Карл Гагенбек

О зверях и людях

Предисловие

Туземцы

Предлагаемая читателям книга воспоминаний «короля зоологических садов и торговцев дикими животными» Карла Гагенбека, выпущенная им в 1908 году под названием «О зверях и людях», занимает в научно-популярной литературе по зоологии и географии особое и очень своеобразное место[1].

Основатель и долголетний руководитель крупнейшего предприятия по импорту и экспорту диких животных, а также организатор знаменитого зоологического парка в Штеллингене (близ Гамбурга) Карл Гагенбек (1844–1913) прожил долгую, яркую и интересную жизнь.

Ему было о чем вспомнить и что рассказать. Написанная им книга читается поэтому легко и с интересом Гагенбек, получивший весьма поверхностное образование, не был ни исследователем, ни ученым. Он и не претендовал на это: «Вся моя жизнь прошла в практической деятельности», — писал он. Однако сею жизнь он провел в самом тесном общении с дикими животными, хотя и не в их природной обстановке. Это позволило ему провести много интересных наблюдений и сделать из всех этих наблюдений определенные выводы.

Карл Гагенбек — это прежде всего предприимчивый и удачливый коммерсант-предприниматель. Финансовая сторона дела почти всегда для него была на первом месте, и в своей книге он этого и не скрывает. Он откровенно хвастается своими коммерческими успехами и ловкими сделками. Не скрывает и того, что его культурно-просветительные предприятия были ему всегда выгодны. Если он иногда и терпел крупные убытки, то не на почве меценатства. Большой риск и убытки в торговле дикими животными неизбежны.

Рекламная сторона дела была всегда для него очень существенна. Это не могло не найти своего отражения и в книге воспоминаний.

Гагенбек с раннего детства любил животных, и эту любовь к ним он сохранил до конца жизни. Его предприятие для него было не только коммерцией, и к тому же очень выгодной. Это было его любительское дело, его hobby, как говорят англичане. Своими деловыми успехами он, несомненно, во многом обязан тому, что действительно любил диких животных, а поэтому и хорошо знал их, понимал их потребности и умел подчинить их своей воле.

Любовь Гагенбека к животным, однако, никогда не побуждала его поступаться своими денежными интересами. Все что можно было выгодно продать, он продавал немедленно. Он не чуждался ничего, что в сфере его деятельности могло принести доход. Он не только торгует дикими животными (первоначально вместе с отцом), но и странствует с бродячими зверинцами и цирками. Организует цирковые представления, эффектные аттракционы, этнографические выставки, дрессирует диких животных, снабжает верблюдами-дромадерами карательные войска в германских колониях и под конец жизни создает свой большой (25 гектаров) образцовый зоологический парк.

История жизни и деятельности Гагенбека — это в какой-то мере история торговли дикими животными, история зоосадов и история дрессировки диких животных за 1848–1913 годы, т. е. более чем за полстолетия. В этом непреходящая ценность его книги воспоминаний о большом пути, который он прошел от ярмарочных балаганов с зазывалами до Штеллингенского зоопарка.

В наши дни многое из того, что он рассказывает в книге о ловле и транспортировке, содержании, лечении и акклиматизации диких животных, уже устарело и не может иметь практического значения. Однако все это имеет бесспорный исторический интерес.

Для нас Карл Гагенбек прежде всего создатель новой системы содержания диких животных в зоопарках и зоосадах, системы более гуманной для животных ив то же время более наглядной и поучительной для посетителей этих учреждений. Основной ее принцип — это замена закрытых тесных павильонов, и тем более клеток, обширными открытыми загонами и площадками. Одновременно создаются условия содержания, хотя бы отдаленно напоминающие природные условия, привычные для тех или иных групп животных. Помимо чисто декоративных моментов, мы здесь имеем в виду различные водоемы, создание искусственных горок и скал для горных животных и т. д.

Гагенбек и здесь исходил из деловых соображений: он считал, что для того, чтобы животное хорошо себя чувствовало в неволе, не болело и было долговечно, нужно его не только хорошо кормить, но и дать необходимый моцион и даже некоторые «развлечения».

Приспособления для безопасности посетителей и для предупреждения побегов животных Гагенбек сделал почти незаметными и почти не нарушающими иллюзию полной свободы. Все эти принципы он предусмотрительно запатентовал.

В Москве, по инициативе проф. М. М. Завадовского, согласно этим принципам была оборудована так называемая «новая территория» Московского зоопарка.

Осуществление новой системы содержания животных требовало, чтобы животные были хорошо акклиматизированы, т. е. в результате постепенной подготовки были способны без вреда для себя переносить не свойственный им климат. Поэтому Гагенбек оказался в числе первых, широко поставивших практические опыты по акклиматизации диких животных. Это ему было крайне необходимо. Ему ли, или Фридриху Фальц-Фейну, основателю степного зоопарка «Аскания-Нова» (на юге Украины), не менее знаменитого, чем Штеллингенский, следует присудить приоритет в этих опытах и пальму первенства, — решить без специальных изысканий трудно. Мы, например, со слов самого Гагенбека знаем, что первым привез из Монголии диких лошадей Пржевальского и первым достиг успехов в их приручении и разведении не он, а Фальц-Фейн и его помощники. Интересно, что как истинный коммерсант Гагенбек был совсем не обижен тем, что его сотрудникам в Аскании-Нова не открыли «секретов» успеха, достигнутого с лошадью Пржевальского. Он считал, что это разумно и в порядке вещей.

Как бы то ни было, Гагенбек уже в 1908 году достиг в деле акклиматизации диких животных у себя в Штеллингене крупных Успехов. Конечно, далеко не всегда здесь можно говорить о подлинной акклиматизации, обусловленной и связанной с изменениями организма и его функций под воздействием новых для животного условий среды, условий содержания. Во многих случаях просто не были известны пределы естественной выносливости данного вида, его приспособленности к тем или другим климатическим факторам.

Теперь мы, например, знаем, что слоны, хотя они являются животными жарких стран, нередко страдают от теплового перегрева («солнечный удар»); с другой стороны, они по собственному почину поднимаются высоко в горы (г. Килиманджаро в Восточной Африке) и бродят по снегу, перенося довольно низкие температуры.

В практике зоопарков и зоосадов результаты опытов Гагенбека были весьма полезны, облегчив и удешевив содержание и кормление диких животных, а это и было главной заботой Гагенбека.

Одним из первых Гагенбек занялся также опытами по гибридизации диких животных между собой и с домашними породами. Он придавал этим опытам большое значение и считал их весьма перспективными и многообещающими. Однако существенных практических результатов в нашем понимании эти опыты у Гагенбека не дали. Практически ничего не дало получение многочисленных гибридных форм так называемого «охотничьего» фазана, гибридов между различными расами и видами оленей, зеброидов, или гибридов между львом и тигром, и т. п.

Задуманные еще Гагенбеком работы по выведению новых горных пород домашних овец путем скрещивания их с дикими баранами различных видов до сих пор не дали консолидированных, продуктивных пород, так же как гибридизация кавказских туров и домашних коз, зубров и домашнего скота.

Карл Гагенбек бесспорно является также одним из пионеров гуманной системы дрессировки диких животных, в которой он достиг больших успехов. В то время, когда практическая потребность его предприятия вынудила Гагенбека заняться приручением и дрессировкой животных (для аттракционов и цирков), в ней всецело господствовала система запугивания и истязания.

Эти методы Гагенбек заменял настойчивостью, терпением и систематическим поощрением животных. Параллельно он постоянно осуществлял жесткую выбраковку непригодных для этого экземпляров и подбирал наиболее податливых к обучению. «Путь к сердцу животного также лежит через его желудок», — говорил Гагенбек, обосновывая метод поощрения. У нас эти принципы были широко применены известным артистом-дрессировщиком Вл. Дуровым, а ныне их применяют все советские дрессировщики и укротители. Принципы эти находят обоснование и подтверждение в учении акад. И. П. Павлова о высшей нервной деятельности животных и образовании у них условных рефлексов.

Из коммерческих зрелищных предприятий на протяжении ряда лет большое значение для Гагенбека имели организованные им этнографические выставки. Они возникли в годы глубокой депрессии в торговле дикими животными и имели тогда огромный успех в разных странах Европы.

На этих выставках демонстрировались группы представителей народностей различных стран — Гренландии, Лапландии, Нубии, Цейлона, Северной Америки, Огненной Земли и т. д., завербованные для этой цели агентами фирмы Гагенбека. На выставках демонстрировались также их жилища, средства транспорта, одежда, утварь, орудия труда и оружие. Показывались их национальные танцы, игры, домашний быт и т. д.

Мы знаем, что подобные выставки имеют место и в настоящее время, например, в США, где демонстрируют представителей индейцев из резерваций и их национальный быт.

Для нас такие выставки, унижающие человеческое достоинство, конечно, не приемлемы[2]. На этих выставках Гагенбек наживал немалые деньги и создавал рекламу для своей фирмы. Но, предприниматель он, по-видимому, был довольно честный и гуманный. Он писал, что у него с завербованными группами были всегда дружеские отношения, по закрытии выставки он доставлял их обратно, а в одном случае, когда его экспоненты сильно затосковали по родине, он немедленно отправил их назад.

Для большинства зрителей этнографические выставки Гагенбека были лишь своеобразным, часто эффектно преподнесенным аттракционом. Но выставки эти имели известное научное значение. Антропологи и этнографы, без затрат на дорогостоящие и иногда опасные экспедиции, могли здесь проводить ценные для них наблюдения и исследования. Утварь, оружие, одежда и орудия труда различных народностей после этих выставок поступали в этнографические музеи Германии и существенно обогащали их коллекции.

В заключение отметим, что характерная черта воспоминаний Гагенбека — это их несомненная правдивость. Старый Гагенбек иногда проявляет в них некоторый легкий цинизм в сочетании с добродушным, но грубоватым юмором.

Можно ли всегда и во всем верить Гагенбеку? Вряд ли. Прежде всего вследствие недостаточности и поверхностности его научных знаний в книге встречаются неточности, иногда просто неверные сведения. Вероятно, кое-что забывалось с годами.

П. Юргенсон

I. Воспоминания юности (в старом Гамбурге)

Показ зверей за плату

Когда я сегодня окидываю взглядом обширные пространства, на которых раскинулся Штеллингенский зоологический парк с его искусственно созданными скалами, зелеными лужайками и отливающими зеркальным блеском озерами, и вижу среди них тысячи прогуливающихся посетителей, любующихся представителями животного царства всего мира, — все это кажется мне сном. Сном кажется мне и возникновение этого парка из… большой лохани для стирки белья, выставленной в 1848 году в гамбургском портовом предместье — Сан-Паули.

В марте этого бурного года рыбаки, находившиеся на службе у моего покойного отца, поймали в сети в устье Эльбы шесть тюленей и согласно контракту доставили улов в нашу рыбную лавку на Петерсштрассе. О том, что последовало затем, можно лишь сказать: малые причины, большие следствия!

Моему отцу — Готфриду Класу Карлу Гагенбеку — пришла в голову счастливая мысль показывать зверей за плату; он выставил их в двух больших деревянных лоханях на площади в Сан-Паули.

Всего один шиллинг (8 пфеннигов) платили за обозрение зверей жадные до зрелищ гамбуржцы и иностранные матросы, не подозревая, что они тем самым становятся крестными у колыбели будущего мирового предприятия по торговле зверями и будущего Штеллингенского зоологического парка. Эта выставка оказалась очень удачной. Для моего отца она была первой в своем роде, и можно смело сказать, что с нее в дальнейшем и развилось все предприятие по торговле животными. Один берлинский приятель отца предложил ему выставить своих тюленей в германской столице. Для современного читателя эта идея показалась бы более чем странной. Однако в те времена тюлени являлись редкостью даже для столичных жителей. Тюлени были быстро отправлены в Берлин и выставлены в саду Кролля. Несмотря на политические неурядицы, дело оказалось прибыльным. Но когда революционное движение в Берлине стало с каждым днем усиливаться, моему отцу стало как-то не по себе.

Он продал шесть приобретших за одну ночь известность тюленей одному берлинскому предпринимателю, к сожалению не за наличные деньги, а в кредит, и вернулся в Гамбург. У этого предпринимателя оказалась плохая память, и он, уехав из Берлина с тюленями в неизвестном направлении, забыл расплатиться с отцом. Так началась торговля животными. Дело было не так уж плохо, как могло показаться с первого взгляда, так как отец сумел от выставок в Берлине и Гамбурге скопить довольно приличную сумму денег.

Не следует, однако, думать, что моего отца интересовал только барыш, получаемый от выставок и продажи животных. Нет, им руководила любовь к животным. Предприятие по торговле дикими животными, будь оно маленькое или большое, немыслимо без горячей любви к ним. Отец мой был страстный любитель и искренний друг представителей животного мира. Это явствует хотя бы из того, что он постоянно держал коз, корову и наряду с домашними животными — обезьяну и даже говорящего попугая. В больших сараях, предназначенных для копчения рыбы, кроме названных животных, жили два павлина. Зверинец, собственно говоря, уже имелся налицо, когда еще никто и не думал о торговле зверями.

Я унаследовал от отца его страстную любовь к животному миру. По крайней мере уже в раннем детстве она проявлялась самым ярким образом. Двухлетним ребенком я однажды, к ужасу моей доброй матушки, принес домой в переднике восемь живых маленьких крысят, которых, разумеется, у меня тут же отобрали. Я поднял страшный крик и замолчал только тогда, когда мне взамен крысят отец подарил двух морских свинок, которых он держал в большом количестве с особым удовольствием.

Немного позже мне подарили живого крота. Чтобы устроить ему жилье, во двор выставили бочку с песком. Но главной заботой являлись здесь вопросы желудка. Каждый вечер отправлялся я со своими старшими братьями и сестрами на кладбище отыскивать дождевых червей и таким образом мы могли более двух месяцев поддерживать жизнь нашего питомца. К сожалению, во время одного сильного проливного дождя мы забыли прикрыть бочку, и бедняга утонул в своем собственном доме. Это был первый урок, полученный мною по части обращения с животными. Несчастье глубоко тронуло мое детское сердце, и, хотя бессознательно, я извлек из него хороший урок — быть впредь более осторожным.

Мне было лет двенадцать, когда я получил в подарок полдюжины уток, перья которых были страшно грязными. Поэтому я налил воды в пустой чан, который обслуживал тюленей, схватил моих уток и побросал их одну за другой в чан, наполненный до половины водой, в котором они с удовольствием стали барахтаться. Налюбовавшись вдоволь веселой картиной, я пошел обедать. Каково же было мое удивление, когда, вернувшись через два с половиной часа, я не нашел своих уток ни в воде, ни на дворе. С помощью старого сторожа я обыскал все кругом, но напрасно. Тогда сторож высказал предположение, показавшееся мне совершенно невероятным: «Может быть, утки утонули!» Действительно, все шесть уток оказались мертвыми — на дне чана. Перья их были так загрязнены, что не получали достаточного количества жира, и потому утки не могли держаться на воде. Крылья промокли насквозь и своей тяжестью увлекли уток на дно. Конечно, им надо было дать сначала поплавать на мелком месте.

Отец крепко выругал меня за неосмотрительность, но этот случай послужил мне хорошим уроком на будущее.

С появлением у отца первых тюленей завертелось колесо торговли животными. В последующие годы были пойманы еще тюлени, которых, однако, мой отец сам уже не выставлял, а продавал странствующим предпринимателям и владельцам тогдашних небольших зверинцев. Они демонстрировали невинных животных на ярмарках и базарах под видом сирен или моржей — на большее эти люди не рисковали. В июле 1852 года капитан Майн привез из Гренландии в Гамбург на своем китобойном судне «Молодой Густав» взрослого белого медведя.

На это чудовище не так легко было найти покупателя, потому что во всей Германии тогда было только три зоологических сада. Нужны были смелость и предприимчивость, чтобы рискнуть вложить капитал в белого медведя. Однако мой отец не струсил и, поторговавшись как следует, уплатил в конце концов за него капитану 350 прусских талеров. Тогда же случайно стали его собственностью полосатая гиена и несколько других животных и птиц, привезенных на этом пароходе. Весь этот зверинец был вскоре выставлен на площади в Сан-Паули в Гюнермердерском музее. За обозрение зверей посетители платили четыре шиллинга. Не нужно однако, думать, что тогда достаточно было дать объявление в газетах и затем спокойно ждать публику. Далеко не так. Перед дверью был поставлен зазыватель — да какой еще! Хорошо известный в те времена зазыватель Бармбекер, одетый в красный фрак, подобный тому, какой носили датские почтовые чиновники в качестве униформы. В руках он держал огромный рупор, при помощи которого громогласно объявлял изумленной толпе, что всего лишь за четыре шиллинга можно здесь увидеть грозу эскимосов — громадного белого медведя из Гренландии.

Такая реклама по тому времени была необходима, так как площадь была заполнена театрами, каруселями и выставочными киосками и требовала энергичных действий.

К этим выставкам зверей присоединялись ежегодные представления в Hamburger Dom на рождественском базаре, который в прошлом столетии начинался на паперти гамбургской соборной церкви. Ясно вижу базарную площадь, заставленную заснеженными торговыми ларьками, какой она обычно была перед рождеством. С руками, запрятанными в карманы, переминаясь от холода с ноги на ногу, толпились ребятишки и молодежь перед манящими выставками сластей, игрушек и ароматных печений и пряников, но еще более перед механическим театром, кабинетами восковых фигур и балаганами с кровожадными хищниками и редкими дикими зверями.

В старом Dom'e можно было всерьез увидеть сирену и других сказочных животных. Перед балаганами прохаживались зазывалы, которых называли «рекомендателями»; время от времени они начинали быстро бегать взад и вперед, так как мерзли от холода, и непрерывно выкрикивать зычными голосами свои приглашения. Одним из них был «актер» «Лебединое горло», как он сам величал себя, оригинальный человек, охотно нанимавшийся на любое амплуа.

Однажды зимним вечером 1853 года «Лебединое горло» ходил взад и вперед перед выставочным балаганом на базарной площади и бросал в изумленную толпу следующие достопримечательные реплики:

— Прошу покорно, заходите, господа! Только здесь можно увидеть крупнейшую в мире свинью! Это нельзя не посмотреть, это колоссально!.. Это что-то невероятное! Это невиданнее зрелище! Этого никто еще не видел! Взгляните, господа, на это чудо природы — гигантскую свинью собственной персоной!.. Взрослые платят шиллинг, дети только половину!..

Слова эти подкреплялись огромным щитом, на котором была нарисована свинья величиной с нильского бегемота.

Но самое замечательное в этом балагане на старой гамбургской площади было для меня то, что даже это примитивное предприятие носило имя Гагенбека.

Предпринимателем, показывавшим громадную свинью на большом новом базаре в Гамбурге уважаемой публике, был мой милый отец, который у старого ветеринарного врача купил это животное, весившее 900 фунтов[3].

В те годы мой отец не пропускал базарного времени без того, чтобы не выставить какой-нибудь редкий или замечательный экземпляр животного царства. Конечно, при этом происходили забавные, совершенно невероятные в наше время обманы. Подобные шутки тогда вполне допускались. В то время еще не был так искушены в зоологии, как сегодня. Широкая публика черпала свои зоологические познания из осмотра странствующих зверинцев, в которых проделывались еще худшие вещи.

Однако не следует делать каких-либо ложных заключение из того, что происходило на веселом базаре старого Гамбурга. Ведь существовал же на базарной площади знаменитый балаган с надписью «Гамбург ночью», в который за шиллинг пускали внутрь посетителей в одну дверь и выпускали их на улицу в другую, чтобы сказать им на прощание: «вот вам Тамбур) ночью».

В моей памяти возникает фигура отца как человека прямых убеждений, с четко очерченным характером. Это был человек с широкими взглядами и непоколебимыми принципами. Преисполненный ему благодарности за свое воспитание, я должен сказать, что во всем достигнутом мною первый камень был заложен им. В его характере счастливо сочетались серьезное отношение к жизни, удивительная простота и приветливость в обращении. Под наружной строгостью, с которой мой отец воспитывал своих детей, скрывалась большая сердечная доброта. Палка не играла никакой роли в воспитании, зато пример отца, вся жизнь которого состояла в деятельности, точности и бережливости, учил нас, детей, жить в его духе. Я помню лишь один-единственный случай, когда отец дал мне шлепков за то, что я опоздал к столу, хотя меня и звали раньше. С тех пор я привык к строгой пунктуальности. Особенно тщательно нас приучали к бережливости — ничто, представляющее хоть небольшую ценность, не должно было пропадать даром. Так, например, гвозди, погнутые при открывании ящиков, должны были выпрямляться и снова итти в дело. Как своеобразный талисман отец мой всегда носил в кармане первую крупную монету, которую он заработал в юности. Теперь эта монета как самое дорогое воспоминание является и моим постоянным спутником.

За всякие мелкие поручения, которые мы, дети, рано стали выполнять в нашем семейном предприятии, нам выдавали известное вознаграждение. Каждый из нас должен был собственноручно положить эту сумму в глиняную копилку. Перед рождеством копилки разбивались и деньги разменивались на серебро и даже золотые дукаты. Мои сохранились до сих пор.

Нас было три мальчика и четыре девочки. Моя мать умерла весной 1865 года. От второго брака, заключенного отцом позднее, У меня появилось еще два брата — Джон Гагенбек, который впоследствии переселился в Коломбо на Цейлоне, и Густав Гагенбек — в Гамбурге.

Все мое полное труда детство прошло среди занятий рыбным делом, которое из маленького предприятия выросло в крупное и берущее начало от торговли зверями. В школу я ходил тишь в свободное время, притом не больше трех месяцев в году. Элементарные познания получил в женской школе, от тетушки Фейнд, на Фридрихштрассе в предместье Сан-Паули. Только на двенадцатом году жизни я стал более регулярно посещать школу. Отец мой ни в коей мере не отрицал благодетельного значения образования, но наряду с этим высоко ценил, совершенно современном духе, практическое умение рано зарабатывать деньги.

Он обычно говорил: «Пасторами вам быть незачем, но считать и писать вы должны уметь». Позднее, когда дело расширилось и пришлось вступить в торговые сношения с Англией и Францией, дальновидность моего отца проявилась и здесь; он сказал: «Ничего не поделаешь, ты должен еще выучиться английскому и французскому языкам». Поэтому в оставшиеся еще школьные годы центр тяжести был перенесен на изучение важных теоретических дисциплин и иностранных языков и особенно на приобретение тех знаний, которые были необходимы для широкого развития деловой деятельности. А этими знаниями овладевают главным образом в той высшей школе, которая именуется практической жизнью. Основная работа в рыбном деле падала на лето. Тогда еще (появлялись в большом количестве по сходной цене безумно дорогие теперь осетры, и мой отец был их главным скупщиком. У него на службе было несколько рыбаков, которые должны были сдавать ему весь свой улов. С марта по июль эта рыба шла с Северного моря вверх по Эльбе метать икру. Мы покупали и перерабатывали каждый сезон 4000–5000 осетров. Под переработкой подразумевалось извлечение икры и копчение рыбы. Фунт балыка показался бы тогда очень дорогим, если бы по сегодняшним ценам пришлось за него платить от 32 до 40 пфеннигов. Уже десятилетним мальчиком я принимал деятельное участие в деле. Не раз выезжал я с рыбаками на ловлю и своими детскими ручонками помогал вытаскивать из сетей покрытых твердым чешуйчатым панцырем огромных осетров. Рыбаки вонзали пойманному колоссу в глотку крюк или гарпун и подтягивали его вплавь к лодке. Однажды мы поймали неподалеку от Глюкштадта необыкновенной величины экземпляр, длина которого достигала 3,73 метра. Вытаскивание этого великана, которому рыбаки всадили крюк в спину, превратилось в настоящую борьбу. Осетр оказался икряным. Когда ему вспороли брюхо, то оттуда вынули около двух с половиной ведер черной икры. Тогда ведро икры (15 литров) стоило 12 прусских талеров.

Эти ранние поездки на рыбную ловлю заронили во мне глубокую любовь к морю и спортивный интерес к морскому рыбному промыслу, что не так давно чуть не стоило мне жизни во время охоты на акулу в Средиземном море.

С середины июля появлялись угри, оспаривавшие место у осетров. В этот период, примерно до конца сентября, отец мой получал крупные транспорты ютландских угрей, упакованных в мешки, иногда до 10 тысяч фунтов в неделю. Мы, дети, должны были помогать при их очистке и переработке. Но и осенью и г мой мы также не сидели сложа руки. Нужно было нанизывать на железную проволоку селедки и шпроты. У меня до сих и чешутся пальцы, когда я вспоминаю об этой «славной» работ. Требовалось вынуть рыбу из обледеневшего ушата, в которой она была посолена, и нанизать ее на такую же холодную железную проволоку. Нам часто случалось отмораживать руки, тем не менее нас очень забавляла эта работа. Иногда мы работа; даже наперегонки, потому что за каждые полностью нанизаны рыбой десять проволок получали вознаграждение — один гамбургский шиллинг.

Я не могу расстаться с моими юношескими воспоминаниям не упомянув о двух известных тогда гамбургских оригиналах которые по странной случайности так же тесно срослись с нашей семьей, как и гамбургский Dom. Первый — это стары «угриный ткач», наш постоянный, неизменный покупатель. Я как сейчас вижу его в светлой куртке, в красном жилете и высокой белой фетровой шляпе. На руке он носил всегда корзину, покрытую сверху салфеткой, под которой лежали копченые угри. В Гамбурге тогда не было человека, который хот бы раз в дни овечьей ярмарки или в великий четверг не стоя, перед лавочкой «угриного ткача» на церковной аллее Святого Георга, там, где позднее был построен Немецкий театр. Но было такого гамбуржца, который хотя бы раз не отведал угрей из этой лавочки. Никогда еще ни один уличный продавец восхвалявший свой товар бесконечными куплетами стихов, но пользовался большей популярностью, чем «угриный ткач»

В одном из театров на Штейнштрассе «угриного ткача» прекрасно имитировал на сцене один молодой актер. Пьеса называлась «Густав или маскарад» и пользовалась у гамбуржцев громадный успехом. Вторым оригиналом был Данненберг. Мне будет очень труд но нарисовать портрет этого весьма странного человека, хотя я с раннего детства знал его лучше других. Данненберг жил во втором этаже нашего дома на Петерсштрассе, и я, понятно всегда имел к нему свободный доступ. Этого знаменитого человека нельзя было назвать красивым, так как его обрамлено черной бородой лицо было обезображено провалившимся носом В ушах он носил маленькие кольца, как это теперь иногда еще делают матросы. Некрасивая внешность компенсировалась у Данненберга высокой внутренней порядочностью. Этот человек проявлял необыкновенную деятельность. Не было работы, которую Данненберг, актер по профессии, не исполнил бы за деньги или за доброе слово. Если пропадал ребенок или собака, или прибывали свежие продукты, или повышались на что-нибудь цены. Данненберг оповещал об этом. Если же не о чем было объявлять, можно было увидеть этого деятельного человека за колкой ров или перегрузкой товаров или за каким-нибудь другим делом.

Данненберг постоянно получал особые поручения у моего на. Конечно, прежде всего он был выкликателем. И многие жители предместья, наверно, помнят его лестные отзывы о наем товаре. «Слушайте, люди! Свежая икряная теплая рыба! Гагенбек на Петерсштрассе отпускает за один шиллинг восемь толстых, жирных рыбин». В свободное время этому «мастеру на все руки» поручался надзор за старшими детьми.

Но лучшее время Данненберга начиналось после обеда, когда выкликатель и поденщик превращался в директора театра, проклематическая слава которого записана в анналах истории гамбургского театра. Неузнаваемым становился Данненберг, когда, заряженный в старинные рыцарские доспехи, он стоял в блестящей кольчуге и шлеме с огромным мечом на боку и накрашенным румянами провалившимся носом перед входом в Элизиум — театр в Сан-Паули. В нем можно было узнать выкликателя из Сан-Паули только когда он открывал рот и обращался к публике, на этот раз уже на изысканном немецком языке, причем голос его поднимался все выше, звучал все более угрожающе, приглашая публику пойти посмотреть представление трагедии, плата за вход: первые места — четыре, вторые — два, а последние, мне даже стыдно сказать, — всего лишь шиллинг! Не раз присутствовал я на спектаклях, сидя на галерке, бывал свидетелем забавных сцен и эпизодов. В самый разгар высокопарного рыцарского диалога с высокого «Олимпа» нередко на арену сыпались гнилые яблоки и тухлые яйца. Представление прерывалось, и актеры бегом устремлялись на галерку, чтобы вытолкать на улицу зачинщиков скандала. В этом неизменно принимал участие и Данненберг. Кто желает узнать нем подробнее, найдет прекрасную его характеристику в веселых эпизодах сочинения Бурхардта «Старый веселый Гамбург». Осенью 1858 года из клетки крейцбергского зверинца во время перевозки в Гамбург выскочил лев под кличкой «Принц». Это был роскошный взрослый экземпляр. Первым делом беглец бросился на лошадь, которая везла его клетку, и вцепился ей горло. Хладнокровный проводник, сопровождавший телегу с леткой, впоследствии получивший известность как «Гамбургский лев», знаменитый Генрих Рундсгаген, набросил хищнику на шею веревку и задушил его. Весьма примечательно, что впоследствии за деньги показывали не только чучело льва — сам Рундсгаген, которому собственное геройство вскружило голову, показывал себя за деньги.

В декабре, спустя некоторое время после этого потрясающего события, отец мой придумал совершенно новое представление, которое сейчас не привлекло бы ни одного любопытного. С помощью старого сапожника Баума, который также слыл одним из оригиналов Сан-Паули, смастерили группу: лев верхом на лошади и выставили в балагане. За вход в балаган брали один шиллинг. Это художественное произведение было изготовлено из старой львиной шкуры, превращенной в чучело и прикрепленной к шее чучела старой клячи. Оба животных были взяты из Гюнермердерского музея, только немного изменили их положение. Кровь на шее бедной клячи была сделана каплями сургуча. Это предприятие оказалось чрезвычайно выгодным. Публика ахала от ужаса; «лев верхом» — лучшая рождественская афера, когда-либо осуществленная моим отцом на базарной лошади.

Хладнокровный проводник

В одну из последующих рождественских выставок снова появилась столь полюбившаяся публике гигантская свинья. Теперь это был хряк — английской йоркширской расы, которая, как известно, слабо украшена щетиной. На этом основании одному из рабочих моего отца пришла в голову оригинальная мысль — показывать животное, как необычайную редкость, под названием «голая гигантская свинья». Поэтому хряка обрили. При этом он жалобно визжал, так как его забыли намылить. На щите, укрепленном над балаганом, был изображен большой «портрет» гладко выбритого кабана, под которым в стихах значилась ниже следующая надпись:

Видали мы много больших свиней, Но никогда подобной. Войди ж сюда, каждый из людей, И подивись величине свиньи ты бесподобной.

Конечно, больших богатств такие выставки дать не могли, о все же удавалось выручить несколько сот марок, которые были вовсе не лишними на зиму.

Мало-помалу наряду с рыбным делом стала развиваться и торговля зверями; впрочем, письменное предложение о продаже ара[4] привело нас в замешательство, ибо наши познания в зоологии, за исключением сведений об отечественных видах рыб, находились в стадии становления. За малыми сделками последовали крупные, и большая часть из них была связана с поездками, которых я еще мальчиком принимал участие, сопровождая отца. Почти половина моей жизни прошла в подобных путешествиях. Я всегда предпочитал устные переговоры, с глазу на глаз, сякой переписке, и достигал при этом обычно наилучших результатов. Раньше чем кто-то успевал оглянуться, я уже сидел только еще входившем в моду поезде или на пароходе. Со времени моего детства это свойство характера, как я полагаю, нисколько не изменилось.

Мою первую деловую поездку я совершил одиннадцатилетним мальчиком, сопровождая отца в Бремергафен. Здесь некий Гарелл продавал нескольких зверей. В те времена, для того чтобы попасть по железной дороге из Гамбурга в Бремен, нужно было делать большой крюк через Ганновер. Поэтому поездка в Бремен — сущий пустяк в наше время — тогда являлась серьезным путешествием. В Бремергафене мы купили большого енота-полоскуна, двух американских опоссумов[5], несколько обезьян и попугаев. Доставленные пароходом в Бремен, они были затем переотправлены в Гамбург на крыше почтового дилижанса. Всю ночь громыхала почтовая карета, на крыше которой орала и визжала маленькая выставка зверей. Наутро в Харбурге (часть города Гамбург) мы заметили, что один из ящиков пуст. Оказалось, что сидевший в нем енот пролез ночью через доски ящика и, не сказав никому «прощай», исчез. Я никогда не забуду лица моего отца, когда он, почесывая за ухом, растерянно взирал на пустой ящик. Между тем, хотя зверь и исчез, поднимать шум из-за него нельзя было, потому что на нас посыпалась бы целая уйма полицейских протоколов. Беглец был найден нескоро. Еще два года наслаждалось это редкое животное свободой в Люнебургских лесах, прежде чем оно было, наконец, поймано. Мы узнали об этом из газет, но, конечно, никому не говорили ни слова и никто, кроме моего отца, почтальона и меня, никогда не узнал, каким образом попал в лес этот редкий зверь.

В подобных эпизодах, которые чаще всего разыгрывались в нашем гамбургском доме, недостатка не было. Однажды ночью мы были разбужены во время сладкого сна ночным сторожем который с бледным от испуга лицом сообщил нам, что по соседству с городским кладбищем разгуливает громадный тюлень. Мы с отцом тотчас направились в указанное сторожем место. Haw повезло: зверя мы успели задержать как раз в тот момент, когда он собирался по крутому откосу стены соскользнуть на кладбище. Не стоило большого труда завернуть тюленя в сеть и отнести его в наше помещение на базарной площади.

В другой раз на свободу вырвалась полосатая гиена. Отец мой страшно испугался, так как у нас еще тогда не было никакого опыта в обращении с хищными зверями. Рассчитывать же на помощь семидесятилетнего сторожа было нечего. Потому я отправился сопровождать отца, вооружившись сетью. Мы взяли с собой и сестру, которая светила нам большим фонарем. Длинными дубинками мы загнали дико рычавшую гиену в пустой ящик, и в тот момент, когда она, полная ярости, была готова броситься на отца, я накинул на нее сеть. Весь этот эпизод разыгрался, однако, не так быстро, как о нем говорится. Смертельно усталые, мы вернулись домой только в восьмом часу утра.

Но далеко не всегда обходилось все так благополучно; за науку в обращении со зверями мы часто расплачивались тяжелыми ранами от царапин и укусов.

К вышеописанным мелким эпизодам можно прибавить еще два приключения с медведями, хотя я этим и забегаю немного вперед, так как это произошло лишь несколько лет спустя, в 1863 году.

Поставщик провианта Гамбургско-Американского пароходного акционерного общества (ГАПАО) привез из Нью-Йорка пять больших дрессированных медведей; двух серых, двух белых и одного черного барибала. Все они принадлежали популярному тогда в Америке старому охотнику Гризли-Адаме, который поймал их молодыми, выдрессировал и долго путешествовал с ними по Соединенным Штатам. После смерти старика животных продали с аукциона и таким образом они попали к поставщику провианта. Купленных у него зверей мы поместили во дворе нашего заведения. Однажды ночью один из серых медведей, к счастью слепой, вылез из своей клетки и расположился на ее крыше. Об этом нам сообщил, запыхавшись от быстрого бега, живший поблизости — сапожник Разбуженный шумом ломаемой клетки, он с ужасом наблюдал огромного медведя за «работой».

Мы немедленно бросились к месту происшествия. Моему отцу пришла в голову спасительная мысль насадить на вилы, которыми подавали животному пищу, половину каравая черного хлеба и этой приманкой, на которую медведь охотно пошел, завлечь его в другую клетку.

Спустя несколько дней на этом месте случилось мое первое приключение с медведями. Мне было дано поручение «запаковать» в дорогу русского медведя. Сначала я несколько часов промучился, стараясь заманить животное через пересадочную летку в «багажную», но медведь не испытывал ни малейшего желания менять свое местожительство. Время не ждало, надо было спешить. Если я действительно хотел доставить медведя своевременно на вокзал, то нужно было принимать решительные меры. Я запер двор, открыл решетку клетки и бросил медведю несколько кусочков сахару. Это помогло. Медведь вылез из своего ящика и начал, постепенно подвигаясь, глотать один курочек сахару за другим. Когда он снова наклонился за очередным куском сахару, я схватил его одной рукой за зашеину, другую запустил в его толстую шубу за спину и хотел силой таким образом втолкнуть его в багажную клетку.

Однако я плохо рассчитал и между нами завязалась настоящая дуэль. Медведь был гораздо сильнее, чем я предполагал. Он от неожиданности сначала встал на задние лапы, затем повернулся ко мне и схватил меня передними лапами. Через минуту мы катались по земле. Своими острыми когтями медведь буквально в клочья изорвал мое платье, он яростно царапался и кусался, и я впервые получил серьезные ранения. Сторож, которого я позвал на помощь, взглянув на борющуюся группу, благородно ретировался. Но я решил не сдаваться. Собрав все силы, я бросился на разъяренного зверя и он узнал своего господина. Неотесанный серый невежа меня почти раздел и наделал мне массу ран и царапин, к счастью не опасных.

Впоследствии я, однако, уже больше не пробовал подобным образом «переманивать» медведей из одной клетки в другую.

Никто не может исчислить, да и невозможно описать, сколько больших и малых чисто технических трудностей встречалось на пути молодого предприятия по торговле зверями в первые годы его развития. Все что теперь известно о транспортировке зверей и уходе за ними, нуждалось тогда в испытании на практике; были и промахи, а это стоило нам немало жертв. Недостаток опытности приводил не только к приключениям и несчастьям, подобным рассказанному, но, к сожалению, служил сильным тормозом самому делу. Это было столь серьезное обстоятельство, что отец мой в 1858 году — за год до моей конфирмации, несмотря на то что торговля зверями приняла тогда уже широкие и размеры, не на шутку задумал бросить ее и ограничиться одним лишь рыбным промыслом, который за эти годы сильно развился. Таким образом, будущее всей торговли животными висело на волоске. В связи с этим однажды отец и спросил меня, какое я изберу занятие: рыбный промысел или торговлю зверями. При этом он по-отечески, рассказав о своих опытах, советовал выбрать первое. Я был, однако, твердо убежден в том, что такой совет он давал с тяжелым сердцем и только для того, чтобы избавить меня от разочарований. Но, подобно ему, я уже слишком сроднился с торговлей зверями и любил общение с животными, которое стало для меня уже необходимым и потому ни на минуту не мог помыслить, чтобы отказаться от этого дела. Я высказался за продолжение торговли зверями, и отец, любимцем которого я был, охотно дал свое согласие, но с одним условием, чтобы возможный в будущем убыток не превышал 2000 марок. И хотя я еще был мальчиком, у него не было недостатка в доверии ко мне, а у меня — в пламенном желании самостоятельно работать.

Примерно за год до того, как мой отец в Вене произвел свою первую крупную операцию с покупкой зверей у только что вернувшегося домой исследователя Африки доктора Наттерера, я со своей стороны сделал также довольно странное, но неплохое приобретение. Странность этой покупки нужно отнести за счет моего тринадцатилетнего возраста. Я купил в гамбургской гавани у одного юнги, вернувшегося из Центральной Америки, 280 больших жуков, упакованных в трех сигарных ящиках. Я буквально осчастливил юнгу, заплатив ему по два с половиной гамбургских шиллинга, т. е. 20 пфеннигов на нынешние деньги, за каждый ящик. Когда я показал отцу свою покупку, он остался не слишком доволен ею и сказал: «Ну, то, что выручишь от продажи этих насекомых, можешь оставить себе».

На сей раз отец мой, однако, ошибся. Я показал свою коллекцию булочнику, который слыл большим знатоком жуков и бабочек. Он сказал мне, что я могу получить не менее одной-двух марок за каждого жука, если продам их крупнейшему в Германии торговцу насекомыми, раковинами и тому подобными редкостями Брейтрюку. Короче, я вскоре действительно продал свою коллекцию жуков Брейтрюку и получил за нее не более не менее, как сто марок. Позднее я узнал, что Брейтрюк неплохо заработал на этих жуках, перепродав их гораздо дороже лондонскому торговцу Джемрачу, который купил также и у моего отца несколько зверей из африканского транспорта. Другие хищные звери из этой партии были проданы владельцам различных зверинцев. Антилопы, газели и обезьяны, так же как и пара леопардов, были отправлены в своих ящиках в Амстердамский зоологический сад, директор которого, добрый старый доктор Вестерман, в предыдущем году посетил нас в Гамбурге.

Поскольку отец мой был по горло занят рыбной торговлей, я должен был сам принимать почетного гостя. Я настолько полюбился доброму старику, что он просил моего отца отпустить меня к нему в Амстердам для прохождения курса зоологии под его руководством. Его зоосад был образцовым. Наша дружба, которая с моей стороны была скорее почитанием голландского ученого, в дальнейшем еще более окрепла, и в последующие годы Амстердамский зоологический сад покупал почти всех нужных ему животных только у нас.

Когда в марте 1859 года мне минуло пятнадцать лет и я покинул школу, дело пошло уже всерьез. Я весь отдался торговле зверями, тогда как отец мой заведовал только рыбным делом. Но он по-прежнему питал пристрастие к торговле животными, и советы его были для меня драгоценны. Никогда я не чувствовал себя более счастливым, как в те минуты, когда, закончив удачно какую-нибудь сделку, удостаивался похвалы отца. До конца своих дней он оставался моим лучшим советником и неутомимым сотрудником. Он положил первый камень для материального процветания дела, он же привил нам основы деловитости, устойчивости и уравновешенности и научил любить животный мир. Все последующие успехи ведут начало только от него, уже давно покоящегося в земле.

Продажа насекомых

II. Развитие мировой торговли зверями

Развитие мировой торговли зверями

Для меня наступило тяжелое время, но вместе с тем я испытывал глубокое внутреннее удовлетворение. Наклонность и признание соединились воедино, и я, полный вдохновения, пошел навстречу новым задачам. Нужно было покупать и продавать животных. Разумный уход за ним и надлежащее обращение создавали постоянные заботы. К этому присоединялось еще ведение хозяйственной части предприятия, над которой немало приходилось ломать голову. В ведении бухгалтерских книг и в переписке с поставщиками и покупателями мне помогала моя сестра Каролина, тогда как другие две мои сестры, Луиза и Христина, взяли на себя уход за птицами. Мой брат Вильгельм был у нас за кучера, и в его обязанности входило перевозить живой товар. У меня самого работы было по горло, так как род нашим принципом было и осталось: работа облагораживает человека. В уходе за большими животными мне помогал только старый сторож.

Больше всего хлопот доставляли нам тогда тюлени, которые содержались в больших деревянных чанах. Каждое утро, спозаранку, нужно было нацедить в чаны свежей воды, а для этого мне приходилось от двух до трех часов стоять у насоса. Когда вода была налита, я брал корзину с рыбой и собственноручно кормил каждого тюленя поодиночке.

Только что прибывшим животным, которые были еще дики и пугливы, пищу просто бросали, но уже через несколько дней они становились смелее и брали пищу прямо из рук. Лишь старые экземпляры составляли исключение и с трудом соглашались брать корм. Подобно моему отцу, я питал особую слабость к тюленям, ее я сохранил и поныне. Я как-то признался в этом по одному французскому журналисту. Но, по-видимому, этот господин обладал экзотической фантазией, ибо он поместил в одной из французских газет рассказ о том, как я выдрессировал одного тюленя, который при виде меня каждый раз громко кричал «папа». Правда здесь только в том, что эти животные действительно меня хорошо знали. Когда утром я появлялся на дворе и приветствовал их возгласом «Поль, Поль» (всех тюленей звали Поль), все они вытягивали шеи из чанов и пристально смотрели на меня своими черными глазами.

Это были обыкновенные северные тюлени (Phocavitulina), которых нам привозили наши рыбаки. Но один раз попался лысун — то животное, которое однажды чуть не убежало у нас на кладбище. Этот тюлень стал таким ручным, что ходил за мной по двору следом, как собака. Он скоро выучился садиться, перевертываться в бассейне по команде и проделывал много других уморительных штук, за которые получал в награду лишнюю рыбу.

Первую свою большую сделку я заключил, когда мне едва минуло шестнадцать лет. Интересно отметить, что случай, который в жизни всегда играет главную роль, пришел мне на помощь и здесь. Нужно только не закрывать глаза и стараться использовать любую ситуацию, to make the best of it, как говорят англичане. Как раз тогда в Гамбург приехал владелец зверинца Август Шольц с молодым слоном около пяти футов ростом, которого он ночью поместил к нам, чтобы на следующий день отправить его вместе с другими купленными у нас животными. Мы с Шольцем повели слона по улицам Гамбурга к вокзалу.

На Ломбардском мосту толстокожее животное вдруг чего-то испугалось и пустилось бежать от нас. Разумеется, это вызвало страшный переполох среди прохожих. Мы сразу же бросились ловить слона. После получасовой охоты по закоулкам города нам, наконец, удалось его поймать. Ему спутали ноги и привязали к телеге, и теперь он уже оказался достаточно благоразумным, чтобы дать довести себя до вокзала. На вокзале Шольц попросил меня на его счет сопровождать слона до Берлина. Я охотно согласился и приказал нашему кучеру поскорее привезти на вокзал мое одеяло и передать отцу, что я еду в Берлин в качестве ассистента Шольца. На следующий день мы прибыли в столицу, и так же как и в Гамбурге, транспорт зверей специальным локомотивом был перевезен через весь город с одного вокзала на другой. Перед локомотивом шел железнодорожный служащий, который в левой руке нес большой колокол, а правой размахивал красным флагом.

Ничего не могло быть естественней, как использовать свободное время после выгрузки зверей для осмотра местного зоологического сада.

Этот сад был мне уже известен. Когда я посетил знакомого инспектора и предложил ему купить нескольких зверей, он, к моему глубокому удовольствию, ответил, что я приехал как раз вовремя, так как у них в павильоне для хищников имелись свободные места, которые нужно было заполнить. На другой день я уже заключил с профессором Петерсом соглашение о продаже зверей на 1700 талеров. Позднее мне не раз приходилось сидеть в кабинете музея у профессора и разговаривать с ним по интересующим нас обоих проблемам.

Значительные деловые поездки пришлось мне совершить осенью 1862 года, когда я с отцом посетил зоологические сады в Голландии и Бельгии. В Антверпенском зоологическом саду каждый год устраивался аукцион зверей, который посещали преимущественно содержатели немногочисленных тогда европейских зверинцев и любители животных. Главным покупателем в те времена был уже известный читателю лондонский торговец зверями Джемрач. Думать о том, чтобы побить этого могущественного для нас конкурента, нам, конечно, и в голову не приходило. Между тем это вскоре случилось и притом самым неожиданным образом.

По дороге в Антверпен мы посетили зоологический сад в Кельне, существовавший всего лишь несколько лет, директор которого доктор Бодинус был одним из наших друзей. Он купил у нас много зверей, заполнив ими пустующие павильоны и загоны молодого зоопарка. Когда спустя десять лет Бодинус был назначен директором Берлинского зоологического сада, он там воздвиг новые роскошные павильоны, которые к открытию были также с нашей помощью населены интереснейшими экземплярами животных.

В Антверпене мы в первый день купили какую-то мелочь. Отец мой сильно уставший с дороги, рано лег спать, а я вечером отправился один бродить по зоологическому саду, где наш друг, директор Дрезденского зверинца, Шепф представил меня нескольким господам, которых я ранее не знал. Один из них был Жоффруа Сент-Илер, директор парижского Jardind Acclimatation, другой — директор Амстердамского зоологического сада, а третий, почти семидесятилетний старик, знаменитый директор Роттердамского зоологического сада Мартин — такой милый господин с пышными усами, бывший некогда сенсацией Парижа, прославившийся как укротитель зверей ее королевского высочества герцогини Беррийской. С рыкающим приданым своей жены — дочери владельца крупного голландского зверинца в Аахене — он сам стал хозяином зверинца, страшно разбогател на заграничных гастролях и в конце концов сделался основателем и директором крупнейшего голландского зоологического сада. Жоффруа Сент-Илер справился у одного нашего знакомого, любителя зверей, графа Корнелли, о нашем положении и состоянии. По-видимому, отзыв был самый благожелательный, потому что все три господина заключили со мной довольно большие сделки. Наиболее крупную из них совершил я с парижским директором. Когда на другой день прибыл из Лондона милейший Джемрач, он, к ужасу своему, узнал, что приехал слишком поздно и что я натянул ему нос.

По странному стечению обстоятельств, спустя несколько дней я снова, и довольно чувствительно, расстроил планы представителя английской фирмы. А случилось это так: по возвращении в Гамбург я нашел письмо от вдовы владельца одного зверинца Христиана Ренца, которая в то время находилась на ярмарке в Крефельде и хотела продать там свой зверинец. Отец мой сначала не хотел покупать лишних зверей, чтобы не обременять нас на зиму, и потому письмо осталось без ответа. Но когда вскоре пришло второе письмо от Ренц с припиской, что она сделала подобное предложение и Джемрачу, тут уж я не выдержал. Через полчаса должен был отойти пароход в Харбург. В те времена в Гамбурге еще не было центрального вокзала, поэтому сперва нужно было переправиться через Эльбу и сесть в Харбурге на поезд, идущий на запад. У меня не было времени даже взять плащ и другие необходимые в дороге вещи, и я в чем был отправился на пристань, вскочил на пароход, имея в кармане не более ста талеров для задатка, и на другой день часов в 11 перед обедом благополучно прибыл в Крефельд. Здесь в зверинце я нашел четыре фургона, полные зверей, и среди них чудесный экземпляр берберийского льва с густой гривой и такой красоты, какой мне никогда больше не приходилось видеть. Я уплатил задаток пятьдесят талеров, а остальные обещал заплатить по прибытии транспорта со зверями в Гамбург. Однако до этого дело не дошло, так как мне удалось здесь же на ярмарке перепродать всех зверей за 700 талеров владельцам мелких зверинцев. Тут-то и произошло забавное происшествие. На станции Оберхаузен, где я должен был пересаживаться, передо мной неожиданно предстал милейший мистер Джемрач, с которым я несколько дней назад виделся в Антверпене. Конечно, воспоминание обо мне не могло доставить ему особого удовольствия; Он был неприятно удивлен, увидев меня здесь, и с нескрываемым раздражением спросил: «Где это вы еще были?» — «В Крефельде, — ответил я сухо, — и купил там весь зверинец вдовы Ренц!»

За проявленную сообразительность я получил от отца в подарок сто талеров, а вся эта операция принесла нам две тысячи талеров чистого барыша. Дальнейшая судьба этих животных сложилась так: львов купил мой будущий шурин, английский торговец Чарльз Райе в Лондоне. Он затем перепродал их странствующему зверинцу Фейрграв, колесившему по Англии. Любопытно отметить, что Фейрграв скрестил красавца берберийского льва с капской львицей и получил прекрасный приплод. Впоследствии лучшие экземпляры его зверинца нашли приют в зоологических садах Бристоля и Дублина. Оттуда и посейчас получаются лучшие львы, каких можно найти в Европе.

Даже без особых пояснений из приведенных примеров такого рода сделок можно вывести заключение, что наша торговля зверями неуклонно развивалась. В 1863 году мой отец купил на площади Шпильбуденплатц дом № 19, примыкающий к музею. В передней части дома имелись две лавки, из которых одна сдавалась сапожнику, а другая была занята нашими птицами. Позади дома находился небольшой двор, а за ним большая постройка длиной в восемьдесят футов и шириной в тридцать футов, в правой части которой были установлены клетки хищников, а в левой части — стойла для травоядных животных. Над двором возвышалась маленькая пристройка, где располагалось небольшое фотографическое ателье. Свободная часть двора была заставлена ящиками для перевозки зверей, а между ними помещались деревянные чаны, в которых жили наши тюлени. Этот своеобразный «торговый двор» старого Гамбурга впервые в 1886 году нарисовал мой будущий друг, художник Генрих Лейтеманн для газеты «Daheim», которая поместила рисунок и статью о новомодном предприятии Гагенбека.

В последующие годы у меня завязались новые связи с Англией, Францией, Голландией и Бельгией. Зимой 1864 года я совершил свое первое путешествие в Англию. Впоследствии я ежегодно ездил от двенадцати до четырнадцати раз в Лондон покупать товары у английских торговцев. Моя зависимость от английского рынка кончилась лишь с основанием Германской империи и развитием немецкого морского судоходства.

