Дитя во времени Иэн Макьюэн

Иэн Макьюэн — один из авторов «правящего триумвирата» современной британской прозы (наряду с Джулианом Барнсом и Мартином Эмисом), лауреат Букеровской премии за роман «Амстердам». У детского писателя Стивена Льюиса прямо из супермаркета неожиданно и необъяснимо исчезает трехлетняя дочь. Это событие переворачивает всю жизнь Стивена, наглядно демонстрирует ему, что дочь была единственным смыслом его жизни. Личная драма Стивена разворачивается на фоне непрекращающегося течения времени, затеявшего странную борьбу с главным героем. Лишь постепенно Стивен понимает, что не человек владеет своим временем, а время властвует над людьми — время зачатия и время рождения, время роста и время возмужания, словом — время как загадочная, не персонифицированная и всемогущая сила, которую невозможно провести, но которую можно попытаться преодолеть, лишь преодолев себя.

Иэн Макьюэн

Дитя во времени

Глава I

… а также для тех родителей, которые в течение стольких лет шли на поводу бездарного релятивизма различных самозваных знатоков в области детского воспитания…

Официальное руководство по детскому воспитанию (Управление по изданию официальных документов, Великобритания)

С давних пор муниципальный общественный транспорт связывался в представлении членов правительства и большинства обычных граждан с ущемлением личной свободы. Многочисленные транспортные средства по два раза на день попадали в заторы в часы пик, и Стивен обнаружил, что от его квартиры до Уайтхолла быстрее добираться пешком, чем на такси. Стояли последние дни мая, не было еще и половины десятого утра, а температура уже подбиралась к тридцатиградусной отметке. Стивен шагал по направлению к Воксхолл-бридж мимо двойных и тройных рядов загнанных в ловушку, нервно пульсирующих автомобилей, в каждом из которых сидело по одинокому водителю. На слух стремление к свободе казалось скорее смиренным, чем необузданным. Окольцованные пальцы терпеливо барабанили по краю горячих металлических крыш, локти в белых рукавах высовывались из окон с опущенными стеклами. Многие водители читали газеты. Стивен быстро пробирался через толпу, через наслаивавшуюся друг на друга трескотню автомобильных приемников – рекламные песенки, бодрые выкрики диск-жокеев, обрывки новостей, дорожные предупреждения. Водители, перед которыми не было газет, флегматично слушали радио. Равномерное движение плотной толпы пешеходов по тротуару, должно быть, создавало для них иллюзию дрейфа в обратном направлении.

Натыкаясь на прохожих и лавируя, чтобы обогнуть впереди идущих, Стивен, как обычно, пусть почти бессознательно, был настороже, выискивая в толпе ребенка, девочку пяти лет. Это было больше чем привычка, потому что от обычной привычки можно избавиться. Это стало чертой характера, глубоко укоренившейся от многократного повторения. В сущности, это нельзя было назвать поиском, хотя когда-то поиск занимал все его существо, причем в течение длительного времени. Два года подряд, от которых почти ничего не осталось; теперь он чувствовал лишь тоску, сухой голод. Биологические часы внутри его, бесстрастные в своем неостановимом беге, продолжали отмечать, как растет его дочь, как расширяется и усложняется ее словарь, как крепнут ее силы, как более уверенными делаются ее движения. Часы, настойчивые как удары сердца, упрямо придерживались нескончаемого условного наклонения: сейчас бы она уже рисовала, сейчас бы она начала читать, сейчас бы у нее выпал первый молочный зуб. Она была бы такой знакомой, такой будничной в своем присутствии. Порой казалось, что порождаемые воображением картины могут истончить эту условность, разрушить эту хрупкую, полупрозрачную завесу времени и случайности, тонкая паутина которой отделяла его от дочери; вот она вернулась домой из школы и очень устала, ее зуб лежит под подушкой, она оглядывается в поисках папы.

Каждая пятилетняя девочка – хотя мальчики тоже шли в счет – наполняла содержанием ее длящееся существование. В магазинах, рядом с детскими площадками, дома у друзей Стивен не мог не искать черты Кейт в лицах других детей, не мог не замечать в них медленно свершавшихся перемен, признаков нараставшей самостоятельности, не мог не ощущать неиспользованной силы недель и месяцев – времени, которое могло бы принадлежать ей. Взросление Кейт давно уже стало сущностью самого времени. Этот иллюзорный рост, порождение всепоглощающего горя, был не только неизбежен – ничто не могло остановить настойчиво пульсирующих часов, – но и необходим. Без мечты о ее длящемся существовании он бы пропал, время бы остановилось. Стивен был отцом невидимого ребенка.

Но сейчас лишь бывшие дети шаркали ногами по Милбанку, направляясь на работу. Дальше по ходу улицы, прямо перед Парламент-сквер, показалась группа зарегистрированных нищих. Им запрещено было появляться возле здания Парламента, Уайтхолла или в пределах видимости сквера. Но несколько человек воспользовались преимуществом, которое давало пересечение пешеходных маршрутов. Стивен заметил их яркие значки метров за двести впереди себя. Погода была как раз для них, и они держались уверенно, чувствуя свою свободу. Обладатели постоянного заработка вынуждены были уступать им дорогу– Дюжина нищих делала свое дело по обеим сторонам улицы, равномерно пробираясь навстречу Стивену сквозь плотную толпу пешеходов. Взгляд Стивена был устремлен на ребенка. Правда, это была не пятилетняя девочка, а тощая одиннадцати летка. Она заметила его еще на расстоянии. Она шла медленно, сомнамбулически, выставив вперед черную чашку установленного образца. Конторские служащие расступались и снова смыкались у нее за спиной. Она подходила, не отводя взгляда от Стивена. Он ощутил обычную борьбу противоречивых чувств. Подать ей значило подтвердить тем самым успех правительственной программы. Не подавать было равносильно нежеланию замечать тяжелое положение конкретного человека. Иного выхода не было. Искусство плохого правления заключалось в том, чтобы провести разделительную черту между государственной политикой и личным чувством, инстинктивным знанием того, что правильно. В последние дни Стивен предоставлял дело случаю. Если в кармане была мелочь, он подавал. Если нет, то нет. Банкноты он не протягивал ни разу.

Солнечные дни, проведенные на улице, покрыли кожу девочки густым загаром. На ней было неопрятное желтое платье из ситца, волосы на голове были острижены очень коротко. Возможно, недавно она проходила санобработку от вшей. Пока расстояние между ними сокращалось, Стивен успел заметить, что у девочки симпатичное лицо, проказливое и веснушчатое, с заостренным подбородком. Она была меньше чем в десяти метрах от него, как вдруг кинулась вперед, чтобы поднять с тротуара еще блестящий комочек жевательной резинки. Сунув резинку в рот, она принялась жевать. Маленькая голова вызывающе откинулась назад, когда девочка снова взглянула на Стивена.

Теперь она была прямо перед ним, со стандартной чашкой для подаяний в руке. Она наметила его несколько минут назад, это был их обычный трюк. Смешавшись, Стивен полез в задний карман за пятифунтовой купюрой. С безразличным выражением на лице девочка следила за тем, как он опустил ее в чашку поверх монет. Как только Стивен разжал пальцы, девочка схватила купюру, крепко скатала ее в кулаке и сказала:

– Пошел ты, мистер.

Она попыталась обогнуть его сбоку. Стивен схватил ее за твердое узкое плечо.

– Что-что ты сказала?

Девочка повернулась и вырвалась из его пальцев. Ее глаза сузились, голос стал пронзительным.

– Я сказала спасибо, мистер», – и, когда он уже не мог до нее дотянуться, добавила: – Гадина богатая!

Стивен с мягким упреком развел пустые ладони. Он улыбнулся, не разжимая губ, чтобы продемонстрировать, что не задет оскорблением. Но девочка уже шагала по улице равномерным шагом спящего на ходу человека. Он смотрел ей вслед почти целую минуту, пока она не затерялась в толпе. Она так и не оглянулась.

* * *

Комитет по охране детства, записной любимец нынешнего премьер-министра, в свое время породил четырнадцать подкомитетов, в задачу которых входила разработка рекомендаций для своего создателя. Однако настоящая их роль, согласно циничным утверждениям, сводилась к тому, чтобы удовлетворять противоречивым запросам несметного количества заинтересованных групп – сахаропромышленных и гамбургерных лобби, производителей детской одежды, игрушек, искусственных молочных смесей и фейерверков, благотворительных учреждений, женских организаций, группы давления сторонников пешеходных переходов «пеликан», – которые давили сразу со всех сторон. Редкие влиятельные силы отказывались от услуг подкомитетов. По общему мнению, вокруг было слишком много людей дурного сорта. Существовали четкие представления о том, какими должны быть благонадежные граждане и как нужно воспитывать детей, чтобы можно было не опасаться за будущее. Все входили в подкомитеты. Даже Стивен Льюис, детский писатель, состоял в одном из них, главным образом благодаря влиянию своего друга, Чарльза Дарка, который вышел в отставку почти сразу после того, как подкомитеты приступили к работе. Подкомитет Стивена занимался проблемами чтения и письма под руководством ящероподобного лорда Парментера. Еженедельно на протяжении раскаленных месяцев, которым предстояло стать последним незаметным летом двадцатого века, Стивен посещал заседания, проходившие в одной из мрачных комнат Уайтхолла, где, как ему говорили, в 1944 году разрабатывались планы ночных бомбардировок германских городов. В прежние времена он многое мог сказать по поводу чтения и письма, но на этих собраниях обычно сидел, положив руки на большой полированный стол, склонив голову в позе почтительного внимания, и не говорил ни слова. В последние дни он много времени проводил в одиночестве. Полная комната людей не столько отвлекала его от ухода в себя, как он надеялся, сколько ускоряла бег мыслей и придавала им стройность.

В основном Стивен думал о жене и о дочери, а также о том, что ему делать с самим собой. Или размышлял о внезапном уходе Дарка из политики. Напротив него находилось высокое окно, через которое даже в середине лета не пробивался ни один солнечный луч. За окном прямоугольник низко подстриженной травы покрывал внутренний двор, вмещавший полдюжины правительственных лимузинов. Свободные водители бесцельно слонялись по газону, курили и без всякого интереса поглядывали на собрание через окно. Стивен прокручивал в голове воспоминания и воображаемые сцены, то, что было и что могло быть. Или это они сами текли через него? Порой он твердил про себя заезженные, навязчивые речи, исполненные горечи и печальных обвинений, отточенные от многократного повторения. В то же время Стивен вполуха слушал, о чем говорили на заседании. Члены подкомитета делились на теоретиков, чьи идеи – или то, что они выдавали за свои идеи, – считались новыми много лет назад, и на прагматиков, которые обычно брали слово в надежде, что в процессе выступления обнаружат, что именно они думают по данному вопросу. Отношения царили напряженные, но границы вежливости никогда не переступались.

Лорд Парментер председательствовал, искусно и с достоинством изрекая банальности, указывая следующего оратора мерцающим вращением белков, скрытых за глубокими веками без ресниц, приподнимая легкую, как перо, конечность, чтобы утихомирить страсти, изредка отпуская замечания голосом сонного лемура, демонстрируя при этом сухой, пятнистый язык. Только темный двубортный костюм выдавал его принадлежность к человеческому роду. Избитые фразы в его устах приобретали оттенок аристократичности. Он мог положить желанный конец долгой и бурной дискуссии по теории детского развития вескими словами: «Мальчишки останутся мальчишками». То, что дети не любят воду и мыло, на лету схватывают все новое и слишком быстро растут, преподносилось им словно ряд трудных аксиом. Банальность Парментера была надменной, бесстрашной, и, словно полагаясь на собственную важность и неуязвимость, он не беспокоился о том, как глупо звучат его слова. Ему не нужно было производить впечатление ни на одного из присутствующих. Он даже не снисходил до того, чтобы казаться просто заинтересованным. Стивен не сомневался, что Парментер был весьма неглупым человеком.

Члены подкомитета не считали нужным знакомиться друг с другом слишком близко. По окончании долгих заседаний, рассортировывая по портфелям бумаги и книги, они вели вежливые разговоры, тянувшиеся, пока тянулись стены двухцветных коридоров, и рассыпавшиеся эхом, когда члены подкомитета спускались по спиральной лестнице из бетона, чтобы разойтись по разным уровням министерского подземного гаража.

Все душное лето напролет, а также еще несколько последующих месяцев Стивен совершал свои еженедельные прогулки до Уайтхолла. Это было единственной обязанностью в его жизни, во всех остальных отношениях совершенно свободной. Большую часть этой свободы он проводил на диване, растянувшись перед телевизором в одном белье. Там он угрюмо потягивал неразбавленное виски, перелистывал журналы от конца к началу или смотрел трансляции с Олимпийских игр. По вечерам количество спиртного увеличивалось. Обедал Стивен в местном ресторане, один. Он не старался поддерживать отношения с друзьями. Он больше не отвечал на звонки, записанные на автоответчике. У него вошло в привычку с безразличием взирать на грязь, царившую в квартире, на черных мясистых мух и их праздные дозоры. Выйдя на улицу, Стивен страшился возвращения к неумолимому распорядку знакомых вещей, к низким пустым креслам, к громоздившимся возле них немытым тарелкам и старым газетам. В этом состоял упрямый заговор предметов – сиденья от унитаза, простыней на постели, мусора на полу – оставаться точно в том положении, в котором он их оставил. Дома его мысли постоянно вращались вокруг привычных тем: дочь, жена, что делать дальше. Но здесь ему не удавалось сконцентрироваться надолго. Стивен грезил обрывками мыслей, бесконтрольно, почти бессознательно.

* * *

Члены подкомитета следили за тем, чтобы быть пунктуальными. Последним всегда приходил лорд Парментер. Опускаясь на свое место, он призывал собравшихся к порядку тихим булькающим звуком, который ловко переходил в начальные слова его речи. Секретарь подкомитета Питер Канхем сидел справа от председателя, отодвинувшись от стола, что символизировало его отстраненное положение. В течение ближайших двух с половиной часов от Стивена требовалось лишь правдоподобно изображать внимание. Это удобное выражение лица было знакомо ему со школьной скамьи, на которой он провел сотни, а то и тысячи часов, посвященных мысленным странствиям. Сама комната, в которой проходили заседания, была ему знакома. Он чувствовал себя как дома рядом с коричневыми бакелитовыми выключателями, рядом с электропроводкой в некрасивых пластмассовых трубках, проложенных прямо по стене. В школе, где он учился, кабинет истории выглядел очень похоже: тот же потертый, настоявшийся уют, тот же длинный выщербленный стол, который кто-то все еще давал себе труд полировать, та же дурманящая смесь призрачной величавости и сонного бюрократизма. Когда Парментер с ящероподобной вежливостью стал докладывать повестку дня утреннего заседания, Стивен услышал успокаивающий уэльский говорок своего учителя, весело журчавший о славе двора Карла Великого или о сменявших друг друга периодах разврата и реформ в истории средневекового папства. Через окно он видел не замкнутую автостоянку с раскаленными от солнца лимузинами, но, будто глядя с высоты, розовый сад, спортивные площадки, испещренную пятнами серую балюстраду, а за ней – неровный, невозделанный участок земли, убегавший под ноги дубам и букам, а еще дальше, за деревьями, – огромный простор отмели и голубую реку, во время прилива шириной в милю от берега до берега. Это было утраченное время и утраченный ландшафт – однажды Стивен вернулся туда и обнаружил, что деревья аккуратно вырублены, земля распахана, а устье реки перекрыто мостом, по которому теперь проходит автострада. А поскольку утраты были привычным предметом его размышлений, ему не составило труда перенестись в морозный солнечный день, на улицу перед супермаркетом в Южном Лондоне. Он держал за руку свою дочь. На ней был красный шерстяной шарф, связанный его матерью, другой рукой она прижимала к груди потертого ослика. Они направлялись к входу в магазин. Стояла суббота, народу вокруг было много. Стивен крепко сжимал в руке ее ладонь. Парментер уже закончил говорить, и теперь один из присутствующих профессоров нерешительно объяснял достоинства недавно разработанного фонетического алфавита. Дети смогут учиться читать и писать в более раннем возрасте и с большим удовольствием, а переход к традиционному алфавиту обещает совершиться без всяких усилий. Стивен держал в руке карандаш с таким видом, будто собирался делать заметки. Он хмурился и едва заметно качал головой, хотя трудно было сказать, с одобрением или нет.

Кейт была в том возрасте, когда стремительный рост словарного запаса и связанные со словами представления вызывают по ночам кошмары. Она не могла рассказать о них родителям, но было ясно, что они состояли из образов, знакомых ей по книгам сказок: говорящая рыба, огромная скала с заключенным внутри ее городом, одинокое чудище, томящееся по сердцу, которое его полюбит. Тяжелые сны мучили Кейт и в ту ночь. Несколько раз Джулия вставала, чтобы подойти к ней, а потом уже так и не смогла уснуть до утра. Теперь Джулия отсыпалась. Стивен сам сделал завтрак и одел Кейт. Несмотря на беспокойную ночь, она была полна энергии и горела желанием идти за покупками, чтобы прокатиться на тележке в супермаркете. Необычное сочетание яркого солнца с морозным днем озадачивало ее. На этот раз она не мешала процессу одевания. Она стояла у Стивена между колен, пока он натягивал на нее зимнее белье. Ее тело было таким маленьким, таким безупречным. Он подхватил ее на руки и приник лицом к ее животу, делая вид, будто хочет укусить. Тело девочки пахло теплой постелью и молоком. Кейт взвизгнула и стала извиваться у него в руках, а когда Стивен поставил ее на пол, попросила, чтобы он проделал это еще раз.

Стивен застегнул на ней шерстяную рубашку и помог ей натянуть толстый свитер, который потом заправил в теплые брюки. Кейт принялась напевать какой то неопределенный, неузнаваемый мотив, беспорядочно составленный из импровизаций, детских песенок и обрывков рождественских мелодий. Стивен посадил ее на свое место, надел на нее носки и начал завязывать шнурки от ботинок. Когда он опустился перед ней на колени, она принялась гладить его волосы. Подобно многим маленьким девочкам, Кейт на свой лад заботилась об отце. Она всегда проверяла, прежде чем они выходили из дома, застегнул ли он до самого верха пуговицы своего пальто.

Стивен принес Джулии чаю. Она лежала в полусне, подтянув колени к животу. Она проговорила что-то невнятное, утонувшее в подушке. Стивен просунул руку под одеяло и помассировал ей поясницу. Джулия перекатилась на спину и притянула его лицо к своей груди. Когда они поцеловались, он ощутил у нее во рту тяжелый, металлический привкус глубокого сна. Снаружи в полумрак спальни доносился голос Кейт, которая все еще мурлыкала свою мешанину. На мгновение Стивен ощутил искушение махнуть рукой на магазины и усадить Кейт с книгами перед телевизором. Тогда он мог бы проскользнуть под тяжелое одеяло к жене. Они уже ласкали друг друга сегодня утром, после того как рассвело, но полусонно, ненастойчиво. Теперь Джулия возобновила ласки, забавляясь его затруднительным положением. Стивен поцеловал ее еще раз.

Они были женаты уже шесть лет, на протяжении которых постепенно, но настойчиво учились лавировать между тягой к физическому удовольствию, домашними обязанностями и потребностью в одиночестве. Стоило пренебречь чем-то одним, и во всем остальном воцарялись хаос и беспорядок. Даже теперь, мягко сжав пальцами сосок Джулии, Стивен вел мысленные расчеты. Днем, после беспокойной ночи и похода в магазин, Кейт непременно захочет спать. Тогда они будут уверены, что им не помешают. Позже, на протяжении месяцев и лет, заполненных сожалениями, Стивен будет прилагать усилия, чтобы вернуться в тот момент, прорыть обратный ход между складками событий, забраться под одеяло к Джулии и изменить свое решение. Но время – не обязательно по самой своей сути, потому что никто не знает его истинной сути, но в том виде, в каком оно поддается осмыслению, – маниакально отказывается предоставить человеку второй шанс. Не существует абсолютного времени, как когда-то объяснила Стивену Тельма, его близкий друг, как не существует независимого бытия. Только наши индивидуальные и шаткие представления о них. Он отложил удовольствие на потом, он уступил требованиям долга. Стивен сжал руку Джулии и поднялся. В коридоре к нему подошла Кейт, что-то громко говорившая, с потертым игрушечным осликом в руках. Стивен наклонился, чтобы дважды обернуть ее горло красным шарфом. Она поднялась на цыпочки, чтобы проверить пуговицы его пальто. Они взяли друг друга за руки, еще до того как вышли из дверей квартиры.

Оказавшись на улице, они словно окунулись в шторм. Шоссе перед их домом было главной автомагистралью, ведущей на юг, и машины пролетали по нему с сумасшедшим неистовством. Холодному, пронизанному антициклоном дню предстояло послужить навязчивой памяти яркой резкостью освещения, циничной отчетливостью деталей. В солнечном свете возле ступеней валялась сплющенная банка из-под кока-колы, из которой все еще торчала соломинка, сохранившая трехмерную форму. Кейт собралась спасти соломинку, но Стивен запретил. А дальше, возле дерева, словно подсвеченного изнутри, справлял нужду пес с дрожащими ляжками и возвышенным, мечтательным выражением на морде. Дерево было увядшим дубом, кора которого казалась свежевырезанной, с искусно обработанными, блестящими гребнями и укрытыми иссиня-черной тенью бороздами.

До супермаркета идти было две минуты по пешеходному переходу через дорогу шириной в четыре ряда. Недалеко от того места, где они остановились в ожидании зеленого света, находился мотоциклетный салон, место сбора байкеров со всего света. Мужчины в потертой коже с отвисшими животами стояли, склонившись над неподвижными машинами, или сидели на них верхом. Когда Кейт вынула изо рта палец, сустав которого сосала до этого, и указала на них, в лучах низкого солнца от пальца повалил пар. Ей, однако, не удалось подобрать слова, чтобы выразить увиденное. Наконец они миновали переход под носом у нетерпеливой стаи машин, которые, зарычав, рванули вперед в тот момент, когда Кейт со Стивеном достигли островка посередине проезжей части. Кейт оглядывалась в поисках знакомой продавщицы леденцов, которая всегда узнавала ее. Стивен объяснил, что сегодня суббота и продавщица не работает. Вокруг было много народу, и он крепко держал дочь за руку, пока они шли ко входу в магазин. Среди голосов, криков и электромеханического треска, раздававшегося из-за кассовых прилавков, они разыскали свободную тележку. Кейт широко улыбалась сама себе, устраиваясь поудобнее на импровизированном сиденье.

Люди, делавшие покупки в супермаркете, делились на две группы, столь же отличные друг от друга, как разные племена или народы. Первые жили в собственных модернизированных домах в викторианском стиле, стоявших компактными стандартными рядами. Вторые тоже проживали компактно, но в многоквартирных домах-башнях или муниципальных микрорайонах. Люди из первой группы покупали в основном свежие фрукты и овощи, хлеб из непросеянной муки, кофейные зерна, свежую рыбу со специального прилавка, вино и крепкие алкогольные напитки, тогда как в тележках у людей из второй группы лежали консервированные и замороженные овощи, бобы в банках, супы быстрого приготовления, сахар-рафинад, готовые кексы, пиво, крепкие напитки и сигареты. Во вторую группу входили пенсионеры, бравшие мясо для своих кошек и печенье для себя. И молодые матери, изможденные от усталости, с крепко зажатыми в губах сигаретами, которые иногда поднимали шум около кассы и отпускали звонкие шлепки детям. К первой группе относились молодые бездетные пары в яркой одежде, которые в крайнем случае лишь слегка досадовали на очереди. Там были также матери, ходившие за покупками вместе с детьми и гувернантками, и отцы наподобие Стивена, которые покупали свежую рыбу, выполняя свою часть домашних обязанностей.

Что еще он купил в тот день? Зубную пасту, салфетки, жидкость для мытья посуды и самый лучший бекон, ногу ягненка, бифштекс, зеленый и красный перец, редис, помидоры, рулон хозяйственной фольги, литровую бутылку виски. А кто был там, рядом, когда он протягивал руку за очередным предметом? Кто шел следом за ним, пока Стивен толкал тележку с Кейт вдоль боковых проходов, огороженных товарными стеллажами? Кто стоял в нескольких шагах от него, когда он останавливался? Кто делал вид, будто заинтересовался этикеткой, а затем возобновлял движение, когда он трогался дальше? Стивен тысячу раз возвращался к тем минутам, видел свою руку, полку, груды товаров, слышал болтовню Кейт и пытался отвести глаза в сторону, поднять их, преодолевая груз времени, чтобы найти эту подернутую пеленой фигуру на периферии поля зрения, того, кто постоянно был там, сбоку и немного сзади, кто, исполненный странного желания, считал мелочь или просто выжидал. Но время навсегда остановило взгляд Стивена на мелочных поручениях, и все находившееся вокруг него не имело определенной формы, скользило и растворялось, не поддаваясь рациональному анализу.

Пятнадцать минут спустя они подошли к кассам. На контроле были установлены восемь параллельных прилавков. Стивен встал в небольшую очередь к ближайшему от входной двери, так как знал, что девушка, сидевшая за аппаратом, работает быстро. Перед ним было три человека, когда он остановил тележку, и никого сзади, когда он обернулся, чтобы снять Кейт с ее места. Ей было весело там, и она не хотела, чтобы ей мешали. Она захныкала и попыталась уцепиться за тележку ногами. Стивену пришлось поднять ее повыше, чтобы высвободить их. Про себя он отметил раздражительность Кейт с бессознательным чувством удовлетворения – это был верный признак того, что она устала. Когда эта небольшая борьба закончилась, перед ним осталось всего двое покупателей, первый из которых уже готов был отойти. Стивен обошел тележку спереди, чтобы разгрузить ее на ленту транспортера. Кейт держалась за широкую ручку с другой стороны, показывая всем видом, будто толкает тележку вперед. За спиной у нее никого не было. Теперь покупатель, стоявший перед Стивеном, мужчина с искривленной спиной, расплачивался за несколько банок собачьих консервов. Стивен вытащил из тележки первые покупки и положил их на ленту. Когда он выпрямился, ему, возможно, показалось, что рядом с Кейт возникла фигура в темном пальто. Но это трудно было назвать осознанным впечатлением, это было лишь ничтожное подозрение, вызванное к жизни доведенной до отчаяния памятью. Пальто могло оказаться на самом деле платьем, или продуктовой сумкой, или его собственной выдумкой. Он был сосредоточен на повседневных мелочах, намереваясь поскорее покончить с ними. В тот момент он вообще вряд ли о чем-нибудь думал.

Мужчина с собачьей едой отошел. Девушка за прилавком уже занималась Стивеном, пальцы одной руки летали по клавишам кассового аппарата, другая рука пододвигала к себе его покупки. Доставая из тележки лосося, Стивен взглянул на Кейт и подмигнул ей. Она повторила его мимику, но неуклюже, наморщив нос и зажмурив оба глаза. Стивен положил рыбу на прилавок и попросил у девушки пакет для покупок. Она протянула руку под полку и вытащила оттуда пакет. Он взял его и повернулся. Кейт исчезла. За его спиной вообще никого не было. Стивен не спеша отодвинул тележку, полагая, что она присела за углом прилавка. Затем он сделал несколько шагов и заглянул в единственный боковой проход, куда она могла успеть забежать. Отступив назад, он посмотрел направо и налево. С одной стороны стояли очереди покупателей, с другой стороны свободное пространство отделяло его от хромированного турникета, за которым находилась автоматическая дверь на тротуар. Где-то неподалеку могла быть фигура в пальто, поспешно удалявшаяся прочь, но в тот момент Стивен искал трехлетнюю девочку, и единственное, о чем он подумал, был транспорт на улице.

Это было теоретическое беспокойство, простая предосторожность. Когда Стивен, протолкавшись мимо других покупателей, выскочил на широкий тротуар, он знал, что не увидит там своей дочери. Кейт не испытывала склонности к приключениям такого рода. Она никогда не отбивалась от родителей. Она была слишком общительной и охотно держалась рядом. Кроме того, она боялась проезжей части. Стивен вернулся в магазин и почувствовал облегчение. Кейт должна быть где-то внутри, и серьезная опасность ей не грозит. Стивен ждал, что она вот-вот появится из-за очередей покупателей у кассовых прилавков. Довольно легко не заметить ребенка в первую минуту волнения, когда смотришь слишком напряженно, слишком быстро. И все же, возвращаясь назад, он ощущал болезненный комок у основания горла и неприятную легкость в ногах. Когда Стивен обошел все прилавки на контроле, не задерживаясь перед тем, где остались его покупки и где девушка раздраженно пыталась привлечь его внимание, он почувствовал, как со дна его желудка поднимается холодок. Бегом, но сдерживая шаг, – он еще не потерял голову настолько, чтобы не думать о том, как глупо он выглядит, – Стивен миновал все проходы между стеллажами, все горы апельсинов, рулонов туалетной бумаги, пакетиков с супами. Лишь вернувшись к начальной точке своего поиска, он отбросил правила приличия, набрал воздуху в сжавшиеся легкие и громко позвал Кейт по имени. Теперь он бежал широкими шагами, на ходу выкрикивая ее имя, проталкиваясь через один из проходов и снова направляясь к входным дверям. Люди поворачивались в его сторону. Никто не принял его за забулдыгу, по ошибке попавшего в супермаркет в поисках сидра. Его страх был слишком очевидным, слишком убедительным, он заполнял обезличенное, залитое флуоресцентным светом пространство настойчивым человеческим теплом. Через несколько мгновений торговля вокруг него остановилась. Корзины и тележки были отставлены в сторону, люди сходились группами, произнося имя Кейт, и почти сразу же каким-то образом все узнали, что ей три года, что последний раз ее видели на контроле, что на ней были зеленые брюки, а в руках она держала игрушечного ослика. Лица матерей были встревожены, напряжены. Несколько человек видели маленькую девочку, сидевшую в тележке. Кто-то вспомнил цвет ее свитера. Анонимность большого городского универмага на поверку оказалась тонкой хрупкой коркой, под которой люди наблюдали, оценивали, запоминали. Несколько покупателей, окруживших Стивена, двинулись к дверям. Рядом с ним оказалась та девушка-кассир с застывшим от сосредоточенности лицом. Здесь же, в коричневых куртках, белых пиджаках и голубых костюмах, находились другие лица из административной иерархии супермаркета, внезапно превратившиеся из складских рабочих, помощников администратора и представителей компании просто в отцов, реальных или будущих. Теперь все они стояли на тротуаре, некоторые сгрудились вокруг Стивена, задавая вопросы или пытаясь его утешить, тогда как другие, от которых было больше пользы, разбрелись в разных направлениях, чтобы заглянуть в двери близлежащих магазинов.

Пропавший ребенок принадлежал всем сразу. Но Стивен был в одиночестве. Он смотрел сквозь доброжелательные лица, теснившиеся перед ним, заглядывал поверх голов. Они были неуместны. Их голоса не достигали его, эти люди были препятствием, закрывавшим ему обзор. Они мешали ему разглядеть Кейт. Ему приходилось плыть через них, расталкивать их, чтобы добраться до нее. Ему нечем было дышать, он не мог думать. Стивен услышал, как с его губ слетело слово «украдена», которое тотчас было подхвачено и донеслось до всех вокруг, даже до пешеходов, привлеченных общим волнением. Высокая девушка-кассир с быстрыми пальцами, казавшаяся такой сильной, разрыдалась. Стивен успел почувствовать мгновенное разочарование в ней. Словно вызванная словом, которое он произнес, к кромке тротуара подъехала заляпанная грязью белая полицейская машина. Официальное подтверждение обрушившейся беды вызвало у Стивена головокружение. Что-то изнутри подкатило к горлу, и он согнулся пополам. Возможно, его стошнило, но он этого не помнил. Когда Стивен пришел в себя, он опять был в супермаркете, и на этот раз вокруг него собрались лишь те, кому положено было присутствовать по должности и занимаемому положению: управляющий, молодая женщина, видимо его личный секретарь, помощник управляющего и двое полицейских. Наступила внезапная тишина.

Все они быстрым шагом направились в заднюю часть обширного торгового зала. Стивен не сразу заметил, что теперь он не возглавляет поиск, а идет вслед за остальными. Магазин уже очистили от покупателей. Через толстую стеклянную витрину справа от себя он увидел третьего полицейского с блокнотом в руках, окруженного высыпавшими из супермаркета людьми. Управляющий что-то быстро говорил в полной тишине, строил предположения, пытался утешить. Ребенок, – он знал как ее зовут, подумал Стивен, но положение обязывало его не называть Кейт по имени, – ребенок мог забраться в подсобное помещение для разгрузки. Как это им сразу не пришло в голову. Дверь в холодильную камеру, сколько он ни выговаривал своим подчиненным, иногда остается открытой.

Они ускорили шаг. Из полицейского радио вырывались короткие неразборчивые фразы. Возле секции с надписью «Сыр» была дверь, миновав которую они очутились в помещении, где не было современной отделки торгового зала, где пластиковый линолеум уступил место цементному полу с холодно блестевшими прожилками слюды и где свет лился из высоких электрических ламп без плафонов, подвешенных к невидимому потолку. Рядом со штабелем сложенных картонных ящиков замер автопогрузчик. Переступив через грязную лужу разлитого молока, управляющий поспешно направился к двери в холодильную камеру, которая была приоткрыта.

Вслед за ним они попали в низкую тесную комнату, разделенную на два длинных прохода, тонувших в полумраке. По бокам высились стеллажи с неаккуратно наваленными на них жестяными банками и бумажными коробками, а в центре с потолка на специальных крюках свисали огромные мясные туши. Вошедшие разбились на две группы и двинулись по проходам к дальней стене помещения. Стивен пошел с полицейскими. Холодный сухой воздух, отдающий мерзлой жестью, щекотал в носу. Они шли медленно, заглядывая за ящики на стеллажах. Один из полицейских спросил, сколько здесь может продержаться человек. Через разрывы в мясном занавесе, разделявшем их, Стивен увидел, как управляющий покосился на своего помощника. Молодой человек прочистил горло и осторожно ответил, что, пока ходишь, опасаться нечего. Пар белым облачком вырвался у него изо рта. Стивен знал, что, если они найдут Кейт здесь, она будет мертва. Но облегчение, которое он ощутил, когда обе группы встретились у задней стены, было неопределенным. Он уже успокоился настолько, чтобы взглянуть на происходящее отстраненно и взвешенно. Если Кейт можно найти, они ее найдут, потому что он был готов не прекращать поиски ни на минуту. Если она исчезла навсегда, то у него еще будет время встретиться с этим фактом лицом к лицу, опираясь на рассудок и здравый смысл. Но не сейчас.

Очутившись в нереальном, тропическом тепле, они направились в кабинет управляющего. Там полицейские вытащили блокноты, и Стивен рассказал о случившемся в энергичных словах, стараясь не упускать деталей. Он достаточно отвлекся от своих чувств, чтобы с удовлетворением отметить, как сжато и четко он излагает существенные подробности. Глядя на себя со стороны, он видел человека в стрессовом состоянии, который сохраняет замечательное самообладание. Можно было забыть о Кейт, занявшись скрупулезным описанием ее одежды и тщательно восстанавливая черты ее лица. Стивена также восхищала будничная сосредоточенность полицейских и то, как от их пистолетов в отполированных кобурах приятно пахло кожей и оружейным маслом. Они словно объединились с ним перед лицом невыразимо трудной ситуации. Один из полицейских передал составленное Стивеном описание Кейт по радио, и они услышали искаженный голос, ответивший из ближайшей патрульной машины. Все это значительно прибавило Стивену уверенности. Он был в состоянии, близком к восторгу. Секретарь управляющего обращалась к нему с неуместной, на его взгляд, озабоченностью в голосе. Она сжимала локоть Стивена, настаивая, чтобы он выпил приготовленный ею чай. Сам управляющий, стоя за порогом кабинета, жаловался своим подчиненным на то, что супермаркеты всегда привлекали похитителей детей. Секретарь торопливо прикрыла дверь кабинета ногой. Резкое движение исторгло из складок ее строгого костюма запах духов, и Стивен подумал о Джулии. Тут же он почувствовал, как в голове у него начинает разливаться чернота. Вцепившись в спинку стула, он замер в ожидании, когда чернота уйдет, и тогда, взяв себя в руки, встал на ноги. Беседа окончилась. Полицейские спрятали свои блокноты и тоже поднялись. Секретарь предложила проводить его до дома, но Стивен энергично замотал головой.

Сразу после этого, без каких-либо сохранившихся в памяти временных пауз или промежуточных событий, он оказался на улице среди десятка людей, собравшихся перед пешеходным переходом. В руке он держал полную продуктовую сумку. Стивен вспомнил, что так и не успел заплатить. Лосось и фольга достались ему бесплатно, в качестве компенсации. Транспортный поток неохотно замедлил движение и остановился. Стивен пересек улицу вместе с другими покупателями, пытаясь вытерпеть будничный вид окружающего мира. Со стороны происшедшее выглядело безжалостно просто: он пошел за покупками вместе с дочерью, потерял ее и теперь возвращается домой, чтобы рассказать обо всем жене. Байкеры по-прежнему были на своем месте, и так же по-прежнему чуть поодаль лежала жестянка из-под кока-колы с торчащей соломинкой. Даже пес находился под тем же деревом. Поднимаясь по лестнице, Стивен помедлил на сломанной ступеньке. В голове у него гремела музыка, казалось, там играл огромный оркестр, чей диссонирующий напор затих было, пока он стоял, держась за перила, но тут же возобновился, как только Стивен сделал следующий шаг.

Он открыл входную дверь и прислушался. Обстановка и полумрак подсказали ему, что Джулия еще спит. Стивен снял пальто. Когда он поднял его, чтобы повесить, его желудок судорожно сжался и утренний кофе – черного цвета, почему-то подумалось ему, – выплеснулся ему в рот. Стивен сплюнул в подставленные ладони и направился на кухню, чтобы умыться. Ему пришлось переступить через брошенную Кейт пижаму. Это оказалось относительно легко. Затем он вошел в спальню, не имея ни малейшего понятия, что он должен сказать или сделать. Стивен опустился на край кровати. Джулия перевернулась к нему лицом, но продолжала лежать, не открывая глаз. Ощупью она нашла его руку. Ее ладонь была горячей, почти обжигающей. Она что-то сонно пробормотала о том, какие холодные у него пальцы. Потянув его к себе, Джулия спрятала его руку у себя под подбородком. Она нежилась под защитой его присутствия.

Стивен посмотрел на жену, и избитые слова – любящая и заботливая мать, нежно привязанная к своему ребенку, – внезапно обрели для него новый смысл; практичные, пристойные выражения, подумал он, прошедшие проверку временем. Изящный завиток черных волос лежал у нее на щеке, чуть пониже сомкнутых век. Джулия была тихой, мечтательной женщиной с милой улыбкой, она обожала своего мужа и любила говорить ему об этом. Стивен строил свою жизнь вокруг их тесной близости и постепенно стал зависим от нее. Джулия была скрипачкой, она давала уроки в колледже при ратуше. Она и еще трое ее знакомых объединились в струнный квартет. Билеты на их концерты заказывали заранее, и одна из столичных газет уже посвятила им благожелательную заметку. Будущее было, точнее, казалось лучезарным. Левой рукой, кончиками пальцев с огрубевшими подушечками, Джулия поглаживала его запястье. Стивен глядел на нее из невероятного далека, словно их разделяли сотни метров. Его взору открывалась их спальня, многоквартирный дом в эдвардианском стиле, просмоленные крыши задних пристроек, кривобокие водяные баки с осадком на дне, мешанина Южного Лондона, смутные изгибы земли. Джулия была едва различимым пятнышком в клубке простыней. Он продолжал подниматься, еще выше, еще быстрее. По крайней мере, думал Стивен, здесь, в вышине, где воздух разрежен, а город внизу кажется собранием геометрически правильных форм, никто не увидит его чувств и он сможет обрести самообладание.

Именно тогда Джулия открыла глаза и увидела его лицо. Прошло несколько секунд, в течение которых она пыталась понять застывшее на нем выражение, после чего торопливо села на постели и издала недоверчивый возглас, легкий всхлип на грани шумного вдоха. В этот момент в объяснениях не было ни смысла, ни нужды.

* * *

В общем и целом подкомитет не был расположен в пользу фонетического алфавита. Полковник Джек Тэкль, активист кампании за прекращение насилия над детьми в семьях, уже успел заявить, что все это сущая чепуха. Молодая женщина по имени Рейчел Мюррей откликнулась на его выпад резким опровержением, тщетно пытаясь скрыть за профессиональной лексикой презрение, дрожавшее в ее словах. Теперь в ее сторону лучезарно улыбалась Тесса Спанки, издатель детских книг, крупная женщина с ямочками у основания каждого пальца на руках. Ее дружелюбное лицо с двойным подбородком сплошь было покрыто веснушками и сетью морщинок. Выступая, она не забывала одаривать своим мягким взглядом каждого из присутствующих. Тесса говорила медленно и рассудительно, словно обращаясь к группе рассерженных детей. Нет такого языка на земле, сказала она, на котором легко было бы выучиться читать и писать. Очень хорошо, если процесс обучения можно совместить с игрой. Но развлечение здесь не главное. Учителям и родителям следует примириться с тем, что в основе своей обучение языку сопряжено с трудностями. Зато победа над трудностями, сказала она, воспитывает в детях чувство собственного достоинства и приучает их к умственной дисциплине. Английский язык с его нерегулярной орфографией, где исключений гораздо больше, чем правил, подобен минному полю, но это поле необходимо пересечь, и без упорных усилий здесь не обойтись. Учителя слишком неохотно прибегают к принуждению, слишком часто стремятся подсахарить горькое питье. Вместо этого они должны признать трудности, должны приветствовать препятствия и привить своим ученикам любовь к их преодолению. Есть только один способ научиться писать без ошибок – сродниться с графическим обликом слова, раствориться в нем. Как еще – и тут она выстрелила хорошо заученным списком – можно запомнить, как пишутся все эти «террасы», «галереи», «инженеры», «циновки» и «яства»? Материнский взгляд миссис Спанки по очереди остановился на внимательных лицах. Усердие, сказала она, прилежание, дисциплина и трудолюбие.

Когда она закончила, раздался одобрительный рокот. Профессор, предлагавший ввести фонетический алфавит, начал говорить о дислексии, о распродаже государственных школ, о нехватке жилья. Послышалось несколько недовольных восклицаний. Обычно уравновешенный, профессор возвысил голос. Две трети одиннадцатилетних школьников из центрального Лондона, заявил он, не умеют читать и писать. Тут вмешался стремительный, как ящерица, Парментер. Потребности специальных детских групп, сказал он, не стоят на повестке дня их подкомитета. Сидевший рядом с ним Канхем усиленно закивал. Подкомитет занимается целями и средствами, а не патологиями. Дискуссия распалась на отдельные разговоры. По какой-то причине предложили голосовать.

Стивен поднял руку, проголосовав за алфавит, который, он знал, не найдет себе применения. Впрочем, ему было все равно, потому что в эту минуту он пересекал широкую полосу потрескавшегося, покрытого рытвинами асфальта, отделявшего друг от друга два городских квартала. С ним была папка с фотографиями и списки имен и адресов, аккуратно перепечатанных и расставленных в алфавитном порядке. Эти фотографии – увеличенные снимки, сделанные во время отпуска, – Стивен показывал каждому, чьим вниманием ему удавалось завладеть. Списки, составленные в библиотеке, где он изучал старые подшивки местных газет, содержали фамилии родителей, чьи дети умерли за последние шесть месяцев. Согласно его теории, одной из многих, Кейт украли, чтобы заменить ею потерянного ребенка. Стивен стучался у дверей и разговаривал с матерями, которые слушали его сперва недоуменно, а затем враждебно. Он посещал нянь и гувернанток. Он ходил по оживленным улицам, показывая всем фотографии Кейт. Он подолгу бродил около супермаркета и задерживался у входа в соседнюю аптеку. Он забирался все дальше и дальше, пока протяженность района его поисков не составила три мили. Он анестезировал себя деятельностью.

Стивен повсюду ходил один, каждый день покидая дом вскоре после того, как наступал поздний зимний рассвет. Полиция утратила интерес к его делу после недели поисков. Беспорядки в северных пригородах, сказали ему в участке, отвлекают все их силы. А Джулия оставалась дома. Она взяла специальный отпуск в колледже. Когда по утрам Стивен выходил на улицу, она сидела в кресле в их спальне, лицом к холодному камину. Там он и находил ее, когда, вернувшись домой вечером, зажигал свет.

Поначалу их отвлекала суета самого унылого рода: собеседования со старшими полицейскими чинами, встречи с командами констеблей, возня со служебными собаками, интерес со стороны нескольких газетчиков, новые объяснения, паническая тоска. На протяжении этого времени Стивен и Джулия держались вместе, задавались недоуменными риторическими вопросами, ночи напролет проводили без сна, предавались рассуждениям, в которых надежда сменялась отчаянием. Но все это было до тех пор, пока время, это безжалостное накопление дней, не обнажило перед ними абсолютную, горькую правду. Молчание вторглось между ними и стало сгущаться. Одежда и игрушки Кейт по-прежнему лежали по всей квартире, ее постель все еще не была убрана. Затем, однажды вечером, беспорядок исчез. Вернувшись домой, Стивен обнаружил, что с кровати снято все белье, а у дверей в детскую стоят три разбухших пластиковых мешка. Он рассердился на Джулию, полный отвращения к этой, как он называл ее про себя, чисто женской тяге к саморазрушению, к умышленному пораженчеству. Но сказать ей об этом он не мог. В их отношениях не осталось места даже для гнева, они наглухо закрылись друг от друга. Они передвигались, словно тени, не имея сил для открытых столкновений. Внезапно их горе стало раздельным, изолированным, невыговариваемым. Их пути разошлись: Стивен остался со своими списками и ежедневными походами по городу, Джулия – в кресле, забывшись в глубокой, замкнутой для постороннего глаза печали. Теперь они были закрыты для взаимного утешения, нежности, любви. Их прежняя близость, их привычная уверенность в том, что они заодно, умерла. Каждый из них жил, съежившись перед лицом своей отдельной потери, и копил невысказанные обиды.

В конце очередного дня, посвященного хождению по улицам, ничто не причиняло Стивену такой боли, как мысль о жене, сидящей в темноте, о том, что она отзывается на его возвращение лишь едва заметным движением, и о том, что ему не хватает ни доброй воли, ни изобретательности, чтобы нарушить воцарившееся между ними молчание. Стивен подозревал – и, как позже выяснилось, вполне справедливо, – что Джулия принимает все его усилия за типично мужской способ уклониться от реальности, за попытку скрыть свои истинные чувства под маской уверенности, самодисциплины и деятельной активности. Потеря, обрушившаяся на них, обнажила крайности их характеров. Им открылась мера взаимной нетерпимости, которую печаль и потрясение сделали непреодолимой. Совместные трапезы стали невыносимы. Теперь Стивен ел на ходу, стоя в каком-нибудь баре, где подавали одни сэндвичи, переживая из-за каждой потерянной минуты, не желая присесть и прислушаться к своим мыслям. Джулия, насколько он знал, не ела ничего вообще. В начале их отчуждения он как-то принес домой хлеб и сыр, которые с тех пор, каждый по отдельности, мирно обрастали плесенью на обезлюдевшей кухне. Сесть за стол вдвоем значило бы признать неизбежное и примириться с тем, что они остались вдвоем.

Наконец дошло до того, что Стивен не мог больше смотреть на Джулию. Дело было даже не в том, что он замечал на ее лице следы измождения, оставленные там исчезновением Кейт и его собственным молчанием. Ему была невыносима инертность Джулии, полный упадок воли, ее почти экстатическое страдание, которое грозило подорвать его собственные усилия. У него была ясная цель – найти дочь и убить ее похитителя. Стивену нужно было только откликнуться на верный импульс и показать фотографию Кейт нужному человеку, который привел бы его к ней. Если бы только дни стояли подлиннее, если бы Стивену было легче победить нараставшее с каждым утром искушение не высовывать голову из-под одеяла, если бы он ходил быстрее, все время был внимателен, не забывал оглядываться каждую минуту, тратил бы меньше времени на еду, больше доверял своей интуиции, заходил бы в боковые улочки и двигался еще быстрее, охватывая все более обширную площадь, бегом, пожалуй, даже бегом…

Парментер, неуверенно поднявшись на ноги, убирал серебряную ручку во внутренний карман своего пиджака. Направившись к двери, которую Канхем специально отворил для него, старый лорд одарил всех прощальной улыбкой. Члены подкомитета зашуршали бумагами и завели традиционные сдержанные разговоры, с которыми обычно покидали здание. Стивен шел по горячему коридору вместе с профессором, чей проект фонетического алфавита убедительно провалился на голосовании. Профессора звали Морли. В своей вежливой, неуверенной манере он объяснял, насколько затрудняли его работу дискредитировавшие себя алфавитные системы прошлого. Стивен знал, что скоро снова останется один. Но даже в эту минуту он ничего не мог поделать с уплывавшими мыслями, не мог заставить себя не вспоминать о том, как однажды ситуация ухудшилась настолько, что он почти ничего не почувствовал, когда февральским вечером вернулся домой и обнаружил, что кресло Джулии опустело. На полу лежала записка с названием и телефонным номером пансиона где-то в Чилтернских округах. Никаких других сообщений она ему не оставила. Стивен бродил по квартире, зажигал свет и бессмысленно озирал опустевшие комнаты, словно крохотную сцену, застывшую в ожидании, когда уберут декорации.

Закончив обход и вернувшись к креслу Джулии, Стивен помедлил возле него, положив руку на спинку, словно подсчитывал возможные выгоды некоего опасного предприятия. Наконец он сделал над собой усилие, в два шага обогнул кресло и опустился в него. Он уставился в черный камин, где обгоревшие спички, набросанные в беспорядке, соседствовали с обрывком алюминиевой фольги. Минуты текли – время, чтобы почувствовать, как покрытая материей набивка кресла освобождается от контура Джулии и принимает его формы, – пустые минуты, как все прочие. Затем Стивен обмяк, впервые за последние недели ощутив неподвижность. Он провел в таком положении много часов, всю ночь напролет, время от времени ненадолго впадая в дремоту, а когда пробуждался, не делал попытки пошевелиться или отвести взгляд от каминной решетки. Все это время, казалось, что-то сгущалось в молчании, стоявшем вокруг него, – медленная волна осознания, которая, вздымаясь с вкрадчивой силой прилива, не рухнула и не взорвалась драматическим грохотом, но вынесла его в эти краткие часы на простор понимания, в котором сущность его потери впервые открылась Стивену в ясном, истинном свете. Все, что было до этого, оказалось иллюзией, будничной и маниакальной мимикрией печали. Перед самым рассветом Стивен начал плакать, и именно с этой минуты, наступившей в полутьме, начался отсчет времени его горя.

Глава II

Дайте ему понять, что с часами договориться невозможно и если они показывают время идти в школу, папе – отправляться на работу, а маме – приниматься за дела по хозяйству, то это так же неизбежно, как морской прилив.

Тот факт, что Стивен Льюис имел много денег, а имя его было известно среди детей школьного возраста, являлся следствием обычной ошибки клерка, минутной расслабленности в действиях сотрудника внутренней почтовой службы издательского дома Готта, положившего пакет с отпечатанной на машинке рукописью не на тот стол. И если Стивен никогда больше не упоминал об этой ошибке, произошедшей много лет назад, то это отчасти из-за щедрых авторских гонораров и авансов, поступивших с тех пор от Готта и многочисленных зарубежных издателей, а отчасти благодаря чувству покорности судьбе, которое приходит с первыми признаками зрелости. В двадцать пять лет ему казалось забавной шуткой, что он станет процветающим детским писателем, потому что в то время он чувствовал в себе силы заняться множеством других вещей; но теперь он уже не мог представить себя кем-то еще.

А кем еще он мог бы стать? Никто из старых друзей его студенческой поры – экспериментаторов от искусства и политики, наркоманов-визионеров – не достиг и половины такого успеха. Несколько его знакомых, когда-то по-настоящему независимых людей, примирились с тем, что до конца жизни будут преподавать английский язык иностранцам. Другие разменяли пятый десяток, измотанные дополнительными уроками английского или «науки выживания» для скучающих подростков в забытых богом средних школах. Этим еще повезло, у них была приличная работа. Другие мыли полы в больницах или водили такси. Одна из бывших сокурсниц Стивена дошла до нищенского значка; он с ужасом думал о том, что когда-нибудь столкнется с ней на улице. Все эти многообещающие молодые люди, эрудированные, подготовленные к деятельной жизни на семинарах по английской литературе, из которой они почерпнули свои острые лозунги: «энергия – вечное наслаждение», «проклятие воодушевляет, благословение расслабляет», – низверглись из библиотек в конце шестидесятых и начале семидесятых годов, одержимые погружениями вглубь своего «я» или поездками на Восток в раскрашенных автобусах. Когда мир стал меньше и серьезнее, они вернулись домой, чтобы служить Образованию, успевшему за это время пообноситься и сморщиться: школы распродавали частным инвесторам, выпускной возраст вот-вот должен был понизиться.

К тому времени уверенность в том, что чем выше уровень образования в обществе, тем скорее будут решены все социальные проблемы, понемногу сошла на нет. Вместе с ней мирно почила вера в более общий принцип, согласно которому с течением времени все большее число людей должно приобщаться к лучшей жизни и что обязанность руководить этой драмой реализовавшихся возможностей и расширившихся перспектив лежит на плечах правительства. Ряды желающих повысить свой интеллектуальный уровень когда-то были очень широки, и для таких людей, как Стивен и его друзья, работы хватало. Преподаватели, музейные смотрители, разного рода гастролирующие лицедеи и рассказчики – огромная компания, целиком на содержании у государства. Ныне обязанности правительства свелись к более простым, более незамысловатым функциям: поддерживать порядок и защищать государство от врагов. Одно время Стивен питал смутное честолюбивое намерение стать учителем в государственной школе. Ему представлялось, как он – высокий, с резкими чертами лица – стоит у доски, а замерший в уважительном молчании класс, устрашенный его привычкой к внезапным саркастическим выпадам, напряженно ловит каждое слово. Теперь-то Стивен понимал, как ему повезло. Он стал автором детских книг и уже почти позабыл, что это произошло по ошибке.

Спустя год после окончания университета Стивен вернулся в Лондон с амебной дизентерией после одурманенного гашишем путешествия по Турции, Афганистану и Северо-Западной пограничной провинции и обнаружил, что кодекс трудолюбия, с которым он и его поколение так старательно боролись, укоренен в нем по-прежнему глубоко. Стивен мечтал о порядке и целеустремленности. Он снял недорогую комнату, устроился клерком в информационное агентство и засел сочинять роман. Каждый вечер он работал по четыре –пять часов, наслаждаясь полетом воображения, благородством своего начинания. Стивен был нечувствителен к томительной скуке дневной службы, потому что у него была тайна, которая росла на тысячу слов в день. И он предавался всем обычным фантазиям начинающих писателей. Он был Томасом Манном, Джеймсом Джойсом, может быть, самим Уильямом Шекспиром. Для того чтобы придать своим трудам более волнующий характер, он стал писать при свете двух свечей.

Стивен собирался описать свое путешествие в романе под названием «Гашиш», где хотел поведать о хиппи, заколотых насмерть в спальных мешках, о девушке из приличной семьи, приговоренной к пожизненному заключению в турецкой тюрьме, о мистической претенциозности, о сексе под наркотиками, об амебной дизентерии. Но сначала он должен был наделить главного героя прошлым, рассказать о его детстве, чтобы дать представление о физическом и нравственном росте, который тому пришлось преодолеть. Однако начальная глава упорно не желала завершаться. Она вдруг зажила собственной жизнью, и Стивен стал писать роман о летних каникулах, похожих на те, которые он, когда ему шел одиннадцатый год, провел с двумя своими кузинами примерно такого же возраста; роман, в котором мальчики носили короткие брюки и короткие стрижки, а девочки вплетали в косы цветные ленты, в котором вместо безумного секса было лишь необлеченное в слова томление и застенчиво переплетенные пальцы, вместо кричаще ярких автобусов фирмы «Фольксваген» – велосипеды с ивовыми корзинками для еды и все действие происходило не в Джелалабаде, а неподалеку от Ридинга. Роман целиком был написан за три месяца, и Стивен назвал его «Лимонад».

Еще неделю он вычитывал и переделывал рукопись, опасаясь, что произведение вышло слишком коротким. Затем однажды утром в понедельник Стивен сказался на работе больным, снял с рукописи фотокопию, лично съездил с ней в Блумсбери и отдал в издательство Готта. Как обычно бывает, он ждал ответа очень долго. Когда письмо наконец пришло, оно не было подписано Чарльзом Дарком, молодым старшим редактором, которого в воскресных газетах называли спасителем пошатнувшейся репутации Готта. Письмо было от мисс Аманды Рьен, которая, пропуская Стивена в свой кабинет, сообщила, пискливо хихикнув, что ничего французского, кроме фамилии Шеп, в ней нет.

Стивен сидел, неудобно упираясь ногами в стол мисс Рьен, потому что комната, которую она занимала, служила когда-то чуланом. В ней не было окон. На стене вместо вставленных в рамку черно-белых фотографий мэтров начала века, сделавших имя Готту, висел портрет отнюдь не Ивлина Во, а лягушки в костюме-тройке, опирающейся на трость рядом с балюстрадой загородного дома. Остальное скудное пространство на стенах было утыкано рисунками с изображением по меньшей мере десятка плюшевых медвежат, пытающихся запустить пожарный насос, мышонка в бикини, приставившего пистолет к виску, и хмурой вороны со стетоскопом на шее, которая щупала пульс у маленького мальчика с бледным лицом, по-видимому только что свалившегося с дерева.

Мисс Рьен сидела в каком-нибудь метре от Стивена, изучая его взглядом собственника. Он неуверенно улыбался в ответ и опускал глаза. Неужели это первое его произведение, спросила она. Все в издательстве потрясены, совершенно потрясены. Стивен кивнул, подозревая, что стал жертвой какой-то страшной ошибки. Он слишком мало знал об издателях, чтобы говорить с ними откровенно, и больше всего на свете не хотел выглядеть глупо. Он приободрился, когда мисс Рьен сказала, что Чарьлз уже знает о его приходе и умирает от желания познакомиться с ним. Через несколько минут дверь широко распахнулась и Дарк, не заходя в комнату, нагнулся и принялся трясти Стивену руку. Он заговорил быстро и без всякого вступления. Восхитительная книга, и, конечно, он хочет ее издать. Разумеется, хочет. Но он должен бежать. Нью-Йорк и Франкфурт ждут его на проводе. Но они должны пообедать вместе. И не откладывая в долгий ящик. И примите мои поздравления. Дверь с треском захлопнулась, и Стивен, обернувшись, увидел, что мисс Рьен ищет на его лице первые признаки подобострастия. Она заговорила торжественно, низким голосом. Великий человек. Великий человек и великий издатель. Стивену ничего не оставалось, как согласиться.

Он вернулся к себе в комнату взволнованный и оскорбленный. В качестве потенциального Джойса, Манна или Шекспира он, без всякого сомнения, принадлежал европейской культурной традиции, взрослой ее части. Правда, он с самого начала заботился о том, чтобы быть понятным. Поэтому и писал на простом, ясном английском языке. Он хотел, чтобы его слог был доступен читателям, но все же не всем. После долгих размышлений Стивен решил ничего не предпринимать, пока снова не увидится с Дарком. Но тут по почте, добавив ему новых переживаний, пришел контракт и чек на две тысячи фунтов в качестве аванса, что соответствовало его двухлетнему заработку. Стивен навел справки и узнал, что это была необыкновенная сумма для начинающего писателя. Теперь, когда роман был закончен, информационное агентство, в котором он работал, казалось ему невыносимо скучным местом. Восемь часов в день он вырезал сообщения из газет, ставил на них дату и подшивал в папку. От этого занятия на сотрудников агентства нападало тупое оцепенение. Стивену не терпелось написать заявление об уходе. Несколько раз он вынимал ручку, чтобы поставить подпись на чеке и принять аванс, но уголком глаза видел иронически ухмылявшихся плюшевых медвежат, мышат и ворон, которые радостно принимали его в свою компанию. И когда наконец пришло время надеть галстук, который он приобрел специально для этого случая, первый со времен окончания школы, и изложить мучав-шие его сомнения Дарку в сдержанной тишине ресторана, сидя за ужасно дорогими блюдами, которых Стивен никогда раньше не пробовал, то оказалось, что ничего так и не прояснилось. Дарк слушал, нетерпеливо кивая всякий раз, когда Стивен доходил до конца предложения. Прежде чем Стивен успел завершить свою речь, Дарк положил ложку, накрыл руку более молодого собеседника своей небольшой мягкой ладонью и ласково, словно обращаясь к ребенку, объяснил, что никакого различия между детской и взрослой литературой не существует. Все это абсолютная ерунда, простая условность. Иначе и быть не может, потому что все великие писатели обладали детской душой и простым видением жизни – пусть сколь угодно сложно выраженным, – благодаря которым взрослый гений был все равно что ребенок. И напротив – Стивен высвободил свою руку – величайшие образцы так называемой детской литературы обращались одновременно и к детям и ко взрослым, к будущему взрослому в ребенке, к забытому ребенку в каждом взрослом.

Дарк говорил с удовольствием. Обеды в знаменитых ресторанах с молодыми писателями, которых нужно было учить уму-разуму, составляли одну из самых привлекательных сторон его профессии. Стивен покончил со своими креветками в горшочке и откинулся назад, слушая и разглядывая Дарка. У того были рыжие волосы с неукротимым хохолком на темени, который Дарк имел привычку приглаживать ладонью, когда говорил. Стоило ему убрать руку, как упрямый пучок волос снова вставал торчком.

При всей своей житейской самоуверенности, при том, что он носил костюм темных тонов и рубашку ручной работы, Дарк был всего на шесть лет старше Стивена. Однако это были решающие шесть лет, по одну сторону которых лежало то уважение к зрелости, питаемое Дарком, которое заставляет человека с юношеским тщеславием стараться выглядеть вдвое старше своего возраста, а по другую – убеждение Стивена в том, что зрелость есть признак измены, робости, усталости, а юность, напротив, блаженное состояние, которое следует длить как можно дольше, пока позволяют общественные условности и биологические возможности. К моменту их первого совместного обеда Дарк был женат на Тельме уже семь лет. Их большой дом на Итон-сквер отличался респектабельностью. В гостиной висели холсты с написанными маслом морскими сражениями и сценами охоты, уже тогда входившие в моду. Кроме того, у них были чистые толстые полотенца в спальне для гостей и горничная, приходившая на четыре часа в день и не говорившая ни слова по-английски. Пока Стивен и его друзья проводили время в Кабуле и Гоа, забавляясь летающими дисками и трубками с гашишем, к услугам Чарльза и Тельмы были специальный служащий, парковавший их автомобиль, телефонный автоответчик, богатые вечеринки и книги в твердых переплетах. Они были взрослыми. Стивен жил в недорогой комнате и мог унести все свои пожитки в двух чемоданах. Его роман был в самый раз для детей.

Но дом на Итон-сквер – это было еще не все. Дарк уже успел приобрести и продать компанию звукозаписи. К тому времени, когда он закончил Кембридж, всем, кроме прожженных коммерсантов, было ясно, что популярная музыка является исключительной прерогативой молодых. Но коммерсанты не забыли о старой доброй Англии и своих родителях, прошедших Великую депрессию и сражавшихся в мировой войне. Им, пережившим эти кошмары, нужна была музыка приятная, полная тепла и мимолетной грусти. Дарк специализировался на легком репертуаре, популярной классике и «вечнозеленых» мелодиях, переложенных для струнных оркестров из двухсот исполнителей.

Брак его также был не по-современному удачным. Он выбрал себе жену на двенадцать лет старше себя. Тельма читала лекции по физике в Биркбеке, где незадолго до этого защитила основательную – насколько газетным сплетникам хватало ума понять – диссертацию о природе времени. Она не подходила на роль жены при юном миллионере – воротиле развлекательного бизнеса, который по возрасту, как утверждали злые языки, годился ей в сыновья. Тельма уговорила своего мужа основать клуб любителей книги, и благодаря успеху этого начинания Чарльз оказался в пыльных коридорах Готта, компания которого уже через два года впервые за последнюю четверть века начала получать прибыль. Дарк работал там четвертый год, когда они со Стивеном встретились за обедом, но прошло еще пять лет, в течение которых Дарк занял пост главы независимой телекомпании, а Стивен и сам достиг определенного успеха, прежде чем они стали близкими друзьями и Стивен, отказавшийся от своих претензий на молодость, стал частым гостем в доме на Итон-сквер.

