Ицхак Орен

Лик за око, или ничто за нечто

1

Достигнув того возраста, который принято называть почтенным (или солидным), а именно восьмидесяти лет, я удостоился престижной международной премии за составленную мною книгу анекдотов, благосклонно встреченную публикой. Большой зал, в котором состоялась церемония награждения, был полон. Под конец сего торжества моя правая рука оказалась выкрученной и выжатой от рукопожатий, а слуховой аппарат, помещенный в левом ухе, гудел и вибрировал от нескончаемого потока приветствий и поздравлений. Самым большим затруднением явилась для меня полная невозможность различить лица поздравляющих, то есть установить, кто именно жмет мою руку и произносит восторженные приветствия.

Да, не случайно мне дано имя Ицхак[1] — смех мое ремесло. Читатели надрывают животики над моей книгой, до того веселят и забавляют их собранные в ней анекдоты, я же, увенчанный лаврами лауреат, не в силах разобрать в ней ни слова — густой непроницаемый туман застилает мои взоры. Все усилия хирургов и целителей позволили спасти для меня лишь малую толику окружающей вселенной — не более нескольких квадратных сантиметров, расположенных впритык к моему носу. В силу этого идентификация живых существ чрезвычайно осложнилась. Я не смею чрезмерно приближать свои потухшие глаза к чужим физиономиям — чего доброго, человек непосвященный вообразит, что я намереваюсь лизнуть или укусить его. Не желая показаться развязным и фамильярным, я предпочитаю оставаться в неведении относительно личности моих собеседников. Разве что кто-то из них сам первый спешит облобызать меня.

Итак, официальная часть церемонии награждения подошла к концу. Члены жюри покинули сцену, и я находился теперь в центре огромного торжественного зала, а также в центре всеобщего внимания. В какой-то момент я почувствовал, что ко мне стремительно приближается некая особа — весьма высокого роста и вся в черном. Внезапно, словно по команде, она остановилась в нескольких шагах от меня и, слегка отпрянув, вытянула ко мне шею, показавшуюся мне неестественно длинной — иначе как бы я сумел разглядеть бледное пятно ее лица? Несколько мгновений женщина стояла неподвижно. Я не ведал, кто она. И тут на меня обрушился ее вопль — клич, призыв — хриплый и, тем не менее, настолько мощный, что зал мгновенно стих и все собравшиеся, как я мог догадаться, обернулись в нашу сторону.

— Ты не узнаешь меня?! — возопила она.

Трижды повторив свой вопрос, но так и не приблизившись ко мне ни на пядь, она без особого усилия развернулась на месте и бесследно растворилась в недрах зала. Некоторые из стоявших рядом поинтересовались, кто эта дама. Я абсолютно искренне ответил, что не имею ни малейшего представления. Однако… Признаться, порывистость ее движений и необычная манера поведения вызывали из глубин моего сознания смутный образ, либо действительно некогда существовавший, либо рожденный моим воображением. Впрочем, бедные мои глаза позволили мне различить слишком мало для того, чтобы делать какие-то заключения. Да и не было у меня, признаться, особого желания напрягать и без того утомленную голову размышлениями о странном возникновении этой женщины и столь же внезапном ее исчезновении.

2

Через два дня после описанного происшествия я получил письмо. На конверте значились мое полное имя и адрес. При этом в самом письме не было никакого личного обращения ко мне. Как правило, я пытаюсь ознакомиться с поступающей корреспонденцией, вооружившись мощной лупой, но поскольку и она в большинстве случаев оказывается бессильной рассеять застилающий мои взоры мрак, приходится прибегать к помощи специального приспособления, с виду напоминающего средних размеров телевизор, которое позволяет увидеть на экране отдельные фрагменты текста — вплоть до двадцатичетырехкратного увеличения. Трудясь над полученным письмом, я установил четырнадцатикратное увеличение. Начало послания выглядело следующим образом:

«Итак, ты не узнал меня. Чему тут удивляться? Наша первая и последняя встреча состоялась шестьдесят два года назад. Мы провели вместе около десяти часов и под конец расстались в Старом городе Иерусалима».

