Ксения Баженова

Убить своего дракона

«Чертова рама! Чтоб тебе пусто было!» — Владлена злобно шибанула кулаком по иссохшейся оконной деревяшке, которая никак не хотела закрываться. Та скрипнула и снова замерла, как перекошенная радикулитом старушка. Владлена тяжело опустилась на стул и, уронив голову на руки, принялась беззвучно рыдать. Через приоткрытое окно в комнату залетали мелкие снежинки, и на подоконник уже намело маленькую кучку. — «Что за жизнь, что за жизнь?!»

Однако долго плакать она не привыкла. Иногда в приступе тоски позволяла себе такие срывы-пятиминутки, но быстро собиралась. Не до того. Сейчас вот готовила Коле завтрак, жарила яйцо, решила проветрить. Коленька не любит, когда пахнет едой на всю квартиру. Форточки в окне нет — что за дурацкие дома, кто их строил? А как зима, так рама меняет свою конфигурацию. Надо сильно постараться, чтобы ее закрыть. Да и летом тоже в дожди, бывает, разбухнет, как пивной живот. Но летом хоть тепло. Владлена поежилась, потерла ладошками с короткими пальчиками массивные плечи, втиснутые в аляповатую фланель старого халата, и, взяв себя в руки, бескомпромиссно разобралась с окном. Детдомовскую закалку, что называется, не пропьешь!

— Коленька, вставай, сынок, в школу опоздаешь. — Она поставила яичницу с дымящимся кофе на столик и легонько потрепала его по плечу. Какой же он у нее красивый… И умный. Дело к окончанию школы, он идет на пятерки. Одна отрада на старости лет.

Пока она умилялась, Коля нехотя открыл глаза, потянулся и увидел мать:

— Ма, ну чего ты вечно уставишься-то? — Сонное лицо недовольного попугая в перьях взъерошенных волос резко отвернулось, две взлетевшие из-под одеяла худые руки схватили подушку и накрыли ею голову.

— Извини, извини, сыночек. Я вот тебе завтрак принесла, а сама пойду на работу собираться, пора уже бежать. — Владлена вышла, но немного постояв у двери и прислушавшись, заглянула вновь: — Коленька, ну вставай же. Все остынет, и в школу опоздаешь.

Коля сел на кровати с закрытыми глазами:

— Все, ма, иди уже.

Она прикрыла дверь, но ее голова снова появилась в щели:

— Коль, халатик накинь, холодно. — И убралась.

Он посидел немного — тощий, сутулый, в сатиновых семейных трусах и простой майке-«алкоголичке». Стало зябко. Захотелось нырнуть обратно под одеяло. Но на столе дымился и вкусно пах кофе. Он закутался в толстый махровый халат и сел к письменному столу. Рядом с завтраком лежал открытый учебник по алгебре. Сегодня контрольная, надо повторить.

Владлена вышла из пропахшего мочой подъезда в темный, завывающий метелью город. На остановке под тусклым фонарем, будто выдувающим из своего вечно раскрытого круглого рта рой снежинок, уже стояли люди и притоптывали. Получалось не очень слаженно. Почти у всех были знакомые лица, но никто не здоровался. Маленький суровый городок. Шутка ли, иногда и до минус сорока доходит. Не до глупостей. Пальцы в старых войлочных ботах заиндевели. Носки вроде и шерстяные под ними, но уже штопаны-перештопаны. Наконец в рыхлой взвеси белых мух забрезжили вдали два размытых желтых пятна. Маршрутка. Народ перестал пританцовывать и напрягся: хватит ли места? Владлена осталась ждать автобуса: у нее льготный. На всем экономила: здесь десятку вышвырнешь, там потратишься, и вот уже кругленькая сумма набегает. Когда пальцы совсем застыли от стужи и почти перестали двигаться, хоть она и старалась активно ими шевелить, подъехал автобус. Хорошо хоть Коленьке не надо вот так мучиться, школа через дорогу. Пока тихонько тащились по скользкой мостовой, промелькнуло здание НИИ неорганических продуктов. В нем работал Колин папа, по тем временам выпивающий научный работник, а теперь крепко пьющий заведующий лабораторией, только никто из окружающих об их родстве не догадывался. Пока. И как только такого выпивоху назначили заведующим, непонятно. Видно, за выслугу лет и за отсутствием лучшей кандидатуры — молодежь у них спивалась, умирала от наркотиков или ехала в город. Да и чего там делать? Чтобы мышами подопытными командовать, трезвым быть не обязательно. Владлена собиралась попросить у него немного денег перед отъездом в Москву. Не то чтобы она собиралась его шантажировать, только такого талантливого мальчика, как Коля, нельзя в этом Зажопинске оставлять. Мимолетную связь с его отцом она могла бы охарактеризовать как «попутал бес», но как только поняла, что Коля — это ее сбывающаяся надежда, параллели такие проводить перестала. Вся эта краткая история произошла между ними, когда Владлене было уже далеко за тридцать и очень хотелось родить. Так что представительный, нет ли, выпивоха или драчун — выбирать не приходилось. И вот теперь она копила деньги и планировала продать квартиру. Но даже если приплюсовать туда деньги Коленькиного отца (которых у него наверняка нет, но что ж поделать, достанет, она сильно жадничать не будет), то это все равно для столицы ничто. Доехать, квартиру снять (она уже занималась этим и знала, что почем, в центральной библиотеке был компьютер и Интернет), кстати, вот и Коле компьютер купить и одежду модную, найти работу себе тоже время нужно. Владлена даже не сомневалась, что Коля поступит. Собирались в финансовый институт.

На работу ехать долго, и морозные узоры, с утра нарисованные на стекле, Владлена уже продышала насквозь. Ехала, прислонившись толстой мохеровой шапкой к заиндевевшему окну, дремала или поглядывала в оттаявший от теплого дыхания пятачок и думала. Из ее мыслей ткался довольно странный ковер с преобладанием темного рисунка. Вот в маленьком оконце промелькнул участок деревянного забора, от времени приобретшего пепельно-серый цвет. Клочки обшарпанной краски на нем торчали коричневыми плесневыми грибками. Владлена никогда не знала, кто там живет. Высокий забор, плотно пригнанный доска к доске, раньше был ярко-коричневым и не позволял заглянуть во двор. Можно было увидеть лишь треугольник шиферной крыши, если отойти подальше. А если долго сидеть в засаде, то иногда в калитку выходили или входили разные люди. Чтобы их пустили, им приходилось немного подождать, но пускали не всех. Перелезть ночью и позырить любопытной детворе не давали таблички «Осторожно, злая собака» и рычание и сиплый лай, периодически раздающийся по ту сторону. А еще милицейская машина, которая иногда стояла рядом. Для Владлены до сих пор осталась загадкой тайна жителей этого дома, да и неинтересно уже стало. Когда они повзрослели и заканчивали учиться, ходили упорные слухи, что дело связано с наркотиками. Что это такое — сначала никто не знал, но, видно, потом «люди из дома» объяснили страждущим — половина класса Владлены уже давно покоилась на пригородном кладбище именно по этой причине. Но тогда они — дети, жившие в детском доме, расположившемся в конце той же улицы, — представляли себе, что там обитает чуть ли не принцесса, заточенная злобным злодеем, и особо одаренные придумывали ночью тематические страшилки, пугая соседей по комнате.

Автобус вильнул на повороте и помчался мимо редкой лесной просеки, Владлена вновь прикрыла глаза. За скучными лесопосадками когда-то давно стоял старый деревянный барак, и в нем жила ее мама. Мама выходного дня. Редкое везение. Мало кого из детдомовских привечали у себя чужие люди. Женщину звали Люба, и работала она продавщицей в местном сельпо. Владлена никогда не называла ее мамой, но всегда думала о ней именно так, особенно когда Люба, одинокая, толстая и мягкая, в мохеровой шапке с люрексом, потертом пальто и сапогах на манке (где-то ухватила!) или сарафане с рукавчиком волан, босоножках на каблуке и с облезлым красным педикюром, в субботу утром писала расписку и забирала ее к себе. Они молча ехали на этом же, кажется, автобусе и выходили на остановке у жидкого леса. Шли тоже молча, держась за руки. Пока Владлена делала уроки, Люба пекла пирожки на общей кухне, а потом сажала ее рядом с собой на диван, под матерчатый абажур торшера, ставила перед ней тарелку с душистыми кругляшами и стакан с молоком, обнимала и читала книжку. Потом они раскладывали тот же диван и ложились спать. И у Владлены тогда сами собой тихонечко текли слезы. От счастья и одновременно от страха, что все это завтра закончится и неизвестно, появится ли вновь. И это были самые прекрасные минуты ее маленькой жизни. Она забывала серые, покрывшиеся от постоянной сырости плесенью стены, истеричный голос директрисы, жестокость детей, окружавших ее. Забывала вопящего котенка, подвешенного мальчишками за хвост к дереву, протухшую колбасу к завтраку — «жри, скотина, а то на обед ничего не получишь», темную кладовку с пауками, куда сажали за непослушание, удары линейкой по рукам, много чего…

Люба выплыла мягким облаком из поговорки «нет худа без добра», когда в ее же магазине Владлена своровала булку с изюмом за восемь копеек. И дядька в норковой шапке схватил ее за руку и поднял хай на весь магазин. Самое страшное, что это была первая в ее жизни ворованная булка — боевое крещение. Девочка болталась у дядьки в руке, как тряпичная, подвешенная на крючок кукла. Не вырывалась, не знала, что сказать, не плакала. Только вязаная шапка сдавила виски до тошноты. И тогда подошла Люба:

— Ты чего разорался? Моя это девочка. Попросила на кассу принести.

— А чего ж в карман тогда запихнула? — растерялся поборник порядка.

— А так и запихнула. Тебе-то какое дело? Отпусти ребенка.

Потом Владлена долго и надсадно рыдала в подсобке и пила сладкий чай. Чертову булку, которую стащила и которую Люба ей отдала, запихнуть в себя так и не удалось.

Иногда случались выходные, когда Люба не приходила. И Владлена долго стояла у окна, а потом плакала в детдомовской библиотеке, практически заброшенном помещении, которое редко удостаивалось внимания учеников. Люба потом объясняла свое отсутствие выпавшей на ее долю сменой в магазине. И только позже Владлена узнала, что у Любы случались и любовь, и запои. Ее не стало, когда Владлена училась в восьмом классе. И уже стала ездить к ней сама когда хотела, то есть каждую субботу.

— Доча приехала, — кивая на девушку выше нее ростом, поясняла Любаша соседям по бараку, готовя вместе с Владленой свои пирожки и прикладываясь на кухне к бутылочке.

Детских книжек теперь не читали. Любе Владлена рассказала о своей первой любви, делилась детдомовскими разборками, жаловалась на учителей, обсуждала наступившие месячные и возможные их последствия, первую свою рюмку она выпила вместе с Любой. Простая тетка внимательно слушала и давала бесценные советы, которые помогали маленькой девочке выживать. А однажды, когда она приехала, соседи сказали, что Люба в больнице. Через две недели ежедневных посещений у могилы с самым дешевым крестом Владлена рвала на себе волосы оттого, что так никогда и не решилась назвать ее мамой. Тогда она поклялась, что обязательно родит ребенка и сделает для него все, на что только хватит ее сил в этой проклятой жизни.

Автобус резко затормозил. Владлена проехалась щекой по не растаявшей от дыхания наморози. Приехали. Сначала училище, потом на фабрику, потом по подъездам. Склизкие дырявые тряпки, железные ведра, швабры с вылетающими ручками. Ну ничего, недолго еще Коле учиться осталось, пора зайти в местную риелторскую контору и к отцу. Пусть хоть сколько даст и режет спокойно себе мышей, с больной женой (нервировать ее нельзя откровениями о взрослом сыне) да двумя детками — один из больниц не вылезает. Весь в мать.

* * *

Она смотрела на себя в зеркало и думала, что постарела. Смерть Гриши откусила от нее немножечко красоты. Но она все же держалась молодцом, а если знать о том, как сильно тосковала по ушедшему мужу, то очень, очень хорошо выглядела с учетом обстоятельств. Подкрашивала губы, глаза, пудрила лицо, наряжалась. Надевала бусы, доставала из шкатулки то браслеты, то серьги, то брошку прикалывала к воротнику блузки. На довольно дряблую шею повязывала платки, они, кстати, очень ей шли. Хотела сделать пластику, которая сейчас достигла невероятных высот, — любимые актрисы, ее ровесницы, все сплошь как девочки, — но не успела. Гриша умер, и ей стало все равно, да и деньги немалые, как она понимала, а для выхода и платочек сойдет.

Теперь приходилось думать о цветах, о песочке на могиле, о том, что лавочку надо сделать с ящичком на замке и хранить там совок, веник и пластиковую бутылку для воды. С приходом апреля Ольга перебралась на дачу, чтобы чаще ходить на кладбище. В доме еще стояла зимняя сырость. Она включала обогреватели, и те, как выяснилось, тоже сжирали кучу денег. Раньше она не обращала внимания на подобные мелочи, а сейчас надо самой следить за финансами, быть рачительной хозяйкой. Могла бы и не пользоваться этими батареями — несколько свитеров да теплое одеяло. Но Ольга привыкла ходить утром по дому в пеньюаре, в шелковом халате, в атласных тапочках на танкетке, со страусиным пушком по кайме.

Надо, надо озаботиться и сдать на полгода квартиру в Москве. Где еще, скажите на милость, брать деньги на жизнь? Картины продать — еще куда ни шло, но украшения — увольте. Теперь Ольга все время боялась остаться без средств. У нее развилась на эту тему настоящая паранойя. Сбережений они с мужем не накопили, все тратили не жалея, мир смотрели, а какие вещи у нее были красивые, какие ужины они устраивали! Квартира, конечно, могла помочь, но, во-первых, кто снимет на полгода, и к тому же она совсем не умела вести дела и, главное, не хотела никого просить о помощи. У нее все хорошо. Она всего боялась: жильцы начнут обманывать, деньги пропадут в банке, случится какой-нибудь кризис. Был бы жив Гриша, все виделось бы иначе. Легче, веселее. Вместе им жилось так беспечно.

Вот о чем думала Ольга, шурша и поскрипывая по насыпанному на кладбищенские дорожки песку резиновыми сапожками и кутаясь в Гришину куртку на несколько размеров больше, ей постоянно хотелось надеть что-то мужнино, и она придумывала себе, что без этого не обойтись. Вот и сейчас решила, что влажно и сыро, а ее курточки все изящные, тонкие, и надо непременно надеть Гришину, чтобы не простудиться и не заболеть.

— Кто же будет тогда за могилами ухаживать, никого не осталось… — вздыхая, бормотала себе под нос Ольга, хотя с самого того дня, когда муж, никого не спросив, решил ее покинуть, знала, что уже донашивает свои дни, какие остались — дай Бог поменьше, потому что жить без мужа она совсем не умела и не могла. Ни помада по утрам, ни пудра, однако, не закончились. Даже когда Гриша ушел. Но был его свитер — потому что в нем тепло, и его куртка — на даче, где ее никто не видит. Ольгина фигура тонула в этих вещах. Она не считалась низкой, но Гриша, высокий красавец, все равно был выше.

Голову с короткой стрижкой из вьющихся волос, тронутых сединой, с выступавшими монголоидными скулами, породистым носом с горбинкой, четко вычерченными губами и темными глазами Ольга всегда держала прямо — многолетняя привычка. В молодости она была очень красива, и сейчас порода брала свое. Поздняя дочка профессора лингвистического факультета, рано потерявшая мать и попавшая в руки переехавшей к ним строгой тетки, наполовину немки, старой дореволюционной закалки, Ольга вышколена была по высшему разряду, так, что на всю жизнь хватило светских манер и заповедей, которые под страхом смерти нельзя нарушать — аккуратный маникюр шел оттуда. Гриша со своими золотыми мозгами приехал откуда-то из-под Новосибирска и поступил на физфак университета, а Ольгу в тот же год приняли на исторический, отделение искусствоведения. Познакомились они в студенческом театре и больше никогда не расставались. Ольгин отец умер, когда оба блестяще закончили университет, в оставшейся ей квартире у них началась семейная жизнь, где место было только празднику, любимой работе и дальнейшему образованию. Когда Гриша стал профессором, да еще и начал очень прилично зарабатывать, Ольга оставила музей и сопровождала мужа во всех зарубежных поездках, устраивала званые вечера, ходила по антикварным лавкам, магазинам, где знакомые продавщицы всегда держали для нее что-нибудь дефицитное, по парикмахерским, планировала путешествия, выезды на дачу, приемы. Они были абсолютно счастливы и ни разу не поссорились за всю свою совместную жизнь. Несколько раз исколесив вдоль и поперек Европу, они стали расширять географию и объездили почти весь мир. Весной собирались поехать в Индию, а он взял и умер. Сегодня исполнилось сорок дней, как он ее покинул. Она бы и сама отправилась за ним по собственной воле, бросила пить свои лекарства, быстрее бы износилось сердце от постоянно колющей его острой тоски, и уход за одинокой могилой, который Ольга приводила себе как мотивацию жить, не удержал бы ее на этом свете. Дело было в Ляле.

* * *

Вечером после пышных похорон, с огромным количеством цветов и венков, и поминок в ресторане, на которые почтить память Гриши собрались близкие, ученики и коллеги, наши и иностранные, Ольга с двумя Гришиными лучшими друзьями и своим другом детства Марком тихо посидели дома. Марк, почти член семьи, даже предлагал у нее остаться, чтобы ей не было одиноко, но она отказалась, и он уехал. Ольга автоматически прибрала со стола, сходила вынести мусор, а когда вернулась, у дверей квартиры обнаружила кошку. Она сидела на коврике и, задрав голову смотрела: когда откроют? Ольга впустила ее, кошка прошмыгнула в комнату и свернулась калачиком на любимом Гришином кресле. Ольга поставила ей молока, написала объявления и на следующий день развесила на столбах. Никто не откликнулся. В доме появился лоток, две миски, пришлось покупать рыбу, играть, гладить, общаться, чесать колтуны. На Гришином кресле уверенно обосновалось пушистое, черное, блестящее, с зелеными глазами в полморды. Мяукала кошка так забавно, тоненько, отрывисто, что получалось не мяу-мяу, а ля-ля. И Ольга назвала ее Ляля.

* * *

Ольга ходила на кладбище сначала к родным, не так часто, как хотелось бы, два раза в год, весной — на Пасху и осенью — прибраться перед зимой, а теперь вот уже ходит к Грише. Некоторые могилы, мимо которых она проходила, неизменно манили ее, и она всегда задерживалась возле них. Казалось, что, постояв рядом, можно все узнать о человеке, погребенном на этом маленьком кусочке земли, обнесенном невысоким заборчиком. Но это была иллюзия, только неуловимое чувство сопричастности, которое Ольга Андреевна не могла выразить словами, возникало и увядало вместе с лепестками могильных цветов.

Вот на одной огромный каменный ангел. Когда-то он был белым, а сейчас покрылся въевшимся земляным налетом и мхом. А вот здесь целый стенд с фотографиями молодой девушки. Они уже деформировались и отсырели, сквозь щель между стеклом и железной рамой пробивались и снег, и дождь, и солнце, и ветер. Ей, кстати, всегда очень хотелось подойти и рассмотреть эти снимки совсем близко, в подробностях и деталях, но она ни разу этого не сделала, боясь, что кто-то станет свидетелем ее неприличного любопытства. Получится нехорошо, и она перебарывала себя до следующего раза и в следующий раз тоже. Вот могила, на которой ограда и крест совсем перекосились, краска облупилась, и внутри ржавого ограждения лет десять уже поперек лежал огромный кусок дерева, неизвестно каким образом туда попавший, весь обросший мхом. Было сыро, серо и абсолютно тихо. Хоть и конец апреля, и даже кое-где выползли из-под земли подснежники. Хруст веток прервал Ольгины мысли, она вздрогнула и замерла. Хриплое хихиканье, распоровшее тишину совсем поблизости, пройдясь металлическим молоточком по позвонкам, пригвоздило Ольгу к земле. Она беспомощно обернулась и почти облегченно вздохнула. Грязная, трясущаяся старуха из местных юродивых в рваном тряпье так тихо кралась за ней, что Ольга, поглощенная своими мыслями, ничего не слышала. Увидев, что ее заметили, старуха кинулась к Ольге и, заходясь то в мерзком хихиканье, то в приступах плача, размазывала по лицу сопли и этой же рукой тянула Ольгу за рукав, требуя денежку, копеечку на хлебушек. Ольга и рада была ей подать, да только та хватала ее за ладони, не давая подступиться к кошельку. Ольга, не на шутку перепугавшись, попробовала отцепить старуху и так резко оттолкнула ее, что юродивая, видно решившая в ту же секунду отцепиться сама, рухнула на землю и стала насылать на нее проклятия. А когда Ольга попыталась сумасшедшей помочь, та вывернулась и больно ударила ее палкой. «Уходи, уберись от меня, сама на смерть идешь и сдохнешь в муках за то, что меня, божечкино невинное дитя, обидела, два оборотня придут за тобой и уведут в могилу…» — несла околесицу старуха и брызгала слюной. Ольге на секунду вдруг показалось, что она где-то видела ее… может, в прошлый раз, когда приходила на кладбище. Но слушать визг было невыносимо, и она отвернулась, оставила нищенку в покое и пошла, голос отдалялся, на душе стало так тяжело, так дурно, что когда она дошла до могилы, села на бортик цветника и заплакала, чего себе почти никогда не позволяла. Но не по Грише, а чтобы выплеснуть дурное предчувствие, присосавшееся пиявками так, что дышать стало невозможно.

— Женщина, вам помочь? — неожиданно ворвался в ее плач резкий женский голос.

Ольга подняла голову. Перед ней стояла высокая пожилая женщина бодрого вида. В хлопчатобумажных синих тренировочных штанах с оттянутыми коленками и резиновых галошах на искусственном меху. Синяя олимпийка обтягивала выступавший вперед живот и высоким воротом, наглухо застегнутым на молнию, поддерживала широкий оплывший подбородок. Волосы, на самой макушке собранные резинкой в жидкий пучок, явно нуждались в шампуне. Маленькие, глубоко посаженные глаза темными бусинами торчали под нарисованными карандашом бровями. А под вполне эстетичным носом, который на этом крестьянском широком лице выглядел чужаком, прямой полоской расположились губы с уже «съеденной» красной помадой, остатки которой заплыли по контуру в морщинки, так что рот стал похож на пятнисто-розоватую сороконожку со множеством тоненьких лапок по бокам. В одной руке женщина держала тяпку, в другой — выцветшую хозяйственную сумку, из которой торчали головки красных гвоздик. Ольга тряхнула головой, она явно рассматривала неожиданную собеседницу дольше положенного приличиями времени.

— Владлена Семеновна меня зовут, — представилась та. — Похоронен кто здесь?

— Муж. Спасибо, не беспокойтесь, все хорошо. — Ольга вытерла слезы, встала и ладонью принялась смахивать пыль, осевшую на памятник, давая понять, что разговор окончен.

— «Не беспокойтесь»… Да как же не беспокоиться? Вы посмотрите на себя-то, еле на ногах держитесь.

Ольге и правда было худо. Ее подташнивало, и она чувствовала, что вот-вот упадет. Впечатления от ненормальной старухи оказались слишком сильны. А Владлена уже несла раскладной стульчик.

— Муж? Гриша твой муж?! Что ж никакую скамеечку-то не поставила до сих пор. Надо бы сделать. — Она внезапно перешла на ты.

Но Ольге уже было не до обсуждения скамеечки. Она пошатнулась и рухнула в вовремя подставленные могучие Владленины руки.

— Ох, горемычная, что ж делать-то с тобой? Жива, что ль, или как?

— Вроде да, — еле прошелестела Ольга, приоткрыв глаза.

Придерживая ее, энергичная женщина ногой в зеленой резиновой калоше пододвинула стульчик поближе к кресту, усадила на него Ольгу и привалила ее к нему.

— Посиди-ка пока так. Не свалишься? — спросила она больше у самой себя и оглядела импровизированное сиденье со всех сторон, подвигав туда-сюда безвольное Ольгино тело, чтобы укрепить его понадежнее. — Во-о-от. Так-то лучше, — наконец удовлетворенно протянула она. — Дай-ка воды достану, у меня вот с собой. А ты сиди, не падай. — Ольга смогла раскрыть глаза и кивком головы пообещала держаться. — Муж, говоришь… Интересно. Домой надо тебя проводить. Местная или как?

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Спасибо вам, идите, мне, право, неудобно вас задерживать.

— А меня задерживать не надо. Я тоже на эту могилу приехала. Ишь ты, неудобно ей. Вот померла бы тут, тогда было бы неудобно. Провожу тебя, и точка, а то спать не смогу ночью спокойно. Где живешь-то? — Владлена Семеновна одним движением переломала гвоздикам ножки и теперь втыкала их в середину могилы наподобие венка.

— За станцией.

— Тем более. Ну? Можешь идти? Сердечница, что ли?

Они взялись под руки, и со стороны могло показаться, что идут две старые подруги, навестившие своих покойников, прибравшие могилки и с легкой душой бредущие домой к вечернему чаю за сериалом.

— Спасибо, что проводили, — сказала Ольга попутчице, остановившись возле темно-зеленой калитки.

— Красивый дом какой. По тебе, конечно, видно, что ты женщина не из простых. Осанка такая, и руки барские видно сразу. Ничего, кстати, что я на ты? Ровесницы вроде. Ты скажи, я не обижусь.

— Ничего, — вздохнула Ольга, и ей даже стало смешно. Вот она, народная простота.

— Ну и ладненько. Дойдешь сама? Не буду уже задерживать.

— Дойду, спасибо. У меня там лекарства, сейчас приму. — Немного постояли молча, посмотрели на высокую крышу, местами покрытую мхом, на острие которой мотался от налетевшего ветра флюгер в виде петуха.

— Ну, я пойду. Таблетки-то не забудь, — сказала Владлена, продолжая стоять.

— А вам далеко ехать?

— Мне в Москву.

— Темнеет уже. Да и дождь собирается. Хотите, оставайтесь? — Ольга обычно не привечала незнакомых, особенно таких напористых, но эта женщина, хоть и проста, как три копейки, вряд ли способна причинить зло. Если бы не она, возможно, так бы и осталась с Гришей на кладбище. Когда бы ее еще нашли. Ольге вообще казалось, что она хорошо разбирается в людях, и в глубине души эту свою способность отмечала и немножечко ею гордилась.

— А что ж, можно, коли так. И боязно тебя оставлять. Совсем ты задохлая. Да и вроде как не чужие мы… — Она таинственно отвернула голову в сторону и опустила глаза в землю, ожидая реакции. И не дождавшись, продолжила: — Григорий вообще-то родственник мой. Правда, дальний.

— Да что вы? Неужели? Вы к нему приходили? А что сразу не сказали? Вот и уехали бы так, не предложи я ночлег.

— А я ж говорила. Только тебе не до этого, видно, было. Чуть с жизнью не распрощалась. Сердце небось?

— Да. Только я не хочу по больницам мотаться. Сколько протяну на лекарствах, столько и ладно. Быстрее бы уж за Гришей.

— Э-э-э, нет, милая! Что ж ты говоришь-то такое?! Так нельзя. За жизнь нужно бороться, какая бы она ни была. Слышал бы тебя Гриша сейчас. Слушай, я тут такую передачу смотрела…

Ольга встрепенулась:

— Ой, да что ж мы стоит посреди улицы?! Простите, забыла, как вас звать?

— Владлена Семеновна. И давай уже на ты. Хватит культуру разводить. Не чужие ж, говорю. Можно и без отчества.

— Ольга Андреевна, будем знакомы.

— Ой, а я даже и не спросила, как вас… тебя зовут. Хороша дальняя родственница. — Она рассмеялась медным колокольчиком и прошла в распахнутую Ольгой калитку.

Это была старинная подмосковная деревянная дача с верандой со вставками из разноцветных стеклышек, резными наличниками на окнах, окруженная запущенным диким садом. Яблони, груши, шиповник, сирень, гортензии, жасмин сплетались ветвями. Начав в мае покрываться молодой нежно-салатовой порослью, к лету они своими густыми кронами в некоторых местах закрывали небо. И кустились между высоких сосен, которые устилали по осени землю мягким ковром иголок. Из цветов первыми вылезали из земли нарциссы, их сменяли флоксы и розы, которые не переставали цвести до конца сентября и тогда смешивались с желтыми хризантемами. Посаженная еще в Ольгином детстве ее родителями, которых, сначала маму, потом папу, похоронили на местном кладбище, окультуренная земляника породнилась со своими лесными родственниками и каждый год кидала усы все дальше и дальше, заполонив собой все свободное пространство под березами. Ольга под настроение делала из нее варенье.

Эта дача, помимо путешествий, была их второй с Гришей страстью. В укромных диких уголках, которые родители специально культивировали, а не вырубали деревья, как соседи, под огород, проходила Олина детская летняя жизнь. Она обожала забираться сюда с куклами, строить домики и в них мечтать. В юности постоянно сидела с книгами на старой скамейке с изогнутой спинкой, спрятавшейся в кустах сирени. Потом она привезла сюда Гришу, и он тоже влюбился в этот дом, и в чаепития на веранде с цветными стеклышками, и чтение книг в кресле-качалке после обеда. Летом они жили только здесь, не считая дальних отъездов. Еще одного человека, для которого много значил Ольгин дом, звали Марк.

Владлена Семеновна хозяйским взглядом обвела участок.

— Господи, запущено-то как все. Конечно, следить-то некому. Гриша ученый человек, что с него взять, а баба-то одна разве справится?

— Нам нравилось так.

— Рассказывай! — Владлена пренебрежительно махнула рукой. — Столько земли, а ни огурчика тебе, ни картошечки. Все деньги тратят, городские, в магазинах покупают гэмэошное.

— Так возни-то сколько. То на то и выходит.

— Вот барыня ты, я посмотрю. Возни ей. А когда земля своя, любимая и картошечки народит, а потом ты ее белой, рассыпчатой поешь, так и про всю возню забудешь.

В небе шандарахнуло.

— Пойдемте уже в дом, Владлена Семеновна.

— Опять она на вы, — заворчала Владлена и поднялась за Ольгой на крыльцо.

В доме пахло сыростью, плесенью и пылью. Новоявленная «родственница» по-деловому распахнула шторы и стерла широкой ладонью слой пыли с подоконника.

— Ну и пылища! Все, все в легкие идет. Завтра утром приберусь. — Заметив удивленный Ольгин взгляд, она пояснила: — Это профессиональное.

Вдруг она услышала громкое мяуканье. Обернулась.

— И кошка у нее! Господи, твоя воля! От кошек сплошная аллергия. Но красавица, красавица!

Ляля внимательно посмотрела на гостью, развернулась и ушла в другую комнату.

Ольга улыбнулась:

— Давайте чаю уже вскипятим.

— Вы сидите, вам лучше не беспокоиться сейчас, я все сделаю. Вы только мной руководите. — Владлена оглядела кухню, сразу нашла чайник, чашки. — Сервиз-то какой! Фарфор? Дорогущий небось.

— Старинный. Мы с Гришей любили красивую посуду.

Владлена налила воды, поставила чайник на плиту, стала по очереди раскрывать шкафы в поисках сахара и заварки.

— Там все, в шкафчике над плитой. — Ольга сделала попытку встать.

— Сиди уже, в чем душа только держится. Видела я все. — Она достала заварочный чайник, сахарницу, вазочку с конфетами. — А поесть чего? А то я с утра на диете.

— В холодильнике хлеб, колбаса. Сейчас достану.

— Сама достану. — Владлена накрыла стол и села напротив. — Выпить нечего? Сорок дней все-таки.

— У Гриши водка стояла. Там в буфете. И рюмки тоже.

— Ага. Поняла. Тебе-то нельзя небось? Хотя в малых дозах даже полезно.

— Пригублю немного.

— Ну, не чокаясь.

Они выпили.

— Расскажите мне о себе. Гриша, к сожалению, никогда о вас не упоминал.

— А что ему упоминать-то? Мы и не общались почти никогда. Только жили в одном городке. Троюродная я ведь ему сестра по отцовской линии. А папаша его свинтил к другой, в соседнем поселке, еще когда мать Гришкина беременная ходила. Виделись, пока мальцами были, у родственников на днях рождениях, а потом он, как школу кончил, уехал сразу поступать. А матерь его быстро померла. От одиночества, наверное. Вообще она не очень с нами со всеми дружбу водила, да и с другими бабами тоже. Не знаю отчего. Нос задирала, считала себя интеллигенткой. Вот Юрка ее и бросил, умные бабы кому нужны?! А Гриша ведь поздний совсем был, зато умный. Так все его и называли — золотые мозги. Вон до профессора дослужился. Да что я тебе рассказываю, сама все знаешь.

— Гриша про маму рассказывал. Да, рано она у него умерла, а моя еще раньше. Встретились два одиночества. — Ольга грустно усмехнулась. — Нам несколько раз удавалось выбраться к ней на могилу. Он местному одному денег давал, чтобы тот за ней ухаживал. И что теперь будет? — Ольга погрустнела. — А отца он и не вспоминал. Сразу сказал, что погиб.

— Да кому хочется позор-то вспоминать? У вас-то деток, кажется, нету?

— Не дал Бог.

— Это вы папаши его грех отработали. Просто так ничего не бывает.

— А вы чем занимаетесь? Как про Гришу узнали? — Ольгу покоробили слова Владлены. Они сами детей не хотели, а потом думали, что поздно. А когда и вправду оказалось поздно, конечно, пожалели, что не родили ребеночка. Но она уже привыкла.

— А жизнь-то так вертит, если в кино покажут, скажешь, придумали! Я с сыном в Москву переехала. Парень тоже головастый получился, в кого, правда, непонятно. Папка нас быстро бросил, да и не любила я его. Сама продавцом работала, в торговом училище местном уборщицей, да еще прибиралась по подъездам. Жизнь не очень радостная. Насмотрелась, какие у нас там в училище ученики. Как Коленьку от таких друзей отвело? Потому что умница. И подумала, жалко, если он в захолустье пропадет. Ну я с Колей посоветовалась, собрала волю и квартирку там продала. За копейки, конечно. Приехали, здесь сняли, в институт сразу финансовый поступил без протекций всяких, потому что говорю — он голова!!!

Владлена налила себе еще рюмочку, опрокинула, вздохнула:

— Не зря все оставили. Не подвел сынок. А я пошла прибираться по квартирам. Сначала по объявлению — повезло, потом уже меня стали рекомендовать. Я аккуратная очень прям — хозяева довольны. Иногда, правда, такие попадаются! Вот на Рублевке работала, платили мало, в доме своем загородном запирали. Ой, как вспомню. Еле ноги унесла я от них. Многие придираются, строят из себя. Вот ты, сразу видно, женщина интеллигентная. А есть ведь такие, что только с виду хороши, а внутри склочные и за копейку удавятся. Но это я так, ворчу, захотелось что-то поделиться, а вообще я любой работе рада, любым хозяевам. Деньги почти все за квартиру уходят и Коле на обновы. Парень молодой, надо одеваться. Девчонки опять же. А разве уборщицей много заработаешь? Коленька вот тоже вроде пошел подрабатывать немного. У меня вся надежда на него. Выучится, тогда заживем.

— Повезло вам с мальчиком. — Глаза уже закрывались. — Вы, если хотите, посидите еще, а я, с вашего позволения, пойду.

— С моего позволения, ишь ты. А про Гришу-то? Про Гришу ты спрашивала? — После спиртного Владлена раскраснелась, сняла олимпийку. Подбородок расплылся, маленькие глазки заблестели.

— Давайте завтра уже. Устала я очень. Вы постель-то себе найдете? Вот в комоде белье.

— Найду, найду. Давай, отдыхай уже. Я все приберу, дверь закрою.

— Ну спокойной ночи, спасибо вам еще раз.

— Спокойной. Лекарство не забудь выпить. И зови сразу, если что. Не стесняйся.

* * *

Когда Ольга ушла, Владлена откинулась на стуле и плеснула себе еще. Стала оглядывать пространство.

Ольга с Гришей любили свой дом и не обставляли его по принципу — что в городе не нужно, отвезем на дачу. Помимо старой мебели родителей — тяжелого красивого буфета, массивного комода, круглого стола, — они покупали сюда много симпатичных вещей, возили всякие мелочи из-за границы — специально выбирали именно на дачу. На полу лежал мягкий ковер. Висели красивые шторы. Только все покрылось пылью и одиночеством.

— Да-а-а, ну и доверчивая душа. Пустила чужого человека ночевать, сама ушла. А тут мебель, и вон вазы стоят, дорогие небось. — Вообще Владлене такой интерьер был не по душе. Она любила новенькое. Владлена подошла к комоду и взяла в руки вазу, стала ее разглядывать. — Поди ж ты, фарфоровая что ли? Тонкая какая. — Внезапно раздался шорох. Она повернула голову, ваза выпала из рук на пол и разлетелась вдребезги. На комоде тихо сидела Ляля и в упор смотрела на нее.

— Ах ты, зараза! Черт лохматый! Подкралась! А ну пошла отсюда, чума болотная! — Наклонилась и стала собирать осколки. — Что я хозяйке-то скажу?! А вот скажу, что ты разбила, зараза такая. — Кошка сидела не шелохнувшись, и Владлена, напугавшись, схватила ее за шкирку, отнесла, брыкающуюся, в другую комнату и закрыла дверь. — Ну чисто черт — черная, глазищи блестят. Тьфу-тьфу-тьфу! — Владлена переплюнула через левое плечо и домела осколки. Выкидывать в мусор не стала, вдруг Ольга склеить захочет. Затем достала мобильный. Два пропущенных от сына. Написала эсэмэску: «Все в порядке, буду завтра». Получила ответ: «Мать, у тебя завелся кто?» И смайлик. Заулыбалась: Вот стервец! Хотела отписать, чтобы не тратил деньги, но передумала. Постелила себе на диване и через пять минут засопела.

* * *

Утром Ольга проснулась от какого-то совершенно умопомрачительного запаха. Она долго вдыхала его, стараясь угадать, и потом поняла: пахло сырниками и кофе. Боже! Как давно не было в ее жизни этого уютного, домашнего запаха. Сырники и кофе. Они с Гришей часто делали себе такой завтрак. Мысль о сырниках навела ее на мысль о Владлене. Вчера ей было так плохо, она настолько устала, что оставила незнакомого человека ночевать у себя в доме. Хотя вроде они близкие люди, получается. Ну, с натяжкой близкие, но все ж. Ольга поднялась, чувствуя, что набралась сил за ночь и хорошо отдохнула. Или во всем виноват этот запах? На кухонном столе красовалось большое блюдо с поджаристыми, румяными, ровненькими — один к одному — кругляшами.

— На колбасе долго не протянешь, — увидев Ольгу, констатировала Владлена Семеновна. — Доброе утро.

— Ну, вы просто волшебница. А где творог взяли?

— Что ж тут сложного? Вышла, у соседки спросила, где сельпо, и пошла отоварилась.

— Ой, как неудобно. Давайте я вам деньги верну, что же вы тратились?

— Ешь лучше. На-ка, вот самый жирненький. И кофейку с молочком. С утра-то самое оно.

— Ну, спасибо. А мы с соседями почти не общались. Родители, да. А потом все поменялось, кто дачу продал, у кого дети жили. И мы как-то не очень. Нам с Гришей хорошо было вдвоем. Никто не нужен был. Да, а как вы про Гришу-то узнали? Да присядьте, хоть кофе со мной попейте. — Владлена уже забралась на табуретку и отстегивала шторы с карниза.

— Нельзя тебе пылищей такой дышать. Заберу — постираю. Подоконники со шкафами протру сегодня. А шторы здесь не прополощешь. Да и сохнуть сто лет будут. Машинка нужна.

— Ой, да что вы! Господи, неудобно-то как.

— Да что тебе все неудобно! Вот злишь ты прям меня. Не чужие ж люди, говорю. У нас в семье не принято близких оставлять в беде.

— Да мы ж ведь и не знакомы совсем.

— Вот и познакомимся. Лучше поздно, чем никогда. — Сняв свое грузное тело с табуретки, она сложила шторы в пакет. Села за стол, сунула в рот полсырника, пожевала. — А с Гришей… С Гришей неожиданно, конечно, все получилось. Говорю, не виделись мы со школы. Он уехал, и никаких вестей. Вот, значит, мы в Москву попали с Колей, я убираться пошла. — Остановилась, громко прихлебнула чая. — Пошла, значит, убираться к одной. Богатая такая женщина, не жадная. Только куча собачек мелких у нее, лысых таких, с хохолком. Одна мерзкая была, прям так и норовила вцепиться в руки, когда полы прибираю или еще чего снизу. — Она доела сырник. Помолчала. — Так о чем я?

— О Грише.

— А, ну да. И вот и выхожу я от нее, а автобус мой ручкой помахал. А квартира-то эта прямо напротив Колиного института. Ну, я стояла, молодежь разглядывала, думала, может, и сынка встречу. Заходить-то после работы не решаюсь, не любит он этих телячьих нежностей. Ой, что ж за девки пошли, курят, матерятся, юбки едва срамоту прикрывают. Одна идет на каблучищах таких и раз-раз у дверей как поскользнется, ноги вверх. Вся стыдоба наружу. Я б повесилась, а эта только отряхнулась, папироску в рот и цок-цок. Ну я смотрю, а двери-то там такие большие, стеклянные, и случайно вижу: за ними стоит огромный портрет с черной лентой наискосок. Ну, как покойникам вяжут. Думаю, автобус еще минут двадцать ждать, пойду гляну. Еще Коленьку все высматривала, чтобы не столкнуться, а то подумает, что я специально к нему, обозлится. Просто любопытно стало да зябко было, погреюсь заодно, думаю. Подхожу, — батюшки-святы, Гриша. И по годам все сходится. И лицо почти не изменилось. Ну только постарело, а так чисто наш Гриша, как я его помню. Нашла женщину какую-то, на учительшу похожую, и не ошиблась. Я ей — так, мол, и так, откуда Георгий Юрьевич родом, не знаете ли? Она сама-то не знала, но отвела меня к ним в учительскую, что ли. Ну, я уже не сомневалась, что это он, а как мне городок-то, откуда он родом, назвали, я совсем удостоверилась. Сказали, где похоронен. Не зря, думаю, так случилось. Надо ехать. На девятый-то не успела, а сороковой отсчитала и поехала.

— Вот уж действительно судьба. Всю жизнь почти не виделись, и тут… — Ольга вздохнула.

— Да… Думаю, это Гриша к тебе меня привел. А то я смотрю — такая ты тетеха. Одной-то тебе не сдюжить. Кстати, вот. — Она достала из ящика пакет с разбитой вазой. — Кошка вчера с комода смахнула.

Ольга заглянула в пакет.

— Ой, это мы с Гришей в Париже купили на блошином рынке. Настоящая старинная китайская ваза. Жалко.

В комнату вбежала Лялька и стала тереться об Ольгины ноги, запрыгнула на колени:

— Лялька, ну что же ты, а? Ведь аккуратная была.

— А потому что нечего делать животному в пищеблоке, да еще и по мебели шастать. Всякую грязь на лапах тащит в дом, а тебе опасно. Любой микроб попадет, и все, отбросишь коньки.

— Да она моется все время. — Ольга погладила кошку, та демонстративно забралась на стол и обнюхала сырники.

— Тьфу, зараза. А ну, брысь! — Владлена ловко выцепила из-под кошки блюдо и стала собирать посуду.

— Да я помою, не беспокойтесь.

— Понимаю, надоела я тебе уже болтовней своей. Незваный гость хуже татарина.

— Что вы, Владлена Семеновна, наоборот, я вам очень благодарна. И опять же, приятно, Гришина родственница. Нам, я уже, кажется, говорила, вдвоем так было всегда хорошо, никто не нужен. Гриша никогда ни про кого не рассказывал из своих, и друзей у нас раз два и обчелся, одни коллеги. Никто нам был не нужен. — Ольга повернулась к окну. Голос дрогнул. — А сейчас, когда я осталась одна, очень трудно, очень. Так что какой же вы незваный гость, — с неожиданной симпатией обратилась она к Владлене.

— Ну ладно, хватит пожиже разводить. Я поеду, постираю тебе хоть кухонные занавески. Остальные потом, все не дотащу. И не останавливай меня. В пылище-то такой как жить… Лекарства, может, какие надо?

— Нет, спасибо, все есть.

— Ну завтра-послезавтра я не смогу, работодатели ждут. А в среду выберусь. Ты протянешь два дня-то?

— Да уж как-нибудь. — Ольга улыбалась. Она, конечно, не привыкла к таким людям, — наглая, напористая, совершенно не их круга. Но, кажется, искренняя и добрая. Да еще вдобавок ко всему родня, хоть и седьмая вода. Ольге было так одиноко.

— Смотри, не ходи далеко никуда. Кошку на стол не пускай, микроба в еду занесет из шерсти своей, — наставляла Владлена, засовывая полные руки в олимпийку. — В холодильнике каша гречневая — тебе сварила. Еще мяса купила, сделала бульон — горячее надо есть обязательно. Хлеб, молоко. В общем, с голоду не помрешь.

— Ой, еще и мясо? Нет уж, давайте я вам деньги отдам все-таки. — Ольга пошла в комнату и принесла кошелек.

— Ну ладно, если уж тебе неймется.

Ольга достала тысячу.

— Сдачи нет, — сказала Владлена.

— Не надо. Вы мне так помогли.

— Да я ж не за деньги, по-родственному. — Владлена разгладила купюру и аккуратно положила ее в кошелек. — А, да, и звони, если что. — Она нашла на столике бумажку с карандашом, зачем-то его послюнявила и написала номер телефона. — Давай-ка, набери мне, я твой сохраню.

Потом Ольга проводила ее до ворот. Кошка смотрела в окно.

* * *

После отбытия шумной гостьи в доме стало как-то особенно тихо. Ольга села в кресло, Ляля тут же пристроилась на коленях и заурчала.

— А что? — обратилась к ней Ольга. — Может, позвать нам ее к себе помощницей? Она, правда, шумная и кошек, кажется, не особо жалует, но одной как-то совсем тяжко. Словом не с кем перемолвиться. А? Ляля? Ну, что скажешь? — Ляля молчала. — Марк тоже не звонит. Сорок дней вчера у Гриши было, а он даже не вспомнил. Наберу-ка я ему сама. Мало ли что.

Чтобы дотянуться до телефона, нужно было побеспокоить уснувшую кису. Совсем не хотелось этого делать. И Ольга, отложив звонок на попозже, задремала и через некоторое время проснулась от телефонного трезвона. Она резко подскочила, забыв про животное, сладко спавшее у нее на коленях, Ляля свалилась, а вслед за ней пошатнулась и упала обратно в кресло Ольга. Голова кружилась, перед глазами расплывалось зеленое болото. Трубка не успокаивалась, продолжала звонить. Ольга попыталась глубоко дышать и, кое-как справившись с собой, подыскивая опору, добралась до стола. Звонил Марк:

— Оля, але, але.

— Да, Марик, здравствуй.

— Я звоню, звоню, а ты не подходишь. У тебя все в порядке?

— Да вроде все хорошо.

— Что-то по голосу не слышно. Как у тебя дела, что делаешь?

Ольга начала рассказывать историю про Владлену, но слова давались ей с трудом, дыхание прерывалось.

— Марик, что-то я неважно себя чувствую. Давай попозже созвонимся.

— Может, вызовем врача?

— Что ты, не нужно. Я приняла лекарства, да и куда врач поедет на дачу.

— Слушай, я возьму своего врача и приеду. Мало ли что?

— Не надо, Марик, не стоит. — Она совсем не могла говорить, руки дрожали от слабости. — Марик, я прощаюсь. Ноги совсем не держат.

Конца разговора Ольга уже не помнила.

* * *

Марк все-таки приехал с доктором, и почти весь май Ольга пролежала в больнице. Ее часто навещала Владлена, которая привозила наваристые бульоны и забирала стирать вещи. К тому времени Ольга успела изложить Марку историю их встречи, и они даже познакомились. Она сильно привязалась к этой хамоватой бабенке, и ее даже забавляло поведение домработницы. В ней чувствовался жизненный напор, чего самой Ольге сильно не хватало, тем более сейчас. Когда пришло время выписываться, она сказала Марку:

— Дружочек, мне совсем плохо. Одна я жить не смогу. Может быть, попросить Владлену переехать ко мне? Видишь, как она помогает. Пока деньги есть, узнаю, сколько ей платят ее хозяева, и пусть живет со мной, что ты на это скажешь?

— Оленька, она грубовата, конечно, но действительно заботливая. Мне кажется, это неплохая идея. Только не забудь проверить ее документы, мало ли что. А денег я всегда тебе дам, если нужны будут. Зови, не сомневайся.

На следующий день Ольга пригласила Владлену к себе. Ей было неудобно срывать человека с работы, мало ли что случится, Владлене снова придется искать работодателей. И она, подумав немного, решила, что компенсирует это ей тем, что предложит Коле перебраться в свою квартиру, чтобы им не снимать. Места много, всем хватит.

Владлена ответила согласием не сразу. Не пускаясь в особые реверансы, высказала предположение на тему «а вдруг что, мы на улице тогда останемся».

— Будете жить у меня, пока не найдете новую работу и квартиру. Я скажу Марку, он позаботится о том, чтобы вы на улице не остались.

— А кто он вообще такой, Марк-то? Я все стесняюсь спросить.

— Он мой старый друг, еще с детства. И хороший адвокат.

— А-а-а, понятно, грешки молодости? — и Владлена заговорщически подмигнула.

— Что вы такое говорите!?

— Да ладно, что уж там, мужик видный. С кем не бывает. Посолиднее Гриши-то будет.

Ольга стала похожа на нахохлившуюся взъерошенную сову. Глаза ее округлились и предательски заблестели, она мелко потряхивала головой и не знала, что ответить.

— Да ладно, ладно, — засмеялась Владлена. — Уж и пошутить нельзя. Трепетная ты больно. Когда переезжать? Да, вот, кстати, и паспорт. Зовете незнакомого человека в дом, а бумаг-то и не спросите. Хорошо, я порядочная подвернулась.

Ольга была ей благодарна. Как-то неловко самой проверять у Владлены документы, но в паспорт она так и не заглянула:

— Ну что вы, что вы, Владлена Семеновна, я вам доверяю.

— Нет уж. Сделаю копию и положу к тебе в тумбочку. Чтоб все как положено.

* * *

…В распахнутое окно врывалась оглушительная музыка из стоящей под ним машины. Она разбудила спящего мгновенно и агрессивно. Бешено забилось сердце, желудок превратился в воронку, всасывающую черный липкий страх; он разнесся по всему телу, смешивая в мозгу остатки виденного сна и реальность утра…

…Занавеска колыхалась, как пласты тумана в том подлеске, где бежал, задыхаясь от усилия и ужаса, он, маленький, спасаясь от волков. Ему удалось пробиться сквозь частые молодые поросли упругого орешника, выползти на поляну; там он замер и тихо заплакал. Вокруг стояли волки. Мелькание клыков, брызги слюны, неистовое дыхание обступивших его зверей лишили его голоса и слез. И они набросились на него. Они кинулись так, как однажды две собаки рвали на куски, подбрасывали и свирепо трепали его плюшевого мишку. Они его растерзали, вывернули наизнанку и бросили.

