Константин Крылов

Нет времени

Памяти Сергея Аверинцева

Бывают моменты, когда на какую-нибудь тему очень хочется повесить табличку «Посторонним В». Вот, к примеру: умирает близкий человек. Скорбь, слёзы, нежелание никого видеть, в особенности посторонних: они неуместны, они мешают, они топочут ногами в прихожей и переговариваются о своём, ненужном.

Тем не менее через какое-то время понимается, что эти ненужные всё-таки нужны: они пришли, они не забыли, они помнят. Уж неважно даже, с какими именно чувствами. В таких ситуациях старые враги и старые друзья покойного зачастую сидят за одним столом, потому что по прошествии известного времени стиль отношений уже не так значим, как самый факт их наличия. «Когда-то для нас всех это было важно». Грустный итог, но это лучше, чем быстрое и плотное забвение.

Я не имею ничего общего с ближним кругом друзей и поклонников Сергея Сергеевича Аверинцева. Я видел его несколько раз в жизни; читал какие-то его книги; не любил его. Но я считаю нужным воздать ему должное — именно в качестве постороннего. Посторонний взгляд тоже имеет своё маленькое право. В конце концов, всякий публичный человек (а Аверинцев таковым был) работает не только на клакеров и на свою тусовку, но прежде всего на публику, на безымянные задние ряды.

Мой голос, конечно, не из партера, а с галёрки. Но всё-таки и мне не зазорно вспомнить Сергея Сергеевича «незлым тихим словом».

1

Жест и поза — два французских слова, которым в России не повезло. Обычно слова-иностранцы приглашаются в русский яз. на почётные должности: обозначать либо высокое, либо дорогостоящее, либо престижное. Но здесь что-то не срослось, вакансия оказалась сомнительной. В осадок выпало неприятное слово «позёр», отдающее «позором». Ну а к «жесту» прицепились какие-то жантильные эпитеты — «эффектный» и, того хуже, «бессильный».

Если обратиться к самому делу, выясняется вот что. Жест — это действие (даже, если угодно, деяние),[1] рассчитанное не на практический результат, а на реакцию зрителей. В свою очередь, поза — это застывший жест: человек «всем своим видом» являет какую-то фигуру — скажем, «безмолвной укоризны» или «исступленного фанатизма», или «демонстративного безразличия», или ещё чего.

Позу и жест у нас принято недооценивать. По двум причинам. Во-первых, чувствительность как таковая — в том числе чувствительность к «эффектному» — в России не в почёте. Считается, что Москва не верит слезам, охам-вздохам и заламыванию рук. Увы, чаще всего хвалёное пренебрежение к «этим всем выкаблучиваниям» имеет основанием не здравый практический смысл, а банальное несовпадение словарей. И Москва, и Россия в целом не так уж жестоковыйны и далеко не здравосмысленны. В прошлом веке, в конце восьмидесятых, даже самые дрянные позёры срывали «бешеный аплодисмент» на банальнейших жестах: кто жёг партбилет, кто в трамвае ездил — помните, да? Вот то-то.

С другой стороны, принято увязывать жест и позу не только с фальшью, но и с импотенцией, с отсутствием «дела». Жест, дескать, изображает, а значит — не совершает этого в реальности. Скажем, Толстой за плугом — это жест. «Пахать подано». Подразумевается, что ничегошеньки он этим самым плугом не напашет. «Баловство это всё барское».

Однако же поза и жест могут отличнейше сочетаться с хорошей продуктивностью. Скажем, поза чистого учёного, обитателя башни из слоновой кости, — неотзывчивого на злобу дня, не знающего отчества Президента и имени премьер-министра, и не вполне понимающего, какое у нас тысячелетье на дворе. Такой человек при всём при том может быть не только блестящим спецом, но и очень успешной публичной фигурой — успешной именно благодаря принимаемой позе демонстративной выключенности из контекста. Снять очки, поправить галстук, возвысить голос: «Не знаю, как это сейчас у вас тут принято, но вот Перикл по этому поводу сказал бы…» — и дальше убийственная диатриба, заведомо освящённая авторитетом седой древности.

Более того, продуктивность как таковая сама по себе может быть позой. «Я много работаю, мне некогда интересоваться глупостями»: поза, за которую иногда приходится дорого платить, но бывают ситуации, когда оно того стоит.

2

Сергей Сергеевич Аверинцев был, что называется, культовой фигурой. Нет, бери выше: культовой фигурой его признавали даже те, кто сам имел культовый статус. В гуманитарных кругах семидесятых-восьмидесятых годов его имя было окружено аурой… не скажу «благоговейного почитания», но что-то такое в воздухе витало. Про Аверинцева рассказывали анекдоты, напоминающие житийные истории, и травили байки, исполненные неподдельного трепета. Его лекции собирали толпы блестящеглазых студиозусов («сидели в проходах», а то и на головах). Впрочем, людей в пиджаках приходило не меньше. Домашний телефон Аверинцева тщательно скрывался и выдавался только проверенным людям — и всё равно названивали безумцы и поклонники. На путеводный адрес «Москва, проспект Вернадского, д. 119, кв. 4» всё время шли ходоки.

Аверинцева назвали — с придыханием — гуманитарием европейского уровня. Что это такое, никто толком себе не представлял: в смутно колыхающейся дымке плавал немецкий филолог позапрошлого века, помноженный на «ницше», «йозефа-кнехта» и пару раз виденного итальянского профессора из леваков, заезжавшего в какой-нибудь Тбилиси на какое-нибудь разрешённое местными большевиками научное тусовище. Но Сергей Сергеевич этому размытому образу вполне удовлетворял. Извечная советская allotria находила в С.А. свою образцовую противоположность.

Был ли Аверинцев выдающимся учёным? Вопрос не очень подходящий к моменту, но неизбежный. Ответ положительный: был. Несмотря на то, что никаких особенных открытий и прорывов за ним не числится (равно как и своей «научной школы» он не оставил), учёным он всё-таки оставался, причём в той области, где очень просто перестать им быть. Даже люди, по ряду причин (начиная с психологических и кончая конфессиональными) относившиеся к нему без всякого пиетета, признают, что в его книгах содержатся «весьма интересные соображения».

Здесь нужно иметь в виду, что выдающийся учёный — это прежде всего социальная роль. Аверинцев отыгрывал её блестяще. Тут на него работало всё, включая смешные привычки и физические недостатки: пресловутые шарфики, в которые он кутался «от простуды», или его знаменитый голос, абсолютно пародийный, «утячий» (им он читал стихи; и не просто читал, а выпустил, «когда стало можно», несколько грампластинок). Но зато Алексей Фёдорович Лосев (человек, мягко говоря, непростой и противоречивый) не возражал против аттестации Сергея Сергеевича в качестве «своего ученика»: кажется, никто больше в эту категорию не вписался, несмотря на обилие заявок.

Зато Аверинцев был хорош как литератор, причём оригинального жанра. Он оставил после себя непревзойдённые образцы того, что можно назвать «гуманитарной научной прозой».

Отдельно надо сказать о «необъятных, энциклопедических познаниях» Сергея Сергеевича. Аверинцев имел репутацию универсального разума, настолько рафинированного, что само снисхождение к микроскопическим умственным способностям собеседников требовало от него определённого усилия. Характерно то, что в этом не было никакой зависти: советским гуманитарным людям, читавшим иностранные книжки с кровавыми слезами и со словарём, с их кривой тоской по мировой культуре, самим хотелось, чтобы среди них был хоть один «вот такой, настоящий», для которого эмпиреи духа были бы как открытая книга. Аверинцев охотно шёл навстречу этим ожиданиям, устраивая маленькие спектакли: например, посреди лекции или беседы как бы по учёной рассеянности неожиданно переходя на итальянский или койне, Фрейда называя Фройдом, или обрывая цитату из Ансельма Кентерберийского досадливым «ну, вы и так знаете». Сейчас это может показаться смешным, но тогда восхищённые слушатели чувствовали себя зваными на пир духа всеблагих, собеседниками Пифагора, Зороастра, Йозефа Кнехта, etc.

При этом никто не ждал от Аверинцева безупречности — важной черты Настоящего Учёного, как его обычно воспринимают. Сергею Сергеевичу было можно ошибаться: перевирать цитаты, путать имена, допускать элементарные ляпсусы,[2] цитировать в научных статьях стихи «по памяти» и т. п. Всё это списывалось всё на ту же благородную рассеянность: великий человек до такой степени погружён в горнее, что забывает не только дольнее, но и кое-что из, так сказать, срединного.

Декларируемая рассеянность играла и более существенную роль: она позволяла Аверинцеву не замечать советскую власть.

3

Отношение советских людей к советской власти всегда было драматичным. Во всяком случае много драматичнее, чем отношение швейцарских граждан к своей швейцарской власти. Я не имею в виду якобы всеобщую ненависть к «совку» — это позднеперестроечный миф. Просто советская власть, в силу своей специфики, воспринималась населением как угодно, но только не как обыденная данность. Соответственно советский человек мог относиться к «софье власьевне» по-разному (в том числе с восторженной преданностью), но только не безразлично.

С другой стороны, это вынужденно небезразличное отношение не могло выразиться ни в каких практических действиях — скажем, в политике или даже в искусстве. Власть функционировала сама по себе и наказывала за любое вмешательство в свои дела. Впрочем, впоследствии она перестала даже утруждать себя какими-то специальными репрессиями: стена между ней и «прочим населением» выросла до небес, так что какое бы то ни было действие по отношению к ней стало не то чтобы преступным, а просто невозможным. Поэтому единственной доступной формой выражения своих чувств остался жест, то есть обозначение поступка без самого поступка. Начиная от пионерского салюта и кончая пресловутой фигой в кармане.

Наиболее тяжёлым и двусмысленным было положение советских интеллектуалов, в особенности гуманитариев. Их «софья власьевна» доставала особенно сильно. Доставала не только «цензурой и расправами» (то есть «не давала книжку почитать»), а ещё и тем самым, что интеллектуалам издревле положено и прописано — именно в качестве позы — как раз это самое царственное безразличие, «незаинтересованность взгляда», с лёгким оттенком презрения ко «всей этой возне там наверху». Поэтому какие-нибудь там субботники или профсобрания, большинством народа переживаемые как обычные мелкие неприятности, приводили их в настоящую ярость. Власть принуждала интеллектуалов участвовать в «этих своих играх», причём принуждала грубо. Что переживалось не только как личное, но и как сословное унижение.

Выходов было, в общем, три. Первый, героический — диссидентство в той или иной форме. «Если вы не даёте себе труда не мозолить нам глаза, что ж — мы будем вас ненавидеть». Второй, цинический — уход в «советскую карьеру» (например, в советскую научную карьеру: «жить-то надо»). И, наконец, третий путь, самый сложный — имитация этого самого безразличия, попытка жить так, как будто советской власти нет.

Выглядело это отчасти нелепо. Примерно так, как может выглядеть тщедушный гражданин в очках и с книжечкой, на которого навалился назюзюкавшийся дядя и что-то ласково мычит. Не имея возможности стряхнуть с себя сей неблагородный груз и не желая унижаться до собеседования с уродом, гражданин делает вид, что погружён в чтение настолько, что просто не замечает тяжести, мычания и «некоторого амбре». Вряд ли он, правда, при этом много усвоит из книги. Так что лучше его не экзаменовать. Но поза — да, поза достойна некоторого сочувственного уважения. В конце концов, это не худший выход из неудобной ситуации.

Аверинцев был не единственным, кто избрал подобную стратегию поведения. Но, надо признать, он выдерживал позу лучше всех.

Сергей Сергеевич никогда не был диссидентом в прямом смысле этого слова, хотя эта карьера (а диссидентство в семидесятых уже приобрело черты своего рода карьеры) была для него открыта. Разумеется, он исполнял все ритуалы «честного человека» тех времён: например, подписывал какие-то «открытые письма» властям)и, наверное, имел с того положенные неприятности). Но любили его не за это. А, скажем, за анекдот про то, как Сергей Сергеевич по случайности забрёл на партсобрание, увидел кумачовый лозунг «Наше будущее — коммунизм» (или что-то в этом роде), прочитал это вслух и довольно громко сказал:»Ну-ну, посмотрим». Или за то, что показал язык лектору, вещающему что-то про достижения развитого социализма. За это ему прощали даже премию Ленинского космосола, полученную в 1968 году (дали, вероятно, по рассеянности), или даже членство в Союзе писателей (1985, год до оруэлловского рубежа).

Об истинном характере его отношений с «софьей власьевной» можно судить по деталькам, видимым только в лупу. Например, библиографические списки к его книгам и статьям смотрелись, на советский глазок-смотрок, довольно-таки вызывающе. Согласно советскому этикету, в каждой гуманитарной монографии должны были быть ссылки на Маркса-Энгельса-Ленина, причём в специально отведённом для этого разделе «Классики марксистско-ленинской философии». Раздел этот предшествовал всем остальным и как бы напоминал, кто здесь хозяин. Аверинцев же эти приличия как бы игнорировал, причём весьма изобретательно. В ранней книге «Плутарх и античная биография» имеется единственная ссылка на Маркса, причём запрятанная на своё законное алфавитное место, среди прочих авторов на букву «м». Получалось, что страшного «папу Карло» поставили на место — небрежным таким рассеянным жестом.

А в «Поэтике ранневизантийской литературы» ссылки на «классиков» отсутствовали как класс. «Вы представляете, чего ему это стоило?» — объяснял мне книжный спекулянт, пасшийся возле знаменитого «букиниста» в Столешниковом переулке, пытаясь всучить мне «Поэтику».

Следует иметь в виду: в самой книжке (о которой речь впереди) не было ничего крамольного, кроме трёх абзацев с очень мягкой критикой «экономического детерминизма» — все, конечно, понимали, «про что речь», но это ещё не выходило за пределы дозволенной фронды. Так что это самое «чего стоило!» воздавало должное не смелости автора (были и посмелее), но — красоте жеста.

Впрочем, красивые жесты чередовались с осторожными. То же самое название книжки про византийское христианство — «Поэтика» — было знаковым: оно означало его вписывание в остроумную конвенцию между советскими гуманитариями и советскими идеологическими органами, согласно которой можно было заниматься «в том числе и сомнительными вещами», при условии не называть их прямо, а придумывать пристойные эвфемизмы. В результате получили импульс к развитию интереснейшие гуманитарные жаргоны — «квазиэстетический» и «квазинаучный». Например, занятия «структурализмом и семиотикой» получили кличку «трудов по вторичным моделирующим системам», с соответствующим птичьим языком. С другой стороны, восьмитомник Лосева по античной философии получил название «История античной эстетики», а Лихачёв выпустил «Поэтику древнерусской литературы». Все эти «эстетики-поэтики» (читай: «цветочки-лютики») были симулякрами, не столько призванными обмануть цензуру, сколько показать ей безобидность своих занятий: «мы тут плюшками балуемся, товарищ начальник».

По какой-то непонятной причине среди чарли-чаплинских фильмов нет ленты (ну или хотя бы эпизода) — Чарли на минном поле. Так и видишь: вот Чаплин рассеянно пинает взрыватель мины, и тот со звоном отлетает, не причинив вреда; вот он бросает за спину окурок, и там что-то взрывается, но осколки летят в другую сторону; вот он уже почти наступил на опасное место, но тут у него развязывается шнурок… и так далее. Аверинцев в своих играх с «советскими» демонстрировал примерно такой класс игры. Разумеется, за всем этим стояли вполне продуманные поведенческие стратегии, скрытые от глаз публики. Аверинцев выстраивал своё поведение — сознательно и аккуратно, он знал механику этих игр, знал, где можно нажать, а где нужно сдать, и так далее. Тот же вопрос со ссылками на «классиков» был, разумеется, «решён на нужном уровне». Но на поверхности всё выглядело именно что «легко и небрежно». И даже догадываясь, что эта лёгкость и небрежность наигранная, публика всё равно аплодировала.

Впрочем, иной раз случается и спотыкаться. Например, в семидесятом году разразился неприятный внутриакадемический скандал, связанный с выходом пятого тома официозной «Философской энциклопедии».

Аверинцеву там принадлежала статья «Христианство», из текста которой слишком уж сильно выпирало то, что её автор — никакой не «научный атеист».

4

Христианство Аверинцева — отдельная важная тема.

В ту эпоху «быть христианином» (православным, а того пуще инославным) означало быть инакомыслящим. Но инакомыслящим с совершенно особым статусом, о котором придётся сказать подробнее: сейчас эти тонкости уже не очень памятны, а то и вовсе непонятны.

Православная церковь была почти единственной организацией, существовавшей легально и при этом официально признанной «отделённой от государства». Цена этой отделённости — особь статья, но это был совершенно неубираемый пунктум, освящённый авторитетом Владимира Ильича Ленина, на оной отделённости сильно настаивавшего.

Поэтому с верующими нельзя было обходиться так же, как с прочими «несознательными». Так, некоторые важные для православных мероприятия — скажем, крёстный ход — приходилось разрешать. Правда, публику отвлекали от этого всякими разными способами: например, пускали «как раз в этот день» по телевизору музыкальную программу, где показывали «даже Скорпионс и саму АББУ». Но это была именно заманка, а не прямой административный запрет.

Соответственно любой активный верующий рассматривался как своего рода легальный диссидент. Наказать непосредственно «за крестик на шее» не представлялось возможным — зато устраивали всякие негласные обструкции. Особенно плохо приходилось людям видным и популярным.

Сергей Сергеевич мог «заниматься христианством» легально — в качестве византиниста, а также как специалист по ветхозаветному иудаизму. Но — «заниматься», а не «быть».

Кстати, о Византии как теме. Византинистика — дисциплина крайне неблагодарная, особенно на фоне того чёрного пиара, который был сделан на Западе для второго извода Римской Империи и который был всосан русской общественностью. Тон был задан чаадаевскими строками: «Что мы делали о ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокою мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации? Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии…». Отношение к Византии как «жалкой и презираемой этими народами» (читай — европейцами, то есть Хозяевами Дискурса, в том числе и научного) так и осталось. Плюс к тому же уровень и качество знаний, потребных для серьёзного занятия византийской проблематикой, всегда был очень высок. В целом получалось, что заниматься Византией — всё равно что изучать «средневековую Венгрию»: нужно учить невероятно сложный язык, разбираться в тёмной и непонятной, как история мидян, истории, чтобы потом всю жизнь ковыряться в каких-то никому не интересных вещах… «То ли дело la belle France».

Огромная заслуга Аверинцева состоит в том, что он сделал Византию модной. В самом лучшем смысле этого слова: статус византистики поднялся неимоверно, причём не только в глазах специалистов, но и широкой публики, не чуждой «запросов». «Поэтику ранневизантийской литературы» читали примерно как «Мастера и Маргариту» — брали на день-другой у друзей, ксерили (как самиздат) или покупали за хорошие бабки. Средняя цена на хороший экз. у «спекулей» в начале восьмидесятых была где-то 60 рэ, но особо жаждущие брали и за стольник. Это был успех, масштабы которого сейчас трудно даже вообразить.

Но вернёмся на прежнее. Аверинцев, конечно, был христианином «меневского склада». То есть, попросту говоря, экуменистом, филокатоликом и юдофилом.

Сейчас всё это звучит банально и даже нелестно, но тогда это была позиция понятная и оправданная. Его филокатолицизм и юдофилия оправдывался традицией, то есть соответствующими убеждениями русских религиозных философов, прежде всего Владимира Соловьёва и Вячеслава Иванова. То есть всё это было в высшей степени интеллектуально и респектабельно. Сейчас, когда прокатолические симпатии стали модными, а юдофильство строго обязательным, как марксизм-ленинизм, это всё может вызвать не самые лучшие чувства. Но надо делать скидку на Zeitgeist. Аверинцев и в самом деле любил католичество, как высшее проявление любимой им западной культуры (которая для него была Культурой Вообще), и искренне преклонялся перед евреями и всем еврейским — преклонялся, причём, не по обязанности, а зряче, разбираясь в детальках и входя в тонкости. Кто-то в своё время назвал Аверинцева «евреем honoris causa», и это было остроумно, точно и не обидно ни для одной из сравниваемых сторон.

В дальнейшем, однако, его филокатолицизм и юдофильство приняли «известные и ожидаемые формы». Уже в эмиграции, в «австрийский» период, он причащался и молился в католических храмах, дружествовал с Папой Римским, и т. д. Того же свойства была и его «кочетковщина», о чём, впрочем, не мне рассуждать. Во всяком случае, с «церковным начальством» (то есть руководством РПЦ МП) он поссорился очень серьёзно, и только взаимное нежелание обострять отношения (С.А. лишь раз опубликовал неприятный для РПЦ МП текст — я имею в виду статью «Мы и наши иерархи») не привело к публичному скандалу.

Я не хочу говорить о религиозном творчестве Аверинцева, будь то переводы псалмов или его собственные стихи на библейские темы. Судя по всему, ему удалось-таки совершить какой-то очень существенный сдвиг в наших представлениях о библейских текстах, как и о «библейском» вообще. Суть и масштабы этого сдвига мы, возможно, ещё не вполне осознали. Во всяком случае, суховатый синодальный перевод после аверинцевских экзерсисов читается, скажем так, по-другому. Не уверен, что это хорошо, — но, опять же, пусть об этом судят люди более просвещённые и более находящиеся в теме. Не я.

5

В славный период перестройки Аверинцев, как и многие другие, был использован демшизой в качестве «ещё одного кирпича в рожу коммунякам».

Политическая карьера С.А. была недолгой. Он был депутатом на знаменитом Съезде (сам не хотел, но попросили Очень Уважаемые Люди), где сполна вкусил того, что обречён вкусить артист, выходящий за пределы привычной роли. Впоследствии он сравнил себя с Катоном, «чьи предложения тоже не проходили». Сравнение безвкусное, но Сергею Сергеевичу вообще стал изменять вкус: верный признак кризиса жанра.

Какое-то время его ещё примеривали на роль нового властителя дум по сахаровскому образцу. В тот период была выпущена и самая популярная — точнее, самая массовая — книжка С.А. Называлась она «Попытки объясниться» и вышла в библиотечке журнала «Огонёк». Если кто не помнит — перестроечный «Огонёк» (сильно напоминавший по своим идеям «Искру» позапрошлого века) выходила каким-то гомерическим, миллионным тиражом, равно как и «библиотечка». Таким образом, этот сборничек статей стал самым известным творением Аверинцева.

Интересно, что он начинался с рассуждения о позе и жесте, в буквальном смысле этих слов. С.А., невинно кокетничая, говорил о жесте «отвлечения от письменного стола» — неохотного, с усилием, переключения внимания учёного анахорета на презренную злобу дня. Впрочем, для анахорета Аверицев был слишком искушён в текущих раскладцах, — но это уж ладно.

Но вскорости ситуация поменялась. Ставка была сделана на тотальный цинизм, в каковскую парадигму никакие «великие умы» и «водилы народов» не вписывались по дефиниции. Жоркие и хищные демократы первой волны не нуждались в дядечках, которые могли не вовремя ляпнуть «тише, тише, осторожно». А от Аверинцева, с его «блаженненьким взглядом и закосом под дурачка» (это буквальная цитата из разговора тех времён с одним демшизоидом средней руки) вполне можно было ожидать чего-то подобного.

И затею эту оставили. Аверинцеву в качестве утешения выписали какую-то премию. «Извини, мужик, не срослось».

Разумеется, Аверинцев был и остался «радикальным демократом»: иных вариантов не предлагалось, да и быстрое отлучение от политики позволило Аверинцеву сохранить в неприкосновенности раннее «демократское», «сахаровское» самосознание.

Но больше всего сохранению твёрдых либеральных воззрений помогла эмиграция.

6

Последние годы жизни Аверинцев провёл в «самом сердце европейской культуры» — в Вене, в стандартном для гуманитарного эмигранта высокого уровня статусе профессора русской литературы. Наверное, там ему было хорошо: венское золото, помпезность, запах лошадиного помёта, сладкий, как шоколадный торт «Sacher», и невыветрившийся дух давно канувшей в Лету империи — это как раз то, что нужно умному усталому человеку, чтобы спокойно встретить старость.

Ему и в самом деле нечего было больше делать в России — страшной, дикой, косматой стране, среди того ада, который устроили для его бывших соотечественников его друзья и друзья друзей. Он стал несвоевременен и неуместен.

Зато в Вене он охотно играл роль человека «несвоевременного и неуместного»; то была последняя роль, которая ему ещё оставалась. Оставшиеся поклонники отсылали в Россию по e-mail истории вроде: «Идём мы в Вене по улице, Аверинцев пытается перейти дорогу, не обращая внимание на машины. Маша кричит: «Стойте, Вас задавят!». А он: «Меня не задавят. Я человек прошлого века».

Он время от времени ещё что-то писал «на Россию дедушке»: какие-то «эссеи», переводы на полстранички, ещё что-то такое. Рассуждал о неподобающей стилистике исполнения вагнеровских опер; рассказывал о христианской семье; осторожно, не нарушая приличий, намекал на некоторые несовершенства либерализма, в ту пору как раз победно вострубившего на весь мир в чудесную дуду (aka «волшебная флейта»). Это даже публиковали в русских толстых журналах. Иногда спохватывался насчёт того, что в России его стали забывать, мотался в Москву на какие-то мероприятия, читал какие-то доклады. Но аура, которая окружала его в советские годы, безнадёжно блетела. Ужо не до того-сего, и всё скрутилось не слава Богу — буквально, «не во славу Божию».

Чем дальше, тем больше уютный войлок забвения (а вернее сказать необязательного уважения — когда «почитать ещё можно», но уже не нужно реагировать на написанное и сказанное) укутывал каждое его слово.

Закутанный по седенькую макушку в сахарную вату, он прожил последнее десятилетие в гемютном комфорте и спокойствии, каковые, без сомнения, вполне заслужил. Здесь, по эту сторону жизни, он получил от Господа награду свою. И это радует — ну хотя бы как многообещающий прецедент.

7

А о чём сейчас не время говорить, о том следует промолчать.

Приближали как могли

К тридцатилетию песни «День Победы». Опыт поколенческого рассмотрения

Честно признаться, мне никогда не нравилась песня «День Победы». Ну, та, знаменитая, «со слезами на глазах».

Подчеркну: речь идёт о самой песне, а не, скажем, о людях, её написавших. В те времена, когда её прослушивание по соответствующим дням было почти обязательным, хороший армянский композитор Давид Тухманов ещё не эмигрировал в Германию и уж тем более не судился по поводу использования мелодии ДП в качестве звонка для мобильника. Вальяжный Лещенко слегка раздражал, но не более того. Об авторе слов, Владимире Харитонове (человеке в высшей степени интересном: фронтовик, медаль «За отвагу», потом МГИМО, потом — автор слов едва ли не сотни советских песен), я тогда вообще не знал: «слова типа народные». Это было отчасти простительно, поскольку в те времена существовала негласная иерархия: «главным» считался исполнитель, вторым — композитор, а уж кто слова нацарапал — обычно не помнили. Ну да это в сторону.

Чем, собственно, не нравился ДП? Никаких внятных причин не любить её у меня не было. Вернее, были, но всё какие-то мелкие. Да, официоз: «к тридцатилетию Победы».[3] Да, музычка сильно отдавала банкетным залом. Но ничего плохого в этом не было: ну, банкет, «что плохого». Да, несмотря на «слёзы на глазах», песня была бравурной до тошноты, причём с какой-то проскальзывающей похабной ресторанной ноткой,[4] но подобными хворями страдала вся советская эстрада. Да, песню крутили чаще, чем надо — но, опять же, из всего того, что крутили, она была далеко не худшей.

Сейчас говорят, что ДП была «гимном ветеранов». Не знаю, не знаю: я как-то не помню особой любви ветеранов — тех, которых помню — к этой песне. Они её считали новоделом и не любили. Но опять-таки, ни о чём дурном это ещё не говорит: понятно же, воевавшие люди предпочитали то, что пелось в сорок третьем году, тому, что было сочинено в семьдесят пятом. К тому же многие из этих стариков откровенно недолюбливали всё «брежневское» вообще (а уж брежневские звёзды все до единого считали личным оскорблением), так что эта неприязнь могла быть и наведённой внешними причинами.

Но нет, дело было не в этом, а в самой песне. Например, именно этот текст почему-то легче всего поддавался травестированию. Что-то в буквально взывало к тому, чтобы поменять несколько слов, кукарекнуть глупость, «пустить райкина». Причём поддавались на это вполне себе приличные люди: после «первых ста» даже серьёзных мужиков в костюмах при галстуках какой-то чёртик тянул за язык залепить что-то вроде «этот День Победы водкою пропах». «Тёмную ночь» пели нормально, «в тесной печурке огонь» — тоже не обезьянили (помнится, мой школьный приятель схлопотал от папы, человека интеллигентного и смирного, увесистый подзатыльник как раз за переиначенный вариант этой песни). А вот ДП… Нет, что-то в ней было не так. Но я не понимал, что именно.

Существовал, однако же, слой людей, к которым эта песня как-то очень подходила эстетически: такие боровякастые дядечки-солидолы, занимающиеся чем-то советски-серьёзным: сейчас такие подались в «крепкие хозяйственники». Тогда у них, впрочем, тоже откуда-то «всё было»: машины, дачи, доступ в распределители и знакомства в магазинах. Многие по возрасту могли бы воевать, но не воевали, зато любили охоту и рыбалку. Их дети обозначали своих пап словечком «папулька», а то и «папулькинд». Мне в слове «папулька» всегда слышалась какая-то «пиписька»: толстая такая, сарделистая.

Вот у этих песня была в чести. Эти её пели — пару раз слышал, случайно попавши на подобные пиры. Пели, правда, как-то… трудно опять же объяснить, что было такого нехорошего в нетрезвом застольном хоре. Но чуялась, однако, какая-то подразумеваемая мыслишка, какая-то объединяющая поющих то ли хитринка, то ли усмешечка, понятная только посвящённым.

И только «гораздо потом», очень поздно, до меня дошло, что «День Победы» — это, по сути своей, гимн тыловиков, гимн «солдат ташкентского фронта». Что сказано в ней буквально, прямо и почти без обиняков.

Если внимательно прочитать — не прослушать, а прочитать — текст песни, то выяснится следующее.

Практически вся лексика, использованная в песне, не военная. Никакие собственно фронтовые или просто военные реалии не упоминаются. Зато чётко маркированы реалии тыловые. Тяжёлые, трудные, но всё-таки тыловые. И никак иначе.

Рассмотрим с этой точки зрения самое ударное четверостишие, центр композиции.

Что тут, собственно, сказано? Про мартеновские печи, надеюсь, всё ясно: это глубокий тыл. Интересно, однако, что Родина-то («сама») находилась именно там, «у печей» (а не, скажем, на фронте, или хотя бы «при обозе»). Опять же, не поймите неправильно: эта кошмарная работа, конечно, тоже была подвигом, но, как ни крути, подвигом трудовым.

Далее, про «битву трудную» тоже всё ясно: так никто и никогда не скажет про настоящий бой, зато в рамках в советской лексике с её ежегодными «битвами за урожай» это словосочетание маркировано однозначно: речь идёт опять же о труде — очень тяжёлом, жестоком, но всё-таки труде.

Потом рефрен: «этот день мы приближали как могли». Солдат никогда не скажет про себя — «я приближал Победу», он скажет — «я победил», «я воевал», «я там был». Но не «приближал». Слово «приближали» может относиться только к помощникам, к тем, кто «помогал, трудился и способствовал изо всех сил» Победе. Но никак не к самим победителям.

Что упомянуто в остальных куплетах? «Версты, обгорелые, в пыли»: дороги эвакуации лета 1941-го: пыль, жара, бомбёжки. Жуткие дороги, да. Но это всё же не страшные фронтовые сугробы зимы 1941-го, не развалины городов, не мокрая окопная глина. «Вёрсты обгорелые в пыли» вспоминались тем, кого увозили вглубь страны.

И только третий куплет «вроде бы про войну». Но опять же остаются зацепочки: да, возвратились не все. Но это довольно двусмысленное высказывание «для тех, кто в теме».

Ибо было так. Кто-то погиб на фронте. Кто-то умер у тех самых печей, потому что у него украли карточку, а все золотые вещи были уже обменяны на хлеб.[5] Некоторых же просто не отпустили от тех самых печей — по разным причинам: кто-то был нужен на производстве, а у кого-то московскую комнатёнку заняли люди почище. Крепко застрявшим в Средней Азии эвакуированным и в самом деле хотелось «босиком пробежаться по росе» — очень даже понятное желание… Так что и здесь «тыловая» интерпретация как минимум допустима.

От «фронтового» остаётся только абстрактно-геополитическое «пол-Европы прошагали, пол-Земли», да ещё упоминание про порох. Да, порох. То есть запах.

Оговорюсь. Я не думаю, что фронтовик Харитонов вот так прямо сознательно сел и написал Гимн Тыловиков, ради, ну я не знаю, какой-то идеологической диверсии, будто «окуджава» какая. Нет, ничего подобного, конечно. Просто все причастные к созданию этой песни были очень неглупыми и весьма успешными людьми, чующими конъюнктуру.

А конъюнктура тогда — в 1975 году — была следующая. К концу шестидесятых остатки сталинского проекта были окончательно ликвидированы. Сталинская армия — та самая армия победителей — была разрушена Хрушёвым и окончательно обеззубела при Брежневе. Доминантой советской внутренней и внешней политики стала «борьба за мир», то есть «разрядка любой ценой». Основой реальной советской идеологии для внутреннего потребления стал пацифизм с его двумя лозунгами: «Миру-Мир!» (официально) и «Лишь Бы Не Было Войны» (реально). Легитимность брежневского правления целиком стояла на этом самом «ЛБНБВ». «Ну да, всё у нас хреново. Зато мы не воюем».[6]

Не следует видеть в этом только одну только лишь злую — или, наоборот, дряблую — волю дорогого товарища Леонида Ильича. Советский пацифизм имел серьёзные социальные корни и опирался на могучую социальную базу.

А именно, на поколение людей, помнивших войну, заставших её, но не воевавших на ней — либо по возрасту, либо по другим причинам.

Повторяю, это объективный процесс. Именно этот слой всегда поднимается после большой войны. Он идёт вслед за поколением победителей, прорастая сквозь него, как трава сквозь асфальт. Но, в отличие от следующей генерации, невоевавших «шу(ст)риков»,[7] этот слой людей всегда связан с войной как с определяющим фактором их идентичности.

Понятно и то, почему социальным авангардом «невоевавших, но заставших» стали именно тыловики, причём вполне определённой породы — тыловое начальство, имеющее свой этос, свои навыки руководства и подчинения, свои представления о том, как «дела делаются». Те самые дядечки, которые лихо закладывали за воротник и любили охоту и рыбалку, были именно из этого слоя.

Теперь можно сказать, в чём же состояла их маленькая тайна. Они все понимали, что выжили за чужой счёт. Они немного стыдились этого, а немного и гордились: выжить даже в тылу было не очень просто, а уж вернуться и устроиться — тем паче. Но и они нуждались в какой-то форме признания своих заслуг. Точнее, не своих лично, а заслуг всего этого промежуточного поколения, которое помнило войну, даже участвовало в войне, но под пулями не лежало.

В этом смысле «День Победы» попал, что называется, в точку. Отсюда и сопротивление конкурсной комиссии, почуявшей «не то». Но отсюда же и последующий триумф. Отнюдь не удивительно, что триумф этот состоялся не где-нибудь, а на гастролях Лещенко в Алма-Ате, то есть одном из крупнейших центров эвакуации.[8]

В дальшейшем поколение «невоевавших, но помнящих войну» приняло эту песню. Им было не стыдно её слушать: в ней не пелось ни о чём таком, к чему они не были бы лично причастны. А причастны они были миру пайков и хлебный карточек, заводов в чистом поле и детей, стоящих у станков. Миру, поставлявшему фронту оружие, за которое фронт платил похоронками и сводками Информбюро. Миру, в котором хватало места для нищеты, голода и тяжелейшего труда, но совсем не было места для подвига.

Разобравшись с этим делом, я стал относиться к песне несколько лучше. Да, не фронтовая, и не фронтовикам посвящённая, она имела свой смысл и свой законный пафос. Плохо было то, что её и в самом деле сделали «главной официальной песней Победы» — это, похоже, была ошибка, сбой культурного кода. Было бы хорошо, если бы её воспринимали именно как гимн тыла. Гимна тех измождённых детей у станков, которые выковали оружие Победы и которые имели право на свой миф. Но… всё перехватили и слопали те самые хозяйственные товарищи-боровички.

Потому-то я и не удивлялся, когда узнавал, что песня популярна среди российских скоробогачей эпохи девяностых. Разумеется, они пели её исключительно ради глумления — например, мне рассказывали, как под эту песню отмечали удачно прокрученную схемку тогдашние «коммерсы» из одной структурки, в те времена считавшеся сильной… Здесь уже ничего не нужно было травестировать специально: «райкина подпустили» обстоятельства. Ибо их победы и в самом деле часто попахивали порохом, да и седины на висках прибавляли, да…

А потом многие из этих товарищей и в самом деле прошагали — точнее, пролетели и проездили — пол-Европы, а кое-кто и пол-Земли. Кто-то теперь в США, кто в Австралии, а кто-то прячет награбленное в той же самой Германии, куда в конце концов переселился и сам автор песни…

Ну, а какую страну победило это новое поколение победителей, мы знаем. Ту, которую отстояли их деды и просрали папулькинды.

Запах хищника

Норберт Элиас. О процессе цивилизации. Т. I, II. М.; СПб: Университетская книга, 2001

…И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что они наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания.

И услышали голос Господа Бога, ходящего в Раю во время прохлады дня; и скрылись Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями Рая.

И воззвал Господь Бог к Адаму, и сказал ему: Где ты?

Он сказал: голос Твой я услышал в Раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся.

И сказал Бог: кто сказал тебе, что ты наг?

Gen. III 7-11

…Боже мой, какие восторги! «Маленькая гемютная Германия» — ах, кирпичные домики, ах, ребятишки ходят в школу, ах, мужичок не бьет лошадку дрекольем!.. Ничего, — он её по-своему замучит, по-немецки, в укромном уголку, каленым железом.

В. Набоков. Дар

Норберт Элиас родился в тихом 1897 году в Бреслау. Тишина кончилась в четырнадцатом. На Западном Фронте бегал с катушкой провода под пулями, однако обошлось. С деньгами всегда было плохо, но не настолько, чтобы больше писать, нежели думать. Среди побочных занятий числил медицину (недоучился, однако вынес из провонявших карболкой палат интерес к связям между телесным и духовным: в философской диссертации, защищённой в 1923, он писал о мимике и жесте), а также менеджмент (подрабатывал управляющим на фабрике). Среди основных — философию (докторская степень к тридцати годам) и социологию (вся оставшаяся жизнь, весьма продолжительная — Элиас умер в 1990).

Карьера социолога как-то не сложилась. Точнее, всё-таки сложилась, но как-то не так. Блестящий гейдельбергский дебют, — начатый успешным выступлением в салоне госпожи Марианны Вебер (вдовы великого Макса Вебера, контролирующей местную соцологическую тусовку на пару с братом гения Альфредом, возглавлявшем кафедру социологии) — кончился пустыми хлопотами: на диссертацию к Альфреду стояла очередь, Элиас её не отстоял. Потом впереди вроде бы что-то блеснуло: в тридцатом пробивной и наглый Карл Манхейм предложил Элиасу попахать на него три года ассистентом, после чего обещал организовать защиту. Защититься у Манхейма было почётно. Элиас честно отработал договоренный срок, текст габилитационной работы написал (он был издан только в 1969 — знаменитое «Придворное общество»). Пора бы и пожинать плоды, но тут к власти пришёл Гитлер… ну, вы понимаете? Элиас не ждёт у моря погоды, он понимает, куда дует ветер. И эмигрирует: Париж (1933), Лондон (1935). В Англии он добивается небольшой стипендии (сейчас бы сказали — «гранта») одной из еврейских организаций. Ходит по библиотекам, читает что попадётся на глаза. Случайно увлекается старыми дидактическими книжками «о хороших манерах», что накладывается на его исследования придворного общества. В 1939 году в Швейцарии выходят два тома «О прогрессе цивилизации», практически никем не замеченные: в Германии было «время такое», в остальной Европе не читали по-немецки.

Увы. На берегах туманного Альбиона Элиасу окончательно перестало везти. Не владея приличным английским, не разбираясь в хитросплетениях местной академической жизни, он банальнейшим образом остался «без места». Только в 1954 году, за восемь лет до пенсии, ему предложили преподавать в новооткрывшемся университете в Лейстере. На покое Элиас вновь перебирается на континет. Переиздание в конце шестидесятых «Прогресса» приносит ему кое-какую известность. Дальше — больше: в 1977 он получает престижную премию Адорно, а в восьмидесятых складывается то, что можно (с некоторой натяжкой) назвать «кругом учеников». Кроме того, ширится косвенное воздействие, особенно в любимой Элиасом Франции:[9] он оказывает влияние на Фуко, ссылки на Элиаса часты у Бурдье, и так далее. Вместе со ссылочками и цитатками интерес к Элиасу добрался до перестрадавшей французскими хворями «читающей России» — и вот мы видим, наконец, два аккуратных коричневых томика «О прогрессе цивилизации».

Но пора заканчивать затянувшееся представление и приступать собственно к тексту.

Книга состоит из двух томов. Некоторые названия глав из первого тома: «О сморкании», «О плевании», «О поведении в спальне». Некоторые названия глав из тома второго: «О механизме возникновения и действия монополии», «О социогенезе монополии на налоги». Остаётся понять, «где тут связь».

Прежде всего, о избранной теме. Элиас выслужил-таки свою долю интереса публики как раз к тем годам, когда обострился интерес к проблематике «социального тела», «корпуса» (отличие от биологического тела здесь такое же, как у «гендера», «пола как социальной роли», от пола биологического). Правда, в отличие от невнятных построений французских мыслителей, вконец испоганивших проблематику, Элиас обращается с предметом исключительно аккуратно. Он просто констатирует тот факт, что в социальную игру вовлечено всё, с чем имеет дело человек — в том числе и его собственное тело как предмет социальных манипуляций, объект контроля и дрессировки, и, наконец, субъект саморепрезентаций, то есть «внешность», «наружность» человека, столь значимая в любом обществе.

Процесс превращения биологического тела в «корпус» Элиас называет «цивилизацией». «Цивилизация» сводится к тому, что биологические функции — одна за другой — приобретают иной (знаковый) смысл, становятся выражением чего-то иного, нежели то, что они есть, короче — вырастают из означаемого до означающего. Так, например, нецивилизованный человек плюёт, потому что во рту скопилась слюна. Дальше, однако, это начинает «что-то значить», приобретают свойства иероглифа.

Элиас рисует захватывающую картину эволюции отношения к плеванию. Сначала вырабатываются примитивные практики сокрытия результата процесса — плевок растирается ногой, плюют в укромное место, и так далее. Дальше возникает специальная посуда для плевков, ныне полностью исчезнувшая: плевательница. Современный человек плюётся крайне редко, все выделения глотаются… Собственно, сейчас плевок может быть лишь демонстрацией, то есть выражением негативного или неуважительного отношения к окружающим, знаком горечи и гнева, в общем — всем чем угодно, но только не «просто плевком»… То же самое — но несколько раньше — происходит с мимикой. Выражение лица, некогда практически неконтролируемое, становится значимым, — а, следовательно, и подлежащим контролю. Здесь мы наблюдаем изумительное разнообразие техник контроля за лицевыми мышцами, начиная от «восточного» решения (фактический отказ от мимики, замена её статуарным закрытым лицом», украшенным, как последним штрихом, лёгкой полуулыбкой) и кончая европейской «искренностью», подразумевающей культуру изощрённого лицедейства.

Не будем много говорить о сексе — уже ясно, что «процесс цивилизации» оказывается расширенным вариантом процесса фрейдовской сублимации.[10] При этом «сокрытие» сексуальных отправлений во всех «высоких культурах» объясняется, похоже, тем обстоятельством, о котором так наивно писал Августин: реакции половых органов практически неконтролируемы сознательным усилием. Член — «честный человек»: он встаёт, когда ему угодно, а не когда это заблагорассудится его хозяину. Интересно, что было бы, если бы это было не так? Не столь уж трудно представить себе «европейское высшее общество», полностью овладевшее этой важной сферой: мы имели бы нечто вроде «маркиз приветствовал герцогиню лёгкой вежливой эрекцией»… Но, поскольку это оказалось невозможным, и секс в принципе выпадает из области сознательного контроля, упорно отказываясь означать что-либо, помимо самого себя, он всё более решительно исключается из тотально семантизирующегося мира. В конце концов сексуальность переживает семантическую смерть: об «этом»[11] просто перестают говорить. Что создаёт парадоксальные ситуации — например, в педагогике. Элиас с удовольствием наблюдает (и приглашает нас понаблюдать) за растерянностью педагога фон Раумера, который советует матери на вопросы дочки о происхождении детей отвечать так: «Матери следует только единожды сказать: «тебе этого и не следует знать, а потому избегай об этом говорить или слушать». Можно представить себе реакцию нормального ребёнка на подобное требование… При этом сказать о том, что нечто не подлежит высказыванию, всё-таки надо, и чуткий педагог ощущает возникающее затруднение, разрешившееся только в двадцатом веке, когда контроль над страстями достиг такой стадии, что стала возможной «сексуальная революция» (которая, в логике элиасовской книги, должна была бы называться «сексуальной контрреволюцией», то есть частичной реабилитацией «неудобоназываемой вещи»).

Интересно, что Элиас рассматривает «процесс цивилизации» человека (то есть превращения его тела в «корпус») как более или менее линейный, хотя и идущий иногда довольно причудливыми путями. Достаточно вспомнить ту же плевательницу, возникшую как завоевание прогресса, но быстро выброшенную на свалку ненужных вещей. Или поучительную историю вилки: впервые она появилась в XIII веке, когда византийская принцесса на обеде у венецианского дожа стала накалывать куски еды золотой двузубой вилочкой. Это было воспринято не как проявление цивилизованности, а как изнеженность. В результате, когда несчастная принцесса через некоторое время скончалась от какой-то болезни, Бонавентура прокомментировал это событие как Божью кару за то, что принцесса не желала касаться пальцами данной Господом пищи… Что характерно, автор блистательно проходит мимо того факта, что «процесс цивилизацией» заранее осуждён Библией: грехопадение Адама и Евы состояло не в чём-нибудь, а именно в появлении того чувства, которое и является движителем этого процесса — то есть стыда, и совмещённой с ним «обострённой чувствительности».

Это «обострение чувствительности» не является, однако, для Элиаса «финальным объяснением». Во второй части второго тома, названной автором «Проект теории цивилизации», он использует особого рода анализ аффектов, в основе которых лежит отношение индивида и времени. Так, грубые нравы Средневековья объясняются через психологию людей, вынужденных «жить одним днём», поскольку будущее им неведомо: в нестабильном феодальном обществе, где любой высокопоставленный господин может быть завтра убит, обращён в рабство, подвергнут унижениям и пыткам, вырабатывается психология, исключающая чрезмерную семантическую чувствительность. Плевок — это просто плевок.

Изменение положения вещей тоже трактуется в темпоральных категориях. Описываемый (долго и дотошно) процесс «возвышения королевского дома» (Элиас подробно разбирает экономические механизмы, к тому ведущие, например, монополизацию сбора налогов в условиях уменьшающейся ценности рентных доходов «владетельных синьоров») не просто «концентрирует власть в одних руках» (то есть создаёт её как власть: власть в руках многих — это анархия[12]). Он одновременно расширяет временной горизонт индивида: угрозы становятся предвидимыми, а выражающие их признаки — значимыми.

Вывод: там, где будущее не определено, знаки ничего не выражают. Предвидимое же будущее делает настоящее «набором символов», которые указывают на него. Более того, знаки и создают «социальное время», «будущее» как перспективу. Каприз синьора не выражает ничего, кроме его текущего настроения, которое может в любой момент перемениться. Но «мимолётный знак благосклонности» абсолютного монарха означает «возможность продвижения» (и воспринимается окружающими как таковой), открывает сияющее поле перспектив. И точно так же, мелкие проявления телесной активности становятся «читаемыми». Плевок превращается в признак неуважения, который следует зорко подмечать за другими,[13] но избегать самому — разве что в специально рассчитанной ситуации оскорбления… То, что существует только в настоящем, незнаково: это важный вывод, указывающий на природу знака. Знак — это след будущего события, «значить» — значит указывать на то, что может произойти.[14]

Впрочем, знаковость поведения ограничена и с другой стороны. А именно, со стороны условной «вечности», читай — «вечных ценностей» и «культуры» как репрезентации «вечного» во времени.

В начале книги Элиас тратит немало времени на то, чтобы прорисовать вязь сходств и отличий между «цивилизацией» и «культурой», вводя подразумеваемого иноязычного читателя в эту очень немецкую тему. Потопчемся здесь и мы: вопрос не лишён интереса.

Прежде всего, немецкое противопоставление «культуры» и «цивилизации» предполагает оппозицию «подлинное-неподлинное», где «неподлинным» (то есть фальшивым — как французская бижутерия, «да и вся эта ихняя Франция», если уж на то пошло[1В немецком представлении Франция всегда была родиной поверхностности, фальшивости, внешнего блеска и «сенсуализма» как философской основы всего этого. Некогда один немецкий публицист обратил внимание на то, что сенсуализм проник даже на французский флаг: до наполеоновских времён ширина полос триколора (наследующего традиционному флагу Парижа) была разной, чтобы на вид они выглядели одинаковой ширины. (Наполеон сделал полосы триколора одинаковыми, однако, согласно указу от 17 мая 1853 морские флаги Франции делаются в пропорции 30:33:37 — чтобы развевающийся по ветру и находящийся в движении флаг казался равнополосным). Такое нарочитое подлаживание под «видимость» глубоко противно немецкой основательности, которая предпочитает солидную тяжеловесность. Кажется, только нацисты принесли в Германию красоту. Однако, после краха Тысячелетнего Райха им было отмщено: по легенде, оккупационные власти запретили послевоенным немецким архитекторам использовать золотое сечение, чем якобы и объясняется вызывающее уродство зданий «боннского периода».!]) оказывается именно «цивилизация». Если копнуть чуть глубже, то «цивилизация» оказывается понятием отрицательным — в классически-немецком смысле, по Шеллингу. «Цивилизованный человек» — это человек, который не делает некоторых вещей, это культура сдержанности, отсечения внешних проявлений аффектов, покер-фейс, «внутри же — клубок змей, роковые страсти!» — злорадно думает немец.[15] «Культура» же — это позитивная антитеза пустобрёхливой и поверхностной французистой «цивилизации», логически (по немецкой диалектической логике, разумеется) возникающей после неё,[16] как своего рода синтез «естественного состояния» (когда сморкаются открыто) и «цивилизованного» (когда сморкаются тайно, глотая сопли). У истинно-культурного же человека, вестимо, вообще нет соплей.[17] Также у него нет (на самом деле, а не «понарошку») никаких дурных природных чувств, зато есть чувства культурные, особенным образом проросшие сквозь толщу низменных инстинктов. Например, дружба, или восхищение прекрасным. Собственно, «культура» — это совокупность вещей, которые могут стать предметом подобных чистых чувств (типа «мадонны-рафаэля» или «музыки-вагнера-где-валькирии»). Элиас смотрит на эти вещи более трезво: идея «культуры» ведёт прямиком к идее «нового человека», «свободного от дурного наследия». Куда это завело, во времена Элиаса уже было известно: не случайно обе страны, где немецкая идея «культуры» прижилась, попали в передряги.

Однако отказываясь от рассмотрения «цивилизованного человека» через призму «преодолённых и облагороженных страстей», и понимая его именно как «рассчётливое социальное животное», имеет смысл прямо обратиться к зоологическим параллелям, временно десоциализируя «корпус» и обращаясь к биологическому телу. Элиас этого не делает — а меж тем, собранный им материал наводит на прелюбопытный вывод.

«Процесс цивилизации» формирует совершенно определённый тип человеческого существа. Не поленимся описать его — как можно более отстранённо.

Итак, что такое «цивилизованный человек»? Это существо, тщательнейшим образом следящее за своей физиологической чистотой. Оно ходит бесшумно, не оставляет следов. Оно тщательно контролирует свои выделения, умеет их удерживать, при необходимости — прячет. Оно не пахнет — или, наоборот, пахнет очень сильно, но не своим собственным запахом, а какими-нибудь «пачулями». Оно занимается сексом в уединённых местах, не на виду у всех. Оно не издаёт громких звуков. Оно старается избегать прямых конфликтов с сородичами. Оно следит за собой, и ещё тщательнее следит за другими. Оно расчётливо. Оно опасно.

Картинка получается однозначная. Всё вышеперечисленное точно описывает поведение крупных хищников, в особенности — семейства кошачьих. Напротив того — добродушное валяние в грязи, вспышки гнева с налитыми кровью глазами, отправление естественных потребностей на виду у всех и прочие проявления «крестьянской неотёсанности», однозначно указывают на крупных травоядных — то есть, попросту, буйволиного или кабаньего стада, «быдла» в прямом смысле этого слова.[18]

Если бы мы вели речь не о просвещённейших народах Земли, то мы могли бы заключить, что племена европейцев сменили тотем. Что на самом деле означали рога на рыцарских шлемах? Или — почему в какой-то момент избыточный вес перестал восприниматься как преимущество,[19] а тощее сухопарое тело стало считаться «правильной нормой»?[20]

Верно одно: процесс цивилизации отнюдь не привёл к снижению реального уровня агрессивности «цивилизованных народов». Скорее наоборот: пройдя школу подавления и подчинению собственных дикарских аффектов, европейцы тут же приступили к подавлению чужеземных дикарей — индийских, африканских, американских. Более того: сам тот факт, что дикари имеют аффекты, и считался главным признаком «дикарства». Немытость и дурные манеры малайцев или абиссинцев были вполне достаточным поводом для завоевания и обращения в рабство. И наоборот: моральные права колонизаторов начали шататься под тяжестью носовых платков Неру и Ганди.

Что не мешало бы накрепко запомнить всем народам и государствам, вынужденным иметь дело с наодеколоненными хищниками из Брюсселя и Вашингтона.

Лизочка и дикари

Шарль Летурно. Социология, основанная на этнографии. СПб., 1897–1898. Вып. I–III

Трёхтомная «Социология, основанная на этнографии» Летурно — одна из тех книжек, которые вполне себе мог переводить раскольниковский приятель Разумихин, когда б не только шпрехал, но мал-мала знал и французского наречия. В ту пору прекрасную переводилось и издавалось много литературы такого свойства. Прогрессивная общественность наконец-то просекла, что обозначенный Некрасовым выбор между «Белинским и Гоголем» и «милордом глупым» будет неизменно совершаться в пользу «милорда». А потому озаботилась снабжением российской среднеобразованной публики всякими занимательными книжками, которые, счастливо сочетая в себе незатейливость и познавательность, исподволь сеяли разумное, доброе, вечное: развлекая себя чтением баек о чернокожих людоедах, читатель заодно приобщался прогрессивным воззрениям на историю. Эпохой позже «Социология» имела шанс попасть на книжную полку Васисуалия Лоханкина — куда-нибудь между «Мужчиной и Женщиной» и томами Элизе Реклю.

Автор разбираемого сочинения довольно примечателен. Господин Шарль Жан Мари Летурно (Letourneau) (1831–1902) — социолог, врач, педагог, профессор антропологической школы в Париже, видный представитель эволюционистского направления социологии, — к каковому принадлежал основатель этой науки Герберт Спенсер, солидный Л.Г. Морган, а также лучший друг советского школьника Фрэзер, чья «Золотую Ветвь» у нас популярна по сю пору. Более всего прославился профессор сочинениями под характерными названиями «Эволюция собственности», «Эволюция морали», «Эволюция брака и семьи», «Физиология страстей», и т. п. Книжки на эти темы считались пикантыми, поскольку там много говорилось об инцесте, промискуитете, коллективном браке и прочих интересных материях. Энгельс в своём «Происхождении семьи, частной собственности и государства» довольно много цитирует Летурно — в том числе в известном пассаже о глисте как образце моногамии.

Разумеется, сам Летурно был человеком вполне добропорядочным и интересовался всеми этими скользкими материями исключительно как учёный. Поэтому он изрядно растерялся, когда судьба-индейка столкнула-таки его нос к носу с «половым вопросом». В 1874 году респектабельный (и счастливо женатый) профессор, отдыхая во Флоренции, познакомился с нервной шестнадцатилетней русской барышней, смертельно в него влюбившейся. Звали её Лиза Герцен, — впрочем, она довольно долго носила фамилию Огарёва, по официальному отцу. Нельзя не отметить в этой связи, что сексуальные и брачные обычаи, принятые в среде российских революционеров, представляли собой немалый этнографический интерес… Love story завершилась трагически: через год Лиза, разлучённая с предметом страсти, отравилась хлороформом. Событие наделало шума: на него откликнулся, в частности, Достоевский, в ту пору много размышлявший о самоубийствах среди молодёжи.

Летурно в России читали охотно. Лев Толстой с удовольствием выписывал себе в тетрадочку пацифистские пассажи из сочинений профессора. Один из них (про «дикий инстинкт войны») украшает собой известное сочинение великого писателя земли русской «Закон насилия и закон любви», в каковом он учит, что Евангелие «прямо отрицало и церковь и государство с своими властями», в связи с чем призывает к отказу от военной службы и дезертирству. Впрочем, Толстой отличался умением выводить необходимость ликвидации «стеснительных социальных устроений» даже из Конфуция, так что французский профессор здесь скорее, попался, под руку, нежели послужил действительной причиной столь резкого суждения.[21] Почитывал Летурно и другой известный отрицатель «церкви и государства»: в марте 1897 года помощник инспектора Тифлисской православной духовной семинарии отбирает книгу Летурно «Литературное развитие народных рас» у семинариста Иосифа Джугашвили, вместе с заложенным в неё абонементным листком «Дешёвой библиотеки». Наверное, зря: отлучённый от «Дешёвой библиотеки» и подстрекаемый товарищами, семинарист начал запойно читать марксистскую литературу.

О самом сочинении. С точки зрения современного читателя, его можно рекомендовать для школьников младших классов: ничего собственно «научно-социологического» в современном смысле этого слова там нет. Автор, впрочем, и не претендует на научность: по его мнению, для одного сбора материала, потребного для истинно научной социологии, потребуются века (Т. I, Предисловие, с. V), а потому «в наше время возможны только социологические очерки».[22] Так оно и есть: книжки состоят из очерков, каждый из которых посвящён одной теме: браку, собственности, морали, etc. В целом сочинение задумано как своего рода этнографический синопсис, и претендует на полноту, пусть даже и урезанную до «обо всём понемногу».

Однако «социологией» сочинение Летурно нельзя назвать и по другой причине. Для нас социология — это прежде всего наука о нашем собственном обществе. Однако у Летурно именно оно-то практически и не рассматривается. Интерес, им движущий — этнографический: книжка посвящена обществам, максимально далёким от европейского. То есть неграм, эскимосам, готтентотам, китайцам, только бы не «таким же французам».

Отчасти в этом виноват пресловутый социальный заказ. Конец девятнадцатого века — это период зрелости колониальной системы, когда мир был успешно поделен между европейскими государствами, сферы влияния устоялись и можно было, наконец, обратить внимание на сами приобретения. Поскольку же захваченные земли и их богатства включали в себя ещё и людей, перед европейцами впервые встала проблема отношения к неевропейским цивилизациям, культурам и способам мышления. В то время она осознавалась как проблема туземца, а точнее — проблема дикаря.

В принципе европейское сознание уже имело опыт столкновения с «Другим». Во-первых, с рождения европейского сознания универсальным образом «другого» было Животное, «бессловесная тварь». Осень Средневековья ознаменовалась «открытием Женщины» — существа одновременно и низшего, и более высокого, нежели человек-мужчина. Новое Время принесло образ Ребёнка, как существа, принципиально отличного от взрослого.[23] Неудивительно, что Дикаря попытались определить в уже известных координатах, разместив его где-то между животным, женщиной и ребёнком.

При этом практика шла впереди теории. Когда заказ на осмысление ситуации окончательно созрел, выяснилось, что есть и предмет для раздумий — то есть показавшие себя в деле рецепты обращения с дикарями.

Рецептов было три — американская, английская, и французская система. Американский подход, сводящийся (со всеми оговорками) к известной максиме «хороший индеец — мёртвый индеец»,[24] оказался самым успешным в практическом плане, но, по понятным причинам, самым бесплодным в плане интеллектуальном. Интереснее был опыт британцев и французов. Расисты-англичане[25] исходили из той идеи, что дикари есть разновидность животных, а потому пытались применять по отношению к доставшимся им народам методы дрессуры: награда за правильное поведение, наказание за неправильное.[26] В отличие от них французы, воодушевляемые просветительскими идеями о самозарождении цивилизации из первобытного состояния, воспринимали туземцев скорее в качестве «детей», которым надо помочь вырасти. И с энтузиазмом, достойным лучшего применения, заставляли чернокожих и кареглазых детишек заучивать по французским учебникам пресловутое «у наших предков галлов были голубые глаза и огромные усищи».[27]

Интересно, что оба подхода нашли своё выражение в национальной литературе. История французского образа «дикаря» восходит к вольтеровскому «Простодушному», дикарю-ребёнку, посрамляющему своими добродетелями лживый и развращённый парижский «свет». Поучительно сравнить с «Простодушным» киплинговского Маугли. Это ребёнок-животное, который, вырастая, в конце концов всё же осознаёт свою биологическую несовместимость с симпатичным, но всё же звериным, царством.[28] На пересечении этих двух идей возник дарвинизм: формулы «дикари похожи на животных» и «цивилизованный человек произошёл от дикаря» весьма логично совмещаются в сакраментальном «человек произошёл от животного».[29]

Летурно изящно соединяет оба подхода. Книга начинается с рассуждения о человеческих расах. Для профессора очевидно: существуют высшие и низшие расы. Более того, он без тени сомнения пишет о том, что «раса, стоящая на низкой ступени анатомической организации, никогда не создавала высокой культуры. Над такой расой тяготеет как бы проклятие природы, избавиться от которого можно лишь путём усилий многих тысячелетий… Словом, по степени совершенства организма, человеческие расы весьма различны: они как бы делятся в этом отношении на избранных и отверженных». При этом, конечно, никаких научных аргументов в пользу той или иной «анатомической организации» не приводится: непонятно, собственно, почему чёрная кожа или широкие скулы анатомически менее совершенны, нежели белая кожа и узенькое личико. Упоминается, правда, «строение мозга» — у негров он «менее развит», у монголов «более». Каким образом тогдашние анатомы определяли уровень развития этого органа, догадаться невозможно: о механизмах функционирования нейронной сети они не знали практически ничего. Тут, скорее, вера в то, что всё объясняется материальными, то есть вещественными, причинами. Если кто-то не умеет есть вилкой, значит, у него в голове не хватает сколько-то граммов соображательного вещества.

Второй, не менее важный, предмет веры — эволюция. Для Летурно очевидно, что современные ему дикари потому такие странные, что они сохранились в состоянии, которое более цивилизованные народы «уже прошли». То, что история бушменов насчитывает никак не меньше столетий, чем история французов, профессору не то что не приходит в голову, — нет, он просто не придаёт значения этому факту. Для него совершенно очевидно, что состояние «грубости» и «звериности», в котором пребывают какие-нибудь «тасманийцы» — это то самое состояние, в котором пребывали некогда все.

Тема «звериности» у Летурно вообще очень интересна. С одной стороны, он спокойно отпускает замечания типа: «У обезьян рефлективная деятельность развита чрезмерно. Постоянное возбуждение, постоянное гримасничанье… характеризуют чрезвычайную подвижность их нрава. Аналогичный характер наблюдается у наших детей, у большей части женщин; можно ожидать заранее, что то же самое мы встретим и у низших человеческих рас, которые, по отношению к высшим, являются своего рода детьми». Это надо понимать буквально: связка «животное—ребёнок—женщина—дикарь» воспринимается автором как нечто само собой разумеющееся. С другой стороны, именно приводимые им примеры явно показывают, что первобытный человек отличается от животного больше, чем современный. Так, на стр. 48 первого тома приведено (с подобающим случаю отвращением) описание эскимоса, обжирающегося сырым жиром — да так, что непрожёванные куски торчат у него изо рта. Однако никакой зверь не сможет так набить себе брюхо.[30] Точно так же, никакие «звери» и «бестии» не деформируют себе черепа, не прокалывают губы и ноздри, не раскрашивают и не татуируют тела, не пьют опьяняющих напитков,[31] и так далее. Как ни странно, именно «цивилизация» делает человека «более естественным» — и в чём-то даже более «животным».

Куда больше смысла в метафоре «детства»: в конце концов, все эти странности можно объяснить ребячливостью первобытных народов, которые просто «заигрываются», как может заиграться ребёнок. Летурно, в общем, это и утверждает: для него выходом из дихотомии «животное/человек» является образ ребёнка, главными свойствами которого является безответственность и отсутствие самоконтроля. Эта идея оказывается продуктивной. Например, существование мифологии Летурно объясняет не чем иным, как разнузданностью фантазии (Т. II, с. 167–169). Первобытные народы не контролируют своё воображение. Мифология, таким образом, есть плод умственной распущенности, «фантазёрства», а потому она, по чести сказать, постыдна и неприлична. Разумеется, некоторые её проявления интересны, и могут быть одобрены — например, греческие мифы. Но вообще-то цивилизованный человек не должен заниматься такими глупостями: он на то и цивилизованный, что держит свою фантазию в узде, — как, впрочем, и прочие «страсти».

Интересно, что главной (и самой вредной) мифологической фантазией Летурно считает анимизм, то есть веру во всеобщую одушевлённость вещей. Собственно, весь «умственный прогресс» и есть процесс преодоления анимизма: «в его (дикаря — К.К.) глазах в природе всё одушевлено; затем область воображаемой жизни, сначала бесконечная, суживается всё более и более по мере того, как человек научается лучше наблюдать и правильнее мыслить». Тенденция очевидная — судя по всему, истинно цивилизованный человек вообще ничего и никого не считает живым, даже самого себя. Что и верно: суть «научного мировоззрения» того времени сводилась к тому, что ничего «живого» (принципиально отличающегося от «мёртвого») вообще не существует — все существа суть «химические соединения».[32] При этом истинно цивилизованный человек не может даже и вообразить себе иную картину мира — так как отличается полным отсутствием воображения.[33]

Именно этим последним обстоятельством, пожалуй, можно объяснить проповеданную Летурно «теорию нравственности». Более подробно этот предмет трактуется в его сочинении по эволюции морали, но сказанного здесь тоже достаточно. В общем, профессор верит в наследуемые условные рефлексы: нравственность — это интериоризированные приказы, отдаваемые и выполняемые в течении многих поколений, и от этого усваивающиеся на бессознательном уровне.[34] Для иллюстрации своего тезиса он приводит рассказ об охотничьих собаках, которые сами приносят дичь своему хозяину, хотя их этому не учат. То же самое происходит и с людьми.

Эта теория имеет любопытное следствие: люди, в течение столетий подчинявшиеся плохим приказам, неизбежно портятся. Здесь возникает тема «тиранических стран»: «если такой режим существовал в течении нескольких веков, то нравственностью порабощённого народа является самое гнусное раболепство. В Бирме и в Сиаме подчинение человека-животного безгранично. Каждый сиамец (…) величает себя почтительно «животным короля». Столь же очевиден для профессора и тот факт, что высокая нравственность есть прямое следствие хорошего правления, а не наоборот. То есть не «каждый народ достоин своего правительства», а «каков поп, таков и приход». Это сих пор актуально, так как рассуждения в духе Летурно о «русских генах», в которые-де «вбито рабство и тоталитаризм» довольно популярны. Правда, современная генетика в принципе отрицает тот наивный ламаркизм, из которого бессознательно исходил уважаемый профессор. Но популяризаторов это не смущает…

Дальше, дальше, дальше. Небрежно пролистывая разделы о браке и семье (живо напоминающие любимую лоханкинскую книгу), обратимся к разделу о собственности. Вопреки ожиданиям, профессор здесь осторожен и аккуратен. Во-первых, для него очевидно, что формы собственности могут быть различными, и — поразительно! — западноевропейская неограниченная частная собственность не может считаться идеалом развития. Так, обнаружив у тасманийских дикарей (по классификации профессора это одна из самых низших человеческих рас) частную собственность на землю, он делает вывод: «частная поземельная собственность никак не может считаться признаком передовой культуры». Перуанский социализм он описывает со сдержанным одобрением. Тут, кстати, появляется — единственный раз во всей книге — русская тема: славянский мiр, или община. Впрочем, профессор тут же вспоминает о германской и швейцарской марке. В конце раздела выясняется, что Летурно — мягкий социалист, выступающий за ограничение права наследования, владения землёй, и т. п. Очень тонким и правильным является понимание всех этих мер не как революции, а как реакционной меры: «Древняя общинная собственность погибла благодаря своему тираническому характеру, и мировая цивилизация развивалась в прямом отношении со степенью независимости, предоставленной личности; но такая независимость не должна вырождаться в наследственную привелегию. Реакция поэтому весьма вероятна. Эта реакция, относясь с должным уважением к личной собственности, медленно, рядом постепенных мероприятий, преобразует её в пожизненное пользование… Само собой разумеется, что такая реформа, в силу её радикального характера, может осуществиться только с крайней осторожностью». В общем, в римской формуле dominium est jus utendi et abutendi re sua (владение есть право пользования и злоупотребления своей вещью) ему решительно не нравится «злоупотребление». Для того, чтобы понять подобный настрой, следует держать в уме, что Летурно творил на излёте XIX века, — пожалуй, самого успешного в истории нашей цивилизации. Пар, электричество, железнодорожноее сообщение, осветительный газ, гигиена и санитария, и прочие достижения науки, обещали человечеству быстрое и прочное благосостояние. Ожидалось прекращение войн — как из-за прогресса гуманизма, так и по причине экономической невыгодности таковых. И, конечно, человечество, не отказываясь от рынка и частной собственности, перейдёт к какому-нибудь варианту социального государства. И наступит всеобщее благорастворение воздухов.

Как известно, ничего подобного не случилось. Двадцатый век оказался даже не железным, как жаловался поэт, а свинцовым. И одной из причин к тому оказалось одно маленькое допущеньице, очень естественное, но всё же неверное. Трещинка прошла через самое основание — и всё рухнуло.

XIX век замкнул галерею образов «Другого» Дикарём. При этом, что интересно, дикарям инкриминировалось разнообразие: обычаи Меланезии, Бирмы, Индии, Тибета, и так далее, бесконечно варьируются. Для парижского профессора очевидно, что именно это разнообразие и является первейшим признаком дикости: обычаи и образ мысли цивилизованных людей одинаковы, и в принципе сводимы к обычаям и мыслям людей его круга. Разумеется, между лондонским и парижским профессором есть известная разница: у англичанина есть пара смешных привычек, которые отсутствуют у француза. Но это, В принципе всего лишь вопрос времени. Низшее разнится, высшее приходит в ту единственно возможную форму — форму научного знания, — в которой оно только и может существовать. А научное знание на то и научное знание, что оно едино и неделимо. И, очевидно, это и есть та последняя правда, на которой все и успокоятся.

Правда, в предпоследнем предложении своей книги Летурно вспоминает, что «дробление механической работы (то есть разделение труда — К.К.) является одним из самых вредных условий для общего развития ума, и благодаря ему, образовался всё более и более разрастающийся класс… париев, у которых вовсе нет времени ни думать, ни учиться». Это, очевидно, намёк на пролетариат, от которого, предупрежденные бородатым немецким экономистом, ждали каких-нибудь неприятностей. Но опять же: опасность видели именно в откате в «дикость». Никто и не предполагал, что раскол в среде самих интеллектуалов не уменьшится, а увеличится. И что XX век породит новый образ Другого, а именно титаническую фигуру Инакомыслящего. То есть человека, вполне свободно владеющего «всем багажом человеческого опыта», но использующего его не так, как те, которые ему этот опыт передали.

О чём думал почтенный профессор социологии Парижского университета, украдкой заглядываясь на прелести юной Лизочки Герцен? Вряд ли о том, что некоторые из его усердных читателей отличаются от него самого куда больше, чем иные дикари, о которых он писал с таким увлечением. Что древние мифы, эти незаконные плоды распущенного воображения, готовятся ожить в виде великих идеологических систем: марксизм, фашизм, фрейдизм, юнгианство… Через каких-нибудь полвека наступит эпоха Красной Звезды, а потом эпоха Свастики. А потом алжирские подростки, некогда читавшие во французских учебниках про голубые глаза их предков галлов, возьмутся за ружья.

Сейчас

Артур Данто. Аналитическая философия истории. М.: Идея-Пресс, 2002

1965. В этом году University Press выпустила «Analytical Philosophy of History» by Arthur C. Danto. 2002. В этом году издательство «Идея-Пресс» издала перевод вышеупомянутой книги: «Аналитическая философия истории» Артура Данто. За сорок лет без малого с книгой случилось как раз то самое, чему посвящена изрядная её часть: она стала историческим фактом. Если точнее — фактом истории одной из ветвей американской аналитической философии. Стоит ли интересоваться тем, что висит на этой ветке, если само древо не столь уж ныне пышно зеленеет? Да. Теперь мы можем оценить значение этого факта. Плод должен созреть. Значение факта открывается после того, как он ушёл в прошлое весь целиком, но ещё не успел забыться: сова Минервы вылетает в сумерки.

Содержание книги, если интересоваться только её содержанием (но мы, конечно, не сделаем подобной банальной ошибки) довольно-таки тривиально. Первые главы посвящены определению понятий, связанных с историческим знанием, серединка — критике возражений против его возможности, конец — роли нарратива в историческом объяснении.

Начнём поэтому именно с истории вопроса. Прилагательное «аналитический» используется в двух великих интеллектуальных течениях прошлого века. Я имею в виду психоанализ и аналитическую «философию языка». Предметом непосредственного интереса психоанализа была речь (пациента), аналитическая философия занималась языком, прежде всего языком науки (напоминаем: энтелехией европейского «практического знания» была медицина[35]). Речь и язык, понятые таким образом, связаны, понятное дело, отношением власти: образцом всех и всяческих «законов божеских и человеческих» являются законы языка, грамматика. Однако речь ускользает от власти языка и «что-то такое себе крутит». Психоанализ изучает отклонения от «правильной речи» — ошибки, оговорки, грамматические нелепицы, понимая всякую оговорку как проговорку и невольное признание. Аналитическая философия берёт выше: её интерес — не ошибки (или преступления) подданного, а грехи законодателя, то есть имплицитные слабости и дефекты самих языковых правил. Интересно, что обычно аналитические философы настаивали на ужесточении законодательства: если психоанализ искал смысл (пусть даже предосудительный) в любом лепетании и подстрекал к нему, то гордое аналитическое «это предложение не имеет смысла» имело в виду «об этом следует молчать». Психоанализ пытался прокинуться в то, от чего философия языка с отвращением откидывалась.

Да, мы ведь говорим об истории. Для Фрейда и иже с ним история — это всегда история болезни (человека, культуры, или человечества в целом). Болезнь понимается классически — то, что болит, что «беспокоит», как выражаются доктора в районных поликлиниках. Когда «беспокоить» перестаёт, мы говорим, что оно прошло. «Прошлое», таким образом — это то, что вроде должно уже пройти, но вот никак не проходит, мучает, воспроизводит себя как невроз. Лечение: перестать беспокоиться и начать жить[36] — и «времени больше не будет».

Аналитическая философия аккуратно воспроизводит тот же самый диагноз, указывая на непростительный промах языка, допускающего формы времени глагола «быть». Любое высказывание должно иметь значение истинности, то есть быть либо истинным, либо ложным. Но истина (и по Аристотелю, и по Тарскому, и по кому угодно ещё, если слушать людей серьёзных и не склонных к поэзии) — это когда говорят «есть» о том, что есть, и «не есть» о том, чего нет. Но что делать с сомнительным «было»? Во всяком случае, оно не «есть» — ибо оно «прошло». Тогда высказывания о нём не могут быть ни истинными, ни ложными. Что absurdum est, и сие вполне очевидно.

На это аналитические философы (например, Льюис) отвечали так. Сами по себе высказывания о прошлом бессмысленны. Зато вполне осмысленны высказывания о том, что осталось от прошлого в настоящем. Осталось довольно много: следы, черепки, летописи, воспоминания. О них-то мы и говорим, когда рассуждаем о прошедшем.

Данто, однако, задаётся вопросом: а откуда мы, собственно, знаем, что данные «факты настоящего» на самом деле являются «следами» каких-то других фактов? Почему, собственно, черепок для нас — это именно черепок (некогда разбитого горшка), а не просто «кусочек глины неправильной формы»? Почему мы признаём некоторые предметы «следами», «обломками», «обозначениями» чего-то, чем они не являются?

Собственно, к этому же сводится вся проблематика знака. «Символ», по изначальному греческому значению этого слова — это именно что обломок, черепок, который можно приложить к другому черепку, — например, для того, чтобы убедиться в том, что это «тот самый», дополняющий его черепок. Но даже если этого второго черепка нет, по виду первого мы можем догадаться, что чего-то недостаёт.[37] А догадаться мы можем, если имеем в уме идею того целого, частью которого является предъявленный нами обломок… хоп, мы уже прочно завязли в платонизме, конкретно — в «Пармениде» (131 a-e, где обсуждается делимость идей).

Но платонизм для аналитической философии неприемлем. Поэтому Данто в поисках критерия различия «настоящих вещей, которые просто есть», и «следов и отпечатков прошлого», которого в полноценном виде уже не существует, обращается к ехидному эмпирику Юму, разбудившего, как мы помним, Канта от догматического сна. Тема сна для Юма, кстати, очень важна, потому что юмовский критерий отличия настоящего от следов прошлого (то есть «ощущений» от «воспоминаний» и «фантазий») состоит в том, что «настоящие ощущения» ярче и отчётливее и того, и другого.

Казалось бы, ничего нового и удивительного. Тем не менее именно в этой точке происходит важнейший поворот мысли (в который изложение Данто аккуратно вписывается, не замечая этого). Главный признак «настоящего времени» — яркость. Мы судим о нашем настоящем, потому что у нас есть идеальное представление о настоящем: настоящее — блестящее, самозабвенно захватывающее нас. Настоящее — это то, что переживается сильнейшим образом, это ярчайшее впечатление.

В таком случае мы воспринимаем прошлое как причину отклонения настоящего от своего идеального образа. Мир должен выглядеть так, как будто он создан минуту назад (Данто уделяет этой возможности немало места в своих рассуждениях). «Знаки прошлого» на фоне этой яркости и света выглядят как потёртости, выщерблины, царапины — то есть всё то, что портит и умаляет этот свет настоящего. Настоящее же — именно что настоящее, то есть неподдельное, полновесное, не потёртое.

В таком случае критерий различения «есть» от «было» — эстетический. Прошлое определяется как серость и скука. Таким образом, учение о времени сводится к эстетике восприятия: прошлое — тускло, серо, настоящее — ярко и увлекательно. Нет, даже не так, всё наоборот: скучное и серое и есть прошлое.

Что из этого следует? Очень многое. Например то, что номинально пребывая в настоящем времени, можно при этом находиться в прошлом. Например, «тоталитарный строй» (какой-нибудь «унылый совок») — это попросту говоря, вчерашний день, к которому прикованы несчастные жертвы какого-то недопрошедшего события, невротически повторяющегося (в случае с «совком» это «великий Октябрь», отмечаемый в ноябре).[38] В «символическом прошлом» находятся, к примеру, «отстающие общества», а также и «низшие классы» обществ прогрессивных. В точке абсолютного настоящего (где всё ярко, празднично и настоященски клёво) места очень мало, а людишек на свете много,[39] так что «массу» приходится сбрасывать во «вчера», где ей и место. Единственный шанс для масс выбраться на сцену, к месту действия — это какая-нибудь катастрофа, война или революция, когда время вывихивает сустав.

В таком случае что есть история? Некое целое, объемлющее прошлое и настоящее, несмотря на их антагонизм. Данто замечает: если прошлое недоступно, у нас нет никаких свидетельств об истории, кроме самой истории. История как целое нам доступна, ибо она продолжается и сейчас. Кстати: если она вдруг и в самом деле кончится, она станет для нас недоступной, точнее — неинтересной. Прошлое окончательно перейдёт в разряд дефектов и изъянов (или, как говорили в советское время, родимых пятен), которые уже ни о чём нам не говорят, а только мешают жить (Ницше здесь неожиданно смыкается с Фукуямой: история кончена, пора её забыть).

Но в 1965 году история ещё была, и связывала прошлое (представленное в виде царапин на свежевымытом «сейчас») и это самое «сейчас» — через «исторически значимые» события. Некоторые царапины болят и ноют «по погоде»: меняется давление, и старые раны начинают саднить. Историк обращает внимание не на все события прошлого, а только на те, которые имеют значение здесь и сейчас. Точнее, приобрели значение — сейчас. Повитуха, принимавшая роды у мадам Дидро, не могла знать, что родился автор «Племянника Рамо». Более того, когда Дидро писал первые строчки «Племянника», никто не знал (в том числе и автор), что его книга переживёт своё время и войдёт в корпус французской классики. Мы интересуемся в прошлом лишь тем, что не померкло, — точнее, вспыхнуло здесь и сейчас с небывалой яркостью. То есть интересуемся тем, что для нашего настоящего стало существенным, стало «значить».

Именно поэтому история предстаёт перед нами как собрание «отклонений» и «уникальностей», паноптикум, кунсткамера. Обычное — это неяркое, стёртое, то есть «прошедшее», заведомо прошедшее, даже если оно длится и посейчас. Отрицается как раз неправдоподобное, удивительное. Настоящее же и должно быть удивительным, ярчайшим.[40] История дополняет наше тусклое настоящее до полноты той яркости, которую оно должно было бы иметь, если было бы вполне настоящим.

Усилие, придающее знаку смысл, — это использование знака для воскрешения галлюцинаторного чувства реальности прошлого, его «яркости». Марсель Пруст ощущает размоченный в чае вкус пирожного, и вспоминает «с навязчивой яркостью» своё детство — причём вспоминает именно потому, что пытается понять, что означает этот вкус.[41] «Означать» — это, собственно, «помочь пережить заново», с полнотой ощущений.

Напоследок — риторический, казалось бы, вопрос. Что нас возбуждает в прошлом, что нас касается в нём? Данто не говорит, но не может забыть о любимом им (хотя и странною любовью) Ницше. Которой недвусмысленно утверждал, что чувство причинности порождается в нас желанием мести. Простейшая история, в которую мы можем попасть (учитывая бытовое значение выражения «попасть в историю»), — это месть. Начиная от мелкой пакости («соседи достали, надо что-то делать»), и кончая классической вендеттой.

Историю делают люди, одержимые идеей причинности. История — это то, ради чего мы готовы убивать друг друга сейчас.

Наше всё

Ещё раз о «Евгении Онегине»

Пушкин, как известно, наше сами знаете что. Во всяком случае, его центральное положение в русской литературе никем реально не оспаривалось, в том числе и теми, кто собирался сбросить его с корабля современности: это была война против Центра как такового, а не попытка встать самим на его место. Не посягают на место Пушкина и те, кого вовсе не интересует «проблема Центра», — просто потому, что они вообще ничего не оспаривают, а просто занимаются себе всякими разными занятиями с податливым русским словом. Но, по крайней мере, разговоров о том, что Солнце русской поэзии — это не Пушкин, а… ну я даже не знаю, кто-нибудь ещё (вот ведь вбилось — даже никакого подходящего имени не приходит на ум!), никогда и не пытались заводить: место было определено «сразу и навсегда» (кстати, не сразу), а со временем оно только укреплялось, да так, что перешло в разряд обстоятельств само собой разумеющихся — как Мавзолей на Красной Площади: кажется, что он всегда тут стоял.

При этом следует обратить внимание на два обстоятельства.

Во-первых, русская литература — это единственный безусловно удачный русский проект, более того — единственный русский проект, получивший безусловное признание на Западе. У приличных людей принято считать, что в этой кривой и косой стране всё не слава Богу, всё хорошее (если таковое вообще есть) вывезено с Запада, да ещё и искажено и поуродовано местным шелудивым народцем-криворучкой, плюс тоталитаризм, несвобода, рабское сознание… и атомную бомбу вот тоже украли… но вот русская литература — «это да».

Второе обстоятельство — то, что в центре этого единственного удачного и получившего признание проекта стоит фигура, с точки зрения просвещённой западной публики совершенно невзрачная. Пушкин на Западе не воспринимается вообще: как бы ни старался стареющий Набоков показать ленивым студентам, что в похождениях Евгения можно найти хоть что-то интересное, однако ж, ничего, кроме вялого любопытства он пробудить так и не смог. Дело тут, разумеется, отнюдь не в «недопонимании»: Запад, падкий на экзотику, прилежно разбирал японские иероглифы, арабскую вязь и вавилонскую клинопись и добросовестно находил во всём этом поводы для неумеренных восторгов. Пушкин был как раз слишком понятен, понятен именно как средненький виршеплёт, компилятор, лишенный даже тени оригинальности. Русские, однако, упрямо держались за Пушкина, как за национальную святыню, даже несмотря на неодобрение парижан, чего ни по какому другому поводу они не делали никогда: мнение Просвещённой Европы в конечном итоге всегда оказывалось для русских решающим. В этом смысле Great Russian Literature — это ещё и результат того, что русские, единственный раз за всю историю, всё-таки упёрлись и не капитулировали перед насмешками Запада над своими вкусами и пристрастиями.

Разумеется, феномен Пушкина является отнюдь не «эстетическим явлением». Скажем резче — эстетика тут вообще ни при чём. Вряд ли кто-нибудь сейчас со слезами на глазах читает «Маленькие трагедии». Пушкин занял нишу «золотой классики», то есть книг не для сиюминутного чтения и вообще не чтения «удовольствия ради», а по обязанности, во имя ознакомления с некими, как сейчас принято выражаться, культурными константами. Какими именно — это, разумеется, вопрос интересный, но, как правило, внятное описание оных обнаруживается только постфактум, когда уже сами константы проблематизируются и превращаются в переменные.

Разумеется, я вовсе не пытаюсь претендовать на то, чтобы разгадать «пушкинскую загадку» или хотя бы даже сколько-нибудь пополнить необъятную пушкиниану (среди томов каковой можно найти презанимательные сочинения: например, гершензоновскую «Мудрость Пушкина», где «наше всё» сравнивается с Гераклитом). Тем не менее некоторые заметы на изрядно исписанных полях пушкинского ПСС могут оказаться небезынтересными для публики.

Итак, приступим, и прежде всего выберем тему. Разумеется, уж коли мы начали свой разговор с рассуждений о «центральности» Пушкина, то, как нетрудно догадаться, и у Пушкина нас будет интересовать прежде всего «центр». Обнаружить таковой нетрудно. Если Пушкин — это своего рода «стольный град» русской литературы, то её «Кремль» (то есть центр самого «Пушкина») — это «Евгений Онегин». Почему именно «Онегин» — тоже понятно: это произведение, стоящее у самого Пушкина особняком, созданное на взлёте мастерства, шокирующе новаторский эксперимент, давший начало длинной традиции, это пересечение всех жанров, которыми владел Пушкин (от стихосложения до историографии), но при этом ставшее «школьным» (то есть, собственно, «каноническим»)… это, наконец, просто достаточно длинный текст.

Тем интереснее тот факт, что содержание этого романа в стихах, мягко говоря, сильно уступает любому «фаусту—гёте». Впрочем, слово «уступает» тут неуместно, поскольку наводит на мысль о возможности какого-то сравнения. В то время как сравнивать просто нечего. Ну сами посудите: там — глубины и высоты национального духа, эротика, мистика, ирония, «в начале было Дело» и «остановись, мгновенье», эссе о ценных бумагах, богословие, политэкономия, изобилие стихотворных размеров, наконец — и, last not least, эффектная концовка: «Фауст» был-таки торжественно завершён, хотя это взяло изрядно времени и трудов. В то время как у Пушкина — ничего из вышеперечисленного. Вообще ничего, кроме несостоявшейся провинциальной интрижки.

Стоп. Мы сказали очень интересное слово: несостоявшейся. То есть речь идёт о событии, которого не случилось, но вокруг которого, однако же, закручено всё повествование. Но ведь «Онегин» весь состоит из описаний несостоявшихся событий. В конце концов, с одного такого неслучившегося события он и начинается.

Все мы помним про дядю, который самых честных правил и который не в шутку занемог. Услужливая память разворачивает дальше — его пример другим наука… но Боже мой, какая скука… но в чём она? Оказывается в том, что… — и дальше следует выразительное описание унылой жизни в обществе безнадёжно больного родственника, от которого ожидается наследство (классический сюжет). Однако вотще: дядя-то, оказывается, умер, никаких сцен ухода за умирающим нет и не предвидится.

Самое знаменитое произведение русской литературы начинается именно с такого вот странного виртуального эпизода.

Дальше — больше. Перед тем, как заставить Онегина убить Ленского, Пушкин подробно описывает все возможности примирения друзей, все резоны, всю необходимость этого шага — который всё-таки не делается. Но, покончив с Ленским, Пушкин его не отпускает, а игриво описывает несостоявшийся жизненный путь своего героя, причём в разных вариантах — «а может быть, и…» Но и это опять только словесное марево: ведь Ленский мёртв, ничего не будет.

Разумеется, и весь сюжет романа крутится-вертится вокруг несостоявшихся событий, главными из каковых можно считать двойной облом с «любовной линией». Надо сказать, что здесь Пушкину удалось сгустить идиотизм ситуации до предела: амуров от героев автор отгоняет дважды. Наконец, последним и самым главным несостоявшимся событием оказывается и сам «роман в стихах», незаконченный и демонстративно оборванный. Пушкин, впрочем, и не собирался его завершать, о чём честно предупреждал первых своих читателей.

Тему виртуальности можно было бы раздувать и дальше — например, обратить внимание на тот факт, что Татьяна начала «мечтать» об Онегине из-за досужих сплетен соседей (то есть вымечтала себе «любого» из подслушанных разговорчиков — глава 3, VI), а знаменитое письмо Татьяны представляет из себя, если верить автору, вольный перевод с французского, оригинала мы так и не видим.[42]

Но прервёмся, чтобы констатировать простой факт: вся поэма есть не что иное как большой перечень несостоявшихся событий, неслучившихся с героями, короче говоря — большой мыльный пузырь. В последних строфах мыльный пузырь протыкается несколькими словами, и читатель, отряхиваясь от брызг, чувствует, что остаётся ни с чём, ибо, оказывается, ничего и не было. Читатель всякий раз ждёт очередной рифмы «розы» — ему даже дают её понюхать — но всякий раз отнимают, как сосиску на верёвочке из-под носа голодной собачки.

У Станислава Лема есть рецензия на ненаписанную книгу, в которой все описываемые события отменяются текстом. Начинается она словами «Поезд не пришёл». Однако непришедший поезд всё-таки вызывает у читателя некие ожидания, какие-то картинки успевают всплыть — скажем, вокзал, перрон, ожидание. Их нужно стереть. Поэтому дальше идёт рассуждение о том, что никто не стоял на перроне, да и самого перрона не было, и так далее: весь набор образов, всплывающих по ходу зачёркиваний, сам безжалостно зачёркивается. Хармс расправился с этим сюжетом ещё проще — историей про рыжего человека без глаз и ушей. Дальше выясняется, что и рта у него не было, и тела, и вообще «уж лучше мы ничего не будем о нём говорить». Трудно сказать, спёр ли Лем хармсовскую идею. Но надо признать, что весь Онегин — это и есть вот такая история про несуществующего человечка, с которым ничего не случилось, потому что его не было, «и, пожалуй, не будем о нём ничего больше говорить» (обрыв романа).

При этом текст навязчиво реалистичен, насыщен труднопредставимым количеством мелких деталей, создающих ощущение достоверности. Именно здесь, в «Онегине», правит бал «всесильный бог деталей». Тут тебе и подушки, поправляемые под изголовьем больного, с волчихою голодной выходящий на дорогу волк, снег на третье в ночь, зелёное сукно, горячий жир котлет, мороз и солнце, короче — все бирюльки, из которых была построена пирамида Великой Реалистической Традиции. Тем не менее, из этих реальных до щекотки в носу бирюлек строятся вполне химерические объекты.

Главным виртуальным персонажем у Пушкина, однако, является сам же главный герой, пресловутый Онегин. Это первый, но далеко, далеко не последний в русской литературе, «человек без свойств». Социально — побочный продукт пресловутого указа о вольности дворянства, по старым русским понятиям — бездельник, прощелыга и бабник (с явными задатками альфонса), он может быть охарактеризован одним-единственным словом: лжеевропеец. Всё, чем он «берёт» простодушную публику — это тщательная имитация внешних признаков причастности к западной культуре, начиная от блестящих штиблет и кончая «экономией» и «Адамом Смитом» (ох, как русским ещё аукнется этот «Адам Смит»). Других культурных капиталов у него нет, как, впрочем, и денежных (с точки зрения «экономии» — очень кстати помер дядя), но для жизни в виртуальном обществе (в каковое быстро превратилось «освобождённое» от обязанностей перед Государем и Отечеством дворянство) довольно и этого необременительного багажа. Плюс «наука страсти нежной», то бишь умение строить куры[43] и делать хороший секс.[44]

Если присмотреться, то у Онегина нет даже настоящего имени. «Евгений» — греческое «благородный», то бишь дворянин. Что касается «Онегина», то эту курьёзную фамилию можно с одинаковым успехом прозводить как от реки Онеги, так и от местоимения множественного числа третьего лица женского рода — «оне». Соответственно, «Онегин»[45] означает «ихний», то есть «принадлежащий каким-то женщинам». Итак, «Евгений Онегин» = «дворянчик-вертопрах».[46]

Пушкин, однако, «всё-таки реалист»: с виртуальным героем и происходят события тоже виртуальные, то есть не происходят вообще. Единственным пострадавшим (если здесь это слово уместно) оказывается бедняга Ленский, но и то лишь потому, что предварительно «сошёлся» с призраком слишком близко, в результате чего и сам частично приобщился виртуального существования в виде двух косых теней несостоявшихся биографий, тщательно заранее обрисованных и обмусляканных. Что касается Татьяны, то, как уже было отмечено, для неё никакого «евгения» и не было: так, «мечта», навеянная пересудами, наложившимися на бекграунд французских чувствительных романов. В другое время Татьяна, разумеется, влюбилась бы в «алан—делона»: ну, того самого, который «не пьёт одеколон».

