Иоганн Вольфганг Гете

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ДЕСЯТИ ТОМАХ

Том четвертый

ДРАМЫ В ПРОЗЕ

ГЕЦ ФОН БЕРЛИХИНГЕН С ЖЕЛЕЗНОЮ РУКОЮ

Трагедия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Император Максимилиан.

Гец фон Берлихинген.

Елизавета — его жена.

Мария — его сестра.

Карл — его малолетний сын.

Георг — его оруженосец.

Епископ Бамбергский.

Придворные епископа:

Вейслинген

Адельгейда фон

Вальдорф

Либетраут

Аббат фульдский.

Олеарий — доктор обоих прав.

Брат Мартин.

Ганс фон Зельбиц.

Франц фон Зикинген.

Лерзе.

Франц — оруженосец Вейслингена.

Прислужница Адельгейды.

Мецлер, Зиферс, Линк, Коль, Вильд — предводители восставших крестьян.

Придворные дамы и кавалеры бамбергского двора.

Имперские советники.

Ратсманы гейльбронские.

Судьи тайного судилища.

Два нюрнбергских купца.

Макс Штумпф — придворный пфальцграфа.

Неизвестный.

Крестьяне:

Тесть

Жених

Рейтары Берлихингена, Вейслингена, епископа Бамбергского.

Начальники, рыцари, латники имперского войска.

Трактирщик.

Служитель суда.

Граждане гейльбронские.

Городская стража.

Тюремный сторож.

Крестьяне.

Предводитель цыган.

Цыгане, цыганки.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ШВАРЦЕНБЕРГ ВО ФРАНКОНИИ. ТРАКТИР

Мецлер, Зиферс за столом. Два рейтара у огня. Хозяин.

Зиферс. Еще стакан водки, Гензель, да отмерь по-христиански.

Хозяин. Ненасытная твоя утроба!

Мецлер (тихо, Зиферсу). Расскажи-ка еще разок о Берлихингене! Бамбергцы там бесятся, пусть почернеют от злобы.

Зиферс. Бамбергцы? Они здесь зачем?

Мецлер. Вот уже два дня как Вейслинген в замке у господина графа. Они сопровождают его. Не знаю, каким путем он поедет. Они ждут его; он возвратится в Бамберг.

Зиферс. Кто это — Вейслинген?

Мецлер. Правая рука епископа, большой человек, уж он-то Гецу удружит при случае.

Зиферс. Пусть сам держит ухо востро.

Мецлер (тихо). Ну-ка, наддай! (Громко.) А с каких пор Гец снова в ссоре с епископом Бамбергским? Ведь говорили, что они помирились и все улажено?

Зиферс. Да, с попами помиришься! Когда епископ увидел, что ничего не добьется, небось запросил пощады, шелковый стал, и мировая состоялась. А прямодушный Берлихинген во всем ему уступил. Он всегда так, если ему привалит удача.

Мецлер. Сохрани его господь! Справедливый господин!

Зиферс. Теперь скажи-ка, разве это не подло? Они захватывают его оруженосца врасплох. Ну, зато уж и взгреет он их!

Мецлер. Вот досада, что ему не повезло с последней проделкой! Он, должно быть, здорово рассердился.

Зиферс. Сдается мне, его давно ничто так не сердило. Подумай только — ведь все до точности было разведано: когда епископ поедет с вод, сколько при нем будет рейтаров, какой дорогой. Если б не выдали его лихие люди, устроил бы он епископу баню, намылил бы ему голову!

Первый рейтар. Вы чего болтаете о нашем епископе? Драки захотели?

Зиферс. Занимайтесь своим делом! За нашим столом вам делать нечего!

Второй рейтар. А кто вам позволил так непочтительно выражаться о нашем епископе?

Зиферс. Так я еще должен вам отчет давать? Ну и рожи!

Первый рейтар дает ему в ухо.

Мецлер. Бей собаку!

Бросаются друг на друга.

Второй рейтар. А ну, подойди, коли не трус!

Хозяин (разнимает их). Уйметесь вы? Тысяча чертей! Убирайтесь отсюда, если у вас есть из-за чего драться! В заведении моем все должно быть благопристойно и чинно. (Выталкивает рейтаров за дверь.) А вы, ослы, что затеваете?

Мецлер. А ты очень-то не лайся, Гензель, а то по башке схлопочешь. Идем, приятель, насажаем им синяков!

Входят два рейтара Берлихингена.

Первый рейтар. Что здесь творится?

Зиферс. Эй! Здорово, Петер! Фейт, здорово! Откуда?

Второй рейтар. Ты только посмей выдать, кому мы служим!

Зиферс (тихо). Так, значит, и господин ваш Гец недалеко?

Первый рейтар. Заткни глотку! У вас драка?

Зиферс. Вы там на дворе встретили парней? Так это бамбергцы.

Первый рейтар. Они что здесь делают?

Мецлер. Вейслинген там наверху, в замке у господина графа. Они его сопровождают.

Первый рейтар. Вейслинген?

Второй рейтар (тихо). Петер, это — славная находка. (Громко.) А давно он здесь?

Мецлер. Два дня уже. Но сегодня он уедет, — так одни из этих молодцов сказал.

Первый рейтар (тихо). Говорил я тебе, что он здесь! Если б нам посторожить немножко на другой дороге! Идем, Фейт!

Зиферс. Помогите нам сначала вздуть бамбергцев.

Второй рейтар. Вас и так двое. Нам надо идти. Прощайте.

Уходят.

Зиферс. Экая сволочь эти рейтары — без платы шагу не ступят!

Мецлер. Бьюсь об заклад — они что-то затеяли. Кому они служат?

Зиферс. Этого я не смею сказать. Они служат Гецу.

Мецлер. Ах, так! Ну, а теперь покажем тем, на дворе. Идем, — пока у меня есть дубинка, я их вертелов не боюсь.

Зиферс. Вот бы на князей так ударить, ведь семь шкур они с нас дерут!

КОРЧМА В ЛЕСУ

Гец (перед дверью, под липой). Куда девались мои люди? Я должен ходить взад и вперед, чтобы сон не одолел меня. Уже пять дней и пять ночей я в засаде. Да, нелегка достается иному самая малость жизни и свободы. Зато, когда ты будешь в моих руках, Вейслинген, тогда я отведу душу. (Наливает.) Опять пусто! Георг! Пока есть вино и отвага, я смеюсь над властолюбием и кознями князей. Георг! Посылайте вашего любезного Вейслингена к сватьям и братьям, черните меня! Пусть так! Я на страже. Ты ускользнул от меня, епископ! Так пусть же твой милый Вейслинген расплачивается за тебя! Георг! Оглох, что ли, мальчик? Георг! Георг!

Оруженосец (в латах взрослого). Ваша милость!

Гец. Где ты застрял? Спал? Какого черта ты так вырядился? Поди-ка сюда! Наряд пристал тебе. Не стыдись, мальчуган! Ты — молодец! Да, если б они тебе были впору! Это Гансовы латы?

Георг. Он хотел вздремнуть немножко и снял их.

Гец. Он привередливей, чем его господин.

Георг. Не гневайтесь. Я тихонько взял их и надел, потом снял со стены старый отцовский меч, выбежал на луг и обнажил его.

Гец. И стал рубить все кругом? Верно, не поздоровилось кустам и терновнику! Ганс спит?

Георг. Он вскочил на ваш зов и крикнул мне, что вы зовете. Я хотел снять доспех, но услышал, что вы кличете снова и снова.

Гец. Ступай! Снеси ему латы и скажи, что он должен быть наготове, Пусть позаботится о лошадях.

Георг. Я хорошо накормил их и снова взнуздал. Вы можете сесть в седло когда угодно.

Гец. Принеси кувшин вина, дай и Гансу стакан. Скажи ему, чтоб он был бодрым — дело стоит того. Я думаю, мои разведчики вернутся с минуты на минуту.

Георг. Ах, ваша милость!

Гец. Что тебе?

Георг. Мне нельзя с вами?

Гец. В другой раз, Георг. Когда мы будем ловить купцов и забирать обозы.

Георг. В другой раз! Вы всегда так говорите! О, в этот раз, в этот! Я сзади побегу, я в сторонке постою, я буду вам приносить брошенные стрелы.

Гец. В следующий раз, Георг! Тебе надо сначала завести камзол, шишак и дротик.

Георг. Возьмите меня! Если б я был с вами в последний раз, вы не потеряли бы самострела.

Гец. Ты почем знаешь?

Георг. Вы бросили им во врага, один латник поднял его, он и пропал. Видите, я знаю.

Гец. Это тебе мои латники рассказывают?

Георг. Да. Зато когда мы чистим лошадей, я свищу им на все лады и учу их веселым песенкам.

Гец. Ты — молодчина!

Георг. Возьмите меня с собой, чтоб я мог это доказать.

Гец. В следующий раз, даю тебе слово. Ты не вооружен, тебе нельзя в битву. Мужи нужны и будущим временам. Я говорю тебе, мальчик, наступят времена, когда они будут в цене. Князья еще предложат все сокровища свои за человека, которого сейчас ненавидят. Ступай, Георг, отдай Гансу его латы и принеси мне вина.

Георг уходит.

Где это пропадают мои люди? Непонятно! Монах! Этот еще откуда?

Входит брат Мартин.

Добрый вечер, честной отец! Откуда так поздно? Муж священного покоя, вид ваш посрамляет многих рыцарей.

Мартин. Благодарю вас, благородный господин. Я всего-навсего смиренный брат, коль уж речь зашла о звании. В монашестве я зовусь Августином, но при крещении меня нарекли Мартином, и это имя мне милей.

Гец. Вы устали, брат Мартин, и, без сомнения, хотите пить!

Входит оруженосец.

Вот и вино кстати.

Мартин. Я попрошу лишь глоток воды. Я не смею пить вина.

Гец. Таков обет ваш?

Мартин. Нет, господин мои, обеты мои не возбраняют мне пить вино, но поелику вино возбраняет обеты мои, я и не пью вина.

Гец. Что вы под этим разумеете?

Мартин. Благо вам, что вы не понимаете этого. Пища и питье, думаю я, есть жизнь человека.

Гец. Верно!

Мартин. Когда вы поели и выпили, вы как будто бы родились вновь. Вы стали сильней, смелей, искусней в своем деле. Вино веселит сердце человеческое, а веселие есть мать всех добродетелей. Когда человек вкусит вина, все качества его удваиваются. Ему вдвое легче думать, он становится вдвое предприимчивее, вдвое скорее осуществляет задуманное.

Гец. Да, когда я выпью, все это так и бывает.

Мартин. О том и речь. Но мы…

Георг входит с водой.

Гец (Георгу, тихо). Ступай на Дахбахскую дорогу, приложись ухом к земле, — не слышно ли конского топота, — и тотчас возвращайся назад.

Мартин. Но мы, когда поели и выпили, мы становимся прямою противоположностью того, чем нам надлежит быть. Ленивое пищеварение наше настраивает разум наш по желудку, и в расслаблении чрезмерного покоя родятся похоти, легко нас одолевающие.

Гец. Один стакан, брат Мартин, не потревожит ваш сон. Вы много прошли сегодня. (Подносит ему.) За всех воителей!

Мартин. Во имя божье!

Они чокаются.

Я не выношу тунеядцев. И все-таки нельзя сказать, чтоб все монахи были тунеядцами. Они делают, что могут. Я иду от святого Фейта, где ночевал. Настоятель водил меня в сад: воистину полная чаша. Превосходнейший салат! Не капуста, а услада душевная! А цветная капуста и артишоки такие, каких во всей Европе не сыщешь!

Гец. Так, значит, вас это дело не привлекает. (Встает, смотрит, не идет ли мальчик, и возвращается.)

Мартин. Ах, если бы господь создал меня садовником или монастырским собирателем лекарственных трав! Я был бы счастлив. Настоятель мой любит меня — монастырь мой в Эрфурте, в Саксонии, он знает, что я не создан для покоя, и посылает меня всюду, где надо что-нибудь устроить. Я иду к епископу Констанцскому.

Гец. Еще стаканчик! Желаю удачи!

Мартин. Вам того же.

Гец. Что вы так смотрите на меня, брат?

Мартин. Я влюбился в панцирь ваш.

Гец. Он вам нравится? Носить его тяжко и обременительно.

Мартин. А что же не обременительно на сем свете? По мне, самое обременительное — не сметь быть человеком. Бедность, целомудрие и послушание — вот три обета, из которых каждый, взятый в отдельности, кажется наиболее противным природе. Как же невыносимы все они, взятые вместе! И всю жизнь свою безрадостно задыхаются под этим гнетом или под еще более тяжким бременем угрызений совести! О господин мой! Что значат все тягости вашей жизни в сравнении с горестным положением сословия, которое из-за дурно понятого стремления стать ближе к господу отвергает лучшие стремления, какими созидается, растет и созревает человек!

Гец. Если бы обеты ваши не были столь священны, я предложил бы вам надеть доспехи, дал бы коня, и мы б отправились вместе.

Мартин. О, если б господу было угодно даровать плечам моим силу снести тяжесть доспехов и руке моей — мощь, дабы сбить с коня врага! Бедная, слабая рука, ты издавна привыкла носить крест и мирную хоругвь да махать кадилом, тебе ли владеть копьем и мечом? Мой голос, пригодный лишь для «Ave» и «Аллилуйя», был бы для врага глашатаем моей немощи, тогда как ваш заранее побеждает его. Нет, обеты не смогли бы помешать мне вновь вступить в орден, учрежденный создателем моим!

Гец. Счастливого возвращения!

Мартин. Я пью лишь за ваше. Возвращение в мою клетку — всегда несчастие. Когда вы, господин мой, возвращаетесь под кров ваш с сознанием вашей храбрости и силы, их не может победить и сама усталость! Когда вы впервые за долгий срок в безопасности от нападения врага и безоружный простираетесь на ложе и вас одолевает сон, который вам слаще, чем для меня глоток воды после долгой жажды, тогда вы можете говорить о счастье.

Гец. Зато это редко случается.

Мартин (страстно). Но когда случается — это предвкушение небесного блаженства. Вы возвращаетесь, обремененный добычею врагов ваших, и припоминаете: «Этого копье мое сбило с седла ранее, чем он успел выстрелить, того я поверг на землю вместе с конем его», — и вот вы подъезжаете к вашему замку…

Гец. И что же?

Мартин. А жены ваши! (Наливает.) За здравие супруги вашей! (Вытирает глаза.) Ведь она есть у вас?

Гец. Благородная, прекрасная женщина.

Мартин. Счастлив муж добродетельной жены и число дней его сугубое. Я не знаю женщин, хотя женщина была венцом творения!

Гец (про себя). Мне жаль его! Сознание своего звания разрывает ему сердце.

Георг (вбегает). Господин! Я слышу коней — вскачь! Двоих! Это, наверное, они.

Гец. Выведи моего коня. Пусть Ганс сядет в седло. Прощайте, дорогой брат, да сохранит вас господь! Будьте мужественны и терпеливы. Бог не оставит вас.

Мартин. Я хотел бы знать ваше имя.

Гец. Извините меня. Прощайте! (Подает ему левую руку.)

Мартин. Зачем даете вы мне шуйцу? Или я не достоин рыцарской десницы?

Гец. Вы должны были удовольствоваться ею, даже если б были императором. Моя десница, правда, в бою не бесполезна, но к дружескому пожатию она не чувствительна — она слилась воедино с перчаткой, а перчатка, как видите, железная.

Мартин. Так вы — Гец фон Берлихинген! Благодарю тебя, господи, что ты сподобил меня узреть сего мужа, которого ненавидят князья и к которому прибегают все угнетенные! (Берет его правую руку.) Дайте мне эту руку, дайте мне облобызать ее!

Гец. Не надо.

Мартин. Дайте! О мертвое орудие, оживленное надеждой благороднейшего духа на господа, ты драгоценней священных мощей, в коих святая струилася кровь!

Гец надевает шлем и берет копье.

Долгое время жил у нас монах, который посещал вас после того, как при Ландсгуте вы лишились руки. Я никогда не забуду его рассказов о том, сколько вы перестрадали, как тяжело вам было увечье это, мешающее вашему призванию, и как, наконец, прослышали вы об одном человеке, который имел лишь одну руку и все-таки долго был храбрым рейтаром.

Входят два латника. Гец обращается к ним. Они тайно переговариваются.

(Продолжая.) Я никогда не забуду, как он в благороднейшем, чистосердечнейшем уповании на господа сказал: «Если б я имел двенадцать рук, но милость твоя отвратилась бы от меня, на что бы они мне послужили? Теперь же я могу и одною…»

Гец. Значит, в Гослохский лес. (Оборачивается к Мартину.) Прощайте, достойный брат Мартин. (Целует его.)

Мартин. Не забывайте меня, как я вас не забуду.

Гец уходит.

Как сжалось мое сердце, когда я увидел его. Он не промолвил ни слова, но дух мой признал его. Лицезреть великого мужа — душе отрада.

Георг. Вы ночуете у нас, святой отец?

Мартин. Найдется ли мне постель?

Георг. Нет, господин! Я знаю о постелях только понаслышке, в нашей корчме нет ничего, кроме соломы.

Мартин. И на том спасибо! Как тебя зовут?

Георг. Георгом, снятой отец!

Мартин. Георгом! Значит, у тебя храбрый святой.

Георг. Говорят, он был рыцарем, я тоже хочу быть рыцарем.

Мартин. Постой! (Вынимает молитвенник и дает оруженосцу образок.) На́ тебе его. Следуй его примеру, будь храбр и бойся бога. (Уходит.)

Георг. Какой прекрасный белый конь! Вот бы мне такого! И вооружение золотое! А здесь отвратительный дракон. Теперь я стреляю воробьев. Святой Георг! Сделай меня большим и сильным, дай мне копье, доспех и коня — и пусть тогда попробуют сунуться драконы!

ЯКСТГАУЗЕН. ЗАМОК ГЕЦА

Елизавета, Мария, Карл — маленький сын Геца.

Карл. Пожалуйста, милая тетушка, расскажи мне еще раз о добром мальчике. Уж очень это хорошо.

Мария. Лучше ты мне расскажи, плутишка, увидим, внимательно ли ты слушал.

Карл. Чуточку подожди, я думаю. Жил-был однажды… да, жил-был однажды мальчик… и его мать заболела… и вот он пошел…

Мария. Да нет же. И мать ему сказала: «Милый мальчик…»

Карл. «…я больна…»

Мария. «…и не могу выйти…»

Карл. И дала ему денег и сказала: «Поди и купи себе завтрак». Тут пришел нищий…

Мария. Мальчик пошел и встретил по дороге старика, он был… Ну, Карл!

Карл. Он был… старый.

Мария. Ну конечно! Он еле передвигал ноги и сказал: «Милый мальчик…»

Карл. «…подай мне что-нибудь: я ничего не ел ни вчера, ни сегодня». Тут мальчик отдал ему деньги…

Мария. …которые ему дали на завтрак…

Карл. Тогда старик сказал…

Мария. Тогда старик взял мальчика…

Карл. …за руку и сказал… и превратился вдруг в сияющего прекрасного святого и сказал: «Милое дитя…»

Мария. «За твое милосердие награждает тебя через меня матерь божья: тот больной, которого ты коснешься…»

Карл. «…рукою…» Я думаю, это была правая рука.

Мария. Да.

Карл. «…тот тотчас выздоровеет».

Мария. Мальчик побежал домой и от радости не мог слова вымолвить.

Карл. Он бросился матери на шею и заплакал от радости.

Мария. Тут мать воскликнула: «Что со мной?» И вдруг… Ну, Карл!

Карл. И вдруг… и вдруг…

Мария. Вот ты уже и не слушаешь! И вдруг выздоровела. И мальчик врачевал королей и императоров и сделался так богат, что построил большой монастырь.

Елизавета. Не могу понять, где мой господин. Пять дней и пять ночей нет его, а он надеялся быстро покончить со своим делом.

Мария. Меня это уже давно беспокоит. Если б у меня был муж, который вечно подвергает себя опасности, я б умерла в первый же год брака.

Елизавета. Благодарю бога, что он создал меня более твердой.

Карл. А разве отец должен уезжать, если это так опасно?

Мария. Это его добрая воля.

Елизавета. Он должен, милый Карл.

Карл. Почему?

Елизавета. Ты помнишь, зачем он ездил в прошлый раз, когда привез тебе гостинца?

Карл. А теперь он мне привезет что-нибудь?

Елизавета. Ну конечно. Видишь ли, один портной из Штутгарта — меткий стрелок из лука — выиграл первый приз на состязании стрелков в Кельне.

Карл. И много он выиграл?

Елизавета. Сто талеров. А ему не хотели их отдать.

Мария. Ну, разве это не гадко, Карл?

Карл. Гадкие люди.

Елизавета. Тогда портной пришел к твоему отцу и попросил, чтобы он помог ему выручить деньги. Твой отец поехал и захватил двух кельнских купцов и томил их до тех пор, пока они не выдали деньги. Разве ты бы не поехал?

Карл. Нет! Ведь надо проезжать через густой-густой лес, а там цыгане, ведьмы.

Елизавета. Большой парень, а боишься ведьм.

Мария. Ты сделаешь лучше, Карл, если будешь жить в своем замке благочестивым, христианским рыцарем. В своих владениях можно найти достаточно случаев для благотворительности. Во время набегов даже самые честные рыцари творят больше несправедливости, чем правды.

Елизавета. Сестра, ты говоришь, не думая. Дай бог, чтобы и наш мальчик стал с годами храбрее и не напоминал бы Вейслингена, который так вероломно поступает с моим мужем.

Мария. Не будем спорить, Елизавета. Мой брат очень раздражен, и ты тоже. В этом деле я только зритель и потому могу судить беспристрастнее.

Елизавета. Ему нет оправдания.

Мария. То, что я о нем слышала, расположило меня в его пользу. Да разве муж твой не рассказывал о нем сам столько хорошего? Как счастливо протекала их юность, когда оба они были пажами маркграфа!

Елизавета. Пусть так. По сказки мне, что может быть хорошего в человеке, который преследует своего лучшего, вернейшего друга, продает услуги свои врагам моего мужа и лживыми, искажающими дело наветами старается привлечь на свою сторону нашего доброго императора, который всегда был к нам так милостив!

Карл. Отец! Отец! Дозорный на башне трубит песенку: «Гей, да отпирай ворота!»

Елизавета. Он вернулся с добычей.

Входит рейтар.

Рейтар. Мы с охоты. Мы с добычей! Здравствуйте, благородные дамы!

Елизавета. Вейслинген захвачен?

Рейтар. Захвачен. И с ним три рейтара.

Елизавета. Как вышло, что вы так замешкались?

Рейтар. Мы подстерегали его между Нюрнбергом и Бамбергом. Он все не ехал, а мы знали, что он в пути. Наконец мы выследили его — он проехал стороной и сидел себе спокойно у графа в Шварценберге.

Елизавета. Они б и его хотели сделать врагом моего мужа.

Рейтар. Я тотчас донес об этом господину. На коней! И мы помчались в Гослохский лес. Тут так странно вышло: скачем мы ночью через лес и видим — пастух пасет свое стадо. Вдруг, откуда ни возьмись, пять волков, да как примутся за овцу. Тогда господин наш засмеялся и сказал: «Это к добру, дорогие товарищи. Всем удача, и нам удача!» И мы обрадовались хорошей примете. В это время выезжает Вейслинген с четырьмя рейтарами.

Мария. Сердце мое трепещет.

Рейтар. Я и товарищ мой по приказанию господина прижались к нему так, точно приросли — он не мог ни двинуться, ни шелохнуться, а господин наш и Ганс ударили на рейтаров и захватили их. Один ускользнул.

Елизавета. Любопытно взглянуть на него. Они скоро здесь будут?

Рейтар. Они скачут по долине, через четверть часа будут здесь.

Мария. Он, должно быть, очень подавлен.

Рейтар. Да, смотрит невесело.

Мария. Мне будет больно взглянуть на него.

Елизавета. Ах! Я пойду займусь стряпней. Все вы, верно, проголодались?

Рейтар. Так точно!

Елизавета. Возьми ключ от погреба и принеси лучшего вина. Они его заслужили. (Уходит.)

Карл. Я пойду с тобой, тетя.

Мария. Идем, мальчик.

Уходят.

Рейтар. Ну, этот не в отца, а то пошел бы со мной на конюшню.

Гец. Вейслинген. Рейтары.

Гец (кладет на стол шлем и меч). Расстегните мне латы и подайте камзол. Приятен домашний уют. Ты был прав, брат Мартин. Вы загоняли нас, Вейслинген.

Вейслинген, не отвечая, ходит взад и вперед.

Будьте повеселей! Снимайте доспехи! Где ваше платье? Я надеюсь, что все цело. (Слуге.) Позовите его слуг и развяжите тюки, да смотрите, чтоб ничего не пропало. Я могу сам одолжить и мое платье.

Вейслинген. Оставьте меня, мне все равно.

Гец. Я могу вам дать красивое свежее платье. Правда, оно полотняное. Мне оно стало узко. Я был в нем на свадьбе всемилостивейшего господина нашего — пфальцграфа, тогда еще ваш епископ так разгневался на меня. За две недели перед тем я потопил на Майне две его барки. Поднимаюсь я в трактире «Олень» в Гейдельберге с Францем фон Зикингеном по лестнице. Почти в самом конце ее есть площадка с железными перильцами. На ней и стоял епископ и подал руку Фрацу, когда тот проходил, а затем и мне, когда я прошел за ним следом. Я усмехнулся про себя, подошел к ландграфу Ганаускому — очень я его любил! — и сказал: «Епископ подал мне руку, бьюсь об заклад, что он не узнал меня». Епископ услышал, — я нарочно говорил громко, — подошел к нам с высокомерным видом и сказал: «Вы правы, я подал вам руку только потому, что не узнал вас». А я ему на это: «Господин мой, я и сам догадался, что вы не узнали меня, можете взять ваше рукопожатие обратно». Тут человек этот от злости покраснел как рак и побежал жаловаться пфальцграфу Людвигу и князю Нассаускому. Мы потом часто потешались, вспоминая об этом.

Вейслинген. Пожалуйста, оставьте меня одного.

Гец. Но отчего же? Успокойтесь, прошу вас. Вы в моей власти, а я не злоупотребляю ею.

Вейслинген. Этого я и не боюсь. Ведь это ваш рыцарский долг.

Гец. И вы знаете, что он священен для меня.

Вейслинген. Я в плену, остальное мне безразлично.

Гец. Вы не должны так говорить. Если бы вы имели дело с князьями, они б посадили вас на цепь в глубоком подземелье и сторож не давал бы вам уснуть своими свистками.

Входят слуги с платьем. Вейслинген переодевается. Входит Карл.

Карл. Доброго утра, отец!

Гец (целует его). Доброго утра, мальчуган. Ну, что ты поделывал?

Карл. Я очень хорошо вел себя, отец! Тетя сказала, что я умница!

Гец. Вот как!

Карл. Ты мне привез что-нибудь?

Гец. На этот раз не привез.

Карл. А я много учился.

Гец. Да ну?

Карл. Хочешь, я тебе расскажу о добром мальчике?

Гец. После обеда…

Карл. А я еще кое-что знаю.

Гец. Что б это было?

Карл. Якстгаузен — селение и замок на Яксте — уже двести лет принадлежит господам фон Берлихингенам по праву наследия и собственности.

Гец. А ты знаешь господина фон Берлихингена?

Карл в недоумении смотрит на него.

(Про себя.) Он, пожалуй, от большой учености и отца не признает. Кому принадлежит Якстгаузен?

Карл. Якстгаузен — селение и замок на Яксте…

Гец. Я не об этом спрашиваю. Я знал каждую дорогу, каждую тропинку, каждый брод, прежде чем узнал, как зовется река, селение и замок. Мать на кухне?

Карл. Да, отец. Она готовит брюкву и баранину.

Гец. Ты и это знаешь, кухонных дел мастер?

Карл. А мне тетя на сладкое испекла яблоко.

Гец. А сырого ты не можешь съесть?

Карл. Так вкусней.

Гец. Тебе всегда надо что-нибудь особенное. Вейслинген! Я сейчас вернусь к вам. Мне все-таки надо повидать жену. Идем, Карл.

Карл. Это что за человек?

Гец. Поклонись ему, попроси его быть повеселее.

Карл. Эй, человек! Право, развеселись! Скоро обед поспеет.

Вейслинген (берет Карла на руки и целует). Счастливое дитя! У него одна печаль, что суп запоздал. Дай бог, чтоб мальчик этот доставил вам много радостей, Берлихинген.

Гец. Где ярче свет, там гуще тени, но я и на это согласен. Ну, пойдем, посмотрим, как там.

Они уходят.

Вейслинген. О, если б я проснулся и все оказалось бы сном! Во власти Берлихингена! Я едва освободился от него, я как огня боялся мысли о нем, я надеялся его одолеть. А он — прежний, верный Гец! Боже правый, чем все это кончится? Вот ты и вернулся, Адельберт, в ту залу, где мы играли детьми, ты дорожил им тогда, ты любил его, как душу свою. Кто может, приблизясь к нему, ненавидеть его? Ах! Я чужой здесь. Ты прошло, счастливое время, когда у камина еще сидел старый Берлихинген, а мы играли вокруг него и любили друг друга, как ангелы. Как будет беспокоиться епископ и мои друзья! Я знаю — вся страна сочувствует моему несчастию. Что мне в том! Разве они могут мне дать то, к чему я стремлюсь?

Гец (с бутылкой вина и кубками). Пока еда будет готова, мы выпьем. Идите сюда, садитесь, будьте как дома! Подумайте, ведь вы снова у Геца. Давно мы уже не сиживали вместе, давно вместе не осушали бутылки. (Подносит ему.) Ну, с легким сердцем!

Вейслинген. Те времена прошли.

Гец. Боже сохрани! Правда, нам не дождаться лучших дней, чем те, когда мы были неразлучны днем и ночью при дворе маркграфа. Я с радостью вспоминаю мою юность. Вы еще помните, как я повздорил с поляком, когда нечаянно заехал рукавом в его завитые и напомаженные локоны?

Вейслинген. Это было за столом, и он бросился на вас с ножом.

Гец. Я тогда здорово отколотил его, а вы из-за этого поссорились с его приятелем. Мы всегда честно держались заодно, как и подобает добрым и смелым ребятам. За это все и признавали нас. (Наливает и подносит ему.) Кастор и Поллукс! Сердце мое всегда радовалось, когда маркграф так называл нас.

Вейслинген. Это придумал епископ Вюрцбургский.

Гец. Он был ученый муж и добрейший человек вместе с тем. Я до конца жизни буду помнить, как он ласкал нас, как хвалил наше единодушие и звал счастливым человеком того, который был близнецом его друга.

Вейслинген. Довольно об этом!

Гец. Почему же? После трудов для меня нет ничего приятнее воспоминания о прошлом. В самом деле, подумать только, что мы делили когда-то радость и горе, были всем друг для друга! Я воображал, что так будет всю жизнь! Когда при Ландсгуте я лишился руки, разве не было моим единственным утешением то, что ты ходил за мной и заботился обо мне больше, чем брат родной. Я надеялся, что в будущем моей правой рукою станет Адельберт. А теперь…

Вейслинген. О!

Гец. Если б ты послушал меня и поехал вместе в Брабант, когда я звал тебя, все осталось бы по-старому. Тебя удержала эта несчастная придворная жизнь, тебе понравилось слоняться без дела и расшаркиваться перед женщинами. Я всегда говорил тебе, что если ты будешь водиться с пустыми, противными бабами и болтать с ними о неудачных браках, об обольщенных девушках, о мозолях и вообще обо всем том, что им любо слушать, то ты станешь шалопаем, Адельберт, я всегда это говорил.

Вейслинген. К чему все это?

Гец. Видит бог, я б хотел или забыть все, или чтобы это было не так. Свободой и благородством рождения ты равен лучшим сынам Германии, ты независим, ты подчинен лишь императору, зачем же ты принижаешь себя до уровня вассала? Что тебе епископ? Он сосед твой? Он может напасть на тебя? А разве у тебя нет рук, нет друзей, чтобы отплатить ему? Ты забываешь свое достоинство свободного рыцаря, который зависит лишь от бога, императора и самого себя! Ты из кожи лезешь вон, чтобы занять место придворного шаркуна при своенравном и завистливом попе!

Вейслинген. Позволь мне сказать.

Гец. Что ты можешь сказать?

Вейслинген. Ты смотришь на князей, как волк на пастухов. И все-таки посмеешь ли ты порицать их за то, что они защищают свои владения и достояние своих подданных? Разве они хоть на мгновение бывают в безопасности от рыцарей-самоуправцев, которые нападают на их подданных у каждого перекрестка, опустошают селения и замки? С другой стороны — земли дражайшего императора нашего находятся по власти заклятого врага; император требует помощи от всех сословий, а они едва могут защитить свою жизнь. Разве не добрый гений внушает князьям желание подумать о средствах успокоить Германию, водворить право и справедливость, дать всем — и большим и малым — возможность наслаждаться выгодами мира? И ты нам ставишь в вину, Берлихинген, что мы ищем защиты у них, чья помощь нам ближе, нежели далекая от нас императорская власть, которая не в силах защитить себя самое.

Гец. Да! Да! Все понятно! Вейслинген, будь князья такими, какими вы их изображаете, то у нас было бы все, чего мы жаждем. Покой и мир! Я думаю! Их жаждет и хищная птица, чтоб на свободе пожирать добычу. Всеобщее благо! Ну, от этой заботы они не поседеют! А какую непристойную игру ведут они с нашим императором. Намерения его прекрасны, и стремления его еще лучше. И вот что ни день — является новый знахарь и предлагает лечить так и эдак. А так как господин наш все быстро схватывает и ему достаточно слово сказать, чтоб тысячи рук пришли в движение, то он и воображает, будто выполнит все так же легко и быстро. И вот издается приказ за приказом, и все они тут же забываются, а что князьям на пользу, того они и держатся и прославляют спокойствие и безопасность империи, попирая ногами меньшую братию. Готов поклясться, что кое-кто в глубине души благодарит бога за то, что турок наседает на императора.

Вейслинген. Вы смотрите на это по-своему.

Гец. Так поступает каждый. Вопрос в том, на чьей стороне свет и правда, а ваши дела, говоря мягко, боятся дневного света.

Вейслинген. Вы все можете говорить, я — пленник.

Гец. Если совесть ваша чиста, вы — свободны. Но как обстояло дело с договором о земском мире? Я помню, как еще шестнадцатилетним мальчиком я был с маркграфом на сейме. Сколько князья там горланили, а духовные владыки — больше всех! Ваш епископ все уши прожужжал императору, будто чудо свершилось, и он вдруг всем сердцем возлюбил справедливость; а теперь он захватил моего оруженосца в ту пору, когда ссора наша уладилась и я не помышлял о зле. Разве мы не помирились? На что ему оруженосец?

Вейслинген. Это произошло без его ведома.

Гец. Отчего же он его не отпускает?

Вейслинген. Он вел себя не так, как должно.

Гец. Не так, как должно? Готов присягнуть, что он вел себя как должно, и это так же верно, как то, что он захвачен с ведома епископа и вашего. Вы думаете, я только сегодня на свет родился и не понимаю, что к чему?

Вейслинген. Вы подозрительны и судите несправедливо.

Гец. Вейслинген, могу я говорить напрямик? Как я ни мал, но я сучок в вашем глазу, так же, как Зикинген и Зельбиц. Все это потому, что мы твердо решили лучше умереть, чем быть обязанными жизнью кому-либо, кроме бога, или служить верой и правдой кому-либо, кроме императора. Вот они и обхаживают меня и стараются очернить в глазах его величества, его друзей и моих соседей и шпионят за мной ради своих целей. Хотят убрать меня с дороги во что бы то ни стало. Потому-то вы и взяли в плен моего оруженосца, ибо знали, что он послан мною на разведку. Потому и поступил он не так, как должно, ибо не предал меня вам. А ты, Вейслинген, ты — их орудие!

Вейслинген. Берлихинген!

Гец. Ни слова об этом больше! Я враг объяснений — обманываешь или себя, или другого, а большей частью — обоих.

Карл. Кушать подано, отец!

Гец. Приятная весть! Идемте! Надеюсь, мои женщины развеселят вас. Прежде вы были большим их поклонником и у девиц было что о вас порассказать. Идемте!

Уходят.

В ЕПИСКОПСКОМ ДВОРЦЕ В БАМБЕРГЕ. СТОЛОВАЯ

Епископ Бамбергский, аббат фульдский, Олеарий, Либетраут, придворные.

Все сидят за столом. Вносят десерт и вино в больших бокалах.

Епископ. Много ли немецких дворян обучается теперь в Болонье?

Олеарий. Есть и дворяне и бюргеры. И, не хвастаясь, могу сообщить, что они заслужили себе там отменную похвалу. Речение — «прилежен, как немецкий дворянин», — вошло в университете в пословицу. Так как бюргеры прилагают похвальные усилия к тому, чтобы дарованиями возместить низость происхождения, то и дворяне, в похвальном соревновании с ними, стремятся возвысить прирожденное достоинство блестящими заслугами.

Аббат. Каково!

Либетраут. Скажите! Чего только не бывает на свете! «Прилежен, как немецкий дворянин!» Никогда в жизни этого не слыхал!

Олеарий. Да, они — предмет удивления для всего университета. Некоторые из них — старейшие и способнейшие — вскоре вернутся сюда докторами. Император с радостью даст им лучшие места.

Епископ. За этим дело не станет.

Аббат. К примеру, не знаете ли вы одного молодого дворянина? Он из Гессена.

Олеарий. Там много гессенцев.

Аббат. Его зовут… он… Из вас никто его не знает? Его мать была урожденная… Ох! Его отец был кривой на один глаз и маршал.

Либетраут. Фон Внльденгольц?

Аббат. Правильно! Фон Вильденгольц.

Олеарий. Его я хорошо знаю. Он — молодой человек с большими дарованиями. Особенно славится стойкостью на диспутах.

Аббат. Это у него от матери.

Либетраут. Но муж никогда не прославлял ее за это.

Епископ. Как, говорите вы, зовут того императора, который написал ваш Corpus iuris[1].

Олеарий. Юстиниан.

Епископ. Достойный государь! За его здоровье!

Олеарий. Вечная память ему!

Пьют.

Аббат. Должно быть, это замечательная книга.

Олеарий. Ее можно именовать книгою книг, она — собрание всех законов, — на каждый случай готов приговор, то же, что устарело или стало нелепым, восполняется глоссами, коими ученейшие мужи украсили это превосходнейшее произведение.

Аббат. Собрание всех законов! Тьфу ты пропасть! Значит, там есть и все десять заповедей?

Олеарий. Implicite, конечно, но не explicite.

Аббат. Я это и подразумевал — сами по себе и без дальнейших экспликаций.

Епископ. Но, по-вашему, лучше всего то, чтобы в государстве, где его введут и будут соблюдать неукоснительно, был обеспечен полный покой и мир?

Олеарий. Без сомнения.

Епископ. За докторов прав!

Олеарий. Я сумею почтить их.

Пьют.

Дай бог, чтобы и на моей родине говорили то же!

Аббат. Вы откуда, ученейший муж?

Олеарий. Из Франкфурта-на-Майне, ваше преподобие.

Епископ. А разве вы, господа, там не в чести? Как это случилось?

Олеарий. Удивительное дело! Я приезжал туда получить отцовское наследство, а когда чернь прослышала, что я юрист, то чуть камнями меня не побила.

Аббат. Не приведи, господи!

Олеарий. А всё оттого, что в суде шоффенов, уважаемом повсеместно, судейские места заняты исключительно людьми, не знакомыми с римским правом. Считается достаточным точное знание внутреннего и внешнего положения города, приобретенное путем опыта и долгой жизни. Вот горожан и крестьян и судят на основании старых обычаев да немногих статутов.

Аббат. А ведь это хорошо.

Олеарий. Но далеко не достаточно. Жизнь человеческая коротка, в одном поколении все казусы встретиться не могут. Собранием таких случаев за многие столетия и являются наши книги законов. Кроме того, воля и мнения человеческие крайне неустойчивы. Что сегодня одному кажется правильным, то другой назавтра будет порицать; таким образом, замешательство и несправедливость неизбежны. Все это определяют законы; и законы — неизменяемы.

Аббат. Конечно, это лучше.

Олеарий. Чернь того не признает; она, правда, падка до новшеств, но те новшества, которые хотят выбить ее из старой кожи, ненавистны ей даже тогда, когда они ведут ко благу. Они ненавидят юриста, точно смутьяна или карманника, и приходят в бешенство, если он захочет обосноваться среди них.

Либетраут. Так вы из Франкфурта! Меня там хорошо знают. При коронации императора Максимилиана мы кое-чем полакомились раньше ваших женихов. Вас зовут Олеарий? Я там не знавал никого с таким именем.

Олеарий. Отца моего звали Эльман. Но мне было неудобно начертать имя это на латинских моих писаниях, и, чтобы избежать этого, я, по примеру и совету достойных учителей моих, назвался Олеарием.

Либетраут. Вы прекрасно сделали, что перевели свое имя. Несть пророка в отечестве своем. На отечественном языке с вами случилось бы то же самое.

Олеарий. Я руководствовался не этой причиной.

Либетраут. На все бывает две причины.

Аббат. Несть пророка в отечестве своем.

Либетраут. А вы знаете почему, ваше преподобие?

Аббат. Потому что он там родился и воспитывался.

Либетраут. Правильно. Это одна причина. А вот другая — при ближайшем знакомстве с некими господами исчезает ореол достопочтенности и святости, который мерцал нам из туманной дали, и остается жалкий сальный огарочек.

Олеарий. Вы, кажется, подрядились изрекать истины.

Либетраут. Что на уме, то и на языке. За словом в карман не полезу.

Олеарий. А за уменьем сказать его кстати?

Либетраут. Банки кстати, если действуют.

Олеарий. Банщика узнают по переднику, и тогда никто не ставит ему в вину его звания. Вы бы из предосторожности носили шутовской колпак.

Либетраут. А вы где получали ученую степень? Спрашиваю на случай, если мне придет охота исполнить ваш совет. Так чтобы попасть в надлежащее место.

Олеарий. Вы нахал!

Либетраут. А вы хвастун!

Епископ и аббат смеются.

Епископ. Давайте о другом! Не горячитесь, господа! За столом не всякое лыко в строку. Заведи разговор о другом, Либетраут!

Либетраут. Возле Франкфурта есть урочище, зовется Саксенгаузен…

Олеарий (епископу). Что говорят о турецком походе, ваше преосвященство?

Епископ. Для императора сейчас важнее всего умиротворить государство, прекратить раздоры и укрепить уважение к суду. Тогда, говорят, он лично двинется против врагов империи и христианства. Сейчас для него еще много дела с внутренними раздорами, и империя, несмотря на сорок договоров о земском мире, все еще остается вертепом разбойников. Франкония, Швабия, Верхний Рейн и смежные с ними земли разоряются дерзкими и надменными рыцарями. Зикинген, Зельбиц одноногий, Берлихинген с железною рукою издеваются в этих краях над имперскою властью.

Аббат. Да, если его величество за них не примется, эти молодцы и до нас доберутся.

Либетраут. А кто-нибудь из этих молодцов доберется и до фульдской винной бочки.

Епископ. В особенности последний из них — с давних пор мой непримиримый враг и несказанно докучает мне, но я надеюсь, что теперь уже это недолго будет тянуться. Резиденция императора находится сейчас в Аугсбурге. Мы приняли меры, и неудачи быть не может. Вы знаете Адельберта фон Вейслингена, господин доктор?

Олеарий. Нет, ваше преосвященство.

Епископ. Если вы дождетесь его прибытия, то будете иметь удовольствие встретить в одном лице благороднейшего, разумнейшего и любезнейшего из всех рыцарей.

Олеарий. Должно быть, он — человек исключительный, если заслужил подобные похвалы из таких уст.

Либетраут. Он не обучался ни в каком университете.

Епископ. Мы это знаем.

Двое слуг бегут к окну.

Что там?

Слуга. Фербер, рейтар Вейслингена, только что въехал в ворота замка.

Епископ. Узнайте, с какими он вестями, вероятно, он расскажет о Вейслингене.

Либетраут уходит. Все встают и пьют снова. Либетраут возвращается.

Какие новости?

Либетраут. Я хотел бы, чтоб их принес другой. Вейслинген в плену.

Епископ. О!

Либетраут. Берлихинген захватил его с тремя рейтарами при Гослохе. Четвертый ускользнул, чтобы сообщить вам об этом.

Аббат. Прискорбная весть.

Олеарий. Сердечно сожалею.

Епископ. Я хочу видеть рейтара. Позовите его наверх. Я сам хочу с ним поговорить. Проведите его в мой кабинет. (Выходит.)

Аббат (садится). Еще глоток!

Слуги наливают.

Олеарий. Не угодно ли вашему высокопреподобию прогуляться по саду? Post coenam stabis seu passus mille meabis.

Либетраут. Действительно, вам вредно сидеть. Еще паралич разобьет.

Аббат встает.

(Про себя.) Только бы ты вышел в сад, уж я тебя загоняю!

Уходят.

ЯКСТГАУЗЕН

Мария. Вейслинген.

Мария. Вы говорите, что любите меня. Я охотно верю вам и надеюсь быть с вами счастливой и вас сделать счастливым.

Вейслинген. Я чувствую одно — что я весь твой. (Обнимает ее.)

Мария. Прошу вас — пустите меня. Один поцелуй я вам дала в виде задатка, но вы, кажется, хотите вступить во владение тем, что принадлежит вам лишь условно.

Вейслинген. Вы слишком строги, Мария. Невинная любовь радует, а не оскорбляет господа.

Мария. Пусть так! Но меня иначе воспитывали. Меня учили, что любовные ласки вяжут, как цепь, а любящие девушки слабей, чем Самсон, потерявший свои кудри.

Вейслинген. Кто вас этому научил?

Мария. Настоятельница моего монастыря. Я жила у нее до шестнадцати лет, и только с вами я вновь обрела то счастье, которое испытывала при общении с нею. Она познала любовь и могла о ней говорить. У нее было чувствительное сердце. Да, замечательная женщина.

Вейслинген. Значит, она была похожа на тебя. (Берет ее за руку.) Что со мной будет, когда я вас покину!

Мария (отнимает руку). Надеюсь, что вам будет нелегко, — я по себе сужу, но вы должны ехать.

Вейслинген. Да, моя драгоценная, и я хочу ехать. Я предчувствую, какое блаженство принесет мне эта жертва. Да будет благословен твой брат и тот день, когда он выехал, чтобы захватить меня!

Мария. Его сердце было полно надежд и за себя и за тебя. «До свиданья, — сказал он, прощаясь, — быть может, я обрету его вновь!»

Вейслинген. И он обрел его. Как бы я хотел, чтоб и защита моих имений, и управление ими не были бы так запущены, как сейчас, из-за этой пагубной придворной жизни. Тогда ты могла бы тотчас стать моею.

Мария. И в отсрочке есть свои радости.

Вейслинген. Не говори так, Мария, а то я стану бояться, что чувство твое слабее моего. Но я терплю по заслугам, и потом — какие надежды будут сопровождать каждый мой шаг! Быть всецело твоим, жить только тобою и в кругу избранных, удалиться от света, наслаждаться блаженством, которое дают друг другу два сердца! Что значат милость князей и приговор света перед этим простым и единственным счастьем? Я на многое надеялся, я желал многого, это превзошло все мои надежды и желания.

Входит Гец.

Гец. Ваш отрок снова здесь. Он едва мог слово промолвить от голода и усталости. Моя жена кормит его. Насколько я мог понять — епископ не хочет выдать моего слугу, он хочет, чтобы были назначены имперские комиссары, которые в определенный день разберут дело. Будь что будет, Адельберт, вы свободны! Я ничего больше не требую, кроме вашего рукопожатия, как доказательства того, что впредь вы ни тайно, ни явно не будете оказывать помощи моим врагам.

Вейслинген. Вот рука моя. Пусть с этого мгновения дружба и доверие будут между нами нерушимы, подобно вечному закону природы. Позвольте мне здесь же взять и эту руку (берет руку Марии), а с нею и обладание этой благородной девицей.

Гец. Могу я сказать за тебя — да?

Мария. Если вы скажете это вместе со мною.

Гец. Хорошо, что на этот раз нам на руку одно и то же. Ты не красней! Твой взгляд — лучшее доказательство. Значит — да, Вейслинген! Дайте друг другу руки, и я скажу — аминь! Друг и брат мой! Благодарю, сестра! Ты умеешь не только прясть лен. Ты ссучила нить, которой изловила эту райскую птицу. Тебе как будто не по себе, Адельберт? Чего тебе не хватает? Я совершенно счастлив, я только во сне мог мечтать об этом, теперь вижу наяву, а мне все еще кажется что я сплю! Ах, сон мой сбылся! Я видел сегодня ночью, что я даю тебе мою правую, железную руку, а ты так крепко схватил ее, что она, как сломанная, выпала из поручней. Мне стало страшно, на этом я проснулся. Мне б заснуть снова, и я б увидел, как ты приставил мне новую, живую руку. Ты смотри тотчас поезжай и приведи свой замок и поместья в порядок. Ты запустил их из-за проклятого двора. Надо позвать жену мою. Елизавета!

Мария. Как радуется брат мой!

Вейслинген. И все-таки я могу с ним поспорить о том, кто счастливее.

Гец. Ты чудесно заживешь.

Мария. Франкония — благословенная страна.

Вейслинген. И я могу сказать, что замок мой расположен в благословеннейшей и живописнейшей местности.

Гец. Можешь сказать — я подтверждаю! Там течет Майн, над ним полого возвышается гора, одетая пашнями и виноградниками и увенчанная замком. Затем река круто огибает подножие замка. Окна большой залы выходят прямо на воду — вид на многие мили.

Входит Елизавета.

Елизавета. Что тут происходит?

Гец. И ты дай руку и скажи: «Да благословит вас бог!» Они — жених и невеста.

Елизавета. Так скоро!

Гец. Но не совсем неожиданно.

Елизавета. Любите ее всегда так же, как в дни жениховства! И будьте так же счастливы, как крепко вы ее любите.

Вейслинген. Аминь! Другого счастья я и не желаю.

Гец. Жених наш, милая жена моя, совершит маленькое путешествие. Ведь большие перемены всегда ведут за собой много мелких. Он сначала удалится от епископского двора, чтоб эта дружба остыла понемногу. Затем он вырвет свои поместья из рук корыстолюбивых арендаторов. И… Идем сестра, идем, Елизавета! Оставим его одного. Его отрок, наверное, привез ему тайные известия.

Вейслинген. Ничего такого, что вы не могли бы знать.

Гец. Не надо, не надо. Франкония и Швабия! Вы теперь породнились ближе, чем когда-либо. Теперь мы будем держать князей в ежовых рукавицах!

Все трое уходят.

Вейслинген. Отец небесный! За что ты уготовал такое блаженство мне, недостойному? Сердце мое переполнено. Как мог я зависеть от жалких людей, над которыми думал властвовать, от взора князей, от льстивых похвал! Гец, дорогой Гец, ты вернул меня мне самому, а ты, Мария, довершила мое душевное перерождение. Я чувствую, что я свободен, как птица в воздухе. Я не хочу больше видеть Бамберга, я хочу порвать все те постыдные связи, которые унижали меня. Сердце мое ширится. Да, это не мучительное стремление к недоступному величию. Воистину — лишь тот велик и счастлив, кому нет нужды властвовать или повиноваться, чтобы стать кем-нибудь!

Входит Франц.

Франц. Да благословит вас бог, ваша милость. Я привез вам столько приветов, что не знаю, с которого начать. Бамберг и весь край на десять миль кругом шлют вам тысячекратный привет. Да благословит вас бог!

Вейслинген. Добро пожаловать, Франц. Что ты еще привез?

Франц. При дворе и повсюду — все заняты вами так, что и рассказать невозможно.

Вейслинген. Это недолго будет продолжаться.

Франц. До тех пор, пока вы живы, а после смерти — память о вас будет сиять ярче, чем медные буквы на надгробной плите. Как все приняли к сердцу вашу беду!

Вейслинген. Что сказал епископ?

Франц. Он так жаждал все знать, что мешал мне отвечать настойчивой поспешностью своих вопросов. Кое-что он уже знал — Фербер, ускользнувший при Гослохе, привез ему эту весть. Но он хотел знать все. Он опасливо спрашивал, не ранены ли вы. Я сказал: «Он цел и невредим от самой макушки до ногтя мизинца на ноге».

Вейслинген. Что сказал он о предложениях?

Франц. Сначала он все хотел отдать — и отрока, и еще сверх того денег, чтобы только освободить вас. Но когда узнал, что вы освободитесь и без того и что лишь слово ваше будет залогом за отрока, он решил повременить. Он дал мне сотню поручений к вам, но я их все перезабыл. Это была длинная проповедь на тему — я не могу обойтись без Вейслингена.

Вейслинген. Придется привыкнуть.

Франц. Что вы хотите сказать? Он говорил мне: «Пусть поспешит, все ждут его».

Вейслинген. Пусть ждут. Я не еду ко двору.

Франц. Не едете? Господин мой! Да что на вас нашло? Если б вы знали то, что я знаю! Если б вам присниться могло то, что я видел!

Вейслинген. Что с тобой?

Франц. При одном воспоминании — я вне себя. Бамберг — не Бамберг больше, ангел в женском образе превратил его в преддверие рая.

Вейслинген. И только-то?

Франц. Будь я поп, если вы, увидев ее, не перестанете владеть собою.

Вейслинген. Кто же она?

Франц. Адельгейда фон Вальдорф.

Вейслинген. Она! Я много слышал об ее красоте.

Франц. Слышали? Это так же верно, как если б вы сказали, что видели музыку. Разве язык может изобразить хоть одну черточку ее совершенств! Ведь даже глаз теряется в ее присутствии.

Вейслинген. Ты не в своем уме?

Франц. Может быть. Когда я видел ее в последний раз — я был не разумней пьяного. Или, вернее сказать, я ощущал в это мгновение то, что чувствуют святые перед небесным видением. Все чувства стали сильней, возвышенней, совершенней, но были в бездействии.

Вейслинген. Это странно.

Франц. Когда я прощался с епископом, она была у него. Они играли в шахматы. Он был так милостив, что протянул мне руку для поцелуя и сказал мне многое, но я ничего не слышал. Потому что смотрел на его соседку. Она устремила глаза на доску, как бы обдумывая решительный удар. Черточка легкой настороженности змеилась на щеке возле рта. О, если б я был королем из слоновой кости! Благородство и доброта сияли на челе ее! А черные волосы — как оттеняли они ослепительное сияние ее лица и груди!

Вейслинген. Да ты стал настоящим стихотворцем!

Франц. Значит, в это мгновение я ощущаю то, что превращает нас в поэтов, сердце мое полно — полно единым чувством! Когда епископ окончил речь и я поклонился, она взглянула на меня и промолвила: «И от меня привет незнакомки. Скажи ему, чтоб приезжал поскорее. Его ждут новые друзья. Он не должен пренебрегать ими, хоть и богат старыми друзьями». Я хотел что-то ответить, но путь от сердца к языку был прегражден, и я лишь поклонился. Я отдал бы все на свете за то, чтобы посметь поцеловать кончики ее тонких пальцев! Пока я медлил, епископ уронил пешку, я нагнулся за нею и, подымаясь, коснулся края ее платья, огонь пробежал у меня по жилам, и я не знаю, как нашел дверь.

Вейслинген. Муж ее при дворе?

Франц. Уже четыре месяца, как она овдовела. Она приехала в Бамберг, чтобы рассеяться. Вы увидите ее. Когда она взглянет, кажется, будто стоишь на весеннем солнце.

Вейслинген. На меня бы это не подействовало так сильно.

Франц. Я слышал — вы почти что женаты.

Вейслинген. Надеюсь, так оно и будет. Моя нежная Мария составит счастье моей жизни. Ее сладостная душа отражается в ее синих глазах. Светлая, как ангел небесный, сотканная из любви и невинности, она ведет мое сердце к покою и блаженству. Укладывайся и — в мой замок! Я не хочу видеть Бамберга, хотя бы святой Фейт самолично требовал меня. (Уходит.)

Франц. Сохрани нас боже от этого! Будем надеяться на лучшее. Мария нежна и прекрасна. Больному пленнику нельзя ставить в вину то, что он в нее влюбился. В ее глазах — утешение, пленительная томность. Но за тобой, Адельгейда, жизнь, огонь, отвага! Будь я… — нет, я уже дурак! — меня свел с ума один ее взгляд. Господин мой должен ехать туда! Я должен ехать туда! Там, глядя на нее, я или снова приду в себя, или обезумею совсем!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

БАМБЕРГ. ЗАЛА

Епископ, Адельгейда играют в шахматы, Либетраут с цитрой. Придворные дамы и кавалеры вкруг него и у камина.

Либетраут

^{(играет и поет)}

Адельгейда. Вы невнимательны. Шах королю!

Епископ. Еще есть выход.

Адельгейда. Теперь вы долго не протянете. Шах королю!

Либетраут. Я не играл бы в эту игру, будь я высокой особой, и даже запретил бы ее при дворе и во всем государстве.

Адельгейда. Действительно, игра эта — пробный камень для ума.

Либетраут. Не потому! Я предпочел бы слушать вой погребального колокола и зловещих птиц или лай сварливой дворовой собаки — совести; лучше внимать им средь глубокого сна, чем слышать от слонов, коней и прочей твари это вечное — шах королю!

Епископ. Кому подобное взбредет на ум?

Либетраут. Тому, например, кто слаб, но имеет крепкую совесть, а чаще всего одно сопутствует другому. Называют шахматы королевской игрой и говорят, что они были изобретены для короля, который осыпал изобретателя милостями. Если это правда, мне кажется, я его вижу. Он был недорослем — по уму или по годам, находился под опекой матери или жены, легкий пух покрывал его подбородок, льняной локон вился у виска, он был гибок, как ивовый хлыст, в шашках любил проходить в дамки, любил он играть и с дамами, не по страсти, — боже сохрани! — а так, для препровождения времени. Его воспитатель, слишком деятельный, чтобы быть ученым, и слишком негибкий, чтобы быть светским человеком, in usum Delphini изобрел эту игру, столь однородную с его величеством… и так далее.

Адельгейда. Мат! Вы должны восполнить пробелы наших исторических сочинений, Либетраут.

Они встают.

Либетраут. Восполнить пробелы наших родословных книг было бы выгоднее. С тех пор как заслуги наших предков и их портреты употребляются для одинаковых целей, то есть ими заполняется пустота наших комнат и нашего характера, — здесь есть на чем заработать.

Епископ. Так вы говорите, он не хочет приехать?

Адельгейда. Пожалуйста, выкиньте это из головы.

Епископ. Но в чем тут дело?

Либетраут. Причины… Их можно перебрать, как четки. Он впал в некоторого рода угнетенное состояние, от которого я бы легко мог его вылечить.

Епископ. Сделайте это, поезжайте к нему.

Либетраут. Мои полномочия?

Епископ. Они неограниченны. Я ничего не пожалею, если ты привезешь его.

Либетраут. Могу ли я замешать и вас в это дело, госпожа моя?

Адельгейда. С осторожностью.

Либетраут. Затруднительное поручение!

Адельгейда. Разве вы так мало меня знаете или так молоды, что не понимаете, в каком топе надо говорить обо мне с Вейслингеном?

Либетраут. Я думаю, что в тоне дудки для приманивания перепелов.

Адельгейда. Вы никогда не станете умнее!

Либетраут. А разве это возможно, госпожа моя?

Епископ. Ступайте, ступайте! Возьмите лучшего коня в моей конюшне, выберите себе рейтаров и доставьте его мне.

Либетраут. Если я не залучу его сюда — можете сказать, что старая баба, которая сводит веснушки и бородавки, знает больше толку в заклинаниях, чем я.

Епископ. Да разве это поможет? Берлихинген совершенно околдовал его. Если он и приедет, то сейчас же захочет уехать.

Либетраут. Захотеть-то он захочет, а вот сможет ли? Рукопожатье князя и улыбка красавицы! Тут не увернется никакой Вейслинген. Я спешу. Мое почтение.

Епископ. Счастливого пути.

Адельгейда. Прощайте!

Либетраут уходит.

Епископ. Только бы он был здесь, а там — я полагаюсь на вас.

Адельгейда. Я буду силком?

Епископ. О нет!

Адельгейда. Значит, птицей для приманки?

Епископ. Нет, ею будет Либетраут. Я прошу вас — не отказывайте мне в том, чего никто, кроме вас, не может сделать.

Адельгейда. Посмотрим.

ЯКСТГАУЗЕН

Ганс фон Зельбиц. Гец.

Зельбиц. Каждый одобрит вас за то, что вы объявили открытую войну нюрнбергцам.

Гец. Если б я дольше оставался у них в долгу, я бы извелся. Ведь ясно, как день, — это они предали моего оруженосца бамбергцам. Теперь попомнят меня!

Зельбиц. У них давняя злоба на вас.

Гец. А у меня — на них. Мне на руку, что они начали.

Зельбиц. Имперские города вечно заодно с попами.

Гец. У них есть на то основания.

Зельбиц. Мы зададим им жару.

Гец. Я рассчитывал на вас. Если, даст бог, в наши руки попадется бургомистр нюрнбергский с золотою цепью на шее, — он станет в тупик со всей своей премудростью.

Зельбиц. Я слышал, что Вейслинген снова на вашей стороне. Он присоединится к нам?

Гец. Нет еще. Есть причины на то, чтобы он пока не оказывал нам открытой поддержки, на некоторое время достаточно и того, что он не против нас. Поп без него то же, что ряса без попа.

Зельбиц. Когда мы выезжаем?

Гец. Завтра или послезавтра. Скоро на франкфуртскую ярмарку поедут бамбергские и нюрнбергские купцы. У нас будет хороший улов.

Зельбиц. Дай бог! (Уходит.)

БАМБЕРГ. КОМНАТА АДЕЛЬГЕЙДЫ

Адельгейда. Прислужница.

Адельгейда. Он здесь, говоришь ты? Я едва этому верю.

Прислужница. Если бы я его не видела, я бы сама сомневалась.

Адельгейда. Епископ должен озолотить Либетраута, он сделал дело мастерски.

Прислужница. Я видела его, когда он въезжал в замок. Он сидел на белом коне. У моста лошадь заартачилась и не хотела двинуться с места. Со всех улиц бежал народ, чтобы взглянуть на него. Они были довольны, что лошадь заупрямилась. Его приветствовали со всех сторон, и он благодарил всех. Так он сидел в седле спокойно и величаво, пока угрозой и лаской не заставил коня въехать в ворота; за ним последовал Либетраут с несколькими рейтарами.

Адельгейда. Как он тебе нравится?

Прислужница. Как ни один мужчина до сих пор. Он похож на императора здесь (указывает на портрет Максимилиана), как сын родной. Нос только немножко поменьше. Такие же ласковые светло-карие глаза, такие же чудные белокурые волосы, а сложен — как куколка. Полупечальная черточка на лице его — не знаю отчего — ужасно мне понравилась!

Адельгейда. Любопытно взглянуть на него.

Прислужница. Вот был бы муж для вас!

Адельгейда. Дурочка!

Прислужница. Дети и дураки…

Входит Либетраут.

Либетраут. Ну, госпожа моя, чего я заслуживаю?

Адельгейда. Рогов от жены твоей! Ведь если судить по этому случаю, вы должны были своей болтовней совратить с пути истинного не одну жену ближнего своего.

Либетраут. Да нет же, госпожа моя! Возвратить на путь истинный, хотите вы сказать. Ведь если что и случалось, — то на ее же брачном ложе.

Адельгейда. Что вы сделали, чтобы привести его?

Либетраут. Вы слишком хорошо знаете сами, как ловят куликов, — разве надо вас учить еще и моим штукам? Сначала я прикинулся, что ничего не знаю и ничего не понимаю в его поведении. Тут-то и пришлось ему, к невыгоде своей, рассказать мне всю историю. На нее я тотчас же посмотрел с совсем другой точки, чем он: не мог понять, не мог постичь и т. д. Затем я стал рассказывать разные разности о Бамберге — дело и вздор, пробудил некоторые старые воспоминания, и как только я овладел его воображением, я прочно связал снова целую массу нитей, которые уже были разорваны. Он не знал, что с ним происходит, его вновь повлекло в Бамберг, почему — он и сам не знал. Когда же он углубился в себя, пробуя все это распутать, и был слишком занят собою, чтобы быть настороже, я опутал его сетью из трех могучих петель — княжеской милости, женской благосклонности и лести. Так я и притащил его.

Адельгейда. Что вы сказали ему обо мне?

Либетраут. Чистую правду. У вас неприятности с имениями, и вы надеетесь, что он благодаря своему влиянию на императора легко с ними покончит.

Адельгейда. Прекрасно!

Либетраут. Епископ приведет его к вам. (Уходит.)

Адельгейда. Я жду их с такими чувствами, с какими редко жду гостей.

В ШПЕССАРТЕ

Берлихинген. Зельбиц. Георг в одежде рейтара.

Гец. Ты не застал его, Георг?

Георг. За день перед этим он уехал в Бамберг с Либетраутом и двумя рейтарами.

Гец. Не могу понять, что это значит.

Зельбиц. А я понимаю. Ваше примирение было слишком поспешным для того, чтобы быть прочным. Либетраут — малый продувной, он обошел его.

Гец. Ты думаешь, что он способен на вероломство?

Зельбиц. Первый шаг сделан.

Гец. Я этого не думаю. Кто знает, зачем ему понадобилось ехать ко двору. Там еще перед ним в долгу. Будем надеяться на лучшее.

Зельбиц. Дай бог, чтобы он заслуживал благих надежд!

Гец. Я придумал хитрость. Мы наденем на Георга захваченный у бамбергцев камзол рейтара и дадим ему пропуск, — пусть скачет в Бамберг и узнает, как обстоит дело.

Георг. Я давно этого хочу.

Гец. Это — твой первый набег. Будь осторожен, мальчик. Мне будет больно, если с тобою случится несчастие.

Георг. Полно! Пусть их копошатся вокруг меня сколько угодно, это меня не смутит, — они для меня все равно, что крысы или мыши. (Уходит.)

БАМБЕРГ

Епископ. Вейслинген.

Епископ. Ты не хочешь здесь дольше оставаться?

Вейслинген. Ведь вы не потребуете, чтобы я нарушил свою клятву.

Епископ. Я мог бы потребовать, чтобы ты не давал ее. Что за дух тебя обуял? Разве я не мог тебя освободить и без этого? Разве я так мало значу при императорском дворе?

Вейслинген. Так случилось. Простите мне, если можете.

Епископ. Понять не могу, что тебя побудило к такому шагу! Отступиться от меня? Разве нельзя было найти сотни других возможностей, чтобы освободиться? Разве нет у нас его оруженосца? Разве у меня мало денег, чтобы удовлетворить Геца? А мы тем временем продолжали бы действовать против него и его помощников. — Ах, я и забыл, что говорю с его другом, который теперь сам действует против меня и спокойно может взорвать те подкопы, которые некогда вырыл сам!

Вейслинген. Ваше преосвященство!

Епископ. И все-таки, когда я снова вижу твое лицо и слышу твой голос, — это невозможно, невозможно!

Вейслинген. Прощайте, ваше преосвященство!

Епископ. Да будет с тобою мое благословение! Раньше, когда ты уходил, я говорил до свиданья, теперь скажу — дай бог, чтобы мы больше никогда не увиделись.

Вейслинген. Многое может измениться.

Епископ. И так уже изменилось слишком многое. Быть может, я еще увижу тебя с оружием в руках перед моими стенами, опустошающим те поля, которые теперь обязаны тебе своим цветущим состоянием.

Вейслинген. Нет, господин мой!

Епископ. Ты не можешь сказать — нет! Светские владыки — мои соседи — все точат на меня зубы. Покамест ты был у меня… Ступайте, Вейслинген! Мне больше нечего сказать вам. Вы многое превратили в ничто. Ступайте!

Вейслинген. Я не знаю, что мне сказать.

Епископ уходит.

Входит Франц.

Франц. Адельгейда ждет вас. Она нездорова. И все-таки она не хочет отпустить вас, не простившись.

Вейслинген. Идем.

Франц. Мы в самом деле едем?

Вейслинген. Сегодня же вечером.

Франц. Я чувствую себя так, будто расстаюсь с белым светом.

Вейслинген. Я тоже, и притом еще не знаю, куда после этого попаду.

КОМНАТА АДЕЛЬГЕЙДЫ

Адельгейда. Прислужница.

Прислужница. Вы бледны, госпожа моя.

Адельгейда. Я не люблю его и все-таки хотела бы, чтобы он остался. Видишь ли, я могла бы жить с ним, хотя сейчас и не хочу за него замуж.

Прислужница. Вы думаете, он уедет?

Адельгейда. Он пошел проститься с епископом.

Прислужница. После этого он очутится в тяжелом положении.

Адельгейда. Что это значит?

Прислужница. Что вы спрашиваете, госпожа моя? Вы подцепили на крючок его сердце, — если он захочет сорваться с него, он сам истечет кровью.

Адельгейда. Вейслинген.

Вейслинген. Вы нездоровы, сударыня?

Адельгейда. Что вам до того? Вы покидаете нас, покидаете навсегда. Зачем же спрашивать, живы ли мы или умираем?

Вейслинген. Вы ошибаетесь во мне.

Адельгейда. Я принимаю вас за то, за что вы себя выдаете.

Вейслинген. Наружность обманчива.

Адельгейда. Значит, вы хамелеон?

Вейслинген. Если бы вы могли заглянуть в мое сердце!

Адельгейда. Прекрасные вещи открылись бы моим глазам!

Вейслинген. Конечно! Вы увидели бы там ваш образ.

Адельгейда. В каком-нибудь углу, рядом с портретами умерших родственников. Прошу вас не забывать, Вейслинген, что вы говорите со мной. Лживые слова ценны только тогда, когда они служат личиною для наших дел. Замаскированный, которого можно узнать, играет жалкую роль. Вы не отрицаете ваших поступков, но говорите противоположное им. Что же мне думать о вас?

Вейслинген. Что хотите! Я слишком измучен тем, что я есть, и мне все равно, за что меня можно принять.

Адельгейда. Вы пришли проститься?

Вейслинген. Позвольте мне поцеловать вашу руку, и я скажу вам: «Счастливо оставаться». Вы напоминаете мне! Я не сообразил… я в тягость вам!

Адельгейда. Вы ложно истолковали мои слова: я хотела помочь вам уйти. Ведь вы хотите уйти?

Вейслинген. Скажите лучше, что я должен. Если бы меня не увлекали рыцарский долг и честное слово…

Адельгейда. Подите! Подите! Рассказывайте это девочкам, которые читают о рыцаре Тейерданке и мечтают о таком муже. Рыцарский долг! Детская игра!

Вейслинген. Вы этого не думаете.

Адельгейда. По чести, вы притворяетесь! Что вы обещали? И кому? Человеку, который не признает своего долга перед императором и государством, и притом в то мгновение, когда он взял вас в плен и тем самым поставил себя вне закона. Говорить о долге, когда долг этот есть не что иное, как насильственно вынужденное обещание! Разве законы наши не освобождают от таких клятв? Рассказывайте это детям, которые верят в Рюбецаля. За этим скрывается другое. Стать врагом государства, врагом покоя и счастья граждан! Враг императора! Помощник разбойника! Ты, Вейслинген, с твоей нежной душою…

Вейслинген. Если б вы его знали…

Адельгейда. Я отдаю ему должное. У него высокая, неукротимая душа. Именно поэтому — горе тебе, Вейслинген! Иди и готовься стать его рабом. Ты приветлив, мягок…

Вейслинген. И он также.

Адельгейда. Но ты уступчив, а он — нет. Он увлечет тебя незаметно, ты станешь рабом дворянина, ты, который мог бы быть владыкою князей. Впрочем, бесчеловечно внушать тебе отвращение к будущему твоему состоянию.

Вейслинген. Если б ты могла почувствовать, с какой любовью он меня встретил!

Адельгейда. С любовью! Ты это ему ставишь в заслугу! Но ведь это был его долг. Да и что бы ты потерял, если бы он был суров? Мне это было бы даже приятнее. Человек столь высокомерный, как он…

Вейслинген. Вы говорите о враге вашем.

Адельгейда. Я говорила о вашей свободе. И вообще не знаю, зачем вмешалась в это дело. Прощайте!

Вейслинген. Еще одно мгновение. (Берет ее руку и молчит.)

Адельгейда. Вы имеете сказать еще что-нибудь?

Вейслинген. Я должен удалиться.

Адельгейда. Так идите.

Вейслинген. Я не могу.

Адельгейда. Вы должны.

Вейслинген. И это ваше последнее слово?

Адельгейда. Ступайте, я больна и очень не кстати.

Вейслинген. Не смотрите на меня так.

Адельгейда. Ты хочешь быть нашим врагом, а мы должны тебе улыбаться? Уходи!

Вейслинген. Адельгейда!

Адельгейда. Я ненавижу вас.

Входит Франц.

Франц. Господин мой! Епископ зовет вас.

Адельгейда. Идите! Идите!

Франц. Он просит вас прийти поскорее.

Адельгейда. Идите! Идите!

Вейслинген. Я не прощаюсь, я еще увижу вас.

Уходят.

Адельгейда. Еще увидит меня? Ну, это мы посмотрим! Маргарита, когда он придет, откажи ему. Я нездорова, у меня голова болит, я сплю. Откажи ему. Если можно еще завоевать его, то только этим путем.

ПРИХОЖАЯ

Вейслинген. Франц.

Вейслинген. Она не хочет меня видеть?

Франц. Надвигается ночь. Седлать ли коней?

Вейслинген. Она не хочет меня видеть?

Франц. Когда вы прикажете подать коней, ваша милость?

Вейслинген. Уж слишком поздно. Мы остаемся здесь.

Франц. Слава тебе, господи! (Уходит.)

Вейслинген. Ты остаешься? Будь настороже — искушение слишком велико. Конь мой заартачился, когда я хотел въехать в ворота замка. Мой добрый гений преградил ему путь — он знал опасности, которые меня здесь ждали. Но все-таки было бы несправедливо бросить дела епископа, которые я оставил неоконченными, — их надо привести хотя бы в такой порядок, чтобы преемник мой мог начать там, где я кончил. Все это я могу сделать, не изменяя Берлихингену и нашему союзу. Потому что они не должны меня здесь задержать. Все-таки было бы лучше, если бы я сюда вовсе не приезжал. Но я уеду — завтра или послезавтра.

В ШПЕССАРТЕ

Гец. Зельбиц. Георг.

Зельбиц. Вы видите, сбылось все, что я предсказывал.

Гец. Нет! Нет! Нет!

Георг. Поверьте — я говорю вам чистую правду. Я выполнил ваше приказание, надел камзол бамбергца, захватил его пропуск и, чтоб заработать на еду, взялся проводить рейнекских крестьян до Бамберга.

Зельбиц. Переряженным? Это могло бы худо обернуться.

Георг. Я и сам так думаю, когда уже это позади. Рейтар, который загадывает вперед, далеко не уедет. Я прибыл в Бамберг и уже в гостинице услышал рассказ о том, что Вейслинген помирился с епископом. Много говорят и о его женитьбе на вдове фон Вальдорфа.

Гец. Сплетни!

Георг. Я видел, как он вел ее к столу. Она хороша, по чести, она очень хороша. Мы все ей поклонились, и она поблагодарила нас, он кивнул головою и, казалось, был очень доволен. Они прошли мимо, и народ шептал: «Прекрасная чета!»

Гец. Это возможно.

Георг. Слушайте дальше. Когда он на другой день пошел к обедне — я улучил мгновение. С ним был лишь один отрок. Я стоял внизу у лестницы и тихо сказал ему: «Два слова от вашего Берлихингена». Он был поражен, на лице его я прочел признание вины, у него едва хватило духу взглянуть на меня, — на жалкого юношу-рейтара.

Зельбиц. Значит, совесть его была еще ниже, чем твое звание.

Георг. «Ты бамбергский?» — спросил он. «Я привез привет от рыцаря Берлихингена, — сказал я, — и должен узнать…» — «Приходи завтра поутру в мои покои, — сказал он, — мы продолжим беседу».

Гец. Ты пошел?

Георг. Да, я пошел и долго-долго ждал в прихожей. Толпы шелковых пажей оглядывали меня спереди и сзади. Я думал — смотрите себе. Наконец меня ввели к нему, он казался рассерженным. Мне это было безразлично. Я подошел к нему и изложил то, что мне было поручено. Он представился страшно разгневанным — как человек, который испугался и не хочет, чтобы это заметили. Он удивился, что вы передаете поручения с мальчиком-рейтаром. Это рассердило меня, и я сказал, что есть лишь две породы людей — честные и негодяи, а я служу Гецу фон Берлихингену. Тогда он начал болтать всякий вздор, из которого следовало, что вы напали на него врасплох, что у него нет обязательств по отношению к вам и что он не желает иметь с вами никакого дела.

Гец. Ты это слышал из его уст?

Георг. И это, и многое другое. Он угрожал мне.

Гец. Довольно! Неужели и этот потерян? Верность и вера, вы обманули меня снова! Бедная Мария! Как я скажу ей об этом?

Зельбиц. Я б лучше согласился потерять другую ногу, чем быть таким подлецом.

БАМБЕРГ

Адельгейда. Вейслинген.

Адельгейда. Время тянется невыносимо, я не в состоянии говорить, и мне стыдно играть с вами. Скука, ты несносней лихорадки!

Вейслинген. Я уже надоел вам.

Адельгейда. Не столько вы, сколько ваше обращение. Я бы желала, чтобы вы были там, где хотели быть, и чтобы мы не удержали вас.

Вейслинген. Такова благосклонность женщин! Сначала они с материнской теплотою пригревают заветнейшие ваши надежды, затем, подобно ветреной наседке, покидают гнездо и предают свое нарождающееся потомство смерти и тлению.

Адельгейда. Да, браните женщин! Безрассудный игрок кусает и топчет неповинные карты, которые его сгубили. Дайте-ка я расскажу вам о мужчинах. Вам ли говорить о непостоянстве? Вам, которые редко бывают тем, чем хотят быть, и никогда тем, чем должны? Короли в праздничном убранстве, которым завидует чернь! Много бы дала какая-нибудь швейка, чтобы обвить вокруг шеи ту нить жемчуга с полы вашей одежды, которую небрежно отбрасывает ваш каблук.

Вейслинген. Вы язвительны.

Адельгейда. Это антистрофа вашей песни. До того, как я вас встретила, Вейслинген, со мною было то же, что с этой швейкой. Стоустая — говоря без метафор — молва так неумеренно восхваляла вас, что я дала себя убедить и пожелала увидеть в лицо эту квинтэссенцию мужского пола, этого Феникса — Вейслингена! Мое желание сбылось.

Вейслинген. И вместо Феникса явился обыкновенный петух.

Адельгейда. Нет, Вейслинген, я приняла в вас участие.

Вейслинген. Так казалось.

Адельгейда. Так и было. Ведь в действительности вы превзошли свою славу. Толпа ценит лишь отблеск истинных заслуг. Я такова, что не умею судить о людях, к которым расположена. И вот мы жили рядом некоторое время, мне чего-то не хватало, но я не могла понять, чего в вас недостает. Наконец глаза мои открылись. Вместо деятеля, который вносит жизнь во все дела государства, не забывая при этом себя и своей славы, вместо человека, который, нагромождая друг на друга сотни великих предприятий, возносится по ним до облаков, я увидела вдруг человека, который ноет, как больной поэт, предается меланхолии, как здоровая девушка, и более склонен к праздности, чем старый холостяк. Сначала я приписывала это вашей неудаче, которая была еще свежа в вашей памяти, и извиняла вас, насколько могла. Но теперь, когда дело с вами день ото дня становится хуже, вы должны меня извинить, если я отниму у вас мое расположение. Вы владеете им не по праву: я на всю жизнь отдала его другому, и он не может вам его передоверить.

Вейслинген. Так отпустите меня!

Адельгейда. Нет, пока последняя надежда еще не потеряна. Уединение при таких обстоятельствах опасно. Несчастный! Вы так расстроены, будто вам изменила первая возлюбленная! Именно потому я не оставлю вас. Дайте руку и простите мне все, что я наговорила только из любви к вам.

Вейслинген. Если б ты могла полюбить меня! Если б ты могла дать хоть каплю облегчения моей жгучей страсти! Адельгейда! Упреки твои совершенно несправедливы! Если б ты могла почувствовать хотя бы сотую долю того, что со мной творится все это время, ты не терзала бы меня так безжалостно своей любезностью, равнодушием и презрением. Ты улыбаешься? Снова стать самим собою после опрометчивого шага — на это нужен не один день. Действовать против человека, память о котором свежа в моем сердце!

Адельгейда. Странный ты человек, если можешь любить того, кому завидуешь! Это все одно, что подвозить провиант врагу.

Вейслинген. Я чувствую сам, что колебания невозможны. Он предупрежден о том, что я снова Вейслинген, и постарается воспользоваться своими преимуществами над нами. Но и мы, Адельгейда, не так беспечны, как ты думаешь. Наши рейтары удвоены в числе, и они бдительны, наши переговоры продолжаются, и надо надеяться, что имперский сейм в Аугсбурге приведет в исполнение все наши планы.

Адельгейда. Вы туда отправляетесь?

Вейслинген. Если б мог увезти с собою хоть надежду! (Целует ее руку.)

Адельгейда. О вы, неверные! Вечно знамения и чудеса. Поезжай, Вейслинген, и заверши дело. Выгоды епископа так тесно сплелись с твоими и моими, что если б даже дело шло только об одной политике…

Вейслинген. И ты можешь шутить?

Адельгейда. Я не шучу. Мои поместья захватил гордый герцог, твои — Гец недолго оставит в покое. И если мы не будем поддерживать друг друга, как это делают враги наши, и не склоним императора на нашу сторону — мы погибли.

Вейслинген. Этого я не боюсь. Большинство князей на нашей стороне. Император требует помощи против турок, за это, естественно, он должен поддержать нас. Каким блаженством будет для меня освободить твои поместья от надменного врага, усмирить беспокойные головы в Швабии и дать покой епископству и всем нам! И тогда…

Адельгейда. Дни сменяются днями, а будущее в руках судьбы.

Вейслинген. Но мы должны желать.

Адельгейда. Мы и желаем.

Вейслинген. В самом деле?

Адельгейда. Ну да! Поезжайте же!

Вейслинген. Волшебница!

ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР. КРЕСТЬЯНСКАЯ СВАДЬБА

За стеной музыка и танцы. Гец, Зельбиц, тесть сидят за столом. Входит жених.

Гец. Благоразумнее всего было покончить эти дрязги счастливо и весело — свадьбой.

Тесть. Лучшего мне и присниться не могло. С соседом в мире и ладу, и дочка хорошо пристроена.

Жених. А я владею спорным участком и самой красивой девицей на селе в придачу. Эх, если б вы раньше до этого додумались.

Зельбиц. А долго вы судились?

Тесть. Без малого восемь лет. Теперь я скорее согласился бы столько же времени трястись в лихорадке, чем начать все сначала. Вы не поверите, сколько намаешься, пока вытянешь у судейских париков решение. Да и какой в нем прок? Черт бы побрал асессора Сапупи! Вот проклятый черномазый итальянец!

Жених. Да, бедовый парень. Я там два раза был.

Тесть. А я три. И вот, господа мои хорошие, получили мы наконец приговор, по которому я так же прав, как он, а он, как я, и стояли мы, разинув рот, до тех пор, пока господь бог наш не надоумил меня отдать ему дочку, да и участок в придачу.

Гец (пьет). За мир и согласие в будущем!

Тесть. Дай-то бог! Будь как будет, а уж судиться я никогда в жизни не стану. Что за уйму денег это стоило! Прокуратору за каждую справку плати.

Зельбиц. Но ведь там бывают имперские ревизии!

Тесть. Их мы и не нюхивали. А вот светлые талеры у меня повыскакивали из кармана. Чистый грабеж!

Гец. Как это?

Тесть. Ах, у всех там руки загребущие! Один асессор, бог ему прости, обобрал меня на восемнадцать гульденов.

Жених. Кто?

Тесть. Ну кто же, как не Сапупи.

Гец. Это бессовестно!

Тесть. Собственно, я должен был ему выложить двадцать, но когда я их отсчитал у него на даче — роскошная дача! — в большой зале, у меня от тоски чуть сердце не разорвалось. Хозяйство-то хоть и в порядке, а наличным откуда быть? Так я и стоял, и один бог знает, каково мне было. Гроша медного на дорогу не оставалось. Тут я собрался с духом и выложил ему все это. Как он увидал, что я стоял, как в воду опущенный, так бросил мне два гульдена обратно и выгнал меня вон.

Жених. Быть того не может! Неужто Сапупи?

Тесть. А ты что думал? Конечно! Он самый!

Жених. Так пусть черт его возьмет — ведь он и у меня забрал пятнадцать золотых гульденов!

Тесть. Проклятый!

Зельбиц. Гец! Нас зовут разбойниками!

Тесть. Оттого-то и приговор вышел такой хитрый. Ах ты, пес!

Гец. Вы не должны это оставить безнаказанным.

Тесть. Что же нам делать?

Гец. Ступайте в Шпейер: там теперь ревизия, объявите об этом — они должны расследовать дело и помочь вам.

Тесть. Вы думаете — мы этого добьемся?

Гец. Если б я мог дать им по уху — я бы обещал вам.

Зельбиц. Деньги такие, что попробовать стоит.

Гец. Я делал наезды и за четверть того.

Тесть. Как ты думаешь?

Жених. Попробуем — будь что будет!

Входит Георг.

Георг. Нюрнбергцы приближаются.

Гец. Где они?

Георг. Если мы двинемся потихоньку, то захватим их в лесу между Бергеймом и Мюльбахом.

Зельбиц. Отлично!

Гец. В путь, дети! Бог да благословит вас! И да поможет он нам в делах наших!

Крестьянин. Премного благодарны! Не останетесь ли вы на ужин?

Гец. Нам нельзя. Прощайте!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

АУГСБУРГ. САД

Два нюрнбергских купца.

Первый купец. Станем здесь. Император должен пройти мимо. Вот он идет по большой аллее.

Второй купец. Кто с ним?

Первый. Адельберт фон Вейслинген.

Второй. Друг Бамберга! Это хорошо!

Первый. Мы бросимся на колени, и я буду держать речь.

Второй. Ладно, вот они идут.

Император. Вейслинген.

Первый купец. У него расстроенный вид.

Император. Мне тяжко, Вейслинген, а когда я оглянусь на мое прошлое — я готов прийти в отчаяние: сколько незавершенных, сколько неудачных предприятий! И все это оттого, что в империи для самого малого из князей его прихоти важнее моих замыслов.

Купцы бросаются к его ногам.

Купец. Всесветлейший! Всемогущий!

Император. Кто вы? Что случилось?

Купец. Бедные купцы из Нюрнберга, слуги вашего величества, и молим о помощи. Гец фон Берлихинген и Ганс фон Зельбиц напали на тридцать людей наших, которые через бамбергские владения возвращались с франкфуртской ярмарки, и ограбили их. Мы просим ваше императорское величество о помощи и поддержке, иначе все мы пропали и пойдем по миру!

Император. Господи! Господи! Что же это такое? У одного лишь одна рука, у другого — лишь одна нога, ну, а если б у них было по две руки и по две ноги, что бы вы тогда делали?

Купец. Мы всеподданнейше просим ваше величество обратить милостивое око на стесненные наши обстоятельства.

Император. Вот так всегда! Когда у купца пропадает мешок перцу, надо поднять на ноги всю империю, а если предстоит дело, важное для императора и империи, касающееся королевств, княжеств, герцогств или прочих владений, тогда вас никто не соберет.

Вейслинген. Вы пришли не вовремя. Ступайте и подождите несколько дней.

Купцы. Поручаем себя вашей милости. (Уходят.)

Император. Новые распри! Они вырастают, как головы гидры.

Вейслинген. И их не искоренить ничем, кроме огня, меча и решительных мер.

Император. Вы думаете?

Вейслинген. Мне кажется, что это было бы благоразумнее всего, если б, конечно, ваше величество предварительно поладили с князьями в незначительных спорах. Ведь почти вся Германия молит об успокоении. Лишь во Франконии и Швабии тлеют еще искры гибельного междоусобия. Но и там есть много благородных и свободных рыцарей, которые жаждут покоя. Как только мы избавимся от Зикингена, Зельбица, Берлихингена, остальное быстро распадется само собой. Ибо их дух оживляет мятежные толпы.

Император. Я бы очень хотел пощадить этих людей — они смелы и благородны. Когда я буду воевать, они будут со мною на поле сражения.

Вейслинген. Было бы желательно, чтобы они сначала научились исполнять долг свой! И, кроме того, было бы очень опасно награждать их почетными должностями за мятежные дела. Ведь до сих пор они чудовищно злоупотребляли именно этой императорской кротостью и милостью; а их приверженцы, которые на это же возлагают все свои упования и надежды, не будут укрощены до тех пор, пока мы не сотрем с лица земли их главарей и не уничтожим до конца всякую надежду их на будущее.

Император. Итак, вы советуете прибегнуть к строгости?

Вейслинген. Я не вижу других средств изгнать тот дух безумия, который охватил целые области. Разве кое-где мы уже не слышим горьких жалоб дворянства на то, что их подданные, их крепостные возмущаются против них, спорят, грозят ограничить их верховные права, данные правом рождения, так что надо ожидать опаснейших последствий.

Император. Сейчас представится прекрасный случай привести к повиновению Берлихингена и Зельбица, но я не хочу, чтоб им причинили зло. Я бы хотел только взять их в плен, и чтобы они поклялись отказаться от наездов, жить спокойно в своих замках и не выходить из пределов своих полномочий. Я предложу это на собрании ближайшей сессии.

Вейслинген. И радостные, единодушные клики одобрения будут ответом на речи вашего величества, прежде чем она будет окончена.

Уходят.

ЯКСТГАУЗЕН

Зикинген. Берлихинген.

Зикинген. Да, я пришел просить руки и сердца благородной сестры вашей.

Гец. О, если бы вы пришли раньше! Должен вам сказать, что Вейслинген во время плена снискал ее любовь, — посватался, и я дал ему согласие. Я выпустил его из рук — эту птицу, и он пренебрегает теперь той благостной рукою, которая кормила его в беде. Он порхает и ищет себе корма бог весть в каком птичнике.

Зикинген. И это правда?

Гец. До последнего слова.

Зикинген. Он порвал двойную цепь. Ваше счастье, что вы не породнились с предателем.

Гец. Она сидит, бедная девушка, и собирается проплакать и промолиться всю жизнь.

Зикинген. С нами она скоро запоет опять.

Гец. Как? Вы решаетесь жениться на покинутой?

Зикинген. Вам обоим только делает честь то, что вы были им обмануты. Разве бедная девушка должна идти в монастырь из-за того, что первый мужчина, которого она узнала, оказался негодяем? Так нет же! Я стою на своем — она должна стать царицей моих замков.

Гец. Но ведь я говорю вам, что она была к нему неравнодушна.

Зикинген. Так ты не надеешься на то, что я смогу прогнать тень этого несчастного? Идем к ней!

Уходят.

ЛАГЕРЬ ИМПЕРСКОГО ОТРЯДА

Капитан. Мы должны действовать осмотрительно и щадить наших людей, насколько возможно. Кроме того, нам строго приказано окружить его со всех сторон и взять в плен живьем. Это будет нелегко — ведь кто посмеет к нему подступиться?

Первый офицер. Действительно! Ведь он будет защищаться, как дикий вепрь! И вообще — он за всю жизнь не причинил нам никакого зла, и всякий постарается увильнуть от того, чтоб жертвовать из-за императора и империи собственными руками и ногами.

Второй офицер. Вот будет стыд, если мы его упустим! Ну, уж если я ухвачу его за полу — ему не вывернуться!

Первый офицер. Только зубами не хватайтесь, а то он выломает вам челюсть. Милый юноша! Такие люди не дают себя забрать, как беглого вора.

Второй офицер. Посмотрим!

Капитан. Наше письмо он, верно, уже получил. Не будем медлить и пошлем отряд для наблюдения за ним.

Второй офицер. Позвольте мне вести его.

Капитан. Вы не знаете местности.

Второй офицер. В моем отряде есть человек, который здесь родился и вырос.

Капитан. Пусть будет так.

Уходят.

ЯКСТГАУЗЕН

Зикинген. Все идет на славу! Она была немножко смущена моим предложением и оглядела меня с ног до головы. Бьюсь об заклад — она меня сравнивала со своим молодцом. Слава богу, что я могу за себя постоять. Она отвечала мне скупо и сбивчиво. Тем лучше! Перемелется — мука будет! Девушки, обжегшись на несчастной любви, быстро сдаются на брачные предложения.

Входит Гец.

Что нового, зятек?

Гец. Объявлен вне закона!

Зикинген. Что?

Гец. Вот, прочтите это назидательное письмо. Император приказал послать против меня карательный отряд, который искромсает плоть мою на добычу птицам небесным и полевому зверю.

Зикинген. Не тебе это суждено. Я здесь как раз вовремя.

Гец. Нет, Зикинген, вы должны уехать. Ваши великие замыслы могут погибнуть в зародыше, если вы не вовремя захотите стать врагом государства. И мне вы принесете гораздо больше пользы, если будете казаться нейтральным. Император любит вас. Худшее, что со мной может случиться, это — плен. Тогда вы замолвите за меня слово и вызволите из беды, в которую несвоевременная помощь могла бы ввергнуть нас обоих. Ведь что бы получилось? Сейчас идет поход против меня. Если они узнают, что и ты здесь, они пошлют большой отряд, и нам от этого лучше не будет. Источник всего — император, и я бы уже погиб невозвратно, если б внушить мужество было так же легко, как собрать отряд.

Зикинген. Все-таки я могу тайно прислать вам человек двадцать рейтаров.

Гец. Хорошо. Я уже отправил Георга к Зельбицу и разослал слуг по соседям. Милый зять мой, когда люди мои соберутся, это будет такой отрядец, какой немногие князья видели.

Зикинген. Вас будет мало против множества врагов.

Гец. На стадо овец и одного волка хватит с избытком.

Зикинген. А если у них будет хороший пастух?

Гец. Не беспокойся. Это — сплошь наемники. И потом, лучший рыцарь ничего не может сделать, если он не господин своих поступков. Так и со мною случилось однажды, когда я договорился с пфальцграфом пойти против Конрада Шотта. Тут он и прислал мне бумажку из канцелярии, как я должен выступить и как вести себя; тогда я бросил бумажку советникам обратно и заявил, что не умею по ней действовать; ведь я не знаю, что мне встретится — в бумажке этого не написано, так лучше я сам погляжу во все глаза да и разберусь, что мне делать.

Зикинген. Желаю успеха, брат! Я тотчас еду и пришлю тебе то, что успею собрать наспех.

Гец. Зайди-ка еще к женщинам, я оставил их вместе. Я хотел бы, чтоб ты получил ее согласие до отъезда. Потом пришли мне рейтаров и тайно приезжай за Марией, — боюсь, что замок мой скоро перестанет быть надежным приютом для женщин.

Зикинген. Будем надеяться на лучшее.

БАМБЕРГ. КОМНАТА АДЕЛЬГЕЙДЫ

Адельгейда. Франц.

Адельгейда. Итак, оба отряда уже выступили?

Франц. Да, и господин мой имеет счастье сражаться против врагов ваших. Я хотел отправиться с ним, как ни охотно я ехал к вам. Теперь я снова еду к нему, чтобы поскорей вернуться с радостной вестью. Мой господин разрешил мне это.

Адельгейда. Как он поживает?

Франц. Он бодр. Он приказал мне облобызать вашу руку.

Адельгейда. На!.. Губы твои жарки.

Франц (про себя, указывая на грудь). Здесь еще жарче! (Вслух.) Госпожа моя, слуги ваши — счастливейшие люди под солнцем.

Адельгейда. Кто ведет отряд против Берлихингена?

Франц. Фон Сирау. Прощайте, прекрасная госпожа моя! Я еду снова. Не забывайте меня.

Адельгейда. Ты должен что-нибудь поесть, выпить и отдохнуть.

Франц. Зачем? Ведь я вас видел! Я не устал и не голоден.

Адельгейда. Я знаю твою преданность.

Франц. Ах, госпожа моя!

Адельгейда. Ты не выдержишь, успокойся, скушай что-нибудь.

Франц. Бедного юношу питает ваша заботливость! (Уходит.)

Адельгейда. У него слезы на глазах. Я люблю его всем сердцем. Так искренне и горячо еще никто не был мне предан. (Уходит.)

ЯКСТГАУЗЕН

Гец. Георг.

Георг. Он сам хочет поговорить с вами. Я его не знаю. Он — статный мужчина с черными, огненными глазами.

Гец. Приведи его.

Входит Лерзе.

Здравствуйте! Какие вести вы несете?

Лерзе. Я принес лишь самого себя, это немного, но всего себя целиком я предлагаю вам.

Гец. Добро пожаловать, вдвойне добро пожаловать, храбрый муж, да еще в такое время, когда я не надеялся заполучить новых друзей, а скорей боялся потерять старых. Как ваше имя?

Лерзе. Франц Лерзе.

Гец. Благодарю вас, Франц, что вы познакомили меня с храбрым человеком.

Лерзе. Я уже однажды познакомил вас с собою, но только тогда вы не благодарили меня.

Гец. Я вас не помню.

Лерзе. Это меня огорчает. Но ведь вы помните еще, как по воле пфальцграфа вы сражались против Конрада Шотта и в ночь на масленицу собирались ехать в Гасфурт?

Гец. Ну конечно, помню.

Лерзе. Вы помните, как по дороге в одной деревне вам повстречалось двадцать пять рейтаров?

Гец. Верно. Мне сначала показалось, что их двенадцать, я разделил свой отряд надвое — нас было шестнадцать — и остался у деревни за сараями в надежде, что они проедут мимо. Тогда я бы ударил им в тыл, как было условлено с другим отрядом.

Лерзе. Но мы заметили вас и поднялись на холм возле деревни. Вы проехали мимо и остановились внизу. Когда мы увидели, что вы не хотите подняться, мы ринулись вниз.

Гец. Тут только я увидел, что попал из огня да в полымя. Двадцать пять против восьми! Это не шутки! Эргард Труксес заколол моего латника. За это я сбросил с коня его самого. Если бы все они дрались так, как он и еще один латник, то мне и моей маленькой дружине пришлось бы плохо.

Лерзе. Латник, о котором вы говорите…

Гец. Он был храбрее всех, кого я видел. Он здорово поприжал меня. А когда я думал, что уже совсем от него отделался, он снова очутился передо мной и яростно на меня набросился. Он прорубил мне рукав панциря и слегка поранил руку.

Лерзе. Вы ему простили?

Гец. Он понравился мне — лучше нельзя.

Лерзе. Ну, тогда я надеюсь, что вы будете мною довольны, — образец моей работы я показал на вас самих.

Гец. Так это ты? Добро пожаловать, вдвойне добро пожаловать! Можешь ли ты похвалиться, Максимилиан, хоть одним таким слугою?

Лерзе. Меня удивляет, что вы раньше меня не узнали.

Гец. Да как мне могло прийти в голову, что тот, кто яростнее всех стремился меня одолеть, пришел теперь предложить мне свои услуги?

Лерзе. Вот в том-то и дело, господин мой! Я с юности служил рейтаром и скрестил оружие не с одним рыцарем. Когда мы ударили на вас, я обрадовался. До того я знал лишь ваше имя, тогда я узнал вас лично. Вы знаете, я тогда не устоял. Вы видели, что это было не от страха, — ведь я вернулся. Словом, я узнал вас и с того часа решил вам служить.

Гец. На какое время вы хотите у меня остаться?

Лерзе. На год, но без платы.

Гец. Нет, вам должно платить, как всякому другому, и еще сверх того, как человеку, который задал мне работу при Ремлине.

Входит Георг.

Георг. Ганс фон Зельбиц шлет вам привет. Завтра он будет здесь с пятьюдесятью рейтарами.

Гец. Отлично!

Георг. Возле Кохера спускается имперский отряд, наверное, для наблюдения за вами.

Гец. Сколько их?

Георг. Человек пятьдесят.

Гец. Только-то! Идем, Лерзе, — мы их изрубим! Пусть к приезду Зельбица часть работы уже будет выполнена.

Лерзе. Это будет наш ранний урожай.

Гец. На коней.

Уходят.

ЛЕС ВОЗЛЕ БОЛОТА

Два имперских латника встречаются.

Первый. Ты что здесь делаешь?

Второй. Я уволился по нужде. От вчерашнего переполоха у меня так живот схватило, что каждый миг должен с лошади слезать.

Первый. Разве отряд здесь поблизости?

Второй. В лесу — на добрый час пути отсюда.

Первый. Как же тебя сюда занесло?

Второй. Ты уж, пожалуйста, меня не выдавай. Я хочу пробраться в ближайшую деревню, чтоб посмотреть, не помогут ли моей беде горячие припарки. А ты откуда?

Первый. Из ближней деревни. Ездил за хлебом и вином для нашего офицера.

Второй. Так! Он себя ублажает у нас под носом, а мы — постись! Хороший пример!

Первый. Ступай за мной, негодный!

Второй. Нашел дурака! Многие в отряде охотно попостились бы, чтоб очутиться на моем месте.

Первый. Слышишь — лошади?

Второй. Вот беда!

Первый. Я влезу на дерево.

Второй. Я спрячусь в камыше.

Гец, Лерзе, Георг — на конях.

Гец. Сюда, мимо пруда, затем налево в лес, так мы зайдем им в тыл.

Они проезжают.

Первый (слезает с дерева). Здесь не безопасно. Михель! Не откликается? Михель, они уехали! (Идет к болоту.) Михель! Ой-ой! Он утонул! Михель! Он меня не слышит — утонул! Сдох-таки, баба! Мы разбиты! Враги, всюду враги!

Гец, Георг — верхом.

Гец. Стой, молодец, или ты погиб!

Первый. Пощадите!

Гец. Твой меч! Георг, сведи его к остальным пленным, которые там в лесу у Лерзе. Я должен догнать их удравшего предводителя. (Уезжает.)

Первый. А что случилось с нашим предводителем?

Георг. Мой господин сшиб его с коня так, что он полетел вверх тормашками и султан увяз в грязи. Латники подняли его — и вскачь как бесноватые!

Уходят.

ЛАГЕРЬ

Капитан. Первый рыцарь.

Первый рыцарь. Они издалека бегут к лагерю.

Капитан. Он гонится за нами по пятам. Двиньте полсотни к мельнице, если он слишком далеко заскочит. Вы, может быть, накроете его.

Рыцарь уходит.

Вводят второго рыцаря.

Как дела, молодой человек? Рога свои пообломали?

Рыцарь. Чума его возьми! Тут и самые крепкие оленьи рога разлетелись бы, как стекло. Ах ты, черт! Он налетел на меня так, что мне почудилось, будто меня громом в землю вбило.

Капитан. Благодарите бога, что вообще остались целы.

Рыцарь. Есть за что благодарить — два ребра пополам. Где фельдшер? (Уходит.)

ЯКСТГАУЗЕН

Гец. Зельбиц.

Гец. Что ты скажешь о том, что я объявлен вне закона, Зельбиц?

Зельбиц. Это проделки Вейслингена.

Гец. Ты думаешь?

Зельбиц. Не думаю, а знаю.

Гец. Почему?

Зельбиц. Я говорю тебе, что он был на имперском сейме в свите императора.

Гец. Ладно, так мы опять расстроим его козни.

Зельбиц. Надеюсь.

Гец. Едем — пусть начнется травля зайцев.

ЛАГЕРЬ

Капитан. Рыцари.

Капитан. Так ничего не выйдет, господа. Он бьет у нас отряд за отрядом, а тот, кто не убит и не взят в плен, бежит себе с богом и скорее очутится в Турции, чем вернется обратно в лагерь. Так мы с каждым днем слабеем. Мы должны раз навсегда с ним покончить. Это не шутка! Я сам поведу вас — пусть знает, с кем имеет дело.

Рыцарь. Мы все на это согласны, но он так искусен в полевой войне, так хорошо знает все ходы и выходы в горах, что поймать его не легче, чем мышь в овине.

Капитан. Ничего, поймаем. Сначала — к Якстгаузену. Он волей-неволей должен будет явиться на защиту своего замка.

Рыцарь. Весь наш отряд пойдет?

Капитан. Конечно. Вы знаете, что мы уже растаяли на сто человек?

Рыцарь. Поэтому поспешим, пока не растаяла вся льдина; кругом жарко, и мы здесь как масло на солнце.

ГОРЫ И ЛЕС

Гец. Зельбиц. Отряд.

Гец. Они идут всей кучей. Рейтары подоспели как раз вовремя.

Зельбиц. Мы разделимся. Я обогну холм слева.

Гец. Хорошо. А ты, Франц, возьми пятьдесят человек и ступай направо, лесом. Они идут лугом — я буду держаться против них. Георг, ты останешься при мне. И когда вы увидите, что они на меня напали, — тотчас ударьте на них с флангов. Мы их отшлепаем. Им и в голову не приходит, что мы можем дать отпор.

Уходят.

ПОЛЯНА. С ОДНОЙ СТОРОНЫ ВОЗВЫШЕННОСТЬ, С ДРУГОЙ — ЛЕС

Капитан. Карательный отряд.

Капитан. Он стоит на поляне! Это — дерзость. За это он заплатит! Как? Не бояться потока, который мчится на него?

Рыцарь. Вам не следует ехать во главе отряда, у него такой вид, точно он собирается посадить в землю головой первого, кто его тронет. Поезжайте сзади.

Капитан. Не хочу.

Рыцарь. Прошу вас. Вы один связываете еще этот пучок прутьев; развяжите его, и он их вам переломает поодиночке, как тростинки.

Капитан. Играй, трубач! А его — вывести из игры!

Уходят.

Зельбиц мчится галопом из-за холма.

Зельбиц. За мной! Прикажите рукам вашим удесятериться! (Уезжает.)

Лерзе (из лесу). На помощь Гецу! Он почти окружен! Ты уже расчистил путь, храбрый Зельбиц. Мы засеем и луг их головами вместо чертополоха. (Проезжает.)

Шум битвы.

ХОЛМ СО СТОРОЖЕВОЙ БАШНЕЙ

Зельбиц раненый. Латники.

Зельбиц. Положите меня здесь и возвращайтесь к Гецу.

Первый латник. Позвольте нам остаться, рыцарь, мы нужны вам.

Зельбиц. Пусть кто-нибудь взойдет на башню и взглянет, как идут дела.

Первый латник. Как же я взберусь наверх?

Второй латник. Встань мне на плечи, тогда ты дотянешься до трещины и поднимешься до отверстия.

Первый латник (взбирается наверх). Ах, господин мой!

Зельбиц. Что ты видишь?

Первый латник. Ваши рейтары бегут к возвышенности.

Зельбиц. Проклятые трусы! Лучше мне пулю в лоб — только бы они держались! Пусть один из вас скачет туда! Разругать, вернуть их!

Латник уходит.

Ты видишь Геца?

Латник. Вижу три черных пера в самой гуще боя.

Зельбиц. Плыви, храбрый пловец! А я лежу здесь!

Латник. Белый султан! Кто это?

Зельбиц. Начальник.

Латник. Гец пробивается к нему, — ах! — он падает!

Зельбиц. Начальник?

Латник. Да, господни мой!

Зельбиц. Хорошо, хорошо!

Латник. Горе! Горе! Я больше не вижу Геца!

Зельбиц. Так умри, Зельбиц!

Латник. Страшная схватка кипит там, где он стоял. И голубой султан Георга тоже исчез.

Зельбиц. Спускайся. Лерзе ты не видишь?

Латник. Ничего не вижу. Все смешалось.

Зельбиц. Все кончено. Сойди! Как держатся рейтары Зикингена?

Латник. Хорошо. Вот один бежит к лесу! Еще один… весь отряд! Геца нет!

Зельбиц. Сойди вниз.

Латник. Не могу. — Радость! Радость! Я вижу Геца! Я вижу Георга!

Зельбиц. На конях?

Латник. Высоко, на конях! Победа! Победа! Они бегут!

Зельбиц. Имперские войска?

Латник. Знамя среди них! Гец — за ними! Они рассеиваются. Гец настиг знаменосца. Он отобрал знамя, держит его, вокруг него горстка людей. Мой товарищ пробрался к нему. Они скачут сюда.

Гец. Георг. Лерзе. Отряд.

Зельбиц. С удачей, Гец! Победа! Победа!

Гец (слезает с коня). Дорого досталась. Дорого! Ты ранен, Зельбиц?

Зельбиц. Ты жив, ты победитель! Я мало сделал. А мои псы-рейтары! Как ты выбрался?

Гец. На этот раз жарко было! Я обязан жизнью Георгу. Я обязан жизнью Лерзе. Я сбросил начальника с коня. Он заколол мою лошадь и ринулся на меня, Георг пробился ко мне и спешился, я, как молния, — на коня, он, как гром, — снова в седло. Как ты добыл коня?

Георг. Я пронзил моим кинжалом одного из тех, кто пробивался к вам, когда панцирь его приподнялся. Он рухнул, а я разом и вас избавил от врага, и себе добыл коня.

Гец. Тут мы и застряли, пока Франц к нам не пробился. Тогда мы стали их косить, чтоб выбраться.

Лерзе. Те псы, которых я вел, должны были косить их с другой стороны, пока наши косы не скрестились бы, но они удрали, как имперцы.

Гец. Бежал и друг и враг! Лишь ты, кучка друзей, защищала мой тыл, мне было довольно дела и с теми, кто стоял передо мной. Падение их предводителя помогло мне стряхнуть их — они разбежались. Мне досталось знамя и несколько пленных.

Зельбиц. Начальник ускользнул от вас?

Гец. Они спасли его в суматохе. Идем, дети! Идемте, Зельбиц! Сделайте носилки из ветвей — ты не можешь сесть на коня. Идем в мой замок. Они рассеяны. Но нас мало, и я не знаю, есть ли у них еще войска. Я хочу угостить вас, друзья мои. Стакан вина вдвое вкусней после такой схватки.

ЛАГЕРЬ

Капитан.

Капитан. Я передушил бы вас всех своими руками! Так бежать! У него и горстки людей уже не было. Бежать от одного человека! Да никто этому не поверит, кроме тех, кому придет охота посмеяться над нами. Скачите во все концы — вы, и вы, и вы. Где найдете наших беглых рейтаров — гоните их обратно или колите на месте. Мы должны сквитаться, если б даже все войско при этом погибло.

ЯКСТГАУЗЕН

Гец. Лерзе. Георг.

Гец. Нам нельзя медлить ни минуты! Бедные дети, я не могу вам дать передышки. Мчитесь во все концы — не найдется ли где еще рейтаров. Сбор — в Вейлерне. Там всего надежней. Если мы промедлим — они как раз подступят к замку.

Георг, Лерзе уходят.

Надо послать кого-нибудь на разведку. Становится жарко! Если б еще нашлись храбрецы! А то ведь это — стадо! (Уходит.)

Зикинген. Мария.

Мария. Прошу вас, милый Зикинген, не покидайте моего брата! Его рейтары, рейтары Зельбица и ваши — все рассеяны, он один. Зельбиц ранен и перенесен в свой замок. Я боюсь всего.

Зикинген. Будьте спокойны, я не уйду ни на шаг.

Гец входит.

Гец. Идем в церковь — патер ждет. Чтоб через четверть часа вы были обвенчаны!

Зикинген. Позвольте мне остаться!