Перемена блюд и небрежная дегустация различных сортов вин ни на минуту не прервали настойчивой, ласковой, самовлюбленной речи Дарка. Он говорил быстро, с напористой уверенностью, словно обращался к собранию скептически настроенных акционеров, словно боялся, что наступит тишина, которая заставит его вернуться к своим мыслям. Прошло немало времени, прежде чем Стивен понял всю глубину чувств, обуревавших Дарка в ту минуту. А пока это было похоже на заключение трудной сделки, во время которой издатель интуитивно – и не без успеха – стремился называть писателя по имени.

– Стивен, послушайте. Стивен, вы когда-нибудь пробовали рассказывать десятилетним детям посреди лета о Рождестве? С тем же успехом с ними можно говорить об их планах относительно пенсии. Для детей детство длится вечно. Они всегда живут в настоящем. Они знают только настоящее время. Конечно, у них есть свои воспоминания. Конечно, и для них время понемногу движется и Рождество в конце концов наступает. Но они этого не ощущают. Все, что они чувствуют, это сегодняшний день, и, когда они говорят: «Вот когда я вырасту… » – в их голосе всегда слышится недоверие – как это они когда-нибудь станут другими, не похожими на тех, кто они сейчас? Вы говорите, что написали «Лимонад» не для детей, и я верю вам, Стивен. Как все хорошие авторы, вы написали его для себя. Вот что я хочу сказать. Вы обращались к самому себе, десятилетнему. Эта книга не для детей, она для одного-единственного ребенка, и этот ребенок – вы. «Лимонад» – это ваше послание тому, кем вы были раньше и кто никогда не переставал существовать. И у этого послания горький привкус. Вот почему эта книга так волнует. Когда дочь Мэнди Рьен читала ее, она рыдала, рыдала горькими слезами, Стивен, но эти слезы были ей полезны. С другими детьми было то же самое. Вы писали, обращаясь прямо к детям. Хотели вы того или нет, но вы дотянулись до них через пропасть, отделяющую ребенка от взрослого, и дали им первый, призрачный намек на то, что они смертны. Читая вашу книгу, они расстаются с представлениями о том, что на всю жизнь останутся детьми. Им не просто кто-то сказал, они сами по-настоящему почувствовали, что ничто не длится вечно, не может длиться вечно, что рано или поздно им придет конец, их не станет, что их детство не навсегда. Вы рассказали им нечто потрясающее и печальное о взрослых, о тех, кто перестал быть детьми. Кто живет в иссохшем, бессильном, скучном мире и принимает его за должное. Из вашей книги они понимают, что все это ждет и их, столь же неизбежное, как Рождество. Это печальная книга, но правдивая. Это книга для детей, которые смотрят на мир глазами взрослого.

Чарльз Дарк сделал хороший глоток вина, которое он с такой рассеянной проницательностью пробовал несколько минут назад. Он вскинул голову, наслаждаясь значением собственных слов. Затем, подняв свой стакан, он выпил его до дна и повторил:

– Печальная книга, но очень, очень правдивая.

Стивен настороженно взглянул на своего будущего издателя, в голосе которого ему почудился подвох. За исключением тех двух недель, которые послужили сюжетной основой для романа, детство Стивена, хоть оно и прошло в экзотических местах, отличалось приятным однообразием. Доведись ему сегодня отправить послание в собственное прошлое, это были бы скупые слова ободрения: все наладится мало-помалу. Но годятся ли эти слова для взрослых?

Рот Дарка был набит мясными деликатесами. Он махал вилкой в воздухе, описывая аккуратные маленькие круга, отчаянно пытаясь заговорить; наконец, после того как изо рта его вырвался прерывистый выдох, обдавший Стивена запахом чеснока и временно перебивший аромат лосося, это ему удалось:

– Ну разумеется. Но мир это не перевернет. Я продам три тысячи экземпляров, а вы получите несколько умеренных отзывов. А вот преподнесите это детям…

Дарк откинулся на спинку стула и поднял стакан. Стивен покачал головой и тихо проговорил:

– Я этого не допущу. Я никогда этого не допущу.

Тернер Моберт нарисовал изящные иллюстрации тонкой акварелью. Через неделю после публикации известный детский психиатр, выступая по телевидению, взволнованно напал на книгу Стивена. Это не по силам ни одному ребенку, этот роман внесет путаницу в неокрепшие детские умы, заявил он. Другие эксперты защищали Стивена, несколько библиотекарей увеличили известность его книги, отказавшись включить ее в свои фонды. Месяц или два «Лимонад» служил темой для разговоров на вечеринках. Было продано четверть миллиона экземпляров в твердой обложке, а общий тираж, учитывая зарубежные издания, достиг нескольких миллионов. Стивен бросил свое агентство, купил спортивную машину, квартиру с высокими потолками в Южном Лондоне, похожую на пещеру, и уплатил такие налоги, что два года спустя просто вынужден был издать свой второй роман также как книгу для детей.

Впоследствии этот год, год работы в подкомитете, будет казаться Стивену упорядоченным, вращающимся вокруг определенной оси. Однако в то лето он чувствовал, как мимо него течет пустое время, лишенное смысла или цели. Его обычная неуверенность заметно возросла. Например, когда на второй день Олимпийских игр мир внезапно оказался на грани уничтожения и реальная угроза висела в воздухе в течение двенадцати часов, Стивен, растянувшийся на диване в одном нижнем белье по случаю жары, не слишком переживал по поводу того, какой из двух возможных оборотов дела возьмет верх.

Два спринтера, русский и американец, дрожащие от возбуждения, похожие на гончих спортсмены, толкнули друг друга, устраиваясь на стартовых колодках перед забегом, и между ними вспыхнула ссора. Американец ткнул соперника сжатым кулаком, тот ответил тем же и сильно повредил американцу глаз. Насилие и мысль о насилии тут же охватили окружающих и понеслись наверх по сложным каналам служебных инстанций. Сначала друзья по команде, а потом и тренеры попытались вмешаться, но быстро утратили самообладание и тоже полезли в драку. Немногочисленные русские и американские болельщики на трибунах принялись разыскивать друг друга. Последовала безобразная сцена, в которой фигурировала разбитая бутылка, и через несколько минут молодой американец – к несчастью, это был отпущенный в увольнение солдат – умер, истекая кровью. На беговой дорожке два высокопоставленных чиновника, руководившие русской и американской делегациями, вцепились друг другу в отвороты спортивных курток; у одного из них был начисто оторван воротник. Какой-то русской женщине выстрелили в лицо из стартового пистолета, и второй за этот день глаз был потерян; око за око. На местах для прессы поднялась толкотня и ругань.

Через полчаса обе команды покинули Игры и одновременно устроили свои пресс-конференции, на которых обливали друг друга оскорблениями самого непристойного свойства. Очень скоро убийцу американского солдата арестовали и обвинили в связях с КГБ и в том, что он действовал по заданию военных кругов. Между посольствами двух стран произошел обмен жесткими нотами протеста. Американский президент, недавно избранный на свой пост и сам похожий на спринтера, во что бы то ни стало хотел продемонстрировать, что он не слабак в международных делах, как часто заявляли его оппоненты, и ломал голову над тем, как поступить. Он еще размышлял, когда русские изумили весь мир, закрыв пограничный переезд у Хельмштедта.

В Соединенных Штатах этот шаг тут же объявили следствием нерешительности со стороны слишком уступчивого президента, который, однако, заставил критиков замолчать, отдав приказ ядерным силам своей страны о готовности номер один. Русские ответили тем же. Подводные лодки неслышно заняли предуказанные районы боевых позиций, люки стартовых шахт отворились, металл ракетных обшивок заблестел среди раскаленных солнцем кустарников в пригородах Оксфордшира и в березовых лесах Закарпатья. Газетные колонки и телевизионные экраны заполонили профессора – специалисты в области ядерного сдерживания, настойчиво объяснявшие, как важно успеть поднять ракеты в воздух, прежде чем они будут уничтожены на земле. В течение нескольких часов из супермаркетов Великобритании исчезли сахар, чай, консервированные бобы и мягкая туалетная бумага. Противостояние длилось полдня, пока неприсоединившиеся страны не выступили с предложением провести одновременное подконтрольное ослабление степени ядерной готовности обеих сторон. В конце концов жизнь пошла своим чередом, под цветистые тирады об олимпийском духе стометровка на раскаленном солнцепеке все же состоялась, и весь мир вздохнул с облегчением, когда ее выиграл нейтральный швед.

Должно быть, жаркое лето, установившееся по странному капризу природы, или виски, которое Стивен пил с самого утра, заставили его почувствовать себя лучше, чем ему было на самом деле, но только Стивен честно не возражал, чтобы жизнь на земле продолжалась. Все происходящее очень напоминало ему финальную схватку двух команд за кубок мира. Перипетии игры держали Стивена в напряжении, пока он следил за ними, но он не болел ни за одну из сторон, и ему было, в сущности, безразлично, как бы ни повернулось дело. Вселенная бесконечна, устало размышлял он, разумная жизнь в ней – редкость, но количество планет, готовых стать ее обиталищем, скорее всего, неисчислимо. Среди тех, кто наткнулся на возможность обратимости материи и энергии, несомненно, должно было быть немало таких, кто разнес себя вдребезги, и они, скорее всего, не заслуживали того, чтобы выжить. Этой дилеммы человечеству не решить, лениво думал Стивен, почесываясь через трусы, она коренится в самой сердцевине бытия, и ничего тут не поделаешь.

Подобным образом и другие события, которые имели к нему более непосредственное отношение (причем некоторые из них были весьма необычными или значительными), занимали Стивена лишь до тех пор, пока они происходили, но и тогда он смотрел на них как бы со стороны, словно они касались кого-то другого, и впоследствии почти о них не думал и уж точно не пытался установить между ними какую-то связь. Они были далеким фоном, на котором существовали вещи, занимавшие его всерьез: безвольное состояние непрерывного опьянения, нежелание встречаться с друзьями и приниматься за работу, неспособность сконцентрироваться при случайных разговорах, невозможность прочитать более двадцати строк подряд, после которых его сознание снова принималось бродить, где ему вздумается, фантазировать, вспоминать.

И когда Дарк подал в отставку – официально об этом было объявлено через два дня после того, как подкомитет Парментера приступил к работе, – Стивен отправился на Итон-сквер лишь после звонка Тельмы, попросившей его прийти. Чарльз и Тельма позвали его вовсе не потому, что он был старым другом и его тоже касались перемены в их жизни, и не потому, что считали, будто Стивен должен оказать им любезность. Сам он не знал или думал, что не знает, как реагировать на случившееся, но его друзьям был нужен свидетель, которому можно было объяснить свой поступок, кто мог бы выступить в роли представителя внешнего мира. Несмотря на то что Стивен пошел не по собственному побуждению, позднее ему пришлось задаться вопросом относительно пределов собственной пассивности. В конце концов, у Дарков было много друзей, но, вероятно, именно Стивен подходил для того, чтобы присутствовать при значительном шаге, который собирался предпринять Чарльз.

* * *

Через два часа после звонка Тельмы Стивен отправился пешком из Стокуэлла на Итон-сквер через Челси-бридж. Теплый воздух раннего вечера мягко щекотал горло, и посетители пабов сидели со своим пивом прямо на тротуарах, загоревшие, шумные, явно беззаботные. Национальный характер размяк от продолжительной летней жары. На середине моста Стивен остановился, чтобы прочесть вечернюю газету. Об отставке Дарка писали на первой странице, хотя и не в заголовках. Обведенная рамкой заметка в нижнем углу сообщала о пошатнувшемся здоровье и тактично намекала на нервное расстройство. Реакция премьер-министра была, по словам газетчиков, «слегка раздраженной», поскольку Дарк подал прошение об отставке без предупреждения. На странице ежедневных новостей в короткой статье говорилось о том, что Дарк был слишком аполитичным, слишком снисходительным человеком, чтобы занимать высшие государственные посты. Его прошлые связи с книгоиздательским миром сильно повредили ему в глазах премьер-министра. Отставка Дарка, гласил вывод автора, станет событием только для его ближайших друзей. Заметив устремившихся к нему двух нищих, одетых, несмотря на жару, в длинные пальто, Стивен сложил газету и продолжил свой путь через мост.

Как-то вечером много лет назад, когда они сидели за ужином в одном греческом ресторане, Дарк затеял игру в вопросы и ответы. Он объявил, что решил оставить высокий пост на телевидении, где достиг некоторых успехов, и податься в политику. Но к какой партии ему следует примкнуть? Чувствуя подъем, Дарк, сидевший рядом с Джулией, пил вино и поминутно отдавал команды официанту, заказывая за всех. Обсуждение получилось веселым и нарочито циничным, но содержало определенную долю здравого смысла. У Дарка не было никаких политических убеждений, он обладал лишь талантом управляющего и большим честолюбием. Он мог присоединиться к любой партии. Подруга Джулии, прилетевшая из Нью-Йорка, отнеслась к делу серьезно и стала настойчиво объяснять, что выбор необходимо делать между приверженностью традиционному опыту и стремлением к уникальности. Дарк развел руками и заявил, что готов отдать голос и за то и за другое сразу. И за поддержку слабых, и за продвижение сильных. Самый главный вопрос заключается в том, – тут он сделал паузу, ожидая, чтобы кто-нибудь закончил начатую им фразу, – с кем из тех, кто подбирает кандидатов, вы знакомы. И сам Дарк рассмеялся громче остальных.

К тому моменту, когда им подали кофе по-турецки, было решено, что Дарк должен делать карьеру на стороне правых. Причины были очевидны. Правые находились у власти и, по всей вероятности, не собирались с ней расставаться. Дарк, много лет занимавшийся бизнесом, знал немало нужных людей со связями в партийной машине. В то же время у левых процесс выдвижения кандидатов был утомительно демократичен и неразумно нацелен против тех, кто никогда не состоял в партии. «Все очень просто, Чарльз, – сказала Джулия, когда они выходили из ресторана. – Единственное, чем ты рискуешь, это на всю жизнь лишиться уважения своих друзей». И опять Дарк громогласно расхохотался.

Поначалу у него возникли трудности, но уже вскоре он выдвинулся кандидатом в сельском Саффолке, где умудрился отпугнуть от себя половину избирателей, поддерживавших его предшественника, беспечно брошенным замечанием по поводу местных свиней. Они с Тель-мой продали свой загородный коттедж в Глостершире и купили домик на окраине их избирательного округа. Политика открыла новые черты в характере Дарка, которые в бытность его владельцем фирмы звукозаписи, книгоиздателем и управляющим на телевидении оставались в тени. Всего через несколько недель он сам появился на экране, демонстративно возмущаясь несчастным случаем, произошедшим в его округе: пенсионер, которому отключили электричество, умер от переохлаждения. Нарушив неписаное правило, Дарк, отвечавший на вопросы корреспондента, больше обращался не к нему, а к телекамере, причем успел дать беглый обзор последних правительственных успехов. Он говорил, не закрывая рта. Две недели спустя он снова был в студии, уверенно опровергая самоочевидные вещи. Это произвело впечатление на друзей, помогавших ему делать первые шаги в политике. Его заметили в высших партийных кругах. В какой-то момент, когда правительство столкнулось с сопротивлением собственных заднескамеечников в парламенте, Дарк горячо отстаивал целесообразность принимаемых решений. С рассудительным и компетентным видом он выступал в защиту программ, нацеленных на то, чтобы поддержать богатых и предоставить бедным самим позаботиться о себе. После длительных размышлений и дополнительных викторин за обеденным столом Дарк решил выступить против сторонников смертной казни на ежегодной конференции по проблемам уголовного наказания. Смысл заключался в том, чтобы продемонстрировать не только жесткость, но и заботу о преступниках, жесткость и заботу. Он прекрасно говорил об этом во время радиодискуссии о законности и порядке и трижды срывал умеренные взрывы аплодисментов у слушателей в студии. «Тайме» процитировала его выступление в передовице.

В течение следующих трех лет Дарк посещал званые вечера и значительно поднабрался знаний в наиболее перспективных, по его мнению, областях – образовании, транспорте, сельском хозяйстве. Он старался не сидеть без дела. Так, он совершил прыжок с парашютом на благотворительном мероприятии и сломал себе голень. Все это зафиксировали телевизионные камеры. Дарк заседал в составе жюри, присуждавшего знаменитую литературную премию, и выступил с опрометчивыми выпадами в адрес его председателя. Ему доверили внести на рассмотрение местный законопроект, объявлявший преступниками водителей-мужчин, делающих попытку завязать знакомство на улице. Из-за недостатка времени на подготовку законопроект провалился, но о Дарке заговорили бульварные газеты. И все эти годы он ни на минуту не умолкал, многозначительно поднимая указательный палец, высказывая мнения, о которых никогда раньше не задумывался, демонстрируя возвышенно-пророческий стиль представителя своего времени: «Полагаю, что выражу всеобщее убеждение в том, что… », или: «Никто не станет отрицать, что… », или: «Правительство совершенно ясно дает понять, что… » и т. д.

Дарк написал заметку в «Тайме» с обзором первых двух лет действия закона о лицензировании бродяжничества и, сидя в восхитительной гостиной на Итон-сквер, прочитал ее вслух Стивену: «Благодаря этому закону удалось не только решить проблему социального балласта, но и переложить заботу о бедных на более бережливый, более здравый сектор общественной благотворительности, создав тем самым идеальную модель в миниатюре, на которую следует ориентироваться всей экономической политике правительства. Десятки миллионов фунтов сэкономлены на выплатах по социальному обеспечению, а множество мужчин, женщин и Детей на своем опыте познали опасности и волнующие преимущества экономической самостоятельности, традиционной для делового мира нашей страны».

Стивен нисколько не сомневался в том, что рано или поздно его другу наскучит политика и он возьмется З а что-нибудь еще. Сам Стивен с показной гримасой отвращения насмехался над оппортунизмом Чарльза.

— Если бы ты решил тогда примкнуть к другой стороне, – как-то сказал он Дарку, – то сейчас не менее страстно добивался бы национализации лондонского Сити, сокращения расходов на оборону и ликвидации частного образования.

Дарк хлопнул себя по лбу, притворяясь, что изумлен наивностью Стивена:

– Дурачина! Я же поддерживаю эту программу. Потому-то за меня и проголосовало большинство. Им не важно, что я думаю. Я получил мандат в обмен на определенные требования: более свободный Сити, больше оружия, хорошие частные школы.

– Но ведь на самом деле ты этого не хочешь.

– Конечно же нет. Но я на службе!

И они рассмеялись, подняв бокалы с виски.

Но в сущности, под циничными насмешками Стивена скрывалось восхищение тем, как стремительно Чарльз делал свою карьеру. Стивен не был знаком с другими членами парламента, а Дарк уже получил некоторую известность в узких кругах и с видом посвященного небрежно рассказывал о пьяных дебошах и даже драках в баре Палаты общин, о мелких нелепостях парламентского ритуала и небезупречном поведении членов кабинета. И когда наконец, после трех лет трудов в телевизионных студиях и на званых обедах, Дарк стал младшим министром, Стивен почувствовал искренний восторг. Стоило его старому другу занять высокий государственный пост, как деятельность правительства стала казаться Стивену почти что человеческим процессом, а сам он проникся уважением к земным благам. Теперь по утрам перед домом на Итон-сквер дежурил лимузин, пусть довольно маленький и обшарпанный, на кото ром министр ездил на службу, а в манеры Дарка вкрался налет усталой властности. Иногда Стивен думал, удалось ли Чарльзу окончательно усвоить мнения, которые он с такой легкостью выдавал за свои.

* * *

Двери Стивену открыла Тельма.

– Мы на кухне, – сказала она и повела его за собой через холл, но на полдороге передумала и остановилась.

Стивен показал рукой на голые стены, на грязные серые прямоугольники, оставшиеся в тех местах, где висели картины.

– Да, рабочие уже начали выносить вещи. – Тельма увлекла его в гостиную и заговорила быстро и тихо: – Чарльз сейчас очень раним. Не задавай ему вопросов и не напоминай, что он виноват, бросив тебя с этим подкомитетом.

С тех пор как Дарк занялся политикой, Стивен стал видеться с Тельмой гораздо чаще. Он составлял ей компанию по вечерам и пытался немного разобраться в теоретической физике. Ей нравилось делать вид, будто У нее со Стивеном установились более тесные отношения, чем с мужем, будто между ними существует особое, тайное понимание. Это не было флиртом, скорее знаком доверия. Стивена это смущало, но сопротивляться он не мог. Он и теперь кивнул, радуясь, что может доставить ей удовольствие. Чарльз был ее трудным ребенком, и Тельма часто прибегала к помощи Стивена: один раз – для того, чтобы не дать министру напиться нака нуне парламентских слушаний; другой раз – чтобы отвлечь его за обеденным столом от подтруниваний над ее молодой подругой-физиком, убежденной социалисткой.

– Расскажи мне, что случилось, – попросил Стивен, но она уже вернулась в гулкий холл и заговорила нарочито строгим тоном:

– Ты только что вылез из постели? У тебя ужасно бледный вид.

Она отмахнулась от его возражений, давая понять, что позже ему все равно придется сказать ей правду. Они продолжили свой путь через холл, спустились на несколько ступеней и миновали дверь, обитую зеленым сукном, которой Чарльз обзавелся вскоре после того, как получил пост в правительстве.

Экс-министр сидел за кухонным столом перед стаканом молока. Он встал и шагнул навстречу Стивену, вытирая испачканные молоком усы тыльной стороной ладони. Он заговорил веселым, неожиданно мелодичным голосом:

– Стивен… Стивен, столько всего изменилось. Надеюсь, ты отнесешься с пониманием…

Впервые за очень долгое время Стивен видел своего друга без темного костюма, рубашки в полоску и шелкового галстука. В этот раз на нем были свободные вельветовые брюки и белая майка с короткими рукавами. Он казался стройнее и моложе; без умело скроенного пиджака плечи его выглядели более хрупкими, чем обычно. Тельма налила Стивену стакан вина, Чарльз указал на деревянный стул. Все трое сели, положив локти на стол. Наступило неловкое молчание, словно никто не решался заговорить о каком-то важном известии. Наконец Тельма сказала:

– Мы решили, что не будем рассказывать тебе сразу обо всем. Это вообще трудно объяснить, легче показать. Потерпи, рано или поздно ты сам все увидишь. Ты единственный человек, которому мы доверяем, так что…

Стивен кивнул. Чарльз спросил:

– Ты видел новости по телевизору?

– Я читал о тебе в газете.

– Они говорят, что у меня нервный срыв.

– Ну и?

Чарльз посмотрел на Тельму, которая сказала:

– Мы хорошо подумали и приняли ряд решений. Чарльз оставляет политику, я увольняюсь с работы. Мы продаем дом и переезжаем в загородный коттедж.

Чарльз подошел к холодильнику и снова налил себе молока. Он не вернулся к своему стулу, а остался стоять за спиной у Тельмы, одной рукой слегка касаясь ее плеча. Насколько Стивен знал, Тельма давно хотела бросить преподавание в университете и уехать куда-нибудь за город писать книгу. Но как ей удалось уговорить Чарльза? Она смотрела на Стивена, ожидая его реакции. Невозможно было не заметить чуть заметной триумфальной улыбки на губах у Тельмы и невозможно было сдержать обещание и не задавать вопросов.

Стивен обратился к Чарльзу, стоявшему за спиной у Тельмы:

– И что ты собираешься делать в Саффолке? Разводить свиней? – Он насмешливо улыбнулся.

Наступило молчание. Тельма похлопала мужа по руке и сказала, не оборачиваясь:

– Ты хотел пораньше лечь спать…

Чарльз уже потягивался. Еще не было и половины девятого. Стивен внимательно разглядывал друга, удивляясь тому, насколько миниатюрнее он стал выглядеть, насколько тоньше в плечах и в талии. Неужели высокий ранг делает человека крупнее?

– Да, – проговорил между тем Чарльз, – я иду наверх. – Он поцеловал жену в щеку и уже в дверях сказал, обернувшись к Стивену: – Мы действительно будем рады, если ты приедешь к нам в Саффолк. Ты сам все поймешь без всяких объяснений.

Он вскинул руку в ироническом салюте и вышел.

Тельма налила Стивену еще вина и изобразила на лице улыбку. Она уже собиралась заговорить, но вдруг передумала и встала.

– Я сейчас вернусь, – сказала она, покидая кухню.

Он услышал, как она поднимается по лестнице и зовет Чарльза по имени, а затем открывает и закрывает дверь в спальню. После этого дом погрузился в тишину, если не считать мягкого баритонального гудения, издаваемого холодильником.

* * *

На следующий день после того, как Джулия уехала в Чилтернские округа, Тельма, невзирая на разыгравшуюся снежную бурю, появилась у Стивена, чтобы забрать его к себе. Пока он неловко топтался в спальне в поисках одежды и подходящей сумки, чтобы взять с собой вещи, Тельма прибралась на кухне, сложила мусор в пакет и отнесла его в мусорный бак. Обнаружив целую кипу нераспечатанных счетов, она сунула их в свою сумку. Затем она появилась в спальне и стала помогать Стивену собираться. Тельма действовала энергично, с материнской основательностью, обращаясь к нему с вопросом, только если это было необходимо. Взял ли он достаточно носков? Трусов? Будет ли ему тепло в этом свитере? Она отвела его в ванную и заставила сложить умывальные принадлежности. Где его зубная щетка? Он решил отрастить бороду? Если нет, то где его крем для бритья? Сам Стивен не мог думать обо всех этих вещах. Ему было все равно, будет ли ему тепло и что станется с его носками или зубами. Лишь избавившись от необходимости размышлять над своими действиями благодаря простым командам Тельмы, он сумел справиться со сборами.

Он послушно спустился вместе с Тельмой к машине, подождал, пока она откроет ему дверцу рядом с водительским местом, и безвольно опустился на надушенное кожаное сиденье, в то время как она вернулась в квартиру, чтобы закрыть воду и газ. Стивен, не отрываясь, смотрел на крупные снежинки, таявшие на ветровом стекле. Словно в какой-то мелодраме по роману Диккенса перед ним всплыл образ его трехлетней дочери, которая сквозь холод и снег бредет домой, чтобы найти двери запертыми, а жилище опустевшим. Может, нужно оставить записку, спросил он у Тельмы, когда она снова вернулась к машине. Ни словом не упомянув о том, что Кейт не умеет читать и никогда не вернется сама, Тельма еще раз поднялась и приколола свой адрес и домашний телефон к его входной двери.

Несколько недель, не оставивших следа в его памяти, Стивен провел в комнате для гостей в доме у Дарков, в безмятежной тишине среди ковров, мрамора и красного дерева. Он переживал хаос эмоций, окруженный безупречным порядком из полотенец с вышитыми монограммами, флакончиков с ароматическими смесями на навощенных поверхностях без единой пылинки, выстиранных простыней с запахом лаванды. Впоследствии, когда он немного пришел в себя, Тельма стала сидеть с ним по вечерам, рассказывая истории про Шрёдингера и его кота, про время, текущее вспять, про то, что Бог был правшой, и про другие квантовые чудеса. Тельма принадлежала к почтенной плеяде женщин физиков-теоретиков, хотя и утверждала, что за всю жизнь не совершила ни одного открытия, даже самого незначительного. Ее призванием было размышлять и преподавать. Открытия, говорила она, стали предметом ожесточенной конкуренции среди ученых, к тому же они были уделом молодых. Между тем в этом веке произошла подлинная научная революция, но еще никто, даже сами ученые, не обдумал ее как следует. Холодными вечерами той неутешительной весны Тельма и Стивен сидели у камина, и она рассказывала ему о том, как квантовая механика сделала физику и весь комплекс естественных наук более открытыми для женщин, более гибкими, не такими высокомерно оторванными от жизни, как раньше, более чуткими к нуждам мира, который они стремились описать. У нее были свои излюбленные темы, заготовленные отступления, которые она каждый раз развивала заново. О наслаждении одиночеством и связанных с ним опасностях, о невежестве тех, кто называет себя художниками, о том, что информированное сомнение должно стать неотъемлемой частью интеллектуального багажа ученых. Тельма относилась к науке как к собственному ребенку (другим ее ребенком был Чарльз), с которым она связывала большие и горячие надежды, мечтая о том, чтобы манеры его стали более светскими, а характер – более мягким. Этот ребенок уже подрос и теперь учился требовать к себе меньше внимания. Период безудержного детского эгоизма – длившийся четыреста лет – был близок к завершению.

Шаг за шагом, пользуясь метафорами вместо математики, Тельма вела Стивена к знакомству с фундаментальными парадоксами, известными, по ее словам, студентам-первокурсникам: что в лабораторных условиях можно продемонстрировать, как нечто может быть одновременно и волной и частицей; что частицы обнаруживают что-то вроде «знания» друг о друге и способность – по крайней мере, в теории – в одно мгновение обмениваться этим знанием на любом расстоянии; что пространство и время оказываются не различными категориями, но аспектами друг друга, равно как материя и энергия, или материя и занимаемое ею пространство, или движение и время; что материя состоит не из мельчайших твердых частиц, но больше напоминает структурированное движение; что чем больше ты знаешь о чем-либо в деталях, тем меньше ты понимаешь его в целом. Благодаря длительному опыту преподавания Тельма приобрела ряд полезных педагогических навыков. Она регулярно останавливалась, чтобы убедиться, что Стивен следит за ее словами. Пускаясь в объяснения, она не сводила взгляда с его лица, добиваясь от него полной концентрации. В конце концов она обнаруживала, что Стивен не только ничего не понял, но и вообще не слушал ее, в течение пятнадцати минут витая в своих мыслях. Это давало ей повод сделать очередное отступление. Тельма потирала лоб пальцами. В представлении, которое она разыгрывала, наступало новое действие.

— Ты безмозглый поросенок! – начинала она, пока Стивен изображал на лице искреннее раскаяние. Возможно, в эти мгновения они были особенно близки. – Научная революция, нет, интеллектуальная революция, эмоциональный взрыв – какая потрясающая история открывается перед нами, а ты и подобные тебе не способны сосредоточиться на ней ни на минуту. Когда-то люди думали, что мир держится на слонах. Детский лепет! Реальность, что бы ни называли этим словом, оказывается в тысячу раз более странной. Возьми кого хочешь: Лютер, Коперник, Дарвин, Маркс, Фрейд – ни один из них не перевернул представления о мире и о нашем месте в нем так радикально и таким необычным образом, как современные физики. Единицы измерения нашего мира больше не являются абсолютными. Теперь они должны измерять и самих себя. Материя, время, пространство, силы – все это красивые и запутанные иллюзии, о которых отныне мы должны тайно договариваться между собой. Какой колоссальный переворот, Стивен. Шекспир понял бы волновые функции, Донн оценил бы принцип комплементарности и относительность времени. Они были бы потрясены. Вот это богатство! Новая наука стала бы для них кладезем поэтических образов. А заодно они просветили бы и своих читателей. Но вы, так называемые люди искусства, вы не просто не разбираетесь во всех этих удивительных вещах, но еще и гордитесь своим невежеством. Насколько я понимаю, вы думаете, будто какая-нибудь мелкая, преходящая мода вроде модернизма – подумать только, модернизм! – и есть интеллектуальное достижение нашего времени. Душераздирающее зрелище! Ну, прекрати ухмыляться и налей мне выпить.

* * *

Через десять минут Тельма появилась в проеме кухонной двери и сказала, чтобы он шел за ней в гостиную. Два огромных мягких дивана стояли друг против друга, разделенные низким выщербленным столом с мраморной крышкой. Руками Тельмы или горничной на нем были приготовлены запечатанная бутылка и кофейные чашки. И здесь морские сражения сменились серыми прямоугольными пятнами на стенах. Проследив за взглядом Стивена, Тельма сказала:

– Картины и украшения поедут отдельно. Так хочет страховая компания.

Они сидели бок о бок, как бывало раньше, когда Чарльз допоздна задерживался в министерстве или в Палате общин. Тельма никогда не относилась к политической карьере мужа всерьез. Из безмятежного далека она терпеливо взирала на возню в парламенте, пока Чарльз набирал вес и укреплял свои позиции. Когда он получил пост в правительстве, Тельма снова заговорила о своем желании бросить работу, засесть за книгу, превратить загородный коттедж в настоящий дом. Но как ей удалось уговорить Чарльза выйти в отставку именно сейчас, когда он стал непременной деталью государственной жизни, когда обозреватель «Тайме» в скобках назвал его «материалом, из которого делаются премьер-министры»? К какой женской квантовой магии она прибегла?

Тельма сбросила туфли с беззаботностью девчонки и поджала под себя стройные ноги. Ей был почти шестьдесят один год. Она продолжала выщипывать брови. Высокие скулы придавали ей оживленный, полный бодрости вид, благодаря чему Стивену казалось, что она похожа на высокоинтеллектуальную белку. Интеллект светился у Тельмы на лице, и строгость ее манер всегда была шутливой, самоироничной. Ее волосы с сильной проседью были зачесаны назад, и всклокоченный пучок – положенный по этикету, говорила она, женщинам-физикам – был скреплен старинной заколкой.

Тельма поправила несколько выбившихся прядей волос, без всякого сомнения собираясь с мыслями на свой методичный манер. Окна были широко открыты, и через них долетал отдаленный бесплотный шум уличного движения, прерываемый трелями и завыванием полицейских сирен.

– Скажем так, – начала она наконец. – Как это ни покажется странным, но у Чарльза есть своя внутренняя жизнь. Даже больше, чем просто жизнь, – внутреннее наваждение, совершенно иной мир. Тебе придется поверить мне на слово. Чарльз, наверное, станет отрицать его существование, но этот мир здесь, он поглощает его силы, он сделал Чарльза таким, каким мы его знаем. Внутренние желания Чарльза – если это правильное слово, – потребности Чарльза совершенно не соответствуют тому, чем он занимается, то есть занимался раньше. Это противоречие заставляло его так неистово, так нетерпеливо добиваться успеха. Нынешний шаг, по крайней мере если говорить о Чарльзе, вызван желанием покончить со всеми противоречиями. – Тельма торопливо улыбнулась. – Затем есть еще и мои потребности, но это уже другое дело, и ты все об этом знаешь.

Она откинулась назад, очевидно удовлетворенная тем, что теперь все стало ясно.

Стивен подождал с полминуты.

– Что же это за внутренняя жизнь? Тельма покачала головой.

– Прости, если я говорю непонятно. Лучше приезжай к нам, когда мы будем в Саффолке. Сам увидишь. Мне не хочется забегать вперед.

Она рассказала о своем увольнении из университета и о том, с каким удовольствием думает о работе над книгой. В ней Тельма собиралась обработать все свои многочисленные отступления. Перед Стивеном возникла картина их жизни в Саффолке: Тельма наверху в своем рабочем кабинете со скрипучими половицами, за письменным столом, где солнце отражается от разложенных бумаг, а через решетчатое окно виден Чарльз, который, закатав рукава, лениво возится с садовой тачкой. Где-то за оградой сада звонят телефоны, министры в лимузинах спешат через город на важные ланчи. Чарльз, стоя на коленях, терпеливо приминает землю у основания хилого саженца.

Позже Тельма принесла поднос с холодной едой. Пока они ели, Стивен рассказывал о заседаниях подкомитета, стараясь выставить их в более забавном свете, чем они были на самом деле. Разговор не клеился и вскоре сполз на обсуждение общих друзей. К концу вечера в поведении Тельмы стала заметна неловкость, словно она боялась, что Стивен будет жалеть о зря потраченном времени. Она не имела представления о том, как обычно проходят его вечера.

Так как Стивен в последний раз был у Дарков, прежде чем они должны были расстаться с этим домом, он принял приглашение Тельмы остаться на ночь. Еще не было полуночи, когда он, присев на край кровати, чтобы снять ботинки, увидел перед собой знакомые обои с васильковым рисунком. Стивен смотрел на вещи в этой комнате как на свою собственность. Он провел столько времени, разглядывая их: голубую глазированную вазу с измельченными цветочными лепестками на дубовом комоде с медными ручками, миниатюрный бюст Данте ручной работы, накрытый крышкой стеклянный стакан для запонок. Три или четыре коматозных недели эти стены были местом его заточения. Теперь, избавившись от носков и подойдя к окну, чтобы открыть его пошире, Стивен ждал, что на него нахлынут худшие из воспоминаний. Остаться здесь было ошибкой. Неумолчный городской рокот за окном не мог разогнать гнетущей тишины, которую источали глубокий ковровый ворс, махровые полотенца на деревянной стойке, гранитные складки бархатных занавесей. Все еще не снимая одежды, Стивен бросился на постель. Он приготовился увидеть картины прошлого, которые можно было отогнать, только сильно тряхнув головой. Однако вместо дочери, показывающей ему, как она умеет кувыркаться, Стивену вспомнились родители, какими он видел их, когда приезжал к ним в последний раз. Его мать стояла возле кухонной раковины, ее руки были обтянуты резиновыми перчатками. Отец находился рядом с чистым стаканом для пива в одной руке и посудным полотенцем в другой. Они обернулись, увидев его в дверях. Матери было неудобно – она не хотела, чтобы мыльная пена капала на пол, и держала руки над раковиной. Ничего особенного не произошло. Стивену показалось, что отец вот-вот заговорит. Мать неловко повернула голову и, склонив ее набок, приготовилась слушать. Такая же привычка наклонять голову была и у Стивена. Он смотрел на их лица, на которых морщины подчеркивали выражение нежности и тревоги. Закаленная годами, сущность их души оставалась неизменной, в то время как тела сморщивались и увядали. Стивен ощутил неумолимый ход убывающего времени, груз неоконченных дел. Он столько не обсудил с ними, полагая, что для этого еще найдется время.

Например, у него сохранилось одно небольшое воспоминание, обстоятельства которого могли прояснить только родители. Он сидел на багажнике велосипеда. Перед ним находилась массивная спина отца, складки и морщины его белой рубахи колыхались в такт движению педалей. Слева на другом велосипеде ехала мать. Они катили по бетонному покрытию дороги, время от времени наезжая на тонкие гудроновые ленты, разделявшие встречные полосы. Доехав до огромной насыпи из гальки, они слезли с велосипедов. По ту сторону насыпи находилось море, Стивен слышал, как оно ревет и грохочет, пока они взбирались по крутому склону. Он не помнил самого моря, в памяти осталось лишь боязливое ожидание, не отпускавшее его, пока отец за руку тащил его наверх. Но как давно это было и где? Они никогда не жили рядом с этим морем и не проводили отпуск на таком побережье. И у родителей никогда не было велосипедов.

Во время последнего его приезда разговор шел по привычному кругу, и трудно было разорвать его расспросами о полузабытых, но важных подробностях. У матери было что-то с глазами, по ночам ее мучили боли. У отца барахлило сердце и бывали приступы аритмии. Помимо этого накапливались и другие, менее серьезные недомогания. Родители Стивена время от времени болели гриппом, о котором он слышал уже после того, как очередное обострение сходило на нет. Здоровье их стремительно ухудшалось. В любой момент Стивена могла настичь телеграмма, приковать к месту телефонный звонок, и он останется один на один с чувством разочарования и вины за так и не начатый разговор.

Необходимо вырасти и, возможно, завести собственных детей, чтобы до конца понять, что твои родители жили полной и сложной жизнью еще до того, как ты появился на свет. Стивен знал лишь общие контуры и мелкие детали тех далеких историй: мать за прилавком универсального магазина, ее хвалят за то, как аккуратно повязан бант у нее на спине; отец шагает через разрушенный немецкий город или бежит по бетонированной площадке аэродрома, чтобы вручить официальное извещение о конце войны командиру эскадрильи. Но несмотря на то, что некоторые из этих историй начинали касаться его лично, Стивен практически ничего не знал о том, как познакомились его родители, что привлекло их друг в друге, как они решили пожениться и как сам он появился на свет. Так трудно прервать обыденное течение дней и задать ненужный, но такой важный вопрос или осознать, что при всей очевидной близости даже родители остаются чужими для собственных детей.

Ради своей любви к ним он не должен позволить, чтобы их жизнь ускользнула в небытие, пропала в забвении. Он готов был встать с постели, выбраться на цыпочках из дома Дарков и, поймав такси, пуститься в длительную поездку через ночь к дому своих родителей, явиться к ним, зажав свои вопросы в кулаке, и призвать к ответу варварскую забывчивость времени. Да, он решительно готов, вот он уже достает ручку, он оставит Тельме записку и тут же уйдет, он уже тянется за своими носками и ботинками. Единственное, что еще удерживает его, это необходимость закрыть глаза и отдаться течению других мыслей.

Глава III

Впрочем, есть все основания полагать, что чем больше отец проявляет ежедневной заботы о маленьком ребенке, тем ниже падает его авторитет в глазах малыша. Ребенок, испытавший на себе отцовскую любовь, в которой должным образом сочетаются привязанность и отчуждение, эмоционально лучше других подготовлен к разлукам – неизбежным спутникам взрослой жизни.

В одно июньское утро, предварительно обменявшись с женой ничего не значившими открытками, Стивен отправился навестить ее. Они с Джулией не виделись несколько месяцев. После того как она вернулась из своего пансиона, вернее, монастыря, где миряне, желавшие уединения и тишины, могли получить комнаты внаем, их совместная жизнь в квартире продолжалась всего несколько недель, в течение которых она подыскала и купила себе новое жилье. Небо, впервые с самого апреля, было затянуто облаками. В том, что повсюду стояла прохладная тень, была прелесть новизны, словно хороший вкус вновь вступал в свои права. Джулия снабдила Стивена наспех набросанными указаниями, чтобы он не сбился с пути. Не желая глубоко вдаваться в мотивы своей поездки, Стивен вместо этого сосредоточился на самом путешествии, приятная сторона которого заключалась в том, как целеустремленно и последовательно грохот Центрального Лондона сужался до тишины вокруг одинокого коттеджа в сосновой роще, расположенной почти в тридцати милях от города. С каждой новой пересадкой вокруг оставалось все меньше людей. Сначала переполненный вагон метро доставил Стивена на вокзал Виктории. Затем громыхающий поезд повлек его через широкое белое небо реки. Стивен прошел вдоль состава в поисках самого уединенного купе. Невыносимое меньшинство рода человеческого рассматривает путешествия, даже самые короткие, как возможность для приятных знакомств. Есть люди, готовые навязывать частные подробности своей жизни первому встречному. Таких путешественников следует избегать, если вы принадлежите к большинству, которому путешествие дает возможность помолчать, поразмышлять, погрезить. Для этого нужно немного: незагороженный вид на меняющийся ландшафт за окном, пусть сколь угодно унылый, и отсутствие запахов, телесного тепла, бутербродов и конечностей других пассажиров.

Стивен разыскал пустое купе в первом классе и плотно прикрыл за собой дверь. Поезд двигался из прошлого в настоящее. Они ехали вдоль стоящих в ряд домов в викторианском стиле, отгородившихся от железной дороги садами, разбитыми на задних дворах, и пристройками, через открытые двери которых можно было мельком заглянуть на кухню; мимо эдвардианских и предвоенных построек, объединенных общими стенами; а затем стали пробираться через пригороды, сначала на юг, а потом на восток, мимо островков крохотных новых домиков, перемежаемых грязными, замусоленными клочками сельской природы. Достигнув развилки нескольких направлений, поезд сбавил скорость и, вздрогнув, остановился. Во внезапной, выжидательной тишине, повисшей над железнодорожными путями, Стивен вдруг ощутил, как ему не терпится скорее приехать. Они стояли перед новым жилым участком из дешевых, грубо сколоченных низкорослых домов с общими стенами. На участке еще работали самосвалы. Садики перед домами были изрыты следами колес. На задах белые пеленки трепетали на металлических деревьях геометрической формы в знак капитуляции перед новой жизнью. Под ними двое маленьких ребятишек, еще неуверенно стоявшие на ногах, взявшись за руки, махали поезду. Незадолго до того как Стивену пора было выходить, пошел дождь. Его станция, точнее простой полустанок, пряталась в длинном туннеле из крапивы. Несмотря на дождь, Стивен остановился на пешеходном мостике, глядя вслед испещренной темными точками крыше своего поезда, уползающего сквозь хрупкую авансцену сигнальных огней, чтобы затем, устремившись в перспективу и громыхая на стыках, медленно исчезнуть за поворотом. После этого в воздухе повисла бархатная, деревенская тишина, на фоне которой все прочие мелкие звуки казались филигранно выточенными и отшлифованными: быстрые удаляющиеся шаги другого пассажира, сложные птичьи рулады и более незамысловатое насвистывание человека. Стивен продолжал стоять на мостике, ощущая детское – или мальчишеское – удовольствие от вида полированных перил, уходивших в тишину по обе стороны от него. Однажды, когда он был ребенком, они с отцом стояли на более высоком мосту, ожидая, когда внизу под ними пройдет поезд. Стивен разглядывал убегающие линии рельсов и спросил, почему вдалеке они все ближе сходятся между собой. Отец посмотрел на него сверху вниз, иронически-серьезно сузив глаза, а затем прищурился вдаль, туда, где соединялись вместе вопрос и ответ. Он, казалось, как всегда сохранял выправку по стойке «смирно». Отец держал Стивена за руку, их пальцы были переплетены. Пальцы отца были короткими и грубыми, со спутанными черными волосами на костяшках. Часто, играя, он как ножницами зажимал пальцы Стивена своими, пока тот не начинал пританцовывать от боли и восторга перед такой непреодолимой силой. Отец, глядя на горизонт, объяснил, что поезда, убегая вдаль, делаются все меньше и меньше и рельсам приходится делать то же самое, чтобы ширина колеи соответствовала размеру колес. Иначе, сказал отец, поезд сойдет с рельс. Вскоре после этого мост качнулся от промчавшегося внизу экспресса. Стивен изумлялся замысловатым взаимоотношениям вещей, разумности неодушевленной природы, тайной симметрии всего сущего, вынуждавшей ширину железнодорожной колеи точно совпадать с размерами уменьшавшегося поезда: как бы быстро тот ни ехал, рельсы всегда были наготове.

Миновав станцию, Стивен остановился и стал читать присланные Джулией указания. Дождь превратился в тонкий туман, и ее почерк казался размазанным, почти неразборчивым. Стивен направился по дороге, которая Убегала из деревни и по которой, по словам Джулии, когда-то ходил автобус. Он миновал торговый центр с его переполненной десятиакровой автомобильной стоянкой и пересек шоссе по изящно изогнувшемуся бетонному мостику. Еще через полмили он свернул на пешеходную дорожку, которая прямой линией прорезала лесной участок. Теперь, когда Стивен оказался посреди настоящей природы, под открытым небом, он почувствовал себя беззаботно. По обеим сторонам от него росли шеренги хвойных деревьев, между которыми вспыхивали ровные просеки, когда один ряд сменялся другим, – приятный эффект, создававший иллюзию быстрого передвижения. Это был геометрический лес, не обремененный зарослями кустарников или пением птиц. Дорожка ярко белела под дождем. Ее простая прямизна радовала Стивена, ему хотелось бежать. Пройдя полмили в глубь леса, он увидел расчищенный участок, огороженный высоким забором из колючей проволоки, за которым кивал головой осел. Серое животное апатично поднимало тупую тяжелую голову, издавая равномерное урчание. Затем Стивен увидел другие загоны, расположенные на равных расстояниях друг от друга вдоль дороги. Рядом с одним из них стоял нефтевоз, заправлявшийся из резервуара. Водитель сидел в кабине, задрав ноги на приборную доску, пил пиво из жестяной банки и читал газету. Увидев Стивена, водитель поднял руку и улыбнулся, и это еще больше подняло Стивену настроение. Он уже и забыл, как приветливы люди за городом.

Как Джулия и обещала, после получаса ходьбы дорожка кончилась. Сосновый лес резко оборвался, уступив место бесконечным просторам пшеничных полей. Стивен передохнул возле ворот, состоявших из пяти алюминиевых перекладин. Единственным указанием на то, что желтое поле, похожее на пустыню, было не бесконечным, служила черта на горизонте, обозначавшая начало нового лесного участка. А может, это был мираж. Пшеничную равнину аккуратно перерезала надвое подъездная дорога, служившая продолжением пешеходной тропы и почти такая же прямая. Отдохнув, Стивен пошел дальше. Через несколько минут новый ландшафт стал ему нравиться. Он шел через пустыню. Ощущение того, что он продвигается вперед, пропало, а вместе с ним и ощущение времени. Деревья на дальней стороне поля не приближались. Это был одержимый пейзаж – он наводил только на мысли о пшенице. Стивена охватило приятное состояние покоя, он почувствовал, что ему некуда и незачем спешить.

* * *

Джулия вернулась из своего монастыря в Чилтернских округах, проведя там шесть недель. Стивен покинул дом на Итон-сквер, подгадав так, чтобы возвратиться в квартиру одновременно с ней. Они осторожно поздоровались друг с другом. Тень старой, легкой привязанности возникла между ними. Они стояли бок о бок в центре гостиной, едва касаясь друг друга пальцами рук. Как быстро умирает дом, за которым перестают следить, и как неуловимо. Дело не в пыли, не в затхлом воздухе, не в преждевременно пожелтевших газетах и не в засохших комнатных растениях. Они говорили об этом, сметая пыль, растворяя окна и собирая ненужные вещи в мусорный бак. Стивен не исключал, что на самом деле они говорят о своем браке. Следующую неделю или две они настороженно кружили друг возле друга, иногда сохраняя подчеркнутую вежливость, иногда обнаруживая искреннюю нежность, а один раз даже вместе легли в постель. Какое-то время казалось, что они вот-вот заговорят о вещах, которых до этого изо всех сил старались избегать.

Но все могло пойти по-другому, и именно так и случилось. Как говорил себе Стивен, дело было в отсутствии влечения. Они больше не ждали друг от друга ни поддержки, ни совета. После перенесенной утраты их жизненные пути разошлись. У них не было больше ничего общего. Джулия похудела и коротко подстригла волосы. Теперь она читала мистические или священные тексты – святого Хуана де ла Крус, поэмы Блейка, Лао-Цзы. Поля пестрели ее карандашными пометками. Каждый день Джулия по несколько часов работала над партитой Баха. Резкий скрежет сразу двух прижатых пальцами струн, спиральный взлет безумных шестнадцатых не давали ему приблизиться. Со своей стороны, Стивен делал первые шаги на поприще серьезного пьянства и предавался чтению любимых книг своего отрочества, повествующих о свободных одиноких мужчинах, не занятых другими проблемами, кроме мировых. Хемингуэй, Чандлер, Керуак. Он забавлялся мыслью о том, как хорошо было бы собрать дорожный чемодан, сесть в такси, приехать в аэропорт и выбрать пункт назначения, где можно будет предаваться меланхолии в течение нескольких месяцев.

Совместное проживание усиливало чувство потери. Каждый раз, когда Стивен и Джулия садились за стол, отсутствие Кейт становилось особенно ощутимым, о нем нельзя было ни забыть, ни напомнить. Они не были способны к взаимному утешению и поэтому не чувствовали влечения друг к другу. Их единственная попытка близости была обыденной, притворной и произвела угнетающее впечатление на обоих. Когда все кончилось, Джулия накинула халат и вышла на кухню. Стивен услышал, как она плачет, и знал, что не может пойти к ней. Да она и не приняла бы его утешений. Так продолжалось пять недель. Единственный за это время серьезный разговор между ними состоялся лишь однажды, ближе к концу, когда они стали подумывать о том, чтобы расстаться; речь шла, разумеется, не о разводе, не о разделе имущества, но о возможности просто «пожить порознь». И тогда к ним пришел агент по недвижимости, чтобы оценить стоимость квартиры. Это был крупный мужчина с добродушными, отеческими манерами, который отпускал дельные замечания, замеряя комнаты и записывая их особенности.

Стивен и Джулия упросили, умолили его остаться и выпить чаю. Пока он заканчивал вторую чашку, они рассказали ему о Кейт, супермаркете, полиции, монастыре, о том, как трудно им теперь, когда они вернулись домой. Мужчина сидел, поставив локти на кухонный стол, подперев голову ладонями. Во время рассказа он серьезно кивал. Услышанное подтверждало основательность его обычных опасений. Когда они закончили говорить, он вытер губы платком. Затем, перегнувшись через стол, взял их за руки. Его пожатие было сильным, ладони сухими и горячими. Помолчав, он сказал, что им не в чем друг друга винить. На минуту они почувствовали радостный подъем, облегчение.

Но эта минута прошла. Агент по недвижимости сделал для них больше, чем они сами могли сделать друг для друга. Что это значило? Позже они узнали, что этот человек был раньше священником, но потерял веру. Квартира была оценена, и Стивен выдал Джулии чек на две трети суммы. Она нашла себе загородный дом и переехала, забрав с собой скрипки, их общую кровать и кое-какие мелочи. Устроившись, Джулия решила не проводить к себе телефон. Время от времени они со Стивеном обменивались открытками да пару раз встретились в одном из ресторанов в центре Лондона, чтобы убедиться, что им не о чем говорить. Если они еще и любили друг друга, их любовь хоронилась вне пределов их досягаемости.

Дождь приближался, пересекая огромную равнину прозрачными колоннами тумана. Следующие двадцать минут дорога незаметно шла под уклон, пока деревья вдалеке вдруг не пропали из виду и Стивен не оказался окруженным со всех сторон пшеницей. Подозрительность и беспокойство – вот что заставляло его идти через эту пропитанную влагой долину, в то время как по телевизору показывали мужской забег на десять тысяч метров. Вдруг Джулия решила перестроить свой внутренний мир и целенаправленно прививает себе новые взгляды на жизнь и на свое место в ней? Возможно, она подолгу бродила здесь среди симметрично растущих сосен, перетряхивая свое прошлое, их прошлое, перебирая былые ценности, приуготовляясь к новому будущему; возможно, прогулочные ботинки, которые он когда-то подарил ей на день рождения, тяжело ступали вот по этой прямой бетонной дороге. Прежде чем он сумеет докопаться до собственных чувств, Джулия вдали от него может превратиться в совершенно незнакомого человека, с которым ему не о чем будет говорить. Стивену не хотелось оставаться в стороне, не хотелось выпадать из ее жизни. Джулия могла запутаться, предаться смятению, но она усвоила непоколебимо практичную привычку воспринимать и описывать периоды душевной смуты как этапы своего эмоционального или духовного развития. Прежде незыблемые понятия начинали казаться ей не столько ненужными, сколько ограниченными, подобно тому как все научные революции, по словам Тельмы, не отбрасывали, но перестраивали весь запас предыдущих знаний. То, что часто казалось Стивену противоречивостью ее характера: «В прошлом году ты говорила совсем по-другому!» – с ее точки зрения было движением вперед: «Потому что в прошлом году я еще не понимала!» Джулия не просто отдавалась течению своей внутренней жизни, она руководила ею, направляла ее, будущее было просчитано и размечено, как маршрут на карте. Ход постижения новых истин, по ее мнению, нельзя было бросать на волю слепого случая, ставить в зависимость от нечаянных происшествий. Нет, Джулия не отрицала роль судьбы. Трудолюбие и чувство ответственности, полагала она, даны человеку для того, чтобы исполнить собственное предназначение.

Эта вера в бесконечную изменчивость, в то, что человек может переделать себя, научившись понимать больше или изменив взгляды на жизнь, казалась Стивену проявлением женского начала ее натуры. Если раньше он думал или полагал, что должен думать, будто мужчины и женщины, несмотря на все видимые физиологические различия, в сущности одинаковы, то теперь подозревал, что одним из многих их отличительных признаков является именно отношение к переменам. Достигнув определенного возраста, мужчины застывают в неподвижности, склоняются к убеждению, что даже превратности их судьбы неотделимы от них самих. Они есть то, чем сами себя считают. Что бы они там ни говорили, мужчины верят в то, что они делают, и крепко держатся этой веры. В этом их сила и их слабость. Поднимаются ли они из траншей, чтобы тысячами пасть под смертоносным огнем, сами ли стреляют по врагу, ставят ли последнюю точку в только что написанной симфонии, мужчине редко придет в голову – точнее, редкому мужчине придет в голову, – что он мог бы заняться чем-то другим.

Для женщины эта мысль – обычная логическая предпосылка. Она служит источником непрестанных терзаний или утешений, причем независимо от реальных успехов, которых женщина добивается в собственных глазах или в глазах окружающих. И в этом есть своя слабость и своя сила. Материнские заботы мешают профессиональному росту. Борьба за карьеру наравне с мужчинами подрывает материнский инстинкт. Погоня за тем и другим слишком утомительна и потому грозит двойной неудачей. Не так-то просто проявлять упорство, если не отождествляешь себя со своим делом, если думаешь, что смог бы обрести себя – или другую часть себя – в чем-то другом. Поэтому женщины не слишком интересуются работой и служебным ростом, мундиром и знаками отличия. Вере мужчин в институты, созданные мужчинами, женщины противопоставляют иное понимание самоценности; быть для них важнее, чем действовать. С давних пор мужчины усмотрели в этом признак непокорства. Женщины огородили пространство, вход в которое мужчинам был заказан. И мужчины затаили враждебность.

* * *

Наконец Стивен достиг сосен на дальнем краю пшеничной равнины. Перебравшись через еще одни алюминиевые ворота, он попал, как и обещала его схема, на более узкую бетонную тропинку, по обеим сторонам которой в зеленой мгле извивались заборы из колючей проволоки. Впоследствии Стивен пытался припомнить, о чем он думал, пока преодолевал эти триста метров, отделявшие ворота от оживленной проселочной дороги. Но это так и осталось неизвестным, отрезком мысленного белого шума. Может быть, ощущая, что его одежда отсырела, он прикидывал, как ее высушить, когда он доберется до места.

Тем более остро Стивен пережил то, что случилось, когда он вышел из лесополосы и огляделся в новой обстановке. Он остановился, точно прикованный к месту. Быстрый непроизвольный вздох вырвался из его груди. Дорога делала поворот направо и убегала вдаль почти параллельно тропинке, по которой он пришел. Мимо него почти беззвучно проследовала небольшая колонна автомобилей. Стивен знал это место, знал сокровенным знанием, словно припоминая после долгой разлуки. Деревья вокруг распускались, ширились, зацветали. Но простым воспоминанием из далекого прошлого нельзя было объяснить это чувство, похожее на боль, словно он повстречался с чем-то лично ему знакомым, словно пришел в место, которое тоже его узнало и, казалось, ожидало его в тишине, поглотившей звук проехавших машин. То, что открылось Стивену, относилось к какому-то особому дню, который он мог теперь впитывать в себя. Вот тяжелый, каким он и должен быть, зеленоватый воздух сырого дня ранним летом, туманный, неподвижный дождь, тяжелые капли, собирающиеся на безупречно чистых каштановых листьях и падающие вниз, ощущение присутствия деревьев, преувеличенное и очищенное дождем, беззвучно вытеснившим воздух. Именно в такой день, Стивен знал, это место обрело свое значение.

Он стоял неподвижно, опасаясь, что малейшее движение нарушит простор и громадную тишину вокруг него, смутную тоску в нем самом. Стивен никогда не бывал здесь прежде, ни ребенком, ни потом, когда вырос. Но уверенность в этом подтачивалась осознанием, что он всегда представлял себе это место именно таким. При этом Стивен не помнил, чтобы когда-нибудь вообще представлял его себе. И все же он знал, что если сойдет с травянистой кромки и посмотрит налево, то увидит телефонную будку, а напротив – придорожный паб в дальнем конце посыпанной гравием автостоянки. Стивен быстро пошел вперед.

Ему пришлось выйти на середину дороги, прежде чем он сумел заглянуть за поворот. И лишь убедившись в том, насколько небольшое здание из красного кирпича совпадает с его ожиданиями, Стивен ощутил первый укол страха. Все происходило слишком быстро. Как он мог ожидать чего-либо от места, которого совершенно не помнил? Он стоял в сотне метров от паба; с места, где он стоял, фасад здания был виден на три четверти. Добротная постройка выглядела так, как положено. Дом простой прямоугольной формы, в поздневикторианском стиле, со скошенной крышей из красной черепицы и задней пристройкой, придававшей ему форму буквы «Т». На заднем дворе стоял заброшенный фургон, когда-то белый автоприцеп, а ныне – сарай для старой посуды. Несколько кухонных полотенец сушилось на провисшей веревке. Перед входом в паб, рядом с крыльцом, стояла поломанная, но еще годная деревянная скамейка.

Все совпадало. Знакомый вид этого места насмехался над Стивеном. Высокий, одиноко стоящий белый шест поддерживал вывеску, где под соответствующим рисунком имелась надпись, гласившая: «Колокол». Название это ничего не говорило Стивену. Он долго стоял, разглядывая паб, чувствуя искушение повернуть назад, а сюда вернуться в другой раз и исследовать все подробнее. Но он знал, что ему предлагалось не просто это место, но особый день, этот день. Стивен ощущал вкус гравийной пыли, прибитой дождем. Он понимал, что мелкая, пропитавшая воздух водяная взвесь воспроизвела вокруг него другой пейзаж с привычными когда-то в этих краях деревьями: вязами, каштанами, дубами, березами – старыми великанами, вырубленными, чтобы освободить место товарным культурам, величественными деревьями, которые вернули себе господство над ландшафтом, без помех простерев дремучую чащу листвы до самого Норт-Даунса.

Стивен стоял на обочине кентской проселочной дороги сырым июньским днем, пытаясь связать это место и этот день с обрывком воспоминаний, сном, фильмом, забытой картиной из далекого детства. Он хотел найти связь, которая могла бы послужить объяснением и ослабить томивший его страх. Но зов, шедший от этого места, его знакомый вид, вызванное им чувство щемящей тоски, беспричинное ощущение его значимости – все это наполняло Стивена уверенностью, хоть он и не мог понять почему, что пронзительность – именно такое слово пришло ему на ум – этого особенного места проистекала откуда-то из-за пределов его собственного существования.

Стивен подождал пятнадцать минут, а затем медленно пошел по направлению к «Колоколу». Любое резкое движение могло развеять это призрачное узнавание. Стивен сдерживал себя. Непросто было примириться с мечущимся кружевом множества лиственных деревьев в полном цвету и с тем, что туманный дождь увеличивал яркие побеги папоротника под ними до экваториальных размеров, превращая коровью петрушку и крапиву в какие-то невиданные растения. Стоит как следует тряхнуть головой, и он снова окажется среди выстроенных по ранжиру сосен. Стивен сосредоточил взгляд на здании впереди. Только что миновал полдень. «Колокол» уже должен был открыться для первых посетителей, приехавших на ланч, но на посыпанной гравием площадке не было ни одной машины, которая могла бы уменьшить впечатление полной правильности, полного совпадения с оригиналом.

Машин не было, но к деревянной скамейке перед крыльцом прислонились два старомодных черных велосипеда. Один мужской, другой дамский, оба с плетеными корзинками на багажниках. От страха Стивен стал ступать тише, дыхание его участилось. Он вполне мог повернуть назад. Его ждала Джулия, ему нужно было что-то делать с промокшей одеждой. А еще он должен успеть вернуться домой, чтобы подготовиться к заседанию подкомитета. Стивен помедлил, но не остановился. Рядом с ним по дороге проезжали автомобили. Если он шагнет им навстречу, они не заденут его. День, в котором он сейчас двигался, был не тем днем, в котором он проснулся. Голова Стивена работала ясно, он был полон решимости идти вперед. Он находился не в своем времени, но держал себя в руках. Он был как во сне, когда человек понимает, что видит сон, и, несмотря на то что сон страшный, хочет досмотреть его из простого любопытства.

Стивен подошел ближе к молчаливому зданию. Он вторгся сюда незаконно. Это место одновременно было связано с ним и отвергало его, здесь подспудно совершалось какое-то событие, на исход которого он мог повлиять неблагоприятно. Стивен ступил на гравий автостоянки, осторожно делая каждый шаг. На углу паба капли дождя звонко падали в наполненную водой бочку. На расстоянии десяти метров окна казались черными. Здание выглядело вымершим, пока Стивен не сделал шаг в сторону и не заметил тусклый свет внутри. Он остановился перед низким крыльцом. Велосипеды стояли у стены, укрытые от дождя свесом крыши. Задними колесами они касались ручки поломанной скамьи. Мужской велосипед прислонился к стене, женский с неловкой интимностью прильнул к нему. Передние колеса были развернуты под углом, педали неуклюже задрались. Велосипеды были черные и новые, на рамах стояло имя изготовителя, выведенное безупречными золотыми буквами в готическом стиле. Корзины на передних багажниках были из настоящей ивы. Широкие седла с хорошими пружинами издавали тонкий неприятный запах высококачественной кожи. Концы рулей были украшены желтовато-белыми резиновыми наконечниками, с хромированного металла свисали черные капли дождя. Стивен не стал дотрагиваться до велосипедов. Внутри паба произошло движение, кто-то прошел, загородив собой свет. Стивен встал сбоку от окна, сообразив, что его видно людям, которых он не мог разглядеть, стоя снаружи.