Прежде чем продолжить чтение, я вернулся к началу письма и дважды вновь преодолел те же строки. У меня возникло ощущение, что кто-то (точнее, некая особа женского пола) вонзает мне винтообразное острие в правый висок и принимается упорно вкручивать его, так что вскоре следует ожидать прободения моего левого виска. Когда я в третий раз приступил к прочтению того же абзаца, пространство вновь огласилось воплем, но теперь уже исходившим из моей груди. Я узнал ее… Это была Ривка Штольцман. Шестьдесят два года растаяли и отступили, словно не существовали.

…Судьба свела нас в первый год моей жизни в стране. В то время евреям, по требованию арабов, запретили в Судный день трубить возле Стены плача в шофар (ритуальный рог). Однако трубление все-таки совершалось — вопреки указу. Честно сказать, я до сего дня не удосужился выяснить, чем эти трепетные звуки так уж мешали правоверным сынам ислама. Один из членов движения «Бейтар» вызвался быть тем, кто совершит запретное действие и по завершении молитвы «Неила» огласит прилегающее к Стене пространство священным гласом шофара. Группа его товарищей-бейтаристов, к которой принадлежал и я, должна была обеспечить тайную доставку рога к Стене и в нужный момент незаметно передать его смельчаку. Вся операция была достаточно сложной и рискованной: площадка перед Стеной представляла собой узкую щель, зажатую со всех сторон арабскими домишками, а конные английские полицейские настойчиво втискивались поглубже в толпу молящихся — в надежде вовремя перехватить преступный шофар. Разумеется, несмотря на их чуткую бдительность, священный рог достиг губ трубача, и тот принялся выводить утвержденные традицией каскады рыдающих звуков. Мы окружили его плотной живой стеной и сдерживали напор полицейских, покуда он не закончил положенные трели. Как только смолк последний звук, двое стражей вырвали шофар из его рук. Теперь нарушителя ожидал год тюремного заключения. Блюстители закона вязким комом облепили свою жертву и поволокли прочь от Стены. Вслед им летели возмущенные крики, проклятия и плевки. Между тем из тесного отделения для женщин одна за другой выбирались набожные еврейки.

Вдруг мой взгляд остановился на двух разъяренных полицейских, преследующих молодую особу, безусловно, прошедшую неплохую подготовку в секции спортивного бега. Было ясно, однако, что, несмотря на спринтерские таланты девушки, полицейские настигнут ее. Я напряг все свои мускулы, собрал все силы юного и упругого тела, в считанные секунды оказался возле несчастной и пылко обнял ее — чтобы таким образом защитить от англичан. Те не удостоили нас вниманием, даже не глянули в нашу сторону и пронеслись мимо — то ли они гнались за кем-то другим, то ли просто спешили предстать в положенный срок в должном месте. Девушка в моих объятьях тяжело дышала.

— Что случилось? — спросил я.

— Не знаю, — сказала она.

Не удивительно, что после всего пережитого мы продолжили свой путь вместе. В то время я почти не разбирался в путанице узких улочек Старого города.

— Куда мы идем? — осмелился я поинтересоваться.

— Ты спешишь, — постановила она.

Я ничего не ответил, но остановился, разглядывая ее. Сейчас я вряд ли сумею описать ее черты или припомнить, какого цвета были ее волосы. Несомненно одно: она была очень красивой. Я с удовольствием изучал ее прическу, овал лица, глаза, зубы, фигуру, ноги. Даже и сегодня я готов поклясться, что художник, создавший это все, был подлинным мастером.