Гец. Сейчас идите в церковь!

Зикинген. Охотно. А потом?

Гец. А потом идите своей дорогой.

Зикинген. Гец!

Гец. Вы не желаете идти в церковь?

Зикинген. Идем, идем.

ЛАГЕРЬ

Капитан. Рыцарь.

Капитан. Сколько их всего?

Рыцарь. Полтораста.

Капитан. Из четырехсот! Плохо дело. Теперь — подъем и прямо на Якстгаузен, пока он снова не собрался с силами и не стал у нас на пути.

ЯКСТГАУЗЕН

Гец. Елизавета. Мария. Зикинген.

Гец. Бог да благословит вас, и да ниспошлет он вам счастливые дни, а те, что вам не достанутся, — пусть будут для детей ваших!

Елизавета. И пусть дети ваши будут честны, как вы сами, остальное приложится.

Зикинген. Благодарю вас, благодарю вас, Мария. Я вел вас к алтарю, вы поведете меня к блаженству.

Мария. Мы вместе совершим паломничество в эту чужую, прославленную страну.

Гец. Счастливого пути!

Мария. Ты не так меня понял: мы вас не оставим.

Гец. Вы должны оставить нас, сестра.

Мария. Ты — безжалостен, брат.

Гец. А вы более нежны, чем дальновидны.

Входит Георг.

Георг (тихо). Никого не могу завербовать. Один-единственный согласился, да потом раздумал и не захотел.

Гец. Хорошо, Георг, счастье начинает изменять мне. Впрочем, я это предчувствовал. (Громко.) Я прошу вас, Зикинген, уезжайте сегодня же вечером. Убедите Марию. Она ведь жена ваша. Пусть почувствует это. Если женщины начнут некстати вмешиваться в наши дела, то враг в чистом поле будет безопаснее, чем мы с ними в крепости.

Входит латник.

Латник (тихо). Господин мой, имперский эскадрон идет сюда на рысях.

Гец. Я разбудил их ударом хлыста! Сколько их?

Латник. Около двухсот. Он не дальше, чем в двух часах пути отсюда.

Гец. Они еще за рекой?

Латник. Да, господин мой.

Гец. Если б у меня было хоть пятьдесят человек, они бы не посмели переправиться. Ты Лерзе не видел?

Латник. Нет, господин мой.

Гец. Скажи всем, чтобы они держались наготове. Надо нам расстаться, дорогие мои. Плачь, милая Мария. Еще придут мгновения, когда ты будешь радоваться. Лучше плакать в день свадьбы, чем предаваться безмерной радости, предтече грядущих бед. Прощай, Мария! Прощай, брат!

Мария. Я не могу вас покинуть, сестра! Милый брат, позволь нам остаться. Неужели ты так мало ценишь моего мужа, что пренебрегаешь его помощью в такой крайности?

Гец. Да, я зашел далеко. Быть может, я стою накануне моей гибели. Вы начинаете жить сегодня, и вы должны отделить судьбу вашу от моей. Я приказал седлать ваших коней. Вы должны ехать сейчас же.

Мария. Брат! Брат!

Елизавета (Зикингену). Уступите ему! Уезжайте!

Зикинген. Едем, милая Мария.

Мария. И ты? Сердце мое разорвется.

Гец. Так оставайся! Мой замок будет вскоре окружен.

Мария. Горе! Горе!

Гец. Мы будем защищаться до последней возможности. Мария. Матерь божья, сжалься над нами!

Гец. И кончим тем, что умрем или сдадимся. Ты будешь оплакивать участь благородного мужа твоего — общую с моей участью.

Мария. Ты терзаешь меня!

Гец. Оставайся! Оставайся! Ты упадешь в пропасть вместе со мною, Зикинген! А я надеялся, что ты выручишь меня.

Мария. Мы едем. Сестра! Сестра!

Гец. Когда она будет в безопасности, вспомни обо мне.

Зикинген. Я не взойду к ней на ложе до тех пор, пока не узнаю, что вы вне опасности.

Гец. Сестра, милая сестра! (Целует ее.)

Зикинген. В путь, в путь!

Гец. Еще мгновение. Я вас увижу снова. Утешьтесь! Мы еще увидимся.

Зикинген и Мария уходят.

Я прогнал ее, но вот она ушла, и я бы хотел удержать ее. Лишь ты мне осталась, Елизавета!

Елизавета. До гроба. (Уходит.)

Гец. Кого бог возлюбит, тому он дарует такую жену!

Входит Георг.

Георг. Они близко. Я видел их с башни. Солнце взошло, и я увидел, как блестят их копья. Увидев их, я испугался не больше, чем кот перед мышиным войском. Хотя крыс играем мы.

Гец. Проверьте засовы у ворот. Завалите их изнутри камнями и бревнами.

Георг уходит.

Мы испытали их терпение, пусть бьют в стену лбом.

Трубач за сценой.

Ага! Краснокафтанный мерзавец, который предложит нам вопрос, не желаем ли мы стать мерзавцами. (Идет к окну.) Что там?

Вдалеке слышна речь.

Гец (себе в бороду). Петлю тебе на шею.

Трубач продолжает играть.

«Оскорбитель его величества!» Приказ составил поп.

Трубач смолкает.

(Отвечает.) Мне сдаться? На гнев и милость? Ты с кем говоришь? Что я — разбойник? Скажи твоему начальнику, что к его императорскому величеству я, как всегда, чувствую должное уважение. А он, скажи ему, он может меня… (Захлопывает окно.)

У ОСАЖДЕННЫХ. КУХНЯ

Елизавета. Гец.

Гец. У тебя много работы, бедная жена.

Елизавета. Мне бы хотелось, чтобы ее было больше. Нам трудно будет долго продержаться.

Гец. У нас не было времени, чтобы подумать о запасах.

Елизавета. А сколько народу надо кормить! И вино у нас на исходе.

Гец. Продержаться бы до тех пор, пока они предложат капитуляцию. Мы им даем хороший отпор. Они палят целый день и только ранят нам стены и бьют окна. Лерзе — храбрый малый, он вездесущ со своей пищалью. Чуть кто-нибудь подойдет слишком близко, — паф! — он и лег на месте.

Латник. Углей, госпожа моя!

Гец. На что?

Латник. Пули все вышли — будем лить новые.

Гец. Как с порохом?

Латник. Да ничего себе. Мы выстрелов зря не тратим.

ЗАЛА

Лерзе с формой для отливки пуль, латник — с угольями.

Лерзе. Клади их сюда да пойди посмотри, где бы нам в доме добыть свинца. А я пока займусь этим. (Выламывает раму, выбивает стекла.) Все на пользу. Так мир устроен: ни один человек не знает, что из чего может получиться. Стекольщик, который вставлял рамы, наверное, не думал, что свинец переплета здорово повредит голову одному из его правнуков; также и отец мой, произведя меня на свет, верно, не думал о том, какой птице небесной и какому червю земному я достанусь на обед.

Входит Георг с кровельным желобом.

Георг. Вот тебе свинец. Если ты хоть половиной попадешь в цель, то некому будет сказать его величеству: «Государь, мы скверно дрались».

Лерзе (рубит желоб). Славный кусок!

Георг. А дождь пусть ищет себе другую дорогу! Я о нем не тревожусь — храбрый рейтар и здоровый ливень везде пробьют себе дорогу.

Лерзе (за литьем). Держи ложку. (Идет к окну.) Вот шатается какой-то имперский молодчик с пищалью. Они думают, что мы все заряды расстреляли. Пусть попробует горячей пули — прямо со сковородки. (Заряжает.)

Георг (кладет ложку). Дай мне взглянуть.

Лерзе (стреляет). Конец воробью.

Георг. Этот самый и в меня стрелял (оба льют), когда я вылез из слухового окна за желобами. Он попал в голубя, который сидел рядом, голубь упал в желоб. Я поблагодарил за жаркое и влез обратно с двойной добычей.

Лерзе. Ну, теперь зарядим и обойдем весь замок, чтоб заслужить наш обед.

Входит Гец.

Гец. Останься, Лерзе! Мне надо с тобой поговорить! Я не хочу мешать твоей охоте, Георг.

Георг уходит.

Они хотят мне что-то предложить.

Лерзе. Я к ним схожу и узнаю, что именно.

Гец. Думаю, это будет рыцарское заточение на известных условиях.

Лерзе. Это ни к чему. А вот, если бы они предложили нам свободно уехать, раз вы все равно потеряли надежду, что Зикинген снимет осаду. Мы зарыли бы золото и серебро так, что им его не отыскать никаким колдовством, оставили бы им замок и удалились бы подобру-поздорову.

Гец. Они нас не выпустят.

Лерзе. Попробовать стоит. Потребуем верной охраны, и я выйду к ним.

Уходят.

ЗАЛА

Гец, Елизавета, Георг, латники — за столом.

Гец. Так сблизила нас опасность! Кушайте, друзья мои! Не забывайте и о вине. Бутылка пуста. Дай еще одну, милая жена.

Елизавета пожимает плечами.

Больше нет ни одной?

Елизавета. Есть одна — я спрятала ее для тебя.

Гец. Зачем, дорогая? Дай ее! Им надо подкрепиться, а не мне, ведь это мое дело.

Елизавета. Принесите ее — она там, в шкафу!

Гец. Это — последняя. И мне кажется, что нам незачем ее беречь. Давно я не был так весел. (Наливает.) Да здравствует император!

Все. Да здравствует!

Гец. Это должно быть нашим предпоследним словом, когда мы будем умирать! Я люблю его — ведь у нас одинаковая судьба. Я даже счастливее его. Он должен ловить мышей для имперских чинов, а крысы в то время опустошают его владения. Я знаю, что он порою желал бы лучше умереть, чем быть душою такого хилого тела. (Наливает.) Как раз еще обойдет всех! Ну, а когда кровь наша оскудеет в жилах и, как вино из этой фляги, польется тонкою струей и наконец медленными каплями (выливает по капле остаток в свой стакан), что тогда будет нашим последним словом?

Георг. Да здравствует свобода!

Гец. Да здравствует свобода!

Все. Да здравствует свобода!

Гец. И если она переживет нас, то мы можем умереть спокойно. Очами духа мы увидим наших счастливых внуков и их счастливых повелителей. Когда слуги князей будут служить им так же верно и вольно, как вы мне служите, когда князья будут служить императору, так же, как я хотел ему служить…

Георг. Для этого многое должно измениться.

Гец. Не так много, как кажется. Разве я не встречал отличных людей среди князей и разве род их вымер? Эти добрые люди бывали счастливы сами и делали счастливыми своих подданных, они терпели около себя благородного, свободного соседа, они не боялись его и не завидовали ему, у них сердце расцветало, когда они видели у себя за трапезой много себе подобных, они не обращали рыцарей в льстецов, чтобы жить с ними.

Георг. Вы знавали таких князей?

Гец. Конечно! Я всю жизнь буду помнить, как ландграф Ганауский устроил охоту, на которой князья и рыцари пировали под открытым небом, а поселяне сбегались, чтобы взглянуть на них. Это не был маскарад, устроенный им из тщеславия. Нет. Круглолицые парни, розовощекие девушки, домовитые мужи, крепкие старики, кругом радостные лица — все свидетельствовало о том, как искренне любовались они на великолепие своего господина, который пировал среди них на вольном воздухе.

Георг. Он был приветлив, как вы, этот князь.

Гец. Разве мы не должны желать, чтобы побольше таких князей правило одновременно? Чтоб почтение к императору, мир и дружба между соседями, любовь подданных стали драгоценнейшим семейным сокровищем, которое наследуют внуки и правнуки? Каждый сохранил бы свое и умножил, вместо того чтобы, как сейчас, считать приобретением лишь то, что отнято у другого.

Георг. А мы делали бы тогда наезды?

Гец. Дай бог, чтобы в Германии перевелись все беспокойные головы! Дело нам всегда нашлось бы. Мы бы очистили горы от волков, мы привозили бы мирному соседу-землепашцу жаркое из лесу и за это хлебали бы с ним суп. Если бы этого нам было мало — мы вместе с нашими братьями, как херувимы с пламенным мечом, встали бы у границ государства против волков-турок, против лисиц-французов, охраняя отдаленные земли любимого императора и покой всей империи. Вот была бы жизнь, Георг! Рисковать головой за всеобщее благо!

Георг вскакивает.

Куда ты?

Георг. Ах, я и забыл, что мы заперты и запер нас император! И унести отсюда наши головы можно, только рискуя головой.

Гец. Не унывай.

Входит Лерзе.

Лерзе. Свобода! Свобода! Что за мерзкий народ, что за бестолковые, нерешительные ослы! Вы можете выйти из замка с оружием, копями и снаряжением. Провиант вы должны оставить здесь.

Георг. Ну, от него у них зубы не заболят!

Лерзе (тихо). Вы спрятали серебро?

Гец. Нет! Жена, иди с Францем, он хочет тебе что-то сказать.

ДВОР ЗАМКА

Георг

^{(в конюшне поет)}

Гец. Как дела?

Георг (выводит его коня). Конь оседлан.

Гец. Ты торопишься?

Георг. Как птица из клетки.

Входят осажденные.

Гец. Пищали с вами? Да нет же! Пойдите наверх и возьмите лучшие из оружейной, — не пропадать же им. Мы поедем вперед.

Георг

Уезжают.

ЗАЛА

Два латника возле шкафа с оружием.

Первый. Я возьму это.

Второй. А я — это. А вон там есть еще одно — получше.

Первый. Да брось! Кончай — надо уходить.

Второй. Стой — слышишь?

Первый (бросается к окну). Господи помилуй! Они убивают нашего господина! Он сброшен с коня. Георг падает.

Второй. Как нам спастись? Со стены по орешнику и — в поле! (Убегает.)

Первый. Франц еще держится, иду к нему. К чему мне жить, если они умрут. (Уходит.)

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

ГОСТИНИЦА В ГЕЙЛЬБРОНЕ

Гец. Мне кажется, что я — тот злой дух, которого капуцин загнал заклятиями в мешок. Я мучаю себя — и безо всякой пользы. Клятвопреступники!

Входит Елизавета.

Какие вести, Елизавета, о моих милых верных товарищах?

Елизавета. Ничего достоверного. Одни убиты, другие брошены в темницу. Никто не мог или не хотел мне сказать определеннее.

Гец. Так вот она награда за верность! За сыновнее послушание! За это — благо ти будет и долголетен будеши на земли!

Елизавета. Милый муж мой, не хулите отца нашего небесного! Свою награду они получили — она родилась вместе с ними, это — свободное, благородное сердце. Пусть они в плену — они свободны! Подумай о присланных комиссарах. Толстые золотые цепи идут им.

Гец. Как корове седло. Хотел бы я видеть Георга и Франца в заточении.

Елизавета. От этого зрелища и ангелы бы заплакали.

Гец. Я бы не заплакал. Я заскрежетал бы зубами и сломал бы их от гнева. Зеница моего ока — в цепях! Милые дети мои — зачем вы так любили меня? Я б не мог на них досыта насмотреться. Не держать слова, данного именем императора!

Елизавета. Отгоните эти мысли. Подумайте о том, что вы должны предстать перед советниками. Вы не расположены встретить их приветливо, и я опасаюсь за вас.

Гец. Что могут они со мной сделать?

Елизавета. Посланный суда!

Гец. Осел правосудия! Таскает мешки его на мельницу и навоз на поле. Что случилось?

Входит судебный служитель.

Судебный служитель. Господа комиссары собрались в ратуше и посылают за вами.

Гец. Я иду.

Судебный служитель. Я буду сопровождать вас.

Гец. Много чести.

Елизавета. Будьте сдержанней.

Гец. Не беспокойся.

Уходят.

РАТУША

Имперские советники, капитан, ратсгеры Гейльброна.

Ратсгер. По вашему повелению мы собрали самых сильных и храбрых граждан. Они здесь поблизости и ждут вашего знака, чтобы управиться с Берлихингеном.

Первый советник. Мы сумеем в самом лестном виде представить его императорскому величеству вашу готовность повиноваться его приказаниям. Это — ремесленники?

Ратсгеры. Кузнецы, кладовщики, плотники — все люди с крепкими кулаками и здесь ладно скроенные. (Указывает на грудь.)

Советник. Отлично!

Входит судебный служитель.

Судебный служитель. Гец фон Берлихинген ждет у дверей.

Советник. Пусть войдет.

Входит Гец.

Гец. Здравствуйте, господа! Что вам от меня надо?

Советник. Во-первых, чтобы вы поняли, где вы и перед кем находитесь.

Гец. Клянусь честью, я вас ценю по заслугам, господа.

Советник. Вы исполняете долг свой.

Гец. От всего сердца.

Советник. Садитесь.

Гец. Там внизу? Я лучше постою. Стульчик провонял приговоренными, как и вся комната, впрочем.

Советник. Так стойте!

Гец. К делу, если вам угодно.

Советник. Мы будем действовать по закону.

Гец. Очень рад. Давно бы так.

Советник. Вы помните, что вы сдались нам на гнев и милость?

Гец. А что вы мне дадите, если я забуду?

Советник. Если б я мог дать вам немного скромности, я б этим очень помог вам.

Гец. Помог бы! Да разве вы это можете? Ведь это труднее, чем губить.

Писец. Надо ли все это заносить в протокол?

Советник. Только то, что относится к делу!

Гец. А по мне — хоть печатайте!

Советник. Вы были во власти императора, но царственное правосудие уступило место отеческому милосердию, и сие последнее вместо темницы назначило вашим местопребыванием Гейльброн, один из любимейших городов его. Вы поклялись честно держать себя, как подобает рыцарю, и смиренно ждать дальнейшего.

Гец. Верно, и вот я здесь и жду.

Советник. И вот мы здесь объявляем вам милость и прощение его императорского величества. Он прощает вам все ваши преступления и освобождает вас от всякого заслуженного вами наказания, что вы и должны принять со всеподданнейшей благодарностью и поклясться выполнить договор о мире, который вам сейчас будет прочтен.

Гец. Я, как всегда, — верный слуга его величества. Еще вопрос, до того как вы продолжите свою речь. Где мои люди? Что с ними будет?

Советник. Это вас не касается.

Гец. Да отвратит император свое лицо от вас, когда вы будете в беде! Они были моими товарищами, они ими остались. Куда вы их дели?

Советник. Мы не обязаны давать вам отчет об этом.

Гец. Ага! Не думал я, что вы не связаны тем, что обещали, не говоря уж о том…

Советник. Нам поручено предложить вам договор о мире. Покоритесь императору, и вы найдете средства вымолить жизнь и свободу вашим товарищам.

Гец. Где бумага?

Советник. Писец, читайте!

Писец. Я, Гец Берлихинген, торжественно признаю сим письмом, что так как я недавно поднял знамя бунта против императора и империи…

Гец. Это неправда. Я не мятежник. Я ни в чем не повинен перед его императорским величеством, а до империи мне дела нет.

Советник. Будьте осторожней и слушайте дальше.

Гец. Не хочу слушать дальше! Пусть выступят и докажут! Сделал ли я хоть шаг против императора или против царствующего дома Австрии? Разве я не доказывал всегда всеми своими поступками, что я лучше, чем кто-либо, чувствую, чем обязана Германия своему правителю и особенно чем обязаны своему императору малые — рыцари и свободные люди. Я был бы негодяем, если б меня можно было уговорить подписать эту бумагу.

Советник. И все-таки нам дан определенный приказ или уговорить вас добром, или в случае сопротивления бросить вас в темницу!

Гец. В темницу? Меня?

Советник. Там ждите решения участи своей от правосудия, раз вы не желаете принять его из рук милосердия.

Гец. В темницу? Вы злоупотребляете императорской властью. В темницу? Это не его приказ. Как! Сначала устроить мне — предатели! — западню и повесить в нее для приманки вашу честь, ваше слово рыцаря! Затем обещать мне рыцарское заточение и тотчас снова нарушить свое обещание!

Советник. Мы не обязаны держать слово, данное разбойнику.

Гец. Если б ты не носил изображения императора, которое я чту даже в самой скверной копии, ты бы у меня сожрал «разбойника» или он тебе стал бы поперек горла! Я веду борьбу честно! Ты мог бы благодарить бога и стать славным в глазах всего света, если бы совершил в своей жизни хоть одно такое благородное дело, как то, из-за которого я попал в плен.

Советник подает знак ратсгеру, тот дергает звонок.

Я вышел в поле не из-за низменной корысти, не для того, чтобы отнять земли и людей у беззащитных и слабых; я вышел, чтобы освободить моего отрока и защитить свою шкуру! Что вы в этом видите незаконного? Императору и империи нет дела до наших бед. У меня, слава богу, одна рука еще есть, и я хорошо сделал, что пустил ее в ход.

Граждане входят с рогатинами в руках, с оружием у пояса.

Что это значит?

Советник. Вы не хотите слушать? Возьмите его!

Гец. Это ваше мнение? Кто не венгерский бык — тот пусть не подходит близко! От этой правой железной руки он получит такую затрещину, что навеки излечится от головной, зубной и всякой прочей боли.

Они наступают на него, он сбивает одного с ног, срывает у другого меч с пояса.

Они отступают.

Подойдите! Подойдите! Мне было бы очень приятно познакомиться с самым храбрым из вас.

Советник. Сдавайтесь!

Гец. С мечом в руке? А знаете ли вы, что теперь только от меня зависит пробиться сквозь всю эту свору и вырваться на волю! Но я научу вас, как держать слово. Обещайте мне рыцарское заточение, и я отдам мой меч и снова стану вашим пленником.

Советник. Вы с мечом в руках хотите договориться с императором?

Гец. Боже сохрани! Только с вами и с вашей честной компанией. Вы можете идти домой, добрые люди. За потерю времени вам ничего не дадут, а здесь взять нечего — кроме синяков.

Советник. Схватить его! Разве любовь ваша к императору не дает вам больше мужества?

Гец. Дает столько же, сколько император даст пластыря, чтобы залечить раны, которые причинит им их мужество.

Входит судебный служитель.

Судебный служитель. Дозорный кричит, что к городу приближается отряд более чем в двести человек. Они неожиданно показались из-за виноградников и угрожают нашим стенам.

Ратсгер. Горе нам! Что это значит?

Входит дозорный.

Дозорный. Франц фон Зикинген стоит у городских ворот. Он велел сказать вам: он узнал, что клятва, данная его зятю, недостойно нарушена, чему способствовали гейльбронские власти. Он требует удовлетворения, иначе — по истечении часа — он зажжет город с четырех концов и предаст его разграблению!

Гец. Молодец зять!

Советник. Удалитесь, Гец!

Гец уходит.

Что нам делать?

Ратсгер. Сжальтесь над нами и над нашими согражданами! Зикинген неукротим в своем гневе и способен выполнить угрозу.

Советник. Неужели нам отступиться от наших прав и от прав нашего императора?

Капитан. Если бы у нас были люди, чтоб защитить эти права! А так — мы погибнем, и дело от этого только ухудшится. Уступая — мы выиграем.

Ратсгер. Мы попросим Геца замолвить за нас слово. Мне чудится, что я уже вижу город в пламени.

Советник. Введите Геца!

Гец. В чем дело?

Советник. Ты бы хорошо поступил, если бы отговорил своего зятя от его мятежных намерений. Вместо того чтобы спасти, он толкает тебя к гибели, вмешиваясь в твое дело.

Гец (видит Елизавету в дверях, тихо ей). Иди, скажи ему, чтобы он тотчас же вторгся в город и пришел сюда, но пусть не причиняет никакого вреда населению. Если эти негодяи будут сопротивляться, пусть применит силу. Я согласен даже погибнуть, если и они все будут переколочены со мной вместе.

БОЛЬШАЯ ЗАЛА В РАТУШЕ

Зикинген. Гец.

Вся ратуша занята рейтарами Зикингена.

Гец. Вот уж поистине помощь с неба! Как ты попал сюда, мой желанный и нежданный зять?

Зикинген. Колдовства в том нет. Я выслал двух-трех гонцов, чтобы узнать, как идут твои дела. При вести об их вероломстве я двинулся в путь. Теперь они в наших руках.

Гец. Я желаю только рыцарского заточения.

Зикинген. Ты слишком честен. Не использовать того преимущества, которое честный имеет перед клятвопреступником! Они сидят в неправде, и не нам подкладывать им подушки. Они постыдно злоупотребили велениями императора. И — насколько я знаю его величество — ты смело можешь требовать большего. Это слишком мало.

Гец. Я всегда довольствовался малым.

Зикинген. И всегда был в накладе. Мое мнение таково: они должны освободить из тюрьмы твоих латников и тебя вместе с ними и отпустить вас на честное слово в твой замок. Ты можешь обещать им не покидать своих владений. И все же тебе там будет лучше, чем здесь.

Гец. Они скажут, что мои земли перешли к императору.

Зикинген. Тогда мы скажем, что ты берешь их по найму до тех пор, пока император не даст их тебе снова в лен. Пусть вертятся, как угри в верше, — от нас им не ускользнуть. Они станут говорить об его императорском величестве и о своих полномочиях. Нам это безразлично. Я тоже знаю императора и кое-что для него значу. Он всегда хотел иметь тебя в своем войске. Ты не засидишься — он скоро призовет тебя.

Гец. Дай бог, чтобы поскорее, пока я не разучился биться.

Зикинген. Отваге нельзя разучиться, как нельзя и научиться. Не тревожься ни о чем! Когда дела твои устроятся, я поеду ко двору, потому что замысел мой созрел. Благоприятные предзнаменования велят мне: начни! Мне остается только выяснить, каковы настроения императора. Трир и Пфальц ожидают скорее падения небес, чем того, что я свалюсь им на голову. Я примчусь, как гроза! И если нам удастся устроить нашу судьбу, — то ты скоро будешь зятем курфюрста. Я надеялся на твой кулак, замышляя это.

Гец (смотрит на свою руку). О! Так вот что значил сон, который я видел накануне того дня, в который обещал Марию Вейслингену. Он мне клялся в верности и сжал мою правую руку так крепко, что она вышла из поручней и как бы обломилась. Ах, ныне я беззащитней, чем был в тот миг, когда ее отстрелили. Вейслинген! Вейслинген!

Зикинген. Забудь предателя. Мы разрушим его козни и подорвем его влияние, а совесть и стыд пусть сведут его в могилу. Я вижу, вижу духовными очами, что мои враги и твои враги будут ниспровергнуты. Гец, еще только полгода!

Гец. Полет души твоей высок. Не знаю почему, но с недавних пор моя душа уже не ждет радостей. Я не раз бывал и в горшей беде, был я и в плену, но так, как сейчас, я себя никогда не чувствовал.

Зикинген. Счастье дает отвагу! Идем к парикам! Довольно им толковать, теперь мы потрудимся.

ЗАМОК АДЕЛЬГЕЙДЫ

Адельгейда. Вейслинген.

Адельгейда. Это ужасно!

Вейслинген. Я скрежетал зубами. Такой чудесный замысел, такое удачное выполнение — и в конце концов он отпущен в свой замок! Проклятый Зикинген!

Адельгейда. Они не должны были этого делать.

Вейслинген. Им не было выбора. Что они могли поделать? Зикинген грозил огнем и мечом, надменный, бешеный человек! Ненавижу его! Его влияние растет, как ноток, который если поглотил один-два ручья, то остальные впадают сами собой.

Адельгейда. Разве не было у них императора?

Вейслинген. Милая жена, он — лишь тень императора, он становится стар и слаб. Когда он узнал о том, что случилось и я стал горячиться так же, как и все остальные военачальники, он сказал: «Оставьте их в покое! Ведь могу же я дать местечко старому Гецу, и если он там будет сидеть тихо, на что вам тогда жаловаться?» Мы заговорили о благе государства. «О, — сказал он, — если бы у меня нашлись советники, которые направили бы мой беспокойный дух на счастье отдельных лиц!»

Адельгейда. Он утрачивает дух правителя.

Вейслинген. Мы ополчились на Зикингена. «Он — мой верный слуга, — сказал он. — Если он это сделал и не по моему повелению, то волю мою он все-таки выполнил лучше, чем те, кого я облек властью, не все ли равно, когда я его одобрил — тогда или теперь».

Адельгейда. Можно лопнуть от злобы.

Вейслинген. Поэтому-то я еще и не отказался от всякой надежды. Он отпущен в свой замок на рыцарское слово, чтобы жить там спокойно. Это для него невозможно. Вскоре у нас снова окажется предлог для того, чтобы действовать против него.

Адельгейда. Тем более что есть надежда на близкую кончину императора, а Карл, его прекрасный наследник, обещает проявить более царственный образ мыслей.

Вейслинген. Карл? Он еще не выбран и не коронован.

Адельгейда. Кто не желает этого, кто не надеется на это?

Вейслинген. Ты очень высокого мнения о его достоинствах, можно почти подумать, будто ты глядишь на них другими глазами.

Адельгейда. Ты оскорбляешь меня, Вейслинген. Неужели ты меня считаешь способной на это?

Вейслинген. Я не хотел тебя обидеть. Но я не могу молчать об этом. Необычайное внимание Карла к тебе тревожит меня.

Адельгейда. А мое обращение с ним?

Вейслинген. Ты — женщина. Вам мил всякий, кто за вами волочится.

Адельгейда. А вам?

Вейслинген. Она грызет мне сердце, эта страшная мысль! Адельгейда!

Адельгейда. Как я вылечу твое безумие?

Вейслинген. Если б ты пожелала! Ты могла бы удалиться от двора.

Адельгейда. Укажи средства и способ. Разве ты не при дворе? Почему я должна оставить тебя и моих друзей, чтобы в моем замке беседовать с совами? Нет, Вейслинген, из этого ничего не выйдет. Успокойся, ты знаешь, как я люблю тебя.

Вейслинген. Священный якорь среди этой бури, пока не порвется канат. (Уходит.)

Адельгейда. Ах, вот ты как! Этого еще не хватало! Я ношу в груди моей слишком великие замыслы, чтобы ты мог им стать поперек дороги! Карл! Великий, необычайный муж и вместе с тем император! И неужели он должен быть тем единственным из мужчин, которого не прельстит моя благосклонность? Нет, Вейслинген, не пробуй помешать мне, иначе ты сойдешь в могилу, и я перешагну через нее.

Входит Франц с письмом.

Франц. Вот, госпожа моя.

Адельгейда. Карл сам дал его тебе?

Франц. Да.

Адельгейда. Что с тобой? У тебя такой скорбный вид.

Франц. Вы хотите, чтобы я умер от тоски. Вы заставляете меня в годы надежды приходить в отчаяние.

Адельгейда (про себя). Мне так жаль его — и мне бы так мало стоило сделать его счастливым! (Вслух.) Утешься, мальчик! Я знаю твою любовь и верность и сумею отблагодарить тебя.

Франц (взволнованно). Если б вы мне не верили — я бы умер. Боже мой! Во мне нет ни одной капли крови, которая не была бы вашей, ни одной мысли кроме той, что я люблю вас и сделаю все, что вам угодно!

Адельгейда. Милый мальчик!

Франц. Вы льстите мне. (Разражается рыданиями.) Если преданность эта не заслуживает ничего, кроме предпочтения, оказываемого другим, и сознания, что все помыслы ваши стремятся к Карлу…

Адельгейда. Ты сам не знаешь, чего хочешь, и еще того менее — что говоришь.

Франц (от гнева и негодования топает ногой). Довольно с меня! Не желаю больше быть посредником!

Адельгейда. Франц, ты забываешься!

Франц. Жертвовать мной! Моим милым господином!

Адельгейда. Уйди с глаз моих!

Франц. Госпожа моя!

Адельгейда. Иди, открой мою тайну твоему милому господину! Я была дурой, что приняла тебя не за то, что ты есть.

Франц. Возлюбленная госпожа моя, ведь вы знаете, что я люблю вас.

Адельгейда. И ты был мне другом, столь близким моему сердцу! Иди, предай меня!

Франц. Раньше я вырву сердце из груди моей! Госпожа моя, простите мне! Сердце мое так полно, что я вне себя.

Адельгейда. Милый, пылкий мальчик! (Берет его за руку, притягивает к себе, и их губы встречаются; он, рыдая, бросается ей на шею.)

Адельгейда. Пусти меня!

Франц (задыхаясь от слез на ее груди). Боже! Боже!

Адельгейда. Пусти меня — у стен есть уши. Пусти! (Высвобождается.) Будь непоколебим в своей любви и верности, и высочайшая награда ждет тебя. (Уходит.)

Франц. Высочайшая награда! Лишь дай мне дожить до этого дня! Я б убил отца моего, если бы он стал оспаривать у меня это место!

ЯКСТГАУЗЕН

Гец — у стола. Елизавета — возле него с работой. На столе стоят светильник и письменный прибор.

Гец. Ах, праздность мне не по вкусу! С каждым днем все теснее в заточении. Я хотел бы уснуть или хоть вообразить, что в покое есть что-то приятное.

Елизавета. Так закончи свои записки, которые ты начал. Дай в руки друзей твоих доказательство, при помощи которого они могли бы посрамить врагов твоих, доставь благородному потомству радость узнать тебя.

Гец. Ах! Писание — трудолюбивая праздность, мне противно писать. Пока я пишу о том, что совершил, я досадую на потерю того времени, в которое я мог бы что-нибудь совершить.

Елизавета (берет рукопись). Не надо чудить! Ты как раз остановился на первом плену своем в Гейльброне.

Гец. Он всегда был для меня роковым местом.

Елизавета (читает). «Даже некоторые союзники, находившиеся там, сказали мне, что я поступил неразумно, отдавшись в руки моих злейших врагов, так как я мог предполагать, что они не будут ко мне милостивы. Тут я ответил…» Ну, что же ты ответил? Пиши дальше.

Гец. Я сказал: если я часто подвергал жизнь свою опасности за чужое достояние, не должен ли я подвергать ее опасности, чтобы сдержать свое слово?

Елизавета. Эту славу ты заслужил.

Гец. Ее они у меня не отнимут. Они все у меня отняли: имение, свободу.

Елизавета. Это было в те дни, когда я встретила на постоялом дворе людей из Мильтенберга и Зинглингена, которые не знали меня. Вот радость была мне! Точно я сына родила! Они славили тебя в один голос и говорили: «Он образец рыцаря — смел и благороден на воле, тверд и верен в беде».

Гец. Пусть они мне хоть одного покажут, которому я не сдержал слова! И видит бог, что я больше попотел, служа своему ближнему, нежели себе самому, и зарабатывал себе имя храброго и верного рыцаря, а не богатства и почести. И — благодарение богу — я получил то, чего добивался.

Лерзе, Георг с дичиной.

С удачей, удалые охотники!

Георг. Мы в них превратились из удалых рейтаров. Из сапог не трудно сделать опорки.

Лерзе. Охота все-таки нечто: она — род войны.

Георг. Если б только в наших краях не приходилось все время иметь дело с имперскими латниками. Помните, господин мой, вы нам предсказывали, что, когда мир перевернется, мы станем охотниками. Мы ими стали и без того.

Гец. Одно на одно и выходит: мы выбиты из колеи.

Георг. Наступают трудные времена! Уж восемь дней, как появилась грозная комета, и вся Германия в страхе, — она предвещает смерть императора, который очень болен.

Гец. Очень болен! Путь наш близится к концу!

Лерзе. А здесь по соседству есть и еще более страшные перемены. Крестьяне подняли ужасное восстание.

Гец. Где?

Лерзе. В сердце Швабии. Они грабят, жгут и режут. Боюсь, что они опустошат всю страну.

Георг. Началась страшная война. Они восстали уже в сотне мест, и волнения с каждым днем разрастаются. Недавно буря вырвала целые леса, а вслед за этим в той местности, где началось восстание, в воздухе появились два скрещенных огненных меча.

Гец. Верно, там невинно страдают мои добрые друзья!

Георг. Жаль, что нам нельзя больше делать наездов!

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

КРЕСТЬЯНСКАЯ ВОЙНА. В ДЕРЕВНЕ СУМАТОХА И ГРАБЕЖ

Женщины и старики с детьми и пожитками. Бегство.

Старик. Прочь отсюда! Прочь! Лишь бы спастись от этих живодеров!

Женщина. Боже правый! Небо багрово, как кровь! Багрово заходящее солнце, как кровь!

Мать. Это огонь.

Женщина. Муж мой! Муж мой!

Старик. Прочь! Прочь! В лес!

Проходят.

Линк (входит). Кто станет сопротивляться — коли на месте! Деревня наша! Не оставлять ничего съестного. Грабьте дочиста, да поживей. Сейчас мы подожжем.

Мецлер сбегает с холма.

Мецлер. Как дела, Линк?

Линк. Взгляни кругом, — ты пришел напоследок. Откуда?

Мецлер. Из Вейнсберга. Там был праздник.

Линк. Как там?

Мецлер. Мы так их всех перекололи — одно удовольствие!

Линк. Кого всех?

Мецлер. Открыл бал Дитрих фон Вейлер. Вот рожа! Мы стояли кругом всей разъяренной ватагой, а он вздумал сверху, с колокольни, сговориться с нами по-хорошему. Паф! Один попал ему в голову. Мы вихрем наверх, и малый полетел вниз.

Линк. А!

Мецлер (крестьянам). Эй вы, собаки! Уносите ноги! Чего они валандаются и копаются, ослы!

Линк. Зажигай! Пускай их изжарятся! Прочь! Убирайтесь, простофили!

Мецлер. Затем мы выволокли Гельфенштейна, Эльтерсгофена и еще тринадцать дворян. Всего их было штук восемьдесят. Вывели мы их на равнину близ Гейльброна. И какое тут началось улюлюканье, ликование, когда мы завидели длинную вереницу тоскливо озиравшихся сиятельных грешников! Мы мигом их окружили и всех перекололи до единого.

Линк. И меня там не было!

Мецлер. Я в жизни своей так не веселился.

Линк. Убирайтесь! Вон!

Крестьянин. Все пусто.

Линк. Так зажигай со всех концов!

Мецлер. Славный огонек будет! Если б ты видел, как эти парни кувыркались и квакали, как лягушки! У меня сердце разгоралось, как от стакана водки. Там был такой Риксингер. Этот парень раньше выезжал на охоту с султаном на шлеме, задравши нос, и гнал нас перед собой вместе с собаками и как собак. Я давненько его не встречал, а тут вдруг вижу его харю! Хвать! Пику ему в ребра! Тут он и свалился всеми четырьмя лапами на своих товарищей. Парни корчились в куче, как зайцы после гона.

Линк. Здорово занялось!

Мецлер. И сзади горит. Давай лучше заберем добычу и примкнем к главной ватаге.

Линк. А где она, главная-то ватага?

Мецлер. На дороге в Гейльброн. Они хотят подыскать предводителя, которого бы уважал весь народ. Ведь мы все-таки им ровня. Они это чувствуют, и с ними поладить легко.

Линк. О ком же вы думали?

Мецлер. О Максе Штумпфе или Геце фон Берлихингене.

Линк. Было бы хорошо, если б взялся Гец, — это бы делу дало другой вид. Он всегда слыл за справедливого рыцаря. В путь! В путь! Мы идем в Гейльброн! Сзывай всех!

Мецлер. Огонь еще посветит нам добрую часть пути. Ты видел большую комету?

Линк. Да. Это грозное, страшное знаменье! Если мы будем идти всю ночь, мы как раз ее увидим. Она восходит около часа.

Мецлер. И стоит лишь час с четвертью. И на вид — как согнутая рука с мечом — вся кроваво-желто-багровая.

Линк. А ты заметил три звезды — на острие и у рукоятки?

Мецлер. И широкий дымчатый хвост с тысячью тысяч полос, подобных копьям, а между ними — словно маленькие мечи.

Линк. Меня дрожь пробрала. Все такое бледно-алое, кое-где яркие языки пламени, и среди них свирепые лица с косматыми волосами и бородами.

Мецлер. Так ты их тоже видел? И все это дрожит и сливается, точно погружается в кровавое море, и мерцает так, что голова идет кругом.

Линк. В путь! В путь!

Уходят.

ПОЛЕ. ВДАЛИ ГОРЯТ ДВЕ ДЕРЕВНИ И МОНАСТЫРЬ

Коль. Вильд. Макс Штумпф. Ватага.

Штумпф. Вы не должны требовать, чтобы я стал вашим предводителем. Это было бы бесполезно и для меня и для вас. Я служу пфальцграфу, как же мне идти против моего господина? Вам всегда будет казаться, что я это делаю не от чистого сердца.

Коль. Мы так и знали, что ты найдешь отговорку.

Входят Гец, Лерзе и Георг.

Гец. Что вы хотите от меня?

Коль. Вы должны быть нашим предводителем.

Гец. Значит, я должен нарушить мое рыцарское слово, данное императору, и самовольно выйти из заточения?

Вильд. Это не оправдание.

Гец. Да если б я и был совершенно свободен, а вы бы захотели поступать с дворянами и помещиками так же, как при Вейнсберге, продолжая хозяйничать в стране, которая вся пылает и истекает кровью, и требовали бы, чтобы я принял участие в ваших постыдных и неистовых деяниях, то скорей бы я дал убить себя, как бешеную собаку, чем стал бы во главе такого войска!

Коль. Если б это уже не случилось, оно б, может быть, не случилось никогда.

Штумпф. В том-то и заключалось все несчастье, что у них не было предводителя, которого бы они почитали и который сдерживал бы их ярость. Гец, прошу тебя, прими над ними начальство. Князья и вся Германия сумеют отблагодарить тебя. Все пойдет к лучшему, восторжествует справедливость. Страна и люди будут спасены.

Гец. Почему ты за это не возьмешься?

Штумпф. Я уже отказался.

Коль. Время у нас не покупное, чтобы долго болтать попусту. Короче. Гец, будь нашим начальником или береги замок и шкуру! И вот тебе два часа на размышления. Стерегите его!

Гец. Это ни к чему! Мое решение неизменно. Зачем вы восстали? Чтобы возвратить себе права и вольности? Чего же вы неистовствуете и опустошаете страну? Если вы откажетесь от всех злодеяний и будете вести себя, как честные люди, которые знают, чего хотят, тогда и я буду поддерживать ваши притязания и на восемь дней стану во главе вас.

Вильд. Что случилось, то случилось сгоряча, тебе не придется больше нас удерживать.

Коль. Обещай нам быть с нами, по крайней мере, три месяца.

Штумпф. Пусть будет четыре недели, этим обе стороны должны быть довольны.

Гец. Быть по сему!

Коль. Вашу руку!

Гец. И клянитесь мне разослать по всем отрядам письменное условие, заключенное со мною. Пусть выполняют его строго-настрого — под страхом кары.

Вильд. Ну конечно. Будет сделано.

Гец. Итак, я заключаю с вами союз на четыре недели.

Штумпф. В добрый час! Но что бы ты ни предпринял — щади благородного господина нашего — пфальцграфа.

Коль (тихо). Стерегите его! Чтоб никто с ним не говорил без вас.

Гец. Лерзе! Ступай к жене моей и не оставляй ее. Я скоро пришлю ей вести о себе.

Гец, Штумпф, Георг, Лерзе и некоторые крестьяне уходят.

Входят Мецлер и Линк.

Мецлер. О каких это условиях мы слышали? На что нам эти условия?

Линк. Стыдно заключать такие условия.

Коль. Мы так же хорошо знаем, чего хотим, как и вы, и будем делать, что нам вздумается.

Вильд. Неистовства, поджоги и убийства должны же были рано или поздно прекратиться, теперь мы зато получили славного начальника!

Мецлер. Как прекратиться! Ах ты предатель! Мы здесь зачем? Чтобы отомстить нашим врагам, чтоб добыть свободу! Это вам княжеский блюдолиз присоветовал.

Коль. Идем, Вильд. От них толку, что от скотов.

Уходят.

Мецлер. Идите себе! К вам ни одна ватага не примкнет. Мерзавцы! Линк, подобьем-ка мы остальных поджечь Мильтенберг, а если выйдет грызня из-за условия, так мы всем этим условщикам головы снесем.

Линк. Ведь главная ватага на нашей стороне.

ГОРА И ДОЛИНА. В ГЛУБИНЕ МЕЛЬНИЦА

Отряд рейтаров. Вейслинген в сопровождении Франца и гонца выходит из дверей мельницы.

Вейслинген. Коня! Ты оповестил других владетелей?

Гонец. В лесу за Мильтенбергом к вам присоединятся по меньшей мере семь эскадронов. Крестьяне обходят, понизу. Гонцы разосланы повсюду. Вскоре соберутся все союзники. Неудачи быть не может, говорят, они перессорились.

Вейслинген. Тем лучше! Франц!

Франц. Да, господин мой!

Вейслинген. Исполни все точно. Это на твоей совести. Отдай ей письмо. Пусть покинет двор и едет в мой замок! Немедленно! Ты дождешься ее отъезда и сообщишь мне об этом.

Франц. Ваши приказания будут точно исполнены.

Вейслинген. Скажи ей, что она должна это сделать. (Гонцу.) Теперь веди нас лучшей и кратчайшей дорогой.

Гонец. Мы должны ехать кругом. От проливных дождей все реки вышли из берегов.

ЯКСТГАУЗЕН

Елизавета. Лерзе.

Лерзе. Утешьтесь, госпожа моя!

Елизавета. Ах, Лерзе, слезы стояли у него на глазах, когда он прощался со мной. Это ужасно, ужасно!

Лерзе. Он вернется.

Елизавета. Не в этом дело. Когда он шел в поход за славой и победой, сердце мое не болело. Я радовалась его возвращению, а теперь оно тревожит меня.

Лерзе. Такой благородный муж…

Елизавета. Не зови его так, — это причиняет мне новые страдания! Злодеи! Они грозили убить его и поджечь замок! Если он вернется — я знаю, что он будет мрачен, так мрачен! Враги его будут строчить лживые доносы, а он не сможет отрицать. Нет!

Лерзе. Он сможет и будет!

Елизавета. Он нарушил слово. Разве нет?

Лерзе. Нет. Он был вынужден. Где ж основания, чтобы осуждать его?

Елизавета. Злоба ищет не оснований, но повода. Он присоединился к мятежникам, злодеям, убийцам, он стал во главе их. Разве нет?

Лерзе. Перестаньте мучить себя и меня. Разве они сами не обещали ему торжественно, что не будут больше делать того, что было при Вейнсберге? Разве я не слышал, как они, как бы каясь, говорили: «Не случись это раньше, этого, быть может, никогда бы не случилось». Разве князья и владетели не должны ему быть благодарны за то, что он добровольно стал предводителем разнузданной черни, чтобы остановить ее безумие и спасти людей и достояние их?

Елизавета. Ты — любящий защитник. Если они захватят его и объявят мятежником, то его седая голова… Лерзе! Я с ума сойду!

Лерзе. Отче наш, ниспошли покой телу ее, если не хочешь дать утешения ее душе!

Елизавета. Георг обещал приехать с вестями. И он не сможет этого сделать. Это хуже плена. Я знаю, — их сторожат, как врагов. Милый Георг! Он не захотел оставить своего господина!

Лерзе. Сердце мое истекало кровью, когда он отослал меня. Если б вы не нуждались в моей помощи, то все угрозы позорнейшей смерти не разлучили бы меня с ним.

Елизавета. Я не знаю, где Зикинген. Если б я только могла послать гонца к Марии.

Лерзе. Вы только напишите, а я уж об этом позабочусь. (Уходит.)

ВОЗЛЕ ДЕРЕВНИ

Гец. Георг.

Гец. Скорей на коня, Георг! Я вижу — Мильтенберг горит. Так-то соблюдают они условие! Скачи туда, объяви им мое решение. Убийцы! Я отрекаюсь от них. Пусть берут себе в начальники цыгана, а не меня. Скорей, Георг!

Георг уходит.

Я бы хотел быть за тысячу миль отсюда в глубочайшем подземелье Турции. Если б я мог с честью уйти от них! Я каждый день перечу им и говорю горьчайшие истины, чтобы стать им в тягость и получить свободу.

Неизвестный (входит). Привет вам, благородный рыцарь!

Гец. Благодарю. Что скажете? Как ваше имя?

Неизвестный. Дело не в нем. Я пришел сказать вам, что ваша голова в опасности. Вожакам надоело слушать ваши жесткие слова, и они решили убрать вас с дороги. Будьте умеренны или ищите спасенья в бегстве, и да сохранит вас господь. (Уходит.)

Гец. Так расстаться с жизнью, Гец! Так завершить свое поприще! Пусть будет так! Тогда смерть будет для мира лучшим доказательством того, что я не имел ничего общего с этими псами.

Несколько крестьян.

Первый крестьянин. Господин! Господин! Их разбили, их поймали!

Гец. Кого?

Второй крестьянин. Тех, что сожгли Мильтенберг. Из-за горы вышел союзный отряд и застал их врасплох.

Гец. Поделом! О Георг! Георг! Они захватили его вместе со злодеями! Георг мой! Георг мой!

Входят предводители.

Линк. В путь, рыцарь, в путь! Не время медлить. Враг силен, он близко.

Гец. Кто сжег Мильтенберг?

Мецлер. Если вы будете разводить церемонии, так вас научат, как не церемониться.

Коль. Подумайте о своей и нашей шкуре. В путь! В путь!

Гец (Мецлеру). Так ты мне грозишь? Ты, негодяй? Думаешь, я тебя испугаюсь, потому что кровь графа Гельфенштейна запеклась на твоей одежде?

Мецлер. Берлихинген!

Гец. Имя мое можно назвать, и дети мои не будут его стыдиться.

Мецлер. Трус! Княжий холоп!

Гец наносит ему удар по голове, тот падает, остальные бросаются между ними.

Коль. Вы взбесились! Враг прет со всех сторон, а вы ссоритесь.

Линк. В путь! В путь!

Шум сраженья.

Вейслинген. Рейтары.

Вейслинген. В погоню! В погоню! Они бегут. Пусть не остановят вас ни ночь, ни дождь! Я слышал — Гец среди них. Приложите все усилия, чтобы схватить его! Говорят — он тяжко ранен.

Рейтары уходят.

Только б ты попался мне! Это еще будет милость, если мы тайно в тюрьме казним тебя. Он угаснет в памяти людской, и ты вздохнешь свободно, безумное сердце. (Уходит.)

НОЧЬ В ГЛУХОМ ЛЕСУ. ЦЫГАНСКОЕ КОЧЕВЬЕ

Цыганка-мать у огня.

Мать. Залатай навес над ямой, дочка, сегодня дождь так и льет.

Входит мальчик.

Мальчик. Хомяк, мама! Вот! Две полевых мыши.

Мать. Обдеру их и сжарю тебе, и шапка из шкурок будет. Ты в крови?

Мальчик. Хомяк куснул.

Мать. Тащи сухих дров, чтоб огонь пылал, отец придет насквозь мокрый.

Еще цыганка, за спиной ребенок.

Первая цыганка. Много наклянчила?

Вторая цыганка. Нет, немного. Вся округа полна смуты — тут и за жизнь свою не ответишь. Две деревни огнем горят.

Первая цыганка. Так он от пожара — этот отсвет? Давно я на него смотрю! К огненным знамениям в небе все теперь привыкли.

Входит предводитель цыган с тремя товарищами.

Предводитель. Охотника дикого слышите?

Первый цыган. Сейчас он мчится над нами.

Предводитель. Как собаки лают! Вау! Вау!

Второй цыган. Бичи щелкают.

Третий цыган. Охотники кличут. Хола! хо!

Мать. Давайте чертову поклажу!

Предводитель. В мутной воде рыбки наловили. Крестьяне грабят, так нам и бог велел.

Вторая цыганка. Что у тебя, Вольф?

Вольф. Вот заяц, вот петух. Вертел. Кусок полотна. Три чумички и узда.

Шрикс. У меня шерстяная попона, пара сапог и огниво с трутом.

Мать. Все промокло, как пес, дай — высушу.

Предводитель. Чу, конь! Пойдите взгляните, кто там!

Гец на коне.

Гец. Слава богу, я вижу огонь. Это — цыгане. Мои раны кровоточат. Враги следом за мной. Боже правый! Страшный конец посылаешь ты мне!

Предводитель. Ты приходишь с миром?

Гец. Я молю вас о помощи. Раны истомили меня. Помогите мне сойти с коня.

Предводитель. Помочь ему! Благородный рыцарь по осанке и речи!

Вольф (тихо). Это — Гец фон Берлихинген.

Предводитель. Добро пожаловать! Все, что у нас есть, — ваше.

Гец. Благодарю вас.

Предводитель. Пойдемте в мой шатер.

ШАТЕР ПРЕДВОДИТЕЛЯ

Предводитель и Гец.

Предводитель. Позовите мать, пусть принесет кореньев, чтоб остановить кровь, и мазей.

Гец снимает доспех.

Вот мой праздничный кафтан.

Гец. Да наградит вас господь!

Мать перевязывает его.

Предводитель. Я от всего сердца рад видеть вас у себя.

Гец. Вы меня знаете?

Предводитель. Кто же вас не знает? Гец, мы отдадим за вас жизнь и кровь нашу.

Входит Шрикс.

Шрикс. Лесом идут рейтары. Это — союзники.

Предводитель. Ваши преследователи! Им вас не видать! Вперед, Шрикс! Зови других! Мы знаем все лазейки лучше, чем они, мы перебьем их раньше, чем они нас разыщут.

Гец (один). О император! Император! Разбойники охраняют детей твоих.

Слышна частая стрельба.

Эти дикари — люди верные, хотя на вид и страшны.

Входит цыганка.

Цыганка. Спасайтесь! Враги одолевают!

Гец. Где мой конь?

Цыганка. Здесь рядом.

Гец (опоясывается мечом и садится в седло, не надевая лат). Пусть в последний раз почувствуют тяжесть руки моей. Я еще не совсем ослабел. (Уезжает.)

Цыганка. Он мчится к нашим.

Общее бегство.

Вольф. Прочь! Прочь! Все пропало! Наш предводитель убит, Гец — в плену!

Вопли женщин и общее бегство.

СПАЛЬНЯ АДЕЛЬГЕЙДЫ

Адельгейда с письмом в руке.

Адельгейда. Он или я! Дерзкий! Угрожать мне! Мы предупредим тебя. Кто это крадется по зале?

Стук.

Кто там?

Франц (тихо). Откроите мне, госпожа моя.

Адельгейда. Франц! Он заслуживает того, чтобы я ему открыла. (Впускает его.)

Франц (бросается ей на шею). Милая госпожа моя!

Адельгейда. Бесстыдный! Что, если бы тебя кто-нибудь услышал?

Франц. О, все спит! Все!

Адельгейда. Зачем ты здесь?

Франц. Мне нет покоя. Угрозы моего господина, ваша судьба, мое сердце…

Адельгейда. Он был очень гневен при расставании?

Франц. Таким я его еще никогда не видел. «Она должна ехать в мои поместья, — сказал он, — она должна желать этого».

Адельгейда. И мы его послушаем?

Франц. Я ничего не знаю, госпожа моя!

Адельгейда. Глупый, обманутый мальчик, ты не видишь, к чему это клонится. Он знает, что я здесь в безопасности. Он давно уже замышляет лишить меня свободы. Он хочет заманить меня в свои владения. Там в его власти будет поступать со мной так, как внушит ему ненависть.

Франц. Этому не бывать!

Адельгейда. Тебе ли удержать его?

Франц. Этому не бывать!

Адельгейда. Я предвижу все муки мои. Он силой увезет меня из своего замка, он заточит меня в монастырь.

Франц. Смерть и ад!

Адельгейда. Ты спасешь меня?

Франц. Я пойду на все! На все!

Адельгейда (плача, обнимает его). Ах, Франц, если б мы спаслись!

Франц. Он должен пасть, я растопчу его!

Адельгейда. Бешенства не надо! Ты получишь письмо к нему, полное покорности, о том, что я подчиняюсь. А из этого флакона влей ему в питье.

Франц. Дайте! Вы будете свободны!

Адельгейда. Свободна! Тогда ты не будешь красться ко мне дрожа, и я уже не скажу тебе испуганно: «Пора, Франц, наступает утро».

ГЕЙЛЬБРОН. ВОЗЛЕ ТЕМНИЦЫ

Елизавета. Лерзе.

Лерзе. Да облегчит господь страдания ваши, госпожа моя. Мария здесь.

Елизавета. Слава богу! Лерзе, мы погрузились в пучину ужаснейших бед. Все случилось так, как я предчувствовала! Схвачен, как бунтовщик, как злодей, брошен в глубочайшее подземелье.

Лерзе. Я знаю все.

Елизавета. Ничего, ничего ты не знаешь. Несчастье слишком велико! Его старость, его раны, изнурительная лихорадка и всего более сумрак души — все это убьет его.

Лерзе. Также и то, что этот Вейслинген назначен комиссаром.

Елизавета. Вейслинген?

Лерзе. Начались неслыханные казни. Мецлер сожжен живым, колесуют, колют, обезглавливают, четвертуют сотнями. Вся страна кругом обращена в бойню, где мясо человеческое дешево.

Елизавета. Вейслинген — комиссар! О, боже! Луч надежды! Пусть Мария поедет к нему — ей он ни в чем не сможет отказать. У него все-таки нежное сердце, и когда он увидит ту, которую так любил и которая теперь так из-за него страдает… Где она?

Лерзе. Еще в гостинице.

Елизавета. Веди меня к ней. Она должна ехать сейчас же! Я боюсь самого худшего.

ЗАМОК ВЕЙСЛИНГЕНА

Вейслинген.

Вейслинген. Я так болен, так слаб. Все кости мои иссохли. Изнуряющая лихорадка высосала из них мозг. Ни отдыха, ни покоя — ни днем, ни ночью. И в полузабытьи отравляющие сны. Прошлую ночь я встретил в лесу Геца. Он обнажил меч и бросил мне вызов. Я схватился за оружие — рука не повиновалась мне. Он вложил меч в ножны, презрительно взглянул на меня и прошел мимо. Он в плену, а я дрожу перед ним! Жалкий человек! Словом твоим он осужден на смерть, а ты дрожишь перед сновидением, как злодей! И неужели он должен умереть? Гец! Гец! Мы, люди, действуем не сами, — мы отданы во власть злым духам. Это их адская злоба ведет нас к погибели. (Садится.) Изнемогаю! Изнемогаю! Отчего ногти мои так сини? Ледяной, едкий пот обессиливает все мои члены. Все кружится у меня перед глазами. Если б я мог уснуть! Ах!

Появляется Мария.

Исус! Мария! Оставь меня в покое! Оставь меня в покое! Этого призрака еще недоставало! Она умирает, Мария умирает, и вот она явилась мне! Оставь меня, блаженный дух, я и без того слишком несчастен.

Мария. Вейслинген, я не дух! Я — Мария.

Вейслинген. Это ее голос.

Мария. Я пришла молить тебя о жизни моего брата. Он невинен, каким бы виновным ни казался.

Вейслинген. Молчи, Мария! Ты, ангел небесный, приносишь с собою муки ада. Ни слова больше!

Мария. И брат мой должен умереть? Вейслинген, разве не чудовищно то, что я должна тебя убеждать в его невиновности, что я стенаниями должна удерживать тебя от гнуснейшего убийства? Душа твоя до последних глубин во власти вражьей силы. И это — Адельберт!

Вейслинген. Ты видишь — всепожирающее дыхание смерти коснулось меня, силы мои близятся к концу. Я умираю, злосчастный, а ты приходишь, чтобы повергнуть меня в отчаяние. Если бы я мог говорить, твоя великая ненависть истаяла бы в сострадании и плаче! О Мария! Мария!

Мария. Вейслинген, брат мой страждет больной в темнице. Его тяжкие раны, его старость… И если ты способен… его седую голову… Вейслинген, мы предадимся отчаянию!

Вейслинген. Довольно! (Дергает колокольчик.)

Франц. Милостивый господин мой!

Франц в сильном волнении.

Вейслинген. Дай вон те бумаги, Франц!

Франц подает их.

(Вскрывает пакет и показывает одну из бумаг Марии.) Здесь подписан смертный приговор твоему брату!

Мария. Боже милосердный!

Вейслинген. И вот я разрываю его! Он будет жить! Но как я смогу восстановить то, что сам разрушил? Не плачь так, Франц! Славный мальчик, мои страдания глубоко трогают тебя.

Франц падает перед ним и обнимает его колени.

Мария (про себя). Он очень болен. Вид его надрывает мне сердце. Как я любила его! Теперь близ него я это так живо чувствую.

Вейслинген. Встань, Франц, и брось плакать! Я же могу еще выздороветь. Живые не должны терять надежды.

Франц. Вы не встанете! Вы должны умереть!

Вейслинген. Должен?

Франц (вне себя). Яд! Яд! От жены вашей! Я! Я! (Бросается прочь.)

Вейслинген. Мария, иди за ним. Он в отчаянии.

Мария выходит.

Яд от жены моей! Горе! Горе! Я его чувствую! Мука и смерть!

Мария (за сценой). Помогите! Помогите!

Вейслинген (хочет встать). Боже, я не в силах!

Мария (входит). Он погиб! Из окна залы он бешено ринулся в Майн.

Вейслинген. Счастливец! — Брат твой вне опасности. Остальные комиссары — особенно Зекендорф — его друзья. Они тотчас же отпустят его на честное слово в рыцарское заточение. Будь счастлива, Мария, и ступай!

Мария. Я останусь с тобой, несчастный, покинутый.

Вейслинген. Да, я покинут и несчастен! Страшен суд твой, господи! Жена моя…

Мария. Отгони эти мысли. Склони сердце свое к милосердию.

Вейслинген. Иди, чистая душа, предоставь меня моей скорби. Ужасно! Даже последнее утешение — твое присутствие, Мария, — стало мукой.

Мария (про себя). Боже! Укрепи меня! Душа моя изнемогает вместе с его душою.

Вейслинген. Горе! Горе! Яд от жены моей! Это чудовище совратило моего Франца! Как она ждет, как высматривает гонца, который принесет ей весть о том, что я мертв. И ты, Мария! Зачем пришла ты? Чтоб пробудить все уснувшие воспоминания о грехах моих? Оставь меня! Оставь меня, дай мне умереть.

Мария. Позволь мне остаться! Ты одинок. Представь себе, что я хожу за тобой. Забудь все! Пусть господь простит тебя так же, как я прощаю.

Вейслинген. Ты, душа, полная любви, молись за меня, молись за меня! Сердце мое замкнулось.

Мария. Он смилостивится над тобой. Ты измучен.

Вейслинген. Я умираю, умираю и не могу умереть. Муки ада в этой страшной борьбе между жизнью и смертью.

Мария. Милосердный, смилуйся над ним! Низведи лишь единый луч любви твоей в его сердце, чтобы оно открылось утешению и чтобы дух его перенес надежду, надежду на жизнь в самую смерть!

В ТЕСНОМ И МРАЧНОМ ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Судьи тайного судилища. Все в масках.

Старейший. Судьи тайного судилища, вы клялись на мече и петле жить непорочно, судить сокровенно, карать сокровенно, подобно богу! Если чисты сердца и руки ваши, возденьте длани, возгласите злодеям: «Горе! Горе!»

Все. Горе! Горе!

Старейший. Глашатай! Приступи к суду!

Глашатай. Я, глашатай, призываю обвинять злодеев. Чье сердце чисто, чьи руки чисты, кто может клясться на мече и петле, тот обвиняй мечом и петлей! Обвиняй! Обвиняй!

Обвинитель (выступает вперед). Сердце мое чисто от злодеяний, руки — от неповинной крови. Прости мне, боже, злые помышления, прегради путь злым желаниям! Я воздел длань — и обвиняю! Обвиняю! Обвиняю!

Старейший. Кого обвиняешь ты?

Обвинитель. Обвиняю на мече и петле Адельгейду фон Вейслинген. Она повинна в прелюбодеянии и в отравлении мужа через его отрока. Отрок сам свершил над собой суд, супруг скончался.

Старейший. Клянешься ли ты перед богом правды, что правдивы слова твои?

Обвинитель. Клянусь.

Старейший. Если они окажутся ложью, предашь ли ты вину свою каре за убийство и прелюбодеяние?

Обвинитель. Предаю.

Старейший. Голоса ваши.

Судьи тайно с ним переговариваются.

Обвинитель. Судьи тайного судилища, какой приговор произнесли вы над Адельгейдой фон Вейслинген, повинной в убийстве и прелюбодеянии?

Старейший. Умереть должна она! Умереть двойною и горькою смертью. Пусть дважды искупит — через нож и петлю — двойное злодеяние. Возденьте руки и призовите на нее гибель! Горе! Горе! Предана в руки мстителю!

Все. Горе! Горе! Горе!

Старейший. Мститель! Мститель! Явись!

Мститель выступает вперед.

Возьми меч и петлю — и да исчезнет она с лица земли до истечения восьми дней. Где бы ни нашел ее — повергни ее во прах! Судьи, что судят сокровенно и карают сокровенно, подобно богу, берегите сердца ваши от злодеяний, руки — от неповинной крови!

ДВОР ГОСТИНИЦЫ

Мария. Лерзе.

Мария. Лошади достаточно отдохнули. В путь, Лерзе!

Лерзе. Отдохните до утра. Ночь уж очень неприветлива.

Мария. Лерзе, мне не будет покоя, пока я не увижу брата. Поедем. Погода разгуливается, день будет ясный.

Лерзе. Как прикажете.

ГЕЙЛЬБРОН. ТЕМНИЦА

Гец. Елизавета.

Елизавета. Милый муж мой, прошу тебя, поговори со мной. Твое молчание пугает меня. Оно тебя сжигает. Дай взглянуть на твои раны. Они заживают. Я не узнаю тебя более в этой унылой мрачности.

Гец. Ты ищешь Геца? Его давно уже нет. Они изувечили меня мало-помалу — лишили руки, свободы, имущества и доброго имени. Что мне в моей жизни? Есть вести о Георге? Лерзе поехал за ним?

Елизавета. Да, милый! Ободрись, еще все может измениться.

Гец. Кого ниспроверг господь, тот уже сам не подымется. Я слишком хорошо знаю, что легло мне на плечи. Я привык переносить невзгоды. Но сейчас дело не в одном Вейслингене, не в одних крестьянах, не в смерти императора, не в моих ранах. Все соединилось вместе. Час мой настал. Я надеялся, что он будет таким же, как вся моя жизнь. Но да свершится его святая воля.

Елизавета. Не хочешь ли ты покушать?

Гец. Нет, жена моя. Взгляни, как на дворе солнце сияет!

Елизавета. Чудный весенний день.

Гец. Милая, если б ты могла уговорить тюремщика пустить меня на полчаса в его садик, чтобы я мог насладиться красным солнцем, ясным небом и чистым воздухом.

Елизавета. Сейчас! И он, конечно, позволит.

САДИК ПРИ ТЮРЬМЕ

Мария. Лерзе.

Мария. Сходи туда и взгляни, что там.

Лерзе уходит.

Елизавета. Тюремщик.

Елизавета. Да вознаградит вас господь за любовь и преданность моему господину.

Тюремщик уходит.

Мария, что привезла ты?

Мария. Безопасность брата. Ах, но сердце мое растерзано. Вейслинген умер, отравленный своей женой. Муж мой в опасности. Князья одолевают. Говорят, он осажден и заперт в своем замке.

Елизавета. Не верь слухам. И не давай ничего заметить Гецу.

Мария. Что с ним?

Елизавета. Я боялась, что он не доживет до твоего возвращения. Тяжко легла на него десница господня. А Георг умер.

Мария. Георг! Золотой мой мальчик!

Елизавета. Когда эти негодяи жгли Мильтенберг, господин отправил его, чтоб он остановил их. Вдруг на них ударил отряд союзников. Георг! Для того чтобы все они так дрались, как он, у них должна бы была быть и его чистая совесть. Многие были заколоты, и среди них — Георг. Он умер смертью воина.

Мария. Гец это знает?

Елизавета. Мы скрываем от него. Он десять раз в день спрашивает меня о нем, десять раз посылает меня разузнать, что с ним. Я боюсь нанести этот последний удар его сердцу.

Мария. О, боже! Как тщетны земные упования!

Гец. Лерзе. Тюремщик.

Гец. Боже всемогущий! Как хорошо под небом твоим! Как свободно! На деревьях наливаются почки, все полно надежды. Прощайте, мои любимые, корни мои подрублены, мощь моя клонится к могиле.

Елизавета. Можно послать Лерзе в монастырь за нашим сыном, чтобы ты еще раз взглянул на него и дал ему свое благословение?

Гец. Оставь его, он святей меня, мое благословение ему не нужно. В день нашей свадьбы не думалось мне, Елизавета, что я умру так. Мой старый отец благословил нас, и молитва его была полна надежды на потомство — благородных, смелых сыновей. Ты не внял ему, господи, и я — последний. Лерзе, мне еще радостней видеть тебя в час смерти, чем в жаркой сече. Тогда мой дух вел вас, теперь ты поддерживаешь меня. Ах, если б еще раз увидеть Георга — его вид согрел бы меня. Вы опустили глаза долу и плачете. Он умер… Георг умер… Умри, Гец, ты пережил самого себя, ты пережил благороднейших. Как он умер? Ах, они захватили его вместе с поджигателями и убийцами и он казнен?

Елизавета. Нет, он был заколот при Мильтенберге. Он дрался, как лев, за свою свободу.

Гец. Слава богу! Он был лучшим юношей на земле и храбрейшим. Отпусти ныне душу мою… Бедная жена! Я оставляю тебя в развращенном мире. Лерзе, не покидай ее… Замыкайте сердца ваши заботливее, чем ворота дома. Приходит время обмана, ему дана полная свобода. Негодяи будут править хитростью, и честный попадется в их сети. Мария, да возвратит тебе господь мужа твоего. Дай бог, чтобы он не пал столь же низко, сколь высоко был вознесен! Зельбиц умер, и добрый император, и Георг мой… Дайте мне воды… Небесный воздух… Свобода! Свобода! (Умирает.)

Елизавета. Она лишь там, в вышине, с тобою. Мир — темница.

Мария. Благородный муж! Благородный муж! Горе веку, отвергнувшему тебя!

Елизавета. Горе потомству, если оно тебя не оценит!

БОГИ, ГЕРОИ И ВИЛАНД

ФАРС

Меркурий на берегу Коцита в сопровождении двух теней.

Меркурий. Харон! Гей! Харон! Переправь-ка нас на тот берег! Да побыстрее! Эти людишки проняли меня своими жалобами. Плачутся, что трава им промочила ноги и что они схватят насморк.

Харон. Славный народец? Откуда? А! опять той же достойной породы! Им бы еще пожить.

Меркурий. Там, наверху, судят иначе. И все же эта пара пользовалась немалым почетом на земле. Вот — господин литератор, ему недостает только парика и книг, а той мегере — ее румян и дукатов. Что нового на вашем берегу?

Харон. Остерегайся! Они поклялись хорошенько взяться за тебя, если ты им повстречаешься.

Меркурий. Как так?

Харон. Адмет и Алкеста возмущены тобою. Еврипид и того пуще. А Геркулес в порыве гнева обозвал тебя глупым мальчишкой, который никогда не поумнеет.

Меркурий. Я ни слова не понимаю.

Харон. Я тоже. Ты, говорят, снюхался в Германии с каким-то Виландом.

Меркурий. И не знаю такого.

Харон. Мне — что? Но они чертовски взбеленились.

Меркурий. Пусти-ка меня в свою лодку. Хочу переправиться. Должен же я узнать, в чем тут дело?

Переправляются через Коцит.

Еврипид. Неблагородно так подшучивать над нами. Мы твои старые, испытанные друзья, твои братья и дети, а ты связался с парнями, не имеющими и капли греческой крови в жилах, и теперь глумишься и издеваешься над нами, как будто не всё, что нам осталось, это те крохи славы и уваженья, которые продолжают там, на земле, внушать мальчишкам наши седые бороды.

Меркурий. Клянусь Юпитером, я вас не понимаю.

Литератор. Может быть, здесь речь идет о «Немецком Меркурии»?

Еврипид. Вы оттуда? Вы подтверждаете, стало быть?

Литератор. О да. Они составляют ныне надежду и отраду всей Германии, эти золотые листочки наших Аристархов и Аэдов, которые разносит посланник богов.

Еврипид. Слыхали? А со мной сыграли прескверную штуку эти золотые листочки.

Литератор. Это не совсем так. Господин Виланд только объяснил, что он был вправе написать и после вас свою «Алкесту» и что, если ему и удалось избежать ваших ошибок и сообщить пьесе — по сравнению с вами — больше красот, то виною тому — ваш век и его образ мыслей.

Еврипид. Ошибки! Вина! Век! О ты, высокий и величавый свод беспредельного неба! Что с нами сталось? Меркурий, и ты с ними заодно?

Меркурий. Так можно и до столбняка довести!

Алкеста (входит). Ты в дурном обществе, Меркурий! И я не займусь его улучшением. Фу!

Адмет (входит). Меркурий! Этого я от тебя не ожидал.

Меркурий. Говорите понятнее, иначе я уйду. Что мне делать с бесноватыми?

Алкеста. Ты как будто поражен? Так слушай же! Мы шли недавно, мой супруг и я, рощей, по ту сторону Коцита, где, как ты знаешь, образы сновидений движутся и говорят, как живые. Некоторое время мы стояли, дивясь этим призракам, как вдруг я услышала свое имя, произнесенное пренеприятным голосом. Мы обернулись, и нашему взору открылись две нудные, жеманные, тощие, бледные куклы; они называли друг друга «Алкеста», «Адмет», были готовы умереть друг за друга, звенели голосочками, словно птички, и под конец с жалобным писком исчезли.

Адмет. Смешно было смотреть. Но мы ничего не понимали, покуда недавно не спустился сюда молодой студиозус и не сообщил нам великую новость: некий Виланд, не спросясь, оказал нам честь, подобно Еврипиду: выставил на позор перед народом наши маски. И студиозус прочел на память всю трагедию, с начала до конца. Этого, однако, никто не выдержал, кроме Еврипида, которого на то подвигло его любопытство и то, что он все же был в достаточной мере автором.

Еврипид. Да, и что всего хуже, говорят, будто он в тех самых листочках, которые ты разносишь по домам, вдобавок превозносит свою «Алкесту», мою же хулит и осмеивает.

Меркурий. Кто этот Виланд?

Литератор. Надворный советник и воспитатель принцев веймарских.

Меркурий. Да будь он воспитателем самого Ганимеда, мы и тогда притянули б его к ответу. Теперь как раз ночь, и моему жезлу будет нетрудно вызвать его душу из ее телесного вместилища.

Литератор. Мне будет очень приятно познакомиться со столь великим мужем.

Тень Виланда появляется в ночном колпаке.

Виланд. Оставьте нас, милый Якоби.

Алкеста. Он говорит во сне.

Еврипид. Но все же видно, с какими он знается людишками.

Меркурий. Опомнитесь-ка! При чем здесь Якоби. Скажите, как обстоит дело с Меркурием, вашим Меркурием, «Немецким Меркурием»?

Виланд (жалобно). Они его перепечатали у меня.

Меркурий. Нам-то что до того? Итак, дарую вам слух и зрение.

Виланд. Где я? Куда увлекло меня сновиденье?

Алкеста. Я Алкеста.

Адмет. А я Адмет.

Еврипид. Меня вы, может быть, узнали?

Меркурий. Откуда бы? Это — Еврипид, а я Меркурий. Что вас так удивляет?

Виланд. Что это — сон? Я все так ясно вижу? А между тем воображение никогда не порождало подобных образов. Вы — Алкеста? С такой талией? Извините! Не знаю, что и сказать.

Меркурий. Вопрос, собственно, вот в чем: почему вы отдали на поругание мое имя и так дурно обошлись со всеми этими честными людьми?

Виланд. Я не знаю за собой никакой вины. Что касается до вас, то вы, казалось бы, могли и знать, что мы, христиане, не обязаны чтить вашего имени. Наша религия запрещает нам признавать и почитать правду, величие, добро, красоту — поскольку они не явлены ею. Поэтому ваши имена и изваяния преданы глумлению и разбиты. И, уверяю вас, греческий Гермес, каким изображают его мифологи, даже и не возникал в моем воображении. Когда произносишь ваше имя, так ровно ни о чем не думаешь. Это все равно, как если бы кто сказала: «Recueil», «portfeuil»[2].

Меркурий. Но это как-никак мое имя.

Виланд. А не случалось ли вам мимоходом видеть на табакерках ваш образ с крыльями на челе и ногах, посаженный на тюк или бочку, с жезлом, увитым змеями, в руке?

Меркурий. Он прав. Я отказываюсь от тяжбы с вами. Вы же, остальные, впредь оставьте меня в покое. На последнем маскараде, как мне известно, присутствовал один знатный дворянин который, напялив поверх своих штанов и жилетки телесного цвета трико, возомнил, что сможет при помощи крыльев на челе и подошвах выдать свое тело, жирное, как у саламандры, за стан Меркурия.

Виланд. Совершенно верно. Я так же мало думал о вас, как мой изготовитель виньеток — о вашей статуе, хранящейся во Флоренции.

Меркурий. Так пребывайте же в здравии. Вы же, надеюсь, убедились, что сын Юпитера еще не настолько обанкротился, чтобы связываться со всякими людишками. (Уходит.)

Виланд. Итак, я откланиваюсь.

Еврипид. Нет, позвольте. Нам еще предстоит осушить с вами стаканчик.

Виланд. Вы — Еврипид, и в своем уважении к вам я расписался публично.

Еврипид. Много чести! Но, спрашивается, в какой мере ваши творения дали вам право отзываться дурно о моих? Написать пять писем, чтобы не только заверить ваших кавалеров и дам в преимуществах вашей драмы, столь посредственной, что даже я, опороченный вами соперник, чуть не уснул за ее чтением (о, это было бы еще простительным!), но и изобразить к тому же доброго Еврипида неудачливым соискателем славы, у которого вы во всех отношениях оттягали первенство?

Адмет. Скажу вам правду: Еврипид — тоже поэт, а я во всю свою жизнь не ставил поэтов выше, чем они того заслуживают. Но он — достойный человек и наш соотечественник. И вы все же должны были бы смекнуть: не лучше ли, чем вам, удастся вызвать тени Адмета и Алкесты мужу, родившемуся в год, когда Греция осилила Ксеркса, слывшему другом Сократа, мужу, чьи драмы так сильно воздействовали на весь его век, как едва ли это удастся вашим? Это заслуживало бы более благоговейного уважения, на которое, впрочем, ваш мудрствующий век литераторов даже и не способен.

Еврипид. Только тогда, когда окажется, что ваши драмы сохранили жизнь такому же множеству людей, как мои, только тогда вы имели бы право говорить подобным образом.

Виланд. Моя публика, Еврипид, — не ваша.

Еврипид. Не в этом дело! Я говорю о моих ошибках и промахах, которых вы будто бы избегли.

Алкеста. Я скажу вам как женщина, которая не скажет ни одного лишнего слова. Ваша «Алкеста», может быть, и хороша, и способна позабавить ваших мужчин и бабенок, а то и пощекотать их или «растрогать», как называется это у вас. Но я от нее сбежала, как шарахаешься от расстроенной цитры. Еврипидову же «Алкесту» я прослушала до конца и местами ей радовалась, а иногда и улыбалась.

Виланд. Государыня!

Алкеста. Вы могли бы знать, что государыни здесь ничего не значат. Мне хотелось бы, чтобы вы почувствовали, сколь счастливее вашего был Еврипид в изображении нашей судьбы. Я умерла за мужа. Где и как? — не в этом дело. Дело в вашей «Алкесте» и в «Алкесте» Еврипида.

Виланд. Можете ли вы отрицать, что я изобразил все куда деликатнее?

Алкеста. Что это значит? Хватит и того, что Еврипид знал, почему он ставит «Алкесту» на театре. А вы — нет. К тому же вы не сумели передать всего величия жертвы, которую я принесла супругу.

Виланд. Что вы хотите сказать?

Еврипид. Дайте я ему все растолкую, Алкеста. Смотрите, вот мои ошибки. Молодой царь, во цвете сил, умирает посреди всех благ счастья. Двор, народ — в отчаянии потерять его, добросердного, доблестного; Аполлон, тронутый общим горем, предлагает паркам принять взамен его смерти добровольную смерть другого. И вот — все притихло: и отец, и мать, и друзья, и народ — все. А он, уже томясь смертельной тоской, озирается кругом в надежде прочесть готовность в чьих-либо глазах, и повсюду молчанье, пока не вызвалась она, единственная, готовая пожертвовать своей красотой и силой и сойти за него в безнадежную обитель смерти.

Виланд. Все это имеется и у меня.

Еврипид. Не совсем. Ваши люди все — словно члены одной большой семьи, которой вы дали унаследовать «человеческое достоинство» — абстрактное понятие, изобретенное вами, поэтами, копошащимися в нашем мусоре. Все они друг на друга похожи, как куриные яйца. И вы из них состряпали самую незатейливую болтушку. У вас имеется жена, готовая умереть за мужа, муж, готовый умереть за жену, герой, готовый умереть за них обоих. Не остается ничего другого, как вывести скучнейшую Парфению, которую всем было приятно извлечь, как барана за рога из кустарника, чтобы покончить с этой канителью.

Виланд. Вы глядите на все по-другому, чем я.

Алкеста. О, в этом я не сомневаюсь! Но скажите мне: чем был бы подвиг Алкесты, если бы муж любил ее больше жизни? Человека, все счастье которого заключается в его супруге (а таков ваш Адмет), поступок Алкесты вверг бы в дважды горчайшую смерть. Филимон и Бавкида испросили себе одновременную кончину. Клопшток (а он у вас все же более всех остальных похож на человека) заставляет своих любящих соперничать — «Дафнис, я умру последней!» Стало быть, Адмету хотелось жить, очень хотелось, или я — не так ли? — была лицедейкой, ребенком? Довольно! Делайте из меня, что хотите.

Адмет. И Адмет, который вам так противен, потому что он не хочет умереть… Пробовали ли вы умирать? Или когда-нибудь были вполне счастливы? Вы рассуждаете, как щедрый нищий.

Виланд. Только трус страшится смерти!

Адмет. Геройской смерти — да, но смерти обыденной страшится каждый, даже герой. Таков закон естества. Или вы думаете, я дрожал бы за свою жизнь, отбивая от врагов супругу или защищая свои владения? И все же…

Виланд. Вы говорите, как люди другого мира, — на языке, слова которого я слышу, смысла же их не понимаю.

Адмет. Мы говорим по-гречески. Или этот язык вам так непонятен? Адмет…

Еврипид. Вы позабыли, что он принадлежит к секте, которая желает уверить всех страдающих водянкой, прокаженных, увечных, будто по смерти их сердца станут тверже, дух — отважнее, костяк — тяжелее. Он в это верит.

Адмет. Ах, только притворяется! Нет, вы еще в достаточной мере человек, чтобы перенестись в Еврипидова Адмета.

Алкеста. Подумайте и расспросите вашу жену.

Адмет. Молодой, счастливый, благодушный государь, принявший от отца державу и казну, стада и угодья; он жил среди изобилия, наслаждался им, был полн своим счастьем, но желал, чтобы и другие наслаждались вместе с ним благами жизни, и, конечно, находил на то много охотников. Не устававший дарить, всех любивший и всеми любимый, обретший друзей в богах и людях, за чьим столом и Аполлон забывал о небе, как мог он не хотеть жить вечно? И у него была жена.

Алкеста. И у вас она есть, и вы этого не понимаете? Мне хотелось бы объяснить это той черноглазой девочке. Прелестная крошка, ты готова меня выслушать?

Девочка. Конечно.

Алкеста. У тебя был любовник?

Девочка. Ах, да!

Алкеста. И ты любила его всем сердцем? Так что в иной час чувствовала желание умереть за него?

Девочка. Ах, из-за него я и умерла! Нас разлучил враждебный рок, и я не надолго пережила разлуку.

Алкеста. Вот вам — ваша Алкеста. Теперь скажи мне, милая крошка, были ли у тебя родители, сердечно любившие друг друга?

Девочка. По сравнению с пашей их любовь была только тенью. Но они от всего сердца друг друга уважали.

Алкеста. Как ты думаешь, если твоей матери грозила бы смертельная опасность, а твой отец спас бы ее ценою жизни, она приняла бы это с благодарностью?

Девочка. О, несомненно!

Алкеста. И наоборот, конечно! Виланд! Вот вам — Алкеста Еврипида.

Адмет. Ваша Алкеста годится для ребят, Еврипидова — для честных людей, уже схоронивших одну, а то и двух жен. Впрочем, то, что вы потворствуете вкусам аудитории, неизбежно и основательно.

Виланд. Оставьте меня! Вы — грубые люди с извращенными понятиями. У меня не может быть с вами ничего общего.

Еврипид. Нет. Выслушайте еще несколько слов.

Виланд. Но — покороче.

Еврипид. Пяти писем не будет, но материалу на них, пожалуй бы, и хватило. Знайте: то, чем вы так гордитесь — построением и удачным закруглением драмы (благодаря чему становится возможным ее дослушать до конца), — несомненно, требует таланта, но таланта весьма ничтожного.

Виланд. Вы не знаете, какого труда это стоит!

Еврипид. Ну, этим ты достаточно похвалялся. Но если вглядеться попристальнее, то все это не более, как умение сглаживать и укорачивать природу и жизненную правду с помощью театральных навыков и рутины по не раз подновлявшимся трафаретам.

Виланд. Вы меня не переубедите.

Еврипид. Так наслаждайтесь же своею славой среди своих, а нас оставьте в покое.

Адмет. Успокойся, Еврипид! Те места в его сочинениях, где он глумится над тобою, — только лишние пятна, посаженные им на собственную одежду. Если бы он был умен и смог ценою крови искупить их (равно как и свои комментарии к Шекспиру), он так бы и поступил. Но он притворяется и твердит: «Я ничего не почувствовал…»

Еврипид. Не почувствовал? При чтении моего пролога? А он ли не произведение великого мастера? О, я имею право так отзываться о моих творениях, раз ты похваляешься своими! Ты не чувствуешь ничего, когда входишь в гостеприимный дворец Адмета…

Алкеста. Он ничего не понимает в гостеприимстве! Разве ты не видишь?

Еврипид. …и на пороге встречает тебя Аполлон, доброе божество дома, Аполлон, полный любви к Адмету, оттягавший его у смерти и теперь — о, горе! — видящий, как умирает лучшая из жен. Бессильный, он уже хочет уйти, чтобы не запятнать своей чистоты соприкосновеньем с мертвыми. И вот вступает в дом, вся в черном, с коварным своим мечом в руке, владычица мертвых, извечная сопутница в Орк, неумолимая судьба. Злобно поносит она задержавшегося из сострадания бога и уже грозит Алкесте. И Аполлон покидает дворец и нас. Мы же, вместе с осиротевшим хором, взываем: «О, жил бы еще Эскулап, сын Аполлона, знавший травы и все снадобья! Она была бы спасена — ведь воскрешал же он мертвых!» Но Эскулап сражен перуном Юпитера, не стерпевшего, чтобы кто-либо пробуждал от вечного сна повергнутых во прах его неумолимым приговором.

Алкеста. И ты не сумел перенестись в душевный мир людей, слыхавших еще из уст отцов о чудодее, властном над всемогущей смертью? И в тебе не зашевелились желание, надежда, вера, что придет кто-нибудь из его родичей, что явится полубог помочь своим братьям?

Еврипид. И вот он пришел: Геркулес выступает вперед и восклицает: «Мертва! Мертва! Ты увлекла ее, безобразная, черная сопутница, в Орк, ты срезала ее кудри своим мертвящим мечом! Я сын Юпитера и верю в свою власть над тобою! Я подстерегу тебя у могилы, где ты пьешь кровь закланных жертв. Я настигну тебя, владычица смерти, охвачу своими руками, разнять которые не может никто из смертных и бессмертных. И ты отдашь мне жену, Адмета жену дорогую! — или я не сын Юпитера».

Появляется Геркулес.

Геркулес. Что вы тут толкуете о сыне Юпитера? Я — сын Юпитера!

Адмет. Мы, верно, помешали тебе соснуть после выпивки?

Геркулес. А шум из-за чего?

Алкеста. Виланд сюда наведался.

Геркулес. Где он?

Адмет. Вот он стоит.

Геркулес. Этот? Ну, он достаточно мал. Таким я себе и представлял его. Так вот тот человек, с языка которого не сходит имя Геркулеса!

Виланд (отступая). Нам не о чем с вами говорить, колосс.

Геркулес. Или я тебе казался карликом?

Виланд. Мой Геркулес выступает статным мужчиной среднего роста.

Геркулес. Среднего роста? Я?

Виланд. Если вы — Геркулес, так я имел в виду не вас.

Геркулес. Это мое имя, и я им горжусь. О, я знаю: если какому-нибудь шуту не понравится подпирать свой щит медведем, грифом или свиньей, он останавливает свой выбор на Геркулесе. Мой божественный облик не посещал тебя даже во сне?

Виланд. Признаюсь, я впервые вижу подобный сон.

Геркулес. Так покайся и испроси у богов прощенье за свои комментарии к Гомеру, где мы тебе показались слишком великими! О, разумеется, слишком великими!

Виланд. Воистину, вы чудовищно громадны. Таким я вас никогда себе не представлял.

Геркулес. Чем я виноват, что у него такое узкогрудое воображение. Так кто же он — его Геркулес, которым он так похваляется? И что ему надо? «За добродетель». Что значит этот девиз? Ты видел ее, эту добродетель? Виланд! Я тоже бродил по земле и ничего подобного не видывал.

Виланд. Вы не знаете добродетели, ради которой мой Геркулес всем рискует, совершая свои великие подвиги?

Геркулес. Добродетель? Я это слово услыхал здесь, в преисподней, от двух-трех дурашливых парней, которые мне даже не могли истолковать его значения.

Виланд. Этого и я бы не сумел. Но не будем спорить. Мне хотелось бы, чтобы вы прочитали мои стихи. Вы нашли бы тогда, что и я не слишком чту эту добродетель. Добродетель — вещь двусмысленная.

Геркулес. Она — чудовищна, как всякое порождение фантазии, не способное ужиться с естественным ходом вещей. Ваша добродетель мне напоминает кентавра. Покуда он пробегает рысцой по вашему воображению, как он прекрасен! Как статен! И когда изображает его ваятель — что за сверхчеловеческая мощь! Но проанатомируйтс его, и вы обнаружите четыре легких, два сердца, два желудка. Он должен был бы умереть в час своего рождения, как всякий урод, или, вернее, он нигде не мог бы родиться, или разве что только в вашей голове.

Виланд. Но добродетель — должна же чем-нибудь быть? Должна же где-нибудь быть?

Геркулес. Клянусь вечной бородою моего отца! Кто ж в этом усомнится? Мне сдается — у нас она обитала в полубогах и героях. Или ты думаешь, мы жили, как скот, потому только, что ваши бюргеры в испуге открещиваются теперь от времен кулачного права? Среди нас были достойные молодцы.

Виланд. Кого вы зовете достойными молодцами?

Геркулес. Того, кто дает, что имеет. Кто всех богаче, тот и достойнейший. У кого избыток сил, пусть поколотит другого. Но, разумеется, настоящий мужчина не свяжется со слабейшим. Он будет биться с равным или сильнейшим противником. У кого избыток жизненного сока, пусть сделает бабам столько ребят, сколько они пожелают, а то и вовсе не спросившись их. Так я, например, в одну ночь настряпавший пятьдесят мальчишек. А кто не этим богат или кому небо взамен, а то и в придачу, даровало столько добра и скарба, что хватило бы на тысячу душ, пусть откроет двери своего дома, впустит тысячу гостей и пирует с ними. Вот стоит Адмет — он был достойнейшим по этой части.

Виланд. Большая часть перечисленных вами добродетелей в наши дни зовется пороком.

Геркулес. Пороком? Вот тоже хорошенькое словечко! Потому-то у вас все так половинчато, что вы порок и добродетель рассматриваете как две противоположные крайности и мечетесь от одной к другой, вместо того чтобы считать свое срединное положение разумнейшим и лучшим, как то делают еще ваши крестьяне, слуги и служанки.

Виланд. Обнаружь вы подобный образ мыслей в наш век, вас побили бы каменьями. Ведь объявлен же и я мерзким еретиком за мои невинные выпады против добродетели и религии.

Геркулес. Какие тут еще выпады? С конями, людоедами и драконами — с ними я вступал в бой, но с облаками — никогда, какие бы очертания они ни принимали. Облака разумный человек предоставляет развеять ветру, согнавшему их в кучу.

Виланд. Вы — изверг, вы — богохульник!

Геркулес. Что? Это не лезет тебе в башку? Вот Геркулес Продика — это человек по твоему вкусу, Геркулес школьного учителя, безбородый Сильвио на распутии? Нет, повстречай я этих баб, я, уж поверь мне, одной рукой подхватил бы одну, другою — другую и обеих увлек бы за собой. В этом отношении твой Амадис — не дурак, отдаю тебе справедливость.

Виланд. Знай вы мой образ мыслей, вы бы еще и не то обо мне сказали.

Геркулес. С меня довольно. Если бы ты не кряхтел так долго под ярмом вашей религии и учения о нравственности, из тебя могло бы еще что-нибудь получиться. Но — увы! — перед тобою и теперь носятся пустые идеалы. Не можешь переварить, что и полубог способен напиться и быть озорником, не пороча тем самым своей божественности? Ты думаешь, что, — бог мой! — как опозорили парня, уложив его под стол или на солому к девчонке? Все это потому, что ваше преподобие страшится кое в чем сознаться.

Виланд. Я откланиваюсь.

Геркулес. Хочешь проснуться? Погоди — еще словечко. Что прикажешь думать об уме человека, который сорока лет от роду смог наделать шумиху и исписать пять-шесть книг о том, как девчонка с холодной кровью спала с тремя или четырьмя парнями, даря любовью каждого по очереди, и как эти парни на это разобиделись, а немного погодя опять пошли на ту же приманку? Я не вижу вовсе…

Плутон (за сценой). Го! Го! Что за проклятый шум у вас за воротами? Геркулес, повсюду только тебя и слышно! Разве нельзя спокойно полежать со своей женой, если это тебе и ей приятно.

Геркулес. Пребывайте в здравии, господин гофрат.

Виланд (просыпаясь). Пусть говорят, что хотят, пусть рассуждают, — что мне до этого.

КЛАВИГО

Трагедия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Клавиго, архивариус короля.

Карлос, его друг.

Бомарше.

Мари Бомарше.

Софи Жильбер, урожденная Бомарше.

Жильбер, ее муж.

Буэнко.

Сен-Жорж.

Место действия — Мадрид.

АКТ ПЕРВЫЙ

ДОМ КЛАВИГО

Клавигоо, Карлос.

Клавиго (поднимаясь от письменного стола). Этот журнал будет пользоваться доброй славой, все женщины придут от него в восторг. Скажи мне, Карлос, ты не считаешь, что мой еженедельник — из первых в Европе?

Карлос. Во всяком случае, у нас в Испании никто из новых писателей столь счастливо не сочетает в себе такую силу мысли и богатство выдумки с блестящим и легким стилем.

Клавиго. Оставь! Мне еще предстоит привить народу хороший вкус. Люди охочи до любых впечатлений. Я снискал славу, снискал доверие моих сограждан, и должен сказать тебе, что знания мои с каждым днем полнятся, богаче становятся чувства, и стиль мой делается все уверенней и правдивей.

Карлос. Ты прав, Клавиго! Не пойми меня превратно, но мне более по душе те твои творения, что ты слагал к ногам Мари, когда еще был во власти этого прелестного, веселого создания. Не знаю, но все, написанное тобою в ту пору, кажется более юным и цветущим.

Клавиго. То было доброе время, Карлос, но оно позади. С радостью сознаюсь, тогда я писал от чистого сердца, и, что правда то правда, ей я обязан значительной долей успеха, который я сразу завоевал у публики. Но за долгий срок любая женщина может прискучить, Карлос, и не ты ли первый приветствовал мое решение оставить ее?

Карлос. А иначе ты бы неминуемо скис. Ведь все они скроены на один манер. Только мне кажется, пора уж тебе поискать нового смысла жизни, — куда ж это годится — сидеть на мели!

Клавиго. Для меня смысл жизни — это двор, а праздность тут неуместна. Где теперь тот чужеземец, без положения, без имени, без средств, которым я пришел сюда? Разве малого я достиг? Здесь, при дворе, в этой людской толпе, где так трудно обратить на себя внимание? Как радостно мне оглянуться на путь, пройденный мною! Я любим первыми людьми королевства, за мои знания я удостоился чести занять высокий пост. Архивариус короля! Все это подхлестывает меня, Карлос! Если я останусь тем, что я есть, значит, я ничтожество! Выше! Выше! Но на это надобны усилия и хитроумие! Тут нельзя терять голову. А женщины! Женщины! Они отнимают слишком много времени!

Карлос. Глупец, ты сам в этом виноват! Я жить не могу без женщин, но мне они никогда не мешают. Я, правда, не говорю им столько прекрасных слов, не поджариваюсь месяцами на медленном огне сантиментов и прочей ерунды, и потому предпочитаю не иметь дела с порядочными девушками. С ними не знаешь, о чем и говорить, а стоит за ними какое-то время приволокнуться и пробудить в них интерес к своей особе, как черт уже внушает им мысли о браке, о предложении руки и сердца, а этого я бегу как чумы. О чем ты задумался, Клавиго?

Клавиго. Я не могу избавиться от мысли, что бросил Мари, обманул ее, называй это как угодно.

Карлос. Чудак! А я думаю, ведь жизнь дается нам только раз, только раз даются нам эти силы, эти надежды, и тот, кто не использует их себе во благо, кто постоянно не добивается большего — тот дурак. Жениться! Жениться именно тогда, когда жизнь только-только достигает размаха! Осесть, запереться в четырех стенах, когда не пройдена и половина пути, не завоевано и половины того, что должно! Ты любил ее — это было естественно, ты обещал на ней жениться — это была глупость, но если бы ты сдержал слово — это было бы безумие!

Клавиго. Знаешь ли, человек для меня — загадка. Я в самом деле любил ее, она влекла меня к себе, она владела моими помыслами, и я, припав к ее стопам, клялся ей, клялся себе, что так будет вечно, что я мечтаю принадлежать ей безраздельно, как только добьюсь места и положения в обществе… А теперь, Карлос!

Карлос. У тебя еще есть время! Когда ты преуспеешь в жизни, достигнешь желанной цели, ты сможешь увенчать и увековечить свое счастье, вступив в разумный брак и породнившись с богатым, и знатным родом.

Клавиго. Ее нет больше! Ее нет больше в моем сердце, и если бы иногда я не вспоминал о постигшем ее несчастье… Как же непостоянен человек!

Карлос. Удивляться надо бы постоянству! Приглядись, разве не все в мире меняется? Почему же страсть должна быть постоянной? Не мучь себя, она — не первая покинутая девушка и не первая, нашедшая потом утешение. Если хочешь моего совета — вон там, напротив, живет молодая вдовушка…

Клавиго. Ты же знаешь, я не охотник до таких предложений. Роман, не подсказанный сердцем, меня не привлекает.

Карлос. Ох, уж эта тонкость чувств!

Клавиго. Довольно! Не забывай, сейчас самое главное — сделать так, чтобы новый министр не мог без нас обойтись. То, что Уолл оставляет пост губернатора Индии, только усложнит нашу задачу. Хотя меня это не слишком пугает — влиятелен он будет по-прежнему, они с Гримальди друзья, а мы умеем кланяться и пустословить…

Карлос. А думать и поступать, как нам заблагорассудится.

Клавиго. Это в жизни самое главное. (Звонит слуге.) Вот, возьмите лист и отнесите в книгопечатню!

Карлос. Мы свидимся сегодня вечером?

Клавиго. Вряд ли. Но вы все же зайдите узнать.

Карлос. Хорошо бы нынче как следует поразвлечься, а до вечера я должен опять писать, писаньям конца не видно.

Клавиго. Полно! Не гнули бы мы спину для стольких людей, нам не удалось бы стольких оставить позади.

ДОМ ЖИЛЬБЕРА

Софи Жильбер, Мари Бомарше, дон Буэнко.

Буэнко. Вы плохо спали этой ночью?

Софи. Я еще вечером предостерегала ее. Она так бурно веселилась и болтала до одиннадцати, что не могла заснуть от возбуждения, а теперь снова задыхается и плачет все утро напролет.

Мари. Что ж это брат наш не едет! Он опаздывает уже на два дня.

Софи. Наберись терпения, скоро он будет здесь.

Мари (встает). Я сгораю от желания увидеть брата, моего судью, моего спасителя. Я ведь едва помню его.

Софи. А у меня он так и стоит перед глазами, пылкий, искренний, добрый мальчуган лет тринадцати, таким он был, когда отец отослал нас сюда.

Мари. Он человек благородной, большой души! Вы ведь читали письмо, которое он написал, узнав о моем горе! Каждая буква его письма запала мне в сердце. «Если ты виновата, — пишет он, — не жди прощения; горе твое лишь усугубится презрением брата и проклятием отца. Если же ты невинна… о, тогда отмщение, яростное отмщение настигнет изменника!» Я в трепете! Он приезжает! Но я не за себя трепещу, бог свидетель, я неповинна. Вы, мои друзья, должны… Ах, мне самой не ведомо, чего я хочу! О, Клавиго!

Софи. Послушай, сестра! Ты погубишь себя!

Мари. Я буду молчать. И не буду больше плакать. Кажется, у меня и слез больше нет. Что проку в слезах? Мне только жаль, что я отравляю вам жизнь. Ведь на что мне, собственно, жаловаться? Я видела много радости, покуда жив был наш старый друг. Любовь Клавиго тоже радовала меня, наверное, больше, чем его — моя любовь. А как же дальше? Что значу я, что людям в девушке, чье сердце разбито, в девушке, которая чахнет и губит свою молодую жизнь?

Буэнко. Мадемуазель, я вас умоляю!

Мари. А ему, ему разве не безразлично, что он разлюбил меня? Ах, отчего я более не достойна любви? Но хоть пожалеть-то меня он должен! Бедняжку, которую он сумел так привязать к себе, что без него ей остается влачить жизнь в тоске! Пожалеть! Не нужно мне его жалости!

Софи. Если бы я могла внушить тебе презрение к этому ничтожеству, достойному лишь ненависти!

Мари. Нет, сестрица, он не ничтожество; и разве непременно надо презирать того, кого ненавидишь? Да, иной раз я ненавижу его, иной раз, когда испанский дух вдруг овладеет мною. Недавно, совсем недавно мы встретились с ним, и при виде его я вновь ощутила всю пылкую мою любовь, а когда мы вернулись домой и я вспомнила, как он вел себя, вспомнила его спокойный, холодный взгляд, который он бросил на меня, идя рядом с ослепительно прекрасной дамой… о, тут в душе своей я стала испанкой, схватила кинжал, взяла яд и надела маску. Вы поражены, Буэнко? Но это, разумеется, была лишь игра воображения.

Софи. Глупая девчонка!

Мари. Фантазия повлекла меня за ним, я видела его у ног новой возлюбленной, видела его нежность и покорство, которыми он отравил меня, и метила прямо в сердце изменника! Ах, Буэнко! Но вдруг я вновь стала мягкосердечной французской девушкой, которой неведомы ни мстительный кинжал, ни любовное зелье. Плохи наши дела! К нашим услугам лишь песенки, чтоб развлекать возлюбленных, веера, чтоб их наказывать, а если они неверны нам?.. Скажи, сестрица, как поступают во Франции, когда изменит возлюбленный?

Софи. Проклинают его.

Мари. А еще?

Софи. Отпускают на все четыре стороны.

Мари. Отпускают! Может быть, и мне отпустить Клавиго? Если так делается во Франции, почему бы нам в Испании не перенять эту моду? Почему француженке не остаться француженкой и в Испании? Так отпустим же его и найдем себе другого, по-моему, и здесь женщины поступают не иначе.

Буэнко. Он нарушил торжественное обещание, а не покончил с легким романом, светской интрижкой. Мадемуазель, вы оскорблены, задеты за живое. Никогда еще мне не было так тягостно мое положение ничтожного мирного гражданина Мадрида, никогда еще я не робел так, как теперь, когда чувствую, что бессилен добиться справедливой кары для этого лукавого царедворца.

Мари. Когда он был просто Клавиго, а не архивариусом короля, пришлым провинциалом, которого ввели к нам в дом, он был так добр, так любезен! Его честолюбие, все его высокие устремления, казалось, были порождены его любовью. Для меня хотел он завоевать имя, положение, состояние — ему это удалось, а я!..

Входит Жильбер.

Жильбер (жене, шепотом). Брат приехал.

Мари. Брат! (Она дрожит, ее усаживают в кресло.) Где он, где? Приведите его сюда! Отведите меня к нему!

Входит Бомарше.

Бомарше. Сестра! (Отходя от старшей, бросается к младшей.) Сестра моя! Друзья! О, сестра моя!

Мари. Ты здесь? Благодарение богу, ты здесь!

Бомарше. Дай мне опомниться!

Мари. Мое сердце, бедное мое сердце!

Софи. Успокойтесь! Любезный братец, я надеялась увидеть тебя более невозмутимым.

Бомарше. Невозмутимым! А разве вы невозмутимы? Разве по тому, как растерянна эта бедняжка, по твоим заплаканным глазам, по горестной бледности твоего лица, по мертвому молчанию вашего друга я не вижу, что вы так несчастны, как я и представлял себе во все время моего долгого пути! И даже еще несчастнее, — ведь я вижу вас, заключаю вас в свои объятия, действительность лишь удваивает мои чувства! О, сестра!

Софи. А что отец?

Бомарше. Он благословляет вас и меня, если я вас спасу.

Буэнко. Сударь, позвольте незнакомцу, с первого взгляда увидевшему в вас благородного, смелого человека, обнаружить перед вами то глубокое сочувствие, с которым он относится ко всей этой истории. Сударь мой! Вы проделали неслыханно долгий путь во имя спасения своей сестры, во имя мести! Милости просим! Вы явились, точно ангел с неба, пусть даже устыдив всех нас!

Бомарше. Я питал надежду, сударь, встретить в Испании людей с сердцем, подобным вашему. Это и подвигло меня на такой шаг. Везде, во всем мире можно найти понимающие, сочувствующие души, стоит лишь появиться человеку, чье положение допускает решительные действия. И посему, друзья мои, я исполнен надежд: повсюду среди самых могущественных, самых великих есть прекрасные люди, да и монархи редко бывают глухи, только голос наш обычно слишком слаб, чтобы достигнуть их ушей.

Софи. Идем, сестрица, идем! Тебе надо прилечь хоть ненадолго! Она сама не своя.

Мари уводят.

Мари. Брат!

Бомарше. Бог даст, ты ни в чем не повинна, и тогда изменнику не уйти, не уйти от возмездия.

Мари и Софи уходят.

Брат мой! Друзья мои! Я по вашим глазам вижу, что вы друзья мне. Дайте мне опомниться. И тогда! Поведайте мне честно и беспристрастно всю историю. Пусть ваш рассказ определит мои поступки. Уверенность в том, что я совершаю доброе дело, лишь укрепит мою решимость. Верьте мне, если мы правы — справедливость восторжествует!

АКТ ВТОРОЙ

ДОМ КЛАВИГО

Клавиго. Кто эти французы, что предуведомили меня о своем визите? Французы! Обычно я радовался встрече с людьми этой национальности. Отчего же теперь я не рад им? Удивительно, человек, одолевший столько преград, вдруг не в состоянии разорвать тонкую нить, связавшую его. Прочь, прочь! Разве я более виноват перед Мари, нежели перед самим собой, разве я обязан быть несчастным лишь потому, что какая-то девушка любит меня?

Слуга. Иностранцы уже здесь, сударь.

Клавиго. Проси. Ты сказал их слуге, что я ожидаю его господ к завтраку?

Слуга. Как изволили приказать.

Клавиго. Я сейчас вернусь. (Уходит.)

Бомарше, Сен-Жорж.

Слуга пододвигает им стулья и уходит.

Бомарше. Мне сейчас так легко, так радостно, друг мой, что я здесь, наконец, что он в моей власти; теперь ему от меня не уйти! Не теряйте спокойствия или хотя бы не выказывайте своего волнения! Ах, сестра, сестра! Кто бы мог подумать, что ты, невинная, так несчастна? Но все выйдет на свет божий, и ты будешь жестоко отомщена. Господи, сохрани тот мир в душе моей, который ты ниспослал мне в эти мгновения, дабы я, несмотря на все свои страдания, мог действовать мудро и хладнокровно.

Сен-Жорж. Этой мудрости, друг мой, всего того, к чему вы пришли по зрелом размышлении, я только и жду от вас. Обещайте же мне еще раз не забывать, где вы находитесь. В чужом королевстве все ваши покровители, все ваши деньги не смогут уберечь вас от тайных интриг нечестивых врагов.

Бомарше. Не тревожьтесь. Сыграйте как должно свою роль, пусть он не знает, с кем из нас двоих ему предстоит иметь дело. Я хочу помучить его. У меня сейчас самое подходящее расположение духа, чтобы поджаривать этого малого на медленном огне.

Возвращается Клавиго.

Клавиго. Господа, я счастлив видеть у себя представителей столь высоко ценимой мною нации.

Бомарше. Я желал бы, сударь, чтоб и мы были достойны чести, которую вам угодно оказывать нашим соотечественникам.

Сен-Жорж. Удовольствие познакомиться с вами заставило нас отбросить опасения, что мы будем вам в тягость.

Клавиго. Люди, один вид которых уже сам по себе достаточная рекомендация, не должны столь далеко заходить в своей скромности.

Бомарше. Вам, разумеется, не в новинку визиты незнакомцев, ибо ваши превосходные произведения снискали вам известность в чужих краях, так же как в вашем отечестве — почетные должности, коп доверены вам его величеством.

Клавиго. Король благосклонно относится к скромным моим заслугам, а публика проявляет немалое снисхождение к ничтожным пробам моего пера. Мне хотелось в какой-то мере споспешествовать улучшению вкуса в моей стране и более широкому распространению наук. Ибо только науки связывают нас с другими нациями, только они сближают людей чуждых по духу, более того — помогают сохранить приятнейшее единство между теми, кого, увы, частенько разъединяют политические преграды.

Бомарше. Я восхищаюсь, слыша эти слова от человека, равно влиятельного в вопросах государственных и научных. И должен заметить, что вы опередили меня, заговорив именно о том, ради чего я позволил себе посетить вас. Ряд достойных и ученых мужей поручил мне повсюду, где я буду проезжать и поелику это будет возможно, наладить переписку между ними и крупнейшими умами вашего королевства. А кто же из испанцев владеет пером лучше издателя журнала, получившего известность под названием «Мыслитель», то есть человека, с коим я имею честь беседовать…

Клавиго отвешивает благодарный поклон.

…Этот человек является красой и гордостью ученого мира, ибо со своими талантами он сочетает удивительную житейскую мудрость; он наверняка достигнет тех блистательных высот, кои сулят ему его знания и достоинства. Мне думается, связав моих друзей с таким человеком, я не смог бы сослужить им лучшей службы.

Клавиго. Господа, ни одно предложение на свете не могло бы быть желаннее для меня, в нем я усматриваю воплощение лучших чаяний, коими я, как мне иной раз казалось — напрасно, тешил свое сердце. Не потому, чтобы я верил, будто своими письмами могу удовлетворить желания ваших ученых друзей, — я все же не столь самонадеян. Но коль скоро я имею счастье быть связанным с лучшими умами Испании, коль скоро мне ведомо все, что свершается в нашем обширном королевстве на благо искусства и науки часто даже отдельными людьми, втайне, то я доселе числил себя всего лишь разносчиком, чья скромная задача состоит в том, чтобы делать общеизвестными открытия других. Но теперь, благодаря вашему посредничеству, я стану купцом, которому посчастливилось, пустив в оборот отечественные товары, увеличить славу отечества и к тому же обогатить его сокровищами другого народа. Так дозвольте же мне, милостивый государь, не считать чужестранцем человека, который от чистого сердца принес мне приятнейшую весть; дозвольте спросить, какое дело, какое стремление заставило вас пуститься в столь дальний путь? Нет, не пустое любопытство подсказало мне сей нескромный вопрос, поверьте, мною движут самые чистые побуждения — я хотел бы в ваших интересах использовать все свои силы, все влияние, которое могу иметь: ибо, я должен сказать это наперед, вы прибыли в страну, где чужеземцу чинится множество препятствий, особенно при дворе.