Дождь перестал, но звуки падающей воды стали громче. Ручейки сбегали по растрескавшимся, поросшим мхом водосточным желобам и звонко падали в бочку, капли барабанили по листьям. Стивен стоял возле самой стены, заглядывая внутрь паба через оконное стекло. Мужчина с двумя стаканами пива вернулся от стойки за маленький столик, где его ждала молодая женщина. Столик стоял в неглубокой нише с окнами, на фоне которых выделялись их силуэты. Мужчина уселся на свое место, степенно подтянув складки свободных брюк из серой фланели, прежде чем опуститься на скамейку рядом с женщиной. Скамейка была вделана в стену ниши и охватывала столик с трех сторон. Не столько уверенность, сколько тень ее, не столько знакомый звук, сколько слабое эхо заставили Стивена вжаться в сухую стену. Картина перед его глазами пульсировала вместе с ударами сердца. Стоило мужчине и женщине поднять головы и посмотреть налево, через окно у двери, и они увидели бы через забрызганное стекло призрак, застывший в безмолвном, напряженном узнавании. Это было лицо, скованное неизвестностью, – казалось, душа зависла между существованием и небытием в ожидании решения, от которого зависит, поманят ее или прогонят прочь.

Но молодая пара внутри была занята разговором. Мужчина крупными глотками отхлебывал пиво (он взял пинту себе и полпинты своей спутнице) и что-то горячо говорил, в то время как женщина почти не прикасалась к своему стакану. Она слушала с серьезным видом, теребя рукав ситцевого платья, с бессознательной тщательностью поправляя симпатичную заколку, не дававшую ее аккуратным прямым волосам упасть на лицо. Вот их руки коснулись друг друга, и они улыбнулись слабой, вымученной улыбкой. Затем руки разъединились, и на этот раз оба заговорили одновременно. Их спор – ясно было, что они все время говорили об одном и том же, – не разрешился.

Насколько Стивену было видно, других посетителей в пабе не было. Бармен, тучный, неповоротливый человек, стоял спиной к залу, переставляя что-то на одной из полок. Проще всего было бы зайти, заказать выпивку, приглядеться поближе. Но делать этого не хотелось. Стивен стоял, держась рукой за стену, чувствуя ободряющее прикосновение к теплой поверхности. Вдруг, с разрушительной стремительностью внезапной катастрофы, все изменилось. Ноги его ослабели, в животе прокатилась холодная волна. Стивен смотрел женщине прямо в глаза и теперь знал, кто она. Женщина глядела в его сторону. Мужчина все говорил, что-то настойчиво подчеркивая, но она продолжала смотреть. На лице ее не было ни любопытства, ни изумления, она просто отвечала взглядом на взгляд Стивена, слушая своего спутника. Женщина рассеянно кивала, один раз повернулась, чтобы вставить замечание, а затем снова посмотрела на Стивена. Но она не видела его. Ничто в ее лице не указывало на то, что она осознает его присутствие. Женщина не старалась не замечать его, она просто глядела сквозь него на деревья за дорогой. Она и не глядела вовсе, она слушала. Чувствуя, что поступает глупо, Стивен поднял руку в неловком жесте, то ли пытаясь привлечь ее внимание, то ли посылая привет. Это не произвело впечатления на молодую женщину, которая – Стивен в этом не сомневался – была его матерью. Она не видела его. Она слушала то, что говорил его отец, – теперь Стивен узнал знакомые движения ладони, которыми тот подчеркивал каждое свое слово, – и не могла видеть сына. Холодное, детское уныние охватило Стивена, горькое чувство покинутости и щемящей тоски.

Может быть, он заплакал, отшатываясь от окна, может быть, захныкал, как ребенок, проснувшийся среди ночи; со стороны он мог показаться угрюмым и задумчивым. Воздух, в котором он двигался, был темным и влажным, сам Стивен был легким, словно из невесомой материи. Он не помнил, как шел обратно по дороге. Он провалился куда-то вниз, беспомощной каплей падал в пустоту, поддался безмолвной силе, протащившей его по невидимым извивам, поднялся над деревьями и увидел горизонт далеко внизу, одновременно устремляясь через извилистые туннели подлеска, сквозь сырые мышечные шлюзы. Его глаза увеличились и стали круглыми, веки исчезли, во взгляде застыла отчаянная, протестующая невинность, колени стали расти и достигли подбородка, пальцы превратились в чешуйчатые перепонки, жабры отбивали секунды настойчивыми, беспомощными ударами сквозь соленый океан, поглотивший верхушки деревьев и бурливший между корней; и под плачущие, зовущие звуки, издаваемые, видимо, им самим, в сознании его сложилась единственная мысль: ему некуда идти, ему не воплотиться ни в одном мгновении, его не ждут, для него нет ни места назначения, ни времени прибытия; и, неистово пробиваясь вперед, он оставался недвижим, он стремительно вращался вокруг неподвижного центра. И за этой мыслью открылась печаль, не принадлежавшая ему лично. Она насчитывала сотни, тысячи лет. Она увлекала его и бесчисленное множество других, подобно ветру, приминающему траву в поле. Ничто не принадлежало ему: ни усилия, ни движения, ни зовущий плач, ни даже сама печаль – ничто не принадлежало никому.

* * *

Открыв глаза, Стивен увидел, что лежит в кровати, в кровати Джулии, укрытый пуховым одеялом, прижимая к груди остывшую грелку. В другом углу маленькой комнаты, большую часть которой занимала кровать, из открытой двери в ванную валили клубы пара, желтоватые в электрическом свете, и слышался шум бегущей воды. Стивен закрыл глаза. Эта кровать была свадебным подарком от друзей, с которыми он не виделся уже много лет. Он попытался вспомнить, как их звали, но имена выпали из памяти. В этой кровати, точнее, на ней началась его семейная жизнь и через шесть лет закончилась. Стивен узнал мелодичный скрип, которым кровать отозвалась на его движение, он почувствовал запах Джулии на простынях и в нафомождении подушек, аромат ее духов и стойкий мыльный дух, которым отличалось ее свежевыстиранное белье. Лежа в этой кровати, он вел самые долгие, самые откровенные, а позже – самые тяжелые разговоры в своей жизни. Здесь он пережил самые яркие наслаждения и здесь провел свои худшие бессонные ночи. В этой кровати он прочел больше книг, чем где бы то ни было еще: Стивен вспомнил, как однажды за неделю болезни проглотил «Анну Каренину» и «Даниэля Деронду». Нигде больше не бывал он таким раздраженным и несдержанным, но и таким нежным, внимательным и любящим, и нигде – за исключением, может быть, раннего детства – о нем так не заботились. Здесь была зачата и родилась его дочь. Вот на этой стороне кровати. Глубоко в матрас въелись желтые разводы – следы ее ранних утренних визитов в родительскую постель. Она забиралась в щель между ними, немного спала, а потом поднимала их своей болтовней, горя желанием объявить о начале нового дня. Они цеплялись за последние минуты сна, пока она требовала от них невозможного: историй, стихов, песен, выдуманных сценок, притворной возни, щекотки. Почти все, что напоминало о ее существовании, за исключением фотографий, они уничтожили или раздали. Все самое лучшее и самое худшее, что когда-либо случалось с ним, произошло в этой кровати. Здесь было его место. Несмотря на все очевидные соображения, например на то, что его брак более или менее распался, Стивен с полным правом лежал сейчас в своей семейной кровати.

Снова открыв глаза, он увидел Джулию, которая сидела у него в ногах и смотрела на него. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тяжелыми, отдававшимися эхом ударами капель из неплотно завернутого крана в ванной. Сдержанная усмешка застыла в углах ее губ, которые Джулия плотно сжала, чтобы подавить искушение сказать что-нибудь язвительное и малоприятное. Взгляд ее чистых серых глаз чертил ровные непредсказуемые треугольники, перебегая с правого глаза Стивена к левому и обратно, сравнивая их между собой, взвешивая истину по мельчайшим различиям, которые ей удавалось обнаружить, и затем вниз, к его рту, чтобы изучить его выражение и сделать новые сравнения. Стивен подтянулся и сел, взяв Джулию за руку. Ее ладонь была податливой, но холодной на ощупь. Он сказал:

– Прости, я заставил тебя повозиться. Она тут же улыбнулась:

– Ничего.

Ее губы снова сомкнулись и опять набухли от усилия сдержать насмешливое замечание. Она никогда не стала бы спрашивать напрямую, почему он явился к ней в таком состоянии. Расспросы, обыденное любопытство были не в ее характере. Джулия никогда не настаивала, если не получала ответа на вопрос. Она могла спросить один раз и, не дождавшись ответа, замолчать. В ее молчании была располагающая глубина. Трудно было не рассказать ей тут же всего, чтобы только вывести ее из состояния внутренней сосредоточенности, приблизить к себе.

Стивен нарушил молчание:

– Как здорово снова очутиться в этой кровати.

– Мне она надоела до безумия, – немедленно откликнулась Джулия. – Она провалилась в середине и скрипит, стоит хоть чуть-чуть повернуться.

– Тогда я возьму ее себе, – сказал он шутливо. Джулия пожала плечами:

– Да пожалуйста. Если хочешь.

Это было сказано слишком холодным тоном. Они разняли руки, в комнате повисла тишина. Стивену хотелось вернуть ту близость, которая возникла между ними, когда он проснулся, и его мучило желание как можно подробнее объяснить все, что с ним случилось. Но он боялся пускаться в длинные описания, это с легкостью могло еще дальше оттолкнуть их друг от друга. Стивен ногами спихнул с себя одеяло, наклонился вперед и обхватил руками плечи Джулии, сильно сжав их, словно желая удостовериться в ее присутствии. Она была хрупкой на ощупь, тепло ее тела под хлопчатобумажной блузкой обжигало и манило его. Джулия смотрела настороженно, но с прежней сдержанной улыбкой.

– Я объясню, что произошло, – сказал он, продолжая сжимать ее плечи.

Отпустив ее, он хотел встать с кровати, но Джулия неожиданно накрыла ладонью его руку. Голос ее был твердым:

– Ты не должен вставать. Я принесла тебе чаю. И испекла пирог.

Джулия снова накрыла одеялом его ноги и поднялась, чтобы подоткнуть края. Ей не хотелось, чтобы он покидал их семейную кровать. Затем Джулия подняла с пола поднос и поставила его перед Стивеном.

– Хватит делать вид, будто все в порядке, – сказала она. – Теперь ты мой пациент.

Джулия нарезала пирог и разлила чай. Чашки были из тонкого прочного фарфора. В свое время она долго искала десертные тарелки, которые подходили бы к рисунку на их боках. Несомненно, встречу нужно было отметить. Они чокнулись чашками и сказали:

– Твое здоровье!

Когда Стивен спросил, который час, Джулия ответила:

– Время принимать ванну.

Она указала на разводы засохшей грязи, покрывавшие его руки. В полутьме спальни вспыхивали и гасли белки ее глаз, перебегавших с тарелки на его лицо, словно Джулия сравнивала его с отпечатком, сохранившимся у нее в памяти. Теперь ей трудно было выдержать его взгляд. Когда Стивен улыбнулся, Джулия опустила глаза. На ней были длинные серьги из цветного хрусталя. Ее обычно спокойные руки почему-то не находили себе места.

Разговор о мелочах не клеился. Немного погодя Стивен сказал:

– Ты сегодня очень красивая.

Она ответила сразу же и точно таким же тоном:

– Ты тоже.

Джулия улыбнулась, произнесла, нарочито подавив вздох:

– Ну вот… – и убрала с одеяла поднос.

Она встала в изголовье кровати, поглаживая его рукой по волосам. Стивен затаил дыхание, целый мир затаил дыхание вместе с ним. Перед ними были две возможности, равно вероятные, балансировавшие на зыбкой опоре. Стоит им склонить одну чашу весов, как другая, не переставая оставаться реальной, исчезнет безвозвратно. Он мог бы сейчас встать с кровати, одарить Джулию теплой улыбкой и удалиться в ванную. Там бы он запер за собой дверь, оградив свою гордость и независимость. Она бы осталась ждать внизу, после чего они возобновили бы осторожный, ничего не значащий разговор, пока не настанет время отправляться обратно через поле к железнодорожной станции. Но можно было рискнуть, выбрать другую жизнь, способную как избавить его от несчастий, так и удвоить их.

Их колебание на этой развилке было кратким, но восхитительным. Если бы ему не довелось увидеть сегодня двух призраков и проскользнуть через оболочки вложенных друг в друга событий, сопряженных со своим местом и временем, он не смог бы сейчас выбрать так, как выбрал, без предварительного намерения, со спонтанностью, одновременно мудрой и несдержанной. Другой, призрачный, тающий в воздухе Стивен встал, улыбнулся, пересек комнату и скрылся за дверью в ванную, потянув за собой нескончаемую череду невидимых событий. Стивен, взявший Джулию за руку, чувствуя гибкую податливость ее тела, передавшуюся ему через ладонь, притянувший ее к себе на колени и поцеловавший ее, не сомневался, что все происходящее с ним сейчас и то, что еще произойдет вслед за этим, неразрывно связано со странным происшествием, случившимся сегодня. Неотчетливо Стивен чувствовал, как эта связь продолжает разворачиваться. Но там, где ранее, под окном «Колокола», он ощущал страх, сейчас не было ничего, кроме наслаждения, пока он держал в руках лицо Джулии, дорогое ему лицо, и целовал ее глаза. И все же оба этих момента, несомненно, были связаны между собой, объединены наивной тоской, которую они вызывали, желанием кому-то принадлежать.

Интимные привычки семейной жизни не забываются подолгу. Они опустились на колени лицом к лицу в центре постели и медленно начали раздевать друг друга.

– Как ты похудел, – сказала Джулия, – от тебя почти ничего не осталось.

Она провела руками по его ключицам, скользнула вниз по выступающим ребрам, а затем, удовлетворенная его возбуждением, крепко обхватила и пригнула к себе, чтобы возродить к жизни долгим поцелуем.

Стивен тоже почувствовал нежность обладания, увидев ее без одежды. Он отметил перемены: чуть шире стала талия, чуть уменьшилась большая грудь. Это оттого, что она одна, подумал он, обхватывая губами сосок одной груди и прижимаясь щекой к другому. Новизна ощущений при виде и касании знакомого обнаженного тела была такой острой, что несколько минут подряд они могли только обнимать друг друга и повторять: «Ну… » или «Вот мы и снова… » Безудержное веселье витало в воздухе, подавленный смех, грозивший рассеять желание. Прежняя холодность между ними казалась теперь изощренным розыгрышем, и оба недоумевали, как они могли длить его так долго. Все было изумительно просто: надо только снять одежду и посмотреть друг на друга, чтобы почувствовать себя свободными и согласиться на несложные роли, в которых невозможно будет отрицать установившееся между ними взаимное понимание. Они обрели свои прежние, мудрые «я» и не могли сдержать усмешек.

Наконец ничего не осталось, кроме одного слова, которое, казалось Стивену, повторялось вновь и вновь, когда мягкая длинногубая неплотность раздалась и сомкнулась вокруг него, когда он заполнил знакомое углубление и изгиб и оказался внутри, в знакомом месте, ровное, звучное слово, порожденное трением плоти о плоть, теплое, уютное, отдающее гудом согласных и округлостью гласного слово… дом, он был дома, в покое и безопасности, а значит, сильным; и все здесь было родным, и он сам был родным. Дома, почему он должен быть где-то еще? Разве не пустая трата времени – заниматься чем-то еще, кроме этого? Время было искуплено, время снова наполнилось целью, потому что стало вместилищем удовлетворенного желания. Деревья перед домом заглядывали в окна, иголки ударяли по нешироким стеклам, затемняя комнату, по которой волнами пробегал отфильтрованный свет. Дождь с новой силой забарабанил по крыше, затем затих. Джулия плакала. Стивен поразился, как это бывало с ним много раз прежде, доступности столь прекрасной и простой вещи, тому, что им позволено было забыть о ней, тому, как мир, знающий о ней вот уже бог знает сколько времени, мог оставаться прежним. Не правительства, не рекламные бюро и не исследовательские центры, но биология, существование, сама материя придумали это для собственного удовольствия и сохранения, и это было именно то, чем хочется заниматься, оно само хотело вам нравиться. Руки и ноги Стивена плыли сами по себе. Высоко, в чистом воздухе, он свисал на кончиках пальцев с уступа скалы; в двадцати метрах под ним расстилалась длинная, гладкая полоса щебенки. Его хватка слабела. Наверняка, подумал он, падая навзничь в совершенную, головокружительную пустоту и все быстрее съезжая по стремительно уходящему вниз склону, наверняка по сути своей это место доброжелательно, мы нравимся ему, ему хочется нравиться нам, оно нравится самому себе.

* * *

Потом все было по-другому. Они забрались в узкую, тепловатую ванну, прихватив с собой вино, которое пили прямо из горлышка. Удовлетворенное желание породило состояние незамедлительной беззаботной ясности. Они говорили и смеялись во весь голос, не стесняясь друг друга. Джулия рассказала длинную забавную историю о жизни в соседней деревне. Стивен с преувеличенным комизмом описывал членов своего подкомитета. Они бесцеремонно обсуждали жизнь своих общих друзей за последнее время. Но даже в самые оживленные минуты разговора они ощущали неловкость, так как знали, что эта задушевность ничем не подкреплена, что у них нет причин сидеть в ванной вдвоем. Между ними оставалась неопределенность, которая не осмеливалась обрести голос. Они говорили свободно, но это была холодная, беспочвенная свобода. Вскоре их голоса начали запинаться, быстрая беседа стала замирать. Пропавший ребенок снова встал между ними. Дочь, которой не было здесь, ждала где-то за пределами этого дома. Стивен знал, что вскоре должен будет идти. Одевшись, они почувствовали себя еще более неловко. Привычка к отчуждению не забывается подолгу. Оба словно потеряли дар речи, оба были в смятении. Прежняя холодная вежливость снова заняла свое место, и они были бессильны перед ней. Слишком легко они раскрылись до этого, слишком быстро, показав себя во всей своей уязвимости.

Спустившись вниз, Стивен наблюдал за тем, как Джулия, опустившись на колени, расстилает сырое полотенце перед камином, в котором дымились поленья. Наверное, нужно было сказать что-то теплое, что не показалось бы легкомысленным или смешным. Но до конца вечера разговор шел о пустяках. Стивен мог думать только о том, чтобы взять Джулию за руку, но никак не решался. Они израсходовали все возможности, все напряжение физического контакта, они дошли до предела. И теперь оба были пусты. Живи они до сих пор вместе, они могли бы черпать силы из других источников, какое-то время не обращать друг на друга внимания, взяться за какое-нибудь дело и как-то справиться со своей потерей. Но у них не было ничего. Печальная гордость понуждала их к обмену пустыми фразами, когда они в последний раз сели выпить чаю. Стивену мельком приоткрылась жизнь, которую Джулия вела в этом месте. Высокие сосны росли сразу за домом, окна были невелики, поэтому внутри полумрак царил даже в солнечные дни. Чтобы не давать простора сырости, ей приходилось все лето поддерживать огонь в камине. В углу комнаты стоял вычищенный кухонный стол, на котором аккуратными стопками лежали ноты, стояли свечи, чтобы читать по ночам и в ненастные дни, и банка из-под варенья с какими-то сорняками и теми немногочисленными цветами, которые Джулии удалось насобирать в закоулках своего лесопарка. Из другой банки торчали остро отточенные карандаши. Ее скрипки лежали в углу на полу, спрятанные в футляры, нотного пюпитра нигде не было видно. Стивен представил себе, как она бродит по проселочным тропинкам, думая – или заставляя себя не думать – о Кейт, и возвращается репетировать в этой зловещей тишине.

В любую минуту он мог снова пуститься в путь через возделанную машинами пшеничную равнину, чтобы вернуться к собственному заточению. Сидя напротив Джулии и глядя на то, как она, склонившись над чашкой чая, греет о нее руки, Стивен не ощущал никаких эмоций. Можно было начинать приучаться к чувству разъединенности с женой. Ногти на руках у нее были обкусаны, волосы не мыты, лицо имело измученный вид. Он мог научиться не любить ее, хотя бы в те минуты, когда они будут изредка встречаться друг с другом, когда он мог бы напоминать себе, что она всего лишь обыкновенный человек, женщина без малого сорока лет, которая стремится жить одиноко и довольствуется своей разбитой жизнью. Возможно, позже его будет колоть воспоминание о ее тонких голых руках, торчащих из разорванного свитера, трогательно большого для нее, в котором Стивен узнал свой собственный, и о хриплых нотках в ее голосе, когда она пыталась подавить волнение.

Когда Стивен поднялся, им ничего не оставалось, как обменяться самыми короткими прощальными словами. Джулия отворила ему дверь, они едва пожали друг другу руки, и не успел он сделать трех шагов по тропинке перед домом, как дверь за его спиной закрылась. Дойдя до калитки, Стивен обернулся. Снаружи жилище Джулии напоминало дом, нарисованный детской рукой. Квадратный, как коробка, с дверью точно посередине и четырьмя маленькими оконцами возле каждого угла, сложенный из такого же красного кирпича, что и «Колокол». Дорожка, вымощенная остатками все того же кирпича, волнообразно изгибаясь, вела от калитки к дверям. Дом стоял на прогалине, едва достигавшей двадцати метров в ширину. Со всех сторон над ней громоздились деревья. На мгновение Стивен заколебался, не вернуться ли назад, но не мог придумать, что он скажет Джулии.

Вот так из-за упрямого сговора упорствовать в собственных несчастьях они увиделись вновь лишь много месяцев спустя. В лучшие свои минуты Стивен чувствовал, что все происшедшее случилось слишком быстро, они оказались к этому не готовы. В худшие он злился на себя за то, что приостановил ход, как ему казалось, постепенно нараставшего отчуждения. Много лет спустя он все еще недоумевал, вспоминая, как настойчиво не хотел приезжать к Джулии снова. А в то время он смотрел на это так: это не она пригласила его приехать, это он сам напросился к ней в гости. Джулия рада была видеть его, как была рада, когда он уехал, предоставив ее привычному одиночеству. Если то, что произошло, что-то для нее значило, Джулия сама должна нарушить молчание. Если она этого не сделает, значит, она хочет, чтобы ее оставили в покое.

Дождь давно перестал. Стивен торопливо пересек шоссе неподалеку от «Колокола», твердо решив не отвлекаться на новые драмы и знаменательные встречи. Он быстро шагал по бетонной дорожке, которая вела к большому полю. В Лондоне его ждал обед у друзей, известных своими изысканными блюдами и интересными гостями, и Стивен уже опаздывал.

Глава IV

Видимо, есть все основания полагать, как это делали столь многие в прошлом, что чувство любви и уважения к родному дому служит глубочайшей основой патриотизма.

Утро было в разгаре, стояла изнуряющая жара, и подкомитет заслушивал доводы экспертов. Еще вчера столбик термометра миновал сорокаградусную отметку, что в широкой прессе было отмечено взрывом патриотического восторга. В авторитетных кругах сложилось мнение, будто погода играет на руку правительству, и сегодня ожидали еще более высокой температуры. Через десять минут после начала заседания Канхем распорядился, чтобы в комнату принесли электровентилятор, который установили во главе стола, почтительно направив на председателя. В прошедший выходной рабочие распечатали подъемные окна, и теперь через распахнутые проемы доносился монотонный гул транспорта, медленно ползущего по Уайтхоллу. Большая синяя муха, попавшая в ловушку между листами раскаленного стекла, время от времени принималась настойчиво жужжать. По мере того как тянулось утро, перерывы между жужжаниями становились все длиннее. На поверхности огромного стола, влажного на ощупь, лениво шевелились листы бумаги в слабом дуновении теплого воздуха.

Уже больше часа Стивен рассматривал свои руки, сложенные на коленях. В последние дни запах собственной нагретой кожи и ощущение жары вернули ему неповторимый вкус детства, проведенного в жарких странах, которое пахло потом и всепроникающим сладковатым душком манго, кипящим в кухне супом из английских овощей и пряностями в раскрашенных жестяных коробочках с драконами и пальмами, хранившимися в пристройке у горничной. Однажды Стивен приподнял крышку на одной из коробочек и глубоко вдохнул аромат коричневой хлопьевидной субстанции. Когда он затем снова вернулся в дом и остановился в пустой гостиной, где под потолком медленно вращался вентилятор, горький, гнилостный запах был его тайной, которую надо было хранить от натертой лавандой мебели со складов ВВС Великобритании.

Это был его Восток: мужской запах сигарет и средства от насекомых; громоздкие кресла с цветной обивкой – отцовское с медной пепельницей, прикрепленной кожаными ремешками; вокруг материнского витает запах розового мыла, вязанья, с которым она упорно не расстается в нестерпимую жару, и обложки «Женского мира»; на стенах – искусно вырезанные из черной жести силуэты пальмовых деревьев на фоне закатов; миловидная горничная-туземка, которая, по словам родителей, спит в ногах его постели, хотя он ни разу ее не видел; водяные змеи, которые могут заползти в постель и от которых оберегают молитвы; его первая классная комната, где от жары карандаш в пальцах начинает издавать запах кедра, и тигр под пальмой – эмблема его школы и пива, которое любит отец.

Однажды, когда стояла липкая послеполуденная жара, Стивен поднялся вместе с матерью наверх и лег рядом с ней на просторное покрывало из легкой полосатой ткани, с той стороны, где была пепельница, под тиканье будильника. Ей пришла в голову диковинная мысль, что им нужно поспать в самый разгар дня, задолго до положенного времени. Он лежал на спине, глядя на вентилятор.

– Закрой глаза, сынок, – наставляла она, – закрой глаза.

Он закрыл, а когда проснулся, был уже почти вечер. Матери рядом не было, он слышал, как она со своими подругами пьет чай внизу. Стивен был поражен: значит, сон не просто приходит к человеку, но им можно управлять, закрывая глаза? А чем еще он может управлять?

Ему нравилось слушать голоса матери и ее подруг. Разговор шел о том, что все идет не так, о людях, которые говорят и поступают неправильно, о болезнях и докторах, которые не умеют лечить. Никто никогда не говорил детям, что вокруг что-то не так. К приходу отца все чашки были уже вымыты и подруги давно разошлись по домам. Отец носил мешковатые шорты, на его рубашке цвета хаки сырели темные пятна. Придя домой, отец разыскал Стивена и, притворившись ужасным великаном-людоедом, зарычал: «Будет мне пожива, чую, человеческим духом пахнет!» – затем защекотал его и подбросил высоко вверх, так что Стивену сделалось страшно. После того как сержант авиации Льюис принял душ и выпил пива, сваренного из крови тигра, которое Стивену разрешалось налить в стакан, родители сели пить чай и обсудили другие интересные неправильности: молодого офицера, который ничего толком не знает, другого сержанта авиации, который все делает не так, политиков, которые отдают ВВС глупые приказы. Затем мать пересказала новости, услышанные от подруг. После этого пора было убирать со стола, и Стивен должен был помогать, пока мать мыла посуду, а отец ее вытирал.

Стивену пришло в голову, что, если бы он мог управлять событиями, подобно тому как матери удавалось управлять сном, он сделал бы своих родителей королем и королевой всего мира, чтобы они могли исправить все неправильности, о которых так мудро рассуждали по вечерам. Ведь разве не был его отец сильнее любого великана? На соревнованиях в эскадрилье он жал на педали велосипеда так, что ноги сливались в мелькающий круг, и едва не летел, выполняя тройной прыжок; он носил Стивена на плечах на пляж, возле которого, как они потом узнали, водились акулы, и, вспенивая воду, выныривал из волн прибоя, увесив плечи и голову водорослями, похожий на ревущее морское чудовище; молодые офицеры часто обращались к нему за советами, хотя он должен был, обращаясь к ним, добавлять «сэр», а солдаты, находившиеся у него в подчинении, боялись попасть к нему в немилость, как боялись того же и Стивен с матерью.

И разве не была его мать более красивой, чем английская королева, и разве при этом не обладала другими разнообразными талантами? Например, она могла сделать так, чтобы в каждый ее день рождения ей исполнялся двадцать один год, могла попасть в яблочко из винтовки 22-го калибра на соревнованиях стрелков, слышала по ночам звуки, которых никто больше не слышал, и всегда знала, когда Стивену снился плохой сон, чтобы подойти, когда он просыпался в темноте. Они с отцом часто ходили на специальные вечеринки в сержантском клубе-столовой. Мать наряжалась в длинные атласные платья, сшитые своими руками. Отец надевал униформу и всегда выпивал пива перед тем, как выйти из дому. Иногда они танцевали в гостиной под музыку военной службы радиовещания – вальс, фокстрот или тустеп, уверенно двигаясь на свободном от мебели пространстве, прямо держа спину и аккуратно поворачиваясь на каблуках. Тогда они точь-в-точь походили на элегантную танцующую пару, которая кружилась на крышке шкатулки из-под драгоценностей его матери под звон немецкой мелодии, – фигурки из снов, чьи лица расплывались розовыми пятнами, если приблизить их к самым глазам.

Сны бывали страшными. Был ли то просто плохой сон, когда тарелка с картофельным пюре, приготовленным к завтраку, пролетела рядом с головой отца и разбилась о стену и мать потом плакала, собирая фаянсовые осколки в фартук и вытирая обои мокрой тряпкой? Снились ли ему раздраженные голоса, порой доносившиеся снизу по ночам? Одолевал ли его кошмар, когда он увидел через открытую кухонную дверь отца с разделочным ножом в руках или когда отец, наклонив к нему свое красное и сердитое лицо, сказал, что Стивен – маменькин сынок или даже хуже, и, схватив его на руки на глазах у гостей, принялся укачивать и убаюкивать, словно грудного младенца?

Наверное, он был маменькиным сынком. Несколько лет спустя Стивен все еще ложился спать вместе с матерью, когда отец, теперь уорент-офицер, уезжал на сборы. Это было после того, как их перевели в Северную Африку. А когда Стивен вступил в младшую дружину бойскаутов и должен был заслужить значок мастера ручных поделок, мать помогала ему изготовить набор игрушечной мебели. В конце концов она доделала всю работу сама. Стивен, являвшийся на еженедельные собрания, проходившие в сборно-щитовом бараке, с коробкой из-под обуви, которая служила гостиной, где стояли готовые поделки – голубой комод с тремя отделениями, буфет из спичечных коробков, лампа-торшер, – был совершенно уверен, что ее работы принадлежат ему по праву.

Мать была хрупкой, красивой женщиной, которая страдала от бессонницы и втайне беспокоилась обо всех, кроме себя. В ее заботливом отношении к Стивену чувствовался легкий оттенок собственничества, неотличимого от любви. Она напоминала ему об опасном мире, полном невидимых микробов и несущих с собой пневмонию сквозняков. Она предупреждала о бедствиях, которыми грозили сырая одежда, пропущенный обед или прогулки без джемпера по вечерам. И хотя Стивен должен был повиноваться всем ее маленьким запретам, он научился относиться к ним с насмешкой, как его отец.

Потому что Стивен был также и сыном своего отца. Во время Суэцкого кризиса все семьи переселились в военные лагеря для защиты от местных арабов. Миссис Льюис гостила у родственников в Англии, и Стивен пережил несколько пьянящих недель, нарушивших обыденное течение его жизни, главное место в которой занимали школа и пляж. Непривычно было не чувствовать на себе постоянного родительского внимания, жить в больших палатках вместе с приятелями, которые запомнились Стивену такими же веснушчатыми, коротко стриженными мальчишками с оттопыренными ушами, как и он сам. Запомнились также запах масла, капавшего с грузовиков на горячий песок, военная техника – точное воспроизведение его игрушечной армии, аккуратные, побеленные известкой бордюры из камня, обрамлявшие каждую дорожку, колючая проволока и пулеметные гнезда, обложенные мешками с песком. И еще отец – военный, отвечающий за безопасность семей, – далекая фигура, вышагивающая от одной палатки к другой с табельным пистолетом, пристегнутым к поясу.

Когда кризис миновал, были и другие развлечения. Однажды, оставив мать сидеть дома, Стивен с отцом понеслись на черном «моррис-оксфорде» по безлюдным дорогам через полупустыню по направлению к аэродрому, просто чтобы попробовать, на какую скорость способна новая машина. Затем они вышли, вооружившись банкой из-под варенья, чтобы поохотиться на скорпионов. Отец сдвинул в сторону обломок скалы, и они увидели скорпиона – желтый и жирный, он умоляюще вздымал в их сторону свои клешни. Отец ногой подтолкнул его в банку, Стивен ждал наготове с крышкой, в которой они проделали дырки для воздуха. Они оба смеялись – Стивен с тяжелым сердцем, – когда мать заявила, что не будет спать по ночам из опасения, что скорпион выберется из банки и начнет бродить по дому в темноте. Позже они отнесли скорпиона в мастерскую и заспиртовали в формальдегиде.

Каждое утро перед школой отец вел Стивена в ванную, где, зачерпнув двумя пальцами содержимое из баночки с бриолином, с фанатичным упорством втирал его в короткие волосы сына на затылке и на висках. Затем он брал в руку стальную расческу и, крепко держа Стивена за подбородок, приглаживал послушные волосы на прямой пробор, отличавшийся военной аккуратностью. Через час вся эта конструкция таяла на солнце. Большую часть жарких послеполуденных часов в продолжение длившегося девять месяцев лета они проводили на пляже, где офицеры и их семьи сидели с одной стороны, а рядовые и сержанты, включая уорент-офицеров, – с другой. Отец заходил в воду по грудь и медленно считал, а Стивен, ни за что не держась, пытался устоять у него на плечах, пока приступ смеха или скользкий крем для волос под ногами не заставляли его падать. Когда волна накрывала отца с головой, счет прекращался, но только на мгновение. Они дошли до сорока трех незадолго до того, как Стивен уехал учиться в интернат и игра прекратилась.

Северная Африка была идиллией, длившейся пять лет. Раздраженные голоса больше не тревожили сны Стивена. Дни его делились между школой, занятия в которой шли до обеда, и пляжем, где он встречался со своими приятелями, которые все до одного были детьми сослуживцев его отца, также получивших повышение. На том же пляже его мать встречалась со своими подругами – женами все тех же сослуживцев. Подобно тому как небольшая семья, в которой жил Стивен, окружала его настойчивой, собственнической любовью, британские ВВС окружали их семью, подбирая и предоставляя им знакомых, развлечения, докторов и дантистов, школы и учителей, дома, мебель, даже посуду и постельное белье. Если Стивен оставался ночевать у приятеля, он укрывался знакомыми простынями. Это был безопасный и упорядоченный мир, иерархический и заботливый. Дети в нем должны были знать свое место и, подобно своим родителям, легко переносить тяготы и лишения военной жизни. Стивена и его друзей – хотя это не относилось к их сестрам – наставляли, чтобы они называли сослуживцев своих отцов «сэр», подобно американским мальчикам с авиабазы. Им говорили, что женщинам нужно уступать дорогу в дверях. Но при этом им щедро предоставляли возможность, советовали, едва ли не приказывали развлекаться. В конце концов, их родители выросли во времена Великой депрессии, поэтому теперь не должно быть недостатка в лимонаде, мороженом, сырных омлетах и чипсах. Родители сидели на террасе Пляжного клуба вокруг железных столиков, нагруженных стаканами с пивом, удивляясь различиям между жизнью в их времена и жизнью сегодняшней, между их собственным детством и детством их детей.

Первый семестр, проведенный Стивеном в интернате, представлял собой мешанину из сложных ритуалов, жестоких розыгрышей и постоянного шума, но нельзя сказать, чтобы Стивен особенно страдал. Он был слишком молчалив и задумчив, чтобы его избрали главной мишенью для шуток. В сущности, его вообще едва замечали. В душе он хранил верность крохотному миру своей семьи и постоянно отсчитывал девяносто один день до рождественских каникул, намереваясь дожить до них во что бы то ни стало. Вернувшись наконец домой, к ослепительному солнцу, к привычному виду из окна спальни на финиковые пальмы, упирающиеся в бледно-голубое зимнее небо, он довольно легко обрел свое обычное место рядом с родителями. Лишь когда пришла пора возвращаться в Англию, на другой день после того, как ему исполнилось двенадцать лет и перед ним замаячило подножие новой горы дней, которую нужно было преодолеть, Стивен начал остро ощущать тяжесть предстоящей потери. Простой арифметический подсчет легко доказывал, что начиная с этого дня три четверти времени он будет теперь проводить вне дома. В сущности, он прощался с детством. Родители, должно быть, сделали те же подсчеты, потому что в машине, пока они ехали через пустынные кустарники к аэродрому, неестественно-оживленный разговор о планах на будущие каникулы то и дело прерывался долгим молчанием, которое можно было нарушить, лишь повторив уже сказанное.

В самолете пожилая дама любезно пересела в кресло напротив, освободив ему место у окна, чтобы он мог попрощаться со своими родителями. Стивен видел их лучше, чем они его. Они стояли в десятке метров от края крыла, держась за руки, на самой границе между бетонной полосой и песчаной пустыней. Они улыбались, махали руками, потом опускали руки, потом снова махали. Пропеллеры на его стороне самолета начали вращаться. Стивен заметил, как мать отвернулась и вытерла глаза. Отец сунул руки в карманы, затем вынул их снова. Стивен был уже достаточно взрослым, чтобы понять, что подошел к концу целый период его жизни, период ничем не омраченных привязанностей. Он прижался лицом к иллюминатору и расплакался. Бриолин с его волос растекся по всему стеклу. Когда Стивен попытался его стереть, родители неверно истолковали этот жест и снова принялись ему махать. Самолет тронулся вперед, и они плавно уплыли из поля его зрения. Повернувшись лицом к салону, Стивен увидел, что его худшие опасения подтвердились: пожилая дама наблюдала за ним все это время, и по лицу ее тоже текли слезы.

* * *

Присутствие в комнате незнакомца, костлявого молодого человека, который, видимо, не захотел взять стул, пробудило Стивена от тяжелых грез. Молодой человек говорил уже полчаса. Он стоял сгорбившись, словно кающийся грешник, сцепив перед собой бескровные до синевы пальцы. Его подбородок и верхняя губа были испятнаны тщательно выбритой синевой, придававшей ему печальное, откровенное сходство с шимпанзе, которое еще больше усиливалось большими карими глазами и черной порослью на груди, жесткой, словно волосы на лобке, которая виднелась сквозь тонкую ткань белой нейлоновой рубашки и непочтительно выбивалась между пуговицами. Стивену показалось, что выступавший молодой человек специально держал ладони неподвижно, чтобы не выставлять напоказ неестественную длину своих рук, предплечья которых были на один-два дюйма длиннее, чем следовало бы. Говорил он натянутым тенором, слова выговаривал четко и осторожно, будто язык, это опасное оружие, только недавно попал к нему в руки и мог разорваться от неумелого обращения. Очнувшись от воспоминаний, Стивен так поразился внешности незнакомца, что не следил за смыслом его слов. Остальные члены подкомитета сидели молча, с внимательными лицами, с которых вежливо были стерты все другие выражения. Рейчел Мюррей и один из профессоров делали пометки в блокнотах. Чтобы лучше сконцентрироваться, лорд Парментер закрыл глаза и дышал через нос, глубоко и ритмично.

Освоившись с внешностью незнакомца, Стивен заметил какое-то волнение среди членов подкомитета, непонятное беспокойство, которое нельзя было объяснить скукой или жарой. Головы присутствующих поворачивались в его сторону. Встретившись с ним взглядом, члены подкомитета отводили глаза, и некоторые – Рейчел Мюррей, Тесса Спанки – старались подавить улыбку. Даже лорд Парментер изменил позу и наклонил свою кожистую голову в сторону Стивена. От него ждут каких-то слов? Может быть, ему уже предложили выступить? Стивен старательно попытался сосредоточить ускользающее, непокорное внимание на монотонном звучании, на напряженной, просительной интонации: «Но ведь вы же, конечно, согласитесь с этим?» Взгляд честных карих глаз был устремлен прямо на Стивена. Он должен как-то ответить? Сейчас? Стивен едва заметно кивнул и выдавил из себя ироническую улыбку, которая должна была означать, что он все понимает, но, как умный и рассудительный человек, хранит молчание.

– Уже не подлежит никакому сомнению, – и пожалуйста, казалось говорили глаза незнакомца, не возражай против того, что я сейчас скажу, – что мы используем лишь малую долю этих безграничных интеллектуальных, эмоциональных и интуитивных ресурсов. Совсем недавно стал известен случай с одним молодым человеком, блестяще закончившим университетский курс, у которого, как оказалось, практически не было мозга, лишь тонкая прослойка неокортекса, выстилающая череп. Совершенно ясно, что мы обходимся весьма небольшой частью наших возможностей и в результате подобной недогруженности страдаем от разобщенности, от разобщенности с самими собой, с природой и мириадами идущих в ней процессов, со всей Вселенной. Уважаемые члены подкомитета, мы держим на голодном пайке свои способности к эмфатическому и магическому участию в жизни природы, мы отторгнуты от нее и окованы абстракциями, лишены глубинного и непосредственного познания, без которого невозможна целостная личность, невозможно гармоничное слияние физического и психического начал в человеке, их онтологическое единство.

Молодой человек, похожий на обезьяну, перевел дух и оглядел слушателей горящими глазами. Затем осторожно потеребил мочки своих ушей.

– Если таковы печальные последствия, то что является причиной, что мешает растущему мозгу обрести целостность? Как мы видели, мозг, подобно любому человеческому органу, развивается по своей, четко предустановленной схеме. Точно так же как коренные зубы и вторичные половые признаки появляются у всех людей приблизительно в одном и том же возрасте, головной мозг совершает свои скачки, и не приходится сомневаться, что эти скачки, в свою очередь, связаны с определенными всплесками в развитии умственных и практических навыков. Навязывая детям умение читать в возрасте от пяти до семи лет, мы знакомим их с таким уровнем абстрактных представлений, который нарушает единство детского мировоззрения, пролагает непроходимую пропасть между словом и обозначаемой этим словом вещью. Потому что, как мы видели, человеческий мозг в этом возрасте еще не развил в себе высшие логические способности, чтобы легко и ненавязчиво справляться с замкнутой системой письменного языка. Нельзя знакомить ребенка с грамотой преждевременно, до того, как это произойдет само собой, в соответствии с генетически заложенной программой развития мозга, по достижению жизненно необходимой способности отделять свое «я» от остального мира. Вот по этой причине, господин председатель, я настаиваю на том, чтобы детей не учили читать до одиннадцати или двенадцати лет, пока их мозг и их сознание не пройдут через важный этап роста, который сделает подобное разделение возможным.

Стивен распрямил спину – древняя уловка всех млекопитающих, позволяющая, вероятно, казаться больше своих размеров. От него ждали, чтобы он встал на защиту своей профессии детского писателя, разрушителя крохотных детских миров.

Выступавший снова сцепил пальцы, так что их костяшки побелели.

– Танцы и активные игры любого рода, – произнес он, – чувственное исследование мира, музыка – потому что, как ни странно, музыкальные символы не абстрактны благодаря точным указаниям на физические действия, необходимые для их извлечения, – рисование, практическое знакомство с окружающими предметами, развитие математических навыков, которые требуют больше логических, чем абстрактных представлений, и все формы игр, направленных на повышение сообразительности, – вот вполне подходящие и в первую очередь необходимые виды деятельности для детей младшего возраста, благодаря которым они смогут жить в гармонии с мирозданием, плыть по течению его сил. Навязывать им грамотность в этом возрасте, нарушать магическое тождество слова и вещи и, в конечном итоге, тождество «я» и окружающего мира – значит порождать в них преждевременную саморефлексию, ввергать их в жестокую изоляцию, которую мы привыкли, не задумываясь, называть индивидуальностью. Так, господин председатель, происходит изгнание из райского сада, налагающее отпечаток на всю дальнейшую жизнь ребенка. Преждевременное знакомство с грамотой сделает из него взрослого, которому будет недоступно непринужденное, разумное сопереживание окружающему миру, другим людям, общественным процессам; взрослого, для которого единство мироздания останется загадкой, ускользающей идеей, смутно постижимой разве что через изучение мистических текстов. Тогда как, – тут незнакомец понизил голос и снова остановил свой взгляд на Стивене, – тогда как непосредственность восприятия – это дар, вручаемый нам в детстве. Мы не должны вырывать его из рук у наших детей, навязывая им изматывающее, изнуряющее образование, набрасываясь на них со своими серьезными, докучливыми книжками.

К концу речи улыбались уже почти все, кто сидел за столом. Члены подкомитета находили удовольствие в присутствии этого, по общему мнению, чудака. Канхем, ответственный за проверку документов, подтверждающих компетенцию докладчиков, склонился над записями в блокноте, чувствуя неловкость. Один из профессоров, не Морли, делал вид, что сморкается в салфет ку, чтобы скрыть приступ смеха. Полковник Джек Тэкль сидел, скрестив руки на груди и опустив голову. Тело его мелко вибрировало. Эти скрытые признаки веселья возбудили в Стивене чувство симпатии к незнакомцу. Тот, закончив выступать, кажется, уже жалел, что отказался от стула. Он неуклюже возвышался во главе стола, опустив свисающие руки, в ожидании вопросов или разрешения удалиться. Он мог позволить себе не знать, что правительству не нужны граждане, сохранившие непосредственность восприятия. Взгляд незнакомца потерял вызывающее выражение, остановившись наточке в метре над головой председателя. Стивену захотелось пожать ему руку. Из чувства противоречия он хотел выступить в поддержку молодого человека. Но его уже вызвали на ринг, пора было вступать в схватку. Лорд Парментер, с любопытством ожидая развития событий, булькнул его имя.

– Только законченный циник, – сказал Стивен, обводя взглядом комнату, – станет спорить с тем, насколько привлекательна идея целостности восприятия, как она была здесь описана, или возможность до конца раскрыть все наши способности. Вопрос, разумеется, заключается в том, как этого достичь.

Стивен остановился, ожидая прихода следующей мысли, потом снова заговорил, не зная толком, что собирается сказать:

– Я, конечно, не философ, но мне кажется… что здесь есть над чем поразмыслить…

Он опять остановился, а затем стал говорить быстро, со вздохом облегчения:

– Письменные знаки можно преподать подобно тому, как вы сейчас описывали подачу знаков музыкальных, – в данном случае в виде набора инструкций, что именно нужно делать со своим языком, губами, гортанью и голосом. Лишь позже ребенок научится читать тихо, про себя. Но я не уверен в том, насколько верны оба этих описания – музыкальных нот и письменных букв. Процессы музицирования и чтения представляются мне очень абстрактными, но, может быть, с абстракциями определенного рода мы неплохо справляемся уже с первых дней нашей жизни? Сложности начинаются, когда мы пытаемся рассуждать над самим процессом абстрагирования и давать ему точные определения. Например, каждая мелодия несет в себе какой-то смысл. Трудно выразить его словами, но каждый ребенок легко понимает его значение. Чтение и письмо представляют собой абстрактные виды деятельности, но не больше, чем собственно разговорный язык. Двухлетний ребенок, начинающий строить целые предложения, уже пользуется фантастически сложным набором грамматических правил. Я помню, моя дочь Кейт… хотя нет… как раз именно письменное слово может стать средством, соединяющим человеческое «я» с окружающим миром. И поэтому лучшие книги для детей обладают свойством делать мир видимым, позволяют маленькому читателю непосредственно соприкоснуться с вещами, о которых идет речь, путем метафор и образов воздействуют на его ощущение и обоняние, дают впечатления, не передаваемые в словах. Девятилетний ребенок полностью открыт для таких переживаний. Письменная форма слова – такая же неотъемлемая часть обозначаемой им вещи, как и форма звуковая… Вспомните о заклинаниях, опоясывающих колдовские чаши, о молитвах, выбитых на могильных плитах, о том зуде, который толкает некоторых людей писать похабные слова на стенах общественных зданий, о тех, кто борется против распространения книг непристойного содержания, о том, что слово «Бог» пишется с прописной буквы, об особом значении личной подписи, наконец. Почему ребенок должен быть лишен всего этого?

Стивен глядел незнакомцу прямо в лицо. Лорд Парментер снова прикрыл глаза. Канхем, стоя у дверей в комнату, вполголоса переговаривался с кем-то невидимым в коридоре.

– Письменное слово есть часть мира, в котором вы хотите растворить индивидуальность ребенка. Хотя слово и описывает мир, оно не является чем-то от него отдельным. Подумайте об удовольствии, с которым пятилетний ребенок разбирает уличные вывески, или о десятилетнем, с головой погруженном в приключенческий роман. Он видит там не слова, не пунктуационные знаки, не правила грамматики, а лодку, необитаемый остров, таинственную фигуру под пальмовым деревом.

Стивен несколько раз моргнул, чтобы отогнать образ дочери: повзрослевшая, какой он ее никогда не видел, она сидела в постели и читала роман. Вот она перевернула страницу, нахмурилась, вернулась обратно. Она могла бы читать книгу, которую он написал бы для нее. Стивен в деталях представил себе эту картину, затем она исчезла, и он продолжал говорить:

– Грамотный ребенок читает и слышит голос у себя в голове. Этот голос всегда с ним, он – часть его внутреннего мира, он обогащает его фантазии, он освобождает ребенка от капризов и непредсказуемости взрослых, которые могут найти, а могут и не найти времени для того, чтобы почитать ему вслух.

Вот он сидит на кровати рядом с Кейт и читает ей книгу. Стивен не знал, какая из двух нарисованных им картин нравится ему больше. Он даже не был уверен в том, что говорил, – в сущности, как это, наверное, здорово – до одиннадцати лет играть на аккордеоне, танцевать, разбирать старые будильники и слушать, как тебе рассказывают истории. В конце концов, вероятно, большого различия тут нет, как нет и подходящих слов для того, чтобы сказать об этом. Можно лишь предаваться обычному в таких случаях теоретизированию, занимать позицию, водружать знамя с начертанным на нем девизом и другими знаками самоутверждения, а затем биться до последнего со всеми оппонентами. Когда очевидные доказательства будут исчерпаны, в ход пойдут сообразительность и настойчивость.

И не было лучшей области для разного рода спекуляций, наряженных в одеяние непреложных фактов, чем уход за детьми и детское воспитание. Стивену приходилось читать ознакомительные материалы, цитаты и извлечения, собранные отделом Канхема. На протяжении трех столетий несколько поколений экспертов, священников, моралистов, социологов, врачей – большинство из которых были мужчинами – щедро изливали на матерей потоки поучений и постоянно меняющихся советов. Никто из них не сомневался в абсолютной истинности своих суждений, и каждое поколение считало, что достигло вершины здравого смысла и научных открытий, о которой его предшественники могли только мечтать.

Стивен читал серьезные рассуждения о том, что конечности новорожденных младенцев необходимо привязывать к доске, чтобы сковать их подвижность и оградить ребенка от возможности нанести себе увечье; об опасностях, связанных с кормлением грудью, или, в других случаях, о физической потребности и этической необходимости в нем; о том, что родительская любовь и поощрения развращают ребенка; о необходимости слабительных средств и клизм, суровых физических наказаний, холодных ванн и, ближе к началу этого столетия, постоянного пребывания на свежем воздухе, какие бы неудобства это ни причиняло; о желательности соблюдать научно рассчитанные перерывы между едой и, напротив, рекомендации кормить ребенка, как только он почувствует голод; напоминания об опасности брать младенца на руки всякий раз, когда он поднимает крик, – это даст ему опасное чувство собственной власти – и об опасности не брать его на руки – это выработает в нем опасное чувство собственной беспомощности; о важности регулярных усилий к дефекации, о необходимости приучать ребенка к горшку начиная с трех месяцев, о непрерывном присутствии матери днем и ночью, круглый год, и в других выдержках – о необходимости кормилиц, нянек, круглосуточных государственных яслей; суровые предупреждения о последствиях дыхания через рот, ковыряния в носу, сосания пальца и разлуки с родителями; призывы доверить рождение вашего ребенка специалистам под яркими лампами и ни в коем случае не делать этого дома, в ванной; о важности обрезания и удаления миндалин, а позже – убийственные насмешки над этими обычаями; о том, что ребенку нужно позволять делать все, что ему вздумается, чтобы расцвела его божественная природа, и о том, что необходимо как можно раньше добиваться от ребенка полного подчинения; о слабоумии и слепоте, к которым приводит онанизм, а также об удовольствии и удобствах, которые он доставляет растущему ребенку; о том, что половые вопросы надо разъяснять, ссылаясь на головастиков, аистов, цветочных эльфов и капустные грядки, или ничего не говорить вообще, или говорить все с натуралистической, скрупулезной прямотой; о том, какую травму нанесет ребенку вид обнаженных родителей, и о том, как ребенку может показаться подозрительным, что родители все время одеты; наконец, о том, как ускорить умственное развитие девятимесячного малыша, преподав ему несколько уроков математики.

И вот теперь Стивен, рядовой солдат этой армии экспертов, уверенно и, к собственному удивлению, энергично доказывает, что детей нужно начинать обучать грамоте в возрасте от пяти до семи лет. Почему он так думает? Потому что так принято с давних пор, и потому что его материальные интересы зависят от десятилетних читателей. Он говорил сейчас горячо, как политик, как министр из правительства – побуждаемый, на первый взгляд, совершенно бескорыстными мотивами. Незнакомец слушал, вежливо наклонив голову, поглаживая кончиками пальцев поверхность стола.

– Ребенок, умеющий читать, – сказал Стивен, – приобретает власть, а с ней и уверенность в себе.

Пока он говорил таким образом и пока стремившийся все усложнить внутренний голос нашептывал ему, что его агностицизм является всего лишь оборотной стороной его иссушенного эмоционального состояния, Канхем торопливо пересек комнату и зашептал что-то на ухо председателю. Булькающий звук остановил Стивена посередине фразы, и, повернувшись, он увидел, что лорд Парментер поднял вверх утомленный палец.

– Премьер-министр пройдет по нашему коридору через несколько минут и желает заглянуть, чтобы познакомиться с членами подкомитета. Никто не возражает?

Канхем переминался с ноги на ногу, держа левую руку на узле галстука. Он сделал несколько шагов вглубь комнаты, словно собираясь переставить мебель, но затем передумал и вернулся к двери. Наконец над столом пронеслось общее приглушенное «конечно, конечно». Разумеется, никто не возражал. Члены подкомитета занялись мелкими деталями своих костюмов, заправляли выбившиеся рубашки, приглаживали волосы, наводили порядок в макияже. Полковник Тэкль снова надел свой твидовый пиджак.

Толкнув дверь плечом, в комнату вошли два человека в синих блейзерах и, скользнув бесстрастным взглядом по лицам присутствующих, направились к окнам. Там они заняли позицию, повернувшись спиной к комнате, и хмуро уставились на праздных шоферов за окном, которые без малейшего интереса отвернулись и продолжали курить. Прошло еще тридцать секунд, прежде чем в комнату вошли трое усталых мужчин в помятых костюмах и кивнули членам подкомитета. Сразу за ними настала очередь премьер-министра с многочисленными помощниками за спиной, некоторые из которых не поместились в комнате и остались стоять в дверях. За столом возникло движение, многие попытались подняться, но лорд Парментер успокоил их движением руки. Канхем молча, но настойчиво стал предлагать стул, однако не удостоился внимания. Стоя премьер-министру было удобнее занять место рядом с председателем и ловко отодвинуть его в тень.

Прямо напротив, на дальнем конце стола, возвышался молодой человек, напоминавший обезьяну, во взгляде которого сквозило дружелюбное любопытство. Его положение показалось Канхему грубым нарушением этикета. Руками и голосом он стал подавать незнакомцу знаки сесть или отойти в сторону, но опять не добился внимания. Лорд Парментер принялся представлять присутствующих.

Стивен слышал о том, что в высших кругах государственных служащих было принято избегать личных местоимений и других грамматических форм, которые могли бы указать на пол премьер-министра. Личные мнения на этот счет не поощрялись. Несомненно, этот обычай в свое время носил оскорбительный характер, но за многие годы превратился в знак уважения и служил пробным камнем хорошего вкуса и умения манипулировать словами. И теперь Стивену показалось, что лорд Парментер следует установившейся форме, обратившись к премьер-министру с безупречными приветственными словами, в которых подчеркнул, что нынешняя работа подкомитета, состоящего из многочисленных специалистов в области детского воспитания, стала возможна исключительно благодаря личной заинтересованности в этом вопросе их высокого гостя, которому будут благодарны многие поколения детей и родителей.

Затем он по очереди представил присутствующих, ни разу не запнувшись, чтобы припомнить имя или фамилию, звание и сферу деятельности каждого из членов подкомитета. Когда называлось очередное имя, со стороны премьер-министра следовал легкий наклон головы. Стивен оказался последним в списке и успел заметить, как вспыхнула Рейчел Мюррей, услышав свою фамилию. Полковник Джек Тэкль вытянулся на своем стуле по стойке «смирно». Стивен узнал, что незнакомца зовут профессор Броуди из Института детского развития, а даму, имя которой вылетело у него из головы, – миссис Гермиона Слип. На шее у Эммы Кэрью, жизнерадостной школьной директрисы истощенного вида, напрягся веер сухожилий, подобный прутьям зонтика, когда лорд Парментер вспомнил и произнес ее имя.

Все члены подкомитета, даже самые свободомыслящие, испытывали легкое чувство благоговейного ужаса. Многие годы Стивен говорил о премьер-министре только в уничижительном или ироническом тоне, за которым крылись подозрения в самых циничных намерениях, а порой сквозила настоящая ненависть. Но теперь, вглядываясь в это лицо, не залитое светом телевизионных студий, не обрамленное прямоугольником экрана, Стивен не видел в нем ничего официального или легендарного и находил весьма слабое сходство с шаржами политических карикатуристов. Даже знаменитый нос премьер-министра был такой же, как у обычных людей. Опрятная внешность, в меру сутулые для шестидесяти пяти лет плечи, изможденное лицо, рассеянный взгляд, скорее учтивая, чем властная осанка, немного смущенный и ранимый облик. Стивену хотелось, чтобы никто не узнал о его истинных чувствах. Его вдруг охватил порыв показать себя добропорядочным гражданином, понравиться премьер-министру, дать отпор критикам. В конце концов, он видел перед собой главу нации, вместилище коллективной фантазии. Поэтому когда настала его очередь и лорд Парментер назвал его имя, Стивен обнаружил, что кивает головой и расплывается в улыбке, словно Озрик из шекспировской пьесы. Поскольку он был представлен последним, ему выпала честь удостоиться вопроса:

– Вы детский писатель?

Стивен, потерявший дар речи, кивнул.

– Внуки министра иностранных дел много читают.

Слова благодарности вырвались из груди Стивена прежде, чем он сообразил, что похвала относится не к нему. Между тем безжизненный голос премьер-министра напоминал членам подкомитета о важности их дела и желал удачного рабочего дня.

Охранники в синих блейзерах отошли от окон, помощники и двое мужчин в помятых костюмах направились к двери, которую держали широко открытой. Из коридора до членов подкомитета донеслись кашель и шарканье ног тех, кто ждал снаружи. Третий мужчина обошел ряд стульев и приблизился к Стивену. Его дыхание пахло шоколадом.

– Премьер-министр желает поговорить с вами в коридоре, если вы не возражаете.

Провожаемый взглядами коллег, Стивен вышел из комнаты вслед за ним. Большая часть свиты удалялась в направлении лестничной клетки в дальнем конце коридора. Те, что остались, замерли в ожидании, столпившись небольшой группой в нескольких метрах от дверей. Пожилого вида служащий, явившийся с документами на подпись, выслушивал распоряжения, встречая каждое из них невнятными звуками. Наконец подпись была получена, и он удалился. Любитель шоколада подтолкнул Стивена вперед. Ни рукопожатия, ни слов приветствия не последовало.

– Насколько я знаю, вы близкий друг Чарльза Дарка?

– Совершенно верно, – ответил Стивен и, поскольку это прозвучало слишком категорично, добавил: – Мы познакомились еще в те дни, когда он занимался издательским делом.

Они повернулись и теперь шли по коридору неспешным шагом. За спиной слышался топот телохранителей.

Следующий вопрос был задан не сразу.

– Вы с ним виделись в последнее время?

– Он уехал за город вместе с женой. Они продали дом.

– Да, да. Но у него действительно нервный срыв, он болен?

Стивен подавил искушение придать себе весу, выложив то немногое, что ему было известно.

– Его жена прислала мне открытку с приглашением приехать в гости. По ее словам, они счастливы.

– Скажите, это жена уговорила его подать в отставку?

Они дошли до лестничной площадки и остановились, огражденные с двух сторон телохранителями, глядя вниз на мраморный пролет.

Стивен посмотрел премьер-министру прямо в лицо. Он не знал, был ли этот разговор важным или ничего не значащим. Он покачал головой:

– Чарльз отдал много сил государственной службе.

– Верно. Но без серьезных причин никто с нее не уходит.

Они двинулись обратно, к комнате, где заседал подкомитет. Тон премьер-министра изменился.

– Мне нравится Чарльз Дарк. Больше, чем думают многие. Он талантлив, и с ним были связаны большие надежды. – Теперь помощники были совсем близко и могли их услышать. Они замедлили шаг. – Информация личного характера доходит до меня в сильно смягченном виде, вы понимаете, что я хочу сказать?

– Вы хотите убедить его вернуться?

Но вопросов здесь Стивену задавать не полагалось. По знаку изящной премьер-министровой руки с золотым кольцом на пальце от группы помощников отделился один человек.

– Может быть, после того как вы побываете у них, вы расскажете мне о Чарльзе?

Помощник открыл небольшую кожаную папку для документов и протянул Стивену визитную карточку.

Стивен собрался сказать, что вряд ли сможет сообщить что-либо интересное, но новый жест премьер-министра дал ему понять, что разговор окончен. Тут же рядом с ними оказался другой помощник со списком дальнейших встреч, и вся свита во главе с премьер-министром быстрым шагом направилась к лестнице.

Стивен занял свое место в комнате для заседаний в полном молчании. Только лорд Парментер, казалось, искренне не проявил ни малейшего интереса, даже выразил легкую досаду на то, что их прервали. Он дождался, пока Стивен сядет, и предложил профессору Броули продолжать.

Костлявый молодой человек кивнул и привычным, почти неосознанным движением пальцев заправил несколько черных волосков, выбившихся между пуговицами его рубашки, прежде чем снова сцепить ладони перед собой и заявить, что, если подкомитет не против, он ответит на возражения в том порядке, в каком они были изложены.

* * *

Из-за ограничений в подаче воды садики перед домами в пригороде Западного Лондона превратились в кучки золы. Вездесущие бирючины запеклись на солнце. Кустики герани, робко притаившиеся на оконных карнизах, были единственными цветами, которые Стивен заметил на всем протяжении своего долгого пути от станции метро – последней на этой линии. Маленькие прямоугольники лужаек были выжжены до самой земли, на которой не осталось даже клочка пожухлой травы. Какой-то шутник высадил перед своим домом ряд кактусов. Лишь сады, нарисованные на цементе зеленой краской, носили более или менее пасторальный вид. Маленькие человечки в красных куртках с закатанными рукавами, вращавшие крылья ветряных мельниц, казались безжизненными, раздавленными солнечным ударом.

Родители Стивена жили на улице без магазинов, которая тянулась на протяжении полутора миль без единого поворота. Когда-то на эти дома, сооруженные в тридцатые годы по единому плану застройки, с презрением взирали люди, предпочитавшие традиционное жилье в викторианском стиле, но теперь они привлекали к себе тех, кто переселялся из центра столицы. Это были приземистые, неряшливо оштукатуренные постройки, грезившие под своими горячими крышами о морских просторах; в каждую входную дверь был врезан иллюминатор, верхние окна в металлической оправе выглядели словно капитанский мостик на океанском судне. Стивен медленно шел сквозь подернутую маревом тишину к дому номер семьсот шестьдесят три. Под ногами крошились катышки собачьих экскрементов. Стивен в очередной раз, как всегда, когда он бывал здесь, удивился тишине, царившей на улице, сплошь уставленной домами, – дети не гоняли мяч и не играли в салочки на тротуаре, никто не возился во дворе, снимая коробку передач, никто даже не входил и не выходил из дома.

Через двадцать минут он сидел в затененном внутреннем дворике со своим отцом, потягивая пиво из холодильника и чувствуя себя как дома. Аккуратный ряд чистых, наточенных садовых инструментов, составленных в надлежащем месте, недавно выметенная дорожка из розового плитняка и жесткая метла, висевшая на стене на специальном колышке, садовый шланг, ровно и туго намотанный на барабан, и опальный садовый кран, когда-то сиявший начищенной медью, – все эти мелочи, угнетавшие Стивена, когда он был подростком, теперь освежали память и готовили ее к более существенным воспоминаниям. Как снаружи, так и в доме – везде царили заботливое внимание к вещам, опрятность и чистота, которые больше не казались Стивену прямой противоположностью всему живому, созидательному, плодородному – всему тому, что занимало столь важное место в его неистовых отроческих записях. С того места, где они сидели, потягивая пиво, открывался вид на такие же аккуратно ухоженные садики, побуревшие лужайки, покрытые креозотом ограды, оранжевые крыши, а прямо над ними на фоне темно-синего неба торчали опоры скрытой от глаз ориентирной вышки для самолетов, расставленные над невезучим домом по соседству.