Существует легенда о «потёмкинских деревнях», сочинённая в русофобских целях западными бумагомараками. Пересказывать не буду: увы, «и так все знают». Так вот, Онегин скучал именно что в потёмкинской деревне. (Куда, к великому нашему сожалению, со временем переселились все «русские умные и честные люди»).

Но со временем маленькая фигурка «лишнего человечка» начала угрожающе раздуваться. Нетрудно заметить, что гоголевский Хлестаков — это всё тот же виртуальный персонаж, лжеевропеец и самозванец, обманывающий простодушных провинциалов «петербургским платьем» и прочими свойствами: «взгляд и нечто» — хотя, впрочем, не гнушающийся и враками. Таков же и Чичиков, виртуальный стяжатель виртуальных объектов, пресловутых «мёртвых душ». Такова же и бесконечная череда «лишних людей», бесчисленные жизнеописания которых и составляют корпус классической русской литературы.

Тут уже попахивает бесами. Когда Набоков определял Чичикова как «мыльный пузырь, выдутый чёртом», он явно имел в виду (впрочем, не прямо «в зраке», а, как всегда у Набокова, боковым зрением) дальнейшую эволюцию образа. Лжеевропеец обзавёлся «пиньджаком с карманами» по немецкой моде и прытко-прытко поскакал по Руси, пощёлкивая перышком, — орудием страшным, ибо им можно «прописать сатиру» (чего боялись ещё гоголевские чиновники). То есть превращаясь в «русского журналиста», пиарщика и революционера.

Мы как-то всё время забываем о том, что русские революционеры, точнее говоря, их вожди и пророки, были именно что журналистами и лжеевропейцами. Ленин[47] и Троцкий были именно что журналистами, журналистами до мозга костей, то есть тогдашними «киселёвым и доренкой». И вечными эмигрантами, «женевскими жителями». И, разумеется, читывавшими «Адама Смита» (то бишь «маркс—энгельса»), ибо без этого никак невозможно. Впрочем, тема «разносчиков новостей» опять же гоголевская: если кто помнит, саму идею Хлестакова как «ревизора» подали некие Бобчинский и Добчинский, вестовщики и проныры, лица до того ничтожные, что даже после разоблачения проходимцы ничего кроме как досадливого «шуты проклятые» и «колпаки» в свой адрес не услышали, и за базар, увы, никак не ответили.

Вернемся, однако, к теме ненастоящего мира, состоящего из настоящих деталек. Техники, выработанные русскими «критическими реалистами», позволяли строить галлюциногенно реалистичные, «узнаваемые» картинки, при этом совершенно ложные по своей сути. В этом смысле ни одной русской книжке, написанной в XIX — начале XX веков, доверять нельзя. Информации о той стране и тех людях, о которой эти люди вроде бы писали свои «многие томы», в этих самых томах содержится крайне мало, а та, что есть, неправдоподобно искажена.

Однако родовой «онегинский» след отыскать несложно и здесь. В частности, русская литература поражает тем, как мало в ней действия — а то действие, которое есть, на поверку всё время оказывается «онегинским», то есть вечно несостоявшимся, обломившимся, или просто оказавшимся «так, мыслями». Связано это с тем самым, что главными героями всех этих сочинений были, как правило, люди пустые и ничтожные, то есть по определению не способные на хоть какое-нибудь действие, кроме, разумеется, жульничества и обмана. Впрочем, один честный человек среди них нашёлся: Обломов. Он открыто отказался работать карманником в блошином цирке, а другого занятия не нашлось.

В этом смысле характерно пресловутое «Что делать?», герои которого после целой жизни, отданной мечтам о светлом будущем, наконец оказываются готовы и способны на Практическое Дело — открывают швейную мастерскую!

Впрочем, не прогореть подобный бизнес мог только в волшебном мире Николая Гавриловича.

От Софии с любовью

Сергей Хоружий. О старом и новом. СПб.: Алетейя, 2000

«Русская мысль», после краткого всплеска читательского интереса (случившегося в эпоху расцвета «кооперативного движения»: кое-как слепленные «пирожки с котятами» — то бишь кое-как склеенные книжки с Розановым и Бердяевым) и последующего забвения (пошли косяком переводы — Делёз там разный, Фуко в ассортименте, а также давно забытые в родных палестинах, зато беспроблемно надёжные, как подержанные иномарки, Тоффлер и Маркузе) в конце концов нашла свою нишу: «товар для внутреннего потребления». Книжки с названиями типа «Достоевский и русская трагедия», «Тайное учение оптинских старцев», «Живая Этика Елены Рерих: ключ к мировой гармонии» или какие-нибудь «Прарусские боги» выходят более-менее регулярно. Экспортный потенциал у этого добра, конечно, отсутствует. И дело здесь не столько в кройке и шитье (хотя скроено обычно неладно, да и сшито некрепко), сколько в безнадёжно устаревшем фасоне. Нонеча Большой Мир (в смысле — «сообщество цивилизованных стран») равно безразличен к «духовности Достоевского», «живой этике», «православной аскетике», «тайне русской души» and so on. Зато здесь подобная продукция имеет устойчивый сбыт на внутреннем рынке — как и всё, собранное из подручных материалов: без изысков, недорого, сердито. Пусть даже у «русской духовности» под капотом стучит и левый поворотник не работает. Ездить можно и ладушки. Чай, не баре.

Сергей Сергеевич Хоружий — один из немногих современных русских философов, сознательно продолжающих традиции «русской философии», которого всё вышесказанное не касается. То бишь любителям благоглупостей поживиться у него решительно нечем. «Духовности» местного засола он не переносит на дух. И разбираемое нами сочинение — тому свидетельство.

Названный, не без крупицы соли, в честь знаменитой хомяковской статьи, зелёный том «О старом и новом» — это (помимо всего прочего) прекрасная проза: строгий без сухости «умственный» текст, с великолепно сбалансированными пафосом и иронией (иногда убийственной — например, пара небрежных оплеух, походя отвешенных в двух соседних абзацах двум нашим литературно-идеологическим лагерям, дорогого стоит[48]). Даже там, где автор говорит тривиальные для «русско-православной литературы» вещи, он говорит их «иначе, нежели это обыкновенно бывает» — что заставляет, наконец, уделить им должное внимание… Блеск стиля, столь нехарактерный для избранного жанра, оказался замеченным и извне православно-философского сообщества: сборник был номинирован на «Антибукера».

Наконец, о содержании. Книгу можно отнести к редко удающемуся жанру «промежуточных итогов»: авторское собрание статей, связанных одной темой. Я бы определил её как реабилитацию русской философии. Реабилитацию двоякую: историко-культурную («как возможна русская философия») и собственно философскую («и что она может сказать в своё оправдание»).

С первого начнём. Что такое русская философия? Хоружий мягко, но недвусмысленно утверждает, что русская философия — это примерно то, что мы сейчас называем «православной мыслью» (со всеми её блужданиями и перепутьями вокруг да около церковных стен). Она началась[49] со славянофилов и закончилась в эмигрантском Париже. Сейчас, «после перерыва», вызванного внешними обстоятельствами (советской властью),[50] она может быть продолжена — в том же виде. Всё остальное — включая сюда «советскую философию», а также вышеупомянутые подделки под «русское» — следует сбросить с корабля традиции.

Зачин книги образуют тексты, посвящённые православной мысли как таковой и её отношению к русской философии. Цель — выправить грамоты о респектабельном происхождении последней.

Решение, предлагаемое автором, изящно, хотя и рискованно: он утверждает оригинальность русской философии путём редукции её «русскости».

Мышление вообще — это мышление, во-первых, о чём-то (некий аналог аристотелевской «материальной причины»), и, во-вторых, чем-то (формальная причина). Осуществляется оно кем-то и зачем-то. Достаточно расписать подробно эти четыре причины и мы увидим самую вещь.

Для автора книги «четыре причины» русской философии выглядят так. «Материей мысли» (то, о чём речь) является восточнохристианская (византийская) мысль, опирающаяся на аскетический опыт преодоления человеческого естества. Однако методом мышления («формой») для русской философии стала западная интеллектуальная традиция в её российской рецепции. То есть русский философ — тот, кто разбирает Григория Паламу по немецкой книжке. Или — традиция, обмысливаемая посредством другой традиции, причём обе традиции заимствованные. Всё своеобразие её, таким образом, оказывается результатом русской встречи «византийского» и «западноевропейского».

С одной стороны, при таком подходе отечественная культура напоминает суррогатную мать, вынашивающую генетически чужого для неё ребёнка.[51] С другой стороны, это открывает кое-какие новые возможности: например, можно позволить себе свободу в использовании импортных методов. Сергей Хоружий этой свободой охотно пользуется: например, он преспокойно пишет о возможной пользе постмодернизма для русской религиозной мысли. В самом деле, почему бы и не попользовать в случае надобности, скажем, «деконструкцию»?

Деконструкцию автор вообще любит. Вот, например, учиняется образцово-показательная расправа над «софиологией»:[52] оказывается, «София» — это раздувшаяся риторическая фигура, фантом, порождённый александрийской витиеватостью, удачно наложившейся на стиль арт нуво в российском изводе и российское же сентиментальное шеллингианство, чуть было не выбившаяся у Сергия Булгакова в «четвёртые в Троице»… А вот устраиваются опрятные и красивые проводы (точнее, похороны) русского идеализма,[53] точнее, русского платонизма соловьёвско-лосевского разлива: Платон, даже христианизированный, — «не тот предмет», русским о нём думать не полезно… Да, именно так — «не полезно». Провозглашая свободу в выборе мыслительных инструментов, автор нормативно утверждает верность предмету мышления: духовному опыту, впервые явленному византийскими аскетами. Этому опыту, а равно и условиям его переживания (например, подробнейшему рассмотрению тонких процедур исихастского «делания») автор посвящает немало страниц.

Ещё больше места он уделяет осмыслению этого опыта в патристике, как «аутентичном дискурсе» аскетики. В патристике этот опыт говорит на своём языке. Что же именно?

Как полагает автор, патристическому дискурсу соответствует особая онтология, которую он определяет как онтологию энергий, отличную от античного (и в последующем — европейского) эссенциализма, берущего начало в античном же пра-переживании бытия-как-покоя, онтологии неподвижной сущности. «Энергийная» же онтология, ставящая существование выше бытия,[54] исходит из праинтуиции бытия-как-действия. И, соответственно, сущности как «выступления» из небытия. Причём выступления не самостийного, а производимого действием Творца.

Кажется, самым интересным текстом на эту тему является небольшой трактат о «виртуальной реальности», выразительно названный «Род или недород?» (С. 311–350) Так, «виртуальность» (понятие родом из современной физики вакуума) оказывается удобоописуемой в качестве «нулевого этажа» иерархии трансцензусов: «небытие» оказывается совокупностью неразличимых «простых необналичиваемых событий», мельтешением оказавшихся неспособных к трансцендированию «несозданных созданий»: небытие как неудача. Соответственно для каждого уровня бытия можно выделить «события преодоления», прорывающие уровень, события «на самом уровне» («то, что происходит обыкновенно») и виртуальную «мышью беготню» на суб-горизонте (от провала в который «наличное бытие» отнюдь не гарантировано: это, собственно, и называется «падением»). Особенного внимания читателя заслуживает виртуозная образность при описании темпоральных эффектов на разных уровнях — от «сжатого неделимого сверхнасыщенного мига» трансцензуса до мерцающего неона субвремени в сферах виртуального недобытия.

Впрочем, чем выше онтологический уровень сущего, тем сильнее в каждом новом «выступлении» момент со-действия, синергии: тварная энергия должна соединиться с энергией «внеположной творящей причины», чтобы выйти за свои пределы и родить новое[55] или переродиться самой. Поэтому для «энергийного дискурса» предметом познания является не только и не столько «самая сущность вещи», а то место, где она максимально далека от своей сущности — то есть её возможность перехода в иную, онтологически высшую вещь. В частности, основным вопросом «энергийной антропологии» оказывается не «вопрос о человеке», а вопрос о том, что находится за пределами человеческого, транс-антропологическое.[56] Как, например, в завершающей книгу «Трилогии Границы», где напрямую заявляется тема «сверхприродного опыта» как такового, начиная от чувственного или квазичувственного (например, галлюцинаторного) и кончая принципиально тем, что по сути своей противоположно всякому переживанию (то есть смертью). Здесь обрисованная выше схема тройственного бытия (недобытие — бытие — сверхбытие) используется «по полной».

Разумеется, подобные умопостроения не лишены известных опасностей: например, искушения перестать говорить о предмете и начать вещать от его имени. С другой стороны, всегда существует риск свести дело к пустому необязательному трёпу о «запредельной запредельности запредельного». Грань тут очень тонкая. По известному анекдоту, Гуссерль, когда его спрашивали о том, как, собственно, осуществлять пресловутое «эпохе», раздражённо отвечал: «Откуда я знаю? Я же философ». Это стоит иметь в виду любителям духоподъёмной литературы. Философ — это всё-таки философ, а не «духоносный старец», но и не пустобрёх-засранец, которого можно и нужно хамливо затыкать цитатами из свв. Отцов (а хамить можно и при помощи святоотечесткой литературы, да).

Скептически же настроенными образованцам, поклоняющимся её величеству Иронии, данная книга может послужить уроком того, как можно мыслить и говорить о довольно-таки возвышенных предметах возвышенно и с любовью, отнюдь не сбиваясь на «тошнотворный сюсюк».

Legalize it!

Игорь Шафаревич. Трехтысячелетняя загадка. История еврейства из перспективы современной России. СПб.: Библиополис, 2002

Существуют книги, весь смысл которых заключён в том, чтобы «разбить врата молчания», то есть сказать вслух об общеизвестном. При этом «молчание» (то есть установившееся общественное табу) может окутывать любые, сколь угодно распространённые явления. Достаточно вспомнить о западном обществе позапрошлого века, в котором нехитрые тайны алькова были приравнены чуть не к государственным секретам. Сейчас нам непонятно, что такого любопытного нашли современники в скучнейшем романе про любовника леди Чаттерлей. Тем не менее после «Любовника» (и ещё нескольких сочинений такого рода) европейцы выпали из мира, где «секса не было», и попали в мир, где он есть. Не как «реальность, данная в ощущениях», но как проблема, то есть предмет интересов, страхов, опасений, и т. п., а главное — разговоров. Тема оказалась весьма увлекательной: за разговорами «про Это» Запад провёл весь двадцатый век, отвлекаясь только на войны и революции. Впрочем, революции зачастую делаются для того же самого — чтобы завоевать право говорить о некоторых вещах легально.

В современном мире самым запрещённым к обсуждению, закрытым и замурованным для всех, кроме специально допущенных людей, является еврейский вопрос.

Всё, что касается евреев, еврейскости, еврейской религии и истории, еврейских страданий и в особенности страданий, причинённых евреями другим народам, охраняется тщательнее, чем запасы плутония. Само слово «еврей» приобрело примерно те же свойства, что Непроизносимое Имя Божье: его запрещено употреблять всуе, в каком бы то ни было контексте, позитивном или негативном (кроме ритуальных ситуаций — например, во время отправления культа Холокоста или обличения «русских фашистов»).

Новый всплеск интереса к еврейскому вопросу связан с появлением солженицыновских «Двести лет вместе». Эти два тома если и не «разбили врата», то, по крайней мере, проделали в них внушительную дыру, которую сейчас и пытается расширить Шафаревич своей «Загадкой».

Внимательному читателю понятно, что сочинение Солженицына — это классическое диссидентское «говорение Правды о Неправде Властей»: по книге заметно, что её автор относится к «еврейству» именно как к Власти, причём с большой буквы. Можно предположить, что «Двести лет вместе» были задуманы как своего рода «Архипелаг ГУЛАГ» XXI века (но написанный осторожнее, без надежды на скорое сокрушение супостата — и, соответственно, без посыла «сказать всю правду и ею раздавить гадину»). Шафаревич же просто продолжает «своё прежнее», то есть начатое в знаменитой «Русофобии», пользуясь новооткрывшимся пространством возможностей.

О фактологическом содержании книги можно долго не говорить: труды, посвящённые еврейскому вопросу, оригинальными не бывает. Для незнакомых с проблемой (если такие есть) напомню основные пункты. Евреи презирают другие народы, но при этом умело их эксплуатируют. Евреи были одной из движущих сил русской революции, а когда она победила, оказались во главе советского государства. Евреи уничтожили цвет русской нации и заняли его место. Фашизм возник как реакция на тягостное для немцев доминирование евреев в Веймарской республике. Культ Холокоста был навязан Западу и привёл к беспрецедентному росту еврейского влияния. Евреи поставили под свой контроль мировую финансовую систему и средства массовой информации. Евреи приняли активное участие в разрушении Советского Союза, а сейчас пользуются в России исключительным положением. Etc.

Признаем для начала вот что: всё это — вещи общеизвестные. Разумеется, «общеизвестное» не означает «истинное», но, так или иначе, нечто подобное считает верным немалое количество людей (в особенности — русских, образованных и сколько-нибудь знакомых с историей). Понятно и то, что отношение ко всему вышеперечисленному может быть разным, в том числе и положительным. Но, во всяком случае, в это верят — причём верят тем больше, чем меньше об этом говорят и чем громче это отрицают. Автору этих строк не раз доводилось слышать от безупречно политкорректных людей крайне либеральных взглядов фразочки типа «ну ты же понимаешь, они этого не допустят», или «ну ведь сейчас понятно кто решает все вопросы». То же самое, впрочем, говорят и «патриоты», — только про них известно, что они это говорят, а про либералов это как бы неизвестно. Впрочем, это, скорее, внутренняя проблема расщеплённого российского либерально-патриотического сознания, обсуждать которую здесь было бы едва ли уместно. Отметим только, что ситуация сродни тем, которые разбирает психоанализ: если с точки зрения психоаналитика за всякой мыслью или суждением пациента стоит «неудовлетворённое сексуальное влечение», то за всяким политическим дискурсом обнаруживается «еврей» как универсальный денотат любого высказывания.

Интереснее, однако, методологическая сторона дела. Нарисовав определённую картину, честный исследователь должен как-то определиться по отношению к ней. Например, говоря о «еврействе» или о «еврейском народе» как о субъекте, следует дать ему какое-то определение — не обязательно жёсткое, но достаточно внятное и эксплицированное. Точно так же, говоря о «еврейской власти» (или, если угодно, о «еврейском засилье»), надо определиться с тем, что мы понимаем под «властью» или «засильем». Шафаревич, будучи человеком последовательным и аккуратным, мимо таких вещей пройти не может. И предлагает свою методологию (впрочем, забегая вперёд, заметим — не столь уж и «свою»).

Прежде всего, вызывает интерес само определение «еврейства», принятое в «Загадке». Перечислив (и отвергнув) почти все известные точки зрения на этот вопрос, автор останавливается на следующем рабочем определении: «еврейство» — это сила, соединяющая евреев вместе. Эта своеобразная «гравитация» пользуется как своими проводниками (точнее говоря, как media) такими вещами, как общность происхождения, религия, язык, и так далее, но сама к ним отнюдь не сводима. Message, передаваемое через эти media — это пресловутая «избранность еврейского народа». Последняя определяется опять же апофатически — как нечто, впервые сформулированное в Торе и развитое в Талмуде, но к своим формулировкам отнюдь не сводимое: еврей-атеист всё равно остаётся «евреем» в указанном смысле.

При этом Шафаревич соглашается с тем, что еврейство уникально. Так, обсуждая творческие способности евреев (оказывающиеся при внимательном рассмотрении сродни способностям гофмановского «крошки Цахеса»), он в конце концов пишет: «Я способен указать лишь на один творческий акт, свойственный евреям как народу, это создание самих себя: совершенно уникального, не встречавшегося до того сплава религии и национальности, замешанного на идее избранности». В принципе подобное признание разом отыгрывает назад всё остальное: по сравнению с этим обсуждение еврейских приписок становится чем-то вроде обсуждения «реальной стоимости» доллара — как ни называй его «резаной зелёной бумагой», а его всё равно будут хранить под подушкой.

Очень схожие проблемы возникают и с «еврейской властью». Шафаревич энергично подчёркивает, что «еврейское засилье», в общем-то, не связано с количественными факторами: евреев в стране может быть мало (в пределе — сколь угодно мало) и при этом им (в каком-то трудноуловимом, несмотря на свою додискурсивную очевидность, смысле) всё же может принадлежать «ведущая роль». Соответственно попытки «изгнания евреев «из власти» не то чтобы обречены на провал, но совершенно бесполезны: «еврейство» является чем-то вроде витамина, фермента или катализатора, количество которого в организме измеряется миллионными частями грамма, но наличие их абсолютно необходимо для жизни.

При таком подходе «еврейство» перестаёт быть чем-то «влияющим» на власть извне и оказывается неотъемлемым свойством самой власти — во всяком случае, власти определённого типа (современные её самоназвания — «мондиализм», «глобализм» и так далее).

Здесь мы должны остановиться и признать очевидное: Шафаревич просто-напросто воспроизводит традиционное еврейское понимание себя и своей роли в мире. Несмотря на назойливую пропаганду «еврейских достижений», классическое еврейское самоощущение состоит в том, что единственным и главным достижением еврейского народа является он сам. Точно так же, еврейское понимание власти не количественно: еврейский народ — специальный народ, «соль земли», а соли и специй не может (и не должно) быть много, но обойтись без них невозможно. Наконец, современное восприятие себя как «народа модерна», «ведущего народа современности» — тоже чисто еврейское самохвальство.

Я купил книжку в крупном московском магазине, где «под евреев» отданы три длинные полки. Серенькая книжица (мягкий переплёт, дешёвая бумага) стояла между пузатым самоварным томом «Истории евреев» и аляповатым «Иудаизмом для детей». На видном месте лежали солженицыновские синие томики. Брали всё это бойко: «евреи» в этом сезоне хорошо продаются. Вот и коммерческий литератор Акунин, почуяв конъюнктуру, срочно командировал свою героиню Пелагею в Палестину,[57] предусмотрительно посадив на борт корабля «рава Шофаревича».

Волшебство и политика

Миры фэнтези как общественный идеал

Для начала — немного «о птичках». Одним из «чисто человеческих» свойств — наряду со стыдом и способностью смеяться — является воображение, эта удивительная и непонятно зачем данная способность представлять себе невозможное. При всем том нет ничего хитрого в том, чтобы вообразить «несуществующее»: то, чего здесь нет, но что вообще-то «бывает». На это способен и котенок, играющий с клубком шерсти: он прекрасно понимает, что это не мышь, не пытается его съесть, но всё-таки бегает за ним как за мышью. Мыши, однако, водятся и на самом деле. Человеческое воображение — другая, высшая способность, так сказать, второго порядка: оно пытается выдумать то, чего не просто нет, но и быть-то не может; представить «невозможное возможным». Более того, с завидным упорством воображение пытается перепрыгнуть через каждую придуманную им небывальщину в поисках еще более поразительной нелепости. Котенок вряд ли способен вообразить себе кентавра — и тем более океан Соляриса. Более того, ему и в голову не придет усердствовать в этом странном занятии.

Судя по всему, воображение — что-то такое, что призвано дополнять другое чисто человеческое свойство, а именно логику, рациональность, то есть способность разоблачать и разрушать образы путем доказательства их невозможности. Логика судит действительность по законам возможного. Логика — это прежде всего способность не верить глазам своим, даже если увиденное прямо-таки гипнотизирует своей очевидной убедительностью. Человек видит змею, ему даже кажется, что она шевелится. Но он знает, что здесь не водятся змеи, что встретить здесь змею невозможно. И убеждает себя: «скорее всего, веревка».

Но — увы и ах, наши способности ограничены, в том числе и эти две. Человек не может быть полностью логичен, но и его воображение тоже не беспредельно. Мы не можем вовсе искоренить всё невозможное, но, с другой стороны, не способны и вообразить нечто совсем уж из ряда вон. Как не бейся головой о стену, какие грибочки-мухоморчики натощак не вкушай, как не дыши холотропно, а всё равно квадратный шар не выдумаешь. Разумеется, попытки вообразить и описать квадратный шар во всей его красе не прекращаются и не прекратятся никогда. Каждый раз, однако, выясняется, что шар всё-таки круглый.

Поэтому истинной целью литературы — в первую очередь, конечно, литературы фантастической — является не просто вымысел, а вымысел правдоподобный, вымысел достоверный, то есть невозможное, замаскированное под возможное. При этом дозволяется как угодно дурачить и любыми способами сбивать со следа нашу «внутреннюю ищейку» — логику, лишь бы только она не путалась под ногами и не мешала обливаться слезами над вымыслом.

Казалось бы, рождение такого литературного течения, как «фэнтэзи», было обусловлено желанием в очередной раз проверить силу воображения. В отличие от science fiction, «научной фантастики» с её всем опостылевшей привязанностью к машинерии, фэнтези вроде бы предоставляет его творцу полнейшую свободу, поскольку легализует свободное и неограниченное применение любых чудес, начиная со сказочных и вплоть до тех же самых технических. Правда, конструкции из очень уж податливого материала легко рассыпаются. Но авторам не возбраняется накладывать на себя любые ограничения, любые вериги, лишь бы достичь желаемого результата, то есть построения «еще одного возможного мира», в котором можно было бы жить и дышать хотя бы часа два без громкого противного тявканья «внутренней ищейки».

Однако же, после многих — и каких! — трудов выяснилась поразительная вещь. А именно: все более-менее жизнеспособные фэнтезийные миры неизменно оказываются необыкновенно похожи друг на друга, притом куда как более, чем даже бравые космические империи с их звездолетами-гравилетами и бластерами-шмастерами. Такое впечатление, что все (да-да, именно все!) творцы фэнтези, погружаясь в свои волшебные грезы, с завидным постоянством оказываются в одном и том же месте, ныне уже исхоженном нами, читателями, вдоль и поперек. При этом все попытки очередного бедолаги-сусанина вывести нас из этих (воистину заколдованных) краев еще куда-нибудь обычно заканчиваются ничем: автор просто попадает туда, откуда пришел.

Итак, перед нами Магический Мир. Корректнее всего будет называть его Средиземьем. Во-первых, ad majorem gloriam JRRT. Во-вторых, это название почему-то очень подходит данной местности, так что подавляющее большинство авторов называют её «как-то так» или «что-то вроде». Самое простое — считать, что это и есть её настоящее имя.

Итак, Средиземье находится, выражаясь языком science fiction, на планете земного типа, с водой и сушей, с хорошо выраженной сменой сезонов и довольно ровным климатом, соответствующим нашей средней полосе. Всё вроде бы пристойно. Однако есть важное отличие: Средиземье — геоцентрический мир. Чувствуется, что здесь именно Солнце и Луна вращаются вокруг Земли, а никак не наоборот. Космология — вполне птолемеевская: наверху — каменное небо и хрустальные сферы. Поэтому какие-нибудь космические путешествия в этом мире вроде бы и возможны (все возможно!), но практически неосуществимы: путешествовать-то, собственно, некуда. Впрочем, путешествия по самому Средиземью тоже затруднены: во-первых, местность сильно пересеченная, во-вторых, этому препятствует его экономическое и общественное устройство.

Здесь начинается самое интересное. Вся жизнь Средиземья определяется тем фактом, что в Средиземье существует и успешно функционирует магия — то есть совокупность нетехнических приемов воздействия на природу и живых существ. Разумеется, кое-какая техника всё же имеется в наличии (подавляющее большинство жителей ездят на повозках, а не летают на коврах-самолетах), но, по крайней мере, технические приспособления явно не делают погоды. К тому же магия почему-то (ниже мы увидим, почему) враждебна технике и препятствует её развитию (в каких-то вариантах этому препятствуют «законы магической реальности», а кто-то в открытую пишет, что маги систематически обламывают все попытки создать что-нибудь посложнее колеса и сковородки).

Поскольку магия — важнейшая черта жизни Средиземья, следует уделить ей «специальное внимание». Не будем останавливаться на описаниях разного рода магических приемов — здесь царит полнейшее разнообразие, чтобы не сказать неразбериха. Однако во всех описаниях «магического» имеется кое-что общее. Оно-то нас и интересует.

Во-первых, магия не требует разделения труда. Магия — то, что может совершить один человек (маг) и не может совершить никто, кроме него. Магия — всегда Деяние, Gestio, причем деяние Одного. Даже если мага окружает сонм помощников, в решающий момент он оказывается один на один с Волшебной Силой, или как она там называется. И в этот миг всё зависит только от него. «Магического конвейера» (скажем, ситуации, когда сотня магов каждый день операция за операцией «делают работу») не бывает — разве что в случае совсем уж рутинной работы.

Кроме того, каждый акт магии уникален. Есть стандартные заклинания, но они отнюдь не гарантируют результат — в конечном итоге всё зависит от мага. Попадаются, правда, магические предметы (разного рода кольца власти и прочие волшебные примочки), с помощью которых вроде бы можно колдовать, но и они, в свою очередь, есть результат Великих Деяний, каждая из этих вещей уникальна и не может быть воспроизведена. Кроме того, многие волшебные вещи действуют один (или считанное число) раз, после чего «теряют силу», как севшая батарейка. Короче говоря, магия ближе всего к процессу «сотворения шедевра» — то есть к уникальному и неповторимому взлету духа и мастерства. Дело тут не в количестве шедевров, а именно в эксклюзиве: даже если мастер сотворил добрую сотню шедевров, каждый из них неповторим (даже самим мастером). Соответственно маги находятся в таком же положении, что зачастую приводит к неприятным для них последствиям (так, многие из них попадают в зависимость от результатов собственных усилий, которые они не могут «просто повторить еще раз»).

Разумеется, никакой «общепринятой» системы магии не существует. Правда, магии можно научиться. Но, во-первых, для этого нужны особые врожденные способности, без которых никак (впрочем, как и в любом другом деле, так что ничего особенного в этом нет). Во-вторых, магическое знание эзотерично (ну, это тоже не удивительно: какая-нибудь «теория устойчивости» является куда более эзотерическим знанием, нежели любое «калды-балды»). А вот что по-настояшему важно: магия принципиально не является единым знанием. Существует множество магических систем, друг к другу не сводимых и друг в друге не нуждающихся. Иногда их число невелико (скажем, соответствует числу стихий), но каких-то принципиальных ограничений на это в общем-то нет.

Наконец, last but not least, магия — не просто «работа», но, прежде всего, образ жизни. Маг не похож на обычных людей, он другой, он живет иначе (лучше или хуже, неважно) и не может «слиться» с ними — не потому, что он выпендривается, но потому, что для мага не существует различия между officium и otium, официальными обязанностями и частной жизнью. Маг — всегда маг, а не «с девяти до шести».

По определению, магия может всё или почти всё. Удивительно, но при этом она странным образом бесполезна для хозяйственных нужд. Маги, правда, могут немножечко подсуропить в сельском хозяйстве (скажем, наслать дождь или засуху) или в здравоохранении (вылечить безнадежно больного или воскресить мертвого), но это и всё. Нет ни одного сколько-нибудь интересного фэнтезийного романа, в котором маги занимались бы изготовлением товаров «группы А» или «группы Б». Правда, иногда встречаются какие-то вещи, изготовленные магами, но это всегда предметы роскоши. Экономика Средиземья держится, увы, на физическом труде. Кое-где практикуется рабство, кое-где царит махровый феодализм, имеются и свои «буржуины» (в основном купцы-мореходы). Но в целом уровень жизни большинства населения оставляет желать лучшего (в силу хотя бы того же самого отсутствия сложной техники).

Причина такой бесполезности магии «для дела» — как раз те её свойства, которые перечислены выше. Любая экономическая деятельность требует разделения труда, рутинна, общедоступна и предполагает четкое разделение на «работу» (для заработка) и «просто жизнь». Магия, если угодно, стилистически несовместима с «приростом первичного продукта» и тем паче «накоплением капитала».

Зачем же тогда нужна магия? Ответ довольно прост. Единственная область её систематического применения — власть. Власть во всех её видах и проявлениях — и, соответственно, все, что с ней связано — это прежде всего война. Развита и даже переразвита боевая и защитная магия, разного рода средства магического воздействия на психику и прочее в том же духе. Разумеется, политическая власть либо целиком сконцентрирована в руках магов, либо невозможна без их услуг. Существуют, правда, светские властители, но само их существование обусловлено административной бездарностью большинства волшебников: они предпочитают посадить на престол какого-нибудь толкового военачальника, навязывая ему свою волю во всех существенных вопросах.

Надо сказать, что власть в этих краях ценится чрезвычайно. Можно было бы сказать, что власть — основная и главная ценность Средиземья, оставляющая далеко позади все прочие человеческие страсти, будь то стремление к деньгам или удовлетворению «основных инстинктов». Однако ценится не всякая власть, а прежде всего власть демонстративная. Атрибуты властителя — роскошные одежды, высокие троны, пышные церемониалы. Разумеется, серые плащи магов — тоже демонстрация: скрытое могущество видно немногим, но это именно скрытое могущество, а не настоящая серость. С другой стороны, лишенный официальных постов, но грозно выглядящий герой имеет в Средиземье все шансы на почет и уважение. Короче говоря, главной ценностью для обитателей Средиземья является личное превосходство. Это единственно точное определение того, вокруг чего и ради чего кипят страсти.

Нетрудно сообразить, что при таком раскладе Средиземье — довольно-таки неспокойное место: в нем непрерывно кто-нибудь с кем-нибудь да воюет. Установить относительное спокойствие на сколько-нибудь значительной территории планеты совершенно невозможно. И связано это опять-таки с магией: на всякое сильное колдовство обязательно найдется какая-нибудь всеми позабытая мантра, которая успешно его размочалит. На всякий лом рано или поздно находится прием.

Возможно, поэтому, Средиземье — на редкость плюралистичное и деидеологизированное общество. Никакой общепринятой (или, на худой конец, разделяемой большинством населения) идеологии нет. Не существует и особого «магического мировоззрения»: разные маги верят в разные вещи или не верят ни во что.

В некоторых описаниях подчеркивается явное противостояние Сил Добра и Сил Зла, но если внимательно читать даже самые бескомпромиссно дуалистические книжки о Магическом Мире, то обнаруживается, что эта проблематика во многом надумана и сильно зависит от точки зрения автора. Есть, однако, четко выраженная склонность приписывать злым силам некие «унитаристские» тенденции: как правило, Зло выступает крепко сколоченным «общим фронтом» и ставит себе целью достичь полного и тотального контроля над Средиземьем, а Добро представлено нестойкой коалицией разных сил, стремящихся сохранить прежний плюрализм. В общем-то, это единственные устойчивые признаки «средиземского» Добра и Зла. Зло олицетворяют всё те, кто стремятся «всех покорить» и установить повсюду одни и те же порядки, а Добро — все те, кто этому сопротивляется. Отсюда и характерные свойства сил Добра: сварливость и ярко выраженная склонность к выяснению отношений между своими (обычно — в самый неподходящий момент). При этом на стороне Добра довольно часто воюют разного рода бандиты и подонки, а силы Зла — при непредвзятом рассмотрении — иной раз производят довольно благоприятное впечатление (ну, разве что они бывают излишне занудны и чрезмерно любят порядок). Но, в общем-то, если честно, все конфликты в Средиземье сводятся к банальной борьбе за власть и престиж, короче говоря — за всё то же самое личное превосходство.

Ну, а теперь зададим нечестный вопрос, — тот самый, который читателю задавать «нехорошо». Хотели бы мы жить в таком мире? Нет-нет, погодите, оставьте на минутку все наши убеждения, наш гуманизм, демократизм, патриотизм, нашу любовь к технике и науке, нашу мораль и нравственность, хотеться может и плохого, и просто невозможного, речь не о том, но всё-таки — хочется ведь туда, в Средиземье?

Да чего уж там… Ja. Si. Yes. Да. Конечно, да.

Но почему? Тут-то чем плохо?

Скажем уж честно — мы живем не в худшем из возможных миров. А уж те края, в которых зародился и расцвел жанр фэнтези, вообще напоминают Острова Блаженных. Жизнь на Западе с любой разумной точки зрения не просто хороша, а очень хороша — достаточно вспомнить, что тибетские буддисты одно время вполне серьезно обсуждали, не является ли Европа Западным Раем Амитабхи-Будды. Да что там тибетцы: я сам, не будучи особенно глупым или патологически завистливым человечком, где-то в глубине души до сих пор не могу понять, на что вообще может (в смысле — имеет моральное право) жаловаться человек, живущий на Западе и имеющий хотя бы среднеамериканский ежемесячный прибыток: если он, имея Это Все, еще чем-то недоволен — значит, он просто кретин, или, того хуже, неблагодарная скотина. В Россию ссылать таких надо. Нет, в Монголию. В Бангладеш, мать вашу…

Тем не менее недовольство существует. Более того, оно имеет вполне реальную причину. Современный человек в современном обществе чувствует себя глубоко униженным. И никакие радости для телес и душонки, никакое приумножение пожитков и животишек не компенсируют этого унижения.

Самое обидное при этом то, что унижение исходит вовсе не от людей — скажем, от злых и несправедливых правителей. О, если бы! С Большим Злым Парнем еще можно как-то пободаться. Но сейчас он бит повсеместно. Современный плебей давно уже обзавелся всеми мыслимыми и немыслимыми правами, так что дело дошло до того, что президент величайшей державы современного мира вынужден опасаться каких-то там разоблачений какой-то там утконосой золушки.[58] Нет, нынешний правитель давно уже стал комической фигурой (примерно как нынешний отец семейства, которого весело и дружно третируют живущие на его деньги женушка и домочадцы). Впрочем, плебс тоже не страшен: скорее уж надо опасаться меньшинств — мелких, противных и невероятно наглых.

Так что унижение не связано с людьми. Унизительны обстоятельства, в которых современный человек находится. Эти обстоятельства объективны, безличны, но главное — с ними «ничего не поделаешь».

Если коротко, человек чувствует себя униженным потому, что лишен даже самомалейшей власти над тремя вещами: над собственной судьбой, над природой и над себе подобными.

Начнем с первого. От человека сейчас ничего не зависит. Все, что он делает, касается только его и важно только для него одного. Так уж устроена цивилизация. Незаменимых нет. Без любого, даже самого крутого профи, в принципе можно обойтись, — и еще неизвестно, станет ли от этого кому-нибудь хуже. Более того, сам профи тоже не уверен в своей незаменимости: вот придумают завтра какую-нибудь простенькую коробочку с проводками, которая делает то же самое, что и он, только в тысячу раз быстрее и лучше… ну, пусть даже медленнее и хуже, но зато ей не надо платить жалованье. И что тогда? То-то. Или еще проще: то, что ты так хорошо делаешь, в какой-то момент элементарно перестает быть нужным. Ну, хотя бы выходит из моды. Не пользуется больше спросом на рынке. И дальше что?

Это обидно? До слез. А кто виноват в этом, чтобы можно было хотя бы проклинать имя обидчика? Да никто. Рынок. Обстоятельства. Фишка так легла. Некого винить, даже себя.

С другой стороны и успех тоже не добавляет самоуважения. Тебе повезло? Ты стал кинозвездой с миллионными гонорарами? Прекрасно, только при чем тут ты? Тебя ж раскрутили. Почему тебя? Может быть, просто потому, что кто-то… ну, скажем, ногу подвернул и нужно было срочно его заменить, а тут случайно подвернулся ты, твоя рожица приглянулась кому-то из продюсеров, и ты в дамках. Опять же: так фишка легла. Современный «успех» настолько зависит от слепой случайности, от «удачи» в худшем смысле слова, что одно это может испортить всякое удовольствие, а самоуважения уж точно не прибавляет. За тебя всё решили «обстоятельства», на сей раз «хорошо решили», но ты как был кукленком в руках каких-то непонятных сил, так им и остался. И, главное, так везде и во всем. Ничего нельзя достичь самому, во всем необходима львиная доля везения. А везение — такая вещь, что ему можно радоваться, но не гордиться. Нечем гордиться. Просто нечем.

Таким же унизительным делом является, как ни странно, наша хваленая техника. Нет-нет, речь не идет о её «бездуховности» и «антигуманности» и тем более о том, что она «природу портит». Ну кого это, если честно, гребет?! Нет, дело тут в другом. Техника может дать очень многое, почти все, одного только она не может — она не дает нам ощущения власти над природой.

Здесь мы подходим к важнейшей теме. На протяжении всей человеческой истории люди исступленно мечтали о Власти над Миром. И прежде всего — над Миром Природы. Прежде всего над Природой, а уж во вторую очередь над себе подобными (иногда кажется, что последнее — всего лишь заменитель первого). А ведь хочется именно этого: ощущать, как тебе повинуются стихии, как небо и земля трепещут и покоряются твоей воле.

А наука и техника… Это, увы, не власть над природой, это всего-навсего систематический обман природы. Мы не можем гордо и величаво приказать стихиям двигаться по нашей воле, мы не можем своей волей вводить и отменять законы мироздания. Нет, мы, как адвокаты-крючкотворы, выискиваем в этих самых законах лазейки, чтобы провернуть какие-то свои делишки. При этом надо выполнять сотни и тысячи разного рода условий, а то ничего не получится, законодательство природы довлеет… результат вроде бы есть, но нет никакого ощущения власти и победы. А техника… Ну сравните сами: вот летит на ковре-самолете волшебник, летит куда хочет, как хочет, — а вот самолет, нашпигованный пассажирами (пасса-жиром, каким-то пассивным жиром…) стоит и не может взлететь, потому как «Владивосток не принимает»… Почему не принимает? Кто запретил? И неважно, что «и вправду нельзя», что там буря. Я её не вижу, я не могу сам испугаться этой бури, повернуть назад — но сам! — а не потому, что какие-то дяди за меня испугались и порешили «самолёты не принимать».

Да уж, теперь-то мы можем ощутить вживе всю привлекательность магии. Магия и Власть — синонимы. Власть как Превосходство, как Личное Превосходство над Миром и Стихиями — вот что такое магия и вот чего не может дать самая крутая техника. Ну, разве что погонять на мотоцикле ночью по пустой трассе… что-то такое почувствовать… ну и все.

Но и этого мало. Технические приемы проникли даже в политику — и превратили её из опасной (но и волнующей) игры в скучное занятие. (Для сравнения: что-то вроде секса «без всякого удовольствия»…) Современные властители мира — какие-то невыразительные типы, лишенные даже тени обаяния, пусть даже темного обаяния злодейства… Кабинетные политики, невнятные «эксперты», унылые финансовые воротилы, лишенные даже гобсековского величия… Билли Гейтс и Жора Сорос на этом фоне представляются всё-таки Чем-То… Но, боже мой, какой скукой веет от старейшей человеческой игры — политики!

Это касается и современной войны. В наши дни война лишилась единственного морального оправдания, которое у нее еще оставалось: когда-то на войне личное мужество, честь, достоинство были реальными силами, с которыми приходилось считаться. В наши дни (отнюдь не став менее жестокой и кровавой) война окончательно превратилась в «дело техники» и «дело денег». Первая чеченская кампания, выигранная «свободолюбивым народом» просто за деньги (взятки военным, выплаты журналистам и т. п). и образцово-показательные бомбардировки Ирака (с самого начала задуманные как телешоу) хорошо демонстрируют эту сторону дела. Странно, что на боеголовки крылатых ракет еще не лепят рекламу «Олвейс» («… с крылышками!»), но вскорости придется делать и это, потому как вести войну без спонсоров-рекламодателей налогоплательщикам покажется слишком накладным. Собственно, Война и Мир — некогда понятия противоположные по значению — превратились в разновидности Работы: есть «мирный труд» и есть «военный труд». И разница между ними… ну, есть, наверное, какая-то разница, но не принципиальная.

Гадко? Гадко. И что самое ужасное — это отнюдь не сами люди «так опустились». Это такие обстоятельства. Главный секрет современного мира как раз в том и состоит, что нами управляют отнюдь не Первые Лица Государств, — но, увы, и не Тайные Ордена, и не Сионские Мудрецы, и даже не капризы Природы (всё-таки не так обидно), а какие-то там обстоятельства. Рынок, Техника, Политика — все эти абстракции, безличные «процессы», эти слепые и безжалостные из-за своей слепоты Мойры нашего мира. Нами управляет даже не Сатана, как надеются некоторые оптимисты. Нам не дано даже последнее утешение: представить себе эти абстракции в виде могучих и злобных существ и покориться им. Мы не можем даже сдаться на их милость. Сдаваться-то некому. Нами правит «ничто». Вот что обидно. Современный мир в этом смысле оскорбляет воображение: в нем не осталось ничего, вызывающего уважение и трепет. Даже звездное небо над нами, от величия коего даже черствый Кант трепетал, и то подвело. Мы-то теперь знаем, что Космос — не хитроумное и совершенное устройство, достойное хотя бы простодушного любования, а просто-напросто агромадная дурная дыра, кое-где заполненная пылью и какими-то там «разрежонными газами», наверняка ведь вонючими… И эти вот вспученные клубы межгалактической вони в миллиарды раз превышают по размеру наше зачуханное «солнышко», не говоря уже о Земле! Чего же еще тогда ожидать от такого мира?!

Вот теперь понятно, что всё очарование Средиземья в том и состоит, что там такого не бывает. Жители Средиземья свободны от власти анонимных сил. Если что-то случилось (хорошее или плохое), значит, это кто-то сделал. Зло и несчастье — равно как и добро и благо — всегда результат чьих-то деяний. Все обозначенные нами выше приметы Волшебного Мира (вплоть до геоцентризма) сводятся, по существу, к этому, — да и нужно-то это всё только за сим.

Еще раз: Средиземье — вовсе не «царство свободы». В нем имеет место самое дикое насилие. Но это всё-таки насилие одних существ над другими, кого-то лично над кем-то конкретно.

Неудивительно, что в Средиземье главной ценностью являются не деньги или иные «сокровища тленные» (хотя злых и алчных господ там навалом), а Власть, Слава и Личное Превосходство. Это только здесь, у нас, всё это выглядит смешно. Там эти ценности действительно чего-то стоят. (Заметим, что в Средиземье к этим вожделенным вещам в равной мере стремятся и герои и злодеи: в чем-чем, но уж в этом они вполне единодушны).

Все это, конечно, не значит, что действия средиземцев всегда преисполнены добра или хотя бы смысла. Их дела могут быть дурными, недостойными, мелкими, противными, — но это их дела, а не рефлекторные реакции на обстоятельства.

Первый законченный текст в стиле фэнтези сочинил отнюдь не JRRT, а ортодоксальный продолжатель жюль-верновской линии Уэллс. У него есть маленький и очень изящный рассказ про Дверь в Стене. Позволю себе вкратце напомнить: маленький мальчик случайно проходит через магическую Дверь, возникшую в глухой стене — и попадает в волшебный сад. Обитатели сада не могут оставить его у себя, но приглашают зайти еще раз. На следующий день он снова видит Дверь, — но он куда-то торопится и проходит мимо, и дверь исчезает. Дальше мальчик растет, вырастает «большим», женится, становится папашей, потом — бодреньким английским дедушкой. Несколько раз на протяжении жизни он видит Дверь в Стене, но каждый раз совершенно объективные обстоятельства не позволяют ему войти: дела, обязанности, чувство долга, etc, etc… Но при этом он помнит о магическом саде, мечтает о нем и ждет, ждет, ждет, когда он, наконец, сможет… посмеет… получит моральное право… Наконец, глубоким старцем, у которого не осталось ни дел, ни забот, ни врагов, ни друзей и любимых, одинокий и никому не нужный, он случайно проходит мимо той самой стены, опять видит магическую Дверь, всё-таки открывает ее, входит… и падает в черную яму. Это была не та дверь: просто накануне в стене сделали проход, ведущий в угольный погреб, на дне которого он и отдает концы. Обстоятельства так и не отпускают его, — и в конце концов убивают.

Средиземье довольно часто считают своего рода «стилизацией под Средневековье». Это, однако, не означает, что оно ipso facto изображает именно прошлое. Возможно, это будущее.

Магический Мир часто противопоставляют миру техническому, — но и это может оказаться не совсем верным. Возможно, для того чтобы подчинить себе нашу технику, понадобится именно магия. Возможно, для того чтобы обуздать анонимные силы, нужны волшебные герои. Возможно, новый феодализм — единственная альтернатива подступающей «тоталитарной анархии». Возможно, справиться с рыночными и техническими мойрами могут только настоящие Мойры. Возможно… на то нам и дано воображение, чтобы представлять невозможное возможным, всего лишь возможным, хотя бы только возможным… может быть, затем, чтобы тихой сапой, на цыпочках, подобраться к действительности.

Сказки о силе

Александр Секацкий, Наль Подольский, Владимир Рекшан. Незримая Империя. СПб.: Амфора, 2005

Очередная «амфоровская» книжка — произведение или, лучше сказать, совместная акция — литературной группы, в последнее время предпочитающей называть себя «петербургскими фундаменталистами». Если кто забыл: литературное объединение — это, как правило, несколько пишущих людей, занявшихся, помимо выделки и сбыта собственных текстов, какими-нибудь сопутствующими промыслами, начиная от совместных чтений и выступлений и кончая всякими пощёчинами общественному вкусу, наносимыми с целью развлечься и пропиариться. Когда-то — например, в начале прошлого века — в ЛО состояли практически все сколько-нибудь интересные авторы, а кого не брали, тот организовывал своё.

В наше смутное время единственным состоявшимся ЛО можно считать «Орден куртуазных маньеристов». Рецепт успеха оказался прост: нужно найти какой-нибудь торчащий оголённый нерв общественного сознания и на нём сыграть. Маньеристы утилизовали тоску по гламуру, исподволь душившую бывших советских людей, — и всласть над ней поглумились, п(р)одавая её ст(ер)илизованную под «галантный век». «Петербургские фундаменталисты» избрали схожую стратегию, но не гламурную, а готичную: предметом их интеллектуальных упражнений является модная ныне «имперская тема», — то есть, проще говоря, мечтания о сильном и красивом государстве, в котором не стыдно жить.

Теперь о людях. Неформальный лидер группы — Александр Секацкий, один из немногих отечественных философов, достойных называться философами и при этом адекватных времени и месту. Во всяком случае без фигуры Секацкого невозможно представить себе интеллектуальный пейзаж девяностых годов в России. Сам он, впрочем, позиционирует себя как софиста. Что справедливо: современный философ (читай — постмодернист поневоле), сделавший основными предметами своей рефлексии ложь, войну, геополитику, несправедливость и государственность, то есть вещи предельно серьёзные, не может не быть софистом.

Прочие «петербургские фундаменталисты» — притянутые аурой Секацкого завсегдатаи клуба «Борей», многие из клиентелы издательства «Амфора»: Павел Крусанов, Сергей Носов, Владимир Рекшан, Наль Подольский и другие. Люди это, в основном, умные, хотя не всегда талантливые. Впрочем, ауры основателя пока хватает на всех.

Акции и мероприятия, регулярно проводимые петербургскими фундаменталистами, весьма разнообразны и довольно забавны. Чего стоит хотя бы открытое письмо Путину с требованием вернуть Константинополь и проливы, подписанное Секацким, Крусановым и прочими. Или публичное измерение Сергеем Носовым пропорций шемякинского памятника Петру I, с последующим вычислением трохантерного индекса:[59] мероприятие, кстати, было заявлено в качестве подготовки к написанию рабоы «Половая конституция петербургских памятников». Или лекция Подольского «Правовые аспекты воскрешения мёртвых»… да что там говорить: на этаком фоне весь отечественный контемпорарный арт с Маратом Гельманом во главе нервно грызут локти в коридоре.

Все эти развлечения, однако, интересны одним. По сути, неофундаменталисты пытаются использовать наработанные техники разрушения, глумления и опрокидывания авторитетов для задач прямо противоположных, то есть восстановления строя, меры и порядка.[60]

Теперь, наконец, о книжке. В ней три текста: трактат Секацкого «Моги и их могущества», роман Подольского «Хроники незримой империи» и сочинение Рекшана «Ужас и страх». Скажем сразу: тексты эти очень разного качества и разбираться с каждым надо отдельно.

Сначала о трактате Секацкого о «могах». Это, собственно, то единственное, ради чего имеет смысл купить и прочесть «Незримую Империю».

Это старый текст, датируемый 1997 годом (хотя написан он был раньше) и являющийся классическим — то есть культурообразующим, в прямом смысле слова. Можно не читать «виктора—еврофеева» и «татьянутолстую», можно и нужно не муракамиться и не сквернить очи каким-нибудь «кодом Да-Винчи»,[61] но вот небольшое сочинение Секацкого — всё-таки следует. Из тех же соображений, по которым следует читать Илиаду, «Обломова» или «Как закалялась сталь». То есть — ради приобщения к вечным первообразам, как они нам даны в преходящем потоке времён. Извините за некстати прорезавшийся пафос: ну что ж поделать, другими словами это не скажешь.

Существуют ряд вечных первообразов, вневременных ликов Человека Как Такового: Герой, Учитель, Мудрец и так далее. Среди них есть и фигура Мага — он же Волхв, он же Посвящённый, он же Воин Духа etc. Корпус «классики» состоит из проекций вечных ликов на конкретные обстоятельства культуры, языка, места и времени. Удавшиеся проекции дают чувство подлинности и остаются в культуре навсегда — или хотя бы настолько, насколько именно эта культура и это время остаются живыми.

Девяностые годы в России в смысле культуросозидания были чудовищно бедны, что и неудивительно, ибо пафосом их было разрушение и развенчание (а потом и развинчивание) всего и вся. Но особенно это касалось образов силы и мощи: Воина, Правителя, а также, разумеется, и Мага: эта фигура тоже нуждалась в дискредитации. Выяснилось, что Матросов поскользнулся, Зоя Космодемьянская была идиоткой, советские космонавты, согласно Пелевину, служили расходным материалом для ополоумевшего начальства и так далее. А увенчала всю эту линию книжка Стругацкого-Витицкого о современных магах, ничтожных и гадких, боящихся бандитов и прислуживающих за тридцать баксов нуворашам. Книжка называлась «Бессильные мира сего».[62]

Но незадолго до появления «бессильных» Секацкий выпустил в свет «Могов». Где с кастанедовской достоверностью был нарисован образ «магов-какими-они-были-бы-сейчас», в наше время и в нашей стране. Образ гипнотически достоверный (такие люди могут быть, жить рядом с нами и пить тот же скверный макдональдсовский кофе) и в то же время наполненный силой.

Собственно, Сила — главная и единственная героиня трактата. Сила во всех её видах и разновидностях смакуется, как хорошее вино, — начиная с силы-как-удачи, силы-как-радости и кончая Силой Разрушения, силой как желания одним ударом смести всё в нихиль. Последнее слово, венчающее трактат (я не могу воспроизвести его здесь по цензурным соображениям), собственно, является именем этой последней мощи, наступающей «всему вааще».[63]

Впрочем, глядя из нынешнего времени, видно, что Секацкий всё же не избежал влияния своего времени. Однако оно было скорее отрицательным. Например, при чтении становится ясно, что автор наслушался немало историй про тогдашних «братков», про всех этих вованов и толянов с мобилами и стволами, которые палили друг в друга, стригли «коммерсов» и носили на бычьих шеях полпудовые золотые кресты.[64] Так, описанная в романе процедура «дарования санкции» (когда мог по своей прихоти предоставляет покровительство обычному человеку, в обмен на верность и исполнение каких-нибудь бессмысленных обрядов) сильно напоминает пресловутое «крышевание» — но, с другой стороны, могу от человека ничего не нужно, их покровительство является чистым даром, а налагаемые на человека ограничения — просто проверкой на готовность этот дар принять хотя бы с минимальной почтительностью и благодарностью… Точно так же следует воспринимать и многие другие сцены: лихость и хаотичность Силы явно перевешивает другой её аспект, то есть её стремление положить себе и другим некие пределы, замкнуть свой бег в гранитных берегах Закона и Порядка. Этому Секацкий научился позже, когда стал называть себя имперцем и фундаменталистом.

Теперь о прочем. Честно скажу: о прочем не хочется, но порядок есть порядок.

Роман Подольского «Хроники незримой империи» — падение с уровня, заданного Секацким, на двадцать три ступеньки вниз. По сути, это скучная научно-фантастическая повестушка в жанре киберпанка: действие происходит в «виртуальном пространстве», в котором существуют «искусственные разумы» разного уровня, остроумно поименованные «симулякрами». Кои, естественно, замышляют против людей недоброе. На этом фоне разворачивается длинная скучная история компьютерного восстановления личности философа Фёдорова — по его текстам. В советской фантастике этот сюжет был отработан в мохнатые семидесятые годы, — правда, там, кажется, восстанавливали Пушкина по его ПСС… Имеются в наличие также сцены киберсекса, где специальные приборчики щекотят лапками влагалища и члены. В общем, всё это вторяки: если «Хроники» предложить какому-нибудь издательству, лабающему крепкую фантастику, типа АСТ или ЭКСМО, то рукопись завернули бы на уровне редактуры: «у нас такого навалом».[65]

Третье сочинение — рекшановский «Ужас и страх» — в каком-то смысле «ещё хуже», несмотря на то, что это единственный полноценный с чисто литературной точки зрения текст во всей книжке. Узнаваемая стилистика конца века: реальные люди в полуфантастических обстоятельствах. Неплохо простроенная модель мира: непонятная война, на которую забирают не молодёжь, а пенсионеров и стариков — из соображений справедливости: «дайте пожить молодым, наконец». Отлично прописанное чувство неясной тревоги, фирменная фишечка автора. Наконец, просто хороший язык. Владимир Рекшан — бывший рокер, профи, получатель престижных премий — написал «просто хорошую книжку». Да пусть бы даже и отличную, ладно. «Ну, ква». Однако жизни-то ей дано — ну год, ну два.

Что по сравнению с «могами», увы, «неможество».

Хроники Кака-Юги

Виктор Пелевин. ДПП(нн) («Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда»). М.: ЭКСМО, 2003

Имманентная критика — вот как это называется. Основана она на известном требовании «судить художника по тем законам, которые он установил для себя сам». Не то чтобы это всегда работало (художники — хреновые законодатели), но в некоторых случаях это возможно и даже удобно: «метод письма» извлекается из самого разбираемого сочинения. Отчасти поэтому авторы, пишущие про Достоевского, всё время сбиваются на слезливый монолог с заключительной истерикой в конце, а исследователи Толстого склонны к демонстративному отстранению от предмета в сочетании с удручающим многословием. С новым сочинением Пелевина всё решилось влёгкую: вполне подходящая к случаю метода имманентной критики была изложена в означенном сочинении на странице 93: там герои разбираются с проблемами, прибегая к китайскому гаданию.

Самым сложным оказалось достать «И Цзин». «Достать» — в смысле из шкафа: «Чжоуские Перемены» у меня стоят на верхней полке, насмерть зажатые меж томом Сюнь-Цзы и малотиражным научным сборником из серии «Петербургское востоковедение». Пришлось воспользоваться табуреткой.

Ещё были нужны три монеты. Поскребясь по карманам, я нашёл рубль, наш россиянский, — с орёликом, тщетно пытающимся сцапать правой лапой какую-то невнятно прочеканенную фигулину. Потом я разжился монетками помельче — пятачком и копеюшечкой с маленьким всадником, пронзающим кащеевой иглой миниатюрного змеика. Для пущего эстетства желателен был бы гривенник, чтобы отношения между числами были пропорциональны, но увы — гривенника в доме не нашлось. Не нашлось и подходящей вазочки, в которую полагается положить монетки перед тем, как их трясти. Я воспользовался ладонями — некоторые вещи, если припрёт, можно делать и по-простому. Потом я встал перед диваном в почтительной позе и обратился к Книге Перемен с вопросом: «Что можно сказать о новой книге Пелевина?» После чего бросил монеты первый раз.

Оракул, иногда капризничающий, на сей раз отвечал охотно: денежки ни разу не рассыпались, ни одна не закатилась в какую-нибудь щель, а ложились ровненько, покорно подставляя никелированные аверсы и реверсы внимательному взгляду. После шести бросков составилась убедительно выглядящая гексаграмма. Через несколько минут я отыскал её номер в «Книге», прочёл комментарий и удовлетворённо хмыкнул. Мнение оракула полностью совпадало с моим собственным и к тому же проясняло кое-какие важные детали — что, как вы понимаете, придаёт пророчеству особенную убедительность.

Если уж честно, случись иначе, я попробовал бы что-нибудь другое, но оракул то ли был в хорошем настроении, то ли был заинтересован в небольшой дополнительной рекламе в окололитературной среде. Что ж, охотно подтверждаю: И Цзин™ рулит.

Итак, что мы имеем.

Тридцать вторая гексаграмма Чжоуской Книги Перемен.

Хэн. Постоянство.

Нижняя триграмма — Сюнь. Ветер. Утончение, проникновение.

Верхняя триграмма — Чжэнь. Гром. Возбуждение, подвижность.

Свершение.

Благоприятна стойкость.

Хулы не будет.

Благоприятно иметь, куда выступить.

1

В начале — слабая черта.

Углублённое постоянство.

Стойкость — к несчастью.

Ничего благоприятного.

Новый роман Пелевина ждали, как ждут лета в Норильске: долго, нудно, с вечным опасением — а вдруг опять окажется сырым и холодным? Увы, ожидания оправдались: так оно и вышло. Тощенькая книжка под неудобоваримым названием «ДДТ(tm)» (или как её там?[66]) оказалась именно что как неудачное лето. Вроде бы и солнышко слегка проглядывает, и травка, поднатужившись, зеленеет. Но всё портят дожди, слякоть, утренние заморозки и прочие климатические перверсии.

«ДСП(ов)» собрана из романа «Числа», нескольких кое-как привинченных к роману рассказов (в качестве винтиков — сквозные персонажи, да и те упоминаемые в основном всуе; приём, не приличествующий мэтру), двух рассказов непривинченных (с восточным колоритом, про отрубленную голову Юкио Мишимы и про китайцев), одного стихотворения (в стиле нео-КСП: на слух что-то вроде Тимура Шаова) и слова YES на обложке, составленного из символов йены, евро и доллара. Всё это хочется назвать нехорошим словом «креатив».

Поскольку книжку все читали[67] и про числа 34 и 43 уже знают, ограничимся подбоем краёв.

Роман собран из деталей, оставшихся после Generation «П» — который, как ни крути, обозначил эпоху. Обозначить эпоху Пелевин попытался и в «Числах»: там действуют чеченцы, менты, Березовский, литературные критики, пиарщики-креативщики, телекуклы, резиновые члены, политики, китайские агенты влияния, ослиные уши, деньги, иностранные интеллектуалки, высокопоставленные мужеложцы, Путин (в виде портрета), прочие. Отображены также сложные отношения автора с издательством «Вагриус», от которого он ушёл, и с критиком Немзером, который о нём о(б)тзывался.

Некоторые реалии времени — например, конец эпохи бандитского крышевания и захват рынка силовых услуг ментовской и феесбешной крышей — переданы хорошо и со знанием деталей. Некоторые другие — например, кризис отечественного рынка эзотерических знаний, с переходом части наиболее успешных гуру к обслуживанию околополитических кругов — даны хуже, чувствуется оторванность от почвы и работа по слухам. Много гэгов и прихихика в стиле «П», хотя чувствуется лежалость и секондхэндность. В целом — читать можно, но шум времени слышен глухо, а композиция провалена напрочь.

Рассказы лучше. Есть «Один Вог», есть замечательная совершенно «Фокус-группа». Но в целом «РПЦ(мп)» надежд не оправдал. События, о котором так долго мечтали читатели, не случилось: так, что-то покапало, и всё. Лето кончилось, не начавшись. Ветер и гром сложились в какой-то пустой пук.

На этом мы с литературной, «чтивной», стороной дела и покончим. Потому что в книжке есть некие «мысли и образы» (стыдное сочетание слов, знаю, да, но здесь оно уместно), стоящие разбора. Раз уж книжку прочитали, а удовольствия не получили — давайте извлечём из неё какую-нибудь умственную или духовную пользу. Нам продали кислый лимон: сделаем же из него лимонад.

2

Сильная черта на втором месте.

Раскаяние исчезнет.

С точки зрения «содержащихся в книге идей» сочинение Пелевина неоригинально. Кстати, не считаю оригинальность таким уж огроменным достоинством. Иногда она несносна. Хочется, наконец, получить то, чего ожидал. В этом смысле Пелевин, что называется, оправдывает ожидания. Книга — узнаваемо пелевинская. Никаких вымученных новшеств, никаких бессмысленных экспериментов с тематикой и стилем. Да и чёрт бы с ними, с новизнами: скольких хороших писателей уже сгубило желание вырваться за магическую черту собственного таланта! Честертон весьма убедительно писал о том, что порядок и постоянство — это величайшее чудо, дающееся далеко не всем и не всегда. Поэтому поезд, исправно прибывающий на свою станцию в положенный срок — это и есть подлинная виктория, победа адамовых сынов. И это правильно, господа, это правильно. Купив стаканчик мороженого, вы не обрадуетесь, обнаружив там шашлык из муравьеда. Или — что случается чаще — просто кусочек перемороженного льда.

Кстати, о льдах. Очевидное сходство «Чисел» — основного горячего блюда пелевинского сборника — с сорокинским «Льдом»[68] достаточно очевидно (Пелевин, кстати, признавался в одном интервью, что Сорокина ценит, а «Лёд» так и вовсе ему нравится «больше всего»). И это сходство распространяется не только на основную символическую конструкцию — бессмысленное и беспощадное число, управляющее повествованием (кстати сказать, цифирь похожа даже композиционно, у Сорокина — 23, у Пелевина — 34, в обоих случаях вторая цифра на единицу больше первой — что, в свою очередь, соответствует распространённому предрассудку относительно имён и фамилий: первая буква фамилии должна быть следующей по алфавиту за первой буквой имени, что якобы приносит удачу). Нет, подобие глубже: сорокинский и пелевинский миры ощутимо дрейфуют в направлении друг друга. Поэтому появление в пелевинском романе абсолютно сорокинских сцен — я имею в виду даже не столько анальный секс с косвенным участием портрета Путина (хотя, чуется мне, вилючую попку Жоры Сракондеева нашему автору ещё попомнят, и не раз, это уж будьте покойны), сколько, например, спектакль, или разговор в купе, — свидетельствует не о «заимствовании приёма письма», а о сближении денотатов. Становится всё более ясно, что оба культовых российских писателя, в сущности говоря, описывают одну и ту же реальность. И нельзя даже сказать, что с разных сторон. Нет, сторона-то одна. Как и страна.

О стране мы, впрочем, ещё поговорим, а вот насчёт сближений — это дело такое, тут нужно ходить опасно. Сорокин и Пелевин и без того превратились в устойчивую пару — что-то вроде Кастора и Поллукса, или, скорее, козьмапрутковских Суворина и Буренина, которые «хоть и штатские, но в литературе те же фурштатские». При этом Пелевин был как бы назначен ответственным за «высокое и сакральное», а Сорокин — за «низкое и профанное». В связи с чем долгое молчание Пелевина воспринималось как косвенное признание того, что ничего сакрального в нашем мире больше не осталось. Вышедшая книга это подтверждает, а два рассказа в конце и вовсе не оставляют никакой надежды. Вся духовность окончательно слилась туда, на дальний Восток, да и там-то её не то чтобы много: вот и Мисима сделал сепукку, и вообще всё плохо. Какая-то даже не Кали, а кака-юга.

3

Сильная черта на третьем месте.

Не будешь постоянным в своих достоинствах.

А может быть, попадёшь с ними в неловкое положение.

Стойкость — к сожалению.

Так называемый «реализм» — не столько творческий метод, сколько ситуация, в которой иногда оказывается читатель. Мы называем «реалистической прозой» текст, вызывающий ощущения типа «вот же, блин, всё как в жизни!» По этой причине мы не можем оценить уровень реализма Гомера или там Шекспира, — поскольку древнегреческое или староанглийкое общество нам не знакомо, мы там не жили. Поэтому же любое повествование о далёких краях и экзотических странах является для нас такой же фантастикой, как и книжка про полёт на Марс: ни то, ни другое не вызывает у нас этого самого чувства узнавания, да оно на то и не рассчитано. Зато какой-нибудь политический памфлет — это разновидность реалистической литературы: герои обязательно знакомы (иначе нефиг было бы писать), ситуации очевидны, мораль ясна. Заметим, что реализм нисколько не исключает ангажированности — поскольку ангажирована сама реальность.

Тексты Пелевина всегда воспринимались читателями как «реалистические», в указанном выше смысле. Страшный «Омон Ра» был издевательством над «совком», издевательством безжалостным и где-то даже отвратительным именно потому, что «по сути всё было очень точно», — а всякие фантазии выглядели как тени, отбрасываемые на стену слишком ярким светом, направленным на главное. «Принц Госплана» на тот же манер освещал эпоху ранней кооперации, с её узнаваемой экономической и социальной спецификой: шахер-махер с «налом» и «безналом», продажи оргтехники казённым учреждениям, агония советской распределительной системы и т. п. «Чапаев» и Generation П» (который, кстати, сделал общеупотребительным слово «позиционирование») насмерть припечатали реалии Золотого Десятилетия, сумасшедших девяностых, с монструозным Ельциным, краснопиджачной братвой, чеченами, правозащитниками, олигархами, траншами, санкциями, понятиями, пальцовкой и прочей раззявившейся шестисотостью. Всё это было смешно, страшно, гадко, но всегда узнаваемо точно.

В таком случае какую реальность фиксируют «Числа»?

В конце девяностых (конкретнее — после дефолта 1998 года) ситуация в России, ещё недавно казавшаяся прочной, кардинальным образом изменилась. Если в эпоху ранних девяностых государство (точнее говоря, государственные службы, начиная от «силовиков» и кончая чиновным людом), разинув рот, смотрело, как беснуются, жиркуют и «берут от жизни всё» бандиты, олигархи и прочие непонятно откуда взявшиеся явления жизни, то потом оно, государство, глянуло на всю эту фауну попристальнее, и начало с ними работать. Сначала государство научилось стрясать с них кое-какие деньги на всякие свои надобности. Дальше-больше: государство присмотрелось к их способам добывания средств и начало у них учиться. Научившись же, оно приступило к планомерному вытеснению своих учителей на обочину жизни. Кого поумнее — в Лондон и на Канары, кого поупрямее — в мать-сыру землицу подмосковную.

Одним из самых впечатляющих этапов захвата государством криминальных и полукриминальных бизнесов была тотальная смена «крыш» — с бандитских на ментовские и ФСБшные. Начался этот процесс примерно в конце девяностых, в первые постдефолтные годы, и к настоящему времени практически завершился. Нет, конечно, кое-где в провинции последние вованы ещё пугают лоховатых коммерсов паяльниками, но всё сколько-нибудь вкусное уже распределено между вполне официальными ЧОПами, ментами и спецурой. Бородатых чеченов сменили на вахте дяди в форме, с золотыми «крабами» и звёздочками на погонах.

Примерно те же процессы имели место на высшем уровне. Система разворовывания национального достояния, отлаженная трудом олигархов, перешла в пользование государственных (aka «семейных») человечков. Интересно, что тем же макаром были освоены и политические механизмы, включая пресловутый «пиар». Государство сначала оторопело внимало лжецам и проходимцам, но потом само научилось у них врать, клеветать и втирать очки — или, по крайней мере, вовремя подкупать особо выдающихся специалистов в этих делах… Подпустив цинизма, это можно было бы назвать «национализацией идей и методик» — процесс, предоплаченный приватизацией вещей и материй.

Таким образом, государственная власть развилась (разумеется, на новом диалектическом уровне) до состояния «стационарного бандита», — с которого, по мнению некоторых социологов, она когда-то и начала быть.

Пелевин изображает все эти процессы с усталым омерзением, хотя и без возмущения. Праведное негодование в такой ситуации он полагает, мягко говоря, запоздалым — «поздно пить боржоми». Да и на что, собственно, негодовать? Говно, как и было сказано у того же Сорокина. Пелевин, кстати, здесь с ним вполне солидарен — кто читал рассказ о Вере Павловне, тот помнит. Правда, у Сорокина говно всё-таки выделяется из тел, а герои Пелевина говно пьют, едят, покупают, экспортируют, а главное — носят его под кожей, срут в себя, пропитываются им насквозь, и в конечном итоге сами становятся говном. Что при совке, что при «царе Борисе», что сейчас — итог один и тот же, разница лишь в эстетике процесса. Разве что ельцинские девяностые были хотя бы забавны в своём буйном уродстве, а пришедшее им на смену уродство аккуратное и умеренное уже совсем тоскливо. Пелевину пришлось изрядно постараться, чтобы вдохнуть в этот протухший мирок хоть какую-нибудь жизнь.

При этом ни в коем случае не следует записывать Пелевина в обличители и критики путинского режима. Хотя надо признать, что «ещё один великолепный миф», с которым пелевинское текстовое пространство потихоньку сближается — это творчество Проханова. Наш третий знаменитый писатель-постмодернист (а хули ж: фамилия на слуху, премия в кармане, реакции критиков хоть попой кюшай, да — всё это в сумме называется знаменитость, ага) занял в современной русской литературе этакую специально оформленную нишу официально общепризнанного инфанта треблю: плевать в него можно и нужно, но не замечать нельзя. Так вот, с «прохановщиной» Пелевин, судя по всему, знаком. И более того: многое из того, что написал Пелевин, мог бы написать — от чистого сердца, заметим — и Проханов. Другое дело, что политические речи кукольных Зюзи и Чубайки на три головы превосходят наивные откровения прохановских героев. Зато российские спецслужбы, великие и смешные, расписаны у Проханова и Пелевина практически один к одному. Опять же, всё то же самое единство предмета — от него никуда не деться.

Тем не менее от сути и смысла «прохановских» — и, шире, «патриотических» — интонаций Пелевин очень далёк. Ему наплевать на антинародный режим, на вымирающий народ, на вывоз капитала и всё такое прочее. У него нет даже «разногласий с режимом» — потому что, с его точки зрения, все режимы (и вообще все дела человеческие) одинаково гадки, просто в некоторых случаях это более очевидно. Запад, с хрустом жрущий Россию и высасывающий из неё последнюю нефть, тоже не вызывает у него особенного негодования: Пелевин вполне мог бы подписаться под некоторыми словами героя «Македонской критики».

4

Сильная черта на четвёртом месте.

На поле нет дичи.

Ещё одно новшество первой части «ДПП(nn)» — окончательное отсутствие выхода из текста. Ранние тексты Пелевина всегда оставляли надежду на спасение: не все герои выбирались из кошмара, но все, по крайней мере, получали на это шанс. Двое цыплят из «Затворника и Шестипалого» (лучшего, на мой взгляд, пелевинского рассказа) всё-таки сбежали с птицефабрики имени Луначарского. Герой «Жёлтой стрелы» всё-таки сходит с неостанавливающегося поезда. Петька таки добирается до своей Внутренней Монголии. Принц Госплана имел надежду на Ctrl-Alt-Del. Даже пропащему Вавилену Татарскому, пошедшему служить инфернальным силам «общества потребления», время от времени подаются знаки свыше — Че Гевара с горы Меру отправляет ему факсы. Единственная безысходка — это, пожалуй, «Омон Ра», но там был особый случай.

В «Числах» и рассказах (особенно в замечательной «Фокус-Группе») — именно безысходка. У бедолаги Стёпы никакого пути вверх нет В принципе нет даже намёка на него. Вся мистика, которая ему доступна, является строго посюсторонней и к тому же крайне убога. Если в «Generation П» пиарщик Вавилен Татарский хотя бы приобщился к чёрным мистериям ротожопого Орануса,[69] то все мистические падения (назвать это «взлётами» не поворачивается язык) банкира Михайлова — это какое-то барахтанье в мелкой грязноватой лужице. Это не тьма разверстых зевов — так, мелкая бесовщинка. Ну и экзистенциальный прорыв того же качества: вместо побега в Свет или служения Тьме — банальная эмиграция на Запад, обычный финал обычного новорусского романа. Шереметьево-2 вместо жреческого сана или нирваны — это, конечно, предельно пошло.

Следует ли из этого, что Пелевин разуверился в возможности покинуть сию юдоль скорбей? Нет, конечно: Пелевин был буддистом и им остаётся. Во всяком случае, «спасение» он представляет себе именно по-буддистски: нечто до такой степени перпендикулярное всему существующему, что уже неважно, что именно вокруг существует. Чудо настолько невозможно, что может произойти в любую минуту… Просто от ощущения того, что нирвана где-то рядом, у Пелевина не осталось ну совсем ничего.

5

Слабая черта на пятом месте.

Будешь постоянным в своих достоинствах.

Для жены — счастье.

Для мужа — несчастье.

Весь «позитив» сосредоточен в двух последних рассказах сборника. Они расчетливо экзотичны. Первый написан от имени отрубленной головы писателя Юкио Мисимы, второй — от имени средневекового китайского студента. И то, и другое — тексты, что называется, аутентичные: излагаемая там доктрина и в самом деле является «настоящим буддизмом». По крайней мере, основные доктрины учения изложены здесь верно, а не в глянцевом варианте (успешно продающемся на том же Западе).

И именно здесь мы сталкиваемся с тем, что буддизм — учение грустное и в чём-то даже страшное.

Абсолютно все религии утверждают, что мы живём в кошмаре. Этот кошмар, однако же, есть не что-то внешнее нам: нет, он порождение нас самих, наших чувств и мыслей. Для того чтобы вырваться из кошмара, нам следует измениться. Вопрос в том, насколько и как.

Буддизм в этом смысле предлагает крайне логичную, но очень печальную точку зрения. Что бы мы с собой не делали, как бы не меняли своё сознание, всё это не избавляет нас от кошмара (именуемого «сансарой», она же «переход из ниоткуда в никуда» — Пелевин просто раскрывает значение символа). Пока мы есть мы — скажем больше, пока мы есть, — мы обречены. Единственный выход — вовсе перестать быть, в каком бы то ни было смысле слова. Точнее — поскольку уничтожить сознание невозможно — стать тем единственным субъектом, которому доступно настоящее счастье. Стать тем единственным гостем на празднике Бон, который вечно приходит к самому себе. Слиться с ветром, который дует сквозь мир, не поднимая волн. Зачеркнуть себя — потому что в «себе» всё равно нет ничего хорошего.

Для тех, кто не понимает, что именно этот пункт — центральный, написан рассказ «Фокус-группа». Отвратительное существо, пожирающее души, непосредственно перед заглотом проповедует вполне адекватный буддизм — с единственной махонькой поправочкой: «блаженство» предлагается душе лично, без перспективы добровольного саморастворения. Увы, кончается это как раз обратным: души оказываются пожранными очередным зевом…

Принять всерьёз такую точку зрения для человека, как сейчас модно выражаться, «иудеохристианской культуры» практически невозможно. То есть возможно (и таких довольно много — в России полно буддистов, да и сам Пелевин, чай, не бурят какой), весь вопрос в том, насколько такое принятие может быть успешным на самом деле. Предлагаемый буддизмом выход противоречит чему-то очень важному для европейского (пусть даже для европеоидного) ума. Ещё Платон задавался вопросом: можно ли позавидовать безумцу, который наслаждается разнообразными удовольствиями, но не осознаёт себя? Буддист должен ответить на этот вопрос категорическим «да»: «осознание себя» и «здравый ум» для него не имеют никакой ценности.

6

Наверху слабая черта.

Нарушенное постоянство.

Несчастье.

Неоригинальность пелевинского сочинения проявляется и в том, что автор, устав от экспериментов, начал, наконец, создавать «свой писательский мир» — с заранее заданной онтологией, с персонажами, переходящими из книги в книгу, с сериальностью, наконец. Пока что это только намечено: в «Числах» демонстративно называется по имени главный герой «Generation П» Вавилен Татарский, а стреляющая ручка (типичный сублимат извечной мечты литератора о «прямом действии», о маяковском штыке, выпрастывающемся из пера) позаимствована из «Чапаева и Пустоты». Соответственно в рассказе «Фокус-группа» — являющемся, в свою очередь, римейком пелевинских же «Вестей из Непала» — упоминается один из героев «Чисел», и так далее.

В свою очередь «Generation» и «переходные» (что отмечено даже в названии сборника) «Числа» обретают узнаваемые черты сериала, судя по всему — трилогии, с довольно-таки предсказуемым грядущим третьим томом. В котором, судя по логике вещей, действие начнётся в никуда (на Западе), с последующим перемещением в ниоткуда (в Россию), главный герой будет чем-то смахивать на наивного фандоринского англичанина, и т. п. Первые прикидки, похоже, уже сделаны — смотри рассказ «Македонская критика французской мысли».

Читателей это, скорее всего, не смутит тоже: они хотят Пелевина, они получат Пелевина. А вот критика ощерится презло: нынешнее робкое двоесловие — текст-то сам по себе неплох, но «пора уже Пелевина ругать», об этом вопиют все инстинкты литературных «недотыкомзеров» — сменится единодушным и искренним хаем.

Но ещё хуже будет, если Пелевин изменит себе и попытается дать джазу на новый лад. Он — певец одной ноты; как только он захочет сменить тему, обнаружится, что сказать ему нечего. Раздражаться на это не следует: одна нота — уже много, большинство литераторов довольствуется шумовыми эффектами.

Об одном архаическом культе

К источникам романа Виктора Пелевина «Generation П»

1. Непосредственным поводом для написания данного текста послужила одна работа Б.А. Успенского, посвящённая русской брани.[70] Собственно говоря, изложенных в ней фактов вполне достаточно для того, чтобы сделать все необходимые выводы. К сожалению, сам Б.А. Успенский оставил своё исследование логически незавершенным — возможно, не желая пускаться в рассуждения, непосредственно не связанные с темой статьи. Никоим образом не претендуя на оригинальность, мы осмелились развить некоторые мотивы данной работы.

Здесь необходимо вставить одно замечание. Статья была написана в те годы, когда филологические упражнения на тему «матюков» ещё не превратились в обычный коммерческий приварок филологов-русистов. Сейчас, кажется, уже не найдётся автора, который не попытался бы высказаться на эту тему.[71] Заодно произошла и детабуизация соответствующих слов, вплоть до вхождения их в «большую литературу». Тем не менее специально для читателей, которые не любят видеть некоторые слова напечатанными, я заменяю их в данном тексте на несколько более пристойные аналоги — а именно, пропускаю одну гласную, заменяя её кратким тире. Думаю, это не помешает читателю понять, о каких именно словах идёт речь, зато это не будет слишком сильно царапать глаз целомудренным людям.

2. Обращает на себя внимание факт полной и абсолютной табуированности матерной лексики в традиционной русской культуре.

Особенно показательными являются те усилия, которые предпринимались ради исключения из письменных источников матерных слов. Например, введение в русский алфавит буквы Э было связано всего с двумя обстоятельствами — оба, казалось бы достаточно периферийны для любой культуры, а именно более точная передача звучания иностранных слов (что непосредственно связано с важнейшей для русской культуры темой европеизации) — и изменения написания местоимения 3-го лица множ. числа «эти».

Дело в том, что при употреблении буквы Е без ударения возможно (только возможно!) прочтение местоимения как глагола ети (в смысле е‑ать). Барсов в «Российской Грамматике» прямо заявляет, что одно это является достаточной причиной к изменению начертания.[72] Желающие могут заглянуть в любой русский словарь и убедиться, что не существует ни одного незаимствованного русского слова, начинающегося на Э, кроме местоимений 3-го лица это, этот, эти, связанных с ним экий, этак и экспрессивов эх! или эге!

Этот пример свидетельствует прежде всего о том, что никто и не пытается скрыть сами слова: они предполагаются общеизвестными. Это страх перед их написанием, перед начертанием этих слов. Особенно интересна традиция замены этих слов точками, причём в изданиях, претендующих на академичность, количество точке строго соответствует количеству букв в скрываемом слове, причём изменения орфографии приводят к изменению количества точек.[73] Напрашивающаяся культурно-историческая аналогия — это отношение иудеев к Имени Божьему: даже неполное написание его (так называемый тетраграмматон) считалось настолько важным местом в тексте, что писцы омывали руки перед его написанием,[74] а полное написание (с огласовкой) считалось настолько запретным (то есть непристойным), что даже в современных еврейских книгах на русском языке слово бог пишется с точкой посередине вместо гласной.[75]

Наконец, решающим можно считать наблюдение Успенского относительно почти что полного отсутствия в русском языке так называемой божбы, то есть упоминаний христианских святынь в качестве ненормативных объектов (типа итальянского madonna putana! и т. п)., а так же соответствующих клятв «бородой св. Петра» или «грудями Божьей Матери», являющихся основой традиционной европейской ненормативной лексики. Их место, собственно, и занимает мат. С другой стороны, действие матерного ругательства в некоторых случаях эквивалентно молитве[76] или имеет силу проклятия.[77]

Из этого следует неожиданный, но необходимый вывод: матерное выражение — это ритуальная формула, призывающая Богов, причём Богов живых, реальность которых на самом деле не подвергалась сомнению, — по крайней мере по настоящее время. Мы веруем в них и сейчас — именно этой верой жив мат, сознаём мы это или нет.

3. В этом смысле «буквальное» значение матерных слов как обозначений частей тела является скорее всего вторичным. По существу, эти части являются скорее атрибутами Богов. Нельзя, например, утверждать, что «х‑й» есть одно и то же, что и «penis». Половой член является в лучшем случае мифологическим атрибутом — как, например, двойной топор (лабрис) Зевса Критского. В известном смысле можно сказать, что Зевс Критский есть топор — поскольку божество присутствует в своём атрибуте. Но утверждать, что «топор — это Зевс», бессмысленно.[78]

Х‑й — это божество, и многие его свойства совершенно не связаны с мужским половым органом. Это касается, например, его всеведения (ср. традиционное х‑й знает, теперь уже часто заменяемое на рационализацию х‑й кто знает, по существу бессмысленную, в то время как первое выражение имеет строгое значение: «Это (только сам) Х‑й знает» = «Это (только) Богу ведомо». Заметим, что последнее выражение функционировало в языке как точный семантический эквивалент первого).

Можно предположить, что Х‑й — благой бог, связанный с мудростью, ведением и знанием. Ближайшим эквивалентом его в общеизвестных традициях является, скорее всего, Гермес.[79]

Это подтверждается этимологией и значением слова мудрость, которое прямо связано с мудями (testiculi) (ср. слово мудак с переворачиванием значения — каковое, впрочем, характерно для всех сакральных понятий, ср. слова жрец и обжора).[80]

Наконец, на связь Х‑я с мудростью указывает значение производного слова х‑йня «чушь, бессмыслица, ахинея». Если бы Х‑й представлялся исключительно как penis, слово х‑йня имело бы очевидное и ожидаемое значение «выделение х‑я», то есть «семя», sperma — никак не связанное с проблемами смысла и значимости высказываний. При этом само семя вообще не имеет установленного матерного обозначения, кроме сомнительного малофья — слово неприличное, но явно не матерное.

4. Но представления о мудрости (у всех народов) всегда включало в себя противопоставление мудрости благой, светлой, — и мудрости тьмы и зла, чёрного знания и запретной магии. Как правило, носителем последнего был двойник или близнец светлого бога, или его тёмная ипостась, носитель злой мудрости. В греческой мифологии такую роль играет Геката — богиня чёрного колдовства и кровной мести, к образу которой нам ещё придётся вернуться. Пока же ограничимся констатацией факта: в рамках религии Х‑я мыслимо и представимо злое божество, обладающее нечеловеческими знаниями и губительное для смертных.

Если вспомнить традиционную славянскую мифологию, вообще существенно дуалистическую, то предполагаемый «чернобог», скорее всего, является непосредственным его противником, соперником в мудрости и разрушителем его планов. Можно сделать предположение, что он как-то связан с женским началом, причём в аспекте его противоположности мужскому, а не в его дополнительности к нему.

5. Здесь можно снова обратиться к труду Успенского. На примере выражения ‑б твою мать! он показывает (путём анализа формы глагола), что в рамках матерной лексики существуют табуированные слова, которые вообще не произносятся. Если учесть, что сам мат представляет собой сакральную лексику, то запрещённое в мате и даже неназываемое может относиться только к «святая святых», дважды или трижды священного (или проклятого). Вопрос, в сущности, прост: кто именно «‑б твою мать»?

Успенский, прибегая к традиционному приёму — то есть поиску косвенных свидетельств и полагая, что искомое могло сохраниться на периферии данного культурного явления (в данном случае мата), ищет и находит ответ.

Мать е‑ал пёс (к этому представлению восходят известное русское сукин сын или польское пся крев). Наиболее важным для нас является представление об этимологической связи слов пёс и п—зда.[81]

Всё это указывает на имя искомого божества. Оно общеизвестно. Это П—здец.

Кажется, никто ещё не обращал внимания на уникальную структуру и парадоксальный смысл этого слова.[82] Прежде всего, мужское производное от сугубо женского по смыслу слова (что может быть более «женским», чем название женского полового органа!) уже могло бы насторожить. Значение этого слова ещё более любопытно, поскольку (при внимательном рассмотрении) выясняется, что оно является родовым для всех понятий, связанных с любыми бедами, несчастьями, смертью, крушением надежд или планов и т. п.: его значение шире, чем у любого из них. То есть «П—здец» является категорией, без владения которой полноценное русское языковое мышление едва ли возможно.[83]

С другой стороны, в языке присутствует явное представление о знании, которое даёт Пёс. Имеется в виду выражение собаку съесть, которое Успенский разбирает довольно подробно. В данном случае нам интересно само представление о том, что жертвоприношение пса[84] даёт магическую мудрость. Это явно угождение мудрому Х‑ю.

6. Теперь можно реконструировать исходную мифологему, или «основной миф» матерного мировоззрения, неявно присутствующего в нашем сознании. Это миф о вечной магической борьбе Х‑я и П—здеца за обладание Матерью Землёй. П—здец наступает на Земле, но Земля в конце концов его уничтожает. Пёс совокупляется с Землёй и пожирается ею.

Сам момент соединения Земли и Пса описывается как нечто ужасное. Земля стонет и кричит от боли (ср. упомянутые и непроинтерпретированные у Успенского представления о том, что Мать-Земля страдает и содрогается даже при произнесении матерного слова), горит (см. там же), живые существа и люди гибнут. В конце концов зубастое влагалище Земли, vagina dentata, разрывает на части Пса. Но, зачав от него, она вынуждена родить его потомка — то есть его же самого. (П—здец есть русский Дионис — умирающий и воскресающий бог). Какое-то время он мужает, питаясь людишками и причиняя беды. Наконец, он снова наступает везде — то есть посягает на свою мать, и всё повторяется.

Интересным коррелятом к вышесказанному являются изыскания Г. Гачева в области «русского Эроса»,[85] особенно о «чёрном чужеземце», периодически насилующем Русь, причём само это насилие всегда описывается как бедствие — и, с другой стороны, о Земле-П—зде, в конце концов загрызающей мучителя. Ни к какой «русской эротике» всё это отношения не имеет, зато имеет прямое отношение к основному мифу.

То, что П—здец рождается в земле, явствует из выражения знать, где собака зарыта, разбираемого Успенским довольно подробно.[86] хотя и не совсем правильно: из приведённых им же примеров ясно следует, что Земля выкидывает пса из своего лона, а обратно не принимает (объяснение этого факта «ритуальной нечистотой собаки» не вполне уместны).

7. Остаётся сделать некоторые замечания по символике П—здеца, взятой в её историческом развитии. Древнейшими, очевидно, следует считать образы Пса. Особенно любопытны тут атрибуты опричников Ивана Грозного, явно воспринимавшиеся как слуги злого бога.[87] Имеет смысл сравнить пёсьи головы, притороченные к сёдлам опричников, с псами Гекаты или Эринниями, «материнскими собаками», преследовавшими Ореста.

Гораздо более интересным и близким к нам по времени является символика красной звезды. Этот чисто магический знак в Советской России не имел (в отличии от серпа и молота и других коммунистических символов) конкретного автора[88] или он не установлен. Впрочем, серп и молот (эмблема, тоже имеющая некоторое отношение к нашей теме) был нарисован независимо друг от друга несколькими художниками,[89] что столь же определённо указывает на архетипичность образа, только проявившегося в массовом сознании.

Красная звезда — по традиционным оккультным представлениям женский символ.[90]

Красная пятиконечная звезда связана с розой (как шестиконечная — с белой лилией) и, в общем, может рассматриваться как символ женского полового органа. Её пять лучей соответствуют пяти наружным частям вульвы: большим и малым половым губам и клитору. Клитор, как не имеющий парного себе органа, символизируется центральным лучом звезды, не имеющим симметричного себе. При «нормальном» положении звезды (центральный луч сверху) конец п—зды (то есть П—здец!) является центром фигуры. (П—здец связан с клитором, как Х‑й с пенисом: это его атрибут).[91]

Не менее важным объектом, связанным с П—здецом, являлся мандат как документ, дающий чрезвычайные полномочия (то есть, по существу, — легальное право устроить п—здец где угодно и кому угодно). Само название этого документа воспринималось всеми как однозначно непристойное[92] — и именно в значении, связанном с мандой (т. е. п—здой).

Наконец, можно говорить о присутствии культа П—здеца в идеологии большевизма. В связи с этим можно спросить: действительно ли большевики хотели устроить (и устроили) революцию, то есть — буквально — переворот? Этот вопрос имеет принципиальное значение. Переворот — в чью бы то ни было пользу — вещь традиционная и вполне понятная. Но большевики этого не хотели. Они организовали не «смену власти», а самый настоящий п—здец, — что, разумеется, совсем не одно и то же. В этом смысле Октябрь было куда ближе к деяниям Ивана Грозного, нежели к Спартаку или Гарибальди.