Бомарше. С превеликой благодарностью принимаю ваше любезное предложение. У меня нет секретов от вас, сударь, и мой друг тоже вправе присутствовать во время моего рассказа, ибо он достаточно осведомлен обо всем, что я имею вам сказать.

Клавиго внимательно смотрит на Сен-Жоржа.

У одного французского купца, человека многосемейного, но малосостоятельного, имелось множество торговых корреспондентов в Испании. Один из них, очень богатый человек, пятнадцать лет назад приехал в Париж и предложил ему: «Отдайте мне двух ваших дочерей, я возьму их с собой в Мадрид и обеспечу. Я одинок, стар, родственников у меня нет, ваши дочери скрасят остаток моих дней, а после моей смерти унаследуют одно из крупнейших торговых дел Испании». Отец доверил ему старшую дочь и одну из младших и взялся поставлять его торговому дому все, какие понадобятся, французские товары. Все шло как нельзя лучше, покуда старый испанец не скончался, так ничего и не завещав француженкам. Оказавшись в весьма затруднительном положении, они решили сами открыть новое торговое дело.

Старшая между тем вышла замуж и, хотя средства сестер были более чем скромными, им удалось, благодаря хорошему поведению и приятной живости ума, сохранить множество друзей, которые прилагали все старания, чтобы расширить их дело и кредит.

Клавиго слушает все с большим вниманием.

Примерно в это же время к ним в дом был введен молодой человек, уроженец Канарских островов.

Веселость сходит с лица Клавиго, серьезное выражение мало-помалу сменяется замешательством, которое становится все заметнее.

Несмотря на незначительность его положения и состояния, он был принят весьма радушно. Дамы, заметив, что он горит желанием изучать французский язык, всеми средствами облегчали его старания в наикратчайший срок узнать как можно больше.

Стремясь завоевать себе имя, он напал на мысль доставить жителям Мадрида удовольствие, доселе в Испании не ведомое, — выпустить в свет еженедельный журнал во вкусе английского «Зрителя». Новые приятельницы не преминули всемерно поддержать его, никто не сомневался, что сие начинание будет пользоваться большим успехом; короче говоря, воодушевленный надеждой вскоре занять видное положение, он предложил младшей сестре руку и сердце.

Ему ответили, что он может надеяться. «Попытайте счастья, — сказала ему старшая сестра, — и ежели какая-либо должность, благоволение двора или что-нибудь еще дадут вам право помышлять о моей сестре и ежели она предпочтет вас другим искателям ее руки, то я обещаю вам свое согласие».

Смущенный Клавиго ерзает в кресле.

Младшая сестра отказывает самым достойным женихам, ее склонность к этому человеку растет день ото дня, помогая ей переносить все тревоги ожидания. Его счастье волнует ее не меньше, чем ее собственное, она побуждает его поспешить с выпуском в свет первого номера еженедельника, который появляется под весьма многообещающим названием.

Клавиго в крайнем смятении.

(Невозмутимо.) Еженедельник имеет ошеломляющий успех. Сам король, восхищенный им, оказывает издателю явные знаки расположения. Ему обещают видную должность, как только откроется подходящая вакансия. С этой минуты, начав открыто ухаживать за своею возлюбленной, он тем самым избавляется от всех соперников. Свадьба откладывается лишь до его вступления в обещанную должность. Наконец, после шести лет ожидания, дружбы, поддержки и любви со стороны девушки, после шести лет преданности, благодарности, ухаживаний, торжественных клятв со стороны молодого человека, должность получена и… он исчезает.

Клавиго старается подавить невольный тяжкий вздох, он вне себя.

История эта была слишком широко известна, чтобы люди могли равнодушно отнестись к ее развязке. Уже нанят дом для обоих семейств. Весь город только об этом и говорит. Друзья дома крайне возмущены и жаждут мести. Они взывают к могущественным покровителям, но этот негодяй, уже освоивший все придворные козни, умудрился сделать бесплодными попытки друзей и в своей наглости дошел до того, что осмелился угрожать несчастной девушке и ее сестре, осмелился сказать в лицо их друзьям, явившимся к нему: пусть де француженки поостерегутся, пусть не вздумают вредить ему, а ежели они что-либо против него предпримут, то он в мгновение ока разделается с ними здесь, в чужой для них стране, где им неоткуда ждать помощи и защиты.

У бедной девушки, когда ей передали его слова, начались конвульсии, угрожавшие ее жизни. Движимая глубоким горем, старшая сестра пишет во Францию, откровенно рассказывая о том, какому надругательству они подверглись. Эта весть до глубины души потрясла их брата, он подает прошение об отставке и спешит из Парижа в Мадрид, дабы словом и делом помочь в этой запутанной истории, и этот брат — я! Я бросил все — отечество, семью, долг, положение в обществе, радости жизни, чтобы отомстить в Испании за мою невинную, несчастную сестру.

Я пришел сюда в сознании своей правоты, исполненный решимости обличить изменника и кровью вывести на его лице всю суть его низкой души, и этот изменник — ты!

Клавиго. Послушайте, сударь, я… у меня… я не сомневаюсь…

Бомарше. Не перебивайте меня. Вам нечего мне сказать, а выслушать придется многое. Теперь, для начала, будьте любезны перед лицом этого господина, вместе со мною примчавшегося из Парижа, дать объяснения: какой неверностью, легкомыслием, слабостью, озорной выходкой заслужила моя сестра столь откровенное надругательство?

Клавиго. Сударь, ваша сестра, донна Мария, прелестная девушка, исполненная ума и добродетели.

Бомарше. С того дня, как вы познакомились с нею, дала ли она вам хоть малейшее основание жаловаться на нее или ее не уважать?

Клавиго. Нет, никогда!

Бомарше (поднимаясь). Так почему же, изверг, ты был так жестокосерд, что до смерти замучил бедняжку? Лишь потому, что ее сердце выбрало тебя из десятка других, которые все были и честнее и богаче тебя?

Клавиго. О милостивый государь! Ежели бы вы знали, как я был затравлен, какие обстоятельства, сколько всяких советчиков меня…

Бомарше. Довольно! (К Сен-Жоржу.) Вы слышали оправдание, вынесенное моей сестре, так идите же и рассказывайте об этом повсюду. Для того, что я еще имею сказать этому господину, свидетели не нужны.

Клавиго встает. Сен-Жорж направляется к двери.

Нет, останьтесь, останьтесь!

Оба опять садятся.

Раз уж мы так далеко зашли, я хочу сделать вам одно предложение, которое, я надеюсь, вы примете.

Ваш брак с Мари не в моих и не в ваших интересах; вы отлично понимаете, что я приехал не для того, чтобы изображать здесь брата из комедии, желающего ускорить развязку романа и выдать сестру замуж. Вы, не дрогнув, оскорбили честную девушку, ибо полагали, что в чужой стране некому будет помочь ей, некому отомстить за нее. Это поступок негодяя, ничтожного человека. Итак, прежде всего вы сами, по доброй воле, в присутствии ваших слуг во всеуслышание заявите, что вы гнусный человек, обманувший мою сестру, предавший и унизивший ее без малейших на то оснований. С этим я поеду в Аранхуэс, где квартирует наш посланник, я покажу ему ваше объяснение, велю его отпечатать, и послезавтра двор и весь город узнает о нем. Здесь у меня есть могущественные друзья, есть время и деньги — все это я обращу на то, чтобы подвергнуть вас самым жестоким гонениям, покуда не уляжется гнев моей сестры, покуда она не сочтет себя удовлетворенной и не остановит меня.

Клавиго. Я этого объяснения давать не стану.

Бомарше. Так я и думал, вероятно, потому, что и сам на вашем месте поступил бы не иначе. Но теперь все будет по-другому — я останусь здесь, я ни на минуту не покину вас, буду неотступно следовать за вами, покуда вы, пресытившись моим обществом, не попытаетесь избавиться от меня где-нибудь за Буэнретиро. Коль скоро счастье будет на моей стороне, я, не повидавшись с посланником, возьму на руки мою умирающую сестру, посажу ее в карету и вместе с нею вернусь во Францию. Если же судьба улыбнется вам, то я свой долг выполнил, и вы сможете вдоволь посмеяться над нами. Между прочим, пора завтракать!

Бомарше звонит. Слуга приносит шоколад. Бомарше с чашкой в руках прогуливается по расположенной рядом галерее, рассматривая картины.

Клавиго. Задыхаюсь, задыхаюсь! Ты поражен, ты застигнут врасплох, как мальчишка! Что случилось с тобою, Клавиго? Как намерен ты покончить с этой историей? Как можешь ты с нею покончить? Твоя собственная глупость, твое вероломство ввергли тебя в это ужасающее положение! (Хватается за шпагу, лежащую на столе.) Вот! Легко и просто! (Кладет шпагу на стол.) Ужели нет иного пути, иного средства, кроме смерти… или убийства, отвратительного убийства! Лишить бедную девушку брата, ее последнего утешения, единственной опоры! Пролить кровь благородного, храброго человека! Взвалить на себя непосильное бремя — быть дважды проклятым этой злосчастной семьею! Ежели бы ты мог все предвидеть, когда это прелестное создание в первые же часы знакомства очаровало тебя? И даже оставив ее, ты не полагал, что твоя подлость возымеет столь тяжкие последствия. Какое наслаждение сулили тебе ее объятия! И дружба такого брата! Мари! Мари! О, ежели бы ты могла простить, ежели бы я смел у ног твоих слезами смыть с себя вину! А почему бы и нет? Сердце мое переполнено, в душе загорается надежда! Сударь!

Бомарше. Что вы решили?

Клавиго. Выслушайте меня! Мой поступок с вашей сестрой не простителен. Меня совратило тщеславие. Я боялся этой женитьбой погубить свои планы, свои виды на будущую славную жизнь. Если бы я знал, что у нее есть такой брат, я не счел бы ее безвестной чужестранкой, мог бы надеяться на немалую пользу от этого брака. Сударь! Вы внушили мне величайшее почтение, заставили понять, как дурно я поступил, влили в меня силу, и теперь я жажду все исправить. Я паду к ее ногам! Помогите, помогите мне, поелику это возможно, искупить мою вину и покончить с этой бедою! Возвратите мне вашу сестру, возвратите меня ей! Как счастлив был бы я получить от вас, сударь, руку вашей сестры и прощение всех моих ошибок!

Бомарше. Слишком поздно! Моя сестра более не любит вас, и мне вы омерзительны. Напишите то, что я сказал, ничего другого я от вас не требую, и уж поверьте, месть моя достаточно продумана!

Клавиго. Ваше упрямство несправедливо и неразумно. Я согласен, что уже не в моей власти исправить столь запутанное положение. Но смогу ли я что-то исправить, зависит от сердца вашей достойной сестры, от того, захочет ли она вновь свидеться с презренным человеком, который даже не вправе смотреть на свет божий. Ваш долг единственно в том, сударь, чтобы выяснить это и повести себя так, как должно вести себя, не руководствуясь юношеским безрассудным пылом. Ежели донна Мария непреклонна… О, я знаю это сердце! Я словно воочию вижу ее доброту, ее ангельскую душу! Если же она будет неумолима, тогда все в ваших руках!

Бомарше. Я настаиваю на письменном объяснении.

Клавиго (направляясь к столу). А если я возьмусь за шпагу?

Бомарше (прохаживаясь по комнате). Отлично, сударь! Великолепно!

Клавиго (останавливая его). Еще одно слово. Ваше дело правое, так дозвольте же мне призвать вас к благоразумию. Одумайтесь, что вы делаете! В любом случае нам не избегнуть гибели. Если шпага моя обагрится вашей кровью, если я в довершение всех бед еще убью брата Мари, то не смогу жить от боли и отчаяния, а если повезет вам… убийце Клавиго не перейти через Пиренеи.

Бомарше. Объяснение, сударь, письменное объяснение!

Клавиго. Будь по-вашему. Я хочу сделать все, дабы убедить вас в подлинности чувств, которые вы мне внушили. Я напишу объяснение, я хочу написать его под вашу диктовку. Только обещайте не пускать в ход эту бумагу, пока мне не представится случай убедить донну Марию в своем искреннем сердечном раскаянии, пока я не поговорю со старшей сестрою, пока та не замолвит за меня словечко перед моею возлюбленной! Не раньше, сударь!

Бомарше. Я еду в Аранхуэс.

Клавиго. Что ж, но пусть до вашего возвращения бумага останется у вас в портфеле. Если я до той поры не буду прощен, вы вольны мстить мне как угодно. Мое предложение справедливо, порядочно и разумно, но ежели вы его не принимаете, дело пойдет уже не на жизнь, а на смерть. И жертвами этой опрометчивости так или иначе падете вы сами и ваша несчастная сестра.

Бомарше. Как это на вас похоже — пожалеть ту, кого вы сами сделали несчастной!

Клавиго (садясь). Согласны вы принять мое предложение?

Бомарше. Хорошо, я согласен. Но запомните: я вернусь из Аранхуэса, спрошу, выслушаю ответ. И ежели вы не будете прощены, — о, как я на это надеюсь, как алчу этого! — я немедленно отошлю записку в книгопечатню.

Клавиго (берет бумагу). Что я должен писать?

Бомарше. Сударь, я настаиваю на присутствии ваших слуг.

Клавиго. Зачем это?

Бомарше. Прикажите им просто находиться в этой галерее. Чтобы потом не было разговоров, будто я принуждал вас.

Клавиго. Какая предусмотрительность!

Бомарше. Я — в Испании и вынужден иметь дело с вами.

Клавиго. Пусть будет так! (Звонит.)

Входит слуга.

Созовите всех слуг и побудьте в галерее.

Слуга уходит и возвращается с другими, все стоят в галерее.

Предоставьте мне самому написать это объяснение.

Бомарше. Нет, сударь. Пишите! Пишите, прошу вас, то, что я вам скажу.

Клавиго пишет.

«Я, нижеподписавшийся, Иосиф Клавиго, архивариус короля…»

Клавиго. «…короля…»

Бомарше. «Признаю, что был весьма радушно принят в доме мадам Жильбер…»

Клавиго. «…мадам Жильбер…»

Бомарше. «И, стократ давая обещания жениться на ее сестре, обманул мадемуазель де Бомарше». Готово?

Клавиго. Сударь!

Бомарше. Вы можете назвать это иначе?

Клавиго. Я думал…

Бомарше. «Обманул мадемуазель де Бомарше». То, что вы могли сделать, вам нетрудно и написать… «Я оставил ее, хотя ни единым проступком, никакою слабостью не дала она мне повода, которым можно было бы извинить мое клятвопреступление».

Клавиго. Дальше!

Бомарше. «Напротив, поведение упомянутой девицы всегда отличалось безупречностью, чистотою и заслуживало всемерного уважения».

Клавиго. «…всемерного уважения…»

Бомарше. «Сознаюсь, что своими поступками, легкомыслием своих речей и вследствие сего возникшими толками я унизил достоинство добродетельной девушки, и посему я прошу ее о прощении, хотя и понимаю, что не заслуживаю оного».

Клавиго перестает писать.

Пишите! Пишите! «Сие признание сделано мною по доброй воле, без всякого принуждения. Считаю необходимым присовокупить: коль скоро эта сатисфакция не покажется достаточной оскорбленному семейству, то я готов удовлетворить их любым образом, каким они потребуют. Мадрид».

Клавиго (поднимается, знаком велит слугам удалиться и протягивает Бомарше написанное). Я имею дело с оскорбленным, но благородным человеком. Сдержите свое слово и не спешите с местью. Лишь с этим упованием, с этой единственной надеждой я подписал бумагу себе в поношение, чего иначе ни за что бы не сделал. Но прежде чем я осмелюсь предстать пред донной Марией, я хочу кого-нибудь просить замолвить за меня слово, и выбор мой пал на вас!

Бомарше. И не подумаю!

Клавиго. Хотя бы расскажите ей, что видели меня в искреннем горьком раскаянии. Это все, все, о чем я прошу вас, не откажите мне. Я должен был бы выбрать другого, не столь сильного духом заступника, но ваш долг честно рассказать ей все. Так расскажите ей, каким вы нашли меня.

Бомарше. Хорошо, это я могу, более того, хочу сделать. Итак, до свидания.

Клавиго. Прощайте. (Хочет пожать руку Бомарше, но тот ее отдергивает.)

Клавиго один.

Как неожиданно все переменилось! Я едва держусь на ногах, я как во сне! Не надо мне было давать ему эту бумагу. Но все произошло так внезапно, с такой молниеносной быстротой!

Входит Карлос.

Карлос. В чем дело? Весь дом взбудоражен. Что за гость был у тебя?

Клавиго. Брат Мари.

Карлос. Так я и думал. Мне только что повстречался этот старый пес, бывший слуга Жильбера, и он сболтнул, будто ему еще со вчерашнего дня известно, что у Жильбера ожидают приезда этого братца. Это был он?

Клавиго. Замечательный юноша!

Карлос. С ним мы живо разделаемся! По дороге сюда я уже все обдумал. Чем же дело обернулось? Вызовом? Объяснением? Этот малый очень горячился?

Клавиго. Он потребовал от меня письменного признания, что его сестра ничем не подала мне повода к измене.

Карлос. И ты написал?

Клавиго. Даже почел за благо.

Карлос. Хорошо, очень хорошо! Этим все и ограничилось?

Клавиго. Он требовал или поединка, или письма.

Карлос. Последнее было разумнее. Кому охота ставить жизнь на карту из-за какого-то романтического дуралея. Он что, с ножом к горлу требовал этой бумаги?

Клавиго. Он диктовал мне ее, и я должен был еще созвать в галерею всех слуг.

Карлос. Понятно! Ну, погоди у меня, любезный братец, ты еще сломишь себе шею! Назови меня книжным червем, ежели я в два дня не упеку этого юнца в тюрьму и не отправлю с первым же транспортом в Индию.

Клавиго. Нет, Карлос, все обстоит совсем иначе, чем ты думаешь.

Карлос. Как же?

Клавиго. Я надеюсь через его посредничество своими настойчивыми просьбами добиться прощения несчастной девушки.

Карлос. Клавиго!

Клавиго. Надеюсь загладить прошлое, восстановить все, что сам разрушил, и вновь стать честным человеком в глазах света и своих собственных.

Карлос. Черт возьми, что за ребячество! Впрочем, я всегда знал, что ты человек не от мира сего. Позволить так себя одурачить! Неужто ты не видишь, этот план явно рассчитан на то, чтобы завлечь тебя в ловушку?

Клавиго. Нет, Карлос, он не хочет этого брака. Они все против. Мари обо мне и слышать не желает.

Карлос. Ну, знаешь!.. Нет, милый друг, не сочти за обиду, но я такое разве что в комедиях видел — так дурачат деревенских простаков.

Клавиго. Ты оскорбляешь меня. Прошу тебя, отложи свои шутки до моей свадьбы. Я решил жениться на Мари. По доброй воле, по велению сердца. Все мои надежды, все мое счастье связаны с мыслью добиться ее прощения. А значит — гордость побоку! Вновь, как и прежде, небесное блаженство для меня — объятия моей любимой. Слава, коей я добьюсь, высокое положение, коего я достигну, только удвоят мое чувство, ибо моя возлюбленная разделит их со мною, та, которая дважды сделала меня человеком. Прощай! Я должен пойти туда. Мне необходимо поговорить хотя бы с мадам Жильбер.

Карлос. Погоди, пообедай сперва!

Клавиго. Ни минуты промедленья!

Карлос (некоторое время молча глядит ему вслед). Вот и опять человек совершает глупость. (Уходит.)

АКТ ТРЕТИЙ

ДОМ ЖИЛЬБЕРА

Софи Жильбер. Мари Бомарше.

Мари. Ты его видела? Меня бьет дрожь. Ты видела его? Я была близка к обмороку, когда услыхала, что он пришел, а ты его видела? Нет, я не могу, я… я не могу с ним встретиться…

Софи. Я вконец растерялась, когда он вошел. Ах, разве я не любила его так же, как и ты, — всем сердцем, чистой сестринской любовью? Разве его исчезновенье не ранило, не измучило меня? И вдруг он возвращается, исполненный раскаяния бросается к моим ногам! Сестра! В лице его, в звуках его голоса таится какое-то необъяснимое очарование. Он…

Мари. Нет, никогда, никогда в жизни!

Софи. Он совсем не изменился — то же доброе, нежное сердце, та же пылкость чувств. Он, как и прежде, жаждет быть любимым, как и прежде, мучительно боится, что ему откажут в этой любви. Все, все как прежде! А о тебе, Мари, он говорит, совсем как в былые счастливые дни пламенной страсти. Точно твой ангел-хранитель сам побудил его к этой неверности, к отчуждению, дабы нарушить вялое однообразие длительного знакомства и вновь оживить ваши чувства.

Мари. Ты просишь за него?

Софи. Нет, сестрица, этого я ему и не обещала. Но, моя милая, я вижу вещи в подлинном свете. А ты и наш брат видите все в свете романтическом. Ты не первая и не последняя девушка, которую обманул и бросил возлюбленный. А то, что он вернулся в раскаянии исправить свою ошибку, воскресить былые надежды, — счастье, и другая на твоем месте не стала бы им пренебрегать.

Мари. Сердце мое разорвется на части!

Софи. Я верю тебе. В первый миг при виде его ты взволнуешься до глубины души, но потом, моя милая, прошу тебя, не сочти тот испуг и растерянность, что, видимо, овладели тобой, за ненависть, за отвращение. Сердце твое тянется к нему сильнее, чем ты думаешь, именно поэтому ты боишься увидеться с ним — ты слишком жаждешь его возвращения.

Мари. Помилосердствуй!

Софи. Ты будешь счастлива. Если бы чувство подсказывало мне, что ты презираешь его, что он тебе безразличен, я бы и словечка более не проронила, и никогда бы ему не видать меня. Но, дорогая моя… ты еще станешь благодарить меня, за то, что я помогла тебе справиться с этой мучительной нерешительностью, она — верный признак настоящей любви.

Те же. Жильбер. Буэнко.

Буэнко, Жильбер, идите сюда! Помогите мне вдохнуть мужество в эту малютку! Придать ей силы, в которых она так нуждается.

Буэнко. Если мне дозволено будет сказать — не принимайте его вновь!

Софи. Буэнко!

Буэнко. У меня сердце замирает в груди от мысли, что ему достанется этот ангел, та, которую он подло оскорбил, чуть не довел до могилы. Она достанется ему! Отчего? Чем склеит он разбитое? Ужели своим приходом? Тем, что ему вдруг вздумалось вернуться и заявить: «Теперь она мне по сердцу, теперь я хочу, чтобы она была моею!» Так, словно эта прекрасная девушка — какой-то сомнительный товар, который наконец уступают покупателю, торговавшемуся за каждый грош, как последний жид. Нет, я за Клавиго просить не стану, пусть даже сердце Мари рвется к нему. Вернулся… Но отчего как раз теперь? Или он ждал приезда вашего храброго брата, мести которого боится, чтобы прийти и просить прощения, как провинившийся школяр? Да, он столь же труслив, сколь и подл.

Жильбер. Вы рассуждаете, как настоящий испанец, но кажется, будто сами вы не знаете испанцев. В эти мгновения нам грозит опасность, которой вы и вообразить себе не можете.

Мари. Жильбер, дорогой!

Жильбер. Я воздаю должное предприимчивости нашего брата, я втайне наблюдал его геройство и теперь желаю, чтобы все кончилось хорошо, чтобы Мари решилась отдать свою руку Клавиго, ибо… (улыбаясь) сердце ее уже принадлежит ему.

Мари. Как вы жестоки!

Софи. Выслушай его, прошу тебя, выслушай!

Жильбер. Твой брат вынудил Клавиго написать объяснение, оправдывающее тебя в глазах света, но это-то нас и погубит.

Буэнко. Почему?

Мари. О, боже!

Жильбер. Клавиго написал объяснение в надежде растрогать тебя. Если это не удастся, он пойдет на все, чтобы уничтожить бумагу, он может это сделать — и сделает. Твой брат собирается, вернувшись из Аранхуэса, немедленно напечатать и распространить сей документ. Боюсь, если ты станешь упорствовать, он никогда оттуда не вернется.

Софи. Жильбер, милый!

Мари. Я умираю!

Жильбер. Клавиго не допустит распространения этой бумаги. Ежели ты отклонишь его предложение, он, как человек чести, будет драться с твоим братом, и лишь один из них останется в живых. Умрет твой брат или выйдет победителем, он все равно погиб. Чужеземец в Испании! Убийца предпочтенного царедворца! Сестра! Весьма похвально чувствовать и мыслить столь благородно, но губить из-за этого себя и своих близких…

Мари. Софи, посоветуй, как мне быть, помоги мне!

Жильбер. Буэнко, что вы можете возразить мне?

Буэнко. Он не посмеет, он слишком дорожит своей жизнью, иначе он не написал бы этой бумаги, иначе не просил бы руки Мари.

Жильбер. Тем хуже. Он сыщет сотни наемников, готовых по его коварному наущению убить нашего брата. Буэнко, ведь ты уже не ребенок. Разве каждый придворный не держит про запас наемного убийцу?

Буэнко. Король всемогущ и великодушен!

Жильбер. Что ж, в добрый час! Попробуйте проникнуть сквозь все стены, что окружают короля, сквозь стражу, сквозь все, чем эти придворные льстецы отгородили монарха от его народа, и спасите нас! Кто там пришел?

Входит Клавиго.

Клавиго. Пустите! Пустите меня к ней!

Мари вскрикивает и падает в объятия Софи.

Софи. Ужасный человек! В какое положение вы нас поставили?

Жильбер и Буэнко подходят к ней.

Клавиго. Да, это она, она! А я — Клавиго! Дорогая, если вы не хотите и глаз на меня поднять, то хоть выслушайте меня! В то время, когда Жильбер радушно принял меня в свой дом, я был бедным, безвестным юношей, сердце мое разгорелось неодолимой страстью к вам, но разве была в том моя заслуга? Не объяснялось ли это скорее сродством душ, тайной склонностью сердец, ведь и вы не остались безразличны ко мне, и вскорости я льстил себя надеждой целиком завладеть вашим сердцем. А теперь — ужели я не прежний Клавиго? Отчего я не смею надеяться, отчего не смею просить? А если бы друг или возлюбленный, которого долго считали погибшим во время опасного и неудачного морского плавания, внезапно возвратился и, спасенный, упал к вашим ногам, неужто вы не открыли бы ему объятий? Разве море, по которому носило меня все это время, было менее бурным? Разве наши страсти, с которыми мы всю жизнь принуждены бороться, не страшнее, не безжалостнее волн, уносящих несчастного вдаль от родных берегов? Мари! Мари! Неужто вы ненавидите меня, ведь я никогда не переставал любить вас! Даже в вихре жизни, внимая обольстительным напевам тщеславия и гордости, я вспоминал те блаженные дни, что я, счастливый своей скромной долей, проводил у ваших ног, дни, когда мы видели перед собою путь, усыпанный розами! Почему же вы не хотите быть со мною теперь, когда могут осуществиться наши надежды? Неужто вы не пожелаете наслаждаться жизнью лишь потому, что в нашей любви был этот перерыв, краткий и мрачный? Нет, дорогая, поверьте, самые светлые радости в этом мире не бывают безоблачны. Даже наивысшее блаженство нарушают удары судьбы или собственные наши страсти. Стоит ли сокрушаться о том, что у нас все было как у других, стоит ли самим карать себя, отвергая возможность вернуть былое, покончить с семейным разладом, вознаградить мужественный поступок благородного брата и на веки вечные составить счастье друг друга? Друзья мои, коих я не достоин, друзья мои, вы должны быть мне друзьями, ибо вы в дружбе с добродетелью, к которой я отныне возвращаюсь, поддержите же мои мольбы! Мари! (Падает к ее ногам.) Мари! Ты не узнаешь моего голоса? Не слышишь, как бьется мое сердце? Мари! Мари!

Мари. О Клавиго!

Клавиго (вскакивает и в восторге покрывает ее руку поцелуями). Она простила! Она любит меня! (Обнимает Жильбера и Буэнко.) Она еще любит меня! О Мари, сердце мое говорит мне об этом! Если бы я у твоих ног молча выплакал свою боль, свое раскаяние, ты и без слов поняла бы меня, как я понял, что прощен, хоть ты и слова не проронила. Нет, сродство наших душ не распалось, они внимают друг другу, как и прежде, когда ни слова, ни звука не нужно было, чтобы понять самые тайные порывы. Мари… Мари… Мари…

Входит Бомарше.

Бомарше. А!

Клавиго (бросаясь к нему). Брат мой!

Бомарше. Ты простила его?

Мари. Оставьте, оставьте меня! Я теряю сознание!

Ее уводят.

Бомарше. Она его простила?

Буэнко. Похоже, что так.

Бомарше. Ты не заслужил своего счастья.

Клавиго. Поверь, я это сознаю.

Софи (возвращается). Она простила его. Слезы хлынули из ее глаз. «Пусть он уйдет! — проговорила она сквозь рыдания. — Я хочу отдохнуть, я прощаю его… Ах, Софи! — воскликнула она и бросилась мне на шею. — Откуда он знает, что я так его люблю?»

Клавиго (целуя ее руку). Счастливее меня нет никого в целом мире! Брат мой!

Бомарше (обнимает его). От чистого сердца. Хотя должен сказать: я еще не могу любить вас. И все-таки вы — наш, забудем прошлое! Вот бумага, которую вы дали мне! (Достает бумагу из портфеля, рвет и клочки протягивает Клавиго.)

Клавиго. Я — ваш отныне и навеки.

Софи. Я прошу вас на время удалиться, чтобы она могла прийти в себя, не слыша вашего голоса.

Клавиго (обнимая каждого из них). До свидания, до свидания, тысячу поцелуев моему ангелу! (Уходит.)

Бомарше. Может, оно и к лучшему, но я хотел другого исхода. (С улыбкой.) Какое доброе сердце у этой девочки! Должен сказать вам, друзья мои, что наш посланник желал только одного — чтобы Мари простила Клавиго и эта досадная история кончилась счастливым браком.

Жильбер. Что до меня, то я доволен!

Буэнко. Стало быть, он ваш зять, а посему — прощайте! Больше ноги моей не будет в вашем доме.

Бомарше. Сударь!

Жильбер. Буэнко!

Буэнко. Я ненавижу его и готов заявить об этом хоть на Страшном суде. А вы помните, с каким человеком имеете дело! (Уходит.)

Жильбер. Он меланхолик и вечно пророчит беды! Со временем он сменит гнев на милость, когда увидит, что все у нас хорошо.

Бомарше. Однако я слишком поторопился отдать ему бумагу.

Жильбер. Полно, полно вам! Не надо мрачных мыслей! (Уходит.)

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

ДОМ КЛАВИГО

Карлос один.

Карлос. Я весьма одобрительно отношусь к тому, что за расточительство и прочие сумасбродства, доказывающие, что человек несколько свихнулся, над ним учреждают официальную опеку. Поскольку так поступает правительство, которое обычно не слишком-то о нас печется, можем ли мы не позаботиться о близком друге? Плохи твои дела, Клавиго! Но у меня еще есть надежда. И если ты хоть вполовину так податлив, как некогда, я еще успею спасти тебя от сумасбродного шага, который при твоей живой и впечатлительной натуре станет для тебя величайшим несчастьем и раньше времени сведет тебя в могилу. А, вот и он.

Клавиго входит в задумчивости.

Клавиго. Добрый день, Карлос.

Карлос. Как горестно и вымученно ты приветствуешь меня. Уж не от невесты ли ты возвращаешься в таком расположении духа?

Клавиго. Она — ангел! И все они — превосходные люди!

Карлос. Надеюсь, вы не очень спешите со свадьбой и я еще успею заказать себе расшитый камзол?

Клавиго. Не пойму, шутишь ты или говоришь серьезно, но наши гости не будут щеголять в расшитых камзолах.

Карлос. Охотно верю.

Клавиго. Радость и дружеская гармония — вот что станет лучшим украшением этого торжества.

Карлос. Вы собираетесь устроить тихую и скромную свадьбу?

Клавиго. Как и подобает людям, уверенным, что счастье заложено в них самих.

Карлос. В данных обстоятельствах это похвально.

Клавиго. Что ты понимаешь под «данными обстоятельствами»?

Карлос. То, как это дело делается и что из него вытекает.

Клавиго. Послушай, Карлос, мне претит сдержанно-таинственный тон между друзьями. Я знаю, ты против этого брака, посему выскажи прямо, что у тебя на душе, какие у тебя возражения и что значит твое «как это дело делается и что из него вытекает»?

Карлос. В жизни мы нередко сталкиваемся с неожиданным и странным, да и что хорошего, если бы все катилось по наезженной дороге? Нечему было бы удивляться, не о чем судачить, да и позлословить в обществе не пришлось бы.

Клавиго. Шуму, конечно, будет немало.

Карлос. Бракосочетание Клавиго! Еще бы! Сколько девушек в Мадриде тебя подстерегают, надеются тебя изловить, а ты преподнесешь им такой сюрприз.

Клавиго. Да, это уже неизбежно.

Карлос. Но странновато. Я мало знал мужчин, которые нравились бы женщинам больше, чем ты. Девушки разных сословий с утра до вечера только и думают, как бы тебя окрутить. Одна делает ставку на свою красоту, другая — на богатство, на знатность, на живость своего ума, а не то и на родственные связи. Каких только я не наслушался комплиментов в твой адрес! Ведь, по правде сказать, ни мой курносый нос, ни курчавые волосы, ни тем более мое общеизвестное презрение к женщинам не могли бы снискать мне подобных комплиментов.

Клавиго. Ты смеешься надо мной.

Карлос. Я бы молчал, если бы у меня в руках не перебывали всевозможные поручения и предложения, написанные и нацарапанные их собственными нежными лапками и такие безграмотные, какими только и могут быть любовные записки девушек. А сколько хорошеньких дуэний доставалось на мою долю при этих оказиях!

Клавиго. И ты ни слова мне не говорил!

Карлос. Не хотел занимать тебя такими пустяками и не мог тебе посоветовать серьезно заняться хоть одной из этих девиц. О Клавиго, твоя судьба волновала меня не меньше, чем моя собственная! Ты мой единственный друг, все люди мне противны, но похоже, что скоро и ты мне опротивеешь.

Клавиго. Успокойся, пожалуйста.

Карлос. Если у человека сгорел дом, который он строил добрый десяток лет, стоит ли посылать к нему духовника с проповедью христианского смирения? Собственно говоря, интересоваться надо только самим собой, люди не стоят того, чтобы…

Клавиго. Тебя опять одолевают мрачные мысли!

Карлос. И кто же в этом виноват, как не ты? Сколько раз я говорил себе: на что ему сейчас даже самый выгодный брак? Для обыкновенного человека он уже достиг всего, что можно, но с его умом, с его талантами было бы безответственно, даже преступно остановиться на достигнутом. И я начал строить планы. Мало на свете людей, думалось мне, столь предприимчивых и гибких, столь умных и трудолюбивых. Ему любое дело по плечу. Как архивариус он быстро приобретет важнейшие знания, сумеет сделаться необходимым при дворе, а в случае каких-либо перемен — и министром.

Клавиго. Признаюсь, и меня нередко посещали такие мечты.

Карлос. Мечты! Ежели я подхожу к башне с твердым намерением на нее взобраться, то и уйду не раньше, чем осуществлю это намерение, вот так же и ты сумеешь преодолеть любые трудности. А в дальнейшем все уже не страшно. У тебя нет наследственного состояния, но так оно, пожалуй, и лучше. Ты больше будешь стараться его приобрести и заботливее его хранить. Тот, кто взимает пошлину, а сам сидит без гроша — простофиля. К тому же я не понимаю, почему страна платит дань королю, а не министрам. Король дает ей свое имя, а те — все свои силы. Обдумав это, я мысленно стал подыскивать для тебя хорошую партию. Многие знатные семьи закроют глаза на твое происхождение, а богачи рады будут тряхнуть мошной для поддержки твоего высокого сана и, таким образом, разделить блеск и великолепие, я бы сказал, второго короля… а теперь…

Клавиго. Ты неправильно судишь и не в меру принижаешь мое нынешнее положение. Почему ты думаешь, что я не могу и сейчас продвигаться вперед, не могу шагнуть еще выше?

Карлос. Друг мой, попробуй вырви сердцевину из растения — оно будет давать все новые и новые боковые побеги, возможно, разрастется в пышный куст, но гордый, царственный рост ствола приостановится. Кстати, не воображай, что при дворе безразлично отнесутся к такому браку. Вспомни, какие люди тебе советовали не встречаться более с Мари, порвать с нею. Вспомни, кто подал тебе весьма неглупую мысль ее покинуть? Хочешь, я всех их пересчитаю по пальцам?

Клавиго. Меня уже мучила мысль, что мало кто одобрительно отнесется к моей женитьбе.

Карлос. Никто! А разве могли твои знатные друзья не возмутиться, что ты, не поговорив, не посоветовавшись с ними, поступил как глупый мальчишка, отдавший на рынке все свои деньги за кулек червивых орехов?

Клавиго. Это некрасиво, Карлос, и преувеличено.

Карлос. Ничуть. Я вполне понимаю, что объятый страстью человек может натворить глупостей. К примеру, жениться на служанке, потому что она красива, как ангел! Ладно, люди будут его порицать, но будут и завидовать.

Клавиго. У тебя вечно — люди, люди.

Карлос. Ты знаешь, я не робкого десятка и не ищу всеобщего одобрения, но вечная истина остается в силе: кто ничего не делает для других — ничего не делает и для себя, и, если люди тобой не восхищаются или не завидуют тебе, то и счастья у тебя не будет.

Клавиго. Свет судит поверхностно. О, право же, нельзя не позавидовать тому, кто владеет сердцем Мари.

Карлос. Какова поверхность, таков и предмет. Но я, разумеется, полагал, что должны в ней быть какие-то скрытые качества, которые заставили бы нас всех позавидовать твоему счастью. Однако по тому, что мы видим своими глазами, по тому, что постигает наш разум…

Клавиго. Ты меня убиваешь, Карлос.

Карлос. Как это могло произойти? — будут спрашивать друг у друга мадридцы. Как это могло произойти? — станут удивляться при дворе. Скажите, ради бога, как это могло произойти? Она бедна, без всякого положения в обществе. Если бы не ее интрижка с Клавиго, никто бы о ней и слыхом не слыхал. Возможно, она мила, приятна в обхождении, неглупа, но разве из-за этого женятся? Такие свойства перестают замечать в первые же месяцы брака. Ах, что вы, говорит кто-то, я слышал, что она необыкновенно хороша собой, очаровательна… В таком случае все понятно, ответят ему…

Клавиго (в смятении, глубокий вздох вырывается у него). О, боже мой!

Карлос. Хороша собой? Ну, в таком случае — дело другое! — скажет какая-нибудь дама. Я шесть лет ее не видела, заметит другая, за это время она могла измениться. Надо будет внимательно к ней присмотреться. Клавиго, вероятно, вскоре представит ее ко двору, произнесет третья. Начинаются расспросы, переглядыванье, все нетерпеливо ждут, вспоминая горделивого Клавиго, которого постоянно видели в свете подле красавицы испанки; он с торжествующим видом вел под руку свою пышногрудую даму, чьи румяные щеки и огненные глаза, казалось, надменно спрашивали всех и каждого: «Разве я не достойна своего спутника?» — а шелковый шлейф, далеко волочась за ней, развевался, как парус на ветру, придавая ей вид еще более величавый и царственный. И вдруг этот господин появляется — у окружающих слова замирают на языке — с маленькой француженкой. У нее семенящая походка, ввалившиеся глаза, чахотка вконец ее иссушила, хотя она и пытается скрыть свою мертвенную бледность под слоем белил и румян. О брат мой, я с ума сойду и брошусь бежать без оглядки, когда меня начнут хватать за рукав, расспрашивать, выпытывать в полнейшем недоумении.

Клавиго (дотрагиваясь до его руки). Друг мой, брат мой, я попал в ужасающее положение. Не буду скрывать от тебя и притворяться — я испугался, снова увидев Мари! Как она изменилась, как исхудала, какой у нее изможденный вид. И виной тому я, моя измена!

Карлос. Пустое! Еще в разгаре вашего романа у нее была чахотка. Я тебе тысячу раз это твердил, но влюбленные слепы и глухи. Это позор, Клавиго! Все, все забыть для больной женщины, которая испортит твое потомство, так что и дети твои и внуки будут угасать, как светильники, в которых недостало масла. А ты ведь мог стать родоначальником семейства, в будущем, возможно… Нет, лучше я буду молчать, у меня голова идет кругом.

Клавиго. Что мне сказать тебе, Карлос! Когда я увидел ее после долгой разлуки, в первый миг волнение охватило меня и наполнило мое сердце счастьем… Но — увы, — едва этот миг прошел — осталось лишь состраданье, глубокая искренняя жалость, но любви… знаешь, мне почудилось, что в горячем вихре житейских радостей хладная рука смерти коснулась меня. Я тщился быть веселым, казаться счастливым этим людям, вновь окружавшим меня, — но все было уже позади, я словно окоченел, и страх закрался мне в душу. Не будь они так взбудоражены, они, конечно бы, это заметили.

Карлос. Проклятие! Ад и смерть! И ты все-таки хочешь на ней жениться?

Клавиго молча стоит, погруженный в раздумье.

Ты погиб! Погиб навеки. Прощай, брат, и дай мне все забыть, я буду влачить одинокую жизнь, скорбя о твоем ослепленье. Подумать только! Так уронить себя в глазах света, даже не испытывая при этом страсти, вожделения! Накликать на себя болезнь, которая подточит твои душевные силы и к тому же заставит окружающих с отвращением смотреть на тебя.

Клавиго. Карлос! Карлос!

Карлос. Лучше бы тебе никогда не подниматься, чтобы потом не пасть так низко. Какими глазами будут смотреть на тебя люди! Ее братец, скажут они, малый не промах, умудрился скрутить Клавиго в бараний рог, а тот и пикнуть не посмел. Ха-ха, будут похваляться наши придворные шаркуны, сразу видно, что он из простых. Жаль, скажет кто-нибудь еще, поглубже надвигая свою шляпу и самодовольно похлопывая себя по животу, что этот французишка не на меня нарвался! А все они не достойны и конюхами у тебя служить!

Клавиго (в страхе, обливаясь слезами, бросается в объятия Карлоса). Спаси меня! Друг! Любимый друг мой, спаси меня! Спаси от двойного клятвопреступления, от безграничного позора, от меня самого — я гибну!

Карлос. Бедняга ты! Несчастный человек! А я-то надеялся, что с юношескими неистовствами, с рыданиями, с тоской и унынием давно покончено, надеялся, что ты, уже зрелый муж, не будешь так бурно предаваться горести, которую некогда изливал на моей груди. Опомнись, Клавиго, приди в себя!

Клавиго. Дай мне выплакаться! (Опускается в кресло.)

Карлос. Беда, что ты вступил на путь, дойти до конца которого у тебя не хватает сил! С таким сердцем, с такими убеждениями быть бы тебе мирным, счастливым обывателем, но ты одержим манией величия! А что, собственно, такое — величие, Клавиго? По своему положению, по почету, который тебе оказывают, возвыситься над другими? Оставь! Если в твоем сердце величия не больше, чем в других сердцах, если тебе недостает сил подняться над теми обстоятельствами, которые пугают самого заурядного человека, значит, ты, со всеми своими орденскими лентами и звездами, даже с короной на голове — и сам так же зауряден. Возьми себя в руки, успокойся.

Клавиго подымается, смотрит на Карлоса и протягивает ему руку. Карлос порывисто схватывает ее.

Выше голову, друг мой! Решайся. Отбросим все! Я говорю тебе: на чашах весов две возможности. Либо ты женишься на Мари и обретешь свое счастье в тихой семейной жизни, в мирных радостях, либо ты пойдешь дальше по почетной стезе к уже близкой цели. Итак, повторяю: отбросим все: стрелка весов стоит посередине. Ты один можешь решить — какая из двух чаш перевесит! Решайся же! На свете нет ничего более жалкого, чем нерешительный человек, — он мечется между двумя чувствами, жаждет связать их воедино и не может взять в толк, что лишь сомнения и тревоги, его терзающие, связывают их. Иди к Мари, протяни ей руку, поступи как порядочный человек, который приносит в жертву слову, некогда данному им, все счастье своей жизни, который считает священным долгом исправить то, что он натворил, и никогда не расширяет круг своих действий и страстей, ибо главное для него — исправление ошибок. Итак, наслаждайся счастьем спокойного самоограничения и доброй совести, словом, блаженством, что даруется людям, умеющим созидать свое счастье и счастье близких, — решайся же, и я назову тебя настоящим человеком…

Клавиго. О Карлос, если бы я имел хоть искорку твоей силы и твоего мужества.

Карлос. Она тлеет в тебе, и я раздую ее в пламя. Взгляни — на другой чаше весов счастье и величие, которые тебя ожидают. Я не собираюсь расписывать твое будущее пестрыми поэтическими красками, вспомни, сколь живо ты его себе представлял, покуда этот французский вертопрах не сбил тебя с толку. Но все равно, Клавиго, будь настоящим человеком, иди своей дорогой, не оглядываясь по сторонам. Я уповаю, что ты опамятуешься и уразумеешь наконец, что незаурядные люди незаурядны еще и потому, что долг их отличен от долга человека заурядного. Тот, кто обязан обозревать великое целое, управлять им и его сохранять, также обязан пренебречь мелкими житейскими обстоятельствами, во имя блага великого целого. Так вседержитель поступает в природе, король в своем государстве, — почему же и нам не уподобится им?

Клавиго. Я маленький человек, Карлос.

Карлос. Маленьким человеком может себя назвать лишь тот, кого обстоятельства заводят в тупик и берут верх над ним. Еще мгновенье, и ты опять станешь самим собою. Отринь остатки этой жалкой страсти, она теперь тебе так же не к лицу, как смиренный вид и серая курточка, в которой ты явился в столицу Испании. За то, что сделала для тебя эта девочка, ты уже давно с лихвою заплатил ей. А хороший прием, который она тебе оказала, — о, любая другая, ради удовольствия общаться с тобою, сделала бы то же самое или даже больше без всяких на тебя притязаний. Скажи, разве придет тебе на ум отдать школьному учителю половину твоего состояния за то, что тридцать лет тому назад он обучил тебя азбуке? Ну, Клавиго…

Клавиго. Все это так, в общем, ты, наверно, прав — будь по-твоему. Но как выпутаться из сетей, в которые я угодил? Помоги мне, дай добрый совет, а потом уж говори.

Карлос. Хорошо! Значит, ты этого хочешь?

Клавиго. Сделай так, чтобы это было возможно, тогда я захочу. Я ничего не в состоянии придумать, придумай ты за меня.

Карлос. Идет. Сначала ты встретишься с этим господином не у него и не у себя дома. Затем со шпагой в руке потребуешь обратно свое признание, подписанное тобой необдуманно и по принуждению.

Клавиго. Оно у меня. Он его разорвал, а клочки вручил мне.

Карлос. Превосходно! Просто превосходно! Первый шаг, следовательно, уже сделан, а ты заставляешь меня понапрасну тратить слова. Но короче! Ты спокойно пишешь ему, что жениться на его сестре тебе нежелательно; причину ты ему откроешь, если он сегодня ночью, в сопровождении одного из своих друзей и при оружии — выбор такового целиком предоставляется ему — прибудет в указанное тобою место. И подпись. Садись, Клавиго, пиши. Я буду твоим секундантом, и если он не дьявол во плоти…

Клавиго идет к столу.

Постой! Еще одно словечко! По зрелом размышлении такой вариант кажется мне наивным. Кто мы, чтобы связываться с оголтелым авантюристом? Его поведение и сословная принадлежность не дают нам оснований считать его ровней. Итак, слушай! Я хочу возбудить против него уголовное преследование за то, что он, тайно пробравшись в Мадрид, явился к тебе под чужим именем вместе со своим клевретом, втерся в доверие дружелюбной беседой, засим внезапно на тебя набросился, вынудил у тебя письменное признание, каковое и унес с собой, чтобы его распространить. Поверь, на этом он сломит себе шею и узнает, что значит среди бела дня напасть на испанца.

Клавиго. Ты прав.

Карлос. Может быть, нам, покуда не начнется процесс, обезопасить себя от выходок этого господина и, без долгих разговоров, упрятать его за решетку?

Клавиго. Я понял и знаю, что ты сумеешь выполнить задуманное.

Карлос. Разумеется! Вот уже двадцать пять лет я принимаю живейшее участие в подобных историях и своими глазами видел, как у одного из первых наших сановников от страха проступил на лице холодный пот, так неужто же мне не разыграть такую комедию! Ты только предоставь мне полную свободу действий, а сам ничего не пиши и не предпринимай. Тот, кто позволяет посадить за решетку брата, и без слов доказывает сестре, что он ее не любит!

Клавиго. Нет, Карлос, будь что будет, но на это я пойти не могу. Бомарше достойный человек, и я не допущу, чтобы ее брата, за правое дело, опозорили и сгноили в тюрьме. Придумай что-нибудь другое, совсем другое!

Карлос. Ну, это же просто ребячество! Мы его не съедим, он будет получать хорошее содержание, к тому же долго это не продлится. Будь спокоен, когда он сообразит, что с ним не шутят, весь наигранный пыл с него слетит, он совсем ошалеет, вернется во Францию и будет учтиво благодарить за то, что его сестре назначена годовая рента, о чем он, надо думать, только и хлопочет.

Клавиго. Будь по-твоему, но вы должны хорошо с ним обращаться.

Карлос. Не беспокойся. — Да, еще одна необходимая мера предосторожности! Кто знает, не распространится ли молва о нашем замысле, а если он обо всем пронюхает и тебя обгонит, тогда — пиши пропало! Посему уезжай из дому, так, чтобы слуги не знали куда. Вели уложить только необходимейшие вещи. Я пришлю за ними одного малого, который, кстати сказать, отвезет тебя в такое местечко, где и святой Германдаде тебя не сыскать. У меня всегда наготове несколько надежных убежищ. Прощай!

Клавиго. Всего доброго!

Карлос. Не вешай носа! Когда дело будет сделано, мы с тобою, братец, хорошенько повеселимся. (Уходит.)

ДОМ ЖИЛЬБЕРА

Софи Жильбер, Мари Бомарше с рукоделием.

Мари. Ты говоришь, Буэнко ушел в ярости?

Софи. Это вполне естественно, он любит тебя, и видеть человека, вдвойне ему ненавистного, было для него нестерпимо.

Мари. Он самый лучший, самый добропорядочный из всех, кого я знаю. (Показывает Софи рукоделие.) По-моему, надо сделать так. Вот тут я втяну, а вот тут выпущу конец наружу. Так будет неплохо.

Софи. Очень хорошо. А я хочу украсить свой чепчик палевой лентой. Палевый цвет мне больше всего к лицу. Тебе смешно?

Мари. Я над собой смеюсь. Мы, девушки, странный народ: стоит нам хоть немного воспрянуть духом, и мы уже думаем о нарядах и лентах.

Софи. Тебе этого в упрек не поставишь, с тех пор как Клавиго исчез, тебе ничто не доставляло радости.

Мари, вздрогнув, оглядывается на дверь.

Что с тобою?

Мари (удрученно). Мне показалось, кто-то пришел. Бедное мое сердце! Оно еще погубит меня. Слышишь, как бьется, и это из-за пустячного испуга!

Софи. Успокойся, ты так побледнела, прошу тебя, милая моя!

Мари (указывая на грудь). Вот здесь так теснит! Так колет! Я на краю гибели!

Софи. Пощади себя!

Мари. Я глупая, несчастная девушка! Горе и радость в равной мере подорвали мою бедную жизнь. Знаешь, я не полно радуюсь его возвращению. Недолго суждено мне наслаждаться счастьем, которое сулят его объятия, а может быть, и вовсе не суждено.

Софи. Сестра моя, милая, единственная! Ты сама себя терзаешь этими мрачными мыслями.

Мари. К чему себя обманывать?

Софи. Ты молода, счастлива и можешь надеяться на все, что угодно.

Мари. Надежда! Этот единственный сладостный бальзам в жизни часто завораживает мою душу. Смелые юные мечты и видения проходят перед моим взором, повсюду сопровождая образ возлюбленного, который опять принадлежит мне. О Софи, как он прекрасен! За то время, что я не видела его, — не знаю, как это выразить, — он… проявились все лучшие его свойства, прежде не видные миру из-за его скромности. Он стал зрелым мужчиной; осознав это, отбросил гордость и тщеславие, и ныне все сердца влекутся к нему. И он будет моим? Нет, сестра, я никогда не стоила его, а теперь — и подавно!

Софи. Выходи за него и будь счастлива! Мне кажется, брат пришел.

Входит Бомарше.

Бомарше. Где Жильбер?

Софи. Еще не вернулся, но думаю, долго ждать себя не заставит.

Мари. Что с тобою, братец? (Вскакивает и бросается ему на шею.) Милый братец, что с тобою?

Бомарше. Ничего. Оставь меня, моя Мари.

Мари. Коли я твоя Мари, так поведай мне, что у тебя на сердце?

Софи. Оставь его, у мужчин часто бывает такое лицо даже без всякой причины.

Мари. Нет, нет. Я совсем мало знаю твое лицо, но уже читаю на нем все твои чувства, каждое движение твоей искренней, непорочной души. Тебя что-то гнетет! Скажи мне, что?

Бомарше. Ничего, мои дорогие. Я надеюсь, что, в сущности, ничего не случилось. Клавиго…

Мари. Что?

Бомарше. Я был у Клавиго. Его нет дома.

Софи. И это тебя смутило?

Бомарше. Его привратник говорит, что он уехал, но куда — не известно, и никто не знает, надолго ли. Если он сам велел говорить, что его нет дома!.. А если он и вправду уехал? Куда? Зачем?

Мари. Надо подождать.

Бомарше. К чему притворство? Ты побледнела, тебя бьет дрожь, все это доказывает, что ты ждать не можешь. Милая моя сестрица! (Сжимает ее в объятиях.) У твоего тревожно бьющегося, трепещущего сердца я клянусь тебе! Боже праведный, услышь меня! И все твои святые пусть услышат меня! Сестра, ты будешь отомщена, если он… при этой мысли у меня мутится разум… если он опять… если он, второй раз совершив клятвопреступление, посмеется над нашей бедой… Нет, нет, этого не может быть. Но ты будешь отомщена!

Софи. Все это слишком рано, слишком поспешно! Прошу тебя, брат, пощади ее!

Мари садится.

Что с тобою? Тебе дурно?

Мари. Нет, нет, ничего. Ты напрасно волнуешься.

Софи (подает ей стакан). Отпей воды!

Мари. Полно! Зачем? Ну, хорошо, я выпью.

Бомарше. Где Жильбер? Где Буэнко? Пошли кого-нибудь за ними, умоляю тебя!

Софи уходит.

Как ты себя чувствуешь, Мари?

Мари. Хорошо, очень хорошо. Ты, значит, думаешь…

Бомарше. О чем, дорогая?

Мари. Ах!

Бомарше. Ты задыхаешься?

Мари. Сердце так сильно бьется, что мне нечем дышать.

Бомарше. Разве нет какого-нибудь средства? Может быть, тебе нужно успокоительное?

Мари. Я знаю одно средство и уже давно молю господа о нем.

Бомарше. Ты получишь это средство, и, надеюсь, из моих рук.

Мари. Благодарю тебя.

Возвращается Софи.

Софи. Курьер только что доставил это письмо из Аранхуэса.

Бомарше. Я узнаю печать и руку нашего посланника.

Софи. Я просила курьера спешиться, отдохнуть немного и перекусить, но он отказался, он должен развезти еще много депеш.

Мари. Дорогая, не послать ли служанку за доктором?

Софи. Тебе дурно? О, господи, что с тобой?

Мари. Ты так меня запугаешь, что я в конце концов даже не посмею попросить стакана воды… Софи! Брат! Что в этом письме? Смотри, как он дрожит! Силы оставляют его!

Софи. Брат! Брат!

Бомарше молча падает в кресло, роняет письмо.

Брат! (Поднимает письмо и читает.)

Мари. Дай мне взглянуть! Я должна… (Порывается встать.) О, горе! Я чувствую, это конец. Сестра, хотя бы из милосердия, ускорь этот последний, смертельный удар! Он предал нас!..

Бомарше (вскакивая). Он предал нас! (Бьет себя в грудь.) Вот! Вот! Все омертвело, все глухо в душе моей, точно удар грома поразил меня. Мари! Мари! Он предал тебя! А я стою здесь! Куда? Что?.. Я ничего не вижу, ничего! Ни выхода, ни спасения! (Падает в кресло.)

Входит Жильбер.

Софи. Жильбер! Помоги, посоветуй, что делать! Мы погибли!

Жильбер. Софи!

Софи. Читай! Читай! Посланник сообщает брату, что Клавиго возбудил против него уголовное дело, обвиняя его в том, что якобы он под вымышленным именем проник в дом Клавиго, когда тот был еще в постели, и, угрожая пистолетом, вынудил подписать порочащее его признание, и, ежели брат не поторопится покинуть пределы королевства, они упрячут его в тюрьму, откуда даже посланнику вряд ли удастся освободить его.

Бомарше (вскакивая). Да, пускай, пускай, пускай меня упрячут в тюрьму! Но сперва им придется оттащить меня от его трупа, от того места, где я искупаюсь в его крови! Ах, страшная, отвратительная жажда крови терзает меня! Благодарю тебя, господи, что ты среди невыносимых, жгучих страданий ниспосылаешь людям хотя бы такое утешение, такую усладу! Жажда мести огнем пылает в моей груди, это прекрасное чувство не даст мне зачахнуть под тяжким гнетом тупой нерешительности! Оно поднимет меня надо мною! Я алчу его крови! Возмездие! О, как радостно мне! Как я хочу его настигнуть, схватить, уничтожить!

Софи. Ты страшен сейчас!

Бомарше. Тем лучше. Нет! К дьяволу шпагу! Не надо оружия! Вот этими руками я задушу его, и пусть единственным моим блаженством будет сознание, что я уничтожил его!

Мари. Боже, мое сердце, мое сердце!

Бомарше. Мне не удалось спасти тебя, но ты будешь отомщена! Я пойду по его следу, зубами вопьюсь в его тело, узнаю вкус его крови! Я превратился в бешеного зверя! Жажда встречи с ним огнем разливается по моим жилам, заставляет трепетать каждый нерв! Я возненавидел бы того, кто с помощью отравы или шпаги наемного убийцы убрал бы его с моей дороги! Жильбер, помоги мне сыскать его! А где Буэнко? Помогите же мне найти его!

Жильбер. Ты обезумел! Спасайся! Спасайся!

Мари. Беги, брат!

Софи. Уведи его, он погубит ее.

Входит Буэнко.

Буэнко. Сударь, скорее бегите отсюда! Я это предвидел. Я наблюдал за всем происходящим. Поторопитесь, вас ищут, если вы сей же час не покинете город, вы погибли!

Бомарше. Никогда! Где Клавиго?

Буэнко. Не знаю.

Бомарше. Знаешь! Я на коленях умоляю, скажи, где он?

Софи. Бога ради, Буэнко!

Мари. Ах! Мне нечем дышать, дышать! (Падает навзничь.) Клавиго!..

Буэнко. На помощь! Она умирает!

Софи. Господи, не оставь нас милосердием твоим! Беги, брат, беги!

Бомарше (падает на колени перед Мари, которая, несмотря на все старания близких, не приходит в сознание). Как мне покинуть тебя, тебя!

Софи. Оставайся! И ты погубишь нас всех, как уже погубил Мари. Ты умерла, сестра моя, из-за безрассудства твоего брата.

Бомарше. Замолчи, сестра!

Софи (насмешливо). Он приехал, чтобы спасти ее! Мститель! Позаботься лучше о себе!

Бомарше. Чем я заслужил такое?

Софи. Верни мне ее! А там ступай хоть в тюрьму, хоть на дыбу, ступай, пролей свою кровь, но верни ее мне!

Бомарше. Софи!

Софи. Да, ее нет больше, она умерла — так сбереги же себя ради нас! (Бросается ему на шею.) Брат мой, ради нас, ради нашего отца! Спеши! Спеши! Так ей было суждено. Всему конец. Отмщение предоставь господу!

Буэнко. Скорей, скорей! Пойдемте со мною, я спрячу вас, пока мы не сыщем возможности вывезти вас за пределы Испании.

Бомарше (склоняется над Мари и целует ее). Сестра!

Его отрывают от нее, он хватает в объятия Софи, та вырывается. Тело Мари уносят. Буэнко и Бомарше уходят.

Жильбер. Врач.

Софи (вернувшись из комнаты, в которую унесли Мири). Поздно. Все кончено. Она умерла!

Жильбер (врачу). Пойдемте туда, сударь, вы должны сами взглянуть на нее, этого не может быть.

Уходят.

АКТ ПЯТЫЙ

УЛИЦА ПЕРЕД ДОМОМ ЖИЛЬБЕРА. НОЧЬ

Двери дома открыты настежь. У дверей с факелами стоят трое, закутанные в черные плащи. Появляется Клавиго, в плаще со шпагой. Впереди идет слуга с факелом.

Клавиго. Я говорил тебе, чтобы ты миновал эту улицу.

Слуга. Тогда нам пришлось бы сделать слишком большой крюк, а вы ведь торопитесь. Отсюда недалеко до того дома, где живет дон Карлос.

Клавиго. А что это за факелы?

Слуга. Похороны. Идемте, сударь.

Клавиго. Дом Мари! Похороны! Смертный ужас объемлет меня. Поди, узнай, кого они хоронят.

Слуга (подходит к людям в черном). Кого вы хороните?

Факельщики. Мари Бомарше.

Клавиго опускается на камень и закрывает лицо плащом.

Слуга (возвращается). Они хоронят Мари Бомарше.

Клавиго (вскакивает). Зачем ты повторяешь это, предатель? Зачем повторяешь слова, точно громом поразившие меня, потрясшие меня до глубины души!

Слуга. Тише, сударь, пойдемте! Подумайте, какая опасность вам грозит!

Клавиго. Убирайся к черту! Я остаюсь!

Слуга. Карлос! Только бы мне найти тебя, Карлос! Он сам не свой! (Уходит.)

Клавиго. В отдалении — факельщики.

Клавиго. Мертва, Мари мертва! Факелы — скорбные спутники ее! Нет, это всего лишь морок, ночное видение, что, точно в зеркале, показывает мне, чем кончатся мои измены! Еще не поздно! Еще есть время! Я весь дрожу, сердце замирает от ужаса! Нет! Нет! Ты не можешь умереть! Я иду к тебе! Иду! Сгиньте, ночные духи, прочь с моей дороги, страшные призраки! (Идет прямо на факельщиков.) Сгиньте! Они стоят! Смотрят на меня! О, горе мне, о, горе! Они — люди, такие же, как я! Значит, это правда? Правда! Можешь ты это понять? Она мертва! Эта мысль ужасом ночи пронизывает меня! Она мертва! Вот она лежит, дивная роза, у ног твоих… а ты… Господи, сжалься надо мной!.. Я не убил ее! Скройтесь, звезды, не смотрите на меня, вы, не раз видевшие, как злодей, упоенный счастьем, покидал этот дом, шел по этим улицам, влекомый золотыми мечтами, под сладостные звуки музыки и песен, а сердце девушки, что провожала его взглядом из-за потайной решетки, замирало в предчувствии грядущего блаженства! Ныне по твоей вине дом этот наполнился рыданиями! В стенах, что были свидетелями твоего счастья, звучит погребальное пение! Мари! Мари! Возьми меня с собою! Возьми меня с собою!

Из дома доносится траурная музыка.

Они провожают ее в последний путь! Стойте! Стойте! Не закрывайте гроба! Дайте мне еще раз взглянуть на нее! (Идет к дому.) Кому, кому осмелюсь я посмотреть в лицо? С кем из удрученных великим горем дерзну встретиться? С ее друзьями? С братом, в груди которого пылает горестный гнев?

Снова слышится музыка.

Она зовет меня! Зовет! Иду! Страх сковал меня! Что не дает мне сдвинуться с места?

В третий раз слышится музыка и уже не прерывается. К трем факельщикам перед дверьми присоединяются еще трое, они выстраиваются, дабы сопровождать погребальное шествие. Шесть человек выносят из дому одр, на котором стоит гроб под парчовым покровом. Жильбер и Буэнко в глубоком трауре.

Клавиго (выступая вперед). Стойте!

Жильбер. Чей это голос?

Клавиго. Стойте!

Носильщики останавливаются.

Буэнко. Кто посмел кощунственно нарушить святость похоронной процессии?

Клавиго. Опустите гроб!

Жильбер. А!

Буэнко. Презренный! Будет ли конец твоим позорным деяниям? Ужели и в гробу твоей жертве нет от тебя покоя?

Клавиго. Полно! Не доводите меня до безумия! Человек в несчастии опасен! Я должен ее увидеть! (Сбрасывает покров с гроба.)

В гробу со сложенными на груди руками, вся в белом, лежит Мари. Клавиго в смятении отступает.

Буэнко. Уж не хочешь ли ты воскресить Мари, чтобы вновь убить ее?

Клавиго. Жалкий зубоскал!.. Мари! (Падает на колени перед гробом.)

Появляется Бомарше.

Бомарше. Буэнко покинул меня. Они сказали, она не умерла! Я должен сам в этом убедиться, хоть вопреки всем силам ада! Я должен ее видеть! Факельщики! Похороны! (Бросается к факельщикам, видит гроб и в безмолвии падает на него.)

Бомарше поднимают, он словно в обмороке. Жильбер поддерживает его.

Клавиго (встает с другой стороны гроба). Мари! Мари!

Бомарше (вскидываясь). Его голос! Кто зовет Мари? При звуках этого голоса жгучая ярость разливается в моих жилах!

Клавиго. Я!

Бомарше с обезумевшим взглядом хватается за шпагу. Жильбер удерживает его.

Меня не страшит ни пламя в твоих очах, ни острие твоей шпаги! Взгляни сюда, на ее смеженные вежды, на ее скрещенные руки!

Бомарше. Ты мне указываешь на это! (Вырывается, и подбегает к Клавиго.)

Тот выхватывает шпагу. Они бьются, Бомарше вонзает шпагу в грудь Клавиго.

Клавиго (пошатнувшись). Благодарю тебя, брат мой! Ты скрепил наш союз! (Падает на гроб.)

Бомарше (оттаскивает его от гроба). Преступник! Прочь от святой!

Клавиго. О, горе!

Носильщики поддерживают его.

Бомарше. Кровь! Мари, взгляни, взгляни на свой подвенечный убор и навеки закрой глаза! Смотри, твое последнее пристанище я оросил кровью твоего убийцы! Как хорошо! Как прекрасно!

Появляется Софи.

Софи. Брат! О, господи, что произошло?

Бомарше. Подойди, дорогая, подойди, полюбуйся! Я надеялся усыпать розами ее брачное ложе! Взгляни же, какими розами украсил я ее последний путь!

Софи. Мы погибли!

Клавиго. Спасайся, безумец! Спасайся, пока не забрезжил день! Господь, пославший тебя отмстить за нее, да не оставит тебя! Софи… прости меня!.. Брат… и вы, друзья, простите…

Бомарше. Потоки его крови гасят пламень мести в моем сердце! Его иссякающая жизнь уносит с собою мой гнев! (Подходит к Клавиго.) Умри, я прощаю тебя!

Клавиго. Твою руку! И твою, Софи! И вашу!

Буэнко медлит.

Софи. Дай ему руку, Буэнко!

Клавиго. Благодарю тебя! Ты все та же! Благодарю вас всех! И коли ты, дух моей возлюбленной, еще витаешь над нами, опусти глаза долу, взгляни на эту небесную доброту, благослови ее и прости меня! Я иду, иду за тобою! Брат, спасайся! Скажите, она меня простила? Как она скончалась?

Софи. Последним с ее уст сорвалось твое злосчастное имя! Она отошла, не простившись с нами.

Клавиго. Я иду за нею и передам ваше последнее прости.

Появляются Карлос и слуга.

Карлос. Клавиго? Убийца!

Клавиго. Послушай, Карлос! Ты видишь перед собою жертвы твоего хитроумия! Заклинаю тебя кровью, что неудержимо уносит мою жизнь, спаси мне брата!

Карлос. Друг мой! Что ж вы стоите! Бегите за хирургом!

Слуга уходит.

Клавиго. Тщетно! Спаси, спаси несчастного брата! Дай руку мне! Они простили меня, и так же я прощаю тебя! Ты проводишь его до границы и… ах!

Карлос (топнув ногой). Клавиго! Клавиго!

Клавиго (приближается к гробу, на который его опускают). Мари, твою руку. (Берет ее правую руку.)

Софи (к Бомарше). Беги же, несчастный, спасайся!

Клавиго. Я добился ее руки! Ее холодной, мертвой руки! Ты — моя! И еще последний поцелуй, поцелуй жениха! Ах!

Софи. Он умирает! Беги, брат!

Бомарше бросается к Софи. Софи обнимает его и тут же отталкивает, чтобы он поспешал.

СТЕЛЛА

Драма для любящих

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Стелла.

Цецилия (вначале под именем мадам Зоммер).

Фернандо.

Люция.

Управляющий.

Станционная смотрительница.

Анхен.

Карл.

Почтальон.

Слуги.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

В ПОЧТОВОМ ДОМЕ

Слышен рожок почтальона.

Станционная смотрительница. Карл! Карл!

Входит мальчик.

Мальчик. Чего вам?

Станционная смотрительница. Пропасти на тебя нету, где ты опять застрял? Ступай на улицу! Почтовая карета едет. Проводи сюда пассажиров, возьми их багаж! Да быстрее поворачивайся! Опять надулся?

Мальчик уходит. Станционная смотрительница кричит ему вслед.

Погоди, я еще выбью из тебя лень! Мальчик при почтовой гостинице должен быть шустрым, расторопным. Станет потом такой бездельник хозяином, толку от него никакого. Ежели я и выйду замуж, так только потому, что женщине одной с таким народом не управиться.

Мадам Зоммер. Люция в дорожном платье. Карл.

Люция (с саквояжем в руках, к Карлу). Оставь, мне не тяжело, возьми картонку у моей матушки.

Станционная смотрительница. Ваша слуга, сударыня! Вы рано приехали. Обычно карета прибывает позже.

Люция. Уж очень нам веселый почтарь попался, молодой, красивый, я бы с ним охотно весь свет объездила. А пассажиров было всего нас двое и багажа немного.

Станционная смотрительница. Ежели вам угодно покушать, будьте добры обождать. Обед еще не готов.

Мадам Зоммер. Можно мне попросить немного супа?

Люция. Я-то не спешу! Но, может быть, вы накормите сперва мою матушку?

Станционная смотрительница. Сию минуту.

Люция. Только очень крепким бульоном!

Станционная смотрительница. Самым что ни на есть крепким! (Уходит.)

Мадам Зоммер. Неужели нельзя без приказаний? Кажется, могла бы за путешествие поумнеть! Мы каждый раз платим больше, чем съедаем. И это при наших-то обстоятельствах!

Люция. Мы еще никогда не терпели недостатка.

Мадам Зоммер. Но были очень близки к этому.

Входит почтальон.

Люция. Ну, что скажешь, славный почтарь? За чаевыми пришел, да?

Почтальон. Я же вас, как со спешной почтой, мчал.

Люция. И потому поспешил за чаевыми? Так ведь? Были бы у меня лошади, я бы тебя своим лейб-кучером сделала.

Почтальон. Я и без лошадей к вашим услугам.

Люция. Вот, получи!

Почтальон. Премного благодарен, мамзель! Вы дальше не едете?

Люция. На этот раз нет.

Почтальон. Счастливо оставаться. (Уходит.)

Мадам Зоммер. Я по его лицу видела, что ты слишком много дала.

Люция. Ведь не хотели же вы, маменька, чтобы он остался недоволен. Он всю дорогу был так услужлив! Ежели я, как вы всегда говорите, своевольна, то хоть не своекорыстна.

Мадам Зоммер. Прошу тебя, Люция, пойми меня правильно. Я ценю в тебе прямоту не менее, чем веселый нрав и щедрость; но эти добродетели хороши только там, где они уместны.

Люция. Маменька, здесь мне очень нравится. А дом там, напротив, принадлежит, должно быть, той даме, у которой я буду жить в камеристках?

Мадам Зоммер. Меня радует, что место, где ты будешь жить, тебе по душе.

Люция. Верно, здесь очень тихо, это я уже заметила. Прямо как в воскресный день на главной площади! Но у хозяйки дома прекрасный сад, и сама она, говорят, хорошая женщина. Посмотрим, как мы с ней поладим. Что вы все вокруг оглядываете, маменька?

Мадам Зоммер. Ах, оставь меня. Счастливая ты девочка, ничто не наводит тебя на воспоминания! Тогда все было не так, как сейчас. Что может быть для меня тягостнее почтовой станции.

Люция. И всегда-то вы найдете, чем растравить себе душу.

Мадам Зоммер. А разве не всегда есть для этого повод? Милая, ведь все было совсем не так, как сейчас, когда мы с твоим отцом ездили еще вместе, когда мы в лучшую пору нашей жизни, в первые годы брака, наслаждались путешествиями! Для меня тогда все имело очарование новизны. В его объятиях глядеть из экипажа на все время сменяющиеся картины! Тогда каждая мелочь оживлялась для меня его умом, его любовью!..

Люция. Я тоже очень люблю путешествовать.

Мадам Зоммер. И когда после утомительного дня, после непредвиденных случайностей, после тяжелой зимней дороги мы останавливались на ночлег в еще более захудалой почтовой гостинице, чем здешняя, мы вместе наслаждались самыми простыми удобствами, вместе сидели на деревянной скамье, вместе ели дрочену и вареную картошку… Да, тогда было не так, как сейчас.

Люция. Пора уже забыть его.

Мадам Зоммер. Ты понимаешь, что значит: забыть! Милая моя девочка, ты, слава богу, еще не теряла ничего такого, потерю чего нельзя возместить. С той самой минуты, когда я убедилась что он меня бросил, жизнь перестала меня радовать. Меня охватило отчаяние. Я потеряла веру в себя, я потеряла веру в бога. Уж и не помню, как все это было.

Люция. И я ничего не помню, помню только, что сидела у вас на кровати и плакала, потому, что плакали вы. Это было в зеленой комнате на маленькой кровати. Больше всего мне было жаль эту комнату, когда нам пришлось продать дом.

Мадам Зоммер. Тебе было семь лет, ты не могла чувствовать, что ты потеряла.

Входят Анхен с супом, станционная смотрительница, Карл.

Анхен. Вот суп, мадам.

Мадам Зоммер. Спасибо, голубушка! Это ваша дочурка?

Станционная смотрительница. Моя падчерица, сударыня, но она такая хорошая, что заменяет мне родную дочь.

Мадам Зоммер. Вы в трауре?

Станционная смотрительница. Три месяца, как я овдовела. А мы и трех лет не прожили вместе.

Мадам Зоммер. Но вы как будто уже немного утешились?

Станционная смотрительница. Ах, сударыня, нашей сестре некогда плакать, некогда, к сожалению, и молиться. Вертишься и в воскресные и в будние дни. Разве только поплачешь, когда пастор скажет проповедь на евангельские слова о смерти или услышишь заупокойное пение. Карл, принеси салфетки! Накрой на этом конце стола!

Люция. Чей это дом напротив?

Станционная смотрительница. Нашей баронессы. Добрейшей женщины.

Мадам Зоммер. Меня радует услышать от соседки подтверждение тому, в чем меня уверяли очень далеко отсюда. Моя дочь поступает к ней в услужение.

Станционная смотрительница. Вы, мамзель?

Люция. Ну да!

Станционная смотрительница. Я слышала, что она ждет камеристку. Но как вы решились?

Люция. А почему нет, если она приятная особа и мне поправится? Конечно, раз уж приходится идти в услужение, так я хочу к такой, что была бы мне по вкусу.

Станционная смотрительница. Странный был бы у вас вкус, ежели бы она вам не понравилась. Нельзя ее не полюбить с первого же взгляда. Будь моя девочка постарше, я бы такого места не упустила.

Люция. Тем лучше! Когда мне приходится приноравливаться к человеку, надо, чтобы я делала это охотно, от всего сердца, иначе ничего не выйдет.

Станционная смотрительница. Вот вернетесь от нее и скажете, права я была или нет. Жить у баронессы всякий почитает за счастье. Как подрастет моя дочка — пусть хоть несколько лет проживет у нее в прислугах; девочке от этого на всю жизнь польза будет.

Анхен. Вы бы ее только видели! Она такая, такая милая. Вы не поверите, как она вас ждет. И меня она тоже любит. Не хотите пойти к ней? Я бы вас проводила.

Люция. Мне надо сперва переодеться, и поесть хочется.

Анхен. А мне, мамаша, можно пойти? Я скажу баронессе, что мамзель приехала.

Станционная смотрительница. Ступай, ступай!

Мадам Зоммер. И скажи, голубушка, что сразу же, как отобедаем, мы придем засвидетельствовать ей свое почтение.

Анхен уходит.

Станционная смотрительница. Моя дочка очень к ней привязана. И то сказать, лучше нее на свете не сыщешь; вся ее радость в детях. Она учит их рукодельничать, учит петь. Берет в услужение деревенских девушек, обучает их, как ходить за господами; потом подыскивает им хорошее место; вот так и проводит время с тех пор, как ее муж уехал. Просто не понять, как она при всем своем горе такая ласковая, такая хорошая.

Мадам Зоммер. Разве она не вдова?

Станционная смотрительница. Это одному богу известно. Ее супруг три года, как уехал, и о нем ни слуху ни духу. А она его безумно любит. Мой муж как начнет, бывало, о них рассказывать, никак кончить не может. Еще бы! Я и сама говорю, такого сердца на всем свете не сыщешь. Каждый год в тот день, когда она его в последний раз видела, она никого до себя не допускает, сидит запершись, а когда о нем говорит, просто за душу берет.

Мадам Зоммер. Бедная, бедная!

Станционная смотрительница. Толков всяких много ходит.

Мадам Зоммер. О чем?

Станционная смотрительница. Да говорить-то не хочется.

Мадам Зоммер. Я вас очень прошу.

Станционная смотрительница. Вам я скажу, только вы не выдавайте меня. Тому уже больше восьми лет, как они сюда приехали. Они купили здесь поместье; никто их не знал, называли просто господами, его считали офицером, который разбогател на военной службе в чужой стране и желает пожить спокойно. Она была тогда совсем юная, лет шестнадцати, не старше, и прекрасна, как ангел.

Люция. Так теперь ей должно быть не больше двадцати четырех?

Станционная смотрительница. Для своего возраста она пережила много горя. Была у нее девочка, да рано умерла. Похоронили ее в саду, просто зеленый холмик, а с тех пор, как уехал супруг, она построила около усыпальницу и наказала себя там похоронить. Мой покойный муж был не очень чувствительный и уже в летах, но ни о чем не рассказывал он так охотно, как об их счастье в ту пору, что они жили здесь вместе. «Сам другим человеком становишься только от того, что видишь, как они друг друга любят», — говаривал он.

Мадам Зоммер. И в моем сердце отзывается ее горе.

Станционная смотрительница. Что поделаешь! Толковали, будто у него чудны́е какие-то взгляды. Во всяком случае, в церковь он не ходил, а ежели кто к религии не привержен, в том и бога нет и никаких законов он не соблюдает. Потом стали говорить: «Муж от нее уехал». Уехал и не вернулся.

Мадам Зоммер (про себя). Та же картина, что и у меня!

Станционная смотрительница. Все только об этом и судачили. Я как раз тогда вышла замуж и приехала сюда; в Михайлов день три года будет. И всякий свое болтал, шептались даже, будто они не венчаны. Только не выдавайте меня! Вроде бы — он знатный барин, вроде бы она сбежала с ним. И чего только не говорили. Да, ежели молодая девица решится на такой шаг, ей всю жизнь придется искупать свой грех.

Входит Анхен.

Анхен. Они очень просят вас пожаловать, не откладывая; им желательно только посмотреть на вас, только минутку побеседовать.

Люция. Неприлично являться в дорожном платье.

Станционная смотрительница. Идите, идите! Честное слово, она на это и не посмотрит.

Люция. Ты меня проводишь, девочка?

Анхен. С радостью!

Мадам Зоммер. Люция, на два слова!

Станционная смотрительница отходит в сторону.

Только не проговорись ни о нашем звании, ни о нашей судьбе! Держи себя почтительно.

Люция (тихо). Будьте покойны! Отец был купцом, уехал в Америку, там умер, и потому наши обстоятельства… Будьте покойны; мне уже не впервой повторять эту сказку. (Громко.) Вы, кажется, хотели немного отдохнуть? Вам это необходимо. Хозяюшка отведет вам комнатку с постелью.

Станционная смотрительница. У меня в саду есть как раз уютная, тихая комнатка. (К Люции.) Желаю, чтобы наша баронесса вам понравилась.

Люция и Анхен уходят.

Мадам Зоммер. Моя дочь еще немного самоуверенна.

Станционная смотрительница. Это по молодости лет. С годами наступит предел надменным волнам.

Мадам Зоммер. Тем хуже.

Станционная смотрительница. Если угодно, я провожу вас, мадам.

Обе уходят.

Слышен рожок почтальона.

Фернандо в офицерской форме. Слуга.

Слуга. Прикажете сразу же запрягать и укладывать вещи?

Фернандо. Принеси вещи сюда, я же сказал — сюда. Мы дальше не поедем, слышишь?

Слуга. Не поедем? Вы же изволили говорить…

Фернандо. Я говорю, скажи, чтобы тебе отвели комнату, и отнеси туда мои вещи.

Слуга уходит.

(Подходя к окну.) И вот я снова гляжу на тебя? Упоительная картина! И вот я снова гляжу на тебя! Место моего блаженства! Какая тишина в доме! На террасе, где мы так часто сидели вместе, никого! Видишь, Фернандо, ее дом кажется монастырем, ты можешь ласкать себя надеждой! Неужели она предается воспоминаниям о тебе, коротает время в одиночестве думами о своем Фернандо? Заслужил ли ты это? О, мне кажется, будто я снова пробудился к жизни после долгого, холодного, могильного сна; таким новым, таким значительным представляется мне все. Деревья, фонтан, все, все, как было тогда. Вот так же из этих труб струилась вода, когда я — ох, сколько раз! — стоял в задумчивости рядом с ней у окна и мы оба, погрузившись в свои мысли, молча глядели на бегущую воду! Ее журчание звучит для меня мелодией, мелодией, вызывающей воспоминания. А она? Она, конечно, та же, что и была. Да, Стелла, сердце говорит мне, что ты не изменилась. Как оно бьется в ожидании встречи с тобой! Но я не хочу, я не смею! Я должен сперва прийти в себя, должен сперва убедиться, что я действительно здесь, что это не грезы, так часто и во сне и наяву переносившие меня сюда из самых дальних краев. Стелла! Стелла! Я иду! Чувствуешь ты, что я здесь, рядом? Иду позабыть обо всем в твоих объятиях! И если ты, дорогая тень моей несчастной жены, витаешь тут, возле, прости, покинь меня! Ты ушла в прошлое, дай мне забыть тебя в объятиях моего ангела, забыть все превратности судьбы, твою утрату, мою боль и раскаяние… Я так близко от нее и так от нее далеко!.. И через минуту… Я не могу, не могу! Я должен прийти в себя, не то я у ног ее задохнусь от волнения.

Входит станционная смотрительница.

Станционная смотрительница. Не угодно ли, сударь, откушать?

Фернандо. У вас есть, чем меня накормить?

Станционная смотрительница. Конечно! Мы ждем одну молодую особу. Она пошла напротив, к баронессе.

Фернандо. Как здоровье баронессы?

Станционная смотрительница. Вы ее знаете?

Фернандо. Несколько лет тому назад я бывал здесь. Что делает ее супруг?

Станционная смотрительница. Одному богу известно. Странствует по свету.

Фернандо. Уехал?

Станционная смотрительница. Ну да! Покинул бедняжку! Да простит ему бог!

Фернандо. Ничего, утешится.

Станционная смотрительница. Вы так думаете? Видно, мало вы ее знаете. Все то время, что я с ней знакома, она живет как монахиня, в полном уединении. Ни посторонние, ни соседи у нее, можно сказать, не бывают. Живет одна со своей прислугой, зовет к себе здешних детей и, невзирая на душевную боль, всегда со всеми обходительна.

Фернандо. Надо ее навестить.

Станционная смотрительница. Обязательно навестите! Иногда она изволит нас приглашать — супругу судьи, пасторшу и меня, и обо всем с нами беседует. Мы, конечно, остерегаемся упоминать о ее супруге. Один-единственный раз обмолвились, только господу богу известно, что с нами было, когда она начала говорить о нем, хвалить его, плакать. Мы все, сударь, как дети, плакали и никак не могли успокоиться.

Фернандо (про себя). Ты это заслужил за нее! (Громко.) Вы указали моему лакею комнату?

Станционная смотрительница. Этажом выше, второй номер. Карл, покажи господину комнату!

Фернандо и Карл уходят.

Входят Люция и Анхен.

Ну как?

Люция. Очаровательная особа. Мы с ней поладим. Вы не преувеличили. Она не отпускала меня. Я должна была ей твердо обещать, что сразу же после обеда мы с маменькой и со всем нашим багажом придем к ней.

Станционная смотрительница. Я так и думала! А теперь не угодно ли откушать? Сейчас приехал красивый высокий офицер, ежели он вас не стеснит…

Люция. Нисколько. С военными я больше, чем со всеми прочими, люблю иметь дело. Они, по крайней мере, не притворяются, так что с первого взгляда знаешь, кто хороший, а кто плохой. Маменька спит?

Станционная смотрительница. Не знаю.

Люция. Пойду взгляну. (Уходит.)

Станционная смотрительница. Карл! Опять позабыл поставить солонку! Посмотри на стаканы! Это называется вымыты? Надо бы их разбить о твою голову, да ты не стоишь того, что стоит стакан.

Входит Фернандо.

Та особа вернулась. Она сейчас сядет за стол.

Фернандо. Кто она?

Станционная смотрительница. Не знаю. На вид из хорошей, но несостоятельной семьи. Она будет жить в камеристках у баронессы.

Фернандо. Вы говорите, молодая?

Станционная смотрительница. Совсем молоденькая и бедовая. Ее матушка тоже здесь.

Входит Люция.

Люция. К вашим услугам!

Фернандо. Я счастлив сидеть за столом в таком приятном обществе.

Люция кланяется.

Станционная смотрительница. Сюда, мамзель! А вы, будьте любезны, сюда!

Фернандо. А вы, хозяюшка, не окажете нам честь?

Станционная смотрительница. Где мне сидеть сложа руки, — тогда и все в доме сложат руки. (Уходит.)

Фернандо. Значит — tête-à-tête!

Люция. И между нами стол, — одобряю.

Фернандо. Вы решили поступить в камеристки к баронессе?

Люция. Приходится!

Фернандо. А ведь вам нетрудно было бы найти компаньона более увлекательного, чем баронесса.

Люция. Мне он не нужен.

Фернандо. Совершенно честно?

Люция. Сударь, я замечаю, вы такой же, как и все мужчины.

Фернандо. То есть?

Люция. То есть вы очень самоуверенны. Все вы, мужчины, считаете, что без вас не обойтись. Уж не знаю, я-то ведь выросла без мужчин.

Фернандо. У вас уже нет отца?

Люция. Я, можно сказать, почти не помню, что у меня был отец. Я была маленькой, когда он нас оставил, поехал в Америку, и, как мы слышали, его корабль потонул.

Фернандо. И вы так равнодушно об этом говорите?

Люция. А как еще я могу говорить о нем? Он ничем не поступился из любви ко мне; и хотя сейчас я и простила ему, что он нас бросил, — ведь ничего не может быть для человека дороже свободы, — но все же я бы не хотела быть на месте моей матушки, она убита горем.

Фернандо. И вам не на кого опереться, не у кого искать помощи?

Люция. А зачем? Наше состояние с каждым днем становится все меньше, зато я с каждым днем становлюсь все больше. Я не боюсь, что не смогу прокормить свою мать.

Фернандо. Меня поражает ваше мужество!

Люция. Ах, сударь, мужество приобретается. Когда часто чувствуешь себя на краю гибели и всякий раз удается спастись, начинаешь верить в свои силы!

Фернандо. А поделиться этой уверенностью со своей матушкой вы не можете?

Люция. К сожалению, она его потеряла, а не я. Я благодарна отцу уже за то, что родилась, я люблю жизнь и радуюсь ей. Но матушка… ведь ему она отдала все надежды, ему в жертву принесла цвет своей юности и теперь покинута, покинута так внезапно… Чувствовать себя покинутой — это, должно быть, ужасно!.. Я еще ничего не теряла, судить об этом я не могу… Вы как будто задумались?

Фернандо. Да, дорогая, кто живет, тот теряет (вставая), но он и приобретает. Дай вам бог сохранить мужество! (Берет ее руку.) Вы удивили меня. О, дитя мое, какое счастье!.. Мне тоже пришлось так много, так часто терять… и надежды… и радости… Ведь всегда… И…

Люция. Что вы хотите сказать?

Фернандо. Всего хорошего! Самые лучшие, самые теплые пожелания вам счастья! (Уходит.)

Люция. Что за странный человек! Но, кажется, хороший!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Стелла. Слуга.

Стелла. Ступай, ступай туда поскорее. Скажи, я жду ее.

Слуга. Они обещались сейчас же прийти.

Стелла. Ты же видишь, она не пришла. Девушка очень мне полюбилась. Ступай!.. И ее матушку тоже проси!

Слуга уходит.

Кажется, я просто не дождусь ее. Сколько желаний, сколько надежд связано с появлением нового человека столь приятного облика! Стелла! Ты ребенок. А разве мне запрещено любить?.. Чтобы заполнить пустоту сердца, мне надо так много! Так много? Бедняжка Стелла! Так много? Прежде, когда он еще любил тебя, когда еще лежал в твоих объятиях, его взглядом была полна твоя душа и… о, отец наш небесный! Пути твои неисповедимы. Когда я, оторвавшись от его поцелуев, обращала взоры к тебе, когда сердце мое пылало у его сердца, когда я трепетными устами впивала его большую душу, а затем со слезами блаженства устремляла взор в небеса и от полноты сердца молила тебя: «Отче, оставь нам наше счастье! Ты дал нам столько счастья!» Но на то не было твоей воли. (Впадает в минутную задумчивость, затем быстро поднимается и прижимает обе руки к сердцу.) Нет, Фернандо, нет, это не упрек!

Входят мадам Зоммер и Люция.

Наконец-то вы тут! Милая девочка, теперь ты моя… Мадам, благодарю вас за доверие, с которым вы отдаете в мои руки ваше сокровище. Милая моя упрямица, добрая своевольная душа. О, я уже узнала тебя, Люция.

Мадам Зоммер. Вы чувствуете, что я отдаю, что я оставляю вам.

Стелла (после паузы, во время которой она вглядывается в мадам Зоммер). Простите! Мне рассказали вашу историю; я знаю, что передо мной особа из хорошей семьи; но с первого же взгляда вы поразили меня. Я чувствую к вам доверие и глубокое уважение.

Мадам Зоммер. Сударыня…

Стелла. Не возражайте! Что у меня на сердце, то и на устах. Я слышала, вы нездоровы. Как вы себя чувствуете? Прошу вас, садитесь!

Мадам Зоммер. Ах, сударыня, путешествие весной, перемена обстановки и чистый благодатный воздух, и раньше так часто дававший мне силы, — все это оказало такое хорошее, такое отрадное действие, что даже воспоминание об ушедших радостях было мне приятно, в моей душе забрезжили отблески золотой поры юности и любви.

Стелла. Ах, эти дни, эти первые дни любви!.. Нет, золотая пора, ты не отлетела на небеса! Ты еще витаешь у каждого сердца в те минуты, когда в нем раскрывается цветок любви.

Мадам Зоммер (беря ее руки). Какие возвышенные, какие прекрасные слова!

Стелла. Ваше лицо сияет, как лик ангела. Ваши щеки порозовели!

Мадам Зоммер. А сердце! Как оно переполнено, как раскрывается перед вами!

Стелла. Вы любили! О, слава богу! Вы понимающая меня душа. Вы можете мне сочувствовать! Не взираете холодно на мои горести!.. Мы же не виноваты, раз мы такие!.. Чего только я не делала, за что только не бралась! Разве это помогло! Сердце жаждало только этого… одного этого… не суетного света и вообще ничего другого на всем свете… Ах, любимый всегда и везде с тобой, и все помыслы только о любимом.

Мадам Зоммер. Само небо говорит вашими устами.

Стелла. Не успею опомниться, как его образ опять передо мной!.. Вот так, будучи где-либо в гостях, он оглянулся и посмотрел на меня… вот так он скакал на коне по полю и у калитки бросался мне в объятия… Я видела, как он уезжал отсюда, уезжал… и вновь возвращался, возвращался к той, что ждала его!.. Обращусь ли я мысленно к шумному свету — и там опять он! Сидя в ложе, я знала, что, вижу ли я его или нет, все равно, где бы он ни сидел, он с любовью следит за каждым моим движением — как я встаю, как сажусь! Я чувствовала, что покачивание моего эгрета привлекает его сильнее, чем сверкающие вокруг глаза, и что музыка для него только повторяет мелодию его сердца, печную его песню: «Стелла, Стелла! Как я люблю тебя!»

Люция. Любить так друг друга — разве это возможно?

Стелла. Ты спрашиваешь, девочка? Ответить тебе я не могу… Но чем я вас занимаю!.. Пустяками… Значительными пустяками… Поистине мы взрослые дети, и как это отрадно… Совсем как дети — закроют лицо фартучком и кричат: «Ку-ку!» — чтобы их искали!.. И как переполняется сердце, когда ты, обидевшись, решаешься сгоряча покинуть предмет своей любви. С какими терзаниями, в каком изнеможении встречаешься ты с ним снова, как вздымается у тебя грудь и как все проходит от одного взгляда, от одного прикосновения его руки!

Мадам Зоммер. Счастливая! В ваших чувствах столько молодости, чистоты, столько человеколюбия!

Стелла. Тысячелетия слез и скорби не могут перевесить блаженства первых взглядов, трепета, робкого шепота, близости, покорности… самозабвения… первого быстрого, обжигающего поцелуя и успокоенных вздохов первого объятия… Сударыня, дорогая моя, вы задумались! Где сейчас ваши мысли?

Мадам Зоммер. Ах, мужчины, мужчины!

Стелла. Они дают нам счастье и муки! Каким предвкушением блаженства переполняют они наше сердце! Какие новые незнакомые чувства и надежды зарождаются в душе, когда их бурная страсть передается каждому нашему нерву! Как часто все во мне трепетало, отзывалось на те потоки слез, что он проливал у меня на груди, оплакивая страждущее человечество! Я молила его ради всего святого пощадить себя… пощадить меня!.. Напрасно! До мозга костей проникал в меня тот пламень, что сжигал его. Вот так я еще совсем юным созданием вся целиком превратилась в сочувствующее сердце. Где, в какой стране могу я ныне жить и дышать, где могу найти пищу для сердца!

Мадам Зоммер. Мы верим мужчинам! В минуты страсти они обманывают сами себя; как же можем не быть обманутыми мы?

Стелла. Мадам! Мне в голову пришла счастливая мысль. Будем друг для друга тем, чем должны были стать для нас они! Будем жить вместе!.. Дайте вашу руку!.. С этой минуты я вас не отпущу!

Люция. Нет, это не годится!

Стелла. Почему, Люция?

Мадам Зоммер. Моя дочь чувствует…

Стелла. Надеюсь, не желание облагодетельствовать? Разве вам непонятно, что, оставшись здесь, вы окажете благодеяние мне! О, я не могу жить одна! Дорогая, я делала все, обзавелась птицей, купила ланей, собак; я учу девочек вязать, плести бахрому, только бы не быть одной, только бы видеть около себя кого-то, кто живет и растет. Но иногда мне улыбается счастье, и радостным весенним утром мне кажется, будто какое-то доброе божество сняло с моей души горе; я просыпаюсь умиротворенная, и когда солнышко освещает цветущие деревья, чувствую себя бодрой, готовой деятельно приняться за дневные заботы, и на душе у меня хорошо; какое-то время я хлопочу, убираю, навожу порядок, даю распоряжения прислуге и, позабыв горести, от всего сердца благодарю небо за дарованные мне счастливые часы.

Мадам Зоммер. Да, да, сударыня, я это знаю! Деятельность и добрые дела — дары неба, замена несчастной любви.

Стелла. Замена? Нет, не замена, скорее — возмещение, вот с этим я согласна… Что-то вместо утраченного, но не сама утрата… Утраченная любовь! Где найти для нее замену? Когда я, погруженная в думы, брожу иногда по саду при свете луны, вызываю в памяти любезные сердцу картины прошлого и мечтаю о будущем, исполненном надежд, мною вдруг овладевает мысль, что я одна, что я напрасно простираю руки, напрасно от избытка чувств со всей силой души призываю очарование любви, словно думаю, будто могу принудить луну сойти с неба… Но я одна, и ничей голос не отзывается из кустов, и ясные звезды холодно взирают с высоты на мои муки! И тут вдруг я вижу у своих ног могилу моего ребенка!..

Мадам Зоммер. У вас был ребенок?

Стелла. Да, моя дорогая! О, боже, ты на всю жизнь уготовал мне чашу страданий, дав только вкусить от блаженства материнства… Когда какой-нибудь босоногий крестьянский малыш бежит мне навстречу, широко открыв невинные глазки, и посылает воздушные поцелуи, боль пронзает меня до мозга костей. Такой большой была бы теперь моя Мина! И, трепеща от любви, я беру ребенка на руки, целую его еще и еще; сердце у меня разрывается, слезы текут из глаз, и я спасаюсь бегством!

Люция. Но насколько же меньше у вас хлопот.

Стелла (улыбается и похлопывает ее по плечу). Как я могу еще что-нибудь чувствовать!.. Как не убили меня эти ужасные минуты!.. Она лежала передо мной! Сорванный нераспустившийся бутон! А я стояла, окаменев… ничего не чувствуя… ничего не сознавая… Я стояла!.. Тут няня взяла девочку на руки, прижала к сердцу и вдруг крикнула: «Она жива!» Я бросилась к ней на шею, схватила ребенка, обливаясь слезами, и упала к ее ногам… Она обманулась! Девочка лежала мертвая, и я лежала рядом в безумном отчаянии. (Бросается в кресло.)

Мадам Зоммер. Гоните воспоминания о таких горестных минутах!

Стелла. Нет, нет, мне легче, мне гораздо легче, сердце мое опять открылось, я могу высказать все, что так тяготит меня!.. Да, когда я вдруг начинаю говорить о нем, о том, кто был для меня всем… кто… Я должна показать вам его портрет!.. Его портрет!.. Мне думается, что облик человека сам лучше всего расскажет о нем, лучше всего поможет его понять.

Люция. Меня разбирает любопытство.

Стелла (открывает дверь в будуар и вводит их туда). Сюда, сюда, мои дорогие!

Мадам Зоммер. О, боже!

Стелла. Вот он!.. Вот он!.. И все же в жизни он в тысячу раз лучше, чем тут. Это его лоб, его черные глаза, его каштановые кудри, его серьезный взгляд!.. Но, ах, на портрете не выразить всю любовь, всю нежность его душевных излияний!.. Только ты, мое сердце, только ты это чувствуешь!

Люция. Мадам, я поражена!

Стелла. Он настоящий мужчина!

Люция. Я хочу вам сказать, что сегодня в почтовом доме обедала за одним столом с офицером, похожим на этого господина… О, это он! Клянусь жизнью, он!

Стелла. Сегодня? Ты обманываешь и себя и меня!

Люция. Да, сегодня! Только тот был старше, смуглее, загорел на солнце. Это он! Это он!

Стелла (дергает звоночек). Люция, у меня разрывается сердце. Я побегу туда!

Люция. Это неприлично!

Стелла. Неприлично? О, сердце, сердце мое!

Входит слуга.

Вильгельм, скорее туда, на почтовую станцию, да, туда! Там офицер… Это, может быть… это должен быть… Люция, объясни ему… Вильгельм, пусть он придет сюда.

Люция. Ты знал здешнего помещика?

Слуга. Как себя самого.

Люция. Так вот, иди в почтовый дом. Там приезжий офицер, разительно похожий на здешнего хозяина. Посмотри, ошибаюсь я или нет. Ручаюсь, что это он.

Стелла. Скажи ему, пусть придет, пусть придет. Поскорей, поскорей! Только бы пережить эти минуты… Ах, был бы он уже у меня… в этих… в этих… Ты сама себя обманываешь, это немыслимо!.. Оставьте меня, дорогие мои! Оставьте меня одну!

Она затворяет за собой дверь будуара.

Люция. Что с вами, маменька? Вы так бледны!

Мадам Зоммер. Это последний день моей жизни. Сердце не выдержит! Все, все сразу!

Люция. Боже праведный!

Мадам Зоммер. Муж… портрет… он тот, кого она ждет… кого любит! Это мой муж!.. Это твой отец!

Люция. Маменька! Родная моя маменька!

Мадам Зоммер. И он здесь! Еще несколько минут, и… он упадет в ее объятия… А мы… Люция, нам надо уехать!

Люция. Уедем, куда вам угодно!

Мадам Зоммер. Тотчас же!

Люция. Идите в сад! А я побегу на почтовую станцию. Ежели карета еще там, мы можем, не прощаясь, потихоньку… пока она, опьяненная счастьем…

Мадам Зоммер. В блаженстве оттого, что они свиделись, обнимает его… его! А я в ту минуту… когда вновь обрела его… навеки… навеки!..

Входят Фернандо и слуга.

Слуга. Пожалуйте сюда! Вы позабыли, где ваш кабинет? Баронесса не помнит себя от радости! Какое счастье, что вы опять здесь!

Фернандо проходит, не замечая их.

Мадам Зоммер. Это он, он!.. Я пропала.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Радостная Стелла входит вместе с Фернандо.

Стелла (обращаясь к стенам). Он снова здесь! Вы видите его? Он снова здесь! (Подходя к картине, на которой изображена Венера.) А ты, богиня, ты видишь его? Он снова здесь! Как часто я, глупая, металась, плакала, жаловалась тебе! Он снова здесь! Я не верю себе! Как часто, богиня, я видела тебя, а его здесь не было… Теперь ты здесь, и он тоже здесь!.. Любимый! Любимый! Тебя долго не было… но теперь ты здесь! (Бросаясь ему на шею.) Ты здесь! Я хочу чувствовать, слышать, знать только одно, только то, что ты снова здесь!

Фернандо. Стелла, моя Стелла! (Обнимая ее.) Господи, ты снова даровал мне слезы.

Стелла. О, мой любимый!

Фернандо. Стелла! Дай мне снова упиться твоим милым сердцу дыханием, твоим дыханием, более отрадным, более живительным для меня, чем небесный эфир!

Стелла. Милый!

Фернандо. Вдохни от полноты сердца в эту иссохшую, опустошенную, разбитую грудь новую любовь, новые восторги! (Впивается поцелуем в ее уста.)

Стелла. Ненаглядный!

Фернандо. Какая отрада! Какая отрада! Воздух, которым ты дышишь, напоен радостной, молодой жизнью. Любовь и верность — вот те цепи, что удержат здесь закоснелого бродягу.

Стелла. Мечтатель!

Фернандо. Ты не чувствуешь, что значит небесная роса для жаждущего, который из безводных сыпучих песков светской пустыни вернулся в твои объятия.

Стелла. Не чувствую, Фернандо, блаженства несчастного, который снова прижимает к сердцу свою заблудшую, потерянную, единственную овечку?

Фернандо (у ее ног). Стелла!

Стелла. Встань! Встань, дорогой! Я не могу видеть тебя на коленях.

Фернандо. Оставь! Я же всегда на коленях пред тобой, мое сердце всегда преклоняется перед твоей беспредельной любовью и добротой!

Стелла. Ты снова со мной!.. Я не узнаю, не понимаю себя! А, в сущности, не все ли равно?

Фернандо. Все снова, как в первые блаженные минуты. Ты в моих объятиях, с твоими поцелуями я впиваю уверенность в твоей любви, я пьянею, не знаю, явь это или сон.

Стелла. Ах, Фернандо, мне кажется, ты не стал благоразумнее.

Фернандо. Упаси боже!.. Но от блаженных минут в твоих объятиях я добрею, становлюсь кротким… и могу молиться, потому что счастлив.

Стелла. Да простит тебе господь, что ты такой грешник… и такой хороший. Да простит тебе господь, сотворивший тебя… таким непостоянным и таким верным! Когда я слышу твой голос, я сейчас же опять думаю — ведь это тот Фернандо, который любил только меня одну!

Фернандо. А я, когда я испытующим оком впиваюсь в твои голубые ласковые глаза, я думаю, что за время моего отсутствия они хранили мой, только мой образ.

Стелла. И ты не ошибаешься.

Фернандо. Не ошибаюсь?

Стелла. Я бы призналась!.. Разве в первые же дни моей страстной любви к тебе я не призналась во всех увлечениях, когда-либо затронувших мое сердце? И разве от этого я не стала тебе еще милей?

Фернандо. Ты ангел!

Стелла. Что ты так смотришь на меня? Я постарела, да? Горе стерло цвет с моих щек, да?

Фернандо. Моя роза! Мой нежный цветок! Моя Стелла!.. Что ты качаешь головой?

Стелла. И за что только вас так любят! И за что только прощают вам то горе, которое вы нам причиняете?!

Фернандо (гладя ее локоны). Ты поседела от этого?.. Твое счастье, что волосы у тебя белокурые! И они как будто не поредели. (Он вытаскивает гребень у нее из прически, и волосы рассыпаются по спине.)

Стелла. Шалун!

Фернандо (накручивая ее волосы себе на руки). Ринальдо снова в прежних оковах!

Входит слуга.

Слуга. Сударыня!

Стелла. В чем дело? Чем ты недоволен, почему хмуришься? Ты же знаешь, когда я счастлива, недовольный вид для меня смерть.

Слуга. Простите, сударыня, — обе приезжие дамы собираются в дорогу.

Стелла. Собираются в дорогу? Ах!

Слуга. Так точно. Я видел, как дочь пошла на почтовую станцию, вернулась сюда, говорила с мамашей. Я спросил на станции в чем дело и услышал, что они спешно заказали почтовых лошадей, потому как почтовая карета уже уехала. Я говорил с ними. Мамаша вся в слезах, попросила меня тайком отнести их одежу на почтовую станцию и передать вам тысячу добрых пожеланий; им никак нельзя остаться.

Фернандо. Это та дама, что приехала сегодня вместе с дочерью?

Стелла. Я хотела взять дочь в камеристки и мать тоже оставить у себя. И надо же, Фернандо, чтобы именно сейчас на меня свалились эти неполадки!

Фернандо. С чего это они так?

Стелла. Кто знает! Я не могу, не хочу ничего знать. Лишиться их мне бы не хотелось… Ведь ты теперь со мной, Фернандо!.. В такие минуты мне этого не выдержать! Фернандо, поговори с ними ты!.. И надо же, чтобы именно сейчас, сейчас!.. Генрих, попроси сюда мать.

Слуга уходит.

Поговори ты с ней, Фернандо! Пусть чувствует себя свободно. А я пойду в боскет. Ты тоже приходи туда, да, приходи туда! Соловушки мои, вы опять увидите его!

Фернандо. Любовь моя!

Стелла (обнимая его). Ты ведь скоро придешь?

Фернандо. Сейчас же, следом за тобой.

Стелла уходит.

Ангел небесный! Как радостно, как свободно дышится в ее присутствии! Фернандо, узнаешь ли ты себя? Все, что стесняло тебе грудь, исчезло; все опасения, все тревожные мысли о прошлом, о том, что было — и что будет! Неужели вы опять тут? И все же, Стелла, когда я гляжу на тебя, когда держу твою руку, тогда исчезает все, меркнут в моей душе все остальные образы.

Входит управляющий.

Управляющий (целуя ему руку). Вы вернулись?

Фернандо (отнимая руку). Да, вернулся.

Управляющий. Дозвольте, дозвольте мне… Ах, сударь!..

Фернандо. Ты счастлив?

Управляющий. Жена моя здорова, у меня двое детей, и вы вернулись!

Фернандо. Как вы хозяйничали?

Управляющий. Так, что готов хоть сейчас дать отчет… Вы удивитесь, как улучшилось хозяйство. Дозвольте спросить, как вам жилось?

Фернандо. Тс!.. Сказать тебе все? Ты это заслужил, давний соучастник моих сумасбродств.

Управляющий. Еще слава богу, что вы не были атаманом цыганской шайки; одно ваше слово — и я все спалил бы, сжег дотла. А теперь-то вы не уедете? Положете конец бродячей жизни? Я, как обзавелся женой и детьми, чувствую себя очень даже приятно в этом уголке земли, а ведь прежде мне всюду было тесно. Правда, вы…

Фернандо. Пожалуйста, без упреков!

Управляющий. Я хотел сказать, что после такой долгой разлуки наша милая женушка, надо надеяться, снова…

Фернандо. Ах, Мина, Мина, девочка моя!

Управляющий. Ну, ну! Господь подарит вам еще ребенка. И вы его не потеряете, никуда не уедете, станете вместе с нами усердствовать в сельском хозяйстве. Ведь в конце концов что толку постоянно что-то искать, куда-то стремиться, чем-то бахвалиться?

Фернандо. Ты не разучился еще наставлять?

Управляющий. А почему, государь мой, мне нельзя высказать то, что у меня на сердце? Простите, но я помню, что прошло всего два-три года, как хорошая, милая наша Цецилия стала вашей супругой, а вас уже словно червь точил, все было не по вас, вы чувствовали себя скованным, связанным, хватались за свободу.

Фернандо. Вот это я охотно слушаю.

Управляющий. Разве это неправда?

Фернандо. Хорошо, хорошо!

Управляющий. Помню, что вы доверились мне и в припадке раздражения сказали: «Франц, я должен уехать! Надо быть дураком, чтобы позволить себя связать! Такое состояние лишает меня сил, такое состояние подавляет свободу духа, стесняет меня. Во мне столько всего заложено! Столько еще не развернувшихся задатков! Мне надо прочь отсюда… помотаться по белу свету!»

Фернандо. Верно!

Управляющий. Я не понимал, что вам было нужно, а теперь понимаю; мы объездили белый свет, порхали там и тут, туда и сюда, и под конец не знали, что делать с этой свободой духа, куда деваться от скуки, и, чтоб не пустить себе пулю в лоб, пришлось нам опять связать себя по рукам и ногам.

Фернандо. Чудак человек!

Управляющий. Теперь нашим силам была предоставлена полная свобода.

Фернандо. Трус!

Управляющий. Вот тут-то задатки и развернулись.

Фернандо. Ты понимаешь, над чем ты издеваешься?

Управляющий. Над тем, что вы так часто говорили, но никогда не выполняли, над тем, о чем вы мечтали и никогда не находили, а часто даже и не искали. (Уходит.)