Наступило умиротворение, необходимое для беседы о погоде.

– Сынок, – сказал отец, с трудом наклоняясь в своем складном стуле, чтобы подлить Стивену пива, – такого горячего лета не было за все мои семьдесят четыре года. Жарко. Скажу даже, слишком жарко.

Стивен заметил, что это все же лучше, чем слишком сыро, и отец согласился.

– Я бы предпочел жару, что бы там ни говорили о запасах воды и несмотря на то, что случилось с нашей лужайкой. Зато можно сидеть на улице. Конечно, в тени, если это необходимо, но на улице, а не в доме. А то эти вечные дожди – в таком возрасте, как у нас с твоей мамой, от них одна ломота в костях. Нет уж, по мне, лучше жара.

Стивен собрался ответить, но отец снова заговорил. В голосе его послышалось раздражение:

– Знаешь, на людей не угодить. То им слишком жарко, то слишком холодно, то чересчур сыро, то, наоборот, слишком сухо. Им в жизни не угодить. Они сами не знают, чего хотят. Нет, я-то вполне доволен. Прежде мы, бывало, никогда не жаловались на погоду, верно? Каждый день на пляж, прекрасная вода, купайся – не хочу, а?

Вернувшись к обычному хорошему настроению, отец поднес к губам стакан и сделал глубокий глоток, отбивая носком ноги, обутой в домашний тапочек, триумфальный марш.

Они посидели несколько минут молча, уютная тишина не тяготила их. Из кухни, где мать Стивена готовила жаркое, донесся убаюкивающий звук открывающейся и закрывающейся дверцы духовки, стук тяжелой ложки о край кастрюли. Позже мать по настойчивой просьбе отца вышла посидеть с ними и выпить немного хересу. Прежде чем сесть, она сняла фартук и аккуратно сложила его на коленях. Разнообразные волнения, связанные с приготовлением обеда из трех блюд, оживили ее лицо. Наклонив голову к кухонному окну, она прислушивалась к шипению овощей.

Разговор о погоде возобновился, на этот раз по поводу урона, нанесенного их садику, предмету особой любви матери Стивена.

– Такая жалость, – сказала она. – Мы о нем столько заботились. Он был бы таким красивым.

Отец покачал головой.

– Я как раз говорил Стивену: все же это лучше, чем сидеть в доме целыми днями, глядеть, как все вокруг никнет, и повторять, что, может быть, завтра погода наладится. А она так и не налаживается.

– Знаю, – сказала мать. – Но мне нравится, чтобы все росло. Я не люблю, когда растения вянут. – Она допила херес и спросила: – Долго вы еще будете сидеть?

Отец Стивена взглянул на часы.

– Вот выпьем еще по стакану пива.

– Значит, можно накрывать через полчаса?

Он кивнул. Мать нахмурилась на приступ боли, отозвавшейся в пояснице, когда она вставала со стула, и сказала:

– Хорошо. Я найду пока чем заняться.

Она потрепала сына по коленке и быстро ушла в дом.

Отец последовал за ней и вернулся с двумя новыми банками пива. Громкий стон, который он издал, опустившись на стул, был вызван не столько болью, сколько желанием подшутить над собой. Поставив банки на подлокотники, он тяжело поник и улыбнулся, притворившись, будто совсем вымотан этими усилиями. После того как стаканы были наполнены, отец расспросил Стивена о подкомитете и внимательно выслушал его рассказ о заседаниях. Разговор сына с премьер-министром не произвел на него впечатления.

– Они всегда делают только то, что им выгодно, сынок. Я уже говорил, вы напрасно теряете время. Ваш отчет давно уже тайком написан, а вы попросту ломаете комедию. В этих подкомитетах заседают одни шишки, как я посмотрю. Профессор такой-то и такой-то да лорд такой-то и такой-то! И все для того, чтобы вам поверили, когда будут читать ваш отчет, и большинство людей такое дурачье, что непременно поверят. Лорд такой-то и такой-то поставил здесь свою подпись, значит, это правда! А кто такой этот лорд? Какой-нибудь Джо, который ни разу в жизни не оступился, никому не перешел дорогу и сумел скопить немного деньжат. Шепнул нужное слово нужному человеку, и вот он уже в списке почетных членов, а затем глядишь – он уже почти Всевышний, а его слово – закон. Он – Бог. Лорд такой-то и такой-то сказал то, лорд такой-то и такой-то думает это. Вот в чем беда нашей страны: кругом сплошные поклоны да расшаркивания, все лебезят перед всякими лордами и сэрами, никто не позаботится о самом себе! Нет уж, на твоем месте, сынок, я бросил бы это дело. Ты зря просиживаешь там штаны. Лучше возьми и напиши книжку. Самое время заняться этим. Кейт не вернется, Джулия ушла. Нужно жить дальше.

Эти слова не были подготовлены, они удивили обоих. Стивен покачал головой, но не нашел что ответить. Мистер Льюис снова откинулся на спинку стула. Отец с сыном подняли стаканы с пивом и сделали по глубокому глотку.

Перед самым ужином Стивен на несколько минут остался в гостиной один. Отец ушел на кухню помогать накрывать на стол. Комната была большая, от одной стены дома до другой. В одном конце ее стоял обеденный стол, другой занимали диван и два кресла. Этот очередной дом в жизни его родителей был первым, который они смогли обставить по своему вкусу. Повсюду были видны вещи, накопленные во время службы в различных гарнизонах, лежавшие по ящикам до той поры, «когда у нас будет свой дом», – фраза, которую Стивен запомнил с раннего детства. Пепельница с кожаными ремешками была на месте, и силуэты пальмовых деревьев, и медные горшки из Северной Африки тоже. На серванте мать Стивена держала хрусталь и коллекцию стеклянных зверушек, остроконечных и тяжелых на ощупь, застывших в затейливых позах. Стивен подержал на ладони мышь с крохотными глазами-бусинами и нейлоновыми усами.

На обеденном столе стояли бокалы для вина на высоких ножках с зеленым отливом. Когда-то они казались ему дамами в длинных перчатках. Накидки на стульях носили опознавательные знаки Королевских ВВС. Кофейные ложки были украшены гербами городов, где побывал Стивен: Ванкувер, Анкара, Варшава. Так странно было видеть, как все прошлое с легкостью разместилось в одной комнате, изъятое из времени и скрепленное смесью знакомых запахов, не имевших возраста, – лавандовой мастики, сигарет, ароматического мыла, жареного мяса. Вот эти вещи, этот особенный запах – и решимость Стивена, ощущение важности задуманных им расспросов начали исчезать. Он хотел выяснить некоторые подробности, обсудить кое-что, но теперь, после трех банок пива, его охватило чувство приятной расслабленности, вызванное также и голодом, а мать уже подавала через кухонное окно закрытые миски с овощами, которые нужно было выложить на подогретые тарелки, и отец уже достал бутылку собственного вина, приготовленного за четыре недели с помощью специально купленных приспособлений, и теперь наполнял бокалы, задирая донышко бутылки, как делал это всегда, и первое блюдо стояло на столе, и на каждом ломтике дыни лежала огненно-красная вишенка. Стивен сел на свое место, полный чувства признательности, и, когда родители тоже устроились за столом, все трое подняли бокалы и мать сказала: «Добро пожаловать домой, сынок!»

Глядя на лица родителей, Стивен замечал в них не столько следы, оставленные временем, сколько разрушения, причиненные исчезновением Кейт. Теперь они редко упоминали о ней, почему он и был так удивлен двадцать минут назад. Потеря единственной внучки в два месяца выбелила голову отца и избороздила морщинами кожу вокруг глаз матери. Вся их жизнь после выхода на пенсию строилась вокруг внучки, для которой эта комната была раем, населенным запретными вещами. Она могла провести здесь полчаса в одиночестве, встав на цыпочки перед сервантом, увлеченная бессвязными диалогами, в которых сама же отвечала за стеклянный зверинец высоким попискивающим голосом. Помимо этих явных признаков, Стивен не замечал в своих родителях других видимых следов горя. Они не хотели усугублять его боль. Эта общая черта связывала всех троих: они не могли вместе горевать о Кейт, и произнести вслух ее имя, как сейчас это сделал отец, значило нарушить неписаное правило.

Лишь когда с ужином было покончено, Стивен сделал над собой усилие и заговорил о велосипедах. Он сказал, что у него сохранилось одно воспоминание, обстоятельства которого ему неизвестны. Стивен описал багажник, на котором сидел, дорогу по направлению к морю, покрытый галькой берег и рокочущий шум прибоя. Отец вызывающе покачал головой, как делал всегда, когда сталкивался с безвозвратным прошлым. Но миссис Льюис ответила сразу же:

– Это было в Олд-Ромни, в Кенте. Мы как-то провели там несколько дней. – Она тронула мужа за руку. – Помнишь, мы еще тогда взяли у Стэна свои старые велосипеды, эти развалины. Мы пробыли там неделю, и каждый день как по заказу лил дождь.

– В жизни своей не был в Олд-Ромни, – ответил отец, но уже не так уверенно, словно ждал, чтобы его переубедили.

– Что-то случилось с твоей переподготовкой, и тебе дали неделю отпуска. Мы сняли комнаты, и хозяйка готовила нам завтрак, уже не помню, как ее звали, но у нее было довольно уютно, очень чисто.

– Так вы забрали свои старые велосипеды, – подсказал Стивен.

– Да-да, верно. Мы купили их за много лет до этого, они были тогда совсем новые, а потом, когда нас направили за границу, отдали их твоему дяде Стэну.

На этот раз голос отца прозвучал твердо:

– Бывали у нас велосипеды, но новые – никогда. Мы не могли себе такого позволить. Не в те годы.

— Говорю тебе, могли, в рассрочку, и отдали их Стэну, а когда поехали в Олд-Ромни, то взяли их на неделю обратно.

Отказавшись признать существование велосипедов, отец вынужден был проявить твердость и в отношении Олд-Ромни.

– Да не был я никогда в этом месте. Даже близко не подходил.

Желая скрыть раздражение, мать Стивена поднялась и начала убирать со стола. Когда она сердилась, голос у нее становился ниже.

– Вечно ты забываешь то, чего не хочешь помнить.

Мистер Льюис наполнил стаканы и, скорчив комическую гримасу, подмигнул Стивену: посмотри, мол, каково мне теперь приходится.

Доброе настроение довольно легко восстановилось за кофе, когда разговор зашел о похоронах одного престарелого родственника, которые проходили на Уимблдонском кладбище неделю назад. Мать Стивена, прерываясь, чтобы утереть набегавшие на глаза слезы, рассказала историю, происшедшую во время похорон. Маленький мальчик, правнук покойного, во время службы бросил в могилу игрушечного медвежонка, который так и остался лежать на крышке гроба, глядя на собравшихся единственным уцелевшим глазом. Ребенок поднял невообразимый шум, заглушив монотонное бормотание священника. Среди приглашенных послышались смешки, члены семьи начали метать по сторонам сердитые взгляды. Никто не захотел лезть вниз и вызволять игрушку, так ее и похоронили вместе с покойным.

– И горевали о ней куда больше, – добавил отец Стивена, который слушал эту историю во второй раз с широкой ухмылкой на лице.

Посуду мыли все вместе, следуя давно заведенному порядку. Пока Стивен и отец убирали со стола, мать набрала воды в кухонную раковину и приступила к своей части работы. После того как на столе скопилось достаточно мокрых тарелок и чашек, которые нужно было протереть, настала очередь Стивена. Тем временем отец, закончив носить посуду, стал смахивать крошки с обеденного стола. Затем он присоединился к остальным, чтобы помочь им вытереть и расставить все по местам. После этого миссис Льюис обычно отпускала мужчин из кухни, чтобы самостоятельно вымыть и вытереть противни, на которых готовилось тесто и жарилось мясо. Эта сложная операция напоминала одновременно танец, ритуал и военные маневры. Если раньше при виде этих действий Стивена охватывало отчаяние, то теперь, когда в его собственной жизни воцарился хаос, они стали казаться ему успокаивающими. Дождавшись, когда отец начал энергично натирать поверхность обеденного стола в гостиной и они с матерью остались на кухне одни, Стивен снова спросил ее про велосипеды. Когда они были куплены?

Мать не стала спрашивать, зачем ему это нужно. Опустив руки в резиновых перчатках в мыльную пену, она наклонила голову и задумалась.

– Еще до того, как ты родился. До того как мы поженились, потому что мы катались на них, когда твой отец ухаживал за мной. Они были такие красивые, черные, с золотыми буквами, и ужасно тяжелые.

– Ты знаешь бар под названием «Колокол» неподалеку от Отфорда в Кенте?

Мать покачала головой.

– Это где-то возле Олд-Ромни? – спросила она в тот момент, когда мистер Льюис появился в дверях кухни.

Уступая внутреннему побуждению, которому он собирался противостоять, – не портить этот вечер и не провоцировать раздоров, даже самых незначительных, – Стивен удержался от дальнейших расспросов.

После того как все было вымыто и разложено по местам, они еще посидели и поговорили, пока Стивену не пришла пора уходить, чтобы успеть на метро. Они вышли попрощаться на крыльцо, на теплый летний воздух. Знакомая печаль охватила родителей Стивена, их голоса звучали приглушенно, хотя слова были вполне бодрыми. Отчасти это потому, подумал Стивен, что он снова, уже в который раз за эти тридцать лет, покидал дом, словно подтверждая значимость того, первого расставания; а отчасти потому, что он уходил один, без жены или дочери, невестки или внучки. Но что бы ни было причиной их печали, это так и осталось невысказанным. Как всегда, родители стояли на дорожке, ведущей к дому, и махали вслед сыну, растворявшемуся в сумерках, окрашенных оранжевым светом натриевых фонарей, махали, опускали руки и снова принимались махать, как когда-то на пустынной взлетной полосе, пока небольшой изгиб улицы не скрыл его из виду. Казалось, они хотели лично убедиться в том, что он не передумает, не повернет назад и не вернется домой.

Глава V

Далеко не всегда представители многочисленного меньшинства, состоящего из наиболее слабых членов общества, носили особую одежду, были освобождены от повседневного труда и различных запретов в поведении и могли уделять большую часть своего времени играм. Необходимо помнить, что детство не является естественным понятием. Было время, когда на детей смотрели как на маленьких взрослых. Детство – это открытие, социальное изобретение, которое стало возможным с повышением интеллектуального уровня и материального достатка в обществе. И наконец, детство – это привилегия. Ни один ребенок, становясь взрослым, не должен забывать, что его родители, олицетворяющие собой общество, даровали ему эту привилегию, причем за свой собственный счет.

Стивен, сидя за рулем взятой напрокат машины, ехал по небольшой пустынной дороге, которая вела на восток, к Центральному Саффолку. Окошко в крыше было открыто на всю ширину. Стивен устал настраивать радио в поисках приемлемой музыки и теперь довольствовался напором теплого воздуха и ощущением новизны от того, что в первый раз в этом году сел за руль. В заднем кармане его брюк лежала открытка, которую он написал Джулии. Судя по всему, Джулия хотела, чтобы ее оставили в покое. Стивен не знал, стоит ли посылать ей открытку. Солнце высоко стояло у него за спиной, и видимость впереди была изумительно ясной. Дорога, зажатая с обеих сторон бетонированными дренажными рвами, плавно петляла через протянувшуюся на многие мили сосновую лесополосу, прорезанную широким коридором вырубленных пней и засохшего папоротника. Впоследствии Стивен вспоминал, что хорошо выспался накануне. Он был расслаблен, но сохранял бдительность. Стрелка спидометра дрожала возле отметки сто двадцать, и Стивен лишь слегка притормозил, поравнявшись с большим грузовиком розового цвета.

Во всем последовавшем быстрота, с которой события сменяли друг друга, была уравновешена замедленным ходом времени. Стивен собрался обогнать грузовик, как вдруг что-то произошло – он даже не разглядел что – с колесами грузовика, там возник какой-то сбой, облачко пыли, а затем что-то черное и длинное прянуло на него с расстояния в тридцать метров. Оно хлопнуло о ветровое стекло, задержалось там на мгновение и сорвалось прочь, прежде чем Стивен успел понять, что это было. А затем – или одновременно? – задняя часть грузовика совершила несколько сложных движений, раскачиваясь и балансируя на ходу, и завихляла по шоссе, разбрызгивая искры, яркие даже в солнечном свете. Что-то изогнутое и металлическое отлетело в сторону. К этому моменту Стивен успел поставить ногу на тормоз, успел заметить висячий замок, болтавшийся на свободном фланце грузовика, и надпись «Помой меня, водитель», процарапанную в глубоком слое грязи. Послышался визг скребущего об асфальт металла, и вылетели новые искры, настолько густые, что вспыхнуло белое пламя, словно подтолкнувшее заднюю часть грузовика в воздух. Стивен начал нажимать на тормоз, когда увидел перед собой покрытые пылью крутящиеся колеса, масляную выпуклость дифференциала, распределительный вал, а затем, на уровне своего лица, днище коробки передач. Вставший на попа грузовик качнулся на передке раз или два и лениво, будто нерешительно, начал совершать кувырок, показав Стивену перевернутую радиаторную решетку, ослепив его скатывающейся вспышкой ветрового стекла и оглушив гулким ударом кабины об асфальт, после чего снова подскочил вверх примерно на метр и опять упал, закачавшись на снопе искр. Затем грузовик круто развернулся, встав поперек дороги во всю длину, перекатился на бок и резко остановился не больше чем в тридцати метрах от Стивена, летевшего на него, как он успел оценить, словно глядя на все со стороны, со скоростью семьдесят пять километров в час.

В этот краткий отрезок времени, замедлившего свой ход, к Стивену пришло острое чувство обновления. Словно мгновение назад все привычные условия и обстоятельства переменились. Отныне жить надо было по другим правилам, и он испытал нечто вроде ужаса, словно в одиночестве шел по огромному городу на только что открытой планете. Он успел еще ощутить легкое сожаление, искреннюю ностальгию по доброму старому времени, когда грузовик эффектно кувыркался на дороге, а он еще мог смотреть на него глазами стороннего наблюдателя. Но теперь пришла пора собраться и действовать. Стивен мчал машину прямо в двухметровую щель, образовавшуюся между дорожным указателем и передним бампером неподвижно замершего грузовика. Он уже снял ногу с педали тормозов, рассудив – при этом Стивен был так уверен, словно только что написал об этом целую монографию, – что тормоза лишь утянут машину в сторону и помешают его замыслу. Вместо этого он сполз пониже в водительском кресле и твердо держал руль, но не слишком сжимая руки, чтобы успеть вскинуть их и прикрыть голову, в случае если он промахнется. Стивен мысленно воззвал к Джулии и Кейт, точнее, из него сами собой вырвались импульсы любви и тревоги. Были и другие люди, о которых ему следовало подумать, он знал это, но времени оставалось слишком мало, меньше чем полсекунды, и, к счастью, никто больше не пришел ему на память и не отвлек его внимания. Когда Стивен переключился на вторую скорость и небольшой автомобиль протестующе завыл, стало ясно, что он не должен думать слишком напряженно, что ему надо положиться на расслабленные и рассеянные мысли, что он должен представить себя уже там, в щели. Звук этого слова, которое он, видимо, произнес вслух, совпал с резким треском стекла и металла, и вот он уже был по ту сторону проема и тормозил, оставив ручку от дверцы и зеркало бокового вида на дороге в двадцати метрах позади себя.

Не облегчение и не потрясение – прежде всего Стивена охватило острое чувство надежды, что шофер грузовика видел этот подвиг водительского искусства. Стивен сидел неподвижно, все еще сжимая руль, и смотрел на себя глазами человека из кабины автомобиля, оставшегося позади. Если не этот шофер, пусть вместо него будет какой-нибудь случайный прохожий или фермер, словом, кто угодно, понимающий в автомобилях и способный в полной мере оценить то, что сделал Стивен. Ему хотелось аплодисментов, он жаждал, чтобы на переднем сиденье у него был пассажир, который повернулся бы к нему с сияющими глазами. В сущности, он хотел, чтобы это была Джулия. Тут Стивен засмеялся и стал кричать: «Ты видела? Видела?» И вслед за этим: «Ты смог! Смог!» Все, что произошло, заняло не более пяти секунд. Джулия сумела бы оценить, что случилось со временем, как интенсивность событий исказила его протяженность. Сейчас бы они обсуждали происшедшее, потрясенные тем, что остались живы, пытаясь понять, что за этим скрывается, какое значение это может иметь для их будущего. Стивен снова рассмеялся, на этот раз громче, так что даже закашлялся. Сейчас бы они с Джулией целовались, откупорив одну из двух бутылок шампанского, лежавших на заднем сиденье, расстегивая друг на друге одежду, празднуя свое спасение в оседающей вокруг пыли. Вот было бы здорово! Он закрыл руками лицо и быстро, судорожно расплакался. Затем, изо всех сил высморкавшись в желтую тряпку для смахивания пыли, которой снабдила его фирма проката, Стивен вышел из машины.

Для того чтобы следить за Стивеном, водителю перевернувшегося автомобиля нужно было проделать дыру в крыше своей кабины. Стивен не сразу понял это, шагая назад по дороге к грузовику. Его передняя часть была так ужасно сплющена и покорежена, что с первого взгляда трудно было определить, куда она должна была смотреть в неповрежденном виде. По дороге Стивен заботливо отбросил на обочину загубленную дверную ручку и боковое зеркало своей машины. Воздух впереди дрожал от испарений дизельного топлива. Под подошвами неприятно скрежетало стекло. Стивену вдруг пришло в голову, что водитель грузовика может быть мертв. Он осторожно приблизился к кабине, пытаясь понять, где находится дверца или какое-нибудь другое отверстие. Но металлическая конструкция сложилась внутрь, подмяв саму себя; она напоминала крепко сжатый кулак или плотно сомкнутый беззубый рот. Поставив ногу на эту груду обломков, Стивен привстал на ней, и его лицо оказалось вровень с ветровым стеклом. Поверхность стекла, испещренная сеткой трещин, была мутной и непрозрачной. Поднявшись выше и обнаружив боковое окно, Стивен сумел увидеть только обивочную ткань потолка, тесно прижатую к стеклу. Дорога была вымощена так аккуратно, что в поисках подходящего камня ему пришлось перепрыгнуть через бетонированный дренажный ров и обшарить заросли папоротника. Вернувшись с камнем к грузовику, Стивен постучал им по обломкам кабины.

Он прочистил горло и нелепо позвал посреди тишины, повисшей над дорогой:

– Эй! Вы меня слышите? – и затем громче: – Эй!

Глубоко внутри кабины послышалось какое-то движение, затем наступило короткое молчание, затем где-то рядом со Стивеном мужской голос проговорил два слова, прозвучавших как два неразборчивых выдоха. Голос раздавался глухо, словно негромкое бормотание в забитой мебелью комнате. Стивен позвал еще раз и тут же оборвал себя: его крик перекрыл голос, повторявший свои два односложных слова. На этот раз Стивен выждал несколько секунд, вглядываясь в месиво хрома и металла в поисках какой-нибудь щели. Когда он позвал опять, голос ответил теми же двумя словами равной длины. «Я здесь»? «Дай пить»? Стивен обошел вокруг кабины, стараясь, чтобы его речь звучала твердо:

– Я не могу разобрать, что вы говорите. Я пытаюсь вас найти.

Он вернулся на прежнее место. Наступила пауза, во время которой человек внутри, видимо, собирался с силами. Наконец Стивен услышал резкий вдох и голос, отчетливо произнесший:

– Глянь вниз.

У самых своих ног Стивен увидел голову. Она торчала из вертикального стального разрыва. Здесь же была и голая рука, попавшая под голову; она прижималась к лицу и загораживала рот. Стивен опустился на колени. Он без колебаний дотронулся до головы незнакомца. Волосы у того были темно-русые и густые. На макушке имелась лысина размером с большую монету. Человек уткнулся лицом в асфальт, но Стивену было видно, что по крайней мере один его глаз закрыт.

Разрыв в действительности оказался расщелиной между двумя покореженными секциями листового железа. Стивен сумел разглядеть в полутьме верхнюю часть плеча и красно-черный ярлык на воротнике рабочей рубашки. Он осторожно похлопал водителя по лицу, и глаз приоткрылся.

– Вам больно? – спросил Стивен. – Подождете, пока я приведу помощь?

Водитель попытался ответить, но предплечье руки, подпиравшее подбородок, мешало ему говорить. Стивен обеими руками приподнял его голову и носком ноги отпихнул руку в сторону.

Водитель буркнул и закрыл глаза. Когда он снова открыл их, то сказал:

– У тебя найдется бумага и карандаш, дружище? Я хочу, чтобы ты кое-что записал для меня.

Он говорил с лондонским выговором, хрипло и дружелюбно. В кармане у Стивена лежали блокнот и ручка, но он не стал доставать их.

– Вас нужно вытащить отсюда. Может быть, у вас идет кровь. И здесь повсюду разлито горючее.

Ответ водителя прозвучал вполне рассудительно:

– Кажется, мне уже не выкарабкаться. Окажи мне услугу и отправь пару посланий. А если потом сумеешь меня вытащить, то ведь хуже от этого не будет, верно?

Как любой другой человек, Стивен с уважением относился к прощальным посланиям.

– Первое будет для Джейн Филд, Тэббит-Хаус, номер двадцать три шестнадцать, Энцио-роуд, Саут-Вест, девять.

– Это недалеко от меня.

– Дорогая Джейн, я люблю тебя. – Водитель прикрыл глаза и подумал. – Я видел тебя во сне прошлой ночью. Я всегда хотел вернуться к тебе. Ты ведь знала это, верно? Я был уверен, что со мной обязательно что-то случится. Твой Джо. Ах да, и добавь: поцелуй за меня детей. Теперь следующее, для Пита Тэппа, триста девять, Брикстон-роуд, Саут-Вест, два. Дорогой Пит, дружище, это случилось со мной первым. Так что в субботу ничего не получится. Поставь там, знаешь, пару восклицательных знаков. Я остался должен тебе сотню фунтов. Получи их с Джейн. Я хочу, чтобы ты забрал к себе Бесси. Ей нужна одна банка консервов в день, где-нибудь около шести, смешай с сухарями и добавь миску молока. И без шоколада. Привет, Джо. И вот еще что, припиши к первой записке: я должен Питу сто фунтов.

Стивен перевернул страницу в блокноте и остановился в ожидании. Водитель разглядывал дорожное покрытие. Наконец он сказал задумчивым голосом:

– Теперь для мистера Корнера, через Стоквелл-Мэй-нор-Скул, Саут-Вест, девять. Дорогой мистер Корнер, не думаю, чтобы вы помнили меня. Я ушел из школы почти четырнадцать лет назад. Вы выгнали меня из своего класса со словами, что из меня никогда не выйдет ничего путного. Ну а теперь у меня свое дело и свой грузовик, за который я уже почти все выплатил, розовый двадцатитонный «Фаршнелль». Я часто думаю о том, что вы тогда сказали, и я хотел, чтобы вы это знали. Искренне ваш, Джозеф Фергюссон, двадцати восьми лет. Теперь для Уэнди Макгуайр, тринадцать, Фокс-роуд, Ипсвич. Милая…

Стивен громко захлопнул блокнот и встал.

– Черт! – воскликнул он, быстро направляясь к своей машине.

Открыв багажник, он принялся раздраженно рыться внутри, пока не нашел домкрат, спрятанный в укромном углу за пустой канистрой.

– Говорю тебе, – сказал водитель, когда Стивен вернулся и попытался боком просунуть домкрат в расщелину между листами железа, – я ничего не чувствую ниже шеи. Я не хочу этого видеть.

На первый взгляд рваные края расщелины не могли послужить точкой опоры. Но мысль о том, что водитель снова начнет диктовать ему послания, подхлестнула Стивена, так что в конце концов домкрат встал на место и Стивен начал вращать трещотку.

Голова водителя, прижатая щекой к гудронированному асфальту, лежала у Стивена между колен. Домкрат находился примерно в полуметре над шеей и распирал железо под углом. Когда повороты трещотки стали даваться с усилием, подошва домкрата начала отжимать нижний лист в сторону, понемногу увеличивая расщелину. Верхний край домкрата упирался во что-то слишком тяжелое, что не проминалось и обеспечивало необходимую опору. Расширив щель на три или четыре дюйма, Стивен передвинул домкрат, на этот раз установив его вертикально, так что подошва оказалась рядом с горлом водителя. С пронзительным скрипом, как будто ногтем провели по классной доске, рваная часть грузовика начала приподниматься. Она поддалась на шесть дюймов, прежде чем домкрат наткнулся на что-то неподъемное. Стивен стал вглядываться в темное пространство, где свернулось тело водителя. Крови не было видно, как и других признаков повреждения. Стараясь не сдвинуть домкрат, Стивен взял мужчину за плечо одной рукой, а другую завел ему под лицо и потянул на себя. Водитель застонал.

– Вам придется мне помочь, – сказал Стивен. – Поднимите голову, чтобы я смог взять вас за подбородок.

На этот раз ему удалось сдвинуть тело водителя почти на дюйм. После нескольких попыток водитель смог пустить в ход свободную руку и подтянуться на ней, и тогда Стивен взял его под мышки и целиком выташил наружу.

Пока они шли к машине Стивена, водитель бережно поддерживал запястье своей руки.

– Думаю, оно сломано, – печально сказал он. – В субботу я должен был играть на турнире по снукеру.

Стивен, который теперь сам дрожал и чувствовал слабость в ногах, решил, что мужчина находится в состоянии шока. Он помог ему забраться на переднее сиденье и пристегнул его ремнем безопасности. Но дверца с водительской стороны не открывалась без ручки, и Стивену пришлось снова поднять его, чтобы протиснуться на свое место. После того как они наконец устроились, они еще минуту или две продолжали сидеть неподвижно. Привычные движения, необходимые для того, чтобы вставить ключ зажигания, повернуть рычаг скоростей и крепко взяться за руль, успокоили Стивена. Он взглянул на водителя грузовика, который смотрел прямо перед собой через ветровое стекло и дрожал.

– Слушай, Джо, это чудо, что ты остался жив. Джо провел языком по губам и сказал:

– Пить хочется.

Стивен потянулся за бутылкой, лежавшей на заднем сиденье.

– Шампанское – это все, что у нас есть. Выбитая пробка отскочила от приборной доски и

крепко ударила Джо по уху. Он ухмыльнулся, взяв в руки бутылку. Обхватив ртом дымящееся горлышко, он закрыл глаза и принялся тянуть шампанское. Они передавали друг другу бутылку и не сказали ни слова, пока она не опустела. Когда это произошло, Джо рыгнул и спросил у Стивена, как его зовут.

– Классно, Стивен, сукин ты сын! Я бы не додумался до домкрата. – Он посмотрел на свое запястье и изумленно сказал: – Я жив. Я даже не покалечился.

Они захохотали, и Стивен в красках рассказал историю о двухметровой щели, через которую он проскочил, о том, как замедлилось время и как дорожным указателем срезало боковое зеркало и ручку дверцы.

– Классно, – опять пробормотал Джо и добавил: – Классный ты мужик, Стивен.

Стивен потянулся за второй бутылкой шампанского. Они принялись восстанавливать картину происшедшего с разных точек зрения. Джо сказал, что ему показалось, будто чья-то гигантская рука подхватила грузовик и швырнула его в небо. Он вспомнил, как дорожное покрытие поднялось к самому его лицу, затем он мельком увидел машину позади себя, перевернутую вверх колесами, а потом все вокруг перемешалось. Чудо, говорили они, охренеть, какое чудо. Когда вторая бутылка стала подходить к концу, они развеселились и принялись орать от избытка чувств, а поскольку пить было больше нечего, затянули «Он был веселый малый», причем на слове «он» каждый указывал пальцем на другого.

После того как они отъехали, Стивен вспомнил про домкрат и решил: пусть остается там, где он сейчас. Они направились к ближайшему городу и по дороге обсуждали, куда следует отвезти Джо в первую очередь – в больницу или в полицию. Сам Джо настаивал на полиции:

– Все, что мне сейчас нужно, это хороший страховой агент.

Они мчались, делая больше ста пятидесяти километров в час, пока Стивен не вспомнил, что почти пьян, и не сбросил скорость. Джо некоторое время молчал и лишь заметил, когда они въехали в пригород:

– Знавал я тут одну хорошенькую девчонку. Когда они очутились в центре города, оглядываясь в поисках полицейского участка, Джо спросил:

– Сколько времени я провел там, внутри? Два часа? Три?

– Около десяти минут. Или меньше.

Джо все еще бормотал про себя, что это невероятно, когда Стивен нашел участок и остановился.

– Что ты об этом думаешь? Ну, о времени? – спросил он.

Джо, не мигая, глядел через окно на трех вооруженных полицейских, которые садились в патрульную машину.

– Не знаю. Однажды я сидел безвылазно почти два года. Нечем было заняться, ничего не происходит, каждый сучий день одно и то же. И знаешь что? Оно пролетело в одно мгновение, это время. Все кончилось, прежде чем я успел понять, где я. Так что ясно. Когда много чего случается, то и время тянется дольше.

Они вышли из машины и остановились на тротуаре. Праздничное настроение быстро испарялось.

– Так ты остался жив, – произнес Стивен, возможно, уже в десятый раз за последние полчаса. – Что, по-твоему, это значит? Что-нибудь в твоей жизни изменится?

Джо уже успел все обдумать, ответ у него был готов:

– Это значит, что я вернусь к Джейн и детям и пошлю на хрен Уэнди Макгуайр. А еще это значит, что я куплю на страховку пару подержанных грузовиков.

Вспомнив при этих словах о ждавшем его важном деле, он повернулся и пошел по направлению к участку, все еще слишком ошеломленный, решил Стивен, чтобы заботиться о таких формальностях, как изъявление благодарности и прощальное рукопожатие. Когда Джо остановился и уступил дорогу двум женщинам-полицейским, прежде чем скрыться за вращающимися дверьми, Стивен подумал о посланиях, оставшихся в его блокноте, и почувствовал, что они обременяют его. Он вырвал исписанные страницы и затем, достав свою открытку из заднего кармана, наклонился над сточной решеткой и спустил все это в канализацию.

* * *

Должно быть, благодаря влиянию младшего министра хвойные плантации и машины для стрижки живых изгородей не появлялись в непосредственной близи от Огбурн-Сент-Феликс. Лес площадью в пятьсот акров, бывший небольшой рощицей еще до норманнского вторжения и упомянутый в кадастровой книге Вильгельма Завоевателя, умещался на пятачке земли, облюбованном профессиональными фотографами и кинорежиссерами из-за его сходства с тем, как, по общему мнению, должна была выглядеть сельская местность старой Англии. Номинально лес принадлежал какому-то замшелому богоугодному заведению. В результате им владел хозяин единственного дома на этом участке, обязанный покрывать все расходы по его содержанию. Дом, состоявший из шеренги трех соединенных между собой хижин, оставшихся от дровосеков, занимал небольшую прогалину на южной опушке леса. Подъехать к нему можно было по боковой дороге, а затем по усеянной рытвинами грунтовке, обрамленной рядами рябиновых и липовых деревьев. Только бывалый посетитель знал, что широкие и густые заросли подлеска служили Даркам дикой изгородью и что летом нужно было постараться, чтобы найти в путанице кустарников калитку, которая открывала проход через зеленый туннель, откуда, миновав арку из роз, можно было попасть в сад, разбитый Тельмой перед коттеджем.

Прежде чем приехать сюда, Стивен остановился в ближайшем городке, в котором наличествовал супермаркет, чтобы пополнить запасы шампанского. Там, направляясь со своими покупками через площадь к главному отелю этого местечка, он пережил несколько неприятных минут. Ему хотелось принять душ и выпить хорошую порцию виски. Он не был готов к встрече с группой нищих, собравшихся вокруг входа. Эти выглядели не такими потрепанными, как их лондонские собратья, у них был более здоровый и самоуверенный вид. Когда он приблизился, они громко рассмеялись, а один мускулистый старик в подвязанном бечевками одеянии сплюнул на мостовую и потер руки. Видимо, здесь не следили за соблюдением обычных правил. По закону нищим не разрешалось работать даже в парах. Им положено было постоянно двигаться, следуя официально дозволенному маршруту. И уж конечно, им запрещалось собираться группами вокруг входов в общественные места, подкарауливая прохожих. Даже значки свои они здесь носили неправильно. Они прикручивали их бечевкой к загорелым, жилистым предплечьям, а пара девушек носила их на голове, пришив к цветным лентам. Среди нищих был один настоящий гигант, нацепивший значок на глаз вместо повязки. Молодой человек с лысой головой, покрытой татуировками, приспособил его в качестве серьги.

Приблизившись к ним, Стивен ощутил неловкость за свой пакет, в котором позвякивали бутылки, и за вызывающий блеск золотой фольги, сверкавшей на солнце. Нищие уже заметили его, и путь назад был отрезан. Это все правительство со своими подлыми законами, подумал Стивен. Тем не менее ничего подобного в Лондоне не допустили бы ни на минуту, и он оглянулся в поисках полицейского. Стивен замедлил шаги, и вскоре они окружили его со всех сторон. Теперь Стивен глядел прямо перед собой, не замечая никого вокруг. Он услышал чей-то голос: «Эй, десятки не найдется?» – но не остановился. Краем глаза он успел заметить карманное издание Шелли в руках у одной из девушек. Кто-то потянул его за пакет, и Стивен грубо рванул его обратно к себе. Другой голос, пародируя интеллигентную речь, заметил: «Хмм, "Боллинже". Потрясающе правильный выбор!» Вокруг рассмеялись, пока Стивен прокладывал себе путь через облако густого запаха пота и дешевых духов.

Именно это досадное происшествие, а не авария на дороге занимало его мысли, когда он направил машину по ухабистому проселку к дому Дарков. Стивен чувствовал себя предателем. Вот бледный мужчина в белой шелковой рубашке с бутылками шампанского в руках, а вот бродяги у ворот. В течение многих лет он убеждал себя, что сердцем он вместе с бездомными, что богат он лишь благодаря случайности и что однажды вполне может оказаться на дороге с мешком, в котором уместятся все его пожитки. Но время определило его место. Он был из тех, кто оглядывается в поисках полиции при виде немытого нищего. Теперь он был на другой стороне. Иначе почему он делал вид, будто никого не замечает? Почему было не признать, что за ними большинство, и не посмотреть им прямо в глаза, как он сделал бы прежде, и не поделиться с ними мелочью, хозяином которой он стал лишь по счастливой случайности? Стивен остановил машину и теперь шел по заросшей тропинке, которая вела к калитке. Резкий запах дешевых духов там, возле гостиницы, вывел его из равновесия. Это был запах живущей точно во сне девушки, которую он знавал в Кандагаре, запах запущенных квартир, арендуемых в складчину в Западном Лондоне, запах концертов под открытым небом в Монтане. Банальная мысль о необратимости хода времени потрясла его. Когда-то он был легок на подъем. Жизнь казалась ему приключением с неизвестным концом, он беззаботно расставался с вещами, непредвиденные случайности его забавляли, счастливые совпадения могли увлечь куда угодно. Когда все это прекратилось? Когда, например, он начал думать, что вещи, которыми он владеет, действительно принадлежат ему, являются его неотъемлемой собственностью? Он не мог вспомнить.

Стивен остановился в темном туннеле под сводами пышно разросшегося кустарника, поставил на землю портфель с принадлежностями для ночлега и пакет с шампанским и приготовился к встрече с друзьями. В полумраке от его рук исходило белое свечение. Он приложил их к глазам. Болезненный груз недавнего прошлого переполнял его тело, словно тяжелый грипп. Если бы он мог жить только настоящим, он вздохнул бы свободно. Но мне не нравится это настоящее, подумал он и подобрал вещи. Выпрямившись, он увидел человеческий силуэт на фоне неба в обрамлении свисающих роз. Тельма следила за ним.

– Долго ты там прятался? – спросила она, когда они обменялись поцелуями.

Ему не удалось придать голосу беззаботную интонацию, когда он ответил: «Целую вечность», – поэтому, стараясь загладить неловкость, он протянул ей уже нагревшиеся бутылки с шампанским и предложил открыть одну тотчас же, хотя шампанского ему сейчас совсем не хотелось.

Тельма провела его в дом. Дверь и все окна были широко распахнуты навстречу вечернему солнцу. Они вошли в небольшую столовую с каменным полом, от которого, как от воды, поднималась прохлада. Стивен подождал, пока Тельма вышла в поисках подходящих стаканов. На книжных полках стояли чучела птиц в круглых клетках, представленные в естественной среде своего обитания. Рыжевато-коричневая сова глубоко запустила когти в набитую соломой мышь. В прямоугольном аквариуме выдра сомкнула челюсти вокруг полуразвалившейся рыбы. Стивен положил локти на неустойчивый круглый столик и приободрился. Под рукой у него стояла бутылка бургундского, рядом лежала свежевынутая пробка. Запах жареного мяса и чеснока смешивался с ароматом жимолости, который плыл по оконному карнизу у него за спиной. На кухне Тельма наполняла ведерко льдом, а из сада неслась какофония птичьих голосов.

Они уселись под грушевым деревом за покрытый ржавчиной железный стол, стоявший посреди полосы нескошенной травы в окружении гигантских маков, львиных зевов и еще каких-то цветов, которые Стивен принимал за волчий боб, пока не услышал, как Тельма называет их живокостью.

Она поставила два стакана рядом с ведерком со льдом и разлила шампанское.

– Чарльз сейчас в лесу. Тебе придется сходить его поискать.

Стивен содрогнулся от кислого вкуса и подумал о красном вине, которое осталось в доме. Подошла бы ему сейчас и хорошая порция виски. Поскольку им нужно было обсудить слишком многое, они заговорили о саде. Точнее, Тельма объясняла, а Стивен с пониманием кивал. Лишь когда он указал на заросли васильков и спросил, что это такое, она осознала всю степень его невежества. Она рассказала ему про дальние углы сада, где ухоженные растения сливались с дикими зарослями, так что между ними не было видимой границы, и про то, как она выращивает полевые цветы ради их семян, которые она собиралась хранить, по ее словам, для поддержания генофонда.

– Даже примулы почти исчезли. Следующими будут лютики.

– Все меняется к худшему, – заметил Стивен. – Хоть что-нибудь становится лучше?

– Это ты вращаешься в свете. Тебе лучше знать. Стивен крепко задумался.

– Все холмы в Сассексе засадили елями и соснами. Меньше чем через двадцать лет мы перестанем ввозить древесину.

Они выпили за это, и Стивен спросил о том, как движется ее книга. Они избегали говорить о Чарльзе. Работа идет хорошо, ответила Тельма, четверть книги уже готова, а на другую составлен договор. Она стала спрашивать о последних новостях в подкомитете, и Стивен вспомнил и пересказал свой разговор с премьер-министром. Тельма не выразила удивления.

– Это естественно, Чарльз был на особом счету. Это держалось в секрете, хотя я никогда до конца не понимала почему. Должно быть, чтобы не возбуждать зависти. К тому же тут отчасти замешаны нежность и страсть.

– Страсть?

По слухам, к премьер-министру это слово не имело ни малейшего отношения.

– Всякое бывает. В политике Чарльз мог сойти за юношу, за мальчика.

– И поэтому ты хотела, чтобы он вышел в отставку? Тельма покачала головой.

– Я ничего тебе не скажу, пока ты сам не увидишь его.

– Но он счастлив?

– Ступай и убедись сам. Иди по тропинке, которая начинается от кухни. Там, где она пересекает главную дорогу, поверни налево. Рано или поздно вы обязательно встретитесь.

Двадцать минут спустя Стивен отправился на поиски Чарльза. Широкая, заросшая травой дорожка обегала лес кругом, делая неправильный овал, который, по словам Тельмы, не спеша можно было обойти за час. По пути попадались прогалины, и тогда с одной стороны за деревьями было видно поле. В других местах приходилось углубляться в заросли, и дорожка сужалась до еле видной тропинки. Света здесь было мало, а вместо травы рос плющ, по которому Стивен ступал с неохотой, потому что его листья лопались под ногами с неприятным хлопающим звуком. Когда он бродил по этому лесу в прошлый раз, Чарльз был еще в правительстве, а все вокруг стояло голым и безжизненным. Сезонные перемены протекали так постепенно, что оказались полной неожиданностью. И теперь он не узнавал этих мест. Зной не проникал сюда. Неведение Стивена относительно названий деревьев и растений лишь увеличивало впечатление от их изобилия. Лес пережил настоящий взрыв, он потонул в хаосе произрастания, ему грозило захлебнуться от собственной избыточности.

Там, где дорожка пересекала ручей, огибала большой валун или бежала через остатки каменной стены, ее обступали миниатюрные заросли Амазонки: джунгли из мха, флюоресцирующие лишайники, микроскопические деревца. А над головой свисали ползучие растения, толстые как веревки, загораживающие свет. Внизу, под ногами, росли огромные листья капусты и ревеня, ветви папоротника, стебли, согнувшиеся пополам под тяжестью своих головок. На одной прогалине под открытым небом росла экстравагантная россыпь фиолетовых цветов, а в другом, более темном месте клубилось облачко чеснока – напоминание об обеде.

Этому лесу нужен ребенок, подумал Стивен, уступая неизбежному. Кейт не отвлекалась бы мыслями о машинах, проносившихся в полумиле отсюда, о границах опушки и обо всем, что лежит по ту сторону: о дорогах, мнениях, правительстве. Сам лес, вот этот паук, крутящийся на своей нити, этот жук, неуклюже карабкающийся по краю листа, были бы для нее целым миром, один момент вместил бы в себя всю Вселенную. Стивену не хватало ее благотворного влияния, ее уроков, обучавших его радоваться отдельным вещам, ее умения наполнять настоящее и наполняться им до самых краев, когда индивидуальная ограниченность растворяется без остатка. Сам он всегда чувствовал внутреннюю отстраненность, никогда не мог погрузиться в игру с головой, не был до конца серьезен. Кажется, Ницше называл настоящей зрелостью умение быть серьезным, подобно ребенку во время игры?

Как-то раз они с Джулией привезли Кейт в Корнуолл. Это был их маленький праздник, посвященный первому концерту, который Джулия дала со своим струнным квартетом. Пройдя около двух миль, они отыскали подходящий пляж. Под вечер им пришло в голову построить песчаную крепость у самой кромки воды. Кейт пришла в волнение. Она была в том возрасте, когда все должно было быть по правде. Стены должны были быть расчерчены на квадраты, в них нужно было проделать все положенные окна, раковины на фасаде следовало вправить на одинаковом расстоянии друг от друга, а центральную площадку внутри укрепления необходимо было выстелить мягкими сухими водорослями. Стивен и Джулия собирались повозиться с дочерью, пока не настанет время уходить. Они уже искупались, и вся провизия для пикника была съедена. Но вскоре, причем они даже не поняли, как это случилось, процесс захватил их, они прониклись настойчивостью девочки и работали, не думая о времени, не обращая внимания на приближающийся прилив. Все трое трудились в шумном согласии, поделив между собой одно ведерко и две лопатки, бесцеремонно командуя друг другом, награждая друг друга аплодисментами, осыпая насмешками за неудачный выбор ракушки или неровное окно, бегая – ни разу они не перешли на шаг – по пляжу в поисках нового материала.

После того как все было готово и они несколько раз обошли вокруг своей постройки, все трое втиснулись внутрь и уселись в ожидании прилива. Кейт была уверена, что их крепость, так хорошо выстроенная, сумеет противостоять морю. Стивен и Джулия, разделяя эту уверенность, насмехались над водой, пока она просто плескалась вокруг стен, и прогоняли ее криками, когда она слизывала кусок их укреплений. Пока они ожидали окончательного краха своих трудов, Кейт, стиснутая между ними, упрашивала их остаться здесь навсегда. Ей хотелось, чтобы крепость стала их домом. Они забросят привычные лондонские дела, поселятся на пляже и вечно будут играть в эту игру. Но именно после этих слов взрослые стряхнули с себя чары, начали поглядывать на часы и переговариваться насчет ужина и множества других неотложных дел. Они напомнили Кейт, что сначала им нужно съездить домой, чтобы взять пижамы и зубные щетки. Эта мысль показалась ей привлекательной и здравой, и она позволила, чтобы ее уговорили вернуться по тропинке к ожидавшей их машине. В течение нескольких дней после этого, прежде чем все окончательно было забыто, Кейт порывалась узнать, когда они вернутся к их новой жизни в крепости из песка. Она спрашивала совершенно серьезно. Стивен подумал, что, если бы он все мог делать с такой настойчивостью и самоотдачей, с которыми тогда помогал Кейт строить крепость, он был бы всесилен, он был бы счастлив.

Он дошел до того места, где дорожка поворачивала направо к центру леса и начинался небольшой уклон в низину. Деревья переплетали ветви над тропой наподобие полога, через который вечернее солнце бросало оранжевые блики неправильной формы на темнеющую траву. Там, где кончался уклон, стоял засохший дуб, от которого остался один прогнивший ствол. Стивен был в двадцати шагах от этого дуба, когда из-за него вышел какой-то мальчишка и встал, глядя прямо на Стивена. Стивен тоже остановился. Пятна света мелькали при каждом порыве ветра. Трудно было разглядеть что-либо отчетливо, но Стивен сразу увидел, что этот мальчишка был из породы тех, кем он восхищался и перед кем трепетал, будучи школьником. У мальчишки было бледное лицо в обрамлении рыжеватых волос. Держался он слишком самоуверенно, с хорошо знакомой Стивену дерзостью. Вид у него был старомодный; серая фланелевая рубашка с закатанными рукавами и вылезшим подолом, обвисшие серые шорты на полосатом эластичном ремне с пряжкой в виде серебряной змейки, раздувшиеся карманы с торчащей из них рогаткой и расцарапанные коленки. Все это напомнило Стивену фотографии школьников времен Второй мировой войны, которые перед отправкой в эвакуацию снимались вместе с учителями на платформах лондонских вокзалов.

– Привет, – произнес Стивен дружеским голосом, подходя ближе. – Ты что здесь делаешь?

Мальчишка выпрямился, прислонился к дубу, поднял ногу и почесал лодыжку другой ноги носком стоптанной сандалии.

– Ничё. Жду.

– Чего?

– Тебя, дурак.

– Чарльз!

Пересекая разделявшее их пространство и протягивая руку, Стивен не был уверен, что встретит рукопожатие. Но Чарльз пожал ему руку, а затем, обхватив Стивена за шею, обнял, прижав к себе. От него пахло лакричными леденцами и, менее ощутимо, влажной землей.

Чарльз отпрянул от него и двинулся по тропинке.

– Хочешь, покажу тебе мое место? – спросил он и, не дожидаясь ответа, зашагал в глубь леса по тропинке, окаймленной с обеих сторон высокими папоротниками.

Стивен последовал за ним, стараясь держаться рядом, не отводя взгляда от рогатки, торчащей из кармана его друга. Кожаный кружок опасно болтался на резиновых жгутах. Они пересекли прогалину, на которой полевые злаки росли среди древесных пней, и снова углубились в лес, где все деревья были зрелыми великанами. Они шли быстро, и время от времени Стивену приходилось переходить на бег, чтобы не отстать. Чарльз, запыхавшись, бросал бессвязные фразы, не поворачивая головы. Стивену не все удалось расслышать. Чарльз, казалось, говорил сам с собой:

– Правда, здорово… возился все лето… все сам… мое место…

Стивен успел заметить, что его друг вовсе не стал меньше ростом, как ему сперва показалось. Просто Чарльз выглядел более худощавым и цепким в движениях. Его волосы отросли спереди, образуя челку, а за ушами были коротко подстрижены. Лишь открытые, широкие движения, быстрая речь и напряженный взгляд, его не стесненная, импульсивная походка вразвалку, то, как его ноги и локти взметнулись, когда он огибал угол, чтобы свернуть на другую, еще более узкую тропинку, а также нежелание участвовать в ритуалах и формальностях, принятых при встрече взрослых людей, придавали ему вид десятилетнего мальчишки.

Тем временем они достигли другой, более узкой прогалины, в центре которой стояло дерево необъятной ширины в поперечнике.

Чарльз пошарил в траве и поднял обломок камня.

– Видишь? Видишь? – Он явно не собирался продолжать, пока Стивен не сказал «да». – Вот чем я заколачивал их.

Чарльз указал на шестидюймовый гвоздь, забитый в ствол дерева в полуметре над землей, а затем на другой, вбитый в полуметре над первым. Всего более десятка гвоздей неровной линией уходили вверх по стволу, достигая первой ветви, расположенной в десяти метрах над землей. Чарльз потянул Стивена за локоть к вытоптанному участку травы у подножия дерева.

– Вон, наверху! – закричал он. – Смотри, смотри!

Стивен запрокинул голову и ничего не увидел, кроме головокружительной путаницы ветвей, разделявшихся на все новые и новые отростки.

– Нет, нет! – настаивал Чарльз.

Он обеими руками схватил голову Стивена и задрал ее еще дальше назад. Среди самых верхних ветвей виднелась черная точка.

– Что это? – спросил Стивен. – Гнездо? Чарльз ждал именно этого вопроса и от радости подпрыгнул на месте.

– Это не гнездо, дурачок. Это мое место. Мой тайник!

– Невероятно, – сказал Стивен.

Чарльз поглубже запихнул свою рогатку в карман.

– Полезли?

Он наступил левой ногой на нижний гвоздь, забросил правую на следующий и остановился, выжидая, держась левой рукой за третий гвоздь, а правую непринужденным жестом вытянув к Стивену.

– Это легко. Просто делай, как я.

Стивен провел ладонью по коре дерева. Он искал какой-нибудь предлог.

– А что… э… что это за дерево, как ты думаешь?

– Бук, конечно. Ты что, не знал? Это просто громадина, он высотой метров шестьдесят. – Чарльз стал карабкаться вверх, пока не оказался в трех метрах над землей, и тогда снова посмотрел вниз. – Я жду тебя наверху, я тебе кое-что покажу.

Бывший бизнесмен и политик, теперь он имел вид довольного жизнью мальчишки.

Стивен встал на первый гвоздь, испытывая его своим весом. Он хотел спросить у друга, что с ним произошло, но Чарльз был слишком поглощен своим новым состоянием, не выказывал никаких признаков притворства и словно не понимал, как абсурдна произошедшая с ним перемена, так что Стивен просто не знал, как к нему подступиться. Может быть, Чарльз находится в последней стадии психоза и с ним нужно обращаться осторожно? С другой стороны, Стивен не мог противиться охватившему его волнению, манящему зову высоты и тому значению, которое его друг, по-видимому, придавал этой минуте. Ему не хотелось выглядеть занудой. Он не отличался умением лазить по деревьям, но он никогда и не пытался как следует. Подтянувшись вверх, Стивен обнаружил, что стоит, сдвинув ноги вместе, на втором гвозде. Это было не сложно, но, посмотрев вниз, он с тревогой увидел, что поднялся уже довольно высоко.

– Вообще-то я не очень… – начал было Стивен, но Чарльз, который уже стоял на нижней ветке, глубоко засунув руки в карманы, принялся подавать команды:

– Хватайся рукой за гвоздь, вон тот, что у тебя над головой, поднимай ногу и берись за следующий гвоздь другой рукой…

Стивен несмело поднял руку вверх и нащупал гвоздь. Полтора метра – это, возможно, и не высоко, но люди, бывает, ломают шею, упав со стула с гораздо меньшей высоты.

Через несколько минут он лежал лицом вниз на нижней ветке. Она была почти такой же устойчивой, как сама земля, и Стивен прижимался к ней всем телом. В нескольких дюймах от его глаз мокрица занималась какими-то своими делами. Это было ее место. Чарльз пытался объяснить ему, как лезть дальше, но Стивен не решался поднять голову вверх, как не мог, впрочем, и посмотреть вниз. Он сосредоточил взгляд на мокрице.

– Думаю, мало-помалу я справлюсь.

Это было все, что он сумел сказать.

Чарльз предложил ему леденец, подбросил один вверх для себя, поймал его ртом и полез дальше.

Теперь трудность заключалась в том, чтобы выпустить из рук ветку и встать. Стивен поднялся, опираясь руками на ствол. Затем еще нужно было поднять ногу, чтобы поставить ее на изгиб другой ветки, растущей выше. Но после того, как это удалось, дело пошло легче. Из ствола во все стороны торчало столько ветвей, что подъем стал напоминать восхождение по винтообразной лестнице. Стивену оставалось лишь внимательно ставить ноги и не смотреть вниз. Следующие пятнадцать минут прошли вполне удовлетворительно. Оказалось, что кое-что ему по силам, кое-что, упущенное им в детстве, и теперь он понимал, почему другие мальчишки считали нужным возиться с этим. Стивен остановился передохнуть и оглядел горизонт. Он поднялся намного выше верхушек молодых деревьев. Вдалеке виднелся церковный шпиль, а чуть ближе, вероятно в миле от него, – часть крыши дома Дарков, выложенная красной черепицей. Стивен покрепче ухватился за ствол и посмотрел вниз прямо под собой. В желудке у него что-то сжалось, но, в общем, ничего страшного не произошло. Он увидел землю сквозь зияющую дугу пустоты и не запаниковал. Приободренный, Стивен сделал глубокий вдох, еще крепче стиснул ствол и закинул голову вверх. Он надеялся увидеть основание висячего дома недалеко от себя. Но все поплыло у него перед глазами, и он почувствовал, как в желудке у него образовался ком, одновременно горячий и холодный. Он прижался щекой к стволу и закрыл глаза. Однако лучше от этого не стало. Стивен открыл глаза и стал разглядывать кору дерева. Он не решался еще раз представить себе то, что увидел вверху, – все ту же бесконечную, головокружительную путаницу ветвей, которую он разглядывал с земли, и очень, очень высоко над собой – проблеск голых коленок Чарльза, а над ними – листья и ветви, которые сливались воедино, и никакого следа платформы.

С минуту Стивен пытался успокоить себя. Он решил, что ему лучше спуститься на землю. Конечно, ему хотелось порадовать своего друга, но, в конце концов, ради этого не стоило рисковать жизнью. Однако все было не так просто. Для того чтобы нащупать ветку под ногами, нужно было посмотреть вниз, но он знал, что теперь это ему не по силам. «О боже, – прошептал Стивен, обращаясь к дереву, – что же делать?» Ничего не предпринимая, он замер на месте. Он весь обратился в слух, пытаясь уловить малейший успокаивающий звук с земли. Хотя бы пение птиц. Но здесь, наверху, ничего не было слышно, даже шума ветра. Стивен мельком успел отметить, что сейчас он полностью сосредоточен на настоящем, целиком поглощен данным моментом. Все очень просто: если его отвлечет какая-нибудь посторонняя мысль, он упадет с дерева. Потом он подумал: с меня хватит. Я не хочу больше лазить по деревьям. Хочу заняться чем-нибудь другим. Снимите меня, остановите этот кошмар.

Над его головой раздался шорох, но он не стал смотреть вверх. Это спускался Чарльз, чтобы выяснить, что с ним происходит.

– Ну же, Стивен, – позвал он, – давай, сверху вид еще лучше.

Стивен ответил осторожно, чтобы слова своей силой не отбросили его от дерева.

– Я застрял, – пробормотал он, упираясь зубами в кору.

– О боже, – воскликнул Чарльз, оказавшись на одном уровне с ним, – да ты весь мокрый.

– Не мельтеши вокруг так быстро, – прошептал Стивен.

– Это дерево очень надежно. Я лазил наверх десятки раз, с досками, вещами, даже стульями.

Стивен накренился, и Чарльз схватил его за руку. Запах леденцов не прибавил Стивену уверенности.

– Смотри, видишь эту ветку? Возьмись за нее и подтягивайся, пока не сможешь протянуть ногу, затем обопрись на колено и перебирайся сюда…

Указания сыпались из Чарльза одно за другим, и Стивен понял, что ему ничего не остается, как выполнять их слово в слово. Бесполезно было говорить, что он хочет спуститься, любой спор в нынешнем положении стал бы для него последним. Сейчас ему нужно было кому-то довериться. Поэтому он пополз вверх, действуя руками и ногами в точности так, как ему было сказано, изо всех сил стараясь ничего не перепутать. Лишь время от времени он вставлял вопросы:

– Чарльз, хвататься правой рукой или левой?

– Правой, дурачок!

Стивен фиксировал взгляд только на той ветке, за которую брался рукой или на которую ставил ногу. Он не мог бы сказать, где сейчас находится Чарльз, и ему не хотелось смотреть. Где-то над его головой все время раздавался бесплотный голос, подгонявший его своими презрительными указаниями:

– О господи! Да не рукой, ставь ногу, ты, дубина!

Несколько раз во время этого подъема Стивен говорил сам себе: не всегда же я буду ползать по деревьям. Когда-нибудь я займусь чем-нибудь еще. Но он уже не был в этом уверен. Он знал, что пока ему оставалось только взбираться наверх, предоставив всему прочему идти своим чередом. Когда-нибудь он, может, вернется, а может, и не вернется к прежней жизни. Но было что-то еще, настолько ужасное, что он даже не мог осмыслить, что именно. Наконец пришел момент, когда Стивен пролез через круглую дыру в непрочной деревянной платформе. Она представляла собой площадку примерно метр на полтора без всяких ограждений. Первые минуты он мог только лежать на ней лицом вниз, подавляя всхлипывания, которые рвались из его горла.

– Ну что, как тебе здесь? – то и дело обращался к нему Чарльз и добавлял: – Хочешь лимонаду?

Придя в себя, Стивен медленно, чтобы под ним не провалилась платформа, поднял голову и огляделся. Он по-прежнему лежал, прижавшись ладонями к доскам. Под ним расстилался весь лес, а за лесом, милях в пяти, там, где кончались поля, виднелся город, в котором Стивен останавливался днем. На западе садилось величественное солнце – цветной вихрь, приглушенный пылью, что висела в долине Темзы, в семидесяти милях отсюда. Чарльз, развалившись на кухонном стуле, гордо следил за тем, как Стивен озирается по сторонам. Бутылка лимонада, которой он болтал, зажав между большим и указательным пальцами, была почти пустой. Рядом с ним на решетчатом ящике из-под апельсинов стоял бинокль, свеча в подсвечнике и лежала коробка спичек. В самом ящике находилась стопка книг: две с рисунками и названиями птиц, различные детские приключенческие истории, несколько книг из серии про Уильяма и, без особого удовольствия заметил Стивен, его собственный первый роман. Чарльз жестом указал ему на второй стул, но Стивен предпочел не рисковать. Вместо этого он подальше отодвинулся от края отверстия в полу, через которое они влезли на платформу.

Под выжидательным взглядом друга Стивен в конце концов вынужден был сказать:

– Очень хорошо. Просто здорово.

Чарльз передал ему бутылку, и Стивен, который собрался сыграть роль воспитанного гостя до конца, сделал из нее большой глоток. Его рот наполнился соленой, выдохшейся жидкостью, по вкусу напоминающей кровь, только гуще и холоднее. Здравый смысл подсказывал Стивену, что ее лучше выплюнуть. Однако он протолкнул ее внутрь, стараясь сдержать рвотные позывы, потому что заметил у себя под ногами незакрепленный конец доски.

Чарльз покончил с тем, что оставалось на донышке.

– Это я сам приготовил, – заметил он, засовывая бутылку между книгами. – Хочешь знать, из чего?

Мысль, которая наводила на Стивена ужас, пока он взбирался наверх, снова вернулась к нему. Он подумал о том, что ему предстоит спуститься вниз.

– Скажи-ка, – речь его звучала быстро, голос стал тоньше от страха и тошноты, – зачем ты ведешь себя как ребенок? Что мы вообще здесь делаем?

Несколько мгновений Чарльз не отвечал, склонившись над ящиком из-под апельсинов, возможно поднимая упавшие книги. Стивену не было видно, что он там делает. Может быть, он спросил именно то, о чем следовало молчать? Сейчас он целиком зависел от помощи Чарльза, поэтому очень важно было не обидеть его, по крайней мере пока они не спустятся вниз. Чарльз встал и опустился на колени рядом со Стивеном. На лице его играла улыбка.

– Хочешь, покажу, что у меня в карманах? – Первой на свет появилась рогатка. Чарльз сунул ее в руки Стивену. – Это ореховая. Самая лучшая.