Совершенно необычайно происходила перевозка в Саутгемптон аргентинского муравьеда, которого я купил в марте 1864 года в Лондоне. Я вообще никогда раньше не видел подобного зверя. Его владелец жил в имении, в четырех милях от Саутгемптона, где муравьед бегал на свободе в заснеженном саду. Подобный факт, подкрепленный позднее другими аналогичными наблюдениями, все больше и больше развивал во мне желание поставить более широко опыты по акклиматизации животных. На ночь зверя запирали в курятник, где было набросано несколько охапок сена. Потом, когда я купил животное, бывший владелец муравьеда сказал мне, что я совершенно спокойно могу взять его в карету, нужно только закрыть окна, чтобы он не выскочил. Так как я не имел никакого понятия об опасности, которую представляет перевозка подобного животного, я поддался соблазну. Карета только тронулась в путь, как мой четвероногий спутник внезапно схватил меня своими обоими передними когтями. Затем он принялся за мои ноги, и мне стоило большого труда от него освободиться. Всю дорогу мы не переставая возились. Мне приходилось непрерывно отражать все новые и новые атаки беспокойного соседа, а это было совсем нелегко, так как зверь был ростом в 7,5 фута (от носа до хвоста) и обладал колоссальной силой. Когда мы доехали до Саутгемптона, я совершенно обессилел и едва мог позвать на помощь своего кучера. В Лондон зверь был затем отправлен в ящике. Муравьед ежедневно получал в пищу восемь сырых яиц и фунт рубленого мяса. К тому же его поили теплым молоком. На обратном пути из Лондона в Гамбург море было очень бурным, и я оказался прикованным к постели морской болезнью. Хотя корм муравьеду я приготовлял сам, однако вынужден был просить знакомого коридорного на пароходе позаботиться о животном. Тут случилось одно забавное происшествие. Не успел матрос выйти из моей каюты, как тотчас же вернулся с бледным от страха лицом и рассказал, что когда он хотел накормить муравьеда, то у того из глотки выползла тонкая змея. Несмотря на слабость, я должен был спуститься вниз, чтобы посмотреть на чудо. Змея, конечно, оказалась не чем иным, как длинным языком муравьеда, которым он слизывал разбитые яйца, уроненные от страха коридорным.

Муравьед

По прибытии в Гамбург я продал редкого зверя тогдашнему три тридцатипятилетнему директору зоологического сада впоследствии всемирно известному автору книги «Жизнь животных», доктору Альфреду Брему. Мне часто приходилось в нашем старом доме на Шпильбуденплатц разговаривать с молодым ученым, который еще до учебы в университете совершил путешествия в глубь Африки, а позднее, когда он изучал естественные науки в Иене и Вене, ездил в Испанию, Скандинавию и Абиссинию. Брем был увлекающейся натурой, вечно занятой всевозможными опытами и проблемами. Однажды ему пришла в голову мысль, вероятно под влиянием посещения нашего дома, также заняться торговлей зверями, разумеется за счет Гамбургского зоологического общества. Вскоре он, однако, заметил, что торговля зверями дело совсем не такое легкое, как ему сначала показалось. Он моментально оставил этот эксперимент и основал в 1867 году Берлинский аквариум. Муравьеда и он видел впервые в жизни. Так как сразу купить такого редкого и дорогого зверя опасались, то я продал его на особых условиях. Часть предназначенной в уплату за него суммы я получил наличными, остальные причитающиеся мне деньги распределялись на каждый следующий месяц, который проживет животное. Тем временем я приучил муравьеда к более полезному корму, состоявшему из кукурузной муки и молока, кроме того, в обед ему давали четыре сырых яйца и полфунта рубленого мяса.

Исключительно важные деловые связи мне удалось установить в 1864 году. Однажды поздно вечером мы получили из Вены телеграмму, в которой сообщалось, что известный путешественник по Африке Лоренцо Казанова прибыл с транспортом животных, собранных им в Африке, и проследовал через Вену в Дрезден. Уже два года, как он привез из египетского Судана в Европу большой транспорт зверей, состоявший из шести жирафов, первого африканского слона и многих других редких животных. Тогда мы еще не решались приобрести такой дорогой транспорт, теперь же положение изменилось. Я немедленно отправился в Дрезден и купил у Казановы нескольких львов и полосатых гиен, а также коллекцию красивых обезьян и птиц. Наиболее существенным в этой торговой операции было однако, не покупка группы животных, а заключение постоянного контракта, на основе которого Казанова обязывался доставлять нам в будущем слонов, жирафов, носорогов и других животных. Так как путешественник не хотел признать действительной одну только мою подпись, то мы вместе с ним поехали в Гамбург, где контракт подписал и мой отец.

Казанова был первым из славной когорты путешественников, которые в лесах и степях ловили для нас диких и редких зверей и пронесли имя Гагенбека от полюса к полюсу, от южных морей До Сибири. Уже в следующем году Казанова доставил в Вену свой первый транспорт из Нубии. Из него он передал мне прежде всего трех больших африканских слонов, молодых львов, нескольких гиен и леопардов, молодых антилоп, газелей и страусов.

Зверей погрузили в железнодорожные вагоны и благополучно довезли до Берлина, где нужно было оставить слона для местного зоологического сада. С большим трудом удалось вывести животное из вагона и сахаром и хлебом заманить его на несколько сот метров в сторону. Вдруг два оставшихся слона стали что-то трубить вслед своему уходящему товарищу — может быть, это было прощание. Услышав родные звуки, наш слон немедленно вернулся и побежал обратно к своим товарищам, волоча нас за собой, словно мячики. Нам ничего не оставалось, как вывести из вагона двух других слонов и дать им возможность проводить своего товарища до его нового местожительства. Вернувшись со слонами на вокзал, мы затем без всяких приключений доехали до Гамбурга.

С успехами росло и мужество. Казанова поехал назад в Африку с большими заказами, а в последующие годы к нам на службу поступил еще целый ряд путешественников. Многие обстоятельства способствовали уже тогда широкой популяризации имени Гагенбека. Торговля зверями была в те времена еще совершенно новым видом коммерции. Начинали процветать зоологические сады, и интерес к иноземным животным сильно возрос. Часто было нелегко удовлетворить все предъявляемые мне требования. Охотники и путешественники, состоявшие у меня на службе, подвизались не только в Африке, но и во всех частях света. Там, куда я сам не мог поехать и организовать охотничьи станции, у меня были посредники. Торговля индийскими зверями была в те годы еще преимущественно в английских руках. Импорт животных из Австралии точно так же проходил централизованным порядком через Лондон. Несмотря на то что я непрестанно находился в поездках с целью достать новых зверей, я все же тогда зачастую был вынужден восполнять нехватку за счет дубликатов из зоологических садов. Не только европейцы, но и американцы стали обращаться к нам за товаром. Странствующие цирки в Америке уже тогда приняли такие размеры, которых никогда не достигали зверинцы и цирки в Европе.

Самым крупным предпринимателем в этой области был Финеас Тейлор Барнум, который после длительной борьбы со своим конкурентом Бейли в конце концов объединился с ним в «Цирк Барнума и Бейли величайшее зрелище мира». Он начал свою карьеру как типичный американский балаганщик, выставив для обозрения кормилицу Вашингтона — стошестидесятилетнюю негритянку Джойс Хет. В этом деле были только две небольшие неточности: во-первых, негритянке было всего семьдесят лет, а во-вторых, она никогда не была кормилицей первого американского президента. Позднее ловкач раздобыл сирену и другие «зоологические драгоценности», которые наряду с подлинными интересными раритетами заполняли помещения его американского музея на нью-йоркском Бродвее. Три раза он прогорал и, как ванька-встанька, снова поднимался, и каждый раз этот новоявленный Одиссей своей необыкновенной изобретательностью и поразительным хитроумием привлекал к себе и своему предприятию внимание всего мира.

Не было на свете такой редкости или злободневного происшествия, на котором этот гроссмейстер шарлатанов не сделал бы долларов. С лилипутом Томом Самб он посетил Англию и был принят королевой Викторией. В гигантских аквариумах он первым показывал публике китов и акул. На инсценированную им свадьбу карликов прислали роскошные подарки президент Линкольн, миллиардеры Астор, Вандербильт, Дельмонт и другие представители долларовой аристократии. В начале пятидесятых годов он сопровождал по Новому Свету певицу Линд, «скандинавского соловья», и, наконец, основал свое зрелищное предприятие — американскую смесь цирка со зверинцем и паноптикумом. Когда его три специальных поезда прибывали в какой-нибудь город, то в свете ярких карбидных фонарей тянулась по ночным улицам вереница экипажей с факелами, а стены сотрясались от паровозных гудков, звона колоколов, грохотания оркестра и рева диких зверей, привезенных в роскошно убранных клетках.

Этот непревзойденный «мастер выставок» одним ноябрьским утром 1873 года соскочил с дрожек в Сан-Паули и подал мне, стоявшему как раз у дверей нашего торгового дома, свою визитную карточку и просил передать ее Карлу Гагенбеку. Это было легко сделать — ведь я уже держал ее в руках. Когда Барнум узнал, с кем имеет дело, он поразился моей молодости. «Если вы хотите иметь дело с более пожилым господином, — ответил на это я, — то я вас представлю основателю предприятия — моему отцу». Барнум сам в то время был уже почти стариком; это был шестидесятилетний господин с интеллигентным лицом и слегка тронутой сединой густой копной волос. Вскоре завязалась оживленная беседа. «Я был в цирке Ренца в Вене, Карре в Кельне и Мейера в Дрездене, — рассказывал он. — Тем не менее хочу до моего отъезда на родину познакомиться с вами, так как я знаю, что большинство зверей, привозимых в Америку, проходит через ваши руки. Покупать у вас сегодня я ничего не буду, так как Цель моей европейской поездки состоит в поисках новых идей, будущей весной я собираюсь в Мадисон-Сквер-Гардене в Нью-Йорке открыть римский ипподром, а для этого мне нужны новые идеи».

В новых идеях у меня недостатка не было. Я тут же поразил гостя, высказав экспромтом несколько оригинальных мыслей, которые он немедленно занес в свою записную книжку. «Я уже вижу, — сказал он улыбаясь, — что мне придется задерживаться здесь на несколько дней и с вами побеседовать, и, кроме того, я хотел бы посмотреть ваших зверей. Если я найду для себя что-нибудь подходящее, то заплачу вам приличную цену, потому что не люблю долго торговаться!»

Когда мы закончили наш обход, Барнум купил у нас зверей на 4000 долларов. На следующее утро я заехал за знаменитым гостем в гостиницу «Европа», чтобы по пути ознакомить его немного с Гамбургом. Не прошло и часа, как он уже забеспокоился и попросил меня вернуться с ним в гостиницу, потому что жаждал услышать новые предложения для своего нью-йоркского ипподрома. Когда я спросил Барнума, слышал ли он когда-либо о скачках слонов в Индии и видел ли он когда-нибудь страуса в качестве верхового животного, он честно признался, что ничего подобного не видел, и ни о чем подобном никогда не слышал. Тут же он предложил продать ему десять сильных страусов и шесть слонов, которые могли бы быть использованы для указанной цели. «Гагенбек, — сказал он внушительно и взял мою руку, — вы именно тот человек, который мне нужен, переезжайте в Америку и будьте моим компаньоном. Одна треть чистой прибыли пойдет вам». Когда я возразил, что не располагаю для этого капиталов, он сказал с легким упреком: «Мне от вас не нужно денег, я ценю ваш талант больше, чем деньги».

Вот почему я вскоре прибыл в Америку. Впоследствии мне пришлось еще и с собственным цирком поездить по Соединенным Штатам, однако это было делом далекого будущего. Пока же я горячо поблагодарил Барнума за его любезное предложение, и когда спустя две недели он отбыл на родину, то увез с собой две толстые, полностью исписанные записные книжки. За оставленным им на 15 тысяч долларов контрактом последовало установление прочных деловых связей. Впредь «Барнум и Бейли» закупали всех необходимых им зверей только у меня, и это продолжалось до 1907 года, пока его предприятие не перешло в другие руки.

В 1889 году я посетил почти восьмидесятилетнего Барнума во время гастролей его цирка в лондонском «Олимпия-Холл». Его принципом было заставить как можно больше говорить о себе. Я с удовольствием вспоминаю, как он перед началом каждого представления четыре раза объезжал арену на четверке лошадей, приветствуя публику. Он останавливался через каждые сто шагов и махал цилиндром. Разумеется, он заранее позаботился о том, чтобы довольно большое число голосов кричало со всех сторон «ура» и «браво». Когда я вошел в его ложу, он, ухмыляясь сказал мне с большим удовлетворением: «Вы видели, милый Гагенбек, как восторженно меня приветствовали? Я думаю, что сегодня вечером, возвращаясь домой из Холла, публика единодушно будет считать меня самой интересной достопримечательностью».

История того времени являлась одновременно и историей развития торговли зверями в Европе, так как в этой области нужно было всему учиться лишь путем эксперимента. Самый большой транспорт зверей, из всех когда-либо полученных мною из Африки, падает на 1870 год, после открытия Суэцкого канала[6] который, помимо того, что укоротил путь в Индию, дал также нам возможность выгружать африканские транспорты в портах побережья Красного моря.

В Троицын день этого года от уже известного читателю путешественника Казановы и от другого итальянского путешественника по имени Миголетти одновременно были получены известия, что они едут из Центральной Африки с большими транспортами зверей. Казанова настаивал на моем немедленном приезде в Суэц, где он лежал тяжело больной и боялся, что ему не придется больше увидеться со своими родственниками в Вене. Миголетти сообщал, что встретился с Казановой и, вероятно, приедет в Суэц с тем же пароходом, на котором следуют и звери, погруженные Казановой. При таком положении нельзя было медлить ни минуты. Снабженный аккредитивом на Египет, я на следующий же день выехал в сопровождении моего младшего брата, Дидериха, через Триест в Суэц, куда мы благополучно прибыли после девятидневного плавания. Уже при въезде на суэцкий вокзал мы заметили в другом поезде жирафов и слонов, которые как бы в знак приветствия протягивали нам навстречу свои головы. Бедного Казанову мы нашли тяжело больным в отеле Суэца. Сюда он был доставлен своими верными носильщиками на «гибоко» — род местных носилок. Казанова был совершенно безнадежен. Он попросил поточнее рассчитаться с ним за его животных и перевести следуемую сумму денег его жене в Вену. В присутствии итальянского консула было составлено письменное условие, на котором Казанова дрожащей рукой поставил свою подпись. Это был последний большой транспорт Казановы. Предчувствие скорой кончины не обмануло беднягу, ему больше никогда уже не удалось увидеть родину.

Все внимание мы должны были теперь обратить на караван зверей, который сильно пострадал без зоркого хозяйского глаза. Никогда не забуду оригинального зрелища, представившегося нам, когда мы вышли во двор из гостиницы. Если бы художник увидел подобную картину, он увековечил бы ее на полотне под названием «Пустыня в плену». Слоны и жирафы, антилопы и буйволы были привязаны к пальмовым деревьям. В глубине Двора на свободе бегали шестнадцать больших страусов, а в шестидесяти ящиках, разбросанных в художественном беспорядке среди всевозможного снаряжения, тары и парусов, прыгали ревели тридцать пятнистых гиен, львы, леопарды, гепарды, Рыси и циветты. Обезьяны дрались с попугаями. Тут же вышагивали важные марабу, кричали хищные птицы, хрюкали молодые носороги.

После составления длинной описи всего каравана животных нас ожидала не только поистине геркулесова работа в части дальнейшей его транспортировки, но также и настоящая борьба с различными трудностями.

Большинство людей Казановы были больны и не могли обслуживать животных. Я должен был взять в помощь нескольких арабов, чтобы доставить бедным зверям все то, на что они имели право.

Едва мы привели в порядок лагерь и намеревались приступить к кормлению животных, как неожиданно во двор ворвалась группа личностей, мало внушающих доверие, и с дикими криками стала требовать с меня деньги. Их предводитель отрекомендовался спутником Казановы и утверждал, что тог задолжал ему деньги. В случае если ему не заплатят, он грозил поджечь, как он выражался, «всю историю». На Востоке существует прекрасное средство для успокоения разбушевавшихся страстей — это «бакшиш». Я пообещал уплатить то, что ему причиталось от Казановы, и тут же дал на чай 50 франков, после чего буян сразу превратился в смирного ягненка и охотно согласился помочь нам при кормлении зверей. Дал я столько же на чай и другим людям Казановы.

Опись каравана животных

Опись каравана животных

Нелегко было достать на станции нужные нам для отправки животных вагоны. Соответствующий железнодорожный чиновник, призывая аллаха и его пророка, утверждал, что составление поезда из столь большого числа вагонов потребует не менее шести или восьми дней. Более быстрое формирование состава, по его словам, равносильно чуду, а он, к сожалению, не волшебник. Удивительно, однако, что, после того как я обещал ему также 50 франков, он сразу превратился в восточного мага и уже уверял меня, что нужное количество вагонов будет подано на следующий день к вечеру.

Перевозка большого каравана животных во многих отношениях напоминала экспедицию, направлявшуюся в не исследованные еще земли.

Система Нансена и Пири, которые в своих полярных экспедициях обращали непригодных для дальнейшей работы ездовых собак в корм для остальных животных, мало разнится от той, которую я применял, как в этом, так и во многих других случаях, хотя здесь речь шла и не о собаках. Самые большие хлопоты при перевозке животных всегда доставляет их питание. На этот раз, кроме большого количества прессованного сена, хлеба и различных овощей для питания слонов и прочих животных, мы взяли с собой еще сотню молочных коз, чтобы иметь возможность обеспечить молоком наших юных жирафов и других детенышей. Коз, не дававших молока, мы время от времени в пути резали и кормили ими молодых хищников.

Железнодорожный «волшебник» сдержал свое слово, поэтому и я сдержал свое — и к назначенному сроку вагоны были поданы. Слишком далеко завело бы нас подробное описание погрузки всего этого африканского Ноева ковчега. Я вздохнул уже свободнее, когда слоны, жирафы и хищные звери заняли свои места в вагонах, однако никогда не следует считать день счастливым, пока он не кончился. Имелось еще шестнадцать страусов, которых каким-то способом следовало переправить на вокзал. Для этого было решено, что двое арабов будут держать каждую птицу за крылья и заставлять ее итти. К первому страусу были прикреплены мой брат и я. Остальных птиц должны были вести люди Казановы. Этому порядку следовали люди, но отнюдь не страусы. Едва мы отошли на несколько шагов, как остальные; пятнадцать страусов словно вихрь бросились со двора, разметали по двору нескольких проводников и, подняв облако пыли, побежали по направлению к пустыне. Увидев это, я сделал то, чего не следовало делать, но… всегда в жизни надо расплачиваться за науку! Я думал, что смогу один удержать нашего страуса, поэтому крикнул своему брату, чтобы он бросил крыло и поспешил людям на помощь. Но как только страус почувствовал, что одно крыло у него свободно, он повернулся и с таком силой толкнул меня в грудь своей длинной ногой, что я упал наземь. Быстрее хорошей скаковой лошади пустился беглец за своими освободившимися товарищами, в то время как я еще лежал на земле, стараясь отдышаться, и растерянно глядел ему вслед.

Странно, до смешного простым способом происходила ловля страусов. Один из людей Казановы, по имени Сеппель, инстинктивно напал на верное средство, спекулируя на особенности, одинаково свойственной людям и животным, — привычке. Но все же это было нечто удивительное. Когда я поднялся, то увидел, что Сеппель гонит со двора все стадо коз. На мой возглас «Сеппель, что вы делаете?» он лаконично отвечал: «Хочу вернуть обратно страусов». По его распоряжению двое арабов сели на дромадеров ив сопровождении коз бросились вслед за страусами. Когда погоня приблизилась к беглецам, те вытянули свои шеи и, радуясь этой встрече, забили крыльями и запрыгали вокруг коз и дромадеров. Совершенно необычайное зрелище! И когда все пришло в норму, караван отправился к вокзалу. Страусы так спокойно шли среди коз, словно их удерживала какая-то невидимая сила. Без малейшего сопротивления они дали схватить себя и посадить в вагон. Загадка решалась очень просто: в течение всего сорокадвухдневного марша из Кассалы[7] до Суакна[8] страусы транспортировались совместно с козами и дромадерами; так что не только люди оказываются во власти отдельных привычек…

Всю жизнь я буду помнить путешествие из Суэца в Александрию. Редко когда мои нервы были столь напряжены. День был жаркий, пожалуй один из самых жарких, какие мне когда-либо доводилось переносить. Путешествие началось с того, что после нескольких часов езды загорелся передний товарный вагон. К счастью, пожар удалось потушить очень скоро. Значительно труднее было утолить мучившую нас жажду, так как при подаче паровоза состав получил такой сильный толчок, что все наши «гулас» — глиняные сосуды для воды, которые мы повесили в вагоне, разбились вдребезги. В пути нас попытались оставить на одной станции. После того как машинист заявил, что его паровоз не в состоянии далее тянуть такой длинный состав, нас отцепили, и поезд без нас ушел в Александрию. С тяжелым чувством ходил я вокруг вагонов с моим драгоценным грузом. Как легко такое положение могло привести к катастрофе и нанести мне едва ли поправимый удар. Животные так тесно заполняли вагоны, что мы ни разу не смогли их накормить. Однако нужно было что-то предпринимать. Я вспомнил, что Казанова передал мне удостоверение венского императорского двора, выданное ему инспектором королевского зверинца в Шёнбрунне в связи с некоторыми заказами. В удостоверении предписывалось в случае необходимости отправлять животных ускоренным путем. На удостоверении имелась большая золоченая печать, и на нее-то я возлагал свои надежды. Когда я показал начальнику станции, арабу, говорившему на ломаном французском языке, эту бумагу, она возымела желаемое действие. Он послал в Каир телеграмму. Не прошло и часа, как было получено разрешение прицепить к нашим вагонам специальный паровоз, и наш поезд превратился теперь в экстренный.

Однако для ликования было еще мало оснований, так как несчастье продолжало нас преследовать. Оно явилось в образе пьяного машиниста, который вел поезд с такой бешеной скоростью, что всех животных бросало друг на друга. Хуже всего было то, что каждую минуту наш поезд мог загореться. Топка паровоза была так раскалена, что труба его походила на кратер огнедышащего вулкана, из которого непрерывно вылетали искры и куски угля, дождем сыпавшиеся на солому, постланную жирафам. Мы все время только тем и были заняты, что тушили огонь и успокаивали животных. В конце концов нам больше ничего не оставалось, как выбросить из вагонов всю тлеющую солому.

По прибытии в Александрию снова началась выгрузка животных, которых нужно было отвести во двор к кораблестроителю Миголетти, брату моего африканского путешественника, где они нашли себе временный приют. Сюда же прибыл и второй караван с животными. Вечером я снова увидел моего бедного друга Казанову, в котором едва теплилась жизнь. Больной очень обрадовался, увидев меня. Тихим голосом он расспрашивал о благополучно завершившемся переезде каравана животных, но когда уходя я стал прощаться, то почувствовал, что это прощание навеки.

Его преемником позднее явился венгр Эслер, который шесть лет был рабом при дворе абиссинского негуса Теодора и был освобожден из рабства англичанами. Он присоединился к одному из транспортов Казановы, а впоследствии сам объезжал вверенный ему участок в Абиссинии.

Быть может, читателю интересно дослушать до конца рассказ о злоключениях этого транспорта зверей, которые во многих отношениях являются типичными. Наиболее трудная и опасная работа заключалась, само собой разумеется, в выгрузке и размещении животных. Жирафы, слоны, буйволы, антилопы, ящики с хищниками должны были быть погружены паровым краном на борт парохода «Уран», направлявшегося в Триест. Можете мне полностью поверить, если я скажу, что при виде болтающихся между небом и землей животных мною овладел страх. Снимать с животных путы было гораздо труднее, чем надевать их. Жирафов, например, нужно было класть набок. Иначе они не давали снимать с себя веревки, и как бы быстро это ни делалось, все же длинноногие животные успевали угостить окружающих изрядным количеством пинков. Брат мой Дидерих получил однажды такой удар в грудь, что упал без чувств. К счастью, он вскоре пришел в себя. В Триесте наш пароход встречали отец и мой шурин. Они уже заранее заказали необходимое число вагонов для нашего транспорта зверей. Прибытие животных в Триест вызвало необычайную сенсацию среди местного населения. Соединенные караваны Казановы и Миголетти составляли самый большой транспорт; кроме других животных, в нем были один носорог, пять слонов, четырнадцать жирафов, двенадцать антилоп и газелей, четыре нубийских буйвола, шестьдесят хищников и шестнадцать взрослых страусов, из которых одна самка была такой огромной величины, какой мне более никогда не приходилось встречать. Она легко доставала кочан капусты, положенный мною на высоте 11 футов. Транспорт дополняли двадцать больших ящиков с бородавочниками, медоедами, обезьянами и разнообразными птицами, а также семьдесят две нубийские молочные козы — странствующая молочная ферма, которые снабжали молоком наш молодняк. При выгрузке зверей у пристани стояла тысячная толпа, с любопытством смотревшая на редкое зрелище. Каждый раз когда слон или жираф повисали в воздухе на стропах подъемного крана, набережная оглашалась неописуемым гулом голосов. Однако это скопление публики было ничто в сравнении с тем, что творилось на улицах города, когда наш африканский караван направился из порта к вокзалу, растянувшись длинной лентой.

По пути следования животных скапливались такие толпы народа, что требовалась помощь специального отряда полицейских для расчистки дороги. Для меня и сейчас остается загадкой, как при этом не произошло ни одного несчастного случая.

По мере движения каравана через Вену, Дрезден, Берлин в Гамбург он распадался на части. В королевском зверинце Щёнбрунн в Вене остались два жирафа, один слон и много мелких зверей. В Дрездене обрели свое новое местожительство также два жирафа и несколько других животных; Но большую часть животных взял Берлинский зоологический сад, в котором только что были отстроены новые павильоны. В Берлине остался носорог, первый из африканских носорогов, привезенный в Европу со времен римского владычества. Когда я покидал столицу, мой транспорт зверей уже значительно уменьшился. 8 июля мы благополучно прибыли в Гамбург. Невиданные никогда ранее суданские жирафы и молодые африканские слоны, а также другие заморские животные из Нубийской пустыни произвели здесь, на побережье Северного моря, сильный фурор. Художник Лейтеманн поспешил сюда, чтобы сделать зарисовки для «Gartenlaube». Зоологический сад в Гамбурге приобрел четырех жирафов, за ними последовали буйволы, медоеды и некоторые другие звери; остатки каравана впоследствии попали в Лондон и Антверпен. Если это описание перипетий, происходящих с этим большим транспортом животных, заинтересовало читателя, то я хотел бы отметить, что это только половина всего рассказа, причем половина наименее интересная, так как история транспортировки зверей по Европе далеко уступает по своей увлекательности и занимательности истории их перевозок по диким областям Африки, о чем будет рассказано в последующих главах.

С тех пор как я в начале 1866 года взял в свои руки все дело торговли зверями, я уже не знал покоя. Я был то на берегах Рейна, то у Красного моря, и когда возвращался домой, телеграммы, полученные в мое отсутствие, снова призывали меня куда-нибудь вдаль. Поездки не стали реже и тогда, когда я И марта 1871 года, уже под новым, черно-красно-белым флагом, обзавелся собственным домашним очагом. Все же мое свободное время принадлежало теперь семье. Из десяти человек детей, которых подарила мне моя жена, только пять остались в живых — три девочки и два мальчика. Оба — Генрих и Лоренц — стали сегодня моими компаньонами, они тоже давно уже счастливые супруги, а дочери самые старательные хозяйки. Живое Доказательство этого благополучия — тринадцать окружающих меня внучат.

Средства передвижения так усовершенствованы за последние годы, что трудно себе представить затруднения, какие приходилось преодолевать когда-то при перевозке людей и животных. Так, однажды я купил у владельца зверинца Августа Шольца партию зверей и перепродал ее за крупную сумму — 70 тысяч франков — хозяину одного из французских зверинцев Пияне. Чтобы доставить животных к месту назначения — в Италию, нужно было перевалить через Сен-Готард, так как туннель в этих горах был пробит лишь спустя десять лет. Понадобилось по крайней мере сто двадцать мулов, чтобы переправить транспорт животных через горы. Это был самый большой в наше время караван животных, и должен признаться, что, проведя его, я еще больше восхищался Ганнибалом, который за две тысячи лет до меня прошел примерно по этому пути со своими слонами.

При оформлении этой сделки я впервые столкнулся с дрессировкой животных, которая сыграла столь большую роль в нашем предприятии впоследствии и которой я дал совершенно новое направление. В караване находилось несколько групп дрессировщиков, которые возглавлялись специально приглашенным Робертом Даггезеллом.

Львы отгрызли ему один за другим три пальца, обрубки которых он украшал толстыми золотыми кольцами с большими драгоценными камнями. Это было, может быть, и не слишком красиво, но зато служило хорошей деловой рекламой. После двухлетнего турне по Италии, во время которого в Риме он был персонально отмечен итальянским королем Виктором-Эммануилом, Даггезелл пришел к нам, и я собрал ему целый зверинец. Он был очень смелый человек и в то же время умел забавлять зрителей всевозможными трюками. Однако в душе этой старой перелетной птицы дремал идеал мелкого буржуа современного большого города. Спустя восемь лет Даггезелл достиг своей цели, он стал богатым домовладельцем в Берлине и каждый вечер мог попивать винцо, а его осоловевшие собутыльники слушали с разинутыми ртами рассказы о приключениях укротителя львов. При этом обрубки пальцев и четыре глубоких шрама на голове, оставленные зубами тигра, производили именно тот эффект, который и подобало.

Вскоре после начала австро-прусской войны 1866 года я поехал во Франкфурт-на-Майне. Город был полон солдат, шума и возбуждения. Меня вызвали туда письмом из Зоологического общества, желавшего ликвидировать свой зоосад. И снова мой милый конкурент Джемрач из Лондона остался с носом, так как ему удалось добраться только до Кельна, потому что прямое сообщение между Кельном и Франкфуртом было прервано. Хотя и я тоже застрял в Кельне, однако сначала по железной дороге через Кобленц, затем пароходом и в экипаже, я все же достиг взбудораженного Франкфурта как раз в тот день, когда разыгралось знаменитое сражение у Ашаффенбурга. Тысячи ганноверских и баварских солдат проходили через город со своими пушками и обозами. В течение получаса я закончил во Франкфурте свои дела и вскоре находился уже на борту парохода, направляющегося в Кельн. То ли из-за контраста между картиной возбуждения во Франкфурте и тишиной, царившей на Рейне, а может быть и вследствие внутреннего удовлетворения от удачно завершенного дела, но первая поездка по Рейну оставила во мне впечатление лучшее, чем все другие поездки, которые я когда-либо совершал в своей жизни.

Слоны…

Спустя несколько дней я в сопровождении моего отца уже опять ехал в Вену, куда снова прибыл из Африки транспорт зверей, среди которых было семь слонов. Из-за военных действий пришлось сделать крюк через Франкфурт и Линц, так что мы попали в дунайскую столицу лишь через сорок часов. О мелких, хотя и интересных приключениях, без которых не обошлась и на этот раз перевозка зверей, но которые для меня являлись лишь побочными несущественными явлениями, я здесь рассказывать не стану. На обратном пути я заметил, что мои слоны страдают от колик. Я приказал в Нюрнберге отцепить вагон от поезда, так как одно из животных от слабости уже не могло стоять на ногах. Существует очень простое средство избавить слонов от этой болезни: поскольку колики большей частью вызываются недостатком движения, то лечить эту болезнь следует моционом. Я вывел семь своих африканцев на прогулку во двор вокзала и через два часа с удовлетворением заметил, что прогулка возымела свое благотворное действие. Когда мы снова погрузились в вагон, вдруг появился, весь багровый от ярости, начальник станции и поднял ужасный шум. И, должен сознаться, не без основания, так как слоны после себя оставили такие следы, которые должны были быть уничтожены при помощи метлы и мусорной лопатки. Я дал начальнику станции чаевых для его людей, и инцидент был исчерпан. Но на этом неприятности еще не кончились, худшее было впереди.

Не задолго от отхода поезда я отправился в город и купил там несколько бутылок рому и сахару. Из этого я сварил слонам крепкий грог — хорошее лекарство против колик. Оно, действительно произвело на слонов прекрасное действие, они шли в веселое настроение. Один из слонов, по-видимому, получил этого лекарства больше, чем нужно, так как начал делать разные глупости, боксировать со своими товарищами и сильно лягать их ногами. Этому буяну пришлось дать еще дополнительную порцию грогу, после чего он опьянел окончательно и повалился на солому. Он крепко проспал более шести часов. Вместе со сном прошло и опьянение.

Погрузка слонов на пароход

Четыре дня и четыре ночи мы добирались до нашей конечной станции — Харбурга. Отсюда животных на пароходе перевезли в Гамбург, где нас на набережной встречал мой приятель Райе. При выгрузке слонов он получил от одного африканца такой удар хоботом, что буквально проделал сальто-мортале в воздухе и, упав на землю, пролежал несколько минут без чувств. К счастью, он отделался только синяками, а слон остался, очень доволен результатами своего удара. Некоторые из этих слонов отправились за океан, в Америку, и были проданы там по 8500 долларов. Эта была самая высокая цена, которую до тех пор когда-либо платили за молодых слонов.

В 1867 году я снова получил два больших транспорта с африканскими зверями из Судана, служившего в течение многих лет самым крупным поставщиком животных для Европы. В составе первого транспорта было пять жирафов и один слон, которых привез из Египта немецкий купец Бернард Кон, баварец по происхождению. В своих поездках по торговым делам он кое-что слышал о Казанове и Гагенбеке, и это навело его на мысль самому собрать и привезти животных в Европу.

О них он дал мне телеграмму из Триеста. Жирафы были как раз те животные, которые были мне тогда нужны. Большие затруднения вызвала доставка этих животных с парохода на вокзал. Каждого жирафа должны были вести два человека. Слона повел я сам. Едва отперли двери конюшни, где находились животные, как все жирафы вместе со своими проводниками сорвались с места и помчались галопом по улице. Я передал Кону слона, позвал своих людей на помощь, и нам удалось ценой больших усилий в конце концов загнать длинноногих в вагоны.

Умудренный опытом, я по прибытии на Берлинский вокзал в Гамбурге приставил к каждому жирафу по три проводника, которые и доставили животных к их стойлам. Второй караван того же года отличался массой несчастных случаев, ибо беда никогда не приходит одна. Когда на рейде в Триесте показался пароход с нашими зверями, я и сопровождавший меня отец с ужасом увидели, что на пароходе поднят карантинный флаг. В Египте свирепствовала холера. Никто не имел права подняться на борт парохода. В довершение несчастья отец заболел дизентерией. Уже спустя четыре дня после начала болезни он страшно ослаб. Я пришел в полное отчаяние, когда отец позвал меня и начал со мною в некотором роде прощаться. С записной книжкой в руках он отдавал мне распоряжения относительно дел в Гамбурге, давал полезные советы на будущее и, наконец, сказал, что он уже не верит, что ему снова придется увидеть родину. С тяжелым сердцем вышел я в этот день на работу, но делать было нечего, требовалось срочно отправить на вокзал и погрузить в вагоны весь транспорт зверей, который состоял из тринадцати слонов, двух жирафов, тринадцати антилоп и газелей, пяти леопардов, тринадцати страусов и большого числа ящиков и клеток с пантерами, гиенами, обезьянами и птицами. По совету врача отец уехал в Вену. Не без обычных приключений тронулся, наконец, наш специальный поезд в путь. Дорогой одна антилопа выскочила из вагона и осталась лежать на полотне с переломанным позвоночником. Один страус сломал ногу, и его пришлось прикончить. Маленький слоненок сильно пострадал от ушиба, причиненного ему большим собратом.

Но все это было ничто по сравнению с той радостью, которую я испытал по приезде в Вену, найдя моего отца снова здоровым.

Почти до начала семидесятых годов дело ограничивалось исключительно торговлей зверями, к которой впоследствии присоединялись все новые и новые предприятия. Заключительным аккордом этого периода был переезд нашей семьи в новый дом. Уже давно помещения на Шпильбуденплатц стали слишком тесны для нас. После долгих поисков весной 1878 года мне, наконец, посчастливилось найти в Гамбурге на Нёйен-Пфердмаркте подходящий участок земли с жилым домом и прилегающим к нему садом площадью 70 тысяч квадратных футов. Я купил его, а все нужные нам постройки, как то: слоновник, павильоны для хищников, помещения для дрессировки и склады для фуража, были воздвигнуты настолько быстро, что уже в середине апреля мы могли переселиться на новое место.

Ушиб слоненка, причиненный большим собратом

III. Выставка народностей — от Арктики до Огненной Земли

Народности — от Артики до Огненной Земли

В погожий осенний день 1886 года в парадном зале Jardind Acclimatation в Париже собралось блестящее общество. Здесь были представители науки, искусства и прессы. Праздновали закрытие выставки. Под флагом Гагенбека была устроена выставка сингалезов, которая после пребывания в течение двух с половиной месяцев в Париже должна была закрыться. Эта выставка вызвала во французской столице сенсацию. Она не только принесла большие доходы саду, но и послужила волнующим и поучительным зрелищем для публики. По воскресеньям выставку посещало свыше полумиллиона людей. Банкет был достойным окончанием предприятия. Произносилось много речей. Самой важной была речь главного редактора «Фигаро», который закончил ее тостом за здоровье директора сада, господина Жоффруа Сент-Илера. Ученый, скромность и порядочность которого не уступала его знаниям, отвечая на тост, заметил, что похвала принадлежит не ему одному, а также торговцу зверями Карлу Гагенбеку, который впервые собрал эту антрополого-зоологическую выставку и показал ее общественности.

Действительно, мне первому выпала на долю честь ознакомить цивилизованный мир с выставками подобного рода, которые начиная с 1876 года и по сей день сохраняют свою притягательную силу у публики. Охотно сознаюсь, что идея подобной Ставки родилась у меня не сразу, не так, как Афина из головы Зевса. Первый толчок этому дало письмо, в котором в 1874 году я сообщил моему другу художнику Генриху Лейтеманну, что задумал привести в Европу стадо оленей. Художник ответил мне на это, что для публики представило бы большой интерес, если бы я выставил оленей вместе с семьей лапландцев, которые, разумеется, должны были захватить с собой и свое оружие, и палатки, и сани, и вообще всю домашнюю утварь. Ему, несомненно, рисовалась живописная картина северной жизни, которую он мыслил себе только в полной совокупности людей и животных на фоне зимнего пейзажа. В этом предложении уже лежала счастливая идея о выставках народностей, которые в дальнейшие годы последовали одна за другой, словно звенья единой пестрой цепи. Лапландцы и нубийцы, эскимосы и сомалийцы, калмыки и индейцы, сингалезы и готтентоты, обитатели самых отдаленных частей нашей планеты до антиподов включительно протягивали друг другу руки в странствиях по столицам Европы.

Первыми были лапландцы. Один из моих агентов пригласил семью лапландцев приехать в Гамбург. В середине сентября 1874 года в Гамбурге высадилась небольшая экспедиция, состоявшая из группы лапландцев и тридцати — оленей, возглавляемая норвежцем, говорившим по-немецки. Я отправился вместе с моим другом Лейтеманном встречать пароход. Мы взобрались на борт парохода, когда тот входил в гавань, и спустились на среднюю палубу к северным гостям. Уже с первого взгляда я убедился, что предприятие будет удачным. По палубе прогуливались три мужских представителя группы, маленькие, желтощекие, одетые в меха люди.

Там же мы видели мать, нежно прижимавшую к груди своего младенца и четырехлетнюю хорошенькую девочку. Выгрузка и дальнейший переезд прошли благополучно, если не считать нескольких небольших приключений. На этот раз они, однако, сослужили нам службу, так как невольно явились прекрасной рекламой нашему предприятию. Олени на улице чего-то испугались и не давали себя вести. Неподалеку от Дамтор вырвались два молодых животных и, легко перескакивая через стены и решетки, помчались галопом по кладбищу; наконец, они очутились в зоологическом саду, где их задержали и охраняли, пока мы не пришли за ними. Этот инцидент, а также необычайный вид лапландской семьи привлекли к нам тысячи зрителей.

Я не ошибся в своем предположении. Первая выставка народностей пользовалась огромным успехом, может быть именно потому, что все предприятие носило характер непосредственности и наивной жизненной правды, без тени какой-либо фальши. Здесь не было никакого представления. Караван был доставлен на наш свободный участок земли позади дома, на Нёйен-Пфёрдмаркте, таким образом, он действительно находился на воле. Лапландцы, или, как они сами себя называют, «саами», живут, как известно, в северной части России, Финляндии и Швеции, в так называемой Лапландии с главным городом Рованиеми.

Как у себя на родине, они разбирали и снова собирали свои палатки из жердей и дубленых шкур на глазах у изумленных гамбуржцев. Мужчины изготовляли из оленьей кожи и рыбьих сухожилий сапоги, вырезали из дерева части своих саней. Большое удовольствие доставляло зрителям наблюдать, как мужчины в длинных меховых шубах и остроконечных меховых шапках набрасывали лассо на быстроногих оленей. Немалый интерес возбуждало у публики и доение оленей. Общее внимание привлекала также маленькая лапландка, которая, совершенно не стесняясь присутствием публики, с естественной простотой кормила грудью ребенка. Наши гости были настоящие дети природы, еще незнакомые с утонченной европейской цивилизованностью, и они, конечно, очень удивлялись, что могло интересовать публику в их простой безыскусной обстановке. Несмотря на холод, Лейтеманн приходил каждый день с мольбертом и рисовал лапландцев для известного тогда журнала «Munchener Bilderbogen».

С первого дня публика была в восторге, и уже с раннего утра наплыв принимал угрожающие размеры. Поток посетителей пропускался нарядом полиции через главные ворота. Спустя несколько недель, когда уже весь Гамбург насмотрелся вдоволь на наших лапландцев, я поехал с ними в Берлин, где показывал их в саду одного пивоваренного завода. Из Берлина мы направились в Лейпциг; после закрытия выставки я подарил палатки, сани и утварь лапландцев Лейпцигскому этнографическому музею, а выручку, полученную в последние дни выставки, передал городу на благотворительные цели.

Этот первый опыт устройства антрополого-зоологической выставки многому меня научил. Начало было сделано, и я пришел к твердому убеждению, что подобные выставки, имеющие большое познавательное значение, найдут у публики широкий отклик. Я делал мысленный обзор подходящих народностей для следующей выставки, и мои деловые связи привели меня с Полярного круга прямо на солнечный юг. Я поручил моему тогдашнему представителю в Нубии, по фамилии Кон, привезти в Европу некоторое количество туземцев с их дромадерами, домашней утварью и охотничьими принадлежностями. На этот раз я хотел показать картины быта жителей египетского Судана.

Охотники из Хамрана

В июне в Гамбург проездом через Триест прибыли нубийцы и с ними исключительно богатая этнографическая коллекция и много домашних животных. Эти необыкновенно высокого роста охотники из Хамрана привезли с собой огромных черных дромадеров и замечательное оружие. Один из них, молодой великан остом свыше шести футов, пользовался большим успехом у европейских дам и ранил не одно сердце. В группе была женщина по имени Хадидже, первая нубиянка, попавшая в Европу. Куда бы наши гости ни приезжали, везде они привлекали к себе необычайное внимание. В Бреславле мне, например, пришла в голову идея прокатить моих нубийцев в их перьях и украшениях, с оружием в руках по городу в самых лучших экипажах. В первой коляске сидел доктор Шлегель, директор зоологического сада, я сам и красавица Хадидже. Рядом с кучером в каждом экипаже сидел в мрачном величии суданский воин с длинным копьем в руках. Десять колясок следовали одна за другой. По дороге сделали остановку в лучшем городском кафе, которое немедленно наполнилось до отказа массой любопытных посетителей. Результатом этой прогулки было тридцать тысяч зрителей в первый же день открытия выставки.

В Гамбурге я вместе со своими одетыми в белое сынами тропического солнца посетил цирк Ренца[9]. С безграничным восхищением смотрели мои нубийцы на пышное цирковое представление. В свою очередь экзотические гости представляли редкое зрелище для белых зрителей. Впоследствии при организации четвертой или пятой африканской выставки директор цирка Эрнст Ренц пригласил моих нубийцев для участия в пышной пантомиме «Праздник царицы Савской», для которой мною были доставлены жирафы. Впряженные в роскошные колесницы, жирафы показали высокий класс дрессировки, непревзойденный и по сей день.

Вся нубийская выставка была в 1877 году приглашена в Париж, в Jardind Acclimatation, и имела там необычайный успех, затмивший все предыдущие. Из Парижа я отправился со своей большой труппой в Лондон, в Александр-Палас, который тогда только что открылся. И здесь я также имел сногсшибательный успех. Сам лорд-мэр почтил нас своим присутствием.

Лед был сломан, существовавшее вначале недоверие рассеяно. Теперь и зоологические сады стали открывать все шире свои двери прибывающим из разных концов земного шара выставкам народностей. Миллионы европейцев впервые без труда знакомились с бытом многих народов, а ученые получали ценные антропологические и этнографические сведения. Громадный успех, выпавший на долю африканской выставки, заставил меня задуматься над тем, чтобы из экватора перенестись в высокие широты доставить оттуда в Европу совершенно там неизвестных гренландских эскимосов, о которых я и сам узнал только после недавних полярных экспедиций.

Для осуществления этого необычайного плана судьбе было угодно избрать молодого норвежца с небольшого лофотенского острова Ризо, расположенного в 250 километрах севернее Полярного круга; норвежец, только закончивший путешествие вокруг Южной Америки, в одно прекрасное утро 1877 года, в 10 часов, появился у моей конторы и сказал, словно это был сущий пустяк: «Господин Гагенбек, я доставлю вам эскимосов!» От неожиданности я громко рассмеялся. Однако в голубых глазах этого двадцатичетырехлетнего бородатого моряка светилось нечто такое, что заставляло отнестись с доверием к его словам. Я воскликнул: «Вы именно тот человек, который мне нужен!» Спустя полчаса я уже сопровождал Адриана Якобсена на Альтонский вокзал, и вскоре так неожиданно появившийся на моем горизонте полярный путешественник уже кивал мне приветливо из вагона поезда, уходящего в Копенгаген.

Когда я пытаюсь представить себе тысячемильный путь, проделанный этим жаждущим деятельности молодым штурманом, то убеждаюсь, что могу отчетливо видеть лишь его последние несколько сот шагов от Сан-Паули до Нёйен-Пфердмаркта. Возвращаясь из Вальпараисо, Якобсен встретил на вокзале канатной дороги своего брата, который за стаканом грога рассказал ему, что их старый соученик из навигационной школы в Тромсе, по имени Серен Иогансен, поймал для меня несколько белых медведей, но не рискнул отправиться так глубоко в Арктику, чтобы привезти оттуда и эскимосов. «Тогда их привезу я», — воскликнул Адриан, и спустя шесть месяцев он сдержал свое слово.

Трудности начались уже в Копенгагене, так как дорога в Гренландию шла через пороги многих приемных датского министерства внутренних дел, где отрицательно кивали головой и говорили, что они не хотят иметь ничего общего с «торговлей людьми». Лишь после того как видные люди, и в том числе берлинский профессор Рудольф Вирхов, гарантировали, что эскимосам не будет причинено никакого вреда, Якобсен смог отправиться на бриге «Валфискен» в Гренландию. Вблизи Якобсхавна ему удалось взять на борт группу эскимосов — мужчин, женщин и детей и очень интересную этнографическую коллекцию: ездовых собак, домашнюю утварь, палатки, два каяка — столь часто описываемые в литературе охотничьи лодки — и большую женскую лодку, называемую «умиак». Он захватил также большое количество различной одежды, ножи для снега, ловушки для ловли тюленей и примитивное оружие. Когда бриг поднял якорь, вся эскимосская колония окружила в свете полыхающего в небе северного сияния отъезжающих и провожала в своих быстроходных каяках выходивший из бухты Диско «Валфискен». Много было пролито и слез при прощании.

Если корабельные каюты показались эскимосам настоящими волшебными дворцами, то по прибытии в Копенгаген многочисленные впечатления уже просто не укладывались в их голове. «Разве эти огромные собаки тоже кусаются? И почему вы на ваших санях строите такие большие дома?», — спрашивали эскимосы, показывая на самую обыкновенную извозчичью пролетку. Газовое освещение в гостинице казалось им настоящей чертовщиной. Только подумать: свет без фитиля и рыбьего жира!.. Железная дорога привела их в неописуемое удивление — как это могли «собаки» тянуть за собой такое. Когда нам по дороге пришлось проехать через туннель, они все закричали: «Мы пропали, мы едем на скалу!»

Мне всегда доставляло большое удовольствие наблюдать наивных детей природы всех частей земного шара при первом знакомстве их с европейской цивилизацией. Можно было бы рассказать много интересных и забавных эпизодов, если бы я не боялся выйти за рамки настоящих воспоминаний. Последними сведениями об этих гренландских эскимосах мы обязаны перу смелого норвежского путешественника Руала Амундсена, который прожил среди них три года. Хотя они и приняли христианство, однако их нравы и обычаи напоминают языческие обряды. Основой их жизни является охота. Наш Укубак считался лучшим ловцом тюленей. В своем каяке — узком кожаном челноке — он чувствовал себя на воде как дома. Нередко случается, что подобные лодки застигает в море непогода и их бросает с волны на волну, а часто они и совсем опрокидываются. Поэтому лодки устроены так, что корпус сидящего в них охотника надежно закреплен, а когда лодка переворачивается, то, применяя силу и ловкость и помогая себе двойным веслом, охотник снова возвращается в исходное положение. Для Укубака этот маневр не представлял никаких затруднений. Он, как ванька-встанька, мог бесконечно опрокидываться вместе со своим каяком и тут же переворачиваться обратно.

Укубак был человек среднего роста. Ему было примерно тридцать лет. Его жена, одетая в хорошенькое меховое платье, даже с точки зрения «каблуны», т. е. белого, могла считаться красивой. Читатель может открыть один из энциклопедических словарей и в статье «эскимосы» найти рисунок, изображающий ее вместе с грудным младенцем. На родине ее звали Эскимо. Волосы она носила собранными в чуб посередине головы. При ней находились два восхитительных малыша. Как и все эскимоски, она носила меховые панталоны, которые надевались на голое тело, а на ногах — аккуратно сшитые башмачки, так называемые каммики. Семью дополняли двое юношей, которые немедленно выстроили себе на нашем дворе из дерна «квартиру» наполовину под землей. Совсем на эскимосский манер! Окруженные заботой фрау Якобсен, которая сопровождала группу, они чувствовали себя прекрасно в новом окружении, и я не знаю, кто больше получал удовольствия от этой выставки, наши гамбургские зрители или мои гости с Северного полюса.

Вскоре приехал мой высокоуважаемый друг Жоффруа Сент-Илер, чтобы пригласить эскимосов в Париж. Там они произвели еще больший фурор. Ученые предприняли измерение тела эскимосов, филологи попросили Укубака выступить перед недавно изобретенным Эдисоном фонографом. Его фотографировали, с него рисовали портреты. Но когда однажды попробовали снять гипсовую маску с его лица, он швырнул под ноги скульптору деньги за позирование с чисто северным эскимосским проклятием. Однако фрау Укубак, после того как ее женское сердце прельстилось одурманивающим блеском и лоском парижских бульваров, решилась дать снять маску с приплюснутого носа. Правда, фрау Якобсен стоило затем немалого труда уговорить ее снять жакет, в котором она позировала.

Теперь, наконец, немецкие зоологические сады начали открывать свои двери моим выставкам. Не мог более устоять и директор Берлинского зоологического сада доктор Бодинус. В марте 1878 года экспедиция отправилась из Парижа в Берлин, где успех превзошел все ожидания.