Первым ощущением была свежесть влажной травы, он открыл глаза и встал на четвереньки. Волки все еще стояли кольцом, но их взгляды и дыхание были не враждебными. Два волчонка подвалили сбоку, покусывали его, приглашая вступить в игру. Мгновенно пришла догадка: «Я — волчонок!» Острая радость кольнула под сердцем и понесла его по лугу нарезать круг за кругом, закувыркала его, мехового, облизанного чьим-то шершавым языком, двинула вместе со стаей в глубь леса. Стая трусила неторопливо, и волчата от переизбытка счастливой энергии петляли поодаль, спугивая птиц и остроухих зайцев. Он тоже погнался за длинноухим, лавируя среди стволов, почти догнал, но… взлетел к кроне высокой сосны.

Забился, заскулил в сети, неистово рванул вдруг выросшими когтями веревки, которые обволакивали его, путались в шерсти. Ужас сковал его волю, превратился в обжигающую ноги струю. Отчаянным усилием проделав дырку, он просунул голову, вырвался, полетел вниз, оставляя шкуру в ловушке. Затяжной полет сквозь серые плотные пласты тумана холодил сердце. Он приземлился и проснулся…

Положил ладонь на сердце, прислушался к ударам, почувствовал мягкие волоски на груди, провел рукой по косице, что шла вниз к пупку. Косица эта очень нравилась женщинам, он же был уверен, что под ней находится отверстие для превращения в оборотня. Было жарко и липко. По привычке провел ладонью по простыне, не мокро ли? Много лет назад после такого сна он просыпался в луже. Мама часто удивлялась, почему его пододеяльник и простыня такие серые. Это он подкладывал газеты, чтобы не промочить матрас… Много лет назад…

От досады, что день начался жестко, он сжал до боли кулаки. Как можно впускать в себя такие децибелы, они делают его инвалидом на весь день. Музыка умолкла. Полежав немного, он пошел в ванную, где долго стоял под душем, омывая свое вальяжное тело, тщательно вытирался, брился. Потом он достал большую резную шкатулку и стал стричь в нее ногти, усмехнулся, вспомнив, что начинал с маленькой картонной коробочки из-под пудры «Красная Москва», ее содержимое тоже было в этой новой. Каждый оборотень обязан иметь подобную… Откуда это взял, он уже не помнил, но неукоснительно следовал ритуалу многие годы, как только его стали посещать сны о растущих когтях. Это было его порядком, его маниакальной защитой против хаоса снов. Следующим ритуалом стал утренний чай, который своим запахом, цветом и вкусом возвращал его во внешнюю реальность.

День предстоял очень ответственный, и он не позволит детскому сну нарушить его жизнь и создать напряжение. Напряжение все же создавали события, которые возникали непредвиденно, не по расписанию, и не подчинялись тщательно разработанному плану.

Сегодня это случилось в их антикварном лифте, возможно, последней старинной кабине в городе. Впустив его внутрь и предупредительно закрыв дверь, лифт оставил его наедине с «милой» старушкой в ватнике, таком, как у сторожихи или работницы склада. Она держала пластиковую переноску с кошкой. Резкий едкий запах шибанул в нос. Кошка воняла и глядела на него во все зеленые глаза. Подступила тошнота, он захотел ослабить узел на галстуке, поднял руку, на что животное отреагировало хриплым воем, и смрад стал еще зловоннее. Пришлось опустить руку и прислониться к стене. Старушка казалась ему ведьмой. Он никогда не видел ее в подъезде. Видно, он как-то нарушил сегодня схему, неправильно подсоединил проводки, и они закоротили. Бабка смотрела на него снизу вверх подозрительными глазами крысы из-под своего надвинутого на лоб платка. Голос ее оказался глухой, будто не здешний:

— Что с ней случилось? Она всегда была милая, добрая киска. — Казалось, лифт не остановится никогда. — Вот везу к ветеринару. — И, найдя его отведенные в сторону глаза, заглянула в них, захихикав. — У нее вдруг стал раздваиваться хвост. Не знаешь, к чему это? — И тут лифт лязгнул и остановился.

Он открыл перед ними дверь, кивнул и, пропустив эту парочку, остался в парадном, надо было отдышаться, стряхнуть с себя кошачий дух, пережить случившее, понять, что он сделал не так: раздвоенный хвост — это очень серьезно. Ему неистово захотелось схватить этот хвост за два кончика и рвануть в разные стороны, раскроив его до самой кошкиной задницы. Не зря она так страшно воняла. И смотрела на него злобно, неотрывно. Она чувствовала. И эта бабка с ее тихим смехом. Откуда они вообще взялись? Кошка-оборотень в доме! Только кто из них? Кошка в старушке или старушка в кошке?

Все же не зря он учился переключаться. Решил, что обдумает все сегодня вечером. Что это было? Продолжение сна или реальность? Осмотрел тщательно свои ногти, остался доволен и вышел из дома. Но мотор, гоняющий кровь, работал на предельных оборотах. Пришлось присесть на скамеечку в тенечке обихоженного зеленого дворика. Дети были в школах и садах, взрослые работали, старушки смотрели утренние сериалы. До него доносился шум магистрали, рядом оглушительно чирикали воробьи. Подняв ворот пиджака, он потер лацканами лицо и втянул в себя запах дорогого одеколона, освобождаясь от кошачьей вони. Сердце понемногу успокаивалось. Усилием воли он заставил себя подняться и направился к стоянке. Приятный запах бензина и кожи, нагретой на солнце, возвратил его в мир, где надо играть по другим правилам.

* * *

Коля оказался высоким юнцом в модных узких джинсах на тонких ногах, заканчивающихся высокими черными кедами. Воротник розовой рубашки выглядывал из-под темно-сиреневого джемпера и бросал отблеск на продолговатое лицо, в некоторых местах засиженное лиловыми подростковыми прыщами. На плече болталась спортивная черная сумка, набитая, по-видимому, учебниками, на таких же, как у матери, глубоко посаженных глазах и крупном носу сидели стильные очки, на стекла падал конец косой челки. Коля, ссутулившись, ждал, где договорились, у остановки метро, куда женщины с Марком за рулем опаздывали из-за пробки, и мрачно курил. Однако, увидев мать и других пассажиров, сразу разулыбался.

— Коленька, сына, ну ты бы не курил с самого утра. Небось и не ел ничего. — Владлена Семеновна на глазах превращалась из женщины-гренадера в большую банку сахарного сиропа. Она смотрела на сына полными восхищения глазами, Ольга с Марком даже переглянулись.

Сына кинул бычок на мостовую и плюхнулся на заднее сиденье.

— Драсьти.

— Здравствуйте, Коля. Приятно познакомиться, Ольга Андреевна. Простите, что оторвали вас от своих дел, но видите, как все неожиданно сложилось. Мы сейчас все за несколько раз перевезем, а потом отпустим вас.

— Да что вы, Ольга Андреевна, это не вопрос. Сколько надо, столько и эксплуатируйте. У меня все равно никаких планов до вечера нет. А если нужно будет, то и вечером останусь. Ой, а это кто тут у нас в перевозке? — спросил парень.

— Это моя кошка, Ляля ее зовут.

— Ляля с нами будет жить? Можно открыть и погладить?

— Ляля будет жить со мной и твоей мамой на даче. Я просто не хотела ее надолго оставлять. А перевозку лучше не открывать, она все время норовит оттуда выскочить. Дома познакомитесь поближе.

Ольга обрадовалась, что парень симпатичный и любит животных. И если она поначалу еще сомневалась в правильности своего решения — ее сомнения подогревались и Марком, — то теперь успокоилась.

— Коля, а где ты учишься?

— В финансовом.

— И как?

— Нормально. Мне очень нравится.

— Коля на одни пятерки учится, на всех олимпиадах побеждает, преподаватели не нахвалятся, это он просто стесняется. Правда, Коленька? — Владлена поправила сыну челку. — Опять на глаза лезет, зрение испортишь. Ох уж эта молодежная мода…

В огромном багажнике джипа все вещи перевезли в два приема. Ольга показала Коле маленькую комнатку, которую обычно занимали редкие гости, иногда там ночевал Марк.

— Будет твоя. — Она как-то легко и незаметно перешла с ним на ты, хотя обычно это ей давалось с трудом даже с молодежью.

— Ага, понял. Здорово! Ма, что еще делать нужно?

— Не надо, Коленька, ничего, беги уже.

— Ну ладно, пойду тогда. Буду поздно. Ма, деньги нужны?

— Нет, сыночек, спасибо. Беги развлекайся. Ключи, ключи не забудь!

Захлопнулась дверь.

— В кафе барменом работать устроился. Самостоятельный, — гордо сказала Владлена своим новым работодателям.

— И когда все успевает? — не удержался и подколол Марк.

Он тоже вскоре уехал, но ненадолго, собирался вернуться за дамами вечером. Владлена разбирала вещи, Ольга сходила в магазин и стала готовить ужин на кухне. Новая домработница быстро справилась со своим скарбом и погнала Ольгу от плиты.

— Сама я, сама управлюсь. И так ты уже в магазин ходила. Переутомишься.

— Владлена, как же вы меня опекаете. Я совсем в нежную розу превращусь.

— А сейчас она не роза, можно подумать.

Пока ели и ждали Марка, болтали. Выпили немножечко вина. Ольга разговорилась: рассказывала про заграницу, про их с Гришей жизнь. Владлена, только недавно прибывшая из глубокой провинции, слушала, выражая эмоции, как Эллочка-людоедка, междометиями, отрывистыми фразами и сменой выражения лица, а потом заключила:

— Хорошая ты баба, Ольга Андревна. Вот я и на Рублевке вашей даже работала, а ведь никто про жизнь-то и не делился. Бывало, и не знала, как электроприбором пользоваться, такие у них чудеса на кухнях стояли. А спросить боялась, потому как нос выше крыши задирали местные хозяйки. Брезговали с домработницей побалакать и объяснить по-человечески, как оно в мире-то бывает. Я ж в своей глуши ничего подобного не видела, только привыкаю.

— Да что вы, Владленочка, мы ведь не чужие люди, можно сказать! И какая вы домработница! Слово какое-то холодное. Вы моя помощница, самая лучшая. И спрашивайте все, что хотите, не стесняйтесь.

Марк застал «девочек» в самом прекрасном расположении духа и немножечко навеселе. После смерти Гриши он первый раз видел Ольгу в таком приподнятом настроении. «Ну, может, все и к лучшему», — подумал он. Хотя новые знакомые ему по-прежнему не нравились.

* * *

Ливень, теплый и частый, шумел за окном, прибивая к земле удушливое лето. Жара стояла адская, и это была вторая большая вода за два летних месяца. Она хлестала по стеклу и барабанила по крыше, прибивала к земле хрупкие цветы и поднимала вверх поникшие ветви деревьев и кустов. Жизнь все больше становилась похожей на размытое изображение за окном. Вернувшись из больницы, Ольга несколько дней почти не вставала. Марк все хотел отправить ее обратно, но она проявила необычную для себя твердость и отказалась. Странно, но сейчас ей впервые было хорошо после смерти Гриши. Физически — чувствовала она — потихоньку таяла. Однако Ляля лежала на ней целыми днями, урчала, терлась, спала, смотрела в окно, проживала на ее животе, в гнезде между ребер, целую жизнь и лишь иногда выходила поесть и прогуляться. Ненадолго. Марк окружил Ольгу заботой, возил врача, лекарства. Владлена заправски хозяйничала по дому, стирала, убирала, готовила, следила за графиком приема лекарств, читала Ольге книги, сопровождая их собственными комментариями, иногда приезжал ее сын, с которым они неожиданно подружились. Домработница выводила Ольгу гулять или сажала в кресло на террасе и часто приносила ей завтрак в постель и рассказывала про передачи, в которых экстрасенсы и народная медицина поднимают людей «ну прямо вот из гроба на похоронах».

Коля оказался замечательным, он мог сидеть и целый час читать Ольге книжку или слушать ее рассказы, особенно любил о путешествиях. Говорил и сам — в основном об учебе, о работе бармена. Ольга выспрашивала всякие подробности, ее очень интересовала жизнь современной молодежи. Она удивлялась Колиной одежде и прическе: «Ох, Коленька, неужели так модно?» Он смеялся.

Ольга чувствовала себя в полной безопасности с двумя неожиданно нашедшимися близкими людьми и одним давним. Иногда ей казалось, что у нее сформировалось некое подобие семьи, и это было приятно. Ее уже не раздражала хамоватая манера помощницы. Она частенько переплачивала ей на предмет «купите что-нибудь для Коленьки», деньгами велела распоряжаться Марку, и он ей аккуратно поставлял нужные суммы (из своих в основном, а ей сказал, что у Гриши был небольшой депозит в банке. Хорошо, что Ольга ничего в этом не понимала, затея была смешная). Она снова перестала думать о материальном, откуда Марк берет деньги, и перестала бороться с жизнью, за жизнь. Она часто разговаривала с Гришей и обещала ему, что, наверное, они скоро увидятся. И если бы не боли в левом подреберье, то она была бы по-своему счастлива.

Но в этот день большой воды, в наблюдении за уютно пристроившейся и посапывающей в «гнезде» Лялей, ее сердце стало наполняться тоской при мыслях о том, что если она, Ольга, умрет, то Ляля останется совсем одна. Она относилась к ней совершенно как к ребенку и хоть не знала этих чувств, понимала, что природа ее любви к кошке совершенно материнская. Она разговаривала с ней, будто с человеком — с немым аутистом. И как всякая любящая мать, не могла оставить своего ребенка на произвол судьбы. Эти мысли стали мучить и съедать ее, и когда Ольга преисполнилась тягучей тоской по самую ватерлинию, она позвала Марка:

— Я хочу написать завещание.

Марк не стал ее разубеждать. Он знал людей, которые и в тридцать лет пишут завещание, и понимал ее состояние. Сказал, что готов в любой момент ей помочь.

— Давай прямо сейчас, — предложила она.

— Хорошо.

— Я тебе скажу, а ты потом все оформи нотариально. Тебе же не составит труда сделать это. И не думай, пожалуйста, что я тебе не доверяю, просто хочу быть уверенной на сто процентов, что будет, как я хочу.

Марк немного напрягся:

— Оля, не пугай меня. Надеюсь, во-первых, что ты по-серьезному умирать не собираешься, а во-вторых, ты же не думаешь оставлять свое имущество Владлене? — С одной стороны, он шутил, с другой — понимал, что домработница стала занимать в жизни Ольги очень важное место, да, та помогала ей, но что-то внутри него противилось этой колхозной женщине-гренадеру с заплывшими глазками и наглыми манерами.

За стеной что-то грохнуло. Марк вздрогнул, выглянул за дверь и закрыл ее поплотнее.

— Слышала, как бабахнуло? Может, это гром?

— Нет, я все завещаю тебе, но с одним условием…

— Оля! Мне-то зачем? Завещай лучше детскому дому или больнице какой-нибудь, ну, не знаю… фонду сердечных больных.

— Послушай, я знаю, тебе ничего не нужно. Можешь именно так и распорядиться всем на свое усмотрение. Только Владлену не обидь. И — самое главное условие. Ты должен заботиться о Ляле, чтобы она чувствовала себя счастливой и довольной. Это же Гриша мне ее оттуда прислал.

— Оленька, да я и так готов о ней заботиться, а на тебя, по-моему, действуют басни, почерпнутые из телевизора этой безумной «родственницей».

— Если я напишу завещание, мне будет спокойнее. Чувствую, пора это сделать. И не обижай Владлену, если бы не она…

— Если бы не она, мы бы нашли тебе кого-нибудь другого, поприличнее. Оль, может, в больницу, я прошу тебя.

— Нет, Марк, я не хочу. Вот сколько без больницы протяну, столько и хорошо. И пожалуйста, не уговаривай меня.

Он взял ее руку… С возрастом она лишилась былой белизны и гладкости. Вылезли вены, кожа покрылась сеточкой морщин, но маникюр по-прежнему был идеален. Кажется, совсем недавно эта молодая рука кидала ему воланчик бадминтоновой ракеткой, взъерошивала волосы, разрезала только что вынутый из духовки пирог, иногда повязывала галстук… И вот теперь разговоры о смерти.

— Родная моя, ну зачем ты так говоришь? — Он тихонько поцеловал выступающие, словно маленькие горные хребты, костяшки.

— Мы же реально всегда смотрели на жизнь, правда, Марк? Только я так и не пойму, почему ты никогда не говорил мне о своих чувствах. Хотя я счастлива, что всю жизнь прожила с Гришей. А ты, между прочим, так и не женился.

— Да, и любил только тебя. — Марк засмеялся. — Работа, Оленька, работа моя жена, и ребенок, и все остальное.

Она вздохнула:

— Врешь.

— Поспи, моя хорошая. Тебе надо отдохнуть.

— Скоро отдохну. — Она выдернула руку и отвернулась к окну. — А ты всю жизнь врал и врешь даже тогда, когда мне плохо.

Марк поднялся, поцеловал ее в лоб.

— Пора мне, поздно уже. Завтра позвоню.

— И с нотариусом созвонись. У тебя вроде был друг какой-то, Андрей.

— Позвоню ему сегодня и на днях его привезу, не беспокойся, спи.

Она слышала, как во дворе завелась его машина, как Владлена закрыла ворота, потом зашла, молча поставила на стол блюдечко с лекарствами и стакан воды и удалилась.

— Влада! — Ольга крайне удивилась. — Что-нибудь случилось?

— Давление. Пойду я. Ничего больше не нужно? — спросила Владлена, оставаясь в той же позе, спиной к Ольге, повернув лишь наполовину свое одутловатое лицо.

— Нет, спасибо. Конечно, конечно, идите. — Ольга уже называла ее по имени, и даже сокращенно, но на ты так и не перешла.

Навсегда остаться домработницей, прислугой, подавалкой!!! А потом вернуться обратно ни с чем, старой, больной, никому не нужной. И это после того, как жизнь подкинула ей такой шанс после многоходовки, которую ей пришлось совершить. Дом сияет. Полы натерты до блеска, окна такие чистые, будто их вовсе нет, ни пылинки, чистые шторы, скатерти. В саду уже несколько грядочек, такие аккуратненькие, что сердце тает. Огурчики, морковка, укроп. Она же свое убирает. Свое-то разве сложно прибрать, отчистить, сердце поет, когда ототрешь ковер от шерсти вонючей кошки, которая везде лезет, чтоб ее разорвало на части… И Коленька без присмотра, без котлеточек, без борща. Потому что она знала, не зря, еще немножко, облетит эта стареющая хныкающая профессорша, и все-все достанется ей, Владлене. Имеет право. Плохо, что ли, ухаживала, бульоны готовила, овощи на пару, лекарства давала по минутам, белье разве что не хрустит. Книжки всякие, чтоб они сгорели, читала, зрение портила, сериал пропускала. Ладно, если б родственники какие были близкие. Нету родственников-то! Ни-ко-го! Вот она, Владлена, и заботится, стирает, убирает, на каждый зов бежит. И что? Все достается этому мерзкому адвокатишке, а про нее только одно напоминание, «не обидь». Типа, подбрасывай на бедность, чтобы с голоду не померла! Какое унижение! А ведь это последний шанс. Чтобы Коленьку поднять и спокойно помереть. Вот так, дал Бог случай и забрал. Что она не так делала? Уж расстаралась, задницу порвала. О кошке этой, твари глазастой, печется, придушить ее, мерзавку, а в итоге вся благодарность — чтобы Владлена на улице не осталась.

Когда, убирая коридор, — мыла его, между прочим, по два раза в день, чтобы этой интеллигентше пыль в ее худосочные легкие не попадала, — услышала из-за приоткрытой двери разговор, кровь хлынула в голову, и от внезапно подступившей ненависти Владлена изо всех сил долбанула ногой ведро и рванула в свою комнату, не разбирая дороги, сшибая предметы по пути. Подвернувшуюся Лялю схватила за шкирку и кинула за дверь в сад. И потом рвала до боли в руках в клочья плотное хлопковое покрывало в цветочек в своей маленькой комнатке — стул, тумбочка и узкая кровать с провалившимся матрасом.

Ох, змея, ох, змеища оказалась эта Ольга. А строила-то из себя агнца небесного. Овечкой прикидывалась. А роднее Владлены, которая все для нее делала — если б не она, окочурилась бы тогда на кладбище, — оказался этот адвокатишка, который только ходит тут и командует. Ему-то зачем? Все у него есть. И кошка, главное, эта. Хотелось схватить ее и свернуть бошку. Коленька не простит, если придется опять перебираться на съемную квартиру. И прошлые хозяева, конечно, обратно не возьмут. Ищи тогда новых, а деньги где брать? Как она сдерживала свои эмоции, как бесила ее Ольгина интеллигентность вшивая, это «вы», ноющий голосок, вальяжное тельце в утреннем пеньюаре! Тьфу, срамота! А она крепилась, терпела. Точно, точно мутила Ольга с этим адвокатишкой. Иначе как объяснить такой поступок? Жалкая шлюшка. Вот ее там и наказали, пусть сердцем корчится, помирает потихоньку. «Но я не сдамся. Все равно все наше с Коленькой будет. Не на ту напали! Ползай тут на карачках, грязь их подскребай, а наследство отойдет хахелю. Хрен вам на лопате, а не наследство».

Владлена посмотрела на часы. Снова пора нести лекарство этой тетёхе. Она ждала не могла дождаться, когда хозяйка отправится на тот свет, да и та вроде не против, так что даже стыдно не было Владлене за свои мысли. Но сейчас нельзя, чтобы она померла. Пусть сначала завещание перепишет, а потом уже на тот свет. Давно ее там с фонарями ищут.

— Оленька Андревна, пора лекарство принимать.

— Я рада, что у вас настроение поменялось. Надеюсь, у Коли все хорошо.

«Заботливую изображает, рада она. Все, все у нас будет хорошо». Владлена делано вздохнула:

— Не хотела тебя расстраивать, но лучше, если ты будешь знать. Ваш-то, этот Марк, когда уходил, Ляля сидела на его ботинках в коридоре. Так он увидел, аж затрясся весь, как схватит киську за шкирку и пенделем во двор.

Она видела, как меняется Ольгино лицо.

— Не может быть. — «Ага, задрожал голосочек-то». — Марк никогда бы так не поступил. Зачем вы обманываете?

Владлена вздохнула и встала.

— Конечно, кто мне поверит, я здесь никто, прислуга. Зря я вам сказала. — Это «вам» резануло Ольгу хуже истории про кошку. — Ну пойду, убираться надо, напрасно, что ли, вы мне деньги платите.

— Постойте, постойте. — Ольга приподнялась и села на краешке кровати. — Ну постойте же.

Владлена обернулась. Белые ноги торчали из-под ночнушки. Хотелось перебить их чем-нибудь потяжелее.

— Зачем вы такое говорите? Вы знаете, как я к вам отношусь. Просто Марк, он же вроде любит Лялю. А где она, кстати?

— Не буду ничего больше говорить. Мое дело маленькое — знай прибирайся да обстирывай. А где? Я не знаю. Он швырнул кошку — она унеслась, как ошпаренная.

— Владочка, найдите ее, пожалуйста. А пойдемте вместе. А я вам потом чем-нибудь помогу.

— Поможет она, Господи прости. Ложись, ложись в кровать да пей лекарство. Найду я твою кошку.

— Спасибо большое. Мне что-то действительно плохо стало. Прям сердце бьется, бьется. И кружится все.

— Вот и ложись. Ну не переживай, найду ее. А Марк, что Марк, с кем не бывает. Сорвался. Ничего вы ему тут такого не сказали?

— Да вроде нет.

— Ну пойду искать Лялю.

Владлена вышла, оставив Ольгу в совершенной растерянности. Она не могла поверить в произошедшее, но помощница вроде никогда не врала. «Может быть, Марк обиделся, что она расспрашивает о том, о чем он не хочет говорить. Обиделся, разозлился, а кошка подвернулась под руку. Ну бывает, да, бывает. И Владлену как расстроила. Нехорошо получилось, стыдно-то как. И кошка убежала». Ольга лежала на спине, положив руки вдоль тела, и смотрела в потолок. Спокойно так лежала, а внутри сомнения и предчувствия вновь разъедали ставший почти безмятежным мир едкой тоской.

* * *

Она не любила свое имя. Всем представлялась как Лара. И предпочитала, чтобы ее звали именно так — сокращенно. Иногда она напивалась в хлам и, проснувшись, не могла понять, где находится. И если сквозь мутное сознание, тошноту и головную боль слышала зычное: «Ллллариса!!!» — становилось ясно — в своей кровати. «Ну зачем, зачем меня так назвали? — сокрушалась Лара, неизменно ассоциируя себя с крысой. Дело было, конечно, не в имени. — Но, может быть, если бы имя было другое, то она б и чувствовала себя… Ну например — Инесса-Принцесса, Ева-Королева, Машка… мммда».

Три удара в дверь. Без имени. С трудом открыла глаза. С фанерной створки на нее смотрела Арне — вокалистка и клавишница группы «Lacrimosa». Ее кумир! Черные волосы, перья, темно-красные губы. Лара даже хотела научиться играть на фортепиано, чтобы, как Арне, сесть однажды к пианино и… Но мать отказалась покупать инструмент. Лара уговаривать не стала. Ее единокровная сестра, дочь отца от второго брака, ходит в музыкальную школу уже третий год, и что толку? Лара видела эти ноты. Ничего не разобрать.

Значит, все-таки она дома. Такая побудка не предвещала ничего хорошего. Мать работала завучем в школе. Дети выстраивались перед ней как солдаты на плацу и чуть ли не поднимали руку при встрече: Heil, Маргарита Николавна!

Вот и отца довела до того, что он не выдержал «гитлеровского режима» и технично слился. Без скандалов и угроз, конечно же, не обошлось. Но папа умел выстраивать перед собой невидимую стену, и все материны гадости ударялись о нее и осыпались на пол. Мать это бесило еще больше. В том, что они прожили вместе достаточно много лет, полностью заслуга отца. Он умел обходить острые углы, смолчать, когда требуется, успокоить, при этом его нельзя назвать ни тряпкой, ни подкаблучником — нынешняя его жена и дочка счастливы. И Ларису часто зовут к себе, вот только ей совсем не хочется смотреть на эту идиллию, и она ограничивается праздниками, да и то не всеми. Жила в душе обида, что отец нашел себе уютное гнездышко, а ее, свою старшую дочку, оставил. Да он вроде и предлагал ей переехать к ним, только Лариска знала, чем это ей грозит со стороны матери, да и отец особо не настаивал, потому что новая его жена эти планы не поддерживала и хоть была хорошая, но тесниться в малогабаритной двушке, похоже, не собиралась.

В молодости отцу, видно, сильно приглянулся боевой характер острой на язык блондинки с длинной косой, закрученной вокруг головы, к тому же учительницы — романтично. Противоположности притягиваются. Сам-то папа работал на заводе простым слесарем. Ну не совсем уж простым, а типа старшим, и ничуть этого не стеснялся, зато стеснялась Маргарита Николаевна, и Лара, кстати, немножко тоже.

Вначале Рита, студентка последнего курса педагогического вуза, думала, что непьющий, работящий, симпатичный и смекалистый слесарь быстро продвинется по карьерной лестнице. Завод для нее был гарантом большой жилплощади и хорошего и недорогого отдыха летом, при условии, конечно, удачного продвижения мужа по службе. Ну, она поможет, поддержит его во всем. Первое разочарование ее постигло, когда она узнала, что мужа абсолютно устраивает работа слесаря. Он ею гордится и в руководство метить не собирается. И тогда молодая жена стала закручивать гайки. Шантажировала еще не наступившей, а потом наступившей беременностью, будущим ребенка, давила на самооценку, познакомилась с начальством, которое его крайне ценило (в материальном эквиваленте это тоже выражалось) и никогда не гнушалось общением со своим низко поставленным коллегой, потому что все знали: хотел бы он — уже давно выбился бы в начальники. По призванию человек работает — ну что может быть лучше, особенно на таком месте, как завод. Сюда только двоечники идут, а тут такая редкость: образованный, всегда трезвый слесарь. Маргарита их упрашивала уговорить его, и ей даже удалось на один месяц устроить мужа замещать кого-то из ушедших в отпуск, но как только курортник вернулся, тот сразу сбежал. «Ну не мое это, не мое! Как ты не понимаешь, Рита?! Я что, мало зарабатываю, вот и за границу уже ты ездила, и жилье расширили, и шмотки у тебя — ну скажи, у твоих подруг, у кого типа мужья интеллигентные, такие есть? Ну что тебе от меня надо?! Начальник цеха я уже. Выше не пойду. Я рядом с людьми, рядом со станками работать хочу, вдыхать запах машинный по утрам, комбинезон надевать… Ты когда замуж-то за меня выходила, не стеснялась перед подружками, что муж слесарь, а сейчас что?» Нелегко давались им эти разговоры. Маргарите Николаевне, как старухе из «Золотой рыбки», хотелось козырять не только вещами, которые муж привозил ей из командировок по обмену опытом с коллегами из соцстран или даже она сама, когда удавалось выбить путевочку и ей — в Чехословакию, Югославию или ГДР. Рита хотела, чтобы все было красиво! И квартира, и вещи, и муж, и его профессия. Через несколько лет она поняла, что построить мужа ей не светит, и стала активно строить карьеру сама. Да, и еще очень хотелось, чтобы Лариса росла похожей на нее.

Однако дочь стала ее позором. Хорошо, что хоть учеба давалась ей легко, а вот по поведению всегда был твердый неуд. В итоге Маргарита Николаевна перевела Лару в другую школу, чтобы не потерять авторитет. Мать даже дома использовала школьную терминологию. За пролитый чай — «зачет не сдан», не вымыла посуду — «двойка», не пришла домой ночевать — «кол», не узнала цитату из Пушкина — «завалила ЕГЭ».

«А что, Лариска-неуд отличное погонялово», — подумала Лара и посмотрела на свой пупок. Вчера она сделала пирсинг. Кожа вокруг покраснела и немного гноилась. Надо намазать зеленкой. Делали у Сашки, Лариного хорошего друга. Вмазала полстакана водки внутрь и немного втерла в кожу, и прям вот такенной иглой тот со всей дури проколол ей дырку. Было больно, ой как больно. Но она «свой парень», сдюжила, даже не пискнула. Потом подтянулся Гарик со своей очередной девицей. Принесли еще водки. Как добралась домой — не помнит. Но явно устроила цыганочку с выходом, раз мать долбит в дверь. На воспаленной коже сверкал красный камушек на белом металле. Ей пришлось какое-то время на него копить, мать ни за что бы не купила. И теперь главное, чтобы она ничего не увидела, а то прибьет. Пупок болел страшно, да и голова не отставала. Но надо было отскрести себя и выйти из дома хотя бы для того, чтобы мамаша не проедала мозг.

В коридоре Лара получила звонкую пощечину:

— Еще раз напьешься, сдам тебя в детскую комнату милиции. Единица за поведение! Родителей в шко… — по привычке продолжила мать, но осеклась, когда увидела, что Лара еле сдерживается от смеха. — Смеется тот, кто смеется последним! — И Маргарита Николаевна шибанула дверью в свою комнату.

— Сука! — прошипела Лара, открыв дверцу холодильника. Выпила стакан кефира. Лучше бы, конечно, стаканчик пивка.

Пошла в ванную, нашла в аптечке пластырь, перекись, заклеила камушек и встала под душ. Ничего, обещали, что через пару недель все пройдет. Зато как прикольно! Потом долго давила прыщ на лице. Замазывала тональным кремом. В ушах у нее было несколько дырок. На одном три. Маленькая серебряная роза и две черепушки. На другом одна роза. Тоже Сашка колол — и ничего. А ведь поначалу гноились, думала, отвалятся. И сам, главное, весь от бровей до пупка в кольцах, татушках, и в ушах тоннели — их Лара прямо даже побаивалась, до сих пор не могла привыкнуть. Она была уверена, что таким количеством «перьев» Саша пытается компенсировать не слишком удачную внешность, хочет казаться оригинальным. Смотрелось это смешно, но Лара молчала, чтобы не обижать друга. Тот, похоже, гордился своим «тюнингом». Совсем невысокий, щуплый, как воробей, с редкими мягкими волосами, которые он собирал в тонкий хвост, Саша по ходу был влюблен в Лару, но тщательно это скрывал. Ну и хорошо. Ларе он нравился как человек. Совсем в себе не уверенный, но умный, начитанный и добрый. Лара и не стала бы с дружить с недалеким. Работал он, правда, на автосервисе, чем напоминал ей папу. Потому что работы своей тоже не стеснялся и в машинах разбирался отлично. Вот, наверное, для мужиков-то автосервисных он как заморский попугай. Лара дорисовала стрелку и вышла из ванной.

— Ма! Где ботинки и кожаная куртка?

— Оденешься, как нормальная студентка! Понятно?! — ответила мать из-за двери.

Спорить и ругаться сил не было. Лара надела джинсы, бежевую водолазку (о ужас!), всунула ноги в сапоги на молнии, а руки в голубую курточку, отороченную мехом (все куплено Маргаритой Николавной), перекинула через плечо любимую черную кожаную сумку (хорошо хоть ее не конфисковала), и, пока курила на остановке, как раз подъехал автобус до метро, который и решил дилемму — снова пойти к Сашку или все-таки поехать в институт.

На первую лекцию она опоздала. На подходе к alma mater из старенькой «БМВ» высунулся троечник Цапелькин:

— Ларка, курить есть? Прыгай к нам.

Она села в машину, и в ее руках сразу оказалась бутылочка холодненького «Старопрамена». Она почти залпом осушила половину.

— Ну ты даешь, Селезнева! — На первом курсе они подружились именно из-за комичного сходства фамилий, но роман не задался, просто приятельствовали. — Может, напьемся и в школу не пойдем. А? — Цапелькин глянул на водителя, но тот инициативу не поддержал:

— Ребзя, у меня сегодня пересдача. Я пас.

— Ладно, ребят, я тоже побежала. — Лара немного взбодрилась. На нужном этаже она остановилась в конце лестничного пролета, присела на корточки и стала рыться в сумке, чтобы найти жвачку. До конца лекции оставалось немного. Подождет. Вдруг в полной тишине раздался скрип двери, и Лара любопытно выдвинула голову из-за стены: из ее аудитории вышел одетый в серую кенгурушку Гавр. Дошел до учительской, огляделся по сторонам, заглянул внутрь, еще раз просканировал коридор и юркнул в дверную щель.

Полбутылки пива, которые сначала подействовали живительно, рассосались в крови, и снова подступил легкий тремор.

— Светк, может, ну ее на фиг, эту лекцию, — сказала Лара своей лучшей подруге на перемене. — Чего-то меня колбасит, сил нет. Перебрали вчера. Может, поедем ко мне, пивка возьмем? Мамаша в школе до вечера.

— О, нормальная тема! Мне тут фильмец как раз хороший дали.

— Супер. Только давай в столовке пожрем. А то у меня с утра, кроме кефира, пива и жвачки, ничего во рту не было. У тебя деньги есть, кстати? Мами на меня обозлилась, ничего не дала.

— Есть.

В длиннющей очереди в столовой за ними пристроились две преподавательницы. Лара услышала обрывки разговора и напряглась.

— Никогда такого не было, все до копейки вытащили.

— Да ужас, всегда сумки оставляли. И главное, моя тоже там стояла с деньгами, мне просто повезло. Видно, вор точно знал, что у Дмитрий Борисыча получка. Но смотри, как он подгадал, редко в деканате нет ни одного человека. Жалко Димку, в отпуск же собирался. Ну что у нас за зарплата, приходится на все откладывать. Задушила бы гада своими руками…

— Да я уверена, что не найдут никого. Камер-то нигде нет. Хотя давно пора поставить с такой обстановкой в стране.

И учительницы переключились на политику и правительство.

Лара медленно ковыряла вилкой в винегрете.

— Ты чего не ешь, хотела же? — Светка наворачивала сосиску с гречкой.

— Слушай, я тебе хочу кое-что сказать, только ты пообещай не злиться.

— Что такое?

— Да про Гавра.

— Опять ты за свое.

— Ну, тогда не буду ничего говорить.

— Нет уж, говори, раз начала.

— Не здесь.

Лара шла молча. Она ненавидела Гавра. А Светка, ее лучшая подруга, была в него влюблена. Он пудрил ей мозги. Встречались они недавно, и Светке еще не представился случай это понять. К тому же на Светкином носу прочно сидели розовые очки и исчезать не собирались. Дочка родителей-бизнесменов, которые не интересовались ею абсолютно, а только давали денег, Светка хваталась за каждый намек на любовь со стороны мужского пола. Правда, если дальнейшее развитие событий ей не нравилось и надежда на вечную любовь себя не оправдывала, претендент отлучался сразу, в противном же случае она погружалась в отношения со звериной серьезностью. Так произошло и с Гавром. Ей он нравился всем — и как ухаживал, и что говорил, и как одевался, и по статусу в институте (отличник, спортсмен, девчонки влюблялись), и по бэкграунду — не красавец, но обаятельный, то, что надо. Родители его, художники, ездили по Европе, имели квартиру в Берлине и часто там зависали. Для Светки с ее родителями-торгашами, которых она практически не видела, а когда видела, все время ругалась с ними, профессия художник, да к тому же много времени проводивший в Европе!!! оказалась красивой ловушкой, заманухой, на которую она клюнула сразу же. Домой он Светку пока не приглашал, «хотел убедиться, что все у них серьезно». К тому же родители как раз сейчас вернулись, и он не хочет их беспокоить, поскольку они очень много работают и не любят, когда в доме появляются незнакомые люди. Он говорил, что, когда станет понятно, что у них «навсегда» (а он в этом не сомневается, ведь влюбился в Светку сразу, как увидел, только в силу нерешительности характера долго присматривался), то тогда он и познакомит ее с родителями и приведет в дом. Светка такой подход объясняла тем, что он серьезный и у него не может быть случайного романа, а все будет по-настоящему, надо лишь немного потерпеть. Когда у него не было денег (а такое случалось, потому что те немалые средства, которые раз в месяц давали ему родители, он сразу якобы жертвовал в фонд больных детей или отдавал бедной старушке на улице — «ты представляешь, какой он добрый! И мне тоже дарит подарки»), Светка платила за него в ресторанах, в кино, могла и из одежды что-нибудь подарить, и к себе домой в прекрасную, огромную квартиру в тихом районе Москвы, она его однажды и привела. И даже мимоходом познакомила с мамой, которая только и спросила — он точно ничего не сопрет?

— Мама, да у него такие богатые родители, мы по сравнению с ними просто церковные мыши, — уверенно приукрасила действительность возмущенная Светка.

— А чем они занимаются?

— Художники. Очень известные в Европе. — Она уже придумала себе сказку и была на самом деле уверена, что это так.

Каждый раз Гавр клялся, что вернет ей деньги — за ресторан, за кино, за одежду… Но Светка обижалась и говорила:

— Даже не думай. Мы же любим друг друга, какие могут быть счеты.

Между ее родителями счеты были всегда, хотя вместе они уже не жили. Светке в пику им хотелось принципиально других отношений, и ей показалось: вот они, наконец-то. У нее никогда не будет жизни с изменами и скандалами, как у этих склочных торгашей. И ее дети родятся счастливые и красивые. И все будут жить в Европе вместе с художниками — родителями Гавра. Поэтому, когда Лара, не выносившая ее нового друга, пыталась открыть Светке глаза, та приходила в бешенство. А Лара и сама не знала, врет Гавр или нет, доказательств у нее никаких не имелось. Только ощущение, что вроде и не сделал тебе человек ничего плохого, а противен до того, что за один стол с ним сесть не можешь.

Поверхностность Лары была кажущейся. Плотно прижившаяся маска неформалки ее устраивала полностью и давала возможность никому и ничего не объяснять и не доказывать, в том числе и матери. Какой спрос с человека с диагнозом дебилки, алкоголички и позора семьи (мать) и социально неустойчивой и неблагополучной в воспитательном отношении (деканат). Неформальная прическа и черный маникюр, пирсинг, татуировки и гриндерсы защищали ее от общения с внешним миром. Она была в поиске, никак не могла определиться, что же ей нужно в этой жизни и от этой жизни. Хотела спрятаться, затаиться, думать и наблюдать за миром в поисках самого главного. И чтобы никто не трогал. Чтобы махнули рукой. Приятели-готы и друг Сашка не предъявляли лишних претензий, с ними можно было тупо нажираться, молчать, слушать «Лакримозу & Co.» и думать о своем. Хорошая учеба — результат от природы умных мозгов, наблюдательности и любопытства к жизни — оберегала ее от исключения из института и перспективы быть выгнанной из дома. Потом-то она найдет нормальную работу и точно уйдет. Маргарита Николаевна и сама поражалась, как Ларе удается «шляться неизвестно где» и при этом хорошо учиться, но факт был, что называется, налицо. Однако данный парадокс мать страшно бесил. Когда Лара докладывала об отличных оценках, бывало еле держась при этом на ногах, М.Н. приходила в бешенство. Она хватала первую тряпку, которая попадалась под руку, и начинала лупить ею дочь: «Ты издеваешься надо мной?!!» — истерично визжала завуч школы. Иногда Лару начинал душить смех, и она спешила слиться в свою комнату, потому что мать краснела и раздувалась так, что, казалось, ее хватит инфаркт. А Лара все же ее жалела. Не раз она слышала, как мать после этого плачет на кухне. И однажды даже Лара решила выйти, поговорить. Но та вновь вскочила, — слезы высохли мгновенно, — и схватилась за полотенце: «Наглая лгунья, ты еще смеешь…» Что смеешь, так и осталось непонятным, потому что полотенце засвистело в воздухе, и Лара скрылась в своей комнате, лежала на диване, разглядывая перья Анне, а потом села пьяная учить уроки. Лара, несмотря ни на что, любила мать и пыталась найти с ней общий язык, но все это осталось в прошлом. В один момент ей стало понятно, что та мечтала совсем о другой дочери, может быть, такой, как новая у папы. И Лара прекратила свои попытки помириться с матерью. И ее похмелья после водки с дружбанами, и саднящая кожа после пирсинга, и уши, проколотые пьяным Сашкой, и Анне на фанерной двери со своими красными губами и макияжем smokey-eyes — все это ковало крепкую стальную броню с нанесенным на нее принтом: да идите вы, мама, сами знаете куда, со своей тележкой.

Так вот, Светка — это отдельная история. Их дружба началась в женском туалете клуба «Стоунхендж»[1], расположившегося на конечной остановке серой ветки. Многие из его посетителей даже в принципе не знали, что означает это название. Что-то похожее на Кембридж или колледж. Ну вот так… Но клуб был дешев, неформален, с более-менее приличной музыкой, находился хоть и далеко, но все же рядом с метро, и поэтому студенты, которые были из простых или не обзавелись голубыми воротничками, любили его. Богатые детки тоже изредка сюда захаживали, но скорее ради экзотики или забредали с менее обеспеченными друзьями. Лара тоже оказалась там случайно. Вообще она хотела остаться дома. Но мать пришла с работы злая и сразу нашла повод на нее наброситься. Тут позвонил ее верный Сашок (и не приди мать, она бы так и осталась дома, но визг, ультразвуком донесшийся с порога, возвестил, что спокойного вечера не будет), и Лара, оттолкнув мать, пошла к нему, а потом они передвигались из одних гостей в другие, из одного клуба в следующий. Ну, и в итоге целой гурьбой, гашенные дальше некуда, прибыли к «магическим древним камням», и, похоже, из всей компании только Лара знала, что означает это громкое название. «А креативщики не так уж и ошиблись», — подумала она, увидев, как охранники выволокли двоих уже почти «окаменевших» и заботливо устроили их на лавочке.

Сигаретный дым стоял плотной завесой. Толпа людей плавала в нем, как в тумане. Грохотала музыка. Взяли пива, с собой пронесли еще пару бутылок горячительного — разливали под столом, бодяжили с пивом. Количество папирос уже зашкалило выше крайней нормы. Лару затошнило. Она добралась до туалета. Темно-красные стены, черные двери, глухой синеватый свет, вонь и жижа на полу — она еле успела влететь в кабинку и между приступом рвоты и грохотом музыки услышала за перегородкой приглушенные рыдания. Наскоро вытерев рукавом рот, она постучала в соседнюю кабинку:

— Эй, у тебя все в порядке? — Рыдания утихли. — Может, помочь чем? — Тишина. — Эй, я не уйду, пока не ответишь.

— Все хорошо. Спасибо, — услышала Лара знакомый голос. Он был такой сдавленный, тихий и несчастный, что она испугалась.

— Открой дверь, а? А то я сломаю. Ее пару раз долбануть, и она слетит с петель. — Молчание. Лара подняла глаза, чтобы оценить конструкцию. Перегородки доходили лишь до середины стены. Она зашла в свою кабинку и залезла ногами на заблеванный фаянс. По ту сторону на унитазе, шатаясь из стороны в сторону, сидела ее однокурсница и осколком бутылки пыталась перерезать себе вены.

— Светка! Ты охренела?! — Та подняла глаза, и стекло выскользнуло из ее пальцев, открыв неровные разрезы, из которых сочилась алая кровь. — Светка, дура, блин, выходи оттуда быстро. — Лара спрыгнула вниз и собралась взломать дверь, когда та открылась сама. Светка упала ей в руки и начала, захлебываясь, рыдать.

* * *

Когда Марк первый раз обнаружил кошачьи какашки в своих неприлично дорогих лоуферах, он только рассмеялся и крикнул в глубь дома: «Лялька, ну ты и нахалка!» Вытряхнул экскременты в помойное ведро, ботинки, хоть и брезгливо, но надел. В следующий раз от них едко пахло мочой. Лужа в них не стояла, но стелька была влажной.

— Смотри, что вытворяет твоя кошка, — принес он продемонстрировать ботинок ручной работы Ольге. — С чего бы это?

— Не знаю, Марк. Но просто так они этого не делают. Наверное, ты Лялю чем-нибудь обидел, — ответила она, а про себя подумала: «Не соврала Владлена. Видимо, и правда он ее вышвырнул. А кошки, они все чуют, обижаются и мстят таким образом».

— Что ты, Оленька. Ну чем я могу обидеть Лялю?

Надевать туфли было противно. Он взял на кухне бумажные салфетки и проложил ими мокрое место. Но тошнотворный запах кошачьей мочи мучил его, он разулся, снял носок и ехал оставшийся путь, неудобно нажимая на педаль голой ногой. «Дурацкая кошка, — думал он. — Что она себе придумала?»

Поведение Ляли начинало его тревожить.

В субботу Ольга, здоровье которой, кстати, последние несколько дней пошло на лад, предложила ему остаться. У него было много работы, он далеко за полночь засиделся над документами и еле добрался до дивана, на который только успел упасть, глаза закрылись сами собой, а когда утром проснулся, бумаги были изодраны, разбросаны по полу и перепутаны. Он схватил кошку, мирно спящую на кресле, и стал тыкать ее носом в испорченные листы:

— Нельзя, нельзя так делать!

Ляля спросонья визжала, извивалась и царапалась.

— Марк, отпусти кошку, — услышал он ледяной голос за спиной. — И зайди, пожалуйста, ко мне, когда сможешь.

Он обернулся. В дверях немым укором стояла Ольга. Он хотел объясниться. Но она молча развернулась и ушла. Марк так и остался стоять, держа Лялю за шкирку. Потом выругался, отшвырнул кошку в сторону и стал собирать разбросанные по полу бумаги. «Ненормальные, ненормальные бабы».

Перед отъездом он зашел к Ольге. Она полулежала, отвернувшись к окну, и гладила Лялю, свернувшуюся у нее на ногах. При появлении Марка кошка спрыгнула и вышла из комнаты. Ольга бросила быстрый взгляд ей вслед и, не удостоив им Марка, тут же снова отвернулась. Голос ее звучал обиженно:

— Я хотела доверить тебе Лялю, единственное дорогое существо, которое послал мне Гриша как утешение от одиночества. Но сейчас вижу, что ошибалась. Я хочу попросить тебя, если это не составит труда, переделать завещание на Владлену. Если тебе это сложно, привези мне еще раз Андрея, или я сама съезжу в Москву.

— О Господи! — Марк вытер лоб тыльной стороной ладони. — Оля, ну что ты придумала? Можешь не волноваться за свою кошку. Я ее не оставлю.

— Не оставишь. Возможно. Но будешь обижать. Ты уже это делаешь. Хорошо, я сама займусь завещанием.

— Ты сошла с ума. Одумайся. Владлена чужой, совершенно посторонний человек. На каком основании ты это делаешь? Это глупо, в конце концов.

— Во-первых, Владлена мне не чужая. Чужие так не заботятся. А во-вторых, не знала, Марк, что ты такой жадный.

— Хорошо, Оля, я все сделаю. Завтра приеду с подготовленными бумагами, и ты их подпишешь, а сейчас мне пора.

Обиженный и растерянный, он переписал паспортные данные домработницы и поехал. За облаком пыли, которое поднялось от резко дернувшей с места машины, стояла Владлена и улыбалась. «Парник для перца и помидоров надо будет разбить в том углу вместо пары кустов сирени. Там дом не загораживает солнце целый день», — подумала она и затворила калитку.

На ужин готовила любимые сырники барыни и напевала. Обещал приехать Коленька, хорошие будут для него новости. «Не стану говорить по телефону, скажу так. Пусть гордится матерью, как ловко она все сработала». Пошла в сельпо и принесла бутылочку красненького, выбрала подороже — не каждый день выпадает такая удача, надо отметить. Нарвала цветов, поставила в вазу. Так прошло пару часов, и настало время вечернего сериала.

— Ну ты как, болезная моя? — Ольга повернулась, из ее глаз текли слезы. — Ой, а что это мы тут болото разводим. Случилось что? У меня сырничками пахнет на весь дом, а она плачет. Ну-ка, ну-ка, прекращай. Давай-ка подымайся. Сериальчик сейчас посмотрим, вчера-то, как обычно, на самом интересном месте прервали, заразы. — Ольга взяла ее ладонь и, улыбаясь, благодарно погладила.

— Владлена, Владлена, вы такая добрая. Спасибо вам за заботу.

— Будет, будет тебе. Чего плакать-то, сырость разводить?

— Марк действительно бил Лялю. Я сама видела. А я так ему доверяла.

— Люди вообще злые. А уж на животине сорваться для них плевое дело. Пойдем-ка, давай.

— Ой, а по какому случаю у нас цветы, вино? — Глаза у Ольги были красные, еще не высохшие от слез, и веки хлопали по-рыбьи. Возле носа размазались сопли. Владлену ее вид страшно взбесил — вот дура малахольная, а все барыню-профессоршу из себя строит! — но она сдержалась.

— А у меня вот день рождения был на прошлой неделе, вы мне денежку заплатили, я и подумала, надо отметить, а то не по-людски.

— Ой, Владлена Семеновна, поздравляю, поздравляю, дорогая моя. Можно, я вас поцелую? — И она прижалась к ее щеке сопливым носом.

— Умылась бы, а то вон, мокрая вся, — отстранилась Владлена. — А вот и наша Лялечка пришла. — Она вскочила и незаметно утерлась рукавом халата. — А мы нашей киске сметанки дадим. Помощница моя. На-ка, полакомись, заслужила. Сметанка нажористая, хорошая.

Ольга умильно смотрела, как домработница клала кошке сметану и гладила ее, а та урчала, довольная, и пыталась слизнуть сметану прямо из ложки. Владлена тщательно помыла руки с мылом:

— Любовь любовью, а гигиена прежде всего. Мало ли что, шоркается где ни попадя.

— А как она помогала-то вам?

— Она?.. Да мыша сегодня притащила из сада.

— Лялечка молодец. Я вижу, вы ее любите?

— А как же не любить? Живое существо. Благодарное. Вон как трется. — Ляля наелась сметаны и терлась о стул. — А я вот думаю, не заняться ли садиком? Больно он зарос. Позову парней, вон через участок у соседки работают. Пусть деревья постригут, немножечко сорняки прополют. Растениям от этого только лучше. Новые молодые попрут.