За рогаткой последовало увеличительное стекло, овечий позвонок и перочинный нож с десятком или даже больше различных лезвий. Пока Чарльз открывал каждое из них и объяснял его назначение, Стивен внимательно изучал лицо друга, стараясь отыскать на нем следы усмешки, смущения, словом, признаки взрослого человека. Но голос Чарльза звучал ровно, на лице отражалась сосредоточенность, с которой он входил во все Детали. Также у него нашлись старомодные мятные леденцы, слипшиеся на дне бумажного пакетика, змеиная кожа большего, чем обычно, размера, сушеный тритон и стеклянные шарики. Один из них, который Чарльз положил в руку Стивену, был большой и молочно-белый внутри.

Чтобы проявить интерес, Стивен спросил:

– Где ты его взял?

Ответ прозвучал быстро и вызывающе:

– Выиграл, – и Стивену не захотелось спрашивать, где именно.

Были там еще подшипник, игрушечный компас, кусок веревки и две пустые коробки из-под фотопленки, рыболовный крючок, воткнутый в кусок пробки, птичье перо и два овальных куска гальки.

Глядя на эти богатства, разложенные на досках, и не зная, что он должен сказать, Стивен не мог избавиться от впечатления, что ему демонстрируют результаты тщательно проведенного исследования. Все это выглядело так, словно его друг провел много часов в библиотеках, усердно изучая труды авторитетных специалистов, чтобы выяснить, что именно мальчики определенного возраста и типа носят в своих карманах. В результате его выбор вещей был слишком правильным, чтобы казаться убедительным, в нем не чувствовалось личной заинтересованности, отчего все это немного смахивало на подделку. На какое-то мгновение замешательство в душе Стивена пересилило головокружение.

Кроме того, какой мальчишка сам предложит вывернуть свои карманы? Стивен бросил взгляд на запад. Яркий блеск гас, исчезая из виду, и свет стал меркнуть. Листья на немногих ветвях, оставшихся у них над головой, дрожали. Он мучительно искал что сказать. Причуды сорокадевятилетнего второклассника были ему невыносимы, но и расстраивать его Стивену не хотелось. Наконец он произнес:

– Ты счастлив, Чарльз?

Чарльз запихивал свои богатства обратно в карманы, примерно в том же порядке, в каком они были предъявлены. Закончив, он быстро встал и широко взмахнул рукой. Стивен съежился на досках, стараясь удержать их в равновесии.

– Смотри! Это фантастика! Ты не понимаешь, это

фантастика!

– Ты хочешь сказать, вид?

– Да нет, дурачок. Смотри… – Чарльз достал из кармана рогатку и теперь прилаживал кусок гальки в кожаное гнездо. – Гляди.

Он повернулся лицом к солнцу и отвел руку с камнем за голову, так что резинки растянулись на длину двух локтей. Чарльз застыл в этом положении на несколько секунд, очевидно, для большего эффекта. Воздух вокруг них сгустился, и Стивену стало трудно дышать. Затем, сопровождаемый резким щелчком резины о дерево и коротким, тонким жужжанием, камень вылетел с платформы и, взмыв высоко, стал стремительно удаляться, на мгновение задержавшись четкой черной точкой на фоне красного неба. Еще не начав снижаться, камень исчез из виду. Стивен предположил, что камень перелетел через лес и упал на ближайшем поле, в четверти мили от них.

– Хороший выстрел, – сказал он с энтузиазмом. Он колебался, не следует ли ему заметить, что уже начало темнеть.

Чарльз все еще стоял, уперев руки в бока и глядя вслед улетевшему камню, когда снизу сквозь деревья до них донесся слабый звук колокольчика.

– Пора обедать, – заявил он и, шагнув к отверстию, стал спускаться. Когда он снова заговорил, над полом платформы виднелась только его голова. Трудно было решить, то ли он тщательно имитировал нечеткую речь, то ли она вошла у него в привычку. – Это просто… тут главное, как отпустить…

Стивен был так растерян и его так тошнило от страха, пока он полз к отверстию в полу, что он без возражений слушал, как его друг рассуждает о технике стрельбы из рогатки. Добравшись до края, он с замиранием сердца приготовился спускаться. Руки его дрожали, лимонад поднялся к горлу. Чарльз слез вниз еще на полметра и остановился. Смех его, казалось, был почти истеричным. Наконец он взял себя в руки, вытер глаза, посмотрел вверх на Стивена и снова расхохотался.

– Ну а теперь делай все, что я скажу, или тебе крышка!

* * *

В конце этого дня, в течение которого он чуть не погиб в автокатастрофе, познакомился с человеком, едва не раздавленным насмерть, пережил приставания бродяг и чудом не свалился с дерева, Стивен почувствовал, что нуждается в горячей ванне. Тельма сказала, что ей нужно еще кое-что прочитать и она не против, если они немного повременят с едой. Стивен отмокал в длинной ванне в викторианском стиле, зажатой под наклонной крышей в туалетной комнате для гостей. В голове его не было ни мыслей, ни воспоминаний. Он думал только о полосках ряби на поверхности воды – волнах, поднятых его сердцебиением. Его собственное колено вздымалось перед ним, подобно мысу в морском тумане. Кожа на кончиках пальцев собралась складками. Стивен закрыл глаза и погрузился в полудрему, время от времени поворачивая ногой кран с горячей водой.

Когда он наконец спустился вниз, Тельма читала физический журнал. Она сидела, расставив локти, за обеденным столом, на котором стояло всего два прибора. Дверь и окна были по-прежнему распахнуты, но теперь за ними сгущалась темнота, откуда доносилось пение сверчков. После того как Тельма принесла из кухни еду, она объяснила, что Чарльз уже поел и ушел спать и что обычно он ложится в девять.

– Сегодня он задержался из-за тебя.

Эти слова могли послужить Стивену прекрасным поводом задать множество вопросов и завести разговор о неважном умственном состоянии Чарльза. Однако он был рад, когда Тельма передала ему нож и попросила нарезать мясо. Они поговорили о том, как лучше готовить молодую баранину. Тельма пребывала в хорошем настроении. Несколько недель, проведенных на свежем воздухе, долгие послеобеденные часы, посвященные ухаживанию за садом, и возможность работать над темой, выбранной по желанию, наполняли ее радостью. Ее босые ноги издавали приятный шаркающий звук по каменному полу, пока она носила из кухни в столовую салат, картофель и стеклянные бутылки с уксусом и оливковым маслом. На ней была мужская рубашка без воротника, заправленная в широкую юбку. Вокруг шеи висели раскрашенные деревянные бусы, купленные, возможно, в магазине игрушек. Она все еще носила тугой узел волос на затылке, приличествующий преподавателю физики. Между ней и Стивеном снова витал былой дух секретной доверительности. Хорошо было жить в глухом углу и принимать приехавшего погостить друга. Более того, они были взволнованы, поведение Чарльза придавало им чувство раскованности. Тельма могла больше не таить это в себе. Она налила в стаканы бургундского. Воздух был напоен беспредельным великодушием, и Стивен, сделав хороший глоток вина, раскаялся в своих подозрениях. Если бы он только знал, чего на самом деле хочет, кем бы он на самом деле хотел быть, он легко сумел бы добиться всего.

Пятнадцать минут спустя Стивен осуществил принятое им много недель назад решение и рассказал Тельме о том, что произошло с ним на проселочной дороге в Кенте. Заканчивая свое повествование, он представил дело так, будто очнулся в кресле у камина в доме Джулии. Тельма давно сердилась на них за разрыв, по ее словам, она была не прочь как следует стукнуть их лбами друг об друга. Стивену не хотелось беспокоить ее описанием их временной, несерьезной близости. Все остальное он пересказал в мельчайших подробностях, вплоть до ощущения сдвига во времени, до своей уверенности в том, что ему было знакомо это место, до описания того, как велосипеды стояли рядом под дверью паба, – и он во всех деталях изобразил, какие это были старомодные модели, рассказал о том, как он узнал молодую пару за столом и знакомые жесты отца, и о том, как его мать смотрела прямо на него и все же сквозь него, словно его там и не было, и о своем ощущении падения, которое он пережил, возвращаясь к дороге, о чувстве скольжения по чему-то, напоминающему желоб.

Тельма, слушая Стивена, равномерно продолжала есть и, когда он закончил, не остановилась, пока ее тарелка не опустела, и лишь потом спросила, что было до и после этого приключения, о чем именно он тогда думал. Стивен описал свою поездку на поезде, которую припомнил с трудом, и сказал, что, кажется, он думал тогда о работе подкомитета. А после? Но то, что произошло после, Тельме знать было не обязательно. Они с Джулией поговорили о разных пустяках, сказал он, дважды ставили чайник и съели испеченный Джулией пирог. А потом он отправился пешком на станцию, успел на лондонский поезд и поужинал у знакомых.

– И что ты обо всем этом думаешь? – спросила Тельма, наливая вина.

Он пожал плечами и рассказал о том, как ему удалось узнать, что у его родителей когда-то были новые велосипеды.

– А они помнят этот паб?

– Мать не помнит. А отец не смог даже вспомнить велосипедов.

– Но ты не рассказал им о своем приключении?

– Нет. Мне не хотелось. Это выглядело бы так, словно я подслушивал важный разговор.

– Возможно, они говорили о тебе.

– Может быть.

– Но ты так и не сказал, что ты об этом думаешь, – заметила Тельма.

– Не знаю. Очевидно, здесь что-то связано со временем, с возможностью видеть сквозь время. А раз ты в курсе всех этих теорий… Она захлопала в ладоши.

– Ты едешь за город, переживаешь видение, или галлюцинацию, или что-то подобное, и что же ты делаешь? Обращаешься за советом к специалисту, разумеется! Причем не меньше чем к ученому-физику. Ты униженно явился к оракулу, которого сам же втихомолку презираешь. Почему бы тебе не обратиться к кому-нибудь из ваших модернистов?

Но Стивен привык к подобным выпадам.

– Да ладно тебе, Тельма. Признайся, что тебя распирает от желания прочесть мне лекцию. Тебе не хватает здесь студентов, пусть даже самых бездарных. Ну, давай послушаем. Так что же сегодня принято говорить о времени?

Несмотря на хорошее настроение, Тельма, казалось, без особой охоты приступила к привычному уроку. Может быть, она подозревала, что ему лень думать самому, а может, берегла идеи для своей книги. По крайней мере, поначалу она говорила быстро, словно старалась отделаться. Лишь позже она воодушевилась.

– Различных теорий сегодня хоть отбавляй. Можешь выбирать себе по вкусу. Все они описаны в книгах для непосвященной публики в духе: «Только вообразите себе… » Например, согласно одной из них, каждая мельчайшая частица каждой секунды существования мира распадается на бесчисленное количество возможных вариантов его развития, которые постоянно множатся и переплетаются, тогда как сознание искусно прокладывает дорогу сквозь это хитросплетение, создавая иллюзию устойчивой реальности.

– Ты уже говорила мне об этой теории, – сказал Стивен. – Я тогда много над ней думал.

– По-моему, она ничуть не лучше старых сказок о бородатом старике на небе. Другие физики считают, что время можно описать в виде особой субстанции, своего рода неосязаемой пыльцы. Есть еще десятки других теорий, таких же беспомощных. Все они придуманы для того, чтобы разгладить несколько морщинок по углам квантовой теории. Математикам, решающим частные проблемы, удается достичь убедительных результатов, но все прочие, великие теоретики, просто гадают на кофейной гуще. То, что у них получается, некрасиво и противоестественно. Но чем бы ни было время на самом деле, наши повседневные, школьные представления о том, что оно линейно, последовательно, абсолютно и течет слева направо, из прошлого через настоящее к будущему, либо неверны, либо отражают лишь малую часть истины. Мы хорошо знаем это по опыту. Час может пролететь, как пять минут, или тянуться, как целая неделя. Время вариативно. Это открыл еще Эйнштейн, который по-прежнему остается главным авторитетом в этой области. В теории относительности время зависит от скорости наблюдателя. То, что одному человеку покажется произошедшим одновременно, для другого распадется на ряд последовательных событий. Не существует абсолютного времени, никакого общепризнанного «сейчас», – но все это ты уже слышал.

– С каждым разом мне становится все понятнее.

– В плотных телах с колоссальным гравитационным полем, например в черных дырах, время вообще может замереть. Краткое появление определенных частиц в камере Вильсона можно объяснить только течением времени вспять. В теории Большого взрыва считается, что время возникло вместе с материей, что одно неотделимо от другого. И в этом часть проблемы: для того чтобы Рассматривать время как что-то цельное, его нужно оторвать от пространства и материи, нужно исказить время, чтобы его исследовать. Помнится, я даже читала, что само строение нашего мозга ограничивает наше понимание времени, подобно тому как восприятие пространства заперто в границы трех измерений. Подобное рассуждение, на мой взгляд, чересчур отдает вульгарным материализмом. И к тому же слишком пессимистично. Но нам действительно приходится связывать себя наглядными представлениями: время в виде текучей субстанции, время в виде сложной оболочки с точками соприкосновения между всеми его моментами. Стивену пришли на память строки, которые он выучил еще шестиклассником:

Настоящее и прошедшее,
Вероятно, наступят в будущем,
Как будущее наступало в прошедшем.

– Ага, значит, и от ваших модернистов, в конце концов, есть какой-то прок. Я не знаю, что делать с твоей галлюцинацией, Стивен. Физика здесь точно не поможет. Она все еще переживает внутренний разлад. Два столпа, на которых она покоится, – теория относительности и квантовая теория. Первая описывает причинно-следственный и протяженный мир, вторая имеет дело с миром без причин и без протяженности. Можно ли их примирить? Эйнштейну, с его теорией единого поля, это не удалось. Я принадлежу к числу оптимистов, которые, как мой коллега Дэвид Бом, предвидят появление качественно новой теории.

Именно в этот момент разговора Тельма оживилась, и Стивен стал понимать все меньше. Перспектива создания такой теории всегда мучительно манила воображение исследователей: дать ясное описание того, над чем бьются лучшие умы, раздумывающие над проблемами неуловимого, будничного течения времени, осмыслить то, что им удается демонстрировать в своих лабораториях и гигантских ускорителях. На карту была поставлена надежда разрешить дразнящий парадокс и официально обнародовать собственные интуитивные озарения. Сбыться надежде мешало единственное препятствие – высокомерное нежелание натолкнуться на границы собственных интеллектуальных возможностей.

Сперва Тельма была с ним терпелива, и Стивен изо всех сил старался следить за ходом ее мысли. Затем мало-помалу она перестала обращать на него внимание и заговорила о функции Грина, о клиффордовой алгебре и алгебре фермионов, о матрицах и кватернионах. Наконец она окончательно забыла о его присутствии. Теперь она обращалась к своему коллеге-физику, к воображаемой родственной душе. Тельма отвела взгляд от лица Стивена и сосредоточилась на точке, расположенной в метре от его левого плеча, в то время как слова лились неостановимым потоком. Она говорила для самой себя, она впала в состояние одержимости. Тельма рассказывала о собственных функциях и эрмитовых операторах, броуновском движении, квантовом потенциале, скобке Пуассона и неравенстве Шварца. Может, с ней случилось то же, что и с Чарльзом? Стивен смотрел на Тельму с тревогой, колеблясь, не следует ли протянуть руку и дотронуться до нее, попытаться вернуть ее обратно. Но, рассудил он, ведь ей нужно выговориться, рассказать о своих фермионах, неупорядоченности и потоке. И в самом деле, через пятнадцать минут Тельма вернулась из заоблачных далей и снова, кажется, начала осознавать присутствие Стивена. Ее голос потерял монотонную настойчивость, и вскоре она опять перешла к общим рассуждениям, которые он был способен воспринимать.

Ей хотелось, чтобы Стивен разделил ее волнение, с которым она говорила о том, что через сто или пятьдесят лет, а может, и раньше появится теория – или комплекс теорий, – которая включит в себя теорию относительности и квантовую теорию в качестве частных, ограниченных случаев. Эта новая теория будет описывать реальность высшего порядка, высшее основание, основание для всего существующего, нераздельное целое, относительно которого материя, пространство, время, даже само сознание окажутся сложно взаимосвязанными воплощениями, проекциями, составляющими понятную нам реальность. Не так уж фантастично предположение, что однажды появится точное математическое или физическое описание, способное адекватно отразить пережитое Стивеном происшествие. Различные виды времени, а не одно только линейное, рутинное время здравого смысла могут быть осмыслены сознанием с точки зрения этого высшего основания, для которого само сознание будет простой функцией, частным случаем, в свою очередь неотделимым от того, что оно воспринимает, – материи, и того, в чем оно существует, – пространства…

Тельма налила Стивену остатки вина. Когда наука начнет избавляться от иллюзий объективизма вследствие серьезного подхода к проблеме неделимости универсума и благодаря попыткам найти адекватный математический язык для ее описания, а также когда она начнет брать в расчет субъективный опыт, тогда умный мальчик будет на пути к тому, чтобы стать мудрой женщиной.

– Подумай, насколько человечнее и доступнее стали бы ученые, если бы могли принять участие в действительно важных спорах о времени, не воображая, будто им принадлежит последнее слово, – речь могла бы идти о мистическом переживании безвременья, о хаотическом движении времени в мечтах, о вечном моменте христианского воплощения и искупления, о провале во времени в состоянии глубокого сна, о тщательно разработанных временных отношениях у прозаиков, поэтов и фантазеров, о нескончаемом, неизменном времени детства.

Он понял, что слышит отрывок из ее книги.

– И о замедленном времени в состоянии паники, – добавил он к ее списку и рассказал о том, как он чуть не врезался в грузовик и как потом освобождал водителя.

После этого их разговор стал сбиваться и угасать, и лишь когда вечер подошел к концу, Тельма снова вернулась к галлюцинации Стивена, как они стали ее называть.

– Ты должен простить мне мои заумные рассуждения. Вот что бывает, когда живешь за городом в одиночестве, ни с кем не общаясь, кроме собственных идей. Не нужно быть физиком, чтобы объяснить, что с тобой произошло. Должно быть, Нильс Бор был прав, когда сказал, что ученым не следует вмешиваться в реальную жизнь. Их дело – конструировать модели для объяснения своих наблюдений.

Тельма встала и принялась ходить по комнате, выключая торшеры и закрывая окна. Стивен внимательно следил за ней. Слова «в одиночестве» еще висели в воздухе. Когда зажегся резкий верхний свет, Тельма показалась Стивену усталой и немного ссутулившейся.

— Но разве мы не все делаем то же самое? – спросил он, когда они стали подниматься наверх. – Разве именно это и не называется реальной жизнью?

Тельма бегло поцеловала его. Ее сухие губы коснулись его щеки. Стивен ощутил жар ее лица. Она повернулась и пошла по скрипучему коридору к себе. Стивен, задержавшийся у своей двери, обратил внимание, что они с Чарльзом спят в разных комнатах.

* * *

На следующее утро Стивен спал допоздна и проснулся от непривычного гомона птиц. Еще с полчаса он полежал, глядя в потолок, и решил вернуться в Лондон. Даже спустя два с половиной года ему по-прежнему было не по себе от мысли, что Кейт или кто-то, кто знает о ее местонахождении, может позвонить в пустую квартиру. И его не приводила в восторг перспектива провести еще день в лесу с Чарльзом. С него достаточно и того, что было вчера. Сейчас ему хотелось оказаться дома, на диване перед телевизором, посреди знакомого беспорядка.

Стивен спустился вниз и вышел в сад под ослепительное солнце. Тельма сидела в тени, читая книгу. Чарльз с раннего утра ушел в лес и будет ждать его там, рядом со своим деревом. Когда Стивен объявил, что собирается уехать, Тельма не стала уговаривать его остаться. Они выпили по чашке кофе, после чего Тельма проводила Стивена через зеленый туннель и с минуту любовалась следами оторванной дверной ручки и бокового зеркала. Стивен открыл дверцу с другой стороны машины, но не садился. Вокруг них в зарослях крапивы раздраженно гудели насекомые.

Тельма подошла к машине с водительской стороны. Она улыбнулась Стивену сквозь солнечный блик, отражавшийся от крыши.

– Все в порядке, ты можешь сказать все как есть. Он совершенно сошел с ума.

– Ну, я этого не говорил.

– Сам понимаешь, если бы мы остались, вышло бы еще хуже. Все началось не в один прекрасный день. Это назревало годами. Почему, ты думаешь, он так носился с твоим первым романом?

Стивен пожал плечами. На нем был недавно вычищенный полотняный костюм и свежая белая рубашка. В руке он держал ключи от машины, в его внутреннем кармане уютно лежал бумажник – снаряжение взрослого человека. Перспектива поездки в одиночестве приятно будоражила его. Фантазии Чарльза, еще вчера казавшиеся ему буйными и освобождающими, сегодня выглядели просто глупыми, ему хотелось стряхнуть их с себя. Металлический браслет от часов прищемил ему волосы на запястье. Стивен поправил часы и стал забираться в машину.

Тельма предупреждающе подняла палец.

– Не вздумай напускать на себя такой невозмутимый вид.

Стивен протиснулся с пассажирского места за руль и вставил ключ в гнездо зажигания. Тельма сказала через опущенное окно:

– Он счастлив.

– Это я вижу. А ты?

– Я работаю.

— И все время одна.

Тельма поджала губы и отвела взгляд. Стивен был сердит на своих друзей. Им всегда удавалось жить в полную силу и при этом сохранять солидность. Видно, теперь все перемешалось. Тельма протянула руку в машину и коснулась его ладони.

– Стивен, будь мягче…

Он коротко кивнул и завел мотор.

Глава VI

Тем, кому не удается простыми словами вынудить детей к послушанию, следует всерьез обратиться к систематическому использованию поощрений и наказаний. Например, хорошее поведение при укладывании в кровать в обмен на обещание шоколада стоит незначительного ущерба для зубов ребенка, которым в любом случае предстоит выпасть. Раньше от родителей требовали слишком многого, призывая любой ценой воспитывать в детях бескорыстие. Между тем материальные стимулы составляют основу нашей экономической структуры и накладывают значительный отпечаток на этику, поэтому нет ни малейших причин отказывать послушному ребенку в праве на вознаграждение.

Наконец в конце сентября налетели сильные ветра, которые принесли с собой дожди и меньше чем за неделю начисто оборвали всю листву с деревьев. Листья забили канализационные стоки, целые улицы превратились в судоходные реки, полицейские в болотных сапогах помогали пожилым парам выбираться из цокольных этажей, и все это сопровождалось общим возбуждением и ощущением кризиса, по крайней мере судя по теленовостям. Повсюду взывали к специалистам-метеорологам с требованием объяснить, почему в этом году не было осени, почему еще неделю назад стояло лето, а теперь наступила зима. У специалистов не было недостатка в удобных теориях: они говорили о приближении нового ледникового периода, о таянии полярных льдов, о воздействии фторуглеродов на озоновый слой, о предсмертной агонии Солнца. Из городских казарм, о существовании которых никто не подозревал, появились солдаты с мощными помпами. По телевидению показали, как военный вертолет снимает с дерева мальчика, а в программах новостей высшие полицейские чины и армейские начальники водили указками по топографическим картам. Министр внутренних дел, бывший шеф Чарльза, показывался на публике в наиболее пострадавших районах. Пресс-служба кабинета сообщала о личной озабоченности премьер-министра. В авторитетных кругах было решено, что погода играет на руку правительству, поскольку в ситуации, когда никто не знает, как остановить дождь, у всех на глазах принимались необходимые меры. Ежедневные дожди шли в течение пятидесяти дней подряд. Затем, незадолго до Рождества, они прекратились, и жизнь вернулась в обычную колею.

Погода мало подействовала на обычную апатию Стивена. Во время Олимпийских игр он приучился утром и днем смотреть телевизор. Потом открылся новый круглосуточный канал, спонсируемый правительством, который специализировался на развлекательных играх, ток-шоу, коммерческой рекламе и продаже товаров по телефону. Стивен, в толстом кардигане прямо поверх пижамы, с бутылкой виски под рукой, валялся на диване, глядя на игровые шоу терпеливо-остекленевшим взглядом наркомана. В углу комнаты капли с потолка падали в ведерко для льда. Ведущие различных программ до такой степени были похожи друг на друга, что Стивен проникся к ним симпатией. Это были профессионалы, люди, целиком отдавшие себя работе, умело наводившие порядок в рамках правил, о формальной ограниченности которых сами же время от времени отпускали язвительные замечания. И еще ему нравились мило смущавшиеся пары, которые под аплодисменты выходили на сцену и, один раз взявшись за руки, уже не разнимали их до конца передачи; непомерно громкие фанфары, трубным звуком возвещавшие появление очередной порции замороженных фруктов; и почти обнаженные помощницы с застывшими, уверенными улыбками на лицах.

Зато вид зрителей, присутствующих в студии, вызывал у Стивена припадки исступленной мизантропии. Его раздражало их желание по-собачьи преданно угождать ведущему и радостно принимать его похвалы; их готовность по команде аплодировать, разражаться приветственными криками и махать пластиковыми плакатами с лозунгами своего шоу; их податливость манипуляциям ведущего, по мановению которого они то ревели от хохота, то замолкали, то, в следующую минуту, делались серьезными; их игривость, легко переходившая в сентиментальность и даже ностальгию; их смущение, которое вскоре опять сменялось радостным возбуждением. Студийные прожектора, направленные в зал, высвечивали лица взрослых, родителей, работников, но их широко открытые глаза и рты принадлежали детям, наблюдающим за пассами фокусника на вечеринке. Их охватывало что-то вроде религиозного благоговения, когда ведущий нисходил до разговоров в зале, обращаясь по именам, раздавая упреки и расточая похвалы. Она достаточно дает тебе, Генри? Еды, я хотел сказать. Так как? Дает? Что же ты, говори. Так тебе достаточно? И вот он, Генри, седовласый человек в двухфокусных очках, который, надень он костюм получше, вполне сошел бы за главу государства, хихикает и многозна и-тельно смотрит на жену, а затем вдруг прячет лицо в ладонях, пока вокруг него все смеются и аплодируют. Удивительно ли, что миром правят идиоты вот с такими расслабленными душами, собравшиеся у избирательных урн, вот этот обычный «народ» (слово, по многу раз употребляемое ведущими), эти дети, которым нужно так мало – лишь бы им говорили, когда смеяться? Стивен нервно запрокидывал бутылку и тянул виски прямо из горлышка, готовый лишить избирательных прав всех и каждого. Больше того, ему хотелось, чтобы их наказали, громко выпороли, нет, даже подвергли пытке. Как посмели они быть детьми! Он – терпеливый, разумный человек – не возражал, чтобы ему объяснили, какой цели служат эти люди и почему им разрешено длить свое существование.

Стивен про себя называл эти шоу – эту демократическую порнографию – развлекательно-отупляющими. Однако всякий раз, когда веселье достигало своего апогея, он вспоминал внезапно, как его собственные родители вместе с сестрой матери Филидой, ее мужем Фрэнком и их взрослой дочерью Трейси однажды сидели в числе прочей публики в одной из таких студий и остались очень довольны. Каждому из них на прощание достался медальон с изображением профиля ведущего программы в обрамлении лавровых листьев, словно у императора, с одной стороны, и пары рук, соединенных в крепком дружеском рукопожатии, – с другой.

Когда передача заканчивалась, пора было подниматься, чтобы вылить воду, собравшуюся в ведерке для льда, и сходить на кухню, чтобы приготовить сэндвич, или налить еще виски, или просто постоять перед открытым окном, глядя сверху на потоп, бегущий по улице. В эти минуты Стивен в очередной раз перебирал в голове список своих немногочисленных забот, а когда уставал, то мог снова вернуться к телевизору. Долгим каникулам, на которые разъехался подкомитет Парментера, предстояло продлиться еще месяц, и Стивен с раздражением обнаружил, что ему не хватает привычных еженедельных заседаний и той упорядоченности, которую они вносили в его мысли. Его беспокоило также, что Джулия совсем не подает о себе вестей и что сам он не может заставить себя написать ей, просто так, без обиды. Хотя Стивен твердо решил съездить к родителям еще раз, он так и не сделал этого. О Чарльзе он вообще не мог думать без раздражения. Но больше всего его мысли были заняты днем рождения Кейт. Где бы она ни была, на следующей неделе ей исполнится шесть лет.

Все эти дни его томило желание зайти в магазин игрушек, расположенный в десяти минутах ходьбы от его квартиры. Сама мысль об этом была смехотворной. В ней заключалась пародия на чувство утраты. От наигранного пафоса этой идеи Стивен вслух издавал громкие стоны. Это было бы актерством, претензией на сумасшествие, которого у него в действительности не было. Но желание росло. Он мог бы прогуляться в сторону магазина, мог бы помечтать о том, что именно купить. Это было глупо, это было слабостью, это причинило бы ему ненужную боль. Но желание продолжало расти, и однажды утром, оказавшись в газетном киоске, Стивен взял с полки рулон цветной оберточной бумаги и протянул его продавцу прежде, чем успел передумать. Купить игрушку значило бы свести на нет двухлетние усилия смириться с неизбежным, войти в противоречие со здравым смыслом, поддаться безволию, поступить во вред себе и проявить слабость, прежде всего именно слабость. Только слабый человек путает мир, в котором живет, с миром, в котором ему хотелось бы жить. Не сдавайся, твердил себе Стивен, держись. Выбрось оберточную бумагу, не уступай фантазиям, не заходи слишком далеко. Обратного пути может и не быть. И он не шел в магазин, но и не мог избавиться от искушения.

От одиночества он сделался мелочно суеверным и приучился придавать повседневным событиям магический смысл. Суеверия стали рутинной составляющей его быта, и в постоянной тишине наедине с самим собой он привык следовать им неукоснительно. Так, он всегда начинал бриться с левой стороны лица; выдавив из тюбика зубную пасту, обязательно возвращал на место колпачок и лишь после этого принимался чистить зубы; спускал воду в туалете левой рукой, хотя это было и неудобно; а в последнее время, вставая с постели, старательно следил за тем, чтобы поставить обе ноги на пол одновременно. Именно благодаря суеверному мышлению посещение магазина игрушек обрело наконец рациональный смысл.

Прежде всего, этим жестом он выразил бы свою веру в непрерывное существование дочери. Раз она точно не будет праздновать этот день, его действия послужат доказательством ее прошлой жизни и наследных прав, подлинным свидетельством ее рождения – он представлял себе, какой лжи ей нагородят об этом в будущем. Соблюдение таинства, возможно, поможет ослабить непознаваемые путы времени и случая, вызвать к жизни магические силы, связанные с датами рождения, и расставить в необходимой последовательности события, которые иначе могут и не сойтись. Купив подарок, он докажет, что еще не сломлен, что еще способен к непредсказуемым и острым поступкам. Это будет дар радости, а не печали, сумасбродство любящего отца. Он придет домой, завернет подарок в бумагу, и пусть это будет знаком – или вызовом – судьбе: посмотри, я принес выкуп, отдай мне дочь. Если этот шаг причинит ему боль – что ж, боль тоже пойдет в дело, послужит его жертвоприношению. Раз он исчерпал все материальные возможности, обшаривая улицы, печатая объявления в местных газетах с посулами щедрой награды за информацию, развешивая увеличенные фотографии на автобусных остановках и на стенах домов, то не стоит ли теперь обратиться к миру символического и сверхъестественного, чтобы соединить свои усилия с теми неведомыми силами, которые имеют дело с вероятностью, которые распределяют атомы, делая твердые тела твердыми, и воплощают все физические события, в итоге предопределяя каждую персональную судьбу? В конце концов, что ему терять?

Магазин игрушек располагался в одном из помещений бывшего склада и был оборудован как супермаркет. Внутри во всю длину тянулись три широких прохода, залитые светом флуоресцентных ламп под высоким потолком, а у дверей выстроился ряд кассовых прилавков с выставленными неподалеку тележками и проволочными корзинами. Пол был покрыт черной пружинистой резиной, от которой исходил энергичный спортивный запах. На стене светящейся краской, имитирующей Детские каракули, было выведено предупреждение, грозившее штрафом за испорченные игрушки. Из далеких громкоговорителей, подвешенных где-то под потолком, текла музыка, подходящая для детей: бодрый кларнет, металлофон, малый барабан. Сегодня был день рождения Кейт. Поскольку это был понедельник и на улице шел проливной дождь, в магазине, когда туда явился Стивен, не было ни одного покупателя. За единственным открытым прилавком сидел молодой человек с аккуратной короткой стрижкой и черной серьгой в ухе, что-то писавший в блокноте. Прежде чем пройти за отделанный резиной турникет, Стивен остановился, чтобы снять плащ и стряхнуть воду с зонта.

Внутренняя планировка была простой. На одном конце склада преобладали цвета хаки участников игрушечных парадов и камуфлированной техники, а также клепаное серебро космических кораблей в тяжелом вооружении, на другом – бледно-пастельные тона детских распашонок и сверкающая белизна миниатюрной домашней утвари. Перекинув через руку свернутый сырой плащ, Стивен, не торопясь, двинулся в обход полок, от орудий убийства к приметам монотонных будней, и обнаружил, что самые интересные игрушки лежат посередине – там, где подражание миру взрослых уступало место чистым развлечениям: заводная горилла, взбиравшаяся по стене небоскреба с монетой в лапе; устройство для разбрызгивания краски; подушка, издающая неприличные звуки; воск, который светится и пищит, когда его разминают; мячик, способный катиться по непредсказуемой траектории. Каждый из этих предметов Стивен испытующе примерял к образу шестилетнего ребенка, которого знал, как самого себя. Он должен был проверить, какой будет реакция Кейт. Она была молчаливой девочкой, по крайней мере на людях, с прямой осанкой и темной челкой. Она была из тех детей, которые любят фантазировать, грезят наяву, обожают странные на слух слова, прячут в укромных местах дневник и хранят у себя разные непонятные предметы. Первые покупки Стивен выбрал с осторожностью: набор цветных карандашей и крохотных обитателей игрушечной фермы в деревянной коробке. Мягкие игрушки нравились ей больше, чем куклы, поэтому он опустил в проволочную корзинку большого серого кота в натуральную величину. Она была смешлива и любила веселые розыгрыши. Он взял с полки подушку с секретом и цветок, который брызгал водой. С их помощью она могла бы дразнить свою маму. Затем он остановился перед выставкой головоломок. Нет, он не сошел с ума, он не принимает мечту за реальность. Он осознает, что делает, он знает, что Кейт больше нет. Он все тщательно обдумал и не собирается обманываться. Он делает это для себя и не питает иллюзий. Закончив размышлять, Стивен пошел дальше. Ей не слишком нравился абстрактный, замкнутый мир головоломок. Развитию ее сообразительности больше способствовало живое общение, веселая путаница воображения и притворства. Ей нравились переодевания. Стивен достал с полки шляпу колдуньи, а потом вернулся и заменил серого кота черным. Тут он решил, что нашел подходящую тему, и стал быстро снимать предметы с полок. Он набрал волшебных шариков, которые при соприкосновении с водой превращаются в цветы, книгу рифмованных заклинаний и рецептов для колдовского котла, бутылочку невидимых чернил, хитрую чашку, в которой исчезала налитая в нее вода, и гвоздь, будто бы протыкавший насквозь голову своего владельца.

Наконец Стивен дошел до отдела для мальчиков. Разумеется, она была гармонично развитым ребенком, но не в ладах с мячом, и ей пора было научиться, как надо бросать. Он снял с полки пластиковую сетку с теннисными мячами. Затем он пощупал крикетную биту удобного детского размера из настоящей ивы. Не слишком ли это неподходяще для девочки? Тем не менее он взял и биту – подойдет для походов на пляж. Теперь он был в самом центре мальчишеского мира и проходил мимо револьверов, ножей, огнеметов, лазерных излучателей и игрушечных наручников, пока наконец не набрел на то, что искал и что узнал с первого взгляда – настоящий подарок для Кейт. Это был набор из двух коротковолновых радиотелефонов на батарейках, с изменяемой частотой модуляции. На коробке были изображены мальчик и девочка, весело переговаривающиеся через небольшую горную гряду, больше похожую на участок лунной поверхности. Антенны телефонов, которые они держали в руках, соединяла белая дуга молнии, призванная символизировать радиоволны и радостное возбуждение.

Стивен взял коробку из числа пятидесяти или шестидесяти одинаковых наборов, сложенных штабелем. Места в корзине для нее уже не было. Когда он направился к прилавку, ему неожиданно захотелось побыстрее очутиться дома со своими покупками, чтобы разложить их вокруг и еще раз повторить причины, по которым он выбрал каждую из них. Вот было бы здорово, если бы Джулия могла присоединиться к нему: у нее появились бы свои идеи, она бы открыла более богатые возможности в каждой игрушке, увеличила ценность приношения судьбе… Но он знает, как все обстоит на самом деле, думал Стивен, протягивая продавцу невероятно большую сумму денег. Он знает, что Джулия сидит сейчас в сыром доме со своими партитурами, блокнотами и заточенными карандашами, старательно вычеркнув его из своей жизни. В спешке Стивен забыл зонт, оставленный им у входа, но погода была заодно с его несдержанными порывами, и дождь прекратился, когда он пересекал пустую автостоянку перед магазином.

Дома Стивен распаковал радиотелефоны в последнюю очередь. Когда он вставлял батарейки, в руки ему попал бумажный прямоугольник. На нем было написано, что максимальный радиус действия устройства находится в пределах, допустимых правительственным законодательством. Стивен поставил один телефон на пол в конце длинного коридора возле входной двери. Отступив на несколько шагов назад, он поднес вторую трубку ко рту и нажал кнопку радиопередачи. Он намеревался произнести «один, два, три», но, поскольку рядом не было никого, кто мог бы его осудить, и он точно знал, что делает, и не был сумасшедшим, Стивен хриплым баритоном начал напевать «Happy Birthday», постепенно отступая все дальше назад по коридору. С другого конца до него доносился его собственный искаженный голос – металлический, потрескивающий, с шелестящими согласными и невнятными гласными. Это действительно напоминало голос с Луны. Но все же устройство работало, оно могло служить развлечением. Когда он отступил чуть больше чем на десяток шагов и дошел до предпоследнего куплета песни, передача прервалась. Стивен сделал шаг вперед, связь возобновилась, и он допел последнюю строчку, стоя в радиусе действия радиотелефонов. Устройство поощряло непосредственную близость. Это входило в замысел его создателей.

День был в самом разгаре, когда Стивен, заворачивавший подарки, почувствовал, как его оживление спадает, и ощутил первый болезненный укол от бессмысленности своих действий. До этого он насвистывал, но теперь сразу же прекратил свист и так и остался сидеть, держа в руках длинный гвоздь, вымазанный бутафорской кровью. Иллюзия быстро рассеивалась. Ему не хотелось оставлять половину подарков незавернутыми. Он энергично взялся за работу, но уже без прежней старательности. Черный кошачий хвост выбился из бумаги и вывалился наружу. Стивен сходил на кухню за новой бутылкой виски и вернулся в гостиную. По всему полу было разбросано более пятнадцати бесформенных свертков из красной бумаги. Их количество привело Стивена в смятение. Все, что он намеревался сделать, это купить один подарок, одну чисто символическую вещицу, просто чтобы выразить свой протест против отсутствия дочери, доказать свою способность шутить, немного пошантажировать судьбу. Но эта россыпь подарков насмешливо свидетельствовала о слабоумии. Их избыток был жалким. Стивен собрал и свалил пакеты на столе, сдвинув их поплотнее, чтобы они занимали меньше места.

Затем он оказался на своем обычном месте у открытого окна. Единственная разумная вещь, которую следовало сделать в день рождения Кейт, это съездить к Джулии. Он мог бы остановиться у «Колокола» в то же самое время и посмотреть, не случится ли чего и на этот раз. Для того чтобы занять себя, Стивен четверть часа провел у телефона, выясняя расписание поездов, переобувая туфли, запирая дверь на пожарную лестницу. Он сунул в карман своего плаща блокнот и ручку. Потом снова вернулся к окну. Уличное движение, нескончаемый мелкий дождь, люди, терпеливо ожидающие у пешеходных переходов, – просто удивительно, что вокруг может быть столько движения, столько целенаправленности, постоянно, все время. У него самого никакой цели не было. Он знал, что никуда не поедет. Стивен почувствовал, как воздух медленно, беззвучно вышел из него, и его грудь и спина поникли. Прошло почти три года, а он все еще не может освободиться, все еще в ловушке у темноты, погружен в свою потерю, сообразуется только с ней, не способен к обычному течению чувств, которое движется высоко над ним и принадлежит исключительно другим людям. Стивен вызвал в памяти образ трехлетней девочки, упругое ощущение ее тела, то, как удобно она обвивалась вокруг него, торжественную чистоту ее голоса, свежие цвета – красный и белый – ее губ, языка и зубов, ее безраздельное доверие к нему. С течением времени вспоминать становилось все труднее. Ее образ таял, и бесполезная любовь Стивена набухала, отягощая и уродуя его, словно зоб. Он подумал: ты нужна мне. Хочу, чтобы ты вернулась. Хочу, чтобы ты была здесь, сейчас. Мне больше ничего не нужно. Все, что я хочу, это хотеть, чтобы ты вернулась. Мысли слились в заклинание, ритм которого упростился до дрожи, до физического страдания, и тогда все, что случилось раньше, сжалось в слова: мне больно. Сгорбившись у окна с пустым стаканом в руках, Стивен чувствовал, как все его существо вместилось в эти два слова.

Он долго не шевелился, не замечая течения времени. Немного погодя дождь прекратился, затем разразился снова, на этот раз проливным ливнем. Наконец из другой квартиры до него донесся звон часов, пробивших два, напомнив ему о событии, которое он не хотел пропустить. Стивен отошел от окна, старательно отводя взгляд от груды подарков на столе, и включил телевизор. Чуть раньше изображения появился звук, энергичная трескотня знакомого ведущего. Стивен опустился в кресло и потянулся за бутылкой.

* * *

В течение этих бесцветных недель Стивену то и дело звонили знакомые, которые, вернувшись из летних поездок за границу, хотели узнать, как у него дела, и пригласить на ланч или на обед. Стивен, стоя у телефона в одной пижаме, старался, чтобы его голос звучал бодро и дружелюбно, но от предложений твердо отказывался. Он начал писать новую книгу, говорил он, кое-что совершенно необычное, поэтому работает день и ночь и не хочет прерываться. Повторяя эту ложь в пятый или шестой раз за последние две недели, Стивен добился такого убедительного тона, что ему самому захотелось, чтобы это было правдой. Забыться под тяжестью ежедневной нормы машинописных слов, проводить вечера под лампой, внося правку черными чернилами, перепечатывать готовый текст и на следующий день вновь энергично приниматься за распутывание чего-то сложившегося у него в голове лишь наполовину – он почти видел себя за работой, в очередной раз извиняясь по телефону. Но он знал, что ему не хватает стойкости, того обязательного оптимизма, без которого любая попытка писать обречена на неудачу. Что же касается идей, то от одной мысли о них Стивен начинал чувствовать утомление. Знакомые слушали Стивена с пониманием и очень трогательно переживали, так что всякий раз Стивен начинал ощущать неловкость за свою выдумку и спешил поскорее завершить разговор. На том конце провода, в свою очередь, эту торопливость истолковывали как горячее желание вновь приняться за работу. Стивен же, возвратившись на диван к телевизору и виски, еще с час или около того приходил в себя, не в силах сосредоточиться на передаче.

Один звонок, однако, был особенный. Старательно-вежливый голос уточнил, говорит ли он со Стивеном Льюисом, а потом представился длинным названием должности, из которого можно было ухватить лишь отдельные ключевые слова: помощник министра, кабинет, департамент, протокол. Раз в три месяца, объяснил звонивший, премьер-министр устраивает у себя на Даунинг-стрит ланч для нескольких приглашенных, не из числа политиков, – для людей, чем-то отличившихся в своей области. Такие встречи носят неформальный, частный характер, и о них не оповещается широкая публика. Все сказанное там не подлежит записи. Журналистов туда зовут не часто. Форма одежды для мужчин – пиджачная пара и галстук, ничего кричащего. Туфли со стальными носками запрещены. Курить разрешается только после ланча. Гости, которые каждый раз приглашаются в количестве четырех человек, должны лично явиться за час до начала ланча в секретариат кабинета министров в Уайтхолле и сообщить о себе дежурному. Администрация полагается на их терпение и рассчитывает, что они с пониманием отнесутся к процедуре личного досмотра, который будет осуществлен двумя служащими одного пола с гостем. Фотоаппараты и звукозаписывающие приспособления подлежат конфискации и уничтожению. Предметы личного обихода – ножницы и пилочки для ногтей, стальные расчески, металлические ручки, футляры для очков и мелочь – подлежат конфискации с последующим возвратом. Гости должны представить дежурному две недавние цветные фотографии, как на паспорт, с личной подписью на обороте. Одна из них наклеивается на ламинированную карточку секретного допуска, которую нужно все время, не снимая, носить на левом лацкане пиджака. Вторая фотография предназначена для служебного пользования и не возвращается владельцу. Сам ланч проходит в непринужденной обстановке, без заранее оговоренной повестки, поэтому беседа обычно касается самых разных предметов, представляющих взаимный интерес. Однако администрация ожидает, что гости не станут касаться ряда тем, адекватным образом освещенных премьер-министром во время парламентских слушаний, а также в других речах и выступлениях по радио и телевидению: обороноспособности, безработицы, религии, частного поведения членов кабинета и точной даты следующих всеобщих выборов. Время начала ланча – час дня, время окончания – через десять минут после того, как гостям подадут кофе.

Помощник министра сделал паузу. С первых его слов Стивен стал готовить обычные извинения: книга, которую он начал писать, свежая тема, на которую он напал, и т. д. Но по мере того как событие, о котором шла речь, обставлялось все новыми и новыми ограничениями, странным образом возрастал и его интерес.

– Я так понимаю, вы меня приглашаете, – наконец произнес он.

– Не совсем. Я звоню, чтобы узнать, как вы отнесетесь к подобному приглашению, если – и я особенно подчеркиваю, – если оно будет вам сделано.

Стивен вздохнул. Из гостиной донесся громкий хохот и резкий взрыв аплодисментов. Особенно беспомощные молодой человек и девушка, помещенные в раздельные звуконепроницаемые кабинки, рассказывали аудитории об интимных причудах друг друга. Стивен, насколько позволял телефонный провод, пытался заглянуть в гостиную, но он сам всего позавчера передвинул телевизор так, что теперь не мог видеть экран.

Неуверенность Стивена не произвела впечатления на помощника министра. Он принялся объяснять, словно ребенку:

– Премьер-министр не любит получать отказ, и в мои обязанности входит удостовериться, что этого не произойдет. Приглашения присылают только тем, кто намерен их принять. Однако наш с вами разговор не должен восприниматься как приглашение. Я всего лишь хочу узнать, как вы поступите, если получите его.

– Я приду, – сказал Стивен, которому удалось увидеть из-за дверного косяка кусочек телевизионного экрана.

Молодая пара уже покинула свои кабинки. Мужчина рыдал от смеха, загораживая лицо руками, и пытался убежать со сцены. Однако ведущий крепко держал его за локоть.

– Вы хотите сказать, что вы придете, если будете приглашены.

– Верно.

– Тогда приглашение может быть, а может и не быть направлено по вашему адресу, – сказал помощник министра и повесил трубку.

Стивен поспешил в гостиную.

* * *

Как приятно было дождаться наконец середины октября, когда пришло время вновь отправляться привычной шумной дорогой в Уайтхолл, подняв воротник и выставив перед собой зонт. Воздух был резким и чистым после дождя; толпа пешеходов, особенно большая в час пик, напирала вперед энергично, целенаправленно; год, перемахнув через осень, спешил к своему завершению быстрее, чем раньше, и повсюду ощущалось предвкушение свежего начала. Стивен шагал широко, ступая по решетке водосточной канавы, когда хотел обогнать впереди идущих. После месяца, проведенного в компании телевизионных шоу и виски, каким облегчением было сознавать, что у тебя есть цель, место, где тебя ждут, клочок подлинной реальности. Показать пропуск знакомому молчаливому охраннику, неторопливо пройти мраморным холлом среди хорошо одетых, важных людей, углубиться в недра здания, ни разу не ошибившись лестницей или коридором и даже не задумавшись над этим, наконец войти в нужную комнату и переброситься парой слов с коллегами, отхлебнуть кофе из пластикового стаканчика с министерской маркировкой, который можно было приобрести в коридоре у автомата, выдававшего из того же отверстия луковый суп, – все это были маленькие радости, благодаря которым многие люди примиряются со сколь угодно скучной работой, и это было все, что мог сделать Стивен, чтобы не запеть вслух.

Сдержавшись, он сунул руку в карман и принялся бренчать ключами от квартиры. Он встретил Эмму Кэрью, которая смеялась в ответ на каждое его слово так, что ее шейные сухожилия чуть не лопались от веселья, и полковника Тэкля, который наградил Стивена мужественным рукопожатием и заговорил о том, как трудно пришлось помидорам в это засушливое лето. Гермиона Слип, с повязанным вокруг головы шелковым шарфом, еще помнившая аудиенцию Стивена у премьер-министра, зондировала почву насчет совместного обеда. Стивен встретил вопросительный взгляд Рейчел Мюррей, державшейся на другом конце комнаты, вдалеке от болтовни коллег. В конце последней сессии, незадолго до каникул, они с Рейчел обменялись телефонными номерами, но никто из них не позвонил. Теперь, в своем приподнятом настроении, Стивен пожалел об этом и решил увидеться с ней. Возле высокого окна трое профессоров в окружении еще нескольких человек затеяли громкий научный спор, не обращая внимания на остальных. Затем появился лорд Парментер в сером костюме в тонкую полоску с миниатюрной красной розой на лацкане. Как человек, неожиданно вошедший во время чужой молитвы, не предназначенной для посторонних глаз, он постоял у двери, опустив голову, покрытую блестящим загаром. После этого Парментер издал булькающий звук, призывая собравшихся к порядку.

Наступил черед формальностей, связанных с открытием заседания. Наконец Канхем громко прочистил горло и поднялся, чтобы зачитать несколько черновых набросков для заключительного отчета. В течение двадцати минут он бубнил бессвязный, несогласованный текст, пока не вмешался Парментер. Все это, сказал председатель, можно будет обсудить в дальнейшем, а сейчас пришло время ознакомиться с новыми данными; и не следует томить ожиданием приглашенных лиц. И когда подкомитет обратился к монотонным показаниям двух экспертов, Стивен наконец смог предаться блаженству упорядоченных грез.

Распад современного брака служил темой десятков книг, которые он прочитал за последние двадцать лет, фильмов, которые он уже не помнил, пустых сплетен и серьезнейших споров среди заинтересованных друзей. Стивену приходилось сидеть за стаканом виски с непосредственными участниками этого процесса, держать их за руки и выслушивать их излияния или предоставлять им комнаты в своем доме. Однажды, когда ему едва исполнилось двадцать, дело зашло так далеко, что он даже залез в дом к бывшему мужу своей возлюбленной и утащил, вернее, вернул хозяйке стиральную машину – глупейший поступок, призванный доказать его преданность. Ему доводилось просматривать длинные статьи в газетах и журналах; в них говорилось, что брак – умирающий институт, потому что число разводов неуклонно растет, или, наоборот, что брак процветает, потому что супружеские союзы сейчас заключаются чаще, чем прежде; требования людей друг к другу повысились, их надежды на совместную жизнь укрепились. Оказавшись перед лицом крушения собственного брака, Стивен вначале полагал, что после всего прочитанного и услышанного не хуже других разбирается в этом вопросе. Но вместо этого он чувствовал себя так, словно пытался заново сочинить уже написанную книгу. Почва для нее была настолько хорошо подготовлена, удобрена таким количеством мифов и клише, укреплена такой прочной традицией, что шансов увидеть собственный случай в ясном свете у него было не больше, чем у средневекового художника – поразмыслив, изобрести линейную перспективу.

Например, он привык мысленно обращаться к Джулии с длинными и красноречивыми монологами, которые сочинял и отделывал по нескольку месяцев. В основе этих монологов лежала сомнительная идея о существовании истины в последней инстанции, неумолимой, как приговор, ясность и сила которого настолько убедительны, что Джулия – случись ей только услышать эти доводы – непременно признала бы свою неправоту. Должно быть, Стивен перенял подобный ход мыслей от других пострадавших, чьи жалобы ему неоднократно приходилось выслушивать. В любых других обстоятельствах он охотно соглашался с тем, что взгляды людей зависят от их натуры, воспитания, стремлений и риторические приемы не в силах ничего изменить.

Равным образом к услугам Стивена были готовые роли, которые он примерял на себя и Джулию, в большинстве своем противоречивые, взаимоисключающие. Например, иногда Стивен думал, что главная проблема Джулии заключалась в слабости – ей просто не хватило силы характера, для того чтобы пережить вместе с ним трудное время. Тогда получалось, что ее уход был даже к лучшему. Она подверглась испытанию и не выдержала его. Но этого ему было мало, Стивен хотел сказать Джулии о ее слабости, более того, он хотел, чтобы она увидела себя его глазами. В противном случае Джулия будет продолжать вести себя так, будто это она была сильной. Но бывали минуты, когда Стивен падал духом и видел себя в роли невинной жертвы, – в этом случае он старался избегать слова «слабость». Тогда он с горечью думал о своей жизни, которая сошла на нет, в то время как жизнь Джулии сохраняла непробиваемую самодостаточность. Это все потому, что она использовала, обокрала его. Он каждый день выходил на поиски их дочери, пока она сидела дома. Когда же его попытки кончились неудачей, Джулия обвинила его во всем и уехала, затвердив подобающий случаю траурный мотив. Подобающий случаю! Кто она такая, чтобы решать, что подобает их случаю? Если бы Стивену удалось найти Кейт, тогда его методы были бы вне сомнения, хотя Джулия наверняка сумела бы и это поставить себе в заслугу. Именно мое бездействие, звучал в голове у Стивена ее голос, подстегивало твои усилия.

От этих рассуждений было рукой подать до другой хорошо разработанной темы, до обвинений в злом умысле. Джулия давно уже хотела порвать с ним и, не решаясь на это из трусости, лишь ждала подходящего предлога. Она воспользовалась исчезновением Кейт, чтобы исчезнуть самой. Или еще более изощренно: Джулия задумала избавиться от Стивена с самого начала, и теперь Кейт тайно живет вместе с ней, а похищение в супермаркете было тщательно и цинично спланировано, возможно при помощи какого-нибудь ее старого любовника. Или нового. Хотя Стивен ни во что подобное не верил, мысли такого рода возбуждали в нем жалость к себе и доставляли своего рода мазохистское удовольствие, а вызванный ими гнев был необходим, чтобы погрузиться в произнесение одной из его готовых речей, одного из окончательных приговоров, который, как внезапно становилось ясно, нуждался в доработке, в еще более сильных словах, в еще более жестких определениях.

Впрочем, все легенды и весь репертуар возможных ролей, равно как вся огромная, разветвленная традиция крушения браков, не могли оказать Стивену никакой помощи, потому что, подобно многим людям до него, он считал свой случай уникальным. Причины, положившие конец его браку, не выросли изнутри, как у других, они возникли не из таких банальных вещей, как сексуальная неудовлетворенность или денежные затруднения. Тут имело место злонамеренное вмешательство, и – он опять возвращался к привычному ходу мыслей – Джулия ушла. Сам Стивен остался все в той же старой квартире, а Джулии здесь больше не было.

Много позже ему пришлось осознать, что на самом деле он ни разу не пытался всерьез обдумать свою ситуацию, потому что мышление предполагает активные и сознательные усилия; вместо этого образы и доводы свободно дефилировали перед его умственным взором насмешливой, злобной, параноидальной, противоречивой, жалостливой толпой. Он не обладал ясностью, не соблюдал дистанцию, он вообще не старался разобраться в том, что творится у него в голове. Его мысленные блуждания не имели цели. Стивен был жертвой, а не творцом своих мыслей. Они набрасывались на него особенно энергично, когда он подстегивал их спиртным, или когда чувствовал себя усталым, или когда просыпался после глубокого сна. Бывали времена, когда мысли оставляли его на несколько дней, но стоило им вернуться, как Стивен немедленно вновь подпадал под их власть, и ему некогда было задаться простым вопросом: что означает их неотвязное присутствие? Любой пьяница в ближайшем баре сказал бы, что Стивен все еще любит свою жену, но сам Стивен был слишком умен для этого, слишком любил размышлять.

Пока человек со стрижеными усами, напоминавшими черную зубную щетку, объяснял, почему детские книжки должны издаваться без картинок, Стивен, опустив глаза, погрузился в собственные размышления. В какой-то мере желание управляло его мыслями, но он редко отдавал себе в этом отчет. Когда Стивен стал вспоминать о том, как в последний раз был дома у Джулии, на память ему пришла удушающая неловкость, возникшая под конец, и ощущение того, что все было кончено. Он не стал задерживаться на минутах близости и удовольствия, потому что эти воспоминания плохо сочетались с круговертью привычных образов, растравлявших в нем жалость к себе. Но поскольку Стивен чувствовал себя чуть более счастливым, как бы ни было поверхностно это ощущение, и поскольку во взгляде, которым он обменялся с Рейчел Мюррей перед началом заседания, возник, на самый краткий момент, оттенок напряжения, сегодня он был настроен более мягко, готовый отдаться волнам смутной тоски и сожаления. Он услышал голос Джулии, не слова и не предложения, а просто голос – высоту тона, довольно низкого, ритм, мелодику фраз. Когда она говорила настойчиво или взволнованно, тембр ее голоса становился особенно мелодичным. Стивен попытался представить, как этот голос говорит ему что-нибудь, но ни одно слово в его воображении не звучало естественно. Кроме того, бессловесный голос сохранял особую степень интимности, казался более чистым воплощением характера. Он доносился невнятно, Стивен слышал его будто через толстую стену. В интонациях его не выражалось ни любви, ни враждебности. Это была Джулия, рассуждавшая вслух, описывающая последовательность действий, которые они могли бы предпринять, что-то, чем они могли бы заняться вместе. Устройством праздника, сменой обоев в одной из комнат или чем-то более значительным?

Стивен напрягся, стараясь расслышать, что она говорит. Он увидел Джулию в привычной позе, в кресле, одна нога касается пола, другая нога согнута в колене, и она опирается на нее подбородком. План, который она излагала, был не из простых. Объясняя его суть, Джулия казалась взволнованной, но голос ее звучал ровно и уверенно. Затем Стивен увидел ее по-другому: ноги поджаты под себя, руки сложены на животе. Она глядела на него молча, с удовлетворенно-таинственным видом. На ней была заплатанная пара вельветовых штанов и свободная рубашка с пышными рукавами и многочисленными складками. Вид у нее был округлый и уютный. Такой она ему запомнилась, когда была беременна. Он подумал о ее ягодицах, о гладкой поверхности их выпуклостей. Он увидел свои руки, лежавшие на них, а затем, без всякой видимой причины, его мысли сделали скачок и Стивен подумал о двух братьях Джулии, которые стали врачами и по горло увязли в работе и в заботах о своих больших семьях. Потом ему на память пришла небольшая армия племянников и племянниц, а также подарки, которые они с Джулией покупали для них к каждому Рождеству, а вслед за ними ему вспомнилась ее крепкая седая мать, которая работала в благотворительном фонде и жила в небольшой квартирке, заваленной фотографиями и памятными вещицами: старыми игрушками, поломанными куклами, коллекциями камней, марок, птичьих яиц и перьев, – а в толстых альбомах, пронумерованные по годам, хранились фотографии: Джулия с цветным бантом в волосах нежно прижимает к груди ручного кролика, Джулия стоит на плечах у своих братьев. И отец Джулии, который умер, когда дети были подростками; память о нем бережно хранилась в семейной мифологии, а Джулия и ее мать до сих пор время от времени плакали при воспоминании о нем.

Перечень людей, имевших отношение к семье Джулии, стал разрастаться, захватывая все более отдаленные связи: дядя-архитектор, побывавший в тюрьме, ее подруги, ее бывшие любовники, один из которых очень нравился Стивену, ее коллеги по работе, одна французская семья, приютившая Джулию, когда та была еще подростком, и до сих пор приглашавшая ее к себе в свой унылый замок. Затем воспоминания устремились в глубь: ароматический шарик, который она держала в ящике комода, полном свитеров, ее пристрастие к экзотическому нижнему белью и шерстяным носкам ярких цветов, мозолистая кожа ее пяток и пемзовый камень, которым она пользовалась, морщинистый кружок на руке – след от старого собачьего укуса, кофе без сахара, чай с медом, отвращение к свекле, рыбной икре, сигаретам и радиодрамам… Беда Стивена заключалась в бесполезности этих знаний. Он был экспертом в области, которой больше не существовало, его навыки устарели.

Стивен посмотрел через стол на Рейчел Мюррей. Пальцами одной руки она пощипывала кожу у себя на лбу, другой рукой делала заметки в блокноте. Каждые несколько минут она резким, раздраженным движением отбрасывала волосы, падавшие ей на глаза. Стивен словно услышал голос, обращавшийся к нему с речью в высоком стиле газетных передовиц, вопящих о падении национального величия, – пустые разглагольствования, звучавшие на его памяти с тех пор, как он вступил во взрослую жизнь. Грядущий мир призывает к смене привычных ролей, будущее бросает вызов, вынуждая к совершенству в иных областях, старые навыки должны быть заменены новыми – иначе нас ждет неуклонный прирост незанятой рабочей силы. Готов ли он переквалифицироваться? Стивен невольно покачал головой в ответ.

Он увидел свою руку на бедре у Джулии за минуту до того, как она встала с кровати и, неодетая, пересекла комнату. Некрашеные доски скрипнули. Было холодно, дыхание Джулии висело в воздухе белым облачком, когда она выдвинула ящик комода и скользнула в рубашку. Теперь она стояла в ногах кровати и, глядя на Стивена, натягивала на себя трикотажные штаны. Затем Джулия надела через голову толстую зимнюю юбку и, застегивая пояс, слегка улыбнулась ему и что-то сказала. Кажется, что-то важное.

* * *

Ясным утром незадолго до Рождества Стивен, стоя в одном белье перед гардеробом, изучал висевшие перед ним костюмы. Подчиняясь духу политического – или ребяческого – противоречия, он выбрал самый поношенный и наименее чистый. На пиджаке вместо одной из пуговиц торчали обрывки черных ниток, брюки были прожжены – над коленом виднелась небольшая аккуратная дырочка с коричневыми краями. Стивен снял с вешалки белую рубашку с выцветшим, трехлетней давности, серповидным пятном на груди, оставшимся от соуса. Его пальто, дорогое и относительно новое, портило впечатление, но его можно будет снять по приезде. Стивен прошел на кухню, заварил кофе и сел читать газету в ожидании машины. Когда в дверь позвонили, он спустился вниз и обнаружил шофера в униформе, бледного, короткого и толстого человека, который оглядывался вокруг с нескрываемым неудовольствием.

– Это здесь вы живете? – спросил шофер недоверчиво.

Стивен не ответил, и они, огибая замусоренные лужи, зашагали по слякоти к автомобилю, который всеми четырьмя колесами стоял на тротуаре, мигая сразу всеми указателями поворотов. Это была та же разбитая машина, которую в свое время подавали Чарльзу на Итон-сквер.

Чтобы отплатить шоферу, возившемуся у дверцы с ключами, Стивен бросил поверх крыши салона:

– Вот эта машина? Никогда бы не подумал.

Он забрался внутрь на переднее сиденье. В толстом пальто, да еще учитывая габариты шофера, ему еле удалось втиснуться, так что они сидели, тесно прижавшись друг к другу плечами.

Шофер тяжело дышал, нащупывая гнездо зажигания. Теперь тон его был почти извиняющимся:

– Это уж как нам скажут, понимаете? Я тут ни при чем. Сегодня тебе дают «роллс-ройс», а завтра фоб вроде этого. – Мотор наконец завелся, и шофер добавил: – Все зависит от того, кого приходится везти, понимаете?

Машина, вихляя, влилась в широкий транспортный поток, который двигался ненамного быстрее пешеходов. Струя очень горячего воздуха обдувала штанину Стивена, поднимая смесь запахов. Стивен нагнулся вперед, насколько позволяла теснота, и принялся двигать взад и вперед рычажки вентиляции, которые свободно ходили во все стороны, ни к чему не прикрепленные.

– Не-а, – сказал шофер, покачав головой.

Он опустил окно. Но поток автомобилей как раз остановился, и температура в салоне неуклонно повышалась. Пока Стивен пыхтел от усилий, снимая с себя пальто, шофер пустился в объяснения по поводу шплинтов, барашковых гаек и двойных шатунов, и к тому времени, когда Стивен, раздраженный и потный, перебросил пальто через плечо на заднее сиденье, рассуждения шофера зашли так далеко, что теперь касались недостатков в работе администрации гаража, принудительных сверхурочных и придирок к отдельным водителям вроде него самого, которые не подделывают счета на бензин, не выписывают фальшивые путевки и не продают газетчикам все, что им удается услышать.