Из Берлина мы поехали в Дрезден, затем снова в Берлин и, наконец, в Гамбург, где эскимосы, правда всего на несколько дней, устроились в зоологическом саду. Это было как раз на пасху. При дешевизне, входной платы — всего четыре шиллинга — наплыв посетителей был громадный. Было зарегистрировано более 44 тысяч гамбуржцев, которые пожелали еще раз взглянуть на эскимосов перед их отъездом на родину. Они приехали нищими, а возвращались домой в буквальном смысле богачами. Кроме целого состояния (по их положению конечно) — 000 крон, они увозили с собой две полные подарков повозки. Как я позднее узнал от моего агента в северных морях, радость гренландских эскимосов при возвращении из Европы их земляков была неописуема. Укубак пригласил почти всех жителей бухты Диско на праздник возвращения. Около 3000 гостей единодушно помогали ему промотать его состояние до последнего эре. И как только был съеден последний кусок на этом пиршестве был выпит последний глоток кофе в снежной хижине, первый охотник за тюленями вынужден был снова отправиться на поиски пищи.

Большие успехи породили новые планы. Теперь я уже снарядил капитану Адриану Якобсену собственное экспедиционное трудно для ловли зверей в Арктике и на бриге «Айсбар» послал в новую экспедицию. Его имя приобретало все большую известность мере того, как он привозил в Европу из разных частей света невиданные ранее европейцами народности. В 1879 году он привез с южной оконечности Америки жителей Огненной Земли, а в 1880 году лабрадорских эскимосов. В 1885 году благодаря его стараниям в Европе появились первые индейцы белла-кула, а позднее и сиу, которые, не считая гастролировавших с труппой Буфало-Билла по Германии, предстали перед европейцами первыми. Из своих многочисленных путешествий, преимущественно в северных морях (но также и в южных), он привез тысячи предметов быта и домашней утвари, имевших большую этнографическую ценность, часть которых после окончания выставок перешла во владение моего шурина Генриха Умлауфа, содержателя одноименного музея торговли. Один только Берлинский этнографический музей приобрел 14 230 различных предметов, причем Якобсен по окончании своих экспедиций был назначен профессорами Вирховым и Бастианом хранителем этих коллекций. Чего только не пришлось пережить в своих путешествиях отважному капитану: кораблекрушения, голод, жажду, битвы не на жизнь, а на смерть. Свои приключения в экспедициях, которые он предпринимал частью на свой счет, частью на счет музеев, он красочно описал в известной книге «Белые границы». Когда в 1883 году я попал на Аляску к индейцам с реки Юкон, мой путешественник находился среди них. Благодаря тому, что это был опытный моряк и большой знаток северных народностей и их языков он добился в своем деле блестящих успехов, которые завоевали ему почет и признание как в высших правительственных кругах, так и в среде ученых и исследователей. С ним дружили такие, например, выдающиеся путешественники как Амундсен и Нансен.

То, что сначала казалось веселой забавой или просто приятной сменой впечатлений, впоследствии стало большим счастьем. Торговля зверями, которая была далеко не прибыльной, принесла в тот год большие убытки, и выставки народностей с лихвой их покрыли. Особенно неудачным был для меня 1879 год, когда я, несмотря на все усилия, потерял почти все, что было приобретено неустанным трудом в течение многих лет. Однако уже в следующем году фортуна снова повернулась ко мне лицом. Между моими американскими покупателями возник спор из-за приобретения индийских слонов. Местные цирковые короли хотели превзойти друг друга в количестве показываемых публике слонов. Ко мне со всех сторон посыпались заказы на поставку слонов.

В Судане появились Махди и его последователь Абдуллах, и доступ в новое государство Махдия был закрыт для всех неверных. Там, где ранее мои охотники могли свободно гулять по лесам и долам, где европейские путешественники могли беспрепятственно ездить по стране под защитой египетского правительства, царили теперь фанатические последователи нового пророка. Чтобы удовлетворить «слоновый голод» моих американских друзей, я был вынужден искать другие места, где можно было бы достать слонов. С этой целью я послал своего агента Джозефа Менгеса, который служил у меня с 1876 года и до сих пор работал в Судане, на остров Цейлон. Менгес еще в начале семидесятых годов сопровождал экспедицию Гордон-паши к Белому Нилу и собрал там много ценных и интересных сведений, которые ему очень пригодились впоследствии. Он принадлежал к числу тех гениальных натур, которые прекрасно сочетают в себе интересы дела с наукой. Благодаря этим качествам он стал одним из лучших моих сотрудников. Менгес детально ознакомился с Цейлоном, завязал там деловые связи. По его следам в коре были отправлены мною два других агента, которые занялись покупкой и отправкой слонов. Между тем Менгес снова отправился в Сомали, чтобы приобщить к сфере нашего влияния новые области. Летом 1881 года он вернулся в Европу с транспортом зверей, в составе которого были страусы, газели и дюжина красивых антилоп. К сожалению, пароход, на который погрузили транспорт зверей, при выходе из Аденской бухты был захвачен ураганом, причем большая часть ящиков была смыта огромными валами в море. Только шесть страусов и три антилопы остались в живых и благополучно достигли Гамбурга. Однако подобные неудачи в нашем деле не должны пугать.

Менгес немедленно же вернулся в Сомали, но на этот раз взял с собой большое количество разборных клеток и запасы досок для ящиков. Второй, транспорт оказался удачнее, и я мог благополучно доставить через Марсель в Алжир заказанные одной фермой 40 страусов. Остальные животные, которые были в составе транспорта, без всяких приключений добрались до Гамбурга, В этой коллекции находился новый вид дикого осла из Сомали. Зоологи, к моему удивлению, почему-то не очень заинтересовались этим ослом[10].

Вскоре, однако, ко мне явился тонкий ценитель моего импорта. Он был не из числа людей нашей профессии, а занимал высокое положение в обществе. Однажды, осенью 1882 года, перед обедом, когда я только что вернулся в свой зоопарк, жена мне сообщила, что минут двадцать назад в сад прошел князь Бисмарк в сопровождении двух дам и одного господина. Я сейчас же отправился туда и нашел князя перед диким ослом из Сомали. Князь спрашивал сторожа, что это за курьезное животное, однако тот не мог дать правильного ответа. Я тут же подошел к Бисмарку и рассказал, как я приобрел это животное и что это совершенно неизвестная и никем не описанная порода, добавил, что затрудняюсь найти на него покупателя, так как один директор зоологического сада не верит, что перед ним новая порода животного. «Я не зоолог — ответил мне на это Бисмарк, — но сразу с первого взгляда увидел, что это совершенно новое животное, потому что ноги у него полосатые, как у зебры, а тело имеет более красивую окраску, которая не встречается у обыкновенных ослов». Завязался оживленный разговор, и князь с большим интересом продолжал обход нашего зоопарка.

Сомалийского осла я в конце концов продал Лондонскому зоологическому саду, причем обязался также в течение года доставить бесплатно Британскому музею пару шкур животных этой породы. Данное обещание я с честью выполнил. Эти шкуры можно еще сегодня увидеть в залах Британского музея.

Между тем в Гамбург благополучно прибыл транспорт слонов, закупленных Менгесом на Цейлоне. В 1883 году с этого острова было получено мною 67 слонов. Само собой разумеется, что параллельно с этим успешно развивалось и другое предприятие — организация выставок народностей. Мой брат Джон Гагенбек, бывший в то время на Цейлоне, составил различные интересные караваны животных. Ему очень пригодилось для этого дела знание им в совершенстве страны и местных условий

В 1883 году я снова соединил две противоположности — индейцев и калмыков. Вывоз слонов в Европу навел меня на мысль выписать с Цейлона также нескольких «корнаков», по гонщиков слонов, чтобы показать публике, как работают слоны в Индии. Рабочие слоны кротки и послушны, как лошади, они выполняют труднейшие работы. Один слон может заменить четырех и более лошадей.

Выставка вызвала в Париже и Берлине исключительный интерес, так что я немедленно стал готовиться к устройству в будущем году большой Цейлонской выставки, на которой я задумал показать, кроме рабочих слонов, туземцев в широком масштабе со всеми этнографическими подробностями. Я послал своих доверенных агентов, Менгеса и Карстенса, на Цейлон, а сам отправился с волжскими калмыками в турне по европейским столицам. Калмыки называют себя монголо-ойратами; название же «калмыки» происходит от татарского слова «калемак». Большая часть этого обширного племени состоит еще под протекторатом Китая, и мой агент Бенке посетил их главное кочевье в области Кукунор, где они содержат большие стада[11].

Исключительно интересное зрелище представляли калмыки со своими легкими палатками, называемыми кибитками, стадами Верблюдов и черных курдючных овец, у которых курдюки столь тяжелы, что их приходится возить на двухколесных тачках. Наряду с этими странными овцами большим успехом пользовались у зрителей киргизские кобылицы, которых каждый день доили. Из кобыльего молока приготовляли калмыки свой излюбленный напиток, кумыс, который теперь пользуется широкой известностью, как хорошее, лечебное средство против чахотки и других грудных болезней. Кумыс на вкус кисловат и пенится при переливании. Чтобы сделать выставку интереснее, я пригласил двух буддийских священников, которые в своем пышном облачении производили должное впечатление.

Исключительно интересное зрелище представляли калмыки со своими легкими палатками, называемыми кибитками, курдючными овцами и киргизскими кобылицами

На выставке калмыки собрали свои, напоминающие пчелиные ульи кибитки, в которых вверху имеется отверстие, заменяющее одновременно трубу от очага и окно. Жизнь и быт кочевого народа занимали ученых не в меньшей мере, чем зрителей. Ученые интересовались главным образом этнографическими предметами, зрители же приходили в восхищение, когда калмыки боролись, пели, танцевали или скакали верхом. Неизгладимое впечатление оставляла скачка калмыкских девушек, которые по-мужски сидели на своих маленьких резвых лошадках.

Короче говоря, выставка калмыков имела потрясающий успех, и ее пришлось повторить в 1884 году. Уже в Париже наплыв посетителей был огромен, но то, что происходило в Берлине, было беспримерным. Я и сейчас с удовольствием вспоминаю первую полученную мною из Берлина телеграмму: «До сих пор прошло уже около 80 тысяч посетителей. Наплыв колоссальный. Порядок поддерживается конными и пешими полицейскими». Эта депеша была послана в четыре часа пополудни. К вечеру число посетителей Берлинского зоологического сада достигло 93 тысяч.

Между тем мои агенты на Цейлоне закончили тщательную подготовку к отправке в Европу индийской выставки, которая благополучно прибыла в Гамбург в апреле 1884 года. Транспорт состоял из 67 сингалезов, 25 слонов — от самых маленьких до самых крупных рабочих — и целого стада буйволов. На пароходе прибыло также большое количество оружия и различных предметов быта, так что этнографическая выставка насчитывала сотни превосходных экспонатов. Был также богато представлен и растительный мир.

От моих сингалезов веяло каким-то духом старой страны чудес — таинственной Индии. Мы уловили не только ее живописный внешний облик, но и отблеск ее мистики. Пестрая, привлекательная картина лагеря, величественные слоны, покрытые вышитыми золотом чепраками или в рабочей сбруе, тянущие огромный груз, индийские маги и скоморохи, танцоры, исполняющие дьявольский танец в своих страшных масках, красивые, стройные баядерки с их возбуждающими танцами и, наконец, большой религиозный кортеж «Перра-Харра» — все это производило потрясающее впечатление на всех без исключения зрителей. Что это впечатление создавалось не только самим представлением, доказывает следующий небольшой эпизод, о котором я хочу попутно рассказать. Я называю его «Крупп и сингалезы».

Во время нашего турне по Германии мы побывали, также в Кельне. Отсюда несколько сингалезов в своем живописном убранстве отправилось (конечно в сопровождении европейца) в Эссен. Там они наняли экипажи, поехали кататься и оказались у корпусов завода всемирно известного пушечного короля Круппа. Так как большие заводские ворота случайно были открыты, то экипажи недолго думая без разрешения въехали на заводской двор. Завод охватило большое возбуждение. Во двор устремились рабочие, мастера, техники и инженеры, а может быть и сами директора. Они, наверно, подумали, что к ним прибыли экзотические властелины, чтобы закупить пушки и ружья.

Из вежливости наших индийских гостей расспрашивать не стали, а повели с величайшей любезностью по шумным цехам и мастерским, а затем проводили до экипажей; они поблагодарили сотрудников Круппа от имени Гагенбека и преспокойно уехали. Им вслед смотрели вытянутые лица.

Выставка открылась в Гамбурге, в Мурвейденгалле, который давно уже снесем. В течение нескольких недель громадное здание с утра до вечера было переполнено посетителями. За Гамбургом последовали Дюссельдорф, Франкфурт-на-Майне, Вена. В Вене происходило форменное паломничество огромных толп народа к пышно украшенной мною Ротонде Пратера[12]. В первое же воскресенье пришлось два раза запирать кассы из-за чрезмерного наплыва публики. Мне никогда еще не приходилось так напряженно работать, как в эти четыре недели, пока выставка оставалась в Вене. Почти каждый час приходили важные лица и сановники, которых я лично должен был водить по выставке и давать объяснения. На восьмой день нашего пребывания в Вене выставку посетил сам австрийский император Франц-Иосиф. Я сопровождал августейшего посетителя по всем отделам выставки. Визит продолжался три четверти часа. При прощании император поблагодарил меня за данные ему объяснения и пожелал моему предприятию дальнейших успехов. В память посещения императором выставки двор на следующий день прислал каждому сингалезу по новенькому австрийскому дукату.

Этого визита только и не хватало для полного, потрясающего успеха выставки. Вся пресса не только подробно расписывала Б длинных статьях все то, что сказал и сделал император, но и уделяла много внимания самой выставке. Следствием был еще больший наплыв посетителей. Такого массового наплыва публики не наблюдалось в Пратере со времени венской всемирной выставки 1873 года. Я ввел пониженную плату для простого народа и большую часть дохода от выставки передал благотворительным учреждениям. Для меня наградой было совсем другое: никогда не забуду того отрадного чувства, которое я испытал, когда в одно прекрасное утро 7000 венских школьников со своими оркестрами шествовали через Пратер к Ротонде.

Из Вены поехали в Берлин. Тут мы разместились не в зоологическом саду — выставка была слишком велика для этого, — а в выставочных павильонах Лертерского вокзала. Мы пробыли здесь четыре недели и сделали еще больший сбор, чем в Вене. Высокопоставленные лица, ученые с мировым именем, художники, представители прессы — все спешили посмотреть выставку. Даже проезжавшие над парком поезда надземной городской железной дороги всегда замедляли свой ход, чтобы пассажиры могли бегло взглянуть на чужестранный волшебный мир с его красочным бытом и причудливыми постройками.

Прибыль, полученная мною от этой большой и полезной в научном отношении выставки, оказалась весьма умеренной, так как уж очень велики были расходы по ее содержанию. По окончании выставки в Берлине я устроил моим сингалезам в Гамбурге прощальный праздник и, наградив их подарками, отправил на родину. В следующем году я объехал с новой индийской выставкой Южную Германию и Швейцарию, снова посетил Вену и в конце концов отправился в Англию. Из-за плохой погоды, крупных расходов и других неудач я на этот раз потерпел большой Убыток. Английская экспедиция обошлась мне в 40 тысяч марок, которые, к счастью, удалось покрыть за счет доходов с парижской выставки. За два с половиной месяца, в течение которых выставка находилась в Париже, через Jardind Acclimatation прошло несколько миллионов французов, пожелавших взглянуть на волшебную страну Индию.

К апрелю 1895 года, когда я снова появился в Лондоне с подготовленной моим агентом Менгесом в Бербере[13] выставкой сомалийцев, проходившие с блестящим успехом выставки народностей в Европе сделали имя Гагенбека хорошо знакомым и в Англии. Ведущие газеты и иллюстрированные журналы британской столицы наперебой посылали своих корреспондентов, художников и фотографов в Тильбюрийские доки, где пароход «Клан Росс» разгружал необыкновенный груз — 66 сомалийцев — под предводительством своего молодого вождя Герси Эгга, 20 тонн багажа и домашней утвари и 252 животных из Судана. Одни только высказывания лондонской прессы об этой замечательной выставке составили в моей гамбургской конторе толстые фолианты.

Перед декорацией из гипса и проволочной сетки, устроенной по типу театральных кулис, на площадке шириной в две тысячи футов был сделан макет настоящей сомалийской деревни. На улицах были высажены растения и пальмы, в хижинах расставлены бытовые предметы. Как и на других моих выставках, здесь не было никакого представления, и зрители имели возможность наблюдать ежедневную жизнь чужестранного племени во всех ее проявлениях. На глазах у посетителей сомалийцы по туземному обычаю готовили пищу, кормили животных, собирались на семейные советы. Так перед европейцами с большей или меньшей полнотой раскрывались различные стороны африканской семейной жизни. Чтобы этот восхитительный, особенно для художника, фон оживить каким-либо «действием», мы попросили сомалийского вождя воспроизвести некоторые события, которые тогда еще имели место в Судане.

Сомалийская деревня

Так, мы показывали, как неожиданно на деревню нападали работорговцы. Арабы на высоких дромадерах врывались с криками и звоном оружия в мирную деревню, и жители разбегались в панике. В ужасе поднимало пыль стадо перепуганных коз, кудахтали разлетавшиеся куры, а спустя несколько мгновений приводили несчастных пленных, очень реалистично закованных в цепи и деревянные колодки. Затем появлялись европейцы — охотники за животными. Они в вооруженной схватке прогоняли разбойников и освобождали жителей деревни. В заключение устраивался большой праздник мира, сомалийцы танцевали в сопровождении своих музыкальных инструментов, причем соблюдались все обычаи настоящего суданского родового праздника. Затем следовали состязания в беге страусов и дромадеров. Посетителям показывали также охоту на африканских диких зверей, и в заключение собранный охотниками караван проходил несколько раз церемониальным маршем вокруг всей территории выставки. Тут были роскошно украшенные африканские слоны, воины в своем военном наряде вели вьючных животных с ящиками, в которых находились львы, леопарды, шакалы и обезьяны. К тому же туземцы гнали стада страусов, зебр, коз, короче, Повторялось все то, что мои агенты в африканских лесах наблюдали в действительности.

Жители сомалийской деревни

Кто сможет описать мое удивление, когда в один прекрасный день я увидел, как шейх Герси-Эгга с двумя молодыми воинами о всех сил нажимал на педали, объезжая на только что появившихся велосипедах свой смущенный гарем. Оказалось, что мой друг Вильям Джадж дал сомалийцам велосипеды, и ежедневные гонки сомалийцев на новых стальных конях были невиданной сенсацией для зрителей Кристалл-Паласа, а также и для самих сомалийцев, которые не могли вдоволь надивиться дьявольскому наваждению, явившемуся в виде резиновых шин, фонаря и звонка. Аллах иль Аллах, Аллах велик и Магомет пророк его и неизмерима мудрость франков!

Туземцы гонят стада зебр, страусов и коз

Рассказать обо всех выставках народностей — это значило бы совсем замучить читателя. Они составляют в моих воспоминаниях совершенно законченный раздел, полный различных интересных персонажей и анекдотов. Как часто в моем воображение возникает чья-нибудь темная смеющаяся голова или чье-нибудь смущенное черное или бронзовое лицо, взирающие широко рас крытыми глазами на непостижимые чудеса нашего культурного мира. Где вы все теперь: африканцы, индейцы, вы, красные сыны прерий, и вы, эскимосы и лапландцы, и вы, патагонцы прибывшие к нам с глетчеров Огненной Земли[14], доверившиеся моему руководству в стране белых, миллионы которых приходили глазеть на вас, словно вы были дикими зверями? Вы все давно возвратились к себе на родину, и посещение земли белых людей, откуда вы вернулись, нагруженные богатствами, осталось в вашей жизни ярким и незабываемым приключением. Где ты, мой славный Эль-Амин, чья представительная фигура некогда воспламеняла сердца белых женщин? А ты, мой милый Такрури; все так же ли гордо разгуливаешь по своим лесам с саблей, которую ты когда-то выпросил у меня и обладание которой делало тебя в твоих глазах важнее всех владык мира, вместе взятых? А что стало с тобой, мой старый Укубак? О тебе, мой гордый шейх Герси-Эгга, я слышал от твоего сына Али, которого ты решил отдать в учение своему старому другу Гагенбеку. Ты еще не раз будешь рассказывать у камелька своим внукам о путешествии в страну неверных, которые так часто становились твоими друзьями…

Длинной вереницей проходят передо мной все эти лица, дружеские и равнодушные, приятные и неприятные, но у каждого из них свое место в моих воспоминаниях.

Что благодарное воспоминание сохранилось у них, а наши выставки имели, кроме научного значения, еще и другие последствия, совершенно романтического характера, доказывается следующей, вполне достоверной небольшой историей.

Одному молодому офицеру немецкого военного корабля, бросившего якорь в Пунта-Аренас в Магеллановом проливе, однажды пришла фантазия отправиться в пампасы. Он и не думал о встрече с людьми. Верхом на нанятой в Пунта-Аренас лошади, в веселом настроении офицер направился в путь. После нескольких часов езды в степи он заметил, что потерял компас. Вскоре он совершенно заблудился и решил устроиться на ночлег под каким-нибудь кустом, несмотря на всю неприглядность подобной перспективы, так как в этих широтах ночью очень холодно, а пумы, которые здесь водятся, делают такой ночлег весьма неуютным. Вдруг вдали послышался конский топот. Через несколько мгновений из мрака вынырнула большая группа индейцев, имевших чрезвычайно дикий вид, и бросилась со страшными криками на заблудившегося офицера. Лошадь, ружье, бывшее у него на перевязи, и блестящие пуговицы его форменной тужурки — всего этого было достаточно, чтобы пробудить алчность не боящихся смерти индейцев. Немец схватил ружье и приготовился как можно дороже продать свою жизнь, как вдруг произошло нечто неожиданное и невероятное.

По возгласу подъехавшего предводителя вся группа остановилась, он подскакал к чужеземцу, пристально посмотрел на него и приветливо, веселым голосом воскликнул: «Ты капитан корабля Гагенбек». Эти слова прозвучали для немца как освобождение. Будучи сам из Гамбурга, он моментально подумал, что индеец, наверно, принимал участие в одной из выставок, которые он часто видел в моем зоопарке. Офицер быстро овладел собой и весело воскликнул: «Да, Гагенбек из Гамбурга, капитан». Обоюдное удивление. Предводитель, сильно жестикулируя, сделал своим людям целый доклад. Общее ликование. Все спешиваются, зажигается большой костер и чужестранца вежливо приглашают присоединиться к краснокожим. Они как раз возвращались с охоты и вели с собой несколько страусов и гуанаков[15]. Один из страусов был тут же ощипан и зажарен, Причем офицеру был предложен лучший кусок. Позднее офицер сообщил предводителю, что ему нужно вернуться в Пунта-Аренас на свой корабль. Предводитель и шесть его спутников немедленно оседлали коней и спустя несколько часов благополучно доставили чужестранца галопом на побережье. Здесь офицер попрощался с ними, крепко пожав им всем руки, и поблагодарил их за ужин и сопровождение. Этим приключение закончилось.

Общение людей и животных

Ты хорошо поступил, мой старый Питиотче, и я принимаю оказанный тобой вежливый прием моему заблудившемуся соотечественнику с той же искренней благодарностью, как будто он был оказан лично мне. Ты не забыл тот небольшой период времени, который провел под моей крышей, и в сердце твоем осталось чувство благодарности. Хотя ты и краснокожий индеец, одетый в звериные шкуры, все же мне приятно сознавать, что там, где-то далеко, в диких пампасах, у меня есть друг. Секрет этого маленького эпизода, конечно, понятен читателю. Предводитель патагонцев когда-то, действительно, участвовал в одной из моих выставок. Капитан Шварц привез его вместе с женой и 12-летним сыном на своем пароходе «Космос» в Гамбург. Эта маленькая семья недолго гостила в моем зоопарке, показывая публике игры индейцев в лассо и бола[16]. В Дрездене, куда я на несколько недель отправил индейцев, Питиотче охватила такая тоска по родине, что он стал умолять меня вернуть его в родные пампасы. Я внял его мольбам и со следующим рейсом «Космоса» отправил обратно в Пунта-Аренас. На пароходе офицеры очень много внимания уделяли умному и добродушному индейскому вождю, он в свою очередь также относился к ним с полным доверием. Форма офицеров на «Космосе» была очень похожа на форму офицеров военного флота. Когда индеец увидел молодого человека в пампасах, он принял его за капитана с «Космоса», которого он в своем воображении видел только в связи со мной.

Подобные приключения случались не только в африканских степях или на гренландских ледниках, но и в сибирской тундре, и в индийских джунглях. Куда бы ни проникали мои разведчики, путешественники и транспортные агенты, они повсюду могли встретить туземцев, участвовавших в моих выставках и ездивших со мной по Европе. Они невольно приобщались к знанию и привозили культуру с собой в глушь. От сомалийца до готтентота, от калмыка до австралийца — все они, кого только можно было заманить в Европу, в разное время принимали участие в моих выставках народностей. Мировой масштаб этих мирных выставок наглядно показывает следующая маленькая встреча между антиподами, а именно между жителями Арктики и Антарктики, происшедшая в моем зоопарке.

Когда эскимосы собирались в обратный путь к себе на родину, с южной оконечности Америки прибыли жители Огненной Земли. Среди эскимосов, как и среди жителей Огненной Земли было по одной женщине с грудным младенцем. Материнская гордость побудила обеих женщин сравнить своих детей. Капитан Якобсен был переводчиком этого изумительного спора о вечной для обоих полушарий проблеме: «Как я кормлю моих детей».

Матери сравнивают детей

IV. Я становлюсь директором цирка и укротителем

Я становлюсь директором цирка и укротителем

Довольно странным образом, хотя и вполне последовательно, я дошел до того, что вступил в ряды великой армии странствующих актеров — я стал директором цирка.

Когда закончились большие цейлонские выставки, я остался с целым стадом слонов на руках, буквально не зная, что с ним делать. Каждый день животные требовали положенного им корм;;; и не в малом количестве. И было бы вполне справедливо, чтобы они сами на себя зарабатывали, тем более что в торговле зверям наступили тяжелые времена. Я должен был срочно придумать что-нибудь новое, чтобы как-то с пользой применить съедающим меня капитал. Наконец, мне пришла в голову идея устроить странствующий цирк наподобие американских и отправиться с ним в турне. Много хлопот, неприятностей и затруднений было связано с осуществлением этого предприятия. Теперь об это даже не хочется вспоминать. В конце концов была собрана хорошая труппа артистов: профессионалы-укротители, великолепные цирковые наездники и у ковра Том Беллинг, которого зрители цирка Ренца в Берлине окрестили «Август» и который был широко известен под этим именем публике. В представление участвовали мои слоны, различные группы дрессированных животных, а также караван сингалезов.

2 апреля 1887 года в Гамбурге на Хейлигенгайстгофе состоялось открытие «Гагенбекского международного цирка и вы ставки сингалезов».

Часто случается, что предприятия, на создание которых закачено много труда, оканчиваются крахом. С моим цирком было наоборот. Он начал свое существование с краха, а премьерой был страшный ураган, который в течение часа уничтожил весь балаган и арену. Когда началась буря, я находился а манеже, под куполом цирка. Вдруг сильный порыв ветра разорвал парусину, через всю крышу палатки протянулась широкая трещина, и одно из мачтовых бревен, поддерживающих крышу, сорвалось и полетело вниз, с силой ударившись о землю. Меня чуть не убило этим бревном — оно пролетело всего в трех шагах от меня.

После урагана от моего цирка осталась лишь груда обломков. Все еще под впечатлением этой катастрофы, я копался в куче разорванной парусины и сломанного остова палатки. Вокруг меня стояли со слезами на глазах мои артисты, страшно растерянные, они созерцали предположительный конец Гагенбекского цирка. У меня самого было такое чувство, что внезапно все рухнуло. Но я тут же взял себя в руки. Здесь могли помочь только быстрота и энергия. Громовым голосом я приказал всем взяться за дело и сам принялся работать с таким усердием, что спустя два часа соединенными усилиями все обломки были разобраны. Во время короткого отдыха за бутылкой пива я снова убеждал всех оказать мне посильную помощь, чтобы восстановить все повреждения. Между тем животных и выставку народностей я перевел в мой зоопарк на Нёйен-Пфердмаркте. Не прошло и нескольких дней, как мы с помощью гамбургских плотников сделали мачты для палатки и все так хорошо починили залатали, что были уже готовы ко второму открытию цирка.

На первом же представлении нам дружно хлопали, хотя мое оборудование по сравнению с тогдашним цирком Ренца или Барнум и Белли было более чем скромным. Но на моих артистов, а особенно на дрессированных животных и цейлонскую выставку можно было смотреть с удовольствием. Пресса расхваливала молодую артистку Розитуде ла Плата, которая вместе со своей сестрой Долиндой вызывала пируэтами и сальто-мортале искреннее восхищение у публики. Негр-укротитель Томпсон с семью слонами, сингалезы, несколько лилипутов, ростом менее метра, четырнадцать рабочих слонов, танцоры-эквилибристы снова возбуждали интерес к нашим представлениям у публики, которая отныне осаждала нас толпами, стоило только нашему финальному поезду с вагонами, украшенными головами зверей, и разноцветным группам животных и людей со всеми реквизитами появиться на месте назначения. Конечно, особенно больших доходов не было, но мы получили возможность сводить концы с концами. Расходы по оплате балагана, вмещавшего около трех тысяч зрителей, конюшен и сараев для животных и транспорта были весьма велики. Нам не хватало опыта, автомобильная тяга находилась еще в зародыше. Я вспоминаю масляном и газовом освещении, постоянно связанную с ним угрозу пожара, вечное расстройство с локомобилями, зависимость от капризов погоды и огромную стоимость специального поезда из 32 вагонов, и можете мне поверить, что ежегодные поездки по 40 или 60 городам возбуждали во мне сильное желание отказаться от этого рода деятельности, поскольку моя цель уже была достигнута.

В 1889 году я продал дело в рассрочку моему бывшему директору Дрекслеру, а дрессированных животных — Барнуму и Белли в Северную Америку. Опыт и новые знания, которые я приобрел как директор цирка, были у меня уже при торговле зверями. Хотя я имел в лице своего шурина Генриха Мермана — будущего известного укротителя — хорошего помощника, однако я всегда должен был являться для разрешения возникающих споров и недоразумений в качестве некого Deus ex mаchina[17].

Среди странствующих артистов, несомненно, есть очень милые и порядочные люди. Но жизнь на больших дорогах привлекает и отбросы общества. С такими людьми очень трудно работать. Я припоминаю одного, так называемого «Августа», хорошего работника, но ужасного ворчуна и задиру. При ликвидации моего цирка он пришел ко мне и слезно умолял подарить ему пони, на котором вольтижировал его сын. Он легко мог бы получить новый ангажемент, владея этим животным. Он так живо мне все обрисовал, что я уступил его мольбам и просьбам и отдал ему пони. Он быстро удалился… и поспешил продать пони зеленщику.

В период моего владения цирком я начал приводить в исполнение план, который наметил еще в детстве. Я не хочу умалять своего значения как делового человека, однако должен сознаться, что я прежде всего был страстным любителем животных. Невозможно заниматься таким делом, как мое, если не любишь животных. Я уже втайне давно лелеял мысль: нельзя ли заменить жестокую систему дрессировки более гуманной. Животные такие же создания, как и мы, и их интеллект отличен от нашего не по существу, а лишь по степени и силе. И они реагируют на зло злом, а на добро — добром. Я давно уже подметил, что любовью и настойчивостью, соединенной со строгостью, и от животного можно добиться большего, чем одной только грубой силой, тому же долгим общением с животными я убедился что и у HI способности, характер и темперамент бывают различны. Нельзя их всех стричь под одну гребенку. Как и люди, они требуют индивидуального подхода, и только таким образом можно добиться у них доверия и пробудить их способности.

Тому, кто пришел к такому убеждению, будет больно видеть, его любимцев учат бичом, вилами или раскаленными железными полосами, так как дрессировщики ограничивались тогда только такими, по существу вспомогательными средствами. Странствуя со своим цирком, я решил, что теперь наступило время для введения новой системы дрессировки. Нужно было произвести отбор наиболее способных экземпляров животных, которых сообразно их способностям должно обратить в друзей, а не во врагов.

В конце семидесятых годов я случайно познакомился в Англии с укротителем зверей Дейерлингом из Ганновера. Сильно потрепанный львом, он только что вышел из больницы и был без места. Я пригласил его к себе на службу, но с условием, что он будет дрессировать животных только по моей системе. Дейерлинг согласился, и первая проба была произведена не более не менее, как над его величеством львом. В 1887–1889 годах я приобрел с этой целью двадцать одного льва. Из такого большого количества зверей только четыре оказались пригодными. (Это, несомненно, служит ярким доказательством индивидуального различия животных одной и той же породы, а вместе с тем и доказательством того, как безумно дорого стоят подобные эксперименты.) Львы, которых хлестали бичом и ругали только тогда, когда они бывали непослушны, но хвалили авали в награду куски мяса, когда они хорошо работали, научились отлично выполнять всевозможные номера: становились в пирамиды, влезали на стулья и козлы и снова отправлялись на свои места. В заключение укротитель садился в двухместный экипаж, наподобие античной римской колесницы, зажженной тремя львами, и галопом четыре раза объезжал тральную клетку, имевшую 40 футов в поперечнике, — поистине самый сенсационный номер программы.

В течение трех месяцев имя Дейерлинга не сходило с уст жителей французской столицы, где он ежедневно выступал в помещении нового цирка со своей труппой дрессированных львов, всегда заканчивая представление этим коронным номером. Из Парижа он направился в турне по европейским столицам, и сам начиная с 1889 года, т. е. года создания труппы, вплоть до 1892 года добился с ней таких замечательных успехов, какие еще ни разу не выпадали на мою долю во всех других предприятиях. Я уже обдумывал создание новых подобных трупп дрессированных по моей системе животных, и на сей раз это имело определенную цель. В 1893 году в Чикаго должна была открыться всемирная выставка. Когда я однажды показал американкам консулам в Гамбурге и Бремене труппу львов Дейерлинга, эти господа немедленно поддержали мой план — поехать Чикаго с целым цирком. Легко написать эти слова, но трудна представить себе ту огромную работу, которую нужно было па затратить, и все те трудности, которые пришлось преодолеть.

Выступление слонов

Для осуществления моего плана важнее всего было подобрать дельных и способных людей, которые должны были одно временно любить животных и быть мужественными. Я останови выбор на своем шурине Мермане, который уже был руководителем моего цирка. Мне казалось, что он обладает нужным для дрессировщика животных качествами. Когда я ему сделал это предложение, то он сильно смутился и сказал классическую фразу: «Ты что, смеешься надо мной!» — «Я высказал откровенно тебе свое мнение, — отвечал я. — Конечно, если у тебя к тому охота и мужество. Ты большой любитель животных, и я уверен, что у тебя дело пойдет прекрасно». Мерман недолго колебался. «Если ты веришь в это предприятие, — сказал он, — то мы можем попробовать».

Вскоре все было подготовлено к опыту. Я купил несколько молодых животных и временно устроил в своем саду большую клетку. Там впервые Мерман появился в роли укротителя. Первые три недели я помогал ему некоторыми указаниями. Но уже через десять дней он решил, что сможет обойтись без меня если ему будет представлен опытный сторож.

Группа, составленная мною, была не маленькая, и благодаря разнообразию входящих в ее состав экземпляров представляла сенсационное зрелище. Она состояла из двенадцати львов, двух тигров, нескольких леопардов, двух бурых медведей и одного белого. Раньше всего нужно было свести вместе все эти беспокойные элементы, нужно было приучить их переносите друг друга — тяжелая задача, которую, однако, нам удалось практически решить, так что уже спустя две недели животных мирно играли друг с другом и начали дружить. Интересную и забавную картину можно было наблюдать в час игры животных в большой клетке. Посреди суматохи стоял новый укротителе со своим сторожем, чтобы время от времени длинным тонким бичом призывать к порядку грубиянов, которые захотели бы обратить шутку всерьез. В других случаях бич никогда не употреблялся — все желаемое достигалось лаской и наградами: кусками мяса для «кошек», кусками сахара — для медведей!

Быстрее, чем можно было того ожидать, т. е. зимой 1890 года, группа животных была так хорошо выдрессирована, что я уже мог думать о том, чтобы взять ангажемент. Весной следующего года мы начали давать наши представления в лондонском Кристалл-Паласе, пользуясь вместо старинных фургонов громадной клеткой, шириной в сорок футов. Лондонцы были в восторге, а два присутствовавших на представлении американца предложили мне тут же за мой цирк 50 тысяч долларов наличными. Я отказался, так как собирался ехать с цирком в Чикаго, не подозревая, что в эту минуту теряю 200 тысяч марок.

Когда мои животные прибыли в Гамбург, все они были заражены сапом. Немедленно вызванный мною ветеринарный врач, мой друг Коллих, напрасно пытался их спасти. Конечно, меня не могло утешить то, что, как мне удалось установить, причиной болезни моих животных было плохое мясо, которым снабжал нас в Лондоне бессовестный мясник. Мои бедные животные умирали в страшных мучениях. Я не мог переносить вида их страданий и ускорял смерть быстродействующим ядом.

Как мог я вновь собрать подобную блестящую группу зверей для показа на всемирной выставке? К счастью, у меня еще оставалась маленькая группа животных — два молодых королевских тигра, один медведь и с полдюжины львов. Но каким образом можно быстро выдрессировать этот ансамбль, чтобы он мог поспеть ко времени открытия выставки? Я немедленно дослал телеграмму в Индию, чтобы мне выслали молодых тигров, которые затем благополучно прибыли в Гамбург весной 1892 года. Но они не принесли мне счастья. У одного была темная вода, другого на пароходе матросы так задразнили, что с ним ничего нельзя было сделать. Остальные были безупречный но слишком молоды. Смерть, казалось, выбрала мой зверинец своей штаб-квартирой. Не более двух месяцев были звери здоровы, как вдруг у них начиналась рвота и схватки, и через несколько дней они околевали от неизвестной болезни. Так я терял одну группу животных за другой. Как мы ни судили ни рядили, но не могли найти объяснения этой таинственной болезни. Падеж продолжался. Погибли все молодые животные, Более взрослые животные также заболевали, но выздоравливали, Только много позднее раскрылась тайна этой небывалой смертности. В Гамбурге в августе 1892 года вспыхнула эпидемия холеры, крупнейшая катастрофа, постигшая мой родной город со времен знаменитого пожара 1842 года.

Едва ли нужно что-либо добавить к этому. Зараза, косившая осенью тысячи и тысячи людей, несколькими месяцами раньше уничтожила моих молодых зверей. Это было тяжелое время. Большие потери угнетали меня. От этого падежа я потерял 70 тысяч марок, и мой оборотный капитал был на исходе. С помощью одного расположенного ко мне банкира удалось получим, нужный для поездки в Чикаго кредит. На эти деньги я купил у моего брата Вильгельма три готовые группы дрессированных животных. К тому же и оставшаяся у меня небольшая группа зверей под руководством Мермана достигла необходимого совершенства. И вот 16 августа 1892 года я отправился на пароход де «Августа-Виктория» в Америку. Первое, что я услышал по прибытии в Нью-Йорк, было сообщение о разразившейся в Гамбурге эпидемии холеры. Американская пресса, со свойственной ей склонностью к преувеличениям, рисовала страшные картины массовой смерти гамбуржцев. Сначала я подумал о немедленном возвращении домой, но после спокойного размышления пришел к выводу, что все равно ничем помочь не смогу, а поте мне не нужно возвращаться в Гамбург. Я поехал в Чикаго и лишь 7 сентября по окончании контракта на всемирной выставке вернулся в Бремен на пароходе Северо-Германского Ллойда «Лан». На гамбургском судне нельзя было ехать, так как четыре парохода Гапаг находились в карантине. Когда мы проходили мимо этих четырех судов и нас приветствовали с ни махая нам носовыми платками, находившиеся там пассажиры, мне стало не по себе. Я невольно подумал о милых моему сердцу, как они там.

Когда я 16 августа прибыл в Гамбург, то с большой радостью узнал от жены, что в семье у нас все бодры и здоровы. Но что за вид имел город! Улицы мертвы и пустынны. Многие окна завешаны и ставни закрыты, у многих дверей мрачные знаки траура. Таким я еще никогда не видел свой родной город. Впечатление было подавляющее, и я не стыжусь признаться, что на протяжении всего пути через город у меня текли слезы.

Надо всем, что было связано с экспедицией в Чикаго, не считая грандиозного успеха выставки, тяготел какой-то злой рок. Едва я успел пробыть три недели в Гамбурге, как получил телеграмму от моих американских компаньонов, извещавших меня, что я только в том случае смогу получить разрешение на ввоз животных в Чикаго, если как можно скорее перевезу их в, Англию и оставлю там до весны. Американское правительство считало эту меру необходимой, чтобы предупредить возможность переноса холеры через меня и моих зверей. Да, это был хорошенький сюрприз! Новое известие подействовало на меня, как удар грома среди ясного неба. Нужно было немедленно найти в Англии подходящее место, где звери могли бы благополучно перезимовать. Я вспомнил об обществе «Тауэр» в Блэкпуле, с которым был в дружеских отношениях. Не раздумывая, «поехал в Блэкпул и выхлопотал у общества разрешения выстроить на принадлежащем ему свободном участке временное помещение, в котором должен был продержать до весны моих бедных животных. В три недели постройка была готова. Через Гримсби мы привезли на зимние квартиры около ста животных стали терпеливо ожидать весны. Однако каких ужасных расходов стоил мне этот вынужденный карантин! Чтобы дать читателю хотя бы примерное представление о них, скажу лишь, что Вша только перевозка зверей морем через Англию в Америку стоила сто тысяч марок. В конце концов я отправился в начале марта 1893 года через Нью-Йорк в Чикаго, куда и прибыл благополучно 20 марта.

Среди всех крупных международных выставок Чикагская всемирная выставка во многих отношениях занимает первое место. В громадной, кипящей, как в котле, столице американского Запада царила настоящая выставочная лихорадка. Пожалуй, нигде не цвел таким пышным цветом американский спекулятивный дух, как здесь. Вокруг огромного Гайд-парка, где огненно-красные листья сумах[18] мечтательно купались в солнечных лучах, выросли многоликие здания выставки, в которых работали тысячи рук. Отели, воздвигнутые из решетчатых металлических ферм, Сражали грандиозностью своих размеров. На самой выставке и за ее пределами свирепствовала неудержимая строительная горячка. Казалось, деньги не играют никакой роли. Все делалось в расчете на будущие барыши. Пожалуй, художникам и архитекторам никогда еще не представлялось возможности в столь широких масштабах осуществить свои творческие замыслы. Административное здание со своим золотым куполом походило на сон из „Тысячи и одной ночи“. В длинном продолговатом Урании промышленного отдела с „величайшей крышей в мире“ проявилась любовь американцев ко всему большому и сильному. Это был настоящий триумф экспансионистских устремление американских строителей. С голубых вод Мичиганского озера вся территория выставки казалась волшебной феерией. На огромной площади разместилось не менее пятисот выставочных зданий. На так называемой „Веселой улице“ (Midway Plaisance) этой всемирной выставки уже маячили в воздухе железные части гигантского колеса. Немецкая деревня, ирландский замок, международная выставка красоты, турецкое кафе находились в разгаре стройки. Но самой сенсационной достопримечательностью этого квартала выставки — с начала и до конца — была „Зоологическая арена Гагенбека“.

Когда я за месяц до открытия выставки прибыл в Чикаго, меня охватил ужас. Вопреки сообщению моего компаньона здание, предназначенное под мою арену, было готово только наполовину. Причиной задержки были забастовки рабочих и плохая погода. Со всей возможной твердостью я потребовал, чтобы наняли новых рабочих для ускорения стройки, дабы животные, которые под надзором Мермана в середине апреля должны были прибыть в Чикаго, по крайней мере нашли бы себе пристанище. К сожалению, весна в тот год была очень холодная. Внутри незаконченного здания стоял настоящий мороз, который стоил жизни многим обезьянам и попугаям. Еще до открытия выставки я уже имел около двух тысяч долларов убытка от падежа животных и должен был считать себя счастливым, что по крайней мере мои дрессированные звери остались здоровыми.

Я не предчувствовал, что открытие всемирной выставки готовит мне еще одно испытание. За неделю до открытия выставки внезапно заболел тифом мой шурин Мерман, и его пришлось отправить в больницу. У меня упало сердце — через два дня должно было состояться пробное рекламное представление для администрации выставки и представителей прессы, съехавшихся со всех концов Соединенных Штатов. Делать было нечего, я должен был сам итти в клетку.

Одетый во все черное, с тростью в руках, вошел я в центральную клетку и обратился с речью к присутствующим, в которой изложил им положение вещей, подчеркнув, что главный укротитель болен, а я более пяти месяцев не имел соприкосновения с животными. „Но я сделаю все от меня зависящее, чтобы все прошло хорошо, если же, несмотря на это, представление не оправдает ожиданий, то прошу вас простить меня ввиду столь печально сложившихся обстоятельств“. Так закончил я свою речь и открыл дверь в клетку, куда ворча и шипя устремились мои звери. Львы, тигры и медведи заняли свои обычные места. Сторож принес необходимый реквизит, и представление началось. Само собой разумеется, что я весь отдался выполнению задачи, приложив для ее осуществления всю свою энергию и осторожность. К великой моей радости, номера программы проходили один за другим без всяких инцидентов, и представление, шедшее под несмолкаемые аплодисменты, закончилось блестящим спехом. Когда последний тигр покинул клетку, зрительный зал разразился бурными овациями. Три раза ликующие зрители вывали меня на манеж. Выставочная комиссия выразила свое одобрение и поздравила с успехом. Со всех сторон меня окружили репортеры и забросали вопросами, касающимися моего предприятия, чтобы на следующий день сделать своим читателям пространные, сенсационные сообщения с интересными иллюстрациями.

Представление дрессированных кошек

Я мог быть доволен началом своего циркового предприятия ныне оно стало главным аттракционом и целью тысяч посетителей веселой улицы» выставки. Мне пришлось недолго самому показывать большую группу зверей, вскоре меня заменил Рихард Саваде, которого я, как главного сторожа, обучал дрессировке, наконец, на пятой неделе после открытия уже сам Мерман, окончательно выздоровевший, смог вернуться к исполнению обоих обязанностей.

Спустя несколько недель мы достигли еще большего успеха благодаря некоторым новым приемам дрессировки. Дейерлингу удалось выдрессировать четырех львов из своей римской колесницы, и каждый вечер эта королевская упряжка въезжала манеж под нескончаемые аплодисменты восторженных зрителей. Номер этот никогда не демонстрировался на арене цирка. Укротитель Филадельфиа показывал своего первого льва верхом на лошади, Вилли Джадж — дрессированных слонов, а клоун Бекетов — уморительных свиней, которые вызывали буквально взрывы хохота у зрителей.

К сожалению, мои американские компаньоны оказались не такими, за каких я их принимал. С этими людьми, являющимися чистыми предпринимателями, трудно было «сварить кашу». Если бы они следовали советам, диктуемым моим большим опытом, то можно было заработать впятеро больше. Несмотря на это, дело закончилось для меня вполне удовлетворительно. То, что все заработанные мною деньги до последнего цента остались в Америке, это вопрос особый.

После закрытия выставки я стал искать новых компаньонов. На этот раз я старался быть более осмотрительным и полагал, что обеспечу свои интересы в достаточной степени соответствующим договором. Не тут-то было! Зоологический цирк, путешествовавший под моим именем по Соединенным Штатам, в то время как я находился в Европе, из-за плохого руководства наделал долгов — и произошел крах. Кто попал впросак, так это я. Дело велось под вывеской моей фирмы. Мне же пришлось и отвечать. Одним словом, кончилось тем, что я еще и тут заплатил тридцать тысяч долларов. Это была почти та сумма, которую я заработал в Чикаго.

Так закончилось мое американское турне. Летом 1895 года весь зоологический цирк вернулся в Гамбург. Вскоре я отправил своего шурина с группой дрессированных зверей в новое, на этот раз европейское турне. Они посетили Базель, Страсбург, Копенгаген, Ниццу. В Ницце труппа осталась на зиму, чтобы в 1896 году снова отправиться на гастроли по германским городам; эти гастроли закончились блестящим успехом на ремесленной выставке в Берлине.

На второй всемирной выставке в Сан-Луисе в США, которая открылась в 1904 году, я построил совместно с некоторыми моими американскими друзьями монументальное здание «The Zoological Paradisand Trainedanimal Circus»[19]. На огромных двадцатиметровых порталах красовалось имя «Гагенбек», представителем которого на этот раз был мой младший сын Лоренц. Ареной его деятельности был цирк, с которым мы объездили всю Северную и Южную Америки. И на Миссисипи, так же как и на Рио-де-Плата, мы неизменно пользовались огромным успехом.

Дрессированный мишка

V. Хищные звери посещают мою школу дрессировки

Хищные звери посещают мою школу дрессировки

Многие, наверно, удивляются тому, что я, имея в своей жизни дело с тысячами различных диких зверей, не был ими проглочен. Конечно, моей осторожностью и известной ловкостью отчасти объясняется то, что меня не разорвал тигр, не затоптал ногами слон, не поднял на рога буйвол, не задушила своими кольцами змея. Не раз дело было близко к тому, и мне придется рассказать еще много мелких приключений подобного рода. С другой стороны, люди часто несправедливы к зверям, приписывая им гораздо худший характер, чем у них есть на самом деле. Можете мне смело поверить, что я имел настоящих друзей среди львов, тигров и пантер и мог обращаться с ними, так же интимно и доверчиво, как с комнатной собакой.

Во всех уголках земного шара живут надежно запрятанные под крепкими запорами и замками мои старые друзья из мира животных. Они не так долговечны, как мы. Быстро наступает старость, а за нею и смерть, а потому большая часть моих воспоминаний о зверях относится к прошлому. Одним из ветеранов среди моих знакомцев был большой лев, которого, после того как он два месяца пробыл в моем зоопарке, я продал в Кельнский зоологический сад. Старый и слабый, он меня все же не забыл. Однажды по пути в Кельн в вагоне поезда я шутки ради держал пари, что старый лев издали узнает меня только по зову. Мои спутники по купе отнеслись к этому с недоверием. Но я все же выиграл пари, так как старый царь пустыни, как только я его позвал, страшно обрадовавшись, тут же подошел к решетке клетки и не успокоился до тех пор, пока я его в знак приветствия не погладил. Нечто подобное случилось со мной и в Нью-йоркском зоологическом саду, где я подобным трюком с двумя львами и королевским тигром глубоко поразил директора сада доктора Хорнадей.

Впрочем, вовсе не нужно ездить за океан, чтобы убедиться в подобной привязанности. При обходе зоопарка я дольше всего задерживаюсь около хищных зверей, и посетители с удивлением наблюдают, как звери по моему зову подбегают к решеткам и стараются даже лизнуть мне руку. Я люблю всех животных, это у меня в крови, но самые большие мои друзья — хищные звери. Многих подобных животных, несмотря на то что содержание их обходится очень дорого, я удерживаю у себя дольше, чем это следовало бы делать с точки зрения делового человека. Часто случалось мне отказываться от выгодных предложений потому только, что я не мог расстаться с моими ласковыми и верными друзьями.

Многое из того, что я здесь пишу, покажется парадоксальным. Хищный зверь в народном понимании свиреп, хитер и коварен. Но звери не свирепы. Природа создала их так, что на воле они должны питаться свежим мясом, а потому вынуждены убивать, чтобы жить. Мы легко забываем, сколько миллионов животных ежегодно режут для пропитания человека, сколько ловится в море и стреляется в лесах в угоду человеческому желудку, а также что человеку, убивающему на войне из разных соображений своих собратьев, можно сделать такой же упрек в жестокости. Как и мы, хищные животные любят своих детей и могут быть нежными, благодарными, привязанными и верными. Точно так же, как и в человеческом обществе, здесь попадаются и хулиганы, и жертвы плохого воспитания. Чего можно добиться от диких зверей дрессировкой, я узнал на собственном опыте, проводя с ними значительно больше различных экспериментов, чем кто-либо из моих современников.

Первую группу разных хищных зверей отец мой купил еще в конце пятидесятых годов. Она состояла из громадного бенгальского тигра, леопарда и собаки, которые жили вместе в Годной клетке и совместно получали корм. Много лет подряд ездила эта группа в турне со зверинцем, и никогда не было никаких недоразумений и ссор. Хуже пришлось маленькой обезьянке, которая во время перевозки зверей в семидесятых годах из Африки в Гамбург, продолжающейся обычно шестьдесят — семьдесят дней, подружилась с двумя молодыми львами. Мне было радостно видеть, как они вместе весело играли в клетке. Спустя несколько месяцев вся эта группа была продана мною владельцу одного зверинца, некоему Альберту Калленбергу, который затем в течение многих лет ездил с нею по ярмаркам и базарам. Обезьяна получала при кормлении маленький кусочек мяса и пожирала его так же, как это делали львы, получавшие большие порции мяса. Гармония никогда не нарушалась. Но вот однажды бедная обезьянка стала жертвой своей собственной дерзости. Она осмелилась отнять кость у его величества царя пустыни, и царь в первую минуту изумления так сильно ударил лапой бедного придворного шута, что убил его на месте.