— Владлена… Я хотела сказать…

— Да я бы и сама прополола. Только спина болит. Ты уж меня прости, что деньгами хозяйскими распоряжаюсь, но это совсем недорого, а саду радость.

— Владлена, делайте, что хотите, с садом. Я хотела вам кое-что сказать… — Та посмотрела вопросительно.

— У нас есть еще один повод выпить вина.

— Ну не томи уже, давай быстрее. А то сериал-то идет, а мы все болтаем.

— Я попросила Марка переписать завещание на вас.

— Ох, царица небесная. А я думаю, зачем ему мой паспорт понадобился, неужели провинилась в чем. Верой и правдой, думаю, тут надрываюсь, а он — паспорт. Ой, Ольга Андревна! А я же вам несколько месяцев назад в тумбу-то обещала копию положить, да захлопоталась. Ой, простите меня, не по злому умыслу. Все о вас думала. Да я вот не пойму, что ж ты такое говоришь, какое завещание?

— Владленочка, милая, ну зачем же так нервничать. Вон прям на вы перескочили. Успокойтесь, милая, успокойтесь, — улыбалась Ольга. — Я понимаю, вы удивлены. Но обстоятельства сложились так, что мне не на кого больше написать завещание, кроме как на вас.

— Да ты, похоже, рехнулась. С какой это радости нам такие блага? Нет, мы люди простые, бедные, но чужого добра нам в жисть не надо. — «Ой не могу, щерится, что Роза с бразильского на первом канале, во все свои вставные зубы. Чувствует себя великой благодетельницей».

— Да какое ж оно чужое. Вы сами говорили, что мы почти родственники. А уж как вы мне помогаете, самый близкий родственник так помогать не будет.

— Так я ж за деньги.

— Да какие там деньги, разве можно на них нормально жить? И сын у вас совсем молодой — ему образование нужно хорошее дать. Да и одеваться, и девочки потом пойдут. Не отказывайтесь, Владлена Семеновна. А главное, я вижу, как вы любите Лялю. Завещание у меня с условием, что кошке не будет ни в чем отказа и вы будете заботиться о ней и любить до самой ее смерти.

— Господи, да я бы и просто так взяла животинку-то. Что ж ты такое говоришь?! Совсем на старости лет ума лишилась. И потом, что за фантазии? Ты еще кошку свою переживешь. Давай-ка вот к врачу съездим на неделе, проверимся.

— Дорогая моя, никого у меня роднее нет. Видно, и вас тоже Гриша послал. Чувствую я, что недолго мне осталось. Да и не хочу я небо коптить. А вы станете ходить ко мне и к Грише на могилку. А сами радуйтесь жизни в этом домике, и у нас там будет сердце спокойное.

— Ох, совсем ты сбрендила, Андревна. Что говоришь-то? Жить она не хочет. Грех это. Ну да ладно, хозяин — барин, как решила, так и будет, а передумаешь, я не обижусь. Ну спасибо тебе, коли так. — Она налила вина Ольге на самое донышко, себе до краев, и они выпили.

А на следующий день Владлена привела двух задорных молдаванских парней и обрисовала им план работ. Первыми значились кусты.

— Только аккуратненько корчуйте, с забора, с самых дальних начинайте, мельчите и в лес. Мне обо всем докладывать. И под окнами не маячьте. Не люблю шум.

Когда неожиданно приехал Марк за забытой папкой с рабочими документами, Владлена возлежала на диване с бутылочкой пива и смотрела сериал. Он только покачал головой от безысходности.

— Здрасьте, Марк Анатольич. А что вы такой сердитый? Может, пивка?

— Нет, спасибо.

— Как знаете.

В этот момент в комнату вошел загорелый парень в майке-алкоголичке, трениках и рваных кросовках.

— Хозяйка, — обратился он к Владлене, — мы там колодец какой-то старый в кустах нашли, пойдете смотреть?

Домработница подняла свое грузное тело с дивана и, уходя за рабочим, бормотала под нос, прихлебывая из бутылки:

— Пошли глянем, что там у вас за колодец…

«Хозяйка?! — Марк недоумевал. — Колодец?!. — Он развернулся, молча прошел в свою спальню и упал на кровать. — Хорошо, что я сегодня вернулся».

* * *

Лара сидела на кухне у барной стойки, ела икру ложкой прямо из большой стеклянной банки и пила шампанское. Высокий стульчик под ней был красный, такой же, как яйца лососевых. Сам стол — мраморный. Занавески — с люрексом и золотыми кисточками. На стене в большой раме висела копия (вздохнув, отметила Светка, как будто Лара сама не знала, что оригинал висит в музее) Брюллова «Последний день Помпеи». Большая комната была поделена барным столом на две половины — кухню и гостиную. На стороне гостиной, напротив Помпеи, красовались «Мишки в сосновом лесу», справа от плазменной панели. Вокруг огромного овального стола на толстой витой ножке аккуратно выстроились стулья с гнутыми спинками и родственным занавескам люрексом на обшивке. Для гармонии — решила Лара. Кухня, отделанная зеленым мрамором, сияла начищенными блестящими ручками. За стеклами шкафчиков поблескивала посуда. С фужеров подмигивали кругленькие переливающиеся наклейки с названием бренда. В углу гостиной стояла кадка с искусственным растением со стеклянными розовыми цветочками — типа сакура. На ней сидело разноцветное чучело попугая. Лара отложила ложку, обновила бокал и завалилась с пультом на диван.

— Светка, богато живете! Поздравляю, — встретила она вышедшую из комнаты сонную подругу. — А я с твоей мами утром познакомилась. Нормальная такая женщина, фактурная. Ничего, что я тут распоряжаюсь? Мамаша сказала — поешь, деточка, бери что хочешь. Ну я и взяла.

— Мне тоже надо, — попыталась улыбнуться Светка. Рука ее была перевязана вчерашним куском ткани, оторванным от рубашки. — И с этим что-то нужно сделать.

— Садись, налью. Может, бутер? И чайку. А потом разберемся. Есть у тебя перекись какая-нибудь, зеленка?

— Ага, спасибо, Лар. Кажется, есть. — Несмытая тушь под Светкиными большими грустными глазами напоминала растертый набросок углем. Она свернулась в углу дивана и засунула ноги под плед. — А сколько время? Чего сегодня в институте?

— О-о-о… Давай-ка про это забудем. Какая разница? Мы сегодня отдыхаем. — Лара притащила поднос и поставила его перед подругой. Светка залпом выпила шампанское и облегченно вздохнула.

— Курить есть?

— Нету. Давай воздержимся пока. Вчера, кажется, был передоз. Всего причем.

— Жалко, я бы покурила. Может, у матери посмотреть.

— Светка, приди в себя сначала. — Лара подлила в пустой бокал из бутылки. Та глотнула.

— Слушай, а ты ведь меня вчера, считай, спасла. Если бы не ты, сдохла бы я прямо на обоссанном полу «Стоунхенджа». И не пожалела б. Ты, кстати, знаешь, что это такое?

— Да камни такие древние есть в Великобритании. Типа магические.

— А-а-а! Понятно. Лар, спасибо тебе. Так мне вчера хреново было, реально сдохнуть хотелось. А теперь, раз ты меня спасла, значит, ты за меня ответственная, вот. Сделай бутер.

— Чего случилось-то? Расскажешь?

Вчера, когда они пьяные завалились к Светке, та только и могла, что шипеть «тс-с-с». Но видно, делала она это так громко, что выглянула из своей спальни сонная мать:

— Светк, ты? Не одна?

— Мам, это я с подружкой из института, засиделись чего-то, к сессии готовились.

— А, ну молодцы, девочки. Ложитесь. — И она исчезла вместе с полоской света. На ответ Светка мобилизовала все силы, ведь когда говорила, еле стояла на ногах.

— Сама небось хороша, — пояснила она Ларе по поводу родительницы. — А то сейчас бы выскочила. — Они прокрались через темную гостиную. Включили в коридоре ночник. Света достала из комода постельное белье и полотенце. — Ванная тут, а тебе сюда. Давай, подруга. Я все.

Лара оказалась в маленькой комнатке, видимо, для гостей, и, не раздеваясь, рухнула на большую кровать, покрытую стеганым покрывалом, завернулась в него и заснула.

— Ну что, что случилось? Хрень случилась. И знаешь, как-то навалилось все одновременно. Ты папу своего любишь?

— Да я его не видела давно. Мне вообще все равно.

— А я вот видела. С одноклассницей своей. — Светка сжала губы, отвела в сторону глаза и вздохнула.

— Понимаешь, — немного помолчав, продолжила она, — потом я рассказала все маме. Ну, думала, все равно они вместе почти не живут. Он же квартиру снимает, так, заезжает иногда. Выпьют, переспят, денег даст мне и опять в туман. В общем, был ужасный скандал, когда я сказала про это. Она нажралась таблетосов каких-то. Еле откачали. Я все время рыдала, а папаша сказал, что это из-за меня мама чуть не умерла. Тут позвонил Вадик, это мой бывший, и позвал в Стоун. Ну я там напилась, нажралась чего-то и вот… Результат.

— Бедная девочка. Ты ни в чем не виновата.

— Слушай, если бы не этот случай, я бы никогда не стала с тобой общаться. А на самом деле ты совсем не такая, какой кажешься. Оказалось, ты классная. Будем дружить? А то у меня вообще ни одной подруги нет. А тебе вот все рассказала, и как-то полегче стало. Без напряга тебе все рассказывать.

Светка была красивая. Денег родители для нее не жалели, компенсировали, видно, чем могли, моральный дискомфорт. Она постоянно ходила по салонам и магазинам, загорала, причесывалась, маникюрилась и наряжалась. Да, красивая и модная, только очень грустная. Потому что больше всего ей хотелось, чтобы ее любили. Любой парень, более-менее симпатичный, если хорошо пел в уши, мог рассчитывать на место рядом с ней. Но вечно ей попадались придурки, иначе она «давно бы осела с каким-нибудь хорошим человеком надолго», по ее же выражению. И вот сейчас попался этот ушлепок Гавр. Лара чувствовала: с ним что-то не так, уверена была, что он все врет. И ей было очень жалко Светку.

— Светка, мне кажется, это Гавр спер деньги.

— Ты дурра, что ли, даже слушать не хочу. Лучше молчи, а то поссоримся.

— Свет, я видела, как он заходил в деканат, когда там никого не было.

— Ну и что? Мало ли зачем он заходил, может, искал кого-нибудь, и вообще откуда ты знаешь, что там никого не было? Может, ты сама туда заходила? А? Когда никого не было. — Подруга скептически и злобно прищурилась.

— Свет, у тебя совсем крыша поехала. Ты чего говоришь такое?

— А ты что говоришь? Ты просто мне завидуешь! В меня все время парни влюбляются, и родители богатые, и все есть. А ты невезучая, шизанутая, — она смерила взглядом Лару с ног до головы, намекая на ее андеграундный внешний вид, — и поэтому завидуешь. И еще ревнуешь, хочешь, чтобы я дружила только с тобой.

— Свет, я просто хочу, чтобы у тебя был нормальный парень.

— Себе сначала найди.

— Я сейчас обижусь.

— Ну и обижайся.

— Слушай, я все равно тебе докажу, что это он сделал.

— Опять ты за свое. Все, с меня достаточно. Я поехала домой.

И она развернулась и пошла к метро. Лара еле сдержалась, чтобы не заплакать. Было невыносимо обидно, она действительно привязалась к Светке и не хотела, чтобы ту обманывали. Вечером она ей позвонила, но та не подошла к телефону.

Утром в институт идти не хотелось совсем. Но Лара пошла. Надо вывести этого урода на чистую воду. Когда к ней с сияющими глазами как ни в чем не бывало подлетела Светка и показала красивое колечко, которое ей подарил Гавр, у Лары не осталось сомнений.

— Родители ему деньги прислали?

— Ага. И он сразу на меня их потратил. Мы вчера еще в ресторан ходили, жутко дорогой. Ты знаешь, Гавр вообще такой хороший.

— Свет, ты что, вообще ничего не понимаешь?

— Знаешь что, Лара. Я хотела с тобой помириться, но зря. Иди ты в задницу. Завидуй молча.

И она снова развернулась и отошла к кучке однокурсниц хвастаться подарком.

После лекций Лара подкараулила Гавра на улице.

— Слушай, я знаю, что это ты сделал.

— Что?

— Не прикидывайся идиотом. Деньги украл.

— Ты чего, охренела, Селезнева? Совсем с катушек съехала?

— Я видела. И если ты не признаешься, я все расскажу.

— Ты меня, может, за руку поймала?

— Не поймала, но видела, как ты входил в деканат. И перестань обманывать Светку.

— Блииин, ну ты вообще… У меня просто нет слов. Я хочу сказать, если ты Светке хоть заикнешься, тебе конец. Я что-нибудь такое придумаю…

— Я уже ей сказала.

Гавр больно схватил ее за запястье.

— Повтори, что сказала?

— Я Светке сообщила еще вчера.

— А… — Он ослабил хватку. — Значит, она не поверила.

— Нет, не поверила. Но я клянусь, слышишь ты, ушлепок, что найду доказательства того, что ты не тот, за кого себя выдаешь.

Гавр оттолкнул ее в сторону:

— Вали отсюда, найдет она доказательства. Да ты ей просто завидуешь и ревнуешь. На тебя-то не встанет ни у кого. Чертова готиха.

Лара пошла, дрожащими руками прикуривая сигарету. Повернув за угол, не выдержала и разрыдалась. От страха, что она ничего не сможет доказать, и от унижений Гавра, а главное, из-за Светки, так неожиданно появившейся в ее жизни и так же неожиданно, но прочно занявшей в ее сердце место близкого человека. А может быть, правда он ничего не брал, и у него действительно родители-художники, и Светку он любит. Нет ведь ни единого доказательства против него, кроме ее невероятной неприязни, основанной на каком-то животном инстинкте. Нет! Никаких самоуговоров! И даже если они больше никогда не будут дружить со Светкой, она все равно разберется с ним. Это уже дело принципа.

* * *

В школе, когда его вызывали к доске, он боялся обернуться волчонком и на своей последней парте у окна чувствовал себя более защищенным. Однажды даже побил одноклассника, осмелившегося занять его место. Он был сильным мальчишкой, его побаивались и старались не задирать без нужды. Учителя тоже относились к нему настороженно и уважали: учился он отлично, но был справедлив и прямолинеен до агрессии.

Его хаотичная внутренняя реальность заставляла быстрее колотиться сердце и порождала нездоровые фантазии. До краев наполненный страхами, которые постороннему могли показаться совершенно бредовыми, он методом проб и ошибок выработал поведение, дававшее ему иллюзорную надежду, что если он будет выполнять изо дня в день все ритуалы, то тогда удастся избежать страшного превращения, которое может произойти в любой момент.

Приступы! Они могли случиться от всего: от косого взгляда на улице, от запаха земли после дождя, от увиденного фильма, прочитанной книги, вкуса пищи, от острого чувства вины, которое никогда его не покидало. Появлялся в мозгу какой-то раздражитель, ломал тонкую скорлупку защиты, и мальчишка становился неуправляемым: из отличника превращался в самого отстающего в классе, грубил, оставаясь один, часто плакал, срывался на маму, когда она задавала ему какие-то вопросы, и потом остро переживал.

Тогда она везла его, втайне от всех, к частному врачу, к детскому психиатру, и тот начинал свой занудный допрос: как учится, писается ли ночью, много ли друзей, какие игры предпочитает, какие отношения с матерью, обижен ли на отца, который с недавних пор живет в другом доме, боится ли темноты? Почему этот дорогостоящий подпольный врач не спросит, не больно ли тебе, когда вытягиваются клыки или когда ты бежишь мягкими лапами по колкой лесной тропе; что чувствуешь, когда удается одним прыжком перелететь овраг… Снятся ли тебе кошмары? О, да! Но тебе их, дяденька доктор, не понять. Помолчим об этом… Тебе не понять весь ужас вчерашнего утра, когда берешь чашку с чаем из маминых рук и видишь, как твои ногти превращаются в когти, и кидаешь чашкой в мать и начинаешь раздирать лицо… Или сон снова перемешался с реальностью, ведь мама не ошпарена и лицо не поцарапано…

— Невроз. Подростковый невроз, мамочка. Если не запустить, должен к юношескому возрасту пройти. Нет! О шизофрении нет и речи, он прекрасно учится, очень начитанный и вообще достаточно развитый для своих лет. Малоконтактный? Да! Неуправляемый, агрессивный? Временами. А в принципе, нормальный мальчишка. Любит читать словари и научные трактаты? Но это еще не признак аутизма или шизофрении. Уверен, ему надо чаще видеться с отцом. Не волнуйтесь, уважаемая (конвертик в карман), при необходимости звоните. До свиданья, молодой человек! Успехов! Вот рецепт.

За редкой гомеопатией мама ездила с ним к какой-то подпольной тетке, квартира которой напоминала больше грязный, забитый сухими растениями и банками чулан. Для покупки лекарств опять старалась выбирать разные аптеки и долго сбивчиво объясняла, что лекарство необходимо больному сыну ее школьной подруги, хотя никто ее не слушал. Покров тайны был основным в доме: «Об этом вслух не говорят!», «Об этом лучше помолчать» — стали любимыми мамиными фразами в контексте данной ситуации. Травки он пил, а дорогостоящие лекарства засовывал за щеку и выплевывал в туалете.

Лучше всех трав на него действовали ритуалы. Сколько раз видел он это слово в книгах. Но только слово, описания же самих действий не было. Пришлось изобретать самому в соответствии с ситуацией и состоянием. Страхи стали стимулом к тому, чтобы выработать поведение, свод правил и действий, которые будут сопровождать его в дальнейшей жизни, где не должно остаться места суетливости и волнению. Только осознанность, аккуратность и строгое подчинение спасительному распорядку.

Таких пунктов накопилось множество. Нужно было снимать одежду в определенном порядке и так же надевать, раскладывать приборы на столе тоже определенным образом, собирать портфель по отлаженному плану. Если задуматься, то каждый день и каждый час его жизни был посвящен их соблюдению, и каждое дело, каждое занятие обретало свое гармоничное для него строение, свой рисунок.

И они для него стали привычными, как для обычных людей почистить зубы, и не напрягали его. Кстати, зубы! С ними пришлось помучиться: зеркало внушало первобытный трепет, и он предпочитал им не пользоваться. Но чуть позже пришлось смотреть в него, и он постепенно привык: бриться спиной к зеркалу было невозможно. Постепенно он научился включать мозги выгодно для себя. Глядя в «омут» над раковиной, не вызывать больше облик оборотня, а концентрироваться только на своих движениях.

Перед контрольными (а позднее — экзаменами) он всегда заворачивал за угол, входил в ветлечебницу, оглядывал ее, будто кого-то ищет, втягивал носом запахи животных и лекарств и, удостоверившись, что хорошо их прочувствовал, продолжал свой путь. Для отвода глаз он садился на стул с какой-нибудь собакой и гладил ее, общался с ней. Собаки его любили. Его уже узнавал персонал, все здоровались и умилялись, как мальчик любит животных, и шутили, что, когда вырастет, точно станет ветеринаром.

Утром он три раза перекатывался с боку на бок выверенными одинаковыми движениями и после, лежа на спине, рычал три раза в тишину комнаты. Однажды после очередного приступа, который душил его уже несколько дней, он случайно сделал это движение, и днем кошмар прекратился. С тех пор каждое утро он катался вот так по кровати и, если приступ все же случался, то винил себя. Считал, что какой-то этап был им нарушен, и он снова и снова вымерял каждый сантиметр на своей кровати по утрам.

Ну и, конечно, луна! Он завел календарь полнолуний и в такие дни предпочитал никуда не ходить и ни с кем не общаться. О луне даже в сказках было подробно написано, как она помогает в оборотничестве. Эти сказки стали для него первой энциклопедией ритуалов и догадок. Самое большое количество оборотней было в японских и китайских. Но и в русских их присутствовало достаточно: ударился Иван Царевич о землю и превратился в сокола; а Царь Гвидон — то в комара, то в муху. Царевна-лебедь! Царевна-лягушка! Но сказочный период был короток, он очень скоро обнаружил в домашней библиотеке книги по этнографии. И здесь уже говорилось о болезни — лекантропии.

Для юной психики это была задача с неизвестными огромной сложности, задача найти наиболее приемлемые способы для выживания со всеми уже придуманными им ритуалами и правилами — плодами тишины, работы ума и одиночества. Он себя чувствовал совсем чужим в этом мире. И учился камуфлироваться по обстоятельствам, не заводил друзей, даже просто близких знакомых. Много занимался внешностью: не абы как натянуть одежду, а все должно сидеть идеально. Использовалось все, что придает человеку «форму», но, как и волки в природе, он предпочитал оставаться один. Вся его душа стремилась к уединению.

Сегодняшний визит в клинику оказался для Ольги очень воодушевляющим. Рецепты, которые вручил ей седенький профессор, показались аттестатом за успешно сданные экзамены.

— Ну, что, голубушка моя, Ольга Андреевна! Все хорошо. Немного слабовато ваше сердечко, но еще вполне-вполне жизнеспособно. Поэтому, главное, принимайте лекарства. И живите долго, спокойно и счастливо.

Теплое пожатие сухой ладони и белый халат профессора оставили в ее душе чувство свежести, чистоты и довольства, будто ее саму вымыли, накрахмалили и выгладили.

Спускаясь по гулкой прохладной лестнице, она услышала, как четко постукивают ее каблучки, и сказала себе:

— Все! Шарканье прекращаем!

И в голове вдруг неожиданно появилась мысль о работе, оставленной ради Гриши. Прежде чем отправиться на вокзал, она зашла в аптеку, а затем в книжный магазин, где долго выбирала и купила несколько профессиональных журналов. От новых переживаний и городской жары Ольга быстро утомилась и решила взять такси, чтобы успеть вернуться до обеда.

Осень уверенно и быстро вступала в свои права, но, должно быть, в преддверии грозы в воздухе повисло тропическое парилово, и вскоре Ольга почувствовала себя хуже, хорошо, что бомбилы выстроились очередью рядом с метро. И она не торгуясь согласилась на высокую цену, которую заломил усатый водила в потертой вельветовой кепке набекрень.

Гроза их накрыла на выезде из города: наступивший сентябрь на своем исходе сжалился над подмосковными землями и вылил всю неизрасходованную летнюю норму осадков. Когда миновали фронтовую линию дождя, Ольга стала смотреть на дорогу. Все цвета вокруг сделались ярче и насыщеннее, деревянные домики будто заново покрасили, пыльная флора у дороги воодушевилась и поднялась, сверкая изумрудно-зеленым, ярко-желтым и фиолетовым. Что до участков, так те вообще забыли о наступлении осени и возомнили себя райскими кущами или разноцветными павлинами, и каждый, распушив свои перья и пестрые лепестки, боролся за звание главного ботанического сада дачного Подмосковья. За заборами мелькали зонтики; земля расползалась коричневой жижей, чавкающей и скользкой, дачники обулись в резиновые калоши и сапоги, которые замызганными парочками стояли почти у каждого крыльца.

— Поплаа-а-аваем! — всякий раз, преодолевая очередную лужу, восклицал водитель. — А заодно и помоемся! — Эта неказистая шутка заставляла Ольгу улыбаться. Однако день после возвращения домой пошел сумбурно.

Владлена встретила ее рассерженной — то ли из-за приезда на такси: «Такими деньжищами швыряться! Сказала б своему лощеному с холодильником в машине, он бы отвез и привез. С твоим сердцем да по жаре мотаться!», то ли от того, что ей помешали смотреть дневной сериал, который, кстати, и спас обессилевшую Ольгу от ворчания домработницы. Владлена уже несколько месяцев со звериной серьезностью наблюдала за отношениями редкостного подонка Антонио с Хуанитой — обманутой дурой и тетёхой, и маньяком-убийцей, который в свою очередь уже шестую серию лежал в коме и потому не давал мексиканской полиции продвинуться в расследовании преступления. Однако она все же спросила, что сказал доктор, и, услышав удовлетворительный ответ, метнула свирепый взгляд на телевизор. Ольге не хотелось выслушивать нотации, и она быстро прошла к себе.

Доставая журналы и купленные лекарства из сумки, задела покраснение на запястье — это Владлена принесла утром завтрак в постель, пролила горячий чай и обварила ей руку. Но Ольга собралась, вспомнив данное себе обещание: «Не шаркать!», стала пролистывать пахнущие типографской краской страницы, хотя иногда останавливалась, чтобы специально набрать в легкие побольше воздуха. Духота не давала дышать полной грудью, лоб покрывался испариной. Дождь облегчения не принес. Скоро Владлена подала обед.

Домработница внимательно следила не только за тележизнями. В ее беспокойном мозгу выстроился свой «домашний сериал», например, приема Андревной таблеток. Был заведен маленький подносик, где они хранились в серебряных флакончиках, покрытых эмалью. Ангелочек на фоне облаков — после завтрака, розы на синем — после обеда, толстенькая сова — после ужина.

После обеда Ольга осталась в гостиной. Но вскоре ее стал раздражать гул телевизора, в мозгу расползалась блошиная каша из мелькающих мыслей, журнал валился из рук, очень хотелось спать, неожиданно воспалилась и заболела рука, но она не хотела беспокоить Владлену, а заодно и себя ее причитаниями, и терпела. Куда-то запропастилась кошка. На мгновение ей показалось, что утреннего визита и доктора, обещающего ей жить долго и счастливо, вовсе не было. Где же, где же взять сил? Надо бы прилечь.

— Что-то ты сегодня совсем плохая, еле тащишься. — Владлена проводила ее до спальни, подбила подушки, усадила так, чтобы было видно окно, укрыла пледом.

— Ляля?

— Шастает где-то. Пойду поищу, да шиповника тебе заварю.

— Владлена, найдите ее, пожалуйста. И побыстрее.

— У! Чумная! — выйдя на крыльцо, с негодованием пробормотала домработница.

Ольга смотрела в открытое окно на мокрые после грозы кусты, отметила, что на деревьях уже много желтых листьев, и они готовы оторваться и спикировать на постепенно остывающую после лета землю. Видела домработницу, та бродила по саду и звала Лялю. Тревожная мешанина, во время которой голова будто жила своей отдельной жизнью, потихоньку отступала. Состояние, когда бестолковые, мелочные, трусливые мысли устраивали у нее в мозгу свои суетливые путаные танцы, последнее время возникало все чаще, и Ольга, боясь, что наступает старческое слабоумие, увеличила дневную дозу кроссвордов. И пожалела, что не рассказала врачу об этих «блошиных приступах», как она их называла.

Думала о том, что Марк сегодня должен приехать подписывать новое завещание и что он, ее настоящий друг на всю жизнь, вдруг стал обижать Лялю, да так, что она нагадила ему в ботинки. Но он привезет переделанное завещание, она его подпишет, это уже решено, и будет спокойна. Все равно, кому достанутся деньги, главное — чтобы Лялечка жила долго и ни в чем не знала нужды. Ведь ее послал Гриша! Нет! Не все равно кому! Владлену тоже послал ей Гриша! «Не зря я ее встретила на кладбище, и она меня спасла от той ненормальной старухи». Соседи говорили, что бабка опасна и частенько пребывает не в своем уме, живет в развалившейся избе на том пологом берегу пруда, некоторые добавляли, что ее отца и брата пристрелили охотники за оборотничество, и она сошла с ума. Сказки какие-то! Но страшновато. Не по себе становилось и от того, что не давала покоя мысль, будто она ее видела когда-то очень давно. А что до Владлены: ну, хамоватая, простая, но добрая, заботливая и работящая. Гриша не зря ей такого человека послал, чтобы она избавилась от своего снобизма. «Ему-то он был не присущ, он всех уважал — от дворника до министра, это я все время задирала нос. Владлена — урок смирения. Завещав ей все, я не только позабочусь о Ляле, но и порадую Гришу…»

— Вот она, хулиганка! — домработница внесла на вытянутых руках мокрую кошку. — В углу сада сидела, там, где рабочие нашли старый колодец, когда стригли кусты. Вся в земле извалялась, орала как полоумная. Пришлось окунуть в бочку с водой. Пусть вот на кресле пока посидит, просохнет. — Она кинула на кресло Лялин пледик и посадила на него кошку.

Та подвернула под себя лапки и, жмурясь, стала греться.

— Ой, Владленочка! Пусть кусты оставят, не выкапывают. А что за колодец?

— Кусты оставят, не переживай. Подстригут только, чтоб покрасивше было. А в самом углу за ними, у забора, представляешь, нашли колодец. А ты о нем не знала?

— Нет! Ничего про колодец не знаю. Сколько себя помню, всегда воду носили из артезианского, что за углом. Пока водопровод не провели. Впрочем! Отец говорил что-то про отравленную воду, но я точно ничего не помню, могу ошибиться. А что, глубок ли колодец?

— Да пока не знаю. Я им сказала прибрать рядом да досками его закрыть, чтоб, не дай Бог, никто туда не упал, кошка или какая другая тварь. Они лягушек оттуда дохлых вытащили, вот Лялька там и валялась на падали. Орала, будто не своя. Ну ладно, дел полно. Да твой шиповник, поди, готов. — И заворчала: — Все одна да одна. А кто в доме хозяин?

— Ты хозяйка, Владленочка, ты. Какая уж из меня хозяйка? Как решишь, так и сделаем. Только кусты оставьте. Это еще папина сирень.

На сердце по-прежнему висела тяжесть, и дышалось с трудом. Едва, как ей показалось, она сомкнула глаза, скрипнула половица.

— Марк! Ты? — вздрогнула Ольга. — Я не слышала твоей машины. Видно, задремала.

— Здравствуй, Оленька! — сказал он, стоя в дверях. — Я машину оставил подальше, напротив вашей калитки целое озеро образовалось после грозы. Владлена тебе собрала тут целую аптечку, а сама пошла за дом к рабочим. Капли тебе куда и сколько?

«Надо же, удостоен Владленой принести поднос. Та его не любит за то, что „больно пижонистый“. Наверное, совсем забегалась по хозяйству. А может, хочет нас помирить. Вот простая, а такая хорошая. А умники оказываются подлецами», — растроганно подумала Ольга, прежде чем ответить, и, наблюдая как Марк, протянув вперед руки, занятые подносом, толкает портфель ногой из-за двери до дивана, а лекарства в «розах на синем» и стакан с отваром шиповника пристраивает на заваленный журналами столик, пыталась угадать, в каком он настроении.

— В воду, двадцать пять, спасибо.

Он стал отсчитывать капли, руки его немного дрожали. Вообще он вел себя очень нервно и рассеянно, долго что-то искал в своем огромном портфеле, ронял то бумаги, то ручку.

— Марк! Мне кажется, ты на меня обиделся.

— Оля, все хорошо. За что мне на тебя обижаться?

— За это завещание. Я не знала, что ты так не любишь Лялю, мне казалось…

— Двадцать четыре, двадцать пять… Оля, не заводи старую песню. Я не делал Ляле ничего плохого.

— Если ты так считаешь… — Подбородок ее задрожал, она отвернулась к окну и замолчала. Об этом, подумала, она тоже забыла рассказать доктору, как и о «блошиных приступах». Да! Она болела, перманентно находилась в депрессии, но так легко никогда не плакала, а сейчас слезинки выкатывались из глаз неожиданно для нее, при этом старчески начинали трястись руки и голова.

— Олюшка! Мы переделали завещание на Владлену. Андрей уже поставил печать. Все, подписывай и давай покончим с этим, — произнес он нежно, видя ее состояние.

— Я не хочу, чтобы так со мной разговаривал!

— Как я с тобой разговариваю? Как? Мне думается, нормально.

— Обиженно.

Он улыбнулся ей, как капризному ребенку:

— Прими лекарства, пожалуйста, и займемся делами. Дружочек! Тебя всю трясет, и слезы в глазах, как будешь бумаги подписывать?

— Зайди через полчаса, пожалуйста, мне надо настроиться. Ты своим тоном выбил меня из колеи.

— Как скажешь! — Марк раздраженно схватил портфель и вышел, а Ольга подумала, что еще час назад была уверена в своем выборе, но сейчас заново начала сомневаться и испытывать чувство вины по отношению к старому проверенному другу. Но она не хотела себя приписывать к клану полоумных вздорных старух и решила быть твердой до конца, даже если не права. Она поднялась, чтобы подправить прическу, не хотела выглядеть некрасивой в глазах Марка, иначе он потеряет к ней всякое уважение, а ей очень не хватало его поддержки и общения. В голове на мгновение вдруг снова взбесились мысли, превращая процесс мышления в спор обезумевших психов. Будто она стояла на палубе корабля, болтающегося на волнах, где-то совсем поблизости от Бермудского треугольника, который вытягивал из нее силы, эмоции и последнее здоровье.

В дверь постучали, и вошла Владлена:

— Дал тебе адвокат-то лекарства?

Ольга кивнула и глухо произнесла, стараясь казаться бодрой:

— Он завещание переписал. Теперь все твое будет. Только Лялю не бросай.

— Снова-здорово! Ты еще Лялю свою переживешь!

— А где Марк?

— Да в комнате у себя, просил его не беспокоить. Может, прилег, и ты отдохни пока. Вот куда вскочила причепуриваться? Мало что днем чуть пол не словила, — поучала Владлена, укладывая ее в кровать.

«Я правильно сделала, что завещала все ей, — подумала Ольга. — Марк не спросил даже, что сказал врач, хотя о визите знал».

Голова отяжелела, и мутило все сильнее. Она то проваливалась в пустоту, то выныривала из нее в топкое болото. Помнила, как снова зашел Марк с бумагами. И отчего-то не хотелось их подписывать, все было как в тумане, пыталась читать, буквы размывались, но краем расплывшегося сознания увидела несколько раз имя помощницы и везде, где он просил, поставила свои подписи. Марк стал ей что-то рассказывать об общих московских знакомых, и под звук его голоса она наконец-то провалилась в спасительный сон, после которого, ближе к вечеру, ей стало немного полегче. Сознание более-менее прояснилось, и появилась даже некоторая четкость мыслей. Природа тоже не теряла завоеванных осенних прав и разразилась еще одной предвечерней грозой: сильной, с громом и молнией, но короткой.

На бабушкином кресле недовольно мяукнула Ляля и убежала — ее встревожил шумно ворвавшийся в комнату Коля. Ольга к нему так привыкла и привязалась, что считала его почти своим сыном. Действительно, как может быть дремучая Владлена матерью такого обходительного, умного, воспитанного мальчика. Жаль, что у нее, Ольги, нет детей, которые, вот как Коля, слушали бы рассказы о ее молодости, об искусстве, восторгались ими и, смеясь, говорили, какая она до сих пор красавица. Да, да! Несмотря на «немного за пятьдесят». Он всегда привозил ей что-нибудь вкусненькое из Москвы, то баночку икры, то коробку конфет, в день рождения привез французского шампанского, она выпила почти целую бутылку, страшно подумать! От этих воспоминаний Ольга даже кокетливо засмеялась. И все время помогал — гвоздь прибить, картины перевесить, и восхищался ее тонким вкусом. Курил только, вот беда. Но ничего — образумится. Сегодня ее любимец, кстати, единственный, кто подробно осведомился о визите в клинику, привез гранатовый сок, его ей настоятельно советовал употреблять врач, и они выпили по бокалу за здоровье. Но поболтать не удалось. Коля сказал, что спешит и заехал всего на несколько минут: — Вырвался ненадолго проведать любимую тетю!

Да, он так ее называл. И Ольга этим очень гордилась. «Надо же, в два раза больше времени на дорогу пришлось потратить, а не поленился тащиться на электричке. Вот еще одно подтверждение того, что я все сделала верно, решив переписать завещание на Владлену. В итоге все достанется Коленьке».

— Вот тебе, Ляля, новая народная примета: какова гроза, таков и Николашин визит. Милый ребенок, не поленился проведать и узнать о моем посещении врача лично, — обратилась она к кошке, которая вернулась на прежнее место.

Немного повеселев и кое-как собравшись с силами, Ольга Андреевна перебралась на веранду, прислушиваясь к своему состоянию, она пыталась читать новые журналы и слушать музыку. Скользила взглядом по разноцветным стеклышкам и думала, что все должно быть, как она решила. Так ничего не пропадет и не разрушится. Может, дети и внуки у Николаши пойдут, снова дом наполнится детским смехом, ее-то был последним здесь. И вообще у мальчика хороший вкус, он ничего не тронет, все оставит, как сейчас.

Вечера, когда грозы кончались на закате, Ольга Андреевна помнила хорошо. Солнце последними лучами освещало разноцветный витраж, над вязаньем замирал бабушкин быстрый крючок, а дед над пасьянсом застывал с картой в руке: они любовались игрой света, обменивались довольными понимающими взглядами. Она ласково провела ладонью по кружевной скатерке (А Владлена, страшно подумать, хотела ее выбросить: — Кому эта рвань нужна!). Потом, уже без них, в такие вот вечера Ольгино сердце наполнялось тихой гордостью, что все незыблемо, ничего не изменилось, они с мужем постарались сохранить творение ее предков. Вот и сейчас весь арлекинный наряд веранды празднично сверкал (конечно, благодаря тщательной работе Владлены: — Ну каждое стеклышко отмыла!) и посылал ей добрые воспоминания.

Ольга обвела взглядом темнеющий сад и удовлетворенно подумала, что несмотря на странное черно-белое поведение дня, когда настроение, как у опасного шизофреника, слишком часто перескакивало от прекрасного к ужасному и наоборот, он все-таки получился хорошим.

То, что «Андревна» провела на веранде весь вечер, вызвало большое неудовольствие Владлены. Приходилось в перерывах на рекламу бегать на кухню и носить ужин для хозяйки. И пижонистый этот куда-то ушел, сказал гулять, и нет его до сих пор, а так сам бы и поухаживал за своей подружкой. Только до того ли ему — его всего лишили! Пропустив новости культуры и спорта, она шмякнула на стол подносик с «толстенькой совой» и стаканом отвара, снова успела притулиться неудобно на стуле, как раз на титрах очередного ток-шоу, и в конце концов, побурчав что-то про полуночников, удалилась перестилать «барыне» белье. Ольга, для себя объяснившая крайне недружелюбное поведение Владлены стрессом, который испытала та, узнав про завещание, не обращала на ее ворчание никакого внимания и даже испытывала некое умиление. Ей же самой становилось все хуже.

На улице стемнело, и дом затих, а Ольга Андреевна все сидела на веранде, промокая салфеткой испарину на лбу. Потом усилием воли заставила себя подняться. Тут же прибежала Владлена, и она попросила отыскать и принести к ней Лялю, а сама с трудом добралась до спальни. Вновь пойманная у колодца кошка не хотела лежать рядом и, как только хватка Ольгиных рук немного ослабла, сразу улизнула. Дыхание скакало, как расшалившийся щенок, то замирая совсем, то начиная бесноваться. В груди под сердцем поселилась холодная пупырчатая жаба ужаса, которому она не могла найти причину. Ольгу била дрожь. Сознание походило на пьяного мужика, который то приподнимался и волочился, то тяжело падал и проваливался в забытье.

Всплыла картинка, как зашла домработница, тихо ругаясь, что опять на ночь оставили окно открытым. Но Ольга Андреевна не реагировала. Она думала спокойно: «Неужели конец? Если умру, то, слава богу, именно так, как мечтала, и со спокойной совестью, ведь с Марком все оговорено. И, по-моему, вы сегодня ошиблись, дорогой профессор!»

К ней кто-то заходил… Не могла вспомнить, перед Владленой или после. «Мужик» тогда как раз тяжело шлепнулся оземь. И она, кажется, видела шприц…

Может, вызвали врача. Нет, она узнала… Но зачем? Зачем? За что?

Ее придавило цементной плитой, мозг разрывался на части от непонимания происходящего, хотелось позвать кого-то, но рот перекосило, парализовало, и звуки комком глохли и застревали в горле.

Где Ляля?

Тонкую нить, что привязывала истосковавшееся сердце к организму, изнутри старательно пытался перерезать миниатюрным ножичком неведомый народец, который жил себе смирно под присмотром Курса Лечения, но вдруг сверг своего надзирателя и пошел вразнос. А давайте оторвем сердечко, посмотрим, что будет! А давайте остановим кровь, бегущую по венам, и сделаем так, чтобы руки онемели! Уши заложило ватой, и… ниточка, на которой болталось, как елочная игрушка, сердце, практически уже оборвалась.

Ольга увидела, как отворяется дверь и входит Гриша:

— Оленька, родная! А мы ждали тебя много позже. Ну если так, пойдем!

— Здравствуй, Гриша! Я так рада, что ты пришел за мной…

Ольга легко скинула одеяло и, лишившись тела, поплыла вслед за мужем. Но если бы кто-то смотрел на нее со стороны, то увидел бы, как она изо всех сил пытается встать, трясется, старается найти опору и, не найдя, падает с кровати. Она чувствовала холод пола и издавала невнятное мычание. И в черном окне видела расплывчатую луну над силуэтами кустов, и смотрела на нее полными ужаса и недоумения глазами, из которых текли слезы, но она их чувствовала не кожей, а только душой. Вопросы еще слабо трепыхались в голове, потом затихли. Ее перестал беспокоить сквозняк, тянущийся из-под двери. И все тело пронзила внезапная и острая боль. Сердце оборвалось, и наступила тишина…

Наутро ее нашли на полу, лежащую рядом с кроватью.

— Тромб, — заключил после осмотра трупа, лекарств и опроса присутствующих высокий полный врач с красным потным лицом в обтягивающем мощные плечи грязноватом халате. Ольгу Андреевну запаковали в пакет и погрузили в машину.

* * *

За несколько часов до этого Марк ушел в лес. Он, не разбирая пути, забрался в самую глушь и сжег там завещание на имя Владлены, пустив пепел по ветру. Так далеко уходить было необязательно, но Марк не хотел видеть людей, сейчас он жаждал абсолютного одиночества. В экземплярах, которые подписала Ольга, стояла фраза, что в случае его смерти все имущество переходит домработнице. Андрей даже не заподозрил ничего, ну подумаешь, Ольга решила добавить в свое завещание помощницу. Чего лишний раз тащиться по пробкам, и так дел по горло. Они добавили эту фразу в шаблон старого завещания, и нотариус поставил печать. Он понимал, что действует незаконно, но работал и дружил с Марком уже почти три десятка лет и знал его как человека безупречной честности. К тому же всем известно, что Ольга его давняя подруга. Марк же прикрыл этот документ завещанием, которое составил сам на имя Владлены, шлепнув на него какую-то левую печать, и Ольга, увидев в сонном тумане нужное имя и фразу, подписала фиктивное верхнее и нужное ему нижнее. Хотя, может, и зря он так перестраховывался. Она была такая мутная, что подписала бы все не глядя. Хотя нет, пыталась проявить бдительность. С чего она стала ему не доверять? Что могла напеть ей эта вздорная баба, чтобы лучшая подруга так унизила его? Он злился на Ольгу и придумывал себе повод для оправдания. Могло бы все сорваться, если бы он не придумал так сделать. Марк пытался занять свой мозг этими размышлениями, чтобы заглушить чувство вины, но ведь он не мог поступить иначе. Он должен был воспользоваться данным ему шансом. Ольга все равно умрет, Владлена дешевая аферистка, а ему еще жить. И он не переставал мечтать о семье, а может, и о детях. А о кошке он будет заботиться, и об Ольгином саде, и о могилках.

Вдруг Марк услышал сзади шорох, будто кто-то крадется. Обернулся — никого. Снова шорох, но он не стал обращать на него внимания и ускорил шаг по направлению к дому. В воздухе запахло грозой. Стремительно темнело, лес накрывали сумерки. Из деревни тянуло запахом дыма, лаяли дворовые псы, и это был для него ориентир, хоть непонятно, отчего ему стало жутковато в сереющем лесу. Треск сучьев, раздавшийся прямо за спиной, заставил его резко обернуться. От неожиданности Марка передернуло, как от удара током. Всего в метре от него стояла старуха в лохмотьях. Увидев его наполненные страхом глаза, она начала хохотать безумным смехом, обнажив беззубые десны и выкрикивая матерные слова. Марк не мог сдвинуться с места, на расстоянии несло запахом мочи, она громко визжала, крутилась волчком, и он различал среди жуткой брани: «Вернулся! Ха-ха-ха-ха-ха! Вернулся! Жег, жег бумаги! Я все видела. Я все время за твоей спиной! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Убийца! Вор! Убийца! Вор! Ха-ха-ха-ха!» Он замер, пытаясь вспомнить, что ему напоминают вопли юродивой. Но внезапно та прыгнула на него, схватила за рукав куртки и повисла на нем, вцепившись зубами. Он очнулся, изо всех сил отшвырнул ее и, задыхаясь, бросился бежать, не разбирая дороги. Черепная коробка трещала, и казалось, сделай он чуть больше усилий, она разлетится по швам, и сосуды, натянутые, как морские канаты, лопнут и повиснут. Дикий животный страх настолько охватил его, что Марк не видел ни деревьев, ни корней, падал, ударялся, вскакивал через секунду, как киборг, не замечая боли, бежал дальше, и живот его пульсировал, отбивая такт его скачкам.

Владлену разбудило чувство острой ненависти. Выдернуло из сна, как страшное видение или резкий звук. А может, действительно что-то приснилось, только этого она не помнила, осознавая лишь то, что видит в реальности. А в реальности были предрассветная мгла за окном и комната, которую ей выделила Ольга. Скорее каморка, в которой помещались только дурацкая скрипучая кровать с лакированными дээспэшными спинками и неудобным матрасом, старая тумбочка да стул. Ненависть породило чувство униженности, которое она испытывала в этом доме и до поры сдерживала, но сейчас оно прорвалось обжигающей волной. Она вдруг осознала, как ей мерзка эта зарвавшаяся, никчемная, больная бабенка, строящая из себя барыню. Голова Владлены походила на помойное ведро: мысли, расталкивая друг друга, роились в мозгу, похожие на грязных червей в протухшем мусоре, и пожирали свою хозяйку. Если бы кто-нибудь решился и выловил их и разложил по порядку, то получились бы примерно такие рассуждения: «Мерзкий адвокатишка относится к ней исключительно как к подавалке, надменно и не обращая внимания. Ольга строит из себя благодетельницу. А сейчас, когда завещание уже переписано на нее, она делает это в удвоенном размере. То есть, с одной стороны, интеллигентка хреновая ведет себя очень вежливо, с другой — всем своим видом выражает снисходительность и что „домработница“ должна знать свое место и почтительно относиться к хозяйке. Ха-ха! А хозяйка-то уже она. Ладно, ладно. Стоило прибирать дерьмо мнимой профессорши, чтобы поиметь чудесную дачку и квартиру». Владлена не зря сделала ставку на Ольгину любовь к мужу, ее сентиментальность, склонность к мистике. «Гриша ей Владлену послал!» Ее и кошку. Просто ухохотаться можно от смеха. Сама Владлена очень хорошо понимала причину Ольгиных страданий по покойному. Вшивая интеллигентка без мужа была никто, даже яичницу не умела приготовить. Чем она вообще мужика кормила? Небось он не жрал ничего, вот и помер. По сути Владлена заменила Ольге Гришу. Но очень, очень ловко заменила. Молодец. Что было б, если бы не маленькая война, спровоцированная ею между адвокатом и кошкой? И не подключившийся к ней маразматический Ольгин мозг? Кто же в здравом уме напишет завещание на абсолютно незнакомую бабу из-за того, что некому больше доверить кошку, которая, кстати, в первый же день Владлениного вступления в наследство получит пинок под зад вместе с пресловутыми старыми кустами жасмина и сирени. Уж больно эта чертова Ляля, посланная Гришей с небес, неприятно смотрит, относится к ней надменно и тоже считает ее шестеркой, да и наверняка знает кое-что о маленьких Владлениных проделках. Она с наслаждением отнесет Лялю куда-нибудь подальше в лес и там бросит. И это будет ее моральная компенсация за те унижения, которые она испытала в этом доме. Но скоро ли подохнет эта баба, вот в чем вопрос? Если раньше Владлена еще могла Ольгу как-то терпеть, то сегодняшнее утро показало, что критическая точка уже наступила. А вдруг ей придется жить с этим невыносимым чувством год или два? Осознавать, что вот оно, все уже почти твое, огородик, квартира, но на самом-то деле ни разу не твое. И чувствовать на себе этот снисходительный взгляд благодетельницы и подскребать за ней грязь, стирать белье. Ей был отвратителен даже запах Ольги. А может, хозяйке помочь, так, аккуратненько. Никто и не узнает. К врачам она ходить не хочет, состояние нестабильное. Но вдруг Владлена не сдюжит, сорвется, и тогда эта взбалмошная, ни на что не годная сучка снова перепишет завещание, а этого допускать нельзя. Да, помочь, помочь ей, пусть отправляется к своему Грише и передаст ему привет от родственницы… Владлена подскочила на кровати. Господи! О чем она думает… Ей стало страшно. Страшно от того, что она может это сделать в реальности, а не в мыслях. Надо взять себя в руки. Она умылась прохладной водой и приступила к своим обязанностям.

Первое, что сделала домработница, когда увидела лежащую на полу мертвую хозяйку — кинулась в комнату к Марку. Странно, но адвоката не было, хотя вещи и машина находились на месте. Отличный повод пошарить в его вещичках. Зайдет, так что ж? Он ей теперь не указ. Она здесь хозяйка. Владлена, вся дрожа, осмотрела комнату и ничего интересного, кроме портфеля и папки, не обнаружив, открыла папку и по мере того, как становился понятен смысл бумаг, которые она перебирала, ее лицо приобретало пунцово-красный оттенок, вены на висках набухали и наливались темно-синим цветом. Она пыталась освободить от спортивной кофты мгновенно взмокшее тело, но рука не слушалась, а в другой она держала папку. Тяжело плюхнулась на кровать, положила папку рядом с собой, стала сдирать с себя проклятую олимпийку. «Сейчас, сейчас сниму и перечитаю, может, мне показалось. Сколько лет она в ней ходит, протертой на локтях. И уже могла бы купить себе нарядную кофту. Но нет! Обманули, скоты, твари». Все это она говорила вслух, но не замечала, потом воздух перестал поступать в легкие, слова застряли в глотке. Она, как рыба, открывала безмолвный рот в надежде ухватить хоть глоток, а потом повалилась назад, больно ударившись головой о стену, но этого не заметила.

Резкий запах нашатыря шибанул в нос и, когда достиг мозговых рецепторов, Владлена открыла глаза. Перед ней, с мокрой ваткой в руке, стоял человек, который теперь стал ее самым главным врагом. Он спокойно смотрел на нее и ждал, пока «подавалка» придет в себя. Она пошарила рукой. Папки рядом не оказалось. Надо было сразу все порвать. Тогда бы не досталось никому. Как переменчива жизнь. Какие-то пару часов назад Владлена уже была хозяйкой дачи, московской квартиры и огородика, а теперь она снова чужая прислуга. Как близко было исполнение мечты — палец протянуть, и вот в один миг она почувствовала себя разбитой, раздавленной, старой обрюзгшей бабой. «Надо бороться, надо. Еще не все потеряно». Была обнадеживающая строчка в завещании. Эта дохлая селедка ее обманула, пообещала золотые горы, а потом удостоила горсткой меди. Унизила. Они же собирали документы, ее паспорт, просили подписать там, тут. Владлена видела, что завещание составлено на нее. Так обмануть и все разрушить! Но еще есть шанс восстановить справедливость. Кто убирал за Ольгой дерьмо, неужели этот седой зануда? Нет, убирала она, Владлена, кормила, поила, читала книжки, выслушивала ее тупые занудства. Значит, все должно достаться ей, и только ей. И Коленьке. Он ей не простит такого промаха. Надо действовать. Надо бороться. Все эти мысли роились в ее голове, пока Владлена пыталась сесть на кровати. Руки не слушались и подгибались, тело стекало.