Стивен также опустил свое окно и высунулся наружу, положив оба локтя на край дверцы.

Между тем тон шофера становился все более доверительным.

– Взять хоть мистера Саймса, – сказал он и забарабанил по рулевому колесу вытянутыми указательными пальцами.

Движение возобновилось. Они медленно миновали светофор и затем снова остановились у развилки, где два потока машин сливались в один. Этой дорогой Стивен обычно ходил из своей квартиры в Уайтхолл. Лучше бы он отправился пешком. Машина еще немного протиснулась вперед и теперь тащилась мимо местной начальной школы.

– Знаете, когда он в последний раз садился за руль? Можете догадаться?

Так как голова Стивена была снаружи, его «нет» не долетело до шофера, но тому было все равно. В школе наступила большая перемена, на площадке для игр было полно детей. Их машина поравнялась с игроками в футбол, примерно по двадцать пять человек с каждой стороны. Семи– и восьмилетние футболисты действовали с ожесточенной сноровкой. Широкие пасы пересекали асфальт во всех направлениях; настойчивые голоса фальцетом выкрикивали имена и ругательства; за верхние мячи шла упорная борьба; полузащитники, снабдив нападающих мячами, откатывались назад.

– В тысяча девятьсот восемьдесят пятом. Вот когда. И вообще с тех пор не работал. С восемьдесят пятого. А знаете, кого он стал возить, то есть кто именно был его пассажиром, потому что в этом-то все дело?

– Нет, – ответил Стивен, обдуваемый прохладным воздухом.

У входа в школу, напротив которого они как раз остановились, несколько девочек под ритмичный счет вращали длинную скакалку, которая крутой аркой взлетала над головами двух из них, танцевавших внутри быстрыми движениями вправо-влево, отрывавших ноги от земли в последний момент ровно настолько, чтобы позволить скакалке проскользнуть. Затем к двум прыгающим присоединилась третья, потом четвертая, считалка зазвучала быстрее, а потом скакалка обвисла, и тут же раздался общий вздох веселого разочарования. Между двумя шумными группами – мальчики играли в футбол, девочки прыгали через скакалку – виднелись одинокие фигуры: девочка, что-то чертившая на земле носком ботинка, и чуть подальше рыжеволосый мальчик с коричневым бумажным пакетом, в котором что-то шевелилось.

– Министр иностранных дел, – сказал шофер. – Вот кто. Даже не из нашего ведомства. Они его взяли к себе на время. И притом в МИДе своих шоферов предостаточно, не меньше, чем у нас – Они по-прежнему стояли напротив входа в школу. Среди девочек возник какой-то спор. Видимо, речь шла о том, чья очередь крутить скакалку, потому что одна девочка тянула ее из рук у другой. Наконец подруга той, чью очередь оспаривали, стоявшая с другой стороны, бросила свой конец и принялась ее утешать. Их места тут же заняли девочки постарше.

– А знаете, куда он с ним ездил? Вот не сойти мне с этого места!

Стивен покачал головой.

– В один бордель возле Нортхолтского аэропорта. У них там специальное заведение для дипломатов.

– Неужели?

Считалка возобновилась, скакалка снова начала крутиться. Возле нее выстроилась нетерпеливая очередь, и первая девочка выступила вперед. Она заняла позицию в полуметре от того места, где скакалка била по земле, и кивала головой в такт песне, заряжая ее ритмом ноги. Девочки пели в унисон, но некоторые сбивались с тона, и хор сильно фальшивил. Ударения, отбиваемые ударами скакалки, звучали преувеличенно сильно. «Папа, папа, я в жару, доктор нужен, я умру».

– Только представьте! А потом, видать, что-то случилось. Он оказал какую-то услугу, о которой, может, и не следует говорить, и кто надо, в свою очередь, шепнул пару слов управляющему гаражом, и вот – Саймс больше не садится за баранку. Только деньги получает. На всем готовом до конца жизни.

Стивен наблюдал за девочкой, ждавшей момента, чтобы войти в игру. Ее пальцы теребили край юбки. Вот она подалась было вперед, остановилась, а затем заскочила внутрь и заплясала вверх-вниз, словно шотландский танцор, в то время как следующая девочка заняла ее место на старте. «Доктор, доктор! Да, дитя. Ты умрешь, и также я. Сколько будет там венков? Раз, два, три, четыре… » Теперь две девочки прыгали через скакалку лицом друг к другу. При этом они хлопали друг друга в ладоши, правой о левую, правой о правую, обеими вместе, затем левой о правую… Лица первой девочки Стивен не видел. Он следил за дрожащей линией двигавшихся плеч, за ныряющими движениями головы, за бледным изгибом колен. Когда считалка, сделав полный круг, возвратилась к началу, обе девочки подпрыгнули выше, чем раньше, перевернулись в воздухе и приземлились спиной друг к другу. Лицо первой из них по-прежнему было скрыто от Стивена поющими зрительницами, которые теснились со всех сторон. Он приподнялся на сиденье, пытаясь рассмотреть получше. Тем временем поток машин впереди тронулся. Они также проехали с десяток метров, прежде чем снова остановились, и тут Стивен увидел. Под скакалкой находилась плотная шеренга из пяти девочек, которые прыгали вверх и вниз в такт ритму считалки. Та, первая, была к нему ближе всех. Пышная челка билась о белый лоб, подбородок задрался вверх, на лице застыло мечтательное выражение. Стивен смотрел на свою дочь. Он замотал головой, открыл рот, но не смог издать ни звука. Она находилась всего в пятнадцати метрах от него, ошибки быть не могло. Шофер наконец пробудился от перечисления чужих несправедливостей и решительно двинул вперед рычаг скоростей.

Машина снова тронулась, набирая ход. Стивен повернулся на своем сиденье, пытаясь увидеть девочку через заднее окно. Скакалка опять остановилась, на площадке было полно детей, трудно было различить лица. Стивен потерял Кейт из виду, а потом еще раз на мгновение увидел ее, когда она нагнулась, чтобы поднять что-то с земли.

– Остановите машину, – прошептал он, прочистил горло и сказал еще раз, громче: – Остановите машину.

Теперь они уверенно ехали со скоростью пятьдесят километров в час. Впереди горел зеленый свет, и струя прохладного воздуха, ворвавшаяся в сухую жару салона, настроила шофера на оптимистический лад.

– Ну, не все так уж плохо. Вот если ты сам себе босс. Можешь сам решать, на что ты способен.

Они уже отъехали от школы больше чем на километр.

– Да остановите же машину!

– Чего?

– Делайте, что вам говорят!

– В таком потоке?

Стивен рванул руль у него из рук, и, когда машину швырнуло влево, шоферу ничего не оставалось, как резко нажать на тормоза. На скорости около десяти километров в час они во всю длину оцарапали бок припаркованного у тротуара фургона. Сзади загудел хор возмущенных сигналов.

– Эй, послушайте, – жалобно начал шофер, но Стивен уже выскочил на мостовую и бросился бежать.

К тому времени, когда он вернулся к школе, площадка для игр опустела. Ощущение, что всего несколько минут назад здесь царила неразбериха лиц и шум голосов, делало тишину особенно глубокой, ограждавшие ее стены – особенно замкнутыми. Замешкавшаяся жара висела над асфальтом. Школа занимала несколько зданий, выстроенных в поздневикторианском стиле, с высокими окнами и вздымавшимися под разными углами крутыми кровлями. От этих построек исходили не столько звуки, сколько импульсы, извещавшие о присутствии детей в классных комнатах. Стивен неподвижно стоял у входа, напрягая все свои чувства. Само время приобрело сгущенный, запретный характер; он переживал состояние школьника, прогуливающего уроки, замирающего от собственной дерзости, взволнованного важностью своего проступка. На другом краю игровой площадки показался человек с цинковым ведром в руках, который направлялся в его сторону, поэтому Стивен решительно шагнул к двери, выкрашенной в красный цвет, и распахнул ее. У него не было определенного плана, но он не сомневался, что, если его дочь находится в этой школе, найти ее будет нетрудно. Волнение Стивена сменилось спокойной решимостью.

Он остановился возле пожарного шланга, намотанного на красный барабан, висевший на стене в начале коридора, который примерно через двадцать метров заканчивался вращающимися дверями. Обстановка была знакома Стивену со школьных лет: та же рыжая плитка на полу, стены покрыты глянцевой кремовой краской, чтобы их легче было мыть. Стивен медленно пошел по коридору. Он методически обыщет все здание, которое казалось ему не школой, а собранием потайных мест. Первая дверь, выходившая в коридор, оказалась заперта, за второй скрывался чулан уборщицы, за третьей обнаружилась бойлерная, где на перевернутом ящике были расставлены чайные чашки. Две следующие двери также были заперты, и, миновав их, Стивен оказался перед вращающейся дверью. Толкнув ее, он оглянулся через плечо и успел заметить человека с ведром, который вошел в коридор и теперь запирал на замок красную дверь. Стивен поспешил вперед.

Он оказался в хорошо освещенной приемной, от которой отходили еще два коридора, пошире и без дверей. Здесь на полках стояли цветы в горшках, а на стенах висели детские рисунки. На приоткрытой двери имелась табличка «Собеседование и плата за обучение». За дверью кто-то медленно печатал на машинке. Когда Стивен, стараясь, чтобы его не заметили, проходил мимо, он почувствовал запах кофе и сигарет и услышал, как мужской голос воскликнул: «Но тритоны не вымерли!» – на что женский успокаивающе пробормотал: «Ну, почти».

Миновав приемную, Стивен выбрал более широкий коридор, привлеченный доносившимся оттуда низким ритмичным гулом. Плитки линолеума под ногами были стерты до самого бетона, так что на полу образовалась щель, убегавшая вперед. Он остановился перед дверью, в которой имелось полукруглое окошко из армированного стекла. Заглянув через него внутрь и не увидев ничего, кроме участка деревянного пола, Стивен нажал на ручку и вошел в гимнастический зал, в дальнем конце которого тридцать детей в молчании выстроились в очередь, чтобы, подбежав к подкидной доске, перепрыгнуть через коня. На резиновом мате, поддерживая приземлявшихся учеников, стоял подтянутый пожилой мужчина; на шее у него болтались очки на серебряной цепочке. Каждый раз, когда очередной прыгун отрывался от доски, мужчина издавал отрывистое «Ап!». Он без всякого интереса взглянул на Стивена, который занял позицию у дальнего конца мата, чтобы рассмотреть детей, выполнявших прыжок.

Вскоре прыгающие лица стали казаться Стивену маленькими лунами, дисками, на которых, словно на рисунках из комикса, застыли все возможные выражения – ужас, безразличие, решимость. Перед Стивеном успела пройти половина класса, прежде чем он понял, что представляла собой идеальная форма упражнения. Предполагалось, что дети должны приземлиться на мат, плотно сомкнув ноги, не шелохнувшись, и зафиксировать такое положение на одну или две секунды, после чего бегом отправиться в конец очереди готовиться к новому прыжку. Так как ни одному из учеников это не удавалось, учитель, видимо решив довольствоваться малым, добивался, чтобы после прыжка, по инерции просеменив по мату несколько шагов, каждый ребенок застывал по стойке «смирно», на военный манер. Ни разу с губ учителя, напоминавшего инспектора манежа в цирке, не сорвалась похвала или наставление. Он произносил свои «Ап!» абсолютно ровным тоном. Не похоже было, чтобы у него в запасе имелись другие упражнения, потому что других снарядов в зале не наблюдалось. Выполнив прыжок, дети тут же бежали обратно, без единого слова или лишнего движения. Трудно было представить, что этот процесс может прерваться. Стивен вышел из зала, когда лица, на которые он смотрел, стали проходить перед ним по второму кругу. Впоследствии воспоминания о том, как он обыскивал школу, возникали в сознании Стивена не иначе как на фоне резких ударов и гулких отскоков подкидной доски и равномерных сдержанных восклицаний учителя физкультуры.

Несколько минут спустя Стивен стоял у задней стены переполненной классной комнаты, глядя на степенную учительницу, которая заканчивала рисовать на доске средневековую деревню. Рисунок изображал зеленый треугольник на перекрестке дорог, вокруг которого сгрудились примитивные хижины. Здесь же был деревенский колодец непропорционально больших размеров, а вдалеке, изображенный с особой тщательностью, виднелся феодальный замок. По классу пронесся легкий шум – дети достали цветные карандаши и принялись срисовывать с доски. Учительница махнула Стивену, чтобы он занял пустующее место в середине класса, и Стивен, примостившись за тесной партой, уже оттуда принялся разглядывать лица, склонившиеся над работой.

Учительница возникла рядом с ним и преувеличенно громко зашептала: «Я очень рада, что вы пришли поработать вместе с классом. Если вы не знаете, что делать, просто поднимите руку и спросите». Она заботливо разложила перед ним бумагу и протянула горсть цветных карандашей. Стивен принялся за свой рисунок деревни. Он припомнил, как занимался этим тридцать лет назад. Наверное, он уже в четвертый раз в своей жизни рисовал средневековую деревню и поэтому работал быстро, снабдив стоявшие в ряд хижины перспективой, которая ни разу не выходила у него прежде, а также сумел изобразить весьма похожий колодец на краю зеленого участка, размером не больше половины ближайшей хижины. Замок, до которого, по его представлениям, было не меньше полумили, заставил его повозиться, и Стивен стал рисовать медленнее, поднимая глаза к доске, чтобы удостовериться, как выглядит та или иная архитектурная деталь. Однако стремление к точности заставило его выбиться из масштаба, и рисунок наконец принял привычные примитивистские черты, свойственные всем его прошлым попыткам.

Работая, Стивен оглядывался вокруг. К счастью, все девочки сидели по одну сторону класса, но он мог видеть лица только тех, кто был сзади, а также у своей соседки слева. Когда он изогнулся, чтобы получше рассмотреть сидевших впереди, крохотное деревянное сиденье под ним издало громкий треск. Учительница, не отрывая взгляда от книги, которую читала, угрожающе произнесла: «Кому-то не сидится спокойно!» Стивен притаился и снова занялся рисованием. Дверь в класс приоткрылась, и показалась голова того самого человека с ведром, который оглядел ряды детей, виновато улыбнулся учительнице и исчез. Слева от Стивена сидели три темноволосые девочки. Их было трудно рассмотреть, потому что они низко склонились над своими рисунками. Он опять повернулся, чтобы лучше видеть, на этот раз стараясь двигаться осторожно. Ближайшая девочка почувствовала его интерес, подняла голову и чуть приметно улыбнулась милой улыбкой, покусывая карандаш. Где-то в передних рядах произошло движение, чей-то стул передвинулся с резким скрипом. Учительница сказала, обращаясь ко всему классу:

– Не нужно ничего срисовывать у соседа. Все есть на доске.

Учительница не торопясь, с неспешной самоуверенностью, обошла ряды, останавливаясь то тут, то там, чтобы негромко высказать неодобрение или похвалу. Хотя от Стивена ее отделяли еще целых шесть или семь метров, он затылком чувствовал ее приближение. Он выровнял лежащий перед ним лист бумаги и попытался посмотреть на свой рисунок глазами учительницы. Понравится ли ей, как тщательно он изобразил колодец, с каким небрежным изяществом оставил неравные промежутки пространства между хижинами, как смело пририсовал лошадь, пасущуюся возле замка? Стивен ощутил запах духов учительницы за секунду до того, как она остановилась рядом с ним. Ее пальцы с накрашенными ногтями на мгновение коснулись зеленой лужайки посреди нарисованной им деревни, и она пошла дальше, не сказав ни слова. Стивен испытал знакомое мимолетное разочарование. Воспользовавшись тем, что учительница стояла к нему спиной, он поднялся с места, чтобы осмотреть лица девочек. Впрочем, остальные ученики тоже обрадовались паузе: по классу прокатился шорох, шепот и разговоры стали громче. Учительница остановилась у дальней стены, сосредоточившись над рисунком одного из мальчиков. Осмелев, Стивен метнулся вперед. Девочки не замечали его пристального взгляда. Класс в открытую загудел, шум стоял, как на вечеринке, но больше никто не решился встать. Некоторое время учительница делала вид, что ничего не слышит.

Но вот она выпрямилась и сурово произнесла старую, как мир, фразу:

– Разве я разрешала говорить?

В классе тут же повисло обиженное молчание. Никто не ответил. Стивен замер впереди, возле учительского стола, в последний раз всматриваясь в лица.

Учительница встретилась с ним взглядом и сказала без всякого шутливого оттенка в голосе:

– И разве я разрешала вставать с места?

Откуда-то с задней парты послышалось хихиканье. Стивен пережил несколько секунд острого удовольствия, пока шел к двери: шагнуть из фантазии в реальность, открыто бросить вызов учительскому авторитету, просто повернуться спиной и неспешно выйти из класса, будучи уверенным в своей неприкосновенности, – такой была его школьная мечта, выпестованная на протяжении множества монотонных часов сидения на уроках, и вот она сбылась теперь, тридцать лет спустя.

У двери он остановился и вежливо произнес:

– Извините, что побеспокоил, – и вышел в коридор.

Навстречу ему, громко стуча ногами по твердому полу, с нарастающей энергией приливной волны направлялся целый класс, а то и два детей, которые не решались бежать, но и не могли идти спокойно. Подпрыгивая и порываясь сорваться с места, они тянули друг друга назад, в то время как все вместе спешили вперед. На лицах детей было написано предвкушение чего-то приятного. Невидимый мужской голос рассерженно крикнул: «Шагом, я сказал шагом!» Они накатывались валом, спотыкаясь, крутясь, толкаясь, и, когда достигли Стивена, у которого были веские причины, чтобы остаться стоять посреди коридора, разделились надвое и стали огибать его, словно он был не более чем физическим препятствием, камнем, деревом, просто каким-то взрослым. Он видел ныряющие и выпрыгивающие головы различных оттенков, от темно-каштанового до бесцветного, завитки волос и мелькание лиц. Пары, теснившиеся ему навстречу, едва сознавали, что им приходится разъединить руки, чтобы обогнуть его с двух сторон. От двигающейся толпы детей поднимался приятный запах свежей выпечки. Каждый ребенок казался птицей, поющей для собственного удовольствия, потому что все говорили разом и никто никого не слушал. Хотя они проходили совсем близко, Стивен, как ни старался, не сумел разобрать ни одной членораздельной фразы в общем потоке невнятного шума. Некоторые дети, устремляясь мимо, скользили по нему взглядом человека, проходящего под аркой, лишенной особых архитектурных достоинств, а затем вокруг Стивена, поверх однообразной массы волос, замелькали яркие вспышки свежей зелени, крапчатой киновари, молочной белизны. Цвета стеклянных шариков, которыми они играют, подумал Стивен. Не забыл ли он включить шарики в число подарков, которые недавно купил? И тут, словно все прежние безумные и легковерные импульсы решили взять реванш, Стивен, едва только этот вопрос успел сложиться у него в голове, обнаружил, что смотрит в знакомые темные глаза под густой челкой. Он упал сразу на оба колена, чтобы быть с ней лицом к лицу, и мягко обнял ее за плечи, называя по имени, в то время как остальные дети окружили их плотной любопытствующей стеной, которая никак не могла ни окончательно замереть, ни замолчать.

На оставшемся свободном пятачке было душно, сыро и немного темно. Стивену показалось, что он окружен стаей разумных, любознательных животных неизвестной породы. Они вели себя дружелюбно: кто-то положил руку ему на плечо, кто-то коснулся его волос. Он слышал, как они пыхтят и переговариваются, он чувствовал их дыхание.

— Ты знаешь, кто я? Ты узнаешь меня? Ты ведь видела меня раньше?

Взгляд девочки был пристальным, она настороженно рассматривала его лицо. Зато голос у нее оказался дерзким, хотя и совсем не враждебным:

– Нет, никогда. И потом, меня зовут не Кейт, а Рут.

Стивен попытался взять ее за руку, но понял, что поторопился. Девочка сцепила ладони за спиной.

– Когда-то ты знала меня очень хорошо, – тихо сказал он, жалея, что они не могут остаться одни. – Но это было три года назад. Ты все забыла, но ты вспомнишь.

Она задумалась изо всех сил или притворилась, что думает, охотно подыгрывая ему.

– Вы однажды приходили к нам на ланч с большой рыжей собакой?

Стивен покачал головой. Он изучал лицо Кейт, пытаясь оценить, какой образ жизни она ведет. Он не заметил следов плохого обращения. Самым неожиданным открытием оказалась коричневая родинка, высоко сидящая на правой щеке. Ее зубы были немножко искривлены, ей нужно носить скобку, он договорится с дантистом, пока еще не поздно. Теперь многое нужно будет пересмотреть. Например, подходит ли ей эта обшарпанная школа, бывшая когда-то государственной? Учится ли она играть на гитаре, как он в свое время не раз обещал ей? Кейт глядела на него в недоумении, сунув в рот ноготь большого пальца. Присмотревшись, Стивен обнаружил, что все ее ногти обкусаны до живого мяса.

– А вы не мой дядя Пит, у которого сломана спина? – наконец спросила она.

Стивену хотелось завопить на весь коридор, чтобы слышали все дети, стоявшие вокруг: «Я твой отец, твой настоящий отец. Ты моя дочь, ты моя, я пришел, чтобы забрать тебя домой!» Но действовать надо было осторожно, ему следовало держать себя в руках. Поэтому Стивен просто тихо сказал:

– Ты забыла меня. Но это неважно.

А может быть, зря он не закричал. В дальних рядах столпившихся вокруг детей произошло движение, затем над их головами возникло круглое и сердитое взрослое лицо, заглядывавшее внутрь.

– Что тут происходит?

От подозрительности тона слова были едва слышны.

– Не уходи далеко, – по секрету шепнул Стивен. Кейт кивнула. Она всегда любила тайны. Стивен осторожно протолкался через детей к учителю, который отступил на несколько шагов. Все еще сохраняя решительный и сдержанный настрой, Стивен хотел взять учителя под локоть и отвести подальше от детей, но тот прижал руки к бокам и не желал трогаться с места.

– Вы кто, родитель или опекун? – требовательно спросил он.

Это был приземистый мускулистый человечек, который изо всех сил держал спину прямо, чтобы казаться выше.

– Вот в том-то и дело, понимаете, – начал Стивен и запнулся, услышав нотки раздраженной решимости в своем голосе. Он попытался еще раз, стараясь говорить как можно проще: – Нашу дочь украли у нас, похитили, почти три года назад. Кажется, я нашел ее. Вот эта девочка, которая называет себя Рут, и есть моя дочь. Конечно, она не узнает меня.

Стивен еще не договорил, как мужчина перебил его утомленным тоном:

– Нам пора ехать на экскурсию. Но я отведу вас к директору. Он разберется. Меня это дело никак не касается.

Велев остальным детям собраться во дворе на игровой площадке, учитель повел Стивена с девочкой обратно по коридору туда, где стояли горшки с цветами и висели детские рисунки. Кейт держалась от Стивена на расстоянии. Может быть, она боялась, что он опять попытается взять ее за руку. Но ей было интересно, она даже разволновалась и один раз, пока они шли, сохраняя молчание, она подпрыгнула на одной ножке и тут же посмотрела на Стивена, проверяя, успел ли он заметить. Когда Стивен улыбнулся, она отвела взгляд. Они остановились возле двери с выгнутой табличкой, и учитель жестом показал, чтобы Стивен и девочка подождали снаружи. Прежде чем открыть дверь, он сделал паузу и выжал воздух из легких, вытянувшись вверх еще на дюйм. Стивен решил, что у него будет пара минут, чтобы остаться с дочерью наедине, и повернулся к ней, но учитель почти сразу же вышел и кивком головы пригласил их внутрь, а сам тут же поспешил обратно по коридору, не обратив внимания на Стивена, который пытался его поблагодарить.

Одна стена в кабинете директора была целиком стеклянной, и через ее поверхность, заляпанную снаружи грязью и потеками дождевых капель, можно было видеть часть игровой площадки и вихревую пелену серого неба. Благодаря этому в комнате стоял ровный резкий свет, стиравший впечатление объема и делавший все предметы бесцветными, так что директор, сухощавый человек с выправкой военного, сидевший за столом, казался вырезанным из толстого картона. Впечатление это усиливалось еще и тем, что он не пошевелился, когда Стивен с девочкой вошли в кабинет, не сказал ни слова, не моргнул и вообще никак не отреагировал, глядя мимо них в пространство. Стивен собрался привлечь его внимание, но был остановлен Кейт, которая дернула его за рукав.

Прошло около двадцати секунд, прежде чем лицо директора разгладилось и он оживленно проговорил:

– Прошу меня извинить. Я просто задумался. Итак… Стивен представился и принес свои извинения за

то, что отнимает у директора драгоценное время. Он едва дошел до половины своей речи, как вдруг понял, что не желает объяснять суть дела в присутствии Кейт. После того, как он назвал себя, ему захотелось говорить свободнее и утешить Кейт без посторонних глаз. Ситуация явно была слишком деликатной. Стивен прервался и попросил девочку посидеть, если она не возражает, несколько минут в коридоре. Он открыл для нее дверь и подождал, пока она устроилась на стуле у противоположной стены.

Все это привело директора в раздражение.

– Не понимаю, зачем вообще надо было приводить ее сюда.

Стивен объяснил, что был в смятении.

– По крайней мере, вы теперь знаете девочку, о которой идет речь, – добавил он и вкратце изложил то, что уже рассказал учителю.

Директор поднялся из своего кресла, встал спиной к окну и скрестил руки на груди. У него была внушительная осанка и замедленные движения, как у человека, недавно перенесшего тяжелую болезнь. Он критически оглядел потертый костюм Стивена, заметив отсутствующие пуговицы, прожженную дыру, нечищенные туфли, несвежую рубашку. Очевидно, он привык оценивать человека по одежде.

– В супермаркете, говорите. – Он произнес это слово так, чтобы подчеркнуть его гражданскую, подозрительную сущность. – Полагаю, вы сообщили в полицию?

Стивен, стараясь не выдать голосом своего гнева, рассказал, как проходили поиски, как он сообщал в газеты и на телевидение.

Директор вернулся за свой стол и наклонился вперед, опираясь на костяшки пальцев.

– Мистер Льюис, – сказал он, нажав на первое слово, чтобы подчеркнуть незначительность титула, – я знаю Рут Лайл с младенческого возраста. Я много лет знаком с ее отцом, Джейсоном Лайлом, одно время мы даже были с ним деловыми партнерами. Он входил в число уважаемых местных бизнесменов, которые выкупили эту школу у системы государственного образования. У них с женой пятеро детей, и, уверяю вас, ни один из них не был ими украден.

Стивену очень хотелось сесть, но сейчас нужно было стоять.

– Я знаю свою дочь. Девочка за дверью и есть моя дочь.

В ответ на сдержанную, бесцветную речь Стивена директор смягчил тон.

– Два с половиной года – долгий срок. Дети, знаете ли, меняются. И конечно, вполне понятно ваше желание, чтобы она оказалась вашей дочерью. Память вполне способна сыграть такую шутку. Стивен замотал головой.

– Я бы узнал ее везде. Ее зовут Кейт.

Директор вернулся к прежней манере. Он поднялся, чтобы его было лучше видно, и стоял у стола, положив руку на спинку кресла, словно позируя для портрета, достойного занять место в офицерской столовой. Стивен с облегчением заметил жирные пятна на форменном галстуке.

– Послушайте, мистер Льюис. Мне остается думать одно из двух. Либо вы, к своему несчастью, ошибаетесь, либо вы один из этих журналистов, которые приносят нашей школе одни неприятности.

Стивен оглянулся в поисках чего-нибудь, на что можно было бы опереться. Будь он один, он просто полежал бы на полу минуту-другую. Стивен заговорил с рассудительным спокойствием, которого на самом деле не чувствовал:

– Мне кажется, в моем деле совсем нетрудно будет разобраться. В полиции есть ее отпечатки, а потом еще тесты на кровь, на ДНК и так далее…

– Два с половиной года назад. Ну хорошо. – Директор щелкнул пальцами, указывая на дверь. – Пусть она наконец войдет. У меня сегодня еще полно дел.

Стивен подошел к двери и открыл ее. Девочка сидела на том же месте, где он оставил ее, и писала что-то зелеными чернилами на тыльной стороне ладони. Ему хотелось заговорить с ней, чтобы между ними установилась какая-то связь, прежде чем они войдут в кабинет. Он нуждался в чем-нибудь, что можно было бы противопоставить обидной самоуверенности директора. Девочка встала и направилась к Стивену. То, как он спасовал перед лицом другого человека, сама непомерность его требований и отсутствие немедленных доказательств, чувство неловкости оттого, что он плохо одет, – все это вместе произвело на Стивена странный физический эффект, от которого у него подогнулись ноги. Видимо, пострадала и поверхность его сетчатки, все ее палочки и колбочки, потому что девочка, пересекавшая приемную, показалась ему выше ростом, более угловатой, особенно в плечах, и черты ее выглядели резче. Она посмотрела на него ничего не выражающим взглядом. Это были те же глаза под челкой, та же бледность лица. Он вцепился в эти детали, полностью сосредоточился на них и уже был не в состоянии заговорить с ней. Они вернулись в кабинет директора, и расследование возобновилось.

– Рут, – сказал директор, – назови мне свое полное имя и скажи, сколько тебе лет.

– Рут Элспет Лайл, девять с половиной лет.

– Сэр.

– А сколько лет ты учишься в этой школе?

– Считая подготовительный класс, с четырех лет, сэр.

– То есть сколько всего?

– Пять лет.

– Сэр.

Стивен покачал головой. Девочка предала его. Ее бойкость, ее желание угодить собеседнику начали его раздражать. Она ничего не держала в себе, в ней не было никакой тайны. С того места, где он стоял, ему виден был ее профиль, и этот профиль был неправильным, чудовищно неточным. Она ускользала от него, она оставляла его в одиночестве.

Директор посмотрел мимо Стивена, в другой конец кабинета.

– Миссис Бриггс, достаньте, пожалуйста, школьный реестр пятилетней давности и дайте мне список подготовительного класса.

Только сейчас Стивен заметил, что в небольшой нише за его спиной стоял стол меньших размеров, за которым сидела женщина в платье из цветного ситца, странно легкого в такой холодный день. Женщина встала и выдвинула один из ящиков крохотного бюро. Директор взял папку и раскрыл ее перед Стивеном, который ничего не видел и не слышал, пока директор, развернув отпечатанный на машинке список учеников, вел по нему пальцем сверху вниз.

– Лайл, Рут Элспет, принята на летний семестр, недавно исполнилось четыре…

Стивен думал о духе Кейт, о том, как он мог парить над Лондоном, похожий на переливающуюся всеми цветами стрекозу, способный развить невероятную скорость, но ожидающий в неподвижности, чтобы спуститься на игровую площадку или угол какой-нибудь улицы и вселиться в тело маленькой девочки, пронизать его своей особой сущностью и подать ему, Стивену, знак своего непрерывного существования, прежде чем снова ускользнуть, оставив после себя пустую оболочку, давшее ему приют тело…

Директор переворачивал страницы, выставляя все новые доказательства. Девочка наблюдала за ним, невероятно довольная собой. Внимание Стивена переключилось на более мелкие, практические заботы: он думал о том, скоро ли сможет уйти из школы, о своем пальто, забытом в машине, о ланче у премьер-министра, который он пропустил.

Несколько минут спустя, покидая кабинет, Стивен услышал, как директор намеренно громко внушает девочке, что она должна немедленно сообщить ему, если этот человек еще раз попробует с ней заговорить. Девочка энергично подтвердила свое согласие. За пределы школы Стивена сопровождал все тот же человек с цинковым ведром. Когда они пересекали игровую площадку, Стивен заглянул в ведро и обнаружил, что там ничего нет.

– Зачем вы всюду носите его с собой?

Человек, который в эту минуту выпроваживал Стивена через входные ворота, покачал головой и выдавил из себя улыбку, которая означала, что это был глупый вопрос, не стоивший ответа.

* * *

Пережив в состоянии помутнения рассудка долгожданную встречу, занимавшую его мечты все эти годы, Стивен почувствовал, что если не изгнал это наваждение навсегда, то все же притупил его. Теперь он мог взглянуть в лицо нелегкой правде, которая заключалась в том, что Кейт не присутствовала больше в его жизни, не была невидимой девочкой, известной ему в мельчайших подробностях. Вспоминая, как Рут Лайл была одновременно похожа и непохожа на его дочь, он понимал, как по-разному могла сложиться судьба Кейт, какими бесчисленными путями она могла измениться за эти два с половиной года и что он ничего об этом не знает. Раньше он был сумасшедшим, теперь чувствовал, что выздоравливает.

В тот день Стивен вернулся домой и до вечера провалился в глубокий сон без сновидений. Затем он принялся наводить порядок в квартире. Он придвинул диван на прежнее место к стене, а телевизор перенес в дальний угол. Потом долго принимал ванну. Закончив, Стивен не сумел отказать себе в хорошей порции спиртного. Правда, на этот раз он вместе со стаканом сел за письменный стол, с которого иногда смахивал пыль, когда отвечал на письма. В этот раз он набросал нежную, без единого упрека, открытку Джулии, где говорилось, что он думал о ней в день рождения Кейт и что если она сочтет это необходимым, то в любую минуту может связаться с ним. Затем Стивен достал блокнот и записал в него несколько мыслей, а потом, ободренный, снял чехол с пишущей машинки и печатал в течение двух часов. Поздно ночью он лежал в постели в темноте и продумывал важные решения, прежде чем вторично погрузиться в спокойный сон.

Когда на следующее утро зазвонил телефон и в трубке послышался голос помощника министра, Стивен терпеливо выслушал его, но уже твердо знал, как ему следует поступить. Его собеседник начал с того, что выразил сожаление по поводу неожиданного бегства Стивена из посланной за ним машины. Стивен объяснил, что бросился на поиски девочки, которая, как ему показалось, была его дочерью, пропавшей несколько лет назад.

– Кстати, шофер передал кому-нибудь мое пальто?

— Нет. Если бы вы оставили пальто в машине, шофер обязательно сообщил бы о нем, я уверен.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что еще никто не пропускал ланч с премьер-министром без очень уважительных причин. Это просто возмутительная неучтивость, но по каким-то особым причинам – и тут помощник министра ясно дал понять, как он разочарован, – Стивену предлагают еще один шанс и вторично приглашают на ланч.

– Ах вот как, – ответил Стивен. – Тем хуже. Я вынужден отказаться.

Помощник министра сохранил учтивость, даже когда с презрением спросил:

– Что за чепуха? Почему?

– Прежде всего, я занят. Я начал работу над новой книгой, это будет нечто неожиданное по сравнению с тем, что я писал раньше…

– Это не может помешать вам прийти на ланч.

– А во-вторых, и в этом нет ничего личного, я возмущен всем, что было сделано премьер-министром в нашей стране за эти годы. Это убожество, это позор.

– Тогда почему же вы приняли приглашение в первый раз?

– Я сам был в убогом состоянии. В депрессии. А теперь все прошло.

Наступила пауза, после которой помощник министра переменил подход. Теперь он заговорил с сожалением, словно сокрушаясь по поводу неопровержимого физического закона:

– Боюсь, мистер Льюис, ничего нельзя поделать. Премьер-министр непременно хочет вас видеть.

– Ну и хорошо, – ответил Стивен, – вы знаете, где я живу, – и повесил трубку.

Он ушел на кухню, чтобы сварить кофе, и, когда десять минут спустя проходил с кружкой через прихожую, телефон снова зазвонил. Теперь голос помощника министра звучал раздраженно:

– Кажется, мы потеряли ваш адрес.

Стивен продиктовал адрес, повесил трубку и поспешил со своим кофе к столу.

Глава VII

В послевоенную эпоху авторы руководств по детскому воспитанию стыдливо замалчивали тот факт, что дети по сути своей эгоистичны, и эгоистичны по праву – ведь они запрограммированы на выживание.

Из Введения к Официальному руководству по детскому воспитанию (Управление по изданию: официальных документов, Великобритания)

Все первые месяцы следующего года подкомитет под руководством Парментера трудился над выработкой окончательного варианта заключения. Апатия, усталость и невнятные формулировки, таившие непреодолимые противоречия, помогали делу. Предложение Канхема сократить число заседаний до двух в месяц и приятные ланчи, которыми Парментер с глазу на глаз угостил некоторых членов подкомитета, способствовали резкой перемене взглядов и позволили ряду спорщиков, не теряя лица, внезапно отказаться от слишком эксцентричных позиций. Кроме того, членам подкомитета дали понять, что даже если они не смогут подать свое заключение Комитету по охране детства самыми первыми – как бы это ни было желательно, – то и последними быть все же не годится.

Стивен тоже внес свой вклад. Он составил весьма, по его мнению, взвешенное сообщение, в котором, с одной стороны, высказывался за дисциплину и утверждение базового набора правил (все-таки письмо есть социальный акт, средство общественной коммуникации), а с другой – защищал воображение (ведь письмо раздвигает границы внутреннего мира, грамотность не должна достигаться ценой обезличивания). Эти беззубые доводы – или, по крайней мере, их первая половина – были встречены без возражений, и Стивена не пригласили на ланч с председателем. В то утро, когда до Стивена дошла очередь выступать, подкомитет был больше заинтересован в том, чтобы изъять из проекта заключения все упоминания об обучающем алфавите и не дать одному из профессоров зачитать свою недавно вышедшую статью под названием «Доминирующее влияние класса и нормативная грамматика». В середине марта возглавляемый Парментером подкомитет по проблемам чтения и письма представил свое заключение в Комитет по охране детства. Большинство коллег Стивена прониклись чувством, что выполнили возложенную на них задачу, составив документ, рассудительный по тону и безусловный по характеру своих положений. Председателя похвалили в прессе за то, что заключение было принято единогласно. Прощальный прием с подачей хереса устроили в отдаленной и редко используемой пристройке здания министерства, где цветочный ковер тридцатилетней давности все еще сохранял смутные признаки жизни, награждая бодрящими электрическими ударами тех, кто касался металлических деталей на дверях или окнах.

Стивен явился на это собрание поздно и быстро ушел. После Рождества заседания подкомитета больше не были для него островками организованного времени в хаосе понапрасну растрачиваемых дней. Теперь часы, проведенные в Уайтхолле, утомляли Стивена и грозили нарушить заведенный им хрупкий распорядок работы, учебы и тренировок. Он взялся учить классический арабский язык под руководством мистера Кромарти, одинокого оксфордского преподавателя, вышедшего в отставку и поселившегося в доме Стивена этажом ниже. Четыре раза в неделю по утрам Стивен спускался для занятий в холодный пустой кабинет мистера Кромарти, где единственным источником тепла служил старый газовый камин, чьи слабые языки желтого пламени, казалось, испускали подлинные наркотические ароматы, упоминаемые в стихах, которые старик-арабист переводил для Стивена. Ни язык сам по себе, ни литература на нем не занимали Стивена. Предложи ему мистер Кромарти древнегреческий или тагальский, Стивену было бы все равно. Ему хотелось встряски, которую несло с собой изучение чего-то трудного; его привлекали правила и исключения из них, ему нужно было погрузиться в угрюмую сосредоточенность зубрежки.

Впрочем, арабский алфавит немедленно околдовал его. Стивен купил бутылку чернил и специальное перо, чтобы упражняться в каллиграфии. Еще через месяц он был заинтригован сложной арабской грамматикой, тем, как гордо она позволяла себе не иметь ничего общего с английской, непривычным господством отглагольных корней, которые при минимальном изменении обнаруживали новые оттенки смысла: сожаление (надам) превращалось в собутыльника (надим); гранатовый плод – в ручную гранату; старость – в свободу.

Учитель Стивена вел себя сдержанно и строго, явственно давая понять, что искренне рассердится, если его ученик однажды опоздает или не выполнит заданный урок. Для занятий мистер Кромарти надевал темный костюм-тройку, а в конце вынимал из жилетного кармана серебряные часы на цепочке, к циферблату которых обращал свою заключительную реплику. В его квартире витал застоявшийся, старомодный дух бедности: голые полки, желтоватые стены с масляными потеками сырости, двери и плинтусы, покрытые слоистой коричневой краской, коптящий керосиновый обогреватель под голой электрической лампочкой в прихожей. Здесь не было украшений, рисунков и мягких кресел, никаких следов прошлого. Все радости жизни для мистера Кромарти заключались в чеканных, чувственных строках, которые он обожал и которые мог цитировать часами, – прежде всего, из арабской поэзии, а кроме того, из написанной на шотландском диалекте, – прикрыв глаза, откинув голову, словно припоминая какую-то другую жизнь. «Тонкой была она в талии и нежно-пухлой в лодыжках, с животом красиво-упругим, нисколько не дряблым». Мистер Кромарти избегал встреч со Стивеном на улице и не поддерживал разговоров ни на какие посторонние темы до или после занятий, длившихся ровно час. Стивен так и не узнал, как его звали по имени.

Еще одним новым занятием Стивена стал теннис: три раза в неделю он ходил играть на открытый корт. На протяжении более чем двадцати лет Стивен довольствовался заурядной игрой, понемногу теряя навыки, приобретенные в старших классах, когда он, хотя и без особых успехов, выступал за свою школу. Первый час занятий был посвящен отработке техники, а потом еще час он играл со своим тренером, здоровенным плешивым американцем, который в первый же день без обиняков изложил Стивену план предстоящей работы. Правый и левый удары Стивена годились только для помойки, их нужно было поставить заново. Равным образом работу ног необходимо полностью переделать. А о его подачах вообще лучше забыть с самого начала. Впрочем, главного внимания требовали даже не эти технические приемы, а само отношение Стивена к игре. Когда тренер дошел до этого пункта, они уже стояли бок о бок, разделенные сеткой. Стивен пребывал в нерешительности, не зная, с каким выражением лица следует выслушивать оживленный поток оскорблений от человека, которому он платил немалые деньги.

– Вы пассивны. Ваши мысли безвольны. Вы ждете, пока что-то произойдет, вы стоите на месте в надежде, что удача будет к вам благосклонна. Вы не чувствуете ответственности за мяч, вы не просчитываете ваши шаги наперед. Вы ведете себя на корте вяло, бесхарактерно, вы сами себе не нравитесь. Ракетка должна возвращаться в исходное положение быстрее, по мячу нужно бить всем телом, атаковать низко, радоваться каждому движению. Вы не выкладываетесь полностью. Даже сейчас, когда я говорю, ваши мысли витают неизвестно где. Вы думаете, что слишком хороши для этой игры? Пора проснуться!

Помимо занятий арабским языком и теннисом у Стивена была еще работа, а когда наступало время передохнуть, он много и без разбора читал – романы толщиной в кирпич, международные бестселлеры, главным образом посвященные объяснению внутреннего устройства подводной лодки, симфонического оркестра или отеля. В какой-то момент Стивен почувствовал, что по вечерам способен к небольшим дозам общения с людьми, но старался ограничивать себя кругом старых, нетребовательных знакомств. Перед самым Рождеством его мать надолго заболела. Он часто ездил ее навещать, сначала в больницу, а потом домой, и хотя болезнь оказалась неопасной, сил у нее хватало лишь на самые короткие разговоры. Если на протяжении последних месяцев Стивен и не мог сказать, что вполне доволен жизнью, то и обычной своей апатии уже не ощущал. Порой ему казалось, что он тренируется в ожидании какого-то неизвестного события; Стивен ждал перемен – сам толком не зная, какого рода, – или даже решительного потрясения и был настороже, стараясь не пропустить первых признаков, самых ранних указаний на то, что жизнь его вступает в новую колею. Длинные романы, которые он читал, подсказывали Стивену язык несложных клише: настает время прилива, задул свежий ветер, тени отступают. Впрочем, тени еще не ушли, и Стивен не сомневался в этом – в конце концов, ему приходилось платить за то, чтобы каждую неделю регулярно общаться с людьми.

Но перемены пришли, хотя и не предупредив о себе заранее, не выслав наперед приметы, по которым можно было бы судить об их характере. Вместо этого произошло несколько внезапных и, на первый взгляд, не связанных друг с другом событий, первое из которых началось самым решительным образом, возвестив о себе однажды вечером двумя короткими звонками в дверь. Стивен уже успел покончить с ужином и готовился переписать чернилами отрывок из стихотворения, которое должен был читать мистеру Кромарти на следующее утро. Весь день шел небольшой снег, и, вернувшись после занятий теннисом, Стивен зажег камин, который уже разгорелся как следует. Задернув толстые бархатные шторы, он налил себе рюмку арманьяка – он снизил дозу спиртного до одной порции в день, – в то время как по радио негромко играла величественная оркестровая музыка. Стивен уже начертил буквы карандашом и, протирая золотое перо кусочком плотной ткани, предвкушал, как будет обводить первую из них, изогнутую линию под треугольником из точек. Когда раздался звонок, он с досадой прищелкнул языком и, поднимаясь, не забыл закрыть колпачком бутылку с чернилами. Проделав это, Стивен подумал, не начинает ли он напоминать своими неторопливыми движениями, своим отвращением к помехам самого мистера Кромарти.

Первое, что он увидел, открыв дверь, была кровь, почти черная в тусклом свете лестничной площадки, на лице человека, прижимавшего к груди коричневый бумажный пакет. Места, из которого она лилась, не было видно. Казалось, кровь выступает прямо через поры, так основательно покрывая все лицо, что только уши оставались белыми. Капли собирались у незнакомца на подбородке и падали на пакет.

Не успел Стивен прийти в себя от изумления, как мужчина быстро заговорил с нерешительностью воспитанного человека:

– Мне очень неловко беспокоить вас в такое время. Я… мне нужно было предварительно вам позвонить… – В голосе, показавшемся Стивену знакомым, не слышалось боли. Мужчина протянул испачканную кровью руку, – Гаролд Морли, вы меня знаете, из подкомитета.

– Ах да, – сказал Стивен, открывая дверь шире и отступая в прихожую. – Входите.

Лишь после того, как дверь снова была заперта, Стивен вспомнил, кто такой этот Морли, – человек, предлагавший ввести фонетический алфавит, малейшее упоминание о котором было изгнано из окончательного заключения, выпущенного подкомитетом. Между тем Морли разглядывал свою руку, осторожно касаясь подбородка и изучая кровь на кончиках пальцев.

– Я споткнулся у вас на лестнице.

Стивен отвел его в ванную.

– Вы не первый.

Морли стоял в дверях, пока Стивен набирал воды в раковину и закатывал рукава.

– Знаете, я, должно быть, на несколько секунд отключился.

– Вы в жутком состоянии, – сказал Стивен. – Дайте-ка мне посмотреть.

Морли проговорил задумчиво:

– Я помню, как упал, и помню, как поднялся, но уверен, между этими событиями прошло еще какое-то время.

Стивен вылил в воду антисептическую жидкость из флакона. Поднявшийся запах усилил в нем чувство правильности собственных действий. Морли снял рубашку. Рана находилась высоко на лбу, была всего пару сантиметров длиной, и кровь уже начала сворачиваться. Пока Стивен протирал губкой лицо и голову Морли, тот говорил бессвязными фразами, обращаясь к покрасневшей воде, повторяя описание своего падения. Когда Стивен закончил, по узкой, прыщеватой спине Морли прошла дрожь. Выпрямившись, он тут же потерял равновесие. Стивен усадил его на край ванны, дал ему полотенце и наложил на рану временный компресс. Теперь Морли дрожал изо всех сил. Стивен помог ему надеть толстый свитер, накинул на него одеяло, проводил в свой кабинет и усадил в кресло, поближе к камину. Затем он заварил крепкий кофе, положив в чашку полдюжины ложек сахара. Но Морли был не в состоянии держать чашку сам. Стивен пришел на помощь, слушая, как зубы его посетителя стучат по краю. Десять минут спустя Морли успокоился и начал пространно извиняться. Стивен велел ему отдохнуть, и пять минут спустя тот уснул.

Стивен осушил свой арманьяк одним глотком, снова наполнил рюмку и с удивлением обнаружил, что способен продолжать подготовку к утренним занятиям. Время от времени он поглядывал на Морли. Растрепанный компресс комично сидел у него на голове, удерживаемый только спекшейся кровью. «Она показала мне талию – стройную и изящную, как кольцо в носу у верблюда, и гладкую стопу, словно тростник увлажненного свитка папируса… » Позже он оглядел готовую работу и с сомнением подумал, способен ли кто-нибудь еще, кроме мистера Кромарти, разобраться в этих миниатюрных кружках, черточках и изгибах, которые свободно были разбросаны над строчками с их внезапными резкими завитками. А вдруг это просто личный шифр, затейливая игра, изобретенная стариком, чтобы скрасить себе остаток лет?

Проспав четверть часа, Гаролд Морли начал ворочаться. Внезапно он выпрямился в кресле, на его совершенно проснувшемся лице застыло обвинительное выражение.

– Где он? – требовательно спросил Морли, а затем, без всякого перехода, закрыл глаза и ударил себя ладонью по лицу. – О боже! Такси! Я оставил его на сиденье.

Стивен сходил в ванную и принес оттуда коричневый бумажный пакет, стоявший на полу. Затем он прошел на кухню за кофейником. К тому времени, когда Стивен вернулся в кабинет, Морли уже пришел в себя. Он стоял у камина, разглядывая повязки, которые снял со своей раны.

– Здорово я треснулся, – сказал он, впечатленный увиденным.

– Может, рану нужно зашить, – отозвался Стивен. – Вам лучше сегодня же показаться врачу.

Он протянул Морли пакет. Его посетитель разглядывал стоявшие на подносе бутылки со спиртным.

– Откройте его и посмотрите сами, что там внутри. А я, с вашего позволения, выпью виски.

Стивен налил виски в два стакана. Под внимательным взглядом Морли он сел изучать книгу, которую достал из закапанного кровью пакета. На пустой обложке из папиросной бумаги стояло слово «Гранки», а ниже был небрежно наклеен белый ярлычок с надписью: «Для служебного пользования. Код Е-8. Копия № 5». Первые страницы были пусты. Стивен добрался до введения и прочитал: «В послевоенную эпоху авторы руководств по детскому воспитанию стыдливо замалчивали тот факт, что дети по сути своей эгоистичны, и эгоистичны по праву – ведь они запрограммированы на выживание». Он стал листать книгу от начала к концу, выхватывая отдельные заголовки: «Дисциплинированное сознание», «Укрощенная юность», «Безопасность в подчинении», «Мальчики и девочки – да здравствуют различия!», «Звонкая оплеуха вместо хорошей порки». В этой последней главе Стивен прочитал: «Тот, кто с догматическим упорством выступает против любых форм телесного наказания, на самом деле защищает разнообразные методы психологического подавления ребенка, к числу которых относятся словесное неодобрение, лишение различных привилегий, унизительное принуждение рано ложиться в постель и т. д. Нет никаких оснований предполагать, будто эти более растянутые способы наказания, на которые занятым родителям, возможно, придется потратить уйму времени, причинят менее долговременный вред, чем одна оплеуха или несколько хороших шлепков по мягкому месту. Здравый смысл подсказывает обратное. Возьмите в руки ремень и покажите, что вы не шутите! Очень может быть, что вам никогда больше не придется это делать».

Морли ждал, лишь однажды поднявшись со своего места, чтобы снова наполнить стакан. Стивен перевернул еще несколько страниц. На одной из них был рисунок, изображающий двух играющих девочек. Надпись под ним гласила: «Что может быть плохого в игрушечном утюге? Пусть девочки проявят свою женственность!» Наконец Стивен сунул книгу обратно в пакет и бросил его на стол. Комитет по охране детства все еще собирал заключительные отчеты своих четырнадцати подкомитетов и должен был закончить работу не раньше чем через четыре месяца. Единственным желанием Стивена было позвонить отцу и выразить восхищение его проницательностью. Но это можно будет сделать и позже, когда он приедет навестить родителей в конце недели.

Морли сказал:

– Я должен рассказать, как она ко мне попала.

Один государственный чиновник средней руки, имени которого Морли не знал, позвонил ему на работу и попросил встретиться с ним в ближайшем дешевом кафе. Оказалось, он имел отношение к государственной издательской службе. Он числился в длинном списке нелояльных чиновников; каждый год два или три человека из этого списка попадали под суд по обвинению в измене или еще в чем-нибудь подобном. Но не это в первую очередь заставило его передать Морли книгу; дело в том, что он мог сделать это абсолютно безнаказанно. В ночь перед этим офис, где он работал, подвергся ограблению. Взломщики главным образом интересовались мощным офисным оборудованием. Они унесли аппарат для приготовления кофе и супов. На следующее утро человек, пришедший к Морли, был одним из первых, кто явился на место преступления. Он сунул книгу в портфель и заявил, что она в числе прочих предметов лежала в небольшом сейфе, который грабителям каким-то образом также удалось унести с собой.

Книга эта попала в их издательство три месяца назад и была выпущена в количестве десяти экземпляров для верхушки государственного аппарата и трех или четырех министров. За каждым экземпляром следили так же внимательно, как за документами, связанными с обороноспособностью страны. В сущности, лишь по забывчивости одного из служащих этот экземпляр не лежал в украденном сейфе. Чиновник, говоривший с Морли, предполагал, что книгу намеревались издать через месяц или два после того, как Комитет составит собственное заключение, чтобы выдать ее за результат работы ученых светил. Правда, в этом случае не совсем ясно было, почему первые экземпляры появились в печати так рано.

– Может быть, – заметил Морли, – на Даунинг-стрит из политических соображений хотят устранить пару министров.

– Не понимаю, почему они не доверили Комитету написать такую книгу, какая им нужна, – сказал Стивен. – Ведь председатель наверняка их человек, да и председатели подкомитетов тоже.

– Они не могли получить все сразу, – ответил Морли. – Даже если бы попытались. Они собрали всех этих экспертов и знаменитостей в угоду общественному мнению, но не могли пустить все на самотек. Им нужна была именно такая книга, и они обвели всех вокруг пальца, словно детей. – Морли осторожно потрогал рану на лбу. – Как бы там ни было, теперь ясно, насколько серьезно они к этому относятся. Наверняка вы слышали о том, что реформирование детского воспитания должно возродить страну.

Затем Морли сказал, что у него начинает раскалываться голова и он хочет домой. Он объяснил, что пришел к Стивену, чтобы посоветоваться, что делать дальше. Он не стал ничего говорить жене, потому что она тоже работала в аппарате государственной службы, офицером медицинской части, и Морли не желал ее компрометировать.

– Она и займется моей головой, когда я вернусь. Они быстро договорились, что делать. Собственно, они только и могли, что привлечь к делу некоторое внимание. Решено было, что Стивен, после того как сделает копию для газетчиков, оставит книгу у себя в квартире, предварительно стерев с нее инвентарный номер, чтобы не навести подозрение на передавшего ее чиновника. Стивен вызвал такси, и, пока они ждали, Морли рассказал о своих детях. У него было три мальчика. Любовь к ним, сказал он, не просто приносила радость, но и учила ощущению уязвимости. Когда кризис, разразившийся во время Олимпийских игр, достиг своего пика, они с женой всю ночь лежали без сна, не в силах вымолвить ни слова от страха за детей, подавленные своим бессилием защитить их от беды. Лежа бок о бок, они не разговаривали, даже пытались притворяться спящими. На рассвете младший, как обычно, забрался к ним в постель, и именно в этот момент жена Морли расплакалась, да так безутешно, что в конце концов Морли пришлось унести мальчика обратно в детскую и самому остаться там. Позже жена призналась ему, что не смогла сдержаться при виде абсолютного доверия со стороны ребенка; мальчик верил, что находится в безопасности, зарывшись под одеяло к матери, и потому, что это было не так, потому, что он мог погибнуть в любую минуту, она почувствовала, что предала его. Стивен, вспомнив собственное жестокое безразличие в тот момент, покачал головой и ничего не сказал.

После того как Морли уехал, Стивен вошел в пустую комнату дочери и зажег свет. На матрасе одиноко стоявшей деревянной кровати все еще лежал контейнер для мусора в виде игрушечного лайнера, полный ее мелких вещей. В комнате пахло сыростью. Стивен опустился на колени и повернул клапан батареи отопления. Еще несколько мгновений он оставался на полу, прислушиваясь к своим чувствам. Но вместо ощущения утраты он наткнулся, словно на высокую стену, на факт ее отсутствия. Неодушевленный, нейтральный. Просто факт. Стивен произнес это слово вслух, словно ругательство. Вернувшись в кабинет, он подвинул кресло, где сидел Морли, поближе к камину, опустился в него и задумался над услышанной историей. Он увидел их, мужа и жену, лежащих на спине бок о бок, словно фигуры на средневековом надгробии. Ядерная война. Стивену внезапно, по-детски, стало страшно раздеваться и ложиться в постель. Мир за пределами его комнаты, даже за пределами его одежды, вдруг стал необъяснимо злым и жестоким. Обретенное им хрупкое душевное равновесие оказалось под угрозой. В течение двадцати минут он не шевелился, чувствуя, что проваливается куда-то вниз. Тишина в комнате стала объемной. Стивен сделал усилие и разворошил огонь. Он шумно прочистил горло, просто чтобы услышать звук своего голоса. Когда свежий уголь разгорелся, он откинулся назад и, прежде чем уснуть, пообещал себе, что не сдастся. Завтра в десять у него арабский, а в три его ждали на корте.

* * *

Мать Стивена начала поправляться в феврале. После обеда ей разрешали ненадолго вставать с постели. А когда потеплеет, сказали врачи, можно будет гулять по дорожке до самой почты, до которой было метров четыреста. За время болезни она потеряла почти пять килограммов и практически ослепла на один глаз. Вязание, чтение и телевизор причиняли ей боль во втором глазу, поэтому радио и разговоры стали ее главными развлечениями. Подобно многим женщинам своего поколения, она не любила жаловаться на недомогания. Когда отцу понадобилось на полдня уехать из дома, чтобы навестить свою сестру, также тяжело болевшую, он позвонил Стивену, чтобы узнать, не сможет ли тот приехать и посидеть с матерью. Стивен с радостью согласился. Ему нравилось видеться с кем-нибудь из родителей один на один, в этом случае легче было преодолеть границы обычных отношений, он меньше чувствовал себя скованным ролью сына. И еще у него появилась возможность возобновить разговор, начатый на кухне у родителей полгода назад.

Когда мать открыла ему дверь, Стивен был приятно удивлен, увидев ее не в привычной пижаме кричаще-розового цвета, а в нормальной одежде. От потери веса кожа на лице у нее натянулась, придавая ей обманчиво-моложавый вид, который еще больше усиливала залихватская повязка на глазу. После того как они мимоходом обнялись, а Стивен выразил удовлетворение ее бодрым видом и отпустил какую-то неуклюжую пиратскую шутку, мать повела его в гостиную.

Она извинилась за беспорядок, видимый только ее глазу. По словам матери, одна из причин, побуждавших ее поскорее выздороветь, заключалась в необходимости взяться за наведение в доме порядка. Хотя Стивен не сумел обнаружить ни одного предмета, который находился бы не на месте, он сказал, что такое желание служит верным признаком ее хорошего самочувствия. Однако другим признаком, говорившим о том, как она ослабела, было то, что мать, только для формы запротестовав, допустила Стивена на кухню и позволила ему самому приготовить чай. Но при этом она отдавала распоряжения через открытую дверь и, пока он не видел, выдвинула набор низких столиков, расположив их так, чтобы было куда ставить поднос и чашки. В это время на кухне Стивен, в ожидании пока закипит чайник, разглядывал содержимое целой батареи бутылочек с лекарствами. Переливчатая насыщенность красных и желтых цветов говорила о высокотехнологичных процессах, о глубоком воздействии на человеческий организм. К числу других нововведений относился большой листок на стене рядом с телефоном, где рукой отца были выведены номера срочного вызова врачей и нескольких частных компаний неотложной помощи.

Миссис Льюис торжественно стала разливать чай, хотя рука ее дрожала под тяжестью полной чашки. Они сделали вид, что не замечают лужиц, расплескавшихся на подносе. Разговор зашел о погоде; синоптики предупреждали, что до появления первых признаков весны следует ждать обильных снегопадов. Миссис Льюис ловко избегала вопросов сына о недавнем визите врача. Вместо этого они поговорили о болезни тети Стивена и о том, удастся ли мистеру Льюису благополучно пересечь Западный Лондон на общественном транспорте. Потом они обсудили достоинства и недостатки книг с крупным шрифтом. Прошло еще двадцать минут, и Стивен забеспокоился, что мать слишком устанет, прежде чем он сумеет направить разговор в нужное ему русло. Поэтому, дождавшись очередной паузы, он спросил:

– Помнишь, ты как-то рассказывала мне о тех новых велосипедах?

Казалось, мать ждала этого вопроса. Она тут же улыбнулась в ответ:

– У твоего отца есть свои причины не вспоминать о них.

– Ты хочешь сказать, что он делает вид, будто не помнит?

– Так их учили в авиации. Если что-то выходит за рамки порядка или приличия – просто выбрось это из головы. – В голосе ее слышалась нежность. Она продолжала: – Тот день, когда мы купили эти велосипеды, был трудным для нас обоих. Ему хочется думать, будто все, что случилось потом, должно было случиться, будто перед нами не было никакого выбора. Он говорит, что ничего не помнит, вот мы никогда об этом и не вспоминаем.

Хотя тон ее по-прежнему оставался задумчивым и необвиняющим, твердость, с которой она произнесла последние слова, казалось, намекала на ее право выйти за рамки привычной сдержанности. Она намеренно выражалась туманно, немного драматизируя сказанное. Откинувшись в кресле, держа чашку в нескольких сантиметрах над блюдцем, она ожидала дальнейших расспросов.

Но Стивен старался не выдавать своей заинтересованности. Он знал, как легко она может почувствовать себя виноватой, как глубоко она предана отцу. Поэтому он выждал несколько секунд, прежде чем сказать:

– Сорок лет, должно быть, долгий срок.

Мать выразительно покачала головой.

– Память не имеет отношения к годам. Ты помнишь то, что помнишь. Тот момент, когда я впервые увидела твоего отца, так же ясно стоит у меня перед глазами, словно это было вчера.

Стивен вкратце знал историю знакомства своих родителей. Но он увидел, что, упомянув о бессилии времени уничтожить воспоминания, мать готовится перейти к истории, которую ей хочется рассказать.

* * *

Когда закончилась война, первые три года мать Стивена, Клэр Тамперли, работала в небольшом универмаге одного из городков графства Кент. Последствия войны, сказавшиеся, в частности, в исчезновении целого класса горничных и слуг, а с ними – и всего образа жизни зажиточных горожан, все еще были очень ощутимы, но ее универмаг – своего рода местный Харродз, занимавший два этажа, – по-прежнему сохранял верность духу довоенной основательности.

– Это было не то место, куда моя мать ходила бы каждый день. Ей там было бы не по себе.

Мальчики в темно-синей униформе с серебряными галунами и в фуражках, украшенных эмблемой универмага, стояли у вращающихся дверей, поджидая покупательниц, чтобы проводить их по ковру фиолетового цвета к нужному отделу. Если продавщица в отделе была занята, дамы могли подождать в удобных креслах. Мальчики говорили «мэм», часто прикладывались к фуражкам и не брали чаевых.

Продавщицы, одни девушки, также носили униформу, за состоянием которой должны были следить сами. Каждое утро перед открытием магазина они выстраивались в шеренгу для осмотра перед мисс Барт, пожилой управляющей персоналом. Она особенно любила обращать внимание на аккуратность накрахмаленных белых бантов, которые «ее девочки» завязывали за спиной. Девушки, не владевшие от рождения правильным произношением, должны были следить за тем, чтобы говорить «здравствуйте», а не «здрасьте», избегать просторечных выражений и четко артикулировать все звуки. Когда они не были заняты с покупателями, они должны были находиться за своими прилавками цвета красного дерева, не сутулясь и не заговаривая друг с другом без необходимости. Девушки должны были сохранять внимательный и дружелюбный вид, но не «пялиться».

– Это означало не смотреть на покупателя, пока он сам не посмотрит на тебя. Нужны были месяц или два, чтобы научиться этому.

Когда Клэр поступила в универмаг, ей было двадцать пять лет и она все еще жила с родителями. В ее характере странным образом соединялись застенчивость и независимость.

– Я умудрилась отказать двум женихам, но моей маме пришлось объясняться за меня.

Тем не менее родители и друзья начали намекать на ее возраст и говорить, что у нее осталось всего год или два. Она была хорошенькой, словно птица с ярким оперением. На работе она очень старалась, но не из честолюбия, а от избытка нервозного возбуждения и боязни вызвать недовольство. Даже мисс Барт, перед которой все трепетали, прониклась симпатией к Клэр за ее пунктуальность и отмечала ее бант, который всегда был самым чистым и аккуратным. Клэр научилась говорить как девушки из шикарных магазинов: «Если мадам соизволит пройти сюда… » – и принадлежала к числу немногих продавщиц, которых каждые полгода переводили в новый отдел.

