Хеннинг Манкелль

Неугомонный

Человек всегда оставляет следы.

И без тени людей не бывает…

То, что хочется помнить, забывается,

а то, что лучше бы забыть, помнится…

(Надписи спреем на стенах нью–йоркских домов)

Пролог

Начинается эта история с внезапной вспышки ярости.

Но буквально секундой раньше в шведской Правительственной канцелярии, где произошел сей инцидент, царила утренняя тишина. Причиной вспышки стал доставленный накануне вечером отчет, который шведский премьер–министр как раз и читал, сидя за своим темным письменным столом.

Стояла ранняя весна 1983 года, едва различимая влажная дымка висела над Стокгольмом и над деревьями, которые еще и не думали распускаться. В канцелярии премьер–министра о погоде, разумеется, говорили не меньше, чем в других местах. По поводу погоды и ветра все обращались к Оке Леандеру, конторскому служителю в святая святых Правительственной канцелярии. Считалось, что самыми надежными сведениями о погоде всегда располагает именно он.

Несколькими годами ранее Леандеру присвоили титул, звучащий благороднее, чем просто «конторский служитель», возможно, «начальник экспедиции» или что–то в таком роде. Сам он, впрочем, по–прежнему считал себя конторским служителем и совершенно не думал о том, что нуждается в новом служебном титуле.

Оке Леандер был здесь всегда, неизменно вблизи премьер–министров и их заместителей, которые приходили и уходили, а он оставался, этакий инвентарь, преданный и деликатный. Кто–то в шутку предложил, чтобы после смерти он стал святым заступником Правительственной канцелярии, добрым духом, неусыпно бдящим за их усилиями управлять страной, которая зовется Швецией.

О погоде и ветре Оке Леандер действительно знал весьма много, по причине своего хобби. Он был холост, жил в не слишком большой квартире на Кунгсхольме, там–то и общался с друзьями, которых завел по всему миру, поскольку увлекался радиолюбительством. Давным–давно он выучил наизусть большинство кодовых сокращений радиолюбительского жаргона. Не только что QRT означало «прерываю передачу» или что AURORA объясняла помехи в передаче и приеме, вызванные высокочастотным северным сиянием. Почти каждый вечер он сидел в наушниках и посылал в эфир QRZ, то бишь «С вами на связи…», а дальше свое имя. Рассказывали, будто однажды, много–много лет назад, тогдашнему премьер–министру по неведомой причине понадобилось выяснить, каковы в октябре—ноябре погодные условия на далеком тихоокеанском острове Питкэрн, где моряки, взбунтовавшиеся на «Баунти» против капитана Блая, сожгли захваченное судно и остались навсегда. На следующий день Оке Леандер сообщил премьеру необходимые сведения. И конечно же не спросил, зачем они нужны. Как упомянуто выше, он был весьма деликатен.

Что до международных контактов, с Оке Леандером даже в МИДе никто не сравнится, слегка желчно говорили о нем, когда он неспешным шагом проходил мимо по коридору.

Но и он никак не мог предвидеть вспышку ярости, которая нарушит покой.

Дочитав последнюю страницу, премьер–министр встал, подошел к окну. Снаружи вихрем метались чайки.

Речь шла о подводных лодках. О треклятых подводных лодках, осенью 1982–го якобы проникших в шведские территориальные воды и нарушивших границы Швеции. В разгар этих событий в стране прошли выборы, и председатель риксдага поручил Улофу Пальме сформировать новое правительство, так как Народная партия и Партия центра потеряли целый ряд мандатов и оказались в слабой парламентской позиции. Придя к власти, новое правительство немедля назначило комиссию для расследования инцидентов с подводными лодками, которые так и не удалось принудить к всплытию. Возглавил комиссию Свен Андерссон, [Андерссон Свен (1910—1987) — шведский политик, социал–демократ, министр путей сообщения (1951), министр обороны (1957), министр иностранных дел (1973—1976).] он–то и представил теперь результаты ее работы. Улоф Пальме прочитал отчет. И ничего не понял. Выводы комиссии были совершенно невразумительны. И он пришел в ярость.

Следует, однако, отметить, что Улоф Пальме не впервые ополчился на Свена Андерссона. Вообще–то его неприязнь зародилась давно, июньским днем 1963 года, сразу после Праздника середины лета, [Этот праздник отмечается в Швеции 24 июня.] когда прямо в центре Стокгольма, на мосту Риксбру, был взят под стражу седой, элегантно одетый пятидесятисемилетний господин. Арест произвели так тихо, что никто из случившихся поблизости ничего не заметил. Арестован оказался полковник ВВС Веннерстрём, с той минуты на Риксбру — крупный шпион, работавший на Советский Союз.

В день ареста Веннерстрёма тогдашний шведский премьер Таге Эрландер возвращался домой из–за рубежа после одной из немногих отпускных недель, проведенной в Рива–дель–Соле. Когда Эрландер вышел из самолета и на него налетели журналисты, он был не только совершенно неподготовлен, но вообще не имел представления об этом деле. Знать не знал ни об аресте, ни о подозрительном полковнике ВВС Веннерстрёме. Возможно, имя и подозрения, словно взбудораженная старая пыль, иной раз и мельтешили в воздухе, когда министр обороны приходил к нему на доклад, что бывало отнюдь не регулярно. Но ничего серьезного, ничего по–настоящему привлекающего внимание. Подозрения насчет шпионажа в пользу русских постоянно плавали в мутных водах холодной войны. Потому–то Эрландер и попал в такое положение. Человек, который много лет кряду, ровным счетом семнадцать, был бессменным премьер–министром, стоял как дурак и не знал, что сказать, поскольку ни министр обороны Андерссон, ни кто–либо другой из компетентных лиц не сообщил ему о происходящем. На последнем этапе перелета — это всего–навсего час от Копенгагена до Стокгольма — его вполне могли бы информировать об этом шокирующем деле, предоставив возможность подготовиться к встрече с возбужденными журналистами. Но в Каструпе никто его не встретил и компанию ему не составил.

Хотя общественность мало что об этом знает, в ближайшие дни Эрландер едва не ушел в отставку с поста премьера и председателя Социал–демократической партии. Никогда прежде коллеги по правительству так его не разочаровывали. И Улоф Пальме, уже тогда начавший выступать как эрландеровский ставленник, который однажды придет ему на смену, конечно же лояльно разделял злость премьера на халатность, приведшую к его унижению. Улоф Пальме охранял своего патрона как злая собака, говорили в близких к правительству кругах. И обычно никто не перечил.

Улоф Пальме не смог простить Свену Андерссону все то, что по его милости довелось пережить Эрландеру.

Впоследствии многие удивлялись, почему Улоф Пальме все же включал Свена Андерссона в свои правительства. В сущности, понять не так уж и трудно. Если б мог, Улоф Пальме, конечно, не стал бы этого делать. Но он просто не мог иначе. Свен Андерссон пользовался большим авторитетом и влиянием в областных партийных организациях. Он был сыном рабочего, в противоположность Улофу Пальме, который был напрямую связан со старинным остзейским дворянством, имел родственников–офицеров — вдобавок сам тоже числился офицером запаса, — но самое главное, происходил из состоятельных аристократических кругов шведского общества. В партийной глубинке контакты у него вообще отсутствовали. Улоф Пальме был перебежчик, который со всей серьезностью относился к своей партийно–политической позиции, но тем не менее оставался политическим пришельцем, этаким визитером, загостившимся на всю жизнь.

Оке Леандер — он как раз проходил мимо кабинета премьер–министра, нес докладную записку, где в резких выражениях сообщал, что сотрудники канцелярии премьера по халатности не всегда вечером запирают двери, — услыхал грянувший взрыв ярости. На секунду приостановился, а затем зашагал дальше по коридору, словно ничего не случилось.

Улоф Пальме не сумел сдержать бешенство. Обернулся к Свену Андерссону, который повесив голову сидел на сером диване в его кабинете. Лицо премьера налилось кровью, плечи странно подергивались, как всегда бывало в минуты гнева.

— Ни единого доказательства! — рявкнул он. — Только словесные утверждения, намеки, экивоки нелояльных флотских офицеров. Это расследование не обеспечивает ясности. Наоборот, заводит нас прямиком в политическую трясину!

Около полутора лет назад, в ночь на 28 октября 1981 года, на грунт Госефьердена возле Карлскруны легла советская подводная лодка. Не просто в шведских территориальных водах, но вдобавок в запретной военной зоне. Командир подлодки (она имела обозначение «У–137» Анатолий Михайлович Гущин заявил, что лодка сбилась с курса из–за невыявленной погрешности гирокомпаса. Однако и шведские морские офицеры, и обыкновенные рыбаки в один голос твердили, что лишь вдрызг пьяный капитан мог удачно проделать подобный кунштюк — забраться так глубоко в шхеры, предварительно не ложась на грунт.

6 ноября У–137 была отбуксирована в нейтральные воды и исчезла. Итак, в тот раз в шведских водах, без сомнения, находилась именно советская подлодка. Но шла ли речь о сознательном нарушении или о пьянстве на борту, выяснить не удалось. Поскольку русские упорно настаивали на погрешности гирокомпаса, все восприняли это как подтверждение, что капитан вправду был пьян. Никакой уважающий себя флот конечно же не признает, что один из его командиров пьянствует на службе.

Тогда имелись доказательства. Но где они сейчас?

Что давний министр обороны говорил в свою защиту и в защиту расследования, никому не известно. Сам он никаких записей не сделал, и Улоф Пальме, которого через несколько лет убили, тоже никаких свидетельств не оставил.

Оке Леандер в свою очередь воздержался как от письменных, так и от устных комментариев по поводу вспышки ярости в кабинете премьер–министра. В канун нового, 1989 года он ушел на покой, удалился в свою квартиру, к «эфирным» друзьям. Тогдашний премьер тепло поблагодарил его за работу, а когда осенью 1998–го он тихо скончался, ни у кого позднее не возникало ощущения, будто в канцелярии премьер–министра является его призрак.

Стало быть, началось все с этой вспышки ярости. История о произволе политики, путешествие в трясину, где правда и ложь поменялись знаками и в итоге, собственно, ничего выяснить не удалось.

Часть 1. Вступление в трясину

1

В тот год, когда Курту Валландеру стукнуло пятьдесят пять, он, к собственному удивлению, осуществил мечту, которую вынашивал очень давно. После развода с Моной, состоявшегося почти пятнадцать лет назад, он начал подумывать, что надо бы оставить Мариягатан, где стены пропитаны великим множеством тяжких воспоминаний, и перебраться за город. Каждый раз, придя домой вечером после более или менее безнадежного рабочего дня, он вспоминал, что когда–то жил здесь с семьей. Теперь же мебель смотрела на него как бы с давним упреком.

Он не мог свыкнуться с мыслью, что так и будет жить в этой квартире, пока не состарится настолько, что, возможно, не сумеет сам о себе позаботиться. Хотя ему даже шестидесяти не было, он все чаще вспоминал одинокую старость отца и твердо знал, что отнюдь не желает повторить его судьбу. Достаточно и того, что по утрам, когда брился перед зеркалом, он видел, что становится все больше похож на отца. А вот в юности походил скорее на мать. Но теперь отец упорно настигал его, словно бегун, который далеко отставал, а теперь, по мере приближения незримой финишной ленты, мало–помалу догонял соперника.

Жизненная философия Валландера особой сложностью не отличалась. Он не хотел превращаться в ожесточенного отшельника, не хотел одинокой старости, когда его лишь изредка будет навещать дочь да, может, кто–нибудь из давних коллег, внезапно вспомнивший, что он еще жив. И не имел утешительных религиозных надежд, будто на другом берегу черной реки ждет что–то еще. Там только мрак, тот же, из которого он некогда пришел. До пятидесяти лет он носил в себе смутный страх смерти, в мозгу вечной мантрой звучало: ведь я умру. На своем веку он видел многих и многих умерших. И ничто в их безмолвных лицах в общем–то не говорило, что их души отправились на небеса. Подобно многим другим полицейским, он сталкивался со всеми мыслимыми разновидностями смерти. И вот однажды, сразу после своего пятидесятилетия, отмеченного в Управлении полиции тортом и стандартной пустопорожней речью тогдашней начальницы Управления Лизы Хугоссон, он открыл новенький блокнот и стал вспоминать и записывать покойников, которых ему довелось видеть. Жутковатое занятие, он и сам толком не понял, чем оно его привлекло. Дойдя до десятого самоубийцы, сорокалетнего наркомана, отягощенного практически всеми проблемами, какие только можно себе представить, он сдался. Этот человек по фамилии Велин повесился на чердаке развалюхи, служившей ему пристанищем. Повесился так, чтобы шея оказалась сломана и ему не грозило медленное удушье. По словам судмедэксперта, Велин добился своего. Казнил себя как умелый палач. На этом Валландер бросил вспоминать самоубийц и сдуру еще несколько часов пытался припомнить подростков и детей, которых нашел мертвыми. Но в конце концов тоже бросил — слишком уж отвратительно. После он устыдился и сжег блокнот, словно занимался чем–то извращенным и запретным. Ведь, собственно говоря, по натуре он был оптимистом. Только не позволял себе признать именно эту сторону своего «я».

Однако же смерть всегда находилась рядом. При исполнении служебных обязанностей он сам стрелял на поражение и убивал, но неизбежное в таких случаях внутреннее расследование сочло применение оружия вполне обоснованным.

А все–таки смерть двух человек — его личный крест, который, хочешь не хочешь, надо нести. И если смеялся он не слишком часто, то виноваты здесь испытания, какие уготовила ему жизнь.

Словом, в один прекрасный день он принял окончательное решение. Произошло это в окрестностях Лёдерупа, неподалеку от дома, где когда–то жил его отец; он ездил побеседовать с крестьянином, жертвой жестокого разбойного нападения. А возвращаясь обратно в Истад, заметил на обочине объявление риелтора, которое указывало на неширокую щебенчатую дорогу, что вела к выставленному на продажу дому. Решение возникло внезапно. Он притормозил, свернул туда и разыскал дом. Еще не выходя из машины, понял, что недвижимость требует ремонта. Раньше это была фахверковая крестьянская усадьба, выстроенная покоем. Теперь одного крыла недоставало, вероятно, уничтожил пожар. Валландер прошелся по двору. Стояла ранняя осень. Он до сих пор хорошо помнил, как прямо над головой тянулись на юг перелетные птицы. Заглянул в окна и скоро смекнул, что серьезного ремонта требует только крыша. Зато какой обзор — дух захватывает: вдали угадывалось море и вроде бы даже один из паромов, идущий из Польши в Истад. В тот сентябрьский день 2003 года Валландер сразу влюбился в этот уединенный дом.

В Истаде он поехал прямо к риелтору. Цена оказалась приемлемой: если он возьмет ссуду, то вполне сумеет ее погасить. На следующий же день он снова осматривал дом, на сей раз вместе с риелтором, молодым парнем, который говорил каким–то деланым тоном, словно мыслями был совсем в другом месте. Последние владельцы дома, молодая супружеская пара, переехали сюда из Стокгольма и почти сразу, не успев даже обставить свое жилище, решили развестись. Но для Валландера в стенах пустого дома не таилось ничего пугающего. А самое главное, стало совершенно ясно: переехать можно хоть сейчас. Крыша еще год–другой продержится. Пока что достаточно перекрасить некоторые комнаты, пожалуй, заменить ванну и в случае чего купить новую плиту. Отопительный котел установлен всего лет пятнадцать назад, трубы и электрика тоже вряд ли старше.

Перед отъездом в город Валландер спросил, есть ли другие претенденты. Риелтор сказал, что есть еще один, и изобразил огорчение, будто искренне желал продать дом именно Валландеру и безмолвно намекал, что лучше дать согласие прямо сейчас. Но Валландер не собирался покупать кота в мешке. Он потолковал с коллегой, брат которого занимался инспекцией домов, и сумел договориться, чтобы тот завтра же осмотрел дом. Иных недочетов, кроме обнаруженных Валландером, не нашлось. После этого Валландер наведался в свой банк и узнал, что получит ссуду, вполне достаточную для покупки. За годы службы в Истаде он, особо не задумываясь зачем, регулярно откладывал часть денег. Теперь их хватит, чтобы внести аванс наличными.

Вечером он сел за кухонный стол и составил подробную финансовую смету. Почему–то ситуация казалась ему торжественной. Около полуночи он окончательно принял решение купить дом, носивший эффектное название Черный Холм. И, несмотря на поздний час, позвонил своей дочери Линде, которая жила в новом районе, у вылетной магистрали на Мальмё. Дочь еще не спала.

— Приезжай, — взволнованно сказал Валландер. — Есть новости.

— Посреди ночи?

— Я знаю, у тебя завтра выходной.

Несколько лет назад, когда однажды на прогулке по пляжу Моссбю Линда сообщила, что решила пойти по его стопам, она застала его врасплох. Но уже через несколько минут Валландер осознал, что рад ее решению. Дочь как бы наполнила новым смыслом те долгие годы, что он сам служил в полиции. Закончив Академию, она начала работать в Истаде. Первые месяцы жила у него на Мариягатан. И это было уже не так хорошо, ведь он, как старый пес, привык сидеть где вздумается, а вдобавок ему стоило большого труда воспринимать ее как взрослого человека. Спасло их отношения то, что Линда нашла себе квартиру.

Тем вечером он сообщил дочери о своем намерении. Наутро она вместе с ним съездила посмотреть дом и без обиняков сказала: он должен купить именно этот дом. Не какой–нибудь другой, а именно этот, в конце дороги, на отлогом холме, с видом на море.

— Дедушкин призрак будет приходить к тебе. Но ты не бойся. Он станет как бы духом–хранителем.

И вот в жизни Валландера настала великая и счастливая минута: он подписал купчую и вдруг обнаружил, что стоит с увесистой связкой ключей в руке. 1 ноября он переехал, предварительно перекрасив две комнаты, но отказавшись от покупки новой плиты. Мариягатан он покинул без малейших сомнений в правильности своего поступка. В тот день, когда он водворился в новом доме, дул резкий зюйд–ост, море штормило.

В первый же вечер из–за шторма вырубилось электричество. Дом внезапно погрузился в кромешную тьму. Стропила дрожали и потрескивали под напором ветра, и Валландер вдруг заметил, что в одном месте крыша протекает. Но ни о чем не жалел. Он будет жить здесь.

Во дворе стояла собачья конура. Валландер с детства мечтал завести собаку. Когда ему исполнилось тринадцать, он уже и надеяться перестал, но тут–то и получил ее в подарок от родителей. И полюбил всем сердцем. Впоследствии он думал, что именно эта собака, Сага, научила его настоящей любви. В три года Сага погибла под колесами грузовика. Никогда прежде Валландер не испытывал такого горя и потрясения. И теперь еще живо помнил свои сумбурные чувства, хотя с тех пор минуло больше сорока лет. Смерть наносит удар, порой думал он. И кулак у нее могучий и безжалостный.

Две недели спустя он купил себе собаку, черного щенка Лабрадора. Не вполне чистопородного, хотя владелец и расписывал его как высший класс. Имя для собаки Валландер выбрал заранее — Юсси, в честь великого шведского певца, который был одним из его кумиров. [Имеется в виду Юсси (Юхан) Бьёрлинг (1911—1960), знаменитый шведский оперный певец (тенор).]

В начале декабря он пригласил коллег из полицейского управления на новоселье. В тот вечер электричество опять вырубилось, но на сей раз он подготовился — зажег свечи и две керосиновые лампы, доставшиеся в наследство от отца. Примерно через час свет дали. Валландер решил обязательно запомнить этот вечер. Он еще не старик, ведь рискнул же сняться с места. У него еще есть друзья, а не просто коллеги, которые приходят по некой сомнительной обязанности.

Поздно ночью, когда разъехались последние гости, Валландер пошел прогулять Юсси. С фонариком, чтобы не споткнуться в потемках. Все ж таки трезвым его не назовешь, а вокруг полей, которые летом будут желтыми от рапса, полным–полно скрытых от глаза канав. Он спустил Юсси с поводка, щенок исчез во мраке. Небо над головой было холодное и ясное, ветер поутих. Далеко у горизонта угадывались огни какого–то судна. Ну вот, думал он, теперь я живу здесь. Рискнул переехать, даже собаку завел. Вопрос лишь в том, что будет дальше, куда я пойду.

Юсси бесшумной тенью вынырнул из темноты. Но и собака не принесла ответа на вопрос, который Валландер бросил в ночь.

Без малого четыре года спустя, в начале 2007–го, Валландеру приснилась как раз та ночь после новоселья. Вопрос по–прежнему остается без ответа, думал он, проснувшись. Четыре года минуло, а я так и не знаю, куда иду.

Было это после Крещения, во вторник. Ночью над южным Сконе промчалась короткая снежная буря и исчезла на просторах Балтики. На подъездной дорожке к дому намело сугроб. И уже в начале седьмого Валландер разгребал снег, а Юсси тем временем увлеченно вынюхивал на заснеженной меже заячьи следы. Сегодня Валландеру первым делом предстояло явиться к врачу, который регулярно проверял уровень сахара в его крови. Десять с лишним лет назад у него обнаружили диабет. Поначалу удавалось держать сахар в разумных пределах благодаря диете, моциону и таблеткам. Однако последние несколько лет пришлось вдобавок каждый день делать уколы. Ну а после визита к врачу он продолжит расследование, которое с начала декабря занимало все его время. Пожилой владелец оружейного магазина и его жена были жестоко избиты грабителями, захватившими большое количество оружия. Муж до сих пор находился в искусственной коме, на грани жизни и смерти. Жена была в сознании, но ослепла на один глаз и получила черепную травму. Когда Валландер одним из первых прибыл на место происшествия — в красивый дом с большим садом, километрах в десяти к северу от Истада, — его потрясла безумная жестокость налетчиков. Пожилых людей избили до потери сознания, связали веревками и бросили умирать.

Хозяин, Улоф Ханссон, унаследовал оружейный магазин от отца, и располагался магазин здесь же, в доме. Он и его жена Ханна специализировались на револьверах и пистолетах, зачастую уникальных коллекционных экземплярах. Грабители хорошо подготовились. Валландер и прокурор Эрик Петрен вместе с остальными членами группы, которая сейчас вела розыск, просмотрели записи камер наблюдения и насчитали человек пять нападавших, все в масках. Одна из камер зафиксировала мгновение, когда Улофа Ханссона ударили деревянной дубинкой по затылку. В комнате послышался сдавленный стон.

Валландеру вспомнилась другая чета стариков, убитых в Ленарпе без малого двадцать лет назад. В его личном списке то расследование было одним из самых напряженных за все годы работы в Истаде. Два ищущих убежища иностранца увидели, как старый крестьянин снимал в банке крупную сумму денег, и пошли на преступление. Теперь все это вновь встало у него перед глазами, словно повторяющийся кошмар. Случившееся в далеком прошлом смешалось с тем, над чем он работал в настоящее время. Та же звериная жестокость, та же бесчеловечность, испугавшая его сейчас не меньше, чем тогда.

Целый месяц они охотились за преступниками. Первые недели не имелось ни единой надежной зацепки, ни единой отправной точки. Налетчики действовали по тщательно разработанному плану, и для Валландера это, конечно, тоже был след. Скорей всего, преступники обнаружатся среди рецидивистов. Валландер даже не поленился съездить из Истада в Хеслехольм. Потолковал с неким Руне Берглундом. Встретились они в вечерних сумерках неподалеку от городского стадиона. В прошлом Берглунд занимался грабежами и дважды мотал срок за нанесение тяжких телесных повреждений. Но затем вдруг ударился в религию и, к всеобщему удивлению, действительно завязал с преступной карьерой. Однако, хотя и покончил с преступной деятельностью, Берглунд сохранил обширные контакты. И в свое время один из сотрудников мальмёской уголовной полиции «одолжил» его Валландеру как информатора. Вот с тех пор Валландер нет–нет да и обращался к нему за справками. Цена всегда была одинаковая — две сотенных в церковную кружку. С семи до четырех Берглунд работал в автосервисе, а все свободное время проводил в Независимой церкви, где нашел Иисуса. Или, может, наоборот: Иисус нашел его? Валландер никогда не сомневался, что его сотенные действительно попадают куда надо.

Берглунд не удивился, когда комиссар изложил свое дело, ведь кража оружия под Истадом широко освещалась в СМИ. Он считал, что грабители, вероятно, действовали по заказу из–за рубежа. Хотя Улоф Ханссон оборудовал дом массой охранных устройств, по сравнению с теми, что используются на континенте, это была сущая чепуха. А значит, для достаточно ушлых грабителей дом Ханссона представлял собой куда более предпочтительный объект, нежели любой оружейный магазин за границей. Берглунд обещал дать знать, если что–то выяснит. И действительно, за день до Рождества сообщил, что банда, возможно, состоит из шведов и наемников–поляков.

Рождественским вечером Улоф Ханссон скончался. И таким образом дело перешло в другую категорию — грабеж и тяжкие телесные повреждения стали убийством. Вместе с Валландером расследованием занимались в первую очередь две полицейские — Анн–Луиза Эденман, переехавшая из Лунда, и Кристина Магнуссон, которая, как и сам Валландер, перевелась в Истад из Мальмё. Как–то само собой вышло, что руководителем оказался Валландер, хотя никто его не назначал. Случалось, он вспоминал те времена, когда непосредственным его начальником был опытный комиссар Рюдберг. Сам он тогда только–только начал работать в Истаде. Позднее Рюдберг заболел раком и умер. Валландеру до сих пор недоставало Рюдберга, порой он думал о нем почти ежедневно. И сейчас еще иной раз, занимаясь каким–нибудь заковыристым расследованием, приходил с цветами на могилу. Стоял перед незатейливой надгробной плитой и спрашивал себя, что бы сделал на его месте Рюдберг. А подчас думал, станут ли Эденман или Магнуссон когда–нибудь спрашивать себя, что бы на их месте сделал Валландер.

Он не знал. Да в общем–то и не хотел знать.

12 января вся жизнь Валландера разом изменилась. Во–первых, расследование наконец сдвинулось с мертвой точки. Кристина Магнуссон буквально ворвалась к нему в кабинет, где он просматривал отчеты о кражах оружия, присланные Государственным управлением уголовной полиции. По лицу Кристины Валландер понял: что–то произошло. Узнал в ней себя. Ему до сих пор тоже случалось врываться с важными новостями в кабинеты коллег.

— Ханна Ханссон заговорила, — сообщила Кристина. — Начала вспоминать.

— Что же она говорит?

— Что узнала по меньшей мере двоих налетчиков.

— Они же были в масках?

— Говорит, что узнала голоса. Эти люди ранее заходили в магазин.

— Без масок?

Кристина Магнуссон кивнула. Валландер мгновенно понял, что это может означать.

— Стало быть, они есть на старых записях с камер наблюдения?

— Вполне возможно.

Валландер помолчал, обдумывая полученную информацию.

— Ты уверена, что она не ошибается?

— По моему впечатлению, она в полном рассудке. И говорила очень убежденно.

— Она знает, что муж умер?

— Нет. Две ее дочери находятся в больнице, но доктора просили их пока не говорить ей, что он умер.

Валландер с сомнением покачал головой.

— Если она, как ты говоришь, в полном рассудке, то наверняка уже все знает. По глазам дочерей прочла.

— Значит, по–твоему, можно спокойно сообщить ей об этом?

Валландер встал.

— Я просто считаю, нам не стоит чересчур обольщаться. Она понимает, что мужа нет в живых. Сколько лет они были женаты? Сорок семь? Ладно, соберем всех, кого сможем, и начнем просматривать пленки с камер.

Когда Валландер следом за Кристиной Магнуссон, которой не прочь был украдкой полюбоваться со спины, вышел в коридор, в кабинете зазвонил телефон. Секунду он колебался, стоит ли отвечать, но все–таки вернулся. Звонила Линда. У нее образовалось несколько выходных дней, поскольку она дежурила в необычайно бурную новогоднюю ночь, когда в Истаде произошло множество семейных скандалов и жестоких драк, сопряженных с членовредительством.

— У тебя найдется время?

— Вообще–то нет. Кажется, мы приступаем к опознанию кой–кого из тех, кто украл оружие.

— Нам нужно встретиться.

Валландер слышал по голосу, что Линда нервничает. И забеспокоился, как всегда, когда думал, что с ней что–то случилось.

— Что–то серьезное?

— Нет–нет.

— Можем встретиться в час.

— На пляже Моссбю?

Валландер подумал, что дочь шутит.

— Прихватить с собой плавки?

— Я серьезно. Пляж Моссбю. Но без купания.

— Что там делать в такой холод, на ветру?

— В час я буду там. И ты тоже.

Линда положила трубку, прежде чем он успел задать очередной вопрос. Что у нее за дело? Он стоял, тщетно пытаясь найти ответ. Потом пошел в ту комнату для совещаний, где был самый лучший телевизор, и два часа просматривал записи с ханссоновских камер наблюдения. К половине первого они одолели только половину пленок. Валландер встал и сказал сотрудникам, что работа будет продолжена после двух. Мартинссон, один из тех, кто дольше всех работал с ним в Истаде, посмотрел на него с удивлением:

— Перерыв? Сейчас? Ты же никогда не ходил обедать в строго определенное время?

— Я не обедать. У меня встреча.

Выходя, Валландер подумал, что говорил с неоправданной резкостью. Они с Мартинссоном не только коллеги, но еще и друзья. На новоселье конечно же именно Мартинссон произнес речь в честь его, собаки и дома. Мы же старые трудяги–напарники, думал он сейчас. Старые напарники, которые ссорятся в основном для поддержания формы.

Он сел в свою машину, «пежо», купленный четыре года назад, и поехал. Сколько раз он ездил этой дорогой? И сколько раз еще проедет? Дожидаясь зеленого сигнала светофора, Валландер вспомнил историю, когда–то слышанную от отца, про кузена, которого сам он никогда не встречал. Кузен водил паром между островками в стокгольмских шхерах, плавание короткое, весь рейс не более пяти минут, год за годом, один и тот же маршрут. И однажды он сорвался. Дело было в октябре, под вечер, на пароме полно автомобилей. Кузен вдруг повернул штурвал и взял курс в открытое море. Позднее он рассказал, что знал: солярки в танках парома хватит, чтобы добраться до одной из балтийских стран. Но это и все, что он сказал, когда его в конце концов скрутили возмущенные водители, а подоспевшая береговая охрана вернула паром на должный курс. Объяснения этому своему поступку он так никогда и не дал.

Валландер подумал, что каким–то непостижимым образом понимает кузена.

Ветер гнал по небу обрывки облаков, когда он ехал по прибрежному шоссе на запад. В боковое окно видел у горизонта темные громады туч, предвещавшие непогоду. Утром по радио говорили, что к вечеру опять возможен снегопад. У съезда на Марсвинсхольм его обогнал мотоцикл. Водитель помахал рукой, а Валландер подумал, что больше всего на свете боится, как бы Линда со своим мотоциклом не угодила в аварию. Он знать не знал об этом увлечении дочери, пока несколько лет назад она не зарулила к нему во двор на новеньком, сверкающем хромом «Харлей–Дэвидсоне». Едва она сняла шлем, он первым делом спросил, не сошла ли она с ума.

«Ты понятия не имеешь обо всех моих мечтах, — ответила Линда с широкой счастливой улыбкой. — Да и я наверняка не знаю, о чем мечтаешь ты».

«Во всяком случае, не о мотоцикле».

«Жаль. Погоняли бы вместе».

Он прямо–таки умолял ее отказаться от мотоцикла, дошел даже до того, что обещал купить ей машину и оплачивать бензин. Но Линда не согласилась, да он с самого начала знал, что проиграет. Она унаследовала его упрямство и с мотоциклом не расстанется, чем бы он ее ни заманивал.

Когда он завернул на парковку пляжа Моссбю, безлюдного и ветреного, Линда уже успела снять шлем и стояла на вершине дюны, а ветер трепал ее волосы. Валландер заглушил мотор и, не выходя из машины, некоторое время смотрел на дочь, одетую в черную кожу и дорогущие сапоги, которые она заказала на калифорнийской фабрике, выложив за них почти все свое месячное жалованье. Когда–то маленькой девочкой она сидела у меня на коленях и я был для нее величайшим героем, думал Валландер. Теперь ей тридцать шесть, служит в полиции, как и я, у нее острый ум и широкая улыбка. Чего мне еще желать?

Он вышел на пронизывающий ветер, не без труда вскарабкался по мягкому песку и стал рядом с дочерью. Она улыбнулась:

— Тут кое–что произошло, помнишь?

— На этом пляже ты сообщила мне, что хочешь стать полицейской.

— Я имею в виду кое–что другое.

Валландер вдруг сообразил, к чему она клонит.

— Тут прибило к берегу резиновый плот с двумя мертвецами. Давно–давно, уж и не помню точно, сколько лет назад. Можно сказать, все это происходило в другом мире.

— Расскажи про тот мир.

— Ты ведь не ради этого вызвала меня сюда?

— Все равно расскажи!

Валландер махнул рукой в сторону моря.

— О странах на другом берегу мы знали немного. Иной раз даже делали вид, будто их не существует. Были отрезаны от балтийских государств, от своих ближайших соседей. А они от нас. Однажды сюда прибило резиновый плот, и расследование привело меня в Латвию, в Ригу. Я побывал за железным занавесом, которого теперь больше нет. Мир тогда был другим. Не хуже и не лучше, просто другим.

— У меня будет ребенок, — сказала Линда. — Я беременна.

У Валландера перехватило дыхание, он будто не понял, что она сказала. Потом уставился на ее живот, скрытый под черным кожаным костюмом. Линда прыснула:

— Да не видно же ничего! Я только на втором месяце.

Позднее Валландер будет вспоминать каждую подробность этой встречи, когда Линда открыла ему свой большой секрет. Они спустились к воде и прошлись по пляжу, пригибаясь от встречного ветра. Дочь рассказала ему все, что он хотел знать. Когда он, опоздав на час, вернулся в Управление, мысли его были совсем не о расследовании, за которое он отвечал.

Около пяти, как раз перед началом нового снегопада, им удалось найти кадры с двумя мужчинами, по всей вероятности причастными к краже оружия и жестокому убийству. Валландер коротко подытожил всем известное: они совершили прорыв на пути к раскрытию дела.

А когда совещание закончилось и сотрудники собирали свои бумаги и папки, Валландера охватило почти неодолимое желание рассказать о свалившейся на него огромной радости.

Но он, разумеется, ничего не сказал.

Это не для него. Так близко он коллег не подпускал, никогда.

2

30 августа 2007 года, днем, в самом начале третьего, Линда родила в Истадской больнице девочку, первую внучку Курта Валландера. Роды прошли нормально, вдобавок вовремя, именно в тот день, какой рассчитала акушерка. Валландер предусмотрительно взял отпуск и в этот час пытался замешать ведерко приличного раствора, чтобы замазать трещины в стене под потолком веранды, возле входной двери. Получалось не ахти, но по крайней мере он был при деле. Когда зазвонил телефон и он узнал, что отныне может именовать себя дедом, из глаз брызнули слезы. От нахлынувших чувств он на миг оказался совершенно беззащитным.

Позвонила не Линда, а отец ребенка, финансист Ханс фон Энке. Поскольку Валландеру не хотелось показаться сентиментальным, он быстро поблагодарил за звонок, попросил передать привет Линде и закончил разговор.

Затем он долго гулял с Юсси. Лето кончалось, но в Сконе по–прежнему стояла жара, ночью прошла гроза, и сейчас, после дождя, воздух был свежий, дышалось легко. Валландер наконец мог признаться себе, как часто думал о том, что раньше никогда не замечал у Линды желания иметь ребенка. Сейчас ей уже сравнялось тридцать семь, а с точки зрения Валландера, женщине в таком возрасте заводить детей поздновато. Мона была гораздо моложе, когда появилась Линда. Он наблюдал за романами дочери, деликатно держась в стороне, некоторые ее мужчины нравились ему больше, некоторые — меньше. Случалось, он уверенно думал, что вот наконец она нашла того, кто ей нужен, но внезапно все кончалось, и она никогда не объясняла почему. Хотя отец и дочь очень доверяли друг другу, об иных вещах они не говорили даже в самые задушевные минуты. И вопрос о детях принадлежал к числу таких негласных табу.

В тот день на пронзительном ветру пляжа Моссбю Линда впервые рассказала о мужчине, от которого ждет ребенка. Для Валландера его существование явилось полной неожиданностью. Он–то думал, как раз сейчас у нее вовсе нет постоянного друга. Но, оказывается, ошибался, и ее рассказ поверг его в удивление.

С Хансом фон Энке Линда познакомилась у общих друзей в Копенгагене, на ужине по случаю помолвки. Родом Ханс был из Стокгольма, но последние два года жил в Копенгагене, где работал в финансовой компании, которая занималась в первую очередь созданием хедж–фондов. Линда решила, что он важничает, и наехала на него. Весьма свирепо заявила, что она всего–навсего простая полицейская с плохоньким жалованьем и понятия не имеет, что за штука хедж–фонд. Может, она и слово это выговаривает неправильно? Кончилось тем, что они долго гуляли по ночному Копенгагену и уговорились встретиться снова. Ханс фон Энке был на два года моложе Линды и детей тоже не имел. С самого начала своих отношений оба, по умолчанию, но совершенно определенно, решили попробовать завести ребенка.

Через два дня после раскрытия большого секрета Линда вечером приехала к отцу вместе со своим избранником. Ханс фон Энке оказался долговязым, худым, лысоватым, с пронзительными голубыми глазами. В его обществе Валландер сразу же почувствовал себя неуверенно, манера выражаться у парня была какая–то чудная, и вообще, он диву давался, что, собственно, Линда в нем нашла. Когда дочь рассказала, что Ханс зарабатывает втрое больше самого Валландера, а вдобавок имеет право на ежегодный бонус, который может составить целый миллион, Валландер мрачно подумал, что ее привлекли деньги. И так разволновался, что при следующей встрече с Линдой напрямик спросил ее об этом. Они сидели в кафе, в центре Истада. Линда жутко рассердилась, бросила в него коричную булочку и ушла. Он догнал ее на улице и попросил прощения. Нет, дело не в деньгах, сказала она, а в большой, настоящей любви, какой она раньше никогда в жизни не испытывала.

Валландер решил, что постарается смотреть на будущего зятя более теплым взглядом. Через Интернет и через банковского служащего, который обычно занимался в Истаде его немногочисленными финансовыми делами, он навел кой–какие справки о компании, где работал зять. Разузнал, что такое хедж–фонды, и выяснил многое другое, якобы составлявшее основу деятельности современного финансового учреждения. С благодарностью принял приглашение Ханса фон Энке приехать в Копенгаген и совершил экскурсию по дорогим конторским помещениям компании, располагавшимся возле Круглой башни. Затем Ханс угостил его обедом, и, вернувшись в Истад, Валландер думать забыл об ощущении собственной неполноценности, которое донимало его при первой встрече. Из машины он позвонил Линде и сказал, что начал ценить ее избранника.

«У него есть один изъян, — сказала Линда. — Волос маловато. А в остальном все отлично».

«Жду дня, когда смогу показать ему мою контору».

«Я уже показала. На прошлой неделе. Тебе никто не говорил?»

Конечно, никто ничего Валландеру не сообщил. Вечером он сидел у себя за кухонным столом и с карандашом в руке подсчитывал, сколько Ханс фон Энке зарабатывает в год. А подведя итог, поразился. На миг опять нахлынуло смутное недовольство. Сам он после стольких лет зарабатывал в месяц около 40 000 крон. И считал, что это много. Впрочем, в брак вступал не он, а Линда. Принесут ли деньги ей счастье или не принесут, его не касается.

В марте Линда и Ханс поселились под Рюдсгордом, на большой вилле, купленной молодым финансистом. Ханс начал ездить в Копенгаген и обратно, Линда работала как всегда. Когда они более–менее наладили свой быт, Линда поинтересовалась, не придет ли Курт к ним на ужин в следующую субботу. Они ожидают в гости родителей Ханса, и те, разумеется, хотят познакомиться с отцом Линды.

«Я говорила с мамой», — сказала она.

«Она приедет?»

«Нет».

«Почему?»

Линда пожала плечами: «По–моему, она больна».

«Чем это?»

Линда долго молча смотрела на него, потом ответила: «Пьет она слишком много. По–моему, больше чем когда–либо».

«Я не знал».

«Ты много чего не знаешь».

Валландер конечно же принял приглашение на ужин, где познакомится с родителями Ханса фон Энке. Отец, Хокан фон Энке, в прошлом был морским офицером, капитаном второго ранга, командовал как подводными лодками, так и надводными противолодочными кораблями. Насколько известно Линде — хоть она и не была вполне уверена, — ему доводилось также входить в состав оперативного штаба, который решал, когда подразделения вооруженных сил могут атаковать противника действительным огнем. Мать Ханса фон Энке, Луиза, преподавала языки. Братьев и сестер у него не было. Единственный ребенок.

— Я не привык общаться с аристократами, — мрачно сказал Валландер, когда Линда умолкла.

— Они самые обычные люди. Думаю, вы найдете о чем поговорить.

— Это о чем же?

— Сам увидишь. Не будь таким пессимистом.

— Да вовсе я не пессимист! Просто спрашиваю.

— Ужин в шесть. Не опаздывай. И не бери с собой Юсси. От него один беспорядок.

— Юсси очень послушная собака. В каком они возрасте, его родители?

— Хокану скоро семьдесят пять, Луиза на несколько лет моложе. Кстати, Юсси никогда не слушается, тебе ли не знать, ведь это ты не сумел воспитать его. Слава богу, со мной у тебя вышло удачнее.

Она вышла прежде, чем Валландер успел ответить. На миг он попробовал возмутиться, что последнее слово всегда остается за дочерью. Но не сумел и вновь склонился над бумагами.

В ту субботу, когда он выехал из Истада, чтобы познакомиться с родителями Ханса фон Энке, в Сконе моросил необычайно теплый дождик.

С раннего утра Валландер сидел в кабинете, еще раз, бог весть который по счету, просматривал важнейшие разделы следственных материалов по делу об убийстве хозяина оружейного магазина и краже револьверов. Вне всякого сомнения, личность преступников установлена, но доказательств пока что нет. Я разыскиваю не ключ, думал он, а пока что лишь отдаленный звон связки ключей. К трем часам он просмотрел половину объемистого материала. И решил поехать домой, соснуть часок–другой, а потом одеться к ужину. Линда говорила, что родители Ханса фон Энке, на ее вкус, пожалуй, чересчур чопорны, но именно поэтому предложила, чтобы он надел свой лучший костюм.

«Костюм у меня один, тот, в котором я хожу на похороны, — сказал Валландер. — Но белый галстук, надеюсь, не обязателен?»

«Тебе незачем приходить, если все, по–твоему, так скверно».

«Я просто пытался пошутить».

«Неудачно. У тебя есть по меньшей мере три синих галстука. Надень один из них».

Около полуночи, возвращаясь на такси в Лёдеруп, Валландер думал, что вечер оказался значительно приятнее, чем он ожидал. И со старым капитаном второго ранга, и с его женой он вполне мог поговорить. В обществе незнакомых людей он всегда держался настороже, всегда считал, что они с более или менее плохо скрытым презрением относятся к тому, что он полицейский. Но у этих двоих ничего подобного не заметил. Напротив, оба, как ему показалось, проявили неподдельный интерес к его работе. Вдобавок Хокан фон Энке имел ряд соображений и касательно организации шведской полиции, и касательно различных недочетов в расследовании широко известных преступлений, что Валландер любезно согласился с ним обсудить. В свою очередь он смог расспросить о подводных лодках, о шведском военно–морском флоте, о нынешних сокращениях в шведских вооруженных силах и получил компетентные и интересные ответы. Луиза фон Энке говорила мало, большей частью сидела с дружелюбной улыбкой и слушала разговор за столом.

Когда вызвали такси, Линда проводила отца до калитки. Шла с ним под руку, склонив голову к его плечу. Так она делала, только когда была им довольна.

— Стало быть, я вел себя хорошо, — сказал Валландер.

— Лучше чем когда–либо. Можешь ведь, когда захочешь.

— Что могу?

— Хорошо себя вести. Даже задавать разумные вопросы о вещах, не имеющих отношения к работе полиции.

— Они мне понравились. Но о ней я узнал мало.

— О Луизе? Она такая. Говорит мало. Зато слушает лучше нас всех, вместе взятых.

— Мне она показалась чуточку загадочной.

Они вышли к дороге и стали под деревом, прячась от дождя, который так и не перестал.

— Не знаю никого загадочнее тебя, — сказала Линда. — Много лет я думала, что у тебя есть секрет, который ты стараешься скрыть. Но теперь поняла, что лишь часть загадочных людей вправду что–то скрывает.

— И я не из их числа?

— Пожалуй, да. Я права?

— Пожалуй. Хотя, возможно, иной раз человек хранит тайны, о которых сам не знает.

Темноту прорезал свет фар — подъехало такси. Машина оказалась похожей на автобус, в таксопарках они становились все более популярны.

— Терпеть не могу эти автобусы, — проворчал Валландер.

— Не заводись. Завтра я доставлю твою машину.

— После десяти я буду в Управлении. А теперь иди и узнай, как я им понравился. Завтра жду отчета.

Линда пригнала его машину утром, около одиннадцати.

— Очень, — сказала она, войдя в кабинет, по обыкновению, без стука.

— Что «очень»?

— Ты им очень понравился. Хокан выразился довольно забавно. Сказал: «Твой папа — незаурядная аквизиция [Приобретение.] для семьи».

— Я даже не знаю, что это означает.

Ключи от машины Линда положила на стол. Спешила уйти, потому что они планировали прогулку с ее будущими свекром и свекровью. Валландер глянул в окно. В тучах появились просветы.

— Вы поженитесь? — спросил он, когда дочь уже направилась к двери.

— Им очень этого хочется, — ответила она. — Буду признательна, если хоть ты не станешь настаивать. А мы посмотрим, подходим ли друг другу.

— Но у вас же будет ребенок?

— В этом смысле все в порядке. Но сможем ли мы затем прожить вместе всю жизнь — дело другое.

Она исчезла. Валландер слышал ее быстрые шаги, каблуки сапог стучали по полу. Не знаю я свою дочь, думал он. Когда–то полагал, что знаю. А теперь понимаю: она становится все более и более незнакомой.

Он стал у окна, глядя на старую водонапорную башню, голубей, деревья, синее небо в разрывах редеющих туч. Тревожное волнение нахлынуло на него, тоскливое одиночество, заполнявшее все вокруг. Или, может, на самом деле оно было внутри? Все его существо как бы незаметно превращалось в песочные часы, из которых беззвучно утекал песок. Он еще долго смотрел на голубей и деревья, и в конце концов тревога отпустила. Тогда он сел за письменный стол и снова принялся упрямо просматривать документы, стопками громоздившиеся на столе.

Семь месяцев спустя, в середине октября, Валландер и его сотрудники продвинулись настолько, что смогли пойти к прокурору и потребовать ареста четырех подозреваемых. Двое из них, граждане Польши, были опознаны по пленкам с камер наблюдения оружейного магазина. Кроме того, полиция собрала достаточно улик, чтобы взять под стражу двух гётеборжцев, связанных с организованной преступной группировкой, которой руководили выходцы из бывшей Югославии. И снова Валландеру вспомнилось жестокое нападение в Ленарпе без малого двадцать лет назад. Когда стало известно, что это злодейство дело рук иностранцев, произошел целый ряд расистских выступлений, в том числе налеты на лагеря беженцев и убийство совершенно невинного человека. Страшное было время.

В ходе долгого и подчас безнадежного расследования Валландер осознал, что обе ближайшие его сотрудницы действительно хорошие полицейские. Он проникался к ним все большим уважением и даже ощутил прилив энергии, которую, казалось, подрастерял в последние годы. Особенно ему импонировала Кристина Магнуссон — своим ясным умом и упорством. И он по–прежнему украдкой поглядывал на нее в коридорах Управления.

Летом Ханну Ханссон выписали из больницы. Ослепшую на один глаз и с повреждением позвоночника. Валландеру побеседовал с одной из ее дочерей, которая держала конеферму под Хёрбю.

— Зрение не вернется, — сказала дочь. — И от болей в спине врачи фактически ее не избавят. Но хуже всего другое. Знаете, что именно?

— Смерть мужа.

— Это настолько очевидный факт, что о нем можно не говорить. Я имею в виду другое, затаенное.

Валландер так и не догадался, какого ответа она ждала.

— Страх, — сказала дочь. — Она стала бояться людей. Боится выходить, спать, оставаться одна. Как это излечить? Можно ли наказать за это?

— Хороший обвинитель убедит суд в особой тяжести преступления, — сказал Валландер.

Дочь покачала головой. Она сомневалась, как, впрочем, и сам Валландер. Шведские суды зачастую неприятно удивляли его своей нерешительностью в оценке тяжести преступления.

— Вы только их поймайте, — сказала она, перед тем как вышла из кабинета. — Не дайте им уйти от ответа за содеянное.

Валландер лично провел первые допросы двух задержанных поляков. Оба молодые парни, чуть старше двадцати. Они смотрели на него с издевкой и через переводчиков заявили, что не имеют касательства к краже оружия, что даже не были тогда в Швеции и на его вопросы больше отвечать не намерены. Но Валландер не позволил себе горячиться, хотя руки чесались надавать им затрещин. И мало–помалу сумел расколоть одного из них, который в ноябре вдруг начал давать показания. После этого все пошло быстро. При обыске некой квартиры в Стаффансторпе [Стаффансторп — городок неподалеку от Мальмё.] полиция обнаружила больше половины украденного оружия, в другой раз, опять–таки при обыске в одном из предместий Стокгольма, нашли еще четыре ствола. В декабре, когда начался судебный процесс, недоставало лишь трех единиц оружия. Тем утром Валландер собрал своих соратников на кофе с кексом в одной из комнат для совещаний. Хотел сказать несколько хвалебных слов, но сбился, и в результате они большей частью обсуждали текущие переговоры о заработной плате и общее недовольство бесконечными реформами и изменчивыми приоритетами руководства Государственной полиции.

Рождество Валландер встречал вместе с семьей Линды. С восторгом и молчаливой радостью смотрел на внучку, у которой до сих пор не было имени. Линда уверяла, что девочка похожа на него, особенно глаза, но Валландер никакого сходства не видел, как ни старался.

— Девочке нужно имя, — сказал он, когда вечером в сочельник они сидели и пили вино.

— Будет у нее имя, — успокоила Линда.

— Мы думаем, в один прекрасный день оно само появится, — сказал Ханс.

— Почему меня назвали Линдой? — вдруг спросила дочь. — Откуда взялось это имя?

— Я тебя так назвал, — ответил Валландер. — Мона хотела назвать тебя по–другому, не помню как. Но для меня ты с самого начала была Линдой. А твой дед считал, что надо назвать тебя Венерой.

— Венерой?

— Ты же знаешь, он иногда чудил. Тебе не нравится твое имя?

— У меня имя хорошее. И можешь не беспокоиться. Если мы поженимся, я и фамилию менять не буду. Никогда не стану Линдой фон Энке.

— Может, мне стоило бы стать Валландером, — сказал Ханс. — Но, думаю, родители возмутятся.

Между Рождеством и Новым годом Валландер занимался «расчисткой» — разбирал скопившиеся за год бумаги. Много лет назад он завел привычку перед Новым годом освобождать место для наступающего года. В начале января вынесут приговор по делу о краже оружия. Валландер говорил с прокурором, который потребовал для обвиняемых самого сурового наказания, а у защиты не нашлось веских контраргументов. Он все–таки сможет посмотреть в глаза дочери Ханны Ханссон, если снова ее встретит.

Все вышло так, как он предполагал. Приговоры оказались суровыми. Двое поляков, совершивших убийство и жестокое избиение, получили по восемь лет тюрьмы. Валландер был уверен, что апелляция в Верховный суд не приведет к какому–то особенному смягчению приговора.

Вечером того дня, когда суд первой инстанции вынес свое решение, Валландер думал побыть дома, посмотреть какой–нибудь фильм. Он раскошелился на параболическую антенну и теперь имел доступ к множеству разных киноканалов. Перед уходом он прихватил с собой табельное оружие, чтобы дома почистить. Отставал со стрелковой подготовкой и знал, что самое позднее в начале февраля предстоит отработать практические стрельбы. Письменный стол не пустовал, но никаких срочных дел он сейчас не вел. Пользуйся моментом, подумал он. Сегодня можно посмотреть фильм, а завтра, глядишь, будет слишком поздно.

Но, приехав домой и прогулявшись с Юсси, он вдруг почувствовал беспокойство. Порой в этом доме, среди пустынных полей, его охватывало ощущение заброшенности. Я словно обломок разбитого корабля, думал он тогда. Выброшенный сюда, в эту бурую глину. Чаще всего беспокойство проходило быстро. Но именно этим вечером упорно не отступало. Валландер сел за кухонный стол, расстелил старую газету и вычистил пистолет. Закончив, посмотрел на часы: только восемь. Откуда взялась эта мысль, неизвестно. Он поспешно переоделся и поехал обратно в Истад. Зимой город был почти безлюден, особенно будними вечерами. И допоздна работали максимум два–три бара или ресторана на весь город. Валландер припарковал машину и направился к ресторану, расположенному на рыночной площади. Посетителей оказалось мало. Он сел за столик в углу, заказал закуску и бутылку вина. В ожидании заказа выпил в баре несколько коктейлей. Так странно: он просто вливал в себя спиртное, чтобы заглушить беспокойство. И был уже изрядно подшофе, когда официант принес закуску и налил ему вина.

— Пусто у вас, — заметил Валландер. — Где же посетители?

Официант пожал плечами:

— Во всяком случае, не здесь. Надеюсь, вы останетесь довольны закуской.

Закуску Валландер только поковырял. Зато меньше чем за полчаса опустошил бутылку. Достал мобильник, полистал записанные там номера. Хотел с кем–нибудь поговорить. Но с кем? Спрятал телефон — незачем кому–то слышать, что он пьян. Бутылка пуста, и выпил он уже многовато. Однако это не помешало ему заказать еще чашку кофе и рюмку коньяка, когда подошедший официант сообщил, что ресторан закрывается. Вставая из–за стола, Валландер покачнулся. Официант устало наблюдал за ним.

— Такси, — сказал Валландер.

Официант позвонил по телефону, который висел на стене за стойкой бара. Валландер стоял в ожидании и сам чувствовал, что его шатает. Официант повесил трубку, кивнул.

На улице в лицо ударил пронизывающий ледяной ветер. Валландер сел на заднее сиденье такси, и, когда машина завернула во двор его дома, глаза у него слипались. В доме он кучей побросал одежду на пол и, едва положив голову на подушку, мгновенно уснул.

Через полчаса после того, как Валландер уснул, в Полицейское управление пришел мужчина. Он был встревожен и хотел поговорить с кем–нибудь из ночных дежурных. Его направили к Мартинссону.

Сообщив, что он официант, посетитель выложил на стол перед Мартинссоном пластиковую сумку, в которой оказался пистолет, такой же, как у самого Мартинссона.

Официант даже назвал фамилию клиента, поскольку с годами Валландер стал в городе известной персоной.

Мартинссон сделал запись в журнале происшествий, а потом долго сидел, глядя на пистолет.

Как Валландер мог забыть свое табельное оружие? И зачем взял его с собой в ресторан?

Мартинссон посмотрел на часы. Начало первого. Вообще–то надо бы позвонить Валландеру, хотя… нет, не стоит.

Подождем до утра. Даже думать не хочется, что будет.

3

На следующий день, когда Валландер пришел в Управление, на вахте его дожидалась записка от Мартинссона. Он молча чертыхнулся. Самочувствие с похмелья было препаршивое. Раз Мартинссон хочет поговорить с ним сразу, как только он придет, значит, случилось что–то требующее его непосредственного присутствия. Может, все–таки удастся отложить на денек–другой, подумал он. Или хоть на несколько часов. Сейчас ему хотелось одного: запереться в кабинете, отключить телефон и, положив ноги на стол, попробовать еще поспать. Он снял куртку, осушил открытую бутылку минералки, стоявшую на столе, и пошел к Мартинссону, который занимал теперь его бывший кабинет.

Постучав в дверь, Валландер вошел. И по лицу Мартинссона тотчас понял: случилось что–то серьезное. Он всегда умел распознать настроение старинного коллеги, что было важно, поскольку оно у Мартинссона то и дело резко менялось — от энергично–приподнятого до унылого.

Валландер сел в посетительское кресло.

— Что стряслось? По пустякам ты мне записки не оставляешь.

Мартинссон удивленно смотрел на него:

— Ты вообще не догадываешься, о чем пойдет речь?

— Нет. А должен?

Мартинссон не ответил. Только по–прежнему неотрывно смотрел на Валландера, которому становилось все больше не по себе.

— Я не намерен сидеть тут и гадать, — в конце концов сказал комиссар. — В чем дело?

— Ты все еще не понимаешь, о чем речь?

— Нет.

— По сути, это еще ухудшает положение. — Мартинссон выдвинул ящик стола, достал табельный пистолет Валландера, положил перед собой. — Полагаю, теперь тебе понятно, о чем я?

Валландер не сводил глаз с оружия. Леденящий ужас захлестнул его, почти вытеснив похмелье и тошноту. Накануне вечером он вычистил оружие, это точно. Но что произошло потом? Он пытался восстановить в памяти вчерашние события. С кухонного стола его табельное оружие каким–то образом попало к Мартинссону. Что произошло в промежутке, как именно оружие оказалось здесь, он понятия не имел. Не мог объяснить, не мог найти отговорку.

— Вчера вечером ты пошел в ресторан, — сказал Мартинссон. — Зачем ты взял с собой пистолет?

Валландер недоуменно покачал головой. Он никак не мог вспомнить. Может, сунул пистолет в карман, когда поехал в Истад? Как ни странно, скорей всего так и было.

— Не знаю, — сказал он. — В голове провал, черная пустота. Придется тебе рассказать.

— Около полуночи сюда пришел некий официант. Встревоженный, потому что на диванчике, где ты сидел, нашел оружие.

Смутные обрывки воспоминаний мелькали в мозгу Валландера. Наверно, он вытащил оружие из куртки, когда доставал телефон? Но как он мог забыть его?

— Я вообще не знаю, что произошло, — сказал он. — Должно быть, сунул оружие в карман, выходя из дому.

Мартинссон встал, открыл дверь.

— Кофе будешь?

Валландер помотал головой. Мартинссон исчез в коридоре. Валландер взял оружие, проверил — обойма полная. Еще не легче. Его бросило в пот. В голове молнией мелькнуло: застрелиться? Он передвинул пистолет так, чтобы дуло смотрело в окно. Вернулся Мартинссон.

— Ты можешь мне помочь? — спросил Валландер.

— На сей раз нет. Официант тебя узнал. Так что помочь невозможно. Отсюда ты отправишься прямиком к шефу.

— Ты уже говорил с ним?

— Я совершил бы служебный проступок, если бы не доложил ему.

Больше Валландеру сказать было нечего. Оба умолкли. Валландер пытался искать выход, зная, что его нет.

— Что же теперь будет? — в конце концов спросил он.

— Я попробовал справиться в уставах. Перво–наперво, конечно, назначат внутреннее расследование. Вдобавок есть риск, что этот официант — кстати, его зовут Туре Сааге, на случай, если ты не в курсе, — так вот он может проболтаться газетчикам. Теперь ведь можно срубить деньжат за горяченький фактик. Пьяные полицейские, выкидывающие подобные фортели, пожалуй, способствуют продаже экстренных выпусков.

— Ты небось велел ему помалкивать?

— А то! Даже сказал, что разглашение деталей полицейского расследования карается законом. Только, по–моему, он, увы, меня раскусил.

— Может, мне с ним поговорить?

Мартинссон наклонился к нему через стол. Валландер видел, что он устал и подавлен. И тоже пал духом.

— Сколько лет мы проработали вместе? Двадцать? Больше? На первых порах командовал ты. По праву. Ругал меня, но и хвалил тоже. Теперь мой черед сказать тебе: не предпринимай ничего. Любой твой поступок только увеличит неразбериху, а ее и без того хватает. С официантом, с Туре Сааге, говорить не надо, тебе лучше вообще не говорить ни с кем. Кроме Леннарта. А к нему ты отправишься прямо сейчас. Он ждет.

Валландер кивнул и встал.

— Мы постараемся сделать все возможное, — сказал Мартинссон.

По его тону Валландер понял, что на особенно хороший исход Мартинссон не рассчитывает.

Валландер протянул было руку за оружием. Но Мартинссон покачал головой:

— Оно останется здесь.

Валландер вышел в коридор. Кристина Магнуссон прошла мимо с кружкой кофе в руке. Кивнула. Валландер понял, что она уже знает. На сей раз он не оглянулся, чтобы полюбоваться ее фигуркой. Прошел в туалет, запер за собой дверь. Зеркало над раковиной было с трещиной. Точь–в–точь как я, подумал он. Смочил лицо, вытер, всмотрелся в свои красные глаза. Трещина делила его лицо надвое.

Он сел на стульчак. В глубине души гнездилось еще одно чувство, не только стыд и страх по поводу случившегося. Раньше такого не бывало. Он не мог припомнить, чтобы хоть раз так халатно обращался с табельным оружием. Когда брал пистолет домой, всегда запирал его в оружейном шкафу, где хранил лицензированный дробовик, с которым изредка ходил вместе с соседями охотиться на зайцев. Тут что–то куда более глубокое, чем хмель. Забывчивость другого рода, совсем незнакомая. Мрак, где он не способен зажечь свет.

Просидев в туалете минут двадцать с лишним, Валландер наконец встал и направился к кабинету начальника полиции. Если Мартинссон позвонил ему и сказал, что я иду, оба сейчас явно решили, что я сбежал, подумал он. Но пока со мной не настолько скверно.

После двух начальниц полиции год назад в Истад назначили Леннарта Маттсона. Молодой, вряд ли старше сорока, он на удивление быстро сделал карьеру среди полицейской бюрократии, из числа которой теперь большей частью выдвигали начальство. Как почти все полицейские–практики, Валландер считал, что с точки зрения способности полиции выполнять свою работу такой метод подбора кадров не сулит ничего хорошего. Вдобавок Маттсон прибыл из Стокгольма и не в меру часто сетовал, что с трудом понимает сконский диалект, и тем еще обострял ситуацию. Валландер знал, что некоторые коллеги нарочно старались при Маттсоне говорить как можно неразборчивее. Правда, сам Валландер в подобных демонстрациях неприязни не участвовал. Решил проявить сдержанность и не вмешиваться в маттсоновские затеи, пока тот не слишком вникает в непосредственную полицейскую работу. А поскольку Маттсон как будто бы тоже относился к нему с уважением, до сих пор у Валландера не возникало проблем с новым шефом.

Но теперь эти времена, понятно, остались позади.

Дверь кабинета Маттсона была приоткрыта. Валландер постучал и, услышав высокий, почти писклявый голос начальника, вошел внутрь.

Они сели в мягкие кресла с узорчатой обивкой, которые кое–как поместились в кабинете. Маттсон давно выработал привычку по возможности никогда не открывать совещания лично, даже если именно он их и созывал. Ходил слух, что некий консультант из руководства Государственного управления уголовной полиции целых полчаса просидел у Маттсона и молчал с ним на пару. Потом встал, опять же не говоря ни слова, вышел вон и улетел обратно в Стокгольм.

У Валландера мелькнула мысль, что, сидя молчком, он может, пожалуй, спровоцировать Маттсона. Но дурнота усиливалась, надо поскорей уйти отсюда, на воздух.

— Объяснить случившееся я не могу, — начал он. — Понимаю, это совершенно безответственно, и вы обязаны принять меры.

Маттсон, видимо, подготовил вопросы заранее, потому что они посыпались градом.

— Раньше такое случалось?

— Чтобы я забывал в ресторане свое оружие? Конечно же нет!

— У вас проблемы с алкоголем?

Валландер нахмурился. Откуда Маттсон это выкопал?

— Я знаю меру, — ответил он. — В молодости иной раз выпивал по выходным. Но теперь уже нет.

— И тем не менее в будний вечер пьянствовали в ресторане?

— Я не пьянствовал, а ужинал.

— Бутылка вина, несколько коктейлей и коньяк к кофе?

— Раз вам это известно, зачем спрашивать? Но я не называю это «пьянствовать». Думаю, любой здравомыслящий человек в нашей стране согласится со мной. «Пьянствовать» — это когда пьешь бренди или водку из горла, пьешь, чтобы захмелеть, вот и всё.

Маттсон помолчал, прежде чем задал очередной вопрос. Писклявый голос раздражал Валландера, и он думал, представляет ли себе этот человек, сидящий напротив, какими мучительными переживаниями порой чревата практическая полицейская работа.

— Примерно двадцать лет назад ваши коллеги задержали вас, когда вы в нетрезвом виде управляли автомобилем. Они это замяли, обошлось без последствий. Но вы должны понять, что у меня возникает вопрос, не имеете ли вы проблем с алкоголем, которые тщательно скрываете и которые теперь довели до такой вот беды.