Входит слуга.

Слуга. Мадам Зоммер!

Фернандо. Проси!

Слуга уходит.

(Один.) Эта женщина наводит меня на грустные мысли. Значит, на свете нет ничего совершенного, ничего чистого! Несчастная женщина! Мужество ее дочери расстроило меня, как же отзовется в моем сердце горе матери!

Входит мадам Зоммер.

(Про себя.) Боже мой! Надо же, чтобы всем своим обликом она напомнила мне о моем проступке. Ах, сердце, сердце! Ежели тебе дано так чувствовать и в то же время так поступать, почему же тебе не дано простить себе то, что случилось?.. Тень моей жены!.. О, где только не мерещится мне она! (Громко.) Мадам!

Мадам Зоммер. Что вам угодно, сударь?

Фернандо. Мне бы хотелось, чтобы вы составили компанию моей Стелле и мне. Прошу вас, садитесь!

Мадам Зоммер. Видеть того, кто в горести, тому, кто счастлив, тягостно, но — ах! — насколько же тягостнее видеть счастливого тому, кто в горести.

Фернандо. Я вас не понимаю. Неужели вы могли не оценить Стеллу! Ведь она — сама любовь, она ангел!

Мадам Зоммер. Сударь, я хотела уехать тайно! Не удерживайте меня!.. Я должна уехать. Поверьте, у меня есть на то причины! Прошу вас, не удерживайте меня!

Фернандо (про себя). И голос и облик! (Громко.) Мадам! (Отворачивается.) Боже, это моя жена! (Громко.) Простите! (Быстро уходит.)

Мадам Зоммер (одна). Он узнал меня!.. Боже, благодарю тебя, что в такие минуты ты укрепил мое сердце!.. Неужели я, чье сердце разбито, растерзано, могу держаться так спокойно, так мужественно в этот столь значительный для меня час? Благостный, вечный о нас печальник, ты ничего не отнимаешь у нашего сердца, не сохранив ему до нужной минуты того, что ему всего нужнее.

Фернандо возвращается.

Фернандо (про себя). Неужели она меня узнала? (Громко.) Прошу вас, мадам, заклинаю, откройте мне ваше сердце!

Мадам Зоммер. Мне пришлось бы рассказать, какая постигла меня судьба. Разве можете вы быть расположены выслушивать жалобы и сетования несчастной в день, когда вам вновь даны все радости жизни, когда вы вновь дали все радости жизни достойнейшей из женщин! Нет, сударь, не удерживайте меня!

Фернандо. Молю вас!

Мадам Зоммер. Как охотно избавила бы я от этого и вас и себя! Воспоминания о первой счастливой поре моей жизни причиняют мне смертельную боль.

Фернандо. Вы не всегда были несчастны?

Мадам Зоммер. Тогда я не была бы до такой степени несчастна сейчас. (После недолгого молчания, облегченно вздохнув.) Юность у меня была легкая и радостная. Не знаю, что влекло ко мне мужчин: очень многие старались завоевать мое расположение. К очень немногим я чувствовала дружбу, симпатию, но не было ни одного, с кем бы мне хотелось связать свою судьбу. Так весело дружной чредой текли счастливые розовые дни. И все же чего-то мне недоставало. Когда я глубже вглядывалась в жизнь, когда догадывалась, что нам суждены и радость и горе, — тогда я мечтала о муже, спутнике жизни, который за ту любовь, что я подарю ему от всего своего юного сердца, и в старости будет мне другом, заступником, заменит родителей, с которыми я расстанусь ради него.

Фернандо. И что же?

Мадам Зоммер. Ах, я встретила такого человека! Встретила человека, на которого в первые же дни знакомства возложила все свое упование! Казалось, его живой ум так тесно связан с верностью сердца, что очень скоро я открыла ему свою душу и подарила его дружбой, а затем — ах, как скоро затем — и любовью. Когда его голова покоилась у меня на груди, казалось, он возносит благодарение господу богу за уготованное ему прибежище в моих объятиях! Как спасался он у меня от водоворота дел и суетных развлечений и какое утешение в тяжелые минуты находила я в его объятиях!

Фернандо. Что же могло нарушить столь любящий союз?

Мадам Зоммер. Ничто не вечно!.. Ах, он любил меня, любил, это так же несомненно, как то, что я любила его. Было время, когда все его думы, все помыслы были только об одном: видеть, что я счастлива, дать мне счастье. Ах, это было самое легкое время нашей жизни, первые годы брака. Тогда нас угнетало, словно подлинное несчастье, если, случится, мы вдруг повздорим или соскучимся. Ах, он был моим спутником на скромной жизненной стезе, а потом бросил одну в унылой, страшной пустыне.

Фернандо (все в большем смущении). Как же так? При его взглядах, при его сердце?

Мадам Зоммер. Разве мы знаем, что бьется в груди у мужчины?.. Я не замечала, что мало-помалу все становилось ему… как бы это выразить… Нет, не безразличней… этого я не могу сказать. Он все время, все время любил меня! Но ему мало было моей любви. Я должна была делить его с его желаниями, возможно, с соперницей; я упрекала его, и под конец…

Фернандо. Неужели он мог?..

Мадам Зоммер. Он покинул меня. Для моего горя нет слов. В ту минуту всем моим надеждам пришел конец. В ту минуту, когда я думала пожать плоды отданной ему юности… я покинута!.. покинута!.. Все, что дает силы сердцу человека, — любовь, доверие, почет, положение, с каждым днем растущее благосостояние, мечты о многочисленном, хорошо обеспеченном потомстве, все, все рухнуло, а я… и оставшийся горестный залог нашей любви… Неистовое отчаяние сменила смертельная тоска, во всем изверившееся сердце уже не обливалось слезами, оно дошло до полного изнеможения. На неудачи, разорившие меня, несчастную, покинутую женщину, я не обращала внимания, не чувствовала их, пока наконец…

Фернандо. Как он виноват!

Мадам Зоммер (со сдержанной печалью). Он не виноват… Я жалею мужчину, всем сердцем привязавшегося к девушке.

Фернандо. Мадам!

Мадам Зоммер (стараясь скрыть свое волнение под легкой насмешкой). Нет, это так. Я смотрю на него, как на пленника. Они и сами говорят, что это так. Из своего мира он вовлекается в наш, с которым, по существу, у него нет ничего общего. В течение какого-то времени он сам себя обманывает, и горе нам, когда у него откроются глаза!.. Под конец я стала для него просто добросовестной, рачительной хозяйкой, правда, всей душой к нему привязанной, угождающей, заботливой, все свое время отдающей дому, ребенку и, разумеется, занятой кучей мелочей, которыми у меня часто бывали забиты и сердце и голова; и я уже не могла быть занимательной собеседницей, а при живости его ума он неминуемо должен был скучать в моем обществе. Он не виноват!

Фернандо (у ее ног). Я виноват!

Мадам Зоммер (обнимает его, проливая потоки слез). Ты мой!..

Фернандо. Цецилия!.. Жена моя!..

Цецилия (отвернувшись от него). Нет, не мой. Ты покинешь меня, сердечный друг!.. (Снова обнимая его.) Фернандо! Чей бы ты ни был, дай мне выплакать горе у тебя на груди! Поддержи меня в это мгновение, а потом оставь навсегда!.. Я не твоя жена!.. Не отталкивай меня!..

Фернандо. Боже мой!.. У меня на щеках твои слезы… У моего сердца бьется твое сердце!.. Пощади! Пощади меня!

Цецилия. Мне ничего не надо, Фернандо!.. Только это мгновение!.. Дай моему сердцу излиться в слезах! Оно почувствует силу, свободу. Ты не должен себя связывать.

Фернандо. Я скорее лишу себя жизни, чем расстанусь с тобой!

Цецилия. Мы снова свидимся, но не тут, не на земле! Ты принадлежишь другой. Похитить тебя у нее я не могу!.. Открой, открой мне небо. Дай заглянуть в эту блаженную даль, в обитель вечного нашего бытия… Только в этом, только в этом одном мое утешение в такие ужасные минуты.

Фернандо (обнимает ее и, глядя на нее, берет ее руку). Ничто, ничто на свете не разлучит нас. Я снова нашел тебя.

Цецилия. Нашел то, чего не искал!

Фернандо. Не говори, не говори так!.. Я искал тебя, тебя, мою покинутую, мою дорогую! Даже здесь, в объятиях этого ангела, я не знал покоя, не знал радости. Все напоминало мне о тебе, о твоей дочери, о моей Люции. Боже мой! Какая радость! Неужели это милое существо — моя дочь?.. Я искал тебя повсюду. Я езжу уже три года. Я был в том месте, где мы жили с тобой, был в нашем доме, но — увы! — он уже совсем не тот, им владеют чужие люди, — я узнал печальную историю о потере тобой всего состояния. Твое исчезновение разбило мне сердце. Ты исчезла бесследно. Я сам себе опостылел, жизнь опостылела мне, и я облачился в этот мундир, стал служить в чужих войсках, помогал подавлять умирающую свободу благородных корсиканцев; и вот теперь, после долгого и непонятного заблуждения мы свиделись, я опять обнимаю тебя, моя дорогая, моя хорошая, моя жена!

Входит Люция.

О, моя дочь!

Люция. Милый, любимый отец! Если вы опять стали мне отцом!

Фернандо. Навсегда и навеки!

Цецилия. А Стелла?

Фернандо. Медлить нельзя. Бедняжка! Почему, почему, Люция, мы не узнали друг друга сегодня утром! Сердце что-то говорило мне, ты же видела, как я был растроган, когда прощался с тобой?! Почему же, почему? Мы были бы избавлены от многого! А Стелла? Мы бы избавили ее от тягостных переживаний!.. Нам надо уехать. Я скажу ей, что вы настаиваете на отъезде, не хотите затруднить ее прощанием, хотите уехать. Люция, отправляйся, не медля, туда, на почтовую станцию! Вели заложить трехместную карету. Мой багаж пусть лакей присоединит к вашему… А ты, моя дорогая, моя любимая жена, останься здесь. И ты, дочка, когда обо всем распорядишься, тоже приходи сюда! Ждите меня в садовом павильоне. Я освобожусь от нее, скажу, что хочу вас проводить, поудобней устроить, обо всем позаботиться, заплатить за проезд. Бедняжка, опираясь на твою доброту, я тебя же обманываю!.. Мы уедем!..

Цецилия. Уедем?.. Дай сказать разумное слово!

Фернандо. Уедем! Не надо ничего говорить!.. Да, мои милые, уедем!

Цецилия и Люция уходят.

(Один.) Уедем?.. Но куда, куда? Удар кинжала — вот исход, он положил бы конец всем страданиям, вверг бы меня в бесчувствие туманного небытия, а за это я отдал бы сейчас все!.. Ты снова несчастен, Фернандо. Вспомни те счастливые дни, когда ты, всем удовлетворенный, противостоял несчастному, желавшему сбросить с себя бремя жизни! Как ты себя чувствовал в те счастливые дни, а сейчас?.. Да, есть счастливые, есть счастливые люди!.. Найди я ее часом раньше, я был бы спасен. Я не свиделся бы со Стеллой, она не свиделась бы со мной; я мог бы убедить себя: «За эти четыре года она позабыла тебя, притерпелась к своему горю». А теперь как я предстану перед ней, что скажу? О, вина, вина моя, каким тяжким бременем ложишься ты на меня в эту минуту. Покинуть обеих милых сердцу! А я в ту минуту, как снова обрел их, сам себе не мил, сам себе жалок. Сердце разрывается!..

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

УСЫПАЛЬНИЦА В САДУ СТЕЛЛЫ

Стелла (одна). Здесь все в цвету, в еще более роскошном цвету, чем обычно, здесь, в дорогом сердцу месте, где я лелеяла надежду обрести вечный покой!.. Но теперь ты уже не влечешь меня, холодная, рыхлая земля — я содрогаюсь при мысли о тебе. Содрогаюсь!.. Ах, не раз в часы мечтаний в своем воображении я уже рисовала себя облаченной в саван, равнодушно стоящей у глубокого склепа, сходящей в могилу, где под твоим вечно живым покровом дано будет успокоиться моему страждущему сердцу. Там тление, подобно ласковому дитяти, высосет мою переполненную горем грудь, и мое существование разрешится отрадным сном небытия… А сейчас… Солнце, ты светишь с небес на усыпальницу!.. Вокруг меня так светло, так просторно, и я этому рада! Он вернулся! И, как по мановению чьей-то руки, весь мир вокруг меня преисполнился любовью… и я — сама жизнь… С его поцелуями я буду впивать новую, теплую, пламенную жизнь! Жить у него… при нем… с ним… жить с неослабной силой!.. Фернандо!.. Он идет! Тише… Нет, мне почудилось! Здесь, здесь мы встретимся, здесь, у моего увенчанного розами алтаря, среди кустов роз! Эти бутончики я сорву для него… Здесь! Здесь!.. А потом введу его сюда, в мою обитель. Как хорошо, что, несмотря на тесноту, я устроила ее на двоих. Там обычно лежала моя книга, стояла чернильница… Ни книг, ни чернильницы теперь не надо!.. Только бы он пришел!.. Уже опять одна! Ведь он же снова мой? Ведь он же здесь?

Входит Фернандо.

Где ты задержался, любимый мой? Где ты был? Я так долго, так долго одна! (Испуганно.) Что с тобой?

Фернандо. Меня расстроили обе приезжие… Старшая — славная женщина, но она не хочет остаться, не хочет сказать почему, хочет уехать, и все! Пусть уезжает, Стелла.

Стелла. Если ее нельзя уговорить, я не хочу удерживать их насильно. Понимаешь, Фернандо, мне нужно было общество… а теперь (обнимая его), теперь со мной ты, Фернандо!

Фернандо. Успокойся!

Стелла. Дай мне поплакать. Скорей бы прошел этот день. Во мне еще все дрожит!.. Такая радость!.. Все сразу, неожиданно!.. Ты, ты, Фернандо… И едва, едва ты… Фернандо, столько всего я не вынесу.

Фернандо (про себя). Я сам себе жалок! Покинуть ее? (Громко.) Пусти меня, Стелла!

Стелла. Я слышу твой голос, твой любящий голос!.. Стелла, Стелла!.. Ты знаешь, как радостно мне было слышать, когда ты произносил мое имя: «Стелла!» Никто не произносит его так, как ты. Вся сила любви в его звуке. Как живо помню я тот день, когда ты произнес его впервые, когда я почувствовала, что все мое счастье в тебе!

Фернандо. Счастье?

Стелла. Ты как будто подсчитываешь те унылые часы, что я грустила по тебе. Не надо, Фернандо, не надо!.. О, с той минуты, когда я впервые увидела тебя, я все ощутила по-новому. Помнишь тот день в саду у моего дядюшки, когда ты пришел к нам? Мы сидели под большими каштанами за бельведером…

Фернандо (про себя). Она терзает мне сердце! (Громко.) Помню, помню, Стелла!

Стелла. Помнишь, как ты подошел? Не знаю, заметил ли ты, что с первого же мгновения ты завладел моим вниманием? Я, по крайней мере, вскоре заметила, что твои взгляды искали меня. Ах, Фернандо! Дядя принес ноты, ты взял скрипку; и пока ты играл, я беззаботно следила за тобой взглядом, всматривалась в каждую черту твоего лица, и вдруг… во время неожиданной паузы, ты взглянул… на меня! Наши глаза встретились! Как я покраснела, как отвела свой взор! Фернандо, ты это заметил, ведь я же чувствовала, что с той минуты ты часто глядел поверх нотного листа, часто сбивался с такта, что вслед за тобой ошибался и мой дядя. Каждый неверный удар смычка трогал меня до глубины души. Ни разу еще не была мне так сладостна чья-то рассеянность. За сокровища всей земли я не решилась бы взглянуть тебе в лицо. Я вздохнула и ушла.

Фернандо. Ты помнишь все до мельчайших подробностей! (Про себя.) Какая злополучная память!

Стелла. Иногда я себе удивляюсь, отчего так люблю тебя, что сама себя не помню, когда я с тобой; но все у меня перед глазами так живо, словно это было сегодня! Как часто я сама себе все рассказывала, да, Фернандо, очень часто! Как ты и моя подруга, с которой ты познакомился раньше, искали меня, как вы бродили по боскету, как она звала меня: «Стелла», — и ты звал: «Стелла, Стелла!» В то время я еще почти не слышала твоего голоса, и все же сразу узнала, что зовешь меня ты. И как вы меня нашли и как ты взял мою руку! Кто был больше смущен, ты или я? Смущение одного передавалось другому… И та минута положила всему начало; хорошая моя Сара тогда же, в тот самый вечер, так и сказала… Какое блаженство быть в твоих объятиях! Ах, если бы Сара могла поглядеть на мое счастье! Она такая добрая душа. Она пролила много слез, когда я заболела, заболела любовью к тебе. С какой радостью я взяла бы ее с собой, когда ради тебя оставила все!

Фернандо. Оставила все!

Стелла. Тебя это удивляет? Разве это не так? Оставила все! Неужели в моих устах ты можешь истолковать это как упрек? Я еще слишком малым пожертвовала ради тебя.

Фернандо. Еще бы! Оставила дядю, который любил тебя, как родной отец, носил на руках, исполнял все твои прихоти, — этого, по-твоему, мало? Состояние, поместья, которые все были твоими, все стали бы твоими, — это, по-твоему, ничто? Место, где ты выросла, где знала столько радости… подруг?..

Стелла. И все это без тебя, Фернандо? Много ли это стоило по сравнению с твоей любовью? Только когда в моей душе расцвела любовь, да, только тогда я почувствовала, что живу. Правда, должна признаться, что иногда, грустя в одиночестве, я думала: «Почему я не могла вместе с ним наслаждаться всем, что оставила? Почему нам надо было бежать? Почему не пользоваться тем, что принадлежало мне? Неужели дядя отказал бы ему в моей руке?.. Нет, не отказал бы!.. Так почему же тогда бежать?» О, я всегда находила для тебя оправдания! Для тебя недостатка в них у меня не было! Пусть это просто каприз, думала я, — ведь у вас, у мужчин, столько капризов, — пусть это просто каприз: тайно, как свою добычу, похитить девушку… пусть это просто гордость — только она мне нужна, приданого мне не надо! Ты, конечно, понимаешь, что и моя гордость была в этом заинтересована: убедить себя в самых хороших побуждениях с твоей стороны; вот так я и находила тебе оправдания.

Фернандо. Я сокрушен!

Входит Анхен.

Анхен. Простите, сударыня! Где же вы, господин капитан? Все уложено, а теперь вас ждут! Мамзель совсем избегалась, захлопоталась, просто замучила всех, а теперь вас ждут!

Стелла. Пойди, Фернандо, проводи их! Заплати за проезд, только скорей возвращайся!

Анхен. А вы разве не едете? Мамзель заказала трехместную карету; ваш слуга уложил уже вещи.

Стелла. Фернандо, здесь какое-то недоразумение…

Фернандо. Девочка что-то путает.

Анхен. Это я-то путаю? Конечно, сударыня, странно, что, познакомившись с мамзель за столом, господин капитан собрались с ней уехать. Должно быть, это на прощанье вы, откушавши, так нежно пожали ей ручку?

Стелла (смущенно). Фернандо!

Фернандо. Что ты слушаешь эту девочку!

Анхен. Не верьте, сударыня! Все упаковано, господин капитан тоже уезжают!

Фернандо. Куда, куда я уезжаю?

Стелла. Оставь нас, Анхен.

Анхен уходит.

Разреши мои страшные сомнения! Я ничего не боюсь; и все же болтовня девочки пугает меня. Ты взволнован, Фернандо! Ведь я твоя Стелла!..

Фернандо (повернувшись к ней и беря ее руку). Ты — моя Стелла!

Стелла. Ты пугаешь меня, Фернандо! У тебя безумный взгляд!

Фернандо. Стелла! Я негодяй и трус, я бессилен перед тобой! Бежать!.. У меня не хватает мужества вонзить тебе в грудь кинжал! Я хочу тайком отравить, убить тебя, Стелла!

Стелла. Боже мой, боже мой!

Фернандо (дрожа, в неистовстве). Только бы не видеть ее страданий, не слышать ее отчаяния! Бежать!..

Стелла. Я не выдержу! (Она падает и хватается за него.)

Фернандо. Стелла, ты в моих объятиях! Стелла, ты для меня все! Стелла!.. (Холодно.) Я покидаю тебя.

Стелла (смущенно улыбаясь). Меня?

Фернандо (с зубовным скрежетом). Тебя! С той женщиной, что ты видела! С той девушкой!

Стелла. У меня темнеет в глазах.

Фернандо. Эта женщина — моя жена!

Стелла смотрит на него остановившимся взглядом и опускает руки.

А девушка — моя дочь! Стелла! (Только сейчас он замечает, что она потеряла сознание.) Стелла! (Он относит ее на скамейку.) Стелла! Помогите! Помогите!

Входит Цецилия и Люция.

Глядите, глядите на нее, на ангела! Глядите! Она мертва! Помогите!

Они хлопочут около нее.

Люция. Она приходит в себя.

Фернандо (молча смотрит на Стеллу). И все из-за меня! Из-за меня! (Уходит.)

Стелла. Кто? Кто?.. (Подымаясь.) Где он? (Падает обратно, смотрит на хлопочущих около нее женщин.) Спасибо! Спасибо!.. Кто вы?

Цецилия. Успокойтесь! Это мы.

Стелла. Вы!.. Вы не уехали? Вы… Боже мой, кто это мне сказал?.. Кто ты?.. Ты? (Хватая Цецилию за руки.) Нет, я этого не перенесу!

Цецилия. Милая, хорошая моя! Ты ангел! Дай мне прижать тебя к сердцу!

Стелла. Скажи мне… это запало мне в душу… скажи мне — ты?..

Цецилия. Я… я его жена!..

Стелла (вскочив и закрывая глаза руками). А я? (В смятении ходит взад и вперед.)

Цецилия. Пойдемте в вашу спальню!

Стелла. О чем ты мне напоминаешь? Что здесь мое? Ужасно! Ужасно!.. Разве это мои деревья, те деревья, что я сажала, что растила? Почему мне все сразу стало таким чужим?.. Отвергнута!.. Потерян! Потерян навеки! Фернандо! Фернандо!

Цецилия. Пойди отыщи отца, Люция!

Стелла. Ради всего святого, не ходи! Ушел! Не зови его! Пусть уходит… Отец!.. Муж!..

Цецилия. Милая, дорогая!

Стелла. Ты любишь меня? Ты прижимаешь меня к сердцу? Нет, нет!.. Оставь меня!.. Оттолкни! (Обнимает ее.) Еще минуту! Меня скоро не станет. Сердце, сердце мое!..

Люция. Вам нужен покой!

Стелла. Я не могу смотреть на вас! Я отравила вам жизнь! Похитила у вас все! Вы в горе, а я… блаженствую в его объятиях! (Бросается на колени.) Можете вы мне простить?

Цецилия. Не надо, не надо!

Стараются ее поднять.

Стелла. Я буду лежать у ваших ног, стенать, молить бога и вас простить, простить меня! (Вскакивает.) Простить?.. Нет, утешить! Утешить меня! Я не виновата! Ты дал мне его, отец небесный! Я приняла его из твоих рук, как сладостный дар… Оставь меня! У меня разрывается сердце!..

Цецилия. Ты не виновата! Милая, дорогая!

Стелла (обнимая ее). В твоих глазах, на твоих устах начертаны небесные слова. Обними меня! Поддержи! Я изнемогаю! Она простила меня! Она сочувствует моему горю!

Цецилия. Сестра! Сестра моя! Успокойся! Успокойся хоть на мгновение! Верь — тот, кто вложил в наши сердца те чувства, что так часто приносят нам страдания, может уготовать нам также утешение и помощь.

Стелла. Я хочу умереть на твоей груди!

Цецилия. Идемте!

Стелла (после паузы, в неистовстве отпрянув). Оставьте меня! Все оставьте! Видишь, моя душа разрывается от смятения и боли, она изнемогает в несказанных муках… Нет, это невозможно… невозможно! Так вдруг!.. Этого нельзя понять, нельзя перенести…(Некоторое время стоит тихо, глядя в землю, задумавшись, потом подымает глаза, видит обеих женщин, судорожно вздрагивает, вскрикивает и убегает.)

Цецилия. Ступай за ней, Люция. Не спускай с нее глаз.

Люция уходит.

Взгляни, господи, на чад твоих, на их смятение, их горе!.. Страдания многому научили меня. Укрепи мое сердце!.. И если этот узел можно развязать, не разрывай его, господи!

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

БУДУАР СТЕЛЛЫ, ОСВЕЩЕННЫЙ ЛУНОЙ

Стелла (держит портрет Фернандо и пробует снять его с подрамника). Ночь, обними, укрой меня своим покровом, укажи мне путь! Я не знаю, куда я иду… Я должна, я хочу уйти далеко-далеко! Но куда? Ах, куда?.. Я изгнана из мною же созданного мира! Неужели мне не бродить больше там, где твоим светом, чистая луна, омыты верхушки моих деревьев, где, осиянные тобой, витают у могилы моей ненаглядной Мины безумно любимые мною тени? Изгнана отсюда, где хранятся все сокровища моей жизни, все счастливые воспоминания?.. Где ты, место, избранное мною для упокоения, место, где я так часто проводила время в слезах и молитве? Изгнана и отсюда, где мне вспоминаются все горести, все радости моей жизни, где я надеялась реять уже усопшей и, тоскуя и томясь, вкушать прошлое?.. Изгнана!.. Стелла, ты молчишь! Слава богу! Твой разум спит, ты не можешь понять, что значит: изгнана! Иначе ты сошла бы с ума!.. Итак… О, как кружится голова!.. Прощай!.. Прощайте!.. Никогда больше не свидимся? В этом слове мне мерещится безучастный взгляд мертвеца! Не свидимся?.. Уезжай, уезжай, Стелла! (Хватает портрет.) И тебя я хотела оставить здесь? (Берет нож и принимается вытаскивать гвозди.) О, хоть бы обеспамятствовать! Хоть бы умереть в смятении чувств, в слезах и стенаниях!.. Так есть, и так будет: ты покинута!.. (Обращая портрет к луне.) Ах, Фернандо, когда ты подошел и я всем сердцем устремилась к тебе, разве ты не почувствовал, как я полагаюсь на твою верность, на твою доброту?.. Не почувствовал, какая святыня пред тобой, когда мое сердце открылось навстречу тебе? И ты не затрепетал, не отшатнулся?.. Не упал? Не спасся бегством? Ты мог просто так, ради развлечения, не задумываясь, сорвать, разорвать и бросить на дороге цвет моей невинности, моего счастья, моей любви… Какое благородство!.. Хорошо благородство!.. Мою юность!.. Золотые дни моей жизни!.. А в глубине души ты затаил коварство… У тебя есть жена! Есть дочь!.. А у меня душа была свободная, чистая, как весеннее утро!.. Жила одной-единственной надеждой!.. Где ты, Стелла? (Смотрит на портрет.) Такой великодушный, такой ласковый! Да, этот взгляд погубил меня!.. Я ненавижу тебя!.. Не гляди! Отвернись… Такой мечтательный, такой милый!.. Нет!.. Нет!.. Ты погубитель!.. Меня?.. Меня?.. Ты?.. Меня?.. (Судорожным движением замахивается ножом на портрет.) Фернандо! (Отворачивается, нож падает у нее из рук, она, рыдая, опускается на пол перед стулом.) Любимый, любимый!.. Все напрасно! Напрасно!

Входит слуга.

Слуга. Как вы изволили приказать, милостивая государыня, лошади поданы к задней калитке. Белье ваше уложено. Не забудьте взять деньги!

Стелла. Портрет!

Слуга подымает нож, вырезает портрет из рамки и свертывает его трубочкой.

Вот деньги.

Слуга. Но зачем?..

Стелла (минутку стоит тихо, обводя взглядом комнату). Идем!

Уходят.

ЗАЛА

Фернандо (один). Оставь, оставь меня! Вот опять ты овладело мною, ужасное смятение!.. Таким холодным, таким омерзительным кажется мне все на свете… словно все ничтожно… словно моя вина ничтожна… А они! Разве я не несчастнее вас? Что можете вы требовать от меня?.. Где конец колебаниям? Тут или там! От начала до конца все продумано! Продумано и передумано! И все мучительнее, все невыносимее! (Хватается за голову.) От чего я в конце концов оттолкнусь! Нигде ничего, ни впереди, ни позади! Нигде ничего, ни совета, ни помощи!.. А они, эти две, эти три прекраснейших создания… Несчастны из-за меня… несчастны без меня… Ах, еще несчастней со мной… Если бы я мог сетовать на судьбу, отчаиваться, молить о прощении… если бы мог провести хоть час в смутной надежде… и, лежа у их ног, вкушать отраду сочувствия моим горестям!.. Где они? Стелла! Ты повержена, ты в смертельной тоске, стеная, взываешь к небесам: «Чем согрешила я, сорванный цветок, что ты так караешь меня своим гневом? Чем согрешила я, бедная, что ты послал мне этого злодея?..» Цецилия, жена моя, о жена!.. Горе! Горе мне, тяжкое горе! Сколько радостей — муж, отец, возлюбленный — объединились, чтобы принести мне горе! Прекраснейшие, благороднейшие создания!.. Твой! Твой? Как осознать это тройное несказанное упоение счастьем… И именно оно, овладев тобою, разрывает тебе сердце!.. Каждая требует меня всего… А я? У меня все замкнуто глубоко, глубоко в душе!.. Каждая будет страдать. Стелла! Ты уже страдаешь! Что я похитил у тебя? Веру в себя, твою молодую жизнь!.. Стелла! И я так холоден? (Берет со стола пистолет.) Все-таки на всякий случай! (Заряжает пистолет.)

Входит Цецилия.

Цецилия. Мой дорогой! Так как же ты? (Видит пистолет.) Я вижу, ты уже собрался в дорогу? (Фернандо кладет пистолет обратно.) Друг мой! Ты как будто успокоился. Можно поговорить с тобой?

Фернандо. О чем, Цецилия? О чем, жена?

Цецилия. Не называй меня так, пока я не выскажу тебе все. Мы, правда, в полном смятении, неужели нельзя все уладить? Я много выстрадала, и поэтому не надо никаких насильственных решений. Ты слышишь меня, Фернандо?

Фернандо. Я слушаю.

Цецилия. Отнесись к моим словам серьезно! Я только женщина, озабоченная, скорбная женщина, но я приняла решение… Фернандо… я решилась… я оставляю тебя!

Фернандо (насмешливо). Только и всего?

Цецилия. По-твоему, достаточно уйти тайком, чтобы покинуть того, кого любишь?

Фернандо. Цецилия!

Цецилия. Я тебя ни в чем не упрекаю; и не думай, что это большая жертва с моей стороны. До сего дня я скорбела о том, что потеряла тебя, я горевала о том, что не в силах была изменить. Я снова нашла тебя, твое присутствие вдохнуло в меня новую жизнь, новые силы. Фернандо, я чувствую, что моя любовь к тебе не своекорыстна, это не страсть любовницы, готовой все отдать, только бы предмет ее любви был с ней. Фернандо! Мое сердце полно теплым чувством к тебе; это чувство жены, которая из любви к мужу может пожертвовать даже своей любовью.

Фернандо. Нет, нет!

Цецилия. Ты вздрогнул?

Фернандо. Ты мучаешь меня.

Цецилия. Будь счастлив! У меня есть дочь… и друг в твоем лице. Мы разойдемся, но не расстанемся. Я буду жить вдали от тебя и буду свидетельницей твоего счастья. Я хочу быть твоим близким другом, хочу, чтобы ты поверял моему сердцу свои радости и свои горести. В твоих письмах будет вся моя жизнь, и мои пусть будут для тебя желанными гостями… Так ты останешься моим, и вы со Стеллой не будете изгнаны отсюда куда-то на край света, нас с ней связывают любовь, сочувствие! Итак, Фернандо, дай мне на том твою руку.

Фернандо. Для шутки это жестоко, для серьезного разговора непостижимо!.. Будь что будет, дорогая! Холодным разумом этот узел не распутать. Твои слова звучат прекрасно, слушать их сладостно. Если бы только не чувствовать, что под ними кроется куда больше, что ты сама себя обманываешь, что ты ослеплена, полагая, будто придуманные утешения могут унять твои душевные муки. Нет, Цецилия! Нет, жена!.. Ты — моя… я останусь твоим. К чему слова? К чему приводить тебе всякие «потому»? Все «потому» равносильны лжи. Я останусь твоим или…

Цецилия. Ну, хорошо! А Стелла?..

Фернандо вскакивает и, как безумный, мечется по комнате.

Кто себя обманывает? Кто усыпляет свои муки холодным, не прочувствованным, непродуманным, преходящим утешением? Да, вы мужчины, верны себе.

Фернандо. Не гордись своим спокойствием… Стелла! Стелла страдает! Вдали от меня и тебя она выплачет свое горе. Оставь ее в покое! Оставь в покое меня!

Цецилия. Я думаю, одиночество и сознание того, что мы вместе, принесло бы утешение ее нежной душе. Сейчас она казнит себя упреками. Если я покину тебя, она вечно будет считать меня несчастнее, чем это есть. Она судит по себе. У нее ангельская душа, она не могла бы жить спокойно, не могла бы любить, если бы чувствовала, что ее счастье — краденое. Для нее лучше…

Фернандо. Пусть уезжает! Пусть идет в монастырь!

Цецилия. А потом я опять думаю: чего ради ей заключать себя в монастырские стены? Чем она согрешила, чтобы отчаиваться и скорбеть, чтобы оплакивать свои лучшие годы, годы расцвета, избытка чувств, манящих надежд? Проститься с любезным ее сердцу окружающим миром… с тем, кого она так пламенно любит!.. С тем, кто ее… Фернандо, ведь ты же любишь ее?

Фернандо. К чему эти речи? Кто ты, — злой гений во образе моей жены? Зачем бередишь ты мои раны? Зачем рвешь то, что уже порвано? Разве я и без того не потрясен, не повержен? Оставь меня! Предоставь меня моей судьбе!.. И да смилуется над вами господь! (Опускается в кресло.)

Цецилия (подходит к нему и берет его руку). Жил некогда в Германии граф…

Фернандо хочет вскочить, она удерживает его.

Он чувствовал потребность выполнить долг благочестия и, покинув супругу и владения, отправился на освобождение Святой земли.

Фернандо. Вот как!

Цецилия. Он был человек достойный, простился с любимой женой, доверил ей дом и хозяйство, обнял ее и уехал. Он проехал много стран, воевал и был взят в плен. Дочь того, чьим невольником он стал, пожалела его, она сняла с него оковы, и они спаслись бегством. Она — его милый оруженосец — была ему верным спутником в опасной военной жизни. Увенчанный славой победы, отправился он в обратный путь… к своей благородной супруге! А как же его спасительница?.. Он был человеколюбив!.. Он верил в человеколюбие и взял ее с собой… И вот уже рачительная хозяйка спешит навстречу супругу, видит, что ее верность, доверие, все ее надежды вознаграждены, он снова в ее объятиях. И рядом с ним его рыцари, сойдя с коней, с заслуженной гордостью ступают по родной земле; его слуги сгружают трофейную добычу и кладут к ее ногам, а она уже мысленно убирает все в шкафы, украшает трофеями замок, одаряет друзей. «Благородная, дорогая супруга, самое ценное сокровище еще не предстало пред тобой!» Кто это, опустив на лицо покрывало, приближается вместе со свитой? Тихо сходит она с коня… «Вот, — воскликнул граф, беря ее за руку и подводя к жене, — вот, посмотри на все это… и на нее! Прими все из ее рук, прими меня из ее рук! Она сняла с моей шеи оковы, она повелевала ветрам, она услуживала мне, ходила за мной, она заработала меня!.. Чем я обязан ей? Вот она!.. Награди ее!»

Фернандо положил руки на стол и, рыдая, опустил на них голову.

Верная жена обняла ее и воскликнула, воскликнула, обливаясь слезами: «Возьми все, что я могу тебе дать! Возьми половину того, кто безраздельно твой… Возьми его безраздельно! Оставь его безраздельно мне! Пусть он принадлежит каждой из нас и ни одна ничего не отнимает у другой… И мы обе — твои!» — воскликнула она, обнимая его, припадая к его ногам. Обе они взяли его руки, обе обняли его. И на небесах господь бог возрадовался, увидя такую любовь; его святой наместник на земле благословил ее. А их любовь и согласие принесли счастье их единому дому, их единому ложу и их единой гробнице.

Фернандо. Боже праведный, в тягостные минуты ты ниспосылаешь нам своих ангелов, даруй же нам силу быть достойными твоих небесных посланцев!.. Моя жена!..

Снова опускает голову на стол.

Цецилия (открывает дверь в будуар и зовет). Стелла!

Стелла (бросаясь ей на шею). Боже мой, боже мой!

Фернандо вскакивает, собираясь бежать.

Цецилия (удерживает его). Стелла! Возьми половину того, кто безраздельно твой, — ты спасла его, спасла от себя самого, ты вернула его мне!

Фернандо. Стелла! (Склоняется к ней.)

Стелла. Я не могу постичь!

Цецилия. Зато ты чувствуешь!

Стелла (обнимая его). Мне можно?..

Цецилия. Ты благодарна мне, беглянка, что я верну тебя?

Стелла (обнимая ее). О, ты!.. Ты…

Фернандо (обнимая обеих). Мои, мои!

Стелла (прильнув к нему, берет его руку). Я твоя!

Цецилия (обнимая его, берет его руку). Мы твои!

КЛАУДИНА ДЕ ВИЛЛА БЕЛЛА

Пьеса с пением

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Дон Гонсало де Вилла Белла.

Донья Клаудина — его дочь.

Сибилла и Камилла — его племянницы.

Дон Себастиан де Роверо — друг семьи.

Дон Педро де Кастельвеккио — приезжий.

Кругантино.

Баско.

Бродяги.

Музыка возвещает суматоху, стечение народа на великолепном празднестве.

На сцене разукрашенный сад. Шествие приближается под бравурный марш.

Впереди идут маленькие дети с венками и корзинами цветов; за ними следуют девушки и юноши с плодами; затем старики с разными подношениями. Сибилла и Камилла несут драгоценности и роскошные наряды. Затем идут оба старика — дон Гонсало и дон Себастиан. Немедленно вслед за ними появляется донья Клаудина, которую четверо юношей несут на кресле, украшенном цветами. Четверо других юношей, из которых первый справа — дон Педро, поддерживают свисающие венки.

Во время шествия все поют.

Хор

Шествие разделяется на две части. Носильщики в середине. Участники процессии приносят подарки.

Ребенок

Хор

Девушка

Хор

Педро

^{(подавая ей букет)}

Хор

Гонсало

^{(указывая на наряды и драгоценности)}

^{(К остальным.)}

Хор

Носильщики ставят кресло на землю. Клаудина встает.

Клаудина

Хор

Клаудина

^{(обнимая отца)}

^{(К остальным.)}

^{(Смущенно обращается к Педро.)}

Она умолкает. Музыка делает паузу. Она хочет скрыть свое замешательство, садится в кресло, которое поднимают носильщики.

Хор вступает.

Хор

Остаются Гонсало и Себастиан.

Гонсало

Бастиан, милый Бастиан, не сетуй на меня! Взгляни на девушку, и ты не будешь сетовать на меня за то, что я превратил ее в предмет преклонения. Всякие празднества по всякому поводу кажутся мне недостаточными, чтоб проявить мои сокровенные чувства к ней. Как горячо благодарю я судьбу, которая, лишив меня мужского потомства, пресекши древний славный род де Вилла Белла, все же дала мне такую дочь. Да, ее достоинства радуют меня больше, нежели надежда на бесконечное потомство!

Себастиан

Нет, говорю тебе, Гонсало, меня сердечно радует это маленькое торжество. Ибо хоть я и не любитель церемоний, но я и не враг празднеств. Торжественное шествие разряженных людей, стечение народа; ликуют, звонят в колокола; ликуют и стреляют вперемежку: сердце при этом всегда умиляется, и я не сетую на людей за то, что они думают этим почтить святых и даже возвеличить господа.

Гонсало

А мне все мнится, что я не довольно делаю для Клаудины. Как могу я в достаточной мере выразить, что она царица над всеми моими владениями, над всеми моими людьми, надо мной самим… Разве я не должен дать ей почувствовать те качества, которые отличают ее от прочих людей, раз она этого сама не чувствует и как будто не имеет ни малейшего понятия, что ей нет равных в мире? Это спокойствие духа, это внутреннее достоинство, это участие к судьбам других, эта чувствительность ко всему прекрасному и доброму… Не говори, что я отец: я только гляжусь в нее, как в зеркало… Знаешь! Все мои домочадцы, все, что ее окружает, даже завистливые племянницы, и те перед ней склоняются.

Себастиан

Разве у меня нет глаз и сердца? Правда, я смотрю на все не как отец, не как любовник, и все же я понимаю, какая это благодать — быть отцом или поклонником такой девушки. Заметил ли ты, что все торжество, все сегодняшнее великолепие больше смущали ее, нежели радовали? Во всю свою жизнь не видал я более трогательной картины смирения, чем она, во всех своих украшениях. Но и еще был при этом кой-кто, кому уединенная дубрава была бы более по сердцу, чьим чувствам журчание вод и шелест листьев, говорили бы больше, чем трубы и веселое пенье.

Гонсало

Кого ты имеешь в виду?

Себастиан

Педро!

Гонсало

Педро?

Себастиан

Разве это тебя удивляет? Педро, который с тех пор, как впервые увидел Клаудину, отбился от рук, Педро, которого ты, вероятно, раз сто ловил на том, как он озирается по сторонам, потирает руки, мнет шляпу…

Гонсало

Ну, и что же…

Себастиан

Итак, ты должен считать, как и я, что это — партия для твоей дочери… Чему ты улыбаешься?

Гонсало

Всегда-то мы, старики, кого-нибудь сватаем!

Себастиан

Я ношусь с этой мыслью и наяву и во сне. Впрочем, всему свое время. Ты прав, что закрываешь один глаз, а другим смотришь.

Гонсало

Когда я так поглядываю на них, я вспоминаю цветущие дни моей юности, и мне становится хорошо на душе.

Себастиан

Я тоже думаю, что они себя недурно чувствуют за этим занятием. Лишь бы только Педро не забывал при этом о нашем главном деле!

Гонсало

Ему еще не удалось ничего разведать о брате?

Себастиан

Ему-то? Тоже нашелся разведчик! Он так влюблен, что если ты спросишь его, который час, то он не знает, в каком кармане у него часы. Ей-богу, не выбивайся я из сил и не хлопочи, мы бы с места не сдвинулись.

Гонсало

Между нами, Бастиан. Ты что-нибудь разузнал?

Себастиан

Только не говори никому. Если приметы не лгут, то я изловил птичку, за которой мы так страстно гоняемся. Здесь неподалеку он живет весело и припеваючи. Сегодня утром я намекнул об этом Педро, так, полусловами. «Но не будем портить праздника», — сказал я. «Ах, Клаудина!» — вздохнул бедняга из глубины сердца, точно хотел вымолвить: «К черту брата, приди в мои объятья!»

Гонсало

Я наблюдал за девочкой, я заметил зарождающуюся страсть в ее душе: это — такое прелестное зрелище, от которого просто молодеешь!

Себастиан

Ах, если бы мы уже осуществили свой замысел, который имеет такое значение для всего дома Кастельвеккио и от которого зависит отчасти и судьба Педро! Я так часто говорю ему: сеньор, будьте влюблены. Кто вам мешает? Будьте подле Клаудины. Кто вам препятствует? Только не забывайте совсем вашего долга перед самим собой, перед вашим семейством и перед светом. Ты думаешь, помогает?

Гонсало

Как лекарство, не правда ли? Успокойся, Бастиан, не так же ли поступали и мы со своими наставниками?

Себастиан

Нет, друг мой, я не то имел в виду. Неужели мы понапрасну совершили столь далекий путь из Мадрида сюда? Неужели мы вернемся домой посрамленные? И кто, как не я, должен нести вину за это? Я увещеваю его как порядочный человек. Как! Допустить, чтоб его брат одичал в распутстве, таскался по всей стране с игроками и бездельниками, обманывал больше девушек, чем иному на глаза попадалось, и затевал ссору чаще, чем пьяница облегчает пузырь!

Гонсало

Безрассудный, непостижимый малый!

Себастиан

Ты бы на него посмотрел, как он подрастал: это было прелестно! Дня не проходило, чтоб он не смешил нас своими веселыми проказами; а мы, старые дураки, смеялись над тем, что впоследствии должно было послужить нам к величайшему огорчению. Отец не уставал слушать рассказы о его шалостях, о его ребяческих геройствах. Вечно он возился с собаками; ни одно окошко соседа, ни один голубь не были от него в безопасности; как кошка, лазал он по деревьям и по крышам. Однажды он свалился. Ему было восемь лет. Этого я никогда не забуду: он прошиб себе здоровую дырку в голове, но спокойно направился к утиному прудку во дворе, обмылся и вернулся в дом, держась рукой за лоб. Тут он заявил с весело смеющимся лицом: «Папа! Папа! Я пробил себе дырку в голове!» — точно хотел отрапортовать о какой-то удаче, выпавшей ему на долю.

Гонсало

Мне обидно за благородную смелость, за веселый характер этого мальчика!

Себастиан

Так оно пошло и в дальнейшем: чем старше, тем необузданнее. Вместо того чтобы бросить глупости, вместо того чтобы утихомириться, вместо того чтобы приложить свои силы для славы своего рода и себе на пользу, он стал выкидывать бессмысленные проказы одну за другой, обманывал и обольщал всех девушек и, наконец, совсем сбежал из дому; по слухам, он связался с самым дурным обществом, и я не понимаю, как он только это выносит, так как все еще сохранил в основе благородство и величие души.

Гонсало

Желаю тебе успеха, Бастиан! Верни его семье.

Себастиан

Этого недостаточно! Мы не позволим, чтоб он безнаказанно нас дурачил. Поймай я его только за шиворот, я уже сыщу для него местечко в монастыре или в какой-нибудь крепости, и пусть Педро пользуется всеми правами первенца. Король уже дал понять свою точку зрения на это. Если только правда, что мой красавец находится в этой местности, то будь я не я, если не изловлю его еще сегодня в честь празднества. Мы не можем взять на себя вины за это перед богом и людьми: старик отец перевернулся бы в гробу!

Гонсало

Отлично сказано, Бастиан! Ты все тот же старый, верный Бастиан.

Себастиан

И именно поэтому… Между нами… присмотри-ка слегка за дочкой!

Гонсало

Что ты хочешь этим сказать?

Себастиан

Дьявол — шельма, а Педро и любовь тоже не дремлют.

Гонсало

Все тот же старый Бастиан! Прости мне: ты не умеешь делать различий. Ведь эта девушка, забота моей души, цель восемнадцатилетнего воспитания, самое чуткое, деликатное женское существо, дрожит перед малейшей мыслью, — да что там перед мыслью! — перед малейшим намеком на чувство, которое было бы ее недостойно.

Себастиан

Именно поэтому!

Гонсало

Отвечаю всем своим достоянием, своей головой!

Себастиан

А вот она сама идет вверх по аллее. Она ускользнула от толпы, она одна. Взгляни на ее поступь, взгляни, как она повесила головку! Уйдем, уйдем с ее пути, было бы грехом вспугнуть нашим холодным присутствием приятные мечты, которые сопутствуют ей на прогулке!

Клаудина

^{(с букетом, поднесенным ей Педро)}

Милое сердце, я бы вдвое тебя любила, если б ты не билось все время так сильно. Успокойся, прошу тебя, успокойся!

Издали показывается Педро.

Педро? И он тоже? Ах, а я еще должна скрывать, что волнуюсь!

Педро

^{(входит)}

Сударыня!

Клаудина

Сударь!

Короткое молчание.

Педро

^{(быстро направляясь к ней)}

Я счастливейший человек под солнцем!

Клаудина

^{(отступая)}

Что с вами?

Педро

Ах, как хорошо, как хорошо! Я точно на небе среди ангелов! Вы почтили мои бедные цветы, вы дали им приют у своего сердца.

Клаудина

Меньшего и сделать было нельзя. Они увянут до вечера, а каждый подарок сегодня доставил мне сердечную радость.

Педро

Каждый?

Клаудина

Когда вы уезжаете?

Педро

Лошади уже оседланы. Себастиан хочет во что бы то ни стало, чтоб я его сопровождал, он думает, что мой брат здесь поблизости, и надеется поймать его еще сегодня.

Клаудина

Брат причиняет вам много огорчений.

Педро

Он составил счастье моей жизни. Без него я бы вас никогда не увидал. Без него…

Клаудина

А как вас встретят, Педро, с какою радостью, когда вы его поймаете, когда вы любовью и примером наставите его на истинный путь, когда вы вернете его семье!

Педро

Ни слова об этом, ради бога! Я сам себя не понимаю, я не знаю, где я, я едва вижу, куда ступаю. Обратно домой, обратно! Прочь от вас, сударыня!

Клаудина

Король, который вас любит и который, как говорят, отличный государь, двор, который готовит вам пышный прием…

Педро

Разве это жизнь? Правда, прежде было мне не так уж противно посвящать свои дни делам отечества, я мог проводить вечера и ночи в толпе, которая жужжит вокруг монарха, как комары вокруг огня. Теперь это было бы для меня адом! Не знаю, куда девалось мое трудолюбие, мое усердие! Мне противно написать письмо, мне, который один мог завалить работой двух-трех секретарей. Я брожу туда и сюда в снах и мечтах, а сердце так счастливо, так счастливо!

Клаудина

Да, Педро, чем ближе мы к природе, тем ближе мы чувствуем себя к божеству, и сердце наше через край переполнено невыразимой радостью.

Педро

Ах, этим утром, когда я срывал цветы вдоль ручья, который струится за лесом, и утренние туманы благоухали вокруг меня, и вершина гор там, напротив, предвещала появление солнца, я воскликнул ему навстречу: «Вот день! Это ее день!..» Клаудина! Я безумец, коли осмеливаюсь высказывать то, что чувствую!

Клаудина

Ах, Педро, я не знаю ничего лучшего для своей души, полнее этой теплой полноты, чем великолепие природы вокруг нас!

Педро

О, чья душа могла бы не почувствовать, как благодаря этой светлой благодати, этим небесным очарованиям все, все становится прекрасней, великолепней! Кто не предпочел бы укрыться здесь в тихой хижине, чтоб только быть свидетелем всего этого!

Клаудина

Полная противоположность вашему брату, которого я все-таки хотела бы увидеть. Что за удивительный человек, который бросает положение, богатство, друзей и губит свои лучшие дни в безумных выходках, в фантастических приключениях!

Педро

Несчастный! Я ужасаюсь его закоснелости! Как он не понимает, что бродячая, легкомысленная жизнь ложится проклятием на грешника, и сам изгоняет себя из человеческого общества. Это непостижимо! И боже, — с дрожью говорю я об этом! — сколько я видел плачущих девушек, соблазненных им и брошенных! Это особенно побудило нас посягнуть на его свободу. Мне хотелось погибнуть вместе с этими бедными созданьями! Каково-то ему будет, когда он, со временем исцелившись от своего ослепления, с дрожью увидит, что он осквернил святая святых в человеке, что он так постыдно попрал любовь и верность?

Клаудина

Любовь и верность! Вы верите в это, Педро?

Педро

А вы можете шутить, можете спрашивать об этом?

Клаудина

Педро

Клаудина

Педро

Клаудина

Педро

Клаудина

Педро

При окончании дуэта раздаются голоса Камиллы и Сибиллы; они поют, приближаясь.

Обе

^{(Входят.)}

Камилла

Сибилла

Добрый вечер! Какая встреча! Allons — хором!

Все четверо

Сибилла

Все четверо

Клаудина

Вы не видели моего отца? Ах, я должна пойти к нему. Как началось празднество, так мы с ним наедине и поговорить не успели. Благодарю и вас, милочки, за то, что вы помогли прославить день, когда увидело свет существо, которое… Одним словом, вы меня знаете! Прощайте, Педро!

Педро

Разрешите мне проводить вас?

Клаудина

Останьтесь, прошу вас, останьтесь!

Педро

Нам по пути. Себастиан ждет меня. Лошади оседланы.

Сибилла

Идите же. Он давно о вас спрашивает.

Уходят.

Сибилла и Кимилла.

Сибилла

Так и лопнула бы от злости! «Останьтесь! Останьтесь!» Думаю — она сказала это нам в насмешку. Она возгордилась, потому что он бегает за ней, как собачонка. «Останьтесь! Останьтесь!» Просто из себя выхожу. А он! Губы распустил, точно школьник! Обезьяна!

Камилла

Она бог знает что о себе воображает, потому что у нее кругленькое личико и вздернутый носик и потому что она может расплакаться над всякой травкой и муравкой.

Сибилла

И потому что нас сегодня опять впрягли в триумфальную колесницу. Я была в такой ярости…

Камилла

Мы тоже не лыком шиты, а этот Педро мне даже и не нравится. Скучный, мечтательный малый. Правда он недурно сложен.

Сибилла

И был даже очень учтив, пока эта дура не сбила его с толку! По-моему, он вообще хотел познакомиться с этим домом и настропалил Себастиана, чтоб тот его представил. Когда я повстречалась с ним впервые в Саланке у губернатора, он был галантен, любезен, учтив. Помню еще, как Себастиан дразнил меня им. Теперь Педро стал невыносим.

Камилла

Просто невозможен! Но я сегодня подцепила рыбку! Только ты меня не выдашь?

Сибилла

Я думала, ты знаешь, что на меня можно положиться, и я наверняка знаю, что ты поможешь мне отомстить Педро и его нежной Дульцинее.

Камилла

Послушай: по соседству остановился один кавалер. Просто сказать не могу, но это цвет всех кавалеров! Должно быть, богат и знатен: весь его вид говорит за это. Мальчик — оближи пальчик.

Сибилла

Как его зовут? Где он?

Камилла

Он скрывает свое звание и имя. Люди зовут его доном Кругантино. Пусть зовется как хочет, но подобного ему нет на свете.

Сибилла

Ты его, наверно, позавчера на ярмарке подцепила?

Камилла

Тс!..

Сибилла

Еще кой-что, Камилла! Ты знаешь, сегодня вечером должен уехать дон Педро, и они будут желать друг другу покойной ночи долгими вздохами и взглядами, точно им предстоит расстаться навеки, за столом будет тихо, и ужин быстро кончится, а как только отец начнет клевать носом в кресле, так моя Клаудиночка упорхнет и прокрадется в сад, чтоб спеть свою песенку луне. Только клянусь, Камилла, это не луне: за этим что-то скрывается!

Камилла

Ты думаешь?

Сибилла

Дурочка! Знаешь ты там позади террасу с железной решеткой? Плох был бы тот любовник, что не захотел бы стрелой перелететь через нее, чтобы осушить слезы своей прелестнице, которые исторгла у нее целомудренная луна.

Камилла

И то сказать, она терпеть не может, чтобы ее туда сопровождали.

Сибилла

А я в таких случаях всегда притворяюсь сонной, чтоб вселить в нее уверенность. Но теперь дело должно выйти наружу. Педро скоро уезжает. Тут что-то скрывается. И ужин велено подать очень рано! Нет, это неспроста!

Камилла

А что, если б нам выследить их?

Сибилла

Нет, это не дело. И показалось бы неблаговидным. Нет, мы расскажем это старику, ну, а тот взбесится, очень уж он дорожит дочкой и своей честью. Пусть сам их и выслеживает.

Камилла

Только примемся за дело умно, чтоб не выглядело, точно…

Сибилла

Впервые, что ли, мы натравливаем людей друг на друга? Пойдем, прежде чем все сели за стол! Пойдем!

Обе уходят.

КОМНАТА В ПЛОХОЙ СЕЛЬСКОЙ КОРЧМЕ

Трое бродяг стоят вокруг стола и играют в кости. Кругантино со шпагой на боку; в руках лютня с голубым бантом. Он настраивает лютню, расхаживая взад и вперед, и затем поет.

Кругантино

Первый бродяга

Иди же сюда, Кругантино. Промечи разок!

Кругантино

Не до этого.

Второй бродяга

Он опять сегодня ни на что не пригоден.

Кругантино

Слуга покорный! Если б я хотел быть на что-нибудь пригоден, я отправился бы в порядочное общество, а не возился бы с таким сбродом, как вы.

Первый бродяга

Оставь его в покое — он сегодня не в своей тарелке.

Третий бродяга

Бьюсь об заклад, что он выжидает часа свидания. Куда сегодня? К Альмерии?

Кругантино

Ты угадал.

Второй бродяга

Нет, этот роман, наверно, кончился. Он длится уже три недели.

Первый бродяга

Пари, что угадал! К Камилле, которая на последней ярмарке насквозь прострелила ему печенку своими черными глазами.

Кругантино

Я бы тебе посоветовал пойти со мной и посмотреть, ты бы тогда знал наверняка.

Первый бродяга

Много чести! Нос бы ей поменьше. А так она недурна, если бы не… Боюсь только…

Кругантино

Сдается мне, что ты начинаешь привередничать.

Второй бродяга

Не хочу больше играть.

Третий бродяга

И я тоже.

Второй бродяга

Не стоит играть со своими. Только деньги из кармана в карман перекачиваешь, и больше ни черта.

Кругантино

В особенности когда и денег-то нет.

Второй бродяга

Если бы ты остался, ты бы тоже потешился с нами.

Кругантино

Что вы затеваете?

Второй бродяга

Пастор получил сегодня молодого оленя в подарок. Он висит там сзади в кухонной кладовке. Его-то мы и стибрим.

Третий бродяга

А рога посадим на болванку для парика; болванка с парадным париком стоит в углу. Положитесь на меня! Я чуть не свалил ее намедни, когда мы с кухаркою удалились на консультацию в каморку.

Второй бродяга

Ты влезешь внутрь и подашь мне оттуда оленя. Мы отхватим рога и вернем их тебе.

Третий бродяга

Остальное — моя забота! Рога великолепно подойдут к парику. И тут же записочка: «Новоявленный Моисей».

Все

Браво! Браво!

Первый бродяга

Не видал ли кто Баско?

Кругантино

Минуточку терпения! Он скоро будет здесь.

Второй бродяга

Не думаю. Он зол на меня: я вчера немножко над ним подтрунил.

Кругантино

Зол на тебя? И не воображай! Баско не такой парень, чтобы злопамятствовать. Он бы дал тебе в рожу и протянул бы тебе шрам поперек носа, тем бы все и кончилось.

Снаружи раздаются трели соловья.

Первый бродяга

Это он! Слышите? Это он!

Баско

Добрый вечер.

Кругантино

Ты пришел как раз вовремя. Сильвио думает, что ты зол на него.

Баско

Чего только этот человек себе не вообразит! Кругантино, на два слова…

Первый бродяга

Не стесняйтесь. Мы очищаем место.

Баско

Учишься хорошим манерам, старый козел? Держу пари, — ты уже чувствуешь во всем теле, что тебя черт скоро схапает, вот и присмирел!

Бродяги

Желаем успеха в экспедиции! Разопьем бутылочку на счастье.

Кругантино

За которую, конечно, опять придется платить мне… Ах, Баско, жизнь среди этих парий становится невыносима! Скука. Вечно одно и то же. Не будь наших проделок… Какие вести ты принес, Баско? Какие вести из Вилла Беллы?

Баско

Много, очень много вестей.

Кругантино

Есть ли для меня надежда приблизиться к Клаудине? Ангел, сущий ангел!

Баско

Камиллочка, милая Камиллочка сделала мне знак. Она шепнула: «Поклон благородному Кругантино».

Кругантино

Пошли ее к черту! Рассказывай про Клаудину.

Баско

Сударь! Мы или наш гений, или все мы вместе — совершеннейшие ослы.

Кругантино

Что случилось?

Баско

Я обычно шатаюсь по целым дням и рею, как хищная птица, а теперь должен полдня валяться здесь без всякого толку.

Кругантино

В чем дело?

Баско

Представьте, в Вилла Белле… Я бы охотно глаза себе выцарапал… В Вилла Белле… Во дворе у Гонсало я очутился рядом с Клаудиной, ну, как отсюда до стола… И кто бы это предвидел…

Кругантино

Проклятье! Как это произошло?

Баско

Сегодня день рождения Клаудины. Ее отец, который любит ее до безумья, затеял празднество. Было устроено шествие, ее носили с триумфом…

Кругантино

Ты это видел?

Баско

Я опоздал. Но во дворе под большими липами были накрыты столы для всего села. Стар и млад. Все разряжены! Пир горой: бочки с пивом, огромные горшки с кашей. И гул и толкотня! Тут и я подоспел.

Кругантино

И не сбегал за мной?

Баско

Не успел я оглянуться, как господа исчезли.

Кругантино

Ее ты видел?

Баско

Глупец, я даже рассказать тебе не могу, как она была хороша. И притом в некотором смущении.

Кругантино

К чему ты все это плетешь?

Баско

Терпение! Терпение! Я кое-что разведал. Она имеет обыкновение прогуливаться одна по саду каждую ночь, в особенности при чудном лунном свете. Ты знаешь каштаны, что растут перед садом по дороге в Саланку?

Кругантино

Учи ученого! Туда выходит терраса и железная калитка. Иду туда, иду сейчас же, чтобы быть там прежде, чем взойдет луна. За мной, Баско!

Баско

Еще кой-что! Берегись! Сбир Серпилло, который приходится мне другом, сказал по секрету: о тебе расспрашивают, тебя выслеживают.

Кругантино

Ерунда! За мной ничего нет.

Баско

Если только дело не идет о чем-нибудь таком, что ты считаешь давно поконченным.

Кругантино

Слишком глупо!

Баско

Наши земляки не скоро прощают.

Кругантино

Не боюсь. А в Вилла Беллу я должен пойти. Ну же, разработаем план баталии: я прячусь в аллее, как ее заслышу — так сейчас же туда, через решетку и в сад. А ты взберись на каштановое дерево. Если кто идет, свисти соловьем.

Баско

Хорошо, хорошо, хотя совсем не по сезону…

Кругантино

И не забудь маски. А затем, как я тебе сказал: свисти, заливайся и не заботься ни о чем, пока я тебя не позову. Я сам вывернусь. Из двоих один всегда лишний в таком деле. Идем! Надеюсь, Баско, я тебя сегодня ночью ни от чего не отвлекаю?

Баско

Отыграюсь днем.

Кругантино

Ты тоже имеешь кого-нибудь на примете?

Баско

^{(удаляясь)}

ТЕРРАСА В САДУ ВИЛЛА БЕЛЛЫ

Лунный свет.

Перед террасой решетчатая калитка, к которой ведут две лестницы. Внизу ряд каштановых деревьев. Клаудина наверху. Кругантино внизу под деревьями.

Клаудина

Кругантино

Клаудина

^{(приближаясь к двери)}

Кругантино

^{(надевает маску и медленно поднимается по лестнице)}

Клаудина

^{(у садовой калитки)}

Кругантино

^{(поднимаясь)}

Клаудина

Кругантино

Клаудина

^{(за калиткой)}

Кругантино

Клаудина

Кругантино

Клаудина

Кругантино

Оба

Клаудина удаляется.

Кругантино

Решетка! Ничего не значит! Клаудина слушала меня так долго. Поймать бы ее только! (Влезает на решетку; когда он уже почти наверху, раздается трель соловья.) Черт бы побрал соловья! (Спрыгивает.) Действительно, кто-то идет! Чтоб тебе в пекло! (Спускается вниз и прячется за деревья; соловей изредка посвистывает.)

Педро

Сердце неудержимо влечет меня сюда. Там, наверху, она нередко прогуливается, погруженная в безмятежное ощущение собственного бытия. Божественное место! Все вокруг тебя напоено любовным чувством! Соловьи все еще поют, точно здесь царит вечная весна. А кругом во всех кустах лето уже заставило их умолкнуть. Милый соловей! Друг моего сердца!

Кругантино

^{(все время обнаруживая нетерпение; говорит в сторону)}

Надо его убрать, он никогда не кончит.

Педро

Стой!.. Кто здесь?

Кругантино медленно выходит вперед.

(Громким голосом.) Кто здесь?

Кругантино

^{(обнажает шпагу)}

Острие шпаги!

Педро

^{(обнажает шпагу)}

Только-то?

Дерутся, Педро ранен в правую руку, которая у него опускается; он хватает шпагу левой рукой.

Кругантино

Довольно! Вы ранены.

Педро

^{(подставляя шпагу)}

Вам нужна моя жизнь или кошелек? Говорите! Кошелек можете взять, но за жизнь мою вы еще дорого заплатите.

Кругантино

Ни то, ни другое. (В сторону.) Его голос меня растрогал. (Громко.) Я не разбойник и не убийца.

Педро

Зачем же вы на меня напали?

Кругантино

Не будем говорить об этом! Вы истекаете кровью! Примите наши услуги. (Вынимает носовой платок.) Соловей! Соловей!

Педро

Что это значит?

Кругантино

Не бойтесь. Ничего!

Баско

В чем дело?

Кругантино

Позаботься о раненом.

Педро

Взор мой туманится!

Баско

^{(оказывая ему помощь)}

Чертовски хлещет для такой царапины!

Кругантино

^{(шагая взад и вперед)}

Осел! Тысячекратный осел! (Ударяет себя по лбу.)

Баско

Вы не дон Педро ли будете?

Педро

Отведи меня куда-нибудь, где бы я мог прилечь и где бы мне перевязали рану.

Кругантино

Педро! Возлюбленный Клаудины! Отведи его в Сароссу, Баско, в нашу харчевню! Положи его ко мне на постель, Баско!

Баско

Ну, ну, мужайтесь, сударь! Идемте!

Уходят.

Кругантино

Ну-с, что же это такое? Черт бы побрал этакие шутки! Бедный Педро! Послушай, шпага! Ты у меня будешь лежать смирно! Я оставлю тебя дома, я брошу тебя в воду!.. И надо же было ему как раз крикнуть: «Кто здесь?» Да еще таким повелительным тоном: «Кто здесь?» Терпеть не могу повелительного тона… И благодаря этому все провалилось, упущен отличнейший случай! Что бы мне раньше перескочить через решетку и оставить этого amoroso и соловья распевать дуэты вдвоем! Вечно человек теряет находчивость, когда она ему больше всего нужна! А ну-ка, авось?.. (Направляется к лестнице.) Дурацкое «авось»! Она давно вернулась в дом и по уши зарылась в постель. Что это? Прислушаемся-ка!

Наверху появляется Гонсало с двумя слугами.

Гонсало

Куда она девалась? Пусть один останется со мной. А вы там обыщите сад! Да глядите в оба, как бы это в конце концов не оказалось просто враками сплетников!

Кругантино

^{(прислушиваясь)}

Опять что-то новенькое!

Гонсало

Как будто кто-то прячется внизу за каштаном?

Слуга

И мне так кажется.

Гонсало

Поймали птичку? Подожди, Педро, подожди! (Отпирает решетку и выходит на лестницу.) Кто там внизу? Эй, кто там?

Кругантино

^{(надевая маску)}

Из огня да в полымя!

Гонсало

Кто там?

Кругантино

Друг!

Гонсало

Черт бы побрал такого друга, который шатается по ночам вокруг дома, дает повод к сплетням и благодарит таким образом за нашу любовь и дружбу.

Кругантино

^{(хватается за шпагу и сейчас же отнимает руку)}

Нет, лежи смирно! Что все это значит? Наверно, это отец.

Гонсало

Нет, сударь, это низко с вашей стороны, низко, говорю я вам!

Кругантино

Это уж слишком! (Сбрасывает маску.) Хозяин ли вы замка Вилла Белла или нет, ваше поведение непристойно!

Гонсало

Так вы не Педро?

Кругантино

Кто бы я ни был, вы меня оскорбили, и я требую удовлетворения.

Гонсало

^{(обнажает шпагу)}

Охотно! Сколь ни досадно мне это приключение.

Кругантино

^{(обнажает шпагу наполовину, но сейчас же вкладывает ее обратно в ножны)}

Довольно, сударь, довольно! Я уже удовлетворен тем, что человек вашего возраста, известный своей храбростью, положением и достоинством, обратил на меня острие своей шпаги. Этим можно было бы загладить и более тяжкие оскорбления.

Гонсало

Вы меня устыдили.

Кругантино

По-видимому, вы приняли меня за другого.

Гонсало

И оскорбил вас, а может быть, своей подозрительностью неповинно оскорбил и того, другого.

Кругантино

Вы назвали его Педро. Это не тот ли приятный молодой приезжий?

Гонсало

Который прибыл сюда из Кастильи.

Кругантино

Именно! Вы думали, что он бродит здесь вокруг?

Гонсало

Я думал… Впрочем, довольно, сударь! Вы никого не видели?

Кругантино

Никого. Любя одиночество, я гулял здесь взад и вперед и предавался тихим размышлениям, когда вам угодно было меня прервать.

Гонсало

Ни слова больше об этом! Я благодарю случай и свою горячность за то, что они доставили мне знакомство с таким храбрым человеком. Разрешите узнать, где вы изволили остановиться?

Кругантино

Недалеко отсюда, в Сароссе.

Гонсало

Еще не поздно, чтобы зайти в дом и чокнуться за продолжение знакомства.

Кругантино

Будь даже полночь, но раз вы разрешаете… Такое угощение достойно паломничества.

Гонсало

Вы очень любезны. Во всяком случае, лошадь, чтоб вернуться домой, к вашим услугам.

Кругантино

Вы слишком милостивы.

Гонсало

Прошу вас, войдите.

Кругантино

Следую за вами. (Поднимается по лестнице.)

Гонсало запирает калитку. Оба удаляются.

КОМНАТА В ЗАМКЕ

Сибилла, Камилла.

Сибилла

Что там могло произойти?

Камилла

Не понимаю.

Сибилла

Клаудина только что вернулась, когда старик со слугами выскользнул через боковую дверь.

Камилла

Теперь нам достанется.

Сибилла

Не мы же рассказали.

Клаудина

^{(входит)}

Где отец?

Сибилла

Добрый вечер, кузиночка! Вы сегодня рано вернулись, а ночь такая чудная.

Клаудина

Мне нездоровится, ко сну клонит. Где отец? Я хотела пожелать ему покойной ночи.

Камилла

Я слышу его в саду.

Гонсало. Кругантино.

Гонсало

Еще гость, деточки, несмотря на позднюю пору.

Кругантино

Я надеюсь, что мое неожиданное счастье не будет вам в тягость.

Камилла

^{(по секрету Сибилле)}

Милочка, это — Кругантино! Он сам!

Сибилла

Молодчик хоть куда!

Гонсало

Моя дочь.

Кругантино почтительно кланяется.

А это мои племянницы. Милые племянницы, стакан вина и ломтик хлеба! Дайте ломтик хлеба, а то мне вино не по вкусу.

Сибилла и Камилла уходят; последняя украдкой обменивается взглядом с Кругантино.

Клаудиночка, ты сегодня рано вернулась из сада?

Клаудина

Ночь сегодня прохладная, и что-то нездоровится. Разрешите мне удалиться?

Гонсало

Побудь немножко, еще немножко! Я же говорил, что это лгуны и сплетники.

Клаудина

Что вы хотите этим сказать, отец?

Гонсало

Ничего, дитя мое, разве только, что ты — мое милое, мое единственное дитя, была им и всегда будешь.

До сих пор Кругантино стоял без движения, то глядя на Клаудину глубоким, выразительным взглядом, то опуская глаза, когда она на него смотрела. Смущение Клаудины растет.

Вы с лютней?

Кругантино

Подруга моего одиночества и моих чувствований.

Клаудина

^{(в сторону)}

Его голос, его лютня! Не он ли это был? Сердце подсказало мне, что то не был Педро, нет, не он!

Гонсало

Любимый строй Клаудины.

Кругантино

Вы позволите? (Ударяет по струнам.)

Клаудина

Приятный строй!

Кругантино

^{(украдкой)}

Неужели вы не узнали этого строя и этого сердца?

Клаудина

Сударь!

Сибилла и Камилла, слуги с вином и стаканами. Гонсало хлопочет вокруг стола.

Кругантино

^{(украдкой)}

Неужели вы не узнаете, что перед вами… что перед вами — о, боги! — тот счастливый смертный, который за несколько мгновений до этого…

Клаудина

Прошу вас!

Кругантино

Для меня есть только одно на свете: или ваша любовь, или смерть!

Сибилла и Камилла следят за ней.

Гонсало

Стаканчик! О чем вы беседуете?

Кругантино

О песнях. Сударыня весьма сведуща в поэзии.

Гонсало

А теперь спойте нам что-нибудь под лютню. Молодой человек, у которого есть голос и лютня, повсюду пробьет себе дорогу.

Кругантино

Если только сумею угодить…

Гонсало

Пожалуйста, без церемоний.

Кругантино

^{(обращаясь главным образом к Клаудине)}

Гонсало

^{(шутя Клаудине)}

«Скажешь ли мне?» Это в твой огород, Клаудиночка. Песни всегда были ее слабым местом. В этом она разделяет мои чувства: чем свободнее, чем правдивей, чем искренней рвется такая песенка из души, тем она мне милее. Садитесь, сударь, садитесь!.. Еще стаканчик!.. Да, в мое время все еще было иначе. Тогда крестьянину жилось хорошо, песня у него сама из нутра вырывалась и людям сердце радовала, и господин не стеснялся и тоже подпевал, если она ему нравилась. Самое близкое к природе — самое лучшее!

Кругантино

Отлично сказано!

Гонсало

А где же природа, если не в нашем крестьянине? Он ест, пьет, работает, спит и любит в простоте, и наплевать ему на все финтифлюшки, которыми все это маскируют в городе и при дворе.

Кругантино

Продолжайте, ради бога! Я не устану слушать такие речи из уст человека вашего звания.

Гонсало

А песни? Тут были старинные песни, любовные песни, баллады об убийствах, баллады о привидениях, каждая на свой лад, и такие задушевные, в особенности те, что о привидениях. Я еще помню кой-какие. Но в наше время за них только на смех поднимут.

Кругантино

Не в такой мере, как вы думаете. Теперь опять в моде петь и сочинять такие песни.

Гонсало

Не может быть!

Кругантино

Всякие романсы, баллады, уличные песенки сейчас старательно разыскивают, даже со всех языков переводят. Наши прекраснодумы усердствуют в этом друг перед другом.

Гонсало

Хоть раз они затеяли нечто разумное: даже не верится, чтоб они опять вернулись к природе. Сначала они все гребешочком причешут, затем прическу локонами завьют, а после все локоны спутают и думают, что они чудес натворили.

Кругантино

Ну, а сейчас наоборот!

Гонсало

До чего только ни доживешь! Вы, вероятно, знаете наизусть много красивых песен?

Кругантино

Без числа.

Гонсало

Хотя бы еще одну, прошу вас! Я хорошо настроен. Все мы, я думаю, хорошо настроены. Мы отлично провели время, и дух наш приподнят.

Кругантино

Сейчас. (Настраивает.)

Гонсало

Садитесь, дети мои!

Они располагаются вокруг стола. Кругантино сбоку, Клаудина позади стола, Гонсало против Кругантино, Камилла становится между Клаудиной и Кругантино, а Сибилла позади Гонсало.

Кругантино

Потушите свечу, а другую отставьте подальше!

Гонсало

Отлично! Отлично! Так будет таинственнее.

Кругантино

Гонсало

Кто идет? Черт возьми, кто идет? Испортить человеку такое жуткое, приятное ощущение! Лучше пощечину стерпеть. А, Себастиан!

Себастиан, слуга с канделябрами.

Себастиан

Добрый вечер!

Гонсало

Откуда?

Себастиан

Я только пожелаю вам покойной ночи. Ищу повсюду дона Педро и не могу найти.

Кругантино

^{(в сторону)}

Еще бы!

Клаудина

Давно ли он вас покинул?

Себастиан

Давно. Вообще сегодня ночью все у меня преподло складывается.

Гонсало

Ничего не удалось? Запей неудачу. У нас сегодня новый гость, несмотря на позднее время.

Себастиан

^{(глядя на Кругантино и принимая стакан, говорит в сторону)}

Точь-в-точь, как тот, кого я ищу. Строен, жгучие глаза и лютня…

Гонсало

Где ты ночуешь сегодня? Останься здесь!

Себастиан

Нет, я должен найти Педро, хотя бы мне пришлось искать его до утра. Откуда, сударь, изволили прибыть?

Кругантино

Из Сароссы.

Себастиан

^{(любезно)}

Ваше имя?

Кругантино

Меня зовут Кругантино. (В сторону.) Старый осел!

Себастиан

^{(равнодушно бормочет в стакан)}

Так? (Отворачивается, говорит в сторону с довольным видом.) Попался, птенчик, попался! Ну, Педро, будь теперь, где хочешь, сначала я этого должен прибрать в надежное место. (Громко.) Прощайте!

Гонсало

Еще стаканчик!

Себастиан

Благодарю. Сеньоры и сеньориты, ваш покорный слуга.

Гонсало

Сибилла, проводи его.

Себастиан

Оставьте церемонии. (Уходит.)

Кругантино

Старый друг дома?

Гонсало

Который опять навестил нас после долгого отсутствия. Немножко прямолинеен, но славный человек. Ну, а теперь продолжайте вашу песенку, продолжайте! Я уже вижу, как его злобный дух дрожит перед господом, как он, клятвопреступник, неистовствует и мечется на коне по свету.

Кругантино

Именно, именно.

Слуга появляется у входа. Сибилла оглядывается; слуга ей делает знак; она, чтобы не мешать, подходит к нему на цыпочках. Гонсало, который все же это заметил, сердится и топает ногой. Кругантино продолжает.

Сибилла тихо подходит сзади к сидящей Клаудине и шепчет ей на ухо. Гонсало — в ярости, Кругантино поет.

Клаудина

^{(с криком)}

Педро! (Падает навзничь и лишается чувств. Все вскакивают.)

Гонсало

На помощь! Что случилось? На помощь!

Ее поят вином.

В чем дело? В чем дело?

Сибилла

Педро ранен, опасно ранен!

Гонсало

Педро? Помогите ей! Дитя мое, мой ангел! Педро! Кто сказал?

Сибилла

Сюда примчался слуга Себастиана, он ищет своего господина.

Гонсало

Где Бастиан? Она не шевелится!

Сибилла

Почем я знаю!

Гонсало

Вина! Вина, Сибилла! Вина, Камилла! Дочка, дочка!

Кругантино

^{(растроганно, в сторону)}

А ты, несчастный! Это — твоя работа, твое безрассудство! Какой ангел!

Гонсало

Вина!

Сибилла

^{(на ней лица нет)}

Сударь!

Гонсало

Вина!

Сибилла

Сударь!

Гонсало

Ты с ума спятила?

Себастиан. Стража.

Себастиан

Сюда! Схватить его!

Кругантино

Меня?

Себастиан

Тебя! Сдавайся!

Гонсало

Что это значит?

Кругантино

^{(опрокидывает стул и забегает за стол и за кресло, в котором сидит Клаудина, вынимает из кармана два пистолета)}

Прочь от меня! Я не хотел бы никому причинить вреда!

Себастиан направляется к нему.

Чтоб вы не думали, что они не заряжены! (Стреляет в потолок.)

Себастиан отступает.

(Одной рукой обнажает шпагу, в другой держит пистолет.) Это тому, кто последует за мной! (Перескакивает через стул и, размахивая шпагой, пробивается сквозь стражу.)

Себастиан

^{(к стоящим снаружи)}

Держите! Держите! За ним! Allons! За ним! (Убегает.)

Клаудина

^{(которая пришла в себя от выстрела, дико озирается)}

Умер! Умер! Ты слышал? Они его застрелили. (Вскакивая.) Застрелили! (Плача.) Отец! И вы это позволили? Куда они его дели? Куда они ушли? Где я? Педро! (Снова падает в кресло.)

Гонсало

Дитя мое, дитя мое! (К Камилле и Сибилле.) Чего вы стоите? Чего смотрите? Сибилла, вот тебе ключ, принеси сверху бальзам. Камилла, скорее в погреб за крепким вином. Клаудина, дитя мое!

Клаудина с трудом приподнимается, протягивает безмолвно руку отцу и снова опускается в кресло. Гонсало в замешательстве то подходит к ней, то отходит.

Себастиан

^{(возвращаясь)}

Он прорвался, как бешеный дьявол! Но ты нас не отвадишь! Гонсало, прошу тебя…

Гонсало

О, дочь моя!

Себастиан

Это испуг. Она придет в себя. Позволь мне взять твоих слуг, твоих лошадей. Я хочу погнаться за ним.

Гонсало

Делай, что хочешь.

Клаудина

Себастиан!

Себастиан

До свиданья, сударыня.

Клаудина

Что Педро? Он умер?

Себастиан

Она взволнована. Ухаживайте за ней, я должен уйти. (Уходит.)

Гонсало

^{(подходя к ее креслу)}

Успокойся, ангел.

Клаудина

Он ушел. И не сказал: умер ли он, жив ли? Ах, колени, мои бедные колени! У меня разорвется сердце.

Входит Сибилла.

Сибилла

Вот бальзам.

Клаудина

Ты сказала: опасно ранен? В Сароссе?

Гонсало

Кто?

Сибилла

Педро.

Гонсало

Как?

Сибилла

В себя не могу прийти от шума и суматохи. Святый боже! Тут врывается слуга Бастиана, ищет своего господина и, не найдя его, кидает мимоходом: «Педро опасно ранен, в Сароссе, в харчевне!» И был таков! Сейчас же после него — Себастиан со стражей, чтоб схватить нашего гостя, который отстреливается и пробивает себе дорогу. И кузиночка в обмороке. У меня в глазах темнеет. (Садится.) Мне дурно.

Входит Камилла с вином.

Гонсало

Дай сюда! Выпей глоток, Клаудина. Дай стакан Сибилле. Ты тоже выглядишь, как привидение.

Камилла

У меня зубы стучат, как в лихорадке. Всю жизнь я буду чувствовать этот страх в своем теле.

Гонсало

Выпей стаканчик! Натри себе виски бальзамом. Натри и Сибилле.

Камилла

^{(садится)}

Я не выдержу.

Клаудина

Отец! Педро опасно ранен! Себастиан не хотел меня выслушать!

Гонсало

Никто не сообщил ему об этом.

Камилла

В этом шуме, в этом страхе!

Клаудина

Быть может, без всякой помощи.

Гонсало

Все это не так страшно, как ты себе представляешь. Укол в руку, царапинка. Что это значит для мужчины? Успокойся, милое дитя! Я пошлю кого-нибудь в Сароссу.

Камилла

Все ваши люди и лошади ушли с Себастианом.

Гонсало

Проклятье!

Клаудина

Кого-нибудь из соседнего села.

Камилла

Кто же ночью отправится через реку? Паром стоит на том берегу. Вы же слышите, что никого нет.

Гонсало

Потерпи до утра, милочка! А теперь иди спать.

Клаудина

Позвольте мне побыть здесь еще несколько минут, пока кровь не успокоится. Я не смогу сейчас заснуть. Но у вас глаза слипаются! Позаботьтесь о своем здоровье.

Гонсало

Не думай обо мне.

Клаудина

Этим вы бы меня успокоили!

Гонсало

Ладно! Но вы, племянницы, побудьте с ней. Прошу вас, не покидайте ее. Завтра спозаранку ты получишь вести о Педро. Разбудите меня, племянницы, поутру. Покойной ночи. Милая девочка, ложись поскорее. Камилла, посвети мне. Покойной ночи. (Уходит с Камиллой.)

Клаудина, Сибилла.

Сибилла

^{(после некоторого молчания)}

У меня голова разрывается. Ноги точно на дыбе растянули. После такого дня — такая ночь!

Клаудина

Я не могу допустить, чтобы вы бодрствовали, кузиночка.

Сибилла

А ваш отец?

Клаудина

Ничего! Он не узнает. Ступайте наверх, хоть на постель прилягте, хоть не раздеваясь, и то отдых. Вы обе проснетесь раньше отца, а затем… обо мне не беспокойтесь!

Входит Камилла.

Сибилла

Кузиночка говорит, чтобы мы шли спать.

Камилла

Милая кузиночка! Да вознаградит тебя господь! У меня нет больше сил.

Сибилла

Сперва мы проводим тебя в спальню.

Клаудина

Не надо. Ведь это рядом. Я хочу сначала успокоиться.

Сибилла и Камилла

В таком случае покойной ночи!

Клаудина

Покойной ночи.

Сибилла и Камилла уходят.

Избавилась ли я от вас наконец? Могу ли дать выход буре моего сердца? Педро! Педро! Как я чувствую сейчас, что люблю тебя! О, как она душит, как клокочет, эта скрытая, эта мне самой до сих пор неизвестная страсть!.. Где ты? И что ты для меня?.. Умер Педро!.. Нет, ранен!.. Без помощи!.. Ранен? К тебе… К тебе!.. Мой белый конь! Ты, который верно носил меня на соколиной охоте, что бы я дала за тебя сейчас! Ах, голова! Ах, сердце!.. Тут нет никакой смелости… это очень просто!.. (Находит на столе ключи от сада.) Ключи? Некое божество посылает мне их!.. В маленькую калитку, по террасе вниз, через полчаса я в Сароссе! Харчевня?.. Я найду ее! А это платье? Ночь?.. А разве у нас не остался гардероб кузена? Разве его синий камзол не сидит на мне, как литой? Ха-ха! И его шпага! Любовь поведет меня, с любовью не страшно. А на дороге?.. Нет, не решусь! Совсем одна! А если проснутся кузины и отец?.. А ты, Педро, лежишь в крови! Твое последнее дыхание призывает Клаудину!.. Иду… иду. Чувствуешь, как моя душа долетела до тебя? Хочу припасть к твоему ложу, Педро, оплакивать тебя, кручиниться! Только бы увидеть тебя, почувствовать, что пульс еще бьется в твоей руке, и чтобы слабое пожатие сказало мне: «Он еще жив, он еще любит тебя!..» Неужели нет никого, кто бы его перевязал? Кто бы остановил кровь?

ПОД УТРО, ПЕРЕД ХАРЧЕВНЕЙ В САРОССЕ

Кругантино

^{(со шпагой под мышкой)}

Неужели Баско был прав? Неужели за мной гонятся? Куда он только мог деваться? Они скакали и бежали мимо меня. Ха-ха, я знаю кусты получше вас, и хороших ищеек у вас нет, да и самые лучшие нас не укусят! (Стучит в дверь харчевни.)

Входит мальчик.

Мальчик

Ваша милость!

Кругантино

Баско вернулся домой?

Мальчик

Да, ваша милость, с каким-то раненым, он лежит в вашей комнате. Сам он сейчас же ушел и приказал мне прислушиваться, если гость позвонит. А вам он велел сказать, что пошел в Мирмоло. Такого места я что-то не знаю, думаю, он пошутил,

Кругантино

Хорошо! Ступай в дом и не зевай.

Мальчик уходит.

Мирмоло! Наш пароль для Вилла Беллы! Баско! В Вилла Беллу! А, понимаю! Себастиан! Кто этот Себастиан? Что он имеет против меня? Ну, это все разъяснится, это все придется расхлебывать. Вот если бы только лютню свою там не оставил! За такую подлую штуку ты стоишь, чтоб любой мерзавец надавал тебе пощечин! Свою лютню! Я готов взбеситься. Что сказать о человеке, который попал вместе с другом в потасовку, сам пробился, а друга бросил? Фу, срам такому человеку, срам! Такая лютня стоила десяти друзей. Твоя подруга, твоя спутница, твоя любовница! Которая к тому же пережила всех твоих возлюбленных! Что, если б я вернулся назад? Ведь ищейки ушли оттуда! Отлично! Никто не заподозрит, что я там! Отлично! Я знаю лазейку! Вот это была бы штука! В том смятении, в котором находится дом… Ах, бедная Клаудина! Похоже на то, что приключение рискованное. Все же, allons! Сначала выручим лютню, а там видно будет. (Направляется по одной стороне улицы.)

Клаудина появляется в мужском костюме на другой стороне.

Клаудина

Пришла! Боги, это — Саросса! А вот харчевня! У меня ноги подкашиваются, больше не могу. (Садится на скамью против харчевни.)

Кругантино

Вот так явление! Что нужно здесь ночью этому расфранченному мальчику? Приключение за приключением! Посмотрим, в чем дело.

Клаудина

Горе! Здесь кто-то есть!

Кругантино

Сударь!

Клаудина

Я погибла!

Кругантино

Не бойтесь! Вы имеете дело с честным, порядочным человеком. Чем могу служить?

Клаудина

Прошу вас! Охотно верю вам, но, пожалуйста, оставьте меня!

Кругантино

Что за голос? (Берет ее за руку.) Небо, что за рука?

Клаудина

Оставьте меня!

Кругантино

Клаудина!

Клаудина

^{(вскакивая)}

А, сеньор! Гостеприимством моего отца… заклинаю вас! Силы небесные!

Кругантино

Клаудина

Кругантино

Клаудина

Кругантино

^{(обнимая ее)}

Клаудина

^{(отталкивая его)}

Кругантино

Клаудина

Оба

Педро

^{(в окне, прислушивается)}

Кругантино

^{(преклоняя колена)}

Клаудина

^{(отталкивая его)}

Кругантино

Клаудина

Кругантино

^{(набрасываясь на нее)}

Клаудина

^{(обнажая шпагу)}

Кругантино

^{(хватая и увлекая ее)}

Клаудина

^{(вырываясь от него)}

Педро

^{(исчезает в окне и выбегает)}

Клаудина

^{(которую Кругантино хочет внести в харчевню)}

Педро

^{(появляется в дверях со шпагою в руке)}

Клаудина

Педро

Оба

Кругантино

^{(опускает Клаудину, но продолжает придерживать ее за руку, вынимает шпагу и, отступая, держит острие шпаги против ее груди)}

Оба

Кругантино

Педро

Кругантино

Оба

Кругантино

Педро

Кругантино

Педро

Кругантино

Педро

Кругантино

Оба

Баско

^{(в отдалении)}

Кругантино

^{(услыхав его голос)}

Баско

^{(отвечает, передразнивая его, и восполняет ритм соловьиной трелью)}

Кругантино

Педро

^{(угрожая Баско)}

Кругантино

^{(увлекая Клаудину)}

Баско

^{(выбивая шпагу из рук Педро)}

Клаудина

^{(насильно увлекаемая Кругантино)}

Вступает оркестр. Во время игры оркестра Кругантино уже почти успел утащить Клаудину, но Педро неожиданно кидается на Баско, опрокидывает его наземь и, перепрыгнув через него, бросается на Кругантино, который вновь приставляет шпагу к груди Клаудины. Они стоят. Музыка делает паузу.

Стража

^{(в отдалении)}

Другой

Кругантино

^{(оставляет Клаудину и вместе с Баско устремляется на стражу)}

Стража

^{(нападая)}

Педро

^{(хватая Клаудину)}

Клаудина

^{(падая ему на руки)}

Стража

^{(удерживая Педро и Клаудину)}

Педро и Клаудина

Стража

^{(обезоруживает Кругантино и Баско)}

Кругантино и Баско

Вступает оркестр.

Стража

^{(уводит всех)}

Педро и Клаудина

Стража

Кругантино и Баско

ТЕСНАЯ ТЮРЬМА

Педро и Клаудина. Она стоит коленопреклоненная, в отчаянии опираясь головою и руками о выступ стены.

Педро

Клаудина

^{(оборачиваясь)}

Педро

Клаудина

^{(выпрямляясь, но все еще стоя на коленях)}

Педро

Он хочет ее поднять, но она вскакивает и вырывается от него.

Клаудина

Педро

Клаудина

Педро

Себастиан. Тюремщик.

Тюремщик

Посмотрите, не тот ли это, который вам нужен? А то у меня напротив еще есть парочка!

Себастиан

Педро!

Педро

^{(обнимая его)}

Милый друг!

Себастиан

Что это значит? А кто твой товарищ?

Клаудина

Земля, поглоти меня!

Себастиан

Это наваждение! Клаудина?

Клаудина

Горе мне!

Педро

Чистейший из ангелов!

Себастиан

Ты так бледна! Клаудина, ты ли это? Клаудина…

Клаудина

Предоставьте меня моему несчастью! Я не хочу больше видеть дневного света, я не хочу видеть никого из вас.

Себастиан

Одно только слово, Педро, одно разумное слово! Как вы сюда попали? У меня в голове мутится.

Педро

У меня был маленький поединок, я был ранен в руку, и меня отвели в Сароссу. Дело шло под утро. Я лежал в харчевне на постели и дремал, тут я услышал голос Клаудины, услышал, что она зовет на помощь, бросился вниз и застал ее отбивающейся от какого-то головореза, я хотел ее освободить, и тут нас обоих заперли.

Себастиан

Ну, а ты, милочка?

Клаудина

Не спрашивайте меня!

Себастиан

Ты узнала про несчастье с Педро, и твое доброе сердечко…

Педро

Пощади ее! Ее сердце в ужасном смятении.

Себастиан

Я не тебя искал, я искал твоего брата, которого преследовал всю ночь, а теперь мне сказали, что его заперли здесь.

Педро

Здесь? Какая мысль пронзила мою душу!

Себастиан

Наверно, это ошибка.

Педро

Тот, кто меня ранил, кто покушался на Клаудину, это тот же человек.

Себастиан

Посмотрим. (Зовет.) Тюремщик!

Тюремщик

Ваша милость!

Себастиан

Ты говорил еще о двух других. Веди их сюда!

Тюремщик

Сейчас, сеньор!

Педро

Ах, если б это был он!

Себастиан

Он ранил тебя, ты говоришь?

Педро

Ранил и напугал этого ангела! Ах, если б это был мой брат!

Клаудина

Мы простим его. Ах, Педро, если б не… если б я могла чувствовать что-нибудь, кроме своего горя!..

Себастиан

Успокойся, франтик! Дело сильно запуталось! Немножко терпения!

Прежние. Тюремщик. Кругантино. Баско. Приносят стул для Клаудины.

Тюремщик

Сеньор, вот достойная пара.

Себастиан

Сеньор Кругантино, вот где мы с вами опять встречаемся. Недавно я видел вас в другом месте.

Кругантино

Без издевательства! Не вашей храбрости я обязан тому, что я здесь.

Себастиан

Так? Тем не менее считаю за большую честь, что вижу здесь сеньора Кругантино. Позвольте узнать, это ваше единственное имя?

Кругантино

На это я вам отвечу, когда вы будете моим судьей, и то, если мне это заблагорассудится.

Себастиан

Ладно! А вас, говорят, зовут Баско?

Баско

На сей раз так к услугам вашей милости.

Себастиан

Товарищ сего благородного рыцаря?

Кругантино

А! Старый болтун!

Себастиан

Это вы мне говорите?

Кругантино

Я — узник. Суньте вашу щепетильность в карман. (К Педро.) Перед вами, сударь, я виноват. Сначала я ранил вас ни с того ни с сего, затем я стал причиной вашего ареста. Простите меня!

Педро

Охотно, охотно! Я готов тысячу раз простить тебя, раз тебя прощает этот ангел, которого ты напугал. Прощаю тебя, так как искупить этого ты никогда не сможешь.

Кругантино

Не увеличивайте моей вины, мне придется нести ее, как бы тяжела она ни была. Но признайтесь: разве человек, который не привык пасовать перед приключениями, должен выпустить так дешево из рук красавицу, желанную, любимую красавицу, если она одна-одинешенька доверилась ночью защите небес?

Клаудина

Как он меня унизил! Он прав. О, любовь, любовь!

Педро

Я счастливейший смертный под солнцем!

Себастиан

А вы думаете, что от всего этого можно так легко отделаться, точно мужик нос рукавом утер! У вас же должна быть совесть.

Кругантино

Сперва судья, теперь духовник.

Себастиан

А если б от меня зависело, то не прочь сделаться и врачом, чтоб слегка вскрыть вам жилу, так только, любопытства ради, чтоб взглянуть, как выглядит благородная кровь.

Кругантино

Благородная кровь, сударь? Благородная кровь? Ваш ястребиный нос, правда, говорит о древнем роде, но и моя кровь не устыдится вашей. Благородная кровь?

Себастиан

Язык бы вырвать тому, кто оскорбит род Кастельвеккио!

Кругантино

Кастельвеккио! Меня предали!

Себастиан

Как надо поступить с тобой? С тобой, который так обесчестил этот благородный дом?

Кругантино

Ко всем чертям!

Себастиан

Или ты не узнаешь Себастиана де Роверо? Или ты больше не Алонсо, который сидел у меня на коленях, который был надеждой отца, надеждой рода, или ты меня не узнаешь?

Кругантино

Себастиан?

Себастиан

Он самый! Тебе бы лучше прежде сквозь землю провалиться, чем услышать, что ты за чудовище!

Кругантино

Будьте великодушны! Я ведь человек.

Себастиан

Оставим прошлое, несчастный! Смотри, что перед тобой! Разве ты не ранил этого благородного юношу, не увлек его возлюбленной, его невесты, из рук отца, который никогда не простит ей этого шага? А теперь ты вверг их в эту темницу как соучастников твоего злодеяния! Его, самого лучшего, самого смелого, самого доброго… твоего брата!

Кругантино

Брата?

Педро

^{(бросаясь ему на шею)}

Брат! Мой брат!

Себастиан

Педро де Кастельвеккио!

Кругантино

Оставьте меня, прошу вас! Оставьте меня! Сердце мое умеет чувствовать, и то, что волнует вас, трогает и меня. Мой брат! Ужасная мысль, прочь от меня! Я хочу только думать о том, что ты у меня есть, что ты мой брат. Ты здесь, Педро? Мой брат здесь?

Себастиан

Отчасти и ради тебя! Когда мы приблизительно набрели на твой след и он узнал, что я принимаю меры к твоей поимке, он покинул со мной Мадрид!

Педро

Я боялся его суровости. Себастиан добр, пока его не выведут из себя.

Кругантино

Значит, вы отправились ловить меня? Что вам было нужно от меня? И зачем я вам теперь понадобился? Вы хотите запереть меня в башню, чтоб уберечь мир от незначительной неприятности, а мою семью от воображаемого стыда? Берите меня! Но что вы наделали? Разве вы мне ничем не обязаны?

Себастиан

Ведите себя лучше!

Кругантино

С вашего разрешения, сударь, в этом вы ничего не смыслите! Что значит вести себя? Понимаете ли вы потребности такого юного сердца, как мое? Молодой, беспутной головы? Где у вас подходящая для меня арена жизни? Ваше мещанское общество мне невыносимо! Захоти я трудиться, я буду рабом, захоти веселиться, я буду рабом. Разве тому, кто хоть чего-нибудь стоит, не лучше уйти на все четыре стороны? Простите! Я неохотно выслушиваю чужие мнения, простите поэтому, что я сообщаю вам свои. Зато я готов с вами согласиться, что кто однажды пустился в блуждания, тот не знает больше ни цели, ни грани. Наше сердце… ах! наше сердце не знает границ, пока у него хватает сил!

Педро

Милый, брат, разве тебе тесно в кругу нашей любви?

Кругантино

Прошу, оставь меня! Впервые слышу от тебя такие слова и…

Педро

Будем братьями!

Кругантино

Я твой пленник.

Педро

Я этого не допущу!

Кругантино

Хорошо. Но предоставьте меня самому себе. Если я когда-либо смогу жить вам на радость, то только если вы будете обязаны мне этой радостью.

Педро

Не узнаю больше в этих благородных, нежных чувствах того чудовища, которое грозило пролить кровь Клаудины.

Кругантино

^{(улыбаясь)}

Пролить кровь Клаудины? Ты мог бы проткнуть меня шпагой, прежде чем я посмел бы тронуть хоть один волос на голове этого ангела.

Себастиан

Обними меня, благородный юноша! Узнаю теперь в головорезе кровь Кастельвеккио.

Педро

И все же ты ее пугал?..

Кругантино

Да, потому, что я знаю, что вас, влюбленных, можно связать и простой ниткой.

Себастиан

Милый мальчик!

Кругантино

А разве вы не знаете, что все достойные мужи были в молодости милыми мальчиками и даже кой-чем похуже.

Себастиан

Верно!

Кругантино

И даже вы сами.

Клаудина

^{(слабым голосом)}

Педро

Кругантино

Клаудина

Педро

Себастиан

Ну, а теперь allons, вон из этой прокопченой дыры. Клаудина, девочка, где ты? Бедное дитя! Сколько радостей и горя ты испытала! Ты должна отдохнуть, должна обрести покой, должна… обрести все. Идем! Мы, наверно, раздобудем здесь портшез. Вперед! В Вилла Беллу!

Клаудина

Никогда, ни за что! В монастырь, Бастиан, или я умру здесь! Предстать перед взором отца! Увидеть дневной свет! (Хочет встать и падает.)

Себастиан

Успокойся, девочка! Ты совсем расстроена. Вперед, господа! Позаботьтесь о портшезе. Мы должны идти.

Входит Гонсало.

Гонсало

Где вы?.. Где Бастиан?.. Бастиан!..

Клаудина

Отец! (Падает в обморок.)

Гонсало

Голос дочери?.. Педро! Бастиан! Как? Где? (Бросаясь к дочери.) Клаудина! Дочь!

Себастиан

Кругантино

Педро

Гонсало

Себастиан и Кругантино

^{(оттаскивая Гонсало от Педро и Клаудины)}

Педро и Гонсало

^{(отталкивая Себастиана и Кругантино)}

Себастиан

Педро

Гонсало

Кругантино

Себастиан и Кругантино

^{(как прежде)}

Педро и Гонсало

^{(как прежде)}

Педро

Гонсало

Себастиан

Кругантино

Педро

Гонсало

Себастиан

Она приподнимается.

Кругантино

Она жива.

Педро и Гонсало

Клаудина!

Клаудина

^{(в оцепенении смотрит на отца и на Педро)}

Отец! Педро!

Гонсало

Дочь моя!

Себастиан

Пощади ее!

Клаудина

Педро! Отец!

Гонсало

О, не покидай нас! Живи! Живи! Ради меня! Ради этого благородного юноши!

Педро бросается к ее ногам.

Себастиан

Пощади ее! Пощади ее! Она твоя.

Педро

Отец!

Гонсало

Она твоя!

Хор

ЭГМОНТ

Трагедия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Маргарита Пармская, дочь Карла Пятого, правительница Нидерландов.

Граф Эгмонт, принц Гаврский.

Вильгельм Оранский.

Герцог Альба.

Фердинанд, его внебрачный сын.

Макиавелли, секретарь правительницы.

Рихард, личный секретарь Эгмонта.

Сильва, Гомес — военные на службе Альбы.

Клэрхен, возлюбленная Эгмонта.

Ее мать.

Бракенбург, молодой бюргер.

Брюссельские граждане:

Зоост, лавочник

Иеттер, портной

Плотник

Мыловар

Бойк, солдат из войска Эгмонта.

Ройсюм, инвалид, тугой на ухо.

Фансен, писец.

Народ, свита, стража и т. п.

Место действия — Брюссель.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Состязание в стрельбе. Солдаты и бюргеры с арбалетами. Иеттер, брюссельский бюргер, портной, выступает вперед и натягивает тетиву. Зоост, брюссельский бюргер, лавочник.

Зоост. А ну стреляй, пора уж кончать! Три черных круга, куда вам до меня! В нынешнем году я буду мастером.

Иеттер. Мастером, да еще и королем вдобавок. Никто у вас этой чести не оспаривает. Только что за выпивку придется вам заплатить вдвойне, как положено, а значит, и за свое уменье.

Бойк, голландец, солдат из войска Эгмонта.

Бойк. Иеттер, я хочу перекупить у вас этот выстрел, выигрыш, конечно, пополам, угощенье за мой счет: я здесь уже давно и обязан расплатиться за гостеприимство. Ежели я промахнусь, все будет, как если бы стреляли вы.

Зоост. Не стоило бы мне соглашаться. Пожалуй, я в накладе останусь, ну да ладно, будь что будет.

Бойк (стреляет). Итак, ваше шутейшество! Раз, два, три, четыре!

Зоост. Четыре мишени? Вот это да!

Все. Ура, королю! Ура! И еще раз ура!

Бойк. Благодарю, господа. Я и на мастера-то не надеялся! Благодарю за честь.

Иеттер. Вам себя благодарить надо.

Ройсюм, фрисландец, инвалид, тугой на ухо.

Ройсюм. Да, доложу я вам!

Зоост. Что? Что, старик?

Ройсюм. Да, доложу я вам! Стреляет не хуже своего начальника, Эгмонта.

Бойк. Куда мне до него, я так — мелкая сошка. Никто на свете метче Эгмонта не стреляет. И не только когда ему везет или уж очень охота припала, нет. Прицелится и — прямо в черный кружок. Я его выученик. Грош цена парню, который у такого стрелка служил и ничему не научился. Однако, господа, не забывайте! Король кормит своих людей. Вина! Выпьем за королевский счет!

Иеттер. У нас заведено, что каждый…

Бойк. Я человек пришлый, да вдобавок король, что мне ваши законы и обычаи!

Иеттер. Ты, значит, хуже испанца, он и то их до поры до времени соблюдает.

Ройсюм. Что?

Зоост (громко). Бойк сам собирается нас потчевать, а складчины не хочет, не хочет, чтобы король всего лишь вдвойне платил.

Ройсюм. Ну и пусть. К черту все эти правила. Его начальник тоже любит угощать от своих щедрот — пусть, мол, пьют сколько влезет.

Они приносят вино.

Все хором. За здоровье вашего величества!

Иеттер (Бойку). Именно вашего…

Бойк. Ну что ж, благодарю вас, коль так положено.

Зоост. Ваше здоровье! Ни один нидерландец от чистого сердца не провозгласит здравицу за испанского короля!

Ройсюм. За кого?

Зоост (громко). За Филиппа Второго, короля Испании.

Ройсюм. Да дарует господь долгую жизнь нашему всемилостивейшему королю и повелителю.

Зоост. А его августейшего родителя, Карла Пятого, разве меньше почитали?

Ройсюм. Упокой, господи, его душу! Вот был король так король! Его десница простерлась над божьим миром из конца в конец, всем он был и всем ведал, а встретит тебя и приветствует, как сосед соседа, если же ты испугался, он этак ласково с тобой… Ну да поймите меня правильно. Он гулять ходил или верхом ездил, когда ему вздумается, а свиты с ним было всего ничего. Мы себе глаза выплакали, когда он уступил сыну власть над нами, вот я и говорю, поймите меня правильно. Сыну до его простоты далеко сын-то поспесивее будет.

Иеттер. Он здесь являлся народу не иначе как в торжественном облачении и при всех королевских регалиях. И, говорят, все больше помалкивал.

Зоост. Такой властитель нам, нидерландцам, не по нраву. Нам нужен государь свободный и веселый, как мы сами, пусть бы сам жил и другим жить давал. Какие мы ни есть добродушные дурни, а гнет и презрение — не про нас.

Иеттер. Король, думается мне, был бы помилостивее, будь у него добрые советчики.

Зоост. Нет, нет! Не по душе ему нидерландцы и не по вкусу, он нас не любит, так как же, спрашивается, нам его любить? Почему все у нас привержены графу Эгмонту? Почему его мы чуть ли не на руках носим? Да потому, что он желает нам добра, потому, что веселость, широта и благожелательство у него на лице написаны, потому, что нет у Эгмонта ничего, чем бы он не поделился с тем, у кого в этом нужда, да и без особой нужды тоже. Да здравствует граф Эгмонт! Бойк, тебе положено первому выпить за его здоровье! Так давайте же сдвинем кубки.

Бойк. За графа Эгмонта!

Ройсюм. Победителя при Сен-Кентене!

Бойк. Героя Гравелингена!

Все (хором). Да здравствует Эгмонт!

Ройсюм. Сен-Кентен — это была моя последняя битва. Я насилу выбрался, едва тащил свое оружие. А все-таки еще разок пальнул по французу, а он напоследок подшиб мне правую ногу.

Бойк. Гравелинген! Други. То-то было дело! Однако победа досталась нам и только нам! Эти чужеземные псы огнем и мечом опустошали Фландрию, но мы им поддали жару. Старые, закаленные они были вояки и стояли до последнего, а мы рубили, кололи, жгли, покуда рожи у них не перекосило и ряды наконец не разомкнулись. Под Эгмонтом в бою пала лошадь, мы же все бились и врукопашную, и всадник против всадника, и отряд против отряда у самого моря, на широкой песчаной полосе. И вдруг точно с неба — бах! бах! От устья реки пушечные ядра так и посыпались на французов. Оказалось, английский флот под флагом адмирала Малина проходил здесь откуда-то из-под Дюнкиркена. Конечно, толку от англичан было не больно-то много, подойти они могли разве что на маленьких суденышках, да и то не очень близко, а их ядра попадали и в нас — и все-таки нам это было на руку! Сломили они наших врагов, а мы воспряли духом. Каша тут заварилась отчаянная, что и говорить! Огонь, грохот. Все сметено с лица земли, все сброшено в воду! Француз — не успеет воды хлебнуть и мигом на дно, а мы, голландцы, за ним ныряем. Мы ведь земноводные и в воде что твои лягушки, вот мы и добивали их в реке, стреляли по ним, как по уткам. Кому все-таки удалось выбраться на сушу, тех деревенские бабы топорами да вилами добивали. Куда уж тут деться французскому величеству — запросил пардона. Вот этим-то миром вы обязаны нам, вернее, великому Эгмонту!

Все (хором). Да здравствует, да здравствует великий Эгмонт! Ура!

Иеттер. Эх, посадили бы его у нас правителем вместо Маргариты Пармской.

Зоост. Ну, потише! Прошу прощения! Не позволю я сам хулить Маргариту. Теперь я скажу: да здравствует наша всемилостивейшая государыня!

Все (хором). Да здравствует!

Зоост. Честное слово, достойнейшими женщинами дарит нас этот дом. Да здравствует правительница!

Иеттер. Она умна и во всем знает меру, — одно плохо — очень уж льнет к попам. Не без ее старанья у нас прибавилось четырнадцать штук новых епископских шапок. На что они нам сдались? Конечно, так удобнее пристраивать на теплое местечко то одного, то другого чужеземца. Прежде настоятелей выбирали наши капитулы. И нам прикажете верить, что это делается во имя религии? Как бы не так! С нас и трех епископов было предостаточно. При них все шло честь по чести. А нынче всякий норовит доказать, будто он невесть как необходим, и тут уж свары не оберешься. А чем больше взбалтывать да встряхивать, тем больше мути.

Пьют.

Зоост. На то воля короля, правительница тут не вольна ни убавить, ни прибавить.

Иеттер. Нынче уж и новые псалмы петь не смей. А стишки до того складные, и мотив прямо за душу хватает. Похабные песенки — это пожалуйста, сколько угодно. А почему, спрашивается? В псалмах, мол, ереси дополна, толкуют они, и еще бог знает что говорят. Я тоже их пел и ничего такого не заметил — все враки.

Бойк. А почему же, спрашивается, в нашей провинции мы что хотим, то и поем? Да потому, что у нас наместником граф Эгмонт, он в такие дела не суется. В Генте, в Иперне, во всей Фландрии люди что хотят, то поют. (Громко.) Да и что может быть невиннее псалмов? Верно я говорю, отец?

Ройсюм. Еще бы! Это ведь богослужение, душеполезная песнь.

Иеттер. А они твердят: не по-ихнему де эти псалмы написаны, вот и выходит, что их лучше не петь. Слуги инквизиции повсюду снуют, выслеживают да вынюхивают; сколько уж честных людей из-за них голову сложило. Не хватает только, чтобы над нашей совестью измывались. Коли уж нельзя мне делать, что я хочу, дали бы, по крайней мере, думать и петь, что на ум взбредет.