– Наверное, они собирались меня повысить.

Поэтому однажды Клэр оказалась в часовом отделе, покинув галантерейный, заведующая которым была ей второй матерью и не досаждала разговорами о замужестве. Теперь ее шефом стал мистер Миддлбрук, высокий худощавый мужчина, державший в страхе как подчиненных, так и покупателей своими педантичными, саркастическими манерами. На лбу у него было ярко-багровое родимое пятно, и девушки часто шептались между собой, что «не только на солнце есть пятна». Мистера Миддлбрука нельзя было назвать чересчур требовательным, но он холодно относился к девушкам и обладал даром ставить окружающих в глупое положение.

Мужчины не часто заходили в их универмаг. Это был тихий, пропитанный духами мир женщин. Лишь время от времени можно было увидеть какого-нибудь пожилого джентльмена, который, совершенно сбитый с толку, искал подарок к юбилею жены и вздыхал с облегчением, когда продавщица брала его под руку и вежливо помогала сделать выбор. И еще приходили молодые пары, недавно поженившиеся или только обрученные, с целью «обустроить наше гнездышко»; каждый раз они становились предметом бурного обсуждения девушек во время получасового перерыва на ланч. Так что появление одинокого мужчины среди бела дня, да еще симпатичного мужчины с черными усами, в стального оттенка серо-голубой форме Королевских Военно-воздушных сил, не могло пройти незамеченным. Новость о его приближении, как по эстафете, облетела весь первый этаж. Девушки выглядывали из-за своих прилавков, внимательные и дружелюбные. Мужчина, не нуждаясь в помощи мальчика в униформе, который едва поспевал за ним, решительно пересек сонное пространство, покрытое фиолетовым ковром, и направился прямо к отделу Клэр. Там, держа фуражку в одной руке и каминные часы – в другой, он потребовал мистера Миддлбрука. Пока кто-то побежал за заведующим, мужчина положил часы и фуражку бок о бок на стеклянный прилавок и встал по стойке «вольно», заложив руки за спину и глядя неподвижным взглядом поверх окружающих. У него была крепкая на вид фигура с подчеркнуто прямой осанкой. Он обладал мужской красотой того поджарого, костистого типа, который был тогда в моде. Его волнистые черные волосы были густо смазаны бриолином, а небольшие черные усы навощены вплоть до самых своих кончиков. Каминные часы с боем, которые мужчина принес с собой, были в корпусе из сандалового дерева. Клэр находилась в трех метрах от него, смахивая невидимую пыль, как того требовал мистер Миддлбрук, не допускавший, чтобы его девушки сидели без дела. Наученная не переглядываться с покупателями без особой необходимости, Клэр старательно протирала стеклянные циферблаты высоких напольных часов, в каждом из которых отражался мужчина в военной форме.

– Но даже не оборачиваясь, я чувствовала, как от него исходит тепло. Такой, знаешь, жар.

Вряд ли можно было считать хорошим началом то, что мистер Миддлбрук медлил, а когда наконец он появился за прилавком, то сначала достал коричневый конверт, вытащил из него листок бумаги, развернул его, внес пометки в список номеров, снова свернул листок, убрал его в конверт, а конверт вернул на прежнее место на полку. Лишь после этого он соизволил обнаружить, сделав это довольно неловко, что заметил покупателя, которому требовалось его внимание. Мистер Миддлбрук вытянулся во весь свой рост, чуть наклонился вперед, оперевшись расставленными пальцами о стекло прилавка, и произнес: «Вы, кажется, меня спрашивали?»

В течение всего этого времени мужчина в форме не пошевелился и даже не повел глазами, пока не услышал обращенные к нему слова. Тогда он сделал полшага вперед и взял с прилавка фуражку, которой на протяжении всего дальнейшего разговора указывал на часы. И сказал просто: «Они сломались. Опять». Клэр, продолжая вытирать пыль, приблизилась к месту событий.

Мистер Миддлбрук отреагировал моментально: «В этом нет ничего страшного, сэр. У вас осталось еще семь месяцев гарантии». Сказав это, он положил руку на часы, собираясь взять их для оформления процедуры. Но мужчина в форме вдруг поднял ладонь, накрыл ею руку мистера Миддлбрука и крепко сжал ее, прежде чем заговорить. Клэр заметила, что у мужчины сильные пальцы и черные спутанные волосы на костяшках. Непосредственный физический контакт являлся дерзким нарушением всех неписаных правил обращения с покупателями в конфликтных ситуациях. Мистер Миддлбрук замер. Попытайся он освободиться, это лишь сделало бы контакт еще более тесным, поэтому ему ничего не оставалось, как выслушать короткую речь мужчины.

– Мне сразу понравилось, как он говорит. Прямо в точку. Не грубо и не резко, но и не размазывая, на манер богатых щеголей.

Мужчина сказал: «Вы говорили мне, что это надежные часы. Стоят того, чтобы заплатить за них дополнительную сумму. Либо вы соврали, либо ошиблись. Это не мне судить. Я хочу, чтобы мне вернули деньги».

Здесь наконец мистер Миддлбрук почувствовал знакомую почву под ногами. «Боюсь, что мы не можем оформить возврат денег за товар, проданный пять месяцев назад».

Ободренный напоминанием о финансовой политике своей компании, мистер Миддлбрук попытался вытащить руку. Но более крупная рука мужчины надежно удерживала его за запястье, и хватка лишь усилилась.

Мужчина заговорил снова, словно не слышал предыдущего ответа: «Я хочу, чтобы мне вернули деньги». А затем произошло невероятное. Мужчина повернулся к Клэр и спросил: «Вот вы, что вы думаете? Они ломаются уже в третий раз».

– Пока он меня не спросил, я ничего об этом не думала. Я просто наблюдала за тем, что происходит. Но прежде чем я успела спохватиться, у меня уже вырвалось: «Я думаю, вы должны получить обратно ваши деньги, сэр».

Мужчина кивком указал на кассу, продолжая крепко держать мистера Миддлбрука: «Тогда давайте их сюда, девушка. Семь фунтов, тринадцать шиллингов и шесть пенсов». Клэр открыла кассу, положив начало пожизненной привычке супружеского послушания. Мистер Миддлбрук не сделал попытки остановить ее. В конце концов, благодаря Клэр он выпутался из весьма неприятной ситуации, не потеряв при этом лица. Дуглас Льюис забрал деньги, повернулся на каблуках и энергичной походкой пошел прочь, оставив сломанные часы на прилавке.

– Я до сих пор помню, что их стрелки показывали без четверти три.

Клэр была уволена во время ланча, причем не мистером Миддлбруком, которому в это время доктор перевязывал запястье, а неодобрительно смотревшей на нее мисс Барт. Девушка была удивлена, когда, выйдя из универмага, увидела того самого мужчину. Он угостил ее шикарным ланчем в отеле «Король Георг».

– Нечего и говорить, – сказала миссис Льюис, протягивая Стивену чашку и блюдце за новой порцией чая, – он был неотразим. Когда он пришел к нам на чай, он все сделал абсолютно правильно. Надел свою лучшую форму, купил цветы, наговорил кучу приятных вещей о нашем саде моему отцу и потряс маму, съев три порции пирога. После этого все стали относиться ко мне с уважением.

Через три месяца, когда пришло известие, что Дугласа направляют в северную часть Германии, молодая пара была обручена. Еще во время их первого ланча в «Короле Георге» Клэр была немного разочарована, узнав, что Дуглас не был летчиком-истребителем. Он вообще ни разу не сидел в кабине самолета. Он служил при штабе, писарем, и командовал другими писарями. Теперь она чувствовала огромное облегчение оттого, что в Германии ему не грозило ничего более страшного, чем каждую неделю забирать из банка денежное довольствие для всей эскадрильи. Она поехала в Гарвич, чтобы помахать на прощание его кораблю, и плакала всю обратную дорогу в поезде. Они писали друг другу регулярно, порой каждый день неделями напролет. Хотя Дугласу проще было описывать воронки от бомб в разрушенных городах и очереди за продуктами, чем нежные чувства, он сумел взять пример с невесты, и благодаря письмам они стали еще ближе друг другу. Когда Дуглас приехал в отпуск на Рождество, они слегка смутились при встрече, не решаясь даже взять друг друга за руки, потому что их почтовый роман с его восторженными признаниями забежал далеко вперед. Но уже ко второму дню Рождества они наверстали упущенное, и, сидя в поезде, который вез их в Уортинг к его родителям, Дуглас торопливо объяснил Клэр, почти заглушаемый железным стуком колес, как сильно он ее любит.

Условия жизни в Германии все еще были далеки от того, чтобы военным разрешали перевозить туда своих жен, поэтому они условились отложить свадьбу до поры, пока Дуглас не вернется обратно в Англию. Он не сумел вырваться в отпуск до самой весны, да и тогда приехал только на выходные. Погода стояла теплая, и, поскольку им негде было без помех побыть вдвоем, они целыми днями гуляли по окрестностям Норт-Даунса, строя планы на будущее. Они беззаботно шли тем же путем, которым когда-то следовали чосеровские пилигримы. Перед ними расстилались мирные поля Вельда, где росли дикие цветы, щебетали жаворонки и было вдоволь одиночества. Они были безумно счастливы, это был безумный уик-энд, и по тому, как мать повторяла это слово, Стивен догадался, что она пытается оправдать их неосмотрительность. Действительно, когда Дуглас, получив более длительный отпуск, снова приехал в июле, у Клэр для него была важная новость. Она решила выбрать для нее подходящий момент, дождаться, когда они снова окажутся на холмах среди диких цветов, когда между ними снова установится легкая, радостная близость.

Предвкушая этот момент, она, будто в кино, слышала реплики и видела сцену, залитую летним солнцем: Дуглас, онемевший от гордости, черты его лица смягчаются от благоговения, обожания и какой-то новой, незнакомой раньше нежности.

– Но мне и в голову не приходило, что погода может оказаться холодной и ветреной.

Хуже того, сам Дуглас казался другим. Он был раздраженным, задумчивым, далеким. Временами, казалось, он просто скучал. На все расспросы Клэр, что случилось, он лишь сильно стискивал ей руку. Если она спрашивала слишком часто, он выходил из себя.

В прошлый раз, перед тем как Дуглас уехал, они решили купить велосипеды, чтобы не связывать себя нерегулярным расписанием местных автобусов, а поскольку это была их первая совместная покупка, первый вклад в основание той маленькой империи, которую они собирались построить, им казалось естественным, чтобы велосипеды были новые. Они уже выбрали модели и внесли деньги и вот, на третий день июльского отпуска Дугласа, сложили все необходимое для пикника и отправились забирать свои велосипеды, намереваясь бросить вызов погоде. Клэр решила во что бы то ни стало все рассказать Дугласу именно в этот день, даже если дождь будет идти без передышки, а Дуглас будет еще более молчаливым, чем обычно. Однако как только они сели на велосипеды, Дуглас сразу оживился и даже запел, чего никогда раньше не делал в ее присутствии. Поэтому Клэр не стала упускать случай и выпалила свой секрет, пока они крутили педали, пробираясь по переполненной Хай-стрит.

Трудно было говорить на ходу. Лишь после того, как они выехали на загородную тропинку и, спешившись, перевели свои тяжелые машины через шоссе и начали толкать их на крутой склон холма, им удалось обсудить новость. К тому времени дождь припустил не на шутку, и им приходилось бороться со встречным ветром. Все было совершенно не похоже на сцену, которую воображала себе Клэр, и она чувствовала себя обманутой, поскольку в принципе не было ничего невозможного в том, чтобы атмосфера их безумного уикэнда сохранилась до лета. Дуглас выглядел встревоженным. Как давно она знает? Как она вообще узнала? Почему она так уверена?

«Но разве это не здорово? – спросила Клэр, у которой дождь смывал слезы со щек. – Разве ты не счастлив?»

«Ну конечно, счастлив, – быстро ответил Дуглас – Я просто пытаюсь все прояснить до конца. Только этого я и хочу».

На вершине холма, где дождь немного перестал, а ветер внезапно вообще утих, Дуглас вытер лицо платком.

«Знаешь, ты так внезапно все это сказала».

Клэр кивнула. Она чувствовала себя виноватой, но была слишком расстроена, чтобы пускаться в извинения.

«Это значит, нам придется изменить наши планы».

Она считала это естественным. И щекотливая ситуация, которая могла возникнуть, если ребенок родится, скажем, через шесть месяцев после свадьбы, казалась ей пустяком по сравнению с их будущим совместным счастьем. Она угрюмо кивнула.

Дорога призывно манила вниз, убегая в лес, но в такую серьезную минуту им казалось неподходящим забираться в седла и спускаться с холма на полной скорости, поэтому они в молчании пошли рядом, ведя велосипеды за руль и придерживая тормоза. Пока они спускались, к Клэр пришло чувство, будто ей противостоит что-то невыразимое словами, что-то такое, что ей просто не приходило в голову брать в расчет.

– Это было молчание. Я словно ощущала его на вкус, это был вкус слов, которых он не произносил вслух. Меня начало тошнить. Знаешь, как невыносимы тяжелые запахи для беременных.

Им действительно пришлось остановиться, пока Клэр рвало в зарослях живой изгороди. Дуглас держал ее велосипед. Когда они снова пошли вниз, она чувствовала себя так, словно уже выслушала все его доводы и теперь страдает от унизительного поражения. Дуглас от нее устал, он сожалеет о случившемся, у него есть другая женщина в Германии. Что бы там ни было, он не хочет иметь от нее ребенка. Именно это было у него в тот момент на уме. Он думал про аборт – «а само это слово в те времена звучало совсем по-иному, гораздо более постыдно», – он думал про аборт, и его молчаливость объяснялась тем, что он не знал, как подступиться к этому трудному вопросу.

Гнев заставил ее мысли проясниться. Теперь все открылось ей в ином свете. Если он не хочет ребенка, то и она тоже. Ребенок внутри ее еще не стал самостоятельным существом, чем-то, что стоило бы защищать любой ценой. Он пока оставался абстракцией, одним из символов их любви; если с любовью было покончено, то и с ребенком тоже. Она не станет обрекать себя на пожизненный позор, который выпадает на долю матерей-одиночек. Если Дуглас в ее судьбе не более чем мимолетный эпизод, она не хочет обременять себя постоянным напоминанием о нем. Она должна быть свободной, она должна избавиться от этого кретина, с которым понапрасну потеряла столько времени. Она должна начать с начала.

Они вошли в лес, где царил водянисто-зеленый свет, а с огромных берез тихо стекали капли на распустившиеся листья пышных папоротников. Клэр была в ярости. От гнева она все сильнее сжимала тормоза, и ей приходилось наваливаться на велосипед всем своим весом. Клэр хотела, чтобы все кончилось немедленно, посреди дороги, вот на этой земле, в грязи, под тем деревом, здесь и сейчас. Боли она не боялась, боль очистит ее, послужит ей оправданием. Тогда она снова сядет на свой велосипед и быстро уедет. Ветер и дождь остудят ее лицо, освежат и исцелят ее. Она не станет слезать с седла перед следующим холмом. Она наляжет на педали и оставит позади этого слабака, чье смердящее молчание вызывает у нее тошноту.

Да, Клэр приняла решение, теперь это был свершившийся факт. Почти все уже было в прошлом. Но так же, как прежде, под Рождество, их близость должна была дорасти до изъявления чувств, которыми они обменивались в письмах, так и теперь им еще нужно было нарушить молчание, вернуться к занимавшему их трудному предмету, пройти через мучительное объяснение, полное лжи, притворных чувств и мелочных ссылок на логику, прежде чем они придут к совместному решению, которое она уже приняла. Им придется вместе пережить все это, прежде чем она будет свободна. Ее нетерпение было столь велико, что ей хотелось закричать, хотелось схватить свой дурацкий велосипед и зашвырнуть его на обочину. Вместо этого она поднесла руку к лицу и крепко прикусила костяшки пальцев.

Они продолжали идти. Сгустившееся молчание Клэр заставило Дугласа очнуться от своих мыслей. Он обнял ее за плечи и спросил, не стало ли ей получше. Клэр не ответила. Дуглас вдруг стал внимательным, даже почувствовал себя виноватым, когда увидел у нее на лице следы слез. Он извинился за свою неуверенность. Это просто чудесно, что она беременна, такой повод стоит отпраздновать. Кажется, где-то неподалеку впереди имеется паб. Там можно будет заказать пива, они спрячутся от этого мелкого, пронизывающего дождя и, кроме того, сядут за стол и смогут все тщательно обдумать. Клэр поняла, что процесс, который она предвидела, начался, потому что, если бы они хотели оставить ребенка, безудержная радость была бы уместнее тщательного обдумывания. Она храбро кивнула и села на велосипед, показывая пример. Свернув направо и выбравшись на дорогу пошире, они добрались до паба. Они оставили велосипеды у крыльца, спрятав их от дождя под свесом крыши. Едва миновал полдень, и Клэр с Дугласом были первыми посетителями. Паб внутри был сырой и темный, и Клэр дрожала, сидя в ожидании Дугласа, который пошел к стойке за пивом. Она растерла руками ноги, чтобы они перестали трястись, – она чувствовала себя словно на больничной койке перед операцией. Клэр с негодованием следила за тем, как ее бывший жених ведет какой-то оживленный и бессодержательный разговор с хозяином паба. Неужели он нисколько не обеспокоен? Ее снова охватил гнев, а вместе с гневом вернулась и решимость. Дрожь унялась. Ей ничего не оставалось, как безмолвно потягивать пиво в ожидании, пока Дуглас окольными путями сам не придет к единственному правильному решению. Она заставит его заплатить за предательство и после этого никогда больше не увидит его.

Дуглас опустился рядом с ней за столик, стоявший в нише у окна, с легким вздохом, выражавшим что-то вроде «ну вот, наконец… ». Они подняли стаканы с пивом и сказали: «Твое здоровье». Затем наступило молчание, в течение которого Клэр ритмично постукивала по полу носком ноги, а Дуглас приглаживал рукой мокрые, набриолиненные волосы. Он откашлялся и сказал ей, что в последний раз был в этом пабе меньше чем за неделю до того, как началась война. Потом было еще одно неловкое вступление, и наконец он начал. Это просто чудесно, что она беременна, сказал Дуглас, в том числе и потому, что теперь они знают наверняка, что в любую минуту могут завести семью. Мы уже завели семью, подумала Клэр, но ничего не сказала. Она сидела прямо, стараясь слушать не слишком внимательно. Если она продержится еще немного, все закончится – как только ей удастся вырвать у него виноватое обещание оплатить расходы и они договорятся о деталях. Другие пары, говорил между тем Дуглас, стараются месяцами, даже годами, иногда без всякого успеха. Это свидетельство их любви, подтверждение того, что они поступили правильно, раз они с такой легкостью могут завести ребенка. Теперь он будет любить ее еще больше, теперь он чувствует безграничную уверенность в ней и в их совместном будущем. Ей еще не приходилось слышать, чтобы он так много говорил за один раз. Дуглас взял ее руку в свою и пожал, она ободряюще вернула ему пожатие.

– Я думала про себя: «Мели быстрее, ты, дурень. Я хочу домой».

Затем он заговорил о трудностях их положения. Пока он не слышал никаких разговоров о том, что их переведут домой, а строительство квартир для женатых пар в Германии только-только началось. Его неловкость стала менее заметна, когда он ушел от выяснения личных отношений к более общим вопросам. Дуглас стал рассуждать о нехватке жилья в Англии, о международном положении, о берлинском воздушном мосте, о начале новой, холодной войны, об атомной бомбе.

Он давно допил пиво, Клэр лишь притронулась к своему стакану. Ее нетерпение нарастало, она решила, что пора сдвинуть дело с мертвой точки.

«Если ты хочешь сказать, чтобы я избавилась от ребенка, так давай… »

Дуглас, в ужасе всплеснув руками, перебил ее.

«Я не говорю этого, милая. Я совсем этого не хочу. Я лишь хочу сказать, что нам все следует взвесить, рассмотреть со всех сторон, спросить себя, самое ли подходящее сейчас время, и если это так… »

Клэр уже жалела, что вмешалась. Ее слова отпугнули Дугласа от главного, и теперь он снова заговорил о том, как он ее любит и как глубоки его чувства. Если они обсудят все сейчас, то впоследствии, к какому бы решению они ни пришли, это лишь укрепит их силы. Дуглас продолжал в том же духе, робко напирая на неопределенное «к какому бы решению мы ни пришли», медленно возвращаясь к своей прежней позиции.

Именно в эту минуту, пока он говорил, Клэр, пребывающая в прежнем состоянии, все так же расстроенная, оглядела паб и остановила взгляд на окне возле двери.

– Я увидела его так же ясно, как сейчас вижу тебя. Там, за окном, было лицо ребенка, оно вроде как парило над землей. И заглядывало внутрь. Выражение у него было умоляющее, и оно было белым, белым как аспирин. Оно смотрело прямо на меня. Когда я вспоминаю об этом много лет спустя, я думаю, это был, наверное, сын хозяина паба или кого-нибудь из фермеров. Но тогда, в ту минуту, я была убеждена, я просто знала, что смотрю на своего собственного ребенка. Если хочешь, я смотрела на тебя.

Пока Дуглас продолжал говорить, а ребенок смотрел на нее из окна, внутри Клэр стали происходить перемены. Как чудовищно, что ей могла прийти в голову мысль избавиться от ребенка просто потому, что она обиделась на своего жениха. Ребенок, ее дитя, внезапно обрел плоть. Он держал на себе ее взгляд, он призывал ее. Он обрел независимость от всего, что могло произойти между ней и этим мужчиной. Впервые Клэр задумалась над тем, что значит быть самостоятельной личностью, задумалась о чужой жизни, которую она Должна защитить ценой своей собственной. Ребенок больше не был абстракцией, он больше не был предметом переговоров. Он находился в ту минуту за окном, это самостоятельное «я», упрашивающее дать ему существование, и он же находился у нее внутри, загадочно развивавшийся, поддерживаемый биением пульса у нее в крови. Они с Дугласом обсуждали сейчас не беременность; они обсуждали индивидуальную личность. Клэр почувствовала, что любит свое дитя, кем бы оно ни было. В ее жизни началась новая любовь. Затем ребенок за окном пропал. Она не видела, как он ушел. Он просто растворился в воздухе. Теперь Клэр снова обратилась к Дугласу, который все продолжал свою окольную речь, и почувствовала, что должна ему помочь. Совершенно преображенная, она с нежностью вспомнила их любовь и подумала о том приключении, в которое они пускались вместе в эти минуты. То, что она видела сейчас, не было ни двуличностью, ни трусостью. Просто мужчина собирал в кулак все свои мужские силы разума и логики, все доступное ему понимание происходящих событий, потому что пребывал в глубокой панике. Откуда ему было знать, что значит иметь ребенка? Ребенок не жил внутри его, он никаким образом не был частью его, и к тому же Дуглас совершенно правильно чувствовал, что ребенок может навсегда изменить его жизнь. Разумеется, как тут не запаниковать? Откуда ему было знать, что он не полюбит свое дитя, пока не увидит его, пока не поймет, кто он такой? Дуглас занимался какими-то перечислениями на пальцах левой руки, не осознавая, что его судьба предрешена. Клэр вспомнила, какой у него был величественный вид, когда он появился в универмаге, каким он тогда казался сильным. Ее ошибка заключалась в том, что она решила, будто Дуглас или какой-либо другой мужчина способен оставаться сильным в любых обстоятельствах. Она просто взяла и сообщила ему о своей беременности, ожидая, что он тут же разделит ее радость, немедленно возьмет все в свои руки. А затем она замкнулась и с мазохистским удовольствием принялась жалеть себя. Там, где Дуглас оказался слаб, она проявила еще большую слабость. Но правда-то заключалась в том, что она была сильнее, потому что уже любила свое дитя, потому что знала нечто неизвестное Дугласу. Значит, ответственность лежала на ней, наступило ее время действовать. Пришел момент, когда она должна была решать. Она оставляет ребенка, это теперь было вне всяких сомнений, и берет вот этого мужчину в мужья. Клэр положила ладонь на руку Дугласа и перебила его во второй раз.

* * *

Миссис Льюис закрыла глаза и откинула голову на подушку. Они сидели в тишине в сгущавшихся сумерках. Судя по ее ровному дыханию, можно было подумать, что она уснула, но она наконец сказала, не открывая глаз и не двигая головой:

– Теперь твоя очередь рассказывать.

Без колебаний Стивен изложил свою историю, опустив только подробности, касавшиеся Джулии. Он просто ходил в тех местах, сказал Стивен, а в конце, закончив описание своего падения через подлесок, придумал, будто пришел в себя на обочине дороги, в сотне метров от паба. Описывая велосипеды и стараясь не пропустить при этом ни одной детали, Стивен внимательно следил за матерью. Однако на ее лице не возникло никакого отклика, даже когда он стал вспоминать жесты, одежду, заколку у нее в волосах. Она отозвалась лишь после того, как он закончил, да и то это был короткий вздох: «Ах да… » Тут нечего было обсуждать. Помолчав еще минуту, мать сказала, что чувствует усталость. Стивен помог ей подняться с кресла и проводил наверх. Они пожелали друг другу спокойной ночи, стоя на лестничной площадке.

– Почти все сходится, – сказала она. – Почти. Миссис Льюис повернулась к Стивену спиной и ушла к себе в спальню, для верности придерживаясь рукой за стену.

Через час вернулся отец, настолько измотанный, что еле переставлял ноги под тяжестью своего пальто, не в силах согнуть руку, чтобы расстегнуть пуговицы. Стивен помог ему и довел до кресла, где перед этим сидела мать. Лишь через четверть часа, в течение которых он молча пил пиво, принесенное Стивеном, мистер Льюис сумел рассказать о перенесенных им испытаниях. День, наполненный беспокойными ожиданиями, опозданиями на автобусные пересадки, давкой и зависимостью от посторонних людей, истощил все его силы. Непривычный к грязи в общественных местах и настырному поведению нищих, отец Стивена был шокирован.

– Отбросы на улицах, непристойные надписи на стенах и кругом такая нищета, сынок, все так изменилось за десять лет. Как раз десять прошло, с тех пор как я в последний раз был у Полин. Совершенно другая страна. Больше похоже на Дальний Восток в худшие времена. Нет у меня на это ни сил, ни духу, сынок.

Он допил пиво. Стивен заметил, как дрожит стакан в его руке. Желая подбодрить отца, Стивен рассказал ему, что он был прав с самого начала и что книга по детскому воспитанию была написана за несколько месяцев до того, как Комиссия собрала все материалы. Но мистер Льюис просто пожал плечами. Почему это должно его радовать? Захрустев всеми суставами, но отказавшись от помощи Стивена, он поднялся и заявил, что идет спать. Прежде мистер Льюис никогда не упускал возможности выпить вечером пива и поболтать с сыном, но в этот раз он лишь слабо похлопал Стивена по плечу и стал подниматься по лестнице, нетерпеливо зевая на ходу. Была едва половина десятого, когда Стивен, вымыв чайную посуду и стаканы для пива, выключил свет и тихонько выскользнул из дома, в котором спали его родители.

Глава VIII

В подобных случаях родителям, попавшим под огонь критики, может послужить утешением проверенное временем сравнение детства с тяжелой болезнью – тем состоянием физической и психической недееспособности, расстройства эмоциональной сферы, органов чувств и интеллектуальных возможностей, в котором процесс роста схож с медленным, трудным выздоровлением.

Сообщение о Руководстве по детскому воспитанию, якобы секретно изданном в недрах администрации премьер-министра, проникло в печать в виде одной колонки на второй странице единственной газеты, не занимавшей активных проправительственных позиций. Статья была умело построена на умолчаниях и ссылалась не более чем на слухи и неназванные источники информации, так что премьер-министру ничего не стоило в очередном Парламентском часе два дня спустя походя отмести саму возможность существования такой книги. Тогда материалы, посвященные этому вопросу, переместились на нижние строки первой страницы и украсились рядом вызывающих цитат, но все еще не называли впрямую владельца скандальной рукописи. Но к концу недели лидер парламентской оппозиции получил по почте фотокопию полного текста, и в понедельник все та же газета вышла с кричащим заголовком, который предвещал бурю, а ниже представители оппозиции щедро обвиняли правительство в «грубом и чудовищном цинизме», «отвратительной и бессмысленной закулисной возне» и «грязном предательстве родителей, парламента и принципов демократии». К среде и другие газеты взялись за раскручивание этой истории. Заднескамеечники с правительственной стороны, писала пресса, были «встревожены» и «рассержены». Нижняя палата срочно потребовала провести внеочередные дебаты, и дебаты были обещаны, но состоялись лишь через неделю.

Еще с тех времен, когда Чарльз Дарк находился на службе, Стивену нравилось думать, что ему известна закулисная сторона подобных кампаний, и действительно, пока все шло хорошо. Ослабленная оппозиция напряглась для усилий, других громких событий, способных отвлечь внимание общественности, в это время не происходило, и даже после всех прошедших лет от высшей власти ожидали игры по общим правилам.

Недельная отсрочка была важна. В ту же среду, с целью продемонстрировать открытый характер правительства и сделать дискуссию содержательной, премьер-министром было издано распоряжение напечатать две тысячи экземпляров скандальной книги и разослать ее газетчикам и прочим заинтересованным сторонам. Правительственное издательство трудилось всю ночь, и уже на рассвете за дело взялась официальная служба доставки. Журналисты читали весь день напролет, а вечером сели писать, чтобы успеть сдать материалы в набор. На следующее утро обзоры в прессе носили как минимум благожелательный характер, а кое-где даже восторженный. Один бульварный листок вышел под заголовком: «Сядь, заткнись и слушай!» Другой вещал так: «Дети, строиться в шеренгу!» В солидной прессе книгу называли «мастерски написанной и авторитетной». Она ознаменовала собой «конец эпохи метаний и моральной развращенности в области детского воспитания», а газета, первой поднявшая весь этот шум, добавляла: «Искренне преследуя единственную цель – установить истину, это сочинение воплотило в себе дух нашего времени». Какие бы обстоятельства ни сопровождали ее выход в свет, «данная книга» являлась поучительной и должна была стать достоянием самой широкой общественности. Горстка неизвестных чиновников, говорилось дальше, работая без отдыха и сна, в кратчайшие сроки достигла такого успеха, о котором государственной Комиссии по охране детства оставалось только мечтать. Вследствие ли продуманного плана или просто по наитию, но правительству удалось сделать шаг, который по достоинству будет оценен всеми родителями.

После того как саму книгу оставили в покое, на повестке дня осталось единственное невыясненное обстоятельство. Прозвучала ли из уст премьер-министра ложь во время Парламентского часа? Прямая постановка вопроса была немедленно смазана неизвестно откуда взявшимися слухами о том, что текст книги появился на свет вовсе не на Даунинг-стрит, а в одном из управлений министерства внутренних дел. А за два дня до начала внеочередных дебатов ни о книге, ни о лжи премьер-министра никто уже не вспоминал. Теперь речь шла о том, как все это следует преподнести: удастся ли премьер-министру воспользоваться моментом и устроить политическое шоу в Палате общин, которое внесет энтузиазм в ряды заколебавшихся было заднескамеечников и восстановит их доверие к партийному руководству? И хотя от премьер-министра еще ожидали искренних объяснений, убедительный тон и прочувствованные фразы были более необходимы.

Сгорбившись возле радиоприемника с банкой пива в руке, Стивен следил за тем, как дебаты шли к своему благополучному завершению под несмолкаемый гул приветственных выкриков и глухих стонов. Знакомый голос, балансировавший на грани между тенором и альтом, не запнулся ни на мгновение, убедительно обращаясь к слушателям. На Даунинг-стрит ничего не знали о существовании этой книги вплоть до начала предыдущей недели. По мнению премьер-министра, авторы книги не заслуживают осуждения, несмотря на существование официальной Комиссии по охране детства. Это был документ для внутреннего пользования, призванный привлечь внимание ряда специализированных отделов к определенным вопросам. Кажется, изначально существовало всего три экземпляра, и они не были предназначены для широкого обращения. Строго говоря, министр внутренних дел допустил ошибку, не сообщив о них в секретариат кабинета министров, и это достойно сожаления, но никаких серьезных нарушений допущено не было. Только наивный ребенок может полагать, будто правительство намеревалось обнародовать эту книгу вместо официального отчета Комиссии. Кто бы от этого выиграл? Поистине будет очень жаль, если вынужденная публикация данной книги сделает отчет Комиссии ненужным, но вся вина за это лежит на том недобросовестном чиновнике, который сделал ее текст достоянием широкой прессы. Этим предстоит заняться следствию, и виновный понесет наказание. Никакого официального расследования не будет, потому что дело того не стоит. Имена авторов книги не будут преданы огласке, равно как сами они не предстанут для ответа ни перед одним заинтересованным общественным комитетом.

Кроме того, огласка, которую получило это дело, продемонстрировала глубокую степень озабоченности родителей и работников образования снизившимися нормами поведения и отсутствием гражданской ответственности во многих слоях общества, в особенности среди молодежи. Недостатки в воспитании подрастающего поколения сыграли в этом процессе немалую роль, и нет никаких сомнений, что родители напрасно пошли на поводу у недалеких, хотя зачастую и модных теорий детского развития. Пора было вернуться к здравому смыслу, и правительство, уступив настоятельной необходимости, подало пример. Именно к этому были направлены его усилия, и оно будет продолжать свое дело, несмотря на все жалостливые слюни и недобросовестные слухи, распускаемые его политическими недоброжелателями.

После того как дрожащий голос лидера оппозиции потонул в гуле протестующих выкриков и громкого топанья, Стивен выключил радио. Министру внутренних дел, который никогда не пользовался доверием премьер-министра, придется подать в отставку. Официальная Комиссия по охране детства получила завуалированный, смертный приговор. Все было проделано безукоризненно четко, впечатляюще. Стивен сидел, уставившись на алюминиевую решетку динамика, и поражался собственной наивности. Это был один из тех моментов, когда ему казалось, что он еще не совсем вырос, что он еще многого не знает о реальном положении вещей; запутанные ходы вели между правдой и ложью; искусные политические игроки, которым удалось пережить своих противников, в общественной жизни руководствовались чистыми инстинктами, сохраняя при этом весьма степенный вид. Лишь изредка, вследствие допущенной тактической ошибки, им приходилось произносить значительную ложь или говорить важную правду. А так в большинстве случаев можно было бестрепетно скользить между этими двумя крайностями. Разве не подобным образом обстоят дела и во внутренней жизни каждого человека?

Стивен приготовил себе завтрак, по времени больше напоминавший обед, и перенес его на письменный стол. В сером воздухе за окном, на фоне двух ближайших домов-башен, сильный ветер бросал во все стороны редкие снежные хлопья. Начинались обещанные мартовские снегопады. Выходит, он сунулся в игру, в которой ничего не понимал. Мало было послать книгу газетчикам и, заварив кашу, успокоиться. Политика – это театр, она требовала постоянного и активного режиссирования, которое, Стивен знал, было ему не по силам. Он надеялся, что Морли не станет ему звонить. Но пока в голове у Стивена разворачивался воображаемый диалог, который мог бы произойти между ними, телефон, стоявший рядом с его локтем, зазвонил, заставив его вздрогнуть. Это была Тельма.

После того как Стивен побывал у них прошлым летом, их общение стало нерегулярным. Тельма писала ему открытки, полные шутливых упреков. Она подсмеивалась или делала вид, что подсмеивается, над тем, как Стивена встревожило поведение Чарльза. Тельма называла это признаком приближающейся старости. Когда-то ты и сам был экспериментатором, писала она. Твои дадаистские выходки веселили нас за столом. Теперь дадаист сидит в домашних тапочках у камина. Тельма притворялась, будто всерьез верит, что Стивен несет личную ответственность за то, что случилось с Чарльзом, будто во всем виноват его первый роман. Дорогой геронтофил, пожалуйста, напиши для Чарльза роман, расхваливающий достоинства и прелести пожилого возраста. Или обрежь штанины у самой длинной пары своих брюк и приезжай к нам в гости. Ей так понравилась история о том, как он лазил к Чарльзу на дерево. Сейчас Чарльз пытается затащить туда холодильник. Приезжай, помоги ему. За всеми этими шутками, которые порой казались чересчур натянутыми, сквозило обвинение в том, что Стивен их совсем забросил. Что бы там ни случилось с Чарльзом – пустился ли он отважно исследовать собственное прошлое или просто сошел с ума самым милым и безобидным образом, – но он, Стивен, должен был остаться рядом, должен был подставить плечо своему бывшему покровителю. А он оказался для этого слишком брезглив.

Пока Стивен сам пребывал в унынии, его чувства на этот счет были вполне определенными. Когда-то Чарльз и Тельма казались ему подлинным воплощением энергичной зрелости. Их дом дышал солидностью и энтузиазмом. Здесь, на фоне дорогой обстановки и упорядоченной тишины, люди говорили с азартом, здесь физики и политики подробно излагали экстравагантные и бредовые теории, много пили и много смеялись, а потом расходились по домам, чтобы с утра вернуться к сложным и ответственным делам. В прежние времена Стивен иногда думал, что именно так должен выглядеть дом, в котором ему хотелось бы вырасти. Пусть это не удалось, но именно здесь, в уютной комнате для гостей, со вкусом обставленной руками Тельмы, он перенес нервный срыв, здесь он сидел у ее ног и слушал или притворялся, что слушает, лекции по физике, здесь он брал у Чарльза уроки светского обхождения.

Но после того как они перевернули свою жизнь вверх дном и уехали в Саффолк и после того как Стивен увидел, насколько далеко зашло состояние Чарльза, он почувствовал, что предали именно его. Именно он остался брошенным. И Стивен успокаивал себя разумными доводами: притворное детство, в которое впал Чарльз, и то, как Тельма поощряет его, есть, в сущности, их личное, семейное дело. Стивен был нужен им, как некоторым парам нужен сторонний наблюдатель, чтобы острее чувствовать удовольствие от интимной близости или выжимать из своих скандалов больше шума и театральных эффектов. Его просто использовали. Ни Чарльз, ни Тельма не желали ничего ему объяснять и таким образом не давали ему решить, как следует себя вести. Кроме того, когда Чарльз вернется к прежней жизни, а это рано или поздно непременно произойдет, он будет чувствовать себя менее неловко, если сейчас Стивен станет держаться от него в стороне. Тогда их дружба возобновится.

Теперь, когда Стивен снова стал работать, взялся учить арабский язык и играть в теннис, он был уже не так уверен. Он все еще вздрагивал при мысли о том, чтобы вновь увидеть Чарльза в коротких штанишках и услышать его наигранную подростковую речь, но теперь Стивен чувствовал, как в нем растет любопытство и чувство долга. Прежде, когда он сам висел над пропастью, ощупью перебираясь от одного дня к другому, он должен был защищаться от чужого безумия. Но теперь, думал Стивен, он мог пойти на риск, мог проявить больше душевной щедрости. И все же он по-прежнему ничего не предпринимал. Стивен был слишком привязан к своему ежедневному расписанию, не желая нарушать его даже на день или два. Он ждал развития событий, ждал, что случится что-нибудь, – и вот раздался звонок от Тельмы.

Голос Тельмы был напряжен, дыхание – прерывисто. Телефон преувеличенно четко доносил шорох, возникавший от движения пересохшего языка по нёбу.

– Стивен? Ты можешь приехать? Сегодня, немедленно?

– Что случилось?

– Я не могу тебе сейчас сказать. Постарайся приехать как можно скорее. Пожалуйста.

Стивен сжал в кулаке пустую банку из-под пива. Она испустила скрежещущий звук, и Тельма тут же воскликнула:

– Боже! Что там у тебя? Стивен, ты где?

– Хорошо, – сказал он. – Я отправляюсь на станцию и сяду в первый же поезд. Но я не знаю, когда он будет.

Тельма, кажется, говорила куда-то в сторону. – Я не смогу тебя встретить. Тебе придется взять такси.

Она повесилатрубку.

Стивен унес остатки завтрака на кухню, вымыл посуду и обошел квартиру, запирая задвижки на окнах. Выглянув на улицу, он заметил, что снег повалил гуще и снежинки стали белее на фоне темнеющего воздуха. Стивен прошел в спальню и уложил вещи с расчетом на неделю. Затем он вернулся в кабинет и написал записку мистеру Кромарти, которую собирался занести по дороге, и письмо своему тренеру по теннису, которое намеревался отправить с вокзала.

Стивен уже надел пальто и возился с кнопками автоответчика, когда телефон снова зазвонил.

В трубке раздался женский голос, выговаривавший слова четко, по-военному.

– Управление перевозками на проводе. Мистер Льюис?

– Да?

– Вы один в квартире? Хорошо. Никуда не уходите в течение десяти минут. И держите телефон не занятым. У вас будет посетитель.

Прежде чем Стивен успел потребовать объяснений, в трубке раздался щелчок и голос отключился. Стивен подошел к окну и посмотрел вниз, на широкую улицу, как обычно в час пик разбухшую от потоков транспорта. Снег, видимый лишь там, где он попадал в клинья желтого и красного света, таял, едва коснувшись инородной среды асфальта и нагретого металла. Стивен чувствовал искушение немедленно выехать на вокзал, но любопытство заставило его задержаться в прихожей. Прошло больше, чем десять минут. Его собранная сумка стояла у входа, и Стивен уже решительно направился к ней, когда заметил тень, упавшую на замерзшее стекло двери за секунду до того, как раздался звонок.

Четверо мужчин в коридоре вполне могли сойти за свидетелей Иеговы. С короткими, извиняющимися улыбками на лицах они отодвинули Стивена в глубь квартиры, фиксируя взглядом детали – свет вечернего неба в прихожей, электросчетчик, настенную вешалку, плинтуса, двери. Не обратив внимания на его возглас: «Эй, послушайте!» – они исчезли в глубине квартиры. Стивен собрался было последовать за ними, когда новые шаги на лестнице привлекли его внимание. Он вышел на площадку и заглянул в пролет.

Молодой человек в очках и с целой связкой телефонов в руках взбегал наверх, а за ним поспевали две женщины, одна с пишущей машинкой, вторая с переносным коммутатором. Снизу поднимались еще люди. Стивен услышал, как кто-то сильно упал на выщербленной ступеньке и пробормотал самое сдержанное из ругательств. Первые трое спешно проскользнули мимо Стивена, не подав вида, что заметили его присутствие, и, озабоченные своим делом, сразу исчезли в квартире. Стивен остался ждать остальных, но тут наступила тишина. Он перегнулся через перила и увидел носки полированных туфель в шести метрах под собой. Они ждали.

Небольшая столовая рядом с кухней превратилась в офис. Один красный, один черный и два белых телефона уже были подсоединены к коммутатору, на котором пульсировали маленькие, с булавочную головку, огоньки. Мужчина в очках говорил по красному телефону, называя какой-то длинный код. Одна женщина уже печатала на машинке, не глядя на клавиатуру, всеми десятью пальцами сразу – навык, которым Стивен всегда восхищался. Один из четырех охранников вернулся в квартиру через пожарный выход. Обстановка становилась все более домашней. Секретарша раскладывала на столе лотки для входящих и исходящих документов, толстую пачку писчей бумаги и плоскую коробочку с цветными скрепками, кнопками, канцелярскими резинками и точилкой для карандашей в виде помидора. Кто-то принес в столовую еще один стул и попросил Стивена отойти с дороги. Как только Стивен догадался, что происходит, он напустил на себя иронический вид человека, которого это нисколько не касается. Скрестив руки на груди, он стоял в дверях, наблюдая за всеми этими приготовлениями, когда услышал за спиной какое-то движение и голос:

– Мы выехали слишком рано по настоянию премьер-министра, до следующей встречи еще масса времени, это просто неслыханно. Они все вернут на место, я обещаю.

Лысый джентльмен с очками в форме полумесяца взял Стивена под локоть и черепашьим шагом повел его через прихожую. Из гостиной доносилось шипение помех коротковолнового передатчика.

– Мы подумали, что вам будет удобнее в кабинете. – Они остановились перед входом, и джентльмен вынул из внутреннего кармана пиджака отпечатанную на листке форму и чернильную ручку и протянул и то и другое Стивену. – Официальный акт о неразглашении. Подписать надо там, где стоят карандашные крестики, если вы не возражаете.

– А если я не подпишу?

– Тогда мы просто уйдем и оставим вас в покое.

Стивен расписался и вернул обратно листок и ручку. Джентльмен тихо постучал в дверь кабинета и, когда голос изнутри ответил, пригласил Стивена внутрь и тут же осторожно прикрыл дверь у него за спиной.

Премьер-министра уже устроили в кресле у камина, и Стивен, получив приветственный кивок, как был, в пальто, взял стул и сел. На книжной полке, всего в полуметре от кресла, в тени, отбрасываемой абажуром, стояла книга, которую принес Морли. Стивен старался не смотреть на нее. Разговор начался.

– Надеюсь, вы простите наше вторжение. Как видите, я не путешествую налегке. – На мгновение их глаза встретились, затем оба отвели взгляд. Стивен ничего не ответил, и следующая фраза прозвучала холодно, без вопросительной интонации. " – Мы не вовремя?

– Я как раз собирался на вокзал.

Нелюбовь премьер-министра к поездам была широко известна, и следующие слова были сказаны почти с облегчением:

– А, хорошо. Управление перевозками вас подбросит, непременно.

Прошло достаточно времени, и обмен любезностями можно было считать законченным. Они по очереди прочистили горло. Стивен наклонился вперед на своем стуле и уставился в огонь, приготовившись слушать и поглубже запахнув пальто, словно для защиты.

Голос премьер-министра звучал безлично, пересказывая заготовленные слова:

– Мистер Льюис, Стивен, если позволите, мне бы хотелось обсудить с вами дело чрезвычайной деликатности, личное дело. Я мало знаю о вас, но мне известны два обстоятельства, которые позволяют мне надеяться, что мы обладаем схожим образом мышления, что у нас с вами общие взгляды на мир.

Стивен не стал возражать. Он хотел услышать больше.

– Вы работали в одном из подкомитетов и, насколько я знаю, не отказались принимать участие в составлении заключительного отчета. И вы близкий друг Чарльза Дарка. Я здесь, чтобы – невзирая на определенный риск попасть в неловкое положение и предстать перед вами в нелепом виде – поговорить о Чарльзе. Мне приходится довериться вам. Я, в некотором роде, у вас в руках. Однако вам стоит знать, что в случае, если вы решите рассказать о нашей беседе или о самом факте моего присутствия в вашем доме, вам будет очень трудно это доказать. Для этого будут приняты специальные меры.

– Вот это доверие, – заметил Стивен, но его слова остались незамеченными.

– Мне пришлось долго и тщательно думать, чтобы принять взвешенное решение. Я здесь не потому, что мною движут эмоции. Мне казалось правильным, чтобы мы встретились естественным образом, в формальной обстановке, где было бы легче намекнуть вам о том, что меня занимает. Очень жаль, что вы не сумели прийти на ланч.

На кухне зазвонил телефон. Стивен по привычке привстал, но затем снова погрузился в свое пальто.

– Прежде чем я продолжу, мне, видимо, следует объяснить вам, на тот случай если вы никогда об этом не задумывались, уникальность моего положения. Я хочу поговорить с Чарльзом, устроить личную встречу. Расхожее мнение справедливо. Власть означает изоляцию. С момента моего пробуждения и до поздней ночи меня окружают чиновники, советники и коллеги. Способность к эмоциональному сопереживанию и выражению чувств неуместна в моей профессии, поэтому я ни с кем не могу поговорить по душам. В прошлом это не доставляло мне неудобств. Лишь теперь, когда мне есть что выразить, оказалось, что условности опутывают меня, лишают самых простых возможностей. Любой другой человек может изложить свои мысли в письме и доверить его почте. По понятным причинам для меня это исключено. Телефоны везде, где я нахожусь, столь тщательно прослушиваются, экранируются, фильтруются, отслеживаются, что о личном разговоре нечего и думать. Разумеется, я могу связаться с Чарльзом по официальным каналам, но он просто не отвечает на мои запросы. Думаю, сначала они попадают в руки его жены. В конце концов меня охватило отчаяние.

– Ваша сегодняшняя речь в Палате общин от этого не пострадала, – сказал Стивен.

Голос премьер-министра зазвучал приглушенно:

– Чарльз был представлен мне за ланчем, который давался для новых членов парламента одним октябрьским днем много лет назад. Его энергия и остроумие – казалось, он решил во что бы то ни стало меня рассмешить, – его обаяние и его энтузиазм, с которым он поддерживал все партийные лозунги, выглядели просто неправдоподобно. Мне показалось, он меня дразнит, пародирует что-то не очень мне понятное, у меня сложилось впечатление, что он умен, хотя и не заслуживает полного доверия. Однако после нескольких встреч впечатление это рассеялось и возникла привязанность. Он был такой молодой, жизнерадостный, забавный и вдобавок обладал полезным опытом в целом ряде областей. Встречи с ним – конечно, мы никогда не виделись наедине – всегда давали мне необходимую встряску. Нужно было устроить его будущее. Что-нибудь по связям с общественностью могло подойти. Мне казалось, что однажды он может стать весьма колоритным председателем партии. Благодаря моему участию в его карьере, моим советам, как приобрести известность, дела его стремительно пошли в гору. Ему лишь нужно было набраться опыта. Тогда его уже ничто не смогло бы остановить. Когда началась организация Комиссии по охране детства, Чарльз стал, с моей подачи, председателем одного из подкомитетов. Это дало нам возможность видеться чаще. У него было полно идей, эти встречи стали для меня праздником. Мне трудно было удержаться и не вызывать его несколько чаще, чем было необходимо. Может быть, вам это покажется чем-то шокирующим, извращенным – такая привязанность к молодому человеку…

– О нет, – сказал Стивен, – вовсе нет. Но ведь он женат. А вы – оплот семейных ценностей.

– А, это… – был ответ. – У них нет детей, и что за семейную жизнь он вел с женой? Знаете, он был с ней очень несчастлив.

– Неужели?

– Даже когда Чарльз попал в Министерство внутренних дел, работа Комиссии была в полном разгаре и кабинет регулярно собирался на заседания с участием всех младших министров, мы все же виделись очень мало. Поэтому после долгих размышлений мне пришлось обратиться в МИ-пять и попросить их, ну, в общем, последить за ним, ежедневно, круглосуточно. У меня не было, разумеется, никаких подозрений. Чарльз был столь же предан стране и правительству, как и я. Мне пришлось употребить все свое влияние, чтобы на него не было заведено дело. Видите ли, слежка за Чарльзом давала мне возможность все время быть рядом с ним. Вы понимаете, что это значит?

Стивен кивнул.

– Каждый день в семь часов вечера мне на стол ложился детальный распечатанный отчет обо всех его передвижениях и контактах за прошедшие сутки. Его можно было прочесть поздно вечером, в постели, после срочных донесений и телеграмм из МИДа, можно было вжиться в образ Чарльза, узнать его привычки, его любимые места, его друзей. Вы, например, много раз фигурировали в этих отчетах. У меня было такое чувство, будто я его ангел-хранитель. После нескольких месяцев отчетов накопилось столько, что их можно было перечитывать, словно полюбившийся роман, – хоть это не значит, что я читаю такие вещи. Трудно было не заметить, как редко жена выходит из дому вместе с ним, как старательно она отстраняется от его политической карьеры, по крайней мере за пределами дома.

– У нее была своя работа, – сказал Стивен.

– Ну еще бы. В поведении Чарльза стали обнаруживаться другие тревожные явления. Он ездил по каким-то невероятным частным адресам в Стритхеме, Шепердс-Буше, Нортхолте. Исключительно забота о нем, не ревность, уверяю вас, заставила меня попросить людей из МИ-пять провести более тщательное расследование. Можете представить мое потрясение, когда мне донесли, что Чарльз посещает проституток. Потом выяснилось, что все это были места, где удовлетворялись крайне изощренные вкусы клиентов.

– Какие вкусы?

– Речь идет о разного рода переодеваниях. Входить в подробности мне было неприятно. С меня было достаточно, что это служит очевидным свидетельством его глубокой неудовлетворенности браком. Так мог себя вести только очень одинокий человек. В конце концов, он даже не привязывался к какому-то одному месту. Мне хотелось помочь ему, поговорить с ним, приободрить. Было достаточно непросто придумать предлог для нашей встречи, а тут еще вдруг пришло его письмо с просьбой об отставке. Представьте мое огорчение, мою ярость. Мне хотелось, чтобы за ним продолжали следить и в Саффолке, но руководство МИ-пять и так жаловалось, что им приходится тратить людские ресурсы без всяких видимых результатов. Отправка людей в провинцию без достаточных оснований могла возбудить подозрения. Поэтому с тех пор я не имею никаких сведений о Чарльзе. У меня ничего не осталось, кроме старых отчетов да воспоминаний о тех минутах, когда мы с ним обсуждали детали проекта по созданию Комиссии. Стивен постарался придать своему тону нейтральное выражение.

– А почему бы вам не взять выходной и не съездить в Саффолк, чтобы навестить его?

– Я никуда не могу выехать без эскорта. Не считая телохранителей, меня всюду сопровождает пульт управления ядерным оружием, а это как минимум три инженера. И еще запасной водитель. И еще кто-нибудь из Генерального штаба.

– Разоружайтесь, – подсказал Стивен, – послушайтесь зова сердца.

Но премьер-министра не просто было сбить с толку непочтительным замечанием.

– Мне нужно знать, как он там, чем он занимается. Вы собирались позвонить мне, помните?

– Я провел у них всего один вечер и больше общался с его женой. Мне показалось, что ему там хорошо, он спокоен, собирается писать книгу.

– Чарльз говорил что-нибудь о своей политической карьере? Он вообще упоминал обо мне?

– Боюсь, что нет.

– Не сомневаюсь, вам все это кажется смехотворным, ведь Чарльз так молод, что годится мне в сыновья.

– Да нет же, вовсе нет.

Телефон снова зазвонил. Стивен отметил быстрый взгляд, брошенный премьер-министром на часы, стоявшие на столе.

– Все, что я прошу вас сделать, мистер Льюис, это передать Чарльзу простое послание. Я хочу, чтобы вы поговорили с ним лично, не по телефону. Если он хочет, чтобы его оставили в покое, я с уважением отнесусь к его желанию, но сначала мы должны будем встретиться в последний раз. Ему легче связаться со мной, чем мне с ним, и он знает, как это сделать. Сможете ли вы увидеться с ним в ближайшее время?

Стивен кивнул.

– Вы заслужите этим мою признательность.

Хотя никто из них не поднялся, стало ясно, что встреча подошла к концу. Оказаться наедине с главой правительства значило получить возможность произнести вслух внутренний монолог, который копился годами, посмотреть в глаза главному виновнику происходящего и спросить, например, о причинах инстинктивной солидарности с сильными по всем вопросам, о вынесении на первый план личных интересов, о распродаже государственных школ, о нищих и так далее, но по сравнению с тем, о чем они говорили минуту назад, все это показалось Стивену несущественным, не более чем надоевшими пунктами политических дебатов, по каждому из которых он, без сомнения, получит хорошо заученный ответ.

Стивен подумал о Тельме.

– Я непременно передам ваше послание.

Стивен и премьер-министр обменялись рукопожатием, Стивен был удостоен улыбки, его обдало запахом туалетной воды, и аудиенция подошла к концу.

– Вы дали подписку о неразглашении?

– Да.

– Хорошо. Я знаю, что могу полностью на вас положиться.

Джентльмен с очками в форме полумесяца услышал скрип отодвигаемого кресла; дверь перед премьер-министром распахнулась, Стивен проводил взглядом удаляющуюся спину. Потом, оставшись один, занялся последними приготовлениями к отъезду. Он разворошил уголь в камине и запер окно в кабинете. На каменном карнизе рос снежный сугроб. Стивен открыл ящик стола и вытащил шесть пятидесятифунтовых купюр, хранившихся между страницами чистого блокнота на всякий непредвиденный случай.

Шагнув в прихожую, Стивен успел заметить, как молодой человек с телефонами выходит из дверей. Остальные толпились следом за ним. Последним квартиру покидал охранник, который театральным жестом руки показал, что Стивен может проверить столовую. Все было на своих прежних местах, даже немытые чашки и старые журналы. На столе лежала сделанная поляроидом фотография, изображавшая комнату до вторжения. Стивен повернулся, чтобы поблагодарить охранника и его коллег за точность, но в квартире уже никого не было.

Он выключил свет, взял сумку и запер входную дверь на три разных замка. Этажом ниже дверь в квартиру мистера Кромарти была неосвещена. Стивену пришлось задержаться и перетряхнуть сумку в поисках записки. В тот самый момент, когда он подсовывал ее под дверь, наверху, в его квартире, зазвонил телефон. Стивен колебался, подсчитывая шансы. Можно успеть, если он окажется достаточно проворен и быстро справится с ключами. Но сегодня он и так уже потерял достаточно времени. Стивен снова взял сумку и побежал вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Вылетев на тротуар, навстречу потоку транспорта, он непроизвольно вскинул руку, подзывая такси, которого еще даже не видел.

* * *

До отхода поезда оставалось меньше тридцати минут. Стивену не сиделось на месте; сырая теснота и спертый гул привокзального кафе вызывали у него тошноту и отвлекали от хаотичного бега мыслей. У стойки паба рядом с кафе сидели три сильно пьяных человека, и кто-то кричал. Поэтому Стивен купил яблоко, отправил письмо и стал прогуливаться по платформе, печатая шаг по блестящей поверхности холодного бетона. Он подошел поближе к только что подъехавшему тепловозу. В кабине машинист щелкал переключателями, усмиряя бег своего чудовища. Стивен до сих пор мечтал, чтобы однажды его позвали наверх. Когда он был мальчишкой, он не смел даже приблизиться к машинисту поезда. Теперь это было еще более невозможно. Стивен ел яблоко, выдыхая облачка пара, стараясь избавиться от глупо-выжидательного вида, и не решался отойти на тот случай, если на машиниста снизойдет желание пригласить его в кабину. Однако машинист сунул под мышку свернутую газету и стал спускаться вниз. Он прошел мимо Стивена, даже не взглянув на него.

В глубине платформы, у высоких дверей в зал продажи билетов, толпа нищих бродяг сгрудилась вокруг помятой кабинки автоматической фотографии. Их было больше ста человек, согнанных холодом с близлежащих улиц. На многих поверх обычных лохмотьев были надеты армейские шинели. У Стивена еще оставалось десять минут, и он медленно двинулся в их направлении. Эти нищие не занимались своим делом. Просить милостыню на вокзале было запрещено, и никто не решался подавать, когда их было столько вокруг. Тем не менее несколько не терявших надежду бродяг с краю толпы обращались к прохожим, почти не разжимая губ. Остальные хранили молчание. Только ожидание могло заставить их сидеть смирно, забившись в угол вокзала. Возможно, они ждали прибытия кухни с бесплатным супом или раздачи талонов на еду.

Сладковатый запашок заношенной одежды и метилового спирта был силен даже в морозном воздухе. Десятиметровая вентиляционная решетка превратилась в переполненное спальное место. Стивен прошелся вдоль нее. Если нищим удастся протянуть еще месяц или около того до наступления более теплой погоды, у них будут хорошие шансы продержаться до следующей осени, когда снова начнется процесс естественного отбора. Сегодня ночью тем немногим, у кого нет шинелей, придется туго. Стивен прошел до конца вдоль ряда лежащих тел и вдруг увидел знакомое лицо. Оно было обветренным, сухим и, казалось, не имело возраста. Лицо принадлежало фигурке, свернувшейся на железных прутьях, поджав колени, чтобы освободить место крупному старику по соседству. Бесцветные глаза были открыты и смотрели мимо Стивена. Кто-то из старых знакомых, кого он знал еще в студенческие годы, начал соображать Стивен, или персонаж из его снов. Стивен всегда боялся, что рано или поздно наткнется на кого-нибудь из своих прежних приятелей, кому пришлось обзавестись значком. Затем он вспомнил ее – девочку, которой он дал денег в прошлом году, десять месяцев назад. Из-под куртки с капюшоном виднелось желтое платьице, теперь ставшее серым. Лицо ее, хотя Стивен узнал его безошибочно, изменилось. Насмешливое оживление покинуло ее черты. Кожа, изрытая оспинами и покрытая коркой, одутловато свисала с щек. Руки девочки были скрещены на груди.

Стивен решил отдать ей свое пальто. Оно было старым, а он собирался сесть в теплый поезд. Стивен снял пальто, поставил сумку на землю и, нагнувшись, попытался поймать взгляд девочки, которая слишком устала или потеряла интерес к происходящему, чтобы посмотреть на него. Стивен попытался вспомнить, как он увидел в этой девочке черты Кейт. Он положил руку на узкое плечо. Мужчина, лежавший рядом с ней, приподнялся на локте. У такого огромного тела голос оказался писклявый и угнетающе панибратский.

– Ой-ой. Только подумать, да? Не обращает внимания!

Он засмеялся.

Стивен укрыл девочку своим пальто и тронул ее за руку. Рука была холодной, как окружающий воздух. Стивен коснулся ее лица, взгляд девочки не изменился, в ее глазах застыло абсолютное безразличие. Он поднял сумку и выпрямился. Забрать пальто обратно теперь было невозможно. Стивен не мог вспомнить, проверил ли он карманы. За его спиной раздался свисток, и вдоль поезда пробежала скрипучая дрожь. Часы на стене вокзала показывали, что у него осталось чуть больше минуты.

Мужчина внимательно наблюдал за ним и за пальто.

– Давай, – ворчливо сказал он, – а то не успеешь.

Стивен знал, что если заявит о случившемся в полицию, то из Лондона ему сегодня уже не уехать. На мгновение он смешался, затем отступил назад, повернулся и быстро пошел к поезду, а потом, когда увидел кондуктора, который, двигаясь вдоль состава, захлопывал дверцы вагонов, побежал. Он ни разу не оглянулся, пока не схватился рукой за обледеневшую ручку. В ста метрах от него, на мгновение скрывшись из виду за проехавшей почтовой тележкой, нищий стоял на коленях и, держа его пальто на весу, проверял карманы. Поезд дернулся. Стивен рванул ручку, забрался в вагон и привычно пустился на поиски самого пустого купе.

* * *

Всего четыре человека сошли с поезда на пустынной станции в Саффолке два часа спустя. Пока Стивен ходил по плохо освещенной платформе в поисках телефонной будки, его попутчики разобрали все такси на стоянке. Снег перестал идти и теперь лежал на земле десятисантиметровым слоем, рассеивая туманный свет луны, закутанной в облачную дымку. Станция находилась на самом краю городка, по сути, за городом, на дороге, освещенной чем-то вроде одиноких комнатных лампочек, развешанных на высоких столбах. Стивен немного подождал, прислушиваясь к неожиданной тишине. Затем он поднял повыше воротник легкой куртки и направился в центр городка, где имелся отель. Сидя в пустом баре, он заказал по телефону такси и, купив себе выпить, остался ждать возле электрического камина.

Шофером такси оказалась дружелюбная, по-матерински заботливая женщина, которая настояла на том, чтобы самой пристегнуть его ремнем безопасности. Она работала таксистом вместо своего мужа, у которого два года назад отобрали права. Теперь он вел домашнее хозяйство и, по словам его жены, находил в этом удовольствие. А она открыла для себя новую жизнь. Женщина рассказывала и вела машину с преувеличенной осторожностью, поэтому им понадобилось сорок пять минут, чтобы одолеть двадцать пять километров. Стивен нежился в струях теплого воздуха, обдувавших его ноги и лицо. Он поглубже вжался в нейлоновый мех сиденья, убаюканный нетребовательным разговором и качанием пушистого кубика, свисавшего с зеркала заднего вида.

Женщина-шофер согласилась довести Стивена до изрытой колеями тропинки к дому Дарков. Была половина девятого, когда она высадила его на опушке леса. И опять Стивену пришлось подождать, привыкая к тишине. Он понаблюдал за тем, как задние огни удалявшейся машины прыгают на ухабах, и вошел в замерзший, вздрогнувший голыми ветвями лес. Тельма и Чарльз должны были слышать звук подъехавшей машины, и Стивен ждал, что вот-вот загорится свет, раздадутся голоса. Он остановился, но ничего не происходило. Тогда он поднял сумку и направился к воротам, которые оказались не заперты. Снег перед ними был не потревожен, не было следов и на дорожке, бежавшей между параллельными рядами высоких, голых кустарников – сумрачного зеленого туннеля в летние месяцы.

Коттедж был погружен в темноту, лишь в одном окне на первом этаже светился желтый огонек. Стивен тихо постучал и, не дождавшись ответа, толкнул дверь и вошел. Тельма сидела, глядя на него, за обеденным столом при свете двух свечей. На лице ее ровным счетом ничего не отражалось.