Валландер прекрасно помнил тот случай. Он ездил в Мальмё, ужинал с Моной. Уже после развода, в тот период, когда еще воображал, будто сумеет уговорить ее вернуться. Встреча закончилась ссорой, и он увидел, что возле ресторана ее ждал в машине мужчина, совершенно ему незнакомый. От приступа ревности он так разволновался, что полностью потерял контроль, сел за руль и поехал домой, хотя следовало бы заночевать в гостинице или в машине. У въезда в Истад его остановили коллеги из ночного патруля. Отвезли домой, отогнали его машину на парковку — и все, больше ничего не произошло. Один из полицейских, которые задержали его тогда, уже умер, второй на пенсии. А слух, оказывается, ходит в Управлении до сих пор. Удивительно.

— Этого я не отрицаю. Но вы сами говорите, случай двадцатилетней давности. И я продолжаю утверждать, что никаких проблем с алкоголем не имею. А почему я будним вечером пошел в ресторан, как я полагаю, никого, кроме меня, не касается.

— Я вынужден принять меры. Поскольку вам еще причитается отпуск и сейчас вы не ведете сложного расследования, предлагаю взять недельный отпуск. Конечно же будет проведено внутреннее расследование. Больше пока ничего сказать не могу.

Валландер встал. Маттсон остался сидеть.

— Больше ничего добавить не хотите? — спросил он.

— Нет, — ответил Валландер. — Я сделаю, как вы говорите. Оформлю отпуск и уеду домой.

— Оружие, разумеется, хорошо бы оставить здесь.

— Я не идиот, — сказал Валландер. — Что бы вы ни думали.

Он прошел прямиком к себе в кабинет, взял куртку. А потом через гараж покинул Управление, поехал домой. И вдруг подумал, что после вчерашних возлияний в крови у него, наверно, до сих пор алкоголь. Впрочем, дела уже и так как сажа бела, и он продолжил путь. Поднялся резкий норд–ост. Валландер замерз, пока шел от машины к дому. Юсси запрыгал в своем загоне. Но Валландеру даже думать о прогулке было невмоготу. Он разделся, лег и сумел заснуть. Проснулся в двенадцать. Лежал не шевелясь, с открытыми глазами, слушал, как ветер бьется в стены.

Снова вернулось гложущее ощущение, будто что–то неладно. Его жизнь вдруг словно накрыло густой тенью. Как вышло, что, проснувшись утром, он не хватился пистолета? Казалось, вместо него действовал какой–то другой человек, который затем отключил его память, чтобы он не знал о случившемся.

Валландер встал, оделся, попробовал поесть, хотя по–прежнему чувствовал себя скверно. Соблазнительная мысль — налить бокальчик вина, но он устоял. Звонок Линды застал его за мытьем посуды.

— Я еду к тебе. Просто хотела убедиться, что ты дома, — сказала она.

Он не успел сказать ни слова, дочь оборвала разговор. Через двадцать минут она вошла в дом со спящим младенцем на руках. Села напротив отца на коричневый кожаный диван, купленный в тот год, когда они переехали в Истад. Девчушка спала рядом, в кресле. Курт хотел поговорить о ней, но Линда покачала головой. После, не сейчас, есть дело поважнее.

— Я слышала, что произошло, — сказала она. — И все же мне кажется, я ничего не знаю.

— Тебе Мартинссон позвонил?

— Да, после разговора с тобой. Он ужасно расстроен.

— Все равно не так, как я, — отозвался Валландер.

— Ну, рассказывай обо всем, чего я не знаю.

— Если ты приехала учинить мне допрос, можешь уходить.

— Я только хочу знать. От тебя я меньше всего ожидала подобных эксцессов.

— Никто не погиб, — сказал Валландер. — Даже не пострадал никто. Вдобавок любой способен учинить что угодно. Я так давно живу на свете, что успел это усвоить.

Потом он рассказал всю историю — начиная с беспокойства, которое выгнало его из дома, и кончая тем, что понятия не имеет, зачем взял с собой оружие. Когда он закончил, Линда долго молчала.

— Я тебе верю, — наконец проговорила она. — Все, что ты рассказываешь, сводится к одному–единственному жизненному обстоятельству: ты чересчур одинок. Внезапно теряешь контроль, а рядом нет никого, кто может тебя успокоить, не дать тебе ринуться прочь. Но кое–что меня по–прежнему удивляет.

— Что же?

— Ты все мне рассказал? Или о чем–то умалчиваешь?

Валландер быстро прикинул, не рассказать ли дочери о странном ощущении наползающей изнутри тьмы. Но лишь покачал головой — добавить больше нечего.

— И что, по–твоему, теперь будет? — спросила она. — Не припомню, каковы правила, когда мы в проигрыше.

— Проведут внутреннее расследование. А дальше не знаю.

— Есть риск, что тебя принудят уйти со службы?

— Для увольнения я уже слишком стар. Вдобавок мой проступок едва ли можно считать крайне тяжким. Но, возможно, они потребуют, чтобы я ушел на пенсию.

— Так ведь это замечательно, разве нет?

Когда Линда произнесла эту фразу, Валландер грыз яблоко. Он с размаху запустил огрызок в стену.

— Не ты ли только что говорила, что моя проблема — одиночество, а?! — выкрикнул он. — Что же будет, если меня выпихнут на пенсию? У меня тогда вообще ничего не останется.

От его возмущенного голоса ребенок проснулся.

— Извини, — сказал Валландер.

— Тебе страшно, я понимаю. Я бы тоже боялась. И, по–моему, незачем просить прощения за то, что тебе страшно.

Линда осталась с ним до вечера, приготовила обед, и о случившемся они больше не говорили. На порывистом холодном ветру Курт проводил ее до машины.

— Справишься? — спросила она.

— Я всегда выживаю. Но рад, что ты спросила.

Назавтра Валландеру позвонил Леннарт Маттсон, вызвал его к себе. Валландер приехал, и шеф представил его прибывшему из Мальмё дознавателю, который должен его допросить.

— В удобное для вас время, — сказал дознаватель, ровесник Валландера, по фамилии Хольмгрен.

— Давайте прямо сейчас, — ответил Валландер. — Зачем ждать?

Они закрылись в одной из небольших комнат для совещаний. Валландер старался быть точным, не оправдываться, не смягчать происшедшее. Хольмгрен записывал, иногда просил вернуться назад, повторить ответ, а затем продолжить. Валландер думал, что, поменяйся они ролями, допрос наверняка проходил бы точно так же. Примерно через час они закончили. Хольмгрен отложил ручку, посмотрел на Валландера, но не так, как смотрят на сознавшегося преступника, а как на человека, который сам себя подвел под монастырь. Он словно сожалел о случившейся беде.

— Вы не стреляли, — сказал Хольмгрен. — Забыли табельное оружие в ресторане, находясь в состоянии алкогольного опьянения. Проступок тяжкий, тут уж ничего не поделаешь, но ничего собственно преступного вы не совершили. Никого не избили, взяток не брали, ни к кому не цеплялись.

— Значит, меня не уволят?

— Увольнение маловероятно. Однако решаю не я.

— А как вы полагаете?

— Я никак не полагаю. Ждите, там видно будет.

Хольмгрен начал собирать свои бумаги, аккуратно спрятал их в портфель. Потом вдруг сказал:

— Разумеется, есть некоторое преимущество, пока это не просочилось в СМИ. Обычно ситуация ухудшается, когда нам не удается замять подобное происшествие, в смысле не делать его достоянием общественности.

— Думаю, обойдется. Раз СМИ до сих пор молчат, то, похоже, утечки нет.

Увы, Валландер ошибся. В тот же день к нему в дверь вдруг постучали. Он прилег отдохнуть, однако встал и пошел открывать, решив, что это сосед хочет что–то обсудить. Но едва открыл, как его ослепила фотовспышка. Рядом с фотографом стояла улыбающаяся репортерша — Лиза Хальбинг, так она представилась, с улыбкой, которую Валландер немедля счел фальшивой.

— Мы можем поговорить? — нагло спросила она.

— О чем? — У Валландера уже заныло под ложечкой.

— А вы как думаете?

— Я ничего не думаю.

Фотограф успел нащелкать несколько кадров. Первым побуждением Валландера было дать ему тумака, но он, конечно, сдержался. Просто взял с фотографа слово, что в доме тот снимать не будет. Там его приватная территория. Когда и фотограф, и Лиза Хальбинг обещали уважать его пожелание, он впустил их в дом и усадил на кухне за стол. Предложил кофе и остатки торта, который несколько дней назад получил от одной из соседок, больших любительниц печь пироги.

— Из какой газеты? — спросил он, когда кофе стоял на столе. — Я определенно забыл поинтересоваться.

— Я вроде говорила, — заметила Лиза Хальбинг; ярко накрашенная, она прятала лишний вес под просторной рубашкой навыпуск. Было ей лет тридцать, и внешне она напоминала Линду, хотя та никогда бы так не намазюкалась. — Я работаю для разных газет. Когда есть хороший материал, выбираю, кто лучше заплатит.

— Стало быть, сейчас хороший материал именно я?

— По десятибалльной оценке, вы, пожалуй, тянете на четверку. Не больше.

— А если б я застрелил официанта, тогда сколько?

— Безусловно, десятка. И анонс с крупной черной шапкой.

— Как вы узнали?

Фотограф постукивал пальцами по камере, но слово держал. Лиза Хальбинг по–прежнему холодно улыбалась.

— Вы же понимаете, на этот вопрос я отвечать не стану.

— Ясное дело. Полагаю, наводку дал официант из ресторана.

— Вообще–то нет. Но больше я на вопросы не отвечаю.

Впоследствии Валландер решил, что проговорился кто–то из его коллег. Кто угодно, возможно, даже сам Леннарт Маттсон. Или, скажем, дознаватель из Мальмё. Интересно, сколько заплатили за информацию? Все годы, что он служил в полиции, утечки были вечной головной болью. Но до сих пор он ни разу не бывал их жертвой. Сам никогда к журналистам не обращался и не слыхал, чтобы кто–нибудь из его ближайших сотрудников поддерживал такие контакты. Но, собственно, что ему известно? Если вдуматься, то с полной уверенностью — ничего.

Тем же вечером он позвонил Линде, предупредил насчет завтрашней газеты.

— Ты сказал, как все было?

— По крайней мере во лжи меня никто обвинить не может.

— Тогда порядок. Они ведь охотятся за ложью. Раздувают сенсацию, но скандала не получится.

Ночью Валландер спал плохо. Наутро ожидал шквала телефонных звонков. Но позвонили всего двое: Кристина Магнуссон, возмущенная, что инцидент так непомерно раздули; а немногим позже — Леннарт Маттсон.

— Плохо, что вы сделали заявление, — с упреком сказал он.

Валландер рассвирепел:

— А как бы поступили вы сами, если б у вас на пороге стояли фотограф и репортер? Люди, подробно осведомленные о случившемся? Захлопнули бы дверь? Или стали бы врать?

— Я думал, вы сами к ним обратились, — неубедительно вякнул Маттсон.

— Тогда вы глупее, чем я думал.

Валландер грохнул трубку на рычаг и выдернул штепсель из розетки. Потом по мобильному позвонил Линде, сказал, чтобы в случае чего звонила по этому номеру.

— Едем с нами.

— Куда?

Дочь удивилась:

— Разве я не говорила? В Стокгольм. Отцу Ханса исполняется семьдесят пять. Едем!

— Нет, — ответил он. — Я останусь здесь. Нет у меня настроения праздновать. Хватит одинокого вечера в ресторане.

— Мы едем послезавтра. Подумай пока.

Вечером, укладываясь спать, Валландер был уверен, что никуда не поедет. Но утром передумал. За Юсси присмотрят соседи. И, пожалуй, совсем неплохо на день–другой исчезнуть.

На следующий день он вылетел в Стокгольм; Линда с семьей поехала на машине. Остановился Валландер в гостинице напротив Центрального вокзала. Листая вечерние газеты, он увидел, что его история уже перекочевала на более скромное место. Необычайно наглое ограбление банка в Гётеборге, при котором четверка грабителей нацепила маски квартета «АББА», — вот главная новость дня. Невольно он подумал о налетчиках с благодарностью.

Этой ночью в гостиничном номере он спал на редкость спокойно.

4

День рождения Хокана фон Энке отмечали в банкетном ресторане, который был снят в Юрсхольме, богатом предместье Стокгольма. Валландер никогда в жизни там не бывал. Линда заверила его, что выходного костюма будет вполне достаточно. Фон Энке терпеть не мог смокинги и фраки, но, с другой стороны, любил разного рода мундиры, какие носил долгие годы службы на флоте. И при желании Валландер, конечно, может надеть полицейскую форму. Однако он предпочел костюм. В теперешних обстоятельствах форма не вполне к месту.

Почему я согласился поехать в Стокгольм? — подумал Валландер, когда поезд–экспресс из Арланды прибыл на Центральный вокзал. Наверно, лучше бы уехать куда–нибудь в другое место. Порой он ненадолго ездил в Скаген, [Скаген — курортный городок в Дании, на северной оконечности полуострова Ютландия.] где с удовольствием бродил по пляжам, посещал Художественный музей и бездельничал в одном из пансионов, в котором останавливался без малого три десятка лет. Именно в Скаген он отправился, когда много лет назад думал уйти из полиции. Но теперь уж ничего не поделаешь, он здесь, в Стокгольме, чтобы принять участие в юбилейном торжестве.

Когда он приехал в Юрсхольм, Хокан фон Энке немедля взял его под опеку. Казалось, он искренне рад видеть Валландера. На банкете Валландер сидел за почетным столом, соседками его были Линда и вдова некоего контр–адмирала. Адмиральша Хёк, дама лет восьмидесяти, пользовалась слуховым аппаратом и охотно пила вино. Уже за закуской она принялась рассказывать слегка фривольные истории. Валландер нашел ее интересной, особенно когда выяснилось, что один из ее шестерых детей работает в Лунде судмедэкспертом, и Валландер, который не раз сталкивался с ним по службе, составил о нем хорошее впечатление. Речей на банкете произносили великое множество, но все отличались достойной подражания краткостью. По военному образцу, подумал Валландер. Тамадой был капитан второго ранга Тобиассон, отпускавший юмористические комментарии, на взгляд Валландера забавные. Когда адмиральша вдруг замолчала, поскольку слуховой аппарат забарахлил, он задумался о том, как все будет, когда ему самому стукнет семьдесят пять. Кто придет на праздник, если он решит отметить день рождения? Линда говорила, что Хокан фон Энке сам решил снять банкетный ресторан. Если Валландер понял правильно, этим он по меньшей мере удивил свою жену Луизу. Раньше ее муж явно пренебрегал своими днями рождения. А тут вдруг надумал созвать гостей на роскошный ужин.

Кофе подавали в соседнем помещении, обставленном удобными диванами и креслами. Когда сам ужин закончился, Валландер вышел на застекленную террасу размять ноги. Ресторан располагался в большом саду и прежде был резиденцией одного из чрезвычайно богатых шведских промышленников.

Он вздрогнул, когда Хокан фон Энке бесшумно подошел и стал рядом. В руке фон Энке держал старую трубку–носогрейку, вещицу совершенно не под стать нынешним временам. Валландер узнал пакет с табаком, смесь под названием «Гамильтон». В ранней юности, когда сам, правда недолго, курил трубку, он предпочитал именно этот табак.

— Зима, — сказал Хокан фон Энке. — Судя по прогнозу, ожидается снежная буря. — На миг он умолк, всматриваясь в темное небо. — На борту подводной лодки, погрузившейся на достаточно большую глубину, погодные и климатические условия упраздняются. Там царит покой, внизу море тихое, главное — уйти на достаточную глубину. На Балтике, если ветер наверху не слишком силен, довольно двадцати пяти метров. В Северном море сложнее. Помню, как–то раз мы шли из Шотландии в шторм. На пятнадцатиметровой глубине крен достигал пятнадцати градусов. Не очень–то приятно. — Он раскурил трубку, пристально глядя на Валландера. — С точки зрения полицейского наблюдение чересчур поэтичное?

— Нет. Но для меня подводная лодка — чужой мир. Пугающий, если позволено добавить.

Капитан второго ранга жадно затянулся дымом.

— Давайте начистоту, — сказал он. — Этот банкет наскучил нам обоим. Все знают, что устроил его я. Потому что так хотели многие из моих друзей. Но сейчас мы можем спрятаться в одной из комнат поменьше. Рано или поздно жена начнет меня искать. Но до тех пор никто нас не потревожит.

— Так или иначе, главная персона здесь вы.

— Тут как в хорошей театральной пьесе, — ответил фон Энке. — Чтобы усилить напряжение, главный герой не должен все время присутствовать на сцене. Ряд важных событий интриги выгоднее разыграть за кулисами.

Он умолк. Резко, слишком резко, подумал Валландер. Хокан фон Энке впился взглядом в какую–то точку у него за спиной. Он обернулся. За окном виднелся сад, а дальше одна из малых юрсхольмских дорог, которая где–то пересекалась с магистралями, ведущими к центру столицы. У садовой ограды прямо под фонарем Валландер заметил какого–то человека. Тот стоял подле автомобиля с работающим движком. Выхлопные газы поднимались вверх и таяли в желтом свете фонаря.

Валландер понял, что фон Энке обеспокоен.

— Пойдемте в маленькую комнату, — сказал фон Энке. — Возьмем с собой кофе и закроемся там.

Покидая террасу, Валландер еще раз оглянулся. Машина исчезла, как и человек под фонарем. Вероятно, кто–то, кого фон Энке забыл пригласить на юбилей, подумал Валландер. Во всяком случае, едва ли кто–то имеющий касательство ко мне. Это не журналист, желающий поговорить со мной о забытом оружии.

Они взяли по чашке кофе и прошли в маленькую комнату с коричневыми деревянными панелями на стенах и мягкой кожаной мебелью. Валландер отметил, что окон здесь нет. Хокан фон Энке перехватил его взгляд.

— Похоже на бункер, и тому есть объяснение. В тридцатые годы дом несколько лет принадлежал владельцу большого числа стокгольмских ночных клубов, преимущественно нелегальных. Каждую ночь его вооруженные курьеры объезжали клубы и забирали тамошнюю выручку. В этом помещении тогда стоял большущий несгораемый шкаф. Здесь же его бухгалтеры пересчитывали деньги, заносили суммы в книги, а купюры складывали в несгораемый шкаф. Когда хозяин угодил за свои темные делишки в тюрьму, шкаф вскрыли. Звали этого человека, если не ошибаюсь, Ёранссон. Он получил большой срок и не выдержал. Повесился в своей камере на Лонгхольмене.

Он замолчал, отхлебнул кофе, пососал погасшую трубку. Вот тогда–то, в этой комнате без окон, с прочными стенами, сквозь которые едва проникал шум праздника, Валландер точно понял, что Хокан фон Энке чего–то опасается. За свою жизнь он столько раз видел людей, которых снедает тревога, по выдуманной или реальной причине, так что наверняка не ошибся.

Разговор начался нерешительно, фон Энке заговорил о минувших годах, когда еще находился на действительной службе.

— Осень восьмидесятого, — сказал он. — Очень давно это было, целых двадцать восемь лет назад. Вы чем тогда занимались?

— Работал в Истаде полицейским. Линда была совсем маленькая. Мне хотелось жить поближе к старику–отцу. А еще я думал, что Линда должна подрастать в хороших условиях. По крайней мере, это одна из причин нашего переезда из Мальмё… А как все потом сложилось, уже совсем другая история.

Фон Энке словно бы и не слышал его ответа. Продолжил собственный рассказ:

— Той осенью я работал на балтийском побережье, на военной базе. Двумя годами раньше оставил пост командира одной из наших лучших подлодок класса «Морской змей». Среди подводников их называют просто «Змей». На военную базу меня назначили случайно. Сам я хотел вернуться в море, но начальство решило направить меня в оперативное командование всеми шведскими ВМС. В сентябре Варшавский договор проводил учения у побережья Восточной Германии и в Померанской бухте. До сих пор помню: учения носили наименование МИЛОБАЛТ. Ничего особенного, обычно их осенние учения проходили почти одновременно с нашими. Однако на сей раз было задействовано необычно большое число кораблей, потому что они отрабатывали и сухопутное десантирование, и спасение подлодок. Это нам удалось выяснить без особого труда. Связисты доложили, что ведется оживленный сигнальный обмен между русскими военными кораблями и их портом базирования под Ленинградом. Но все было как обычно, мы наблюдали за их действиями, отмечая в вахтенных журналах то, что полагали важным. А затем настал тот самый четверг, восемнадцатое сентября, эту дату я никогда не забуду. Неожиданно на связь вышел вахтенный офицер «Аякса», одного из буксирных судов флота прибрежного действия, и доложил, что они только что обнаружили в шведских водах чужую подлодку. Я как раз находился в одном из штурманских помещений базы, искал более подробную обзорную карту побережья Восточной Германии, когда туда прибежал взволнованный срочнослужащий. Он не сумел внятно объяснить, что произошло, однако я вернулся на центральный командный пост базы и сам переговорил с вахтенным офицером «Аякса». Он сообщил, что на расстоянии трехсот метров вдруг заметил в бинокль антенны подлодки. Через пятнадцать секунд лодка ушла на глубину. Вахтенный офицер, человек наблюдательный, сказал, что лодка, вероятно, держалась на перископной глубине, а заметив буксир, сразу начала погружение. Когда все это произошло, «Аякс» находился южнее Хувудшера, лодка же шла курсом на зюйд–вест, то есть параллельно границе шведских территориальных вод. Но определенно на шведской стороне. Мне не составило труда выяснить, есть ли поблизости наши подлодки. Их там не было. Я снова связался по радио с «Аяксом» и попросил вахтенного офицера описать виденную им мачту или перископ. По его описанию я тотчас понял, что подлодка принадлежала к тому классу, какой в НАТО прозвали «Виски». В то время такие субмарины состояли на вооружении только у русских и у поляков. Думаю, вы понимаете, что, когда я это узнал, сердце у меня забилось быстрее. Вместе с тем у меня возникло еще два вопроса.

Фон Энке замолчал, будто ожидая, что Валландер смекнет, какие у него возникли вопросы. За дверью послышался громкий возбужденный смех и тотчас стих.

— Наверно, о том, не зашла ли подлодка в шведские воды по ошибке, — сказал Валландер. — Как утверждали русские, когда другая их субмарина легла на грунт возле Карлскруны?

— На этот вопрос я уже ответил. Из всех кораблей военного флота именно подводные лодки чрезвычайно точны в навигации. Это само собой понятно. Подлодка, которую засек «Аякс», находилась там с умыслом. И тогда возникает вопрос: каков был этот умысел? Всплыть на перископную глубину и проветрить лодку, оставшись незамеченными? В таком случае совершенно ясно, что команда была недостаточно бдительна. Но, разумеется, существовала и другая возможность.

— Подлодка хотела, чтобы ее обнаружили?

Фон Энке кивнул и вновь попытался раскурить свою строптивую трубку.

— А для этого буксирное судно подходит просто идеально. На его борту нет даже катапультной установки, чтобы атаковать. И команда не обучена ведению боевых действий. Как начальник, я связался с главкомом, и он согласился, что надо немедля задействовать вертолет с противолодочным вооружением. Вертолет тоже засек гидролокатором подвижный объект, который мы классифицировали как подводную лодку. Впервые в жизни мне довелось не в учебных целях отдать приказ вести огонь на поражение. Вертолет сбросил глубинную бомбу, чтобы предупредить подлодку. После чего она исчезла, мы потеряли контакт.

— Как же она могла просто исчезнуть?

— У подводных лодок есть целый ряд возможностей сделаться невидимыми. Они могут залечь на глубине в донную впадину, почти вплотную к скалам, могут сбить преследователя с толку гидроакустическими следами. Словом, мы ее не нашли, хотя и подняли в воздух несколько вертолетов.

— Может, она получила повреждение?

— Так не бывает. Согласно международным правилам первая глубинная бомба должна служить предупреждением. Лишь на следующем этапе допустимо принудить лодку всплыть для опознания.

— Что же случилось потом?

— В общем, ничего. Провели расследование. Сочли, что я действовал правильно. Возможно, это была увертюра к событиям, происшедшим два года спустя, когда в шведских территориальных водах появилось множество подлодок, особенно в Стокгольмских шхерах. Самое главное — мы получили подтверждение, что интерес русских к нашим проливам не уменьшился. Все это происходило в ту пору, когда никто и не думал, что Берлинская стена рухнет и что Советский Союз распадется. Холодная война продолжалась. После данного инцидента в районе Утё флот получил серьезное добавочное финансирование. Но это и всё.

Фон Энке умолк, допил остатки кофе. Валландер хотел было встать, но Хокан фон Энке заговорил снова:

— Я еще не закончил. Через два года все началось опять. Я тогда получил повышение и работал в верховном командовании шведских ВМС. Наша штаб–квартира располагалась в Берге, там же находился постоянно действующий оперативный штаб на круглосуточном дежурстве. Первого октября всех подняли по тревоге, и причина ее превосходила самые буйные наши фантазии. По ряду признаков одна или несколько подлодок находились в самом Хорсфьердене, в непосредственной близости от нашей базы на Мускё. Это был уже не просто заход в шведские территориальные воды, чужие подлодки оказались в запретной военной зоне. Вы, верно, помните эту историю?

— Газеты только об этом и писали, телерепортеры облазили все скользкие скалы.

— Не знаю, с чем это сравнимо. Ну, как если бы иностранные вертолеты приземлились во внутреннем дворе Королевского дворца. Примерно так мы восприняли присутствие подлодок рядом с нашими самыми секретными военными объектами.

— Сам я как раз тогда получил согласие на перевод в Истад.

Внезапно дверь открылась. Фон Энке вздрогнул. Валландер успел заметить, как его правая рука метнулась к внутреннему нагрудному карману. И тотчас упала на колени. Дверь открыла несколько захмелевшая женщина, которая искала туалет. Она исчезла, они снова остались наедине.

— Стоял октябрь, — продолжал фон Энке, когда дверь закрылась. — И порой казалось, будто все шведское побережье вот–вот атакуют неопознанные чужие подлодки. Я радовался, что в мою компетенцию не входят контакты с журналистами, которые собрались в Берге. Пришлось оборудовать несколько помещений для проведения пресс–конференций. Все это время я интенсивно искал способ перехватить одну из этих подлодок. Мы же полностью потеряем доверие, если не сумеем принудить к всплытию хотя бы одну. И вот наконец однажды вечером мы прижали одну субмарину в Хорсфьердене. Сомнений не осталось, все командование было уверено на сто процентов. Приказ открыть огонь целиком относился к сфере моей ответственности. В эти напряженные часы я несколько раз разговаривал с главкомом и с новым министром обороны. Если вы помните, его звали Андерссон. Человек из Бурленге.

— Смутно припоминаю — у него было прозвище Рыжий Бёрье.

— Совершенно верно. Но он устранился. Решил, что с этими подлодками сам черт не разберется. Вернулся в Даларну, а министром обороны стал Андерс Тунборг. Один из ближайших соратников Пальме. Многие мои коллеги не доверяли ему. Но лично у меня Тунборг антипатии не вызывал. Он не вмешивался, он задавал вопросы. Получив ответы, бывал доволен. Хотя раз–другой, когда он звонил, у меня возникало совершенно отчетливое ощущение, что Пальме находился с ним рядом, в той же комнате. Правда это или нет, не знаю. Но ощущение было очень сильное.

— Что же произошло?

Хокан фон Энке слегка скривился, словно от досады, что Валландер его перебил. Но продолжил по–прежнему спокойным тоном:

— Мы загнали подлодку в угол, где она могла маневрировать только с нашего разрешения. Я созвонился с главкомом, сказал, что теперь мы глубинными бомбами заставим ее всплыть. На подготовку операции требуется еще час. И затем весь мир узнает, что за чужая подлодка орудовала в шведских водах. Минуло полчаса. Стрелки часов на стене двигались нестерпимо медленно. Я все время был на связи с вертолетами и надводными кораблями, которые держали подлодку в капкане. Прошло сорок пять минут, срок истекал. Тут оно и случилось.

Фон Энке вдруг замолчал и вышел из комнаты. Валландер подумал, не стало ли ему плохо. Через несколько минут капитан второго ранга вернулся с двумя рюмками коньяка.

— Зима, вечер холодный, — сказал он. — Надо согреться. Судя по всему, никто нас не хватился. Стало быть, можно спокойно потолковать в этом старом «сейфе».

Валландер ждал продолжения. Не сказать, чтобы его очень уж увлекали давние истории про подводные лодки, но все–таки лучше остаться в обществе фон Энке, чем волей–неволей вести разговоры с незнакомыми людьми.

— Тут оно и случилось, — повторил фон Энке. — За четыре минуты до начала операции зазвонил телефон прямой связи с главным штабом вооруженных сил. Насколько мне известно, одна из немногих линий, безусловно застрахованных от прослушивания, а вдобавок снабженных автоматическим преобразователем голоса. Я получил сообщение, которого никак не ожидал. Можете представить себе какое?

Валландер покачал головой, согревая ладонями коньячную рюмку.

— Нам приказали свернуть операцию. Я, конечно, потерял дар речи, потом попросил объяснений. Но на первых порах таковых не получил. Только этот прямой приказ не применять глубинные бомбы. Разумеется, мне оставалось лишь подчиниться. Вертолетам скомандовали отбой за две минуты до истечения срока. Никто из нас в Берге не понимал, что происходит. Еще через десять минут поступил новый приказ. Еще более неожиданный, если это возможно. Казалось, наше начальство посходило с ума. Нам приказали отойти.

Валландер слушал с растущим интересом.

— То есть отпустить подлодку?

— Этого, конечно, никто не говорил. Во всяком случае, напрямую. Нам приказали сосредоточиться в другом районе на периферии Хорсфьердена, южнее Данцигер–Гатт. [Вход в Стокгольмские шхеры.] Там один из вертолетов засек другую подлодку. Почему она важнее той, которую мы окружили и уже готовились принудить к всплытию? Я и мои подчиненные недоумевали. Я попробовал выйти непосредственно на главкома, но он был занят и недоступен. Что само по себе было весьма странно, поскольку ранее именно он одобрил применение оружия. Я даже попробовал связаться с министром обороны или с его замом. Однако все вдруг словно бы исчезли, отключили телефоны или получили приказ молчать. Главком и министр обороны получили приказ молчать? От кого? От правительства, конечно, или от премьер–министра. В эти часы мне в самом деле было очень не по себе. Я не понимал приказов, какие получал. Прекращение операции противоречило всему моему опыту и чутью. Я был очень близок к неповиновению. Что поставило бы крест на моей военной карьере. Но где–то во мне уцелела крупица рассудка. Словом, мы перебросили вертолеты и два надводных корабля к Данцигер–Гатт. Я требовал, чтобы хоть один вертолет продолжал барражировать над тем местом, где, как мы знали, находилась подлодка. Но получил отказ. Мы должны уйти оттуда, и незамедлительно. Что мы и сделали, с ожидаемым результатом.

— А именно?

— У Данцигер–Гатт мы, конечно, не обнаружили никакой подлодки. Хотя весь вечер и всю ночь продолжали поиски. До сих пор спрашиваю себя, сколько тысяч литров топлива сожгли вертолеты.

— А что произошло с подлодкой, которую вы держали в кольце?

— Она исчезла. Бесследно.

Валландер обдумывал услышанное. Давным–давно он проходил военную службу в одном из противотанковых полков в Шёвде. И вспоминал то время неохотно. На призывной комиссии просился на флот, но был направлен в Вестеръётланд. Проблем с дисциплиной у него никогда не возникало, однако он с трудом понимал многие приказы, которые отдавались в ходе учений. Зачастую складывалось впечатление, будто во всем властвует случай, хотя солдаты должны были представлять себе, что втянуты в смертельную схватку с противником.

Фон Энке осушил свою рюмку.

— Я начал задавать вопросы о случившемся. И напрасно. Очень скоро я заметил, что эта тема популярностью не пользовалась. Народ уходил от ответа. Даже часть моих коллег, которых я считал своими близкими друзьями, намекала, что не одобряет моего любопытства. А ведь мне просто хотелось выяснить причину контрприказов. Смею утверждать, мы были как никогда близки к тому, чтобы действительно принудить подлодку к всплытию. В двух минутах, не больше. Поначалу я был не одинок в своем возмущении. Еще один капитан второго ранга, Аросениус, и аналитик из главного штаба армии дежурили в тот день в оперативном штабе. Но всего через несколько недель оба они тоже стали отдаляться от меня. Не желали участвовать в моих разбирательствах и расспросах. А в один прекрасный день и я подвел черту.

Фон Энке отставил рюмку и наклонился к Валландеру:

— Разумеется, я ничего не забыл. И по–прежнему стремлюсь понять, что произошло, и не только в тот день, когда мы добровольно упустили подлодку. Перебираю все, что случилось за те годы. И, пожалуй, наконец–то начинаю приближаться к некоторой ясности.

— Насчет того, почему вам не позволили принудить ту подлодку к всплытию?

Фон Энке медленно кивнул, снова раскурил трубку, но ничего не сказал. Валландер подумал, уж не останется ли услышанная история незаконченной.

— Вы меня заинтриговали. Каково же объяснение?

Фон Энке отмахнулся:

— Пока говорить об этом слишком рано. До цели я еще до добрался. В данный момент сказать больше нечего. Так что лучше, пожалуй, вернуться к гостям.

Они встали и вышли из комнаты. Направляясь на террасу, Валландер столкнулся с женщиной, которая ненароком помешала их разговору. И только теперь задумался о том жесте, какой фон Энке сделал правой рукой: сперва решительно потянулся к нагрудному карману, затем как бы передумал и в конце концов снова уронил руку на колени.

Казалось бы, сущая нелепость, но другого объяснения Валландер не нашел. Фон Энке был вооружен. Возможно ли, думал он, глядя в окно на голый сад. Отставной капитан второго ранга — с оружием на собственном семидесятипятилетии?

Нет, поверить невозможно, и Валландер отбросил эту мысль. Ему наверняка померещилось. Одно смутное ощущение породило другое. Сперва почудился страх, затем оружие. Вероятно, его интуиция утрачивает остроту и точно так же растет забывчивость.

На террасу вышла Линда.

— Я думала, ты ушел.

— Пока нет. Но скоро уйду.

— Я уверена, Хокан и Луиза рады, что ты приехал.

— Он рассказывал мне о подводных лодках.

Линда приподняла брови.

— Правда? Удивительно.

— Почему?

— Я много раз просила его рассказать. Но он всегда отнекивается, говорит, что не хочет. Даже чуть ли не раздражается.

Линда исчезла, ее позвал Ханс. Валландер остался один, размышляя о ее словах. Почему же Хокан фон Энке решил довериться именно ему?

Позднее, уже вернувшись в Сконе и обдумав рассказ фон Энке, Валландер обнаружил еще кое–что удивительное. Конечно, в услышанной истории хватало неясного, расплывчатого и трудного для его понимания. Но озадачивал его один аспект в самой предпосылке, в самой концепции, так он это называл. Фон Энке спланировал разговор за короткое время, после того как узнал, что Валландер приедет на юбилей? Или же стартовая полоса еще короче и началась с человека, стоявшего под фонарем у ограды?

Кто был этот человек? На этот вопрос сам Валландер ответить не мог.

5

Спустя три месяца, точнее 11 апреля, произошло событие, заставившее Валландера вновь мысленно вернуться к тому январскому вечеру, когда он сидел за закрытыми дверями в душной комнате, слушая рассказ юбиляра об инцидентах на флоте, случившихся без малого три десятка лет назад.

Происшедшее явилось для всех окружающих полной неожиданностью. Хокан фон Энке бесследно исчез из своей квартиры в Эстермальме. Каждое утро, независимо от погоды, он совершал долгую прогулку. В этот день в Стокгольме моросил дождь. Хокан, по обыкновению, встал рано и уже в самом начале седьмого сел завтракать. В семь он постучал в дверь жениной спальни, разбудил Луизу и сообщил, что уходит на прогулку. Прогулка продолжалась, как правило, часа два, лишь в морозы он сокращал ее вполовину, потому что прежде очень много курил и легкие так до конца и не восстановились. Маршрут прогулок не менялся никогда. От квартиры на Гревгатан Хокан направлялся к Вальхаллавеген, а затем — в парк Лилльянсскуген, где шел сложным извилистым путем по небольшим аллеям, которые опять–таки приводили его на Вальхаллавеген, откуда он сворачивал на юг по Стурегатан и далее налево по Карлавеген выходил к дому. Шагал он быстро, опираясь на старую прогулочную трость своего отца, и домой возвращался, изрядно вспотев, а потому немедля принимал ванну.

Тем утром все было как всегда, за одним исключением. Домой Хокан фон Энке не вернулся. Луиза прекрасно знала его маршрут, раньше она иной раз составляла мужу компанию, но теперь уже нет, так как не могла выдержать его темп. Когда он не появился дома в обычное время, она забеспокоилась. Конечно, он был в хорошей форме, но, что ни говори, человек старый, мало ли что могло случиться. Внезапный инсульт, разрыв кровеносного сосуда. Она сразу же пошла искать мужа, как только обнаружила, что он нарушил договоренность и не взял с собой мобильник. Телефон лежал на письменном столе. В одиннадцать она вернулась домой, повторив весь Хоканов маршрут. И все это время изнывала от страха найти его мертвым где–нибудь на дороге. Но нет, он исчез. Из дома она позвонила двум–трем друзьям, к которым он мог зайти. Как выяснилось, никто из них его не видел. Теперь Луиза точно знала: что–то случилось. Около двенадцати она позвонила Хансу, в копенгагенскую контору. Хотя она была очень встревожена и думала немедля заявить в полицию об исчезновении, Ханс попытался ее успокоить. Они решили выждать еще несколько часов, правда, Луиза согласилась с большой неохотой.

Сразу после разговора с матерью Ханс позвонил Линде, а через нее и Валландер узнал о событиях этого утра. Он как раз пробовал научить Юсси стоять смирно, когда ему чистят лапы. Знакомый кинолог из Скурупа проинструктировал его, как надо действовать. И когда Валландер уже почти разуверился, что Юсси вообще способен приобрести какие–либо новые навыки, зазвонил телефон. Линда рассказала про встревоженную свекровь и спросила совета.

— Ты сама служишь в полиции, — ответил Валландер. — Знаешь, как положено поступать. Надо ждать. Большинство людей возвращается.

— Он многие годы не нарушал свой распорядок. Я понимаю, почему Луиза обеспокоена. Она не истеричка.

— Подождите до вечера, — сказал Валландер. — Он наверняка вернется.

Валландер не сомневался, что Хокан фон Энке вскоре опять войдет в свой дом и вполне логично объяснит свое отсутствие. Сам он испытывал больше любопытство, чем беспокойство, и прикидывал, каково будет объяснение. Но Хокан фон Энке не вернулся ни этим вечером, ни следующим. Поздно вечером 11 апреля Луиза заявила в полицию об исчезновении мужа. Затем она на патрульной машине проехала по лабиринту аллей в Лилльянсскугене, однако и на сей раз безрезультатно. На другой день из Копенгагена приехал ее сын. Вот тогда–то Валландер начал осознавать: по–видимому, все ж таки что–то случилось.

Когда фон Энке пропал, Валландер еще не вернулся к работе. Внутреннее расследование затянулось. Вдобавок в начале февраля он, поскользнувшись на заледеневшей дорожке перед домом, неловко упал и сломал левое запястье. И не просто поскользнулся, а споткнулся о поводок Юсси, потому что собака до сих пор рвалась с поводка и не желала идти с нужной стороны. Запястье загипсовали, Валландера отправили на больничный. В эту пору он был крайне вспыльчив, то и дело выходил из терпения, злился на себя, на Юсси, а особенно на Линду. Поэтому Линда избегала встречаться с ним чаще, нежели необходимо. Она считала, что он все больше и больше походит на своего отца — угрюмый, раздражительный, нетерпеливый. Нехотя он признал, что она права. Ему не хотелось становиться таким, как отец, — все что угодно, только не это. Только не озлобленный старик, который повторял сам себя что в своих картинах, что во взглядах на мир, все менее ему понятный. Валландер ходил по дому, как пойманный медведь по клетке, который более не в силах противиться сознанию, что ему шестьдесят и что он неотвратимо идет навстречу старости. Он может прожить еще и десять, и двадцать лет, но лишь чувствуя, как вокруг сгущается старость. Молодость — отдаленное воспоминание, средний возраст миновал. Он стоял за кулисой, готовый выйти на сцену и начать третий, и последний, акт, где все получит объяснение, будут названы герои, а негодяи умрут. Он изо всех сил сопротивлялся трагической роли. Хотел уйти со сцены смеясь.

Наибольшую тревогу у Валландера вызывала забывчивость. Он писал себе записки, когда ездил за покупками в Симрисхамн или в Истад, но, стоя в магазине, обнаруживал, что забыл записку дома. Да и писал ли ее вообще? Он не помнил. Однажды, когда сильнее обычного обеспокоился прогрессирующим ухудшением памяти, он записался на прием к мальмёской докторше, которая анонсировала свои услуги как специалист по «проблемам старения». Гипс тогда еще не сняли, вдобавок Валландер здорово простыл. Врач — ее звали Маргарета Бенгтссон — принимала в старинном доме в центре Мальмё. Валландер оценил ее критически: слишком уж молода, чтобы хоть немного понимать тяготы старения. И с порога едва не повернул обратно. Но все же вежливо вошел, сел в черное кожаное кресло и рассказал о своей скверной памяти.

— У меня альцгеймер? — спросил он в конце разговора.

Маргарета Бенгтссон улыбнулась, не снисходительно, а совершенно естественно и дружелюбно:

— Нет. Не думаю. Но, разумеется, никто не знает, что ждет за ближайшим углом.

За ближайшим углом… — думал Валландер, когда на ледяном ветру шел к машине, припаркованной как раз за углом. За стеклоочистителем он нашел квитанцию — штраф за неправильную парковку. Швырнул бумажку в машину, даже не взглянув на сумму, и поехал домой.

Возле дома стояла машина, вроде бы незнакомая. Только выбравшись из–за руля, Валландер увидел у собачьей загородки Мартинссона, который, просунув руку сквозь решетку, трепал Юсси по голове.

— Я как раз собирался уезжать, — сказал Мартинссон. — Оставил тебе записку на двери.

— Тебя послали?

— Нет, я по собственной инициативе, хотел узнать, как твои дела.

Они вошли в дом. Мартинссон скользнул взглядом по корешкам валландеровской библиотеки, которая с годами весьма разрослась. Оба устроились за кухонным столом выпить кофе. Валландер словом не обмолвился про поездку в Мальмё и визит к врачу. Мартинссон кивнул на его загипсованную руку.

— На следующей неделе сниму гипс, — сказал Валландер. — Что слышно?

— Насчет руки?

— Насчет меня. И оружия в кабаке.

— Леннарт Маттсон — человек необычайно молчаливый. Я понятия не имею, что происходит. Но ты должен знать: мы тебя поддерживаем.

— Неправда. Ты — да. Но кто–то ведь проболтался. Многие в Управлении меня недолюбливают.

Мартинссон пожал плечами.

— Такова жизнь. Ничего не поделаешь. Кто любит меня?

Разговор шел обо всем и ни о чем. Валландер подумал, что из тех, с кем он начинал когда–то работать в Истаде, теперь остался один Мартинссон.

Мартинссон выглядел подавленным. Валландер спросил, не заболел ли он.

— Нет, не заболел, — ответил Мартинссон. — Просто думаю, пришла пора. Кончилось мое время в полиции.

— Ты что, тоже забыл оружие в кабаке?

— Больше не могу.

К огромному удивлению Валландера, Мартинссон вдруг заплакал. Словно беспомощный ребенок, сидел с чашкой в руках, а по щекам катились слезы. Валландер не знал, что делать. Конечно, за годы службы он не раз видел Мартинссона в угнетенном настроении, но тот никогда не падал духом так, как сейчас. И решил переждать. Только когда зазвонил телефон, пошел и выдернул шнур из розетки.

Мартинссон взял себя в руки, утер слезы.

— Вот видишь, что со мной творится. Извини.

— За что? Человек, способный заплакать в присутствии другого, проявляет, по–моему, большое мужество. Какого мне самому, увы, недостает.

Мартинссон рассказал, что чувствует себя этаким странником в пустыне и это ощущение растет. Как полицейский он все больше сомневается в своих задачах. Не то чтобы недоволен собственной работой, нет, недовольство вызывает роль полиции в нынешней Швеции. Дистанция между ожиданиями граждан и деятельностью полиции, кажется, постоянно увеличивается. И он подошел к пределу, когда каждая ночь — бессонное ожидание дня, о котором ему известно только то, что он будет мучительным.

— Летом уйду, — сказал он. — В Мальмё есть одна фирма, с которой я имел контакт. Они консультируют по вопросам безопасности мелких предприятий и частной недвижимости. Готовы взять меня на работу. Вдобавок и жалованье куда выше, чем у меня сейчас.

Валландер вспомнил, как лет пятнадцать назад Мартинссон тоже собирался уйти. Тогда он сумел переубедить его. На сей раз уговаривать невозможно. Собственная жизненная ситуация Валландера тоже не такова, чтобы обольщаться насчет своего будущего в полиции. Хотя консультанта по вопросам безопасности из него нипочем не выйдет.

— Пожалуй, я тебя понимаю, — сказал он. — И, по–моему, ты принял правильное решение. Меняй работу, пока возраст еще позволяет.

— Через несколько лет мне стукнет пятьдесят, — сказал Мартинссон. — В такие годы человек еще молод?

— Мне шестьдесят, — сказал Валландер. — А в шестьдесят шлюз, куда пропускают только тех, кому пора стареть, уж точно пройден.

Мартинссон задержался еще на некоторое время, рассказал о работе, которая ждет его в Мальмё. Валландер понял: он старается показать, что, как бы там ни было, впереди у него кое–что есть, что энтузиазм пока не угас.

Валландер проводил его до машины.

— Ты что–нибудь слышал от Маттсона? — как бы невзначай спросил Мартинссон.

— У обвинителя есть на выбор четыре варианта, — ответил Валландер. — «Наставительную беседу» со мной проводить не станут. Ведь иначе выставят на посмешище всю полицию. Шестидесятилетний полицейский сидит словно нашкодивший мальчишка и выслушивает нотацию от начальника полиции или от кого–нибудь еще.

— Неужели и об этом говорили? Н–да, не от большого ума!

— Могут сделать мне предупреждение, — продолжал Валландер, — или назначить вычет из жалованья. Наконец, могут уволить. Думаю скорей всего назначат вычет.

У машины они попрощались. Мартинссон исчез в туче снега. Валландер вернулся в дом, полистал ежедневник и отметил, что со злополучного вечера, когда он забыл в ресторане оружие, прошло уже больше месяца.

Гипс сняли, но он по–прежнему сидел на больничном. 10 апреля ортопед Истадской больницы обнаружил, что кости валландеровского запястья срослись не так, как надо. На миг Валландер перепугался, что запястье опять сломают, но ортопед успокоил его: есть, мол, другие способы. Только пользоваться рукой пока нельзя, поэтому на работу его не выписали.

После визита к ортопеду Валландер остался в городе. В истадском театре тем вечером играли пьесу современного американского драматурга. Линда простыла и не могла пойти, а потому отдала билет отцу. Подростком она некоторое время мечтала стать актрисой. Правда, очень скоро передумала. И теперь благодарила себя за то, что быстро сообразила, что не обладает сценическим талантом. Валландер никогда не слышал в ее голосе сожаления, когда она говорила об этом.

Уже минут через десять Валландер стал поглядывать на часы. Спектакль оказался скучным. Посредственные актеры расхаживали по комнате, временами роняли реплики — у книжного шкафа, у стола, у подоконника. Речь в пьесе шла о семье, которая вот–вот развалится под нажимом внутренних обстоятельств — неразрешенных конфликтов, лжи, несбывшихся мечтаний; Валландера все это не увлекло. И когда наконец начался антракт, он забрал в гардеробе куртку и ушел из театра. Вообще–то он предвкушал удовольствие от спектакля и теперь чувствовал себя тоскливо. Может, дело в нем самом? Или спектакль действительно был скучный?

Машину он оставил на парковке у вокзала. И сейчас, перейдя через железнодорожные пути, пошел туда короткой дорогой по утоптанной тропинке, ведущей к заднему фасаду красного вокзального здания. Неожиданно его резко толкнули в спину, и он упал. Перед ним стояли два молодых парня, лет восемнадцати–девятнадцати. Один в кофте с откинутым капюшоном, другой в кожаной куртке. Парень в кофте сжимал в руке нож. Кухонный, успел подумать Валландер, а в следующую секунду парень в кожаной куртке кулаком ударил его по лицу. Верхняя губа треснула, потекла кровь. Новый удар, на этот раз по лбу. Парень был сильный и бил с размаху, словно себя не помнил от злости. Потом принялся теребить Валландерову одежду, требуя бумажник и телефон. Валландер, защищаясь, поднял руку. Все это время он одним глазом следил за ножом. И вдруг сообразил, что парни перепуганы куда больше, чем он сам, и что дрожащую руку с ножом можно оставить без внимания. Метнулся к парню с ножом и попытался дать ему пинка. Промахнулся, но сумел схватить парня за запястье и резко вывернуть. Нож отлетел в сторону. В тот же миг Валландер почувствовал мощный удар по затылку и опять упал. Удар был так силен, что он не мог подняться на ноги. Стоял на коленях, чувствовал, как холод от сырой земли проникает сквозь штанины, и думал, что вот сейчас его убьют. Но ничего не происходило. Когда он поднял голову, парней рядом не было. Ощупал затылок — ладонь стала липкой. Медленно встал, в глазах потемнело, пришлось ухватиться за ограду, тянувшуюся вдоль рельсов. Несколько раз глубоко вздохнул и зашагал к машине. Парни исчезли. Затылок кровоточил, но не сильно, так что дома он сам разберется с раной. Похоже, обошлось даже без сотрясения мозга.

Он посидел в машине, не включая зажигание. Из одного мира в другой, думал он. Сижу в театре, где чувствую себя посторонним, ухожу оттуда, и меня швыряет в мир, с которым я сталкиваюсь чаще всего. На сей раз избили меня и под угрозой была моя собственная жизнь.

Больше всего он думал о ноже. Давным–давно, в самом начале его полицейской карьеры, в мальмёском Пильдаммспарке какой–то психопат, вконец съехавший с катушек, нанес ему тяжелое ножевое ранение. Лезвие прошло в считаных сантиметрах от сердца. Еще бы чуть–чуть — и он бы не прожил все эти годы в Истаде, не увидел бы, как подрастает дочка Линда. Его жизнь оборвалась бы, не успев толком начаться.

Он помнил, о чем тогда думал. Есть время жить, и есть время умирать.

В машине было холодно. Валландер завел мотор, включил печку. Снова и снова мысленно прокручивал нападение. Все еще находился в шоке, но заметил, что внутри закипает гнев.

Он вздрогнул от стука по стеклу, решил, что парни вернулись. Но увидел пожилую седовласую женщину в берете. И приоткрыл дверцу.

— Так долго держать мотор на холостом ходу запрещено, — сказала она. — Я гуляю с собакой и засекла по часам, сколько ваша машина стоит тут с включенным мотором.

Валландер молча кивнул и поехал прочь. Той ночью он долго лежал без сна. Когда последний раз глянул на часы, было уже начало шестого. А наутро пропал Хокан фон Энке. И Валландер так и не заявил о совершенном на него нападении. Никому не сказал ни слова, даже Линде.

Когда и через двое суток Хокан фон Энке не вернулся, Валландер начал осознавать, что произошло что–то серьезное. Он до сих пор сидел на больничном и, когда будущий зять позвонил и попросил его приехать в Стокгольм, не задумываясь решил съездить. Как он понял, о помощи вообще–то просила Луиза. Но предупредил Ханса, что в работу полиции вмешиваться не станет. Этим делом занимаются стокгольмские коллеги. Полицейские, которые вмешивались в чужие дела и влезали на чужую территорию, никогда симпатии не вызывали.

Вечером накануне отъезда в Стокгольм — а вечера ранней весной стоят светлые — он навестил Линду. Ханса, по обыкновению, дома не было, он вечно перерабатывал со своими «финансовыми спекуляциями», как Валландер называл их про себя. Кстати, из–за этого Валландер в первый и пока что последний раз повздорил с будущим зятем. Ханс бурно запротестовал: дескать, он и его коллеги такими примитивными вещами не занимаются. Когда же Валландер спросил, в чем конкретно заключается его работа, он не сумел в ответ назвать ничего иного, кроме тех же спекуляций валютами и ценными бумагами, дериватами и хедж–фондами (тут Валландер с готовностью признал, что в этом не разбирается). Вмешалась Линда, сказала, что ее отец не силен в нынешних загадочных и оттого пугающих финансовых инструментах. Раньше Валландера наверняка бы возмутили ее слова, но теперь он заметил тепло в ее голосе и развел руками в знак добровольной капитуляции.

Сейчас он, стало быть, сидел у них дома. Девчушка, по–прежнему безымянная, спала на ковре у ног Линды. Валландер смотрел на нее и вдруг, пожалуй впервые, осознал, что собственная его дочка никогда уже не будет сидеть у него на коленях. Когда у детей появляются собственные дети, что–то всегда безвозвратно уходит в прошлое.

— Как ты думаешь, что случилось с Хоканом? — спросил Валландер. — Твое мнение как полицейской и подруги Ханса.

Линда ответила быстро, явно готовая к такому вопросу:

— Я уверена: что–то случилось. Боюсь даже, его нет в живых. Хокан не из тех, кто вот так просто исчезает. Он никогда бы не покончил с собой, не оставив записки с объяснением причин. Да и вообще нипочем бы не покончил с собой, но это уже другой вопрос. Если б совершил что–то наказуемое, то не скрылся бы, а принял наказание. Короче говоря, я не думаю, что он исчез добровольно.

— Можно поподробнее?

— А надо? Ты же понимаешь, что я имею в виду!

— Да, но хочу услышать в твоей формулировке.

Валландер опять заметил, что она тщательно подготовилась. И не просто говорила как родственница о родственнике, но как проницательный молодой полицейский излагала свою точку зрения.

— Когда заходит речь о недобровольности, существует два варианта. Первый: несчастный случай — например, человек провалился под лед или попал под машину. Второй: умышленное насилие — похищение или убийство. Несчастный случай, пожалуй, уже можно исключить. В больницах его нет. Этот путь, стало быть, закрыт. Остается только вторая возможность.

Валландер жестом прервал ее.

— Давай сделаем одно допущение, — сказал он. — Предположим, случилось то, что, как мы с тобой знаем, происходит значительно чаще, нежели все думают. Особенно с пожилыми мужчинами.

— Что у него была другая женщина и он сбежал с ней?

— Примерно так.

Линда энергично мотнула головой:

— Я, разумеется, говорила с Хансом об этом. Он решительно отметает существование каких бы то ни было скелетов в шкафу. Хокан всю жизнь был верен Луизе.

Валландер быстро повернул вопрос иначе:

— А Луиза? Она ему не изменяла?

Этот вопрос Линда себе не задавала, сразу видно. Не научилась пока делать в дознании резкие виражи.

— По–моему, нет. Не тот тип.

— Плохой ответ. О человеке никогда нельзя говорить, что он «не тот тип». Это ведь недооценка.

— Тогда скажу так: я не думаю, что у нее были романы на стороне. Хотя, конечно, точно знать не могу. Спроси у нее!

— Ни в коем случае! В нынешних обстоятельствах это неуместный цинизм. — Валландер помедлил, сомневаясь, задавать ли следующий вопрос, возникший у него в голове. — Вы с Хансом наверняка разговаривали в эти дни. Не все же время он сидит за своими мониторами. Что он говорит? Его удивило исчезновение Хокана?

— Еще бы не удивило! А почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Но тогда в Стокгольме мне показалось, что Хокан чем–то встревожен.

— Отчего ты не рассказал об этом?

— Оттого что отбросил эту мысль. Решил, что померещилось.

— Обычно интуиция тебя не подводит.

— Спасибо. Хотя я все меньше в ней уверен, как и во многом другом.

Линда молчала. Валландер рассматривал ее лицо. Она пополнела после родов, щеки округлились. По глазам видно, что она устала. Ему вспомнилась Мона и ее вечная злость из–за того, что он якобы вообще не помогал, когда Линда просыпалась ночью и плакала. Интересно, а как она? — подумал он. С появлением ребенка все разом натягивается до предела. И иной раз рвется.

— Что–то говорит мне, что ты прав, — наконец сказала дочь. — Задним числом я вспоминаю ситуации, почти незаметные, когда он казался встревоженным. Иногда оглядывался назад.

— Буквально или фигурально?

— Буквально. Оборачивался. Раньше я об этом не задумывалась.

— Больше тебе ничего не вспоминается?

— Он тщательно проверял, заперты ли двери. И некоторые лампы всегда были включены.

— Почему?

— Не знаю. К примеру, настольная лампа в его кабинете и свет в холле, у входной двери.

Старый моряк, подумал Валландер, освещает ночью фарватеры. Уединенные маяки в секретном военном проливе, куда обычные суда не заходят.

Тут малышка проснулась, заплакала, и Валландер качал ее на руках, пока она не успокоилась.

В стокгольмском поезде он продолжал размышлять о зажженных лампах. Надо непременно проникнуть в этот секрет. Возможно, найдется вполне естественное объяснение. Ему необходимо приблизиться к Хокану фон Энке, хотя пока что он не знает, каким путем.

Но так или иначе он полагал, что исчезновение разъяснится вполне приемлемым образом, без особого драматизма.

6

Однажды в конце 1970–х они с Моной ездили в Стокгольм. Валландер вспомнил, что останавливались они тогда в Сёдермальме, в гостинице «Морская», и теперь позвонил туда же и забронировал номер на два дня. Сойдя с поезда, он некоторое время колебался, взять ли такси или воспользоваться подземкой. Но в итоге пошел пешком, закинув на плечо свою довольно легкую сумку. Было по–прежнему холодно, хотя и солнечно, на горизонте никаких дождевых туч.

Шагая по Старому городу, он припомнил, как в конце лета 1979 года они с Моной ездили в Стокгольм. Инициатива исходила не от него, а от Моны, которая вдруг поняла, что ни разу не бывала в столице, и хотела исправить это чуть ли не позорное упущение. На поездку они потратили четыре дня его отпуска. Мона тогда начала учиться в вузе и не имела ни заработка, ни официального отпуска. Линда провела это время в семье одной из подружек, осенью ей предстояло идти в третий класс. Было начало августа, припомнилось ему. Дни стояли жаркие, нет–нет случались бурные грозы, потом снова наваливался гнетущий зной, загонявший их под сень высоких парковых деревьев. Без малого три десятка лет минуло, думал он, когда подошел к Шлюзу и направился в гору к гостинице. Три десятка лет, целое поколение, и вот я опять здесь. На этот раз один.

В холле совершенно ничего знакомого. Неужели, быстро подумал он, мы жили тогда в этой самой гостинице? Потом стряхнул внезапное неудовольствие, строго запретил себе думать о прошлом и на лифте поднялся к себе в номер, расположенный на втором этаже. Откинул покрывало на кровати, лег. Поездка выдалась утомительная, потому что в купе орали дети и шумели подвыпившие парни, севшие в Альвесте. Валландер закрыл глаза, попытался заснуть. А когда резко проснулся и посмотрел на часы, оказалось, что спал он максимум десять минут. Встал, подошел к окну. Что же, собственно, случилось с Хоканом фон Энке? Если собрать вместе все кусочки мозаики, какими он располагает, — полученные от Линды и те, что обнаружил сам, руководствуясь своим опытом, — то каков же будет результат? Увы, ни намека хоть на какой–нибудь вывод.

Он договорился, что зайдет к Луизе в семь вечера. И вновь решил прогуляться пешком. Напротив Дворца внезапно остановился. Здесь он был с Моной, это точно. Именно здесь, на мосту, они стояли тогда и говорили о том, что у обоих болят ноги. Воспоминание проступило так ярко, что он, будто наяву, услышал весь разговор. В иные минуты печаль, что их брак распался, угнетала его. Вот как сейчас. Он смотрел в бурлящую воду и думал, что жизнь его все больше сводится к сомнительным подсчетам всего того, что он с годами утратил.

Когда он позвонил у двери, Луиза фон Энке уже накрыла чайный стол. Измученная бессонницей, усталая, но тем не менее необычайно собранная. Стены в гостиной увешаны портретами фон–энкевских предков и батальными полотнами, выдержанными в приглушенных тонах. Луиза перехватила взгляд Валландера, скользнувший по картинам:

— Хокан был первым в роду морским офицером. Его отец, дед и прадед служили в сухопутных войсках. Дядюшка его к тому же состоял камергером у короля Оскара, не помню которого — Первого или Второго. Шпагу, что стоит вон там, в углу, другой его родич получил от Карла Четырнадцатого в награду за какую–то услугу. Хокан утверждал, что он снабжал его величество подходящими молодыми дамами.

Она умолкла. Валландер слушал тиканье часов на каминной полке и отдаленный шум улицы.

— Как по–вашему: что произошло? — спросил он.

— Не знаю, честное слово.

— В тот день, когда Хокан пропал, вы не заметили ничего необычного? Ничего такого, что выбивалось бы из обычной модели поведения?

— Нет. Все было как всегда. Он не меняет своих привычек, хотя и не педант.

— А как было в предшествующие дни? Неделей раньше?

— Он простыл. И один раз отказался от утренней прогулки. Но это и все.

— Может, он получил письмо? Может, кто–то ему звонил? Или заходил?

— Несколько раз он говорил по телефону со Стеном Нурдландером, своим близким другом.

— Он присутствовал на юрсхольмском юбилее?

— Нет, был в отъезде. Хокан и Стен познакомились, когда служили на одной подлодке. Хокан командиром, а Стен старшим механиком. Еще в конце шестидесятых.

— Что он говорит об исчезновении?

— Встревожен, как и все остальные. Тоже теряется в догадках. Сказал, что хотел бы поговорить с вами, пока вы будете здесь.

Луиза сидела на диване, прямо напротив Валландера. Вечернее солнце внезапно осветило ее лицо. Она отодвинулась в тень. Валландер подумал, что она из тех женщин, которые стараются спрятать свою привлекательность под маской будничности. И словно прочитав его мысли, она робко ему улыбнулась. Валландер достал блокнот, записал телефоны Стена Нурдландера. Отметил, что Луиза знает их наизусть — и стационарный, и мобильный.

Они разговаривали целый час, однако ничего нового Валландер не узнал. Потом Луиза провела его в кабинет мужа. Валландер бросил взгляд на настольную лампу.

— Ночью он включал свет.

— Кто вам сказал?

— Линда. В том числе эту лампу.

Луиза ответила, задергивая плотные шторы. В комнате едва уловимо пахло табачным дымом.

— Он боялся темноты, — сказала она, смахнув ладонью пыль с тяжелой темной шторы. — И считал, что это стыдно. Опасаться темноты он начал на своих подлодках. Но страх возник много позже, когда он давно перестал ходить в море. Мне пришлось клятвенно обещать, что я никому об этом не скажу.

— И все–таки ваш сын знает? И в свою очередь рассказал Линде.

— Должно быть, Хокан сам рассказал Хансу, без моего ведома.

Где–то поодаль зазвонил телефон.

— Кабинет в вашем распоряжении, — сказала Луиза и скрылась за высокой двустворчатой дверью.

Валландер поймал себя на том, что смотрит на нее примерно так же, как на Кристину Магнуссон. Сел у письменного стола, в кресло из красновато–коричневого дерева, со спинкой и сиденьем из зеленой кожи. Не спеша обвел взглядом комнату. Включил лампу. Вокруг выключателя скопилась пыль. Он провел пальцем по полированному красному дереву. Потом поднял планшетку, лежавшую на столе. Такой привычкой он обзавелся давно, еще когда проходил выучку у Рюдберга. Если на месте преступления имелся письменный стол, Рюдберг всегда начинал именно с планшетки. Как правило, там ничего не было. Но он с загадочным видом твердил, что пустая поверхность тоже важный след.