Зоост. Ничего инквизиция не добьется. Мы не испанцы и совесть свою тиранить не позволим. Дворянству тоже пора подумать, как инквизиции крылышки подрезать.

Иеттер. Легко сказать. Если эти голубчики вздумают нагрянуть ко мне в дом, а я спокойно сижу за работой, мурлычу себе под нос французский псалом и ровнешенько ничего не думаю, ни худого, ни хорошего, просто напеваю то, что у меня на языке вертится, — все равно меня объявят еретиком и сволокут в тюрьму. Или иду я, скажем, по деревне и останавливаюсь возле кучки людей, которые слушают нового проповедника, знаешь, одного из тех, что из неметчины прибыли. Меня тут же, на месте, объявят мятежником, а там уж, пожалуй, и голова с плеч долой. Доводилось вам слышать кого-нибудь из этих приезжих?

Зоост. Бравый они народ. Намедни, я слышал, один в поле речь держал перед тысячами и тысячами людей. Скажу прямо — это вам не та латинская бурда, которой нас потчуют с кафедры. Этот без обиняков говорил, как нас до сих пор морочили и в темноте держали и как нам правдою просветиться. И все по Библии, слово в слово.

Иеттер. Да ведь так оно, верно, и есть. Я уж сам немало об этом думал.

Бойк. Потому и народ за ними по пятам ходит.

Зоост. А как же, кому неохота услышать новое да еще доброе слово.

Иеттер. Ну и что? Почему нельзя каждому проповедовать на свой лад?

Бойк. Поживей, ребята! Вы так усердно языки чешете, что забыли о вине и об Оранском.

Иеттер. Об Оранском забывать не след. Он для нас — каменная стена. Стоит только о нем подумать, и кажется — вот за кем ты укроешься, так что сам черт тебя не достанет. За здоровье Вильгельма Оранского! Ура!

Все (хором). Ура! Ура!

Зоост. Ну, старик, вымолви и ты словечко!

Ройсюм. За бывалых солдат. За всех солдат! Да здравствует война!

Бойк. Браво, старче! За всех солдат! Да здравствует война!

Иеттер. Война! Война! Вы сами не понимаете, что кричите! Слово это у вас само собой с языка срывается. И не диво, но нашему брату от него, ей-богу, так тошно становится, что и не скажешь. Весь год слушать грохот барабанов да разговоры, что этот-де отряд наступает оттуда, а тот отсюда, один взял высоту и остановился у мельницы, сколько там народу полегло, а сколько здесь, кто деру дает, а кто вперед продвигается, да еще, хоть тресни, не поймешь, кто же все-таки внакладе, а кто в выигрыше. Или и того лучше: взяли какой-то город, перебили всех мужчин и замучили несчастных женщин и невинных младенцев. От тоски и страха сердце замирает. Только и думаешь: «Вот придут и с нами то же сделают!»

Зоост. Потому-то каждый бюргер обязан владеть оружием.

Иеттер. В первую очередь семейный. И все-таки я предпочитаю слушать о солдатах, нежели смотреть на них собственными глазами.

Бойк. Это уж, кажется, в мой огород.

Иеттер. Я не об вас говорю, земляк. Мы только и вздохнули, как разделались с испанцами.

Зоост. Видать, тебе с ними туго пришлось.

Иеттер. Придержи язык.

Зоост. Много, что ли, они навольничали, когда у тебя стояли?

Иеттер. Молчать, говорят тебе.

Зоост. Прогнали тебя из кухни, из погреба, из дому, а главное, из постели.

Смеются.

Иеттер. Ох, дурья твоя башка!

Бойк. Мир, господа! Неужто солдату пить за мир? Ну, а если вы об нас и слышать не хотите, пейте за собственное свое здоровье, за здоровье мирных бюргеров.

Иеттер. Что ж, охотно! За безопасность и покой!

Зоост. За свободу и порядок!

Бойк. Идет! С удовольствием присоединяемся.

Чокаются и весело повторяют последние слова, но каждый говорит другое и на свой лад, отчего получается нечто вроде канона. Старик прислушивается и наконец вступает в общий хор.

Все. За безопасность и покой! За свободу и порядок!

ДВОРЕЦ ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ

Маргарита Пармская в охотничьем платье. Придворные. Пажи. Слуги.

Правительница. Отставить охоту, сегодня я на коня не сяду. И позовите ко мне Макиавелли.

Все уходят.

Мысль об этих страшных событиях не дает мне покоя! Ничто меня не радует, ничто не веселит. Никуда мне не деться от этих образов, не уйти от забот. Король скажет — вот они, плоды твоего мягкосердечия, твоей снисходительности. И все же совесть говорит мне, что в каждое из роковых мгновений я поступала разумно и правильно. Неужто надо было мне порывом гнева раздуть огонь так, чтобы он вспыхнул повсеместно? Я надеялась, что не дам ему распространиться, что он заглохнет сам собою. Да, все, что я говорю себе, все, что я знаю, служит мне оправданием, но как на это посмотрит мой брат? Я не вправе отрицать — наглость чужеземных проповедников росла день ото дня; они глумились над нашей святыней, они пробудили темные чувства черни, заразили ее духом лжи и сумасбродства. Грязные люди затесались в толпу смутьянов, и свершились ужасные деяния, о которых и подумать-то страшно, а я теперь должна сообщать о них испанскому двору подробно и незамедлительно, дабы молва меня не опередила, дабы король не подумал, что от него таят еще более страшное. Как мне одолеть это зло, не знаю, то ли жестокой расправой, то ли милосердием. Мало значим мы, сильные мира сего, в волнах житейского моря. Нам кажется, что мы властвуем над ними, а они возносят и низвергают нас, подхватывают и несут то в одну, то в другую сторону.

Входит Макиавелли.

Письма королю уже заготовлены?

Макиавелли. Через час вы сможете скрепить их своей подписью.

Правительница. Отчет изложен достаточно подробно?

Макиавелли. Подробно и обстоятельно, во вкусе короля. Я говорю в нем, что все началось с иконоборческого неистовства, вспыхнувшего в окрестностях Сент-Омера. Далее рассказываю: как обезумевшая толпа с дубинками, ломами и топорами, с веревками и веревочными лестницами, под охраной небольшого отряда своих вооруженных приспешников, ворвалась в часовни, в церкви и монастыри, изгнала верующих, взломала монастырские ворота, все перевернула вверх дном, сорвала алтари, разбила статуи святых, попортила иконы — словом, смела, перебила, разнесла в щепы, растоптала все священное и освященное, что встретилось на ее пути. И еще, как постепенно множилось число этого сброда, и когда жители Иперна распахнули перед ними городские ворота, они с невероятной быстротой разграбили собор и сожгли библиотеку епископа. И дальше: как эта толпа, объятая безумием, двинулась на Менин, Комин, Фервик, Лилль, нигде не встречая сопротивления, и в единый миг чуть ли не вся Фландрия была охвачена небывалым мятежом.

Правительница. Ах, какая боль пронзает мне сердце, когда все вновь встает передо мной. И вдобавок страх, — ведь зло может расти и расти. Что вы думаете об этом, Макиавелли?

Макиавелли. Прошу прощенья, ваше высочество, но думы мои безотрадны. Вы всегда были довольны тем, как я служу вам, но редко внимали моим советам. И в шутку частенько говаривали: «Уж очень далеко заходят твои мысли, Макиавелли! Тебе бы историю писать: тот, кто действует, обязан печься о ближайшем будущем». И тем не менее разве я не предсказывал того, что случилось? Не предвидел этого наперед?

Правительница. Я тоже многое предвижу, но ничего не могу предотвратить.

Макиавелли. Скажу кратко: новое вероучение подавить невозможно. Так не трогайте его, отделите прозелитов от исповедующих истинную веру, пусть строят свои церкви, пусть вольются в общегосударственный строй, это их свяжет по рукам и ногам, и вы умиротворите смутьянов. Все иные средства бесполезны, и страна окажется вконец разоренной.

Правительница. Ты разве позабыл, с каким возмущением мой брат отверг даже самый вопрос, можно ли терпимо отнестись к новому вероучению? Разве ты не знаешь, что в каждом письме он настойчиво требует от меня всемерной поддержки истинной веры? И даже слышать не желает о том, чтобы спокойствие и единение были восстановлены ценою религиозных уступок? Разве ты забыл, что даже в провинциях он держит шпионов — нам с тобой они неведомы, — дабы знать, кто склоняется к новой вере. Разве, к вящему нашему удивлению, не назвал он имена тех из наших приближенных, что втайне придерживаются ереси? Разве не требует он от нас беспощадной суровости? А ты говоришь мне о мягкости? Советуешь просить его о снисхождении, о терпимости? Он ведь лишит меня своего доверия и благосклонности.

Макиавелли. Я знаю, король шлет сюда приказы, дабы поставить вас в известность о своих намерениях. Вам надлежит восстановить спокойствие и мир путем, который только пуще озлобит умы и повсюду неизбежно раздует пламя гражданской войны. Обдумайте свои поступки. Крупнейшие купцы, дворянство, народ, солдаты — все заражены ересью. Что толку упорствовать, ежели все изменяется вокруг нас? О, если бы добрый гений внушил Филиппу, что королю больше пристало править подданными двух вероисповеданий, чем понуждать их к истреблению друг друга.

Правительница. Ни слова больше. Я знаю, что политика лишь редко дозволяет нам быть верными не за страх, а за совесть, что она искореняет в наших сердцах доброту, искренность, сговорчивость. В делах мирских, увы, иначе не бывает. Но неужто нам и с господом лукавить, как мы лукавим между собой? Неужто пребывать равнодушными к исконной нашей вере, за которую многие, очень многие сложили головы? Неужто принести ее в жертву неведомо как возникшим сомнительным, противоречивым новшествам?

Макиавелли. Надеюсь, мои слова не заставят вас плохо думать обо мне.

Правительница. Я знаю тебя, знаю твою верность и понимаю, что можно, будучи честным и разумным человеком, не найти кратчайшего пути к спасению своей души. Есть и другие мужи, Макиавелли, которых я и ценю и порицаю.

Макиавелли. Кто же это?

Правительница. Должна признаться, что сегодня Эгмонт расстроил меня до глубины души.

Макиавелли. Эгмонт? Чем?

Правительница. Обычным своим легкомыслием и беспечностью. Страшная весть настигла меня, когда я со всей свитой, Эгмонт тоже сопровождал меня, возвращалась из церкви. Я не сумела скрыть свою боль и стала громко сетовать, а потом, оборотясь к нему, воскликнула: «Что же это творится в вашей провинции! И как вы можете терпеть такое, граф? Король ведь всем сердцем вам верил».

Макиавелли. И что же он ответил?

Правительница. Ответил так, словно речь шла о пустяках, о досадной случайности. «Прежде всего нидерландцы должны быть уверены в незыблемости старых порядков! Остальное приложится».

Макиавелли. Возможно, в его словах правда возобладала над разумом и благочестием. Да и как может возникнуть и упрочиться доверие, если нидерландцы поняли, что испанцы не столько пекутся об их благе и спасении души, сколько посягают на их имущество? Для них очевидно, что новые епископы спасли меньше душ, чем захватили богатых приходов, не говоря уж о том, что почти все они чужеземцы. Наместничества пока еще в руках нидерландцев, но испанцы уже точат зубы на этот лакомый кусочек. А ведь любой народ хочет, чтобы им правили его одноплеменники, по его обычаям, а не пришлые люди, которым важно одно — обогатиться, которые все меряют своей мерой, правят не дружественно и безучастно?

Правительница. Ты становишься на сторону наших врагов.

Макиавелли. Сердцем, конечно, нет. Но как бы я хотел и разумом быть на нашей стороне.

Правительница. Если таково твое желанье, то я должна уступить им свои права, ибо Эгмонт и Оранский только и мечтают заполучить их. Некогда они были врагами, теперь, объединившись против меня, они неразлучные друзья!

Макиавелли. Опасный союз!

Правительница. Говоря откровенно — я страшусь Оранского и боюсь за Эгмонта. Оранский замышляет недоброе, мысль его заходит слишком далеко, лукавый человек, он словно бы со всем соглашается, никогда не спорит, благоговейно меня выслушивает и с величайшей осмотрительностью преследует собственные цели.

Макиавелли. Эгмонт же, наоборот, ни на что не оглядываясь, как хозяин, шагает по жизни.

Правительница. И высоко держит голову, не помня о том, что и над ним простерта длань его величества.

Макиавелли. Взоры всего народа устремлены на него, все сердца ему преданы.

Правительница. Никогда он не подал вида, что с него могут потребовать отчета. Вдобавок он носит имя Эгмонт. Ему приятно, когда к нему обращаются «граф Эгмонт», словно он боится позабыть, что его предки были владетельными князьями в Гельдерне. Почему он не называет себя принцем Гаврским, как то ему подобает? Почему? Ужель он хочет вернуть к жизни былые свои права?

Макиавелли. Я считаю его верным слугою короля.

Правительница. Стоит ему захотеть, и сколько пользы он мог бы принести правительству, вместо того чтобы даже во вред себе доставлять нам так много огорчений. Его пиры, празднества, попойки теснее и надежней сплотили дворянство, чем самые опасные и тайные сборища. От его здравиц у гостей голова идет кругом и хмель так никогда и не выветривается. А как он умеет будоражить народ шуточными своими речами и повергать в изумление чернь глупейшими эмблемами на ливреях своей свиты!

Макиавелли. Я уверен, что тут никакого умысла нет.

Правительница. Допустим. Но я уже сказала: он вредит нам без пользы для себя. Серьезное он обращает в шутку, а мы, боясь прослыть ленивыми и неповоротливыми, вынуждены шутки принимать всерьез. Одно ведет за собою другое, и то, от чего стараешься убежать, всего быстрее тебя настигает. Эгмонт опаснее любого главаря заговорщиков, и я вряд ли ошибусь, сказав, что при дворе его считают способным на все. Не скрою, он часто, увы, слишком часто, ранит мои чувства.

Макиавелли. По-моему, он всегда действует согласно велениям своей совести.

Правительница. У его совести льстивое зеркало. Поведенье же Эгмонта зачастую оскорбительно. Иной раз кажется, что он живет в полнейшем убеждении — он-де господин и только любезно не дает нам этого почувствовать, из учтивости не изгоняет нас из страны, впрочем, рано или поздно и это случится.

Макиавелли. Молю вас, не толкуйте так превратно его прямодушие, его способность ко всему относиться с завидной легкостью. Этим вы только повредите ему и себе.

Правительница. Ничего я не толкую, а говорю лишь о неизбежных последствиях, к тому же я знаю Эгмонта. Исконное нидерландское дворянство. «Золотое руно» на груди лишь увеличивает его веру в себя, его отвагу. То и другое может, конечно, его защитить от самодержавного гнева Филиппа. Но вдумайся поглубже — и ты поймешь, что в несчастьях Фландрии виновен не он один. Он первый выказал снисхождение к пришлым проповедникам, возможно, не придал им большого значения, а возможно, в душе порадовался, что нам с ними хлопот будет не обобраться. Нет, дай сказать! Сейчас мне представился случай сбросить камень с сердца. Я не стану попусту тратить стрелы; я знаю его слабое место, — да, оно есть и у Эгмонта.

Макиавелли. Вы повелели созвать совет? Оранский тоже прибудет на него?

Правительница. Я послала за ним в Антверпен. Хочу перевалить на них хоть толику ответственности, пусть вместе со мной противостоят злу или, не скрываясь, объявят себя мятежниками. Поспеши с письмами и представь их мне на подпись. И сразу же пошли в Мадрид нашего испытанного Васка, он неутомим и предан, пусть же первый принесет эту весть моему брату, лишь бы молва его не опередила. Я сама скажу ему несколько слов, прежде чем он отправится в путь.

Макиавелли. Ваши приказания будут исполнены точно и незамедлительно.

БЮРГЕРСКИЙ ДОМ

Клара. Мать Клары. Бракенбург.

Клара. Подержите мне, пожалуйста, пряжу, Бракенбург.

Бракенбург. Прошу вас, увольте, Клэрхен.

Клара. Что с вами опять? Почему вы не хотите оказать мне маленькую услугу?

Бракенбург. Этими нитками вы накрепко привяжете меня к себе, и я уже не вырвусь.

Клара. Пустое! Подойдите поближе!

Мать (вяжет, сидя в кресле). Лучше спойте что-нибудь! Бракенбург так хорошо тебе вторит. Бывало, вы веселые песни пели, а я на вас радовалась.

Бракенбург. Бывало!

Клара. Хорошо, мы споем.

Бракенбург. Как вам угодно.

Клара. Только, чур, петь бойко и живо! Это солдатская песенка, моя любимая. (Она мотает пряжу и поет вместе с Бракенбургом.)

Покуда они поют, Бракенбург то и дело взглядывает на Клэрхен. Под конец голос у него срывается, на глазах выступают слезы, он роняет моток и идет к окну. Клэрхен одна заканчивает песню, мать кивает в такт и смотрит на нее укоризненно, потом встает, хочет подойти к Бракенбургу, но не решается и снова садится в кресло.

Мать. Что там такое на улице, Бракенбург? Похоже, солдаты идут.

Бракенбург. Да, телохранители правительницы.

Клара. В этот час? С чего бы? (Встает и тоже подходит к окну.) Это не обычный караул, а чуть ли не вся окольная рать. О, Бракенбург, подите узнайте, что там такое. Наверно, какая-нибудь беда стряслась. Подите, мой милый, я вас очень прошу.

Бракенбург. Иду! Иду! И сейчас же ворочусь. (Уходя, протягивает ей руку, она пожимает ее.)

Мать. Ты опять его отослала!

Клара. Меня разбирает любопытство. Не осуждайте меня, матушка, его присутствие причиняет мне боль. Я не знаю, как вести себя с ним. Я перед ним виновата, и совесть гложет меня, он все так близко принимает к сердцу. Но что я могу поделать?

Мать. Такой славный, такой преданный юноша.

Клара. Вот почему я не в силах оттолкнуть его и неизменно с ним приветлива. Но я поневоле отдергиваю руку, когда его рука бережно и любовно ее касается. Поверьте, я жестоко упрекаю себя за то, что обманываю его, даю ему напрасно надежду. Мне это невыносимо. Хотя, видит бог, моей вины тут нет. Не хочу я, чтобы он питал надежды, но и не могу ввергнуть его в отчаяние.

Мать. Плохо ты поступаешь.

Клара. Он был мне дорог, в душе я и сейчас хорошо к нему отношусь. Я могла стать его женой, но никогда не была в него влюблена.

Мать. Ты всегда была бы с ним счастлива.

Клара. Жила бы в достатке, мирком да ладком.

Мать. И все ты сама разрушила.

Клара. В странное я попала положение. Начну думать, как же это случилось, и ничего в толк не возьму. Но едва завижу Эгмонта, и все мне становится понятно, понятно до последней мелочи. Что он за человек! Все провинции его боготворят, так ужели мне, в его объятиях, не быть счастливейшей на свете?

Мать. А дальше-то что будет?

Клара. Я задаюсь лишь одним вопросом: любит ли он меня? Любит ли? Да что тут спрашивать!

Мать. Матери только и знают, что дрожать за детей. Беда, ох, беда! Чует мое сердце, до добра это нас не доведет. Ты себя сделала несчастной и меня заодно.

Клара (сухо). Первое время вы ни в чем меня не упрекали.

Мать. Я была слишком добра, увы, я всегда слишком добра.

Клара. Когда Эгмонт верхом проезжал мимо нас и я бежала к окну, разве вы меня бранили? Вы и сами торопились взглянуть на него. Когда он поднимал глаза, улыбался, кивал мне в знак приветствия, разве вас это огорчало? Разве вы не чувствовали себя польщенной его вниманием к вашей дочери?

Мать. Я же еще и виновата.

Клара (взволнованно). А когда он стал часто ездить по нашей улице и мы поняли, что он ездит ради меня, разве вы втайне не радовались? Разве хоть раз приказали мне отойти, когда я, прильнув к окну, поджидала его?

Мать. Не думала я, что все зайдет так далеко.

Клара (прерывистым голосом, с трудом сдерживая слезы). А когда однажды вечером, закутанный в плащ, он нежданно-негаданно зашел к нам на огонек — вы хлопотали, чтобы получше его принять, а я, обомлев от изумления, как прикованная сидела на месте.

Мать. Могла ли я подумать, что эта злосчастная любовь так скоро завладеет моей разумницей Клэрхен? А теперь я должна терпеть, что моя дочь…

Клара (разражаясь слезами). Матушка! Вы этого хотели. Теперь вам угодно стращать меня.

Мать (плача). Ну, плачь, плачь. Пусть твое горе сделает меня еще несчастнее! Мало мне того, что моя дочь — погибшее создание!

Клара (встает, холодно). Погибшее создание? Возлюбленная Эгмонта погибшее создание? Любая принцесса позавидует бедной Клэрхен, занявшей место в его сердце! О матушка, раньше вы не так говорили. Милая моя матушка, не все ли равно, что думают люди, о чем шепчутся соседки… Эта комната, этот домик — рай с тех пор, как здесь живет любовь Эгмонта.

Мать. Да, Эгмонт редкий человек, радостный, приветливый, открытый.

Клара. В нем и капли фальши нет. Подумай, мать, ведь он — великий Эгмонт. А когда приходит ко мне, до чего же он добрый, ласковый! Он не помнит ни о своей доблести, ни о своем сане! А как он обо мне печется! Подле меня он только человек, только возлюбленный и друг.

Мать. Ты сегодня ждешь его?

Клара. Разве вы не заметили, что я то и дело подбегаю к окну? Не заметили, что прислушиваюсь к любому шороху у двери? Знаю, ведь до вечера он не придет, а все равно жду его каждое мгновение. С самого утра жду. О, будь я мальчиком, я всегда была бы при нем — и ко двору бы его сопровождала, и повсюду! А в битве несла бы за ним знамя.

Мать. Ты с малолетства была взбалмошной: то носишься как полоумная, то вдруг задумаешься. Хоть пошла бы приоделась.

Клара. Хорошо, матушка. Если скука меня одолеет. А знаешь, вчера кучка его солдат проходила мимо нас, они пели песни про него, хвалу ему пели. Я, правда, только его имя расслышала, не слова. Я думала, сердце у меня сейчас выскочит… Хотела их окликнуть, да постеснялась.

Мать. Остереглась бы немножко! Смотри, все напортишь своей горячностью; ты ведь выдаешь себя с головой. Намедни у двоюродного брата увидала гравюру и что на ней написано, да как закричишь: «Граф Эгмонт!» — я со стыда сгорела.

Клара. Попробуй тут не вскрикни! Вижу: битва при Гравелингене, а на картине, наверху, буква «А», смотрю, что внизу написано, а там стоит: «Граф Эгмонт в тот миг, когда под ним убило коня». У меня мороз по коже пробежал, а потом стал смех разбирать. Эгмонт-то на картинке ростом с гравелингенскую башню, что за ним высится, и с английские корабли, они сбоку. Вспомнила я, как девочкой представляла себе битву и графа Эгмонта, когда вы мне рассказывали о нем и еще об разных графах и принцах, — а нынче…

Входит Бракенбург.

Ну, что там такое?

Бракенбург. Толком никто ничего не знает. Говорят, во Фландрии беспорядки. Правительница делает все возможное, чтобы они не перекинулись сюда. В замок стянуты войска, горожане охраняют ворота, народ на улицах так и гудит. Мне надобно скорее идти к старику отцу. (Делает шаг к двери.)

Клара. Надеюсь, завтра мы вас увидим. Сейчас я должна немножко приодеться. Придет двоюродный брат, а я уж совсем по-домашнему. Помогите мне, пожалуйста, матушка. А вы, Бракенбург, возьмите книгу и завтра принесите такую же интересную.

Мать. Всего вам хорошего.

Бракенбург (протягивая руку). Дайте мне руку на прощанье.

Клара (не давая руки). Мы же завтра увидимся.

Уходит вместе с матерью.

Бракенбург (один). Я уж совсем было решился уйти навсегда, но она, глазом не моргнув, меня отпустила, и я схожу с ума. Несчастный! Или тебя не трогают судьбы отечества, не трогает возрастающая смута? Испанец или соотечественник — тебе все равно, кто властвует над твоим народом, кто прав и кто виноват! Не таков я был школьником! Задали нам как-то раз сочинение: «Речь Брута о свободе, как образец ораторского искусства» — ты и тогда оказался первым, Фриц, а учитель заметил: «Если бы ты еще излагал упорядоченно, а не рубил сплеча…» В то время все во мне кипело, все гнало меня вперед!.. Теперь я готов ползать в ногах у этой девушки! Нет, не могу я ее оставить! А она не может меня полюбить!.. Ах… нет… она… но и бросить… совсем бросить не может… Так и получается — середка наполовинку! Больше я не выдержу! Ужели правда то, что мне намедни шепнул один мой друг? Будто по ночам она украдкой впускает мужчину в свой дом. Меня-то она, чуть стемнеет, стыдливо выставляет за дверь. Нет, неправда, это ложь, клевета, позорные наветы! Клэрхен так же невинна и чиста, как я несчастен. Она отвергла меня, изгнала из своего сердца! И мне — жить дальше? Нет, у меня недостанет сил… Мое отечество истерзано распрей, а я угасаю среди всей этой сумятицы! Нет больше сил. Звук трубы, гром выстрела пронзают меня до мозга костей. Но не зовет схватиться с врагом, рискнуть жизнью за спасение родины! Ужасное, постыдное состояние! Лучше мне разом покончить с собой. Вчера я бросился в воду, пошел ко дну, но страх, заложенный в человеке природой, возобладал надо мной; я вдруг почувствовал, что плыву, и остался жить — против воли… Если бы я мог забыть пору, когда она любила меня или когда мне казалось, что любит! Зачем счастье насквозь пронзало меня? Как случилось, что надежда, посулив мне рай, отняла у меня всякую радость жизни? А тот первый поцелуй! Единственный! Вот здесь (кладет руку на стол) мы сидели вдвоем — она всегда обходилась со мной дружелюбно, по-доброму, а тут словно растаяла — взглянула на меня… все мысли мои спутались… и я ощутил прикосновенье ее губ на своих губах… И… и… что же нынче? Умри, злосчастный! Чего ты медлишь? (Вынимает флакончик из кармана.) Недаром же я выкрал тебя из аптечки моего брата, целебный яд! Ты мгновенно избавишь меня от пустых мечтаний, от смертной тоски, от холодного пота.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ПЛОЩАДЬ В БРЮССЕЛЕ

Иеттер и плотник встречаются.

Плотник. Разве я все не сказал наперед? Еще на прошлой неделе, когда цех собрался, я говорил: смута теперь начнется несусветная.

Иеттер. А правда, что во Фландрии они все церкви разграбили?

Плотник. Дочиста. И церкви и часовни. Одни голые стены оставили. Босячня проклятая! Нашему правому делу как напортили! Надо было нам раньше, честь честью, настаивать перед правительницей на своих правах, и точка. Ежели мы сейчас об них заговорим, ежели сейчас соберемся, сразу пойдут разговоры, что мы-де к бунтовщикам примкнули.

Иеттер. Да, теперь каждый думает: чего тебе первому нос совать? От носа и до шеи недалеко.

Плотник. Страх берет, когда сброд бушевать начинает, им ведь терять нечего. Мы за свои права стоим, а для них наши права — пустая отговорка; они всю страну загубят.

Подходит Зоост.

Зоост. Добрый день, судари мои. Что новенького? Правду ли говорят, будто иконоборцы на нашу столицу пошли?

Плотник. Тут им поживиться не дадут.

Зоост. Ко мне солдат зашел, табаку купить, я его и повыспросил. Правительница уж какая бравая, умная женщина, а и та растерялась. Плохо, видно, дело, если она за своих стражников прячется. Замок ими битком набит. Поговаривают, будто она собралась бежать из города.

Плотник. Ну уж это напрасно! Ее присутствие — наша защита, да и мы ее сумеем защитить получше, чем эти усачи. А коли она сохранит нам наши права и вольности, так мы ее на руках носить будем.

К ним подходит мыловар.

Мыловар. Худо дело! Хуже не бывает! Все летит вверх тормашками! Да, теперь надо тихо сидеть, а то, глядишь, бунтовщиками объявят.

Зоост. Скажите на милость, еще предсказатель сыскался.

Мыловар. Я знаю, тут многие сторону кальвинистов держат, епископов честят и королю спуска не дают. Но верноподданный, настоящий католик, тот…

Мало-помалу вокруг них собирается разношерстная публика и прислушивается.

Подходит Фансен.

Фансен. Доброго здоровья, господа! Что нового?

Плотник. Не связывайтесь с ним, дрянь он, а не человек.

Иеттер. Он, кажется, писец у доктора Витца?

Плотник. Этот уж много господ переменил. Сначала был писцом, а как хозяева, один за другим, его повыгоняли за мошеннические проделки, стал то ли подпольным адвокатом, то ли нотариусом. Ко всему он еще и пьяница.

Подходит еще народ. Стоят, разбившись на кучки.

Фансен. Вот и вы сюда пришли, видать, пошушукаться. Да, разговор-то интересный.

Зоост. И я так полагаю.

Фансен. Будь у кого-нибудь из вас сердце, а у другого еще и голова в придачу, мы бы вмиг разорвали испанские цепи.

Зоост. Хозяин, так говорить не положено. Мы королю присягали.

Фансен. А король нам. Не забудьте.

Иеттер. Его правда. Вы как думаете?

Голоса из толпы. Давайте-ка еще послушаем. Этот человек понимающий! У него котелок здорово варит.

Фансен. Был у меня когда-то старик хозяин. Каких только он не имел пергаментов, грамот прадедовских времен, контрактов и судебных документов, я уж не говорю о самых редкостных книгах. В одной все наше государственное устройство было изложено: как сначала нами, нидерландцами, правили разные князьки и все-то по стародавним обычаям, как наши предки чтили своего князя, если он ими правил по-хорошему, и умели его окоротить, когда он лишнее себе позволит. Тут и сословное собрание сразу же за них вступалось, потому что в каждой провинции, самой мелкой, было свое сословное и земское собрание.

Плотник. Придержи язык! Всем это давно известно. Любой добропорядочный бюргер знает про свое государство, что ему знать положено.

Иеттер. Не мешайте ему говорить, всё что-нибудь да узнаем.

Зоост. Правильно.

Многие. Говорите, говорите, не каждый день это услышишь.

Фансен. Вот ведь вы, бюргеры, каковы! Живете — только небо коптите; ремесло к вам перешло от родителей, а значит, и власть пусть вами вертит, как хочет и как умеет. Ни традиция, ни история, ни права власть имущих — все это вас не касается; потому-то испанцы и поймали вас в сети.

Зоост. Такие мысли и на ум не идут, если у тебя, кроме хлеба насущного, ничего нету.

Иеттер. Проклятье! Почему же нам вовремя никто ничего такого не сказал?

Фансен. Я вам сейчас говорю. Испанскому королю счастье привалило, завладел он всеми нашими провинциями, да только нечего ему в них на свой лад хозяйничать, пусть правит, как прежде мелкие князья правили, каждый своей провинцией. Понятно вам?

Иеттер. Объясни получше!

Фансен. И без того ясно как день. Разве не должны нас судить по законам нашей провинции? А нынче что получается?

Один из бюргеров. Твоя правда!

Фансен. У брюссельца один закон, у жителя Антверпена или Гента другой. А нынче-то что? Откуда же это, спрашивается, пошло?

Другой бюргер. Ей-богу, так.

Фансен. Если сейчас не спохватитесь, покажут вам, где раки зимуют. Тьфу! Что не сумел ни Карл Смелый, ни Фридрих Воитель, ни Карл Пятый, с тем Филипп управился, да еще бабьими руками.

Зоост. Верно, верно! Прежние князья ведь тоже пытались…

Фансен. А как же! Да только отцы наши не зевали: досадит им князь, они уведут его сына и наследника и спрячут куда-нибудь, а уж если отдадут, то с превеликой для себя выгодой. Вот это люди были! Знали, чего им надо. И знали, как дело делается! Настоящие люди! Потому-то наши права так отчетливо изложены, наши вольности так надежны.

Мыловар. Что вы там толкуете про вольности?

Народ. Про наши вольности, про наши права! Еще об них расскажите.

Фансен. Нам, брабантцам, дано всего больше преимущественных прав, хотя у других провинций они тоже имеются. Я про это в книге читал…

Зоост. Ну валяйте, рассказывайте!

Иеттер. А мы послушаем.

Один из бюргеров. Очень вас прошу!

Фансен. Во-первых, там сказано, что герцог Брабантский должен быть нам добрым и верным государем.

Зоост. Добрым? Так и сказано?

Иеттер. Верным? Ужели правда?

Фансен. Слушайте, что я говорю. Он нам присягал, как и мы ему. Во-вторых, ему не дозволено над нами самодержавствовать ни делом, ни помыслом, ни случаем — никогда.

Иеттер. Здорово! Здорово! Ни делом, ни помыслом.

Зоост. И ни случаем.

Другой. Никогда! Вот самое главное. Не дозволено никому и никогда.

Фансен. Так черным по белому стоит.

Иеттер. Принесите нам эту книгу!

Один из бюргеров. Она нам позарез нужна.

Другие. Книгу! Книгу!

Один из бюргеров. Мы с ней к правительнице пойдем.

Еще один. А вы, господин доктор, станете там речь держать!

Мыловар. Ну и дурачье!

Несколько голосов из толпы. Еще что-нибудь из книги!

Мыловар. Да я ему башку сворочу, если он еще хоть слово вымолвит!

Народ. Только попробуй! Расскажите подробнее о наших правах! Какие у нас еще права имеются?

Фансен. Разные, среди них самые дельные и полезные. А еще в книге стоит: правитель не должен ни улучшать положение духовенства, ни увеличивать его численность без согласия дворянства и сословий. Зарубите это себе на носу! И государственный строй изменять ему тоже не дозволено.

Зоост. Это верно?

Фансен. Я вам указ покажу, он уже лет двести, а то и триста как вышел.

Бюргер. А мы терпим новых епископов? Дворянство обязано за нас вступиться, не то мы им покажем!

Другие бюргеры. И не позволим инквизиции гнуть нас в бараний рог!

Фансен. Сами виноваты!

Народ. У нас есть еще Эгмонт! Есть Оранский! Они нас в обиду не дадут.

Фансен. Ваши братья во Фландрии встали за доброе дело.

Мыловар. Ах ты, собака! (Бьет его.)

Другие бюргеры (возмущенно кричат). Ты, верно, испанец?

Один из бюргеров. Как ты смеешь, честного человека…

Другой. Ученого мужа…

Набрасываются на мыловара.

Плотник. Да опомнитесь вы, ради бога!

В драку вмешиваются люди из толпы.

Что ж это такое, друзья!

Мальчишки свистят, бросаются камнями, науськивают собак, зеваки стоят не двигаясь, народ стремительно прибывает, одни спокойно прохаживаются взад и вперед, другие озоруют, орут, кричат «Свобода и наши права! Права и свобода!»

Появляется Эгмонт со свитой.

Эгмонт. Спокойней! Спокойней! Что здесь происходит? Да угомонитесь же наконец! Разнять их!

Плотник. Ваша светлость, вы сюда явились, словно ангел небесный! Тише! Вы что, ослепли? Сам граф Эгмонт! Хвала графу Эгмонту!

Эгмонт. И здесь распря! Что вы затеяли? Брат на брата! Рядом августейшая наша правительница, а на вас удержу нету! Разойдитесь! Возвращайтесь к своим делам! Безделье в будни до добра не доведет! Что здесь случилось?

Волнение мало-помалу стихает, все уже толпятся вокруг Эгмонта.

Плотник. Они из-за своих прав передрались.

Эгмонт. Которые сами же и порушат своим озорством. А кто вы есть? Как будто все люди честные.

Плотник. Стараемся по мере сил.

Эгмонт. К какому цеху вы принадлежите?

Плотник. Плотник и цеховой старшина.

Эгмонт. А вы?

Зоост. Мелочный торговец.

Эгмонт. Вы?

Иеттер. Портной.

Эгмонт. Припоминаю, вы шили ливреи для моих слуг. Вас звать Иеттер.

Иеттер. Благодарствуйте, что запомнили мое имя.

Эгмонт. Я не скоро забываю тех, кого видел и с кем говорил хоть однажды. Вам же всем мой совет — старайтесь сохранять спокойствие, вы и так на плохом счету. Не гневите больше короля, власть как-никак в его руках. Любой добропорядочный бюргер, который честно и усердно зарабатывает свой хлеб, повсюду имеет столько свободы, сколько ему надобно.

Плотник. Так-то оно так, беда только, что, с позволения сказать, разные там лодыри, пьянчуги и лентяи от нечего делать склоки затевают, с голодухи насчет своих прав шуруют, врут с три короба доверчивым и любопытным дурачкам да за кружку пива мутят народ, на его же беду. Это их сердцам всего любезнее. Да и то сказать, мы так бережем наши дома да сундуки, что им, конечно, охота подпустить нам красного петуха.

Эгмонт. Вы вправе рассчитывать на поддержку, меры уже приняты, с этим злом надо покончить раз и навсегда. Твердо стойте против иноземной веры и не думайте, будто мятежом можно укрепить свои права. Не выходите из домов и не позволяйте этим горлопанам толпиться на улицах. Разумному человеку многое под силу.

Толпа между тем редеет.

Плотник. Благодарствую, ваша милость, благодарствую на добром слове! Все сделаем, что сумеем.

Эгмонт уходит.

Благородный господин! Истинный нидерландец! Ни чуточки нет в нем испанского.

Иеттер. Был бы он у нас правителем, все бы за ним пошли.

Зоост. Как бы не так! На это место король только своих сажает.

Иеттер. Заметил ты его наряд? По последней моде — испанский покрой.

Плотник. Он и собой красавец!

Иеттер. А шея-то лакомый кусочек для палача.

Зоост. Да ты рехнулся! Надо же эдакую чушь пороть!

Иеттер. Глупо, конечно, что такие мысли в голову лезут. У меня всегда так. Увижу красивую, стройную шею и невольно думаю: с такой хорошо голову рубить. Все эти казни треклятые! День и ночь стоят перед глазами. Плавают, к примеру, парни в реке, смотрю я на их голые спины, и тут же мне вспоминаются десятки таких спин, при мне в клочья изодранных розгами. А встречу какого-нибудь пузана, и мне уж мерещится, как его на кол сажают. Во сне я весь дергаюсь; ни часу покоя не знаешь. Веселье да шутки уж и на ум не идут; одни страшные картины перед глазами.

ДВОРЕЦ ЭГМОНТА

Секретарь за столом, заваленным бумагами. Встает в тревоге.

Секретарь. Его все нет и нет, я уже битых два часа дожидаюсь с пером в руке и бумагами наготове. А я-то надеялся хоть сегодня уйти не замешкавшись. Очень уж мне сейчас время дорого! Такое нетерпенье разбирает, что не дай бог! «Приходи точно в назначенный час!» — крикнул он, уходя, а сам куда-то запропастился. Дел-то у меня столько, что я и до полуночи не управлюсь. Он, конечно, на многое смотрит сквозь пальцы. Ей-богу, лучше бы был построже, да отпускал в положенное время. Тогда бы уж я как-нибудь приспособился. Два часа, как он ушел от правительницы, но поди знай, кто ему на пути повстречался.

Входит Эгмонт.

Эгмонт. Ну, что там у тебя?

Секретарь. Все готово, и три гонца дожидаются вас.

Эгмонт. Ты, видно, считаешь, что я слишком долго отсутствовал: физиономия у тебя недовольная.

Секретарь. Я давно жду ваших приказов. Вот бумаги!

Эгмонт. Донна Эльвира рассердится на меня, узнав, что это я тебя задержал.

Секретарь. Шутить изволите.

Эгмонт. И не думал! Не конфузься. У тебя хороший вкус, к тому же я доволен, что ты обзавелся подругой в замке. Что там в письмах?

Секретарь. Всякое, но радостных вестей маловато.

Эгмонт. Хорошо уж и то, что радость мы находим дома и нет у нас надобности дожидаться ее со стороны. Много пришло писем?

Секретарь. Предостаточно. И три гонца ждут вас.

Эгмонт. Начни с самого важного.

Секретарь. Все важное.

Эгмонт. Тогда по порядку, но живо!

Секретарь. Капитан Бреда прислал реляцию о дальнейших событиях в Генте и его окрестностях. Мятеж, в общем-то, утих.

Эгмонт. Он, надо думать, пишет об отдельных бесчинствах и вспышках ярости?

Секретарь. Да, они еще имеют место.

Эгмонт. Избавь меня от подробностей.

Секретарь. Взяты под стражу еще шестеро — в Фервите они повалили статую Пресвятой девы. Капитан запрашивает, должен ли он их повесить, как вешал других богохульников?

Эгмонт. Устал я от этих казней. Высечь и отпустить восвояси.

Секретарь. Среди них две женщины; их тоже прикажете высечь?

Эгмонт. Пусть сделает им внушение и скажет, чтобы убирались поскорей.

Секретарь. Бринк из роты Бреды собрался жениться. Капитан надеется, что вы ему запретите. Он пишет, у них-де и без того столько женщин, что в случае приказа о выступлении его отряд будет больше смахивать на цыганский табор.

Эгмонт. Ну, Бринк еще куда ни шло! Он парень молодой, ладный и так уж меня просил перед моим отъездом. Но больше я никому разрешения не дам, хоть мне и жаль лишать этих бедолаг главной радости — им немало терпеть приходится.

Секретарь. Двое из ваших людей, Зетер и Харт, дурно обошлись с девушкой, дочерью трактирщика. Они подстерегли ее, когда она была одна, и конечно, не могла с ними справиться.

Эгмонт. Если она честная девушка, а они совершили насилие, их надо сечь три дня кряду, а если есть у них какое-то имущество, следует часть его отдать девушке на приданое.

Секретарь. Один из чужеземных проповедников тайком пробирался через Комин и был задержан. Он клянется, что шел во Францию. Согласно приказу его следует обезглавить.

Эгмонт. Пусть они, не поднимая шума, доведут его до границы и заверят, что в следующий раз ему это уже с рук не сойдет.

Секретарь. Вот письмо от вашего мытаря. Он пишет, что подати поступают неисправно, на этой неделе он вряд ли сумеет выслать затребованные деньги, мятеж внес путаницу во все дела.

Эгмонт. Деньги должны быть здесь! Как он их добудет — его забота.

Секретарь. Он обещает сделать все возможное и хочет добиться, чтобы Раймонда, который так давно вам должен, взяли под стражу и судом взыскали с него долг.

Эгмонт. Но он ведь обещал расплатиться.

Секретарь. В последний раз он ходатайствовал об отсрочке на две недели.

Эгмонт. Надо дать ему еще две недели, а тогда уж обратиться в суд.

Секретарь. Вы ему мирволите: дело здесь не в отсутствии денег, а в отсутствии охоты. Он образумится, только когда увидит, что с вами шутки плохи. Далее, сборщик податей предлагает не выплатить за полмесяца пособия, милостиво назначенного вами старым солдатам и вдовам; за это время мы что-нибудь сообразим, а они перебьются.

Эгмонт. Что значит «перебьются»? Им деньги нужнее, чем мне. Пиши, чтобы он об этом и думать забыл.

Секретарь. А откуда прикажете ему взять деньги?

Эгмонт. Пусть поломает голову. Я уже в прошлом письме предупреждал его.

Секретарь. Вот он и вносит свои предложения.

Эгмонт. Этим предложениям — грош цена. Надо ему еще подумать и предложить мне что-нибудь более приемлемое. А главное — раздобыть деньги.

Секретарь. Письмо графа Оливы я опять положил на виду. Простите, что напоминаю вам о нем. Но достойный старец прежде других заслуживает подробного ответа. Вы хотели собственноручно написать ему. Он ведь и вправду любит вас как отец.

Эгмонт. Все времени не выберу. Многое есть, что я ненавижу, но всего ненавистнее мне — писать письма. Ты ведь отлично подделываешь мой почерк, напиши ему вместо меня. Я жду Оранского. И уж конечно, писать не соберусь, а мне хотелось бы его успокоить касательно всех его сомнений.

Секретарь. Скажите мне в общих чертах, что вы хотели бы ему написать, я сочиню ответ и принесу его вам на подпись. И напишу так, что даже суд удостоверит — это ваша рука.

Эгмонт. Дай мне письмо! (Пробежав его глазами.) Добрый, славный старик! Но разве ты и в юности отличался такой осмотрительностью? Разве ты никогда не брал штурмом стены? А в битве держался позади, потому что тебе это подсказывало благоразумие? Преданный, заботливый друг! Он желает мне долгой жизни и счастья и не понимает, что тот уже мертв, кто живет лишь затем, чтобы оберегать себя. Напиши ему: пусть не тревожится, я поступаю как должно, но буду начеку. Пусть он употребит мне на пользу уважение, которое снискал себе при дворе, и примет мои заверения в величайшей благодарности.

Секретарь. И это все? Он ждет большего.

Эгмонт. Что еще мне сказать? Хочешь, чтобы было побольше слов позаботься об этом сам. Все ведь вращается вокруг одной оси: я должен жить не так, как только и могу жить. Я жизнерадостен, ко всему отношусь легко, живу, что называется, во весь опор — это мое счастье, и я не променяю его на безопасность склепа. Вся кровь во мне восстает против испанского образа жизни, не могу я и не хочу равнять свой шаг по новой торжественной мерке испанского двора. Разве я живу затем, чтобы опасливо думать о своей жизни? Неужели мне сегодня отказываться от наслаждения минутой из желания быть уверенным, что наступит завтра, омраченное той же тревогой, теми же страшными мыслями?

Секретарь. Прошу вас, господин мой, не будьте так резки, так суровы с этим прекрасным человеком. Вы же всегда привечаете людей. Скажите мне доброе слово для успокоения вашего благородного друга. Подумайте, как деликатно он печется о вас, как старается ничем вас не задеть.

Эгмонт. И все же он вечно касается одной только струны. Ему с давних пор ведомо, как ненавистны мне эти увещания, они смущают мою душу, а толку от них чуть. Скажи, если бы я был лунатик и разгуливал по верхушке отвесной крыши, возможно ли, чтобы друг, желая меня предостеречь, окликнул меня и тем самым убил? Пусть лучше каждый идет своим путем и остерегается как умеет.

Секретарь. Конечно, страшиться вам не пристало, но тот, кто вас знает и любит.

Эгмонт (берет письмо). Опять он припоминает старые сказки, как однажды в веселой компании и под хмельком мы немало накуролесили и наговорили, а потом слухи о нашем поведении и его последствиях распространились по всему королевству. А всего-то и было, что мы велели вышить шутовские колпаки и погремушки на ливреях наших слуг, но вскоре заменили эти дурацкие украшения колчанами со стрелами, что показалось еще более опасным символом тем, кому угодно толковать обо всем, что не поддается истолкованию. То или иное дурачество приходило нам на ум в веселую минуту, и мы тотчас же его осуществляли; наша вина, что целая компания дворян, каждый с нищенской сумой и с придуманным для себя прозванием, насмешливо и смиренно напоминали королю о его долге, — да, это наша вина, но что с того? Разве карнавальная потеха равнозначна государственной измене? Можно ли обессудить нас за пестрое тряпье, в которое юношеский задор и хмельная фантазия обрядили постылую наготу нашей жизни? Мне думается, не стоит жизнь принимать так уж всерьез. Если утро не будит нас для новых радостей, а вечер не сулит нам новых наслаждений, стоит ли труда одеваться и раздеваться? Разве солнце сегодня светит нам для того, чтобы мы размышляли о вчерашнем дне или угадывали и связывали воедино то, что нельзя ни связать, ни угадать, — судьбы грядущего дня? Нет, не будем предаваться подобным размышлениям, оставим их школярам и царедворцам: им подобает думать и додумываться, притворяться и ползать на брюхе, сколько хватит сил, извлекая из своего притворства хоть малую выгоду. Если что-нибудь из этого сгодится для твоего письма, но так, чтобы оно не разрослось в целую книгу, я буду рад. Славный старец всему придает слишком большое значение. Так друг, долго державший нашу руку, сильнее сжимает ее, прежде чем выпустить из своей.

Секретарь. Простите меня, но у пешехода кружится голова, когда мимо, громыхая по мостовой, стремительно проносится экипаж.

Эгмонт. Дитя, дитя! Довольно! Словно бичуемые незримыми духами времени, мчат солнечные кони легкую колесницу судьбы, и нам остается лишь твердо и мужественно управлять ими, сворачивая то вправо, то влево, чтобы не дать колесам там натолкнуться на камень, здесь сорваться в пропасть. Куда мы несемся, кто знает? Ведь даже мало кто помнит, откуда он пришел.

Секретарь. О господин граф! Господин граф!

Эгмонт. Я вознесен высоко, но могу и должен вознестись еще выше, я преисполнен надежды, отваги, силы. Вершины своего пути я пока не достиг, а достигнув, буду стоять на ней твердо и без боязни. Но коли суждено мне пасть, то разве что удар грома, буря или собственный неосторожный шаг низринут меня в бездну — и там я буду лежать среди тысяч других. Я всегда был готов пролить свою кровь вместе со славными моими соратниками и ради малого военного успеха. Так неужели мне скупиться, когда речь идет о бесценнейшем достоянии всей жизни — о свободе?

Секретарь. Господин граф! Вы не отдаете себе отчета, какие слова вы произносите! Да хранит вас бог!

Эгмонт. Собери свои бумаги. Принц Оранский уже здесь. Приготовь самые важные письма, чтобы гонцы успели выехать до того, как закроют ворота. С остальным — время терпит. Письмо графу отложи до завтра. Поспеши к Эльвире и передай ей мой поклон. Постарайся разузнать, как чувствует себя правительница; говорят, ей нездоровится, но она это скрывает.

Секретарь уходит.

Входит принц Оранский.

Добро пожаловать, принц. Вы чем-то встревожены?

Оранский. Что вы скажете по поводу нашей беседы с правительницей?

Эгмонт. В том, как она приняла нас, я ничего странного не усмотрел. Мне уже не раз доводилось видеть ее такой. По-моему, она не совсем здорова.

Оранский. Разве вы не обратили внимания, что она была более замкнута, чем обычно? Поначалу она, видно, хотела сдержанно одобрить наше поведенье во время последнего буйства черни, но затем спохватилась, что ее слова могут быть превратно истолкованы, и перевела разговор на привычную ей тему мы, нидерландцы, никогда-де не понимали ее мягкости и дружелюбия, не умели ценить ее, отчего все ее старанья ни к чему не приводили; в конце концов она устанет, и король должен будет решиться на другие меры. Разве вы этого не слышали?

Эгмонт. Кое-что я пропустил мимо ушей, так как думал о другом. Она женщина, дорогой мой принц, а женщины хотят, чтобы все и вся покорно несли их легкое ярмо, хотят, чтобы Геркулес, сбросив с себя львиную шкуру, сел за прялку, воображают, что если они миролюбивы, то брожение, возникшее в народе, бури, поднятые могущественными соперниками, должны улечься от одного их доброго слова и непримиримые стихии в кротком единодушии склониться к их ногам. То же самое и с правительницей, а так как добиться этого ей невозможно, то она чудит и сердится, сетует на неразумие и неблагодарность и грозит нам страшным будущим — то есть своим отъездом.

Оранский. Вы не верите, что она исполнит эту угрозу?

Эгмонт. Никогда! Сколько раз я уже видел, как она собиралась в путь! Куда ей ехать? Здесь она правительница, королева, неужто она станет влачить убогую жизнь при дворе своего брата или отправится в Италию, чтобы погрязнуть в старых семейных распрях?

Оранский. Вы считаете такое решение невозможным, ибо уже не раз были свидетелем ее колебаний и отступлений. И все же эта мысль стала ей привычной, новый оборот событий может подтолкнуть ее наконец-то осуществить свое давнее намерение. Что, если она уедет и король пришлет нам кого-нибудь другого?

Эгмонт. Ну что ж, этот другой приедет и найдет для себя достаточно дела. Приедет с широкими замыслами, проектами, идеями, как навести порядок, все подчинить себе и удержать в подчинении, а столкнется сегодня с одной досадной мелочью, завтра с другой, послезавтра с препятствием уже более серьезным, месяц он потратит на новые проекты, другой — на печальные мысли о неудавшихся затеях, полгода провозится с какой-то одной провинцией. У него тоже время протечет между пальцев, голова закружится, а жизнь, как и раньше, будет идти своим чередом, проплыть по морям курсом, ему указанным, ему, конечно, не удастся, и он возблагодарит господа уже за то, что среди этой бури сумел провести свой корабль в стороне от подводных рифов.

Оранский. А что, если мы посоветуем королю произвести опыт?

Эгмонт. Какой именно?

Оранский. Попробовать, каково будет туловищу без головы.

Эгмонт. Что?

Оранский. Эгмонт, вот уже долгие годы я денно и нощно думаю о том, что здесь происходит; я словно бы склоняюсь над шахматной доской, и каждый ход противника представляется мне важным. Как досужие люди всеми своими помыслами тщатся проникнуть в тайны природы, так я считаю долгом, призванием властелина, вникнуть в убеждения, в намерения всех партий. У меня есть причина опасаться взрыва. Король долго правил согласно определенным принципам, теперь он видит, что толку от них мало. Что ж удивительного, если он попытается идти другим путем?

Эгмонт. Не думаю. Когда ты становишься стар и так много уже испробовано, а в мире порядка все нет, пыл неизбежно остывает.

Оранский. Одного он еще не испробовал.

Эгмонт. Чего же?

Оранский. Сохранить народ, а знать уничтожить.

Эгмонт. Многие издавна боятся такого оборота событий. Напрасные страхи!

Оранский. Когда-то это были страхи, мало-помалу они переросли в подозрения, а ныне — в уверенность.

Эгмонт. Да разве есть у короля слуги преданнее нас?

Оранский. По-своему мы служим ему, но друг другу можем признаться, что умеем разделять его права и наши.

Эгмонт. Кто ж поступает иначе? Мы его вассалы и покорствуем его воле.

Оранский. А если он потребует большего и назовет вероломством то, что мы называем «стоять за свои права»?

Эгмонт. Защитить себя мы сумеем. Пусть созовет рыцарей «Золотого руна», они нас рассудят.

Оранский. А что, если приговор будет вынесен до следствия и кара опередит приговор?

Эгмонт. Филипп не захочет взвалить на себя обвинение в такой несправедливости и совершить поступок, столь опрометчивый даже в глазах его советников.

Оранский. Не исключено, что и они несправедливы и опрометчивы.

Эгмонт. Нет, принц, этого быть не может. Кто осмелится поднять руку на нас? Бросить нас в темницу — попытка безнадежная и бесплодная. Никогда они не отважатся так высоко взметнуть знамя тирании. Даже легчайший ветерок разнесет подобную весть по всей нашей стране и раздует неслыханный пожар. Да и к чему это приведет? В одиночестве король не может ни судить, ни выносить приговоры; на убийство из-за угла они не решатся. Не посмеют решиться. Грозное единение вмиг сплотило бы народ. Ненависть к самому слову «Испания» вылилась бы в навечное отпадение от нее.

Оранский. Да, но пламя будет бушевать уже над нашими могилами, а кровь врагов станет лишь никому не нужной искупительной жертвой. Все это нам надо обдумать, Эгмонт.

Эгмонт. Что же они предпримут?

Оранский. Альба уже на пути в Нидерланды.

Эгмонт. Не думаю.

Оранский. Я это знаю.

Эгмонт. Правительница ни о чем слушать не хотела.

Оранский. Тем более я убеждаюсь в своей правоте. Она уступит ему место. Его кровожадность мне известна, и войско следует за ним.

Эгмонт. Новые тяготы для провинций, народу круто придется.

Оранский. Сначала они обезвредят главарей.

Эгмонт. Нет, нет!

Оранский. Нам надо уехать каждому в свою провинцию. И там укрепиться. К откровенному насилью он сразу не прибегнет.

Эгмонт. Но ведь нам, вероятно, надлежит приветствовать его, когда он прибудет?

Оранский. Не будем спешить.

Эгмонт. А если он именем короля потребует нашего присутствия?

Оранский. Найдем отговорку.

Эгмонт. Но если он будет настаивать?

Оранский. Принесем свои извинения.

Эгмонт. А если заупрямится?

Оранский. Тем паче — не явимся.

Эгмонт. Это будет значить: война объявлена и мы бунтовщики. Принц, не поддавайся соблазнам своего ума; я знаю, страха ты не ведаешь. Но обдумай этот шаг.

Оранский. Я его обдумал.

Эгмонт. Пойми, если ты ошибешься, ты станешь виновником самой кровопролитной войны, бушевавшей в какой-либо стране. Твой отказ — это сигнал для всех провинций разом взяться за оружие; он станет оправданием любой жестокости — станет вожделенным и долгожданным предлогом для Испании. Каких больших, каких долгих усилий стоило нам умиротворить народ, а теперь ты одним мановением руки хочешь ввергнуть его в небывалую смуту. Подумай о городах, о дворянстве, о народе, о торговле и земледелии, о ремеслах! Подумай об опустошении страны, о кровопролитии! Солдат остается спокойным, когда на поле боя падает тот, кто был с ним рядом. Но когда река понесет вниз по течению тела горожан, детей, девушек, а ты, объятый ужасом, будешь стоять на берегу, уже не понимая, за чье дело ты вступился, ибо гибнут те, кого ты хотел защитить, достанет ли у тебя сил тихо промолвить: я защищал себя?

Оранский. Мы не простые люди, Эгмонт. И если нам подобает жертвовать собой ради тысяч, то, значит, подобает и щадить себя ради них.

Эгмонт. Тот, кто себя щадит, сам себе подозрителен.

Оранский. Но тот, кто знает себя, маневрирует увереннее.

Эгмонт. Твои поступки делают неизбежным зло, которого ты страшишься.

Оранский. Идти навстречу неотвратимому злу разумнее и смелее.

Эгмонт. Когда опасность так велика, надо принимать в расчет даже самую малую надежду.

Оранский. Нам уже и ступить некуда, пред нами — бездна.

Эгмонт. Разве милость короля — такая малая полоска земли?

Оранский. Не такая уж малая, но скользкая.

Эгмонт. Клянусь богом, это несправедливо. Я не терплю, когда о нем думают неподобающим образом! Он сын императора Карла и не способен на низкий поступок.

Оранский. Короли низких поступков не совершают.

Эгмонт. Его надо узнать получше.

Оранский. Наше знание и говорит нам — не дожидайтесь опасной пробы.

Эгмонт. Никакая проба не опасна, если ты ее не страшишься.

Оранский. Ты рассержен, Эгмонт.

Эгмонт. Я все должен видеть собственными глазами.

Оранский. О, если бы на сей раз ты захотел посмотреть моими. Друг мой, твои глаза открыты, и ты уверен, что видишь все. Я ухожу! Жди прибытия Альбы, и господь да хранит тебя! Может быть, мой отказ послужит тебе во спасенье. Может быть, дракон и отвернется от добычи, если ему не удастся сразу проглотить нас обоих. Может быть, он помедлит, чтобы вернее ударить, а ты, прозрев, увидишь все в правильном свете. Но скорее, скорее! Спасайся, Эгмонт! Спасайся! Прощай! Будь зорок, Эгмонт, пусть ничего не ускользнет от твоего вниманья: сколько войска он приведет с собой? Как разместит его в городе, какая власть еще останется правительнице? Будут ли начеку твои друзья? Подай мне весть о себе… Эгмонт!..

Эгмонт. Чего ты хочешь от меня?

Оранский (дотрагивается до его руки). Подумай еще раз! Уйдем вместе!

Эгмонт. Как? Ты плачешь, принц Оранский?

Оранский. И мужчине подобает плакать о погибшем.

Эгмонт. Ты считаешь меня погибшим?

Оранский. Да. Пойми, тебе остался недолгий срок. Прощай. (Уходит.)

Эгмонт (один). Как странно, что мысли другого человека так воздействуют на нас! Мне бы все это и в голову не пришло, а он заразил меня своими опасениями. Прочь! В моей крови это чужеродная капля. Приди мне на помощь, природа, извергни ее! А на то, чтобы разгладить морщины раздумья, у меня есть прекрасное средство!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

ДВОРЕЦ ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ

Правительница. Этого надо было ждать. Когда денно и нощно живешь в трудах и заботах, кажется, что делаешь невозможное, а тот, кто издали смотрит на тебя и повелевает, уверен, что требует лишь возможного. О, эти самодержцы! Никогда я не думала, что столь великое волнение охватит меня. Власть прекрасна! И вдруг отречься от нее. Не знаю, как решился на это мой отец; но я последую его примеру.

В глубине сцены появляется Макиавелли.

Подойдите ближе, Макиавелли. Письмо брата повергло меня в раздумье.

Макиавелли. Смею ли я спросить, о чем он пишет?

Правительница. Король высказывает столько же братского внимания ко мне, сколько и заботливости о своем государстве. Он превозносит стойкость, усердие и преданность, проявленные мною в попечении о правах его величества в этих землях. Сожалеет, что буйный нрав здешнего народа причиняет мне столько хлопот и огорчений. До глубины души убежденный в моей проницательности, равно как и в разумной последовательности моего поведения, он так мною доволен, что я могла бы сказать: для короля это письмо слишком учтиво, для брата — тем более.

Макиавелли. Его величество не впервые выражает вам свое справедливое удовлетворение.

Правительница. Но впервые так риторично.

Макиавелли. Я не понимаю.

Правительница. Сейчас поймете. Вслед за этим вступлением он говорит, что совсем без войска, без хотя бы небольшой армии, я всегда буду пребывать здесь в жалком положении. Мы поступили неосмотрительно, продолжает он, когда, вняв жалобам населения, отозвали свои войска из провинций, ибо армия, тяжелым бременем ложась на плечи бюргеров, не позволяет им слишком расходиться.

Макиавелли. Эта мера вызвала бы опасное брожение в умах.

Правительница. Но король полагает — ты слушаешь меня? — что бравый генерал, который знать не знает никаких резонов, живо справится с народом и дворянством, с бюргерами и крестьянами, посему он и шлет сюда во главе немалого войска герцога Альбу.

Макиавелли. Альбу?

Правительница. Ты удивлен?

Макиавелли. Вы сказали: шлет. Он, верно, спрашивает, не послать ли?

Правительница. Король не спрашивает. Он посылает.

Макиавелли. Ну что ж, вам будет служить опытнейший полководец.

Правительница. Служить мне? Говори прямее, Макиавелли.

Макиавелли. Я не хочу высказываться прежде вас.

Правительница. А я, ты думаешь, хочу притворяться? Мне больно, очень больно. Лучше бы уж мой брат высказал все, что у него на уме, а не подписал бы казенное послание, состряпанное его статс-секретарем.

Макиавелли. Может быть, следовало бы вникнуть…

Правительница. Я их всех знаю вдоль и поперек. Они любят, чтобы все было вычищено и выметено, а так как сами к этому рук приложить не хотят, то радуются каждому, у кого метла в руке. О, мне чудится, что я вижу короля и его совет вытканными вот на этих шпалерах.

Макиавелли. Так живо вам все представляется?

Правительница. До мельчайшей черточки. Среди них есть и хорошие люди. Честный Родригес, многоопытный и разумный, он не рвется к почестям, но и ничем не поступается, прямодушный Алонсо, усердный Френеда, неколебимый Лас Варгас и еще несколько, которые примыкают к разумной партии, когда она входит в силу. Но в совете есть еще и меднолобый толедец, у него впалые глаза и пронзительный, огненный взгляд, сквозь зубы он бормочет что-то о доброте женщин, об их торопливой податливости, о том, что женщины, мол, могут усидеть на хорошо объезженном коне, но сами его объездить не умеют, и отпускает прочие шуточки, которые мне в свое время не раз приходилось слышать от господ политиков.

Макиавелли. Неплохую вы выбрали палитру для своей картины.

Правительница. Признайтесь, Макиавелли, среди всех оттенков, которые я для нее подбирала, мне так и не удалось подобрать изжелта-бурого и желчно-черного для цвета лица Альбы, цвета, которым он малюет все вокруг себя. Любого он готов обвинить в богохульстве, в оскорблении величества, ибо тут, на основании закона, можно колесовать, сажать на кол, четвертовать и предавать сожжению. Того доброго, что я здесь сделала, издали не видно, именно потому, что оно доброе. Альба готов придраться к любой озорной выходке, давно всеми забытой, вспомнить о любой вспышке, давно усмиренной, оттого-то у короля перед глазами одни мятежи, восстания, безрассудства. По его мнению, здешние люди только и знают, что пожирать друг друга, тогда как краткие вспышки бесчинств простого народа давно уже позабыты нами. Вот король и проникся жгучей ненавистью к этим несчастным, они внушают ему отвращение, словно звери, чудовища, он думает лишь об огне и мече, вообразив, что только так укрощают людей.

Макиавелли. Вы слишком горячо все это принимаете к сердцу. Как-никак вы — правительница.

Правительница. Да. Альба привезет предписание короля. Я состарилась на государственных делах, а потому знаю, что человека можно оттеснить, словно бы и не отнимая у него власти. Он привезет предписание, неопределенное и каверзное, во все начнет соваться, ибо сила в его руках, если же я стану выказывать недовольство — сошлется на секретное предписание, пожелаю я с ним ознакомиться — начнет вилять, буде я на этом настою покажет мне бумагу совсем иного содержания, не успокоюсь — сделает вид, что такого разговора между нами и не было. А тем временем совершит то, чего я так боюсь, а о том, чего я желаю, постарается забыть.

Макиавелли. Я рад был бы поспорить с вами.

Правительница. Все, что я с несказанным терпеньем успокоила, он вновь взбудоражит своей твердокаменностью и жестокостью. Дело, которому я служила, развалится у меня на глазах, и я же еще буду отвечать за его вину.

Макиавелли. Надо выждать, ваше высочество.

Правительница. Я достаточно владею собой, чтобы молчать. Пусть приезжает. Я любезно уступлю ему свое место, прежде чем он сгонит меня с него.

Макиавелли. Вы так торопитесь с этим важнейшим шагом?

Правительница. Он мне труднее, чем ты предполагаешь. Для того, кто привык повелевать, кто добился власти и каждый день держит в своих руках тысячи людских судеб, — сойти с престола все равно что сойти в могилу. Но лучше так, чем уподобиться призраку среди живущих и лишь видом своим отстаивать место, которое уже алчно захвачено другим.

ДОМИК КЛЭРХЕН

Клэрхен, мать.

Мать. Отродясь я не видала, чтобы человек любил так, как Бракенбург; думала, о такой любви только в рыцарских романах пишут.

Клэрхен

^{(ходит из угла в угол по комнате и едва слышно напевает)}

Мать. Он догадывается о твоих отношениях с Эгмонтом, но если ты захочешь быть с ним хоть чуть-чуть поласковее, он на тебе женится, вот посмотришь.

Клэрхен

^(поет)

Мать. Брось ты свое баюшки-баю.

Клэрхен. Не браните меня, матушка, это лучшая из песен. Не раз я убаюкивала ею одно взрослое дитя.

Мать. Только любовь на уме. Да можно ли все позабывать из-за одного. Ты Бракенбурга не отталкивай, запомни мои слова: он еще сделает тебя счастливой.

Клэрхен. Он?

Мать. Да, он! Погоди, настанет время! Вы, дети, вперед смотреть не умеете, а нас, опытных людей, слушать не хотите. Помни, что молодости и самой распрекрасной любви приходит конец. Будет время, когда ты станешь бога благодарить, что хоть кров есть над головой.

Клэрхен (вздрагивает, молчит, потом, словно проснувшись). Матушка, пусть время придет, как приходит смерть. Но думать об этом страшно! Ежели надо — что ж, будем вести себя как сумеем! Эгмонт — тебя потерять? (Плачет.) Нет, это невозможно, нет, нет!

Входит Эгмонт. На нем плащ рейтара и низко надвинутая шляпа.

Эгмонт. Клэрхен!

Клэрхен (вскрикнув, отшатывается от него). Эгмонт! (Обнимает его.) О, мой дорогой, ненаглядный, любимый! Ты пришел. Ты здесь!

Эгмонт. Добрый вечер, матушка.

Мать. Благослови вас бог, благородный господин! Моя девочка уж тоской изошла, больно долго вас не было, с утра до вечера все только об вас толковала да пела.

Эгмонт. Ужином меня попотчуете?

Мать. Благодарствуйте за честь. Не знаю только, найдется ли что у нас.

Клэрхен. Ну конечно, найдется! Не тревожьтесь, матушка, я кое-что припасла и приготовила. Только вы меня не выдавайте.

Мать. Не очень-то богато.

Клэрхен. Не спешите! К тому же я думаю: когда он со мной, я и голода не чувствую, наверно, и у него аппетит пропадает, когда я рядом.

Эгмонт. Ну, это как сказать.

Клэрхен топает ножкой и сердито от него отворачивается.

Что это ты?

Клэрхен. Вы так холодны сегодня! Ни разу меня не поцеловали. И руки у вас спеленаты плащом, как у младенца. Не подобает воину и возлюбленному ходить со спеленатыми руками.

Эгмонт. Всему свое время, голубка, всему свое время. Когда солдат стоит в засаде, подстерегая врага, он старается не дышать и крепко держит себя в руках, покуда не придет пора взвести курок. А любящий…

Мать. Что ж это вы не садитесь? Прошу вас, устраивайтесь поудобнее. Я побегу на кухню. Клэрхен, как вас увидит, ни о чем уже не думает. И еще прошу, не взыщите за скромный ужин.

Эгмонт. Ваше радушие — лучшее угощенье.

Мать уходит.

Клэрхен. А что же тогда моя любовь?

Эгмонт. Все, что хочешь.

Клэрхен. Сами подыщите для нее сравнение.

Эгмонт. Итак, прежде всего… (Сбрасывает плащ, становится виден его ослепительный наряд.)

Клэрхен. О боже!

Эгмонт. Теперь у меня руки свободны. (Ласкает ее.)

Клэрхен. Не надо! Вы сомнете свой наряд! (Отстраняется от него.) Какая роскошь! Я и дотронуться-то до вас боюсь.

Эгмонт. Ты довольна? Я ведь обещал когда-нибудь прийти к тебе в испанском обличье.

Клэрхен. Я уже давно вас об этом не прошу, думала, вы не хотите. Ах, и «Золотое руно»!

Эгмонт. Вот ты его и увидела.

Клэрхен. Тебе его сам император надел на шею?

Эгмонт. Да, дитя мое! Эта цепь и этот орден дают тому, кто их носит, наивысшие права. Нет на земле судьи надо мной, кроме гроссмейстера ордена вместе со всем капитулом рыцарей.

Клэрхен. Да, если бы даже весь мир судил тебя… Какой бархат — загляденье, а позументы! А шитье! Глаза разбегаются.

Эгмонт. Гляди, пока не наглядишься.

Клэрхен. И Золотое руно! Вы столько мне про него рассказывали, оно ведь дается в знак великих трудов и подвигов, усердия и отваги. Ему цены нет — как твоей любви, которую я ношу в своем сердце, хотя…

Эгмонт. Что ты хочешь сказать?

Клэрхен. Хотя сравнения тут быть не может.

Эгмонт. Почему же?

Клэрхен. Мне она досталась не за усердие и отвагу. Я ничем ее не заслужила.

Эгмонт. В любви все по-другому. Ты заслужила ее тем, что ее не домогалась, — любят обычно тех, кто не гонится за любовью.

Клэрхен. Ты по себе судишь? И про себя такие гордые речи ведешь, — тебя ведь весь народ любит.

Эгмонт. Если бы я хоть что-то сделал для него, сумел бы хоть что-то сделать! А так — это их добрая воля меня любить!

Клэрхен. Ты, наверно, был сегодня у правительницы?

Эгмонт. Был.

Клэрхен. Вы с нею добрые друзья?

Эгмонт. Похоже на то. Мы друг с другом любезны и предупредительны.

Клэрхен. А в душе?

Эгмонт. Дурного я ей не желаю. У каждого свои воззрения. Но не в этом дело. Она достойнейшая женщина, знает своих приближенных и могла бы вникнуть в самую суть вещей, если бы не ее подозрительность. Я доставляю ей много забот, в моих поступках она усматривает какие-то тайны, которых и в помине нет.

Клэрхен. Так уж и нет?

Эгмонт. Ну, что тебе сказать? Иной раз задние мысли бывают и у меня. Любое вино со временем оставляет осадок в бочках. С принцем Оранским у нее хлопот еще больше, он, что ни день, задает ей новые загадки. О нем идет молва, будто он вечно что-то замышляет, вот она и смотрит на его лоб — о чем, мол, он думает, на его шаги — куда он собирается их направить.

Клэрхен. Скажи, она притворщица?

Эгмонт. Она правительница, что ж тут спрашивать!

Клэрхен. Простите, я хотела спросить: искренна ли она.

Эгмонт. Точь-в-точь как всякий, кто преследует свои цели.

Клэрхен. Я бы в таком мире пропала. А у нее мужской ум, она совсем другая, чем мы, швейки да стряпухи. Она всех выше — смелая, решительная.

Эгмонт. Когда в стране порядок, а не кутерьма. Сейчас и она малость не в себе.

Клэрхен. Как это?

Эгмонт. У нее усики над губой, и приступы подагры случаются. Словом — амазонка!

Клэрхен. Величественная дама! Я бы побоялась явиться ей на глаза.

Эгмонт. А ты ведь не робкого десятка. И не страх бы удержал тебя, а разве что девичий стыд.

Клэрхен, потупив взор, берет его руку и приникает к нему.

Я понимаю тебя, милая моя девочка! Ты вправе смотреть людям в глаза! (Целует ее веки.)

Клэрхен. Позволь мне помолчать! Позволь обнять тебя! Позволь посмотреть тебе прямо в глаза! В них я все прочту — надежду и утешение, радость и горе. (Вперив в него взор, обнимает его.) Скажи мне! Скажи! Я никак в толк не возьму! Правда, что ты Эгмонт? Граф Эгмонт? Великий Эгмонт! Это о тебе шумит молва? О тебе пишут газеты? Тебе так преданы наши провинции?

Эгмонт. Нет, Клэрхен, это не я.

Клэрхен. Что ты хочешь сказать?

Эгмонт. Видишь ли, Клэрхен! Погоди, я сяду. (Садится, она устраивается у его ног на скамеечке, кладет руки ему на колени, не сводя с него глаз.) Тот Эгмонт угрюмый, чопорный, холодный. Он обязан всегда держать себя в руках, надевать то одну, то другую личину; он запутался в тенетах, измученный, непонятый, хотя люди считают его веселым и жизнерадостным. Эгмонт любим народом, который сам не знает, чего хочет; его чтит и превозносит толпа, которую нельзя обуздать, он окружен друзьями, советам которых не вправе следовать. За ним неотступно наблюдают многие; они стремятся во всем подражать ему, иной раз бесцельно, чаще безуспешно, — о, я не хочу говорить, как тяжко ему приходится и что у него на сердце. Но есть и другой Эгмонт, Клэрхен, спокойный, прямодушный, счастливый, его любит и знает самое доброе в мире сердце; оно ему открыто, и он с великой любовью и доверием прижимает его к своему. (Обнимает ее.) Это твой Эгмонт!

Клэрхен. О, я хочу умереть в этот миг! Большего счастья мне уже не знать на земле.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

УЛИЦА

Иеттер. Плотник.

Иеттер. Эй! Постой! На одно слово, сосед!

Плотник. Иди своей дорогой и не ори.

Иеттер. Одно словечко! Что нового?

Плотник. Ничего, разве только, что нам запрещено говорить о новом.

Иеттер. Как?

Плотник. Подойдите поближе к дому и будьте осторожны. Герцог Альба не успел приехать, как уже издал приказ: если двое или трое встретились на улице и затеяли разговор, объявлять их, без суда и следствия, государственными преступниками.

Иеттер. Беда! Беда!

Плотник. Под страхом пожизненной каторги запрещается обсуждать государственные дела.

Иеттер. А куда подевалась наша свобода?

Плотник. За поношение правительства — смертная казнь.

Иеттер. Злосчастные наши головы!

Плотник. Отцы, матери, дети, родня, друзья и слуги, все без исключения, обязаны доносить, за донос положена награда, — ныне учрежденному чрезвычайному суду о том, что творится в доме.

Иеттер. Пойдем-ка отсюда.

Плотник. Послушные-де не потерпят урона ни в чести своей, ни в животе, ни в имуществе.

Иеттер. Вот милостивцы нашлись! Недаром у меня сердце ныло, когда герцог держал свой въезд в город. И с той минуты все небо для меня словно траурным флером затянуто и нависло так низко, что я хожу согнувшись, боюсь башку расшибить.

Плотник. А каковы тебе его солдаты показались? Я таких вояк отродясь не видывал!

Иеттер. Тьфу! Сердце замирает, когда они маршируют по нашим улицам. Прямые, точно свечи, взгляд неподвижный, шагают как на шарнирах. Ежели один такой на часах стоит, а ты мимо идешь, он на тебя уставится, словно глазами просверлить хочет, а вид у этого малого до того мрачный и суровый, что тебе волей-неволей на каждом углу палач мерещится. Не по душе они мне. Вот наша милиция — веселые были ребята, что им заблагорассудится, то и делают, на посту стоят — шляпа набекрень, ноги растопырены, сами жили и другим жить давали, а эти — машины, в которых черта засадили.

Плотник. Когда такой крикнет «стой!» и прицелится, пожалуй, на ногах не устоишь.

Иеттер. Я бы на месте умер.

Плотник. Пойдем-ка домой.

Иеттер. Плохо наше дело. Прощай!

Подходит Зоост.

Зоост. Друзья! Товарищи!

Плотник. Тихо! Нам пора по домам!

Зоост. Слыхали?

Иеттер. Много чего слыхали.

Зоост. Правительница уехала.

Иеттер. Господи, смилуйся над нами!

Плотник. Она-то еще за нас стояла.

Зоост. Взяла да вдруг и уехала втихомолку. Не сумела с герцогом поладить. Дворянству, правда, велела передать, что воротится. Да никто не верит.

Плотник. Господи, прости дворянам, что они и от этого кнута нас не избавили. А могли бы. Пропали теперь наши вольности.

Иеттер. Ради бога, молчи ты о вольностях. Я носом чую, что наутро будут казни: солнце не выходит из-за туч, туман смердит.

Зоост. Оранского тоже как ветром сдуло!

Плотник. Все, значит, нас оставили!

Зоост. Граф Эгмонт еще здесь.

Иеттер. Слава богу! Святители да сподобят его постоять за нас. Он один еще может что-то сделать.

Появляется Фансен.

Фансен. Наконец-то хоть двоих нашел, которые еще не забились в свои норы.

Иеттер. Сделай одолжение, проваливай!

Фансен. Ты не больно-то вежлив.

Плотник. Нынче об вежливости думать некогда. Опять, что ли, спина зачесалась? Наверно, зажить успела?

Фансен. Солдата об ранах не спрашивают. Коли бы я побоев боялся, из меня бы толку не вышло.

Иеттер. Смотри, как бы хуже не было.

Фансен. Сдается мне, что у вас от надвигающейся грозы руки и ноги ослабли.

Плотник. А твои руки и ноги еще наболтаются в воздухе, если ты не угомонишься.

Фансен. Бедные мышки, они мечутся в отчаянии, стоит только хозяину завести нового кота! Ну, кое-что переменится, а мы-то все равно будем жить, как жили, это уж будьте спокойны.

Плотник. Ну и наглый ты пустобрех!

Фансен. Эх ты, заячья душа! Дай уж герцогу порезвиться. У старого кота вид такой, словно он вместо мышек чертей нажрался и никак их не переварит. Оставьте его в покое, пусть ест, пьет и спит, как все люди. Ничего нам не страшно, если правильно смотреть на нынешнее время. Сначала он спешит, туда-сюда бросается, а потом сообразит, что в кладовке, где сало висит, жить-то получше и ночью спать куда приятнее, чем в амбаре мышей подкарауливать. Бросьте вы, я этих наместников знаю!

Плотник. Везет же человеку! Случись мне хоть раз столько всего наболтать, я бы каждую минуту за свою жизнь трясся.

Фансен. Успокойтесь, пожалуйста. О вас, ничтожных червях, сам господь на небе слыхом не слыхал, а уж правитель и подавно.

Иеттер. Вот греховодник!

Фансен. Я знаю таких, кому бы лучше пришлось, если бы у них в жилах текла не геройская, а портновская кровь!

Плотник. Про кого это вы говорить изволите?

Фансен. Хм! Про графа.

Иеттер. Эгмонта? Да ему-то чего бояться?

Фансен. Я голодранец и мог бы целый год жить на то, что он за один вечер проматывает. А ему, между прочим, выгодно было бы уступить мне свой годовой доход, чтобы хоть на четверть часа заполучить мою смекалку.

Иеттер. Вот это придумал! Да у Эгмонта в волосах больше ума, чем у тебя в башке.

Фансен. А ну еще почеши язык! Больше, да не тоньше! Знатные господа всех легче в обман даются! Больно уж он доверчив!

Иеттер. Ох, болтун! Знатный такой господин…

Фансен. В том-то и беда, что не портняжка!

Иеттер. Неумытое рыло!

Фансен. Ему бы хоть на часок вашего куражу набраться, да так, чтобы у него все тело свербило да зудило, покуда он из города не удерет.

Иеттер. Что за несуразные речи. До него, как до звезды небесной, никто не дотянется.

Фансен. А ты падающих звезд не видел, что ли? Раз — и нет ее.

Плотник. Да кто ж на него руку поднимет?

Фансен. Тот, кого вам не остановить. Или вы думаете народ взбунтовать, когда его схватят?

Иеттер. Ох!

Фансен. Может, свои бока за него подставите?

Зоост. Эх!

Фансен (передразнивает их). Ох! Эх! Ах! Хоть всю азбуку переберите от удивления! А что есть, то есть! Помоги ему бог!

Иеттер. Вы бесстыдник такой, что страх берет! Ну что может угрожать этому благороднейшему, честнейшему человеку?

Фансен. В выигрыше всегда остается прохвост. На скамье подсудимых он судью одурачит, в судейском кресле — судью сумеет сделать подсудимым. Мне раз довелось переписывать протокол, из которого ясно было, что некий комиссар получил чистоганом весьма высокую благодарность от двора за то, что одного горемыку засудил как мошенника.

Плотник. Опять вранье. Разве можно на суде так дело повернуть, чтобы безвинный виновным оказался?

Фансен. Дурья твоя башка! Если из судебного допроса никакой вины не вытащишь, так можно ее в этот самый допрос втащить. Сначала судья очень мягко обходится с обвиняемым, а тот, на радостях, что никакой вины за ним не числят, выбалтывает все, о чем разумный человек бы промолчал. Судья его ответы вновь превращает в вопросы и высматривает: не обнаружится ли где маленькое противоречие. Тут он и начинает плести веревку, а если бедолага, смешавшись, признается, что, пожалуй, сказанул лишнее, а там чего-то не договорил или, одному богу известно почему, вдруг утаил какую-то подробность или с перепугу что-то напутал, тогда — пиши пропало! И смею вас заверить: нищенки не так усердно обшаривают помойки в поисках завалявшегося лоскута, как такой умелый изготовитель плутов и жуликов мастерит из мелких, косвенных, перепутанных, перевранных, бог знает откуда выжатых, потайных, явных признанных и отрицаемых улик и обстоятельств соломенное чучело, чтобы в результате своих хитросплетений повесить его хотя бы in effigie. А тому несчастному остается только бога благодарить, если он сможет со стороны посмотреть, как его вешают.

Иеттер. Да, язык у тебя здорово мелет.

Плотник. Муха, пожалуй, запутается в эдакой паутине, а оса только посмеется над ней.

Фансен. Смотря какие пауки ее плели. Долговязый герцог ни дать ни взять паук-крестовик. Толстобрюхий паук не такая вредина, а длиннолапый, с узким тельцем, которое не жиреет, сколько бы он ни жрал, — плетет нити тоненькие, да зато куда какие прочные.

Иеттер. Эгмонт — рыцарь «Золотого руна»; кто посмеет его тронуть? Его и судить могут только равные, только орденский капитул в целом. У тебя язык без костей и совесть нечиста, оттого и несешь такую околесицу.

Фансен. Я разве ему зла желаю? По мне-то, он хорош. Достойнейший наместник! Двоих моих приятелей, которых другой наверняка бы велел повесить, он отпустил, хотя и приказал вздуть хорошенько. Ну, расходитесь, да поживее. Теперь уж мой черед вам это советовать. Вон патруль идет, и не похоже, чтобы им охота припала так сразу и выпить с нами на брудершафт. Погодим-ка маленько, посмотрим, что будет. У меня есть две племянницы и кум-кабатчик. Если уж они этих молодцов попотчуют да не приручат, значит, те и впрямь лютые волки.

КУЛЕНБУРГСКИЙ ДВОРЕЦ. АПАРТАМЕНТЫ ГЕРЦОГА АЛЬБЫ

Сильва и Гомец встречаются.

Сильва. Приказания герцога выполнены?

Гомец. В точности. Всем дневным патрулям велено в определенное время явиться в назначенные мною пункты; до того часа они, как обычно, патрулируют город для поддержания порядка. Ни один не знает о другом и полагает, что приказ касается только его. Таким образом караулы могут быть расставлены мгновенно и перекроют все подступы к дворцу. Понятно тебе, почему отдан такой приказ?

Сильва. Я привык к слепому повиновенью. А кому же и повиноваться, как не герцогу, ведь исход дела всегда доказывает, что приказ был отдан правильно.

Гомец. Хорошо! Хорошо! Не диво, что ты стал замкнут и односложен, как герцог, ты ведь всегда находишься при нем. Мне это чуждо, я привык к менее чопорной итальянской службе. Верность и послушанье — неизменно присущи мне, да только я люблю почесать язык и порассуждать вслух. Вы вечно молчите и не радуетесь жизни. Герцог для меня точно железная башня без дверей, — для того чтобы в нее проникнуть, нужны крылья. На днях я слышал, как он за столом сказал об одном веселом и компанейском человеке: он точно дешевый шинок с вывешенной над дверью бутылкой водки для прельщения бездельников, побирушек и воров.

Сильва. Он и сюда-то привел нас молча.

Гомец. Тут ничего не скажешь. Здорово! Кто своими глазами видел, как он из Италии вел армию сюда, может только диву даваться. Сумел ведь проскользнуть меж друзей и врагов, меж французов, тех, что за короля и гугенотов, меж швейцарцев и союзников, при этом поддерживая строжайшую дисциплину и легко и гладко справляясь с войском, которое считалось столь опасным. Да, там было на что посмотреть и чему поучиться.

Сильва. А здесь! Все тихо, мирно, восстания как не бывало.

Гомец. Ну, здесь поуспокоились еще до нас.

Сильва. И в провинциях много тише стало, — если кто о чем еще и хлопочет, то лишь для того, чтобы удрать. Но герцог, думаю, вскоре и этим все дороги перегородит.

Гомец. Король уж его своей милостью не обойдет.

Сильва. А нам надо позаботиться, чтобы герцог не обошел нас своею. Если король прибудет, он сумеет отблагодарить и герцога, и тех, за кого тот слово замолвит.

Гомец. Ты думаешь, король сюда пожалует?

Сильва. Судя по хлопотам и приготовлениям — это так.

Гомец. Меня они не убеждают.

Сильва. Ты лучше помолчи о своих убеждениях. Если король и не намерен приехать, то он, несомненно, хочет, чтобы здесь верили в его приезд.

Те же и Фердинанд, внебрачный сын Альбы.

Фердинанд. Отец не выходил?

Сильва. Мы ждем его.

Фердинанд. Скоро прибудут наместники.

Гомец. Еще сегодня?

Фердинанд. Оранский и Эгмонт.

Гомец (шепотом, Сильве). Я что-то смекаю.

Сильва. Ну и держи про себя.

Те же и герцог Альба.

Когда входит, другие отступают в глубь сцены.

Альба. Гомец.

Гомец (выходит вперед). Ваша светлость!

Альба. Ты расставил караулы и отдал им приказ?

Гомец. Так точно. Дневные патрули…

Альба. Достаточно. Ты будешь ждать на галерее. Сильва известит тебя, когда придет пора стянуть их и занять все входы во дворец. Остальное ты знаешь.

Гомец. Да, ваша светлость! (Уходит.)

Альба. Сильва!

Сильва. Слушаю, ваша светлость!

Альба. Сегодня ты должен проявить все, что я издавна ценю в тебе, отвагу, решительность и точное выполнение приказов.

Сильва. Премного благодарен. Вы даете мне возможность доказать, что я все тот же.

Альба. Как только наместники войдут ко мне, поспеши взять под стражу личного секретаря Эгмонта. Надеюсь, ты принял должные меры, чтобы изловить всех, на кого я указал?

Сильва. Доверься нам. Судьба настигнет их неотвратимо, беспощадно, как солнечное затмение, в точно высчитанный час.

Альба. Ты приказал неотступно следить за ними?

Сильва. Да. И прежде всего за Эгмонтом. Он единственный, кто с тех пор, как ты прибыл сюда, не изменил своего образа жизни. Целый день — с коня на коня, гости толпятся у него в доме, за столом он радушен и весел, играет в кости, стреляет в цель, а ночью пробирается к своей милой. Другие, наоборот, словно дыханье затаили, сидят в четырех стенах, а когда проходишь мимо, кажется, будто в доме тяжелобольной.

Альба. Так спеши же, покуда они не выздоровеют против нашей воли.

Сильва. Я обложил их со всех сторон. По твоему велению мы воздаем им почести и выказываем готовность в любую минуту им служить. Ужас сковал их: они политично и робко нас благодарят, чувствуя, что им остался один выход — бежать, но никто не отваживается и шага сделать, они мешкают, не знают, как действовать заодно, а в одиночку бессильны решиться на смелый поступок, тому мешает дух общности. Они так хотят ускользнуть от подозрений и тем самым навлекают их на себя. Я с радостью предвижу осуществление твоего замысла.

Альба. Я радуюсь только свершившемуся, да и то с неохотой, — всегда ведь остаются поводы для тревог и раздумий. Счастье своенравно, ему случается вознести низкое, ничтожное, а хорошо продуманные действия обесчестить пошлым исходом. Оставайся здесь, покуда не прибудут наместники, и тут же отдай приказ Гомецу занять улицы, а сам поспеши арестовать Эгмонтова секретаря и прочих, указанных в списке. Когда дело будет сделано, придешь сюда и доложишь моему сыну, он передаст мне эту весть на заседании совета.

Сильва. Надеюсь, мне нынче вечером суждено будет предстать перед тобой.

Альба идет к сыну, все время стоявшему на галерее.

Я сам не смею себе признаться, но надежды мои угасают: боюсь, все будет не так, как он задумал. Мне видятся духи; в тихой задумчивости взвешивают они на черных весах судьбы наместников и многих тысяч людей. Медленно колеблется стрелка весов — вверх, вниз; глубоко задумались судьи, вот опускается одна чаша, вверх пошла другая — своенравная судьба дохнула на нее, и все решилось. (Уходит.)

Альба (выходит с Фердинандом). Как тебе понравился город?

Фердинанд. Я многого навидался. Проехал на коне, словно от нечего делать, улицу за улицей. Ваши караулы умело расставлены и держат людей в таком страхе, что те и шепотом слова сказать не решаются. Город как поле, когда вдали уже вспыхивают молнии: ни птицы не видно, ни зверя, разве тех, что в испуге ищут, куда бы спрятаться.

Альба. И ничего больше тебе не встретилось?

Фердинанд. Эгмонт с несколькими всадниками проскакал по Рыночной площади, мы с ним поздоровались. Под ним был еще не объезженный конь, прекрасный, я так ему и сказал. «Надо поскорее объезжать лошадей, того и гляди, они нам понадобятся!» — крикнул он и добавил, что сегодня мы еще встретимся, по вашему требованию он прибудет на совет.

Альба. Да, он увидит тебя.

Фердинанд. Из рыцарей, которых я здесь узнал, он мне всего более по душе. Мне кажется, мы будем друзьями.

Альба. Ты все еще скор и неосмотрителен, я узнаю в тебе легкомыслие твоей матери, так быстро толкнувшее ее в мои объятия. Сколько раз, прельстившись внешностью, ты поспешно вступал в опасные связи.

Фердинанд. Я стараюсь покорствовать вашей воле.

Альба. В жилах у тебя течет молодая кровь, и я прощаю тебе пылкое доброжелательство, опрометчивую жизнерадостность. Не забывай только, зачем я послан сюда, и помни, какую роль я тебе предназначаю.

Фердинанд. Не щадите меня своими напоминаниями, когда это будет нужно.

Альба (после паузы). Сын мой!

Фердинанд. Отец!

Альба. Вскоре прибудут наместники, прибудут Оранский и Эгмонт. Не сочти за недоверие, что я лишь сейчас говорю тебе о том, что должно произойти. Отсюда они уже не выйдут.

Фердинанд. Что ты замыслил?

Альба. Принято решение взять их под стражу. Ты удивлен? Послушай же, что возложено на тебя; причины ты узнаешь, когда все свершится, — сейчас говорить о них уже нет времени. С тобой одним я хочу обсудить самое главное, самое сокровенное. Нерушимые узы связывают нас, ты мне дорог, я люблю тебя и всему, всему хочу тебя научить. Не только привычке повиноваться, но и уменью вникать в самую суть полученного приказа, уменью повелевать и выполнять. Я хочу оставить тебе это великое наследство, а королю — надежнейшего слугу, отдать тебе лучшее из того, что есть у меня, дабы не стыдно тебе было стать вровень с твоими братьями.

Фердинанд. В каком же я долгу перед тобой за любовь, которою ты даришь одного меня, тогда как вся страна перед тобой трепещет.

Альба. Теперь слушай, что надо делать. Как только наместники войдут во дворец, все входы и выходы будут заняты войсками. Гомецу уже отдан приказ. Сильва поспешит захватить секретаря и наиболее подозрительных из Эгмонтовой свиты. Ты расставишь караулы у ворот и во внутренних дворах. Но прежде всего размести верных людей здесь и в соседних покоях, а сам жди на галерее, покуда не вернется Сильва, и принеси мне какую-нибудь ничего не значащую бумагу в знак того, что он справился с возложенным на него поручением. Потом оставайся в сенях, жди, когда Оранский соберется уходить, и следуй за ним, я задержу Эгмонта под предлогом, что мне надо еще поговорить с ним. В конце галереи потребуй у Оранского его шпагу, зови караульных и быстро захвати этого опаснейшего из опасных, а я захвачу Эгмонта.

Фердинанд. Я повинуюсь, отец, — не скрою, с горестью в сердце.

Альба. Прощаю тебя: это твой первый великий день.

Входит Сильва.

Сильва. Гонец из Антверпена. Вот письмо от Оранского! Он не приедет.

Альба. Так сказал гонец?

Сильва. Нет, мое сердце.

Альба. Твоими устами говорит мой злой гений. (Прочитав письмо, подает знак обоим, те удаляются на галерею; Альба — один на авансцене.) Не приедет! До последней минуты увиливает от объяснений. Он посмел не явиться! Значит, и на сей раз, против ожиданья, умный был достаточно умен, чтобы совершить неразумный поступок. Часы идут! Совсем мало осталось пройти стрелке, и великое дело свершится или будет упущено, безвозвратно упущено, ибо ни скрыть его, ни воротить нельзя. Давно я все взвесил, даже этот случай представил себе и решил, что́ мне надо будет делать. А теперь, когда пришла пора действовать, меня одолевают все «за» и «против». Есть ли смысл брать остальных, если этот уйдет от меня? Помешкав, я дам ускользнуть и Эгмонту с его приверженцами, которым несть числа, а сегодня, может быть, еще только сегодня, они в моих руках. Так судьба принуждает покориться и тебя, непокоримого! Сколько раздумий! Как тщательно я готовился! Какой грандиозный, прекрасный план! Надежда была так близка к осуществлению. И вдруг в решающий миг я столкнулся с двояким злом. Будущее темно, я словно хочу вытащить свой жребий из урны, но билет еще свернут, и мне неведомо, что это — выигрыш или пустышка. (Он напряженно вслушивается, потом подходит к окну.) Это он! Эгмонт! Легко принес тебя твой конь, не прянул, почуяв запах крови, не шарахнулся при виде духа с обнаженным мечом, что стоит у ворот! Спешивайся, Эгмонт! Вот ты одной ногой в могиле, а теперь — уже и обеими. Погладь коня, похлопай его последний раз по холке. Мне выбора не осталось: в ослепленье явился Эгмонт сюда, второй раз так просто он мне в руки не дастся! Эй! Вы!

Быстро входят Фердинанд и Сильва.

Поступайте согласно моему приказу, он остается в силе. Я уж как-нибудь задержу здесь Эгмонта, покуда ты не принесешь мне вести от Сильвы. Потом будь поблизости, чтобы судьба не отняла у тебя великой заслуги собственными руками схватить заклятого врага его величества. (Сильве.) Поспеши! (Фердинанду.) А ты иди ему навстречу.

Несколько мгновений остается один и молча шагает из угла в угол.

Входит Эгмонт.

Эгмонт. Я явился услышать повеления короля, узнать, какую службу может сослужить ему моя преданность, вечная и неизменная.

Альба. Прежде всего король хочет вашего совета.

Эгмонт. Какого? Оранский тоже прибудет? Я думал застать его здесь.

Альба. Я очень сожалею, что его нет с нами в этот трудный час. Король желает услышать ваш совет, узнать, что вы думаете касательно умиротворения провинций. Он надеется, что вы будете деятельно способствовать восстановлению спокойствия и прочного порядка.

Эгмонт. Вы не хуже меня знаете, что волнения в провинциях почти утихли, и утихли бы совсем, если бы вновь прибывшие войска не посеяли тревогу и страх в сердцах жителей.

Альба. Вы, видимо, намекаете, что лучше бы король не посылал меня сюда на переговоры с вами?

Эгмонт. Прошу прощения! Не мне судить, следовало королю посылать сюда войска или нет. Я полагаю, что мощное впечатление от присутствия его величества воздействовало бы сильнее. Но войско здесь, а короля нет. Мы, однако, не так неблагодарны и забывчивы, чтобы не помнить, сколь многим мы обязаны правительнице. Да и можно ли не признать, что своими умными и смелыми действиями — когда силой, а когда и осмотрительностью, когда уговорами, а когда и хитростью — она утихомирила взбунтовавшийся народ и, всему свету на удивленье, за какие-то несколько месяцев принудила его осознать свой долг.

Альба. Не спорю. Страсти улеглись, и каждый, по-видимому, вновь водворен в границы покорства. Но разве не может он по собственному произволу их нарушить? Кто помешает народу вновь затеять смуту? Где та власть, что сумеет его удержать? Кто нам поручится, что они и впредь будут верноподданными? Добрая воля народа — другим залогом мы не располагаем.

Эгмонт. А разве добрая воля народа не самый лучший, не самый надежный залог? Клянусь богом, королевский престол всего надежнее там, где все стоят за одного и один за всех. Тогда не страшны ни внешние, ни внутренние враги.

Альба. Вы не уговорите меня, что здесь именно так обстоит дело.

Эгмонт. Если король объявит всеобщую амнистию, он успокоит взволнованные умы, и вскоре мы убедимся, что вместе с доверием возвратились и любовь и преданность.

Альба. И каждый, кто виновен в поношении его величества короля и в богохульстве, будет беззаботно разгуливать на свободе, служа живым примером того, что наитягчайшие преступления остаются безнаказанными.

Эгмонт. А разве преступления, совершенные по глупости или под пьяную руку, заслуживают не прощенья, а беспощадной кары? Да еще там, где есть надежда, уверенность даже, что зло более не повторится? Разве не спокойнее правят короли, зная, что современники и потомки будут прославлять их за то, что они сумели презреть, простить, более того, пожалеть тех, кто осмелился оскорбить их сан? Разве не потому королей считают благонравными, что до высоты престола не доходят ни хула, ни кощунство?

Альба. Вот потому-то король и призван вступаться за бога и религию, а мы — за короля. Мы должны мстить за то, что высшая власть отвергает с презрением. Я смотрю на это по-другому — ни один виновный не должен остаться безнаказанным.

Эгмонт. Ты полагаешь, что всех сумеешь захватить? Мы каждый день слышим, что страх гонит людей с места на место и даже вон из страны. Богачи увезут с собою свое имущество, своих детей и друзей, бедняк отдаст соседнему государству труды своих рук.

Альба. Да, если мы не сумеем этому воспрепятствовать. Потому-то король и требует совета и действий от каждого облеченного властью, суровости от каждого наместника, а не россказней о том, что имеет и что имело бы место, если все пойдет своим чередом. Смотреть на великое зло, тешить себя надеждой, доверяться времени, нет-нет да и вмешаться в потасовку, как на карнавале, с треском дать кому-нибудь оплеуху, чтобы казалось, будто ты что-то делаешь, тогда как ничего делать тебе не хочется, — разве это не значит навлечь на себя подозрения, не значит, что ты с удовольствием наблюдаешь за мятежом и хоть и не был его зачинщиком, но все же его выпестовал.

Эгмонт (готов вспыхнуть, но берет себя в руки и после небольшой паузы твердо говорит). Не всякое намерение видно с первого взгляда, многие толкуют намерения превратно. Вот слышим же мы со всех сторон: в намерения короля, мол, входит не столько управлять провинциями согласно единым и всем ясным законам, не столько укреплять величие религии и даровать своему народу доподлинный мир, сколько согнуть его в бараний рог, силой отнять у него исконные права, завладеть его богатствами и далее — ограничить достославные дворянские вольности, которые и заставляют дворян верой и правдой служить государю, не щадя живота своего. Религия, говорят нынче, это только роскошный ковер, укрывшись за которым удобнее измышлять любые злодеяния. Народ коленопреклоненно возносит молитвы вытканным на ковре сакральным символам, а за ним притаился птицелов, выслеживающий добычу.

Альба. И такое я слышу от тебя?

Эгмонт. Не мои это убеждения, а слова, которые слышишь теперь повсюду, от великих и малых, от умных и дураков. Нидерландцы страшатся двойного ярма, ибо кто поручится за целостность их свобод?

Альба. Свобода! Прекрасное слово для того, кто правильно его понимает. Какой свободы они хотят? И что значит свобода свободнейшего? Поступать как должно — в этом король никому не помеха. Нет! Нет! Они не считают себя свободными, если не могут вредить себе и другим. Лучше, по-моему, отречься от престола, нежели править таким народом. Когда нас теснят внешние враги, о которых ни один обыватель и не вспоминает, ибо он всецело поглощен ежедневными хлопотами, и королю потребуется содействие и защита, у нидерландцев немедленно начнется междоусобица, а тем самым они сыграют на руку врагу. Потому-то и надо их теснить, надо воспитывать, как детей, как детей, направлять к благим целям. Поверь мне, народ не стареет, не набирается ума, он навеки остается ребенком.

Эгмонт. А как редко становится разумным король! И не лучше ли для многих и вверять себя многим, нежели одному, и даже не одному, а нескольким избранным, этим одним, то есть народцу, который старится на глазах у своего повелителя. Видно, только этому народцу и даровано право набираться ума.

Альба. Может быть, именно потому, что он не предоставлен самому себе.

Эгмонт. И потому никто не хочет быть предоставленным себе. Поступайте как знаете — я на твой вопрос ответил и повторяю: ничего не выйдет, не может выйти! Я знаю своих соотечественников. Это люди, достойные ступать по земле господней, каждый сам себе маленький король, твердый, предприимчивый, способный, верный и всей душою преданный обычаям старины. Заслужить доверие этих людей трудно, но сохранить легко! Они упорные и стойкие! Гнуть их можно, согнуть нельзя.

Альба (за это время он несколько раз оглядывался). Ты взялся бы повторить все это перед лицом короля?

Эгмонт. Худо, если бы я струсил перед ним! И тем лучше было бы для короля, для его народа, если бы он внушил мне смелость и доверие высказаться еще куда полнее.

Альба. Все, что полезно, я могу выслушать вместо него.

Эгмонт. Я бы сказал ему: пастух легко справляется с целым стадом овец, вол покорно тащит за собою плуг, но если тебе предстоит объезжать благородного коня, то сначала изучи его норов и помни: неразумно требовать от него неразумного. Вот нидерландцы и хотят сохранить свои старые порядки, хотят, чтобы ими правили соотечественники, ибо заранее знают, чего от них ждать, и верят в их бескорыстие и попечение о судьбах народа.

Альба. А разве правителю не дано изменять стародавние порядки и разве это не лучшая из его привилегий? Что неизменно в земной юдоли? Неужели государственный строй? Разве с течением времени не изменяются все условия и обстоятельства, и не потому ли устаревший государственный порядок и порождает тысячи зол, что он уже более не соответствует положению вещей? Мне думается, многие ратуют за старинные привилегии потому, что они становятся прибежищем, пробравшись в каковое, умный и сильный может действовать во вред народу, во вред целому.

Эгмонт. Эти произвольные изменения, это неограниченное вмешательство верховной власти уже предвещает, что один будет делать все, что запрещается тысячам. Он лишь для себя хочет свободы, хочет удовлетворять любое свое желанье, без помехи осуществлять любой свой замысел. И даже если мы полностью ему доверимся, доброму, мудрому королю, разве может он поручиться за своих преемников? Поручиться, что ни один из них не станет самоуправствовать? Кто же спасет нас от произвола, когда король пришлет сюда своих слуг, своих приближенных, которые, ничего не зная о нашей стране и ее нуждах, начнут бесцеремонно хозяйничать в ней и, не встретив сопротивления, решат, что избавлены от всякой ответственности?

Альба (снова оглядывается). Ничего нет удивительного, что король хочет править по собственному усмотрению и предпочитает отдавать приказы тем, кто лучше других понимает, стремится понять и во что бы то ни стало выполнить его волю.

Эгмонт. И столь же не удивительно желание граждан, чтобы в их стране правил тот, кто родился и вырос вместе с ними, кто усвоил те же понятия о праве и бесправии — словом, тот, в ком они видят брата.

Альба. Тем не менее дворянство в свое время произвело не слишком справедливый раздел с этими пресловутыми братьями.

Эгмонт. С тех пор прошли века, и ни малейшей зависти это уже ни в ком не вызывает. Но если, безо всякой нужды, сюда будут присланы новые люди, которые пожелают вторично обогатиться за счет народа и народ окажется отданным на произвол беспощадной, наглой, неудержимой корысти — начнется брожение, которое вряд ли уляжется само собой.

Альба. Ты говоришь мне то, чего я не должен был бы слушать. Я тоже чужой здесь.

Эгмонт. Раз я это тебе говорю, значит, разумею не тебя.

Альба. Все равно такое слушать мне не пристало. Король послал меня в надежде, что здешнее дворянство окажет мне поддержку. Король волен настаивать на исполнении своей воли. Он долго размышлял и, наконец, ему открылось, что пойдет на пользу народу. Так дальше продолжаться не может. Намерение его величества: кое в чем ограничить вас для вашей же пользы, а если потребуется, то и навязать вам ваше же собственное благо, пожертвовать, наконец, смутьянами, дабы остальные граждане обрели покой и могли наслаждаться радостью мудрого правления. Таково решение короля, и мне приказано сообщить его дворянству. Именем короля я требую совета, как это сделать, что́ делать он уже решил.

Эгмонт. Увы, твои слова подтверждают, что страх народа обоснован, всеобщий страх! Итак, король решился на то, на что не следовало бы решаться ни одному властителю, — подорвать мощь своего народа, его дух, чувство собственного достоинства, унизить его, изничтожить — для того, чтобы удобнее было им управлять. Он хочет сгноить глубоко заложенное ядро его своеобразия, дабы этот народ осчастливить. Хочет втоптать в землю, дабы из него проросло нечто совсем другое. О, если он замыслил доброе дело, то на какой же путь его толкнули советчики! Народ не восстает против короля, а лишь препятствует ему идти по неверному пути, хотя он уже успел сделать первые роковые шаги.

Альба. Твой образ мыслей таков, что мы, по-видимому, ни до чего не договоримся. Ты уничижительно думаешь о короле, с презрением о его советчиках, сомневаешься в том, что все это давно продумано, проверено, взвешено. Я не получал поручения вновь пересматривать все «за» и «против». Я требую повиновения от народа — а от вас, первейших, благороднейших его представителей, совета и действий, которые станут порукой этого безусловного долга.

Эгмонт. Потребуй, чтобы мы сложили головы, и это будет исполнено мгновенно. Согнуть голову под ярмо или склонить ее под топор для благородной души — все едино. Напрасно я так много говорил, ничего от моих слов не изменилось.

Входит Фердинанд.

Фердинанд. Прошу простить, что я осмелился прервать вашу беседу. Вот письмо, его податель просит незамедлительного ответа.

Альба. Дозвольте мне ознакомиться с письмом.

Отходит в сторону.

Фердинанд (Эгмонту.). Великолепного коня привели сейчас ваши люди.

Эгмонт. Да, конь недурен. Он у меня уже давно, и я собираюсь его сменить. Если он вам по нраву, о цене, я думаю, мы сговоримся.

Фердинанд. Хорошо, надо будет потолковать.

Альба подает знак сыну, тот отходит в глубину сцены.

Эгмонт. Разрешите откланяться! Отпустите меня, честное слово, не знаю, что́ я мог бы еще сказать.

Альба. Счастливый случай помешал тебе до конца раскрыть свои замыслы. Ты неосторожно выболтал, что́ у тебя на сердце, обвинил себя беспощаднее, чем самый яростный твой ненавистник.

Эгмонт. Этот упрек меня не трогает, — зная себя, я знаю, как я предан королю: больше, чем многие, что на королевской службе служат самим себе. Я неохотно оставляю этот спор неразрешенным и надеюсь, что служение государю и благо родины вскоре объединят нас. Возможно, повторный разговор и присутствие других наместников, сегодня не прибывших сюда, в счастливую минуту сделают возможным то, что сейчас представляется нам невозможным. С этой надеждой в сердце я ухожу.

Альба (одновременно подавая знак сыну). Стой, Эгмонт! Шпагу!

Средняя дверь открывается, видна галерея, занятая стражей, которая стоит не двигаясь.

Эгмонт (после недоуменного молчания). Так вот что ты задумал. Вот зачем вызвал меня. (Хватается за шпагу, словно намереваясь защищаться.) Но я не безоружен!

Альба. Это приказ короля, ты мой пленник.

С обеих сторон к Эгмонту подступают вооруженные стражники.

Эгмонт (помолчав). Короля? Оранский! О, принц Оранский! (Отдает шпагу Альбе.) Возьми ее! Она чаще отстаивала дело короля, чем прикрывала эту грудь.

Уходит в среднюю дверь, стражники, находившиеся в зале, следуют за ним, сын Альбы также. Альба стоит неподвижно. Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

УЛИЦА. СУМЕРКИ

Клэрхен. Бракенбург. Горожане.

Бракенбург. Родная моя, ради бога! Что ты затеяла?

Клэрхен. Идем, Бракенбург! Ты не знаешь людей, я уверена, мы его освободим. Ни с чем ведь не сравнишь их любовь к нему. Каждый, клянусь тебе, горит желанием его спасти, уберечь от опасности его драгоценную жизнь и возвратить свободу свободнейшему. Идем! Надо только, чтобы чей-то голос созвал их. Они хорошо помнят, чем ему обязаны! И знают, что гибель от них отводит только его могучая рука. Ради него и ради себя они должны все поставить на карту. А мы, какова наша ставка? Разве что жизнь, но если его не станет, кому она нужна?

Бракенбург. Несчастная! Ты не видишь, что неодолимая сила сковала нас железными цепями.