– Прости, что я задержался. – В комнате было холодно. Стивен сел рядом с ней. – Что случилось? Где Чарльз?

В ответ раздался всхлипывающий звук, особенно громкий в загородной тишине, когда Тельма прикусила нижнюю губу. Прошла минута, достаточно долгая, чтобы Стивен успел пожалеть о пальто, которое оставил на вокзале. Он начинал дрожать, ему хотелось, чтобы что-нибудь происходило, просто чтобы согреться. Стивен накрыл ладонями руки Тельмы. Он словно повернул выключатель. Она замотала головой из стороны в сторону, как безумная, потом перестала и принялась плакать. Ребенок внутри Стивена был тронут слезами пожилой женщины. Тельма не ждала от него утешения. Она отняла руки и закрыла ими лицо, а когда Стивен хотел обнять ее, движением плеч показала, чтобы он оставил ее в покое.

Стивен снял с кресла одеяло и накинул его на Тельму. В гостиной он обнаружил обогреватель и перенес его в столовую. Пока Тельма продолжала всхлипывать, Стивен принялся разводить огонь в печи, зола которой еще не остыла. Он нашел бутылку виски и два стакана и захватил из кухни кувшин с водой. К тому времени, когда Тельма успокоилась, в комнате стало тепло. Она по-прежнему сидела, закрыв лицо руками. Затем она быстро встала и, пробормотав слова извинения, ушла наверх. Стивен услышал, как она заперлась в ванной. Он налил себе выпить и сел рядом с печью, приготовившись услышать дурные известия.

Тельма вернулась через двадцать минут с толстым джемпером, перекинутым через локоть. В руке у нее был фонарь. Она положила все это на стол, подошла к Стивену и села рядом, взяв его за руку и сжав ее между своими ладонями. Теперь она выглядела довольно спокойной, но уставшей, выдохшейся.

– Я рада, что ты здесь, – сказала Тельма. Стивен ждал, что будет дальше.

Для того чтобы сообщить ему то, что она должна была сказать, Тельма поднялась и встала возле стола, вполоборота к Стивену. Большим и указательным пальцами она пощупала шерстяные складки джемпера. Затем она торопливо заговорила монотонным голосом, стараясь отстраниться от произносимых слов:

– Чарльз умер. Он мертв. Он сейчас там, в лесу. Нужно принести его сюда. Я не могу оставить его там на всю ночь. Я хочу, чтобы ты помог мне перетащить его.

Стивен поднялся.

– Где он?

– Возле своего дерева.

– Он упал?

Тельма покачала головой. Напряжение, с которым она это сделала, свидетельствовало о том, что ей лучше не разговаривать, чтобы держать себя в руках.

– Мне нужно пальто, – сказал Стивен, – и какая-нибудь обувь.

Следующие несколько минут прошли в молчании и в деловых приготовлениях. Тельма провела Стивена в подсобное помещение при кухне, где на гвозде висели старое пальто из ослиной шерсти и свитер. Там же была пара резиновых сапог, тяжелых от налипшей на подошвы высохшей земли. На полу Стивен нашел длинный кусок веревки и, не зная толком, зачем он может ему понадобиться, сунул в карман. Прежде чем выйти из дома, он подбросил в печь угля.

Луна вышла из-за облаков, и фонарь нужен был только там, где тропинка ныряла в тень. Стивен решил пока воздержаться от вопросов. Тишину нарушали только скрип снега под ногами да шуршание одежды.

Наконец Тельма сказала:

– Он ушел утром и не вернулся к ланчу. Это показалось мне странным. В конце концов я отправилась его искать и нашла, когда начало темнеть. Я не помню, как вернулась домой. Должно быть, я бежала бегом. Потом я позвонила тебе.

Они продолжали идти дальше, и, когда стало ясно, что Тельма больше не хочет ничего говорить, Стивен осторожно спросил:

– Как он умер?

Ее тон был неуверенным:

– Думаю, он просто сел на землю.

У замерзшего ручья они миновали обломок камня, под которым, укрываясь от снега в глубоких щелях, зимовали остатки миниатюрного тропического леса. Даже при лунном свете можно было разглядеть жирные и клейкие почки и скромные ползучие растения, выбрасывающие сквозь снег тоненькие побеги. Одно время года пронизывало собой другое. В приглаженных промежутках между деревьями таилось изобилие, ждущее своего часа. Дорожка поворачивала к центру леса. Стивен и Тельма спустились в лощину, которая вела к сгнившему дубу, единственной примете, не изменившейся с прошлого лета. Здесь они свернули направо по тропе, отходившей от дорожки. Когда они дошли до первой прогалины, Тельма замедлила шаг. На другой стороне прогалины рослые деревья, неразличимые в тени, высились подобно стене огромного замка. Тельма убрала фонарь в карман и стала отогревать дыханием свои незащищенные перчатками руки, после чего спрятала их в складках пальто. Стивен хотел заговорить, но в голову ему не приходило ничего, кроме новых вопросов, В кармане пальто он обнаружил стеклянный шарик, который теперь катал между пальцами, бессмысленно гадая, какого он цвета. Приятно было сознавать, что они находятся не в центре пустынной чащобы – небо с одной стороны было залито рыжеватым отблеском огней близлежащего города; по дороге в миле от них проехали две машины; земля, на которой они находились, была тщательно ухожена и огорожена. Только температура воздуха оставалась такой, словно ничего этого не существовало.

Высокая стена деревьев, наклонившихся над прогалиной, казалось, догадывалась, что скрывается в ее глубине и зачем они сюда пришли. Тельма отдала Стивену фонарь. Теперь она держалась сзади. Когда Стивен поравнялся с первыми буками, Тельма остановилась в нескольких метрах у него за спиной. Жестом руки она показала, что дальше ему придется идти одному.

Подобно многим людям его поколения, Стивену мало приходилось сталкиваться со смертью. И теперь, приближаясь ко второму мертвому телу за этот день, он почувствовал воображаемый запах и ощутил в горле вкус сырых комнат похоронного бюро, черной одежды, газа, скопившегося в теле, который сочится через поры смазанной жиром кожи. Ничего подобного Стивен не ощущал ни в прошлом, ни сейчас, но от этого впечатления трудно было избавиться. Он вытолкнул зловоние из легких в чистый воздух. Чтобы убедить себя в том, что он пришел просто выполнить работу, помочь другу перенести тяжелую вещь, Стивен достал из кармана веревку и, шагая вперед, стал аккуратно сворачивать ее в кольцо.

Вторая прогалина открылась раньше, чем он ожидал. В желтоватом луче фонаря мелькнуло что-то голубое. Стивен замер и повел фонарем обратно. Пар от дыхания окутывал его голову. Он увидел рубашку, плотную жилетку, пояс вельветовых брюк, на этот раз, слава богу, длинных. Стивен не чувствовал в себе силы осветить лицо, поэтому провел лучом по ногам и остановился на голых ступнях, пальцы которых напряженно торчали в разные стороны. Сбоку от тела лежала стопка одежды: пальто, сверху свитер и рядом, видимо упавшие, носки и башмаки.

Необходимость разглядывать тело в узком луче фонаря раздражала Стивена. Он выключил свет и обошел прогалину, держась спиной к деревьям, пытаясь разглядеть смутный силуэт в центре. Неподвижность тела пугала его, но еще больше его пугала мысль, что оно может пошевелиться. Чарльз сидел, прислонившись спиной к стволу дерева, на котором была устроена его платформа. В тридцати сантиметрах над его головой виднелась расплывчатая полоска нижнего гвоздя. Когда между Стивеном и телом осталось меньше метра, он снова включил фонарь. Пятисантиметровый слой не таявшего снега лежал на плече Чарльза и на складках рубашки вдоль руки. Снег сильно запорошил его колени и клиновидным сугробом скопился на голове. Он покрывал переносицу и верхнюю губу. Это выглядело комично и одновременно отвратительно. Стивен смахнул снег сложенной ладонью, обмел голову и плечи и провел указательным пальцем по носу и губе.

Именно последнее, краткое прикосновение к губе заставило его отпрянуть. Она была слишком податливой, она мягко скользнула по десне, и Стивену показалось, что он ощутил тепло. Он стоял в двух метрах от своего друга и светил фонарем ему в лицо. Глаза Чарльза были закрыты. Стивен почувствовал облегчение. Голова покоилась, прислонившись к стволу дерева, и на лице застыло выражение – если там вообще было какое-то выражение – усталости. Перед смертью Чарльз вытянул прямые ноги перед собой, руки свободно свисали вниз, раскрытые ладони покоились на снегу, который теперь укрывал их от взора. Три верхние пуговицы его рубашки были расстегнуты.

Стивен поворошил фонарем сверток с одеждой. Если там была записка, ее взяла Тельма. Стивен постоял, оттягивая минуту, когда ему придется взвалить тело Чарльза себе на плечи. Он опять вынул из кармана веревку, но никак не мог решить, к чему ее приспособить. Наконец он опустился на колени возле ног своего друга, взял его руками за талию и потянул на себя. Поднимаясь, он наклонил Чарльза и подхватил его за бедра, чтобы перебросить тело через плечо.

Выпрямившись и неуклюже пытаясь нащупать ногами тропу, Стивен услышал у себя за спиной, там, где голова Чарльза постукивала его по пояснице, долгий вздох разочарования, легкий шепот, вырвавшийся со звуком «о». Стивен вскрикнул тонким голосом и отскочил с прогалины, бросив тело в снег. Теперь ему предстояло тащить его обратно к дереву, опирать на ствол и снова повторять самую трудную часть, которая заключалась в необходимости приблизить свое лицо к мертвому лицу друга. Когда он, сгибаясь под тяжестью, выпрямился во второй раз, никаких звуков больше не было.

Если Стивен поворачивался слишком резко, его шатало. А в остальном тяжесть была невелика, потому что вес ровно распределялся у него на плече. Занятия теннисом помогли Стивену набрать форму. Он пошел по тропе, вспомнив, когда закончился относительно светлый участок прогалины, что фонарь остался у него в кармане. Но луна стояла почти точно над его головой, тени вокруг съежились. Поначалу главное неудобство Стивену причинял не вес, а холод, исходивший от тела Чарльза и пронизывающий до костей его плечи и спину. Мертвый груз жадно впитывал его тепло, словно вскоре им предстояло поменяться местами и труп, согретый к жизни, должен был отнести холодное тело Стивена в коттедж.

Стивен дрожал, покрываясь потом. Впереди за деревьями он уже мог различить более светлое пятно первой прогалины. Тельма стояла там, где он ее оставил. Приближаясь к ней, Стивен решил, что сбросит тело Чарльза к ее ногам. Тельма подержит его в нужном положении, когда Стивен, отдохнув, снова взвалит Чарльза на плечи. Но не успел он приблизиться, как она повернулась спиной и пошла обратно по тропинке, которой они пришли сюда. Она ни разу не оглянулась, торопливо шагая вперед. Стивену ничего не оставалось, как следовать за ней.

К тому времени, когда они добрались до участка, заросшего подлеском, и стали взбираться по склону лощины, вес мертвого тела причинял Стивену жестокую боль, особенно в ногах, в шее и в руках, державших ноги Чарльза под коленями. Тельма остановилась только однажды, чтобы достать фонарь из кармана Стивена. До сих пор они не сказали друг другу ни единого слова.

Когда боль стала еще сильнее, Стивен решил, что не опустит Чарльза до тех пор, пока не дойдет до коттеджа. Он должен искупить свою вину перед мертвым другом, к которому был недостаточно внимателен при жизни. Он бросил своего друга прежде, но не бросит его сейчас. Подобные героические мысли помогали Стивену терпеть боль. Но когда наконец Тельма провела его через сад при коттедже в кухонную пристройку и показала, что хочет, чтобы тело Чарльза лежало здесь, Стивен уже не владел своими мышцами, которые задубели и утратили подвижность. Он стоял, качаясь, в тесном, ярко освещенном помещении, не в силах сбросить свою ношу.

– Тяни!– крикнул он. – Ради бога, сними его с меня!

* * *

Подчиняясь не столько требованиям гигиены, сколько необходимости восстановить границу между живыми и мертвыми, Стивен немедленно отправился на кухню и вымыл руки в раковине. Теперь на кухне было тепло и уютно. Прямо из кухни Стивен прошел в гостиную. Много лет назад стену, разделявшую два помещения, снесли, и получилась длинная галерея. Мебели в гостиной было мало, в холодном воздухе витал нежилой дух. Тельма была уже здесь. По-прежнему в пальто, она стояла, прислонившись к подоконнику. Стивен хотел взять стул, но обнаружил, что не может сидеть. Хотя руки у него не дрожали, все тело тонко вибрировало. Где-то в его голове или в комнате, за пределами человеческой слышимости, раздавались причитания. Стивен, так и не сев, прошел вдоль полированного буфета к дальней стене гостиной и повернулся. Ему хотелось пробежаться. У него мелькнула мысль, что сегодня на корте он был бы непобедим. Тельма пересекла комнату, открыла окно с противоположной стороны и вернулась назад. Стивен вновь прошелся вдоль буфета, громко стуча подошвами. Тельма стояла возле холодного камина. Стивен вскинул голову, когда ему показалось, что она что-то сказала, но это было шуршание кожи о кожу – Тельма потерла руки. Он принес из кухни виски и стаканы. Ему с трудом удалось наполнить их, не расплескав.

Питье на вкус показалось Стивену соленым.

– Они что, туда соль добавляют? – спросил он. Тельма недоуменно посмотрела на него, и он не стал переспрашивать. Тем не менее через какое-то время она кивнула. Держа стакан обеими руками, она прошлась по комнате, повторяя движения Стивена. Затем Тельма повернулась к нему спиной и выпила.

– Тебе следует знать, – сказала она наконец, все еще не оборачиваясь, – в этом нет ничего неожиданного. Он несколько раз пытался сделать это в Лондоне. Я думала, переезд сюда даст ему передышку. А это была только отсрочка.

– Мне казалось, я знал его достаточно хорошо, – сказал Стивен. – Выходит, я ошибался.

– Так всегда бывает. Трудолюбие, энергия, целеустремленность – эти его черты были выставлены напоказ, а все остальное, все приступы безумия доставались мне. Переездом сюда мы хотели восстановить равновесие.

Она подошла и встала рядом со Стивеном.

– За исключением того, – сказал он, – что здесь единственным сторонним зрителем был я.

Тельма посмотрела на него взглядом, в котором не было укоризны.

– Верно, Чарльз расстроился в тот день, когда ты уехал, даже не предупредив, а он ждал тебя в лесу. Он не надеялся, что ты его одобришь, хотя это было бы здорово. Все, чего он хотел, это чтобы ты не был против.

Стивен никак не мог отдышаться, руки его отяжелели. Он оглянулся и сел на стул.

– Думаю, я был против, – печально сказал он. Тельма опустилась на ручку кресла.

– Не пойми меня неправильно. В конце концов, это ничего бы не изменило. Твое отношение к этому здесь ни при чем. Я вовсе не это имела в виду. Просто тогда мне нужно было рассказать тебе больше, подготовить тебя к тому, что происходит. Но Чарльз не хотел. Он не желал, чтобы мы обсуждали его таким образом, не желал быть предметом изучения.

Затем она добавила:

— И тогда мне казалось, что он прав.

Часы в дальнем конце гостиной пробили одиннадцать раз. Они смогли возобновить разговор лишь после того, как в воздухе затихло дрожание последнего удара. Тельма, кажется, обрела силы, чтобы успокоиться.

– Он вынужден был разрываться, – произнесла она обыденным тоном. – Он хотел быть знаменитым, ему нравилось, когда вокруг говорили, что однажды он станет премьер-министром, и одновременно он хотел быть маленьким мальчиком, которому не надо ни о чем заботиться, не нужно переживать и нет никакого дела до внешнего мира. Это был не просто необычный каприз. Это была всепоглощающая меч га, которая определяла собой его внутреннюю жизнь. Он думал о ней, он желал ее, как многие люди желают интимной близости. В сущности, в ней и так было много сексуального. Он надевал короткие штанишки и позволял шлепать себя проституткам, которые переодевались гувернантками. Может, ты знаешь, потому что он собирался тебе кое-что рассказать, и в частности об этом. Это совершенно обычная подростковая фантазия, распространенная среди школьников. Но имелись и более глубокие эмоциональные основания, которые ему самому трудно было понять и о которых нелегко было говорить. Ему не хватало чувства детской безмятежности, беспомощности, зависимости и вместе с тем свободы, которая из этого чувства проистекает: свободы от денег, решений, планов, обязательств. Он часто говорил, что хотел бы убежать от времени, от назначенных встреч, расписаний, сроков. Детство представлялось ему полосой жизни, где нет времени, он говорил о нем словно о мистическом состоянии. Он тосковал по детству, без конца говорил мне об этом, впадал в депрессию, а тем временем продолжал заниматься бизнесом, приобретать известность, создавать для себя сотни новых обязательств во взрослом мире и убегать от своих мыслей. Твоя книга «Лимонад» произвела на него огромное впечатление. Он говорил, что в ней одна часть его существа обращается к другой. Он говорил, она помогла ему осознать, что у него есть обязанности перед собственными желаниями, что ему необходимо что-то сделать, прежде чем время окончательно отберет у него такую возможность. Твоя книга послужила ему напоминанием о том, что он смертен. Он должен был либо быстро что-то сделать, либо потом всю жизнь сожалеть об упущенном.

Тельма высморкалась. Она продолжала говорить отстраненно, словно решая аналитическую задачу:

– Но он так ничего и не предпринял. Трудно в один день отказаться от привычного честолюбия. Тогда он попытался покончить с собой, хотя в первый раз еще не всерьез. Он сменил работу и добился еще больших успехов, ты знаешь. Между тем годы летели, как он и боялся. Внутреннее напряжение росло. Он ушел в политику, получил пост в правительстве. И снова принялся перечитывать твою книгу. Это было, когда начали создавать Комиссию по охране детства. По просьбе премьер-министра, что на языке того мира означает – по приказу, он начал писать секретное руководство по детскому воспитанию, вот то самое, вокруг которого теперь подняли такой шум. Чарльз с премьер-министром работали над этим руководством вместе. Премьер-министра влекло к нему – я имею в виду сексуальное влечение. Чарльз делал вид, будто ничего не замечает, испытывал отвращение, но невольно подыгрывал. Он хотел продвинуться, он был не властен над своими желаниями. Он написал нужный текст под высочайшим надзором и перечитал твою книгу. И все опять началось с новой силой, и тогда он решил изменить свою жизнь. Он в отчаянии, заявил он. Он упустил свое время. Ему придется уехать, он умолял меня, чтобы я устроила ему это, чтобы позволила быть маленьким мальчиком. И в конце концов я согласилась. Я подумала: пусть получит, что хочет, не то его разорвет на части. Конечно, меня это тоже устраивало, и это тоже было частью его плана, который ни за что не осуществился бы, если бы я осталась недовольна. Я хотела уехать из Лондона, я устала от преподавания, мне нужно было писать книгу, и я любила этот дом и эти места вокруг.

Мы часто говорили с ним о том, откуда у него это наваждение. Мы гадали, то ли это след его прошлого, от которого необходимо избавиться или добиться его полного воплощения, то ли это компенсация за что-то упущенное им в детстве. Но Чарльз никогда не хотел всерьез вдаваться в анализ. Я думаю, он боялся того, что могло всплыть на поверхность. Возможно, его мания таким образом защищала саму себя. Ты знаешь, его мать умерла, когда ему было двенадцать, и можно сказать, что он отождествлял свое отрочество с ней. А еще у него была фотография, маленькая карточка ужасного качества, сделанная, когда ему было восемь. Там он стоит рядом с отцом, важным господином из Сити, скучнейшим человеком, насколько я помню, но тираничным. На этой фотографии Чарльз выглядит уменьшенной копией отца: тот же костюм и галстук, та же самодовольная осанка и взрослое выражение на лице. Так что, возможно, у него просто не было детства. Однако другие люди тоже рано теряют матерей и воспитываются непомерно честолюбивыми отцами, и все же им удается вырасти без таких сексуальных и эмоциональных пристрастий, как у Чарльза. Поэтому, несмотря на все наши разговоры, я подозреваю, что нам так и не удалось докопаться до истинной причины.

Так или иначе, мы все бросили и переехали сюда. Какое-то время, пока стояла хорошая погода, все шло отлично и даже более того – напоминало идиллию. То, что постороннему человеку показалось бы смешным и невероятным, между нами стало обычным делом. Я была матерью маленького мальчика, который весь день играл в лесу и приходил домой только есть и спать. Я никогда не видела его таким счастливым, таким нетребовательным к удовлетворению своих нужд. Он обнаружил, что ему нравится одиночество. Он узнал названия всех растений в лесу, хотя я ни разу не видела его с книгой. Когда он возвращался со своих прогулок, то бывал очень веселым и ласковым. Он спал теперь десять часов подряд. Прежде он, бывало, довольствовался четырьмя-пятью часами сна. Потом приехал ты, и он расстроился, но не очень сильно.

А потом погода изменилась, причем довольно внезапно, и Чарльз снова начал волноваться из-за того, как идут дела в Лондоне. Он хотел, чтобы мы покупали газеты, но я воспротивилась. Он попытался починить старое радио и пришел в ярость, когда это ему не удалось. Тогда он стал придумывать, будто нам скоро не на что будет жить, если он не вернется на работу, что, конечно, было полной ерундой. Но что хуже всего, ему начали приходить письма от премьер-министра, его приглашали на Даунинг-стрит, ему намекали, что для него может найтись место в палате лордов, а значит, и звание пэра, и должность в правительстве с большими перспективами.

Теперь Чарльз не спал по ночам, разрываясь от беспокойства, а днем по-прежнему пропадал в лесу, пытаясь сохранить невинность. Но это давалось ему все труднее. Он сидел в своем доме на дереве в коротких штанишках и гадал, следует ли ему принять титул «лорд Итон» или кто-то уже носит это имя. Прости, Стивен, я не хочу смеяться над ним. Это была трагедия, но с немалой долей абсурда. Я не плачу. Я не собираюсь плакать. Разумеется, мы с ним много говорили. Я, среди прочего, предлагала обратиться к психоаналитику, но Чарльз, как типичный англичанин, и слышать об этом не хотел. Когда я говорила, что просто невероятно, чтобы человек, мучимый таким серьезным душевным разладом, отказывался разобраться в самом себе, он приходил в ужасную ярость, будто капризный ребенок. Представь, он ложился на пол и колотил по нему кулаками.

Потом у Чарльза началась серьезная депрессия. Он попал в ловушку. Если он вернется в Лондон, к прежней жизни, то, он знал это по опыту, его снова начнут терзать старые стремления и навязчивые идеи и он будет тосковать по простой и безопасной жизни, которую устроил себе здесь. А оставшись здесь, он вечно будет терзаться тем, что все меньше значит в мире, который теперь начал называть настоящим. Мое терпение было на пределе. Моя работа остановилась. Такая жизнь измотала меня до крайности. Тщательно поразмыслив, я решила, что будет лучше, если он вернется в политику. В конце концов, Чарльз провел в ней много лет, и если он будет страдать, то не больше, чем ребенок, который не может получить желаемое.

После того как я выложила ему свой план и мы все обговорили, он погрузился в еще большее уныние, а затем мы поскандалили. Это было сегодня утром. Чарльз обвинил меня в том, что я гоню его в холодный мир и запрещаю ему быть тем, кем ему хочется. Боюсь, я не выдержала. Я сказала, что старалась помочь ему всеми силами. Что теперь ему самому придется отвечать за свою жизнь. Он так и сделал. Он хотел причинить мне боль, причинив боль самому себе, – беспощадная логика. Чарльз ушел в лес и сел на землю. Он сам выгнал себя на холод. Как способ самоубийства это слишком капризно и по-детски. И хотя мне всегда будет его жаль, не думаю, что когда-нибудь сумею простить его за это.

От гнева Тельма не могла усидеть. Стивен следил за тем, как она ходит взад и вперед. Атмосфера в гостиной снова стала накаляться.

– Если это Чарльз написал руководство по детскому воспитанию, – сказал он наконец, – то почему оно получилось таким суровым? Судя по тому, что я видел, не скажешь, что оно написано человеком, который чувствует себя ребенком.

– Я читала его полностью, – ответила Тельма. – Это точная иллюстрация проблем, которыми мучился Чарльз. Тайная мечта вдохновляла его браться за работу, а желание угодить заставляло писать то, чего от него ждали. Эти порывы Чарльз не смог примирить, и это его погубило. Ему никогда не удавалось допустить черты жившего в нем ребенка – ты бы видел, Стивен, какой он был забавный, искренний и мягкий, – в свою взрослую жизнь. Наоборот, эти черты стали маниакальной компенсацией того, что он называл своей повышенной ранимостью. Все эти усилия и старания, захват рынков и потоки красноречия служили для того, чтобы спрятать свою слабость. И честно говоря, когда я думаю о своих коллегах по работе и вообще о научном мире и мужчинах, которые им заправляют, когда я думаю о самой науке, о том, какой вид она приняла за прошедшие несколько веков, я должна сказать, что случай Чарльза – лишь крайняя форма проявления одной общей проблемы.

– Думаю, ты права, – сказал Стивен. Теперь Тельма обратила свой гнев на него.

– Вот как ты заговорил. Но вспомни несколько последних лет и все свои несчастья, как ты барахтался и впадал в апатию, когда прямо у тебя под носом… Вот тогда ты поймешь: одно дело – говорить: «Это верно», и совсем другое – знать, что это так.

Стивен привстал со стула.

– О чем ты? – требовательно спросил он. – Что это было у меня под носом?

Тельма поколебалась и уже собиралась ответить, как вдруг короткую паузу взломал пронзительный телефонный звонок. Прежде чем она успела снять трубку, Стивену вдруг подумалось, что весь вечер в его голове звенят безответные звонки.

Тельма говорила в трубку:

– Да?. . Но он здесь, со мной… Хорошо… Да, можешь не сомневаться… Конечно…

Она протянула трубку Стивену, прикрыв свободной рукой микрофон. Она явно давала понять, что не собирается уклоняться от его вопроса.

– Джулия, – сказала Тельма. – Джулия была у тебя под носом. Она хочет поговорить с тобой.

Стивен взял трубку и стал слушать. Теперь Тельма широко улыбалась и, пока он разговаривал, смотрела на него прищуренными глазами, полными слез.

Глава IX

Больше, чем уголь, больше даже, чем ядерная энергия, дети – залог нашего будущего.

Согласно расписанию ночной поезд из Шотландии, следовавший в Лондон с запада через Норфолк и Саффолк, делал короткую остановку в местном городке в час двадцать ночи. Стивен добрался до станции на машине, позаимствованной у Тельмы, оставил ключи под сиденьем, как было условлено, и поднялся на платформу за минуту до отхода поезда. Купив у кондуктора билет в спальный вагон, Стивен договорился, чтобы его разбудили по прибытии в Лондон. Затем он улегся на полку лицом к окну и стал следить через крошечную проталину в замерзшем стекле за тенью, которую отбрасывал токоприемник вагона, поминутно высекавший снопы искр. Из соседнего купе доносились приглушенные толчки тел – там предавались любви. Больше двадцати минут Стивен с удивлением прислушивался к их незатихающей настойчивости, потрясенный целеустремленностью чьей-то страсти. Сможет ли и он когда-нибудь снова испытать нечто подобное? Но когда поезд стал тормозить у следующей станции, толчки тоже замедлили свой ритм. Значит, все это время он слышал, как о перегородку бьется что-то незакрепленное, висевшее в соседнем купе.

Стивен уснул, когда поезд стал подъезжать к дальним пригородам Лондона, и проснулся от резкого стука в дверь. В сонном дурмане он неверно истолковал настойчивость кондуктора и слишком поспешно выбрался со своей сумкой на перрон – тот самый, с которого уезжал вчера вечером. Теперь Стивен стоял, покачиваясь, пытаясь прийти в себя. За исключением носильщиков, грузивших почту и журналы в поезд, ждавший на соседних путях, на платформе никого не было. Перрон недавно поливали водой. Все еще не в силах стряхнуть с себя остатки сна, Стивен отправился искать такси. Стоянка оказалась пустой, и на улицах, прилегавших к вокзалу, не было никакого движения. Стивен пошел по направлению к собору Святого Павла, подняв воротник принадлежавшего Чарльзу пальто из ослиной шерсти, чтобы защититься от холодного, насыщенного песком ветра. Ему пришлось идти больше получаса, прежде чем его подобрало такси, огонек которого уже не горел. Водитель возвращался домой, на другой берег реки, и согласился подбросить Стивена до вокзала Виктория.

Через несколько минут Стивен опустил стеклянную перегородку и предложил водителю двести пятьдесят фунтов, если тот отвезет его в Кент. Водитель, не раздумывая, отрицательно покачал головой.

– Нет, оставьте себе. Хотел бы помочь, но мне пора на боковую.

– Тогда триста.

– Очень жаль.

– А две с половиной тысячи?

Машина резко затормозила, и водитель повернулся к Стивену.

– Сначала я хочу видеть деньги. Стивен развел пустыми руками.

– Я просто хотел узнать, на какую цену вы клюнете.

Водитель расхохотался, отъезжая от тротуара. Он все еще усмехался про себя, получая со Стивена плату за проезд, когда они добрались до вокзала.

Видимо, потому, что поблизости располагались бесплатные кухни, народу на этом вокзале было больше. У закрытых билетных касс вокруг бутылок с сидром развернулась вечеринка, довольно скромная, учитывая количество присоединившихся к ней беспокойных фигур в армейских шинелях. Три женщины-негритянки, управлявшие огромными поломоечными машинами, с трех сторон упрямо теснили их группу. На дальней стороне платформ десятки мужчин без всякого порядка грузили вагоны. Время от времени с высокой крыши вокзала долетал чей-то приглушенный крик. Изучив расписание, Стивен узнал, что следующий поезд на Дувр, делавший нужную ему остановку, будет лишь через три часа, в шесть сорок пять.

Он пошел следом за громыхающей тележкой, нагруженной кипами малопристойных журналов. Когда тележка остановилась, Стивен догнал ее и спросил у служащего про почтовый поезд на Дувр. Тот пожал плечами и переадресовал вопрос Стивена носильщикам, которые явились разгрузить тележку. Те, не прерывая работы, пробормотали: в два двадцать, ушел полтора часа назад. Стивен уже собрался ретироваться, когда один из носильщиков, молодой парень, почти подросток, громко, с нажимом путевого обходчика в голосе,сказал:

– Сейчас в ту сторону пойдет ремонтный.

– Где он стоит?

– Он вас не возьмет.

Тем не менее он указал Стивену на конец платформы, наклонный скат которой уходил в ночь. Стивен поблагодарил и пошел вперед, не обращая внимания на резкий насмешливый возглас у него за спиной, сопровождаемый громким поощрительным хохотом.

Платформа, вырвавшись из-под крыши вокзала, сужалась и после знака, запрещавшего пассажирам идти дальше, переходила в узкую, посыпанную углем тропинку, тянувшуюся вдоль мешанины путей. В двухстах метрах впереди, освещенный сбоку светом высоких прожекторов, виднелся электровоз с прицепленным сзади одиноким вагоном, оба ярко-желтого цвета. Стивен направился к ним, не зная толком, что собирается предпринять. Он подошел ближе и оказался рядом с кабиной, глядя снизу вверх на человека своего возраста, на голове у которого имелся берет, с трудом державшийся на густых черных вихрах. Стивен счел берет добрым знаком, говорившим о наличии чувства юмора. Ему пришлось кричать, чтобы перекрыть шум дизеля.

– Вы машинист?

Человек в кабине кивнул.

– Я хочу с вами поговорить.

– Тогда залезайте сюда.

Стивен неуклюже вскарабкался наверх со своей сумкой. Теплое узкое пространство кабины оказалось на удивление меньше загромождено рычагами и приборами, чем он ожидал. Пол под ногами приятно вибрировал. Стивен заметил два триллера в тонких переплетах, термос, жестянку с табаком, бинокль и пару толстых шерстяных носков, заправленных друг в друга. В кабине было неприбрано, словно в спальне, не предназначенной для постороннего глаза. Машинист подвинулся к другой двери, освобождая Стивену место. Стивен подавил в себе желание опуститься в одно из кресел. Это было бы слишком невежливо.

Вместо этого Стивен оперся на спинку кресла руками и сказал:

– Я тут подумал, не могли бы вы меня высадить по пути на Дувр. – Продолжая говорить, он полез в задний карман и вытащил пачку купюр по пятьдесят фунтов. – Я знаю, это против правил, поэтому…

Стивен протянул руку с деньгами. Машинист сел в кресло, положил локоть на приборную доску и подпер подбородок костяшками пальцев. Однако смотрел он не на деньги, а на Стивена.

– Вы в бегах или что?

Поскольку Стивен не готовил заранее никакого объяснения, ему ничего не оставалось, как сказать правду.

– Мне звонила жена, моя бывшая жена, и сказала, чтобы я срочно приехал.

Он тоже сел, чувствуя, что заслужил это право.

– А когда вы с ней виделись в последний раз?

Машинист подчеркнуто выделил «с ней», словно жал, о ком идет речь.

– В прошлом июне.

Машинист состроил гримасу.

– Срок порядочный.

Стивен ждал пояснений или решительного ответа, но машинист, который, по-прежнему опираясь на локоть, свободной рукой перебирал рычаги управления, ничего не говорил. Стивен переложил деньги в другую руку. Ему не хотелось убирать купюры в карман, чтобы машинист не подумал, будто он отказывается от своего предложения. Пока Стивен раздумывал, как еще подступиться к машинисту, огни прожекторов, видимые через ветровое стекло, едва заметно сдвинулись назад. Поезд катился вперед со скоростью, не превышающей скорость пешехода. На сигнальном мостике в четверти мили впереди расположение сигнальных огней поменялось, хотя Стивен не успел заметить, какой цвет пропал или переключился. Машинист выпрямился в своем кресле. Они стали набирать скорость, со скрипом миновав короткий и сложный участок путевых стрелок, отбросивший их на дальнюю сторону широкой полосы путей.

Стивен, дождавшись, когда шум переезда останется позади, сказал:

– Спасибо.

Машинист не посмотрел в его сторону, но поправил на голове берет с таким видом, который ясно дал понять, что благодарность принята.

Глядеть вперед из кабины электровоза оказалось бесконечно интереснее, чем из окна вагона. Вместо садовых ограждений и задних дворов перед Стивеном разворачивалась многокилометровая стальная лента, навстречу летели столбы, провода, с неуклонной равномерностью пропадая из виду. После того как они, набрав скорость, выехали из Южного Лондона, пошел снег, усилив удовольствие от быстрой езды. Теперь они мчались сквозь воронку из снежных хлопьев, открытый конец которой кружился перед ними, все туже и туже сужаясь вокруг поезда.

Машинист прищелкнул языком и взглянул на часы.

– Где вам нужно сойти?

Стивен назвал станцию.

– Она живет там, да?

– Милях в трех южнее.

В первый раз после того, как они выехали из Лондона, машинист посмотрел на Стивена.

– Нам не обязательно останавливаться на станциях. Стивен стал описывать, как выглядят лесополоса и поворот дороги, а потом вспомнил «Колокол».

– А, знаю, – сказал машинист. – Я высажу вас прямо там.

Покинув оранжевое свечение пригородной зоны, они пересекали темные участки сельской местности, когда-то раздольной, а теперь стесненной скоплениями спящих домов. Снегопад уменьшился, а затем вообще прекратился. Поезд увеличил скорость. Стивен все еще крепко сжимал в руке деньги. Он снова попытался предложить их машинисту, но тот, не отрываясь, глядел на полотно, положив одну руку на медную рукоятку в форме полумесяца, а другую сунув глубоко в карман.

– Отдадите своей бывшей. Они ей, видать, понадобятся.

Стивен убрал деньги и почувствовал, что должен, по крайней мере, представиться.

– Эдвард, – ответил машинист и объяснил, что везет передвижную мастерскую и походную столовую для ремонтной бригады, которая утром должна приступить к работе. Им предстоит чинить полотно в туннеле, размытом водой. Это был отличный старый туннель, один из лучших на юге. Неделю назад они с напарником при свете прожектора восхищались каменной кладкой на потолке и контрфорсами у входа.

– Там внутри как в соборе. Будто ребристый свод под потолком, и никто его никогда не увидит: через два года эту линию должны закрыть. Ее больше никогда не откроют, – сказал Эдвард после паузы. – Землю продадут, и туннеля не станет.

– Это нелогично, – заметил Стивен. Эдвард покачал головой.

– Это чересчур логично, дружище. В том-то и беда. Вот, например, стоит себе собор в темноте. Что от него толку? Значит, закрыть его навсегда. Построить скоростное шоссе. Но у шоссе нет души. Что хорошего смотреть, как дети на мосту разглядывают номера машин, так ведь?

Через час они доехали до станции, о которой говорил Стивен. Когда платформа осталась позади, Эдвард начал снижать скорость.

– Я высажу вас у переезда. Там вы не потеряетесь. Подниметесь на холм, потом спуститесь и пойдете через лес до перекрестка. Затем повернете направо, и по правую руку будет ваш паб.

Они остановились у дальнего конца автоматического переезда. Стивен пожал Эдварду руку.

– Я вам очень благодарен.

– Да ладно, ладно, идите. Мне не нужны опоздания, да и вас ждут.

Стивен выбрался на полотно, и Эдвард сбросил вниз его сумку. На прощание грянул концерт. Огромная машина заревела, тронувшись с места, за спиной у Стивена зазвенели звонки, замигал красный свет и поднялся шлагбаум, освобождая проезд. Затем, через минуту, наступила тишина.

Сразу за перекрестком дорога круто взбиралась на холм. Ни одна машина не проезжала здесь с тех пор, как в последний раз выпал снег, и впереди лежало нетронутое белое полотно, огороженное рядами живой изгороди. Луна, наконец спустившись к горизонту, висела прямо перед Стивеном. Эта была призрачная дорога. Он молча пошел по обочине, чувствуя за спиной молодую пару, толкавшую велосипеды сквозь ветер и дождь, погруженную в свои невыговоренные, разрозненные мысли. Где теперь эти молодые люди? Что отделяло их от Стивена спустя сорок три года? Их пребывание здесь отдавалось настойчивым эхом. Он слышал сухое пощелкивание задних колес, нестройный шорох шагов, не совпадавших из-за разной длины. Стивен вместе с ними взобрался на вершину холма и вместе с ними остановился передохнуть.

Ярко блестевшая дорога сбегала вниз и через милю сворачивала в лес. Стивен поставил сумку на землю и подогнал длину ручек, чтобы ее удобно было нести через плечо. Затем он заново завязал шнурки на туфлях, нервничая, словно спринтер перед стартом. Стивен выпрямился и сделал глубокий вдох. Побуждение, толкавшее его вперед, ощущалось как спазм в желудке, как холодная дрожь. Вот он в последний раз попробовал на вкус затаенную энергию высоты и ринулся вперед, позволив склону холма увлечь себя вниз, почти без усилий сбегая по снегу. Через двести метров он приспособился делать вдох на каждый шаг. Казалось, он может взлететь, если избавится от сумки. Стивен отталкивался от земли, помогая ей вращаться, так что лес бежал навстречу ему, как и он навстречу лесу. Стивен достиг первых деревьев и углубился в заросли, где дорога пробивалась через высокие сугробы. Мимоходом отметил одно дерево – не здесь ли его мать когда-то задумала избавиться от него с помощью аборта. Он побежал быстрее, хотя был теперь на ровном месте, и его дыхание участилось. В четверти мили впереди находилась развилка, поэтому Стивен сошел с дороги и двинулся напрямик, спотыкаясь о спрятанные под снегом кочки. Вторая дорога была шире, он запомнил ее и высокие деревья, теснившиеся вдоль обочины. Впереди виднелась телефонная будка, затем подъем и резкий поворот, за которым начиналась узкая тропинка, уходившая к пшеничному полю, а чуть ближе, по правую руку, был «Колокол», казавшийся в лунном свете отчетливым карандашным наброском. Только теперь Стивен понял, что случившееся с ним было не просто воспроизведением того, что когда-то происходило с его родителями, оно стало продолжением, своего рода подражанием. Улыбка Тельмы и то, как быстро Эдвард подсчитал месяцы, породили в нем предчувствие, сразу же сменившееся уверенностью, что все горести, все напрасные ожидания были включены в полный значения поток времени, в богатейшее откровение из всех возможных. По-прежнему едва переводя дыхание, Стивен издал радостный возглас, узнавая знакомые места, и стал бегом подниматься вверх по тропинке, которая вела к коттеджу, где жила Джулия.

* * *

Входная дверь оказалась не заперта. Она вела прямо в гостиную, где было тепло и стоял аромат хлеба и кофе, предупреждавший о том, что здесь не спят. Закрыв дверь, Стивен ощутил запах духов Джулии, исходивший от пальто и шарфа, которые висели в углу. Свет от камина, топившегося углем, разливался по полу, остальная часть комнаты тонула в полутьме. На выскобленной поверхности рабочего стола, рядом с блокнотами, стояла керамическая ваза с побегами остролиста и лежала скрипка, под которую была подстелена желтая тряпица. На стуле возвышалась выглаженная стопка чистого белья. Возле стула на полу Стивен увидел книгу по астрономии и чашку с блюдцем. Он дошел до середины гостиной, когда сверху донесся знакомый скрип кровати и он услышал шаги у себя над головой. Стивен подошел к лестнице и объявил:

– Это я.

Тени от перил загибались и расплывались на стене. Джулия стояла на верхней площадке. Стивену показалось, что на ней белая ночная рубашка, но ясно он мог видеть только лицо в свете свечи, которую Джулия держала в руке. Стивен подумал, не побывала ли Джулия за границей. Она выглядела загоревшей.

– Ты быстро, – прошептала Джулия. – Поднимайся. Когда Стивен вошел в комнату, она уже лежала в постели. Его дыхание все еще не успокоилось, и Стивен старался скрыть это. Ему не хотелось показывать Джулии, что он бежал. Помимо свечи комнату освещала лампа на туалетном столике и огонь в камине. Вокруг Джулии по всему одеялу были разложены книги, газеты, журналы и разрозненные нотные страницы. Рядом с кроватью стояли цветы и пакет с фруктовым соком. Под спину Джулия подложила пять или шесть пухлых подушек. Стивен остановился у нее в ногах и поставил на пол свою сумку. Пока ему не хотелось подходить ближе.

Джулия повыше подтянула одеяло. Какой-то предмет, скрытый тенью, упал на пол.

– Кажется, схватки начались сразу, как только я вернулась после разговора с тобой. Но не волнуйся, они могут продолжаться несколько дней. До решающего срока еще неделя или около того.

Стивен не нашелся что ответить, кроме бессмысленного:

– Я не знал.

Джулия покачала головой и улыбнулась. Белки ее глаз блестели в мягком свете, когда она взглянула на Стивена и отвела взгляд. На ней был джемпер, наброшенный на плечи, а под ним – хлопчатобумажная ночная рубашка с расстегнутым вырезом, открывающим взгляду ложбинку между ее тяжелыми грудями. Кожа Джулии была загорелой и казалась горячей. Ее руки застенчиво покоилась там, где начинался выпирающий из-под одеяла живот. Даже ее пальцы, подумал Стивен, выглядят располневшими. Джулия разняла ладони и похлопала по краю кровати.

– Садись сюда.

Но Стивен все еще не пришел в себя после бега. Промокшая рубашка прилипла к его спине. Ему требовалось время, чтобы привыкнуть к теплой атмосфере спальни, прежде чем он сможет сесть рядом с Джулией, рядом с исходящей от нее энергией. Для того чтобы смягчить отказ, Стивен сказал первое, что пришло ему в голову:

– Я приехал на электровозе. Я был в кабине.

– Твоя детская мечта.

– Машинист высадил меня у переезда. Кажется, он знает эти края. – Стивен хотел было рассказать Джулии об Эдварде, заверить ее, что Эдвард непременно понравился бы ей, но решил, что это будет слишком сложно, не нужно. Вместо этого он спросил: – Джулия, почему ты мне ничего не сказала?

– Иди и садись сюда.

Стивен поколебался, а затем снял с себя и повесил на стул пальто и свитер, а туфли и носки положил сушиться к камину. Возвращаясь к кровати, он почувствовал под ногами тепло нагретого пола, и от этого на него повеяло домом, ощущением почти забытых удовольствий. Стивен сел на край кровати, не туда, куда показывала Джулия. Но она решительно вознамерилась подвинуть его ближе. Она взяла обе его ладони в свои руки. Стивен не мог говорить, он был так полон любовью, что боялся не вынести этого. Словно где-то в животе у него возник источник тепла и света. Стивен чувствовал, что готов воспарить, что сходит с ума. Джулия улыбалась ему, она была готова рассмеяться. Это была победоносная радость человека, который дождался исполнения своих самых сокровенных надежд. Еще никогда она не казалась Стивену такой красивой. Ее кожа стала ровной и гладкой, как у ребенка. То, что росло в ней, заключалось не в утробе, а таилось в каждой клеточке ее тела. Голос Джулии звучал мелодично и серьезно, когда она заговорила, отвечая на его вопрос:

– Я должна была выждать, мне нужно было время. Когда я узнала, что беременна, тогда, в июле, я очень рассердилась на себя и на тебя. Я чувствовала себя обманутой. Мне казалось, что это нечестно. Я переехала сюда ради одиночества, я хотела стать сильной. То, что случилось, не должно было случиться сейчас, и я серьезно думала о том, чтобы сделать аборт. Но мне потребовалось немного времени, чтобы прийти в себя, всего две или три недели. Сознательное одиночество очень способствует ясности мысли. Я знала, что не перенесу вторую потерю. И чем больше я думала об этом, тем более невероятным казалось мне то, что случилось, то, как это случилось. Помнишь, как долго мы не могли зачать Кейт? И я поняла, что это должно было случиться сейчас – пусть неожиданно, пусть сложно. Я стала думать об это как о даре свыше. Должно быть, есть какой-то более глубокий смысл в ходе времени, и никогда не знаешь наверняка, что вовремя, а что не вовремя. Конечно, я могла бы написать тебе. Я уверена, ты бы сразу пришел. У нас все было бы нормально, мы бы обо всем договорились и думали бы, что все худшее осталось позади. Но я знала, что для меня это опасно. Очень важные вещи пропали бы навсегда, если бы я позвала тебя сразу же. Я приехала сюда, чтобы пережить потерю Кейт. Это была моя задача, моя работа, если хочешь, более важная, чем наш брак или моя музыка. Более важная, чем новый ребенок. Если бы я не справилась с ней, я могла бы не выдержать. У меня были очень, очень плохие дни, когда мне хотелось умереть. Каждый раз, когда это желание возвращалось, оно становилось все сильнее и с ним все труднее было бороться. Я знала, что я должна делать. Я должна была прекратить мысленно следовать за Кейт. Я должна была перестать желать ее, ждать, что она позвонит в дверь, встретится мне в лесу. Стоило мне поставить чайник на огонь, и я слышала ее голос. Я должна была продолжать любить ее, но при этом перестать требовать ее присутствия. На это нужно было время, и если бы его потребовалось больше, чем длится беременность, значит, так бы тому и быть. Мне ведь не всегда удавалось… Взгляд Джулии скользнул в угол комнаты. Старая печаль сдавила ей горло. Стивен почувствовал, как ноздри его напряглись. Вдвоем они переждали, пока печаль уйдет. Занавеси на окнах были широко раздвинуты, и в верхних стеклах отражалось бледное сияние луны, опускавшейся за стену коттеджа. На столе под окном лежал набор медицинских приспособлений, необходимых для акушерской помощи. Рядом с ним, скрытая в тени гардероба, стояла ваза с нарциссами.

– Но мне становилось лучше. Я старалась не пугаться мыслей о Кейт. Я пыталась размышлять о ней, о том, что ее больше нет, а не просто отдаваться потоку образов. Спустя шесть месяцев мысль о новом ребенке стала доставлять мне утешение. Это настроение росло, но, Стивен, как же медленно. По-прежнему бывали дни, когда казалось, что мои усилия ни к чему не привели. Потом как-то раз у меня собрался наш квартет. Они привели с собой старого друга из колледжа, виолончелиста, и мы стали играть, или попытались сыграть, шубертовский до-мажорный квинтет. И когда мы дошли до адажио, знаешь, оно такое красивое, я не заплакала. Ты поверишь, я почувствовала себя счастливой. Это был важный шаг. После этого я снова стала заниматься. До этого я не играла, потому что музыка превратилась для меня в способ уйти от своего горя. Я разбирала самые трудные вещи и что было сил заучивала их только для того, чтобы не думать. Теперь же я играла ради музыки, я стала ждать рождения нового ребенка и начала думать о тебе и о том, как сильно мы любили друг друга. Я почувствовала, что любовь еще вернется. Я стала жалеть, что все так сложилось. Но я знала, что в этом была необходимость. Теперь я готова жить дальше. И мне ничего не оставалось, как поверить, что ты тоже стал сильнее, по-своему. Поэтому наконец вчера я отправилась звонить тебе и звонила весь вечер напролет. Представляешь, что я пережила, когда ты не брал трубку…

Стивену захотелось показать Джулии, насколько сильнее он стал. Подчиняясь радостному возбуждению, он хотел соскочить с кровати и продемонстрировать свой заново освоенный удар слева или взять ручку и показать свои успехи в каллиграфии, сочинив для Джулии стихотворение на арабском. Но он не мог выпустить ее руки. Взгляд прозрачных серых глаз Джулии скользил с левого глаза Стивена к правому, вниз к его губам, потом обратно. На ее губах набухала едва сдерживаемая улыбка. Джулия отбросила одеяло и приложила руку Стивена к своему животу. Головка ребенка находилась в нужной позиции, кожа над спутанным треугольником волос была горячей и твердой, словно кость. Выше, под правой грудью Джулии, Стивен ощутил ладонью подрагивание, удары маленькой ножки.

Он хотел заговорить и посмотрел на Джулию. Она шепнула:

– Она была чудесной дочерью, чудесной девочкой.

Стивен кивнул, ошеломленный. Лишь теперь, спустя три года, они наконец вместе заплакали над невосполнимой утратой, над своим потерянным ребенком, который никогда не станет для них старше, чьи характерные взгляды и жесты не сотрет никакое время. Они доверили друг другу свое горе, и тяжесть потери стала легче, боль смягчилась. Сквозь слезы Стивен и Джулия начали говорить самые нежные слова, какие могли придумать, и пообещали любить свое дитя, друг друга, своих родителей, Тельму. В этом необузданном приливе печали они готовы были исцелить все и вся: правительство, страну, целую планету, но начнут они с самих себя; пусть им ничем не восполнить потерю дочери, но они станут любить ее в своем новом ребенке и никогда не расстанутся с надеждой увидеть ее вновь.

Пока длились слезы, Стивен и Джулия лежали рядом, лицом к лицу. Затем Джулия совсем сбросила одеяло со своих ног. Приподняв подол ночной рубашки, она перевернулась и встала на четвереньки. Она раздвинула локти и зарылась лицом в подушки. Стивен невольно выдохнул ее имя при виде этого тела, столь могущественного и сильного, сладкой беспомощности поднятых ягодиц, небрежно обрамленных вышитым краем рубашки. Поток обещаний сменился звонкой тишиной, которая сливалась с трепетанием мириадов иголок в сосновом лесу за окном. Стивен мягко проник в Джулию. Что-то сгущалось вокруг них, становилось громче на слух, слаще на вкус, теплее на ощупь, ярче на взгляд – все чувства слились воедино, сконцентрировались в усилии преумножения. Джулия тихо вскрикивала, еще и еще, растягивая звук «о», каждый раз понижая и повышая голос, словно задавая недоуменный вопрос. Затем она закричала что-то радостное, чего Стивен, безразличный в это мгновение к смыслу слов, не понял. После этого Джулия выскользнула из-под него, ей хотелось лечь на спину. Она устроилась повыше и резко втянула ртом воздух. Положив кончики пальцев одной руки на нижнюю часть живота, Джулия несильно принялась массировать себя. Стивен вспомнил забавное название этого приема – поколачивание. Другой рукой Джулия ухватилась за Стивена, все сильнее сжимая пальцы, по мере того как росла интенсивность схваток, таким образом сообщая об изменении своих ощущений. Она была готова, она контролировала дыхание, делая ровные, ритмичные выдохи, которые тут же сменялись мелкими прерывистыми вдохами, приближаясь к пику страданий. Она во второй раз отправлялась в это путешествие в одиночестве; все, что оставалось Стивену, – бегать вдоль берега и кричать вслед слова ободрения. Джулия вся ушла в себя, погрузилась в процесс. Ее пальцы впились в руку Стивена. Кровь стучала у него в висках, мешая видеть. Стивен постарался, чтобы в голосе его не было слышно страха. Ему пришлось вспомнить свою роль:

– Оседлай ее, оседлай волну, не борись с ней, плыви…

Затем Стивен вместе с Джулией стал хватать ртом воздух, с натужной силой выпуская его обратно, замедляя выдох, когда пальцы на его руке ослабевали. У него мелькнуло подозрение, что подобный способ участия в родах был придуман медицинскими светилами для того, чтобы помочь отцам преодолеть страх и беспомощность.

Когда схватки прошли, Стивен и Джулия вместе глубоко вздохнули. Джулия приложила сложенные ладони ко рту, чтобы подавить чувство тошноты, вызванное гипервентиляцией. Она что-то сказала, но ее слова были неразборчивы. Стивен ждал. Джулия уронила руки и иронически улыбнулась. Они снова были в комнате, они пришли в себя, словно выбрались из укрытия после бури. Стивен не мог вспомнить, о чем они говорили и говорили ли вообще. Это было не важно.

– Ты все помнишь? – спросила Джулия.

Она не призывала его оживить воспоминания, она хотела знать, помнит ли Стивен, что надо делать.

Стивен кивнул. Он не отказался бы освежить свою память, заглянув в одну из книг Джулии. Ему смутно припоминалось, что процесс родов состоит из определенных этапов, каждый из которых требует особой техники дыхания, что нужно знать, когда следует отдохнуть, а когда – тужиться. Но впереди у них был целый день. Он еще успеет все повторить. И к тому же Стивен ясно помнил, как это было в прошлый раз. Он вытирал Джулии пот с бровей, сидел на телефоне, бегал за цветами, откупоривал шампанское, был на подхвате у акушерки и все время разговаривал с женой. Впоследствии она говорила, что чувствовала его помощь. Самому же Стивену казалось, что польза от него была скорее символическая. Он оделся, подошел к комоду, нашел носки Джулии и надел их.

– Где телефон акушерки?

– В кармане пальто, там, за дверью. Будешь уходить, поставь чайник на огонь. Когда вернешься, приготовь две бутылки с горячей водой. И завари жасминового чаю. И еще нужно затопить оба камина.

Стивену припомнился хриплый голос, отдававший такие же короткие команды, – голос матери, которая полноправно руководила всеми действиями у себя на кухне.

Выйдя из дома, Стивен увидел, что рассвет лишь слегка окрасил небо на востоке. Облака рассеялись, и впервые за эту ночь показались звезды. Луна по-прежнему оставалась главным источником света. Стивен быстро шагал в своих сырых туфлях по дорожке из кирпича, отметив про себя, что Джулия заранее постаралась очистить ее от снега. В телефонной будке на повороте дороги не было света, и номер пришлось набирать на ощупь. Когда на другом конце провода сняли трубку, оказалось, что он попал в регистратуру медицинского центра в соседнем городке. Ему велели не беспокоиться. Акушерку предупредят, и через час она будет на месте.

На обратном пути Стивен остановился посреди короткого отрезка дороги, по которому бежал меньше часа назад, и попытался повернуть время вспять. Но он не мог сосредоточиться; его мысли были заняты мелочами – чаем, поленьями и бутылками с горячей водой.

Когда Стивен вернулся, в коттедже было тихо. Он приготовил поднос с чаем, вышел наружу за дровами, хранившимися в пристройке, затопил камин внизу и наполнил поленьями корзину, чтобы разжечь второй, наверху. Затем он осмотрел полки с книгами Джулии в поисках руководства по родовспоможению, но ничего не нашел. Чтобы приободриться и почувствовать себя увереннее, Стивен несколько минут стоял над кухонной раковиной, оттирая руки.

Балансируя подносом, стоящим на корзине, с горячими бутылками под мышкой, он осторожно поднялся наверх. Джулия была распростерта на спине. Ее волосы взмокли, отдельные пряди прилипли к шее и ко лбу. Она была обеспокоена, недовольна.

– Ты сказал, что будешь недолго. Что ты там делал столько времени?

Стивен хотел возразить, но вспомнил, что ее раздражение могло быть частью процесса, одним из этапов, через который необходимо пройти. Вот только время для него, Стивен был уверен, еще не пришло. Или они что-то пропустили? Он дал Джулии чаю и предложил сделать ей массаж. Однако малейшее прикосновение для нее было невыносимо. Тогда он стал приводить в порядок постель. Припомнив, как в свое время Джулия сердилась на акушерку, которая говорила с ней, словно с больным ребенком, Стивен стал подражать тону футбольного тренера, тихим голосом отдающего указания:

– Подвинь эту ногу. Так, сюда. Хорошо. Все идет хорошо. Скоро все будет позади.

И так далее. Хотя Джулию это не успокоило, она сделала все, что он просил, и выпила чай.

Стивен дул на угли в камине, стараясь, чтобы огонь охватил пучок сухих прутьев, когда услышал, как Джулия зовет его по имени. Он поспешил к кровати. Она трясла головой. Она сделала движение, словно пытаясь коснуться пальцами живота, но уронила руки.

– Я не спала всю ночь. Я слишком устала, я не готова.

Слова, которыми Стивен попытался ее ободрить, потонули в долгом, протяжном крике. Джулия с трудом перевела дух, и из груди ее вырвался еще один продолжительный возглас изумления.

– Оседлай ее, оседлай волну… – начал было Стивен, но крик опять заглушил его.

Он растерялся. Призывы к ритмичному дыханию были бессмысленны. Все его наставления смело, будто порывом ветра. Джулия изо всех сил вцепилась в его плечо обеими руками. Ее зубы были оскалены, мускулы и сухожилия на шее натянулись до предела. Стивен не знал, что делать. Все, что он мог ей предложить, это свое плечо.

Он окликнул ее:

– Джулия, Джулия, я здесь, с тобой.

Но она была одна. Она втянула в себя воздух и опять закричала, на этот раз безудержно, словно в упоении, а когда воздух в ее легких закончился, это ничего не изменило, крик продолжался и продолжался. От схваток тело Джулии вскинулось вверх и перевернулось на бок. Простыня, удержавшаяся на талии, закрутилась вокруг нее. Стивен почувствовал, как вся кровать задрожала от ее усилий. Наконец Джулия издала последний горловой звук и снова смогла вздохнуть, мотая при этом головой из стороны в сторону. Когда она посмотрела на него, сквозь него, в ее расширенных зрачках загорелся огонь, появилась цель. Краткий припадок отчаяния прошел, она снова взяла себя в руки. Стивену показалось, она хочет что-то сказать, но тут руки на его плече сжались с новой силой, и Джулия провалилась в себя. Ее губы дрожали, растягиваясь во всю ширину рта, и из глубины груди поднялся придушенный стон, закупоренный, булькающий звук колоссального, напряженного усилия. Затем усилие прошло, и Джулия откинулась на подушки.

Она глубоко вздохнула и произнесла на удивление нормальным голосом:

– Хочу чего-нибудь холодного, стакан воды. – Но когда Стивен хотел встать, Джулия остановила его. – Не уходи. Вдруг опять начнется.

– Нет, нет. Акушерка еще не пришла. Джулия улыбнулась, словно Стивен решил поддержать ее веселой шуткой.

– Скажи мне, что там видно.

Стивену пришлось засунуть руку под нее, чтобы отбросить простыню.

Его ждал шок, глубокая встряска. Время замедлило свой бег, как по волшебству. Невыразимое спокойствие охватило все его существо. Стивену было явлено откровение, неземное присутствие. Он смотрел на затылок показавшейся головы. Никаких других частей тела не было видно. Плод лежал, уткнувшись лицом в мокрые простыни. В его молчании и абсолютной неподвижности чудился упрек. Вы забыли обо мне? Вы не понимаете, что все это ради меня? Я здесь. Я еще не живу.

Стивен смотрел на завиток сырых волос вокруг темени. Он не видел ни движения, ни пульса, ни дыхания. Плод не жил, словно голова на плахе, но его требование было ясным и настойчивым: «Вот, я сделал свой ход. Теперь очередь за вами». Прошло не больше секунды после того, как Стивен поднял простыню. Он протянул руку. Его пальцы коснулись бело-голубого мраморного изваяния, одновременно инертного и полного устремлений. Плод был холодным на ощупь, сырость на нем была холодной, а под ним ощущалось тепло, но слишком слабое, остаточное, заемное тепло тела Джулии. То, как внезапно и очевидно плод оказался здесь – не выходец из другого города или другой страны, но посланник самой жизни, – сама простота этого вселила в Стивена ясность и четкое понимание цели. Он услышал собственные слова ободрения, обращенные к Джулии, в то время как сам с облегчением вспоминал, быстро и отчетливо, словно озаренный внезапной вспышкой, залитую солнцем проселочную дорогу, перевернувшийся грузовик и чью-то голову. Мысли Стивена приняли простое, очевидное направление. Это и есть все, что мы имеем, это прибавление, этот плод жизни, любящей саму себя; все, что у нас есть, неизбежно приходит таким путем.

Джулия еще не была готова тужиться. Она отдыхала, набираясь сил. Стивен просунул руку под лицо плода, нащупал рот и мизинцем очистил его от слизи. Дыхания не было. Тогда Стивен протолкнул пальцы дальше, под край туго натянутой кожи Джулии, пытаясь найти невидимое плечо. Он почувствовал пуповину, толстую и крепкую, дважды захлестнувшую петлей шею пульсирующего существа. Стивен подцепил ее указательным пальцем и осторожно потянул. Пуповина пошла легко, вся сразу, и когда он снимал ее с головы плода, Джулия родила – Стивен в одно мгновение увидел всю действенность и щедрость этого глагола, – собрала воедино всю волю и все силы и родила. Со скрипучим, податливым звуком ребенок выскользнул в руки Стивена. Ему видна была только длинная спина, сильная и скользкая, с желобчатым, мускулистым позвоночником. Пуповина, все еще пульсирующая, была перекинута через плечо и свисала, обвернувшись вокруг ноги. Стивен почувствовал, что его руки – лишь перевалочный пункт, никак не цель назначения, и его первым движением было вернуть дитя матери. Когда он поднял его, передавая Джулии, они услышали сопящий звук и короткий, отчетливый крик. Ребенок лежал, прижавшись ухом к сердцу матери. Они укрыли его одеялом. Так как бутылки с водой были тяжелыми и слишком горячими, Стивен забрался в постель рядом с Джулией и они стали греть малыша теплом своих тел. Его дыхание сделалось ритмичным, и теплый цвет, глубокий розовый румянец, начал разливаться по его коже. Лишь после этого Стивен и Джулия принялись восклицать и поздравлять друг друга, целовать и нюхать мягкий затылок, пахнущий свежеиспеченной булкой. Несколько минут они были не в состоянии связно выражать свои мысли, лишь издавали торжествующие и удивленные восклицания и громко называли друг друга по имени. Удерживаемый пуповиной, ребенок лежал, прижав к лицу кулачки. Это было прелестное дитя. Его глаза были открыты и глядели на груди Джулии, возвышавшиеся перед ним, словно холмы. Рядом с кроватью находилось окно, через которое виднелась луна, опускавшаяся в просвет между соснами. Прямо над луной стояла планета. Это Марс, сказала Джулия. Слова послужили напоминанием о суровом мире за окнами. Но пока они были в безопасности, время еще не началось, и они лежали, глядя на планету и на луну, которая все ниже опускалась на небе, синевшем на глазах.

Стивен и Джулия не могли сказать, сколько прошло времени, прежде чем они услышали машину акушерки. До них донесся звук захлопнувшейся дверцы и стук шагов по кирпичной дорожке.

– Ну, – спросила Джулия, – мальчик или девочка?

И, словно признавая права мира, в который они снова собирались вступить и в который надеялись принести свою любовь, она сунула руку под одеяло и проверила.

Иэн Макьюэн Дитя во времени

Глава I

* * *

* * *

* * *

Глава II

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава III

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава IV

* * *

* * *

Глава V

* * *

* * *

* * *

Глава VI

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава VII

* * *

* * *

* * *

Глава VIII

* * *

* * *

* * *

Глава IX

* * *

Иэн Макьюэн

Дитя во времени