8. Из этого всего достаточно ясно следует тот вывод, что главным — даже всенародным — божеством, занимающим центральное место в нашем подсознании (если уж не в сознании, наполненном х‑йнёй), является именно П—здец.

В частности, именно с ним связано странное — тоже общенародное — представление о непобедимости России и одновременно о вечной беде, в которой она пребывает.

Объясняется это просто. Русская земля — мать и супруга П—здеца. Он вечно присутствует здесь, и его царство людям, разумеется, в тягость. Пока враги не нападают на Русь, он спит в земле, отравляя её своим присутствием. Поэтому «ничего у нас не родится», всё идёт вкривь и вкось, всё падает из рук, — но жить ещё можно. Когда же Руси угрожает опасность, она выбрасывает П—здеца из своих недр — хотя, не желая этого, терпит до последнего, пока обнаглевший враг не подступит к самым стенам Кремля. П—здец наступает, разумеется, и для врага тоже. Противник, как правило, в ужасе бежит (характерно представление о русском морозе, якобы губящем захватнические армии: это явное, хотя и подсознательное, ощущение ледяного дыхания Пса), но после победы П—здец насилует Землю, пока она в муках не пожирает его, разрывая лоном на куски, и не начинает вынашивать в себе новый П—здец.

Отсюда же, как ни странно, и смешанное чувство отвращения и страха, которое питает Запад по отношению к России. Отсюда идёт П—здец, и они это чувствуют, если и не осознают явственно. Поэтому попытки уничтожить Россию, видимо, никогда не прекратятся.[93]

9. В качестве бонуса можно рассмотреть подобия П—здеца в иных культурах, желательно — максимально далёких от русской.

Я выбрал для сравнения китайскую и традиционную еврейскую культуры, как, во-первых, крайне далёкие от русской и, во-вторых, противоположные друг другу, хотя бы тем, что китайская культура ориентирована на пространство, а еврейская — на время.

10. Архаический Китай с его интересом к «счастливому» и «несчастливому», разумеется, не мог пройти мимо П—здеца как одной из основополагающих категорий бытия. Поскольку традиционная китайская культура основана на классификационных процедурах, можно задать вопрос о местопребывании П—здеца. При этом надо учесть, что все описания, данные в трактатах, ориентированы на «счастливое» и «благоприятное».

В качестве исходного возьмём такую пространственно-нумерологическую схему, как круговое расположение триграмм по Вэнь-вану.

Наиболее благой можно, очевидно, считать триграмму Земли (Кунь). Она считается выражением элемента Почвы («принимающей посев и дающей урожай»), связывается с благоприятными событиями (см. соотв. места в «И Цзин») и находится на юго-западе.

Противоположной в круге является триграмма Горы (Гэнь). Во-первых, она считается пределом развития триграммы Воды (Кань), находящейся на Севере и считающейся триграммой истощения. Традиционное толкование указывает: «Это — то, куда возвращается тьма вещей» (Шогуа, чж. 5). Пределом истощения является, очевидно, П—здец. Триграмма Гэнь как раз и посвящена понятию предела. «То, что образует конец, и то, что образует начало тьмы вещей» (ibid). Триграмма почти всегда неблагоприятна.

(Интересно, что в 10-м чжане Шогуа-чжуань среди многих уподоблений указывается собака. Ещё одним внешним, но любопытным соответствием является чисто графическое сходство буквы П и триграммы Гэнь).

В понятийной системе китайской философии триграмма Гэнь связана с понятием Великого Предела Тай Цзы. Этот образ-понятие равнозначим с такими фундаментальными категориями, как Дао и Дэ, и имеет космологическое значение. Его терминирующие функции достаточно очевидны. Поэтому можно предположить, что Великий Предел и П—здец — это одно и то же.

11. Связь П—здеца с определёнными календарными датами и днями недели достаточно очевидна. Все так называемые несчастливые дни тесно связаны с его культом. Сложнее обстоит дело с такими, казалось бы, общеизвестными вещами, как Shabbat (Суббота) у иудеев.

Первоначально Суббота считалась, по-видимому, несчастливым днём, в течение которого любая работа и вообще всякое действие считалось заведомо опасным или по крайней мере неудачным. Табу на работу считается главной отличительной особенностью Shabbat'а. Но всякое табу по природе своей охранительно: оно оберегает людей и общину от возможного несчастья. «Позитивное» отношение к Субботе, оформившееся в рамках реформированного иудаизма, является, скорее, отклонением — или многозначительным символом того, кому именно стали поклоняться иудеи в эпоху Первого Храма.

Итак, П—здецу был посвящён период с полудня пятницы до полудня субботы (собственно Shabbat). В этот период предпринимались типично охранительные меры, в том числе зажигание светильников и проч.

В связи с этим можно попытаться вообще пересмотреть понятие «праздника». Здесь имеется в виду точная этимология слова: праздник — это период времени, в течение которого нельзя работать. В дальнейшем это понятие стало приложимо вообще ко всем священным дням, поскольку в такие дни (обычная) работа тоже не производилась (по той простой причине, что люди были заняты другими делами).

В заключение позволим себе несколько намёков на дальнейшие возможности исследования этого вопроса. «Б‑г есть Суббота» — этот любопытный тезис заслуживает самого серьёзного внимания, равно как и идея непроизносимого имени Б‑жьего. Об этом последнем мы уже имели случай упомянуть — опять-таки в связи с темой табу.

Что же такое иудеи прятали в храме? Некоего Бога, к которому иные, непосвящённые, относились со страхом и отвращением, подозревая недоброе? Что там лежало в золотом ковчеге, «егда же прикоснётся к нему — умрёт?»

Это может завести довольно далеко. Побоимся же гнева этого неведомого Б‑га и ограничимся сказанным.

Чаадаев и Штирлиц

Всечеловек против Сверхчеловека

Не помню кто — кажется, Лосев — сказал, что вполне возможно начать рассуждение с дырки на галоше и прийти к тому, что Бытие есть Благо. Мне кажется, что это слишком уж далекий путь, вступать на который можно скорее с намерением полюбоваться окрестностями, нежели дойти до цели.

Я, однако, не против пеших прогулок. В данном случае starting point моего рассуждения — «Семнадцать мгновений весны». Киносериал, который действительно может претендовать на своего рода выражение русского духа (в отличие не только от цирюльского сибирника, но даже и от фильмов Бондарчука). Знаменитый (и единственный в своем роде) сериал, столь бесконечно популярный и в прежней, и в новой России, по сути дела, является очередной вариацией на тему отношений Руси и Европы. Европа — это вечный предмет русских мечтаний, и первое, о чем мечтает русский в Европе — это заглянуть ей под юбочку.

Штирлиц — это прежде всего русский на Западе, фигура архетипическая. Любой русский на Западе является прежде всего зевакой, рассмотрщиком, то есть соглядатаем. Штирлиц — соглядатай par excellence. Он соглядатай профессиональный, то есть шпион, разведчик, работающий в самой цитадели Европы, в самой Германии. Он работает на Россию — прежде всего именно тем, что он является соглядатаем, выкрадывает секреты Рейха. Тем самым он побеждает (преодолевает, разрушает) Европу, — то есть воплощает вторую сторону русской мечты о Европе.

Кто противостоит Штирлицу? Чаадаев. Чаадаев, объявивший Европу «непостижимой», навеки недоступной кантовской вещью в себе, до которой не достучаться.

Неудивительно, что здесь возникает тема сумасшествия. Точной противоположностью шпиона является не профан, не обыватель, а именно сумасшедший. Обыватель — это «среднее место», воплощение ограниченного и самодовольного рассудка. Сумасшедшему недостает этой ограниченности, шпион использует и преодолевает ее. Шпион выше рассудка, как сумасшедший не дотягивает до него. Сумасшедший, по меркам обывателя, недо-разумен. Шпион сверх-разумен. Вообще, наиболее естественная роль для высшего (например, внеземного) разума — это роль шпиона (что прекрасно ощущается фантастами). Чаадаев — «высочайше объявленный» сумасшедшим,[94] сам ощущал себя пророком, — то есть, опять-же, сумасшедшим, «умершим умом для мира».

Пророк и сумасшедший опознаются именно потому, что они не скрывают того, что скрывают все. Самая постыдная тайна обывателя — та, что он не имеет никаких тайн. Именно эту тайну обыватель тщательнейшим образом скрывает. Это, кстати, признак душевного здоровья, ибо прятаться — неотъемлемое свойство разума.

Все, связанное с «соблюдением приличий», «норм жизни» и т. п. — это способность нечто прятать — но, разумеется, не уничтожать, а, напротив, сохранять.[95] Человек, на самом деле задумавший избавиться от того, что все прячут, — сумасшедший, более того, неполноценный, ибо ему нечего прятать. Это, попросту говоря, скопец, отрезавший себе всё «неприличное» и радостно показывающий окружающим «чистое место».

Когда европейцы приписывали русским открытость, непосредственность, наивность, — это выражало презрение нормальных людей к недочеловекам, которые не способны (не имеют силы и ума) скрываться. Впрочем, русским те же авторы приписывали и «звериную хитрость». Это вовсе не противоречит «открытости». Русский не хранит тайну, а обманывает — и прежде всего тем, что делает вид, будто у него, убогого, «тоже» есть какие-то тайны. Русские, по мнению европейца — хитрые звери, притворяющиеся людьми. Чаадаев, кстати, обличает русских в том, что они не обладают главной тайной Запада — христианством,[96] но смеют претендовать на это.

Абсолютный архетип Запада — сверхчеловек. Это человек, возвысившийся над окружающими настолько, что те не могут его познать, всё та же «вещь в себе». Достоевский выставил против сверхчеловека свою ставку — всечеловека, который «совершенный европеец и совершенный русский». То есть «свой среди чужих, чужой среди своих». Попросту говоря — шпион.

Итак, Штирлиц опровергает Чаадаева. Он находится на Западе и при том обладает как минимум одной тайной — а именно, тем, что он русский. Это радикально меняет дело: сама принадлежность к нации, с позором изгнанной «из числа избранных», становится тайной и тем самым знаком избранности. Штирлиц — дважды рожденный, он имеет второе дно и тайное имя («полковник Исаев»), что и ставит его выше европейцев (немцев).

Собственно говоря, здесь изложен путь естественной эволюции «русской мысли» — от Чаадаева до евразийцев. В этом смысле сотрудничество последних с НКВД было отнюдь не проявлением наивности или личной непорядочности, а прямым следствием их глубинных философских установок.

Педерастия, как и было сказано

Стюарт Хоум. Вста(н)вь перед Христом и убей любовь. М.: АСТ, 2004

Хорошую (а вообще-то любую) книжку можно читать двумя способами. Или как книжку — то есть пытаться получить удовольствие от чтения. Или как «артефакт культуры, обретающий своё значение только в контексте» (извините за нехорошие слова). То есть пытаться получить удовольствие от догадок на тему того, зачем и почему она написана, и к чему бы это. Правда, удовольствие вторым способом могут получить только особо продвинутые люди, которые в вышеупомянутом контексте находятся, ловят намёки, видят связи и течения, слышат ток подземных вод, и т. п. И могут сообразить даже без помощи арт-критиков, что выход романа Божистраха Поганика «Трупль» есть эпохальное событие, знаменующее собой конец дрим-панк-мува и открывающее собой эпоху пост-поца, завязанного на социальный протест, музыку «юп», по-новому прочитанного Фурье и радикальный антиэкологизм.

Нет-нет, что вы, что вы. Я ничего не имею против второго способа чтения и сопряжённых с ним интеллектуальных радостей. Что плохого в том, чтобы быть в контексте и видеть связи и течения. Это как, извините за сравнение,[97] анальный какой-нибудь секс: ну, можно и «туда», если очень уж охота и девушка не против. Однако дырок в теле барышни должно быть всё-таки две. Если у вашей барышни инсталлировано только очко, так это вовсе и не барышня, а молчел, и пристраивание к его крупу называется педерастия, со всеми вытекающими. Или, ежели без метафор: книжку, которую скучно и противно читать, читать и не нужно, будь она хоть трижды культурным событием и знаменуй она собой хучь что. Ибо такое чтение будет насилием над естеством. То бишь педерастией, как и было сказано.

Особенно обидно бывает, когда какой-нибудь хороший писатель возьмёт да и слепит изделие «второго типа», — то бишь книжку, которую можно воспринимать только и исключительно как «явление».

Стюарт Хоум — хороший дядька. Прикольный такой. Англичанин, born in 1962, панковская юность, соответствующая музычка и разухабистый лайфстайл. Участие во всяческих радикальных арт-движениях, несколько прикольных фишечек вроде «плагиатизма» (опубликовал пару чужих текстов под своим именем и обозвал это «художественным жестом» — ну, «один раз смешно»). Оказался слишком умным для того, чтобы всерьёз оставаться панком и контркультурщиком (для этого всё-таки требуется некоторая туповатость), однако не утратил соответствующих симпатий и жизненных установок, да и связи в среде и знание предмета остались при нём. Ситуация, надо сказать, творчески очень полезная: человек «любит, но всё понимает, но всё равно любит».

На русском Хоум дебютировал романом «Отсос» (Blow Job). Суть романа — изощрённое глумление над политическими радикалами всех разновидностей: неофашистами, анархистами, коммунистами, экологистами, а также заодно и всякими «художественными течениями», претендующими на андеграундность и «противостояние Системе» и при этом ведущим бесконечную вялотекущую войну друг с другом. Пресловутая «Система», впрочем, показана тоже без малейшей симпатии: она так же смешна и убога, как и её противники, разве что раскормленнее и с гладкими боками. Название книги соответствует содержанию. Сосут в романе часто и смачно, в самом буквальном смысле: журналисты у интервьюируемых, студенты у погромщиков, скины у полицейских, и наоборот… Всё это, надо понимать, развёрнутая метафора глобального отсоса Контркультуры у Системы. Но развёрнута метафора весело и смачно. Контркультурщики, кстати, на Хоума обиделись. Значит, было за что.

И вот новое сочинение Хоума на русском: «Вста(н)вь перед Христом и убей любовь» (это так наши перевели непереводимо-жаргонное название, о чём ниже). На задней обложке завлекалочка-рекламка, цитата из каких-то непонятных «критиков». Звучит так: «Этот возмутительно талантливый роман — дерзкое исследование секса и оккультизма, как в качестве жизненных идеологий, так и в качестве способов высшего познания. Здесь традиционные границы между автором и критиком, фантазией и реальностью, писателем и читателем попросту уничтожаются!»

Не верьте, граждане, рекламе! Это очень скучная и вымученная книжка.

В пересчёте на знакомые русскому читателю ингредиенты, это какая-то смесь из Умберто Эко времён «Маятника Фуко» (в книге действуют современные оккультисты), Макса Фрая (там всё время едят: главному герою нравится смотреть на жующих женщин, да и сам он покушать не дурак), фильмов ужасов (время от времени там девушек кончают — в смысле убивают, но и в этом смысле тоже) и обобщённого «Борхеса Умбертоэковича» (книга полна цитат из редких книг, композиция закольцована, полна повторяющихся элементов и претендует на некую, типа, изысканность).

Сюжет. Главный герой (элитный психопат, время от времени воображающий себя жертвой экспериментов спецслужб) разъезжает по Англии с однотипными девицами, изображая из себя (а также и являясь им на самом деле — это в данном случае однохренственно) оккультиста и главу магической «Ложи Чёрной Завесы и Белого Света» и постоянно что-нибудь цитирует (это, наверное, «плагиатизм»). Эта его деятельность крутится вокруг подготовки некоего жертвоприношения, которое он, впрочем, сам же и срывает, чтобы впасть в новый круг того же бессмысленного коловращения: повествование-то зациклено… В общем, всё.

Короче говоря, читать здесь особенно нечего. Человека, «находящегося в контексте», может развлечь выискивание всяких цитат и аллюзий, которых там «хоть жуй противоестественным образом» (как выражается журналист М. Соколов). К тому же тема глумления над оккультистами и их способом мышления вроде как бы продолжает тематику контркультурного глумления над контркультурой во всех её проявлениях, на чём Хоум специализируется. Возможно, его подвело плохое знакомство с предметом (впрочем, не берусь судить: вдруг он масон, розенкрейцер и вудуист и знает, как у них там всё запущено?) — а, возможно, просто книга не пошла, а бросать было жалко.

Впрочем, рецензировать плохую книгу не стоило бы труда — ни моего, ни вашего. Но всё-таки остаётся вопрос — несколько интересна «контркультура» как таковая, и есть ли в ней хоть что-то, заслуживающее внимания нормального человека?

Придерёмся для начала к самому слову. «Контркультура» — это нечто противостоящее «культуре», находящееся с ней «в контрах». При этом она является частью всё той же культуры, причём частью особенно зависимой, особенно несамостоятельной: если вдруг исчезнет всё то, с чем контркультура борется, то исчезнет и она сама. Но при этом борьба ведётся нешуточная: контркультура всеми ножками и ручками лупит «большую культуру», наносит пощёчины общественному вкусу, кидается в публику кремовыми пирожными и тухлыми яйцами и так далее. Контркультура всё время пробует на зуб границы дозволенного и при малейшем признаке слабости их атакует, пытаясь прорваться в области «запрещённого».

При этом, что важно — контркультура при этом претендует на то, что остаётся частью культуры, а не её отрицанием, то есть «безкультурьем». Граница здесь очень тонкая. Например, насрать на икону Богородицы — это обычный вандализм, за это судят. А вот нарисовать образ Богородицы слоновьим помётом[98] — типично контркультурный жест: образ вроде как бы и не осквернён, но скверен по сути.

Повторяем, грань здесь тонкая, к тому же сами контркультурщики её зачастую нарушают. Например, когда всемирно известный композитор-авангардист Карлхайнц Штокхаузен[99] назвал нью-йоркский теракт «величайшим произедением искусства» (читай — контркультурного), ему устроили такую обструкцию, что ему пришлось валяться в ногах у прессы и просить не губить старика, а потом ещё долго оправдываться, что он «не то имел в виду». Да и любители ваять Богородиц из навоза обычно ожидают судебные иски и прочие неприятности.[100] Тем не менее, они на это идут и как будто даже получают поддержку публики.[101]

Дело в том, что, согласно принятому сейчас мифу, контркультура, при всех её малоприятных чертах, выполняет одну важную художественную и даже общественную функцию. Она декларирует борьбу с пошлостью — правда, в подавляющем большинстве случаев сама впадая в ещё худшую пошлость. Но декларация остаётся на месте. «Да, мы не подарки, мы говорим и пишем гадкие и опасные вещи. Но это лучше, чем тотальная пошлость, которая иначе зальёт всё».

Но о чём спич? Что такое «пошлость» и имеет ли это слово вообще смысл «в наше непростое время»?

Определений пошлости было дано довольно много, но нам нужно настоящее, точное определение. Попробуем его выработать прямо здесь и сейчас. «Подумаешь, бином Ньютона».

Начнём с этимологии — это самое удобное. «Пошлое» в старом русском языке — это, в общем, прошлое: старое, привычное, натоптанное, как торная дорога. Современное значение слово приобретает тогда, когда «натоптанное» превращается в «затоптанное», то есть стесавшееся от долгого употребления, больше не действующее, не производящее прежнего эффекта, разладившееся, расстроившееся, но всё ещё пользуемое за неимением лучшего. Пошлость — это такая ржавая затупившаяся пила, которая уже не пилит, а только скрипит; но пошляк всё пытается ею пилить.

Обычный (и в этом смысле пошлый) пример пошлости — девица, одетая по вчерашней моде (а вчерашняя мода всегда кажется ужасной), но не понимающая этого и «кидающая гордые взгляды». То же самое — натруженная рифма или метафора, типа «глаза как звёзды» или «кровь — любовь». Или, скажем, расстроенный рояль, на котором пафосно исполняется «К Элизе». Вещь уже не работает, но кто-то упорно пытается ею воспользоваться, не обращая внимания на её негодность. Поэтому ближайший синоним слова «пошлый» — «затёртый».[102]

Однако дело этим не исчерпывается. Пошлостью называют не только «испортившееся от долгого употребления» — а и всё то, что производит впечатление истёртого и разладившегося (пусть даже оно было придумано вот только что). В частности, такое впечатление часто производят разные недоделки и недодумки. Сарай может покоситься и от времени и от того, что руки кривые делали. Комплимент может оказаться нестерпимо пошлым, хотя вроде бы и нов.[103]

Пошлым (особенно в искусстве) также кажется слишком простой, давно известный — и поэтому уже не работающий — способ получения какого-нибудь эффекта. Например, «умилительный розовый пупсик», сцена насилия над девицей или коврик с оленями.

Однако коврики с оленями делают вполне сознательно, и в немалых количествах. Из этого вывод: «пошлость» в указанном смысле может вполне себе продуцироваться — например, для социальных слоёв, на которые те или иные приёмы, уже отработанные, пока ещё действуют. Или для социальных слоёв, опустившихся (или сознательно опущенных) до такого состояния, что пошлость кажется для них откровением.

Это интересная проблема. Существует жёсткая связка пошлости и «низости» — в социальном смысле, «простонародности». Это отражается в слове-синониме «вульгарность». Слово калькирует латинское vulgaris, буквально — «относящийся к низшим социальным слоям».

Тут стоит кое-что напомнить о механизмах культурогенеза.

Начать с того, что всякие «культурные штуки» создаются, как правило, для социальных верхов, для «блаародных» — просто потому, что «культура» стоит дорого, и заказчики на неё — «верхи». Если быть совсем точным — даже не «верхи» как таковые (какой-нибудь Ришелье или там Билл Гейтс век бы в оперу не ходили, у них есть политика, биржа, хайтек, «настоящие дела»), а окружение этих верхов. У великих людей есть жёны, любовницы, родственники, ближайшие друзья, даже слуги «из ближнего круга». Всех этих людей надо чем-то занимать. При этом ни в коем случае не дурью: люди типа «ришелье» понимают, что быть окружённым людьми, читающими и слушающими дурь, просто опасно. Но и до настоящих дел допускать их тоже нельзя. А что остаётся? А остаётся культура, как развлечение для челяди богатеев. «Пущай в Оперу ходят», «для общего развития». Впрочем, и сам «ришелье» или «биллгейтс» тоже может «себе позволить» послушать и посмотреть нечто подобное, — зная, что «продукт качественный», «плохого не нальют».

Но это всё лирика. Важно то, что через какое-то время «культурные наработки» перестают работать, стираются, становятся «пошлыми». Куда они идут? В помойку? Ничуть: зачем же разбрасываться добром? Они распространяются вниз, в социальные низы.

Представим себе это наглядно. Слуге дарят ношеное (или вышедшее из моды) платье. Тот в него облачается и «фигуряет» в нём в ближайшем пабе. Там его завистливо оглядывают несколько местных франтов… Через какое-то время «фасончик распространяется», — разумеется, с искажениями. То же самое — относительно песенок и музычки, и прочих культурных артефактов. То есть: то, что приелось и вышло из моды «наверху» — ещё долго пережёвывает «социальный низ». Что воспринимается верхами как «пошлятина».

Далее вступают в силу коммерческие соображения. А именно — появляются удешевлённые варианты культуры «специально для масс», очень часто с «утрировочкой». Если у господ в моде были ткани с цветочками, то у народа на ситчике эти цветочки будут с кулак.

То есть появляется «пошлость нарочитая», она же «культура массовая».

Впрочем, тут есть одна тонкость, связанная с современной «массой». Современные «массы» далеко не тождественны традиционным «низам». Прежде всего потому, что современные «массы» — это искусственное образование, результат работы определённых социальных технологий. Если коротко, то «массы» — это «опущенные люди», чей уровень (в т. ч. культурный) специально занижен.[104] В развитых странах это делается мягкими средствами и в каком-то смысле для общего блага, — поскольку миллионы «развитых индивидов» гарантированно разносят на части любую социальную систему. В третьем мире «массы» — это продукт социальных технологий, применяемых к самим этим странам извне, с той целью, чтобы эти страны никогда не поднялись. Соответственно культпрограмма для масс состоит из концентрированной пошлости. Это пошлость не просто «утрированная», а гипертрофированная, помноженная на сто. Специально приготовленная по готовому рецепту затируха.[105]

Уфф, с пошлостью мы разобрались. Теперь о том, что пошлости противостоит.

Естественных противоположностей у «пошлого» имеется две: благородное (оно же классическое) и авангардное (оно же модное).

Начнём с первого. «Благородным» (или «классическим») назвают то, что долго используется, и, несмотря на это, не потеряло эффективности. «Сто лет работает — и как новенькое». Римские дороги, золотые украшения, картины Рафаэля, сыр бри, швейцарские часы и рецепт куриных крылышек в остром соусе — это всё примеры «благородной классики».[106]

«Авангардным» называется, напротив, то, что действует исключительно благодаря своей новизне, только пока оно «с пылу — с жару». «Как остынет — будет невкусно». К «авангарду» можно отнести туфли на платформе, порнографические романы конца XIX века, итальянский футуризм, и много ещё чего.

Разумеется, не стоит думать, что «модное» является совсем уж одноразовым. Его можно пользовать несколько раз, по принципу «хорошо забытого старого». При этом «старое», как правило, помогают забыть — благодаря вбрасыванию всё нового и нового. У белки в колесе так кружится голова, что она уже и не замечает, что бежит на месте. Поэтому всё новые и новые возвращения туфель на платформе неизбежны, как лунные затмения. Понятно и то, что человеку со сколько-нибудь долгой исторической памятью всё это кажется пошлым, но с исторической памятью сейчас организованно и успешно борются… С другой стороны, некоторые авангардные вещи, из особенно удачных, могут попасть сразу в «классику». Но в целом «авангард» — это именно что новизна, возведённая в принцип.

Теперь вопрос: где здесь место для контркультуры?

Сначала немножко о генезисе последней. Контркультура исторически возникла как результат воздействия методов авангарда на субкультуры различных меньшинств, как правило — мелких и озлобленных на общество. У них существовали свои культурные потребности, которые общество не удовлетворяло, а то и отрицало. Они, естественно, на это злились и отвечали обществу тем же. Однако пока не появился авангард, с его принципом «всё хорошо, лишь бы задевало», они копили эту злость в себе. Авангард же её легализовал и дал выплеснуть.

Чтобы было понятно. Представьте себе высокопоставленного мужеложца, вынужденного всю жизнь прятать свой порок. Он даже женат, хотя к женщинам относится хуже, чем к остывшему омлету. Он пробавляется случайными и опасными связями с неопрятными мальчишками, подставляющими попу за фунты или франки, а также чтением полуподпольной гомопорнографии. И вот подобный тип начинает писать роман. Нет, не про педерастию, он слишком осторожен, чтобы признаться в подобном грехе. Он занимается «социальной критикой», — то есть описывает общество, в котором живёт, в особенности же его брачные обычаи. Описывает с брезгливым омерзением, не упуская ни одной возможности сказать гадость про этот «поганый мир натуралов». В доавангардные времена подобное никто не стал бы читать, но после Золя, русской литературы и всяких там Маринетти оно сойдёт за «острую социальную критику». То, что получится, вполне может стать шедевром. Шедевром контркультуры, разумеется.

Итак, первоначально контркультура — это критика «общей» культуры со стороны других культур, точнее — субкультур, как правило, мелких и злобных. В значительной мере она таковой остаётся и сейчас: одним из источников и составных частей контркультурного потока являтся всевозможные экзотические сообщества, собранные по самым разным признакам, начиная от сексуальных перверсий и кончая религиозными убеждениями разной степени экзотичности. Описываемые Стюартом Хоумом оккультисты — разумеется, тоже. Однако поскольку метод осознан, «контркультуру» стало можно делать и не будучи членом «Церкви Последнего Завета Третьего Рейха», карликом-альбиносом или хотя бы пассивным зоофилом.[107] Можно просто вообразить себя в подобной позиции, а потом начать с неё «нести нечто этакое».

Самое крупное сообщество людей, которые освоили этот трюк, называется «современным художественным сообществом». «Современный художник» — это человек, способный, как минимум, вообразить себя «стоящим вне общества». Впрочем, некоторые заигрываются и в самом деле выпадают в какой-нибудь осадок.[108] Но большинство просто симулирует «внешнюю позицию» — и иногда даже небанальным образом.[109]

Является ли конткультурное творчество эффективным методом борьбы с пошлостью? Да и нет. Хотя бы потому, что сама контркультура может быть крайне пошлой. Например, в современной литературе и киноискусстве нет ничего более унылого и заезженного, чем изображение чувств педераста, — хотя соответствующие книжки и фильмы до сих пор относят к «контркультурным феноменам». Или — чтобы, опять же, далеко не ходить — книжка Хоума. Она поразительно вторична (то есть пошла) во всех отношениях, начиная с вешалки названия. Собственно, это самое «встан(в)ь перед Христом» — это всего лишь редакторская попытка передать каламбурное название книги «Come Before Christ and Murder Love». Каламбурчик — в двойном значении «come»: перевести можно и как «придите ко Христу», и как «кончи на Христа». Помимо того, что всякое кощунство сейчас звучит нестерпимо пошло, именно это конкретное является и в самом деле очень пошлым, потому что очень старым. Впервые вынесенная автором в заголовок фраза встречается в одной из редакций популярного иудейского текста VI-го века «Толдот Иешу» («Родословие Иешу»), сборник мерзких раввинских фантазий об основателе христианства: там соответствующее действие приписывется Иуде… Впрочем, в других редакциях того же шедевра иудейской мысли Иуда на Христа помочился, так что «контркультуре» есть ещё куда развиваться.

Теперь интересный вопрос: какие жанры «обычной» культуры ближе всего к контркультурному творчеству? Как ни странно это покажется на первый взгляд — так называемая «профессиональная литература», особенно когда она начинает описывать «обычный мир». Книжка, написанная профессионалом, особенно если профессия небанальная, имеет много общего с «контркультурщиной» — именно потому, что позиция наблюдателя здесь тоже смещённая: профессиональные сообщества имеют свой взгляд на жизнь, иногда очень своеобразный. Сравните того же Стюарта Хоума с его надуманным оккультизмом и жертвоприношениями и сборник врачебных баек. Вы, во-первых, обнаружите много общего, во-вторых, сборник врачебных историй окажется куда круче и контркультурнее. И уж точно — менее пошлым, хотя, может быть, и более скабрезным.

В заключение. Существует такой предел пошлости и пакости, что, будучи перейдённым, явление уже само становится чем-то контркультурным — уже в смысле «атаки на культуру», а не «атаки на пошлость». Коврик с оленями и песенки про любовь — это ещё относительно безобидная жвачка для масс. Термоядерные же продукты типа упоминавшейся уже пугачёвской «Зайки» (а эта песенка буквально взломала представления о хорошем вкусе, пристойности и вообще обо всём) или скультптур Церетели — это совсем, совсем иное.

У Олега Дивова в одном из фантастических романов есть пронзительное описание того, как — через столетия, после гибели России — орды уродливых гоблинов поклоняются статуе Петра Первого работы Церетели. Глядя на памятник, понимаешь — да, это оно. Памятник вполне годится для страшного, кровавого капища.

Вот что такое настоящая-то контркультура.

О киберпанке

Со времён опубликования гибсоновского «Нейромантика» прошло не так уж и много времени. Впрочем, сейчас всё делается быстро, так что за пару лет «новое направление» (неважно уже чего) вполне могло появиться, развиться, дать жизнь двум-трём шедеврам, породить несколько более или менее перспективных ответвлений, на месяц-другой заслужить благосклонное внимание всего прогрессивного человечества и благополучно почить в бозе, оставив миру немного дыма и немного пепла. Киберпанк, по идее, уже имел достаточно времени для переселения на свалку истории вместе с абстракционизмом, экзистенциализмом и решениями XXVI Съезда партии. Тем не менее пациент скорее жив, чем мёртв, и даже подаёт надежды на «что-то». О надеждах и поговорим.

Собственно говоря, внешний антураж «киберкультуры», — всякие там тарапуньки со штепселями в затылке, напрямую подключённые к бэкбону, хакающие корпоративные сервера «изячным движением мышки», и makающие love с нарисованными кинозвёздами прямо в «киберпространстве» — не слишком впечатляет. Это ничем не лучше пыльных тропинок далёких планет, истоптанных покорителями пустоты ещё в 60-е. Те же новые миры и такие же картонные, только упоминаемые железки другие.

Разумеется, определённая разница есть в отношении к реалиям текущего момента. Если звездолётная тема оказалась пустоцветом, то перспективы развития компьютерных технологий куда более осязаемы. Грубо говоря: между ракетой, выводящей на орбиту спутник, и чаемым «фотонным звездолётом» вообще нет никакой связи, кроме общего принципа реактивного движения. Тут нужны даже не «лучшие», а просто другие технологии, которых у нас нет (и не ожидается). Но между калькулятором и суперпуперкомпьютером, способном имитировать пресловутую «виртуальную реальность», разница чисто количественная, в оп/сек., то есть вообще-то калькулятор и суперпупер «одной крови», и кремниевые их потроха зачастую делаются на одних и тех же заводах.

Но это всё, однако ж, не так существенно. Настоящий киберпанк — это ж не «про компьютеры», а про людей. Само по себе упоминание в книжке «подключённых» (пусть даже действие целиком и полностью происходит в киберпространстве) ещё не делает её киберпанковской. Киберпанк начинается там, где человек вступает в некие личные отношения с компьютером. Например, впадает от него в зависимость (как в ранних протокиберпанковских рассказах). Или, напротив, начинает учиться правильному отношению к нему. А главное — начинает распространять это самое отношение вовне компьютерного мирка, в частности — на социум.

Тут нужны кое-какие разъяснения. С точки зрения пользователя, всё происходящее в компьютере является либо выполнением программы, либо сбоем. Третьего не дано. При этом сама по себе программа может быть какой угодно, и совершенно неважно, что она, собственно, делает: важен результат её работы. Впрочем, последнее не совсем верно: программа сама может служить причиной сбоя в работе других программ, а то и операционной системы, не говоря уж о возможной порче оборудования. Это, кстати, не обязательно значит, что программа «плохая». Это значит только то, что она несовместима с другими программами, или с ОС, или с данным конкретным железом. И ещё неизвестно, что нужно выкидывать: то ли эту самую прогу, то ли конфликтующие с ней, то ли ОС, то ли, может быть, избавиться от старого железа. Причём выбор решения тут диктуется чисто прагматическими соображениями. Если нам — здесь и сейчас — нужно, чтобы данная конкретная программка работала, можно ради такого дела снести пару-тройку других. А если это очень нужно, то можно и новую операционку поставить, а то и проапгрейдиться. Или вообще выкинуть нафиг писюк и взгромоздить на стол Макинтош нечеловеческой красоты.

Вроде бы всё правильно. Однако подобный подход можно распространить и на всё сущее вообще. В частности — на дела общественные. Аналогия получается очень интересной. При подобном подходе многие традиционные проблемы просто исчезают или выглядят совершенно иначе. Например, старый спор: что выше, желания отдельного человека или благо семьи, города, общества в целом — особенно если эти две вещи несовместимы? С точки зрения традиционной, это неразрешимая задача, предмет для бесконечных словоизлияний. С точки зрения «компьютерной», эта проблема ничем не отличается от уже упомянутого выбора: стереть конфликтующую программу или переустановить операционку. Вполне можно пожертвовать отдельным индивидом ради благополучия всех остальных, но можно поступить и наоборот. Весь вопрос в том, стоит ли игра свеч и насколько интересным будет результат.

В этом смысле миры киберпанка устроены абсолютно либерально. Все законы (иногда очень жёсткие), которым подчиняются подобные общества, абсолютно произвольны и не основаны ни на чём, кроме желания и возможностей тех, кто эти законы устанавливает. В этом плане и попытки нарушения закона не являются чем-то «аморальным». Они могут быть только успешными или неуспешными. Неудачнику приходится расплачиваться не за аморальность, а за глупость и переоценку своих сил и возможностей.

Соответственно «мир киберпанка» аморален, — если, конечно, понимать под моралью некие безусловные императивы поведения. Потому что ничего «безусловного» в этом мире нет. Вообще ничего.

Столь же идиотской и надуманной выглядит с подобной точки зрения и «проблема индивидуальности». Представляет ли каждый человек бесконечную ценность, или он — винтик в машине родовой жизни? Ни то, ни другое. Потому что нет никаких бесконечных ценностей, но нет и никакой единой машины, в которой можно быть винтиком. Есть более или менее единая многозадачная среда, в которой идут совершенно разные, иногда несовместимые процессы. Но даже если они все совместимы и работают как надо, вполне можно прервать любой из них или даже все, и в этом нет ничего «плохого». Достаточно того, что вся эта лабудень просто кому-то надоела.[110]

Именно поэтому, например, для киберпанка так интересна тема хакерства. Собственно говоря, все активные герои киберпанковских романов — хакеры. Хакеры по мировоззрению, по крайней мере. Правда, некоторым из них удаётся стать настолько крутыми, чтобы войти в класс игроков, которые сами устанавливают законы для других.

В этом смысле в рамках киберпанка отсутствует ещё одна традиционная тема: столкновение «порядка» и «бунта», проблематика революции. Разница между «законным владыкой», «кровавым тираном», «пламенным революционером» и «презренным бунтовщиком» в мире киберпанка отсутствует напрочь. Все там мазаны одним и тем же мирром. Удачливый хакер, разжившись электроденежками, покупает себе небоскрёб или орбитальную станцию и входит в элиту. Разорённый (например, тем же самым хакером) владелец небоскрёба вселяется в трущобы и становится вожаком бандитской шайки. Главное тут то, что ни в первом, ни во втором случае никакого «культуршока» не происходит, равно как и «ломки стереотипов».[111] Всё в порядке вещей. Никакой качественной разницы между князем и грязью нет, потому что князь — та же грязь, только лихо вспучившаяся.

Наконец, о перспективах подобного общества. Опять же обратимся к компьютеру. В общем-то, что бы он ни делал, и для каких бы целей ни использовался, у всех решаемых им задач есть нечто общее. Любая программа — это, как ни крути, инструмент для обработки информации. Если их как-то можно сравнивать друг с другом, так это по возможностям обработки той или иной информации. Киберпанк подходит к обществу, цивилизации, культуре ровно так же: всё это наборы определённых средств для переработки информации. Одни порядки «лучше» других, если они позволяют обществу переработать больше, лучше и быстрее разнообразной информации. Но не более того.

На этом этапе, однако, в голову начинает лезть хорошо подзабытый марксизм-ленинизм. То есть возникает закономерный вопрос: а чьё мировоззрение выражает киберпанк? В самом таком прямом, «классовом» смысле.

Ну что ж, посмотрим. В силу уже отмеченных особенностей киберпанковского мира, в нём отсутствует ещё и дилемма «истеблишмент/андеграунд» и уж тем более «буржуазность/антибуржуазность». Герои киберпанка — не «хиппи» и не «яппи», ни «бурши», ни «филистиры», но — и те и другие одновременно. Или, точнее, кто угодно в зависимости от обстоятельств. Если выражаться гегелевским языком, в фигуре киберпанка снимается противоположность элиты и дна.

То есть общество киберпанка — это бесклассовое общество. Вся его неоднородность — чисто количественная. У кого-то больше денег, у кого-то меньше, но все там, в общем-то, одинаковы. Разница — даже не в количестве денег на счету, а в возможностях доступа к информации и обработки таковой. Такие неповоротливые образования, как общественые классы, страты, и прочая лабудень, становятся лишними. Общество упрощается: есть люди, есть роли, ну и есть игры, в которые играют люди.

Породить подобную утопию (или антиутопию — здесь эти понятия оказываются столь же условными) мог только один социальный слой. А именно — так называемые «технократы».

Это очень расплывчатое понятие. Объединяет этих людей не столько профессии и социальное положение (слово «технократия» применимо и к преуспевающим менеджерам, и к компьютерным отморозкам), сколько мировоззрение.

Его можно определить следующим образом. «Технократ» — это человек, умеющий решать проблемы определённого типа, вне зависимости от того, у кого именно возникли эти проблемы. «Технократия» — это «кибернетика», искусство чистого управления, вне зависимости от того, что именно управляется.

Оборотной стороной такой универсальности является сужение круга решаемых задач. Так, классический «хозяин своего дела» (например, какого-то бизнеса) может до тонкостей знать все детали, все возможные ситуации, всё. Но только этого своего дела. В лучшем случае, он интересуется опытом конкурентов.

В то же время «кризис-менеджер» способен вывести из штопора фирму своего клиента, после чего он уходит к другому клиенту, чтобы вывести из штопора совсем другой бизнес. Разумеется, он не знает о каждой из этих фирм и сотой доли того, что знают о них их владельцы. Более того, он не смог бы управлять ими в «нормальных условиях», да и не стал бы пробовать. Зато он повидал множество разных кризисов и накопил опыт управления именно в этой конкретной ситуации. Что будет дальше — не его дело.

В общем-то, подобный принцип отчуждённого управления можно распространить на все человеческие занятия вообще. Фигура «хозяина своего дела» становится просто излишней. Кстати, заодно сбывается и кое-что из комунистических утопий: частная собственность, правда, не исчезает, но становится фикцией, потому что все вопросы реально решают «специалисты по решению проблем».

Всё это вполне закономерно. Элита — это те, кто принимают важнейшие решения. Вопрос состоит в том, решения в какой области деятельности в данный момент являются важнейшими. В военной (феодализм), в производственной (капитализм), в финансовой (поздний капитализм) — или, как сейчас, в сфере «чистого управления», управления как такового, управления уже неважно чем. Сейчас управленческая деятельность стремительно обосабливается, становится «искусством в себе». Поэтому власть, побывав в руках жрецов, генералов, банкиров, переходит к так называемым технократам.

В таком случае «технократы» — это явные претенденты на то, чтобы «стать всем». Именно всем, поскольку, как уже было сказано, никакого иного «ярко выраженного» класса, кроме самих технократов, просто не остаётся. Есть только удачливые технократы, неудачливые технократы, и плебс. Финита ля социальная история человества.

Но это всё уже далековато от темы; мы пока что, всё-таки, говорим о литературе, то есть о мире вымышленном. Впрочем, постойте-ка, что это я такое сказал? Ну да, конечно. О мире вымышленном. То есть о виртуальной реальности. Как же это возможно было забыть об этом кардинально важном обстоятельстве?

Киберпанк был бы невозможен без постулирования некоей «искусственной среды», в которую можно погрузиться целиком или хотя бы головой. Этот мир внутри компьютерных сетей отличается от обычной реальности только одним: он целиком и полностью поддаётся отчуждённому управлению. Все объекты в нём равнозначны, поскольку все они одинаково нереальны. В этот мир, порезанный на части, но в общем единый, как изюм в булке, вкраплены подключённые к нему «настоящие субъекты», которые могут подчиняться этому миру, менять его, а то и выйти из него вообще.[112]

Почему, однако, «киберпространство» так важно для киберпанковской реальности? Потому что она снимает последнюю грань, которая ещё остаётся в социуме: грань между действительностью и вымыслом, явью и сном, правильным восприятием и галлюцинацией. «Киберпространство» — это сложная наведённая галлюцинация, в которой, однако, можно жить. Более того, ожидается, что реальность «настоящая» постепенно подчинится законам и обычаям «киберпространства».

Это, кстати, не такая уж невозможная надежда. До сих пор «строгая социология» не учитывала «виртуальную компоненту» существующих обществ, причём не учитывала безо всяких на то оснований. Как-то само собой предполагалось, что человек живёт «в настоящей реальности», бытие каковой и определяет его сознание. Как бы ни так. То есть бытие действительно определяет сознание, но не только реальное, а и виртуальное. Мальчик на диване, склонившийся над книжкой, находится где? И что в большей степени определяет его сознание — диван или книжка?

История европейской цивилизации двигалась всё в большей мере в направлении «от дивана к книжке». Уход от реальности, впрочем, характерен и для цивилизаций восточных, но там основной интерес обращался на «естественные виртуальные миры» медитативных практик. Фаустовский человек, с его «вначале было Дело», разумеется, по такому пути пойти не мог. Он решил создать «мир иной» своими руками — вначале пером, потом печатным прессом (европейская литература — это явление не менее, а то и более величественное, нежели колониальные империи), потом возникли газеты, радио и телевидение.[113] Сейчас мы живём в «полувиртуальном» мире: через экран «ящика» мы созерцаем нарисованную для нас картинку, но пока не можем попасть туда внутрь. То ли дело зарождающееся «киберпространство».

Последнее, таким образом, оказывается местом полного торжества того подхода к миру, о котором мы уже столько наговорили. Это то место, где он может быть реализован наиболее адекватно.

В заключение — детский вопрос: а какова вероятность того, что мир киберпанка осуществится таки на самом деле? В общем, никаких внешних препятствий для этого нет: чуток подразвить технологии, и всего делов. Настоящее препятствие, однако, находится внутри. «Киберпанк» интересен, как интересны романы ужасов. Но кто из миллионов читателей Стивена Кинга согласился бы оказаться на месте главного героя «Мизери», которому, помнится, сумасшедшая медсестра отчекрыжила ногу? Адреналин адреналином, а ведь ню-ню, бо-бо, и ногу жалко.

Точно так же жалко мораль, право и даже старушку частную собственность.

Новая Жюстина

Оксана Забужко. Полевые исследования украинского секса. М.: Издательство «Независимая Газета», 2001.

Любит ли Слонопотам поросят? И как он их любит?

Алан Александр Милн, «Винни-Пух и все-все-все».

Русская литература в последнее время мало радует. Трудно сказать, почему — то ли иссякли источники вдохновения, то ли исчерпалась тематика. Второе вероятнее, — если учесть, что обычной тематикой русской литературы были страдания русского литератора, причиняемые русским государством (в «царистском» или «советском» его изводе, всё едино).

То есть не то чтобы страданий стало меньше. Их стало даже больше, причём плюхи и заушения сыплются со всех сторон. Просто теперь не только бьют, но ещё и плакать не дают. И это правильно, товарищи дорогие. «Демократия — это вам не лобио кушать», как сказал один великий грузинский демократ.

Зато расправили могучие плечи литературы бывших наших окраин. Особенно стараются в братской Средней Азии: там появляются настоящие титаны духа. Например, пожизненный президент одного из тамошних независимых государств написал для своего народа Священное Писание, именуемое «Рухнама». Народ, разумеется, поголовно счастлив.

Но это всё-таки божественное, а мы попечёмся о земном.

В сфере земного особенно преуспевает словесность братской Украины. Преуспевает настолько, что недавно даже случилась небольшая культурная экспансия высокой украинской прозы в Россию: издательство «Независимая Газета» перевело и издало на русском языке главный бестселлер украинской прозы последних лет — роман госпожи Оксаны Забужко с интригующим названием «Полевые исследования украинского секса». В магазине «Москва» на смотровой экземпляр налеплена бумажная ленточка с надписью «Лучшие продажи месяца». То есть книжку берут, не проходите мимо. Не пройдём и мы — о чём и статья.

Пани Оксана Забужко — не какая-нибудь там английская Роллингс, домохозяйка, сочинившая сказку про Гарри Поттера и через то прославившаяся. Нет, перед нами лицо статусное, можно сказать — официальное. Три поэтические книжки (между прочим, стихи переведены в четырнадцати странах мира, а издательство «Макмиллан» пополнило ими престижную антологию женской поэзии ХХ века). Переводчик с английского и польского. Преподавала украинистику в университетах Соединенных Штатов, в частности и как лауреат фонда Фулбрайта. Кандидат философских наук, автор многочисленных эссе на философские и культурологические темы, автор трактата о Тарасе Шевченко («Шевченків міф України. Спроба філософського аналізу»: Київ: Абрис, 1997). Убеждённая и яростная феминистка, активно делающая карьеру и в этом перспективном направлении. В среде национально-ориентированной интеллигенции именуется не иначе как «интеллектуальный лидер поколения», наряду с Андруховичем, и прочими модными украинскими «письменниками». И, last not least, Оксана Забужко — вице-президент Украинского пен-центра. В общем, такое вот «лицо Украины», выставленное в мир.

Роман был издан в девяноста шестом, чему предшествовала умелая компания по раскрутке текста. В первоначальном варианте текста (распространённом авторессой среди знакомых в разных концах света, благо связи у неё дай боже) было немало злобненьких замечаний про всяких реальных людей, украинских и не только. Запахло скандальчиком, а то и судебным процессом, — однако, пока книжка не издана, ответственности никакой не наступает. Довольная Забужко, подразогрев общественное мнение, издала-таки свой шедевр — правда, в стерилизованном виде, сняв все личные наезды. Зато умелый самопиар дал плоды в виде восторгов украинской прессы («европейский роман, который читают даже в Нью-Йорке») и урожай переводов на всякие европейские языки. Впрочем, книжка и была задумана как экспортно-ориентированная, адресованная «в большой мир».

Книжка подчёркнуто автобиографична. Главная героиня — гениальная, гениальная (слышите, москали?) украинская поэтесса (в книге, для подтверждения гениальности, приводятся её стихи на мове), измученная москалями (которые угнетали украинскую интеллигенцию и мешали ей читать Тараса Шевченко), ищет Настоящего Украинского Мужчину, с которым можно было бы создать настоящую украинскую семью, родить сыночка-кровиночку, и всё такое. Такового она даже находит (это, разумеется, птица её полёта: гениальный украинский художник), но с ним что-то не залаживается в постели, да и характерец у избранника тоже неважнецкий. Тем временем героиня отъезжает по литературно-просветительским делам в Штаты, где занимается пропагандой украинской литературы и Украины вообще. Он тоже туда приезжает, но к тому времени любовь ушла, завяли помидоры, и всё кончается разрывом полным и окончательным. Всё это излагается от первого лица в формате лекции, обращённой к западным слушателям — доброжелательным, но довольно равнодушным. В конце книги она улетает на самолёте в голубые дали. Вот такие дела.

Мне могут сказать — ну и что ж тут интересного? Отвечу — интересны подробности. Ради них, собственно, и можно потратить на это дело сколько-нибудь внимания.

Прежде всего, успокоим ревнителей нравственности. Никакой порнухи, обнажёнки и расчленёнки в романе нет. Книжка замечательным образом иллюстрирует старый советский анекдот о том, как в сельском клубе устроили лекцию про любовь со слайдами. Лекция, если кто помнит, началась так: «Бывает любовь мужчины к женщине… (зал кричит: «слайды! слайды!»)… бывает любовь мужчины к мужчине (зал вопит: «слайды! слайды!»)… бывает любовь женщины к женщине (зал неистовствует и хочет слайдов)… а бывает любовь к Родине! И вот сейчас будут слайды!» Так и здесь: книжка не про любовь женщины к мужчине, а про любовь женщине к Родине. В данном случае — к рiдной неньке Украине.

В принципе любовь к Отечеству — чувство доброе и светлое. Однако, как показывает практика, любить можно по-разному, в том числе такими способами, о которых и говорить-то неловко. Вот и здесь — чем дальше читаешь, тем больше начинаешь сомневаться в уместности и полезности данного чувства в исполнении главной героини. Очень уж у неё нехорошо всё получается.

Понятно, что Забужко — яростная, щiрая (на русском это звучит как «ощерившаяся всеми зубами») украинская националистка. Выражается это прежде всего в лютой, какой-то даже ведьмачьей, злобы по отношению к России и русским — ой, извините, к москалям. Этим она известна не менее, чем своим «феминизмом». Правда, как раз в разбираемом нами тексте москали и москальство «присутствуют своим отсутствием» — то есть их нет даже там, где они, по идее, должны как-то себя показать. Вскользь упоминаются какие-то мерзкие стукачи, «следившие за первой девичьей влюблённостью» героини (именно так! — видать, у советской власти не было другой заботы). Впрочем, пресловутые «стукачи» — это так, общее место, дань жанру. Куда больше ненависти вызывает «ихний Шемякин», занявший на Западе место «славянского художника» (а ведь на этом месте мог быть свой, украинец!). Ну и, разумеется, русский язык, который так мешает великой поэтессе с блеском выступить на международной арене: Russian ещё как-то котируется, а мова — нет («достали они со своим Russian» ом ещё тогда!» — срывается героиня, вспоминая какую-то международную тусовку).[114] Впрочем, как раз с этим-то всё понятно: конкуренция — вещь жестокая, а если уж люди всерьёз взялись за грязное дело «национального самоутверждения», то ничего другого от них ожидать и нельзя.

Интереснее то, что госпожа Забужко пишет про Америку и прочий «запад». С одной стороны, официальная позиция укропатриотов состоит в том, что они «семимильными шагами идут в Европу» (как однажды изволил выразиться украинский президент Кучма, — правда, в желательном наклонении). Определённая доля подобающего низкопоклонства в тексте, разумеется, есть — однако, звучит она с фальшивинкой. Если честно, то Запад у госпожи Забужко вызывает раздражение. Прежде всего тем, что он слишком мало внимания уделяет её «несчастной родине» (то есть, конкретнее, мало переводит украинских «письменников») и сильно сосредоточен на своих делах, которые кажутся героине малоинтересными. Желание получить признание со стороны Запада прекраснейшим образом уживается с мелким поднакусиванием руки дающей — за то, что мало даёт. Но дело не только в этом: западная жизнь как таковая в романе поминается редко, но с неизменной брезгливостью. Европейцы и американцы в изображении Забужко только и знают, что сочиняют сами себе всякие мелкие проблемки и потом бегают к психоаналитикам. В то время как она сама любит и страдает размашисто и смачно, не то что эти пигмеи.

Тут намечается интересный мотивчик. С одной стороны, Запад для Забужко, конечно, светоч. Но это не настоящий, реальный Запад, — а некая неопределённая «нервная система планеты», о которой Забужко говорила в одном из своих интервью. Реальный же Запад оставляет её в лучшем случае равнодушной, и отношение к нему — чисто потребительское. «Долларов бы дали». «Перевели бы». И, очень тихо, еле слышно, сквозь зубки — «заж-ж-жрались».

Но особенно любопытны чувства героине к Украине.

Тут разница между сущим и должным превращается в пропасть. С одной стороны, Украина — первая и единственная любовь героини (читай — самой «письменницы»), без украинского языка она «задыхается», и т. п. С другой — её не очень-то устраивают носители этого самого языка. То есть украинцы. Особенно — украинские мужчины.

Дело в том, что героиня мечтает отдать «тело своё белое» настоящему украинцу, желательно — националисту и диссиденту, несгибаемому борцу с «москальством». Представляла она их себе так: «Молодые и красивые, ненамного старшие тебя буйночубые парни, ты мечтала о них, как ровесницы о киноактерах, вот он выйдет на волю, израненный и мужественный, и мы встретимся, — только они никогда не выходили…» Относительно же прочего мужского поголовья «рiдной неньки» у Оксаны твёрдое мнение: «рабы». Разумеется, бедные украинцы в этом вырождении не виноваты — их попортили москали, — но от этого они не становятся симпатичнее. Остаётся рассматривать пожелтевшие фотокарточки крестьянских семей, на которых — парубки, «как дубы», с бычьими шеями, распирающими воротники («вот из кого должна была вырасти наша национальная элита!»). Увы, пареньки полегли «под Бродами» (читай — убиты москалями), а из оставшихся выросли прапорщики Советской Армии, ревностные и туповатые служаки, а также противные учительницы украинского языка, чиновники, не говорящие на мови, некрасивые дети и прочие унтерменши. Дальше там много такого — про «бедную затырканную страну», про чиновников в обвислых штанах и усеянных перхотью пиджаках, про оплывших писателей, «умеющих читать лишь на одном языке» (это опять про неназываемый Russian), про кривые ноги, про «вековечную украинскую обречённость на небытие». Украинцы. Просто украинцы. Которые отвратны всем, — но прежде всего тем, что выжили. Ибо «выживание быстро подменяет собою жизнь, оборачивается вырождением» и т. п. И евгенические оргвыводы: «рабы не должны рожать детей… в рабстве народ вырождается». Отсюда, разумеется, и феминизм — как реакция на «вырождение».

Но остановимся, наконец. Честно говоря, из всего этого следует нехороший вывод: героиня романа любит только мёртвеньких. Точнее, так: или мёртвых, или хоть каким-то образом причастных «тому свету». Что невинноубиенные парубки, что побывавшие «Там» (в ГУЛАГе, то есть в местном заменителе ада) диссиденты, что, наконец, её последний «коханый» — художник, тоже где-то как-то причастный «тому свету» и «чертовщинке», поскольку рисует картинки «с архетипчиками», что-то такое национально-гробовое: ведьмы, чёрные петухи, миски с кровушкой и прочие прелести. Чем и покорил её душу, — но, правда, не тело: с ним «не получалось». В общем, «и тут нехорошо». И неудивительно: живой труп, поднятый на ноги (то есть, проще говоря, зомбированный) «украинской идеей», вряд ли интересен как мужчина.

Впрочем, и стати самой Забужки увядают, о чём она плачется читателю, правда, не без наивного кокетства: вот, дескать, и пышная грудь четвёртого размера (о каковом размере она заботливо сообщает читателю) слегка отвисает.

И, конечно, средостением смерти оказывается Украина как таковая. И точно: в романе полно рассуждений, прямо приравнивающих «Украину» к «Смерти». Венчает их сентенция: «Украинский выбор — это выбор между небытием, и бытием, которое убивает». Навязчивая тема «я живая!» ничего тут не меняет.

Кстати сказать, своё видение Украины госпожа Забужко реализовала не только в тексте. Относительно недавно ещё одна феминистка — госпожа Оксана Чепелик — сняла по культурологическому трактату Забужко небольшой фильм. (На грант Министерства Культуры, разумеется). Фильм состоит из показа подвешенной голой бабы, которую два уродливых карлика всячески истязают: красят, поливают водой, используют её как стол для игры в карты, и так далее. Что сопровождается закадровым зачитыванием трактата Забужко. Так вот, снято всё это унылое безобразие ради простейшей, топорной аллегории: обижаемая карликами баба — это Украина… Которую, соответственно, гнобят москали… И так далее.

Вся эта виктимизация образа Украины, конечно, взята не с пустого места. Основой современного украинского исторического сознания является образ «страдающей Украины», страны-жертвы, страны-добычи, последовательно достающейся разным геополитическим насильникам. При этом считается, что Украина страдает не за свои пороки, а за свои добродетели (что сближает её с героинями романов маркиза де Сада). В роли архинасильника и главного врага, разумеется, выступает Россия-Московия («Московщина»), на протяжении всей истории непрерывно мучавшая и терзавшая Украину. Однако и другие геополитические субъекты — Польша, Германия, и так далее — тоже участвовали в «розпинании Украины». Наконец, всё это происходило и происходит на фоне презрительного молчания Запада, который с ледяным равнодушием взирает на мучения «европейской же ведь всё-таки державы».

Насильники всячески «сливали и поглощали» Украину, лишали политической и культурной самостоятельности, препятствовали её развитию, а также наносили ей прямой физический ущерб, разрушая материальные ценности и истребляя население. Впрочем, последняя тема считается не столь важной: несмотря на непрекращающиеся попытки создать мифологию «украинского Холокоста»,[115] основные потери Украины видят скорее в сфере культуры.

При этом тема «европейскости» Украины, подаваемой в страдательном залоге, чрезвычайно важна. Украина понимается как «несостоявшаяся центральноевропейская держава», насильственным образом втянутая в орбиту «Московии», и никак не могущая из неё вырваться. При этом роль Запада также оценивается минусово: Запад мог бы вызволить страдалицу-Украину, но не сделал этого, предпочитая иметь дело с её хозяином и насильником, русским имперским режимом.

В целом, образ «страдающей Украины» восходит к истории Золушки, изощрённо терзаемой злой мачехой (Россией) при полном равнодушии доброжелательного, но бессильного отца (Запада). В связи с этим, разумеется, определённые надежды возлагаются на «добрую фею», «крёстную», в роли которой украинские мыслители видят Америку, которая будет поощрять и покрывать украинскую месть[116]… Но это уже пошла политика, а у Забужки всё проще: Украину имеют, а она страдает, как та Жюстина, и живёт мечтами о мести.

Самое обидное во всём этом то, что всё это склизкое паскудство разведено, в общем-то, на пустом месте. Украинцы, слава те Господи, вполне нормальные люди, не лучше, но уж и не хуже «иных прочих». Запад, в общем, тоже имеет свои достоинства, не сводящиеся к немедленному и безоговорочному признанию «украинской культуры». Про «москалей» говорить не буду, как лицо заинтересованное, но хочется всё-таки отметить, что не каждый первый русский пьёт кровь украинских младенцев… Мир, в общем, куда более симпатичное место, чем его рисует эта дама, да и Малороссия — тоже ничего себе местечко.

В чём же дело? В романе это прописано довольно откровенно. Забужко просто помешана на идее конкуренции. Ей ужасно хочется успеха, признания, — причём явно превышающего её дарования, какими бы они ни были. Компенсировать разницу между притязаниями и результатом можно по-разному. Забужко применяет простейший приём: списывает всё на лень и нелюбопытство мира, не желающего учить украинскую мову, на которой она пишет свои шедевры. Бедность собственной культуры, в свою очередь, списывается на «имперский глум».

В принципе таких людей хватает везде. И это всё было бы малоинтересно, если бы не исключительно благоприятная идейно-политическая обстановка, благодаря которой именно такие люди и получили на Украине доступ к умам. «Страдальная» история Украины, как ни странно, вполне успешно встраивается в ряд политических проектов, позволяя, с одной стороны, объяснить травматическими причинами какие угодно внутренние проблемы, с другой — предъявить России моральный счет. Это, конечно, удобно. Но вот украинцу, особенно «культурному», таким способом успешно навязывается комплекс неполноценности — мужской, национальной, какой угодно ещё.

Невольно начинаешь думать, что литературно-художественные претензии украинских националистов, в общем-то, играют против них же самих. Рассуждая чисто прагматически, можно было вполне себе обойтись без попыток «делать культуру». Обошлись же без этого куда более успешные прибалты. Автор этих строк хорошо помнит рижский журнал «Авотс» времён перестройки, который из номера в номер публиковал своего рода рекламу независимости Латвии: фотографии прилавков, заваленных копчёностями и колбасами. Весомо, грубо, зримо, в лоб — вот они, преимущества национального суверенитета! Что ж, колбасная реклама прокатила на ура, безо всяких дурных последствий. Собственно, почему бы украинским самостийщикам не ограничиться тем же и выбрать в качестве предмета национального самоутверждения горилку медовую с перцем? Это было бы и убедительнее, и веселее. Напротив, претензии на «культурку» всё время опускают самих претендующих.[117]

Одно радует. Украинский народ в массе своей читает отнюдь не Забужко, а какую-нибудь русскоязычную попсятину, типа Марининой. И пока он будет её читать, определённое количество здравого смысла в крепких украинских головах ещё останется. Но не дай Бог, забужкина дурь и в самом деле распространится: тут можно ждать всякой сквернотени, и далеко не только в сфере изящной словесности.[118]

За кулисами нации

Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ. М.: 2002.

Эта книга — результат работы Международной научной конференции «Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ», состоявшейся в Московском Центре Карнеги в сентябре 1999 г. Последнее обстоятельство сразу настораживает осведомлённого читателя: мы уже привыкли, что мероприятия такого рода собираются в основном ради того, чтобы российское гуманитарное сообщество могло доложиться по начальству (то бишь потенциальным грантодателям) об успешном освоении очередного западного «концепта». Многосуставчатое слово в начале заголовка превращает сомнения в уверенность: неповторимый стойкий аромат этнолюбивой политкорректности шибает в нос. Так что книжку я разворачивал с неприятным чувством: вот сейчас нам в очередной раз будут демонстрировать инструментарий защиты «малых культур и сообществ», уестествляемых «тоталиратным большинством» — с особенным вниманием к доброму чеченскому народу. «Культур-меньшевизм», плавно переходящий в правозащитную риторику, надоел хуже горькой ре.

Скажу сразу: опасения такого рода в данном конкретном случае не оправдались. Сборник состоит из достаточно критических статей, авторы которых по большей части стремятся не столько воспеть новую моду, сколько подвергнуть её испытанию на прочность. То, что получилось в результате, можно без особого преувеличения назвать коллективной манифестацией постсоветского этноскептицизма.[119]

В данном случае значимы оба слова, а также их порядок. Обращение к постсоветскому опыту, в том числе и к опыту этнических конфликтов, само по себе является методологически проблемным. Принятые сейчас подходы к рассмотрению этого опыта обычно подразумевают признание его заведомой вторичности (если не второстепенности), подчинённости нормативной модели «нормальных этнических процессов». Норма, разумеется, отсчитывается от «гринвичского меридиана»: «нормальная этничность» (в том числе и «нормальные этнические проблемы») — это, в общем-то, всё то, что происходит в этой сфере в развитых странах.

Далее, «скептицизм» по отношению к «этническому» — это осознанная методологическая позиция, основанная на недоверии к обычно предъявляемым манифестациям «национального самосознания» и прилагаемых к ним пакетов обид, требований и претензий. Разумеется, это не имеет ничего общего с отрицанием этничности в каких бы то ни было формах, в том числе и самых одиозных. Речь, скорее, идёт о том, что нет никаких оснований доверять «голосу» этнического (и тем более — услужливо договаривать за него, услужливо предоставляя ему аргументы). Задача формулируется совершенно иначе — проникнуть за кулисы разыгрываемого фольклорно-политического представления.

Всё сказанное имеет прямое отношение к «мультикультурализму». Сама концепция этого самого «мульти» была выработана в ситуации жёсткого социального заказа: она была сработана для объяснения-понимания-излечения[120] национальной проблемы в Канаде. Прежде всего это касалось франкоязычного меньшинства, никогда не подвергавшегося угнетению, но основательно возмущённого неудобствами, связанными с положением. Вслед за ним аналогичное беспокойство выражали представители других общин — например, влиятельных эмигрантов (в том числе русских и украинцев), канадских аборигенов («индейцев»), и так далее. В дальнейшем «мультикультурализм» оказался востребованным в Германии — по причинам весьма специфического свойства (пресловутая «немецкая вина», формулируемая именно в этноцентристских терминах — как вина «немцев» перед «евреями» — плюс вполне реальные проблемы с Fremdenhass[121]). «Мультикультурализмом» называются и некоторые американские практики (имевшие скорее внутриамериканское происхождение, но оказавшиеся удоборассмотримыми в рамках «мультикультуралистского» дискурса).

В настоящее время «Мультикультурализм» (как практика) используется в качестве универсального успокоительного для растревоженных национальных чувств. Не надо нервничать. Мы откроем школы на ваших национальных языках, ваша культура будет поддержана (музеи, фестивали, телепрограммы — это, в общем, «обсуждаемый вопрос»), вашей религии (православию, католицизму) будет оказаны подобающие знаки внимания и уважения. Представители вашей нации будут иметь определённые гарантии при приёме на престижную работу (прежде всего — в государственной сфере) и, более того, — оговоренную толику власти. Короче говоря, «мультикультурализм» — это спонсирование безопасных форм национально-культурного самоутверждения с целью купирования неприличных, угрожающих и опасных форм того же самого.[122]

Умудрённый опытом житель постсоветского пространства тут же вспомнит аналогичные советские практики — «национальные квоты» при поступлении в ВУЗы или при партийных «наборах», издание книг и журналов (как правило, «планово-убыточных») на «национальных языках», этнографические привелегии (право «сохранять свою культуру») и прочие бенефиции и преференции, получателями которых были все «советские народы» (кроме русских, назначенных «большинством», с обычными правами и обязанностями донора, и нескольких «плохих наций»,[123] подозреваемых в нелояльности). Эти ассоциации законны. Директор Центра независимых социологических исследований Виктора Воронков в своём докладе «Мультикультурализм versus деконструкция этнических границ?»[124] прямо называет СССР «страной победившего мультикультурализма». К нему присоединяются составители сборника: советские практики проще всего описывать как «мультикультурализм de facto».

Интересно, что и у советского, и у западного извода мультикультурализма оказывается один и тот же источник: эссенциалистское понимание «национального» как антропологически заданного фактора, сущностного свойства человека. Это понимание, в свою очередь, восходит к романтическому представлению о «национальном» как о высшей форме выражения инаковости. Представитель «другого народа» — это всегда «Другой», «Иной», «Непохожий На Меня», причём его инаковость, в отличие от индивидуальных особенностей, построена не на песке личных прихотей и капризов, а на твёрдой скале «национальной солидарности», «вековой культуры», «памяти предков», etc. Признание права «носителя инаковости» на «инаковость», таким образом, оказывается чем-то аналогичным признанию права личности на её уникальность — и даже, пожалуй, более обоснованным. Соответственно вопросы о генезисе этнического оказываются столь же неприличны, сколь и вопросы о генезисе «уникальности каждой личности»: «голосу крови и исторической памяти» нельзя задавать ницшеанский вопрос «кто говорит», ему можно лишь почтительно внимать.

Однако опыт — и прежде всего постсоветский опыт — убеждает нас в обратном. Мы слишком хорошо знаем (и авторы сборника не стесняются этого знания), что этничность есть прежде всего политический конструкт, а точнее говоря — ярлык, знамя (а то и жупел), чья функция — не столько называть вещи своими именами, сколько отвлекать внимание, скрывать, маскировать, прятать. При этом всё то, что прячут (по негласной взаимной договорённости) все те, кто пользуется «словарём этничности», может оказаться набором очень разных, иногда никак не связанных друг с другом реалий, более или менее удачно подвёрстанных к дискурсу «этнического». Очень многие вещи, начиная от конфликтов с московскими чиновниками и милиционерами и кончая чеченской войной, удобно (но не обязательно «правильно») описывать в категориях «противостояния народов».

Этноскептицизм как методологическая позиция начинается с недоверия к языку «национально-ориентированного» дискурса (который мультикультурализм, в общем, принимает, — хотя и провозглашает на нём более утешительные истины, чем, скажем, националисты). В частности, у этноскептиков постсоветский взрыв национальной озабоченности, породившей вороха «идентичностей» не вызывает ничего, кроме брезгливого недоумения: они не верят в новодельную «инаковость» бывших советских людей. Если иммигранты в странах Запада зачастую и в самом деле глубоко отличны от местных, то все советские ели из одного котла, все более или менее свободно говорят по-русски, служили в советской армии, были членами партии и комсомола, короче говоря — имеют вполне опознаваемое общее прошлое. В. Малахов заключает: «иммигранты в сегодняшней России в массе своей — по крайней мере, взрослая их часть — бывшие «советские люди»… Те, кого предлагают считать «другими» у нас, «другими» в строгом смысле слова не являются». То есть выдавать себя за каких-то «марсиан» у них нет никаких оснований,[125] и этнокультурное «моя твоя не понимай» есть, в большинстве случаев, сознательная политика, направленная на получение выгод от непоняток.

Отдельная тема — мультикультурализм и проблема суверенитета (этому вопросу в сборнике посвящён целый раздел). Вкратце: мультикультурализм, среди всего прочего, задумывался как плата за отказ от претензий на собственную государственность, «алименты без развода». С другой стороны, понятно же, что мультикультуралистские практики в чём-то и провоцируют интерес к «окончательному решению национального вопроса» (путём обретения собственной государственности). Вопрос в том, стоит ли кормить волка, который, откормившись, ещё прытче побежит в лес. Авторы раздела, в общем, согласны с тем, что, с одной стороны, «никогда сам этнос не выступает в качестве … борца за что бы то ни было, в том числе и за политическую самостоятельность. Всегда такую роль играют политические группировки, претендующие на выражение интересов своего этноса»,[126] а с другой — «после войны… стало очевидно, что ни национальный суверенитет, ни самоопределение не могут отныне стоять выше всех прочих ценностей и целей».[127] Тонкость, однако, в том, что такие признания вовсе не препятствуют сецессии: если агрессивное меньшинство сумеет заручиться поддержкой больших международных парней, они найдут какую-нибудь причину помочь вот именно этому конкретному «маленькому гордому народу» и признать его права (опыт Югославии в этом отношении вполне показателен).

И наконец, в сборнике уделено немалое внимание обзору политик, обратных «мультикультурализму», — начиная от прибалтийских «этнодемократий» и кончая «демократией соглашений» в Дагестане.

Замечательная статья А. Семёнова об Эстонии[128] формулирует принципы этнической политики, проводимой этнически сплочённой общностью, закрепившей за собой власть на институциональном уровне. Все этнические группы, по каким-либо причинам попавшие в подчинённое положение (в Эстонии в этой роли выступают «русскоязычные»), оказались в тисках дилеммы: с одной стороны, к ним предъявляются жёсткие требования быстрой интеграции в эстонское общество («интеграция» понимается здесь прежде всего как отказ от всех проявлений идентичности, полная «манкуртизация»), а с другой — эта ассимиляция не должна быть настолько успешной, чтобы угрожать положению самих эстонцев. Неэстонцы вынуждены всё время доказывать свою абсолютную лояльность стране проживания: в частности, право на критику эстонских порядков зарезервировано только за этнически чистыми эстонцами. Практически вся политическая и экономическая элита страны состоит только из эстонцев, и т. п. При этом надо отдать должное эффективности этой политики: политический режим Эстонии на редкость устойчив.[129]

В статье Э. Кисриева[130] описывается откровенная этноориентированная политика в Дагестане, где имеет место быть настоящая «мозаика народов», причём ни один из них не составляет большинства. Здесь публичность националистического дискурса (соответствующие положения, явно говорящие о «правах народов», внесены в Конституцию республики) оказывается ширмой для игры более сложных интересов. Автор выявляет «невидимых агентов» дагестанского политического рынка — «этно-партии», неформальные организации, группирующие не столько «официальные» дагестанские национальности, сколько узкие сообщества внутри таковых — «джамааты». «Национальность» в Дагестане в действительности не определяет, а скрывает в практике реального политического процесса подлинные силы, которые в нём задействованы» — делает вывод автор.

Суммируя впечатления, можно сказать, что российский этноскептицизм прошёл-таки свой pons asinorum: продемонстрированный уровень анализа проблем выгодно отличается как от оголтелого этноромантизма (обычно поставляемого в комплекте с русофобскими пассажами[131]), так и от наукообразной этнофобии, склонной видеть в самом факте многоэтничности то ли угрозу, то ли трагедию… Однако позиция авторов по заявленному в заглавии сборника вопросу, при всей её взвешенности, совершенно недвусмысленна.

Сборник кончается следующими словами В. Тишкова: «Мы заблуждаемся, когда думаем, что так называемые приниженные меньшинства — это всегда страдающие от господствующего большинства группы, лишённые возможности удовлетворения базовых культурных потребностей, но если они получат самоопределение, то все проблемы будут решены. На самом деле меньшинства становятся инициаторами насилия как раз через культурные аргументы, через то, что они должны сохранить, возродить или защитить свою культуру. Они стали инициаторами насилия или конфликтов, которые в последнее время произошли на территории бывшего Советского Союза, и в других регионах мира… Мультикультурализм даёт только умеренные по своему воздействию инструменты политики. Он может снижать напряжённость, но не снимает проблему насилия и обеспечения безопасности общества или государства».

Кондовость. Опыт рассмотрения понятия

Мне приятна роса поутру

И тоска поездов по вокзалу.

Папиросы кислинка во рту,

Как ступаю со шпалы на шпалу.

Товарняк помнит рельс унисон,

И акации шелест вдоль сквера.

Мне приятен простой закусон.

Мне приятен товарищ Валера.

Мне приятны изгибы вдоль рек

И простая одежда прораба.

Мне приятен простой человек,

Как и скромная, честная баба.

Степан Ж., «Напутствие в большую жизнь».[132]

1[133]

Слово «кондовость» — типичный диалектизм, пролезший в «большой язык» благодаря переносному значению. В вологодском, вятском, сибирском наречиях «прочный, плотный, крепкий»; относится обычно к характеристике древесины хвойных пород. Литературная норма вроде бы требует ударения на первом слоге, но в обыденном языке более принято ударение на второй слог.

«Кондовым» называют человека коренного, прочно стоящего ногами на земле, искони ей принадлежащего, как и она ему. Это, так сказать, позитив. Навывертку кондовость предполагает грубость, неразвитость, подозрительное отношение к «новому», нелюбовь к «слишком умному и хитрому» и враждебность по отношению к «чужому» (особенно к чужим вкусам, привычкам, убеждениям и т. п). Если сказать «кондовый текст», то сразу представляется этакий роман о пяти поколениях семейских людей, кряжисто семействующих на берегу какой-нибудь Мать-Реки — без маркесовщины, понятное дело: уныло, грубо, с убийствами топором, угарной баней и насилием над внучатой племянницей. «Вот она, жисть-то какая исправду-то быват!»

Очень часто на этом и останавливаются — то есть отождествляют кондовость с набором фобий, часто с приставкой «ксено». Это неправильно. Хотя бы потому, что «кондовость» отнюдь не тождественна фанатизму, с его тщательным выискиванием и вынюхиванием «чужого». Фанатик воспринимает «чужое» как возбуждающую опасность и поэтому тщательно выискивает мельчайшие его следы везде и всюду, чтобы истребить и очиститься. У кондового оно вызывает, скорее, отвращение и желание избежать всякого контакта с «гадостью». Отсюда и разница в поведении: фанатик стремится истребить «чужое» (например, ересь или евреев) где только можно, расширяя сферу контроля до бесконечности. Кондовый же хочет только, чтобы «чужое» не попадалось ему на глаза. Фанатик одержим волей к видению, в то время как кондовость начинается с «глаза б мои не глядели на это безобразие».[134]

2

Слово «безобразие» тут уместно. Кондовость не любит не столко «чужое», — напротив, к обвычному и известному чужому она равнодушна — сколько именно непонятное и неизвестное, в особенности претендующее на «своё, но новое»

При этом неизвестное воспринимается как злонамеренное искажение известного. «Чё кривляисся?» — естественная реакция кондового сознания на любую непонятку или неясность. Кондовый настрой[135] таков, что всё не-сразу-ясное представляется ему каким-то «кривлянием», одновременно и жалким и злонамеренным.

Например, кондовый настрой выражается в известной максиме «Нужен Порядок». Если кто-нибудь позволяет себе спросить, зачем и почему нужен порядок, на это следует быстрый ответ — «а вот шоб ты не спрашивал, чмошник мля». И это по-своему правильный ответ: порядок в кондовом его понимании — это ситуация, когда никаких вопросов о порядке не задаётся. Собственно, «порядок» в кондовом настрое этим и исчерпывается. Никаких других функций (в том числе и собственно «упорядочивающих») он не несёт. Порядок есть то, что снимает все вопросы о порядке, только и всего. Снимает, в том числе, и возможностью засветить в рыло чересчур любопытному.

3

Было бы, однако, ошибкой представлять себе кондовость исключительно как чистую репрессивность. Репрессивный импульс, как бы он себя ни опрадывал, предполагает желание сломать противника и насладиться этой сломленностью. Кондовый же больше всего ненавидит именно сломленность, «трещину», травму.[136] Битый бит за дело, но смотреть на него противно. Просто в задавании вопросов, в проблематизации ясного, и проч., он видит именно эту сломленность, кривизну, а главное — желание запутать в неё других, «подсадить на рефлексию», как на иглу. Кондовый человек отвергает проблематизацию не как опасность, а как уродство и нездоровье. «Сам урод и ещё других портит». «Нормальным ребятам мозги вкручивает, пидор».

Собственно, кондовость в идеале предполагает полное отсутствие вопроса: видеть вопрос там, где его нет — означает в данном случае вообще оставлять возможность для спрашивания, возможность для того, чтобы видеть, что существуют какие-то вопросы. Что и утверждает кондовость, так это отсутствие вопросов: вопросы для нее всегда появляются без спроса. И это является её открытием, которое она предъявляет через запрет или цензуру: вопрос не проистекает из вопроса, как не проистекает он и из данного на шаг раньше ответа (коль скоро этот ответ сам в свою очередь порожден вопросом). Одновременно этот запрет или цензура служат свидетельством простой вещи: кондовость пресекает бесконечную цепочку вопрошания, исключая вопрошание как бесконечный процесс и лишая, тем самым, перспективы бесконечности всякую коммуникацию. Если же выразить то же самое грубее и кондовее, то кондовое мышление исходит из максимы «пиздеть — не мешки ворочать», и всегда предпочитает болботанию языком суровое, кряжистое молчание.[137] Более того, с кондовой точки зрения именно молчание — лучший, совершеннейший способ коммуникации, ибо он исключает разночтения. Сидеть рядом, курить, молчать — прекрасное, никогда не надоедающее времяпрепровождение. Лучше этого только молча пить водку. Можно и без водки, лишь бы рот был закрыт: всё то хорошо, что закрывает бормотало. «Ешь давай», бросает мать любопытной и вертлявой дочке, скучающей над тарелкой и пристающей с расспросами, — тем самым давая ей первый урок кондовости.

Это не значит, что кондовость нема. Напротив, она бывает очень говорлива — в том случае, когда слова используются как затычки, заглушки для чужой (или своей, но некондовой) речи или мысли.

4

Ещё один модус кондовости — честность. Точнее сказать, сама кондовость не знает другой честности, кроме самой себя. Кондовый человек очень любит подчёркивать, что он, может, и не «мыслитель какой», но зато он не врёт и не «крутит», к тому же отвечает за свой базар. На самом деле кондовость не чурается хитринки, а то и наглого вранья в глаза — особенно если разговор идёт с человеком некондовым, с которым нельзя молча попить водки или побазлать «за жизнь» (то есть ни о чём: «жизнь» в данном случае означает нечто заведомо непознаваемое, о чём ниже).

Но ясность в модусе кондовости, вопреки этому, безответственна, она не в ответе (перед кем-либо и за что-либо) и не дается в ответ (кому-либо или чему-либо). Более того, безответ(ствен)ность и есть содержание кондовости. Честность состоит в том, чтобы «не п—здеть», то есть либо молчать, либо говорить слова, не отличающиеся, по сути дела, от молчания.

5

Последней инстанцией для кондового сознания выступает уже упомянутая Жизнь.

Это смысловой горизонт всех представлений, предлагаемых кондовостью взамен ненавистной рефлексии. «Жизнь-как-она-есть» для кондового сознания предстаёт как самой-себе-данный-ответ, ответ, не требующий никаких вопросов, а наоборот, исключающий любое вопрошание. Это ответ, который может быть понят и принят только при отказе от любых вопросов. Ответ, даваемый в ответ на понимающее молчание кондовости. Это понимающее молчание и есть «проживание жизни». «Жизнь прожить — не поле перейти».

Поэтому всякий вопрос, особенно вопрос по существу, воспринимается кондовым сознанием как несогласие с Жизнью. «Жизнь она и есть жизнь, как ни крути» — вот типично кондовая максима. «Крутить» здесь означает именно что «спрашивать о жизни», спрашивать всуе и зря, потому что Жизнь, как ответ-на-себя-саму, исключает любые к себе вопросы. Задавать вопросы о Жизни значит проявлять к ней недоверие, а недоверие к абсолютной искренности оскорбительно (жизнь и искренность, очевидно, одно и то же — «жизнь не обманет», но уж, тем более, «Жизнь не обманешь»). Таким образом, проблематизация есть оскорбление, а то и извращение.

6

Кондовое сознание сугубо серьёзно. В спокойном состоянии оно не мыслит (кондовость не предполагает бесплодных размышлений), а когда всё-таки приходится «морщить лоб», это вызывает раздражение. Быстро переходящее в ярость, когда выясняется, что на мучительный труд мышления вызывают понапрасну, зазря, просто чтобы «потрепаться», «поп—здеть». Поэтому спрашивающий, проблематизирующий, видящий вопрос там, где его нет (а жизнь-как-она-есть не содержит в себе никаких вопросов[138]) — это девиант: «чмо», «пидор», «псих».

Девиант не подозревается даже в глумлении, ибо глумление — признак силы, а у него её нет. Зато у него есть заразная слабость, сломленность, которой он пытается заразить других, здоровых. «Ты чё, больной?» — ещё одно типическое выражение кондового настроя.

При этом «больному» могут преспокойно дать в морду — именно в качестве «примочки», «чтоб пришёл в себя». Но ту же самую функцию, что и удар в морду, имеет «задушевный разговор» типа: «Слышь, паря, давай бля серьёзно. Ты бля всё себе там крутишь-мутишь, а жизнь — она бля такая, она конкретная, она крутки-мутки не понимает, нет, она какая есть, такая и есть, и больше, скажу я тебе, ни хуя никакая. Она тебя ам и нету, поял бля? А ты тут чё-то такое бля разводишь, разводишь, всё крутишь, мутишь, всё кого-то наебать хочешь, а сам себя бля наебёшь, потому как жизнь-то бля не обманешь. Она, зар-раза, такая штука бля, что ты как ни крути, а ничё из неё не выкрутишь, хоть всей своей жопой тресни. Аа я тебе так бля скажу: коли живёшь, живи по-честному, бля, мутотень-то эту свою не разводи…» и т. п. Собственно, кондовый разговор по душам и плюха в харю — это в рамках кондового дискурса одно и то же, разница между выбираемым способом общения чисто техническая.

Кондовость — это неизменное запаздывание подразумеваемого в самом акте подразумевания, это то, что в русском языке именуется «задним умом»: мысль, поставившая на тавтологию, вечно чего-то «не догоняет».

При этом кондовость предполагает осознание этого факта: «неухватывание» переживается, но не как собственная неудача, а как непозволительная вёрткость ускользающего смысла, который в своём убегании обнаруживает только свою злонамеренность. Убегающий воспринимается как мелкий воришка, пытающийся удрать от «настоящей жизни» с «правдой» за пазухой. Но «правда», как известно, «глаза колет» и жжёт ручки белоручки. Только грубые мозолистые мослы кондового сознания способны перенести мучительную ордалию «несения правды жизни», а умник убежит от неё сам, дуя на пальчики.[139] Однако сама попытка похитить эту правду заслуживает наказания — и поэтому «умнику» всё-таки следует дать в рыло.

7

Логической противоположностью кондовости является своего роде «выёживание», этакая помесь эпигонства, лживости, и попыток всучить дрянь, выдать одно за другое (старое, ложное, тупое — за современное, истинное, умное), то бишь демонстративная имитация, утверждающая себя ложь.

Если кондовость по существу интровертна и настраивает на пребывание «в собi», то качество, о котором мы говорим — даже не экстравертность, а экстравертлявость.

Можно назвать это состояние изолганностью.

Кондовый настрой претендует на честность, но ради этого снимает проблему честности с повестки дня как таковую. Его противоположность — та самая кривизна и надлом, который он так ненавидит. «Понты» и «выгребоны» суть иные способы уйти от вопроса — не уничтожив его, а имитировав ответ, или, в более сложном и тонком случае, подменив сам вопрос. Самая тонкая изолганность может доходить до того, что вопрос, формально не меняясь, ставится в зависимости от других вопросов («прежде чем мы будем говорить об этом, мы должны выяснить то-то и то-то») и уходит в дурную бесконечность отступающего вопрошания, когда цепочка вопросов ведёт не вперёд, а назад, на «глухие, окольные тропы».

Нетрудно догадаться, что полюс кондовости, служа противоположностью (и реакцией) на все виды «изолганности», «кривляния» и «выёбывания», является одновременно их извечным и назойливым спутником. Это как раз те противоположности, которые отлично живут рядышком: кондовость выступает отправной точкой изолганности, а изолганность, соответственно, финальным моментом кондовости.

Отношения между ними можно определить как «пространственно-временные». Изолганность обретает в кондовости «почву». Кондовость же относится к изолганности как к условию или предпосылке собственной неопровержимости. Для кондовости изолганность открывает перспективу вечной жизни, непроходящим, но и не наступающим событием пришествия которой первая — безусловно, при помощи второй — и оказывается в собственных глазах.

Иными словами, кондовость возникает как эффект фундаментализма (также возведенного в принцип обретения идентичности).

8

Фундаментализм, как особая форма кондовости, предполагает особенно вычурную форму изолганности: демонстративное ненахождение того, что на самом деле никуда не девалось.

Например, фундаменталист сокрушается об утраченных формах «простой жизни», не желая (более того — запрещая другим) видеть, что они никуда не исчезли, и даже не сильно изменились. Так, деревенские пересуды у колодца мало чем отличаются от многочасового сидения перед телевизором — и поэтому, кстати, «мудрый селянин» так легко превращается в «банального телезрителя».[140] Однако в фундаменталистской ретроспективе он обращается в «мудрого носителя вечных ценностей», кондово просветлённого созерцателя «живой жизни», которая «сама на всё даёт ответы». Точно так же религиозный фундаментализм точно так же рассказывает байки о временах простой, бесхитростной веры, когда люди меньше говорили и больше молились в сердце своём, а также изумляли небеса моральной чистотой. Опять же, с реальностью это не имеет ничего общего — зато эта олеография прекраснейшим образом снимает вопросы.

То есть в фундаменталистском дискурсе кондовость утверждает себя через демонстративное сокрушение о своём же оскудении.

Опять же, противоположностью фундаментализма выступает особая форма изолганности: наглое, хуцпанское[141] любование тем, чего нет или даже никогда не было, но что можно симулировать — например, упоение мнимыми достоинствами или мнимыми же страданиями. Одной из таких фигур является приписывание другим того же самого фундаментализма. Например, вся современная «антиантисемитская» риторика густо замешана на фигурах типа «антисемитизм — реакция иррациональной, звериной ненависти…», «из глубин быдляцого подсознания поднимается чёрная зависть к еврею — умному, находчивому, успешному…», «неотменимое наследие христианских преследований, ужас кровавого навета, впечатанный в гены антисемитов…» и так далее. Эти фигуры предельной изолганности зеркально отражают исходный кондовый посыл еврейского самосознания: «мы лучше всех, потому что мы лучше всех, и нечего тут».

9

Итак, кондовость выступает первичной формой недавания ответа путем отрицания вопроса. Это означает только одно: она выступает «нулевой степенью» изолганности.

Как ни странно, даже самое отвратительное выгрёбывание может быть оправдано и утверждено самым кондовым способом — например, фразой: «Ну чё ты при—бался к тому-то и тому-то: не видишь, что-ли, люди стараются». Это «люди стараются» снимает вопросы о честности или добросовестности этих стараний, подставляя вместо этого голый факт «демонстративно затраченных усилий», и запрещая обращаться к иным фактам (например, к результату стараний).

Выступая отправной точкой изолганности, кондовость сводит акт денотации: «Это есть то-то и то-то» к жесту, имеющему цель пометить территорию: «на том стою и не могу иначе» (или, грубее, «я здесь насрал и теперь это моё»).

Пространство в данном случае предстает расширяющимся местечком. Остается только добавить: современное пространство и есть такое расширившееся местечко — «глобализованный мир»; аналогично этому «современное время», «современность», «модерн», устроено именно как обжитая воронка.

В этом пространстве-времени современности «почвой» неизменно является только то, что уходит из-под ног. Почва обнаруживает себя именно в том, что на ней нельзя просто стоять — за неё чем дальше, тем больше приходится цепляться. Но сам жест судорожного цепляния за то, что, по идее, должно просто лежать под ногами, показывает нам, насколько неотрадиционализм всех мастей — от ваххабизма до американского неоконсерватизма и либертаризма, — близок постмодернизму, во всех его проявлениях — от идеологии утраченного авангарда до идеологии возвещения хорошо забытой «новизны».

10

Кондовость — в описанном выше смысле — обычно приписывается «народу», в особенности русскому народу. В особенности — потому, что русским в принципе отказывают в каком бы то ни было «интересном содержании», не говоря уже о других свойствах. Там где даже в каких-нибудь отвратительных горцах принято усматривать этнографическую живописность (черкески-папахи-газыри и прочий чуркаганский фаршлык) и дикое величие страстей и нравов (кровная месть, джигит-кинжал, «мужчина не работает» и так далее), у русских разрешается видеть только серую, неинтересную жизнь, проводимую в бедных селеньях среди скудной природы и исполненную той самой кондовости. На возражения (русские-де не такие) обычно следует кондовый ответ: «да, мы[142] вот такие, и неча тут рассуждать, про нас всю правду сказал ещё маркиз де Кюстин и другие приличные люди».

Здесь петля затягивается: кондовость оказывается всего лишь орудием изолганности — и её же результатом. Наивное сознание, столкнувшись с юркой мышиной повадкой экстравертлявых лгунишек, — которые, однако, быстро-быстро сгребают под себя цопкими лапками всё сколько-нибудь ценное — пытается хотя бы спасти что осталось, замыкаясь в кондовом гугнении. Увы, кондовость — это как раз и есть та самая мышеловка, куда эти мыши пытаются загнать людей, и нельзя сказать, чтобы совсем безуспешно.

И совсем не случайно ведь хрестоматийным выражением интеллигентной кондовости стали неудачные строки великого поэта «Умом Россию не понять» — написанные, разумеется, в Германии.

ЕБН. Вместо некролога

К 75-летию Бориса Николаевича Ельцина: заметки о человеке и его времени

Вспоминать ельцинскую эпоху у нас не то что не любят, но стараются это делать выборочно — и, желательно, в своём кругу. Разговорчики на эту тему ведутся вполсловечка, с поддонцем, со специальными усмешечками, — особенно среди тех, кто в те лихие годы особенно лихо грабил и харчился от пуза.

Но ещё характернее жалкие мышиные лыбочки тех, кто в те годы ничем не попользовался, а, напротив, пострадал и лишился. Воспоминания о челночных рейсах и торговле переморожеными помидорами приберегаются для таких же — битых-ломатых, перетерпевших, и доподлинно узнавших, почём он, зелёный.

Если с чем-то сравнивать интонацию этих разговоров, то на ум приходит одна неприятная аналогия. С очень похожей кривоватой хмылочкой иные пожившие-повидавшие мужички вспоминают совместное житьё с какой-нибудь распутной бабой — из таких, кому не впадлу прийти под утро в рваных колготках и следами малафьи на рыльце, получить заслуженную оплеуху, поваляться на полу, а на истошное «ну почему?!» спокойно встать, отряхнуться и пожать плечиками: "ну вот такая я блядь, сам выбирал».