— Владлена Семеновна, я папку забрал, — услышала она ненавистный голос. — Вам бы лечь нормально и поспать. Давайте помогу.

— Пошел вон, вор. — Она мотнула рукой, как плетью, и заехала по лицу склонившегося над ней Марка.

— Сука. — Он ругался редко. Только в крайних ситуациях. Но сейчас стал невероятно зол. Его охватила животная злость, он сжал зубы и кулаки, чтобы сдержаться и как следует ей не вмазать. Потом Марк схватил Владленины ноги и закинул на кровать. Подошел к столу и достал таблетку из коробочки с лекарствами, которую он принес из Ольгиной комнаты.

— Ты для Ольги никто. Ты сама обманщица и аферистка. Это она, невинная душа, тебя не раскусила, а я вижу насквозь. Поняла, ты?! Я вызвал «Скорую», Ольгу заберут, потом поеду в город улаживать дела по похоронам. И оформлять наследство. А тебе советую вести себя смирно, чтобы я не вышвырнул вас на улицу сразу. — Он больно сжал ей челюсти и запихнул в рот таблетку. — Запей, а то в глотке застрянет. Подохнешь раньше времени. — Он приподнял ее голову и влил из стакана воду в рот. Потом вытер руки о полотенце. — Голову мыть надо иногда.

— Это ты убийца. Ты Ольгу убил. Это ведь ты упросил меня дать ей лекарство, — прошептала она в спину выходящему Марку. На большее сил у нее не хватило.

Потом голова была тяжелой, виски сдавливало, и всю мутило. В доме раздавались голоса санитаров, которые переносили тело Ольги в машину. Марк заполнял какие-то документы. Зашли к Владлене. Она не смогла внятно отвечать на вопросы. Ольгу увезли, в доме наступила тишина. Владлена наконец поднялась и пошла на кухню. Налила себе рюмку водки, подогрела котлеты. Села.

На звуки в кухню вошел Марк.

— Не хотите помянуть? — спросила она.

— Налейте.

Она налила ему рюмку. Положила котлету.

— Надеюсь, не отравленные. Хотелось бы прояснить все прежде, чем я выпью за упокой души прекрасной женщины. Я понял, что завещание вы прочли. Так вот, это была последняя воля Ольги. Чем-то вы ей не угодили. Или она одумалась, что оставлять все абсолютно чужому человеку полный бред. Вы же ей не родственница, мы-то с вами это знаем.

Владлена рыпнулась.

— Спокойно, спокойно. Если вы меня переживете, то все это достанется вам. Хотелось бы верить, что вы не имеете к смерти Ольги отношения. Это ведь легко доказуемо. А, Владлена Семеновна?

Она снова попыталась вскочить. Упав, загремела табуретка.

— Ладно, ладно. Не надо нервничать. Присядьте. Мне этого совсем не хочется, но когда завещание первый раз составлялось на меня, Ольга очень просила не лишать вас крыши, пока вы не найдете себе жилье и работу. Я уважаю ее волю, поэтому разрешаю вам еще немного пожить тут или в московской квартире. Даю пару месяцев на поиск нового места. Видите, все не так плохо. Хоть вы мне как аферистка и человек, обманывающий свою хозяйку, о вас заботившуюся, глубоко неприятны, и я выгнал бы вас прямо сейчас. Хотя, следует признать, вы хорошо прибираетесь. Давайте выпьем.

Владлена еле сдержала себя, чтобы не вцепиться ему в лицо, не расцарапать его до крови, не выдрать глаза и волосы. Хотелось схватить этого зарвавшегося адвокатишку, который командует ею, как дешевой шестеркой, благодетельствует ее временным проживанием, и бить до изнеможения, пока он не превратится в кусок мяса, в огромный синяк. Владлена ненавидела его. Но она может здесь жить, а это шанс, и им надо воспользоваться. Она выпила и сдержалась. За свой дом надо бороться.

— Спасибо, Марк Анатольевич. Я постараюсь найти работу как можно быстрее. И Колю пока не выгоняйте. Недолго, пока я не найду новое место!

Они выпили еще по рюмке и разошлись по комнатам. Владлене хотелось выйти на улицу, облить все бензином, и чтобы Марк сгорел вместе с этим чертовым домом. Но дом ее, он станет им. Столько риска, столько обмана и зла, и ради чего?!! Поэтому она потерпит, ей не привыкать. Владлена ходила по комнате тяжелыми шагами. Грузная, похожая на разъяренного бегемота. Но она усмирит в себе бегемота. Потерпит и подумает, что делать дальше. И кое-что она придумала уже сейчас, чтобы хоть как-то усмирить свою клокочущую ненависть.

Марк же лег на кровать, скинув только обувь. По большому счету ему пока все равно, будет жить здесь Владлена или нет. Он просто хотел показать этой вконец обнаглевшей бабенке, что она зашла слишком далеко в своих притязаниях. Пусть знает свое место и пока здесь живет. Главное, что это не она убила Ольгу. За окном стремительно темнело, но спать совершенно не хотелось, несмотря на ночь, проведенную в лесу. Наверное, алкоголь действовал так возбуждающе. Он достал ноутбук и хотел послушать какую-нибудь медитацию, или шум моря, или пение птиц. Таких файлов у него накопилось в избытке. Слишком тяжелой и нервной была его работа. А эти небольшие зарисовки помогали расслабиться. Но пока он искал подходящий файл, его охватило пока еще необъяснимое тревожное чувство. Привыкший доверять своей интуиции, он отложил ноут в сторону и стал копаться в себе. Ответ пришел почти сразу: Ляля! Где кошка? Почему она не появлялась все это время? Он вскочил и поспешно надел ботинки. Прошелся по дому:

— Ляля, Ляля, кис-кис-кис.

Тишина. Заглянул в комнаты, вначале в Ольгину. Вдруг кошка лежит там, скучает, не хочет отзываться. Нету. Марк осмотрел все ее любимые места. Кресла, кровати, уголки. Вышел на веранду. Хотел выйти в сад, но, оказавшись на крыльце, понял, что там холодно, и, не включая света, вернулся, чтобы накинуть куртку. В большое панорамное окно, которое располагалось рядом со шкафом, он увидел нечто странное: под круглой луной цвета лимонного мороженого в углу сада, как раз возле колодца, мельтешит чья-то тень. Он пригляделся: кажется, Владлена… Вот она прикрыла старые камни фанерной доской, и, озираясь по сторонам, быстро направилась к дому. Марк замер. Просто остолбенел, парализованный страшной догадкой. Открылась дверь, Владлена сняла калоши: «Ну вот, еще одной сукой меньше», — жестко прошептала она и хрипло захихикала. Марк хотел задать вопрос, но не смог произнести ни слова. Он вжался спиной в шкаф и задержал дыхание. Владлена прошла мимо шаркающей походкой, уставившись глазами в пол, что-то бормоча себе под нос. Марк отчего-то боялся шелохнуться, одновременно ему хотелось накинуться на нее сзади, вцепиться ей в волосы, переломить шею. Владлена, видимо, что-то почувствовала и у двери приостановилась, медленно обернулась. Он видел из-за своего укрытия, как луна осветила ее лицо, походившее в эту минуту на морду монстра. И без того не обезображенные интеллектом глаза на бледной, рыхлой, изъеденной кратерами оспы коже казались маленькими черными дырами, внутри которых жила злоба. Она метнула взгляд за себя, потом в сторону окна, но, ничего не заметив, затворила за собой дверь. Марк выдохнул:

— Что она делала там, возле колодца, эта ведьма? Ладно, ладно… Выясним.

Он вытер проступивший на лбу пот и вспомнил, что шел искать Лялю во двор. Ему было страшно от своей догадки, и он не хотел четко озвучивать ее, надеясь в глубине души, что ему померещилось, будто домработница бросила Лялю в колодец. Вышел в сад и, стараясь переступать тихо, пошел к колодцу. Он боялся, что Владлена увидит его в окно, она вселила в него ужас своим неожиданным образом и безумным бормотанием, а скорее всего, поступком. Но надо признаться себе, что он видел своими глазами, как она бросала в колодец кошку. Он это четко видел.

Сад, наполненный злобой и страхом, дышал тяжело и сыро. Несколько вырубленных кустов лежало в углу участка, беспомощно растопырив свои ветки. Владлена выкорчевала их в тот день, когда Ольга еще была жива, а он, Марк, отсутствовал, значит, не боялась. Чувствовала себя уже полноправной владелицей домика. Марк не успел устроить ей за это трепку. А сейчас смысла нет. Или, вырубив кусты, чертова помощница рассчитывала приблизить Ольгу к тому моменту, когда завещание ее вступит в силу. Ольга могла сильно переживать, узнав, что вот так взяли и выкорчевали дорогие ее сердцу сирень и жасмин, ее память о родителях, заботливо растивших их и любивших сидеть на лавочке в тени ветвей. Этот поступок впрямую, может, и не убил бы сентиментальную, больную и психологически слабую Ольгу, но в кровать уложил бы надолго…

Окна в доме не горели. Марк подошел поближе к забору и стал смотреть на черный прямоугольник Владленовой комнаты. Ему показалось, что белая полоска занавески отодвинулась и мгновенно закрылась. Он прижался к доскам и медленно, стараясь сильно не шуршать опавшей листвой, пошел в сторону колодца. Пару раз все же шепотом позвал Лялю, но кошка, как он и предполагал, не отозвалась. Ночной холод проникал за воротник, вызывая дрожь. Он не мог сказать, что очень страдает от того, что Ольга умерла. Принял ее смерть как данность. За несколько дней до развязки, когда его планы на жизнь резко переменились, он, что скрывать, даже ждал этого. Его охватывало невероятное чувство стыда, но от этого факта, от этих греховных мыслей никуда не мог деться. Он надеялся на ее смерть, правда, не ожидал, что это случится так скоро. Она умерла из-за него или все-таки нет? Этот вопрос он задавал себе, но сесть, все проанализировать и обстоятельно ответить на него не хватало силы воли. Пусть сначала все решится, а потом он уже разберется — из-за него или не из-за него. И надо быстрее избавиться от Владлены. После ночного происшествия Марк пожалел, что разрешил ей остаться в доме.

У колодца чавкала грязь. Луна зашла за тучу. Стало темно, но уже привыкшие к тьме глаза видели хорошо. Он боялся, что домработница все же смотрит из-за занавески и маленькие черные дыры ее глаз могут засосать его. Оказаться у нее в мозгу — страшнее ничего не придумаешь. Марк стряхнул с себя эти фантазии. Приподнял фанеру:

— Ляля, Ляля, кис-кис-кис, — шепотом позвал он. — Ты здесь?

Ответом ему было молчание и вполне человеческое дыхание. Марк инстинктивно выпустил фанеру из рук и отскочил, доска негромко ударилась о заросший мхом ряд камней, оставшийся от прежних, должно быть, разобранных кем-то стен и возвышающийся над землей сантиметров на пять. Он, Марк, ведь так ни разу к нему не подошел, с тех пор как его нашли. Сердце отплясывало огненную джигу в груди, он по-прежнему боялся, что Владлена увидит его в окно. Даже спрятаться некуда, если только присесть за вырубленный куст. Не показалось ли ему? А может, эхо так играет с дыханием кошки? Присев на корточки рядом с колодезной ямой, он снова приоткрыл заслон. Раздающееся снизу, со дна, дыхание казалось достаточно близким. Метра три, не больше, определил Марк.

— Ляля, Ляля, кис-кис-кис… Ты здесь, кошка?

Дыхание замерло, и женский голос еле прошелестел:

— Здесь, здесь, помогите…

Марк подумал, что сойдет с ума прямо сейчас. И тогда все достанется Владлене. И зачем он добавил эту строчку в завещании? Ольга все равно уже ничего не понимала и подписала бы и так. Он изо всех сил пытался сообразить, что сделать, чтобы помочь тому, кто внизу, и при этом очень боялся.

— Кто там?

В ответ только стон. Слабый и раздраженный:

— Помогите, помогите, пожалуйста.

Марк распластался на земле. У самого лица валялись доски с торчащими вверх гвоздями, видно, те, которыми колодец был заколочен все время. Он отодвинул самую ближайшую. Продвинулся дальше и, больше чем наполовину свесившись в темную дыру, стал шарить рукой в прерывисто дышащей пустоте, пока пальцы его на долю секунды не коснулись кончиков других пальцев. Этого мгновенного прикосновения хватило, чтобы он в секунду отскочил от колодца. Сидя на грязной земле, он шептал:

— Сейчас, сейчас, только схожу за веревкой, поищу ее, сейчас найду.

Пытаясь встать, он решил опереться о землю, рука попала в скользкую жижу, он поскользнулся, ладонью угодил прямо в торчащий гвоздь и еле сдержался, чтобы не заорать. Он сел и, не отрываясь, смотрел на пропоротую ладонь, кровь падала из нее крупными каплями ему на джинсы. В реальность его вернул протяжный стон из глубины земли, и он встал, перемотал руку носовым платком и пошел на веранду искать веревку. О домработнице он не думал.

Владлена не подходила к окну. Она вернулась в свою комнату, прямо в одежде легла под одеяло и заснула. Она вспомнила о кошке, еще когда они с адвокатом стали выпивать за упокой этой дохлой селедки. «Где же наша Ляля?» — подумала она тогда. А потом решила ее утопить в колодце. Она ненавидела кошку. Из-за этой вшивой дряни завещание снова переписали. Почему — непонятно. Может быть, Ольга видела, как Владлена наподдала Ляле тряпкой, когда та потянулась к кастрюле с мясом, или как она дала ей пинка, когда кошка притащила на дорожку дохлую лягушку из кучи рядом с колодцем и стала жрать. У Ольги действительно было не очень дружелюбное настроение в последние дни. Обычно она сюсюкала и распускалась розовыми соплями на тему: «Владленочка, душенька, помощница моя», а тут жалась на похвалы. Точно, видела и ничего не сказала, только втихушку переписала завещание. И все Владленины хитрости, когда она подкладывала Лялькины какашки в ботинки и на стол адвокату, не помогли. Обе сучки хороши. Обеим смерть. Пусть Ляля как «пришла от Гришеньки», так и отправляется к нему обратно.

После того как они выпили, Владлена, померив гренадерскими шагами свою комнатушку и приняв решение, пошла искать кошку прежде всего в Ольгину комнату. Главное, чтобы адвокатишка ничего не заметил, ему достанется лысый хрен, а не дачка. Она добьется своего. В комнате Лялю она не обнаружила, походила по дому. Вышла в сад. Завелась уже, руки чесались прикончить глупую кошку. Тихо так звала, — кис-кис-кис. Даже взяла кусочек сырого мяса приманить. Пригодилось мясо. Эта тварь сидела у колодца и снова ковыряла какой-то комок. То ли жабу, то ли дохлую мышь. Много их выловили рабочие, много. Хорошенькое дело! Страдает по хозяйке. Как же! Та сдохла, а эта даже не чует ничего. Знай себе мышью дохлой играется. Жрать дают, и ладно. «Гришенька послал!!! Ухаживайте за Лялей». Завещания туда-сюда, туда-сюда. Капризная полоумная бабенка.

— Киса, киса, на-ка мяска, что жаб-то жрать?

Ляля обернулась. Владлена положила кусочек рядом с собой. Ляля оценила достоинства обеих добыч и потрусила к мясу. Зацепила его зубами, и Владлена сжала ей пальцами шею, почувствовала влажный мех, рванула к колодцу, приподняла фанерную крышку, изо всех сил швырнула кошку вниз, аж хрустнули косточки. Кошка издала крякающий звук и плюхнулась на дно. Владлена бросила фанеру обратно. И быстрее-быстрее пошла к дому, оглядываясь и бормоча: «Так-то, так-то. Плюхнулась на дно, еще помучайся там немножко, как я мучилась, пожри дохлых жаб». Или выберется? Нет, не выберется, стенки скользкие, гладкие. Уже изучила она колодец-то. А что, если заорет, этот услышит… Нет-нет, не должен. С раннего утра Марк в город собирался, кошка к утру как раз все силы растеряет, а может, и сразу подохнет, шею-то она ей хорошо примяла, но надо было, конечно, посильнее. Зато восстановлена справедливость, хоть немножечко… Она сняла на крыльце перемазанные в земле калоши. Дошла до двери. «Ну вот, еще одной сукой меньше». Оглянулась, никого нет? Ей послышался шорох? Нет, вроде тихо.

— Отомстила за Владленочку. Хорошо. Теперь осталось только с адвокатишкой разделаться, и будет огородик у меня и квартирка у Коленьки, — бормотала она, уже засыпая и с наслаждением нюхая руку, от которой несло сырой кошачьей шерстью. Так маньяк вдыхает кровь только что убитой им жертвы. И спала крепко, до самого утра.

Марк включил свет на веранде, открыл шкаф, извлек из него пару коробок. Старые сапожные щетки, крышки от банок, кусок проволоки, коробочка с гвоздями, ржавые кусачки, ага, вот моток веревки, тонковатая, правда, но крепкая. Если скрутить ее несколько раз, подойдет. Он прихватил еще и скрюченные от пересохшей грязи садовые перчатки. Зашел на кухню, чтобы немного унять дрожь, плеснул водки прямо в чашку и, вопреки всем своим принципам, выпил в два глотка. И действительно помогло. Внутри потеплело, страх свернулся клубком, как послушная собака. Как злая, но послушная собака. Он приказал ему не вылезать. Марк умел управлять эмоциями, почти всегда ему удавалось взять над ними верх, и они затихали, ожидая удобного момента, чтобы вырваться наружу. Взял из аптечки бинт, ливанул перекиси, кровь вроде немного остановилась, замотал руку и вернулся к колодцу. Луна продолжала освещать сад, но только уже с другой стороны. Иногда она пряталась за тучей, и тогда все погружалось во тьму, которая могла бы стать кромешной, если бы не одинокий фонарь на углу улицы с его тусклым гнилостно-желтым светом. Марк сложил веревку в несколько раз, если он смог коснуться руки пальцами, значит, не так уж здесь и глубоко, метра три. Потом его осенило — он сходил в дом, снял куртку, надел старый ватник. У колодца обмотал веревку, сложенную в несколько раз, курткой, продел сквозь рукава, как огородное пугало надевают на палку, а остальную часть замотал сверху веревкой — получился толстенький канат, — надел перчатки, сделал петлю и лег:

— Эй, ты еще там?

— Да, да… помогите, пожалуйста, выбраться отсюда. Я больше не могу, — отвечал все тот же слабый голос.

Снова дрожа всем телом, Марк сел, впечатав каблуки ботинок в землю, кинул приспособление вниз, существо из колодца схватилось за край. Он стал тащить двумя руками, ладонь адски болела. Когда над землей показались черные волосы и большие испуганные глаза, Марк чуть не отпустил самодельный канат, но резко приказал страху отправляться на место. Когда плечи оказались на поверхности, он протянул ей руку, продолжая другой держать веревку, и помог пленнице выбраться окончательно. Ладонь так горела, что он будто видел огонь вокруг нее. Но самое главное заключалось в девушке, она была невероятно похожа на Лялю. К тому же кошки в колодце не оказалось. Ум утверждал, что такого не может быть, душа же говорила обратное. Девушка села на землю. Вся мокрая, с прилипшими ко лбу волосами, осмотрела со всех сторон свои ладони и прошептала:

— Помыться бы.

— Вряд ли это возможно. Пойдем, только тихо.

Марк помог ей встать. Она одновременно и дрожала, и висела на нем, как рыболовная снасть. Он привел ее к себе в комнату. Девушка передвигалась неслышно, совсем по-кошачьи. Была маленькая, хрупкая, тоненькая, с длинными черными волосами и глазами — он увидел сейчас — зеленого цвета.

— Там, в колодце, была кошка?

— Нет. Мне совсем плохо, можно я лягу и выпью чего-нибудь крепкого или горячего? — Она стянула перемазанные колодезной грязью сапоги и рухнула на кровать.

— Тебя Ляля зовут? — выдавил он из себя мучивший его вопрос.

— Ага, — тихо засмеялась она. — А вы чего так трясетесь? — Она была спасена и теперь приходила в себя в теплой комнате.

— Мышцы перенапряглись. Вот я удивляюсь, чего не трясешься ты? — Он вышел из комнаты и выпил на кухне еще полчашки водки. Сделал бутерброд, налил рюмку, намочил полотенце, чтобы она могла протереть лицо. Повторяя при этом: — Это она, точно она, точно, точно… Надо выяснить, надо как-то узнать, задержать ее здесь каким-то образом…

А девушка лежала и думала, что бы такого сделать, чтобы подольше остаться в этом доме, но инкогнито. Много здесь интересного. Хотя если б этот странный человек ее не спас, она могла бы остаться в этом доме навсегда. Точнее, под домом. Так, про кошку она ничего не знает. Что бы такого придумать? Глаза ее уже закрывались, когда он принес бутерброды с рюмкой водки. Она выпила залпом и попросила еще. Ушел, вернулся с чаем. Вот черт! Она пока обтерлась полотенцем. Он дал ей майку. Надела, кинула вещи на пол. Марк зашел, поднял и повесил их сушиться на стулья. За минуту Ляля проглотила бутерброды.

— Ложись, спи. Я на полу пристроюсь. Завтра поговорим, — сказал он.

— А в туалет можно? Очень хочется.

— Извини. — Вышел снова, принес ведро. — По-другому не получится.

— Мне что, прямо при вас?

Он снова вышел, постоял за дверью, потом забрал ведро вылить, вернулся и закрыл дверь на ключ изнутри. Плотно задернул занавески. «Что за тайны мадридского двора?» — подумала она.

— Ты откуда там взялась? — Он боялся называть вещи своими именами.

— Ниоткуда. Упала с неба, — почти не соврала Ляля.

— Ну, хорошо. Тебе надо домой или еще куда?

— Нет, никуда не надо. С удовольствием у вас тут погощу.

— Хорошо, только никто не должен об этом знать. Завтра утром я уеду в город, оставлю еду. И запру тебя. Никуда не ходи, не шуми. А вечером вернусь, разберемся.

Ну вот, странным образом получилось так, как она хотела. И ничего не надо придумывать, по крайней мере до завтра. И даже не будет вникать, почему. Потом, потом, а сейчас только спать. Помыться бы еще, после этого колодца, фу! Она зарылась в одеяло и быстро заснула. А Марк лежал и заставлял себя не закрывать глаза, хотя спать хотелось безумно. Он прислушивался к ее дыханию. Оно расплывалось по комнате ровной, спокойной, обволакивающей пеленой, и он не выдержал: веки сомкнулись, и наступил сон.

* * *

Гавр ходил в казино, как на работу, по четвергам. Раньше еще и по вторникам, но с тех пор как его практически единственный источник существования закрыли, приходилось садиться в электричку и ехать до Ногинска, а там еще на автобусе, чтобы попасть в неофициальное заведение, расположенное в подвале скромного кафе. Такое было и в Москве, и его бы пустили — постоянный клиент, как-никак, — но в «центровом подполье» появились новые правила — полагалось сразу взять фишек на три тысячи долларов. А таких денег у него пока не было. Вот ему знакомый охранник и порекомендовал подмосковное местечко. Обратно, правда, он часто добирался на такси, но бывало, что и зайцем под утро на электричке.

В эти дни он никогда не пил, надевал всегда одну и ту же майку и не снимал с руки браслет — обмотанную в несколько раз вокруг кисти простую кожаную веревку. С ней он первый раз пошел в казино и выиграл крупную сумму. Это был четверг. Тогда он подумал, что неплохо вот так разок сходить и срубить бабла. Потом втягивался все больше и больше и уже не мог жить без зеленого стола, ставшего его настоящей страстью. Хоть ему везло не всегда. Он злился, думал, что сделал не так? День, когда он играл, становился одной большой постановкой. С самого утра он настраивался, медитировал, представлял себе зал, рулетку. Не отвечал на телефонные звонки и старался не ходить в институт без особой надобности. Он думал только о предстоящем вечере. Однажды мать постирала его майку перед игрой. Взяла ее у него со стула, пока он спал, и выстирала. Он устроил ей страшный скандал, пошел в мокрой и продул. Еще и заболел недели на две. Если он выигрывал, то не тратил все деньги и обязательно оставлял себе несколько сотен до следующего четверга.

Вторым способом существования Гавра были женщины. Хотелось найти богатую, не жадную и чтобы не сильно совала свой нос в его личное пространство. Чтобы в дни проигрыша могла покормить его и куда-нибудь сводить. И чтобы можно было у нее чем-то поживиться для следующей первой ставки. Тех, кто хотел разузнать о нем побольше, он сразу выметал из своей жизни. Но вот появилась Светка, которая поверила в родителей-художников, водила его по клубам и ресторанам, кормила и не задавала лишних вопросов. У Светкиной мамы драгоценности запросто валялись на трюмо в спальне и в ящиках, и пару раз, когда денег совсем не было, он аккуратненько и не наглея, без последствий запустил туда руку. У «казино» всегда вертелись скупщики подобного товара, и у Гавра был свой. В дни выигрыша, конечно, приходилось тратиться Светке на подарки, чтобы миф о художниках, которые подкидывают бедному сыну-студенту раз в месяц «стипендию», как можно дольше не развеивался. Еще он запустил утку, что переводит деньги в какой-то детский фонд, и Светка просто таяла и смотрела на него, как на божество, она могла отдать Гавру свой большой красный кошелек с логотипчиком «Шанель». Нельзя забывать и об одежде. Не только чтобы поддерживать миф. Он сам любил красивые и модные вещи. И тратил на них много денег, которые приходилось все время где-то брать. Последнее время его стало раздражать то, что он делает такие низкие ставки, унизительно ездит на электричке. Пора завязывать с этим убожеством. Надо найти три тысячи и сыграть по-крупному.

В этот день он услышал в столовой, что преподавателям утром дали зарплату. Да еще у него имелась неплохая заначка от предыдущих барышень и кое-что новенькое от Светкиной мамы. Надо рискнуть. Если повезет, получится нужная сумма. Он специально немного опоздал на лекцию, чтобы сесть около двери и постараться выйти до ее конца как можно незаметнее. Через полчаса он юркнул в коридор. Огляделся. Пустота. В деканате тоже не оказалось ни души. Все преподаватели разошлись по аудиториям. Сердце стучало так, что, казалось, слышно в аудитории, из которой он технично слился. Так воровать ему еще не приходилось никогда, то ли дело стянуть колечко с камушком из безучетной кучки ювелирного барахла у дамочки, пребывающей в розовых очках любви. Да, случались у него разные тетеньки. Не только молодые, но зато более богатые.

Если он услышит шаги, сразу сядет на стул, скажет, что кого-нибудь ждет. Кого, зачем? Надо придумать заранее. А, например, Викторию Андреевну, она ему одну книжку хорошую обещала по экономике стран третьего мира. А почему во время лекции? Да очень голова разболелась, а чего зря время терять, решил — посидит тут, подождет. Отмазы были, конечно, левые, но более-менее правдоподобные. Он размышлял об этом и параллельно двигался бесшумно от стола к столу. Многие преподаватели оставляли свои сумки прямо здесь. Абсолютно отсутствует бдительность! Но, как говорится, без лоха и жизнь плоха. Портфель Дмитрия Борисовича, мягкого и рассеянного преподавателя, погруженного только в свой предмет, стоял на стуле приоткрытый. Можно заглянуть. Между двумя книжками лежала пачка денег! Гавр недолго думая выхватил ее и положил в карман широких джинсов. Его слегка трясло, но он собрался, выдохнул и вышел практически спокойным шагом. Тихо приоткрыл дверь аудитории. Преподаватель что-то быстро рисовал мелом на доске, стоял спиной, студенты увлеченно слушали. Гавр пригнулся и проскользнул на свое место, кажется, его никто не видел. Лекцию он слушать не мог, адреналин туманил мозг, деньги через ткань жгли ногу. Сколько там, сколько? Нет-нет, так нельзя, надо успокоиться, где его обычное хладнокровие? Это игра, такая же, как и в рулетку. Он решил больше ни о чем не думать и стал дышать. Раз-вдох-два-выдох-раз-вдох-два-выдох. Когда прозвенел звонок, ему удалось более-менее угомонить свой растревоженный разум.

«Женская» ювелирка потянула всего на тысячу баксов. Чертов жадина-скупщик. Наверняка девушки покупали эти вещи раза в три дороже. Сумма из портфеля до тысячи недотянула, но была к тому близка. Надо где-то взять еще денег. Занять у Светки? Сказать, что другу делают операцию и нужно заплатить врачу? По-моему, красиво. Светка не отказала. Выпросила у матери «на сумочку». Он не знал, что эта просьба обелила его в глазах Светки после того, как Лара поделилась с ней своей версией о том, кто украл деньги у преподавателя, и посеяла в ее душе сомнение. Действительно, Света никогда не видела его родителей, никогда не была у него в гостях. Он отмазывался тем, что живет со старенькой свихнувшейся бабушкой и вообще никого к себе домой не водит, потому что ведет та себя неадекватно, и он стесняется. Но пообещал Светке, что обязательно пригласит ее, когда они поймут, что у них все серьезно, и решат пожениться. Однако, когда Гавр попросил деньги взаймы, да еще по такому поводу, и обещал обязательно их вернуть, — вот-вот, мол, родители должны прислать «стипендию», — все сомнения развеялись, а Светкины обида и злость на Лару усилились.

К этому четвергу он готовился с особенной тщательностью. Спрятал от матери майку, на всякий случай. Утром выключил телефон, чтобы никто не мог его потревожить. Проснулся рано, но не выходил из комнаты, пока мать не уехала на работу. Он не должен ни с кем разговаривать, должен настраиваться на игру. Такое волнение пугало его. «Нельзя, — говорил он себе, — относиться к этому с такой звериной серьезностью. Это игра, и бабки шальные. Ну и хрен бы с ними, если проиграю». С другой стороны, он понимал, что у него есть шанс выиграть много денег, и хотел выказать по отношению к божествам рулетки максимальное уважение. Заискивал перед ними, соблюдая ритуал, как бы говоря им — я знаю, тут ничего не вычислишь, система, конечно, есть, но вероятность просчитать ее минимальна. Он много сидел в Интернете и пытался использовать при игре разные версии, но понял, что только везение ему поможет, все от удачи зависит. Посмотрите, ради вас я уже ворую. Вы должны учитывать это. Потом его одолели сомнения: всего три тысячи — это копейки. Месяц скромной жизни. Или кому-то купить дешевенькое колечко. А я трясусь из-за них так унизительно. Ну, может, я выиграю в два, в три раза больше. И чего? Что мне это даст? Куплю пару дорогих шмоток, отдам Светке долг и оставлю на следующую игру? Просто существование. Никакого размаха.

Он боролся с сомнениями — нельзя так, любые деньги хороши, боги могут подумать, что он зарвался, и накажут его, не дадут выиграть. Мысли хаотично носились в его голове, перескакивая с одной на другую. Он злился, что не может сосредоточиться, войти в нужный душевный ритм, не знал, о чем правильнее сейчас думать, чтобы все сложилось. И решил, что пойдет в казино и там, прежде чем играть, посидит, чтобы проникнуться игрой, и тогда нужные мысли сами придут в голову. А сейчас он просто ляжет спать, — накануне Светка подсела на уши и не отпускала его до двух ночи, да еще обиделась, что он поехал домой, пришлось снова задействовать свою сумасшедшую бабушку. В этот день нельзя просыпаться абы где, утром на нервах встать ни свет ни заря. Надо просто поспать, свежая голова ему сегодня очень пригодится.

Он медленно шел по бульварам в сторону Арбата. Влажный асфальт отражал потемневшее сентябрьское небо и расплывающиеся на нем акварельные желтые фонари, накрапывал дождь, приятно было наступать на сырые мягкие листья, устилавшие дорожку. Мысли его крутились только вокруг этого дела. Он решил: выиграет двойную, оставит до следующего раза, потом удвоит эту же. Ну, немного оставит на жизнь. И уйдет. И дальше будет делать так же, а потом, когда сумма станет более-менее значительной, он вложит ее куда-нибудь, может, даже купит машину, и станет снова играть потихонечку. Он больше не хочет толкаться в электричках с вонючими бомжами, трястись в автобусах с несчастными бедняками, а потом играть на копейки в соседстве с местными барыгами и братками. Нет, только по-крупному. Он не из отбросов, его ждет большое будущее, и нельзя разменивать себя, гневить судьбу. Итак, для начала надо удвоить. Это легко, главное, вовремя остановиться. А это он умеет.

Гавр свернул в переулок, спустился в подвал. Остановился у железной двери с чудесной табличкой ООО «Продовощоптторг», немного постоял, теребя браслет, и нажал на кнопку звонка. Через несколько секунд замок щелкнул, и он вошел в помещение со знакомым по старому, официальному казино охранником. Прошел через рамку металлоискателя, был тщательно досмотрен и после нее, потом миновал склад с огромными полками, на которых хранились продукты — крупы, макароны, чай. Дальше стояли ящики с картошкой, пахло проросшим луком. Интересно, это правда кто-то покупает? Или так — бутафория? Войдя в совсем незаметную маленькую дверь, расположенную за ящиками, он попал в большой прокуренный зал. В нем не было окон, и дым стоял, как плотный утренний туман. Среди гула голосов и перезвона автоматов он различил стук шарика по раскрученной рулетке. Шарик прыгал в такт ударам его сердца. Гавр купил фишки. На три тысячи долларов, огромную для него сумму. И стал ходить по залу, чтобы приноровиться к обстановке. Он увидел нескольких человек, которые были завсегдатаями заведения, когда оно еще располагалось «на поверхности». Они никогда не здоровались, не разговаривали. Только кивали молча друг другу в знак приветствия. Лица у всех были напряженные. Заметил у одного стола молодую, недавно раскрученную «звезду эстрады». Девица шаталась на высоких каблуках, а платье едва прикрывало попу. Чтобы не упасть, она держалась за стол. Рядом сидел папик. Тоже из бывалых. Гавр усмехнулся. Взял небось ее из общежития стриптиз-бара, а потом в бюджетном глянце напишут, что она потомственная москвичка из центра, папа — архитектор, мама — учительница музыки, а сама всю жизнь мечтала петь, и вот — мечта сбылась, потому что талант! Столов стало гораздо меньше. Может, тут еще есть какие-то тайные комнаты, бывшие катакомбы? Нервяк присутствовал. И неслабый. Может, выпить. Сто граммов виски. Это ж совсем немного. Нельзя так нервничать, надо расслабиться. Иначе игры не будет. Или не пить? Он никогда не пил и боялся сейчас что-нибудь испортить этим нетрадиционным для него поступком. Гавр подошел к более-менее свободному столу и сел на высокий стул почти у самой рулетки.

— Делайте ваши ставки, — произнес крупье.

С торца стола на край поля упало несколько фишек по 500. Затем дрожащая старческая рука, вся в пигментных пятнах и вздувшихся венах, с огромным перстнем с переливающимся камнем на мизинце, собрала их в аккуратный столбик и, плавно переместив в сторону крупье, заказала zero. Кто-то поставил на цвет, кто-то на чет-нечет, но по мелочи. Гавр посчитал стариковский столбик, фишек на нуле стояло восемь. Это четыре тысячи. И все на зеро. Он перевел глаза на человека небольшого роста, упирающийся в стол живот которого обтягивала лиловая шелковая рубашка. Абсолютно непроницаемое, злое, испещренное морщинами лицо, маленькие глубоко посаженные глаза, выдающийся мясистый нос, — даже при тусклом освещении было видно, что он сплошь покрыт сосудистой сеткой и отливает в синеву. Из-под темно-фиолетового пиджака торчали манжеты с золотыми запонками, тоже в камнях. В треугольнике открытого ворота рубашки сверкал массивный крест, висевший на толстой золотой цепи. В метре от этого человека стояли два огромных парня в черных костюмах, с выбритыми головами и абсолютно одинаковыми ничего не выражавшими лицами. Однако глаза их без остановки шныряли из стороны в сторону, взгляд одного столкнулся со взглядом Гавра, после чего тому захотелось сползти под стол.

— Ставки сделаны. — Шарик постучал, постучал и умолк. — Zero.

Крупье отсчитал несколько фишек и палеткой пододвинул их вместе с другими к старику. Тот сгреб их, задев рукой сигару, дымящуюся в пепельнице, и она упала на пол. Выросший будто из-под земли официант поднял ее и вместе с пепельницей унес, другой тут же поставил чистую и рядом положил новую сигару. Лицо старика не дрогнуло. Он достал из кармана толстую пачку тысячных купюр и кинул их на угол стола. Один из парней в черном взял ее и ушел.

— Делайте ваши ставки.

Старик поставил всю кучу лежащих перед ним фишек на ноль. Гавр смотрел на рулетку и думал, что вот такие люди, наверное, могут отрубить пальцы незадачливому должнику или болтуну ножом для обрезки сигар, и ни одна мышца у них не дрогнет. Шарик остановился. Красный. Крупье подтянул лопаткой костяшки к себе. Гавр метнул взгляд — маска по-прежнему ничего не выражала. К этому времени охранник принес новые фишки, — все, за исключением одной, встали на зеро. И снова выпал красный цвет. Старик швырнул одну стодолларовую купюру, которая грустила в сторонке, крупье на чай и стремительно пошел к выходу. Охранники, как большие черные пароходы, поплыли за ним, сканируя глазами пространство. Гавр внутренне матерился. Столько денег просрать, тупо ставя только на ноль. Мог бы распределить… Черт, черт, черт… И целых сто на чай. Старик не выигрывать сюда приходил. Для него все эти тысячи ничто. Просто хапнуть адреналина. «Ну когда я так смогу?» Он снова испытал острый приступ унижения из-за того, что так трясся за свои жалкие три тысячи. Это ничто, копейки, пыль. Ладно, ладно, он их не зарабатывал, но этот старый сморчок-пердун тоже наверняка не сильно упахивался — наркотики или девочки, одно из двух, а может, и то и другое — мысли завистливо сбивались на человека, несколько минут назад оставившего без сожаления около десяти тысяч зеленых на этом столе… Не заработал, но очень рисковал и сильно на них рассчитывал. Конечно, он, Гавр, умный, и все у него будет, но ему нужен капитал, он не хочет начинать с нуля на побегушках или брать огромный кредит в банке под свое дело, пока еще неизвестно какое, но деньги нужны свои, хотя бы на жизнь. На приличную, богатую жизнь… И эти три тысячи… «Боже мой, что значит богатая и приличная жизнь? Я думал, десять штук в месяц — отлично, но этот человек показал мне, что это не так. Разный уровень. Небо и земля. Ладно, надо играть». И Гавр осторожно поставил по 500 на красное и на четное. Шарик застучал, забился и остановился на нуле. Первая тысяча уехала в сторону крупье. Гавр чуть не застонал на весь зал. Надо собраться, черт, надо собраться. Посидеть еще, присмотреться, помолиться насмешливым рулеточным божествам. «Я слишком нервничаю». И он заказал себе виски. После нескольких партий и опустошенного стакана он сгреб оставшиеся фишки и поставил их на ноль. Пока шарик, подгоняемый крутящейся конструкцией, метался и заставлял замирать игроков в ожидании, Гавр ни о чем не думал. Он полностью сконцентрировался на дыхании и снова считал — вдох-раз-выдох-два-вдох-раз-выдох-два-вдох-раз-выдох-два…

— Zero, — ворвался в его счет голос крупье. Лопатка придвинула к Гавру удвоенную сумму. Счастливая волна накрыла его. «И с чего я решил, что выпивать в казино плохая примета. Теперь надо отбить потерянную тысячу и уйти». Он заказал еще виски, разменял два жетона по пятьсот и стал очень аккуратно, через раз, стараясь ни о чем не думать и только дышать, ставить на разные секторы игрового стола и часа через два, то выигрывая, то проигрывая, он почти набрал потерянную тысячу и решил, что пора уходить. Тоже неплохо, не надо жадничать.

На кухне на столе стоял холодный ужин в сковородке. Значит, мать дома, последнее время она бывала здесь редко. Он приоткрыл крышку: жареная картошка. Нет. Завтра он пойдет в ресторан и съест что-нибудь повкуснее. Гавр кинул куртку с выигрышем к себе в комнату и пошел умываться. Выйдя из ванной, натолкнулся на мать:

— Сынок, ты чего так поздно?

— Да у однокурсника день рождения был.

— Ты б поел.

— Мам, да я там объелся. Пойду спать. Устал очень. — И он поцеловал ее в щеку, что случалось крайне редко.

— Ой, от тебя спиртным пахнет, — глупо хихикнула она.

— Да выпили с ребятами, расслабились, что такого-то?

— Ты смотри, сынок, знаешь, как это быстро все. Гены у тебя не очень.

— Мам, опять ты начинаешь. Все. Давай. — Он захлопнул дверь у нее перед носом. Настроение немножечко подпортилось. На последний день рождения она все-таки открыла ему «страшную тайну», рассказала, кто его отец. И теперь вечно напоминает ему о его не самом породистом бэкграунде. Это страшно бесит. Никто не заставлял ее спать с алкашом-неудачником. И вообще лучше бы молчала, ему нравилась версия «погиб». Он долго искал тайник и, наконец, решился спрятать деньги на самый верх шкафа. Просто положил их в найденную коробочку из-под телефона. Мать на шкаф не полезет. Потом подумал и отсчитал восемьсот долларов, чтобы отдать Светке. Пока надо вести себя аккуратно, быть хорошим мальчиком. Он устроился на кровати, улыбнулся и заснул. Дебильная кукушка на кухне прокуковала четыре раза.

* * *

…Все началось со стона. Он иногда затихал, потом возникал снова. За стеной двигались, шуршали, скреблись…

Ему не спалось. Где-то там, за домами, висела полная луна. Как раз сегодня утром, когда он завтракал на кухне и параллельно учил уроки, он нечаянно столкнул со стола учебник, и тот завалился за стол. Засунув руку между стеной и ящиком с картошкой, нащупал что-то похожее на тетрадь, только она, в отличие от его книг и тетрадей в обложках, была завернута в пыльную тряпку. Он быстро отнес ее к себе в комнату, спрятал под матрас. Поздним вечером, доев остатки остывшей каши, достал тетрадку и стал ее изучать. Все страницы были испещрены мелким и аккуратным незнакомым почерком. Все больше цитаты неизвестных ему людей. На одной из страниц он увидел рисунки, — будто Земля, а вокруг нее планеты, все подписаны, и Луна почему-то закрашена черным, и от нее идет стрелка к Земле. Потом переписаны высказывания человека по фамилии Гурджиев, наверное, ученого: «Ему задали вопрос о Луне. Ответ: Луна — большой враг человека. Мы служим Луне. Прошлый раз вы слышали о кундабуфере; кундабуфер и есть представитель Луны на Земле. Мы подобны овцам Луны; она чистит их, кормит и стрижет, сохраняя для своих целей; а когда проголодается, убивает их в огромном количестве. Вся органическая жизнь работает на Луну». Ему стало не по себе. Он не понял, что такое кундабуфер, но было ясно: это что-то не очень хорошее… «Мы подобны овцам». Нет, он не такой… наверное, его второе «я» предпочитает овец есть. Он мучительно старался представить душевные движения человека, который почему-то записал эти строки, но стоны за дверью отвлекали его.

Скрипнула мамина дверь, она скрипела особенно, в комнату проникла узенькая полоска света из коммунального коридора. Тут он услышал, что мама вызывает «Скорую», влез в шлепанцы и пошел посмотреть, что случилось.

Но дверь оказалась заблокирована, и пришлось приложить усилие, чтобы чуть-чуть ее приоткрыть. В образовавшуюся щелку снизу на него смотрели безумные глаза их соседки.

— Осторожно, сына, не ударь ее. Я вызвала врача, — крикнула мать.

— Что с ней?

— Не знаю. Сейчас я ее оттащу. Ты оденься и спустись вниз встретить «Скорую».

Мама принесла из соседкиной комнаты плед и подушку:

— Она без сознания. Подожди здесь, пойду оденусь, потом спустишься во двор.

Старухины глаза вперились в него. Беззубый рот бессвязно шамкал.

— Значит, она скреблась в мою дверь, чтобы попросить о помощи, — рассуждал он, стоя около больной на коленях. — Получается, если она сейчас умрет, то это Луна ее сегодня съест.

Ему яростно захотелось закрыть эти выпученные глаза. Хриплое дыхание всколыхнуло волну тоски. И тут он понял, что старуха просит пить. Он принес из кухни полстакана воды, напоил ее и отставил стакан к стене.

Едва спустился во двор, как подъехала «Скорая», и он проводил команду в квартиру. Санитары положили старуху на носилки; врач разговаривал с мамой, а уходя, задел пустой стакан:

— Вы давали ей пить? Зря! У нее диабет. При инсулиновом кризе нельзя давать пить. Это может убить. Однако, похоже, бабуля и так зажилась, — с присущим докторам цинизмом добавил он и, подхватив свой чемоданчик, вышел вслед за санитарами.

Часы в маминой комнате пробили час ночи. Внутренняя дрожь, начавшаяся от взгляда старухи и почти утихшая, начала пульсировать новым ритмом:

— Это убивает. Это убивает. Это убивает… Ты убил! Ты убил! Луна убила! Это не я! Это Луна убила!

Его преследовал образ Луны с кошмарным белым лицом госпитализированной соседки. Тело покрылось бегущим муравейником озноба, и появилось паскудное желание потереться о косяк. Крадущейся походкой он прошел на кухню. Пил долго прямо из-под крана, вытягивая язык и лакая льющуюся струю. Взгляд упал на соседский стол, заставленный грязной посудой с объедками. Он схватил засохшую обглоданную горбушку и жадно ее сгрыз. В прихожей, в потрескавшейся темноте старинного зеркала, увидел свой звериный оскал. Судороги свели кисти рук, казалось, что выпускаются когти, ожесточилось лицо, оскалились зубы, неистово захотелось глотнуть воздуха, и он скрюченными пальцами с трудом открыл входной замок.

Холодный сырой ветер ударил в грудь, заполнил легкие до отказа, глубоко в сознании кольнуло, что с точки зрения логики этого не может быть, но слепое желание драть кору с дерева взяло верх, и он с яростью набросился на ближайшую липу. Стертые до крови пальцы и израненные ногти саднили, а он ощущал удовольствие от боли, которая, казалось, подхлестывала его неистовство, хотелось вонзить горячие когти в холодный мертвый лунный лик. Он подставил лицо под призрачный свет и хрипло зарычал:

— Я тебе не овца!

Он понимал только одно: Луна заманила его в чащу, из которой ему не выбраться. Безостановочно и исступленно он стал двигаться в кустарнике сквера. Ветки цеплялись за рукава и царапали лицо. Тело покрылось мурашками, пот леденел на лбу. Всхлипывая и завывая, он полез на дерево, чтобы достать до белого диска и сбросить его на землю. Обостренным обонянием почувствовал запах собственной крови. На вершине дерева произошла его слепая и бессознательная схватка с Луной, желание растерзать ее и завыть свело болью скулы, и он издал мощный крик, испугавший тех, кто его слышал…

Его без сознания нашел дворник в кустах садика на рассвете.

Дома у него поднялась температура, и он часто вскакивал и терся о косяк спиной:

— Шерсть растет, шерсть растет.

Мать была уверена, что ее взрослеющий мальчик шокирован смертью соседки, а «растущая шерсть» была температурным бредом, и ничего не сказала участковому врачу. Но дальнейшее поведение сына с редкими, но категорическими отказами ходить в школу и с новой привычкой закрывать свою дверь на ключ (начался повседневный контроль роста волосяного покрова и особенно ногтей) очень ее озадачило и встревожило.

* * *

Утром Марк проснулся и сначала не понял, почему он лежит на полу. События минувшей ночи казались безумным сном. Однако девушка, смотревшая на него сверху с кровати, была страшно похожа на Лялю и сидела как кошка, подобрав под себя ноги и опершись руками, как передними лапками, о матрас. Черные волосы закрывали плечи, зеленые глаза выделялись на бледном лице. Марк подскочил на полу. Прикрылся одеялом.

— У меня нога очень сильно болит, — сказала она.

— Покажи.

Девушка выпрямила одну ногу, и он увидел, как лодыжка немного распухла и покраснела.

— Попробуй наступить.

Она присела на краю кровати и сделала попытку встать, но застонала и плюхнулась обратно.

— Так тебя как зовут все-таки?

Девушка усмехнулась:

— Ляля, Ляля меня зовут.

Марка передернуло:

— Ты откуда взялась?

— Вам обязательно это знать?

— Да в принципе… нет.

— Я не буду пока ничего говорить. Я хочу побыть здесь, если можно. Нога очень болит.

Марк встал, накинул халат.

— Сейчас вернусь.

Минут через пятнадцать он принес из кухни бутерброды, чай и бинт с мазью: у Ольги и у ее, блин, родственницы бинтов хранилось в избытке. Ляля в это время сходила в туалет, и ему пришлось пойти вылить ведро. В доме стояла тишина, Владлены не наблюдалось.

Пока Ляля жадно поедала бутерброды, он проводил очередной инструктаж:

— Ты мне ничего не говоришь, и я тогда имею право ничего не говорить о себе. Скажу лишь, что ты можешь остаться здесь при одном условии, — если будешь сидеть тихо, как мышь, и не делать никаких попыток выйти. Я запру тебя с той стороны. Оставлю хлеба, воды, еще чего-нибудь, но придется обойтись без горячего. Тут у меня есть какие-то книги, вот здесь, — он открыл ящик, — бумага, ручки. Мне надо ненадолго уехать в город. Подруга вчера утром умерла, хозяйка этого дома, надо договориться о похоронах. Если выйдешь, будет плохо. — Он хотел, чтобы она осталась. Ему надо было понять, как кошка превратилась в девушку. Окончательно он сошел с ума, или еще есть шанс стать нормальным? Он не знал, что с ней делать дальше. Его страшно мучили мысли о том, что Ольга умерла из-за него. Хотя он ей дал всего лишь немного снотворного. А что, если оно каким-то неправильным образом наложилось на другие лекарства и спровоцировало сердечный приступ? Может быть, он перебрал. С одной стороны, она его очень удачно спровадила, сославшись на плохое настроение, когда снотворное подействовало, и ее сознание немного затуманилось, с другой — ей и так уже плохо было, когда он пришел к ней с этим завещанием. Мысль, что он убил Ольгу своими руками, сжигала его, постоянно крутилась в мозгу. И это совпадение — Ольга умерла, Владлена кинула в колодец любимую Ольгину кошку, а он достал оттуда девушку, похожую на Лялю, в совокупности с его проблемами, выстраивало в его голове тревожную и мистическую картину, от которой он никак не мог отмахнуться. Что он должен с девушкой делать? Он опасался ее и боялся задать лишний вопрос, который мог все испортить. Если есть возможность потянуть, лучше это сделать.

— О’кей, — ответила Ляля с набитым ртом. Видно было, что она чувствует себя гораздо лучше, чем вчера. — Окно можно открыть?

— Нет, нельзя. В доме есть люди, которые не должны знать, что ты здесь.

— Санта-Барбара какая-то.

— Такая же, как у тебя.

Он намазал ей ногу мазью из тюбика и крепко забинтовал.

— Теперь ты, — и протянул ей бинт и свою распоротую ладонь. Она сначала аккуратно смыла запекшуюся кровь ваткой, смоченной в перекиси, а потом перебинтовала его кисть.

Он спрятался за дверцу шкафа и оделся. Вышел в брюках, рубашке, твидовом пиджаке.