На столе было несколько ручек, лупа, фарфоровая ваза в форме лебедя, маленький камешек и коробочка с кнопками. Вот и все. Валландер медленно повернулся, огляделся по сторонам. На стенах рамки с фотографиями подводных лодок и других боевых кораблей. Большая цветная фотография Ханса в студенческой фуражке. Свадебное фото с Хоканом в мундире. Он и Луиза проходят под аркой из поднятых сабель. Фото стариков, мужчины почти сплошь в военной форме. На одной стене картина. Валландер встал, подошел рассмотреть поближе. Романтическое изображение битвы при Трафальгаре, [Сражение при Трафальгаре, у южного побережья Испании, состоялось 21 октября 1805 г. между английской эскадрой под командованием адмирала Нельсона и объединенным франко–испанским флотом, адмирал Нельсон был смертельно ранен, но англичане одержали победу.] умирающий Нельсон возле пушки, рыдающие коленопреклоненные моряки вокруг адмирала. Картина удивила его. Такой китч в квартире, где все отмечено хорошим вкусом. Зачем он ее тут повесил? Валландер осторожно снял картину со стены, перевернул. Никаких надписей. Пустота под планшеткой, пустота на обороте скверной картины. Для детального осмотра комнаты время слишком позднее, подумал он. Уже почти полдевятого, а осмотр займет несколько часов. Лучше отложу на завтра. Он покинул кабинет, вернулся в одну из двух смежных гостиных. Из кухни пришла Луиза. Валландер как будто бы учуял слабый запах спиртного. Они договорились, что он придет завтра утром, в девять. Надевая в передней куртку, Валландер вдруг засомневался.

— У вас усталый вид, — сказал он. — Спите достаточно?

— Час–другой, пожалуй. Как я могу спать в полной неизвестности?

— Может, мне остаться?

— Спасибо, но в этом нет нужды. Я привыкла быть одна. Не забывайте, я жена моряка.

Долгий путь до гостиницы он проделал пешком, зашел в итальянский ресторан, с виду дешевый и с соответствующей кухней. Чтобы не лежать без сна, принял полтаблетки снотворного. Мрачно думая, что теперь это один из немногих способов заманить к себе сон — открутить крышку белой аптечной баночки.

Утренний визит Валландера начался так же, как и вечером накануне, — Луиза угостила его чаем. Он заметил, что спала она явно очень мало.

Луиза сказала, что комиссар Иттерберг, который занимается расследованием исчезновения, ждет его звонка. Вручила ему беспроводной телефон, встала и вышла на кухню. В зеркале на стене Валландер видел, что она стоит посреди кухни, неподвижно, спиной к нему.

В голосе Иттерберга отчетливо слышался норландский диалект.

— Расследование идет полным ходом, — начал он. — И теперь мы считаем: что–то случилось. Как я понял, его жена хочет, чтобы вы просмотрели его бумаги.

— А вы разве этого не сделали?

— Жена все просмотрела, но ничего не нашла. Думаю, она хочет, чтобы вы проверили все повторно.

— У вас вообще есть зацепки? Кто–нибудь его видел?

— Есть один свидетель, который вроде бы видел его в парке Лилльянсскуген. И всё.

Валландер услышал, как Иттерберг раздраженно велел кому–то зайти попозже.

— Никак не могу привыкнуть, — сказал Иттерберг. — Люди перестали стучаться.

— В один прекрасный день начальник Государственного управления уголовной полиции предложит нам в целях повышения эффективности сидеть в открытых кабинетах, — сказал Валландер. — Будем допрашивать своих и чужих свидетелей, вмешиваться в расследования друг друга.

Иттерберг довольно фыркнул. Валландер подумал, что установил хороший контакт со стокгольмской полицией.

— И еще кое–что, — сказал Иттерберг. — На действительной службе Хокан фон Энке занимал очень высокие посты. А в таких случаях за ходом расследования обычно наблюдает Полиция безопасности. Нашим секретным коллегам всегда до смерти охота выловить возможного шпиона.

Валландер удивился:

— А что, он под подозрением?

— Конечно же нет. Но ведь им необходимо что–нибудь предъявить, когда будет обсуждаться бюджет на следующий год.

Валландер отошел на несколько шагов от кухонной двери.

— Между нами, — сказал он, понизив голос. — Как вы думаете, что случилось? Не глядя на факты, просто на основе вашего опыта?

— Ситуация выглядит серьезно. Возможно, на него напали в парке, а затем увезли. Сейчас я думаю так.

Прежде чем закончить разговор, Иттерберг попросил номер Валландерова мобильника. Валландер вернулся к своему чаю, думая о том, что с куда большим удовольствием выпил бы кофе. Луиза вышла из кухни, вопросительно посмотрела на него. Валландер покачал головой.

— Ничего нового. Но они относятся к его исчезновению очень серьезно.

Луиза остановилась возле дивана, однако садиться не стала.

— Я знаю, его нет в живых, — вдруг сказала она. — До сих пор я отбрасывала мысли о самом худшем. Но больше не могу.

— Такая мысль должна иметь под собой основу, — осторожно проговорил Валландер. — Что именно заставляет вас так думать?

— Я прожила с ним сорок лет. Он никогда бы не поступил со мной таким образом. Ни со мной, ни с другими членами семьи.

Она поспешно вышла из комнаты. Валландер услышал, как закрылась дверь ванной. Подождал с минуту, встал, тихо прошел по коридору к спальням, прислушался. Она плакала за закрытой дверью. И хотя Валландер не отличался особой сентиментальностью, у него перехватило горло. Допив остатки чая, он прошел в кабинет, где побывал вчера вечером. Шторы по–прежнему задернуты. Он их раздвинул, впустил свет. Потом принялся методично осматривать стол, ящик за ящиком. Повсюду полный порядок, каждая вещица на своем месте. В одном из ящиков лежали старые курительные трубки, ершики для чистки и что–то вроде полировочной суконки. Валландер перешел к второй тумбе. Тот же порядок, старые школьные аттестаты, свидетельства, диплом летчика. В марте 1958–го Хокан фон Энке получил официальное разрешение пилотировать одномоторные самолеты, сдав экзамены на аэродроме Бромма. Значит, он жил не только в морских глубинах, подумал Валландер. Подражал не только рыбам, но и птицам.

Валландер вынул выпускной аттестат фон Энке из гимназии Норра–Латин. Высший балл по истории и родному языку, а также по географии. Немецкий язык и религия — довольно хорошо. В следующем ящике были фотоаппарат и старые наушники. Приглядевшись к фотоаппарату — старой «лейке», — Валландер заметил, что он с пленкой. Двенадцать кадров либо засвечены, либо отсняты. Он положил фотоаппарат на стол. Наушники тоже старые, Валландер прикинул, что такие были в моде лет пятьдесят назад. Зачем он их хранил? Нижний ящик пустой, если не считать журнальчика с комиксом — цветные картинки и речевые пузыри передавали содержание «Последнего из могикан» Купера. Журнал был до того зачитан, что едва не рассыпался в руках у Валландера. Он вспомнил, что однажды сказал ему Рюдберг. Всегда ищи то, что выбивается из общей картины. Что делал журнал «Классики в иллюстрациях» за 1962 год в нижнем ящике письменного стола Хокана фон Энке?

Он не слышал, как вошла Луиза. Она просто вдруг возникла на пороге. Все следы волнения были тщательно истреблены, лицо заново припудрено. Он показал ей комикс.

— Зачем Хокан его хранил?

— Кажется, он получил его от отца по какому–то особенному случаю. Но не рассказывал, по какому именно.

Она опять оставила его одного. Валландер выдвинул большой средний ящик между тумбами. Там царил беспорядок — письма, фотографии, использованные авиабилеты, желтая медицинская карта, какие–то счета, все вперемешку. Почему здесь беспорядок, а больше нигде? Он решил пока не трогать содержимое и оставил ящик открытым. Вынул только желтую медицинскую карту.

Человек, по следу которого он идет, за все годы не раз делал прививки. Всего три недели назад — от желтой лихорадки, а кроме того, от столбняка и желтухи. Здесь же, в папке, лежал рецепт на профилактическое средство от малярии. Валландер наморщил лоб. Желтая лихорадка? Куда надо ехать, чтобы понадобилась такая прививка? Он отложил медицинскую карту, не найдя ответа на этот вопрос.

Валландер встал, подошел к книжному шкафу. Если книги не обманывают, Хокан фон Энке очень интересовался историей, в особенности ранней историей английского флота и его развитием в первые годы XX века. Были там также труды по общей истории и множество политических мемуаров. Валландер отметил, что мемуары Таге Эрландера соседствуют с автобиографическими записками шпиона Веннерстрёма. К своему удивлению, он обнаружил, что фон Энке интересовался и современной шведской поэзией. Некоторые имена были Валландеру совсем незнакомы, некоторые он хотя бы слыхал, к примеру Сонневи и Транстрёмер. Он вынул несколько книг — страницы разрезаны. В одном из томиков Транстрёмера кто–то делал пометки на полях, написав в одном месте: «Блистательные стихи». Валландер прочитал и не мог не согласиться. Речь там шла о шумящих хвойных лесах. Целый погонный метр занимал Ивар Лу–Юханссон, столько же — Вильгельм Муберг. Образ пропавшего человека постоянно менялся, набирал глубины. Притом отнюдь не возникало впечатления, будто старый моряк был тщеславен и просто хотел показать окружающим, что не чужд интереса к гуманитарным сферам. Валландер считал, что нюхом чует подобных типов, так как они вызывали у него огромное отвращение.

Он отошел от книг, открыл канцелярский шкаф, начал выдвигать ящики. Всюду полный порядок, папки с документами, письма, отчеты, несколько частных дневников, чертежи подлодок с пометкой «представленный мною класс». Все в идеальном порядке, Неожиданное исключение составлял лишь средний ящик письменного стола. Тем не менее что–то задело Валландера, хотя он не мог сказать, что именно. Он снова сел у стола, устремив взгляд на открытый канцелярский шкаф. В углу кабинета стояли мягкое кресло коричневой кожи, столик с несколькими книгами и настольной лампой под матовым красным абажуром. Валландер пересел туда. На столике — две книги, обе открытые. Одна старая, «Безмолвная война» Рейчел Карсон. Он знал, эта книга одна из первых предостерегала, что западный прогресс ставит под угрозу будущее всей планеты. Вторая книга посвящена шведским бабочкам, короткие тексты вперемежку с красивыми цветными фото. Бабочки и планета под угрозой, думал Валландер. И беспорядок в одном из ящиков. Никакой связи.

Тут он заметил, что из–под кресла выглядывает уголок журнала. Нагнулся и поднял английское, а может, американское издание о боевых кораблях. Перелистал страницы. Там было всё — от статей об авианосце «Рональд Рейган» до набросков подводных лодок, находящихся пока на стадии замысла. Валландер отложил журнал в сторону и снова перевел взгляд на канцелярский шкаф. Смотреть и не видеть. Вот первое, от чего предостерегал Рюдберг, — не замечать того, что на самом деле видишь. Он опять сел в кресло у письменного стола, еще раз просмотрел содержимое канцелярского шкафа. В одном из ящиков лежала пыльная тряпка. Значит, он и чистоту наводил, подумал Валландер. На документах ни пылинки, чистота и порядок. Повернул кресло, снова устремил взгляд в открытый ящик письменного стола, где царил кавардак, противоречащий всему остальному. Бережно начал разбирать содержимое. Однако не нашел ничего привлекающего внимание. Только беспорядок, который действовал на нервы. Выбивался из общей картины, не был естественной частью Хокана фон Энке. Или беспорядок как раз естествен, а порядок чужероден?

Он встал, ощупал рукой верх канцелярского шкафа. Там лежала пачка бумаг, которую он снял. Отчет о политической ситуации в Камбодже, подготовленный двумя соавторами — Робертом Джексоном и Эвелин Харрисон. К удивлению Валландера, поступил он из Министерства обороны США. Датирован мартом 2008 года. Стало быть, совсем новый. Тот, кто его читал, явно испытывал сильные эмоции, потому что отдельные фразы были подчеркнуты, а на полях виднелись большие, жирные восклицательные знаки. Валландер попробовал представить себе правильный перевод английского заголовка — «On the Challenges of Cambodia, Based Upon the Legacies of Pol Pot Regime», — но не преуспел.

Встал, вернулся в гостиную. Чайные чашки исчезли. Луиза стояла у окна, смотрела на улицу. Только когда он кашлянул, она обернулась. Да так поспешно, словно он ее напугал. Валландеру вдруг вспомнилось порывистое движение ее мужа на юрсхольмском юбилее. Реакции одного порядка, подумал он. Оба в тревоге, напуганы, реагируют так, будто находятся под угрозой.

Он не планировал задавать этот вопрос, возникший сам собой, когда ему вспомнился Юрсхольм.

— У него есть пистолет?

— Нет. Теперь уже нет. На службе, наверно, был. Но здесь, дома? Нет, здесь никогда не было.

— А дачи у вас нет?

— Мы говорили о покупке дачи. Но всегда только снимали. Когда Ханс был маленький, проводили каждое лето на Утё. Позднее чаще всего ездили на Ривьеру, снимали квартиру. Говорили о покупке дачи. Да так и не собрались.

— А нет какого–нибудь другого места, где он мог хранить пистолет?

— Не–ет. Где бы?

— Вероятно, он где–то хранит свои вещи? Скажем, на чердаке? Или в подвале?

— В нашем подвальном отсеке есть кой–какая старая мебель и вещи времен его детства. Но я очень сомневаюсь, чтобы там было какое–нибудь оружие.

Луиза вышла из комнаты. Вернулась она с ключом от навесного замка. Валландер взял его, сунул в карман. Луиза фон Энке спросила, не хочет ли он еще чаю. Валландер отказался. Ему хотелось кофе, но язык не повернулся сказать.

Он снова прошел в кабинет, снова полистал отчет о политической ситуации в Камбодже. Почему отчет лежал на шкафу? Возле мягкого кресла стояла скамеечка для ног. Валландер придвинул ее к канцелярскому шкафу и стал на цыпочки, чтобы увидеть, где лежала папка. Крышка шкафа была в пыли, кроме того места, откуда он снял отчет. Он отнес скамеечку на прежнее место и вдруг замер. Догадался, что именно его задевало. Такое впечатление, что бумаг не хватает, особенно в канцелярском шкафу. Для полной уверенности он еще раз просмотрел все — и в столе, и в шкафу. Повсюду заметны следы частичных изъятий. Мог ли это сделать сам Хокан? Конечно, мог, но и Луиза тоже могла.

Валландер вернулся в гостиную. Луиза сидела в кресле, по всей вероятности очень старом. Она смотрела себе на руки. Когда он вошел, встала и опять спросила, не хочет ли он чаю. На сей раз он отказываться не стал. Подождал, пока она принесла чай и налила ему, но свою чашку не наполнила.

— Я ничего не нахожу, — сказал Валландер. — Кто–нибудь мог просматривать бумаги Хокана?

Луиза испытующе посмотрела на него. От усталости лицо ее казалось поблекшим, чуть ли не помятым.

— Я просматривала, конечно. А кто еще?

— Не знаю, но, похоже, кой–какие бумаги отсутствуют, неожиданный беспорядок. Впрочем, я могу и ошибаться.

— Со дня исчезновения никто в его кабинет не заходил. Если не считать меня.

— Мы уже говорили об этом. Но мне хотелось бы повторить вопрос. О его любви к порядку.

— Он не выносил беспорядка.

— Но, если мне не изменяет память, педантом не был?

— Когда мы ждем гостей, он обычно помогает мне накрывать на стол. Следит, чтобы приборы и бокалы стояли как надо. Но линейкой при этом не пользуется. Я ответила на вопрос?

— Безусловно, — мягко сказал Валландер, с неудовольствием отметив, что усталость на ее лице проступает все сильнее.

Он допил чай, потом спустился в подвал осмотреть семейный отсек. Там обнаружились старые дорожные сумки, лошадь–качалка, пластмассовые ящики с игрушками прежних поколений, не только Хансовыми. У стены несколько пар лыж и разобранное устройство для копирования фотонегативов.

Валландер осторожно присел на лошадь–качалку. Внезапно он понял, и эта мысль была как случившееся недавно жестокое нападение. Хокан фон Энке мертв. Другого объяснения нет. Он мертв.

И чувствовал Валландер не только печаль. Но и тревогу.

Хокан фон Энке пытался что–то мне сказать, думал он. Но тем вечером в комнате без окон на Юрсхольме я, к сожалению, не понял, что именно.

7

Проснулся Валландер на рассвете, оттого что в соседнем номере ссорилась молодая пара. Скверная звукоизоляция позволяла слышать все резкости, какие они бросали друг другу. Он встал, поискал в несессере ушные затычки, но на сей раз явно уехал из дома без них. И тогда с силой хватил по стене, два раза и еще один, будто посылал кулаком заключительное бранное слово. Скандал немедля утих, по крайней мере если и продолжался, то тихо, так что он не различал упреков. Засыпая, он подумал, не случилось ли и им с Моной учинить в гостинице глупую ссору во время той поездки в столицу. Иной раз стычки возникали из–за пустяковых мелочей, обоих всегда выводили из себя именно пустяковые мелочи, а вовсе не что–то по–настоящему важное. Наши ссоры никогда яркостью не отличались, всегда были какими–то серыми, думал он. Мы сердились, или обижались, или то и другое сразу, и оба знали, что это пройдет. Но все равно скандалили, оба одинаково глупые, оба пороли чушь, о которой тотчас жалели. Выпускали изо рта целые стаи слов, а поймать их не успевали.

Он уснул и видел во сне какого–то человека — не то Рюдберга, не то своего отца, — который ждал его под дождем. А он опаздывал — наверно, машина сломалась — и знал, что за опоздание получит нагоняй.

После завтрака он из холла позвонил Стену Нурдландеру. Начал с домашнего телефона. Там никто не ответил. Номер мобильного тоже не отвечал. Зато можно хотя бы оставить сообщение. Он назвал свое имя и дело. Но в чем, собственно, заключалось его дело? Поиски пропавшего Хокана фон Энке — задача стокгольмской полиции, а не его. Его можно рассматривать разве что как частного сыщика–импровизатора, что после убийства Пальме отнюдь не вызывает симпатий.

Звонок мобильного прервал его размышления. Звонил Стен Нурдландер. Голос у него был низкий, хриплый.

— Я знаю, кто вы, — сказал он. — Луиза и Хокан рассказывали о вас. Куда за вами заехать?

Валландер стоял на тротуаре, когда рядом затормозила машина Стена Нурдландера. «Додж» середины 1950–х, сверкающий хромом и белыми врезками на покрышках. В молодости Стен Нурдландер явно был раггаром, одним из юнцов–автомобилистов, которые многих тогда повергали в ужас. Он и теперь был в кожаной куртке, американских сапогах, джинсах и тонкой футболке, несмотря на холод. Интересно, как вышло, что Хокан фон Энке и Стен Нурдландер стали такими близкими друзьями? — подумал Валландер. На первый взгляд трудно представить себе двух более непохожих людей. Хотя судить по одной только внешности опасно. Недаром Рюдберг твердил: внешность почти всегда скользкий лед.

— Залезайте, — сказал Стен Нурдландер.

Валландер не спросил, куда они направляются, просто сел на красное кожаное сиденье, наверняка оригинальное. Задал несколько вежливых вопросов об автомобиле и выслушал столь же вежливые ответы. После этого оба умолкли. На зеркале заднего вида качались две большие игральные кости из какого–то мягкого материала. Мальчишкой он не раз видел подобные машины. За рулем сидели мужчины средних лет, в костюмах, блестевших не меньше, чем хром автомобилей. Они десятками скупали у отца картины и платили купюрами из толстых пачек. «Блескучие кавалеры», так он их тогда называл. Позднее он понял, что они унижали отца, выплачивая ему за картины сущие гроши.

На миг воспоминание навеяло печаль. О безвозвратно ушедшем времени.

Ремни безопасности в машине отсутствовали. Заметив, что Валландер ищет их, Стен Нурдландер сказал:

— Машина антикварная. Отсутствие ремней официально разрешено.

Поездка закончилась где–то на Вермдё. К тому времени Валландер давно потерял представление и о направлении, и о расстоянии. Нурдландер затормозил спружинившую машину у коричневого здания, где помещалось кафе.

— Хозяйка кафе, Матильда, была замужем за одним из наших с Хоканом друзей, — сказал Стен Нурдландер. — Овдовела уже. Ее муж Клас Хурнвиг служил старпомом на том же «Змее», что и мы с Хоканом.

Валландер кивнул. Вспомнил, что Хокан фон Энке упоминал именно этот класс подводных лодок.

— Мы стараемся ее поддерживать. Она нуждается в деньгах. А к тому же варит вкусный кофе.

Первое, что увидел Валландер, войдя внутрь, был стоящий посредине комнаты перископ. Стен Нурдландер сообщил, с какой списанной субмарины его сняли, и Валландер понял, что находится в частном музее подводных лодок.

— С годами сложился обычай, — сказал Стен Нурдландер, — все, кто служил на шведских подлодках, и в кадрах, и по призыву, хотя бы один раз приходили в кафе Матильды. И непременно что–нибудь приносили с собой, иначе нельзя. Что–нибудь из украдкой позаимствованного фарфора, одеяло, даже исправные штурвалы и регуляторы. Настоящим апогеем были, конечно, те случаи, когда лодки снимались с вооружения и отправлялись в металлолом. Тогда многие, понятно, прибирали к рукам то и это, и кто–нибудь непременно устраивал сбор в пользу Матильды. Только вносили не деньги, а, скажем, глубиномер со списанной лодки.

Из кухонной двери вышла девушка лет двадцати.

— Это Мария, внучка Матильды и Класа, — сказал Стен Нурдландер. — Матильда по–прежнему иногда здесь бывает, но ей уже за девяносто. Правда, она утверждает, что ее мать прожила сто один год, а бабушка — сто три.

— Так оно и есть, — заметила девушка. — Маме пятьдесят. И она считает, что прожила только полжизни.

Им подали кофе и булочки. Стен Нурдландер взял еще и пирожное, наполеон. За столиками тут и там сидели посетители, преимущественно люди пожилые.

— Давние экипажи подводных лодок? — спросил Валландер, когда они шли в дальнюю, пустующую комнату.

— Не обязательно, — отозвался Стен Нурдландер. — Но многих я узнаю.

В дальней комнате на стенах висели старые форменные тужурки и сигнальные флажки. У Валландера возникло ощущение, будто он очутился на складе реквизита для военных фильмов. Они сели за столик в углу. Над столиком висела рамка с черно–белой фотографией. Стен Нурдландер кивнул на нее:

— Вот один из наших «Морских змеев». Второй во втором ряду — я, четвертый — Хокан. Класа Хурнвига с нами в тот раз не было.

Валландер придвинулся поближе, рассматривая снимок. Лица различить трудно. Стен Нурдландер рассказал, что фотографировались они в Карлскруне, перед выходом в дальнее плавание.

— Вообще–то плавание отнюдь не сказочное. Из Карлскруны до Кваркена, [Имеется в виду пролив Норра–Кваркен, самая узкая часть Ботнического залива.] потом до Каликса и обратно. Ноябрь, холодище. Если память мне не изменяет, почти все время штормило. Постоянная качка, где бы мы ни находились, ведь Ботнический залив мелководен. На достаточно большую глубину погрузиться невозможно. Балтика — сущая лужа.

Стен Нурдландер жадно ел пирожное. Но как бы не интересовался его вкусом. Потом вдруг отложил вилку.

— Что все–таки произошло? — спросил он.

— Едва ли я знаю больше, чем вы или Луиза.

Стен Нурдландер порывистым движением отодвинул чашку. Валландер заметил, что он такой же усталый, как Луиза. Еще один человек, которого мучает бессонница, подумалось ему.

— Вы знаете его лучше, чем другие, — сказал он. — По словам Луизы, вы очень близко дружили. А значит, ваши соображения насчет того, что могло случиться, чрезвычайно важны.

— Вы говорите точь–в–точь как полицейский, с которым я встречался на Бергсгатан.

— Так я и есть полицейский!

Стен Нурдландер кивнул. Он был очень напряжен. На лице явственно читалась тревога.

— Почему вас не было на его семидесятипятилетии? — спросил Валландер.

— Моя сестра живет в Бергене, в Норвегии. У нее скоропостижно умер муж. Потребовалась моя помощь. К тому же я не любитель многолюдных приемов. Мы с Хоканом отметили по–своему. Неделей раньше.

— Где же?

— Здесь. Кофе и пирожными.

Стен Нурдландер кивнул на форменную фуражку на стене:

— Это фуражка Хокана. Его подарок по случаю нашего маленького праздника.

— О чем вы говорили?

— О чем всегда, о событиях октября восемьдесят второго. Я служил тогда на эсминце «Халланд», который вскоре должны были снять с вооружения. Сейчас он стоит в Гётеборге на приколе как музейный корабль.

— Значит, вы служили стармехом не только на субмаринах?

— Начинал я на торпедном катере, потом служил на корвете, эсминце, подводной лодке, а под конец опять на эсминце. Мы стояли у западного побережья, когда в Балтийском море стали появляться подлодки. Около полудня второго октября командир Нюман объявил, что нам приказано полным ходом идти в Стокгольмские шхеры и находиться там на случай чрезвычайной ситуации.

— В течение тех бурных суток вы имели контакт с Хоканом?

— Да, он мне звонил.

— Домой или на корабль?

— На эсминец. Дома я тогда вообще не бывал. Все увольнительные отменили. Нас держали в повышенной боеготовности, вполне можно так сказать. Не надо забывать, в те прекрасные времена мобильные телефоны еще не стали достоянием всех и каждого. Матросы–срочники, обслуживавшие коммутатор на эсминце, спускались вниз и сообщали о звонке. Чаще всего он звонил ночью, чтобы я мог говорить прямо из своей каюты.

— Почему?

— Наверно, ему не хотелось, чтобы кто–нибудь слышал, о чем мы говорим.

Голос Стена Нурдландера звучал ворчливо и недовольно. И все это время он разминал вилкой остатки пирожного.

— Фактически с первого по пятнадцатое октября мы разговаривали каждую ночь. Вообще–то я думаю, ему не разрешалось вести со мной такие разговоры. Но мы доверяли друг другу. Он чувствовал, сколь тяжела его ответственность. Глубинная бомба могла попасть в субмарину и потопить ее, вместо того чтобы принудить к всплытию.

Остатки пирожного на тарелке превратились в неаппетитную кашу. Стен Нурдландер отложил вилку и прикрыл тарелку бумажной салфеткой.

— В последнюю ночь он звонил мне трижды. Третий раз совсем поздно, вернее уже на рассвете.

— Вы по–прежнему находились на эсминце?

— Мы стояли примерно в одной морской миле от Хорсфьердена. Дул ветер, однако не слишком крепкий. На борту была объявлена полная боеготовность. Офицеров, разумеется, информировали о происходящем, но рядовые члены экипажа знали только о боеготовности, а не о ее причинах.

— Вы действительно ожидали приказа о начале противолодочной операции?

— Мы же не знали, что предпримут русские, если мы заставим всплыть одну из их подлодок. Вдруг бы они попытались освободить ее? Их боевые корабли, находившиеся к северу от Готланда, не спеша направлялись к нам. Один из наших телеграфистов говорил, что никогда не слыхал такого интенсивного радиообмена между русскими, даже во время самых масштабных маневров у балтийского побережья. Они нервничали, и это понятно.

Стен Нурдландер умолк, так как вошла Мария, спросила, не желают ли они еще кофе. Оба поблагодарили и отказались.

— Давайте поговорим о самом важном, — сказал Валландер. — Как вы восприняли приказ, позволяющий пойманной подлодке уйти?

— Ясное дело, я не поверил своим ушам.

— А как вы об этом узнали?

— Нюман неожиданно получил приказ отойти к Ландсорту и ждать там. Разъяснений не последовало, а Нюман без нужды вопросов не задавал. Я был в машинном отделении, когда мне сообщили о телефонном звонке. Я побежал в каюту. Звонил Хокан. Спросил, один я или нет.

— Он всегда об этом спрашивал?

— Нет, только в тот день. Я сказал, что один. А он переспросил, подчеркнув, что это, мол, очень важно. Помню, я прямо–таки разозлился. И вдруг понял, что он говорит не из оперативного штаба, а из телефона–автомата.

— Как вы узнали? Он сам сказал?

— Я услышал, как он бросает в щель монеты. Телефон–автомат находился в офицерской кают–компании. Поскольку он не мог дольше чем на несколько минут покинуть центральный пост — разве что выйти в туалет, — он наверняка бежал туда бегом.

— Он так сказал?

Стен Нурдландер испытующе посмотрел на Валландера.

— Кто тут полицейский — вы или я? Я слышал, что он запыхался!

Валландер оставил вспышку без внимания. Только кивком попросил Нурдландера продолжать.

— Он нервничал, был, можно сказать, очень зол и испуган. Казалось, фитиль подпалили с обоих концов. Он кричал, что это измена и что он откажется выполнять приказ и бомбами так или иначе заставит подлодку всплыть. Потом монеты кончились. Будто обрезали магнитную ленту.

Валландер смотрел на него, ждал продолжения, которого не последовало.

— Не сильно ли сказано? Измена?

— А что же это, как не государственная измена?! Дали уйти субмарине, нарушившей наши границы.

— Кто был в ответе?

— Одно или несколько лиц в высшем руководстве крепко струхнули. Не желали, чтобы русская подлодка всплыла.

Вошел какой–то мужчина с чашкой кофе в руках. Но Стен Нурдландер так решительно на него посмотрел, что он немедля ретировался, пошел искать себе столик в другом помещении.

— Кто это был, я не знаю. На вопрос «почему?» ответить, пожалуй, легче. Но опять–таки на уровне домыслов. Чего не знаешь, того не знаешь.

— Иной раз необходимо поразмышлять вслух. Даже полицейским.

— Допустим, на борту той подлодки находилось нечто такое, чему отнюдь не следовало попадать в руки шведских властей.

— И что же это?

Стен Нурдландер понизил голос, не слишком, но достаточно, чтобы Валландер заметил.

— Можно уточнить допущение: это был «некто», а не «нечто». Хорошо бы мы выглядели, если бы на той подлодке обнаружили шведского офицера? Просто для примера?

— Почему вы так думаете?

— Идея не моя. Это одна из теорий Хокана. У него их было много.

Валландер помолчал в задумчивости. Вообще–то не мешало бы записать все, о чем рассказал Стен Нурдландер.

— Что произошло после?

— После чего?

Стен Нурдландер начал сердиться. Правда, непонятно по какой причине — то ли из–за вопросов Валландера, то ли от тревоги за пропавшего друга.

— Хокан говорил, что начал задавать вопросы, — сказал Валландер.

— Он пытался выяснить, что произошло. Почти все, разумеется, сразу же засекретили. Причем часть документов откроют лишь через семьдесят лет. Это в Швеции максимальный срок. Обычно доступ закрывают на сорок лет. Однако здесь целый ряд материалов закрыт для общественности на долгих семьдесят лет. Даже Мария, которая подает нам кофе, и та едва ли доживет до тех пор.

— С другой стороны, у нее отличные гены, — вставил Валландер.

Стен Нурдландер оставил его реплику без внимания.

— Задумав что–нибудь, Хокан порой бывал весьма настырным и надоедливым. А это вторжение в шведские территориальные воды он воспринимал как вторжение в его личное пространство. Кто–то совершил предательство, да какое! Конечно, множество журналистов занимались расследованием инцидента с подлодками, но Хокан все равно не мог успокоиться. Он действительно хотел знать. Рискуя своей карьерой.

— С кем он беседовал?

Ответ последовал мгновенно, как удар кнута, подгоняющий незримую лошадь:

— Со всеми. Он опрашивал всех. Только что с королем не беседовал, но добрался почти до самого верха. Испросил аудиенции у премьер–министра, это точно. Позвонил Таге Петерсону, старому доброму социал–демократу из управления делами кабинета, попросил встречи с Пальме. Петерсон сказал, что у премьера все время расписано по минутам. Но Хокан не отставал: «Достаньте другой ежедневник. Неотложный визит всегда можно втиснуть». И действительно, Пальме его принял. За несколько дней до Рождества, в восемьдесят третьем.

— Он вам рассказывал?

— Я был с ним.

— У Пальме?

— В тот день я, так сказать, работал у него шофером. Сидел в машине, ждал и видел, как он в мундире и шинели исчез в подъезде нашего второго святая святых после Дворца. Продолжался визит около тридцати минут. Через десять минут охранник автостоянки постучал в мое окно и сказал, что здесь можно только высаживать пассажиров, но не парковаться. Я опустил стекло и ответил, что жду человека, у которого сейчас важная встреча с премьер–министром, и что я не намерен двигаться с места. Он оставил меня в покое. Когда Хокан вернулся, на лбу у него блестели капли пота. Мы молча поехали прочь. Сюда, в кафе, — продолжал Стен Нурдландер. — И сидели за этим самым столиком. Когда вышли из машины, начался снегопад. В тот год в Стокгольме выдалось белое Рождество. Снег пролежал до новогоднего вечера, дождь снова все смыл.

Вернулась Мария, предложила еще кофе. На сей раз оба с удовольствием согласились. Когда Стен Нурдландер сунул в рот кусок сахару, Валландер вдруг сообразил, что зубы у него вставные. И почему–то на секунду–другую помрачнел. Вероятно вспомнив, что сам небрежничает с регулярными визитами к дантисту.

По словам Стена Нурдландера, фон Энке очень подробно, стараясь ничего не упустить, передал ему свой разговор с Улофом Пальме. Тот принял его благожелательно, задал несколько вопросов о его военной карьере, с легкой самоиронией обронил несколько слов о собственном статусе офицера запаса. И очень внимательно выслушал все, что изложил фон Энке. Фон Энке высказался очень четко, без обиняков. Что касается лояльности к своему работодателю, шведским вооруженным силам, то в кабинете премьер–министра он преступил все и всяческие границы. Испросив по собственной инициативе встречу с премьером, он сжег все мосты, ведущие к главкому и его штабу. Путь к отступлению был отрезан. И все же он не мог не высказать все как есть. Говорил он больше десяти минут. А Пальме слушал, так он сказал. Приоткрыв рот и не сводя с него глаз. Когда же Хокан умолк, Пальме некоторое время сидел в задумчивости, потом начал задавать вопросы. Перво–наперво он хотел знать, была ли у военных полная уверенность насчет принадлежности подлодки Варшавскому договору. Хокан, сказал Стен Нурдландер, ответил контрвопросом. Поинтересовался, могло ли быть иначе. Пальме не ответил, только чуть скривился и покачал головой. Когда Хокан заговорил о государственной измене и военно–политическом скандале, Пальме перебил его, сказав, что подобную дискуссию следует вести иначе, не наедине с премьер–министром. Дальше они не продвинулись. Один из секретарей осторожно заглянул в кабинет, напомнил о другой встрече. Хокан вышел потный, но испытывая облегчение. Пальме все выслушал, сказал он. Он был полон оптимизма и думал, теперь что–то произойдет. Премьер–министр наверняка понял его слова об измене. Теперь он возьмется за министра обороны и главкома, потребует разъяснений. Кто открыл клетку и выпустил подлодку? А главное, почему?

Стен Нурдландер замолчал, бросил взгляд на часы.

— И что же было потом? — спросил Валландер.

— Настало Рождество. Несколько дней вообще все было тихо–спокойно, но перед самым Новым годом главком вызвал Хокана на ковер. И сделал ему резкий втык за то, что он за спиной руководства встречался с Улофом Пальме. Но Хокан, разумеется, понял, что фактически выговор был адресован самому премьер–министру, которому не следовало принимать морского офицера, действовавшего в обход командования.

— Но он продолжал раскапывать этот инцидент? Не сдался? Хоть и оказался в изоляции?

— Да, он продолжал поиски правды. Двадцать пять лет.

— Вы его самый близкий друг. Наверно, он говорил вам об угрозах по своему адресу?

Стен Нурдландер молча кивнул. Без комментариев.

— А теперь он пропал.

— Он мертв. Его убили.

Ответ прозвучал быстро и жестко. Стен Нурдландер говорил о смерти как о чем–то не вызывающем сомнений.

— Почему вы так уверены?

— А какие могут быть сомнения?

— Кто его убил? И почему?

— Не знаю. Возможно, ему было известно нечто такое, что в итоге стало слишком опасным.

— Двадцать пять лет минуло с тех пор, как эти подлодки нарушали шведские границы. Что может представлять опасность спустя столько лет? Господи, уже и Советского Союза нет. И Берлинская стена разрушена. А Восточная Германия? Вся та эпоха канула в прошлое. Что за тени вдруг могли возникнуть сейчас?

— Мы думаем, что все это ушло. А что, если кто–то скрылся за кулисами и сменил костюм? Репертуар можно изменить, но все разыгрывается на тех же подмостках.

Стен Нурдландер встал.

— Можно продолжить разговор в другой день. Сейчас меня ждет жена.

Он отвез Валландера в гостиницу. Они уже собирались попрощаться, когда у Валландера возник новый вопрос.

— У Хокана были еще по–настоящему близкие друзья?

— Да нет. Пожалуй, Луиза. Старые морские волки зачастую очень сдержанные люди. Не любят толкотни. Я тоже был не очень уж близким другом. Ближе других, скажем так.

Валландер заметил, что Стен Нурдландер колеблется: сказать или не сказать? Но все–таки сказал:

— Стивен Аткинс. Американец, тоже подводник. Чуть помоложе его. По–моему, семьдесят пять ему стукнет на будущий год.

Валландер достал блокнот, записал имя.

— У вас есть его адрес?

— Он живет в Калифорнии, под Сан–Диего. Раньше базировался в Гротоне, там крупная военная база.

Любопытно, почему Луиза не упомянула про Стивена Аткинса? — подумал Валландер. Но этим обременять Стена Нурдландера незачем, он явно спешил и нетерпеливо выжал педаль газа.

Валландер проводил взглядом блестящий автомобиль, покативший вверх по склону.

Потом поднялся к себе в номер и обдумал все услышанное. Однако Хокан фон Энке по–прежнему был где–то в неизвестности, и он, похоже, ни на шаг к нему не приблизился.

8

Наутро позвонила Линда, спросила, как дела в Стокгольме. Он откровенно сказал, что, судя по всему, Луиза уверена: Хокана фон Энке нет в живых.

— Ханс в это верить отказывается. Он убежден, что отец жив.

— В глубине души он все же догадывается, что Луиза может оказаться права, предполагая наихудшее.

— А как думаешь ты?

— Выглядит все это скверно.

Валландер спросил, говорила ли она с кем–нибудь в Истаде. Он знал, что временами она контактирует с Кристиной Магнуссон, в том числе приватно.

— Дознаватель вернулся в Мальмё, — сообщила Линда. — По–видимому, твое дело вот–вот решится.

— Вероятно, меня уволят, — сказал Валландер.

Линда ответила чуть ли не возмущенно:

— Конечно, взять с собой в ресторан оружие — поступок идиотский. Но если тебя уволят, то, надо полагать, заодно еще несколько сотен шведских полицейских должны остаться без работы. За куда более серьезные нарушения дисциплины.

— Я допускаю самое худшее, — мрачно сказал Валландер.

— Когда ты перестанешь жалеть себя, тогда и поговорим. — Она оборвала разговор.

Валландер подумал, что дочь определенно права. Скорей всего ему припаяют выговор плюс, возможно, вычет из жалованья. Он взял было телефон, хотел перезвонить дочери, но раздумал. Слишком велик риск, что они поссорятся. Он оделся, позавтракал, потом позвонил Иттербергу, который обещал принять его в девять. Валландер спросил, не напали ли они на след, однако ответ был отрицательный.

— Нам сообщили, что фон Энке якобы видели в Сёдертелье, — сказал Иттерберг. — Не знаю, что уж ему там понадобилось. Но как выяснилось, произошла ошибка. Речь шла о человеке в форме. А наш друг на прогулку форму не надевал.

— Все ж таки странно, что никто его не видел, — заметил Валландер. — Насколько я понял, в Лилльянсскугене всегда полно народу — кто гуляет, кто выводит собак.

— Согласен, — сказал Иттерберг. — Нас это тоже огорчает. Но, похоже, его вправду никто не видал. Ладно, жду вас в девять, тогда и потолкуем. Я вас встречу.

Иттерберг оказался человеком высоким, крепкого телосложения и напомнил Валландеру одного из шведских спортсменов–борцов. Он даже глянул на уши Иттерберга, не деформированы ли те, не похожи ли на цветную капусту, однако никаких признаков давней борцовской карьеры не обнаружил. Несмотря на могучее тело, двигался Иттерберг очень легко. Шагая впереди Валландера по коридорам, он словно бы почти не касался ногами пола. Наконец они добрались до кабинета, где царил беспорядок, а на полу красовался исполинский надувной дельфин.

— Подарок внучке, — пояснил Иттерберг. — Анна Лаура Констанс получит его в пятницу, когда ей сравняется девять. У вас есть внуки?

— Внучка. Недавно родилась.

— Как назвали?

— Пока что никак. Ждут, что имя появится как бы само собой.

Иттерберг пробормотал что–то неразборчивое и грузно уселся в кресло. Кивнул на окно, где стояла кофеварка, но Валландер помотал головой.

— Мы целиком и полностью исходим из того, что было совершено насильственное преступление, — сказал Иттерберг. — Он отсутствует уже слишком долго. Вообще, история странная. Ни единой зацепки. Никто его не видел. На самом деле будто в воздухе растворился. В парке тьма народу, и никто ничего не заметил. Не сходятся концы с концами.

— Выходит, он отклонился от обычного маршрута и вообще в парке не был?

— Или по крайней мере что–то случилось по дороге в парк. В любом случае опять–таки странно, что никто ничего не видел. На Вальхаллавеген нельзя убить человека и остаться незамеченным. И затащить человека в машину тоже.

— А может быть, он все же скрылся добровольно?

— Поскольку никто не обратил на него внимания, такой вывод напрашивается. Но иных подтверждений тому опять же нет.

Валландер кивнул.

— Вы говорили, этим делом заинтересовалась Полиция безопасности. Они ничего не раскопали?

Иттерберг прищурясь посмотрел на Валландера и откинулся на спинку кресла.

— С каких пор Полиция безопасности в нашей стране оказывает разумную помощь? Они говорят, это чистая рутина, им положено интересоваться исчезновением высокого военного чина, пусть даже давно ушедшего в отставку.

Иттерберг налил себе чашку кофе. Валландер снова отрицательно мотнул головой.

— На своем семидесятипятилетии фон Энке выглядел встревоженным, — сказал он.

Иттерберг внушал ему доверие, поэтому он рассказал про эпизод на террасе, когда Хокан фон Энке явно испугался.

— Вдобавок, — заключил Валландер, — тем вечером у меня возникло впечатление, что он хотел мне довериться. Однако ничто в его словах не объясняло, почему он встревожен, как не было и ничего, что бы свидетельствовало об особой доверительности.

— Но он был испуган?

— По–моему, да. Помню, я еще подумал, что командир подлодки вряд ли станет тревожиться из–за воображаемых опасностей. Подводные плавания — достаточная страховка против этого.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — задумчиво проговорил Иттерберг.

Из коридора вдруг донесся возмущенный женский голос. Валландер разобрал, что женщина взбешена тем, что «ее допрашивает какой–то паяц». И опять все стихло.

— И вот еще что, — сказал Валландер. — Я тщательно осмотрел его кабинет в квартире на Гревгатан. И мне показалось, кто–то побывал там и подчистил его архив. Точнее сказать не могу. Но вы ведь знаете, как оно бывает. Обнаруживаешь некую систему в том, как человек хранит свои вещи, прежде всего документы, которые тянутся в кильватере за каждым из нас. Пена дней, как говаривал один старый комиссар полиции. И вдруг эта система рушится. Возникают странные лакуны. Вдобавок идеальный порядок повсюду, кроме одного ящика, где все вперемешку.

— Что сказала жена?

— Что никто туда не заходил.

— Тогда, наверно, существуют только две возможности. Либо она сама подчистила архив по причине, о которой не хочет говорить. Может, просто–напросто не желает выдавать свое любопытство, и только. Может, стыдится его, не знаю. Либо это сделал сам фон Энке.

Слушая Иттерберга, Валландер задумался. Что–то ему следовало понять, какая–то взаимосвязь на миг открылась и тотчас опять стерлась. Не сумел он ее ухватить, ускользнула.

— Давайте на минуточку вернемся к Полиции безопасности, — сказал Валландер. — Могут они что–то на него иметь? Давнее подозрение, лежало–лежало в пыльном ящике и вдруг снова стало интересным?

— Я тоже задал этот вопрос. И получил весьма туманный ответ, который можно истолковать двояко. Не исключено, что сотрудник Полиции безопасности, побывавший у меня, сам не знал подробностей. Пожалуй, нам всем случалось испытывать ощущение, что Полиция безопасности владеет целым рядом секретов, только вот плохо умеет скрыть от общественности свои познания.

— Но есть ли у них что–нибудь на фон Энке?

Иттерберг развел руками, ненароком опрокинув свою чашку, кофе растекся по столу. Он сердито бросил бумажную посудину в мусорную корзину, затем вытер стол и намокшие бумаги полотенцем, которое лежало на полке позади письменного стола. Валландер заподозрил, что инцидент с кофе произошел не впервые.

— Нет у них ничего, — сказал Иттерберг, закончив уборку. — Хокан фон Энке абсолютно добродетельный шведский офицер. Я потолковал с одним человеком, забыл его фамилию, он имеет доступ к досье морских офицеров. Так вот, Хокан фон Энке — сущее солнце без пятен. Карьеру сделал быстро, рано получил капитана второго ранга. Но затем взлет остановился. Карьера, так сказать, пошла по горизонтали.

Подперев рукой подбородок, Валландер некоторое время размышлял над давешней фразой Стена Нурдландера, что фон Энке рисковал своей карьерой. Иттерберг ножом для писем чистил ногти. Кто–то, насвистывая, прошел по коридору. К своему удивлению, Валландер узнал старый шлягер военных лет «We'll meet again…» и пропел про себя: «Don't know where, don't know when…» [Мы встретимся снова… Не знаю где, не знаю когда (англ.).]

— Вы надолго в Стокгольм? — нарушил молчание Иттерберг.

— Сегодня после обеда уезжаю домой.

— Оставьте ваш телефон, буду держать вас в курсе.

Иттерберг проводил его до выхода на Бергсгатан. Валландер спустился к площади Кунгсхольмсторг, подозвал такси и вернулся в гостиницу. Повесил на дверь номера табличку «Не беспокоить» и прилег на кровать. И снова мысленно возвратился на юрсхольмский юбилей. Словно бы разулся и на цыпочках подкрался к собственным воспоминаниям о поведении Хокана фон Энке и его словах. Пробовал так и этак поворачивать образы воспоминаний, искал неувязки. Может, он вообще ошибся? Может, страх ему просто померещился? Выражения лица можно толковать очень и очень по–разному. Близорукие щурятся, и этот прищур иной раз принимают за наглость или презрение. Человек, по следу которого он идет, пропал шесть дней назад. Тот временной промежуток, когда пропавшие обыкновенно объявляются, уже истек. За день–другой они либо возвращались, либо по крайней мере давали о себе знать. А о Хокане фон Энке ни слуху ни духу.

Он просто исчез, продолжал Валландер безмолвную беседу с самим собой. Идет на прогулку и домой не приходит. Паспорт лежит дома, денег у него с собой нет, мобильного тоже. На этом пункте — одном из наиболее смущающих обстоятельств — Валландер задержался. Телефон был загадкой, которая требовала решения, ответа. Конечно, Хокан мог его забыть. Но почему именно тем утром, когда исчез? Нет, это маловероятно и лишь увеличивает правдоподобность недобровольного исчезновения.

Валландер собрал вещи к отъезду. До поезда оставался час, и он успел пообедать в ресторане неподалеку. По дороге в Истад разгадывал кроссворды, причем всегда оставалось несколько слов, которых он, к своей досаде, вычислить не умел, но в основном просто сидел и размышлял. Дома был в самом начале десятого. Когда забирал Юсси, пес от радости норовил сбить его с ног.

Переступив порог, он сразу учуял странный запах. Вместе с Юсси принюхался, и чутье привело его к стоку в ванной. Он вылил туда два ведра воды, но вонь практически не уменьшилась. Видимо, засор в трубе, ведущей к трехкамерному колодцу. Он закрыл дверь ванной. Сантехник по фамилии Ярму, к услугам которого он обычно прибегал, временами впадал в запой. Только бы не сейчас.

Когда утром Валландер позвонил сантехнику, тот был трезв как стеклышко. Запах в ванной не исчез. Часом позже Ярму приехал, а еще через час сумел прочистить трубу. Вонь пропала почти сразу. Валландер заплатил сантехнику вчерную. Не любил этого, но Ярму из принципа возражал против выставления счетов. Было ему лет сорок, и по всей округе он имел кучу детей. Несколько лет назад Валландер задержал его по наводке как скупщика вещей, украденных из рабочих бытовок. Но Ярму оказался невиновен, заподозрили его по недоразумению, и, когда Валландер купил дом, именно Ярму всегда налаживал норовистые водостоки.

— Как там история с оружием? — весело поинтересовался Ярму, получив от Валландера несколько сотенных и пряча их в пухлый бумажник.

— Жду решения, — ответил Валландер, которому совершенно не хотелось обсуждать эту тему.

— Я вот никогда так не напивался, чтоб забыть в кабаке разводной ключ, — сказал Ярму.

Валландер не нашел подходящего ответа. Только молча помахал рукой, когда сантехник сел в свой ржавый автофургон. Потом позвонил в Управление, Мартинссону, по прямому телефону. Голос Мартинссона сообщил, что как раз в этот день он находится в Лунде, на семинаре о нелегальных перевозках беженцев. С минуту Валландер размышлял, не позвонить ли Кристине Магнуссон. Но не стал. Разгадал еще несколько кроссвордов, разморозил холодильник, долго гулял с Юсси. Без работы он скучал, злился и места себе не находил. Когда зазвонил телефон, он схватил трубку так поспешно, будто наконец–то раздался долгожданный звонок. Молодой, прямо–таки щебечущий женский голос поинтересовался, не желает ли он взять напрокат массажер, который можно хранить в шкафу и который в разложенном виде занимает очень мало места. Валландер грохнул трубку на рычаг, но тотчас пожалел, что грубо обошелся с девушкой, ведь она ничем этого не заслужила.

Новый звонок. Помедлив, он все–таки взял трубку. На линии шумело, звонок был издалека. Голос донесся с задержкой.

Говорили по–английски.

Звонивший спросил, кто на проводе, ему нужен Курт, Курт Валландер, он ли у телефона.

— Да, это я! — крикнул Валландер в шум и треск. — А вы кто?

Связь словно бы прервалась. Валландер уже хотел положить трубку, но тут голос послышался снова, на сей раз отчетливее, ближе:

— Валландер? Это вы, Курт?

— Я!

— Это Стивен Аткинс. Вы знаете, кто я?

— Знаю! — крикнул Валландер. — Друг Хокана.

— Он еще не объявился?

— Нет.

— Вы сказали «нет»?

— Да, я сказал «нет»!

— Значит, он уже неделю числится в пропавших?

— Да, примерно.

Связь опять ухудшилась. Должно быть, Аткинс звонит по мобильному, подумал Валландер.

— Я встревожен! — крикнул Аткинс. — Он не из тех, кто вот так просто исчезает.

— Когда вы последний раз с ним разговаривали?

— В воскресенье, восемь дней назад. Во второй половине дня. Swedish time. [По шведскому времени (англ.).]

То есть накануне исчезновения, подумал Валландер.

— Вы звонили ему или он вам?

— Он мне. Сказал, что сделал вывод.

— Насчет чего?

— Не знаю. Он не уточнил.

— И всё? Сделал вывод? Наверно, он еще что–то сказал?

— Да нет. По телефону он всегда был очень осторожен. Иногда звонил мне из автомата.

Связь снова забарахлила. Валландер затаил дыхание: только бы не прервалась!

— Я хочу знать, что происходит, — сказал Аткинс. — Я встревожен.

— Он не говорил, что собирается уехать?

— Он казался веселее обычного, я давненько не слышал такого бодрого голоса. Хокан частенько бывал мрачноват. Грустил, что стареет, боялся, что времени не хватит. Сколько вам лет, Курт?

— Шестьдесят.

— Это не возраст. У вас есть электронный адрес?

Валландер с трудом продиктовал по буквам свой адрес, но не сказал, что почти им не пользуется.

— Я вам напишу! — крикнул Аткинс. — Почему бы вам не приехать в гости, а? Только сперва разыщите Хокана!

Связь опять ухудшилась, а потом резко оборвалась. Валландер постоял с трубкой в руке. Why don't you come over? Положил трубку, сел за кухонный стол. Стивен Аткинс из далекой Калифорнии дал ему новую информацию, прокричал прямо в ухо. Пункт за пунктом, реплику за репликой он перебрал в памяти весь разговор. Накануне исчезновения Хокан фон Энке звонит в Калифорнию, а не Стену Нурдландеру и не своему сыну. Был ли это сознательный выбор? И откуда он звонил, тоже из автомата? Выходил в город, чтобы позвонить? Вопрос без ответа. Валландер делал записи, пока тщательно не проанализировал весь разговор с Аткинсом. Тогда только встал, отошел на метр–другой от стола и устремил взгляд на блокнот, как художник со стороны смотрит на мольберт. Его телефон Аткинсу дал, конечно, Стен Нурдландер. Тут ничего странного нет. Аткинс тревожился, как и все остальные. Хотя тревожился ли? Внезапно Валландера охватило странное ощущение, будто Хокан фон Энке стоял рядом с Аткинсом, когда тот с ним разговаривал. Он быстро отмел эту мысль как непристойную.

Неожиданно все это его утомило. Он может тревожиться, как и другие. Но искать пропавшего или строить домыслы о тех или иных обстоятельствах отнюдь не его дело. Брожу тут и заполняю безделье призраками, подумал он. Может, это подготовительное упражнение перед кошмаром, который начнется, когда неизбежная отставка в конце концов настигнет и его?

Он приготовил поесть, кое–как прибрался, попробовал почитать одну из подаренных Линдой книг — по истории шведской полиции. И спал с книгой на груди, когда вдруг зазвонил телефон.

Звонил Иттерберг.

— Надеюсь, не помешал? — начал он.

— Вовсе нет. Я читал.

— Мы кое–что нашли, — продолжал Иттерберг. — Вы должны знать.

— Труп?

— Сгоревший. Найден несколько часов назад в сгоревшей бытовке на Лидингё. Не очень далеко от парка Лилльянсскуген. Возраст как будто подходит. Хотя вообще–то ничто не указывает, что это он. Ни жене, ни кому–либо другому пока сообщать не будем.

— А газеты?

— Им мы никакой информации не даем.

Той ночью Валландер опять спал плохо. Снова и снова вставал, брал книгу по истории полиции и тотчас же откладывал. Юсси лежал у камина, следил за ним взглядом. Валландер иногда позволял ему спать в доме.

В самом начале седьмого позвонил Иттерберг. Нашли они не Хокана фон Энке. Кольцо на обугленном пальце помогло опознать труп. Валландер почувствовал облегчение, заснул и проспал до девяти. Он сидел за завтраком, когда позвонил Леннарт Маттсон.

— Дело закрыто, — сказал он. — За халатность с оружием решено вычесть у вас пятидневное жалованье.

— Это всё?

— Вам недостаточно?

— Более чем достаточно. Тогда я выхожу на работу. В понедельник.

Так он и сделал. Рано утром в понедельник он опять сидел у себя в кабинете.

Но о Хокане фон Энке по–прежнему не было ни слуху ни духу.

9

Пропавший не объявлялся. Валландер снова вышел на службу, и коллеги встретили его радостно, поскольку дисциплинарное взыскание оказалось довольно мягким. Кто–то даже предложил собрать деньги и возместить ему вычет в казну, но из этого, понятно, ничего не вышло. Валландер подозревал, что иные из тех, кто радостно приветствовал его возвращение, вообще–то втайне очень злорадствовали, но решил не обращать внимания. Не станет он выискивать потенциальных лицемеров, времени жалко. Только будет хуже спать по ночам, если, лежа в постели, начнет злиться на коллег, которые ехидно посмеиваются у него за спиной.

После успешного расследования кражи оружия, за которое дочь погибшего — та, что держала конеферму, — в один прекрасный день вручила ему букет цветов, первым достаточно серьезным делом стали тяжкие побои. Случился сей инцидент на пароме, курсирующем между Истадом и Польшей, история на редкость жестокая и прискорбная, а с точки зрения расследования классическая в том смысле, что не было ни одного надежного свидетеля и участники сваливали вину друг на друга. Место происшествия — тесная каюта, жертва — молодая женщина из Скурупа, отправившаяся в эту злополучную поездку со своим дружком, который, как она знала, был ревнив и от пива впадал в буйство. Во время рейса он свел компанию с мальмёскими парнями, а те явились на паром с одной–единственной целью — беспробудно пьянствовать. Валландер много размышлял об этом в ходе расследования. Откуда только берутся люди, для которых удачно провести свободный вечер значит напиться, да так, чтобы после ничего не помнить?

Вначале он занимался этим делом в одиночку, изредка обращаясь за помощью к Мартинссону. Собственно, здесь и не требовалось большого числа дознавателей, поскольку искать преступника явно надо среди тех, кого женщина встречала на пароме. Тряхни дерево посильнее — и плоды упадут наземь, а потом можно рассортировать их по корзинам, в одну — невиновных, в другую — того или тех, кто до полусмерти избил жертву и едва не оторвал ей левое ухо.

В деле Хокана фон Энке ничего нового не появилось. Валландер чуть не каждый день разговаривал с Иттербергом, который по–прежнему не верил, что капитан второго ранга скрылся добровольно. Почему он тогда оставил дома паспорт? Вдобавок и его кредитная карта не использовалась. Но в первую очередь это не в натуре исчезнувшего, говорил Иттерберг. Хокан фон Энке попросту не из тех, кто исчезает. Он не бросит жену. Быть такого не может.

С Луизой Валландер тоже часто разговаривал. Звонила всегда она, как правило, около семи, когда он большей частью был дома и ел кое–как приготовленный ужин. Судя по ее голосу, она свыклась с мыслью о смерти мужа. На прямой вопрос она ответила, что теперь спит по ночам, благодаря снотворным. Все ждут, подумал Валландер, положив трубку после очередного разговора с Луизой. Вот сейчас он действительно бесследно исчез, растаял в воздухе, как пресловутый дым. Может, его труп лежит где–то и гниет? Или он как раз сейчас где–то ужинает? На другой планете, под другим именем, с неизвестным визави по ту сторону стола?

Как думал сам Валландер? Опыт подсказывал ему, что все улики в целом указывали на то, что старого подводника нет в живых. Валландер опасался, что в итоге виной всему окажется банальное происшествие, возможно нападение, скверно закончившееся и приведшее к смерти. Но полной уверенности у него не было. Он зарифил не все паруса; пожалуй, все–таки существует крохотная вероятность, что фон Энке исчез добровольно, хоть им и не удалось установить причину неожиданного маневра.

Линда откровенно не принимала версию об убийстве фон Энке. Он не из тех, кого вот так просто убивают, чуть ли не возмущенно сказала она, когда, по обыкновению, встретилась с отцом в городской кондитерской, а девочка спала в коляске. Но и Линда не могла понять, зачем ему понадобилось исчезнуть. Сам Ханс никогда Валландеру не звонил, но вопросы и мысли Линды внушали ощущение, что Ханс все время рядом. Однако Валландер не спрашивал дочь ни о чем, не хотел вмешиваться, ведь это их жизнь, а не его.

Стивен Аткинс начал слать Валландеру длинные мейлы, целые страницы. Чем пространнее становились его послания, тем короче отвечал Валландер. Он бы и рад написать длинное письмо, но слабоват в английском, не осмеливался выстраивать чересчур сложные фразы. Однако же понял, что Стивен Аткинс живет сейчас поблизости от крупной калифорнийской базы ВМФ под Сан–Диего — Пойнт–Лома. Там у него небольшой дом в районе, заселенном почти исключительно ветеранами. Из соседей по кварталу «практически можно полностью укомплектовать экипаж одной или даже нескольких подлодок». Каково было бы жить в районе, где сплошь одни только старые полицейские? — подумал Валландер. И даже вздрогнул от неприятного ощущения.

Аткинс писал о своей жизни, о семье, о детях и внуках, временами присылал фото, и Валландеру приходилось просить Линду помочь скачать их из Сети. Жизнерадостные кадры, с военными кораблями на заднем плане, сам Аткинс в форме и его большая семья улыбаются Валландеру. Аткинс, лысый, худой, обнимал за плечи столь же худую и улыбающуюся, но не лысую жену. У Валландера возникло ощущение, что снимок взят с рекламного плаката стирального порошка или нового сорта кукурузных хлопьев. Счастливая американская семья посылала ему привет.

Однажды, заглянув в ежедневник, Валландер увидел, что прошел ровно месяц с тех пор, как Хокан фон Энке вышел из квартиры на Гревгатан, закрыл за собой дверь и больше не вернулся. Именно в этот день Иттерберг и Валландер долго говорили по телефону. В Стокгольме одиннадцатого мая лил дождь. Иттерберг казался унылым — то ли из–за погоды, то ли из–за расследования, Валландер так и не понял. Сам он прикидывал, как бы ему вычислить и арестовать преступника, виновного в злосчастных побоях на пароме. Иными словами, разговор в тот день вели двое усталых и весьма брюзгливых полицейских. Валландер спросил, по–прежнему ли Полиция безопасности проявляет интерес к исчезновению.

— Время от времени заходит некий Вильям, — ответил Иттерберг. — Честно говоря, не знаю, имя это или фамилия. И кстати, не скажу, чтобы это очень меня занимало. Последний раз, когда он был здесь, мне вдруг захотелось его удавить. Я спросил, нет ли у них чего, что могло бы нам помочь. Обыкновенный учтивый обмен небольшими услугами, который, как утверждают, есть основа основ демократической страны под названием Швеция. Ну хотя бы самое незначительное предположение насчет того, что могло случиться. Разумеется, ничем подобным Вильям не располагал. Во всяком случае, по его словам. Правда ли это, нет ли — кто знает? Ведь вся их профессиональная деятельность строится на игре с ложью и обманом как наиболее эффективными инструментами. В том числе обманывают и нас, обыкновенных полицейских, но для нас это, скажем так, непринципиально.

Закончив разговор, Валландер вернулся к открытой папке с протоколами допросов. Рядом на столе лежала фотография, лицо зверски избитой женщины. Вот почему я этим занимаюсь, подумал он. Потому, что она выглядит вот так, потому, что ее едва не убили.

Под вечер, когда Валландер приехал домой, оказалось, что Юсси захворал. Пес лежал в конуре, отказывался есть и пить. От тревоги Валландера бросило в холодный пот, и он немедля позвонил знакомому ветеринару, который в свое время помог ему поймать мерзавца, жестоко издевавшегося над жеребятами, что паслись на лугах в окрестностях Истада. Ветеринар жил в Косеберге и обещал приехать. Осмотрев собаку, он сказал, что Юсси наверняка просто сожрал что–то неподходящее и скоро поправится. Той ночью Юсси спал на коврике у камина, и Валландер время от времени заглядывал к нему. Утром пес поднялся, хотя на ногах держался не очень твердо.

У Валландера словно гора с плеч свалилась. На работе, включив компьютер, он вскользь подумал, что уже пять дней ничего не слыхал от Аткинса. Вероятно, рассказывать больше нечего и фотографий не осталось. Но около полудня, как раз когда Валландер начал прикидывать, поехать ли на обед домой или перекусить где–нибудь в городе, раздался звонок из проходной. Пришел посетитель.

— Кто? — спросил Валландер. — И по какому поводу?

— Он иностранец, — сказала дежурная. — Вроде полицейский.

Валландер встал, спустился вниз. И сразу понял, кто к нему пожаловал. Посетитель был не в полицейском мундире, а в форме американского флота. С фуражкой под мышкой перед ним стоял Стивен Аткинс.

— Вообще–то я не хотел являться без предупреждения, — сказал Аткинс. — Но, к сожалению, ошибся насчет времени прибытия в Копенгаген. Позвонил вам домой и на мобильный, но безуспешно, вот и приехал сюда.

— Вы вправду меня удивили, — отозвался Валландер. — Но я конечно же рад вас видеть. Если не ошибаюсь, вы впервые в Швеции?

— Да. Хотя Хокан, мой добрый пропавший друг, все время звал меня в гости, я так и не собрался.

Они пообедали в городе, в ресторане, который Валландер считал самым лучшим. Аткинс оказался человеком симпатичным, с любопытством озирался по сторонам, вопросы задавал не просто из вежливости и внимательно выслушивал ответы. Поначалу Валландер с трудом представлял себе Аткинса командиром подводной лодки, в особенности одной из самых тяжелых в американском подводном флоте, с атомным двигателем. Слишком уж он добродушный. Впрочем, Валландер понятия не имел, по каким критериям подбирают командиров подводных лодок.

В Швецию Аткинс приехал оттого, что тревожился о судьбе друга. Валландер был тронут, заметив, как он обеспокоен. Старик, тоскующий по другому старику, с которым его определенно связывала очень глубокая дружба.

Аткинс остановился в «Хилтоне», рядом с аэропортом Каструп. Взял напрокат машину и поехал в Истад.

— Я не мог отказать себе в удовольствии прокатиться по длинному мосту, — засмеялся он.