Гармония

Раскаяние и горе пришли потом. Как мне рассказывал сам Калленберг, оба льва целыми днями жалобно выли и визжали, пока не забыли товарища своих игр.

Самого свирепого тигра, которого я когда-либо видел, я получил в девяностых годах с индийским транспортом зверей из Калькутты. Он был и самым большим из всех известных мне бенгальских тигров. Его поймали всего несколько месяцев назад, и когда я в первый раз подошел к его клетке, он, словно молния, ринулся к решетке и высунул через прутья свою переднюю лапу, собираясь меня ударить. Я поспешил отскочить в сторону, за пределы досягаемости его лап. Дикость зверя мне никак не могла импонировать, и я дал ему понять это. Я подражал его реву, обращаясь к нему как бы на его языке. И день ото дня он становился спокойнее. Зверь все так же вскакивал из угла и кидался на решетку, но больше уже не замахивался на меня лапой с выпущенными когтями. Через восемь дней я стал приносить ему при каждом обходе кусок мяса, так как у животных путь к сердцу лежит через желудок. Через четыре недели я мог уже трогать его руками. Он забыл свою дикость и добровольно подходил к решетке, ложился и позволял гладить себя (позднее даже чужим). Наконец, он сделался таким смирным, что я смог продать его в Дрезденский зоологический сад.

Случаи нападения пойманных животных на людей и растерзания их, к счастью, очень редки. Чаще происходят схватки зверей между собой, особенно в тех случаях, когда за ними не следят с должным вниманием и своевременно не отделяют друг от друга. Как и среди людей, чаще всего они происходят на почве «cherchez la femme!». В одной группе зверей, которую Генрих Мерман показывал в Чикаго, Берлине и других городах, находились большой, вывезенный из Капштадта (Кейптауна) лев Лео и бенгальский королевский тигр Кастор. Лев был холостой, но у тигра была супруга — очень красивая бенгальская тигрица. Более чувствительные, чем люди, животные любят только в определенные периоды. Когда этот период наступил, лев влюбился в тигрицу, и между соперниками отношения стали очень натянутыми. Тигр был ревнив, как турок. Лев в сознании своей силы не обращал на это никакого внимания и упрямо ухаживал за полосатой красавицей. Однажды утром, прогуливаясь в моем зоопарке на Нёйен-Пфердмаркте, я услышал страшное рычание, доносившееся из большой наружной клетки. Я тут же поспешил к месту сражения. Действительно, между львом и королевским тигром происходила кровавая дуэль. Оба стояли на задних лапах и давали друг другу такие здоровые затрещины, что шерсть так и летела по клетке. Я никогда не забуду этой картины — двух огромных зверей, стоящих в боевом виде друг против друга, полных сознания своей силы и готовых к борьбе не на жизнь, а на смерть. В клетку быстро вскочил проходивший неподалеку сторож — это был известный впоследствии укротитель Рихард Саваде — и криками и ударами бича сумел их разъединить. Клочья шерсти, валявшиеся в клетке, и следы крови служили доказательством происходившей здесь схватки.

Дрессированный морж

Все хищные животные, особенно львы и тигры, очень возбуждены в период течки. В дрессировочных группах часто приходится удалять самцов на продолжительное время. Влюбленность животных доходит буквально до точки кипения, и еще сильнее, чем чувство нежности, развивается у них чувство ревности к сопернику. А соперника лев видит в каждом, кто приближается к львице. Примечательно, что ревность распространяется не только на зверей, но и на людей, не исключая сторожей, когда те подходят к львице.

Поскольку между львами, тиграми и другими представителями кошачьей породы любовные отношения возникают без вмешательства человека, то это облегчает возможность скрещивания. Я много раз получал приплод от льва и королевского тигра. Продукты подобного скрещивания значительно крупнее своих родителей. Это красивые, большие, сильные животные с мощной головой. Они необыкновенно смирны, однако, к сожалению, по сделанным мною наблюдениям, не способны к произведению потомства.

Трудности обращения с хищными животными в неволе начинаются только при дрессировке, так как от них требуют чего-то такого, что не свойственно их натуре. И если, несмотря на это, мне удалось создать вызывавшие восхищение зрителей группы дрессированных животных, если я смог научить слонов ездить на трехколесном велосипеде, белых медведей качаться на качелях, моржей держать на носу зажженные керосиновые лампы, то это только результат применяемой мною всегда системы «мягкой» дрессировки.

То, что прежде понимали под словом дрессировка, ни в коей мере не заслуживало этого названия. Приемы старой школы скорее можно было назвать истязанием животных. Основными вспомогательными средствами укротителей в прежние времена были палка, вилы и раскаленное железо. Можно себе представить, что животные никогда не питали доверия к своему господину, а только боялись и злобно ненавидели мучителя.

Все искусство заключалось в том, что бичом и каленым железом бедных животных так запугивали, что один только вид этих страшных орудий приводил их в ужас, и они бросались вон из клетки и перепрыгивали через все препятствия, преграждавшие им путь.

Несколько лет назад я видел в Англии четырех «дрессированных» львов, у которых вся грива и морда были страшно опалены. Само собой разумеется, что нередко были в то время случаи, когда животные загрызали своих укротителей. Нельзя обвинять диких зверей, что, очутившись в неволе в таких условиях, они становились людоедами. Ведь в сущности, нападая на своих мучителей, они действовали только в силу необходимости.

Дрессированный слон

Мне не раз приходилось наблюдать как в Англии, так и в Германии эти дикие методы дрессировки зверей, и, как я уже указывал вначале, у меня уже тогда зародилось желание заменить этот бессмысленный способ обращения с бедными животными более разумным. В Гамбурге этот жестокий метод дрессировки хищников был применен впервые в 1863 году укротителем Томасом Батти в цирке Ренца. Шесть львов, доведенные им до ужаса, метались по клетке, а сам Батти стоял неподалеку от выхода. Он несколько раз стрелял из карабина в воздух и удалялся затем через находящуюся снаружи предохранительную клетку. Самым удивительным в этом представлении было то, что звери не бросались на смелого укротителя. Конечно, и при этом методе дрессировки у каждого укротителя были свои особенности, но в общем приемы были все те же. Среди укротителей были и такие, которые хорошо обращались со своими животными, насколько это позволяла система, и во всяком случае избегали ненужных жестокостей. К этой категории принадлежал преемник Батти Купер, который, как и позднее Гемпель и Сит, пользовался популярным среди публики именем Батти. На основе своих наблюдений Купер уже тогда пришел к заключению, что необходимо удалять из труппы зверей, которые стали слишком злыми и вносили элемент опасности в работу. Теперь этот прием является законом в системе гуманной дрессировки.

Однажды я получил запрос от владельца американского цирка Мейера, который ангажировал труппу львов Купера во время гастролей в Европе, доставить ему нескольких львов. Случилось как раз так, что я только что купил у владельца зверинца Трабена большую группу животных, среди которых были и дрессированные львы. Купер сам приехал в Гамбург и увез зверей в Брюссель. Здесь он допустил ошибку — он запер этих львов вместе с другими львами своей труппы в одну клетку, не считая нужным постепенно приучить их друг к другу. Это вызвало возбуждение среди животных и, как теперь говорят, сделало их нервными. Когда Купер вздумал бичом заставить напуганных животных исполнять его дикие фокусы, произошла катастрофа. Как раз самый добродушный из новых львов напал на Купера и сильно помял его. В результате взаимного непонимания гуманный укротитель пострадал от смирного льва и попал в лазарет.

В то же время между мной и директором Мейером произошел другой забавный инцидент. На другой день после этого несчастного случая я получил из Брюсселя телеграмму, в которой сообщалось, чтобы я взял обратно одного из проданных мною львов, так как зверь этот болен. В момент получения телеграммы я еще ничего не знал о несчастье с Купером, иначе мне сразу стало бы ясно, что и для льва это приключение не прошло даром. Не зная этого, я не придал серьезного значения телеграмме, так как Куперу я сдал в Гамбурге льва совершенно здоровым и уже получил за него деньги. Но, читая депешу, я уже понял, что со львом что-то случилось, и телеграфировал об отказе принять больного льва. На следующий день я получил телеграмму следующего содержания: «Your lion is dead, what shall I do with him?» (Ваш лев околел, что мне с ним делать?) Не долго думая, я ответил: «Pickle him, if you like». (Если хотите, засолите его).

Спустя несколько недель, когда я уже забыл про этот инцидент, ко мне в Гамбург приходит по железной дороге малой скоростью багаж — бочка с засоленным львом. Сумасшедший тип, действительно, засолил льва и прислал его мне. Вероятно, он думал, что последовав моему ироническому совету, он будет I иметь право на своей стороне. Само собой разумеется, я отказался выкупить «соленого» льва. Мейер подал на меня в суд, но сам попался, так как вскрытие показало, что лев околел от побоев и истязаний.

Старые немецкие укротители — Крейцберг, Калленберг, Прейшер, Шмидт, Даггезелл, Кауфман и уже упомянутый выше директор Амстердамского зоологического сада Мартин — уклонялись от дрессировки очень диких экземпляров и старались работать с животными, с юных лет приученными к послушанию. Отчасти благодаря этому они могли показывать интересную программу. Нужно себе только представить разницу между тогдашним и современным цирком. Узкая полутемная клетка-вагон и огромная просторная центральная клетка на манеже. Я еще Ре детства хорошо помню старика Крейцберга, который с помощью молодой шведки по имени Цецилия проделывал в своем зверинце захватывающие дух номера. Во Франции большим успехом пользовались владельцы старых зверинцев Жан Батист Пезон, уже упомянутый ранее Пьянет и главным образом Франсуа Бидель, которые своими труппами хищников всегда привлекали много зрителей в цирк.

При сыне старого Крейцберга в шестидесятых годах дрессировка — если тогдашнее дикое обращение со зверями вообще можно назвать дрессировкой — значительно шагнула вперед. Карл Крейцберг разъезжал по Испании с группой купленных у меня львов. Там от него потребовали, чтобы он устроил бой быка с львом. Крейцберг — спекулянт по натуре — немедленно согласился на это предложение. Своих дрессированных зверей Крейцберг возил в овальной клетке-вагоне, какие употребляются и в наше время. Вокруг этой клетки так долго водили быка, что у льва, которого к тому же в этот вечер не покормили, слюнки потекли. Для боя была выстроена специальная огромная Клетка, в которую посадили льва, и когда возбуждение публики Достигло своего апогея, в клетку впустили быка. Со страшным ревом ринулся лев на быка, который почти не защищался, и растерзал его. Кровавое зрелище привело в восхищение испанцев и португальцев, которых позднее Крейцберг также осчастливил «боем быка со львом». Другие укротители попробовали ему подражать, и я три раза поставлял для этой цели львов. В двух случаях ни лев на быка, ни бык на льва не обращали никакого внимания, оба не желали знать друг друга, и представление проходило как неудачная охота. В третьем случае успех был полный, но результат получился обратный желаемому: бык поднял льва на рога и так тяжело его ранил, что царь зверей прямехонько отправился в страну праотцев.

Кровавое зрелище

Времена жестокой дрессировки уже давно миновали, хотя бы потому, что силой нельзя добиться и сотой доли того, чего можно достичь лаской. Но не это, однако, было причиной для введения в моем цирке гуманных методов дрессировки: мною руководили сочувствие к животным и уверенность, что к сердцу животных ведет другой путь. Я был убежден, что не может быть большой разницы в обращении с дикими и смирными животными. Животные обладают тонким пониманием обращения с ними. Они способны вступать в дружеские отношения с человеком и обладают более или менее развитой памятью. Индивидуальный отбор наиболее пригодных для дрессировки зверей является первейшей задачей новой школы. То, за что я когда-то боролся, стало ныне общим достоянием. Теперь это все хорошо знают и дрессируют соответственным образом, и тот, кто обладает даром различать специфические особенности в животном, тот действительно имеет талант и призвание к дрессировке.

Я уже ранее рассказывал, что при первой моей попытке ввести систему гуманной дрессировки, из 21 льва пригодными оказалось только четыре. Не так легко было мне произвести подобный отбор, так как бывают животные, которые сначала очень послушны, но когда они начинают работать совместно с другими зверями, то становятся нервными и опасными.

Бросим беглый взгляд на первые занятия в моей школе дрессировки. Молодые животные, собранные в одну труппу, выбираются по внешней красоте и предназначаются быть «артистами». Пусть это будут львы, тигры, пантеры, леопарды, белые медведи и собаки. Прежде всего нужно дать зверям возможность знакомиться друг с другом, потому что если их сразу пустить общую клетку, то наверняка произойдет опасная свалка. Животных доставляют в отдельных клетках, которые ставят в ряд. Отделенные только прутьями решеток, они могут друг друга видеть и разговаривать на своем языке. Укротитель ищет время, чтобы заняться с каждым из питомцев отдельно и приучить его к себе. После известного промежутка времени зверей на первое занятие выпускают на арену вместе, конечно под надзором учителя. Как и в школе, на первом занятии животные не работают, они только знакомятся друг с другом, играют между собой и со своим учителем и привыкают к новому месту. С первой же минуты совместного пребывания зверей укротитель должен следить за каждым из них в отдельности. Ему часто представляется возможность предупреждать дружеским образом недоразумения между животными. Все молодые животные, да и все животные вообще очень любят играть, но в то же время они легко раздражаются и сердятся. Вот тяжелыми шагами приближается белый медведь ко льву и хочет схватить его за гриву. Лев не понимает шутки и дает внушительную затрещину своему косматому коллеге. Укротитель уже тут как тут и, слегка толкая льва в бок, обращает его внимание на то, что впредь нужно быть вежливым. Тигру, который по природе своей аленький забияка, приходит в голову фантазия вцепиться когтями в мирно шагающего рядом с ним леопарда. Леопард яростно рычит и изгибается для прыжка, но учитель тут как тут и разнимает боевых петухов. Уже при первом совместном пребывании животных можно составить себе поверхностное представление характере отдельных животных, различить мирных от задир, ел ушных от упрямых. Успех дрессировки решает не только характер, но и талант.

На втором уроке на арену выносятся приспособления и устанавливаются надлежащие декорации; план представления, разумеется, должен быть выработан заранее во всех деталях, прежде начинают дрессировку. Вот стоят козлы для предполагаемой пирамиды. А вот бочка, на которой должен будет балансировать тигр. Неподалеку стоят качели, лежат обручи; все эти предметы будут доверены зверям. Укротитель вооружен тонким, длинным бичом и палкой. Но гораздо важнее небольшой кожаный мешок, прикрепленный к поясному ремню укротителя, в котором лежит несколько кусочков мяса — награда зверям за успехи в снятиях. Нужно бесконечное, не поддающееся описанию тершие, чтобы научить животное занимать свое место, спокойно сидеть на нем и не оставлять его до получения соответствующего приказания. Уже при отборе животных четвероногим артистам даются имена, которыми их называют каждый раз, когда от них что-нибудь требуют, их называют по имени и для того, чтобы приучить их слух к кличке. Когда звери научатся занимать свои места по приказанию укротителя, то можно считать, что уже пройден первый этап, на котором основана вся дальнейшая дрессировка. Шаг за шагом эта работа продолжается. Например, укротитель подходит ко льву, ласково говорит с ним, держа кусочек мяса в руке, и пытается заманить его на козлы. Но награда еще не заслужена. И только когда лев взбирается на козлы, он законно получает свой кусок мяса. Но лев не знает, что он должен остаться сидеть на козлах, и на многократные попытки слезать с козел следуют снова бесконечные приманки с целью вернуть льва обратно и заставить его сидеть на козлах, пока, наконец, он не поймет, чего от него требуют. Таким путем каждое животное из группы должно быть приучено к своему месту. Укротителю помогает ассистент, следящий за зверями, когда укротитель поворачивается к ним спиной. Но главная работа падает все же на долю самого укротителя, который на открытых представлениях один должен следить за животными и спереди и сзади. В процессе работы и обучения постепенно выясняется, какое из животных пригодно, а какое нет. Животные с плохим характером должны быть удалены из группы, так как наказанием их можно только сильнее озлобить, и они могут испортить остальных, показывая им дурной пример. Основа всякой дрессировки — безусловное послушание, и укротитель не должен успокаиваться до тех пор, пока его приказание не будет исполнено.

Обычно во всякой группе зверей находятся забияки, которые не могут спокойно сидеть рядом со своими товарищами. Таких скандалистов также необходимо удалить, чтобы они не нарушали общего мира. На этом заканчивается элементарное обучение, состоящее в том, чтобы научить животных занимать свои места и держать себя прилично. Теперь животные переходят в следующий класс. Здесь нужно выяснить, кто из учеников обладает настоящим умом и талантом, так как большей частью только при дальнейшей дрессировке можно обнаружить, какое из животных можно вызывать в одиночку. Чем терпеливее и добрее укротитель, тем доверчивее к нему относятся животные. Однако если доброта не сочетается со строгостью, которая может заставить себе повиноваться, то выход труппы не всегда будет безопасным. Страх перед учителем не должен покидать животных ни на минуту. Они должны инстинктивно сознавать, что нельзя не повиноваться своему господину.

Если подсчитать все движения, которые многочисленные животные в большой труппе должны проделать, учитывая, что каждый новый шаг в обучении достигается добротой, терпением и бесконечным повторением, только тогда можно получить некоторое представление о поистине ангельском терпении, которым должен обладать современный укротитель. Я думаю излишне добавлять, что подобное терпение мыслимо только у людей, любящих своих животных. Какими бы смирными ни были животные после дрессировки и как бы хорошо ни относились они друг к другу, все же они по природе своей остаются дикими, на характер которых можно полагаться лишь в известной степени, причем к старости они становятся опаснее. Хороший укротитель, если он не хочет, чтобы с ним случилось несчастье, должен во время заметить перемены, которые происходят в характере его зверей.

При точном соблюдении некоторых основных пунктов предосторожности и личной храбрости, требуемых во всех областях нашего дела, можно считать опасность для современного укротителя минимальной. Много и отдельных дрессированных животных и особенно много больших трупп дрессированных зверей вышло из моей школы и гастролировало по белу-свету, и из нескольких тысяч представлений до сих пор несчастные случаи произошли только на двух из них. Из этих двух случаев один нужно скинуть со счетов, так как произошел он с одним из зрителей, который без моего ведома, вопреки строгому запрещению, из любопытства вошел в клетку с хищниками. Я слышал об одном англичанине, который в течение многих лет ездил вслед за цирком с единственной целью пережить тот момент, когда какой-нибудь укротитель будет растерзан львом. Это не редкий тип, и он встречался в разных вариантах. Во всяком случае к этой категории принадлежит и один молодой англичанин, который на всемирной выставке в Чикаго однажды в обеденный перерыв незаметно прокрался в клетку с дикими зверями. Этот визит дорого обошелся кандидату в самоубийцы. Едва он вошел в клетку, как очутился в когтях у льва. Раздался страшный крик, к счастью услышанный укротителем, который немедленно прибежал и спас молодого англичанина от верной смерти.

Один несчастный случай, в котором повинны были мы сами, произошел с моим шурином Мерманом на Берлинской ремесленной выставке. В его труппе зверей был черный медведь, который I мне всегда казался немного ненадежным. Было ли это потому, что Мерман считал удаление его из труппы по каким-то соображениям неудобным, или же потому, что не обратил должного внимания на мои предупреждения, однако через шесть дней пришла расплата. Медведь напал на своего господина, нанес ему несколько ран, и Мерману пришлось пролежать четыре нежели в больнице. Вот, пожалуй, и все несчастные случаи, которые произошли у нас при работе с дрессированными зверями, и я Шпроту прощения, если несколько разочаровал читателя, ожидавшего услышать нечто более ужасное. Дело в том, что выбор животных производился мною всегда с большой осторожностью, и в том счастливом обстоятельстве, что все представители нашего заведения обладали необходимыми качествами хорошего дрессировщика. Наряду с ранее упомянутыми укротителями, я должен прежде всего отметить Рихарда Листа, Фрица Шиллинга, Августа Мёлькера, Оле Нансена, Джонни Шипфманна, Вилли Петерса, Германа Богера, Вилли и Чарли Джадж, Карла Гербига, Иоханнеса и Густава Османн, Коррадини, Вагнера, Христиана и Теодора Шредер и некоторых других, которые как наиболее активные укротители моей школы гуманной дрессировки работали с лошадьми, обезьянами, слонами, хищниками, морскими львами, даже с моржами и в течение многих лет были любимыми артистами у публики как внутри страны, так и за ее рубежом. Многие молодые ассистенты и сторожа, которые сейчас ассистируют этим опытным укротителям, обещают и в будущем создать моей школе дрессировки хорошую репутацию.

Мой брат Вильгельм также может считаться одним из лучших укротителей, работающих по новой системе. На парижском ипподроме он показывал как новинку молодого льва верхом на лошади, он же впервые демонстрировал в цирке большую группу дрессированных белых медведей. Благодаря ему стало известно, что белые медведи, которых раньше считали совершенно не поддающимися дрессировке, могут быть прекрасно обучены при большом терпении и хорошем с ними обращении. Точно так же и все другие породы медведей — русские, американские и индийские — пригодны для дрессировки, однако лишь в детском возрасте. Как только им исполнится три или четыре года, они становятся капризными и опасными. Можно прямо сказать, что большая часть несчастных случаев, в результате которых были ранены или растерзаны люди, произошла при столкновении с медведями. Должен честно сознаться, что я сам как укротитель не могу быть принят во внимание, так как, не считая моего чикагского дебюта, более нигде не выступал, но большую часть трупп, составленных мною и дрессированных под моим руководством, я знал лично. Я почти всегда входил в клетку сам и находил общий язык с животными.

Мое первое выступление в качестве укротителя относится к середине семидесятых годов, но оно было негласным. Я продал тогда негру Ледгару Дельмонико — известному в Англии укротителю — трех молодых львов и трех молодых тигров, которых Дельмонико в продолжение четверти года дрессировал у меня в специально приспособленной клетке-вагоне. Он утверждал, что никто, кроме него самого, не отважится войти в клетку. Но когда в последний день перед отъездом он, желая меня подзадорить, спросил, не хочу ли я проститься с моим друзьями, то просчитался. Хотя у меня тогда далеко не было той опытности, которой я обладаю сейчас, но уже и в то время я отлично знал, насколько можно доверять животным. Не доли думая, я приказал подвесить предохранительную клетку и направился к зверям Дельмонико. Затем я велел подать мне реквизит, как его подавали Дельмонико, и выполнил перед удивленным укротителем всю сцену дрессировки зверей, как это делал он сам. Конечно, подобный эксперимент может плохо кончиться, несмотря на все принятые предосторожности и хладнокровие. Но, как видите, я всегда с честью выдерживал подобные испытания. Лишь однажды пострадал мой костюм. Это было, когда я Сопровождал нескольких офицеров с их дамами на прогулке по моему зоопарку и, по своему обыкновению, гладил животных через решетку. «Да, да, через решетку это совсем не опасно, но туда к ним, вы, конечно, не войдете, — сказал с насмешкой один из офицеров, и на мои возражения продолжал: — Говорить К рисковать собой — это вещи разные». При этих словах, которые означали прямой вызов, я был уже у двери клетки, открыл ее и запер за собой изнутри. В то время как снаружи лица вытянулись и побледнели, меня окружили двенадцать львов и много собак. Мне было нелегко защищаться от их неуклюжей нежности пустыми руками. Но вскоре я привел их в должный порядок и заставил проделать экспромтом некоторые несложные номера, которым они были обучены. Как говорилось, мое платье пострадало от этого визита, так как животные как раз линяли, и я сам стал похожим на льва. Когда я снова появился ив саду, меня забросали тысячами вопросов о дрессировке животных.

Среди женщин, посвятивших себя редкой специальности укротительницы, я вспоминаю некую фрау Штейнер, которая после шестимесячной дрессировки отправилась в гастрольное турне с группой гиен, собак, медведей. Под именем «Мисс Кора» она пользовалась заслуженной славой у публики и в артистических кругах.

Следует заметить, что среди дам, избравших своей карьерой укрощение зверей, встречались превосходные и хладнокровные дрессировщицы. Первая укротительница, с которой я познакомился, — шведка Цецилия, работавшая со львами, тиграми и медведями, — была уже упомянута выше. Широко известно было также имя Клэр Элиет, прославившейся своей львиной труппой. Она не только хорошо работала, но и умела преподносить Публике эффектные номера.

Совсем к другой категории относятся весьма интересные Эксперименты совместной дрессировки диких животных с домашними — противоположности, по своей природе исключающие одна другую. И все же методы гуманной дрессировки позволили содержать победу и здесь. Первый подобный опыт я провел летом 1899 года. Мне удалось приучить друг к другу двух тигров, трех львов, двух черных пантер, двух леопардов, трех ангорских роз, двух черноголовых сомалийских овец, одного карликового индийского зебу, шотландского пони и пуделя. Само собой разумеется, что все это были юные создания в возрасте от шести до восьми месяцев. К сожалению, большая часть труппы погибла от описанной уже ранее эпидемии холеры. Оставшиеся в живых животные, которых я мог показывать на всемирной выставке в Чикаго, были неспособны выполнять эффектные номера.

У дрессированных зверей часто возникает не только дружба со своим укротителем, но проявляется также симпатия друг к другу между отдельными членами группы, и укротитель в этом случае правильно сделает, заставив работать этих животных вместе. Когда такие дружественные отношения складываются между животными родственных пород, то это никого не удивляет. Я вспоминаю двух неразлучных друзей: журавля и западноафриканского страуса, в другом случае это были снова журавль и гусь. Более примечательной была дружба слона с пони. Толстокожий впадал в меланхолию и отказывался от корма, когда его разлучали с изящным приятелем. Первая смешанная группа животных, составленная еще моим отцом, состояла из большого бенгальского тигра, индийской пантеры и фокстерьера. Эта тройка была связана самой тесной дружбой. Собака глодала одну и ту же кость, что и тигр, который никогда и не думал обижать своего маленького друга. Еще удивительней видеть совместно «работающих» зверей, самой природой предназначенных быть врагами. Так, например, в современных больших труппах дрессированных животных мы нередко встречаем тигров и львов, мирно работающих совместно с козами и лошадьми. И в этих случаях я достигал цели, при помощи того же простого, благотворно действующего на характер средства — ласки, а также используя и другое важное средство — привычку.

Например, лошадь и лев, которые должны выступать вместе, привязываются на цепи так, что не могут достать друг друга, но видят один другого: так они привыкают к виду и запаху друг друга. В дальнейшем они привыкают спать и есть в присутствии друг друга, одним словом они должны принять необычное соседство как нечто естественное. Когда достигнешь уже того, что хищник не ощущает потребности к убийству, а травоядное животное перестает испытывать к нему страх, то в присутствии сторожа их отпускают на свободу и сводят вместе. Вот здесь-то и вступает в силу тот самый принцип описанной нами гуманной дрессировки. В семидесятые годы американец Вудворд добился поразительных результатов в дрессировке хищных зверей. Многие из моих современников, наверно, помнят, как этот укротитель показывал своих тюленей в тогдашнем зверинце Меллера на Шпильбуденплатце в Сан-Паули. Несколько лет назад ко мне явился один человек, который просил меня взять его к себе на службу в качестве укротителя тюленей. У меня как раз в то время было пять прекрасных тюленей, и я ангажировал незнакомца, который превосходно знал свое дело. Через четыре месяца мои тюлени превратились в заправских артистов: они били в тамбурин, играли на гитаре, стреляли из пистолета, приносили предметы, брошенные в воду. Позднее я продал их Барнуму за две с половиной тысячи долларов. Это была лучшая сделка тюленями, которую мне когда-либо удавалось заключить.

Еще умнее и способнее, чем тюлени, оказались калифорнийские морские львы. Представители этой породы проделывали в цирках наиболее трудные номера. Морские львы, самые веселые из ластоногих, очень быстро привыкают к нашему климату, различных зоологических садах — в Кельне, Париже, Амстердаме, Антверпене — они прекрасно расплодились. Два молодых Англичанина Вилли и Чарльз Джадж, которые в течение нескольких лет служили у меня, добились исключительных результатов дрессировке морских львов.

Первого большого морского льва я получил в 1880 году от моего старого друга Барнума. Животное весило более 300 килограммов. Вскоре он бегал за мной, как собака. Отцу доставляло громадное удовольствие с ним заниматься. Однажды в воскресенье сотни посетителей стояли у ограды бассейна, где находился морской лев, и смотрели, как отец бросал ему рыбу, вынимая ее из корзины. Когда он наполовину опорожнил корзину и повернулся, чтобы выйти из загородки, вдруг случилось нечто совершенно ужасное. Морской лев с быстротой молнии юркнул вслед за отцом, ухватил его за спину и в один миг разорвал на нем пиджак, брюки и рубашку, обнажив части тела, которые не имеют обыкновения показывать. В следующее мгновение морской лев вцепился зубами в корзину, вырвал ее из рук отца и начал преспокойно доедать оставшуюся в ней рыбу. Тем временем отец мой поспешно ретировался в соседний балаган, где ему ничего не оставалось другого, как из приличия стать спиной к стене. Я скоро принес другой костюм, и он, переодевшись, снова, к большому удивлению публики, появился на прежнем месте. Нападение морского льва было вызвано не злым умыслом, а ошибкой, совершенной моим отцом. Не следовало брать с собой больше рыбы, чем было предназначено морскому льву. Тот ничего не хотел, кроме оставшейся в корзине рыбы, которую он хорошо приметил. Нападение более никогда не повторялось, правда и рыбы больше никогда не брали сверх нужного количества. Я не стану здесь много распространяться о моей системе дрессировки, но надеюсь, что пройдет немного времени я смогу продемонстрировать публике триумф новой системы, который затмит все известное ранее по части дрессировки зверей и животных.

Морской лев

VI. Ловля диких зверей в Арктике и тропиках

Ловля диких зверей в Арктике и тропиках

Если верить нашему веселому философу Вильгельму Бушу, ловля обезьян происходит чрезвычайно просто. Читатель юмористических журналов найдет там много хорошо иллюстрированных рецептов, как можно при помощи соли, намазанных клеем башмаков или быстро завязанного узлом хвоста поймать угрюмого льва или резвую обезьянку. К сожалению, мои охотники не могли добиться успешных результатов, применяя рекомендованные юмористами испытанные домашние средства. Поэтому я лучше расскажу вам, как наш друг Абдалла Окутт из племени базас ходил с моими охотниками за павианами. Этот старый ловец страусов явился к нам тотчас по прибытии экспедиции на нашу Нубийскую станцию на берегу реки Гаш у подножья горы Саханей.

Под скалой, как серебро, блестит русло высохшей Гаш, которое лишь несколько месяцев — в период дождей — наполняется водой, в остальное же время года представляет собой огромную песчаную равнину ослепительной белизны. Кое-где попадаются естественные углубления, наполненные водой, из которых пьют обезьяны. Целый день доносились к нам обезьяньи споры и ссоры, продолжавшиеся даже ночью. Целые семьи обезьян или, если хотите, целые гаремные хозяйства, восседали на скалах, тихо бурча, всегда настороже, опасаясь своего злейшего врага — неслышно крадущегося леопарда.

Берегитесь, бедные обезьяны! К вам приближается мастер своего дела Абдалла Окутт, который за хороший бакшиш всегда готов доставить нам несколько больших бурых павианов (Cynocephalus doguera). Все что требовалось охотнику для этой цели — это несколько топоров, веревки и помощь. Все водяные ямы Гаш немедленно заваливаются колючим терновником, и павианы вынуждены ходить на водопой туда же, куда ходят и наши домашние животные.

Обезьяны не стесняясь приняли наше предложение, быстро привыкли к нашему соседству и настолько осмелели, что стали утолять жажду вместе с нашими животными, всего лишь в пятидесяти шагах от нас. Чтобы сделать обезьян еще доверчивее, вблизи водоема разбрасывали дурру[20], которую с жадностью подбирали крупные павианы, не подпуская к ней более слабых своих товарищей.

Пока мы таким образом проявляли к обезьянам лицемерное дружелюбие, готовились и западни. Не следует думать, что они представляли собой какие-либо сложные аппараты. Это были просто большие корзины, сплетенные из прутьев и обвязанные веревками. Они прозрачны, как клетки, и по внешнему виду напоминают остроконечные крыши туземных хижин. Эти солидные по весу прутяные клетки наши люди устанавливали (около водоема, куда обезьяны ходили пить. Их ставили основанием вниз, приподняв одну сторону и подперев другую толстой дубиной. Но к ловле еще не приступают, а продолжают заманивать обезьян. Дурру теперь не разбрасывают более на песке, а насыпают ее в западню. Только когда животные спокойно шли в западню брать приготовленную для них пищу, Абдалла начинал действовать.

В темноте африканской ночи он привязывает длинную веревку к дубине, поддерживающей дверь западни, и вот наступает трагедия. Нестерпимо жжет полуденное солнце, и стадо страдающих от жажды павианов устремляется на водопой. Несколько наиболее сильных самцов бросаются на приманку — насыпанную в корзине дурру… и дергают за веревку. Дверь западни падает вниз, и флибустьеры пойманы. Последующая сцена необычайно комична, почти драматична, и не поддается никакому описанию. С минуту пленники находятся в каком-то оцепенении, в глазах их светится ужас. Напрасно ищут они выхода, вертясь как волчки. Остальное стадо, не менее пораженное случившимся, в первый момент обращается в бегство. Однако вскоре оно возвращается обратно и старается криками и оглушительным ревом побудить своих пойманных товарищей вырваться любыми средствами. Наиболее смелые подскакивают к самой западне и ведут оживленную беседу с запертыми в ней обезьянами. Охотники, конечно, не допускают возможности освобождения пленников. Как только дверь западни закрылась, они спешат выйти из своего укрытия, и теперь начинается самая трудная часть дела, извлечение из клетки пойманных павианов, которые обладают огромной физической силой и могут опасно кусаться. Каждый охотник вооружен длинным колом с раздвоенными концами, вроде вил, называемым в Африке «шеба». Его пропускают через плетенку и стараются зацепить им шею обезьяны и пригнуть ее к земле. Когда это удается сделать, клетку поднимают и каждого пленника связывают веревками, сплетенными из пальмовых волокон. Для большей безопасности этими веревками завязывают обезьяне рот и затем плотно завертывают ее в холст, так что бедный павиан выглядит, как приготовленная к копчению колбаса. Пакет вешают на жердь, и двое наших негров с радостью несут добычу на станцию.

Большие обезьяны имеют крепкие нервы, и в этом нет ничего удивительного, они ведь не курят, не пьют, не работают и живут всегда на свежем воздухе. Спустя несколько дней отдыха животные совершенно оправляются от пережитого, и их врожденная наглость берет верх. Яростно бросаются они на всякого, кто даже издали приближается к клетке. Этих больших обезьян, лишенных падишахского достоинства, приходится держать отдельно, так как они задиристы и невыносимы в обществе. Если держать их вместе, то немедленно начинаются жестокие драки, часто кончающиеся смертью более слабых. Даже самки, которых им дают для общества, околевают с голоду, потому что негалантный паша сам пожирает весь корм. Эта прожорливость, столь ярко выраженная у павианов, является как раз причиной того, что легче всего ловить наиболее сильных обезьян. Никому из своих подданных такой тиран не разрешает следовать в подобных случаях за собой в ловушку и лишь своей фаворитке позволяет он робко подбирать за ним остатки.

Менгес, который руководил многими подобными обезьяньими станциями и сообщениям которого я здесь следую, сделал много интересных наблюдений. Так, молодая самка с большим шрамом на носу, в качестве особой приметы, была поймана трижды и каждый раз, конечно, в обществе другого повелителя. Охотники, наконец, стали приветствовать «Зитт» (жену) как старую знакомую. При третьей встрече Абдалла потерял всю свою мужскую галантность: он вытянул эту даму на память ударом бича из гиппопотамовой кожи и отпустил ее с серьезным предупреждением. Я не знаю, можно ли из этого примера сделать заключение о недостатке ума у павианов. Во всяком случае, молодая дама, видимо, пользовалась большим успехом в обезьяньем кругу, так как ее, вдову, уже дважды избирал своей возлюбленной новый паша. Она должна была следовать за ним, и кто наблюдал за обезьянами, тот знает, как рабски покорны своим строгим господам самки у обезьян. Непослушание жестоко наказывается. Пошел повелитель в западню, — жена должна следовать за ним.

Хотя ловля павианов имеет и свою комическую сторону, не для охотника она вовсе не весела и не безопасна. Без нужды даже самый сильный павиан никогда не нападает на человека однако иметь дело с только что пойманными животными весьма опасно. Их крепкие зубы могут потягаться по силе с зубами леопарда, и, кроме того, они обладают большой физической силой. Серьезные ранения охотников обычное явление. Базасы, глубокоуважаемым отпрыском которых является наш Абдалла, мало думают об опасности, и павиан занимает видное место в их меню. За восемь дней охотник поймал нам двадцать два больших самца, которых часто посещали их собратья. После полуденного водопоя целые стада павианов направлялись к Зерибе, влезали на пальмы и кричали нашим пленникам непонятные слова, на что те отвечали жалобными звуками. Под конец беседа превращалась в душераздирающий концерт. Однажды один из таких сочувствующих перепрыгнул через колючую ограду лагеря и побежал к одной из клеток, в которой, быть может, сидел его брат, отец или дядя. Наши охотники-туземцы быстро выгнали смельчака вон, тогда как «зрители», сидевшие на деревьях, в ответ на эту невежливость подняли оглушительный рев. Иногда место ловли обезьян превращается в поле сражения, особенно когда предпринимается экспедиция за крупными серебристо-серыми гамадрилами. Эта порода очень агрессивна, а так как гамадрилы ходят всегда большими толпами, то они очень опасны. Эрнст Вахе, один их моих молодых агентов, рассказывал о побоище гамадрил в Абиссинии, в котором принимали участие почти три тысячи обезьян. Уже сам способ ведения ими выражения внушает ужас. Они ерошат гриву, стучат зубами и яростно бьют руками и ногами по земле. Затем они близко подходят к противнику и вызывают его на единоборство.

Ловля этих обезьян происходит примерно тем же способом, который описан выше. Только западню делают из глубоко вкованных в землю жердей, тесно переплетенных колючими ветками мимозы. Такой домик, круглый или овальный, длиной в шесть, а шириной в четыре метра, имеет с двух сторон двери, причем веревка, пропущенная через верх западни, протянута к месту, где спрятался охотник. Большая армия обезьян, живущая среди скал, распадается на более мелкие отряды, имеющие своих предводителей. Когда группа гамадрил подходит к западне, предводитель остается на страже у ее входа, пока любимые жены и молодежь не наедятся досыта. Когда предводитель сам идет в западню, то его сменяет другая обезьяна. Но задняя дверь открыта и не охраняется. Через нее в западню набирается масса обезьян, так что она быстро наполняется. Вдруг из тысячи глоток раздается оглушительный рев, начинается неописуемая суматоха — обе двери закрылись!

Как рассказывает Вахе, целая армия гамадрил — около трех тысяч — бросилась на немногочисленных охотников. Последние защищались винтовками и дубинками, но, несмотря на храбрость, вынуждены были спасаться бегством. Победители овладели нолем сражения, открыли западню и выпустили пойманных на свободу. Вовремя борьбы можно было наблюдать поистине трогательные сцены. Маленькая обезьянка, оглушенная ударом дубинки, лежала на земле. Ее смело схватил большой самец и сквозь строй врагов унес в кусты. Молодая мать с детенышем на спине взяла к себе еще другого ребенка, мать которого была застрелена. В обезьяньем стаде строгость и суровая дисциплина еще более развиты, чем вошедшая в поговорку любовь. Предводители воспитывают своих подданных со свирепой бесцеремонностью, а часто и с садистской жестокостью.

Однако поражения охотников, подобные описанному, случаются редко. Туземцы ловят иногда обезьян на травле, когда они спускаются в долину, чтобы на полях вблизи поселений полакомиться дуррой. Добычей охотников при преследовании становится быстро устающий молодняк и матери со своими детенышами.

Эти рассказы про обезьян уже наглядно показывают, что торговля зверями, как никакое другое торговое предприятие, должна в широком масштабе иметь дело с практической географией. Сфера ее деятельности — весь земной шар. В африканских девственных лесах, в джунглях Индии, в далекой сибирской тайге и ледяных пустынях Арктики — повсюду должны быть наши разведчики. За ними следом идут путешественники и охотники с местными вспомогательными силами. Торговцы зверями должны действовать совсем иначе, нежели охотники, так как вынуждены ловить зверей живьем и доставлять их в неприкосновенном виде. Из глубины далеких нецивилизованных стран через степи и пустыни движутся многие караваны животных, каждый километр малоисследованного пути должен быть завоеван с большим трудом и часто оплачен немалыми потерями.

В течение многих лет настоящим раем животных считался египетский Судан. Один из его лучших знатоков, мой старый друг Иосиф Менгес, неоднократно странствовал по всей северной части Абиссинии, которая тянется от Массауа до верховьев Голубого Нила. Из богатого животного мира, населяющего это пространство, можно назвать: африканского слона, черного носорога, гиппопотама, жирафа, льва, леопарда и гепарда, пятнистую и полосатую гиену, гиеновидную собаку, медоеда, земляного волка, дикого осла, кафрского буйвола, многочисленные виды антилопы, водяных козлов, кустарниковых козлов, нильгау, гну, арабских газелей, карликовых антилоп, бородавочника, земляную свинью, дикобраза, собакоголового павиана, павиана с епанчой и многие другие породы обезьян. Не менее богато и птичье царство. Здесь водится быстроногий страус, марабу, африканский орел-крикуша, различные хищники и всевозможные виды диких кур. Крокодилы, змеи и прочие животные дополняют бесконечный ряд охотничьей дичи.

Это царство животных, среди которого находятся и гиганты животного мира, еще в классической древности привлекало внимание жителей Европы — представители индийского и вообще азиатского животного мира тогда реже попадали на европейский рынок, поскольку путь вокруг Африки был слишком труден.

Эти столь богатые всякого рода дичью области населены далеко не охотниками. Наоборот, большая часть местных жителей — это земледельцы, которые занимаются побочно торговлей и ремеслом в немногочисленных городах страны, или же кочевники, странствующие со своими стадами с одного пастбища на другое и возящие с собой на верблюдах примитивные палатки и небогатый домашний скарб. Среди населяющих Судан народностей наиболее могущественны: джалины, шукури, дабайна, хамран, бени-амер, марса, хабаб, халенга, хабендо, а также славящиеся своими верблюдами абабдех-бишарин и такрури. Эти последние — перекочевавшие из Дарфура негры-магометане. Они, как и все другие нубийские племена, последователи пророка и нас всегда встречали гостеприимно. В городах и базарных селениях страны, таких, как Кассала, где даже есть телеграф, Гедареф, Дога, Галлабат, можно встретить удивительно искусных туземных кустарей-ремесленников, которые при помощи самых примитивных инструментов изготовляют для продажи щиты из слоновой и буйволовой кожи, копья, мечи, ножи и седла для лошадей и верблюдов. Среди изготовленных ими чепраков иногда попадаются подлинные шедевры. Наряду с этим можно найти удивительные золотые и серебряные вещи, а также филигранной работы кольца для рук и ног.

Дважды в день вкушает нубиец свою «лухме» — национальное блюдо, которое он ест с молоком или с «меллах». Лухме — это нечто вроде каши из зерен дурры. Рабыня, которую держит каждая «порядочная» семья, растирает зерна на камне в муку, засыпает ее в горячую воду и варит, пока не получится густая каша. Мясное кушанье меллах подается здесь как соус, т. е. все наоборот. Это кушанье приготовляют из сушеного на солнце мяса, смолотого в порошок, с маслом и сухими травами, которые называются по-арабски «века». Все это тщательно перемешивается и варится с солью и красным перцем. Этим соусом затем поливают лухме, которое перекладывают в деревянную; чашку и ставят на землю. Члены семьи и гости садятся на корточках кругом чаши и с набожным «Бисмилла», что значит «с Богом», начинают есть. Как в старые библейские времена, каждый зачерпывает чисто вымытой рукой из чашки, делает клецку, макает ее в соус и несет в рот. Это продолжается до тех пор, пока чаша не опустеет или все не насытятся. После этого начинается забавная для нас, жителей Запада, процедура. Обычай требует, чтобы каждый насытившийся из уважения к хозяину дома обязательно рыгнул. Каждой отрыжке сопутствует громкое торжественное «Эль-Хамдулилла», что значит «благодарение богу».

В особо торжественных случаях, вроде свадьбы или другого семейного праздника, режут вола и тут же на месте его съедают. Сало немедленно используется для смазывания волос. Просто невероятно, с какой быстротой здесь убивают животное, разделывают тушу, режут ее на куски, поджаривают на углях и съедают. Еще более невероятно представить себе то огромное количество мяса, которое съедает каждый в отдельности. С буйволом или жирафом на охоте недолго церемонятся. Тотчас же устраивается пир горой, и вскоре от животного остаются только кожа да кости. Я припоминаю одну охоту на бегемота близ Атбары[21], когда несколько сот туземцев проглотили за два часа убитое животное, весившее около 5000 фунтов (2500 килограммов). Стае хищников, прибежавшей на место убоя, достались одни только кости.

Наиболее почтенными среди охотников считаются охотники с мечом, или «агагир» (множественное число от «агар»- охотник с мечом), которые не без основания считают себя «аристократией» своего племени, так как практикуемый ими род охоты требует смелости, ловкости и уменья. Верхом на лошадях они следуют за дичью и остро отточенным мечом поражают ее под лопатку или в ахиллесову жилу задней ноги. Охотничьи лошади — абиссинской породы — маленькие, но сильные и горячие животные. Подобная охота требует большой ловкости от всадника. Она становится особенно опасной, когда дело касается ценных дорогих животных: кафрского буйвола, носорога, льва или слона. Хотя в таких случаях в охоте участвует от двух до четырех охотников с мечами, но бывает и так, что преследователи легко превращаются в преследуемых.

Охоту на слонов ведут только самые опытные охотники, которые хорошо ездят верхом, тесно связаны между собой длительной дружбой и в случае опасности могут постоять друг за друга. Если стадо слонов встретится в благоприятном месте, то охотники стараются отделить от стада слона, обладающего наилучшими клыками. Слон, умудренный тысячелетним преследованием, стал не только осторожен, но даже пуглив и обращается в бегство, если есть хоть малейшая к тому возможность. Если же его окружают, то он немедленно переходит в нападение. С яростным трубным ревом, пугающим лошадей и делающим их непослушными, он бросается на охотников, которые теперь сами обращаются в бегство. Объектом атаки слон обычно избирает светлых лошадей, особенно сивых, которые раньше других привлекают его внимание, поскольку он не обладает очень хорошим зрением. Поэтому один из охотников скачет на сивом жеребце, привлекая внимание слона и заставляя его гнаться за собой по пятам. Остальные охотники устремляются за слоном, превращая, таким образом, преследователя в преследуемого. Когда же один из преследующих охотников оказывается от слона примерно в десяти шагах, он быстро соскакивает лошади, и в тот момент, когда слон ставит на землю свою ногу, меч взвивается в воздух и охотник обеими руками вонзает острый клинок в ахиллесову жилу животного, которое моментально начинает хромать на пораженную ногу. Раненый слон тут же сворачивается к своему коварному врагу, но в этот момент Доскакивает первый охотник с лошади, осторожно подходит к Клону и сильным ударом меча перерезает жилу на другой ноге. Сильное животное становится совершенно беспомощным. Если удары были достаточно сильны, то перерезанными оказываются и главные артерии, тогда животное исходит кровью и умирает. Если у охотников есть с собой ружья, то поверженного гиганта пристреливают и выламывают ценные клыки. Затем кусками снимают кожу, которая очень ценится как материал для изготовления щитов, ножен для мечей и обвязки примитивных плугов. Если лагерь кочевников расположен неподалеку, то все Кто население спешит на место боя, чтобы забрать тушу слона. Мясо режут длинными ломтями и сушат на солнце, оно становится чем-то вроде южноамериканского «черка» и хранится проза пас до наступления дождей.

Для европейцев, вооруженных современными ружьями, охота большого зверя давно уже перестала быть страшной. Другое дело борьба местных жителей с крупнейшими представителями животного царства. Оружие охотника-туземца гораздо примитивнее того, чем располагает для своей защиты крупное животное, например слон. Подобная охота, похожая скорее па единоборство, требует от охотника находчивости, ловкости и большого мужества. Суданцы утверждают, что ни один порядочный охотник на слонов никогда не умирает в кругу своей семьи, а рано или поздно кончает свою жизнь на клыках или под ногами преследуемого слона. Аналогично происходит охота на буйволов и носорогов. Даже на льва, исконного врага его стад охотник хамрана смело идет с мечом в руке. Можно было бы описать еще и других охотников, до бедуинов включительно,

искушенных в ловле страусов и приезжающих в Судан на гастроли, или европейцев-спортсменов, но я не хочу здесь говорить только об охоте и еще менее о массовом убое животных, а хочу после краткого описания животных и людей этой страны рассказать о ловле животных.

Утреннее пробуждение на Гагенбекской охотничьей станции на реке Атбара. Легкий ветерок колышет степные травы. В ярком блеске стоящего в зените африканского солнца видны Извещенные его лучами деревья. В прибрежных зарослях тростинка клекочут неисчислимые стаи птиц — от исполинского марабу до миниатюрной ласточки, парящей над водой. Жара усиливается, и мириады насекомых кружатся в воздухе. Царит оживление и на нашей станции, расположенной на берегу реки. В обширной зерибе, окруженной частоколом из бревен, единственный выход из которого загорожен плетенкой из колючек, возвышаются соломенные хижины европейцев и их черных слуг, стойла и сараи для пойманных животных и несколько сарайчиков для хозяйственных и съестных припасов.

Давно потушены костры, зажигаемые на ночь в разных местах зерибы для устрашения диких зверей. Вчера, когда прибыли охотники Гагенбека, все наполнилось радостью и весельем. Старых друзей приветствовали белые, знакомые с местным наречием, и по обычаю страны обменялись подарками. Белые получили богатые подарки в виде жирных овец, кур, яиц, меда, сухой баранины, больших кувшинов с пивом из дурры и медовым вином. Европейцы со своей стороны тоже не скупились. Они подарили своим темнокожим друзьям массу высокоценимых ими европейских мелочей. По этому случаю на Гагенбекской станции состоялся большой праздник — праздник радости и гостеприимства. Сначала было подано угощение, причем большая часть съедобных подарков была съедена самими подарившими. Затем под звуки барабана и устрашающие возгласы танцующих были исполнены военные танцы мужчин, а также танцы миловидных женщин и девушек, сопровождаемые хлопанием в ладоши присутствующих и монотонным ритмичным боем барабана. Главным «номером» программы праздника являлось соревнование в беге на быстроходных дромадерах, которое продолжается до поздней ночи при свете лагерных костров.

Сегодня же вступает в свои права «дело». Рыбаки приготовляют под открытым небом завтрак. Туземцы предлагают свои услуги в качестве охотников и погонщиков. Обсуждаются маршруты охоты, даются инструкции, проверяется снаряжение охотников. Заново набивают седельные подушки, точат тяжелые мечи, в то время как рыбаки наполняют мешки мукой дурры, а бурдюки водой. Когда охотничья экспедиция выезжает, за ней следует несколько верблюдов, нагруженных провиантом и водой, а также стадо коз, которые должны снабжать молоком пойманных животных. Охота происходит так же, как и у туземцев, т. е. так, как я описывал ее уже выше. На жирафов и антилоп и даже буйволов охота вполне безопасна, так как они большей частью, спасаясь от охотников, бросают детенышей на произвол судьбы, но нередко, чтобы овладеть молодым животным, приходится, к сожалению, убивать старых. Когда самка возвращается на крик своего детеныша и начинает защищать его, сражаясь с охотником не на жизнь, а на смерть, убийство ее становится печальной необходимостью.