1

Слово «блядь», вопреки пуристам, хоть и грубо, но вполне пристойно: его, к примеру, можно встретить в богослужебных книгах на церковнославянском. Там оно означает ошибку, заблуждение или ересь, причём не случайную, а упорную, сознательную ошибку, намеренное отступление от истины. Слово родственно западнославянским словам, обозначающим потемнение, помрачение ума, слепоту и смешение, квипрокво и всяческую неразборчивость.

За этим стоит образ правильного пути, как правило единственного, ведущего к праведной и святой цели — и великого множества «кривых, окольных троп», по которым блядь и ходит по блядским своим делам.

Разумеется, это может касаться человеческого поведения в любых сферах. Нынешнее значение слова так выпятилось понятно почему: распутная баба, «блудница», ходящая по мужикам в самом прямом смысле слова (из избы в избу, каждый раз по другой дорожке, задами-огородами) овеществляет метафору, воплощает совсем уж буквально. Но вот, например, церковнославянское «блядивый» означает «празднословный», «демагогический», а если совсем уж точно — «многими речами приводящий в заблуждение и сбивающий с толку».

На это стоит обратить особое внимание, потому как тут-то и пролегает грань, делающая блядство особенно низким грехом, куда более скверным, чем «просто» ложь или «просто» измена. В отличие от обычного лжеца, стремящегося убедить человека в чём-то ложном, но конкретном, блядоуст ставит перед собой иную, ещё более мерзкую цель — отвратить человека от истины как таковой, сманить с прямой дороги в тёмные чащобы разнообразной неправды, где человек сам заплутается, сам себя обманет, потеряется и погибнет. Лжец учит лжи, но хотя бы определённой лжи — поэтому от неё ещё можно возвратиться к истине. Блядоучитель же учит всей лжи сразу. Точно так же, обычная баба-блядь не «изменяет» одному мужчине с другим, вполне определённым мужчиной, которого она «предпочла» первому, а именно что спит со всеми. Это куда более глубокий уровень нравственного падения, чем обычная измена в стиле мадам Бовари или Карениной.[143]

Позволяя себе толику пафоса, можно сказать, что подлинной противоположностью Истине и Добру являются даже не ложь и аморальность, а именно что блядство.[144] Человек, искренне придерживающийся ошибочного мнения или практикующий неправильное поведение, ещё небезнадёжен. Например, человек, сознательно лгущий по какому-то поводу, причём в одном и том же ключе, тоже может быть не столь уж плохим: например, он может быть убеждён, что эта ложь «сейчас нужна» и «будет во спасение». Но вот человек, принявший ложь как норму мышления и образ жизни — это уже «другая порода людей». Именно поэтому самый доброжелательный и симпатичный циник бесконечно гаже самого угрюмого фанатика. Впрочем, ещё бывают циники, изображающие фанатиков — и это уже запредельно гадко…

Но вернёмся к «ельцинской эпохе». Самое краткое и самое точное, что можно о ней сказать — это было блядское время. Время, когда разнообразное блядьё — точнее, блядва — вы(е)билась во власть и сама стала властью.

2

Строго говоря, «ельцинский век» следует делить на три части — до воцарения ЕБНа на российском престоле, до уничтожения Верховного Совета, и, собственно, само царствие.

Первая часть — которая «до» — сейчас сильно зашлифовалась в коллективной памяти, и всё по тем же причинам: вряд ли бывший муж бляди будет вспоминать период досвадебного ухажёрства. Особо мерзит тут именно искренность былого чувства: ведь любил же он эту дешёвую потаскушку, дарил цветы, стоял под окнами, «все дела». Это вспоминать даже противнее, чем её последующие рысканья по мужикам, ибо ничто так не унижает человека, как проявление высоких чувств к куску дерьма. «Целовал какашку», фу, бэээ.

Но будем всё-таки честны. Вспомним, как оно было.

Не то чтобы фамилия Ельцина вообще была никому неизвестна: человек на таком посту не может быть совсем уж никому не ведом. Но то был просто один из начальников, ничем не лучше и не хуже прочих. Все их омерзительные рыла слипались в одну противную размазню, на которую народ смотрел примерно так же, как детсадовские дети на детсадовскую пшённую кашу серого цвета: «уж лучше голодать, чем такое есть».

А вот о существовании Ельцина как чего-то особенного — случайно просыпавшейся изюминке в той самой шрапнельнрой каше — широкие массы советского народа узнали в последнюю неделю октября 1987 года. Сначала по столице, а потом по всему Союзу запорхали-зашелестели слухи, что какой-то правильный свердловский мужик на пленуме ЦК обличил Горбача и всех коммуняк в злоупотреблениях, за что его сняли со всех постов и засунули в психушку, где пытались убить ножницами. Вместе со слухами поползли набранные на пишмашинке копии «речи Ельцина». Я видел несколько вариантов этой речи. Некоторые из них более или менее соответствовали тому, что было реально сказано, некоторые — более интересные — были чистой фантазией. Ельцину приписывались обличения зажиревших коммуняк, требования создать «вторую партию», требования всяческих свобод «и ваще». Несомненный факт изгнания с партийного Олимпа придавал всему этому некую достоверность: не могли же они убрать его совсем ни за что? В книжном магазине на Калининском проспекте тишком списывали в макулатуру фотопортреты Ельцина. Некоторые их подбирали — как всё запрещённое.

Дальше загудела перестройка — а Ельцин попал в провал. О нём не то чтобы не говорили, но были темы поинтереснее. Интеллигенцию волновал Сахаров, события на Съезде, разрешение печатать Гумилёва и Ахматову, а также окончательная реабилитация НЭПа и Бухарина. Народ волновался по поводу пустых полок, выходки люберов и первые публикации про наркош и путан.

На последнем стоит остановиться в связи с темой блядства. Для широких масс настоящая перестройка началась с длинной, растянутой на много номеров публикации в «Московском Комсомольце», посвящённой жизни проституток, из которой народ узнал, сколько Это стоит и столько Они за это получают. В 1988 вышла «Интердевочка», с которой стало делать жизнь — с разной степенью успешности — подросшее молодое мясцо, бывшее когда-то «человеческими детёнышами». В следующем году появился таинственный писатель-фантаст Вилли Конн, порадовавший читателей творением под названием «Похождения космической проститутки». Одна моя знакомая, фантастику не жаловавшая, купила эту книжку в киоске, не разобравшись со словом «космической»: как выяснилось, она восприняла его как позитивный эпитет («ну космическая же совершенно проститутка!»). Упс.

Но вернёмся к проституции земных масштабов. В какой-то момент слушки про Ельцина снова начали порхать и кружиться. На сей раз они сменили жанр с героического на бытийный: в основном это были рассказы о праведной жизни этого б/у. Оказалось, что он, кремлёвский небожитель, пусть и поверженный, «ездит в трамвае», «отоваривается в обычных магазинах из сети» (это всё же вызывало лёгкое недоверие — «не, врёшь, так не бывает»), «видели его в метро» и т. п. Разговоры о ельцинском аскетизме перемежались темой «борьбы с привилегиями».

Правда, тогда же стал доходить и первый негатив — оказалось, Ельцин в Свердловске снёс какой-то важный исторический дом. Но этому тогда не придали значения: «мало ли там, дело тёмное».[145]

В марте 1989 года Ельцин был выдвинут кандидатом в народные депутаты Верховного Совета СССР от Москвы. Ходили слухи, что противником ему дадут Сахарова. Это вызывало у интеллигенции морально-нравственный тремор: какой коварный план! как подло, как подло играют коммуняки! Опасения оказались напрасными: соперником Борису Николаевичу дали директора завода ЗИЛ Евгения Бракова (представляю ухмылки сегодняших пиарщиков: «директор завода, советские автомобили, брак… гы!»). Браков — интеллигентного вида мужик в очках — говорил, как теперь выясняется, довольно правильные вещи. Но они тогда никого не интересовали: хотелось насолить начальству. В день выборов пьяненький муж подруги моей тогдашней жены, обхватив голову руками, причитал: «Опять обманут… опять обманут… потом скажут, а мы и поверим, как овцы поверим… Но если выберут Ельцина — я поверю в демократию».

Ельцин победил, собрав девяноста процентов голосов по Москве — точнее, 89, очень грамотная и красивая цифра.

В сентябре того же года Боря снова заставил говорить о себе, чрезвычайно удачно упав с моста через Москву-реку, что у Николиной горы. Народ взволновался: всем приличным людям было понятно, что его туда сбросило проклятое КГБ. Я видел даже поэму, написанную каким-то арбатским станочником (тогда была мода стоять на Арбате и читать свои стихи, а потом продавать самопальные сборнички — теперь я жалею, что не прикупил этих шедевров), посвящённую этому событию. В поэме смело намекалось на то, что страна у нас кровавая, а Бориса Николаевича Хотели Убить За Правду. Какую такую «правду» нёс с собой Бориска, кроме как «вредить коммунякам и Горбатому», было непонятно — но в это верили.

Тут уже наметилась некая тенденция, пышным цветом расцветшая позднее. Как ни странно, даже в тот героический период Ельцин, при всей его брутальности, никем не воспринимался как Вождь с Большой Буквы. В частности, его не воспринимали как «ведущее и направляющее начало». Даже его позднейшее позирование на БТРе воспринималось скорее как литературная цитата, нежели как реальный вождизм. Зато Ельцин был очень хорош в роли защищаемого и опекаемого. Народ не «шёл за Борисом Николаевичем», нет — он носился с Ельциным, как с писаной торбой, в полной готовности вылавливать его из любой речки, любого болота, любого чана с дерьмом, куда он упадёт. н вызывал максимум интереса именно в этой своей ипостаси. Примерно так же влюблённый носится за своей курвой по кабакам, где она всё время попадает в скандалы и грязные истории, и даже отчасти умиляется этому: «вот такая она натура, с душой». Ельцин тоже был «с душой» — в частности, любил выпить (а если совсем по делу, был обыкновенным алкоголиком, не скопытившимся только благодаря кремлёвскому качеству продукта). Но и это сближало: «ну, пьёт». Народу хотелось верить, что Ельцин пьёт за его, народа, здоровье.

3

С.П. Бочаров. «Кремлёвская баня». 1992. Фрагмент

Всё это, впрочем, было ещё относительно нормально. То был «эффект зимовки». Полярники знают: после полугода жизни без единого женского лица первая же встреченная на большой земле рябая баба-посудомойщица кажется красавицей и вызывает желание прямо тут же вручить ей руку и сердце. После многих лет кремлёвской скуки, когда наверху маячили одни и те же павианьи рыла, любой хмырь с лёгкими признаками человекообразности был прямо-таки обречён на народную любовь.

Однако, эффект продолжается недолго — через несколько дней гормональная буря сменяется просто ветреной погодой, а в случае удовлетворения первичных потребностей начинает штилить. Для того, чтобы удержать накал чувств, их надо разогревать специально, и применяемые при том специи — не из тех, что продаются в каждом универмаге.

Когда-нибудь кто-нибудь — если ещё будет кому — напишет большое и поучительное исследование на тему тех в высшей степени странных вещах, которые творились в конце перестройки. Мы сейчас, опять же, забыли многие вкусные подробности. А ведь тогда миллионы людей пили «заряженную воду», облучённую через телевизор Аланом Чумаком. Кашпировский вращал глазами с экрана и «давал установки», от которых рассасывались швы на теле — и, наверное, что-то рассасывалось в голове. В моду вошло словечко «нетрадиционное». Всё «нетрадиционное» было по определению хорошим. В школах «педагоги-новаторы» преподавали Агни-Йогу. Интеллигенция спорила о числе погибших советских солдат во второй мировой — сорок или пятьдесят миллионов? Украинцы подсчитывали убытки от съеденного москалями сала, грезили о золоте гетьмана Полуботика, сохраняемого в Англии, и изучали книжки, в которых «мова» выводилась от праязыка пришельцев-атлантов. Профессор Александр Янов обещал русским не золото, но медь: он открыл тайну медного кабеля толщиной в баранью жопу, который Сталин велел зарыть на черный день между Москвой и Горьким. По стране ездили «методологи» под руководством мыслителя Щедровицкого и проводили «организационно-деятельностные игры», которые «изменяли мышление». По слухам, игра считалась успешной, если хотя бы один её участник сходил с ума. Другие шептались, что в тех местах, где проводились особо массовые ОДИ, вспыхивали межнациональные конфликты. Но конфликты вспыхивали и без этого — скажем, из-за арбузов на рынке.

О психологическом состоянии «советского пока ещё народа» лучше не говорить. Человечков буквально крутило — они блукали в потьмах, как слепые, и выли, как бешеные. Немногие сохранившие остатки ума смотрели на взбесившихся с ужасом и омерзением. Это был прямой выплеск инферно — какое-то всеобщее оле-оле и гыр-гыр-гыр, помрачение последних остатков разума. В нормальных вроде бы людей легионами вселялись бесы, которые греготали и похабноглаголали какие-то непотребные кощуны.

Тогда-то накатила последняя, самая страшная волна ельциномании.

В марте девяностого шли выборы в Верховный Совет РСФСР. «Демократы первой волны» завоевали тогда парламентское большинство.

Дальше было круче. Я никогда не забуду чудовищные митинги на Манежной площади, бьющихся в экстазе старушек и крики — «Ельцин-Ельцин-Ельцин!!!»

И бесы уссывались в аду, внимая тому, как призывают слепленного ими из какашек голема.

«Человеком года» в 1990-м стал Анатолий Кашпировский.

А в 1991 году российской народ сделал исторический выбор в пользу свободы и демократии.

4

…Я стоял на неперевёрнутом троллейбусе. Где-то поблизости, вроде бы, были и перевёрнутые, как белобрюхие рыбины на песке. Зачем их переворачивали, непонятно. Вокруг бесновались… нет, пожалуй, никто особенно не бесновался, хотя я-то ожидал именно беснования. Нет, всё было относительно спокойно, даже обыденно. Люди собрались посмотреть на Армагеддон.

Рядом со мной сидели какие-то подростки и курили. Обычные такие подростки, даже симпатичные. Вряд ли они что-нибудь понимали.

Вообще, вокруг было много симпатичных людей.

Я был уверен, что в них надо стрелять, пока они не разбегутся. Я надеялся на то, что у ГКЧП достанет мужества это сделать — начать стрелять.

Потому что эти симпатичные люди убивали свою страну. В общем-то, даже не по злобе, а по глупости. Но от такой глупости можно вылечить только пулями.

«Дядька научил мамку зарезать, и папку зарезать, и братика тоже зарезать. Дядька умный был, с бородищей. Я пошёл, зарезал». — «И кто же ты теперь после этого?» — «Беееедный я сиротинушка».

В дальнейшем выяснилось, что среди этой толпы были практически все те люди, с которыми я сейчас нахожусь в деловых, дружеских, и всяких прочих отношениях (включая мою нынешнюю супругу), так что. И тем не менее, я до сих пор думаю, что несколько выстрелов могли изменить отечественную историю в лучшую сторону.

Я тогда ещё не знал, что пройдёт несколько часов, и вполне неизвестные мне (да кто их сейчас помнит?) Володя Боксер и Миша Шнейдер пойдут «брать» комплекс зданий ЦК КПСС на Старой площади.

5

Быть обманутым не просто неприятно, но и стыдно. Ещё стыднее накосячить так, что плохо станет не только тебе, но и другим. Обманщики это прекрасно понимают и обожают этим пользоваться.

Проглотившему наживку человечку объясняют, что он-де кровью подписался под какой-нибудь гадостью и теперь должен её делать, «как честный человек». «Ты обещал» — говорит обманщик, «ты же у нас честный — иди и делай». При этом почему-то не учитывается, что козыряющее подписанной бумажкой блядво само никаких обещаний не держит и даже не делает вид, что держит. «Я тя, лоха, обул — а ты гнись, гнись». «У меня бумажечка-то — вот она». Если же бумажки нет, в ход идёт обычное блядье присловье: «ты меня замуж взял — сам выбирал».

Точно так же события 1991-го выдают чуть ли не за церковный брак народа российского с ельцинской блядвой и прошмандой, разлучить который теперь может только смерть (понятное дело, народа, а не прошманды — та намерена жить и веселиться, прокучивая имущество покойного супруга). Тогдашние сватьи бабы Бабарихи, сладко певшие народу в уши о прелестях и чистоте невесты, теперь ощериваются гнилыми зубами: "вы выбрали демократию, выбрали рынок, выбрали реформы — теперь не жалуйтесь, не жалуйтесь, терпите и несите эту ношу смиренно, смирненько, смирнёхонько, до гроба. «Вы подписались, вы сделали свой исторический выбор — теперь не жалуйтесь». «Выбрали — несите ответственность».

На самом деле все разговоры об «ответственности» являются точно таким же обманом, заговариванием зубов — для того, чтобы опрометчиво подписавший невыгодный контракт человек не пошёл в суд (земной или высший) и не аннулировал контракт, не послал блядищу по известному адресу и так далее.

Впоследствии многие из тех, кто в ту пору кудеярился в «живом кольце» вокруг бе-де и готовился к сражению с янаевскими супостатами, кое-что поняли. Некоторые, кстати, встретились там же в 1993 году. Иные разорвали контракт с чертоплешью и возненавидели блядищу на престоле позже, но не менее искренне… Другое дело, что это уже было поздно. Но лучше поздно, чем никогда…

Во всяком случае, об этих людях — как говорил Бобр в сказке Льюиса — «возможны два мнения». Но двух мнений быть не может о блядве, которая тогда отнюдь не побежала защищать молодую демократию, а всё больше тсиживалась по огородам — зато теперь вспоминает развесёлые девяностые с причмоками и слюнькой.

Ибо это было её, блядвы, золотое времечко, своя минутка — за которую она, впрочем, успела больше, чем другие успевают за века. Причём дело было нехитрое.

6

«Беловежье» стало невероятным, чудовищным геополитическим преступлением, по сравнению с которым меркнут абсолютно любые примеры национального предательства, известные в человеческой истории. Для того, чтобы хотя бы описать подобное злодеяние, нужно быть либо историком, либо поэтом, поэтому я лучше промолчу.

Поэтому — только одно замечание. Беловежское предательство не было однократным актом, как представляют себе это дело многие, пишущие сейчас о том, как три пьяных кретина уничтожили Страну. О нет, это было бы слишком хорошо. Беловежье — это был именно что процесс, а ещё точнее — стиль. Например, заключение похабнейшего (куда там Брестскому миру) «большого договора» с так называемой «украиной» было актом национального предательства, сравнимого с «беловежьем» если не по масштабу, то по стилю уж точно. Но и вся внешнеполитическая деятельность Эрефии строилась и строится по образу и подобию того акта, который её, Эрефию, и породил — то есть Беловежских соглашений. Впрочем, как и внутриполитическая — чего только стоит «берите суверенитета сколько влезет» или вооружение Чечни. Это всё было мерзко, подло, бессмысленно — но очень узнаваемо.

7

Экономическую, социальную и геополитическую доктрину ельцинского правительства можно определить одним словом — кутёж.

Бляди, как известно, к деньгам как таковым равнодушны. Они любят не деньги, а удовольствия, а среди удовольствий они больше всего любят кутежи, когда за один вечер просаживается состояние. Причём само сознание того, что по ветру идёт овеществлённый человеческий труд сотен и тысяч людей, только добавляет желанного перчика. «Вот мы как гуляем».

Сейчас очень сложно понять, какими рациональными соображениями руководствовались, скажем, Козырев, «мистер Yes», или тот же Бакатин, сдавая американцам советскую агентуру или идя на невиданные в мировой истории унижения и капитуляции. Даже если признать всех этих людей прямыми агентами Вашингтона, и то подобное поведение выглядит странноватым. Агент такого уровня, разумеется, сдаёт что надо — но при этом понимает, что делу надо придавать законный вид и толк, красиво оформлять бумажки, не светить мордкой и соблюдать принятый в таких делах политес. Здесь же сами пиндосы-победители только рот разевали: да что это они творят?! Когда тот же Бакатин передавал им схемы прослушки посольства, товарищи из вашингтонского обкома были близки к кондратию: «так же не делают». Ан нет — сделали и ещё фуфыркнули на весь свет: «вот как мы могём».

На самом деле весь кайф «молодых реформаторов» состоял именно в том, чтобы всё доставшееся им на фу-фу спустить с шиком. Пустить по ветру одну из величайших стран мира, жизнь и труд сотен миллионов людей — о, таких экспириенсов не знали и римские цезари. Нерон, подпаливший Рим, Герострат, пустивший красного петуха в храм Артемиды, султан, сжигающий Александрийку — всё это были какие-то пигмеи, черви, мураши на фоне пьяного рычащего ублюдка и его гоп-компашки, захватившей власть и куражащейся всласть.

Наступила полная сбыча блядских мечт, апофеоз местечкового шика: «хрусты летели и летели», страну выносило в трубу с потрохами. Пьяные бляди сидели «на набережной» и швыряли в воду золотые слитки, наслаждаясь бултыхом. Иностранные аквалангисты и местные ныряльщики таскали золото, едва успевая уворачиваться от очередных бултыхов. Кой-кого задавило, но большинство ушло, шатаясь под тяжестью злата и адамантиов.

В этом смысле нет никакой, решительно никакой разницы между очередным «перенацеливанием ракет» или «сдачей рубежей» — и, скажем, ельцинским пьяным рыганием в телекамеры, его похабным «шта-а?» или струёй старческой мочи, орошающей колесо самолёта. Всё это был блядский кутёж и кураж, обязательно с «выходками» и танцами на столах.[146]

Ясен пень, оно не отменяло дикого страха «реформаторов» перед возможным — в те годы ещё возможным — возмездием, «за пицунду и на кукан». Но это только придавало прыти: необходимо было полностью, до конца уничтожить мощь и величие страны, как можно скорее выморить или вытолкать толковых людей, как можно скорее сделать из «Верхней Вольты с ракетами» просто Верхнюю Вольту.

Поставленной цели они достигли.

8

Войну в центре Москвы, ведущуюся органом исполнительной власти против органа законодательной власти, я комментировать не буду — не из сентиментальных каких-нибудь соображений, а потому, что это не даёт «прибавления смысла» к уже сказанному. Точно так же, не имеет смысла комментировать «конституцию», «приватизацию», «залоговые аукционы», «веерные отключения» и прочую бесовщину.

Не буду я комментировать и национальную политику ельцинских. Сказать, что она была антирусской, значит не сказать ничего, а начнёшь описывать детальки и подробности геноцида русского населения Эрефии — получится очень толстая и очень чёрная книга, за каждую страничку которой всех причастных к этим делам следовало бы как минимум повесить.[147] Но — не будем и об этом, «что уж теперь-то». Поговорим лучше о чём-нибудь более возвышенном, духовном, теоретическом.

Впрочем, хорошая теория стоит иной практики. Булгаковский Воланд в Москве вот не очень интересовался текущей политикой соввласти. У него был другой хороший вопрос — «изменились ли люди внутренне?»

9

Крайности, как известно, смыкаются — хотя лучше бы нам при той смычке не присутствовать. В частности, полное и абсолютное блядство смыкается с невинностью. Настоящая, неподдельная невинность — невинность ребёнка или собачки — состоит в незнании вины, в том числе и за собой, в неведении того, что они, собственно, творят. В рассказе Грина маленькая девочка растапливает камин папиной учёной рукописью, на которую тот положил полжизни, — и не виновата: она же очень любит папочку и просто не понимает, что эти бумажки ему дороги. Для полноты картины можно представить и другой вариант: молодая секретарша тырит у дядьки его умные бумажки, потому что ей за это пообещали сторублёвочку на бусики. Нет такой вещи, которую блядь не сделает за побрякушку. Взятая за пицунду, блядь будет хлопать глазами и говорить — «А чё? Чё я такого сделала? Мне хотелось бусики купить, чешские, красивенькие, а этот жмот мне на бусики денежку не даёт, так я чё, буду без бусиков ходить, что-ли?» И хоть ты её, падлу, режь, хоть с кашей ешь — будет визжать, захлёбываться слезами, но ничегошеньки не поймёт.

Бляди, не достигшие такого уровня морально-нравственного совершенства, вынуждены его симулировать. Они специально тренируются широко закрывать глаза и делать «а чё».

Ельцинское царство всеобщего растления потребовало быстрого и массового воспитания легионов блядей. Люди поплоше, почуяв спрос, начали перековываться.

Выразилось это прежде всего в массовом обучении фигурам невинности.

Простейший способ симуляции таковой невинности — намеренное занижение своего культурного и нравственного уровня, игра в дикарей, которые «такие все природные». Дело дошло до массового копирования дикарских повадок. Бывшие люди (в смысле, имевшие некогда хоть какие-то представления о добре и зле) стали сознательно корчить из себя «африканских негритосов», не знающих законов и приличий, не читавших всяких там Достоевских и увлечённо сморкающихся в занавески.

Отсюда, из этого желания блядски опроститься, и пошёл так называемый «новый русский» — насквозь мифологический, но при том определяющий тип ельцинской эпохи. Как говорят, само словцо вылузгалось из французского газетного «нуво раш», каламбурного варианта «нувориша». Впрочем, каламбур на то и каламбур, чтобы осмеивать. «Новый русский» был именно что не «нуворишем», не цепким и скряжистым скоробогачом, а наоборот — гугукающим дурачком, «вованом», трясущим семиствольной волыной и скупающим в Лондоне барахло подороже.[148]

Интересно, что дикость «нового русского» во многом копировала настоящую природную дикость Ельцина лично. Тон, манеры, взрыкивания и вообще поведение вонючей агрессивной зверюки — это всё ельцинское родное. Странно даже, почему Ебна никто не догадался представить в красном пиджаке — вот на ком бы он сидел как на родном, особенно со свисающей с галстука блевотиной.

10

Одно из самых омерзительных зрелищ, которые только можно увидеть в нашем и без того несовершенном мире — это блядь, добившаяся успеха.

Собственно, в успехе как таковом ничего плохого нет, скорее наоборот. Однако, успех по-блядски разрушает все неблядские варианты успеха, делая успех как таковой чем-то гнусным и омерзительным.

Здесь уж позвольте немного потеоретизировать — иначе вам будет непонятно, а мне неприятно, что вы не поняли.

Начнём с того, что в любом обществе существует набор общественно-одобряемых целей. Под «общественным одобрением» здесь имеются в виду всё то, «за что девушки любят», «за что люди уважают», и так далее. Скажем, толстый кошелёк, видный пост, профессиональный успех, рельефный брюшной пресс, умение общаться — это всё нравится девушкам, и вызывает зависть и уважение друзей и знакомых. Соответственно, стремление обладать всем этим будем считать общественно-одобряемым. Напротив, многие волнительные цели обществом не одобряются, хотя кто-то их и преследует. Например, стремление к переживания чикатиловского толка вызывает ужас и отвращение, а невинные радости коллекционера горелых спичек — презрительное непонимание. Но ни чикатил, ни коллекционеров спичек не любят, так что об этом можно не беспокоиться.

Дальше пойдём. В любом обществе существует набор общественно-одобряемых средств для достижения целей (любых целей). Например, ведение бизнеса с целью получения прибыли обычно считается нормальным и естественным, а вот убийство отца ради получения наследства — всё-таки, наверное, нет.

Теперь внимание, важное. В нормальном обществе для достижения любой общественно-одобряемой цели существует набор общественно-одобряемых средств. Денег можно заработать, пост — выслужить, и так далее. Грубо говоря, возможен честный успех.

Но то в обществе нормальном. В ельцинском же блядюжнике, именуемом «постсоветской Россией», для достижения наиболее привлекательных общественно-одобряемых целей просто не существовало общественно-одобряемых средств.

Что это значит? Было построено общество, в котором деньги можно только украсть, власть можно получить только участвуя в каких-то невероятно гнусных играх, и так далее. Все остальные возможности были просто искоренены. Скажем больше: было достигнуто положение вещей, при котором абсолютно все виды успеха, которые достижимы путём использования общественно-одобряемых средств, успехом считаться перестали. Например, перестали цениться научные звания, военные награды, и так далее. Вообще всё человеческое перестало цениться, если это «не деньги». Всё, абсолютно всё непозорное, доставшееся умом, трудом и доблестью, было сознательно опоганено правящей блядвой, облёвано ею, обгажено. Делалось это сознательно и сладострастно.[149]

С другой стороны, мерзотина стремилась всячески легализовать и даже возвысить себя. Если бы ельцинизм в его чистом виде продлился бы ещё лет десять, то человек, не отсидевший в тюряге, просто не стал бы допускаться в политику или крупный бизнес — по формуле «ты, Вася, сначала на зоне срок помотай, а потом ужо в депутаты собирайся». Сейчас это звучит диковато (всё-таки люди склонны забывать некоторые вещи), но те, кто помнят нравы золотого додефолтного времени, подтвердит, что всё к тому и шло.

Тут, однако, была своя хытрь и сустель. Между общественно-одобряемыми целями (богатством и властью) и общественно-неодобряемыми средствами (прямой бандитизм, какой-нибудь преступный бизнес, ментование,[150] чиновничье обиралово и прочая гнусня) имелась-таки узенькая щёлочка — как между откормленными ягодицами. А именно, существовал один способ оказаться на вершине, якобы даже не особенно пачкаясь. Способ простой − устроиться на шее какого-нибудь гада. Подруга бандита, жена предпринимателя, сын мента и дочь губернатора — вот кто был настоящими выгодополучателями в славные девяностые. Позиция воистину блядская, но «по установившейся морали» эффективная.

В ельцинском обществе, разделённом на начальников, бандитов и неудачников,[151] слаще всего жирковали именно бляди и паразиты. Они, ничем не рискуя (убивали их отцов, гноили в тюрьмах их любовников, разоряли и трамбовали в грунт их родителей — но не их, не их), харчевались смачно, наотлёт.[152] Впоследствии именно эта межжопная выпердь стала образцом для подражания, и, в частности, поставщиком героев для массовой литературы.

«Девочка из богатой семьи» и «мальчик, у которого папа свалил в Америку» начали гулять по страницам бесконечных дамских детективчиков, книжечек-поганок, однодневных конвейерных романчиков для молоди. Жемчужными пузыриками, сладкой пенкой на адском вареве девяностых поднялись они в обтраханном и обтруханном общественном сознании до архетипов. Они-то и остались истинными героями блядского века.

11

И, наконец, скажем несколько слов про социальные ниши, образовавшиеся в ельцинскую эпоху. Про ельцинских любимцев — и ельцинских опущенцев.

Веселящаяся (в том числе и веселящаяся на троне) блядь больше всего ненавидит тех, кто её не хочет. В частности, не хочет участвовать в её весельях.

Тут важно это самое «не хочет»: понятное дело, что до самих поблядушек будут допущены только избранные. Однако, все остальные, по мнению бляди, должны ей как минимум завидовать, причём завидовать честно и от души. Ещё лучше — тереться возле бляди, развлекать её и выпрашивать вкусные кусочки, не забывая демонстрировать хотя бы лёгкую эрекцию, этот знак лояльности. Те же, кто кривит морду и смотрит на блядь и её блядву с презрением (или хотя бы без должного заискивания, да и просто без желания) — тех блядь очень не любит и норовит сжить со свету.

Именно поэтому в ельцинской Эрефии никому не жилось так весело, как «творческим работникам».

Влияние эстрадных пустоплясов на экономическую, политическую и духовную жизнь Эрефии невозможно переоценить. Фактически, эстрада заменила собой всякую «духовную жизнь». Монологи Жванецкого заняли место официальной идеологии, а вся радость жизни перешла в ведение жеманоглотливой Аллы Борисовны Пугачёвой, этого космического монстра, слопавшего солнце и луну и раздувшегося до галактических каких-то пределов. Алла Борисовна была буквально, буквально везде, везде и всюду она застила собой абсолютно всё, а случайно образовавшиеся дырки затыкались Киркоровым. Непонятно, почему гимном Эрефии не стала «Зайка моя» — наверное, потому, что никто не удосужился переложить это на музыку Глинки. «Но было где-то близко».[153]

Неудивительно, что противоположной категорией людей, которые ельцинской блядве были физически отвратительны, стали все те, кто Пугачёву не любил, или подозревался в нелюбви.

Прежде всего это коснулось людей образованных и что-то умеющих, в особенности — занимавшихся наукой.

Уничтожение российской науки и техники вполне объяснимо с точки зрения проигрыша России в Третьей мировой: понятно, что коллаборационистские власти первым делом обезглавили именно науку и образование. Однако тут есть свои нюансы. В ненависти ельцинской блядвы к «образованным» (в особенности русским) было что-то метафизическое. Понятно, когда профессоров вывозят за границу или заставляют работать на неё здесь, теряя на этом сотни миллиардов в год. Это-то всё понятно. Но ведь только ельцинские ублюдки додумались «создать условьица», при которых университетские профессора отправлялись торговать польской косметикой под присмотром полуграмотных чурбанов из аулов. Понятное дело, что насыпать им по несколько сотен баксов было делом простейшим — но тут в душу глянула именно что блядская обидка: эти нас не уважают и уважать не будут. И не насыпали, даже «нааборт» — отобрали последние копейки. Отобрали демонстративно, со сластью: раздавили ногой старую профессорскую руку, сжимающую мятую десятку. «Хрусть — и пополам».

Примерно теми же соображениями можно объяснить то сладострастие, с которым уничтожалась советская наука и техника. Опять же, требования американцев-победителей были вполне понятны: разорить и разрушить покорившуюся страну полагается по всем правилам военного искусства, лучше это делать руками аборигенов, тут всё понятно. Но даже прямо контролируемые оккупантами немецкие власти демонтировали великую немецкую науку, как минимум, с угрюмым сожалением, и многое сохранили. В том же, как громилось советское наследие, было именно изощрённое злорадство. Причём оно было заявлено в качестве программы с самого начала — когда «Буран» был поставлен на прикол в «парке культуры».

И превращён не во что-нибудь — в ресторанчик.

Как и всё лучшее, что было создано русскими людьми в России.

12

Глядя с моей колокольни, сейчас к Ельцину возможны два отношения. С одной стороны, хочется, чтобы гадина жила ещё долго, чтобы дотянула до праведного суда. С другой — у многих людей я встречал тоскливое предчувствие: пока ЕБН жив, в России будет продолжаться тот ад, который установился здесь в проклятом девяноста первом.

Не знаю, кто прав. Да и к тому же оба упования, в сущности, тщетны. Ибо на фоне того, что совершил и чему способствовал этот человек, любой человеческий суд выглядит смешно и безобидно, как слезинка ребёнка. Что до высшего суда, то у него, скорее всего, найдутся свои соображения, нам неведомые.

Однако всё это не отменяет ни правил вежливости, — которые стоит соблюдать даже по отношению к последним подонкам, — ни морального долга помнить всё. Ибо «кто прошлое помянёт, тому глаз вон, а кто забудет — тому два».

С Днём Рождения, Борис Николаевич. Мы вас помним.

Сарыч

Тумас Транстрёмер. Избранное. М.: ОГИ, 2002

Тумас Транстрёмер (Tomas Transtroemer, род. 1931) — великий шведский поэт. Считается третьим по известности шведским автором — после Эммануэля Сведенбогра (мистика, писавшего об ангелах и аде) и Августа Стриндберга (драматурга «натуральной школы», «шведского Золя»). Одиннадцать стихотворных сборников. Лауреат множества европейских литературных премий. По специальности — психотерапевт. Завзятый путешественник, несмотря на болезнь. В русской поэзии присутствует в качестве героя стихотворения Бродского «Транстрёмер за роялем» («Городок, лежащий в полях как надстройка почвы…», цитировать не буду).

Осенью 2001 года посетил Россию. В музее Герцена был устроен творческий вечер, на котором полупарализованный поэт играл пьесу Шуберта для левой руки.[154] Репутация в узких кругах любителей поэзии — «настоящий европейский поэт из настоящей европейской страны».

В последних словах можно усмотреть потуги на иронию. Не стоит: её тут нет — ну или очень немного. Тумас Транстрёмер, безусловно, и есть то, что сейчас является (не называется, а является) «настоящей европейской культурой» в её новейшем изводе, который можно, несколько перефразируя известный соцреалистический тезис, определить как «национальное по содержанию, общеевропейское по форме».

Транстрёмер — швед, из «холодной северной страны». Во всяком случае, таковой Швеция позиционирована в европейском сознании: лёд, холод, шхеры, ледяная крошка под днищем драккара. Что ж, Транстрёмер умеет играть на этих регистрах:

(«Лицом к свету»)

Или ещё конкретнее:

(«Формулы зимы»)

Однако автохтонный шведский «лёд дороги» нарезан кубиками для коктейлей и уложен в безупречную евроупаковку. Транстрёмер, как и подобает европейскому поэту, в совершенстве владеет международно конвертируемой формой стиха: нагруженным метафорами верлибром. Верлибр сейчас — евростандарт, норма для европейской культуры, осознавшей своей главной проблемой переводимость.

Верлибр был выбран проектировщиками общеевропейской культуры затем, что обеспечивает транспарентность чувств и переживаний: самое «особенное», «непередаваемое», что было в национальных культурах, — поэтическая традиция, — стало вполне конвертируемым.

Освободившись от рифмы и размера, европейская поэзия свела себя к набору метафор, выражающих «общечеловеческое содержание», то есть мысли и настроения, понятные всякому культурному человеку от Мадрида до Токио. Обязательно что-нибудь о тоске, одиночестве, страхе смерти, чашечке кофе, Венеции, театре, несколько цитат из Расина или Басё. Кстати, опыт японской поэзии тоже усвоен, поскольку Япония принята в «Белый Мир», у европейских поэтов (и, разумеется, у Транстрёмера) встречаются чудесные трехстишия. Следует также отдавать дань уважения традиции, демонстрировать умение писать в рифму и соблюдая размер. Что ж, у Транстрёмера с этим всё в порядке, он владеет сапфической и алкеевой строфой, но этим не злоупотребляет. Вообще, с точки зрения формы — если на месте мальчика Кая из «Снежной Королевы» оказался бы Транстрёмер, он бы смог выложить из льдинок слово «вечность», не потратив ни единого лишнего кусочка льда.

Покончив с этеми общими местами, перейдём к сути. Вопрос ребром: а стоит ли читать эти верлибры — будто нет других?

Ответ. Есть другие, но таких — нет.

Существует ряд отвратных, набивших мозоль на глазу любому читателю литературоведческих штудий. Например, разглагольствования про «особую оптику» такого-то поэта. Словосочетание красивое и при том вполне безответственное: при желании «особую оптику» можно обнаружить даже в детской считалке про «вышел месяц из тумана». Однако в считанных случаях это затасканное выражение всё-таки уместно. Вот, пожалуйста, смотрите (это надо именно что смотреть):

(«На природе»).

Сравнение креста с самолётом — одно из самых затасканных в поэзии XX века, особенно ранней (даже у Гийома Аполинера в «Алкоголях» оно есть). В подавляющем большинстве случаев это сравнение отдавало натужным пафосом — отчасти кощунственным, отчасти проистекающим из попытки поумничать, «вписать традицию в современность». У Транстрёмера этого нет. Метафора та же, но безупречное исполнение удерживает картину от налипания лишних смыслов, и благодаря этому она впервые за годы пользования становится уместной…

В конечном итоге Транстрёмер всё-таки предпочитает увиденное «прочувствованному», — то есть тому самому гигиенично расфасованному «общеевропейскому содержанию». Как поэт, как профессиональный психолог и как нормальный швед он не любит много разговаривать, тем более о потрошках души. Зато он покажет нам дом на берегу озера, красно-бурый, плотный, как бульонный кубик, буксир в веснушках ржавчины, и килограмм, который в зимнюю оттепель полегчал до семисот граммов. И много других хорошо увиденных вещей.

Где-то я прочитал, что в Швеции Транстрёмера называют «поэт-сарыч» — за умение смотреть. И это сравнение с хищной птицей очень уместно. Сарыч парит над травами, выжидая, когда колыхание травинки выдаст скрытный бег полевой мыши. Транстрёмер оглядывает неподвижное и ищет в нём движение. Движение, как правило, незаметное: слишком быстрое, слишком медленное, скрытное, потайное, ожидаемое — «наступит день, когда мир придёт в движение» («Мадригал»). Движение для поэта — то, чего стоит дожидаться.

А для этого ожидания нужна спокойная зоркая неподвижность, с которой хорошие снайперы и хорошие поэты выцеливают скрытое целое, которое, по слову поэта Гераклита «любит прятаться».

А жизнь продолжает себя

Русская поэзия в шорт-листе премии Андрея Белого-2003

Марина Степанова. Счастье. М.: НЛО, 2003

Сергей Тимофеев. Сделано. М.: НЛО, 2003

Дмитрий Голынко. Бетонные голубки. М.: НЛО, 2003

Премия Андрея Белого — явление того же свойства, что фирма «Макинтош» и партия Явлинского (царствие ей небесное, поскорей бы, поскорей бы). То есть: длинная интересная легенда в качестве официальной истории, куда включается и миф о возрасте — «старейшая из» (фирм, премий, партий). Подчёркнутая интеллигентность. Позиция «некоммерческой организации» (при этом «материальные интересы» крутятся-вертятся себе не хуже чем у прочих, но культурненько так, не на авансцене). Яблоко в качестве символа. Бренд в себе и для себя. Ключевые слова — «качественная сборка/выборка».

Поэтому поэтические сборники номинатов шорт-листа премии Андрея Белого (известная серия, выпускаемая «НЛО») следует рассматривать как образчики породы: то, что не претендует ни на нетленность, ни на новизну, ни даже на скандальность, но на уверенную демонстрацию достигнутого. Просто: вот это и есть современная русская поэзия вышесредней планки.

Итак, три сборника. Три поэта: москвичка, петербуржец, рижанин. География важна: столица просто, культурная столица, несостоявшаяся культурная столица русского зарубежья. Имена? Не то чтобы гремящие в узких кругах, но небезызвестные, да. Годы рождения — начало семидесятых. По советскому ранжиру, за неимением лучшего пользуемому и посейчас — «подающие надежды». В шорт-листе премии стихи оказались в 2001–2002. «Всё вовремя».

Начнём мы с Петербурга, где есть Дмитрий Голынко-Вольфсон, сотрудник Российского Института Истории Искусств (что отзвякивает «факультетом ненужных вещей», но всё ж почёт, респект), а также кандидат, член и персонаж (искусствоведения, редсовета «Художественного Журнала», отшумевшего романа «Укус ангела»). Ещё фамилия отличная, прям какой-то «европейский выбор Украины». Стихи вот пишет. «Бетонные Голубки» (о которых мы дальше и будем…) — третья книга, не считая публикаций.

Что сказать? Как показывает практика, поэзия настоящего интеллектуала обычно тосклива, т. к. состоит из цитат (недавно это называлось «постмодернизм»), вусмерть загрунтованных сереньким «на носу у меня очки, а в душе осень». Раньше, правда, потёки чужой речи свидетельствовали хотя бы о хорошей памяти и начитанности — о, эта ненапыщенная с(о)ветская добродетель, начитанность, приобретаемая в детстве на раздавленном временем диване в неуютной ленинградской квартире! Однако сейчас стало совсем худо, ибо обстоятельства (начиная с голой техники, компьютеров и интернета, и кончая культурной усталостью, когда блевать тянет от секонд хэнда) сделали с начитанностью то же, что младореформаторы с советскими накоплениями в Сбербанке. То есть оная девальвировалась на тысячу процентов, и никакая индексация здесь уже невозможна. Увы. Голынко-Вольфсон — эрудированный человек, имеющий несчастье застать эпоху, когда ценность многознания окончательно фьюить и тю-тю, и сам это понимает. И всё-таки роется в черепе, вытаскивает оттуда слова: у него богатый словарный запас, он знает синтагмы, и это никому не нужно. Получается что-то вроде «шобла жовиальных вральманов меня поджидала на предмет кутежей и жидкопсовой охоты», напечатано в шахматном порядке поперёк страницы: этакое унылое иронизирование над самой идеей «худ. приёма». Или вот такой стиш, в стилистике грузинского тоста:

Исходный текст сокращён мной в 37 раз без потери чего бы то ни было. Не-а, чтобы такое покатило — столько кампари не выпить.

Следующий у нас — рижанин, Сергей Тимофеев, «Сделано». Журналиствовал в знаменитом когда-то «Роднике», потом крутил диски на рижских радиостанциях. Четыре книги, лидер литературной группы. Типа «заявка».

Это уже типа стихи. По крайней мере, в них есть «о чём». Местами ощущается место и время — пиво тяжёлого цвета, худые независимые старушки с острыми локтями, туристы, улочки, дождь. Рига девяностых, опрятная, чуть закруглённая, аккуратно упаковывающая себя перед недлинным переездом в Северную Европу.

Стихи, по правде сказать, тоже в основном упакованные в стандартные картонки общеевропейского верлибра.

Узнаваемо, да? Да уж. Так и видится скотч и «не кантовать»: готово к перевозке, то есть можно переводить на какой-нибудь еврояз. Удовлетворить культурные потребности какого-нибудь «центральноевропейца» из Познани или Братиславы этим, наверное, было б можно. Хотя ощущение «словесности жёлтой сборки» никуда не пропадает. Верлибр очень жесток: слова должны стоять друг на друге как карты в карточном домике, или всё сразу обрушивается в «прозу, да и дурную». У Тимофеева, впрочем, иногда что-то держится, хотя и хлипенько. Можно читать. Можно не читать.

И наконец, оно, счастье: Мария Степанова, «Счастье». Об авторе известно мало. Просто поэт из Москвы. В сборнике — три книжки стихов, написанные в разное время, по-разному, но очень хорошо.

Для начала: Степанова умеет писать русские стихи. То есть владеет техникой этого дела. Античные размеры? — sic. Футуризм, корнесловие? — да. Просторечие? — угу. «То растянусь, то сожмусь я аккордеоном, То побегу, то рыдаю, — умею всё!»

Самое лучшее, наверное, — длинные баллады из первой книги, «Песни северных южан». Представьте себе нечто среднее между шукшинскими рассказами про «чудиков», песнями Высоцкого и детскими страшилками про гроб на колёсиках. Про водяного, который невесту украл. Про лётчика, спознавшегося с Небесной Дочкой, живущей «в бездне бездушной». Про тюрьму и суму, как же без этого тоже. Стихи живые-мокрые, со словами вкусными, с прижимающейся к гладкому пузу четверостишия подхлёстывающей строчкой, какой-нибудь пятой-шестой-последней:

Вот именно. Тут бы всякого-якого это того.

Или из «про лётчика»:

Вторая книга слабее: там как раз античные размеры (из редких), «больше света», но и неприятное в хорошем поэте усилие «писать по-новому, не по-прежнему», отталкиваться не от пустоты, а от сделанного. Получилось хорошо, но не то, и в третьей книге опять возвращаются те же темы, «и жизнь продолжала себя», и, наверное, ещё будет. Читать.

Подведём, как водится. Из трёх авторов никто не удостоился рубля, яблока и бутылки водки — материального эквивалента премии А. Б. Но некоторые сочетания слов продолжают действовать на нервы неизвестным науке способом. И жизнь продолжает себя.

Высоцкий и урла

…Урла совершенно лишена антропоцентризма, человек для нее точно такой же казус, как телевизор, собака или камень на дороге. Мир ориентирован на два полюса — зона и свобода. Мать и отец — две такие сущности, ради которых всегда стоит выхватить нож, причем конкретные родители вовсе не имеются в виду.

Евгений Головин. Урла

1

Что такое искусство, если рассматривать его с точки зрения его социальных функций? Во-первых, мы всегда можем сказать, что искусство удовлетворяет определённые человеческие потребности — то есть, попросту говоря, развлекает и поучает. Во-вторых, искусство играет известную роль в общественной жизни — например, выполняет разного рода «социальные заказы». Наконец, искусство важно как «неотъемлемая часть человеческой культуры».

На этом последнем тезисе, при всей его банальности, стоит остановиться. В конце концов, словосочетание «неотъемлемая часть» в данном случае оказывается вполне осмысленным. Можно с изрядной долей уверенности утверждать, что культура, лишённая продуктов так называемого «художественного творчества», просто нежизнеспособна. И если мы выбросим из библиотек весь «худлит», оставив там только учебники математики и брошюры в помощь начинающему садоводу, то через какое-то время нам не понадобится и то, что осталось, так как у нас больше не будет ни математики, ни даже садоводства. Похоже, «песни праздные» играют роль своего рода цемента, скрепляющего здание культуры в целом.

Точно так же можно задаться вопросом, возможно ли построение известных нам форм общественных отношений без использования того же цемента.

Например, искусство имеет непосредственное отношение к социальной стратификации: обладание (реальное или символическое) предметами искусства, равно как и умение воспринять и оценить те или иные его явления, всегда был одним из (а зачастую и единственным из) факторов, позволяющих обозначить и закрепить социальное расслоение.

По этой же самой причине искусство было первым предметом «теоретического знания». Разумеется, набор полезных навыков по поиску съедобных кореньев или выслеживанию зверя, тоже можно считать «знанием» — однако в ту пору, когда охота и собирательство были актуальны, предметом «знания с большой буквы» считалось знание священных гимнов и умение распознавать символику изображений.

Точно так же произведения искусства (не только материальные) всегда являлись товарами,[155] равно как и во всяком товаре есть что-то от произведения искусства.[156] И, наконец, не стоит забывать о том, что именно искусство является тем каналом, который позволяет «идее овладевать массами». Чтобы не ходить далеко за примерами — русскую революцию совершила русская литература.

2

Здесь, однако, очень важен вопрос «кто говорит». Тема «автора», «творца», равно как и «смерти автора» и «анонимности творения» всегда были популярны — особенно когда дело касалось глаголов, жгущих сердца.

Существует несколько возможных «теорий авторства». Простейшая из них предполагает, что «автор» (скажем, литератор или поэт) говорит исключительно от своего имени, иной раз попадая в унисон с каким-нибудь общественным настроением, и в случае удачного попадания становится популярен, а то и «велик». Более сложные концепции учитывают тот факт, что автор может — сознательно или бессознательно — работать на заказ, бряцая на лире за деньги или за «рюмочку похвалы». Здесь, однако, возникает вопрос, является ли заказчик частным лицом или, в свою очередь, представляет кого-то. Советский марксизм, например, исходил из предположения, что за спиной любого заказчика стоят чьи-нибудь классовые интересы. В таком варианте «автора» можно рассматривать как своего рода жало, через которое один класс впрыскивает другому под кожу яд — или, варьируя метафору, как иглу шприца, через которую массам вкалывается очередная доза «опиума для народа».

Разумеется, эта картинка является чересчур упрощённой. Но, во всяком случае, искусство можно рассматривать в качестве одного из каналов межклассовой (межсословной, межнациональной, межкультурной) коммуникации. Особенно это относится к литературе и поэзии. Не случайно наиболее популярной темой словесного творчества, предназначенного для определённого круга потребителей, всегда была жизнь других — то есть представителей других классов, сословий, наций, и т. п. Богатые и знатные не смотрят «мыльные оперы», бомжи и бродяги не читают «битническую литературу», и так далее. Вся эта продукция рассчитана на других, на потребителей из иных социальных и культурных слоёв. Можно сказать, что через посредство искусства несоприкасающиеся социальные слои коммуницируют друг с другом, «как звезда с звездою говорят».

Но при этом мы имеем основания предполагать, что собственно пропагандистские функции искусства вторичны. Пропаганда хороша, когда она строится по законам пропаганды. Работа настоящего искусства куда деликатнее: оно ничего не пропагандирует, но делает последующее пропагандистское воздействие возможным и приемлемым.

Указанная разница тонка, но практически очень значима. Одно дело — протранслировать чьи-то «интересы» (скажем, классовые, национальные или какие-то ещё), а совсем другое — сделать так, чтобы эти интересы вызвали в обществе какую-то реакцию, помимо равнодушного «это не наше дело». Для того чтобы общество как-то отреагировало на предъявление чужих интересов, оно должно сначала должно увидеть и понять этих «чужих», прежде чем за дело возьмутся профессиональные озвучиватели требований, пропагандисты и агитаторы, демонстранты и сидельцы за круглыми столами, и прочая публика такого рода. Для этого публику нужно, во-первых, заинтересовать публику «жизнью чужой, незнакомой» и, во-вторых, оправдать этот интерес, сделать его разрешённым, легитимным, допустимым.

Это последнее обстоятельство весьма важно. В современном структурированном обществе существует целый ряд запретов и табу, препятствующих межсоциальным коммуникациям. «Господа» предпочитают вести свою роскошную жизнь за высокими заборами; голь и нищета прячется по своим опасным норам; профессионалы охраняют свои занятия от нескромности назойливых профанов; чиновная бюрократия изобрела таблички «посторонним вход воспрещён».[157]

Более того, сам интерес к тому, что происходит за заборами и закрытыми дверьми, обычно осуждается. Детей из приличных семей не пускают гулять с чумазыми босяками, чтобы они «не научились от них плохому». Но и родители босяков не разрешают своим детишкам дружиться с барчуками, опасаясь, что они «наберутся барских замашек». И это очень мудро: босяк может научить барчука сморкаться в кулак, воровать яблоки и задирать подолы девочкам, а барчук — приохотить нищего пацана к лёгкой и сытой жизни. «Всяк сверчок знай свой шесток».

Искусство эти барьеры преодолевает, точнее — их обходит, не разрушая сам барьер. В значительной мере ему это удаётся потому, что оно предлагает потребителю стерилизованный и переработанный продукт, лишённый всех тех сложностей и опасностей, которыми чреват контакт «вживую». Барышня-овечка, взахлёб читающая «Историю Томаса Джонса, найдёныша», не научится «по книжке» воровать яблоки, а про подростковый секс там вообще не сказано ни слова. Зато она узнаёт много нового и интересного о мире, с которым она не имеет шансов соприкоснуться, да и не хочет этого. Однако вполне возможно, что после парочки «романов о голытьбе» она будет более снисходительна к попрошайкам, сходит на благотворительный бал в пользу бедных, и будет меньше кричать на прислугу.

Не надо, впрочем, думать, что искусство способно возбуждать только симпатии к «чужим». Например, описание отвратительных нравов и преступных намерений тех или иных социальных слоёв тоже входит в обязанности ангажированной литературы. Разумеется, оружие это обоюдоострое. Как правило, литературной казни подвергаются те, кого данное общество отвергает — скажем, национальные меньшинства, нищие, бродяги, преступники. Возможна и контратака «униженных и оскорблённых». Та же русская литература сделала немало для того, чтобы внушить бедным и средним слоям населения лютую ненависть к «барам, богатеям, пузатым генералам».

3

Особенно интересным феноменом являются литературные счёты «законопослушных граждан» с организованной преступностью. В отличие от нищих попрошаек, мелких воришек, или опасных, но разрозненных разбойничьих банд, организованная преступность всегда располагала значительными материальными и организационными ресурсами, а также и немалыми амбициями. Рано или поздно капитанам преступного мира надоедает положение парий, и они начинают предпринимать усилия для повышения своего статуса в глазах общества.

Это, конечно, удаётся им с трудом. Естественное отвращение честного человека к вору, насильнику и убийце не так-то просто преодолеть. Единственный шанс это сделать — так это каким-то образом объяснить и оправдать преступный образ жизни, представить его извинительным, оправданным обстоятельствами, а то и легитимным. Искусство же предоставляет легальную возможность это сделать, причём дифференцировано, по-разному воздействуя на разные социальные слои и группы. Например, для повышения своего реноме в глазах простолюдинов как нельзя лучше работает образ «робин-гуда», «благородного разбойника», грабящего исключительно богатых и делящегося награбленным с бедными. Для публики почище годятся рассказы о нечеловеческих условиях содержания преступников в тюрьмах — вплоть до полного слияния образов «заключённого» и «невинного страдальца». Для интеллектуалов (не страдающих сентиментальностью, зато падких до всякой харизмы) можно нарисовать харизматические образы «гениев зла», бесконечно превосходящих «жалких обывателей». Хорошо работают также сближения криминала с какими-нибудь социальными группами, пользующимися общими симпатиями — скажем, борцами за какую-нибудь популярную идею (см. российский опыт: литературная «смычка» преступности и революции скрепляла ту же смычку в практической области). Неплохой сбыт имеют и снобские моралисте о «преступности всего общественного устройства в целом». И так далее, и тому подобное.

Разумеется, «чистое общество» имеет что на это ответить. На всякую балладу о «разбойничках — парнях молодых» приходится своя «пiдманули Галю». В ответ на романтические истории про пиратов и контрабандистов[158] появляются приключенческие повести, где героям приходится сражаться с отнюдь не романтическими грабителями и работорговцами. Венцом антикриминальной литературы стал классический детектив, который, удовлетворяя страсть обывателя к криминальной экзотике, в то же время низвёл образ преступника до хитрого и злого дегенерата. Условный «доктор Мориарти» лишён всякого обаяния, несмотря на свои тщательно подчёркнутые достоинства — равно как и условный «доктор Но».

Здесь, однако, придётся остановиться, чтобы ответить на естественный вопрос: а кто всё это делает? Кто, по мнению автора, сочиняет баллады про Робин Гуда, «пиратские» романы и прочую продукцию такого рода? Неужели в наше просвещённое время кто-то всерьёз думает, что известные и безвестные авторы всех этих опусов банально работали на криминалитет?

Уточним понятие «заказа». Грубые методы — типа прямой оплаты литературных услуг — никогда не практиковались сколько-нибудь широко. Точно так же, никто и никогда не формулирует «заказ» прямо — хотя бы потому, что грубая заказуха никогда не бывает настолько убедительной, как слова, продиктованные искренней убеждённостью. Однако преступники, особенно незаурядные, умеют быть нужными людьми, дружба с которыми помогает решать разные личные проблемы. К тому же они умеют «производить впечатление» и не лишены своеобразного обаяния. В случае надобности «втянуть» в свою среду того или иного человека не так уж сложно. Наконец, их субкультура может казаться интересной и оригинальной, а её трансляция «в массы» — интересным художественным экспериментом. Не случайно так называемая «богема» всегда гордилась своими связями с дном (а точнее, с подонками) общества.[159] «Дно» обычно платило взаимностью. Как показывает практика, «блатные» стараются не задевать «артистов», а при возможности наводят мосты и строят отношения. Это не только развлекает урлацких королей, но и приносит пользу делу.

4

Интересен и показателен в этом отношении советский случай.

В отличие от более благополучных стран, мир «урлы» не был для советского обывателя тайной за семью печатями. В сильно криминализованной стране с жёстко репрессивной политикой с «зоной» были не понаслышке знакомы миллионы людей. Соответствующее мировоззрение разделяло — или, по крайней мере, принимало как вариант нормы — достаточно большое количество людей, включая и тех, кто формально не принадлежал к преступному сообществу. Страна знала основы уголовной фени: никому не надо было объяснять, что такое «вор в законе», «общак» или «дело».[160]

Советская «народная» культура семидесятых-восьмидесятых годов была в высшей степени инфильтрована криминальным этосом. Особенно это касалось «протестной» её части. На интеллигентских кухнях пели и слушали не только (и не столько) «политические» песни Галича и Окуджавы, сколько «блатняк». Тот же самый «блатняк» лабали на паршивых гитарах полупьяные петеушники в подъездах и сквериках. Пожалуй, это было единственным, что хоть как-то объединяло культурный мир академика и слесаря.

В дальнейшем это вылилось в самую настоящую, нешуточную криминализацию «мира артистов» в постсоветские времена, когда «смычка» между этими слоями превратилась в «мост дружбы», с оживлённым двусторонним движением по нему.[161]

Но это случилось позже. В советские же времена на пути криминализации советского мира стояла преграда: оставался крайне низкий социальный и символический статус уголовника. Человек «с судимостью» воспринимался как «лишенец», поражённый в правах,[162] лишённый возможности делать карьеру, и так далее. Конечно, все знали о существовании уголовной элиты, — «авторитетов», «воров в законе, проводящих время в дорогих ресторанах. Однако даже этот экзотический вариант успеха не выглядел сколько-нибудь завидным: в конце концов, вор должен был пройти через тюрьму, жить рискуя, «под колпаком» у милиции, ежеминутно опасаясь ареста или ножа в спину.

Здесь-то и возник «социальный заказ» на человека, интегрированного в советскую систему, сделавшего успешную карьеру, уважаемого, а лучше всенародно любимого — но при этом связанного с «криминалом» и эту связь афиширующего. Идеально на эту роль подходил актёр или певец.

И такой нашёлся.

Это был один из ярчайших персонажей той эпохи — бард и актёр Владимир Высоцкий.

5

Сейчас уже трудно представить себе былые масштабы популярности этого человека, причём среди всех слоёв советского общества — начиная от «начальников государства» и кончая рабочей молодёжью. Количество самопальных записей песен Высоцкого, ходивших по тогдашнему Союзу (и отчасти за его пределами) не поддаётся учёту: фактически, у каждого владельца магнитофона имелась хотя бы одна кассета с «Володей». Его театральные и киношные роли закрепили за ним славу «лучшего артиста эпохи».

Хулители Высоцкого — в которых тоже нет недостатка — обычно в таких случаях кривятся и начинают доказывать, что Высоцкий был посредственным актёром и «никаким» певцом. Это отчасти верно, если рассматривать его творчество по отдельности — как «актёрское» и «бардовское». На самом деле дар Высоцкого (а он был, несомненно, чрезвычайно одарён, если не гениален) проявился именно в его двойной природе. Он не «исполнял» свои песни, а играл их — с применением всего арсенала чисто актёрских приёмов.

В принципе и в этом не было ничего нового: хорошие шансонье всегда не столько пели, сколько «играли театр». На русской сцене подобное делал ещё Вертинский. Однако Высоцкий сделал следующий шаг — он начал «играть публику», «работать по типам». Песенные миниатюры Высоцкого цепляли именно тем, что они и в самом деле в концентрированном и сжатом виде изображали характерные и узнаваемые типажи. На том же эффекте был основан взрыв популярности другого близкого к Высоцкому персонажа — Аркадия Райкина. Но если Райкин взял на себя роль злого (ис)следователя по делу советского общества, — он злобно и систематично издевался над «советскими недотыкомками», то бишь над русскими людьми, какими они тогда стали, — то «Володя» играл роль доброго следователя, честно пытающегося разобраться в жизненных обстоятельствах каждого: шофёра, аквалангиста, медика, шабашника, собрата-актёра и т. п. «Всенародная любовь» была загрунтована пластом «профессиональной» песни — посвящённой академикам, альпинистам, водителям, грузчикам и так до буквы «я». Высоцкий хорошо знал простую истину: чтобы тебя полюбили все, нужно понравиться каждому, и невелика беда, если каждый будет любить за разное.

С другой стороны, он же блестяще умел работать и с «большими», коллективными ценностями. Ниже мы коснёмся этой темы подробнее.

Не будем углубляться в особенности исполнительской манеры Высоцкого. Скажем только, что некоторые его эксперименты обогнали своё время. Например, глядя из сегодняшнего дня, поражаешься, насколько некоторые его песни близки к рэпу.

Высоцкий был достаточно плодовитым автором: известно около шестисот принадлежащих ему песен и стихов.[163] Большинство из них известно только фанатам Высоцкого: даже на пике популярности «на слуху» было в лучшем случае около полусотни текстов.

Чистый «блатняк», который Высоцкий тоже исполнял, составлял значительную, но всё же не основную, часть его творчества. И тем не менее именно после Высоцкого статус «блататы» радикально изменился. Не то, чтобы её стали слушать больше, но её, безусловно, стали слушать иначе.

6

Здесь необходим небольшой экскурс в историю «блатного шансона».

До эпохи Высоцкого он бытовал в народе в качестве реликта, интересного именно своей экзотичностью.[164] С ним смыкался жанр городских романсов — «страданий», иногда содержащих «блатные» мотивы.[165] Были ещё песни «дворовые», плоды творчества неизвестных сочинителей — с убогими рифмами и обязательным «ум-ца-ца», популярность которых не выходила за пределы компании или двора. Отдельно существовали ранние «бардовские» песни, иногда содержащие какие-нибудь упоминания условных «благородных разбойников» или не менее условиях «пиратов»[166] — более чем невинные, удовлетворяющие обычную советскую тоску по «бананово-лимонному Сингапуру». Всё это вместе взятое никоим образом не тянуло на сколько-нибудь значительное социальное явление. Реальный уголовный мир со своей субкультурой в них отсутствовал.

При этом широчайшее распространение уголовной культуры произошло без всякого участия печатного слова. Советская цензура, временами подслеповатая, была всё же в силах отличить чёрное от белого, и прямую пропаганду уголовщины в публичную сферу всё-таки не пропускала. В «самиздате» ничего подобного тоже не ходило: эта сфера была полностью занята «политикой». Песня про Мурку не делала погоды.

Всё изменилось с появлением кассетного магнитофона, позволявшего делать около пятидесяти копий с одной кассеты. Появлению кассетника обязано многое — например, «бардовское движение» в его КСП-шном варианте, Галич и Окуджава. Разумеется, магнитофон способствовал и распространению блатняка в разных его вариантах. Блатное пели разные люди — начиная от всесоюзно известных профессиональных одесситов[167] Аркаши Северного и братьев Жемчужных и кончая безвестными ресторанными исполнителями.

С самого начала «блатняк» Высоцкого резко отличался от прочей продукции такого рода. Он довольно рано отошёл от стандартов жанра. Главным новшеством был отказ от целого ряда риторических ходов, характерных для «страданий»,[168] с заменой их на жёсткий реализм и «личную» подачу материала. Высоцкий привнёс в «блатняк» собственную личность и биографическую — точнее, псевдобиографическую — тему.

В связи с этим нельзя не коснуться самой распространённой прижизненной легенде о Высоцком — а именно, темы его «срока». Миллионы людей в Советском Союзе были убеждены, что Высоцкий «сидел», причём не по политической, а по уголовной статье. Высоцкий время от времени опровергал эти слухи, — однако, всячески при этом подчёркивая свою солидарность с «сидевшими». «Я, может, не мотал срок, а вот мои друзья — мотали, но из-за таких мелочей мы не перестали быть друзьями»[169] — таков был посыл его выступлений на эту тему.[170]

Кроме того, были песни, где Высоцкий говорил о себе как о «сидевшем» в первом лице. Разумеется, это делалось завуалированно, в виде намёков, разбросанных по песням. Например, сверхпопулярная «Баллада о детстве» начинается так:

— очевидно, со «сроками» автор знаком не понаслышке;

— если упомянут «первый срок», то, очевидно, был и второй?

— ввод «политической темы», посыл для интеллигентной публики;

— опять тема «нескольких сроков»: если упомянут «первый раз», значит, имели место быть и другие.

Однако личная биография как вводная для «блатняка» была всё-таки невыигрышной: да мало ли кто сидел. Для серьёзной легетимизации «блатных» тем это не годилось. И здесь Высоцкий сделал гениальный ход: накрепко связал «блатняк» с военной темой.

7

Значение «военной темы» в советской культуре трудно преувеличить. Миф о Великой Отечественной Войне был, пожалуй, единственным, что связывало все классы и прослойки рассыхающегося советского общества воедино. Сакрализующая сила этого мифа была так велика, что отсыл к нему автоматически легетимизировал почти любую тему, — за исключением, может быть, откровенной «антисоветчины». Советская власть могла безнаказанно зажимать и курочить почти всё — кроме того, чтобы говорить (а также писать и снимать фильмы) о войне. При этом, конечно, книги и фильмы «про войну» систематически запрещались и ставились на полку. Однако это воспринималась советским обществом (и, не в последнюю очередь, самой властью) как циничное кощунство и посягательство на святыню, а полное закрытие темы (как это имело место, скажем, со «сталинизмом») было совершенно невозможным.

Высоцкий воспользовался этим обстоятельством для введения в культурный обиход уголовной темы.

Здесь необходимо сделать одно важное замечание. В отличие от того же Окуджавы, который в старости охотно признавал, что лучшие песни военного цикла он писал «под заказ», а в «военный миф» никогда не верил, Владимир Владимирович — и как человек, и как актёр — никогда не ставил под сомнение базовую советскую мифологию Великой Отечественной. Более того, он на неё опирался — столь же искренне, сколь и сознательно. Так, исполнение песни «На братских могилах не ставят крестов» — в начале или в конце концерта, стоя — было постоянным и неизменным элементом любого сколько-нибудь заметного выступления. Это было чем-то вроде скрепы: обращения к предельным ценностями, разделяемым очень разными людьми, включая даже дружно всеми ненавидимое советское начальство. Высоцкий разделял их тоже, — что не мешало ему с ними работать.

Разумеется, непосредственное введение уголовной тематики в ткань мифа о войне требовало известной изобретательности. И Высоцкий её проявил. На эту тему у него есть две знаменитые песни — «Штрафные батальоны» и «Нынче все срока закончены». Обе песни относятся к хитам, фанаты знают их наизусть. Приведём тексты полностью:

Ещё интереснее «Все ушли на фронт»:

Прежде всего, обращает на себя внимание сознательное размытие образа. В штрафбат попадал не только и не столько «лагерный контингент», сколько осуждённые уже в ходе войны за разного рода военные прегрешения (действительные или мнимые). Однако выделенные строчки маркируют именно «урловский» контингент.

Далее, очень характерен пафос «мы кровь мешками проливали». По сути дела, проводится та нехитрая мысль, что именно лагерники, штрафники (читай — уголовники), бросаемые на самые тяжёлые участки фронта, выиграли войну. В отличие от «ментов поганых», которые, разумеется, представали перед трибуналами или хотя бы или высшим судом (то есть обличались «культурой» — иного высшего суда, нежели мнение образованного сословия, у нас обычно в расчёт не принимают).

Не меньший интерес представляют и другие «военные» песни. Например, «Ленинградская блокада»:

Здесь используется классический приём оправдания преступника «через его страдание» — и противопоставление ему «сытеньких гражданчиков». В данном случае задействован классический для урочьего самосознания архетип «голодного детства» — однако, опять же, спроецированный на «военную тему». Разумеется, присутствует и обязательное обличение «сытого обывателя». Всё остальное тоже на месте, правда чаемое место трибунала занимают «органы».

Это, однако, не всё. Иногда темы блатной лирики вводились в текст «чисто военной» песни. Например, архиклассическая блатная тема «Она меня не дождалась», обычная для тюремного романса, реализуется на «военном материале»:

Всё это накрепко «сшивает» блатную и военную тематику, тем самым оправдывая и утверждая первую через второе.

Кое-где Высоцкий поднимается до рефлексии. Например, в уже упомянутой «биографической» «Песне о детстве» есть целое рассуждение на эту тему, по сути — маленький социологический трактат в стихах:

Здесь простроена связка военной героики, тянущегося к ней послевоенного поколения и послевоенного бандитизма: утверждается их преемственность. Тем самым на символическом уровне «романтики с большой дороги» оказываются «понятными», а Высоцкий-актёр хорошо знал, что для лопуха-зрителя «понять — значит простить».

Для закрепления эффекта Высоцкий делает ещё один ход, впервые обращаясь к теме военного мародёрства, «трофеев»:

Если называть вещи своими именами, то посыл здесь таков: «воины-победители», ограбившие Германию, с трофейными кофточками, и чемоданами, набитыми барахлишком, мало чем отличаются от обычных уголовников, которые делают, в сущности, то же самое: набивают чемоданчики чужим добром.

Но этого мало, мало. К тому же фронтовики ещё и убийцы, причём получающие удовольствие от убийства. Для иллюстрации этого тезиса Высоцким написана специальная песня, «Охота на кабанов»:

Впрочем, кабаны — не единственная мишень. Вот песня с характерным длинным названием: «Песня про снайпера, который через 15 лет после войны спился и сидит в ресторане».

На уровне «картинки» вырисовывается: фронтовики и урки — одно и то же.

8

Тут мы подходим к интереснейшей стороне лирики Высоцкого. А именно, к его ощущению тотальности урлы и урловского мироощущения.

Как уже было сказано, Высоцкий написал очень много «профессиональных» песен — про шофёров, медиков, аквалангистов, шабашников и даже про собратьев-актёров. При этом ненавязчиво, но постоянно подчёркивается, что их деятельность не обходится без «такого-этакого».[171] Начиная от наивных махинаций каких-нибудь безобидных электриков,[172] и кончая «крутыми разборками» типа:

(«Рядовой Борисов», 1969)

Собственно «криминальной темы» тут как бы и нет. Однако сама модель отношений между героями явно заимствована из уголовного мира. Здесь всё серьёзно: здесь не просто могут убить, но убивают именно как урки, то есть по тем же причинам и теми же способами, что приняты среди урлы.

В сущности, Высоцкий озвучивает простую мысль: нравы «урлы» широко распространены. Да, собственно, чего греха таить: «все у нас так живут». «Не надо лицемерить: все серьёзные люди — урки. Будем говорить правду, благо это легко и приятно».

Повторимся: мы не собираемся оспаривать тот факт, что нравы уголовного мира и этос мира законопослушного в ту пору не слишком отличались. Однако Высоцкий легитимизировал этот факт, сделал его предметом гордости, — или, по крайней мере, вывел из категории «постыдного». Теперь соответствующие факты перестали прятать — напротив, ими стали бравировать. «Всенародный любимец», «первый поэт России», не просто «сказал народу правду» (народ знал её и без него): он сообщил народу, что близкое знакомство с нарами и парашей — это хорошо.

9

Не менее интересны эксперименты Высоцкого в области русской архаики. В начале статьи мы упоминали традиционно популярные на Руси «разбойничьи» песни. Неудивительно, что Высоцкий поработал и на этом материале. Песня так и называется — «Разбойничья»:

Тут обращает на себя внимание тщательно выстраиваемый образ «Руси», красной именно «верёвкой склизскою» и прочим «кнутом». Руси урловской и ментовской, Руси ссученной, если говорить прямо.

Опять же, обращает на себя внимание предельное приближение к реалиям. «Разбойники» Высоцкого — это не романтические гумилёвские «конквистрадоры» и «флибустьеры», это именно что наши урки.

10

Нетрудно догадаться, что к «ментам поганым» Высоцкий относился именно так, как и подобает правильному урке. Вот, к примеру:

Здесь невозможно не коснуться самой знаменитой (и чрезвычайно двусмысленной, добавим от себя) роли Высоцкого в кино. Имеется в виду «Место встречи изменить нельзя», где Высоцкий играет именно что «мента». Тема эта обширна и для нас неподъёма: фильм был для своего времени рекордным по количеству разного рода «амнистированных смыслов».

Нам, однако, следует подчеркнуть одно: Высоцкий сыграл так, чтобы максимально сблизить образы «мента» и «урки». Его Жеглов, при всём своём обаянии, по сути тождественен своим «клиентам» — и эффективен именно в этом качестве.[173]

11

Разумеется, здесь возникает вопрос о «дискурсивной ответственности». Очевидно, что Бродский, случайно написавшей фразу «Но ворюги мне милей, чем кровопийцы», даже в страшном сне не мог предположить, что эти слова станут лозунгом новой эпохи (а относительно его собственной поэзии — самой ходовой цитатой). С другой стороны, какой-нибудь Галич, пишучи очередную злобную песенку «про савецких», прекрасно понимал, что он работает «против власти» и «против народа», причём делал это сознательно и с охоткой.

Случай Высоцкого, как мне кажется, представляет из себя нечто среднее. Скорее всего, если бы ему кто-нибудь объяснил, что он работает на Великую Криминальную Революцию, которая разрушит тот мир, который Высоцкому (несмотря ни на что) был дорог (хотя бы потому, что привычен), тот, скорее всего, просто бы не поверил. Со своей собственной точки зрения, он просто «пел как дышал». Но, будучи гением селф-промоушена, он остро чувствовал, что некие темы и направления «перспективнее» прочих, что есть некое «течение», которое выносит наверх и в которое нужно влиться, чтобы иметь успех.

Этот успех определялся не советским литературным начальством, — но, конечно, и не «народом» самим по себе. За последние десять лет мы убедились, что народ не является субъектом, во всяком случае — субъектом вкуса. Народ любит то, что ему втюхивают в качестве объекта любви; если в советское время это было не столь очевидно, то лишь потому, что некоторые «субъекты культурной политики» находились в тени. «Всенародная любовь» к Высоцкому была надлежащим образом организована и подогреваема — умными, дальновидными, авторитетными людьми, очень хорошо умеющими (а в большинстве случаев — и предпочитающими) играть людишками «в тёмную».

Высоцкий же, при всех своих дарованиях, оставался тем, кем он был: исполнителем. К сожалению, он оказался талантливым исполнителем.

Но, разумеется, он был не один. Великая Криминальная Революция в России (апофеоз которой пришёлся на девяностые годы прошлого века) началась именно в сфере культуры.

Отлучённая

Елена Трегубова. Байки кремлёвского диггера. М.: Ad Marginem, 2003

Книги про президента Путина уже образовали нечто вроде отдельного жанра: вышло около трёх десятков. Среди них боевик с Путиным в главной роли и две «героические фантастики» с Путиным в роли персонажа второго плана. Остальные написаны серьёзными людьми и посвящены ответу на вопрос «ху из мр. Путин».

Книжка Елены Трегубовой формально принадлежит к той же категории, и отвечает на тот же вопрос. Ответ Трегубовой: Путин — гебистский ублюдок, и остальные вокруг него не лучше. То есть это такое «разоблачение».

Конечно, Трегубова — это тебе не Коржаков какой-нибудь там. Это просто журналистка, работавшая в качестве кремлевского корреспондента газет «Коммерсант», «Русский телеграф», «Известия» в период позднего Ебна и раннего Пу. Благодаря связям в либеральном истеблишменте пристроившаяся в так называемый «кремлёвский пул», то есть допущенная до всяких официальных кремлёвских мероприятий, а также и на закрытые кремлёвские тусовки. На этих мероприятиях познакомившаяся с некоторым количеством известных людей, начиная от двух президентов и кончая Чубайсом. И, естественно, набравшаяся кое-какой конфиденциальной информации. При этом она непрерывно писала об этих людях разного рода гадости в газеты. Какое-то время это терпели: девушка Лена умела хорошо улыбаться при личной встрече. В конце концов неперывно хамящая и мешающаяся под ногами Трегубова всё-таки достала, и её лишили аккредитации. В чём она усмотрела заговор против свободы слова и лично против неё, страшно обиделась, и решила отомстить — написать про всех, кого она знает, Страшную Правду. Правды хватило на 400 страниц.

Ну что ж, правда так правда. Но какие великие тайны и секреты кровавой кремлёвской власти она раскрывает? Отвечаем: никаких. Ибо секретов ей не доверяли, и правильно делали — да с какой бы радости? Зато она видела «всех этих людей» вблизи, на расстоянии метра.

И что же? Ждёшь описаний каких-нибудь кровавых оргий или хотя бы нешуточных злодейств. Увы, чего нет, того нет. Самое страшное злодейство из всех, в книге перечисленных, — это изгнанием самой Трегубовой из кремлёвского пула. Больше ничего страшного-ужасного на протяжении всей книги не происходит.

Чем же заполнен объём книги? Да сплетнями. То есть подробным, мелочным, сладострастным перечислением того, как, кто, где, когда и по какому поводу попадал в смешное или неловкое положение. Как Ястржембский смотрелся в зеркало и гримасничал, пытаясь «размять лицо» перед выступлением на пресс-конференции. Как Ельцин, накачанный лекарствами, нёс чепуху во время всё той же пресс-конференции. Как Путин «ловко прятал ухмылку» и «идиотски острил». И так далее. Самое, пожалуй, смачное место: когда Путин навещал больницу, где был попавший под машину маленький мальчик на костылях, президент якобы сказал искалеченному мальчику: «Ну что, теперь больше не будешь правила нарушать!» Ещё она сообщает, что у Путина идиотская улыбка. Ка а акой «капрамат».

При всём при том Трегубова изо всех своих дамских сил намекает на мужской интерес к её персоне со стороны практически всех упомянутых у неё персонажей сильного пола. Особое место занимают «сцены с президентом». Невольно начинаешь думать, сколько и чего отдала бы авторша, чтобы те сцены были постельными. Но чего не было, того не было — приходится удовлетвориться ресторанными, в викторианской стилистике: «он так неловко ковырялся вилкой в тарелке, что и слепой бы понял, чего он от меня хочет». Хотели же все любви, в диапазоне между постельной и публичной. Трегубова, в свою очередь, гордо посылала всех в известном направлении, за что, де, поплатилась отлучением.

Общественность с удовольствием книгу купила и прочла про «все начальники сволочи». Интеллигенция почему-то ожидает от книги чуть ли не революции. Ну, посмотрим. Вряд ли чего от этого произойдёт, кроме обычного в таких обстоятельствах гевалта. Ведь, в сущности говоря, книжка Трегубовой безвредна. Это обычные бабские пересуды, «мытьё косточек». На крайняк — с посылом насчёт замазать дёгтем кремлёвские ворота. Однако танки грязи не боятся. И кремлёвским воротам от дёгтя, небось, не поплохеет — только петельки скрипеть меньше будут.

Заметим, всё это не имеет отношения к теме «кровавой гебни» и всего прочего в том же духе. Вполне возможно, они там и в самом деле детей едят. Увы, но даже если и так, после прочтения трегубовской книжки в это верится гораздо меньше, чем до.

Обыкновенный капитализм

Ганс-Петер Мартин, Харальд Шуманн. Западня глобализации. Атака на процветание и демократию. М.: Издательский дом «Альпина», 2001

Иногда важно знать, кто говорит. Одно дело, когда «глобализацию» ругает газета «Русский порядок», для которой это мудрёное слово есть всего лишь пристойный заменитель словосочетания «жидомасонский заговор». Совсем другое — когда два солидных, благонамеренных немца (а авторы книги, вне всякого сомнения, люди в высшей степени благонамеренные: Мартин, например, соавтор трёх книг о здоровом образе жизни, а Шуманн написал сочинение о продовольственной проблеме) выражают публичную озабоченность тем же предметом. Для российского интеллигента это означает, что тема легализована и дозволена к обсуждению, в том числе и критическому. Европейцы беспокоятся — значит, можно немножко побеспокоиться и нам.

Однако о чём же, собственно, они беспокоятся? Открывая книгу, невольно ожидаешь каких-то впечатляющих разоблачений. Злодеяния мировой закулисы — тема жгучая. Хочется знать из первых рук, что и как. Увы! Ничего, трогающего за сердце российского обывателя, в предлагаемом сочинении не содержится. Страница за страницей идёт перечисление фактов, которые в наших палестинах вот уже десять лет как считаются «нормальными явлениями жизни». Вот какая-то фирма перенесла своё производство в третью страну, чтобы выиграть на разнице в зарплате. Вот другая фирма взяла и сократила пять тысяч рабочих мест, а третья — сделала то же, но в двойном размере, а оставшимся сократили зарплату. Вот кто-то не заплатил налоги, воспользовавшись тем, что у нас называют «схемой». Сокращаются программы медицинской помощи пенсионерам. Интернет-бум лишает рабочих мест сотрудников, привыкших ходить на работу в офис. А шеф МВФ под давлением обстоятельств непреодолимой силы спас мексиканскую валюту, стряся на это дело деньжат со всяких заинтересованных правительств… В современной России все эти проблемы выглядят, мягко говоря, странноватыми. Хочется пожать плечами и спросить: ну и что?

Между тем, это-то и интересно. Наивное возмущение авторов тем, что алчные транснациональные компании, оказывается, «утаивают налоги» (эка новость!), многое объясняет — так же, как и не менее наивное их беспокойство за «рабочие места». Подразумевается, что «рабочие места» должны же кем-то «создаваться», а налоги — идти на «социальные нужды». Причём не по циничной российской схеме (оторвать чуток от нефтянки, чтобы подкинуть на кефир бюджетникам, пенсионерам, и прочему электорату), а с серьёзной основательностью: на повышение качества муниципального образования, на детские сады для детей с замедленным развитием, на развитие музейного дела, и так далее.

Нам трудно себе представить, что авторы выросли именно в таком мире: чистая, сытная, гемютная Германия времён господства умеренной социал-демократии представляется им чем-то само собой разумеющемся. Мир, где существовало понятие «социальной ответственности предпринимателей», а слово «демократия» обозначало довольно неуклюжую, но всё-таки работающую систему, позволяющую гражданам вмешиваться в дела управления. Всё это вместе называлось «социальным государством», или «государством всеобщего благосостояния». Каковое отчаянно критиковали слева, справа, сверху и снизу, но которое, как теперь выясняется, было не таким уж плохим. Похоже, скоро вторую половину двадцатого столетия будут считать золотым веком капитализма. Мы так никогда не жили, и, судя по всему, никогда так жить не будем. Эта возможность закрывается и, кажется, скоро закроется совсем.

Из этого следует довольно неприятный вывод. Похоже, «глобализация» не является позитивным процессом, то есть возникновением нового явления. Судя по всему, она на четыре пятых состоит в процессе чисто негативном: речь идёт о разрушении мировой социал-демократической системы. Капитализм устал корчить «человеческое лицо», вот и все дела.

Зря мы не доверяли советским учебникам по политэкономии. Марксизм-то был вполне вменяемым учением, адекватно описывавшим естественное состояние капитализма. Бородатый пророк не учёл всего лишь одной мелочи: возникновения «социалистических государств», само существование которых сильно повлияло на образующуюся картинку. Пока был жив СССР, вечная ему память, «мировая капиталистическая система» была вынуждена прихорашиваться. Наиболее значимые её новшества — включая, кстати, появление пресловутого «среднего класса» — были вызваны элементарной необходимостью прикармливать людишек, чтобы они не подсаживались на советскую пропаганду. Зато теперь стесняться уже нечего. Теперь, конечно, «повсюду — что в Швеции, что в Австрии, что в Испании — действует, по существу, одна и та же программа сокращения затрат на общественные нужды, урезания реальной заработной платы и ликвидации системы социального обеспечения. И везде протест кончается покорностью». Ну да, разумеется, «те, кто управляет глобальными потоками капиталов, снижают уровни заработков своих сотрудников, читай: налогоплательщиков. Заработки как доля национального богатства снижаются по всему миру; противостоять этому давлению в одиночку не способно ни одно государство». Ну, естественно, «цены акций и корпоративные доходы поднимаются двузначными скачками, тогда как заработная плата рабочих и служащих падает. В то же время параллельно с дефицитами национальных бюджетов растет уровень безработицы». И, само собой, «глобальная экономическая интеграция ни в коем случае не является естественным процессом: она сознательно продвигается целенаправленной политикой. Именно правительства и парламенты своими договорами и законодательными актами планомерно устраняли барьер за барьером на пути движения товаров и капиталов через границы».

А вы чего ждали, господа-товарищи? Судя по всему, под красивым псевдонимом «глобализации» скрывается наш старый знакомый: «империализм как высшая и последняя стадия капитализма». Который, если кто помнит, и мыслился как глобальное (или, если хотите, интернациональное) состояние, когда вся планета полностью контролируется «классом собственников». Со всеми прилагающимися прелестями, включая — помимо всего прочего — относительное и абсолютное обнищание пролетариата. Немецкие трудящиеся, искренне не понимающие, как это возможно снижать им зарплату (об этом Мартин и Шуманн сообщают с особенным возмущением), или переносить производство туда, где рабочим можно платить сущие гроши, совершенно напрасно думают, что их минет чаша сия.

Некоторые выводы для нас. Пугать ежа Россию голглобализацией уже поздно: мы давно уже там. В этом самом «глобализованном мире».

Это совершенно не связано с тем, насколько российская экономика интегрирована в мировую и какое место в последней она занимает. Может быть, и никакого. Важно то, что мы, оказывается, сами того не зная, целиком и полностью приняли логику этого процесса. Россия — это страна «зверского» капитализма, со всеми его свинцовыми мерзостями.

Нам, правда, говорили, что так живёт всё человечество.

Нас, конечно, обманывали: цивилизованное человечество жило по-другому. Но, похоже, это скоро кончится. Побаловали и хватит.

Добро пожаловать домой, в XIX век.

Рассуждение о русской фэнтези

Никого более не пугают (да и не манят особо) книжки, разрисованные страшными зелеными рожами гоблинов и мускулистыми буграми с увесистой сброей наперевес. Потому как уже известно, что там внутри. Магические империи, могучие воины. Добрые волшебники. Стало быть, есть и злые колдуны (разница та же, что между «разведчиком» и «шпиёном»). Великие герои, на лицо ужасные, добрые внутри (у злодеев, естесстно, наоборот). Магический меч (ключ, камень, кубок, еще что-нибудь удобопереносимое), за которым надо переться за тридевять земель, время от времени с кем-нибудь интенсивно сражаясь. Эльфы, гномы, тролли, какие-нибудь саламандры и ундины, местами даже единороги. И две-три любовные сцены, ежели автор расщедрится.

Над кем смеюсь? Да над собой, вестимо. Не любил бы я фэнтези, меня б тут и близко не стояло. Я ведь не имею ничего против колдунов, героев, местами даже единорогов. Я люблю фэнтези. Конечно, не только ее. Но я ведь не присягал на верность всяким этим самым Ницше Борхесовичам Шнитке и прочим записным гениям, чтимым гламурной публикой. Нет-нет, не буду ёрничать, я полон всяческого уважения и к живым, и в бозе почившим генералам от литературы. Однако хотя принято говорить, что сражения выигрывают генералы, но воюют-то всё-таки рядовые да сержанты. Да и чтимые ныне светила в свое золотое время всё больше ходили в низких чинах, пока не удостоились наград и отличий из рук литобоза, именующего себя «литературной критикой».

1

Но к теме. Для особо педантичных (хотя среди почитателей жанра такие обычно не удерживаются) всё-таки поясню: фэнтези — это сказка, написанная с применением литературных приемов, выработанных реалистической традицией.

Звучит страшно и, наверное, не очень понятно. Поэтому давайте на примерах. Вот есть простая и незатейливая сказка про Золушку. Там, если помните, есть такой пассаж, как добрая фея готовит Золушку к балу. Так как в сказке-то было? Да просто: «фея взмахнула палочкой, и в тот же миг тыква превратилась в золотую карету, мыши — в коней, а крыса в слугу». Всё нормально. Так. А теперь представим себе, что в точности ту же самую историю описывает какой-нибудь современный сочинитель сериала «Меч и Магия» (книга XI, часть IV). Как это у него получится? Да примерно вот так: «Фея напряглась, её хищный профиль заострился, тонкие губы беззвучно шевелились, плетя паутину заклятий. Наконец, навершие магического жезла блеснуло. Большая тыква с подгнившим бочком, положенная в центр пентаграммы, на миг окуталась разноцветным туманом, застоявшийся воздух всколыхнулся, и…» (избавим читателя от натуралистического описания мучений крысы, превращаемой в ливрейного лакея).

Разница, как говорится, налицо. Незатейливый сказочный текст переписан языком обычного реалистического романа конца прошлого века, с добавлением деталек и штампиков. Отсюда и «застоявшийся воздух всколыхнулся», и прочие красоты слога.

Однако дело не только в языке. Фэнтези заимствует у реализма очень многое. Например, психологию героев, а также — что еще важнее — их мотивации. Это сказка себе сказывается без всяких сложностей. Ну, увидел королевич Золушку, ну, влюбился без памяти. С какой радости? В сказке — просто потому, что «была Золушка до того милая да пригожая, что принц как взглянул на неё, так и полюбил на всю жизнь». И всё тут. Для фэнтези такая отмазка не катит просто по определению. И для того, чтобы объяснить взыскательному читателю странные вкусы принца, потребуется что-нибудь более внятное. На худой конец подойдет даже фрейдизм («… он внезапно почувствовал доверие к этой странной незнакомой женщине, чьи золотистые локоны так напоминали струящуюся волну волос его матери…»), но уж никак не сказочное «мила да пригожа».[174]

Тут можно остановиться и спросить: а откуда, собственно, взялась такая странная идея — реалистически описывать то, что, мягко говоря, имеет весьма отдаленное отношение к реальности? Ну что ж, это-то как раз понятно. Такая задача вставала перед любым литератором, берущимся писать о достаточно далеком прошлом, особенно о таком, от которого остались рожки да ножки.

То есть источник фэнтезийного жанра — исторический роман.

В самом деле. Разница между описанием далекого прошлого и описанием никогда-не-бывшего, на самом деле невелика. Не случайно, кстати, сказки, как правило, начинаются с присказок типа «давным-давно, в баснословные времена»: это как раз очень логично. В этом смысле еще бытующее кое-где подверстывание фэнтези к так называемой «научной фантастике» (SF, science fiction), ориентированной прежде всего на будущее, не имеет под собой никаких оснований. Это два независимых жанра, не связанных даже общностью литературных предков. Предшественниками SF были футуристические романы, связанные с технической цивилизацией. Первая полноценная книга в жанре science fiction — «Правдивая история» Лукиана (где описываются межпланетные путешествия, жители других планет, звездные войны и прочее) была написана в эпоху Эллинистической научно-технической революции — крах которой привел, помимо всего прочего, к полному исчезновению научной фантастики, которая еле-еле ожила под неуклюжим пером Фрэнсиса Бэкона, а литературную стать обрела уже трудами Жюля Верна. Существенное влияние на SF оказали еще так называемые «утопии», то бишь фантазии на тему наилучшего общественного устройства — тоже почтенный, хотя и с подмоченной репутацией, жанр, который есть пошел быть аж от дедушки Платона…

Впрочем, это я погорячился. Серединка между SF и fantasy всё-таки существовала. А именно: были некогда весьма популярны романы о путешествиях в далекие края (типа Тропической Африки, джунглей Амазонки, или, на худой конец, на Северный Полюс, где ожидали найти нечто интересное). Увы, тема иссякла, поскольку белых пятен привлекательного размера на карте мира уже не осталось. К тому же слишком вольное сочинительство на тему странных обычаев южноафриканских дикарей может кончиться судебным иском к издательству по поводу компенсации морального ущерба, нанесенного уникальной культуре этих самых дикарей. Поскольку и у мумбо-юмбо теперь есть свои юристы.