На миг Валландер вдруг позавидовал его блестящим белым зубам. После обеда он позвонил в Управление, предупредил, что сегодня его не будет. Затем они сели в машину и поехали к Валландеру домой, причем сам он показывал дорогу. Как выяснилось, Аткинс очень любил собак, и Юсси сразу его оценил. Они совершили долгую прогулку, с Юсси на поводке, шли вдоль полевых межей, временами останавливались, любовались морем и холмистым ландшафтом. Неожиданно Аткинс, прикусив губу, повернулся к Валландеру:

— Хокана нет в живых?

Валландер понял его намерение. Аткинс задал вопрос внезапно, чтобы Валландер не мог укрыться за не вполне правдивым или просто уклончивым ответом. Он хотел ясности. В этот миг он стал командиром–подводником, который хотел точно знать, погиб корабль или нет.

— Мы не знаем. Он попросту бесследно исчез.

Аткинс долго пристально смотрел на него, потом медленно кивнул. Они продолжили прогулку и через полчаса вернулись домой. Валландер сварил кофе. Оба устроились за кухонным столом.

— Вы рассказывали о вашем последнем телефонном разговоре, — сказал Валландер. — Зачем говорить «я сделал вывод», если собеседник понятия не имеет, о чем речь?

— Иной раз думаешь, что собеседник знает твои мысли, — ответил Аткинс. — Может, Хокан считал, что я знаю, о чем он толкует?

— Вы наверняка много разговаривали. Что–нибудь повторялось? Что–нибудь такое, что было важнее всего остального?

Валландер не приготовил вопросы заранее. Они возникали сами собой, с легкостью, именно те, что надо.

— Мы с ним ровесники, — сказал Аткинс. — Дети холодной войны. The cold war. Мне было двадцать три, когда русские запустили свой спутник. И помню, я до смерти перепугался, что они нас опережают. Хокан однажды рассказывал, что испытал сходные чувства, правда менее острые, не такой парализующий страх. Для него русские тоже были чудовищами, хотя и не вполне такими, как для меня. Никуда не денешься, нас обоих сформировала тогдашняя эпоха. Я знаю, Хокана возмущало, что Швеция не вступила в НАТО. Он считал это катастрофической ошибкой. Считал, что нейтралитет не только опасен и порочен, но еще и чистой воды лицемерие. Мы с ним стояли на одной стороне. Что бы ни провозглашали политики с трибун, Швеция находилась не на какой–то там ничейной земле. Когда у вас тут разоблачили русского шпиона Веннерстрёма, Хокан мне позвонил, до сих пор помню. Это случилось в июне шестьдесят третьего. Я служил тогда старпомом на субмарине, которой как раз предстоял тихоокеанский поход. Хокан не возмущался, что этот полковник предал родину и шпионил в пользу русских. Он ликовал! Наконец–то шведский народ поймет, что происходит. Русские просачиваются во все структуры шведской обороны. Перебежчики повсюду, и только присоединение к НАТО может спасти страну в тот день, когда русские решат нанести удар. Вы спрашиваете, повторялось ли что–нибудь в наших разговорах? Политика — вот о чем мы говорили всегда. Особенно о том, как политики урезали наши возможности держаться с русскими наравне. Собственно, я не вспомню ни одного разговора, где бы так или иначе не присутствовали политические раздумья.

— Коль скоро в ваших беседах постоянно преобладала политика, — сказал Валландер, — то каков же тогда мог быть вывод, о котором он говорил? Раньше бывало, чтобы он делал выводы, которые приводили его в веселое расположение духа?

— Да нет, насколько я помню. Но мы были знакомы почти пятьдесят лет. Многое, конечно, стерлось из памяти.

— А как вы познакомились?

— Обыкновенно. Как происходят все важные знакомства. Волею великого и удивительного случая.

Когда Аткинс стал рассказывать о своей первой встрече с Хоканом фон Энке, пошел дождь. Аткинс умел рассказывать куда увлекательнее, чем тот, с кем Валландер беседовал в комнате без окон банкетного ресторана. Хотя, возможно, все дело в языке, подумал Валландер, я привык думать, что рассказы по–английски ярче или многозначительнее тех, какие я слышу на родном языке.

— Это было без малого пятьдесят лет назад, точнее в августе шестьдесят первого года, — негромко начал Аткинс. — И в таком месте, где, пожалуй, менее всего могут встретиться два молодых морских офицера. Я приехал в Европу вместе с отцом, армейским полковником. Он хотел показать мне Берлин, маленькую обособленную цитадель посреди русской зоны. Из Гамбурга мы летели самолетом компании «ПанАм», помню, на борту сплошные военные, почти ни одного гражданского, не считая нескольких священников в черном. Ситуация тогда была напряженная, но по приезде мы хотя бы не увидели противостояния танков Запада и Востока, готовых к схватке, как хищные звери. Однажды вечером неподалеку от Фридрихштрассе мы с папой внезапно угодили в толпу. Прямо перед нами восточногерманские солдаты раскатывали колючую проволоку и возводили барьер из кирпича и цемента. Рядом стоял молодой человек моих лет, в военной форме. Я спросил, откуда он. И услышал в ответ, что он швед. Это был Хокан. Вот так мы познакомились. Стояли там и смотрели, как Берлин разделяют стеной, можно сказать, ампутируют целый мир. Восточногерманский лидер Ульбрихт заявил, что эта мера необходима, чтобы «спасти свободу и заложить основу дальнейшего процветания социалистического государства». Но в тот самый день, когда строили Берлинскую стену, мы видели старую женщину, она плакала. Бедно одетая, на лице глубокий шрам, вместо одного уха, по–видимому, пластмассовый протез, закрепленный под волосами, мы говорили об этом впоследствии, правда без особой уверенности. Но оба видели и на всю жизнь запомнили, как она беспомощным жестом протянула руку к людям, строившим стену. Бедная женщина не была распята на кресте, однако ее протянутая рука стала знаком для нас. По–моему, именно в этот миг мы оба всерьез осознали свою задачу — сохранить свободу свободного мира, сделать все, чтобы другие страны не оказались за подобными тюремными стенами. И еще больше мы уверились в этом, когда несколько недель спустя русские возобновили испытания ядерного оружия. К тому времени я вернулся в Гротон, к месту службы, а Хокан поездом уехал обратно в Швецию. Но в кармане у нас лежали адреса, так началась дружба, которая жива до сих пор. Хокану тогда было двадцать восемь, мне только что исполнилось двадцать семь. Сорок семь лет — очень долгий срок.

— Он бывал у вас в Америке?

— Часто. Наверняка раз пятнадцать, а то и больше.

Ответ удивил Валландера. Он–то думал, Хокан фон Энке бывал в США считаные разы. Вроде бы так Линда говорила? Или ему показалось? Во всяком случае, теперь он знает, что ошибался.

— Получается примерно раз в три года, — сказал Валландер.

— Он был большим другом Америки.

— И оставался обычно подолгу?

— Редко меньше трех недель. И непременно с Луизой. Она и моя жена прекрасно ладили. Мы всегда радовались, когда они приезжали.

— Вы, наверно, знаете, что их сын Ханс работает в Копенгагене?

— Я встречаюсь с ним сегодня вечером.

— И вам, разумеется, известно, что он гражданский муж моей дочери?

— Да, известно. С ней я повидаюсь в другой раз. Ханс очень занят. Мы встречаемся у меня в гостинице после десяти. Завтра я лечу в Стокгольм, к Луизе.

Дождь перестал. Низко над крышей, заходя на Стуруп, пролетел самолет. Окна задребезжали.

— Как по–вашему, что произошло? — спросил Валландер. — Вы знали его лучше, чем я.

— Не представляю, — ответил Аткинс. — Мне крайне неприятно так отвечать. Моя натура не терпит сомнений. Но я не могу поверить, что он скрывается добровольно, оставляет в мучительной тревоге жену и сына, а теперь вдобавок и внучку. Я поднимаю белый флаг, хоть и против воли.

Аткинс допил кофе и встал. Пора возвращаться в Копенгаген. Валландер объяснил ему, как проще всего выбраться на магистральное шоссе в сторону Истада и Мальмё. Уже уходя, Аткинс достал из кармана камешек и подал Валландеру:

— Подарок. Когда–то мне довелось слышать, как старый индеец рассказывал об одной традиции своего племени. По–моему, он был из племени кайова. Так вот: если у человека возникает какая–нибудь сложность, он зашивает в одежду камень, лучше тяжелый, и носит его с собой, пока все не уладится. Тогда можно выложить камень и продолжать жизнь налегке. Спрячьте этот камешек в карман. Пусть он лежит там, пока мы не узнаем, что случилось с Хоканом.

Обыкновенный гранит, думал Валландер, махая рукой вслед Аткинсу, который катил вниз по холму. Одновременно вспомнил про камешек с письменного стола в квартире на Гревгатан. Думал о том, что Аткинс рассказал о своей первой встрече с Хоканом фон Энке. Сам Валландер о тех августовских днях 1961–го не помнил ничего. Ему тогда исполнилось тринадцать, и по–настоящему осталось в памяти только буйство гормонов, которое превратило всю его жизнь в сплошные грезы. Грезы о женщинах, воображаемых и реальных.

Валландер принадлежал к поколению, взрослевшему в 1960–е. Но он никогда не участвовал в политических движениях, не ходил в Мальмё на демонстрации, толком не понимал сути вьетнамской войны, не интересовался освободительными движениями в дальних странах, даже не представлял себе, где эти страны расположены. Линда нередко напоминала ему, что он весьма невежествен. От политики он зачастую отмахивался, считая ее этакой высшей силой, которая распоряжалась возможностями полиции поддерживать закон и порядок, и не более того. Конечно, он ходил на выборы и голосовал, но до последней минуты сомневался. Отец его был убежденным социал–демократом, и, как правило, он тоже голосовал за эту партию. Хотя крайне редко с искренней убежденностью.

Встреча с Аткинсом встревожила его. Он искал в себе что–то вроде Берлинской стены, но не нашел. Неужели его жизнь вправду была настолько ограниченна, что происходившие вокруг огромные события, по сути, никак его не затрагивали? Что в жизни волновало его? Разумеется, дети, ступившие на дурную дорожку, но опять же не до такой степени, чтобы он что–то предпринимал. Я всегда прикрывался работой, думал он. Там я порой умел помочь людям, убирая с улиц преступников. Но помимо того? Он посмотрел на поля, где пока ничего не росло, но не нашел того, что искал.

Этим вечером он прибрал свой письменный стол и достал пазл, прошлогодний подарок Линды на день рождения. Картина Дега. Методично рассортировал детальки и сумел выложить нижний левый угол.

И все это время размышлял о судьбе Хокана фон Энке. Хотя главным образом думал все–таки о собственной судьбе.

Продолжал искать несуществующую Берлинскую стену.

10

Однажды под вечер в начале июня Валландеру позвонил старик, которого он вспомнил с большим трудом. Имя вспомнилось сразу, но поначалу он не мог ни с чем его связать. Впрочем, удивляться тут нечему, ведь он не видел этого человека лет десять с лишним, да и вообще встречал его считаные разы.

Последний раз они виделись на похоронах Валландерова отца. Этот человек — его звали Сигфрид Дальберг — жил по соседству с отцом и временами на своем снегоочистителе помогал привести в порядок дорожку к отцовскому дому. В благодарность и оплату он каждый год получал картину. Несколько раз Валландер пробовал объяснить отцу, что, возможно, десяток одинаковых картин на стенах для соседа многовато. Но отец встречал его аргумент мрачным молчанием. После смерти отца и продажи дома Валландер не имел никаких контактов с семейством Дальберг. И вот теперь старик позвонил, причем по делу. Его жена Айна, которую Валландер, пожалуй, видел один–единственный раз, лежит при смерти. У нее рак в последней стадии, сделать ничего нельзя, и она примирилась с судьбой.

— Но она хочет повидать вас, комиссар, — сказал Дальберг. — Хочет что–то вам сказать. Что именно, я не знаю.

Валландер колебался. Вместе с тем ему стало любопытно, поэтому он сел в машину и поехал в Хамменхёг, в дом инвалидов, где лежала Айна Дальберг. В приемной его встретила медсестра, которая с улыбкой сообщила, что училась вместе с Линдой, в параллельном классе. Она проводила его к Айне Дальберг. Валландер почувствовал себя не в своей тарелке, глядя на множество стариков, которые бродили вокруг с ходунками или сидели, уставясь в стену, окруженные безмолвием и одиночеством. Страх перед старостью с годами не убывал, а постоянно усиливался и, словно незримый рычаг, бесшумно поднимал Валландера к той точке, где он больше не сможет справляться сам. Его постоянно тревожили газетные и телевизионные репортажи о все более скверном уходе за стариками, как правило, в частных домах для престарелых, где численность персонала упала куда ниже мало–мальски приемлемого минимума.

Они остановились у двери.

— Она очень больна, — сказала медсестра. — Но вы полицейский и видели людей в самых разных ситуациях. Или?

В душе Валландер тотчас пожалел, что согласился навестить Айну Дальберг. В палате она была одна. Исхудалая, рот открыт, блестящие глаза смотрели на него, как ему показалось, с ужасом. Пахло мочой, точь–в–точь как на исходе жизни отца, когда тот остался один и Гертруд еще не пожалела его. Валландер подошел к койке, тронул руку Айны. Он вообще не узнавал ее, лишь где–то далеко–далеко чуть брезжил образ той женщины, которую он некогда встречал. Но она знала, кто он, и сразу же заговорила, словно время поджимало, да ведь так оно и было.

Валландер наклонился поближе, чтобы расслышать ее слова, больше похожие на шелест. Попросил повторить, раз и другой, и наконец понял, что она пыталась сказать. В замешательстве спросил, как она себя чувствует. Не сумел удержаться от идиотского вопроса. Снова погладил ее по руке и вышел из палаты.

В коридоре стояла какая–то женщина, поглаживала пальцами листья комнатного цветка. Валландер поспешил прочь. Только очутившись на улице, он задумался о том, что сказала ему Айна Дальберг. Твой отец очень тебя любил. Почему она позвала его, чтобы сказать об этом? В голову пришло лишь одно объяснение: она думала, он об этом не знает. И хотела сообщить ему, пока не покинула этот мир.

Валландер вернулся в Истад, остановил машину у лодочной гавани. Прошел к скамейке, которая стояла в дальнем конце пирса. Эта скамейка занимала в его жизни важное место, была этакой исповедальней без священника, куда он часто приходил, когда хотел побыть наедине с собой, без помех разобраться в том, что его мучило. Весна нынче выдалась холодная, дождливая, ветреная, но сейчас страну накрыл первый летний антициклон. Валландер снял куртку, зажмурился от солнца, но сразу же снова открыл глаза. Лицо Айны Дальберг прозрачной пленкой заслоняло солнце. Твой отец очень тебя любил. Он часто спрашивал себя, вправду ли отец любил его. Старик так и не примирился с тем, что он стал полицейским. Но ведь это еще не вся жизнь, она наверняка намного больше? Мона на дух не принимала его отца и, когда Валландер собирался к старику, ехать отказывалась. В конце концов только он да Линда садились в машину и ехали в Лёдеруп. К Линде отец всегда относился по–доброму. Был с нею очень терпелив, чего ни Валландер, ни его сестра Кристина в детстве не видали.

Он все время отбрыкивался, думал Валландер. Я тоже становлюсь таким?

Мужчина его возраста, сидя на планшире рыбацкого суденышка, чистил сети. Целиком сосредоточился на своем занятии и тихонько что–то напевал. Валландер смотрел на него и думал, что вот сейчас, в эту самую минуту, охотно поменялся бы с ним местами — перебрался со скамейки к сетям, из Полицейского управления в моторку из красивого лакированного дерева.

Отец был для него загадкой. А сам он тоже был загадкой для Линды? И что скажет о деде его внучка? Неужели он станет всего–навсего молчаливым седым стариком–полицейским, который сидит в своем доме и которого все реже навещают все более немногочисленные гости? Я этого боюсь, думал он, и имею все причины бояться. Ведь вправду как следует не берег и не хранил дружбу с другими людьми.

Во многих случаях теперь уже поздно. Иные из близких уже ушли из жизни. В первую очередь Рюдберг и старый друг, лошадник Стен Виден. Валландер никогда не понимал разговоров о том, что смерть человека отнюдь не повод прекращать с ним общение, ведь оно, мол, продолжается и за могилой. Ему это не удавалось. Он едва помнил лица умерших, и голоса их более к нему не обращались.

Он нехотя встал — пора вернуться на работу. Расследование побоев на пароме завершено, один парень получил срок, но Валландер не сомневался, что вообще–то женщину избивали двое. Он считал, что полного успеха они не достигли, победа осталась половинчатой, один преступник наказан, жертва получила удовлетворение, коль скоро это вообще возможно, после того как тебе изуродовали лицо. Но еще один злодей сумел проскочить сквозь сети, и Валландер отнюдь не был уверен, что они не смогли бы добиться в расследовании результата получше.

В три часа дня, расставшись со скамейкой в порту, он вернулся в Управление. На письменном столе лежала записка, что звонил Иттерберг. Принявший звонок пометил, что у Иттерберга срочное дело. Всегдашняя история. Все сообщения, какие получал Валландер, не терпели отлагательства. Поэтому он не стал сразу браться за телефон, сперва прочел бумагу из Государственного управления уголовной полиции, по поводу которой Леннарт Маттсон просил его высказать свои соображения. Речь шла об одной из бесконечных реорганизаций, которыми центр постоянно терзал полицейские округа. Теперь понадобилось создавать систему усиленного полицейского присутствия по выходным и праздникам, причем не только в больших городах, но и в таких, как Истад. Валландер прочитал бумагу, раздражаясь на обстоятельность и бюрократический слог, а прочитав, подумал, что так и не понял, зачем все это нужно. Набросал несколько ничего не говорящих комментариев и пихнул все в конверт, который перед уходом сунет во входящую почту начальника полиции.

Потом позвонил в Стокгольм Иттербергу, который ответил незамедлительно.

— Вы звонили, — сказал Валландер.

— Теперь и она тоже пропала.

— Кто?

— Луиза. Луиза фон Энке. Она тоже пропала.

У Валландера перехватило дыхание. Он не ослышался? Попросил Иттерберга повторить.

— Луиза фон Энке пропала.

— Как это произошло?

Валландер услышал шуршание страниц. Иттерберг искал среди своих записок. Хотел дать точный отчет.

— Последние годы фон Энке держали уборщицу–болгарку, она имеет вид на жительство, а зовут ее так же, как их столицу, если не ошибаюсь, — София. У них она работает по понедельникам, средам и пятницам, три часа по утрам. В этот понедельник, когда она была там, все обстояло как обычно. В разговоре эта болгарка производит впечатление человека, которому можно доверять. Сведения дает четкие и ясные, кажется абсолютно честной и искренней. Вдобавок она на удивление хорошо говорит по–шведски, с совершенно очаровательной примесью южностокгольмского пролетарского сленга, не знаю уж, откуда он у нее. Когда в понедельник около часу дня она уходила, Луиза сказала, что в среду они снова увидятся. Но в девять утра в среду София ее в квартире не застала. Ничего особенного, Луиза не всегда сидела дома, и Софию это ничуть не насторожило. Но когда пришла сегодня утром, то поняла: что–то неладно. Она совершенно уверена, что со среды Луиза не возвращалась. Все в квартире было в точности как прошлый раз перед уходом Софии. Раньше Луиза без предупреждения никогда так подолгу не отстутствовала. Но сейчас она никакой записки не оставила, ничего, только пустая квартира. София позвонила сыну в Копенгаген, тот сказал, что последний раз говорил с матерью в воскресенье, то есть пять дней назад. Он в свою очередь позвонил мне. Кстати, вам понятно, чем он занимается?

— Деньгами, — ответил Валландер. — Не чем иным, как деньгами.

— Увлекательное занятие, — задумчиво обронил Иттерберг. Потом вернулся к своим заметкам. — Он дал мне телефон Софии, и вместе с ней мы осмотрели квартиру. Как выяснилось, болгарка хорошо знакома с содержимым гардеробов и всем прочим. И сказала то, что мне меньше всего хотелось услышать. Думаю, вы догадываетесь, о чем я?

— Да, — сказал Валландер. — Ничего не пропало.

— Совершенно верно. Все на месте — сумки, платья, бумажники, даже паспорт. Он лежал в ящике, где, по словам Софии, хранится всегда.

— А мобильный телефон?

— Лежал на зарядке в кухне. Можно сказать, я по–настоящему встревожился, как раз когда обнаружил телефон.

Валландер задумался. Он и представить себе не мог, что за исчезновением Хокана фон Энке последует еще одно.

— Н–да, неприятность, — наконец сказал он. — Есть какое–нибудь разумное объяснение?

— Насколько я вижу, нет. Я обзвонил ее близких подруг, но с воскресенья никто ее не видел и не слышал. В воскресенье она звонила некой Катарине Линден, спрашивала про высокогорный отель в Норвегии, где та бывала. По словам Катарины Линден, голос у нее звучал как обычно. Позднее никто с нею не разговаривал. У нас тут назначено совещание группы, которая занимается исчезновением ее мужа. Я просто хотел заранее созвониться с вами. Фактически — чтобы услышать вашу реакцию.

— Прежде всего я подумал, что она знает, где находится Хокан, и оправилась к нему. Но паспорт и телефон, конечно, свидетельствуют против этого.

— Я думал примерно о том же. Но сомневаюсь, как и вы.

— Может, все же найдется разумное объяснение? Вдруг она заболела? Упала на улице?

— Я первым делом проверил больницы. По словам Софии — а у нас нет причин в них сомневаться, — Луиза всегда носила с собой удостоверение, в кармане куртки или пальто. Поскольку мы его не обнаружили, то, скорее всего, когда она ушла, документ был при ней.

Валландер размышлял о том, почему Луиза не сказала ему, что трижды в неделю к ним приходит уборщица. Да и Ханс тоже умолчал о ней. Хотя, конечно, вряд ли стоит придавать этому значение. Семья фон Энке принадлежит к высшему обществу, где прислуга — обычное дело, о ней незачем говорить, она просто есть.

Иттерберг обещал держать его в курсе. Уже заканчивая разговор, Валландер спросил, созвонился ли Иттерберг с Аткинсом, ведь они встречались, когда тот приезжал в Стокгольм.

— А у него может быть информация? — с сомнением спросил Иттерберг.

Валландеру показалось странным, что Иттерберг не понял, как близко дружили эти семьи. Или Аткинс говорил ему не совсем то, что Валландеру?

— Который час теперь в Калифорнии? — спросил Иттерберг. — Звонить среди ночи нет смысла, зачем будить людей?

— Разница во времени с Восточным побережьем составляет шесть часов, — ответил Валландер. — Но насчет Калифорнии не знаю. Могу выяснить и позвонить ему.

— Будьте добры, — сказал Иттерберг. — Закажите разговор, а мы возместим вам расходы.

— Мой служебный телефон пока что не отключили, — сказал Валландер. — Вряд ли допустят, чтобы полиция обанкротилась по причине неоплаченных телефонных счетов. До этого еще не дошло.

Валландер позвонил в справочную и выяснил, что разница во времени девять часов. Значит, в Сан–Диего только шесть утра, поэтому со звонком Аткинсу лучше часок–другой повременить. Он позвонил Линде. Та уже успела связаться с Хансом и имела с ним долгий подробный разговор.

— Приезжай, — сказала она. — Я сижу дома, Клара спит в коляске.

— Клара?

Линда рассмеялась его удивлению.

— Мы вчера решили. Назовем ее Кларой. То есть уже назвали.

— Как мою маму? Твою бабушку?

— Я не знала ее, как тебе известно. Не обижайся, но в первую очередь это просто красивое имя. Подходит к обеим фамилиям. Клара Валландер или Клара фон Энке.

— А какая у нее будет фамилия?

— Пока что Валландер. А потом пусть сама решит. Так ты приедешь? Угощу чашкой кофе, устроим импровизированную пирушку в честь крестин.

— Вы собираетесь ее крестить? По–настоящему?

Линда не ответила. И Валландеру хватило ума не повторять вопрос.

Пятнадцать минут спустя он затормозил у их дома. Красивый сад пестрел яркими красками. Валландер подумал о своем запущенном саде, за которым практически совершенно не ухаживал. Когда жил на Мариягатан, он всегда иначе представлял себе свою загородную жизнь, думал, что будет елозить на карачках, вдыхая ароматы земли, и полоть сорняки.

Клара спала в коляске под сенью груши. Валландер смотрел на детское личико под сеткой от комаров.

— Клара — красивое имя, — сказал он. — Кстати, как вы на него набрели?

— В газете увидели. Некая Клара отличилась на большом пожаре в Эстерсунде. И мы почти сразу же приняли решение.

Обсуждая случившееся, они гуляли по саду. Исчезновение Луизы стало для Линды и Ханса такой же неожиданностью, как и для всех остальных. Ничто не предвещало, ничто не указывало на то, что Луиза вынашивает план, который теперь осуществила.

— Можно ли представить себе еще одно преступление? — сказал Валландер. — Если исходить из того, что с Хоканом случилась беда?

— Кто–то хочет убрать их обоих, — проговорила Линда, — но каков мотив?

— В том–то и загвоздка, — сказал Валландер, любуясь кустом пламенно–красных роз. — Может, у них есть общий секрет, никому из нас не известный?

Некоторое время оба шли молча, Линда обдумывала его вопрос.

— О людях мало что знаешь, — наконец сказала она, когда они вернулись на фасадную сторону и она, приподняв сетку, заглянула в коляску.

Клара спала, вцепившись ручками в одеяльце.

— В каком–то смысле, пожалуй, можно сказать, что об этих двоих мне известно не намного больше, чем об этой крохе, — продолжала Линда.

— Луиза и Хокан казались тебе загадочными?

— Вовсе нет. Напротив! Со мной они были открытыми и доступными.

— Иные люди умеют прокладывать обманные следы, — задумчиво проговорил Валландер. — Доступность и открытость могут оказаться этаким незримым замком, запирающим реальность, которую они отнюдь не намерены раскрывать.

Они выпили в саду кофе, потом Валландер, глянув на часы, сообразил, что пора звонить Аткинсу. Вернулся в Управление и из кабинета набрал нужный номер. После четырех гудков Аткинс ответил громовым голосом, будто приготовился услышать приказ. Валландер рассказал, что произошло. Когда он закончил, в трубке так долго царило молчание, что он заподозрил обрыв связи. Однако голос Аткинса загремел снова:

— Быть такого не может!

— Тем не менее она пропала, вероятно, в понедельник или во вторник.

Валландер понял, что Аткинс очень взволнован. В трубке слышалось его тяжелое дыхание. На вопрос, когда Аткинс последний раз говорил с Луизой, тот ответил не сразу:

— В пятницу, во второй половине дня. Ее вторая половина, мое утро.

— Кто звонил?

— Она.

Валландер наморщил лоб. Он ожидал другого ответа.

— И по какому поводу?

— Хотела поздравить мою жену с днем рождения. Мы с женой удивились. У нас нет привычки отмечать дни рождения.

— Может, была и другая причина для звонка?

— Нам показалось, ее мучило одиночество и она просто хотела с кем–нибудь поговорить. Вполне понятно.

— Подумайте хорошенько. Возможно, в ее словах было что–то, что теперь можно связать с фактом исчезновения?

Валландер злился на свой скверный английский. Но Аткинс понял, к чему он клонит, и после некоторого раздумья ответил:

— Да нет, ничего. Она говорила как всегда.

— Но что–то ведь должно быть, — сказал Валландер. — Сначала исчезает он, потом она.

— Как в стишке о десяти негритятах, — сказал Аткинс. — Они исчезают один за другим. Половина семьи уже пропала, осталось только двое детей.

Валландер вздрогнул. Он не ослышался?

— Исчезнуть может все–таки только еще один, — осторожно заметил он, — ведь Линда, полагаю, не в счет?

— Не надо забывать о сестре, — сказал Аткинс.

— О сестре? У Ханса есть сестра?

— Конечно. Ее зовут Сигне. Не знаю, правильно ли я произношу имя. Могу назвать по буквам. Она жила не дома. Не знаю почему. Без нужды не стоит копаться в чужой жизни. Я никогда ее не видел. Но Хокан говорил, что у него есть дочь.

Валландер был слишком ошеломлен, чтобы задавать мало–мальски разумные вопросы, и потому закончил разговор. Подошел к окну, устремил взгляд на водонапорную башню. Сестра по имени Сигне. Почему никто о ней не рассказывал?

Этим вечером Валландер, сидя за кухонным столом, просмотрел все свои записи начиная с того дня, когда пропал Хокан фон Энке. Но не нашел ни единого намека насчет дочери. Сигне не существовала. Ее словно никогда не было.

Часть 2. События под поверхностью

11

Валландер был вне себя. И потому вопреки обыкновению пошел в лобовую атаку. Ему казалось, что семья, где двое пропали, а третий обнаружился, обманула его. Он словно стал мишенью обычной в высшем обществе лживости, ну как же, семейные секреты, которые любой ценой необходимо утаить от предположительно незаинтересованного окружения. После разговора с Аткинсом и долгого вечера, когда вернулся вспять и опять, с какой–то лихорадочной злостью, перебрал все случившееся и сказанное начиная с семидесятипятилетнего юбилея Хокана фон Энке, он забылся тяжелым сном, а утром, сразу после семи, позвонил Линде. Надеялся застать Ханса, но как раз в этот день он уехал уже около шести.

— Что он делает в такую рань? — раздраженно спросил Валландер. — Банки, поди, закрыты, и акции никто не покупает и не продает.

— Как насчет Японии? — заметила Линда. — Или Новой Зеландии? Экономика никогда не спит. На азиатских биржах большие подвижки. Он часто уезжает так рано. А вот ты обычно в семь утра не названиваешь. Не сердись на меня. Что–то случилось?

— Я хочу поговорить о Сигне.

— А кто это?

— Сестра твоего мужа.

Валландер слышал, как Линда дышит в трубку. Каждый вздох — новая мысль.

— У него же нет сестры!

— Ты уверена?

Линда знала своего отца и сразу поняла, что дело серьезное. Он бы не стал звонить в такую рань, на такие скверные шутки он не способен.

В кроватке захныкала Клара.

— Может, приедешь сюда? — сказала Линда. — Клара проснулась. Утром с ней трудновато. Не от тебя ли унаследовала, а?

Часом позже Валландер затормозил на дорожке перед их домом. К этому времени Клара уже поела и была довольна, а Линда встала и оделась. Валландеру по–прежнему казалось, что выглядит она бледной и усталой — уж не заболела ли? Но спрашивать он, разумеется, не стал. Как и он, она не любила подобных расспросов.

Они сели за кухонный стол. Лежавшую на нем скатерть Валландер хорошо помнил. Ее стелили на стол в доме его детства, потом у отца в Лёдерупе, а теперь вот здесь. Ребенком он часто водил пальцем по заковыристому узору красных нитей на ее оборке.

— Объясни, что ты имеешь в виду, — сказала Линда. — Я повторю то, что уже говорила: у Ханса нет сестры.

— Я тебе верю. Ты о сестре не знаешь, как не знал и я. До сегодняшнего дня.

Он рассказал о телефонном разговоре с Аткинсом и о неожиданном упоминании о дочери по имени Сигне. Вероятно, Аткинс упомянул о таинственной сестре совершенно случайно. Сложись разговор чуть–чуть иначе, и Валландер остался бы в неведении. Линда напряженно слушала и все больше хмурила брови.

— Ханс ничего не говорил про сестру, — сказала она, когда Валландер умолк. — Какая–то нелепая ситуация.

Валландер кивнул на телефон.

— Позвони ему и задай простой вопрос: почему ты не говорил мне, что у тебя есть сестра?

— Она старше или моложе?

Валландер задумался. Об этом Аткинс не упоминал. Тем не менее он не сомневался, что сестра старше. Если бы она родилась после Ханса, скрыть ее существование было бы слишком трудно.

— Звонить я не стану, — решила Линда. — Спрошу, когда он вернется домой.

— Нет, — возразил Валландер. — У нас двое пропавших людей, которых надо искать. Это не личное дело, а полицейское. Если ты не позвонишь, я позвоню сам.

— Пожалуй, так лучше всего.

Валландер снял трубку и цифра за цифрой набрал под диктовку Линды копенгагенский номер. Звонок прошел: они услышали классическую музыку. Линда наклонилась поближе, прислушалась.

— Это его прямой номер. Музыку выбрала я. Раньше у него было жуткое американское кантри. Некий Билли Рей Сайрус. Я заставила его поменять музыку, пригрозила, что не стану звонить. Сейчас он ответит.

Она едва закончила фразу, как Валландер услышал голос Ханса. Прерывистый, чуть ли не запыхавшийся. Что там стряслось на азиатских биржах? — подумал Валландер.

— У меня вопрос, не терпящий отлагательства, — сказал он. — Кстати, сижу я сейчас за столом у вас на кухне.

— Луиза? — сказал Ханс. — Или Хокан? Нашлись?

— Хотелось бы, чтобы нашлись. Но речь идет совсем о другом человеке. Догадываешься, о ком?

Валландер заметил, что Линду раздражает ненужная, по ее мнению, игра в кошки–мышки. Пожалуй, она права. Надо действовать напрямик, без обиняков.

— Речь о твоей сестре. О Сигне.

В трубке царила тишина, потом Ханс сказал:

— Я не понимаю, о чем ты. Это шутка?

Линда наклонилась над столом, Валландер держал трубку так, чтобы она могла слышать. Ханс определенно говорил правду.

— Нет, не шутка, — сказал Валландер. — Ты действительно ничего не знаешь? Не знаешь, что у тебя есть сестра по имени Сигне?

— У меня нет ни братьев, ни сестер. Можно мне Линду?

Валландер молча передал трубку дочери, которая повторила все, что услышала от него.

— В детстве я часто спрашивал родителей, почему у меня нет ни брата, ни сестры, — сказал Ханс. — И всегда слышал в ответ, что им кажется, одного ребенка достаточно. Я никогда не слышал упоминаний о ком–нибудь по имени Сигне, никогда не видел ее фотографий. Всегда был единственным ребенком.

— Трудно поверить, — сказала Линда.

На миг Ханс сорвался, выкрикнул в трубку:

— А каково мне, по–твоему?

Валландер забрал у дочери трубку.

— Я тебе верю, — сказал он. — И Линда тоже верит. Но ты должен понять, как важно разобраться во всех взаимосвязях, коль скоро они вообще существуют. Твои родители пропали. И вдруг возникает неизвестная сестра.

— Ничего не понимаю, — сказал Ханс. — Голова кружится.

— Каково бы ни было объяснение, я его найду.

Валландер снова передал трубку Линде. Слышал ее голос, успокаивающий Ханса. Но не хотел слушать, что они говорили друг другу. А поскольку разговор вроде бы затягивался, написал на листе бумаги несколько слов и положил его на стол перед дочерью. Она кивнула, взяла с подоконника связку ключей, протянула ему. Полюбовавшись Кларой, которая, лежа на животе, уснула в своей кроватке, он пальцем осторожно погладил ее по щечке. Девочка поморщилась, но не проснулась. Валландер ушел.

Из Управления Валландер позвонил Стену Нурдландеру, сразу же, даже не сняв куртки. И немедля получил желаемое подтверждение.

— Конечно, есть еще один ребенок, — сказал Стен Нурдландер. — Девочка, которая родилась с тяжелейшими пороками развития. Совершенно беспомощная, если я правильно понял Хокана. Взять ее домой они никак не могли, с первого дня жизни ей требовался специальный уход. Они никогда не говорили о ней, и я полагал, это их желание нужно уважать.

— Ее зовут Сигне?

— Да.

— Вы знаете, когда она родилась?

Стен Нурдландер задумался, потом ответил:

— Она лет на десять старше брата. Думаю, они пережили огромное потрясение, когда она родилась, и далеко не сразу решились завести второго ребенка.

— Значит, сейчас ей за сорок, — сказал Валландер. — Вы знаете, где она находится? В каком приюте или лечебнице?

— По–моему, Хокан однажды упомянул, что это под Мариефредом. Но названия я не слыхал.

Валландер быстро закончил разговор. Словно бы заторопился, хотя, по сути, эта история его не касалась. Конечно, прежде всего надо бы связаться с Иттербергом. Но любопытство увлекло его в другом направлении. Он долго листал безнадежно затрепанную телефонную книжку и в конце концов разыскал нужный номер мобильного. Принадлежал он женщине, которая работала в социальном ведомстве истадского муниципалитета и приходилась дочерью одной из давних гражданских сотрудниц Полицейского управления. Несколько лет назад Валландер встречался с ней в связи с запутанным делом о педофилии. Звали ее Сара Амандер, и ответила она почти сразу же. После нескольких фраз о житье–бытье и погоде Валландер изложил свой вопрос:

— Губернское учреждение для инвалидов под Мариефредом. Возможно, их там несколько. Мне необходимы адреса и телефоны.

— Больше ничего не скажете? Речь о пациенте с врожденным повреждением мозга?

— Думаю, прежде всего с физическими пороками развития. Ребенку с первого дня жизни требовался особый уход. Хотя, конечно, возможны и психические дефекты. Вероятно, такому бедолаге лучше не осознавать, как несчастна его жизнь.

— О жизни других людей следует судить с осторожностью, — заметила Сара Амандер. — Среди тяжелых инвалидов есть люди, в чьей жизни на удивление много радости. Но я постараюсь сделать, что могу.

Валландер закончил разговор, сходил к автомату за кофе, перекинулся словечком–другим с Кристиной Магнуссон, которая напомнила ему, что завтра вечером коллеги устраивают у нее в саду импровизированный летний праздник. Валландер, разумеется, напрочь забыл об этом, но сказал, что непременно придет. Вернулся в кабинет, написал для памяти подробную записку и положил возле телефона.

Через несколько часов Сара Амандер перезвонила. Есть два варианта. Частный санаторий «Амалиенборг», на самой окраине Мариефреда. И губернский приют «Никласгорден», по соседству с замком Грипсхольм. Валландер записал адреса и телефоны и собирался набрать первый из них, когда в приоткрытых дверях возник Мартинссон. Валландер положил трубку на рычаг и кивком пригласил его войти. Мартинссон скривился.

— Что стряслось?

— Покерная вечеринка сошла с рельсов. «Скорая» только что увезла в больницу человека с ножевым ранением. Одна патрульная машина уже там. Но нам с тобой придется тоже поехать.

Валландер взял куртку и следом за Мартинссоном вышел из кабинета. Остаток дня и часть вечера они выясняли, что же произошло на покерной вечеринке и вылилось в жестокое насилие. Только около восьми, когда вернулся в Управление, Валландер позвонил по номерам, полученным от Сары Амандер. Начал с «Амалиенборга». Ответил приветливый женский голос. И уже задавая вопрос о Сигне фон Энке, Валландер сообразил, что действует неправильно. Ему определенно ничего не скажут. Учреждение, опекающее больных людей, разумеется, не может называть имена своих пациентов кому угодно. Именно так и вышло. И этот, и остальные вопросы насчет возраста пациентов остались без ответа. Приветливая женщина терпеливо повторяла, что она не вправе давать информацию. И при всем желании помочь ему не может. Валландер положил трубку и подумал, что надо все–таки позвонить Иттербергу. Но отложил звонок. Нет никаких причин беспокоить его сейчас. Можно повременить до завтра.

Вечер выдался прекрасный, теплый и тихий, поэтому, приготовив дома ужин, Валландер устроился в саду. Юсси лежал у его ног, подбирал кусочки, падавшие с вилки хозяина. Окрестные поля сияли желтизной цветущего рапса. По неведомой причине отец когда–то научил его латинскому названию рапса — Brassica napus. Эти слова врезались в память. С неудовольствием он вдруг вспомнил, как много лет назад отчаявшаяся молодая женщина заживо сожгла себя на рапсовом поле. Но он отбросил эту мысль. Сейчас ему хотелось только наслаждаться летним вечером. Вся его жизнь окружена подвергшимися насилию, униженными, мертвыми, и он, безусловно, заслужил хоть один вечер без мучительных воспоминаний.

Но мысль о сестре Ханса не оставила его. Он пытался объяснить окружавшее ее молчание, пытался представить себе, как бы поступили они с Моной, если б родился ребенок, которому с первого дня жизни требовался уход чужих людей. И вздрогнул при этой мысли, о которой вообще не мог составить никакого суждения. Сидел в раздумьях, прикидывал так и этак, как вдруг в доме зазвонил телефон. Юсси насторожил уши. Звонила Линда. Говорила тихо, потому что Ханс спал:

— Он просто в кусках. Говорит, самое ужасное, что теперь некого и спросить о ней.

— Я ищу ее, — сказал Валландер. — Думаю, через несколько дней сумею выяснить, где она находится.

— Ты понимаешь, как Хокан и Луиза могли так поступить?

— Нет. Но, возможно, это единственный способ выдержать. Сделать вид, будто ребенок–инвалид не существует.

Потом Валландер описал дочери рапсовое поле и горизонт.

— Надеюсь, через несколько лет здесь будет бегать Клара, — заключил он.

— Все–таки тебе надо бы завести подругу.

— Подруг не заводят!

— Ты никого себе не найдешь, если не приложишь усилий! Одиночество будет грызть тебя изнутри. Ты станешь неприятным стариканом.

До десяти с лишним Валландер сидел на воздухе. Думал о словах Линды. Однако спал спокойно и в начале шестого проснулся отдохнувшим. Уже в половине седьмого он вошел в свой кабинет. К тому времени в голове начала складываться одна мысль. Просмотрев свой ежедневник вплоть до Праздника середины лета, он констатировал, что вообще–то ничто не привязывает его к Истаду. Покерной историей могут заняться другие. Поскольку Леннарт Маттсон обычно приходил рано, он отправился к нему, постучал. Начальник оказался на месте, и Валландер попросил три дня отпуска. Начиная с завтрашнего дня.

— Я понимаю, это неожиданно, — сказал он. — Но у меня есть дело личного свойства. К тому же я готов поработать в праздник, хоть у меня тогда по плану неделя отпуска.

Леннарт Маттсон препятствий чинить не стал. Валландер получил свои три дня. Вернувшись в кабинет, он зашел в Интернет, посмотрел, где именно расположены «Амалиенборг» и «Никласгорден». По сведениям, какие удалось собрать об этих учреждениях, невозможно было установить, которое из них ему требуется. Оба, по–видимому, опекали людей с самыми разными, но тяжелыми функциональными нарушениями.

Вечером он отправился на праздник в саду у Кристины Магнуссон. Знал, что Линда тоже придет, и действительно, около девяти она вошла в калитку — Клара наконец–то спала, Ханс был дома, при ребенке. Валландер сразу же отвел дочь в сторонку, рассказал о задуманной поездке, которая начнется завтра на рассвете. Он стоял со стаканом содовой в руке, и Линда сказала, что фактически она так и предполагала. Около десяти Валландер поехал домой. Кристина Магнуссон проводила его за калитку. Он едва не притянул ее к себе с внезапно вспыхнувшим желанием, но вовремя сдержался. А она, уже навеселе, как будто бы не заметила его порыва.

Еще до отъезда на вечеринку он отвел Юсси к соседям. Собачий загон был пуст. Валландер лег на кровать, завел будильник на три часа и уснул. А около четырех утра сел в машину и поехал на север. Рассвет брезжил сквозь прозрачную дымку, но день обещал быть погожим. В начале первого он добрался до Мариефреда. Пообедал в придорожном ресторане, немного поспал прямо в машине и двинул в «Амалиенборг», старый народный университет с флигелем, переоборудованным теперь в санаторий. В приемной он предъявил полицейское удостоверение, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы по меньшей мере выяснить, попал ли он куда надо. Девушка в приемной колебалась, привела начальницу, которая долго изучала валландеровское удостоверение.

— Сигне фон Энке, — дружелюбным тоном сказал он. — Я только хочу узнать, здесь она или нет. Речь идет о ее родителях, которые, к сожалению, пропали.

На груди у начальницы был приколот бейджик с именем — Анна Густавссон.

Она выслушала объяснения Валландера и пристально посмотрела на него.

— Капитан второго ранга? — спросила она. — Вы о нем?

— Да, — ответил Валландер, не скрывая удивления.

— Я читала о нем в газетах.

— Я говорю о его дочери. Она здесь?

Анна Густавссон покачала головой:

— Нет. У нас нет никого по имени Сигне. Среди пациентов нет дочери капитана второго ранга. Можете не сомневаться.

Валландер поехал дальше. По дороге его настигла сильная гроза. Дождь хлестал как из ведра, пришлось даже остановиться, так как видимость стала равна нулю. Он съехал на боковую дорогу, заглушил мотор. И сидя в машине, словно заключенный в пузырь, слушая, как дождь барабанит по крыше, еще раз попробовал вникнуть в события вокруг двух исчезновений. Хотя Хокан фон Энке первым скрылся либо пал жертвой преступления или несчастного случая, это вовсе не означало, что исчезновение Луизы было прямым следствием происшедшего с ним. Этот элементарный принцип Валландер усвоил еще от своего наставника, от Рюдберга. Причинная связь событий не раз оказывалась обратной; обнаруженное или случившееся последним было началом, а не завершением цепочки происшествий. Снова ему вспомнился кавардак в одном из ящиков стола Хокана фон Энке. Компас в голове крутился, не указывая направления.

В сущности, все могло оказаться домыслами. Даже ощущение, что Хокан фон Энке был встревожен, возможно, никак не связано с реальностью. У Валландера и раньше порой случались иллюзии, хотя большей частью ему удавалось воспринимать их хладнокровно. И пропавших людей он за годы службы разыскивал неоднократно. Почти всегда уже изначально имелись приметы, следует ли ждать естественного объяснения или же есть разумные причины для тревоги. Но в случае Хокана и Луизы он терялся в догадках. История в самом деле совершенно неясная, думал он, сидя в машине и пережидая ливень. Туман словно бы только густеет, ни малейшего признака, что он рассеется.

Мало–помалу ливень утих, и Валландер в конце концов добрался до «Никласгордена», живописно расположенного на берегу озера, которое, судя по карте, называлось Вонгшё. Белые деревянные постройки на склоне, среди рощиц довольно старых и высоких лиственных деревьев, а дальше хлебные поля и пастбища. Валландер вылез из машины, вдохнул свежий после дождя воздух. Словно рассматриваешь старинный рисунок вроде тех, что висели в классе, когда он посещал в Лимхамне народную школу. Рисунки с библейскими ландшафтами, неизменно Палестина, с пастухами и овечьими стадами, а то и шведские сельские пейзажи во всем их многообразии. «Никласгорден» лежал перед ним как фрагмент одного из таких рисунков. На миг его охватило ностальгическое желание вернуться назад, во времена этих рисунков, но он отогнал воспоминания. Знал, что сантименты, вызванные минувшим, делают мысль о близкой старости только еще более мучительной и пугающей.

Он достал из рюкзака бинокль, обвел взглядом дома и окружающий их сад, похожий на парк. Мрачно усмехнулся при мысли, что он вроде как перископ, вынырнувший в этом красивом летнем ландшафте, сухопутная субмарина под видом «пежо» с исцарапанным лаком. В тени деревьев он заметил несколько инвалидных кресел. Отрегулировал резкость, постарался держать бинокль неподвижно. В инвалидных креслах, поникнув головой, сидели люди. Одна женщина — возраст он определить не мог — уронила голову на грудь. В другом кресле сидел мужчина, кажется молодой, этот откинул голову назад, словно шея вообще ее не держала. Валландер опустил бинокль, чувствуя, что его ожидает неприятное зрелище. Снова сел в машину, подъехал к главному зданию, где губернский совет Сёдерманланда приветствовал его табличками, указывающими в разных направлениях. Валландер прошел в приемную. Позвонил в колокольчик и стал ждать. Откуда–то долетали звуки радио. Через дверь, ведущую в соседнее помещение, вошла женщина лет сорока. Валландер поразился: какая же красавица! Коротко подстриженные черные волосы, темные глаза. Она смотрела на него с улыбкой. А когда заговорила, Валландер явственно расслышал иностранный акцент. Вероятно, уроженка одной из арабских стран. Он предъявил удостоверение, задал свой вопрос. Но красавица не торопилась с ответом. Улыбалась и рассматривала его.

— Впервые сюда приехал полицейский, — сказала она. — Да еще так издалека. Но, к сожалению, имен я назвать не могу. Все, кто живет здесь, имеют право на неприкосновенность.

— Я понимаю, — сказал Валландер. — При необходимости я получу у прокурора бумагу, которая позволит мне осмотреть все здешние помещения, все бумаги, узнать все имена. Но именно этого я предпочел бы избежать. Вам достаточно кивнуть или покачать головой. Потом я уйду и больше сюда не вернусь. Обещаю.

Женщина задумалась. А Валландер по–прежнему как завороженный любовался ее красотой.

— Задавайте ваш вопрос, — наконец сказала она. — Я понимаю, куда вы клоните.

— Здесь проживает некая Сигне фон Энке? Примерно сорока лет, инвалид от рождения.

Она кивнула один раз, и всё. Но Валландеру большего и не требовалось. Теперь он знал, где находится сестра Ханса. Прежде чем действовать дальше, надо поговорить с Иттербергом.

Он уже отвернулся, сумел оторвать взгляд от женщины, как вдруг подумал, что, пожалуй, есть еще один вопрос, на который она, пожалуй, согласится ответить.

— Еще один кивок. Или покачивание головой. Когда к Сигне последний раз приходил посетитель?

Она опять задумалась. Потом ответила, на сей раз словами:

— Несколько месяцев назад. В апреле. Могу уточнить, если это важно.

— Чрезвычайно, — сказал Валландер. — Вы очень нам поможете.

Она вышла в соседнее помещение. И через несколько минут вернулась с бумагой в руке.

— Десятого апреля. В тот день ее навещали последний раз. С тех пор никто не приходил. Она вдруг осталась совершенно одна.

Валландер задумался. Десятого апреля. На следующий день Хокан фон Энке ушел из дома. И не вернулся.

— Я полагаю, в тот день ее навещал отец, — осторожно сказал он.

Она кивнула. Конечно, отец.

Из «Никласгордена» Валландер поехал в Стокгольм, прямиком на Гревгатан. Остановил машину и отпер квартиру ключами, которые ему дала Линда.

Такое ощущение, будто надо опять начинать все с самого начала. Но с начала чего?

Долго он стоял посреди гостиной, пытался понять. Но безуспешно, никаких зацепок.

Вокруг лишь огромная тишина. Глубина, где плавают подлодки, где не чувствуется волнения моря.

12

Валландер заночевал в пустой квартире.

Поскольку было жарко, почти духота, он приоткрыл окна и смотрел, как тонкие гардины легонько колышутся. На улице временами кто–то горланил. Валландер подумал, что прислушивается к теням — обычное дело в недавно покинутых домах или квартирах. Но ключи он попросил у Линды не затем, чтобы сэкономить на гостинице. По опыту он знал, что в расследовании преступлений первое впечатление зачастую играет важнейшую роль. Редко случалось, чтобы повторный визит приносил что–нибудь новое. Однако на сей раз он знал, что искать.

По квартире он ходил в носках, чтобы не переполошить соседей. Осмотрел кабинет Хокана и два Луизиных комода. Проверил и большой книжный шкаф в гостиной, и все прочие шкафы и полки в квартире. И когда около десяти вечера осторожно вышмыгнул из дома перекусить, был вполне уверен: все следы дочери–инвалида были тщательно удалены.

Поужинал Валландер в заведении, которое представляло собой якобы венгерский ресторан, но все официанты и персонал открытой кухни говорили по–итальянски. Снова поднимаясь на медленном лифте на третий этаж, он прикидывал, где бы устроиться на ночь. В кабинете Хокана фон Энке стоял диван. Однако в конце концов он расположился в гостиной, где вместе с Луизой пил чай; лег на диван, укрывшись клетчатым шотландским пледом.

Около часу ночи его разбудили громогласные ночные гуляки. Вот тогда–то, лежа в темной комнате, он вдруг совершенно проснулся. Все–таки полный абсурд, что здесь нет никаких следов дочери, которая живет сейчас в «Никласгордене». Он едва ли не физически чувствовал досаду, что до сих пор не нашел ни фотографий, ни хоть какого–нибудь документа из тех бюрократических справок, какими любой швед окружен со дня рождения. И снова тихонько обошел квартиру. С карманным фонариком, который временами включал, чтобы осветить самые темные уголки. Свет он зажигал не повсюду, опасаясь привлечь внимание соседей из дома напротив, но памятуя, что у Хокана фон Энке ночью всегда горели лампы. Это действительно правда? Ведь незримую грань между ложью и реальностью в семье фон Энке преступали с необычайной легкостью? Он замер посреди кухни, попытался найти ответ. Потом упрямо продолжил поиски, ищейка, которую он порой умел в себе пробудить, теперь не успокоится, пока не найдет следов Сигне, а они должны быть.

Около четырех утра поиски увенчались успехом. В книжном шкафу обнаружился фотоальбом, спрятанный за большущими книгами по искусству. Фотографий немного, но вклеены аккуратно, в основном поблекшие цветные снимки, несколько черно–белых. Только фотографии, без письменных комментариев. Общих фото брата и сестры нет, однако он этого и не ждал. Когда родился Ханс, Сигне уже исчезла, отданная в приют, стертая. Валландер насчитал около пятидесяти снимков. Большинство запечатлело одну Сигне, лежащую в разных позах. Но на последнем фото ее держит Луиза, серьезная, взгляд мимо объектива. Валландер опечалился, заметив по фотографии, что вообще–то Луизе не хотелось сидеть там и держать своего ребенка. От снимка веяло бесконечной тоской. Валландер тряхнул головой, ему стало очень не по себе.

Он снова лег на диван, чувствуя огромную усталость, но одновременно и облегчение, и мгновенно заснул. Около восьми его разбудили донесшиеся с улицы сигналы автомобиля. Снились ему лошади. Целый табун, который промчался по песчаным дюнам Моссбю и ринулся прямо в воду. Он попробовал истолковать сон, но не сумел. Так бывало почти всегда, потому что он толком не знал, как подступиться. Набрал ванну, выпил кофе и около девяти позвонил Иттербергу. Тот сидел на совещании. Валландер сумел оставить сообщение и в ответ получил эсэмэску: Иттерберг может встретиться с ним в пол–одиннадцатого у Ратуши, с той стороны, что выходит к воде. Там Валландер и стоял, когда Иттерберг подкатил на велосипеде. Они расположились в кафе, взяв себе по чашке кофе.

— Что вы здесь делаете? — спросил Иттерберг. — Я думал, вы предпочитаете маленькие города и сельские поселки.

— Так и есть. Но иногда обстоятельства вынуждают.

Валландер рассказал про Сигне. Иттерберг слушал внимательно, не перебивая. Под конец Валландер сообщил о найденном ночью фотоальбоме. Он принес его с собой в пластиковом пакете, который теперь положил на стол. Иттерберг отодвинул чашку, вытер руки и бережно перелистал альбом.

— Сколько же ей сейчас? — спросил он. — Сорок?

— Да, если я правильно понял Аткинса.

— Все снимки сделаны в раннем возрасте. На самых поздних ей два, максимум три года. Других фотографий нет.

— Вот именно, — сказал Валландер. — Если нет другого альбома. Но, по–моему, это вряд ли. Потом ее вроде как стерли.

Иттерберг скривился и бережно положил альбом в пакет. Мимо по Риддарфьердену прошел белый пассажирский катер. Валландер отодвинулся на стуле в тень.

— Я думал вернуться в «Никласгорден», — сказал он. — Как бы там ни было, я — член семьи этой девочки. Но мне нужно ваше разрешение. Вы должны знать, чем я занят.

— Что, по–вашему, можно извлечь из встречи с нею?

— Не знаю. Но отец навестил ее накануне исчезновения. Позднее никто туда не приезжал.

Иттерберг задумался, прежде чем ответить:

— В самом деле примечательно, что после его исчезновения Луиза ни единого разу там не побывала. Как вы это объясняете?

— Никак. Но удивлен не меньше вашего. Может быть, съездим вместе?

— Нет, езжайте один. Я попрошу кого–нибудь позвонить им и растолковать, что вы вправе повидать ее.

Валландер отошел к краю набережной и смотрел на воду, пока Иттерберг разговаривал по телефону. Солнце стояло высоко в ясном синем небе. Разгар лета, думал он. Немного погодя подошел Иттерберг, стал рядом.

— Порядок, — сказал он. — Но я должен кое о чем вас предупредить. Женщина, с которой я беседовал, сказала, что Сигне фон Энке не говорит. Не потому, что не хочет, а потому, что не может. Не знаю, вполне ли правильно я понял. Но, похоже, она родилась без голосовых связок. В том числе.

Валландер посмотрел на него.

— В том числе?

— У нее определенно очень серьезные пороки развития. Много чего недостает. Честно говоря, я рад, что не поеду. Особенно сегодня.

— А чем нынешний день особенный?

— Прекрасная погода, — ответил Иттерберг. — Один из первых по–настоящему летних дней в этом году. Не хочу без нужды расстраиваться.

— Она говорила с акцентом? — спросил Валландер, когда они пошли прочь. — Женщина из «Никласгордена»?

— Да, с акцентом. И голос очень красивый. Сказала, что ее зовут Фатима, если я правильно понял. Вероятно, она из Ирака или из Ирана.

Валландер обещал дать знать о себе в тот же день. Машину он оставил у главного входа в Ратушу и успел уехать, опередив бдительного парковщика. Через несколько часов он снова затормозил у входа в «Никласгорден». В приемной дежурил пожилой мужчина, представившийся как Артур Челльберг. Его смена начиналась после обеда и продолжалась до полуночи.

— Давайте начнем с самого начала, — сказал Валландер. — Расскажите о заболеваниях Сигне.

— Она одна из самых тяжелых наших пациенток, — ответил Артур Челльберг. — Когда она родилась, никто не верил, что она долго проживет. Но у некоторых такая воля к жизни, какая нам, простым смертным, непостижима.

— Точнее, пожалуйста. Что с ней не так?

Артур Челльберг помолчал, словно прикидывая, хватит ли у Валландера сил услышать факты, а может, заслуживает ли он узнать правду. Валландер нетерпеливо бросил:

— Я слушаю вас. Продолжайте!

— У нее нет обеих рук. Дефект гортани не позволяет ей говорить, а кроме того, у нее врожденное повреждение мозга. Еще деформация позвоночника. Поэтому она очень ограничена в движениях.

— То есть?

— Отмечается некоторая подвижность шеи и головы. Например, она может моргать.

Валландер попытался представить себе кошмарную ситуацию: что, если бы Клару постигла такая беспредельная катастрофа? Что, если бы Линда родила ребенка с тяжелейшими функциональными пороками? Как бы он тогда повел себя? Способен ли он вжиться в обстоятельства, в каких оказались Хокан и Луиза? Конечно же он не мог четко ответить ни на один из этих вопросов.

— Она давно здесь? — спросил он.

— Первые годы жизни она провела в приюте для детей с тяжелыми функциональными нарушениями. Он располагался на Лидингё, но в тысяча девятьсот семьдесят втором был закрыт.

Валландер жестом остановил Челльберга.

— Давайте точнее. Будем исходить из того, что, кроме имени, мне о девочке не известно ничего.

— Тогда, пожалуй, начнем с того, что не станем называть ее девочкой, — сказал Челльберг. — Ей исполняется сорок один. Отгадайте когда!

— Откуда мне знать?

— Сегодня. В обычных обстоятельствах ее отец приехал бы сюда и провел с ней всю вторую половину дня. Теперь не приедет никто.

Челльберга, судя по всему, возмущало, что Сигне фон Энке придется выстрадать свой день рождения без посещений. Валландер понимал его.

Один вопрос был, разумеется, важнее всех прочих. Но он решил повременить с ним, лучше пусть все будет по порядку. Достал из кармана свернутый затрепанный блокнот.

— Итак, она родилась восьмого июня тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года?

— Совершенно верно.

— Она когда–нибудь бывала дома у родителей?

— Согласно записям, с которыми я ознакомился, прямо из больницы ее перевезли на Лидингё, в «Нюхагахеммет». Когда приют решили расширить, соседи испугались, что их недвижимость упадет в цене. Что уж они предприняли, чтобы остановить эти планы, я не знаю. Но приют не только не был расширен, но, наоборот, закрыт.

— Куда ее перевели?

— Она угодила в этакую карусель. В том числе год прожила на Готланде, под Хемсе. А двадцать девять лет назад попала сюда. И здесь осталась.

Валландер записывал. Временами в мозгу с мрачным упорством мелькал образ Клары без рук.

— Расскажите о ее состоянии, — попросил Валландер. — Отчасти вы это уже сделали. Сейчас я имею в виду ее сознание. Что она понимает? Что чувствует?

— Мы не знаем. Она выражает только основополагающие реакции, причем языком тела и определенной мимикой, которую человеку непривычному истолковать трудно. Для нас она почти младенец, но с долгим жизненным опытом.

— Можно представить себе, что она думает?

— Нет. Собственно, нет никаких свидетельств, что она сознает масштаб своих страданий. Она никогда не выказывала ни боли, ни отчаяния. И хорошо, если так.

Валландер кивнул. Пожалуй, он понял. Пора задать самый важный вопрос:

— Отец навещал ее. Как часто?

— Минимум раз в месяц, иногда чаще. И визиты не были краткими. Он оставался с нею не меньше нескольких часов.

— Что он делал? Ведь разговаривать они не могли.

— Она не может говорить. Он сидел подле нее и рассказывал. Очень трогательно. Рассказывал обо всем, что происходило, о буднях, о жизни в малом мире и в большом. Говорил с ней как с взрослым человеком, без устали.

— А что было, когда он уходил в море? Ведь он много лет командовал подводными лодками и другими боевыми кораблями.

— Он всегда предупреждал, что будет в отлучке. Трогательно было слышать, как он объяснял ей это.

— А кто навещал Сигне в таких случаях? Ее мать?

Челльберг ответил не задумываясь, четко и холодно:

— Она никогда не приезжала. Я работаю в «Никласгордене» с девяносто четвертого. Она ни разу не навестила дочь. Сигне навещал только отец.

— Значит, Луиза никогда не приезжала повидать дочь?

— Никогда.

— Наверное, это странно?

Челльберг пожал плечами.

— Не обязательно. Для некоторых невыносимо видеть страдающих людей.

Валландер спрятал блокнот. Сумею ли я разобраться в записях? — мелькнуло в голове.

— Я бы хотел повидать ее, — сказал он. — Если, конечно, она не разволнуется.

— Забыл сказать, она и видит очень плохо. Люди для нее — размытые фигуры на сером фоне. По крайней мере, так полагают врачи.

— Стало быть, отца она узнавала по голосу?

— Да, вероятно. Судя по языку тела, вроде бы узнавала.

Валландер встал. Но Челльберг продолжал сидеть.

— Вы совершенно уверены, что хотите ее увидеть?

— Да. Уверен.

Он, конечно, покривил душой. Вообще–то он хотел увидеть ее комнату.

Они вошли в стеклянные двери, которые бесшумно закрылись у них за спиной.

Челльберг открыл дверь комнаты в конце одного из коридоров. Помещение светлое, на полу синтетический ковер. Несколько стульев, книжный шкаф и кровать, на которой скорчившись лежала Сигне фон Энке.

— Оставьте нас наедине, — попросил Валландер. — Подождите в коридоре.

Когда Челльберг вышел, комиссар быстро огляделся. Зачем книжный шкаф человеку, который слеп и ничего не сознает? Шагнул к кровати, посмотрел на Сигне. Светлые, коротко подстриженные волосы, лицом похожа на Ханса, своего брата. Глаза открыты, но взгляд пустой, устремленный в пространство. Дышит судорожно, словно каждый вздох причиняет боль. У Валландера перехватило горло. Отчего человек должен мучиться так, как она? Существовать и, по сути, никогда не приближаться к тому, что придаст жизни хотя бы иллюзорный отблеск смысла? Он смотрел на нее, но она, похоже, не осознавала его присутствия. Время не двигалось. Он находился в странном музее, где вынужден смотреть на замурованного человека. Девушка в башне, думал он. Замурованная в себе самой.

Валландер перевел взгляд на стул у окна. Здесь обычно сидел Хокан фон Энке, когда навещал Сигне. Подошел к книжному шкафу, присел на корточки. Детские книжки, с картинками. Сигне фон Энке с самого начала остановилась в развитии, по–прежнему была ребенком. Он тщательно перебрал содержимое шкафа, вынул книжки, убедился, что за ними ничего не спрятано.

Среди книжек про Бабара [Слоненок, персонаж популярных книжек для малышей.] обнаружилось то, что он искал. На сей раз не фотоальбом, да он и рассчитывал на другое. Хотя вообще–то толком не знал, на что именно. Но в квартире на Гревгатан кой–чего недоставало, тут он не сомневался. Либо там кто–то побывал и изъял часть документов. Либо это сделал сам Хокан фон Энке. А где в таком случае он мог их спрятать? Если не в этой комнате? Словом, среди книжек про Бабара, которые Валландер тоже читал с маленькой Линдой, обнаружился большой черный скоросшиватель. Перехваченный двумя толстыми резинками. Он помедлил — может, открыть прямо здесь? — но быстро передумал, снял куртку, завернул скоросшиватель. Сигне по–прежнему лежала неподвижно, с открытыми глазами.