Таким способом, путем преследования и отделения от стада, были пойманы первые жирафы в Кордофане[22] в 1826 году. В больших масштабах такая охота началась с тех пор, когда известный уже читателю Казанова завербовал себе в помощники охотников с мечами из така и при их содействии поймал первых африканских слонов. В семидесятых годах мы сами поймали 33 жирафов, 10 слонов, 13 антилоп, 4 львов, 5 леопардов, 7 гиен, 6 других мелких хищников, большое количество обезьян, страусов и всевозможных редких птиц. Кроме того, много бегемотов, изловил мой брат Дитрих, к сожалению безвременно погибший в 1874 году в Занзибаре от лихорадки.

Ценными помощниками были для нас очень ловкие охотники из племени такрури, специальностью которых является охота капканами. Не менее ценные услуги при ловле бегемотов и крокодилов оказывали нам «гавати» — опытные водные охотники и смелые, превосходные пловцы. Животных они поражают гаркунами прямо в воде. Для ловли молодых бегемотов пользуются также гарпунами, но особого устройства, которые глубоко не проникают, так что причиняемые ими раны быстро заживают. По крайней мере три четверти привезенных ранее в Европу бегемотов были пойманы таким именно образом. Я с Глубокой благодарностью вспоминаю этих темнокожих сынов Африки, оказавших столько ценных услуг моим ловцам и агентам.

В процессе организации выставок народностей я познакомился со многими храбрыми охотниками, которые согласно своим понятиям видели во мне своеобразного вождя посылаемых мною «воинов». По их мнению, мне, однако, недоставало представительности, потому что я имел только одну «биби» (жену), тогда как туземные вожди обладали внушительным гаремом и еще большим количеством детей. Особенно длительная дружба связывала меня с сомалийским вождем Герси Эгга, который уже знаком читателю по выставкам народностей. Он оказал мне позднее большую помощь при перевозке в Европу крупнейшего транспорта дромадеров в две тысячи голов.

Но вернемся к нашей охотничьей станции на реке Атбара. Приближается день расставания. Все стойла и двор переполнены Пойманными животными. Если бы многие из них не находились клетках и ящиках, то вся местность походила бы на крохотный рай. Прикованные цепями к деревьям стоят молодые слоны, гиппопотамы, жирафы, буйволы. Маленькие львята играют в траве, а через них грациозно перепрыгивает мартышка. В примитивных деревянных клетках хрюкают свиньи, рычат леопарды, гримасничают обезьяны, кричат попугаи. По двору важно выступают страусы и марабу. Только наши черные друзья подавлены, потому что уезжают люди Гагенбека.

Но вот все, наконец, готово к отъезду. И начинается — более тяжелое, чем сама охота, — долгий марш от ловецкой станции к погрузочной пристани на Красном море. Несколько сот тяжело нагруженных дромадеров открывают шествие пестрого каравана, а за ними следуют 150 других животных, за которыми движется стадо коз — наша походная молочная ферма.

Взошла луна и заливает своими серебряными лучами застывшую песчаную пустыню. Днем здесь очень жарко, и потому караваны движутся ночью до рассвета. Кругом царит безмолвная тишина, изредка нарушаемая хриплым хохотом гиены. Подобно змее, извивается наш караван по однотонным склонам песчаных дюн, серебристые гребни которых мерцают в отблеске звезд. Размеренным шагом выступают друг за другом дромадеры со своим качающимся грузом, а между ними — фантастическое зрелище! — идут страусы, жирафы, слоны и буйволы, причудливые тени которых, словно немые спутники, ложатся рядом с ними на светлом блестящем песке. Поскрипывание кожаной сбруи, фырканье животных, приглушенные крики погонщиков — вот единственные звуки, которые можно уловить в этой безмолвной ночной пустыне. А над ней от горизонта к горизонту расстилается сияющий звездный небосвод Африки! Прибрежные области Красного моря издревле славятся своей жарой — летом термометр почти всегда показывает 45 градусов в тени, даже наступающее ночью охлаждение едва заметно. Злейшими врагами, препятствующими движению каравана вперед, являются, таким образом, жара и недостаток воды. Во время остановок каравана погонщики занимаются охотой, чтобы пополнить запасы продовольствия. Но главное — это вода, от нее зависит жизнь всех участников каравана — людей и животных.

Размеренным шагом двигался караван…

Караван движется с такой скоростью, какую позволяет размеренный шаг животных. Идут несколько часов подряд, затем делают привал. Животных кормят и поят и снова идут вперед до утра.

Больших животных ведут туземцы: жирафа — трое, слона — двое или четверо, антилопу и больших страусов — также двое.

В середине каравана тяжелой поступью движется группа Дромадеров, запряженных попарно. Между животными висит громадный ящик, перевязанный ремнями из сыромятной кожи — клетка с молодыми бегемотами. Через вьючные седла обоих верблюдов перекинуты толстые жерди, на которых и висит эта тяжелая ноша, весящая по крайней мере 300 килограммов. Для купания бегемота дромадеры везут воду, необходимую для ванны, которую устраивают бегемоту на каждом привале из Шитых вместе воловьих шкур. Час спустя после восхода солнца караван располагается на привал под скудной сенью мимоз или акаций или под искусственным прикрытием из растянутых цыновок. Часто случается, что немногочисленные водоемы, разбросанные в пустыне на сотни километров, занимают чужие кочевники. Возникает спор, и дикие сыны пустыни уже хватаются за оружие, но тут предводитель каравана обыкновенно улаживает дело при помощи «бакшиша» — в виде высокоценимых кочевниками нескольких австрийских талеров. Драгоценная влага часто представляет собой какую-то страшную жижу, тем не менее ею наполняют бурдюки. В этих продолжающихся три-четыре дня до ближайшего оазиса маршах не менее 30–40 дромадеров занято только тем, что везут для каравана воду.

Размеренным шагом двигался караван…

Несмотря на самый тщательный уход, много животных из каравана по дороге гибнет. Даже привычные к жаре павианы-самцы нередко умирают от солнечного удара. Порой, однако, бывает, что заботы о благополучии животных и людей нарушаются каким-нибудь забавным приключением. Однажды веселый случай произошел при переходе каравана через одну долину, на севере Абиссинии. Когда караван незадолго до захода солнца остановился на водопой, он столкнулся с большим стадом епанчовых павианов, которые вскоре заметили своих пойманных товарищей и с приветственным ревом окружили их. Когда караван снова тронулся в путь, павианы сопровождали нас еще с полчаса, оживленно перекликаясь со своими заключенными в клетки соплеменниками. Время от времени какой-нибудь наиболее смелый павиан подскакивал примерно на двадцать шагов к болтающейся на спине дромадера клетке, становился на выступ скалы и начинал яростную беседу. Возможно, он советовал пленнику разломать свою клетку! Но все же храбрые борцы за свободу должны были ретироваться под градом камней наших погонщиков верблюдов.

Наконец, после 35–40 дней пути караван, или, вернее, то, что от него оставалось, прибыл в один из портов на побережье Красного моря, откуда животных переправляли в Суэц. В Суэце ценный груз берут на борт пароходы, следующие из Индии или Восточной Азии в Гамбург. Транспорт животных можно отправить и по железной дороге в Александрию, а оттуда в любой порт на Средиземном море: Триест, Геную или Марсель после дальнейших утомительных перевозок по железным дорогам животные, наконец, прибывают в Гамбург, где и обретают заслуженный покой. Со дня отъезда из Атбары или Гаша[23] проходит почти три месяца, пока эмигранты из девственные африканских лесов снова попадут в «упорядоченные условия жизни».

Наш суданский животный «рай» был почти пятнадцать лет закрыт и врата его оберегал ангел с огненным мечом — Абдуллахи Калифат эль Махди, преемник пророка.

Когда лорд Герберт Китченер в 1896 году появился со своими войсками у Омдурмана и подавил восстание махдистов, в городе еще раздавались глухие звуки барабанов Калифа. Он не дал дожидаться вторжения победителя и бежал в горы Кордона, где еще некоторое время держался, а затем был убит в бою. В войсках, вошедших с Китченером в Омдурман, находился также и Слатин-паша, храбрый австриец, бывший губернатор ной из провинций и раб калифа. В течение десяти лет он должен был с бритым затылком и босыми ногами бегать рядом лошадью тирана. Владычество Махди, возникшее подобно фата-моргана, так же быстро исчезло — отрывок средневековой романтической истории в нашу эпоху, романтики, которая, к сожалению, привела к обезлюдению Судана. Я потерял свою резиденцию в Кассала, а мой агент Кон был растерзан фанатиками. Постепенно была восстановлена нормальная жизнь. В областях, имеющих к нам отношение, многое изменилось к худ-ему. Богатый животный мир, который мои агенты встречали до махдистского восстания, сильно поредел — осталось не более одной десятой доли той дичи, которая водилась там в прежнее время. Слоны попадаются теперь лишь небольшими группами, носороги почти полностью истреблены, жираф к северу от Такказе стал редким животным, а столь многочисленные прежде антилопы совсем исчезли из многих областей, тысячи же буйволов стали жертвой чумы.

В этом печальном опустошении животного мира повинны махдистские войны, давшие в руки местных племен современное оружие. Целые воинские отряды, особенно арабы племени багара с Белого Нила, такие же знаменитые охотники, как и восточносуданские охотники с мечами, стали безжалостно истреблять диких животных. Началась жестокая борьба за мясо, и большое количество ценных животных пало жертвой массового убийства. Соседи суданцев, абиссинцы, также бросились на охоту, причем как деловые люди они занялись истреблением слонов, от которых наряду с мясом получали драгоценную слоновую кость. Князь пограничной провинции Эрмето со своим войском, устроив облаву, уложил только в один день 56 слонов. Это было форменное сражение с потерями с обеих сторон, так как двадцать абиссинских воинов полегли на месте побоища, убитые большей частью шальными пулями своих товарищей. В Абиссинии, где жизнь человека ценилась невысоко и все дикие животные считались царской собственностью, охота вообще проводилась в широких масштабах. Один из моих агентов однажды участвовал в подобной охоте на зебр, предназначенных для меня. В охоте принимало участие не менее двух тысяч солдат, которые загнали стадо зебр в высохшее песчаное ложе реки, окруженное крутыми утесами. По знаку их командиров разыгралась поистине варварская сцена. Тысячи солдат с веревками в руках бросились в гущу разъяренных зебр. Спустя несколько часов животные, уступив численности, были побеждены и перевязаны веревками, но не обошлось без потерь — тридцать три солдата были убиты или тяжело ранены. Как царскую собственность зебр отвели в хижины туземцев. Через несколько дней зебры настолько успокоились, что их без особых предосторожностей можно было увести. Это были зебры Греви, замечательные животные, обладающие превосходным характером, которых при хорошем обращении легко приручить. Гораздо труднее поддается приручению более дикая порода — зебра Килиманджаро, которая по упрямству более походит на осла[24].

Когда после поражения махдистского восстания мои агенты вновь появились в Судане, они нашли наших старых друзей и помощников из местных жителей совсем в других условиях. Некоторые племена совсем исчезли или были почти полностью истреблены, Война, голод, нужда, эпидемические болезни — оспа и холера — привели к тому, что к моменту падения Махди в 1885 году осталось немногим более десяти процентов прежнего населения. Знаменитое гордое племя хамран, которое славилось своими охотниками с мечом, насчитывало всего лишь двадцать человек. Охотников с мечом вообще не осталось ни одного, так что этот благородный рыцарский вид охоты знаком новому поколению только по рассказам стариков. Повсюду теперь охотятся с ружьем. Если приемы охоты остались старые, т. е. у старых животных отбивают молодняк, то совершенно ясно, что жертвой дальнобойных ружей падает гораздо больше старых животных, чем раньше, когда охотились при помощи примитивного оружия. Наряду с ружьями при ловле зверей по прежнему применяются западни и ямы. Например, бегемот часто попадается в руки охотника из-за своей привычки пропускать вперед молодежь. Цель такого приема легко отгадать: сзади животное защищает его собственная толстая кожа, а спереди оно может видеть опасность, грозящую молодежи. Самка бегемота так же горячо любит своих детей, как и всякая другая мать. Но когда в девственном лесу, внезапно, без всякой видимой опасности исчезает ее детеныш, она так сильно пугается, что в ужасе убегает. Если все идет благополучно, то добыча охотнику обеспечена. Однажды после удачной поимки молодого бегемота навстречу нашему охотнику вышли сияющие туземцы и весело крикнули ему: «Бана кибоко макуфа» (бегемот умер). У бегемота от возбуждения произошел разрыв сердца. Охотнику ничего не оставалось, как ответить «Накула кибоко» (съешьте его). Этого разрешения туземцы и ждали, потому-то они так радовались. Иногда, когда приходится на ночь оставлять животное в яме, появляется «симба» (лев). Тогда наутро в яме ничего не находят, кроме кожи да костей.

Если же все идет как следует, то вокруг ямы быстро делают изгородь и через нее опускают вниз петлю, которой захватывают животное между грудью и передними ногами. Бегемоты, когда они возбуждены, потеют, выделяя скользкую жидкость, поэтому необходимо пропускать еще петлю между ногами. Когда это сделано, по крайней мере двадцать человек приподнимают животное на несколько сантиметров. Затем шесть других людей спрыгивают в яму, связывают животному ноги и завязывают ему пасть, так как с бегемотами шутить нельзя. Они глупы и злы и настолько же агрессивны, насколько сильны. Совсем по-другому ведет себя носорог — если он привыкает к своему надсмотрщику, то следует за караваном, как собака. Когда бегемот уже связан, изгородь ломают, в яму прорывают покатый ход, затем извлекают животное и кладут его на носилки из ветвей жердей. Теперь начинается трудный путь через девственный лес или болото. Нужно прорубать тропинку для носильщиков, которые идут согнувшись под тяжестью ноши весом около 1200 килограммов. На станции, куда животное доставляю на туземной лодке по реке, его, прежде чем отправить в Европу, приучают к неволе и пище.

Ловля зверей и экспедиции в чужие страны столь богаты различными приключениями, что мы можем здесь лишь вскользь коснуться их, так как со времени поимки наших первых тюленей о момента написания этих строк прошло шестьдесят лет и каждый год приносил новые переживания и трагические или забавные эпизоды. Бесконечны караваны животных, прибывавшие в Гамбург из всех уголков земного шара — от Гренландии до Огненной Земли.

Да, Огненная Земля! Это там я «приобрел» трех магеллановых гусей, уплатив за них десять тысяч марок! В тиши моего рабочего кабинета несколько десятков лет назад я выискал себе новую область — Огненную Землю у южной оконечности Америки. В этнографическом и зоологическом отношении там можно было найти богатую добычу. Мое предположение вскоре подтвердилось. Опытный путешественник, побывавший во многих странах, отправился через океан в Пунта-Аренас. Отсюда он на парусной лодке объехал острова Огненной Земли и собрал ценную коллекцию предметов обихода местных Отелей, стоявших еще на ступени развития людей каменного века. На обратном пути отважного путешественника застигла страшная буря, и он отдал приказание патагонскому штурману немедленно пристать к берегу. По какой то причине патагонец отказался выполнить приказание и путешественнику пришлось пригрозить револьвером, чтобы добиться его исполнения. Высадившись на землю он сумел спасти свою жизнь, но коллекцию пришлось бросить на произвол судьбы. Когда после длительного и утомительного перехода он через пампасы добрался до Пунта Аренас, ему сообщили печальную весть: парусная лодка утонула вместе с упрямым штурманом. Собранная им в течение нескольких месяцев, ценою стольких трудов, опасностей и денег этнографическая коллекция была потеряна безвозвратно. В конце концов путем долгой и утомительной охоты удалось поймать 28 больших королевских пингвинов и множество гусей, уток, лебедей и разных других птиц. Очень обрадованный, что он вернется не совсем с пустыми руками, путешественник погрузил свой ценный груз на борт парохода «Космос». До Монтевидео все шло отлично. Но через два дня после отплытия из этого порта разыгралась сильная буря, которая за сутки разбила и смыла большое количество груза.

Королевский пингвин

Спустя некоторое время после этого печального происшествия я снова сидел за своим рабочим столом и подсчитывал результаты этой экспедиции на Огненную Землю. Все что мне досталось от нее — это три Магеллановых гуся, обошедшиеся в десять тысяч марок. Дороговато, не правда ли. Эта маленькая экспедиция, о которой я здесь вспомнил, никак, однако, не может сравниться по трудностям и огромным расходам с большими экспедициями, снаряженными мною в Сибирь и Монголию.

Одной из самых интересных экспедиций была снаряженная мною, по почину моего покровителя герцога Бедфорда, в Азию, с целью доставки в Европу живых диких лошадей (лошадь Пржевальского).

Все прежние попытки, за исключением одной, не увенчались успехом. Лишь Фальц-Фейну, известному любителю животных и владельцу питомника, удалось вывезти несколько экземпляров этих редких животных из азиатских степей в свое имение Аскания-Нова в Крыму[25]. Мы тогда знали еще очень мало о дикой лошади и почти что ничего о том, в каких именно местах ее искать. За трудную задачу выяснить все необходимое, чтобы позднее отправить экспедицию в Монголию, взялись два наиболее опытных моих агента — Вильгельм Григер и Карл Вахе. Отправляя путешественников в дальний путь, я снабдил их крупными денежными суммами и ценными рекомендательными письмами от русского правительства, от китайского посла в Берлине и оказавшимся наиболее действенным — письмом от принца Александра Ольденбургского. Это рекомендательное Письмо, адресованное проживавшему тогда в Петербурге высоко-оставленному буддийскому ламе, содержало горячую рекомендацию Григера. Лама, доктор Радмай, считался большим знатоком Монголии и ее народа.

Сначала Григер отправился с транспортом животных к Фальц-Фейну, в Южную Россию, в надежде получить у него некоторые сведения о дикой лошади. Однако этот любитель животных, с полным правом ревниво оберегающий свои сокровища, отказался дать просимые сведения. И лишь окольным путем путешественнику удалось узнать, что дикая лошадь водится в окрестностях Кобдо, у северных отрогов Алтайских гор. Григер, с добытыми им географическими ориентирами, в радужном настроении поехал в Петербург, чтобы отсюда уже отправиться в свой далекий, четырехтысячекилометровый путь во внутреннюю Монголию, получив от буддийского ламы необходимые советы.

Советы его действительно оказались очень ценны. Он сообщил Григеру, что в Монголии нельзя путешествовать с европейскими деньгами. Ходовой монетой там является род серебряного слитка, необходимое количество которых нужно получить а северогерманском плавильном заводе в Гамбурге, так как туземцы предпочитают гамбургское «белое» серебро, как они его называют, темному английскому.

Эти серебряные слитки весят около одиннадцати фунтов; при превращении в деньги монголы слегка растапливают их и рубят а мелкие кусочки, которые потом взвешивают на оригинальных латунных весах. Другим важным продуктом обмена является прессованный кирпичный чай. Это совершенно особенный китайский чай, который в свежем виде с листьями и веточками прессуется в форме плиток. Двадцать семь таких плиток чая составляют тунзу, а три тунзы — это ноша верблюда, весом 450- фунтов. Мелкие деньги, в некотором роде разменную монету, заменяют тканые шерстяные ленты, так называемые «ката», которые, не имея никакой практической ценности, при каждом обком случае употребляются в качестве подарков. Эти ленты в метр длиной и пять сантиметров шириной одноцветны, большей частью красного или синего цвета. Желтые ленты стоят полцены. В качестве разменной монеты Григер запасся еще маленькими шелковыми платками, которые стоят от двадцати до сорока копеек.

После того как гамбургские слитки прибыли в Петербург, мои агенты Григер и Вахе сели в поезд и направились в Монголию. Ранней весной, когда матки жеребятся, экспедиция должна была уже быть на месте. Сначала они поехали через Москву по сибирской железной дороге до Оби, затем от Оби на санях 250 верст до Бийска, расположенного примерно в 75 верстах к востоку от Алтая. До сих пор еще можно было кое-как получать пищу на далеко отстоящих одна от другой ямских станциях. Но отсюда уже начались для путешественников серьезные затруднения. У туземных племен наняли проводников и вьючных животных, которые должны были доставить наших путешественников с их багажом — складными палатками, ящиками с консервами и главным образом, слитками серебра в глубь страны.

Частью на лошадях, частью на верблюдах, но все время в седле, путники проехали 900 километров по глубокому снегу при сильном морозе через Кош-Агач до Кобдо. Когда сняли с вьючных животных пятьдесят ящиков со стерилизованным молоком, предназначенным для выкармливания диких жеребят, то в них был лед, так как молоко при температуре в 30 градусов Реомюра ниже нуля полностью замерзло.

Кобдо было выбрано нашими путешественниками в качестве главной базы экспедиции. На карте этот отдаленный пункт хота и значился как город, однако насчитывал всего лишь 1500 жителей. Расположенный в конце караванного пути из Пекина, он является крепостью и местопребыванием китайского губернатора. Товары, получаемые из Пекина, приходят в Кобдо с караваном, который идет почти два с половиной месяца.

В ожидании весны Григер и Вахе занялись вербовкой в долинах Алтайских гор людей, необходимых им для охоты и выкармливания пойманных жеребят. Бросим еще беглый взгляд на местность, раскинувшуюся по берегам реки Зедзик-Нур, граничащей к югу с Алтаем. Она населена разными монгольским, племенами, которые управляются вождями или князьями. Григер нашел у этих кочевников дружеский прием, хотя раскинутая в снегу палатка, даже с шубами и одеялами, плохо защищала от ледяного холода. Топлива нигде нельзя было достать, так как применяемого для этой цели сушеного навоза (кизяка) и это время бывает очень мало. Монголы предпочитают в качестве топлива лошадиный навоз, который складывают просто в кучи. Кусок такого сушеного навоза монгол берет в руки и растирает в порошок, который поджигают огнивом. Если есть ветер, то монгол предоставляет ему раздувать огонь. Если же нет ветра, то он сам садится к огню и терпеливо дует до тех пор, пока огонь не разгорится.

В продолжение четырех месяцев ели одну только баранину, которую туземцы запивают «тзамба» — смесь чая, соли, масла. Это национальный напиток в Монголии и Тибете, он высоко ценится и во всех пограничных с Китаем областях. Другой любимый напиток у монголов — «арка» — нечто вроде водки, приготовляемой из сыворотки прокисшего молока. Суровые сын о природы, монголы, совершенно неприхотливы в пище. Здоровую скотину режут только в случае крайней необходимости, вообще же не брезгают больными животными и даже падалью. Внутренности, очищенные от своего содержимого, просто бросают затем котел, где варится пища. Примечательно, что они вовсе не едят рыбу, причисляя ее к змеям. Поэтому форели в монгольских реках так расплодились, что Зедзик-Нур была буквально до краев переполнена ими. Весной они плыли целыми стаями, и Григер мог их вычерпывать голыми руками. Однажды он поймал сто штук форелей, которых варил, жарил и даже, хотя и не сразу, научился коптить.

Монголы охотно попробовали бы вкусного ароматного мяса. Около палатки Григера собиралось много нищих и любопытных, о он быстро избавился от них самым забавным образом. Григер густо посыпал перцем кусок мяса и вынес его нищим, после чего началось чихание, плевки и, наконец, поспешное бегство. Перец был совсем неизвестен кочевникам, и того из них, кто хоть раз попробовал острое, горячее блюдо удивительного европейца, уже нельзя было заставить отведать его снова. Григер имел полную возможность наблюдать странные нравы и обычаи монголов. Своих мертвых они просто бросают в степи и оставляют на съедение собакам, воронам и хищным птицам. Земледелием монголы не занимаются вовсе. Основное занятие-скотоводство. Каждый мужчина имеет коня и вооружен ружьями старинного образца — от самопала до кремневого ружья. Мужчины и женщины носят шаровары и высокие сапоги. Шаровары шьют большей частью из синего холста, широкие же подошвы сапог — из холщовых стелек, сшитых вместе, толщиной до двух сантиметров. Самое большое удовольствие доставляет монголу табак, и обладание им составляет его заветное желание он придает очень большое значение внешней отделке трубки по ней судит о состоянии ее владельца. Длинный деревянный чубук — от тридцати до сорока сантиметров — украшен мундштуком из агатового камня. Чем больше и красивее этот мундштук, тем богаче и знатнее его обладатель. Монголы очень гостеприимны, но мало разговорчивы.

Каждая монгольская юрта охраняется целой сворой очень злых собак, похожих на шакалов. Хозяин быстро отгоняет своих лающих сторожей, ласково и приветливо встречает гостя берет у него лошадь, которую тотчас же стреножит и пускает пастись на воле. Гость входит в общую юрту, и будь то день или ночь, монголка сейчас же приготовляет чай и постель для пришельца.

В долине Кобдо Григер весной настрелял целую коллекцию разных птиц, среди которых был новый, совсем еще не известный в Европе вид фазанов. При всем этом Григер не забывал о главной цели экспедиции, и когда наступило время охоты, все приготовления к ней были уже закончены. С помощью вождя племени, с которым Триер успел подружиться, были подобраны охотники, однако они никогда еще в жизни не ловили животных живьем и потому их надо было этому обучить.

Прежде всего стали на большом расстоянии наблюдать, когда животные приходят на водопой, чтобы установить количество жеребят в табуне. Можно было ясно различить три разные породы диких лошадей. Одна водилась на большом плоскогорье в восточной части горного хребта, ограниченного с севера и юга реками Кийкуюс и Урунгу, берущими начало на Алтае. Обе реки текут к западу и впадают в озеро. Вторая порода паслась в степи, километрах в 300 к югу от Кобдо, окруженной со всех сторон горами, а третья обитала в местности, расположенной к юго-востоку на большом плато в области Зедзик-Нур. У всех трех пород густая, волнистая шерсть, даже на ногах, глаза черны, очень выпуклый лоб. Они отличаются только мастью. Нельзя сказать, чтобы дикие лошади были очень многочисленны в этой местности. Григер насчитал только несколько небольших табунов — от двенадцати до пятнадцати голов в каждом. После долгих приготовлений сама ловля уже не представляла никаких затруднений. Животные имели обыкновение проводить несколько часов около водопоя.

Под руководством гагенбекских агентов монголы подкрадываются со своими лошадьми с подветренной стороны и по поданному сигналу бросаются с оглушительным шумом на мирно пасущееся стадо, которое в страшном испуге, поднимая облако пыли, мчится в степь, преследуемое гикающими всадниками. Постепенно из столба пыли вырисовываются перед глазами преследователей отдельные точки. Это бедные жеребята, которые не могут так быстро бегать, как взрослые животные, и вскоре останавливаются в полном изнеможении с раздувающимися от страха ноздрями и колышащимися боками. Их ловят петлей, прикрепленной к длинной жерди, и отводят в лагерь. Там уже ждет большое число монгольских кобыл с жеребятами, которые предназначены в кормилицы пойманным диким сосункам. Проходит три-пять дней, и «мачехи» привыкают к своим новым «детям». Теперь кочевники научились от гагенбекских агентов ловить диких лошадей и делают это по своей собственной инициативе. Хотя первый заказ был всего на шесть лошадей, но вскоре в лагере их оказалось уже тридцать.

Григер не знает, что делать с этим богатством, и он вынужден телеграфировать в Европу. Чтобы дать телеграмму, ему приходится проехать две тысячи километров по степи верхом, затем четыре дня плыть на пароходе и, достигнув, наконец, почтовой станции, ждать двое суток ответа из Гамбурга. Получив ответ, он возвращается в Кобдо, куда попадает только через двадцать суток. Несчетное число раз пришлось менять лошадей, сначала на попутных монгольских стоянках, а затем на русских почтовых станциях. По возвращении он нашел на ловецкой станции уже 52 жеребят. Вскоре громадный караван, состоявший, кроме пойманных молодых лошадей и их кормилиц, из вьючных верблюдов и 30 погонщиков, тронулся в обратный путь, в Европу. Месяцами странствовал он в дождь и жару по горам и долам, прежде чем достиг первой железнодорожной станции — почти три тысячи километров нужно было ему пройти в утомительном марше. Днем температура поднималась до 20 градусов тепла, а ночью падала ниже нуля. Некоторым жеребятам, несмотря на хороший уход, трудно переносить тяготы тяжелого пути, и они падают по дороге. Однажды из-за недосмотра проводников убежало несколько верблюдов и только с большим трудом удалось снова поймать их. В другой раз взбунтовались проводники, требуя прибавки против условленной платы и грозя в противном случае бросить караван. Никакие увещания не помогли, пришлось Григеру прибегнуть к помощи киргизской нагайки. Это подействовало, и караван тронулся дальше.

Одиннадцать месяцев находился транспорт в пути, и из 52 жеребят в Гамбург прибыли только двадцать восемь. Через три дня после прибытия их отняли от маток и стали кормить молотым овсом, теплыми отрубями и желтой репой. Так мною впервые были ввезены в Западную Европу дикие лошади.

Что значила моя экспедиция на Огненную Землю по сравнению с подобными экспедициями в Восточную Азию, которые я снаряжал и впоследствии! В одной из таких экспедиций мы должны были поймать нескольких аргали — крупных диких баранов — и доставить их в Европу, чтобы скрестить с домашними овцами. Предполагалось, что таким путем можно будет вывести крупную породу домашних овец, что должно было иметь значение для сельского, хозяйства. За одной неудачной экспедицией последовала вторая, столь же неудачная. Хотя было поймано свыше шестидесяти животных, но все они погибли дорогой от какой-то эпидемической болезни. Обе экспедиции обошлись почти в сто тысяч марок.

Об истории дальневосточных экспедиций можно было бы написать целый том воспоминаний. Но я не желаю утомлять читателя и расскажу для разнообразия кое-что об охоте на слонов в Индии. Поскольку об этом написано немало, я не буду здесь особенно распространяться. Общеизвестно, что диких слонов пригоняют в так называемый «крааль» — огороженная плотиной изгородью площадка в чаще — и запирают ворота, как только стадо вступило в него. Чтобы связать пленников, пользуются услугами специально выдрессированных взрослых слонов — самцов и самок, называемых «кункис», на каждом из которых сидит всадник, или корнак. В течение двух или трех дней животных оставляют одних, пока они не успокоятся. Затем корнаки верхом на своих кункис въезжают в середину стада диких слонов. Каждому из дрессированных слонов обматывают шею и грудь сетью веревок, чтобы в случае опасности корнаку было бы за что уцепиться. Кроме того, каждому кункис придан второй домашний слон, своеобразный боксер, который награждает диких слонов пинками, если они нападают на кункис.

Теперь человек и животное работают заодно. Корнаки дают своим слонам веревки, которые те берут хоботом и накидывают на диких слонов. Некоторые корнаки под защитой своих слонов набрасывают веревочные петли на задние ноги диких слонов. С исключительной быстротой концы канатов привязывают к деревьям, так что пойманные едва могут двигаться. При отчаянных усилиях, с которыми дикие слоны пытаются освободиться, веревки глубоко врезаются в кожу. У многих слонов остаются глубокие раны. Несколько индийских слонов, отправленных в мой зоосад немедленно после поимки, пришлось лечить еще несколько недель, пока окончательно не зажили их раны.

Кроме подобной массовой ловли, практикуется и ловля слонов в одиночку, очень напоминающая охоту на молодых африканских слонов. Из засады с дикими криками выскакивают охотники и бросаются на слонов. Испуганное неожиданными криками, стадо обращается в бегство, но ловким охотникам удается оттеснить от него молодых животных. На заднюю ногу отставшего слоненка быстро накидывают петлю из воловьей кожи, затем веревкой привязывают к дереву и валят животное набок. Таким способом ловят слонов на Цейлоне. Позднее мы обычно покупали слонов на местных рынках, из которых наиболее крупным и важным была Сонпора. При ловле различных пород слонов на островах Сунда мои агенты пользовались ямами.

Переходя из индийских джунглей к Северному Ледовитому океану, я считаю своим долгом рассказать об охоте на моржей, которой усиленно занимался мой агент, капитан Оле Хансен из Гаммерфеста. Подобно своему соотечественнику, норвежцу Адриану Якобсену, он начиная с 1886 года ловил моржей в Арктике и почти шестнадцать лет смело водил свой ледовый корабль с удивительным названием «7 июня», данным ему в честь дня именин его капитана.

Охота на моржей производится гарпунами на специально построенных для этой цели лодках. Лодки имеют в длину двадцать футов, в ширину семь футов; доски соединены в них внахлестку. Борта лодок обиты жестью. Спереди имеется платформа со столбом, закрепленным в киле лодки. На столбе укрепляют гарпуны с длинными веревками, которые расположены так, что всегда готовы к действию. Гарпунер стоит у столба, тогда как трое сидят на веслах. Гарпун бросают примерно на расстоянии двадцати двух метров. Хорошие гарпунеры метают гарпуны еще дальше — на тридцать четыре метра! Морж, в которого попал гарпун, сразу же погружается в воду, но через некоторое время всплывает для дыхания на поверхность. Хансен заметил, что загарпуненная самка обычно продолжает плыть и при туго натянутом канате, тогда как раненые самцы часто атакуют лодку своими мощными бивнями. Однажды при ловле доставленных в наш зоопарк молодых моржей экипаж маленького ловецкого судна, состоявший из четырех человек, едва не поплатился жизнью. Крупный морж, услышав крики пойманных молодых животных, яростно набросился на лодку и пробил в борту три огромные дыры.

Чтобы взять живьем детеныша, необходимо обычно уложить мать. Таким способом были доставлены находящиеся в Штеллингене молодые моржи. Убитую самку подтягивали почти плотную к лодке и спокойно ждали, пока не появится ее детеныш. Действительно, через небольшой промежуток времени он подплывал и влезал к матери на спину. Разумеется, теперь же было нетрудно справиться с беспомощным молодым животным.

Как мне рассказывал Оле Хансен, наиболее крупные моржи встречаются у Земли Франца-Иосифа. Охотники за моржами получают за шкуры убитых животных по весу — 1,40 крон за килограмм. Кроме того, большую ценность имеет также ворвань. При ловле доставленного недавно в Штеллинген молодого моржа было убито шестьдесят восемь животных и среди них один огромный экземпляр, бивни которого были длиной 75 сантиметров и весили два с половиной килограмма. За килограмм этих бивней заплатили по шесть крон. Только в сентябре и октябре в период случки — самки и самцы встречаются вместе на суше. В 1886 году Хансен видел на северном побережье Северо-Восточной Земли[26] стадо моржей в 370 голов, которое было истреблено пятью моряками. Самый крупный морж, гарпунированный нашими ловцами в последнюю поездку, весил почти три тысячи килограммов. Одна только шкура имела вес пятьсот килограммов. Молодняк чаще всего ловят у мыса Флора. В настоящее время самой богатой для охоты на моржей областью может считаться северное побережье Сибири.

Пройдет немного времени, и последние экземпляры этих могучих представителей арктического животного мира будут полностью истреблены, если своевременно не принять мер в международном масштабе против хищнической охоты на них. Часто мне удавалось ловить моржей для европейских и североамериканских зоологических садов, и каждый раз капитан Хансен рассказывал мне новые арктические приключения.

Моржи питаются преимущественно планктоном — «животной кашей», состоящей из мельчайших биоорганизмов. Однажды Хансен был свидетелем интересного случая — морж клыками разрывал мертвого тюленя и вылизывал его жир. Рев моржа настолько пронзителен, что по ветру он слышен за две мили, и капитан Хансен не раз в тумане направлял по нему курс судна. В 1897 году во время охоты сильный самец убил четырех людей с перевернувшейся лодки. Он несколько раз всплывал на поверхность и нападал на плывущих охотников, пробивая им спины ударами мощных клыков. Одному из охотников удалось влезть в лодку. Однако морж не успокоился до тех пор, пока снова не перевернул лодку и не убил этого человека.

Интересное зрелище представляла встреча пяти вновь прибывших моржей со своими тремя товарищами в бассейне Штеллингенской «ледяной панорамы», о постройке которой я расскажу подробнее в главе, посвященной описанию создания Штеллингенского зоопарка. Когда к бассейну подвезли ящики, в которых находились моржи, среди старых обитателей бассейна началось сильное возбуждение. Из воды вылез самец в сопровождении своих обеих жен, и тут все вновь пойманные звери стали громко реветь и брызгать от волнения слюной, а глаза их налились кровью. Но когда вновь прибывшие увидели, что их нежно и приветливо обнюхивают встречающие, они успокоились и с аппетитом стали поедать предложенную им рыбу. А в скором времени и новички стали смирными и доверчивыми, и можно было подумать, что они живут в зверинце так же давно, как и старожилы бассейна.

Однажды несколько лет назад доктор Карл Петере, путешествуя по Родезии, после утомительного дневного перехода попал на ферму какого-то бура. Бур рассказал об опустошении, произведенном в его стадах чумой рогатого скота и мухой це-це. Доктору Петерсу в его странствованиях бросилось в глаза, что многие фермеры не могут и думать более об обработке земли, так как не имеют необходимого рабочего скота. Бур, о котором здесь идет речь, однако, нашел выход из положения. В этих отдаленных краях от некогда неисчерпаемого богатства африканского животного мира еще остались стада животных, которые в пятидесятых годах подходили даже к воротам Капштадта. По соседству с фермой водились куду, антилопы, нильгау, гну, а также страусы. Они мирно паслись вместе. Это навело умного фермера на мысль воспользоваться дарами природы, и Петере был не слишком удивлен, когда бур повел его в загон, в котором разгуливало шесть великолепных рослых гну. «На этих животных, — сказал бур, — я буду выезжать пахать и попробую, не пойдут ли они рысью в моей тележке». Петере засмеялся, вытащил из кармана английский иллюстрированный журнал и показал буру несколько фотоснимков гамбургского зоопарка Карла Гагенбека, «Этот человек, — сказал он, — заплатит вам дороже за животных, чем они вам стоят. Предложите их ему!» Все буры отличные дельцы, и вот вдруг я получаю телеграмму из Родезии: «Имею шестнадцать гну, предлагаю Вам их за такое-то количество марок. Телеграфируйте решение. В случае согласия приемка на месте в течение шести месяцев».

Я очень обрадовался возможности пополнить мой зверинец подобным приобретением, телеграфировал о согласии и выслал в Африку опытного агента Юргена Иогансена. Спустя девять месяцев он привез мне в Гамбург не только гну, купленных у бура, но и еще много этих ценных животных, ловле которых он научился, в Родезии от туземцев и буров.

На поиски животных отправляются примерно тридцать первоклассных наездников. После длительного и утомительного марша им, наконец, удается набрести на место, где водятся гну, это место они окружают широким кольцом. Следует заменить, что взрослый самец весит 2400 фунтов. У него хватило бы сил опрокинуть нескольких лошадей. Кто же осмелится такое животное поймать на воле и перевезти его?! И здесь задача заключается в том, чтобы отделить молодых животных от стада. Молодежь тоже пробует некоторое время принимать участие в головокружительной скачке спасающегося бегством стада. Но неуклюжие ноги и молодые легкие вскоре отказываются им служить. Взмыленные от страха, дрожа всем телом и жалобно крича, они останавливаются. Это и есть подходящий момент, когда всадник, подскочив к животному, хватает его за хвост и валит наземь. Затем быстро спутывают задние ноги и молодого гну плотно завертывают в теплые одеяла. Неосведомленному человеку такая мера покажется излишней. Между тем она необходима, так как волнение, вызванное преследованием и бегством, приводит молодое животное в состояние полного изнеможения. В таком положении необходимо защитить их прежде всего от резких колебаний температуры, вот потому-то и заворачивают их в одеяла. Но на этом дело не заканчивается. Происходят еще более изумительные вещи: природный охотник-бур становится и медиком. Завернутому в одеяло животному впрыскивают под кожу какое-то вещество, состав, которого, к сожалению, мои агенты не смогли узнать. Я знаю только, что через несколько минут после впрыскивания животное теряет сознание и засыпает глубоким сном. Я полагаю, что это морфий или какой-нибудь другой алкалоид. Цель впрыскивания та же, что и завертывания в одеяло. Смертельный страх, охватывающий юное существо, так велик, что в большинстве случаев животное умирало от разрыва сердца. Этому препятствует впрыскивание. Спящее животное переносят в лагерь, где оно спит еще целые сутки. Между тем охотники пригоняют в лагерь заранее отобранных коров, и когда гну пробуждается от долгого сна, к нему подводят молочную корову со связанными задними ногами. По запаху корова узнает, что это не ее теленок, и она не допустила бы гну к вымени, если бы ей не связали ноги. Спустя несколько дней мачеха привыкает к своему питомцу, который теперь следует за коровой, как следовал раньше за своей матерью. Когда пойманные животные достаточно подрастают, чтобы перенести длительный марш до моря, караван отправляется в путь. Имеющиеся в моем распоряжении многочисленные фотографии показывают воспитанных в лагере гну. В длинной упряжке по шесть-восемь голов они вместе с быками, мулами и зебрами везут двухколесную повозку к пристани.

Транспортировка диких зверей, только что пойманных или родившихся в неволе, — это целая наука, которую можно изучить лишь на практике. И так как мне всю жизнь довелось заниматься этой практикой, то пришлось и дорого платить за науку. Искусство погрузки различных животных в железнодорожные вагоны и на пароход, техника их «упаковки», выбор подходящей пищи — все это достигается ценой многих жертв. Когда транспорты из всех частей земного шара, часто после длительного морского путешествия, прибывают в Европу, начинаются новые, другого рода трудности. Перевод с корабля в стойло, из стойла на станцию железной дороги, погрузка в вагоны и выгрузка из них, да и сама перевозка в тесных, тряских вагонах связаны со многими затруднениями, неожиданными случаями и приключениями. О многих из них я уже рассказывал в главе «История развития торговли зверями». Теперь мы уже приобрели некоторый опыт в перевозке животных, хотя и дорогой ценой, и, кроме того, усовершенствованы и пути сообщения, а ведь было время, когда погрузка на пароход слона и его отправка в Европу казались каким-то сказочным происшествием.

Лошадь

VII. Мелкие приключения с дикими зверями

Мелкие приключения с дикими зверями

К сожалению, барон Книгге не оставил нам никаких правил для обращения со зверями, мы лишены точно так же и опыта нашего доброго праотца Ноя, полученного им во время одиннадцатимесячного путешествия в своем ковчеге, приземлившемся на горе Арарат. Он спас нам животный мир, в котором успешно подвизался его правнук. Нимрод — талантливый охотник. Насколько трудно было погрузить только одного взрослого слона, показывает такой эпизод.

Однажды в 1864 году я получил письмо от старого владельца зверинца Крейцберга из Люттиха, в котором он мне сообщил, что хочет продать своих животных. Я поехал в старый валлонский город, был встречен Крейцбергом на вокзале и поехал вместе с ним на станцию Шене, куда были отправлены его животные. Когда мы прибыли, животных еще не было и мы должны были там переночевать. Чуть свет нас разбудили со страшным известием, что ящик со слоном в последнем туннеле оказался слишком высоким и при ударе о потолок туннеля был разбит вдребезги. К счастью, этот толстокожий обладал флегматичностью, соответствовавшей толщине его кожи, возможно он был даже философ. Когда мы прибыли на место несчастного случая, то увидели его спокойно стоящим среди обломков ящика и жевавшим сено. Огромный слон был дамой и, пожалуй, самым крупным для самки экземпляром, какой когда-либо я видел. Высота животного достигала девяти с половиной футов. Слониха была некогда подарена Крейцбергу русским царем. У нее, само собой разумеется, было прошлое. В сопровождении слона-самца и специального проводника она пешком направилась из Индии в Москву в качестве путешествующего подарка одного из магараджей русскому царю. Спутник этого смирного животного оказался буяном; он в ярости убил своего сторожа, разорвал цепи и убежал. Пришлось вызвать воинскую часть. Солдаты, окружив слона, застрелили его. Так слониха-великанша осталась вдовой и после многих странствий по свету и краткого пребывания в Англии попала, наконец, в мои руки. У меня ее позднее купил владелец одного из американских зверинцев.

На память приходит еще эпизод, наглядно иллюстрирующий транспортные затруднения в те времена. Американско-Гамбургская линия была тогда очень несговорчива и неохотно соглашалась брать зверей на борт своих пароходов. После бесконечных переговоров пришли, наконец, к соглашению погрузить животное по пассажирскому тарифу — за пять тысяч марок. Так как у нас не было никакой другой возможности перевезти слониху, то американцы должны были согласиться уплатить эти огромные деньги. Пришлось погрузить еще деревянную клетку для слонихи — большой ящик в десять футов длины, семь футов ширины и четырнадцать футов высоты. Ящик был сколочен в Штейнверде около Гамбурга из толстых 2,5-дюймовых досок, скреплен громадными железными обручами и прикреплен к палубе парохода рядом с дымовой трубой.

Слониху должны были ввести на палубу и поместить в ящик. Для этой цели был выстроен специальный мост от берега к палубе парохода. Тогда еще не был изобретен кран, при помощи которого в 1898 году была погружена на корабль гигантская пушка, отправленная Круппом на Всемирную выставку в Чикаго. Там, где сегодня тысячи подъемных кранов, экскаваторов и элеваторов погружают и разгружают трюмы океанских кораблей, в те времена работали лишь потомственные грузчики с вагами и лебедками.

Погрузка слонихи превратилась в чистейшую комедию. Утром в первый день Троицы я прибыл со слонихой к мосту. Животное было необыкновенно спокойно и вело себя очень смирно, и я настолько доверился его добродушию, что мог позволить себе взять слониху за ухо и таким образом ввести на мост. Она осторожно попробовала передними ногами настил моста, спокойно сделала несколько шагов вперед и вдруг попятилась назад.

Возможно, она почувствовала легкое колебание моста, который был на понтонах. Короче, теперь ее уже нельзя было никакими силами заставить пройти через мост. После нескольких бесплодных понуканий я приказал привязать канаты к передним ногам слонихи. Каждый канат взяли двадцать человек, а все сорок — весь экипаж парохода. Я командовал «лево», и двадцать человек тянули левую ногу, а когда я кричал «право», то другая партия тянула правую ногу. Слониха спокойно позволяла это делать, пока не очутилась на расстоянии нескольких Петров от палубы. Тут она вдруг потянула левую ногу, и двадцать человек, как один растянулись на мосту. Я страшно испугался, но совершенно напрасно, так как слониха после неожиданного проявления силы совершенно спокойно направилась в свой ящик. Она словно хотела показать, что тянуть было бы бесполезно, если бы она сама не хотела итти. Я думаю, что если бы слоны умели смеяться, то этот непременно бы рассмеялся, войдя в свое стойло. В Америке моя старая знакомая достигла большой популярности под именем «Импресс» («Императрица»).

Для обращения с дикими зверями нет специальных правил. Один зверь — смирный, другой — буйный. В то время как одного представителя того же семейства можно вести за руку, другого нужно связать и перевозить в экипаже. Все зависит от обстоятельств и является вопросом практического соображения и присутствия духа, так как все эти создания руководствуются в своих действиях не разумом, а инстинктом, импульсом, и потому каждое мгновение может быть чревато какой-нибудь неожиданностью.

Допустим, нужно заставить носорога итти с парохода по сходням на берег. Ведь не достаточно же сказать ему: «Многоуважаемый носорог, не будете ли вы настолько добры выйти наружу!» Такого языка носорог все равно не поймет. Если же ему надеть веревку на шею и тянуть и в то же время сзади подталкивать дубинкой, то и такого языка он тоже не поймет и, наверно, своим рогом больно кольнет пониже спины человека с веревкой. Но у этой бестии есть своя слабая струнка: желудок. Им следует пользоваться как международным языком, который понимают и животные. Если к пасти толстокожего поднести руку, полную корма, то уже можно не прибегать к вежливым упрашиваниям.

Эту мудрость я постиг очень рано, однако следование ей поставило меня однажды в очень опасное положение. У меня произошло как-то весьма неприятное происшествие с носорогом. Это было в 1871 году, когда я приехал в Лондон для приемки прибывшего на мое имя транспорта животных. Среди животных находилась почти взрослая самка носорога, доставленная в громадной, специально для нее выстроенной клетке. Этот ящик был, разумеется, нетранспортабелен и потому нужно было так или иначе свести носорога с парохода в транспортный фургон, к которому проложили мостки, покрытые соломой. Расстояние от парохода до вагона составляло около пятисот метров, его нужно было пройти по рельсам, проложенным вдоль длинных пакгаузов остиндских доков. Мистер Джемрач, наш опытный коллега, предложил провести носорога, поскольку он казался смирным, просто на веревке. Я согласился, не приняв во внимание всю опасность подобного способа выгрузки. Носорогу на шею надели прочный канат, а другой, более длинный, на одну из передних ног. В запас взяли большое количество веревок. Наконец, тронулись в путь. Носорог медленно шел следом за кормящим его из рук сторожем по помосту на берег. Канат, надетый на шею, я дал шести сторожам и сказал им, чтобы тотчас же по прибытии к вагону его протянули сквозь решетки боковых стенок и прикрепили к оси. Веревку, привязанную к передней ноге животного, я взял в руки сам и бодро зашагал вдоль длинных доков, сопровождаемый немалой толпой любопытных.

Когда мы почти вплотную подошли к вагону, я заметил, что к нам свистя и шипя приближается паровоз с товарным составом. С быстротой, которую можно развить только в момент опасности, я вскочил в вагон. Моя поспешность передалась сторожам и в мгновение ока животное было привязано. Машинист, наблюдавший заключительную фазу погрузки, напоминавшую бегство, позволил себе глупую шутку — дал длинный и пронзительный свисток. Ужас и страх объяли носорога и ввергли его в сильное возбуждение. С большим трудом мне удалось привязать сопевшее животное за вторую свободную ногу запасными веревками. Однако возбуждение носорога из-за повторяющихся все время паровозных гудков и шума перешло в ярость. Сильным ударом он разбил вдребезги козлы фургона. К счастью, обломки его не попали на лошадей, иначе случилось бы непоправимое несчастье. Разъяренный зверь пытался теперь разломать переднюю стенку фургона. Но я уже был начеку: взобравшись на крышу фургона, схватил конец каната и изо всей силы стал наносить им удары животному между ушей. Он, по-видимому, почувствовал, что имеет дело с силой, не уступающей его силе. В конце концов мы оба устали, и я и мой непокорный друг, который постепенно пришел в себя и успокоился. Когда мы, наконец, прибыли к стойлам, то были вынуждены пятить его из фургона назад. Веревки, которыми был привязан носорог за передние ноги, пропустили через кольца, вделанные в стену стойла. Теперь у носорога начался новый приступ ярости, который еще усилился под действием шума собравшейся толпы. Несмотря на это, мы все же с большим трудом препроводили животное в стойло. С меня было довольно такого способа доставки, и для дальнейшей транспортировки носорога в Гамбург я заказал большой ящик. Если бы животное вырвалось у меня из рук в тот момент, когда к нам приближался паровоз, то, вероятно, в этих воспоминаниях пришлось бы рассказать о большом несчастье и нескольких погибших человеческих жизнях.

Много раз мне приходилось наблюдать, как носороги в припадке бешенства ломали себе рог и нисколько от этого не страдали. Рог вырастал снова и в течение года достигал значительной величины. Как я уже упоминал в главе, посвященной ловле зверей, молодые носороги легко привыкают к людям. В нубийском караване, который я в семидесятых годах выставлял в Берлинском зоологическом саду, находилось три молодых носорога, свободно бегавших по загону. Посетители были в восторге, когда сторож в шутку прятался где-нибудь и животные, издавая трубные звуки, начинали искать его.

В начале семидесятых годов Казанова привез в Европу первого африканского носорога. Хотя носорог был небольшого рос — всего 80 сантиметров, он в один прекрасный день оказался настоящим атлетом, который вызвал меня на единоборство. По дороге из Триеста в Вену я устроился со своим «сокровищем» отдельном купе. Сидя в углу, я немного вздремнул, когда меня друг разбудил легкий толчок; проснувшись, я заметил, что животное держало в пасти край моего пиджака и совершенно покойно жевало его. Со всей возможной вежливостью я хотел отнять свое платье у маленького повесы, но животному это очень не понравилось. В мгновение ока носорог впал в дикую ярость, издал пронзительный свистящий звук и напал на меня признаюсь, что, спасая свою жизнь, я одним прыжком перескочил через мешки и ящики. При этом носорогу скатился под ноги мешок весом в 150 фунтов, который он подбросил в воздух словно маленький мячик. Само собой разумеется, я немедленно (покинул своего африканского гостя, чтобы не давать ему возможности поиграть и мною, как мячиком. Другой раз во время морского путешествия я был свидетелем того, как взбесившийся носорог одним ударом разломал толстые доски своего ящика, словно это был ящик из-под сигар. Только благодаря тому что 3 тут же обтянул всю клетку парусиной, удалось предупредить большое несчастье, которое иначе могло бы произойти.