Клэрхен. Я убеждена, что она одолима. Но не будем пустословить. Вон идут люди, пожилые, степенные, честные люди!.. Послушайте, друзья, соседи, послушайте меня! Скажите, что с Эгмонтом?

Плотник. Что надо этой девочке? Заставьте ее замолчать.

Клэрхен. Подойдите поближе, мы должны говорить шепотом, покуда не будем все заодно, покуда не наберемся силы. Нам и мгновения терять нельзя! Наглая тирания, посмевшая бросить его в темницу, уже заносит над ним кинжал! Друзья мои! Сумерки с каждой минутой сгущаются, и мне все страшней и страшней. Я боюсь этой ночи. Идемте! Побежим в разные стороны, от дома к дому сзывать горожан! Каждый возьмет старое свое оружие. На рынке мы снова встретимся, и наш поток всех увлечет за собой. Враг поймет, что он окружен, затоплен, а значит, и подавлен. Да и может ли устоять перед нами кучка прислужников. Он вернется, он будет среди нас, свободный, он будет благодарить нас, хотя мы его неоплатные должники. Он, может быть, увидит конечно же, увидит — утреннюю зарю на свободном небе.

Плотник. Что с тобою, девочка?

Клэрхен. Неужто вы меня не поняли? Я говорю о графе! Об Эгмонте я говорю.

Иеттер. Не называй этого имени! Оно несет с собою смерть.

Клэрхен. Его имени не называть! Имени Эгмонта? Кто же не произносит его всегда и везде? Где только оно не начертано? Я часто читала его, буква за буквой, на звездном небосводе. Не называть? Что это значит? Друзья! Дорогие мои соседи, вы бредите, очнитесь! Не смотрите на меня так пристально, с удивлением! Почему вы пугливо озираетесь по сторонам? Я ведь призываю вас к тому, чего желает каждый. Разве мой голос — не голос вашего сердца? Кто в эту страшную ночь, прежде чем забыться тяжелым сном, не преклонил колена, моля господа о его спасении? Спросите друг друга! Спросите сами себя! Кто не повторит за мной: свободу Эгмонту — или смерть!

Иеттер. Господи, помилуй, беды не миновать!

Клэрхен. Постойте! Не бегите при одном имени Эгмонта, вспомните, как вы, протискиваясь сквозь толпу, встречали его ликующими криками! Когда молва возвещала его приближение: «Эгмонт скоро будет здесь! Эгмонт возвращается из Гента!» — жители улиц, по которым он проезжал со своею свитой, почитали себя счастливыми. Заслышав топот коней, вы бросали работу, бежали к окнам, и при виде его на ваши озабоченные лица падал отсвет радости и надежды. Стоя у дверей своих домов, вы высоко вскидывали детей, говорили им: «Смотри, вот Эгмонт, великий из великих! Смотри на него! Со временем он подарит вам лучшую жизнь, чем та, которою живут ваши бедные отцы». Так не допускайте же, чтобы дети спросили вас: куда он девался? Где та жизнь, что вы нам сулили? — Ах, мы только попусту тратим слова! Мы предаем его!

Зоост. Стыдитесь, Бракенбург! Уведите ее! Она себя погубит.

Бракенбург. Клэрхен, милая! Нам надо идти, что скажет матушка? Может быть…

Клэрхен. Ты думаешь, я ребенок или безумная? Что «может быть»? — От этой страшной уверенности ты меня никакой надеждой не избавишь. Услышьте мои слова, я знаю, вы их услышите, вижу, как вы потрясены, вы сами себя не помните! Забудьте на миг об опасности, хоть один только раз загляните в прошлое, совсем недавнее прошлое. И еще подумайте о будущем. Разве вы сможете жить, если его не станет? С его дыханьем отлетит последнее дуновенье свободы. Чем был он для вас? Для кого подвергал себя неминучей опасности? Он истекал кровью и залечивал свои раны лишь ради вас. А теперь его великая душа, вместившая вас всех, стеснена тюремными стенами, призраки коварного убийства витают вкруг нее. Он, верно, думает о вас, на вас надеется, он, привыкший только дарить, только осуществлять.

Плотник. Пойдем-ка, кум.

Клэрхен. Пусть нет у меня ваших крепких рук, нет вашей силы, зато у меня есть то, чего недостает вам всем: мужество и презрение к опасности. Если бы я могла вдохнуть в вас жизнь и огонь, отогреть вас на своей груди! Идемте! Я пойду с вами! Как знамя реет над отрядом отважных воинов и ведет их в бой, так мой дух будет пламенеть над вами! А любовь и мужество соединят разрозненный, растерянный народ в грозное неодолимое воинство.

Иеттер. Да уведи ты эту несчастную девочку…

Горожане уходят.

Бракенбург. Клэрхен! Разве ты не видишь, где мы сейчас?

Клэрхен. Где? Под открытым небом. О, каким же великолепным казался мне его свод, когда под ним проходил он, благороднейший из людей. А они, чтобы посмотреть на него, теснились у этих вот окон, один возле другого, голова к голове, толпились у дверей и кланялись, когда он с коня смотрел на них — жалких трусов. Я любила их за то, что они перед ним преклонялись. Будь он тираном, я бы поняла, что сейчас они от него отвернулись. Но они его любили! Ломали шапки перед ним, а теперь не имеют сил взяться за меч! А мы, Бракенбург? Мы их браним! Но мои руки, так часто державшие его в объятиях, что делают они для него? Хитрость города берет. Ты знаешь все входы и выходы в старом замке. Нет на свете невозможного, придумай что-нибудь.

Бракенбург. Если бы мы пошли домой…

Клэрхен. Хорошо!

Бракенбург. Вон там на углу стража Альбы. Неужели голос разума так и не дойдет до твоего сердца? Или ты считаешь меня трусом? Не веришь, что я готов умереть за тебя? Оба мы с тобой безумны, я не меньше, чем ты. Разве ты не понимаешь, что задумала невозможное? Опомнись! Ты вне себя.

Клэрхен. Вне себя? Как гадко ты говоришь, Бракенбург, это вы вне себя. Когда вы прославляли героя, называли его своим другом, опорой и надеждой, когда, завидев его, кричали «виват», я пряталась в своем уголке и, чуть приоткрыв окно, слушала, но сердце мое билось сильнее, чем ваши сердца. И сейчас оно бьется сильнее! Пришла беда, и вы прячетесь, вы отреклись от него, вы не хотите понять, что вас ждет гибель, если погибнет он.

Бракенбург. Пойдем домой.

Клэрхен. Домой?

Бракенбург. Молю тебя, опомнись! Оглядись вокруг! На эти улицы ты выходила только по воскресным дням, строго и чинно ты шла в церковь и сердилась, когда я, проговорив слова приветствия, осмеливался к тебе присоединиться. А теперь ты стоишь здесь, сзываешь людей на глазах у всех. Опомнись, моя родная! Ничему это не поможет.

Клэрхен. Домой идти? Да, я опомнилась. Идем, Бракенбург, идем домой! А знаешь ли ты, где мой дом? (Уходят.)

ТЮРЬМА, ОСВЕЩЕННАЯ ЛАМПОЙ, В ГЛУБИНЕ КОЙКА

Эгмонт (один). Старый друг! Всегда верный мне сон, ужели и ты бежишь меня, как прочие друзья? Прежде ты услужливо нисходил на мою вольную голову и, точно миртовый венок любви, освежал мои виски. В шуме походов, на буйных волнах житейского моря я покоился в твоих объятиях, дыша тихо и ровно, как младенец. Когда ветер свистел в ветвях и листьях, со скрипом раскачивал сучья и кроны, в глубинах моего сердца царил покой. Что же сейчас сотрясает его? Что колеблет мой твердый и верный разум? Знаю, топор убийцы уже подобрался к моему корневищу. Еще я стою прямо, но внутренняя дрожь пробирает меня. Да, коварные силы уже подкапывают высокий крепкий ствол, и, прежде чем засохнет кора, с треском рухнет вершина, круша все кругом.

Но почему ты, легко, словно мыльные пузыри, стряхивавший с себя тягчайшие заботы, сейчас не в силах отогнать видения, что мечутся в твоей душе? С каких пор ты страшишься смерти, ведь с ее многоликими образами ты сжился, как и с другими картинами привычной земной жизни? Нет, не смерть — этот скорый на руку враг, с которым готово сразиться крепкое, смелое сердце, страшит меня, а тюрьма — прообраз могилы, равно отвратительный и герою и трусу. Мне нестерпимо было и в мягких креслах, когда вельможи на заседании государственного совета в нескончаемых разговорах обсуждали дела, решить которые можно было не мешкая. Даже там мрачные стены и своды залы угнетали меня. При первой возможности я спешил прочь; дыша наконец полной грудью, вскакивал на коня и мчался туда, куда нам положено стремиться, в поле, где вместе с паром исходит из земли вся благодать природы и с неба овевают нас все благословения звезд. Там, наподобие рожденного землею исполина, мы становимся сильнее и выше от ее материнского прикосновенья, ибо в жилах своих чувствуем все человечество, все его вожделения. Там в душе молодого охотника разгорается страсть — побеждать, продвигаться вперед, настигать, пускать в ход кулаки, владеть и покорять. Там солдат быстро утверждается в своем мнимо исконном праве на весь мир и без удержу, губительно, как градобитие, проносится по лугам, полям и лесам, не ведая границ, прочерченных рукой человеческой.

Но увы, это только мо́рок, только сон о счастье, который так долго владел мною. Куда же завела тебя предательская судьба? Ужели она отказала тебе в быстрой смерти под лучами солнца, смерти, которой ты никогда не страшился, чтобы мерзким запахом плесени дать тебе почувствовать близость могилы? Как гнусно дыханье этих камней. Жизнь уже замирает во мне, и лечь на койку мне не легче, чем в могилу.

О, тоска, тоска! Ты хочешь прежде времени убить меня! Отойди! С каких пор Эгмонт один, совсем один в этом мире? Не счастье сделало меня бессильным, а сомненье. Справедливость короля, — а ты всю жизнь верил в нее, — дружба правительницы, едва ли не любовь (в этом ты вправе себе признаться), неужли все погасло, как сиянье потешных огней в ночи, и ты остался совсем один на темной тропе? Оранский во главе моих друзей, наверно, попытается прийти мне на выручку. А народ, сплотившись в грозную силу, разве не сделает попытки отомстить, освободив своего старого друга?

О стены, сомкнувшиеся вокруг меня, не преграждайте пути столь многим сердцам, что спешат ко мне на помощь, и пусть живительная отвага, которую некогда сообщал им мой взгляд, из их сердец вернется в мое сердце. Тысячи спешат ко мне, они идут, они держат мою сторону. Их молитва возносится к богу, они молят о чуде. И если ангел не слетит с небес, чтобы спасти меня, я знаю, они возьмутся за мечи и копья. Врата распахнулись, упали решетки, стены рухнули под их натиском, и Эгмонт радостно спешит навстречу свободе грядущего дня. Сколько знакомых лиц среди тех, что встречают меня ликующими криками. Ах, Клэрхен, будь ты мужчиной, ты первая вошла бы ко мне, и я возблагодарил бы тебя за то, за что так трудно благодарить короля, — за свободу.

ДОМИК КЛЭРХЕН

Клэрхен входит с лампой и стаканом воды, ставит его на стол, идет к окну.

Клэрхен. Бракенбург? Это вы? Нет, послышалось, никого! Никого! Поставлю лампу на окошко, пусть видит, что я еще не легла, что еще жду его. Он обещал мне все разузнать. Что разузнать? Ужасная весть! Эгмонт осужден! Ни один суд не вправе его судить! А они осудили! Король это сделал? Или герцог? А правительницы и след простыл! Оранский медлит, и вместе с ним все его друзья! Это тот мир, о нерешительности, ненадежности которого я столько слышала, но ничего не знала, — неужли он и вправду таков? У кого же достало злобы возненавидеть лучшего человека на земле? И могущества столь быстро низвергнуть всеми признанного героя? Но это так — увы, так! О Эгмонт, а я-то считала, что ни бог, ни человек тебе не страшны, что везде ты укрыт, как в моих объятиях! Что я рядом с тобой? Но ты назвал меня своей, и всю жизнь я отдала тебе. А сейчас? Тщетно я протягиваю руки к петле, которую на тебя накинут. Ты беспомощен, а я свободна! Вот ключ от моей двери. Я вольна выходить и возвращаться, но ничем не могу служить тебе! Свяжите меня, иначе я с ума сойду, бросьте в самую глубокую яму, чтобы мне биться головой о склизкие стены, скулить в тоске по свободе, мечтать о том, как я бы спасла его, не будь на мне цепей. Но я свободна! И в этой свободе — весь ужас моего бессилия. В сознании и в полной памяти, я пальцем не могу пошевелить для его спасенья. Даже малая частица тебя, твоя Клэрхен, в плену. Разлученная с тобой, она в предсмертных судорогах теряет последние силы. Кто-то крадется, покашливает… Бракенбург… Да, это он!.. Несчастный добрый человек, твоя участь всегда одна: любимая и ночью отопрет тебе дверь, но ах, для какого злосчастного свиданья.

Входит Бракенбург.

Ты так бледен, так робок, Бракенбург! Что там, скажи!

Бракенбург. Окольными опасными путями я пробирался к тебе. На улицах стоят войска, мне пришлось красться переулками, проходными дворами.

Клэрхен. Как это, объясни!

Бракенбург (опираясь на стул). Ах, Клара, я плачу! Не любил я его. Богач, он сманил у бедняка последнюю овечку на свое тучное пастбище. Но я никогда его не проклинал, бог создал меня преданным и кротким. Вся жизнь моя в страданьях протекала, и умереть хотел я каждый день.

Клэрхен. Забудь об этом, Бракенбург, забудь о себе. Скажи мне о нем! Правда, правда, что он осужден?

Бракенбург. Да, мне это точно известно.

Клэрхен. Но жив еще?

Бракенбург. Да, еще жив.

Клэрхен. Как можешь ты ручаться? Тирания ночью убьет великого, тайно от народа прольется его кровь. Тревожным сном спят одурманенные люди и грезят о его спасенье, грезят, что сбылась их слабосильная мечта, — а тем временем дух его, негодуя на наше бездействие, покидает мир. Нет больше Эгмонта. Не лги мне и себе тоже.

Бракенбург. Нет, точно, он жив! И, о горе, испанец готовит народу, который он намерен растоптать, страшное зрелище, оно навеки сокрушит все сердца, что еще алчут свободы.

Клэрхен. Продолжай! Спокойно объяви и мне мой смертный приговор! Все ближе и ближе поля блаженства, на меня уже веет оттуда мирным ветерком утешенья. Говори!

Бракенбург. По множеству караулов, по обрывкам разговоров, то там, то сям до меня доносившихся, я понял, что на Рыночной площади тайно готовится нечто ужасное. Задворками я пробрался к дому двоюродного брата; из чердачного оконца мне удалось бросить взгляд на площадь. Там полыхали факелы, освещая испанских солдат, расставленных широким кругом. Изо всех сил напрягая зрение, я рассмотрел впотьмах черный помост, большой, высокий, — мороз пробежал у меня по коже. Вокруг сновали люди, затягивая черным сукном местами еще белевшие доски. Под конец, я отчетливо это видел, они и лестницу застелили черным. Казалось, там будет совершено чудовищное жертвоприношение. В стороне на помосте водрузили белое распятие; в ночи оно блестело, как серебро. Я все смотрел, смотрел, и страшная уверенность росла во мне. То тут, то там еще вспыхивали факелы, но вскоре и они погасли. Мерзостное порождение ночи вернулось в материнское лоно.

Клэрхен. Молчи, Бракенбург! Молчи! Дай ночному покрову укрыть и мою душу. Исчезли призраки, а ты, благородная тьма, накинь свой плащ на землю, что уже вскипает изнутри. Не снести ей больше позорного бремени, она разверзнется и поглотит проклятый помост. Господь ниспошлет одного из ангелов своих, чтобы стал он свидетелем его ярости. От святого его прикосновения падут затворы и цепи, тихое сияние прольется на моего друга, и ангел сквозь ночь ласково и кротко поведет его к свободе. Тропа, по которой я иду ему навстречу, — неприметно пролегает в этой тьме.

Бракенбург (удерживая ее). Дитя мое, куда ты? На что ты решилась?

Клэрхен. Тише, милый, чтобы никто не проснулся, чтобы мы сами себя не разбудили! Знаком тебе этот флакончик, Бракенбург? Я отняла его у тебя, когда ты частенько грозился прежде времени уйти из жизни… А теперь, мой друг…

Бракенбург. Во имя всего святого!..

Клэрхен. Тебе меня не остановить. Мой жребий — смерть! Позволь мне умереть легкой, быстрой смертью, которую ты приуготовил себе. Дай руку! В миг, когда передо мной открываются врата темного мира, откуда нет возврата, я хочу сказать тебе этим рукопожатием: как я тебя любила, как жалела! Мой брат умер в младенчестве, тебя я выбрала, чтобы ты заменил мне его. Но сердце твое возмутилось, и ты стал мучить себя и меня, все жарче домогаясь того, что не тебе предназначалось. Прости меня и прощай. Позволь мне назвать тебя братом! Это имя вмещает в себя множество других имен. С чистым сердцем прими от уходящей последний нежный цветок — прими мой поцелуй, — смерть все соединяет, Бракенбург, соединит и нас.

Бракенбург. Мы умрем вместе! Поделись, поделись со мною ядом! Его довольно, чтобы погасить две жизни.

Клэрхен. Останься! Ты должен, ты можешь жить. Поддержи мою мать, без тебя она зачахнет в бедности. Будь ей тем, чем я быть уже не могу, живите вместе, плачьте обо мне. Плачьте о родине и о том, кто один мог еще уберечь ее. Нашему поколенью этого горя не избыть, даже неистовая месть не утишит его. Живите, бедные вы люди, проживайте сужденное вам время, которое и временем-то не назовешь. Скоро, скоро мир остановится, замрет его круговращенье, моему пульсу осталось биться лишь несколько минут! Прощай!

Бракенбург. Живи с нами, живи для нас, как мы живем для тебя. Вместе с собой ты убиваешь и нас, живи, молю, живи и стражди. Мы неотступно будем подле тебя, и вечно бдительная наша любовь станет утешать тебя в своих живых объятиях. Останься с нами! Останься нашей! Я не смею сказать моей.

Клэрхен. Молчи, Бракенбург, ты не ведаешь, чего ты коснулся. Там, где тебе брезжит надежда, я вижу только отчаяние.

Бракенбург. Дели надежду с живыми! Остановись на краю пропасти, загляни в нее, но оглянись и на нас.

Клэрхен. Я все оставила позади, не призывай меня к новой борьбе.

Бракенбург. Ты как в дурмане, окутанная мраком, ты рвешься к темной бездне. Но не все еще померкло кругом, еще придет день…

Клэрхен. Горе! Горе тебе, как жестоко срываешь ты пелену с моих глаз. Да, день забрезжит! Забрезжит, сколько бы он ни прятался за туманами! Боязливо подходит к окну горожанин; черное пятно оставила ночь, он смотрит, и роковой помост так страшно растет на свету. В новых муках обращает поруганный сын божий молящий взор к отцу-вседержителю. Солнце не решается взойти, не хочет обозначить час, когда он должен умереть. Вяло тащатся стрелки по своему пути, и час бьет за часом. Молчите! Не надо бить! Но пора пришла! Утро гонит меня в могилу.

Отходит в сторону и, сделав вид, что смотрит в окно, исподтишка выпивает яд.

Бракенбург. Клара! Клара!

Клэрхен (идет к столу и пьет воду). Вот все, что осталось! Я не маню тебя за собой. Поступи, как сочтешь нужным. Прощай. Погаси эту лампу тихо, но не медли, я лягу отдохнуть. Постарайся выйти неслышно и дверь не позабудь закрыть. Тихонько! Не разбуди мою мать! Иди, спасайся. Спасайся, слышишь! Не то люди подумают, что ты убил меня. (Уходит.)

Бракенбург. И в этот последний час она простилась со мной, как всегда прощалась. О, если б ведал кто, как любящее сердце настрадалось. Она ушла, и я стою один. И смерть и жизнь равно мне ненавистны. Смерть в одиночестве… О любящие, плачьте! Нет, нет судьбы печальнее моей. Она со мной не делит капли яда и отсылает прочь, прочь от себя. Не манит за собой, а снова гонит в жизнь. О Эгмонт, тебе выпал счастливый жребий. Она тебе предшествует! Венок победный из рук ее — он твой. Она тебе все небеса дарует! А мне за вами следовать? Опять стоять в сторонке? Чтобы огонь неугасимой зависти и ревности сжигал меня и там? Нет места для меня здесь, на земле. И ад и рай несут мне те же муки! Лишь разрушения грозная десница была бы мне желанна, горемыке! (Уходит.)

Некоторое время декорации прежние. Начинается музыка, сопровождающая смерть Клэрхен. Лампа, которую Бракенбург забыл потушить, еще несколько раз вспыхивает и гаснет. Теперь сцена превращается в тюрьму.

ТЮРЬМА

Эгмонт спит на тюремной койке. Слышно звяканье ключей, дверь открывается, входят слуги с факелами, за ними — Фердинанд, сын Альбы, и Сильва в сопровождении вооруженной стражи. Эгмонт мгновенно просыпается.

Эгмонт. Кто вы, так грубо прервавшие мой сон? Что возвещают мне ваши наглые, трусливые взгляды? К чему этот устрашающий церемониал? Какой кошмар вы хотите выдать за действительность еще дремлющей душе?

Сильва. Герцог послал нас возвестить тебе приговор.

Эгмонт. Ты и палача захватил с собой, чтобы привести его в исполнение?

Сильва. Выслушай и ты узнаешь, что тебя ждет.

Эгмонт. Ночь — лучшего времени вы выбрать не могли для вашего позорного деяния! В ночи задумано, в ночи и свершено! Так проще скрыть поступок дерзкий и беззаконный! А ну, выходи, не бойся, ты, что прячешь меч под плащом, — вот моя голова, свободнейшая из всех, которые тирания отсекала от туловища.

Сильва. Ты ошибаешься. Свое решение праведные судьи не станут укрывать от света дня.

Эгмонт. Итак, наглость превзошла все пределы возможного.

Сильва (берет у близстоящего стражника приговор, развертывает свиток и читает). «Именем короля и в силу препорученной нам его величеством власти судить любого из подданных его величества, к каковому бы сословию он ни принадлежал, не исключая рыцарей „Золотого руна“, мы…»

Эгмонт. А король вправе препоручать свою власть?

Сильва. «Мы, по предварительном тщательном и законном расследовании, признали тебя, Генриха, графа Эгмонта, принца Гаврского, повинным в государственной измене и вынесли приговор: вывести тебя, чуть займется день, из тюрьмы на Рыночную площадь и там, перед лицом народа и в назидание всем изменникам, лишить тебя жизни путем отсечения головы. Дано в Брюсселе…»

Число и день читает так невнятно, что Эгмонт не может их разобрать.

«Фердинанд, герцог Альба, председатель Суда Двенадцати».

Теперь твоя участь тебе известна. Времени у тебя мало, чтобы примириться с нею; отдай распоряжения касательно устройства твоих домашних дел и попрощайся с близкими.

Сильва и сопровождающие его уходят. Фердинанд остается. Горят еще только два факела, тускло освещая сцену.

Эгмонт (погруженный в свои думы, некоторое время стоит недвижно, не оглянувшись на уходящего Сильву. Он уверен, что остался один, но, подняв взор, видит сына Альбы). Ты здесь? Хочешь своим присутствием приумножить мое изумление, мой ужас? Или стремишься принести отцу желанную весть, что я впал в недостойное мужчины отчаяние? Иди! Скажи ему, скажи, что ни меня, ни человечество ему оболгать не удастся. Скажи ему, неистовому честолюбцу, что сначала люди будут шептаться за его спиной, потом заговорят все громче и громче, а когда он сойдет с вершины, тысячи голосов станут кричать ему: «Не благо государства, не честь короля, не спокойствие провинций привели тебя к нам. Для себя он придумал эту войну, ибо война всегда на руку воину, для себя поднял эту страшную смуту, чтобы стать нужным королю». Я пал жертвой его подлой ненависти, его мелочной зависти. Я это знаю и говорю, ибо умирающий, смертельно раненный, имеет право говорить и такое. Суетный тщеславный человек, он всегда завидовал мне и давно уже обдумывал и прикидывал, как убрать меня с дороги. Еще в юности, когда мы играли в кости и кучки золота от него непрестанно перекочевывали ко мне, он становился угрюм и мрачен, притворялся спокойным, но злоба душила его, не столько из-за проигрыша, сколько из-за моего везенья. Помнится мне также его горящий взгляд и предательская бледность, когда на празднике, перед тысячами зрителей, мы состязались в стрельбе. Он вызвал меня, испанцы и нидерландцы толпились вокруг, ставили каждый на своего, желали победы — каждый своему. Я взял верх над ним, его пуля пролетела мимо, моя попала в цель, победный крик нидерландцев потряс воздух. Теперь его пуля поразит меня. Скажи ему, что я вижу его насквозь, и добавь, что человечество презирает победные отличия, которых мелкая душонка добивается кознями и ложью. А ты, если сыну возможно презреть обычаи отца, привыкни к стыду, ибо тебе довелось стыдиться того, кого бы ты от всей души хотел почитать.

Фердинанд. Я слушаю тебя, не перебивая! Твои упреки точно удары палицы по шлему, меня всего сотрясает, хотя я при оружии. Ты попадаешь в меня, но не ранишь: чувствую я только боль, она разрывает мое сердце. Увы мне! Вот, значит, для чего я возмужал, вот на какое зрелище я послан!

Эгмонт. Ты предаешься сетованиям? Что трогает, что мучает тебя? Запоздалое раскаяние, что ты участвовал в постыдном заговоре? Ты молод и хорош собою. И ты был всегда доверчив и приветлив со мной; покуда я на тебя смотрел, я примирялся с твоим отцом. Но так же лицемерно и подло, еще подлее его, ты заманил меня в сети. Ты хуже отца. Тот, кто доверяется ему, знает, что идет навстречу опасности, — но кто чует опасность, доверяясь тебе? Уходи! Уходи! Я не хочу, чтобы ты крал у меня последние мгновения! Уходи, я должен собраться с мыслями, но прежде забыть о жизни и о тебе!

Фердинанд. Что мне сказать? Я стою здесь, смотрю на тебя, и тебя не вижу, и не знаю даже, существую ли я. Просить прощенья? Заверять тебя, что я поздно, в последнюю минуту, узнал о намерениях отца, что я действовал не по своей воле, а как слепое орудие в его руках? Что пользы от того, какое мненье сложилось у тебя обо мне? Ты погиб, а я, несчастный, стою здесь, чтобы это подтвердить, чтобы оплакивать тебя.

Эгмонт. Какое странное признание, какое нежданное утешенье на пути к могиле. Ты, сын моего главного и, пожалуй, единственного врага, ты плачешь обо мне, ты не из числа моих убийц? Скажи, ответь, за кого я должен считать тебя?

Фердинанд. Жестокосердый отец! Ты весь в этом приказе! Ты знаешь мое сердце, мои убеждения, ты не раз попрекал меня, называя их наследием моей кроткой матери. Желая сделать меня себе подобным, ты послал меня к нему. Видеть этого человека на краю разверстой могилы, тобою обреченного смерти, ты заставил меня, дабы я, испытав нестерпимую боль, стал глух к судьбам любого, бесчувственным ко всему, что бы ни происходило.

Эгмонт. Я ничего не понимаю! Возьми себя в руки! Говори как подобает мужчине.

Фердинанд. О, я хотел бы быть женщиной! Пусть бы меня спрашивали: что трогает тебя? Что волнует? Назови мне зло еще страшнее и нестерпимее, сделай свидетелем поступка еще более низкого — я поблагодарю тебя и скажу: все это ничто.

Эгмонт. Ты вне себя. Где ты витаешь?

Фердинанд. Дай мне неистовством избыть свои страданья, дай излить свою душу! Я не хочу казаться стойким, когда все рушится во мне. Тебя, тебя я вижу здесь! Ужасно! Ты меня не понимаешь. Да и надо ли тебе понимать меня? Эгмонт! Эгмонт! (Обнимает его.)

Эгмонт. Открой мне тайну.

Фердинанд. Здесь нету тайны.

Эгмонт. Почему ты так близко принимаешь к сердцу судьбу чужого человека?

Фердинанд. Нет, не чужого! Ты мне не чужой. Еще в детстве твое имя, как звезда, светило мне с небес. Как часто я слышал о тебе, о тебе расспрашивал. Мальчику грезится юноша, юноше — зрелый муж. Ты всегда шел впереди меня, всегда я смотрел на тебя без зависти и поспешал за тобой — вперед, вперед! И, наконец, мне явилась возможность тебя увидеть, я увидел, и сердце мое устремилось к тебе. К тебе меня влекло, и, увидав тебя, я вновь избрал тебя из всех. Во мне забрезжила надежда навсегда с тобой остаться, жить подле тебя, тебя постигнуть, и все обернулось пустой мечтою, я увидел тебя здесь!

Эгмонт. Друг мой, если тебя это успокоит, знай, что с первого же мгновения моя душа для тебя открылась. Но слушай, пора нам поговорить спокойно. Скажи: твой отец всерьез и непреклонно решил убить меня?

Фердинанд. Да, это так.

Эгмонт. Его приговор не уловка с целью запугать меня, покарать нависшей опасностью и страхом, унизить, а потом вновь вознести, именем короля объявив мне помилованье?

Фердинанд. Нет, увы, нет! Поначалу и я тешил себя такою надеждой, но даже тогда мое сердце полнилось страхом и болью — увидеть тебя в заточении. Теперь от правды не уйдешь, это сбылось. Нет, я потерял власть над собой. Кто мне поможет, кто даст совет, как избегнуть неизбежного?

Эгмонт. Так слушай же! Если сердце тебе повелевает спасти меня, если тебе ненавистна сила, что держит меня в оковах, так спаси! Дорого каждое мгновенье. Ты сын всевластного и сам имеешь власть. Нам надо бежать! Я знаю все дороги, ты — все возможности. Лишь эти стены да немногие мили отделяют меня от друзей. Сними с меня оковы, мы доскачем до них, и ты останешься с нами. Король со временем, несомненно, поблагодарит тебя за мое спасенье. Сейчас он ошеломлен, а может быть, ему ничего не известно. Твой отец действовал самовольно, и королю останется только принять случившееся, даже если оно и повергнет его в ужас. Ты задумался? О, найди для меня путь к свободе! Говори! Укрепи надежду еще живой души.

Фердинанд. Не надо! Замолчи! Каждое твое слово только множит мое отчаяние. Не может тут быть ни выхода, ни решения, ни побега. Вот что мучит меня, когтями впивается в мое сердце. Я сам помогал плести эту сеть, я знаю, как крепко стянуты ее узлы, и отваге и хитрости здесь заказаны все пути, а я скован так же, как ты, как все другие. Разве стал бы я убиваться, если бы не испробовал все, что только можно было? Я валялся у него в ногах, упрашивал, молил. Он послал меня сюда, чтобы в этот миг лишить последней радости жизни.

Эгмонт. Итак, нет спасенья?

Фердинанд. Нет.

Эгмонт (топая ногой). Нет спасенья!.. Сладостная жизнь! Прекрасная, радостная привычка жить и действовать. И мне расстаться с тобой? Холодно расстаться? Не в шуме битвы, не под звон оружия, не среди суматохи и грохота ты говоришь мне мимолетное «прости», ты не торопишься, ты длишь мгновение перед разлукой. Я должен коснуться твоей руки, еще раз посмотреть тебе в глаза, живо почувствовать твою прелесть, почувствовать, чего ты стоишь, а потом оторваться от тебя и сказать: уходи!

Фердинанд. А мне стоять при этом, смотреть, не имея сил ничего остановить, ничему воспрепятствовать! У кого достанет голоса для крика такой скорби! Чье сердце не истечет кровью от отчаяния!

Эгмонт. Успокойся!

Фердинанд. Это ты умеешь владеть собой, ты можешь жертвовать жизнью и, твердо ступая, как герой, идти об руку с неизбежностью. А что я? Как я должен поступать? Ты одержишь победу и над собой и над нами, ты выстоишь, я переживу и тебя и себя. На пиру жизни погас мой светильник, в смятенье битвы я обронил свое знамя. Пустое, сумбурное, тоскливое будущее ждет меня.

Эгмонт. Мой юный друг, диковинная судьба дала мне обрести тебя и тут же потерять. Ты за меня испытываешь смертную муку, страдаешь за меня всмотрись в меня, нет, ты меня не утратишь. Если моя жизнь была для тебя зеркалом, в котором ты охотно видел себя, пусть будет им и моя смерть. Люди бывают вместе, не только когда видят друг друга, далекие и умершие тоже живут с нами. Для тебя я буду жив, а для себя уже довольно прожил. Всякий день был для меня исполнен радости, всякий день я спешил выполнить долг, на который мне указывала совесть. Жизнь моя кончается, как раньше, много раньше могла кончиться в песках Гравелингена. Больше я не буду жить, но я жил. Живи и ты, мой друг, радостно, охотно и не страшись смерти.

Фердинанд. Ты должен был и мог сохранить свою жизнь для нас. Ты сам убил себя. Я часто слышал, что говорили о тебе мудрые мужи, и враждебные тебе и благожелательные. Они подолгу спорили, каков ты, но в одном неизменно приходили к согласию — он идет опасной дорогой. Как часто я хотел найти возможность тебя предостеречь! Но разве у тебя не было друзей?

Эгмонт. Меня не раз предостерегали.

Фердинанд. Теперь, когда я, пункт за пунктом, прочитал в обвинительном заключении вопросы, заданные тебе, и твои ответы, мне стало ясно: простить тебя можно, снять с тебя вину — нельзя.

Эгмонт. Не стоит даром тратить слова. Человек думает, что сам творит свою жизнь, что им руководит собственная воля, а на деле сокровенные силы, в нем заложенные, неудержимо ведут его навстречу его судьбе. Но не будем об этом думать, я легко отделываюсь от подобных мыслей. Труднее отрешиться от тревоги за свою страну, но и о ней найдется кому позаботиться. Если бы моя кровь пролилась за многих, если бы принесла мир моему народу, я был бы счастлив. Увы, этого не будет. Но человеку не подобает мудрствовать, когда ему уже не надо действовать. Хватит у тебя силы сдержать гибельный лютый нрав отца — сдержи его. Но кому это посильно? — Прощай.

Фердинанд. Не могу я уйти от тебя!

Эгмонт. Отдаю под твое покровительство моих слуг. Они хорошие люди — пусть не развеет их по свету, пусть несчастье минует их! Что с Рихардом, моим секретарем?

Фердинанд. Он опередил тебя. Они объявили его государственным изменникам и обезглавили.

Эгмонт. Бедняга! Еще одно, и тогда прощай, я устал. Что бы ни волновало наш дух, природа под конец все равно берет свое. Ребенок, и обвитый змеей, засыпает живительным сном, а усталый путник в последний раз ложится отдохнуть перед вратами смерти, словно ему предстоит долгая дорога. Еще одно… Я знаю девушку, не презирай ее за то, что она была моей. Если ты позаботишься о ней, я умру спокойно. Ты благородный человек, женщина, доверившаяся тебе, укрыта от зла. Скажи, а жив еще мой старый Адольф? И на свободе ли он?

Фердинанд. Тот бодрый старик, что на коне всегда сопровождал вас?

Эгмонт. Да, он.

Фердинанд. Он жив и на свободе.

Эгмонт. Адольф знает ее дом, пусть отведет тебя к ней, а ты обеспечь его старость за то, что он укажет тебе путь к этому сокровищу. Прощай!

Фердинанд. Не могу я уйти!

Эгмонт (оттесняет его к двери). Прощай!

Фердинанд. Дозволь мне еще побыть с тобой.

Эгмонт. Друг, без долгих проводов.

Провожает Фердинанда до двери и вырывается из его объятий. Тот торопливо уходит, как пьяный.

(Один.) Черная душа! Не думал ты оказать мне благодеяние, прислав сюда сына. Он освободил меня от тревог и мучений, боязни и предсмертной тоски. А сейчас природа настойчиво и ласково требует с меня обычной дани. Все прошло, все решено, и то, что в эту последнюю ночь бередило мне сердце и заставляло ворочаться на ложе, теперь необоримо усыпляет мои чувства. (Садится на койку.)

Музыка.

Благодатный сон! Ты нисходишь, как само счастье, непрошеный, невымоленный, нежданный. Развязываешь узлы суровых дум, смешиваешь воедино образы радости и боли, неостановимым кругом течет внутренняя гармония и, окутанные сладостным бездумьем, мы уходим все дальше, все дальше и перестаем быть.

Эгмонт засыпает, музыка сопровождает его сон. Стена за его ложем словно бы разверзается, и возникает сияющее виденье. Среди льющегося прозрачно-ясного света Свобода в небесном одеянье покоится на облаке. Лицо ее — лицо Клэрхен; когда она склоняется над спящим героем, оно печально: она оплакивает его. Вскоре, овладев собою, она ободряющим жестом показывает ему на пучок стрел, а также на жезл и шляпу. Она призывает Эгмонта к радости и, дав ему понять, что смерть его принесет свободу провинциям, хочет увенчать его как победителя лавровым венком. В миг, когда с венком в руках она приблизилась к нему, Эгмонт поворачивается и теперь лежит на спине, лицом к ней. Венок, который она держит, как бы парит над его головой. Вдали слышится военная музыка, бьют барабаны, свистят рожки; с первым еще тихим ее звуком виденье исчезает. Музыка становится громче. Эгмонт просыпается. Тюрьма слабо освещена лучами утренней зари. Первое его движение — он прикасается к голове, потом встает и озирается, не отнимая руки от чела.

Венок исчез! Прекрасное виденье, тебя спугнул свет дня. Да, то были они, две сладостные утехи моего сердца. Божественная свобода приняла обличье моей возлюбленной, милая девушка облеклась в небесное одеянье подруги. В суровый миг они явились мне слившимися в единое виденье, скорее грозное, чем прельстительное. Окровавленными ногами она приблизилась ко мне, на развевающихся складках ее одежды алела кровь. То была моя кровь и кровь многих благородных мужей. Недаром пролилась она. Шагай по ней! О, храбрый мой народ! Богиня победы летит впереди! Как море, что твои плотины сокрушает, круши и ты тиранов злобных крепость! Топите их, гоните вон с неправедно захваченной земли!

Бой барабанов приближается.

Чу! Слышишь! Как часто эти звуки призывали меня на поле битвы и побед. Как бодро ступали мои соратники по стезе опасной доблести! Теперь и я выхожу из темницы навстречу почетной смерти. Я умираю за свободу. Для нее я жил, за нее боролся и ей в страданьях я приношу себя в жертву.

Глубину сцены занимают испанские солдаты с алебардами.

Ну, выводите их всех! Смыкайте ряды, мне вы не страшны. Я привык стоять с копьем в руке лицом к копьям, со всех сторон окруженный грозной смертью и с удвоенной силой, с удвоенной страстью чувствовать жизнь.

Барабаны.

Враг обступает нас со всех сторон! Мечи блестят, друзья мои, смелей! Ведь дома жены, старцы, дети! (Показывает на стражников.) А этих принуждает их владыка, не сердце их влечет. За родину идите в бой! За благо высшее сражайтесь, за свободу. В чем вам пример я ныне подаю.

Барабаны. Когда он идет к двери, навстречу стражникам, занавес падает, вступает музыка и завершает пьесу победной симфонией.

ВЕЛИКИЙ КОФТА

Комедия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Каноник.

Граф.

Кавалер.

Маркиз.

Маркиза.

Ее племянница.

Полковник швейцарской гвардии.

Сен-Жан, слуга каноника.

Ла-Флер, слуга маркиза.

Джек, мальчик, паж маркизы.

Кавалеры и дамы.

Юноши.

Дети.

Камеристка.

Шесть швейцарцев.

Слуги.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

ОСВЕЩЕННАЯ ЗАЛА

В глубине сцены за столом ужинают человек двенадцать — пятнадцать. Первый справа — каноник, далее маркиза, за маркизой — пестрый ряд гостей. Последним слева сидит кавалер. Слуги обносят гостей десертом и удаляются. Каноник встает из-за стола и в задумчивости ходит по авансцене. Общество, судя по всему, беседует о нем. Продолжавшаяся до этого мгновения увертюра смолкает, и начинается диалог.

Маркиза. Ну куда это годится — быть таким невнимательным? Бежать круга близких, омрачать друзьям радость непринужденного общения? Ужели вы полагаете, что мы способны шутить и веселиться, когда наш хозяин ушел от стола, так гостеприимно для нас накрытого? Весь вечер вы присутствовали здесь лишь телесно. Однако мы надеялись под конец трапезы, теперь, когда слуги вышли, увидеть вас веселым и откровенным, а вы меж тем встаете, спешите прочь и задумчиво прохаживаетесь на другом конце залы, словно поблизости нет ничего, что могло бы привлечь вас, занять ваши мысли.

Каноник. Вы спрашиваете, почему я так невнимателен? Ах, маркиза, положение мое вам известно — не диво, если я теряю рассудок. Возможно ли, чтобы человеческий ум и человеческое сердце были так осаждаемы со всех сторон? Какие силы надо иметь, чтобы выдержать подобную осаду! Вы знаете, что́ выводит меня из равновесия, и, однако ж, спрашиваете.

Маркиза. Сказать по совести, до конца не знаю. По-моему, все складывается для вас как нельзя лучше.

Каноник. Но эта неопределенность?! Это ожидание…

Маркиза. …можно вынести еще несколько дней. Разве граф, великий наш учитель и наставник, не обещал всех нас, а особливо вас, глубже посвятить в свои тайны? Разве он не обещал утолить всех нас обуревающую страсть к тайным учениям, для каждого в меру его потребности? И разве можем мы усомниться в том, что он сдержит слово?

Каноник. Да, он обещал. Но не запретил ли он одновременно всяческие сборища, как, например, сегодняшнее, которое мы дерзнули устроить у него за спиной? Не предписал ли он пост, воздержанность, уединение, строгую сосредоточенность и тихое созерцание тех истин, кои уже успел преподать нам? У меня же достало легкомыслия тайно собрать в этом садовом павильоне веселое общество и предаваться радости в ту самую ночь, когда мне надлежало готовиться к великому и святому явлению. Собственная совесть страшит меня, пусть даже он ничего не узнает. А стоит мне подумать, что его духи, без сомнения, все ему откроют, что, быть может, он уже мчится сюда, чтобы захватить нас врасплох!.. Кто устоит перед гневом его?.. Я готов провалиться со стыда… В любую минуту… мне чудится, я слышу его, слышу цокот копыт, стук колес… (Бросается к дверям.)

Маркиза (про себя). О граф, ты непревзойденный плут! Искуснейший обманщик! Я не спускаю с тебя глаз и каждодневно чему-нибудь у тебя учусь. Как он ловко обращает себе на пользу страсть этого молодого человека и раздувает ее! Как он сумел поработить его душу и стать его неограниченным повелителем! Посмотрим, посмотрим, удастся ли нам наша афера!

Каноник возвращается.

Не тревожьтесь, графу известно многое, но он не всеведущ, а потому и не узнает о нашем празднике. Вот уже две недели я не видела вас, не видела наших общих друзей; две недели я томилась в убогом деревенском доме, принесла в жертву скуке множество часов с единственной целью быть подле нашей обожаемой принцессы, иногда украдкой прислужить ей и при случае замолвить словечко за любящего ее друга. Сегодня я воротилась в город; с вашей стороны было очень любезно на половине моего пути, в этом очаровательном загородном доме, приготовить торжественный ужин, выехать мне навстречу и собрать для свидания со мной лучших моих друзей. Поистине вы достойны тех добрых вестей, которые я везу вам. Вы душевный, заботливый друг. Вы счастливы и будете счастливы, желаю только, чтобы вы умели насладиться своим счастьем.

Каноник. Хочу надеяться. Очень хочу.

Маркиза. Пойдемте же, сядем за стол. Графа нет, он намерен в одиночестве держать сорокадневный пост и тем подготовить себя к великому свершению. О нашей встрече он не узнает, как не узнает и о нашей великой тайне. (С сомнением.) Проведай кто раньше времени, что принцесса дарует прощение, что владетельный князь, стараниями возлюбленной дочери, готов сменить гнев на милость — и происки недоброжелателей с легкостью обрушат прекрасное здание! Принцесса, наслышанная о вашем отношении к графу, самым настоятельным образом потребовала скрыть от этого человека, который внушает ей страх, наш грандиозный замысел.

Каноник. Я всецело покоряюсь вашей воле, я выполню и сию тягостную заповедь, хоть и убежден, что страх принцессы напрасен. Этот великий человек скорее помог бы нам, нежели повредил. Для него все сословия равны. Соединить два любящих сердца — вот занятие, особо любезное его сердцу. «Мои ученики, — твердит он, — суть короли, достойные любого мыслимого счастья». А тут вдруг его духи донесут ему, вдруг он узнает, что в тот миг, когда он готов явить нам сокровища своей мудрости, сердца наши сжимает недоверие к нему.

Маркиза. Могу лишь повторить, что принцесса настоятельно этого требует.

Каноник. Будь по-вашему. Я готов повиноваться ей даже ценой собственной жизни.

Маркиза. А сохранить нашу тайну мы сможем без труда, ибо ни один человек и отдаленно не догадывается о благосклонности к вам принцессы.

Каноник. О да, всякий почитает меня в опале, навеки удаленным от двора. Взгляды встречных полны жалости, почти презрения. Я держусь лишь великим усилием, лишь уважением друзей, лишь поддержкой кой-кого из недовольных. Небо, сделай так, чтобы мои надежды не обманули меня, чтобы твое обещание исполнилось.

Маркиза. Мое обещание? Не говорите больше о моем обещании. Доселе оно было моим, но сегодня, в ту минуту, как я вручила вам известное письмо, разве я не подарила вам вместе с ним прекраснейшие заверения?

Каноник. О, я уже тысячекратно осыпал поцелуями этот листок. (Достает письмо из кармана.) Я готов еще тысячу раз целовать его. Губы мои не расстанутся с ним, покуда они, эти жадные, пылкие губы, не смогут прильнуть к ее прекрасной руке, руке, которая наполняет меня беспредельным восторгом, ибо сулит мне вечное блаженство.

Маркиза. А затем, когда с нашей тайны упадет завеса, когда вы предстанете перед людскими взорами в полном блеске прежнего, — нет, еще большего, — счастья, рядом с государем, который вновь признал вас, рядом с принцессой, которая никогда вас не отвергала, — о, как ослепит это новое сверкающее счастье глаза зависти и с какой радостью я увижу вас на том месте, которое вам и подобает.

Каноник. А с какой признательностью я сумею вознаградить своего друга, ту, которой я всем обязан.

Маркиза. Полноте, друг мой. Кто, узнав вас, не проникнется к вам живейшей симпатией, не пожелает служить вам, даже жертвуя собой?

Каноник. Чу! Что я слышу?! Подъезжает карета.

Маркиза. Не тревожьтесь, она проедет мимо. Двери заперты, ставни закрыты, окна я велела завесить самым тщательным образом, чтобы никто не увидел снаружи и полоски света. Никому и в голову не придет, что у нас праздничное застолье.

Каноник. Но какой шум, какой грохот!

Слуга (входит). Подъехала карета, в дверь колотят так, словно хотят ее выломать. Я слышу голос графа, он бранится, он требует, чтобы его впустили.

Маркиза. А двери на запоре? Тогда не открывайте! Оставайтесь на местах, не отвечайте. Он пошумит, пошумит, да и уедет.

Каноник. Вы забываете, с кем мы имеем дело. Откройте ему! Сопротивление ни к чему не приведет.

Слуги (вбегая). Граф! Граф!

Маркиза. А как он вошел?

Слуга. Двери сами перед ним распахнулись, обе створки!

Каноник. Куда мне скрыться?

Женщины. Кто нас спасет?

Кавалер. Спокойствие, спокойствие!

Женщины. Он идет! Он идет!

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Граф (в дверях, говорит кому-то через плечо). Ассаратон! Пантассаратон! Служебные духи, оставайтесь у дверей, чтобы никто не ускользнул. Никто не должен переступить этот порог, коль скоро он не отмечен мною.

Женщины. О, горе нам!

Мужчины. Что же будет!

Граф. Уриель, по правую руку от меня, Итруриель, по левую руку, приблизьтесь. Накажите ослушников, которым я на сей раз не намерен спускать.

Женщины. Где мне укрыться!

Каноник. Все погибло!

Граф. Уриель!

Пауза, граф как бы выслушивает ответ.

Молодцом! «Я здесь» — вот твоя обычная присказка, усердный дух! Уриель, хватай этих женщин!

Девушки издают пронзительный крик.

Уведи их далеко за леса, за моря, усади их на перекрестке, ибо не внемлют, пока не восчувствуют. Ну, за дело!

Женщины. Ай! Ой! Он схватил меня! Великий мастер, смилуйся!

Маркиза. Господин граф!

Женщины. На коленях молим о прощении.

Граф. Уриель, ты просишь за них? Должен ли я смягчиться?

Женщины. Проси за нас, Уриель!

Маркиза. Ну можно ли нагонять такой страх на этих бедняжек?

Граф. Как? Как? На колени, мадам, на колени! Не предо мной, а пред теми невидимыми силами, что стоят подле меня, на колени. Сможете ли вы предстать перед этими посланцами с открытым лицом и чистым сердцем?

Первая девушка. Ты что-нибудь видишь?

Другая девушка. Какую-то тень вплотную к нему.

Граф. Итак, что же творится в вашем сердце?

Маркиза. Великий мастер, пощади хотя бы слабый пол!

Граф. Я тронут, но не смягчен. Итруриель, хватай этих мужчин, веди их в самые глубокие из моих подвалов!

Каноник. О, мой повелитель и мастер!

Кавалер. Ни слова более! Ваши духи нас не устрашат! Найдется и клинок, готовый поразить вас. Не воображайте, будто нам недостает силы и отваги, чтобы защитить самих себя и этих женщин.

Граф. Безрассудный юнец! Обнажи свою шпагу, обнажи ее! Рази, рази эту открытую, незащищенную грудь. Рази, и да явится знамение тебе и всем остальным! Тройная броня, броня правдолюбия, мудрости и волшебной силы защитит эту грудь! Коли же, а потом смиренно подбери обломки шпаги, упавшие к моим ногам.

Мужчины. Какое величие!

Женщины. Какая мощь!

Мужчины. Какой голос!

Женщины. Какой человек!

Кавалер. Что же мне делать?

Каноник. Что будет, что будет?

Маркиза. Что мне говорить?

Граф. Встаньте! Я готов помиловать неразумных! Я не намерен отвергать своих заблудших детей, но без наказания я их не оставлю. (Мужчинам.) Изыдите!

Те отходят в глубину сцены.

(Женщинам.) А вы овладейте собой и сосредоточьтесь! (Как бы продолжая доверительную беседу с духами.) Уриель! Итруриель! Ступайте к вашим братьям! (Женщинам.) А теперь я желал бы проверить, сохранились ли у вас в памяти мои наставления. Каковы суть главные добродетели женщины?

Первая девушка. Терпение и послушание.

Граф. Каков их символ?

Вторая девушка. Луна.

Граф (маркизе). Почему?

Маркиза. Она напоминает женщинам, что у них нет собственного света и что своим заемным блеском они обязаны мужчине.

Граф. Хорошо, так и запомните. А теперь, когда вы поедете домой и увидите по левую руку на ясном небе луну в первой четверти, скажите одна другой: «Смотри, как она изящна! Какой мягкий свет! Какая стройность! Какая добропорядочность! Истинный облик прелестной расцветающей девушки!» Если же вам доведется затем увидеть полнолуние, наставляйте друг друга, произнося следующие слова: «Как дивно сияет облик счастливой хозяйки дома! Она обращает свое лицо к супругу; она впивает блеск его лучей и отражает их с нежностью и любовью». Хорошенько усвойте это, истолкуйте эту картину в меру своих сил; не прерывайте нить своих рассуждений, доколе это в вашей власти. Изощряйте свой ум, возвысьте свой дух, ибо лишь тогда вы будете достойны лицезреть Великого Кофту. А теперь ступайте. Не нарушайте ни одну из моих заповедей, и да сохранит вас небо от ущербного света, от мрачного вдовьего удела! Вы немедля отправитесь в город, и лишь строгое покаяние поможет вам снискать прощение и ускорить прибытие Великого Кофты. Будьте счастливы.

Маркиза (в сторону). Проклятый хитрец! Выдумщик, лжец, обманщик! Я это знаю, я в этом убеждена, и, однако же, он производит впечатление даже на меня.

Женщины, поклонившись, уходят.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же, но без дам.

Граф. А теперь, кавалер, и вы, остальные, приблизьтесь! Я вас простил, я вижу ваше смущение, а потому мое великодушие перепоручает исправление вашему собственному сердцу.

Кавалер. Мы сознаем твою отеческую милость, мастер.

Граф. Однако если вы и впредь будете преступать мои заповеди, если вы не приложите все усилия, чтобы исправить уже содеянную ошибку, оставьте всякую надежду узреть лик Великого Кофты, надежду прильнуть пересохшими губами к источнику мудрости. Теперь я хотел бы проверить, как вы усвоили истины, которые я преподал вам. Когда надлежит ученику предаваться размышлениям?

Кавалер. Ночной порою.

Граф. Почему?

Первый ученик. Дабы он тем нагляднее постиг, что блуждает во тьме.

Граф. Какие ночи ему следует предпочитать?

Второй ученик. Те, когда небо ясно и звезды сверкают.

Граф. Почему?

Кавалер. Дабы он осознал, что многие тысячи ночных светил еще не способны разогнать тьму, дабы тем сильнее стала его потребность в едином, все озаряющем солнце.

Граф. На какую звезду он прежде всего должен обращать свой взор?

Первый ученик. На Полярную.

Граф. Что он при этом должен представлять себе?

Второй ученик. Любовь к ближнему своему.

Граф. Как зовется другой полюс?

Первый ученик. Любовь к мудрости.

Граф. Проходит ли ось через эти два полюса?

Кавалер. Разумеется, иначе они не могли бы стать полюсами. Ось эта проходит через наше сердце, коль скоро мы — истинные ученики мудрости, а вселенная вращается вокруг нас.

Граф. Изреки мне мудрость первой степени.

Кавалер. То, чего ты ждешь от людей, делай для них.

Граф. Истолкуй мне эту мудрость.

Кавалер. Она ясна и не нуждается в толковании.

Граф. Хорошо. А теперь ступайте в сад и устремите взор на Полярную звезду.

Кавалер. Небо затянуто тучами, великий наставник, лишь изредка кое-где блеснет звездочка.

Граф. Тем лучше! Тогда оплакивайте свое непослушание, свое легкомыслие, свое безрассудство, они и есть те облака, которые закрывают от вас небесные светила.

Кавалер. Стало холодно, подул сердитый ветер, а мы легко одеты.

Граф. Прочь! Все прочь! Достойно ли ученика мудрости страдать от холода? С превеликой охотой вы должны сбрасывать одежды, и горячая страсть вашего сердца, тяга к тайным учениям расплавит льды и снега! Уходите! Уходите все!

Кавалер и остальные уходят.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Граф. Каноник.

Граф. А теперь пожалуйте сюда, каноник! Пожалуйте! Вам предстоит строгий суд. От вас я этого не ожидал. Ученик, которому я протягивал руку охотнее, чем остальным, которого я, не жалея сил, возвышал до себя, которому открыл уже тайны второй степени, — этот ученик не выдержал ничтожного испытания! Ни угрозы мастера, ни надежда лицезреть Великого Кофту не побудили его отсрочить попойку хотя бы на несколько ночей. Позор. Достойно ли это мужчины? Мудро ли? Наставления величайшего из смертных! Поддержка духов! Открытие всех тайн природы! Вечная юность! Неубывающее здоровье, неисчерпаемая сила, неувядаемая красота! И ты, стремящийся обрести эти величайшие сокровища мира, не мог отказаться от одной пирушки!

Каноник (опускаясь на колени). Ты не однажды видел меня у своих ног, и вот я снова припадаю к ним. Прости меня! Не лишай твоей благосклонности. Соблазны — приманки — возможность — искушение. Никогда более ты не увидишь меня непослушным! Повелевай! Дай любое поручение!

Граф. Как я могу гневаться на тебя, о мой любимец! Как я могу оттолкнуть тебя, о избранник судьбы! Встань, прильни к моей груди, от которой ты не сможешь оторваться даже силой.

Каноник. Как ты восхищаешь меня! Но смею ли я в тот миг, когда мне надлежит каяться и сокрушаться, смею ли я — в знак примирения — просить тебя о милости?

Граф. Говори, мой дорогой!

Каноник. Не оставляй меня и дальше в неведении, пролей более яркий свет на того чудесного человека, коего ты именуешь Великим Кофтой, коего ты намерен нам показать и от кого ты столь многого для нас ожидаешь. Скажи мне: кто он? Где он? Близко ли? Увижу ли я его? Может ли он признать меня достойным? Может ли принять меня? Откроет ли он мне те учения, которых так страстно алчет мое сердце?

Граф. Спокойней, спокойней, сын мой! Ежели я не сразу открываю тебе все, то лишь потому, что пекусь о твоем благе. Пробудить твое любопытство, развить твой ум, наполнить живым содержанием твою ученость — вот чего я желаю, вот чем я хотел бы тебе порадеть. Слушать и заучивать может любое дитя; мои же ученики должны замечать и советовать. Когда я изрек «Кофта», тебя ничто не осенило?

Каноник. Кофта! Кофта! Если только я смею открыться тебе, если я могу говорить с тобой, не стыдясь! Мое воображение немедля покинуло этот холодный край и устремилось под тот жаркий небосвод, где солнце и поныне лелеет своим теплом несказанные тайны. Я вдруг увидел Египет, и священный сумрак обступил меня; я заплутался меж пирамид, обелисков, могучих сфинксов, иероглифов, и трепет охватил меня. Тут я увидел Великого Кофту, он шествовал в окружении учеников, прикованных незримыми цепями к его мудрым устам.

Граф. На сей раз твое воображение тебя не обмануло. Да, этот великий, этот блистательный, и — я могу сказать — этот бессмертный старец и есть тот, о котором я говорил вам, которого вы сможете однажды узреть. Вот уже много столетий он странствует по этой земле, сохраняя вечную юность. Индия и Египет его любимейшие пристанища. Нагим входит он в ливийские пустыни и бесстрашно исследует тайны природы. При виде его повелительно простертой длани отступает голодный лев; заслышав его брань, спасается бегством коварный тигр, дабы руки мудреца без помех отыскивали целебные коренья и нащупывали камни, коих тайная сила делает их более драгоценными, нежели золото и алмазы.

Каноник. И сего великолепного старца мы сподобимся увидеть? Подай мне хотя бы знак, как это может свершиться?

Граф. О ты, непроницательный! Какие знаки могу я подать тебе, если глаза твои закрыты?

Каноник. Хотя бы слово!

Граф. Довольно! Я никогда не говорю собеседнику того, что он хочет узнать.

Каноник. Я сгораю от страстного нетерпения, особенно с той поры, как ты посвятил меня в тайны второй степени. Ах, если бы ты мог немедля даровать мне и третью!

Граф. Этому не бывать.

Каноник. Почему?

Граф. Потому что не знаю, усвоил ли ты как должно учение второй степени и будешь ли следовать ему.

Каноник. Испытай меня тотчас.

Граф. Теперь не время.

Каноник. Не время?

Граф. Выходит, ты уже запамятовал, что ученики второй степени предаются созерцанию при свете дня, а более всего по утрам.

Каноник. Тогда пусть это свершится завтра в урочный час.

Граф. Пусть так! Но не забудь о покаянии. Ступай в сад к остальным! Однако тебе будет даровано большое преимущество перед ними. Поворотись к ним спиной. Смотри на юг. Оттуда, из полуденных стран, явится Великий Кофта, эту тайну я поверяю тебе одному. Открой ему все желания твоего сердца, можешь понизить голос до шепота — он услышит тебя.

Каноник. Повинуюсь с радостью. (Целует руку графу и удаляется.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Граф. Сен-Жан.

Сен-Жан (входит крадучись). Ну, как, здорово я сделал свое дело?

Граф. Ты исполнил свой долг.

Сен-Жан. Не открылись ли двери, словно их распахнули духи? Мои дружки разбежались со страху, так что никто ничего не заметил.

Граф. Вот и славно! Я бы и без тебя управился, но это потребовало бы лишних хлопот. Изредка я прибегаю к низменным средствам, чтобы не утруждать всякий раз благородных духов. (Открывая кошелек.) Вот тебе за труды. Только не вздумай дерзко промотать мои деньги — это философское золото. В нем — благодать! Кто держит его в кармане, у того карман никогда не опустеет.

Сен-Жан. Вот как! Тогда я его сберегу.

Граф. Разумно, а если добавишь сюда два-три золотых, жди чудес.

Сен-Жан. Вы, никак, сами делали это золото, господин граф?

Граф. Я другим и не расплачиваюсь.

Сен-Жан. Вот счастливый человек!

Граф. А все потому, что я делаю счастливыми других.

Сен-Жан. Я предан вам душой и телом.

Граф. Ты об этом не пожалеешь. А теперь иди, да помалкивай, чтобы другие не проведали о золотом источнике. В скором времени ты получишь место, о котором просил.

Слуга уходит.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Граф.

Граф. По счастью, я нахожу здесь богатую трапезу, изысканный десерт, отменные вина. Каноник не поскупился. Ну что ж, потешу свой желудок, пока люди пребывают в убеждении, будто я предаюсь сорокадневному посту. Кстати, я еще и потому кажусь им полубогом, что умею скрывать от них свои потребности.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

ДОМ МАРКИЗА

Маркиз, немного спустя Ла-Флер.

Маркиз (в чрезвычайно элегантном фраке перед зеркалом). Происхождение, титул, репутация — что все это противу денег! Сколь многим я обязан дерзкой предприимчивости жены моей, которая так щедро меня одаряет. Сколь изменился мой облик теперь, когда я впервые одет, как приличествует человеку моего звания. Нет сил дожидаться того часа, когда я покажусь на люди. (Звонит.)

Ла-Флер. Что прикажете, мой господин?

Маркиз. Подай мне ларец.

Ла-Флер. Он еще ни разу не казался мне таким тяжелым.

Маркиз (открывая ларец). Ну, как по-твоему, красивы эти двое часов, что я купил вчера?

Ла-Флер. Очень даже красивы.

Маркиз. А эта табакерка?

Ла-Флер. Изящна и роскошна.

Маркиз. А перстень?

Ла-Флер. И перстень тоже ваш?

Маркиз. А эти пряжки? И стальные пуговицы? Ладно, уложи все обратно. Как по-твоему, ведь правда, я одет изысканно и благородно?

Ла-Флер. Да, уж теперь на прогулке вы будете понаряднее других.

Маркиз. Ах, как мне это приятно! Вечно таскать по бедности мундир, вечно теряться в толпе, не привлекая ничьего внимания! Да, по мне, лучше умереть, чем дальше так жить. А племянница уже проснулась?

Ла-Флер. Навряд ли. По крайней мере, она еще не просила подать завтрак. Сдается мне, она снова заснула, когда поутру вы крадучись вышли от нее.

Маркиз. Цыц, бесстыдник!

Ла-Флер. Нам-то друг друга чего стесняться?

Маркиз. А вдруг ты ляпнешь что-нибудь эдакое при моей жене?

Ла-Флер. Вы разве не знаете, что я умею держать язык за зубами?

Маркиз. Покамест у маркизы едва ли есть причина сердиться. Племянницу она считает ребенком, они три года, как не виделись. Боюсь, однако, что, когда она вглядится в этого ребенка попристальней…

Ла-Флер. Ничего, это еще полбеды, не будь она знакома со старым колдуном. Вот кого я боюсь. Удивительный человек. Он знает все: духи ему обо всем доносят. Ведь как было в доме у каноника? Чародей открыл важную тайну, а, говорят, камердинер проболтался.

Маркиз. Сколько мне известно, он не лучший друг моей жены.

Ла-Флер. Ах, он входит во все, а когда он спрашивает своих духов, от него уже ничто не укроется.

Маркиз. Стало быть, все, что толкуют о нем, правда?

Ла-Флер. Никто не сомневается. Взять хотя бы те чудеса, о которых я наверняка знаю.

Маркиз. А все-таки странно… Взгляни, кажется, подъехала карета.

Ла-Флер уходит.

А что, если моя жена проведает о моей связи с очаровательной племянницей! Впрочем, все зависит от первой минуты. Когда моя жена занята осуществлением своих планов, когда я служу ей орудием, разве не позволяет она мне делать все, что я захочу?.. А вот и она.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Маркиз. Маркиза.

Маркиза. Я вернулась раньше, нежели предполагала.

Маркиз. Очень рад наконец-то видеть тебя.

Маркиза. Почему же ты не выехал мне навстречу? Каноник тебя приглашал.

Маркиз. Прости меня. Именно вчера у меня было так много дел. Ты ведь писала, что мне должно подготовиться к поездке.

Маркиза. Впрочем, ты не много потерял. Каноник был несносен, беседа не клеилась, а под конец нас и вовсе застиг граф и всех разогнал. Но иногда фокусы этого человека приходится терпеть.

Маркиз (улыбаясь). А как протекают твои переговоры? (Насмешливо.) Удалось ли тебе втереться в доверие при дворе?

Маркиза. Ах да, мы и впрямь давно не виделись. Тебя не было, когда я уезжала. Сразу, едва владетельный князь и принцесса переехали в загородную резиденцию, я сняла поблизости деревенский домик и жила себе там потихоньку, а наш каноник тем временем воображал, будто я ежедневно вижусь с принцессой. Я посылала к нему гонцов, я получала от него письма, надежды его возросли до невероятности. Ибо трудно даже помыслить, до чего несчастен этот человек с тех пор, как по собственной глупости был удален от двора, и до чего легковерен, стоит хоть самую малость польстить его надеждам. Я сумела его убедить, хотя мне даже не пришлось пускать в ход все свое искусство.

Маркиз. Но ведь долго твоя сказка не продержится.

Маркиза. А это уж не твоя печаль. Он сейчас, можно сказать, наверху блаженства. Нынче ночью, когда он принимал меня в своем загородном доме, я передала ему письмо от принцессы…

Маркиз. Принцессы?

Маркиза. Написанное мною. Письмо состояло лишь из общих выражений, с тем чтобы остальное досказала на словах подательница сего.

Маркиз. А дальше?

Маркиза. Я возвестила ему благосклонность принцессы, я заверила его, что принцесса замолвит за него слово перед отцом и, без сомнения, поможет ему вновь обрести благосклонность государя.

Маркиз. Ну хорошо! А тебе в том какая корысть?

Маркиза. Для начала вот эта малость, которую мы сейчас с тобой разделим пополам. (Достает кошелек.)

Маркиз. Чудо, а не женщина!

Маркиза. Это я получила от каноника, чтобы привлечь на свою сторону челядь принцессы. Можешь сам отсчитать себе свою долю.

Маркиз подходит к столу и начинает отсчитывать, не вслушиваясь более в слова жены.

Но, как я уже сказала, это лишь малость!.. Вот если моя затея увенчается успехом, мы обеспеченные люди до конца своих дней. У придворных ювелиров давно уже залежалось драгоценное ожерелье, которое они продали бы с превеликой радостью; а у каноника такой неограниченный кредит, что они охотно сбудут ему ожерелье, если он гарантирует им уплату в рассрочку. Я же…

Маркиз (подняв на нее глаза). Какая рассрочка? Какая уплата?

Маркиза. Ты что, совсем не слушаешь? Ты с головой ушел в подсчеты.

Маркиз. Вот тебе твоя половина. А свою я употреблю наилучшим образом. Взгляни, как я прифрантился. (Позирует перед ней, затем снова подходит к зеркалу.)

Маркиза (про себя). О мелкий, тщеславный человек!

Маркиз (оборачиваясь). Ты о чем?

Маркиза. Ты слушал бы меня куда внимательнее, если бы мог понять, о каких важных делах я толкую. Я хочу одним ударом обеспечить счастье всей нашей жизни — не больше и не меньше.

Маркиз. А как?

Маркиза. Вспомни, доводилось ли тебе слышать о драгоценном ожерелье, которое сработали придворные ювелиры в надежде, что государь захочет сделать подарок своей дочери?

Маркиз. Еще бы не доводилось! Да я не далее как на этой неделе видел его у них, когда покупал свой перстень. Оно неземной красоты. Поистине не знаешь, чем более восторгаться, то ли размерами камней, то ли их равновеликостью и чистотой воды, то ли их числом, то ли вкусом, с каким они подобраны. Просто глаз не оторвешь. Мой перстень рядом с ними совсем поблек; я ушел в самом мрачном расположении и несколько дней не мог думать ни о чем другом.

Маркиза. Вот это ожерелье и должно стать нашим!

Маркиз. Это ожерелье? Нашим? Ты меня пугаешь! Какая безумная мысль!

Маркиза. Не воображаешь ли ты, что мои амбиции не заходят дальше покупки для тебя часов, перстней и стальных пуговиц? Я привыкла убого жить, но не убого мыслить. Мы слишком долго жили в обстоятельствах, недостойных нашего звания, унизительных для памяти моих великих предков; теперь, когда представляется такая возможность, я не желаю из мелкодушия упускать ее.

Маркиз. Но, ради бога, в чем состоит твой план? И как его осуществить?

Маркиза. Слушай же: каноника я сумею убедить, будто принцесса желает приобрести это ожерелье, причем мне даже не придется особенно лгать: известно, что ожерелье ей очень нравится и она была бы рада его иметь. Далее я скажу ему следующее: принцесса желает купить ожерелье и просит его только дать свое имя для поручительства, другими словами, просит, чтобы он заключил сделку с ювелирами, определил сроки платежей и, если понадобится, сделал первый взнос. Она, мол, никоим образом не намерена вводить его в убыток и усмотрит в этой услуге залог его верности и преданности.

Маркиз. Как он должен быть ослеплен, чтобы пойти на такой риск!

Маркиза. Он уверен, что ничем не рискует. А я уже вручила ему листок, в котором, как он полагает, принцесса дает необходимые гарантии.

Маркиз. Дорогая жена, это становится опасным!

Маркиза. Стыдись! Со мной тебе бояться нечего. Я проявила сугубую осторожность и в выборе выражений и в подписи. Не тревожься! А если даже все откроется, кому не известно, что я принадлежу к боковой ветви княжеской фамилии? Ты только выслушай! Кононик сейчас до безумия счастлив оказанным ему доверием. В нем он усматривает некий знак возвращенной милости, и его живейшее желание — чтобы сделка состоялась и чтобы ожерелье было уже в руках принцессы.

Маркиз. И это ожерелье ты намерена присвоить?

Маркиза. Разумеется! Ты только приготовься к отъезду. Едва сокровище окажется в наших руках, мы тотчас его используем. Сперва мы его разломим, и ты уедешь в Англию, где для начала с умом продашь или выменяешь камни помельче; я приеду следом, как только соображения безопасности не позволят мне долее здесь оставаться; но до того я успею так повести и так запутать дело, что в ответе окажется один каноник.

Маркиз. Предприятие серьезное, но скажи мне, ужели ты не боишься осуществлять такой план на глазах у графа, великого чудотворца?

Маркиза. Жулик он великий, а не чудотворец! Его чудотворство заключается в его уме и наглости. Он чувствует, что я его раскусила. Но друг перед другом мы ведем себя как положено, мы понимаем друг друга без слов и помогаем друг другу без уговора.

Маркиз. А духи, ему сопутствующие?

Маркиза. Кривлянье!

Маркиз. Чудеса, которые он творит?

Маркиза. Вранье!

Маркиз. Многие их видели…

Маркиза. Слепцы!

Маркиз. Многие верят…

Маркиза. Простофили!

Маркиз. Не упрощаешь ли ты? Весь свет в этом убежден!

Маркиза. Свет глуп.

Маркиз. Чудесные исцеления…

Маркиза. Шарлатанство!

Маркиз. Несметные богатства, которыми он обладает…

Маркиза. Добыты, надо полагать, тем же способом, каким мы намерены добыть ожерелье.

Маркиз. Итак, ты считаешь, что он знает не больше, чем обычный человек?

Маркиза. Здесь надо различать — если только сумеешь. Он отнюдь не заурядный плут. Он столь же предприимчив и всесилен, сколь и умен, столь же бесстыден, сколь и осторожен, он рассуждает столь же разумно, сколь и безрассудно; чистейшая правда и бесстыднейшая ложь с одинаковой легкостью выходят из его уст. А когда он начинает превозносить себя, невозможно понять, дурачит он слушателей или сам охвачен безумием… И половины достало бы с лихвой, чтобы сбивать людей с толку.

Джек (появляется вприпрыжку). Ваша племянница спрашивает, можно ли ей войти поздороваться. А она у вас прехорошенькая.

Маркиза. Тебе нравится? Ну, позови ее.

Джек выходит.

Я как раз собиралась спросить тебя, как ты управился, благополучно ли ты доставил ее в город, какая она стала? Можно ли надеяться, что она найдет здесь свое счастье?

Маркиз. Она красива, приветлива, очень мила и более образованна, чем я мог ожидать от девицы, выросшей в деревне.

Маркиза. Мать у нее была неглупая женщина, да и в хорошем обществе у них там недостатка не было. А вот и она.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же и племянница.

Племянница. Как я счастлива снова видеть вас, дорогая тетушка!

Маркиза. От всей души — добро пожаловать, дорогая племянница!

Маркиз. Доброе утро, племянница! Как вам спалось?

Племянница (сконфуженно). Хорошо.

Маркиза. Она стала совсем взрослая за то время, что мы не виделись.

Племянница. С тех пор прошло три года.

Маркиз. Взрослая, красивая, приветливая. Сбылось все, что сулило нам ее отрочество.

Маркиза (мужу). А тебя не поразило ее сходство с принцессой?

Маркиз. Самую малость. Фигура, рост, стать, пожалуй, слегка схожи, но такие черты лица присущи лишь ей, и навряд ли она пожелает меняться ими с принцессой.

Маркиза. Вы недавно потеряли любящую мать.

Племянница. Которую я надеюсь обрести в вас.

Маркиза. Брат ваш уехал в колонии.

Племянница. От всей души желаю ему обрести там свое счастье.

Маркиз. А брата заменю я.

Маркиза (мужу). Опасная роль, маркиз.

Маркиз. Ничего, я не из трусливых.

Джек. Кавалер! Такой же неприветливый, как и раньше.

Маркиза. Будем рады его видеть.

Джек уходит.

(Племяннице.) Сейчас вы познакомитесь с весьма любезным господином.

Маркиз. Полагаю, ей уже не раз доводилось видеть подобных господ.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Те же и кавалер.

Маркиза. Сдается мне, вы спали не больше, чем я.

Кавалер. Верно. На сей раз граф подверг наше терпение суровому испытанию, особенно — мое. Он заставил нас битый час простоять в саду, затем приказал нам садиться в карету и ехать домой, сам же отправился за каноником.

Маркиза. Итак, все мы снова здесь, в городе.

Кавалер. А эта дама и есть та самая племянница, о приезде которой вы нас предваряли?

Маркиза. Та самая.

Кавалер. Прошу вас, представьте меня.

Маркиза. Это кавалер Гревиль, мой достойный друг.

Племянница. Рада сделать столь приятное знакомство.

Кавалер (пристально глядя на нее). Ваша тетушка отнюдь не преувеличивала. Не сомневаюсь, вы станете лучшим украшением нашего тесного круга.

Племянница. Я уже заметила, что в большом свете поневоле привыкаешь к лестным речам. Я сознаю свое ничтожество и растеряна до глубины души; еще совсем недавно подобные комплименты повергли бы меня в крайнее смущение.

Кавалер. Как хорошо она говорит.

Маркиза (садясь). Ну, не предсказывала ли я вам, что это знакомство может оказаться для вас опасным?

Кавалер (подсаживаясь к ней). Вы шутите, маркиза!

Маркиз знаками просит племянницу, поправить ему кокарду, затем розетку на трости, она повинуется и садится за столик напротив маркизы. Маркиз продолжает стоять рядом.

Маркиза. В каком расположении духа вы оставили каноника?

Кавалер. Он был раздосадован и смущен, но я на него не в обиде. Граф застиг нас врасплох, осмелюсь сказать, он явился весьма некстати для всех нас.

Маркиза. А вы хотели с оружием в руках противоборствовать духам?

Кавалер. Поверьте слову, высокомерие графа давно уже кажется мне несносным; я не раз осадил бы его, если бы его звание, его возраст, его опыт и прочие великие доблести не внушали мне столь же великого почтения в еще большей мере, чем его доброта ко мне. Не скрою, он часто будит во мне подозрение, представляется мне лжецом и обманщиком, но уже минуту спустя обаяние его личности снова сковывает меня и примиряет с ним.

Маркиза. Кто из нас не мог бы сказать того же?

Кавалер. Стало быть, и вы?

Маркиза. Стало быть, и я.

Кавалер. А его чудеса? Его духи?

Маркиза. Мы располагаем столь вескими и бесспорными доказательствами его сверхъестественной силы, что я с готовностью усмиряю свой разум, когда поведение графа вызывает протест в моем сердце.

Кавалер. Я в том же положении, пусть даже мое недоверие превосходит ваше. Но скоро все должно решиться, не позже, чем сегодня, иначе я не представляю себе, как он вывернется. Нынче утром, разрешив нам покинуть сад, — должен признаться, мы беспрекословно выполняли его наказ, никто не дерзнул ступить и шагу, — он наконец явился и воскликнул: «Будьте благословенны, о вы, послушно приявшие карающую руку отца вашего. За это вам причитается высочайшая награда. Я заглянул в глубину ваших сердец. Я счел вас достойными, и вам будет дано сегодня же узреть Великого Кофту!»

Маркиза. Сегодня же?

Кавалер. Он так обещал.

Маркиза. А не говорил ли он, где и как намерен его показать?

Кавалер. В доме каноника, в египетской ложе, где он посвящал нас. Нынче вечером.

Маркиза. Ничего не понимаю. Разве Великий Кофта уже здесь?

Кавалер. Уму непостижимо!

Маркиза. Не знаком ли с ним каноник, хоть и отрицал это до сих пор?

Кавалер. Не знаю, что и думать, но как бы все это ни кончилось, я исполнен твердой решимости разоблачить обманщика при первой же возможности.

Маркиза. На правах друга я никак не могу приветствовать ваш героический замысел, — уж не полагаете ли вы, что это будет так просто?

Кавалер. Скажите на милость, какие чудеса он совершил у нас на глазах? Ежели он намерен и впредь морочить нас своим Великим Кофтой, ежели в конечном счете все сведется к надувательству и под видом родоначальника своего искусства он подсунет нам какого-нибудь проходимца, ему подобного, — как легко будет открыть глаза канонику и остальным ученикам!

Маркиза. Напрасно вы так думаете, кавалер! Люди во все времена предпочитали сумерки ясному дню, а ведь именно в сумерках являются призраки. Подумайте далее о той опасности, которой вы себя подвергнете, оскорбив этого человека внезапным, чересчур поспешным поступком. Я по-прежнему почитаю графа как существо сверхъестественное. А его великодушие, его щедрость, его расположение к вам! Не он ли ввел вас в дом каноника? Не он ли всеми возможными способами доказывает вам свою благосклонность? Не с его ли помощью вы надеетесь сделать карьеру, о чем вы, будучи третьим сыном в семье, и мечтать не смели… Однако вы рассеянны. Может быть, я заблуждаюсь? Или в самом деле ваши глаза больше заняты моей племянницей, нежели ваш ум — моими словами?

Кавалер. Извините мое любопытство. Новое всегда привлекает.

Маркиза. Особенно если это новое столь привлекательно.

Маркиз (до того вполголоса беседовавший с племянницей). Вы рассеянны, и взгляды ваши направлены в другую сторону.

Племянница. Я разглядывала тетушку. Она совсем не изменилась с того времени, как я ее видела.

Маркиз. Зато тем заметнее изменились вы с того времени, как пришел кавалер.

Племянница. За эти несколько минут?

Маркиз. О, женщины! Женщины!

Племянница. Успокойтесь, маркиз. Чем вы обеспокоены?

Маркиза. Мы с вами нынче утром предпримем небольшую прогулку. Вы согласны, дорогая племянница?

Племянница. Как вам будет угодно.

Кавалер. Нельзя ли и мне сопровождать вас?

Маркиза. На сей раз нет, вам это покажется слишком скучным. Мы будем ездить по магазинам, нам многое нужно купить, чтобы у этой очаровательной особы не было недостатка в нарядах. А вечером мы все встретимся в египетской ложе у каноника.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же, Джек и граф.

Джек. Граф…

Граф (входит вслед за Джеком).…не привык, чтобы о нем докладывали. Для него нет запертых дверей, он нежданно-негаданно вступает во все покои. И даже будь его приход нежелательным, словно удар грома, он, подобно благодатной грозе, не уйдет, не одарив всё и вся изобилием и счастьем.

Джек, который во время этой речи стоял неподвижно и глядел на графа, покачав головой, уходит.

(Садится, не снимает шляпы, — как во время предшествующей речи, так и во время всех последующих, и лишь приподнимает ее затем, чтобы приветствовать кого-нибудь.) Ах, я снова застаю вас здесь, кавалер? Подите прочь и предайтесь размышлениям, а нынче вечером в урочный час мы встретимся с вами у каноника.

Кавалер. Повинуюсь. Примите мой поклон. (Уходит.)

Племянница. Кто этот господин?

Маркиз. Граф Ростро, самый великий и удивительный из всех смертных.

Граф. Ах маркиза, маркиза! Не будь я так снисходителен, что сталось бы с вами?

Маркиза. Не пойму вас, господин граф.

Граф. Не будь я так снисходителен и в то же время так могуч! До чего ж вы легкомысленный народ! Сколько раз вы коленопреклоненно умоляли меня глубже посвятить вас в тайны! Не вы ли клялись мне безропотно подвергнуться всем испытаниям, если в награду я покажу вам Великого Кофту, если позволю вам видеть, более того, осязать его власть над духами? А как вы сдержали слово?

Маркиза. Не надо упреков, любезный граф. Вы и без того достаточно нас покарали.

Граф. На сей раз вам удалось меня смягчить. (После некоторого раздумья.) Я вижу, здесь надо подойти к делу с другой стороны и посредством особого посвящения, посредством сильнейшего применения моей чудодейственной силы за считанные мгновенья очистить и подготовить вас, чтобы вы могли предстать перед чудодеем. Операция эта в случае неуспеха может оказаться опасной для всех нас. Мне больше по душе, когда мои ученики сами себя готовят, чтобы я мог спокойно вводить их в мир духов уже преображенными.

Маркиза. Не томите нас долгим ожиданием. Осчастливьте нас сегодня же — если возможно. По мне, лучше подвергнуться величайшей опасности, которая длится одно мгновенье, нежели дать суровый обет, который много месяцев подряд будет лишать меня покоя и днем и ночью.

Граф. Для себя вы хотите как полегче, полегче и поудобнее, а о том не думаете, сколь трудной будет моя работа.

Маркиза. Трудной? Для вас? Вот уж не думала, что вам тоже бывает трудно.

Граф. Трудно! Мучительно! Опасно! Не воображаете ли вы, что общение с духами — забавный пустячок? Им не прикажешь, как вы приказываете мужчинам, — одним взглядом, одним пожатием руки. Вы и не думаете о том, что духи оказывают сопротивление, что они причиняют бездну хлопот, что они хотели бы совладать со мной, что они подкарауливают каждую мою ошибку, чтобы перехитрить меня. Уже дважды в жизни я рисковал быть побежденным, затем я и ношу это оружие (достает из кармана пистолет), чтобы отнять у себя жизнь, когда почувствую, что они меня одолевают.

Племянница (маркизу). Какой человек! У меня колени дрожат от страха! Я еще никогда не слышала таких речей! Даже и помыслить не могла ни о чем подобном.

Маркиз. Узнай вы замыслы и могущество этого человека, ваше удивление стало бы безграничным.

Племянница. Он пугает! Я его боюсь!

Граф тем временем сидит неподвижно и смотрит прямо перед собой застывшим взором.

Маркиза. Граф, где же вы?! Вас словно бы нет здесь! Послушайте, граф! (Хватает его за плечи и встряхивает.) В чем дело? Он недвижим! Граф послушайте же!

Маркиз (подходя ближе). Вы разбираетесь в драгоценностях, сколько, по-вашему, стоит этот перстень?.. Глаза у него открыты, но он ничего не видит.

Маркиза (не выпуская руки графа). Тверда, как дерево, словно жизнь покинула это тело!

Племянница. Не лишился ли он чувств? Он говорил так пылко! Не дать ли ему нюхательной соли?

Маркиз. Да нет, он сидит прямо и отнюдь не похож на больного.

Маркиза. Тише! Он вздрогнул!

Маркиз и племянница отходят от графа.

Граф (вскакивая, голосом громким и взволнованным). Здесь! Стой! Придержи лошадей! Я выйду!

Маркиза. Граф! Где вы?

Граф (глубоко переводя дух). Видите, что иной раз бывает со мной. (После паузы.) Вот наглядный пример. (Пауза.) Вам я, пожалуй, могу довериться. Над другом моим, проживающим в Америке, вдруг нависла страшная опасность. Он произнес заклинание, которое я открыл ему, и я уже не мог противиться. Душа моя была исторгнута из тела и поспешила в те края. В немногих словах он объяснил мне свою беду, я немедля дал ему совет, после чего мой дух снова вернулся в свою земную оболочку, которая оставалась здесь бездыханной массой. (Пауза.) Но самое удивительное во всей этой истории, что такое состояние разрешается всегда одинаково: мне чудится, будто я еду с необычайной скоростью, вижу свое жилище и окликаю почтальона, который намерен промчаться мимо. Не кричал ли я чего-нибудь в этом роде?

Маркиза. Да, и крайне нас этим напугали! Преудивительно и престранно! (Тихо.) Каков наглец!

Граф. Вы представить себе не можете, до чего я утомлен. Все суставы словно разбиты. Мне нужны долгие часы, чтобы снова прийти в себя. Но вы об этом и не подозреваете, вы убеждены, будто все это делается легко и просто с помощью волшебной палочки.

Маркиз. Удивительный, достойный всяческого преклонения человек! (Тихо.) Какой бессовестный враль!

Племянница (подходя поближе). Я так испугалась, господин граф.

Граф. Доброе, неиспорченное дитя. (К маркизе.) Ваша племянница?

Маркиза. Да, господин граф. Она недавно потеряла мать, она выросла в деревне, а в город приехала всего три дня назад.

Граф (пристально глядя на племянницу). Значит, Уриель не солгал мне.

Маркиза. Уриель рассказывал вам о моей племяннице?

Граф. Не совсем, он лишь предварил меня.

Племянница (тихо, маркизу). Боже мой, он знает все, он нас выдаст.

Маркиз (тихо). Успокойтесь, послушаем, что будет дальше.

Граф. Все эти дни, обдумывая важное действо, которое должно свершиться сегодня, я пребывал в смущении. Едва вашему взору явится Великий Кофта, он поглядит по сторонам и спросит: «Где непорочная? Где голубица?» И я должен буду представить ему непорочную деву. Я ломал голову, где мне ее сыскать, как ввести ее в наш круг. Тут Уриель улыбнулся и сказал мне: «Не тревожься, ты найдешь ее, не ища. Когда ты вернешься из далекого путешествия, перед тобой будет стоять прекрасная, непорочная голубица». Сбылось все, как я даже и мечтать не смел. Я возвращаюсь из Америки и вижу перед собой это невинное дитя.

Маркиз (тихо). На сей раз Уриель попал пальцем в небо.

Племянница. Я трепещу, я содрогаюсь!

Маркиз (тихо). А вы дослушайте.

Маркиза. Великому Кофте нужна непорочная дева? И Великий Кофта придет с Востока? Вот уж не думаю…

Граф (маркизе). А вы отгоняйте все чуждые, все легковесные помыслы! (Племяннице, ласково и нежно.) Подойдите поближе, дитя мое!.. Вот так!.. Именно так вы и предстанете перед Великим Кофтой. Его зоркие глаза испытают вас, он подведет вас к ослепительно сияющему кристаллу. В нем вы узрите духов, им призванных, и насладитесь счастьем, коего тщетно ищут другие, вы сможете поучать своих друзей и одновременно занять высокое место в обществе, вас принявшем, самая молодая, но зато и самая чистая из них… Готов побиться об заклад, маркиза, что это дитя увидит картины, способные осчастливить каноника. Ну как, держим пари?

Маркиза. Пари? С вами, который все знает?

Племянница (пытавшаяся до этой минуты скрыть свое смущение). Пощадите меня, господин граф! Умоляю, пощадите меня!

Граф. Не смущайтесь, милое дитя! Невинности нечего страшиться.

Племянница (в чрезвычайном волнении). Я не могу встречаться с духами! Я умру!

Граф (льстиво). Наберитесь смелости, дорогая. Самый ваш страх и ваше смирение красят вас, доказывая, что вы достойны предстать перед нашими Мастерами. Маркиза! Успокойте ее.

Маркиза шепотом разговаривает с племянницей.

Маркиз. Может, и мне дозволено будет стать свидетелем чуда?

Граф. Едва ли. Вы еще меньше подготовлены, нежели эти женщины. Вы ведь все время уклонялись от наших собраний.

Маркиз. Прошу меня простить, я был слишком занят.

Граф. Нарядами, — право, лучше бы оставить эти заботы женщинам.

Маркиз. Вы слишком строги ко мне.

Граф. Не настолько строг, чтобы отвергнуть того, кто еще внушает надежду. Приходите же, приходите! А теперь давайте погуляем с четверть часика вдвоем. Я должен по меньшей мере проэкзаменовать и подготовить вас. А вам обеим желаю счастья! До свиданья.

Племянница (удерживая графа). Умоляю, заклинаю вас!

Граф. Повторяю, дитя мое, поверьте моему слову, что вам не предстоит ничего ужасного, что бессмертные покажутся вам добрыми и ласковыми. Маркиза! Расскажите ей вкратце о наших собраниях, наставьте это нежное существо. Наш друг, каноник, наверняка спросит Великого Кофту о том, что больше всего занимает его сердце; я убежден, что видение укрепит его надежды. Он достоин радостных известий, достоин быть счастливым; подумайте, голубка моя, как высоко он будет вас ценить, когда духи через ваше посредство возвестят ему его счастье. Прощайте же. Идемте, маркиз.

Племянница (поспешая вслед за ним). Господин граф! Господин граф!

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Маркиза. Племянница.

Племянница, видя, что граф ушел вместе с маркизом, остается на заднем плане в позе глубокого отчаяния.

Маркиза (на авансцене, про себя). Я поняла твои намеки, я благодарна тебе, граф, за то, что ты числишь меня среди своих. Ты не раскаешься, если подыграешь мне… Он давно уже проведал, что я заманиваю каноника надеждой расположить к нему сердце принцессы. О моем главном замысле он, разумеется, и не подозревает, он думает, будто все сводится к мелкому мошенничеству. Итак, он намерен мне подыгрывать, поскольку сам во мне нуждается, он подает мне мысль через посредство племянницы внушить канонику все, что мне понадобится, а я, со своей стороны, не смогу это сделать, не укрепив веру каноника в духов. Браво, граф! Умные должны понимать друг друга, чтобы подчинять себе легковерных и неразумных. (Оборачиваясь.) Дорогая племянница! Чем вы там заняты?

Племянница. Я погибла! (Неверными шагами приближается к маркизе и останавливается на полпути.)

Маркиза. Дорогая моя, успокойтесь!

Племянница. Я не могу… Я не увижу духов!

Маркиза. Доброе мое дитя, об этом позабочусь я. Я помогу вам советом, я вас поддержу.

Племянница. Нет для меня совета, нет поддержки! Спасите меня, спасите несчастную от публичного поношения! Чародей отвергнет меня, я не увижу духов! Я буду опозорена перед людьми!

Маркиза (про себя). Что бы это могло значить?

Племянница. На коленях прошу вас! Умоляю! Спасите меня! Я во всем признаюсь! Ах, тетушка! Ах, дорогая тетушка! Если только я еще смею так вас называть! Перед вами не невинная девушка! Не презирайте, не отвергайте меня!

Маркиза (про себя). Весьма неожиданно! (Племяннице.) Встаньте, дитя мое!

Племянница. Не смею, даже если б и могла. Ноги не держат меня! Мне отрадно лежать перед вами в прахе! Только так я смею сказать: может быть, мой поступок простителен? Моя молодость! Моя неопытность! Мое положение! Моя доверчивость…

Маркиза. Под надзором матери я полагала вас в большей безопасности, чем за монастырской стеной. Встаньте! (Поднимает племянницу.)

Племянница. Ах! Могу ли я сказать, могу ли признаться?

Маркиза. Ну?

Племянница. Лишь после смерти моей матушки блаженство и покой покинули меня.

Маркиза. Как? (В сторону.) Возможно ли это? (Громко.) Продолжайте!

Племянница. О, вы меня возненавидите! Вы меня отвергнете! О, несчастный день, когда ваша доброта сгубила меня!

Маркиза. Объяснитесь!

Племянница. О, боже! Как тяжко во всеуслышание сказать о том, что в некий злосчастный миг показалось тебе столь обольстительно сладким! Простите меня за то, что я сочла его неотразимым! О, как он был неотразим! Первый мужчина, который страстно сжал мою руку, заглянул мне в глаза и поклялся, что любит меня. И в какое время? В те дни, когда после величайшей потери сердце мое, дотоле стесненное невыразимой тоской, нашло наконец облегчение в горячих слезах и смягчилось, смягчилось вполне. Когда сквозь пелену горя я видела вкруг себя лишь беду и несчастье, каким ангелом показался мне он, человек, которого я привыкла почитать с детства, каким показался утешителем! Он крепко прижал меня к своей груди… я забыла, что он никогда не сможет быть моим… что он принадлежит вам… Слово сказано… Вы отвращаете от меня свое лицо? Вы вправе ненавидеть меня, я это заслужила! Оттолкните меня, дайте мне умереть! (Падает в кресло.)

Маркиза (про себя). Ее соблазнили — и кто же?.. мой муж! И то и другое меня изумляет, и то и другое мне некстати!.. Но возьмем себя в руки! Прочь мелочные соображения! Куда важнее вопрос: нельзя ли обратить во благо и это обстоятельство?.. Разумеется, можно! Она будет тем послушнее, она будет слепо повиноваться моей воле… да и перед мужем моим это открытие дает мне новые преимущества… А когда я стремлюсь к своей цели, все остальное безразлично… (Громко.) Ступайте, племянница, придите в себя! Вы славное, милое дитя! Я все прощаю! Ступайте, накиньте вуаль, мы сейчас выезжаем, вам необходимо рассеяться.

Племянница (встает и бросается на грудь маркизе). Дорогая, добрейшая тетушка! Как вы устыдили меня!

Маркиза. Во мне вы обретете подругу и наперсницу, только не говорите моему мужу о наших отношениях, чтобы напрасно не повергать его в смущение.

Племянница. Какое великодушие!

Маркиза. Вы будете искусно его избегать, а я вам помогу в этом.

Племянница. Всецело предаю себя в ваши руки.

Маркиза. Ну, а что до духов, я вам открою удивительные тайны, и тогда это ужасное общество покажется вам презабавным. А теперь ступайте. Ступайте!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

ЖИЛИЩЕ КАНОНИКА

В глубине сцены камин, по обе стороны которого два портрета во весь рост, на одном — пожилой господин, на другом — молодая дама.

Каноник (держа в руках бумаги). Ужели я смею, о несравненная принцесса, вновь с надеждой и радостью приблизиться к твоему прекрасному изображению! Ужели тоске, с которой я поднимаю к тебе взор, суждено наконец прочитать на твоих устах слова утешения?.. Меня все еще томит неизвестность. Я вижу перед собой твои дивные черты, я (указывая на бумагу) узнаю твою руку, я угадываю твои намерения, но покамест это не более как обычная вежливость, эти листы все еще не содержат ни слова о том, к чему я стремлюсь душой… Глупец! Чего ты требуешь? Не довольно ли уже того, что она написала? Написала тебе так много! Да разве одна только подпись ее не служит для тебя доказательством счастливой перемены в ее намерениях?.. Перемены ли? Нет, она не менялась. Она смолчала, когда меня изгнали, она притворилась — для моей же пользы. Теперь она вознаграждает меня десятикратным доверием, а вскоре найдет и случай снова возвысить меня… Она желает иметь драгоценное ожерелье, поручает приобрести для нее это сокровище без ведома отца, она дает мне письменные гарантии. Платежи в рассрочку заставят ее поддерживать со мной постоянную связь, и я с готовностью уплачу первый взнос, чтобы тем крепче привязать ее к себе… Да, ты будешь… ты будешь… смею ли я выговорить эти слова, глядя на твой портрет?.. Ты будешь моей! Какие слова!.. Какая мысль!.. Блаженство переполняет мое сердце! Этот портрет, словно оживает, словно улыбнулся мне и приветливо кивнул… И вот уже разглаживаются мрачные складки, бороздившие чело монарха. Он благосклонно взирает на меня, как в те незабываемые дни, когда он неожиданно пожаловал мне эти бесценные полотна. А она!.. Сойди ко мне, богиня, сойди! Или возвысь меня до себя, если не хочешь, чтобы я умер на месте.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Каноник. Слуга, затем — придворные ювелиры.

Слуга. Ваша милость вызывали к себе ювелиров. Они дожидаются.

Каноник. Проси. (Ювелирам.) Ну, как вы нашли текст контракта, который я вам препроводил?

Ювелир. Мы хотели бы сделать некоторые оговорки касательно суммы.

Каноник. Я полагал цену достаточно высокой. Ведь найти покупателя на такое украшение нелегко. Сдается мне, это ожерелье уже год пролежало у вас.

Ювелир. Увы!.. И еще… вы уж не посетуйте на нас, милостивый государь…

Каноник. Ну, что еще?

Ювелир. Коль скоро мы довольствуемся предложенной суммой и согласны получать ее по частям в установленные сроки, вам, быть может, не покажутся дерзостью опасения, которые мы испытываем, передавая вам столь драгоценный предмет за одно лишь письменное ручательство. Не сочтите за недоверие, но обеспеченье в столь важной сделке…

Каноник. Я не в претензии, что вы опасаетесь без оговорок доверить мне такую значительную сумму. Но я уже говорил вам, что покупаю ожерелье не для себя, а по поручению одной дамы, которая и без меня имела бы у вас неограниченный кредит.

Ювелир. Мы всецело полагаемся на ваши слова, но желали бы видеть хотя бы одну строчку, написанную рукой нашей всемилостивейшей клиентки.

Каноник. А я уже говорил вам, что об этом не может быть и речи, и вторично рекомендую вам хранить тайну. Довольно и того, что я становлюсь вашим должником. Но дабы вы не подумали, будто я проявил чрезмерную поспешность и не умею блюсти ни своих, ни ваших интересов, вот, читайте! (Он передает им лист бумаги и, пока они читают, говорит про себя.) Правда, маркиза самым настоятельным образом требовала, чтобы я никому не показывал это письмо и сохранял его лишь для собственной безопасности… Но как быть, если эти люди, в свою очередь, дорожат собственной безопасностью, если они желают узнать, кто поручился передо мной и перед ними за столь высокую сумму… (Громко.) Ну, что вы теперь скажете, господа?

Ювелир (возвращая письмо). Просим прощенья и не сомневаемся более ни секунды… Мы и без этого передали бы вам ожерелье. Вот оно. Не угодно ли вам будет подписать контракт?

Каноник. О да! (Подписывает и вручает им подписанный лист в обмен на шкатулку с украшением.) Прощайте, господа. Сроки уплаты будут соблюдаться с величайшей точностью, а впредь нам с вами придется вести и другие дела.

Ювелиры удаляются, низко кланяясь.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Каноник, затем слуга, за ним Джек.

Каноник (разглядывая ожерелье). Великолепие! Какое великолепие! Ты достойно той стройной, белой шеи, которую вскоре обнимешь, достойно той небесной груди, которой коснешься. Спеши же к ней, блистательное украшение, пусть она хоть на миг улыбнется и ласково вспомнит о человеке, рискнувшем очень и очень многим, чтобы доставить ей эту радость. Иди, засвидетельствуй, что я готов для нее на все. (Разглядывает ожерелье.) Будь я королем, ты явилось бы к ней неожиданным подарком, чтобы вскоре померкнуть в свете новых, еще более драгоценных даров. Ах, как меня тяготит, как унижает, что на сей раз я могу выступать лишь в роли посредника!

Слуга (с письмом). Посланный от маркизы.

Каноник. Пусть подождет.

Слуга уходит.

(Читает.) «Если ожерелье в ваших руках, немедля вручите его подателю сего письма. Представилась отличная возможность переслать его; в город приехала камеристка, я отсылаю божественной разные украшения и заодно приложу к ним ожерелье. Награда за эту маленькую услугу ожидает вас не далее как сегодня ночью. Через четверть часа я буду у вас. Что только не предстоит нам сегодня! Узреть лик Великого Кофты и лик ангела! До свиданья, дражайший избранник. Сожгите этот листок». Верить ли мне своим глазам? Не далее как сегодня ночью! Поспешай, поспешай, будь предтечей счастливейшего из смертных! (Набрасывает несколько строк и запечатывает ларец с ожерельем.) Возможно ли, чтобы столько событий вместилось в этот день? Ужели один-единственный вечер может вознаградить меня за месяцы тоски, нетерпения и страданий! Приблизься, страстно ожидаемый миг счастья! Введите меня, о духи, в святилище тайных учений; введи меня, о любовь, в твое святилище! (Звонит.)

Входит слуга.

Кто пришел от маркизы?

Слуга. Ее Джек.

Каноник. Зови его.

Слуга уходит.

Мне не найти покоя, покуда я не узнаю, что сокровище у нее в руках.

Джек (входя). Что прикажете, ваша милость?

Каноник. Доставь этот пакет своей госпоже. Торопись, но держи его крепко, чтобы не потерять.

Джек. Доставлю его так же верно, как собственную голову.

Каноник. Ты ветреный малый!

Джек. Не в делах.

Каноник. Так ступай же!

Джек. Ваша милость! Всем известно, как вы балуете рассыльных.

Каноник. Понимаю. (Дает мальчику деньги.) Вот тебе и постарайся разумно их употребить.

Джек. Я их сразу истрачу, чтобы не потерять. Покорнейше благодарю. (Понизив голос, почти про себя, но так, чтобы каноник мог его слышать.) Какая щедрость! Ему пристало быть владетельным князем. (Уходит, не переставая шаловливо кланяться.)

Каноник. Поспешай! Поспешай же! До чего удачно, что я так быстро могу выполнить это поручение! Лишь необходимость скрывать все от графа печалит меня. Но такова настоятельная воля принцессы. О вы, добрые духи, столь мне благоприятствующие, оставайтесь и впредь на моей стороне и еще ненадолго скройте эту историю от вашего повелителя.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Каноник, кавалер, слуга.

Сен-Жан. Кавалер!

Каноник. Три кресла.

Сен-Жан расставляет кресла.

Кавалер. А вот и я. Я едва дождался этого мгновения. Я уже давно прогуливаюсь взад и вперед по променаду, наконец час пробил, и я лечу сюда.

Каноник. Милости прошу!

Кавалер. На крыльце я встретил графа, он любезно заговорил со мной, приветливым, непривычным для меня тоном. Он скоро будет.

Каноник. Не прошел ли он в ложу?

Кавалер. Так мне показалось.

Каноник. Граф готовится к торжественным свершениям — сперва принять вас во вторую степень, затем возвести меня в третью и представить нас Великому Кофте.

Кавалер. Да, он смотрел на меня, как отец и благодетель. Этот взгляд пробудил во мне надежды. О, сколь прекрасно сияние доброты на лице всесильного!

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же и граф.

Граф (снял и тотчас же снова надел шляпу). Приветствую вас, братья второй степени!

Каноник. Благодарим тебя.

Кавалер. Ты и меня так называешь?

Граф. Раз я так тебя приветствую, значит, ты таков и есть. (Садится в среднее кресло.) Покройте головы.

Каноник. Как прикажешь. (Надевает шляпу.)

Граф. Я не приказываю. Вы пользуетесь своим правом, я только напоминаю вам о нем.

Кавалер (надевая шляпу, в сторону). Какая ласка! Какая забота! Я сгораю от желания приобщиться к тайнам второй степени.

Граф. Садитесь, мои друзья, садитесь, мои помощники!

Каноник. Помощникам надлежит стоять перед мастером, дабы, подобно служебным духам, немедля исполнять его приказания.

Граф. Хорошо сказано! И, однако ж, они сидят в его присутствии, ибо они для него более советники, нежели слуги.

Оба садятся.

(Кавалеру.) Как величают мужей второй степени?

Кавалер. Если меня не обманул слух: помощники.

Граф. Почему им любо носить это имя?

Кавалер. Быть может, потому, что мастер считает их достаточно деятельными и просвещенными, чтобы споспешествовать его намерениям и осуществлять его замыслы.

Граф. Какое понятие ты имеешь о конечных целях второй степени?

Кавалер. Не могу помыслить иного, кроме применения на практике того, чему научила нас первая степень. Ученику издали показывают, что надо делать, помощнику же дают в руки средства, с помощью которых он может достигнуть цели.

Граф. Какую цель открывают ученикам?

Кавалер. Обрести собственное благо через благо своего ближнего.

Граф. Чего ожидает начинающий помощник?

Кавалер. Что мастер укажет ему средства для достижения общего блага.

Граф. Объяснись подробнее.

Кавалер. Тебе ведомо лучше, чем мне, что́ я должен сказать. В каждое доброе сердце заложено от природы благородное чувство, препятствующее ему быть счастливым в одиночку и понуждающее его искать свое счастье в благе других людей. Это прекрасное чувство ты сумел возбудить, укрепить, оживить в учениках первой степени… Но необходимо еще вселить в нас тягу к добру! В нашем сердце, которое сызмальства привыкло находить свое счастье лишь в общении с ближним своим, которое с такой готовностью отдается ему и, лишь жертвуя собой, познает самое высокое, самое чистое наслаждение, житейские бури, — увы и ах! — убивают сладчайшие мечты. То, что мы могли бы дать, никому не нужно, а когда мы стремимся действовать, никто не желает нам помочь, мы ищем, тратим силы и вскоре остаемся в одиночестве.

Граф (помолчав). Продолжай, сын мой.

Кавалер. И что еще печальней, остаемся жалкими и забитыми. Кто опишет страдания непризнанного, всеми отвергнутого, человеколюбивого сердца? Кто выразит долгие, нескончаемые муки человека, рожденного для благодетельного участия, лишь нехотя расстающегося со своими надеждами и чаяниями, но принужденного под конец навек от них отречься. Благо ему, ежели он сумеет по меньшей мере отыскать жену или друга, на коих единственно и расточит дары, уготованные всему роду человеческому; если сможет благодетельствовать — детям и зверям!

Граф. Вы еще не все сказали, продолжайте.

Кавалер. Это прекрасное чувство вы заново оживляете в своих учениках. Вы пробуждаете в них надежду, что препятствия, воздвигнутые перед нравственным человеком, преодолимы, что возможно не только постичь себя, но и совершенствовать, что возможно не только признать права человека, но и содействовать их осуществлению и, трудясь на благо других, обрести и единственную прекрасную награду для себя…

Граф (канонику, ерзающему в своем кресле). Что вы можете присовокупить к речам нашего кавалера?

Каноник (улыбаясь). Что их произнесли уста ученика, а не соратника.

Кавалер. Почему?

Каноник. От ученика нельзя требовать, его должно наставлять.

Кавалер. Как так?

Каноник. Назови мне девиз первой степени.

Кавалер. То, чего ты ждешь от людей, делай сам для них.

Каноник. Выслушай же девиз второй степени: то, чего ты ждешь от людей, не делай сам для них.

Кавалер (вскакивая). Не делай? Да вы смеетесь надо мной! Разве пристало благородному и разумному человеку так говорить?

Граф. Сядь и выслушай. (Канонику.) Где центр земли, вокруг коего все должно вращаться?

Каноник. В нашем сердце.

Граф. Что есть наш высший закон?

Каноник. Наша собственная выгода.

Граф. Чему учит нас вторая степень?

Каноник. Быть мудрыми и умными.

Граф. Кого счесть самым мудрым?

Каноник. Того, кто не знает и не ищет иного, кроме встретившегося ему.

Граф. Кого счесть самым умным?

Каноник. Того, кто во всем встретившемся находит собственную выгоду.

Кавалер (снова вскочив с места). Нет, увольте меня! Мне невозможно, невыносимо слушать подобные речи.

Каноник (усмехнувшись). Со мной было почти так же. (Графу.) Его несдержанность простительна. (Кавалеру.) Успокойтесь же, вы еще сами над собой посмеетесь и простите нам улыбку, которая бесит вас в эту минуту. Многие льстят себя надеждой, что с полей юношеской мечтательности, по которым мастер водит своих учеников за ручку, они перейдут по золотому мосту в дивное царство фей. Конечно же, им неприятно, когда их вместо того грубо возвращают в действительный мир, с которым они мнили расстаться навек.

Кавалер. Господа! Позвольте мне уйти, дабы оправиться от изумления.

Каноник. Ступайте же, ступайте и как следует вглядитесь в мир, вглядитесь в собственное сердце. Воля ваша, скорбите о глупце, не забудьте только извлечь выгоду из глупости. Вглядитесь, ведь каждый стремится получить от ближнего как можно больше, а вернуть как можно меньше. Каждый предпочитает приказывать, нежели повиноваться, быть носимым, нежели носить. Каждый требует уважения и почестей полной мерой, а возвращает их куда как скупо. Все люди — эгоисты, и лишь ученик, лишь глупец может мечтать о том, чтобы изменить их. Лишь тот, кто не постиг самого себя, станет отрицать, что в его собственном сердце все обстоит точно так же.

Кавалер. Куда я попал!

Каноник. Этот ход вещей мастер до конца откроет вам на второй ступени. Он покажет вам, что нельзя ничего требовать от людей, не одурачив их и не польстив их своенравию; что, возжелав просветить глупцов, пробудить сомнамбул и вернуть заблудших на путь истинный, наживешь себе непримиримых врагов; что все замечательные люди были не более как шарлатанами, но у них достало ума построить свою репутацию и свой доход на человеческих слабостях.

Кавалер. Какой ужас! Какой ужас!

Граф. Ну хватит! Теперь пусть думает сам, только одно слово, прежде чем расстаться. Как именуют первую степень?

Каноник. Ученичеством.

Граф. Почему?

Каноник. Чтобы ученики думали, будто и впрямь чему-то учатся.

Граф. Как именуют вторую степень?

Каноник. Испытанием.

Граф. А по какой причине?

Каноник. Ибо в ней испытывают ум человека и видят, на что он годится.

Граф. Превосходно! (Шепотом, канонику.) Оставьте нас одних, я попытаюсь смягчить этого упрямца.

Каноник. Надеюсь, ты склонил слух к моим мольбам и возведешь меня в третью степень.

Граф. Я не смею опережать Великого Кофту. Дождись его явления, и все твои мечты сбудутся в кратчайший срок.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Граф. Кавалер.

Граф. Молодой человек!

Кавалер (неподвижно стоявший в глубокой задумчивости). Прощайте, господин граф!

Граф. Куда же вы? Я вас не отпущу.

Кавалер. Не удерживайте меня! Я не позволю себя удерживать!