Хорошо. Как делается фэнтези, мы выяснили. Осталось понять — зачем. Что есть такого в волшебной сказке, что её хочется слушать и слушать, да еще и перелагать в такой манере, чтобы наше взрослое, ироническое, скептическое сознание снова-здорово лопало те же самые зажеванные байки, только сдобренные реалистическим соусом? Ответ простой, и содержится он в той же самой сказке. Как оно там было? «Сказка — ложь, да в ней намек: добрым молодцам урок». Вот-вот. Сказочные истории, в отличие от истории настоящей (которая, как известно, учит только тому, что ничему не учит), имеют смысл. Этот смысл не всегда приятен и даже не всегда морален. Тем не менее одного у сказки не отнять: все события в ней происходят не просто так. Все идет не черт знает куда, а к чему-то (например, к победе добра и посрамлению зла — или, скажем, к торжеству хитрости над грубой физической силой). Все действия совершаются зачем-то, все имеет свое место и свое оправдание. Наверное, именно это и есть самое невероятное, а попадающиеся в сказках чудеса — это, скорее, средство. Да и не во всякой сказке колдуют колдуны и дым коромыслом. Ну, вспомним про репку: там, можно сказать, и никаких чудес-то особенных нету. Ну, выросла репка большая-пребольшая. Такое ведь и вправду бывает. В любом случае, не великое чудо. Разве что усмотреть нечто чудесное в том, что её всё-таки вытянули и при этом не перецапались?

Современный мир, конечно, во многих отношениях интереснее (и разнообразнее) любого сказочного. Но. Это мир, в котором господствуют анонимные силы, причем силы непонятные, неведомые, безжалостные и бессмысленные. Мир, в котором процветающие государства в одночасье лишаются средств — из-за каких-то там «колебаний биржевых котировок» — уж больно неуютен, поскольку перестал быть нашим, человеческим миром. Уже не Бог, не демоны, не мы сами творим свою судьбу. Мойры тоже отдыхают. Нами правит закон больших чисел, и только сказка возвращает нас в прошлое, когда миром правили булат и злато, сила и ум, истина и меч.

Теперь, разобравшись с определениями, плавно перейдем к теме сюжетов. Вообще говоря, хороший сюжет редко берется «из ниоткуда». Как правило, нужен какой-никакой, а материал. Из всего того, что мы тут уже наговорили, следует простенькая мораль: самый подходящий материал для хорошей фэнтези — это что-то среднее между волшебной сказкой и учебником истории. Дело в том, что не всякую сказку удобно перелагать языком Эмиля Золя, и не всякая история настолько интересна и загадочна, чтобы напустить волшебного туману. Например, написать роман-фэнтези по приключениям Колобка (несмотря на весь их захватывающий драматизм) нет никакой возможности: для такого подвига надо реалистически описать психологию (да и физиологию) Колобка, да так, чтобы это выглядело убедительно для среднего читателя. То есть не пойдет. Но и по событиям эпохи перестойки хорошей фэнтези не напишешь, несмотря на всю их загадочность. Не того свойства эти загадки, не получается из них хорошей сказки, а разве что басня Михалкова.

Итак, наилучшим материалом для фэнтези может быть что-то такое, в чем история и сказка сливаются до неразличимости. То есть — легенда.

В этом смысле англичанам (и, по совместительству, американцам) сильно повезло. В их распоряжении — роскошный источник, позволяющий разгуляться фантазии, и в то же время не слишком отрывающийся от исторической правды.

Я имею в виду цикл легенд о короле Артуре.

2

Мир драконов, рыцарей, седовласых королей, шутов, менестрелей, коварных магов, изнывающих от скуки «благородных девиц» (интересная, кстати, порода), а также, разумеется, страшных и злых разбойников, давно уже стал для нас родным и обжитым. Однако все это не с потолка взялось: вся эта помпезная роскошь имеет свой источник. А именно — сочинение сэра Томаса Мэллори «La Morte Arthur».

Пересказывать содержание этого длиннющего произведения нет никакой возможности. Однако это и не требуется. Сейчас нам интересно, как устроена музыкальная шкатулка, а не то, какие мелодии она наигрывает.

Итак, займемся исследованием артурианского мифа. Прежде всего — о месте и времени действия. Это позднее средневековье — то есть мир разобщенный, разделенный на маленькие части, и у каждого клочка земли, у каждой скалы есть свой хозяин и насельник, не подчиняющийся никому и ничему, кроме грубой физической силы, и ведущий бесконечные войны с соседями. Единственное, что хоть как-то объединяет этот мир — это сложившийся за века усобиц «рыцарский кодекс», то есть определенные понятия о чести и достоинстве. Разумеется, эта не слишком-то высокая этика сплошь и рядом нарушается, но это всё же лучше, чем ничего.

Теперь о действующих лицах. Прежде всего, сам король Артур, волею Божией (явленной весомо, грубо и зримо — то есть чудесами) и велением Судьбы (в лице колдуна Мерлина) правитель Англии. Он олицетворяет собой Порядок, Меру и Строй, которые он должен дать разобщенному миру. Не будучи ни самым сильным, ни самым храбрым, ни самым проницательным из населяющих этот мир «людей длинной воли» (с) Лев Гумилёв), он олицетворяет собой нечто более важное, чем сила, смелость и практическая сметка. Он олицетворяет собой Идею. Идею Всеобщего Закона, перед которым все равны, и Высокой Цивилизации, вкусить благ которой достойны наилучшие. Цель его правления — не удержание власти ради власти, а нечто большее: просвещение мира, распространение законов рыцарства на всю Англию, а то и на весь обитаемый мир. Образец и одновременно инструмент утверждения этого Brave New World’а — это воинская дружина, известная как Братство Рыцарей Круглого Стола. Круглый Стол — это не столько деталь интерьера, сколько символ нового общества, общества Сильных и Равных, общества Автономных Индивидуальностей, подчиненных Закону и Порядку, чьи претензии на превосходство и власть ограничиваются только Правилами Чести. Сияющим символом этого нового мира является Святой Грааль — магическая чаша с кровью Спасителя, овладение которой означает окончательное утверждение Царствия Божьего на Земле.

Надо еще отметить, что идея эта вполне готовая. Думать над ней не надо: её надо просто распространять и утверждать «до крайних пределов земли».

Противники тоже известны. Это Зло, отождествляемое с Дикостью, Коварством и Беззаконием, мир древнего нечистого колдовства и черной магии, мир чернокнижницы Морганы ла Фей и предателя Мордеда. Эти силы исподволь подтачивают возводимое Королем здание Нового Мира, и в конце концов добиваются успеха. Король Артур мертв, волшебник Мерлин заточен в скале. Однако дело их не пропало. Вдохновляющая легенда превращается в быль. Царство Закона и Прогресса всё-таки создано, и это царство — Западная Европа.

Таким образом, легендаристика артурианского цикла — это Европейский Миф, который еще можно назвать Мифом о Прогрессе. Переписанный множество раз, он снова ожил в своем изначальном легендарном обличье в знаменитой эпопее Толкиена, где все вещи наконец названы своими именами и всё расставлено по своим местам: Запад (и особенно Британские Острова, гордо поименованные Нуменором) открыто отождествлен с силами Света, Добра и Прогресса, а мерзкие узкоглазые азиатские орки однозначно повязаны с силами Тьмы. Каковые, разумеется, могут время от времени беспокоить «сияющий город на холме» (это почти толкиеновское выражение очень любил президент Рейган), но в конечном итоге неизбежно терпят поражение. «С нами Бог — кто против нас?»

3

Вторая половина XX века интересна не только появлением атомной бомбы, памперсов и Windows–98. Это еще и время зарождения так называемого «восточного мифа». То есть попыток (надо сказать, вполне успешных) создания «восточных» мифов, могущих конкурировать с европейской литературной и кинопродукцией.

Попыток создать нечто подобное было немало, но особенно преуспели в этом японцы и китайцы, уже давно освоившие искусство продажи восточной экзотики в западной упаковке. Для этого, однако, им пришлось решить довольно сложную задачу: а именно, разработать и внедрить в массовое сознание свой собственный, «восточный» миф, на основе которого и можно ткать паутину легендаристики.

Итак, «героический Восток» представляет свои истории. Разумеется, и в этом случае речь идет о сообществах героев и совершаемых ими подвигах. Как правило, это разного рода «школы боевых искусств» — начиная от японских ниндзя и кончая китайским Шаолинем. Как и в случае двора короля Артура, они олицетворяют собой Законность, Справедливость и Порядок. Однако тут-то и начинаются различия. В отличие от славного двора короля Артура, они никогда не связаны с «правящим прогрессистским режимом»: напротив, это хранители Древнего Знания, как правило, оппозиционно настроенные и позволяющие себе той или иной степени фронду. Центральная власть — как правило, циничная, аморальная, жестокая, продажная (и, не в последнюю очередь, прозападная или хотя бы вестернизированная) — чинит героям всяческие неприятности и в конце концов уничтожает эти оазисы Чести, Доблести и Справедливости. Кульминационным моментом «шаолиньской легенды» является разрушение правительственными войсками знаменитого монастыря, чьи защитники полегли, истребив, конечно, немерянное количество врагов, которые победили их исключительно числом, да еще европейскими пушками.

Следует сказать честно: «восточный миф», как он есть сейчас, имеет вполне ощутимую антизападную направленность. Если для рыцарей артурова двора главный враг — это зло, однозначно отождествляемое с дикостью и варварством, то для монахов Шаолиня — это еще и чужая цивилизация, в данном случае западная, с её разлагающим влиянием. Однако, то, что они отстаивают, — это тоже цивилизация, причем более древняя и более правильная, чем агрессивный и хищный Запад со своими деньгами и пушками. Это не та ситуация, когда Порядок борется с Хаосом, а ситуация, когда один Порядок пытается сохраниться перед лицом другого Порядка, на первый взгляд — более прогрессивного, а на самом деле — всего лишь более сильного.

Любопытно, что антизападная компонента восточного мифа не могла проявиться в явном и неприкрытом виде. Ни оккупированная Япония, ни спасающийся под крылом Тихоокеанского Флота Соединенных Штатов Тайвань, ни прочие государства ЮВА, зависящие от западного мира напрямую, не могли — да и не хотели — позволить себе прямую антизападную пропаганду. Особенно если учесть, что «восточный миф» с самого начала предполагалось экспортировать, причем на тот же самый Запад. Основной задачей было не тупое самовосхваление, а, скорее, попытка озадачить самоуверенную западную цивилизацию, заинтересовать её Востоком, заставить задуматься над тем, так ли уж правы потомки Ланселота и Тристрана, размахивающие атомными копьями над Хиросимой.

Надо сказать, что это им вполне удалось. Ненавязчивое проникновение восточной культуры на Запад, сейчас уже ставшее очевидным фактом, не в последнюю очередь обязано умелым распространителям «восточного мифа», всем этим бесконечным сериалам про «войну школ Белого Тигра и Черной Черепахи» или очередным «тайнам ниндзя». Незаметно, исподволь, «артурианский миф» размывается восточным Мифом о Самобытной Культуре, ненавязчивой демонстрацией того, что помимо Святого Грааля и кромешной тьмы вокруг него, есть еще и иные источники света, что не всё древнее обязательно примитивно, и так далее. А также и то, что от Рыцарей Святого Грааля до конкистадоров — один шаг.

4

Увы, российской литературе на волшебном пиру места не нашлось.

И неудивительно. Пока на Западе шло Великое Возрождение Волшебных Сказок, именуемое «бумом фэнтези», у нас (по известным причинам) пределом мечтаний оставался самопально переведенный Толкиен. Естественно, первые же пробившиеся через рушащийся железный занавес западные развлекательные книжки на добрую треть состояли из сочинений жанра фэнтези. (Я еще помню, как солидный и скучный советский журнал «Наука и жизнь» взялся печатать сокращенный перевод «Волшебника Земноморья» Урсулы Ле Гуин, а кооперативные издательства-однодневки вовсю штамповали на туалетной бумаге желязновских принцев Амбера).

Разумеется, хотелось «своего». Разумеется, сначала получалось как у других, только хуже. Первые попытки сочинить что-нибудь «в стиле Толкиена», как и следовало ожидать, свелись к безбожному переписыванию самых занудных штампов из книг отцов-основателей жанра. На страницах книг, написанных в Москве, Петербурге или Новосибирске, забегали, шустро перебирая тонкими ножками, эльфы, гномы, толкиеновские хоббиты. А уж главные герои были все как на подбор «благородными рыцарями», трюхающими из пунта А в пункт Бэ за очередным Граалем (вещим камнем, магическим амулетом или еще каким-нибудь очередным суррогатом Чаши).

Естественное желание внести в эту целиком заимствованную картину хоть какой-то местный колорит приводило в основном к механическому замещению кельтской мифологии — славянской, а западной истории — отечественными былинами. Уродское словосочетание «славянское фэнтези» даже прижилось, но означает в большинстве случаев что-то вроде «люля-кебаб из местных продуктов». Место эльфов и троллей заняли кикиморы, водяные, на худой конец лешаки да шишиги, а герои побеждали не изящных западных драконов, золотых и сияющих, а неуклюжих разлапистых змей-горынычей из каких-нибудь Старых Болотищ и Великих Грязей. Что, как правило, приводило к редкостной безвкусице. Заменить тролля или гоблина на самое что ни на есть праславянское «чувырло похогузое», а благородного сэра Галахэда на какого-нибудь «Медведедава», или «хоробого воя Яруга Босорыла», или даже с детства знакомого Илью Муромца оказалось невозможно без ущерба для стиля.

Это, однако, еще полбеды. Пустота и скука «славянской фэнтези» связана прежде всего с отсутствием основного мифа, в рамках которого можно наворачивать приключения на приключения так, чтобы всё это не казалось полной бессмыслицей. Дело в том, что артурианский Миф о Прогрессе на отечественном материале смотрится крайне нелепо. Как, впрочем, и восточный Миф о Самобытной Древности. Слишком ясно, что отечественные герои отстаивали отнюдь не Рыцарский Кодекс Чести. И тем более не Чайную Церемонию. А без своего внутреннего оправдания вся фэнтези местного разлива превращается в унылую и бессмысленную пародию на полноценную легендаристику.

Надо сказать, что отечественные авторы почувствовали это довольно быстро. И разделились на два больших лагеря. Одни, с отвращением отрясая прах от ног своих, завязали с отечественными героями и продолжили усердно клепать российские подделки под западные «Туманы Авалона». Другие решили — ну что ж, пародия так пародия! Мы забавны, рожи у нас смешные, такими уж нас мама родила. И принялись попросту стебаться над упырями, кикиморами и чудо-богатырями из Урюпинска и Волчьехренска (естественно, с привычной интонацией «над кем смеемся — над собой смеемся»). Получалось, однако, грустно: все опять как все, одни мы как всегда…

При всем том отечественный цикл легендаристики существует, и всем хорошо известен. Про Илью Муромца, Добрыню Никитича и вообще про Владимира Красно Солнышко (ну чем не король Артур?) нам было кое-что известно еще в нежном возрасте. Нельзя сказать, что этого никто не видел. Напротив: написать фэнтези по материалу русских былин казалось идеей более чем очевидной, и к тому же обреченной на успех. Однако время шло, а ничего интересного на эту тему на прилавках не появлялось.

Причина была всё та же: полные непонятки по поводу того, вокруг чего должны вертеться все эти истории. Как я уже сказал, две разработанные литературно-мифологические системы — Миф о Прогрессе и Миф о Самобытной Древности — здесь не работают. А рассказы о том, как сильный немытый мужик побил другого сильного немытого мужика не очень интересны: лучше в кино сходить да посмотреть, как страшное чудо-юдо Ван-Даммище мутузит какое-нибудь Сталлонище. И то после седьмой плюхи надоедает, и хочется увидеть хоть какой-то смысл в разворачивающемся действе. Желательно — высокий. А какой высокий смысл в существовании Владимирова двора? Что такого ценного защищают богатыри русские, окромя живота своего? Где тот Грааль, вокруг которого и ради которого всё?..

Чую, проницательный читатель уже поводит носом: запахло «русской идеей» и прочими пряностями. Щас как выскочит, как выпрыгнет слово «духовность», и все, кранты, пошла писать губерния.

Э, нет. Мы пойдем другим путем. Попробуем разобраться с русским мифом так же, как с кельтскими легендами. То есть — посмотреть на время, место и действующих лиц.

Место России известное: между Европой и Азией. Во славные времена князя Владимира на Западе, как и сейчас, существовала Высокая Цивилизация — правда, не та, молясь на которую мы себе лоб расшибаем (то есть цивилизация Гамбургеров и Прав Человека), а другая, византийская. Однако дела это не меняет. Великолепный Константинов Град сиял тогда не хуже нынешних «лондона и парижа», а великолепие её Высочество Развитой Культуры точно так же бросалось в глаза, как и сейчас.

Если говорить о какой-то трагедии русской цивилизации, то она не столько в череде войн, набегов, недобрых правителей и прочих стихийных и рукотворных бедствий. Она в том, что рядом с ней всё время находилась её Высочество Развитая Культура, которая одним своим видом делала ненужными и бессмысленными любые самостоятельные усилия русских людей. Да, конечно, надо жить, трудиться, сеять хлеб… но делать что-то сверх того — для этого нужно рассчитывать на признание и славу в потомстве. А какая там слава, какое признание — когда не так уж далеко отсюда в пронзительно-синем небе сияют золотые башни Царьграда, и любому, кто хоть раз увидит это чудо, сразу станет ясно, что такого у нас не было, нет и никогда не будет, как ни корячься?

Запад (в том или ином виде) всегда возвышался над Русью, как раскидистый дуб над березкой, имевшей несчастье вырасти у его подножия. Дуб, собственно, никакого особенного зла березке не желает. Он просто заслоняет ей свет. Это даже не «борьба за существование», даже не биология, а просто физика. Дуб выше, и всё тут. Ему и солнца больше. Березка в тени. Выбраться из-под этой «сени смертной» некуда: корни держат. Остается гнать, гнать, гнать в рост, с единственной целью — урвать зеленеющей верхушкой хоть сколько-нибудь солнечных лучиков. Вырастает сплошной гладкий ствол без сучков и веточек. Увы, веточки — это непозволительная роскошь, когда все силы уходят на то, чтобы тянуться вверх. В то время как дуб спокойно обрастает могучими суками, крона раскидывается всё шире, — а сумрак у его подножия сгущается.

А с другой стороны, с Востока — Степь, и по степи ходят кочевники, нападают, жгут дома, убивают, уводят в полон. Да, Восток может изумить своими чудесами, — но Русь этот самый Восток в гробу видала. Восток для русских — это отнюдь не Чайная Церемония, не изречения Конфуция, даже не расписные шелка, страшные для скупых европейцев разве что своей непомерной ценой, — а внезапные ночные набеги каких-нибудь очередных половцев или печенегов, горящие кровли изб, кривые железные сабли, гортанные крики поганых, тела под конскими копытами, и сухой деревянный дождь стрел. С Востока на Русь непрерывно дул смертный ветер, обрывавший с русской березы последние листья.

Если удариться в пафос, то можно сказать так: история Россия — это история непрерывной войны на два фронта: с диким, оскалившимся мурлом варварства, с беснующейся Степью, и с застывшей, самодовольной, самодостаточной Высокой Цивилизацией, которая, ежели и снисходила до внимания к любопытной разновидности дикарей у себя под боком, норовила использовать их по какой-нибудь своей цивилизованной надобности, но по большей части просто подавляла своим величием. Русские были зажаты между отчаянием и ужасом, между западным Ариманом и восточным Люцифером. Для русских в мире не оставалось места, и, чтобы выжить и остаться самими собой, необходимо было его создать.

Русские витязи воевали и против Высокой Цивилизации (прибил же Вещий Олег свой щит на воротах Царьграда), и против дикого бесчинства Степи. Они стояли не за Прекрасное Универсальное Настоящее, как артуровские витязи, и не за Великое Самобытное Прошлое, как восточные мастера. Они отстаивали Будущее, они охраняли узкую полоску между пропастями, именуемыми «всё, что можно, уже сделано» и «всё, что можно, уже разрушено», между беснующимся хаосом Степи и застывшим величием Константинополя… То есть, иными словами, как раз между теми двумя метасюжетами, которые и определяют описываемую нами литературную традицию.

Что и делает нас непричастными ни одному из них.

5

Всё это, однако, касалось именно самопальных литературных изделий. Но почему «русской» (или хотя бы «славянской») фентези не существует на Западе — хотя бы в виде стилизации?

Прежде чем отвечать «а нахрен им это надо», задумаемся вот над чем. Западный читатель всегда отличался всеядностью и любовью к экзотике, так что напугать американского ежа голым Буддой проблематично. Мультикультурализм, хоть имя дико, вполне успешно заменяет «всечеловечность»: обычный читатель фэнтезийной продукции с интересом прочтёт что-нибудь про битву Мбуту и Нкелеле, прежде чем вернётся к испытанным эльфам и драконам. Невелика, вообще-то, наука — пользовать чужие мифологические традиции. Однажды открытый Профессором (JRRT) алгоритм прекрасно работает на любом материале.

В связи с этим возникает закономерный вопрос: а что было бы, если б какой-нибудь западный автор из первой десятки по каким-то причинам заинтересовался бы русскими былинами, да и выдал на-гора эпопею «Vladimir King» или, скажем, «Kazak Mamai»? Что это было бы? «Славянская фэнтези»? Очевидно, нет. Это было бы типичное западное фэнтези… Почему же именно русской тематики (которая ничем не лучше, но и не хуже «Мбуту и Нкелеле») западные фантасты так старательно избегают.

Более того: если присмотреться, выяснится интересная вещь. Если «русские» (или «советские») допускались в SF (и даже иногда выглядели вполне симпатично), то в фэнтези им места не нашлось ни в каком виде — ни тушкой, ни чучелом. Даже в качестве врагов. При этом, разумеется, «обозначать» место русских на символической карте мира начал ещё Толкиен (понятно, кто такие «орки»). Избегали именно погружения в русскую мифологию, причём даже самого поверхностного. К мумбе-юмбе относились с большим интересом.

Это, разумеется, можно списать на помянутую скудость «русского мифа». Отчасти это верно, но, как мне представляется, есть и более глубокая причина. А именно — западные литераторы (точнее, западные издатели и менеджеры, которые и определяли издательскую политику) сознательно избегали вложений в «русскую тему».

Речь идёт не о пропагандистской стороне дела как таковой — или, во всяком случае, не только о ней. Просто литератор, пишущий книгу о ком-то или о чём-то, тем самым делает рекламу (или, наоборот, антирекламу) этому кому-то или чему-то. Но даже антиреклама может быть способом привлечения внимания. Дальнейшее уже зависит от самого предмета интереса: если он привлекателен, то он останется таковым даже в том случае, если на него собрались поглазеть как на интересное уродство. Литература (как, впрочем, и любой другой род искусства) — это средство, позволяющее инвестировать внимание и время (оно же — деньги) читателей в определённые объекты. То, что некоторые из них «не существуют на самом деле», ничего не меняет: инвестированное внимание никуда не девается, и находит себе объект приложения, даже тогда, когда на это трудно рассчитывать. Например, «толкиеновский» бизнес (сначала издания и переиздания книг самого Профессора, потом сопутствующей литературы, потом, с появлением толкиеновских клубов и обществ — организационных расходов) всё время наращивал обороты, пока дело не увенчалось известным фильмом и объявлением Новой Зеландии «истинным Средиземьем». Можно прикинуть годовой бюджет Средиземья — он, наверное, сравним с бюджетом какого-нибудь (не самого бедного) африканского государства.

Главный капитал, которым обладает человек, народ, или государство — это симпатии к себе. В этом смысле Дюма или Бальзак сделали для Франции не меньше, чем Наполеон или де Голль: они завоевали для Франции сердца и умы многочисленных читателей, что в конечном итоге оказалось важнее военных побед.

Так вот. Европейцы всегда предпочитали изображать Россию не только и не столько чем-то «ужасным и опасным» (ужасное и опасное может кого-то и привлечь), сколько чем-то отвратительным, невыразимо гадким, и потому — неудобоописуемым.[175]

Тем более, никакой работы с «русским материалом» на уровне мифологии вестись не могло: любая мифология, если копнуть достаточно глубоко, оказывается привлекательной. Поэтому обращение к ней всегда работает на того, чья эта мифология.

Теперь можно охарактеризовать деятельность тех литераторов, которые пишут (по-русски) про «остров Авалон», эльфов и драконов. Это есть не что иное, как систематическое инвестирование внимания русских читателей в чужую культуру. Это можно сравнить с банальным вывозом капитала. Каждый очередной том про эльфов и короля Артура, написанный «без дураков», всерьёз и с пафосом — это внимание, ум, фантазия и «жар души» русских людей, вывезенные на Запад, к «заветным берегам».

Нельзя сказать, чтобы этого никто не принимал в расчёт. Отнюдь нет. «Там» распространение западных стандартов (в том числе в нестандартных областях) давно уже является неотъемлемой частью Большой Политики. «Здесь», впрочем, тоже находились свои умницы и умнички. Правда, это были, как правило, те, кто вполне охотно и сознательно занимались подобным вывозом.[176]

И, увы, с этим ничего не поделаешь. Россия ведь «не Европа» (и не Запад вообще), и никогда ими не станем. Скажу больше: мы в меньшей степени Запад, чем, скажем, многие страны «третьего мира», в том числе и не самые развитые.

Запад — это политический проект. Это совокупность государств, объединённых не столько географической, языковой, или культурной близостью, сколько единообразием «принятых порядков», то есть систем администрирования, управления, ведения дел (в самом широком смысле слова). Эти системы появились несколько веков назад на территории Западной Европы и с тех пор распространились по всему миру, сделавшись de facto «цивилизационным стандартом». Важно, однако, вот что. В истории был период, когда практически весь мир, за исключением нескольких государств и культур, находился под прямым контролем Запада. В колониальный период Запад был в буквальном смысле слова везде. Все государства, возникшие в ходе «деколонизации», были созданы (именно как политические организмы) западными людьми. Я бы сказал так: страны «третьего мира» являются государствами ровно в той мере, в какой они являются западными государствами. Большинство этих стран сохранили языки колонизаторов в качестве государственных (например, так поступили Индия и Нигерия), их управленческие структуры копируют аналогичные конструкции бледнолицых в пробковых шлемах, и т. д. Разумеется, какие-то «местные черты» сохранились, — но именно как помехи в работе механизма, установленного и смонтированнного белыми (как, например, тот же африканский трайбализм). Успешная же модернизация обозначает успешную вестернизацию. Та же Япония, жёстко вестернизированная американскими войсками и американскими же менеджерами, сохранила реальной «самобытности» ровно столько, сколько позволили американцы.

В тех случаях, когда эти механизмы ломались, воцарялась нищета, дикость, и хаос, но не возникало ничего оригинального, — а, значит, и опасного.

В настоящее время Россия является единственным крупным государством, не имеющим опыта долговременной западной оккупации (Китай подобный опыт имел). Все политические институты, существующие на этой территории, были созданы не непосредственно Западом, а, в лучшем случае, на условиях «работы по патенту». Более того: в XX веке России удалось создать (на короткое время) альтернативную западной систему управленческих институтов, которая оказалась транслируемой (например, опыт создания и функционирования «партии нового типа» востребован Китаем, а также рядом других стран с авторитарными и полуавторитарными режимами). В этом смысле Россия — самая «антизападная» страна мира; Индия или Сингапур куда ближе Западу, чем мы.

Это проявляется и на деле. Западные бизнесмены охотно вкладывают средства в экономики Индии, Китая, Кореи, Филиппин, не говоря уже о «почти совсем своих» латиноамериканских странах. А западные эстеты охотно читают какого-нибудь очередного Рушди, Павича и прочих «интересных этнических авторов», дают призы «новой волне иранского кино» и расточают похвалы «реализму корейских режиссёров». Нет, нас не замечают не из-за «разницы в размерах»: все более мелкие уже отмечены хоть маленьким, но приятным знаком внимания. Только русским ничего не достаётся на мировом рынке аплодисментов. И, очевидно, не достанется никогда.

Русским это, разумеется, кажется несправедливым: в конце концов, почему мы, «почти европейцы» по географическому положению, расовым характеристикам («мы же белые, в конце-то концов!») и культуре, столь явно исключены из области «доброжелательного взаимного интереса». Но не стоит обольщаться: тот факт, что мы белые, и внешне напоминаем европейцев, нам скорее вредит в их глазах. Потому что сходство без тождества вызывает куда большее отвращение, чем явно выраженная чуждость. Человек может любоваться пушистым котёнком, собачкой, даже лягушкой и червём — а вот обезьяны обычно вызывают отвращение, именно потому, что они слишком похожи на людей. разумеется — на уродливых людей. Русский для европейца — такая же обезьяна, отвратительная своей похожестью на «настоящего белого человека».[177]

Теперь вернёмся к странноватой реакции русских людей на предъявление им их же собственной мифологии. Почему, собственно, мы так тащимся от «туманов Авалона», а вот наши родные «змеи-горынычи» вызывают острое желание поглумиться? И, опять же, никакая «Бхагавадгита» и прочая густая азиатщина такого желания тоже не вызывает?

Ответ, увы, очевиден. Всё дело в том, что нас научили смеяться над собой. Научила нас этому, естественно, «европеизированная» (тут нужны пудовые кавычки) интеллигенция, которая всю свою историю занималась вывозом русского символического капитала на Запад, импортируя сюда западный секонд-хэнд. В этом смысле глумление над «горынычем» и «кащеем» — того же самого свойства, что и глумление над «рюсским мужуком», который «ест блины» и «ходит в лаптях». В то же время какие-нибудь поганые «мюсли» или голландские деревянные башмачки вызывают исключительно умиление — как, впрочем, и «батик», африканские резные маски, или статуэтки Будд. Смеяться же тянет только над «лаптями» — и только потому, что это «что-то русское».

Известную роль сыграла в этом и советская власть, с её весьма избирательным подходом. Киносказки Роу, на которых выросли несколько поколений отроков и отроковиц, приучили нас к тому, что «своё» непременно забавно. И, при всей гениальности Милляра, «кощеи» и «бабы-яги» в его исполнении напрочь закрыли возможность той трансформации, которую JRRT проделал с «эльфами» — существами исходно ничуть не более почтенными. Один из сильнейших ходов Профессора — чудесное превращение «малого народца», порхающего над цветочками, во вполне серьёзный и трагический Избранный Народ.

6

Что же делать? Первая приходящая в голову программа — «западников не переводить, об эльфах не писать» — вполне утопичен: родные осины от этого нам не станут милее, более того — подсаженное на героин «авалон» наше национальное сознание начнёт жестоко страдать от абстиненции. В отсутствие товарища Сталина, который реально мог бы прикрыть все эльфопитомники и драконовые садки, это привело бы только к повышению акций «западного Авалона». Попытка же потихоньку приучить читателя к «своему родному» будет эффективно блокирована очередным приступом глума: на каждого честного проповедника «славянских древностей» найдётся свой Успенский, умный, ироничный, безжалостный, который с удовольствием сделает из несчастной славянщины очередной антрекот.

Тем не менее ситуация не так уж безнадёжна. Существуют два направления, которые имеет смысл разрабатывать, в надежде на лучшее будущее.

Во-первых, мы очень плохо знаем собственную традицию, — а, значит, ещё не всё в ней обсмеяно и обгажено. Имеет смысл забраться поглубже в древность, хотя бы на предмет расширения кругозора. Конечно, вернуть подобающее величие «бабе-яге», «кощею» и прочим «бабаям» в ближайшие полвека будет трудновато. Но ведь не на них свет клином сошёлся. Можно раскрыть «Мифологический словарь» на статье «Славянская мифология», и почерпнуть оттуда достаточно, чтобы начать водить пером по бумаге.

Во-вторых, имеет смысл разрабатывать и европейскую тематику — но в специфическом ракурсе. Коль скоро вложения в «авалон» приводят к банальному самоограблению, имеет смысл вложиться в его противников. То есть — развернуть индустрию производства антизападного мифа, последовательно героизируя и прославляя тех мифологических персонажей, которые на Западе играют роль «плохих парней». Грубо говоря, сознательно встать на сторону Тьмы, исходя из того, что «ихняя Тьма — наш Свет».

По этому пути, собственно, уже идёт отечественная фэнтези. Например, известный перумовский сериал совсем не случайно кончается разоблачением толкиеновских «Валаров» и апологией их врагов. И, при всей несимпатичности «ниэннаховщины» и сомнительных литературных достоинствах «Чёрной книги Арды», распространение культа Мелькора и Саурона радует. На очереди — российская обработка артуровского цикла, написанная с позиций феи Морганы и рыцаря Мордеда. И так далее.

Кстати сказать, подобные эксперименты могут иметь куда большее значение, чем кажется на первый взгляд. Нынешняя западная фэнтези есть современный извод мифологии, а мифология — вещь серьёзная. Как писал проницательный Шеллинг, касаясь мифа, мы имеем дело «не с вещами, но с властями, действующими в глубинах сознания». И пока мы не отвергнем эти власти со всеми их претензиями, мы будем оставаться внутренне безоружными перед ихним «Авалоном».

Возвращаясь к литературе. Итак, у нас есть два пути. Во-первых, введение в оборот малоизвестной части славянской мифологии: в конце концов, наш читатель плохо представляет себе, кто такая «птица Сирин».

И, во-вторых, «игра чёрными». Демонстративное и честное отождествление себя с теми, кого Запад ненавидит и считает злодеями. Сериал о злодее Мерлине и прекрасной Фее Моргане.

Мне представляется перспективным только второй путь. В конце концов, «Запад» — это, в общем-то, совокупность народов и культур, которые поклоняются существу, именуемому «Deus». Принятие христианства в этом отношении ничего не изменило: и Zeus, и Jesus, равно именуются именно так. Deus — это бог группы deva, богов дневного света, ясности, рационального знания. Deus дал Западу ту силу, при помощи которой он покорил другие народы и культуры.

Но мы-то ему ничем не обязаны. Даже наоборот: сказать по чести, нам есть за что его ненавидеть.

Разбирая сумрак

Дневной Дозор. Мел судьбы. Художественный фильм. Режиссёр Тимур Бекмамбетов.

«Дневной Дозор» — фильм, рассчитанный на быстрый успех, причём успех, понимаемый по общемировой формуле «деньги и слава здесь и сейчас». Особое уважение вызывает именно «сейчас» и «здесь». В отличие от «высокой» кинопродукции местного производства, снятой без расчёта на чумазых и заскорузлых соотечественников, а осваивавшие казённые и спонсорские средства в видах присутствия на каком-нибудь зарубежном кинофесте (чтобы Они Там не позабыли про «гениальный рюсский сокурофф»), «Дозор» — фильм честный: он и в самом деле сделан для того, чтобы его посмотрело как можно больше народа и заплатило за удовольствие. Поэтому создатели фильма не упустили ни одного приёма, способного завлечь людей в кинотеатры, включая ход с новогодней премьерой.

Успех воспоследовал. Фильм побил абсолютные рекорды посещаемости. Сейчас — я пишу это в январе 2006 года — фильм посмотрело семь миллионов человек, будет больше. Очередей в кинотеатры мы не видели последние пятнадцать лет. Увидели. А некоторые кинотеатры увидели аудиторов с проверками, потому как денежка счёт любит, а занижать прибыля не есть гут… Впрочем, и обольщаться по поводу предполагаемых сверхдоходов от проката тоже не стоит: бюджет фильма был — по российским меркам — немаленький, так что его сначала надо отбить, а потом уж наслаждаться прибылью. От которой ещё откусят все кому не лень, а ленивых среди кусачих в нашем климате не водится. Так что.

Теперь, покончив с темой злата, обратимся к теме меди, точнее — медных труб. Уже ясно, что фильм будут оглушительно хвалить, оглушительно ругать, снисходительно одобрять и брезгливо морщиться, но посмотрят его все, кто вообще смотрит кино, и выскажутся все, у кого есть доступ хотя бы к сети, не говоря уже о страницах печати. То есть фильм стал событием. А всякое событие есть символ чего-то большего, чем оно само.

Однако, начинать разговор с такого уровня не стоит. Разбирая «Дозор», мы пойдём от конца к началу: сначала поговорим о том, стоит ли вообще фильм просмотра, потом потопчемся по техническим деталям, далее обратимся к содержанию, и в самом конце перейдём к тому, о чём, собственно, это всё — и к чему.

Предупреждаю, путь предстоит долгий: получилось что-то вроде попытки переплыть речку вдоль. Поэтому я постараюсь его сократить за счёт ненужных деталей — например, пересказа содержания книг и фильмов. История о том, как Антон Городецкий пришёл к ведьме и как он влип, сейчас уже слишком известна.

По тем же причинам воздержусь и от отдельных охов и ахов по поводу отдельных же сцен и персонажей. Всё, что будет сказано ниже, будет относиться ко всему фильму в целом. Как если бы мы положили плёнку на верстак и стали потихонечку протирать её растворителем, осторожно снимая слой за слоем.

Итак, приступим.

Первый слой: оценка

Что такое «хорошее кино»? Если коротко — кино, которое признало таковым большинство киноведам и кинокритикам. Мнение этой гильдии не настолько субъективно и произвольно, как может показаться нам, простым обывателям. Хотя бы потому, что профессиональный кинокритик — это человек, отсмотревший не менее трёхсот фильмов (отобранных предыдущим поколением киноведов и кинокритиков), знающий специфику режиссёрской, актёрской и операторской работы и осведомлённый о внутренней кухне современного киномира. Кроме того, они все друг друга недолюбливают. И уж если хотя бы половина этой пресыщенной публики признаёт нечто шедевром, значит, так оно и есть. Обратное, кстати, неверно: любой профи запросто низведёт и окурощает хорошую картину просто потому, что надо же, наконец, кого-нибудь курощать, а то уважать перестанут. Плюс к тому пристрастия, предрассудки, личные и общие идиосинкразии и похмельный синдром. Можно ещё послушать друзей, знакомых и прочих самодеятельных критиков.

Однако ж. Даже если вы журнал «Кино» в руки не берёте, кинообзорам в гламурных журналах не доверяете в принципе (и правильно, ибо туда профессионалы не пишут), знакомым тоже, но притом хотите самостоятельно пробить какую-нибудь фильму на предмет качества, то есть один секретный способ.

Нужно немногое: кассета с фильмом, какое-нибудь воспроизводящее устройство, советский чёрно-белый телевизор «Темп» (а ещё лучше — «Рубин» со сбитой цветонастройкой) и советский же пенсионер с высшим техническим образованием. Пенсионер сажается перед телевизором. Если фильм просмотрен подопытным до конца без засыпания на стуле или попыток переключиться на новости, то, значит, это действительно хорошее кино: его интересно смотреть даже без цвето-звуковых выкрутасов, звука «долби» и тонких намёков на сиюминутные обстоятельства, к тому же не слишком затянут.

Впрочем, если у вас есть сколько-нибудь воображения, можно обойтись и без телевизора. Попробуйте вычесть в уме все вышеперечисленные навороты, выбросить все шуточки и подколки, относящиеся к последнему году-двум (особенно политические), и перестаньте подсчитывать, во что обошлись спецэффекты. И уж тогда выносите приговор.

Это, однако, ещё не всё. Оценивать качество фильма можно и нужно, отвлекаясь от его красочной упаковки. Однако, не надо думать, что она неважна. Поэтому тест следует продолжить. А именно — после реального или воображаемого теста при помощи телевизора «Темп» следует ещё раз посмотреть кино в хорошем кинотеатре на полном экране со звуком «долби» и всеми полагающимися к нему прибамбасами. Если впечатление останется примерно таким же, как от ч/б моно, то, значит, все фейерверки, спецэффекты и прочие недешёвые фигли-мигли накручены совершенно зря. То есть фильма всё-таки фиговенькая.

Если же все эти погремушки и в самом деле работают (то есть радуют и восхищают), значит, кино и впрямь хорошо снято. Ибо умение обходиться без лишнего всё-таки не так важно, как умение пользоваться избыточным.

И, наконец, последняя проверка, самая крутая. Захочется ли вам пересматривать этот фильм? Если да, захотелось, и вы пошли в кинотеатр или купили DVD, то, значит, на него можно смело ставить знак качества. «Оно и вправду».

Так вот, «на мой глаз» дело обстоит так. Если «Ночной Дозор» такую проверку не выдерживал, то «Дневной» — да, тянет. Это интересная история, рассказанная и показанная так, как надо — то есть «хочется знать, что будет дальше». Темп выдержан. Актёрская игра не гениальна, но сюжетную задачу вытягивает. Мелкая и крупная кинобижутерия, начиная от шуточек и кончая компьютерной графикой, повешена в нужных местах, смотрится уместно и украшает зрелище. Желание пересмотреть — хотя бы для того, чтобы доесть глазами быстро промелькнувшее, дослушать забавное и заметить проходное — возникает у немалого числа сходивших, включая меня.

Ну, конечно, придраться очень даже есть к чему, и придерутся, но это будут именно что придирки, пусть даже и обоснованные. Оставим же их записным журилам. Неудачи обсуждать скучно: во всём их унылом разнообразии они слишком похожи друг на друга. Всякая же удача хороша по-своему, а в данном случае удача налицо.

Теперь немного порассуждаем о кое-каких технических подробностях: они в данном случае небезынтересны.

Второй слой: съёмка

Есть такое выражение: «фильм хорошо снят». Обычно имеется в виду «операторская работа» плюс понятливый режиссёр, который много поставил на эту сторону дела. «Хорошо снять» при этом можно по-разному и в разном смысле: у того планы, у этого освещение, а вот у такому-то перцу попалась такенная натура, что ничего не надо, только камеру не уронить бы от счастья. И т. д. — впрочем, тут уже разговоры для мастеров и тонких ценителей, а это не наш уровень.

Каждый раз, глядючи (нет, слово не подходит — просматривая) голливудщину, я обращал внимание на одну особенность ихней синемы. А именно: даже в среднепаршивом боевичке категории «бе», снятом бюджетно и без закидонов, все вещи в кадре выглядят как будто намазанные специальным гламурным маслом для глаз. Слой этого масла бывает разной толщины, но он есть всегда. В российских же фильмах — даже там, где отчаянно старались снимать красиво, и даже получалось красиво — этого глазного масла никогда не хватало: в самом лучшем случае имелась тоненькая плёночка, сквозь которую просвечивал серенький столовский хлебушек. Повторяю, это не имеет отношения к красоте как таковой: иногда глазное масло даже раздражает, особенно когда режиссёр пытается показать что-нибудь страшное и отвратительное. И тем не менее, даже ужасающие жвалы какого-нибудь «чужого», источающие зелёную соплевидную слизь, и на тех лежит всё тот же отблеск.

В своё время я никак не мог понять, что это за маргарин такой и где его выпускают. Понятно, что дело было не в качестве плёнки и не в операторской работе как таковой, хотя и это тоже важно. Скорее, впечатление было такое, будто нам показывают некую более качественную реальность, чем наша. Мир, где море синее, бананы желтее, доски ровнее, сиськи круглее, и каждый малюсенький гвоздик вкусно посверкивает правильно вбитой шляпкой. Или — если точнее — мир накрашенный, намакияженный, как лицо гламурной красотки. Которое, признаемся уж честно, бьёт как хочет «природно красивое», но без помады и теней, личико деревенской простушки.

Это можно было бы списать на зажиточность и благоустроенность американской жизни. Но самым поразительным было то, что ровно того же качества кадры голливудские дядьки снимали не только в своём американском раю, но и во всяких местах, для веселья очень мало оборудованных. Если по ходу дела героев заносило в Индию, Йемен, Судан или Непал, сытый глянец не сходил с кадра. Более того, иной раз слой маргарина становился даже толще. Какой-нибудь изъязвленный нищий с деревянной плошкой иной раз бывал зафоткан так смачно, что хотелось его, болезного, то ли обнять, то ли съесть.

Словцо выплыло не случайно. Если тщательно отследить зрительские реакции, то гламурная плёнка на кадре вызывала вполне определённое чувство к покрытому ею кадру: желание обладать показанным. Именно обладать. То есть все остальные чувства — начиная от неподдельного ужаса и кончая дебильным прихихиком — вызывает сам фильм, но глазной маргарин исторгает из души единственное желание: иметь то, что показывают. В западных фильмах даже гнусное щупальце инопланетного монстра, само по себе гадкое и отвратительное, поблёскивает как-то так, что хочется его отрубить и повесить на стенку в качестве трофея.

В дальнейшем некий отблеск импортного сияния начал замечаться в отечественном арт-хаузе. «Страна Глухих» Тодоровского или «Москва» Зельдовича сняты с исключительной красивостью, «сравнимой с Ихним оригиналом». Однако, тут возникал обратный эффект: кино казалось «просто сделанным на Западе» и как своё не воспринималось совершенно. Это была не Москва, это была не Россия. Действие происходило в условном пространстве, населённом непонятно кем. Собственно, это было всё то же самое «ненашенское кино», просто сделанное условно-российскими режиссёрами.

«Дневной Дозор» в этом смысле оказался прорывным. Потому как это первый российский фильм, в котором этим самым видеокремом намазано.

Особенно же заметно это в тех случаях, когда показывается что-нибудь крайне негламурное — например, засраный подъезд или обшарпанная дверь. Тем не менее, маслицо-то вот оно: подъезд, во всей неподдельности своего уродства, выглядит, извините за такое выражение, как эстетический объект, а не как ужас-ужас-ужас. Получается, что Бекмамбетов знает секрет приготовления сей ведьминой мази и умеет ей пользоваться.

Тут-то до меня и дошло. Причём разгадка до обидного проста. Западный глянцевый кадр выделан по канонам рекламного ролика. Который в «совке», ясен перец, не водился.

Почему так?

Рыночная цивилизация, забуревшая в своей рыночности — это цивилизация тотальной рекламы. Тотальной — значит именно что тотальной: не-рекламы там просто не существует.[178] А рекламное мышление предполагает, что всякая вещь (а всякая вещь есть потенциальный товар) должна быть показана с лучшей стороны. Заметим: не «сделана лучше», а именно что лучше показана. Всякий предмет должен быть поставлен на самое выигрышное место, всякое яблочко — быть повёрнуто румяным бочком к свету, а бледненьким в тенёк, и так далее. Причём это умение оттачивается не на красивых вещах, а как раз на некрасивых, неудачных и так далее. Яблочко маленькое, зелёненькое — а продать его всё-таки надо, и ты начинаешь его перекладывать, показывать единственный спелый бочок, протирать, «шоб блестело».

Всякая вещь должна быть поставлена на самое выигрышное место, всё блёсткое и манящее должно быть всячески вылуплено, а недостатки умело задрапированы. На всё должен быть наведён макияж, каждый кадрик должен быть накрашен и нагламурен.

Понятное дело: для людей, которые профессионально снимают зрелища, то рекламный подход к каждому кадру, каждой сцене просто подразумевается. Даже в самой отталкивающей сцене должно быть что-то притягательное: иначе зритель не купится. А это необходимо — чтобы зритель покупался каждую секунду.

Именно этого у нас и не понимали. В советских вещах ценилась прочность, надёжность, доброкачественность, иной раз даже удобство и красота — но не манкость. Потому-то советское кино бывало иногда очень красивым, но без «теней и помады». Перестроечное чернушное порево тем более не стоит обсуждать: оно было нужно для того, чтобы вызывать ужас и отвращение, «ненавижуэтустрану». О дальнейшем и говорить нечего: люди разучились держать камеру в руках, не говоря уже о большем.

Однако ж. Лично товарищ Тимур Бекмамбетов — профессиональный заманщик: он пришёл в режиссуру, как-никак, из рекламного дела. Он сам и его команда просто-напросто знает, как снять манко:[179] так, чтобы на ободранную дверь хотелось смотреть. Более того. Из-за вполне конкретной задачи — пресловутого продакт плейсмента, которого в обоих фильмах предостаточно — рекламная подача просто подразумевалась.

Каким образом обеспечить глянцевую оптику? Это значит: снимать каждую улицу так, как снимали бы улицу для застройщика, решающего, где поставить рекламный центр. Это значит: снимать каждую квартиру так, как будто собираешься продать её зрителю, продать прямо сейчас. При этом, что характерно, с минимальным дизайном собственно улица и квартиры: навести красоту на них сложно (хотя улицу перед съёмкой можно подмести) — значит, достоинства надо найти, подчеркнуть, представить в лучшем виде. Чтобы «что надо» — било в глаза, а что не надо — бежало взора.

Важно, однако, то, что улица должна остаться узнаваемой, «той самой улицей». Попытки вытащить из реальности только благообразное оборачивается тем самым неузнаванием. Величие (не побоимся этого слова, тем более оно сейчас изрядно обесценилось) команды, снявшей «Дневной Дозор», состоит как раз в том, что они сняли вполне узнаваемый район возле метро ВДНХ, со всем его неблагообразием. И что? А ведь ничего, да. Смотреть на эти улицы, оказывается, можно. Глядишь, и жить здесь станет не так противно.[180]

Немного ламентаций. Как нужно относиться к рекламному стилю мышления? Да очень просто: как к исторической необходимости. Народы и культуры, его себе не усвоившие, проигрывают. Как проигрывает любая «природная» женская красота тюбику губной помады и умело подобранным тряпкам. Потому что у настоящей женщины никогда не будет таких красных губ и таких огромных глаз, как у накрашенной.[181] А естественно белый цвет ткани уступает ткани подсиненной: лёгкий оттенок голубого придаёт тряпке нездешнюю белизну, какой «даже и не бывает». Умелая фальшивка убедительнее любого подлинника, продуманная ложь убедительнее любой правды, гипертрофированная «красотень» оставляет «настоящую красоту» за бортом. Это надо признать и этому надо следовать. Как это следал Запад, превратив себя в совокупность желанных, манких вещей. На фоне которых всё «естественное» всегда будет выглядеть уродливым, грязным, отвратительным и страшным.[182]

Ну и, кстати, практический вывод. Любому российскому режиссёру — любому, повторяю — очень не помешало бы, прежде чем ваять нетленку, попробовать себя в съёмке рекламного ролика про пельмени «Сам Самыч» или ещё что-нибудь труднополюбляемое.[183] Если он, конечно, не заведомо и заранее гениальная «кирамуратова». Да и то: интересно было бы посмотреть на муратовское решение проблемы женских прокладок.

Третий слой: ритм

Если взять на себя труд найти одно слово, характеризующее непростую биографию «Дневного Дозора», а также его содержание, то, после перекапывания пассивного словарного запаса, на свет Божий вылазит замечательное русское слово переделка.

Значений у этого слова два. Во-первых, чисто литературное: «переделка» — это «перипетия», то есть внезапный поворот действия, — как правило, неожиданный и неприятный для героев, которым приходится из него как-то выпутываться (то, что в быту зовётся «передрягой»).

И во-вторых, техническое значение: переделка — это изменение или исправление конструкции какой-то вещи, часто спешное и срочное. В нашем случае понадобятся оба значения.

Не буду пересказывать интригу, тем более что разные её участники излагают её по-разному. Вкратце: всё началось с книги Сергея Лукьяненко «Ночной Дозор» (впоследствии разросшейся до тетралогии — с кривым отростком в виде книжки Вохи Васильева «Лик Чёрной Пальмиры»). Начались разговоры об экранизации: вроде бы за это брался Сергей Винокуров, но не срослось, зато появился Тимур Бекмамбетов, режиссёр, более известный как рекламист (в частности, автор знаменитых роликов банка Империал). Дальше завертелось. Сначала речь шла о телепроекте — четырёхсерийнике по часу. Потом телесериал переделали в фильм непонятного формата: ходили слухи то ли о двух, то ли о трёх сериях. Дальше появилась первая серия — «Ночной Дозор». С ней тоже всё было как-то не так: кино, безусловно, цепляло, и цепляло сильно — но всё-таки производило впечатление какого-то дергающегося обрубка без головы и хвоста. Особенно раздражало отсутствие хвоста: сюжетные линии, понараздёрганные в разные стороны, торчали веником, отличные кадры перемежались невнятицей, и так далее. Эстеты сделали ножкой фигуру «фи» и предсказуемо прозвали первый фильм «Ночным позором». Те, кому фильм почему-то понравился, жались и оправдывались, всё больше ссылаясь на следующие серии, где всё объяснится и развяжется.

Известно было, что ещё две части лежат на монтажном столе, но когда выйдет хотя бы второй фильм, никто не знал, включая режиссёра. Сначала говорили о марте 2005 года (тогда фильм назывался «Ночной Дозор 2»), потом назывались ещё какие-то сроки 2005 (их переносили трижды). Всё кружилось, вертелось, пока, наконец, изрядно замученный (и замучивший всех) фильм не был окончательно объявлен на январь 2006-го. Самые-самые последние разрезы и стежки накладывались чуть ли ни за день до дебютного показа — а, по слухам, даже и после.

Атмосфера переделки господствует и в кадре. Зрелище, которое нам показывают — не идиллия, но и не битва, а… как бы это сказать… шухер. То есть когда все бегают, орут, машут руками, никто ничего особо не понимает, и на ликвидацию непоняток и прояснение ситуации тратится большая часть времени и усилий. Впрочем, если первая часть была почти спрошным шухером, то во второй можно вспомнить несколько запоминающихся сцен, которые можно назвать уравновешенными. Когда ведьма-Фриске идёт к девочке (сказать ей, что её мама мертва) есть момент, когда она идёт со скоростью падения снежинок, то есть почти так, как нужно. Когда она же едет по стене здания на красной «Мазде», ломая колёсами стёкла, это захватывает. Фотографии разрушения Москвы, делаемые Гесером, останавливают зрелище в нужных местах. И, наконец, сцена с колесом обозрения, давящем людей: чистый голливуд, конечно (зрительное сочетание хаоса бегущей-спотыкающейся толпы и монотонного движения нагоняющего её монстра — штамп, залосненный по самое небалуйся), но чисто исполненный голливуд, а это в данном случае уместно… В целом же суетливая повторяемость действий господствует в кадре, задаёт и фон, и темп событий — это всё постоянные спохватки, попытки «сделать ещё раз, вдруг получится».

Если говорить о каком-то смыслообразующем движении (или основном жесте) фильмов, то это движение мячика йо-йо: туда-быстро-обратно, действие-спохватка-предотвращение. Это касается не только мелочей (типа никак не поднимающегося самолёта), но и фундаментальных, сюжетообразующих сцен. Городецкий в начале фильма уже было успевает прикончить нерождённого сына, но тут наваливается патруль Иных. Светлана почти успевает погубить себя и заодно триста пассажиров разваливающегося самолёта, но тут успевает всё открутить назад Антон. Тамерлан в последние секунды жизни успевает ухватить магический мел и вернуться назад, чтобы убить воина, который убил его. Сорвавшийся с резинки магический йо-йо Завулона разрушает Москву — но в последний момент (нет, даже после последнего момента) Антон успевает вернуться на место «слома судьбы» и написать «нет» — что отменяет все случившиеся события вообще.

То есть обе серии в целом оказались одной большой переделкой.

Однако, в ходе этих переделок был получен кое-какой интересный опыт. Опять же, речь идёт о нехитром профессиональном секрете — но, похоже, «наши его не знают», а надо бы знать и пользовать.

Дело в том, что «Дневной Дозор» вышел лучше и краше Ночного в значительной мере потому, что в каком-то смысле является пародией на «Ночной Дозор».

Нет, я вовсе не имею в виду, что Дневной «высмеивает» то, что в Ночном заявлено серьёзно. Я имею в виду технику выделки.

Как делается пародия? Берётся некий легко узнаваемый оригинал и начинает «обыгрываться». То есть из него выделяются характерные моменты, всячески усиливаются, всякая чёрточка подчёркиваются трижды. На выходе — смешная и злая карикатура. Каковую можно предъявлять зрителю в качестве конечного продукта. Но можно поступить и иначе. Говоря языком алхимиков, не останавливаться на стадии nigredo («очернения») и перейти к albedo («убелению»). То есть, взять эту карикатуру и попытаться перерисовать её так, чтобы она перестала быть карикатурой. Сложить все эти колючие кусочки в гармоничное целое.

Чтобы понять, как это делается, возьмём опять же киношный пример. Есть, допустим, вестерн, со всеми своими условностями, смешными чёрточками и т. п. Если над вестерном талантливо поиздеваться, получится какой-нибудь «Лимонадный Джо». А если пойти дальше издёвки, пройдя и оставив эту стадию за спиной, и начать собирать из пародийных кусков непародийное целое, получится «За пригоршню долларов» или «Однажды на Диком Западе».

Особенно сильным, хотя и трудноисполнимым приёмом является самопародирование с далнейшей дистилляцией продукта. Толкиен никогда не создал бы «Властелина Колец», не напиши он сначала смешного «Хоббита» с «драконом-пыхалкой» и киданием шишками — а потом не попытайся использоваться своих забавных и глуповатых героев в совсем даже не забавных целях. Правда, на такие магические кунштюки способны немногие — ну так мы и говорим о вещах непростых.[184]

Так вот, Бекмамбетову, похоже, удалось воспользоваться тем же приёмом. Нет, нет, я никоим образом не сравниваю его с Леоне или тем более «самим Профессором». Те — маги вне категорий, а съёмочная группа Дозоров едва-едва инициировались на седьмой-шестой уровень. Речь идёт исключительно о том, каким именно заклинанием воспользовались и что получилось.

Тема автопародирования была задана в конце «Ночного Дозора» — издевательским пересказом-рэпаком, написанным самим же автором сценария, то есть Сергеем Лукьяненко. Который, кстати, немало удивился, когда этот текст и в самом деле пошёл в ход.

Понятно, что второй фильм был (не мог не быть) переделкой тех переделок, которые случились в первом: нужно было связать все развязанные ниточки, упромыслить сбои и проколы, как-то оправдать задним числом неудачи и «превратить баги в фичи», как выражаются господа программеры. Понятно, что хотелось ещё и отомстить критиканам с их претензиями. Ну что ж, фокус удался: все ниточки были связаны, а зоилам прищемили языки, причём их же излюбленными средствами.

Возьмём два примера. После первого фильма все кому не лень оттоптались на теме «продакт плейсмента», то есть скрытой (хотя какой там скрытой!) рекламы всяких продуктов и услуг, каковой в малобюджетном «Ночном Дозоре» хватало. Во втором фильме из «плейсмента» сделали тему. То есть издевательски раздули её до беспредела, на фоне которого натуральный плейсмент просто терялся. Чего стоит обшарпанная стена, на которой висит новенькое объявление «Корбины-телеком»: кадр держат ровно столько, чтобы зритель успел подумать «вот опять», после чего пьяный Городецкий, еле ворочая языком, выговаривает «ерунда какая» и объявление срывает. Да, это тоже плейсмент, как и «сам ты светлый, а пиво пьёшь тёмное» и тем более «Злой сок» — но ирония превращает хозяйственную необходимость во «вполне себе искусство».

Или вот ход порискованнее: глумление над намеченными в первом фильме любовными линиями, оформленное как введение во второй фильм темы однополой любви. При этом Светлым цинично придан «розовый» колорит, а Тёмным, соответственно — «голубой». Долго ещё будут вспоминать «сцену с водопадом», равно как и «пир пидарасов» под Сердючку, завершающийся танцем Завулона с молоденьким вампирчиком (являющемся, в свою очередь, цитатой из «Правдивой лжи»[185]).

Это что касается насмешек над собой. Но ведь и фильм в целом (обе части) представляют собой крупномасштабное издевательство над определённой кинотрадицией. Порочной и вредной, но существующей. Я имею в виду «чернушное» кино времён поздней «перестройки» и дальше. Эта вполне чудовищная продукция, выкинутая из ума и сердца даже теми, кто имел несчастье её видеть (сейчас от «кина» с пометкой «Россия, 1992 год» шарахаешься как от вокзального бомжа), оказалась неплохим сырьём — разумеется, после должной выдержки в компостной куче.[186]

Однако. Весть этот глум (половина которого, повторимся — над первым фильмом, а ещё часть — над книжками) вовсе не делает «Дневной Дозор» комедией. В зале смеются, да — но именно над шутками, а не над героями и не над их миром. Даже самые удачные гэги и memorable quotes (запоминающиеся фразочки) не убивают сюжет, а работают на него — вплоть до финального обмена репликами Гесера и Завулона.

Четвёртый слой: картинка

Банальное наблюдение: общий фон (лучше сказать — тон) фильма — тёмный. Даже если дело происходит при свете дня, то солнышко светит так, что лучше б его не было. Но и ночь в фильме особая — это не высший мрак, не «небесный свод, горящий славой звездной», а закрытая, слепая тьма, та самая, про которую говорят «темно, как у афроамериканца в альтернативном месте». Это не «когда черно», а когда не видно. Попадающиеся источники света не помогают: свет фар или придорожная реклама не рассеивает такую темноту, а только дополнительно ослепляетВсе эти лампочки, фонарики и проч. — которых в фильме очень много — имеют одно общее свойство: они не рассеивают, а сгущают тьму, не показывая ничего, кроме себя.

Ещё о светлом и тёмном. Тёмные поверхности могут быть гладкими, блестящими, насыщенными (даже не так: сытыми) — как полировка роскошного автомобиля Завулона, которую хочется лизать языком. Всё тёмное — жирно, блестяще, расхарчёванно. Освещённые же поверхности всегда ободранные — грязные, поцарапанные, пожухлые, облезлые. Особенно хороша сцена в метро в «Ночном Дозоре», где мрамор снят так, что он выглядит как дешёвый пожелтевший пластик (и, конечно, с жирной кривой царапиной). Таков же и сам свет — там, где он действительно что-то освещает: он такой жёлтенький-беленький, бедненький, тощий. Единственная, кажется, сцена, где солнышко жарит в полную силу — это всё та же пресловутая «сцена с водопадом», ага-ага.

Максимумом, абсолютной квинэссенцией тьмы является «Сумрак» — магическое пространство, в которое нисходят Иные для своих тёмных делишек. Собственно, это место, в котором свет не распространяется: пресловутые магические фонарики не столько освещают сумрак, сколько жертвуют ему свет, который в Сумраке даже не растворяется, а обламывается (во всех смыслах этого слова).

Понятно, кстати, и то, почему находящихся в Сумраке «не видно». Их невидимость обеспечивается именно этим фундаментальным свойством сумрака: это мрак, который невозможно рассеять.

Особо стоит посравнивать «Сумрак» с «призрачным миром» в киноверсии «Властелина Колец». Потому что «Сумрак» «Дозоров» получился[187] его прямой противоположностью.

Основным свойством «Призрачного Мира» является прозрачность — страшная призрачная прозрачность, свойственная именно теням. Это мир белого тумана, в котором голос глохнет до шёпота, но тяжёлое протяжённое эхо разносит этот шёпот очень далеко. Точно так же, это мир белого тумана, через который, однако, видится дальше и больше, чем просто через воздух. Призрачный Мир населён тенями — но это просвечивающе-рёнтгеновские тени вещей. Это мир жёсткого проникающего излучения, где источник его — Око Саурона — просматривает пространство насквозь.[188]

Сумрак устроен как среда принципиально непрозрачная. Это место чёрного ветра, дующего всегда в лицо. Ветер несёт с собой (или даже состоит из) тучи звенящей и жужжащей мелкой нечисти: каких-то мошек, комаров, лезущих в глаза, кусающихся, кровососущих. Чувствуется даже, что все эти лапки и жала — не столько части каких-то реальных существ, а свойства самого пространства Сумрака, пространства колючего, от прикосновения которого немеет кожа, а под кожей начинают бегать мурашки.[189]

Вся эта чёрная пакость жужжит и звенит — как звенит в ушах, если по ушам впаять со всей дури. Звенящая контуженная оглушённость — ещё одно важное свойство сумрака, своего рода звуковой эквивалент непрозрачности. В сумраке приходится орать, чтобы быть услышанным: голос скрадывается гулом и зудом.

Что касается так называемого «психологического измерения», то Сумрак — неприятное место. Героям тяжко в нём находиться, а зрителю тяжело на это смотреть. Потому что в Сумраке страшно.

Тут нужно кое-что уточнить. Во всех европейских языках различаются два близких, но в чём-то противоположных состояния: «страх» и «ужас». Некоторые философы (например, Мартин Хайдеггер) строили на этом различии красивые философемы. Не вдаваясь в оные, сообщим только об одном, но важном различии. Ужас — это состояние паники, от ужаса хочется орать или бежать сломя голову. Страх, напротив, приводит к сковывающему оцепенению, когда «ноги подкашиваются и невозможно двинуться. Именно это происходит с Фродо во «Властелине Колец»: он видит тянущиеся к нему руки назгулов с жуткими клинками, но не может поднять руку, стряхнуть с себя проклятый морок. В Сумраке же герои ошалело бегают и кричат, поддаваясь нарастающей панике, переходящей в безумие. В отличие от проблемы Фродо, им трудно не «прийти в себя», а «удержать себя в руках».

В общем, можно сказать так: толкиеновско-джексоновский Призрачный Мир есть мир страха (нет, не так, надо бы с шепотком: страх-ах-ха), а Сумрак — место уж-ж-жаса.

Пятый слой: герои

Устройство мира «Дозоров» таково. Люди — вообще все люди — делятся на обычных людей и так называемых «Иных» (то есть, попросту, магов). «Иные» способны улавливать магическую энергию, бестолково излучаемую обычными людьми, и использовать для всяких магических штучек. «Это всё предсказуемо».

Столь же предсказуемо Иные разделены на Тёмных и Светлых. Как всячески подчёркивает автор книги, режиссёр фильма, актёры и критики, «Тьма» и «Свет» в данном конкретном случае — это отнюдь не «Добро и Зло», а нечто более тонкое. Или, наоборот, более грубое и материальное: у Лукьяненко в книжке постулируется почти физиологическая причина такого разделения: «Светлые» питаются человеческой радостью, «Тёмные» — страданием. Отсюда и интерес: светлым нужно, чтобы веселья было больше, тёмным — чтобы было больше разнообразного злосчастья. На этот материалистический базис наворачивается идеологическая надстройка: светлые определяют себя как «хороших», тёмные — как «плохих» (чем, впрочем, и гордятся по мере сил)… Из такого объяснения прямо следует одна нетривиальная особенность «светлых»: они вполне способны питаться ложной радостью — даже наркоманским кайфом, наверное, «если вдруг очень надо».[190] Разумеется, они вряд ли наркодилерствуют: общий баланс горя и радости в этом случае получится явно не в их пользу. Впрочем, тёмные не пускаются в лютые злодейства по той же самой причине: они заинтересованы не столько в реальных бедствиях, сколько в том, чтобы люди чувствовали себя несчастными…[191] В общем, выходит так, что это одно и то же дерьмо, только под разным кетчупом.

Однако, прежде чем верить этим логичным с виду рассуждениям, лучше поверьте своим глазам. А глаза говорят, что «Светлые» в обоих Дозорах — всё-таки в каком-то смысле «хорошие» (хоть и врут много, водится за ними такое), а «Тёмные» — нет.

Но сначала немножко о «Добре» и «Зле». Если понимать под словом «Добро» вообще «всё хорошее», а под «Злом» — «всё плохое», то, разумеется, особенного смысла в этих словах нет. Потому что хорошего много, плохого ещё больше, так что служить «вообще добру» невозможно. На самом деле всякие «служители добра» служат какому-нибудь очень конкретному добру. Например, чем так хороши «светлые боги», «эльфы» и хоббиты у Толкиена? Да тем, что они привлекательны (а их враги уродливы и страшны на вид), разговаривают на приятном мелодичном языке без шипящих (а их враги — наоборот)… ну и всё, пожалуй. Правда, упоминаются какие-то неслыханные злодейства, чинимые «Тьмой», но какие именно, благоразумно не уточняется (кроме общего «Тьма всех убила и полонила»). «Вот и вся добродетель», ага-ага.

У Лукьяненко и Бекмамбетова таких благоглупостей нет. «Тёмные» и «Светлые» Иные отличаются именно что ценностями. Которые они и отстаивают в меру своего разумения (или своей испорченности, это уж кому как).

Обратим внимание вот на что. В фильме Светлые — далеко не идеалисты, но чего у них не отнять, так это бытовой неприхотливости. Они плохо одеты (Хабенский весь фильм проходил в каком-то драном ватнике и свитере), ездят на старых советских машинах. Техник добрых волшебников ютится в подвальчике (впрочем, про технику поговорим отдельно, благо повод будет). Охранник тайного архива сидит в занюханном закутке, пялясь в маленький чёрно-белый телик. Тёмные же вкушают от жизни в роскошном здании на Тверской, в холёных кабинетах, а по жизни передвигаются в роскошных чёрных тачилах.

При этом нельзя сказать, что Светлые слабее: когда надо, рыжий советский грузовик таранит навылет огромный чёрный импортный большегруз и побеждает. То есть сил-то у них явно больше. Нету, значит, другого… чего?

Причин тому может быть две. Первая — тривиальная: на роскошь не хватает денег (или что там у магов вместо денег? магической Силы, значит). Это опровергается довольно очевидным превосходством Светлых в лобовых столкновениях. Вторая причина похитрее, но, похоже, ближе к сути: это у них такая корпоративная эстетика. Светлые, похоже, вполне сознательно пренебрегают буржуинским благолепием. Если ездить — то на «Волге», если пить — то в забегаловке или уж у себя на работе. «Чай, не баре».

Напротив, Тёмные именно что барствуют и всячески охоливаются дорогим импортом. Это до такой степени подчёркивается, что великие воины Тьмы начинают чем-то смахивать на позднесоветскую фарцу с уклоном в цыганщину. Только старик Завулон может позволить себе треники — но это у него явно от цинизма.

Второе. Тёмные и Светлые друг друга очень сильно не любят. Эта нелюбовь несколько смягчается хорошим знанием друг друга и общим прошлым, но она сильна. При этом, что особенно характерно, создаётся впечатление, что это не Светлые достают Тёмных (хотя, казалось бы, это логично: кто кому мешает-то?), сколько Тёмные имеют на Светлых какой-то очень большой зуб. Чем-то добрячки на «Волгах» им сильно досадили — не сейчас, но в достаточно близком прошлом… Что-то между ними было этакое такое.

Наконец, идеология. И у тех и у других она имеет место быть. Разумеется, она не исключает сколь угодно продвинутого цинизма, которого хватает с обеих сторон. И тем не менее.

Если внимательно послушать то, что (а главное, как) говорят в фильме Тёмные (особенно в стратегически важных сценах), то мы с удивлением узнаем в их проповеди самый обыкновенный российский либерализм. Этакое полууголовное либеральничанье разлива ранних девяностых, когда все эти «никто никому ничего не должен», «каждый сам за себя», «лох виноват в том, что он лох», «я не буду жалеть о своих ошибках» и прочие брутальные максимы переживались как откровение. Как и «идея Свободы», которая, по выражению старой ведьмы Новодворской, «несовместима со справедливостью».

Риторика и стилистика Светлых тоже вполне узнаваема. Это как раз риторика, построенная вокруг «Справедливости». Каковая понимается как подчёркнутая личная скромность, незатейливость речей и нравов, забота о подчинённых (на которую они должны отвечать любовью), тяга к простым удовольствиям, ну и бутылка в ящике стола, как же без неё, родимой… Если коротко, это поведение крепких хозяйственников и оставшихся при делах силовиков. Причём — в очень узнаваемом московском, «лужковском» её изводе.

И ещё одно наблюдение, тоже важное. В фильме заданы хронологические рамки: действие начинается в 1992 году и заканчивается в конце 2005. Позволим себе в этом усомниться: видеоряд явно относится к годам «до двухтысячного». Всё оттуда, из девяностых: улицы, одежда: люди одеты не то чтобы плохо, а именно старомодно — и сама «плоть человеческая»: жесты, выражения лиц, глаза. И, конечно, рисунок отношений между людьми, характерный именно для «того времени».

А когда, кстати, «то время» кончилось? И чем?

Шестой слой: события

Всю дорогу у нас шёл разговор о методах, приёмах и рецептах. На сей раз речь пойдёт о рецепте известном, даже классическом. Я имею в виду сюжет, точнее — его конструкцию.

Как известно, любая рассказанная история (неважно, какими средствами рассказанная) может быть отнесена либо к эпосу, либо к лирике, либо к драме. Словарные определения эпоса и лирики можно посмотреть в словарях. Если коротко, эпос — произведение, повествующее в первую очередь о событиях (в которых участвуют герои), а лирика — о героях (с которыми случаются события). Понятно, что эпос тяготеет к описанию «больших» событий (особенно исторических), объективности, отстранённости и многоречивости, а лирика — наоборот. Поэтому автор эпоса занимает позицию стороннего наблюдателя (то есть рассказывает «про них», даже если упоминает и себя), а лирика предполагает изложение от первого лица (автор говорит «я», даже если речь идёт о ком-то другом). Есть ещё смешанный жанр, драма, где показывается действие, а рассказывается о внутренних переживаниях героев.

Так вот. Есть один старый и надёжный способ снять «хорошее кино» (ну или хотя бы съедобное): показать маленькую частную драму на фоне большого эпического действа. Например, любовный треугольник на фоне мировой войны. Или взросление маленькой девочки на фоне революции. А также ссора влюблённых на фоне затопления континента, страдания маленького котёночка во время разрушения Рима, поиски пропавшего ребёнка в момент нашествия марсиан и так далее. Сочетание «маленького» и «большого» производит впечатление само по себе. Правда, возникает проблема связки планов, но тут уж всякий выкручивается как может: кто-то, не мудрствуя лукаво, делает своего героя историческим деятелем (или его близким родственником), кто-то придумывает хитрые сюжетные схемы с завязками на конкретные события, кто-то пользуется символами и мифологемами. Но это уже дело техники.

В «Дозорах» использован именно этот приём. А именно: речь идёт о мелодраме на фоне трагедии. Трагедии, которую мы все пережили и хорошо помним. В «Дозорах» она изображена символически, «но это не отменяет».

Сначала о лирической стороне. Это довольно банальная история подростка из неудачно распавшейся семьи. Который презирает мать (за то, что не сумела удержать отца и построить семью), ненавидит отца (за то, что ушёл), и обычно прибивается к тому, кого считает «сильным человеком» и в ком видит черты «идеального отца». Как правило, его кумир начинает мальчика пользовать — в разных (и по-разному грязных) смыслах этого слова. К настоящему отцу мальчик, однако, продолжает испытывать определённые чувства — смесь ненависти и ревности. Если у отца появляется другая женщина, мальчик начинает ненавидеть и её — и прилагает все усилия, чтобы не дать ей жить с отцом. Отец же, мучимый чувством вины, обычно оказывается объектом манипуляций маленького мерзавца, который из него пьёт кровь и вьёт верёвки. Собственно, в фильме всё это и показано. «Ничего особенного».

Теперь эпический фон. На этот раз — называя вещи и явления своими именами.

То, что мы сейчас называем «девяностыми», началось 21 августа 1991 года и закончилось 17 августа 1998 года. Кто тогда был у власти и почему, мы примерно знаем. Заметим только, что в ту пору существовали всего две группы людей, чьи мнения и действия имели хоть какое-то значение: хозяйственники плюс силовики, с одной стороны, и бандиты плюс олигархи, с другой.

Эти внутренние «плюсы» в данном случае важны. Например, бандюганы по отношению к матереющему олигархату играли роль мелких сявок, которыми можно было, однако, попользоваться в случае надобности. Новые хозяева жизни не марали руки о кровь — но мокрых дел мастера в эпоху массовых отстрелов были сильно востребованы. Слово «киллер» вошло в светские хроники.

Вампиры и Тёмные — по фильму — находятся примерно в тех же отношениях. Вампиры — низшая обслуга для очень грязной работы. Одну такую работёнку Завулон заказал любящему отцу вампира Костика, которого отец хотел любой ценой вытащить из «этих дел».

Светлые — тоже «понятно кто». Как бы к ним не относиться., это остатки советской системы, кое-как «вписавшейся в рынок». После Последней Битвы в 1993 году, с её не вполне определённым исходом (Тёмные остались у власти, но Светлые не были ни перебиты полностью, ни даже наказаны по полной), в России началась эпоха Договора. Он же — на втором уровне Сумрака — Ельцинская Конституция с её Гарантом, он же — на третьем уровне — Система Сдержек И Противовесов.

Здесь, впрочем, нужно остановиться: дальнейшее аналогизирование чревато фальшью. В частности, герои «Дозоров» не имеют прямых аналогов в политической жизни девяностых: это обобщённые фигуры, символы, а не аллегории.

Все, кроме одного. В виде маленького гадёныша с прилизанными волосами изображён совершенно конкретный персонаж новейшей российской истории, и в самом деле устроивший то, что современники чуть было не сочли концом света в одной, отдельно взятой стране. Это Кириенко.

Сергей Владиленович Кириенко — одна из самых странных фигур в ельцинском паноптикуме чудовищ. Возникший буквально ниоткуда, «мальчик» (его так и называли) шёл семимильными шагами к вершинам власти. От президента нефтяной компании «НОРСИ-ойл» он перебежал по топливно-энергетическим креслам к предельной в данной системе позиции: 24 апреля 1998 года Указом Президента РФ Бориса Ельцина Кириенко назначен Председателем Правительства РФ. Что за этим последовало, мы помним.

Сцену Дефолта (а разрушение Москвы в конце фильма — это именно Дефолт) Бекмамбетов оформляет, как и положено, символически, но некоторые намёки даются почти в лоб. Например, странноватый магический мячик йо-йо, который Завулон вручает Егору со словами «Потренируйся», есть ни что иное, как пресловутый киндерсюрприз — прозвище «владиленыча» времён его катапультного вброса из чёртовой табакерки мазутного министерства на самые эмпиреи. Этот-то чёртов киндерсюрприз и скачет по городу, «сея смерть и разрушения».[192]

Не следует, однако, делать вывод, что «дядечка Завулон» — Ельцин. Совсем нет. Скорее, это воплощение духа «семибанкирщины», этакий обобщённый Гусь-Берёза-Ходор-Фридман. Его манеры и поведение это наглядно демонстрируют и подчёркивают. По идеям он, пожалуй, ближе к Березовскому, по стилистике интриги — пожалуй, к Смоленскому (который, судя по некоторым данным, принимал участие в обвале рубля). Впрочем, это уже детали на грани: мало ли кому что померещится. У Светлых и вовсе нет явных прототипов: какие-то маски натянуть можно, но держатся они плохо, спадают.

Впрочем, кое-что разглядеть можно. Особенно важной является сцена, когда пьяный Городецкий поёт «Варшавянку». Это символизирует совершенно определённый пласт реальности — а именно, Систему, то есть совокупность «охранительных сил», подорванных, но не сломленных. Смущённые, но испуганные лыбочки «тёмных» это подчёркивают. Они боятся — даже в момент своего вроде бы, полного торжества.

Седьмой слой: суть

Нет, понятное дело, что «в реальности» эрефию вытащили за волосы из болота Примаков со товарищи. Но в фильме не то. И это «не то» — значимо.

Фильм называется «Дневной Дозор: Мел судьбы». Этот самый мел — магический артефакт высокого уровня, позволяющий менять судьбу (правда, только свою). Некогда им владел Тамерлан, который «с тех пор не делал ошибок». В дальнейшем выясняется, что мел сохраняется примерно в тех же краях, где его Городецкий и получает у немногословного, долгоживущего «азиатца».

Тут стоит начать с конца. Сама по себе идея «прожить жизнь по-новому, правильно», ценой отказа от волшебства и сверхвозможностей — очень, я бы сказал, советски-сказочная. Если кто помнит, был такой милый детский фильм «Тайна железной двери», где у мальчика был коробок волшебных спичек, который он случайно нашёл. Спички нужно было ломать, загадывая вслух желания. После всех приключений маленький герой ломает последнюю уцелевшую спичку со словами «Ничего мне не нужно». И возвращается к тому моменту, когда поднял коробок.

Нечто подобное происходит с Антоном Городецким. После разрушения Москвы он возвращается туда, где был дом — «стеночка-то осталась!» — и пишет на этой стеночке слово из трёх букв, то есть «нет». И попадает в…

Попадает он якобы в 1992 год. В реальности — год жуткий, «марсианский», когда живые рубли превратились в дохлые бумажки, Москва задыхалась от грязи, возле станций метро сохли лужи крови, а граждане лихорадочно ставили себе железные двери. Год останавливающихся заводов, закрывающихся институтов, спирта «Ройал» и китайских пуховиков.

Ничего этого в кадре нет. Там — мокрая зелень под дождём, непуганые девушки, не боящиеся незнакомцев, солнце и счастье. Такое последний раз было в позднем СССР, непонятно даже когда. Так, смутные воспоминания. Но — было, было это солнце и человеческие лица у людей. Недолго, правда, но всё-таки.

Что же делать дальше? Городецкий говорит ведьме: «Разберёмся как-нибудь сами. По-человечески».

Это, собственно, вполне тянет на политическую программу. Вернуться, сделать откат к тому месту, где была допущена ошибка — и сделать всё по-человечески. Может быть даже «то же самое» (включая реформы), но по-человечески.

То есть — обойтись без нечисти.

Фугу в твёрдом, или сжимающееся пространство

Гордиев узел. Современная японская научная фантастика. М.: Иностранка, 2004

В московских едальнях с так называемой «японской кухней» в меню обыкновенно входит такое блюдо: здоровенная тарелка (или, ежели заведение претендует на изыск — какая-нибудь фарфоровая хрень сложной формы), на которой разложены разнообразные шедевры японской кухни: несколько суши с лососем, угрём и лахедрой, разнообразные роллы на всякий вкус, несколько ломтиков сашими и ещё какой-нибудь морской ништяк типа кусочка осьминога. В углу — горстка розовых лепестков имбиря и хрен васаби. Смысл — знакомство: можно попробовать всего понемножечку. Составить, так сказать, представление о.

«Гордиев узел» — это именно такое блюдо со всячинкой. Впрочем, умело отобранной. Хорошо изданный, вкусно увесистый томик «иностранки» в твёрдом переплёте — в карман не влезет, в портфельчике место найдётся. «Фугу в мундире», как сказал бы Лукьяненко.

Двенадцать рассказов разных японских авторов — от классиков жанра до молодых-да-ранних. Заботливо приложены имбирь и васаби: книжка открывается предисловием профессора-литературоведа Такаюки Тацуми, а заканчивается разделом «краткие сведения об авторах». Не читайте предисловие. То есть не читайте сразу: наивный профессор пересказывает сюжеты рассказов. Но обязательно прочтите его потом. Это самый интересный текст во всём сборнике.

Сама по себе идея «японской фантастики» до недавнего времени казалась смешной. Как, впрочем, и любой фантастики, кроме нашей и американской. Ну представьте себе словосочетание «итальянский звездолёт», «греческий космический корабль», «финский нуль-транспорт». Губы сами растягиваются в ухмылку: итальянцы и греки — народы для анекдотов, ну какой у них может быть звездолёт. Интересно, что и сами они относятся к себе так же, поэтому никакой внятной традиции фантастической литературы у них нет. Разве что «юмор пошутить».

А вот японцы — народ серьёзный, с амбициозными планами на будущее. И поэтому своя фантастика у них таки есть.[193]

В том самом предисловии, которое лучше читать напоследок, профессор проговаривается об очень интересных моментах. Например, о том, что послевоенная Япония строилась под огромным влиянием американской фантастики шестидесятых—семидесятых годов. То есть сама Япония — «научно-фантастическая страна», во многом прямо-таки слизанная со страниц всяких западных «звёздных саг». Интересно, что это аукнулось: самые современные жанры западной SF (в особенности киберпанк) в принципе непредставимы без темы Японии и японцев, с их компьютерными штучками.

А вот в настоящей японской фантастике про компьютеры пишут как раз мало. Скорее, японская SF развивает традиционные темы национальной японской литературы: любовь, мазохизм, отношения с начальством, половые извращения, смерть.

Чтобы не уподобляться профессору, всё-таки не буду подробно пересказывать содержание (хотя оч. хо). Лучше попробую объяснить, как сделан современный японский фантастический рассказ — и, больше того, любая современная японская «гуманитарная вещь».

Впрочем, отступим ещё на шаг. Что такое вообще — «современная японская вещь» — хотя бы как мифологический образ?

Пожалуй, так: это нечто очень традиционное, но при этом сделанное по сверхсовременным технологиям: Будда, выточенный из лунного камня каким-нибудь суперточным станком. Чтобы было с чем сравнить: русская вещь — это, наоборот, что-то современное по задумке, но сделанное по-старинке: срубленный топором космический корабль (но тем не менее вполне себе летающий). Поэтому наши с японцами технологические культуры противоположны: мы способны изобретать, но не копировать, японцы — наоборот. Понятное дело, японское копирование, хотя и лишено «изобретательности», всё равно порождает нечто новое: ведь копируются не вещи, а способы изготовления вещей. Впрочем, способ может сколь угодно глубоко входить в саму вещь: в конечном итоге из статуэтки Будды тоже получается преотличный сотовый телефон.

Интересное получается, когда японец пытается пользовать литературные приёмчики. Западная культура нафабриковала вагон и маленькую тележку литературного инструментария, но он весь заточен именно на европейское же содержимое. Все те резцы и стилусы, которыми делали «реализм», «романтизм» и фантастику в том числе, прилагались именно к европейскому же опыту. Японец им не обладает. У него есть свой опыт, японский. Который, будучи обработан этакими методами, — не «втиснут в чужой кафтан», как это получается обыкновенно у русских, а именно что «вырезан этими ножами» — приобретает настолько причудливый оттенок, что сам по себе становится «фантастикой». Но разрабатываются именно японские темы.

Есть два классических мотива, пронизывающие всю японскую литературу: скученность, теснота — и хрупкость, пластичность человеческого тела. Японская фантастика почему-то особенно сильно западает именно на эти две темы, возможно потому, что для их описания особенно хороши предоставляемые фантастикой средства.

Сначала о теме физической тесноты до степени «плюнуть негде». Обычно это объясняется теснотой Японских островов, но это неправда: неправдоподобно скученные японские города соседствуют с практически пустыми внутренними областями (а Хоккайдо так вообще едва освоен). Японцы, однако, воспринимают свой мир как тесный, причём безысходно тесный — и это им в каком-то смысле нравится. Нет, не так: нравится тут ничего не может, но японцам эта теснота чем-то дорога. Если быть совсем точным, они находят её справедливой. Справедливость состоит в том, что если ты пихаешь локтем в пузо соседа, то жди — сейчас тебе наступят на ногу или на голову упадёт какая-нибудь дрянь. Приятного мало, но «так всё и должно быть».

Этому конкретному повороту посвящён первый же рассказ сборника — «Эй, выходи!» Синити Хоси,[194] свой рассказик издавший ещё в 1951 году. Сюжет простой: в окрестностях некоего города обнаруживается чёрная дыра, куда всё бесследно проваливается. Довольно быстро её приспосабливают под свалку: сливают туда промышленные отходы, сбрасывают мусор и так далее. Производство расширяется, городок процветает и превращается в мегаполис. Во время строительства самого высокого небоскрёба с неба падает камешек — самый первый, который был брошен в дыру её первооткрывателем… На этом повествование обрывается: «дальше понятно»… Рассказ на пять с половиной страничек. Но очень, очень японский, что да то да.

Тут же начинает звучать и тема свободы. Понятно, что вырваться из тесного — это, с точки зрения добропорядочного японца, такая же измена всем принципам и бунт, как… ну, как если бы желудок вырвался бы из тела и сбежал. С другой стороны, такой бунт притягателен. О чём написал повесть «Потанцуй с лисой» Тёхей Камбаяси. Там желудки всё время пытаются сбежать от хозяев, и только лошадиные дозы какого-то хитрого препарата заставляют их сидеть внутри тела смирно. Люди, всё-таки лишившиеся желудков, изгоняются в «зону D» — нечто вроде «внешней тьмы». Главный герой тоже туда попадает — и выясняет, что живут там неплохо, так как желудки самостоятельно охотятся на всякую дичь и потом периодически возвращаются к хозяевам, уже сытые и готовые поделиться соками… Что сильно напоминает реальное поведение японцев в диаспоре и их отношение к Японии.

(Есть и третий вариант всё того же сюжета — сжатие как смерть. За эту тему в своё время взялся великий Сакё Комацу, автор первого японского фантастического бестселлера «Гибель дракона». Роман был посвящён гибели Японии в результате геологической катастрофы — и превращении японцев в мировую диаспору. Книга стала безумно популярна, продажи первого тиража составили четыре миллиона экземпляров. Японцам было «горько и сладко» читать о разрушении любимой тюрьмы и уходе в никуда, в мировое сообщество на правах новых евреев[195]).

Но вернёмся к нашему сборнику. Рассказ о сжатии дал название сборнику — «Гордиев узел». Действие происходит в изолированной камере спецбольницы, куда заточена девушка с паранормальными способностями, одержимая злыми силами. Главный герой сначала входит в неё — не в «том смысле», а проникает в подсознание больной, бьётся с населяющими его демонами, и выясняет, что несчастную каждый день насиловал главврач. После чего, уже не в силах вырваться из внутреннего мира больной, он вместе с её душой предпринимает экспедицию «в центр тьмы», в точку предельного сжатия. В физическом мире это тоже имеет последствия — комната, где находилась девушка и герой, сжимается, превращаясь в тяжёлый шар, а потом и в чёрную дыру. Это опять уход, но не наружу, а внутрь, «уход в себя» в буквальном смысле этого слова.

Один из рассказов сборника (на мой вкус, лучший) — «Перспектива» Юко Ямао. Это тщательная, но откровенная переработка «Вавилонской библиотеки» Борхеса. Автор прекрасно понимает, что его Колбасная Вселенная — замкнутая бесконечная спираль, в центре которой узкая пустота, в которой плавают Солнце, Луна и облако с богами — тот же примерно мир, что и «Вавилонской Библиотеке», только более тщательно прописанный. Более того, эта тема введена внутрь сюжета: упоминание борхесовского рассказа разрушает — точнее, оттесняет — предполагаемый замысел автора. Но опять же: если борхесовский мир построен вокруг образа книги, то этот — вокруг разнообразных форм безысходности и невозможности выбраться.

Наконец, самый последний текст в книге. Эту историю рассказал Осаму Макино, и называется она «Повесть о бегстве». Действующие лица — так называемые «лингвокуклы», сделанные — буквально — из текстов. Трагическое описание любви двух существ, одно из которых — оживший «ужастик», а другая — порнорассказ, не то что потрясает воображение, но впечатляет. Но опять же, здесь «спрессованность» — текста в тело — и освобождение как испарение, а испарение как смерть.

Отдельная тема — восприятие японцами западной культуры. Восприятие это крайне странное (см. великолепный рассказ Ёсио Арамаки «Мягкие часы», где всё построено на японском восприятии Сальвадора Дали), но в чём-то весьма поучительное.

Нет, не понимают они нас и никогда не поймут. Но свои выводы, похоже, сделают.

Сделаем их и мы. На будущих японских звездолётах, похоже, будет отчаянно вонять потом, несмотря на новейшие кондиционеры, теснота ожидается страшнейшая, а гибнуть эти корабли будут от всяких излучений, превращающих пассажиров в желе или медленно испарять «по клеточкам». Зато на огромных американских зведолётах будет просторно, а взрываться они будут исключительно от ударов метеоритов и инопланетянских торпед. Во всяком случае, таковы национальные мифы, стоящие за соответствующими традициями, — а когда дойдёт до дела, придётся им соответствовать.

Впрочем, до нас это не касаемо. Русские будут плавать в космос, как обычно — на разбитом корыте, а там свои проблемы.

И пока ещё неизвестно, кто первым долетит до тридесятого неба.

О тоталитарной эстетике

Тема считается заезженной. Таковой она и является. Разоблачения (равно как и восхваления) тоталитарной эстетики, в общем, уже приелись, выставки «Тоталитарное искусство Германии 30-х годов» уже собрали всех желающих убедиться в той нехитрой идейке, что «Гитлер и Сталин ужасно так похожи, они одно и то же, они одно и то же». И если уж я взялся что-то говорить на эту тему, то постараюсь (вопреки обыкновению) помнить про сестру таланта.

Сначала печка, от которой в этих разговорах принято танцевать. Обычная претензия такова: тоталитаризм, дескать, жесток, экономически неэффективен, опасен, но одного у него не отнять — он чертовски красив, этакий «демон-соблазнитель». Демократия, напротив, всем хороша, но уж больно простецки выглядит: что-то вроде примерной жены, которая и печёт, и готовит, и зарабатывает, но секс-эппила в ней никакошеньки. Красивую демократию не удалось создать ещё никому. И особенно гадко смотрится демократия, когда она прихорашивается. Достаточно сравнить День Благодарения с советским Первомаем тридцатых годов, или речь Президента США с выступлением фюрера. С какой угодно точки зрения можно (и нужно, наверное) предпочесть первое второму, но как зрелище — тут нет вопросов, кто победит.

Неспособность показать красивую демократию проявляется и там, где, казалось бы, всё можно — то бишь в искусстве, тем паче в массовом. Оплот капитализма и политиканства (то бишь Америка) непрерывно снимает километры очень красивого кино «про империи», «про шпионов» и про суперменов, очень красивых и очень тоталитарных. Кажется, единственный способ придать демократии некую устойчивость — это создать рядом с ней прекрасную империю на целлулоиде. Единственной красивой демократией были Афины, — но и там эстеты восхищались Спартой.

Откуда, однако, это очарование тоталитарного Большого Стиля?

В общем-то, ответ очевиден: тоталитаризм — это порядок, ставший ценностью, или даже самоценностью. Тоталитарное государство предполагает, что его Строй не является простым средством для «обделывания дел». Напротив, любые «дела» служат укреплению Строя.

Разумеется, «самоценность» такого рода может быть рассматриваема только эстетически — поскольку иные ценности к ней отношения не имеют. Рано или поздно приходится искать оправдания культу порядка, а оправдание здесь может быть только одно: порядок хорош, потому что он хорошо смотрится. При этом, разумеется, сам Порядок стараются сделать как можно более прекрасным, его воплощения — как можно более величественными, и, кстати, обезопасить его от конкуренции. Платон, изгонявший поэтов из своего города, руководствовался совершенно иными мотивами, нежели Толстой со своим «сапогом». Платон был утонченным эстетом, но именно поэтому он понимал, что проектируемое им прекрасное целое может не выдержать конкуренции. Вместо того, чтобы любоваться изумительным порядком государства, будут смотреть на голых мраморных баб, или слушать про них же побасёнки. Такое искусство нам не нужно.