В ближайшие минуты выяснилось, что она уже успела окончить университет и является дипломированным инженером. Тем временем тьма опустилась на вечный город. Мы свернули в арабский ресторанчик. Что касается меня, то я никогда не соблюдал кашрута, а она вообще оказалась христианкой — немкой. Однако, сообщив мне об этом, тут же прибавила, что решила принять иудаизм — по той причине, что Гитлер преследует евреев. Это неслыханный позор для немецкого народа! Она неплохо изъяснялась на иврите, хотя, на мой взгляд, несколько злоупотребляла библейской лексикой.

— Сколько лет ты в стране? — спросил я.

— Пять.

— А сколько тебе лет?

— Двадцать шесть.

— И чем ты занимаешься в данный момент?

— Перехожу в еврейство.

Мы покинули ресторанчик и свернули в ближайший темный переулок — ни единого фонаря не имелось в этих лабиринтах, и окна нависающих с обеих сторон домов не испускали ни полоски света. Мы продолжали нашу беседу. В те дни я еще не являлся признанным авторитетом в области сатиры и юмора, но анекдотов уже тогда знал великое множество. Среди прочего я рассказал ей один из них: дева Мария явилась к Богу с жалобой на Святого духа, зачавшего в ее чреве сына, а не дочь. Если бы родилась дочь, христианский мир выглядел бы иначе. Видимо, анекдот не показался моей спутнице достаточно смешным, во всяком случае, она промолчала. Поневоле умолк и я. Мы достигли конца темной улочки, повернули обратно и прошлись по ней несколько раз. Я почувствовал, что после всех треволнений этого дня ноги мои гудят, и попытался отыскать какое-нибудь местечко, где можно было бы присесть, но не обнаружил ничего подходящего. Наконец, поблуждав еще с полчаса, мы обнаружили какую-то площадку, и она опустилась на землю. Я присел рядом. Ни с того ни с сего мы вдруг разом рассмеялись.

— А тебе сколько лет? — спросила она.

— Восемнадцать.

— Мне понравилась эта идея, — сказала она, — насчет дочери. Как тебя зовут?

Не знаю, почему я не пожелал открыть ей своего имени. Но при этом, как ни в чем не бывало, поинтересовался ее.

— Ривка Штольцман, — охотно откликнулась она и поинтересовалась: — Куда это запропастилась луна? — А потом без малейшего смущения предложила: — Знаешь, мы можем совокупиться…

Мы совокупились, и я задремал. Очнувшись от забытья, я не нашел рядом Ривки Штольцман. Вообще нигде никогда не нашел нечаянно обретенной и тут же утраченной Ривки Штольцман…

3

И вот теперь, по прошествии шестидесяти двух лет, я получил письмо. Над бездной тьмы витали бушующие сияния. Вот что писала Ривка:

«Шестьдесят два года нога моя не касалась Земли Израиля. Ровно через месяц после того, как мы встретились, я вылетела в Америку. Когда началась война, я вступила в американскую армию и затем в течение десяти лет прослужила в ней в чине офицера. Остальную часть своей жизни я посвятила идее космической революции. Ты помнишь? „Жена родит, и муж родит“. Первая женщина, рожденная мужчиной, будет богиней. Вернее, богом. Произойдет это в Иерусалиме возле Западной стены. Пойми: если муж родит возле Западной стены, это будет означать космический переворот. Решительно все изменится. Исчезнут прежние небеса, и пути небесные сместятся. „Наличие“ и „отсутствие“ поменяются местами. Да и нет, начало и конец, попытка и свершение, конечность и бесконечность — все известные нам понятия потеряют смысл и будут отброшены.