Граф. Останьтесь!

Кавалер. Не долее, чем потребуется, чтобы поблагодарить вас за все добро, которое вы мне сделали, за все знакомства, которые вы мне доставили, за добрые намерения, в которых вы меня заверяли. А теперь счастливо оставаться, счастливо — ибо я не хотел бы ответить неблагодарностью своему благодетелю. Счастливо оставаться! Позвольте только добавить: ваших благодеяний я не стыжусь, ибо полагал, что обязан ими великому и достойному человеку.

Граф. Дальше, дальше! Скажите все, что у вас наболело, иначе вы не двинетесь с места.

Кавалер. Вы этого желаете? Вы приказываете? Будь по-вашему. О граф! За какие-нибудь четверть часа вы растоптали мое счастье, мои надежды. Ужели вы так мало меня знали, так дурно обо мне думали?

Граф. В чем же я так сильно обманулся? В вашем лице я познакомился с молодым человеком, который желает добиться счастья, который старательно и даже рьяно ищет почестей и богатства, ищет тем старательнее, чем меньше оснований для больших надежд дает ему его положение.

Кавалер. Пусть так! Но не показал ли я себя человеком, чье сердце презирает низменные, пошлые средства? Я ожидал наилучших рекомендаций от своей честности, своего законопослушания, своей верности, от всех тех свойств, которые украшают благородного человека, украшают солдата. А теперь?

Граф. А теперь вас пугает лисья шкура, которой вы должны прикрыть свою львиную гриву.

Кавалер. Можете шутить, я буду говорить серьезно, в последний раз серьезно говорить с человеком, которого считал своим другом. Да, признаюсь вам, ваше поведение уже давно было мне подозрительно. И тайные учения, на подступах к которым меня окутал мрак, более густой, чем в обычном мире, и магические силы, существование которых мы принимали на веру, и близость с духами, и ненужные церемонии — все это не сулило добра; однако величие ваших намерений, с которыми мне многажды приходилось сталкиваться, полное отсутствие своекорыстия, ваша участливость, ваша обязательность, ваша щедрость, свидетельствовали, напротив, о благородных глубинах достойного сердца. Я не отрывал взгляда от ваших уст, я впитывал ваши наставления вплоть до этой минуты, разрушившей все мои надежды. Прощайте! Если мне уготовано стать мелким и презренным мошенником, если мне уготовано плыть по течению и во вред другим добиваться кратковременных и жалких выгод для себя, то к чему такие приготовления, такие церемонии, унижающие и устыжающие меня. Я вас покидаю. А со мной будь что будет.

Граф. Кавалер! Взгляните на меня!

Кавалер. Что вам еще угодно?

Граф. Смотрите, что делаю я, и делайте то же. (Снимает шляпу.)

Кавалер. А без церемоний мы не можем расстаться?

Граф. Простая вежливость повелевает вам сделать то же.

Кавалер (снимая шляпу). Ну хорошо, итак, честь имею.

Граф (отбрасывая шляпу). А теперь, о кавалер?

Кавалер. Что все это значит?

Граф. Я требую, чтобы вы повторяли мои действия.

Кавалер (отбрасывая шляпу). Ладно, сделаю в последний раз нечто бессмысленное и непонятное.

Граф. Вовсе не такое бессмысленное, как ты о том полагаешь. (С распростертыми объятиями подходит к кавалеру.) Посмотри мне в глаза, о мой избранник! Приди в мои объятия, прижмись к моей груди, о благородный мастер!

Кавалер. Что это значит? Пустите меня!

Граф. Никогда, если только я не вздумаю отпустить тебя раньше, чем устану радоваться тебе, о мой превосходный друг.

Кавалер. Объяснитесь, вы совсем меня сбили с толку.

Граф. Ты помнишь, как назвал каноник вторую степень?

Кавалер. Сдастся мне, он назвал ее испытанием.

Граф. Верно, и ты его выдержал.

Кавалер. Объяснитесь!

Граф. Сперва дай мне выразить в этих объятиях мою живейшую радость.

Кавалер. Умолкаю.

Граф. Как редко мне доводилось ею наслаждаться! Я желаю вам счастья, вам и себе.

Кавалер. Не заставляй меня долее томиться неизвестностью.

Граф. Ты выдержал редчайшее испытание, ты сам возвел себя в сан мастера, ты завоевал достоинства третьей степени в трудном бою!

Кавалер. Меня по-прежнему одолевают сомнения и терзает неизвестность.

Граф. Я желал бы, чтобы твой разум объяснил тебе содеянное твоим сердцем, для этого потребно лишь небольшое усилие. На что ты уповал, будучи учеником первой степени?

Кавалер. Стать лучше, чем я есть, и с вашей помощью действенно применить то добро, которое откроется мне.

Граф. А что ты узнал, услышав из уст каноника основы второй степени?

Кавалер. К ужасу своему, я узнал, что доселе вы только притворялись и дурачили учеников; что тех, кого вы нарекли своими помощниками, вы намерены обратить в продувных ловкачей, сделать их законченными эгоистами, вырвать из их груди те трепетные чувства дружбы, любви, верности, те возвышенные притязания, которые единственно делают наше сердце неуязвимым, и — я не боюсь этих слов — превратить их в низких, совсем низких, скверных, совсем скверных людей. Ты знаешь, с каким ужасом я отверг подобное возвышение. Больше мне сказать нечего: я своих воззрений не меняю и — отпусти меня!

Граф. Вот почему я прижимаю тебя к своему сердцу, снимаю перед тобой шляпу и приветствую в твоем лице мастера. Ты выдержал испытание, ты показал себя тем, кого я ищу. Все, услышанное тобой из уст каноника, все, что этот несчастный, вкупе с множеством других — увы! — принимает за истину, было не более как испытанием, не более как проверкой. Когда великие, высочайшие, бескорыстные мастера желают вести далее ученика, подающего надежды, они сперва подвергают его испытаниям, из которых самое надежное — раскрыть перед учеником мнимые выгоды своекорыстия. Кто клюнет на эту приманку, тот делает шаг назад, пребывая в твердом убеждении, что сделал шаг вперед. Мы предоставляем ему долгое время действовать в духе своих убеждений, и как же он бывает счастлив, когда мы, мало-помалу, окольными путями, выводим его к свету.

Кавалер. Не знаю, что и сказать. Ужели каноник полагает, что постулаты, которые он с откровенным удовольствием преподносил мне, суть истинные, суть настоящие?

Граф. Конечно, этот несчастный так и полагает.

Кавалер. И ты, его задушевный друг, не вырвешь беднягу из тьмы заблуждений?

Граф. Я этим и занимаюсь. Но задача моя куда тяжелей, чем ты думаешь. Самомнение не слишком умного эгоиста возносит его над человечеством. Пребывая в убеждении, будто стоит выше всех остальных, он проявляет чрезмерную снисходительность к себе и тем дает людям возможность смотреть на него свысока, властвовать над ним.

Кавалер. Вам не следует успокаиваться, покуда вы не откроете ему глаза.

Граф. Чтобы ты осознал, сколь тяжела моя задача, ты должен помочь мне наставить его на путь истины.

Кавалер (помолчав). Значит, правда, что я в тебе не ошибся? Что чем больше я тебя узнаю, тем более высоким, достойным и непостижимым ты предстаешь передо мной? Благодарность моя безгранична, радость моя умолкает в этом объятии.

Граф. А теперь ступай, сын мой. В соседнем покое приготовлены одежды, кои дозволено носить лишь пред Великим Кофтой. Будь все, кто нынче предстанет перед ним, столь же чисты, как ты, он и сам испытал бы великую радость от своего появления здесь. Ты увидишь великие чудеса, ты скоро постигнешь их, более того, научишься сам их творить. Ступай, удивляйся и молчи.

Кавалер. Я всецело, я навеки твой.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Граф (один). Вот и этот прибран к рукам надлежащим образом. Удочку и сети надо закидывать сообразно с размером рыбы, которую хочешь поймать, а буде это кит, в него бросают гарпун. Про мышей припасены мышеловки, про лис — капканы, про волков — ямы, а львов отпугивают факелами. Этого молодого льва я укротил с помощью одного-единственного факела и теперь могу позволить себе ход мастера, дабы укрепить всеобщее ко мне уважение. Декорации готовы, маркиза меня поняла, все будет прекрасно.

Слуга (в длинном, белом парадном одеянии). Все готово, господин граф. Каноник, кавалер, дамы все уже одеты. Вам угодно облачаться здесь? Прикажете принести ваше платье?

Граф. Нет, я иду. Ступай за мной и делай свое дело.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

ПЕРЕДНЯЯ И ВХОД В ЕГИПЕТСКУЮ ЛОЖУ

Звучит музыка.

Шестеро детей входят парами в длинных белых одеждах, с распущенными волосами, на голове — венки из роз, в руках — кадильницы.

За ними появляются шестеро юношей тоже в белых, но коротких одеждах и тоже с венками на голове, у каждого — по два факела, скрещенных на груди. Они чинно движутся по сцене и становятся по обе ее стороны.

Хор детей

Хор юношей

Звучит музыка.

Братья по ложе парами — женщина и мужчина — выходят из-за противоположных кулис. Пары сходятся, раскланиваются и останавливаются у дверей ложи.

Хор детей и юношей

Хор за сценой

Двери распахиваются. Братья входят в ложу, двери снова затворяются, и тут подходит еще одна пара. Вся церемония и пение повторяются. Случайно или намеренно каноник и племянница входят вместе и рука об руку следуют в храмину. Они замыкают шествие. Музыка затихает до пианиссимо, дети уходят за кулисы, юноши опускаются на колени по обе стороны сцены.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Поднимается занавес, на сцене зала с египетскими картинами и убранством. Посреди залы глубокое кресло, в кресле, откинувшись, сидит некто в одеждах из золотой парчи, лицо его закрыто белым покрывалом. По правую руку от него стоит на коленях каноник, по левую — кавалер, впереди, возле каноника, — маркиза, возле кавалера — маркиз, далее племянница. Музыка постепенно смолкает.

Каноник. О возвышенный, бессмертный старец! Ты дозволяешь недостойным припасть к твоим ногам, молить тебя о благоволении и помощи. Ты спишь или, правильнее, кажешься спящим, ибо нам ведомо, что, даже пребывая в покое, ты исполнен внимания, деятелен и печешься о благе человечества. Подай нам знак, дабы мы убедились, что ты нам внемлешь, что ты нам благоприятствуешь.

Звучит музыка, всего несколько тактов. Человек под покрывалом поднимает правую руку.

Кавалер. Ты зришь перед собой людей, которые, вдохновясь обещанием достойнейшего из твоих учеников, с полным доверием приближаются к тебе в надежде, что ты исполнишь их желания. Правда, эти желания крайне различны, но даже наисложнейшее становится простым перед твоим всепроникающим взглядом, перед твоей всеобъемлющей властью. Услышишь ли ты нас, пусть даже все мы равно этого недостойны?

Музыка, как прежде. Человек под покрывалом выпрямляется.

Маркиза. Прости нам чисто женское нетерпение, дай узреть твой лик, вот уже много месяцев мы изнываем по тебе.

Музыка, как прежде. Человек под покрывалом встает и застывает неподвижно.

Маркиз. Дозволь нам приблизиться к тебе, облобызать край твоей одежды. Желания, которые столь долго дремали в наших сердцах, теперь пробудились и стали мучительными.

Музыка, как прежде. Человек под покрывалом медленно сходит по ступеням.

Племянница (тихо). Я вся дрожу.

Каноник. Не скрывай от нас более сияния твоего лица.

Все. Великий Кофта, мы просим!

Музыка, несколько быстрых тактов. Покрывало спадает.

Все (одновременно поднявшись с колен и сделав шаг вперед). Граф!

Юноши встают.

Граф (выходя вперед). Да, граф! Человек, доселе известный вам под именем, которым называет его мир в настоящее время. О вы, слепые! Жестокосердые! Скоро год, как я живу подле вас, просвещаю ваше невежество, оживляю ваш застывший ум, толкую о Великом Кофте, делаю недвусмысленные намеки, а вас так и не осеняет истина, что вы ежечасно зрите перед собой того, кого ищете, что сокровища, которых алчет ваша душа, вы каждодневно черпаете из его рук, что у вас больше причин приносить благодарность, нежели домогаться милости. Однако я сострадателен к ограниченному человеческому уму, я снисхожу к вашей слабости. Зрите же меня во всей славе моей, пусть меня узнают глаза ваши, коль скоро сердце ваше меня не признало! И ежели власть, которую я возымел над вашими умами, ослабила вашу веру, уверуйте в чудеса, которые я совершу вне вас, но в вашем присутствии.

Каноник (в сторону). Я удивлен!

Кавалер (в сторону). Я поражен!

Маркиза (в сторону). Его наглость превосходит все мои ожидания!

Маркиз (в сторону). Любопытно, к чему он клонит.

Граф. Вы ошеломлены? Вы опускаете взор? Не смеете хотя бы украдкой взглянуть на меня? Обратите же свое лицо ко мне, посмотрите мне в глаза радостно и доверчиво, отбросьте страх и воспряньте духом!.. Воистину, вы зрите перед собой человека, который не менее стар, чем египетские жрецы, не менее возвышен, чем индийские брамины, который возмужал в общении с великими мира сего, вот уже много столетий вызывающими людские восторги; человека, который стоит выше всех титулов и званий, пренебрегает земными благами, в тиши творит добро, приписываемое молвой то одной, то другой причине; который состоит в тайном, раскинувшемся по всему миру содружестве мужей, в большей или меньшей мере схожих друг с другом, редко привлекающих внимание своей личностью, но тем чаще — своими делами.

Каноник. Возможно ли, чтобы существовало множество тебе подобных?

Граф (указывая вверх). Все находит свое подобие, кроме одного Единственного!

Кавалер. Какая возвышенная мысль!

Маркиза (в сторону). Какой ловкач! Приплести к своему обману самое святое!

Граф. Вот взгляните: над этой головой не властно ни палящее солнце, ни колючий снег. Этой невооруженной простертой дланью я останавливал в пустынях Ливии рыкающего, голодного льва, этим голосом, который сейчас вещает вам, я грозил ему, покуда он не улегся у моих ног. Он признал меня, своего владыку, и я мог потом посылать его на охоту, — не для себя, ибо я не потребляю кровавой пищи, да и вообще почти не испытываю нужды в земной пище, но для моих учеников, для народа, который часто собирался в пустыне вокруг меня. Этого льва я оставил в Александрии, возвратившись, я найду в нем верного спутника.

Каноник. А другие мастера из твоего общества наделены столь же великими способностями?

Граф. Дары распределяются по-разному, ни одному из нас не дано сказать: я самый великий из всех.

Кавалер. А круг сих великих замкнут, или можно быть принятым в него?

Граф. Можно очень многим, удается очень немногим. Слишком велики препятствия.

Каноник. Если твое явление не сделает нас более несчастными, чем мы были ранее, дай нам хотя бы знак, куда следует направить свое внимание, свои помыслы.

Граф. Таково мое намерение. После всех испытаний, вами выдержанных, будет справедливо, если я проведу вас на шаг вперед и дам в ваши руки подобие магнитной стрелки, которая укажет, куда вам следует направить свой путь. Внемлите!

Каноник. Я весь обратился в слух!

Кавалер. Мое внимание достигло предела!

Маркиз (в сторону). Прелюбопытно.

Маркиза (в сторону). Что он еще собирается выкинуть?

Граф. Коль скоро человек не удовлетворен силами, данными ему природой, чает лучшего, жаждет более высокого; коль скоро он стремится ступень за ступенью приобрести несокрушимое здоровье, долгую жизнь, неисчерпаемое богатство, благосклонность людей, послушание зверей и даже власть над стихиями и духами, — он не может обойтись без глубокого знания сил природы. Вот к ним-то я и приоткрою дверь. Величайшие тайны, силы и энергии покоятся сокрыто — in verbis, herbis et lapidibus.

Все. Как, как?

Граф. В словах, травах и камнях.

Пауза.

Маркиза (про себя). В камнях? Если он про те, что лежат у меня в кармане, он совершенно прав.

Маркиз. В травах? Принято говорить, что еще не выросла та трава, которой дано увеличить отмеренный нам жизненный срок, однако вам такая трава, без сомнения, известна, ибо вы не только прожили долгую жизнь, но и сохранили всю свою силу, свой внешний облик.

Граф. Бессмертие — удел не всякого.

Каноник. В словах? Здесь мне видится главное, о мой высокий наставник! Без сомнения, вам ведом язык, ведома письменность, с помощью которых обозначают совсем иные предметы, нежели те, которые единственно и можно выразить жалкими звуками нашего языка. Без сомнения, тебе ведомы и тайные знаки, посредством коих Соломон заклинал духов.

Граф. Ведомы все, все они, и удивительнейшие знаки, которые кому-либо доводилось видеть, и слова, которые едва ли посмеют вымолвить уста человеческие.

Кавалер. О, выучи нас твоему языку, буква за буквой.

Граф. Прежде всего вам надлежит усвоить, что истина не в устах и не в слогах, ими произносимых, а в сердце, которое направляет эти слова к устам. Вам предстоит узнать, какой могучей властью над духами обладает невинная душа.

Племянница (про себя). О, боже! Сейчас он вызовет меня. Я трепещу, я содрогаюсь! Я дурно сыграю свою роль! Мне бы хотелось быть сейчас далеко-далеко отсюда и никогда не видеть этого человека.

Граф. Приблизься, прекрасное, непорочное дитя, без страха и тревоги, приблизься, исполненная кроткой радости, ибо ты предназначена для счастья, о котором столь многие тщетно мечтают.

Каноник. Что-то будет?

Кавалер. Что вы задумали?

Граф. Ждите и примечайте!

Музыка. Граф подает знак, и из пола вырастает треножник, на котором укреплена освещенная сфера. Граф подзывает племянницу и накидывает на нее покрывало, которым прежде был укутан сам, но так, чтобы не закрыть ее лица. Она становится позади треножника. В ходе этой пантомимы граф меняет надменный вид на ласковый и учтивый, можно сказать — подобострастный по отношению к племяннице. Дети с кадильницами приближаются к треножнику. Граф стоит ближе всех к племяннице, остальные группируются по собственному усмотрению. Юноши выстраиваются на авансцене. Племянница с величайшим вниманием смотрит на сферу, собравшиеся — на нее. Она пытается произнести какие-то слова, потом снова глядит на сферу, вдруг удивленно откидывается, как бы увидев что-то неожиданное, и застывает в этой позе. Музыка смолкает.

Что ты видишь, возлюбленная дочь? Не пугайся, сосредоточься! Мы все с тобой, дитя мое!

Кавалер. Что она могла увидеть? Что она скажет?

Каноник. Тише, она хочет говорить.

Племянница произносит несколько слов, но очень тихо, так что разобрать их невозможно.

Граф. Громче, дитя мое, громче, чтобы мы все тебя поняли!

Племянница. Я вижу свечи, ярко горящие свечи в великолепном покое. Теперь я различаю китайские ковры, позолоченную резьбу, люстру. Множество огней слепит меня.

Граф. Принорови свой взгляд к этим огням, смотри пристально, что ты теперь видишь? Есть ли кто в этом покое?

Племянница. Здесь — не торопите меня… здесь в мерцающем пламени свечей… я вижу даму, сидящую у стола; она пишет, она читает.

Каноник. Скажи, ты можешь ее узнать? Как она выглядит? Кто она? Не умалчивай ни о чем!

Племянница. Я не могу разглядеть ее лицо, вся фигура расплывается перед моими глазами, словно зыбкое отражение в воде.

Маркиза (про себя). Милочка моя! Как прекрасно она затвердила свой урок!

Маркиз (про себя). Достойное восхищения притворство! Великая природа, для тебя поистине нет невозможного!

Племянница. Сейчас, сейчас! Я могу отчетливо разглядеть ее платье; небесной синевы ткань, усыпанная серебряными звездами, ниспадает с ее кресла.

Каноник (маркизе). Я вполне, я совершенно счастлив! Это возлюбленная принцесса! Мне рассказывали о ее платье, синем с серебряными мушками, которые глазам этого ребенка показались звездами. Слушайте!

Племянница. Что я вижу! Великий мастер, благородный Кофта, отпусти меня! Я вижу нечто страшное!

Граф. Успокойся и продолжай: что ты видишь?

Племянница. Я вижу двух духов за креслом, они наперебой что-то нашептывают этой даме.

Граф. Уродливы они?

Племянница. Совсем нет, но я содрогаюсь от ужаса.

Граф (канонику). Духи ходатайствуют перед ней за одного друга. Узнаешь ли ты эту даму? Известен ли тебе этот друг?

Каноник (целуя ему руку). Благодарность моя да пребудет с тобой вовеки.

Племянница. Она встревожена, шепот духов мешает ей читать, мешает ей писать, она в нетерпении встает, духи исчезли. (Отворачивается.) Оставьте меня на минуту.

Граф. Спокойнее, дочь моя. Знала бы ты, под каким высоким покровительством ты пребываешь. (Поддерживает ее.)

Кавалер (про себя). Как она мила! Как привлекательна в своей непорочности! Еще ни одна девушка не казалась мне столь трогательной! Еще ни к одной я не испытывал такого расположения. Как я тревожусь за милое дитя! Шутка ли — каноник, тетушка — это небесное создание и не подозревает, в какой опасности находится! Как охотно я предупредил бы ее, спас бы, даже пожертвовав собой!

Граф. Возьми себя в руки, моя голубка, вглядись, я убежден, ты еще многое сможешь нам открыть.

Племянница (глядя на сферу). Она подходит к камину, смотрится в зеркало! Ой!

Граф. Что с тобой?

Племянница. Ой!

Граф. В чем дело?

Племянница. Ах, я вижу в зеркале каноника.

Каноник. Какое блаженство! Мастер!.. Я… как мне благодарить тебя! Ты все, все для меня сделал!

Племянница. Она вглядывается, улыбнулась, каноник исчез, она видит свое отражение.

Кавалер. Какая волшебная сила, какой дар!

Племянница (с радостным, проникновенным выражением). Вот оно!.. Теперь я вижу все вполне отчетливо! Я вижу ослепительную красоту, милое лицо. Ах, как ему пристала печаль, разлитая в его чертах!

Каноник (державший до того руки графа и осыпавший их поцелуями). Невыразимо, несказанно осчастливил ты своего раба!

Племянница. Она встревожена, комната начинает стеснять ее, она спешит к стеклянной двери, хочет выйти. Ах! Ах!

Граф. Приободрись! Еще мгновенье! Взгляни еще раз!

Племянница (растерянно). Духи стоят рядом с ней, они открывают двери, за дверями — тьма.

Маркиза (канонику). Она спешит тебе навстречу!

Каноник. Возможно ли!

Маркиза. Узнаешь сам.

Племянница. Ах! (Падает без чувств.)

Кавалер. О, боже! Помогите ей! Пощадите ее! Непростительно, что вы не отпустили ее раньше.

Маркиза. Вот нюхательная соль.

Главные действующие лица толпятся вокруг племянницы, юноши отступают с авансцены вглубь, дети робко следуют за ними. Все вместе представляют собой беспорядочную, но красивую группу.

Граф. Доверьте ее мне! Лишь небесный бальзам вернет ей силы!

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

КОМНАТА ПЛЕМЯННИЦЫ

Племянница. Горничная.

Племянница (одевается, горничная помогает ей, затем проходит в гардеробную, возвращается с узлом в руках и идет через сцену). Что ты несешь? Что в этом узле?

Горничная. Платье, которые вы наказали отнести к портному.

Племянница. Хорошо. И чтоб завтра или послезавтра оно было готово.

Горничная уходит.

Вот я и одета, как велела тетушка… Зачем ей снова понадобился этот маскарад? Если задуматься обо всем, виденном сегодня, мне есть чего страшиться. Едва я оправилась после той ужасной сцены, меня заставляют переодеваться, а если внимательно поглядеть в зеркало, я очень похожа на принцессу, как сама ее описала. Каноник любит принцессу, и я, может статься, должна ее изображать?! В какие руки я попала?! Чего мне ждать теперь? Как ужасно злоупотребила тетушка доверием, которым я слишком поспешно ее одарила. Горе мне! Я не вижу подле себя никого, к кому могла бы обратиться. Намерения маркиза теперь ясны мне. Он тщеславный, наглый, легкомысленный человек, который уже вверг меня в несчастье и не воспрепятствует моей гибели, лишь бы избавиться от меня. Не менее опасен и каноник… Граф просто обманщик. Ах, лишь кавалер кажется мне человеком, к которому я могу обратиться. Его внешность, его поведение, его взгляды с первой минуты сказали мне, что это достойный, надежный и деятельный юноша; если не ошибаюсь, я ему тоже не совсем безразлична. Но увы! Обманутый этим наглым притворством, этой сценой с духами, он счел меня существом, достойным величайшего почтения. В чем признаться ему? Что доверить?.. Будь что будет, рискну! Мне нечего терять! Всего лишь несколько часов — а я уже на грани отчаяния!.. Как бы все ни обернулось, я напишу ему. Я увижу его, я откроюсь ему; благородный юноша может осудить меня — но не оттолкнуть. Он найдет для меня убежище! Любой монастырь, любой пансион явится для меня желанным приютом. (Пишет и читает вслух.)

Пожалуй, так!.. А маленький Джек для меня самый надежный гонец. (Подходит к двери и зовет.) Джек!

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Племянница. Джек.

Племянница. Малыш! Ты знаешь, где живет кавалер Гревиль?

Джек. Я не раз у него бывал.

Племянница. Не возьмешься ли ты сей же час отнести ему эту записочку? Но чтоб никто не знал!

Джек. Охотно! А что я за это получу?

Племянница (передавая, ему деньги). Шесть ливров!

Джек (несколько раз повернувшись на одной ноге). У меня выросли крылья!

Племянница (передавая ему записку). Вот она!

Джек. Я скоро отработаю эти деньги. Возможно, он где-то поблизости. В это время он любит ходить в кофейню на углу.

Племянница. Хорошо бы. Но смотри, осторожно.

Джек. Давайте, давайте. На меня можно положиться.

Племянница. Ну и плут же ты!

Джек. Я могу пригодиться, ваша тетушка это знает.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Племянница (одна). До чего наглый мальчишка! И как вышколен! Такая же участь была уготована мне, и, не прояви моя тетушка излишней торопливости, она шаг за шагом погубила бы меня. По счастью, я это поняла и чувствую в себе достаточно сил для собственного спасения. Дух матери моей, помоги мне! Ошибка вырвала меня из безразличного состояния, в котором я пребывала между пороком и добродетелью. Пусть же эта ошибка станет первым моим шагом на стезе добродетели!

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Племянница. Маркиза.

Маркиза. А ну-ка, покажитесь, племянница, как вы себе нравитесь в новом платье?

Племянница. Меньше, чем нравилась бы, будь оно моим.

Маркиза. Ничего, ничего, это не беда! Вам все идет!

Племянница. В том числе и обман, как вы сегодня могли убедиться!

Маркиза. К чему такие слова! (Что-то поправляет в ее наряде.) Так! Здесь должно плотней облегать, а вот эта складка должна драпироваться пышней. Скоро прибудет карета, и мы сегодня же поедем за город.

Племянница. Сегодня?

Маркиза. Да, и сегодня же вам придется сыграть еще одну роль.

Племянница. Еще одну? Вы не знаете жалости, тетушка. Мне первая стоила так много труда, что вы могли бы избавить меня от второй.

Маркиза. Именно потому, дитя мое. Еще одну, а потом третью, а потом четвертую, и это уже не будет стоить вам никакого труда.

Племянница. Боюсь, я и вполовину не так способна, тетушка, как вы полагаете.

Маркиза. А вы попробуйте. Нынче ночью вам придется сыграть очень незначительную роль.

Племянница. В таком роскошном платье?

Маркиза. Я хочу сказать, незначительную по содержанию. Вам придется изображать возлюбленную почти без речей.

Племянница. Не могу понять.

Маркиза. Я отвезу вас в один сад, отведу в беседку, дам розу и оставлю на некоторое время. К вам приблизится юноша, он упадет к вашим ногам и начнет просить у вас прощенья. Вы невнятно пробормочете «сударь» или что вздумаете; он снова начнет молить вас о прощении. Тогда вы тихо промолвите: «Встаньте», — а он попросит у вас руку в знак примирения. Вы протянете ему руку, и он осыплет ее тысячей поцелуев. «Встаньте же! — скажете вы снова. — Удалитесь, нас могут застать вдвоем!» Он проявит нерешительность, но вы подниметесь, повторите еще настойчивей «удалитесь» и сунете ему в руку свою розу. Он захочет вас удержать. «Кто-то идет», — шепнете вы и опрометью броситесь из беседки. На прощанье он захочет поцеловать вас, вы отстраните его, пожмете ему руку, скажете нежным голосом: «Мы еще увидимся», — и убежите.

Племянница. Дорогая тетушка, вы не сердитесь на меня, но задача эта тяжелая и опасная. Кто этот юноша? Кого я должна изображать? А ночь и вся обстановка разве не сделают его более дерзким? Как вы можете подвергать меня такой опасности?

Маркиза. Ты в полной безопасности, дитя мое. Я буду рядом и не стану мешкать, когда услышу последние слова. Я подойду и тем спугну его.

Племянница. Как же мне хорошо сыграть свою роль, когда я не знаю, кого должна изображать?

Маркиза. Держитесь аристократично, говорите тихо, остальное доделает ночь.

Племянница. Ах, как мне ненавистно это синее платье, эти серебряные мушки!

Маркиза. Ну, ладно. Раз уж вы все равно подозреваете, раз все равно догадываетесь… Вам предстоит изображать принцессу, а вашим кавалером будет каноник.

Племянница. Дорогая тетушка, как вы можете вовлекать несчастную одинокую девушку в такую странную затею? Я не улавливаю связи, не понимаю, какую пользу это может принести вам, но подумайте, что это вовсе не шутка. Какое суровое наказание грозит тому, кто попытается подделать руку князя, его подпись, кто дерзнет отчеканить портрет своего государя на неблагородном металле? Я же, ничтожная, должна умышленно выдавать себя за священную особу принцессы, должна, приняв ее осанку и надев заемное платье, воспроизвести облик ее высочества и попутно своим поведением бросить тень на высокую нравственность, которой славится наша августейшая повелительница? Я сама себя браню, меня должно покарать и осудить. Сжальтесь надо мной, ибо вы не спасете меня, если я предстану перед судом. Неужели вы хотите сделать меня преступницей, потому что я призналась вам в своей вине?

Маркиза. Тут уж ничего не изменишь.

Племянница (умоляюще). Тетушка!

Маркиза (повелительно). Племянница! Как только подъедет карета, вам дадут знать. Набросьте тогда свой плащ и следуйте за мной.

Племянница. Но я хотела бы…

Маркиза. Вы знаете, что вам надлежит делать, а изменить здесь уже ничего нельзя.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Племянница, позднее Джек.

Племянница. Значит, не напрасно я негодовала. Будет то, чего я опасалась. Она хочет тем или иным путем отдать меня в руки каноника, а маркиз, быть может, действует заодно с ней. От таких людей всего можно ждать, тем правильней было мое решение обратиться к кавалеру. Как себя вести сегодня, я знаю, а завтра, если я только в нем не обманулась…

Джек (в дверях). Она ушла?

Племянница. Войди же!

Джек. Было б сказано, будет сделано.

Племянница. Что ты мне принес?

Джек. Вот записочку! (Передает ей записку и подпрыгивает.) И вдобавок шесть ливров от кавалера за труды. Считайте меня и впредь своим курьером.

Племянница. Где ты его нашел?

Джек. В кофейне напротив, как я и говорил. Племянница. Он тебе что-нибудь сказал?

Джек. Он спросил, дома ли вы и одна ли. Пойду посмотрю, что там делается, по-моему, моя госпожа уезжает.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Племянница, позднее кавалер.

Племянница (читая записку). «Я умею оценить ваше доверие и бесконечно ему рад. Я уже сожалел о вас про себя. Через несколько минут я буду у вас…» Боже, что это значит? «Я не могу унять свое нетерпение до завтрашнего утра. Некоторое время я проживал в вашем доме и по случайности до сих пор сохранил ключ от парадной двери. Я пройду в вашу гардеробную, не тревожьтесь, меня никто не увидит, и положитесь во всех отношениях на мою скромность». Я в ужасном смущении! Он увидит меня в этом платье! Что я ему скажу?

Кавалер (выходя из гардеробной). Простите меня за поспешность. Но как мог бы я иначе спокойно спать этой ночью?

Племянница. Сударь…

Кавалер (пристально глядя на нее). Как вы изменились! Какое платье! Какой странный наряд. Как прикажете это понимать?

Племянница. О сударь! Я не ждала вас так скоро. Удалитесь, поспешите, тетушка уже ждет меня. А вот завтра утром…

Кавалер. Завтра утром вы готовы мне довериться, а сегодня нет?

Племянница. Я слышу, кто-то идет. Сейчас меня позовут.

Кавалер. Я уйду. Скажите только, что должен означать этот наряд?

Племянница. О, боже!

Кавалер. Чего стоит ваше доверие, если вы скрываете от меня такую малость?

Племянница. Я питаю к вам все мыслимое на земле доверие, но… но это не моя тайна, а платье…

Кавалер. Ваше платье кажется мне весьма странным. В этом платье несколько раз появлялась принцесса, не далее как сегодня духи показали вам ее в том же платье, а теперь я застаю вас…

Племянница. Не меня вините за этот маскарад.

Кавалер. Какие ужасные подозрения…

Племянница. Они справедливы.

Кавалер. Сцена с духами?

Принцесса. Обман.

Кавалер. Видения?

Племянница. Выдумка.

Кавалер. О я, несчастный! О, лучше бы вы ничего не сказали! Лучше бы вы оставили меня в сладком заблуждении! Вы разрушили прекраснейшую мечту моей жизни.

Племянница. Я пригласила вас не затем, чтобы сделать вам приятное, а затем, чтобы молить вас как благородного человека о помощи и спасении. Спешите же, удалитесь! Завтра утром мы увидимся снова. Не презирайте несчастное существо, которое смотрит на вас, как на ангела-хранителя.

Кавалер. Я погиб! Я сокрушен! Знай вы, чего лишаете меня в это мгновенье, вы содрогнулись бы и не стали просить меня о сострадании. Я больше не знаю сострадания. Вы отняли у меня веру в себя и в других, веру в добродетель, в душевную чистоту, во все великое и достойное любви. Мне больше ничто не мило, а вы требуете от меня милосердия. Моей доверчивостью постыдно злоупотребляли, а вы желаете, чтобы я доверял вам?! Вам, дважды, трижды притворщице? Какая удача, что я пришел сегодня же вечером и не оставил вам времени приготовиться, надеть маску, с помощью которой вы надеялись обмануть меня!

Племянница. Я так несчастна! Спешите! Удалитесь! Сюда идут!

Кавалер. Я ухожу, чтобы никогда больше не видеть вас!

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Племянница. Маркиз.

Маркиз (заглядывая в дверь). Вы одна? Несколько слов…

Племянница (пока маркиз выглядывает из дверей, торопливо рассматривает себя в зеркале). У меня заплаканное, растерянное лицо! Что я скажу?

Маркиз (обнимая ее и прижимая к себе). Милое, прелестное создание!

Племянница. Маркиз! Ради бога!

Маркиз. Не бойтесь, мы одни!

Племянница (высвобождаясь из его рук). Меня ждет маркиза. (В сторону.) Ах, если б кавалер был еще здесь!

Маркиз. Что с вами? У вас такой испуганный вид.

Племянница. О, боже! Требования тетушки…

Маркиз. Мне жаль тебя, милое дитя, но я намерен тебя спасти.

Племянница. Вы ведь знаете, нынче ночью я должна сыграть роль принцессы! Это ужасно! Идемте же! (Все это время она со страхом поглядывает на дверь гардеробной.)

Маркиз. Не уходите! Не уходите! Я ведь затем и пришел! Постарайтесь хорошо сыграть свою роль и ни о чем не тревожьтесь.

Племянница. Ну так идемте.

Маркиз. Нет, нет, я хотел вам сказать…

Племянница. Успеется завтра.

Маркиз. Отнюдь! Сдается мне, вы меньше боитесь предстоящего вам дела, чем надо бы.

Племянница (как и раньше). Я в полной растерянности.

Маркиз. Нынче же ночью вам предстоит еще одно удивительное приключение, о котором вы даже и не догадываетесь.

Племянница. Какое же? Вы меня пугаете.

Маркиз. А такое, что вы уедете вместе со мной.

Племянница. С вами?

Маркиз. Вы, кажется, говорите это с неудовольствием?

Племянница. Я не знаю, что мне говорить.

Маркиз. Ну так я вам растолкую. Маскарад, для которого вас нарядили, не простая шутка. Моя жена попросила каноника от имени принцессы оказать ей важную услугу, вам же надлежит выразить благодарность принцессы обманутому канонику.

Племянница (как и раньше, в смущении). Я должна дать ему розу.

Маркиз. Вполне достойная награда за такую услугу. Ибо слепая страсть подвигла нашего каноника не на что иное, как на покупку прекрасного ожерелья у придворных ювелиров.

Племянница. Ожерелья?

Маркиз. Ну да, того самого, которым мы вчера любовались, когда покупали этот перстень.

Племянница. Быть того не может!

Маркиз. Настолько может, что часть этого ожерелья уже лежит у меня в кармане.

Племянница. У вас? Что это значит?.. Нас могут подслушать…

Маркиз. Тогда подойдите ближе. (Становится возле двери в гардеробную.) Да, дитя мое. Канонику оно не принадлежало и пятнадцати минут, после чего очутилось в руках у моей жены, чтобы она могла сегодня же вечером передать его принцессе. Ах, как счастлива была она в этот миг, да и я не меньше! Безжалостно разломила она на куски дивную работу; я искренне огорчился, увидев это драгоценное украшение в столь жалком виде, и лишь премиленький пакетик, который жена дала мне с собой на дорогу, несколько утешил меня. В кармане у меня по меньшей мере на сто тысяч ливров брильянтов. Я сегодня же уеду в Англию, обращу все в наличность и накуплю вдоволь серебряной утвари и прочих драгоценностей.

Племянница (старавшаяся до этих слов скрыть величайшее смущение). Какая рискованная затея!

Маркиз. Наше дело теперь не тревожиться, а дерзать.

Племянница. Желаю вам счастья!

Маркиз. О нет, счастье принесешь мне ты! Ты должна быть и будешь моей спутницей!

Племянница. Вы намерены подвергнуть меня такой опасности?

Маркиз. Опасность для тебя будет куда больше, ежели ты останешься. У моей жены хватит дерзости играть спектакль, пока только играется. До первого платежа и даже позднее того она в относительной безопасности. А тебя я просто не могу здесь оставить на такой срок.

Племянница. Но подумайте…

Маркиз. Не знаю, как понять твое поведение. Может ли быть, чтобы ты уже отвратила от меня свое сердце?.. Нет, не может! Ты хоть и смущена, но постоянна. И не ослепляйся мнимым богатством каноника; мы сейчас богаче, чем он, которому очень скоро предстоит оказаться в весьма затруднительных обстоятельствах. Я все точно рассчитал. Уж так и быть, сыграй этой ночью роль принцессы… По настоянию жены я должен сопровождать вас, после чего немедля проследовать дальше. С этой целью я поеду в отдельной карете. Как только дело будет сделано, я в двух словах объявлю маркизе, что ты едешь со мной. Можешь слегка посопротивляться, я увезу тебя силой, а поднимать шум она не рискнет, чтобы не провалить всю затею. Но ты не слушаешь меня, что с тобой?

Племянница. Простите меня… ваше предложение… я растерянна… я умолкаю. Подумайте сами, в каком положении мы оставляем тетушку!

Маркиз. Ничего, она не пропадет, она женщина умная. Она смогла довести дело почти до конца. И мы не нарушим ее планов! Ну и довольно о ней. Я не хочу, я не могу лишиться тебя, и ежели ты когда-нибудь сомневалась в моей любви, можешь теперь убедиться, как она велика. Я не оставлю тебя здесь, где столько ловушек, столько опасностей. Безумная страсть каноника к принцессе не удержит его от прочих интрижек. Пройдет немного дней, и ты станешь его повелительницей — под покрывалом и послушной любовницей — без оного. Идем! Я так решил и от своего решения не откажусь. (Обнимает ее.) Ты моя, и я не уступлю тебя никому на свете. Жена мне никогда не мешала, а если она сумеет подобру-поздорову убраться отсюда с камнями, она на радостях простит нас… Да что с тобой, тебе нехорошо?

Племянница. Мой жребий свершился. Ведите меня, куда вам угодно.

Маркиз. Не тревожься, все идет как надо. Под благовидным предлогом я велел твоей камеристке уложить самое необходимое. Пройдет всего лишь несколько дней, и мы оденемся с головы до ног еще лучше, чем прежде. Так стоит ли брать с собой старые тряпки? (Уводит племянницу, та с безутешным видом следует за ним, бросив последний взгляд на дверь гардеробной.)

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Кавалер (выходя из гардеробной). Что мне довелось услышать, в какую пучину предательства и подлости я заглянул! О, я никогда не уважал этих людей, с которыми принужден был жить! Частенько они вызывали у меня подозрение, но, вздумай кто обвинить их в столь гнусных деяниях, я бы первый заступился за них перед кем угодно. Теперь-то я понял, прекрасная совратительница, почему ты не желала меня видеть ранее, чем завтра утром. Без сомнения, она знала, что маркиз уезжает нынче ночью, но не думала, что он принудит ее ехать вместе с ним. Она наверняка полагала, будто страсть его к ней угасла, как и ее страсть к нему. О, чудовище! Изображать такую невинность! Словно ангел божий, стояла она среди нас, и казалось, сама чистота глаголет ее устами, тогда как на деле она, наскучив одним любовником, приступала к поискам нового и поверх волшебной сферы косилась на одураченных мужчин, видевших в ней небесное созданье. Как разобраться в том, что я сейчас услышал? Как поступить? Граф и маркиза затеяли чудовищную интригу и, чтобы осуществить свой план, готовы даже употребить во зло имя нашей несравненной повелительницы, более того — готовы использовать ее облик для гнусного фарса. Раньше или позже вся история откроется и придет к заслуженному концу, но владетельному князю и принцессе она должна быть в высшей степени неприятна. Значит, мешкать нельзя… Должен ли я открыть глаза обманутому канонику? Его покамест можно спасти. Ожерелье разъято на куски, но маркиз еще здесь, их можно задержать, отнять у них камни, заклеймить обманщиков и без шума изгнать из пределов страны… Хорошо, пойду к нему… Хотя нет! Сделать это ради холодного и себялюбивого хлыща? О да, он поблагодарит меня и за избавление его от страшной опасности пообещает свою протекцию, посулит хорошую должность, едва только снова попадет в милость. Этот опыт его ничему не научит, первый же ловкач снова обведет его вокруг пальца, он будет всю жизнь следовать своим страстям безрассудно, бестолково, безответственно, будет лишь терпеть меня в своем доме как прихлебателя, будет признавать, что многим мне обязан, я же буду тщетно ждать от него реальной поддержки, ибо ему, несмотря на очень и очень недурной доход, вечно не хватает наличных денег. (В раздумье прохаживается по сцене.) Глупый, ограниченный человек! Неужели ты не понимаешь, что для тебя открывается здесь путь к счастью, о котором ты так давно мечтаешь. Каноник с полным правом высмеял тебя сегодня, как наивного ученика, а граф с не меньшим правом злоупотребил твоей доверчивостью. Ты заслужил подобный урок, ибо даже после него не сделался умней… Они и не подозревали, что просвещают тебя на свою же голову… Хорошо, так и сделаем! Бегу к министру. Он как раз в загородной резиденции, куда обманщики съедутся, будто в западню. Они не достойны снисхождения. Воздать им по заслугам, воспрепятствовать им затевать разные аферы впредь — значит оказать благодеяние роду человеческому. Поспешу: минута решает все. Если захватить их на месте, тогда все будет доказано. Брильянты, что лежат у маркиза в кармане, могут свидетельствовать против него. Монаршья воля — обойтись с виновниками по усмотрению, мне ж наградой будут не одни пустые посулы. Я вижу, как разгорается заря моего счастья с приходом дня. Нельзя мешкать ни мгновенья! Вперед! Вперед!

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

НОЧЬ

Загородный парк. По правую руку от актеров — беседка.

Граф. Ла-Флер.

Ла-Флер. Никого пока не слышно. Во всем саду ни живой души. Я озадачен. Не обманул же меня мой слух.

Граф (с напускной многозначительностью). Да, твой слух не обманул тебя.

Ла-Флер. А коли вы сами все знаете, тем лучше, значит, вы можете быть уверены, что я всегда говорю правду. Об эту пору мои господа хотели здесь собраться. Что они задумали, я не знаю. Они уехали в карете четверней и остановятся возле маленькой калитки. Я потому и попросил вас выйти с другой стороны. Сдается мне, каноник тоже сюда зван.

Граф (тем же тоном). Подожди. (Прижимает к уху мизинец.) Это кольцо говорит мне, что в твоих словах есть доля правды.

Ла-Флер. Доля?

Граф. Да. Что означает: настолько, насколько эта правда известна тебе самому. Я не всеведущ, но мое кольцо всегда открывает мне, лгут люди или заблуждаются.

Ла-Флер. Если бы я решился вам посоветовать… да вы ведь и сами знаете, как лучше.

Граф. Все равно продолжай, хочу проверить, на самом ли деле ты посоветуешь мне, как лучше.

Ла-Флер. Я вот как думал: чтобы нам тихонечко пройти по этой темной аллее и на ходу прислушиваться, не услышим ли мы чьих шагов или шепота.

Граф. Верно рассудил. Ступай вперед да погляди, свободна ли дорога.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Граф (один). Не могу понять, но, судя по обстоятельствам дела, как о них докладывает этот человек, все более чем вероятно. Маркиза зазвала сюда каноника. Мыслимо ли, чтобы ей оказалось по силам расположить принцессу? То, что я всегда считал дурацкой затеей, обманом и мошенничеством?.. Ну, уж если ей это оказалось по силам, тогда для людей нет ничего непосильного. (Уходит за левую кулису в глубине сцены.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Кавалер. Полковник швейцарской гвардии. Шестеро швейцарцев выходят слева из-за передней кулисы.

Полковник (выходит последним, в сторону сцены). Оставайтесь здесь в засаде и, что бы ни стряслось, не двигайтесь с места, покуда не затрубят рога. Когда рога смолкнут, выходите и арестуйте всех, кого найдете в саду. (Швейцарцам, стоящим на сцене.) Итак, вы ждете этого же сигнала. Четверо спрячутся у главного входа, впускайте всякого, не выпускайте никого.

Швейцарец. Войти пусть входят, а выход закрыт.

Полковник. А кто захочет выйти, того хватать.

Швейцарец. Уж мы им покажем.

Полковник. А когда рога смолкнут, приведете ко мне всех, кого задержали. Но двое пусть останутся у ворот.

Швейцарец. Слушаюсь, господин полковник. Я и мой дружок доставим вам пленных, а Михель и Дузле останутся у ворот, чтобы еще кто не ускользнул.

Полковник. Ну, ступайте, ребятушки, ступайте. Все как следует быть.

Четверо швейцарцев уходят.

А вы двое отступите шагов на десять, в кусты, остальное вам известно.

Швейцарец. Хорошо.

Полковник. Итак, кавалер, посты вроде бы расставлены. Едва ли от нас кто ускользнет. Если вас интересует мое мнение, я полагаю, что на этом месте нас ждет наилучший улов.

Кавалер. Почему, господин полковник?

Полковник. Поскольку речь идет о любовной интриге, они наверняка выберут это местечко. В остальном парке аллеи слишком прямые, лужайки слишком светлые, а этот кустарник и эти беседки достаточно густы для всяких любовных затей.

Кавалер. Я не успокоюсь, пока все не кончится.

Полковник. При таких обстоятельствах настоящий солдат как раз и должен воспрянуть духом.

Кавалер. Как солдат я предпочел бы стоять на опасном посту. Вы не посетуйте на меня, но я тревожусь за участь этих людей, пусть даже они того не стоят, и мое намерение вполне похвально.

Полковник. Не тревожьтесь! Я имею приказ самого князя и его министра покончить дело как можно скорей. На меня вполне полагаются. И князь, бесспорно, прав. Ибо если пойдут толки, если история привлечет внимание, люди могут подумать всякое, им не закажешь, а обделать дело без лишнего шума всегда лучше. И тем больше становится ваша заслуга, дорогой юноша, которая никак не должна остаться без награды. Но, сдается мне, я что-то слышу. Давайте-ка отойдем в сторонку.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Маркиз. Маркиза. Племянница.

Маркиза (маркизу, который как раз вышел на сцену). Оставайтесь все время здесь, в кустах, и не шумите. Я скоро к вам присоединюсь.

Маркиз отступает в тень.

Вот, милое дитя, та беседка, а вот и роза, остальное вам известно.

Племянница. О тетушка, дорогая тетушка, не покидайте меня, обойдитесь со мной человечно, подумайте, что я делаю ради вас, на что решаюсь вам в угоду.

Маркиза. Мы с вами, дитя мое! Только смелей! Опасности для вас нет ни малейшей, через пять минут все останется позади. (Тоже уходит.)

Племянница (одна). О, боже, пусть даже глубокая ночь скроет мой грех, что мне в том? День благословит каждое доброе дело, свершившееся в ночной тиши, и обратит к преступнику мрачный, ужасный лик.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Племянница. Каноник.

Племянница садится в беседку и держит розу в руках.

Каноник (появляется с противоположной стороны из глубины сцены). Глубокая тишина предвещает мне близкое счастье. Ни звука не слышу я в этих садах, которые милостью нашего государя предоставлены в пользование гуляющим и в хорошие вечера обычно служат прибежищем то одинокому, несчастному любовнику, то радостной и счастливой парочке. О, благодарю тебя, небесный светоч, за то, что ты сегодня оделся в легкое покрывало! И ты радуешь меня, порывистый ветер, и ты, мрачное дождевое облако, спугнувшее беспечные компании, что зачастую праздно слоняются по аллеям, заполняют беседки громким смехом и, не получая сами большой радости, отравляют другим сладчайшие минуты. О вы, прекрасные деревья, мне кажется, вы много подросли за те несколько лет, что я был разлучен с вами прискорбным для меня изгнанием. Я снова вижу вас, вижу, исполненный прекрасных надежд, и грезы, некогда посещавшие меня в тени вашей молодой листвы, теперь сбываются. Я счастливейший из смертных.

Маркиза (неслышно подойдя к нему). Это вы, каноник? Приблизьтесь же, приблизьтесь к своему счастью! Видите, там, в беседке?

Каноник. О, я поистине наверху блаженства!

Маркиза отступает в тень.

(Входит в беседку и бросается к ногам племянницы.) О, достойная величайшего поклонения смертная, о, первая из женщин! Позвольте мне безмолвно замереть у ваших ног, позвольте прикоснуться к этой руке, излив в едином вздохе свою признательность, свою жизнь.

Племянница. Но, сударь…

Каноник. Не отверзайте уста, божественная, довольно и вашего присутствия. Пусть вы потом снова скроетесь от меня, я годами смогу наслаждаться этим счастливым мгновением. Мир полон вашими совершенствами, ваша красота, ум, добродетель восторгают всех людей. Вы подобны божеству, к нему не привлекаются с иной целью, кроме преклонения, кроме просьб о невозможном. Вот и я, моя повелительница…

Племянница. О, встаньте же, сударь…

Каноник. Не прерывайте меня. Вот и я здесь, но не с тем, чтобы просить, а чтобы поблагодарить, поблагодарить за то необыкновенное чудо, которым вы спасли мне жизнь.

Племянница (поднимаясь). Довольно!

Каноник (на коленях, удерживает ее). Да, да, довольно слов, их слишком много! Простите меня! Даже боги прощают, когда мы слишком многословно просим их, хотя им давно ведомы и наши потребности, и наши желания. Простите мои слова! Но когда бедный человек хочет отдать все, чем обладает, ему не найти ничего лучше слов. Вы много даете людям, о августейшая повелительница; нет дня, не отмеченного вашими благодеяниями, но в этот счастливейший миг я дерзаю сказать, что почитаю себя единственным, кто в такой мере знает вашу благосклонность и кто может сказать себе: ее прощение возносит тебя на высоту, заведомо большую, чем та пропасть, в которую ты когда-либо мог низвергнуться. Она возвращает тебе свою благосклонность способом, который навсегда послужит залогом ее намерений, она делает твое счастье, укрепляет, увековечивает его, и все это — в одно мгновенье.

Племянница (делает шаг вперед, вынуждая тем самым каноника подняться с колен). Удалитесь, сюда идут! Мы еще увидимся.

Пока он поднимался, она протянула ему руку и, уходя, оставила розу у него в руках.

Каноник. Да, теперь я поспешу, я удалюсь, я укрощу бурное желание, которое толкает меня на величайшую дерзость. (Он бросается к ней, но тут же вновь отступает.) Нет, не опасайтесь, я уйду, дозвольте мне только договорить, ибо от одного вашего знака зависит вся моя дальнейшая жизнь. Я сознаю все, поскольку достаточно владею собой, чтобы некоторым образом пойти наперекор этой счастливой минуте. Можете навеки отвратить от меня свой лик, если вы намерены отнять у меня надежду когда-нибудь найти успокоение в этих объятиях после всех заслуженных и незаслуженных страданий. Скажите хоть слово! (Хватает ее за руку.)

Племянница (пожимая его руки). Обещаю все, все, только оставьте меня.

Каноник (прижавшись лицом к ее рукам). Вы делаете меня счастливейшим из смертных, распоряжайтесь мной безраздельно.

Вдали трубят два рога, и звуки их сливаются в весьма благозвучную каденцию. Каноник между тем стоит, прильнув лицом к рукам племянницы.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Те же, маркиза, Маркиз, затем полковник швейцарской гвардии и его швейцарцы.

Маркиза (вторгаясь между обоими). Поспешайте, друг мой, удалитесь, мне почудился шорох, вы ни минуты не можете чувствовать себя в безопасности, в замке могут хватиться принцессы, поспешайте, мы должны уйти.

Каноник (с трудом отрываясь). Я должен, я готов уйти. Прощайте, не заставьте меня томиться целую вечность. (Осторожно уходит налево в глубину сцены.)

Маркиза. А вы, племянница, следуйте за мной. Счастливого пути, маркиз, и как следует сделайте свое дело, а свою жену — и свою приятельницу — вы увидите в самом непродолжительном времени. Обнимите его на прощание, племянница.

Маркиз (обнимает племянницу и перетягивает ее на свою сторону). Сюда, прелестное дитя, ступайте за мной, вас ждет моя карета.

Племянница (в нерешительности). Боже, к чему это приведет?!

Маркиза (хватая племянницу за руку). Маркиз! Что это значит? Вы сошли с ума?

Маркиз. Не поднимайте шума. Она принадлежит мне. Оставьте мне это создание, в которое я безмерно влюблен, а я, со своей стороны, обещаю вам надлежащим образом выполнить ваше поручение. Я поеду в Англию, сделаю ваши дела, мы вас там дождемся и встретим честь по чести, но только оставьте мне ее.

Маркиза. Это невозможно! Следуйте за мной, племянница. Как вы находите наглость моего мужа? Отвечайте же! Или вы с ним заодно?

Племянница (нерешительно). Тетушка!..

Маркиз (увлекая ее за собой). Да признайтесь же ей, и нечего притворяться! Все уговорено! Идемте! И не сопротивляйтесь! Не то я подниму шум, а в минуту отчаяния я способен выдать нас всех.

Маркиза. Ужасно! Ужасно! Я погибла.

Рога внезапно смолкают, завершив бойкую и живую мелодию.

Полковник (возвращаясь с каноником в сопровождении двух швейцарцев). Сюда, сударь мой, сюда.

Каноник. Как вы смеете? Здесь дозволено бывать всем и каждому.

Полковник. Каждому гуляющему, не каждому преступнику. Вам не уйти, лучше сдайтесь добровольно.

Каноник. Уж не думаете ли вы, что я безоружен? (Сует руку в карман и достает оттуда пистолет.)

Полковник. Спрячьте свой пистолет. Можете выстрелить в меня, но из сада вам все равно не выйти. Все выходы перекрыты. Покоритесь своей участи, которую вы сами же по неразумию себе уготовили.

Маркиза (которая между тем внимательно прислушивалась к происходящему). Какой новый и неожиданный оборот! Давайте, перейдем на другую сторону. Если мы не будем заодно, мы все погибнем.

Маркиза, маркиз, племянница хотят перейти на ту сторону, откуда пришли, но дорогу им заступают два швейцарца.

Мы пропали!

Маркиз. Нас предали!

Племянница. Я погибла!

Каноник (оказавшийся в эти минуты подле племянницы). О, боже!

Полковник. Никому не двигаться с места! Вы все мои пленники.

Каноник (указывая на племянницу). Она тоже?

Полковник. Само собой.

Каноник. Несчастье мое так велико, что я не в силах охватить его умом.

Полковник. Не так велико, как ваше неблагоразумие.

Каноник. Я снесу любой упрек, снесу любую кару оскорбленной справедливости. Я последую за вами, заточите меня в темницу, если таковы полученные вами указания, но отнеситесь с должным почтением к этому неземному существу. Скройте, что видели, отпирайтесь, лгите, тем вы лучше послужите государю, нежели прискорбной, ужасной правдой, что его дочь, его единственная, его любимая дочь…

Полковник. Я знаю свои обязанности и вижу здесь только моих пленников, я знаю только приказы и буду их выполнять.

Маркиза. Куда же?!

Маркиз. И зачем я сюда пришел!

Племянница. Страхи мои были не напрасны!

Каноник. Ужели я — несчастнейший среди людей?! Что здесь творится? Мыслимо ли это? Как может государь поднять руку на самое дорогое, что у него есть? Моя повелительница! Друзья мои! Это я вверг вас в пучину бедствий! Почему мне было суждено родиться на свет? Почему так полюбить? Почему я не внял много раз посетившей меня мысли расточить свою нежность, свое честолюбие под другим небом, на другие предметы? Почему я не бежал? Почему, ах, почему меня неизменно влекло обратно? Я готов упрекать вас, готов бранить себя, проклясть, и, однако, задумываясь в этот миг над своей участью, я не могу пожелать, чтобы все сложилось иначе, ибо по-прежнему почитаю себя счастливцем даже в несчастье.

Полковник. Кончайте, сударь, настало время выслушать меня.

Каноник. Я готов, но сперва освободите нашу повелительницу. Возможно ли ей стоять здесь, в ночной росе, и выслушивать приговор страдальцу, в коем она принимает участие? Нет, нет, ей будет дозволено вернуться в свои покои, ей не след оставаться долее под взглядами ландскнехтов, которые радуются ее унижению. Спешите, о, спешите же, моя госпожа, кто посмеет этому воспротивиться? А человек, что схватил меня, и великаны, что наставили на меня свои алебарды, все суть ваши слуги. Ступайте, будьте счастливы. Кто посмеет остановить вас? Не забудьте только о том человеке, который после долгих ожиданий мог упасть к вашим ногам, мог признаться, что вы ему дороже всего на свете. Взгляните еще раз на его страдания, его скорбь, а затем предоставьте его жестокой, ополчившейся против него судьбе.

Бросается к ногам племянницы, та льнет к маркизе. Маркиз стоит рядом с выражением растерянности; все вместе они образуют в правой части сцены красивую группу, которая немыслима без обоих швейцарцев. Полковник и еще два швейцарца стоят слева.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Те же и граф.

Граф (которого два швейцарца подталкивают тупым концом алебарды). Говорю вам, вы до конца своих дней будете раскаиваться в этой грубости! Так встретить меня! Величайшего из смертных! Да знаете ли вы, что я граф Ростро, di Rostro impudente[3], почтенный и всюду почитаемый чужеземец, мастер всех тайных наук, повелитель духов…

Швейцарцы. Вот и растолковал бы все это полковнику, полковник у нас понимает чужеземные речи, а ежели кто будет упираться, мы тому с двух сторон пощекочем ребра и покажем дорогу, как нам было велено.

Граф. О люди, люди, ужели вы начисто лишены разума?

Швейцарец. Разум есть у нашего начальника. Сказано, идти прямо, прямиком, вон там он и стоит, наш полковник.

Граф (повелительно). Не смейте касаться меня!

Каноник (заслышав голос графа, приходит в себя и вздрагивает). Да, я ожидал тебя, Великий Кофта, достойнейший мастер, благороднейший среди смертных. Ты допустил своего сына до такого падения, чтобы совершить чудо, снова его поднять! Мы все в неоплатном долгу перед тобой. Мне незачем признаваться тебе, что на это приключение я отважился без твоего ведома. Ты знаешь, что произошло, ты знаешь, как несчастливо все завершилось, иначе ты не пришел бы. Этим своим явлением, о Великий Кофта, ты соединяешь больше благородных душ, чем, быть может, тебе довелось видеть за все время твоих долгих странствий по земле. Вот стоит твой друг, всего лишь несколько минут назад — счастливейший, теперь же — несчастнейший из людей. Вот дама, достойная величайшего счастья. Вот друзья, которые с живейшим участием пытались сделать все возможное и невозможное. Случилось невероятное. Мы здесь все вместе и все вместе наказаны за свое недоверие к тебе. Ежели бы ты сам нас здесь собрал, твоя мудрость и твоя мощь направили бы обстоятельства… (Задумавшись на мгновение, продолжает решительно.) Нет, не стану ничего говорить, ничего желать: сложись все, как уговорено, у тебя не было бы случая предстать во всем блеске своем, подобно deus ex machina, благостному божеству, спуститься к нам и положить конец нашей беде. (С доверчивой улыбкой приближается к графу.) Как же вы решили, друг мой? Видите, наши стражи уже словно окаменели, стоит вам сказать лишь слово, и они погрузятся в сон и забудут все, что произошло, а мы между тем счастливо уйдем восвояси. О, не медлите, мой друг, прижмите меня к своей груди, простите меня и спасите!

Граф (обнимая его, с величественным видом). Я прощаю тебе. (Полковнику.) Мы немедля уедем отсюда.

Полковник (посмеиваясь). Как же, как же!

Каноник. Какое чудо!

Маркиза (маркизу). Как это понимать? Может, он и впрямь нас спасет?

Маркиз. Я начинаю верить, что он настоящий колдун.

Полковник. Довольно с меня ваших речей, я теперь слишком хорошо знаю, как с кем обойтись. (Лицом к кулисе.) Выходите, молодой человек, вы и без того слишком надолго оставили меня в одиночестве.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Те же. Кавалер.

Кавалер. Я здесь, чтобы пристыдить бесчестных и пожалеть глупцов.

Все (за исключением полковника). Что это значит? Кавалер! Какой ужас! Не может быть!

Кавалер. Да, я здесь, чтобы свидетельствовать против вас.

Племянница. Я, я одна во всем виновата.

Каноник. Что это значит? Я с ума сойду.

Полковник. Ах, так вы знаете этого человека? Вполне понятно всё, кроме одного: как этот человек ухитрился остаться порядочным в таком обществе. Он следил за вашими плутнями, он дал знать о них государю, мне же поручено расследовать и покарать. (Канонику.) Для начала, чтобы вы поняли, куда вас заманили, кто нас заманивал и сколь гнусно вы обмануты, узнайте, какой призрак нынче вечером посмел осквернить образ нашей принцессы. (Снимает покрывало с лица племянницы.)

Каноник узнает ее и жестами выражает свой ужас.

Кавалер. Какова принцесса, таковы и духи. Вот кому вы доверяли.

Каноник. Я и вам доверял, а вы, как вижу, погубили меня.

Кавалер. Эти ничтожества воспользовались вашей слабостью и подстрекнули вас к наказуемым деяниям. Чего вы теперь ждете?

Каноник. Господин полковник…

Полковник. Успокойтесь! И для начала узнайте, сколь благородны мысли нашего повелителя, который и на сей раз готов проявить снисходительность, карая ваше легкомыслие и вашу дерзость. Да что я говорю: карать! Нет, он скорей готов вторично попытаться исправить вас, если возможно, сделать достойным великих предков, от коих вы происходите. Ваше удаление от двора, продолжавшееся два года, не пошло вам на пользу. Объявляю вам, что вы свободны, но с одним условием: не позже, чем через неделю, вы покинете пределы страны под предлогом задуманного большого путешествия. С вашим дядюшкой, которого князь очень жалует и которому доверяет, все будет обговорено и улажено. Сейчас вы можете беспрепятственно вернуться домой в своей карете, но прежде узнайте, в какую рискованную сделку вы ввязались.

Каноник. Что мне довелось услышать! Что пережить!

Полковник (маркизу). Для начала выньте драгоценности, которые лежат у вас в кармане.

Маркиз. Какие драгоценности? Знать ничего не знаю.

Швейцарец. Он тут чего-то выбросил в кусты. Упало неподалеку.

Ищут в кустах и находят ларец, который передают полковнику.

Полковник. Больше не отпирайтесь. Нам все известно. (Маркизе.) А где остальные камни? Признавайтесь. Домой вы больше не вернетесь, да и дома у вас в настоящую минуту все опечатано. Постарайтесь заслужить ту снисходительность, каковую намерены проявить по отношению к вам.

Маркиза. Вот они. (Вынимая шкатулку.) Не таким путем я мечтала от них избавиться.

Полковник (канонику). Камни вновь передадут придворным ювелирам взамен на ваше долговое обязательство. Вы же, со своей стороны, вернете поддельное письмо принцессы. Больше я вас не задерживаю. Можете идти.

Каноник. Да, я уйду. Вы заставили меня устыдиться, но не думайте, будто я унижен. По праву рождения я могу притязать на первые должности в государстве, этих преимуществ никто у меня не отнимет, а того меньше дано людям вырвать из моего сердца страсть, которую я испытываю к своей повелительнице. Передайте ей, каким счастьем подарил меня сей обман, передайте ей, что все унижения ничто по сравнению с прискорбной необходимостью еще больше от нее удалиться, жить в стране, где я даже мельком не смогу увидеть, как она проезжает мимо, но ни ее образ, ни надежда не покинут моего сердца, покуда я жив. Скажите это ей. Вас, остальных, я презираю. Вы копошились вокруг моей страсти, как жуки вокруг цветущего дерева, вы могли уничтожить листья и превратить меня среди лета в нагой сухостой, но ветви и корни вы не смогли повредить. А теперь летите туда, где вы найдете новую поживу. (Уходит.)

Полковник. Прочие же под надежной охраной и без шума будут препровождены в крепость на границе, пока следствие не удостоверится, что их плутни не возымели иных последствий. Если это будет установлено, их без шума вышлют за пределы страны и тем самым избавятся от этих мошенников. Здесь четверо, ровно на одну карету. Возьмите их, доведите до главного входа, где стоит карета, и сдайте их на руки драгунам.

Племянница. Если несчастной девушке после сурового приговора будет дозволено просить о милости, выслушайте меня. Я готова подвергнуться любому наказанию, только отъедините меня от этих людей, которые приходятся мне родственниками, называли себя моими друзьями и ввергли меня в пучину несчастья. Содержите меня под стражей, изгоните меня, но сжальтесь, сжальтесь, заточите меня в монастырь!

Кавалер. Что я слышу!

Полковник. Вы всерьез?

Племянница. О, если бы этот человек поверил в мою искренность, с нами не случилось бы такой беды. Да, кавалер, вы поступили недостойно! Благодаря неосторожности, благодаря случаю вы проведали тайну. Будь вы тем, за кого я вас принимала, вы не воспользовались бы своим открытием, ибо могли поставить в известность каноника, вернуть ожерелье и спасти девушку, погибшую теперь безвозвратно. Я понимаю, вас наградят за подобную услугу, наше горе станет тем капиталом, который принесет вам большие проценты. Я не требую, чтобы в предвидении монарших милостей и доходных мест, которые вскоре будут вам предоставлены, вы думали о слезах бедной девушки, чья доверчивость позволила вам подслушивать. Но теперь, когда вы стали важной персоной при дворе, употребите свое влияние, чтобы содействовать тому, о чем я вас просила, когда вы еще ничего не имели, или, по крайней мере, ничем не отличались, кроме взглядов, вызывавших мое уважение. Уговорите этого сурового и достойного человека отделить меня от этого общества, чтобы моя юность в чужой стране не подверглась еще большим унижениям, нежели те, которые я, увы, — уже испытала в родной. (Полковнику.) Прошу, заклинаю вас, сударь, если у вас есть дочь, от которой вы ждете радости, пошлите меня куда угодно, но только одну. Содержите меня под стражей, но не высылайте меня с ними!

Полковник. Она меня трогает.

Кавалер. Вы просите всерьез?

Племянница. О, если бы вы раньше в это поверили!

Полковник. Я могу исполнить вашу просьбу. При этом я ни в чем не отступлю от своей инструкции.

Племянница. Да, вы неукоснительно следуете инструкции, если цель — как мне думается — состоит в том, чтобы без шума положить конец преступным аферам. Не изгоняйте меня, не ссылайте в чужую страну, ибо это лишь пробудит праздное любопытство. Люди будут рассказывать и пересказывать мою историю, будут спрашивать: «Как она выглядит, эта таинственная девушка? Говорят, она должна походить на принцессу, иначе комедия с переодеванием не была бы придумана и разыграна. Где она? Хорошо бы ее увидеть, хорошо бы познакомиться». О кавалер, будь я такова, какой вы сочли меня, это происшествие было бы мне только на руку, чтобы без дорогих нарядов сделать свою карьеру в этом мире.

Полковник. Пора кончать! Тех троих отведите в карету, офицер, которому вы их препоручите, знает, что делать дальше.

Маркиз (шепотом, маркизе). Речь идет только об изгнании. Давай покоримся, чтобы не усугублять зло.

Маркиза. Ярость и досада кипят в моем сердце; лишь страх перед большими неприятностями мешает мне дать им выход.

Полковник. А теперь прочь!

Маркиза. Вспомните, господин офицер, напомните также владетельному князю, чья кровь течет в моих жилах, что мы с ним в родстве, и что, унижая меня, он попирает собственную честь.

Полковник. Лучше вы бы сами об этом помнили! Ступайте! Это далеко еще не доказанное родство уже было учтено — для вашей пользы.

Граф. Сударь, вы смешиваете с этим сбродом человека, который привык, чтобы его повсюду принимали с почестями.

Полковник. Повинуйтесь.

Граф. Невозможно для меня.

Полковник. Придется научить.

Граф. Путник, который всюду, куда бы ни приехал, сыплет благодеяниями.

Полковник. Увидим, увидим.

Граф. Которому надо воздвигать храмы, как божеству.

Полковник. Посмотрим, посмотрим.

Граф. Который утвердил себя повсюду как Великий Кофта.

Полковник. Чем же?

Граф. Чудесами.

Полковник. Так сотворите парочку-другую, скличьте своих духов, пусть они вас освободят.

Граф. Я недостаточно вас уважаю, чтобы показывать вам свою власть.

Полковник. Ловко придумано. Тогда подчиняйтесь приказу.

Граф. Я так и сделаю, чтобы доказать свою кротость, но вскоре я вновь явлюсь и открою вашему правителю такие тайны, что он с почетом вызволит меня, а вы будете скакать верхами перед каретой, в которой Великий Кофта вернется к славе своей.

Полковник. Увидим, увидим, вот только сегодня я никак не могу сопровождать вашу карету. Увести его!

Швейцарец. Полковник сказал: «Увести!» — коли не пойдете, подтолкнем вас алебардами.

Граф. О вы, несчастные, скоро вам придется стать передо мной во фрунт.

Швейцарцы (набрасываются на него). Да он, никак, хочет, чтобы за ним осталось последнее слово? (Уводят всех троих.)

Полковник (племяннице). А вы будете этой же ночью доставлены в женский монастырь, расположенный менее чем в пятнадцати минутах езды отсюда. Если ваше намерение скрыться от мира серьезно, вам будет предоставлена такая возможность.

Племянница. Мое намерение более чем серьезно. В этом мире мне уже нечего ожидать. (Кавалеру.) Только одно я еще должна вам сказать — что с собой в уединение возьму свою первую сердечную склонность — склонность к вам.

Кавалер. Не говорите так, не наказывайте меня столь сурово. Каждое из ваших слов больно ранит меня, и ваше положение представляется мне завидным по сравнению с моим. Вы вправе сказать: «Меня сделали несчастной», — а какую невыносимую боль должен испытывать я, когда говорю: «Она и тебя причисляет к тем, кто виновен в ее гибели». О, простите меня, простите порыв слепой страсти, которая по несчастной случайности, оказавшись в разладе с собой, разрушила то, что еще несколько мгновений назад было для нее самым дорогим, самым милым на свете. Нам должно расстаться! Невыразима мука, испытываемая мной. Узнайте же о моей любви и пожалейте меня. О, почему я не последовал первому побуждению и после случайно сделанного мною открытия не поспешил тотчас к канонику! Я приобрел бы друга и возлюбленную и мог бы наслаждаться безмятежным счастьем. А теперь все потеряно.

Полковник. Возьмите себя в руки!

Племянница. Будьте счастливы! Эти последние, утешительные слова навсегда сохранятся в моей памяти. (Полковнику.) По глазам вашим вижу, что мне пора идти. Да не останется ваша человечность без награды. (Уходит в сопровождении стражи.)

Полковник. Бедное создание вызывает у меня жалость. Идемте. Все прошло удачно. Ваша награда не заставит себя ждать.

Кавалер. Какой бы она ни была, эта награда, пусть даже по-княжески щедрой, чего я вправе ожидать, она не доставит мне радости, ибо я поступил недостойно. Отныне у меня остается только одно желание, одна надежда: возродить к жизни эту милую девушку, вернуть ее самой себе и целому свету.

ГРАЖДАНИН ГЕНЕРАЛ

Комедия в одном действии

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Рози.

Йорге.

Мэртэн.

Помещик.

Шнапс.

Староста.

Крестьяне.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

ПЕРЕД ДОМОМ МЭРТЭНА

Рози. Йорге.

Йорге (выходит с граблями, оглядывается на дверь дома). Ты слышишь, милая?.. Рози!

Рози (появляется в дверях). Слышу, милый, слышу!

Йорге. Пойду на луг разгребать кротовые кучи.

Рози. Ладно.

Йорге. Потом схожу поглядеть, что на поле делается.

Рози. Хорошо! А как управишься — иди на огороды, я тебя там завтраком накормлю.

Йорге. Сядем рядышком и поедим с удовольствием.

Рози. Я тебе вкусный суп сварю.

Йорге. Да будь он хоть самый вкусный на свете! Без тебя мне никакая еда не хороша.

Рози. И мне тоже.

Йорге. До скорой встречи, Рози!

Рози. До свидания, Йорге!

Йорге (сделав несколько шагов, останавливается, оглядывается на жену, они обмениваются воздушными поцелуями; он возвращается). Послушай, Рози… ведь люди ни слова правды не говорят.

Рози. Может, и говорят, да редко. А что?

Йорге. Ну хотя бы, будто муж и жена любят друг друга меньше, чем жених и невеста. Это же враки. Сколько мы уже с тобой женаты? Погоди-ка!

Рози. Три месяца.

Йорге. Ей-богу? А Йорге по-прежнему любит Розхен, и Розхен — Йорге. Ну, прощай!

Рози. Прощай. Сколько раз мы уж говорили это слово друг дружке!

Йорге (удаляясь). И сколько раз еще скажем!

Рози. И будем искать друг дружку и находить!

Йорге (остановившись). Воздух-то какой!

Рози. Я скоро приду. Прощай!

Йорге (на ходу). Прощай!

Рози (в дверях). Йорге!

Йорге (возвращается). Что случилось?

Рози. Ты забыл кое-что!

Йорге (оглядывает себя). Что?

Рози (бежит к нему). Поцелуй меня!

Йорге. Розхен, дорогая!

Рози. Йорге, милый!

Целуются.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же. Помещик.

Помещик. Браво, детки! Браво! Глядя на вас, не замечаешь, как бежит время.

Йорге. Мы тоже не замечаем, сударь.

Рози (с намеком). Скоро и вы перестанете замечать.

Помещик. Почему это?

Рози. Хватит уж вам скрывать!.. Она ведь такая хорошенькая.

Помещик (улыбаясь). Кто?

Йорге. Г-м! Розхен права. Очень даже хорошенькая!

Рози. Вы, сударь, тоже молодой и красивый.

Помещик. И ты, Йорге, позволяешь ей так говорить?

Йорге. Теперь пусть говорит. Вот раньше, признаться, я ревновал ее к вам.

Помещик. И не без причины. Рози всегда мне нравилась.

Рози. Вы шутите, сударь.

Йорге. Ну, мне тогда было не до шуток.

Рози. Он так часто меня мучил.

Йорге. Она меня тоже.

Помещик. А теперь?

Йорге. Теперь Рози моя жена и, думаю, очень славная жена.

Помещик. Не сомневаюсь.

Рози (многозначительно). А вы?..

Помещик. Что я?

Йорге (с поклоном). Можно нам вас поздравить?

Помещик. С чем?

Рози (кланяясь). Не извольте гневаться…

Йорге. Скоро у вас тоже будет любимая женушка.

Помещик. А я и не знал.

Рози. Через несколько деньков вы этого отрицать не будете.

Йорге. Она так мила.

Помещик. Да кто же это?

Рози. Фрейлейн Каролина, которая приезжала сюда недавно со старой тетушкой.

Помещик. Ах, вот откуда ваши подозрения! До чего тонкий нюх!

Йорге. Я думал, что в этом не зазорно признаться.

Рози. Очень хорошо, что вы женитесь тоже.

Йорге. Совсем другим человеком становишься. Вот увидите.

Рози. Теперь мне так нравится бывать дома.

Йорге. А мне сдается, что я родился в этом доме.

Рози. Когда отец читает газеты и рассуждает обо всем, что делается на свете, мы сидим тихонько и руки друг другу пожимаем.

Йорге. Иной раз старик сокрушается, что все идет кувырком, тогда мы еще теснее жмемся друг к дружке и радуемся, что у нас мир да покой.

Помещик. Лучше и не придумаешь.

Рози. А ежели отец голову ломает, как выручить из долгов французскую нацию, я шепчу Йорге: только бы нам с тобой не залезать в долги.

Йорге. А когда он из себя выходит оттого, что там у всех отбирают имущество и поместья, мы с Рози советуемся, как получше перестроить усадебку, которую собираемся купить на лотерейный выигрыш.

Помещик. Вы разумная парочка.

Рози. И счастливая.

Помещик. Приятно слышать.

Йорге. Вы это скоро и на себе испытаете.

Рози. То-то будет веселье в замке!

Йорге. Как во времена покойной госпожи, вашей матушки.

Рози. К ней все бежали за советом, если кто-нибудь хворал.

Йорге. Какие она делала спиртовые примочки, когда мы набивали себе шишки!

Рози. А какие знала мази от ожогов!

Помещик. Если надумаю жениться, стану подыскивать невесту, похожую на нее.

Йорге. Вы уж подыскали.

Рози. Я тоже так думаю. Не серчайте на нас, сударь, за нашу смелость.

Йорге. Мы ждем не дождемся…

Рози. Увидеть вас таким же счастливым, как мы.

Йорге. Только не мешкайте.

Рози. Зря время потеряете.

Йорге. Мы и так вас обогнали.

Помещик. Посмотрим.

Йорге. Не беда, что наш мальчишка будет чуть постарше вашего; лучше сумеет присмотреть за маленьким юнкером.

Рози. Хорошо бы, они играли вместе. Вы им позволите?

Помещик. Если б они уже были… Конечно, пусть мои дети растут с вашими, как я рос с вами.

Рози. Радость-то какая будет!

Йорге. Я уже их как наяву вижу.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же. Мэртэн у окна.

Мэртэн. Рози! Рози! Где же завтрак?

Рози. Иду! Иду!

Мэртэн. Опять жди! (Закрывает окно.)

Рози. Сейчас!

Йорге. Иди уж, Рози.

Рози. Ох, и попадет мне.

Помещик. Виноват поцелуй, за которым я вас застал. Я тоже совсем забыл, что собрался на охоту.

Йорге. Виновата ваша любезность, сударь.

Рози. Вот именно. Я даже забыла про отца.

Йорге. А я про все забыл — и про луг, и про поле, и про огороды.

Помещик. Так пойдемте, каждый своей дорогой.

Раскланявшись, Йорге и помещик удаляются в разные стороны. Рози уходит в дом.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Комната Мэртэна. Камин, шкафы, буфет, стол со стульями. Слева окно, напротив прислоненная к стене стремянка.

Мэртэн. Рози.

Мэртэн. Рози, ты здесь?

Рози. Да, отец.

Мэртэн. Где ты пропадала?

Рози. Господин юнкер шел мимо и, по доброте своей, остановился поболтать с нами.

Мэртэн. А где мой кофе?

Рози (показывая на камин). Вот стоит.

Мэртэн. Сам вижу. А молоко?

Рози. Сейчас подогрею. (Идет к буфету, отпирает его ключом из связки, висящей у нее на поясе, берет горшочек со сливками и ставит его в камин.)

Мэртэн (помолчав). Нехорошо, дочка.

Рози (продолжая хлопотать). Что нехорошо, отец?

Мэртэн. А то, что ты из-за Йорге совсем меня забыла.

Рози (у камина). Как это так?

Мэртэн. С ним ты и поболтала, и накормила вовремя.

Рози. Дала ему хлеб с маслом.

Мэртэн. Только о нем и заботишься.

Рози. Неправда! О вас не меньше, чем о нем.

Мэртэн. А ведь когда я выдавал тебя замуж, ты обещала мне…

Рози. …что все останется по-прежнему.

Мэртэн. И ты держишь свое слово?

Рози. Ну конечно. Вот кофе.

Мэртэн. И тебя, как и прежде, не надо искать?

Рози. Вот молоко. (Снова торопится к буфету.)

Мэртэн. И мне не надо дожидаться то того, то этого?

Рози. Вот чашка! Ложка! Сахар! Хотите хлеб с маслом?

Мэртэн. Нет, нет… Ты мне не ответила.

Рози (показывая на завтрак). Вот мой ответ, перед вами.

Мэртэн. Ладно, ладно. Расскажи мне что-нибудь.

Рози. Мне пора идти.

Мэртэн. Опять?

Рози. Надо снести Йорге суп, кофе он не любит.

Мэртэн. Почему он не ест дома?

Рози. Он любит сперва поработать. На огородах он построил будку; мы там разводим огонь, подогреваем суп и вместе завтракаем.

Мэртэн. Ступай… Да, вот так оно и бывает.

Рози. Не понимаю…

Мэртэн. Отца с матерью бросаете, только о муже и печетесь.

Рози. Так, верно, и должно быть.

Мэртэн. Ступай уж.

Рози. На обед я приготовлю вам кое-что вкусное; но пока не скажу что.

Мэртэн. Ладно уж, ладно.

Рози. Ну чего вы все ворчите.

Мэртэн. Да иди же!

Рози. До свидания, отец.

Мэртэн. Ступай, ступай! Я тоже пойду пройдусь.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Мэртэн сидит за столом, пьет кофе.

Мэртэн. Хорошо, что она ушла… Вчера встретил Шнапса, он сказал, что навестит меня, когда дети будут в поле, обещал порассказать много новенького… Странный все-таки этот Шпапс! Все на свете знает!.. Вот если бы только с Йорге ладил! А зять поклялся, что если еще раз увидит его у нас дома, то переломает ему кости. И он сдержит слово… Хороший парень! Горячий!.. Стучит кто-то. (Идет к двери.) Ага! Шнапс!.. Вот и он.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Мэртэн. Шпапс.

Шпапс (заглядывая в дверь). Вы одни, дядюшка Мартин?

Мэртэн. Входите, прошу вас!

Шнапс (ставит ногу на порог). Йорге ушел, я видел. И Рози, верно, за ним следом?

Мэртэн. Да, кум Шнапс. Как обычно.

Шнапс. Ну, вот и я.

Мэртэн. Вы человек осторожный.

Шнапс. Осторожность — наипервейшая добродетель.

Мэртэн. Откуда вы явились?

Шнапс. Гм! гм!

Мэртэн. Целую неделю вас не было видно.

Шнапс. Пожалуй.

Мэртэн. Ездили в чужие края кого-нибудь исцелять?

Шнапс. Что вы, дядюшка Мартин!.. Я только учился лечить.

Мэртэн. Учились?.. Будто вам надо еще чему-то учиться.

Шнапс. Век живи, век учись.

Мэртэн. А вы скромник.

Шнапс. Как все великие мужи.

Мэртэн. Ну, что касается величины, так ростом вы пониже меня.

Шнапс. Дядюшка Мартин, не о том речь. А вот о чем! Вот! (Показывает на лоб.)

Мэртэн. Понимаю.

Шнапс. На свете есть люди, которые умеют это ценить.

Мэртэн. Без сомнения.

Шнапс. Тебе доверяют…

Мэртэн. Я думаю.

Шнапс. Ты узнаёшь…

Мэртэн (нетерпеливо). Что именно? Что?

Шнапс. Тебе дают поручения…

Мэртэн. Какие? Живей выкладывайте!

Шнапс (многозначительно). Ты становишься влиятельным человеком.

Мэртэн. В самом деле?

Шнапс. Через несколько дней узнаете.

Мэртэн. Нет уж! Выкладывайте сейчас же!

Шнапс. Не могу. Хватит и того, что я сказал.

Мэртэн (подозрительно). Кум Шнапс!..

Шнапс. Да?

Мэртэн. Посмотрите на меня!

Шнапс. Ну?

Мэртэн. Прямо в глаза.

Шнапс. Так?

Мэртэн. Прямее!

Шнапс. Смотрю, смотрю, черт возьми! Удивляюсь, как вы еще выдерживаете мой взгляд.

Мэртэн. Слушайте!

Шнапс. Слушаю.

Мэртэн. Не собираетесь ли вы рассказать…

Шнапс. Что?

Мэртэн. Опять такую же историю?

Шнапс. Как вы могли подумать?

Мэртэн. Или…

Шнапс. Да нет же, дядюшка Мартин!

Мэртэн. Или о многочисленных попойках и о ваших высокочтимых предках?

Шнапс. То была шутка, не более! Теперь же дело нешуточное!

Мэртэн. Докажите!

Шнапс. Идет! Только вам.

Мэртэн. Сгораю от любопытства.

Шнапс. Так слушайте!.. Мы здесь одни?

Мэртэн. Ну разумеется! Йорге в поле, и Рози пошла к нему.

Шнапс (позируя). Смотрите во все глаза! Слушайте во все уши!

Мэртэн. Смотрю! Слушаю!

Шнапс. Вам, наверное, известно… Нас никто не подслушивает?

Мэртэн. Никто.

Шнапс. Что знаменитые якобинцы… И никто здесь не спрятался?

Мэртэн. Ну конечно, нет!

Шнапс. Ищут умных людей во всех странах, знакомятся с ними, используют их.

Мэртэн. Да, ходят слухи.

Шнапс. Так вот, молва обо мне… кто это там?

Мэртэн. Да никого нет!

Шнапс. Молва обо мне перекинулась через Рейн…

Мэртэн. Далековато.

Шнапс. И вот уже полгода они всячески стараются…

Мэртэн. Продолжайте!

Шнапс. Привлечь меня к делу свободы и равенства.

Мэртэн. Да ну!

Шнапс. В Париже наслышаны о моем уме…

Мэртэн. Ай! Ай!

Шнапс. Моих способностях…

Мэртэн. Занятно!

Шнапс. Вот так. Господа якобинцы полгода кружили вокруг меня, как коты вокруг сметаны…

Мэртэн. Скажите на милость!

Шнапс. Пока неделю назад не вызвали меня в город.

Мэртэн. Лечить какого-то иностранца, сломавшего ногу. Так вы говорили.

Шнапс. Так сказали мне.

Мэртэн. А мы-то удивлялись.

Шнапс. Я тоже.

Мэртэн. Будто в городе мало хирургов.

Шнапс. Как бы там ни было, я тоже удивился — и поехал.

Мэртэн. И совершили благодеяние.

Шнапс. Разыскиваю пациента.

Мэртэн. В самом деле?

Шнапс. Смотрю на его ногу и вижу…

Мэртэн. Ну?

Шнапс. Она так же цела и невредима, как моя.

Мэртэн. Что?!

Шнапс. Я изумлен!

Мэртэн. Еще бы!

Шнапс. Господин этот смеется…

Мэртэн. Естественно.

Шнапс. И бросается мне на шею.

Мэртэн. Неужели!

Шнапс. «Гражданин Шнапс!» — восклицает он.

Мэртэн. Гражданин Шнапс? Это звучит забавно.

Шнапс. «Дражайший брат!»

Мэртэн. Ну а дальше?

Шнапс. А дальше он признался мне.

Мэртэн. В чем?

Шнапс. Что он эмиссар якобинского клуба.

Мэртэн. Как он выглядел?

Шнапс. Обыкновенно.

Мэртэн. А вы не испугались его?

Шнапс. Я — испугался?

Мэртэн. И беседовали с ним, как с равным?

Шнапс. Конечно!.. Все люди равны.

Мэртэн. Только на словах!

Шнапс. Рассказать вам все в подробностях?

Мэртэн. Ну как же.

Шнапс. Он принял меня в их общество.

Мэртэн. Как это происходило?

Шнапс. Со множеством церемоний.

Мэртэн. Интересно?

Шнапс. Можете увидеть сами.

Мэртэн. Каким образом?

Шнапс. Вот, обратите внимание: в этой сумке брадобрея я таскаю с собой все тайны.

Мэртэн. Неужто?

Шнапс. Смотрите!

Мэртэн. Ну-ка, ну-ка?

Шнапс. Не спешите, все по порядку.

Мэртэн. Да показывайте же!

Шнапс (после паузы). Перво-наперво он меня еще раз обнял.

Мэртэн. Учтивый господин!

Шнапс. От меня он комплиментов не дождется!

Мэртэн. Вот как…

Шнапс. Потом он достал… (Вынимает из сумки фригийский колпак.)

Мэртэн. Красная шапочка? Но ведь вы не женаты.

Шнапс. Не в том дело… Эта шапка — символ свободы.

Мэртэн. Дайте посмотреть.

Шнапс. И надел ее мне на голову. (Надевает колпак.)

Мэртэн. Ну и потешный у вас вид!

Шнапс. Затем сюртук. (Вытаскивает военный мундир.)

Мэртэн. Красивый наряд.

Шнапс. Пособите мне, дядюшка Мартин, он немножко тесноват.

Мэртэн (помогая ему надеть мундир). Вот незадача! Ну, еще малость, ну…

Шнапс. Это мундир свободы.

Мэртэн. Просторная крестьянская куртка мне куда как милее.

Шнапс. Теперь поглядите сюда! Что скажете о сабле?

Мэртэн. Недурна!

Шнапс. А вот и кокарда.

Мэртэн. Национальная?

Шнапс. Разумеется. (Прикрепляет ее к треуголке.)

Мэртэн. Она не подходит к старой шляпе.

Шнапс. Вам не хочется такую?

Мэртэн. Надо подумать.

Шнапс. Когда незнакомец меня нарядил…

Мэртэн. Собственноручно?

Шнапс. Ну да. Теперь мы все служим друг другу.

Мэртэн. Как мило.

Шнапс. Он сказал…

Мэртэн. Что?

Шнапс. «Здесь у вас я уже многих завербовал…»

Мэртэн. Значит, все-таки это правда.

Шнапс. «…но не нашел ни одного, кому я доверял бы больше, чем вам».

Мэртэн. Весьма лестно.

Шнапс. «Так оправдайте мои надежды…»

Мэртэн. Но как?

Шнапс. «Ступайте к вашим друзьям и ознакомьте их с нашими принципами».

Мэртэн. Выкладывайте скорее.

Шнапс. Сейчас!.. «А когда вас наберется тысяча честных…»

Мэртэн. Тысяча честных? Многовато!

Шнапс. «…благомыслящих и отважных людей…»

Мэртэн. Ну?

Шнапс. «…то начинайте революцию в вашей деревне».

Мэртэн. В нашей деревне? Здесь, у нас?

Шнапс. Разумеется!

Мэртэн. Не приведи господь!

Шнапс. А где же еще?

Мэртэн. Почем я знаю? Где угодно, только не здесь!

Шнапс. Слушайте, сейчас будет самое важное.

Мэртэн. Куда уж важнее?

Шнапс. «Начинайте революцию!» — сказал он.

Мэртэн. Упаси нас бог и помилуй!

Шнапс. «Я предоставляю вам все полномочия и назначаю…»

Мэртэн. Кем?

Шнапс. «Гражданином генералом».

Мэртэн. Генералом?.. Господин Шнапс, господин Шнапс! Но ведь это звучит почти как ост-индский генерал-губернатор.

Шнапс. Спокойствие! Сейчас не время шутить.

Мэртэн. Надо думать.

Шнапс. «А знаком отличия будут вот эти усы…»

Мэртэн. Усы?

Шнапс. «…которые обязан носить каждый гражданин генерал».

Мэртэн. Неужели!

Шнапс (прикрепив усы). «Вот теперь у вас подобающий вид…»

Мэртэн. Воистину!

Шнапс. «Очень внушительный!»

Мэртэн. Поразительно!

Шнапс. «Став во главе свободомыслящих людей, вы совершите чудеса».

Мэртэн. Вне всяких сомнений, господин генерал.

Шнапс. Говорить: «господин генерал» — нельзя. Надо: «мой генерал» или «гражданин генерал»! Ни одному человеку не должно быть господином.

Мэртэн. Мой генерал!

Шнапс. В чем дело, гражданин?

Мэртэн. Но я всего лишь крестьянин.

Шнапс. Все мы — граждане.

Мэртэн. Чем это кончится, хотел бы я знать?

Шнапс. Чем это кончится?

Мэртэн. Да.

Шнапс. Утверждением наших принципов, как теперь говорят.

Мэртэн. Только и всего?

Шнапс. Да.

Мэртэн. А я было подумал, что дракой.

Шнапс. Так вот слушайте дальше.

Мэртэн. Что?

Шнапс. Принципы, которые я должен распространять.

Мэртэн. Ах да, я вовсе забыл про них.

Шнапс. Ну слушайте.

Мэртэн (прохаживаясь взад и вперед по комнате, случайно выглядывает в окно). Вот беда-то!

Шнапс. Что такое?

Мэртэн. Господин генерал! Мой генерал!.. Йорге идет… вон под гору спускается.

Шнапс. Проклятье!

Мэртэн. Господин… мой генерал! У него в руке здоровая дубинка.

Шнапс (спешит к окну). Я… в большом затруднении.

Мэртэн. Охотно верю.

Шнапс. Боюсь, что…

Мэртэн. Вот именно.

Шнапс. Вы имеете в виду Йорге?

Мэртэн. Да нет, — дубинку.

Шнапс. Ничего нет хуже, когда тебя предают.

Мэртэн. Согласен.

Шнапс. Доброе дело может пострадать, если наши намерения откроются раньше срока.

Мэртэн. Разумеется!

Шнапс. Спрячьте меня!

Мэртэн. Полезайте на чердак!

Шнапс. Да! Да!

Мэртэн. Заройтесь в сено!

Шнапс. Да! Да!

Мэртэн. Живей, господин генерал! Противник на носу.

Шнапс. Сумку, скорее! (Хватает сумку брадобрея.)

Мэртэн. Живей! Живей!

Шнапс (поднимаясь по стремянке). Только не выдавайте меня.

Мэртэн. Нет, нет!

Шнапс. И не думайте, что я испугался.

Мэртэн. Ну что вы!

Шнапс. Это лишь благоразумие!

Мэртэн. Весьма похвально. Быстрее!

Шнапс (с чердака). Только из благоразумия!

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Мэртэн. Йорге с палкой.

Йорге. Где негодяй?

Мэртэн. Кто?

Йорге. Это правда, отец?

Мэртэн. Что?

Йорге. Рози говорит, что, когда уходила, видела, как сюда пробрался Шнапс.

Мэртэн. Он и вправду заходил. Но я тут же его выпроводил.

Йорге. И хорошо сделали. Я ему руки и ноги переломаю, если увижу здесь!

Мэртэн. Зря ты кипятишься!

Йорге. Как это зря? После того, что он навытворял!

Мэртэн. Это уж быльем поросло.

Йорге. А ему все неймется. Даже теперь, когда Рози — моя жена…

Мэртэн. Да ну?

Йорге. То и дело пристает к ней…

Мэртэн. Каким же образом?

Йорге. Вот недавно встречает он Рози и говорит: «Добрый вечер, Розочка! На вас по-прежнему все оглядываются! Один проезжий офицер очень вами интересовался».

Мэртэн. Что ж, вполне могло быть.

Йорге. А зачем ему это повторять? Нет, врет он все.

Мэртэн. Может, и так.

Йорге. В другой раз подходит к ней и говорит: «Один гость в замке очень вас расхваливал. Не хотите ли навестить его в городе? Ему будет весьма приятно. Он живет на Длинной улице номер шестьсот тридцать шесть».

Мэртэн. Вот это уже сводничество.

Йорге. Он на все способен.

Мэртэн. Охотно верю.

Йорге. Рози всегда дает ему отповедь, а этот змей озлобляется. Не затевает ли он опять какие-нибудь козни.

Мэртэн. Ну, не такой уж он злыдень. Просто шутит.

Йорге. Хорошенькие шутки! Ух, попадись он мне!

Мэртэн. Не горячись! За такое штраф полагается.

Йорге. Уплачу с удовольствием. Ведь из-за него я только что разлучился с Рози. А… вдруг он сейчас там, возле нее! Побегу-ка! (Поспешно уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Мэртэн, потом Шнапс.

Мэртэн. Слава богу, не догадался! Вот бы вышла потасовка! (У окна.) Эх, как припустил! Уже у холма. Теперь моему генералу можно выбираться из укрытия. До чего же чудно, что нынче самые никчемные людишки оказываются наверху! Во всех газетах про то пишут. Вот этот, на чердаке, ну ведь ни на что не годен, а куда метит! Кто знает, то ли еще будет! Опасные настали времена; и не поймешь уже, что людям надо. На всякий случай подольщусь-ка я к нему, — вдруг сгодится… Мой генерал!

Шнапс (у чердачного люка, откуда трусится сено). Он ушел?

Мэртэн. И след простыл.

Шнапс (обсыпанный сеном). Иду.

Мэртэн. У вас ужасный вид, генерал Шнапс.

Шнапс (стоя на стремянке, стряхивает с себя сено). Как с поля брани, чистеньким не всегда выйдешь.

Мэртэн. Слезайте.

Шнапс. Он вправду ушел?

Мэртэн. Уже далече. Он подумал, что вы тем временем могли пойти к Рози, и помчался как угорелый.

Шнапс (спускаясь). Ну и отлично! А теперь заприте-ка входную дверь.

Мэртэн. Это вызовет подозрение.

Шнапс. Лучше быть под подозрением, чем попасться. Запирайте, дядюшка Мартин, и я вам все скоренько доскажу.

Мэртэн (направляясь к двери). Ну ладно.

Шнапс. Если постучат, я хватаю сумку и ухожу через заднюю дверь. А вы уж поступайте как знаете.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Шнапс, потом Мэртэн.

Шнапс. Недурно бы сначала подкрепиться! И как ему не стыдно! Богатый человек, а такой скряга! (Крадется от шкафа к шкафу, пробуя дверцы.) Конечно, как всегда, все заперто и Рози унесла ключи… Не мешало бы заполучить и несколько талеров патриотической контрибуции. (У буфета.) Дверцы рассохлись, замки не смазаны, все запущено. В животе урчит, в кошельке не звенит… Шнапс! Ведь ты гражданин генерал! Ну-ка, возьмись за дело! Покажи, на что способен!

Мэртэн (возвращается). Все запер. Ну, рассказывайте быстрее.

Шнапс. Это уж как получится.

Мэртэн. Боюсь, что скоро вернутся молодые.

Шнапс. Вряд ли. Когда они вместе, то не замечают, — полдень на дворе или вечер.

Мэртэн. Вы рискуете.

Шнапс. Так слушайте.

Мэртэн. Так начинайте.

Шнапс (после паузы). И все же, если подумать…

Мэртэн. Опять сомнения?

Шнапс. Вы истинно разумный человек, что верно, то верно.

Мэртэн. Премного благодарен!

Шнапс. Хотя и без образования.

Мэртэн. Что поделаешь.

Шнапс (важно). Хорошим, но необразованным людям, которых обычно принято называть простолюдинами…

Мэртэн. Ну?

Шнапс. Лучше всего пояснять на примере, путем сравнения.

Мэртэн. Ну-ка, ну-ка.

Шнапс. Так вот пример… (Стремительно расхаживает по комнате и налетает на Мэртэна.)

Мэртэн. Пример грубый.

Шнапс. Извините, у меня революционный пыл.

Мэртэн. Мне он совсем не по вкусу.

Шнапс. Например… (Надвигается на Мэртэна.)

Мэртэн. Да отвяжитесь от меня!

Шнапс. Представьте: мы объединились.

Мэртэн. Кто?

Шнапс. Мы оба и еще девятьсот девяносто восемь…

Мэртэн. Честных людей.

Шнапс. Итого тысяча.

Мэртэн. Совершенно верно.

Шнапс. И мы отправляемся в помещичью усадьбу, вооружившись ружьями и пистолетами.

Мэртэн. Откуда мы возьмем ружья и пистолеты?

Шнапс. Все найдется. Разве не видите, что у меня уже есть сабля? (Берет Мэртэна под руку и ведет к кулисам.)

Мэртэн. Полегче!

Шнапс. Двигаемся к усадьбе, вызываем помещика. Затем входим, вот так. (Изображает.)

Мэртэн (высвобождает руку). Послушайте, должен вам сказать, что я не пойду с вами. Мы нашему помещику многим обязаны.

Шнапс. Вздор! Понятие благодарности вам придется упразднить.

Мэртэн. То есть как?

Шнапс. Очень просто. Упразднить — и все! Увидите, что неблагодарность — удобнейшая вещь на свете.

Мэртэн. Никогда бы не подумал!

Шнапс. Попробуйте, а теперь пошли. Не робейте, это ведь не взаправду.

Мэртэн. Ах, пример!

Шнапс (снова тащит его под руку). И вот мы входим… Нет, знаете что?

Мэртэн. Ну?

Шнапс. Лучше так: вы будете за помещика. (Ведет его через комнату.) Станьте сюда.

Мэртэн. Пожалуйста.

Шнапс. Я вхожу с комитетом граждан.

Мэртэн. Этих граждан девятьсот девяносто девять?

Шнапс. Приблизительно.

Мэртэн. Хорошо.

Шнапс. «Господин!» — говорю я…

Мэртэн. Только потише!

Шнапс. Нет, не так, я ошибся! Господином никто не должен быть.

Мэртэн. А как же вы тогда скажете?

Шнапс. Погодите… вот: именем свободы и равенства отоприте ваши кладовые и погреба. Вы сыты, а мы хотим есть.

Мэртэн. Если хозяева уже отобедали, то спросить можно.

Шнапс. Отоприте ваши шкафы! Мы раздеты и разуты.

Мэртэн. Фу! Не станете же вы…

Шнапс. Именно станем… Развяжите ваши кошельки! У нас нет ни гроша.

Мэртэн. Вот тут уж вам всякий поверит.

Шнапс. Отвечайте же!

Мэртэн. А что я должен отвечать?

Шнапс (раздраженно). Ну, говорите!

Мэртэн. А вы потише!

Шнапс. Это все, что вы можете сказать? Однако вы дерзки! (Направляясь к буфету.) Здесь все кладовки на замке.

Мэртэн. Это Розин буфет.

Шнапс (непосредственно). Фу! Ведь это не по-настоящему!

Мэртэн. Ах да!

Шнапс (тем же тоном). И шкафы заперты.

Мэртэн. Там одежда.

Шнапс. А где ключи?

Мэртэн. У Рози. Она очень хозяйственная, аккуратная; все запирает и ключи носит при себе.

Шнапс. Пустые отговорки! Где ключи?

Мэртэн. Да нет их у меня!

Шнапс. В таком случае придется взломать. (Вытаскивает саблю и подходит к буфету.)

Мэртэн. Вы спятили?

Шнапс. Это всего лишь к примеру.

Мэртэн. Не троньте!

Шнапс. Что? Вы намерены сопротивляться? (Начинает отдирать рейки на створках буфета.)

Мэртэн. Вы что, совсем сдурели?

Шнапс. Сейчас откроем! (Продолжает взламывать.) Так! Так!

Мэртэн (бегая вокруг). Рози! Рози! Где ты?

Шнапс (взламывает). Пошло! Так! Так!

Мэртэн. Йорге! Йорге!

Шнапс. Молчите! Ведь я только показываю, для наглядности.

Мэртэн. Только показываете? А мне показалось, что вы ломаете в самом деле.

Шнапс. Опомнитесь! Вы забыли, что сейчас вы помещик. (Дверцы буфета открываются.)

Мэртэн. Господи помилуй! Буфет настежь, рейки отодраны, замок испорчен. Что скажет Рози? Убирайтесь к дьяволу! Знайте, что я подобного не потерплю! Какое грубиянство! Что за нахальство! Я покличу соседей, пойду к старосте!

Шнапс (тем временем осмотрел буфет, проверил горшки и кастрюли). К старосте? Вашему смертельному врагу? Этому гордецу?

Мэртэн. Черт бы вас побрал!

Шнапс. Знайте, что старостой назначат вас, но лишь после того, как мы установим древо свободы.

Мэртэн. Старостой? Припоминаю, как меня когда-то хотели назначить тайным ландрихтером.

Шнапс. Теперь другие времена. Никто никого больше не надувает.

Мэртэн. Хорошо бы, коли так.

Шнапс. Никто ни над кем не потешается.

Мэртэн. Вот это приятно слышать.

Шнапс. Итак, прежде всего…

Мэртэн. Сделайте меня старостой.

Шнапс. Не сомневайтесь… Но прежде всего послушайте, о чем идет речь.

Мэртэн. Речь о том, чтобы запереть буфет.

Шнапс. Да нет же.

Мэртэн. И прибить на место рейки.

Шнапс. Никоим образом. Речь о том, чтобы вы поняли, почему именно меня произвели в генералы.

Мэртэн. Признаться, мне это не совсем ясно.

Шнапс. Итак, exempli gratia, например.

Мэртэн. Опять пример?

Шнапс. Да ведь еще ни одного не было.

Мэртэн. А по-моему, их уже многовато.

Шнапс. Значит, так… (Берет из буфета большой горшок с молоком и ставит его на стол.)

Мэртэн. Ради бога, только не этот! Рози сказала, что там самая хорошая сметана.

Шнапс. Тем лучше.

Мэртэн. Возьмите горшок поменьше, коль уж нельзя иначе.

Шнапс. Нет, для примера нужен самый большой.

Мэртэн. Тогда вот что я вам скажу: я не желаю больше с вами толковать.

Шнапс. Да?

Мэртэн. И можете убираться восвояси.

Шнапс. Ай-ай!

Мэртэн. Не хочу даже слушать вас.

Шнапс. Не хотите?

Мэртэн. Нет.

Шнапс. И не желаете ничего знать?

Мэртэн. Не желаю.

Шнапс. И ни с чем не соглашаетесь?

Мэртэн. Нет.

Шнапс (вытаскивая саблю). Тогда я вам сейчас втолкую.

Мэртэн. Саблей? Хорошенькое дело!

Шнапс (замахиваясь саблей). Помните, что вы обязаны учиться думать по-новому, должны быть разумным, должны быть свободным, должны быть равным, хочется вам того или нет.

Мэртэн (в сторону). Йорге! Йорге! Ну где же ты! Зачем я только спрятал этого…

Шнапс. Итак, вы слушаете?

Мэртэн. Конечно.

Шнапс. И не отказываетесь учиться?

Мэртэн. Ни в коей мере.

Шнапс. Вот это правильно.

Мэртэн. И я так считаю.

Шнапс. Смотрите сюда!

Мэртэн. Весь внимание.

Шнапс. Представьте себе, что этот горшок — деревня.

Мэртэн. Деревня?

Шнапс. Или город.

Мэртэн. Смешно!

Шнапс. Или крепость.

Мэртэн (в сторону). Чудеса!

Шнапс. Да! Например, крепость.

Мэртэн (в сторону). Когда уж кончатся эти примеры!

Шнапс. Я осаждаю ее.

Мэртэн. Зачем?

Шнапс. Предлагаю ей сдаться. Ту-ту! Та-та! (Подражает звуку трубы.)

Мэртэн (в сторону). Он и впрямь спятил.

Шнапс. Они не желают сдаваться, набивают себе цену.

Мэртэн. И правильно делают. (В сторону.) Хоть бы Рози пришла вызволить крепость.

Шнапс. Я открываю по ней огонь! Пиф! Паф!

Мэртэн. Дело плохо!

Шнапс. Я бомбардирую ее день и ночь. Ба-бах! Ба бах! Крепость сдается.

Мэртэн. И зря.

Шнапс (приближается к горшку). Я вступаю в нее.

Мэртэн. Худо ей придется.

Шнапс (берет ложку). Я созываю граждан.

Мэртэн. Ну, пропали!

Шнапс. Благонамеренные быстро собираются вокруг меня. Я сажусь (садится) и обращаюсь к ним с речью.

Мэртэн. Бедный горшок!

Шнапс. Собратья, граждане! — говорю я.

Мэртэн. Звучит весьма любезно.

Шнапс. К сожалению, я не вижу среди вас согласия.

Мэртэн. В горшке вроде тишь да гладь.

Шнапс. Там скрытое брожение.

Мэртэн (прислушивается). Ничего не слышу.

Шнапс. Вы утратили первоначальное состояние равенства.

Мэртэн. Что-то непонятно.

Шнапс (с пафосом). Когда вы все вместе были еще свежим молоком, одна капелька ничем не отличалась от другой.

Мэртэн. Что верно, то верно.

Шнапс. Но вот вы скисли.

Мэртэн. Это граждане-то?

Шнапс. И разделились.

Мэртэн. Смотри-ка!

Шнапс. И я вижу, что богачи затесались в сметану…

Мэртэн. Умора!

Шнапс. …всплыли наверх.

Мэртэн. Богачи — сметана? Ха-ха-ха!

Шнапс. Они и тут оказались наверху! Этого допустить нельзя.

Мэртэн. Еще бы!

Шнапс. А потому я их удаляю. (Снимает ложкой сметану в миску.)

Мэртэн. О, боже! Начинается.

Шнапс. Под сметаной я нахожу простоквашу.

Мэртэн. Само собой.

Шнапс. Ею тоже пренебрегать не стоит.

Мэртэн. Еще бы.

Шнапс. Это хорошее, зажиточное среднее сословие.

Мэртэн. Простокваша — среднее сословие? Ну и дела!

Шнапс. Зачерпну наобум. (Черпает.)

Мэртэн. Знает толк.

Шнапс. Теперь смешаю (смешивает) и поучу их, как надо ладить друг с другом.

Мэртэн. Интересно, что же дальше?

Шнапс (встает, идет к буфету). Оглядевшись вокруг, я обнаруживаю (вытаскивает оттуда буханку хлеба) поместье.

Мэртэн. Это хлеб.

Шнапс. У дворян всегда самые хорошие поля, поэтому натуральнее всего — изобразить дворян в виде хлеба.

Мэртэн. Значит, и буханку туда же.

Шнапс. Конечно! Равенство так равенство.

Мэртэн (в сторону). Если бы у него не было сабли! Игра-то неравной получается.

Шнапс. Здесь тоже отрезаем необходимую часть…

Мэртэн (в сторону). Пришел бы Йорге скорее!

Шнапс. И крошим.

Мэртэн. Крошим?