В этом смысле любой порядок, понимаемый как ценность, является тоталитарным. В том числе таковой может стать и так нежно любимая всеми демократия.

Тоталитаризм и демократия не антагонистичны, поскольку не являются понятиями одного рода. Демократия — это некоторый способ ведения дел, только и всего. Тоталитаризм же — это определенное отношение к «способу ведения дел», когда он перестает быть именно способом и становится самоцелью. Противоположностью его является прагматизм, когда способ ведения дел оценивается исключительно с одной точки зрения — «а что нам это даёт».[196]

Другое дело, что в парламентаризме куда сложнее увидеть величие и красоту, нежели в Людовике XIV или даже в Великом Моголе. Но это не означает, что это совсем невозможно. В конце концов вкусы развиваются и утончаются.

Так что государство, в котором, скажем, президентские выборы стали бы настоящей святыней, можно было бы рассматривать как тоталитарное.

Правда, в таком государстве выборы быстро стали бы чем-то очень далеким от того, что мы понимаем под этим словом. Например, эстетический инстинкт скоро восстал бы против тех форм предвыборной борьбы, которые сейчас приняты. Публичное переругивание претендентов выглядит некрасиво. Пришлось бы создавать какие-то рамки для словесного поединка, — что очень скоро превратило бы сам поединок в своего рода изящную формальность… То же самое произошло бы и со всей остальной политической кухней. В конечном итоге выборы превратились бы в календарный обряд, наподобие масленицы или Рождества, только более серьезный.

То есть, более архаичный.

«Дракон» Евгения Шварца: Победа над солнцем

На другой день после посещения Хрущевым знаменитой выставки в Манеже мы с мужем были на утреннем спектакле в студенческом театре МГУ на Никитской. Давали «Дракон» Шварца. В антракте вся публика осталась на местах, шурша свежими газетами. У меня было острое ощущение, что когда мы выйдем, нас уже будет поджидать вереница закрытых фургонов с надписями «Хлеб».

Ревекка Фрумкина

«Дракон» Евгения Шварца — довольно известное произведение подсоветской литературы.

Слово «подсоветский» здесь используется — за неимением лучшего — для указания на тот двусмысленный статус, которым обладали некоторые «советские» (по месту публикации) тексты. В то время, когда русская литература чётко делилась на дореволюционную, советскую и запрещённую (сюда относился «самиздат», эмигрантская литература, а также, впрочем, многое из «дореволюционного»), некоторые книжки оказывались ровно на разделительной полосе. Точнее, не совсем на ней, а с разворотом: официальным красным корешком сюда, в «сегодняшний социалистический день». Зато страничками — куда-то туда: то ли в дореволюционный Петербург, то ли в эмигрантский «свободный Париж».

Роль «подсоветских» произведений в российской интеллигентской культуре прошлого века была чрезвычайно велика. По сути дела, именно эти книги её и сформировали.

Чтобы было понятнее, о чём идёт речь, сразу назовём наиболее важных авторов подсоветской литературы. Таковых было четыре: Булгаков, Достоевский, Ильф—Петров (как единый автор) и братья Стругацкие (тоже как одно лицо). Разумеется, постсоветская литература ими никоим образом не исчерпывается, но эти четыре автора создали её классический корпус. Знакомство с соответствующими текстами было абсолютно обязательным для людей, желающих называться образованными (вузовский диплом имел куда меньшее значение), а знание «вкусных» цитат из «Мастера и Маргариты»[197] и «Двенадцати стульев» считалось чем-то вроде культминимума.

Интересно, что эти книги имеют между собой очень много общего — настолько много, что можно говорить о своего рода «метатексте», или даже о едином Подсоветском Романе. Смысловые переклички, аллюзии, прямые и косвенные цитаты между составляющими этот текст частями поразительны. Тема эта, впрочем, необъятна; назовём навскидку лишь несколько интересных моментов, обычно ускользающих от внимания литературоведов. Например, булгаковские Коровьев-Фагот и кот Бегемот имеют своё точное подобие у Ильфа и Петрова: это, разумеется, Остап Бендер и «Киса»[198] Воробьянинов. С другой стороны, булгаковская тема «бала у Сатаны» тесно связана со знаменитой сценой «литературного бала» в «Бесах».[199] Рудольф Сикорски у Стругацких является, по сути дела, аватарой Воланда, а в «Отягощённых злом» Воланд и Иешуа Га-Ноцри появляются в собственном своём виде. Тема «советской чертовщины» и её столкновения с чертовщиной настоящей является сквозной для ильф-петровской дилогии о Бендере, всего позднего Булгакова (включая, разумеется, «Мастера») и «Понедельника» Стругацких,[200] etc, etc. Витгенштейн называл это явление «семейным сходством»: множество тем, ноток, интонаций, связывающих все эти сочинения в единое целое, несмотря на отсутствие генерализирующего «общего признака».

На этом фоне, не сливаясь с ним, существовали «малые» произведения подсоветской литературы, равно как и подсоветские писатели второго ряда. К их числу принадлежит и Евгений Шварц.

Основная заслуга, которая числится за ним — это написание «Дракона» (1943), прочитанного россиянской интеллигенцией в качестве антисоветской (и антироссийской) аллегории, и в таком виде канонизированного в интеллигентских святцах. После съёмки культновым режиссёром Марком Захаровым фильма «Убить Дракона» соответствующее понимание закрепилось на официальном уровне.

Теперь освежим в памяти сюжет пьесы (хотя бы для того, чтобы отодвинуть в сторону «киношные» воспоминания).

Некий странствующий рыцарь по имени Ланцелот приходит в город, которым правит Дракон, жестокий тиран и убийца. Этот Дракон, помимо прочих своих преступлений, каждый год требует себе в жертву девушку для какого-то отвратительного (видимо, сексуального) использования, что именуется «браком» с чудовищем. Рыцарь вызывает дракона на бой и ожидает поддержки от горожан. Городские власти (фактически же — властный аппарат, созданный Драконом) ему подобной поддержки не оказывают и даже стараются погубить героя. Однако он в конце концов получает помощь от неких диссидентов и маргиналов, снабжающих его волшебным оружием (шапкой-невидимкой, ковром-самолётом, и т. п). После боя Дракон погибает, а рыцарь (получивший тяжёлые ранения и находящийся при смерти) куда-то исчезает. Городские власти (в лице Бургомистра) лишь упрочивают свою власть, тиранические же порядки в городе при этом нисколько не меняются. В конце концов рыцарь (волшебным образом спасшийся) возвращается, низвергает Бургомистра и его помощников, заключает их в темницу, и берёт власть в свои руки.

То, что перед нами классическая аллегория, понятно сразу. Советская цензура позволила себе и читателям расшифровать её в нужном для себя ключе: в Драконе она предпочла увидеть «фашизм», в Бургомистре и его помощниках — крупную буржуазию, а в городских обывателях — её же, но мелкую. Идею аллегории усматривали в том, что уничтожение фашизма ещё не означает освобождения от власти тёмных сил, его породивших. Ланцелот же неплохо смотрелся как образ «сознательного пролетариата», сокрушающего фашистскую гадину, но пока ещё не освободившего мир от эксплуатации человека человеком, которая и есть настоящая причина всех зол. Военное (1943) время легитимизировало подобное прочтение, тема «латентной фашизоидности капитализма» была вполне актуальной для советской пропаганды, так что никаких лишних вопросов эта интерпретация не вызывала.

Для подсоветской интеллигенции вопросов тоже не было. Для неё Дракон был Коммунизмом (точнее говоря, Партией), Бургомистр со товарищи — российским государством, а городские обыватели — русским народом, никак не могущим выдавить из себя раба. В светлом же образе Ланцелота она усматривала самое себя. Соответственно авторский посыл прочитывался как призыв уничтожить не только КПСС и всё с ней связанное, но и российское государство, органически склонное к тиранству, после чего заняться мучительным делом перевоспитания русского народа в либеральном духе.[201]

Разумеется, правы были именно подсоветские интеллигенты, а не недалёкая советская «цензура-дура». Однако при «общей правоте в целом», никто не интересовался деталями текста. Это и понятно: угадав мелодию, совершенно незачем разбирать музыкальную шкатулку. Тем не менее и эти детали представляют интерес — хотя бы как занимательная головоломка.

Несколько слов о методе. Мы исходим из того факта, что подсоветская литература сформировалась как литература подцензурная. При этом советская цензура была тотальной: советские литературные чиновники следили не только за содержанием, но даже за стилистикой текстов, бдительно пресекая любые отклонения от «соцреалистического» канона. Это заставляло подсоветских авторов уходить в маргинальные жанры (такие, как, например, шварцевские «сказки для взрослых»), прибегать к изощрённой многослойной шифровке, символизму и аллегориям. В конце концов, абсолютно всю подсоветскую литературу следует понимать как аллегорическую, в том числе и ту её часть, которую можно отнести по формальным признакам к тому или иному виду «реализма». Что же касается произведений, подобных «Дракону», то они представляют собой настоящий кладезь шифров, намёков, анаграмм, которые ещё ждут своего исследователя.

«Подсоветское литературоведение» — это, можно сказать, ещё не состоявшаяся дисциплина. Поэтому автор нижайше просит рассматривать свои рассуждения не как полноценный анализ текста, а как неутомительное чтение для людей любознательных. И, разумеется, я нисколько не претендую на «полное разоблачение» шварцевской магии — или хотя бы на более или менее полное обозрение тайн и загадок, которые таит в себе пьеса, и ограничуюсь несколькими прикосновениями к тексту. Надеюсь, это побудит более терпеливых, внимательных и эрудированных исследователей проявить интерес к этому произведению.

Эпизод первый: число зверя

Христианские мотивы у Шварца бросаются в глаза.

Начнём с имени Ланцелота.

Несмотря на то, что у него много имён (называются такие, как Георгий и Персей — классические «змееборцы», и указывается, что «в каждой стране он именуется по-своему»), единственным именем героя в пьесе является всё-таки «Ланцелот». Отметим, что Ланцелот Озёрный (по ходу пьесы упоминаемый в качестве «дальнего родственника» главного героя) — это один из знаменитейших героев средневековых легенд о «Круглом столе короля Артура». Разумеется, Ланцелот Озёрный — это «христианский воин», для которого любая битва — это прежде всего битва с дьяволом или его слугами. Соответственно Дракон — это традиционный образ Князя Тьмы.

С христианской точки зрения, истинная битва с дьяволом происходит в душах людей, которые одновременно и являются предметом спора. Души жителей города полностью подчинены Дракону. Этот вопрос в явном виде обсуждается в середине пьесы:

ЛАНЦЕЛОТ: И всё-таки они люди.

ДРАКОН: Это снаружи.

ЛАНЦЕЛОТ: Нет.

ДРАКОН: Если бы ты увидел их души — ох, задрожал бы.

ЛАНЦЕЛОТ: Нет.

ДРАКОН: Убежал бы даже. Не стал бы умирать из-за калек. Я же их, любезный мой, лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу разорвешь — станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. <…> Дырявые души, продажные души, прожженные души, мёртвые души.

Последние два слова являются прямой отсылкой к главному произведению Гоголя. Для русского читателя упоминания «мёртвых душ» вполне достаточно, чтобы узнать в анонимном «городе» гоголевскую (она же советская) Россию.

Эта маркировка «совка» как «гоголевского мира» заставляет нас обратить самое пристальное внимание на хронологическую сторону изложения. А именно — на указанные в пьесе сроки воцарения Дракона.

Как утверждает кот, «Вот уж скоро четыреста лет, как над нашим городом поселился дракон». Если учесть, что пьеса написана в 1943 году, и под «городом» имеется в виду Россия-СССР, то, значит, дракон появился несколько позже 1543 года. Ближайшая значимая историческая дата — 1547 год: пожары и народные волнения в Москве, а также воцарение (а уже не «великое княжение») Ивана IV, более известного как «Иван Грозный».

Фигура «Ивана Грозного» как основателя и творца «российского деспотизма», разумеется, крайне мифологизирована. Тем не менее для интеллигентских кругов, сознающих свою преемственность дореволюционной интеллигенции (прежде всего — в её перманентном противостоянии власти), эта мифология является родной. Соответственно и шварцевское указание на дату воцарения Ивана IV является в некотором смысле более значимым и весомым, чем даже прямой намёк на 1917 (который, впрочем, в тех условиях был совершенно невозможен).

Итак, «Дракон» — это «извечный российский деспотизм». В таком контексте приобретают смысл и две другие даты, указанные в пьесе.

Первая касается вопроса о «холерном озере». Шарлемань говорит:

Когда нашему городу грозила холера, он по просьбе городского врача дохнул своим огнем на озеро и вскипятил его. Весь город пил кипяченую воду и был спасен от эпидемии… [это было] всего восемьдесят два года назад. Но добрые дела не забываются.

Пользуясь тем же нехитрым приёмом, мы получаем указание на 1861 год, то есть год подписания знаменитого «Манифеста 19 февраля о всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей», то есть, проще говоря, освобождения крестьян. Событие, конечно, радостное, но не имеющее отношение к холере.

Но существует ещё одна крайне важная ссылка. Шарлемань, защищая свою дочь, ссылается на некий документ, подписанный «лично господином Драконом»:

ШАРЛЕМАНЬ: У меня хранится документ, подписанный вами триста восемьдесят два года назад. Этот документ не отменен. Видите, я не возражаю, а только напоминаю. Там стоит подпись: «Дракон». (…) Будь что будет — я возражаю. Убить его вы не можете. Всякий вызвавший вас — в безопасности до дня боя, пишете вы и подтверждаете это клятвой. И день боя назначаете не вы, а он, вызвавший вас, — так сказано в документе и подтверждено клятвой. А весь город должен помогать тому, кто вызовет вас, и никто не будет наказан, — это тоже подтверждается клятвой.

ДРАКОН: Когда был написан этот документ?

ШАРЛЕМАНЬ: Триста восемьдесят два года назад.

ДРАКОН: Я был тогда наивным, сентиментальным, неопытным мальчишкой.

ШАРЛЕМАНЬ: Но документ не отменен.

ДРАКОН: Мало ли что…

ШАРЛЕМАНЬ: Но документ…

ДРАКОН: Довольно о документах. Мы — взрослые люди.

ШАРЛЕМАНЬ: Но ведь вы сами подписали. Я могу сбегать за документом.

Понятно, что 1943-382 = 1561. Никаких существенных документов «российский дракон» в этом году не подписывал. Однако в этом году в России случились пять значимых событий: начало Ливонской войны, признание патриархом константинопольским царского титула Ивана IV Грозного, брак Ивана IV с дочерью кабардинского князя Темрюка Марианой, завершение строительства собора Василия Блаженного в Москве, и — мор в Новгороде и Пскове.

В этом случае всё становится ясным. Шварц просто переставил две даты местами. И, разумеется, Шарлемань ссылался именно на «Манифест», как на символ реформаторских устремлений российской власти.

Очень характерно и понимание этих устремлений. Шварц, следуя всё тем же традициям, понимает любые либеральные решения российской власти как санкцию (с её стороны) на возможность её же уничтожения.

Напоминаем:

Убить его вы не можете. Всякий вызвавший вас — в безопасности до дня боя, пишете вы и подтверждаете это клятвой. И день боя назначаете не вы, а он, вызвавший вас, — так сказано в документе и подтверждено клятвой. А весь город должен помогать тому, кто вызовет вас, и никто не будет наказан, — это тоже подтверждается клятвой.

В этом-то и состоит трагедия любых российских либеральных реформ, начиная с суда присяжных (тут же начавшего оправдывать террористов-убийц), и кончая уничтожением предварительной цензуры, приведшей к газетно-журнальной вакханалии начала века.

Эпизод второй: nomen est omen

Но вернёмся к тексту пьесы.

Имя отца спасаемой Ланцелотом девушки само по себе крайне интересно. Шарлемань — это русская транскрипция Charlemagne, имя франкского императора Карла Великого (742–814 гг. н. э)., считающегося основателем Германской империи, равно как и родоначальником современной Франции — то есть, по сути дела, первым императором Европы как таковой. В современных европейских учебниках Карл Великий прямо называется «первым творцом объединённой Европы».

Теперь понятно, что символизирует дочь Шарлеманя Эльза. Это культурная, европейская Россия, «дочь Карла Великого», которой советский Дракон угрожает насильственным браком (точнее говоря, смертельным изнасилованием: известно, что все невесты Дракона «умирают от омерзения»).

Ланцелот, таким образом, спасает «самую душу» «осоветченной» России, её, как выразился примерно в то же самое время другой эзотерический писатель, Даниил Андреев,[202] «Навну», пленённую советским уицраором-Жругром.

Разумеется, возникает вопрос, почему, собственно, девушку зовут Эльзой. Здесь возможен целый ряд предположений, разной степени натянутости. Мне представляется, что следует иметь в виду вот что: Шварц писал свою пьесу для того поколения интеллигенции, для которого музыкальное образование (хотя бы домашнее) ещё воспринималось как культурная норма: девочка из хорошей семьи должна была уметь играть на фортепьяно. Обычно всё ограничивалось кое-какими навыками «владения инструментом», однако школьные упражнения оставались в памяти навсегда — этюды Черни, полонез Огинского, и, разумеется, бетховенская «К Элизе». Это имя вполне годилось в качестве ключа: даже у среднепросвещённого читателя (или читательницы) оно вызывало весь набор «европейских» культурно-музыкальных ассоциаций. Разумеется, это имя можно воспринимать и как оценку уровня «европеизированности» России, отнюдь не превышающий уровень «маленькой вещицы» Бетховена.

Эпизод третий: символы и магические предметы

ШАРЛЕМАНЬ: Садитесь, друг мой. Я люблю странников. Это оттого, вероятно, что я всю жизнь прожил, не выезжая из города. Откуда вы пришли?

ЛАНЦЕЛОТ: С юга.

Евгений Шварц, «Дракон».

…И тогда повеет ветер странный,

И прольётся с юга страшный свет:

Это млечный путь расцвёл нежданно

Садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом

Путник, скрыв своё лицо, но всё пойму,

Видя льва, стремящегося следом,

И орла, летящего к нему.

Николай Гумилёв. «Память».

Тема «магических предметов», совершенно естественная и органичная для волшебной сказки, неизбежно проблематизируется в сказке литературной, и тем более — в аллегории.

Перед боем с драконом Ланцелоту вручаются четыре магических предмета. Это ковёр-самолёт, шапка-невидимка, меч с копьём, и, наконец, некий музыкальный инструмент.

Прежде всего, отметим, что четыре предмета образуют замкнутую систему, состоящую из двух двойных оппозиций. В данном случае это оппозиция «верха/вертикали» и «низа/горизонтали» (шапка — ковёр), а также оппозиция «меч/лира» (она же «пушки/музы»). При этом, эти оппозиции сами содержат в себе оппозиции, скрытые в магических предметах-оксюморонах.

Начнём с ковра. Ковёр — это то, что лежит под ногами, символ поверхности, «твёрдой почвы». Летающий ковёр — это, как сказали бы Стругацкие, «массаракш», «мир вверх ногами».[203] С другой стороны, таким же (только зеркально перевёрнутым) оксюмороном является и «шапка-невидимка». Шапка, покрывающая голову, — это первоначально «венец», одна из самых сакральных частей одежды. Она обозначает социальный статус человека, в буквальном смысле делает его видимым, заметным. Таким образом, шапка-невидимка, делающая своего обладателя незримым — это своего рода нонсенс.[204]

Однако образы ковра-самолёта и шапки-невидимки имеют ещё и специфическое «российско-советское» значение. Ковёр-самолёт — это, помимо всего прочего, символ «отрыва от почвы», «беспочвенности», то есть космополитизма.

Конечно, Ланцелот — космополит по своей природе.[205] Однако и его охватывает почвеннический соблазн: он ищет помощи у горожан, но её не получает. «Хождение в народ» оказывается случае тщетной потерей времени — и это в лучшем случае. Народ низмен, туп и безнадёжен. Диссиденты, преподносящие Ланцелоту ковёр, тем самым явно дают ему понять: для победы над Драконом требуется радикальное расставание с почвой, отрыв от неё.

Разумеется, отрыв вовсе не означает полной потери ориентации и болтания в пустоте. Советская власть была права, когда понимала «космополитизм» как синоним стремления в совершенно определённую сторону — на Запад, то есть в Европу или в Соединённые Штаты. Таким образом, предлагаемый национальный нигилизм наполняется положительным содержанием, а именно идейным западничеством.

Символический смысл второго подарка — шапки-невидимки — тоже очевиден. Отрыва от почвы мало: необходима конспирация. Не следует поддерживать связи с народом, но и власть (то есть Дракон) ни в коем случае не должна видеть своего врага. Разумеется, идею «конспирации» следует понимать предельно широко, но главной темой здесь является асоциальность. Борец с «совком» не может и не должен участвовать в порождаемых им структурах, во всяком случае всерьёз. По сути дела, в этом заключена вся солженицынская программа «Жить не по лжи». К этому же сводились все формы подсоветского эскапизма.

Надо ещё отметить, что сама пара «горизонтальное/вертикальное» может быть прочитана как «национальное/социальное». Над горизонтально-почвенным «единством народа» возвышается «социальная пирамида». Соответственно «ковёр-самолёт» и «шапка-невидимка» есть символы неучастия в национальной и социальной жизни.

Следует подчеркнуть, что, в отличие от имеющего некоторое «позитивное наполнение» космополитизма-западничества, эскапизм его не имеет. Речь идёт о чисто деструктивной практике.

Третий подарок — меч и копьё — совершенно очевиден. Речь идёт о готовности к насилию, к вооружённой, если понадобится, борьбе. Понятное дело, готовность к вооружённой борьбе ни в коей мере не относится к подсоветской интеллигенции и тем более к советскому народу. Здесь мы видим смену фактического адресата. Если первые два дара символизировали желаемые свойства «внутреннего врага», то третий и четвёртый предназначались, скорее, внешним силам, желающим уничтожить Дракона (то есть «Свободному миру»). Меч и копьё, таким образом, символизируют нацеленные на Москву американские ракеты, чисто внешнюю силу, угрожающую советскому дракону. То есть Америку, на которую интеллигенция уповала.

Самым последним и самым таинственным даром является самоиграющий музыкальный инструмент. Он кажется совершенно ненужным и не играет почти никакой роли в действии. Однако же, у него есть и фольклорный прототип, и вполне известный исторический аналог.

Фольклорный прототип узнаётся без труда. Это «гусли-самогуды», волшебный инструмент русских народных сказок. В некоторых сказках он известен тем, что под него «ноги сами впляс идут». Обычно это его свойство используется положительным персонажем для победы над противником — как правило, в ситуации плена: уже пойманный и связанный герой просит у своего противника (какого-нибудь «чудища-юдища») всего лишь поиграть на гусельках. После чего всё войско «чуда-юда» во главе с самим монстром вынуждено в буквальном смысле плясать под музыку главного героя, пока не капитулирует.

Фактический же аналог «самоиграющего инструмента» тоже хорошо известен. Это, как ни смешно это звучит, передачи иностранных радиостанций, таких, как «Голос Америки» или «Свобода». Во время написания пьесы — напоминаем, речь идёт о временах военных — они не играли особой роли в жизни среднего интеллигента. В дальнейшем они стали одним из главных источников информации для огромного числа людей и сыграли крайне важную роль в разрушении советского строя. Интересно отметить, что музыка (и околомузыкальная информация вообще, вроде передач Севы Новгородцева) были крайне существенной частью передаваемой этими станциями информации. Множество людей слушали «голоса» не ради Солженицына или Аксёнова, а ради возможности послушать «Битлз».

Итак, последний дар символизирует западную пропаганду, того самого троянского коня, который сыграл столь значимую роль в разрушении «совка».

На этом этапе мы вскрыли только второй слой предметно-образной символики Шварца, а нам в явном виде дан ещё и третий, самый загадочный. Мы имеем в виду рисунки, вытканные на волшебном ковре.

Соответствующее место в пьесе выглядит так:

ДВОЕ ПОГОНЩИКОВ: (Негромко). Это — ковер-самолет.

ЛАНЦЕЛОТ: Прелестно! Говорите скорее, как им управлять.

ДВОЕ ПОГОНЩИКОВ:. Очень просто, господин Ланцелот. Это — угол высоты, на нем выткано солнце. Это — угол глубины, на нем выткана земля. Это — угол узорных полетов, на нем вытканы ласточки. А это — драконов угол. Подымешь его — и летишь круто вниз, прямо врагу на башку. Здесь выткан кубок с вином и чудесная закуска. Побеждай и пируй.

Прежде всего, странная (и сюжетно немотивированная) фигура «братьев-близнецов» указывает[206] на удвоение символического ряда. То, что изображено на ковре, есть то же самое, что преподносят в качестве магических даров. При этом символика вертикали («высоты») и горизонтали (глубины) вполне очевидна. Интересно, что дихотомия «меч — лира» («пушки/музы») здесь понимается стратегически, как «атака/маневр».[207] Ещё интереснее использованные здесь символы. Если «ласточки» в качестве коррелята «муз» и «лиры» более или менее понятны (хотя подробнее о них — ниже), то кубок с вином и закуска выглядят донельзя парадоксально.[208] Это сознаёт и сам автор, предлагая странное псевдообъяснение «Побеждай и пируй».

Тем не менее, сочетание символики предельной агрессии (оружие) и предельного миролюбия (символизируемого пиршественными принадлежностями) имеет своё объяснение, в том числе историческое. Более того, мы можем здесь говорить о своего рода пророчестве.

Важным элементов любой борьбы является не только и не столько схватка как таковая, но и то, что называется «демонстрацией силы». Эта последняя, в отличие от прямой агрессии, имеет две равноправные формы выражения — запугивание и соблазн. Они имеют одну цель: деморализовать противника, и, в конечном итоге, убедить его прекратить сопротивление.

Борьба Запада с советской властью велась именно таким способом: «советским» не только угрожали, их ещё и покупали. В некоторых случаях эта «покупка» сводилась именно что к вину и закуске почти в буквальном смысле: вспомним те государственные приёмы, званые обеды, фуршеты, и т. п., на которых Горбачёв и его окружение подписывали документы о выводе советских войск из Германии, роспуске Варшавского Договора, и так далее.

В таком случае афоризм «Побеждай и пируй» указывает на правильную последовательность действий: сначала — устрашение, потом — показная мягкость, сопровождаемая очередным соблазном.[209]

Остаётся ещё расставить систему символов по стихиям и по сторонам света. Сделать это несложно. В качестве основы раскладки по стихиям берём явно указанную «землю» (ковёр-самолёт, «угол глубины»). Солнце, очевидно, символизирует «огонь», а «ласточки» — воздух. Стихии «воды» («влаги») соответствует «кубок» — что, в общем, тоже вполне логично.

Некоторую проблему составляет маркированность «ковра-самолёта» знаком «воздуха». Во-первых, он — летучий ковёр, перемещающийся в воздухе. Во-вторых, его вручают герою близнецы — что является жёсткой астрологической привязкой к «воздушному» знаку Близнецов. При этом важно, что близнецы относятся к так называемым мутабельным знакам, олицетворяющим трансформацию (что вполне соответствует сюжету пьесы). Однако по нашему мнению, это обстоятельство указывает скорее на направление трансформации. «Земля» должна подняться в «воздух».

Расстановка по сторонам света тоже не представляет трудности. В качестве основы следует взять явно указанные «Восток» и «Запад» (в политическом смысле). Это, соответственно, «Солнце» и «Кубок». Опять же, понятно, что «север» сопрягается со стихией земли, а юг — с воздухом.

Есть и более тонкое указание на этот момент. Ланцелот, отвечая на вопрос Шарлеманя, откуда он пришёл, говорит, что он пришёл «с юга». Разумеется, Ланцелот — «западный» герой. Значит, «югом» маркирован путь «с Запада на Восток», то есть — «музыкальный инструмент», «ласточки», и так далее.

Не менее важен и противоположный путь — с Востока на Запад. Им уходит из города Ланцелот — точнее, его, смертельно раненого, уносит на своей спине осёл.[210]

«Север», впрочем, маркирован дополнительно. Это не только «путь», но и определённое место, а именно — Чёрные Горы, где хранится последний важным магический предмет, упоминающийся в тексте пьесы. Это так называемая «жалобная книга».

ЛАНЦЕЛОТ: Вы знаете, что такое жалобная книга?

ЭЛЬЗА: Нет.

ЛАНЦЕЛОТ: Так знайте же. В пяти годах ходьбы отсюда, в Черных горах, есть огромная пещера. И в пещере этой лежит книга, исписанная до половины. К ней никто не прикасается, но страница за страницей прибавляется к написанным прежде, прибавляется каждый день. Кто пишет? Мир! Горы, травы, камни, деревья, реки видят, что делают люди. Им известны все преступления преступников, все несчастья страдающих напрасно. От ветки к ветке, от капли к капле, от облака к облаку доходят до пещеры в Черных горах человеческие жалобы, и книга растет. Если бы на свете не было этой книги, то деревья засохли бы от тоски, а вода стала бы горькой. Для кого пишется эта книга? Для меня.

ЭЛЬЗА: Для вас?

ЛАНЦЕЛОТ: Для нас. Для меня и немногих других. Мы внимательные, легкие люди.[211] Мы проведали, что есть такая книга, и не поленились добраться до нее. А заглянувший в эту книгу однажды не успокоится вовеки. Ах, какая это жалобная книга! На эти жалобы нельзя не ответить. И мы отвечаем.

ЭЛЬЗА: А как?

ЛАНЦЕЛОТ: Мы вмешиваемся в чужие дела. Мы помогаем тем, кому необходимо помочь. И уничтожаем тех, кого необходимо уничтожить.

Помимо очередной очевидной оппозиции «музыка — слова», мы опять сталкиваемся с важным «антисоветским» концептом. Если с Запада на Восток идёт в основном позитивная пропагандистская информация в виде «музыки» (см. выше), то информация, идущая с Востока на Запад, во-первых, имеет «текстовый» вид и, во-вторых, негативна: это информация о преступлениях советского режима. Разумеется, Шварц не мог предвидеть появления «Архипелага ГУЛАГ» или «Хроники текущих событий» — но он их, безусловно, предугадал.

И, наконец, последнее — раскладка по стихиям и сторонам света самих героев пьесы.

Ланцелот, очевидно, «водный» (в том числе и в геополитическом смысле — «атлантистский») персонаж. Этот момент постоянно (даже навязчиво) подчёркивается в пьесе — начиная с его имени, связанного с «дальним родственником» Ланцелотом Озёрным, и кончая финальной сценой в конце второго действия, когда отрубленные головы Дракона просят у Ланцелота воды.[212] В свою очередь, «огненность» Дракона столь же очевидна — хотя бы благодаря выдыхаемому пламени.

Таким образом, победа над Драконом есть не что иное, как заливание огня водой, то есть тушение пожара. В данном случае, скорее всего, имелся в виду «мировой пожар», раздутый «на горе всем буржуям» в достопамятном семнадцатом году. Разумеется, к той же стихии относятся и помощники Дракона, такие, как Бургомистр (a propos: есть основания полагать, что он рыжий, в отличие от черноволосого Генриха).

Эльза — это «русская культура», и её место, очевидно, на севере. Наконец, магические помощники Ланцелота — кот, осёл, мастера — относятся к стихии воздуха, на что прямо указывает астрологическая символика (близнецы-ткачи — это, очевидно, субститут знака Близнецов, относящегося к воздушной стихии).

…Шварц, скорее всего, не чаял увидеть крушение советского строя. В ту пору никто не мог даже и предположить, что могучий Советский Союз развалится без всякого видимого внешнего (или внутреннего) воздействия.[213] Три головы дракона (Россия, Украина, Белоруссия) как будто сами оторвались от советского тела — во всяком случае, пьянка в Беловежской Пуще только обозначила этот уже совершившийся факт. До сих пор из этого делают вывод, что СССР уничтожился «сам собой» (или, выражаясь более наукообразно, «под грузом внутренних противоречий»)…

Но внимательный читатель Шварца сказал бы иное: Советский Союз был убит невидимкой.

Эпизод четвёртый: «Я чайник, заварите меня», или Победа над Солнцем

Как уже было отмечено, «дракон» у Шварца — это солярный символ. Таким образом, победа над Драконом — это победа над Солнцем.

Интересно отметить, что литературное произведение с таким названием существовало и было хорошо известно Шварцу. Интересно также отметить, что это была пьеса.

Речь идёт о футуристической «опере», поставленной футуристами в 1913 году третьего и пятого декабря в петербургском Луна-Парке. В подготовке оперы принимала участие элита русского футуризма: автором сценария-либретто был Крученых, пролог написал Хлебников, музыку создал Матюшин, оформил постановку Малевич.

Несколько слов о самой пьесе. В силу воинствующего антиреализма её создателей, о каком-либо связанном «содержании» говорить здесь не приходится. Действие представляет собой вереницу не связанных друг с другом эпизодов, чередование которых призвано, скорее, ошеломлять и шокировать зрителя, нежели что-то ему сообщить. Надо сказать, что это вполне удалось. Абсурдный текст, фантасмагорические декорации и костюмы, прожектора, музыка[214] — всё это произвело сильнейшее впечатление на современников. Собственно говоря, постановка «Победы над Солнцем» была звёздным часом русского футуризма,[215] его акме — за которым, впрочем, последовала короткая, но интересная эпоха творческой зрелости и распада движения. Тем не менее, идеология и эстетика футуризма ещё долго оставались востребованы — вплоть до той поры, когда её остатки были экспроприированы сталинским «социалистическим реализмом» и использованы для его нужд.

Следует отметить, что связь между футуризмом и соцреализмом (причём в наиболее одиозных его проявлениях) гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. В частности, практически вся эстетика производства (тема «заводов и фабрик», «рабочего труда» и прочих «железных коней, идущих на смену крестьянской лошадке») является по своему происхождению чисто футуристической. Так, практически все соцреалистические приёмы описания технических объектов являются развитием (иногда, впрочем, и деградацией) соответствующих приёмов футуристов. «Производственный роман» — это всего лишь дальний (и довольно бедный) родственник футуристических славословий Технике. Из того же источника была заимствована тематика «борьбы с мещанством», «покорения природы», и многое, многое другое.[216]

Всё это, впрочем, могло бы стать темой отдельного исследования. Для нас важно лишь то, что сам Евгений Шварц, как и большинство людей его круга, во-первых, вполне осознавали эту связь и, во-вторых, резко отрицательно относились к обоим явлениям — как к соцреализму, так и к футуризму. Последнему инкриминировались и политические претензии: в своё время большинство футуристов горячо поддержало большевистскую революцию. Их дальнейшая судьба (как правило, печальная) нисколько не снимала с них этой вины.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что «Дракон» содержит в себе, помимо всего прочего, весьма едкую антифутуристическую сатиру. Я имею в виду образ Бургомистра, номинального хозяина города во время владычества Дракона, и его реального владыку в последующий период.

Здесь важно обратить внимание на два момента. До гибели Дракона бургомистр — «мнимый больной»: он выдаёт себя за сумасшедшего, не будучи таковым. Время от времени он устраивает сцены вроде вот этой:

БУРГОМИСТР: Прежде всего, будьте добры, говорите потише, по возможности без жестов, двигайтесь мягко и не смотрите мне в глаза.

ЛАНЦЕЛОТ: Почему?

БУРГОМИСТР: Потому что нервы у меня в ужасном состоянии. Я болен всеми нервными и психическими болезнями, какие есть на свете, и, сверх того, еще тремя, неизвестными до сих пор. Думаете, легко быть бургомистром при драконе?

ЛАНЦЕЛОТ: Вот я убью дракона, и вам станет легче.

БУРГОМИСТР: Легче? Ха-ха! Легче! Ха-ха! Легче! (Впадает в истерическое состояние. Пьет воду. Успокаивается). То, что вы осмелились вызвать господина дракона, — несчастье. Дела были в порядке. Господин дракон своим влиянием держал в руках моего помощника, редкого негодяя, и всю его банду, состоящую из купцов-мукомолов. Теперь всё перепутается. Господин дракон будет готовиться к бою и забросит дела городского управления, в которые он только что начал вникать.

ЛАНЦЕЛОТ: Да поймите же вы, несчастный человек, что я спасу город!

БУРГОМИСТР: Город? Ха-ха! Город! Город! Ха-ха! (Пьет воду, успокаивается). Мой помощник — такой негодяй, что я пожертвую двумя городами, только бы уничтожить его. Лучше пять драконов, чем такая гадина, как мой помощник. Умоляю вас, уезжайте.

ЛАНЦЕЛОТ: Не уеду.

БУРГОМИСТР: Поздравляю вас, у меня припадок каталепсии. (Застывает с горькой улыбкой на лице).

ЛАНЦЕЛОТ: Ведь я спасу всех! Поймите! Бургомистр молчит.

ЛАНЦЕЛОТ: Не понимаете?

Бургомистр молчит. Ланцелот обрызгивает его водой.

<…>

БУРГОМИСТР: Поздравляю вас, у меня легкое помешательство. (Упирает одну руку в бок, другую изгибает изящно). Я — чайник, заварите меня! <…> Вскипятите меня!

Важно, что это никак не связано с вопросами физического или политического выживания: шутовство Бургомистра, скорее, раздражает Дракона, чем забавляет его. Однако оно ни в коей мере не является фрондой: Бургомистр абсолютно последовательно проводит угодную Дракону политику во всех, даже самых мелких, вопросах — и не позволяет себе ничего, кроме грубой лести. Похоже, что подобные выходки Бургомистр устраивает исключительно из любви к искусству.[217]

Интересно охарактеризовать эти выходки именно с точки зрения искусства. Это весьма узнаваемая футуристическая «заумь» в её раннем варианте. Например такие пассажи, как:

БУРГОМИСТР: За мной, воскликнул аист, и клюнул змею своим острым клювом. За мной, сказал король, и оглянулся на королеву. За мной летели красотки верхом на изящных тросточках. Короче говоря, да, я посылал за вами, господин Ланцелот. <…> В магазине Мюллера получена свежая партия сыра. Лучшее украшение девушки — скромность и прозрачное платьице. На закате дикие утки пролетели над колыбелькой. Вас ждут на заседание городского самоуправления, господин Ланцелот. <…> Зачем растут липы на улице Драконовых Лапок? Зачем танцы, когда хочется поцелуев? Зачем поцелуи, когда стучат копыта?

вполне адекватно смотрелись бы в любом тексте Давида Бурлюка, Елены Гуро, или кого-либо из эгофутуристов. А изумительная сцена снабжения Ланселота «оружием» —

БУРГОМИСТР: Медный подносик назначен щитом. Не беспокойтесь! Даже вещи в нашем городе послушны и дисциплинированы. Они будут выполнять свои обязанности вполне добросовестно. Рыцарских лат у нас на складе, к сожалению, не оказалось. Но копье есть. (Протягивает Ланцелоту лист бумаги). Это удостоверение дается вам в том, что копье действительно находится в ремонте, что подписью и приложением печати удостоверяется. Вы предъявите его во время боя господину дракону, и всё кончится отлично. Вот вам и всё. (Басом). Закрывай заседание, старая дура! (Тоненьким голосом). Да закрываю, закрываю, будь оно проклято. И чего это народ всё сердится, сердится, и сам не знает, чего сердится. (Поет). Раз, два, три, четыре, пять, вышел рыцарь погулять… (Басом). Закрывай, окаянная! (Тоненьким голосом). А я что делаю? (Поет). Вдруг дракончик вылетает, прямо в рыцаря стреляет… Пиф-паф, ой-ой-ой, объявляю заседаньице закрытым.

могла бы украсить какую-нибудь поэму позднего Кручёных, наподобие «Случая в нумерах» (особенно хорошо это видно при попытке читать данный текст как белый стих).

После гибели Дракона и захвата власти Бургомистр сразу же перестаёт «ломать ваньку». Однако любовь к искусству его не покидает. Напротив: Бургомистр, получив власть, устраивает для собственного увеселения настоящие театральные представления — одно из которых изображено в начале третьего действия пьесы.

Театральность происходящего (вплоть до технических деталей режиссёрской работы) здесь тщательно подчёркивается:

ГОРОЖАНЕ: (тихо). Раз, два, три. (Громко). Да здравствует победитель дракона! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). Да здравствует наш повелитель! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). До чего же мы довольны — это уму непостижимо! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). Мы слышим его шаги!

Входит ГЕНРИХ: (Громко, но стройно). Ура! Ура! Ура!

1-Й ГОРОЖАНИН: О славный наш освободитель! Ровно год назад окаянный, антипатичный, нечуткий, противный сукин сын дракон был уничтожен вами.

ГОРОЖАНЕ:. Ура, ура, ура!

1-Й ГОРОЖАНИН: С тех пор мы живем очень хорошо. Мы…

ГЕНРИХ: Стойте, стойте, любезные. Сделайте ударение на «очень».

1-Й ГОРОЖАНИН: Слушаю-с. С тех пор мы живем о-очень хорошо.

ГЕНРИХ: Нет, нет, любезный. Не так. Не надо нажимать на «о». Получается какой-то двусмысленный завыв: «Оучень». Поднаприте-ка на «ч».

1-Й ГОРОЖАНИН: С тех пор мы живем очччень хорошо.

ГЕНРИХ: Во-во! Утверждаю этот вариант.

<…>

БУРГОМИСТР: (горожанам). Спасибо, господа. Я и так знаю все, что вы хотите сказать. Черт, непрошеная слеза. (Смахивает слезу). Но тут, понимаете, у нас в доме свадьба, а у меня остались еще кое-какие делишки. Ступайте, а потом приходите на свадьбу. Повеселимся. Кошмар окончился, и мы теперь живем! Верно?

ГОРОЖАНЕ: Ура! Ура! Ура!

БУРГОМИСТР: Во-во, именно. Рабство отошло в область преданий, и мы переродились. Вспомните, кем я был при проклятом драконе? Больным, сумасшедшим. А теперь? Здоров как огурчик.

Таким образом, Бургомистр просто сменил амплуа: из актёра-одиночки он становится сценаристом, режиссёром и главным героем собственного театра. При этом меняется эстетика: вместо мрачной абсурдистской клоунады на сцене ставится помпезное действо (хотя и не без макабрических ноток[218]), вполне соответствующее духу «соцреализма».

Итак, Бургомистр — это довольно злая пародия на футуриста, некогда наносившего «пощёчины общественному вкусу», а впоследствии занявшегося его формированием в интересах государства. Это, в общем, вполне соответствовало той идейной эволюции, которую прошли все отечественные футуристы: те, кто не бросил творчества вообще (как Кручёных) и не эмигрировал (как Шершеневич), стали вполне благополучными советскими «асеевыми», добросовестными помрежами Главного Режиссёра советского спектакля.

Вернёмся, однако, ко смысловым перекличкам между текстами пьесы Шварца и творения Кручёных. Несмотря на крайнюю невразумительность текста «оперы», там имеется несколько запоминающихся мест, которые обычно и цитируются. На них следует обратить особое внимание.

Например, очень известная сцена «победы над Солнцем»:

(Входят несущие Солнце — сбились так, что солнца не видно):

МНОГИЕ: — Мы вырвали солнце со свежими корнями

Они пропахли арифметикой жирные

Вот оно смотрите

Как ни странно, тема «арифметики» применительно к Дракону-Солнцу постоянно и сознательно педалируется. Собственно говоря, если мир Ланцелота — это мир символический (см. Третий эпизод), то мир Дракона — это мир чистой аритмологии, голого счёта. Изучая текст пьесы, можно заметить, что для описаний Дракона (его внешности, свойств, действий) постоянно используются числительные. Это не случайность: числительные практически «зарезервированы» за Драконом и его слугами.[219]

Исключение составляют исторические даты, которые упоминает Шарлемань — однако, это единственное (и весьма красноречивое) исключение только подтверждает правило: Дракон и его присные датами как раз не пользуются, а историю откровенно не любят. Их стихия — не время, а пространство с его направлениями, а также находящиеся в этом пространстве исчисляемые предметы.

Несколько показательных мест, выбранных из текста пьесы:

ЛАНЦЕЛОТ: Сколько у него голов?

КОТ: Три.

ЛАНЦЕЛОТ: Порядочно. А лап?

КОТ: Четыре.

ЛАНЦЕЛОТ: Ну, это терпимо. С когтями?

КОТ: Да. Пять когтей на каждой лапе.

<…>

КОТ: У него три башки. Он их меняет, когда пожелает.

<…>

ДРАКОН: Я уничтожил: восемьсот девять рыцарей, девятьсот пять людей неизвестного звания, одного пьяного старика, двух сумасшедших, двух женщин — мать и тетку девушек, избранных мной, — и одного мальчика двенадцати лет — брата такой же девушки. Кроме того, мною было уничтожено шесть армий и пять мятежных толп.

<…>

ДРАКОН: <…> я тут не так давно разработал очень любопытный удар лапой эн в икс направлении. Сейчас попробуем его на теле. <…> Зачем, зачем я ударил его второй левой лапой? Второй правой надо было.

<…>

ГОРОЖАНЕ: (тихо). Раз, два, три. (Громко). Да здравствует победитель дракона! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). Да здравствует наш повелитель! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). До чего же мы довольны — это уму непостижимо! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). Мы слышим его шаги!

<…>

БУРГОМИСТР: Ну, сыночек, ну, мой крошечный, а теперь поговорим о наших делишках. За тобой должок, мое солнышко!

ГЕНРИХ: Какой, папочка?

БУРГОМИСТР: Ты подкупил трех моих лакеев, чтобы они следили за мной, читали мои бумаги и так далее. Верно?

ГЕНРИХ: Ну что ты, папочка!

БУРГОМИСТР: Погоди, сынок, не перебивай. Я прибавил им пятьсот талеров из личных своих средств, чтобы они передавали тебе только то, что я разрешу. Следовательно, ты должен мне пятьсот талеров, мальчугашка.

ГЕНРИХ: Нет, папа. Узнав об этом, я прибавил им шестьсот.

БУРГОМИСТР: А я, догадавшись, тысячу, поросеночек! Следовательно, сальдо получается в мою пользу.

Но, конечно, настоящим пиршеством числительных является знаменитая сцена боя Ланцелота с Драконом. Собственно говоря, это настоящая аритмомахия: слуги дракона пытаются замаскировать реальные (и символические) потери своего сюзерена арифметическими манипуляциями.

МАЛЬЧИК: Ну, мамочка, ну смотри, ну честное слово, его кто-то лупит по шее.

1-Й ГОРОЖАНИН: У него три шеи, мальчик.

МАЛЬЧИК: Ну вот, видите, а теперь его гонят в три шеи.

1-Й ГОРОЖАНИН: Это обман зрения, мальчик!

МАЛЬЧИК: Вот я и говорю, что обман. <…>

Голова Дракона с грохотом валится на площадь.

БУРГОМИСТР: Коммюнике! Полжизни за коммюнике!

ГЕНРИХ: Слушайте коммюнике городского самоуправления. Обессиленный Ланцелот потерял всё и частично захвачен в плен.

МАЛЬЧИК: Как частично?

ГЕНРИХ: А так. Это — военная тайна. Остальные его части беспорядочно сопротивляются. Между прочим, господин дракон освободил от военной службы по болезни одну свою голову, с зачислением её в резерв первой очереди.

МАЛЬЧИК: А всё-таки я не понимаю…

1-Й ГОРОЖАНИН: Ну чего тут не понимать? Зубы у тебя падали?

МАЛЬЧИК: Падали.

1-Й ГОРОЖАНИН: Ну вот. А ты живешь себе.

МАЛЬЧИК: Но голова у меня никогда не падала.

1-Й ГОРОЖАНИН: Мало ли что!

ГЕНРИХ: Слушайте обзор происходящих событий. Заглавие: почему два, в сущности, больше, чем три? Две головы сидят на двух шеях. Получается четыре. Так. А кроме того, сидят они несокрушимо.

Вторая голова Дракона с грохотом валится на площадь

Обзор откладывается по техническим причинам. Слушайте коммюнике. Боевые действия развиваются согласно планам, составленным господином драконом. <…>

1-Й ГОРОЖАНИН: Я потерял уважение к дракону на две трети. <…>

САДОВНИК: Страшно подумать, сколько времени я потерял, бегая лизать лапу этому одноголовому чудовищу. Сколько цветов мог вырастить!

ГЕНРИХ: Прослушайте обзор событий!

САДОВНИК: Отстаньте! Надоели!

ГЕНРИХ: Мало ли что! Время военное. Надо терпеть. Итак, я начинаю. Един бог, едино солнце, едина луна, едина голова на плечах у нашего повелителя. Иметь всего одну голову — это человечно, это гуманно в высшем смысле этого слова. Кроме того, это крайне удобно и в чисто военном отношении. Это сильно сокращает фронт. Оборонять одну голову втрое легче, чем три.

Эта сцена накрепко связывает в сознании читателя «арифметику» и «обман», а также вызывает живейшие воспоминания о другом хорошо известном ему обмане — советской статистике и отчётности, систематически манипулировавших цифрами в стиле генриховских «коммюнике».

Однако реальность в конце концов побеждает «лукавую цифру»: головы дракона («корни Солнца»[220]) валятся на площадь, дракон умирает, а главный специалист по арифметике в конце концов получает по заслугам:

ГЕНРИХ: Я могу вам представить полный список его преступлений, которые еще не попали в жалобную книгу, а только намечены к исполнению.

ЛАНЦЕЛОТ: Замолчи!

ГЕНРИХ: Но позвольте! Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили.

ЛАНЦЕЛОТ: Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?[221]

Такое внимание к теме «арифметики», разумеется, не случайно. Для футуристов тема «числа» как «количества» вообще была крайне важна — достаточно вспомнить значение чисел для Маяковского (одна из поэм которого называется «150.000.000»), или мистику цифр Хлебникова (вполне серьёзно занимавшегося числовой мантикой, выводивший «формулы времени» и пытавшегося построить на этом фундаменте оригинальную историософскую конструкцию). «Арифметика» в тексте Кручёных, разумеется, появляется именно поэтому. И именно поэтому числительные получают у Шварца столь негативную окраску: цифры и особенно манипуляции с ними всегда обозначают обман, ложь и зло. При этом, скорее всего, острие полемики было направлено именно в Маяковского, глашатая и горлопана голых количеств: напротив, Хлебников, с его вниманием к истории должен был бы быть Шварцу, скорее, симпатичен.

Однако у Шварца можно найти и более прямую полемику с текстом «Победы над Солнцем» — тоже отчасти связанную с темой числа.

Я имею в виду вторую знаменитую цитату из текста Кручёных:

НОВЫЕ: мы выстрелили в прошлое

ТРУС: что же осталось что-нибудь?

— ни следа

— глубока ли пустота?

— проветривается весь город. Всем стало легко дышать и многие не знают что с собой делать от чрезвычайной лёгкости. Некоторые пытались утопиться, слабые сходили с ума, говоря: ведь мы можем стать страшными и сильными. Это их тяготило.

ТРУС: Не надо было показывать им проложенных путей

удерживайте толпу

<…>

(ЧТЕЦ): как необычайна жизнь без прошлого

С опасностью но без раскаяния и воспоминаний…

Забыты ошибки и неудачи надоедливо пищавшие в ухо

Заявленная позиция, по существу, является сутью футуризма как идейно-художественной системы. Полный отказ от прошлого, его уничтожение вместе с накопившимся грузом ошибок, «форматирование диска истории», являлось для футуристов условием творчества sine qua non. В дальнейшем «выстрел в прошлое» и в самом деле был произведён — это был пресловутый выстрел «Авроры» (кстати сказать, «стреляющая заря» — абсолютно адекватный для футуризма образ). Понятно, что подобная позиция не могла не представляться Шварцу глубоко отвратительной, варварской, опасной — короче говоря, неприемлемой во всех отношениях. И именно поэтому он делает своих положительных героев сознательными и убеждёнными служителями прошлого.

Рассмотрим их последовательно. Шарлемань, как мы помним, является архивариусом. Именно его профессиональная память даёт Ланцелоту возможность вызвать Дракона на бой. Характерно, что он тщательно воспроизводит все даты, то есть меры времени (содержащие скрытый код, см. Эпизод первый). Он олицетворяет собой тот максимум легальной исторической памяти, который дозволяется горожанам (и которая в конечном итоге оказывается для однажды слиберальничавшего Дракона роковой).

Магические помощники Ланцелота тоже имеют прямое отношение к прошлому — как хранители подпольной драконоборческой традиции. В тексте несколько раз настойчиво повторяется:

ТКАЧИ: <…> Не говори нам спасибо. Наши прадеды всё поглядывали на дорогу, ждали тебя. Наши деды ждали. А мы вот — дождались. <…>

МУЗЫКАЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР: <…> Мы ждали, сотни лет ждали, дракон сделал нас тихими, и мы ждали тихо-тихо. И вот дождались. Убейте его и отпустите нас на свободу.[222]

И, наконец, сам Ланселот является служителем так называемой жалобной книги. Она представляет собой не что иное, как гигантский архив всех преступлений, страданий, обид, — пополняющийся, впрочем, без участия людей.[223]

Здесь, однако, нужно сделать оговорку. Все эти персонажи — не столько служители прошлого как такового, сколько агенты и хранители истории, как особого модуса присутствия прошлого в настоящем. «Время Дракона» понимается Шварцем как время внеисторическое, «пустое»:

ШАРЛЕМАНЬ: У нас вы можете хорошо отдохнуть. У нас очень тихий город. Здесь никогда и ничего не случается.

ЛАНЦЕЛОТ: Никогда?

ШАРЛЕМАНЬ: Никогда. На прошлой неделе, правда, был очень сильный ветер. У одного дома едва не снесло крышу. Но это не такое уж большое событие.

У Дракона же воспоминания об исторических реалиях вызывают только досаду («Я был тогда наивным, сентиментальным, неопытным мальчишкой»).

* * *

Можно было бы ожидать, что гибель дракона станет тем самым Cобытием, которое, наконец, «что-то изменит» (то есть запустит историю снова). Но — и в этом проявляется культурно-исторический пессимизм Евгения Шварца — сама по себе гибель Дракона не меняет ничего. Вместо освобождения, на которое так рассчитывали мастера («убейте его и отпустите нас на свободу») в перспективе у горожан — всё те же пляски мёртвых душ, только под другим руководством: сначала — Бургомистра, потом — вернувшегося (и сильно изменившегося) Ланцелота. Финальное «в каждом из вас надо убить дракона» слишком смахивает на парафраз известного «надо по капле выдавливать из себя раба».

Увы, Шварц, как и все люди его круга, были решительно не способны ответить на вопрос, чем именно можно «выдавить из себя раба», и что именно займёт место выдавливаемого. В этом смысле финал пьесы остаётся поневоле открытым: вряд ли Ланселот способен сделать с искалеченными душами что-нибудь, помимо дальнейшего их уродования.

Впрочем, определённое указание (для тех, кто понимает) на политические реалии ланцелотовского режима можно усмотреть в загадочных словах Садовника: «Разводите костры — тепло помогает росту».

Конечно, Евгений Шварц абсолютно не представлял себе, что это будут за костры: словосочетание «горячая точка» показалось бы ему пустым звуком. Он просто чувствовал: после полной и окончательной победы над Солнцем станет холодно.

Гладко было на бумаге

Карл Хаусхофер. О геополитике. Работы разных лет. М.: Мысль, 2001.

В редакционном предисловии геополитика названа «недавно запретной темой», интерес к которой, по мнению редакции, «в последнее время обострился». Это, конечно, кокетство: геополитическая тематика никогда не была совсем запрещённой, скорее — прикровенной. То, что политические решения принимаются в виду «государственных интересов», а последние сводятся к обороне и экспансии, мы не то чтобы не знали — скорее, нам не давали порассуждать об этом предмете с желаемым уровнем цинизма. В этом смысле интерес к «голой геополитике» отчасти напоминает подростковый интерес к гинекологии. Ну да, знаем мы про вашу любовь, не пудрите мозги, вы нам расскажите про то, что ниже пояса.

Век назад эту потребность в цинической истине удовлетворяли материализм и марксизм: книжка Сеченова про рефлексы головного мозга («несть духа, а есть только плоть») и брошюрки-копейки, из которых сознательный рабочий узнавал, что «буржуя в оперу ходют, чтобы у рабочих привольнее соки сосать». Сейчас эту рыночную нишу заняла наивно понимаемая «реалполитик»: «нам, дуракам, всё талдычили про мир во всём мире, да про помощь братским народам, а вся суть-то — в незамерзающих портах в Индийском океане». Вот она, правда-то! Во как большое начальство в кабинетах это про себя обмысливает, а нам дурит головы пропагандой. А мы сами с усами, а мы тоже будем «как большие».

Начальство, кстати, подобные подходы и в самом деле не поощряет. Во-первых, подобный обывательский цинизм, проведённый в массы, и в самом деле вреден, так как отбивает охоту трудиться на соответствующем поприще. Рабочий, озабоченный тем, кто и как отнимает у него прибавочную стоимость, — это, скорее всего, плохой рабочий. Точно так же, солдат на войне не сможет воевать (то есть рисковать жизнью и здоровьем), если он будет уверен, что воюет за «геополитические выгоды». Честертон как-то заметил, что ни один солдат ведь не скажет себе: «Оторвало ногу? Ну и черт с ней! Зато у нас будут незамерзающие порты в Индийском океане». И уж тем более этого не скажет солдат проигравшей стороны — с оторванной ногой и без портов, а ему ведь тоже нужно знать, «за что» — хотя бы для того, чтобы не пристрелить сержанта. «Идеальности» нужны хотя бы для того, чтобы хорошо делать реальное дело… Во-вторых, «циническая истина» и сама по себе ложна. Ну не пишут оперы для того, чтобы буржуям придать сил для дальнейшей эксплуатации трудящегося класса. И в музыке всё-таки есть те самые «пропасти и бездны», перед которыми цинический разум тушуется.

Проблема не нова. Точно так же озабоченный подросток, поимев наконец кой-какой опыт по женской части (как правило, грязноватый), вполне законно выводит из него, что «это такая фигня», довольно приятная, но ничем принципиально не отличающаяся от услуг «дуньки кулаковой». И только гораздо потом, стоя под окнами у какой-нибудь «оленьки» или «верочки», он соображает, что фрикции фрикциями, но ими одними дело отнюдь не исчерпывается — нет, даже и не начинается никакого дела… Как и с «интересами»: интересов-то у любого государства много, но только некоторые из них становятся судьбой, страстью, фатумом, Иерусалимом, вожделенным Царьградом, «Москвой за нами», Косовым полем. Или, на худой конец, хотя бы «эльзасом с лотарингией».

Поэтому рассуждения о пространстве и его детерминирующей силе — даже не геополитика, а просто обычная политика с географией. Геополитика начинается не там, где задаются вопросом о «плацдармах и стратегических точках». Она начинается там, где мы задаём себе вопрос — почему нас так волнуют определённые участки земной поверхности, что их выделяет среди прочих, зачем они нам нужны, и откуда берётся желание во что бы то ни стало обладать ими.

Довольно быстро выясняется, что «рационально» (то есть в категориях «государственных интересов») ответить на эти вопросы невозможно. Впрочем, если уж быть честными, то «государственные интересы», если понимать их буквально — как интересы управляющей государством верхушки — не могут объяснить даже банального стремления к государственной независимости. В конце концов, чего уж лукавить-то: самая выгодная позиция для государственного аппарата — это статус несменяемой колониальной администрации, что проверено на мировом опыте. Государство, предоставленное самому себе и своей собственной логике, всегда в конечном итоге предаёт интересы государства. Поэтому субъект стремлений и интересов, в том числе (и в первую очередь) тех, которые обычно понимаются в качестве «государственных интересов» — иной, нежели «чистая власть». Это парадокс, с которого начинается геополитический анализ.

Ко времени начала научной деятельности Карла Хаусхофера — сына мюнхенского профессора права, профессионального военного, германского военного атташе в Японии, вышедшего в отставку в звании генерал-майора, и, естественно, пламенного немецкого патриота — обозначенный выше парадокс выглядел так: «немецкое государство предало интересы Германии».

Можно было сказать и хуже: само существование немецкого государства в существующей форме (в данном случае Веймарской республики) впрямую противоречило немецким интересам.

Хаусхофер имел мужество этот вывод сделать. Как известно, немцы с выводом согласились, а какой они нашли выход из положения, и чем это кончилось — разговор особый.

Впрочем, нет, не особый. Просто здесь мы вляпываемся прямиком во вторую «недавно запретную тему» — то есть в «нацизм». В глазах советского, самого читающего в мире, читателя, Хаусхофер заочно ославлен в качестве серого кардинала и учителя Гитлера, который-де нашептывал ему «все идеи» и чуть ли не лично редактировал «Майн Кампф». Отважимся назвать и источники: эту телегу впервые озвучил советский писатель Юлиан Семёнов в своей многотомной штирлициане (по бездарному тексту каковой был снят гениальный фильм). С литератора, разумеется, спрос невелик. Он, скорее всего, демонизировал великого геополитика не со зла, а по соображениям художественного свойства — очень уж лаковая получалась картинка, с этаким «мориарти», зловеще поводящем очами в виду испуганного и покорного фюрера немецкой нации на заднем фоне. На самом деле у бывшего немецкого атташе в Японии отношения с Гитлером были сложные. Достаточно сложные, чтобы его сын Альбрехт был арестован по делу о покушении на этого самого Гитлера и впоследствии расстрелян гестапо, а сам Хаусхофер загремел в Дахау. Впрочем, правда и то, что в сорок шестом он покончил с собой, — возможно, решив, что послевоенные огрызки Германии не стоят того, чтобы ради них жить.

Но вернёмся к геополитике.

Предметом геополитического исследования является «экумена» — обитаемая земля, населённая людьми, живое единство «почвы» и «крови». Эта земля всегда ограничена в пространстве и во времени. Дальше возникают три очевидных вопроса: что находится за границами эйкумены, что представляют собой эти границы, и что эти границы создаёт.

Геополитика Хаусхофера начинается с ответа на эти три вопроса. Первое сочинение Хаусхофера, помещённое в сборник, называется «Границы в их географическом и политическом значении» (оно занимает полкниги). Остальное — добавки и гарнир, хотя и очень питательный. Поэтому начнём с основного блюда.

Исходная картина, которую рисует автор, — это картина движения жизни. Из самого этого словосочетания — «движение жизни» — сразу следует, что жизнь есть пространственный феномен, нечто заполняющее (и формирующее) пространство. Если уж на то пошло, жизнь порождается пространством, вожделеющим расширения. Лес, луг, коралловый риф — всё это пространственно-биологические феномены, из которых невозможно «вычесть» протяжённость.[224]

Важно, что протяжённость эта имеет направление. Лес расширяется, поглощая кустарниковые полосы. Риф растёт, формируя вокруг себя причудливый придонный мир. Земля предстаёт перед нами как совокупность движущихся ландшафтов, увлекающих за собой друг друга, а иногда и сталкивающихся друг с другом. Предельный ландшафт — пространство жизни как таковой, эйкумена, «земля, предназначенная к обитанию на ней».

Далее. Жизнь в силу своего расширения вынуждена теснить иную жизнь, тоже вожделеющую Lebensraum, «жизненного пространства». Даже кустарники, карабкающиеся на склоны гор, или морские гады, занимающие акватории, должны вытеснять конкурирующие формы жизни. Экспансия живого гонит перед собой волну смерти, превращая землю в анэйкумену, безжизненное пространство, которое потом и осваивается именно как лишенное жизни.[225]

Из этого сразу следует второй вывод: граница — это анэйкумена, разделяющая несколько жизненных ареалов. Собственно, граница даже не «разделяет» (разделяющей силой может служить и само жизненное пространство) — она пресекает движение через себя, т. е., проще говоря, убивает. Хаусхофер тщательно исследует «места смерти» — пустыни, горные хребты, моря. Все они наполнены энергией, убивающей живое, — но и позволяющей живому сохранить себя от нападения другого живого. И жизнь нуждается в этих «защитных пространствах», в том числе (и прежде всего) жизнь народа, живущего на своей земле. Причем не только в качестве защиты от внешних врагов, но и от себя самого.

Граница — именно в её убийственном аспекте — является «школой народного духа». Можно даже сказать, что народ является народом в той мере, в какой он способен вынести взаимодействие с анэйкуменой, с границей. Именно народы, живущие в самом сердце анэйкумены, в ситуации постоянного испытания себя на прочность, демонстрируют «мужественный дух»,[226] который, по мнению Хаусхофера, в таком дефиците у современных ему немецких обывателей, проигравших войну из-за «недостаточного понимания значения границ».

Дальше уже начинает разворачиваться вся геополитическая машинерия, с которой сейчас уже знаком, наверное, всякий более или менее интересующийся тематикой читатель. Два основных типа анейкумены — суша (в качестве анейкумены — пустыня[227]) и море — формируют два типа народов, которые в дальнейшем вступают в перманентный конфликт между собой. Важно здесь то, что конфликт происходит не между «сушей и морем», а между «народными духами», сформированными сушей и морем именно в качестве преодоленной анэйкумены.[228]

Здесь возникает соблазн расширить предлагаемое понимание границ и на другие сферы. Например, любой политический режим полагает себя как сложную систему пересекающихся границ, образованных натиском тех или иных заинтересованных групп: идеальное пространство делится так же, как и географическое.[229] В этом смысле постоянное недовольство Хаусхофера политическим строем Веймарской республики является прямым продолжением их недовольства её географической ущербностью: внутренние границы страны оказались проведены столь же произвольно и столь же несправедливо, сколь и внешние. В разбираемой книге этого нет — однако, без учёта этого обстоятельства мы не поймём важнейшего: настроения автора.

Тем же настроением объясняется и постоянное возвращение Хаусхофера к теме «перенаселённости» Германии. Сейчас, когда словосочетание «перенаселённая европейская страна» кажется оксюмороном, а «проблемы перенаселения» в прочих местах предлагается решать при помощи стерилизации и раздачи презервативов, нам совершенно непонятно, в чём, собственно, проблема. Для Хаусхофера же «перенаселённость» — это не результат плохой демографической дисциплины, а нечто иное: само пространство, желая расширения, порождает автохтонов, агентов этого расширения.

Первая задача геополитики состоит в поиске субъекта, адекватного задаче обладания пространством. В рамках немецкой традиции первым претендентом на этот статус выступает das deutsche Volk, немецкий народ, рожденный для обитания на немецкой земле, или, если уж быть совсем откровенными, рождённый немецкой землёй. Всё остальное, в том числе и государственные образования, — вторично по отношению к единству (или разделенности) народа и земли, которое является прафактом, предопределяющим прочие факты, в том числе и любые политические расклады.[230] Поэтому «перенаселённость» здесь понимается знаково — как ощущение воли к расширению. Конкретные цифры (душ населения на квадратный километр) здесь почти не имеют значения: важно само ощущение «стиснутости».

Поэтому «стиснутость» — это отнюдь не банальное «малоземелье». В рамках учения об анейкумене «стиснутость» — это ненормальная близость смерти (олицетворяемой в данном случае веймарскими победителями-немцеедами), это затягивающаяся петля на шее народа. «Расширение» же — не просто прирезание себе назад «Эльзаса и Лотарингии» (чёрт бы с ними), а разрыв удавки, ответ на вызов анейкумены, победа немецкой жизни над курносой.

Интересно сравнить, как за полвека до появления трудов Хаусхофера та же тема отыгрывалась в России. Русское пространство, такое большое с виду, порождало тем не менее чувство «стиснутости» и «замкнутости», а также специфическую породу «лишних людей» — верный признак воли к расширению. Увы, эта воля не была понята: «лишние люди» пошли в революцию (то есть на перекройку внутренних границ), в то время как им следовало бы (согласно геополитической логике, во всяком случае) дать маленькие офицерские чины и всех скопом отправить на южный фронт, воевать Константинополь и проливы.

Тут, наконец, пора уже сказать несколько слов о ещё одной теме, обычно поднимаемой в связи с Хаусхофером — а именно, с его предполагаемыми симпатиями к России и планами «континентального союза» Германия — Россия (СССР) — Япония. В рецензируемом сборнике этому вопросу посвящена статья про «континентальный блок». Судя по этому тексту, Хаусхофер не очень-то жаловал русских. Во всяком случае, воспоминания о тайных переговорах с некими русскими германофилами были для него скорее неприятны: бедолаге пришлось «ночами напролет находиться в помещениях, усеянных окурками сигарет и залитых чаем, и вести изощренные дискуссии в духе древних каверз», да к тому же еще и напрасно. Впрочем, он восхищался Витте — не в последнюю очередь из-за немецкого происхождения и прогерманских симпатий последнего. Однако аккуратные вежливые японцы были ему, в общем, ближе и симпатичнее. На что, разумеется, жаловаться глупо: и в самом деле, окурки пахнут окурками, а не весенней сакурой.

К тому же немцы нас вообще никогда не жаловали.

В этом-то самом «не жаловали», пожалуй, можно усмотреть ахиллесову пяту всякой геополитики. Немецкая напористость никогда не считалась с тем, что сердцу не прикажешь, и «геополитически выгодный» союз может кому-то показаться «просто противным», и прежде всего самим его инициаторам. Умные немцы давным-давно, ещё до всякой геополитики, вычислили своим немецким praktische Vernunft’ом, что конфликт с Россией губителен, а союз может принести немалые дивиденды. Все всё знали про войну на два фронта, и про русские морозы, и прочая, и прочая, и прочая. И что же? Смог ли тот же Хаусхофер убедить, доказать… да попросту — остановить очередной дранг нах Остен, с его вполне предсказуемым финалом?

Но вот не любы мы немцам, и всё тут — чему свидетельство горы трупов и дымящиеся развалины Европы. Не любят они нас. И ничего ты с этим не поделаешь.

Железные черви

Эрих Машке. Немецкий орден. СПб.: Евразия, 2003

Слово «немецкое» в русском сознании намертво связано с тремя понятиями — «порядок», «качество», «учёность». Немецкий порядок, Орднунг, — извечная мечта русского человека, истомлённого неустройством отечественной жизни. Далее, немецкое Качество — тоже предмет вожделения в стране кривых заборов. Ну и учёность. Известное дело — немец-профессор, жрец чистого познания: удавится, собака, за шестой знак после запятой.

Правда, при ближайшем знакомстве с предметом выясняется, что Немецкий Орднунг достигается не какими-нибудь там увещеваниями и прочими гуманитарными технологиями, а Их Величеством Цугундером («zu Hundertum» буквально значит «к сотне»; имеются в виду палочные удары — старое военное наказание). И, что ещё более любопытно, немецкое качество товаров и немецкое же объективное знание проистекают всё из того же животворящего источника.

В этом смысле сочинение Эриха Машке вдвойне поучительно. Эта книжка (точнее, две под одной обложкой: «Немецкий орден» и «Государство немецкого ордена: Портреты великих магистров») посвящена высшему воплощению Немецкого Цугундера, то есть завоеванию Восточной Пруссии и созданию там орденского государства. Написана книжка была в тридцатые годы, когда можно было не стесняться.

Автор книги, Эрих Машке (1900–1982) — очень характерная фигура. Типичный немецкий профессор, знаток одного предмета, но знаток отменный, отъявленный (язвительный Ницше в «Заратустре» писал про «честного человека», изучающего мозг пиявки, имея в виду именно эту породу людей). Машке всю жизнь, начиная с первой же публикации, занимался Немецким Орденом (der Deutscher Orden) — католической церковно-рыцарской организацией, захватившей и освоившей в XIII–XV веках ряд восточноевропейских земель, заселённых славянами. Машке, как и полагается честному немцу, был буквально влюблён в свой предмет исследования. Более того, он видел в Немецком Ордене и его порядках свой политический идеал, чего и не скрывал. «Образы истории лишь тогда наполняются смыслом, когда становятся предметом для подражания» — писал он в предисловии к «Великим магистрам». Понимать эту фразу надо буквально: шёл 1935 год, «дальше, надеюсь, всем понятно».

Теперь — о чём, собственно, речь.

Тевтонский, он же Немецкий Орден (Ordo domus Sanctae Mariae Teutonicorum) был учреждён в 1198 году папой Иннокентием III в Палестине, во время крестовых походов. Благодаря хорошо разыгранной политической комбинации очередной Великий Магистр ордена Герман фон Зальца (пожалуй, действительно великий челвоек) получил в 1226 году от поляков права на покорение и освоение земель пруссов. Дальше началось то, что впоследствии получило название Drang nach Osten, то есть «натиск на восток».

Орден был не единственной структурой, занявшейся этим богоугодным делом, но прочим не очень повезло. В 1236 году кончается неудачей Северный крестовый поход, предпринятый для истребления славян и расширения немецких земель: литовский князь Миндовг разбивает войско Ордена меченосцев в битве при Шауляе, гибнет магистр ордена Волквин. Ещё одна почтенная организация — Ливонский орден, отделение Немецкого ордена — уходит под лёд Чудского озера 5 апреля 1242 года: молодой князь Александр, прозванный Невским, навсегда останавливает немецкий натиск на Русь. (Об этом прискорбном событии в книге Машке — полстрочки: зачем же говорить о неприятной исторической случайности?)

Но Тевтонский Орден продолжает экспансию и захватывает земли пруссов (к 1283), Восточное Поморье с Гданьском (1309), Эстляндию (1346), Жемайтию (1382–1398), остров Готланд (1398), Новую марку (1402). Местное население, естественно, вырезается, а недовырезанные германизируются. Орден богатеет, процветает и мечтает о новых завоеваниях — благо его земли занимают ключевые позиции на юге Балтики. Однако в ходе Тринадцатилетней войны с Польшей, в 1410 году в битве при Танненберге (известной также как Грюнвальдская битва) рыцарские войска были разгромлены объединившимися поляками и литовцами, с некоторой помощью русских. Два Торнских мира закрепили подчинённое положение ордена как вассала Польши. В 1525 великий магистр Альбрехт Бранденбургский принял лютеранство и превратил орденские земли в светское государство Пруссию (Preußen), сначала подчинённое всё той же Польше, а потом вошедшее в состав Бранденбургско-прусского государства, в дальнейшем объединившего Германию… Орден же был закрыт в 1809 году за ненадобностью.

Таковы исторические факты. Машке рассказывает в подробностях, как это всё происходило, уделяя особое внимание людям — прежде всего, естественно, Великим Магистрам Ордена. Изложение событий у него, в общем, соответствует действительности, — тем более, что половину первой книги составляют подлинные документы того времени.

Однако всё подаётся под специфическим соусом. Автор не скрывает своего восторженного восхищение Орденом, а об уничтоженных им народах говорит в лучшем случае с брезгливым отвращением. Drang nach Osten не рефлексируется: уничтожение недочеловеков-славян подаётся как само собой разумеющееся действие, что-то вроде гигиенической процедуры очистки от вредных насекомых. Обосновывается всё это, разумеется, религией. «Идея ордена — борьба против язычников, врагов христианской веры» — объясняет Машке. Впрочем, из его же изложения ясно следует, что орденское государство было не столько миссионерским, сколько колонизаторским: его целью было не обращение язычников, а уничтожение ненемецких народов, с последующим заселением этих земель «чистой немецкой кровью». Последняя вызывает у Машке бесконечные восторги, равно как и дух Дисциплины, Служения, Иерархии, столь свойственный орденскому государству. Многие страницы книги заполнены сладострастными (иначе не скажешь) описаниями разных проявлений «сурового духа мужественности».

Нетрудно догадаться, что крах ордена Машке объясняет не его военными поражениями, а внутренним разложением, «эгоизмом сословий», которые-де просто-напросто сдали Орден ради своих мелких корыстных целей. Однако величие Пруссии заставляет автора смотреть в будущее с оптимизмом (как оказалось, несколько преждевременным).

В заключение — две красивые цитаты, дающие представление о книге.

«…Новейшие события немецкой истории кровно связаны с сущностью и предназначением Ордена германцев. Как и встарь, налицо единение солдата и государственного деятеля. Снова из расы и рода как птица феникс возрождаются Государство и Народ. Снова воцаряется идея Ордена, ставшего проявлением и символом политической воли нашего времени. До сих пор ни одно поколение немцев не испытывало подобного чувства сопричастности и устремленности в завтрашний день…»

Это не Гиммлер какой-нибудь там. Это Машке, предисловие к «Магистрам».

А вот ещё:

«Несет свои воды бурная река жизни. На её противоположном берегу лежит утраченная немцами земля. Сердце ноет. Только рыцарские замки на Востоке стоят как бессменные часовые — безмолвные свидетели силы и воли немецкой нации. Там лежат поля, с которых орел Фридриха взлетает к солнцу; а здесь, у самой границы, возвышаются немецкие могильные курганы — вечное напоминание нации, которая властвует над миром только тогда, когда верит в себя и свои силы».

Это не Машке. Вот это как раз Гиммлер, речи перед личным составом СС.

Немцы неисправимы. Что вояки, что книжные черви — у них у всех на уме «кровь и железо», железо своё, кровь желательно чужая.

Но не будем возмущаться этим. Может быть, этому нам стоило бы у них поучиться. Во всяком случае, среди русских историков и близко не было «державников» подобных Машке, — впрочем, как у русских не было и исторического опыта, сколько-нибудь приближающегося к кровавому, но закалившему национальный характер опыту Германского Ордена. И поневоле думаешь: не отсутствие ли этого самого опыта реального гнобления и порабощения других народов обошлось нам, терпеливым добрякам, в две мировые войны и ныне проигранную третью?

Служители

Мартин Хайдеггер, Карл Ясперс. Переписка 1920–1963. М.: Ad Marginem, 2001

Не помню кто — кажется, Аверинцев — заметил: «Нехорошо всё-таки печатать Флоренского так, как будто он досократик и от него осталась только пара фрагментов».

Это било в десятку: не так уж давно книжки с названиями типа «Критика буржуазной философии XX века» пользовались нехилым спросом — заради нескольких длинных цитат из «буржуазных философов». Впрочем, советская цензура иной раз делала послабления: образованцам иногда давали понюхать эссе какого-нибудь «сартра» — разумеется, из тех, что побезобиднее, ну и не без купюр, разумеется. В хороших изданиях выгрызки деликатно обозначались как «[…]» — о-о-о, какие алмазы яхонтовые мы тогда воображали себе на месте этого клешнявого кукен-кракена!

Особенно же показательной была тяга к изданию каких-нибудь безопасных и малоинтересных маргиналий. Например, в семьдесят третьем году от рождества Христова издательство «Мысль» порадовала томиком француза Леже-Мари Дешана (на родине вполне неизвестного), ставя себе при этом в особенную заслугу то обстоятельство, что переписка оного Дешана с Вольтером, Дидро и Робине издана в стране Советов куда полнее, чем в «самой Франции». Несчастный советский гуманитарий выкушивал «что подали» и цыкал зубом: хотелось-то «настоящего буржуазного», а не дидерота вольтерыча и какого-то там «робине», пропади он пропадом.

Если «Переписка Хайдеггера с Ясперсом» легла бы на полки магазинов этак году в семьдесят третьем (так и вижу это издание — серенькая обложка, жёлтенькая бумажка, Л., Изд-во «Наука»… и, скорее всего, 1500 экз. — по тем временам микроскопический тиражик), то я живо представляю себе очередное разочарование читающей публики: опять обманули, опять выкинули из книжки всё интересное, оставили одно нытьё, склоки, брюзжание, университетские дрязги, да ещё денежные расчёты типа «в Пруссии я зарабатывал бы больше, 23300 с доплатами, придём я мог высказать свои пожелания — эта сумма не была их последним словом; здесь, в Бадене — 20700, но льготы делают моё дальнейшее пребывание в Гейдельберге равноценным, особенно это касается жилья…» (Ясперс—Хайдеггеру, 1/12. 28). Понятное дело: Софья Власьевна простёрла сухие длани, цензура постаралась, вымарала, проклятая, все прозрения, полёты духа, Бытие и Время, Экзистенцию, и даже «про фашизм» мало что оставила. Сссуки.

Крепенький синий томик, однако, издан не в мохнатом серьдесят третьем, а в бодром две тысячи первом году, в рамках программы Центрально-Европейского Университета «Translation Project» при поддержке Центра по развитию издательской деятельности и Института «Открытое общество». То есть никакая цензура и рядом не валялась.

Приходится признать очевидное — личная переписка двух величайших немецких философов XX века представляла собой именно то, что мы видим: нытьё, склоки, брюзжание и ламентации на тему университетских интриг и подсиживаний. Последнее обсуждается с каким-то даже неприличным смаком. Ну и маленькие радости частной жизни: вот в книжном магазине появилась свежепереведённая шведская книжка «Мой друг зуёк» (это на радость Хайдеггеру, он такое читал), а вот смелый путешественник Ясперс величественно пребывает среди альпийских ледников, ибо «железная дорога делает возможным всё». Время от времени, конечно, прорывается и что-нибудь «духовное»: то Хайдеггер презентует Ясперсу свой перевод софокловского фрагмента из «Антигоны», то Ясперс разражается речью о «решающем». Но на фоне всего прочего это производит, опять-таки, скорее комическое впечатление: ну прямо-таки речь капельмейстера Иоганнеса Крейслера о «чистой гамме» и «унисонирующих Es и Des» на фоне брутальных ламентаций кота Мурра. Какая-то, извините, гофманиада.

Однако вся эта гофманиада — всего лишь форма представления совсем даже несмешных событий. Событийная канва, вкратце, такова. Декорация: Веймарская республика, бессмысленно безопасная, как стреляная гильза. Действующие лица: два молодых немца, недавно задумавшихся о смене профессии (Хайдеггер — несостоявшийся теолог, Ясперс — психиатр, доктор медицины, разочаровавшийся в последней по причине недостаточной основательности известной ему психологии), познакомившиеся на дне рождения Гуссерля в 1920 году. Они быстро сближаются, дружба перерастает в «со-мышление». Подобное общение в принципе невозможно без кукушачье-петушачьих интонаций (оба убеждены в том, что призваны «возродить немецкую философию», ругают стариков, и хотят видеть Ницше у себя в студентах), но за грань приличия всё-таки не переходят.

Отчасти дело в том, что они всё-таки не равны: Ясперс в этой паре — старший, как по возрасту, так и по послужному списку. Но через некоторое время Хайдеггеру улыбается высунуться поперёк батьки: в стране сменились порядки, открылись новые социальные лифты. Хайдеггер видит для себя перспективы: он вступает в партию и делает ряд красноречивых жестов. Это оценено по достоинству: 21 апреля 1933 года Хайдеггер избран ректором Фрайбургского университета. При вступлении в должность он произносит знаменитую ректорскую речь, которая в дальнейшем ему ещё не раз аукнется.[231]

Для Ясперса эта карьерная линия закрыта: он женат на еврейке, либерал, «да и вообще». Что разрушает (хотя и не сразу) тандем друзей. Разумеется, тут открываются и бездны идейных разногласий, бездны глубины необычайной. Последний раз Хайдеггер и Ясперс видятся в мае 1933 года. Переписка прерывается в тридцать шестом (как раз на обсуждении Ницше как «идеального немецкого студента») — на двенадцать лет. И каждый пошёл своей дорогой, а поезд Большой Истории пошёл своей.

Поезд шёл, как мы теперь знаем, под откос. Германия в очередной раз проиграла очередную войну, и Хайдеггер оказался «в нацистах» — за злополучное ректорство и партийность. Правда, ректорствовал он недолго (девять месяцев, если быть точным) и на своём посту ни в каких особенных злодеяниях замечен не был, но порядок есть порядок. Пятнадцатого декабря 1945 года Комиссия по чистке направляет Ясперсу формальный запрос на тему возможности оставления Хайдеггера на должности преподавателя — фактически, просьбу походатайствовать перед властями за человека, который, по выражению составителя письма, «был совершенно аполитичен» и «нацистом в обычном смысле слова не является». Ясперс же к тому времени сделал бурную карьеру при оккупационных властях: он — видный антифашист, специалист по «немецкой вине», от него многое зависит. И что же? Ясперс пишет на бывшего друга объективку, где рекомендует отстранить его от преподавания, так как Хайдеггер изрядно провинился по еврейской части: во-первых, в трицатом году недостаточно чётко отвечал на вопросы Ясперса, во-вторых, не дал некоему г-ну Баумгартену положительную характеристику на вступление в НСДАП (хороша вина). Кроме того, стиль мышления Хайдеггера, по мнению Ясперса, является «диктаторским и некоммуникативным» (Ясперс тогда усиленно продавливал свою теорию «коммуникации») — и «пока в преподавателе не произойдёт подлинного возрождения, его нельзя допускать к молодёжи».[232]

В принципе, это был приговор. Тем не менее Хайдеггеру удаётся-таки вывернуться: после всех неприятностей, учинённых по политической линии, он всё же остаётся известным философом, много пишет и даже потихоньку начинает снова набирать вес. При этом ему удаётся избежать унизительной процедуры публичного покаяния за нацистское прошлое, отделавшись общими словами. Ясперс чувствует, что его былой друг-соперник оказался крепче, чем ожидалось, и пытается возобновить «коммуникацию». Шестого февраля 1949 года Ясперс отправляет Хайдеггеру письмо на тему «встретиться и объясниться». Хайдеггер отвечает, достаточно вежливо, но встречаться и объясняться со специалистом по немецкой вине не собирается.

Отныне их переписка посвящена одному вопросу: Ясперс настаивает на встрече и объяснениях, Хайдеггер, сожалея о старой дружбе (Ясперс ему небезразличен), всячески избегает «коммуникации». Последний обмен любезностями состоялся после смерти Ясперса: траурная телеграмма Хайдеггера вдове («В память о давних годах, с уважением и участием») и характерный ответ («Также памятуя о давних годах, благодарю»). Это всё.

Малопопулярный ныне Маркс где-то писал, что анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Имелось в виду, что сложное и развитое явление в чём-то понятнее, чем простое и малоразвитое: тут уж каждая деталька оказывается «видно, зачем нужна». Если считать немецкого профессора «высшим выражением немца как такового» (а для этого есть известные основания), то предлагаемая нам переписка представляет известный этнопсихологический интерес. Скорее всего, читая эти эпистолы, мы мало что поймём в философии, но зато мы можем что-то понять в немцах. Что, в свою очередь, есть необходимое условие для понимания философии вообще, раз уж она, по выражению Гегеля, «обрела своё место в Германии» — или, по крайней мере, долго там квартировала и набралась «известных привычек».

Итак, полевые наблюдения. Философия для немца — это никакая не «свободная профессия» (как мнится, к примеру, вертлявым и пустым французам), а исполнение определённых должностных обязанностей. Впрочем, как и всякая другая работа: судя по всему, немцы представляют себе любой труд (начиная от забивания гвоздей и кончая поэзией) по образу и подобию чиновных занятий, как службу (пусть даже и «службу у Великого», см. письмо 110). То есть Хайдеггер и Ясперс — это прежде всего чиновники, в высшей степени наделённые молчалинскими добродетелями: умеренностью и аккуратностью (ср. письмо Хайдеггера от 20 декабря 1931 года, где он сравнивает себя со смотрителем галереи, который «следит за тем, чтобы шторы на окнах были надлежащим образом раздвинуты или задёрнуты»). Партикулярное философствование — отшельничество или частный активизм, говорение «от себя лично» — им не то чтобы чуждо, а непонятно.[233] Отсюда, кстати, и карьеризм: то простое соображение, что философствовать можно и не на кафедре, просто не приходит им в голову.

Здесь сказывается специфика «чиновного сознания». Любую работу, кроме этой, можно выполнять «на дому» или «частным образом». Но работу чиновника можно делать только в «присутственном месте» — это, если угодно, дефиниция «бюрократических занятий» вообще. С этой точки зрения Хайдеггер и Ясперс в этом смысле сделали друг другу самое худшее — лишили места.

При этом на то у каждого были очень основательные причины.

Тут мы подходим к теме, которая, похоже, является основной темой классической немецкой философии, то есть к вопросу об иерархическом верхе и своём поведении по отношению к нему.

Кант в своей известной статье о Просвещении, где он подписался под знаменитым «думайте что хотите, но повинуйтесь», различил поведение на службе и безопасное домашнее резонирование, после чего обосновал эту дихотомию тремя «Критиками» (где ноумены находятся «при исполнении» и подчинены категорическому императиву, в то время как феномены партикулярны, и подчинены «личным обстоятельствам», то есть причинности[234]). В дальнейшем Гегель обосновал единство обоих состояний, а также слил образы земного начальства (Наполеона и Бисмарка) с Абсолютным Духом… С тех пор всякий серьёзный (то есть находящийся при исполнении[235]) немецкий мыслитель видит за любым начальством эту вторую сторону — «дух», «выражаемое». Хайдеггер и Ясперс тоже находятся «при исполнении» — и никогда об этом не забывают.

Но начальники-то у них разные.

Хайдеггер назвал инстанцию, именем которой он подписывал свои документы, «Бытием», а Ясперс — «Разумом» и «Ответственностью». Впрочем, кто такие «Разум» и «Ответственность», понятно: это то самое, что привело в Германию войска союзников. Хайдеггер называл ту же самую вещь «Установкой» (Gestell)[236] и относится к ней скверно. Понимая, что победить эту громадину лобовой атакой нельзя, он рассчитывал, однако, на реванш в отдалённом будущем («Ereignis», «Событие») — справедливо полагая, что фишка ещё может лечь по-разному, история штука хитрая… От гипотез же насчёт «Бытия» воздержимся: в конце концов, это всего лишь рецензия. Не стоит только сразу подозревать, вслед за Мигелем Фариасом, что хайдеггеровское «Бытие» — это какая-то «зашифрованная нацистская штука». Судя по всему, Хайдеггер был искренен, когда утверждал, что никогда не был настоящим национал-социалистом. Но он, безусловно, не чувствовал себя сколько-нибудь обязанным ясперсовской «Коммуникации» и «Ответственности» — и не мог по-настоящему примириться с человеком, который посвятил себя служению им. Ясперс же настаивал на том, что их встреча и возможное примирение возможно только на условиях поклонения этим идолищам.

Что ж. Как мы сейчас видим, Хайдеггер оказался более прозорлив: успешливый Ясперс перестал быть актуален, как только перестали быть актуальны его темы. Кто сейчас — добровольно и с интересом — будет читать про «немецкую вину» или про «осевое время»? Разве что бедолага-переводчик: на российском рынке такое ещё пользуется спросом, недочитали в отрочестве, спасибо товарищу Брежневу… Но и тут, после первого же чтения, большинство читателей сделали товарищу Ясперсу ручкой.

Кто-то ведь покупал «Смысл и назначение истории» в глянцевом переплёте? Может быть, у кого-то эта книжка даже уцелела на полке. Давно ли снимать приходилось? Ото ж! А вот колдовство Хайдеггера до сих живее всех живых. Уже которое поколение внимает «Лесным тропам» и прикладывает к уху, как раковины, изречения досократиков, пытаясь расслышать в них ветхий шум Бытия.

Образы насилия и зла в художественной литературе

Взявшись за подобную тему, не грех начать с оговорок.

Прежде всего, в данном тексте мы не пытаемся рассматривать вопросы, касающиеся природы насилия и источников зла. Речь пойдет о том, как изображаются насилие и зло в книгах.

Мы возьмемся за рассмотрение с замечаний по поводу интереса ко злу и насилию в литературе, потом разберемся с некоторыми типичными сюжетными коллизиями, и, наконец, обратимся к символике насилия и зла (а равно и их противоположностей), встречающейся в мировой литературе. При этом мы будем интересоваться не литературной экзотикой, а, наоборот, прежде всего нормой. По этой причине мы постарались избавиться от «вороха скверных цитат», и ссылались на конкретные произведения только там, где без этого действительно не обойтись.

* * *

Художественная литература устроена, как вселенная Эмпедокла: основные действующие силы в ней — любовь и вражда. Разумеется, любовь и вражда могут быть к чему угодно и какими угодно (даже к себе самому), но это именно любовь и вражда, движущие силы литературной ойкумены. Конечно, книги пишутся не только об этом: по ходу повествования может приключиться всякая всячина: герои прикалываются, думают о высоком, едят жареных поросят с хрустящей корочкой, штукатурят потолки, рожают, ездят на извозчике или авто, любуются пейзажами или морским побережьем, умирают, пишут книги о Древнем Востоке и «много чего еще». Но, как бы ни была прекрасна цветущая сакура, как бы загадочно ни мерцала луна в оливковых водах залива, всё-таки книги пишутся о любви и вражде, остальное — соль, перец и приправы, грубые или изысканные, ароматом и вкусом которых можно восхищаться, но и только. Литература пишется людьми, для людей, и last not least, о людях — пусть даже в тексте речь идет о белых медвежатах, жителях Сириуса или еще о чём-то невнятном… В этом смысле увлечение экспериментами с «формой как таковой» — нечто вроде попытки пообедать содержимым сахарницы и солонки. Неудивительно, что после какого-нибудь постмодернистского «текста» отчаянно тянет на «Санта-Барбару».[237]

* * *

Крайними, предельно конкретными формами физического выражения любви и вражды — что в книгах, что в жизни — были и остаются секс и физическое насилие, то есть — соединение двух тел и уничтожение одного тела другим. При этом, если задать детский вопрос — а что сильнее волнует? — пальму первенства придется отдать всё-таки насилию. Агрессивность сильнее сексуальности, адреналин легко забивает тестостерон. Как бы там ни ёрзал Фрейд со своими пиписьками, секс — далеко не «основной инстинкт». Куда там! Ну слабо, слабо ему тягаться с Главной Человеческой Страстью — желанию размозжить ненавистное лицо (а еще лучше — вырвать печень) ближнего своего! Неудивительно, что мировая литература буквально переполнена сценами насильственной смерти. Это касается как современных триллеров, так и древнейшего эпоса: со страниц «Илиады» льются реки крови.

Прежде чем изготовиться проливать крокодиловы слезы над несовершенством человеческой природы, или затянуть бодрое don't worry, beeeee happy, следует хотя бы разобраться, по каким случаям возникает настоятельная потребность съездить соседу по сусалам.