Валландер отворил дверь. Челльберг ковырял пальцем сухую землю в цветочном горшке.

— Н–да, печально, — сказал Валландер. — При одном взгляде на нее бросает в холодный пот.

Они вернулись в приемную.

— Несколько лет назад сюда приезжала одна девушка, студентка художественного училища, — сказал Челльберг. — Здесь жил ее брат. Теперь он уже умер. Она просила разрешения зарисовать пациентов. Очень старательная, привезла с собой рисунки, чтобы показать свои умения. Я был полностью «за», но руководство решило, что это может нарушить неприкосновенность пациентов.

— Что происходит, когда они умирают?

— У большинства есть семья. А иных хоронят тихо, без родни. Тогда мы все стараемся по возможности присутствовать. Персонал здесь почти не меняется. Мы становимся им как бы новой семьей.

Попрощавшись с Челльбергом, Валландер поехал в Мариефред, перекусил в пиццерии. Несколько столиков стояли на воздухе, и после еды он устроился там с чашкой кофе. У горизонта собирался грозовой фронт. Неподалеку, у входа в небольшой универмаг, какой–то мужчина играл на гармошке. Играл душераздирающе фальшиво — попрошайка, а не уличный музыкант. Когда «музыка» стала совершенно невыносимой, Валландер допил кофе и поехал обратно в Стокгольм. Едва он вошел в квартиру на Гревгатан, зазвонил телефон. Сигналы печально отдавались в пустых комнатах. Сообщения на автоответчике никто не оставил. Валландер прослушал предыдущие записи — звонили зубной врач и портниха. У врача Луизе назначили другое время, потому что кто–то из пациентов свой визит отменил. Но когда это было? Валландер записал фамилию врача, Шёльдин. Портниха сказала только, что платье готово. Но не назвала ни свое имя, ни время.

Внезапно на Стокгольм обрушился дождь, сильнейший ливень. Валландер стал у окна, посмотрел на улицу. Он чувствовал себя захватчиком. Однако исчезновение супругов фон Энке много значило в жизни других людей, близких ему. Потому–то он и находился здесь.

Лишь через час ливень утих, один из самых сильных, что тем летом обрушивались на столицу. Затопленные подвалы, погасшие по причине пробоя электропроводки светофоры. Валландер, понятно, ничего такого не заметил. Он с головой погрузился в содержимое скоросшивателя, который Хокан фон Энке спрятал в комнате дочери. Уже через несколько минут ему стало понятно, сколько там всего намешано, жуткий хаос. Короткие стихи–хайку, фотокопии выдержек из рабочего журнала шведского главкома от осени 1982–го, более–менее неясные афоризмы, записанные Хоканом фон Энке, и многое другое — газетные вырезки, фотографии, несколько затертых акварелей. Валландер переворачивал страницы с растущим ощущением, что менее всего ожидал «получить» от Хокана фон Энке этот странный журнал, если можно так его назвать. Сперва он перелистал все подряд, попытался составить себе общее представление. Потом опять начал сначала, на сей раз внимательнее. Когда он наконец закрыл скоросшиватель и выпрямил спину, ему подумалось, что, собственно говоря, ничего не прояснилось.

Он вышел в город перекусить. Дождевой фронт ушел прочь. В девять вечера Валландер вернулся в пустую квартиру. В третий раз придвинул к себе черный скоросшиватель и опять начал просматривать.

Я ищу другое содержимое, думал он. Незримые записи между строк.

Они должны быть. В этом он не сомневался.

13

Около трех ночи Валландер поднялся с дивана, стал у окна. Опять начался дождь, заморосил по уже мокрым улицам. Опять он устало вернулся мыслями к юбилею в Юрсхольме, когда Хокан фон Энке рассказывал ему о подводных лодках. Валландер не сомневался, что уже тогда среди книжек Сигне лежали спрятанные бумаги. Там был Хоканов тайник, более надежный, чем сейф. А уверенность Валландера проистекала оттого, что фон Энке датировал часть документов. Последней датой стал день накануне его семидесятипятилетия. Дочь он навестил как минимум еще один раз, за день до исчезновения, но тогда ничего не записывал.

Дальше я не продвинусь, записал он. Хотя продвинулся достаточно далеко. Таковы были заключительные слова. И еще одно, последнее, явно добавленное позднее, другой ручкой. Трясина. И только. Одно–единственное слово.

Вероятно, последнее из написанных его рукой, подумал Валландер. Не вполне уверенно, однако чутье подсказывало, что сейчас это не важно. Другие документы, найденные в скоросшивателе, рассказали о человеке, который держал ручку, намного больше.

Прежде всего копии рабочих журналов Леннарта Юнга, главкома. Собственно, даже не сами журналы, а пометки Хокана фон Энке на полях. Нередко сделанные красными чернилами, иногда зачеркнутые или исправленные, с добавлениями, а иногда через много лет после первых комментариев вписаны совсем новые соображения. Кое–где он чертил между строк фигурки, чертиков с топорами или кочергами в руках. В одном месте вклеил уменьшенную морскую карту Хорсфьердена. Проставил там несколько красных точек, набросал несколько маршрутов для неопознанных кораблей, а потом в сердцах все перечеркнул и начал сначала. Записал также количество сброшенных глубинных бомб, пометил различные подводные минные заграждения, гидролокационные контакты. Временами все это сливалось перед усталыми глазами Валландера в не поддающуюся расшифровке кашу. Тогда он шел на кухню, ополаскивал лицо. И начинал сначала.

Зачастую фон Энке нажимал на ручку с такой силой, что протыкал бумагу насквозь. Записи говорили о совершенно ином темпераменте старого подводника, едва ли не об одержимости, пожалуй граничащей с безумием. Ни малейшего следа спокойствия, с каким он произносил свой монолог в комнате без окон.

Валландер стоял у окна, слушая скабрезные выкрики молодых парней, ковылявших среди ночи домой. Крикуны — это те, кто никого не подцепил, кто вынужден тащиться домой в одиночку, думал он. Сорок лет назад со мной тоже не раз так бывало.

Валландер с настолько напряженным вниманием вчитывался в выдержки из рабочих журналов, что, кажется, запомнил наизусть каждую фразу. Среда 24 сентября 1980 г. Главком посещает полк ПВО под Стокгольмом, записывает, что с набором офицерских кадров по–прежнему обстоит неважно, хотя на реконструкцию казарм, чтобы сделать их привлекательнее, затрачены большие деньги. В этом разделе Хокан фон Энке не сделал ни единой пометки. Только в самом низу страницы красная ручка, словно меч, вонзилась в бумагу. Вопрос о подлодках в шведских территориальных водах сегодня вновь приобрел актуальность. На прошлой неделе подводная лодка обнаружена вблизи Утё у самой территориальной границы. Лодку засекли в надводном положении, в деталях. Опознание однозначно указывает: подлодка класса «Миски». На вооружении у Советов и Польши.

Здесь записи вдруг стали неразборчивы. Валландер позаимствовал лупу со стола фон Энке и в конце концов сумел разглядеть слова. Хокану интересно, что за «детали» были замечены. Перископ? Рубка? Как долго лодка оставалась в зоне видимости, кто ее видел, каким курсом она шла. Его раздражает, что в журнале отсутствуют решающие подробности. Против слов «класса «Миски»» фон Энке написал: НАТО и «Виски». То есть западноевропейское обозначение данной подлодки. Красная ручка подчеркивает последние строки на странице. В данном случае был открыт предупредительный огонь как неприцельными выстрелами, так и глубинными бомбами. Принудить подводную лодку к всплытию не удалось. Затем она предположительно покинула шведские воды. Некоторое время Валландер размышлял, что такое «неприцельный выстрел», но объяснения не нашел — ни в собственном опыте, ни в бумагах, которые лежали перед ним. На полях написано: Предупредительным огнем лодку к всплытию не принудить, только огнем на поражение. Почему подлодке позволяют уйти?

Записи продолжаются до 28 сентября. В этот день у Юнга состоялся разговор с командующим ВМФ, который находился с визитом в Югославии. Это Хокану фон Энке уже неинтересно. Ни пометок на полях, ни фигурок, ни восклицательных знаков. Но внизу страницы Юнг выражает недовольство неким заявлением информационного отдела флота и требует, чтобы командующий ВМФ наказал виновного. На полях красная пометка: Куда важнее было бы разобраться с другими непорядками.

Подлодка вблизи Утё. Валландер вспомнил, что слышал о ней в Юрсхольме. Тогда–то все и началось — так, кажется, сказал Хокан фон Энке. Но в точности он все же слова фон Энке воспроизвести не мог.

Вторая выдержка из журнала Юнга была значительно длиннее. Охватывала период с 5 по 15 октября 1982 года. Н–да, вправду большое гала–представление, подумал Валландер. Швеция в центре внимания. Весь мир следит, как шведский военный флот и его вертолеты энергично разыскивают подлодки, или вероятные подлодки, или не–подлодки. В разгар этих событий в стране происходит смена правительства. Главком, на свою беду, должен информировать и уходящее в отставку правительство, и новый кабинет. Турбьёрн Фельдин иной раз вроде как забывает, что уходит в отставку, а Улоф Пальме раздраженно выражает удивление, что его не информируют должным образом о происходящем в Хорсфьердене. У главкома нет ни минуты покоя. Он как челнок снует между Бергой и двумя правительствами, которые наступают друг другу на ноги. Вдобавок ему приходится отвечать на ехидные комментарии лидера умеренных Адельсона, который не может понять, почему нельзя принудить подводные лодки к всплытию. Тут Хокан фон Энке иронически отмечает, что вдруг обнаружил политика, задающего те же вопросы, что и он сам.

Валландер начал выписывать в свой затертый блокнот имена и даты. Особо не задумываясь зачем. Может, просто пытался упорядочить мешанину деталей, чтобы позднее уяснить себе всё более язвительные пометки фон Энке на полях.

Время от времени у него возникало ощущение, что фон Энке пробовал записать другой ход событий. Сидел и переписывал историю. Как тот псих из дурдома, который сорок лет читал классические произведения и переписывал концовки, казавшиеся ему слишком трагическими. Фон Энке записывает то, что, как он думает, должно было произойти. И тем самым ставит вопрос, почему этого не случилось.

Валландер снял рубашку и сидел на диване полуголый; углубившись в чтение, он начал прикидывать, не был ли Хокан фон Энке параноиком. Но скоро отбросил эту мысль. Пометки на полях и между строк были злые, но одновременно ясные и логичные, по крайней мере те, какие Валландер сумел понять.

Посреди текста вдруг встретились совсем простые строчки, прямо хайку:

События под поверхностью

Никто не видит

Происходящего.

События под поверхностью

Подлодка уходит

Никто не хочет, чтобы она всплыла.

Так и было? — подумал Валландер. Спектакль для галерки? По–настоящему никто не хотел опознавать подлодку? Но для Хокана фон Энке существовал еще один вопрос, поважнее. Он искал не подлодку, а человека. Среди его пометок барабанной дробью упорно повторялось: кто принимает решения? Кто их меняет? Кто?

В одном месте Хокан фон Энке записывает: Чтобы найти, кто именно принял эти решения я должен ответить на вопрос почему. Если ответ на него фактически уже не получен. Тут он не зол, не возбужден, а совершенно спокоен. Дырок на бумаге нет.

К этому времени Валландер уже без труда понимал, как Хокан фон Энке оценивал случившееся. Были отданы приказы, далее последовала цепочка команд. Но неожиданно кто–то вмешивается и пересматривает, отменяет одно из решений — и подлодки вдруг исчезают. Он не называет имен, во всяком случае открытым текстом. Но временами именует неких лиц X, Y или Z. Прячет их, подумал Валландер. А затем прячет свои бумаги среди Сигниных книжек про Бабара. И исчезает. А теперь исчезла и Луиза.

Большую часть ночи Валландер разбирался в копиях рабочего журнала. Однако очень внимательно просмотрел и все прочие материалы в скоросшивателе. Здесь была собрана вся история жизни Хокана фон Энке, с того дня, когда он решил стать офицером. Фото, сувениры, открытки с видами. Школьные аттестаты, военные экзамены, назначения. Была здесь и их с Луизой свадебная фотография, а также фото Ханса в разные годы. Когда Валландер наконец, стоя у окна, смотрел в летнюю ночь и моросящий дождь, ему подумалось: теперь я знаю больше. Но не могу сказать, будто что–нибудь по–настоящему прояснилось. В первую очередь не прояснилось самое важное: почему он вот уже несколько месяцев отсутствует и почему вдобавок пропала Луиза. Ответа на эти вопросы я не нахожу. Но о личности Хокана фон Энке теперь знаю больше.

Размышляя об этом, он улегся на диван, укрылся пледом и заснул.

Наутро он проснулся с тяжелой головой. Было восемь утра, во рту пересохло, будто накануне он крепко выпивал. Но, едва открыв глаза, он уже знал, что сделает. Даже кофе пить не стал, сразу набрал номер. После второго гудка Стен Нурдландер ответил.

— Я опять в Стокгольме, — сказал Валландер. — Надо встретиться.

— А я как раз собирался совершить морскую прогулку на своей шлюпке. Позвони вы через десять минут, я бы, вероятно, уже не ответил. Если хотите, можете составить мне компанию. Тогда и потолкуем.

— У меня нет с собой подходящей одежды.

— Это я обеспечу. Вы где находитесь?

— На Гревгатан.

— Увидимся через полчаса. Я за вами заеду.

Стен Нурдландер приехал одетый в старый, потрепанный серый комбинезон с эмблемой шведского ВМФ. На заднем сиденье стояла большая корзина с едой и термосами. Они выехали из города в направлении Фарсты, затем свернули на второстепенные дороги и добрались до небольшой лодочной гавани, где Стен Нурдландер держал свою шлюпку. Стен Нурдландер скользнул взглядом по пластиковой сумке с черным скоросшивателем, но не сказал ни слова. А Валландер решил подождать, пока они не поднимутся на борт.

Стоя на плавучей пристани, оба смотрели на шлюпку, сверкающую свежим лаком.

— Подлинная, петтерсоновская, — сказал Стен Нурдландер. — Самая настоящая, из дерева. Теперь таких не строят. С пластиком меньше возни, когда весной готовишь судно к сезону. Но пластиковую лодку невозможно полюбить всем сердцем. Деревянная благоухает, как букет цветов. Я покажу вам Хорсфьерден.

Валландер удивился. Пока они ехали сюда, он совершенно потерял ориентацию, даже подумал, что шлюпка пришвартована в каком–то небольшом озере или в Меларене. Но теперь, когда Стен Нурдландер показал по карте, он увидел, что бухта открывается в сторону острова Утё, северо–западнее которого располагались проливы Мюсингсфьерден и Хорсфьерден и святая святых шведского ВМФ — база Мускё.

Нурдландер снабдил гостя таким же серым комбинезоном и синей фуражкой.

— Вполне достойный вид, — сказал он, когда Валландер переоделся.

В шлюпке был установлен мотор с зажиганием от сжатия. Когда его запустили маховиком, Валландер неуклюже отчалил. Очень и очень надеясь, что ветер в проливах будет не слишком силен.

Стен Нурдландер наклонился к лобовому стеклу, одной рукой придерживая красивый резной штурвал.

— Десять узлов, — сказал он. — Скорость в самый раз. Успеваешь чувствовать море, а не просто мчишься, будто тебе невтерпеж добраться до горизонта… Что вы хотели рассказать?

— Вчера я навестил Сигне, — сказал Валландер. — В приюте. Она скорчившись лежит на койке, как ребенок, хотя ей сорок лет.

Стен Нурдландер порывисто вскинул руку.

— Не надо об этом. Если б Хокан или Луиза хотели рассказать, то давно бы рассказали.

— Тогда молчу.

— Вы позвонили мне, чтобы поговорить о ней? Не верю.

— Я кое–что нашел. И хочу, чтобы вы ознакомились, когда мы ляжем в дрейф.

Валландер описал свою находку, но о самом ее содержании упоминать не стал. Пусть Стен Нурдландер увидит своими глазами.

— Странно, — сказал он, когда Валландер умолк.

— Что вас удивляет?

— Что Хокан вел записи. Он не из пишущих людей. Однажды мы вместе ездили в Англию. Он даже открытки домой не послал, говорил, не знает, о чем писать. Его вахтенные журналы тоже интересным чтением не назовешь.

— Здесь есть даже что–то вроде стихов.

— Трудно поверить.

— Сами увидите.

— О чем же речь?

— Большей частью все связано с тем местом, куда мы направляемся.

— С Мускё?

— С Хорсфьерденом. С подводными лодками. Похоже, он был просто одержим событиями начала восьмидесятых.

Стен Нурдландер махнул рукой в направлении Утё:

— Вон там в восьмидесятом засекли подлодки.

— В сентябре, — кивнул Валландер. — Полагали, это одна из тех, какие в НАТО именуются «Виски». Возможно, русская, а возможно, польская.

Стен Нурдландер прищурясь взглянул на него.

— Вы прочитали!

Он передал Валландеру штурвал, достал кофейные чашки и термос. Валландер держал курс на точку, указанную Нурдландером. Встречным курсом мимо прошел катер береговой охраны, поднял волну. Стен Нурдландер заглушил мотор, шлюпка легла в дрейф, пока они пили кофе с бутербродами.

— Возмущался не один Хокан, — сказал Стен Нурдландер. — Многие из нас недоумевали по поводу происходящего. Через столько лет после Веннерстрёма. Но слухов ходило много.

— О чем?

Стен Нурдландер склонил голову набок, словно предлагая Валландеру сказать то, что ему уже следовало бы знать.

— О шпионах?

— Ведь попросту нелепо, что подлодки, определенно находившиеся под водой в Хорсфьердене, все время как бы на шаг нас опережали. Действовали так, будто знали, какова наша тактика, где расположены наши минные заграждения. Порой даже казалось, будто они слышали переговоры нашего начальства. Ходил слух насчет шпиона, который занимал даже более высокий пост, чем Веннерстрём. Не забывайте, как раз в то время в правительственных кругах Норвегии орудовал Арне Трехолт. А секретарь Вилли Брандта шпионил в пользу Восточной Германии. Подозрения так ни к чему и не привели. Никого не разоблачили. Но это не означает, что шпионов не было.

Валландер припомнил буквы — X, Y, Z.

— Вы наверняка подозревали конкретных людей?

— Некоторые из флотских офицеров считали, многое говорит за то, что шпионом был сам Пальме. На мой взгляд, это нонсенс. Но вообще–то никто не был застрахован от подозрений. К тому же нас атаковали другим манером.

— Атаковали?

— Урезали бюджет. Деньги пустили на самоуправляемое оружие и в авиацию. Флот финансировался все хуже. Многие журналисты в ту пору презрительно говорили о наших «бюджетных субмаринах». Что, мол, все это попросту выдумали, чтобы обеспечить флоту большие и лучшие ресурсы.

— Вы когда–нибудь сомневались?

— В чем?

— В существовании этих подлодок?

— Никогда. Там безусловно были русские подлодки.

Валландер достал из пластиковой сумки черный скоросшиватель. Бесспорно, Стен Нурдландер никогда раньше его не видел. Интерес на его лице казался вполне искренним. Он вытер руки, бережно положил скоросшиватель на колени, открыл. Ветер был слабый, лишь слегка рябил поверхность воды.

Нурдландер медленно листал бумаги. Временами поднимал голову, смотрел, куда дрейфует лодка. И опять возвращался к документам. Просмотрев все до конца, передал скоросшиватель Валландеру и покачал головой.

— Я удивлен, — сказал он. — Хотя, может, и нет. Знал ведь, что Хокан продолжает копаться в этих делах. Не знал только, что так дотошно и подробно. Как это назвать? Дневником? Частной памятной запиской?

— По–моему, читать это можно двумя способами, — сказал Валландер. — Отчасти как записанную информацию. А с другой стороны, как незавершенное расследование того, что произошло на самом деле.

— Незавершенное?

Он прав, подумал Валландер. Почему я так сказал? Пожалуй, все наоборот. Завершено и закрыто.

— Вероятно, вы правы, — сказал он. — Вероятно, Хокан закончил дело. Но какой цели он рассчитывал достичь?

— Много времени прошло, пока я понял, сколько он сидел в архивах, читал отчеты, донесения, книги. Да еще и говорил с множеством разных людей. Случалось, кто–нибудь звонил мне, спрашивал, чем он занимается. Я говорил, что, как мне кажется, он хочет знать, что произошло на самом деле.

— И популярностью это не пользовалось? Так он мне сказал.

— Думаю, в итоге он прослыл неблагонадежным. Трагично. На флоте не было никого честнее и добросовестнее. Он наверняка испытывал глубокую обиду, хотя никогда ни слова не говорил.

Стен Нурдландер снял крышку мотора, заглянул внутрь.

— Ритмично бьющееся сердце, — сказал он, вернув крышку на место. — Когда–то я служил стармехом на «Смоланде», одном из наших эсминцев класса «Халланд». Его машинное отделение — одно из самых замечательных впечатлений моей жизни. Там стояли две паровые турбины Лаваля, развивавшие мощность до шестидесяти тысяч лошадиных сил. Корабль водоизмещением три с половиной тысячи тонн давал тридцать пять узлов. Вот когда работа кипела. Вот это была жизнь.

— У меня есть вопрос, — сказал Валландер. — Считайте, что очень важный: нет ли среди бумаг, которые вы только что просмотрели, чего–нибудь такого, чего там быть не должно?

— Чего–нибудь секретного? — Стен Нурдландер наморщил лоб. — Да нет, я не заметил.

— Может быть, что–то вас удивило?

— Я не вчитывался в детали. Его пометки на полях даже разобрать толком не сумел. Но ничего такого, что бы меня поразило.

— Вы можете мне объяснить, почему он спрятал эти бумаги?

Стен Нурдландер помедлил с ответом, задумчиво провожая взглядом парусную лодку, которая прошла поодаль.

— Нет, я не понимаю, что здесь такого секретного, — наконец проговорил он. — От чьих глаз нужно это прятать?

Валландер разом насторожился: человек рядом с ним сказал что–то важное. Но не успел ухватить мысль, она ускользнула. Но он запомнил эти слова.

Стен Нурдландер снова дал полный вперед, десять узлов, курсом на Мюсингсфьерден и Хорсфьерден. Валландер стал рядом. За следующие несколько часов они совершили экскурсию по району Мускё и Хорсфьердену. Стен Нурдландер показывал и объяснял, где сбрасывали глубинные бомбы и где подлодки могли ускользнуть через неактивированные минные заграждения. По морской карте Валландер все время мог считывать глубины и отмеченные скрытые мели. Действительно, лишь очень тренированный экипаж мог пройти по Хорсфьердену в подводном положении.

Когда Нурдландер решил, что увидели они достаточно, он изменил курс, направился к мелким островкам и шхерам в узком проливе между Урнё и Утё. Дальше простиралось открытое море. Он уверенно провел лодку в маленькую бухточку одной из шхер. Лодка осторожно причалила к скалам.

— Эту бухточку мало кто знает, — сказал он, заглушив мотор. — Поэтому я могу спокойно ею пользоваться. Принимайте!

Валландер, выпрыгнувший на берег со швартовом в руке, взял корзину, поставил на камни. Пахло морем и растениями, теснившимися в расселинах. Он вдруг снова почувствовал себя ребенком, в исследовательской экспедиции на совершенно неизвестном острове.

— Как называется остров?

— Это просто скалы. Без названия.

Не говоря больше ни слова, Нурдландер разделся и прыгнул в воду. Валландер смотрел, как его голова то выныривает, то исчезает в волнах. Прямо как подводная лодка, думал он, то погружается, то всплывает. Ему безразлично, что вода холодная.

Нурдландер вылез на берег, достал из корзины с тарелками и едой большое красное полотенце.

— Вам тоже не мешало бы искупаться, — сказал он. — Холодно, но здорово, бодрит.

— В другой раз. Интересно, сколько градусов?

— Термометр лежит за компасом. Гляньте, пока я обсушусь и накрою.

Валландер отыскал термометр с маленьким резиновым поплавком. Пустил его поплавать у края скалы, потом посмотрел результат.

— Одиннадцать градусов, — сообщил он, вернувшись к Нурдландеру, который накрывал «стол». — Холодновато для меня. Вы и зимой купаетесь?

— Нет. Но я об этом думал. Через десять минут сможем закусить. Прогуляйтесь пока вокруг островка. Вдруг к берегу прибило бутылочную почту с потерпевшей крушение русской подлодки.

Валландер подумал, уж не таится ли в этом предложении что–нибудь серьезное. Да нет, вряд ли. Стен Нурдландер не из тех, кто способен на смутные подтексты.

Он сел на камень, откуда до самого горизонта открывался морской простор, подобрал несколько камешков, бросил в воду. Собственно, когда он последний раз бросал «блинчики»? И вспомнил, как вместе с Линдой ездил к Стенсхувуду, [Стенсхувуд — гора на юго–восточном побережье Сконе.] она тогда была уже подростком, и заманить ее на прогулки было нелегко. Тогда они «пекли блинчики», и у Линды получалось куда лучше, чем у него. А теперь она фактически замужем, думал он. Есть мужчина, который ее ждет, причем такой, какой ей нужен. Если бы не он, я бы не сидел сейчас на этом островке и не смотрел на море, размышляя о его пропавших родителях.

Когда–нибудь он и Клару научит бросать по воде плоские камешки и смотреть, как они скачут, будто проворные лягушки, а потом тонут.

Пора встать и вернуться, Стен Нурдландер позвал его, когда он сидел с последним камешком в руке. Серый маленький камешек, обломок шведских скал. Внезапно в голове мелькнула одна мысль, поначалу смутная, потом все более ясная.

Он сидел так долго, что Стен Нурдландер позвал еще раз. Тогда только он вернулся к разложенному на скатерти угощению, хорошенько запомнив свою мысль.

Вечером, когда они вернулись в город и он попрощался со Стеном Нурдландером у подъезда на Гревгатан, Валландер тотчас поспешил подняться в квартиру.

Да, он прав. Серый гранитный камешек исчез со стола Хокана фон Энке.

14

Морская прогулка утомила Валландера. Но и пробудила множество мыслей. Не только о том, почему исчез камешек. Он размышлял и о своей внезапной настороженности, вызванной репликой Стена Нурдландера. От чьих глаз нужно это прятать? Собственно, у Хокана фон Энке могла быть лишь одна причина спрятать свои бумаги. По–прежнему что–то происходило. Он не только копался в прошлом, не только пытался разбудить к жизни дремлющую или мумифицированную правду. Тогдашние события были живо связаны с нынешними.

Валландер неподвижно сидел на диване, искал хоть что–нибудь, что жернова не успели перемолоть. Речь наверняка идет о людях. До сих пор живых, а не давно умерших. В одном месте он выписал имена, которые Валландеру ничего не говорили. За единственным исключением: в 1980–е этот человек часто мелькал в СМИ во время охоты за подводными лодками и занимал в ВМФ высокий пост — Свен–Эрик Хоканссон. Рядом с его именем стоял крестик, а вдобавок восклицательный и вопросительный знаки. Что это могло означать? Пометки явно сделаны не случайно, а с точным расчетом, хотя во многом были для Валландера китайской грамотой, которую он сумел расшифровать лишь частично.

Он достал блокнот и, глядя на имена, размышлял, кто эти люди — каким–то образом замешанные в борьбе с нарушителями или же подозреваемые. И если так, то в чем?

Валландер судорожно вздохнул. Кажется, наконец–то понял. Хокан фон Энке разыскивал русского шпиона. Того, что снабдил русские подлодки достаточной информацией, чтобы им удалось обмануть шведских преследователей, даже направлять их оперативные действия. Того, кто все еще присутствовал на сцене, до сих пор не разоблаченный. Вот от кого он спрятал свои записи, вот кого боялся.

Человек за оградой, подумал Валландер. Не из тех ли, кому не нравилось, что Хокан фон Энке ищет шпиона?

Поправив торшер возле дивана, он еще раз перелистал толстый скоросшиватель. Задержался на записях, которые могли указывать на возможные следы шпионов. Пожалуй, это еще и ответ на другой вопрос, на ощущение, что из архива в кабинете изъяты кой–какие бумаги. Изъял документы, вероятно, сам Хокан фон Энке. Вообще все похоже на русскую матрешку, внутри одной куклы вторая, во второй — третья. Он не просто спрятал свои записки, он спрятал от непосвященных фактический их смысл. Поставил дымовую завесу. Или скорее минное заграждение, которое мог активировать в любую минуту, если б заметил поблизости кого–то, кого там быть не должно.

В конце концов Валландер погасил свет и лег. Но заснуть не мог. По внезапному наитию оделся и вышел из дома. Раньше, когда одиночество одолевало особенно сильно, он искал успокоения в долгих ночных прогулках. В Истаде не найдешь улицы, где бы он не побывал во время какой–нибудь из прогулок. Сейчас он прошел вниз по Страндвеген, потом свернул налево, чтобы выйти к мосту, ведущему на Юргорден. Летняя ночь выдалась теплая, на улицах довольно людно, многие шумят в подпитии. Шагая среди теней, Валландер чувствовал себя робким чужаком. Миновал Грёна–Лунд [Парк развлечений в Стокгольме.] и повернул обратно, только добравшись до Галереи Тиля. [Частная коллекция скандинавского искусства, некогда принадлежавшая банкиру Эрнесту Тилю, ныне доступна широкой публике.] Ни о чем в особенности не думал, просто бродил в ночи, вместо того чтобы спать, вот и все. Вернувшись в квартиру, лег и сразу уснул, ночная прогулка сделала свое дело.

Наутро он уехал домой. Еще до вечера был в Сконе, по дороге остановился купить продукты, потом заехал за Юсси, который на радостях перемазал ему грязными лапами всю одежду. Поужинав и вздремнув часок–другой, он сел за кухонный стол, положил перед собой Хоканов скоросшиватель и самую сильную свою лупу. Лупу ему подарил отец, когда подростком он вдруг заинтересовался мелкими букашками, шаставшими в траве. Помимо собаки, Саги, это был один из немногих полученных им подарков, и он бережно ее хранил. Сейчас надо заняться фотографиями из черного скоросшивателя, тексты и пометки на полях подождут.

Одна из фотографий не очень–то вязалась с остальными. Раньше он не обратил внимания, но в ней было что–то слишком уж цивильное. В папке наверняка нет ничего случайного. Хокан фон Энке — ищейка осторожная, но необычайно целеустремленная.

Черно–белый снимок сделан возле каких–то портовых сооружений. На заднем плане — постройка без окон, вероятно, пакгауз. У размытого края Валландер сумел в лупу разглядеть две грузовые тележки и небольшой штабель ящиков с рыбой. Фотограф направил объектив на двух мужчин, стоявших у рыбачьей посудины, траулера старого образца. Один — пожилой, второй — молоденький, мальчишка совсем. Должно быть, подумал Валландер, снято в 1960–е. Все еще шерстяные свитера, кожаные куртки, зюйдвестки, проолифенные дождевики. Судно белое, бортовая обшивка в черных царапинах. Позади ног пожилого и между ними видны какие–то буквы, должно быть регистрационный код судна. Последняя буква определенно «G». Первая почти целиком закрыта, средняя, вероятно, «R» или «Т». Цифры прочитать легче — 123. Валландер сел за компьютер, вошел в Интернет и поискал через Google, где зарегистрирован траулер. Довольно скоро он установил, что комбинация букв может быть только одна: NRG. Траулер приписан где–то на восточном побережье, в районе Норрчёпинга. Продолжив поиски, Валландер добрался до Морского ведомства и Управления рыболовства. Записал на бумажке номер телефона и вернулся к кухонному столу. Тут зазвонил телефон. Линда недоуменно спросила, почему он не дает о себе знать.

— Исчезаешь молчком, — сказала она. — Вообще–то нам хватит пропавших людей.

— Обо мне можешь не беспокоиться. Я вернулся всего несколько часов назад, хотел позвонить тебе завтра.

— Нет, сейчас. Я и в особенности Ханс хотим знать, что ты выяснил.

— Он дома?

— На работе. Сегодня утром я отругала его, что он тут вообще редкий гость. Попробовала объяснить, что однажды тоже выйду на работу. И что тогда будет?

— А что будет?

— Он должен помогать. Ну, рассказывай!

Валландер попробовал описать встречу с Сигне, одиноким скрюченным существом со светлыми волосами, но едва только начал, как Клара расплакалась, и Линде пришлось прервать разговор. Он обещал позвонить завтра.

Наутро, придя в Управление, он первым делом разыскал Мартинссона и выяснил, назначили его дежурить на Праздник середины лета или нет. Мартинссон неизменно был в курсе всех передвижек в дежурствах и через несколько минут дал ответ. Несмотря на трехдневное отсутствие, работать в праздник Валландеру не придется. Сам Мартинссон собирался с младшей дочкой в Данию, в лагерь йогов.

— Не знаю, что там будет, — сказал он, не скрывая беспокойства. — Разумно ли, в самом деле, чтобы тринадцатилетняя девочка горела желанием заниматься йогой?

— Лучше уж это, чем многое другое.

— Двое других детей увлекались лошадьми. Куда спокойнее. А эта девочка, последыш, совсем не такая.

— Все мы разные, — загадочно ответил Валландер и вышел из комнаты.

Он позвонил по номеру, который разыскал накануне вечером, и вскоре выяснил, что NRG–123 принадлежал рыбаку по имени Эскиль Лундберг, с острова Букё в южных шхерах Грюта. Когда включился автоответчик, он оставил сообщение, что дело не терпит отлагательства.

Потом позвонил Линде и закончил вчерашний разговор. Она поговорила с Хансом, и они собирались при первой возможности навестить Сигне. Валландер не удивился, но подумал, понимают ли они, что их там ждет. Что представлял себе он сам?

— Мы решили отпраздновать середину лета, — сказала Линда. — Несмотря на все происходящее, несмотря на горе от их пропажи. Рассчитывали порадовать тебя и нагрянуть в гости.

— Отлично, — сказал Валландер. — Жду с нетерпением. Приятный сюрприз.

Он сходил за кофе к автомату, который для разнообразия работал исправно, перекинулся словечком–другим с техником–криминалистом, проторчавшим всю ночь в болоте, где вроде бы покончила с собой повредившаяся рассудком женщина. Вернувшись на рассвете домой, он выудил из кармана комбинезона лягушку. Жена была не в восторге.

Валландер пошел к себе, разыскал в своей пухлой телефонной книжке еще один номер. Последний, по какому хотел позвонить нынче утром, чтобы затем до поры до времени отвлечься от исчезнувших супругов и вернуться к своим служебным обязанностям. Сообщение на автоответчике он уже оставил. А теперь отыскал номер мобильника того же абонента. На сей раз ему ответили.

— Ханс–Улов?

Валландер узнал высокий, прямо–таки детский голос молодого профессора геологии, с которым общался несколько лет назад. Тот оказал им ценную помощь как эксперт, когда возникла необходимость выяснить, что за каменная пыль найдена в карманах трупа, обнаруженного на берегу возле Сварте. Ханс–Улов Уддмарк проделал быстрый и тщательный анализ, сообщив, что пыль была трех разных видов. В результате удалось установить место убийства — нашли–то труп совсем не там — и поймать преступника.

Валландер услышал в трубке объявление о вылете рейса.

— Это Валландер. Я слышу, вы на аэродроме?

— В Каструпе. Только что прилетел из Чили, с геологического конгресса. И похоже, моя сумка пропала.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал Валландер. — Хорошо бы сравнить несколько камешков.

— Охотно. Только можно подождать до завтра? Я не выношу таких долгих перелетов.

Валландер вспомнил, что у Уддмарка не меньше пятерых детей, хоть он и весьма молод.

— Надеюсь, в пропавшей сумке были не подарки для детей?

— Хуже. Я вез домой красивые камни.

— Рабочий адрес у вас прежний? Если да, я отошлю камешки еще сегодня.

— Что я должен определить помимо характера горной породы?

— Я хотел бы знать, встречаются ли они в США. Если такое можно установить.

— А точнее?

— В окрестностях Сан–Диего, в Калифорнии, или на Восточном побережье, в районе Бостона.

— Посмотрим, что можно сделать. Но задачка, похоже, трудоемкая. Вы представляете себе, сколько существует горных пород?

Валландер ответил, что не представляет, еще раз посочувствовал по поводу пропавшей сумки, попрощался и поспешил на утреннее совещание, где требовалось его присутствие. На столе лежала записка, что это важно. Он прибежал последним, окно в комнате стояло нараспашку, день обещал быть жарким. Сколько же раз он сам проводил совещания, подумалось ему. Сейчас это случалось реже, но он испытывал двойственное чувство. Долгие годы, когда сам возглавлял большинство расследований, он часто мечтал о том дне, когда это кончится. Но теперь, когда расследованиями зачастую руководили другие, его иной раз огорчало, что не он все время подгоняет других, сортирует идеи, дает директивы.

Сегодня совещание проводил инспектор Уве Сунде, годом раньше переехавший в Истад из Векшё. Кто–то шепнул Валландеру, что перевода он попросил после изнурительного развода и не очень удачного расследования, которое вызвало горячие дебаты в «Смоландспостен». Родом он был из Гётеборга и даже не пытался маскировать свой диалект. В полиции его считали человеком способным, но, пожалуй, несколько ленивым. Другой слух говорил, что в Истаде Сунде завел новую подругу, которая по возрасту годилась ему в дочери. Валландер не доверял своим ровесникам, водившим компанию с чересчур молоденькими женщинами. Это редко кончалось добром, зачастую новыми изнурительными разводами.

Но все ж таки весьма сомнительно, чтобы его собственное постоянное одиночество являло собой более удачную альтернативу.

Сунде начал доклад. Речь шла о женщине в болоте и, вероятно, не только о самоубийстве, но и об убийстве. Мужа нашли мертвым у них в доме, в маленьком поселке поблизости от Марсвинсхольма. Ситуацию осложняло то, что несколькими днями раньше он был в Истаде и заявил, что жена хочет его убить. Однако полицейский, принявший заявление, отнесся к нему не вполне серьезно, потому что мужчина казался не в себе и сообщил весьма противоречивые сведения. Теперь надо было срочно разобраться в ходе событий, пока СМИ не вцепились в эту историю и не подняли шум из–за того, что заявление положили под сукно. Валландеру чересчур деловитая интонация Сунде действовала на нервы. Подобную манеру выказывать страх перед возможными намерениями СМИ он считал самой настоящей трусостью. Раз допущена ошибка, надо за нее отвечать.

Я бы отметил это спокойно, по–деловому, энергично и без паники, подумал Валландер. Однако ничего не сказал. Напротив сидел Мартинссон, улыбался ему. Знает, чем у меня сейчас занята голова, думал Валландер. Он на моей стороне, говорю я или молчу.

После совещания они поехали в дом, где был найден труп. С фотографиями в руках, обутые в бахилы, он и Мартинссон вместе с техником–криминалистом осмотрели комнаты. Внезапно Валландера охватило ощущение дежавю, он словно бы когда–то уже посещал этот дом и, как любил выражаться Леннарт Маттсон, проводил визуальный осмотр места преступления. Разумеется, здесь он не бывал, просто много–много раз делал то же самое. Несколько лет назад он купил на распродаже книгу, где речь шла о преступлении начала XIX века. И когда читал ее, поначалу нехотя, затем все более увлеченно, у него возникло ощущение, что он мог бы стать персонажем повествования и вместе с ленсманом [Ленсман — чиновник сельской полиции.] и провинциальным начальником полиции выяснять, как были убиты супруги–арендаторы на Вермдё под Стокгольмом. Человек не меняется, обычные преступления просто повторяют злодейства прежних поколений. Подоплека почти всегда кроется в нехватке денег или в ревности, а иной раз и в жажде мести. До него полицейские прежних поколений, ленсманы, начальники полиции или прокуроры делали такие же наблюдения. Сейчас, конечно, технически лучше фиксируются следы. Однако способность наблюдать собственными глазами до сих пор имеет решающее значение.

Валландер резко остановился, оборвал свою мысль. Он вошел в комнату супругов. Кровь на полу и по одну сторону кровати. Но внимание его привлекла картина, висевшая над изголовьем. Глухарь среди леса. Подошел Мартинссон.

— Работа твоего отца, верно?

Валландер кивнул, потом недоверчиво качнул головой:

— Я всегда одинаково удивляюсь.

— По крайней мере, он мог не опасаться подделок, — задумчиво обронил Мартинссон.

— Конечно, — сказал Валландер. — С точки зрения искусства это просто китч.

— Не говори так, — запротестовал Мартинссон.

— Я говорю как есть… Где орудие убийства?

Они вышли во двор. Под пластиковым колпаком лежал старый топор. Даже рукоять вся в крови, отметил Валландер.

— Разумный мотив есть? Сколько они прожили в браке?

— Прошлый год справляли золотую свадьбу. У них четверо взрослых детей и множество внуков. Все теряются в догадках.

— Может, замешаны деньги?

— По словам соседей, оба они были бережливые и скупые. Сколько у них денег, я пока не знаю. Банк разбирается. Но можно предположить, кое–что там есть.

— Похоже, случилась драка, — сказал Валландер после некоторого раздумья. — Он сопротивлялся. Найдем женщину, тогда поглядим, насколько она пострадала.

— Болото небольшое, — заметил Мартинссон. — Они рассчитывают найти ее в течение дня.

С унылого и безлюдного места преступления они вернулись в Управление. Летний ландшафт, подумал Валландер, на миг превратился в черно–белое фото. Покачавшись некоторое время в кресле, он снова набрал номер Эскиля Лундберга. На сей раз его жена ответила, что он в море. В трубке слышались детские голоса. Скорее всего, Эскиль Лундберг — тот парнишка с фотографии.

— Должно быть, он ловит рыбу?

— А что ему еще делать? У него там полтора километра сетей. Раз в два дня отвозит улов в Сёдерчёпинг.

— Угрей?

В голосе женщины сквозила прямо–таки обида:

— Если б ловил угря, ставил бы верши. Но угря нет. Скоро вообще рыбы не станет.

— Судно–то он сохранил?

— Которое?

— Большой траулер. NRG–123.

Валландер заметил, что она говорит все менее дружелюбно, прямо–таки недоверчиво:

— Он еще давно пытался его продать. Только покупателей на это корыто не нашлось. Так вконец и проржавело. Мотор продали за сотню крон. А собственно, зачем вам нужен Эскиль?

— Поговорить хочу, — приветливо отозвался Валландер. — Телефон у него с собой?

— В море связь плохая. Лучше попробуйте, когда он вернется. Часа через два.

— Ладно, так я и сделаю.

Ему удалось закончить разговор, прежде чем она успела еще раз спросить, какое у него дело. Он откинулся на спинку кресла, водрузил ноги на стол. Пока что впереди никаких совещаний, никаких задач, требующих его непосредственного присутствия. Валландер сдернул с вешалки куртку и ушел из Управления, на всякий случай через гараж, чтобы в последнюю минуту никто его не заловил. Пешком направился в центр города, чувствуя неожиданную легкость в ногах. Все ж таки он не настолько стар, чтобы все оставалось в прошлом. Солнце и тепло делали жизнь куда более сносной.

Он пообедал неподалеку от рыночной площади, почитал местную «Истадс аллеханда» и вечернюю газету. Потом вышел на площадь, сел на лавочку. Еще четверть часа — и можно позвонить. Интересно, подумал он, где сейчас Луиза и Хокан. Живы они или нет? Уговаривались ли сообща инсценировать свое исчезновение? Ему вспомнилось дело шпиона Берглинга, но не удалось найти ни малейшего сходства между серьезным капитаном второго ранга и тщеславным Берглингом.

Потом он выпустил на волю и другой вопрос, который, как он нехотя признал, мог иметь решающее значение. Хокан фон Энке регулярно навещал дочь. Вправду ли он был готов предать ее, уйдя в подполье? Неизбежный вывод — видимо, Хокан фон Энке мертв.

Разумеется, существует другая альтернатива, думал Валландер, рассеянным взглядом наблюдая за людьми, копавшимися в старых долгоиграющих пластинках на рыночном лотке. Фон Энке боялся. А вдруг все–таки тот или те, кого он боялся, сумели похитить его? Ответов нет, только вопросы, которые необходимо сформулировать как можно точнее и отчетливее.

Когда время подошло, он позвонил на Букё, как раз когда на другом конце деревянной лавочки расположился слегка подвыпивший мужчина. После множества гудков ответил мужской голос. Валландер решил говорить без обиняков. Назвался и сказал, что он полицейский.

— Я нашел фотографию в папке, принадлежащей человеку по имени Хокан фон Энке. Вы его знаете?

— Нет.

Ответ последовал быстро и решительно. Валландеру показалось, что Лундберг насторожен.

— А с его женой Луизой вы знакомы?

— Нет.

— И все же ваши пути каким–то образом явно пересекались. Зачем бы иначе он стал хранить фото, где изображены вы и, должно быть, ваш отец. И траулер, NRG–123? Это ведь ваше судно?

— Отец купил его в Гётеборге, в начале шестидесятых. Когда начали строить суда покрупнее и отказались от использования дерева. Купил он его дешево. В ту пору салаки ловили много.

Валландер описал фото и спросил, где отсняли кадр.

— На Фюруддене, — ответил Лундберг. — Траулер стоял там. Назывался он «Хельга». Построен на одной из верфей на юге Норвегии. Кажется, в Тёнсберге.

— Кто сделал снимок?

— Наверно, Густав Хольмквист. Он держал лодочную мастерскую и, когда не работал, частенько фотографировал.

— А ваш отец мог знать Хокана фон Энке?

— Отец умер. Но с такими он не общался.

— То есть?

— Со знатными господами.

— Хокан фон Энке тоже моряк. Как вы и ваш отец.

— Я его не знаю. И папаша не знал.

— Но откуда у него эта фотография?

— Понятия не имею.

— А Густава Хольмберга я могу спросить? У вас есть его телефон?

— Нет у него телефона. Помер он пятнадцать лет назад. Жена тоже. И дочь. Никого в живых не осталось.

Похоже, тупик. Эскиль Лундберг вроде бы не врет. Но вместе с тем Валландер чуял: что–то здесь не так. Только вот не знал, что именно.

Извинившись за беспокойство, Валландер попрощался с Лундбергом и некоторое время сидел с телефоном в руке. Подвыпивший малый рядом заснул. Валландер вдруг узнал его. Несколько лет назад он арестовал этого парня и еще нескольких подельников за целый ряд краж со взломом. Отсидев тюремный срок, он уехал из Истада. А теперь вот, оказывается, снова здесь.

Валландер поднялся, зашагал обратно в Управление. Мысленно повторяя телефонный разговор, слово за словом. Лундберг даже любопытства не проявил, думал он. Вправду не интересовался или играл? Либо заранее знал, о чем я спрошу? Еще и на пороге кабинета он так и этак прокручивал в голове разговор. Но к однозначному выводу не пришел.

Из раздумий его вывел возникший в дверях Мартинссон:

— Нашли мы женщину.

Валландер смотрел на него, не понимая, о чем он толкует.

— Кого?

— Ну, ту, что зарубила мужа топором. Эвелину Андерссон. В болоте. Я выезжаю на место. Поедешь со мной?

— Конечно.

Валландер тщетно напрягал память. Он понятия не имел, о чем говорит Мартинссон.

Поехали на машине Мартинссона. Валландер по–прежнему не понимал, куда они едут и зачем. И чувствовал, что готов прийти в отчаяние. Мартинссон покосился на него:

— Плохо себя чувствуешь?

— Да нет, все как обычно.

Только когда они выехали из города, судорога, перекрывшая память, отпустила. Опять та тень в голове, подумал Валландер чуть не с яростью. Вернулась и ударила в полную силу.

— Я кое–что вспомнил, — сказал он. — Мне ведь надо к зубному.

Мартинссон затормозил.

— Повернуть обратно?

— Кто–нибудь из ребят меня отвезет.

Валландер даже смотреть не стал на труп, только что выуженный из болота. Патрульная машина помчала его обратно в Истад. Возле Управления он вышел, поблагодарил, что подвезли, и пересел в свой автомобиль. Заметил, что даже озяб от неприятного инцидента. Провалы в памяти пугали его.

Немного погодя он поднялся к себе в кабинет. Твердо решив поговорить со своим врачом о внезапном мраке, блокирующем память. Сел в кресло, и тут пискнул телефон. Пришла эсэмэска. Короткая и четкая. Оба камешка шведские, а не с берегов США. Ханс–Улов.

Валландер неподвижно сидел в кресле. Он не мог сразу осмыслить, что это значит. Но теперь совершенно не сомневался: что–то не так.

Кажется, он близок к прорыву. Но каков будет этот прорыв, угадать не мог.

Как не мог понять, удаляются ли от него супруги фон Энке.

Или, наоборот, потихоньку приближаются.

15

За несколько дней до Праздника середины лета Валландер направился на север, вдоль восточного побережья. За Вестервиком едва не столкнулся с лосем. С учащенно бьющимся сердцем он долго сидел на парковке и думал о Кларе, потом наконец поехал дальше. Путь его лежал мимо кафе, где он много лет назад, усталый и вымотанный, заночевал в задней комнате. Не раз за прошедшие годы он с печальной тоской вспоминал хозяйку кафе. И сейчас притормозил, зарулил во двор. Но из машины не вышел. Сидел в нерешительности, сжимая ладонями руль. Затем продолжил путешествие на север.

Он конечно же знал, почему не зашел. Боялся, что у кассы и кофейной машины стоит кто–то другой и он поневоле увидит, что и в этом кафе время текло своим чередом и вернуться туда, в далекое прошлое, ему не удастся.

К фюрудденской гавани он подъехал уже около одиннадцати, потому что, как всегда, гнал на слишком большой скорости. Выйдя из машины, отметил, что пакгауз с фотографии сохранился, хотя был перестроен и обзавелся окнами. А вот ящиков с рыбой нет, как нет и большого траулера у стенки набережной. Акваторию гавани теперь заполняли прогулочные катера и яхты. Валландер припарковался возле красного здания береговой охраны, заплатил за стоянку в предприятии по снабжению судов и прошел в дальний конец крайнего пирса.

Вся поездка напоминает игру в рулетку, подумал он. Он не предупредил Эскиля Лундберга о своем приезде. Позвони он из Сконе, Лундберг наверняка бы не пожелал с ним встречаться. Но если он будет здесь, на набережной? Он сел на деревянную лавку возле предприятия снабжения и набрал номер. Что ж, была не была. Будь он дворянином, фон Валландером, и имей щит с девизом, то выбрал бы именно эти слова: была не была. В этом вся его жизнь. Он набрал номер, надеясь на лучшее.

Лундберг ответил.

— Это Валландер. Мы говорили с вами примерно неделю назад.

— Чего вы хотите?

Если он и удивился, то хорошо скрыл удивление, подумал Валландер. Очевидно, Лундберг из тех достойных зависти людей, которые всегда готовы к чему угодно, готовы услышать в трубке кого угодно — хоть короля, хоть безумца или хоть истадского полицейского.

— Я в Фюруддене. — Валландер взял быка за рога. — Надеюсь, вы найдете время встретиться со мной.

— Я уже все сказал вам по телефону прошлый раз. Добавить больше нечего.

В этот миг Валландер, во всеоружии многолетнего полицейского опыта, отбросил все сомнения. Лундберг действительно может еще кое–что рассказать.

— Чутье подсказывает мне, что нам стоит поговорить, — сказал он.

— То есть вы хотите меня допросить?

— Вовсе нет. Просто хочу поговорить, показать фотографию, которую я нашел.

Лундберг задумался, потом наконец сказал:

— Через час я за вами заеду.

За этот час Валландер подкрепился в закусочной, из окон которой открывался вид на гавань, острова и открытое море вдали. Глянув на морскую карту, висевшую под стеклом на стене закусочной, он увидел, что Букё расположен южнее, а потому внимательно следил за всеми судами, шедшими оттуда. Представлял себе, что лодка рыбака по крайней мере внешне похожа на деревянную шлюпку Стена Нурдландера. Но ошибся. Эскиль Лундберг прибыл в открытой пластиковой лодке с подвесным мотором, полной пластмассовых ведер и сачков. Причалил к набережной, огляделся по сторонам. Валландер перехватил его взгляд. Рукопожатиями они обменялись лишь после того, как Валландер осторожно спустился в лодку и все равно чуть не упал, поскользнувшись на скользком настиле.

— Я подумал, лучше нам двинуть ко мне домой, — сказал Лундберг. — Тут, на мой вкус, многовато незнакомого народа.

Не дожидаясь ответа, он запустил мотор и на чересчур высокой, по мнению Валландера, скорости направился к выходу из гавани. Человек, сидевший в зачаленной парусной лодке, проводил их явно недовольным взглядом. Мотор ревел так, что разговаривать было практически невозможно. Валландер устроился на носу, смотрел, как мимо пролетают поросшие деревьями островки и голые скалы. Они миновали пролив — судя по карте в закусочной, он назывался Хельсусунд — и пошли дальше курсом на юг. Вокруг по–прежнему теснились острова, лишь иногда мелькало открытое море. Лундберг был в обрезанных брюках, в сапогах со спущенными голенищами и в футболке с несколько удивительным текстом: «Я сам сжигаю свой мусор». Валландер прикинул, что ему лет пятьдесят, может, чуть больше. Вполне соответствует парнишке на фотографии.

Они свернули в бухточку, окаймленную дубами и березами, и причалили к пристани с пахнущим смолой красным навесом, под которым сновали ласточки. Рядом стояли две большие коптильни.

— Ваша жена говорила, угря больше нет, — сказал Валландер. — Неужто так плохо?

— Хуже, — ответил Лундберг. — Скоро вообще рыбы не будет. Разве она не говорила?

Красный двухэтажный жилой дом виднелся в ложбине метрах в ста от воды. Тут и там разбросаны пластмассовые игрушки. Здороваясь с Валландером, жена Лундберга, Анна, выглядела столь же настороженно, как настороженно звучал ее голос по телефону.

На кухне пахло отварной картошкой и рыбой, чуть слышно играло радио. Анна Лундберг поставила на стол кофейник и вышла. Того же возраста, что и муж, они даже внешне чем–то похожи.

Из соседней комнаты в кухню вдруг вошла собака. Красивый коккер–спаниель, подумал Валландер, погладив его, пока Лундберг наливал кофе.

Валландер положил на клеенку фотографию. Лундберг достал из нагрудного кармана очки. Быстро глянул на снимок и отодвинул его.

— Должно быть, это было в шестьдесят восьмом или в шестьдесят девятом. Осенью, насколько я помню.

— А теперь я нашел этот снимок в бумагах Хокана фон Энке.

Лундберг посмотрел ему прямо в глаза.

— Я не знаю, кто этот человек.

— Высокий чин на шведском флоте. Капитан второго ранга. Может, ваш отец знал его?

— Вполне возможно. Но я все–таки сомневаюсь.

— Почему?

— Отец недолюбливал военных.

— Вы тоже на снимке.

— Я не могу ответить на ваши вопросы. При всем желании.

Валландер решил подойти с другой стороны и начать сначала:

— Вы родились здесь, на острове?

— Да. И папаша тоже. Я — четвертое поколение.

— Когда он умер?

— В девяносто четвертом. Ставил сети в море, и с ним случился удар. Он не вернулся, и я позвонил в береговую охрану. Лассе Оман нашел его. Лодка дрейфовала в сторону Бьёркшера. Но он и хотел так умереть, старик–то.

Валландеру почудились в его голосе нотки, говорившие о не слишком хороших отношениях между отцом и сыном.

— Вы всегда жили здесь? При жизни вашего отца?

— Нет. Нельзя батрачить на родного отца. Особенно если он постоянно командует и вдобавок считает, что всегда прав. Даже когда глубоко заблуждается. — Эскиль Лундберг рассмеялся. — Он стоял на своем, не только когда мы ловили рыбу. Помню, однажды вечером мы смотрели телевизор, передавали какую–то викторину. Там был вопрос, с какой страной граничит Гибралтар. Отец сказал, что с Италией, а я — что с Испанией. Когда оказалось, что прав я, он выключил телевизор и пошел спать. Вот такой он был.

— Значит, вы уезжали отсюда?

Эскиль Лундберг склонил голову набок, скривил лицо:

— Это важно?

— Может быть.

— Расскажите еще раз, чтобы я понял. Кто–то пропал?

— Двое, муж и жена. Фон Энке. И эту фотографию я нашел среди документов, принадлежавших мужу, капитану второго ранга.

— Вы сказали, они из Стокгольма? А сами вы из Истада? Какая тут связь?

— Моя дочь собирается замуж за их сына. У них есть ребенок. Пропали ее будущие свекор и свекровь.

Эскиль Лундберг кивнул. И вроде как стал смотреть на Валландера с меньшим недоверием.

— Я уехал с острова, когда кончил школу, — сказал он. — Работал на ферме под Кальмаром. Целый год там прожил. Потом вернулся на остров, стал рыбачить. Но мы с отцом не ладили. Чуть что не по его, он сразу злился. Я опять уехал.

— На ферму вернулись?

— Махнул на восток. На Готланд. Работал на цементной фабрике в Слите, двадцать лет оттрубил, пока отец не состарился. Там и с женой познакомился. У нас родились двое детей. Вернулись мы, когда он стал совсем плох. Мама умерла, сестра жила в Дании, так что, кроме нас, позаботиться о нем было некому. Хозяйство у нас здесь большое, земля, рыбные угодья, тридцать шесть мелких островов, а уж скал вовсе не счесть.

— Значит, в начале восьмидесятых вас тут не было?

— Только летом на недельку–другую приезжали. И всё.

— Возможно ли, что в ту пору у вашего отца были контакты с морским офицером? — спросил Валландер. — А вы об этом не знали?

Эскиль Лундберг энергично мотнул головой:

— Не вяжется это с его натурой. Он считал, надо платить премию за отстрел шведских военных моряков, и кадровых, и срочников. Особенно капитанов.

— Почему?

— Во время учений они иной раз ходили тут на форсаже. По другую сторону острова у нас пристань, где стоял траулер. Две осени кряду волной от военных кораблей пристань разбивало в клочья, опоры и те сносило. А ущерб они не возмещали. Отец писал жалобы, но без толку. Несколько раз экипажи сбрасывали в колодцы на островах остатки продовольствия. Тот, кто знает, что значит колодец для обитателей островов, так делать не станет. Ну и другое случалось.

Эскиль Лундберг вдруг словно бы опять заколебался. Валландер ждал, не торопил его, терпеливый лис, караулящий добычу.

— Незадолго до смерти он рассказывал об одном происшествии в начале восьмидесятых, — продолжал Эскиль Лундберг. — Он тогда уже сильно болел. И злость подрастерял, видно, понял, что, как бы там ни было, после него здешним хозяйством буду заниматься я.

Эскиль Лундберг встал, вышел из кухни. Валландер начал думать, что он все–таки ничего больше не скажет, когда Лундберг вернулся со старыми ежедневниками в руках.

— Сентябрь восемьдесят второго, — сказал он. — Это отцовы ежедневники, он записывал улов и погоду. А также особенные происшествия. И девятнадцатое сентября восемьдесят второго именно такой день.

Он протянул Валландеру ежедневник, указывая нужное место. Четким почерком записано: Чуть не утопли.

— Что он имел в виду?

— То, что рассказал мне незадолго до смерти. Сперва я решил, он впадает в маразм, теряет рассудок. Но для вымысла рассказ был слишком подробный. Он говорил правду.

— Начните с самого начала, — предложил Валландер. — Меня в первую очередь интересует как раз осень восемьдесят второго.

Эскиль Лундберг отодвинул подальше свою чашку, будто для рассказа требовалось место.

— Отец рыбачил на траулере к востоку от Готланда, когда это случилось. Неожиданно судно резко остановилось. Что–то зацепило сеть и грозило перевернуть судно. Отец не понял, что именно произошло, сообразил только, что сеть застряла. И насторожился, потому что в молодости однажды вытащил в сетях газовые гранаты. Он и еще двое мужиков, которые находились на борту, уже хотели обрезать трал. Но вдруг заметили, что судно развернулось и трал оторвался от дна. Они сумели его вытащить. Там оказался стальной цилиндр примерно метровой длины. Не граната, не мина, скорее деталь какой–то корабельной машины. Цилиндр был тяжелый и, похоже, лежал в воде недолго. Они пробовали скумекать, что это за штука, но безуспешно. Вернувшись домой, папаша продолжал изучать цилиндр. Но так и не додумался, зачем он нужен. Бросил его и занялся починкой трала. Прижимистость не позволяла выкидывать вещи. Однако у этой истории есть продолжение.

Эскиль Лундберг придвинул к себе ежедневник и перевернул несколько страниц, до 27 сентября. И опять показал Валландеру запись: Они ищут. Два слова, и всё.

— Отец почти напрочь забыл про цилиндр, когда как раз на том месте, где он обнаружился, вдруг начали появляться военные корабли. Он часто рыбачил там, восточнее Готланда. И быстро смекнул, что это отнюдь не обычные учения. Корабли маневрировали как–то странно. Стояли на месте или медленно двигались по кругу, точнее по спирали к некоему центру. Уже через минуту–другую он смекнул, что происходит.

Эскиль Лундберг захлопнул ежедневник и посмотрел на Валландера:

— Они искали что–то потерянное. Не больше и не меньше. Но отец вовсе не собирался возвращать цилиндр. Ему изорвали трал. Вот он и продолжал рыбачить, вроде как не замечая военных.

— Что было дальше?

— Корабли и ныряльщики оставались там всю осень, до самого декабря. Потом ушли. Поползли слухи, будто затонула подводная лодка. Но в том месте, где они искали, для подлодки глубина недостаточная. Военные свой цилиндр не получили, а папаша так и не понял, что это за штуковина. Но был доволен, что сумел поквитаться за разрушенный причал. Так что я не представляю себе, чтобы он имел контакт с морским офицером.

Оба молчали. Собака почесывалась. Валландер пытался понять, каким образом Хокан фон Энке причастен к описанным событиям.

— По–моему, он сохранился, — сказал Лундберг.

Валландер подумал, что ослышался, но Эскиль Лундберг уже встал из–за стола.

— Цилиндр. Кажется, он в сарае.

Они вышли из дома, собака бежала впереди, что–то вынюхивая у них под ногами. Поднялся ветер. Анна Лундберг развешивала выстиранное белье на веревке, протянутой меж двумя старыми вишнями. Белые наволочки хлопали на ветру. На неровных скалах за лодочным навесом стоял сарай. Под потолком горела одинокая лампочка. Валландер шагнул в помещение, полное всевозможных запахов. На одной стене висела старинная острога для угрей. Эскиль Лундберг прошел в угол, нагнулся и начал копаться в мотках веревки, разбитых черпаках, старых пробковых поплавках и рваных сетях. Раскидывал хлам, словно разделял отцовскую злость на безобразия боевых кораблей. В конце концов он выпрямился, шагнул в сторону, показал жестом. Валландер увидел продолговатый предмет из серой стали, похожий на большую сигарную гильзу, диаметром сантиметров двадцать. С одного конца крышка приоткрыта, виднеются обрывки проводов и какие–то соединения.

— Можно вынести его, — сказал Лундберг. — Вдвоем справимся.

Они вытащили цилиндр на пристань. Собака тотчас подбежала, принялась обнюхивать. Валландер попробовал прикинуть назначение этой штуковины. Вряд ли это часть двигателя. Возможно, что–то имеющее отношение к радарам или пусковым механизмам торпед или мин.

Он присел на корточки, поискал серийный номер или клеймо изготовителя, но ничего не нашел. Собака тыкалась носом ему в лицо, пока Лундберг ее не отогнал.

— Вы–то как думаете, что это? — спросил Валландер, выпрямившись.

— Не знаю. Папаша тоже не знал. И ему это не нравилось. Тут мы с ним похожи. Нам нужны ответы на вопросы. — Эскиль Лундберг помолчал, потом добавил: — Мне он без надобности. Может, вам пригодится?

Валландер не сразу понял, что он имеет в виду стальной цилиндр, лежащий у их ног.

— Что ж, я его заберу, — ответил он и быстро подумал, что, возможно, Стен Нурдландер разберется в назначении цилиндра.

Они положили цилиндр в моторку, Валландер отчалил. Лундберг свернул на восток и взял курс на пролив между Букё и островком под названием Бьёркшер, оставив в стороне еще один островок с одиноким домом среди рощи.

— Старый охотничий домик, — пояснил Лундберг. — Народ приезжал туда пострелять морских птиц. Папаша мой тоже бывал там, сутками пьянствовал без помех. Хорошее место, чтобы спрятаться, если кому охота на время исчезнуть.