Шнапс. Да, чтобы смирить гордыню и сбить с них спесь.

Мэртэн. Ага!

Шнапс. Затем сыпем в тарелку и перемешиваем.

Мэртэн. Когда же конец?

Шнапс (задумчиво). Не хватает еще духовных благ.

Мэртэн. Откуда же им взяться?

Шнапс. Я вижу здесь сахарницу. (Берет сахарницу, стоящую на столе возле кофейных чашек.)

Мэртэн (удерживает его руку). Поставьте на место! Рози отвесила мне сахару на всю неделю, и я должен этим обходиться.

Шнапс (хватаясь за саблю). Гражданин!

Мэртэн. Погодите!

Шнапс. Духовным лицам всегда доставались самые лакомые, самые сладкие кусочки…

Мэртэн. Кому-то они должны ведь доставаться.

Шнапс. Значит, попов изобразим в виде сахара. Его тоже истолчем…

Мэртэн. Господи, что делать!

Шнапс. И посыпем.

Мэртэн (в сторону). Ты мне за это еще заплатишь. (Идет к окну.) Чу! Кажется, идет Йорге?

Шнапс. И вот кисло-сладкое молоко свободы и равенства готово.

Мэртэн (у окна, тихо). Никого нет.

Шнапс. Идите сюда! Что вы там встали у окна?

Мэртэн. Мне показалось, что кто-то идет.

Шнапс. Не Йорге ли? (Поднимается.)

Мэртэн. Нет никого.

Шнапс. Дайте-ка я погляжу. (Идет к окну и смотрит, на Мэртэна.)

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Те же. Йорге крадучись входит через заднюю дверь.

Йорге (тихо). Какой дьявол пришел к отцу? Уж не Шнапс ли?

Мэртэн (у окна). Да не наваливайтесь на меня!

Шнапс. Я хочу посмотреть. (Выглядывает в окно.)

Мэртэн. Чего?

Шнапс. Что поделывают мои солдаты.

Йорге (прислушиваясь). Это его голос! Но что у него за вид?

Шнапс. Браво, мои храбрые друзья!

Мэртэн. С кем это вы разговариваете?

Шнапс. Разве не видите, как мои люди пляшут вокруг древа свободы?

Мэртэн. Вам мерещится. Я не вижу ни души.

Йорге. Он, воистину он! Но что это значит? Почему отец заперся с ним?.. А как переоделся — узнать нельзя! Хорошо, что задняя дверь была открыта!

Шнапс. Вот, глядите, как вашим женам и дочерям втолковывают принципы свободы и равенства!

Мэртэн (пробует высвободиться, но Шнапс держит его). Это уже слишком!

Йорге. О чем они там болтают? Ничего не понимаю! (Оглядывается.) Что такое? Дверцы буфета открыты! На столе простокваша! Никак, завтракать собираются?

Шнапс (в прежней позе). Радуйтесь, смотрите, как все дружны и веселы!

Мэртэн. Да вы рехнулись. Я никого не вижу.

Йорге (отступая в укрытие). Послушаю, однако.

Шнапс (отпускает Мэртэна). Все это я вижу мысленно. А вы скоро воочию их увидите перед вашим домом.

Мэртэн. В своем доме я теперь уже ничего доброго не жду.

Шнапс (еще раз выглядывает в окно; про себя). Все тихо, спокойно. Быстрее за стол! (Идет к столу.)

Мэртэн. Глаза бы мои тебя не видели!

Шнапс. О любимая похлебка свободы и равенства, будь благословенна!.. Смотрите!

Мэртэн. Что еще?

Шнапс. Вот гражданин генерал садится за стол…

Мэртэн. Так я и думал.

Шнапс. И съедает ее.

Мэртэн. Один?

Шнапс (ест). Да нет же!.. Со своими согражданами.

Мэртэн. Хоть тут совесть заговорила.

Шнапс. Садитесь, гражданин Мартин.

Мэртэн. Благодарствую!

Шнапс. Угощайтесь.

Мэртэн. Я не голоден.

Шнапс. Не стесняйтесь меня, мы все равны.

Мэртэн. Я это понял.

Шнапс. Вы славный гражданин.

Мэртэн. Впервые слышу.

Шнапс. Вы будете моим капралом.

Мэртэн. Много чести!

Шнапс. Присаживайтесь, мой капрал.

Мэртэн. Вы шутите, мой генерал.

Шнапс (встает, расшаркивается). Мой капрал!

Мэртэн. Мой генерал!

Тем временем Йорге подкрадывается сзади к Шнапсу и бьет его палкой.

Шнапс. Ой! Что это?

Йорге. Вот тебе, мой генерал!

Мэртэн. Браво, Йорге!

Йорге (продолжает бить Шнапса). Вот тебе, мой капрал!

Шнапс. Святая свобода, помоги!

Йорге. Сейчас поможет!

Мэртэн. Дай ему, дай!

Шнапс. Святое равенство, заступись!

Йорге. Пой, пой! Я буду отбивать такт!

Шнапс (выхватывает саблю, защищается). Святая сила революции, выручи меня!

Йорге. Сейчас выручу!

Мэртэн. Берегись, он отчаянный!

Йорге. Пусть только посмеет, негодяй! (Бросается на Шнапса.)

Шнапс. Ой! Ой!

Йорге. Вот тебе! Мало?

Мэртэн. Отбери у него саблю!

Йорге (обезоруживает Шнапса). Готово!

Шнапс (отбегает за стол, загораживается стульями). Пора капитулировать.

Йорге. А ну, вылезай!

Шнапс. Дорогой Йорге, я ведь только пошутил!

Йорге. Я тоже. (Бьет палкой, но попадает по столу.)

Мэртэн. Добавь ему!

Шнапс (выбирается из-за стульев и бежит вокруг стола). А то я…

Йорге (преследует его). Не удерешь!

Шнапс (очутившись у окна). Караул! На помощь!

Йорге (оттесняет его). Молчи, паскудник!

Шнапс (бежит вокруг стола). Огонь! Огонь!

Мэртэн (преграждает Шнапсу дорогу). Заткни ему глотку!

Шнапс (прикрывшись двумя стульями). Пощадите! Сдаюсь!

Йорге. Вылезай!

Шнапс (швыряет стулья им, под ноги, оба отскакивают). Вот вам!

Йорге. Ну погоди!

Шнапс. Как бы не так! (Убегает через заднюю дверь.)

Йорге. Все равно поймаю. (Бросается вслед.)

Мэртэн (потирает ушибленную стулом ногу; в дальнейшем ходит прихрамывая). Отшиб ногу! Вот дьявол! Но ему тоже досталось!

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Мэртэн. Рози. Потом Йорге.

Рози (с улицы). Отец! Отец!

Мэртэн. О, господи! Рози! Что я ей скажу?

Рози. Откройте, отец! Что там за шум?

Мэртэн (у окна). Сейчас иду! Погоди!

Йорге (входит в комнату через заднюю дверь). Вот каналья! Заперся в чулане! Но я задвинул снаружи засов, так что никуда не удерет!

Рози. Отец! Где вы? Отоприте!

Йорге. Это Рози.

Мэртэн. Ступай отопри дверь! Я ведь охромел!

Йорге уходит.

Вот несчастье. Бедная Рози!.. Такую сметану! (Садится.)

Йорге (входит вместе с Рози). Погляди-ка.

Рози. Что это? Что здесь случилось?

Йорге. Видишь ли…

Рози. Мой горшок! Отец, что это значит?

Мэртэн. Шнапс…

Йорге. Только представь себе…

Рози. Мой буфет! Сахар! (Мечется по комнате.) Какой ужас! Шнапс! Где он?

Йорге. Успокойся, он под замком.

Рози. Слава богу. Сейчас же сдадим его старосте. Он уже идет сюда.

Мэртэн (вскакивает с места, прихрамывает). Кто-о?

Рози. Соседи услышали шум в нашем доме и побежали к старосте.

Мэртэн. К старосте! О, боже, мы пропали!

Рози. Моя лучшая сметана!

Йорге. Он за нее заплатит.

Мэртэн. Послушайте меня, дети! Забудьте и про сметану, и про все остальное!

Рози. С какой стати?

Мэртэн. Молчи и слушай! Нельзя, чтобы у нас обнаружили Шнапса. Мы его в глаза не видели.

Йорге. Хорошо бы, коли так!

Мэртэн. Не перебивай! Если его найдут, мы пропали. Он посланец якобинского клуба.

Рози. Быть не может! Этот мошенник?

Мэртэн. Ну да. Ведь на нем форма. Когда ее увидят, ему не отвертеться.

Йорге. Да, Шнапс в мундире.

Мэртэн. А нас заподозрят, отведут к судье! Бог знает что!

Йорге. Но ведь мы можем сказать…

Мэртэн. Беги и скажи им, что ничего не было…

Йорге. Если только поверят! (Убегает.)

Рози. Не могу успокоиться. Моя лучшая сметана!

Мэртэн. Пустяки! Ты лучше подумай, как нам уцелеть.

Рози. Что ж тут думать. Нужно сказать лишь, как этот плут пытался вас сбить с толку, а Йорге его отдубасил.

Мэртэн. Здорово! Только почему тебе это раньше не пришло на ум? Йорге ведь уже внизу и ото всего отпирается… значит, на нас опять ляжет подозрение. Вот беда-то! Вот беда!

Рози. Ух, проклятый!

ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

Те же. Староста. Йорге. Крестьяне.

Староста (врываясь в комнату). Нет, нет, я должен все расследовать.

Йорге (удерживая его). Да ничего не было.

Мэртэн. Неужто я вижу старосту в моем доме? Несчастный я человек!

Рози (выступая вперед). Не утруждайте себя, господин староста!

Староста. Ничуть не утруждаю! Это моя обязанность. Кто здесь кричал «огонь!»?

Рози. Это была шутка.

Староста. Так не шутят. Кто звал на помощь?

Рози. Я… мы бранились с Йорге.

Староста. Бранились?

Рози (ведет старосту по комнате и, как бы припоминая, рассказывает). Вот здесь в буфете стоял горшок с простоквашей… я заперла буфет и ушла… А тут явился Йорге… У, негодник… Йорге захотел есть… ну и взломал дверцы.

Староста. Ай-ай-ай!

Рози. …снял все сливки… и сделал себе тюрю… вот, еще осталось в миске… ну, я пришла, увидела это… рассердилась… и дала ему затрещину… а он схватил меня… и начал щекотать… я закричала… мы стали возиться, опрокинули стулья… а один упал отцу на ногу… Верно, отец?

Мэртэн. Видите, как я хромаю.

Рози. Ну, я еще пуще разозлилась… и…

Староста. И решили наврать старосте.

Рози. Я не вру.

Староста. Врете. Да так гладко, что сами готовы себе поверить. Думаете, мы ничего не заметили?

Йорге. А что?

Староста (к Рози). Вы проходили мимо моего дома?

Рози. Да.

Староста. Вот эти люди вам не встретились?

Рози. Не помню.

Староста (к крестьянам). Повстречалась она вам?

Крестьянин. Да! И она говорила с нами, а мы ей сказали, что у них в доме страшный шум.

Мэртэн. Все, пропали!

Рози. Черт возьми!

Йорге. Вот что получается, когда врешь!

Староста. Да-с! Ну что вы теперь скажете?

Они смотрят друг на друга; староста прохаживается по комнате и поднимает красный колпак.

Ого! Что это?

Йорге. Не знаю.

Староста (оглядевшись, находит треугольную шляпу с кокардой). А это?

Рози. Ничего не понимаю.

Староста (протягивает треуголку Мэртэну). Ну-с? Может быть, вы знаете? Может быть, вам понятно?

Мэртэн (про себя). Что мне ему сказать?

Староста. Тогда я вам объясню. Это шапка вольнодумцев. А это национальная кокарда. Любопытная находка! Что же вы молчите — или сказать нечего?.. Значит, в этом доме клуб заговорщиков, сборище изменников, резиденция мятежников?.. Вот так находка! Какая удача!.. Вы наверняка чего-то не поделили между собой, — как, впрочем, и французы… и вцепились друг другу в волосы… сами же признались. Вот так-то!.. Ну-с, послушаем дальше.

Рози. Дорогой господин староста!

Староста. Как любезно! Обычно вы весьма дерзки.

Йорге. Вы должны понять…

Староста. Должен?.. Скоро заговорите по-другому.

Мэртэн. Кум!

Староста. С чего это я вдруг опять стал кумом!

Рози. Разве вы не крестили меня?

Староста. С тех пор многое изменилось.

Мэртэн. Позвольте вам сказать…

Староста. Молчите! Посовестились бы! Разве вы не собрались шествовать к древу свободы? Разве не сговорились вздернуть меня на первом же суку?.. Нам известно, как сейчас народ, взбудораженный смутьянами, отзывается о властях, что он думает! Плохо ему придется. И вам не поздоровится! (К крестьянам.) Увести их отсюда! И прямо к судье! Здесь все будет описано и опечатано! Оружие, порох, кокарды! Начнется следствие! Уходите! Прочь!

Мэртэн. Несчастный я человек.

Рози. Позвольте же объяснить, господин староста.

Староста. То есть соврать еще раз, мамзель Розхен? Марш, марш!

Йорге. Раз уж нельзя иначе, то пусть Шнапс тоже идет. Разбираться так разбираться.

Староста. При чем тут Шнапс?

Йорге. Я говорю, что…

Рози (у окна). А вон и господин помещик идет, слава богу!

Староста. Он обо всем узнает в свое время.

Йорге. Позови его!

Рози. Сударь! Милостивый государь! Помогите! Помогите!

Староста. Прекратить! Он вам не поможет; напротив, рад будет, что удалось обнаружить злоумышленников. Да и дело это — уголовное, полицейское; оно подведомственно мне, судье, правительству, князю! В назидание другим вас следует примерно наказать!

Мэртэн. Ну вот и последний пример!

ЯВЛЕНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ

Те же. Помещик.

Помещик. Дети мои, что случилось?

Рози. Помогите нам, милостивый государь!

Староста. Взгляните, ваша милость, что здесь нашлось.

Помещик. Что же?

Староста. Колпак вольнодумца.

Помещик. Странно!

Староста. Национальная кокарда.

Помещик. Что это значит?

Староста. Заговор! Мятеж! Государственная измена! (Шляпу и кокарду он держит в руке; потом уносит их с собой.)

Помещик. Тихо! Я сам расспрошу.

Староста. Дозвольте мне обыскать дом! Кто знает, что здесь еще запрятано.

Помещик. Помолчите!

Рози. Милостивый государь!

Помещик. Откуда эти вещи?

Мэртэн. Их принес Шнапс.

Йорге. Когда меня не было.

Мэртэн. Он взломал буфет…

Рози. Приложился к горшкам с простоквашей…

Мэртэн. И хотел преподать мне принципы равенства и свободы.

Помещик. Где он?

Йорге. В чулане. Заперся там, когда я за ним погнался.

Помещик. Приведите его сюда!

Йорге, староста и крестьяне уходят.

Стало быть, это опять проделки господина Шнапса.

Мэртэн. Точно так.

Помещик. Когда он пришел к вам?

Мэртэн. В отсутствие моих детей.

Рози. Он боится Йорге.

Мэртэн. Мне стало любопытно…

Помещик. Говорят, это с вами порой бывает.

Мэртэн. Виноват!

Помещик. И вдобавок вы несколько легковерны.

Мэртэн. Он так увлекательно рассказывал о всяких важных вещах.

Помещик. И вы попались на удочку.

Мэртэн. Вроде бы так.

Рози. А ему-то ничего не надо было, кроме тюри. Вот взгляните, сударь, какую он хорошую простоквашу взял, и хлеба накрошил, и сахару насыпал. И такое добро придется выкинуть! Разве можно оставлять после того, как эта погань из миски хлебала.

Помещик. Значит, ему хотелось всего лишь позавтракать?

Мэртэн. Кто его знает. Он сказал, что его послали якобинцы.

Помещик. Ну а дальше?

Мэртэн. Надел форму и вооружился.

Помещик. Что за вздор!

Мэртэн. Назвался гражданином генералом и начал тут нахальничать.

Помещик. Это их манера.

Мэртэн. Сперва он был вежлив, обходителен, а потом озверел, взломал буфет и взял, что ему захотелось.

Помещик. Точь-в-точь как его соратники!

Мэртэн. Плохи мои дела.

Помещик. Но все же не так плохи, как в тех провинциях, где ему подобные уже успели похозяйничать. Начали они со льстивых речей и обещаний, на которые клюнули добродушные простаки, а кончили — насилием, грабежом, изгнанием честных людей и всякого рода преследованиями. Благодарите бога, что вы еще дешево отделались!

Рози. Вы заступитесь за нас, сударь?

Помещик. Да. Впрочем, вы ни в чем и не провинились.

Мэртэн. Идут!

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Те же. Йорге. Староста.

Крестьяне вводят Шнапса, он в форме, с саблей и с усами.

Помещик. Вперед, господин генерал!

Староста. Вот он, зачинщик! Поглядите-ка на него. Все, как в газетах пишут. Форма! Сабля! (Напяливает Шнапсу на голову красный колпак, а поверх — треугольную шляпу.) Колпак! Треуголка! Пусть так и стоит у позорного столба! К судье его, живо! На допрос! Потом заковать в кандалы — и в резиденцию!

Помещик. Спокойно, спокойно.

Староста. Разослать гонцов! Негодяй не один! Пытать его! Надо схватить сообщников! Двинуть полки! Немедленно обыскать дом!

Помещик. Тише!.. Шнапс, что это за шутка?

Шнапс. Так точно, шутка, ничего больше.

Помещик. Откуда эта одежда? Отвечайте быстро! Я все знаю.

Шнапс. Вы никак не можете знать, милостивый сударь, что одежду эту со всем снаряжением я унаследовал от одного бедняги.

Помещик. Унаследовал? Странно! Обычно ты предпочитаешь украсть.

Шнапс. Выслушайте меня.

Мэртэн. Интересно, что он расскажет.

Шнапс. Когда по городу вели последнюю партию французских военнопленных…

Помещик. Ну?

Шнапс. Я из любопытства пробрался к ним.

Помещик. Дальше!

Шнапс. Один бедняга-француз был очень болен, и его оставили в предместье, на постоялом дворе…

Староста. Это наверняка враки.

Шнапс. Я взялся лечить его, но он… скончался.

Помещик. Вот это очень похоже на правду.

Шнапс. Он завещал мне свои вещи за то, что я позаботился…

Помещик. О его погибели.

Шнапс. Дал этот мундир и саблю.

Помещик. А колпак и кокарду?

Шнапс. Нашел у него в ранце среди тряпья.

Помещик. Вместе с генеральским патентом.

Шнапс. Потом я пришел сюда, к простаку Мэртэну.

Мэртэн. Простаку? Бессовестный!

Шнапс. К сожалению, мне не совсем повезло: я не успел доесть чудесную тюрю. Из-за нее у меня возникла небольшая размолвка с Йорге…

Помещик. Довольно! Правду ли он говорит?

Шнапс. Справьтесь в городе! Я могу указать, где продал ранец. А эту одежду я принес в сумке брадобрея.

Помещик. Со временем выяснится.

Староста. Не верьте ему!

Помещик. Не учите меня, как поступать. Если все подтвердится, то за такой пустяк наказывать не следует. В мирной стране это вызовет лишь ненужный страх и недоверие. Нам ведь нечего опасаться. Дети, любите друг друга, возделывайте вашу землю и будьте хорошими хозяевами.

Рози. Это наш долг.

Йорге. Был и будет.

Помещик. А вы, старина, поступите весьма похвально, если употребите ваше искусство предсказывать погоду и знание здешней почвы на то, чтобы вовремя сеять и вовремя убирать урожай. Предоставьте чужим странам самим о себе заботиться, а политический небосклон разглядывайте в крайнем случае по воскресеньям и праздникам.

Мэртэн. Пожалуй, так оно будет лучше.

Помещик. Пусть каждый начнет с самого себя — тут ему найдется немало дел. И да будет он благодарен за каждый ниспосланный ему мирный день: заботясь о благоденствии своем и своих близких, он тем самым послужит и благу общему.

Староста (то и дело порывается вставить слово). Но нельзя же это так оставлять!.. Подумайте о последствиях! Если оставить безнаказанным подобное…

Помещик. Тише! Успокойтесь! Поспешные приказы, чрезмерные кары лишь сеют зло. В стране, где монарх ни от кого не таится, где все сословия с уважением относятся друг к другу, где никому не мешают развивать полезные склонности, где торжествуют разумные суждения и знания, там не может возникнуть никаких партий. Мы вольны интересоваться всем, что происходит на белом свете, но на нас не должны влиять чужие смуты, даже если они охватили целые страны. Будем жить в спокойствии, и будем радоваться тому, что над нами ясное небо, а не зловещие грозовые тучи, которые ничего не принесут, кроме безмерного урона.

Рози. Как приятно вас слушать!

Йорге. Верно, Рози!.. Говорите еще, сударь!

Помещик. Я уже все сказал. (Подталкивает вперед Шнапса.) И как замечательно, что мы можем сейчас посмеяться над этой кокардой, этой шляпой и этим мундиром, которые причинили столько бед людям!

Рози. Да, просто умора глядеть на господина Шнапса.

Йорге. Ну и дурацкий у него вид!

Шнапс. Что ж, пожалуй, придется все стерпеть. (Косится на миску с тюрей.) Если бы вот еще напоследок мне дозволили бы воспользоваться остатками патриотической контрибуции!

Рози. Ну уж нет, не выйдет!

Комментарии

ГЕЦ ФОН БЕРЛИХИНГЕН

В 1771 году в течение шести недель Гете написал «Драматизированную историю Готфрида фон Берлихингена с железною рукою». По совету своего друга Гердера Гете несколько переработал пьесу и сократил ее. В таком виде под названием «Гец фон Берлихинген с железною рукою» (Гец — уменьшительное от Готфрид) драма была впервые напечатана в 1773 году без имени автора. Уже в следующем году, без ведома Гете подвергшись сокращениям, драма эта была дважды поставлена на сцене — в Берлине и Гамбурге. В 1804 году, готовя текст для представления в Веймаре, Гете сам переработал свое произведение для сцены. Каноническим является текст 1773 года, с которого (с учетом некоторых позднейших исправлений) сделан настоящий перевод.

Источником сюжета драмы послужило жизнеописание Геца фон Берлихингена, написанное им самим в 1557 году и напечатанное впервые в 1731 году.

«Гец фон Берлихинген» — первое произведение Гете, принесшее ему известность во всей Германии. Драма выражает бунтарские настроения молодого Гете. В ней отразились идеи, типичные для движения «Бури и натиска», одним из вождей которого Гете стал благодаря этому произведению. Свободолюбивые стремления молодого поэта сочетались с вольной драматической формой, близкой к приемам Шекспира в его пьесах-хрониках и сознательно противопоставленной сковывающим нормам классицизма XVII–XVIII веков.

Действие драмы Гете происходит в XVI веке, когда не существовало единой Германии, как во времена Гете и позже. Страна была раздроблена на множество независимых феодальных государств, находившихся в постоянной вражде друг с другом. Номинально все германские государства, включая Австрию, были объединены в так называемую Священную Римскую империю германской нации. В XV–XVIII веках императорами обычно избирались представители могущественной династии Габсбургов. В XVI веке противоречия феодальной системы достигли крайней остроты. Они усугублялись тем, что возглавляемая римским папой католическая церковь, которая тоже была важной экономической и политической силой, возложила на германский народ большие поборы. Недовольство немцев получило выражение в разных формах: мелкие рыцари враждовали с крупными баронами; крестьяне восставали против своих феодальных угнетателей, широкие слои населения поддерживали движение за реформацию церкви, возглавленное Мартином Лютером. Особенно бурными были двадцатые годы XVI века, когда в основном и происходят события, изображенные в драме.

Вкратце история жизни Геца фон Берлихингена такова. Он родился в 1480 году. С семнадцати лет он служил в войсках разных крупных феодалов. В 1504 году при осаде Ландсгута потерял правую руку. Приобретя взамен искусно сделанную железную руку, он продолжал участвовать в многочисленных войнах. В 1519 году, воюя на стороне Ульриха Вюртембергского против Швабского союза городов, он долго выдерживал осаду города Мекмюля, но вынужден был сдаться. Он выторговал право свободно выйти из города, но враги, воспользовавшись слабостью его отряда, напали на него, взяли в плен и заточили в Гейльброне, где он просидел около трех лет. Франц фон Зикинген и другие друзья выкупили его за две тысячи гульденов. Когда началась Великая крестьянская война, одна из армий восставших крестьян — Оденвальдская — вынудила его принять командование ею. Общая неорганизованность крестьянского движения и предательство богатых горожан привели в 1525 году к разгрому народного восстания. В 1528 году Геца посадили в тюрьму в Аугсбурге, где он пробыл два года. Отпустили его под честное слово, что он будет безвыездно оставаться в своем замке, не будет пытаться мстить за свое заточение и возместит убытки, понесенные городами Майнцем и Вюрцбургом от грабежа его войска. В 1542 году, зная его воинскую доблесть, император Карл V пригласил Геца участвовать в войне против турок, подошедших к границам империи. В 1544 году он воевал уже на западе — против Франции. Последние годы жизни Гец провел в своем замке, где и написал мемуары. Он скончался в 1562 году восьмидесяти двух лет от роду.

Создавая драму, Гете отнюдь не строго придерживался жизнеописания своего героя. Он создал образ, в котором некоторые черты исторического Геца — его мужество, независимый характер, ненависть к крупным феодалам, склонность к самоуправству — сочетались с идейными стремлениями передовой бюргерской молодежи конца XVIII века; их жаждой политической свободы, верой в оздоровление человечества посредством возврата к природе. Гете сознательно не стремился к хронологической точности. Воспроизводя колорит эпохи Реформации и Великой крестьянской войны, Гете, изображая прошлое, стремился выявить в нем то, что было близко немцам XVIII века. Особенно заметны намеренные отклонения от исторических источников в характеристика Геца, который в действительности был далек от того, чтобы служить нравственным образцом. Под пером Гете он становится одним из идеальных выразителей духа «Бури и натиска». Общая характеристика драмы и ее место в творчестве Гете определены во вступительной статье к тому 1 настоящего издания.

Рейтары — солдаты тяжело вооруженной кавалерии в XVI в., часто нанимались из числа иностранцев.

…все должно быть благопристойно и чинно. — Библейское выражение. В речах персонажей драмы встречается немало фраз и изречений из Библии. Чтобы передать колорит языка начала XVI в., Гете пользовался для этой цели Библией в переводе Мартина Лютера.

…брат Мартин. — Гете дал жизнерадостному монаху имя вождя реформации церкви в Германии Мартина Лютера (1483–1546), современника изображаемых в драме событий. При пострижении в монахи имя, данное при крещении, менялось на новое, чем подчеркивалось полное отречение от мирской жизни. Когда монах говорит, что имя Мартин ему нравится больше, он тем самым как бы отрекается от своего монашеского звания. Протестантская реформация церкви сопровождалась уничтожением монашества и монастырей.

Вино веселит сердце человеческое… — Текст из псалма 104. Там, где ему это выгодно, монах ссылается на Священное писание.

Я иду от святого Фейта… — Имеется в виду монастырь, названный в честь святого Фейта, целителя болезни святого Витта (по-немецки — Фейт).

«Ave» и «Аллилуйя» — молитвенные песнопения. «Ave» — начало гимна «Ave Maria» в честь богоматери. «Аллилуйя» — «Славься» (древнегреч.) — начальное слово гимна, обращенного к всевышнему.

…орден, учрежденный создателем моим! — Подразумевается «орден» человека — самое высокое звание.

Счастлив муж добродетельной жены… — Изречение из Библии, Книга Премудрости Иисуса, Сына Сирахова, гл. 26; …и число дней его сугубое — то есть срок его жизни долгий.

Я не знаю женщин… — Лица духовного звания, принадлежащие к католической церкви, дают обет целомудрия. Одним из нововведений протестантской религии было разрешение священникам вступать в брак.

О мертвое орудие… — То есть железная рука Геца.

…храбрый святой. — Имеется в виду Георгий Победоносец — легендарный герои. Предание гласило, что он убил дракона, опустошавшего землю одного языческого царя; для замирения дракона ему отдавали на съедение детей. Когда же он потребовал царскую дочь, явился Георгий Победоносец и сразил его.

…один портной из Штутгарта… — История, рассказанная здесь, описана в мемуарах Геца.

…жить в своем замке благочестивым христианским рыцарем. — Жена Геца Елизавета желает воспитать сына в духе рыцарских традиций, тогда как сестра героя Мария хочет привить ему нравственный идеал, соответствующий духу более позднего, близкого Гете времени.

Мы подстерегали его между Нюрнбергом и Бамбергом. — Подробности рассказа рейтара взяты из жизнеописания Геца, но там они относятся к захвату другого лица, графа фон Вальдека.

Поднимаюсь я… с Францем фон Зикингеном… — Гете излагает подлинный рассказ Геца, заменив, однако, Мартина фон Зикингена его прославленным братом Францем.

Ты и это знаешь, кухонных дел мастер? — Сцена подчеркивает различие характеров Геца и его сына Карла. В варианте 1771 г. Гец даже собирался отдать сына в монастырь.

Свободой и благородством рождения ты равен лучшим сынам Германии, ты независим, ты подчинен лишь императору… — Таким было положение рыцарей-дворян, но к XVI в. мелкое рыцарство утратило экономические позиции и политическую независимость. Оно пыталось отстоять свои права, поддерживая императора в его столкновениях с крупной светской и церковной феодальной знатью. Именно так ведет себя Гец, тогда как Вейслинген примкнул к той части рыцарства, которая прислуживала феодальным магнатам.

…место придворного шаркуна при своенравном и завистливом попе! — Представители высшего духовенства — епископы, в том числе епископ Бамбергский, — благодаря экономической мощи церкви играли видную роль в политической жизни и, подобно светским властителям, создавали вокруг себя дворы со свитой.

…рыцарей-самоуправцев, которые нападают на их подданных… — Вейслинген намекает на поведение самого Геца.

…земли дражайшего императора нашего находятся во власти заклятого врага… — Имеются в виду турки и французы.

…далекая от нас императорская власть… не в силах защитить себя самое. — Власть императоров была больше номинальной, чем реальной, ибо каждый из многочисленных больших и малых феодалов, входивших в состав империи, являлся неограниченным властителем на своей земле.

Но как обстояло дело с договором о земском мире? — Гец рассказывает в мемуарах, что еще мальчиком сопровождал в 1495 г. своего кузена Конрада фон Берлихингена на всегерманский съезд феодальных князей в Вормсе, где они заключили между собой договор о мире между германскими государствами.

Епископ Бамбергский и др. — Для того чтобы создать образ типичного представителя крупных церковных феодалов, Гете воспользовался именем епископа Бамбергского, характер которого в действительности был иным, чем он представлен в драме. Гете придал ему отрицательные черты, приписанные епископу гуманистом Ульрихом фон Гуттеном в одном из направленных против него памфлетов. Приближенные епископа — аббат фульдский и Олеарий — не являются историческими лицами, как и Либетраут. Образ последнего навеян фигурой смелого задиры и весельчака Меркуцио из «Ромео и Джульетты» Шекспира.

Много ли немецких дворян обучается теперь в Болонье? — В этом городе на севере Италии находится один из старейших университетов Европы. Его юридическая школа возникла в XI в. и стала основой для развития юридических наук. Сюда съезжались учиться правоведению со всей Европы.

Особенно славится стойкостью на диспутах. — Как профессора, так и их ученики упражнялись в науках посредством диспутов на различные темы, что служило подготовкой для будущего участия юристов в судах.

Corpus iuris (точнее: Corpus iuris Justinianus) — свод гражданских законов Юстиниана, императора Византии, в VI в. подчинившей своей власти Италию и Северную Африку; по его указаниям был составлен свод законов, представляющих так называемое римское право. Изучение его в Болонье содействовало распространению римского права во всей Европе, в частности, с конца XV в. в Германии.

Глоссы — комментарии и толкования, разъяснявшие и дополнявшие законы.

Значит, там есть и все десять заповедей? — Кодекс нравственного поведения, изложенный в Ветхом завете, включает правила: не убий, не укради и др. Аббат обнаруживает свое невежество, предполагая, что эти правила входят в свод законов. Следующая реплика Олеария: «Implicite, конечно, но не explicite» — с переводом латинских слов означает: «Это подразумевается, но не сказано впрямую», то есть десять заповедей в тексте не содержатся, но необходимость следования им сама собой разумеется.

…когда чернь прослышала, что я юрист, то чуть камнями меня не побила. — Здесь и в следующей реплике Олеария имеется в виду перемена в организации судебного дела в Германии. Издавна существовали местные суды так называемых шоффенов (шеффенов), которые, как точно говорит Олеарий, судили «на основании старых обычаев и немногих статутов». Введение римского права под влиянием гуманизма первоначально встречало отпор сторонников старых обычаев. Однако в XVII в. суд шоффенов стал исчезать.

При коронации императора Максимилиана… — Ошибка: Максимилиан I был избран королем во Франкфурте в 1486 г., но первая коронация императора произошла во Франкфурте в 1564 г., когда там короновали Максимилиана II. Мальчиком Гете наблюдал коронацию германского императора, что описано им в «Поэзии и правде» (см. т. 3 наст. собр. соч., кн. 5).

Но мне было неудобно начертать имя это на латинских моих писаниях… — В эпоху Возрождения и вплоть до XVIII в. было принято переводить свои фамилии на латинский язык. В частности, дед Гете переменил свою фамилию Вебер (ткач) на латинскую — Текстор.

Несть пророка в отечестве своем. — Перефразированное изречение из Библии (Евангелие от Матфея, гл. 13, ст. 57).

Так чтобы попасть в надлежащее место. — То есть туда, где легко получить ученую степень, не обладая ученостью.

Возле Франкфурта есть урочище, зовется Саксенгаузен… — Горожане Франкфурта считали жителей местечка Саксенгаузен неотесанными мужланами. Это и хочет сказать Либетраут по адресу Олеария, но тот либо не понимает, либо делает вид, что не понял намека.

Не угодно ли вашему высокопреподобию прогуляться по саду? «Post coenam stabls seu passus mille meabis». — Это изречение взято из врачебных предписаний средневековой медицинской школы в Салерно. Для сценического варианта «Геца» Гете сделал перевод этой фразы на немецкий: «После обеда постой час или сделай тысячу шагов».

…Самсон, потерявший свои кудри. — Сила библейского богатыря была в волосах; он ее лишился, так как Далила, его жена, когда он заснул, обрезала их.

Я жила у нее до шестнадцати лет… — В средние века девочки и мальчики — преимущественно из знатных семей — получали воспитание и образование в монастырях, оставаясь там до четырнадцати — шестнадцати лет; после этого они должны были покидать монастырь либо постригаться в монахи и монахини.

Франкония — благословенная страна. — Франкония — область вдоль рек Рейн, Неккар, Майн — получила свое название от франков, населявших ее в средние века; некогда была независимым герцогством; в конце средних веков восточная часть ее подпала под власть епископа. Франкфурт-на-Майне — родина Гете — находился во Франконии, но во времена Гете был вольным имперским городом со своим самоуправлением. Эта и последующие восторженные речи Вейслингена и Геца отражают любовь Гете к его родному краю.

…чем слышать от слонов, коней и прочей твари… — Здесь — наименование шахматных фигур.

…in usum Delphini (лат.) — «Для того чтобы этим пользовался дофин», наследник короля во Франции, иначе говоря для детей. Такая надпись ставилась на изданиях античных классиков в XVII в., и это означало, что текст соответственно отредактирован. В устах Либетраута, человека XVI в., выражение является анахронизмом.

Тут не увернется никакой Вейслинген. — В подлиннике: Вейслинг (Weissfish — рыба-уклейка); Либетраут употребляет выражение, подобное русскому: «Тут никакой угорь не увернется» (М. Розанов).

Имперские города вечно заодно с попами. — Развитие городов и рост богатства буржуазии в конце средних веков привели к тому, что некоторые наиболее богатые торгово-ремесленные центры вышли из-под зависимости феодалов и стали самоуправляющимися единицами, подчинявшимися непосредственно императору. К числу таких вольных имперских городов принадлежали Аахен, Кельн, Франкфурт-на-Майне, Аугсбург, Ульм, Нюрнберг Регенсбург и др. Буржуазия этих городов побаивалась народа и во время восстаний мелкого рыцарства и крестьян в XVI в. поддерживала крупных светских и церковных феодалов.

Дети и дураки… — Продолжение изречения: «…говорят правду». См. Шекспир, «Антоний и Клеопатра», акт II, сц. 5.

Тейерданк — герой рыцарского романа в стихах, авторство которого приписывается императору Максимилиану I. В романе описано обставленное по всем правилам рыцарства сватовство императора к Марии Бургундской, ставшей его женой. Книга была напечатана в 1517 г.

Рюбецаль — фантастический образ немецких народных преданий, горный дух, обитающий в горах Силезии и Богемии (Чехии), олицетворение непогоды; по повериям, добр, но вспыльчив, помогает хорошим и причиняет неприятности злым людям.

Антистрофа — часть партии хора в древнегреческой трагедии; одно полухорие исполняло строфу, другое в ответ — антистрофу. Адельгейда упоминает далее метафору — слово или выражение, употребляемое в переносном смысле. Эти слова и латинское квинтэссенция свидетельствуют о том, что Адельгейда получила образование в духе классической филологии, возникшей в эпоху Возрождения. К тому же она упоминает и Феникса — священную птицу Древнего Египта, похожую на орла; по легенде, Феникс раз в несколько столетий прилетает умирать, но после того, как его сжигают, он возрождается из пепла.

…пока вытянешь у судейских париков решение. — Ношение париков возникло в древности и стало распространяться в Западной Европе в XVI в.; как обязательная часть костюма высокопоставленных лиц и судейских чиновников утверждается в XVII в.

Асессор Сапупи. — Асессор — заседатель, участник судопроизводства, влиявший на решение суда; в данном случае итальянец, видимо, приглашенный на должность за знание законов. Имя, выбранное Гете, анаграмма (слово с переставленными буквами) имени действительного лица — асессора Папиуса, современника Гете, уличенного во взяточничестве.

Прокуратор — здесь: доверенное лицо, защищающее интересы клиента, адвокат.

Шпейер — с XIII в. вольный имперский город в округе Пфальц, в XVI в. был местом сбора имперских князей, здесь же находился имперский суд.

…он будет защищаться, как дикий вепрь! — Взято из «Жизнеописания» Геца: «И был я среди них, как вепрь дикий среди псов…»

…договорился с пфальцграфом пойти против Конрада Шотта. — Пфальцграф — владетельный князь прирейнской области Пфальц. Конрад Шотт — рыцарь-разбойник под стать историческому Гецу (в отличие от героя драмы Гете). Эпизод борьбы против него почти дословно взят из записок Геца.

Лерзе. — Гете дал этому персонажу имя своего страсбургского друга — Франца Лерзе.

Ремлин. — Местности с таким названием нет; либо описка Гете (вместо Ремлинген), либо выдуманное название.

Я уволился по нужде… живот схватило… — Деталь, заимствованная из «Жизнеописания» Геца, введена Гете для усиления прозаического бытового колорита.

…злой дух, которого капуцин загнал заклятиями в мешок. — Капуцин — католический монах францисканского ордена, название произошло оттого, что эти монахи носили плащ с капюшоном.

Подумай о присланных комиссарах — то есть о представителях имперского суда; это было намеренным отклонением Гете от «Жизнеописания» Геца, где говорится, что он попал в руки Швабского союза.

От этого зрелища и ангелы заплакали бы. — Ср. у Шекспира в «Мере за меру»: «Человек, что облечен // Минутным кратковременным величьем // И так в себе уверен, что не помнит, // Что хрупок, как стекло, — он перед небом // Кривляется, как злая обезьяна, // И так, что плачут ангелы над ним…» (акт II, сц. 2).

Осел правосудия! Таскает мешки его на мельницу и навоз на поле. — Гец прибегает к иносказанию для того, чтобы сказать о нечестности судейских чиновников. В средние века правилами гигиены предписывалось не перевозить на одном и том же осле зерно и навоз.

Ратсгеры Гейльброна. — Ратсгеры — городские советники, члены местного органа самоуправления. Гейльброн — город в герцогстве Вюртемберг, где находился в заточении Гец. Сохранилась башня, в которой он содержался, названная позднее башней Геца фон Берлихингена.

Кузнецы, кладовщики, плотники… — Членами местного самоуправления были представители ремесленных цехов.

Я ни в чем не повинен перед его императорским величеством, а до империи мне дела нет. — Гец признает личную власть императора; империи как государственного объединения он не признает. По старинному феодальному обычаю он подчиняется лишь лично государю, что подчеркивается и в его следующей реплике: «Сделал ли я хоть шаг против императора или против царствующего дома Австрии».

Если б ты не носил изображения императора… — Советник носит на цепи медаль с изображением императора.

Удалитесь, Гец! — В подлиннике отсутствует ремарка об уходе Геца со сцены. Он возвращается после слов Советника: «Введите Геца».

Иди, скажи ему, чтобы он тотчас же вторгся в город… — В действительности Гецу пришлось пробыть в заточении три с половиной года, его освободили в 1522 г.

Замок Адельгейды. — В первом варианте драмы объяснение между Адельгейдой и Вейслингеном происходило в ее замке, но, перерабатывал произведение, Гете внес изменения в этот эпизод; судя по всему, действие здесь происходит теперь в резиденции императорского двора в Аугсбурге.

…Карл, его прекрасный наследник… — Будущий император Карл V в действительности появился в Германии лишь в 1520 г., через два года после смерти Максимилиана I.

Так закончи свои записки, которые ты начал. — Гец стал писать воспоминания более чем тридцать лет спустя, в 1557 г.

…появилась грозная комета… — Кометы считались предвестием больших бедствий.

…смерть императора… Крестьяне подняли ужасное восстание. — Для концентрации действия Гете сблизил два разновременных события: Максимилиан I умер в 1519 г., крестьянское восстание началось в 1525 г.

Крестьянская война. — В изображении крестьянского восстания Гете следовал «Жизнеописанию» самого Геца и другим историческим источникам. Он воспользовался также, как художественным образцом, сценами народного мятежа у Шекспира в «Генрихе VI» (часть вторая). Имена вожаков восстания — подлинные, они взяты Гете из записок Геца.

Ты видел большую комету? — Описание кометы взято из хроники Себастьяна Франка (1531), рассказывающей о комете 1527 г. именно с такими приметами, какие воспроизведены в реплике Мецлера: «как согнутая рука с мечом — вся кроваво-желтая» и т. д.

Значит, я должен нарушить мое рыцарское слово, данное императору, и самовольно выйти из заточения? — Для придания большего драматизма решению Геца Гете сгустил краски: в действительности Гец в это время был на свободе и не был связан никаким обязательством.

Ты приходишь с миром? — Библейское выражение, странное в устах предводителя цыганского табора.

Схвачен, как бунтовщик, как злодей, брошен в глубочайшее подземелье. — Начиная с захвата Геца в плен, Гете отступает от фактов, изложенных в «Жизнеописании», для того чтобы достигнуть сжатости действия и усилить драматизм событий. В действительности по окончании крестьянской войны 1525 г. Гец вернулся в свой замок и лишь через три года был вызван в суд, оправдавший его.

Здесь подписан смертный приговор твоему брату! — Все последующие события — полностью плод творчества Гете, придавшего судьбе героя трагический исход.

Судьи тайного судилища. Все в масках. — Тайные судилища Фемы (происхождение названия не установлено) существовали в Германии в средние века. Они предназначались для тех нарушителей, которые не являлись в обычный, так называемый свободный суд. Для большего драматизма Гете сгустил краски. На самом деле суды Фемы происходили днем, в открытом месте, судьи были без масок, женщин они не судили, в качестве высшей меры применялось только повешение (но не меч, как у Гете).

Мир — темница. — Ср. «Гамлет», акт II, сц. 2: «Дания — тюрьма», «…Весь мир — тюрьма».

БОГИ, ГЕРОИ И ВИЛАНД

При всей своей краткости данное произведение чрезвычайно важно для понимания взглядов молодого Гете в период «Бури и натиска». Оно было написано Гете осенью 1773 года за один присест и напечатано в марте 1774 года. Поводом к написанию послужила музыкальная драма Виланда «Алкеста» (май 1773 г.) и опубликованные им в его журнале «Немецкий Меркурий» «Письма другу о немецкой опере «Алкеста». Христофор Мартин Виланд (1733–1813) — выдающийся немецкий писатель-просветитель, автор многочисленных произведений во всех родах литературы, оказал значительное влияние на юного Гете в годы его учения в Лейпциге. Однако в период «Бури и натиска» Гете во многом критически отнесся к Виланду. В автобиографии Гете рассказывает, что недовольство молодежи Виландом было вызвано, в частности, тем, что тот «в примечаниях к своему переводу из Шекспира за многое хулил великого писателя, и притом в словах, очень нас рассердивших… С тех пор Виланд, высоко почитаемый нами поэт и переводчик, которому мы столь многим были обязаны, стал считаться у нас капризным, односторонним и предвзятым критиком. Ко всему, он еще ополчился на наших кумиров, греков, и этим пуще разжег нашу неприязнь. Известно ведь, что греческим богам и героям присущи не столько нравственные, сколько просветленные физические свойства, отчего они и служат великолепнейшими прообразами для художников. Виланд же в своей «Алкесте» придал героям и полубогам вполне современный характер… В письмах по поводу этой оперы, опубликованных им в «Меркурии», он, по нашему мнению, слишком пристрастно превозносил такую трактовку и, не желая признавать грубоватую здоровую естественность, лежавшую в основе древних произведений, безответственно погрешил против превосходного стиля их авторов» («Поэзия и правда», кн. 15).

С задором молодого бунтаря Гете написал и этот фарс, не имея, однако, в виду публиковать его. Он показал его лишь нескольким друзьям. Один из них, поэт Якоб Ленц, отдал рукопись в печать.

Виланд состоял в это время воспитателем наследного принца, будущего герцога Саксен-Веймарского Карла-Августа. Будучи человеком добродушным, Виланд не рассердился на Гете, но ответил ему остроумной рецензией в своем журнале. Когда Гете переехал в Веймар, между ним и Виландом установились прочные дружеские отношения. Заслуживает быть отмеченным, что в годы веймарского классицизма Гете, создавая свою переработку античного сюжета «Ифигении в Тавриде» (см. т. 5. наст. изд.), также несколько модернизировал сюжет.

Форма фарса — беседы душ умерших в загробном мире — подсказана Гете серией диалогов между историческими лицами, сочиненных Виландом в подражание «Беседам богов» древнегреческого писателя Лукиана (II в.).

Меркурий на берегу Коцита в сопровождении двух теней. — Меркурий — бог в древнеримской мифологии, играл роль вестника у богов, почему Виланд и назвал свой журнал «Немецкий Меркурий». Коцит — река в загробном мире. Две души, перевозимые в преисподнюю, как видно из дальнейшего, — немецкий литератор и актриса.

Харон — кормчий ладьи, на которой души умерших перевозились через реку смерти в загробный мир.

Остерегайся! — Предупреждение относится не столько к богу Меркурию, сколько к журналу Виланда. В дальнейшем в тексте все время идет игра на этом.

Адмет и Алкеста — персонажи трагедии Еврипида «Алкеста». Боги обещали фессалийскому царю Адмету, что жизнь его будет продлена, если кто-нибудь согласится умереть за него. Когда он заболел, его жена Алкеста согласилась пожертвовать собой и умерла. Покровитель Адмета Геракл спускается в подземное царство и возвращает Алкесту к жизни. Виланд сделал из этого сюжета музыкальную комедию.

Аристархи — нарицательное для обозначения критиков по имени древнего ученого-филолога, жившего в Александрии. Аэды — древнегреческие поэты-певцы.

…превозносит свою «Алкесту», мою же хулит… — Виланд напечатал в «Немецком Меркурии» статьи, доказывавшие превосходство своей трактовки сюжета по сравнению с Еврипидом.

Ганимед (греч. миф.) — красивый мальчик, понравившийся Зевсу, который похитил его с земли.

Оставьте нас, милый Якоби. — Статьи Виланда о своей пьесе «Алкеста» написаны в форме писем философу и писателю Иоганну Георгу Якоби (1740–1814). Эта фраза пародирует частые в статьях Виланда риторические обращения к «моему другому Я».

Наша религия запрещает нам признавать и почитать правду, величие, добро, красоту — поскольку они не явлены ею. — Выпад против догматического христианства, отвергавшего идеалы античности как языческие и признававшего истинным лишь то, что дано как божье откровение в Священном писании.

Греческий Гермес. — Древнегреческое имя бога, называвшегося у римлян Меркурием.

…с крыльями на челе и ногах… с жезлом, увитым змеями… — Эмблема Меркурия, так его обычно изображали. Эта эмблема была также на первом номере журнала Виланда.

…статуе, хранящейся во Флоренции. — Статуя Меркурия скульптора Джованни ди Болонья (XVI в.) не имеет ничего общего с описанной выше эмблемой.

Сын Юпитера — то есть Меркурий.

…Греция осилила Ксеркса… — Имеется в виду победа над персидским царем Ксерксом (V в. до н. э.).

…когда окажется, что ваши драмы сохранили жизнь такому же множеству людей, как мои… — Плутарх рассказывает в биографии Никия, что афиняне, попавшие в плен к сицилийцам, спасали себе жизнь, если могли прочитать наизусть строки из трагедии Еврипида.

Государыня! — Здесь и в ответе Алкесты неодобрительный намек на то, что Виланд предпослал к «Алкесте» льстивое посвящение веймарской герцогине Анне-Амалии. Гете в эту пору — еще демократ и противник князей.

Парфения — персонаж, отсутствующий у Еврипида, но введенный Виландом, — сестра и наперсница Алкесты.

Филимон и Бавкида — в греческих преданиях — идеальная супружеская пара, выпросили себе у богов, чтобы смерть постигла их одновременно.

Клопшток Фридрих Готлиб (1724–1803) — выдающийся немецкий поэт-демократ, высоко чтимый Гете и другими писателями «Бури и натиска». Здесь имеется в виду его ода «Дафнис и Дафна», где воспеваются любящие, каждый из которых желает умереть последним, чтобы принять на себя все страдания, выпадающие на долю оставшемуся в живых.

…он принадлежит к секте и т. д. — Выпад против христианского культа загробного блаженства. Одновременно намек на сочинение Виланда «Письма умершего оставшимся в живых друзьям» (1753).

…вы потворствуете вкусам аудитории… — Намек на сочинение Виланда «Симпатии» (1756).

…комментарии к Шекспиру. — Виланд перевел двадцать две пьесы Шекспира прозой (за исключением «Сна в летнюю ночь»), опустив то, что он считал «грубостями» Шекспира; в комментариях к тексту сказались классицистские вкусы Виланда, тогда как молодой Гете отверг драматургические принципы классицизма и принял Шекспира за образец (см. его речь «Ко дню Шекспира» в томе 10 наст. изд.).

…вступает в дом… владычица мертвых… — Излагая в основном трагедию Еврипида по подлинному тексту, Гете в данной месте отступает от него. У Еврипида речь идет о боге мертвых Танатосе; царица мертвых фигурирует во французском переводе Еврипида, принадлежащем Брюмруа (1730).

Орк — Аид, преисподняя в античной мифологии.

Эскулап — бог врачевания.

…срезала ее кудри… — Древние греки при погребении отстригали прядь волос покойника.

Ну, он достаточно мал. — Виланд был маленького роста.

…если какому-нибудь шуту не понравится подпирать свой щит медведем, грифом или свиньей… — Насмешка над тем, что владельцы лавок и трактиров украшали свои вывески эмблемами, как на гербах дворян.

…комментарии к Гомеру. — В поэме «Новый Амадис» (1771) Виланд весьма сдержанно отзывался о героях поэм Гомера и высказал мнение, что достоинства их преувеличены.

«За добродетель». Что значит этот девиз? — В кантате «Выбор Геркулеса» Виланд представил античного героя колеблющимся между добродетелью и пороком. Гете смеется над этим, имея в виду, что античных героев нельзя мерить нравственными понятиями христианства.

Геркулес Продика. — Продик — греческий софист V в. до н. э. Продик утверждал, что в душе Геркулеса происходила борьба между добродетелью и пороком; на это Виланд ссылался в предисловии к «Выбору Геркулеса».

…безбородый Сильвио на распутии? — Намек на героя романа Виланда «Победа природы над мечтательностью, или Похождения дона Сильвио де Розальба» (1764).

…твой Амадис — то есть герой поэмы Виланда «Новый Амадис».

…вашей религии и… — Эти слова в первом издании были вычеркнуты. Впоследствии текст был восстановлен по рукописи.

…на солому к девчонке… — Намек на похождения философов Клеанфа и Феофрона в романе Виланда «Музарион» (1768).

…исписать пять-шесть книг о том, как девчонка с холодной кровью спала с тремя или четырьмя парнями… — Ко второму изданию романа «История Агафона» Виланд добавил главы с «Историей Данаи».

Пусть говорят, что хотят. — Этими словами Виланд отвечал в «Письмах об «Алкесте» своим критикам.

КЛАВИГО

О возникновении пьесы Гете рассказал в конце книги 15 «Поэзии и правды» (см. т. 3, с. 560–561). Она была напечатана в 1774 году, и впервые на титульном листе стояло имя автора.

В то время вся Европа зачитывалась «Мемуарами» французского писателя Бомарше (1732–1799). В них рассказывалось, как он стал жертвой продажности королевского суда во Франции, в частности, судейского чиновника Гёзмана. «Мемуары» Бомарше явились ярким образцом антифеодальной публицистики. Сам Вольтер отозвался о них с величайшей похвалой: «Я не видел никогда ничего смелее, сильнее, комичнее, интереснее, сокрушительнее для противника, чем «Мемуары» Бомарше». Записки Бомарше предшествовали его знаменитым комедиям и принесли ему первую славу.

В «Четвертом мемуаре» Бомарше, в частности, рассказал историю о том, как он ездил в Мадрид, чтобы спасти честь сестры, обманутой испанским журналистом Клавихо, не выполнившим обещания жениться на ней. Гете увидел в этом сюжет, заслуживающий драматической обработки. По его словам, он написал пьесу за пять дней. В изложении событий он следовал рассказу Бомарше вплоть до четвертого акта. Трагическая развязка создана Гете независимо от «Мемуара» Бомарше. Французский писатель видел представление пьесы в Аугсбурге в 1774 году и остался недоволен изменениями, внесенными Гете в развитие событий. Без ведома Гете пьеса эта шла на сценах многих городов. В 1780 году в Штутгарте постановкой «Клавиго» учащиеся военной школу отметили день рождения герцога Карла-Евгения; роль Клавиго с большим пылом исполнил учившийся тогда в герцогском учебном заведении Фридрих Шиллер. Только в 1792 году Гете дал согласие на постановку трагедии в Веймарском театре.

После «Геца» от Гете ожидали масштабных героических драм, вместо этого он попробовал свои силы в жанре «мещанской» или «буржуазной» трагедии. Пьесы о жизни людей «среднего» состояния, о бытовых и нравственных проблемах людей из среды буржуазии, которая не стала еще тогда господствующим классом, а лишь стремилась к этому, возникли в просветительской литературе XVIII в. сначала в Англии («Лондонский купец», 1731, Джорджа Лилло), затем во Франции («Побочный сын», 1757, и «Отец семейства», 1758, Дидро) и в Германии («Эмилия Галотти», 1772, и «Мисс Сара Сампсон», 1755, Лессинга). К этому типу драм примыкает к гетевский «Клавиго». В противовес трагедиям царей и высокопоставленных особ, Гете рисует драматические конфликты в буржуазной среде, создавая в лице Бомарше и Мари образы высоконравственных героев. Пьеса Гете также противопоставляет рассудочности, воплощенной в Карлосе и отчасти в Клавиго, врожденное нравственное чувство, присущее идеализированному образу Бомарше. В характере Мари сильно выражена чувствительность в духе сентиментальной литературы XVIII века.

Карлос. — Этот персонаж создан самим Гете на основе беглого упоминания в «Мемуаре» о некоем лице, возражавшем против брака Клавиго. «Я хотел, чтобы в Карлосе, — писал Гете, — здравый смысл, сочетаясь с истинной дружбой, ополчился на страсть, на чувство и на гнет взятых на себя обязательств, чтобы хоть однажды трагедия получила и такую мотивировку». («Поэзия и правда», кн. 15, т. 3, с. 561).

Жильбер и Бузнко — Эти персонажи отсутствуют у Бомарше, они введены Гете.

…Уолл оставляет пост губернатора Индии… — Речь идет об ирландце Ричарде Уолле (1694–1778), принявшем испанское подданство, одно время действительно выполнявшем правительственную миссию в Латинской Америке (Вест-Индия), но в период изображаемых событий он был испанским министром иностранных дел.

Гримальди. — В 1764 г. генуэзец Джузеппе Гримальди сменил Уолла на посту министра иностранных дел.

…все ваши покровители, все деньги не смогут уберечь вас… — Покровитель Бомарше, банкир Пари Дювернэ дал Бомарше коммерческое поручение и чеки на двести тысяч ливров.

Не тревожьтесь. Сыграйте как должно свою роль… — По недосмотру корректора эта фраза в первом издании вставлена в речь Бомарше, хотя по смыслу ее явно должен произнести Сен-Жорж.

Ряд достойных и ученых мужей поручил мне… — Начиная с этих слов беседа между Бомарше и Клавиго дословно воспроизводит текст «Мемуара» Бомарше.

…во вкусе английского «Зрителя». — Сатирико-нравоучительный журнал Джозефа Аддисона и Ричарда Стиля, выходивший с 1711 по 1712 г. и возобновленный в 1714 г., дал образец всем странам Европы, где стали возникать подобные журналы.

Аранхуэс. — Город в сорока километрах к югу от Мадрида, где находился роскошный дворец, служивший резиденцией испанских королей. Послы жили обычно поблизости от монарха.

Буэнретиро. — Старинный дворец испанских королей в Мадриде. Название означает — прекрасное уединение (исп.), место под Мадридом, где обычно происходили дуэли.

…отправлю с первым оке транспортом в Индию. — Нуждаясь в рабочей силе, испанские колонизаторы отправляли заключенных на плантации в Латинской Америке, которую они называли Индией.

(Достает бумагу из портфеля, рвет и клочки протягивает Клавиго.) — На самом деле Бомарше хранил обязательство, но Гете, чтобы придать ему больше благородства, приписал Бомарше этот поступок.

Вспомни, какие люди тебе советовали не встречаться более с Мари… — Бомарше рассказывает, что именно это советовал маркиз д’Оссен.

Святая Германдада. — Санта-Германдада — название испанской полиции.

Дом Жильбера. — Начиная с этой сцены Гете перестает следовать «Мемуару» Бомарше.

Я знаю одно средство… — Мари имеет в виду смерть, но Бомарше не понимает ее и полагает, что она помышляет о мести, которую он ей обещает осуществить.

Они хоронят Мари Бомарше. — Гете рассказал в «Поэзии и правде» (кн. 15), что мотив встречи неверного возлюбленного с похоронной процессией покинутой девушки заимствован им из английской народной баллады «Люси и Коллин».

Стойте! — Вся эта сцена напоминает стычку Лаэрта с Гамлетом над гробом Офелии («Гамлет», акт V, сц. 1).

СТЕЛЛА

Пьеса для любящих

Пьеса написана в 1775 году, напечатана в начале 1776 года. Впоследствии Гете переработал конец, и второй вариант появился в томе 6 его сочинений в 1806 году.

Если в «Клавиго» проблема любви и брака решается в традиционном нравственном духе, то в «Стелле» Гете дает смелое и неожиданное решение темы. Его герой любит двух женщин и любим ими, причем обе знают друг о друге. В духе сентиментализма Гете превозносит чувство над рассудком, но при этом идет дальше всех отрицателей мещанской морали. В первом варианте пьеса заканчивалась любовным согласием между героем и обеими возлюбленными, устанавливавшими брак втроем. Молодой Гете спокойно выдержал нападки моралистов, в том числе церковных (в Гамбурге по требованию духовенства пьеса была снята с репертуара), но тридцать лет спустя все же счел необходимым коренным образом изменить его. Различие развязки обусловило разные жанровые определения двух вариантов. Первый имел подзаголовок: «Пьеса для любящих», второй вариант был обозначен Гете как «трагедия».

В настоящем издании напечатан перевод первоначального варианта, но в конце примечаний к пьесе читатель найдет внесенные Гете изменения.

В статье «О немецком театре» (1815) Гете дал характеристику действующих лиц пьесы, которую мы приводим:

«За роль Фернандо охотно возьмется любой не слишком молодой человек, который играет героев и первых любовников, и будет пытаться изобразить с нарастающим напряжением то мучительное смятение, в котором он окажется.

Распределить женские роли уже затруднительнее. Их пять, и все они с тщательно выписанными оттенками характеров. Актриса, которая возьмет на себя роль Стеллы, должна представить нам не единственно лишь нерушимую привязанность, горячую любовь и пылкую восторженность, она должна передать нам свои чувства, увлечь нас за собою.

Цецилия, сначала слабая и подавленная, предстает во всем блеске как героиня свободной души и ума.

Люция должна изобразить характер, который свободно сложился в укромной жизни; она не чувствует оказываемого на нее внешнего нажима и даже отталкивает его. Притом ни следа любопытства или самомнения проявиться не должно.

Почтмейстерша отнюдь не сварливая старуха, а молодая, веселая, подвижная вдовушка, которая только и хочет, что выйти замуж, чтобы ее лучше слушались.

Анхен. Желательно, чтобы она была маленькая девочка; в устах ребенка, когда он говорит отчетливо, выступает яснее решимость того, что он должен сказать». (И.-В. Гете. Об искусстве. М., «Искусство», 1975, с. 405–406. (Перевод К. Богатырева.)

В почтовом доме. — Так назывались остановочные пункты движения конных экипажей, перевозивших пассажиров, а заодно и письма по дорогам страны.

…я бы тебя своим лейбкучером сделала — то есть своим личным кучером.

…что он проливал у меня на груди, оплакивая страждущее человечество! — Типично для литературы сентиментализма, идет от героя «Новой Элоизы» (1761) Жан-Жака Руссо, характерно и для Вертера. В дальнейшем это настроение вылилось в философию «мировой скорби» в литературе романтизма.

…облик человека сам лучше всего расскажет о нем… — Отголосок теорий друга Гете швейцарского пастора Иоганна Каспара Лафатера, автора «Физиогномики», утверждавшего, что определенным характерам соответствуют типичные внешние черты.

Ринальдо, — Герой поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим» (1575) влюбился в волшебницу Армиду, увидев ее полуобнаженной и с распущенными волосами (песнь XVI, строфа 13).

…помогал подавлять умирающую свободу благородных корсиканцев… — Имеется в виду борьба корсиканцев под руководством Паоли против французов и генуэзцев в 1768–1769 гг.

Боскет (от франц, bosquet) — рощица в искусственных садах и парках.

Жил некогда в Германии граф… — Здесь рассказывается легенда о некоем графе Глейхене, которую Гете вычитал в «Историческом и критическом словаре» (1697–1706) Пьера Бейля.

Изменения, внесенные Гете в последующие годы.

Действие первое (от слов: «Мадам Зоммер. Моя дочь поступает к ней в услужение», — до слов: «Люция. Тем лучше!»).

Мадам Зоммер. Моя дочь будет жить у нее в камеристках.

Станционная смотрительница. Желаю вам всяческой удачи, мамзель!

Люция. А я желаю, чтобы она мне понравилась.

Станционная смотрительница. Только если у вас очень уж странный вкус, вам может не понравиться обхождение баронессы.

Действие третье (от слов: «Управляющий. Еще слава богу…» — до слов: «Входит слуга»).

Фернандо. Ну, слушай!

Управляющий. Как ваша супруга? Как дочь?

Фернандо. Я их не нашел. Сам я не решился поехать в город; но, наведя надежные справки, узнал, что она доверилась некоему купцу, прикинувшемуся верным другом, а он, пообещав более высокие проценты, выманил у нее те деньги, что я ей оставил. Под предлогом отъезда в деревню она покинула те места, исчезла бесследно и живет, по всей вероятности, на скудный заработок от продажи рукоделий своих и дочерних. Ты ведь знаешь, у нее достанет мужества и силы воли так распорядиться своей судьбой.

Управляющий. И вы вернулись сюда. Мы вам простим такую долгую отлучку.

Фернандо. Где только я не был!..

Управляющий. Не живись мне так хорошо дома с женой и двумя детьми, я бы позавидовал, что вы снова пустились странствовать по свету. Теперь-то вы останетесь у нас?

Фернандо. Дай-то бог!

Управляющий. Ведь в конце концов ничего другого, ничего лучшего найти нельзя.

Фернандо. Да, если б можно было забыть старое!

Управляющий. То старое, что приносило нам и радости и огорчения. Я отлично все помню, помню, как мы находили Цецилию такой приятной, как настойчиво ухаживали за ней и как не могли вовремя расстаться с юношеским свободолюбием.

Фернандо. И все же, какое это было чудное, счастливое время!

Управляющий. Помню, как она подарила нам веселую, живую дочурку, но сама в то же время утратила какую-то долю веселости и очарования.

Фернандо. Пощади меня, не вспоминай эти страницы моей жизни!

Управляющий. Помню, как мы присматривались и здесь, и там, и там, и тут, как встретили наконец этого ангела, как уже и речи не было, куда еще метнуться, куда сунуться, надо было решать, которую из двух сделать несчастной; помню, как мы в конце концов соблаговолили продать имения, когда представился к тому случай, как отделались от них с некоторым убытком, похитили нашего ангела и привезли сюда, в изгнание, юную красавицу, не знавшую ни себя самой, ни жизни.

Фернандо. Как видно, ты все еще любишь поучать и болтать лишнее.

Управляющий. А разве у меня не было случая кое-чему научиться? Разве я не был вашим наперсником? Ведь когда вас и здесь стало обуревать желание уехать, уж не знаю, только ли из-за стремления отыскать жену и дочь или вас по-прежнему снедало какое-то тайное беспокойство, ведь и тогда я должен был во многом вам споспешествовать…

Фернандо. И на этот раз я уехал так далеко!

Управляющий. Не уезжайте теперь, и все уладится. (Уходит.)

Действие пятое (от слов: «Фернандо. Боже праведный…» — до конца пьесы).

Фернандо. Боже мой! Какой луч надежды!

Цецилия. Она здесь! Она наша! (Подходя к двери будуара.) Стелла!

Фернандо. Оставь ее! Оставь меня! (Хочет уйти.)

Цецилия. Не уходи! Выслушай меня!

Фернандо. Слов сказано достаточно. Чему должно быть, то и будет. Оставь меня! В эту минуту я не готов предстать пред вами обеими. (Уходит.)

Цецилия. Несчастный! Скажет несколько отрывистых слов, а дружеским уговорам противится, и она такая же! И все же я добьюсь желаемого. (Подходит к двери.) Стелла! Послушай, Стелла!

Входит Люция.

Люция. Не зови ее! Она легла, она легла на минуту, чтобы успокоилась боль. Маменька, она очень страдает, я боюсь, что по собственной воле; я боюсь, что она умирает.

Цецилия. Что ты говоришь?

Люция. Я боюсь, что она приняла не лекарство.

Цецилия. И все мои надежды напрасны? Ах, если бы ты ошибалась… Какой ужас, какой ужас…

Стелла (в дверях). Кто меня зовет? Зачем вы разбудили меня? Который час? Зачем разбудили в такую рань?

Люция. Сейчас не раннее утро. Уже вечер.

Стелла. Вот и правильно, вот и хорошо, для меня уже вечер.

Цецилия. Так ты обманула нас!

Стелла. Кто тебя обманул? Ты сама.

Цецилия. Я вернула тебя домой; я надеялась…

Стелла. Нет, мне уже не жить.

Цецилия. Ах, почему я удержала тебя, не дала тебе уехать, поспешить в дальний путь, на край света!

Стелла. Я уже на краю.

Цецилия (обращаясь к Люции, которая в страхе мечется по комнате). Чего ты медлишь? Скорей зови на помощь!

Стелла (удерживая Люцию). Нет, подожди! (С их помощью она делает несколько шагов.) Я думала, вы будете мне опорой в жизни. Так проводите же меня в могилу.

Они медленно ведут ее на авансцену и опускают в кресло с правой стороны.

Цецилия. Беги, Люция, беги! Зови на помощь, на помощь!

Люция уходит.

Стелла. Помощь мне уже оказана!

Цецилия. Не того я ждала, не на то надеялась!

Стелла. Ты добрая, терпеливая, надеющаяся страдалица!

Цецилия. Какая ужасная судьба!

Стелла. Судьба наносит глубокие, но часто излечимые раны! Раны, которые сердце наносит сердцу, которые сердце само наносит себе, — эти раны неизлечимы! И поэтому… дайте мне умереть!

Входит Фернандо.

Фернандо. Люция поторопилась, или ее слова правда? Скажи, что неправда, Цецилия, или я прокляну твое великодушие, твое долготерпение.

Цецилия. Сердце ни в чем не упрекает меня. Добрая воля дороже успеха. Поспеши за помощью! Она еще жива, она еще не ушла от нас.

Стелла (подымает глаза, берет Фернандо за руку). Я рада тебе. Не отнимай руки. (К Цецилии.) Дай руку и ты. «Все ради любви» было лозунгом моей жизни. Все ради любви, и смерть тоже. В самые блаженные минуты нашей жизни мы молчали и понимали друг друга (старается соединить руки обоих супругов), и сейчас дайте мне помолчать и отдохнуть! (Опускает голову на правую руку, лежащую на столе.)

Фернандо. Да, Стелла, помолчим и отдохнем. (Медленно подходит к столу с левой стороны.)

Цецилия (взволнованно). Люция не идет, никто не идет. Неужели ни в доме, ни по соседству нет ни души, как в пустыне? Возьми себя в руки, Фернандо! Она еще жива. Сотни людей вставали со смертного ложа, вставали из могилы. Фернандо, она еще жива. И если мы покинуты всеми, если здесь нет ни врача, ни лекарства, ведь есть же на небесах тот, кто нас слышит! (Становясь на колени около Стеллы.) Услышь меня, боже! Внемли моим мольбам! Сохрани ее нам, не дай ей умереть!

Фернандо берет левой рукой пистолет и медленно уходит.

(По-прежнему сжимая левую руку Стеллы.) Да, она еще жива; рука еще теплая, милая, милая рука. Я не отпущу тебя. Я сжимаю тебя со всей силой веры и любви. Нет, это не самообман. Горячая молитва сильней земной помощи. (Вставая и оглядываясь.) Он ушел, без слов, без надежды. Куда? О, только бы он не решился на тот шаг, на который его упорно толкала вся его бурная жизнь! Скорей к нему! (Уходя, оглядывается на Стеллу.) А ее, беспомощную, я оставлю одну? Боже правый! И в эти страшные минуты я разрываюсь между ними двумя и не могу ни разлучить, ни соединить их.

Вдали слышен выстрел.

Боже мой! (Хочет бежать на выстрел.)

Стелла (с трудом приподнимаясь). Что это? Цецилия, ты так далеко; подойди поближе, не покидай меня! Я так боюсь. О, как мне страшно! Я вижу кровь! Неужто моя кровь? Нет, не моя кровь. Я не ранена, но смертельно больна… И все же это моя кровь!

Входит Люция.

Люция. Маменька, помогите, помогите! Я бегу за помощью, за врачом, я разослала людей. Но, ах, как мне тебе сказать? Здесь нужна совсем другая помощь. Отец погиб от собственной руки; он истекает кровью.

Цецилия хочет бежать, Люция удерживает ее.

Нет, не ходите туда, маменька! Помочь ему нельзя, вид его приводит в отчаяние!

Стелла (внимательно слушавшая их, приподнявшись в кресле, берет Цецилию за руку). Значит, свершилось? (Поднявшись и опираясь на Цецилию и Люцию.) Идемте! Силы вернулись, идемте к нему! Я хочу умереть рядом с ним!

Цецилия. Ты шатаешься, у тебя подгибаются колени. Мы не донесем тебя. Я тоже едва держусь на ногах.

Стелла (опускается у кресла на пол). Итак, конец! Иди туда ты, иди к нему, кому ты принадлежишь. Прими его последний стон, его последний вздох. Он твой супруг. Ты медлишь? Прошу, заклинаю тебя. Твое колебание волнует меня. (Возбужденно, но слабо.) Подумай, ведь он один, иди!

Цецилия стремительно уходит.

Люция. Я не покину тебя, я останусь с тобой.

Стелла. Нет, Люция! Если ты хочешь мне добра, поспеши туда! Иди! Иди! Дай мне отдохнуть! Крылья любви сломаны, они не отнесут меня к нему. Ты молода и здорова. Там, где замолкла любовь, должен действовать долг. Иди к тому, кому ты принадлежишь! Он твой отец. Знаешь ты, что это значит? Иди! Если ты любишь меня, если хочешь меня успокоить, иди!

Люция медленно уходит.

Стелла (падая). А я умираю одна.

Перевод И. Татариновой

КЛАУДИНА ДЕ ВИЛЛА БЕЛЛА

Многообразие художественных интересов Гете подтверждается, в частности, тем, что, создавая монументальные произведения в жанре исторической драмы («Гец фон Берлихинген») и романа («Страдания юного Вертера»), он обращался и к таким видам творчества, как музыкальная драма. В годы его молодости большой популярностью пользовались пасторальные музыкальные оперетты Вайссе и Андре. В пору, когда многие умы в литературе увлекались идеей преобразования главных жанров драматического искусства, Гете, разделяя это стремление, обратил внимание на жанр, находившийся на периферии зрелищного искусства. Он решил противопоставить свои произведения опереттам Вайссе и Андре. С этой целью он написал сначала «Эрвин и Эльмира» (1775) и «Клаудина де Вилла Белла». Вторая из них написана в том же 1775 году, а напечатана в 1776. Десять лет спустя, находясь в Италии, Гете задумал переработать «Клаудину», переведя весь текст в стихотворную форму. Впервые второй вариант появился в томе 5 первого собрания сочинений Гете в 1788 году, а на сцене был поставлен лишь в 1795 году.

В настоящем издании печатается первый вариант, относящийся к концу периода «Бури и натиска» в творчестве Гете. Немецкая критика отмечает силу и свежесть прозаической речи молодого Гете. Вместе с тем в художественном отношении представляет интерес эксперимент поэта в жанре, сочетавшем прозу, поэзию и музыку. Композитором, сочинившим музыку для первого варианта, был веймарский музыкант Карл Зигмунд Зекендорф, но в Веймаре пьеса не была поставлена, а появилась на венской сцене в 1780 году с музыкой И. фон Беэке.

Гете сделал в этом произведении важное нововведение. В его комедии впервые появились в драме разбойники, изображенные не в качестве жестоких головорезов, а как свободолюбивые бродяги. Особенно показателен образ Кругантино, в чьей речи, произносимой незадолго до финала, звучат типичные для «Бури и натиска» мотивы: «Где у вас подходящая для меня арена жизни? Ваше мещанское общество мне невыносимо. Захоти я трудиться, я буду рабом, захоти веселиться, я буду рабом».

Саланка, Саросса — искаженные названия испанских городов Саламанка и Сарагосса.

Дульцинея — имя, данное Дон-Кихотом, героем романа Сервантеса, девушке, которой он поклонялся.

«Новоявленный Моисей». — Библейского Моисея на картинах обычно изображали с рогами на голове, что было следствием ошибки при переводе Библии с древнееврейского языка на латынь; в подлиннике было сказано, что от головы Моисея исходили лучи, переводчик превратил их в рога.

Сбир — полицейский в Италии.

Amoroso (итал.) — влюбленный.

…чем свободнее, чем правдивей, чем искренней рвется такая песенка из души, тем она мне милее. — Здесь и в следующих речах Гонсало излагает взгляды на народность поэзии в духе Гердера и молодого Гете.

Всякие романсы, баллады, уличные песенки сейчас старательно разыскивают… — В Германии это стали делать под влиянием Гердера. Сам Гете ходил по деревням Эльзаса, записывая народные песни.

Раз жил да был юнец лихой… — Песня написана в манере народных баллад. Была включена Гете в том его стихотворений в раздел «Баллад».

ЭГМОНТ

Замысел трагедии возник еще в годы «Бури и натиска», в 1775 году, и тогда же Гете закончил ее вчерне, но, желая отделать написанное, отложил рукопись. Начав переработку в 1778 году, Гете завершил ее лишь во время пребывания в Италии в 1787 году. Напечатан «Эгмонт» впервые в 1788 году. Длительная работа не вызвала никаких существенных изменений или противоречий в тексте. Хотя трагедия была издана в пору формирования классицизма Гете, в целом она сохранила дух и форму, характерную для творчества Гете в период «Бури и натиска». Как и «Гец фон Берлихинген», «Эгмонт» — историческая трагедия в вольной манере пьес-хроник Шекспира, но с большим трагическим пафосом.

Источниками Гете служили исторические труды: «О бельгийской войне» иезуита Страды (на латинском языке, Рим, 1632) и труд голландского историка Эмануила ван Матерна «Описание нидерландской войны» (немецкий перевод 1627 г.).

Трагедия Гете изображает начальный момент Нидерландской революции XVI века, первой буржуазной революции в Европе. Интерес к этой теме был, несомненно, вызван антифеодальными порывами немецкого бюргерства XVIII века.

Уже с XIV века нидерландские провинции (нынешние Голландия и Бельгия) попали под власть Бургундии (северо-западная часть нынешней Франции), а затем в результате династических браков власть над ними перешла к Габсбургскому дому, с 1438 года почти беспрерывно возглавлявшему Священную Римско-Германскую империю. Из них Карл V был одновременно и королем Испании. После его отречения в 1555 году престол Испании перешел к Филиппу II. Правительницей Нидерландов была поставлена герцогиня Маргарита Пармская; министром при ней состоял кардинал Гранвелла. Испания облагала Нидерланды непомерно большими налогами, подрывавшими экономику страны, и это вызвало недовольство всех слоев населения — дворянства, буржуазии, народа.

В 1565 году возник тайный союз недовольных; его представители пытались побудить сначала Маргариту Пармскую, а затем Филиппа II смягчить режим. Перед лицом растущего возмущения Филипп II послал в Нидерланды жестокого герцога Альбу, чтобы усмирить население. Штатгальтерами Нидерландов, то есть главами исполнительной власти (подобие парламента), были Вильгельм Оранский, Эгмонт и Горн.

Эгмонт принадлежал к высшей знати. Его полный титул — Эгмонт, граф Ламораль, принц Гаврский. От своей матери Франсуазы Люксембург он унаследовал обширные земли и был одним из первых вельмож Фландрии. Он с шестнадцати лет проявлял воинские доблести; позднее Карл V наградил его высшим орденом «Золотого руна». В свите Филиппа II Эгмонт посетил Аиглию, когда испанский король вступил в брак с королевой Марией Тюдор. Эгмонт и Вильгельм Оранский просили Филиппа II вывести иноземные войска из Нидерландов и удалить кардинала Гранвеллу, что в конце концов было сделано. Но к тому времени недовольство возросло еще больше из-за реакционной религиозной политики Испании, препятствовавшей распространению протестантизма. В 1565 году Эгмонт во главе делегации отправился в Мадрид просить короля об уничтожении инквизиции в Нидерландах. Филипп II дал лицемерные обещания, а сам послал Маргарите Пармской приказ строго соблюдать его прежние предписания. Эгмонт же сообщил об обещаниях короля. Увидев, что ничего не изменилось, народ счел Эгмонта обманщиком. Вильгельм Оранский и другие нидерландские деятели уговаривали Эгмонта покинуть Нидерланды, но он продолжал верить Филиппу II, принес ему новую присягу на верность; Вильгельм Оранский отказался принять присягу и бежал из страны. Эгмонт сам встретил Альбу при его въезде в Брюссель, посещал его резиденцию, сблизился с побочным сыном Альбы. Сам Альба тем не менее был недоволен популярностью Эгмонта. 9 сентября 1567 года он заточил его в цитадель города Гента и продержал там девять месяцев; хотя многие князья хлопотали об его освобождении, 5 июня 1568 года Эгмонт вместе с Горном был казнен. Филипп II поступил безжалостно и с семьей Эгмонта, он конфисковал все имущество и обрек на нужду вдову и одиннадцать детей казненного. Жестокость испанских властей не только не устрашила, но, наоборот, побудила деятелей Нидерландов к более решительным действиям. Возникла война против Испании, закончившаяся через двадцать лет после смерти Эгмонта установлением независимой республики.

О замысле трагедии Гете рассказал следующее: «К отдельным частям всемирной истории, которые я штудировал наиболее основательно (в 1775 г. — Ред.), относились и события, впоследствии прославившие объединенные Нидерланды. Я прилежно изучал источники, по мере сил старался вникнуть в них и живо себе представить все, что там происходило. Сложившуюся ситуацию я оценивал как высоко драматическую, а фигурой, вокруг которой лучше всего группировались остальные, счел графа Эгмонта, чье человеческое и рыцарственное величие положительно восхищало меня.

Для своей цели, однако, я должен был превратить его в человека со свойствами, которые скорее пристали юноше, чем зрелому мужу, из отца семейства — в холостяка, из свободомыслящего, но стесненного многоразличными обстоятельствами, — в вольнолюбивого и независимого.

Мысленно его омолодив и сбросив с него все оковы условностей, я придал ему необузданное жизнелюбие, безграничную веру в себя, дар привлекать все сердца (attrattiva), а следовательно, и приверженность народа, тайную любовь правительницы и явную — простой девушки, участие мудрого государственного мужа, а также сына его заклятого врага.

Личная храбрость — отличительная черта героя — и есть тот фундамент, на котором зиждется все его существо, почва, его взрастившая. Он не ведает опасностей и слепо идет навстречу величайшей из них. Пробиться сквозь строй врагов, зажавших нас в тиски, пожалуй, возможно; куда трудней прорвать сети государственной мудрости. Демоническое начало, с той и с другой стороны участвующее в игре, конфликт, в котором гибнет достойное и торжествует ненавистное, надежда, что отсюда возникнет нечто третье, всем желанное, — вот что снискало пьесе, правда, не сразу же после ее появления, но позднее и вполне своевременно, благосклонность публики, которой она пользуется и поныне» («Поэзия и правда», кн. 20, т. 3, с. 650–651). См. также характеристику пьесы во вступительной статье к тому 1 настоящего издания.

Мастером да еще и королем вдобавок. — Победитель на стрелковых соревнованиях получал эти звания и угощал остальных участников состязаний.

Итак, ваше шутейшество! — Стрелковая гильдия имела своего шута, который наказывал промахнувшихся шутовской колотушкой и отмечал попадания в цель соответствующим числом поклонов.

Сен-Кентен. — В битве при Сен-Кентене Эгмонт командовал испанскими и английскими войсками против французов (1557). Гравелинген (франц. Гравелин) — портовый город, у которого Эгмонт в 1558 г. одержал еще одну победу над французами. Дюнкиркен — город к северо-востоку от Гравелингена. В описании битвы Гете следует рассказу историка ван Матерна.

Валлонскому величеству… — то есть французскому королю Генриху II.

Маргарита Пармская — побочная дочь императора Карла V, сводная сестра Филиппа II, была замужем за Александром Медичи, овдовев, вышла за принца Фарнезе, герцога Пармского, но разошлась с ним; в 1558 г. была назначена наместницей короля Филиппа II в Нидерландах.

…новые псалмы петь не смей. — Нидерландцы перешли в протестантскую веру, что усугубляло вражду между ними и испанцами, оставшимися правоверными католиками. Женевский проповедник новой веры Жан Кальвин (1509–1564) ввел в богослужение новый перевод библейских псалмов, сделанный французским поэтом Клеманом Маро (1496–1544).

Гент, Иперн (франц. Ипр) — города во Фландрии, оба входят теперь в состав Бельгии.

…забыли… об Оранском. — Вильгельм (собственно, Виллем) I, принц Оранский, граф Нассауский, был одним из трех штатгальтеров; ему были подчинены Голландия, Зеландия, Утрехт, тогда как Эгмонт был наместником Флалдрии. За свою сдержанность был прозван Молчаливым.

Макиавелли. — В окружении Маргариты Пармской действительно был придворный, носивший такое имя. Создавая Этот образ, Гете наделил Макиавелли чертами хитрого и коварного политика, который был описан итальянским гуманистом Никколо Макиавелли (1469–1527) в его книге «Государь» (1532).

…наглость чужеземных проповедников росла день ото дня… — Имеется в виду пропаганда сторонников реформации церкви, боровшихся против римского папы и католицизма.

…Сент-Омер, Менин, Кожин, Фервик, Лилль — фландрские города, из которых первый входит теперь в состав Франции, остальные — принадлежат Бельгии.

…он боится позабыть, что его предки были владетельными князьями в Гельдерне. — Эгмонт имел несколько титулов: граф Эгмонт (по названию родового замка в Голландии, севернее Гаарлема), князь Гаврский (Гавр — городок близ Гента, не смешивать с французским городом того же названия); титул графа Эгмонта он предпочитал, так как это указывало на его родство с династией герцогов Гельдерна.

…как он умеет… повергать в изумление чернь глупейшими эмблемами на ливреях своей свиты! — В 1553 г. некоторые знатные нидерландцы, по предложению Эгмонта, обрядили своих слуг в новые ливреи — черные кафтаны с длинными рукавами и широкими погонами, на которых были вышиты человеческие головы и шутовские колпаки. Колпаки были восприняты как насмешка над кардинальской шапкой Гранвеллы, присланного бороться с протестантской ересью.

«Золотое руно», — Высший испанский орден, учрежденный в 1429 г. Филиппом Добрым, герцогом Бургундским «для защиты христианской веры и для распространения добродетели и нравственности». Этим орденом награждались только князья и представители высшей знати. Карл V наградил им двадцатичетырехлетнего Эгмонта в 1546 г. за его воинские доблести. Обладатель «Золотого руна» пользовался особыми привилегиями, в частности, мог быть судим только членами своего ордена.

«Речь Брута о свободе, как образец ораторского искусства». — Из текста неясно, имеется ли в виду легендарный римский деятель Луций Юний Брут, чьи зажигательные речи побудили римский народ восстать против тирана Тарквиния и изгнать его из Рима (510 г. до н. э.), или Марк Юний Брут (I в. до н. э.). возглавивший заговор против Юлия Цезаря. Упражнения в ораторском искусстве были обычны в так называемых риторических школах, возникших в Нидерландах в XVI в.

Ко мне солдат зашел табаку купить… — Анахронизм, табак был завезен в Голландию в 1665 г.

…мы ее сумеем защитить получше, чем эти усачи. — Испанские солдаты подстригали усы коротко.

Карл Смелый — герцог Бургундский (1433–1497), присоединил к своим владениям Нидерланды; брак его дочери Марии с императором Максимилианом I сделал Нидерланды частью коронных земель империи Габсбургов. Фридрих Воитель — император Фридрих III (1445–1493), прозвище «Воитель» придумано Гете.

…уведут его сына и наследника и спрячут куда-нибудь… — Имеется в виду подлинный исторический факт: пленение наследника Фридриха III — принца Максимилиана нидерландцами в городе Брюгге. Император вызволил сына только при помощи военной силы в 1488 г.

Брабантцы — жители герцогства Брабант, тогда составлявшего часть Нидерландов; в настоящее время север области входит в Голландию, южные районы с городом Антверпеном — в Бельгию.

…у них-де и без того столько женщин… — В те времена воинские отряды сопровождали маркитантки и проститутки.

…заменили эти дурацкие украшения колчанами со стрелами… — Пучок стрел символизировал единство всех борющихся против Испании.

…целая компания дворян, каждый с нищенской сумой и придуманным для себя прозванием… — В 1566 г. триста нидерландских дворян высказали Маргарите Пармской требование об отмене инквизиции. Присутствовавший на беседе испанский гранд граф Барлемонт презрительно обозвал их «толпой нищих» (франц. tas de gueux). Прозвище было подхвачено нидерландцами, принявшими его в качестве названия для всех, кто боролся против испанского владычества. Гезы избрали своей эмблемой нищенскую суму и деревенскую кружку. Многие носили девиз: «Верны королю до нищенской сумы».

Словно бичуемые незримыми духами времени, мчат солнечные кони легкую колесницу судьбы… — Образ заимствован из античной мифологии, где на огненных конях мчался сын бога солнца Фаэтон, не умевший управлять ими и упустивший вожжи; он чуть не сжег всю землю, и, чтобы спасти ее, бог солнца поразил его молнией.

…чтобы Геркулес, сбросив с себя львиную шкуру, сел за прялку… — Имеется в виду один из древнегреческих мифов о Геркулесе; обвиненный в краже Геркулес, носивший в качестве одежды шкуру льва, был осужден стать рабом царицы Лидии Омфалы и, находясь среди ее прислужниц, должен был прясть шерсть. Здесь намек на Маргариту Пармскую.

…влачить убогую жизнь при дворе своего брата… — то есть испанского короля Филиппа II.

Альба уже на пути в Нидерланды Герцог Альба по уполномочию Филиппа II отправился в Нидерланды весной 1567 г.

…у меня есть прекрасное средство! — Эгмонт имеет в виду встречу с Клэрхен.

Не знаю, как решился на это мой отец… — Карл V, император Германии и король Испании, не справившись с задачами управления обширной империей, отрекся в 1555 г. от престола, отдав владения Габсбургского дома, титул римского императора и германского короля своему брату Фердинанду, а Испанию и Нидерланды — сыну Филиппу II, после чего ушел в монастырь, где скончался через два года.

Честный Родригес — Родриго Гомес де Сильва, князь Эболи. Алонсо, Лас Варгас — не были членами королевского совета; но Гете воспользовался их именами, которые нашел у историков. Френеда — францисканский монах, исповедник Филиппа II.

Меднолобый толедец — то есть Альба, уроженец Толедо, города близ Мадрида.

Мне она досталась не за усердие и отвагу. — «Трудом и старанием» — девиз ордена «Золотого руна».

Скажи, она притворщица? — Правительница, что ж тут спрашивать. — Смысл этих речей в том, что, согласно девизу французского короля Людовика XI (1423–1483), «кто не умеет скрывать, тот не умеет управлять».

У нее усики над губой… Словом, амазонка! — Черты исторические; Маргарита Пармская была отличная наездница и охотница.

О тебе пишут газеты? — Анахронизм, первая газета издавалась в Англии с 1563 г. В Нидерландах газет еще не было.

Герцог Альба не успел приехать, как уже издал приказ… — Он прибыл в Брюссель 22 августа 1567 г.

Правительница уехала. — Маргарита Нармская покинула Нидерланды позже, в феврале 1568 г.

Оранского тоже как ветром сдуло! — Речь идет о его отъезде из Брюсселя, а не об окончательном бегстве за пределы Нидерландов.

…если бы у них в жилах текла… портновская кровь! — Портные считались трусами, отсюда много выражений в немецком языке, имеющих иронический смысл: портняжья смелость, портняжья душа, портняжий герой и т. д.

Раз — и нет ее. — В подлиннике речь идет о том, что «звезда очищается, и с нее нагар падает». Падающие звезды, но народным поверьям, и были этим спадающим нагаром.

…in effigie (лат.) — в изображении. Существовал старинный обычай казнить или сжигать изображение врага, что должно было, по древним магическим повериям, привести к гибели изображаемого. Инквизиция прибегала к символическому сожжению чучел еретиков для устрашения народа.

Сумел ведь проскользнуть меж друзей и врагов, меж французов, тех, что за короля и гугенотов… — Речь идет о религиозных войнах во Франции, где католики были за короля, а протестанты (гугеноты) — против него. …меж швейцарцев и союзников… — Швейцарские кантоны были в союзе с жителями Женевы, причем последние являлись сторонниками протестантского движения, возглавленного Кальвином.

…изловить всех, на кого я указал? — Альба приказал также арестовать третьего штатгальтера графа Горна, которого Гете не включил в число персонажей своей драмы, чтобы сосредоточить все внимание на Эгмонте.

…узнаю в тебе легкомыслие твоей матери… — Фердинанд — внебрачный сын сурового Альбы.

…дабы не стыдно тебе было стать вровень с твоими братьями — то есть рядом с законными сыновьями Альбы.

…если бы вновь прибывшие войска не посеяли тревогу и страх в сердцах жителей. — Альба расположил вокруг Брюсселя свыше двух тысяч солдат.

…как на карнавале… — Альба имеет в виду одевание слуг нидерландской знати в шутовские ливреи, о чем не раз шла речь выше.

Они упорные и стойкие! — То есть принц Оранский и Эгмонт.

Счастливый случай помешал тебе… — Альба имеет в виду приход Фердинанда, который, однако, не был случайным, так как Альба подстроил его заранее.

…больше, чем многие, что на королевской службе служат самим себе. — Намек на самого Альбу.

Оранский! Оранский! — Этим восклицанием Эгмонт выражает понимание того, насколько прав был принц Оранский, предостерегая его.

Она чаще отстаивала дело короля, чем прикрывала эту грудь. — Подлинные слова исторического Эгмонта (в изложении историка Страды): «Этим мечом я не раз с успехом служил королю».

…миртовый венок любви… — Венком из мирта украшали голову невесты. Мирт считался деревом богини любви Венеры.

…наподобие рожденного землею исполина, мы становимся сильнее и выше от ее материнского прикосновения… — Имеется в виду древнегреческий миф об исполине Антее; его матерью была Гея — богиня земли, и он сохранял силу, пока стоял на земле; Геракл, приподняв его с земли, задушил Антея в своих объятиях.

Богач, он сманил у бедняка последнюю овечку на свое тучное пастбище. — Библейский образ из Второй Книги Царств, гл. 12.

Господь ниспошлет одного из ангелов своих… от святого его прикосновения падут запоры и скрепы… — Имеется в виду освобождение заточенного апостола Петра, о чем рассказано в Библии, Деяния Апостолов, гл. 12.

Генрих, граф Эгмонт. — Подлинное имя героя не Генрих, а Ламораль. Другого своего героя, Иоганна Фауста, Гете также переименовал в Генриха.

Председатель Суда двенадхщти. — По прибытии в Нидерланды герцог Альба создал «Совет для борьбы против смут», состоявший из двенадцати членов. В народе он получил название кровавого суда.

Что мне сказать тебе? — В действительности сын герцога Альбы Фердинанд отнюдь не сочувствовал Эгмонту, а вполне искренне проводил политику кровавого усмирения Нидерландов.

Его приговор не уловка с целью запугать меня… — По свидетельству историков, Эгмонт до конца надеялся на помилование.

Музыка. — Ее написал для этой сцены Бетховен. Сам Гете признавал, что конец трагедии приобретает характер оперы.

ВЕЛИКИЙ КОФТА

В 1785 году всю Европу потрясло сенсационное дело о бриллиантовом ожерелье, происшедшее при дворе французского короля. Страсбургский епископ кардинал де Роган (1735–1803), будучи посланником французского короля Людовика XV в Вене, вызвал неудовольствие австрийской императрицы Марии-Терезии и ее дочери Марии-Антуанетты, ставшей женой французского наследника престола. Роган был отозван из Вены; когда Мария-Антуанетта стала французской королевой, он оказался в немилости при дворе. Его любовница графиня Жанна де ла Мотт (графский титул ее мужа был сомнительным) взялась помирить кардинала с королевой. Она посоветовала ему подарить королеве бриллиантовое ожерелье, иметь которое та будто бы давно желала. Жанна устроила переписку между королевой и Роганом. Письма королевы, в которых высказывалась благосклонность кардиналу, сочиняла сама Жанна, подделывал почерк Марии-Антуанетты.

Два парижских ювелира владели бриллиантовым ожерельем, стоившим 1900 тысяч ливров. Кардинал вступил в ними в соглашение, что купит его в рассрочку. Ювелирам были показаны мнимые письма королевы, что служило гарантией уплаты. После первого взноса и получения ожерелья муж Жанны де ла Мотт скрылся с ним в Лондон. Ювелиры обратились к королеве с просьбой помочь получить второй взнос, и тогда весь обман был вскрыт. Виновных арестовали, и дело о них было передано парижскому парламенту (тогда выполнявшему функцию суда). Графиня де ла Мотт была осуждена на тюремное заключение, но сумела бежать. Кардинала оправдали, так как он оказался игрушкой в руках аферистов. Роль королевы осталась неясной.

Обнародование этой истории произвело на Гете большое впечатление. Впоследствии он говорил своему секретарю Эккерману, что сюжет пьесы «имеет не только моральное, но и большое историческое значение; факт непосредственно предшествует французской революции и стоит в тесной связи с ее ближайшими поводами. Королева, так сильно запутавшаяся в роковой истории с ожерельем, потеряла свое достоинство, потеряла уважение к себе и утратила в глазах народа позицию, которая делала ее неприкосновенной» (15 февраля 1831 г.).

В нашумевшем деле о бриллиантовом ожерелье был в числе прочих замешан известный авантюрист самозванный граф Калиостро (1743–1795), подлинное имя которого было Джузеппе Бальзамо. Сын крестьян из Палермо, начав со службы аптекарем в итальянском монастыре, он стал затем выдавать себя за аристократа и представлялся алхимиком, умеющим превращать свинец в золото, и врачом, способным творить чудеса. Ему удалось войти в доверие ко многим высокопоставленным лицам. Деятельность Калиостро распространилась по всей Европе, он проник также в Египет, Аравию и Персию. За участие в истории с бриллиантовым ожерельем Калиостро был заточен в Бастилию. Оказавшись затем в Италии, он был осужден там как еретик и умер в римской тюрьме.

Личностью Калиостро Гете заинтересовался в связи с его мнимыми чудесами, которые он якобы совершал. Гете поражало то, что в век, провозгласивший разум высшей силой жизни, в эпоху, самими современниками уже названной Просвещением, оказалось возможным невежественное легковерие.

Соединив два мотива — авантюризм и шарлатанство, Гете намеревался сначала создать либретто для комической оперы, название которой должно было быть «Мистифицированные». Гете даже нашел по возвращении в Веймар композитора для своего произведения, И.-Ф. Райхардта, положившего на музыку уже готовые тексты Гете. В томе 1 настоящего собрания сочинений напечатан перевод «Кофтских песен», не вошедших, однако, в позднейший текст, ибо Гете изменил первоначальное намерение и создал на избранный им сюжет комедию нравов. Она была написана в период между июнем и сентябрем 1791 года. В декабре того же года Гете поставил ее в Веймарском театре, но успеха у публики комедия не имела. В 1792 году «Великий Кофта» был напечатан в «Новых сочинениях» Гете, изданных в Берлине.

«Великий Кофта» — злободневная пьеса. Гете построил ее действие на опубликованных в печати сведениях о процессе. Так как участники скандального происшествия с бриллиантовым ожерельем были живы, он изменил их имена. В его пьесе действующие лица обозначены как Принцесса (Мария-Антуанетта), Каноник (кардинал де Роган), Маркиз и Маркиза (граф и графиня де ла Мотт), Граф. Гете снизил ранг и положение некоторых действующих лиц. У него не королева, а владетельная принцесса, не кардинал, а каноник — священнослужитель католического кафедрального собора. Современному читателю может показаться странным, что, хотя действие происходит во Франции, среди персонажей швейцарские солдаты во главе с полковником. В XVIII веке швейцарцы шли в наемные солдаты; им больше доверяли охрану высокопоставленных лиц, чем французам. Они составляли королевскую гвардию и выполняли также и полицейские функции.

Гете изображает в своей комедии нравственное разложение аристократической среды, являвшееся одним из симптомов кризиса феодальной монархии. Ограничив действие узким кругом лиц, он сумел, однако, создать выразительные типы дворян, подлинных и мнимых, живущих в атмосфере разврата, обмана, интриг. Гете очень выразительно показал духовный разброд в этой среде. С одной стороны, трезвый и расчетливый практицизм, с другой — вера в мистику и чудеса, эксплуатируемая ловкими проходимцами.

В XVIII веке было широко распространено движение тайных обществ — так называемых «вольных каменщиков» или «франкмасонов». Они ставили целью нравственное облагораживание человечества, распространение идеала братской любви, равенства и взаимопомощи. Действующие лица комедии также рассуждают на эту тему, но, зная их поступки, читатель имеет возможность убедиться в том, что они лицемерно прикрывают свое неблаговидное поведение высоконравственными рассуждениями. Масоны имели разработанный церемониал и обставляли свою деятельность таинственностью. Они прибегали также к разным магическим обрядам.

…сорокадневный пост. — Калиостро предписывал строгий пост тем, кто желал добиться нравственного и физического возрождения (Э. Шмидт). Пост входил также в число предписаний для членов масонских лож.

Для него все сословия равны… «Мои ученики… суть короли…» — Масоны проповедовали равенство. Некоторые монархи, из политических целей кокетничая вольнодумством, вступали в масонские ложи (общества).

…его духи… — Речь идет о Калиостро, который утверждал, что он маг и ему будто бы подвластны духи, выполняющие любые его приказания. Самого себя Калиостро выдавал за посланца Великого Кофты, позднее за самого Кофту, древнеегипетского жреца, якобы одного из основателей масонства, обладающего бессмертием.

Ассаратон, Пантассаратон — имена духов, якобы помогающих Калиостро.

Итруриель. — Ангел-хранитель, упоминаемый в «Потерянном рае» Мильтона и «Мессиаде» Клопштока. Уриель — также имя некоего духа.

Великий Мастер — титул главы масонской ложи.

…тайны второй степени. — Каждый масон проходил три степени нравственного совершенствования, которые описаны дальше в тексте.

Вы, никак, сами делали это золото… — Калиостро выдавал себя за алхимика, умеющего превращать неблагородные металлы в золото.

Брат ваш уехал в колонии. — В подлиннике — «на острова»; имеются в виду колонии Франции в Карибском море, где она владела в XVIII в. островами Гаити, Гваделупа, Мартиника.

Граф Ростра. — Намек на имя Калиостро. В комической опере, задуманной первоначально Гете, этот персонаж именовался граф Rostro di Impudente, что по-итальянски означает «Бесстыжее Рыло».

«Где непорочная? Где голубица?» — Свои магические фокусы Калиостро совершал при помощи ассистентки, которая должна была быть невинной девушкой.

Ступайте же, ступайте и как следует вглядитесь в мир… — В первоначальном варианте эту речь произносил граф, и она вполне соответствует его взгляду на жизнь.

Египетская ложа. — Масоны декорировали места своих собраний в экзотическом духе и придавали характер необычности всему ритуалу своих сборищ.

…человека, который не менее стар, чем египетские жрецы… — Здесь Калиостро выдает себя за Великого Кофту.

In verbis, herbis et lapidibus (лат.) — Друг Гете Лафатер был знаком с Калиостро. От него Гете узнал, что на другой день после встречи с итальянским авантюристом в Страсбурге Лафатер послал ему записку: «Откуда ваши знания? Как вы их приобрели? В чем они заключаются?» Калиостро ответил приведенными здесь латинскими словами, означающими: в словах, в травах и камнях.

…Соломон заклинал духов… — Таково было древнее восточное поверье. Гете упоминает это и в «Фаусте» (см. т. 2).

Deus ex machina (лат.) — бог из машины. Так назывался прием древних драматургов, вводивших в действие бога, который на особом приспособлении (машине) спускался с небес, чтобы все уладить. Лучшие поэты избегали применять этот прием, как слишком искусственный. «Бог не должен сходить для развязки узлов пустяковых», — писал Гораций в «Науке поэзии» (ст. 191, перевод М. Гаспарова).

ГРАЖДАНИН ГЕНЕРАЛ

Два обстоятельства обусловили характер этого небольшого произведения — репертуарные потребности Веймарского театра, которым руководил Гете, и современные политические события, связанные с влиянием французской революции на Германию.

В 1782 году поставщик развлекательных пьес Х.-Л. Хайне, выступив под псевдонимом Антон-Валль, переделал для немецкой сцены комедию французского драматурга Флориана «Два билета» (1779). Французское название комедии двузначно в силу того, что слово по-французски означает как «билет» (в данном случае лотерейный), так и просто «записку» (в данном случае любовную). Комедия построена на недоразумении из-за путаницы с двумя «билетами». Уже в этом варианте на сцене появлялись такие персонажи, как Йорге, Роза и деревенский цирюльник Шнапс (его имя по-немецки означает «водка»). Успех был немалым, и Валль сочинил продолжение — «Родословное древо» и ввел в него новое действующее лицо — отца Розы, Мэртэна. Первая комедия была напечатана в 1782, вторая — в 1791 году. В «Родословном древе» Шнапс выдает себя за наследника миллионного состояния и выманивает у Мэртэна под залог будущего наследства сотню золотых.

Постановка обеих комедий в Веймарском театре 16 и 23 апреля 1793 года имела успех, особенно благодаря великолепной игре комика, исполнявшего роль Шнапса. Гете воспользовался этим, чтобы написать свою одноактную комедию, сочинение которой заняло у него всего три дня. 2 мая 1793 года в Веймарском театре состоялась премьера «Гражданина генерала». Поскольку в памяти зрителей были живы персонажи двух пьесок Антон-Валля, Гете не нуждался ни в какой экспозиции действия. Он только ввел персонажи Судьи и Помещика, выступающих представителями порядка.

Создание «Гражданина генерала» приходится как раз на то время, когда буржуазная революция во Франции достигла своего апогея. То было время якобинской диктатуры, беспощадно расправлявшейся с не успевшими бежать дворянами и со всеми «подозрительными», которых обвиняли в тайном сочувствии старому порядку. В западных частях Германии, которые даже были одно время заняты республиканскими войсками, возникло антифеодальное движение. Сочувствовавших французской революции и пытавшихся следовать ее примеру называли немецкими якобинцами. Под пером Гете безобидный комедийный сюжет Антон-Валля превратился в политическую комедию, направленную против тех, кто пытался повернуть Германию на революционный путь.

Пьеса отражает, хотя и не в полной мере, отношение Гете к французской революции. Он вполне понимал, что восстание народа во Франции было вызвано несправедливостью старого порядка, и считал, что одной из важнейших причин революции была неразумная политика монархии и дворянского общества. Что касается Германии, то Гете считал преждевременными попытки революционного преобразования ее социального строя, ибо народ к этому еще не был готов (см. также предисловие к тому 1). Точку зрения, близкую взглядам Гете, выражает в «Гражданине генерале» Помещик в конце тринадцатого и в четырнадцатом явлении пьесы.

А ежели отец ломает голову, как выручить из долгов французскую нацию… — Французской революции предшествовал финансовый крах монархического правительства, которое тратило больше, чем имело доходов. Республиканское правительство покрывало свои долги намеренной инфляцией, — непомерным выпуском бумажных денег, которые быстро обесценивались.

…он из себя выходит оттого, что там у всех отбирают имущество и поместья… — Имеется в виду конфискация дворянских земель и богатств революционным правительством Франции.

…купить на лотерейный выигрыш. — Речь идет о выигрыше Йорге по лотерейному билету, что изображено в комедии «Два билета».

Странный все-таки этот Шнапс! Все на свете знает!.. Вот если бы только с Йорге ладил! — В комедиях «Два билета» и «Родословное древо» Шнапс похвалялся выдуманными знатными предками.

Знаменитые якобинцы — ведущая революционная партия французской буржуазной революции, получившая свое название от того, что ее члены собирались в помещении бывшего якобинского монастыря. Дальше речь идет о том, что якобинцы искали сторонников в других странах, чтобы посредством их распространять принципы буржуазной революции.

Привлечь меня к делу свободы и равенства. — Официальный лозунг Французской республики: «Свобода, равенство и братство».

Будто в городе мало хирургов. — С древних времен и вплоть до XVIII в. цирюльники часто действовали и как хирурги; им доверяли принятый тогда метод лечения при помощи кровопускания.

Гражданин Шнапс! — Французские республиканцы отменили старые формы обращения «господин», «госпожа» и ввели новую форму обращения — «гражданин», «гражданка», чем подчеркивался принцип всеобщего равенства.

…он эмиссар якобинского клуба. — Понятия политической партии во время французской революции еще не существовало, политические объединения единомышленников назывались клубами.

Потом он достал… — Гете во время похода объединенных сил германских государств против революционной Франции сопровождал герцога Веймарского и подобрал брошенный французским солдатом ранец, в котором были атрибуты, демонстрируемые Шнапсом.

Красная шапочка? Но ведь вы не женаты. — В XVIII в. такие шапки носили в Германии только женатые люди. Но Шнапс достает из ранца так называемый фригийский колпак, который носили французские республиканцы. Образцом служил головной убор древних фригийцев (Фригия — колония древних греков в малой Азии) — высокий колпак, верх которого ниспадал вперед. Колпак был красного цвета и украшался сбоку кокардой трех цветов — синего, белого, красного, то есть цветами Французской республики. О такой кокарде речь идет ниже.

…он немножко тесноват. — Рассуждение о тесноватости мундира и широте крестьянской рубахи (просторная крестьянская куртка мне куда как милее) имеет, конечно, аллегорический смысл.

Но ведь это звучит почти как ост-индский генерал-губернатор. — Имеется в виду то, что в «Родословном древе» Шнапс утверждал, будто получил сообщение о миллионном наследстве от генерал-губернатора Суринама (на севере Южной Америки).

…Длинной улице номер шестьсот тридцать шесть. — Эта улица упоминается в «Двух билетах».

Знайте, что старостой назначат вас, но лишь после тою, как мы установим древо свободы, — В «Родословном древе» Шнапс тоже обещал Мэртэну сделать его старостой. «Древо свободы». — Республиканцы, следуя культу природы, провозглашенному Жан-Жаком Руссо (1712–1778), совершали обряд посадки дерева свободы, которое символизировало установление нового порядка.

Вы утратили первобытное состояние равенства. — Согласно учению Руссо, на которое опирались французские революционеры, люди изначально были свободны и равны. В уста Шнапса вложена пародия на республиканскую теорию равенства.

Богачи — сметана? — Здесь и дальше дается пародийное описание деления общества на сословия («Простокваша — среднее сословие»). Несмотря на комический характер всей этой беседы, в ней отражены действительные условия феодально-сословного строя.

…вы… чего-то не поделили между собой, — как, впрочем, и французы… — Намек на классовую рознь и гражданскую войну во время французской революции.

Но все же не так плохи, как в провинциях, где ему подобные уже успели похозяйничать. — В период французской революции, в 1792–1793 гг., в прирейнских провинциях Германии возникали местные республиканские правительства. Гете односторонне характеризует положение в этих недолго просуществовавших германских республиках. Там проводились законные конфискации имущества врагов нового порядка.

В стране, где монарх ни от кого не таится… — В уста Помещика вложена идея просвещенной монархии, примиряющей интересы всех сословий. Здесь Гете выступает как последователь просветительской философии XVIII в., отжившей свое время в эпоху обнаженных социально-политических конфликтов и вооруженной борьбы между классами, в условиях гражданской войны и иностранной интервенции феодалов против Французской республики. Вместе с тем речи Помещика обращены к немецким князьям и содержат призыв к умеренности, требуют внимания к народным нуждам с их стороны, что, по его мнению, поможет избежать потрясений, происшедших в соседней Франции.

А. Аникст

Список произведений с указанием переводчиков

ДРАМЫ В ПРОЗЕ

Гец фон Берлихипген. Перевод Е. Книпович

Боги, герои и Биланд. Перевод Н. Вильмонта

* Клавиго. Перевод Е. Вильмонт

* Стелла. Перевод И. Татариновой

Клаудина де Вилла Белла. Перевод С. Заяцкого (стихи) и Г. Ярхо (проза)

* Великий Кофта. Перевод С. Фридлянд

* Гражданин генерал. Перевод Н. Бунина