— Скоро вернусь.

Когда в замке с той стороны повернулся ключ, Ляля вздохнула, легла на кровать и уставилась в потолок.

— Очень, очень интересно… Значит, хозяйка дома все-таки умерла.

За размышлениями она задремала и вдруг услышала, как кто-то скребется. Она подскочила на кровати и замерла. Ковырялись в дверном замке. Маленькая и тоненькая, она неслышно соскользнула на пол, и, схватив свою одежду со стула, влезла с ней под кровать, забившись в угол подальше. Минут через пять некрасивые ступни в серых, протертых мужских носках, сквозь которые отчетливо просматривались кривые большие ногти и выступающие подагрические шишки, остановились возле стола. Ляля слышала, как открывались ящики и методично шелестели бумаги. Женщина шепотом произносила разные гадкие слова, девушка, остановив дыхание, выхватывала из зловещего лепета: «Сдохнете, все сдохнете, по миру пойдете, не отдам огородик, не отдам квартирку, будет справедливость…» Шелестел дождь, шелестели бумаги. Видно, не те, что ей нужны, потому что на каждую злобная баба плевалась: «Тьфу, все спрятал, сволочь, все спрятал…» Ноги направились к кровати. Ляля увидела кривые пальцы в серых носках совсем рядом. Существо закряхтело и отвело одну ногу в сторону, как неуклюжая толстая балерина, потом поставила ее на колено, Ляля закрыла глаза и замерла. В этот миг с улицы послышался звук автомобиля, въезжающего в ворота.

— Сука! — злобно исторгло существо и, встав с колена, тяжело и быстро проплюхало в сторону двери, аккуратно закрыв ее с другой стороны.

Марк вошел в комнату и закрыл дверь изнутри. Сначала он удивился, не увидев Ляли, но еще больше удивился и напугался, когда она вылезла из-под кровати. Настоящая кошка.

— Что ты там делала?

— Ничего особенного. Спала. — Марк был потрясен: она дурачится или то, что он себе придумал, — правда? Он выдохнул, отвернулся и, спрятавшись за дверцу шкафа, стал переодеваться.

Девушка поняла, что он отчего-то обиделся:

— Да гости тут заходили в ваше отсутствие.

Он высунул из-за двери лицо и спросил шепотом:

— Гости? И кто же это был?

— Да баба такая неприятная. Я видела только ее ноги в серых мужских носках. Рыскала в ящиках стола, бормотала про то, что все скоро сдохнут. Видимо, вас имела в виду, — ответила она тоже на пониженных тонах.

— Понятно. И как она открыла дверь? А вот и улика. — Он взял с письменного стола шпильку, покрутил ее в пальцах и положил на место. — Ловко. Ничего не нашла?

— Нет, видимо. Ругалась. А вы меня спасли. Она уже собиралась заглянуть под кровать, когда машина подъехала.

— Это хорошо, что ты мне сказала. Надо быть очень осторожными. Мне завтра в Москву. Не хочешь поехать со мной? Как, кстати, нога? Может, к доктору тебя отвезти?

— Да нога как нога. Немного болит, но, кажется, ничего страшного. Завтра посмотрим. А похороны когда?

— Через два дня, включая сегодняшний. Я как раз успею обернуться с делами.

— Мне что, здесь два дня сидеть?

— Так я и предлагаю поехать. Что, родители разве не волнуются?

— Да им все равно.

«Так, по крайней мере, у нее есть родители, это уже хорошо. Хотя, может, и врет. Но все же есть надежда, что я не схожу с ума. Но как она попала в колодец? И почему так похожа на Лялю? И зовут ее так же».

— Все равно, не все равно, а неправильно это. И нога. Сиди тихо, закройся изнутри. Я за ужином схожу, постучу три раза.

— Ведро только можно сначала вынести, пожалуйста, если вам не сложно.

Хорошо, что она его спрятала за шкаф из собственных эстетических соображений и прикрыла, а иначе Владлена так быстро отсюда бы не ушла.

На кухне он поставил на поднос бутылку вина, один стакан — Владлена крутилась рядом.

— Я в комнате поем, Владлена Семеновна. Очень устал. О похоронах договорился, ваш телефон на всякий случай дал. Мало ли что? Мне завтра в Москву, но надеюсь успеть.

— И правильно. Вот котлеточек не хотите? Ох, а что это у вас с рукой?

— Владлена Семеновна, а где кошка, вы не знаете? — перевел разговор Марк.

Домработница вздрогнула, глаза ее забегали:

— Кошка, кошка… вчера крутилась у колодца вечером, жрала лягушек дохлых опять. Потом не знаю. Я пошла спать, не видела ее. Сегодня целый день прибиралась, собирала вещи покойницы. Надо же будет ее одевать, а вы небось не позаботились?

— Да, говорили в морге, что вещи надо привезти. Вот я в Москву завтра утром поеду по делам завещания (он сделал акцент на этом слове) и завезу. Оставьте их на кухне, пожалуйста. Значит, кошку вы не видели?

— Нет, не видела. Может, умирать тоже ушла?

— Молодая она, чтобы умирать.

— Ну тоскует, ищет хозяйку. Ох горе-то, горе… А сколько мне пожить еще можно в хозяйской квартире-то?

— Ищите работу, как найдете, съезжайте. Как Ольга хотела. И кошку тоже поищите, будьте любезны.

— Хорошо, как скажете, — поджала губы Владлена.

Он взял одну котлету Ляле. И еще нарезал сыра и хлеба. Владлена остервенело натирала и без того чистую плиту. Хорошо, что, когда Марк выходил из кухни, не обернулся, а то бы увидел взгляд, полный такой ненависти, какой видел только однажды, в далеком детстве.

Они поели и выпили вина. Говорили шепотом, сидя с закрытым окном, приглушенным светом и задернутыми наглухо шторами. Марк поставил поднос посреди кровати, Ляле велел сесть в углу у стены, чтобы ее тень никуда не падала, — наверняка безумная домработница будет следить за ним, раз так бесцеремонно влезла в его комнату. Он включил какой-то фильм на ноутбуке, чтобы вообще нельзя было различить разговора. Выпили вина. Немного поели.

— Ну давай, рассказывай, как ты попала в колодец?

Ляля говорила быстро, долго, пронзительным шепотом, который в особенно волнительные для нее моменты готов был сорваться на громкий голос, и тогда Марк прикладывал палец к губам: тс-с-с. Она снова затихала. Пила вино, отгрызала понемножку сыр. Постепенно в его голове еще не окончательно, но стал складываться пасьянс. По крайней мере, теперь он знал, что Ляля не кошка и, кажется, Ольга умерла не из-за него. Во всяком случае, он на это надеялся.

Марк долго ворочался и все никак не мог заснуть. Что делать? То, что рассказала Ляля, наводило на определенные мысли, но не пойман, не вор. Оказывается, девушка следила за Колей все дни, предшествующие смерти Ольги. Преследуя личную цель, она узнала то, чего не ожидала. Ляля стала случайным свидетелем, и хотя увиденное сильно напугало ее, решила остаться здесь до конца. Когда Коля вышел из дома, она сидела за кустами. Он потоптался у крыльца, а на дорожке будто направился в ее сторону, — в тот момент она заметалась в поисках убежища. Увидела рядом немного возвышающийся над землей остов колодца. Отодвинув кусок фанеры, прикрывавший его, быстро заглянула внутрь и, решив, что колодец совсем неглубокий, находясь в полнейшей панике, не нашла ничего лучше, чем прыгнуть туда. Тут ее точно никто не заметит. Она на секунду почувствовала себя сказочной Алисой, только вместо страны чудес очнулась в грязной жиже с парочкой дохлых лягушек. Внизу, в окружении скользких каменных стен, она задрала голову наверх, вглядываясь в темный тоннель, поняла, что представления не имеет, как теперь отсюда выбираться. Прыгнуть-то прыгнула, а что дальше? Можно попробовать выбраться с рассветом, когда станет видна реальная глубина, цеплялась за выбоины в камнях: а может, выше встроены железные скобы, как иногда бывает в колодцах. А если не получится, тогда, что уж делать, придется кричать. Ляля стояла и смотрела вверх. В свободный от фанеры проем светила луна. Тепло под курткой быстро растворялось, внутрь пробирался леденящий холод. Пахло сыростью и клеклой массой, чавкающей под ногами, когда она притоптывала, пытаясь согреться. Кричать ей хотелось меньше всего. Стоило ли тогда вообще ввязываться в эту передрягу, чтобы так глупо спалиться. Но все же надо постараться уже сейчас выбраться отсюда. Она стала ощупывать кончиками пальцев каждый сантиметр стен и наткнулась на кусок бревна и железный прут, прислоненный к одной стене. Наверное, это кусок арматуры, оставленный рабочими. А если они завтра придут, найдут ее и сдадут этой жуткой тетке? Ляля взяла прут в руки, он оказался тяжелым и, прибавленный к Лялиному росту, уверенно упирался в прикрывающую колодец сверху фанеру. Она поставила его в стык между одной стороной стены и дном, другой конец укрепила напротив и попробовала взобраться, как канатоходец, сдирая пальцы о мокрые камни. Прут прогнулся, Ляля сорвалась, больно подвернув ногу. Ляля села на корточки и уже готова была заплакать. Но потом подумала, что, по крайней мере, согрелась, и сквозь слезы улыбнулась: может, в таких упражнениях удастся протянуть до утра.

Стремительно холодало, и стеклянные змейки снова стали пробираться под куртку. Почувствовав вдруг навалившуюся усталость, она вытащила руки из рукавов, застегнув куртку сверху, обхватила себя руками под ней и присела на скользкое бревно. Ее трясло от холода. С каждой минутой ей все больше хотелось позвать на помощь, будь что будет. Она пыталась анализировать происшедшее, но мозг отказывался воспроизводить что-либо, кроме обрывков разговоров и фраз из непонятных песенок. Они крутились в голове, и девушка провалилась в сон, из которого ее выдернул уже по-серьезному завладевший телом холод. Она окоченела совсем, нога ныла, в проеме, не заслоненном фанерой, брезжил серый тусклый свет. Ляля попыталась еще раз проделать фокус с прутом, когда услышала, что во двор въезжает машина. К тому времени она согрелась и вновь села на свой «стульчик», остро чувствуя голод и вонь, исходившую от земли: в туалет пришлось пару раз сходить прямо там. Прислушиваясь к голосам наверху, она снова провалилась в плотный туман сна. А когда очнулась, кругом стояла тишина. Очень хотелось пить, ужасно — есть. И она собрала все силы и закричала: «Помогите!» Получилось слабо. «Помогите!» Вновь тишина. Она подтянула прут, хотела окончательно сбить им фанеру. Но голова закружилась, и она осела, едва успев привалиться к спасительному бревну.

Видно, она пролежала так очень долго, потому что когда на нее сверху с воплем упала кошка, кругом стояла темнота. Ляля даже не успела испугаться. Она подскочила, услышала удаляющиеся шаги и подняла с дна перепачканное и напуганное животное. Получается, она провалялась здесь почти весь день, но, видно, обморок все же восстановил ее силы, а кошка переключила мысли настолько, что вскочив, Ляля даже не заметила холода, а может, уже привыкла к нему. Сразу начала двигаться, попыталась засунуть кошку под куртку, но та царапалась и вырывалась. Что же делать? Кричать, чтобы их вытащили вместе — глупо. Тому, кто кису сюда кинул, совсем не понравится такое развитие событий. Сначала надо спасти кошку. По крайней мере, будет чем заняться какое-то время, заодно и согреться не помешает. Ляля отпустила извивающееся животное и стала вновь отодвигать прутом крышку, которую на сей раз плотно задвинули сверху, — стало жарко. Наконец получился проем, достаточный, чтобы в него мог выпрыгнуть зверь. «Спасу по крайней мере ее, не помирать же здесь вместе». Теперь дело за кошкой, сможет ли она прыгнуть так высоко. Хотя кошки, бывает, и с пола на шкаф заскакивают. Девушка снова подняла кису, пристроила ее на ладонях. Та уже не сопротивлялась, вела себя смирно. «Молодец, зверь, все понимаешь». Немного побалансировав, животное сигануло вверх, неловко перевернулось в воздухе, и Ляля только успела схватить киску на лету, чтобы та не шмякнулась спиной о дно.

— К Куклачеву не поедем. Не готова пока. Давай еще раз попробуем.

Ляля подумала, что на самом деле здесь не так уж и высоко, просто под кошкой нет достаточной опоры, чтобы оттолкнуться. Она расставила ладони немного пошире, поместив передние лапы животного на одной, а задние на другой. Было тяжело, руки болели, кошка настроилась на прыжок и вылетела из колодца.

— Ну вот, даже не попрощались. — Ляля вздохнула. — Если здесь живых зверей в колодец кидают, то помогут ли мне?.. Но как пережить тут еще одну ночь? И что будет потом?

Совсем быстро с новой силой нахлынули голод, холод и жажда. «Вот выберусь отсюда и никогда, никогда не буду ныть, потому что хуже, чем сейчас, быть не может». Обхватив себя руками в попытке согреться, она через щель смотрела на небо и думала: «В доме точно кто-то есть, сейчас скину крышку и буду кричать изо всех сил». И вдруг услышала: «Ляля, Ляля, кис-кис-кис». По логике искать кошку должен тот, кто ее сюда не бросал. Может быть, этот человек ее спасет… Так они и познакомились. И Марк узнал всю историю.

Он только поразился, как Ляля не подхватила не то что воспаления легких, но даже насморка. Видно, организм мобилизовался в состоянии стресса, да и возраст тоже имеет значение. Он лежал в темноте и слышал, как выходила во двор Владлена, как она вернулась через некоторое время, но кошку не звала. Может, ходила к колодцу? Решила освободить ее? Но уже некого освобождать, Владлена Семеновна, некого. Или решила проверить, не сдохла ли. Нет, не сдохла. Постепенно он начал проваливаться в сон. Смерть Ольги, смерть Ольги. Какой-то знакомый голос и смех. Он вдруг отчетливо увидел, как над ним согнулась и смотрит прямо ему в глаза сумасшедшая старуха из леса и что-то шепчет беззубым ртом, сморщенными губами. Он тяжело дышал, вглядывался в странно знакомые черты лица и не мог сказать ни слова. Понимал, что надо встать. Встать и пойти на воздух. Надо ударить ее, оттолкнуть, выйти на улицу и пойти за ней в лес. Если старуха тогда бежала за ним, значит, она где-то рядом. Надо ее найти. Только зачем она ему понадобилась, Марк понять не мог. Наверное, это остатки сна. А потом, как обычно, внезапно накрыло это ужасное состояние, когда никого не хочется видеть, только спрятаться и кричать изо всех сил. Он встал, оделся и вышел в ночь.

Он вернулся домой только под утро. Не обратив внимания на то, что дверь в комнату открыта, снял с себя одежду, запихнул ее в шкаф и упал на свой матрас, сразу же забывшись глубоким сном. Утром его разбудил стук в дверь. Марк подскочил и бросился к ней, приоткрыл щелку. В коридоре стояла домработница:

— Вы, кажется, в город собирались, просили разбудить.

— Да, просил? — Он ничего не понимал спросонья. Потряс головой. Сразу вспомнил про Лялю и закрыл щель собственным телом, чтобы Владлена не могла заглянуть в комнату. — Ах, ну да, спасибо.

— Что это у вас на щеке?

— Где? — Он провел ладонями по щекам и посмотрел на них. — Вроде ничего.

— Да все лицо перемазано.

— Спасибо, что разбудили. Сейчас чаю попью и поеду. Вы не нашли кошку?

— Нет. — Владлена развернулась и зашаркала в сторону кухни.

Он закрыл дверь и посмотрел на Лялину постель, кинулся к ней, сорвал одеяло — девушки не было. Быстро набросив халат, вышел в коридор и осмотрел дом, заглянул в комнаты, на кухню, дверь у Владлены была закрыта, сама домработница что-то мешала в кастрюле на кухне.

— Варю рис для кутьи, надо же будет помянуть покойницу.

— Не рановато?

— С рисом ничего не случится. А вот и вещи, вы их хотели подвезти сегодня в морг.

— Спасибо. — Он взял пакет и не решался задать вопрос. Однако, судя по поведению Владлены, ничего такого, что бы ей могло показаться странным, в доме не происходило.

— Завтракать будете? — Она старалась исполнять свои обязанности.

— Нет, спасибо, только чаю попью.

— Как котлетки?

— Спасибо, очень вкусные.

Владлена видела в окно, как он ходил по участку и звал Лялю. В халате, калошах, прижимая к груди пакет с одеждой для Ольги.

— Ищи, свищи свою Лялю. Сдохла небось уже в этом колодце. Однако каков! Даже крысиный яд его не берет. И где он шлялся? Все щеки в земле. Неужели искал эту глупую кошку? Небось под дом лазил.

Владлена действовала простыми народными методами. Она недолго думая подмешала к фаршу щепотку крысиного яда. Просто позабавиться. Она не планировала таким грубым образом убивать Марка, это будет слишком подозрительно. Ей просто было бы приятно, если бы его мутило и рвало. Домработница не знала, что Марк отдал свою котлету не известной ей гостье. Отрава досталась Ляле.

Безуспешно помотавшись по двору, Марк вышел на улицу, прошел ее вдоль и поперек, сходил к лесу и все звал:

— Ляля, Ляля! — «Наверное, сбежала. А чего, собственно, ей тут делать? Девушка мне все рассказала и испугалась возможных последствий. Но куда же могла деться эта девчонка? Добралась, наверное, до электрички и потом домой». Он все же переживал. Вчера они так близко сидели рядом и пили вино. Она была такая милая, не особенно красивая, если судить по общепринятым канонам и собственным предпочтениям Марка, но все же очаровательная. И безумно похожая на кошку. Те же повадки и глаза… Неужели он больше никогда ее не увидит. Господи, о чем он думает? Пора в Москву. Прошедшая ночь совсем растворилась в его сознании, ушла, как дурной сон, когда он умылся, облился из ведра холодной водой, выпил крепкого чаю. Будто все не с ним произошло.

Он мчался на машине по шоссе и все думал, куда же делась девушка. Если она ушла, то только ночью. Как она шла в темноте одна через лес, чтобы добраться до станции? Что делала там до первой электрички?.. Если дошла, конечно. Тоска, какая тоска. Зачем же он оставил ее одну? Но тогда он не владел собой. Эта старуха, бежавшая за ним в лесу и приходившая во сне… Он ведь знал ее. Знал и оттого боялся. Он всего-то хотел больше не бояться. Найти ее и посмотреть ей в глаза. Зачем она вернулась? А Ляля, скорее всего, ушла, пока он спал? Ну, тогда хорошо. Тогда она точно в безопасности добралась до электрички. И… Что и? Наверное, Ляля сейчас дома… Он несся по почти пустой трассе и думал, что у Москвы встанет в пробку и тогда позвонит по всем своим сегодняшним делам. Как же найти Лялю? Она нужна ему. Марк надеялся, что она не станет ничего предпринимать сама. Это было бы глупо и опасно. Правой рукой он стал рыться в портфеле, чтобы найти телефон и поставить его на подзарядку, периодически поглядывая туда же. В один из таких моментов не заметил перед собой участок разбитой дороги. Машина вильнула, долбанулась об отбойник, слегка подлетела вверх, и ее понесло в другую сторону, наперерез движению. Скрежет и лязг слились в голове Марка в пронзающий мозг звук, а подушка безопасности больно ударила ему в лицо.

* * *

Гавр очнулся на рассвете, лежа в чавкающей грязи между гаражами. Били его нещадно, предварительно заткнув рот тряпкой. Двое парней в черных чулках на голове, с прорезями для глаз, зажали его ночью, когда он возвращался домой, с двух сторон, оттащили в местечко поуединеннее и там глухо пинали ногами в живот и спину так, что у него вывалился кляп (никто даже не сделал попытки засунуть его обратно, кричать он больше не мог), и он стал отхаркивать сгустки крови, а потом потерял сознание. Но, несмотря на закрытые лица, Гавр знал, кто они. Это было второе и, как они сказали, последнее предупреждение. Он встал на колени и уперся руками в землю. Стоял, как собака, и думал, сдохнуть здесь или еще побороться? Если бы Гавр упал обратно и полежал в ледяной луже еще какое-то время, точно третьей встречи с ребятами в чулках уже не случилось бы. Но он решил бороться. Сжал зубы и, хватаясь пальцами за петли гаражной двери и замок, встал, превозмогая дикую боль. Немного постоял и пошел, делая осторожные шаги. С куртки стекала грязь, штаны промокли насквозь и облепили ноги, в кроссовках хлюпало. Пока были гаражи, он держался за их стены. Потом побрел, шатаясь, к подъезду. Бабки на лавочке шарахнулись и стали делано-оживленно болтать о своем. Подниматься по лестнице к лифту оказалось сложнее всего. Дома он стянул с себя одежду, бросил ее в коридоре, упал в кровать и пролежал так неизвестно сколько. Все это время его преследовали обрывки воспоминаний.

* * *

Удушливый сигаретный дым серым шифоном стлался над столами, и азарт обволакивал каждого игрока плотным коконом. Сюда теперь не ходили посторонние просто развлечься, как раньше, а только те, кто не мог без этого жить. Он прошел к месту, где стоял в последний раз. Гавр играл тогда понемножку, находя в себе силы уйти, и у него накопилась довольно приличная сумма. В этот заход он решил сделать крупную ставку. Хотя бы удвоиться. Он машинально потрогал свое запястье, и словно железная тесная цепь сдавила ему горло: браслета не было. Гавр растерянно смотрел себе под ноги, крутил беспомощно головой, но видел только чужие ботинки. Он даже вернулся, поболтался у входа. Его кожаная священная веревочка пропала. Чуть не плача, он думал: уйти или остаться? Попробует сделать одну ставку, небольшую, и посмотрит, что будет дальше. Вернулся к столу в подавленном настроении, поставил на цвет и выиграл. Осторожно поставил еще и выиграл снова. «Она еще со мной. Она так долго была со мной, что вросла в кожу, и ее фантом все равно мне помогает». Напротив, через расчерченное магическими квадратами зеленое поле, на бортике стола стояла круглая рюмка, наполненная янтарной жидкостью. Страшно захотелось влить ее в себя, чтобы стекла внутрь, согрела, все смазала, дала расслабление и уверенность. «Всего одну, всего одну, — думал он. — Браслет же потерялся, и ничего, играю вот и даже выигрываю». Силясь вспомнить, когда ему еще хотелось так сильно выпить, он придумывал себе оправдание, чтобы в очередной раз нарушить давно придуманное правило — в казино не употреблять. «Сейчас поставлю немножечко, и если выиграю, то возьму себе полтинничек!» Поставил немного, резвый шарик, подразнив, выпал на нужную цифру, и Гавр позвал официанта. Коньяк обжег, впитался в каждую клеточку желудка, перезагрузил слегка напряженное сознание. Гавр расставил аккуратно фишки, сложил их в идеальные столбики, потом отобрал несколько крупных и поставил на зеро. Прикрыл глаза и про себя помолился. Есть шанс — давно ноль не выпадал. Он старался все же просчитывать математическую логику игры, однако знал, что главное здесь — удача. Иногда его расчеты оказывались верными, и тут становилось непонятно, то ли это математика, то ли везение. Гавр гнал от себя такие мысли, боясь спугнуть капризных рулеточных богинь. И не богов, а именно богинь: вульгарно красивых, похожих на продажных девиц из дорогого публичного дома, на танцовщиц кабаре, французских куртизанок с торчащими угольными столбиками черными ресницами, красными напомаженными ртами, бледными лицами и нарумяненными щеками, капризных, своенравных, обидчивых и злопамятных, иногда прижимистых, а иногда до неприличия щедрых. Надо их умаслить, перестать делать эти подсчеты, положиться только на них. С другой стороны, а вдруг им это приятно?

— Зеро! — Голос крупье, как громкий звонок в дверь, выдернул мозг в реальность. Оказывается, Гавр все это время стоял с закрытыми глазами. Черт!!! Черт! Радости не было, только злость, досада на себя, скрежетали и сжимались зубы, ходили желваки — ну почему, почему он не поставил больше?! Уже сейчас можно было бы уйти домой. Интуиция подсказывала, говорила, кричала!!! Вот урод, настоящий урод. Немудрено, если сейчас он начнет проигрывать. Тревожный кокон сжимался. Он позвал официанта, попросил еще сто коньяка и жадно выпил. Не действуют правила! Можно делать все что угодно! Только удача — захочет придет, захочет — не придет. Надо постоять, подумать. Или не думать. Ставить, пока фартит? Гавр не заметил, как к рулетке подошел совсем молодой парень в простой зеленоватой майке с длинными рукавами и джинсах и встал рядом с ним. Стали делать ставки. Гавр обратил на парня внимание, когда увидел, что тот сразу заставил понемножку почти все поле дорогими фишками. И много на зеро. «Сколько же у него денег? И зачем он ставит на зеро, когда оно только что выпало?» — промелькнуло в голове. Однако и сам поставил немножечко. Мало ли что? И снова, снова выпал ноль! «Этого не может быть!!! Просто не может! Ну почему я опять так лоханулся? Теперь-то точно эта чертова ставка выпадет неизвестно когда». А парень чуть ли «ура» не закричал. Было видно, как он радуется и подгребает к себе выигрыш, улыбается, глаза горят и сам чуть ли не подпрыгивает. «Первый раз небось играет», — заключил Гавр. Обычно игроки ведут себя более сдержанно. Следующую ставку Гавр пропустил. Возбужденный юноша расставил дорогостоящие фишки на цвет и число. Снова радостно сгреб деньги.

— Круто! Супер вообще! — подмигнул он Гавру, поймав его взгляд. И протянул руку: — Иван.

Они познакомились.

— Новенький, что ли?

— Ага, первый раз играю. Супер, слушай, а?! Куда бы сейчас поставить? Выпить не хочешь? — Они заказали коньяку.

— Ну давай! Новичкам везет.

Гавр уже чувствовал, что голову ведет. Иван забил несколько полей. Гавр принципиально сделал другие ставки, но решил не мелочиться, поставил по-крупному. Иван радостно сгреб выигрыш. Он радовался реально, как ребенок. Гавр почти все проиграл.

— Не парься. Сейчас отобьем. Тут это можно сделать с полпинка.

Гавр пропустил ставку, а Иван выиграл снова. Создавалось впечатление, что он вообще не думает, куда ставить, швыряет фишки, будто с закрытыми глазами, не понимая куда. И выигрывает, выигрывает. Может, из-за того, что первый раз, а может, какая-то колоссальная интуиция, не замутненная его, Гавра, шорами, ритуалами, сомнениями. Может, так и надо относиться к игре. К ее богиням. Плевать на них? Пусть сами бегают за ним. В этот момент он увидел, как Иван ставит на зеро половину своих фишек.

— Ты уверен?

— Слушай, не заморачивайся, чего ты так паришься? Давай! Не дрейфь.

Иван взял его только на слабо. В другой раз он, может, и задумался бы, особенно если б не пил коньяк. Но задор мальчишки будоражил его. И то, что этот странный парень никогда не ошибался. Два раза Гавр уже лажанулся, поставив на зеро копейки, к тому же ноль давно не выпадал. А действительно, какого черта. Вот так! Надоело бояться. Он сгреб почти все фишки, оставив маленькую кучку, и поставил. Гавр был уверен, что выиграет! Его колбасило от радостного ожидания. И сосед тоже следил за шариком, переживал, — давай, давай, — говорил он крутящейся рулетке, как футболисту из дружественной команды, уверенно ведущему мяч к воротам. Шарик скакал долго, слишком долго, оказывался рядом с заветной цифрой, потом убегал от нее. Гавру стало тревожно. Шарик упал в соседнюю с нулем лунку. Крупье придвинул лопаткой все фишки к себе. Гавр ударил кулаком по бортику стола и, выплюнув матерное ругательство, косо посмотрел на Ивана. Тот, по ходу, вообще не расстроился.

— Да ладно, не переживай. Вот сейчас точно выпадет. Я прям чувствую.

— Да пошел ты! У меня уже почти ничего не осталось.

— Слушай, вот я сейчас поставлю, хочешь, половину выигрыша тебе одолжу, чтобы ты отбился? Ну точняк, сейчас выпадет. Задницей чувствую. — И он попросил у официанта еще два коньяка.

— На, выпей. Расслабься. Ты слишком трясешься. Легче надо к этому относиться.

Гавр пригубил из рюмки. Может, парень прав. Он сдрейфил на самых последних секундах, и шарик это почувствовал. Недотянул всего одного деления. Надо поставить, только свое.

— Свое поставлю. Давай. — Весь выпитый коньяк распространился по организму, и Гавр уже был по-настоящему пьян. Его даже немного пошатывало. Да и не ел он весь день. Голодный видит острее — всегда считал он.

— Вот, молодец. — Иван отсчитал половину оставшихся фишек, и они снова поставили на ноль.

Гавр остался без единой фишки. Он чуть не плакал.

— Слушай, ну прости. — Парень явно чувствовал себя неловко. — Но я-то ведь тоже проиграл. Давай, я сейчас все свое поставлю. И половину дам тебе взаймы, чтобы ты отыгрался. Будешь ставить куда хочешь. Не стану тебе ничего советовать.

— Делай, что хочешь. — Гавр допил залпом свой коньяк. И даже не смотрел на крутящуюся рулетку. Лишь когда услышал четыре буквы, громко и бесстрастно произнесенные крупье, подумал, что сойдет сейчас с ума.

— Ну что, будешь отыгрываться? Тут на четыре тысячи. — Иван, сияя, как смазанный маслом блин, подвинул к нему фишки.

Может, уйти? Ладно, хрен с ним, что все потерял, так уже и должен. А вдруг не повезет и дальше? Однако рука сама потянулась за аккуратной стопочкой.

— Слушай, откуда столько денег, если не секрет?

— Да папаша на день рождения подарил, прям специально поиграть. Совершеннолетие отметить! А я здесь еще кучу выиграл, ты ж видел.

— А, ну да. — Гавр аккуратно распределил фишки по полю. Немного выиграл.

— Ну вот, крути! — бодрил его сосед.

Гавр играл очень осторожно и униженно просил про себя у богинь прощения. После небольшого проигрыша и трех скромных выигрышей они решили отметить, что дела вновь налаживаются. Гавр хотел отказаться, но хмель отключил силу воли, и он подумал: ничего страшного. Ноги уже стояли неуверенно, голова соображала плохо. Он бы лег сейчас и заснул, но надо было отбить деньги. Он ставил и ставил. Уже в расплывающемся сознании распределил значительную часть суммы по полю и… все проиграл. Крупье сгреб его фишки, Гавр стоял, держась за бортик столика, и шатался, повесив голову.

— Давай я тебя до дома довезу. Меня папашин водитель на улице ждет. А потом разберемся с бабками. Фигня все это. Покажешь дорогу? — Гавр мотнул головой и с Ваниной помощью вышел на улицу. Над Москвой вставал рассвет. Перед выходом с бульвара стояла красная спортивная «БМВ». — Права еще не успел получить. Но как только, прокатимся с ветерком!

Они довезли его до дома, и Иван проводил Гавра до квартиры. А на следующее утро пришли двое мужчин, простеньких таких, тоже в джинсах и фуфайках, не таких уж и амбалов, и сделали ему первое предупреждение. Вид у них был вполне безобидный, но говорил один из них столь убедительно, что у Гавра похолодело внутри, как от шоковой заморозки овощей, и в горле застрял большой замороженный баклажан. Он должен вернуть сыну очень важного человека — тебе понятно? — переспросили они его — очень важного и очень серьезного человека всего-навсего десять тысяч долларов. Сделать это нужно в течение недели, и то только потому, что они добрые. Они надеются, что он парень понятливый и раз нашел денег на казино, найдет и на возвращение долга. А если он решит идти в полицию, то просто-напросто туда не дойдет, потому что за ним будут следить. Десять тысяч не такая уж большая сумма, чтобы из-за нее рисковать жизнью. И в конце своей убедительной речи человек похлопал его по щеке и улыбнулся, а в глазах его плавала чернота.

* * *

Вечером следующего дня Владлена открыла пластиковую полуторалитровочку светло-желтого пива, самого дешевого, что продавалось в местном сельпо (пока надо поэкономить, неизвестно, что ее ждет), надорвала большой пакет сухариков и села на диван перед телевизором ждать передачу «Дорожные происшествия». За окном было гораздо темнее, чем обычно — судя по всему, надвигалась гроза. Сначала вдалеке, а потом и совсем где-то близко загрохотал гром, и первые крупные капли ударили по крыше. Завывал ветер, и черные тучи завалили небо. Как там Коленька? Обещал приехать, но даже к телефону не подходит. Из-за этих похорон на несколько дней остановятся работы на участке. Адвокатишка не посмеет запретить ей прибирать садик, он ведь уже почти ее. Не зря же она столько возилась в ночи с его колесом, рискуя быть пойманной. А может, и котлеточка позднее сработала, а что — организм у всех по-разному на крысиный яд реагирует. Она посмеялась своей шутке. Испорченное колесо плюс головокружение равно серьезной аварии, возможно, со смертельным исходом. Но если уж ей сильно не повезет, то по крайней мере пройдет порядочно времени, пока он будет на больничной койке валяться. И тогда она уж точно придумает, как его извести. Залпом выпила стакан кислого пива и утерла губы тыльной стороной ладони. Когда раздались позывные передачи, она подалась всем телом к телевизору и стала жадно ловить каждое слово ведущего, застыв с надкушенным сухариком в руке… «на тридцатом километре Новорижского шоссе произошла автомобильная авария. Иномарка на высокой скорости врезалась в дорожный отбойник… по предварительной версии, из-за отлетевшего во время езды колеса. Полученные травмы…» Молния резанула небо над домом, свет выключился, телевизор вспыхнул черно-белым экраном и погас. Владлена матерно выругалась:

— Вот уроды! Уже второй раз за сегодняшний день!

Комнаты погрузились в темноту, за окном громко шуршал дождь. Она настороженно огляделась, потом на ощупь прошла по коридору к кухне, достала и зажгла свечу. Пошла к входной двери — заперта. Потом решила проверить везде окна, закрыты ли. Задержалась в комнате Марка, к ее удивлению, она была не заперта, подошла к столу, приоткрыла один ящик, задвинула — действительно, чего ее закрывать-то, искать здесь больше нечего. Из-под Ольгиной двери тянуло холодом. Постояв в нерешительности, домработница вошла, озираясь по сторонам. Как жутко здесь сегодня. Не найдя в себе моральных сил встать коленями на Ольгину кровать, она отодвинула ее. «И как эта дура малахольная придумала так ее поставить? В окно ей все хотелось смотреть! А мне вечно через нее лазить, чтобы это окно то закрывать, то открывать, убирать дерьмо, носить жратву, подтирать, читать, и что за это…»

Она чувствовала, как гнев снова накрывает ее тяжелой волной, начинает краснеть лицо, потеть затылок. Владлена поставила свечу на бортик кровати, чтобы дотянуться до рамы. Занавеска рвалась на улицу белым флагом. Тучное тело Владлены потянулось за вырывающейся тканью, и жирное бедро в синих хлопчатобумажных трениках, неуклюже повернувшись, задело свечу, она упала, и покрывало на кровати моментально вспыхнуло. Владлена, пока ловила занавеску, за шумом ветра заметила это не сразу, но, услышав сзади треск синтетики и почувствовав запах дыма, обернулась на оранжевые всполохи, в ужасе сорвала занавеску и стала забивать ею пламя. Однако огненный цветок разрастался, больно обжигал, перекинувшись на тюль в ее руках. Схватив подушку, она стала лупить ею по полыхающему покрывалу и, поняв тщетность своих усилий, сгребла горящие тряпки в кучу. Перед тем, как полыхающим комом выпасть на улицу под проливной дождь, они больно лизнули ей лицо, опалив волосы и ресницы. Домработница захлопнула окно, потом долго смотрела в угасающие язычки пламени, проевшие черные дыры в белом белье, и тяжело дышала. «Привет от хозяйки, привет от хозяйки и ее кошки», — ухмыляясь, шумели деревья в саду, черными ветками царапая небо. Владлена передернулась и направилась к себе в комнату, выставляя руки вперед, шаркая тапками, постоянно оборачиваясь и останавливаясь, чувствуя чье-то незримое присутствие за спиной. Закрыв дверь комнаты изнутри на ключ, она села и стала ощупывать саднившие ладони.

Гроза затихала, но электричество еще не восстановилось, и лишь луна иногда проглядывала сквозь разрывы несущихся туч. Она сидела, покачиваясь, на кровати, волосы развалившегося жидкого пучка висели паклей, и разглядывала набухающие волдыри на руках, кожа с каждой минутой горела все сильнее, и когда ступор от пожара начал понемногу проходить, терпеть боль стало совершенно невозможно. Владлена завыла, спустила свои треники и стала мочиться прямо в комнате на свои пылающие ладони. Потом легла на кровать и уставилась в потолок. Ее переполняли такие злоба и ненависть, что, окажись Ольга рядом живая, она свернула бы ей шею, как курице. А заодно и ее кошке. Надо было переломать позвонки хотя бы ей — подумала Владлена, встала и решительными шагами направилась к колодцу, захватив на террасе большой фонарь — он всегда висел на гвозде около двери, как она могла забыть об этом! Все из-за этих тварей, запутали мысли, разрушили голову, довели ее до животного состояния. В тот день, когда умерла профессорша и она узнала, что завещание переписано, Владлена в бешенстве ходила по саду, думая о том, как восстановить справедливость, и увидела снова роющуюся в куче земли с дохлыми лягушками и мышами кошку. Тогда в припадке мести она просто схватила ее за шею и швырнула в колодец. Ну почему, почему она не пережала шею посильнее?!! Ну ничего, если тварь еще не сдохла от голода, она сделает это сейчас. Скинула фанеру, присела на корточки и стала светить фонарем в глубь колодца:

— Кис-кис-кис.

Тишина. Она прощупывала лучом сантиметр за сантиметром и звала сладким голосом:

— Лялечка, Ляля, кисуня, кис-кис-кис, упала кисонька, так поднимайся, я тебе молочка дам, кис-кис-кис.

Она просвечивала колодец, но не могла понять, есть там кто или нет. Отблески воды на дне преломляли круги света, отбрасывая причудливые тени, и слова, доходя до дна, ложились на склизлый ил. «Где же ты, чертова кошка?» Ладони снова страшно болели и горели. Владлена кряхтя разогнулась, внезапно услышав хруст веток за собой, испуганно обернулась, и прямо на нее с ветки яблони из темноты обрушилась с гортанным ревом кошка. Зацепившись за волосы, полоснула когтями по спине, глухо рухнула, вскочила и унеслась в темноту. Владлену колотило, она провела ладонями по шее и почувствовала мокрое: кровь… «Ненавижу…» Она, трясясь сильно, как человек с запущенной формой Паркинсона, шла в дом, постоянно оборачиваясь, боясь нападения сзади, миновала сгоревшее, но еще дымящееся одеяло. Заперлась в комнате, наглухо закрыв шторами затворенное окно, забралась с головой под одеяло и лежала, тихо подвывая.

Коля приехал глубокой ночью. Она услышала стук в дверь и спохватилась, влетела на кухню, наскоро умыла лицо, вытерла шею — вроде крови нигде не видно. Потом кормила его и сидела напротив, умиляясь, как он наворачивает: большой, совсем большой мальчик стал. Параллельно пробивались мысли о том, как бы не появился Марк. Владлена их гнала, боялась сглазить: лучше вовсе об этом не думать. Ну как же, ведь если бы все было хорошо, он бы приехал уже сейчас. Хотя почему сейчас? Вполне может и утром. Коля заказал такси на девять утра, чтобы их отвезли к моргу. Они уже отъезжали от дома, а Марка все не было. Владлена нарвала в саду осенних цветов. В морге Коля деловито давал распоряжения, прощание хотел упразднить, но Владлена сказала, что хочет немного постоять у гроба. Он оставил ее одну, вышел покурить:

— Давай быстрее, мать. Нечего разводить пожиже.

Ольга лежала в гробу строгая и прямая. Держала осанку, как и при жизни. Казалось, что она вот-вот проснется. «Ну зачем, зачем ему мое, есть же у него свои деньги? — досадливо подумала Владлена, проводя рукой по орехового цвета полированной поверхности гроба. Марк денег не пожалел. — Позаботится ли кто так обо мне? Нет. Поэтому надо позаботиться о себе самой. И я сделала все для того, чтобы справедливость восторжествовала. Тебе казалось, что ты всю жизнь управляла людьми, кучковавшимися вокруг. Возможно! Но только это была кучка жалких самцов. — Владлена медленно ходила вокруг гроба, касаясь пальцами гладкого дерева. Со стороны могло показаться, что горюет подруга или родственница, шепчет прощальные слова. — И по привычке ты подумала, что и я такая же кукла в твоих руках. Облагодетельствовала, наняла в подавалки и решила, что можно поразвлечься с глупой Владленой. Написала завещание, исправила, снова написала, потом переделала. Как бы не так. Эти игры со мной не пройдут. Оказалось, что твое последнее слово не значит ничего. Вышло-то все по-моему, вздорная старуха. На вот тебе цветов из твоего бывшего сада. Видишь, я не жадная». — Она круглым венком разложила желтые и розовые мелкие осенние хризантемы вокруг лица Ольги, и этот последний подарок жутковато смотрелся возле воскового грима.

— Закрывайте, грузите, — обратилась она к сотруднику морга, терпеливо поджидавшему в углу комнаты, которому одинокое прощание с выкладыванием цветов вокруг головы покойницы показалось странным: так скорбит, что, похоже, немного свихнулась.

Гроб внесли в маленький мерседесовский автобус. Коля не помогал.

Сели на плюшевые бордовые сиденья.

— Неплохо Марк раскошелился, денег-то небось куры не клюют. Кстати, его точно не будет?

— Надеюсь, что нет, — улыбнулась Владлена. Счастье обладания участком, домом и квартирой уже вползало в сознание. Она пока еще боялась мечтать масштабно, но все-таки сладкие мысли проклевывались: о том, что большой комод из спальни надо перенести в гостиную, на кухне поменять занавески — больно мрачные, а на калитку повесить табличку «Осторожно, злая собака», а может, и правда собачку завести. И курочек…

— Ма, а когда деньги-то мы получим?

— Подожди, Коленька, подожди. Все будет.

— Ма! Чего ждать-то?

— Есть некоторые сложности, но я с ними справлюсь.

Коля матерно выругался.

— Слушай, ты достала уже. Вечно у тебя все через задницу. Что еще за проблемы ты выдумала?

— Сынок, не злись. Кое-какую ерунду утрясти осталось. По сути все уже наше. Немного совсем надо подождать.

— Не хочу я ехать на это кладбище. Ты меня ужасно расстроила. Скажи водиле, чтобы остановился.

— Сыночек, ну как ты обратно доберешься?

— Доберусь как-нибудь. Лучше бы ты о другом беспокоилась. И пока все не уладишь, даже не звони. Эй, останови тут! — крикнул он водителю. — Я сойду.

— Сынок, сыночек, да куда же ты? Ну чего вдруг так? На вот. — Она полезла в кошелек. — Сколько тебе надо? Тысяча у меня с собой есть.

— А то ты не знаешь, для чего нужны деньги. И мне уже надоело ждать. Убери свои жалкие копейки. Хотя нет. — Он выхватил из ее руки голубую бумажку. — На такси как раз хватит.

И вышел на обочину злой, поднял руку ловить попутку в сторону Москвы:

— Чертова дура. Все настроение испортила.

Владлена отвернулась к окну и не смогла сдержать слез. Где она допустила ошибку, почему Коля вырос такой грубый, жадный? Она ведь очень его любила, лелеяла. Все для него: убивалась на трех работах, на почту ходила, полы мыла в подъездах. Джинсы — пожалуйста, кроссовки — самые лучшие. От всего оградила, ни пылинки не вытер в доме за всю жизнь, ни одной тарелки не помыл. Только учись, Коленька, и все. И так он хорошо учился ей на радость, и такой умный — во всем первый. Вот и было за что баловать, за что потакать. В десятом весь класс за границу поехал, так она расшиблась, заняла и Коленьку с детьми богатиков местных отправила, и с собой еще денег дала. Правда, он недоволен тогда был, сетовал, что у других ребят и денег на шмотки оказалось больше, и вообще все круче, чем у него. Ну уж не могла она разорваться-то совсем. Сделала что могла и даже больше того. И в Москву вот перевезла. Институт нашла хороший. И даже на работу он вроде устроился, а теперь вот так. Ну ничего, еще немного подождать, и все будет хорошо.

— Сестра? — долетел до нее вопрос с переднего сиденья.

— А? А, да.

Водитель никогда еще не оказывался в подобной ситуации, чтобы с гробом ехал только один человек, да еще этот нахальный парень так себя повел. Хотя вообще-то он всякое видел. Много разных людей.

— Я помогу вам там, на кладбище.

— Спасибо.

Скоро они добрались. Водитель припарковал машину сбоку от ворот и побежал за могильщиками. Владлена достала зеркальце, собрала растрепавшиеся волосы. Вся подобралась. Загадывать рано, но, кажется, все у нее получилось, так чего сопли распускать?

— Ну все, Ольга Андревна, в последний путь. — Постучала ладонью по крышке гроба, как стучат другу по плечу, мол, давай, еще немножечко поднапряжемся, и скоро всем будет хорошо.

Она шла по знакомой ей дорожке. Под колесами везущей гроб железной каталки скрипел песок и мелкий гравий, и Владлена задумалась: квартиру надо будет, пожалуй, сдать. Денег-то у этой транжиры совсем не осталось. Квартира хорошая, дорого можно запросить, Коленьке снять поменьше, рядом с институтом. Сама будет жить здесь на разницу. А там разберемся. Главное, чтобы этот… — Ее практичные размышления прервала картина, которую она ожидала увидеть меньше всего. У вырытой могилы стояли Марк и еще несколько человек, видимо, друзей. Владлена замерла.

— О, сколько у вас тут народу! Ну хорошо. А я уж думал, одна женщина тоскует. Вот помочь решил, — обрадовался водитель.

Марк засунул руку в карман джинсов и достал из пачки денег пятьсот рублей.

— Спасибо вам.

— И вам. Ну, я пойду тогда в машину.

Водитель немного испортил планы Марка. Он хотел посмотреть в глаза Владлены, увидеть ее первую реакцию, и не смог. Она успела побороть свою оторопь, но все равно заметно нервничала, ее сладкие планы сменились злостью и отчаянием. Вновь открыли гроб. Друзья прощались.

— Ваша работа? — кивнул Марк на венок из цветов вокруг Ольгиной головы. Владлена сжала зубы и отвернулась. Марк сгреб чуть поникшие цветы и запихнул их в мусорный пакет. В деревянном ящике лежала как будто бы Ольга и вроде не она. Слишком много грима, слишком много воска. В морге ему сказали: за десять тысяч сделаем хорошо, за тринадцать очень хорошо. Он, естественно, отдал тринадцать. Только формулировка его несколько удивила. Вот и все. Ушла так быстро. Дружили всю жизнь, и теперь ее нет. А он так ничего ей и не рассказал о себе, за все эти долгие годы. А если бы рассказал, может, она бы и помогла ему, может, справились бы вместе. Но если бы отвергла — он бы не пережил. Потому и молчал столько лет, только бы оставаться рядом.

Гроб погрузили в землю. Могильщики закидали его землей. Рядом с временным крестом выросла большая куча земли, которая пролежит здесь еще год, пока не осядет.

Поминки пришлось собрать на скорую руку. Владлена не думала, что они вообще состоятся. Выставила кутью из холодильника — на кладбище ее не взяла, кого угощать-то, вчерашнюю картошку, водка была в морозилке, да открыли пару банок консервов. Она вела себя тихо и скромно, молча выполняя все просьбы Марка. Быстро напекла блинов, выпила рюмку и ушла к себе в комнату. Что теперь делать? Почему вообще она вообразила, что с ним случилось что-то серьезное? Только исходя из того, что он не приехал в морг? Так это могло произойти из-за чего угодно. Даже из-за банальной пробки. Хотя где его машина? Он приехал на автомобиле их с Ольгой общего друга. Значит, все-таки случилось. Как ей оправдаться перед Колей? Где достать это проклятое завещание? Ведь если ей удастся победить, где она его возьмет, чтобы вступить в наследство? Если она избавится от Марка, то оно само ее найдет. Лежит ведь оно где-то у нотариуса. Но главное, что делать с Марком? Сдаваться она не намерена. Лучше уж сдохнуть самой, чем жить с ненавистью сына и в постоянной нищете и прислужничестве. Она завалилась на кровать, мысли роились у нее в голове, как ядовитые жала. Осечка за осечкой. Выхода два: либо ей скоро придется убираться отсюда и из квартиры вместе со своими пожитками, либо она победит. А для этого надо вести себя очень осторожно и умно. И еще — она ненавидела Марка по-настоящему. Самое ужасное для нее было то, что он ее презирал. И, кажется, наблюдал за ней, как за забавным насекомым, которое живет в стеклянной банке.

* * *

Прошла та страшная осень, когда под луной он преступил грань рассудка. Память его носилась хаотично, перескакивая с лица на лицо, с места на место, с предмета на предмет. И эта блуждающая память никак не попадала в то самое глубокое и опасное место его естества, где возникла и укрепилась его ложная суть, и он, как ни старался, не мог вспомнить, что послужило толчком этим снам и неизбывному чувству вины перед всеми, ведь не он же убил соседку…

В последнее время, видя сына усталым и апатичным, мать в частном порядке стала возить его к известному в определенных кругах психиатру, только уже не к детскому, а ко взрослому. Тот определил юношу как очень умного, ранимого, впечатлительного и инфантильного; опять долго терзал его вопросами с расставленными профловушками. Свои страхи и сны больной, избегая взгляда врача, утаил, но казался заинтересованным и просил повторить некоторые заключения. В результате визита ему снова прописали гoмеопатические лекарства и недолгое освобождение (выпускной класс!) от занятий.

Мама уходила на работу, и он слонялся в тоске по опустевшей квартире, где мог ходить на четвереньках, выть, скулить, рычать, спать под столом или листать книги: старые трактаты по этнографии и психологии мифов. Оказалось, что у матери спрятано их очень много. В одиноких своих хождениях по квартире он отыскивал их в фибровых запыленных чемоданах под кроватью, да еще в шкафах: запакованная в старые наволочки, там хранилась целая библиотека. Он набросился на них с жадностью, не задавая матери вопроса: откуда эти книги и чьи, догадывался, что ответ будет один: об этом лучше помолчать, сейчас не время о них говорить.

Его повторяющиеся сны, недавний вой под луной, ощущение обрастания шерстью в совокупности с новыми знаниями дали ему определение собственного состояния: оно называлось ликантропией. Теперь он зависел от этой идеи.

В те дни он много и сбивчиво думал:

— Я не оборотень, я выворотень, перевертыш, если верить сну.

Когда не читал и не занимался уроками, он сидел под кухонным столом, примеряя на себя симптомы, вычитанные в книгах: повышенная импульсивность, агрессия, стремление к насилию, беспричинная ярость, бессонница, беспокойство. Все это в той или иной форме у него присутствовало. Он включал волка в себе, его действия, чувства, желания, настроения.