Они причалили к набережной. Валландер подогнал машину и вдвоем с Лундбергом уложил цилиндр на заднее сиденье.

— Я тут кой о чем подумал, — сказал Эскиль Лундберг. — Вы говорили, что пропали оба. Я правильно понял, что в разное время?

— Совершенно правильно. Хокан фон Энке пропал в апреле, а его жена — лишь несколько недель назад.

— Разве не странно? Что нет вообще никаких следов? Куда он мог деться? Или они оба?

— Все возможно. Может, они живы, а может, и нет. Мы не знаем.

Эскиль Лундберг покачал головой. Валландер подумал, что в нем сквозит какая–то робость. Хотя, возможно, люди становятся такими, когда живут в уединении на островах, которые морозными зимами начисто отрезаны от континента.

— Вопрос о фотографии тоже открыт, — заметил Валландер.

— У меня нет ответа.

Может, все дело в том, что ответил он слишком быстро? Трудно сказать. Но Валландер вдруг подумал, чисто интуитивно, вправду ли Лундберг искренен. Нет ли все же чего–то, что он говорить не желает?

— Может, еще вспомните, — сказал Валландер. — Как знать. Вдруг память оживет.

Валландер смотрел, как Лундберг задним ходом отвел моторку от стенки, на прощание оба помахали друг другу, и моторка умчалась в сторону пролива у Хальсё.

В Истад Валландер возвращался другой дорогой, не той, какой приехал сюда. Не хотел еще раз проезжать мимо маленького кафе.

До дома добрался усталый и голодный, Юсси оставил пока у соседа. Вдали погромыхивал гром. Прошел дождь, трава под ногами пахла свежестью.

Он отпер дверь, вошел в дом. Повесил куртку на вешалку, скинул ботинки.

Остановился в передней, затаил дыхание, прислушался. Никого, никаких перемен, и тем не менее он знал, что в его отсутствие кто–то побывал в доме. В одних носках прошел на кухню. Записки на столе нет. Если бы заезжала Линда, то оставила бы записку. Он вошел в гостиную, медленно огляделся вокруг.

Здесь определенно кто–то побывал. Пришел и ушел.

Валландер надел сапоги, вышел во двор. Обошел вокруг дома.

Убедившись, что никто за ним не следит, шагнул в собачий загон, присел на корточки возле Юссиной конуры.

Пощупал рукой. То, что он там спрятал, было на месте.

16

Железный сундучок достался ему в наследство от отца. Вернее, он нашел его среди забракованных картин, баночек с краской и кистей. Когда он после смерти отца занимался уборкой в студии, у него аж слезы наворачивались. На одной из самых старых кистей обнаружилась надпись, что изготовили ее в военном 1942 году. Все это жизнь моего отца, думал он, вот эта растущая в углу куча негодных кистей. Именно тогда, прибирая помещение и бросая все в большие бумажные мешки — в итоге терпение лопнуло, и он заказал по телефону контейнер, — именно тогда он и нашел сундучок. Пустой, ржавый, но с детства знакомый. Когда–то в нем лежали давнишние игрушки отца, красивые раскрашенные оловянные солдатики, отливной ковшик и гипсовые формы. А еще детали конструктора «Меккано».

Куда девались эти игрушки, он понятия не имел. Обшарил все углы и в доме, и в студии, но не нашел. Даже перетряхнул старую кучу мусора за домом, перекопал лопатой и вилами, опять же безрезультатно. Железный сундучок был пуст, и Валландер решил, что это символ, наследство, которое он сам может наполнить содержимым. Он отмыл сундучок, зачистил, как мог, ржавчину и поставил его в подвальном отсеке на Мариягатан. И вспомнил про его существование только при переезде в новое жилище. Теперь сундучок пригодился, когда Валландер раздумывал, куда бы спрятать черный скоросшиватель, найденный в комнате Сигне. В известном смысле это ее вещь, думал он, Книга Сигне, где, возможно, таится объяснение исчезновения ее родителей.

Под дощатым настилом, на котором обычно спал Юсси, — вот самый удобный тайник, где можно спрятать сундучок. Установив, что скоросшиватель цел, Валландер облегченно вздохнул. И решил прямо сейчас забрать Юсси домой. Соседская усадьба располагалась за несколькими большими рапсовыми полями, с которых за время его отлучки убрали урожай. Он прошел вдоль межевых канав и через болото, потолковал с соседом, чинившим трактор, и забрал Юсси, который скакал и рвался с цепи на задворках. Вернувшись домой, притащил цилиндр на кухню, водрузил на застланный газетами стол и приступил к осмотру. Действовал осторожно, потому что в глубине души тихонько звучал тревожный сигнал. Вдруг этот продолговатый предмет таит в себе опасность? Он осторожно извлекал соединительные узлы, тонкие мотки кабеля, различные клеммы и контакты, скреплявшие провода. Осмотрев нижнюю сторону, заметил, что там сорван какой–то крепеж. Ни серийного номера, ни иного знака, сообщающего, где цилиндр изготовлен или кто его владелец. Он прервал разборку, приготовил поесть — омлет, который перемешал с банкой грибов, — и закусил перед телевизором, без всякого интереса глядя на футбольный матч и пытаясь отключиться от мыслей о цилиндрах и пропавших людях. Пришел Юсси, улегся рядом на полу. Валландер угостил его остатками омлета, рассеянно отметил, что одна из команд забила гол, бог весть что за команды там играли, а потом вывел Юсси на улицу. Стоял чудесный летний вечер. Не устояв перед соблазном, он сел в одно из белых деревянных кресел возле дома, оттуда открывался вид на вечернее солнце, как раз опускавшееся за горизонт.

Проснулся он рывком, удивленный, что задремал. Почти на целый час отключился. Во рту пересохло, он зашел в дом, измерил уровень сахара. Слишком высокий — 15,2. Его захлестнуло беспокойство. Он не запускал болезнь, ел что положено, гулял, принимал таблетки, делал уколы. И все равно сахар чересчур высок. Наверно, пора добавить лекарств. Еще повысить дозу инсулина.

С минуту Валландер так и сидел возле кухонного стола, где уколол палец, проверяя сахар. Опять навалились уныние, изнеможение, окаянная старость. А заодно и тревога из–за фокусов памяти и периодической утраты ощущения реальности. Сижу здесь, думал он, кручу–верчу стальной цилиндр, а надо бы съездить к дочери, повидать внучку.

В конце концов он прибег к обычному средству против атаки уныния. Налил себе солидную порцию бренди и залпом выпил. Один большой глоток, не больше, не две порции, подливать нельзя. Потом еще раз внимательно осмотрел цилиндр, решил, что пока достаточно, принял ванну и еще до полуночи уснул.

На следующий день он с утра пораньше позвонил Стену Нурдландеру. Тот был на шлюпке в море, но через час вернется в гавань и тогда перезвонит.

— Что–то случилось?! — крикнул он сквозь эфирный шум.

— Да! — откликнулся Валландер. — Пропавших мы не нашли. Но я нашел кое–что другое.

В половине восьмого позвонил Мартинссон, напомнил про совещание, назначенное в первой половине дня. Одна из шведских рокерских группировок собиралась купить недвижимость под Истадом. И по этому случаю Леннарт Маттсон созвал совещание. Валландер обещал в десять быть на месте.

В точности сообщать Стену Нурдландеру, где нашел цилиндр, Валландер не собирался. После визита незваного гостя он решил не доверять никому, во всяком случае не открывать все карты. Конечно, неведомый визитер мог проникнуть к нему в дом и по другой причине, не обязательно связанной с Хоканом и Луизой фон Энке. Но в таком случае по какой? Встав утром с постели, Валландер сразу же тщательно осмотрел весь дом. Одно из окон, выходящих на восток, в той комнате, где стояла ни разу не использованная гостевая кровать, было приоткрыто. А он точно знал, что не открывал его. Вполне вероятно, вор влез в дом и скрылся, не оставив особых следов. Но почему ничего не взял? Валландер убедился, что все в целости и сохранности. Возможны только два варианта. Либо вор не нашел того, что искал. Либо, наоборот, хотел что–то оставить. Поэтому Валландер не только старательно проверил, не исчезло ли чего, но и искал что–нибудь, чего раньше здесь не было. Все облазил, заглянул под стулья, кресла, кровати и диваны, перевернул картины, перебрал книги. Примерно через час, незадолго до звонка Стена Нурдландера, он прекратил розыски, которые не принесли никакого результата. Прикинул, не стоит ли поговорить с Нюбергом, экспертом–криминалистом Истадского полицейского управления, попросить его поискать жучки. Но отбросил эту мысль. Слишком много будет вопросов, слишком много разговоров.

Стен Нурдландер действительно перезвонил. Сказал, что находится в Сандхамне, сидит с чашкой кофе в уличном кафетерии.

— Направляюсь на север, — сказал он. — Решил отдохнуть, дойду до Хернёсанда, затем к финскому побережью и обратно, мимо Аландских островов. Две недели один на один с ветром и волнами.

— Значит, моряк никогда не устает от моря?

— Никогда. Так что же вы нашли?

Валландер описал стальной цилиндр очень и очень подробно. Складным метром — отцовским, перемазанным красками, — точно измерил длину, определил диаметр.

— Где вы его нашли? — спросил Стен Нурдландер, когда Валландер умолк.

— В подвале у Хокана и Луизы, — солгал Валландер. — Вы знаете, что это за штука?

— Нет. Понятия не имею, что это может быть. Но я подумаю. У них в подвале?

— Да. Вам не приходилось видеть что–то подобное?

— Аэродинамические и морские качества цилиндров позволяют использовать их как в авиации, так и на флоте. Но именно такого предмета я не припоминаю. Вы вскрывали кабели?

— Нет.

— Вскройте. Возможно, это даст дополнительную информацию.

Валландер отыскал резак, осторожно надрезал черную оплетку одного из кабелей. Под ней обнаружились новые кабели, тонкие, похожие на проволочки. Он описал все это.

— В таком случае это вряд ли токоведущие кабели, — сказал Стен Нурдландер. — Скорее что–то из области связи. Но точнее сказать не могу. Надо подумать.

— Сообщите, если найдете ответ.

— Странно, что не указано, где эта штука изготовлена. Обычно на сталь ставят тисненое клеймо — серийный номер и место изготовления. Любопытно, как это попало домой к Хокану, откуда он взял цилиндр?

Взглянув на часы, Валландер сообразил, что пора ехать в Управление, иначе он опоздает. Стен Нурдландер закончил разговор, напоследок весьма нелестно отозвавшись о большой прогулочной яхте, которая входила в гавань.

Совещание по поводу рокерской группировки затянулось почти на два часа. Валландер кипятился из–за того, что Леннарт Маттсон совершенно неспособен оперативно провести совещание и сделать практические выводы. В конце концов он, потеряв терпение, перебил Маттсона и сказал, что сделку наверняка удастся приостановить, если выйти прямо на владельца недвижимости. А уж потом можно разработать стратегии по препятствованию и затруднению деятельности рокеров. Но Маттсон пропустил его слова мимо ушей, мусолил свое. Однако Валландер припас еще один козырь, не известный никому из собравшихся. Эту новость он узнал от Линды, а та в свою очередь услышала ее от стокгольмского коллеги. Он попросил слова и сказал:

— Тут есть одна сложность. Некий сомнительный эскулап, который, в частности, отличился тем, что выдал свидетельства о болезни как минимум четырнадцати участникам одной из таких вот рокерских группировок. Все они получали пособия, поскольку страдают тяжелой депрессией.

По комнате пробежал смешок.

— Сейчас этот медик вышел на пенсию и, к сожалению, переехал сюда, — продолжал Валландер. — Купил хорошенький домик в центре города. Понятное дело, есть риск, что он продолжает выписывать справки бедненьким парнишкам–рокерам, которые до того замучены депрессией, что не могут работать. Сейчас им занимается социальное ведомство. Но на этих чиновников, как известно, положиться нельзя.

Валландер встал и написал на большом блокноте имя врача.

— Надо нам присмотреть за этим мужичком, — сказал он и вышел.

Для него совещание закончилось.

Все утро он размышлял о цилиндре. И теперь поехал в библиотеку, попросил подобрать все, что у них есть о подводных лодках и боевых кораблях вообще, а также популярную литературу о современной военной стратегии. Библиотекарша, бывшая одноклассница Линды, притащила большущую стопку книг. А он, уже собираясь уходить, попросил еще и мемуары шпиона Веннерстрёма. Отнес книги в машину, проехал к гостинице «Сальтшёбаден», пообедал на воздухе, в ресторане возле гавани. Ему как раз подали заказ, когда подошла Кристина Магнуссон, спросила, можно ли сесть рядом. Она лишь подтвердила Валландеровы впечатления от скучного и бестолкового совещания.

— Я чуть не спятила, — сказала она.

— Ко всему привыкаешь, — сказал Валландер. — Откуда ты знала, что я здесь?

— Я не знала. Просто чувствовала, что должна выйти на воздух.

После обеда они прогулялись по прибрежной велодорожке. Валландер был немногословен, говорила в основном Кристина. Он понимал: многое в Управлении вызывает у нее глубокую озабоченность, особенно организационные вопросы. В конце концов он остановился и посмотрел на нее:

— Уходить собираешься?

— Нет. Но многое не мешает изменить. Я вот думаю, как бы все было, если бы начальником был ты.

— Была бы катастрофа, — сказал Валландер. — Я вообще не способен общаться с бюрократами из центра, выполнять их правила и инструкции или составлять бюджеты, которых каждый раз не хватает.

Тем самым он поставил в разговоре точку. Они зашагали обратно, перекинулись словечком–другим насчет предстоящего Праздника середины лета. Кристина сказала, что синоптики обещают дождь и ветер. Пожалуй, погода не та, какую хотелось бы предложить Кларе, подумал Валландер.

В кабинете он прочитал несколько протоколов допросов и экспертных заключений, поговорил с лундским патологоанатомом об одном давнем деле, а остаток рабочего дня листал взятые в библиотеке книги. Около четырех ему позвонил журналист из Стокгольма. Валландер напрочь забыл, что обещал ответить на анкету для следующего номера «Свенск пулис», об обучении молодых полицейских. Вообще–то у меня нет никаких соображений, подумал он, но ответил, что в Истаде сложностей не возникает, поскольку у них тут издавна существует неформальная система индивидуального наставничества, таким образом новички всегда могут опереться на конкретного человека. Не сказал только, что сам в нынешнем году отказался брать подшефного, ведь почти пятнадцать лет этим занимался. Пусть теперь кто–нибудь другой поработает.

В пять Валландер поехал домой, по дороге наведался в магазин. Утром перед уходом он приклеил к окнам и дверям незаметные кусочки скотча. Все оказались на месте. Он съел рыбную запеканку и опять сел за книги, разложив их на кухонном столе. Читал до полного изнеможения. Около полуночи, когда он лег в постель, по крыше забарабанил ливень. Он сразу же уснул. Звук дождя всегда его убаюкивал, с самого детства.

На другой день Валландер вошел в Управление насквозь промокший. Он решил пройтись до работы пешком и потому оставил машину у вокзала. Высокий сахар предупреждал об опасности. Надо чаще и больше двигаться. Посреди прогулки его настиг короткий и сильный дождевой шквал. Он повесил брюки сушиться, достал из шкафчика другие. И, надевая их, заметил, что располнел. В сердцах захлопнул шкафчик, и как раз в эту минуту вошел Нюберг, который с удивлением посмотрел на него.

— Плохое настроение?

— Брюки промокли.

Нюберг кивнул и с обычной для него смесью бодрости и мрачности сказал:

— Прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. Мы все готовы терпеть промокшие ноги. Но не промокшие брюки. Это ведь вроде как обмочиться. Возникает приятное, но очень недолгое ощущение тепла.

Из кабинета Валландер позвонил Иттербергу, но тот куда–то отлучился и не оставил сообщения, когда будет. По мобильнику он тоже не отвечал. Валландер решил сходить за кофе и в коридоре столкнулся с Мартинссоном, который собрался на воздух, подышать. Они вместе вышли во двор, сели на лавочку. Мартинссон рассказал про убийцу–поджигателя, которого еще не поймали.

— На этот–то раз мы его возьмем? — спросил Валландер.

— Мы всегда его берем, — отозвался Мартинссон. — Вопрос в том, сумеем ли мы его засадить. Но сейчас у меня есть надежный свидетель. Так что вполне возможно, удастся упрятать его за решетку.

Они вернулись, разошлись по кабинетам. Валландер еще несколько часов занимался текущими делами. Потом поехал домой, так и не добравшись до Иттерберга. Но записал самые важные пункты на листке и намеревался вечером его разыскать. Дело об исчезновении ведет Иттерберг. И Валландер обязан предоставить ему материалы, которыми располагает, — черный скоросшиватель и стальной цилиндр. Пусть он и делает надлежащие и возможные выводы. Сам Валландер к расследованию касательства не имеет, он не дознаватель, он просто отец своей дочери и ввязался во все это лишь оттого, что ему не по душе бесследное исчезновение ее будущего свекра и свекрови. Теперь пора подумать о летнем празднике, а там и об отпуске.

Но получилось иначе. Когда он подъехал к дому, во дворе стояла чужая машина, нещадно заезженный «форд» с проржавевшими дверцами. Валландер машину не узнал. Минуту–другую постоял, прикидывая, чья бы это могла быть, потом вошел во двор. В одном из белых деревянных кресел, как раз в том, где он уснул накануне вечером, сидела женщина.

На столе перед нею стояла откупоренная бутылка вина. Бокала Валландер не обнаружил.

Раздосадованный, он подошел к ней и поздоровался.

17

Это была Мона, его бывшая жена. Последний раз они мельком виделись много лет назад, когда Линда закончила Полицейскую академию. Потом лишь изредка коротко говорили по телефону, и всё.

Поздно вечером, когда Мона уснула в спальне, а он — как первый гость — постелил себе в комнате для гостей, на душе у него было прескверно. Настроение у Моны все время менялось, случилось даже несколько сентиментальных и злых вспышек, которые он с трудом утихомирил. Еще до его возвращения домой Мона успела крепко выпить. Когда встала, чтобы обнять его, она пошатнулась и чуть не упала, но в последнюю секунду он ее подхватил. Валландер заметил, что она напряжена и нервничает и что макияж у нее слишком броский. Девушка, с которой он сорок лет назад познакомился и в которую влюбился, хотя бы не красилась, в этом ей не было нужды.

Нынче вечером Мона приехала оттого, что ее оскорбили, нанесли ей такую обиду, что утешение она могла найти только у него. Валландер сел рядом с ней в садовое кресло, над головой летали ласточки, и его охватило странное ощущение, будто вернулось давно ушедшее время. Вот сейчас откуда–нибудь вприпрыжку прибежит пятилетняя Линда, потребует внимания. Но едва он успел неловко поздороваться, как Мона судорожно разрыдалась. Он смутился. Так было в последний напряженный период их совместной жизни. В ту пору он долго принимал ее эмоциональные вспышки за чистую монету. А она все больше превращалась в этакую лицедейку на подмостках их брака. И отвела себе роль, для которой вообще–то не годилась. Способности ее лежали не в плане трагического и, пожалуй, не в плане комического, скорее уж в плане совершенно нормального, где резкие перепады чувств неуместны. Теперь же она опять сидела здесь и рыдала, а Валландер сообразил только принести ей рулон туалетной бумаги, чтобы утирать слезы. Немного погодя она перестала рыдать, попросила прощения, однако говорила с трудом, язык заплетался. Жаль, Линды нет, подумал он, она обращалась с Моной совсем иначе.

Вместе с тем он испытывал и другое чувство, в котором не хотел себе признаться, но его запретные волны наплывали и снова откатывались. Желание взять Мону за руку и отвести в спальню. Ее присутствие возбуждало его, и он мог бы рискнуть. Но, разумеется, ничего не предпринял. Она шаткой походкой отошла к собачьему загону, где в ожидании скакал Юсси. Валландер зашагал следом, скорее телохранитель, чем спутник, готовый подхватить ее, если она не устоит на ногах. Интерес к собаке быстро пропал, и они вошли в дом, потому что Мона озябла. Она ходила по комнатам, просила показать все–все, как она подчеркнула, будто находилась в галерее. Он устроил все просто роскошно, нет слов, до чего здесь замечательно, зря только он не выбросил ужасный диван, который стоял еще у них в квартире, когда они были женаты. Увидев на комоде их свадебное фото, Мона опять разрыдалась, на сей раз так делано, что ему захотелось вышвырнуть ее за дверь. Но он сдержался, сварил кофе, убрал с глаз подальше бутылку виски и в конце концов усадил Мону за кухонный стол.

Я любил ее больше любой другой женщины в моей жизни, думал Валландер, когда они сидели там с чашками кофе. Даже если я встречу сейчас новую большую любовь, Мона все равно останется самой важной женщиной в моей жизни. Этого не изменить. Вероятно, одна любовь может возместить другую, но старая любовь так и остается навек. Живешь как корабль с двойным днищем — наверно, чтобы не утонуть, если в одном возникнет течь.

Мона выпила кофе и неожиданно стала трезветь. Валландер помнил и это: она часто изображала большее подпитие, чем на самом деле.

— Прости, — сказала она. — Я веду себя ужасно, навязываюсь. Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Вовсе нет. Только хочу знать, зачем ты приехала.

— Отчего ты такой неприветливый? Ты ведь не можешь утверждать, что я часто тебя обременяю?

После этого угрожающего выпада Валландер сразу пошел на попятную. Последний год с Моной был непрерывной борьбой, он отчаянно отбивался, не давая затянуть себя в ее мир упреков и угроз. Конечно же она решила, что он и теперь поступает так же, и он знал: она права. Оба они были и преступниками и жертвами в запутанной истории, покончить с которой можно только ударом меча. Развестись, разойтись в разные стороны.

— Рассказывай, — осторожно сказал он. — Почему ты в таком унынии?

Засим последовала долгая, затянутая печальная песнь, этакая грошовая баллада с прямо–таки бесконечным количеством строф, собственная Монина версия «Креста на Идиной могиле» [Стихотворение Шарлотты Бергер (1784—1852).] и «Эльвиры Мадиган», [Песня Ю. Л. Саксона (1859—1935), посвященная истории цирковой артистки.] подумал Валландер. Год назад она познакомилась с новым мужчиной, этот не был ни рантье, ни гольфистом, в отличие от предшественника, который, как твердо считал Валландер, нажился на финансовых аферах. Он совершенно прозаическим образом трудился в сетевом магазине «ИКА» в Мальмё, по возрасту примерно ровесник Моны, тоже в разводе. Но очень скоро Мона, к своему ужасу, обнаружила, что и у заурядного честного торговца продовольственными товарами могут проявиться психопатические наклонности. Он начал ее контролировать, сыпать завуалированными угрозами, а в конце концов прибег к прямому физическому насилию. Глупо, конечно, но она думала, что это пройдет, что он перестанет ревновать. Однако надежды не сбылись, и теперь она с ним порвала. А поскольку опасалась, что торговец будет ее преследовать, пришла за помощью к бывшему мужу, больше–то не к кому. Словом, ей страшно, потому она и приехала.

Интересно, много ли правды в ее рассказе? — подумал Валландер. Мона не всегда заслуживала доверия, иногда она лгала, вовсе не имея злого умысла. Но в данном случае, пожалуй, можно ей поверить, вдобавок его, разумеется, возмутило, что сожитель избил ее.

Закончив рассказ, она почувствовала себя плохо и поспешила в туалет. Валландер стоял за дверью и слышал, что ее впрямь стошнило, значит, она не разыгрывала спектакль перед ним, единственным зрителем на галерке. Потом она легла на диван, который советовала выбросить, опять немного поплакала и уснула, укрывшись пледом. Валландер сел в кресло, снова занялся библиотечными книгами, хотя сосредоточиться, конечно, не мог. Часа через два Мона резко проснулась. И когда поняла, что находится в доме у Валландера, снова чуть не расплакалась, но тут он сказал, что с него хватит. Если она проголодалась, он готов организовать ей какой–никакой ужин, потом она должна проспаться, а наутро может поговорить с Линдой, дочь наверняка куда лучший советчик, чем он. Поскольку есть Мона не хотела, он на скорую руку сварганил супчик и заел его не одним ломтем хлеба. Когда они сидели друг против друга за обеденным столом, она вдруг заговорила о том, как им в свое время было хорошо вместе. Уж не в этом ли подлинная причина визита, подумал Валландер, она вроде как опять ищет себе мужчину. Несколько лет назад она бы добилась своего, подумал он. Я долго верил, что мы сможем вновь жить вместе. Пока не уразумел, что это иллюзия, все наше осталось в прошлом и, собственно, я ничего больше не желаю.

После ужина ей захотелось выпить. Но Валландер сказал «нет», в его доме она не выпьет ни капли. В противном случае ей придется вызвать такси до Истада и снять номер в гостинице. Мона порывалась затеять склоку, но сникла, поняв, что он не отступит.

Около полуночи, когда укладывалась в постель, она осторожно попыталась притянуть его к себе. Но он увернулся, только погладил ее по волосам и вышел. Несколько раз подходил к приоткрытой двери, прислушивался. Она долго ворочалась, но в конце концов уснула.

Валландер вышел во двор, выпустил Юсси, а сам устроился на качелях, когда–то стоявших возле отцовского дома. Лето, ночь светлая, тихая, полная ароматов. Юсси пришел, улегся у его ног. Внезапно Валландера охватило ощущение дискомфорта. В жизни не бывает возврата, как бы ему при всей его наивности ни хотелось. Ни на шаг вернуться невозможно.

В конце концов он тоже лег, приняв полтаблетки снотворного, чтобы не лежать без сна. Ему просто не хотелось больше думать ни о женщине, спящей в его постели, ни о том, что мучило его в саду.

Утром, когда он проснулся, Мона, к превеликому его удивлению, уже уехала. Обычно он просыпался очень легко, а сегодня не слышал, как она встала и тихонько ушла. На кухонном столе лежала записка: «Прости, что я была здесь, когда ты вернулся домой». И всё, ни слова о том, за что она, собственно, просила прощения. Сколько же раз за время их брака она клала перед ним такие записочки с просьбой о прощении? Очень много, считать он не хотел, да и не мог.

Он выпил кофе, покормил Юсси, прикинул, не позвонить ли Линде и не рассказать ли о визите Моны. Но, поскольку в первую очередь надо было поговорить с Иттербергом, решил, что со звонком Линде можно повременить.

Утро выдалось ветреное, задувал холодный норд, лето куда–то пропало. Соседские овцы паслись на огороженном поле, несколько лебедей пролетели на восток.

Валландер позвонил Иттербергу на работу, тот ответил:

— Знаю, вы меня искали. Что, нашли супругов фон Энке?

— Нет. А как ваши успехи?

— Ничего нового сообщить не могу.

— Ничего?

— Увы, да. А у вас есть что рассказать?

Вообще–то Валландер собирался рассказать о поездке на Букё и о найденном там странном цилиндре. Но вдруг передумал. Непонятно почему. Уж Иттербергу–то вполне можно доверять.

— Да нет.

— Ладно, я еще позвоню.

Закончив короткий и, в сущности, бессодержательный разговор, Валландер поехал в Управление. Этот день придется посвятить изучению злополучного дела об избиении, где он выступал свидетелем. Все сваливали вину друг на друга, а пострадавший, который две недели пролежал в коме, ничего о случившемся не помнил. Валландер первым из сотрудников уголовной полиции прибыл на место происшествия, потому и должен был рассказать в суде об увиденном. Теперь он изо всех сил старался вспомнить, что, собственно, там застал. Даже отчет, написанный им самим, казался нереальным.

Неожиданно в кабинет вошла Линда. Было ровно двенадцать.

— Как я понимаю, у тебя побывала нежданная гостья, — сказала она.

Валландер захлопнул открытую папку, посмотрел на дочь. Лицо куда менее пухлое, пожалуй, она сбросила несколько килограммов.

— Значит, Мона и к тебе наведалась?

— Позвонила из Мальмё. Жаловалась, что ты очень плохо с ней обошелся.

Валландер удивился:

— Что она имела в виду?

— Ты не хотел пускать ее в дом, хотя она чувствовала себя прескверно. Потом даже толком не накормил и запер в спальне.

— Все это неправда. Старуха врет.

— Не называй так мою маму. — Линда помрачнела.

— Она врет, хочешь верь, хочешь нет. Я ее не прогонял, впустил в дом, утирал ей слезы и уложил в чистую постель.

— О своем новом муже она, во всяком случае, не врала. Я его видела. Очаровательный, как всякий психопат. Странная у мамы способность всегда западать не на тех мужчин.

— Спасибо.

— Я конечно же не имею в виду тебя. Но чокнутый гольфист был не намного лучше того, с кем она связалась сейчас.

— Вопрос в том, что я могу сделать.

Линда задумчиво помолчала, прежде чем ответить. Потерла нос указательным пальцем. Точь–в–точь как ее дед, вдруг подумал Валландер. Раньше он этого не замечал и рассмеялся. Она с удивлением посмотрела на него. Он пояснил. И дочь тоже засмеялась.

— У меня Клара в машине, — сказала она. — Я только хотела спросить про маму. Поговорим позже.

— Девочка одна в машине? — ужаснулся Валландер. — Как ты можешь оставлять ее без присмотра?

— Там моя подруга. А ты что подумал?

На пороге Линда обернулась:

— Маме нужна наша помощь.

— Я всегда на месте. Но хотелось бы, чтобы она приезжала трезвой. И заранее предупреждала звонком.

— А ты всегда трезв? И всегда заранее звонишь? И никогда плохо себя не чувствовал?

Не дожидаясь ответа, она вышла в коридор. Валландер придвинул было к себе свой отчет, но тут позвонил Иттерберг:

— Забыл сказать, через несколько дней я ухожу в отпуск.

— Чем же вы занимаетесь на досуге?

— Провожу время в старом доме путевого обходчика, красивое место, у озера, неподалеку от Вестероса. Но давайте расскажу вам, что я думаю по поводу супругов Энке. А то утром я что–то очень уж заторопился.

— Слушаю вас.

— Скажу так. У меня есть две версии их исчезновения, с которыми мои коллеги согласны. Посмотрим, согласитесь ли вы. Либо они сообща спланировали свое исчезновение. Но по какой–то причине решили исчезнуть в разное время. Тут может быть несколько объяснений. Если, например, они задумали сменить личность, то он мог заранее отправиться в некое место, чтобы подготовиться к ее приезду. Мог встретить ее, усыпав ей путь пальмовыми ветвями и розами, как сказано в Библии. А возможно, причины совсем другие. Это лишь один из вариантов. Кроме этой существует, собственно говоря, только одна рациональная версия. Что они стали жертвами каких–то противоправных действий. Словом, что их нет в живых. Трудно найти объяснение, по какой причине они могли стать жертвами насилия, да и вообще почему такие вещи случаются. Но, кроме такой альтернативы, мы ничего другого не видим. Черная дыра.

— Пожалуй, я склоняюсь к вашей позиции.

— Я советовался с лучшими в стране экспертами касательно обстоятельств исчезновения людей. Наша задача проста в том смысле, что цель у нас одна.

— Найти их.

— Или хотя бы понять, почему мы их не находим.

— Нет вообще никаких новых деталей?

— Никаких. Но, разумеется, есть один человек, которого необходимо принимать в расчет.

— Вы имеете в виду сына?

— Да, без этого нельзя. Если допустить, что они инсценировали свое исчезновение, можно задаться вопросом, зачем они подвергают его такой ужасной пытке. Мягко говоря, это бесчеловечно. А судя по всему, жестокость им несвойственна. Вы–то знаете, вы с ними знакомы. Вся наша информация о Хокане фон Энке однозначно свидетельствует, что как командир он пользовался любовью подчиненных, офицер, простой в общении, умный, справедливый, без капризов. Разве что, как мы слышали, иной раз мог выказать нетерпение. Но с кем такого не бывает? Луиза как учительница тоже пользовалась симпатией учащихся. Молчаливая, как говорят все, кого мы опрашивали. Но то, что человек не болтает не закрывая рта, вряд ли подозрительно. Кто–то ведь должен и слушать. Мы даже связывались с экспертами из Европола. Я сам несколько раз беседовал по телефону с сотрудницей французской полиции, мадемуазель Жермен из Парижа, от которой услыхал много дельных соображений. Она подкрепила мою идею, что конечно же стоит обдумать это дело и совсем с другой точки зрения.

Валландер понял, на что он намекает.

— Какую же роль здесь может играть Ханс?

— То–то и оно. Владей они большим состоянием, именно там, быть может, и нашлись бы зацепки. Но ничего такого нет, в общей сложности накопления составляют около миллиона крон, не считая кооперативной квартиры, которая стоит семь–восемь миллионов. Само собой, можно сказать, для простого смертного деньги большие. Только вот сейчас человек без долгов и с таким доходом считается скорее обеспеченным. Но не богачом.

— Вы говорили с Хансом?

— Неделю назад он был в Стокгольме на совещании с Финансовой инспекцией. И сам связался со мной, попросил о встрече, и мы побеседовали. По моему впечатлению, он искренне встревожен и вообще не понимает, что произошло. Вдобавок собственные его доходы весьма значительны.

— Стало быть, пока что ситуация такова?

— Позиция у нас не слишком сильная. Надо копать дальше, хотя земля твердая как камень.

Иттерберг вдруг отложил телефон. Валландер слышал, как он чертыхнулся. Потом заговорил снова:

— Короче, я ухожу в отпуск. Но остаюсь в готовности.

— Обещаю звонить, только если всплывет что–то важное, — на прощание сказал Валландер.

После разговора Валландер вышел на улицу, сел на скамейку у входа. Размышляя о том, что услышал от Иттерберга.

На скамейке он сидел долго. Появление Моны утомило его. Недоставало только, чтобы она вносила сумятицу в его жизнь, предъявляя ему новые претензии. Он непременно объяснит ей это, если она опять заявится к нему, и убедит Линду стать на его сторону. Он не против помочь Моне, дело не в этом, но прошлое миновало, нет его больше.

Валландер спустился к сосисочному киоску, расположенному напротив больницы. Подлетевшая чайка тотчас склевала кляксу картофельного пюре, упавшую с бумажной тарелки.

Внезапно его охватило ощущение, будто он что–то забыл. Он огляделся: может, опять табельное оружие? Или что–то другое? Неожиданно он даже засомневался, как попал к киоску — приехал на машине или пришел пешком из Управления.

Швырнув недоеденное пюре в урну, он еще раз огляделся по сторонам. Машины нет. Медленно зашагал к Управлению. Примерно на полдороге память вернулась. Он был весь в холодном поту, сердце стучало учащенно. Нет, надо срочно поговорить с врачом. Это уже третий раз за короткое время, надо выяснить, что творится у него в голове.

Вернувшись в кабинет, он позвонил докторше, к которой ходил раньше. Она назначила ему время через несколько дней после Праздника середины лета. После разговора с нею он проверил, на месте ли табельное оружие и под замком ли.

Остаток дня Валландер готовился к выступлению в суде. В шесть закрыл последнюю папку, бросил на посетительское кресло. Встал, взял куртку, и тут вдруг в голову пришла одна мысль. Неизвестно откуда. Почему фон Энке не забрал с собой тайные документы, когда последний раз навещал Сигне? Пожалуй, возможны только два объяснения. Либо он рассчитывал вернуться, либо что–то сделало возвращение невозможным.

Он опять сел за письменный стол, разыскал телефон «Никласгордена». Ответила женщина с красивым голосом, та, что говорила с акцентом.

— Я только хотел узнать про Сигне. Все как обычно? — спросил он.

— В ее мире перемены бывают крайне редко. Разве только незримые сдвиги, которые происходят с нами всеми, — старение.

— Ее отец, понятно, не появлялся?

— Так ведь он, кажется, пропал? Или нашелся?

— Нет. Я спросил на всякий случай.

— Зато вчера Сигне навестил ее дядя по отцу. Я не дежурила, но видела запись в журнале посещений.

Валландер насторожился:

— Дядя?

— Он записался как Густав фон Энке. Приехал во второй половине дня и пробыл около часа.

— Вы уверены? Он вправду приходил?

— А зачем мне придумывать?

— Ну разумеется, незачем. Если этот дядя навестит Сигне еще раз, вы можете позвонить мне?

Она вдруг встревожилась:

— Что–то не так?

— Нет–нет, все в порядке. Извините за беспокойство.

Валландер положил трубку на стол и некоторое время сидел в задумчивости. Он не ошибается, это уж точно. Он внимательно изучил всех родичей фон Энке и не сомневался: у Хокана фон Энке нет брата.

Кем бы ни был человек, посетивший Сигне, он указал фальшивое имя и родство.

Валландер поехал домой. Прежняя тревога вернулась, и всерьез.

18

Наутро у Валландера поднялась температура и заболело горло. Он долго пытался внушить себе, что это плод его фантазии, но в конце концов все–таки достал градусник. Оказалось 38,9. Пришлось позвонить на работу и взять больничный. Большую часть дня он провел в постели и на кухне, с библиотечными книгами, которые еще не успел просмотреть.

Ночью ему снилась Сигне. Он приехал в «Никласгорден» навестить ее. И вдруг обнаружил, что в кровати скорчившись лежит кто–то другой. В комнате было темно, он попробовал включить свет, но свет не горел. Тогда он достал из кармана мобильный и включил фонарик. В тусклом голубом луче разглядел, что в кровати лежит Луиза. Точная копия своей дочери. Его охватил жуткий страх, который он не мог контролировать. А когда хотел выйти из палаты, дверь оказалась на замке.

И вот тут проснулся. На часах четыре, лето, светло. Уже тогда болело горло, он чувствовал жар и поспешил опять заснуть. Утром попробовал истолковать сон, но ни к чему не пришел. Разве что все вроде как совпадает, в смысле в исчезновении Хокана и Луизы фон Энке.

Валландер встал, замотал шею шарфом, включил компьютер и поискал в Интернете Густава фон Энке. Такого не нашлось. В восемь он позвонил Иттербергу, который с завтрашнего дня уходил в отпуск. Ему как раз предстоял крайне неприятный допрос человека, пытавшегося задушить жену и двоих детей, скорей всего потому, что завел себе другую женщину и собирался жить с ней.

— Но зачем же душить детей… — задумчиво проговорил Иттерберг. — Прямо как в древнегреческой трагедии рока.

Валландер мало что знал о театральных пьесах, написанных более двух тысяч лет назад. Хотя однажды Линда все же затащила его в Мальмё на «Медею». И он увлекся. Но не настолько, чтобы регулярно ходить в театр. А уж последний спектакль отнюдь не подогрел его интерес.

Он рассказал о вчерашнем разговоре с «Никласгорденом».

— Вы уверены?

— Да, — сказал Валландер. — У отца Сигне нет братьев. Есть кузен в Англии, и всё.

— В самом деле очень странно.

— Я знаю, вы уезжаете в отпуск. Но, может, пошлете кого–нибудь в «Никласгорден», пусть попробует составить словесный портрет?

— Есть у меня одна сотрудница, Ребекка Андерссон. Она просто создана для таких задач, хотя очень молода. Поговорю с ней.

Они сверили номера телефонов, и Валландер уже хотел попрощаться, но Иттерберг вдруг сказал:

— У вас бывает такое чувство, как у меня? Прямо–таки отчаянное желание вылезти из всей этой грязи, в которой мы увязли по горло?

— Бывает.

— Что же заставляет нас терпеть?

— Не знаю. Наверно, чувство ответственности, что ли. Когда–то у меня был наставник, старый полицейский комиссар по фамилии Рюдберг. Он всегда говорил: все дело в ответственности, а больше ни в чем.

Через полчаса позвонила Ребекка Андерссон. Уточнила данные, полученные от Иттерберга, и сказала, что еще до полудня выезжает в «Никласгорден».

Валландер приготовил завтрак и пошел в туалет. А когда спустил воду, случился потоп. Попробовал прочистить слив вантузом, но безуспешно. Злобно пнул ногой унитаз и позвонил Ярму. Тот был пьян, правда поработать не отказывался, однако Валландер предпочел сказать «нет». И часа два разыскивал другого сантехника, который мог бы заехать и прочистить засор. В двенадцать во двор зарулил рабочий фургон, из кабины вылез веселый поляк–сантехник, говоривший по–шведски весьма невразумительно. Валландеру вспомнилась газетная дискуссия двух–трехгодичной давности, насчет польских ремесленников, заполонивших Европу точно стая саранчи. Но минут через двадцать сантехник все исправил. Расплачиваясь, Валландер отметил, что берет он куда меньше, чем Ярму.

Он вернулся к книгам. Ребекка Андерссон позвонила в два, она все еще была в «Никласгордене».

— Как я поняла, вам срочно нужна эта информация, — сказала она. — Я сижу на скамейке в саду. Погода чудесная. У вас есть чем записать?

— Я готов.

— Мужчина лет пятидесяти, в строгом костюме, при галстуке, очень вежливый, светлые курчавые волосы, голубые глаза. Говорил на литературном шведском, то есть без диалектных примесей, но и без какого–либо иностранного акцента. Одно совершенно точно выяснилось сразу. Раньше он никогда здесь не бывал. Им пришлось проводить его в палату Сигне. Хотя это никого, похоже, не удивило.

— Что он говорил?

— Вообще–то ничего. Но держался очень приветливо.

— А как насчет палаты?

— Я попросила двух сотрудников, каждого в отдельности, посмотреть, нет ли в палате каких–нибудь перемен. Они ничего такого не обнаружили. По–моему, оба совершенно уверены.

— И все же он оставался там чуть не два часа?

— Не совсем так. Сведения разнятся. Они явно не очень аккуратно записывают посетителей и время в своих журналах. Думаю, он пробыл час или максимум полтора.

— А потом?

— Он ушел.

— Как он туда добирался?

— На машине. Я уверена. Но машину никто не видал. Он просто вдруг пропал.

Валландер задумался. Но вопросов у него больше не было, и он поблагодарил Ребекку Андерссон за помощь. За окном мелькнул желтый почтовый автомобиль. В халате и деревянных башмаках он прошел к почтовому ящику. Там лежало письмо с истадским штемпелем. Отправитель — некий Роберт Окерблум. Имя Валландер смутно припоминал, но не ситуацию, в какой встречал этого человека. Сел за кухонный стол, распечатал конверт. Внутри оказалась фотография: мужчина и две молодые женщины. Увидев мужчину, Валландер тотчас сообразил, кто это. В мозгу всплыло давнее мучительное воспоминание. Пятнадцать с лишним лет назад, в начале 1990–х, жена Роберта Окерблума была зверски убита, и ее убийство оказалось странным образом связано с Южной Африкой и покушением на Нельсона Манделу. Он перевернул фотографию и прочитал: «В напоминание о нас и в благодарность за поддержку, какую Вы оказали нам в самое трудное время нашей жизни».

Вот именно это мне и требовалось, подумал Валландер. Напоминание, что для многих людей наша работа все же имеет решающее значение. Он пришпилил фото к стене.

Завтра Праздник середины лета, вечером приедет в гости Линда с семьей. И несмотря на прескверное самочувствие, он решил съездить в магазин. Вообще–то не любил толкаться в очередях да и покупки делать не любил, но подумал, что и на его праздничном столе всего должно быть вдоволь. Напитками он сообразил запастись заранее. Составил список и сел в машину.

Следующим утром горло болело меньше и температура была нормальная. Ночью прошел дождь, но уже прояснилось. Окинув взглядом горизонт, Валландер решил, что можно будет посидеть на воздухе. К пяти, когда приехала Линда с Хансом и Кларой, он закончил подготовку. Дочь оценила его старания, потом отвела его в сторонку.

— Приедет еще один человек.

— Кто?

— Мама.

— Я не хочу. Зачем? Ты же знаешь, как было последний раз.

— А я не хочу, чтобы в такой вечер она сидела одна.

— Можешь взять ее к себе.

— Не беспокойся. Лучше думай, что, позволяя ей быть с нами, делаешь доброе дело.

— Когда она приедет?

— Я сказала, к половине шестого. Скоро приедет.

— Проследи, чтобы она не напилась.

— Прослежу. А ты не забывай, что Хансу она нравится. Вдобавок она тоже имеет право повидать свою внучку.

Валландер больше ничего не сказал. Но, на минуту оставшись один на кухне, быстро опрокинул рюмку бренди, чтобы успокоиться.

Мона приехала, и поначалу все шло хорошо. Она принарядилась и была в добром расположении духа. Все закусывали, в меру выпивали, наслаждались погодой. Валландер наблюдал, как Мона совершенно естественно занимается внучкой. Он будто снова видел ее с Линдой. Но мир продолжался не весь вечер. Около одиннадцати Мона вдруг завела речь о давних обидах. Линда попробовала ее урезонить, но она явно выпила больше, чем они думали, наверно, прятала бутылку в сумке. Сперва Валландер молчал, только слушал ее ламентации, но в конце концов не выдержал. Хватил кулаком по столу и велел ей исчезнуть. Линда, которая тоже слегка захмелела, прикрикнула на него, велела успокоиться, мол, ничего страшного не произошло. Но у Валландера испортилось настроение. Когда после стольких лет он наконец–то понял, что больше не тоскует по ней, любовь обернулась обвинением. Ведь кто, как не Мона, виноват, что за все эти годы он так и не нашел себе другую женщину, подругу жизни. Он встал из–за стола, подозвал Юсси и ушел со двора.

Через полчаса, когда он вернулся, гости собирались уезжать. Мона уже была в машине, Ханс, который выпил всего один бокал вина, сядет за руль.

— Жаль, что так получилось, — сказала Линда. — Прекрасный был вечер. Но теперь мне понятно: возлияния Моны всегда будут кончаться таким манером.

— Значит, я был прав?

— Если хочешь. Наверно, без нее было бы лучше. Однако теперь хотя бы ясно, что надо принимать меры. Как же я раньше не сообразила, что мама попросту спивается.

Линда погладила отца по щеке, они обнялись.

— Без тебя я бы нипочем не справился.

— Скоро Клара сможет бывать здесь с тобой. Через годик–другой. Время бежит быстро.

Валландер помахал им вслед, собрал мусор и грязную посуду. А затем сделал то, что позволял себе всего лишь раз или два в год, — достал сигару и раскурил ее во дворе.

Становилось прохладно. Мысли текли свободно. Вспомнились одноклассники, с которыми он учился в Лимхамне. Как сложилась их жизнь? Несколько лет назад отмечали годовщину выпуска, но он не поехал. А теперь жалел. Может быть, увидев, что сталось с ними, он сумел бы по–новому взглянуть на свою жизнь. Отложив сигару, он отыскал в ящике старую фотографию 1962 года, последнего года в школе. Лица он помнил, как и почти все имена. Вот эта девочка, Сив, до невозможности застенчивая, в математике была гением. Сам он стоял в верхнем ряду, второй слева, стриженный ежиком, с легкой усмешкой на губах. В сером джемпере поверх фланелевой рубашки.

Теперь нам шестьдесят, думал он. Наши жизни потихоньку вступают в последнюю фазу. И мало что может особенно измениться.

До двух он сидел на воздухе, на миг уловил вдалеке музыку — вроде бы «Калле–Шевенсвальс», [Популярная песня шведского писателя, композитора, художника и певца Эверта Тоба (1890—1976).] а может, и нет. Потом лег и проспал чуть не до полудня. Проснувшись, вставать не стал, но опять занялся библиотечными книгами. И вдруг рывком сел. Листая книгу об американских субмаринах и их постоянном соперничестве с соответствующими русскими подлодками в годы холодной войны, он открыл разворот с черно–белыми фотографиями.

Взгляд уткнулся в один из снимков, сердце забилось быстрее. Сомнений нет. На фото в точности та самая штуковина, привезенная с Букё. Валландер вскочил с постели, вытащил тяжелый цилиндр, спрятанный за шкафчиком со старой обувью.

Вооружившись английским словарем, он попробовал удостовериться, что правильно понял текст главы, к которой относились фотографии. Речь там шла о начале 1970–х и о Джеймсе Брэдли, тогдашнем командующем американским подводным флотом. Он славился тем, что нередко проводил ночи в своем кабинете в Пентагоне, измысливая новые способы помериться силами с русскими. Однажды ночью, когда огромное здание было почти безлюдно, если не считать охранников, которые бродили туда–сюда по коридорам, у него возникла идея. Настолько дерзкая, что он сразу смекнул: надо идти прямиком к Генри Киссинджеру, советнику президента Никсона по национальной безопасности. В ту пору ходила байка, что Киссинджер, когда ему о чем–то докладывали, очень редко слушал больше пяти минут и никогда дольше двадцати. Брэдли говорил сорок пять минут с лишним. И, возвращаясь в Пентагон, был уверен, что получит необходимые ассигнования и оборудование. Киссинджер ничего не обещал, но Брэдли видел, что он очень заинтересовался.

Спешно приняли решение задействовать в сверхсекретном проекте подводную лодку «Халибут», из числа самых больших в подводном флоте США. Валландер изумился, прочитав данные о водоизмещении, размерах, вооружении и численности экипажа. В принципе она могла находиться на боевом дежурстве круглый год, лишь время от времени всплывая, чтобы освежить воздух и загрузить провиант. Пополнить запасы продовольствия в открытом море лодка могла менее чем за час. Но для новой задачи ее все–таки пришлось переоборудовать — оснастить кессонной камерой для водолазов, которым предстояло осуществить самую сложную часть операции — на морском дне.

По сути, идея Брэдли была очень проста. Чтобы держать связь между штабами на суше и подводными лодками с ядерным оружием на борту, которые базировались в Петропавловске–Камчатском, русские проложили в Охотском море кабель. План Брэдли заключался в том, чтобы просто–напросто подсоединить к этому кабелю подслушивающее устройство.

Однако существовала загвоздка, и большая. Охотское море велико — более 600 000 квадратных километров. Как локализовать кабель? Решение оказалось опять же невероятно простым, как и сама идея.

Как–то ночью в пентагоновском кабинете Брэдли вспомнил детство, летние каникулы на Миссисипи. И детские воспоминания мгновенно разрешили проблему. По берегам реки на равном расстоянии друг от друга встречались таблички: «Становиться на якорь запрещено. Подводный кабель!» Если не считать город Владивосток, дальневосточная Россия — сущее безлюдье. Стало быть, вряд ли найдется очень уж много мест, где может лежать подводный кабель. И таблички в СССР тоже ставили.

«Халибут» вышел в море и в подводном положении направился через Тихий океан. После рискованного похода, во время которого они неоднократно имели гидроакустический контакт с русскими подлодками, им удалось подойти к русской территории. Начался один из самых опасных этапов операции — надо было прошмыгнуть через какой–либо пролив между островами Курильской гряды. Лишь благодаря тому, что «Халибут» оснастили новейшими приборами по обнаружению минных заграждений и новейшими гидролокаторами, удалось выполнить и эту задачу. За сравнительно короткое время кабель тоже был найден. Далее предстояла самая трудная часть операции. Как подсоединить подслушивающее устройство к кабелю, чтобы русские ничего не заметили? После ряда неудачных попыток решили и эту проблему, и на борту подлодки можно было слушать переговоры между берегом и командирами русских субмарин. В благодарность Никсон позднее лично встретился с Брэдли и поздравил его с большим успехом.

Валландер вышел из дома, сел в садовое кресло. Дул прохладный ветер, но он отыскал затишье в уголке возле самого дома. Выпустил Юсси из собачьего загона, тот мгновенно исчез на задворках. Теперь у Валландера осталось всего несколько простых вопросов: как такой цилиндр оказался в шведском лодочном сарае? Каким образом это связано с Хоканом и Луизой фон Энке? А дело–то куда масштабнее, чем я себе представлял, подумал он. За их исчезновением кроется что–то такое, в чем мне одному не разобраться. Нужна помощь.

Некоторое время он колебался, правда не слишком долго. Потом пошел к телефону, позвонил Стену Нурдландеру. Связь, по обыкновению, была плохая, но, хоть и с трудом, поговорить удалось.

— Вы где? — спросил Валландер.

— В бухте Евле. Слабый зюйд–вест, небольшая облачность, иначе говоря, красота. А вы где?

— Дома. Вы должны приехать сюда. Я нашел кое–что, и вам надо это увидеть. Прилетайте самолетом.

— Значит, дело важное?

— Я более чем уверен. Каким–то образом это связано с исчезновением Хокана.

— Признаться, вы меня заинтриговали.

— Конечно, есть риск, что я ошибаюсь. Но в любом случае вы завтра же вернетесь на свою лодку. Авиабилеты я оплачу.

— Этого не требуется. Но прилететь я смогу только поздно вечером. До Евле мне еще надо добраться.

— Я вас встречу, сообщите время прилета.

Стен Нурдландер отзвонил в шесть. Он был в Арланде и через час вылетал в Мальмё.

Валландер поехал в аэропорт. Юсси он оставил в доме. Возможного взломщика пес наверняка отпугнет.

Самолет приземлился по расписанию. Валландер уже был на месте, когда Стен Нурдландер вышел из бесшумных дверей в зал прилетов. Они сели в машину и поехали домой к Валландеру, где дожидался странный стальной цилиндр.

19

Стен Нурдландер сразу узнал стальной цилиндр, который Валландер положил на кухонный стол. Хотя своими глазами никогда ничего подобного не видел. Зато по чертежам, рисункам и фотографиям имел совершенно четкое представление о том, что за предмет находится сейчас перед ним.

Он не скрывал удивления. И Валландер решил, что больше незачем играть с ним в кошки–мышки. Раз он был Хокану фон Энке лучшим другом в жизни, то, если все окажется совсем скверно, пусть будет ему лучшим другом и в смерти. Сварив кофе, Валландер изложил гостю всю историю о том, как цилиндр попал к нему в руки. Не упустил ни одной детали, начал с фотографии двух мужчин и рыбачьего судна, а под конец рассказал, как выяснил, что за предмет извлек из лодочного сарая на Букё.

— Не знаю, как по–вашему, — сказал он напоследок, — стоило ради этого лететь сюда из Евле или нет.

— Безусловно стоило, — ответил Стен Нурдландер. — Я ошеломлен не меньше, чем вы. Это ведь не муляж. И возможно, я угадываю некую связь.

Был уже двенадцатый час. От ужина Стен Нурдландер отказался, только выпил чаю с печеньем. Валландер долго шарил в кладовке, но все–таки отыскал пакет овсяного печенья, большей частью раскрошившегося.

— Очень хочется продолжить разговор прямо сейчас, — сказал Стен Нурдландер. — Но мой врач требует, чтобы по ночам я не засиживался, с крепкими напитками или без оных. Так что потолкуем завтра. Дайте мне только на сон грядущий полистать книгу, где вы нашли снимок.

Утро выдалось теплое, тихое. Какая–то хищная птица зависла над межевой канавой. Юсси, замерев, наблюдал за птицей. Валландер поднялся в пять, с нетерпением ожидая, что скажет Стен Нурдландер.

В половине восьмого Стен Нурдландер вышел из гостевой комнаты. Одобрительным взглядом обвел сад и окрестности.

— Ходячий миф утверждает, будто Сконе — плоский и довольно безжизненный ландшафт. Но я вижу совсем иное. Здешний ландшафт похож на застывшую зыбь. Если можно так выразиться. А дальше там море?

— Я обычно думаю примерно так же, — сказал Валландер. — Темные густые тени пугают меня. А среди этих открытых просторов особо не спрячешься. И это хорошо. Нам всем, наверно, иной раз нужно спрятаться, но некоторые люди прячутся слишком уж часто.

Стен Нурдландер задумчиво посмотрел на него.

— Вы размышляли в том же направлении, что и я? Что Хокан и Луиза по неведомым нам причинам где–то прячутся?

— Когда ищешь пропавших, это всегда одна из версий.

После завтрака Стен Нурдландер предложил прогуляться:

— Утром мне надо побольше двигаться. Иначе беда с пищеварением.

Юсси черным штрихом промчался в сторону перелесков, где в мелких, полных воды низинках всегда найдется масса интересного для чуткого собачьего носа.

— В начале семидесятых мы порой всерьез думали, что военная мощь русских действительно такова, как нам казалось, — начал Стен Нурдландер. — Судя по октябрьским парадам. Тысячи военных экспертов рассматривали телекадры с военной техникой, катившей через площадь перед Кремлем, и главный их вопрос был: чего мы не видим? Как раз в то время холодная война, можно сказать, шла полным ходом. Лишь годы спустя тролль вышел на солнце и рассыпался.

Они подошли к канаве, где мостки сломались. Валландер нашел поблизости доску поновее, не совсем уж гнилую, перебросил ее через канаву, чтобы пройти.

— «Тролль рассыпался», — повторил он. — Мой давний коллега Рюдберг обычно говорил так, когда версия оказывалась насквозь ошибочной.

— В данном случае речь о понимании, что русская армия не так сильна, как мы думали. Этот пугающий вывод исподволь вызревал у тех, кто собирал пазл из кусочков информации, какие удавалось добыть, через шпионов, самолеты «У–2» или обычные телекадры. Русская армия на всех уровнях пришла в упадок и зачастую представляла собой не что иное, как хорошо сделанную, но пустую оболочку. То, что я сейчас говорю, не надо толковать превратно, в том смысле, будто реальной и сильной ядерной угрозы не существовало. Она была. Но по мере того как загнивала вся экономика вкупе с никчемной бюрократией и партией, которая сама уже не верила в то, что делает, армия тоже приходила в упадок. И это, конечно, давало военному руководству в Пентагоне, в НАТО и даже в Швеции изрядную пищу для размышлений. Каков будет результат, если обнаружится, что русский медведь — вообще–то маленький агрессивный хорек?

— Угроза судного дня конечно же уменьшится?

Стен Нурдландер ответил прямо–таки нетерпеливо:

— По натуре военные никогда не отличались особой склонностью к философии. Они практики. В каждом толковом генерале или адмирале почти всегда скрывается еще и хороший инженер. Судный день был не самой актуальной проблемой. Как по–вашему: в чем она заключалась?

— В расходах на оборону?

— Верно. Зачем Западу продолжать вооружаться, если главного его врага более не существует? Найти нового врага такого же уровня не так–то легко. Китай и в определенном смысле Индия, понятно, на очереди ближе всего. Но в те годы Китай по–прежнему был крайне отсталым в военном отношении. Фактически их оборона строилась лишь на том, что они располагали мнимо безграничным количеством солдат, которых могли поставить под ружье в любую минуту. Однако этим Запад не мог мотивировать продолжение разработок нового оружия, целиком и полностью предназначенного для единоборства с Россией. Иными словами, внезапно возникла огромная проблема. Было совершенно недопустимо сразу же обнародовать все известные военным факты о том, что русский медведь здорово охромел. Надлежало проследить, чтобы тролль не выходил на солнце.

Они поднялись на взгорок, откуда виднелось море. Годом раньше Валландер с Линдой общими усилиями затащили туда старую скамейку, купленную на аукционе за сущие гроши. Сейчас оба уселись на нее. Валландер подозвал Юсси, тот весьма неохотно подошел.

— Все, о чем мы сейчас говорим, происходило, когда Россия еще оставалась вполне реальным противником, — продолжал Стен Нурдландер. — Мы, шведы, в ту пору были убеждены, что нам никогда не победить их не только в хоккее. Мы твердо верили, что враг, как обычно, придет с востока и что надо бдительно следить за их действиями в Балтийском море. Именно тогда, в конце шестидесятых, поползли слухи.

Стен Нурдландер огляделся по сторонам, словно опасаясь, нет ли поблизости чужих ушей. Неподалеку от шоссе на Симрисхамн работал комбайн. Временами даже сюда долетал отдаленный гул автострады.

— Мы знали, что в Ленинграде у русских размещена крупная военная база. Кроме того, имелся еще целый ряд баз, более или менее секретных, в Прибалтике и в Восточной Германии. Не только мы, шведы, врубались в скалы, немцы тоже, еще при Гитлере, а русские продолжили, когда нацистскую свастику сменил красный флаг. Прошел слух, что на дне Балтийского моря, между Ленинградом и Прибалтикой, проложили коммуникационный кабель, по которому осуществлялся важнейший обмен сигналами. Мало–помалу сложилось мнение, что надежнее прокладывать собственные кабели, нежели рисковать, что сигналы будут перехвачены чужой прослушкой эфира. Не надо забывать, что Швеция принимала во всем этом самое деятельное участие. В начале пятидесятых был сбит наш разведывательный самолет, и сейчас никто уже не сомневается, что они «слушали» русских.

— Вы говорите, кабель — это слух?

— Его якобы проложили в начале шестидесятых, когда русские действительно считали, что могут помериться силами с Америкой и даже обогнать ее. Вспомните, как мы были озадачены, когда в космосе появился спутник и, к нашему общему удивлению, запустили его не американцы. Русские имели все основания так считать. В то время они действительно едва не вырвались вперед. Задним числом циник может сказать, что тогда–то им и надо было ударить. Если они хотели спровоцировать войну и устроить судный день, как вы выразились. Так или иначе, говорят, некий перебежчик из восточногерманской «штази», генерал с кучей орденов, которому вдруг захотелось приятно пожить в Лондоне, сообщил о существовании кабеля английской разведке. Англичане затем дорого продали эту новость своим американским друзьям, которые с радостью за нее ухватились. Но беда в том, что самые современные американские подлодки через Эресунн не проведешь — русские сразу бы их обнаружили. Поэтому искать кабель пришлось менее броскими способами. Мини–субмаринами и прочим. Однако точной информации не было. Где лежал кабель? Посредине Балтийского моря? Или же они выбрали кратчайший путь из Финского залива к Прибалтике? А может, русские еще хитрее и проложили кабель вблизи Готланда, ведь никто и не подумает, что он там. В общем, поиски продолжались, разумеется, с целью подсоединить к нему «братишку» подслушивающего цилиндра, пристроенного возле Камчатки.

— Вы имеете в виду такой же цилиндр, как у меня на кухне?

— Почему бы и нет? Вполне возможно, что их несколько.

— Все–таки странно. Сейчас великой советской державы не существует. Балтийские государства вновь обрели свободу, восточные немцы воссоединились с западными. Подобная подслушивающая аппаратура должна бы оказаться в музее холодной войны?

— Может быть. Я не могу ответить на этот вопрос. Могу только сказать, что за штуку вы отыскали.

Они пошли дальше. И только когда снова очутились в саду, Валландер задал самый важный вопрос:

— Куда это нас ведет, если говорить о Хокане и Луизе?

— Не знаю. На мой взгляд, история становится все более странной. Как вы намерены поступить с цилиндром?

— Свяжусь со стокгольмской полицией. Как–никак расследование ведут именно они. А что уж они там предпримут сообща с Полицией безопасности и военными, не мое дело.

В одиннадцать Валландер повез Стена Нурдландера в Стуруп, на аэродром. Возле желтого здания аэровокзала они попрощались. Еще раз, и опять безрезультатно, Валландер попытался оплатить поездку. Стен Нурдландер только покачал головой:

— Я хочу знать, что случилось. Не забывайте, Хокан был моим лучшим другом. Каждый день я думаю о нем. И о Луизе.

Он подхватил сумку и исчез за дверью. Валландер сел в машину и поехал домой.

Вернулся усталый, вялый и подумал, уж не расхворается ли опять. И решил принять душ.

Ему запомнилось только, что он с трудом задернул пластиковую штору. И больше ничего.

Очнулся он в больничной палате. У изножия койки сидела Линда. В запястье у него торчала игла, через которую в вену что–то вливали. Он понятия не имел, почему находится здесь.

— Что случилось?

Линда рассказала, деловито, словно зачитывая наизусть полицейский рапорт. Ее слова не пробуждали воспоминаний, только заполняли пустоту у него в голове. Около шести она позвонила ему, но он не ответил, потом звонила еще несколько раз, а ближе к десяти, уже крайне встревоженная, оставила Клару с Хансом, который в порядке исключения был дома, и поехала в Лёдеруп. Она нашла его в душе, вымокшего, без сознания. Вызвала «скорую» и сумела сразу же подсказать врачу, который им занимался, верный диагноз. Через несколько минут больничные доктора поняли, что у него инсулиновый шок. Сахар в крови настолько упал, что он потерял сознание.

— Помню, я проголодался, — медленно проговорил Валландер, когда она умолкла. — Но ничего не ел.

— Ты мог умереть, — сказала Линда.

Он видел слезы в ее глазах. Если б она не поехала к нему домой, если б не почуяла беду, он бы, вполне вероятно, умер под душем. Его пробрала дрожь. Жизнь могла закончиться там, в ванной, без одежды, на кафельном полу.

— Ты небрежничаешь, папа. И однажды небрежность может стать роковой. Я требую, чтобы у Клары еще лет пятнадцать был дедушка. Потом можешь жить как заблагорассудится.

— Не пойму, как такое могло случиться! Низкий уровень сахара у меня не впервые.

— Об этом надо поговорить с врачом. Я о другом. О твоей обязанности жить.

Он лишь кивнул, каждое слово требовало усилий. Его наполняла странная гулкая усталость.

— Что мне вливают? — спросил он.

— Не знаю.