Еще более милым животным, чем носорог, является бегемот — самое толстокожее и неуклюжее животное из всех толстокожих, все же одному из моих агентов удалось однажды перевезти его в дорожном сундуке. Вся эта история может показаться басней и напоминает одного американского коммивояжера, который путешествовал по стране с чемоданом, наполненным образцами телеграфных столбов. Каким-то странным образом много лет назад в одном немецком юмористическом журнале появилась карикатура, представлявшая агента фирмы Гагенбек со множеством животных в комической и странной упаковке, как будто художник действительно хотел намекнуть на небольшой эпизод, о котором я хочу рассказать.

Однажды я послал в Бордо сторожа, чтобы принять доставленного в мой адрес маленького бегемота; сторож просто запаковал его в сундук с дырками и привез в Гамбург как багаж. Животное — небольшая самка — весило всего лишь восемьдесят унтов и еще много лет жило затем в Ганноверском зоологическом саду. Бегемоты прекрасно акклиматизируются в неволе и хорошо плодятся. Уже на пятом году они могут давать потомство.

Случка происходит в воде. Любопытное зрелище представляет игра самки с детенышем. Когда беби устает, он просто влезает на спину матери и там отдыхает. В американском цирке я даже видел двух взрослых бегемотов, которые были совершенно смирными. Во время больших переездов эти животные бежали по улицам рядом со своим сторожем, и никогда не было несчастных случаев.

Подобное животное однажды сделало из меня скорохода! У владельца зверинца Кауфмана я как-то приобрел толстую «мадам» и хотел ее отправить в ящике вместе с кормом в Гамбург, Безуспешно! Когда все было хорошо подготовлено и небольшое расстояние от вагона до клетки загородили, я отдал своим людям приказание нанести животному сильный удар сзади большом доской, чтобы, испугавшись, оно бросилось вперед. Загородка на одной стороне состояла из натянутых деревянных рам на подпорках, позади которых стояло два сторожа. Я сам стоял внизу у помоста и манил бегемота руками, полными корма. Животное сделало два шага вперед, рвануло корм и хотело снова отступить назад, но сторож сильно угостил его сзади, пониже спины, И, о ужас! Оно превратно поняло это нежное напоминание и, раскрыв широко пасть, так сильно рванулось вперед, что помост провалился под его тяжестью. Тогда зверь метнулся на проволочное ограждение и опрокинул его на обоих сторожей. В дикой ярости бросился теперь бегемот на безоружных служителей, и плохо пришлось бы им, если бы меня не осенила спасительная мысль. Не задумываясь, я со всей силы толкнул бегемота ногой в зад, с целью отвлечь его внимание от упавших людей. Хитрость удалась. С быстротой молнии громадное животное повернулось и с разинутой пастью бросилось на меня. Я, ловко прыгая, словно ласка, помчался по загону. Разъяренный бегемот следовал за мной не отставая. Я перескочил через загородку, окружавшую бассейн, и уже на другой стороне перелез через железную решетку, прутья которой едва отстояли один от другого на тридцать сантиметров. Затем со скоростью ветра кинулся к загородке назад и захлопнул дверь за преследовавшим меня бегемотом. Теперь он был пойман.

Редкое зрелище кенгуру угощает непрерывными пощечинами бегемотиху

Директор Лондонского зоологического сада, доктор Слатер и директор Британского музея, профессор Гюнтер, были случайными свидетелями этого происшествия, которое они наблюдали во всех перипетиях из безопасного места. Оба очень сожалели, что у них не было под руками фотоаппарата или, еще лучше, киноаппарата. Мое бегство от бегемота, преследовавшего меня по пятам, и его удивительное пленение могли быть сенсационным номером.

Той же упрямой нильской даме в скором времени был нанесен визит. Если бы Киплинг мог присутствовать при этом визите, он, наверное, написал бы прекрасную новеллу. Около стойла бегемота находился гигантский кенгуру, которым в один прекрасный вечер овладело желание навестить импозантную соседку с фигурой Юноны. Так как дверь в стойло была закрыта, то кенгуру совершил поистине акробатический фортель и перескочил одним прыжком через стену высотой в шесть с половиной футов. Когда сторож позвал меня, моим глазам представилось редкое зрелище. Кенгуру стоял перед бегемотихой и угощал ее непрерывно пощечинами по толстой морде. Дама не трогалась с места и не защищалась. Она могла раздавить нахала одним ударом ноги или даже просто поворотом своей массивной головы, но она, видимо, совсем ошалела и была поражена невероятной дерзостью так неожиданно вторгшегося к ней австралийского ухаживателя. Подобный столбняк нападает даже на порядочного человека, когда ему приходится вдруг иметь дело с нахальством какого-нибудь босяка. Для меня эта сцена явилась просто веселым эпизодом из жизни животных. Но все же нужно было как можно скорее удалить непрошенного посетителя, пока он окончательно не рассердил бегемотиху, ибо это было бы для него равносильно верной смерти. Я приказал поскорее принести мне сеть, которой вылавливал из бассейна тюленей и через стену успел быстро набросить ее на кенгуру, прежде чем изумленный бегемот захлопнул свою огромную пасть.

Ни одно животное не вызывало такого интереса в цивилизованных странах, как жираф. Теперь любой мальчишка в большом городе видит его чаще, чем корову или свинью, и едва можно себе представить, какое невероятное изумление вызывали у публики первые доставленные в Европу жирафы. Летом 1826 года первые жирафы были подарены правительствам Франции и Англии правительством Египта. Почти год продолжалась доставка в Европу этого транспорта. Можно себе представить, какие несметные толпы народа собирались на пути следования этих огромных, невиданных ранее животных, которые со своими черными проводниками шли из Марселя через Лион в Париж — в Jardindes Plantes. Жираф, предназначенный для Лондонского зоологического сада, перевозился по Африке на больших отрезках пути в связанном виде на спинах дромадеров, что, возможно, и явилось причиной заболевания у него суставов, отчего он и околел в Лондоне в 1829 году. В последующие годы жирафы попадали в Европу единичными экземплярами. Только королевский зверинец в Шёнбрунне и зоологический сад в Амстердаме могли гордиться тем, что они имеют этих редких и дорогостоящих животных. В 1867–1877 годах в Европу было завезено уже довольно большое количество жирафов. Они доставлялись фирмой Рейхе в Альфельде и главным образом мною.

Жираф

Это оригинальное животное, не отличающееся особым умом, довольно добродушно. Когда оно глядит на вас своими черными глазами с высоты пожарной каланчи или когда с широко расставленными передними ногами поднимает травинку с земли или срывает своими непомерно длинными «клещами» листок с вершин дерева, оно всегда интересно и забавно. Все, однако, изменяется для тех, кому приходится вести одного или несколько жирафов по улицам города. Животные легко пугаются, и тогда их длинные ноги становятся опаснейшим оружием. Я бы мог рассказать много серьезного и веселого, а часто и веселого с горьким привкусом, о пережитых мною приключениях с транспортами жирафов.

В 1876 году я продал двух больших жирафов Венскому зоологическому саду и сам повел их с вокзала к новому месту жительства. Как и всегда в таких случаях, меня сопровождала огромная толпа любопытных, из которой вдруг отделился молодой вылощенный господин в блестящем цилиндре на голове и, несмотря на мое предупреждение, подошел совсем близко к животным, начавшим уже волноваться. Когда животные к неописуемому удовольствию публики стали прыгать и скакать, франт стал прыгать вместе с ними. Предвидя опасность, я громко крикнул ему, чтобы он отошел подальше. Напрасно! Вдруг один из жирафов лягнул задней ногой преследователя, но так удачно, что страшным ударом у того был сорван с головы только цилиндр. Бледный, как полотно, лишенный остатков своего и без того скудного умишка, смотрел этот хлыщ ошалелыми глазами на валявшийся в пыли цилиндр, а затем… незаметно исчез. Если бы этот господин был на два сантиметра ближе жирафам, то вместо цилиндра взлетела бы в воздух его черепная коробка.

Когда жираф бежит, он делает двенадцатиметровые прыжки, и проводник поневоле становится «скороходом», поскольку он держит животное за узду. Однажды на пути с Штерншанценского вокзала в Гамбурге меня таким образом заставлял мчаться а собой большой жираф. Со мной шел тогда заместитель директора Амстердамского зоологического сада. Желая мне помочь, и уцепился за хвост животного. А раз ухватившись, мой спутник не мог уже отцепиться и вынужден был делать самые забавные прыжки вслед за несущимся жирафом, пока, наконец, не пал на землю. К счастью, он отделался незначительными ушибами. Это было поистине зрелище, достойное богов.

Удивление от…

Я далек от мысли вспоминать этот эпизод с насмешкой, так как люди, сразу берущие быка за рога, мне всегда симпатичнее тех, которые слишком долго раздумывают и взвешивают. Кроме того, и со мной случилось нечто подобное. Я припоминаю один эпизод в Суэце. Нужно было отвести на вокал жирафа, который долго сходился в стойле. Как и лошади, жирафы после долгого пребывания без движения чувствуют себя весьма игриво. Я еще зачем-то обернул несколько раз вокруг руки длинный повод, на котором вели животное. По дороге жираф его-то испугался и понесся, потащив меня за собой. И вот я помчался вместе с ним. Только бы не упасть, твердил я себе, иначе мне конец. Настоящей бегство Мазепы, только в другом роде. Мазепа спасался бегством… пешком. Жираф несся бешеным галопом, а я за ним через весь Суэц. Сначала мы перескочили через целую гору разбитых бутылок и посуды. Затем, словно пожарные, неслись по узким улицам, огибая улицы и закоулки, и промчались по базару. Число смеявшихся над нами и пугавших нас арабов и феллахов, которым наша скачка причинила немалые убытки, все увеличивалось. К счастью, я был гибок и ловок. Под конец мы промчались сквозь охваченную ужасом толпу, разбегавшуюся в стороны при нашем приближении и после двухкилометровой безумной скачки мне, наконец, удалось освободиться, и я, как сноп, упал наземь. Я настолько выбился из сил, что боялся, как бы со мной не случился удар. Жираф тоже, видимо, чувствовал себя не очень хорошо, так как пробежал еще около пятидесяти метров и остановился возле телеграфного столба, к которому его спокойно привязал какой-то негритенок. С помощью шести рослых арабов я потом доставил беглеца на вокзал.

Однажды мне позвонил по телефону богатый бразилец, пожелавший приобрести у меня жирафа, чтобы подарить его зоологическому саду в Рио-де-Жанейро. Это было как раз в то время, когда доставка жирафов из Судана прекратилась из-за махдистских войн. Однако мне удалось достать в одном немецком зоологическом саду крупного жирафа-самца, высотой в 12 футов. Столь огромный ящик нельзя было погрузить на телегу, и пришлось катить его на катках. К счастью, вокзал был недалеко от зоологического сада. Путешествие через океан прошли благополучно, без всяких приключений, однако по прибытии в Бразилию произошел небольшой инцидент. Загон, устроенный для жирафа, был затянут обыкновенной проволочной сеткой, какую употребляют для курятников. Животное прорвало сетку и галопом помчалось в лес, исчезнув в вечернем сумраке. Наступившая ночь лишила нас последней надежды отыскать беглеца. Тогда моему агенту пришла в голову гениальная мысль. Он повесил себе на грудь фонарь, а на спину пук сена и отправился в таком виде прочесывать лесную чащу. Жираф сейчас же заметил свет, а вскоре агент услышал звучный галоп животного, которое через несколько минут показалось из-за деревьев. Тогда хитроумный ловец повернулся к жирафу спиной, маня его лакомым куском. Животное немедленно принялось жевать сено, а агент медленно двигался по направлению к зоологическому саду, сопровождаемый жующим сено жирафом. Таким путем беглец был водворен в свое стойло под надежную охрану.

Главу «Маленькие приключения с дикими зверями» я хочу закончить рассказом о самой грандиозной поставке животных, которую я когда-либо делал в своей жизни. Германское правительство поручило мне доставить две тысячи дромадеров Юго-Западную Африку для экспедиционного корпуса, участвовавшего в подавлении вспыхнувшего там восстания гереро[27].

Заказ был срочный! Немногочисленные автомобили не смогли войти по пескам в Калахари. Об этом мне сказали в Управлении колоний в Берлине и предложили доставить сначала тысячу дромадеров с седлами в Свакопмунд. Я не раз конструировал подобные седла для нужд своего зоопарка, однако тут мне было совершенно ясно, что заниматься экспериментами теперь не время. В качестве модели для заказа я взял уже испытанное земное седло. В музее моего шурина Умлауфа я, к счастью, шел нубийское вьючное седло для дромадера, оставшееся от моей нубийской выставки, которую я когда-то показывал в Европе. По этой модели на другой день после моего возвращения в Берлина был изготовлен остов седла, но крепче и прочнее оригинала. А уже к вечеру заказ на первую тысячу таких остовов, которые должны были быть изготовлены в течение двух недель, был размещен на трех предприятиях. Одновременно были казаны подушки, ремни и подпруги разным шорникам, немедленно взявшимся за работу.

Вторая важная проблема, от успешного выполнения которой зависел успех экспедиции, — это заготовка корма. После детального обсуждения с моими помощниками было решено произвести заготовку фуража в Гамбурге и отправить в порт на Красном море, где будет производиться погрузка животных, же 17 декабря мой доверенный закончил все необходимые приготовления и заключил договоры с разными лицами на поставку в течение четырнадцати дней нескольких сот тысяч килограммов сена и соломы, большого количества овса, отрубей, торфяной подстилки, медикаментов, креолина и мыла в гамбургский порт. Первый зафрахтованный пароход, находившийся же на обратном пути, запоздал вследствие тумана, и потребовалась поистине гигантская работа, чтобы в три дня построить стойла для трехсот-четырехсот верблюдов и разместить весь груз. Это удалось, и 3 января 1906 года пароход «Мария Менцель» вышел из Гамбурга. На его борту находились мои лучшие сторожа. Они должны были нести надзор за транспортами, которые будут грузиться в портах Красного моря.

Я вызвал из Америки моего младшего сына Лоренца, руководившего там цирком, и направил его в Порт-Саид, куда «Мария Менцель» прибыла 22 января 1906 года. Главную же работу — приобретение животных — я поручил Иосифу Менгесу же известному читателям). Мой сын Лоренц, сообщениям которого я здесь следую, встретился с ним в Массауа. «Мистер Мунгус», как называли туземцы моего всюду известного и любимого агента Менгеса, уже подготовил семьдесят шесть дромадеров к отправке. «Мария Мендель», забрав этих верблюдов, проследовала через «ворота слез» по направлению к Джибути.

Быть может, не так обильно, как пот, но слезы действительно катились по коричневым щекам нашего старого друга Герси Эгга, сомалийского вождя, известного уже читателям по Лондонской африканской выставке. Он вместе со своим племенем был очень рад снова увидеть моего сына и нашего агента на своей жаркой родине; веселые танцы чередовались с праздничным угощением и песнями. Но Герси Эгга и работал тоже на совесть. Сто восемнадцать дромадеров были готовы к сдаче. Остальная часть этого транспорта была взята на борт в Бербере.

Особенно трудно проходила приемка животных в портах, где не было причалов. Дромадеров подгоняют к берегу, по возможности ближе к воде, и связывают их мягкими веревками из пальмовых волокон, как почтовую посылку. Дромадера валят набок и не менее двенадцати человек хватают его и с оглушительными криками тащат к барке, тогда как двое людей поддерживают его голову над водой. На краю барки животное ожидает другая партия рабочих, которые поднимают его набор; и бросают на дно барки, покрытое толстым слоем пальмовых листьев.

Как только десять или двенадцать верблюдов, уложенных штабелями, заполнят барку, парус поднимают и направляются к пароходу, стоящему на рейде в нескольких километрах от берега. На борт дромадеров доставляют при помощи лебедок. При погрузке верблюдов на пароход не раз случалось, что животное во время воздушного путешествия выскальзывало из петли и падало вниз головой в Красное море. Независимо от того что «корабли пустыни» считаются хорошими пловцами, с борта парохода немедленно ныряли в воду туземцы, снимали петлю, привязанную к телу животного, и вскоре снова полным ходом работала лебедка, и погрузка продолжалась как ни в чем не бывало. Не было случая, чтобы при этом погиб верблюд или туземец, хотя море кишело акулами. Таким опасным и примитивным способом было погружено на пароход 400 верблюдов. Другая партия должна была пересечь Красное море в арабских барках, так как наш пароход не мог подойти, чтобы взять их с места отправки. В мае температура была не менее 35 градусов по Реомюру в тени и чуть-чуть падала ночью, и можно себе представить, какая адская жара царила в трюме парохода, почти целиком построенного из железа. Дни погрузки с их суетней и спешной работой были для людей и животных почти невыносимы. В пути судно обвевает легкий ветерок и животные страдают от жары меньше, к тому же мы установили большие мехи из парусины, подававшие под палубу свежий воздух животным, с которых градом катился пот.

6 февраля Лоренц телеграфировал мне, что пароход «Мария Менцель», имея на борту 403 дромадеров и 60 туземцев и руководителя экспедиции, моего старого сибирского путешественника Вильгельма Григера, вышел в Свакопмунд. В то время как Лоренц гостил у Герси Эгга и с его помощью скупал дромадеров у дружественных племен и проходящих караванов, я снарядил точно таким же образом второй пароход «Генрих Менцель» общей сложности я снарядил целую флотилию из пяти пароходов, которые, выйдя из разных бухт Красного моря, взяли курс на Людериц и Свакопмунд, в обход восточного побережья Африки и мыса Доброй Надежды. Выгрузка этого живого груза сопряжена с большими трудностями, потому что перевозка дромадеров на берег со стоящих на рейде далеко от берега пароходов должна была производиться на больших лихтерах, которые во время прилива втягивались на сушу канатами.

Вербовка арабов-проводников была также связана с различными инцидентами. Среди, туземцев ходили о нас самые невероятные слухи, и они боялись наниматься. Лишь благодаря большому авторитету, которым пользовался Менгес в городах и селах побережья, удалось набрать нужное количество людей. Большого труда стоило уяснить туземцам, что от них требуется, но еще труднее было заключить с ними условие, которое бы их как-то обязывало. Эти бедуины из независимой Аравии строили самые невероятные предположения о том, что их ожидает. Многим внушали, что их повезут в золотые рудники, и там они должны будут провести остаток дней своих под землей. Другие думали, что из них хотят сделать солдат. Наиболее распространенной версией была та, что экспедиция направляется в страну Ньям-Ньям, где живут людоеды, которые съедят несчастных под соусом. К тому же все пришедшие вербоваться были в лохмотьях. Прежде всего их надо было одеть и дать им задаток, что и было сделано. К чести арабов нужно сказать, что все нанятые нами точно явились к отходу парохода — никто не убежал в новом костюме и с задатком. Напротив, в открытом море мы часто обнаруживали на пароходе безбилетных темнокожих пассажиров, которые таким путем пытались искать свое счастье.

Хотя дромадеры здесь и встречаются огромными стадами, нельзя сказать, чтобы туземцы их особенно охотно предлагали. По количеству предложений было, пожалуй, достаточно, однако далеко не всегда предлагаемые нам дромадеры подходили по качеству. Восточноафриканские туземцы исходят из того, что европейцы ничего не понимают в дромадерах, в чем они несомненно правы. Со всей восточной цветистостью расхваливают они свой живой товар, стараясь подсунуть негодных животных, и моим переводчикам и доверенным приходилось с большим трудом отбирать хороших верховых дромадеров. Их нехватка объясняется огромными потерями в последних африканских войнах. Примерно шестьдесят-семьдесят тысяч дромадеров погибло в походах англичан против махдистских войск. Итальянская кампания против абиссинцев и суданцев стоила жизни тридцати тысячам дромадеров и столько же их погибло во время военной экспедиции против «муллы»[28] в Сомали.

Как бы ни был неприхотлив дромадер, все же он имеет один недостаток — он подвержен накожным болезням и сильно страдает от разных кожных паразитов. Моим людям была дана инструкция — всю дорогу мыть и регулярно дезинфицировать животных. При этом было израсходовано немало гектолитров креолина и много центнеров мыла. Каждая такая чистка, которая на суше обычно производилась на базарных площадях, превращалась в настоящую комедию. Кругом плотный круг галдящих и смеющихся зрителей. В середине — наши люди с криками и бранью моющие упрямых дромадеров, рев которых превосходит гам восточных базаров. При чистке пользовались насосами, а затем животных обмывали в море. В конце концов наши люди так навострились в этом деле, что за день успевали обработать по сто животных, причем на их долю выпадали пинки и укусы, которыми их щедро награждали неохотно подвергавшиеся этой процедуре дромадеры.

Ровно через 192 дня после первого моего разговора в Управлении колоний в Берлине мой сын Лоренц передал военному приемщику последний транспорт из двух тысяч заказанных нам дромадеров. Перевозка животных прошла очень удачно — потери от палящего зноя на Красном море и бурь у мыса Доброй Надежды составляли даже меньше предусмотренных нами пяти процентов; к тому же потери отчасти компенсировались рождением 20 молодых животных. Среди этой партии верблюдов были чистокровные беговые дромадеры, за которыми мои люди ухаживали с опасностью для жизни: арабы крайне ревниво относятся к этому, ибо считают их разведение своей монополией.

Выполнение столь грандиозного заказа требовало большого финансового напряжения. Я упомяну лишь о двух небольших побочных статьях расхода. Одни только седла обошлись в семьдесят тысяч марок, а необходимые телеграфные расходы составили кругленькую сумму в двадцать тысяч марок.

Партия верблюдов

VIII. О слонах и Мюнхенской панике

Паника

Индийский бог науки и искусств — Ганеша. Его изображают с головой слона, так как по индийским верованиям слон самое умное из всех животных, священное верховое животное Индры, геральдический знак Сиама, живое существо, для которого на санскритском языке имеется сотня почетных имен. Общее убеждение, что слон принадлежит к числу умнейших животных, могу подтвердить и я из собственного опыта. В большей степени, чем у каких-либо других животных, у слонов выражены индивидуальные свойства, придающие каждому отдельному экземпляру свой собственный характер. Слоны обладают поразительной памятью и быстрой восприимчивостью. Они очень смышленны и вовсе не толстокожи. У них есть что-то серьезное как в любви, так и в ненависти, и они тщательно выбирают тех, кого дарят своим расположением. Так же как велика у слонов любовь между супругами, велика и их любовь к своим детенышам. Я часто наблюдал очень нежные отношения между родителями и детьми. Но еще интереснее было для меня наблюдать, как слоны, не принадлежащие к семье, так же играли с маленькими слонятами и вообще проявляли такую сильную нежность к детям своего мира, как мы к нашим детям. Слонята очень веселы и игривы, как козлята. Они выкидывают всякие шалости и проказы, подлезают другим слонам под живот и подталкивают их и вообще проделывают движения, которые, казалось бы, не способны выполнять такие неуклюжие животные. С моими Сторожами слонята не раз устраивали форменную борьбу. И если удавалось, наконец, положить на обе лопатки своего противника, маленький победитель от радости танцевал всеми четырьмя ногами.

Семейная жизнь слонов, если так можно выразиться, наглядно показывает, что мы имеем дело с животными высокоразвитыми в духовном отношении. Я вспоминаю многих слонов с совершенно определенными чертами характера, как будто речь идет о людях. Много слонов прошло через мои руки, и я хорошо изучил свойства их породы и их индивидуальный характер, и все же, несмотря на это, мне от слонов несколько раз грозила смертельная опасность, хотя за это и нельзя поместить их в разряд опасных животных. Например, если бы наша обычная домашняя лошадь обладала физической силой, какая дана природой слону, то как велико было бы число ежегодно убитых кучеров в одной только Германии! Как смирны и осмотрительны могут быть эти животные колоссы, показывает тот факт, что на острове Цейлоне слонов используют в качестве нянек и родители спокойно доверяют им своего ребенка.

Умные животные иногда бывают в плохом настроении, на которое обычно никто не обращает внимания. Кроме того, самцы в некоторые периоды бывают непослушными и даже опасными. Уже в конце шестидесятых годов прошлого столетия мне однажды угрожала смерть от слона. Я купил тогда в Триесте зверинец, в котором находилась слониха высотой в восемь футов, очень добродушное животное, только иногда капризничавшее, как и все создания женского пола. Но прошло немного времени, и я подружился с Лиззи, как звали слониху. Проходя мимо нее, я всегда давал ей что-нибудь, и дама глядела на меня глазами, полными любви. Но вот однажды я проходил, как всегда, мимо слонихи, ничего не подозревая, так как всю жизнь я доверчиво относился ко всем животным, с которыми имел дело. Между тем на этот раз мне пришлось столкнуться с бессовестным лицемерием. Лиззи нередко проделывала одну шутку, которая состояла в том, что она по команде поднимала хоботом своего сторожа, а затем тихонько ставила его на землю. Команда давалась: «Лиззи, аппорт». На этот раз — а это было в обеденное время — я застал слониху одну в ее стойле. Должно быть, меня бес попутал: мне захотелось быть обласканным и поднятым красавицей вверх, как поднимала она своего сторожа. Я подошел к Лиззи, погладил ее, угостил черствой корочкой хлеба, дотронулся до ее хобота и воскликнул: «Лиззи, аппорт». Моментально я очутился в воздухе. Но затем, вместо того чтобы поставить на пол, Лиззи бросила меня в сторону деревянного барьера стойла с такой силой, что я почти без сознания перелетел в зверинец. Тут я остался лежать, думая, что у меня переломаны все кости. Лиззи, к счастью, бросила меня таким местом, которое могло еще кое-как выдержать подобное обращение. Если бы я попал на барьер, то в лучшем случае остался бы калекой. Только спустя некоторое время появился, наконец, старик Филипп и помог мне встать, непрерывно делая мне справедливые упреки за легкомыслие. Еще много недель я хромал после этого случая. Не знаю, смеялась ли потихоньку надо мною глупая слониха, но над моей любовью она насмеялась.

Если в данном случае я чуть не сломал себе позвоночник, то в другой раз слон-самец хотел своими клыками пригвоздить меня к внутренней стенке товарного вагона. Это случилось на Гамбургском вокзале Штерншанцен, где мы грузили слонов для Америки. Мои помощники как раз отлучились, и я остался только с одним из моих людей вместе с огромным слоном высотой почти шесть футов. Вдруг ни с того ни с сего я получил страшный удар сзади и увидел у себя под боком длинные желтые слоновые клыки. У меня молниеносно мелькнула мысль, что слон хочет пригвоздить меня к стене. Удар был сильный, но, к счастью, я попал между клыками, которые страшно сжимали мне ребра. По-видимому, я инстинктивно сделал резкий поворот и уже через секунду со стоном повалился на пол вагона, откуда меня вытащил сторож. Благодарение богу, я отделался только ссадинами и синяками: страшные бивни прошли с обеих сторон тела через платье и панталоны.

Расскажу еще об одном злом слоне, который находился у меня в середине восьмидесятых годов. Однажды он чуть не убил человека, который был спасен только благодаря подоспевшему к нему на помощь сторожу, привыкшему к повадкам этого слона. Животное сразу же успокоилось, вняв увещеваниям сторожа. Я принес морковь и хлеб, которыми кормили слона. Кстати принесли и прочные веревки, одну из них прикрепили к передней ноге слона, другую к задней, и медленно повели его в стойло, где концы веревок прикрепили к железному столбу и закручивали их до тех пор, пока слон не очутился на предназначенном ему месте. В этот момент сторож, который пропустил уже конец веревки через железное кольцо, вделанное в стену, хотел проскользнуть сзади двух других слонов, стоявших поблизости от вновь прибывшего. Но не тут-то было. Внезапно ярость снова овладела великаном. Так как канаты держали его, он с такой силой ударил стоявшую рядом слониху, что сразу повалил ее наземь, хотя та была ростом не многим менее, чем он сам. Падая, она к тому же чуть не свалила своего соседа. Много раз я видел проявление силы у слонов, но этот «номер» превосходил все виденное мною ранее.

Трудно решиться убить дорогостоящее животное. Но в этом случае я не колеблясь принял решение. Нужно было убрать слона, не дожидаясь, пока произойдет несчастье. Однако казнь пришлось отложить, потому что на следующий день я уезжал в Англию. Там я случайно рассказал эту историю мистеру Роланду Варду, который делал чучела и препарировал черепа животных для обширного круга любителей. Мистер Вард сделал мне по этому поводу оригинальное предложение. Он сказал, что купит животное, если это недорого будет стоить, так как уверен, что найдет «спортсмена», готового заплатить пятьдесят фунтов стерлингов за удовольствие застрелить слона. И в самом деле, спустя неделю он прибыл в Гамбург в сопровождении новоявленного Нимрода, который привез с собой целый арсенал разного оружия. В десять часов утра должна была состояться «Охота на слона в стойле». Чтобы создать более подходящую обстановку, я приказал вывести слона на волю и привязать его к стене дома так, чтобы он не мог вырваться и убежать.

Стену обшили толстыми досками, чтобы пуля не могла дать рикошета. Приближался торжественный момент — пришли полицейские. Часы уже пробили десять, но не было стрелка. Когда прошел еще час, я сам поехал в город и привез обоих англичан. В двенадцать мы уже были на месте. Спортсмен привез с собой весь свой арсенал смертоносного оружия. По-видимому, его так охватила охотничья лихорадка, что он сделался нервным и был настолько взволнован, что никак не решался выстрелить в слона. Один из моих агентов, присутствовавший здесь случайно, предложил сделать за англичанина выстрел, однако на это покупатель слона не дал своего согласия. Наконец, я предложил задушить животное; против этого он не возражал. Приговоренного связали и отвели обратно в стойло, надели ему петлю на шею, пропустили канат через кольцо, прикрепленное к балке под потолком, и шестеро моих людей, державших конец каната, приступили к экзекуции. Я скомандовал: раз, два, три! И по третьему разу слон отделился передними ногами от земли. Почти немедленно после этого голова его склонилась набок, гигант потерял почву под ногами и грузно упал. Через минуту животное уже околело. Так кончил жизнь этот Голиаф, чтобы праздновать свое воскрешение в виде чучела в Гамбургском музее.

Перейдем теперь к более веселому! Среди моих знакомых слонов животные с плохими характерами составляли исключение. Значительно большая часть запечатлелась в моей памяти своим умом, сообразительностью, добродушием и привязчивостью. Самый сообразительный и жизнерадостный слон, который когда-либо проходил через мои руки, был самец семи футов роста, с двумя футовыми бивнями. Когда мне предложили купить слона, он еще находился на пути в Европу. По описанию это должно было быть очень смирное животное. Я принципиально неохотно покупаю самцов, так как они, достигнув известного возраста, в определенные периоды становятся злобными. Но визит на пароход, с которым прибыл этот слон, окончательно убедил меня, что он действительно был смирным.

Стояла уже поздняя осень. Бедный путешественник находился на палубе на открытом воздухе и от холода дрожал всем телом. Он был болен, что сразу можно было заметить по экскрементам. Но когда он попал в зоопарк, то хорошее теплое стойло, чистая соломенная подстилка, заботливый уход, за которым я сам тщательно наблюдал, произвели чудеса. Я никогда не видел более привязчивого слона, чем этот. Он радостно трубил, заслышав мои шаги или мой голос, и выпрашивал у меня подачку, которую я ему обычно давал. Моего нового друга я назвал Боско, под этим именем он играл впоследствии важную роль в цирке.

Уже спустя месяц на Боско нашелся покупатель — владелец одного аргентинского цирка. Он купил слона с условием, чтобы Боско был обучен разным фокусам. На это я потребовал покупателя шесть недель сроку, а пока продал ему для его цирка готовую группу красивых дрессированных львов, которая вместе со своим укротителем выехала первым пароходом в Буэнос-Айрес. Вместе с покупателем Боско мы взялись за дрессировку слона и вскоре увидели чудеса. Все слоны умны, но Боско все схватывал с поразительной легкостью. Это было не просто понимание, это был настоящий талант. В течение нескольких дней он выучился ходить по бочкам. В первый же день он стал у нас садиться и ложиться. Достаточно было самого легкого понуждения, животное буквально шло нам навстречу, Не прошло и четырех недель, как Боско ходил по бутылкам, мог стоять на задних ногах, делать стойку. Он садился за накрытый стол, звонил в колокольчик и приказывал обезьяне служить себе, пил из бутылки, ел с тарелки, короче, он сделался заправским артистом. Через шесть недель мой покупатель, очень довольный Боско, уехал с ним в Южную Америку и, выступая там в постоянно переполненных цирках, заработал так много денег, что через четыре месяца снова вернулся в Гамбург с туго набитым бумажником и купил новую партию зверей.

Мне довелось потом снова встретить своего большого друга Боско, причем самым неожиданным образом. Прошло два года, и как-то, вернувшись из путешествия, я нашел слона в нашем стойле, куда его поставил южноамериканец. Хотя уже был поздний вечер, я немедленно отправился проведать старого друга. В стойлах было темно. «Хэлло, Боско», — воскликнул я и в ответ услышал радостный крик. Когда я подошел ближе и, приветствуя его, протянул ему несколько кусочков хлеба, слон начал издавать довольные, захлебывающиеся гортанные звуки, свойственные этим животным, когда они в приподнятом настроении. Когда он смог меня достать, то притянул совсем близко к себе хоботом и стал лизать мне лицо, не переставая радостно басить. Было трогательно наблюдать радость животного при встрече со старым хозяином, которого оно не видело два года. Прекрасное доказательство поразительной памяти слонов.

Южноамериканец был большой пройдоха. После того как Боско простоял у меня год, его хозяин купил у меня слониху со слоненком и со всеми тремя слонами вернулся обратно в Буэнос-Айрес. Там он устроил дикую, но привлекшую внимание публики рекламу. Боско был послан в Европу якобы для того, чтобы вступить в брак. Теперь он возвращается обратно с женой и ребенком, чтобы предстать в кругу своей семьи перед уважаемой публикой на Рио-де-Ла-Плата. Благодаря этой удачной выдумке аргентинец снова сорвал огромный куш.

Можно привести много примеров удивительной сообразительности слонов. Несколько лет назад директор Бреславльского театра пожелал купить у меня слона, но такого, который бы позволил ездить на нем верхом. Животное должно было участвовать в пантомиме, и его нужно было доставить не позже, чем через две недели. Это было еще в то время, когда я был директором, путешественником, корреспондентом, укротителем — все в одном лице. Всего за два дня до срока сдачи слона я вернулся из поездки в Амстердам и тут же взялся за дрессировку. Первые два часа стоили мне много труда, я даже весь вспотел от напряжения. Но уже через два следующих часа дело пошло на лад — животное ложилось по команде, позволяло мне взбираться ему на спину и опять по команде вставало. На другой день слон уже позволял сидеть на нем верхом и разъезжать по зверинцу. Вечером того же Дня животное в сопровождении сторожа, помогавшего при дрессировке, было отправлено в Бреславль, и мой ученик не осрамил меня, выступая перед публикой на подмостках театра.

В моем большом нубийском караване, выставленном в семидесятых годах в Берлинском зоологическом саду, находились пять только что ввезенных в Европу африканских слонов пяти с половиной футов ростом. Профессор Вирхов, посетивший меня однажды, заметил, что было бы восхитительно, если бы этих слонов можно было так же выдрессировать, как дрессируют индийских слонов. Тогда еще был распространен ошибочный взгляд, будто африканские слоны непригодны ни для работы, ни для дрессировки. К удивлению Вирхова, я ответил, что завтра после обеда я покажу ему пять выдрессированных слонов, хотя до сих пор их еще не пытались дрессировать. Едва недоверчивый Вирхов вышел от нас, как мы немедленно начали дрессировку. Наиболее ловким нубийцам было обещано хорошее вознаграждение, если они смогут взобраться на спину слонов и удержаться там. Сначала нас преследовала неудача! Слоны недовольно трубили, стараясь сбросить с себя непривычную ношу, и тряслись при этом так, что все наши черные наездники один за другим, совершив сальто в воздухе, летели на песок. Когда животные немного успокоились и их угостили хлебом и овощами, наездники снова принялись за дело. К вечеру три слона уже настолько поддались дрессировке, что совершенно спокойно позволяли сидеть на себе и ездить. Хороший пример благоприятно подействовал и на остальных слонов, и на следующий день они все позволяли ездить на себе верхом, а также класть на спину тяжести. Когда проф. Вирхов прибыл в зоологический сад около пяти часов в сопровождении нескольких членов Географического общества, он был немало удивлен, увидев превращение диких африканских слонов в верховых и грузовых животных.

О разных приключениях при транспортировке слонов я уже рассказывал в главе «Развитие мировой торговли зверями». Здесь мне приходит на память одно грустное воспоминание, которое относится к 1868 году и показывает, что и в животном мире Голиаф падает жертвой Давида. Я прибыл с большим африканским транспортом в Триест. Животные и люди очень устали и вскоре после прибытия улеглись спать. Среди ночи меня разбудил мой старый сторож, сообщивший, что один из слонов сильно стонет и, по-видимому, болен. Я испугался и хотел сейчас же пойти взглянуть, что с ним такое, но усталость превозмогла, и я снова заснул. Спустя час пришел другой сторож с подобным же известием. Я моментально вскочил и отправился в стойло, но было уже поздно. Один слон околел, два других лежали и издыхали. При осмотре оказалось, что у околевшего слона пятки в трех местах были проедены крысами и невозможно было остановить кровотечение. Кто мог подумать о подобной опасности! Часто об этом узнаешь лишь ценой больших потерь. При проведенной на следующий день облаве в подполье зверинца было выловлено шестьдесят убийц, которые, разумеется, были преданы смерти. Деревянный пол был также немедленно удален.

Мои воспоминания о слонах заканчиваются, к сожалению, рассказом об опасной катастрофе, какие, к счастью, случаются исключительно редко. В сущности это был единичный случай. Речь идет о мюнхенской панике, произведенной слонами во время шествия 31 июля 1888 года, когда с локомотива, замаскированного под дракона, по неосторожности механика, на слонов посыпались искры. Голоса очевидцев, в которых еще дрожит испуг, лучше всего могут иллюстрировать происшествие. Поэтому я привожу здесь несколько газетных заметок того времени с объяснением, данным мною тогда прессе.

Страшная паника среди слонов в Мюнхенском праздничном шествии. («Магдебургишенцейтунг», 1 августа 1888 года).

Слоны, взятые из цирка Гагенбека для участия в праздничном шествии, пройдя длинный путь, начали волноваться, а сразу после того, как процессия проследовала до Людвигштрассе мимо принца-регента, ими овладел страх. Проводники крепко вцепились в них, но обезумевшие слоны, на которых, пытаясь их оттеснить, бросились с обнаженными саблями кавалеристы, кинулись в боковую улицу, затем, прорвавшись через людскую толпу, выбежали на Бреннерштрассе и на площадь Одеон, вызвав там страшную панику. Все с криками ужаса бросились бежать. Лошади начали бесноваться, так что ни жандармерия, ни кавалерия не могли поддерживать порядок. Несколько слонов попало в колоннаду Резиденц-театра, бросилось затем на беседку, что перед придворным театром, и опрокинуло в ней несколько статуй. У слонов были скованы цепями передние ноги, но животные, видимо, разорвали цепи. С помощью кавалеристов удалось поймать четырех слонов и привести домой. Дальнейшую панику вызвали карманные воришки, которые нарочно свистели, чтобы внести смятение в толпу. На Мариенплатц все стремительно бросились бежать.

Неожиданная паника началась из-за паровика городской железной дороги, изображавшего дракона, который появился как раз в тот момент, когда проходили слоны. В мгновение ока сотни зрителей уже очутились на земле, а через них перескакивали тысячи других, спасавшиеся бегством. Слоны разделились на две группы и распространили панику на прилегающие улицы. Много людей оказалось с переломанными ногами. Припертые к стене на Резиденцплатце, прохожие с испуга махали на слонов своими открытыми зонтиками, чем приводили их в еще большую ярость. В Луитпольд-Паласе лежат пятнадцать пострадавших, в Одеоне множество тяжело раненных. В городе, где находится сто пятьдесят тысяч приехавших иностранцев, царит неописуемое волнение. Полиция сообщает о смерти одной женщины.

Карл Гагенбек о катастрофе со слонами («Мюнхенер Альгемейнецейтунг», 2 августа 1888 года).

Уже почти три месяца, как я нахожусь в беспрерывных деловых поездках. В последний четверг я получил в Лондоне известие от моего шурина Мермана, который руководит цирком, что большой праздник назначен в Мюнхене на 31 июля с. г. Так как я большой любитель художественных зрелищ и охотно принимаю участие в празднествах, то я сделал все возможное, чтобы прибыть во время. Хотя мои дела мне этого и не позволяли, все же я кружным путем, пробыв в дороге три дня и три ночи, приехал в Мюнхен 31 июля в 9 часов утра скорым страсбургским поездом. Поскольку я предполагал в тот же день выехать вечером в Гамбург, то оставил свой багаж в камере хранения на вокзале и тотчас же отправился в цирк, чтобы застать своих людей со слонами до ухода в город. Это мне удалось: они только-только выстроились, чтобы направиться к назначенному им в процессии месту.

Я нашел все в наилучшем порядке и лишь приказал снять с одного из слонов высокое седло, которое на нем неудобно сидело; то же я сделал и у двух других слонов, так как седла, видимо, стесняли их. Кортеж тронулся, все шло отлично, мои животные были смирны, как овцы. Подойдя к придворной ложе, слоны по команде укротителя выстроились в ряд и отдали честь. На некоторых узких улицах, где приходилось останавливаться, их буквально бомбардировали хлебом и фруктами. Если бы публика позволила себе что-либо подобное по отношению к какому-нибудь другому зверю, он не остался бы так спокоен, как мои слоны. Животные вели себя примерно до той поры, пока на обратном пути не встретили локомотив-дракон. Дракон, спокойно здесь стоявший, вдруг начал двигаться, хотя люди, им управлявшие, были предупреждены, что должны сначала пропустить слонов. Локомотив неожиданно выпустил целое облако пара в сторону слонов; это привело их в такой испуг, что они бросились бежать. Я тотчас же устремился к задней четверке слонов, чтобы остановить ее, и это, несомненно, удалось бы мне с помощью моих людей, если бы публика вела себя спокойно; но крики еще больше испугали животных, и они ринулись вперед. Счастье, что они разделились на две группы — по четыре слона в каждой. Свою четверку слонов мне четырежды удавалось останавливать, но публика, замахивавшаяся на них палками, зонтами, ножами и т. п., гнала их все вперед по улицам. Когда слоны миновали театр, я кинулся к двум бегущим впереди, и они чуть не раздавили меня в лепешку. Все же я остановился сам и заставил их также остановиться, но это успокоение продолжалось всего несколько секунд. Бегущая публика снова перепугала животных своими криками и возгласами. Тогда я побежал к палаткам, где упал совершенно без сил. Четыре слона были загнаны двумя моими людьми в какой-то двор и там связаны. После того как я немного отдохнул в палатке № 3 у любезно принявшего меня булочника, я поехал в цирк, где мне сообщили, что остальные четыре слона находятся уже на пути домой, куда они вскоре прибыли.

Еще в течение долгого времени местные журналисты и корреспонденты информационного бюро смаковали подробности «слоновой паники», сильно искажая во многих случаях подлинные факты. Когда страсти успокоились и «растоптанные чудовищами из джунглей» совершенно здоровые сидели за кружкой пива, закусывая редькой, мюнхенский репортер д-р Фридрих Трефц решил снова взяться за перо. Он сидел на трибуне на площади Одеон возле памятника королю Людвигу I и ломал копья о моих ни в чем неповинных слонов. Наконец, он разразился статьей, озаглавленной:

Слон в Гофбраухаузе

…И вот мы увидели восемь пышно разукрашенных слонов, которые с Карлом Гагенбеком во главе представляли восточную торговлю. Было намечено, что торжественная процессия пройдет по Людвигштрассе — этой широкой парадной артерии Мюнхена, дойдет до Ворот Победы, там повернет и пойдет по такому маршруту, чтобы участники процессии в свою очередь могли бы видеть группы ряженых и праздничные колесницы. В одной из групп был огромный дракон, который время от времени извергал из своих ноздрей пламя. На этом огненном чудовище сидел маленький ребенок, который тянул дракона за веревочку — символ власти человека над силами природы. Случилось так, что как раз в тот момент, когда дракон проезжал мимо гагенбековских слонов, находившийся внутри дракона машинист выпустил пар, и столб огня взвился в воздух. Слонов объял ужас. Испугавшись, они вырвались из рук своих проводников, следовавших рядом с ними и, несмотря на то, что у них были связаны передние ноги, помчались по улицам. Прежде чем я сам увидел с трибуны слонов, на трибуну с плачем и криками прибежали девушки и женщины, которые стали нас умолять пойти как можно скорее на место происшествия, что мы и сделали. Но к трибуне, фыркая и сопя, уже приближались огромные животные, сопровождаемые оглушительными криками толпы. Слоны промчались мимо трибуны и, прорвавшись через плотную массу публики, направились к национальному театру, на ступенях которого стояло так много народа, что негде было яблоку упасть.

Слоновая паника

Разыгрывались трагикомические сцены. Один мюнхенский советник коммерции, когда началась паника, взобрался на дракона и обнял его за шею. Один господин в цилиндре, с бело-голубым шарфом распорядителя схватил слона за хвост и попробовал его остановить. Добродушные животные, несмотря на свое волнение, прилагали все усилия к тому, чтобы никому не причинить вреда, и все, что случилось позже, было результатом растерянности и дикой паники самой толпы. Тысячи людей обратились в стремительное бегство и мчались по улицам, не обращая ни на кого внимания, даже на попадавшихся им навстречу детей. Сначала большинство публики вообще не знало, что происходит. И вот вдруг появились слоны, и панике уже не было границ.

Паника людей

Люди жались к стенам домов, но большинство попадало друг на друга. Лежавшие на земле были частью раздавлены слонами. Некоторые были прижаты к стенам домов. Душераздирающие крики неслись со всех сторон, и царило неописуемое смятение. Гагенбек, который шел между двумя слонами и изо всей силы пытался остановить животных, был ими так сдавлен, что упал без чувств. Роковую роль в этой истории сыграл один жандарм, выскочивший на лошади из группы слонов и закричавший: «Спасайтесь, сюда идут слоны!» Он, наверно, был преисполнен самых лучших намерений, но это было самое глупое, что можно было сделать.

Один очевидец, который наблюдал все перипетии этой катастрофы из окна ратуши, видел, как люди, которые были все время спокойны, вдруг начали падать, как подкошенные, оглашая воздух стенаниями. Счастье, что находившиеся в составе процессии военные музыканты оказались настолько хладнокровными, что, несмотря на смятение, продолжали играть, и это, несомненно, оказало некоторое успокаивающее влияние. Примечательно, что во многих местах порядок шествия не был даже нарушен, и участники процессии, ничего не подозревая, спокойно продолжали свой путь. Между тем в других местах паника все нарастала. Одному толстяку, который из-за своей корпулентности не мог быстро бегать, слон так наступил на мозоли, что он упал без чувств. У некоторых были переломаны руки и ребра. Принесенные многими горожанами стулья, скамейки и лестницы, опрокидываясь, создавали дополнительные препятствия для бегущих. Вся площадь Одеон была усеяна палками, тростями, шляпами, носовыми и головными платками и разными предметами туалета. Во многих местах образовались форменные баррикады из телег, скамеек и т. д.

Уже вскоре после начала катастрофы четырех слонов удалось успокоить. Другие же четыре продолжали длинное путешествие по улицам города. Один слон особенно заинтересовался старинным турниргофом, который во времена курфюрста был не раз свидетелем исключительных зрелищ. Животное сломало ворота и проникло во двор, обитатели которого, увидев слона, взобрались на крыши. Два других животных с испуга перевернули дрожки и в конце концов «приземлились» на строительной площадке, откуда их, несмотря на все усилия вызванных пожарных и эскадрон кавалерии, не могли выгнать в течение весьма продолжительного времени. Четвертый слон, продавив подгнивший пол в молочной лавке, провалился в подвал. Одна дама думала защититься от слона, раскрыв свой зонтик, чем его еще больше напугала. Некий бравый солдат королевского гвардейского полка искренне думал, что он поможет общему делу, если будет колоть слона штыком в хвост. Животное схватило неустрашимого вояку, подняло его вверх и потащило с собой через бегущую толпу.

Это была грубая ошибка — бить испуганных животных. Если бы слонов не трогали и дали бы им спокойно бежать, то, вероятно, не пострадал бы ни один человек. Было много и очень забавных происшествий, на которые способен не всякий комик. Один из убежавших слонов добрался до места, которое у местных жителей и иностранцев считается центром старого Мюнхена, и прямо направился в Гофбраухауз, где его завсегдатаи так и застыли с редькой в горле, когда гость-великан заслонил собой дверь. Слон не задерживаясь проследовал в биллиардную, где в этот момент, правда, не играли, но несколько тогдашних оригиналов, в числе которых был известный газетчик с длинной бородой, сидело за кружкой пива. Они ничего не сделали слону, и слон ничего не сделал лишившимся дара речи завсегдатаям этого дома. Только к вечеру гагенбекским сторожам удалось поймать животных. Как бы ни был велик страх, охвативший публику при виде обратившихся в бегство слонов, надо сказать, что слоны весьма снисходительно обошлись с публикой. Несмотря на это, было много убитых и раненых, и в полицию было заявлено о ста сорока пропавших детях. После катастрофы можно было часто слышать такую фразу: «Умнее всех вели себя слоны!»

Умные слоны!

IX. Приключения с гигантскими змеями и крокодилами

Гигантские змеи

Когда Маугли, герой знаменитых рассказов Редьярда Киплинга о джунглях, стоял в подземной пещере среди погребенных там сокровищ, лицом к лицу с охраняющим их удавом, он сказал, что не желает иметь дело с poison people — с «ядовитым народом». Маугли — это голос природы. Животные и люди бегут от ядовитого змеиного отродья и переносят свой страх и на безвредные породы змей. Змея стоит отдельно в общем плане мироздания и ничто духовное не связывает ее с другими созданиями. Она встречает только врагов или беглецов, у нее нет друзей. Когда однажды летом 1874 года у меня в зверинце громадной змее удалось выйти на свободу, все животные пришли в неописуемое возбуждение. Это был довольно слабый экземпляр Python sebae из Африки, которому я приготовил теплую ванну в деревянном чану. Чан был снабжен затвором и, кроме того, покрыт сверху одеялом. Когда все приготовили надлежащим образом, я отправился в свой рабочий кабинет, чтобы заняться корреспонденцией. Но через два часа меня оторвали от дела страшным известием: змея выскользнула из своей ванны и поползла по клеткам обезьян и попугаев. Я бросился в зверинец и застал там неописуемое смятение среди зверей. Все животные без исключения находились в страшном возбуждении и не отрывали глаз от гадины. Хищники, словно одержимые, прыгали в своих клетках и с ревом и рычанием кидались из решетки. Обезьяны и попугаи кричали изо всех сил — стоял адский гвалт. Ни одно из животных не хотело иметь дела со змеей.

Неописуемое возбуждение обезьян…

Поймать змею и водворить ее на место было нелегко. Наброшенные одеяла ничего не дали, пресмыкающееся так отогрелось в теплой ванне, что быстрота ее движений делала все наши усилия напрасными. Наконец, мне удалось накинуть змее на голову специальный мешок, которым мы пользовались для пересадки мелких зверей и обезьян из ящиков в клетки. Я захватил ее ниже головы и с помощью сторожей упрятал в ящик.

Испуг, охвативший в тот день зверей, вполне понятен. Из всех диких животных наибольшей осторожности требует обращение со змеями. У ядовитых пород это само собой разумеется, однако и у неядовитых опасность не менее велика, так как они обладают огромной мускульной силой и в состоянии раздражения склонны нападать и кусаться. Ни от одного другого животного моей жизни не грозила столько раз опасность, как от змей.