Теперь этот угол стал его норой и защитой. Там входил он в свой мир и представлял себя животным умным, хитрым, поджарым, неприхотливым, бегущим по бескрайнему белому полю: иней налип сосульками на животе, спина искрится снежинками. На снегу анютины глазки волчьих следов…

В конце февраля мама выхлопотала соседкину светленькую комнату, надеясь переселить туда сына. Но он предпочел мамину: оттуда лучше была видна луна, не загороженная домами. И в один из вечеров за ужином мать неожиданно рассказала, что этот дом был в собственности их семьи, построил его в начале девятнадцатого века прапрадед, и он же занимал весь этаж с жилым комнатами и собственной архитектурной мастерской. В тот вечер был вспорот покров тайны, и юноша оказался принятым в лоно семьи с ее легендами, историей, событиями и узнал то, что давно его интересовало, но он боялся спросить. В их доме прошлое всегда было покрыто завесой тайны. Такие уж стояли на дворе времена.

А сегодня вдруг мама сама взяла и рассказала все, что знала. Видимо, решила, что пора уже — сын совсем взрослый. Может, понадеялась еще, что ему станет легче жить, если он узнает свои корни. Она, как и доктор, не подозревала об истинных причинах его закрытости. Переутомление, переходный возраст и тому подобная чушь. Книги, так занимавшие его разум, принадлежали прадеду, профессору истории и этнографии. Тут же в душе он решил поступать на исторический и заниматься этнографией и антропологией. Деда, полковника танковых войск, он помнил. Отец работал судьей, и с мамой они разошлись, но не разводились, чтобы не портить документы. Отец часто приезжал пообщаться с сыном. А вот прадед все еще оставался для него загадкой. Но его бесценное наследство сулило помощь. Почерпнутые из книг сведения оказались очень важны: начитавшись мифов и легенд, он озаботился вопросом: как он мог заболеть? Кто его инициировал? Или, если он все-таки не настоящий оборотень — ликантропия — это же просто душевная болезнь, — в какой момент произошел сбой в психике?

Отец никак не подходил для этой важной роли. Он всегда был предсказуемым и практичным. Серьезная профессия судьи ампутировала большую часть эмоциональных переживаний, тем более чувство мистического. Даже странно, что родители разошлись. Как всегда, об этом не говорилось вслух, но какая-то информация из маминых разговоров с единственной подругой до него доходила. Поженились они не молодыми. Он был единственным поздним ребенком. Вроде как у отца появилась другая семья, но там, получается, он тоже не жил, потому что снимал квартиру. Родители сразу пошли на фронт, отец потерял их во время войны. Как и дом, разрушенный во время бомбежки. Сам был родом не из Москвы, а после победы приехал сюда и пошел на завод, жил в общежитии и учился на юриста. Все другие связи были разорваны тогда же. У отца не сохранилось даже ни одной семейной фотографии. И кто знает, может, один из его погибших родственников был болен странной болезнью?

Деда, отца матери, он помнил хорошо. Высокий, худой, коротко стриженные седые волосы. Дед читал почти весь день «Красную звезду» и «Советскую Россию». Спускал с цепи свою Душку, когда в саду на их съемной даче появлялись кошки. Распорядок дня: утренняя гимнастика, выгул собак (их было две, обе немецкие овчарки). Этот тоже не мог. Он много раз разглядывал его фотографии, искал признаки. Но не находил.

Оставался прадед, который знал все и писал об этом со знанием дела. Он долго ныл и наконец выклянчил у мамы под клятву никому не рассказывать альбом с фотографиями прадеда и прапрадеда. Богатая семья архитектора среди кадок с пальмами, с няньками, гувернантками, кружевными зонтиками на даче в Крыму, на Капри, прадед-дитя в белом платьице с кружевным воротником. Прадед в компании однокашников по Московскому университету. Прадед в мятых парусиновых брюках и парусиновых же башмаках, в панаме в компании археологов, среди старушек сербского села, на Украине, в Польше. Фото, когда он преподавал в университете, фото на диване, последнее перед тем, как его забрали навсегда из дома. Что видел он в этом лице? Мать сказала, что сын на него похож. Это ему понравилось, так как прадед был красавец! Ну, если не красавец, то очень интересный мужчина. Если даже не был прадед оборотнем, то, во всяком случае, он ими занимался. Возможно, в этих книгах остался какой-то вирус, который проник в правнука и заразил его. Правда, у прадеда было полно как заговоров, так и рецептов. Это успокаивало, оставалось одно: найти правильный рецепт. И еще надежда, что он все-таки не настоящий оборотень, а ликантроп.

Мать, гордая и довольная, что часть фамильного дома вернулась в лоно семьи, возбужденно и весело решила делать ремонт. Задумала, сломав перегородку, объединить прихожую с кухней. Сыну тоже нравилось новое чувство собственности, соединяющее его с предками; возвращаясь домой, он по-новому смотрел на здание и его окружение. Замкнулась цепь родства. Но каждое мгновение он ожидал превращения. Образ молодого волка, самозапрограммированный в бессознательной сфере его мозга, сидел там основательно, а на защиту шли гомеопатические горошинки и его высшая защита: собственные правила (если буду выполнять все ритуалы, не превращусь в волка).

Перед тем как заняться домом, мать, по-прежнему обеспокоенная здоровьем сына, решила свозить его в санаторий на весенние каникулы. Конец марта за городом выдался солнечный и еще очень снежный. Он любовался высокой синью неба и сосульками, свисающими с веток и проводов. Много бродил в одиночестве, стараясь представить себе состояние молодого волка, гуляющего на воле. Вольного и гордого! Одинокого! Но долгое ожидание превращения его расслабляло. Подозревая, что ничего не случится, он все же постоянно думал, ждал и старался вести себя соответственно: вбирал в легкие лесной воздух, принюхивался к запахам, бежал по тропке трусцой, его тянуло пометить территорию, и он, озираясь, это делал, вытягивал губы и, вываливая язык наружу, издавал гортанные звуки, вроде как рычал… Он звал, он ждал своего двойника! Как заклинание повторял слова, вычитанные в профессорских книгах:

— Острый слух, обоняние, грация, сила — мои основные качества.

Внезапно ему стало грустно и радостно одновременно — на мгновение показалось, что он, наконец, понял свое реальное состояние.

— Я не человек, оборачивающийся волком, а волк, обернувшийся человеком, потому что былая агрессия в моей душе проходит и волк внутри меня очеловечивается! Сколько ни прыгай через пенек, в настоящего волка мне не перекинуться.

Он разбежался, прыгнул в сугроб и, напоровшись на острый сук, упал, больно ударившись затылком о припорошенный пень. С угасанием сознания вдруг произошла резкая фокусировка ситуации: он волк и попал в западню. Капли крови на снегу из проткнутой ноги повергли его в бешенство. Засада! Он приподнялся и принюхался, свыкаясь с холодным режущим нос воздухом. В диафрагме завязался узел жути. Надо спасаться и уходить от охотников! Он уже слышал хруст продавливаемого наста под их лыжами. Забился в снегу, заюлил, сдирая кожу с пальцев ледяной коркой. Пополз к оставленной тропе, издавая дикое рычание от нестерпимой боли в ноге. Мгновенно пришедшие мартовские сумерки сбили его представление о месте и реальности. Ему стало страшно, волна адреналина обожгла и заставила остановиться, вглядеться в сгущающуюся темноту. В ближайших кустах раздался шорох, глаза животного вперились в него, он видел облачки пара, выходившие из ноздрей при каждом вздохе. Он нащупал ледяной комок и бросил, защищаясь. Зверь скрылся так же мгновенно, как появился. Это была местная лиса, привыкшая ужинать в пищеблоке санатория.

Лежа на снегу, дрожа от холода, страха и боли, он всматривался в надвигающуюся ночь, прислушивался к шорохам. Вскоре, как ему показалось, почти мгновенно, вышла луна-пожирательница, осветив бескрайнее снежное пространство за кустами, угрожая ему быть поглощенным, всосанным, разжеванным, съеденным.

И на это бельмо в ночи выплеснулась его неудержимая ярость. Забыв про боль и холод, он выломал сук и, воинственно потрясая им, побежал по снегу, выкрикивая проклятия и угрожающе рыча. В своем исступлении он не отдавал себе отчета, где находится и куда бежит, он был волком, преследующим свою жертву, и неважно, что этой жертвой была луна. Он несся ей навстречу, чтобы вонзить свое копье в ее единственный глаз, зависший над горизонтом; несся к краю почти отвесного обрыва, где бег его закончился долгим мучительным падением, скольжением в бездну, в утробу земли…

Он скатился на берег реки, на еще не растаявшую тропу, протоптанную жителями ближней деревеньки. Оттуда, куда он упал, луны не было видно, и, теряя сознание, он подумал, что все-таки убил ее. Там его и нашла повариха санатория, возвращавшаяся домой после работы.

— Пьяный, что ль? — Она потрогала тело ногой. — Вроде не из деревенских. — Женщина поставила сумки на снег и приподняла его, очистив от снега мокрое поцарапанное лицо.

— Я убил ее! — прошептал он, очнувшись на мгновение. — Она больше не съест никого!

— Кого убил-то, милый?

— Я, свободный волк, убил Луну!

— Водкой от тебя не тащит. Значит, волк, говоришь. Что-то ты на него мало похож.

— Перекинулся уже.

— Оборотень, значит? — Он утвердительно кивнул. — Да тебе, видать, сделали припой, бедолага. Колодец тебе «найденный» нужен. А то так всю жизнь в волках и проходишь. Ты ведь из санаторных? Полежи здесь, сейчас сбегаю, позову твоих. — Она положила его голову на сумки и исчезла.

Потом в сознании мелькали мама, какая-то машина, белые халаты. И опять температура и жар. Яростно разодранные зубами подушки. И одинокий волк, загнанный в пещеру с винтовой лестницей, бегущий по ней вниз в отчаянии, что его догонят, убьют, сдерут шкуру. Ступень за ступенью, круг за кругом, вглубь и во тьму…

Но однажды утром, проснувшись почти здоровым, он вдруг вспомнил слова спасшей его женщины. Она говорила про какой-то колодец, который освободит его от наваждения, и этот колодец должен быть «найденным». То ли подшутила, то ли серьезно сказала, но, главное, все скрыла от матери. И опять же почему: или забыла, как ерунду, или отнеслась к его словам со всей серьезностью. Да сейчас уже и неважно. Главное, что слово «найденный» он запомнил хорошо.

* * *

Тело затекло, и ужасно чесались лицо, руки и голова. Ляля с трудом разлепила глаза. Один затек и тоже страшно чесался. «Господи, что со мной?» Она стала ощупывать лицо кончиками пальцев. А потом посмотрела на руки и поняла, что вся покусана. Кисти покрыты розовыми пятнами. Наверное, и лицо такое же? Хотелось разодрать его ногтями, но Ляля сдержалась и только интенсивно погладила ладонями. От этого зуд стал еще сильнее. Она с трудом перевернулась на спину. Встать пока не было сил. Похоже, она еще и простудилась, вся горела. Вокруг зудела мошкара. Она с трудом от нее отмахивалась. Судя по всему, уже рассвет. А ночью шел дождь. Тишина и птицы поют, а земля, сырая и холодная, действует, как мокрое полотенце, которое кладут на лоб, когда жар. Внезапно она услышала треск сучьев совсем рядом с собой. Страх оказался сильнее боли, она подскочила, несмотря на чудовищную ломоту в костях. За елью стояла старуха, ее изборожденное морщинами лицо искажала гримаса беззубой улыбки. Она смотрела на Лялю, не двигалась и молчала. Девушка стала пятиться назад и уже хотела развернуться и побежать, но ее виски от резкого подъема и от страха сильно сдавило, и по ним будто стукнули с обеих сторон увесистыми кирпичами. Она села на землю и сжала голову ладонями. Шурша листвой, старуха медленно подошла к ней. «Все равно, уже все равно», — думала Ляля, и от бессилия и боли по щекам сами собой текли слезы. В плечо ей уткнулась кривая палка, явно сделанная из толстой ветки какого-нибудь местного дерева.

— В этих лесах много зла. — Она говорила и улыбалась, эта жуткая бабка. — Пойдем отсюда, я помогу тебе. Вставай, вставай. — И она подпихнула ее своей палкой. Ляля поднялась и почему-то пошла за ней. Было так плохо, что ей стало все равно, куда идти. Через некоторое время они очутились возле покосившейся лачуги, которая появилась из-за кустов совершенно внезапно. Наличники окон, трухлявые и полуразвалившиеся, практически касались земли. Подгнившая крыша в продырявленных местах забита разномастными досками, как большими заплатами. Ни забора, ни двора. Только небольшой огород. Старуха раскрыла дверь:

— Проходи.

Ляле пришлось пригнуться. И тут ей стало совсем плохо. Казалось, что ее плавят на костре, голова раскалывалась, она увидела кровать и едва успела сесть на нее. Сознание то возвращалось, то уходило вновь. Старуха поила ее какими-то настоями и протирала искусанное лицо. Когда бабка клала на него влажную тряпку, смоченную каким-то отваром, Ляле становилось хорошо, и она вновь уплывала. Однажды она проснулась и поняла, что жизнь вернулась. За окном светило солнце и щебетали птицы, а избушка внутри оказалась гораздо симпатичнее, чем снаружи. Ляля обнаружила себя на довольно высокой кровати с железными спинками, уголки которых венчали небольшие шары. В длинной ночной рубашке, на мягкой перине лежалось уютно и тепло. Она увидела печку, в ней стоял чугунный горшок, распространявший запах гречневой каши. Ляля села на кровати. Деревянный пол чисто вымыт, покрыт скатертью круглый стол. В углу икона, под ней висит лампада, и стоит маленький столик с книгами. А на стене черно-белые фотографии в деревянных рамах под засиженными мухами стеклами. Ляля уже спустила ноги на пол, чтобы рассмотреть их поближе, когда дверь заскрипела, и в комнату вошла старуха. Ляля сразу прыгнула обратно в кровать.

— Поправилась? Хорошо. — Бабка взяла ухват и вытащила из печи кашу. — Вот как раз и завтрак подоспел. Третий день уж пошел, как ты у меня. Пора тебе. Да и мне, кажется, тоже. Только в другую сторону. Что-то зажилась я. Вот сделала хорошее дело напоследок, и пора.

Ляля настороженно замерла и поежилась от странных слов.

— Чего сидишь-то? Не бойся. Ладно, не слушай, мало ли что старуха себе под нос треплет. Привыкла вслух сама с собой разговаривать, рядом-то нет никого. — Она шлепнула кашу в тарелки большой деревянной ложкой. Сама ела молча и сосредоточенно, шамкала беззубым ртом, ловко подхватывая губой норовящие вылететь куски. Ляля разглядывала ее лицо, похожее на сморщенный сухофрукт.

— Вас как зовут?

— Лидой меня звать.

— Спасибо вам. Я совсем хорошо себя чувствую. Я, честно говоря, в лесу вас немного испугалась.

— Меня многие боятся. Да я и сама себя иногда боюсь. — Бабка доела, облизала ложку и положила ее на стол рядом с тарелкой. — Чайку?

— Если можно.

— Чего ж нельзя? — Железный чайник уже постукивал крышкой на плите.

Налила чаю в старые, покрытые коричневым налетом чашки. Белые в красный горох. Одна сколота на краю.

— Нездоровая я. Иногда прям находит что-то такое, чего я не понимаю, и не помню себя совсем. Беда большая у меня случилась в жизни. Вот после нее все и началось. Иногда чувствую — подступает, я тогда сразу на колени и молиться, молиться. А иногда внезапно весь мир пропадает, только очнусь где-нибудь в лесу или на кладбище. Что делала — не помню, но догадываюсь.

Ляля смотрела на нее и думала о том, что действительно глаза у бабки умные, живые. Интересно, сколько ей лет? На что она живет? Пенсия, наверное. Огород.

— Я с людьми стараюсь не общаться. Не любят они меня, сторонятся. Да мне и одной хорошо. Правда, иногда самые смелые приходят за помощью, когда болеют сильно. Господь разум отнимает, а дар дает. Вот и тебя я нашла, выходила. Ох, что-то я разболталась. — Лида встала, показывая повернутой к Ляле сгорбленной спиной, что разговор окончен.

— Спасибо. Как вас отблагодарить?

— А не надо никак. Раз Господь меня к тебе привел, значит, воля его такая была. Иди уже лучше. Надоела ты мне, возиться с тобой. — Старуха вышла и принесла Ляле ее вещи. — Может, проводить?

— Нет-нет. Спасибо, ничего не надо, я как-нибудь доберусь.

— Как знаешь. Тут легко заблудиться. Ну если не хочешь, чтобы я тебя вывела, иди на звук железной дороги. Попадешь к насыпи и по путям направо. На вот тебе. — Лида сунула ей ломоть хлеба.

Ляля шла на звуки поездов. Иногда они приближались, иногда, напротив, становились совсем не слышны. Потом она устала продираться сквозь лес и решила отдохнуть и съесть хлеб. Хорошо, что эта не от мира сего старая Лида не стала ее расспрашивать. Но и про себя ничего подробно не рассказала. Что у нее там случилось? Все так странно, быстро произошло, что Ляля даже не успела подумать о том, что же случилось той ночью, когда она оказалась в лесу. Отщипывая и поедая хлебные кусочки, Ляля стала восстанавливать подробности. Той ночью она вовсе не спала. Ее мутило. Она слышала, как стонет и тяжело дышит Марк, и думала, правильно ли она сделала, что выложила ему всю историю? Ведь сам-то он так ей ничего и не рассказал ни про себя, ни про это происшествие. Просто молча проглотил информацию. А она выпила вина, с голода опьянела и разболталась. Вдруг она все испортила? Зачем пила вино, целый день не евши, или, может, котлета была испорчена? Тошнота подступала к горлу, когда вдруг она услышала, как заворочался и, кажется, сел на полу Марк. Потом тихо встал, замирая после каждого шороха и скрипа, надел джинсы, звякнув пряжкой от ремня, затем, наверное, рубашку, вот жикнула молния на куртке, судя по тому, что шаги были тихие и мягкие — надел кроссовки. Подошел к кровати, наверное, проверяет, спит ли она, и хоть стало очень страшно, Ляля старалась дышать и сопеть как можно естественнее. Потом он аккуратно открыл дверь и запер ее снаружи на ключ. Ляля вскочила. Голова шла кругом, но она постаралась не обращать на это внимания, подошла к столу и, чуть приоткрыв занавеску, впустила луч яркого лунного света и нашарила шпильку, которая, к счастью, так и лежала там, где ее оставили. Не закрывая шторы, подошла к двери и стала шарить в замке, жутко боясь, что вернется Марк или придет эта ужасная тетка. Страшно было открыть дверь и столкнуться с ней. Но любопытство пересиливало все страхи и тошноту, которая волнами накатывала на нее. Она глотнула воды и продолжила ковыряться в замке. Наконец проклятый язычок поддался. Да, у адской домработницы, как назвала ее Ляля про себя, ушло на это гораздо меньше времени. Опытная, видно, в таких делах. Она осторожно выглянула в коридор, никого не было. Надела кроссовки, подоткнула одеяло так, будто под ним кто-то лежит, накинула высохшую, но грязную куртку, прошла на цыпочках к веранде и осторожно стала ходить, из окон просматривая двор. Из той же точки, откуда Марк совсем недавно увидел Владлену, она заметила самого Марка, который стоял и смотрел на колодец, потом резко повернулся, и Ляля отпрянула, испугалась, что лунный свет ее обнаружит. Но он очень быстро прошел мимо, и она, услышав, как скрипнула калитка, вышла из дома. Улица освещалась только одним фонарем вдалеке. Тишину нарушала шумевшая неподалеку трасса. Марк быстро направился к лесу. Лялю мутило и знобило, больше всего ей хотелось вернуться обратно в кровать, но она решила следить за ним до конца. Он свернул за угол, она побежала по траве, чтобы не скрипеть песком и галькой. Из-за угла Ляля видела, как он подошел к тропинке, ведущей в лес, посмотрел по сторонам и скрылся за деревьями. Дорогу освещала луна, она светила гораздо ярче того фонаря на краю дачной улицы. Ляля дошла до места, где исчез Марк, и, еле держась на ногах, слилась с темнотой. Мягкие иголки поглощали звук шагов, она не видела Марка, вглядывалась в черные стволы. Постепенно глаза привыкли к мраку, она прислушалась и пошла потихоньку туда, где хрустел валежник или срывалась с криком птица. Внезапно оглянулась и поняла, что не знает, в какой стороне дом, а Марк исчез. Резь в животе набирала силу, как и головокружение, вдруг Ляля услышала страшный животный крик, потом еще один, и еще. Они прошили стальными прутьями позвоночник, содержимое желудка подступило к горлу, и Ляля побежала сама не зная куда, заплетаясь ногами, падая, вставая, обливаясь холодным потом, ломая ветки, пока наконец не выбежала к небольшой поляне, и когда увидела, что там происходит, упала и больше подняться не смогла.

Вскоре Ляля вскочила, стряхнув с себя неприятные воспоминания. Надо идти дальше. Она немного постояла, ожидая стука колес электрички, и когда различила их, вновь пошла на звук, думая о том, что главное — добраться до дома, а там уже подумать, как разбираться со всей этой компанией.

* * *

Владлена отогнула край занавески и выглянула во двор. Машины вроде разъехались. Стало быть, поминки закончились. Она заснула и ничего не слышала. Чувствовала себя плохо. Душа томилась и скрежетала, как ржавый часовой механизм. «Интересно, этот вор остался?» Она выглянула за дверь, поводила головой, прислушалась и пошла на звук со стороны кухни. Туда-сюда болталась и хлопала рама окна, занавеска от ветра рвалась наружу, свет уличного фонаря отблеском плясал по комнате. Вот непогода-то снова разыгралась. Она закрыла окно и включила свет. На столе стояла грязная посуда, валялся мусор, недоеденная заветрившаяся еда.

— Вот скоты, баре. Ненавижу, — зашипела Владлена и, схватив тарелку с недоеденной картошкой, долбанула ее об пол и стала неистово кидать все со стола и бить, скрежеща зубами, исходя ненавистью и желчью. Она поскользнулась на остатках еды, попыталась удержаться за столешницу и сильно ударилась локтем. Боль немного отрезвила ее, Владлена плюхнулась на стул, обвела взглядом разгром и стала тихо подвывать. Вдруг сквозь собственные всхлипывания женщина услышала дверной скрип, вытерла рукавом нос и насторожилась. Тишина. О чем она думала перед тем, как зайти на кухню? Остался ли Марк? Она как раз пошла это проверить. Значит, он здесь? И может быть, даже видел происходящее?! Она не помнила себя, не понимала, как все это произошло, разум отказал, и только бешенство и ненависть выплескивались наружу. Владлена совсем не могла их контролировать, пока не ударилась. Она потерла ноющую руку, достала ведро и стала собирать с пола осколки посуды, когда снова раздался стук, будто что-то упало. Она замерла и прислушалась — тихо. Может, это ветер, окно в ее комнате не закрыто. Наскоро собрав полотенцем грязь с пола, Владлена, медленно ступая и оглядываясь, двинулась в сторону комнаты Марка. Дверь была немного приоткрыта, но адвоката за ней не оказалось. Кровать аккуратно заправлена, и ни одной вещи. Сначала Владлена обрадовалась, что он не стал свидетелем ее срыва, но, вспомнив о том, что звуки все-таки были, пошла проверять дальше. Дом затих и как будто следил за ней, ждал, когда она попадет в ловушку. Иногда под ее шагами поскрипывали половицы. Луна местами освещала пространство, заглядывая в незашторенные окна. Лампы Владлена не включала. Ей казалось, что лучше передвигаться в темноте, так ее меньше видно. Только кому? Она чувствовала чье-то незримое присутствие. Шорохи — осторожные, еле уловимые, и вдруг эту шелестящую тишину разорвал звон стекла. Это в ее комнате что-то упало и разбилось. Владлена прижалась спиной к стене и замерла. Постояла немного, успокаивая разбушевавшееся сердце, и осторожно заглянула в комнату. В желтоватом свете на кровати она увидела черный силуэт Ляли. Та сидела на подушке и мерцала глазами. Рядом, на белом пододеяльнике, отчетливо выделялась маленькая темная кучка. Владлена захлебнулась от злобы:

— Ах ты тварь! — Она кинулась на кошку, которая даже не шелохнулась, и большой осколок разбившегося стакана впился Владлене в пятку. Она громко застонала, нагнулась, чтобы извлечь стекло из ноги, и в этот момент сзади тяжелое повисло на волосах, когти несколько раз проехались по ее шее, Владлена упала на пол, закрывая лицо и голову руками. А когда через некоторое время решилась встать и подошла к зеркалу платяного шкафа, увидела раскрасневшееся лицо и растрепанные волосы, посмотрела на свои руки — под ногтями была кровь. — Неужели это я сама? Неужели сама? — В зеркале вырисовывалась кровать. Владлена вгляделась в отражение, потом осторожно обернулась, — пододеяльник был чист. Она медленно подошла к кровати, разгладила небольшую темную складку, и едкие слезы страха смешались с потом на ее красном лице. Она закрыла окно и легла спать.

* * *

Гавр лежал на диване в пустой квартире с зашторенными окнами и думал, где взять денег. Может, продать что-нибудь из книг. Библиотека занимала целую стену, но он ничего не понимал в этих листочках под переплетом. Или вот какие-то статуэтки. Но это копейки. Телефон звонил настойчиво и громко. Замолкал и через какое-то время оживал вновь. Номер незнакомый. Сначала Гавр хотел его выключить. Но потом подумал, что назначенный срок расплаты еще не подошел, поэтому вряд ли это они. И все-таки взял трубку.

— Я все знаю.

— ???

— Или перестань пудрить мозг, или пеняй на себя.

— Я не понял, вы чего, совсем трёхнулись? Что вы знаете? Кто это?

— Через неделю ты должен придумать, как безболезненно разрешить ситуацию.

— Да кто это, черт возьми! Срок еще не подошел! Какая неделя? — Не выдержав, он сорвался на крик. Но в ответ услышал лишь короткие гудки.

— Вот суки! — Трубка полетела в стену.

* * *

Марк остановил машину возле ворот. Он купил новый автомобиль. Тот не очень сильно пострадал, но ездить на нем больше не хотелось. Несмотря на поздний вечер, свет в окнах не горел. После Ольгиных похорон прошло несколько дней, прежде чем он решился сюда приехать. Дом возвышался остроконечным конусом над забором, раскачивались ели, в сумраке похожие на живых мохнатых великанов, и флюгер-петушок скрипел на ветру. «Надо бы его смазать», — подумал Марк и толкнул калитку. Она оказалась открыта.

Он не стал сразу заходить. Присел на крыльцо. Мысли о Владлене тревожили его не меньше, чем мысли об Ольге. Совершенно ясно, что от нее нужно избавляться. Но как? Ольга просила его не оставлять Владлену хотя бы до тех пор, пока она не найдет работу, а желание подруги для него — святое. Однако он постоянно чувствовал исходящую от домработницы угрозу. Ему казалось, что с машиной что-то сделала Владлена. Бред, конечно, полный бред, что она могла сделать, но избавиться от подозрений он не мог. Понятно, что домработница бьется за свою жизнь. Ей сына растить, и вроде он неплохой парень оказался, только странно, что не пришел проститься с Ольгой. Лет Владлене слишком много, чтобы ходить по разным домам убираться. Вообще она хоть и своеобразная, но очень старательная. И если по совести, он, Марк, не должен ее обманывать. Может, оставить им квартиру? Он бы и оставил, не живи в нем острое ощущение опасности, зла и обмана, исходящих от «родственницы». «Ну, оставлю, конечно, оставлю им эту квартиру. Хотя с какой стати? Надо подумать». Он поднялся и вошел в дом. Выключатель в коридоре не сработал. «Может, пробки?» Щиток располагался на кухне, и нужно было пройти по коридору, чтобы проверить, все ли там в порядке. На ощупь передвигаясь по стенам, Марк добрался до кухни, открыл дверь и на мгновение растерялся: за столом с прямой спиной сидела Владлена и, улыбаясь смотрела на него. Она только процедила сквозь зубы:

— Пришел. Долго же мне пришлось ждать. — В ее сипловатом шепоте мелькнуло безумие.

Она вдруг напомнила ему его классную руководительницу — жирную, мерзкую и очень злую тетку. Как он раньше не замечал этого сходства. Классная ненавидела всех учеников. И не дай бог опоздать, не вызубрить урок или шептаться — из-за своего всегда идеально убранного стола вставала она с прямой спиной, жирными волосами, затянутыми в жидкий маленький пучок, из которого вечно торчали несоразмерные шпильки. И, щерясь прокуренными желтыми зубами, вместе со слюной выплевывала оскорбления из своего рта в адрес провинившегося:

— Ну что, недоносок, наверное, тебе нравится подметать дворы или мыть подъезды? А может, твоя мечта точить болванки? — Визгливый голос набирал обороты, она срывалась на крик. — Так какого же хрена ты не пошел в путягу после восьмого класса? Думаешь, очень умный и поступишь в институт? Никуда ты не поступишь, понимаешь, тупица! С твоими жидкими мозгами и дрянным поведением вылетишь из школы с волчьим билетом и будешь работать грузчиком всю свою жалкую оставшуюся жизнь!

Марк встряхнулся. Поза домработницы не изменилась.

— Владлена Семеновна, кажется, пробки вылетели. Я проверю.

— А я ждала тебя, вор.

— Вы, похоже, окончательно сошли с ума. — Он направился к счетчику. Ничего не разглядел и безрезультатно потыкал в кнопки. — Фонарь есть?

— Не поможет. Я там уже все починила.

— В каком смысле?

— Сядь, отдохни.

Марк изучающе посмотрел на Владлену. Совсем сбрендила. Ладно, поиграю в ее идиотские игры. Ему даже стало интересно. Он испугался лишь вначале, когда неожиданно увидел ее здесь, сидящую в темной тишине. Он отодвинул стул и сел, откинувшись на спинку. Эта змея давно бы уже оказалась за решеткой, если бы у него нашлась хоть одна улика против нее.

— Что же, Владлена Семеновна, вы можете сообщить мне такого, о чем я не знаю?

Его расслабленная поза и ироничный тон полоснули кнутом по ее воспаленному мозгу. Но из-за слабого уличного освещения Марк не заметил, как в ее глазах из серых зрачков лишь на мгновение всплыла на поверхность вся ненависть, созревшая в ней, и тут же нырнула обратно.

— Сначала я убью тебя, а потом доберусь до этой кошки. Вы с ней заодно. Ты вор, она убийца. Ты украл мой дом, мой огород и мои деньги, разрушил Колино будущее, а она охотится за мной, хоть я и придушила ее в том колодце. Вернулась с того света, но я с ней разберусь. Вы ответите за свою жадность и высокомерие.

— Так Ляля жива?! — Марк, не дослушав ее бред, невольно подался вперед и положил ладони на стол. В тот же миг рука Владлены, до сих пор остававшаяся во мраке, взметнулась вверх, и сразу в желтоватом призрачном свете тускло блеснула сталь, и острый кухонный нож вонзился адвокату в кисть между большим и указательным пальцем. Боль, резкая и неожиданная, пронзила его до плеча и расползлась горячей лавой через солнечное сплетение в живот. Черное пятно крови росло на светлой глади столешницы. Марк крикнул и, сжавшись, в ужасе смотрел на продранную спортивную куртку, — первая рана на ладони, нанесенная у колодца, едва успела затянуться, теперь эта. А Владлена засмеялась. Он прижал руку к себе, как младенца, и согнулся, пытаясь промокнуть рану отворотом куртки. Владлена встала и с ножом в руке стала медленно обходить стол. Так тихо, что он, занятый собой, даже не услышал. И когда домработница оказалась совсем рядом и он, заметив ее, попытался вскочить, она ловко ударила по стулу ногой, и Марк, неуклюже покачнувшись, рухнул на пол на больную кисть и взвыл. Владлена откинула ногой стул и взгромоздила сверху на Марка свое грузное тело. Стало нечем дышать.

— Я скину тебя в тот же колодец. Только предварительно расчленю на кусочки. Не сглуплю, как с этой черной облезлой крысой. И никто, никто никогда не найдет тебя. Ушел, скажу, а куда, не доложил. Хозяева слугам не докладываются. Так ты про меня думал, да? Что я слуга. А я подтирала грязь за твоей бабой. Думаешь, я не понимаю, что вы путались? — Голос, такой же, как у той училки в школе, нервный, с нарастающей в нем истерикой, перебирал каждый позвонок. С лица ее капал соленый жирный пот ему на губы, вылетала слюна, и от нее адски воняло. Она сидела прямо у него на груди своей слоновьей задницей, наклонившись близко-близко, и дышать ему было нечем. Нож она держала на его горле. Когда истерические напряженные ноты повышались, казалось, что лезвие сейчас войдет в мышцы шеи, но на самом пике рука ослабевала. Она продолжала говорить, Марк смотрел в ее глаза и не видел в них ничего, кроме безумия и ненависти, которые всплыли и больше не прятались. Безумие превалировало. Марк понимал, что ей надо выговориться, унизить его, продержать в страхе, помучить перед смертью, и знал, что пока она давит на него бетонной плитой своего тела, пока капает смердящий пот с ее пористого лица, уже отмеченного выражением победы и превосходства, он живет. Но сколько времени продлится безумный монолог и как освободиться, он не знал и верил, что как только обвинительная речь закончится — его прикончат сразу. Марк пытался заговорить, но как только он подавал звук, домработница надавливала на нож:

— Думаешь, я не знаю твои хитрые адвокатские штучки? Хочешь меня запутать. Теперь слушаешь ты, а я говорю. Понятно тебе? — Он молчал. — Понятно, я спрашиваю? — И острый кончик ножа проткнул кожу. — Да-а-а. — Марк пытался найти глазами рядом какую-нибудь палку или железку. Но руки его были плотно прижаты к телу ее толстыми ляжками, и как только она замечала, что взгляд жертвы блуждает, тут же следовал приказ смотреть ей в глаза. Однако Марку удалось выхватить глазами из темноты железный совок с острыми краями на длинной ручке. «Хотя бы разок ударить, а потом уже как пойдет», — думал он, не вникая в ее речи. Как же, как ее отвлечь? Воздуха оставалось все меньше и меньше, Владлена тоже заметно устала. «Сейчас она всадит этот нож мне в горло, ее арестуют, наследства она не получит, по крайней мере его не получит никто». — Марк больше не мог бороться и хотел закрыть глаза. Внезапно истерический монолог прервался, и она, приподняв голову, застыла, уставившись в сторону окна. Почувствовав, как она ослабила хватку, не спуская глаз с ее испуганного лица, Марк стал по миллиметру освобождать здоровую правую руку. Домработница даже привстала, оперлась ладонью с ножом о его грудную клетку, второй стала шарить по полу, нашла свою тапку и запустила ею в окно:

— Сучье отродье! Чертова кошка!

Этой минуты оказалось достаточно, чтобы Марк, забыв о боли, вырвал руку из-под мясистой ляжки, схватил совок и изо всех сил долбанул им Владлену по виску. Она схватилась за голову, выронив нож, адвокат из последних сил толкнул ее, схватил перекинутый через ручку духовки фартук и, завалив не успевшую прийти в себя Владлену на пол, с трудом заломил ей за спину руки и стал их вязать. Она пыталась бороться, извивалась, как змея, изворачивала голову и клацала зубами в бесплодной попытке его укусить, но Марк был слишком далеко от ее смрадного рта, изрыгающего мат и плевки. Он очень устал, но страх, что она снова его победит, оказался сильнее, и он все-таки скрутил разъяренную бабищу и набрал на мобильном службу спасения. Час он сидел на кухне в темноте — Владлена, ожидая его, переломила кусачками все провода — и неотрывно смотрел на оплывшее грузное тело. Интересно, а если бы он не приехал сегодня, сколько бы она его ждала, сидя вот так без движения за кухонным столом?

Когда приехали санитары, она уже лежала тихо и только твердила злобным шепотом:

— Падлы, недоноски, воры, я вас всех прикончу, всех до единого, сгниете в земле, мой огородик, мой Коленька…

Не развязывая рук, ее погрузили на носилки, и «Скорая», медленно переваливаясь по ухабам, растворилась в темноте. Марк закрыл двери и упал на диван в гостиной. «Похоже, это Ляля меня спасла», — подумал он, прежде чем перейти грань, отделяющую реальность от мира снов.

* * *

Утром состоялся страшный скандал с матерью. Маргарита Николаевна сказала, что если Лара не придет домой до одиннадцати вечера, то может вообще не возвращаться, и забрала у дочери ключи. После института она засиделась у Сашки. Слушали новый альбом «Лакримозы», пили пиво. Ничего особенного, но она еле успела на последний трамвай, вскочила в закрывающиеся двери. Сашка жил недалеко, пешком минут тридцать, а на трамвае десять. Можно было и не возвращаться, но завтра зачет, надо хоть чего-то почитать. На кухне горел свет, Лара долго звонила в дверь, но никто ей не открыл.

— Вот сука!

Лара вышла из подъезда, вдохнула сырой и промозглый осенний воздух, набрала Сашку — длинные бесконечные гудки, но наверняка ведь дома. Замоталась поплотнее в длинный шарф, воткнула наушники, закурила сигарету и, оставляя за собой серые разводы дыма, пошла обратно к нему, слушая песню «Feuer» «Лакримозы».

Быстро неслись по небу мрачные тучи, закрывая собой белую луну, и во дворах, которые пересекала Лара, не встречалось ни собаки, ни человека. Светились редкие окна, и только разгоняющая по всему телу кровь музыка и бросающий в дрожь голос Тило[2], рвущиеся из плеера, разрывали одинокую тишину. До Сашкиного дома осталось пройти многоподъездную десятиэтажку, свернуть в одну из ее разрисованных незатейливыми словами арок, срезать через гаражи. Вступив в арочный коридор, Лара увидела приоткрытый люк, из которого валил пар, и замедлила быстрый отлаженный шаг, когда вдруг почувствовала, что находится здесь не одна. Она резко обернулась и буквально в шаге от себя увидела женщину в желтом клоунском кудрявом парике и темных очках. У Лары перехватило дыхание, она бросилась было бежать, но нога зацепилась за железную крышку, она больно ударилась ладонями об асфальт и в страхе обернулась. Наушники выпали из ушей. Женщина стояла на прежнем месте. В ватнике до пола, перетянутом веревкой на талии, она была похожа на каменное изваяние. Лара увидела, как она стиснула рот и процедила сквозь зубы скрипящим голосом: «Schweigen, schweigen…» Лара стала суетливо подниматься, собирая трясущимися руками вывалившиеся наушники и плеер и не переставая оглядываться назад. Изваяние не двигалось с места и угрожающе кряхтело: «Schweigen…» Лара побежала, унося за собой немецкое слово, мощь которого все нарастала и ультразвуком звенела в ее ушах. Она бежала через гаражи, не разбирая пути, спотыкаясь и падая, смех догнал ее эхом, когда она уже выскочила на освещенную улицу к ночной палатке, у которой стоял Сашка и пил пиво с продавцом.

— Сашка! — Лара бросилась к нему, как к самому дорогому человеку на планете. — Сашка! Что такое «швайген»?

— Ты чего, Лариска? Ты чего? — Он еле отцепил от себя трясущуюся и рыдающую девушку. — Пойдем в словаре посмотрим. Пива взять тебе?

— Ввввозьми. — Зубы стучали, тело трясло, Лара постоянно оборачивалась, выискивая в темноте желтый парик.

— Ну, что стряслось? Успокойся ты. — Сашка обнял ее, пытаясь унять колотун. — Ты откуда взяла этот «швайген»-то?

В квартире Лара не раздеваясь выпила залпом стакан пива, полезла в Интернет в словари и прочитала: das Schweigen — молчание, безмолвие, тишина.

* * *

Он назвал фамилию, имя, отчество.

— Кем являешься?

— Сын.

— Документы. — Дал. Администраторша медленно и долго их изучала, потом швырнула обратно. — Дневной прием закончился. Вечером приходи.

— Ну прошу вас, мне ехать очень далеко. И еще осталось почти десять минут.

— Приемные часы закончились. — Непробиваемая тыква в крепеньких седоватых куделях вернула на место очки, ранее спущенные на кончик носа, и уткнулась в газету «Жизнь». Коля отошел к окну. Вчера утром ему позвонили из больницы. Сначала сказали, что хотели поместить мать в буйное, типа «ваша мама покушалась с ножом на человека, но тот заявление писать не стал, да и она после укола вроде успокоилась, так что перевели в терапию „на таблеточки“». Вот-те на! Этого только не хватало.

Одинокий длинный кактус рос в горшке, куда был, видимо, посажен еще ребенком. Тельце его переваливалось через край, но нашло поддержку у стены, земля грозилась вот-вот просыпаться на пол, выталкиваемая собственной пустынной сухостью, корневой системой и весом самого кактуса. Однако кое-где даже виднелась пара маленьких отростков. Коля пошарил в кошельке, в карманах, в сумке. Надо было шарить не сейчас, а когда из дома выходил. С наличностью беда.

Он перегнулся через стойку, отделяющую администрацию от простых смертных, и положил «тыкве» на стол тридцатку. Она с удивлением взглянула на нее, потом оскробленно на юношу.

— Ну нет больше, клянусь, пустите, пожалуйста, — взмолился он.

— Бахилы покупаем.

— На что?

— Ладно, иди, — скривила рот администраторша, — второй этаж, семнадцатая палата. Скажи спасибо, что доктор на обед отъехал. А то б не пустила. — Толстенькими пальчиками с круглыми короткими ногтями она свезла бумажки в карман и уткнулась в таблоид. — Погорю за тридцатку. Ну нельзя быть такой доброй. А чего случись у этих психов, мне отвечать.

На этаже пахло кислыми щами и хлоркой. Людей не наблюдалось. Потертый линолеум, обшарпанные двери палат. Из звуков — хохот медсестер в процедурной. Мать в гордом одиночестве сидела в небольшом холле. Ни дать ни взять треугольный холм — маленькая головка с вечным шапокляковским пучком на затылке расширялась плечами, потом расплывалась по стулу задницей и закреплялась у земли ногами-бутылочками, — покрытый сплошь блеклыми желтоватыми цветами казенного халата. Глаза тупо уставились в стену, и мысли в них не наблюдалось.

— Ма! — Он похлопал ее по плечу. Владлена вздрогнула, быстро взглянула на сына, отвернулась, будто не узнав, но потом воззрилась опять.

— Коленька, Коленька пришел. Пойдем, пойдем куда-нибудь. Здесь уши кругом.

— Ма, да нет никого.

— Везде, везде уши. — Владлена боязливо поозиралась по сторонам, но места, видимо, не нашла и, взяв сына под руку, затащила его в самый дальний угол и начала громко шептать, иногда попадая ему в лицо капельками слюны, которые Коля быстро и брезгливо утирал. — Я сделала все, как ты сказал, но этот адвокатишка вместе с кошкой хотят меня убить. Кошка ходит ко мне по ночам и покушается, вот видишь, все лицо расцарапано у меня. Хочет, тварь, перегрызть мне шею. — Глаза ее бегали, пот выступал на лбу крупными росинками.

— Ма, ты чего, совсем рехнулась? Объясни, что это ты сделала, как я сказал? Какая кошка?

— Да эта чертова Ляля.

— Она вроде того… тю-тю.

— Того… А не того! Ходит из преисподней. Кидается из кустов, с крыши, со шкафа. Хочет извести. Это Олькины делишки. Олькины. Денег своих пожалела. Обманула, обманула… — Губы Владлены задрожали. — Но ты не расстраивайся, сыночек, надо извести этого адвокатишку, и тогда все будет наше, все будет наше. И домик, и огородик. Чертов колодец. Выпустил шкуру эту, я думала, сгниет она там. Это Олька ходит в ее обличье. Ты езжай к нему, пригрози. Пусть знает.

Коля начал беситься. Кажись, мать реально сбрендила.

— Пусть знает, Владлена не сдастся. Нашли дурочку, знай подскребай за ними. А заплатить? Надо заплатить… — Ее мокрый рот расползся в улыбке. — Правда, сыночек?

— Надо. Очень надо. Ладно, мам, я пойду. Когда тебя выписывают?

— Завтра доктор будет и скажет. Скоро уже. У меня все хорошо, ты не волнуйся. — Владлена как-то резко собралась, и в глазах ее даже появился проблеск разума. — Не волнуйся, иди.

От городка до дачи было недалеко, но, не желая трястись в старом желтом автобусе с порезанными дерматиновыми сиденьями и идти от остановки по проселочной пыльной дороге, Коля поймал такси и попросил водителя подождать возле дома.

Калитка оказалась заперта, он стучал и даже кинул на участок несколько мелких камешков, они звякнули о стекла второго этажа и скатились по крыше веранды вниз. Однако окно в комнате у Марка светилось в ранних сумерках, и Коля продолжил попытки попасть в дом. Вскарабкавшись по дереву, он стал ловко перелезать через забор. Таксист выскочил из машины:

— Эй, парень, отдавай бабки, и я поеду.

— Да хорош стрематься. Дядя заперся и не открывает. А у меня бабок нет, я у него хотел взять. И потом, мне еще в Москву обратно надо, — отвечал он с ветки большой яблони.

— Ладно, только я долго ждать не намерен. Полторы до Москвы.

— Ок! Я быстро.

Адвокат открыл не сразу. Бледный, небритый и с перевязанной грязным бинтом рукой:

— Ты? — Казалось, он даже не удивился. — Проходи.

Коля прошел за ним на кухню.

— Денег на такси не дадите?

— Сколько?

— Полторы.

Марк молча ушел к себе и вернулся с двумя голубыми бумажками, которые Коля быстро засунул в карман.

— Ага. Спасибо. А я у матери был.

— Мммм.

— Что у вас тут произошло?

— А ты что, из прокуратуры?

— А вот хамить не надо, Марк Анатольевич. Вы мать в больницу упекли, деньги у нас украли.

— Что-о-о?! С какого это, Коленька, перепугу, я их у вас украл? Ольга переписала завещание на меня и имела на это полное право.

— Но сначала она написала его на мать! Ты нас обманул, так что давай делиться по-хорошему. Ты не подумал, что с нами будет? Что будет с моей мамой, которую ты упек в психушку? — Коля говорил таким спокойным и самоуверенным тоном, что у Марка стало сносить крышу от этой адской наглости.

— Слушай, кто вы такие вообще?! Самозванцы. Скажи спасибо, что ты еще живешь в ее квартире, а твоя шизофреническая мамаша здесь. Скажи спасибо Ольге, что я не выкинул вас на улицу сразу же и Владлена не гниет в буйном отделении по моему заявлению. — Марк свирепел, желваки ходили под натянутой кожей скул, он вскочил, но тут же схватился за сердце и, покачнувшись, сел обратно. — Так что ты, щенок, вали отсюда и оставь меня в покое.

— Ты еще пожалеешь о своих словах. — Коля стиснул зубы и кулаки и направился к двери. Если бы он мог сейчас всадить в Марка нож или пулю, то сделал бы это не задумываясь, так ненавидел он его в данный момент.

— Старый дурак! — донеслось до Марка вместе с ударом входной двери.

* * *

Ларе пришлось посидеть в приемной, — мать вела урок, и оставалось лишь ждать перемены. Надо ли говорить, что одним стаканом пива у них вчера с Сашкой не закончилось. Лару колбасило, голова болела, очень хотелось домой. Выглядела она не очень — бледна, растрепана и дышит перегаром. И если учесть, что ее состояние накладывалось на общий готический вид, посетители, заходившие к секретарю, поглядывали на дочь завуча с подозрением и опаской. Но нужно пройти это испытание — добыть ключи у матери. Ночная женщина в желтом парике не забылась, но всплывала размыто, и хоть в солнечном сплетении сжималось, но так, как будто после дурного сна. Содранные ладони указывали на реальность. Физическое недомогание перекрывало моральное потрясение, и главная мысль была о том, как бы побыстрее дотащиться до собственной кровати.

Звонок прозвенел, а мать все не шла. Лара поднялась на второй этаж. Маргарита Николаевна учила жизни двух молодых сотрудниц прямо посреди коридора.

Из-за ее фигуры, прямой, как палка, костюм на ней выглядел как эсэсовская форма. Даже несмотря на то, что она улыбалась. Лара знала составляющие такой улыбки: раздражение, злость и вынужденное соблюдение правил приличия. Руки завуча, словно языки хамелеонов, периодически выбрасывались в стороны отработанным движением и, как мух на лету, хватали бегающих мальчишек.

— Мам, привет. Можешь дать мне ключи от квартиры? — подошла Лара неожиданно сзади. Лицо завуча на мгновение перекосилось, но тут же приняло прежнее выражение, поменяв цвет на пунцовый.

— Мама?! — Молодые учительницы не смогли сдержать изумления от такого масштабного несовпадения и, почувствовав, что это невольное удивление может не лучшим образом отразиться на их карьере, поспешили ретироваться.

— Пойдем! — сквозь зубы рявкнула Маргарита Николаевна и рванула вперед по коридору. Захлопнув дверь в кабинет, она схватила Лару за ухо и провела таким образом до своего стола. — Что же ты меня перед учительским составом позоришь, потаскуха? Ты в зеркало на себя смотрела? Оставалась бы там, где ночью шлялась. — Но, отпустив ухо, ключи из сумки все же достала и швырнула дочери. — И не смей больше ко мне на работу являться, особенно в таком виде. Это все!

Очень хотелось спать. Лифт не работал. Лара с досады долбанула кулаком по кнопке и потащилась по лестнице. «Молчи, сука», — прочитала она кривые буквы на куске бумаги, приколотом огромной скорняжной иглой к дерматину своей двери. Лару прошиб холодный пот, затравленно оглядываясь по сторонам, она сорвала записку и, еле попав ключом в замок, влетела в квартиру, заперлась, зашторила окна, нашла в холодильнике остатки материной водки (та любила опрокинуть рюмочку-другую в выходной), махнула и села на табурет, положив перед собой листок. «Кто это может быть?» За последнее время она случайно стала свидетельницей нескольких не очень приглядных тайн. Их обладатели явно не планировали делиться ими с общественностью. Но кто вычислил ее и настолько боится расстаться со своими секретами, что проявляет такую изобретательность? «Пока это все на уровне запугивания, но что будет, если я кому-то скажу? Меня убьют? Или это пустые угрозы? Что же делать? Действовать дальше или остановиться?» Водка немного успокоила и прояснила голову, размышления помогли побороть первоначальный животный страх. Ладно, сначала надо поспать и подготовиться к завтрашнему зачету.

* * *

— Светка, привет! Ты куда пропала, чего в институте не была?

— А сама-то? Да мы с Гавром и с мамулей решили сегодня в дом отдыха махнуть до понедельника. Мне костюм спортивный нужен был новый, кроссовки. Короче, вдарили по шопингу.

— Понятно…

— Лар, блин, что за тон?! Опять ты за свое. Кстати, у него скоро родители приезжают. Будем знакомиться. И ты знаешь, мы собираемся пожениться.

— О боже! Свет, ну ты чего, совсем ку-ку? Ну встречаешься и встречайся, а жениться-то зачем?

— Слушай, подруга, ты меня уже достала. Ну вот кто ты такая, чтобы советы по этому поводу давать? Мне кажется, тебе просто завидно. У тебя-то никого нет. Давай уже найди себе приличного парня и завязывай с готами своими. Кстати, Гавр передает тебе привет. — И она перешла на шепот: — Он, между прочим, на тебя вообще не злится. Понимаешь, он нормальный парень. Да и вообще каждому дураку понятно, почему ты себя так ведешь. Просто бесишься, что никому не нужна, и счастье других тебя раздражает. — Да, милый, уже бегу! — масленым голоском продолжила она. — Ну ладно, Лариск, не обижайся. Ты же знаешь, я тебе желаю счастья. Увидимся на следующей неделе.