— Долго меня тут продержат?

— Тоже не знаю.

Линда поднялась. Он видел, как она устала, и смутно сообразил, что дочь, наверно, сидит здесь очень давно.

— Езжай домой. Я справлюсь.

— Да. Справишься. На сей раз. — Линда наклонилась, пристально посмотрела ему в глаза. — Привет тебе от Клары. Хорошо, что ты справился. Она тоже так считает.

Валландер остался один в палате. Закрыл глаза, хотел поспать. И больше всего ему хотелось проснуться с ощущением, что случилось это не по его вине.

Но позднее в этот же день он узнал от своего врача — тот вообще–то не дежурил, однако все же пришел в больницу, — что времена, когда он мог пренебрегать контролем сахара, безвозвратно миновали. Валландер почти двадцать лет состоял пациентом доктора Хансена и не мог задним числом сочинять себе оправдания, знал, что совершенно несентиментальный врач все равно не клюнет. Доктор Хансен без устали твердил, что Валландер со своим халатным отношением к болезни ходит по лезвию бритвы. И случись такое еще раз, могут наступить последствия, для которых он, пожалуй, еще слишком молод.

— Мне шестьдесят, — сказал Валландер. — Разве это не старость?

— Два поколения назад — да. Но не сейчас. Тело стареет, тут ничего не поделаешь. Но живем мы, как правило, еще лет пятнадцать–двадцать.

— Что теперь будет?

— До завтра побудете здесь, коллеги проследят, чтобы сахар пришел в норму и обошлось без эксцессов. Потом вернетесь домой и продолжите свою грешную жизнь.

— Разве я грешу?

Доктор Хансен был на несколько лет старше Валландера и женат не меньше шести раз. В Истаде говорили, что необходимость платить бывшим женам заставляла его во время отпуска работать в норвежских больницах, далеко на севере, в Финнмарке, куда никто без нужды не поедет.

— Может, как раз этого в вашей жизни и недостает? Малой толики бодрящей грешности? Полицейский, преступающий границы дозволенного?

Только потом, после ухода доктора Хансена, он всерьез осознал, что был на грани, что смерть подошла совсем близко. На мгновение его захлестнули паника и смертельный страх, да с такой силой, как никогда. По крайней мере, в ситуациях, когда он был не при исполнении. У полицейского и у частного лица разный страх.

Он вновь вспомнил ту минуту, когда его, очень молодого патрульного полицейского, тяжело ранили ножом в Мальмё. Тогда он был на волосок от безвозвратной тьмы. Сейчас смерть опять дохнула в затылок, и на сей раз он сам открыл дверь тому, что могло бы покончить со всем.

Тем вечером в больнице Валландер принял несколько решений, хоть и понимал, что вряд ли сумеет их выполнить. Речь шла о питании, моционе, новых интересах, новой борьбе с одиночеством. В первую очередь необходимо действительно использовать отпуск, не работать, не гоняться за пропавшими родичами Линды. Расслабиться, отдохнуть, выспаться, подолгу гулять у моря, играть с Кларой.

Лежа на больничной койке, он составлял план. В ближайшие пять лет он обойдет пешком все сконское побережье от Халландсоса до границы с Блекинге. Сомнения насчет того, осуществит ли он свой план, возникли сразу же, как только родилась эта мысль. Но все равно приятно позволить мечте вырасти, а затем мало–помалу, может, и растаять.

Несколько лет назад, за обедом дома у Мартинссона, он разговорился с пенсионером, бывшим преподавателем гимназии, который рассказал, как прошел классическим путем пилигримов до Сантьяго–де–Компостела. Валландер тогда задумал повторить это паломничество, быть может разделив его на этапы и растянув на пять лет. Даже начал тренироваться, таскал рюкзак с камнями, которых сразу же нагрузил многовато, а потому заработал на левой ноге пяточную шпору. На этом паломничество закончилось, даже не начавшись. Теперь шпору вылечили, в частности весьма болезненными уколами кортизона прямо в пятку. Но, возможно, несколько хорошо продуманных походов вдоль побережья Сконе ему все ж таки по плечу?

На следующий день его выписали домой. Он забрал Юсси, который опять был под присмотром соседа, и отказался от предложения Линды приехать и сварить обед. Он чувствовал, что надо справляться с ситуацией без ее помощи. Один так один, сказал он ей. Теперь он сам в ответе за то, чтобы по меньшей мере не испортить себе отпуск.

В тот вечер перед сном он написал длинный мейл Иттербергу. Ни словом не упомянул о болезни, сообщил только, что берет отпуск, так как здорово устал, и что намерен отдохнуть от Хокана и Луизы фон Энке. Впервые я сознаю свои ограниченные возможности, что касается возраста и сил, так он закончил письмо. Раньше такого не бывало. Мне уже не сорок, и потому я могу лишь примириться с тем, что ушедшее время не воротишь. Думаю, большинство людей, как и я, питают иллюзию, будто, несмотря ни на что, можно дважды войти в одну и ту же реку.

Он перечитал написанное, кликнул «отослать» и выключил компьютер. Укладываясь спать, слышал далекие грозовые раскаты.

Гроза приближалась. Но светлое ночное небо пока не потемнело от туч.

20

На следующий день Валландер обнаружил, что гроза обошла его дом стороной. Фронт отклонился к востоку. Валландер встал около восьми, выспавшийся и отдохнувший. Утро выдалось прохладное, но он все равно устроился завтракать в саду. Чтобы отметить начало отпуска, сорвал несколько роз, положил на белый стол. И только успел сесть, как зазвонил телефон. Линда. Поинтересовалась его самочувствием.

— Получил предупреждение, — ответил он. — Сейчас все хорошо. Телефон буду держать под рукой.

— Именно это я и хотела тебе сказать.

— Как ваши дела?

— Клара немножко простыла. И Ханс на неделю взял отпуск.

— По своей воле или нет?

— По моей! Не рискнул перечить. Я предъявила ему ультиматум.

— Какой?

— Или я, или работа. Насчет Клары разговоров нет.

Валландер продолжил завтрак, думая, что Линда становится все больше похожа на деда. Та же вызывающая интонация, то же слегка ироничное отношение к окружающим. Но и вспыльчивость, таящаяся под самой поверхностью.

Он положил ноги на кресло, откинулся назад, зевнул и закрыл глаза. Вот теперь наконец начался отпуск.

Зазвонил телефон. Сперва он не хотел отвечать, в случае чего можно после прослушать сообщение, если его оставят. Но все–таки выпрямился, взял трубку.

— Это Иттерберг. Я вас разбудил?

— Позвони вы несколько часов назад, разбудили бы.

— Мы нашли Луизу фон Энке. Она мертва.

Валландер затаил дыхание, осторожно встал с кресла.

— Я решил сразу позвонить вам, — продолжал Иттерберг. — Возможно, мы сумеем придержать эту новость еще час–другой. Но должны информировать сына и вашу дочь. Ведь, кроме кузена в Англии, других родственников нет, верно?

— Вы забыли о дочери в «Никласгордене». По крайней мере, надо информировать тамошний персонал. Но это я могу взять на себя.

— Я так и думал, что вы предпочтете позвонить сами. Но если не хотите, что я вполне пойму, позвоню я.

— Нет–нет, я свяжусь с ними, — сказал Валландер. — Только расскажите мне самое важное, что я должен знать.

— Вообще–то история абсурдная, — начал Иттерберг. — Вчера вечером пропала страдающая деменцией женщина из интерната для престарелых на Вермдё. Она частенько уходила. Поэтому ее снабдили таким приборчиком наподобие GPS, чтобы легче было отследить. Но она сумела его сковырнуть. Пришлось полиции организовать прочесывание местности. Сперва разыскали ее, сенильную бабулю. С ней все было в порядке, как я понял. Потом заблудились двое поисковиков. Можете себе представить? И батарейка у них в мобильнике оказалась совсем никудышная, так что пришлось искать и их. Нашли, конечно. А на обратном пути нашли кой–кого еще.

— Луизу?

— Да. Она лежала возле лесной дорожки, километрах в трех от ближайшего шоссе. Тропинка ведет через лесосеку. Я как раз оттуда.

— Она убита?

— Нет. Скорее всего покончила с собой. Никаких внешних следов насилия, передозировка. Мы нашли при ней пустую склянку от снотворного. Если склянка была полная, то она приняла сотню таблеток.

— То есть сомнений в самоубийстве нет?

— По всей видимости. Но надо, разумеется, дождаться заключения судмедэксперта.

— Как она выглядела?

— Лежала на боку, немного скорчившись. Юбка, серая блузка, пальто, туфли стояли рядом. При ней была сумка с документами и ключами. Какое–то животное подходило к телу, обнюхивало, но не тронуло.

— Можете сказать, где именно на Вермдё?

Иттерберг объяснил и обещал прислать план. Электронной почтой.

— Прямо сейчас перешлю.

— Никаких следов Хокана?

— Никаких.

— Почему она выбрала это место? Лесосеку?

— Не знаю. О смерти среди красоты тут и речи нет. Кругом старые ветки да сухие древесные стволы. Посылаю карту. Звоните, если что.

— Как ваш отпуск?

— Занимаюсь вот этим. Не первый раз в моей жизни отпуск летит к черту.

Набросок карты пришел через несколько минут. По–прежнему держа в руке трубку, Валландер подумал, что чувство, какое он испытывает сейчас, хорошо знакомо всем полицейским, — нежелание сообщать о смерти. Такие сообщения привычкой не становятся.

Смерть всегда тягостна, когда бы ни пришла.

Он набрал номер и заметил, что рука дрожит. Ответила Линда:

— Опять ты? Мы же только что разговаривали, а? Все правда в порядке?

— Со мной — да. Ты одна?

— Ханс меняет дочке памперсы. Я же сказала, что предъявила ему ультиматум!

— Верно, сказала. А теперь слушай, только лучше сядь.

По голосу она поняла, что дело серьезное, знала, отец никогда не преувеличивает.

— Луиза мертва. Покончила с собой несколько дней назад. Ее нашли сегодня ночью или утром у дороги возле лесосеки на Вермдё.

Линда молчала, потом наконец произнесла:

— Это в самом деле правда?

— Похоже, у полиции нет сомнений. Но от Хокана ни следа.

— Ужасно.

— Как Ханс это воспримет?

— Не знаю. Сомнений действительно нет?

— Я бы не позвонил, если б Луизу не опознали.

— Я имею в виду: она вправду покончила с собой? На нее это не похоже. Не такой она человек.

— Ступай сообщи Хансу. Если он захочет поговорить со мной, пусть позвонит домой. Я могу дать ему и телефон стокгольмской полиции.

Валландер хотел закончить разговор, но Линда спросила:

— Где она была все это время? Почему покончила с собой именно сейчас?

— Об этом мне известно не больше твоего. Будем надеяться, что при всей трагичности это поможет нам отыскать Хокана. Но об этом поговорим после.

Закончив разговор, Валландер позвонил в «Никласгорден». Артур Челльберг был в отпуске, дежурная тоже, но в конце концов Валландер поговорил с временной сотрудницей. Она понятия не имела о длинной истории Сигне фон Энке, и у него возникло неприятное впечатление, будто он обращается к стене. Хотя, может, так оно и лучше, подумал он, в нынешних обстоятельствах.

Едва он покончил с этим делом, как раздался новый звонок — Ханс. Потрясенный, на грани слез. Валландер терпеливо отвечал на его вопросы, обещал сообщить, как только узнает что–нибудь новое. Трубку взяла Линда.

— Думаю, он еще не понял, — тихо сказала она.

— Как и все мы.

— Что она приняла?

— Снотворное. Иттерберг не сказал какое. Может, рогипнол? Вроде так оно называется?

— Она никогда не пила снотворное.

— Обычно женщины, желая покончить с собой, прибегают к таблеткам.

— Кое–что в твоем рассказе вызывает у меня удивление.

— Что именно?

— Она в самом деле разулась?

— Да, по словам Иттерберга.

— Разве не странно? Будь она в доме, я бы еще поняла. Но зачем снимать туфли, если собираешься лечь и умереть на улице?

— Не знаю.

— Он сказал, какие были туфли?

— Нет. Но просто потому, что я не спросил.

— Ты должен рассказать нам все–все, — сказала Линда под конец.

— А с какой стати мне что–то от вас скрывать?

— Иногда ты забываешь рассказывать, может, потому что ошибочно толкуешь заботу. Когда об этом узнают газетчики?

— В любую минуту. Включи телетекст, проверь. Обычно они ранние пташки.

Валландер ждал с телефоном в руке. Через несколько минут Линда вернулась.

— Уже. «Луиза фон Энке найдена мертвой. От мужа ни следа».

— Подробнее поговорим попозже.

Валландер включил телевизор и убедился, что этой новости отведено много места. Но если не случится ничего, что изменит или усугубит положение, смерть Луизы фон Энке скоро вновь отступит на задний план.

Остаток для он пробовал заниматься садом. Купленный в строительном супермаркете по сниженной цене секатор, как выяснилось, фактически никуда не годился. Кое–как он подстриг кусты и некоторые из старых, частью засохших фруктовых деревьев, вполне сознавая, что середина лета не самое подходящее время для этой процедуры. Мысли же его были заняты Луизой. Он не успел толком узнать ее. Что ему, собственно, известно о ней? О женщине, которая с легкой улыбкой на губах слушала все разговоры, что велись за столом, но крайне редко сама вставляла хоть слово? Она преподавала немецкий, а может, и другие языки. Сейчас он не мог вспомнить, а вникать и разыскивать свои записи не хотел.

Когда–то она родила дочь, думал он. И еще в больнице узнала о тяжелых нарушениях в ее развитии. Дочь, которую назвали Сигне, никогда не сможет жить нормальной жизнью. Это был их первый ребенок. Как на мать воздействует такое событие? Он ходил по саду с никудышным секатором в руках и не находил ответов. Но и особенно глубокой печали не испытывал. Мертвых жалеть невозможно. Он мог понять чувства Ханса и Линды. Там есть еще и Клара, которой не суждено узнать свою бабушку.

Подковылял Юсси с занозой в передней лапе. Валландер присел к садовому столу и, вооружившись очками и пинцетом, вытащил занозу. Юсси выразил благодарность, черным штрихом метнувшись по меже. Низко над домом пролетел планер. Валландер, прищурясь, проводил его взглядом. Ощущение отпуска не приходило. Он все время видел перед собой Луизу, лежащую на земле возле тропинки, змеящейся по лесосеке. И рядом с нею — аккуратно поставленные туфли.

Валландер зашвырнул секатор в сарай, лег на качели. Планер исчез из виду, вдали работали трактора. Волнами накатывал гул автомагистрали. Он сел. Бессмысленно. Отпуска не будет, пока он не увидит своими глазами. Придется еще раз съездить в Стокгольм.

В столицу он вылетел тем же вечером, после того как снова отвел Юсси к соседу, который добродушно, но не без иронии осведомился, не стала ли собака ему в тягость. С аэродрома позвонил Линде, дочь не удивилась. Она именно этого и ожидала.

— Сделай побольше снимков, — сказала она. — Что–то там не так.

— Да все не так. Потому и еду.

В самолете его донимали орущие дети в кресле за спиной. Почти всю дорогу пришлось затыкать уши пальцами. Остановился он в небольшой гостинице поблизости от Центрального вокзала. Едва успел войти в холл, хлынул проливной дождь. В окно он видел, как люди бросились искать укрытия. Возможно ли большее одиночество? — вдруг подумал он. Дождь, гостиничный номер и я, шестидесяти лет от роду. Обернусь, а никого здесь нет. Интересно, как обстоит с Моной. Вероятно, ее одиночество не меньше моего, думал он. Может, даже тяжелее, потому что она упорно пытается спрятать его, накачиваясь алкоголем.

Когда дождь перестал, Валландер сходил на вокзал, купил подробный план Стокгольма. По телефону заказал на завтра машину. Поскольку стояло лето и спрос на прокатные автомобили был велик, ему предложили далеко не столь дешевую машину, как он надеялся. Но сказал «да». Поужинал он в Старом городе. Пил красное вино и вдруг вспомнил давнее лето, когда встретил одну женщину, сразу после развода с Моной. Звали ее Моника, она гостила в Истаде у друзей. Познакомились они на скучной танцевальной вечеринке. И решили при встрече в Стокгольме поужинать вместе. Еще не доев салат, он понял, что все это ошибка. Им было не о чем говорить, совершенно не о чем, молчание затягивалось, и он умудрился сильно захмелеть. Сейчас он молча выпил в память об этой женщине, надеясь, что у нее в жизни все в порядке. Уходя из ресторана, он был слегка навеселе, прогулялся по переулкам, вышел на мост Шеппсбру, потом вернулся в гостиницу. Ночью ему опять снились лошади, бегущие в море. Утром он, как только проснулся, отыскал глюкометр и уколол палец. Уровень сахара — 5,5. Норма. День начался хорошо.

Тяжелые тучи висели над Стокгольмом и окрестностями, когда около десяти он нашел на Вермдё то место, где обнаружили труп Луизы фон Энке. Там еще уцелели остатки полицейской ленты. Дождь изрядно нагваздал вокруг, но Валландер разглядел следы меток, обозначавших, где именно лежало тело.

Он стоял не шевелясь, затаив дыхание, вслушиваясь. Первое впечатление всегда самое важное. Медленно огляделся вокруг. Место, где нашли Луизу, представляло собой небольшую впадину среди каменных глыб и отлогих пригорков. Если она не хотела, чтобы ее увидели, то выбрала место правильно.

Потом он подумал о розах. О том, что говорила Линда, когда впервые рассказывала ему о своей будущей свекрови. Женщина, которая любила цветы, мечтала иметь красивый сад, женщина с «зелеными пальцами». Так говорила Линда. Он совершенно отчетливо запомнил. Но это место даже отдаленно не похоже на красивый сад. Почему она выбрала именно его? Потому что смерть лишена красоты, не имеет ничего общего с розами и ухоженным садом? Он прошелся вокруг, осмотрел низинку со всех сторон. Последний отрезок пути она наверняка прошла пешком, думал он. И шла с той стороны, где стоит моя машина. Но на чем она сюда приехала? На автобусе? На такси? Кто–то ее привез?

Он прошел к старой охотничьей вышке, стоявшей посреди лесосеки. Лесенка хлипкая, рассохшаяся. Он осторожно поднялся наверх. Там валялись сигаретные окурки и несколько пустых банок из–под пива. В углу — дохлая мышь. Спустился вниз, пошел дальше. Пытаясь представить себе, что это он решил покончить с собой. Безлюдное место, замусоренное и уродливое, склянка снотворного. Он замер. Сотня таблеток. Иттерберг не упоминал о бутылке с водой. Можно ли проглотить столько таблеток, не запивая? Он еще раз прошел назад, по своим следам, высматривая, не проморгал ли чего в первый раз. Глядел на землю и одновременно пытался заглянуть в свои мысли, а главное — в мысли Луизы. Молчаливой женщины, которая дружелюбно и благожелательно слушала, о чем говорят другие.

Вот тогда–то Валландер начал по–настоящему осознавать, что находится на окраине совершенно незнакомого мира. Мира Хокана и Луизы фон Энке, с которым он никогда в жизни не сталкивался. Что именно видел и ощущал в эти минуты на лесосеке, он и сам не знал, ему было не за что ухватиться, чутье тоже молчало. Он лишь смутно угадывал, что находится вблизи чего–то, в чем не умеет разобраться.

Вернувшись к машине, он поехал в город, припарковался на Гревгатан, поднялся в квартиру. Молча обошел покинутые комнаты, подобрал с пола у двери почту, отложил счета, которые оплатит Ханс. Переадресовка еще не заработала как надо. Просмотрел письма — нет ли чего неожиданного, но ничего не нашел. Поскольку воздух в квартире был душный, спертый, а у него разболелась голова, вероятно от неважнецкого красного вина, выпитого накануне вечером, он осторожно открыл одно из выходящих на улицу окон. Бросил взгляд на автоответчик. Красная лампочка мигала, показывая, что поступили новые сообщения. Он включил пленку. Мэрта Хёрнелиус хотела бы знать, не желает ли Луиза фон Энке участвовать в литературном кружке, который начнет работу осенью и будет заниматься классической немецкой литературой. И всё. Луиза фон Энке никогда уже не будет участвовать в литературных кружках, подумал Валландер. Ее книги закрыты навсегда.

Валландер сварил на кухне кофе, проверил, нет ли в холодильнике испорченной еды, потом прошел в ту комнату, где стояли два больших Луизиных гардероба. Одежда его не интересовала, он вытащил только обувь. Отнес на кухню, расставил на кухонных столах. В итоге оказалось двадцать две пары туфель плюс две пары резиновых сапог. Они заняли два рабочих стола и мойку. Он надел очки и начал методично осматривать туфлю за туфлей. Отметил, что размер весьма большой и что покупала она исключительно эксклюзивные марки. Даже резиновые сапоги и те были итальянские, причем, как решил Валландер, от дорогой фирмы. Он и сам не знал, что ищет. Но и Линде, и ему показалось весьма странным, что перед смертью она разулась и поставила туфли рядом с собой. Вид аккуратный, думал он. Но почему?

Через полчаса он управился с осмотром обуви. Потом позвонил Линде на мобильный. Рассказал о поездке на Вермдё.

— Сколько у тебя обуви? — спросил он.

— Не знаю.

— У Луизы двадцать две пары, не считая той, что в полиции. Это много или мало?

— Да вроде нормально. Она заботилась о том, как одета.

— Только это я и хотел узнать.

— Можешь рассказать что–нибудь еще?

— Не сейчас.

Невзирая на ее протесты, он закончил разговор и позвонил Иттербергу. К его удивлению, ответил ребенок. Потом трубку взял Иттерберг.

— Моя внучка обожает отвечать по телефону. Сегодня я взял ее с собой на работу.

— Не буду вам мешать. Только один вопрос, который не дает мне покоя.

— Вы не мешаете. Но вы ведь, по–моему, тоже в отпуске? Или я ошибаюсь?

— В отпуске.

— Ладно, задавайте ваш вопрос. Ничего нового, что проливало бы свет на смерть Луизы фон Энке, у меня нет. Ждем, что скажут судмедэксперты.

Валландер вдруг вспомнил про воду.

— Собственно, вопросов у меня два. Первый совсем простой. Если она проглотила столько таблеток, то, наверно, чем–то их запивала?

— Рядом с трупом мы нашли полупустую литровую бутылку минеральной воды. Разве я не говорил?

— Наверняка говорили. Наверно, я слушал недостаточно внимательно. Какая вода — «Рамлёса»?

— «Лука», по–моему. Но я не уверен. Это важно?

— Вовсе нет. Дальше, насчет туфель.

— Они стояли рядом с телом, очень аккуратно.

— Можете их описать?

— Коричневые, на низком каблуке, новые, по–моему.

— Разумно ли предположить, что она надела их специально, чтобы пройти на то место?

— В общем–то туфли отнюдь не бальные.

— Однако новые?

— Судя по виду, да.

— Что ж, других вопросов у меня пока нет.

— Я дам знать, когда получу заключение медика. Лето, дело идет медленнее.

— Кстати, вы имеете представление, как она попала на Вермдё?

— Нет. Пока не выяснили.

— Я просто спросил. Спасибо еще раз.

Валландер сидел в безмолвной квартире, сжимая телефонную трубку, словно последнюю опору в жизни. Коричневые туфли, новые. Отнюдь не бальные. Медленно, задумчиво он принялся убирать обувь назад, в гардероб.

Утром следующего дня он вернулся в Истад. После полудня отвез скверный секатор в супермаркет и сказал, что тот никуда не годится. Поскольку он вопреки своим привычкам раскипятился, а один из тамошних начальников знал, кто он такой, ему за те же деньги предоставили более современную модель.

Когда он приехал домой, оказалось, что звонил Иттерберг. Валландер немедля набрал его номер.

— Вы заставили меня призадуматься, — сказал Иттерберг. — И я еще раз осмотрел туфли. Я не напутал. Они почти совсем неношеные.

— Напрасно вы так беспокоились из–за меня.

— Собственно, я звонил не по поводу туфель, — невозмутимо продолжил Иттерберг. — Осмотрев их, я еще раз внимательно проверил ее сумку. И обнаружил внутренний карман, вроде как тайник. Там лежало кое–что очень любопытное.

Валландер насторожился.

— Бумаги. Документы. На русском языке. И микрофильмы. Что это, я не знаю. Но весьма примечательно, чтобы снять трубку и позвонить нашим секретным коллегам.

До Валландера не вполне дошло, что он услышал.

— То есть у нее были при себе секретные материалы?

— Не знаю. Но микрофильм есть микрофильм, а тайник — тайник. И русский язык. Я просто хотел поставить вас в известность. И наверно, до поры до времени лучше никому об этом не говорить. Пока не выясним, что это на самом деле. Я перезвоню, когда узнаю побольше.

Валландер вышел в сад, сел в кресло. Опять стало жарко. Вечер обещал быть чудесным.

Но его знобило.

Часть 3. Зачарованный сон

21

Валландер вовсе не собирался держать слово. Решил незамедлительно поговорить с Линдой и Хансом. Семья, безусловно, важнее, чем шведская секретная служба, тут он ни секунды не сомневался. Он расскажет дочери и зятю все, что услышал, слово в слово. Это его долг.

После разговора с Иттербергом он долго сидел в задумчивости. Первая мысль была: нет, что–то здесь никак не вяжется. Нелепость какая–то. Луиза фон Энке — агент русских? Даже если полиция нашла в ее сумке странные бумаги, вдобавок в тайнике, он не мог поверить, что это правда.

Но с какой стати Иттерберг станет звонить и рассказывать небылицы? После недолгих встреч Валландер проникся к нему доверием. Иттерберг никогда бы не позвонил, если б не был уверен.

Валландер понимал, что должен делать. Попытки защитить Луизу, отрицая факты, ничем ей не помогут. Надо принять рассказ Иттерберга всерьез. Каким бы впоследствии ни оказалось объяснение, изложенные Иттербергом факты таковыми и останутся, только вот выводы, вероятно (или обязательно) будут другими.

Он сел в машину, поехал домой к Линде и Хансу. Детская коляска стояла в теньке под деревом, они сидели на качелях и пили кофе.

Валландер сел в садовое кресло, сообщил об услышанном. Ханс и Линда нахмурились, оба с недоверчивой миной. Пока Валландер говорил, в голове у него вдруг всплыло имя — Веннерстрём. Полковник, без малого полвека назад выдавший множество сведений о шведских вооруженных силах. Но каким–то образом связать Луизу фон Энке с этим человеком, который долгие годы, движимый холодной алчностью, ловко занимался шпионажем, он, конечно, не мог.

— Я не сомневаюсь в том, что услышал, — закончил он. — Но не сомневаюсь и в другом: наверняка найдется разумное объяснение, откуда эти бумаги взялись в ее сумке.

Линда покачала головой, посмотрела на мужа, потом прямо в глаза отцу:

— Это действительно правда?

— Я бы, разумеется, не поехал сюда, чтобы рассказывать басни, а не точное изложение того, что сам недавно услышал.

— Не раздражайся. Нам необходимо задать вопросы.

— Я не раздражаюсь. Но избавь меня от ненужных вопросов.

И Валландер, и Линда поняли, что вот–вот вспыхнет совершенно неуместная ссора, и сумели одуматься. Ханс вроде бы ничего не заметил.

Валландер повернулся к нему, увидел, что лицо у него расстроенное, и осторожно спросил:

— Тебя это не наводит ни на какие мысли? Ведь ты знал ее лучше, чем мы.

— Нет, не наводит. Недавно я узнал, что у меня есть неведомая сестра. А теперь вот это. Родители как бы становятся все более чужими. Бинокль перевернут. Они пропадают из виду.

— Тебе ничего не вспоминается? Давние картины? Произнесенные слова, люди, приходившие с визитом?

— Нет. Только больно внутри.

Линда взяла Ханса за руку. Валландер встал, отошел к коляске под яблоней. Над москитной сеткой жужжал шмель. Он осторожно приподнял сетку, посмотрел на спящую кроху. Вспомнил Линду в коляске, вечные страхи Моны и собственную радость по поводу ребенка.

Потом вернулся в кресло:

— Спит.

— Мона рассказывала, я орала по ночам.

— Верно. Чаще всего вставал я и успокаивал тебя.

— Мона вспоминает иначе.

— Правда ее никогда особо не заботила. Она думает, будто помнит, а на самом деле забыла. Пока она спала, я ночи напролет носил тебя на руках. Иной раз спал всего час–другой. А потом шел на работу.

— Клара нас почти никогда не будит.

— Золото, а не ребенок. По правде говоря, жуткие были ночи с тобой и твоим ором.

— И ты носил меня на руках?

— Иногда с затычками в ушах. Но носил тебя именно я. Что бы там ни говорила Мона.

Ханс так резко поставил кофейную чашку на стол, что расплескал кофе. Он словно и не слышал их разговор.

— Где мама была все это время? И где Хокан?

— А ты сам как думаешь? Какова была первая мысль? Сейчас, когда все меняется?

Вопросы задавала Линда. Валландер посмотрел на нее с удивлением. Он мысленно сформулировал точно такие же. Но дочь опередила его.

— У меня нет ответов. Что–то говорит мне: отец жив. Странно, как раз когда маму нашли мертвой, я отчетливо чувствую, что он жив.

Валландер перехватил инициативу и следующие вопросы задал сам.

— Почему? Что–то ведь, наверно, заставляет тебя так думать?

— Не знаю.

Вообще–то Валландер и не ждал, что Ханс незамедлительно что–то скажет. Ему было понятно, что члены семьи фон Энке весьма далеки друг от друга.

Он задержался на этой мысли, подумав, что, пожалуй, именно здесь есть своего рода зацепка. Что знали друг о друге супруги фон Энке? Может, здесь секретов не меньше, чем в других взаимосвязях внутри семьи? Или наоборот? Может, отношения между Луизой и Хоканом были очень близкими?

В этот миг он не находил ответов, не двигался с мертвой точки. Ханс встал, ушел в дом.

— Ему надо позвонить в Копенгаген, — сказала Линда. — Мы так решили, когда ты приехал.

— Что решили?

— Что сегодня он останется дома.

— У этого человека никогда не бывает выходных?

— На мировых биржах царит большое беспокойство. Ханс огорчен. Потому и работает все время.

— С исландцами?

Линда выжидающе посмотрела на него:

— Ты пытаешься иронизировать? Не забывай, ты говоришь об отце моего ребенка!

— Когда он показывал мне свою контору, там сидели исландцы. Почему мое воспоминание о них должно быть иронией?

Линда протестующе махнула рукой. Ханс вернулся на качели. Некоторое время разговор шел о похоронах Луизы. Валландер не мог им сказать, когда судмедэксперты разрешат забрать тело.

— Странно, — сказал Ханс. — Вчера я получил большой пакет с фотографиями, сделанными на Хокановом семидесятипятилетии. Фотограф только сейчас удосужился их переслать. Там минимум штук сто.

— Хочешь, чтобы мы посмотрели? — спросила Линда.

— Не сию минуту. — Ханс пожал плечами. — Я положил их вместе со списками гостей и другими бумагами, связанными с юбилеем. В том числе с копиями всех счетов.

Валландер, погруженный в раздумья, услышал слова Ханса как бы из дальней дали. И вдруг очнулся:

— Я не ослышался? Ты сказал «список гостей»?

— Все было продумано до мельчайших деталей. Не зря же отец был офицером. Он отметил, кто действительно пришел, кто сообщил об отказе и кто в нарушение всех правил не пришел и не потрудился объяснить свое отсутствие.

— А как списки оказались у тебя?

— Мои родители не очень в ладах с компьютером. Я помогал им сделать распечатки. А после предполагалось, что я внесу туда отцовские комментарии. Бог весть зачем. Но до этого так и не дошло.

Валландер прикусил губу, задумался. Потом встал.

— Я бы хотел увидеть эти списки. И фотографии тоже. Могу взять их домой, если у вас другие планы.

— Какие планы при маленьком ребенке, — сказала Линда. — Ты что, забыл? Она скоро проснется. И тогда конец безмятежному покою. А тебе, как я понимаю, лучше всего поехать домой. Думаю, так будет спокойнее.

Ханс сходил в дом и быстро вернулся с несколькими прозрачными конвертами, полными бумаг и фотоснимков. Линда проводила отца до машины. Вдали вдруг прокатился гром. Когда Валландер хотел открыть дверцу, дочь заступила ему дорогу.

— Они не ошиблись? Может, это убийство?

— В пользу этого свидетельств нет. Иттерберг хороший полицейский, опытный. И глаз у него острый. Малейшее подозрение не останется без внимания.

— Расскажи еще раз, как она выглядела, когда ее нашли.

— Туфли аккуратно стояли рядом с телом. Она лежала разутая, на спине. Одежда в порядке. То есть она не упала, а легла.

— Но туфли?

— Вроде был такой обычай, исчезнувший в наши дни? Перед смертью выставлять обувь за порог?

Линда нетерпеливо мотнула головой:

— Во что она была одета?

Валландер попытался вспомнить, что ответил Иттерберг на его вопрос об этом. Черная юбка, светлая блузка, бюстгальтер, трусики, гольфы.

Линда покачала головой.

— Никогда не видела ее в гольфах. Она носила колготки или надевала обувь на босу ногу.

— Ты уверена?

— Вполне. Когда каталась на лыжах, надевала носки из козьей шерсти. Хотя это к делу не относится.

Валландер попробовал прикинуть, что это может означать. Он не сомневался, Линда знает, о чем говорит. Когда она говорила так решительно, как сейчас, то чаще всего оказывалась права.

— У меня нет вразумительного ответа. Переправлю твои соображения в Стокгольм.

Дочь посторонилась и, когда он сел за руль, захлопнула дверцу.

— Луиза не из тех женщин, что кончают самоубийством, — сказала она.

— И все же она это сделала.

Линда молча тряхнула головой. Валландер сообразил: она хочет, чтобы он хорошенько подумал над ее словами. Говорить об этом сейчас ни к чему. Он включил зажигание и поехал прочь. Выезжая на магистраль, вдруг свернул в другую сторону и по приморскому шоссе поехал в направлении Треллеборга. Ему нужно подвигаться. Возле пляжа Моссбю стояло несколько жилых прицепов вперемежку с обычными трейлерами. Он припарковался на обочине, спустился к морю. Всякий раз, возвращаясь сюда, он чувствовал, что именно эта полоска берега, не особенно примечательная, не больно красивая, была одним из центров его жизни. Здесь он гулял с маленькой Линдой, здесь пытался помириться с Моной, когда она сообщила ему, что намерена развестись. На этом пляже Линда без малого десять лет назад сказала, что решила стать полицейской и уже зачислена в стокгольмскую Полицейскую академию. Здесь же она рассказала ему, что ждет ребенка, то бишь Клару.

Опять–таки здесь почти двадцать лет назад прибило к берегу резиновый плот с двумя мертвецами, замученными, безымянными, в которых много позже опознали латышей. Он в точности помнил, где плот выбросило на берег, воочию видел своих коллег, обступивших красный плот, пронизывающий холодный ветер и Нюберга, который с угрюмым видом пытался составить себе картину случившегося с этими двумя людьми, мертвыми, застреленными, а не утонувшими.

Валландер зашагал по пляжу, разгоняя одеревенелость от бесконечного сидения, от неподвижности. Он думал о словах Линды. Верим ли мы, нет ли, а люди кончают самоубийством, сказал он себе. Несколько человек, от которых я никак не ожидал, что они наложат на себя руки, без колебаний сделали это, причем почти все действовали согласно четкому плану. Сколько было таких, кого я вынимал из петли, которую они сами затянули на своей шее, сколько таких, чьи останки мне довелось собирать, после того как они пальнули дробью прямо себе в лицо? На пальце одной руки можно сосчитать родственников, которые, по их словам, не удивились.

Гулял Валландер долго и к машине вернулся усталый. Сел на водительское место, открыл один из пластиковых конвертов. Наугад рассматривал то один, то другой снимок. Многие лица казались знакомыми, но и таких, кого он совершенно не помнил, было не меньше. Он убрал фотографии, поехал домой. Чтобы получить удовольствие от материала, надо изучить его внимательно, а не так небрежно, как сейчас, сидя за рулем автомобиля.

Только когда свечерело, он расположился за кухонным столом. Вот с чего надо начать, думал он. С фотографий большого, тщательно организованного семейного торжества, с юбиляра и его жены. Он начал рассматривать снимок за снимком. Поскольку на заднем плане почти все время виднелись столы, мог приблизительно определить, когда сделан тот или иной снимок — до, во время или после банкета. В общей сложности 104 фотографии, некоторые нерезкие и не в фокусе. На 64 снимках присутствовали либо Луиза, либо Хокан, на 12 — оба. На двух фото они смотрели друг на друга, она улыбалась, он выглядел скорее серьезным. Валландер разложил фотографии в ряд, сгруппировал их примерно по времени съемки. Поразительно, на всех снимках Хокан фон Энке серьезен. Он просто сдержанный офицер или здесь отражена тревога, о которой он вскоре заговорит со мной? — думал Валландер. Этого мне не выяснить. Но, похоже, все–таки он уже здесь встревожен.

Луиза, напротив, все время улыбалась. Если не считать одного фото. Но в тот момент она не сознавала, что перед ней стоит фотограф. Единственный правдивый снимок, подумал Валландер, или случайность? Он перешел к фотографиям, запечатлевшим множество гостей. Приветливые пожилые люди, впечатление солидного благополучия. Н–да, голодранцев на юбилее Хокана фон Энке не видать, пробормотал он себе под нос. Эти люди имеют достаточно денег, чтобы выглядеть вполне довольными.

Валландер убрал снимки, перешел к двум спискам гостей. Насчитал сто два человека. Имена записаны в алфавитном порядке. Присутствовало много супружеских пар.

Он штудировал первый список, когда позвонила Линда:

— Я сгораю от любопытства. Нашел что–нибудь?

— Ничего такого, чего бы не знал раньше. Луиза улыбается, Хокан серьезен. Он никогда не улыбался?

— Не особенно часто. Но улыбка Луизы искренна. Она не притворялась. И, по–моему, сама неплохо отличала притворство от искренности.

— Я как раз начал просматривать списки гостей. Сто две фамилии. Почти все мне незнакомы. Альвен, Альм, Аппельгрен, Бернтсиус…

— Его я помню, — перебила Линда. — Стен Бернтсиус. Высокий чин на флоте. Я присутствовала на одном неприятном ужине у Хокана и Луизы, куда был приглашен и он. Вместе с женой, маленькой, запуганной женщиной, которая большей частью краснела и молчала, а вдобавок пила слишком много вина. Но Стен Бернтсиус — сущий кошмар.

— В каком смысле?

— В смысле ненависти к Пальме.

Валландер наморщил лоб.

— Ты давно знакома с Хансом? Несколько лет? С две тысячи шестого? Если не ошибаюсь, тогда со времени убийства Пальме прошло уже двадцать лет.

— Ненависть живет долго.

— Ты что же, всерьез утверждаешь, что несколько лет назад сидела на ужине, где гости дурно отзывались о шведском премьер–министре, убитом двадцатью годами раньше?

— Именно это я и утверждаю. Стен Бернтсиус начал говорить о Пальме как советском шпионе, тайном коммунисте, изменнике родины, бог знает чего только не говорил.

— А Луиза и Хокан?

— К сожалению, думаю, Хокан разделял его точку зрения. Луиза была немногословна, старалась сгладить ситуацию. Но атмосфера была неприятная.

Валландер призадумался. Для него Улоф Пальме в первую очередь был образцом наиболее трагических неудач шведской полиции. Как политика он его почти не помнил. Человек с резким голосом и порой не слишком дружелюбной улыбкой? Толком не поймешь, какие воспоминания подлинны. При Пальме он менее всего интересовался политикой. Пытался в те годы наладить собственную жизнь и вдобавок управиться со строптивым отцом.

— Пальме был премьером, когда в наших водах шныряли чужие подводные лодки, — сказал он. — Думаю, именно с этого начался разговор о нем?

— Вообще–то нет. Если не ошибаюсь, большей частью речь шла об упадке шведских вооруженных сил, который якобы начался при нем. Он один якобы в ответе за то, что Швеция не способна себя защитить. Бернтсиус утверждал, что большая ошибка — думать, будто Россия всегда останется такой миролюбивой, как сейчас.

— А кстати, каких политических взглядов придерживались супруги фон Энке?

— Разумеется, крайне консервативных, оба. Но Луиза пыталась создать впечатление, что презирает все связанное с политикой. Но это неправда.

— То есть она все–таки носила маску?

— Возможно. Дай знать, если найдешь что–то важное.

Валландер вышел из дома покормить Юсси. Пес выглядел взъерошенным и усталым. Может, в самом деле собаки и их владельцы становятся похожи? В таком случае старость всерьез вонзила в него свои когти. Неужели? Неужели он уже близок к опустошительной дряхлости, которая отнимет у него все силы? Он отбросил эти мысли, вернулся в дом. Но, собираясь снова сесть за кухонный стол, вдруг осознал, что это бессмысленно. Ни в списках гостей, ни среди фотографий нет ничего, что может пролить свет на пропавших. Совершенно ничего. Что бы ни произошло, объяснения надо искать в другом. Его поиски не имеют смысла. Он ищет не иголку, он ищет стог сена.

Валландер собрал все со стола, положил на столик в прихожей. Завтра отвезет Линде и попробует не думать о покойной Луизе и пропавшем Хокане. Скоро они поедут в Кристбергскую церковь, [Церковь XIII в. в Эстеръётланде, перестроена в 1720 и 1879 гг.] красиво расположенную над озером Бурен в Эстеръётланде. Вот уже сотню лет там хоронят всех фон Энке, в их склепе упокоится и Луиза. Ханс рассказывал, что родители составили совместное завещание, где написали, что не желают кремации. Валландер сел в свое кресло, закрыл глаза. Чего желает он сам? Фамильного склепа у него нет, места на кладбище тоже. Его мать похоронена в Мальмё, отец — на одном из истадских кладбищ. Каковы планы его сестры Кристины, которая живет в Стокгольме, он не знает.

Валландер задремал в кресле и рывком проснулся. Вслушался в летнюю ночь. Разбудил его лай собаки. Он встал. Рубашка насквозь мокрая от пота, наверно, что–то снилось. Обычно Юсси без причины не лаял. Сделав шаг, он почувствовал, что ноги затекли. Потопал, чтобы их размять, продолжая вслушиваться в темноту летней ночи. Юсси молчал. Валландер вышел на крыльцо. Юсси тотчас начал напрыгивать на ограду и повизгивать. Валландер огляделся. Наверно, лисица шныряет поблизости, подумал он. Обошел двор. Трава пахнет свежестью. Безветренно, тихо. Он почесал Юсси за ухом. Тихонько спросил: что заставило тебя лаять? Зверек? Или собакам тоже снятся кошмары? Подошел к полевой меже, прищурясь глянул в поля. Тени повсюду, на востоке чуть брезжит рассвет. Глянул на часы. Без четверти два. Сидя в кресле, он проспал почти четыре часа. Вздрогнул из–за сырой рубашки, вернулся в дом, лег в постель. Но сон не приходил. Курт Валландер лежит в постели и думает о смерти, вслух сказал он себе. И это чистая правда. Он действительно думал о смерти. Но так бывало часто. С того самого дня, когда его, молодого полицейского, пырнули ножом и лезвие прошло в сантиметре от сердца, смерть всегда присутствовала в его жизни. Каждое утро он видел ее в зеркале. Однако сейчас, когда ему не спалось, она вдруг подступила вплотную. Ему шестьдесят, диабетик, несколько грузноват, не следит, как положено, за своим здоровьем, слишком мало двигается, слишком много пьет, небрежен в питании, ест от случая к случаю, не по часам. Он периодически принуждал себя к дисциплине, но ненадолго. Лежал в потемках и паниковал. Свободы действий больше нет. Выбирать не из чего. Радикально меняй образ жизни либо безвременно умирай. Хотя бы попытайся дожить до семидесяти — или смерть настигнет тебя в любую минуту. Тогда Клара останется без деда по матери, как по непонятным пока причинам лишилась бабушки по отцу.

До четырех Валландер так и лежал без сна. Волнами накатывал страх. Когда же он наконец уснул, то с печалью в сердце, оттого что столь многое в жизни безвозвратно кануло в прошлое.

Проснулся он в самом начале восьмого, невыспавшийся, с головной болью, и тотчас зазвонил телефон. Сперва он не хотел отвечать. Наверно, Линда — жаждет удовлетворить свое любопытство. Подождет. Если он не ответит, значит, спит. Но после четвертого сигнала все–таки встал, придвинул к себе телефон. Звонил Иттерберг, бодрый и энергичный:

— Я вас разбудил?

— Почти, — сказал Валландер. — Пытаюсь побыть в отпуске. Правда, пока без особого успеха.

— Буду краток. Но полагаю, вас заинтересует то, что я сейчас держу в руке. Бумага из судмедэкспертизы. От доктора Анаит Индоян. Мне пришлось изрядно потрудиться, пока я вычислил, что это женщина.

— Необычное имя, — сказал Валландер.

— Вся наша страна потихоньку полнится необычными именами, — хмуро заметил Иттерберг. — Не подумайте, что я отношусь к этому негативно. Просто никак не привыкну, что не все теперь зовутся Андерссон, и вынужден бороться с собой.

— Валландер и Иттерберг пробьются, — сказал Валландер. — Нашего брата в стране вряд ли больше нескольких тысяч?

— Анаит Индоян, — повторил Иттерберг. — Согласно биографическим данным, которые я сумел раздобыть из чистого любопытства, она армянка. По–шведски пишет безупречно. Она проанализировала химические препараты, обнаруженные в организме Луизы фон Энке. И нашла кое–что, по ее оценке, весьма примечательное.

Валландер насторожился, ожидая продолжения. Слышал, как Иттерберг листает бумаги.

— Без сомнения, это препараты, которые слегка упрощенно можно назвать снотворными, — продолжил Иттерберг. — Часть химических компонентов ей удалось определить. Но там есть и кое–что незнакомое. В смысле она не может описать эти вещества. Однако сдаваться не намерена. А в конце своего предварительного отчета делает чрезвычайно любопытное наблюдение. Считает, что здесь обнаруживаются некоторые сходства, более или менее проблематичные, с препаратами, применявшимися в ГДР.

— ГДР?

— Вы все–таки еще не вполне проснулись?

Валландер не понимал взаимосвязи.

— Восточная Германия. Спортивное чудо, помните? Все эти потрясающие тамошние пловцы и легкоатлеты. Теперь–то нам известно, что их подвергали доселе невиданному химическому воздействию. Восточногерманские чудо–спортсмены, по сути, были не чем иным, как чудовищами, напичканными наркотиками. И нет ни малейшего сомнения касательно взаимосвязей. Деятельность «штази» и то, чем занимались спортивные лаборатории, — две сотрудничающие руки. Они делились друг с другом опытом. Поэтому, — закончил Иттерберг, — любезная Анаит позволяет себе предположить, что найденные ею вещества, возможно, связаны с давней Восточной Германией.

— Которой уже нет? Целых двадцать лет?

— Без малого двадцать. Берлинскую стену снесли в восемьдесят девятом. Я точно помню, потому что как раз той осенью женился.

Иттерберг умолк. Валландер пытался обдумать услышанное.

— Звучит все это странно, — наконец сказал он.

— Да, верно? Не зря я решил, что вы заинтересуетесь. Переслать копию в Управление?

— Я в отпуске. Но съезжу заберу.

— Продолжение следует, — сказал Иттерберг. — Сейчас пойду с женой в лес.

Валландер отложил телефон, размышляя о рассказе Иттерберга. У него уже возникла одна мысль. Он знал, что сделает.

В самом начале девятого он сел в машину и поехал на северо–запад. Цель его располагалась под Хёэром, — домишко, лучшие дни которого остались в далеком прошлом.

22

Первым делом Валландер заехал в Управление и забрал мейл Иттерберга. А по дороге в Хёэр позволил себе в нарушение собственных правил взять пассажира. Выехав из Истада, притормозил и подсадил голосующую женщину. Лет тридцати, с длинными темными волосами, на плече рюкзачок. Он и сам не знал, почему остановился, возможно просто из любопытства. С годами автостопщиков у въездов в города и на обочинах почти не стало. Дешевые автобусы и самолеты отправили этот способ передвижения в забвение.

Сам он в юности дважды, в семнадцать и в восемнадцать лет, ездил автостопом в Европу, хотя его отец был решительным противником подобного авантюризма. Оба раза он сумел добраться до Парижа и обратно. Память до сих пор сохранила минуты безнадежного ожидания на мокрых обочинах, тяжеленный рюкзак и занудливость водителей. Но ярче всего запечатлелись два случая. Один раз по дороге домой он стоял на выезде из бельгийского Гента, шел дождь, денег почти не было. И тут рядом остановился автомобиль, который довез его аж до Хельсингборга. Ощущение счастья — одним махом добраться до Швеции — не забылось по сей день. Второе воспоминание тоже бельгийское. Субботний вечер, на этот раз по дороге в Париж, он застрял в маленьком городишке, далеко от магистральных шоссе. Съел в дешевом ресторанчике тарелку супа и пошел искать какой–нибудь виадук, под которым можно заночевать. Как вдруг заметил у дороги мужчину, прямо перед каким–то монументом, тот поднес к губам трубу и сыграл печальную вечернюю зорю. Он понял, что эти звуки — память по солдатам, убитым в двух мировых войнах. Это мгновение взяло его за душу и навсегда осталось с ним.

Теперь же ранним утром на обочине стояла женщина, подняв вверх большой палец. Она словно явилась из другого времени. Когда он притормозил, бегом бросилась к машине, села рядом с ним. До Хёэра ей было по пути, а дальше она поедет в Смоланд. От нее крепко пахло духами, вид крайне усталый. На юбке, которую она натянула на колени, угадывались какие–то пятна. Уже притормаживая, Валландер пожалел. Зачем ему подвозить совершенно чужого человека? О чем с ней говорить? Она молчала. Он тоже. В рюкзаке у нее зазвонил телефон. Она достала его, что–то прочла на дисплее, отвечать не стала.

— Мешают они, — сказал Валландер. — Телефоны.

— Можно не отвечать, если не хочешь.

Говорила она на сконском диалекте. Валландер подумал, что она, скорей всего, из Мальмё, из рабочей семьи. Попробовал представить себе, где она работает, как живет. Кольца на левой руке нет. Беглый взгляд на ее руки сообщил также, что ногти обгрызены до основания. Валландер отбросил мысль, что она работает в больнице или парикмахерской. И официанткой тоже вряд ли. К тому же вроде как нервничает. Кусает нижнюю губу, прямо–таки жует.

— Долго стояли? — спросил он.

— Минут пятнадцать. Пришлось выйти из предыдущей машины. Водитель стал приставать.

Отвечала она деловито, безучастно, явно не хотела вступать в разговор. Валландер решил больше не проявлять любопытства. В Хёэре она выйдет, и больше они никогда не встретятся. Мысленно он подыскивал ей подходящее имя и в конце концов решил, что в его памяти она останется Каролой, которая появилась из ниоткуда и которую он напоследок увидит в зеркале заднего вида.

Он спросил, где ее высадить.

— Я проголодалась, — сказала она. — Где–нибудь возле кафе.

Он высадил ее у придорожного ресторана. Она слегка застенчиво улыбнулась, поблагодарила и исчезла. Валландер выжал сцепление, снова выехал на шоссе и вдруг потерял представление, куда направляется. В голове полная пустота. Он в Хёэре, высадил автостопщицу. Но почему он здесь? Его захлестнула паника. Надо успокоиться, он закрыл глаза, подождал, пока все придет в норму.

Только через минуту он вспомнил, куда держит путь. Откуда приходит эта внезапная пустота? Что перекрывает ток мыслей? Почему врачи не говорят, что с ним творится?

Он поехал дальше. Последний раз он навещал этого человека лет пять–шесть назад, но дорогу помнил. Она петляла по небольшому лесному массиву, вела мимо пастбищ, где бродили исландские лошадки, затем спускалась в лощину. Там–то и стоял краснокирпичный дом, такой же обветшалый и запущенный, каким запомнился ему по прошлому визиту. Единственная очевидная перемена — новенький почтовый ящик возле открытой калитки, у которой разворачивались почтовые машины и мусоровозы. На почтовом ящике крупными красными буквами написано: «Эбер». Валландер заглушил мотор, но из машины не вышел. Вспомнил первую встречу с Германом Эбером. Было это двадцать с лишним лет назад, в 1985–м или 1986–м, в ходе полицейского расследования, когда Эбер нелегально пробрался в Швецию из Восточной Германии. Он просил политического убежища и в конце концов получил его. Валландер первый допрашивал Эбера, когда однажды вечером тот появился в Истаде возле Полицейского управления и заявил, что бежал из ГДР. Он хорошо помнил их спотыкающуюся беседу по–английски и собственную недоверчивость, когда Эбер рассказал, что он сотрудник восточногерманской госбезопасности, «штази», и опасается за свою жизнь, если не получит политического убежища. Затем это дело исчезло со стола Валландера. Лишь позднее, получив в Швеции вид на жительство, Эбер сам связался с ним. За поразительно короткий срок он научился прямо–таки бегло говорить по–шведски и наведался к Валландеру на службу, чтобы поблагодарить. За что? — спросил Валландер. И Эбер рассказал, до какой степени его удивило, что полицейский может отнестись к человеку из недружественной страны так доброжелательно, как Валландер. Но мало–помалу он убедился, что злобная пропаганда, которую ГДР вела против своего внешнего мира, мало соответствует реальности. Кого–то он должен поблагодарить, сказал Эбер. И символически выбрал Валландера. Затем они осторожно начали общаться, поскольку большой страстью в жизни Германа Эбера оказалась итальянская опера. Когда рухнула Берлинская стена, Эбер со слезами на глазах сидел у Валландера на Мариягатан и смотрел по телевизору прямой репортаж об этом историческом событии. В долгих беседах он поведал Валландеру, как его, пылкого сторонника тамошней политической системы, стали все больше охватывать глубокие сомнения. А одновременно в нем росло презрение к себе. Ведь он принадлежал к числу тех, что держали под контролем, преследовали и мучили других сограждан. Сам он занимал привилегированное положение, даже на одном грандиозном банкете сподобился пожать руку Эриху Хонеккеру. И очень тогда гордился — ну как же, пожал руку великому лидеру. Позднее–то предпочел бы не пожимать. В конце концов сомнения в собственной деятельности и растущее ощущение, что Восточная Германия — политический проект, обреченный на гибель, настолько усилились, что он решил бежать. А Швецию выбрал просто потому, что, по его оценке, побег мог увенчаться успехом. Под чужим именем он сумел попасть на один из паромов, идущих в Треллеборг.

Валландер знал: Эбер по–прежнему очень боится, что прошлое однажды настигнет его. ГДР не существует, но его жертвы живы. Конечно, излечить этот страх невозможно, он сидит в нем и, пожалуй, никогда не исчезнет окончательно. С годами Эбер все больше замыкался в себе, их встречи становились все реже и в итоге прекратились.

Поводом для последней встречи послужил дошедший до Валландера слух, что Эбер захворал. И однажды в воскресенье он махнул в Хёэр посмотреть, что там происходит. Эбер выглядел как обычно, разве только похудел немного. Он был лет на десять моложе Валландера, но словно бы старел быстрее. Валландер много размышлял о судьбе Германа Эбера, когда возвращался домой после этого неудачного визита, во время которого оба сидели и молчали.

Дверь краснокирпичного дома приоткрылась. Валландер вылез из машины.

— Это я! — крикнул он. — Твой старый истадский приятель!

Герман Эбер вышел на крыльцо в старом тренировочном костюме, который, как подозревал Валландер, прихватил с собой, когда бежал из Восточной Германии. Двор завален хламом. Уж не расставил ли Герман Эбер вокруг дома хитроумные ловушки? — мелькнуло в голове.

Эбер смотрел на Валландера, щурил глаза, словно долго сидел в потемках.

— Ты, — сказал он. — Когда ты приезжал последний раз?

— Несколько лет назад. А ты разве заезжал ко мне? Небось не знаешь, что я перебрался за город?

Герман Эбер покачал головой, почти совершенно лысой. Бегающий взгляд подтверждал, что давний страх перед местью так и не исчез.

Эбер кивнул на ветхий садовый стол и несколько хлипких кресел. Ясно: пускать его в дом он не хочет. У Германа Эбера всегда было неприбрано, однако до сих пор не случалось, чтобы он отказывался впустить его в дом. Может, там совсем скверно? — подумал Валландер. Может, вконец грязью зарос, живет как на помойке? Он осторожно сел, выбрав наименее шаткое с виду кресло. Герман Эбер стоял, прислонясь к стене дома. Интересно, сохранил ли он остроту ума, которая прежде составляла его главную отличительную черту. Голова у Эбера была светлая, хотя жизнь, которую он вел, во всех отношениях противоречила его интеллектуальному потенциалу. Не раз он удивлял Валландера, приходя на условленные встречи немытым, прямо–таки вонючим. Одевался он странно, порой мог посреди зимы ходить в летней одежде. Но под этой наружностью, способной смутить и даже вызвать отвращение, скрывался ясный ум, Валландер обнаружил это еще в начале знакомства. Его манера анализировать то, что уже не было восточногерманским чудом, помогла Валландеру заглянуть в общественную систему и в политику, прежде совершенно ему чуждую.

Зачастую Герман Эбер выказывал недовольство и раздражение, когда Валландер задавал вопросы о его работе в «штази». Здесь по–прежнему было уязвимое, больное место, тяжкое бремя, от которого он не сумел избавиться. Но если Валландер запасался терпением, Эбер в конце концов начинал рассказывать. Однажды вдруг сообщил, просто, без прикрас, что одно время работал в секретном подразделении, занимавшемся исключительно убийством людей. Вот почему его имя немедля всплыло в мозгу Валландера, когда Иттерберг по телефону сообщил о заключении судмедэксперта.

Эбер сел. Валландер отметил, что на сей раз скверного запаха нет. Посреди захламленного двора стоял маленький детский бассейн с водой. Рядом на столике — полотенце, мыло, пилки для ногтей и прочие инструменты, в представлении Валландера здорово смахивающие на орудия пыток. Но что Эбер использовал бассейн вместо ванны, определенно не подлежало сомнению.

На крыльцо он вышел с бумагами в руке. За ушами торчали карандаши с ластиками на конце. Все годы в Швеции Эбер зарабатывал на жизнь, составляя кроссворды для немецких газет. Его коньком были по–настоящему трудные кроссворды для самой продвинутой публики. Вообще составление кроссвордов — большое искусство. Надо ведь не просто разместить слова при минимальном количестве черных клеточек, непременно требуется нечто большее, трудноопределимая тема, к примеру ассоциации между разными историческими фигурами. Так он описывал Валландеру свою работу.

Валландер кивнул на Эберовы бумаги:

— Новые сложности?

— Самое сложное, что я когда–либо делал. Кроссворд, чьи самые элегантные путеводные нити находятся в классической философии.

— Смысл–то, наверно, все же в том, чтобы люди могли решить твои кроссворды?

Герман Эбер не ответил. У Валландера вдруг мелькнула догадка: сидящий перед ним человек в старом изношенном тренировочном костюме, наверно, мечтает составить кроссворд, который никто решить не сумеет. На миг он подумал, уж не свихнулся ли Эбер от своего страха. Или от жизни в этой лощине, где окрестные холмы словно бы стенами подползают все ближе.

Кто знает. В сущности, Герман Эбер так и остался для него совершенно чужим человеком.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал он, выложил на стол заключение судмедэкспертизы и спокойно, методично рассказал обо всем, что произошло.

Герман Эбер нацепил грязные очки. Несколько минут изучал документ, потом вдруг встал и скрылся в доме. Валландер ждал. Прошло пятнадцать минут, а Эбер не возвращался. Может, прилег, подумал Валландер, или затеял стряпню и начисто забыл про визитера на улице, в хлипком садовом кресле. Ладно, подожду. Растущее нетерпение действовало на нервы. Он решил дать Эберу еще пять минут.

В тот же миг Герман Эбер вернулся. В руке он держал какие–то пожелтевшие страницы, а под мышкой — толстую книгу.

— Это все из другого мира, — сказал он. — Пришлось поискать.

— И кое–что ты, как видно, нашел?

— Умно с твоей стороны приехать ко мне. Ведь я единственный, кто способен оказать тебе нужную помощь. С другой стороны, ты должен понять, что это пробуждает множество дурных воспоминаний. Я плакал, когда искал. Ты не слышал?

Валландер покачал головой. Наверняка Эбер преувеличивает. На его лице нет ни малейшего следа слез.

— Эти вещества мне знакомы, — продолжал Эбер. — Они выводят меня из зачарованного сна, в каком я предпочел бы оставаться до конца моих дней.

— Итак, тебе известно, что это такое?

— Предположительно. Ингредиенты, синтетические вещества, упомянутые судмедэкспертом, с очень высокой степенью вероятности те же, с какими я некогда работал.

Он умолк. Валландер ждал. Герман Эбер не любил, когда его перебивали. Однажды, после нескольких порций виски, он признался Валландеру, что это связано с властью, какой он обладал как высокопоставленный офицер «штази». В ту пору никто не смел ему перечить.

Эбер прижимал к себе толстую книгу, будто Священное Писание. Вроде бы колебался. Валландер призвал себя к осторожности. Черный дрозд уселся на край детского бассейна. Эбер поспешно хлопнул книгой по столу. Дрозд исчез. Валландер вспомнил, что немец испытывает загадочный, труднообъяснимый страх перед птицами.

— Рассказывай, — сказал Валландер. — Что за вещества ты можешь определить?

— Я имел с ними дело тысячу лет назад. Думал, они исчезли из моей жизни. И вдруг в один прекрасный летний день являешься ты и напоминаешь мне о том, что я хотел бы начисто вычеркнуть из памяти.

— Что именно ты хочешь вычеркнуть из памяти?

Герман Эбер вздохнул, поскреб лысину. Валландер знал, надо держать его в теме. Иначе он живо вернется к своему супчику и исчезнет в бесконечных рассуждениях о кроссвордах.

— Что ты хочешь вычеркнуть из памяти? — повторил Валландер.

Герман Эбер принялся покачиваться в кресле, не отвечая. Валландер чувствовал, что терпение вот–вот лопнет.

— Кто именно умер, в данный момент не имеет значения, — решительно сказал он. — Я хочу знать, можешь ли ты идентифицировать эти вещества.

— Раньше я находился в непосредственной близости от них.

— Такого ответа недостаточно. «В непосредственной близости»? Поточнее, пожалуйста! Не забывай, когда–то ты обещал, что окажешь мне услугу, если я о ней попрошу.

— Я ничего не забыл.

Эбер покачал головой. Валландер видел, что ситуация мучительна для него.

— Не спеши, — сказал он. — Мне необходим твой ответ, твои соображения и комментарии. Но я не тороплюсь. Если хочешь, заеду попозже.

— Нет–нет, останься! Мне просто нужно время, чтобы вернуться к тому, что было когда–то. Как бы откопать туннель, который я тщательно засыпал.

Валландер встал:

— Пойду прогуляюсь. Погляжу на исландских лошадок.

— Полчаса. Мне нужно полчаса.

Герман Эбер утер потный лоб. Из лощины Валландер прогулялся к ближайшему пастбищу. Лошади тотчас сбежались к ограде, принялись обнюхивать его руки. В мозгу всплыло воспоминание: двенадцатилетняя Линда. Однажды, придя из школы, она сообщила, что хочет иметь лошадь. Было это в самый трудный период их с Моной жизни, который в итоге привел к окончательному разрыву. Валландер тогда сразу подумал о своем друге Стене Видене, который тренировал рысаков. Он всегда держал в конюшне несколько верховых лошадей и наверняка разрешит Линде бывать там. Но Мона сказала «нет». Кончилось все тем, что Линда заперлась в своей комнате. А что было после, он помнил смутно. Но дочь никогда больше не говорила о лошадях, никогда.

Время истекло, и Валландер пошел обратно. Поднялся ветер, с юга надвигались тучи. Герман Эбер неподвижно сидел в садовом кресле, когда Валландер отворил ветхую калитку. На столе лежала еще одна книга, старый ежедневник в коричневом переплете. Эбер заговорил, едва только Валландер сел. Когда он волновался, вот как сейчас, голос у него звучал резко, почти крикливо. Случалось, Валландер с неудовольствием представлял себе, что чувствовали те, кого Герман Эбер допрашивал, когда твердо верил, что Восточная Германия — земной рай.