Через мои руки прошли тысячи змей, и я досконально изучил их характер, привычки и жизнь. Не раз мне приходилось вступать в форменную борьбу с крупными экземплярами, и я убедился на собственном опыте, что змея длиной от восемнадцати до двадцати футов может за очень короткое время задушить человека. После того как я видел, сколько съедает змея в неволе, я нисколько не сомневаюсь в том, что взрослый питон с Борнео может легко сожрать человека весом от ста до ста двадцати пяти фунтов. Однако насчет прожорливости змей распространяется и много небылиц. Несколько лет назад мне прислали вырезку из газеты. Настоящий образчик «точного» научного изложения. Сообщение гласило:

«Лошадь, проглоченная змеей. Мистер Гарднер в своем „Путешествии по Бразилии“ приводит поразительные сведения о том, сколько может проглотить боа-констриктор. Боа водится во всей провинции Гойяс и особенно часто встречается в лесистой части морского побережья, близ рек и болот. Иногда, по словам автора, гигантские змеи достигают длины в сорок футов. Самая большая змея, какую я когда-либо видел в своей жизни, попалась мне именно в этой местности, но она была уже мертва. За несколько недель до нашего приезда в Капе пропала любимая лошадь синьора Лагоера, которую никак не могли найти, хотя она паслась на лужайке недалеко от дома. Вскоре после этого в лесу, в дупле большого дерева, ветви которого склонялись к воде, нашли мертвой гигантскую змею. Она, по-видимому, еще живой была захвачена наводнением, и так как находилась в сонном состоянии, то и утонула. С помощью двух лошадей ее стащили на берег. Она имела длину тридцать семь футов. Когда ее вскрыли, то в ней нашли переломанные кости лошади и полупереваренное мясо. Головные кости не были повреждены, из чего сделали заключение, что боа проглотил лошадь целиком».

Здорово придумано! Впрочем, нет никакой необходимости прибегать к подобным вымыслам досужих охотников и корреспондентов, чтобы убедить читателей в силе и прожорливости змей. Для этого вполне достаточно подлинных фактов. Как-то совсем недавно я приказал убить рахитическую, а потому для коллекции непригодную китайскую карликовую свинью и бросить ее в ящик, в котором находились две большие змеи с Борнео. Свинья весила около пятидесяти фунтов и уже спустя три четверти часа была съедена одной из этих змей, Я решил продолжить опыты кормления змей, как только у нас в саду окажутся подходящие павшие животные. Вскоре последовали две антилопы-нильгау, которые были съедены змеей в течение ночи, хотя каждая из них весила около двадцати фунтов. Немного времени спустя мне пришлось наблюдать, как змея в двадцать пять футов длиной сожрала барана, весившего двадцать восемь фунтов. Оказалось, что она еще не насытилась, и спустя несколько часов я снова бросил ей тридцатидевятифунтового барана, от которого отказались три другие змеи. Она же схватила и этого и через полчаса проглотила и его. Но оказалось, что эта змея может сожрать еще больше! Когда восемь дней спустя околел сибирский каменный козел, весивший семьдесят четыре фунта, я приказал отрубить у него рога, а труп бросить змее на съедение. Сторож думал, что такое крупное животное не может быть проглочено змеей, втайне и я был того же мнения. Но уже через час, когда я с волнением вошел в павильон рептилий, то, к великому своему удивлению, увидел, что та же самая обжора, которая неделю назад съела двух баранов, была занята тем, что заглатывала третью громадную тушу. Голова козла уже исчезла в пасти чудовища. Я немедленно послал за фотографом, чтобы заснять интересное зрелище. Глотание, видимо, требовало от змеи большого напряжения, потому что она время от времени стонала — обстоятельство, тоже совершенно новое для меня. Когда из пасти змеи торчала только одна нога туши, я приказал сделать снимок. Но, испуганная вспышкой магния, змея выдавила обратно свою жертву, на проглатывание которой она затратила почти два часа. Чтобы определить мускульную силу змеи, я велел сделать вскрытие выброшенного ею козла. Оказалось, что шея у него совершенно вывернута. Многие кости, как, например, ребра, выломаны из позвонков. Уже по этому можно составить себе приблизительное представление о мускульной силе гигантских змей.

Живых животных змея убивает очень быстро. Она хватает свою жертву за голову и с молниеносной быстротой обвивается верхней частью туловища вокруг шеи, которую и вывертывает из позвонков. Пожирает змея только мертвое животное. Она до тех пор сжимает свою жертву, пока не почувствует, что всякое движение с ее стороны прекратилось и только тогда приступает к пожиранию. Если змее попадаются более крупные животные, то она сперва обрызгивает слюной голову животного, чтобы та лучше скользила при заглатывании. При заглатывании добычи нижняя челюсть змеи расширяется, как резиновый мешок. Когда змея глотает, то она концом хвоста обвивает добычу и медленно подталкивает ее в разинутую пасть, все время двигая верхней и нижней челюстями. Время от времени наступает пауза для отдыха, продолжающаяся минут двенадцать. Тут же замечу, что одна из змей сожрала козу весом в восемьдесят четыре фунта за полтора часа!

Когда видишь больших толстых змей-гигантов, спокойно лежащих в теплых стеклянных клетках, то трудно даже себе представить, какую силу, ловкость и быстроту они способны развивать. Сотни гигантских змей всех видов и пород прошли через мои руки в буквальном смысле слова. Несчетное число раз я получал от них укусы, однако укусы этих змей неопасны, и я не обращал на них внимания. Обычно острые как иголки, зубы остаются в ране, их нужно тотчас же вытащить, а рану тщательно промыть и перевязать. Однажды один из моих покупателей сам захотел выбрать себе змею, причем так неловко взял ее, что она сильно укусила его в руку, и мне стоило большого труда вызволить его из опасного положения. Застрявшие в ране зубы я немедленно вытащил и тут же промыл рану водой, Но так как сам пострадавший весьма легкомысленно отнесся к случившемуся, то ему впоследствии все же пришлось обратиться к врачу, и он несколько недель не мог владеть укушенной рукой. Мускульные кольца у змей-гигантов несравненно опаснее пасти. Только своему хладнокровию, а также ловкости я обязан тем, что из многих опасных приключений со змеями я вышел целым и невредимым. Самым опасным приключением подобного рода была борьба со змеями, в которую мне пришлось вступить в девяностых годах. Я должен был с помощью сторожа пересадить из одного ящика в другой четырех темных питонов длиной от пятнадцати до восемнадцати футов. Как всегда в таких случаях, я вооружился большим шерстяным одеялом для защиты лица, которое змеи обыкновенно стараются укусить. Я уже успел пересадить без особых усилий две змеи, но когда занялся третьей, то четвертая, как молния, бросилась на меня с открытой пастью, и я, конечно, получил бы серьезные ранения, если бы не сорвал с головы фетровую шляпу и не бросил ее змее. Пока змея яростно грызла шляпу, я схватил ее за шею и приказал сторожу скорее принести мешок-западню. Тот от волнения замешкался, а змея обвилась хвостом вокруг моей правой ноги и все крепче стала ее сжимать своими кольцами, пробуя обвиться вокруг меня снизу. Я отчаянно сопротивлялся. Если бы змее удалось захватить в свои тиски верхнюю часть моего туловища, то для меня все было бы кончено. Вдруг я увидел на полу самый конец ее хвоста и с такой силой наступил на него левой ногой, что змея от боли или от испуга тотчас же отпустила меня. Однако она с быстротой молнии бросилась на меня снова, но теперь я уже успел вооружиться и отразил нападение змеи шерстяным одеялом, в которое я ее завернул, и благополучно бросил в ящик. Другая змея, к счастью, во время этого эпизода свернулась клубком и глядела полузакрытыми глазами на происходившую борьбу как нейтральная сторона.

Еще более серьезную борьбу, которая обнаружила всю злость и дикость этих тварей, мне пришлось выдержать весной 1904 года. Жертвой этой борьбы чуть не стал мой старший сын Генрих. На него напала громадная змея, но и он в свою очередь вцепился в нее, мешая обвиться вокруг себя. Конечно, не могло быть сомнения в том, на чьей стороне была бы победа в этой неравной борьбе, если бы своевременно не подоспела помощь. Генрих, сторож и я, подобно известной группе Лаокоона, напрягая все свои силы, долго боролись с чудовищем. Вдруг змея схватила своим освободившимся хвостом правую ногу Генриха и стала подниматься все выше и выше. Началась борьба не на жизнь, а на смерть, и только ценой огромного напряжения нам удалось с помощью моего инспектора запрятать тварь в мешок. Она весила около двухсот фунтов и была длиной двадцать шесть футов.

Уменье и ловкость в обращении с этими опасными рептилиями приобретаются только долгим опытом. Овладению знанием, которое давалось с большим трудом, предшествовало экспериментирование, которое не всегда было успешным. В начале семидесятых годов один капитан привез из Бразилии в Гамбург двух боа-констрикторов. Когда я поднялся на палубу парохода, то стюард мне тут же сообщил, что змеи лежат неподвижно в ящике и, наверно, околели. Была середина декабря, и змей держали непокрытыми в нетопленном, холодном помещении. Они просто оцепенели. Капитан, который как раз подошел ко мне, уже распорядился, чтобы змей выбросили за борт. Когда я предложил сделать попытку оживить змей, то моряк смеясь дал свое согласие. Я завернул безжизненных рептилий в шерстяное одеяло, нанял дрожки и поехал на Шпильбуденплатц, где мы тогда жили. Отец засмеялся, увидев змей, и сказал: «Если тебе удастся воскресить этих двух змей, значит ты можешь творить чудеса». Я положил моих змей просто у печки, в птичьем отделении. Через час мне сообщили, что среди птиц началось страшное смятение, по-видимому случилось что-то необычайное. Действительно, у печки никого не было, змеи уползли. Крик птиц позволил легко найти место, куда «мертвые змеи» поползли на прогулку. Поразительно, какие бывают случаи на свете! В то время как я был занят охотой на змей, дверь отворилась и вошел Крейцберг, старый владелец зверинца, вернувшийся из России. Он тотчас же принял участие в охоте, и когда мы поймали беглецов, рассказал мне улыбаясь, что приехал как раз, чтобы купить змей. Он дал мне за них восемьдесят талеров. Еще двум людям был преподнесен сюрприз — моему отцу и капитану, которому на следующий день положил на стол половину выручки — сорок талеров.

Впоследствии выяснилось, что случаи оживления змей нередки. Но не всегда у меня так удачно получалось с оживлением, как этот раз. Наихудший случай произошел в 1883 году. Англии я купил 163 гигантские змеи, стоившие тысячу фунтов стерлингов. Змей отправили в Гамбург. На третий день разыгрался сильный шторм, и пароходу пришлось вернуться Лондон из-за недостатка угля. В Грейвсенде пароход набрал толь и снова взял курс на Гамбург. Семь дней должны были мы, привыкшие к тропическому теплу, провести в холодном Северном море. В Гамбург они прибыли совершенно застывшими, без признаков жизни и на этот раз не помогли никакие домашние средства. Пропали все уплаченные за них деньги, пропала и возможная прибыль примерно в том же размере, так как змеи были уже запроданы мною в США по соответствующей цене. При этих обстоятельствах, можете мне поверить, траур по погибшим змеям был вполне искренним.

Мое первое знакомство с «ядовитым народом» началось с гадюк. В шестидесятых годах как-то летом к нам принесли большой плоский ящик, затянутый сверху проволокой и обшитый досками. Это были гадюки. Так как этих змей нельзя было оставлять в таком ящике, я сколотил для них более удобный. Предстояло решить довольно трудную задачу — переправить гадюк в новый ящик. Я тогда не был еще знаком с их привычками и особенностями. Думая, что можно просто перетрясти змей из одного ящика в другой, я оторвал одну доску, отогнул находящуюся под ней проволочную сетку и начал энергично трясти ящик. Гадюки моментально высунули головы в отверстие, однако они совершенно не собирались переходить в другой ящик, а направились в стороны и уже почти готовы были ускользнуть. Еще и сейчас меня охватывает ужас, когда я вспоминаю опасность, которая мне тогда грозила. Быстро приняв решение, я стал снова трясти ящик, загоняя гадюк уже обратно, после чего закрыл отверстие другим ящиком. Потом в ящике, где находились звери, я вырезал острой пилой четырехугольное отверстие, примерно в три дюйма шириной, и поставил другой ящик таким образом, что его отверстие, закрывающееся задвижкой, пришлось прямо против отверстия ящика, де сидели змеи. С первого ящика я снял деревянную обшивку, так что через проволочную сетку стал проходить дневной свет, знал, что змеи предпочитают находиться в темноте. И действительно, не прошло и часа, как восемь гадюк уже переползло в другой ящик, который я просто запер на задвижку.

С этого времени у меня появилось безграничное почтение к ядовитым змеям. Все же, несмотря на всю мою осторожность, я однажды чуть не поплатился жизнью из-за гремучей змеи. Как-то летом 1898 года, вернувшись из деловой поездки, я отправился инспектировать отделение рептилий. Меня поразил запах падали, а при более детальном осмотре я нашел в одной из больших змеиных клеток, обтянутых проволокой, среди живых гремучих змей двух околевших, которые уже начали разлагаться. Нужно было тотчас же удалить их трупы. Я взял этот ящик и попробовал с той стороны, где имелась небольшая выдвижная дверца, пропустить внутрь ящика кусок толстой проволоки с концом, загнутым в крючок, и таким образом вытащить околевших змей. Для этого мне пришлось встать к ящику лицом, в то время как левой рукой я засовывал снизу проволоку. Мне удалось очень скоро зацепить крючком один из трупов и вытащить его наружу. До второго трупа добраться было труднее, он лежал под двумя живыми змеями. Мне пришлось их потревожить, на что оба чудовища страшно обозлились, особенно то, что было покрупнее. Когда я вплотную прислонился лицом к проволочной сетке, чтобы лучше видеть, одновременно защищая глаза от солнечного света правой рукой, змея вдруг кинулась к сетке с широко открытой пастью. В ужасе я отпрянул от змеиного ящика и выждал, пока чудовище не успокоилось, после чего как ни в чем не бывало снова принялся за работу и довел ее без всяких приключений до конца.

Только на следующий день я узнал, какой страшной опасности я подвергался и что смерть стояла со мною буквально рядом. Когда я одевался, жена обратила мое внимание на ряд пятен, видневшихся на правом рукаве, которые я принял сначала за грязь. Один внимательный взгляд на подозрительные пятна заставил меня содрогнуться. Это были маленькие тонкие зеленоватые кристаллы. Змея, укусив проволочную сетку, брызнула весь свой яд в лицо и только благодаря тому, что лицо было защищено рукой, я избег смертельной опасности. Вследствие постоянного пребывания на воздухе у меня во многих местах сошла кожа с лица, и если бы яд попал на обнаженные места и проник в кровь, я должен был бы погибнуть. Мне приходилось наблюдать, как морские свинки и крысы, укушенные гремучей змеей, околевали через минуту.

Тем не менее я однажды был свидетелем случая, когда гремучая змея была побеждена крысой, которую ей бросили на съедение. Велико было наше удивление, когда мы наутро нашли огромную гремучую змею с прокушенной шеей, а крысу — сидевшей совершенно спокойно в углу клетки и закусывавшей мясом своего поверженного врага. Жаль, что не было свидетелей этой интересной борьбы. Отдав должное этой смелой крысе, мы в дальнейшем воздерживались давать в пищу змеям диких, только что пойманных крыс.

Борьба змей между собой — явление нередкое, они ссорятся из-за добычи, и случается, что более крупная пожирает меньшую вместе с оспариваемой добычей. Все змеи отличаются глупой, почти автоматической прожорливостью. Однажды после кормежки я на ночь покрыл шерстяным одеялом боа-констриктора, который содержался в клетке, подогреваемой горячими бутылями. И что же вы думаете? Змея в продолжение ночи стала глотать одеяло, но ей удалось проглотить его только наполовину, наутро я нашел змею мертвой. Она буквально подавилась одеялом.

Мне не приходилось более сталкиваться с подобными глупыми происшествиями, но зато часто бывали случаи, когда одна змея проглатывала другую и из-за добычи происходили даже дикие поединки. Однажды два питона — длиной девяти и семи футов — одновременно схватили кролика. Один начал заглатывать его с головы, другой с хвоста. Кончилось тем, что большая змея вместе с кроликом сожрала и змею меньших размеров. На следующее утро можно было ясно видеть, как меньшая змея во всю длину лежала внутри большой.

В другой раз четыре крупные змеи кинулись одновременно друг на друга из-за брошенного им в клетку мертвого кролика, и тут началась такая схватка, какую невозможно даже описать. В одно мгновение три твари спутались в громадный клубок и начали дико кататься по клетке. Когда голова одной из змей очутилась в пасти другой, я попробовал их разнять. Немедленно все они с разинутыми пастями бросились на меня, и мне пришлось предоставить их самим себе. После трехчасовой борьбы измотанные рептилии оставили друг друга. Казалось, что этого момента только и ждала меньшая из змей, не принимавшая участия в схватке, а только наблюдавшая ее. Она выползла из своего угла, потянулась к кролику и начала было его уже проглатывать, но тут у нее появилась соперница; другая змея, не успев отдохнуть от драки, обвила несколько раз хвостом ее шею и стала сжимать с такой силой, что меньшая змея не только выпустила кролика, но и стала неспособной к сопротивлению. Удерживая своими кольцами меньшую змею, большая тут же проглотила кролика. Покончив с ним, отпустила свою соперницу, а та, полная ярости, молниеносным движением обвилась округ победительницы и в свою очередь так сильно сжала е, что чудовище застонало. Немедленно все змеи снова сплелись отчаянной схватке, которая продолжалась целых одиннадцать асов. Такого упорного сражения у больших индийских питонов, которые считаются самыми крупными среди змей-гигантов, зверинце еще не наблюдалось. Я готовился найти на другой день пару трупов — ничего подобного, каждый из четырех буянов мирно лежал, свернувшись клубком в своем углу.

Тем не менее подобные сражения ничто в сравнении с теми которые происходят между гигантскими змеями с Борнео. Они не ограничиваются тем, что обвивают друг друга, но и кусаются, как собаки, своими острыми, словно ножи, зубами. Жадность служит причиной впадения их в неописуемую ярость. Я припоминаю случай, когда большая змея укусила меньшую в затылок, затем обвилась всем телом вокруг нее и вырвала у своей жертвы большой кусок мяса из шеи. Что значит подобное проявление силы, может понять только тот, кто знает о необыкновенной эластичности крупных змей. Страшная рана была нанесена раньше, чем я мог разъединить этих гадину пока я обрабатывал острой палкой чудовище, несчастье уже произошло. Я в тот же день приказал сфотографировать укушенную змею, чтобы сохранить снимок следов этого страшного укуса. Раненая змея через несколько дней околела. За последние годы в моем Штеллингенском зоопарке я мог часто наблюдать подобные схватки, о которых я в заключение расскажу.

Известно, что способ принятия змеями пищи и поглощаемый объем ее требуют для нормального пищеварения особых сил. Самое интересное из того, что мне довелось наблюдать, — это обжорство одного индийского питона длиной четырнадцати футов, который за одни сутки проглотил четырех ягнят, весивших от одиннадцати до семнадцати фунтов каждый, причем рога их были длиной в семь сантиметров. Через два дня змея так распухла от образовавшихся в ней газов, что у нее лопнула кожа на тридцать сантиметров в длину и на пять в ширину. Переваривание этого «обеда» кончилось только на десятый день. Шерсть была выброшена клубками в виде белого цвета экскрементов, а копыта и рога вовсе не были переварены. На одиннадцатый день змея снова сожрала ягненка. Дикая свинья, по-видимому, представляет собой более трудно перевариваемую пищу. Так, например, через восемь дней после прибытия из Сингапура в наш зоопарк огромной змеи с Борнео длиной в двадцать пять футов в ее экскрементах нашли копыта и клыки дикой свиньи.

Чувствительным людям, которых, может быть, возмущает неэстетичная прожорливость змей, известным утешением послужит то обстоятельство, что змеи могут долго голодать и иногда делают это добровольно. Очень прожорливые рептилии, которые часто по три-четыре недели подряд принимали пищу, вдруг без всякой причины отказывались от предлагаемой им еды и по полгода ничего не ели, причем без малейшего для себя вреда.

Я знаю случай, когда змея два года ничего не ела, а потом как ни в чем не бывало набросилась на пищу и после этого еще много лет прожила в Амстердамском зоологическом саду! Лучше всего и быстрее всего едят змеи в хорошую погоду на открытом воздухе. Змеи должны содержаться в теплых, всегда хорошо проветриваемых клетках, причем температура должна быть не ниже восемнадцати градусов по Реомюру, но еще лучше, если убудет двадцать пять градусов. Если змеям не создают необходимой им температуры, то они не едят, не двигаются, и, кроме ого, от простуды у них начинается гниение в пасти. Если крупную рептилию поместить в теплую клетку с большим бассейном, то она излечивается сама. Змея неделями не вылезает из воды, на поверхности торчит только кончик носа для дыхания. Вода очищает зараженную пасть, отмачивая болячки, которые животное удаляет, качая головой из стороны в сторону. Иногда мы пером помогали удалять гнилые куски и, таким образом, вылечили немало змей.

Порой змеиная клетка превращается в детскую. Змеи, о которых я здесь рассказывал, кладут яйца и их высиживают; водяные змеи рожают живых детенышей. Лет пятнадцать назад мне как-то представилась возможность наблюдать подобное явление. Мамаша-урожденная Еunectes murinus — принадлежала к породе крупнейших змей, водящихся в Бразилии. Она была пятнадцати футов длины и необыкновенно толста. Через несколько месяцев у нее родились сорок восемь змеенышей. Щедрое семейное благословение! Я не мог известить об этом счастливого отца, так как он остался где-то в бразильских лесах. В этой истории есть и свой минус — все змееныши, из которых каждый сидел в отдельном мешочке, оказались, к сожалению, мертвыми. У змей, кладущих яйца, приплод тоже получается в громадном количестве. Я припоминаю одну змею из породы темных питонов, которая во время пути отложила огромное количество яиц. Когда я спугнул змею с яиц, то увидел трех-четырех змеенышей, которые высовывали головы из своей похожей на пергамент скорлупы. Змееныши пользовались скорлупками, как домиком, из которого они время от времени выползали и вползали обратно. Змею на время высиживания яиц устроили в большой, вместительной клетке. Из пятидесяти яиц она высидела двадцать одно, остальные высохли. Некоторые змееныши вообще не вылезали. Вопрос кормления вначале показался затруднительным. Лягушек змееныши не ели. Напротив, им по вкусу пришлись белые мыши, которых они убивали и глотали так же, как это делали взрослые змеи. В конце концов я продал все змеиное семейство в Париж, в Jardind Acclimatation. К сожалению, за змеенышами не было надлежащего ухода, и они все околели. Из них сделали, чучела, положили обратно в скорлупу, и интересующиеся могут еще и теперь увидеть их в зоологическом саду Парижа.

Чем больше и дольше я наблюдал за змеями, тем мне становилось непонятнее, почему змеи считаются символом премудрости. Прожорливость, лень и при некоторых обстоятельствах необузданная ярость — вот, по моему мнению, те проявления, из которых в основном слагается жизнь змей. Несмотря на это, я не берусь утверждать, что змеи лишены каких-либо дарований. Это показывают результаты работы заклинателей змей, но я все же сомневаюсь, что со змеями можно, хотя бы приблизительно, добиться того, что достигается с животными высшего порядка и что укротитель змей может быть в таких дружеских отношениях со своими питомцами, как дрессировщик с другими зверями. В отличие от индийских заклинателей змей их коллеги европейцы или американцы никогда не работают с кобрами или индийскими очковыми змеями. Я прошу извинения у них, что выдаю их секрет, но работают они почти исключительно с молодыми экземплярами гигантских змей, вроде индийского питона или американского боа.

Как часто ни видит публика змей, она их знает так же плохо, как и многих других животных, выступающих в цирке или находящихся в зоологических садах. Мне нередко приходилось слышать в моем зоопарке такие реплики: «Посмотри, друг мой, на этого красивого страуса, какие у него чудесные павлиньи перья!» Или как-то в Триесте при перевозке небольшого африканского носорога я слышал, как один мужичок говорит другому: «Гляди, вот идет маленький слон». «Глупости, ты что не видишь, у него ведь нет хобота». «Ах ты, глупая башка, он у него еще растет!». Я могу держать пари, что из сотни зрителей только очень немногие могут судить о том, каких змей им показывают.

Сегодня профессия заклинателя змей за редкими исключениями принадлежит уже прошлому. А между тем было время, когда я импортировал змей в большом количестве. Однажды я сразу получил 276 экземпляров Python bivittatus, которые нашли хороший сбыт в США. Укротитель змей никогда не станет работать с экземплярами ядовитых пород, у которых целы зубы. Прежде всего он вырывает им все ядовитые зубы. Несмотря на эту предосторожность, укротитель все же в опасности, он должен быть всегда начеку, так как ядовитые зубы вырастают вновь. Само собой понятно, что ядовитая змея, у которой вырваны зубы, менее опасна, чем обыкновенный молодой экземпляр змеи-гиганта, не говоря уже о ее взрослом экземпляре. Кроме того, челюсть гигантской змеи гораздо сильнее, чем у кобры.

Я никогда не видел, чтобы со змеями проделывали какие-нибудь фокусы. Единственный трюк, который практикуется с ними, состоит в том, что змею берут из темноты, в которой ее держали, и вытаскивают на свет. Раздраженное пресмыкающееся начинает быстро ползти, и кажется, что оно хочет напасть на своего укротителя, который успокаивает его музыкой. Однако я со всей категоричностью утверждаю, что нет в природе такого создания, на которое бы так или иначе не действовала музыка. Я, конечно, не говорю, что голодная змея охотнее удовлетворится Лунной сонатой, чем кроликом, но считаю несомненным, что змеи также охотно слушают музыку.

В этой главе мне хочется еще поделиться с читателями воспоминанием об одной прекрасной уроженке Прованса, которая в свое время доставила мне много удовольствия. Это было еще начале моей карьеры, когда я выступал в роли директора цирка. Тогда среди моих артистов был человек, выступавший перед публикой с головокружительным номером — он ходил по потолку. В присутствии изумленной публики, он держался на потолке, как муха, и затем обегал его кругом. Секрет номера заключался в специально сконструированных ботинках, подошвы которых, полые изнутри, наполнялись воздухом и потому присасывались к потолку. В течение нескольких лет он заработал на своем номере много денег, и собрал приличный капиталец. Наконец, он устал работать, к тому же ему несколько раз приходилось падать на голову. Короче говоря, он как-то познакомился с моей красавицей из Прованса, о которой я хочу рассказать подробнее. Это была девушка с необыкновенно хрупкой фигурой, с большими, очень красивыми темными глазами и длинными, изумительно черными локонами. Он женился на этой девушке и сделал ее укротительницей змей, что приносило молодой чете хороший заработок в течение многих лет.

Дрессировка и обезвреживания змей

Молодая дама под мелодраматическим именем Наладамаянта, снискала себе большую известность в США, где долго выступала в цирке у Форепога, получая крупный гонорар за свои выступления. Она выработала особый метод дрессировки и обезвреживания змей. Были заказаны сетки, изготовленные из тонких каучуковых нитей и похожие на сетки, которые наши дамы носят для шиньонов. Эти каучуковые сетки она надевала своим питомцам как намордник и укрепляла их сзади головы, в самой широкой части затылка. Через несколько дней змеи поняли бесполезность сопротивления своей укротительнице и стали позволять ей спокойно к ним прикасаться и класть их в любое положение, причем представление сопровождалось восточной музыкой. Она приказала изготовить по своему собственному проекту особые ящики для змей и брала их с собой в спальню. Наладамаянта добивалась наибольшего успеха у публики тем, что пускала в конце представления некоторых змей по арене и под звуки бравурного марша, дразня их все время палками, позволяла бросаться на себя с разинутыми пастями. Прошло уже много лет, и я не испорчу репутации моей прекрасной южанке, если расскажу, что эти змеи уже не имели ядовитых зубов и большей частью были простыми питонами. Интересно отметить, что даже и эти довольно глупые змеи, наконец, поняли неоднократно повторяемый трюк. Спустя четыре-шесть недель самые злые из них и те не делали эффектных прыжков и не кидались с разинутой пастью на укротительницу, когда она их дразнила. Наладамаянта поэтому должна была часто приобретать новых змей и в течение многих лет была моей лучшей покупательницей. Почти каждые два месяца я посылал ей в Америку ящик с разными змеями. Что она делала с мудрыми змеями, которые не давали себя дразнить, я не знаю, но думаю, что она их перепродавала с барышом.

Теперь я хочу немного рассказать о еще более непривлекательном «обществе». Это животные, с которыми не может быть никакой дружбы, напротив — от них нужно всегда держаться на почтительном расстоянии, если не хочешь причинить себе вреда. Я говорю о крокодилах, предки которых уже миллионы лет назад населяли первобытные леса. При всем уважении к почтенному родословному древу этих прожорливых бестий, я всегда держался от них подальше. Может быть, для меня было счастьем, что я еще в юности получил от крокодила памятку, которая всю жизнь служила мне вечным напоминанием об опасности при обращении с ними. Однажды небольшой крокодил длиной всего в два фута укусил меня в указательный палец и только благодаря своевременно оказанной врачебной помощи я избежал ампутации руки. С тех пор через мои руки прошло более двух тысяч крокодилов и, как видите, ни один из них не проглотил меня. А ведь однажды при упаковке двадцати аллигаторов для Дюссельдорфской выставки, я упал вниз головой в бассейн, кишевший крокодилами! Непостижимо, с какой быстротой может соображать и действовать человек в момент грозящей ему опасности. Мысль и действие словно молния и гром. Прежде чем крокодилы успели опомниться, я уже выбрался из бассейна. Если бы меня схватил хотя бы один крокодил, я бы, несомненно, погиб. Я знаю по опыту, что стоит одному крокодилу схватить свою жертву, как в тот же момент в нее впиваются острыми челюстями все остальные.

Мне неоднократно приходилось наблюдать борьбу аллигаторов, испытывая при этом жуткое ощущение, тем более что в подобных схватках к тому же погибал ценный товар. Эти животные неумолимы в своей ярости. Они, как и муравьи, вгрызаются руг в друга и не успокаиваются до тех пор, пока совершенно не размозжат голову противника. Я был свидетелем подобной яростной схватки в восьмидесятых годах, когда мы получили большую партию аллигаторов — триста штук. По дороге животные стали страшно злыми, они словно накопили в своих ящиках запасы злости. Их яростное сопение напоминало шум паровой машины, когда она выпускает пар. Прибывшие ящики были вдвинуты вовнутрь специальной изгороди и расставлены вокруг большого бассейна. Как только пятый или шестой аллигатор вылез из своего ящика, то без всякой видимой причины все они, словно бешеные собаки, сцепились друг с другом. В одно мгновение шесть крокодилов сплелись в катающийся клубок, который со странным сопением и всплескиванием, с дико бьющими по воде хвостами, кружился по бассейну. Животных охватила неописуемая ярость. С хрустом и скрежетом челюсти дробили кости рвали мясо. Высоко летели брызги, и вода постепенно окрашивалась кровью, вытекавшей из множества глубоких ран. Попытка разнять крокодилов не увенчалась успехом. Все что мы могли сделать — это наполнить до краев бассейн, чтобы животные могли, найти под содой себе лучшую защиту. На другой, день, когда спустили воду, можно было определить ущерб. Почти все сражавшиеся остались на месте, хотя некоторые из них были еще живы. Но в каком виде! У двоих были разбиты обе челюсти, у двух других были вывернуты передние лапы, державшиеся только на коже. У пятого вытек глаз, а шестому милые товарищи отгрызли кусок хвоста. Это единственный крокодил, который поправился и был впоследствии продан.

Позднее всем новоприбывшим крокодилам я стал надевать намордники, сплетенные из тонких веревок. Хотя они всегда кидались друг на друга, полные воинственного задора, однако уже не могли наносить увечья, так как их страшные пасти были закрыты. Через шесть-восемь дней наступало успокоение, и я мог снимать намордники. Острым ножом, укрепленным на длинном шесте, я перерезал веревку на шее крокодила, находясь с целью безопасности на некотором расстоянии от них. Затем длинным крючком ловил петлю и стягивал ее с носа животных. Само собой разумеется, что не со всех крокодилов намордники снимались одновременно. Проходили долгие дни, прежде чем се они получали возможность широко разевать свою пасть.

Крокодилы могут неделями, даже месяцами находиться без пищи. Для кормления аллигаторов я выбирал по возможности жаркие дни, предпочитая вечерние часы. С ведром, наполненным кусками мелко нарезанных конских и коровьих легких, я подходил к бассейну и постепенно один за другим начинал бросать куски в воду так, чтобы они падали с плеском. Тогда крокодилы высовывали свои головы из бассейна и хватали мясо. Позднее я стал насаживать кусочки мяса на конец длинного деревянного шеста, которым водил по воде до тех пор, пока мясо не исчезало в пасти. Постепенно я стал подходить к бассейну все ближе и ближе и, наконец, добился того, что некоторые из этих дикарей через четыре-шесть недель стали брать у меня пищу из рук. Дружеские отношения между этим пресмыкающимся и человеком, конечно, совершенно невозможны. Если не принимать известных предосторожностей, то крокодилы вместо мяса без всяких обиняков отгрызут руку. Когда их кормили, они всегда сопели, но без особой злости.

Маленьких аллигаторов я часто приучал уже на восьмой день брать пищу из рук. Девятифутовый крокодил, т. е. не такой уж большой экземпляр, у меня на глазах сожрал однажды сорок три фунта мяса. При хорошем уходе крокодилы растут очень быстро. Я полагаю, что они достигают полного роста к восемнадцати или двадцати годам.

Самый большой аллигатор, которого мне лично приходилось видеть, имел в длину двенадцать футов, хотя уже давно стреляют четырнадцатифутовых крокодилов. Большая часть импортированных мною крокодилов принадлежала к обыкновенному виду Alligatormis sisipiensis, которые водятся в южных штатах США. В первый раз мы получили транспорт этих животных в 1856 году; его привез нам старый гамбуржец по фамилии Тишер. Он жил в Новом Орлеане и занимался ловлей крокодилов, черепах и других животных. В Бремене закупленные моим отцом звери были перегружены на специально зафрахтованный нами небольшой корабль. На его палубе я доставил в Гамбург около тридцати ящиков с аллигаторами всех размеров, черепахами разных видов и другими существами, среди которых были также жабы, гремучие змеи и американские ужи. После долгих переговоров мы приобрели этот транспорт за шестьсот прусских талеров. От довольного исходом сделки торговца я получил в подарок небольшого аллигатора — трех с половиной футов длины. Хотя мой «подарок» был слеп на один глаз, но даровому коню в зубы не смотрят.

Помещения для животных находились в старом здании музея в Сан-Паули и были очень примитивны. Часть аллигаторов посадили в чаны для тюленей. Черепах я продал почти целиком в Гамбургский музей. Смотритель Зигель, впоследствии инспектор гамбургского зоологического сада, был большой знаток этих животных, большую часть которых он перепродал затем в другие европейские музеи. Легче всего было тогда сбыть крокодилов, которые в те времена в музеях и зверинцах еще считались редкостью. Моего одноглазого аллигатора я продал за восемь прусских талеров — для двенадцатилетнего мальчика целое состояние. С транспортами подобных животных Тишер приезжал и в последующие годы в Гамбург, но затем исчез с горизонта. Мы впоследствии узнали, что он умер от укуса змеи.

По сравнению с большими индийскими крокодилами, которые водятся в Ганге и Брахмапутре, американские аллигаторы — просто карлики. Одного из этих гигантов Киплинг описал в чудесном рассказе «Погребатель трупов», сделав его героем своего произведения. Молодой крокодил из породы гавиалов (Gavialis gangeticus), гигант длиной двадцать четыре фута, живет в реке неподалеку от одного индийского селения и с незапамятных времен берет с него дань. Это был «Мугер Муггергат» …Чудовище лежало в футляре, как пишет Киплинг, имевшем вид трижды заклепанного пароходного котла, обитого гвоздями, замазанного и засмоленного. Желтые острия верхних зубов выступали над флейтообразной нижней челюстью. Я думаю, что английский писатель в своем описании недалек от истины. Две шкуры подобных животных приобретены мною много лет назад. Мой будущий агент Иогансен, бывший тогда старшим офицером ганзейского судна, привез их с собой, и эти крокодиловые шкуры в настоящее время находятся в королевском музее в Вене.

Вот что рассказывал Иогансен по этому поводу. Когда он несколько лет назад спускался с транспортом слонов из Ассама до реке Брахмапутре, то заметил двух гавиалов длиной по крайней мере двадцать пять футов. Он выстрелил в крокодилов и предложил капитану барки триста рупий, если тот поможет вытащить ценную добычу и возьмет ее на борт. К сожалению, все было напрасно, вследствие сильного течения крокодилов найти не удалось: их отнесло в сторону. Иогансен утверждает, что он видел еще более крупных крокодилов-гигантов длиной тридцать футов. В следующую поездку он получил от меня задание привезти гавиала. В те времена перевозка такого животного живьем представляла большие трудности. Молодые экземпляры при перевозке обычно погибали. В Белом Ниле и в больших африканских озерах водятся крокодилы длиной в двадцать футов. Я полагаю, что самым крупным является все же индийский. Но удастся ли увидеть когда-нибудь подобного гиганта в неволе?

Гигант в неволе

X. О разведении и акклиматизации животных

Акклиматизации животных

Когда в середине шестидесятых годов я впервые совершил поездку в Англию, то увидел зимой в одном зверинце, принадлежащем некоему Дею, большого шимпанзе. Животное каталось в снегу на крыше парусиновой палатки. Когда ему становилось холодно, оно забиралось обратно в палатку и искало места у печки. Шимпанзе поступало так же, как человек, ищущий тепла после того, как он добровольно померз и сознает, что это полезно для его здоровья. Этот маленький эпизод заставил меня призадуматься.

Впоследствии в Мюнстере (Вестфалия) я наблюдал, как обитателей обезьяньего домика выпускали среди зимы на открытый воздух. Наружные клетки соединялись задвижками с внутренними, которые животные сами открывали, когда хотели переменить помещение. Во внутреннем помещении температура всегда поддерживалась от десяти до пятнадцати градусов по Реомюру, но животные не боялись выходить гулять даже тогда, когда было около двадцати градусов мороза.

Меня всегда интересовал вопрос, можно ли подвергать действию нашей зимней температуры животных жарких стран без вреда для их здоровья. Эта мысль уже давно у меня созрела, но осуществить ее мне снова помогла моя безграничная любовь к животным, над которыми я проводил наблюдения, и случай. Это было еще в начале организации моего предприятия на Нёйен-Пфердмаркте, когда я как-то в сентябре получил из Индии сарузского журавля, красивую, большую серо-голубую птицу с щеками, словно разрисованными красной краской.

Птицу поместили в открытом вольере близ так называемого тюленьего пруда, где она оставалась вплоть до самой зимы. В один прекрасный день, как это часто случалось в моей жизни, я должен был неожиданно уехать. Когда через неделю вернулся, зима уже наступила. Была ночь, я устал с дороги, хотел спать и против обыкновения поленился сделать вечерний обход животных. Рано утром меня разбудил своеобразный, характерный крик журавля. Я вскочил с постели, взглянул сквозь покрытое морозными узорами окно и с ужасом убедился, что наступило холодное зимнее утро. Термометр на окне показывал шесть градусов ниже нуля. Мой бедный журавль — думал я — он, наверно, обратился в сосульку, у него отмерзли ноги, и он лежит недвижимо на замерзшей земле. Я бросился едва одевшись наружу, и можете представить мое радостное удивление, когда я увидел хитрого журавля, который, казалось, посмеивался над моим испугом и состраданием. Весело прыгая, танцуя и оглашая громким воинственным криком свежий зимний воздух, хлопая крыльями, приветствовал он меня. Ну, смотри же, мой милый журавль, если ты так хорошо чувствуешь себя при шести градусах мороза, мы не будем лезть к тебе с состраданием, не станем из-за нашей зимы лишать тебя свободы и укрепляющего действия зимнего воздуха. Я выстроил в его вольере защищенный от ветра, но открытый в южной части домик, покрыв его изнутри и снаружи соломой. Зима в тот год была долгой и холодной, однако моему журавлю и в голову не приходило забираться в домик. И в ветер, и в бурю, и в снег, и в дождь он оставался на воле и прекрасно себя чувствовал. Этому журавлю я обязан своим первым опытом разработанной мною теперь системы предоставления животным возможной свободы при содержании их в неволе.

После этих первых наблюдений я начал опыты по акклиматизации животных по своей собственной системе. Они приняли широкий размах и дали успешные результаты при проведении их в Штеллингене. Искусство акклиматизации чужестранных животных явилось одним из основных условий в торговле зверями уже при ввозе первого транспорта диких зверей в Европу, хотя вначале дело шло ощупью, без определенной системы. Практический уход за животными должен был выработать такие способы и приемы, при которых перенесенные в чуждую обстановку животные приучались бы к изменившимся условиям жизни и климата и к искусственно приготовленной пище.

Трудно представить себе, какой огромный переворот происходит с животными при помещении и разведении их в неволе. На воле хищный зверь свободно бродит на просторе, и во всем его существе развивается мужество, хитрость и сила, так как день и ночь он должен выслеживать и сторожить добычу и тащить ее с собой. В неволе же нет более места проявлению важнейших его привычек и даже самое движение, необходимое для его здоровья, ограничено. Травоядные животные степей и лесов — жирафы и слоны, нежная газель, привыкшие жить стадами и передвигаться на большие расстояния, вдруг видят себя оторванными от привычной обстановки и обреченными на одиночество. Все жизненные привычки нарушены, свободная воля парализована. Ясно, что такой переход от естественных к искусственным условиям вызывает ослабление организма, порождает болезни и понижает жизнеспособность. Часто у только что пойманных животных наблюдается заметная депрессия, требующая противоядия. Высокоразвитые животные, особенно гориллы, очевидно, погибают в неволе от тоски по родине.

Акклиматизация должна бороться со всеми этими враждебными силами. Способность к акклиматизации у разных пород животных неодинакова, да и в каждой породе отдельные особи реагируют на производимые с ними опыты также различно, хотя общие черты остаются теми же. Легче всего привыкают к перемене климата животные, родом с больших континентальных равнин, так как они, уже приучены переносить колебания температуры от дня к ночи. Когда речь идет о континентальных животных, обитателях высокогорных районов или жителях степей или морских животных, то степень пригодности к новым условиям у всех совершенно различна.

Страусы в неволе

Уже в семидесятых годах я начал ставить опыты по акклиматизации жирафов и слонов в моем зоопарке на Нёйен-Пфердмаркте. Уже тогда я убедился, что низкая температура не причиняет животным никакого вреда. Зима была очень суровая; несмотря на усиленную топку, температура в помещении жирафов не поднималась выше четырех градусов по Реомюру. Ночью температура падала до трех градусов, однако на жирафах это никак не отражалось.

Наблюдения и опыт, накопленные мною в течение ряда лет, а также мысли и идеи, развившиеся из них, смогли быть претворены в жизнь лишь после основания мною «рая животных» (о нем будет рассказано ниже). Да, одной из главных задач всего моего штеллингенского предприятия было проведение опытов по акклиматизации, а также созданию новых видов животных для зоологических садов. Я руководствовался тогда основной идеей: на первом плане должно быть животное, необходимые же для защиты его от непогоды помещения и загоны должны играть вспомогательную роль. Главное внимание уделялось созданию таких условий жизни животных в зоопарке, которые по возможности позволяли бы им проявлять свои естественные привычки, Три года назад в октябре ко мне в Штеллинген прибыл транспорт молодых страусов из Африки. Этих птиц поместили не так, как это было раньше принято — в закрытом и отапливаемом помещении, приспособленном для этого времени года, а прямо на воле. В большом огороженном загоне для них был построен деревянный домик, в который они могли прятаться ночью. Птиц держали таким образом в течение всей зимы, и они отлично переносили все холода, хотя иногда температура падала до десяти градусов мороза по Реомюру. Первого января 1906 года страусы при четырнадцатиградусном морозе провели на воздухе почти пять часов — с десяти утра до трех часов дня, и я был весьма удивлен, что они принимают снежную ванну. Всего их было двенадцать штук.

Само собой разумеется, необходимо, чтобы животные имели возможность укрываться в своем домике. В этом помещении был насыпан десятисантиметровый слой торфа, густо покрытый соломой. Для вентиляции окна в домике день и ночь держали открытыми, так что даже ночью там было довольно холодно. В продолжение всей зимы птицы оставались в домике всего восемь дней по случаю гололедицы: они могли поскользнуться и поломать себе ноги. В это время погибла одна птица, которая (сломала ногу, прыгая внутри домика.

Чтобы достичь успеха при проведении опытов по акклиматизации животных, я заранее устроил в своем зоопарке соответствующие сооружения. Были построены специальные помещения, снабженные различными приспособлениями. Сюда относятся навесы, под которыми животные могли лежать на сухом грунте, защищенные от дождя и снега. Некоторые постройки имели выходы, устроенные под углом, чтобы ветер не мог иметь прямого доступа в помещение, где находились животные. Двери в постройках устроены сбоку и ведут сначала в коридор, а отсюда уже в помещение. Эти павильоны не отапливаются, двери в них никогда не запираются — ни летом, ни зимой, ни днем, ни ночью, и животные имеют полную возможность по своему желанию уходить и снова приходить в свои помещения. Все же в этих павильонах тепло. В таких акклиматизационных помещениях оставляют навоз слоем до фута высотой и покрывают его каждый день сухой соломой. Образующееся при разложении навоза тепло создает животным теплое ложе, а свежий воздух, попадающий в помещение, сушит верхний слой соломы.

Подобные же опыты ставились и с хищными зверями, причем выяснилась, что львы и королевские тигры хорошо переносят холод на открытом воздухе в устроенном им в зоопарке логовище. В павильоне, расположенном позади открытого вольера, имеется специальное приспособление для отопления, которое используется только в очень холодные дни для нагрева вольера, т. е. для того, чтобы не дать замерзнуть почве. Животные ежедневно выходили на волю и в дождь и в снег бегали на открытом воздухе. Один индийский леопард до того привык к холоду, что только изредка уходил в свою клетку, большую же часть дня зимой он проводил снаружи, лежа на суку большого дерева. Поразительный результат дало Пребывание на воздухе двух молодых львов, которые сначала воспитывались в закрытом помещении и все время чахли и болели. Их посадили в большой ящик и выставили его на волю — простой ящик служил им убежищем. С этого времени они стали быстро поправляться и теперь чувствуют себя великолепно. Я намерен в ближайшие годы устроить в моем зоопарке такие вольеры для леопардов, пантер, пум и тигров.

Шимпанзе

Эти опыты по акклиматизации можно будет распространить и на обезьян, когда будет закончена постройка для них соответствующего здания. До сих пор в этом направлении мы сделали очень мало, за исключением нескольких опытов с двумя орангутангами, которые отлично акклиматизировались. Когда эти животные, родом с западного побережья Борнео, прожившие уже шесть лет в неволе, прибыли в Штеллинген, их сразу поместили в большой клетке-вагоне, открытой с южной стороны, причем внутри вагона им поставили ящик в качестве убежища от холода. Ежедневно обезьяны ходили гулять со своим сторожем по парку и все время были здоровы.

Этими примерами далеко не исчерпывается перечень всех тех животных, над которыми ставились опыты по акклиматизации. Зимой у меня в зоопарке царит такое же оживление, как и летом. Сарузские журавли, венценосный журавль, нумидийские журавли, много чужеземных фазанов, австралийские черные лебеди бегают всю зиму на свободе. Марабу и ибисы хорошо переносят морозы до пяти градусов. Австралийские какадуганга и арара не считают нужным прятаться вовнутрь клетки даже при восьми градусах мороза. Разумеется, невозможно будет акклиматизировать всех тропических млекопитающих и птиц — больших и малых, а также многих пресмыкающихся и амфибий, тем не менее дальнейшие опыты в этом направлении дадут еще много поразительных результатов.

Основным условием акклиматизации является предоставление животным большого помещения или загона, в котором они могли бы свободно двигаться. В Штеллингене я попробовал приспособить местность сообразно привычкам и особенностям каждой отдельной породы животных, создавая им иллюзию свободы. При этом принималось во внимание и настроение пойманных животных. Звери, которые находились в больших загонах со своими «родственниками» или с животными других пород, чувствовали себя гораздо бодрее и быстрее привыкали к климату, чем находившиеся в одиночестве. Злейшим врагом здоровья животных в неволе является тоска. Движение возбуждает задор и игривость, а также аппетит, и при этом тело сохраняет свою гибкость. Рядом с большими площадками, которые дают возможность быстроногим лесным и степным животным резвиться на просторе, можно увидеть в Штеллингене поднимающиеся амфитеатром лужайки, на которых многочисленные животные разных пород разгуливают вместе, хотя при неблагоприятной погоде они прячутся в свои убежища. Далее расположены искусственные скалы, населенные животными — обитателями гор севера и юга. Вот на горном плато виднеется целое стадо северных оленей, привыкших у себя на родине не бояться ветра, а вот белые медведи карабкаются по камням, похожим на ледяные скалы. Большие пруды со множеством плотин способствуют быстрой акклиматизации водяных птиц, тюленей, пингвинов.

Практический опыт нового времени показывает, что устройство зоологического сада теперь обходится гораздо дешевле, чем раньше. Большие, массивные здания, как и дорогостоящие приборы отопления, теперь излишни. Значительно проще, и что самое главное, значительно практичнее строить дешевые постройки нового типа. Я надеюсь, что в очень скором времени любой город с населением в сто тысяч будет иметь зоологический сад, устройство и содержание которого при правильной постановке дела не сопряжены ни с каким риском.

Описывая опыты по акклиматизации, я вторгаюсь в область, которая тесно соприкасается с разведением и скрещиванием пород животных, чему в моем заведении уделяется большое внимание и что в будущем должно принять еще более широкие размеры. Одновременно с проблемой акклиматизации возникает и проблема разведения животных, играющая не меньшую роль. Накопленный опыт по уходу, разведению и акклиматизации диких зверей в неволе может пригодиться и для работы с домашними животными. Значительно расширяется возможность выбора производителя, если пользуются результатами акклиматизации диких животных. Наряду с привлечением существующих пород диких животных, пригодных для скрещивания с расами наших домашних животных, нужно в широком масштабе использовать туземный скот нецивилизованных стран. Эти животные, хотя и живущие в неволе, но в условиях более или менее приближающихся к естественным, ввиду того, что они далеко не в такой степени оторваны от природы, как наши, обладают значительно большей сопротивляемостью плохим последствиям перемены климата. Изучение их способности к размножению и правильный, сообразно потребностям того или иного хозяйства выбор при скрещивании нужных экземпляров дадут новую ценную породу животных. Так, в Штеллингене серьезное внимание уделяется, например, скрещиванию индийского зебу с аргентинскими и бразильскими породами. Скрещивание с зебу повышает выносливость и улучшает качество рабочего скота. Все эти вопросы представляют большой интерес для сельского хозяйства.

Уже много лет, как я занимаюсь опытами скрещивания дикого барана из Центральной Азии с нашей европейской овцой. Мне неоднократно удавалось доставать крупных диких баранов, отдельные экземпляры которых весили по пятьсот фунтов, а также и более мелких; однако до сих пор опыты скрещивания удавались только с мелкими овцами. Представители крупных пород быстро погибают, так как плохо приспосабливаются к нашему климату и новым условиям жизни. Это наблюдение привело меня к заключению, что диких баранов, так же как и диких лошадей, необходимо ловить только в юном возрасте. Для этой цели я послал несколько экспедиций в Центральную Азию, которые ценой больших усилий добыли молодых баранов, но все они погибли во время перевозки.

Впрочем, все это не ново и неоднократно повторялось при импорте диких животных из Центральной Азии. Но, так же, как в конце концов удалось вывезти оттуда в Европу дикую лошадь, оленя, косулю и прочих животных, я надеюсь, что удастся привезти живым и здоровым и дикого барана. Первые косули, привезенные моим агентом из Сибири, были взрослыми, их поймали зимой в снегу. Они прибыли живыми в Северную Германию, как и большие сибирские маралы — крупные красивые животные. Однако в течение года все они погибли. После этого опыта я распорядился привозить только молодые экземпляры косуль и маралов, и, к моей великой радости, я достиг прекрасных результатов, за которые в недалеком будущем мне будут очень признательны охотники-любители.

Очень хорошие результаты получаются при скрещивании этих животных с нашими косулями. Сибирские бараны, привозимые молодыми, удовлетворительно переносят наш климат и прекрасно размножаются.