Ну что ж. В общем, ежели хорошо подумать, есть всего четыре ситуации, когда один человек нападает на другого. Первый — потому что «просто хочется»: чтобы сбросить напряжение, чтобы выместить на ком-то обиду или злость, чтобы чем-нибудь заняться, просто от скуки — ну, что называется «руки чешутся». Жертвой может оказаться кто угодно — буквально «кто под руку подвернется». Не надо недооценивать такие мотивы: бывает, бывает, как еще бывает-то… При всем том это, что называется, «не со зла». Иной раз — особенно когда один другого стоит — такого рода эпизод обходится даже без обид: ну, столкнулись два поддатых мужика, ну, начистили хари друг дружке… утром встретились, морды опухшие, «привет, Ванек, ты уж прости за вчерашнее…», «да ладно-ть, будет с тебя…» — и вместе к третьему на опохмелку… «По доброму». Хотя, бывает, что и до смерти.

Есть и другой случай, тоже подпадающий под категорию «не со зла»: нападение, скажем так, вынужденное — ну, скажем, «по долгу службы» или «заплатили». Гладиатор, рубящий в капусту соперника; полицейский, заламывающий хулигана; наемный киллер с калашом, прошивающий очередью чей-нибудь «мерс» — все они, в общем-то, «просто делают своё дело». Делают дело. «С огоньком» они это самое, или нет — это их проблемы. «Ничего личного», как говорят америкаши. Просто такая у них работа.

Совсем другое, если морду хотят набить «за дело»: сосед ночью лазил на мой огород, положил глаз на мою бабу или просто мужик неприятный (это тоже повод). Здесь главное то, что злоба направлена на кого-то конкретно и по конкретному поводу. Хочется урыть именно этого мужичонку, именно потому, что мне от него какой-то вред (неважно какой — то ли он корову у меня выдоил, то ли хата у него лучше, то ли на него просто смотреть противно — всё одно).

Здесь, однако, есть одна тонкость. Из того, что между двумя людьми сложились плохие отношения, еще не следует, что кто-то из них сам по себе плохой человек. Вовсе нет. Просто «пряников на всех не хватило». Оба человечка, может, сами-то и «ничего» — просто так уж получилось, что хотят они одного и того же, а на двоих это не делится. Типичный случай — когда два парня бегают за одной девкой. И оба-то молодцы кудрявые, веселые, по жизни славные, а сцепиться из-за той девки могут до полного смертоубийства. Ну что ж тут поделаешь. «Это их дела».

Но бывает и так, что дело совсем не в отношениях. Бывают же плохие люди. Злые люди. Подлые люди. Ублюдки. Это уже не «отношения» — это свойство человека. «Вот он подлец». И от его присутствия, от одного его вида, от его гнусной ухмылки становится мерзко на душе, и ты понимаешь, что такие жить не должны. Не должны, и всё тут. Раздавить бы гадину…

Именно такая ситуация и называется «противостоянием Добра и Зла». Здесь важно то, что Зло не обязательно вредит тому, кто бросается его уничтожать. Зло нужно уничтожать просто потому, что оно — Зло. Ибо оно всеобще: настоящее Зло наносит ущерб не одному человеку, не двум, не трем, и даже не всем людям на планете, но чему-то большему, чем они все, а именно — законам жизни и самой жизни как таковой.

А ведь и в самом деле. Есть, есть разница между «он мне мешает» и «он подонок и мерзавец». Вред, наносимый одними людьми другим — относителен, он касается только их, это, так сказать, «их дело». Свободная конкуренция. Борьба за существование. Се ля ви. А вот когда в мир приходит настоящее зло… тут уж всякая конкуренция побоку. Все разборки подождут. Личные счеты потом. Всё потом. Вставай, страна огромная. Вставай, весь мир. Вставайте все. Раздавите гадину.

* * *

Вообще говоря, указанные нами четыре варианта ситуаций насилия («плечо зудит», «работа такая», «он мне мешает» и «раздавите гадину») можно и не вычитывать из вороха книг, а получить формальным способом. Это выглядит примерно так. Насилие предполагает, как минимум, две стороны: того, кто нападает (агрессора), и того, на кого агрессия направлена (a propos, не будем использовать слово «жертва», поскольку оно автоматически вызывает прилив сочувствия).

Итак, есть две стороны: А и Б. Почему же А нападает на Б? В чем дело? В А? В Б? В отношениях между А и Б? Или в отношениях А с чем-то или кем-то другим?

Если дело в самом А, то это наш первый случай (просто у А чешутся кулаки). Если дело в отношениях А с чем-то или кем-то на стороне, то это второй случай (А кто-то использует в своих целях, неважно как и почему). Если в отношениях между А и Б, так это третий случай. И, наконец, если дело в самом Б (он, так сказать, вызывает желание его уничтожить, причем не только у данного А, но вообще у большинства нормальных людей), это случай номер четыре. Можно даже построить красивую табличку, и показать наглядно, что других вариантов нет.

Но не будем забывать, что мы всё-таки говорим о литературе. Не её дело разбирать подобные вопросы. Её дело — изображать, как такие вопросы решаются её героями, изображать по возможности увлекательно, и при том более-менее достоверно.

Так вот, обратимся к тому, каким образом в книгах выглядят конфликты такого рода.

Неважно, какое место в сюжете занимают подобные эпизоды и «что автор этим хочет сказать». Будем обращать внимание именно на то, как это изображается. Начнем с самого распространенного, а именно — с третьего случая. Так вот, когда в какой-нибудь хорошей книжке изображается «конфликт интересов» в чистом виде, сразу обращаешь внимание, до чего похожи друг на друга враждующие стороны. Он увел мою корову, я за это спалил ему овин, а он, сволочь такая… и т. д. Как правило, силы примерно равны (иначе становится неинтересно), но ни один не лучше другого. Разумеется, читатель сочувствует одной стороне (разумеется, той, о которой, или от имени которой, ведется повествование), но, в общем-то, они взаимозаменимы, как черные и белые фигурки в шахматах. Действуют они тоже примерно одинаково. Читатель болеет за одного из парней примерно так же, как можно «болеть за Спартак»: он никогда не забывает, что это всё-таки игра, пусть даже «большая игра». Даже самый-самый фэн какого-нибудь футбольного клуба и в самую бредовую минуту не пожелает, чтобы с лица Земли исчезли бы все остальные клубы… потому что тогда «футбола не будет». Так и здесь. Даже сами враги-конкуренты, в общем-то, не хотят уничтожения друг друга; иначе игра лишится смысла. Полное уничтожение равного по силам противника оставляет горький осадок на душе: всё-таки это был достойный противник… Иногда они могут даже друг другом искренне восхищаться, как киплинговский английский офицер и бунтовщик Камаль… а зачастую они и вправду друзья, и пусть даже Джо (в белом смокинге) всаживает пулю в соперника Джима (в черном фраке), он, в общем-то, делает это только потому, что «другого выхода не было». Ах, если б ты, Джим не посягал на руку прелестной Гвендолен, так и остались бы лучшими друзьями… но она выбрала меня, а её отец настаивал на тебе… Прости, Джим. Мы назовем нашего первого сына твоим именем… Бедный Джим. Sorry.

Совсем другое дело, когда изображается — опять-таки возьмем для простоты «чистый случай» — столкновение Добра и Зла. Первое ощущение: здесь сталкиваются разные силы. Конфликта интересов может и не быть, причина столкновения — именно в том, что они разные и не могут уместиться вместе на одной планете. Примирение невозможно, спортивное поведение неуместно. Враг должен быть сломлен и уничтожен, всё остальное — полумеры. Это не Олимпийские игры.

По старому обыкновению, тех, кто берется за такие дела, называют героями.

Кстати. Не надо путать героя и праведника — это разные персонажи. Праведник творит добро и не делает зла. Герой уничтожает зло, но из этого не следует, что он сам его не творит. Иногда героями становятся довольно скверные люди, бузотеры и грубияны, а то и настоящие преступники, — не говоря уже о том, что герои сплошь и рядом неприятны в общении и неудобны в быту.

Удивительного в этом ничего нет. Вспомним, опять-же, наши четыре разновидности насилия, уделив внимание первым трем. Природная склонность к насилию (первый случай) вовсе не противоречит желанию «разобраться с гадиной», а иногда даже может и поспособствовать таковому. Разумеется, даже робкий человек в некоторых случаях начинает махать кулаками, но всё-таки портосовское «дерусь, потому что дерусь» здесь бывает более уместно… как, впрочем, не помешает и определенный профессионализм в области кулакомахания (второй случай). Сложнее всего, как ни странно, с третьим. Герой очень часто выглядит (да и является) антиподом нормального, блюдущего свою выгоду человека, и строящего козни противнику лишь потому, что тот мешает его делам. Герой — это идиот, который лезет не в свои дела. Просто потому, что «нельзя терпеть».

Тут-то, однако, и начинается самое интересное. При столь резкой (до «нельзя терпеть») несовместимости между Добром и Злом мы вдруг встречаемся (NB! — разумеется, речь идет о литературе) со странным стеснением сил Добра в используемых средствах борьбы. А именно — есть вещи, которые применить вроде бы и чешутся руки, но — нельзя… Нельзя, например, бить в спину. Нельзя предавать. Нельзя то, нельзя это. Нельзя. Аргументация очень любопытна: «тогда я стану таким, как они».

Вообще, у Добра и Зла есть свои, так сказать, традиционные методы борьбы друг с другом, свои привычки, повадки и даже излюбленное оружие.

Об этом последнем — несколько подробнее: именно на таких примерах можно что-то понять. Так вот, обратим внимание на такой мелкий технический момент, как излюбленное, собственное оружие Великих Сил. Разумеется, в сложной ситуации и Добро, и Зло пользуются тем, что попадется под руку — ну хоть палкой или камнем, если уж нет ничего другого. Зло и Добро палят друг в друга из аркебуз, дырявят друг друга стрелами, но всё-таки, если можно выбирать, то известно, что они выберут.

Перечитайте любимые книги с этой точки зрения. И станет видно: оружие Добра — Меч, оружие Зла — Яд.

Яд — излюбленное средство Зла, которым Добро не пользуется почти никогда (еще раз напоминаем, речь идет о литературе!) Яд — подлое оружие; его применяют тайно: подсыпают в чашу с вином, или вливают в ухо спящему. И само действие яда — тайное: яд невидимым образом разрушает тело изнутри. Он проявляется вовне — подозрительной синевой, пеной на губах, судорогами — в последнюю очередь, когда всё внутри уже убито. Яд распространяется из глубины наружу.

Напротив, меч поражает врага извне. Хороший удар пробивает кольчугу, рассекает корчащееся тело врага, и достигает его сердца. Меч невозможно скрыть (подлые удары наносят скорее кинжалом с отравленным лезвием). Сражение на мечах — это сражение лицом к лицу, жестокое, но честное.[238]

С другой стороны, меч страшен только тому, против кого он обращен. Чем крепче герой держится за рукоять своего Экскалибура или Дюрандаля, тем лучше. Меч — любимец своего владельца, зачастую он носит имя, он больше похож на живое существо, чем на вещь. Меч — друг своего хозяина. Напротив, яд опасен и для самого отравителя. Яд, в некотором смысле — потустороннее вещество: он может в любой момент убить самого отравителя, если тот не будет достаточно осторожен. Продолжая сравнение, можно сказать, что яд — нечто вроде злого духа, вызванного заклинаниями из Внешней Тьмы, духа связанного, но всегда опасного и непредсказуемого. Яд заключают в склянку с притертой пробкой, как сказочного джинна в кувшин, или хранят в перстне, под охраной драгоценного камня.

Интересно отметить, что подобное отношение к средствам насилия распространяется не только на людей. Почему-то крупные хищники с их зубами и когтями вызывают не только страх, но и восхищение — даже у тех, кто знаком с ними не понаслышке. «Лев хороший и красивый», говорят зулусы, у которых львы похищают скот; а европейские рыцари благоговейно изображали львов и медведей на своих щитах и знаменах. Но отношение к ядовитым тварям всегда было одинаковым: даже альбигойцы, постники и аскеты, считали грехом убийство любого живого существа за исключением змеи.[239]

И за великими образами Меча и Яда нам видятся иные, древние тени — тех времен, когда оружие было живым. Меч — это, собственно, искусственный коготь или клык, яд — это созданное в реторте алхимика жало. Верный Меч и Коварный Яд — ни что иное, как иные обличья Пса и Змеи, старейшего помощника человека и старейшего его врага.

Это может показаться странным. Собака давно уже считается «нечистым животным», а змея, напротив, довольно-таки популярна в качестве символа «мудрой восточной мудрости». Любопытно, что, согласно православным обычаям, собаке нельзя давать человеческое имя и впускать в церковь (а вот кота, наоборот, можно было назвать Васькой и держать хоть при алтаре). Впрочем, до змеепоклонничества Церковь не доходила — отчасти из-за слишком глубокого отвращения к ползучей твари, отчасти из-за известного библейского эпизода, однозначно указывающего, кто именно обычно предпочитает обличье пресмыкающегося. Мудрая индийская цивилизация даже обожествила «нагов», — хотя, надо заметить, на пользу ей это не пошло.

Все это, однако, неудивительно. Старые и благополучные народы (как и отдельные люди) склонны забывать о своих более уже ненужных друзьях, и проявлять всё больше благожелательного интереса к врагам, которые кажутся уже безопасными… Вряд ли хоть кто-нибудь сейчас, глядя на овчарку, гоняющуюся за мячиком, вспомнит о том, что перед ним — потомок героев, о которых в «Авесте» сказано: «Защищающие стада собаки взойдут на небо вместе с людьми«. Еще чего! Собачья преданность хозяевам давно уже стала синонимом подлой услужливости и сервильности… то ли дело внутренне свободные существа, не знающие ни преданности, ни благодарности! И глубоко символичен тот факт, что среди обогатевшей приблатненной шоблы вошли в большую моду разного рода экзотические пресмыкающиеся гады, вроде крокодилов, а из собак они предпочитают держать полусумасшедших стаффордов и питбулей.

Но, впрочем, и собака, и змея — тоже символы, а именно — символы определенных отношений. Так, собака верна своему хозяину, иногда до глупости, до смешного, но такова уж её природа. Мы говорим о «собачьей преданности», так вот, собака — это преданность. И, наоборот, змея — это предательство.

* * *

Здесь мы попытаемся коснуться очень сложной темы, а именно того, как обычно выглядит (в книгах) обращение человека ко злу.

Прежде всего, это именно обращение. Человек не создан для зла. Не то, чтобы он был «по природе своей добр»: на этот счет никто иллюзий не питает. Дело совсем не в этом. Просто каждый человек — просто по праву рождения человеком — считается «записаным» в некое «воинство добра», как дворянские дети в полк. Он может быть плохим солдатом, может отсиживаться в тылу или даже позорно струсить в бою — всё это, увы, бывает, но для того, чтобы дезертировать, перейти на другую сторону, необходимо нечто большее. А именно: необходимо сознательно предать своих и перейти на службу Врагу. Злой человек — это враг всех людей, а не только тех, кому он в данный момент непосредственно мешает.

Причины такого предательства довольно однообразны. Человек, проигрывающий в честном соперничестве, обуреваемый обычными человеческими страстями (страхом, жадностью, еще чем-нибудь таким), а иногда просто по глупости, может обратиться к неким «недозволенным приемам», даже, скорее, неким силам, только и ждущим, когда их позовут, и всегда готовым к услугам (и, кстати, выполняющим свои обещания). Однако общение с ними не проходит бесследно. Ширли-мырли с Настоящим Злом всегда кончаются одинаково: приходится расплачиваться, а берет оно известно чем. Рано или поздно приходится отдать ему душу.

Платон (вообще-то человек, скажем так, неглупый) как-то сказал, что никто не совершает зла добровольно. Над этими словами смеются уже которое тысячелетие, а ведь напрасно: отец философов пытался уловить нечто вполне реальное. Воля злого человека не свободна: он одержим злом, как больной заражен своей болезнью. Этот яд отравляет не только жертву, но и самого отравителя, как бы он ни пытался уберечься от этого. Тот, кто прибег к помощи Зла и поклонился Змее, не останется таким, как был. Он обратился к силам, намного превосходящим силы его подлой душонки, и — рано или поздно — эти силы попытаются или подчинить его себе или уничтожить. Змея рано или поздно или подчиняет себе, или предает всех тех, кто доверяется ей и берет её на службу.

* * *

Оставлю на минутку литературу ради одной реальной истории. Однажды мне пришлось помогать приятелю в очень неприятном и изматывающем деле: хлопотах по устройству похорон. Хоронили бабку. Родственники, измученные её выходками, даже не пытались изображать какую-либо скорбь. Честно говоря, старуха была омерзительной стервой, изобретательно и с подходцем изводившей несчастную семью как только возможно. Теперь она была мертва, наконец-то мертва, и вся семья вздохнула с облегчением. «Я не знаю, как я её не убил» — почему-то шепотом говорил мне приятель, косясь на перевязанный простыней ком мятого тряпья: все бабкины носильные вещи единодушно решили выбросить. Я как-то задумался: в самом деле, старуха была омерзительно живучей, если б можно было её как-нибудь устранить, это решило бы все проблемы… и поймал себя на этой самой мысли: «если б можно». Гадкую бабку было не жалко ничуть, терпеть её было невозможно, избавиться от нее было бы спасением, но вот убить её своими руками… нет, просто руки не подымутся. А если даже и «сделать дело», получится ведь как у Раскольникова…

Спервоначалу я подумал о треклятой иудеохристианской морали, воспитавшей нас в этаком многотерпеливом духе. Ан нет, язычники чувствовали нечто подобное даже сильнее, чем мы, — иначе «Орестея» никогда не была бы написана. Этого делать нельзя, даже если на это есть множество причин. Нельзя убивать человека, даже если от него никому вокруг нет никакой радости. Потому что дело не в нем. Запреты такого рода защищают не людей. Речь идет о чем-то большем. Много большем.

О чем же? Как бы это объяснить… В прекрасном американском фильме «Total Recall»[240] есть сцена, специально посвященная этому вопросу. Действие происходит на Марсе, внутри искусственного города, покрытого стеклянным куполом. Хороший парень Шварценеггер убегает от плохих парней, которые хочут его уделать. Удирая от них, он спускается по стеклянному куполу куда-то вниз. Тут его и настигают. Один супостат с удовольствием прицеливается из бластера, поводит дулом — бедный Шварц перед ним как на ладони… ща пальнет… и другой супостат бьет его по руке, крича: «Ты разобьешь купол!» Нет, он не тайный друг Шварценеггера, он его враг, но он хочет жить. Там, за стеклом, пустота, и если стекло разобьется, ласты склеют все, и хорошие парни, и плохие… Если живешь в стеклянном доме, не следует кидаться камнями, тем паче начинать стрельбу.

Вот и всё основание для братолюбия. С разборками между людьми надо быть поосторожнее только потому, что они могут нанести вред всему человечеству. Стуча головой ненавистного ближнего по стеклу купола, отделяющего нас от Ничто, мы ставим под угрозу не его жизнь, и не свою даже, а всех.

Именно это останавливает нашу руку, когда хочется прихлопнуть какую-нибудь «гаду», кривляющуюся перед самым носом… В нашем мире полным-полно пакостных, отвратных людишек, чья смерть никому не доставит никаких чувств, кроме облегчения. Но вот убить самому такого… даже если бы это сошло бы с рук… что-то останавливает — и отнюдь не любовь к этому самому ближнему, если понимать слово «любовь» буквально. Некоторых ближних невозможно не то чтобы любить, а даже выносить. Такая любовь, если б она имела место, была бы скорее диагнозом. Нет, нас останавливает чувство невидимой границы, хрупкой стены Дома Жизни, которая может рухнуть, если мы будем бить по ней головой врага. Поэтому нет ничего удивительного, что вокруг нас ползает полно пакости, чьей смерти (когда она всё-таки случается) мы искренне радуемся (и как еще!), но которых мы ни за что не стали бы умерщвлять собственноручно.

Конечно, в случае принятия подобного объяснения мы попадаем в сложную ситуацию. Так, например, при некоторых обстоятельствах физическое уничтожение «ближнего» (и даже «ближних» ан масс) становится прямо-таки богоугодным делом. Представим себе тот же самый стеклянный дом. Если «ближний» собирается залепить кирпичом в стенку, его надо остановить, как угодно и чем угодно, и тут уж приходится рисковать. В общем-то, всегда есть риск, что в пылу борьбы ты разобьешь стенку стеклянного дома, — и есть еще больший риск, что это сделает он. Ну что ж, действительность именно такова. Так, например, можно (а иной раз, увы, и нужно) отпустить с миром вредного человечка, навредившего (пусть даже очень сильно) тебе лично — но нельзя прощать и оставлять в покое врагов отечества и уж тем более врагов человечества. Можно (а иногда и необходимо) молча, без злобы и ненависти, перенести тяжелое горе, причиненное тебе ближним. Но не нарушение им законов чести и справедливости.

Итак, получается, что законы и правила, вроде бы защищающие человека от человека, на самом деле вовсе не имеют отношения к людям? Да. Они защищают не людей. Они защищают то, что защищает каждого человека: невидимую стену, купол, черту. Ограду, отделяющую нас от Ничто.

Стоит сказать, что Ограда пролегает вне человека. Это — нечто, прикрывающее спину каждого из нас, но не являющееся нами самими. Она за спиной каждого человека, но не в нем самом. В человеке, наверное, есть много всего — и пакостной дряни, и скрытых сокровищ, — но Стена находится за нами и вне нас. И за ней — Внешняя Тьма, где плач и скрежет зубовный.

Следует обратить внимание на то, что нравственный закон и Уголовный Кодекс запрещают не смерть, а убийство, — а большинство религий даже и убийство самого себя. Человек умер — это печально, но, в общем, «все умрем». Человека убили — это совершенно другое дело… Такое впечатление, что между «естественной» и «насильственной» смертью есть какая-то очень существенная разница… Кажется, что при насильственной смерти (правда, не всякой — смерть и убийство врага в честном бою почему-то почетна и допустима[241]). Стена пробивается, и через пролом в наш мир может вползти что-то извне, как Наг у Киплинга вползал в дом по случайно оставленному лазу… Нечто прозрачное, точнее — призрачное, проникает в наш мир и заражает его.

* * *

И мы опять возвращаемся к древним образам насилия: Мечу и Яду. Яд и его носительница, Змея, — действительно потустороннее создание, приходящее из Внешней Тьмы. Впрочем, она не столько темная (в вульгарном смысле плотной черноты), сколько невидимая. Напротив, Меч и Клык — воплощенные лучи света. Сияющий меч в руках защитника небесных ворот — и невидимый, прозрачный яд, сочащийся к нам из-за Стены Мира и заражающий души и тела людей. Свет и Тьма — дальше идти просто некуда…

Это даже не «белое и черное». Это условия всякой «выразительности» вообще.

И здесь кончаются «выразительные средства литературы», потому что «выражать» уже нечем.

Наши зомби нас не оставят в беде

Новые Легенды-2. Антология. СПб.: Азбука-классика, 2005.

Питерское издательство «Азбука» уютно устроилось в рыночной нише между московскими мегамонстрами, гонящими килотонны разномастных книг для чтения в метро и «элитарными» издательствами, выпускающими избранное для избранных. А именно: «Азбука» старательно выпускает хорошие книжки для образованного читателя, не лишённого литературного вкуса. Что радует.

В конце позапрошлого года издательство выпустило сборник современной русской мистики — «Новые Легенды». Опыт показался удачным, и в прошлом году, аккурат к длинным новогодним каникулам вышли «Новые Легенды-2». Которые, смеем надеяться, скрасили долгие зимние вечера любителям жанра.

Правда, тут нужно кое о чём предупредить тех, кто себя в любителях числит — иногда не по делу. Сейчас слово «мистика» как-то расплылось в сознании читателя: ему кажется, что это нечто среднее между фэнтези, притчей и литературной сказкой. На самом деле это не так. «Мистика» — это отнюдь не Толкиен, не Ричард Бах (или как он сейчас называется — кажется, Коэльо?) и не Ганс Христиан Андерсен. Это жанр в своём праве: строгий и с определёнными границами. Выяснением которых удобно будет заняться как раз на материале нашего сборника — именно потому, что в нём эти границы хорошо соблюдены, а выход за их пределы (что случается) чётко обозначен.

Искусство составления букетов

Впрочем, сначала ещё немного о книге. Сборник отлично составлен и прекрасно оформлен. Сейчас это — редкость. Читающий народец volens nolens пообвыкся и притёрся к издательскому стандарту: если уж сборник, то сначала идёт «паровоз» (то бишь рассказик Лукьяненко или кусочек очередного романа Головачёва), потом ведро слипшегося текста, а на обложке — голая вооружённая баба, если SF — с огнестрелом, если фэнтези — с серебряным мечом. Купят, не подавятся.

«Новые Легенды», напротив, собраны любовно, с чувством, толком и тем более с расстановкой. Это именно что сборник — то есть тексты, отобранные и отредактированные в рамках общей концепции и выстроенные в определённом порядке. Этот порядок должен, как минимум, устраивать читателя, а как максимум — ещё и нести в себе какую-нибудь сверхидею. Я сказал «ещё и». То есть устраивать читателя он должен в любом случае. Потому что сверхидеи, не вовремя пущенные в ход, иногда ведут к совершеннейшей неудобоваримости. Это как с подачей блюд: если уж начали со сладкого, то не нужно удивляться, что съедено будет немного. Не говоря уже о том, что подавать молоко вместе с окрошкой сугубо нежелательно.

При этом качество самих текстов следует оценивать отдельно. Блестящий сборник может быть составлен далеко не из шедевров — и наоборот, несколько отличных рассказов и повестей могут оказаться взаимно неудобоваримы.

Есть, конечно, некие правила, как и в упомянутом выше искусстве правильной разблюдовки. Например, «юмор» (и примыкающий к нему «стёб») являются чем-то вроде текстового аналога «сладкого»: начинать с них нельзя, заканчивать им — почти всегда можно и нужно. Или, скажем, «сначала супчик»: первый текст должен быть относительно коротким и легкочитемым, даже в ущерб качеству. Несколько сильных вещей подряд ставить нельзя, надо разбавлять… Есть ещё несколько правил, сейчас о них не будем. Остальное же — чистое искусство.

Так вот, если если подходить с этой точки зрения, то сборник сделан почти идеально. То есть практически всё, что надо, на месте. Эти тексты нужно было подать именно в таком порядке. Даже чувство лёгкого голода (с которым, как говорят, надо выходить из-за стола) остаётся. Типа, «дайте нам ещё такого же, и побыстрее».

Единственное, что мне, как читателю, не слишком показалось — это внутренние разделения текста, точнее их названия. Сборник делится на части — «восточная мистика» (точнее, «мистика на восточный лад»), «европейская мистика», «славянская», отдельно почему-то «современная». Отдельно идут «мистические случаи и сказки» и «мистические повести». При хорошо устроенной последовательности текстов эти ярлычки — лишние.

Зато стоит отдельно похвалить оформление. Обложка мало того что красивая — она, при всей абстрактности, имеет отношение к текстам, причём сразу к нескольким. Это надо было ухитриться. Объяснять ничего не буду — смотрите сами. Замечу только, что в сборнике мистики должны быть загадки.

Но приступим, наконец, к содержанию.

Сто цветов

Первое и общее: в книжке нет «паравозов» — то есть вип-персон головачёвского замаха, гарантированно потребляемых с любым гарниром. Все авторы — не то чтобы средней руки (это неправда), но, скорее, известны в узких кругах, причём в разных. Например, Алимов — это «половина Ван-Зайчика», кумир любителей китайщины. А, скажем, Бенедиктов — автор «Войны за Асгард», его предпочитает публика политически ангажированная. Зорич — из обоймы живых классиков, а Мидянин новомоден. И так далее. Тем не менее, в сборнике никто никого не загораживает, никто никому не мешает. Сто цветов, как рекомендовал Мао, цветут рядом.

Обратимся же к цветочкам.

Первый рассказ (Вадим Панов, «Бонсаи») — это, собственно, напоминание того, что такое мистика как жанр. Теперь это определение можно дать. Мистика — это истории о вторжении в обычный мир сверхъестественного. Это сверхъестественное может быть опасным или спасительным (у Панова оно спасительное: деревце-бонсаи, в которое вселилась душа самурая, спасает бестолковых хозяев), но оно должно оставлять ощущение жути. Что ж, жуть там присутствует, хотя берётся совсем не из потустороннего мира, а с грязной московской улицы и имеет вполне посюстороннюю природу. (О таком сюжетном повороте нам ещё придётся вспомнить ещё не раз по ходу обзора).

И ещё одно: о качестве текста и искусстве составителя. Панов — крепкий профессионал, то есть умеет выдавать продукци требуемого качества. Здесь, в начале сборника, слишком необычный текст был бы противопоказан: читатель испугается слишком крутого подъёма. Вход должен быть широким и удобным, козьи тропки должны подстерегать в середине пути. Так вот, рассказх, как легкоглотающаяся наживка, вполне хорош, ибо свою разгонную функцию выполняет.

Дальше, однако, начинаются хитрости: сразу за «Бонсаи» идёт изысканный Алимов с двумя коротенькими, но удивительно тонко отделанными текстами, объединёнными одним названием «О чём умолчал Пу-Сун Лин». Если кто вдруг не знает, Пу-Сун Лин — это такие китайские байки на тему лисиц-оборотней, прикидывающихся красавицами и втирающихся в доверие к благородным мужам с целью залезть к ним в койку и известным способом поиметь их жизненную энергию. У Алимова то же самое, только вместо лис — кошки, а вместо благородных китайцев — современные московские раздолбаи, от дворника до студента-корееведа…

Далее, увы, расстелена ровная, но скучноватая дорожка. Притча Алексея Андреева «Цветок» — об истинной красоте, которую нельзя увидеть глазами — типичный пример избыточного текста: об этом уже писали, и лучше. «Сержант Её Величества» Марины Галиной — про сэра Артура Конан-Дойля и о том, как он увлёкся спиртизмом (что, кстати, соответствует исторической правде: да, увлекался) — мог бы, пожалуй, стать жемчужиной сборника, будь автор поизобретательнее. Увы, стилизация под позапрошлый век вышла слишком уж тщательной. Сейчас астральными червями, поедающими души, никого особенно не удивишь и не напугаешь.

Самые яркие

Зато следом идёт гвоздь сборника — образцовый мистический рассказ Владимира Березина «Голем». Жуткая — в самом деле жуткая — история о советском солдате, пытающемся выжить в горящей Праге и убитым в 1968 году во время ввода советских войск в Чехословакию, написана холодным и блестящим языком Агнона и Майринка. Великолепный шахматный этюд, где в самом конце короля берёт терпеливо дожидавшаяся на краю доски пешка.

Николай Караев в «Пути единорогов» нарисовал очень яркий и красочный «цирковой» мир, слегка совпадающий с нашим на уровне названий. Впрочем, карнавал уравновешивается миром сакральным, где традиционные символы «изящно и прилично совокупляются», как сказано в одном старинном руководстве по бальным танцам. Ну что ж, автор овладел приёмом — получилось хорошо, а музыка текста восполняет сюжетные неурядицы. Музыка же — то бишь качество языка — отчасти извиняет линейный сюжет «Кружки тёмного» Сергея Легезы. Средневековье, еврейский погром, попытка напугать громил имитацией явления ангела — и, как нетрудно догадаться, явление настоящего ангела, который безобразие и прекращает. Канонично, но неинтересно.

Дальше, однако, снова идёт хит: рассказ Михаила Кликина «Наш упырь», текст по-настоящему страшный. Учитывая, что «русская тема» вообще даётся плохо, сугубый респект. Что важно: этот гвоздь вбит как раз на нужное место. Рассказ не просто хорош, но и правильно расположен относительно остальных текстов.

Как ни странно, сюжет похож на «Бонсаи»: сверхъестественное спасает от плохих людей. Правда, на сей раз помогает не благородный самурайский дух, а натуральная нечисть. В глухую русскую деревню приходят уголовники и творят беспредел. Бабка, у которой в подполе живёт упырь (настоящий, кровососущий), с согласия всей деревни выпускает его на раздухарившихся бандитов. Как это происходит — лучше читать. Особую жуть происходящему придаёт то, что всё описывается глазами «городского» ребёнка, отправленного в деревню на поправку здоровья (как выясняется, здоровье приносят эманации всё того же упыря). Как выясняется, против порождений Великой Криминальной Революции хороши все средства.

«Жигимонт последний» Сергея Булыги — очень хорошо написанный, очень литературный текст, но не вполне понятно о чём. Непонятно, потому что нужно знать белорусско-литовскую традицию. Зато «Недокументированные функции» Никиты Красникова читаются легко и приятно: рассказ про молодого учёного, занимающегося «математической магией» и не заметившего у себя под боком натуральную ведьму, написан в классической традиции и при этом по-хорошему завёрнут так, что и не догадаешься. Несколько менее аккуратно, но в том же духе сделан «Тонкий болезненный звон» Новака: предполагаемые друзья оказываются врагами и наоборот.

Цветы добра и зла

Ещё один отличный текст — «Лифт» Юрия Бурносова. Вроде бы напрашивающийся ход: лифт, набитый людьми, но приезжающий не на первый этаж, а в другой мир, из которого нет выхода. Интересно, что и тут просверкивает уже упомянутая тема: самое инфернальное впечатление производит не жуткий мир, в который попали герои, а один из героев, хладнокровный уголовник, перерезающий горло мальчишке, чтобы напиться кровушки.

«Формалинщик» Сивинских — про зомби — вызывает смешанные чувства. Есть несколько тем и приёмов в литературе, которые «гарантируют эффект». Например, страдания ребёнка — даже очень плохо написанный текст на эту тему будет дёргать за нерв. Но именно поэтому лучше такими приёмами не пользоваться без нужды. Или, если уж пользуешься, нужно показывать вышесредний класс. Фигура живого мертвеца — из этой серии. Если уж взялся за неё — делай блестящие ходы или не берись вообще. Увы, «Формалинщик» — средненький рассказ. Зомби бывают хорошие и плохие. Плохие желают мирового (ну или общероссийского) господства, хорошие помогают людям обороняться от плохих. Эту икру уже кто-то ел, и не один раз.

Нечто подобное можно сказать и о «Прогулке» Бенедиктова. Тут мы встречаемся всё с тем же сюжетом, что и в «Бонсаи»: мертвец поднимается, чтобы защитить своего ребёнка от мерзавцев-наркоманов. Текст очень сильный, но за счёт передоза сильнодействующих средств.

Раздел «Мистические случаи и сказки» мы пройдём быстро — не потому что он плох, а наоборот. Изящная новелла Зорича «У солдата есть невеста» — фриц недобитый, влюбившийся в русскую Царевну-Лебедь и принявший смерть, лишь бы не знаться с тремя соплеменниками-дезертирами. Великолепная сказка-притча Красникова «Сказка о последнем поэте», не поддающаяся пересказу — и рядом милые упражнения в стиле Прачетта Владимира Аренева («Королевская библиотека»).

Теперь повести. Они выстроены, если можно так скзаать, по нарастанию «собственно мистического элемента» в тексте. Михаил Харитонов — сугубый, подчёркнутый реализм, Кубатиев — отыгрыш мистики реалистическими средствами, Мидянин — весёлая кислотная вечеринка.

«Лапсанг Сушонг» Михаила Харитонова — текст в модной сейчас стилистике «ностальжи-пуфф», действие разворачивается от семидесятых до двухтысячных, со смакованием деталей советской и постсоветской жизни. Текст хитрый, с ловушками, сбитыми прицелами и непредсказуемым финалом.

Алан Кубатиев, «Пепельный рейс» — вот это как раз достойный вариант отработки темы «живых мертвецов». Кстати, пример, «другим наука»: практически все эпизоды составлены из штампов (ну что может быть заезженнее во всех смыслах этого слова, чем «голосующая девушка у дороги»?) — однако, целое вполне оригинально и неожиданно.

И, наконец, сладкое. Цирк приехал и привёз бочку с вареньем и корзину с печеньем. Понятное дело, хит сборника — иначе зачем он в финале? Жуткий и развесёлый треш Мидянина «Московские Големы» — про демонических существ, разносящих на части лужковскую Москву — запомнится читателю надолго. Правда, финал — про Москву как Вавилонскую Блудницу, самые очертания которой исполнено ужаса и мерзости, — не выглядит ни смешным, ни даже мистическим. Очень уж похоже на правду.

В едином строю

Что сказать в заключение?

Сборник, как мы уже говорили, отлично составлен: все тексты на своих местах. Большинство из них объединены неким единым мироощущением. Его можно сформулировать так: современная российская реальность до такой степени инфернальна и отягощена злом (нет, даже Злом с Большой Буквы), что по сравнению с ней любая нежить, нечисть и жуть оказываются либо спасительными, либо, как минимум, сравнимыми.

Мы больше не боимся Чёрной Руки, Красной Занавески, злого орка с чёрной отравленной саблей, да и самого Сатану. Нет, не боимся.

По мнению российского коллективного бессознательного образца 2006 года, настоящее, корневое зло — это несколько человек с пустыми глазами, выходящие из подлеска.

Против которых в едином строю стоят люди, единороги, големы, живые деревья, мёртвые отцы, а также наши родные зомби и упыри, которые нас не оставят в беде, ибо только на них, родимых, вся надёжа.

Пикник озабоченных

Творчество Стругацких как апология фарцы

В банке тёмного стекла

Из-под импортного пива

Роза красная цвела…

Булат Окуджава

Один мой знакомый (увы, только по интернету) эмигрант, ныне проживающей на исторической родине, недавно ударился в воспоминания об отъезде.

Описывал он это дело довольно красочно: выезжал он в девяноста первом, и разница в положении между «там» и «тут» была максимальной.

Вот как это ему запомнилось. «Первое, что мы увидели, был шереметьевский duty free, весь светившийся изнутри неземным светом. После холодной и не вполне сытой Москвы 1991 года, после зала ожидания, где на полу вповалку спали какие-то беженцы и плакали дети, чистота и свет производили впечатление иной реальности. Я нарочито твердым шагом направился в duty free, чтобы купить баночный Туборг и бутылку «Золотого Шампанского»; жена. остановилась на пороге и дергала меня за рукав — давай мол, уйдем, мы явно здесь лишние, и сейчас нас отсюда выгонят».

1

В некотором царстве, в некотором государстве некогда в ходу было слово «низкопоклонство». Обычно к нему добавлялось — «перед Западом». С каковым «низкопоклонством» полагалось вести беспощадную борьбу. Сейчас над этим принято издеваться, а, между прочим, зря: явление-то вполне себе имело место быть. Из некоторых сфер его даже вполне успешно изгоняли. Например, из науки: между прочим, Россия обязана борьбе с низкопоклонством весьма многим, в том числе и кой-какому (пусть хиленькому и двусмысленному) признанию достижений российской науки за рубежом. Но в целом кампанию можно было считать проигранной, поскольку все попытки «утвердить собственную гордость» разбивались о пресловутый «быт».

Здесь важно понять, что речь идёт не о материальном благосостоянии как таковом — скорее уж, о «красивости жизни», о присутствии в ней «гламура». Запад брал (и таки взял) не только и не столько «деньжищами» и «уровнем жизни», сколько общим ощущением того, что в его жизни есть некая красота, а в нашей — в лучшем случае сытое уродство. При этом рост благосостояния не утишал, а, наоборот, обострял тоску по «красивостям»: голодный человек думает о краюхе хлеба, ему не до розанов и бижутерии, но сытому человеку немедленно начинает всего этого хотеться. Хлеб без зрелищ перестаёт лезть в глотку, даже если хлеба много и он дёшев.

Советский Союз образца семидесятых был довольно-таки процветающим (можно даже сказать, массово успешным) обществом. Но именно тогда советский человек, более или менее удовлетворив свои первичные потребности, полетел, как бабочка на огонь, на неземной свет заграничной жизни.

Чем кончился этот полёт, мы все знаем. Некоторый интерес представляет, однако, то, как он начинался. Ещё интереснее наблюдать первые взмахи крыльев там, где для них вроде бы не было места — в классической советской культуре.

2

Советская культура начиналась с решительного отвержения гламурной сферы, отвержения сознательного и целенаправленного. Это было логично. Советская культура считала себя революционной, а революция — это, как известно, «мир хижинам, война дворцам». Всякая «красивость» — принадлежность дворцов; следовательно, красота и изысканность в каком бы то ни было виде — классовые враги, и поступать с ними надо соответственно. То есть уничтожать как класс. «Роскошь» казалась первым и самым значимым признаком «эксплуатации человека человеком», — и, как таковая, была неприемлема ни в каком виде.

У проблемы было, впрочем, два измерения: красота общественно-значимая, «видимая всем», и красота для частного пользования, приватная, маленькая. Понятно, что к обоим видам «роскоши» революционеры относились с одинаковым отвращением — они не понимали и не принимали ни внешнего вида «дворцов», ни, тем более, их убранства. Впрочем, первая проблема решалась просто: массовым архитектурным вандализмом. Можно даже предположить с известной степенью уверенности, что советская антирелигиозная истерия — с разрушением и разграблением храмов — была вызвана не в последнюю очередь эстетическими причинами: церкви и происходящее в них богослужение были слишком красивы, причём той самой, «роскошной» красотой (которой когда-то соблазнился князь Владимир, принимая православие). Возможно, будь они строже и суше, большевистских истерик на эту тему было бы меньше.

С частным мирком, однако, было сложнее: неистребимое желание обывателя лежать на мягком диване и кушать кисель с серебряной ложечки подавить значительно труднее. Революционная эстетика громыхала железными копытами, пытаясь растоптать всяческие «рюшечки-завитушечки», требовала их решительного и полного искоренения — но не могла до них дотянуться. Маяковский прозорливо требовал выкинуть с комодов слоников, и скорее свернуть головы мещанским канарейкам, «чтобы коммунизм канарейками не был побит».

Сталинская контрреволюция (а то, что сталинизм имел явственные черты «реакции», сейчас уже сложно сомневаться) изменила, в частности, и отношение к красоте, реабилитировав её публичную составляющую. Канарейкам по-прежнему приходилось туго, — зато центральные станции московского метро или знаменитые «сталинские высотки» до сих пор поражают своим эстетическим совершенством. Дворцы были посмертно реабилитированы — на том основании, что они теперь принадлежали народу.

Эстетика позднего сталинизма была классицистской, причём во всех отношениях. А именно: большая часть населения страны обитала в трущобах, бараках, в лучшем случае — в ветшающих коммуналках, ела скудно, и мало что имела. Но над всем этим безобразием возвышались немногие образцы красоты и вкуса. Вещи, которые выпускались в те времена, были действительно красивы: и сейчас ещё можно любоваться на главный корпус Университета, на обводы автомобиля «Победа» или на какой-нибудь уцелевший с тех времён серебряный портсигар.

Новый приступ борьбы с красивостями пришёлся на шестидесятые. На сей раз причина была банальна: труд подорожал, на «красивое» денег не было. Пафос эпохи был в том, чтобы снабдить всех дешёвым и сколько-нибудь приемлемым товаром, начиная с жилья. И немедленно на помощь пришло то самое «низкопоклонство». Сейчас мало кто вспоминает, что пресловутые «хрущобы» были возведены по импортному проекту, купленному у немцев на корню.[242] В ту же самую эпоху начинают «лямзить» и всё остальное — начиная с автомобилей («Победа» так и осталась единственной чисто советской разработкой в этой области — всё остальное было ухудшенными копиями западных авто), и кончая фасонами обуви.

Мы, однако, интересуемся культурой. Советская культура долгое время была единственным продуктом, который выпускался не по лицензии. Правда, в литературу и кино косяком пошли «переводы» и «импортные ленты», что оказало своё воздействие на местную продукцию — и тем не менее «Мосфильм» до самого конца отнюдь не превращался в ухудшенную копию Голливуда, а книжки здесь не только переводили, но и писали сами. Именно это обстоятельство и делает их интересными: в царстве победившего «низкопоклонства» они всё же оставались не его артефактами, а, скорее, зеркалами, отражающими реальность.

При этом за культурой тщательно следили: прямой критики советского строя и очень уж откровенного «низкопоклонства» всё-таки не допускалось. К тому же далеко не все «совписы» так уж хотели предаваться этому самому низкопоклонству: многие вполне искренне верили в исторические преимущества советского строя или хотя бы в то, что у нас когда-нибудь всё будет хорошо.

Тем интереснее проследить, как советская ситуация с «гламуром» отображалась в их творчестве — даже там, где этому, вроде бы, совсем не было места.

Для анализа мы возьмём не совсем обычный источник, а именно — фантастику братьев Стругацких.

3

Сочинения Стругацких — это не менее значимый артефакт высокой советской культуры, нежели, скажем, «Тихий Дон», полёт Гагарина или «Александра Пахмутова на стихи Николая Добронравова».

При этом верно и то, что эти книги — не менее значимый артефакт культуры антисоветской, наравне с «Архипелагом ГУЛАГ», «бульдозерной выставкой» и Галичем. Если уж быть совсем точным, то собственной, родной аудиторией Стругацких были как раз те, кто дома слушал Галича, а на работе ковал ракетно-ядерный щит. Пахмутова на стихи Добронравова им была уже «в падлу» (ибо они знали, что существует Джон Леннон), а Солженицын — «слишком» (то есть не то чтобы идеологически неприемлем, а просто, по большому счёту, не нужен — в кумирах если кто и ходил, то, скорее, «Сахаров-как-академик»). И «совок» был для них не страшен, а скучен. Запад, в свою очередь, интересовал их не столько даже уровнем жизни и всякими там разносолами, сколько тем, что там «что-то делается».

Под словами «что-то делается» понимались, конечно, западные вещички. Шмотьё. Барахлишко. Жвачка. Джинсы. Магнитофоны. Впоследствии видаки. Это забирало по-настоящему — опять же не столько явленным в них «уровнем жизни», а просто своей дразнящей непостижимостью: «а вот нам такого не сделать, сколь жэ не рви».

На этот период как раз пришлось окончательное крушение сталинской эстетики и воцарение «кафельной плиточности» во всём. Неудивительно, что к тому времени среди интеллигентных людей процвёл сумасшедший культ Настоящих Западных Вещей. Это касалось не только одежды, мебели и прочих, извините за туалетное слово, удобств. Но, например, именно в те годы возникла уникальная, нигде в мире более не встречающаяся привычка коллекционировать пустые бутылки из-под импортных напитков. У любителей этого дела на полках пылились целые ряды блестящих сосудов с красивыми загадочными этикетками. Иногда их пытались приспособить к какому-нибудь делу: Окуджава не случайно пел про «банку тёмного стекла из-под импортного пива», в которой «роза красная цвела» (если вдуматься, запредельная пошлятина, но тогда «импортная бутылка» казалась куда более элегантной, чем любой советский хрусталь). Но, как правило, всё это стекло просто стояло — как идолы в хижине дикаря. Да эти бутылки и были самыми настоящими идолами: им только что не молились. Ещё бы: они ведь свидетельствовали о реальном существовании гламурного мира. Такое же примерно почтение оказывалось и прочим мелочам «оттуда»: например, авторучкам, зажигалкам, и прочему дешёвому барахлу, которого у нас почему-то «не было в заводе».

Да, вернёмся к литературе. Итак: Стругацкие, кажется, единственные в своём роде авторы, которые умудрились сделать предметом фантастики «валютный магазин» и его содержимое. Случай уникальный, аналогов в мировой литературе нет.

Теме «шмоток» у Стругацких посвящено целых две книги: «Хищные вещи века» и «Пикник на обочине». Кроме того, всё тот же самый вопрос поднимается и в других сочинениях, о чём мы тоже упомянем.

Итак, начнём с первой книжки. Она — самая ранняя, и написана ещё в тот период, когда коммунизм казался возможным и достижимым. Однако уже тогда было понятно, что коммунизм и гламур несовместимы, и надо выбирать что-то одно. Поэтому выбирающие коммунизм должны ненавидеть гламур, но для этого нужен какой-то дополнительный повод. В разбираемом сочинении он находится.

Сюжет (если кто вдруг в молодости не читал) «Хищных вещей» таков. Главный герой прибывает (на полулегальных каких-то правах) в некую буржуазную страну, где «всё есть» — этакий огромный «валютный магазин», лопающийся от изобилия нужного и ненужного. У героя задание: выяснить канал распространения некоего опасного наркотика, перед которым бессильны даже матёрые коммунары. В конце концов выясняется, что страшный наркотик делается из примитивнейших подручных средств. Кайфоделом служит простейший транзисторный приёмник: достаточно вытащить из него одну фиговину и поставить другую, как он начинает излучать какие-то особо одурманивающие волны, погружающие человека в вечный кайф. Плохо то, что поменять фигульку может каждый: рецепт народный, делают это «все кому не лень». Никакая мафия к этому не имеет отношения. Никто не виноват. Бороться не то чтобы не с чем (вред-то налицо), а вот именно не с кем.

Описываемый предмет, в общем-то, понятен. «Особое излучение из радиоприёмника» в ту пору как раз вошло в моду — соответствующие наркотики у нас назывались «вражескими голосами», и слушали их «все кому не лень». Проблема в другом: в отличие от советской пропаганды, которая была именно что пропагандой, и как таковая оставалась безумно занудной, «голоса» подсаживали именно на гламурные приятности, — например, на западную музыку. Что с этим делать, было решительно непонятно. Каковое состояние растерянности братья честно отобразили.

Однако продолжим. Единственным оставшимся в нашей культуре описанием советского отношения к западным вещам (конкретнее — к западной технике) остаётся сочинение, именуемое «Пикник на обочине».

Сюжет все знают — благо, фильм «Сталкер» заставил прочесть книжку даже тех, кто фантастику не переносит на дух. Однако тут нужно отвлечься от от фильма, ибо книжку «держит» опять же «вещевая» метафора — а именно, предметы из иного мира, добываемые в некоем особом его анклаве с риском и опасностью для жизни и дальнейшей судьбы «сталкерами», впоследствие кое-как приспосабливаемые туземцами для своих туземных нужд, но так и остающимися непонятными, непостижимыми в самой своей основе, загадочными, блестящими, опасными, бесконечно ценными. Изделиями более развитой цивилизации, короче говоря. То есть, опять же, «шмотки».

Соответственно «сталкеры» — это то ли советские разведчики, с риском для жизни и судьбы охотящиеся за западными секретами, то ли советские же фарцовщики, промышляющие около местных «Зон» (посольств, гостиниц, впоследствии — «берёзок» и duty free) и тоже, кстати, с риском для жизни и судьбы (за махинации с импортным товарцем могли, как минимум, попереть из вуза с волчьим билетом, а при плохом раскладе и посадить). Впрочем, «то ли/то ли» — это в данном случае не та фигура, тут, скорее, и то, и то.

Это последнее обстоятельство напоминает нам о весьма интересной стороне дела. А именно — об уникальном способе изображения советской действительности у Стругацких.

Оказывается, Стругацкие нечаянно открыли интереснейший приём, позволивший им подойти к «совку» с весьма неожиданной стороны. Я имею в виду его стилизацию под некий условный «Запад».

В самом деле. Если вдуматься, изображать реальный «Запад» (знакомый АБС, так сказать, командировочно) было и не из чего (от командировочных впечатлений у них остались, кажется, только знания об ассортименте дешевого бара), и незачем. У читателя Стругацких познания «в заграницах» ограничивались Эстонией («наш Запад», за это её безответно любили), иногда какой-нибудь «Венгрией», «клубом кинопутешествий» с Сенкевичем, да Хэмингуэем. У Стругацких всего этого понемножку есть (более от Хэмингуэя, конечно, нежели от постыдной «Венгрии», или даже реальных Штатов или Японии). Но люди-то в их книжках — наши ведь люди. Даже если они ходят по мокрым и блестящим улицам неизвестного города и носят они красивые западные имена, всё равно они не более чем переодетые Штирлицы.

Это довольно интересная тема, но мы обратимся лишь к одному её аспекту: в книге описывается крайне вестернизированное общество, находящееся в технологической зависимости от чего-то внешнего и ему непостижимого. Зависимость эта не обсуждается, но и не особо скрывается: она незаметна, но очевидна. Автомобили ездят на электричестве, добываемом из «вечных аккумуляторов», местное оружие содержит всякие хитрые штучки-дрючки из «Зоны», и так далее, и тому подобное. Разумеется, внешне всё кажется своекоштным — однако сердцевина этой цивилизации выстроена из инопланетного мусора.

Современная Россия лишена даже этого сомнительного утешения: достаточно посмотреть на поток иномарок на улицах Москвы. Миру Стругацких соответствовали бы, скорее, «Волги» и «Москвичи» с импортными моторами. Но тогда у людей сколько-нибудь осведомлённых складывалось впечатление, что Советский Союз медленно, но верно движется именно в эту сторону. Казалось, всё ценное, или хотя бы работающее, приобретается «за валюту». Это было не совсем так, а иногда и совсем не так — во всяком случае, под конец «своей» осталась только непритязательная оболочка, уродливая жабья шкурка, намертво приросшая к лягушке, которой уже не суждено её сбросить.

При этом масштаб ситуации у Стругацких намеренно смазан. Теоретически, от Зоны зависят вообще все. Но на практике, разумеется, есть точка контакта: ближайший к Зоне город, жители которого в основном и промышляют сталкингом. Смешно, но в нашей текущей реальности этому неназванному городу соответствует то ли «столица нашей Родины» (где Шереметьево-2), либо уж небольшие приграничные городки, где таможня и всё такое прочее.

Разумеется, это порождает очень своеобразный менталитет. Так, люди вынуждены всё время разбираться в вещах, которые сделали не они, и находить им полезные применения для каких-то собственных нужд — прямо как советские инженеры, снимавшие слой за слоем с западных процессорных кристаллов, чтобы воспроизвести их топологию, и уже давно не пытающиеся понять, как же, чёрт возьми, эта штука работает… или нынешний программер, без документации, на голой интуиции и кое-как переведённом хелпе, осваивающий какой-нибудь навороченный программный пакет. Между тем известное «ты можешь по-настоящему знать только то, что ты сделал сам», — одна из максим немецкой классической философии, никем ещё всерьёз не оспоренная — действует и в этом мире. Соответственно на него сыплются всевозможные непонятные несчастья. Хуже всего, конечно, тем, кто непосредственно контактирует с непонятным: у «сталкеров» рождаются неправильные дети, и вообще не складывается жизнь. У других, в общем, дела не лучше. При этом сама Зона страшна и опасна. Шаг вправо — шаг влево — почти как в современном российском бизнесе. В общем, жить невесело, несмотря на наличие заведений, где есть выпивка. «Зону» не любят. Ей даже уже не интересуются. Остаётся только голая зависимость. И всё.

При этом взаимосвязь между халявными штучками-дрючками и общей депрессивной обстановкой вроде бы не очевидна. Да, на самой Зоне опасно — но, так сказать, статистически: кто-то попадает в какую-нибудь мерзкую ловушку по первой же ходке (таких большинство), а кому-то всё время фартит. Прям как нашим нынешним «бизнесменам и бизнесвуменам». Остальные просто пользуются халявой, не особо задумываясь, а хорошо ли это, и так ли уж это всё задарма.

Чем именно придётся платить, Стругацкие тоже написали — в другой, более поздней книжке, называющейся «Жук в муравейнике».

Там, в частности, описывалась разорённая, загаженная, поражённая всеми мыслимыми несчастьями планета, большая часть населения которой была некими пришельцами куда-то выведена (о том, какое значение этого слова здесь уместно, остаётся только догадываться). Немногие оставшиеся жители обитают среди развалин. Пришельцы, однако, не успокаиваются: им зачем-то нужно полностью очистить планету от местного населения — при том её саму всё-таки не разрушая (видать, она им зачем-то нужна).

И вот, посреди всеобщей мерзости запустения возникают вот такие картины: «Мы выходим на площадь. Объект… вблизи похож на гигантскую старинную шкатулку голубого хрусталя во всем её варварском великолепии, сверкающую бесчисленными драгоценными камнями и самоцветами. Ровный бело-голубой свет пронизывает её изнутри, озаряя растрескавшийся, проросший черной щетиной сорняков асфальт и мертвые фасады домов, окамляющих площадь. Стены этого удивительного здания совершенно прозрачны, а внутри сверкает и переливается веселый хаос красного, золотого, зеленого, желтого, так что не сразу замечаешь широкий, как ворота, приветливо распахнутый вход, к которому ведут несколько низких плоских ступеней». При этом те, кто рискует зайти внутрь, больше оттуда не выходят — на самом деле это ловушка…

Опять же: трудно не узнать в этой картинке всё тот же пресловутый «валютный магазин», мечту и кошмар советского человека. Разрушенная же планета — это ровно то, во что превратилась Россия в ходе «перестройки» и последовавших за ней «реформ». Правда, книжка писалась ещё до всех событий, но авторы явно что-то почувствовали, — а может быть, и что-то знали заранее. Не случайно среди ближайших родственников Бориса Стругацкого значится не кто иной, как Егор Тимурович Гайдар (он женат на его дочери). Так что «есть основания полагать» всякое, «но это уже другая история».

Под конец существования Советского Союза (и порождённой им культуры) тоска по «импортной жизни» достигла каких-то чудовищных масштабов. Толпы москвичей (которым «импорт» всегда завозили в первую очередь) ломились посмотреть на диковины: фильм «Звёздные войны» (для того, чтобы попасть на сеанс, надо было выстоять двухдневную очередь) и на булку с котлетой в «Макдональдсе» (туда надо было стоять поменьше: часа три-четыре). На этот период пришёлся звёздный час советской культуры: она наконец-то смогла явно сказать то, о чём так долго грезила тайно. Огромные тиражи толстых и тонких журналов, газетный бум, телефеерверк — всё это было посвящено одному: высказанному, наконец, вслух желанию иметь красивые вещи, красивые западные вещи, те самые «хищные вещи века». Или — если уж не иметь — то хотя бы иметь возможность смотреть на них. Люди, когда-то собиравшие у себя на полках пустые бутылки, готовы были на всё, чтобы иметь возможность любоваться на бутылки полные — и иногда самим покупать себе какое-нибудь «кюрасао». Ну или любоваться красивой модной одеждой хотя бы через стекло витрин. Хотя бы. Если уж не иметь, так хоть глазом, глазом лизать Импортняк.

На этом, правда, советская культура и спалилась. Если «банка тёмного стекла» ещё была каким-никаким «явлением духовной жизни», то та же самая банка в ларьке быть таковым решительно отказывалась. Вещи стали значить то, что они и должны значить: объекты потребления и ёмкости для их хранения. Все дела.

4

И какова же мораль всей этой истории?

Нет, я отнюдь не собираюсь обличать «вещизм» советских людей, издеваться над несчастной банкой из-под пива и сияющим инопланетным магазином, набитым чем-то там сверкающим и переливающимся. Совсем даже наоборот.

Существует известная закономерность: если человеку не хватает всего, он ещё может это пережить. Но если у него есть всё, кроме чего-то одного, он начинает думать, что это одно стоит всего того, что у него есть. При этом он, может быть, сможет достаточно долго игнорировать этот факт. Однако ему начнут сниться странные сны — всё о том, одном, чего ему не хватает. В обществе ту же самую функцию «снов» играет культура, особенно литература. В этом смысле она общественно-полезна: показывает, куда ветер дует.

Так что судьбу советской цивилизации можно было предсказать ещё в семидесятые — по книжкам Стругацких, если бы их тогда смогли внимательно прочесть. Правда, вряд ли это что-то изменило бы: революционное право первородства уже было разменяно (не на деле, так в мыслях) на чечевичную похлёбку, точнее — на гамбургер.

Тем не менее урок на будущее остаётся. То, что слишком яростно отвергается, в конце концов становится навязчивой идеей.

Есть такая невесёлая русскую сказка насчёт халявы. Русский народ, видите ли, не всегда её любил. Так вот, есть одна байка про то, чем кончается пользование «почти дармовым». Нет-нет, это не про попа и работника его Балду — это уже «литература». Это та самая, где звучит зловещая присказка: «Бери моё добро, да горе-злосчастье впридачу».

Похоже, именно это мы по глупости и сделали, накупив на Западе «сникерсни».

Газонокосильщик. На смерть Жака Деррида

Мыслить — это значит подтачивать (entamer) эпистему резцом своего письма.

Жак Деррида. «О грамматологии»

entamer la fermeté — подорвать стойкость

entamer le crédit — поколебать веру

entamer la réputation — подмочить репутацию

Французско-русский словарь

Итак, 9 октября 2004 года в Париже скончался Жак Деррида.

Смерть человека, понимавшего мир и жизнь (собственную в том числе) как «текст», а «текст» как слоёный пирог из «подразумеваемого» разной степени пропечённости, должна была быть обозначена именно словом «скончался» — с очевидной отсылкой к «кончился» и дальнейшим разматыванием клубка аллюзий и аналогий, более или менее рискованных, вплоть до непристойных (мэтр разрешал, он и сам был «весёлый такой»). На том и покончим с этим: желающие проводить Дерриду по-дерридиански и без нас найдутся. Найдётся ведь какой-нибудь гуманитарий, философствуя надувным молотом, напишет про деконструкцию червями. И не то чтобы Деррида не заслуживал некоторого «постмодернизма», то бишь глумления, в том числе и посмертного, — но лучше оставить это дело профессионалам из числа его выучеников.

Хотелось бы избежать и другого: реактивности. Что говорить: людям, которым сам Деррида и всё с ним связанное, было глубоко чуждо и отвратительно (это я и про себя тоже), смерть апостола «постмодерна» может показаться хорошим поводом от этого самого откреститься, хотя бы самим тоном. То есть написать: «вот, постмодернизм умер, наступает эпоха» — дальше по вкусу… ну, скажем, «новой искренности и новой серьёзности». Или «новой традиционности». Или осетринки с хреном.

А вот хрена вам. Постмодернизм не умер. Умереть может живое, а постмодернизм был «носферату» с самого начала. Возможно, сам Деррида плюс ещё несколько официальных «отцов-основателей», были тем живым началом, что ещё придавало голему некоторую уязвимость. В крайнем случае можно было сослаться на мнение мэтра (он сам, впрочем, таких ситуаций тщательно избегал). Теперь же, когда Деррида умер, машинка «деконструкции» зажужжит ещё веселее. Газонокосилка мысли уже скосила мозги парочке поколений, тем самым доказав свою эффективность. «Чего ещё надо».

Однако сам проектировщик газонокосилки всё-таки заслуживает некоторого внимания.

Жак Деррида был профессиональным маргиналом — то есть человеком, рождённым на краю пространств и умеющим (и любящим) удобно устраиваться на разного рода краешках. Он родился 15 июля 1930 г. в Алжире, в Эль Биаре, в еврейской семье. Обе эти позиции в тридцатом году были одновременно маргинальными и комфортными. Положение изменилось в сороковом, когда правительство Виши, поддавшись требованиям Гитлера, начало вводить законы, ограничивающие права евреев. Пострадал и десятилетний Жак Деррида. По его словам, его исключили из школы: «Учителя нам сказали: «Идите домой, ваши родители всё объяснят». Дети на улицах кидали в нас камни и кричали вдогонку: «Грязные евреи!». Этот случай навсегда оставил отпечаток в моей жизни, и я всегда выступаю против проявления антисемитизма и расизма». Впоследствии философ отомстил фашистам как подобает интеллектуалу: став знаменитым, Деррида активнейшим образом участвовал в дискурсивном обслуживании «деколонизации» — например, в Южной Африке (родной Алжир к тому времени был уже зачищен от французов и их детей). Деррида также очень сильно поспособствовал внедрению во Франции риторики и практики «мультикультурализма», благодаря чему Париж сейчас превращается в «цветной» город… Само собой разумеется, Деррида поддерживал также восточноевропейских диссидентов, а в 1982 году даже провёл несколько дней в пражской тюрьме. Впрочем, Деррида, как последовательный мыслитель (а он был по-своему последователен), подвергал критике и самое Америку. Правда, критике не слишком болезненной и больше смахивающей на оздоровительный массаж языком, но всё-таки. А одна из последних статей Дерриды (написанная в соавторстве с Хабермасом) — это гимн единой Европе.

Это всё, впрочем, было потом, а пока Жак Деррида продолжал своё образование. После обучения в традиционной еврейской школе он переехал в Европу, учился в Ecole Normale Supérieure, потом был ассистентом в Сорбонне. С 1964 г. Ж. Деррида — профессор философии в Grandes Ecoles в Париже. С 1968 по 1974 он постоянно преподает в университете Джонса Хопкинса, а после 1974 — в Йельском университете.

К тому моменту уже вышли три его сочинения: «Голос и феномен» (La Voix et le phénomène), «Письмо и различие» (L'Ecriture et la différence) и «Грамматология» (De la Grammatologie). Эти книги, собственно, и положили начало той интеллектуальной стратегии, которая сейчас стала «широким путём» философствования.

Далее следует sucсess story, слишком известная, чтобы воспроизводить её лишний раз. Отметим только, что Деррида довольно скоро вошёл в ряды живых классиков, обзавёлся последователями и подражателями. Одно время его влияние на культуру было тотальным. Дерриду цитировали и превозносили такие разные люди, как, скажем, американские политики и английские авангардные кинорежиссёры (скажем, Гринуэй). Дерридой клялись, Дерриду проклинали, в общем, повсюду была сплошная плотная «деррида». Особенно забавен был культ «дерриды» в Советском Союзе: он был обожаем людьми, не читавшими ни одной его книги (или прочитавшими несколько случайно переведённых статей). Его любили заочно. Когда Деррида приехал в СССР в 1990 году, это было Событие. Его появление в МГУ вызвало фурор, сравнимый с ранними спектаклями театра «Современник».

Своим успехом Деррида был отчасти обязан политике французского истеблишмента, поощрявшего интеллектуализм, особенно в гуманитарных областях. В частности, именно во Франции создалась и поддерживалась уникальная ситуация долговременного массового интереса к философствованию, благодаря выстраиванию цепочек отношений между собственно академической философией, «вольным философствованием» вне университетских стен, литературой, журналистикой, политикой (в особенности левой и «оппозиционной») и масс-медиа. В этом сложном переплетении была выработана новая функция интеллектуала — как проблематизатора, то есть человека, не столько решающего, сколько ставящего проблемы перед обществом. Как правило — затем, чтобы отвлечь это самое общество от реальных проблем, или навязать «самой постановкой задачи» какие-нибудь непопулярные решения. То есть — изощрённо загаживать чужие головы, причём в глобальном масштабе. В чём, вообще говоря, и состоит историческое предназначение всей «левой» мысли. Хорошим примером может послужить, скажем, тот же Андре Глюксман, мыслитель, имя которого знают даже в дикой России — и отнюдь не только на философских факультетах, но и в российской армии: «есть за что».

Деррида, впрочем, был явлением более масштабным — хотя бы потому, что большую часть своей славы стяжал в Америке, предлагая свои труды в качестве элитного европейского индпошива прямо из сорбоннского интеллектуального бутика. Кстати, многие англоязычные переводы его сочинений выходили раньше оригиналов: надо было поспевать за спросом. И когда поклонники его философии настаивают на непереводимости его прихотливого слога и необходимости вживания в ткань французской речи мыслителя, стоит вспомнить, что когда надо вся премудрость преотлично переводилось… Наконец, надо признать: в отличие от многих прочих интеллектуалов, чья философия целиком и полностью разменивалась на «гражданскую позицию» (как правило, подлую), Деррида и вправду был мыслителем. То есть у него были свои идеи. И даже, не побоимся этого слова, метод.

Суть интеллектуальной стратегии молодого философа (из которой вытекала стратегия политическая) была проста и незатейлива, как всё гениальное. В мировой философской мысли можно обнаружить ряд «несимметричных оппозиций», когда нечто (скажем, некое понятие или образ) находится в центре внимания и воспринимается как нечто хорошее, а противоположное ему — отбрасывается, маргинализуется, забывается. Но эти отбрасываемые, недооцениваемые понятия и образы можно использовать примерно так же, как недовольный барон может использовать заведшихся в его краях разбойников — то есть возглавить шайку, вооружить их и поднять бунт против короля. Трюк не новый: ещё Ницше продемонстрировал великолепную технику владения им, выступая на стороне «незаконно попираемых мужественных ценностей», славя «зло и всё злое» и воспевая «видимость», которая выше «сущности». Но Ницше был, по крайней мере, честен — он действительно защищал крайне непопулярные, репрессированные ценности. Деррида же придумал лайт-вариант: защищать то, что в особой защите не нуждалось и так.

Классикой жанра можно считать «Грамматологию». Основная идея этого сочинения — противопоставление «устной речи» и «письма». Противопоставление идёт по принципам классической разводки (то есть, простите, «деконструкции»): берётся бесконфликтно существующая система, и в ней разжигается какая-нибудь свара. Так, одну из самых сбалансированных в мире систем отношений между устной и письменной речью, европейскую (с её фонетическим письмом, воспроизводящим звуки, и огромной письменной культурой, с её искусством «чтения про себя», во многих культурах неизвестным, и развитыми средствами звуковоспроизведения… тут можно продолжать долго) Деррида объявляет однобокой и репрессивной. Оказывается, западные мыслители уделяли слишком много внимания голосу («логосу»), а письмо, запись, код считали чем-то малозначительным, «простой фиксацией звуков речи»! Заметим, это заявление было сделано в эпоху, когда реальный баланс сил явно сместился в пользу «молчаливого знака»: достаточно вспомнить достигнутый уровень математизации знания (а математика стала пониматься как искусство оперирования знаками на бумаге, по дефиниции Гильберта). Но вот так вот внаглую заявить, что «письмо репрессировано» — это был сильный ход, ага-ага.

Ещё сильнее был следующий ход: провозглашение первичности письма, и понимание речи как всего лишь огласовки письменных знаков. Далее Деррида пристраивал целый ряд оппозиций типа «смысл — форма», «буквальный смысл — переносный смысл» и т. д., всегда становясь на сторону «формы», «интерпретации», и т. п. Кстати сказать, для человека, знакомого с еврейской традицией, ничего нового в этих идеях не было, — но Деррида написал об этом изящно и по-французски.

Но вернёмся к методике. Раз придумав схему, её можно уже ставить на поток. Дальнейшая интеллектуальная деятельность философа сводилась к бесконечному повторению всё того же сильного хода: найти что-нибудь вполне себе сильное и живучее, но не слишком презентабельное — и объявить это самое «репрессированным», после чего сочинить интеллектуальную апологию этого самого. Например, с умным видом покопаться в продукции массовой культуры. Это, впрочем, делали и до него — те же структуралисты. Но они, по крайней мере, исследовали подобные артефакты с иронией, граничащей с брезгливостью (как Барт в своих «Мифологиях»). Деррида же писал свою «Почтовую карточку» (La Carte postale, 1980), стараясь выдерживать тон, которым обычно говорят о «превыспренних предметах»… И т., разумеется, д.

Особо стоит отметить отношение Дерриды к языку. Как всякий неглупый человек, профессионально занимающийся философствованием, Деррида за жизнь придумал множество неологизмов. Но в отличие от философов прошлого, пытавшихся либо зафиксировать словом некий тонкий оттенок смысла (как, допустим, немецкие классики с их бесконечными дефинициями), либо, наоборот, вместить непомерно огромный смысл (как, скажем, Хайдеггер с его эпическим философствованием), Деррида ценил в своих словечках двусмысленность, скользкость, юркую выворотливость. Оттого сочинения Деррида похожи на куски мыла: смысл постоянно выскальзывает. Что до стиля, то Деррида предусмотрительно взбивал свои тексты венчиком до невесомой пены, чтобы схватить его было не за что. Поэтому, кстати, он постоянно уклонялся от какой бы то ни было фиксации своих «деконструктивных процедур», какого бы то ни было превращения «деконструкции» в «метод». Его книги построены по принципу «никогда не оставлять за собой улик»: все ходы тщательно подчищены, зато в изобилии разбросаны сбивающие с толку следы и намёки, то есть ложные улики. Если чего он и боялся по-настоящему, так это одного: быть пойманным на слове. Это было весьма предусмотрительно: любая «критика» и «деконструкция» (самая шарлатанская) всегда сходили ему с рук.

В основе успеха дерридианства лежит простая вещь: тщательно взлелеянный и раздутый страх перед «репрессией», перед пресловутым «камнем, брошенным в еврея». Оборотной стороной этого страха является желание разрушить (или, в крайней случае, унизить и оболгать) всё то, в чём можно заподозрить готовность к «репрессии» — а также и готовность поддержать и окормить любую силу (в том числе как нельзя более репрессивную), если только она достаточно сильна, чтобы сгодиться на роль «врага моего врага». При этом враги выбираются из ближайшего окружения (для Дерриды это — европейская цивилизация и европейский культурный и интеллектуальный мир), а враги врагов — подальше (например, в третьем мире, в интеллектуальных построениях древних китайцев или в индейском мистицизме). Интеллектуалы всего цивилизованного мира охотно поддержали эту стратегию, поскольку очень боялись этого самого камня.

Интересно, что тот же Ницше обвинял «сословие жрецов» ровно в этом: в злостном «заподозривании всего сильного». Постмодернисты, охотно цитировавшие и хорошо знавшие немецкого гения, с тем большим удовольствием применяли открытые им приёмы. Впрочем, сам Деррида ещё как-то держался в рамках приличия. Его последователи и коллеги по ремеслу использовали тот же самый ход для тотального оправдания и возвеличивания любых «репрессированных практик» и «угнетаемых меньшинств». Методы Дерриды и его подельников из числа французских (и не только) интеллектуалов нашли себе применение и при конструировании идеологии агрессивного феминизма, и в целях пропаганды педерастии, и для всего-всего-всего. Наступил пир «последних людей».

Но и у последних людей есть кое-какая «своя правда». Страх перед камнем, брошенным в еврея, не совсем необоснован. И таки да — существуют недооцененные понятия, репрессированные практики и угнетаемые меньшинства. Существует также естественное желание восстановить баланс: воздать честь тому, кого (или что) долго гнобили и не давали слова. Воздать честь части, угнетаемой целым, воздать должное контексту, затираемому текстом, воспеть низкие жанры в укор высоким, которые стали слишком уж высоки. И на место системы привилегий, в том числе интеллектуальных, поставить «твёрдую ефу и точные гири». Деррида это, кстати, отлично понимал. «Деконструкция есть справедливость» — утверждает он в одном из своих поздних текстов. Но тот же Деррида (вместе со всеми прочими) охотно рассуждал о том, что и само требование справедливости «репрессивно» и ведёт к нехорошему, а потому следует отказаться от её поисков тоже. Из того факта, что ведётся двойной счёт и вершится кривой суд, он предлагал сделать вывод, что нужно перестать считать и судить. А ещё лучше — уступить это право кому-нибудь.

Но именно поэтому преодоление постмодернизма возможно. Для этого нужно всего лишь (гм, «всего лишь») взаправду сделать то, что постмодернизм симулирует. Например, всерьёз обратиться к действительно репрессированным явлениям и смыслам. И прежде всего — репрессированным самим же «постмодерном».

Тут-то оно и —.

Памяти Владимира Бибихина

1

Маленький, кругленький. Очень подходящая к облику фамилия: немножко смешная, но именно что немножко. Судя по движениям — снаружи мягкий, внутри твёрдый. Этому хорошо соответствует имя-отчество: Владимир Вениаминович. «Владимира» русская история обкатала, несмотря на рыкающую грозность самых знаменитых его носителей; «Вениамин» — холоден и колюч.

Готовясь к лекции — хочется сказать, к речи, несмотря на то, что читал он всегда по бумажке, без импровизаций — Бибихин не «располагался», не «приступал к делу», а просто подходил к кафедре: видно было, что быть вместе с этой вещью ему не вполне удобно, но он потерпит. Примерно так же он сидел за рулём автомобиля. За роялем он чувствовал себя, кажется, несколько удобнее, но именно что несколько, а не «на своём месте». Нет, не подумайте: вещи его слушались, он был ловким, умелым, «руки из того места» — но за этим всё равно стояла лёгкая досада. Так же он относился ко всем вещам и почти ко всем людям: они были для него не очень удобны и не вполне уместны, но он терпел. И того же ждал от других — что они его потерпят, он же ведь терпит. Несмотря на всё своё непоказное смирение и даже ласковость, в голосе его — негромком, непрезентабельном, лишённым даже тени надрыва — чувствовалась горьковатая нотка вежливого раздражения: мне с вами неудобно, но это ничего.

Когда про Бибихина начали «рассказывать» — то есть он вошёл в круг тех избранных, о коих в интеллигентских кругах ходят не только сплетни, но и лестные былички, а то и льстивые побасёнки, — его обычно выставляли человеком, способным использовать это своё несовпадение с вещами прагматически: например, заниматься своими делами в максимально неблагоприятных обстоятельствах. В армии он-де стоял на боевом посту с учебником латыни, а в крохотной квартирке сооружал огромный крест для могилы Розанова в Черниговском скиту, который там и был установлен в начале девяностых.

Юрий Кублановский написал впоследствии, что крест на той могиле оказался непрочен в пазах и рассохся. Не знаю, тот ли это был крест; что ж, вполне возможно; чем только чёрт не шутит, а в данном случае он пошутил бы именно так. Бибихин, никогда до конца не совпадавщий с миром, — что вещным, что словесным, — не любил пазов, связок, швов, а также и символов, sym-ballon’ов, то есть буквально «совпадений», прилегающих друг к другу черепков. Он-то знал, что склеенное не есть целое, даже если клей отменного качества.

2

Первую известность за пределами «узких кругов» — там-то его знали давно, — Бибихин получил после выхода сборничка «Новая технократическая волна на Западе». Это был самый излёт советской цензуры: ещё существовал штамп «для научных библиотек», но остатки тиража можно было купить в обычном магазине, если постараться.

В тот сырой и промозглый весенний день 1988 года я, студент технического вуза и гуманитарий-самоучка, стоял возле дверей магазина «Москва», что на Горьковской (ныне Тверская). Был, кажется, конец марта. У тех же дверей собралась небольшая толпа, состоящая из мелких книжных спекулянтов и их постоянных клиентов. Книжка стоила 2 р. 30 коп. Кто-то уже успел её посмотреть и обнаружить там статейку Ясперса (Ясперс тогда считался ого-го каким перцем). Какая-то тётка в чёрном пальто пересчитывала мелочь в кошельке и пыталась завязать разговор о статье какой-то Нины Андреевой про принципы. Было холодно.

Книжку я купил довольно быстро, успев порадоваться качеству бумаги и печати. Оглавление, правда, не радовало: на одну статейку Ясперса приходилось пять текстов какого-то Хайдеггера, о котором я знал тогда лишь то, что он очень тёмен и непонятен.

Дома, в порядке осмотра добычи, я открыл первый текст — «Что такое метафизика?» и начал его просматривать, заранее настроившись на то, что будет скучно.

«Дальнейшее опускаем за очевидностью». Через два года я был в числе слушателей — то есть вольнослушателей, неуниверского захожего теста — первого бибихинского курса «Язык философии».

3

Несмотря на всё то, что можно было бы подумать о его происхождении, Владимир Вениаминович был «из простых». Как писала Рената Гальцева,

«его знали как рафинированного интеллигента. А между тем мало кто мог предположить, что вышел он не из очень образованной, многодетной, вечно бедствующей семьи родом из Бежецка Тверской губернии».

В других обстоятельствах его бы, наверное, ждала ломоносовская карьера, но тут не задалось: не имея высокопоставленных родственников или хотя бы связей в среде советской элиты, но и не видя возможности (моральной и проч). идти по какой-нибудь «общественной линии», он наткнулся на средостение, советский хрящ: «таких» не брали на философский факультет МГУ, а других возможностей легально заниматься философией не было. Он ушёл в сторону — стал филологом и переводчиком. До самого последнего времени он проставлял после подписи скромное «кандидат филологических наук».[243] Это смотрелось вызовом: человек с необъятной, пугающей эрудицией, полиглот, переводивший со всех европейских языков и двух классических, он смотрелся в рядах «кандидатов» даже не как белая ворона, а чем-то вроде танка на пешеходной улочке.

Начинал он с какой-то халтуры — чуть ли не с переводов Гарсиа Лорки, любимого в российской глубинке за «еротизм». Нужно было заполучить, так сказать, билет в гильдию. Потом танк рыкнул мотором и поехал.

Он переводил с латыни средневекового кардинала Николая Кузанского, создателя учения о бесконечном, и нововременца Яна Амоса Коменского, основателя дидактики. С немецкого он переводил творца квантовой механики Вернера Гейзенберга и старого немецкого филолога Вильгельма фон Гумбольдта, основателя общей теории языка. С французского — Антонена Арто, создателя «театра жестокости», с итальянского — Петрарку, творца «нового сладостного стиля», открывателя современной поэзии. Основатели, создатели, закладыватели фундаментов — они интересовали его в первую очередь.

Также он переводил досократиков и Григория Паламу, по поводу перевода «Триад» которого было много всяких разговоров среди богословов и ещё больше среди интересующихся богословием интеллигентов.

Некоторые его переводы были изданы, другие ходили в рукописях в той среде, в которой Бибихин уже к тому времени прописался де факто и де юре — то есть среде тех самых «рафинированных интеллигентов», которая тогда была практически безальтернативной: все те, кто впоследствии разошёлся (а то и разосрался) по вопросам национальным, религиозным и политическим, в ту пору варились, побулькивая, в одной кастрюльке и volens nolens общались друг с другом без чинов, ибо с кем ещё было посудачить о новомодном Деррида или о последнем выпуске «Богословского ежегодника» с переводами из Августина?

Чудовищная работоспособность Бибихина позволила ему найти ещё один обходной путь к легальным философским занятиям: он стал мастером реферативного жанра. Он изготовил огромное количество выжимок из зарубежных книг по линии Института Философии, а, главное, пресловутого ИНИОНа.

ИНИОН — Институт научной информации по общественным наукам — был для советской гуманитарной публики чем-то вроде закрытого цековского спецраспределителя. Это была та самая база, в которой «всё было» — в смысле, там лежали все-все-все западные гуманитарные книжки, включая самые что ни на есть запрещённые. Специально допущенные люди[244] всё это читали, делали обзоры и выжимки, вычленяли идеи и направления. Дальше всё это передавалось либо на какой-то загадочный «верх», в ледяные пространства цековского реферирования, либо вниз, к особой когорте советских гуманитарных специалистов, а именно «разоблачителей буржуазной философии». «Разоблачитель», утвердив свою тему, получал какое-то количество хорошо подобранной (но и дозированной) информации по ней. После чего через положенный срок в печать выходила книжка какого-нибудь непонятного автора, название которой начиналось со слов «Критика буржуазной…» (дальше шло — «буржуазной философии экзистенциализма», «буржуазных концепций философии культуры», «буржуазных теорий политического лидерства», «буржуазной футурологии», «буржуазных теорий молодёжи», «буржуазного национализма» etc). Книжки эти охотно раскупались: в них были обширные цитаты из критикуемого, а также неплохое изложение самих теорий, собственно же «критическая» часть выносилась в хвост книжки и заключалась в констатации того, что Маркс и Ленин были иного мнения о рассматриваемом вопросе. Эту невкусную хвостовинку никто не читал…

Разумеется, были и те, кому доставался вкусный промежуточный продукт — инионовские сборнички «для служебного пользования», с переводами настоящих западных мыслителей и толковыми обзорами, ещё не пожёванными зубами разоблачителей. Возможность тягать эти вкусняшки очень ценилась.

Бибихин вспоминал о работе в ИНИОНе со всё тем же усталым отвращением. Как-то раз после очередной лекции мы с ним ехали мимо здания Института, соблазнительно поблескивающего на солнце. Я по дурости высказался в духе того, что «вот оно где всё, вот где храм-то». Бибихин скосил глаза: «А, это… Там только стёкла красивые».

4

Отдельной темой пусть пойдёт бибихинское секретарство «при Лосеве».

Алексей Фёдорович Лосев был, как тогда было принято выражаться, «глыбищей». Человек с действительно страшной, сломанной судьбой. Установившееся сейчас официальное житие таково: рождение в глубинке; невероятные способности, темперамент, постоянно тянущий к разным формам суицида; имяславие и тайное монашество, принятое вместе с супругой по наущению и благословению Павла Флоренского (сам-то он был счастливо женат), мучительный девственный брак; революция и советская власть; издание знаменитого «восьмикнижия», начинающегося с «Античного Космоса»; роковая «Диалектика мифа» с выпадами против евреев; закономерно последовавшие за сим лагеря, где он потерял зрение; уничтожение огромной библиотеки и всех рукописей (тёмная, скверная история); возвращение; война; снова уничтожение библиотеки; «История античной эстетики»; ещё один девственный брак — с Азой Алибековной Тахо-Годи; прогрессирующие немощи и подкрадывающееся слабоумие; долгая страшная старость во всё теснее смыкающемся кругу жужжащих жужелиц, употребляющих его в качестве «символического капитала»; жёлтая пятка под одеялом и бредовые интервью журналу «Студенческий меридиан»; «перестройка»; смерть. Где-то в середине этого жуткого, воистину дантовского пути его пересёк Бибихин и прошёл с ним евангельские два поприща.

Лосев тогда работал, как бы это выразиться поточнее, представителем дореволюционной интеллигенции или чем-то вроде того. Несколько понаблатыкавшиеся и научившиеся кой-какой грамоте «советские» с умилением глядели на слепого, неопасного старикана: «вишь, живучий-то какой», «у настоящих немецких ещё профессоров ведь учился». И давали жить — не забывая, конечно, заставлять «жрать норму» и унижаться в издательствах, как же без того.

Складывающееся к тому времени окололосевское окружение, в общем-то, относилось к нему совершенно так же, только вместо «мы» говорило «они» и ритуально сплёвывало. «О, как он мог бы, если б не коммуняки». Для правильности тут нужен особый временной модус — «прошлое несостоявшееся великое». «Кабы не», он бы, наверное, «таки да»: наш телок да вовка зъил бы и над всей Европой воссиял бы. А так — «проклятая советчина». Сарказм, разумеется, здесь предназначается не Лосеву: какая тут, к свиньям, могут быть ирония, жизнь-то Алексею Фёдоровичу действительно сломали и испакостили — смотри выше.

Чтобы закончить с этой темой — исполняемой ножом по стеклу: а что делать, других инструментов тут не предусмотрено — скажу пару слов о своём собственном отношении к Лосеву как к «фигуре». В отличие от более удачливых современников, я Лосева ни разу не видел лично, хотя читал много. Ксерокопию «Античного космоса» — причём скверного качества — я купил в каком-то мохнатом советском году за немалые по тем временам деньги, и потом ещё сверял её по другой ксерокопии, тоже с дефектами, но другими. Книга тогда произвела на меня впечатление разорвавшейся в голове гранаты — не столько даже своим содержанием, сколько тем, что, оказывается, «и в наше просвещённое время» можно мыслить «так и о таком». Потом позвякивающие осколки этой гранаты пришлось долго выковыривать из головы.

Что можно сказать о нём сейчас? За Лосевым числятся — и справедливо — громадные заслуги перед полудюжиной гуманитарных дисциплин в СССР. Главной из заслуг является, конечно, сам факт продолжения какой-никакой «антички», переводы Прокла, громадная комментирующая работа — не столько философски значимая (сейчас это всё читать невозможно), сколько вызывающая интерес, что иногда важнее философской значимости и даже «просто научной корректности». Представьте себе популярную книжку, скажем, по какой-нибудь кристаллографии, где «со строго научной точки зрения» всё либо банально, либо неправильно, но зато разжигает любопытство. Правильные же книжки можно прочесть потом, увлекшись предметом. Лосев, кстати, немало занимался написанием «гуманитарной популярщины», и умудрялся это пробивать в печать.

Был ли Лосев «большим самобытным философом»? К сожалению, да. Некоторые его книги почти гениальны по силе, но редкая мысль выходила у Лосева из головы живой-здоровой, а не перекрученной и перекособоченной намертво. Бибихин однажды на семинаре рассуждал о понятиях «формы» и «содержания» и пришёл к выводу, что они уделаны, как пропитанная керосином и смазочными земля возле колхозной машинно-тракторной: это место надо огородить заборчиком и ни в коем случае ничего на ней не сеять, а если вырастет само — не жать. Он имел в виду в том числе и труды учителя. И то: ощущения от некоторых рассуждений Алексея Фёдоровича, чисто физиологические, бывают примерно такие, как если долго дышать парами масляной краски. Я уж не говорю о лосевском «марксизме» (все списывали его на то, что «это его заставляют», хотя, как мне кажется, дело обстояло сложнее). Но вот эти его поговорочки, знаменитые афоризмы — «вода кипит, а идея воды не кипит», «утарквизм Прокла» (ежели точно перевести — однохренственность), или из раннего: «платоническая женщина должна сделать себе аборт» (доказывается ссылкой на «диалектику») и прочий мохнатый ужас… уйя.

Лучшим у А.Ф. стоит, наверное, считать художественную прозу его. Например, гениальный рассказ «Театрал», с завораживающим видением выпершего из земли срамного уда, затопивший своей спермой молящееся ему человечество и породившее иерархию орангутангов… и приведшее в результате к сожжению провинциального театра: это просто-таки Мамлеев и Мисима в одном флаконе. Если бы он писал такого больше, то, возможно… — но тут, опять-таки, «проклятый совок».

Отдельного разговора заслуживает жизненная позиция Лосева. Если кратко, он был православным пессимистом. Бибихин вспоминает разговор с Лосевым о Помпонацци, где А.Ф. говорит: «Жизнь — это печальная необходимость». Спорить не хочется: в чём-то ведь очень правильно сказано. Не вообще, но в чём-то. Вообще, философия как жизненная позиция — это именно что «быть очень сильно правым, но именно в чём-то».

Но к теме, автор, к теме. Практически слепой философ постоянно нуждался в человеке при себе — то есть в ком-то вроде секретаря, денщика и послушника в одном лице. Бибихин сменил на этом посту Валерия Скурлатова[245] и долго пробыл вместе со слепым мудрецом, читая ему с листа греческих классиков. Сдав дела, остался при доме. Чтил память. Успел опубликовать книжку про Лосева (и в том же томе про Аверинцева, к тому времени уже покойного).[246] Книжка хорошая, в меру почтительная, чуть едкая, много «человеческого». Заметно усилие сохранить трудно давшиеся хорошие отношения с Азой Алибековной и её кругом. На последних страницах лосевской части — грустное «я схожу за верного (читай — «лосевца»), пока не печатаю свои записки».

При этом он был верным и старательным секретарём. У Лосева учился, но учеником не был, так как учился тому, чему сам хотел учиться, а не чему хотел его научить мэтр. Есть такой странный способ учения без ученичества.

Впоследствии Бибихин отзывался о Лосеве неизменно почтительно (более того, восторженно-почтительно), но его философию, как и весь «русский космизм» и «софиологию» называл «мутной водой». В этом не было ничего нечестного: просто в определённый момент он пережил и отверг «символизм» во всех его проявлениях — начиная от паламизма и кончая философией «серебряного века». Не отрекался, не перечеркнул, но оставил — почти что в гегелевском смысле «aufheben». Впрочем, сделал он это ohne alles Aufheben, то есть тихо и без жестов.

Обойдёмся без них и мы.

5

Знаменитые лекции в первой поточной аудитории гуманитарного корпуса МГУ стали возможны как эпифеномен той дураковатой «гласности», которая тогда ещё не сменилась полной и безоговорочной капитуляцией разума чернухой и бесовщиной. Это было время такой ранней весны, когда ручейки уже потекли, а собачье говно в тающих сугробах ещё не заблагоухало. В ту межеумочную пору временно обострился интерес ко всякой «духовке». В огороде цвела бузина, а в Риге издавали «Агни-Йогу» и Рудольфа Штейнера. В Москве начался лекционный бум: на всякие, как сейчас сказали бы, «пафосные площадки», начали зазывать «интересных людей».

Тут-то Бибихин и оказался востребован «внешними». Толстая и традиционно-либеральная «Литературка» устраивает для читателей ликбез: кому-то надо быстро рассказать читателю про русскую философию — Леонтьева там, Розанова, Флоренского всякого. Бибихин пишет популярные статьи, отличный язык, читатели в восторге. Опять же, выброс старых и анонсы новых переводов делает имя известным. Появляются оригинальные статьи его, рассчитанные на «массу» — первые в «Искусстве кино», потом в сборниках.

Тем временем в МГУ начинается большой проект — кафедра «История и теория мировой культуры», заранее задуманная как «модная» с замахом на «платность» (в технических вузах в ту же самую пору срочно открывали «факультеты защиты информации» и «экономические курсы»). Идея была — собрать «самый цвет», чтобы народ ломанулся.[247]

В такой-то обстановке и начался первый (впоследствии знаменитый) лекционный курс Бибихина.

Сейчас очень трудно объяснить, в чём, собственно, состояла причина короткой, но бурной популярности бибихинского говорения. Люди, в дальнейшем вышедшие из-под того, что задним умом стало казаться им гипнозом и обольщением, впоследствии стыдливо куксились, когда им напоминали их прежнее увлечение. «Да мы тогда ничего не понимали», — а потом, дескать, интеллектуально повзрослели и поняли, что кругленький «гражданин лектор» нёс какую-то чушь, на которую «все купились как девочки, как лохи» (и я купился, но теперь-то я умный и не куплюсь). Это очень типичная реакция времён девяностых: страх быть обманутым, кинутым, оказаться девочкой и лохом. Для выживания (в том числе интеллектуального) вдруг затребовалась репутация тёртого калача, которого на мякине не проведёшь. Увы, априорное (а на самом деле ещё какое апостериорное) недоверие к любой увлечённости и захваченности, плоский цинизм и наивная хитринка — тоже лошковое свойство. Теперь-то эти товарищи, которые таки схомячили пуд мякины и знают её вкус так, что провести их на ней и в самом деле затруднительно, презрительно кривятся, вспоминая, как они лихорадочно записывали в тетрадочки за «товарищем лектором», — или просто сидели, открыв рот. Если что: я-то как раз записывал, успевая ещё что-то подчёркивать и оставляя на полях неумные комментарии. Растрёпанная пачка листов, скреплённая двумя железками в кургузой обложке, у меня где-то лежит и чего-то ждёт. Выкидывать я её не стал бы (хотя курс давно издан в виде изящной книжицы), перечитывать тоже.