Прожив на свете восемьдесят восемь лет, я успела познать и изучить все, что может охватить человеческий разум: естественные науки и философию, искусство и религию, материю и дух, жизнь и смерть. И наконец я явилась сюда, в Иерусалим, чтобы совершить эту революцию — добиться окончательного преображения сущего и небытия. Ступив на площадь возле Западной стены, неузнаваемо расширившуюся с тех пор, как я посетила ее впервые, я вспомнила, что в начале еврейской Каббалы Бог назван Бесконечным, пребывающим и в том, что есть, и в том, чего нет. Но мы с тобой — ты и я — воплотим мою мечту. Небытие и бесконечность поменяются местами. Несуществующее будет пребывать в бесконечности. Ты спросишь: а что же станется с тем, что есть?

Несуществующее — это великое „нет“ — страшит человека. Теперь позволь сообщить тебе, что дитя, зачатое нами в ту ночь, спустя два с половиной месяца покинуло мое чрево. Кстати, я недавно прочла в какой-то газете, что Государство Израиль удалось создать лишь после того, как все отпрыски Теодора Зеэва Герцля исчезли с лица земли — погибли. Нет ребенка, нет продолжения… В 356 году до христианской эры некий юноша спалил великолепный храм Артемиды Эфесской, чтобы таким образом сохранить себя в веках. Власти запретили произносить его имя и постарались стереть всякую память о нем. Я не сожгла пока что никакого храма и, тем не менее, прошу тебя не сообщать никому моего имени. Между прочим, имя того юноши обнародовала, вопреки всем запретам, его возлюбленная — он звался Герострат. Ты, конечно, знаешь об этом…

Не сердись, пожалуйста, на меня за мое неожиданное возникновение во время твоего чествования и ответь мне на письмо».

4

Сохранить в тайне имя Ривки Штольцман не составило бы для меня ни малейшего труда, но ответить на ее письмо не представлялось возможным. На конверте не значилось обратного адреса, и все мои попытки узнать его не увенчались успехом. Однако два года спустя я получил вдруг приглашение из некоего дома престарелых почтить своим присутствием девяностолетний юбилей Ривки Манга. Не нужно было обладать особой прозорливостью, чтобы догадаться, что Ривка Манга и есть моя Ривка Штольцман.

В назначенный день я явился в дом престарелых раньше указанного часа. В ухоженном садике расположились трое стариков и пять стариц — частично в шезлонгах, частично в инвалидных креслах. На площадке в центре садика был накрыт стол, ломившийся от праздничных угощений. Гости еще не прибыли. Старики и старушки подремывали в своих креслах. Состояние моих глаз не позволяло мне разглядеть их лица иначе, чем приблизившись к ним вплотную. Я решился на эту попытку. В одном из кресел восседала горделивая, прекрасно одетая старуха, державшаяся для своего возраста исключительно прямо. Взоры ее были устремлены ввысь, в небо. Однако лицо ее ничем не напоминало то, что я знал шестьдесят четыре года назад. Мое более чем пристальное внимание не заставило ее вздрогнуть или пошевелиться. Я неотрывно смотрел в ее глаза, и к моему удивлению, она вдруг улыбнулась. Лицо ее было прекрасно. Я коснулся губами ее лба. И тут из груди ее вырвался вопль — весьма похожий на тот, что я уже слышал два года назад на церемонии моего премирования. Я отпрянул, и она умолкла. Немедленно явились две сестры милосердия и попытались приподнять ее в кресле. Кресло слегка откатилось и развернулось так, что теперь я мог видеть только затылок старухи. Сестры поспешно расстегивали на ней одежду. Она не сопротивлялась. Я обогнул кресло, чтобы еще раз взглянуть ей в глаза. Она сидела передо мной почти нагая и нашла в себе силы повернуться ко мне спиной. Я увидел ее шею — да, это была та самая, неестественно длинная шея. Один из стариков рассмеялся.

— Чему вы смеетесь? — спросил я.

— Ха-ха-ха! — клокотал и кудахтал он. — Око за око! Ха-ха-ха!

— Нет, не око за око, — произнес я твердо. — Лик за око! Великое ничто — за малое, ничтожное нечто…

И вдруг подумал, что новой книги анекдотов мне уже не составить.