Крайне выгодным оказался импорт монгольских фазанов. Скрещивая этих птиц с обыкновенными охотничьими фазанами, удалось получить совершенно исключительные результаты — гибриды на тридцать процентов тяжелее своих родителей. Если принять во внимание, что в Англии ежегодно убивают около ста тысячу фазанов, то можно приблизительно вычислить, какую громадную пользу принесло подобное скрещивание и еще принесет в будущем.

Здесь следует упомянуть о продуктах скрещивания зебры с лошадью и лошади с ослом — о зеброидах и мулах, которые заслуживают гораздо больше внимания, чем им уделяют в Германии. Зеброиды могут поднимать большие тяжести и, во всяком случае, так же выносливы, как мулы, которых бы также следовало больше разводить в Германии. Американцы лучше оценили выгодность разведения мулов, так как согласно статистическим данным, которые несколько лет назад попались мне на глаза, в Соединенных Штатах ежегодно выращивается около четверти миллиона голов этих ценных животных.

XI. Создание Штеллингенского зоопарка

Штеллингенский зоопарк

Подобно тому как путь развития нашего торгового дома берет свое начало от деревянного чана для тюленей в Сан-Паули и проходит через гамбургский Шпильбуденплатц, зверинец и цирк к Штеллингенскому зоопарку, так и мой собственный жизненный путь вел меня через общество странствующих артистов и агентов, далее через научные круги и, поднимаясь все выше, не раз доводил до кругов правительственных.

При разнообразной, раскинувшейся во многих странах мира деятельности мне приходилось встречать много различных людей, немало дружеских рук протягивалось ко мне с доверием, и мне выпало на долю большое счастье приобрести друзей и помощников среди людей разных положений и рас.

Когда я теперь мысленно перебираю лица, которые запечатлелись в моей памяти, я сам поражаюсь их количеству. Коронованные особы, сильные мира сего, предводители диких племен, ученые и укротители, знаменитые путешественники и артисты, философы и шуты — все они как-то вошли в мою жизнь, и моя старая гостевая книга сохраняет для потомства много имен тех, кто оказывал немалое влияние на судьбы нашего мира. Рядом с переплетенным в слоновую кожу томиком моих воспоминаний лежат в одном из отделений несгораемого шкафа голубые фарфоровые часы моего дорогого отца, на которые он однажды строго посмотрел, сурово наказывая меня за первую неаккуратность. Там же хранится и моя первая вывеска «Карл Гагенбек», написанная красивыми буквами на маленькой табличке, когда я, только, что женившись, 11 марта 1871 года, основал свое собственное предприятие. Сегодня я уже сам «старый Гагенбек» и у меня седая борода. В предыдущих главах этой книги я кое-где упоминал вскользь о различных приключениях и эпизодах, связанных со Штеллингенским зоопарком, здесь же я хочу остановиться на них подробнее.

Как дерево разбрасывает свои ветви в разные стороны, так и из ствола торговли зверями выросли молодые побеги: выставки народностей, школа дрессировки, многочисленные опыты разведения животных и различные проекты, которые давали цветы и плоды. Чтобы дать возможность расцвести одной из отраслей моего предприятия пышным цветом, возникла настойчивая необходимость в приобретении большого участка земли. Уже начался ввоз диких животных из дальних стран, импорт и экспорт домашних и промысловых животных. Рука об руку шли акклиматизация, разведение и скрещивание местных пород с чужими расами. Крупные поставки зверей для вновь организуемых тогда зоологических садов в Северной и Южной Америке также требовали больших площадей для размещения животных.

О степени развития нашей торговли зверями, охватывающей несколько зоологических садов и зверинцев в разных частях света, можно судить хотя бы по тому факту, что в самом конце прошлого века меня почтили своим посещением: германский император, австрийский император, русский царь, султаны Турции и Марокко, а также японский микадо. Поэтому я должен был приискать себе такой участок земли, который не ограничивал бы моих широких планов на будущее.

Но где же в Гамбурге мог я найти площадь, которая по величине и местоположению удовлетворила бы намеченной мною цели! Был у меня большой кусок земли в предместье Гамбурга — Хорн, но все прилегающие к нему земельные участки принадлежали городу, что практически исключало возможность расширения моих владений. Кроме того, еще раньше на мой запрос, не может ли быть продана мне эта земля, был получен категорический отрицательный ответ. Напрасно я пытался в течение ряда лет приобрести близ Гамбурга подходящий по размеру земельный участок, и мне было горестно сознавать, что в моем родном городе нет для меня места.

«В Штеллинген», — крикнул я кучеру, когда в одно прекрасное солнечное воскресное утро сел в дрожки, чтобы навестить моего старого друга Вагнера, который жил в прусских владениях вдали от городских ворот, в деревенской глуши. Дважды мой кучер в течение этого долгого пути вынужден был спрашивать у прохожих дорогу, прежде чем удалось, наконец, добраться к дому моего друга и поделиться с ним заботами. Со мной тогда происходило то же, что с человеком, ищущим очки, находящиеся у него на носу. Посреди разговора Вагнер вдруг взял меня за руку и сказал: «Пойдем, я покажу тебе прекрасный кусок земли с небольшой виллой, который можно дешево приобрести тотчас же». Мы вышли из двери, Вагнер повел меня к изгороди, за которой в густо заросшем саду видна была небольшая вилла. Владение имело площадь в двести тысяч квадратных футов и продавалось за тридцать пять тысяч марок. Спустя два дня этот участок земли стал моей собственностью. В следующую среду — 9 сентября 1897 года — я узнал от своего друга, что еще два прилегающих участка земли продаются по сходной цене, а через сутки и эти куски земли перешли в мое владение.

То, что я так долго искал, было приобретено мною благодаря случаю в течение нескольких дней. Ну вот, теперь, наконец, я имел в своем распоряжении роскошный высоко-лежащий участок, который вполне годился для устройства на нем зоопарка. У меня в голове сразу же оформился весь план распределения территории, который нашел свое первое практическое выражение в чертеже, так что уже через пять месяцев в парке были построены двенадцать больших загонов и пять красивых павильонов.

Дело понемногу росло. Загоны и здания прекрасно подходили для намеченных мною целей; единственным недостатком была удаленность зоопарка от моего основного предприятия, учитывая к тому же, что между Гамбургом и Штеллингеном было плохое сообщение. Поэтому мне пришла в голову мысль, нельзя ли приобрести по дешевой цене земли, расположенные между моим владением и границей Гамбурга, а затем перепродать их какому-либо консорциуму, чтобы открыть доступ в эту местность и наладить прямое сообщение между прусским Штеллингеном и гамбургским Эймсбюттелем. Но совсем не так легко можно было провернуть это дело, как мне представлялось. Далеко не все смотрели на вещи моими глазами.

Пять месяцев прошли в бесполезных поисках, когда, наконец, на помощь пришел мой старый друг — случай. Однажды меня посетил один весьма расположенный ко мне гамбуржец, живший в Англии. Он приехал в мой зверинец на Нёйен-Пфердмаркте в сопровождении своего брата, чтобы купить нескольких венгерских оленей. Не могло быть ничего естественнее, как пригласить гостей осмотреть мой новый зоопарк. В Штеллингене, показывая им только что прибывших оленей и коз, я стал развивать перед ними мысль относительно приобретения новых земельных участков, с тем чтобы осуществить мой заветный проект и организовать большой зоопарк по своей собственной системе.

Когда я закончил свой краткий «доклад», один из гостей задумчиво посмотрел на меня и просто сказал: «Мне кажется, что это хорошее дело. Я со своей стороны дам сто тысяч марок». Другой брат также согласился участвовать в подобном предприятии, предложив пай в таком же размере, прибавив при этом, что нетрудно будет составить небольшое общество для осуществления подобного проекта. Через два месяца все дело уладилось. Я сам обязался перевести все мои предприятия в Штеллинген, внести в общее дело по крайней мере сто пятьдесят тысяч марок и заложить в Штеллингене зоопарк нового типа.

Чтобы не быть многословным, скажу лишь, что основной идеей моей системы было предоставление животным максимальной свободы и показ их в загонах без решеток на воле, с тем чтобы одновременно продемонстрировать, что может сделать акклиматизация. Сооружение большого, практичного и долговременного зоопарка должно было служить примером, на котором я хотел показать любителям животных, что нет необходимости строить роскошные и дорогостоящие помещения с большими печами и что содержание животных на свежем воздухе и приучение к климату дают гораздо лучшие результаты. Я собирался построить «рай для животных» на том месте, где рос бурьян. С определенного пункта зоопарка можно будет видеть зверей разных поясов, причем для каждой разновидности будет создана возможность жить в привычных для них природных условиях. Серны, дикие овцы и каменные козлы на искусственных горах, степные животные на широких открытых лужайках, хищники в неогороженных лощинах, отделенных от посетителей только глубоким рвом. В центре зоопарка должно было возвышаться главное здание с большой ареной для дрессировки и рядом большие помещения для транзитных надобностей, связанных с торговлей животными. Нам предстояло проделать огромную работу.

В октябре 1902 года планы были настолько отработаны, что можно было приступить к разбивке местности. Вскоре наш будущий зоопарк стал похож на сцену из сказки «Волшебная лампа Аладина». К сожалению, у меня не было возможности потереть сказочную лампу, чтобы тут же претворить в жизнь все желания. Над осуществлением моих планов долго и упорно трудился небольшой штаб художников, архитекторов, инженеров, садовников и рабочих, и мое создание лишь постепенно приобретало желаемую форму.

Блестели лопаты, сверкали кирки в руках землекопов, громыхали телеги и плавно катились по рельсам узкоколейки вагонетки, которые тянули рабочие слоны. Сорок тысяч кубометров земли пришлось убрать строителям для того, чтобы главный садовник Гинш с помощниками смог превратить эти пустыри в живописный парк. Высоко на вздымающихся ввысь остовах будущих горных сооружений гениальный швейцарский скульптор Урс Эггеншвилер с бригадой каменщиков и плотников при помощи резца и штукатурной лопатки изобразил альпийские утесы. Полые изнутри, они скрывают в недрах насосные станции и стойла для будущих обитателей зоопарка — диких животных из горных районов Гималаев. Одновременно вырастали стены современных отелей, павильонов и главного здания парка.

Работа непрерывно подвигалась, но в отличие от Берлинской ремесленной выставки или промышленной выставки в Сан-Луисе строили не бутафорию из гипса и Материи, а стремились впервые в мире создать животным всех широт возможность акклиматизации в северных условиях.

Когда 7 мая 1907 года гостеприимные ворота моего зоопарка открылись, деревня Штеллинген проснулась, словно спящая красавица от своего векового сна. Тысячи людей устремились по открытой к этому дню городской железной дороге в Штеллинген и направились через монументальный главный вход в зоопарк, украшенный скульптором Иозефом Палленбергом огромными вазами, поддерживаемыми бронзовыми головами слонов. Львы и белые медведи олицетворяли животный мир тропического и арктического поясов, тогда как бронзовые статуи сомалийских воинов и индейцев сиу, отлитые Франке-Берлином, символизировали выставки народностей двух континентов.

Я стоял у входа с цилиндром в руках и приветствовал почетных гостей, которые, следуя моему приглашению, проезжали в экипажах и автомобилях. Среди них были обербургомистры Гамбурга и Альтоны, сенаторы, послы и консулы иностранных держав, представители властей и знаменитости, владельцы пароходных компаний и торговых домов и особенно заметные гости — директора европейских зоологических садов, зоологи и любители животных. Упомянуть хотя бы одно имя из этой массы народа, значило обидеть многих милых друзей, которые помогали мне советом и делом и благодаря чьей помощи я имел возможность торжественно передать сегодня общественности мое создание — «рай животных». Кульминационным пунктом осмотра зоопарка был показ Фритцем Шиллингом в новом манежном зале замечательных достижений дрессировки по новой системе большой смешанной группы хищников — царей пустыни и вечных льдов, под командой их хозяина — человека. Позднее на торжественном банкете, посвященном открытию Штеллингенского зоопарка, директор Копенгагенского зоосада поднял полный юмора тост за процветание «рая животных», шутливо проведя параллель между этим «раем» и Эдемом, а меня и мою жену сравнивая с Адамом и Евой.

Голоса прессы и критиков, а таких тоже было достаточно, образовали впоследствии несколько пухлых томов. Штеллинген вступил в число зрелищных предприятий, и ежедневно толпы новых посетителей устремлялись в зоопарк, посещение которого наряду с непременной поездкой вокруг гавани и осмотра океанских пароходов стало обязательным для каждого приезжающего в Гамбург хотя бы на один день. Штеллинген был включен во все гамбургские путеводители как главная достопримечательность города. В Троицын день в первый год открытия в зоопарке побывало сорок три тысячи посетителей, а во второй год существования штеллингенского «рая животных» это число уже удвоилось. К этому времени с целью лучшей экспозиции выставок народностей и расширения новых помещений я соединил вторую часть земельного участка висячим мостом через Кайзер-Фридрих-штрассе с нынешним большим парком площадью около двухсот пятидесяти тысяч квадратных метров.

Там, где несколько лет назад можно было видеть лишь картофельное поле да заброшенные, поросшие бурьяном пустыри, теперь красуется цветущий ландшафт, характер которого хотя и не соответствует ландшафту Северо-Германской равнины, но зато отвечает той цели, для которой его создали. Горные формации и скалы подымаются ввысь, у их подножий расстилаются обширные зеленые луговины, блестят зеркальные воды прудов, через, которые на японский островок между покрытыми красным лаком храмовыми воротами перекинуты причудливые мостики. Горы, лощины и воды наполнены своеобразной жизнью, находящейся в непрерывном движении и открывающей перед взором зрителя все новые и новые восхитительные виды. Если направиться к большому зданию, где находится главный ресторан зоопарка, и затем, повернувшись к нему спиной, взглянуть прямо перед собой, то взору откроется редкая и грандиозная панорама: «рай животных».

На переднем плане замкнутое в широком кольце невысоких скал блещет зеркало большого птичьего пруда, по обоим берегам которого прогуливаются фламинго, журавли, пеликаны и ибисы, а поверхность воды усеяна бесчисленным множеством лебедей, уток и гусей разных пород. Вдали простирается африканская степь. Дромадер раскачивающейся походкой догоняет бегущее стадо зебр. Длинноногие страусы гордо выступают среди нежных газелей и антилоп. Но то, что представляется взору по ту сторону продолженной в глубине парка дорожки для посетителей, ближе к виднеющемуся загону, кажется совсем невероятным и сказочным. Лишь в нескольких шагах от описанных выше травоядных в открытом ущелье расхаживает группа львов, а еще дальше вырастает широкий гребень высоко вздымающихся гор, отроги которых до самой вершины кишат разными породами горных животных.

Неподвижно стоит на откосе маркорский козел, волнистая шерсть которого красиво выделяется на фоне голубого неба, но вдруг животное откидывается назад и в следующее мгновение, словно парящая птица, перескакивает через расщелину. Густо-рунные овцы из Северной Африки и знаменитые сибирские дикие бараны, гималайские дикие козы и множество других животных карабкаются по утесам со всех сторон. Свобода, которой радуются все эти создания, и призрачна и в то же время действительна. Львы могут в гроте свободно развивать свои силы, их отделяет от окружающего мира не решетка, а лишь широкий ров, который сделан невидимым благодаря густо посаженным деревьям. Иллюзия полная, так что большинство посетителей убеждается в действительном существовании рва, только пройдя предварительно по ведущему к нему вдоль края утеса узкому ходу.

Мои первые попытки держать животных в условиях такой свободы я предпринял еще в 1896 году на выставке в Берлине, где мне Королевским патентным бюро был выдан патент за № 91 492 на «панораму». Раньше чем строить подобные открытые помещения для зверей, я детально изучил способность к прыжку у разных пород животных. Хищники кошачьей породы были подвергнуты испытанию еще в моей большой наружной клетке на Нёйен-Пфердмаркте. Чтобы установить, как высоко могут прыгать эти животные, мы укрепили на высоте трех метров от земли на пальмовой ветке чучело голубя. Впущенные в клетку львы, тигры, пантеры и леопарды заметили голубя и старались наперебой стащить добычу с дерева. Львы и тигры прыгали не выше двух метров. Черная пантера и леопард делали прыжки в три метра высоты, так что могли схватить ветку, однако достать голубя, который был укреплен еще выше, они, несмотря на самые энергичные старания, не смогли. Самый большой прыжок из животных кошачьей породы, которых мы специально дрессировали, удался на арене леопарду: он прыгал без разбега на три метра. Я убежден, что с разбегом он мог бы прыгнуть на четыре и даже на четыре с половиной метра.

Результаты этих испытаний были приняты во внимание при устройстве зоопарка в Штеллингене. Если бы звери при разбеге в десять метров попробовали перескочить через ров, то уже на половине прыжка они упали бы в него. Для еще большей безопасности я приказал сделать узкую канавку на внешнем крае загона. Она проходит несколько глубже, так что у животного, готового к прыжку, передние лапы будут расположены ниже, чем задние; такое неудобное положение препятствует длинному прыжку. Если же зверь пойдет вдоль этой канавки, то он будет находиться под прямым углом к направлению прыжка, положение, которое исключает для него возможность перепрыгнуть через ров.

Панорама арктического моря, также созданная строителем искусственных гор Урсом Эггеншвилером как свободный уголок для моржей, морских львов, белых медведей, северных оленей и водоплавающих птиц, состоит из многих гротов, ущелий и прудов. Искусственные ледяные торосы создают иллюзию полярного ландшафта, который населен всеми представителями арктического животного мира, однако так, чтобы белые медведи не могли выудить себе вкусного жаркого из бассейнов, кишащих тюленями и морскими котиками.

Всем животным, как и людям, свойственна любовь к играм. Стремление к играм пронизывает весь зоопарк, и с этим уже насколько возможно считаются, а для удовлетворения этой потребности в будущем предполагается устройство специальных приспособлений. Для калифорнийского морского льва, который обладает прирожденным талантом к эквилибристике, достаточно бросить в воду полено, как он сейчас же начинает им жонглировать. Носорог, напротив, по своей природе атлет, и ему нужно давать снаряды, на которых он может пробовать свою силу. Я велел повесить в стойле носорога туго набитый сеном мешок, получился своеобразный «панчинг-бол», которым пользуются в настоящее время американские боксеры для своих упражнений. Видимо, мой носорог правильно понял назначение этого приспособления: он немедленно начал ожесточенно боксировать с мешком и оказался неутомимым в этой игре. Бизоны, которые также отличаются громадной физической силой, получили для игры бочонок. Они его неустанно катали и подбрасывали рогами в воздух. Требование «Panem et circenses»[29] оказалось применимым и к животному миру для поддержания населения зоопарка в хорошем настроении.

Наряду с кормом и игрой большую роль в жизни животных играет и третий могущественный фактор — любовь и дружба. Если бы среди животных могли существовать сплетни, широко распространенные среди людей, зоопарк был бы полон ими. Главным образом они касались бы, конечно, мезальянсов, которые здесь происходят. Что может быть несообразнее склонности кенгуру к слонихе! И все же у нас наблюдался подобный случай, причем дружба была очень тесной. Ежедневно животные играли вместе. Слониха ласкала кенгуру своим хоботом, и они не могли жить друг без друга. Другой слон, на этот раз самец, подружился с изящной самкой пони, о чем я уже упоминал. Необыкновенно часто подобные случаи наблюдаются и у птиц разных пород. Неразлучны были журавль и южноамериканский страус, а также селезень и гага; хотя я не знаю, была ли это просто дружба или любовь. Там где много солнца, там много и тени — и сценам ревности нет конца.

К наиболее интересным животным моего зоопарка принадлежат моржи, о ловле которых я со слов моего агента Оле Хансена уже рассказывал раньше, в другой главе. Морж принадлежит науке, так как пока над его жизнью в неволе еще мало сделано наблюдений. Он очень чувствителен и требует хорошего ухода — он очень легко простуживается. Однако такого моржа мы вылечили паровыми ваннами. Моржей кормят ежедневно, как детей; сторож держит корм перед мордой, и они постепенно заглатывают его. Однако аппетит у них совсем не детский. Три молодых моржа, пойманных в октябре 1907 года вблизи острова Вайгач, съели за месяц 5035 фунтов трески и семги на сумму 710 марок. Довольно дорогие нахлебники!

Может быть, читателю будет интересно познакомиться здесь с населением города животных и их жизненными потребностями. Так, в августе 1908 года в зоопарке вместе с группами дрессированных, животных находилось: 91 хищник кошачьей породы, из них 49 львов, 26 тигров и 3 гибрида льва и тигра, 18 белых медведей и 12 медведей других видов, 40 гиен, волков и собак пятнадцати пород; 15 антропоидов, 109 обезьян двадцати двух различных видов, 13 слонов, 3 бегемота, 2 африканских носорога, 4 тапира, 3 жирафа, 21 верблюдов, дромадеров и лам, 57 оленей и косуль, 43 быка, бизона и буйвола, 84 диких баранов, каменных козлов и коз восемнадцати различных пород, 43 антилоп и водных козлов, 73 однокопытных, среди них 21 зебра. Далее — 3 моржа, 8 тюленей, морских котиков, морских львов и т. п. Грызунов, было 96 экземпляров восьми видов; имелись 8 броненосцев, 12 кенгуру, 36 черепах, 12 игуанов и т. д., 11 крокодилов и аллигаторов, а также 68 змей. Царство птиц было представлено 1072 экземплярами, из них 48 африканских страусов, 18 южноамериканских страусов, 11 австралийских страусов и 13 казуаров; кроме того, 295 водоплавающих птиц, 273 голенастых, из них 90 фламинго и 82 журавля; кроме того, 187 куриных птиц, 69 попугаев, 21 тукан, 16 хищных птиц и т. д. Всего в зоопарке находилось свыше двух тысяч животных, общая стоимость которых превышала 1 125 000 марок.

Чего требует кухня этого города, читатель сможет себе представить, когда узнает, что взрослые львы и тигры ежедневно съедают 10–15 фунтов мяса, что каждый взрослый слон, даже не работая, поглощает 10 фунтов овса, 5 фунтов отрубей, 40 фунтов репы и 60 фунтов сена, к тому же он выпивает 6–8, ведер воды. Эта порция еще увеличивается, если животное работает. К деликатесам неиспорченные желудки животных не приучены, тем не менее их меню состоит из разнообразной пищи, что наглядно видно из перечня продуктов, израсходованных на содержание обитателей Штеллингенского зоопарка в течение года:

85 107 кг конины

34 945 кг говядины

120 голубей

270 кроликов

150 кур

55 128 кг рыбы

Из них 28 825 кг для моржей

18 156 кг белого хлеба

15 425 кг ржаного хлеба

4300 кг капусты

250 кг салата

400 кг рожков

800 кг льняных жмыхов

3000 кг каштанов и жолудей

210 кг фиников

4500 штук яиц

1104 кг овсяной муки

13 838 л молока

12 110 кг пшеницы

88 857 кг овса

7600 кг ячменя

44 650 кг отрубей

800 кг гороха

8600 кг лошадиных галет

7600 кг собачьих галет

16 700 кг кукурузы

18 300 кг кукурузной мешанки

7000 кг картофеля

850 кг лошадиной селласы

4500 кг кореньев

99 555 кг репы

1225 кг конопли

1205 кг гречихи

975 кг проса

1625 кг риса

60 000 кг прессованной соломы

86 000 кг пресованного сена

76 559 кг луговой и горного сена

15 000 кг клевера

12 400 кг тимофеевки

6000 кг лишайников

6850 кг рубленного сена

22 980 кг овсяной соломы

К этому нужно еще добавить 50 000 килограммов ржаной и овсяной соломы, 30 000 килограммов торфяной подстилки и около 240 000 килограммов кокса и угля. Общая стоимость перечисленных в этом списке товаров составляла 150 000 марок. В эту сумму входят и затраты на мясные супы, молочные и фруктовые супы, ягодное вино, муку, вишни, виноград и другие южные фрукты для человекоподобных обезьян, представленных в зоопарке шимпанзе Морицем и четой орангутангов Якобом и Розой.

Обоих орангутангов я купил у фермера, который привез их совсем маленькими с острова Борнео и выкормил с рожка. Они прожили у него семь лет и с детского возраста привыкали к обществу людей. Во время обеда они сидели за общим столом и ели то же, что ели фермер и члены его семьи. Короче, на них смотрели, как на детей, и они держали себя за столом прилично и благонравно. Эту привычку они сохранили и в Штеллингене. Чтобы возместить им недостаток общества, я приставил к ним отдельного сторожа, которому поручил уход за животными и заботы об их развлечении. Я надеялся этим заставить животных забыть о потерянной свободе и не дать им скучать. Мои предположения оказались правильными. Я был бесконечно рад, когда убедился, что обезьяны не только хорошо себя чувствовали, но и очень развивались в умственном отношении. Когда сторож отсутствовал, Мориц скучал и пытался развлечь себя разными проделками, преимущественно со своими соседями — орангутангами. В забавных схватках Мориц почти всегда оставался хозяином положения, ловко увертываясь от объятий Якоба. Хотя Якоб стремительно бросался вслед, но ему редко удавалось схватить Морица, так как орангутанги никогда не прыгают и вообще гораздо медлительнее в своих движениях, чем шимпанзе.

Находчивые шимпанзе

Исключительную находчивость показал шимпанзе в своем стремлении выйти на свободу. Поскольку павильон для жирафов, в котором живут обезьяны, очень высок, то деревянную перегородку не довели до крыши, так как полагали, что обезьяны не смогут перелезть через нее и таким образом выбраться наружу. Мориц был, однако, другого мнения. Он не только сам решил выбраться на свободу этим путем, но склонил к побегу свою подругу Розу, что свидетельствует о действительно высоком взаимопонимании среди обезьян. В обезьяньей клетке находился большой полый металлический шар. Мориц убедил Розу поднять вместе с ним этот шар на стоявший в другом углу спальный ящик. Как только Роза стала на шар и прислонилась во весь рост к стене, Мориц вскарабкался к ней на плечи и одним прыжком перескочил через перегородку к жирафам. Те не обратили никакого внимания на шимпанзе. Если же они близко подходили к нему, то Мориц меткими ударами своих кулачков избавлял себя от их назойливости.

Когда сторож вернулся, он никак не мог понять, как Мориц убежал. Лишь когда Морица поймали при вторичной попытке к бегству, высоту перегородки пришлось увеличить. Но шимпанзе не растерялся, он придумал нечто другое. Не напрасно в клетке висела прикрепленная к потолку толстая веревка. Мориц знал, что если на ней сильно раскачаться, то можно ловким прыжком очутиться на свободе. Но в конце концов и этот путь был отрезан, потому что доски перегородки довели до самого потолка. Однако Мориц не унывал и однажды удивил своего сторожа тем, что, отобрав у него ключи, стал пробовать по очереди, какой из ключей подходит к замку. Наконец, он нашел нужный ключ. Я как раз случайно проходил мимо, и когда мне рассказали, как было дело, я невольно спросил: «Мориц! Как ты это сообразил?» И как будто в ответ на мои слова по лицу обезьяны пробежала лукавая усмешка, и, показывая мне на ключ, он словно хотел сказать: «Отпер вот этим ключом».

О высоком интеллектуальном развитии обезьян свидетельствует еще и такой факт, что Якоб, для того чтобы вывернуть висячий замок из железного засова, стал пользоваться как рычагом выломанным им железным прутом. Каждому любителю животных, несомненно, доставило бы большое удовольствие наблюдать, как обедают человекоподобные обезьяны. Три обезьяны получали на завтрак, кроме сладких плодов, молоко и хлеб, а к обеду те же блюда, которые подаются к столу в любой семье. Они любители покушать и привыкли к хорошей домашней кухне, которая им очень нравится. Иногда им дают к обеду красное вино пополам с водой. Причем Якоб оказался более тонким ценителем вина, чем Роза, она, как и положено даме, меньше любила алкоголь. Сторож обучил всех трех обезьян так хорошо сидеть за столом, что смотреть на них доставляет большое удовольствие. Мориц разыгрывает при этом роль старшего официанта. Он разносит блюда, относясь к этому делу с большой серьезностью. После обеда он должен убрать со стола. Суп обезьяны ловко черпают ложками, однако если сторож перестает за ними наблюдать, они забываются и начинают хлебать суп без ложки. Но одно слово сторожа — и ложки снова в действии к огромному удовольствию всегда толпящихся у клетки зрителей.

Когда однажды мой внук Фриц Вегнер и молодой английский укротитель Ройбен Кастанг проезжали мимо обезьяньей клетки на велосипедах, четверорукие как сумасшедшие начали копировать их движения. Что могло быть проще, как не направить этот открыто выражаемый интерес на правильные рельсы! И спустя несколько дней Мориц уже усердно нажимал на педали, разъезжая на своем детском велосипеде по дорожкам Штеллингенского зоопарка. Природным сангвиникам катание на велосипеде доставляет много удовольствия. Часто он так быстро едет, звоня и громко крича, что сопровождающий его сторож едва за ним поспевает.

Я не могу перечислить всего, чему удалось обучить это умное животное. Одним словом, он ведет себя совсем как человек и выполняет такие трюки, которые можно увидеть только у артистов. Мориц даже одет как человек. Он носит чулки, ботинки, белье, жилетку, пиджак и шапочку. Он ест те же блюда, что и его верный учитель и спутник Р. Кастанг. Он спит в его кровати, курит его сигареты, пьет его вино, а когда путешествует, то едет во втором классе!

Весной Мориц выезжал на короткое время в Штеллинген. Когда он меня увидел, то буквально бросился мне на шею, и очень трогательно было наблюдать, что он радовался нашей встрече. Теперь он снова путешествует, так как ангажирован в разных городах Европы.

По моему мнению, гибель человекоподобных обезьян, особенно горилл, в неволе объясняется не столько плохим внешним уходом за ними, сколько неумением действовать на их духовные стороны. Слишком мало значения придавали до сих пор чувствительности этих высокоорганизованных обезьян, и я убежден, что большинство горилл погибло в неволе от тоски по родине. Интересное зрелище представляла встреча моих трех обезьян с гориллой, которую вместе с двумя ее спутниками, маленькими неграми, привез к нам в зоопарк из Камеруна господин Генике. Шимпанзе выражал свое восхищение сначала громкими возгласами, а затем попытался просунуть свои руки, через решетку и притянуть к себе гориллу. Когда ему это не удалось, он рассердился и закидал ее песком и камнями. Орангутанги тоже проявили большой интерес к пришельцу и со своей стороны пробовали через решетку ухватить его. Орангутанг Якоб, подражая шимпанзе, стал также кидать в него песок и камни, тогда как Роза от волнения начала играть, что выглядело очень забавно. В общем это было редкое зрелище — встреча трех представителей человекоподобных обезьян со своим дальним родственником. Игра обезьян на музыкальных инструментах всегда вызывает у публики взрывы хохота. Только дай им в руки барабан, бубен, цимбалы… и пошло! Они работают всеми четырьмя руками, фортиссимо во всех тонах, и когда оторвешься от гримасничающих, объятых музыкальным пылом исполнителей и посмотришь на умирающую от смеха публику, то не знаешь, кому эта музыка доставляет больше радости — сидящим перед решеткой обезьяньей клетки или находящимся внутри нее.

Само собой разумеется, что невозможно при наличии тысяч различных животных уберечься от болезней. Не всегда болезни бывают так опасны, как холера, которая, как я уже упоминал об этом раньше, в течение короткого времени почти уничтожила всех моих животных. Я не причисляю к особым проявлениям болезненности и те, которые обнаруживаются у многих животных после утомительного перехода из глубин далекого континента и переезда через несколько морей и океанов. Читатель припоминает из главы «Ловля диких зверей», какое сильное возбуждение и изнеможение вызывает, это у многих животных. Когда новый транспорт животных поступает в зоопарк, то первейшей задачей тех, кому поручен уход за животными, является успокоение их нервов и восстановление их нормального здоровья при помощи размеренного питания и постепенного приучения к климату. Когда животные придут в нормальное состояние и несколько акклиматизируются, им начинают давать пищу в соответствии с твердыми, установленными мною правилами. Взрослый лев получает предписанный ему рацион. Три раза в неделю ему дают конину и раз в неделю — говядину, включая голову и сердце. Один раз в неделю для хищников устраивается постный день. Это делается не ради экономии, а потому, что и на воле хищники не каждый день «обедают» мясом и такое кормление ближе подходит к естественным условиям. Я даю также много костей, так как справедлива пословица, что «кости помогают образованию костей», и, кроме того, они укрепляют челюсти. У меня был удивительно красивый берберийский лев, который страдал от фистулы на передних клыках, и, кроме того, у него была поражена верхняя челюсть. Сначала ему давали молоко, яйца, рубленую говядину — такую пищу, которая не раздражала воспаленного места. Вспухшие губы скоро приняли свой нормальный вид, животное снова окрепло, и тогда я стал давать ему кости, причем испорченные зубы сломались и выпали сами собой.

Очень интересный случай, подробности которого больше могут интересовать специалистов, чем читателя, произошел у меня во время болезни индийской буйволихи, которая заболела у себя на родине еще до отправки. У нее по невыясненной причине началось сильное воспаление носа. Животное сильно лихорадило, и оно худело на глазах. Исследование показало, что воспаление произошло от нарыва, наполненного червями. Бедную буйволиху сначала стали лечить научными методами, однако улучшение не наступило. Но вот однажды пришел старый индус, который заинтересовался больным животным. Когда ему сказали, что было испытано много разных средств и все оказалось напрасным, он улыбнулся в ответ и сказал, что вылечит буйволиху за один день. Мы все равно считали животное потерянным и охотно дали согласие на опыт. Он исчез и вернулся через несколько дней с пучком цветущих веток неизвестного нам кустарника. Все, что я могу сказать об этом растении, это то, что его цветы распространяли довольно резкий, одуряющий запах. Этот пучок индус крепко привязал к хвосту животного. Буйволиха, обеспокоенная этим, начала обмахиваться хвостом и бить им себя по голове, пытаясь сорвать ветки с хвоста. Тем самым она приводила их в соприкосновение со своим носом и пастью. Через некоторое время черви, словно одурманенные, посыпались сами из носа. Нарыв вскоре зажил, и животное выздоровело окончательно.

Медведи

Так же просты, как этот домашний способ, — конечно когда их знают, — и все другие лечебные средства, которые я сам нашел, создав со временем стройную систему подобных методов лечения. Я всегда при лечении различных болезней, кроме заразных, старался пользоваться старинными домашними средствами. Да было бы совершенно невозможно звать каждый раз врача, когда кто-либо из моих тысяч питомцев заболевал насморком или повреждал себе ногу. В качестве примера, когда в подобных случаях благодаря наблюдательности и сообразительности я добивался успешного результата, могу привести случай с белым медведем. У него вследствие недостатка движения — а у прежнего хозяина медведь содержался в тесной клетке — когти на задних лапах не только вросли в мясо, но прямо-таки прошли насквозь и вышли наружу. Подобные неприятности случаются с белыми медведями довольно часто, так как они имеют привычку при каждом повороте садиться на задние лапы всем туловищем. Я приказал сколотить большой пересадочный ящик и заставил медведя перейти в него из большой клетки. Спереди ящик был снабжен решеткой, на которую медведь становился, когда я с несколькими сторожами кантовал ящик. Это было сделано для того, чтобы обрезать животному когти, не связывая его и не подвергая наркозу. Когда медведь встал на ноги, ящик при помощи веревок подняли на козлы. Затем я подлез под решетку и стальными щипцами для резки проволоки обрезал ему когти, предварительно крепко привязав сначала одну, потом другую ногу. Отрезанные когти можно было сравнительно легко отделить от воспаленного гниющего мяса. После того как операция была закончена, медведь перекочевал в другую клетку, пол которой был выложен цинковыми листами. Я приказал наполнить клетку наполовину водой; таким образом, медведь был вынужден лежать задними лапами в воде, которую постоянно меняли и охлаждали. Через две недели медведь совсем выздоровел и был продан по высокой цене в один из зверинцев.

В животном мире широко распространена также любовь к алкоголю и сахару. Я не скажу ничего нового, отметив, что скаковым лошадям дают перед скачками шампанское и этим же вином протирают им ноздри. Давно всем известно, что обезьяны охотно пьют вино и водку, а читатель вспоминает подвыпившего слона, который при перевозке причинил мне много неприятностей и, наконец, во хмелю уснул, растянувшись на соломе. О спаивании водкой медведей — к тому же с очень жестокой целью, вызывающей возмущение каждого любителя животных, — я узнал случайно при продаже нескольких европейских медведей владельцу одного зверинца Мальфертейнеру. Когда я передавал ему медведей, то заметил, что его клетки были ненадежны для таких необыкновенно крупных и сильных экземпляров. В это время подоспел как раз цыганский табор, проявлявший большой интерес к медведям. Мальфертейнер узнал, что у них водятся деньги и перепродал приобретенных медведей этой компании предсказателей будущего и бродячих лудильщиков. На вопрос, как они думают везти купленных медведей, которые еще не были дрессированы, без клеток и какой-либо вспомогательных средств, цыгане только лукаво улыбнулись и ответили, что это уже их дело. Первое, что сделали цыгане, когда звери перешли в их собственность — это заставили их два дня голодать. Затем они притащили бочку сельдей. Несмотря на отвращение к подобной пище, косолапым пришлось покориться. Голод сильнее отвращения. На третий день медведи съели все селедки и почувствовали страшную жажду. Однако, их новые жестокие хозяева воды не дали, а подсунули чан с подслащенным спиртом. Медведи жадно набросились на вкусную жидкость, перепились и уснули крепким сном. Тогда цыгане бесстрашно вошли к ним в клетку и клещами выломали у совершенно безопасных зверей клыки и вырвали когти. Они не думали о том, что медведи могут проснуться во время операции. Вырывая животным когти прямо с мясом, эти люди не испытывали никакого сострадания. Одновременно обоим медведям продели сквозь ноздри железные кольца и на шею надели цепь, проходящую через носовое кольцо. Закованных и теперь уже беззащитных животных цыгане погрузили на телегу и уехали с ними. Через несколько часов, уже в пути, медведи проснулись, упали с повозки и должны были на цепи следовать за своими хозяевами. В довершение всего цыгане надели им намордники, которые были, впрочем, совершенно излишни, так как наполовину еще пьяные и слабые от боли животные и не думали о нападении на своих мучителей.

В 1908 году я задумал основать в Штеллингене первую немецкую страусовую ферму. Спустя год мой проект уже был претворен в жизнь. На большой поляне разгуливали сотни страусов всех африканских видов, обитающих на пространствах от мыса Доброй Надежды до Голубого Нила. Среди них уже было много молодых птиц, выросших в Штеллингене. Наибольшее удивление вызывал, однако, инкубатор с такими же инкубационными аппаратами, как на калифорнийских страусовых фермах. Мы наблюдали, как страусы вылуплялись из яиц, подсушивались на песке, обогреваемом змеевиками с паром, и первые дни питались крошечными кусочками яичной скорлупы. Хорошо обогреваемое помещение было окружено толстыми стеклянными стенами. Внутри инкубатора был устроен небольшой засеянный люцерной луг, на котором молодые страусы паслись первые дни. Позднее они по своему желанию могли через стеклянные двери выходить наружу и получать на воле ту же пищу, что и взрослые птицы. Спустя полгода у подросших молодых страусов обрезали перья — мучительная процедура, повторяемая каждые девять месяцев.

Любителям животных я открою секрет, что страусы, если они здоровы, всегда находятся на открытом воздухе, благодаря чему у них и вырастают такие пышные перья. Ежегодные снежные ванны этих забавных тропических птиц, несомненно, относятся к наиболее интересным зрелищам моего зоопарка.

Если моя профессия и грандиозность моего предприятия заставляют меня часто делать скачки из области ветеринарии в область дамских мод, то еще чаще мне приходится выходить за пределы научной зоологии, затрагивая смежные отрасли науки. Pantarhei — все течет, — говорил Гераклит[30], признавая тем самым, что фауна, населяющая в настоящее время земной шар, не была создана в один день, а непрерывно развивалась из неизвестных начал в течение различных геологических эпох. На протяжении существования Земли возникали в соответствии с климатическими и биологическими условиями различные животные миры, которые, как это доказывает нам палеонтология, исчезали с лица Земли, когда изменялись условия жизни. Находки скелетов исчезнувших животных и окаменелостей дают нам представление о тех доисторических гигантах, которые некогда населяли нашу планету. В 1861 году у Золингофена был найден окаменелый отпечаток летающего ящера. Дальнейшие находки привели к реконструкции доисторической птицы археоптерикса. В Америке находка хорошо сохранившегося целого скелета диплодока произвела подлинную сенсацию, а меня навела на мысль поставить это чудовище, вытесанное из камня на новой территории моего зоопарка.

Для осуществления этого замысла я нашел подходящего скульптора в лице Иозефа Палленберга, который еще раньше вылепил замечательные, привлекшие всеобщее внимание барельефы крокодилов и ящериц для павильона рептилий в моем предприятии на Нёйен-Пфердмаркте. Я отправил молодого Дюссельдорфа, который был в восторге от моего предложения, в Аргентину, в музей Ла-Плата для изучения на месте найденных останков доисторического гиганта. Палленберг внимательно изучал находки доисторических животных в музеях Берлина, Парижа, Лондона и Нью-Йорка и так удачно восстановил их облик, что его модели заслужили признание и удостоились похвалы знаменитых европейских и американских палеонтологов.

В 1908–1909 годах Палленберг совместно с целым штабом сотрудников создал скульптуры допотопных чудовищ в натуральную величину. Вот доисторический носорог схватился не на жизнь, а на смерть со стегозавром. А вот аллозавр пожирает труп бронтозавра и над вершинами деревьев поднимается страшная голова игуанодона, который своим длиннохвостым туловищем немного напоминает гигантского кенгуру. Из мутной воды высовываются пасти покрытых твердой чешуей предков современных крокодилов. Летающие драконы, зацепившись своими крыльями за выступы утесов, взирают на сказочное создание — трехрогого быкозавра и других доисторических животных, среди которых двадцатичетырехметровый диплодок привлекает к себе особое внимание зрителей. Этот ископаемый ящер, весивший выше 20 000 килограммов, должен рассматриваться как самое крупное млекопитающее, когда-либо жившее на суше. И только гигантский, или голубой, кит, который в семь раз тяжелее диплодока, но немыслимый вне просторов Атлантики, является, несомненно, самым грандиозным млекопитающим, которое когда-либо создавала природа. Огромные размеры этого морского колосса посетитель зоопарка может лишь тогда полностью осознать, когда он проходит через выставленную рядом с арктической панорамой челюсть гренландского кита, подобную порталу собора.

Разве океанские просторы, неисследованный еще подводный мир или очаги лихорадки — болота глубинной Африки, где еще не ступала нога человека, не хранят следы исчезнувших эпох, к которым перебрасывает мостики хранительница древностей нашего животного мира —.Австралия.

Не раз привозили мне мои экспедиции из глубин больших континентов полученные от туземцев сведения о неизвестных нам видах животных. Не так часто, как многие, может быть, думают, эти рассказы являются обманом или преувеличением, гораздо чаще тщательная их проверка приводила к новым важным открытиям. Большой известностью пользуется в современном животноведении находка останков гигантского тихохода в Южной Америке. У всех еще свежо в памяти возбуждение в научных кругах, вызванное открытием окапи. Очень часто примитивные образцы произведений искусства туземцев дают указания на существование неизвестных видов животных. Так, например, несколько лет назад я получил из разных источников сведения о рисунках на скалах и в пещерах Родезии. Одно сообщение исходило от моего агента, а другое — от одного высокопоставленного англичанина, который ездил туда охотиться на крупную дичь. Первый прибыл в центр континента с юго-запада, второй — с северо-востока. Примечательно, что показания обоих совпадали с рассказами туземцев о появлении чудовища, наполовину слона, наполовину дракона, которое обитало в непроходимых болотах. Еще несколько десятков лет назад мой замечательный агент Менгес сообщал о подобном сказочном чудовище. В Центральной Африке на стенах пещер были также обнаружены сделанные туземцами примитивные рисунки, изображающие это чудовище. Из всего того, что я узнал, следует, что речь идет о каком-то виде бронтозавра. Сведения, полученные мною из столь разных источников и тем не менее хорошо согласующиеся между собой, убеждают меня в том, что это животное существует и поныне, тем более что, по уверениям местных жителей, ни крокодилы, ни бегемоты в этой местности не водятся. Я привожу все эти сообщения с оговоркой, так как мои агенты утверждают, что подобное животное не встречается в этих районах. Затратив большие средства, я тотчас же снарядил экспедицию в этот район Африки, однако ей пришлось вернуться ни с чем, во-первых, потому, что в этих непроходимых, тянущихся в несколько сотен километров болотах мои люди заболели тяжелой формой лихорадки, а во-вторых, продвижению экспедиции сильно мешали частые нападения воинственных туземцев. В другой раз я принял участие в многообещавшей экспедиции Тендагуру, которая, хотя и не нашла неизвестное болотное чудовище, но зато привезла останки доисторического животного огромных размеров.

Несмотря на это, я не теряю надежды, что мне удастся доставить нашим зоологам доказательства существования такого животного и тем самым дать толчок новым открытиям. Ибо когда люди убедятся в том, что и теперь еще существует животное, которого уже несколько тысячелетий считают вымершим, то они с новой энергией примутся за поиски неизвестных еще видов животные суши и моря.

Общение

Послесловие

(из предисловия и послесловия Лоренца Гагенбека к опубликованному в 1948 году юбилейному изданию книги)

«Вся моя жизнь прошла в практической работе. Я впервые пробую в этих набросках перейти из области дела в область слова. Я не профессиональный писатель и должен просить снисхождения у опытных литераторов, а также и у публики. Я надеюсь, что содержание настоящего труда искупает его форму изложения, с которой мне нелегко было справиться в этой первой и последней моей книге», — так писал мой отец в 1908 году в предисловии к первому изданию воспоминаний о своей жизни.

Еще четыре года нам было суждено работать втроем над расширением уже тогда широко разветвленного по земному шару нашего предприятия. Мне, Лоренцу Гагенбеку, было поручено управление нашим цирком, находившимся в Северной Америке на гастролях после окончания всемирной выставки, а также руководство заморской торговлей зверями. В то время как Генрих устраивал по образцу Штеллингена зоологический сад в Риме и снабжал его зверями через Гамбург, я снаряжал по случаю гастролей нашего цирка в Буэнос-Айресе в 1910 году первую экспедицию в Антарктику. Удачливый путешественник Иоганн Палленберг, брат известного скульптора, привез в Штеллинген впервые трех морских слонов и несколько редких видов пингвинов, которые, будучи выставлены в новом бассейне панорамы Южного полюса, вызвали сенсацию. Другой достопримечательностью сезона были привезенные Гансом Шомбургком из Либерии карликовые бегемоты.

К сожалению, в первые сорок лет существования нашего предприятия по торговле животными многие из привозимых редких экземпляров не были еще достаточно изучены зоологами. Брауншвейгский профессор доктор Ноак был первым зоологом, изучавшим сомалийского осла (Asinussomaliensis Noak), который в свое время привлек внимание Бисмарка, и после этого всегда проявлявший интерес к вновь поступающим к нам животным, разделяемый так же и Лидеккером в Англии. К 1913 году уже насчитывалось 60 новых видов млекопитающих животных, которые впервые были живыми ввезены в Европу Гагенбеком. Позднее, когда находившиеся у нас на службе зоологи — д-р Соколовский, д-р Кноттнерус-Мейер, профессор-доктор де Бо и Жуковский — посвятили себя изучению этой области зоологии, число новых видов значительно увеличилось и не ограничивается доставленным впервые в 1937 году живым морским леопардом (Ogmorhinusleptonyx Blainville). Если столь большой интерес вызвали млекопитающие животные, хотя и известные ученым, но никогда не показанные в неволе ни в Германии, ни в Европе, ни вообще где бы то ни было, то еще большее внимание со стороны зоологов было приковано к тем видам животных, которые благодаря нашему импорту демонстрировались впервые. В научной литературе таким животным давали названия с приставкой «hagenbecki», как, например, гигантскому кенгуру (Macropushagenbecki Rotschild, Северная Австралия), которого в данном случае так классифицировал английский любитель животных сэр Уолтер Ротшильд.

Сотнями насчитываются новые виды животных, которых обнаружил в Восточной Сибири наш старейший, ныне здравствующий 97-летний путешественник фриц Дорриес, собравший за двадцать семь лет своего пребывания в этой части России около 87 000 экземпляров одних только насекомых, бабочек и т. п. Он был другом детства моего отца и сыном упомянутого в первой главе книги булочника, которому мой отец показывал свою коллекцию жуков из Вест-Индии. Когда оба приятеля поймали своих первых лягушек у гамбургских городских стен, то стража с алебардами, охранявшая Миллернские ворота, брала еще с прохожих по шиллингу за право прохода через эти ворота, а спустя 25 лет молодой энтомолог исходил для Карла Гагенбека вдоль и поперек остров Сахалин, и это было в то время, когда мой отец снабжал животными устроенный по его плану североамериканский зоологический сад в городе Цинциннати (штат Огайо).

К началу нашего века имя Карла Гагенбека стало нарицательным во всем мире. Дело, которому он посвятил свою жизнь, получило заслуженное признание. Зоологические и научно-естественные общества Франкфурта-на-Майне, Копенгагена, Лондона, Москвы, Парижа, Амстердама и Нью-Йорка выбрали его СВОИМ почетным членом. Парижская Академия наук присвоила ему почетное звание Officierd Academie de France. Бесконечное число знаменитостей посетило моего отца, выражая ему свое восхищение и признательность. К сожалению, нет больше среди нас моего брата Генриха — прирожденного летописца… Он был оформителем многих европейских и североамериканских зоологических садов и строителем новых громадных загонов в Штеллингене, тогда как мне было предопределено объехать с цирковым балаганом девять раз вокруг земного шара и зарабатывать в мильрейсах, долларах, иенах и пиастрах деньги, которые были жизненно необходимы для подобного приятия.

Последние месяцы жизни Карла Гагенбека все мы вспоминаем с глубокой скорбью. Он предчувствовал близкий конец и своевременно составил завещание, не забыв в нем никого из своих старых сотрудников. До самого последнего дня он выезжал в зоопарк к своим любимцам, которых он всех хорошо знал.

Вечером 14 апреля 1913 года газетные телеграфные агентства разнесли по всему миру весть о смерти Карла Гагенбека, Еще в течение долгого времени после этого международная пресса посвящала «королю зоологических садов и торговцев зверями» обширные статьи и длинные некрологи, в которых отображались жизнь и деятельность моего отца. Знаменитые писатели брались за перо, составляя прочувствованные некрологи. На третий день наши сторожа еще раз пронесли через весь зоопарк гроб на его пути к Ольсдорфскому кладбищу, останавливаясь согласно последней воле моего отца на его любимых местах.

Нам после его смерти остался как самое дорогое завещание плод трудя всей его жизни — Штеллингенский зоопарк. На наших плечах лежала тяжелая задача: необходимо было спасти и по мере сил восстановить наше, разветвленное по всему миру предприятие, жестоко пострадавшее в результате двух разорительных мировых войн. После первой мировой войны мы еще располагали, хотя и сильно поредевшим, зоопарком и источником для его восстановления в виде успешно гастролировавшего в нейтральных странах «Цирка Карла Гагенбека», а после второго мирового пожара казалось, что новаторскому делу моего отца был нанесен смертельный удар.

Сотни ценных и требующих долгого времени для их выращивания животных вместе со многими павильонами и загонами Штеллингеиского зоопарка были уничтожены за 90 минут бомбардировкой в 1943 году. Разрушено было и здание нашего цирка в Вене, а также почти все оборудование странствующих цирков. Смерть вырвала из наших рядов ближайших сотрудников. Нет больше среди нас моего незабвенного брата Генриха и моего любимого сына Герберта.

На фоне чадящих груд мусора, несмотря на невероятную нужду в самом необходимом, мы немедленно начали работу по восстановлению Штеллингена. Наши бравые рабочие слоны совместно со старыми сторожами и служащими убирали обломки зданий и развалины павильонов. Спустя год уже зеленели свежие газоны па сожженных бомбами участках зоопарка, и цветочные клумбы распространяли аромат на месте воронок от бомб. Подобно эмблеме Штеллингена, карабкаются каменные козлы по вздымающимся ввысь зубцам утесов, взирая с высоты на животный мир всех частей земного шара, который хотя и сильно поредел по сравнению с прошлыми временами, но снова будет.