6

Философию можно назвать (не скажу «определить») исследованием, которое само определяет свой предмет и метод. Говоря проще и точнее, философия занимается чем хочет и как хочет.

В этом смысле философия есть единственное «свободное искусство» — поскольку эта свобода не может быть у неё ни отнята, ни делегирована на сторону. Если любые частные науки заняты тем, на что они подписались в заголовке — математика не может отойти от чисел, физика от материи и пространства, грамматика от форм языка — то философия сама устанавливает, что является «философским». При этом в поле её внимания могут попасть и числа, и материя, и грамматика — впрочем, как и выпасть из него. Философия может надолго отвернуться от какой-то части мира, которая почему-то перестала её интересовать.

Поэтому в философии нет и не может быть ничего «установленного». Например, книга, которая когда-то считалась «философской», может перестать быть таковой и перейти в иное ведомство, скажем, естественнонаучное или литературное. Или, наоборот, нечто (не обязательно книга) может каким-то образом «обрести философское значение». Ни одного «собственно философского» текста не существует. «Парменид» или «Критика чистого разума» могут в какой-то момент перестать быть «философски значимыми».

Впрочем, философия может отвернуться и от всего мира вообще, и при этом не перестанет быть философией. Философия не перестаёт быть собой, даже если она ничем не занята — или занята ничем. Хайдеггер в таких случаях говорил об «отыскании, целью которого является само отыскание» (а не что-то заранее намеченное к поиску).

То же самое относится и к методам. Несмотря на постоянно совершаемые (и, добавим от себя, неизбежные и необходимые) попытки предъявить миру некую «подлинно философскую проблематику» и сообразный ей «истинный метод философствования как такового», они обычно только подтверждали эту изначальную данность: философия полностью свободна. Кстати сказать, по-настоящему великие умы из числа систематиков и методологов свидетельствовали об этом сами: Гуссерль недаром говорил Льву Шестову «то, что вы делаете, я тоже считаю философией». Дело обстоит так: философия может воспользоваться каким-нибудь «методом», а может и не воспользоваться им. Причём если уж она намерена методом воспользоваться, совершенно не важно, является ли он философским или нет. Нет ничего предосудительного в том, чтобы обратиться, скажем, к «геометрическому способу» исследования, или выражать философские идеи при помощи интегралов.

С другой стороны, философия может без этого и обойтись. Более того, обойтись она может без всего вообще — включая язык и мышление. Философ может молчать. Философ может даже «не думать» — по крайней мере, в привычном для нас понимании этого слова; многие философы полагали прекращение мышления похвальным. В конце концов, философия не всегда нуждается даже в самой себе, в том, чтобы осознавать себя именно как «философию».

С другой стороны, всякое философское требование, если уж оно стало и стоит, — оно абсолютно необходимо. Временами философия не нуждается вообще ни в чём; временами ей требуется, по известному выражению, «весь интеллектуальный багаж человечества» и даже больше того. То, что ей нужно, она берёт там, где находит — будь то наука, литература, бытовой здравый смысл, откровение, заблуждение, постыдное пристрастие или душевная болезнь. В этом смысле философия совершенно неразборчива — как поэзия или огонь.

7

Выше мы рассуждали о философии как о действующем начале. Если это рассуждение чуть-чуть продолжить в определённом направлении, у нас возникнет представление о субъекте — скажем, о «Духе» — который, собственно, и философствует лысыми головами мыслителей. Это представление не то чтобы совсем лишено оснований, но недостаточно радикально, чтобы быть верным.

Философия свободна от всего, в том числе и от субъектности. Точнее сказать, философия как исследование, определяющее само себя, может иногда приобретать свойства субъекта и даже становиться им. Философия, в частности, может на какое-то время стать человеком. Я, например, вполне допускаю, что Гегель, — то есть лично Георг Вильгельм Фридрих, 1770–1831, уродливый, насморочный, с табачными крошками на пиджаке, — на самом деле был «Абсолютным Духом».

Подобное можно сказать и о некоторых других (не все они считаются философами). Однако, это не обязательно. Выразив себя через человеческую мысль (иногда настолько полно, что, кажется, иное выражение уже невозможно), она может предпочесть иные формы бытования — например, приобрести на какое-то время черты «коллективной научной практики», или осуществляться в качестве социального (а то и природного, даже геологического) процесса. Поскольку она является чистым самоопределением, постольку она свободна по отношению к вопросу «чем быть». Она может, в конце концов, не быть ничем и не являть себя никак. Ей не обязательно поддерживать себя хоть в каком-то виде, ей не обязательно вообще быть, чтобы быть философией. Бывало и бывает, что философия (и, соответственно, долг философа) заключается в том, чтобы философией не заниматься. Она не всегда требует «занятий» собой, а иногда им просто сопротивляется.

Философ мыслит[248] не по своему хотению, но это не значит, что он пифически оглашает явленное «выцсшей мудростью» откровение. Напротив, это все остальные виды знаний зависят от ретрансляций и посторонних влияний, подвластны предрассудкам, давлению цензуры, ходу звёзд, эманациям эгрегоров и надеждам на получение гранта. Более того, они не могут без этого существовать: все формы мысли нуждаются в посторонней помощи или хотя бы в постороннем вмешательстве.[249] В области мысли «наша воля» всегда оказывается чужой волей, потому что в этой странной сфере наше «я» с его далеко идущими намерениями не работает.

Философ же мыслит именно что сам только потому что философия мыслит сама. Он делает то, что не требует ничего постороннего.

8

Есть такое распространённое — и, в общем-то, справедливое — мнение: философия двадцатого века была философией языка. Если совсем честно, философия в двадцатом веке была философией философского языка. Именно он интересовал в первую очередь, а ссылки на «обыденную речь» и всё прочее что-то значили только в плане полемики.

Разумеется, это была критическая, ну очень критическая философия, орудующая молотом и щипцами, а то и раскалённым паяльником.

Если продолжить наши рассуждения о сущности философии как деятельности, то она выглядит как непрерывный суд над самой собой, временами переходящий в расправу. Конечно, так она выглядит с точки зрения внешнего наблюдателя, который видит в её непрерывном самоопределении исключительно и только самоедство. Однако, факт остаётся фактом: почти любая философская система является par excellence критикой других философских систем. Так продолжалось до тех пор, пока критиковать не стали саму философию как занятие, потом её аппарат, потом, наконец, въелись в самую её плоть — язык.

Оперативная работа велась двумя следователями, злым и добрым. Роль злого следователя выполняли неопозитивисты и «лингвистические философы», роль доброго — герменевты разных школ. Одни уличали язык философии в бессмыслице и бессодержательности, другие предлагали в него «вслушаться» и это «вслушивание» сделать основным методом познания. Живые воплощения этих подходов — Витгенштейн и Хайдеггер — стали абсолютными классиками, основателями и создателями. Понятно, что Бибихин, обращавшийся всегда к основателям и создателям, просто не мог пройти мимо них, а остановившись раз — не остаться с ними надолго.

Бибихина часто называли «первым русским хайдеггерианцем». Это отчасти оправдано: во-первых, тем, что Хайдеггера — в целом, «как такового» — Бибихин, что называется, взял на себя: он не только перевоводил и объяснял Хайдеггера, но и, некоторым образом поручился за него. Когда пообнюхавшаяся в современных мировых трендах гуманитарная прошманда завела в России моду устраивать заочные суды над Хайдеггером за «нацизм» и «антисемитизм», Бибихин с трогательной твёрдостью отстаивал его политическую благонадёжность и даже осмеливался огрызаться на чересчур зарвавшихся разоблачителей.[250]

Но «хайдеггерианцем» — в смысле принадлежности к известной западной интеллектуальной секте — он всё-таки не был. Как и у Лосева, он предпочитал брать у Хайдеггера то, что он сам хотел брать.

9

Уж если мы заговорили о «языке», стоит обратить внимание на одну странность. Любое умственное занятие чётко различает себя и свои конкретные проявления, особенно связанные с авторами. Можно говорить о «биноме Ньютона», но никто не говорит о «математике Ньютона». «Физические теории» Эйнштейна не дают оснований говорить о «физике Эйнштейна»,[251] знаменитая таблица — о «химии Менделеева». Но вот «философия вообще» спокойно делится своим именем с отдельными философскими системами и их творцами: мы спокойно говорим «философия такого-то» (Платона, Лейбница, Хайдеггера).

Это не оттого, что каждая частная «философия» содержит в себе её всю (точка зрения соблазнительная, но не верная), и не потому, что философия существует только в своих конкретных проявлениях (то же самое: соблазнительно, но не верно). Это оттого, что мы не можем гарантировать ни за одной из систем устойчивую ценность: как мы уже говорили, даже фундаментальные труды могут перестать быть «философски значимы». Поэтому каждую попытку подхода к тому самому предмету, которым занимается философия, следует учитывать отдельно, как будто остальных просто не было. Формально рассуждая, это невозможно, — но всякий другой подход неверен, так что приходится не быть формалистами.

Мы говорили, что философия свободна, что она сама определяет свой предмет и метод. Но это не следует понимать так, что философия и в самом деле занимается «чем угодно». Скорее, она копается в «чём угодно», ища нечто редкое и ценное. Настолько редкое и ценное, что уже неважно, в чём его искать, в золоте или в навозе, если есть хоть малейший шанс его найти, или хотя бы увидеть след.

Этой предельной ценностью является то, что в человеческих языках обозначается (не «называется», а именно обозначается) как Иное.

10

Один умный специалист по Платону заметил, что всякая метафизика предполагает «удвоение реальности» — то есть предположение, что, помимо всего нам известного, есть что-то ещё, и оно-то и есть самое важное. Для Платона это был бестелесный мир идей, стоящих за вещами, для Гегеля — Дух, стоящий за историей, для Шопенгауэра — Воля, стоящая за «представлением». «Кое-кто ничего под этим не разумеет», причём не разумеет демонстративно: Кант, например, требовал «ограничить притязания разума» на познание вещей самих по себе — но уже само различение данного в восприятии и в анундфюрзихнутости, вне пространства и времени (каковые суть наши представления) — это всё о том же, об Ином. У Витгеншнейна Иное — не то, чего нельзя увидеть, а то, о чём нельзя сказать и о чём «следует молчать» (красноречиво молчать, ага). «Бытие» Хайдеггера «есть Оно Само» — то есть не что-нибудь из вещей.

Зачем нам нужно Иное, непонятно. Почему мы считаем его столь важным, тоже неясно. Декарт (называвший Иное «Богом» — явно уж не христианским) удивлялся тому, что в конечном существе, человеке, есть представление о существе бесконечном, о Боге — и делал из этого вывод, что само это представление доказывает существование Бога, ибо только Он Сам может внести его в наш разум, ему неоткуда больше взяться. Кант считал единственным прямым действием «вещей самих по себе» на «явления» моральный закон, который, хотя и познаваем, но свою обязательность получает именно оттого, что он происходит из «царства свободы».[252]

Имена Иного — точнее, те слова, которые метят его след — философия не собирает, как грибы в лукошко. Каждое найденное имя Иного единственно. Нельзя сказать, что «мир идей Платона» есть то же самое, что «вещи в себе», а кто такое ляпнет, тот будет дурак. Иное на то и иное, что оно не может быть «тем же самым» даже «относительно себя» (впрочем, словечки типа «себя» к нему, кажется, неприменимы). Но сказать, что они имели дело «с разными аспектами Иного», тоже нельзя: какие уж там «аспекты», нам бы хоть что-нибудь разглядеть.

Бибихин знал все имена Иного, которые только были найдены, знал и их силу (которая не то чтобы поддаётся сравнению, но всё-таки обсуждаема). Но сам он, как философ, видел Иное через найденное им для себя (и для нас) имя: Мир.

11

«Мир» — обычное название того, что охотно поддаётся позитивному познанию. «Мир и всё что в мире» — предмет позитивных наук, он же место приложения усилий здравого смысла и практической хватки. «Мир» — это «мирское», «светское», «посюстороннее». Это совокупность всего того, в чём нет нужды подозревать Иное. То есть это как раз то место, где Иного нет.

Этому нельзя доверять. Бибихин говорил так: вот, все части мира есть, но откуда взялось это самое «всё»?[253] Мир как совокупность «нам данного», совокупность частей — это совокупность того, что «всем» заведомо не является, потому что «часть» определяется именно как «не всё». Сумма же «не всего» может быть только суммой отрицаний. Мир же, как «всё», находится по ту сторону этой кучи, этого «множества всех множеств». Он не вещь и тем более не сумма всех вещей, а нечто совершенно Иное. Он — «белый свет», то есть то, в чём вещи видят друг друга: это всё, что остаётся им от той целостности, которой является себя Мир.

Для Бибихина основной (переживаемой почти чувственно) противоположностью было именно «всё», Мир — и части мира. Часть (и любую «отдельную вещь») он воспринимал брутально, как «кусок», то есть нечто откушенное, отгрызенное, и само откусывающее другие куски. Мир стоит по ту сторону, как просвет, как нечто, дающее видеть и жить. Да, «жить» — поскольку жизнью обладает именно Мир. Его части живы даже не причастностью к целому Мира (Бибихин кисло морщился, когда слышал о «причастности» или «подобии»: это был всё тот же символизм, то есть попытка сделать хорошую мину при плохой игре), а незаживающей памятью о его утрате. Душа — это рана; то место, где живая вещь отломилась от Мира; стигмат; кровоточащий след укуса. Договаривая: живое живёт оставшейся каплей света Мира, постепенно угасающей в течении жизни.

Кто-нибудь духовно бдительный товарищ тут может сделать стойку и заявить, что «это попахивает пантеизмом и платонизмом», а надо «стоять в Православии» (теперь ещё политкорректно говорят «в монотеизме», страха иудейска ради). Хороший ли христианин Бибихин? Да уж получше вас, господа. Он исправно платил церковную десятину, платил собственным трудом: наверное, не ошибусь, если скажу, что каждый десятый переведённый им текст был «церковным». Он был хорошим прихожанином: церковные праздники встречал во храме, а не в гостиной за коньячком. Наконец, по свидетельству Ренаты Гальцевой, «Владимир Бибихин проявил себя как христианский мыслитель. Он работал в Свято-Филаретовском институте, выпустил (к сожалению, очень небольшими тиражами) несколько книг. Свои религиозные работы публиковал под псевдонимом Вениаминов».[254]

Но дело, конечно, не в этом. Если говорить именно о мироощущении В. В., то оно было именно что христианским. Чувство глубинной недостаточности наличного бытия, недоверие к его благополучию, обустроенности, недоверие тем более сильное, чем лепше и краше вокруг, — это очень христианское чувство. Древние греки называли мир «космосом», буквально «украшением». Для христианина же всё «украшенное» — это гроб повапленный, внутри полный «костей мертвых и всякой нечистоты». Напротив, открытая нищета, недостаток, нестроение — это не только злосчастье, но и шанс проявиться свету Мира. Именно так, кстати, Бибихин понимал тему российской «нищеты», «горюшка» — он говорил о о России, имеющей место в Мире (а не в какой-то «части мира») и о бесконечном русском горе, ибо наше место нам недоступно, несмотря на свою близость. Может быть, эти слова темны и заумны, — но, по крайней мере, свободны как от сентиментальной слезливости, так и от русоненавистнического злорадства.

Опять же оговорюсь. Либералу может показаться, будто я собираюсь задним числом приписать покойника не к тому лагерю. Господа, не парьтесь. Свидетельствую, что «в бытовом и электоральном плане» Бибихин был типичным интеллигентом со всем прилагающиеся к тому набором фобий и предрассудков.[255] Разница была та, что в нём было нечто большее, чем этот набор.

Философия никого ничему не учит — ни народы, ни отдельных людей, в том числе философов. Можно сказать, что она «сама по себе» не имеет смысла, народохозяйственной или эстетической ценности, не нужна для «личностного роста», не помогает в беде — и, кстати, не приводит к Богу. Но вне её присутствия в мире всё остальное — уравнения, курсы акций, поцелуи на морозе и «Отче наш» — постепенно теряет смысл, народохозяйственную ценность, экзистенциальную значимость и т. п.

Чистое мышление даёт нам шанс остаться на месте, то есть быть в себе. Вне его человека начинает вести — то есть сносить в нечеловеческое, дочеловеческое и недочеловеческое.

И довольно об этом.

12

В одном из своих поздних эссе Бибихин писал о философии в России как о странном пограничном случае. Есть народы и культуры, которые невозможно представить себе без философии — как тех же греков или немцев. Есть, напротив, культуры и народы, для которых философия была и остаётся экзотикой (без примеров, будем хоть разочек политкорректны). В России философия на каких-то птичьих, перелётных правах: она может быть, а может и не быть. Иногда она возможна, иногда — нет. Впрочем, по Бибихину, это верно относительно присутствия мысли в мире в целом, просто в России это «особенно выпукло».

Трудно не согласиться: всё так. Хочется только добавить, что время каждой конкретной мысли в России примерно такое же, как время посева или жатвы: нужно уложиться в несколько солнечных дней, которые к тому же ни в каких календарях не обозначены точно. Есть простое правило: если вдруг начало что-то получаться — надо спешить. Первая же тучка спутает все планы. Пройдёт «пора» — всё, кранты.

Нечто подобное приключилось в России с Хайдеггером.

В какой-то момент — и во многом (почти во всём) благодаря именно Бибихину с его титанической работой — Хайдеггер вдруг начал читаться. Студенты-философы проводили время в спорах об оттенках перевода какого-нибудь Gestell. Цитаты, речевые обороты и ходы мысли великого немца начали просачиваться в искусствоведение и психологию; они впитывались, как в промокашку. Правоконсервативная публика откладывала свежепереведённого Генона и Эволу, чтобы вникнуть в суть Dasein, а либералы, как уже было сказано, проводили время в дискуссиях о «хайдеггеровском нацизме», что не только дискредитировало, но и подогревало интерес. Происходило, в общем, какое-то движение, задул попутный ветер, что-то сдвинулось. Те, кто в ту пору «жили умственной жизнью», ощущали это кожей. Было что-то вроде… нет, не «хайдеггеровского ренессанса на русской почве», — но всё более напряжённого ожидания такого ренессанса. Это облако ожиданий накрывало определённую часть интеллектуального ландшафта и, казалось, вот-вот прольётся косым тяжёлым ливнем, ростки взойдут, а там, глядь, русская мысль очнётся и скажет «блаженное, бессмысленное слово»: «я есть».

На какое-то время в центре всех этих смутных ожиданий оказался Бибихин.

Следует сразу сказать, что на то не было его воли: он на себя ничего такого не брал, да и не искал себе этакой чести. Просто он стал восприниматься — по молчаливому согласию, случившемуся спонтанно, без слов, сразу и как-то вдруг — в качестве ответственного за прорыв. Все остальные переводчики, толкователи и просто читатели и почитатели Хайдеггера строились в косой перспективе ожидаемого прорыва: как потенциальные союзники или потенциальные оппоненты. Все ждали События.[256]

Что именно должно было стать Событием, тоже было всем очевидно на уровне подкорки. Все ждали, что Бибихин переведёт главное произведение великого немца, «Бытие и Время», чем увенчает свою карьеру переводчика и одновременно — свой путь философа.

Напряжённое ожидание подогревалось слухами: «готовит», «пишет», «будет том на полторы тысячи страниц с комментариями и статьями». «Каждое слово разберёт, как он умеет». «Это нам будет книга на всю жизнь читать». От мастера ждали шедевра, ждали молча и напряжённо. Так ждут вспышки молнии: «вот сейчас треснет, ударит, рванёт».

Время, меж тем, шло, сыпалось, уходило сквозь пальцы. У Бибихина дела складывались «трудно, но успешно». Он много работал, читал лекции, вызывая заслуженный интерес, издал все свои лекционные курсы: «Язык философии», «Мир», «Слово и событие», «Узнай себя»… Это всё было непросто: приходилось крутиться-договариваться, его печатали какие-то странные издательства в Томске, в Риге, ещё где-то в непонятных местах, выходили какие-то маленькие сборнички тиражом в триста-пятьсот экземпляров, материалы круглых столов, ещё что-то такое. И, разумеется, продолжались переводы, и зрел главный труд, его ждали в России полвека, ещё подождут, а тем временем надо было сделать и то и сё, и ещё вот это, и всё это надо успеть, потому что надо успеть, «пора».

Тем временем напряжённое поле ожидания вокруг События спадало — медленно, но верно. Ситуация непоправимо перегорала. Когда в 1998 году в «Ad Marginem» вышел, наконец, чёрный том «Бытия и Времени» — тонкий, без комментариев, совсем не тот, которого ждали — это даже не стало разочарованием. Скорее, это выглядело как хорошее показательное выступление после проигранных — когда, где? — соревнований. Книжку тиражом в пять тысяч раскупали в течении нескольких лет: последний раз я видел её в продаже в две тысячи пятом. Впрочем, это не показатель: по-настоящему ждали её несколько сотен человек. Но и для них книжка не стала той Книгой, которую они ждали. И дело было не в качестве перевода и не в ошибках переводчика, а в том, что окно возможностей закрылось.

Сейчас об этом говорить трудно и неприятно: у большинства кровно причастных на этом месте в памяти остался белый рубец, да невнятная обида на что-то, «что быть могло и стать не возмогло».

В том же году Бибихин получил своего рода утешительный приз: премию «Малый Букер» (премию основал пожелавший остаться неизвестным любитель русской словесности из Англии «за достижения в жанре эссеистики») за книгу «Новый Ренессанс». Среди его соперников были такие могучие умы, Вячеслав Курицин, Лев Рубинштейн и сам Борис Акунин, он же Георгий Чхартишвили, — даже и подумать боязно, какие люди…»Ай, куда сокол попал, куда залетел».

13

Мы назвали философию «исследованием». Исследование — это особая позиция, когда всё, попадающее на глаза исследователю, воспринимается как следы, знаки, знамения.

Все науки начинаются с того, что учёный делит мир на вещи и знаки, а потом объявляет те или иные знаки — следами тех или иных вещей. Горячий лоб — знак болезни, туманная полоса в камере Вильсона — след движения частицы, оговорка — знак сбоя в работе механизмов вытеснения, и так далее. Философия же заранее считает следами и знаками вообще всё (включая предельные категории ума, а также любые «ценности», а также Бога и Абсолют). Для философии всё, что нам когда-либо может быть дано (как в мышлении, обыденном или рафинированном, так и в иных состояниях ума и духа, превосходящих всякое мышление) — это следы. Философия исследует всё как следы, оставляя в своём внимании то, что эти следы оставляет, тот денотат, который один «что-то значит». Это и есть подлинный предмет философии, который ей не «дан» и никогда не будет «дан» — что и предопределяет курьёзное название этого курьёзного занятия: «фило-софия», «любовь к мудрости», которой, по верному мнению Пифагора и Сократа, у людей нет. Роду человеческому мудрость не присуща — или, во всяком случае, до сих пор не была присуща.

Поэтому все науки занимаются тем, что у нас есть — или, по крайней мере, может быть. Философия занята мудростью, то есть тем, чего у нас нет, и, скорее всего, не будет. Я делаю эту оговорку потому, что о таких вещах нельзя говорить с уверенностью ничего. Мы не знаем, что нас ждёт. Возможно, что какая-нибудь «софия» всё-таки спустится и осенит. Но это неважно: философия существует там, где её нет, но где она необходима.

Мудрость непознаваема — по крайней мере, сейчас, — но зато она сама является познающей. Всё, что мы знаем о мудрости — так это то, что она знает. В этом смысле всё сущее (а также всё не-сущее) является поводом для познания мудрости, а не наоборот.

Мир — это одна из тех вещей, которые ей известны, и поэтому мы имеем возможность что-то сказать о мудрости, изучая мир — как, например, мы можем что-то сказать о незнакомом человеке, зная, где он учился и просматривая программу прослушанных им курсов.

Сущее интересно философии именно с этой точки зрения — как нечто, известное Мудрости, находящееся у неё во внимании. Другого интереса оно не представляет — но одного этого вполне достаточно, чтобы подвергнуть его тщательнейшему изучению.

14

Мудрость знает. Поэтому единственный способ коснуться мудрости — это её использовать самому. Философия начинается с прикосновения к «мудрости», которое одновременно является её использованием.

Это прикосновение может быть осуществлено лишь одним способом: отстранением от всего, выходом за край «всего». Философы называли это по-разному: Аристотель называл это «удивлением», Плотин — «восторгом», Гуссерль — «эпохе», Хайдеггер — «экзистированием». Некоторые философы не называли это никак, название им было не важно.

Философское исследование становится возможным только благодаря прикосновению к мудрости. Впрочем, столь же верно и то, что этот выход можно осуществить только благодаря мудрости: если мудрость не притянет к себе ум (хотя бы на мгновение), человек не выпадет из круга сует, как бы он того не хотел. То, что притягивает ум к мудрости, не есть «наше желание» или «наши усилия». Нельзя «пожелать прикоснуться к мудрости». Точнее, само это желание, «филия», обращённая к «софии», есть след уже случившегося прикосновения.

15

В последние годы университетские дела Владимира Вениаминовича шли тяжело, валко. Популярность первых его курсов пошла на спад. Последнее время он держался там уже с трудом, «зацепившись», а не стоя на ногах твёрдо. Злые кафедральные тётки шушукались, что «Бибихин не нужен», на уровне отношений с начальством всё тоже происходило как-то неловко (судя по доходящим до меня слухам). Неразбериха, связанная с началом девяностых, кончилась. Кафедра истории и теории мировой культуры подтянулась, застегнулась и стала похожа на прочие кафедры. Бибихина никто не гнал, но его анахроничность и неуместность в текущих делах ощущалась всё сильнее.

К тому моменту я совсем перестал о нём думать и знать, что там с ним. Изредка попадались его статьи, какие-то книжки. Он однажды обо мне всё-таки вспомнил: порекомендовал меня своему другу в качестве рецензента на сборник его;[257] признаться, был я этим удивлён, слишком уж разошлись траектории.

Это было последнее их пересечение. Тогда он уже был болен — той самой «тяжёлой, продолжительной болезнью», которую стараются не поминать всуе, потому что все под Богом ходим, а рак это рак.

В таких случаях принято говорить — «он боролся». Ну да, он боролся, было ведь за что, химиотерапия, лучевая терапия, тяжёлая калечащая операция. Он очень не хотел оставлять недоделанную работу.

Когда он умер, все как-то ужасно растерялись. Кажется, никто не знал, что говорить, что писать, как вообще себя вести в такой ситуации. Даже некрологи — и те давались через силу. 14 декабря на вечере памяти Бибихина в МГУ было 11 человек: не потому, что его не любили или не хотели почтить, а по причине этого всеобщего замешательства. К счастью, дело взяла в руки известная в либеральных кругах православная поэтесса: где-то через неделю в библиотеке «Русское зарубежье» она провела приличествующее случаю мероприятие. Постепенно подтянулись и остальные. Смерть, подхваченная колёсиками социальных институтов,[258] начала перемалываться в костную муку. Со временем, наверное, организуют какие-нибудь «Бибихинские чтения». Кто-нибудо позаботится и об архиве, и об издании неизданного, будем ждать, будем надеяться, в конце концов всё сложится благополучно. Рано или поздно всем воздастся должное, в том числе и Бибихин займёт своё место в очередном выпуске «Философской энциклопедии» где-то между Асмусом и Гулыгой.

И всё это, в общем, правильно — и не только в том смысле, что, дескать, show must go on, но и по сути своей. У Пушкина есть строки о равнодушной природе. Юлий Цезарь у Бернарда Шоу говорит: «Я старею, а толпа на Аппиевой дороге всё того же возраста». Стихия мысли столь же равнодушна, как природа, и тоже всегда одного возраста.

16

12 декабря 2004 года в семь часов утра темно. Владимир Вениаминович Бибихин успел попрощаться с родными и ушёл на встречу с Иным.

Сглаз

Салтыков-Щедрин. История одного города

Старые вещи обычно производят лучшее впечатление, чем они того заслуживают. Их скрашивает долгое неупотребление. Кинжал, которым выпускали кишки, — теперь «игрушкой золотой он блещет на стене», вызывая завистливые вздохи коллекционера: ну как же, старая работа, рукоять, резьба, вещь. В то время как если бы на кинжал посмотрел бы непосредственный пользователь, то сказал бы: ну да, ну ножик, массивный, плохая сталь, для боя не годится, а вот резать горло связанным пленникам в энном количестве — это как раз, для того и делан. И назвается этот нож «серборез».

Но ценители на это не смотрят. Их в основном интересует эстетика: а как будет смотреться эта железка вон на той стенке. И они совершенно правы — значение есть употребление, и теперь это не кинжал, а игрушка золотая. Да и зарезать им никого нельзя, ибо туп.

Но бывает и наоборот: со временем вещь становится опаснее, именно из-за внешней безобидности. В бабушкином сундуке лежит склянка с белым порошочком от крысок. В папином ящичке — ржавая бритва. Порошочек, разлагаясь, делается всё ядовитее. А лезвие, проржавев, при попытке им побриться сулит порез и заражение крови

Так что всегда полезно помнить простую мудрость Алисы из Страны Чудес: если долго держать в руках раскаленную докрасна кочергу, то можно обжечься; если очень долго резать палец ножом, из пальца в конце концов пойдет кровь, а если выпить слишком много из бутылки, на которой нарисованы череп и кости, то почти наверняка рано или поздно почувствуешь недомогание.

То же самое относится и к разного рода «явлениям духа». Любители литературы вообще и русской в частности тоже склонны забывать о самом простом: зачем были писаны те книжки, которыми они лакомятся.

В принципе-то они знают, что немалое количество «мировых шедевров» писалась по вполне конкретным поводам, часто очень паскудным, но склонны это игнорировать. Ну и что, если такая-то эпиграмма была пущена про господина NN, дабы опорочить его честное имя в глазах света? Кого интересует честь NN, который уж триста лет как застрелился! А мы вот теперь можем невозбранно наслаждаться изяществом рифмы. Убийственной, хе-хе.

Однако не стоит так уж благодушествовать. На «русской полке» всё ещё стоят книжечки, которые можно трогать только в резиновых перчатках, а читать лучше в скафандре высшей биологической защиты.

Для начала напомним забывчивым кое-что из того, о чём открыто говорили советские учебники. В которых было чёрным по белому писана та простая правда, что русская литература была по большей части «крайне критична» по отношению к существовавшему в стране строю. Включая форму правления, государственно-территориальное устройство, господствующее вероисповедание, культуру и т. п. Тем самым литература эта прямо или косвенно работала на тот или иной вариант государственного переворота.

То есть, если перевести вышесказанное на простой русский язык: книжки в России писались в основном для того, чтобы подвигнуть народ убить Царя, зарезать попов и восстановить Польшу.

От проведения каковых мер ожидалось, по слову Розанова (одного из немногих, писавшего не за этим, а об этом), что яблони будут плодоносить двенадцать раз в году.

Ну что ж. В конце концов программа была приведена в исполнение. Вне зависимости от нашего отношения к результатам — книжки можно ставить в шкаф. «Отработало». Можно, наконец, спокойно наслаждаться вязью словес.

Но не всё так просто. Да, топорные революционные агитки сейчас и в самом деле не вызывают ничего, кроме брезгливого недоумения. Роман «Что делать» превратился даже не в нулевую, а в отрицательную эстетическую величину — треш для эстетов, «в натуре Сорокин». А последние тома Толстого, где «против Церкви» и «анафема», просто никто не читает. Остались всякие приятные явления жизни — Пушкин там, Достоевский, — которые для своих времён были скорее исключением (они не очень хотели убить Царя и где-то даже возражали против такой идеи), ну а теперь вполне, вполне. Мы же ведь поняли, что Царя убили зря, бо яблок от того стало родиться меньше прежнего.

Однако ж не будем забывать, с какой машиной мы имеем дело. Как и всякое хорошо спланированное преступление такого уровня, русская литература критического направления работала сразу по нескольким направлениям и с разной глубиной захвата объектов. Фельетонщики-щелкопёры отстреливались по текучке, гоня перед собой тучу грязных слухов. Люди посолиднее заглубляли больше, поддевая плугом «институты» — монархию, церковь, государство. А самые-самые коренники, не пренебрегая всем вышеозначенным, впрыскивали чернильный ядок в «самую маточку», «в Рассеюшку косопузую» и в русский народ. Который ядок и посейчас прекрасно расходится по нашим жилочкам.

Одно из самых мерзостных, воистину иудиных сочинений из этой последней категории была напечатана в журнале «Отечественные записки» в 1869–1870 гг., и было с восторгом принято образованной публикой. В том же 1870–м оно было издано отдельным изданием.

То была книжка господина Салтыкова-Щедрина «История одного города».

Предыстория. Выпускник номенклатурного Александровского лицея, духовно вскормленный Белинским и передовыми французскими идеями (знакомая картина, ага?), Салтыков начал свою литературную карьеру с заурядной хулы на власти. За что был «сослан в Вятку», как писали советские учебники, — умалчивая, что сосланный был назначен старшим чиновником особых поручений при губернаторе, а потом советником губернаторского правления. Вернувшись в Петербург, он привозит с собой «Губернские очерки», понятно какого содержания. Дальше продолжает залупаться, совмещая это с карьерой — и дослужился, сукин кот, до вице-губернатора Твери. За участие в подготовке антиправильственных выступлений в 1861–1862 году его, наконец, вынудили оставить должность. После чего иудыш переходит в открытую журнальную фронду, развёрстывает блядье хайло и начинает крыть «рассеюшку» по матушке, с оттягом и смаком.

Несколько слов о творческом методе СЩ. Надо сказать, что, в отличие от многих и многих забытых подражателей, он тонко понимал природу глума. Бичевание действительных пороков, даже выпячивание их — это всё ранит не столь уж сильно, потому что обсуждение действительных неприятностей, даже в издевательском тоне, всё-таки включает разум. Гораздо большего можно добиться, если издеваться над вещами невинными или даже похвальными — скажем, над формой носа жертвы, или над её лицом. При этом внешность может быть идеальной. Тут важен тон. Что-то вроде — «у письмоводителя было славное открытое лицо, высокое чело его не пересекала ни единая морщина… словом, это было лицо из тех самых, что так любимы начальством». Всё, неведомый письмоводитель уничтожен — словечком «чело», намёком на «извилину» и упоминанием «начальства». Ещё лучше — глумиться над тем, чего нет. На русской почве эту методу первым предложил Гоголь, но Щедрин владел приёмом в совершенстве. «У министра N на плече вскочил необыкновенный прыщ, превратившийся во вторую голову, гораздо умнейшую первой. Не то чтобы первая была глупа, она была даже где-то и толкова, но голова, вылупившаяся из прыща, и вовсе была кладезем мудрости…» — начало типичной «щедринской» сказочки. Понимающие читатели похохатывали над «подразумеваемой фигурой» — скорее всего, умным и честным человеком, которого вроде бы и не за что взять. Но клещ прицепился — и на репутации выскакивает прыщ. «Умная голова, ещё умнейшая первой». Гы-гы-гы. Бугага.

Впрочем, настоящим ноу-хау СЩ была способность обгадить словом не человека, а целый слой людей. Уже с «Губернских очерков» он нашёл себя в новом жанре — а именно, в издевательствах над разными классами и социальными слоями Российской империи. Тут его скорпионий талант расцвёл: он, как тогда выражались, «протащил» в своих книжицах почти всех, от провинциального дворянства до «господ ташкентцев»… Короче, к моменту написания «Истории» он уже имел заслуженную репутацию мастера тотальной издёвки.

И как всякий мастер, он не мог не задумываться о шедевре.

Понятное дело, таковым шедевром могло бы стать только осмеяние и огаивание уже не какой-нибудь «части России» (пусть самой характерной), но России и русских in toto, «в общем и целом». Обосрать «эту страну» с ног да головы, обосрать вонько и липко — так, чтобы подлая не отмылась вовек.

Толчком к творчеству и моделью для сборки господину Салтыкову послужила книга Вашингтона Ирвинга «История Нью-Йорка», представляющая собой летопись сменяющих друг друга губернаторов. Разумеется, книжка послужила только схемой — ну и навела на мысль.

В принципе СЩ было бы вполне достаточно поработать в своём обычном стиле «широкой панорамы» — то есть пройтись по всей Руси-матушке, перебирая ей косточки. Получилось бы что-то вроде Гоголя, только злее и подлее. Но это показалось ему недостаточным.

Как известно, самая оскорбительная ругань — матерная, то есть поносящая не только самого человека, но и его маму, папу, etc, etc. Потому что «личное» человек пережить ещё может, но вот поношение семьи, родителей — это действительно «подсекает под самый корешок». Щедрин (сам хороший матерщинник) додумался до простого и гениального: обвалять в дерьме ПРЕДКОВ русских людей, причём не только отцов-матерей, а взявшись за дело последовательно, всех русских «от Рюрика». То есть весь народ, как он есть. Поэтому Щедрин взялся за невиданное с хамовых времён дело: написать историческую сатиру.

Получился шедевр русофобской литературы. Дальнейшие упражнения на русскую тему — вплоть до нынешнего «шендеровича» — вышли, как из гоголевской шинели, из этой паскудной книжки.

Стоит отметить, что открытый автором жанр остался уникальным. Единственное подобие в мировой литературе — «Остров пингвинов» Анатоля Франса, историческая сатира на la belle France, не идущая с творением СЩ ни в какое сравнение по мерзости бесстыдства. Да ещё китайский интеллигент Лао Ше замутил «Заметки о кошачьем городе», нечто в том же духе, но только антикитайское. За что ему разбили голову хунвейбины — и, честно говоря, в данном конкретном случае осуждать их сложно… Но и француз и китаец просто не могут даже сравниваться с поганым Щедриным: в них всё-таки было слишком много человеческого, а не бесовского.

Пересказывать сюжет и перечислять щедринские гэги нет смысла: все читали, все отравились. Отметим только, что в «Истории» автор играет на всей клавиатуре дозволенных и недозволенных приёмов нанесения словесного ущерба. Чего стоит, например, тщательное собирание смешных и оскорбительных прозвищ, даваемых друг другу жителями разных краёв и губерний, с последующим вываливанием на страницу списка: «моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы, лягушечники, лапотники, чернонебые, долбежники, проломленные головы, слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи». (В письме в редакцию «Вестника Европы» — документе в некотором роде выдающемся — Салтыков-Щедрин ввинчивает: «если уж сам народ так себя честит, то тем более права имеет на это сатирик»). Или вот такое: «головотяпы начали устраиваться внутри, с очевидною целью добиться какого-нибудь порядка. Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили…» — дальше идёт глумливое перебирание русских поговорок. Или вдруг, посреди скотьего ржача, стивен-кинговская такая картинка: «И Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели». Это, типа, русская история, «чуть подчёркнутая», ага? Сгодится и вовремя попользованная библейская цитата: «Надели на Евсеича арестантский убор и, «подобно невесте, навстречу жениха грядущей», повели, в сопровождении двух престарелых инвалидов, на съезжую».

Но самый-самый цимес — это разлитое по тексту глумление ни над чем. Здесь исчезает даже предмет, вернее — становится неважным. Вот, к слову, такой пассаж: «Градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина — распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых — и та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости».

Это истинный шедевр подлости. Даже невиннейшая «езда на почтовых» — и та ставится лыком в строку, вырастает до символа, становится пунктом обвинения. И уж во всяком случае, гомерически смешна. «Ездит на почтовых», гы-гы-гы. Бугага, бу-бу-га-га, со взрёвыванием и взрывным отделением газов.

Оборотной стороной всего этого глумежа оказываются чуть ли не мистические прозрения. Несчастный Даниил Андреев в «Розе Мира» на полном серьёзе доказывал, что в виде Угрюм-Бурчеева Салтыков изобразил Сталина. Иные шли дальше и читали «Историю» как карикатуру именно на советский период… И все сходятся в одном: вот она, Подлинная История России.

Это и не удивительно. С историей мы знакомимся не по учебникам, а по «художественным книжкам». То есть настоящие учебники литературы — это романы. Поэтому, что бы там ни писали в школьных программах, учебником французской истории в России были, есть и будут «Три мушкетёра». И «прекрасную Францию» представляли, представляют и представлять будут «так, и только так». То же самое верно относительно всех остальных стран. Для любой можно указать настоящий учебник её истории. Например, «история американского Юга» — это «Унесённые ветром», другого нет.

Так вот. На протяжении последнего столетия ОСНОВНЫМ УЧЕБНИКОМ РУССКОЙ ИСТОРИИ В РОССИИ ЯВЛЯЕТСЯ «ИСТОРИЯ ГОРОДА ГЛУПОВА». Любые другие учебники только накладываются на эту изначально заданную картинку.

Впрочем, только ли учебником?

Позволю себе небольшое отступление. Вульгарная интерпретация одного известного положения квантовой механики гласит: наблюдатель влияет на наблюдаемый объект одним фактом наблюдения. Вопрос: имеет ли место нечто подобное в делах общественных?

А пуркуа бы не па? Вот цыганка заглядывает в колясочку к младенцу, — а мама грудями бросается и закрывает ребёночка. Чтобы не сглазили. Потому что, хучь и суеверие… а всё-таки лучше не надо. «Дурной глаз». «Не надо смотреть».

А вот есть русский народ. Живёт себе, что-то делает. И вот в нём (или вне его — сейчас это неважно) появляются некие наблюдатели. Которые его наблюдают, скажем так, дурным глазом. Смотрят, смотрят, вглядываются. И людям от этого становится плохо. Из рук всё валится. Ноженьки не ходят. Не хочется ничего. Токмо водку втыкать и морды друг другу корявить. «Жить-то незачем».

А если не только наблюденьице включить, но ещё и описаньице… О-о. «Тут такого понаделать можно». «Пальчики оближешь».

Есть, есть такие люди. Сами иногда — «милейшие», «мухи не обидят». А глаз — дурной. В каждом оке — по два змеиных зрачка. Посмотрит на молоко — молоко скиснет. Посмотрит на страну — стране плохеет.

Иногда мне кажется, что Салтыков-Щедрин и ему подобные сглазили Россию. Навели на неё порчу.

В деревне бы — собрались мужички ночью, да пожгли бы избёнку, где такие живут. Потому что — рожь не родится, а это серьёзно.

Но мы — городские, культурные. В сглаз не верим.

А зря.

Старые песни о новом

Константин Крылов. Нет времени. Статьи и рецензии. СПб.: Владимир Даль, 2006.

После Борхеса и Станислава Лема жанр рецензии стал каким-то подозрительным: уж больно заманчивой оказалась идея писать о несуществующих книгах. Во всяком случае, это куда проще, чем писать книги. К тому же это способствует радикальному уравниванию прав существующих и несуществующих текстов — это ли не ликвидация вековой несправедливости и дискриминации несуществующего? То, что мёртвых больше, чем живых, в расчёт не бралось. В результате мертвецы, получившие права голоса, начали голосить вовсю, пользуясь, как медиумами, умами разного рода «постмодернистов». Так что теперь возникла проблема, обратная борхесовско-лемовской: даже держа в руках книгу, нельзя быть уверенным, существует ли она, или это опять конспект несуществующей книги, раздутый до размеров книги реальной. На учёном языке такая фиговина называется «симулякром»; производство симулякров называется, в свою очередь, «постиндустриальной экономикой»; развитые страны производят симулякры тоннами и километрами (или терабайтами) и имеют с того охренненый ВВП. А те, кто делает реальные вещи и пишет настоящие книги, сидят в рубище на свалке истории и плакают горько, глядючи, как, треща и надуваясь, над ними проносится торжествующий, сияющий анилином латекс очередного запузыренного в небеса ананасимулякра.

В этом плане наш сборник относительно безобиден: по крайней мере, все книги, люди, вещи и явления, в нём упомянутые, существуют на самом деле.

«Если кратенько пройтись по содержаньицу». Это смесь — такая типа satura[259] — не очень длинных текстов в стилистике «итоженья». В основном рецензии на разные книги, свежие и не очень, известных и не слишком. В качестве рецензий они посредственны: содержание книг излагается через пень-колоду (иногда и вовсе не излагается), этические и эстетические оценки выставлены «так се», всё неряшливо, очень много сносок. Короче говоря, то, что предлагается нам под видом рецензий — это собственные, как раньше выражались, «авторские размышлизмы». Автор отрывается на текстах и от текстов, — и считает, что это кому-то интересно. Ну-ну, посмотрим ещё, как там ещё сборничек разойдётся.

Что именно попало в поле зрения нашего сочинителя? Несколько модных книжек. Несколько менее модных. Малоизвестный трактат по социологии, написанный в позапрошлом веке. Один современный научный сборник. Одно из самых пропагандистски пользуемых произведений Салтыкова-Щедрина. Нет рецензии на Библию — она бы тут смотрелась уместно, но автора, кажется, удержали остатки хорошего вкуса… Несколько «просто рецензий», тех самых, которые из разряда «читать — не читать». Несколько «художественных исследований» (начиная от рассмотрения песни «День Победы» с точки зрения «кто говорит» и кончая разбором текстов Высоцкого с точки зрения «кому выгодно»). Три некролога и один текст, который сочинитель очень хотел бы сделать некрологом, но увы, герой его жив и помирать не собирается. Рецензии тоже, как правило, отдают некрологом… Одна из рецензий — та самая, которую вы сейчас читаете, — на самого себя, то есть на сам этот сборник.[260]

«Теперь по стилю». В целом всё выдержано в трёх аккордах песни нелюбимого автором Высоцкого «Я не люблю». Как выясняется, автор не любит Дерриду, Пелевина, контркультуру, уже помянутого Высоцкого, Ельцина Бориса Николаевича, капитализм, блядей, Окуджаву, немцев, братьев Стругацких, а также и кой-какую русскую классику. Набор банальный, разве что Щедрин и ещё почему-то Пушкин непонятно как туда попали. Впрочем, Щедрин, по мнению автора, русофоб, а Пушкин излишне постмодернистичен (читай — некчемушен). Спорно, но в пределах. Если вы разделяете подобные взгляды, читать будет интересно, если нет — забавно.

Вот, собственно, и всё, если говорить о «строго рецензионной части». Предыдущие три абзаца, должным образом отрерайченные и приправленные парой цитат, вполне сгодятся для того, чтобы тиснуть их в какой-нибудь книжный обзор в не слишком требовательном издании.

Теперь — что тут интересно мне как рецензенту (учитывая всё вышесказанное)? Пожалуй, вот что: позиция, с которой автор (ну, я как автор) смотрит на подвернувшиеся ему под клавишу тексты и явления. Читательская позиция, если вы ещё помните такое выражение.

1

В старое доброе (или недоброе, это уж кому как) советское время чтение — просто чтение как таковое — воспринималось как достойное занятие, хотя и со странным статусом: ни в коей мере не «служба», отнюдь не «досуг», в чём-то «ритуал», близко к «образованию», но не совсем то. Бытовал эвфемизм — «повышение культурного уровня». Культурного или нет, но повышения уровня усердный читатель от сидения за книжкой таки ждал. В некоторых же кругах человек, не знающий наизусть «Мастера и Маргариту» и оба тома Ильфа—Петрова, считался социальным инвалидом — по крайней мере в интеллигентской среде. Чтение вслух Мандельштама или приравненных к нему авторов было значимой частью интеллигентского брачного ритуала.[261] Эрудиция, «начитанность», вообще ценилась выше сообразительности и изобретательности — человеческих качеств, равно невостребованных ни в рамках «системы», ни вне этих рамок, «в оппозиции».[262] Официальная пропаганда тоже поддерживала статусность чтения: одним из немногих наблюдаемых достижений советской власти была ликвидация безграмотности, а звание «самой читающей страны в мире» было международно признанным фактом.

Тут, конечно, стоило бы оговориться. Два главных советских класса, допущенные до реальных благ — чиновники (особенно партийные) и «работники торговли» — всяких «читателей» активно не любили, справедливо подозревая их во фронде и неуважении. Однако для того, чтобы делать настоящую карьеру (в райкоме или в магазине), нужно было обладать уж очень специфическими человеческими качествами. Что касается обычных советских людей — инженеров, учителей, врачей, даже крестьян, — то для них дружба с книжкой всё-таки означала определённое всплытие. Соответственно «чтение» было социальным лифтом — везущим, впрочем, невысоко и недалёко, «до кухоньки», но всё-таки везущим.

Можно даже говорить о престижном потреблении, коим занималась интеллигенция — только оно касалось духовных ценностей. Если сейчас престижно ездить на «Мерседесе», то для советского интеля престижно было читать Тейяра де Шардена или ошиваться близ театра на Таганке и знать «актёров» в лицо.

В этом смысле претензия интеллигенции на роль «аристократию духа» были отчасти обоснованы, с одной только поправкой — она была не аристократией, а буржуазией духа.

2

Когда же этот простенький механизм дал дуба — то есть в девяностые — это было воспринято соответствующей прослойкой людей как обрушение культуры вообще. Книг в магазинах появилась чёртова уйма, но престижность почитушек кончилась навсегда. Приехала на мерсах настоящая буржуазия в самом гнусном её обличье, а Булгаков и тем более Тейяр стали дешёвкой.

Одновременно потеснились и позиции книжки как орудия отдохновения. Книжка хорошо помогает после тяжёлой, но не долгой и не нервной работы. Когда же приходится не «вкалывать», а «крутиться», то есть тратить нервишки, к отдыху предъявляются совсем другие требования. Нужно не набраться сил, а снять стресс — причём желательно побыстрее. Для этих целей чтение не подходит: куда лучше посмотреть кассетку с боевичком, фантастичку там какую-нибудь, пройти пару левелов компьютерной игрушки (благо, появились), а лучше всего работает бутылка водки под ненавязчивый закусон. Интеллектуалы, кстати, чаще прибегали именно к водке: быстрее вставляло, а времени стало категорически не хватать.

С другой стороны, как уже было сказано, книг стало «очень больше чем». И книги стали другими — начиная от внешнего вида (что немаловажно[263]) и кончая содержанием. Я не имею в виду только «новые имена» или «отсутствие цензуры», хотя и этого достаточно. Схлопывались и взрывались целые сегменты чтивного рынка — например, ушли в кому толстые журналы, но родился глянец, сдохли книжки «сделай сам», но вознеслись «пособия для чайников», научпоп слился с развлекательной литературой, слово «учебник» изменило свой смысл, и так далее, и тому подобное.

Одним из отдалённых следствий этих геологических катастроф стало воскрешение вторичных жанров типа рецензий, отзывов, обзоров и т. п. Нет, я не говорю, что раньше их не было. Формально-то они существовали и в какой-нибудь «литгазете» можно было прочитать «рецензию». Но то были совсем другие рецензии. Это был поджанр советской литкритики. Они писались не для читателей, а для самих писателей и их начальства, а смысл их состоял в том, чтобы вынести книге оценку и поставить на ту или иную полку согласно её рангу. (Ей наследовала постсоветская литературная критика «правого русского толка» с её долгими фантомными болями — «литпроцесс» и проч). Ещё случались рецензии разносные — то была воля начальства, выраженная в форме эстетической критики, всякие «рагу из синей птицы». Но то считалось грязной работой, и делали её спустя рукава. Впоследствии, в девяностые, тот же жанр расцвёл на совершенно иной почве и породил такой цветник зла, что просто мамочки мои.

Нововостребованные же «обзорчики—посмотруйчики» были по генезису ближе к рекламе, ориентировались на потребителя (читателем в прежнем смысле этого слова человека образца девяностых назвать было уже нельзя) и отвечали на вопрос «стоит читать или фигня полная», или даже «съедобно — несъедобно — какого вкуса». Писалось всё это не какими-нибудь матёрыми мастодонтами пера, а всякими случайными околожурнальными людьми, подогревающимися маленькой денежкой, которую платили за эти черкушки. Чему и я отдал дань; что и заметно.

Вторым побегом на том же древе выросла так называемая «культурология» — этим словом стали, не лукомудрствуя, обозначать всякие окологуманитарные рассуждения, в том числе над текстами. Это такой весёлый, необязательный жанр, весь смысл которого — в «сопряжении далековатого»: найти в какой-нибудь книжке то, чего там отродясь не было, причём сделать это красиво, с блеском, как фокусник, вытряхивающий из цилиндра кролика. Чаще, правда, получалось нечто в стиле «груша какает морковкой»: статейки типа «Павел Корчагин как сын Тезея и Ариадны», «Колобок как Пётр Второй», «Чехов как Ксенофонт», «Толстой как криптотрансвестит» и прочие каки-каки плотно забили пространство духа, или как оно теперь там называется. Всё это приперчивалось тремя французскими специями — Бодрийяром, Фуко и Дерридой, и чем дальше в текст, тем больше там было напачкано Дискурсом Симулякрычем да Эпистемой Семиотьевной.

Отдельным потоком шло доносное литературоведение. Это стало почётной и вкусной работой: доносных и разгромных текстов стало не в пример больше, чем при «совке», только доносили не на «антисоветчину», а на «красно-коричневых», «антисемитов» и «русских фашистов», окопавшихся в последних толстых журналах или пытающихся пролезть в тонкие. Не оставляли вниманием ни живых, ни мёртвых. К примеру, один образованный неадекват, Михаил Золотоносов, специализирующийся на брюзгливых ламентациях в стиле «в этой говённой стране вышла ещё одна говённая книжка», в свободное время специализировался на поисках антисемитизма в текстах, где его, казалось бы, ну совсем нет, — и находил ведь, ракалья! Венцом его усилий была книга «Мастер и Маргарита» как путеводитель по субкультуре русского антисемитизма», где при помощи волшебных слов «возможно», «вероятно», «очевидно», «несомненно» и нескольких цирковых приёмов доказывается как пальцем в воду, что Воланд — еврей и масон.[264] Впрочем, Булгаков был отмщён: известная исследовательница его творчества Мариэтта Чудакова, в свою очередь, увидела в одном мандельштамовском стихотворении донос на Булгакова[265] и т. п.[266]

В таких умственных игрищах интеллектуалы проводили свой досуг на виду у публики — и даже иногда срывали вялые аплодисменты. И получали гранты, ибо грантоедение было приводной пружиной всего этого «жида с лягушкою венчанья» и перманентного разверзания ложесен перед мировой дерридой.

При всём том во всех этих жанрах бывали свои удачи. Реклама (и антиреклама) книгопродукции иногда случалась просто гениальная, лучше самого товара. Блеск ума иногда завораживал — не всё ж там была дурь. Даже доносный антисеми(о)тизм бывал временами забавен. Чего греха таить: я и сам не без удовольствия пользуюсь подобной оптикой, хотя и направляю бинокуляры в другую сторону, в том числе и на тех, кто особенно усердствовал в таких делах и «выбивался в первые ученики», как сказал бы Евгений Шварц.

3

Но куда-то провалился такой банальный, в общем-то, жанр, как мысли о прочитанном. Именно мысли — и именно о прочитанном. Чтобы, знаете, этак — не совсем уж отрываясь от текста, но и не сводя дело к рекламе/антирекламе/доносу. В том пространстве, где, собственно, всё интересное раньше и происходило, в пространстве «розановщины» и «гершензоновщины», оказалось пусто. Я грустил и читал Кожинова: у него-то это было, особенно среди «последнего». Ну и в тех случаях, когда я (всё за той же денежкой) писал что-то о книжках, то имел в виду ещё и — —.

Но почему это пространство опустело?

Обычный ответ — «нет времени».

И дело не в том, что читать стало и в самом деле некогда и не в описанном выше смене стиля труда с тяжёлого на нервный. Здесь, скорее, произошло важное стилистическое изменение, касающееся самой «ткани жизни», — изменение, заслуживающее того, чтобы на него обратили внимание.

Подобьём бабки. Несмотря на все обстоятельства, отвращающие от чтения, книжки всё-таки читаются. Читаема и «литература о литературе» — более того, как уже было сказано выше, появились новые жанры. Провалилось именно то, что называлось «размышлениями над книгой».

Почему времени не хватает именно на это?

Займёмся — опять-таки — тем самым, на что его нет: рассуждать. Наше время, начавшееся с девяностых годов прошлого века, имеет свой стиль. Имя ему — дефицит. Время, в отличие от «застоя», когда его было навалом, осознало себя как «редкий товар», за который надо дорого платить. Если раньше его можно было тратить на что душе угодно (вплоть до переписывания от руки всякой херни), то теперь оно[267] просто не позволяет расходовать себя как кому в голову взбредёт.

При этом меньше его не стало. Оно стало иначе организовано. Я бы сказал, теперь само время дозволяет только те занятия, которые подтвержают его, времени, ценность. Занятия при этом могут быть самыми ерундовыми — кабацкие посиделки, дешёвые детективчики или «дамские романы».[268] Или те же компьютерные игрушки, на «прохождение» которых люди тратят годы жизни. Важно, что времяжорки оставляют человека ни с чем, кроме ощущения потраченного времени.

То же самое можно сказать о нынешнем книгообозревательном деле. Я уже говорил выше о рецензии как рекламе, рецензии как поводе к самовыражению и рецензии как доносе. Но я не сказал о главном: о рецензии как заменителе книге. Как о поводе и причине книгу не читать.

Это самый интересный и самый глубокий слой современного текста «о книжке». Автор рецензии, какие бы он цели перед собой не ставил, сознательно или бессознательно старается вытеснить своим текстом тот, о котором пишет. Это заметно даже в случае прямой рекламы — и именно поэтому особенно блестяще рекламируется именно худшее, а хорошее вызывает желание позоильничать с особым цинизмом. Но в любом случае, кукушачье желание выбросить чужой текст из поля зрения потенциального потребителя и заклеить его своим остаётся «сокрытым движителем» рекламного вроде бы текста.

Отсюда и «нет времени читать»: это ощущение создаётся искусственно. Это ощущение осведомлённости без знания предмета. «Я уже про это читал» — говорит себе человек, и тратит оставшееся время на то, чтобы прочесть ещё десяток рецензий и обзорчиков «ещё и про это, и про это», вместо того, чтобы прочесть, наконец, «это». На что времени не остаётся. «И оппаньки».

4–7

Я заканчиваю — то есть просто обрываю — эту объяснительную записку, чувствуя острое недовольство собой. «Тема не раскрыта», как писали в моё время в тетрадках злые предподавательницы лит—ры. Ну да, не раскрыта. Тройка мне за содержание.

Но вы же умные, вы сами всё прекрасно — —.

А мне нужно будет писать вдвое больший текст. Не буду. Нет времени, и нет — тому времени, которого нет.

О советской книге

О советской литературе написано много — и ещё напишут. В мире ведь так мало интересного, — а советская литература интересна. Не столько как предмет потребления, сколько как объект изучения.[269] Я же хочу сказать несколько слов о советской книге как о материальном объекте, вещи. Имеющей, как это сейчас принято выражаться, «свою семантику» и прочие тыры-пыры.

Сразу оговорюсь: несмотря на выраженное «тщание к подробности», это всё-таки не взгляд специалиста. Человек из типографии легко рассказал бы о тех же предметах в двадцать раз больше, причём назвал бы всё правильными словами, без ошибок и неточностей, которых у меня наверняка «богато есть». То, что здесь — это взгляд читателя, полдетства просидевшего над советскими книжками и хорошо запомнившим «ощущение от предмета». Так что всё, что ниже — это прежде всего рассказ об ощущениях, а не — —.

Начнём с начала, то есть с временных рамок. Некоторые числят в «советских» любую книжку, напечатанную в СССР по новой орфографии (в смысле, без ятей) до лета 1991 года. Это неверное и поспешное суждение, которое мы сейчас постараемся опровергнуть.

Прежде всего из множества «советских книг» нужно вычесть книгопродукцию революционной и послереволюционной эпохи. Никак нельзя причислить к «советским» издания с выходными данными типа «Баку, 1922», пусть даже твёрдо следующих «большевистской» орфографии. Нельзя к «советскому» причислять и «перестроечное» — например, книжки издательства «Прометей» и прочую кооперативную продукцию: это пошло уже совсем другое. Но и в самую-самую густопсовковость на территории СССР издавались несоветские книги.

Я не имею в виду подпольщину — «эрику» aka «четыре копии» и позднейшую «ксеру». Но вот, например, церковная литература: понятно же, что любимые интеллигенцией сборники «Богословские труды», несмотря на исправно публикуемую официозную патриархийщину «за мир во всём мире», советскими книгами названы быть не могут, да никем в таком качестве и не воспринимались. Всем было понятно, что это «другое».

Сомнительно советскими были и книги окраинных университетских издательств — те же лотмановские «труды по знаковым системам», более известные как «тартуские сборники». Наконец, к советским книгам не принадлежала и «специальщина» — довольно обширный слой книг, издаваемых для ограниченного читательского контингента.

Обрубив хвосты, бережно обрежем болтающиеся волоконца.

Прежде всего, советская книга должна быть подготовлена к печати в советском государственном издательстве. Здесь важны все три слова. Любая частная друкарня противна советскому духу, это-то понятно. Однако в послереволюционное время правом печатать литературу обладало чуть ли не каждое советское — или поспешно советизированное — учреждение (скажем, хлебниковские «Доски Судьбы» печатал трест «Жиркость»). Свои издательства имели и литературные группировки, имевшие место быть до социалистического реализма. Наконец, до известного времени существовала русская литература за границей, и не только в пресловутых «парижах и берлинах», но и, скажем, в лимитрофах, то есть в Латвии и Эстонии, а также в славянских Софии и Белграде, в бывших русских городах Харбине и Даляне, и т. п. Чёткое разделение книг (книг, а не литературы!) на «советские» и «эмигрантские» началось примерно с эпохи индустриализации и окончательно закрепилось только в послевоенные годы, когда Таллин, Софию и Харбин прикрыли, а на издаваемое в условном «Париже» можно было ставить клеймо «власовщины».[270]

Я не случайно оговорился — речь идёт о книгах, а не о произведениях. Тексты кочевали из «советской» литературы в «несоветскую» довольно свободно, обратное тоже имело место. Например, романы Ильфа и Петрова одно время были советскими, потом перешли в разряд «мягкой антисоветчины» (я видел старое YMKA-PRESSовское издание дилогии), а потом им вернули прописку. Встречались и случаи двойного гражданства.[271] Однако книга всегда имела чёткую прописку: изданный в Англии репринт «Тихого Дона» советской книгой считаться не мог.

Из этого следует, что на советской книге должно быть проставлено — иногда на обложке и обязательно на первой или третьей странице[272] — название одного из классических советских издательств. Там же размещались и прочие атрибуты, твёрдо прикреплявшие книгу к корпусу законных советских вещей: нечто вроде воспетой Маяковским «краснокожей паспортины».

Интересна была роль второй страницы, то есть контртитула. Она была местом официально разрешённых вольностей, этакой рудиментарной пуповиной, соединяющей советское книжное изделие с «мировой культурой». Например, в случае переводных изданий на второй странице можно было воспроизвести название и атрибуты книги «на языке оригинала», а академические издания могли позволить себе поиграть в классическое оформление старого немецкого стиля, «с настоящей латынью».[273] Иногда доходило до размещения фронтипсиса — например, портрета автора, фоткой или даже «в стиле гравюры». Впрочем, если речь шла о фотографии, то её почему-то чаще размещали отдельно — либо на самом авантитуле, либо уж «после всего».

Советская книга также должна иметь один важнейший атрибут — а именно цену, напечатанную на обложке в верхнем левом углу. Речь не идёт о ярлычках, наклейках или, скажем, цифрах, написанных от руки, — цена должна быть впечатана в обложку, то есть изготовлена вместе с книгой. Она же должна повторяться в выходных данных книги, — а именно в том абзаце, который начинается словами «Сдано в набор». Цена либо венчала собой выпускные данные, либо указывалась до издательского номера книги.

Напечатанная цена как нельзя лучше маркирует советскую книгу как самую советскую из всех советских вещей. Плановая экономика вообще предполагала неизменность и сущностность тех атрибутов вещи, которые в экономике рыночной считаются сугубо конвенциональными, включая цены.[274] Некоторые предметы имели сомнительное счастье носить на себе ценник — иной раз даже выбитый на металле или выжженный на дереве. Однако эти клейма обычно прятались, чтобы они были не очень заметны. На книгах же цена печаталась на видном месте[275] — несмываемо, жалом в плоть.[276]

Впрочем, иногда цену приходилось пересматривать. Официально это можно было делать только в сторону уменьшения — при сдаче в «букинистический».[277] Тогда цена на обложке зачёркивалась, а на нежную внутреннюю сторону обложки ставился сиреневый штамп магазина и новая цена.

О ценах. В позднесоветское время советская книга для чтения стоила в среднем от 60 копеек до 5 рублей. Двух-трёхкопеечные книжки относились к особо специальной литературе — то были всякого рода партийные и комсомольские брошюры с уставом ВЛКСМ и прочий базедовый желатин. Иногда цена поднималась до семи-восьми рублей — например, «Петербург» Андрея Белого (серия «Литературные Памятники», «Наука», 1981) официально стоил 7 р., гончаровский «Обломов» в той же серии — 7 р. 10 коп. Десять рублей — это был предел, за которым начинались художественные альбомы и подарочные издания. Выпуск «официально десятирублёвого» Владимира Соловьёва и «официально пятнадцатирублёвого» Ницше в «Философском наследии» ознаменовал собой начало новых веяний и конец классического советского книгоиздания.

Ещё одна чисто советская особенность — тиражи книг. Глядя из нашего скорбного времени советские тиражи представляются чем-то невероятно огромным. Я не имею в виду, опять же, советские брошюры, которые могли издаваться миллионами разом. Но, например, такое заведомое «не для всех», как, скажем, сочинения Петрония и Ювенала, были изданы стотысячным тиражом,[278] а творения Лукиана — двухсоттысячным.[279] Эти книги считались дефицитными и котировались на чёрном рынке.

Если наметить иерархию тиражей, она выглядела так. Существовали книги, издаваемые миллионными тиражами — начиная от русских классиков (рекорд поставил трёхтомник Пушкина, распространявшийся по открытой «бесплановой» подписке — тираж превысил 10 миллионов; впрочем, трёхтомник Лермонтова вышел на 14 миллионов) и кончая унылыми совписами, чьи тиражи пылились на складах. Возлестотысячные тиражи считались «нормальными», — причём, повторяю, соответствующая книга имела шансы стать дефицитной.[280] Кстати сказать, по позднейшим подсчётам это был средний тираж для советской художественной книги.

Пятьдесят тысяч уже воспринимался как критический порог — «маловато будет».[281] Но рубежным был тираж в двадцать пять тысяч: за ним книга начинала считаться «редкой». Десять тысяч — такой тираж воспринимался интеллигентами как преступление советской власти, «сознательное сокрытие книги от народа». Такими тиражами выходила, к примеру, редкая гуманитарщина — например, сборники по какому-нибудь «западному структурализму».[282] Пять тысяч и менее — заведомая редкость. Опытный книголюб, увидев в открытой продаже подобное, покупал такую книгу, даже если она его не интересовала — обменять. Чтобы было понятно: пятитысячным тиражом были изданы такие книги, как перевод оригинального сочинения Шампольона о египетских иероглифах и т. п. Тираж 1500 был минимальным — дальше начинались ведомственные издания «для своих».

Опытный советский читатель обращал особое внимание на «некруглость» тиража. Например, второй том трёхтомника Броделя имел тираж 17000, а избранные работы Барта по семиотике — 9600. По поверьям того времени эти специальные количества свидетельствовали о сопротивлении советских инстанций изданию, о стремлении занизить тираж — из чего обычно делался вывод, что в книжке содержится что-то неприятное для советской власти. Довольно часто такие ожидания оправдывались.

Чтобы покончить с этой темой. Если верить советской статистике, — а в данном случае нет оснований для обратного — то в классическое советское время (семидесятые — восьмидесятые) количество наименований книг, выпускаемых за год, составляло что-то около пятидесяти тысяч.

Но оставим большие цифры. Перейдём к такому важному и интересному вопросу, как обложка и книжный блок средней советской книги.

Советские книги не бывают неразрезанными. Сшитая нитками книжка имела, как правило, твёрдую обложку, клеёная могла быть как в твёрдом, так и в мягком переплёте. Сшитые «тетрадками» книжки без переплёта выпускались редко — как правило, в результате пересмотра решения о твёрдом переплёте (считавшемся более престижным). Вариантов одной книги «в твёрдом» и «в мягком» я не припомню.

Напротив, зарубежные «антисоветские» издательства — та же YMCA — PRESS или Издательство имени Чехова — охотно выпускали сшитые книжки без переплёта, с тетрадками на клею. Это было связано с экономическими соображениями — «в бумажке» книжка стоила дешевле, и большая часть тиража делалась именно такой, но с переплетенным вариантом для людей более состоятельных.

Отдельно следует рассматривать книжки на скрепках. Обычно они бывали «в одну тетрадку» и относились в основном к детской литературе. Интересно отметить, что первая легально продававшаяся в Москве несоветская книга — сборник статей Фрейда, наспех выпущенный каким-то кооперативом, — представлял из себя пухлую тетрадку мелованной (видимо, где-то стыренной) бумаги на двух огромных скрепках.

И ещё одно: советская книга могла быть — и часто бывала — толстой. 500–800 страниц в одном томе были если уж не нормой жизни, то уж не чем-то «из ряда вон». Разумеется, это касалось книг в переплёте. С другой стороны, слишком тонкая на вид книжка «в твёрдом» полусознательно воспринималась как что-то нетривиальное, обещающее.

Теперь обратимся к надписи на корешке книги. Уже упоминавшася тучность советских книжных изделий в большинстве случаев позволяла размещать текст на корешке горизонтально (то есть поперёк корешка) — что очень удобно, если книга стоит на полке, и примерно столь же удобно, если она лежит на столе бочком. К тому же это соответствует канонам высокого книжного искусства, согласно которым надпись на корешке должна быть либо горизонтальная, либо её вообще не должно быть.

Увы, эту эстетику портила нелепая, неизвестно откуда взявшаяся любовь к большим разлапистым буквам и названиям, видимым за версту. В результате толстенные тома Платона и Аристотеля работы издательства «Мысль» были размашисто подписаны снизу вверх, хотя куда более тонкие тома тех же авторов, выпущенные до 1917 года (например, знаменитое «карповское» издание творений Платона) любовно украшены узенькими золотыми буковками на корешках, — расположенными, конечно же, по горизонтали.

Теперь о надписях «сверху вниз». Здесь российская книжная традиция решительно расходится с западной, где книги принято подписывать снизу вверх. Интересное объяснение этому факту даёт Артемий Лебедев, веб-дизайнер и типографский маньяк (это комплимент). Процитируем его сочинение «Ководство», параграф 122:[283]

«По одной традиции корешок подписывался сверху вниз, по другой — наоборот. За каждой из этих традиций стоит рациональное объяснение.

Традиция размещать надпись на корешке сверху вниз более старая, она уходит корнями в те времена, когда книг было мало. Соображение было такое: если книга лежит на столе (или в небольшой стопке), читателю должно быть удобно прочесть название.

Традиция подписывать корешок снизу вверх более новая, она опирается на соображения об удобстве владельца книжной полки. Читать снизу вверх удобнее, потому что это направление больше соответствует европейской традиции письма слева направо, что особенно заметно при наличии нескольких строк текста на корешке (естественно желание читать строки слева направо).

Так вышло, что в Западной Европе и в Америке стали придерживаться более древней традиции, а в Восточной Европе и в России — более современной. При этом читатель должен помнить, что обеим традициям уже много веков».

Замечу только, что на самом деле так называемый западный стандарт является чистейшей ненужностью, так как почему-то предполагает, что книги в стопке должны обязательно лежать обложкой вверх. В то время как русские интеллигенты, на что уж глупы, но давно догадались укладывать книжки в стопке попками кверху, что обеспечивает прекрасную читаемость надписей на корешках. И только самую верхнюю книжку кладут обложкой вверх, чтобы видеть надпись на самой обложке. Что касается нынешних времён, то, как правило, название книги теперь воспроизводится на четвертой странице обложки, вместе с какими-нибудь цитатами, мордой автора и ненавязчивой рекламой, так что проблема отпадает вовсе. Зато, открыв переплётную крышку, можно сразу читать оглавление (которое по русской традиции помещается всегда после, а не перед текстом).

Что сказать о советской бумаге? Да примерно то же, что и о советской киноплёнке «Свема» Шосткинского химкомбината. То есть нашенская бумага ощутимо уступала импортняку, — причём не только в классе «люкс», но и по всему списочному составу. Конечно, важны различия. «Бумага типографская № 3» являла собой дрянцо цвета зубного камня, «офсет № 1» не желтел, но и товарного вида не имел тоже, мелованная обычно была тяжела, как участь крепостной крестьянки.

Увы. Вне зависимости от заявленного качества исполнения — общей, родовой чертой советской книги (как вещи) является её скверное сложение. Грубо говоря, советская книга была обычно неладно скорена и очень, очень плохо сшита. Нормой жизни считались ситуации, когда тяжёлый книжный блок буквально вываливался, как бы выдирал себя из твердой обложки, или когда скреплённые паршивым ссыхающимся клеем страницы разлетались после первого же чтения. Но даже если таких сюрпризов не случалось, глаз всё равно раздражённо цеплялся за какую-то общую некузявость, неустроенность советской книги, даже «богато убранной»: потёки клея по краям, неаккуратно пропечатанные иллюстрации со смещением цветовых слоёв, узкие поля, кургузый корешок, и везде — следы небрежности и грошовой экономии. Те же, кто видел изящные, аккуратные, ровнюсенькие томики западных издательств, готовы были душу продать за эту точность, аккуратность, симметрию очертаний — такую близкую и такую недостижимую, как неукусимый локоть.

Но минуем и это и устремимся к «содержимому». Ибо: насколько плоха советская книга была по сбитости и сшитости, настолько хороша она была на предмет подготовленности текста.

Итак. Советская книга обязательно имеет аннотацию, хорошая советская книга — предисловие или вступительную статью, а совсем хорошая — комментарии. К научным книгам прилагался ещё и «аппарат» — словари, указатели и прочее. Качество этого аппарата было запредельно высоким, если судить по нынешним меркам. Обеспечивалось это очень долгим издательским циклом, когда более-менее претендующее на что-то издание двигалось через редактуру со скоростью ползущего ледника. В частности, комментирующая часть проходила научную редактуру — так что уж если в примечании к третьей книге лукановской «Фарсалии» сказано, что Анксур — древнее название лацийского города Таррацины, и что ныне это местечко называется Террачина, то будьте уверены — так оно всё и есть на самом деле. В то время как сейчас в какой-нибудь высокоучёной книжке несложно обнаружить комментарий типа «Данте: римский поэт XVII века, автор поэмы «Манфред», ученик магистра де Сада и Артюра Пикассо».

Конечно, даже в советских книжках попадались смешные казусы — особенно когда комментирование брал на себя признанный мэтр, проверять за которым считалось лишней работой и дурным тоном. Но такое случалось всё-таки редко.

Впрочем, это мы начали смотреть книжку сзади (кстати, советская привычка). Возвратимся на прежнее. Как я уже сказал, книгу предваряла аннотация, за которой часто следовало предисловие. Предисловия к советским книжкам было принято не читать. Это делалось отчасти из осторожности: авторы вступительных текстов имели неприятную манеру пересказывать содержание книги. По слухам, существовало издание Агаты Кристи, где добросовестный автор вступительного слова заботливо разбирал каждое произведение и называл имя преступника, чтобы не держать читателя в напряжении. К тому же вступительные тексты часто содержали какой-нибудь марксизм-ленинизм, которым тогда было принято гнушаться. Сейчас, перечитывая советские книги, эти предисловия воспринимаются совершенно иначе. Как стало теперь заметно, многие — не все, конечно, но многие — образчики указанного жанра были, оказывается, написаны весьма неглупыми людьми, мысли коих сейчас кажутся нетривиальными и глубокими. Особенно если сравнить с перестроечной публицистикой, от которой сводит клювы у голубей… Но, впрочем, это уже не касается книги как вещи — а мы говорим именно о вещах.

О шрифтах. Текст классической советской книги набран серифным (то есть с засечками) шрифтом — как правило, гарнитурой «Таймс», «Пресс-Роман», «Художественной», «Литературной»[284] или чем-то вроде этого. Иногда в выходных данных значится простодушное «гарнитура обыкновенная».[285] Главное отличие от дореволюционных шрифтов состоит в том, что «добезцаря» самые популярные шрифты были изящнее, а именно: буквы были выше и уже. Послереволюционные книги тоже зачастую были набраны такими же высокими и худыми буквами, по сравнению с которыми советские шрифты — как Санчо Панса рядом с Дон Кихотом (ну или Ватсон рядом с Холмсом).

Впрочем, и вся советская цивилизация смотрелась рядом с подтянутым Западом этаким комическим героем, «коллективным санчопансиной» — то есть чем-то кургузым, приземистым и отчаянно завидующим. Наверное, так зачем-нибудь было нужно…

Но в сторону постороннее. Итак, вытянутость, стройность букв — признак несоветскости книги. Напротив того, сгорбленные, кургузые, кацапистые — по выражению одного моего приятеля — литеры маркируют обычно советскую продукцию.

Использование шрифтов помимо таймсообразных иногда допускалось в качестве отдельного бонуса, этакого «дозволенного изыска». Например, издания «Библиотеки античной литературы» набирались гарнитурой «Академическая»[286] (то есть перекроенной «антиквой»).

Использование несерифных шрифтов — признак ведомственной, «ротапринтной» книги, или инструкции по пользованию швейной машинкой, или ещё чего-то подобного, что к «советской книге» отношения уже не имеет.[287] Исключением — из разряда тех, что подтверждают правило — могли считаться детские книжки из разряда «для самых маленьких», где допускались простейшие начертания букв, в том числе и лишённые засечек, — крупные, чёткие, похожие на оладушки или картофельники. И, разумеется, всё сказанное не касается шрифтов, используемых для оформления обложки — тут допускались всяческие фантазёрства, в том числе рисованные шрифты и т. п.[288]

Несколько слов о советской книжной орфографии. Первое и самое главное: надёжно, стопроцентно советскими следует считать книги, набранные после частичной орфографической контрреформы — то есть окончательной отмены апострофа на месте твёрдого знака и возвращения «ъ».[289] Интересно отметить, что эта «сдача назад» совпала (или даже была частью) с частичной реабилитацией традиционного русского государства, причём масштаб реабилитации точно совпадал с масштабом этой маленькой орфографической контрреформы. А именно: если в недоброй памяти времена «под’ездов» и «об’явлений» абсолютно всё, связанное с уничтоженным большевиками русским государством считалось трефным и подлежало исключительно хуле и забвению, то с обратным введением в слова законного «ъ» (но только там, где без него никак нельзя) «новый мир» начал сквозьзубно признавать кое-какие пользы «старого мира» (но, опять же, там, где без них было совсем затруднительно[290]). Впрочем, сравнение натянутое и без него можно тоже обойтись.

Как правило, гарнитура содержала 33 буквы русского алфавита. «Ё» считалось факультативным: в гарнитуре литера присутствовала, однако использовалась только в тех случаях, когда без неё ну никак нельзя было обойтись — например, при транслитерации иностранных имён. То есть «ёж» писался как «еж», но какой-нибудь «Ёнссон» писался именно как «Ёнссон», а не «Енссон». Увы, это правило выполнялось несистематически. Особенно обидно было то, что оно по каким-то причинам не распространялось на широко известных людей. В результате несколько поколения советских людей жили и умерли, так и не узнав, что кумир интеллигенции Николай Рерих и народный любимец Жерар Депардье на самом деле звались Рёрихом и Депардьё (не говоря уже о Рёнтгене и Гёринге).[291] Что, наверное, не очень большая трагедия, но всё-таки обидно же ведь.

Встречались и случаи бескомпромиссной борьбы с карамзинским изобретением. В таком варианте «ё» систематически заменялось на «е» во всех русских словах, а в иностранных — на «йо» или даже «йе». Бедолага Ёнссон в таком случае становился Йонсонном или даже Йенсонном, что уж совсем никуда не годится.

Впрочем, политика в области буквы «ё» вообще была очень сложна. Систематически гонимая и дискриминируемая на бумаге, несчастная буква в конце концов сама стала признаком дискриминации. По старой недоброй традиции в важных словах пишется уважительное «йо». Например, никто никогда не осмелился бы назвать известный американский город «Нью-Ёрком»: важный иностранный населённый пункт величается исключительно «Нью-Йорком». Такое же почтение проявляется к значимым импортным именам — начиная от шекспировского «Йорика» (а вот попробуйте написать «Ёрик» — сразу становится «ёрнически смешняво») и кончая лемовским «Йоном Тихим». Последний, правда, непонятно чем заслужил такую милость — герой он вроде как комический. Так что, надо понимать, уважили автора лично.[292]

Теперь о буквах ещё более редких, чем «ё». В некоторых гарнитурах, например в «Литературной», на всякий случай имелись и ять, и фита, и даже ижица. Это мне известно потому, что «Литературной» набирались тексты серии «Памятники литературы Древней Руси». Правда, тамошние яти пришиблены, как будто им дали по шапке, и по виду напоминают твёрдые знаки. Никакого сравнения с изящными дореволюционными шрифтами.

Из других примет советской книги стоит упомянуть соотношение кириллицы и латиницы. В классической советской художественной книжке латиница смотрится чужеродным элементом. Особенно это видно, если книжка высокой печати. В этом случае латинские буквы почему-то чуть поднимались над строкой — буквально на волосок, но этот волосок очень дёргал глаз. Сказанное не касалось специализированной научной литературы — там со шрифтами всё было нормально, включая не только обычную латиницу, но и всякие вариации с аксантами и проч.

Отдельная тема — вид книжного абзаца. Как известно, «русский» книжный абзац устроен так: первая строка имеет отступ — то есть она короче второй, третьей и прочих строк. Другие способы разделения абзацев — например, расширение интервала между строчками — не применяются. Так вот: в добезцарёвых книжках отступ был невелик: как правило, две буквы, редко три. Современные российские книги довольно часто следуют тому же правилу, — возможно, в целях экономии бумаги или ещё почему. Советские же книги обычно были устроены так, что отступ составлял три-четыре буквы. То есть заглавная буква нового абзаца нависала над третьей или четвёртой буквой следующей строки.

При всём том в советских книгах практически не встречались обычные в наши дни огрехи построения абзаца — висячие строки (сейчас они — повсюду, даже в очень качественных изданиях), а также несколько переносов подряд (скажем, больше двух-трёх). Последнее относится, конечно, не к специфичным изданиям типа энциклопедий, в которых надо было компактно уместить столбиком немаленький абзац, но к обычным книгам. В советские времена предпочитали растянуть строчку, сделать побольше интервалы между словами, но избежать лишнего переноса.[293]

Опечатки в советских книгах почти не встречаются — по причинам, изложенным выше: корректура работала не хуже редактуры. В наше страшное время опечатки и описки остаются в основном на совести автора. Правда, некоторые издательства ещё держат марку, в том числе «Владимир Даль», где ещё сохранились старые тётки, знающие русскую орфографию. Я очень старался избавить от огрехов ту книгу, которую вы держите в руках — и то, получив корректуру, ужаснулся собственной безграмотности.

Стоит ещё отдельно сказать, что советские книги практически не бывали репринтными: соввласть откровенно не любила никаких «копий» и «репринтов», предпочитая распорядиться заново набрать текст и заодно проверить, нет ли в нём каких несоответствий генеральной линии. Одним их немногих исключений был популярный словарь Владимира Даля — все его издания претендовали на адекватное воспроизведение оригинала. Но претендовали зря, ибо даже в репринтном Дале делались купюры — например, с соответствующих страниц было убрано слово «жид» и все его дериваты, а освободившееся место кое-как заполнилось благодаря увеличению расстояний между строчками.

Все эти особенности советской книги были не просто «случайным набором черт» — нет, они составляли единое целое. Не «канон» — но, по крайней мере, некое стилевое единство.

Сейчас оно разрушено. Остались обломки, которые каждый тащит в свою сторону. Странным образом, никто не желает всерьёз экспериментировать — российские книжки похожи на советские по части недостатков, а достоинств у них почти нет (если не считать содержания, но мы о нём не говорим), Современная российская книга — это, как правило, несостоятельная вещь, несостоятельная именно как вещь, «которую в руках подержать не зазорно». Исключения есть, но.

Не знаю, изменится ли что в будущем. Я буду считать, что подвижки в этом вопросе имеются, когда увижу русскую книгу с широкими полями и высокими, узкими, устремлёнными вверх буквами-окнами, открытыми на восток.

Проклятая свинья жизни

Сергей Витицкий. Бессильные мира сего. СПб.: Амфора, 2003

Это у вас получилась художественная правда.

А. и Б. Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу»

Роман «Бессильные мира сего» был опубликован в журнале «Полдень, XXI век», издающемся в Петербурге и продающемся неизвестно где, — во всяком случае, в книжных лавках обоих столиц его не бывает совершенно, а немногочисленные читатели этого дефицитного издания обычно приобретают его каких-то «конах» или сразу «у издателей». Издательство «Амфора» сделала текст доступным простому человеку с улицы, за что ей, «Амфоре», большое человеческое спасибо.

Несколько слов об авторе. Поскольку псевдоним раскрыт прямо на обложке книги («С. Витицкий, настоящее имя Борис Стругацкий»), то и мы не будем делать вид, что не знаем, кто это там скрывается под атласной баутой. С другой стороны, псевдоним всё же уместен, и вот почему: после смерти старшего брата Борис Натанович оказался в несколько двусмысленном, но по-своему удобном положении литературной вдовы — вроде как «надеждымандельштам» от фантастики. Со всеми прилагающимися статусными прикоколдышами: действительным и почётным членством в полусотне литературных жюри, периодическими выступлениями в газетах и «по ящику», публичным салоном с кругом восторженных почитателей разного уровня доступа к телу — и, конечно, хорошо продуманными воспоминаниями о великом покойнике. С этой ролью Борис Натанович справляется вполне успешно. Но ограничиваться ею всё же не хочет. То, что выходит за пределы означенной роли, называется «Витицкий», и должно рассматриваться отдельно, а не как «Братья Стругацкие light».

Что ж. После неудачного дебюта (предыдущий роман, «Поиск предназначения», вышел вялым и невнятым) и восьмилетнего молчания писатель Витицкий написал очень хорошую книгу.

Сначала о предсказуемо хорошем. Критики наверняка примутся хвалить язык романа — и будут правы. «Такого сейчас не делают», даже со скидками на обстоятельства: большинству отечественных литераторов приходится либо гнать по два-три романа в год, либо преподавать русскую словесность где-нибудь в Мичигане — и все это вредит качеству выделки словечек… Хорошая проза. Начиная с фирменных фенечек — описания темноты, грязи, моросящего дождя и обледеневшей дороги в классическом стиле АБС, — и кончая блестяще отыгранными реалиями девяностых (в которых путаются и на которых спотыкаются литераторы вдвое моложе Бориса Натановича). Умело приготовленный, вкусный текст с нужным количеством тимьяна и горьких трав.

Сюжет довольно прост. Фоном идет конец девяностых — начало двухтысячных. Место действия — городок Петербург. В городе обитает компашка людей со сверхспособностями: один умеет стопроцентно чуять ложь, кто-то — управлять насекомыми, кто-то — убивать взглядом, еще один — влиять на настроение масс. Образовались сверхчеловечки обычным для нашей фантастики способом: в результате гебешных экспериментов над людьми. Как-то выжили, дотянули до свержения соввласти. Тут бы им и…

Дальше, по идее, должен был бы начаться то ли Булгаков, то ли фильм про Бэтмена. Группа лиц с паранормальными способностями должна, по всем законам жанра, стать невидимой, но неодолимой властью. Воландовой шайкой скакать по городу и миру, строя всех строем и творя суд и расправу — или, наоборот, встать невидимым щитом, утверждая добро и справедливость.

А вот ни хрена подобного.

Жизнь у сверхчеловеков собачья. И другой не предвидится. Один продаёт свой талант за гроши (смачно выписано, как работодатель вознаграждает его на шестьдесят баков двадцатками, на которых тот покупает солёную сёмужку нарезкой, да бутылку джина — устроить дома скромный пир). Другой сидит в своей грязной конуре и развлекается безнаказанными убийствами на расстоянии. Третий — обслуживает богатых родителей, выискивая у их детишек врождённые таланты… А человечка, способного вертеть мировой историей, местные бандюганы принуждают «сделать» питерские выборы — при помощи щипцов для колки орехов.

При этом сверхлюди прекрасно осознают всю унизительность своего положения, но изменить его не могут, да и не особо трепыхаются. Всё, чего они хотят — так это как-нибудь прожить, не испытывая физической боли и острого чувства голода. И раз за разом капитулируют, сталкиваясь с двумя слепыми, но неодолимыми силами века сего — Баблом и Мочиловом, пачкой у.е. и щипцами, раздавливающими пальчики… И над всем этим висит тяжёлым облаком Самый Главный Страх: страх перед НИМИ, перед «начальниками», перед властью и особенно перед всемогущими спецслужбами, которые их создали, и которые в любой момент могут их почикать «как Тарас Бульба сынулечку». В результате цена всем их умениям оказывается одна: маленькая подачка и увесистый пинок. Что прекрасно понимают и они сами, и их окружение, их эксплуатирующее, запугивающее, харчащееся и жиркующее, а им, таким замечательным, кидающее объедки и не скупящееся на пинки.

У сверхнедочеловеков, впрочем, есть своего рода духовный отец с красивым именем Стэн Аркадьевич Агре (имя и фамилия — наверное, из романов А. Грина, серединка «узнаваемо чья»). Этот подвижник обладает сверхредким и сверхценным талантом: пробуждать в людях сверхспособности, начиная от простых физико-математических и кончая упомянутой выше парапсихологией. Вроде бы этот-то должен как-то устроиться поприличнее. Увы, всё то же самое. «О проклятая свинья жизни!»[294]

Разумеется, во всём этом можно увидеть мизантропический изыск. Отнюдь не верная оценка: напротив, Стругацкий здесь беспощадно точен. Потому что он знает, о чём говорит.

Ибо его книга, по сути дела, посвящена судьбе постсоветской интеллигенции — судьбе жалкой, мерзкой и к тому же целиком и полностью заслуженной.

А было так. К концу шестидесятых — началу семидесятых в Советском Союзе выросла новая элита: учёные, инженеры, «работники умственного труда». Исторической родиной их были ВПК, Минсредмаш, и отчасти спецслужбы. Однако детишки получились тупые и неблагодарные: осознав себя и свои классовые интересы, они первым делом отреклись от родителей, вообразив себя не детьми чугунных богов социализма, а невесть откуда взявшимися жемчужными зёрнами в советской навозной куче, потерянными царевичами, нежными европейцами в грубой восточной стране. И начали исподтишка гадить, а потом и крушить отчий дом — в меру сил и способностей. Рассчитывая на то, что «при других порядках» именно им будет принадлежать в этой стране всё — власть, деньги, вкусная сёмга и юные самочки с тугими сисярами. А на месте райкомо-обкомовского царства восстанет свободная республика учёных и писателей… Таков был тот топорный либерализм, которым наша интеллигенция безнадёжно прельстилась.

Немалую роль в этом прельщении сыграли и лично братья Стругацкие. Разочаровавшись в коммунистических идеалах, столь успешно воспеваемых ими в ранний период творчества, они довольно скоро сориентировались в конъюнктуре, отрастили себе в кармашках большие кукиши, обличили «тоталитаризм» и воспели умного и весёлого» «Изю Кацмана». Ну а самым что ни на есть апофеозом и духовным завещанием АБС стала пьеса «Жиды города Питера» — настоящий пир духа для тех, кто понимает.

Но вернёмся к нашим баранам. Молитвы интелей были услышаны, и царство свободы и вкусной сёмги таки наступило. Однако именно те, кто его больше всего желал, оказались главными пострадавшими: одни (чиновники и бандиты) прекрасно устроились и при новых порядках, а другим (простым людям) было нечего терять, кроме своих жалких сбережений. Эти же потеряли всё, начиная с работы (наука прикрылась, кино кончилось, книжечки писать стало невыгодно) и социального положения — и кончая любимым мировоззреньицем.

Последний раз голос «мыслящей прослойки» был востребован в 1993-м: кому-то надо было подписывать письма начальству с требованиями крови защитников Верховного Совета. После этого прослойку перестали пользовать вообще: появились «политтехнологи», которые взялись за обслуживание интересов оного начальства (или желающих стать начальниками), взялись с огоньком, с умом и талантом, а главное — без претензий на душеводительство.

У остатков интеллигенции осталось ровно две мировоззренческие опоры: бескрайний цинизм (мотивированный чувством раздавленности и убитости), да всё тот же либерализм, проросший сквозь извилины, как поганый сорняк. Основные занятия — ныть, бухать, и прислуживать за маленькие деньги в каком-нибудь «офисе». От былого величия осталось лишь ощущение раздавленности и убитости.

В связи с этим некоторого внимания заслуживает «философия», проповедуемая самым симпатичным из героев Стругацких. Это всё тот же прекраснодушный либерализм: мечтания о старосоветском Человеке Воспитанном, волшебном Изе, до которого гадкое человечество с щипцами никак не дорастет. Всё мешает «вредная невоспитанная обезьяна» внутри человека, низшее животное начало. Просвещенческая утопия, XIX век… Философия класса, ничего не забывшего и ничему не научившегося.

Помилуйте, господа хорошие. Ну причем тут ваше «воспитание». Для начала не надо быть падлой. Падлой не надо быть. И зарубить себе на носу, что измена Родине (а интеллигенция коллективно совершила именно это) себя не окупает. Вот тогда, может быть, вы и отползете от параши, столь убедительно описанной в последнем — и, похоже, лучшем — творении Бориса Натановича. Но не раньше.

А самое неприятное — время для этого безнадёжно упущено. Было, да всё вышло.

«Времени совершенно нет, — сказал сэнсэй с каким-то даже отчаянием. Он откинулся на сиденье, положил руки на колени, но сейчас же снова сгорбился, почти повиснув на ремнях. — Совершенно, — повторил он. — Совершенно нет времени».