Лара молча положила трубку. Да, Светка права. Что она может ей предъявить, кроме бездоказательных обвинений? Стало очень грустно. Через две минуты Светка перезвонила:

— Ларочка, ну ты что, обиделась? Зай, ну прости, ты знаешь, как я тебя люблю. Просто я так счастлива, а ты все время говоришь гадости. Мне тоже, между прочим, обидно.

— Ладно, Светк. Отдыхай, не парься. Потом поговорим. Ок?

— Ну все, ты точно не обижаешься? Люблюлюблюлюблю.

— Точно. Давай, хороших выходных.

— Спасибо. Тебе тоже. Чмоки.

Лара подошла к зеркалу. Все без исключения намекают ей на то, какое она никому не нужное, страшное, унылое дерьмо. И хотя высказывания матери и подруги основывались исключительно на шаблонах общественного мнения, она подумала: а может, и правда пора? Заигралась уже, достаточно. Тоска… Что ей дает этот мир, в котором она решила временно окопаться? Определенный круг и вовсе не друзей, а так, приятелей, невнятные тусовки с дешевой выпивкой, напускные страдания от несовершенства бытия, разговоры об одном и том же. Нет, они хорошие ребята, особенно Сашка, но их мир явно не для нее, в нем она лишь прячется от своих проблем, как бы имеет единомышленников, но все это неискренне, все придумано ею самой в надежде… Даже не знает на что. Почему вообще надо быть с кем-то? Почему она просто не может существовать одна, такая, как есть? Она думала, что внутри своей стаи будет легче, но вышла не ее история. Она взяла мешок для мусора и стала методично кидать в него все свои яркие тени, помаду, тяжелые дешевые украшения, черный лак. Потом вытащила многочисленные сережки из ушей и пирсинг из носа, сложила в коробочку, а ее в ящик. Подошла к двери, постояла напротив плаката, потом сняла и его. Думала, выкинуть или нет? Не выкинула, положила на самую верхнюю полку под старые большие альбомы с фотографиями. Она знала, что больше не будет слушать «Лакримозу», слишком неприятны и страшны стали ассоциации, и убрала диски подальше. Но расстаться совсем с частью прошлого не смогла. Все же она жила и спасалась в нем достаточно долго: от самой себя, от отношений с матерью, от ухода отца, от неудавшейся личной жизни, от незнания, что ей вообще в этой жизни нужно. Услышала, как повернулся ключ в двери, мать прошла на кухню и включила чайник. Лара подождала, пока звякнет чашка и хлопнет дверь холодильника (мать должна обязательно после работы пить чай с бутербродом), и еще минут через десять вышла:

— Мамуль, привет. Ты знаешь, я хочу подстричься и покраситься посветлее. Можешь мне денег одолжить?

Мать поперхнулась, откашлялась:

— Вот это дело говоришь, Лариса. Зачет. Нет, пятерка с плюсом. Дай мне сумку. Столько хватит?

— Ага. Спасибо, мам. И знаешь, я хочу устроиться на работу.

— Давай, Лариса, пора уже. Я позвоню кому-нибудь.

Лара не ходила в парикмахерскую сто пятьдесят лет. Она уже забыла, как ей нравилось в детстве, когда мастер, нажимая педаль кресла, поднимал ее повыше, и ноги болтались. В брюнетку она красилась сама, постоянно получая от матери втык за испачканную ванну.

— Вот прямо так кардинально?

— Кардинально, но не совсем коротко.

Волосы черными снопиками бесшумно падали на пол у высокого кресла. Оставшиеся превратились в светло-каштановые. Лариса смотрела на свой изменившийся облик, и он ей нравился. Большие зеленые глаза стали совсем огромными. Новая прическа — новая жизнь. Давно следовало это сделать.

— Да ты красавица, детка! — резюмировала парикмахерша, довольно осматривая свою работу.

* * *

Для поступления на исторический он не добрал баллов. И тут на семейную сцену вышел отец. Размахивая сигаретой, произнес агитационный спич о том, что не беда, есть «свои» люди на юридическом, за юристами — будущее, мелькающее кадрами боевиков и триллеров. Сын сильно сомневался, знал по его же рассказам о скуке судебных будней, но тут была произнесена фраза, глубоко его затронувшая.

— Можешь, конечно, стать адвокатом. Волка ноги кормят. — И жирная точка сигаретой в пепельницу.

Хотел сказать что-то еще, но в дверях появилась мать, прижимая к груди большой предмет, завернутый в белую ткань:

— Вот смотри, что мы нашли в старой перегородке, которую сломали. Может, ты объяснишь нам, как это туда попало? — спросила она, разворачивая и укладывая на стол огромную толстую книгу.

Отец снова закурил и открыл первую страницу:

— Тебе лучше знать. Я полагаю, в этом фолианте вся рабочая жизнь твоего деда.

— Это мы уже поняли. Но как и почему она оказалась замурованной?

— Думаю, сама перегородка была возведена именно для нее, как иконостас для иконы.

— Тогда об этом должен был знать мой отец, но он никогда не обращал внимания на эту стенку.

— Ее могли сделать, скажем, летом, когда его не было дома. И, если я не ошибаюсь, — отец открыл последнюю страницу, — ее построили в тридцать пятом году, когда ему было десять лет.

— Девять.

— Вот здесь стоят даты: 1910–1935. «Книга заговоров южных славян» В начале работы он еще мог себе позволить поездить по Восточной Европе и России. Видишь: Сербия, Болгария, Украина, Словения, Польша. Но в 1935-м эта рукопись могла означать только одно: лагеря, смерть, горе. Он ее замуровал до лучших дней. Такие были годы! Приходилось казаться не тем, кто ты есть. Человеком-дубльфастом.

— Оборотнем? — спросил сын, глядя ему в глаза.

— Да! Что-то в этом роде. Сталин очень уважал Ивана Грозного и, предполагаю, знал легенды, которые ходили о ночных разбойствах Малюты Скуратова. Поговаривали, что тот посредством заговора превращался в волка. Да и само название «Книга заговоров южных славян»… Ты ж понимаешь!

— Малюта был оборотнем?

— Так гласит легенда. Фольклор! — Он захлопнул фолиант. — Теперь понимаю, почему ты пошел на исторический. Так тому и быть! Но первый курс тебе придется провести на юридическом, потом переведешься. Я уж постараюсь, чтобы ты туда попал, не зря же прадед замуровал эту книгу. Хвалю! Такие дела надо продолжать.

— А что ты имел в виду, когда говорил насчет того, что волка ноги кормят?

— Последнее дело быть адвокатом, не побегаешь — не поешь. Надо быть хитрым и оборотистым.

— Понятно.

Книга прадеда изучалась им тщательно, каждый пункт и подпункт были прочитаны и осознаны, пока он не наткнулся на строки:

«Идет человек и плачет. Его спрашивает Богородица: „Что с тобой?“ Он отвечает: „Жена-вдовица кинула на меня меховую шапку, волчью шкуру, страшную обувь“. Богородица говорит: „Я отведу тебя к найденному колодцу, там женщина тебя обмоет водой“». (Вост. Сербия, от кикиморы, которая нападает на дороге.)

Вот он, «найденный» колодец! Сработал пусковой механизм, и отныне это поведет его по жизни. Все стало сразу похоже на судьбу, на мировоззрение, а не на болезнь. Уже то, что он не может физически превратиться в волка, его успокаивало, но ему более страшна была возможность трансформироваться в него психологически, ведь приступы агрессии его не покидали. И каждый раз предвестником приступа было непроходящее желание залезть под стол. Но в новой маминой кухне уже не было для него места.

Учиться на юридическом ему очень понравилось: все эти законы, права, кодексы. Как и его ритуалы, они контролировали социум и были ему понятны и горячо им любимы. Он сразу снискал себе славу одного из лучших студентов на курсе. Детский девиз все делать без поспешности и волнения стал его натурой. Он вытянулся и возмужал.

Он долго разглядывал себя в зеркале. Он все делал долго. Походка была размеренная, неторопливая. Подозрительный человек мог бы решить, будто он что-то скрывает или чего-то избегает. Но коллеги и знакомые уже привыкли к его невозмутимости и изысканности манер. Даже при обсуждении тем необычайно волнующих или щекотливых тон его не менялся. Казалось, что ему одинаково недоступны удовольствия и неудовольствия.

— Из вас, молодой человек, выйдет отменный судья! — говорили ему профессора.

Но он-то знал, кого ноги кормят. Окончив университет в невнятные и голодные восьмидесятые, он развернул адвокатскую деятельность, о которой ходили легенды. За глаза его звали «оборотнем». Он выкупил соседнюю квартиру, и теперь они с мамой занимали весь этаж, там же он устроил и свою адвокатскую контору.

Для полного счастья ему надо было отыскать «найденный» колодец… Если два человека — профессор и повариха — указали ему на него, значит, он существует!

Еще много чего поведала ему старинная книга с пожелтевшими ветхими страницами о тайном и притягательном мире ворожбы и колдовства, но главной ее заслугой, спасибо прадеду, стала надежда на спасение.

* * *

В тот день Марк долго бродил по даче. Несколько раз ставил последний прослушанный Ольгой диск, который так и остался в магнитофоне. С ее уходом что-то надломилось в его душе; она окуталась черным мистическим трауром и отделила повседневную жизнь от внутреннего мира. И если в повседневной жизни уход Ольги поставил точку на определенном периоде существования, то внутренний мир ждал продолжения и «хеппи-энда». Марк сознательно ерничал, называя так свою надежду, чтобы снизить градус ожидания. Он так долго готовился к этому, всю жизнь. Наконец был разработан четкий план, и безумный пасьянс сложился. Он нашел колодец, и тот достался ему. А дальше будь что будет, главное — решающая завтрашняя ночь должна остаться за ним.

Вчера Марк принес домой сухое осиновое полешко с крутого склона у пруда и потом сидел на веранде за ранним ужином: греческим салатом и бутылкой белого вина. Он готовил себя к последнему броску, к тяжелой работе рук и души, а главное, ума, который всячески сопротивлялся задуманному: издевался, сомневался, высмеивал и унижал. Марк плеснул в стакан немного вина, но, подумав о том, что ему предстоит, не стал пить, позволил себе только сигару. За окном стало темнеть, значит, пора начинать, все должно быть готово к завтрашнему полнолунию. Он отнес на кухню грязную посуду, тщательно ее вымыл, поставил на место и, не выдержав напряжения, все-таки опрокинул рюмку коньяка. С этого момента он должен поститься. «Не вкушать пищу от звезды до звезды». Так было написано в книге. Значит, сутки. Последние сутки его тайны. Марк долго выбирал на кухне подходящий нож, долго смотрел на осиновое полено. Наконец, собравшись с духом и выпив еще глоток коньяка, он вымыл стакан и взялся за работу. Начал выстругивать неумелыми движениями фигурку волка. Вырезать по наитию, без навыка, как получится. Но чтобы было похоже — и хвост, и четыре лапы, и морда. Часы отстукивали секунды, минуты, часы. Скоро его пальцы покрылись саднящими мозолями, а фигурка пятнами крови, но Марк видел, что получалось, и был доволен, хоть пальцы немели. Две недавно полученные раны болели особенно. Сгорбленная спина затекала, и он иногда ложился на пол, чтобы отдохнуть. Однако делал это редко, когда уже совсем невозможно было работать, потому что боялся не успеть. Он менял ножи, пробовал использовать резиновые перчатки, но каждый раз руки, заново приступавшие к работе, становились все более чувствительными. Перед ним лежал Молитвослов, и Марк громким голосом, чтобы не заснуть, читал подряд все молитвы и заставлял себя думать об освобождении. Когда день перевалил за вторую половину, а усталость и боль походили уже на адские муки, он даже подумал, а не бросить ли ему все это, жил же как-то, и то, что он собирается предпринять — подсказала всего лишь книга, история, легенда, миф. Вдруг ничего не получится, а столько страданий. В который раз лег на пол разгрузить спину и в ту же секунду внезапно провалился в другую реальность и вынырнул из нее в ледяном поту, с колотящимся комком внутри, увидев перед собой деревянную пасть волчонка, на которой, как в макросъемке, медленно пробивались жесткие черные волосы. Он вскочил и застонал от боли и страха: сколько времени он проспал? Показалось, что прошло несколько дней. Марк в панике посмотрел на часы мобильника, у которого он отключил звук: куча неотвеченных вызовов, число стояло сегодняшнее. Он выдохнул: ну ничего, полчаса не страшно. Короткий сон не принес ему отдохновения, свинцовая голова отказывалась соображать, но он продолжал, стиснув зубы, долбить ножиком осиновую деревяшку. За окном стемнело, когда он, наконец, последним дрожащим росчерком ножа обозначил кривую перекошенную пасть. Раненая рука болела нестерпимо, он сказал себе, что принимает эту боль. Не обращать на нее внимания не мог, только, сжав зубы, терпел. Потому что — он чувствовал это четко — освобождение наступит или сейчас, или никогда.

Часы в гостиной пробили одиннадцать. Его шатало от усталости, напряжения и голода. Он с трудом боролся с почти непреодолимым желанием лечь и проспать несколько дней. Умылся холодной водой и вышел в сад, к месту, которое должно было полностью изменить его жизнь. Как огонь свечи размывает тьму, так и полная, круглая и яркая луна на чистых ночных небесах рисовала вокруг себя прозрачный желтоватый нимб, освещая пространство. Яблоневое дерево у колодца, указанное в той же книге как обязательная составляющая исцеления, стояло не шелохнувшись. Странное для осеннего вечера состояние природы, подумал он, вдохнув нежнейший, уже немного морозный воздух, вобравший в себя прелость погибшей листвы, умерших георгинов и опавших яблок, и ему показалось, что сил немного прибавилось, и надежда всколыхнулась снова.

— Свечи, икона, крест… — перечислял он про себя, поспешно возвращаясь в дом. Времени оставалось мало. Деревянный волчонок стоял на столе и смотрел жалостливо. Он взял его: — Нет, нет, не смотри так. Теперь мы врозь. — Положил его в почти полную корзину и почувствовал, что сердце сжалось.

Надел длинную белую рубаху, освященную на днях в местной церкви. Пока ее святили, он думал: «А ведь я крещеный, что с того?» Он крестился в сознательном уже возрасте в надежде избавиться от своего второго «я». Сейчас же решил, что это важно и поможет, обязательно поможет. Расковыряв немного подмерзшую землю толстым железным прутом, начал ставить свечи. Чтобы их не затушил ветер, прилаживал вокруг самодельные экраны из рваной березовой коры, и они накренялись на пожухлой, тронутой изморозью траве. Вчера ногти изодрал в кровь, пока отколупал нужное ее количество от найденных в поленнице дров. Пока погода ветра не обещала, но все же… Ничто не должно ему помешать. Земля холодила голые ступни и гнала сон. На край колодца, ближе к яблоне, он поставил деревянную фигурку, боясь, что она сейчас оживет. Посмотрел на часы.

— Пять минут до полуночи. Но это условно, приблизительно. — И он зашвырнул часы в другой край сада. — Так велик мир вокруг, так не объемлем человеческим мозгом, да и время придумали люди. На самом деле его нет. Я почувствую сам, когда настанет час…

Взял в руки икону Богородицы, крест…

— Вот она, граница с потусторонним миром… Интересно, как это все выглядит со стороны… Какой человек, такое он там и найдет. Захочет — нечистую силу, болезни, захочет — души умерших… Под утро раннее купаются русалки в колодезной водице, не говори с ними до восхода солнца, коли не хочешь немоты вечной… Черного петуха заколоть на убывающей луне… Помощь найдет, если ее просят. А вдруг кто-нибудь меня увидит? — Мысли мешались, лезли ненужные, всплывали фразы из книги, почему-то запавшие в голову, но постепенно он выпал из окружающей действительности, выдохнул, перекрестился и пошел вокруг колодца между танцующими огоньками свечей: — Царица моя Преблагая, Надежда моя Пресвятая, Споручница грешных! Се бедный грешник предстоит Тебе! Не остави меня, всеми оставленного, не забудь меня, всеми забытого, даждь мне радость, неведущему радования. Тяжки мои беды и скорби! Безмерны мои грехопадения! Яко тьма нощная — житие мое…

Поначалу слова молитвы еще перебивались выскакивающими из ниоткуда пустыми посторонними мыслями, но потом ушли, как вода в песок, и осталась только суть, только его молитва, вобравшая его в себя, и Марк, не заметив, уже не держал крест и икону перед собой, а прижимал их к себе, и слезы текли по щекам и губам, безостановочно твердящим спасительные слова, будто уже без его участия. Он не чувствовал ничего, кроме того, что его здесь нет, что он в другом месте, где из него вместе с молитвой выходит что-то черное и, поднимаясь ввысь, растворяется во Вселенной. Какие-то лица мелькали перед ним, и он проходил сквозь них, и Оленька — проник сквозь нее с нежной улыбкой, и вдруг возникло лицо старухи. Да нет, вроде ее и не ее, молодое, знакомое до спазмов в сердце и заставившее его внезапно остановиться, чтобы разглядеть его получше. И оно стало плавно растворяться, и больше ничего вокруг, и вмиг всполох огня вернул его в земную реальность. Загорелась березовая кора, завалившаяся на догорающий огарок.

Еще не понимая окончательно, что происходит, он увидел оплывшие, почти потухшие свечи, и вдруг огромная жаба выпрыгнула из колодца прямо на деревянного волчонка и, уронив его на землю, тяжело ускакала в гущу кустов.

— Пора…

Маленькой садовой лопаткой, не обращая внимания на боль в руках — как же они горели!!! — он раскопал ямку поглубже и, оторвав кусок от своей рубахи, завернул в него волчонка и, перекрестив, оставил навсегда под землей.

И Марк лег прямо здесь, под яблоней, не в силах даже дойти до дома и не чувствуя холода. Наоборот, пот, стекавший градом, намочил рубаху, и жар залил все его тело. Рядом стояло ведро с неиспользованной водой… «Я отведу тебя к найденному колодцу, там женщина тебя обмоет водой» — один из пунктов ритуала так и не был выполнен. Да и неужели он рассчитывал, что, пока будет ходить по кругу, вдруг появится женщина, которая его омоет и спасет. Просто смешно. Наверное, ничего не получится… Зря все… Обессиленный от пролитых слез, он на мгновение впал в сон и сквозь тяжелую дремоту услышал чьи-то шаги по хрустящей траве. Приоткрыв глаза, попытался пошевелиться. Темный силуэт, склонившийся над ним, метнулся прочь и растворился в темноте.

* * *

Ехала наудачу, но других мест, где можно было бы еще его встретить, она не знала. Ворочалась почти всю ночь из-за странных предчувствий, которые не могла выразить мыслями и словами, ходила на кухню к холодильнику зажевывать тревогу бутербродами с колбасой. Ветер свистел в оконной раме. Утром, после недолгого забытья, наоборот, не смогла проглотить ни крошки, выпила чаю и вышла из дома так рано, что даже пришлось постоять немного, прежде чем открыли станцию метро. Волновалась сильно, что уж там говорить. Ей предстоял важный и сложный разговор. Она приняла твердое решение его провести, но сомнения все же ее не оставляли. И, конечно, она бы нервничала меньше, если бы не думала о том мужчине больше, чем следовало.

Минут тридцать на электричке, пятнадцать через лес, и вот уже появился за домами флюгер-петушок. Немного постояла у запертой калитки — шуметь ранним утром и привлекать внимание не хотелось, разговор должен быть строго конфиденциальным, не нужно, чтобы ее видели. Использовала проверенный способ. Влезла по дереву с угла — и через забор. Подкралась к дому в надежде, что найдется открытое окно, как вдруг откуда-то сверху, с крыши, сиганула вниз кошка и рванула в угол сада. Взгляд, невольно метнувшийся за ней, выхватил в глубине увядших и полуоблетевших растений чужеродное осенним краскам сада белое очертание. Девушка, на корточках пробравшись вдоль стены с запертыми окнами, за которыми либо нет никого, либо кто-то за ней незаметно наблюдает, оборачиваясь на отражающие облака и ветви стекла, почти ползком пробралась в угол сада, где ей однажды уже довелось побывать.

Она настолько удивилась, что даже не испугалась и, забыв, что надо прятаться, вскочила с широко раскрытыми глазами. «Блин, что за инсценировка?» Все казалось похожим на какой-то идиотский розыгрыш. Неровный круг из расплавленных свечей, валяющиеся кусочки березовой коры и человек в белой длинной рубахе, лежащий под яблоней. Подойдя ближе, она увидела, что это Марк.

— Господи, простудишься ведь! Земля ледяная. — В спешке она наткнулась ногой на икону. — Марк, Марк, вставай же! — Удивительно, его тело совсем не холодное, а он никак не реагирует. Она трясла его, хлопала по щекам. Надо плед хотя бы принести. Она беспокойно огляделась вокруг себя в поисках чего-нибудь теплого. — Как тебя поднять-то? — Увидела вместо пледа почти полное ведро воды, быстро схватила его и выплеснула на Марка. Тот вскочил и, как собака, замотал головой, отряхиваясь. Потом увидел ее.

— Ляля, ты… Как ты изменилась. — Лицо бледное, голос тихий, но улыбка во все лицо.

— Марк, потом разговоры, вставай быстрее, пошли в дом. Замерзнешь. Господи, как ты здесь лежал? — Она подставила ему плечо и заставила опереться на него.

— Да я и сам могу идти. Я хорошо себя чувствую. — Но все же обнял ее. Вид у него был счастливый. Вдруг внезапно нахлынул холод, его стало трясти. Стуча зубами, он улыбался и говорил: — Ляля, ты даже не представляешь, что ты сейчас сделала. Как ты тут оказалась? Подожди. — Он вернулся к колодцу, взял икону и книгу.

— Я не могу на тебя смотреть. Давай в дом быстрее. Как будто не ты, а я под яблоней всю ночь валялась.

— А что, тебе не привыкать! — Он вспомнил про колодец. — Я не валялся. Лялька, ты даже не представляешь, что ты для меня сделала. — Настроение у Марка взлетало радужным фонтаном в самые небеса, синие и свободные. Ему хотелось бегать, кричать, смеяться и обнимать весь мир. Никогда в жизни он не чувствовал себя так легко и хорошо. Солнце освещало землю, и запах осени бил в нос.

Они прошли на кухню. Он налил рюмку коньяка и хлопнул ее залпом.

— Вот теперь бы поесть чего-то. Очень охота.

— А здесь есть еще кто-нибудь?

— Вообще не должно быть.

— Одежда в твоей комнате? Пойду принесу. Потом что-нибудь приготовим.

— Приходи быстрей. Я хочу тебе многое рассказать.

— Ага, особенно интересно, что ты делал под яблоней.

Пока Ляля искала джинсы, майку и свитер, Марк взял в комоде гостиной полотенце, вытер голову, растерев тело, и, обмотавшись им же, сел за стол, держа в руках перед собой икону. Коньяк обволакивал внутри теплом.

— Спасибо, спасибо тебе, все получилось. Я ведь свободен теперь? Правда? И Оле спасибо, и Ляле. Это невероятно, потрясающе, необъяснимо, фантастика. — Отставил икону в сторону. Стал смотреть на свои руки, ногти — все тело, как будто впервые в жизни его увидел. Гладил волосы. Рана на руке, нанесенная Владленой, болела, и через наложенный бинт проступали капли крови. Но ему было все равно! Абсолютно, совершенно все равно.

Ляля дала ему одежду и заглянула в холодильник.

— Не густо. Только картошка? Может, в магаз?

— Нет, только не в магаз. Сейчас я хочу находиться здесь. С тобой. Кушать и выпивать. Давай приготовим из того, что есть.

Сварили картошки, еще брынзу и зелень нашли на полочке. Марку казалось, что вчерашний день, и вечер, и даже ночь были давно, в прошлой жизни. Сели. Лара-Ляля выдохнула:

— Марк, мне надо с тобой поговорить. Я кое-что видела там, в лесу. Я хочу тебе помочь.

Марк немного помолчал, наклонив голову и разглядывая содержимое рюмки, потом поднял взгляд:

— Ты уже мне помогла, очень. Спасибо тебе. — Он накрыл ладонью ее пальцы.

Между ними потек то медленной рекой, то бурным потоком очень долгий разговор, пропитанный поразительным взаимопониманием. Лара сделала ему новую повязку, там же, на кухне. Солнце ушло освещать другую часть сада, тени меняли свое направление, на столе плавилась свеча, опустела бутылка коньяка, они нашли остатки вина, чай дымился в чашках, таяло в банке старое варенье, и уже невозможно стало бороться со сном.

— Воздух, наверное, сейчас прекрасен. Давай немножечко постоим на веранде — и спать.

Встали у перил, Марк закурил сигару. Оба молчали и думали о том, как они лягут спать.

— Холодновато, пойду накину куртку. — Ляля развернулась, и слова застряли в горле. — Марк, что это? Откуда? — еле выдавила она из себя.

У двери на большом проржавевшем крючке, прибитом еще Ольгиным дедом для мокрых плащей и зонтов, болталась бумага, кривые буквы на ней предупреждали: «Лучше молчи, а то сдохнешь».

* * *

Как началась эта зависимость, эта любовь к единственному созданию на земле; созданию, которое несло себя всю жизнь, как хрустальную вазу, ему было трудно описать. Марк все время вспоминал тот весенний день: было уже тепло, и трава выросла, и справляли какой-то праздник — то ли майские, то ли Пасху. Скорее 9 Мая, потому что пели «Катюшу», и Оля руки в боки пританцовывала перед их крыльцом. А потом они гуляли в березовой роще, начинающейся сразу за их дачными участками. Им было лет по восемь, может, чуть больше. Тогда еще родители были вместе, и отец иронично подтрунивал над тем, что сын предпочитает стайке местных мальчишек компанию необычной девочки. И в конце учебного года Марк всегда предвкушал веселое лето, когда они окончательно переберутся на дачу. Оля обладала взрослым умом и все понимала, а главное, была не суетливой, а плавной и медлительной, ему казалось, что мечтает она о чем-то очень важном. Мальчишеских компаний ему хватало в школе, все они были драчливыми и незрелыми. С ними нельзя было поговорить о душе камня, о жизни травы. С Олей они разговаривали с березами, общались с облаками и тропинками. В тот день, пока родители-соседи справляли объединенной группой взрослый праздник, они пошли в рощу, чтобы проверить оставленные зимовать без них два смешных корявых пенька на ближней полянке. Рощица была длинной, если пройти ее насквозь, окажешься на большаке, ведущем в ближнюю деревню, где родители покупали молоко и где стояло маленькое сельпо. В нем продавали вкусные обсыпанные пудрой карамельки-подушечки, которых в городе не было.

Пеньки они нашли в порядке, уселись на холодные и мокрые «стулья», он лицом к дачам, которые были видны из-за полуголых, едва покрытых молодыми зелеными листочками ветвей, Ольга лицом к большаку. Он стал рассказывать ей какие-то сказки, которые недавно прочитал. И когда дошел до оборотней, стал прыгать с пенька и кувыркаться в прошлогодних листьях, показывая ей, как можно в него превратиться. Оля смеялась и с удовольствием комментировала представление.

В это время с большака к ним приближалось странное существо. Из-под рваного, засаленного до блеска ватника виднелась надетая на голое тело линялая мужская майка; мужские брюки огромного размера затянуты ремнем и вправлены в большие резиновые сапоги, которые, будучи велики на несколько размеров, чавкали и шлепали, прилипая и отрываясь от сырой земли.

Женщина приблизилась к Оле, и той ничего не оставалось, как поздороваться, а увлеченный Маркуша все кувыркался в траве.

— Вишь, как перекидывается, змей некрещеный. — Пришедшая неожиданно отвела грязные путаные волосы от лица, показав яркий болезненный румянец и неожиданно молодые серьезные глаза, и плюнула в его сторону.

Марк кувырнулся прямо к ней под ноги.

— Кыш, нечистый! Чур тебя!

Злой взгляд заморозил мальчика. Он так и остался сидеть, слушая удаляющееся бормотание:

— Оборотень, оборотень…

Марк поднял шапку и притихший подошел к подружке. Она смотрела вслед безумной девушке.

— Кто это?

— Не знаю, наверное, из деревни. — Оля заметила, как Марк погрустнел. — Знаешь, а я тоже хочу покувыркаться. Ты в кого превращаешься?

— В волка!

— А я в лисичку!

Она начала прыгать через пеньки, как показал он.

— Я лисичка!

— И волк сейчас тебя съест.

Они бегали по поляне, а потом незаметно переместились к довольно крутому спуску к пруду. В какой-то момент девочка споткнулась, покатилась вниз, ударилась головой о большое дерево и замерла.

Он ее звал, потом подбежал, Оля не шевелилась. Испуганный, он понесся домой и позвал маму.

У Оли был перелом ключицы, сильное сотрясение мозга и небольшая рана на щеке от оставленной кем-то бутылки.

Когда они в тот вечер вернулись домой, девочка еще не пришла в сознание. К вечеру у него поднялся жар. В бреду он слышал: — Оборотень, чур тебя…

Она долго лежала в больнице, и на протяжении этого времени все, кому не лень, укоряли его, считая виноватым в случившейся беде, и пугали, что произошедшее может оказать влияние на Олину дальнейшую жизнь и даже сделать ее инвалидом.

* * *

За окном проносились заборы с граффити, облезлые пятиэтажки, потом низкие деревянные домики, почти облетевшие перелески и откосы с пожухлой травой. Коля смотрел в мутное окно электрички, на котором мелкий дождь с другой стороны оставлял маленькие капли. Они быстро сбивались ветром и размазывались дрожащими прозрачными змейками по стеклу. Одну руку он периодически запускал в карман и нащупывал пальцами твердую гладкую поверхность — удовлетворенно думал: на месте — и улыбался. Вещь, лежавшая в кармане его жилетки, должна выступить последним козырем и дать ему свободу. Когда она появилась у него, ему стало страшно, он даже боялся спать с ней один на один в темной квартире, мысли о ней и о том, что ему предстоит сделать, внушали Коле одновременно страх и радостно-волнительный трепет.

Невероятное произошло той ночью, когда он, выпив лишнего от переживаний за свое будущее, поехал с разборками на дачу. Внутри все кипело: вшивый адвокатишка все у них забрал, разрушил их планы, мать упек в психушку. Боже, как он его ненавидел. Богатый ублюдок, зачем ему понадобились эти крохи? Их крохи! Коля в этом даже не сомневался. Они с матерью так старались! На вокзале, пока он ждал электричку, к выпитой дома на нервяке водке добавил еще пива, взял с собой в вагон. Через темный лес идти было немного стремно, однако полная луна освещала тропинку, и по дороге ему не встретилось ни души. На подходе к дому он почувствовал подступающую дурноту. Стал ковыряться с калиткой, потом решил забраться через забор по дереву. Он прошел пару метров, и его одолел приступ рвоты, все-таки не привык он столько пить, а когда протошнился, увидел, что в глубине сада одна за другой загораются свечи. Коля замер, осторожно припал к щели между досками забора и различил за почти облетевшими деревьями фигуру в белом длинном балахоне:

— Вот те раз, никак наш друг Марк Анатольевич. Пробраться бы туда незаметно.

Он вдруг осознал, что на участках стоит небывалая тишина, не колыхалась ни одна веточка, не издавала звуков ни одна птица, одинокое окно светилось только в крайнем на улице доме. Была глубокая осень, и народ особенно не стремился в свои загородные владения, тем более по будням. На соседнем участке летом жила древняя старушка профессорша. Забор у нее был совсем низкий, прикрываемый «живой изгородью», а входом служили воротца из рабицы, которые можно запросто перемахнуть. Коля, стараясь не издавать ни одного звука, останавливаясь после каждого шага, буквально на цыпочках добрался до дома старушки, застыл, когда пару раз скрипнули качнувшиеся проржавевшие створки, отгибал и придерживал каждую веточку, пока продвигался к Ольгиному забору. Здесь он выбрал щель поудобней и пошире. И тут готов был стоять не шелохнувшись, как стойкий оловянный солдатик, лишь бы никого не спугнуть.

«Так вот он какой, наш адвокат. Сектант, колдун или просто псих? — Коля не понимал сути происходящего, как и слов самой молитвы. — Вроде икону держит, но что на ней, непонятно».

Марк все ходил и ходил вокруг колодца, Коля, сначала сильно взбодрившийся от увиденного, заскучал и от монотонного звучания молитвы чуть не упал, на секунду провалившись в сон. Потряс головой. «Вот бы его заснять. Жаль, телефон у меня говенный». Но все же достал аппарат и направил окошечко фотокамеры в щель. Запись получилась размытой, черной с оранжевыми проплешинами. Фигура в белом, похожая на привидение, проплыла мимо, завершая очередной круг. «Дешевка!»

Стоять уже не было никаких сил, да и холодновато стало. Коля готовился приткнуться тут же на землю, но вдруг адвокат остановил свою пластинку и стал ковыряться под яблоней. А потом лег и замер. Парень выбрался из укрытия и решил сделать последний рывок. А после проберется в дом, запрется у матери в комнате и ляжет спать. Перелез по старинке через забор и подкрался к Марку. Под ногами хрустела изморозь. Он подошел к нему совсем близко. Тот спал. Лежал перед Колей совершенно беззащитный. Взять ножик, пырнуть, а потом вложить ему в руку. Ненормальный, сразу ясно. Опасно, могут найти. Вот если бы мамашка… Она бы сдюжила, голова у нее, похоже, реально повернулась. А что, совершил ритуальчик и закололся. Принес себя в жертву. Кому только вот? Он увидел икону и хотел нагнуться посмотреть, но в этот момент Марк приоткрыл глаза, Коля испугался и поспешил ретироваться.

Он вышел на станции, дождь усилился. Коля прибавил шагу.

Из-за забора увидел открытое окно и крикнул:

— Эй! Есть кто?

Марк открыл калитку довольно быстро. Выглядел он хорошо и бодро.

— А, ты. Что тебе нужно?

— Разговор есть.

— Ну проходи, только быстрее, у меня дела.

Парень сел на кухне. Рука в кармане. Марк стоял, всем видом выражая нетерпение.

— В общем, это… Короче… Я тут кое-что видел позапрошлой ночью. И видеозапись есть.

Марк немного напрягся и глянул вопросительно, мол, продолжай.

— Ну ты выбирай, или к мамаше отправишься, или оставь наследство. Если вопрос решается не в мою пользу, я иду куда следует, рассказываю и, что немаловажно, показываю, как ты тут хороводил. Ну, и придумаю что-нибудь пострашнее, как на меня кидался и маму мою, пожилую женщину, до психушки своими штучками довел. А она все подтвердит, можешь не сомневаться. Поцарапаю себе что-нибудь. Скажу, что у тебя секта, про всякие жертвоприношения наплету. У меня фантазия богатая.

Марк подошел к нему и, больно сжав его руку, стал выталкивать Колю из-за стола:

— Слышь ты, фантазер, а не пойти бы тебе на хрен? Давай, давай, выматывайся, и чтобы духу твоего здесь не было.

— Э! Э, дядя Марк, нельзя ли поосторожнее. — Коля выдернул плечо и победоносно и мерзко улыбнулся: — Посмотрим, что ты на это скажешь. — И, достав руку из кармана, поставил на стол деревянного осинового волчонка с перекошенной пастью.

— Я не понял, это что? — Хотя внутренне Марка передернуло, но лицо его ничего не выражало. Он научился виртуозно играть за все эти долгие годы. — Ты занялся деревянными поделками? — Он взял волчонка и с ухмылкой осмотрел его со всех сторон. — Оригинально. Довольно коряво, но для начала сойдет. Все лучше, чем клянчить чужие деньги.

— Что-о-о? Я??! Это вообще-то твоя поделка, и у меня есть видеосъемка. — Последние несколько слов прозвучали совсем неуверенно, и Марк понял, что парень дезориентирован.

— Слушай, вали отсюда. Что-то ты меня уже достал. Или тебя выволочь из дома за ухо, как нашкодившего щенка?

Если бы у Коли вместо деревянного волчонка в кармане лежал нож, он бы убил Марка в эту же минуту, не раздумывая. Ненависть переполняла его, клокотала огненной лавой, поджигала мозг.

— Чего ты сидишь? Плохо слышал, что я сказал?

— Ты еще пожалеешь. — Коля встал и хотел взять волчонка, но Марк вышиб фигурку у него из рук сильным ударом, и та полетела на пол.

— Пошел вон!

Его отвлек телефонный звонок. Посмотрев на определившийся номер, Марк взял трубку. Коля встал за дверью.

— Да, Ляль, хорошо. Приезжай, только завтра днем. Сегодня уже темно. А хочешь, я за тобой заеду? — Он продолжал называть Лару кошачьим именем по привычке. — А! Ну да, в любом случае завтра. Я и забыл про институт. Только давай не поздно.

Они продолжили болтать, а когда Марк закончил и вышел из кухни, ни в доме, ни во дворе Коли уже не было.

* * *

— Светк, чего-то с сигнализацией. — Мама, копошась в сумке в поисках ключей и сдувая длинную белую челку с загорелого лба, увидела, что маленькая лампочка над квартирой не светится, как обычно, красным. — Странно.

— Да ладно, мам, хорош параноить. Можешь побыстрей уже. Давай я сама достану. — Светка устала, хотела в душ и есть.

— Свет, не рычи на мать. Тамар Геннадьна, может, чем-то помочь?

— Гаврюш, а у тебя не рядом? Черт, вот они.

Вторая — внутренняя — дверь оказалась незапертой. Тамар Геннадиевна приоткрыла ее и обомлела. В распахнутом шкафу-купе болтались пара ветровочек и старое, хоть и дорогое, простого вида Светино пальто. Тамара обернулась к Свете:

— Полицию вызывай!

— А как ее вызывать? — Светка круглыми глазами посмотрела на Гавра и разрыдалась.

— Прекращай реветь, соберись. — Он уже набирал 02. — Свет, адрес, адрес точный давай.

Тамара Геннадиевна причитала у себя в комнате, размазывая по лицу тушь.

— Света, все драгоценности, все!!! Хорошо, что денег не было. Говорила же, надо на пульт ставить! — заорала она вдруг на дочку.

— Мам, я-то в чем виновата? Я, что ли, этим пультом должна была заниматься?

— Ну, конечно, я. Все я.

— Храните деньги в сберегательной кассе, — попытался снять напряжение Гавр, но тут же удостоился гневных взглядов с двух сторон.

Через некоторое время приехала полиция. Оказалось, что пропали не только шубы, дубленки, драгоценности, но и кое-что из техники, в том числе Светкин розовый айпад и прочие приборы, а также бронзовая пепельница.

— Съездили на курорт, — теперь уже острила мама.

Полицейские долго ходили, занимаясь своими непонятными делами, потом всех троих допросили, предупредив, что пришлют повестки.

Тамара Геннадиевна в совершенном шоке прибиралась в гостиной. Гавр с Светкой сидели в ее комнате на диване и взирали на выпотрошенные шкатулки на полу.

— Даже браслетик с мишками забрали. Он же вообще ничего не стоит. — Светка снова принялась плакать, собирая вещи с пола.

— Зай, я пойду, ладно? Мои должны приехать, а у меня конь не валялся.

— А как же я? Кто-то может опять влезть к нам в квартиру.

— Свет, они обычно по второму разу не лезут. Выпей чего-нибудь и поспи.

— Тебе легко говорить. — Она отвернулась к стене и надула губы.

— Свет, не обижайся. Ну, правда…

— Ты ведь меня со своей мамой познакомишь? — Она обняла его и заглянула в глаза.

— Познакомлю, обязательно, сказал же. Ну я пойду?

— Давай.

Он вошел в дом и стал ждать звонка.

Когда вымогатели позвонили ему перед запланированным отъездом в дом отдыха и предупредили, что неделя заканчивается, план созрел мгновенно. И как он сразу не догадался? Пусть грабанут Светку и зачтут взятое как часть его долга. Там есть чем поживиться, сумма будет значительно больше его долга, что компенсирует их труды. У него есть ключи, и он знает, как сигнализацию снимать. В общем, что называется, и рыбку съесть, и кофием не подавиться. Те обдумали и перезвонили:

— Жди скоро, но смотри, если нас подставишь, тебе кабздец.

Встретились у него. Похоже, те же самые парни, что его били, хоть тогда он и не видел их лиц, но сейчас нутром почуял: те. Даже шифроваться перестали, решили: совсем он у них на крючке. Заходят, как к себе домой. Он нарисовал план Светкиной квартиры, рассказал, где что и в чем лежит, примерно перечислил ценное имущество (сам не раз присматривался) и отдал ключи.

— Обделался ты, парень, не на шутку. Видать, реально баблосов нет. Так если нет баблосов, не хрен и в рулетку соваться, — резюмировал, покручивая на пальце брелок «Prada», подаренный Светкой, крепенький браток с татуировкой на затылке в виде штрих-кода. Заржал и хлопнул дверью.

Они позвонили далеко за полночь. Гавр уже заснул прямо в кресле у телефона с пепельницей, полной бычков.

— Ну что, обманул ты нас? Бабла мы там не нашли. Одни цацки да шмотье. Но мы добрые. Посовещались и решили, что барахло, на которое ты нас навел, тянет еще на неделю отсрочки. Но дальше все.

Его словно обдало кипятком:

— Стойте, стойте, как же… — Гавр вскочил и продолжал сбивчиво бормотать в трубку неуверенные просьбы, пытаясь восстановить справедливость, но его никто не слушал. — Что же делать? Что делать-то, блин?! — Он швырнул трубку на пол и долбанул по столику так, что пепельница подпрыгнула и выплюнула из себя пепел и несколько окурков. По белой салфетке размазалось серое пятно. Видимо, осталось только замочить одну не в меру зарвавшуюся суку… Пора завязывать с этой дурой Светкой и найти себе телочку побогаче. Никакого толка от нее нет.

* * *

На станцию Марк пришел раньше назначенного часа, дома отчего-то не сиделось, и ходил по перрону взад-вперед в ожидании электрички. Лялин телефон — он по привычке продолжал называть ее так — отвечал, что абонент недоступен. «Ну, ничего, — пытаясь успокоить сам себя, думал Марк. — Разрядился, наверное. Мы же договорились. Сейчас приедет».

Она здорово подстриглась и покрасилась — улыбнулся он. — Совсем не похожа теперь на Ольгину черную кошку, но ей очень идет. А может, и не была похожа в ту ночь, когда он достал ее из колодца. Наверное, в прошлом его состоянии любая девушка с черными волосами и зелеными глазами, да вдобавок появившаяся из-под земли, не могла вызвать иной ассоциации. Марк чувствовал себя почти свободным после изнурительной и спасительной ночи. Ляля поставила завершающую точку в его психологической зависимости, облив его водой из ведра. И то, что она выглядела при этом совершенно по-другому, казалось ему очень хорошим знаком. Какая она молодец! Просто миссис Марпл. Ему никогда не доводилось раньше встречать таких прекрасных девушек. Ольга не в счет, она другая. Марк подумал, что, очевидно, во взрослой уже жизни его продолжало держать рядом с Ольгой чувство вины за тот случай в детстве. Детские и юношеские чувства переросли в странную привязанность. Не встречалось достойной женщины, возможно, еще и потому, что он ее и не искал. Ему были удобны отношения без обязательств. Боялся влюбиться, никого не хотел впускать в свой мир, и чувства к Ольге стали своеобразным защитным щитом, — вроде у него существовал объект возвышенной любви, и поэтому ему не было дела до остальных. Нынешнее же ощущение свободы и от Ольги, и от своей болезни подарило ему надежду на счастье с любимым человеком. И вот сейчас представился шанс, который глупо упускать из-за копошащихся еще в нем страхов. Он пока не привык к своему новому состоянию и иногда боялся, что в один ужасный момент все вернется. Логика говорила ему, что невозможно вот так за одну ночь избавиться от груза, который он пронес через всю жизнь. Но он заставлял ее молчать.

Темную сырую взвесь размыли желтые огни поезда вдали. Марк пошел к первому вагону, у которого они договорились встретиться. Ему жутко хотелось обнять Лялю. Но электричка ушла, и через несколько минут на платформе не осталось ни одного человека. Ляля не приехала.

Он на всякий случай еще раз набрал ее номер. Недоступен. Подошел к расписанию — следующая через сорок минут. Подождет, мало ли что. Она ведь сказала, что задержится, а он, дурак, даже не спросил почему. Может, опоздала. Марк сел на лавочку. Подстраховываясь перилами, по лестнице с трудом взобралась здешняя знаменитость — алкашка Зинка. Она жила у станции, и ее покосившаяся хибара служила пристанищем для местного андеграунда. По метрике ей насчитывалось лет тридцать пять, но выглядела она на уверенный полтинничек. На ее достаточно молодой возраст намекал большой плакат из «Пиратов Карибского моря» на всегда гостеприимно открытой двери ее домика, заботливо укрытый от природных катаклизмов полиэтиленом, приколотым кнопками.

Она оглядела платформу и нацелилась на Марка:

— Здрасьте, здрасьте, здрасьте, — игриво заворковала она, пританцовывая и стреляя заплывшими глазками. — Не поможете девушке на водочку? — Плюхнулась рядом. — Устала.

— Не вижу уважительной причины.

— Ну как? Выпить хочется. По-моему, это очень уважительно.

— Не аргумент. — Зинка немного отвлекла его от тревожных мыслей, и он намеренно завязал разговор.

— Ну-у-у… А! Вспомнила! Местная наша кликушка упокоилась недавно. Все рады, конечно. Больно страшная была. Но все же человек, и без родственников, надо бы ее помянуть, — чувствуя, что за деньги придется побороться, тут же нашлась Зинка.

— Что за кликуша?

— Слушай, я тебе ам… аг… арумент состряпала или нет? Уважительный, между прочим. Не томи уже.

— Расскажешь, получишь деньги.

— Вот зануда, блин! Ну жила у нас тут одна в лесу, Лидка помешанная. Временами вроде ничего, местные даже ходили к ней за травами всякими, на предмет подлечиться. А потом будто бес в нее вселялся. Шарилась по лесу, по кладбищу, на всех кидалась, грозила судом Божьим, — Зинка возвела глаза к небу и перекрестилась, — ну, и вообще. Толян, грузчик в сельпо, — шмара его Нинка к трактористу ушла из соседней деревни, и он запил по-серьезному, прям в штопор ушел, ох бедокурил тут, — в одно печальное утро проспался и пошел к ней, а она возьми да и всели беса в себя. Что было, он не рассказывает, но говорит, очень страшно, и пить бросил. — Зинка плюнула через левое плечо, постучала по лавочке: вот уж не дай бог, напасть так напасть! — Веришь, нет, он на сухом кайфе теперь. Нинка вернулась, да… Ну что, дашь денег?

— Подожди, подожди, сказал же, дам… А как бабка выглядела?

— Ну, старуха чисто умалишенная. В тряпье, без зубов, и избушка в лесу. Говорят, давно ее деда крестьяне кольями забили у нее маленькой на глазах, якобы он в волка по ночам превращался и кур у них воровал. Видно, повлияло на мозжечок-та! — Она снова постучала по лавке, опять плюнула через плечо и выложила последний козырь: — Проклянуть могла. Вот!

Марк достал кошелек, протянул сто рублей.

— Маловато! — На его удивленный взгляд она пояснила: — Щас уже не продают, ночью-то, а из-под полы втридорога. — Он дал еще, и Зинка, покачивая бедрами, удалилась, за ней вслед нестройно поплыло: — Проспект осенний забит был людьми, и было всем не до нашей любви… — Пела Зина с душой.

Марк встряхнулся, он не мог поверить в услышанное. Почему же раньше ему не удалось сложить все в единую картину. Старуха, встретившаяся ему в лесу и оставившая ощущение того, что он ее где-то видел, и та, про кого рассказала Ляля, была той ужасной женщиной из детства, закинувшей в него адское зерно, которое под воздействием обстоятельств и его ранимого детского сознания переросло в страшную психологическую болезнь, мучившую его долгие годы. Просто местная юродивая! Марк начал смеяться, и его хохот слился с гудком надвигающейся электрички. Ляля из нее снова не вышла.

Если бы она осталась дома, то наверняка зарядила бы мобильный и позвонила. Может, заночевала у подружки? Но тогда она позвонила бы от нее. Наверное, не помнит наизусть номер, а посмотреть в разрядившемся телефоне не может. Она ведь пропадала уже и в итоге нашлась. И сейчас найдется. Он даже не знает, где она живет, только где учится. А может, Ляля уже на даче? Бывает, разминулись. Нет, посижу еще. Жутко захотелось курить. Вдалеке Зинкино соло дополнил нестройный бэк-вокал. Он снова посмотрел в расписание и направился к дому, из освещенных и распахнутых окон которого раздавались громкие голоса. Стрельнул пару сигарет. Бодрая Зинка пыталась уговорить его разделить их компанию. Но он только глотнул из граненого стакана на крылечке рядом с пиратами и, затянувшись дешевой вонючей папиросой, пошел обратно.

— Да не приедет твоя. Загуляла небось. Иди уже домой. Ты из дачников? — сердобольно посоветовала вслед догадливая Зинка. Но на этот раз Марк разговор не поддержал.

Из последнего состава не вышло ни одного человека. Огни в Зинкином гостеприимном доме погасли, голоса смолки. Марк вернулся на дачу через темный и молчаливый лес. Как он и ожидал, дом был пуст. Он выпил еще и забылся коротким сном прямо в гостиной на диване. А утром ему позвонили и предложили принести в определенное место большую сумму денег:

— И не вздумай навести ментов, тогда твоей крале конец.

* * *

Лара собиралась к Марку сразу после занятий. Она не преследовала каких-то особенных целей. Просто завтра решила не ходить в институт: лекции в среду были скучные и для нее не очень важные. В душе Лара понимала, что это отмазка, на самом деле ей очень хотелось увидеть Марка, еще раз обсудить ситуацию и подумать, что можно сделать. Лара выложила адвокату все, что знала. Но реальными доказательствами никто из них не располагал, а потому все их знания не значили ровным счетом ничего, лишь стали источником нескольких пустых разговоров, в которых они надеялись за что-то зацепиться, только ни крючка, ни ниточки не появлялось.

Во вторник после первого же звонка ее отловила Светка. Лара уже знала, что у нее произошло. Но та рассказала о случившемся скупо и не захотела вдаваться в подробности. Лара сделала определенные выводы, но не стала высказывать вслух. Сейчас подруга, наоборот, вела себя слишком активно:

— Лар, у меня мама сегодня до самого вечера на работе, я боюсь оставаться одна после той истории. Посиди со мной, пожалуйста.

— А в другие дни твоя мама до вечера не будет работать?

— Ларис, ну ты чего? Тебе жалко, что ли? В другие она тоже работает, но мне страшно-то сейчас. Только обчистили квартиру, мне тревожно, понимаешь. Постоянно что-то мерещится. Погода еще такая дурацкая, серая. Скоро уже зима. — Светка посмотрела в окно на почти облетевшие деревья и накрапывающий дождь. — И чего я тебя уговариваю? Не хочешь меня поддержать в беде, не надо. Побуду одна, действительно не маленькая.

— Ну ладно, Свет. Не обижайся. Это я так. Конечно, побуду с тобой. Только мне все равно придется уехать потом.

— Да? Куда? — Подружка оживилась.

— Позвали на одну дачу в гости. — Ларе совсем не хотелось обсуждать эту сторону своей жизни.

— На да-а-ачу?! К кому?

— Ну ты не знаешь, Свет. К знакомым.

— Секретики, значит? Ну ничего, я из тебя их дома выужу. Кстати, клево ты подстриглась! Ладно, мне пару книг надо взять в читалке. — Светкин блондинистый хвост немного поболтался маятником и исчез в конце коридора.

Дома у Светки Лара первым делом залезла в Интернет и посмотрела расписание электричек, потом позвонила Марку сообщить, что задержится, и договориться о встрече на станции. Телефон пискнул. На рисуночке заряд батарейки был совсем слабый.

— Свет, у тебя нет, случайно, для моего телефона подзарядки?

— Неа. По шампусику? — Подруга влезла в домашний халат и достала из холодильника бутылку.

Лара на мгновение встревожилась, но потом подумала, что они с Марком вроде договорились. Еще подумала, что, наверное, выпивать сейчас не совсем правильно, но решила, что от одного бокала шампанского ничего не будет. Да и хотелось как-то расслабиться, едва осязаемое напряжение плавало по гостиной. Разговор, что называется, не клеился.

— А чего ты подстриглась? Нашла кого, признавайся.

— Да нет. Просто надоело.

— Давно пора, так в сто раз лучше. Надо еще добавить светленького… Сейчас, знаешь, такое мелирование модное, когда прядь внизу светлая, а у корней черная.

— Да, может быть…

Помолчали. Выпили еще.

— А Катька Ионова в Берлин уезжает. Представляешь, познакомилась в Интернете с каким-то папиком, и все, едет, — сообщила Светка.

— Да ладно.

— Ага, вот везет некоторым. Ни рожи, ни кожи. У него там дом в каком-то, не помню, вальде и сеть парфюмерных магазинов. Денег — куры не клюют.

— В Грюневальде?

— Вроде того. Один раз она съездила, и уже жениться собираются. А вдруг он какой-нибудь извращенец. Или маньяк? Надо же узнать друг друга сначала. Правда ведь?

— Света, кто бы говорил?

— Слушай, ты чего такая злая-то стала? Чего я такого сказала? Опять намекаешь?

— Да не намекаю я. Ну уезжает, и хорошо.

— Конечно. Умеют некоторые устроиться. Точно говорят — не родись красивой, а родись счастливой. Ты видела, какие у нее ноги кривые?

— Свет, чего ты причитаешь? У тебя же все прекрасно. У Гавра родители в Германии. Тоже, может, уедешь.

— Издеваешься?

— Нисколько. Это же все правда. Да, Свет?

Пообсуждали еще каких-то общих знакомых. На город опускались сумерки. Светка снова налила, выпила и вздохнула.

— Ты представляешь, все вынесли. Все материны побрякушки, и мои тоже. Одежду, технику. Даже айпад.

— Свет, а ты не догадываешься, кто мог это сделать?

Подруга посмотрела на нее подозрительно и раздраженно вздохнула:

— Снова здорово! Следствие идет. Как ты могла вообще на него подумать?

— Почему ты сразу предположила его кандидатуру? Может, я риторически спросила?

— Чего?!!

— Ну в общем, не о ком-то конкретном.

— Блин, как будто я не знаю, кого ты подозреваешь во всех смертных грехах! Нетрудно догадаться.

— Свет, ну ладно, если уж разговор зашел о Гавре, у него ведь были ключи?

— Что ты хочешь этим сказать?!!

— Ничего, просто спрашиваю.

— Ну были, и что?! Опять нарываешься, хочешь, чтобы мы снова поссорились?

— Свет, куда уж дальше? По-моему, мы совсем друг друга перестали понимать. Я вообще не знаю, зачем ты меня позвала. Кажется, у тебя все хорошо.

— Я вообще-то попросила помочь, просто побыть со мной. Или для тебя это недостаточно серьезный повод? Ну вали тогда к своим придурочным готам, если тебе со мной посидеть западло. Боюсь, правда, они тебя назад не возьмут с такой стрижечкой. Хотела стать красивой? Так вот, не получилось. Только и остается, что завидовать да охаивать чужих мужиков.

— Знаешь что, я, пожалуй, поеду.

— Да вали. Ответить-то нечего!

Телефон пискнул три раза и сдох. Ну, ничего страшного. Приедет раньше и дойдет сама. Вышла на вечерней станции. Немного постояла. Да, идти одной через лес будет жутковато. Увидела, что несколько дачников, кто с рюкзаками, кто с хозяйственными сумками, направились в нужную ей сторону, и собралась уже последовать за ними, когда к ней подбежал маленький чумазый мальчик:

— Тетенька, тетенька, у меня котенок забрался куда-то в брошенном магазине. — Он указал пальцем в противоположную от дачи сторону. — Не могу его достать. А там темно и страшно. Помогите мне его спасти.

— А где магазин?

— Да вот тут, прям за станцией.

— Ну пойдем, найдем твоего котенка. Он точно там? Может, уже убежал.

— Да нет, он в щель пролез. Я еле засов открыл, такой тяжелый. Он откуда-то сверху орет. А я зайти боюсь. Там вообще раньше бомжи жили, но их полиция разогнала, и они вроде больше не появлялись. Только воняет теперь очень, — без остановки тараторил пацаненок.

— И куда они делись, эти бомжи?

— Да шут их знает. Мало ли у нас заброшенных домов?

Они прошли мимо откоса, заросшего деревьями, миновали несколько улиц.

— Чего-то далековато. — «Ну ничего, как раз вернусь обратно к тому времени, когда договорилась встретиться с Марком», — успокаивала она себя.

— Да вот уже пришли.

Дачи стояли по ту сторону железной дороги за лесом. На этой стороне жили местные и гастарбайтеры. В основном в покосившихся избах. У затянутого тиной пруда на отшибе стояло заброшенное сельпо. Новое открыли у станции, а с этим еще, видимо, не решили, что делать. Оказалось, оно успело послужить недолгим пристанищем бомжам, а может, они и сейчас там. Приближаться к нему было крайне неприятно, но мальчик шел бойко, рассеивая Ларин страх. Главная входная дверь была закрыта, они прошли к заднему ходу. Тяжелая железная дверь скрипнула и поддалась с трудом.

— Вот там он где-то.

— Кис-кис-кис… — Лара осторожно прошла внутрь. Воняло действительно сильно. Она прислушалась. Тишина. — Кис-кис-кис… Может, он уже убежал? — Она обернулась, но мальчика не увидела. Крепкая рука схватила ее сзади за шею, в нос ударил запах эфира. Последнее, что она запомнила, было лицо в очках и в желтом клоунском парике, склонившееся над ней:

— Это ты?! — успела удивиться она, услышав знакомый голос. Но вслух вопрос не прозвучал, только едва приоткрылись губы.

* * *

Деньги в ячейку на вокзале ему должны принести сегодня. Если возле нее не появляться, то тогда все концы уйдут в воду. Надо послать туда какого-нибудь подставного паренька и в другой день. И теперь, раз все так повернулось, придется отсюда уехать. Он мог сделать это и раньше, но рассчитывал на гребаное наследство. Итак: проследить за хитрожопым адвокатишкой, потом ему позвонить опять же из автомата, узнать код и передать его тем, кому он должен. Бояться в плане уголовки нечего. Если их накроют, они сделают все, чтобы не засветить свои подпольные делишки. Бояться можно только за собственную шкуру. Но чтобы ничего с ним не случилось, надо просто смыться, а Лариска либо окочурится в заброшенном сельпо, либо проспится от таблеток, щедро подмешанных им в воду, и сама выскребется как-нибудь. Только предъявить ему будет нечего.

Он вычислил ее довольно быстро. Сперва сгоряча подумал, что эти отморозки заставили звонить какую-то бабу. Но поразмыслив, решил, что они такими глупостями заниматься не будут, а просто придут в назначенный срок и его прикончат. Лишняя болтовня — не их конек. И голос сразу показался ему смутно знакомым, только измененным. По крайней мере, уж если бы «его парни» и решили так низко пасть и посылать звонить ему какую-то шмару, чтобы усилить эффект запугивания, то она точно не стала бы скрывать свой голос. А тут человек явно хотел остаться неузнанным. И потом, не было сказано ни слова про долг. Фразы казались довольно глупыми, к долгу отношения не имеющими. «Перестань пудрить мозги…» Кому? Им — да, он пытался, но сразу понял, что ничего хорошего из этого не выйдет. Новых попыток не делал и тупо старался добыть денег, пока не наступил день икс. Светке? О да! Светке он пудрил мозги по полной программе, и парился на эту тему только один человек, не имеющий никаких доказательств его обмана…

Потянув за ниточку, он наконец размотал клубок. Осталось только выяснить, что она знает наверняка и что и кому собирается рассказать. Если ей известно многое, то тогда полный конец, как минимум, его репутации, которую он так тщательно создавал и оберегал. Правда, чтобы все разрушить, ей нужны веские доказательства. Их нет. Если только она не ходила за ним с камерой. Не ходила, он бы заметил. Нет у этой сучки ничего, но разговоры все равно пойдут, и от них никуда не деться. Надо ее припугнуть. И тогда он придумал желтый парик. Просто шел по улице и увидел его в витрине магазина. Под предлогом, что ему симпатична Лара, он узнавал у Светки обо всех ее увлечениях и передвижениях (и кивал сочувственно: хорошая девчонка, только несчастная). Пришлось немного последить за ней и самому. Любовь к немецкой группе как раз оттуда. Сцена красивая получилась и наверняка сильно ее напугала, но должного действия не возымела. Дни быстро уплывали и приносили новые неприятные сюрпризы, дело принимало все более опасный для него оборот. Прежние, казалось, такие надежные постановки сорвались. И теперь придется остановить ее и найти денег. Его мысли метались, как загнанные звери по клетке. Почти полностью попав во власть безысходности и страха, Гавр панически пытался сообразить, как реализовать последний проект. Он умный, он главный и не позволит жизни вот так дешево обломать его. Режиссер этого спектакля он, но времени оставалось катастрофически мало. Окончательно пасьянс никак не складывался, но завершать его некогда. Запрет ее где-нибудь, попросит за нее деньги, отдаст этим, а как быть дальше и что делать с ней, решит по ситуации. Потом он следил, отрабатывал детали, искал «локейшн», и вот она лежит на этом загаженном бомжами полу. Осталось только позвонить, назначить сумму и место встречи. Нет, он определенно не дурак. И в этот раз удача не должна его подвести.

Когда Лара пила воду, в которую Гавр намешал снотворного, она имела наглость запугивать его:

— Ты что, не понимаешь, что меня должны были встречать и будут искать?

— Заткнись, дура, — взбешенно ответил он. — Все дерьмо, которое со мной произошло, на твоей совести. Так что придется отработать. Сначала я найду того, кто даст за тебя нужную сумму. Долго думать некогда, пусть это и будет тот, кто собирался тебя встречать. А ты, если не хочешь остаться тут навсегда, дашь мне его телефон, пусть принесет бабки.

* * *

Звонок, вырвавший Марка с утра из короткого и рваного сна, не определился. Незнакомый мужской голос назвал сумму. Марк попросил отсрочки до вечера. Надо, мол, собрать деньги. И рванул в Москву. Ровно в двадцать ноль-ноль этот недоделанный аферист велел положить деньги в ячейку на вокзале.

— Потом я тебе позвоню, узнаю код и тогда, возможно, скажу, где она. И только попробуй обмануть, — командовал он и последнее слово заменил на матерный эквивалент. Звонил из автомата. Явно проложил какую-то ткань, чтобы голос стал неузнаваемым и звучал глухо. Очень-очень умно. Марк издевательски ухмыльнулся. Чувствует себя ушлым и значимым и наверняка, насмотревшись детективных сериалов, решит проследить за ним откуда-нибудь из-за колонны. Только на это и стоит рассчитывать, вряд ли он глуп настолько, чтобы сразу прийти и забрать деньги. Значит, до восьми нужно все успеть. Главное, чтобы с Ларой ничего не случилось. Уже с дороги он стал звонить своим.

В полвосьмого он сидел на вокзале напротив ячеек. Пришла эсэмэска: «Открой сумку, я должен убедиться, что там настоящие деньги». Значит, он где-то рядом. Придурок. Марк незаметно обвел взглядом зал. Сверху нависал балкон. Сможет он увидеть оттуда, что деньги настоящие, или просто берет на понт? Наверное, смотрит в бинокль. Или находится поблизости. Недаром не стал звонить, а прислал сообщение. Народу вокруг достаточно много: снуют грузчики, кричат дети, спят на баулах загорелые таджики, сидят деревенские бабы, перемотанные платками, копошится в мусорке бомж в поисках тары. Времени катастрофически мало. Как только деньги осядут в ячейке, он сольется. Реально увидеть содержимое сумки можно либо сверху, либо находясь в непосредственной близости. Сначала Марк не хотел класть все, но потом подумал, что его план может сорваться и парню удастся-таки незаметно добраться до денег. Не обнаружив всю сумму, он может нанести Ларе вред. Марк не стал рисковать.

До восьми оставалось пятнадцать минут. Он сканировал людей. Что-то в этой отточенной десятилетиями картине вокзальной жизни казалось Марку неестественным, но он никак не мог понять, что именно. Длинная стрелка больших часов на стене дернулась и встала на двенадцати. Марк поднялся и подошел к ячейке. Привалившись к железным ящичкам, сидел бомж, опустив голову на руки. Марк открыл дверцу, не спуская глаз с бомжа. Руки! Ну конечно же. Это тот бомж, что рядом с ним ковырялся в мусорке. Именно от него, как сейчас понял Марк, шел легкий запах парфюма, и руки у него совершенно белые, ухоженные, молодые. Неказистая одежда, хоть и небрежная, была достаточно чистой и не воняла. И силуэт — где, где он его видел? Внезапно его будто током шибануло. Сейчас главное ничем себя не выдать, чтобы его не спугнуть. Марк положил сумку в ячейку. И, сунув туда же телефон, быстро скинул эсэмэску: «Бомж рядом со мной, в вязаной коричневой шапке до бровей». И еще имя и фамилию. Затем закрыл дверцу, набрал код и пошел обратно на лавку, повернувшись спиной к аккуратному бомжу и давая ему возможность незаметно уйти, чтобы позвонить из автомата и узнать код. Однако краем глаза Марк за ним следил. Если сейчас бездарный артист встанет и пойдет к выходу, значит, это тот, кого они ищут. Только бы не упустить. Марк даже не успел дойти до пластиковых кресел, когда спиной почувствовал, что бомж у ящичков вскочил и практически побежал. Теперь главное, чтобы ребята не подвели. Только бы не ошибиться, не навести их на невиновного человека.

— Ну что, лошары, съели?! Я все-таки выкрутился. Ай да молодец! Сейчас узнаю код, и когда наступит срок и тупоголовые братки позвонят, сообщу его им. Пускай подавятся своим баблом. Но сначала надо аккуратненько выудить оттуда пару тыщонок «подъемных». Не сегодня, через пару дней. А может, взять все и смыться? А если найдут? Эти могут. Лучше не рисковать. А вдруг адвокатишка все-таки подложил фальшивки? Да нет, пока я ковырялся в полушаге от него (ха-ха-ха, вот идиот, никакого профессионального чутья), он все пересчитал, вроде нормальные бабки. Эх, надо было больше просить. Может, повторить аттракцион? Не, опасно. Но пока не потрогаю бумажки своими руками, не скажу ему, пожалуй, где Лариска. Она опасна как источник информации… Хотя по-серьезке доказательств у нее никаких нет, но треплется она много. Таблеток в воде я растворил достаточно… Может, она и того… — Он шел быстро, чтобы уйти подальше от вокзала. Позвонить из какого-нибудь переулка.

— Гаврилов Николай? — Человек в штатском быстро показал ему удостоверение и спрятал в карман.

— Какие-то проблемы? — Пунцовая краска, залившая его лицо, проступила сквозь мазки земли, которой он старательно натирал щеки.

— Вы арестованы.

Он попытался вырваться, но сзади, как двое из ларца, непонятно откуда возникших парней скрутили ему руки.

— Эй, я не понял?! Вы что себе позволяете?! За что?! Я буду жаловаться.

— На месте разберемся. Давай, не устраивай тут цирк.

Народ расступился, и вырывающегося Колю затолкали в машину.

Сначала он пытался уйти в полную несознанку. Вел себя, как Кирпич из «Места встречи». Истерил, пытался обвинять Марка. Запутанно твердил о непонятной истории с наследством, сочинял про какие-то ритуалы у колодца и даже грозился предъявить деревянного волчонка. Следователь утомился все это слушать.

После вопроса: «А если у тебя найдут наркотики?» Коля сник, приутих и рассказал, где находится Лара. А после того, как ему в красках обрисовали будущее, слил парней, которым задолжал денег. Договорились, что он в назначенный срок примет звонок и скинет им место и код.

— А если они за мной следят и видели, как меня приняли?

— Вот и проверим, — бескомпромиссно ответил следователь.

Допрос длился долго. Потом Коля сидел в камере совершенно потерянный. Вся злость ушла на первое сопротивление, и ему только осталось, что сокрушаться, как могла сорваться его продуманная (от определения «гениальная» он воздержался) комбинация. Нельзя было терять бдительность и приближаться к Марку. Он и не рассчитывал, что тот совсем дурак и не узнает его. Но маскировка! Почему она не сработала? Он сам себя в зеркале не узнал.

Об ограблении Николай Гаврилов промолчал. Не сольют же братки сами себя, даже если их арестуют только за то, что они берут деньги из ячейки, что им повесят? Нет-нет, эти отмажутся. А если Ларка все расскажет Свете, то тогда и про ограбление менты узнают. Нет, Светка не сдаст. Она уже и тогда могла сказать, что его не было с ними в доме отдыха, но промолчала. И мать ее тоже. Наверное, Светка ее уговорила. Так и сказали, был с нами все выходные. Не хотели геморроя на хвост будущему зятю с родителями-художниками, живущими в Германии. Светкина мать по ходу всегда стеснялась того, что она торгашка, и мечтала породниться с интеллигенцией. Первая заявка на любовь к искусству — репродукция «Последнего дня Помпеи» в гостиной. Именно тогда он придумал свою легенду. В одну минуту. Подробности сочинял на ходу, когда они со Светкой впервые остались на ночь и хорошенько выпили. Эта легенда стала пожизненным VIP-пропуском в ее семью. Интересно, а если бы дело дошло до свадьбы? Его родители погибли бы в автокатастрофе, видимо? Если бы эти сучки его слили, у него было железное алиби — маму положили в психушку, не говорите моей подруге. Проверили — подтвердилось. «Вечером того же дня я, правда, был у этого мудака-адвокатишки. Ну и тот бы тоже подтвердил. Изрядно пришлось бы потрудиться извилинам, прикрывая следующий день. Но не назрела необходимость. Девки сказали, что я был с ними. Хоть я их и не просил. Им-то я по сути сказал правду — пожилую родственницу госпитализировали, надо быть с ней. Светка только разразилась восторженными дифирамбами в мою честь: какой я молодец. Пришлось, правда, порвать задницу на британский флаг, чтобы в понедельник доехать до них на электричке и помочь собрать вещи. Будущий зять, блин, надо держать марку! И кто теперь докажет, что ее квартиру слил я? Ну, не мои парни, это точно.

А может, эта дура Ларка умерла? Только не это… Тогда мне светит пожизненное. А все-таки круто я придумал с этим париком и записочками. Обделалась она жидко тогда. Черт! — Он ударил кулаком по стене и застонал от боли. — Во что я вляпался?! И только из-за того, что недооценил этого ненормального сектанта. Ведь все, что я говорил, правда, а никто не поверил. И ни одного доказательства. Надо мной просто посмеялись».

Николая вновь захлестнула волна ненависти к Марку. Чертов адвокатишка, ему в очередной раз удалось его провести, и, кажется, он победил. Это было невыносимо. Что с ним станет в тюрьме?

Еще один грех числился за Колей. Он даже забыл об этом, столько всего после произошло. А вот сейчас вспомнил, тот вечер перед смертью Ольги, когда ему уже отчаянно понадобились деньги, а эта мымра все жила и жила. Он приехал, думал, она начнет ему жаловаться на здоровье, а Ольга, наоборот, щерилась всеми своими вставными зубами и рассказывала о позитивных прогнозах доктора. Он думал, что сейчас кинется и задушит ее. От злобы мутило голову. Он посидел какое-то время в комнате матери, все обдумал и стал рыться в аптечке с лекарствами. Ага… Вот это, кажется, подойдет. Пусть уже спит и не просыпается. Подозрения вряд ли у кого-то возникнут, она очень плохо себя чувствовала последнее время. Ему пришлось сделать вид, что он уехал, и нарезать круги вокруг дачи, ждать, пока эти бабы угомонятся. Он вспомнил, как, подгоняемый бешенством и невозможностью взять деньги, что лежат так близко, совсем не боялся, но когда вошел и увидел перед собой живого человека, которого надо убить, руки заходили ходуном, на лбу выступила испарина. Он стал глубоко дышать, чтобы успокоиться. Такими руками не то что в вену, в задницу не попадешь. Ему повезло, он колол матери в свое время целый курс, так что хотя бы знает, как это делается. А вдруг ничего не случится? Ну, поспит чуть больше. Нет, нет, такая доза должна повлиять на больное сердце. Времени нет, в любой момент сюда может кто-нибудь войти, это волновало его еще больше.

Ольга лежала с закрытыми глазами, он немного успокоился и взял ее руку. Локтевой сгиб покрывали маленькие точечки, так что одной больше, одной меньше… Она приоткрыла глаза и удивленно молча уставилась на него. Может, не пришла в себя после сна, думает, что это очередное предписание врача. Это же делает он, ее любимый Коленька. Его чуть не стошнило при воспоминании о сюсюканьях, которые вечно обрушивала на него старуха. Она не дергалась, только смотрела. Он ввел лекарство до конца, улыбнулся и протер аккуратненькую дырочку ваткой со спиртом.

— Вот так вот, Ольга Андреевна. Спокойной ночи.

Кажется, никто его не видел. Теперь главное, чтобы подействовало как надо.

Вот еще одно убийство. Но о нем никто не знает, иначе все уже давно бы всплыло. Ну хоть это.

В назначенный срок никто ему не позвонил. Неужели все время следили? Значит, знают, что с ним покончено.

Светка пришла к Ларисе в больницу. Вздохнула, села на краешек кровати:

— Привет. А я вот в институте узнала, пришла. Что случилось с тобой? Я тебе мандарины принесла.

— Спасибо, Свет, — улыбнулась Лара.

— Ты представляешь, Гавра, кажется, в полицию забрали.

— Скорее посадили.

— Ты что, знаешь?! — Света даже привстала.

— Да я тут, можно сказать, по его вине.

— Да ладно! Вот опять ты…

— Помнишь тот вечер, когда ты меня к себе пригласила… Я потом поехала…

По мере ее повествования Светкины глаза становились все шире и шире, потом губы задрожали и из глаз хлынули слезы. Она схватила подругу за руку:

— Ларисочка, дорогая, прости. Это все из-за меня. Это Гавр попросил тебя позвать. Он догадывался, как ты к нему относишься. Я ему немножечко говорила, ну не все, конечно, но в общем… Ну, понимаешь? — Она вытерла хлюпающий нос рукавом. — И он сказал, что не хочет, чтобы мы из-за него ссорились, собирается с тобой поговорить, все разъяснить. Сказал, что ты хорошая подруга и надо просто все обсудить.

— Вот мы все и обсудили, — усмехнулась Лара. — Чуть на тот свет не отправилась.

— Ларочка, ну прости. Прости, пожалуйста. Ты знаешь, он ведь, когда узнал, что ты ушла, сказал, что не сможет ко мне прийти. Но я это тогда не связала между собой. Сейчас понимаю… Он мне позвонил на другой, что ли, день, и мы поругались. В клочья. Ты представляешь, он сказал, что подумал и решил: я ему не подхожу, и он уезжает к родителям в Германию. Я так плакала, так плакала… Ой, ну что я все про себя, прости.

— Да ладно, Свет. Все, кажется, позади. Надо же, к родителям в Германию. Скорее к маменьке в дурку.

— ???

— Свет, мама твоего небожителя — простая домработница. Приехали они откуда-то из Мухосранска. Как они втерлись в доверие к профессорше, я не знаю. Только эта чудная семейка — маменька и сынок — решила заполучить ее наследство. И они очень старались. Я следила за Гавром, когда еще была жива вдова. И видела, как он сделал ей последний укол. Потом, боясь, что он меня заметит, влезла в колодец и сидела там до ночи. А его мама ненормальная кинула на меня кошку. Меня нашел Марк, и пока он ходил за веревкой, чтобы достать меня, я кошку подсадила, и она убежала. А он вытащил меня. Жаль, ничего доказать нельзя.

— Почему ты не рассказала мне про это? Тоже мне подруга.

— Свет, ты меня вообще слушать не хотела. — И Лара посмотрела на нее возмущенно. — Слушай, хватит, а?

— Ну, извини. Лар, а Гавра ведь не было с нами в доме отдыха. Ну, я просто маму попросила, чтобы она подтвердила, что он был. Гавр нам сказал, что ему родственницу надо какую-то навещать, я и подумала, зачем человеку гемор с допросами, доказательствами? И сказала, что он был с нами.

— Ага, тут он почти не соврал. Мамашу он навещал, и не только ее. Я лишь не понимаю, зачем ему так срочно понадобились деньги, что он решил со мной так поступить. Вообще у него все казалось шито-крыто. Ну не сложился обман. Отступи. Марк ведь разрешил им жить в квартире этой Ольги, пока они не устроятся в другом месте. Просто урвать мелкий кусок таком образом — глупо и рискованно… И твоя квартира… Ты все-таки думаешь, что он не причастен?

— Теперь я поверю во все, что угодно.

— Во все не надо. Ты уже поверила в родителей-художников, его бескорыстность и неземную любовь.

— Ты будешь мне всю жизнь это припоминать?! — Светка обиженно отвернулась, но быстро отошла. — Слушай, а почему мамаша-то в дурке? Она правда, что ли, в сумасшедшем доме?

— Ну да. Говорит, кошка к ней приходила все время. А потом на Марка кинулась с ножом. Ее и забрали.

— А если выпустят?

— Конечно, выпустят. Подлечат немножко и выпустят. Попозже. Ну не знаю, она поедет к себе, наверное, на родину. Ближе оттуда ей будет сыночка навещать. А может, и посадят ее за соучастие. Я уверена, она тоже руку к борьбе за наследство приложила. Это он у нас Гавром именовался. А Владлена Коленькой его все время называла.

— Он мне не разрешал его Колей звать. Вот я попала. И как врал, как врал! Не придерешься.

— Свет, если бы ты очки розовые сняла…

— Опять ты за свое.

— Ладно, чего уж действительно прошлое ворошить.

В палату заглянула медсестра:

— Лариса, вам вредно так долго разговаривать. Прощайтесь.

— Уже ухожу. Мирись, мирись, мирись. — Света протянула Ларе мизинец.

— Какая ж ты глупая, — засмеялась Лара, но мизинец дала.

— Когда выйдешь, расскажешь все подробно-подробно. — Она чмокнула Лару в щеку и убежала.

— Как с гуся вода. Ну и хорошо.

* * *

Дешевая плацкарта, боковые места. Почти три дня пути. Надо, чтобы и на еду хватило. И там хотя бы на половину месяца, пока не получит первую зарплату фасовщицы на фабрике. Позвонила подруге, с которой не общалась с тех пор, как уехала. Та помогла. Обещала пристроить в общежитие и нашла какую-никакую работу. Сначала полы мыть там же, на фабрике, предложила, но хоть Владлене в ее ситуации выбирать последнее дело, она умоляла найти ей другое занятие. Может быть, потом, с течением времени, но пока нет… На что она рассчитывала, когда продавала свою квартиру? Что Москва примет их с распростертыми объятиями? Что Коля оправдает ее надежды? А почему она не могла в это верить? Он хорошо учился. И вот, оказалось, играл в казино. И проигрался. Вот почему он так давил на нее, так отчаянно выбивал деньги. На суд она не попала, только свидание разрешили. Сын глядел чертом, раздражался на каждое слово. Она хотела остаться, по возможности быть рядом, но он как отрезал:

— Вали, мать, домой. Тошно тебя видеть. Всю малину обгадила. Будешь ныть тут.

— Ну хоть написать-то тебе можно, сыночек? — В горле защекотал комок. В чем она виновата?

Он втянул разъяренно носом воздух. Владлена поднялась и вышла, не сдерживая слез.

Может, он Ольгу прикончил, ее ненаглядный сыночек? На суде, правда, об этом ничего сказано не было, да и вообще страшно даже подумать. Тьфу-тьфу-тьфу. Казино — одно, убийство — другое. А сама-то хороша, вон как на адвоката кинулась. Ждала его несколько дней, как паук жертву.

Осталась тогда одна в этом пропащем доме. Казалось, что над ним нависла сфера из плотного тумана, дождя и злобы, и никому не пробиться через этот мглистый колпак. Будто рядом нет ни единого человека, и дом с проржавевшим петушком-флюгером на крыше стоит на отшибе далекой заброшенной деревни, где кроме пары полоумных беззубых старух никого не осталось, и машина с хлебом заезжает раз в неделю, и электричество только по праздникам. Электричество, электричество… Владлена сама походила на закоротивший электропровод. Нервы искрили, пощелкивали, постреливали, как оголенные провода под напряжением.

Все разъехались. Она боялась выйти из комнаты, проверяла окна — закрыты ли. Сидела неподвижно на кровати. Ждала кошку. Раны на шее саднили. Хотелось в туалет, и, когда терпеть стало совсем невмоготу, подошла к окну и, слегка приоткрыв занавеску, наблюдала за садом: не шарится ли где эта тварь? Под колпаком сгустились тьма и тишина, верхушки деревьев замерли, будто заколдованные. А листья на ветках были будто из цветного муранового стекла — тронь, и упадут на землю, и расколются вдребезги.

Осень была еще довольно теплой и даже хлюпала коричневой жижей под ногами и облетала влажными листьями. Но это там, по ту сторону сферы. В той деревне, где жили люди, и горели окна, и лаяли собаки, и дым шел из труб. А здесь все застыло театральной декорацией.

Владлена осторожно вышла из комнаты, каркнули воронами несмазанные петли. Никогда, никогда раньше они не кричали так громко. Каждый шаг, каждое прикосновение босой ступни к деревянным доскам отзывалось кошачьим мяуканьем, заставляло настораживаться и прислушиваться. Унижение втирало Владлену в эти стены, страх размазывал ее по полу, предстоящая бедность и ненависть Коленьки замыкали в ней нервы-провода… Черное сучье отродье мерещилось везде. Как чеширский кот, оно плавало в воздухе, висело под потолком, подкрадывалось сзади, выглядывало из-за угла. Эта чертова Ляля! Но Владлена все-таки дошла и облегчилась — в темноте, с закрытой дверью. Не-е-ет! Они ее драными кошками и угрозами не возьмут. Не на ту напали. Мутите Владленочке голову, а не выйдет. Владленочка умная, сильная, хитренькая. Преследовавший ее призрак кошки она усилием воли стала менять в своем воображении на труп адвоката. Только привидится ей Ляля в углу туалета или за спиной на бачке, сразу представляет себе, что это мертвый адвокат, и хохочет заливисто, качаясь грузным телом, от чего старенький унитаз под ней ходит ходуном.

Дошла до кухни, не включая света. Ведь зажги его — и настоящая живая тварь возникнет перед ней, развалившись на кресле или, тьфу-тьфу, сидючи на кухонном столе. Только царапины саднили чуть ниже затылка. Она достала из шкафчика все бутылки, которые там стояли, большую чашку и в свете луны, расплескивая большую часть мимо, сделала себе адскую смесь, которую тут же залпом выпила, потом сделала еще. После достала из ящика кусачки, подошла, пошатываясь, к электрощитку и перекусила все провода. Так вот! Не найдете Владленочку. Потом долго рыдала на диване в гостиной, забывалась, просыпалась с гудящей головой, снова проваливалась в сон, после тошнилась прямо на пол, говорила с Лялей, которая улеглась сверху и неотрывно смотрела в глаза, и нельзя было шевельнуться, иначе кошка вскочит и сдерет кожу со всего лица, и тогда точно Владлена никогда не увидит труп адвоката воочию. Она видела его в тяжелом сне, висевшего в петле с синим лицом, сама ходила по кругу, чеканя шаг, как эсэсовка, и кричала, глядя на него и брызжа слюной: «Повесился, потому что стыдно стало! Повесился, потому что стыдно стало!»

За окном стояла серая мгла — то ли раннее утро, то ли пасмурный день, не различить. Хотела включить телевизор — не работает. Вспомнила, что все провода перерубила кусачками. Когда сумерки сменились темнотой, доползла до кухни — выпить воды. И подумала, что если сейчас придет черная Ляля, она совсем не испугается, а возьмет и придушит ее. Или посадит в мешок и кинет еще раз в колодец — тогда точно не сбежит. Поднялась к себе и легла в постель. Через какое-то время попыталась встать, но ноги подгибались и не слушались, она глотнула воды из кувшина (хорошо, что взяла с собой в комнату) и снова легла. И ей все грезилось, что вот сейчас приоткроется дверь и войдет кошка или адвокат. Войдет и убьет ее, и она ничего не сможет сделать.

Щеки полыхали, как осенняя рябина за окном, одеяло не согревало, вода не остужала, обрывочные мстительные мысли барабанили в голове, больно кусали. «Может, я умираю? — подумала Владлена. — Так даже лучше». И отпустила весь этот мир с его мурановыми листьями, туманными сферами, домиком со ржавым флюгером-петушком, огородиком и садом, выкорчеванными сиренями, тряпками, швабрами, моющими средствами, красными цыпками на руках, умершей Ольгой, Лялей, адвокатом и Коленькой. Как-нибудь сын сам пробьется…

А когда проснулась, уже не понимала — что за день был по календарю. Небо заглядывало в щель между задернутыми шторами синим батистом, и первая мысль посетила Владлену: надо приготовить хороший ужин, Марк придет сегодня, покончу с ним и отпраздную. Весь день чистила и убирала, хотела стереть прошедшие с Ольгиной кончины дни-следы. У Владленочки сегодня Чистый Четверг, ее собственный. Сходила в сельпо, купила копыто, мясо для холодца, водочки. Очень любила бывшая домработница холодец. Бывшая, потому что сегодня все станет ее собственным. Убьет его и кинет в колодец, как падаль. Разрубит на куски — и по пакетам. Она была уверена в этом так же, как в своем имени — Владлена, без каких-либо доказательств и подтверждений.

Как раз все закончила. Сидела на кухне, точила нож… И услышала, как он заходит. Даже не удивилась. Но на секунду, только на одну секундочку, засомневалась: сдюжит ли? Так он, зараза, прямо сразу ее раззадорил, и кошка эта все ходила, ходила кругами, мутила мозг. Но была ли она явью, Владлена уже сомневалась.

Она для Коленьки старалась, так старалась. Чего ему не хватало? Вся без остатка вкладывалась, во всем его поддерживала, почти на преступление пошла. Мысли грустно булькали, перетекали в голове по гашенным медикаментами извилинам. Нервов не задевали, проецировали плавную перманентную тоску.

В Ярославле на станции купила у предприимчивых хозяюшек кусок жареной куры, с утра ни крошки во рту не было, и, не удержалась, приобрела самую дешевую бутылочку пива. Хотя пить ей врачи запретили. Да еще велели отмечаться в районной поликлинике. Позор-то какой. Психованная она теперь получается. А если слух пойдет? Только бы с работы не погнали. Темно за окном, и темно на душе. Когда за окнами поезда уже видны стали только черные очертания деревьев да фонари на пролетающих станциях, Владлена смотрела на свое отражение в стекле. Везде складки, везде — и у губ, и на подбородке, и на лбу. Волосы сальные, забраны в бессменный пучок. Олимпийка до ворота. В ней забрали, ее и выдали при выписке. Ничего нового себе не покупала, все для сыночки. И адвокат привез куртку. В ней в конверте с надписью «расчет» лежали деньги. А так бы пришлось идти к нему на поклон, унижаться, просить хотя бы на билет. Они не виделись, но завхозша сказала. Заботливый, едрить твою мать. Деньги забрала, а в ответ, на всякий случай, оставила в том же конверте адрес свой и записку с просьбой, если возможно, позаботиться о Коле. Да вряд ли адвокат станет ее слушать.

И вот теперь она старая, больная, одинокая собака. Фасовщица на фабрике, общежитие и бесплатный обед по талону. А могла бы быть дачка, огородик. Она уже поверила, все к этому шло. И шут с ним, даже если потом на адвоката переписала Ольга, все равно он и жить разрешил, и квартирой пользоваться. А это же какая экономия. Что ж бес-то так ее попутал? Все ради сыночка. А сыночек этим бесом-то и оказался. Чуть что, недоволен, делается злой, кидается, орет. А для нее хуже нету, сразу такая тоска, такая тоска. Все сделает, лишь бы Николашенька был доволен.

В тот день, когда к ней пришел сын и изложил свой план, Владлена не на шутку перепугалась. Ее Коленька, отличник, активист, — как все это могло прийти ему в голову? Она-то думала, протянут как-нибудь лет пять с ее помощью, он выучится, выйдет в люди, и заживут по-человечески. Но ему хотелось всего и сразу. Думал об этом, искал ходы. И нашел. Профессора, Ольгиного мужа, Григория Юрьевича Гаврилова, по стечению судьбы их однофамильца, приглашали читать лекции в Колином институте. И в один день студентам сообщили, что он умер. Повесили в холле фотографию и сказали, кто хочет, может попрощаться. Написали, где и когда пройдут похороны. Коля и поехал. Народу много было. Среди толпы затесался. Кое-что узнал про профессора, а потом и про Ольгу. И в голове созрел план:

— Мать, у него жена одна осталась. На похоронах плохо ей стало. С сердцем точно проблемы. Долго не протянет. Может, познакомишься, войдешь в доверие. Глядишь, и нам что перепадет. К тому же фамилии одинаковые.

— Господи, сынок, одумайся, что ты такое говоришь?

— Мать, ты что, хочешь всю жизнь по чужим домам подавалкой шарашить? А так, если к ней как следует в доверие втереться, может, она тебя и возьмет. Такая барыня, ты бы видела. Наверняка посуду сама не моет. И дело заодно состряпаешь.

— А может, у нее уже кто есть, если она барыня. И потом я думала, что ты выучишься, женишься, и я буду с внучками нянчиться, а вы с женой работать.

— Хорошо ты распланировала. Молодец! Хочешь, значит, сесть мне на шею. Поедешь на кладбище или нет?

— Коленька, ну я не могу так вот сразу.

— Мать, хорош пожиже разводить. Сорок дней стукнет, поедешь на кладбище, его жена наверняка там будет. Познакомишься, скажешь, мол, дальняя родственница. И дело в шляпе. Она нам все завещает.

— Так, а если она проживет еще двадцать лет?

— Будем действовать по обстоятельствам. Короче, у тебя еще есть месяц морально подготовиться, а я поподробнее попробую все узнать. Такой шанс судьба один раз дает. Если откажешься, я сам что-нибудь замучу. Но тогда на мои деньги не претендуй.

Очень горько было ей после этого разговора. Несколько дней плакала. Все крутила, крутила в голове Колины слова. Обидно-то как: на мои деньги не претендуй. И для кого старалась? Переезд затеяла. Потом вроде стала примиряться. С Колей понемножку план обсуждала. Он смягчился. Даже конфет купил ее любимых как-то, потом торт принес. А что, родные люди, случается, и ругаются. Не может идти все гладко. В конце концов и на кладбище съездила, посмотреть, как там и что. Могилу нашла. Цветы свежие от барыни лежат, все прибрано. И решила Владлена — ничего плохого она не делает. Легенду состряпали. Попробует, а там как получится.

Дальше легче пошло. К счастью, Ольга ей совсем не приглянулась своей мягкотелостью, барскими интеллигентскими манерами, ноющими интонациями, деланым дружелюбием и тошнотворной вежливостью. Своей любовью к кошке. Людям жрать нечего, а она носится с этой скотиной, как с писаной торбой. Да и кошка та зыркает на Владлену злобно так. Ловко она тогда придумала адвокату дерьмо Лялькино подкладывать, когда узнала, что завещание на него пишется. Коленька смеялся: «Ай, мать, малацца!» И за результат похвалил. Самой ей, в общем, неплохо там жилось. Ела и спала вволю, зарплату получала хорошую исправно, сериалы любимые смотрела. И у Коленьки в городе квартира, за которую не надо платить. Ну, бесила ее Ольга, так все же хорошо не бывает. Жила, что называется, дай бог каждому. Так бы и протянули до конца института. А там, глядишь, и сбылись бы Владленины мечты, и все случилось бы по ее. Коленька хороший, это у него просто всплеск был. Переутомился, может, в институте, да подрабатывал еще.

Владлена вздохнула. Это она тогда думала, что подрабатывает, а на самом деле в казино ходил. Да еще и в подпольное. Покрутилась на жесткой полке. Прямо так и легла в одежде, не чистивши зубов, не умывшись. Только сходила в грязный туалет, где рукой страшно к стене прикоснуться, придержаться, чтобы не упасть, стоя ногами на железном стульчаке. Подушка впивалась комьями в голову, в больнице и то помягче была. Как там сейчас ее сынок? Может, он и грустит по ней. А по кому ж еще ему грустить? Она и не знала никого, — ни друзей, завел ли подружку? Всю ее жизнь дача поглотила да ожидание наследства. Хотя спрашивала ведь, когда приезжал, но Коля никогда ничего не рассказывал: работа, институт, дом.

Шло вроде все гладко. А потом смерть Ольги, казалось бы, когда все должно было уже завершиться в их пользу и которой они ждали, но она все же для нее, Владлены, наступила неожиданно, смерть эта. Где, в чем был сбой, Владлена понять не могла. Сама ли Ольга переписала завещание, или адвокатишка намутил, сейчас об этом не узнать. Только все понеслось под откос. И голова Владлены не выдержала напряжения. Одна, осталась одна… — стучали колеса. — Кто теперь позаботится о ней в старости? Увидит ли она когда-нибудь внуков? «Да ладно, хорошо, что еще ноги передвигаю. Привыкну. Я не из нытиков. Сдюжу еще немножечко».

Поезд прибыл на новосибирский вокзал. Еще пришлось добираться на автобусе до городка. Пришла к подруге почти ночью. Замерзшая. В Москве осень стояла теплая, а тут уже почти зима. Устала. Выпили водочки, поговорили, переночевали. А утром она пошла на фабрику. Койку ей выделили в комнате, где жили еще две женщины примерно ее возраста. Кровать да тумбочка, вот теперь ее личные владения. Сменялись один за другим одинаковые дни. Теперь она была фасовщица № 6. Вставала, ела кашу, шла на завод, потом обратно, ужинала, смотрела телевизор и ложилась спать. В воскресенье не знала, куда себя деть, и все же нанялась мыть полы. И постоянно думала про Колю, сочиняла ему письма, но пока написала только одно, в котором было немного слов: «Дорогой Коленька, сыночек. Я устроилась хорошо. Работаю на фабрике. У меня комната в общежитии. Соседки хорошие. Как ты, сынок? Твоя мама». Но так и не решалась отправить. Он просто посмеется над ней. Владлена боялась его злить. Комната в общежитии, хорошие соседки — это все, чего она достойна. Она пыталась отправить письмо каждый день, но так и не смогла опустить его в почтовый ящик. А однажды ей самой принесли извещение. Долго и удивленно вертела его в руках. Надо же. Взяла с собой, положила в карман халата и иногда доставала, разглядывала. Вечером отпросилась у начальницы ненадолго с утра задержаться и отправилась на почту. По извещению она получила денежный перевод.

Марк знал, что Владлена выписывается, и хотел подвезти ей расчет, но пришлось срочно уехать в командировку. Только и успел конверт быстро забросить в больницу, чтобы передали. Да еще теплую куртку. И вот вернулся узнать, чего-как. Уехала. Ну и хорошо. Хорошо. Кажется, конец истории.

— Если вдруг адрес понадобится, по которому она отправилась, у меня он есть. Мы стараемся не выпускать из виду наших больных. И они на месте жительства должны вставать на учет. — Врач удивлялся, почему преуспевающий адвокат, во-первых, не дал ход делу, не писал официального заявления. Во-вторых, всячески помогал тетке, кинувшейся на него с ножом. Не родственница, не близкая знакомая, всего лишь чужая домработница. Ну да не мое это дело, хорошо, что еще кто-то кому-то помогает. А сойти с ума в нашем безумном мире легче легкого. Иногда у самого съезжает крыша. — Да, и Владлена Семеновна вам конверт передала.

— Спасибо. — Марк пробежал бегло записку. — А, вот тут как раз и адрес есть. Только зачем он мне?

«Позаботьтесь о Коле». Да она, видно, сошла с ума. Судя по тому, что ему рассказала Лара, Коля и прикончил несчастную Ольгу. Жаль, доказательств не нашлось, а то загремел бы он по полной. Хорошо, что вскрылись другие делишки. Его место в тюрьме, и защищать он не стал бы Колю ни при каких обстоятельствах хотя бы за то, что тот сделал с Ларой. Когда Марк нашел ее в вонючем сельпо, она почти уже не дышала. После того, как ее забрали на «Скорой» в местную больницу, он перевез Лару в хорошую клинику в Москве. Несколько дней девушку приводили в себя, сказали, повезло, что организм молодой. Да, слишком молодой. Хорошо, что уже исполнилось восемнадцать, а то не видать бы им совместной жизни, как собственных ушей. Маргарита Николаевна в больницу не приехала ни разу. Но зато, когда Лара решила переехать к Марку, бесилась жутко. Чуть ли не в суд на него грозилась подать за совращение малолетних, как только не обзывала. Он, конечно, тоже комплексовал немного, но ему повезло: Лара не хотела ни общаться со своими сверстниками, ни ходить по дискотекам и вечеринкам и лишь иногда встречались со Светкой, которая теперь липла к Ларе сама. Любила сидеть дома и учиться. После ненормальной мамаши (и как только таких в учителя, тем более в завучи, пускают!) хотела, чтобы в доме было тихо и уютно. И вообще отличалась от современных девушек в лучшую сторону. Марк, всю жизнь проживший один, сначала боялся, что другой, хоть и любимый, человек внесет в его жизнь хаос. Но пока только таял от доброты и спокойствия, которые излучала Лара. Вечером бежал домой, чтобы вместе поужинать, и она всегда готовила ему что-нибудь вкусное, хоть он и не просил, а звал пойти куда-нибудь в ресторан.

И еще с ними жила Ляля, которая появилась на даче в тот день, когда он отправил Лару в больницу, а сам заехал туда просто проверить — все ли в порядке. Если бы не Коля, все могло бы быть по-другому. По большому счету Марк считал себя преступником. Да что там «по большому счету», так и есть: завещание-то он подделал. Несмотря на то, что и Владлена попала в него нечестным путем, Ольга его написала по собственной воле. И Марк даже бороться бы за него не стал, если бы не колодец. Хоть и жалко было отдавать Ольгино семейное гнездо каким-то проходимцам, но если уж она так полюбила Владлену, пусть. Уж что-что, а запустение и упадок дома никогда бы не коснулись, она бы все чистила да обихаживала. На этом он бы поставил точку в своих отношениях с Ольгой и этим местом. Но когда Марк узнал про колодец, он вообще ни о чем не думал, кроме как заполучить дачу любыми путями. Марк успокаивал еще себя тем, что это знак, чтобы Ольгин дом не достался самозванцам, совершенно чужим людям. Он дал Ольге лишь чуть больше снотворного, но не опасную дозу. И потом страшно переживал, что эта небольшая доза сыграла роковую роль, наложившись на Ольгино болезненное состояние. Он думал так до тех пор, пока Лара не рассказала ему правду. Испытывая втайне чувство вины, он хотел оставить Владлене квартиру, когда проведет ритуал у колодца и увидит результат, но после рассказа Лары решил, что этому не бывать. Еще он думал, пусть Владлена остается здесь, живет, содержит дом в порядке, ведь он, по сути, лишил ее всего, но все так обернулось, что уже и этот вариант оказался нежизнеспособен. В общем-то, по сути, она несчастная женщина. И, кстати, только благодаря Владлене с ее жаждой к освоению огородных территорий узнал Марк о существовании своего спасения, сровненного с землей и забитого досками колодца среди диких кустов.

Если бы не ее жадный, распущенный сынок, то не увидела бы она больницы, не пришлось бы ехать обратно на родину. Вот так по-серьезному рискнула ради «сыночки» и пролетела. Продала свою квартиру. Жаль ее. Собственно, ради Коли она и пошла на авантюру с Ольгой. И ничего взамен не получила. Не могла Владлена просто так уехать, оставить Коленьку. Скорее всего крепко он ее напоследок обидел. Может, и прогнал.

Марк ехал показывать Ольгину квартиру будущим жильцам и застрял в бесконечной московской пробке. Он не собирался ее сдавать. Но совершенно случайно нашлись желающие. У коллеги приехали родственники и искали квартиру именно в этом районе и именно такой площади. Цену он назначил минимальную и вообще думал: пусть просто так люди живут, но они оказались не бедные, и Марк решил, что будет переводить эти деньги в какой-нибудь фонд. Машины практически стояли. Стремительно темнело. Незаметно подкрадывалась зима. Он думал, что только-только избавился от одной своей тайны, хотя не полностью, конечно, но, по крайней мере, пока с ним не случилось ни одного приступа его редкой болезни. И вот новый груз. Коля в тюрьме, Владлена живет в общежитии на краю света, а он с дачей и квартирой, которые получил обманным путем. Может, и правильно, что все так сложилось. По человеческим законам было бы несправедливо, если бы все досталось мерзкому Коле. Но Владлену жаль. Она боролась за будущее сына как могла. И Марк, конечно, чувствовал себя виноватым в том, что ей в таком возрасте придется горбатиться на фабрике. А что потом? Нищая пенсия? И могут погнать из общежития? Куда она отправится, в дом престарелых? Известно, какая жизнь ее там ждет.

Наконец-то он подъехал к Ольгиному дому. Его уже ждали. Жильцы ходили по квартире, все осматривали, задавали издалека вопросы. Марк же стоял посреди Ольгиной комнаты. Он не приезжал в нее с момента переезда сюда Владлены с Колей. Маразм, просто какой-то паноптикум. Комната, раньше светлая и всегда с цветами в вазе, пропахла сигаретами и пылью. На полу валялось несколько окурков. Нагнувшись собрать их, он увидел торчащую из-под кровати желтую мочалку парика.

— Вот и все, что от тебя осталось, клоун Коля. Пара окурков и искусственный скальп. — Марк снял наволочку с подушки, кинул туда находки. Потом свалил Колину одежду, учебники, сумки на кровать. Как он раньше об этом не подумал? Надо было приехать и разобраться с этим хламом. Он увязал вещи в покрывало плотным узлом. Выкинуть бы это все на ближайшую помойку. Но рука не поднималась. Мало ли что, вдруг понадобятся. На дачу везти не хотелось, чувствовать присутствие Коли рядом с собой, пусть даже и в таком виде, неприятно. На даче они с Ларисой собирались теперь жить и, как просила Оля, ухаживать за могилами.

Вещей, кстати, оказалось не так уж много. Книги он поставил обратно на полку. Ладно уж. Посетители к тому времени все осмотрели. Квартира им понравилась. Договорились, что узел они засунут на антресоли, как и другие вещи, которые будут им мешать. Новые хозяева сразу взяли ключи и заплатили за месяц вперед.

Обратно он доехал быстро. По дороге решил, что завтра утром пойдет в банк и переведет деньги за квартиру Владлене. И будет делать так каждый месяц. Как-никак, а это она нашла колодец. Он вышел из машины, вдохнул морозный воздух. Поздняя осень в этом году была непривычно теплой. И только к вечеру остывала, напоминая о себе запахом прелых листьев и серого дождя. Марк посмотрел на полную луну и, улыбнувшись, помахал ей рукой.