— Игорь Киров, — начал Эбер, — также известный как Борис. Это его артистический псевдоним, кличка, которой он пользовался. Советский гражданин, ответственный связной с одним из особых отделов КГБ в Москве. В Восточный Берлин он приехал за несколько месяцев до постройки Стены. Я лично встречал его несколько раз, но непосредственно с ним не работал. Однако слухи ходили весьма однозначные: Борис — мастер своего дела. Ошибок и небрежности ближайшему окружению не спускал. Всего через несколько месяцев целый ряд высших чинов «штази» был переведен на другую работу или понижен в звании. Он был, так сказать, русский важняк, наводящая ужас рука КГБ в Восточном Берлине. За полгода до появления у нас он раскрыл лучшую агентурную сеть Великобритании. Не то трое, не то четверо агентов были казнены после секретных или суммарных судебных процессов. В нормальной ситуации их бы обменяли на советских или восточногерманских агентов, сидевших в лондонских тюрьмах. Но Борис пошел прямо к Ульбрихту и потребовал казнить английских шпионов. Хотел как следует пугануть заграницу, а заодно и тех, кто в самой Восточной Германии подумывал при случае совершить предательство. Не пробыв в Восточном Берлине и года, Борис сделал себя устрашающей легендой. Говорили, что живет он просто. Никто не знал, женат ли он, есть ли у него дети, пьет ли он или, к примеру, играет ли в шахматы. Сомнению не подлежало только одно: он проявил уникальные способности, создав эффективную систему сотрудничества между «штази» и КГБ. Когда пришел конец, все буквально разинули рот. Да вся Восточная Германия разинула бы рот, если бы общественность узнала, что произошло. Но дело, разумеется, замолчали.

— А что случилось?

— Однажды он исчез. Как фокусник: накинул на голову платок — и раз! — нету его. Только, ясное дело, никто не рукоплескал. Великий герой продал душу англичанам, ну и США, конечно. Как он умудрился скрыть, что в ответе за казнь английских агентов, я не знаю. Может, скрывать и не понадобилось? Службы безопасности, чтобы функционировать, должны быть циничны. И КГБ, и «штази» осрамились, получили по носу. Полетели головы, Ульбрихт ездил в Москву, вернулся пришибленный, хотя он навряд ли был виноват, что Бориса не разоблачили. В тот раз Маркус Вольф, глава «штази», чуть не загремел в опалу. Вернее, наверняка бы загремел, если бы не издал приказ, который возвращает нас к тому, из–за чего ты нынче оказался здесь. Приказ первостепенной важности.

Валландер угадал связь:

— Борис должен был умереть?

— Совершенно верно. И не просто умереть, все должно было выглядеть так, будто он, замученный раскаянием, покончил с собой, причем оставил прощальное письмо, где называл свое предательство непростительным. Будто, покаявшись перед Советами и Восточной Германией, принял смерть от огромного презрения к себе и большой дозы нашего спецснотворного.

— И как это произошло?

— Я в тот период работал в лаборатории неподалеку от Берлина, в местечке, по странному стечению обстоятельств расположенном довольно близко от Ваннзее, где нацисты когда–то постановили, как им решать еврейский вопрос. Неожиданно в лаборатории появился новый сотрудник. — Герман Эбер замолчал, кивнул на ежедневник в коричневом переплете. — Как я понял, твое дело связано с ним. Но мне пришлось поискать его имя. Память подвела, хотя обычно такого не случается. У тебя–то как с памятью?

— Нормально, — коротко ответил Валландер. — Продолжай.

Герман Эбер, похоже, заметил его нежелание говорить о памяти. Чуткое восприятие интонаций и подтекстов, подумал Валландер, наверняка особенно сильно развито у людей, которым довелось работать в секретной службе, где опрометчивость или ошибочная оценка могут закончиться расстрелом.

— Клаус Дитмар, — сказал Эбер. — Попал к нам прямиком от пловчих, я точно знаю, хотя официально он никогда не числился их тренером. Принадлежал к тем, что стояли за великим спортивным чудом, сделали его реальностью. Маленький, худой, с бесшумными движениями и девичьими руками. Его облик и манеры легко могли ввести в заблуждение, ведь он держался так, будто просил прощения за то, что существует. Однако это был коммунист–фанатик, который вечерами перед сном наверняка молился за здравие Вальтера Ульбрихта. Он возглавил группу, в которую вошел и я. Перед нами стояла одна–единственная задача: разработать препарат, который убьет Игоря Кирова, оставив в организме лишь следы обычного снотворного.

Герман Эбер встал и опять скрылся в доме. Валландер не устоял перед соблазном глянуть в окно на фронтоне. И оказался прав в своих предположениях. Внутри царил жуткий хаос. Повсюду газеты, журналы, одежда, мусор, тарелки, остатки еды. Среди залежей мусора протоптано подобие тропинки. Валландеру почудилось, будто смрад проникает сквозь стекла наружу. Солнце зашло за тучу. Эбер вернулся, подтягивая тренировочные штаны. Сел, поскреб подбородок, словно на него внезапно напала чесотка. Валландер быстро подумал, что ни за что на свете не поменялся бы местами с этим человеком. И был сейчас беспредельно счастлив, что таков как есть.

— Мы потратили около двух лет, — продолжил Герман Эбер, разглядывая свои грязные ногти. — По мнению многих из нас, «штази» задействовала слишком большие ресурсы, чтобы добраться до Игоря Кирова. Но ведь на карте стоял престиж. Киров принес присягу священной коммунистической церкви, и нельзя допустить, чтобы он жил во грехе. В более–менее скором времени мы создали химическую комбинацию, которая напоминала заурядные снотворные, какие тогда продавались в Англии по рецептам. Сложность состояла в том, чтобы, улучив минуту, проскользнуть сквозь окружавшие его защитные барьеры. И труднее всего будет обмануть его бдительность. Он знал, что сделал и какие ищейки идут по его следу.

Герман Эбер неожиданно раскашлялся. В бронхах хрипело. Валландер ждал. Поднявшийся ветер холодил ему затылок.

— Каждый агент знает, что самое важное в его или ее жизни — постоянно менять привычки, — сказал Герман Эбер, когда приступ кашля утих. — Киров тоже знал. Но он упустил малюсенькую деталь. И эта оплошность стоила ему жизни. По субботам, около трех, он ходил в паб в Ноттинг–Хилле, смотрел там по телевизору футбол. Сидел всегда за одним и тем же столом, пил свой русский чай. Приходил без десяти три и уходил по окончании матча. Наши верхолазы, которые могли пробраться куда угодно, довольно долгое время держали Кирова под наблюдением и в итоге придумали, каким образом можно его убрать. Слабым звеном были две официантки, которых иной раз подменяли случайные люди. Тут мы и могли подставить своих. Казнь состоялась в субботу, в декабре семьдесят второго. Фальшивые официантки подали ему отравленный чай. В донесении, которое я читал, было точно указано, что в последнем матче, какой Киров видел в своей жизни, играли команды Бирмингема и Лестера. Закончилась игра вничью, со счетом один один. Он вернулся к себе на квартиру и через несколько часов умер в своей постели. Британская секретная служба поначалу не сомневалась, что это самоубийство, ведь письмо с отпечатками его пальцев, написанное его почерком, было более чем убедительно. Они прямо–таки ликовали. Игорь Киров в конце концов получил свое.

Герман Эбер задал несколько вопросов насчет погибшей женщины. Валландер постарался ответить как можно подробнее. Но нетерпение внутри нарастало. Не хотел он сидеть тут и отвечать на вопросы Эбера. А тот, видимо, почувствовал его раздражение и умолк.

— Итак, по–твоему, Луиза умерла от того же препарата, что и Игорь Киров?

— По всей вероятности, да.

— В таком случае выходит — ее убили? Самоубийство — только видимость?

— Если судмедэксперт ничего не напутал, такое вполне возможно.

Валландер недоверчиво покачал головой. В его представления это ну никак не вписывалось.

— Кто сейчас изготовляет эти препараты? Ни ГДР, ни «штази» уже не существуют. Ты сидишь тут, в Швеции, составляешь кроссворды.

— Секретные службы существуют всегда. Меняют названия, но существуют. Те, кто воображает, будто в современном мире шпионажа стало меньше, ничего не поняли. И не забывай, кое–кто из старых мастеров жив по сей день.

— Мастеров?

Герман Эбер чуть ли не с обидой ответил:

— Что бы мы ни делали, что бы о нас ни говорили, мы были специалистами. Знали свое дело.

— Но почему так случилось именно с Луизой фон Энке?

— На этот вопрос я, разумеется, ответить не могу.

— Уверен?

— Уверен, при той информации, какую ты мне предоставил.

Валландер вдруг ощутил усталость и беспокойство. Встал и, пожав Герману Эберу руку, сказал на прощание:

— Я наверняка еще вернусь.

— Понятно, — отозвался Герман Эбер. — В нашем мире встречи происходят в самое странное время.

Валландер сел в машину и поехал домой. Перед круговой развязкой на въезде в Истад пошел дождь. Когда он выскочил из машины и отпирал входную дверь, лило как из ведра. Юсси лаял в своем загоне. Валландер сел за кухонный стол, глядя, как дождь барабанит по стеклу. С волос капала вода.

Он не сомневался, что Герман Эбер прав. Луиза фон Энке не кончала самоубийством. Ее убили.

23

Из холодильника Валландер достал тарелку с куском мяса. Вместе с половиной кочана цветной капусты получился обед. Когда сел к столу и развернул купленную по дороге домой вечернюю газету, ему подумалось, что на протяжении всей своей взрослой жизни он, помнится, всегда испытывал глубокое удовлетворение, когда удавалось поесть без помех, а заодно полистать газету. Однако на сей раз, едва открыв газету, он наткнулся на увеличенное фото с драматическим заголовком. Неужто глаза не обманывают? На фото было лицо автостопщицы. С растущим изумлением он прочел, что днем раньше она убила своих родителей в центре Мальмё, в квартире на Сёдра–Фёрстадсгатан, и с тех пор в бегах. Мотив преступления полиции неизвестен. Но жестокий убийца именно эта женщина, которую зовут вовсе не Карола, а Анна–Лена. Полицейский, чье имя показалось Валландеру смутно знакомым, описывал происшедшее как беспримерное насилие, исступленное бешенство, кровавую баню в маленькой квартирке, где проживала семья. Теперь полиция объявила женщину в розыск по всей стране. Валландер отодвинул и газету, и тарелку. Снова попытался внушить себе, что ошибается. Не может это быть та женщина. Потом придвинул телефон, набрал частный номер Мартинссона.

— Приезжай сюда, — сказал он. — Ко мне домой.

— Я купаюсь, с внуками, — ответил Мартинссон. — Может, отложим на потом?

— Нет. Дело не терпит отлагательства.

Ровно через полчаса машина Мартинссона зарулила во двор. Валландер уже стоял у калитки, ждал. Дождь перестал, прояснилось. Хорошо зная Валландера, Мартинссон не сомневался, что случилось что–то серьезное. Юсси, выпущенный из загона, скакал вокруг посетителя. С большим трудом Валландер заставил собаку лечь.

— Ты все же приучил его слушаться, — заметил Мартинссон.

— Более–менее. Идем на кухню.

Они вошли в дом. Валландер показал на фото в газете.

— Несколько часов назад я подвез ее до Хёэра, — сказал он. — Она упомянула, что направляется в Смоланд. Хотя, может, и соврала. Вероятность, что ее уже опознали по газетным снимкам вроде вот этого, весьма велика. Но начинать поиски надо, стало быть, в Хёэре.

Мартинссон смотрел на него во все глаза.

— Я точно помню, что не далее как в прошлом году мы с тобой решили никогда никого не подвозить.

— Сегодня утром я сделал исключение.

— По дороге в Хёэр?

— У меня там друг.

— В Хёэре?

— Ты ведь навряд ли знаешь про всех моих друзей и их местожительство. Почему бы одному из них не жить в Хёэре? У тебя же есть друг на Гебридах? Все, что я говорю, чистая правда.

Мартинссон кивнул. Достал из кармана блокнот. Ручка не писала. Валландер дал ему новую и накрыл полотенцем тарелку с едой, вокруг которой уже вились мухи. Мартинссон записал, как женщина была одета, что говорила, точное время. Он уже вооружился телефоном, но Валландер остановил его:

— Наверно, можно сказать, что сведения поступили в полицию от анонима?

— Я тоже думал об этом. Не скажешь ведь, что помощь беглой преступнице оказал известный истадский полицейский.

— Я не знал, кто она.

— Но ты не хуже меня знаешь, что напишут газеты, если правда выплывет наружу. В данном случае ты — желанная добыча на летнем безрыбье.

Валландер слушал разговор Мартинссона с Управлением.

— Позвонил неизвестный, — сказал Мартинссон в заключение. — Понятия не имею, где они добыли мой приватный номер. Но звонивший был трезв и безусловно внушал доверие.

Разговор закончился.

— Кто не трезв перед обедом? — кисло заметил Валландер. — Непременно надо было упоминать об этом?

— Когда мы возьмем женщину, она сообщит, что ее подвез незнакомый мужчина. Вот и все. Она не узнает, что это был ты. И другие тоже не узнают.

Валландер вдруг вспомнил, что она говорила кое–что еще.

— Она сказала, что до того места, где я ее подобрал, доехала на другой машине, но водитель начал к ней приставать. Я только сейчас вспомнил.

Мартинссон кивнул на газетное фото.

— Убийца ли, нет ли, а внешне симпатичная. Как ты сказал? На ней была короткая желтая юбка?

— Очень привлекательная. Если б не обгрызенные ногти. Не знаю ничего другого, что так быстро отбивает всякий интерес.

Мартинссон посмотрел на Валландера с удивленной улыбкой:

— Мы теперь редко говорим об этом. О женщинах, случайно оказавшихся у нас на пути. Раньше–то частенько их обсуждали.

Валландер предложил Мартинссону кофе, но тот поблагодарил и отказался. Проводив его, Валландер вернулся к прерванной трапезе. На вкус не ахти, но по крайней мере сытно. После обеда он долго гулял с Юсси, потом подстриг живую изгородь за домом, прибил на место перекошенный почтовый ящик. И все это время размышлял о рассказе Германа Эбера. Его так и подмывало позвонить Иттербергу, но он решил подождать до завтра. Надо подумать. Самоубийство превращалось в убийство, и произошло оно совершенно непонятным ему образом. Снова вернулось неприятное ощущение, что он что–то проглядел. И не он один, но все, кто так или иначе причастен к расследованию. Только вот что именно они все проглядели, он сказать не мог. Просто давняя интуиция, безошибочность которой начала было вызывать у него недоверие.

Около пяти вечера Валландер вдруг почувствовал себя скверно. Меньше чем за полчаса поднялась температура и началась рвота. Вероятно, он плохо прожарил мясо, а накануне оно слишком долго лежало в пластиковом магазинном пакете в жарком багажнике машины. Он лег на диван перед телевизором, пробежался по каналам, то и дело поспешно бегая в туалет. Когда около девяти вечера зазвонил телефон, только–только миновал мучительный приступ рвоты. Он снял трубку. Звонила Линда. Сперва она встревожилась, но успокоилась, поняв, что на сей раз инсулин ни при чем.

— Завтра все пройдет. Пей чай.

— Не могу. Сразу выворачивает.

— Тогда пей воду.

— А как ты думаешь, что я делаю?

— Ты ешь слишком мало овощей.

— Но при чем тут мое скверное самочувствие?

— Завтра приеду и разберусь с тобой. Ты становишься таким же ворчуном, как дед.

Валландер опять скорчился на диване, но ненадолго, опять началась рвота, потом часок поспал, вроде как полегчало, но нет, пришлось снова бежать в туалет. Он продолжил уныло переключать каналы. Но так и не нашел ничего интересного. В конце концов стал смотреть азиатский бокс. Маленький хрупкий таец свалил здоровенного голландца безупречным ударом ногой по голове. Валландер прямо сам почувствовал боль. Около полуночи уснул и проснулся оттого, что снились ему Герман Эбер и Луиза фон Энке. Пять утра, желудок вроде как успокоился, хотя по–прежнему одолевали вялость и головная боль. Он заварил себе чашку чая, выпил, на сей раз без последствий. Посмотрел в окно: Юсси стоял в своем загончике, совершенно неподвижно, подняв переднюю лапу, настороженно прислушиваясь к чему–то в полях. Валландер не видел, что там такое. Может, косуля на рассвете вышла из перелесков? Картина за окном вполне во вкусе его отца, могла бы стать ему вечным мотивом. Настороженная собака на рассвете. Однако отец выбрал пейзаж, где временами, с однообразной точностью, помещал глухаря.

Валландер задумался о своем сне. Он находился в замусоренном доме Эбера. Луиза, балансируя на стремянке, развешивала желтые шторы. Он спросил, где она пряталась столько недель после исчезновения. А она упала со стремянки и сразу умерла. Лавируя среди мусора, пришел Герман Эбер, в зеленой немецкой военной форме, очень молодой, вместо рта — большая беззубая дыра. Он пытался что–то сказать, но Валландер не сумел разобрать ни слова. Тут–то он и проснулся, с ощущением тревоги и бессилия. Теперь его донимал не желудок, ему не давали покоя Луиза и ее смерть. Что–то в этих событиях меняется, думал он. Раньше я исходил из того, что главное действующее лицо — Хокан. А что, если Луиза? Вот с этого и надо начать, думал он. Еще раз проверю все, но под другим углом зрения, с других позиций. Только сперва надо поспать еще часок–другой, чтобы мысли обрели четкость и ясность. Он разделся, лег в постель. По потолочной балке полз паук. Скоро Валландер уснул.

В восемь он осторожно позавтракал, а вскоре у почтового ящика затормозила машина Линды. Линда приехала с Кларой и крикнула Валландеру, чтобы он даже не думал приближаться к ребенку — не дай бог, заразит. Так что пусть держится на расстоянии не меньше двух метров. Валландера раздосадовало, что она явилась в такую рань. Раз уж он в кои–то веки не на работе, по утрам хотелось бы покоя.

Они устроились на воздухе.

— Тебе лучше?

— Намного.

— Что я говорила!

— А правда! Что ты говорила? Что я ем слишком мало овощей? Ты ведь понятия не имеешь, что я ем, а что нет.

Линда вздохнула и отвечать не стала. Валландер вдруг заметил у нее в волосах синие пряди.

— Зачем тебе синие волосы?

— Красиво, по–моему.

— А что говорит Ханс?

— Он тоже считает, что красиво.

— Позволь мне усомниться. Почему он не может присмотреть за дочкой, раз ты так боишься заразиться рвотой?

— Сегодня ему пришлось выйти на работу.

Вид у нее вдруг стал огорченный, по лицу скользнула мимолетная тень.

— Что его беспокоит?

— В глобальном финансовом секторе происходят передвижки, которых он никак не поймет.

— Я вот со своей стороны толком не понимаю, что ты говоришь. «Передвижки в глобальном финансовом секторе»? Я думал, он занимается акциями.

— Верно. Но и другим тоже. Дериватами, опционами, хедж–фондами.

Валландер протестующе поднял руки.

— Знать ничего больше не хочу о том, чего все равно не понимаю.

Он принес стакан воды. Клара весело возилась во дворе.

— Как там с Моной?

— Прячется, к телефону не подходит. А когда я звоню у двери и точно знаю, что она дома, не открывает.

— Значит, по–прежнему пьет?

— Не знаю. Но сейчас я совершенно не в состоянии взять на себя ответственность за еще одного ребенка. С меня достаточно Клары.

На малой высоте с ревом пролетел самолет, заходя на посадку в Стуруп. Когда рев умолк, Валландер рассказал о своем визите к Герману Эберу. Подробно изложил разговор и собственные соображения по этому поводу. В нем все больше крепла уверенность, что Луизу убили, но другая часть загадки становилась еще непрогляднее, думал он. Зачем кому–то понадобилось ее убивать? Каким образом эта тихая женщина могла быть связана с Восточной Германией? Со страной, которая мертва и похоронена? Да и существует ли вообще какая–то связь?

Валландер умолк. Клара ползала под ногами у матери. Линда медленно покачала головой:

— Я не ставлю под сомнение твой рассказ. Но что все это означает?

— Не знаю. Сейчас меня занимает один–единственный вопрос: кем, собственно говоря, была Луиза фон Энке? Что мне о ней неизвестно?

— А что мы вообще знаем о том или ином человеке? Ты же постоянно твердишь мне, что не надо ничему удивляться, верно? Вдобавок связь с бывшей Восточной Германией, — задумчиво произнесла Линда. — Я ведь говорила!

— Да, что она интересовалась классической немецкой культурой и преподавала немецкий язык.

— То, о чем я думаю, было очень давно, — продолжала Линда. — Почти пятьдесят лет назад. Еще до рождения Ханса и до Сигне. Вообще, тебе лучше бы потолковать об этом с Хансом.

— Начнем с того, что известно тебе.

— Совсем немного. Но в начале шестидесятых Луиза ездила в Восточную Германию с группой молодых перспективных шведских прыгуний в воду. По линии спортивного обмена. Луиза тренировала этих девушек. В молодости она сама занималась прыжками в воду и явно подавала надежды. Но про это я мало что знаю. По–моему, в течение нескольких лет она не раз бывала в Восточном Берлине и в Лейпциге. А потом вдруг все кончилось. Ханс считает, что поездки прекратились по вполне определенной причине.

— А именно?

— Хокан попросту объяснил ей, что поездки в Восточную Германию необходимо прекратить. Его военной карьере не на пользу, что жена ездит в страну, которая считается недругом. Одним из самых одиозных вассалов России. Можно себе представить, как шведские военные и политики оценивали Восточную Германию.

— Однако то, что ты сейчас говоришь, тебе в точности неизвестно?

— Луиза всегда подчинялась мужу. Просто мне кажется, ситуация тогда, в начале шестидесятых, стала невозможной. Хокан был на пути к высоким постам на флоте.

— Ты знаешь, как она реагировала?

— Нет. Не знаю.

Клара вдруг укололась обо что–то на земле и разревелась. Валландер, с трудом выносивший пронзительный детский рев, отошел к загону, погладил Юсси. И оставался там, пока Клара не унялась.

— Что ты делал, когда я орала? — спросила Линда.

— В ту пору уши у меня были выносливее.

Оба молча наблюдали за малышкой, которая рассматривала одуванчик, росший между камнями.

— Все это время после их исчезновения я, конечно, размышляла, — вдруг сказала Линда. — Старалась вспомнить подробности разговоров, их отношения друг к другу и к окружающим. Пыталась вытянуть из Ханса все, что ему известно, все, что он полагал необходимым мне рассказать. И лишь несколько дней назад у меня возникло ощущение, что здесь есть какая–то неувязка, что он рассказал мне не всю правду.

— О чем?

— О деньгах.

— О каких деньгах?

— Накопленных денег, по–видимому, намного больше, чем я знала. Хокан и Луиза жили хорошо. Без броской роскоши, без излишеств. Но если б захотели, могли бы жить на куда более широкую ногу.

— О каких суммах идет речь?

— Не перебивай, — сердито бросила Линда. — Я дойду до этого, у меня своя манера рассказывать. Здесь, конечно, есть проблема — Ханс не рассказал мне всего, а должен бы. Меня это раздражает, и я знаю, что обязана поговорить с ним, рано или поздно.

— Иными словами, ты полагаешь, что деньги по–новому приобретают решающее значение?

— Нет, но мне не нравится, что Ханс темнит. Давай не будем об этом сейчас.

Валландер поднял руки в знак капитуляции и больше расспрашивать не стал. Линда вдруг обнаружила, что Клара жует одуванчик, и вычистила девочке рот, а та опять заревела. На сей раз Валландер стоически решил терпеть и никуда не ушел. Юсси одиноко бродил за своей загородкой, наблюдая за происходящим. Моя семья, подумал Валландер. Все здесь, кроме моей сестры Кристины и бывшей жены, которая упорно спивается.

Переполох быстро утих, Клара опять ползком отправилась в исследовательскую экспедицию, Линда покачивалась в кресле.

— Не гарантирую, что оно выдержит, — заметил Валландер.

— Дедова старая мебель, — отозвалась Линда. — Если кресло сломается, я выживу. Просто грохнусь на твою захламленную, заросшую сорняком клумбу.

Валландер промолчал. Все–таки ему действовало на нервы, что она постоянно оценивает его поступки и сразу же тычет его носом в обнаруженные недочеты.

— С самого утра сегодня у меня в голове упрямо крутится один вопрос, — сказала она. — С ним нельзя подождать, как бы ни важно было дело Хокана и Луизы. Не понимаю, почему я не задала его годы назад. Ни тебе, папа, ни маме. Может, боялась ответа? Кому охота родиться по случайности.

Валландер мгновенно насторожился. Линда крайне редко называла Мону мамой. Да и его папой звала, разве только когда злилась или иронизировала.

— Не бойся, — продолжала Линда. — Я смотрю, ты уже всполошился. Просто мне хочется знать, как вы познакомились. Самая первая встреча моих родителей. Ведь об этом я ничегошеньки не знаю.

— Память у меня слабовата, но это я хорошо помню. Мы познакомились в шестьдесят восьмом на пароме между Копенгагеном и Мальмё. Не на скоростном, на подводных крыльях, а на обычном тихоходном пароме, поздно вечером.

— Сорок лет назад?

— Оба мы были очень молоды. Она сидела за столиком, народу кругом полно, и я попросил разрешения сесть рядом, она не возражала. Подробнее с удовольствием расскажу в другой раз. Я не готов сейчас копаться в своем прошлом. Давай лучше вернемся к деньгам. О каких суммах идет речь?

— О нескольких миллионах. Но ты не отвертишься и непременно расскажешь, что случилось после того, как паром пришвартовался в Мальмё.

— В тот вечер не случилось ничего. Обещаю рассказать потом. Значит, по–твоему, они скопили миллионы? Откуда взялись эти деньги?

— Бережливость.

Он нахмурил лоб. Многовато, чтобы просто скопить. Ему самому и не снилось отложить подобные капиталы.

— А такое вправду возможно? Вдруг тут уклонение от налогов или иные махинации?

— По словам Ханса, нет.

— Но ты говоришь, он темнит насчет этих денег?

— Без всякой необходимости. Месяц–другой назад этими деньгами распоряжались его родители, и больше никто.

— И как они поступили?

— Попросили Ханса вложить их. С осторожностью, никаких рискованных предприятий.

Валландер задумался. Интуиция подсказывала, что услышанное, возможно, имеет большое значение. За долгие годы полицейской службы он постоянно убеждался, что именно в деньгах кроется причина самых ужасных и тяжких преступлений, на какие способны люди. Нет другого мотива, который бы варьировался и повторялся так часто.

— Кто занимался финансовыми делами? Оба или только Хокан?

— Об этом знает Ханс.

— Тогда нам надо поговорить с ним.

— Не нам. Мне. Если что выясню, расскажу.

Клара, сидя на земле, зевала. Линда кивнула отцу. Он подхватил малышку и осторожно уложил на широкое сиденье качелей. Она улыбнулась ему.

— Я пытаюсь увидеть себя на твоих руках, — сказала Линда. — Но получается плохо.

— Почему?

— Не знаю. Только не думай, будто я хочу тебя подколоть.

Над полями, шумя крыльями, пролетела пара лебедей. Оба проводили взглядом белых птиц.

— Неужели это правда? — сказала Линда. — Неужели Луизу убили?

— Расследование продолжается. Но, по–моему, многое говорит в пользу такого вывода.

— Но почему? И кто? И все эти разговоры про русские секреты в ее сумке? Это же чистый нонсенс!

— В сумке были шведские секреты. Предназначенные для России. Не путай то, что я говорю.

Он думал, дочь рассердится, но она лишь согласно кивнула.

— Остается один вопрос, — сказал Валландер. — Где Хокан?

— Мертвый или живой?

— Мне кажется, после смерти Луизы Хокан стал как бы намного живее. Логики тут нет, знаю, и я не могу вразумительно объяснить, откуда у меня такое ощущение. Возможно, дело в полицейском опыте, накопленном с годами. Хотя и давние мои переживания неоднозначны. Тем не менее думаю, он жив.

— Это он убил Луизу?

— Разумеется, нет никаких доводов за.

— И никаких против?

Валландер молча кивнул. Он сам думал точно так же. Линда понимала ход его мыслей.

Через полчаса она отправилась домой.

Вечером Валландер пошел с Юсси на прогулку. У межевой канавы остановился отлить. Свежескошенное поле дышало сильными запахами.

Внезапно он подумал, что одно ему совершенно ясно. Что бы ни случилось, началом всему был Хокан фон Энке. И Хокан же когда–нибудь станет завершением. Луиза — промежуточное звено. Хотя совсем недавно он в этом сомневался.

Но что все это означает, он не знал. Вернулся домой в еще большей задумчивости. Сомнению не подлежало единственно то, что, стоя перед ним в юрсхольмском ресторане, Хокан фон Энке действительно был встревожен.

Все началось там, думал Валландер. С встревоженного человека.

Да, наверняка именно так. Наверняка.

24

Ночь в июле.

Валландер замер с ручкой в руке. Начало письма звучало как название плохого шведского фильма пятидесятых годов. Или, может, значительно лучшего романа, вышедшего несколькими десятилетиями раньше. Из тех, что стояли в доме его детства. И принадлежали деду по матери, который умер задолго до его рождения.

Но вообще–то все правильно. Сейчас действительно июль и ночь. Валландер лег было спать и вдруг вспомнил, что через несколько дней у сестры Кристины день рождения. Он с давних пор взял в привычку писать сестре единственное в году письмо и отсылать его вместе с поздравлениями. И потому опять вскочил, ведь и не устал пока, а тут подвернулся хороший предлог не валяться в постели, ворочаясь с боку на бок. Он сел за кухонный стол, вооружился бумагой и авторучкой — подарком Линды на пятидесятилетие. Первые слова оставил как было, ночь в июле, не стал менять. Письмо получилось короткое. Описав, сколько радости доставляет ему Клара, подумал, что в общем–то рассказывать больше нечего. Год от года письма становились все короче. Он мрачно спросил себя, чем это кончится. Перечитал написанное, решил, что вышло убого, но добавить совершенно нечего. Теснее всего связь с Кристиной была в последние годы жизни отца. Позднее они встречались, только когда Валландер, бывая в Стокгольме, находил время ей позвонить. Совсем непохожие, они вдобавок сохранили совсем разные воспоминания о детстве и уже после недолгого разговора замолкали, настороженно глядя друг на друга: неужели нам вправду больше нечего друг другу сказать?

Валландер запечатал конверт и вернулся в постель. Окно было приоткрыто. Издалека доносились тихие звуки музыки и праздника. В траве под окном что–то шуршало. Я правильно сделал, что уехал с Мариягатан, думал он. Здесь, за городом, слышны звуки, каких я раньше никогда не слыхал. А сколько запахов, в особенности запахов.

Он лежал без сна, размышляя о вечерней поездке в Управление. Он ее не планировал. Но поскольку компьютер барахлил, пришлось около девяти вечера отправиться в Истад. Чтобы не сталкиваться без нужды с коллегами из вечерней и ночной смены, он прошел через гараж, набрал код, отпирающий дверь, и добрался до своего кабинета, никого не встретив. В одной из комнат, мимо которых он тихонько прошмыгнул, слышались голоса. Один из собеседников был крепко выпивши. Валландер порадовался, что вести допрос выпало не ему.

Перед отпуском он поднатужился и уменьшил горы бумаг на столе. Так что сейчас стол выглядел чуть ли не призывно. Швырнув куртку в посетительское кресло, он включил компьютер. Ожидая, пока машина, тихонько гудя, загрузится, достал две папки, которые держал в ящике под замком. На одной написано «Луиза», на другой — «Хокан». Написано подтекающей ручкой. Первую папку он отложил, сосредоточился на второй. Одновременно в голове вертелся разговор с Линдой, состоявшийся несколько часов назад. Дочь позвонила, когда Клара спала, а Ханс поехал за памперсами в магазин, открытый по вечерам. Без лишних слов Линда сообщила, что Ханс ответил на все вопросы о родительских деньгах, о восточногерманских контактах матери и о том, есть ли что–то еще, о чем он перед ней умолчал. Сперва он обиделся, воспринял вопросы как недоверие. Пришлось долго убеждать его, что речь идет исключительно о случившемся с его родителями. Ведь, что ни говори, сейчас они подошли вплотную к тому, что в итоге может оказаться убийством. Ханс успокоился, понял ее намерения и постарался ответить.

Валландер достал из заднего кармана сложенную бумажку, развернул. Там он записал самые важные пункты Линдина рассказа.

Только когда Ханс приступил к нынешней своей работе, родители попросили его стать их личным банкиром. Сумма составляла тогда около двух миллионов, а теперь возросла до круглым счетом двух с половиной. Они объяснили, что это сэкономленные деньги вкупе с наследством, доставшимся Луизе от одной из родственниц. Сколько составляло наследство, а сколько — родительские доходы, он понятия не имел. Родственницу звали Ханна Эдлинг, умерла она в семьдесят шестом, а была владелицей нескольких модных магазинов в Западной Швеции. С налогами все было в порядке, хотя в первую очередь Хокан каждый год ворчал на грабительские, по его мнению, имущественные налоги, установленные социал–демократами. А когда этот налог упразднили, Ханс — тут в его голосе сквозила глубокая печаль — не сумел поговорить с Хоканом о том, что, стало быть, удастся еще кое–что сэкономить.

«Ханс сказал, что его родители относились к деньгам весьма своеобразно, — сказала Линда. — О деньгах не говорят, они просто должны быть».

«Хорошо сказано, — ответил Валландер. — Так говорят о деньгах солидные представители общественной верхушки».

«Они и есть верхушка, — сказала Линда. — Тебе это известно, незачем тратить время на обсуждение».

Дважды в год Ханс отчитывался о прибылях, а иной раз и об убытках. Порой Хокан, прочитав в газетах о привлекательных предложениях вложить деньги, звонил ему. Но всегда предоставлял решать Хансу. Что же до Луизы, то она крайне редко проявляла активный интерес к инвестициям. Правда, годом ранее вдруг пожелала изъять из вложенного капитала 200 000 крон. Ханс удивился, потому что у них не было привычки снимать такие крупные суммы. Кроме того, деньги со счета, как правило, брал Хокан — к примеру, если они собирались в круиз или хотели провести несколько недель на Французской Ривьере. Ханс спросил, для чего ей нужны деньги. Но она не ответила, только велела сделать, как сказано.

«Мало того, она не хотела, чтобы Ханс говорил об этом Хокану, — прибавила Линда. — И это, пожалуй, самое примечательное. Ведь рано или поздно он все равно бы узнал».

«Ну, это не обязательно секретничанье, — с сомнением сказал Валландер. — Может, она хотела сделать ему сюрприз?»

«Может. Но Ханс еще сказал, что это был единственный раз, когда она говорила с ним явно угрожающим тоном».

«Он так и сказал? Угрожающим?»

«Да».

«Не странно ли? Такое сильное слово?»

«Я совершенно уверена, что он тщательно его выбрал».

Валландер пометил это слово, угрожающий, на своем листке. Если так, оно выявляет новую сторону всегда улыбавшейся женщины.

«Что Ханс сказал насчет Восточной Германии?»

Линда, как она особо подчеркнула, пыталась разными способами разбудить его воспоминания. Но их попросту нет. Он лишь смутно припоминал, что, когда был совсем маленьким, мать привезла ему из Восточного Берлина деревянные игрушки. И это все. Ханс не помнил, долго ли она отсутствовала и слыхал ли он тогда, зачем она ездила в ГДР. В ту пору в доме держали прислугу, Катарину, с которой он проводил гораздо больше времени, чем с родителями. Хокан ходил в море, Луиза преподавала немецкий во Французской школе и еще в одном из стокгольмских учебных заведений, он не помнит в каком. Кажется, дома бывали гости, говорившие по–немецки. Он лишь очень смутно припоминал мужчин в форме, которые пели за обедом застольные песни на чужом языке.

«Я уверена, — заключила Линда, — Ханс действительно ничего больше не помнит. То есть либо ему больше нечего было запоминать, либо Луиза сознательно утаивала от него свои восточногерманские приключения. Только вот зачем бы ей это делать?»

«Н–да, — сказал Валландер. — Шведам никогда не возбранялось посещать Восточную Германию. Мы вели с ними дела, как и со всеми другими. А вот гражданам Восточной Германии попасть в Швецию было труднее. Берлинскую стену возвели, чтобы воспрепятствовать любым побегам».

«Это было до меня. Я помню, как Стену снесли, а не как ее строили».

На этом разговор закончился. Валландер услышал, как где–то в коридоре открылась и закрылась дверь. Он принялся методично просматривать собранный материал об исчезновении Хокана фон Энке, думая, что один вывод так или иначе сделать мог бы. Опыт подсказывал, что Хокан фон Энке отсутствует уже так долго, что, скорей всего, тоже мертв. Но тем не менее он решил пока что считать его живым.

Через некоторое время Валландер отодвинул папку и откинулся на спинку кресла. Может быть, Хокан уже тогда, в безоконной юрсхольмской комнате, знал, что скоро исчезнет? И надеялся, что я кое–что замечу между строк в его рассказе?

Валландер нетерпеливо выпрямился в кресле. Слишком все застряло, надо идти дальше. Он зашел в Интернет и начал поиски. Что именно искал, он и сам не знал. Искал вроде как наугад, но не совсем. Просмотрел всю официальную информацию военно–морского флота. Шаг за шагом прослеживал ступени карьеры Хокана фон Энке. Она неуклонно шла вверх, но без каких–либо сенсационно быстрых повышений. Кое–кто из сверстников пропавшего капитана второго ранга, как обнаружил Валландер, сделал много более стремительную карьеру. Примерно через час Валландер задержался на фотографии, возникшей на экране. Снимок, сделанный на мидовском приеме в честь зарубежных военных атташе, изображал группу молодых офицеров, одним из которых был Хокан. Он улыбался прямо в объектив. Открытой, самоуверенной улыбкой. Валландер задумчиво рассматривал старое фото. Я пытаюсь добраться до точки, где увижу яснее, думал он. Где что–то расскажет мне, кем на самом деле был встревоженный человек, которого я повстречал в Юрсхольме.

Он вздрогнул — в дверь постучали. И не успел отозваться, как дверь открылась. На пороге стоял Нюберг в голубой куртке и бейсболке. Увидев Валландера, он замер.

— Я думал, тут никого, — сказал он. — Привычка у меня — гасить лампы, горящие без нужды. Свет видно в щелки под дверью. Занятие, конечно, довольно бессмысленное. Но ведь электроэнергию разбазаривать не стоит.

— Зачем ты стучишь, если думаешь, что внутри никого нет?

Нюберг снял бейсболку, почесал голову. Всегдашний его жест, подумал Валландер. Сколько я его знаю, он в растерянности непременно так делает. Интересно, что делаю я, когда смущаюсь?

— Пожалуй, у меня нет толкового ответа на твой вопрос, — сказал Нюберг. — Просто привычка. Перед тем как войти, стучишься. Кстати, я думал, ты в отпуске?

— Так и есть. Для разнообразия занимаюсь пропавшими свекром и свекровью Линды.

Нюберг кивнул. Несколько раз Валландер говорил с ним о случившемся. И всегда уважал его соображения, хотя работать с криминалистом порой было нелегко. Холерический нрав Нюберга пользовался дурной славой, хотя Валландер теперь уже вряд ли рисковал попасть ему под горячую руку. Под угрозой Нюбергова гнева жили в первую очередь судебные медики и техники–криминалисты.

Нюберг так и стоял с бейсболкой в руке.

— Ты, наверно, знаешь, что к Рождеству я ухожу на пенсию?

— Нет, не слыхал.

— Думаю, пора ставить точку.

Валландер искренне удивился. Невесть почему он думал, что Нюберг будет на службе всегда, день за днем, в солнце и в дождь, в жару и в холод разыскивая на глинистой земле зацепки для тех или иных расследований. Когда–то давным–давно Нюберг был женат и, наверно, имел детей. Но все же оставался одиноким человеком в зеленой бейсболке, который порой мог жутко вспылить, однако в работе был лучшим из лучших.

— И что ты будешь делать? — озадаченно спросил Валландер. — На пенсии?

— Уеду отсюда, — с неожиданной бодростью сказал Нюберг. — Далеко–далеко.

— Можно узнать куда? В Испанию?

Нюберг воззрился на него так, словно он брякнул что–то неподобающее. Валландер поспешно подумал, что, наверно, сейчас грянет один из знаменитых приступов ярости.

— Что мне делать в Испании? Потеть? Я уеду на север. Купил старинный, красивый, но несколько обветшалый дом на границе Херьедалена и Емтланда. На многие километры вокруг ни одного соседа, только деревья, куда ни глянь.

— Но ты ведь сконец? Родился в Хеслехольме, если не ошибаюсь? Что ты станешь делать в лесной глуши?

— Жить на покое. К тому же в лесах, говорят, не так ветрено.

— Ты не выдержишь. Привык ведь к равнинным просторам.

— Меня давно тянет туда, — просто сказал Нюберг. — В леса. Когда я ездил в те края и нашел этот дом, я сразу почувствовал себя уютно. Так–то вот. А ты сам еще долго намерен оставаться на службе?

Валландер пожал плечами:

— Не знаю. Мне трудно представить себе жизнь без нашей конторы.

— А мне нет, — весело сказал Нюберг. — Выучусь на егеря, напишу мемуары.

Валландер изумился:

— Напишешь книгу?

— А почему нет? Мне есть что рассказать. Вдобавок теперь интерес к моей профессии велик как никогда.

Валландер понял, что Нюберг говорит серьезно. Наверняка ему хватит упорства не только написать книгу, но и издать ее.

— И обо мне напишешь?

— Обойдешься, — весело сказал Нюберг. — А вот другие не отвертятся. Я подробно напишу о дурацкой манере назначать начальников, которые ничегошеньки не смыслят в будничной полицейской работе. Ладно, не забудь погасить свет, когда соберешься домой.

Нюберг отвернулся, намереваясь уйти. Но Валландер задержал его, не смог устоять перед искушением.

— Ты всегда почесываешь голову, когда тебе надо подумать. А что делаю я?

Нюберг показал на его нос.

— Ты потираешь нос. Иной раз до красноты.

Нюберг кивнул на прощание и исчез за дверью. Мне будет недоставать его, подумал Валландер. Да и самому не мешает — очень скоро и очень серьезно — призадуматься о своем положении. Долго ли еще я смогу продолжать? И чем займусь после? Конечно, в леса я не уеду, при одной мысли в дрожь бросает. И мемуары писать не стану. Ни терпения не хватит, ни слов.

Он оставил свои вопросы без ответа, приоткрыл окно и вернулся к компьютеру и к жизни Хокана фон Энке. Старался включить воображение, чтобы найти неожиданные пути поисков информации, почитал о Восточной Германии, о маневрах ее флота в южной акватории Балтики, о которых упоминали и Стен Нурдландер, и Хокан фон Энке. А больше всего времени посвятил инцидентам с подводными лодками, отмеченным в начале восьмидесятых. Временами выписывал имена, происшествия, размышления. Но не нашел в портрете Хокана фон Энке ни единого изъяна. И, заглянув на сайт Французской школы, не нашел ничего особенного и насчет Луизы. Точнее, не нашел ничего. Линда, подумалось ему, выбрала себе свекром и свекровью поистине роскошные экземпляры абсолютно добропорядочных граждан. Во всяком случае, на поверхности.

Около половины двенадцатого он начал зевать. Поиски увели его на окраины того, что могло бы представлять интерес. Но внезапно он замер, наклонился поближе к экрану. Это была статья из вечерней газеты начала 1987 года. Некий журналист раскопал информацию о частном банкетном ресторане в Стокгольме, где часто собирались высокие флотские чины. Пирушки явно окружали большой секретностью, допускались туда лишь очень немногие, и ни один из офицеров, с которыми журналист пытался установить контакт, говорить не пожелал. Зато разговорилась одна из официанток, Фанни Кларстрём. Сообщила о крайне неприятных, проникнутых ненавистью к Пальме разговорах, о заносчивых офицерах, о том, что в конце концов не выдержала и бросила эту работу. Среди участников сборищ упоминался и Хокан фон Энке.

Валландер распечатал эти две газетные страницы. Вместе с фотографией Фанни Кларстрём. Прикинул, что тогда ей было около пятидесяти. Значит, вполне вероятно, она еще жива. Записал и фамилию журналиста, подумал вскользь, что это уже второй банкетный ресторан, связанный с Хоканом фон Энке. Газетную статью сложил и спрятал в карман.

Удивляться не приходится, временами ходили слухи о тайных обществах и в определенных кругах полиции. Правда, Валландера в подобные компании никогда не приглашали. Разве что Рюдберг однажды предложил раз в месяц встречаться за обедом в ресторане дворца Сванехольм. Только ничего из этого не получилось.

Валландер выключил компьютер и вышел из кабинета. Но, дойдя до середины коридора, вернулся и погасил свет. Из Управления он выбрался той же дорогой, через подвал. Заодно прихватил из своего шкафчика грязные полотенца и рубашки — пора постирать.

На парковке остановился, вбирая в себя летнюю ночь. Впереди еще долгая жизнь. Жажда жизни еще велика.

Он поехал домой, спал тревожно, видел во сне Мону, но проснулся свежим и бодрым. Быстро вскочил с кровати, не желая утратить нежданную энергию, переполнявшую его существо. Уже около восьми сел за телефон, чтобы разыскать журналиста, который двадцать с лишним лет назад написал статью о тайных встречах флотских офицеров. После нескольких бесплодных попыток найти его через телефонную справочную нетерпеливо взглянул на свой сломанный компьютер и прикинул, к кому бы обратиться — к Линде или к Мартинссону. Выбрал последнего. Ответил кто–то из внучек. Завести с малышкой мало–мальски разумный разговор Валландер не успел — Мартинссон забрал трубку.

— Ты говорил с Астрид, — сказал он. — Ей три года, она огненно–рыжая и обожает дергать меня за остатки волос.

— Мой компьютер сломался. Можно немножко побеспокоить тебя?

— Если не возражаешь, я перезвоню через пять минут.

Через пять минут Мартинссон перезвонил. Валландер назвал ему имя журналиста — Турбьёрн Сеттервалль. Мартинссон быстро отыскал его след.

— Ты опоздал на три года.

— В каком смысле?

— Журналиста Турбьёрна Сеттервалля нет в живых. Погиб он, вроде бы в какой–то странной аварии с лифтом. В пятьдесят четыре года, оставил жену и двоих детей. Как можно погибнуть в лифте?

— Трос обрывается? Или дверью насмерть зажимает?

— Жаль, мало чем я тебе помог.

— Есть еще одно имя, — сказал Валландер. — Возможно, тут будет посложнее. Вдобавок риск, что и ее нет в живых, к сожалению, куда больше.

— Как ее зовут?

— Фанни Кларстрём.

— Журналистка?

— Официантка.

— Поглядим. Ты прав, тут, возможно, будет посложнее. Хотя что имя — Фанни, что фамилия — Кларстрём не из самых распространенных.

Валландер стал ждать, а Мартинссон принялся за поиски. Было слышно, как он что–то напевает, меж тем как пальцы пляшут по клавиатуре. Обычно хмурый Мартинссон явно в прекрасном настроении, подумал Валландер. Надеюсь, так будет и дальше.

— Потерпи, я перезвоню, — сказал Мартинссон. — Понадобится некоторое время.

Ему понадобилось меньше двадцати минут. Перезвонив, он сообщил, что восьмидесятичетырехлетняя Фанни Кларстрём живет в Смоланде, в Маркарюде, занимает квартиру в пансионате для стариков под названием «Лилльгорден».

— Как ты только умудряешься? — спросил Валландер. — По–твоему, это именно она?

— Я совершенно уверен.

— Почему?

— Я с ней говорил, — ответил Мартинссон, к огромному удивлению Валландера. — Позвонил ей, и она сказала, что без малого пять десятков лет работала официанткой.

— Не верится. Когда–нибудь ты должен мне объяснить, как тебе удается то, что не удается мне.

— Ищи через «hitta.se», — сказал Мартинссон.

Валландер записал адрес и телефон Фанни Кларстрём. По словам Мартинссона, голос у нее ломкий, старушечий, но с головой полный порядок.

После разговора Валландер вышел на улицу. Солнце сияло на безоблачном голубом небе. Коршуны парили в восходящих воздушных потоках, высматривая добычу в межевых канавах у полей. Ему вспомнился Нюберг и его тоска по густым дремучим лесам. А чего хочет он сам, не считая того, что уже имеет? Да ничего. Разве только денег, чтобы в зимние холода ездить на юг. Квартирку в Испании. Но тотчас же дал задний ход. Никогда он не приживется в окружении чужих людей и чужого языка, который наверняка сумеет освоить лишь кое–как. В общем, Сконе для него — последняя остановка. Пока возможно, он будет жить в своем доме. А когда не сможет жить один, надо надеяться, останется ему совсем недолго. Ничего он не боялся так, как старости, которая есть не более чем ожидание конца, время, когда вести привычную жизнь уже совершенно невозможно.

Решено. Он съездит в Маркарюд, навестит официантку. Сам не зная, чего ждет от разговора с нею. Просто не мог отделаться от любопытства, которое разбудила в нем газетная статья. Открыл старый школьный атлас. До Маркарюда всего несколько часов езды.

Выехал Валландер в тот же день, после телефонного разговора с Линдой. Дочь внимательно выслушала его. А когда он закончил, сказала, что хочет поехать с ним. Он возмущенно спросил, как, по ее мнению, Клара выдержит поездку на машине, ведь день обещает быть одним из самых жарких за все лето.

— Ханс сегодня дома. И вполне может присмотреть за своим ребенком.

— Ну, тогда, конечно, совсем другое дело.

— Ты не хочешь, чтобы я поехала. По голосу слышу.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что это правда.

Так оно и было. Валландер настроился в одиночестве совершить это небольшое путешествие на север, в смоландские леса. Автомобильные поездки без компании всегда были для него незатейливым развлечением. И иной раз он позволял себе такое удовольствие, любил побыть один в машине, наедине со своими мыслями, выключив радиоприемник и имея возможность остановиться когда угодно.

Он понял, что Линда видит его насквозь, и спросил:

— Мы что, теперь в ссоре?

— Нет, — ответила она. — Но иногда ты, на мой вкус, немного перегибаешь с чудачествами.

— Родителей не выбирают. Если я чудак, то это у меня от твоего деда, который действительно был большой сумасброд.

— Ладно, желаю удачи. Расскажешь потом, как прошла встреча. И еще справедливости ради должна сказать: ты вправду не сдаешься.

— А ты?

Она тихо рассмеялась:

— Никогда. Даже не знаю, как это пишется.

В одиннадцать Валландер выехал из дома. Около часу дня остановился в Эльмхульте, пообедал в переполненном ресторане «ИКЕА». Длинная очередь к раздаче действовала на нервы, портила настроение. И обед он заглотал слишком быстро, в сердцах. Потом свернул не туда, заплутал и в итоге добрался до Маркарюда на час позже, чем рассчитывал. На автозаправке ему подсказали, как проехать к «Лилльгордену». Выйдя из машины, он вдруг почувствовал, как все здесь похоже на «Никласгорден». Интересно, мелькнуло в мозгу, тот человек, что назвался дядей Сигне фон Энке, не наведывался туда снова? Надо в ближайшее время навести справки.

Пожилой мужчина в синем комбинезоне сидел на корточках возле перевернутой газонокосилки. Щепкой выковыривал из ножей комья слипшейся травы. Валландер спросил, где находится квартира Фанни Кларстрём. Мужчина встал, выпрямил спину. Говорил он на смоландском диалекте, который Валландер понимал с трудом:

— Вон там, в нижнем этаже.

— Как она себя чувствует?

Мужчина смерил Валландера испытующе–недоверчивым взглядом:

— Фанни старая, усталая. А вы–то кто, что спрашиваете?

Валландер достал полицейское удостоверение, но тотчас пожалел. Зачем подвергать старуху Фанни риску? Вдруг пойдут слухи, что к ней наведывался полицейский? Но теперь уж ничего не поделаешь. Мужчина в синем комбинезоне тщательно изучил удостоверение.

— Из Сконе, стало быть, по выговору слышу. Истад?

— Как видите.

— И все ж таки приехали сюда, в Маркарюд?

— Вообще–то я здесь не при исполнении, — ответил Валландер со всем возможным дружелюбием, на какое был способен. — Визит скорее приватного свойства.

— Вот и хорошо для Фанни. Ее никто почти не навещает.

Валландер кивнул на газонокосилку:

— Вам бы надо беречь уши.

— Я не слышу рева. Испортил слух еще в молодости, когда на шахте работал.

Валландер вошел в дом и двинулся налево по коридору. Какой–то старик стоял у окна, глядя прямо перед собой, на заднюю стену ветхого сарая. Валландер вздрогнул. Но вот и нужная дверь с табличкой, красиво расписанной цветами в пастельных тонах.

Может, уйти? — мелькнуло в голове. Но в следующую секунду он нажал на звонок.

25

Когда Фанни Кларстрём отворила дверь — а отворила она сразу же, будто тыщу лет стояла там, поджидая его, — на лице ее сияла широкая улыбка. Желанный гость, успел подумать Валландер, прежде чем она впустила его внутрь и закрыла дверь.

Он словно бы вступил в затерянный мир.

От Фанни Кларстрём пахло так, будто совсем рядом только что разожгли в камине ольховые дрова. Этот аромат смутно помнился Валландеру с той недолгой поры, когда он был скаутом. Как–то раз они ходили в поход с ночевкой. Разбили лагерь на берегу озера — по всей вероятности, Крагехольмсшё, которое впоследствии оставило в памяти Валландера кой–какие мрачные воспоминания, — и разожгли костер, спилив ольху. Но растет ли ольха возле сконских озер? Не мешает при случае разузнать.

Подсиненные седины Фанни Кларстрём были уложены аккуратными волнами, лицо слегка подкрашено, будто она жила в постоянном ожидании внезапных гостей. Улыбаясь, она демонстрировала красивые зубы, на зависть Валландеру. Сам он залатал первые дупла в двенадцать лет и затем непрестанно воевал с гигиеническими процедурами и дантистами, которые более или менее открыто его ругали. Пока что он в основном сохранил свои зубы, но врач предупредил, что если он не станет чистить зубы как следует, то скоро их растеряет. У Фанни Кларстрём в восемьдесят четыре года все зубы были свои, причем белые и блестящие, как у двадцатилетней. Она не спросила, кто он и зачем пожаловал, пригласила в маленькую гостиную, где все стены были увешаны рамками с фотографиями. На окнах и на полках — комнатные цветы и вьющиеся растения. Нигде ни пылинки, подумал Валландер. Здесь живет в высшей степени живой человек. Он сел в предложенный уголок дивана и не отказался выпить кофейку.

Пока она варила кофе, он прошелся по гостиной, рассматривая фотографии. Свадебный снимок 1942 года — Фанни Кларстрём и мужчина, запакованный в костюм, с волосами, причесанными мокрой гребенкой. На другой фотографии вроде бы он же, только в комбинезоне, на борту судна, снято с набережной. Рассматривая снимки, Валландер понял, что у Фанни Кларстрём только один ребенок. Услышав звяканье чашек на кофейном подносе, он вернулся на диван.

Фанни Кларстрём расставляла посуду твердой рукой, многолетние профессиональные навыки сохранились, наливая кофе, она не расплескала ни капли. Потом устроилась напротив него, в мягком кресле, которым явно пользовалась часто. На колени к ней вдруг запрыгнула до сих пор незаметная пятнисто–серая кошка. Фанни взяла свою чашку. Кофе оказался крепким, Валландер ненароком поперхнулся и до слез раскашлялся. Когда кашель утих, она протянула ему салфетку. Он утер глаза, одновременно отметив, что на салфетке написано «Отель Биллинген».

— Пожалуй, прежде всего я расскажу, что привело меня к вам, — начал Валландер.

— Добрые люди всегда желанные гости, — ответила Фанни Кларстрём.

Выговор у нее безусловно стокгольмский. Любопытно, что побудило ее выбрать на старости лет такое далекое место, как Маркарюд.

Валландер выложил на вышитую скатерть копию газетной статьи. Читать Фанни не стала, только скользнула взглядом по двум снимкам. И все–таки, похоже, вспомнила. Не желая действовать слишком уж в лоб, он с учтивым интересом кивнул на фотографии, развешанные по стенам. И она охотно рассказала. Коротко обрисовала историю своей жизни.

В 1941–м Фанни, носившая тогда фамилию Андерссон, встретила молодого моряка, Арне Кларстрёма.

— Это была большая, яркая и страстная любовь, — сказала она. — Мы познакомились на юргорденском пароме, по дороге из парка Грёна–Лунд. Спускаясь у Шлюза на берег, я оступилась и упала. Он помог мне встать. Как бы все сложилось, если б я не упала? В самом деле можно без преувеличения сказать, что я оступилась в большую любовь. Которая длилась ровно два года. Мы поженились, я забеременела, и Арне все время, до самого конца, колебался, стоит ли ему рисковать и продолжать ходить в конвои. Легко забыть, сколько шведских моряков подорвалось в те годы на минах, хоть мы и не принимали непосредственного участия в войне. Но Арне считал себя неуязвимым, а я даже представить себе не могла, что с ним что–то случится. Наш сын Гуннар родился в январе сорок третьего, двенадцатого числа, в половине седьмого утра. Арне был дома и успел один–единственный раз увидеть сына. Через девять дней его судно подорвалось на мине в Северном море. Не нашли ни людей, ни обломков.

Она умолкла, бросила взгляд на фотографии на стене.

— А я осталась одна, — помолчав, продолжила Фанни Кларстрём. — С погибшей любовью и сыном. Пыталась, конечно, найти другого мужчину. Я ведь была еще молода. Но с Арне никто сравниться не мог. Он оставался мне мужем, живой или мертвый. Не смогла я найти ему замену.

Она вдруг заплакала, без всяких ужимок, почти беззвучно. У Валландера перехватило горло. Он осторожно отодвинул салфетку, которой утирал глаза.

— Иногда мне так хочется разделить с кем–нибудь мое горе, — сказала она, все еще со слезами на глазах. — Наверно, потому, что одиночество бывает порой невыносимо тяжким. Вы представьте себе: дойти до того, что готов пригласить к себе домой совершенно чужого человека, просто чтоб было с кем поплакать?

— А ваш сын? — осторожно спросил Валландер.

— Он живет в Абиску. Далеко отсюда. Раз в год приезжает, иногда один, иногда с женой и с кем–нибудь из детей. Предлагает переехать в те края. Но это слишком уж далеко на севере, слишком уж там холодно. Старые официантки плохо переносят холод, и ноги у них больные.

— Чем он занимается в Абиску?

— Чем–то связанным с лесом. По–моему, считает деревья.

Валландер вскользь подумал, далеко ли Абиску от тех лесов, где собирается поселиться Нюберг. Похоже, так и есть. Абиску вроде в Лапландии?

— Но вы перебрались сюда, в Маркарюд?

— В детстве я прожила здесь несколько лет, прежде чем мы переехали в Стокгольм. Вообще–то я не хотела переезжать. А сюда перебралась, чтобы доказать: упрямства во мне еще достаточно. Вдобавок здесь дешево. Ведь официантке больших капиталов не скопить.

— Вы всю жизнь работали официанткой?

— Да, долгие годы. Чашки, стаканы, тарелки, туда–сюда, вечный безостановочный конвейер. Рестораны, гостиницы, однажды даже нобелевский банкет. Помню, мне выпала большая честь обслуживать писателя Эрнеста Хемингуэя. Всего один раз он взглянул на меня. Мне ужасно хотелось сказать ему, что он должен написать книгу о страшной судьбе, постигшей в войну многих и многих моряков. Но я, конечно, промолчала. По–моему, это было в пятьдесят четвертом. Во всяком случае, через много лет после гибели Арне, когда Гуннар уже становился подростком.

— Временами вы работали в частных банкетных ресторанах?

— Мне нравились перемены. Вдобавок я не из тех, кто молчал, если старший официант вел себя неподобающим образом. Я заступалась за своих товарок, не только за себя, а стало быть, иной раз получала пинка. К тому же я тогда активно работала в профсоюзе.

— Давайте поговорим вот об этом банкетном ресторане, — сказал Валландер, решив, что сейчас самое время.

Он показал на статью. Фанни надела очки, которые висели на ленточке вокруг шеи, просмотрела статью и отложила в сторону.

— Позвольте сперва несколько слов в мою защиту, — засмеялась она. — Обслуживание этих несимпатичных офицеров оплачивалось очень щедро. Бедная официантка вроде меня за один вечер могла заработать там столько же, сколько за целый месяц, если все складывалось удачно. Расходились господа офицеры уже в изрядном подпитии, кое–кто прямо–таки швырялся сотенными. Так что чаевые иной раз бывали солидные.

— Где именно они собирались?

— В Эстермальме, разве в статье не указано? Владелец ранее имел касательство к нацистскому движению Пера Энгдаля. Если отвлечься от его отвратительных политических взглядов, он был отличным поваром. Подкопил деньжат, работая частным шеф–поваром у высокопоставленных немецких офицеров, бежавших в Аргентину. Платили ему там хорошо, он готовил, что заказывали, говорил «хайль Гитлер», а в конце пятидесятых вернулся на родину и купил банкетный ресторан. Все, что я сейчас говорю, мне известно, как принято говорить, из надежного источника.

— От кого же?

Секунду помедлив, она ответила:

— От нескольких лиц, порвавших с энгдалевским движением.

Валландер подумал, что, наверно, не вполне правильно представил себе прошлое Фанни Кларстрём.

— Я не ошибусь, если предположу, что вы не только активно работали в профсоюзах, но имели и политические интересы?

— Я была активной коммунисткой. И в определенном смысле ею осталась. Идея мировой солидарности — по–прежнему единственная, в какую я могу верить. Единственная политическая истина, которую, на мой взгляд, невозможно поставить под вопрос.

— Это играло роль при выборе места работы?

— Партия попросила. Небезынтересно узнать, о чем говорят в своем кругу консервативные флотские офицеры. Никому ведь в голову не придет, что официантка с опухшими ногами станет запоминать сказанное.

Валландер попробовал оценить значение того, что услышал.

— А не было риска, что услышанное вами может быть использовано ненадлежащим образом?

Слезы высохли, она смотрела на него забавляясь:

— «Ненадлежащим образом»? Шпионкой Фанни Кларстрём никогда не была, если вы об этом. Не понимаю, почему полицейские всегда выражаются так заковыристо. Я говорила с товарищами по партийной ячейке, вот и все. Точно так же другие могли рассказать о настроениях среди водителей трамваев или среди продавцов. В пятидесятые годы не только консерваторы считали нас, коммунистов, потенциальными изменниками родины. Социал–демократы тоже в эту дуду дудели. Но мы–то, конечно, никогда ими не были.

— Ладно, забудем этот вопрос. Хотя я полицейский и мне положено сомневаться.

— С тех пор прошло почти полвека. Что бы тогда ни происходило, что бы тогда ни говорили, давным–давно недействительно и совершенно неинтересно.

— Не вполне, — возразил Валландер. — История не только остается позади, она еще и следует за нами.

На это она ничего не сказала. Он даже не был уверен, поняла ли она, что он имел в виду. И снова перевел разговор на газетную статью. Он отдавал себе отчет, что у Фанни Кларстрём накопилась огромная потребность с кем–нибудь поговорить, а значит, есть большой риск, что беседа затянется.

Может, и его в будущем ждет то же самое? Одинокий старик, который хватает первого встречного за пуговицу и силится задержать как можно дольше?

Память у официантки Фанни оказалась хорошая. Она помнила почти всех мужчин в форме, с теми или иными знаками различия, запечатленных на нечеткой газетной копии. Комментарии ее были острыми, зачастую злыми, и Валландер понял: она готова доказать каждое свое слово. Например, там обнаружился некий капитан второго ранга Сунессон, вечно сыпавший дерзкими историями, которые, по ее словам, были «отнюдь не забавными, а попросту хамскими». Вдобавок он принадлежал к числу самых ярых ненавистников Пальме и открыто предлагал разные способы ликвидировать этого «русского шпиона».

— У меня сохранилось одно крайне неприятное воспоминание об этом Сунессоне, — сказала Фанни Кларстрём. — Через два дня после того, как Пальме застрелили на улице, у офицеров состоялся очередной ужин. И Сунессон встал и предложил выпить за то, что Улофу Пальме наконец–то хватило ума не оставаться дольше среди живых и не отравлять жизнь добрым согражданам. Я точно помню его слова и тогда едва не швырнула в него поднос. Омерзительный был вечер.

Валландер показал на Хокана фон Энке.

— Что вам запомнилось о нем?

— Один из менее оголтелых. Лишнего не пил, говорил редко, больше слушал. И со мной был весьма вежлив. Так сказать, видел меня.

— А ненависть к Пальме? Страх перед русскими?

— В этом они были едины. Все считали, что Швеция конечно же должна вступить в НАТО. Дескать, позор, что мы в стороне. Многие из них, кроме того, считали, что Швеции необходимо атомное оружие. Если оснастить им несколько подводных лодок, можно защитить шведские границы. Во всех разговорах шла речь о единоборстве Бога и дьявола.

— И дьявол являлся с востока?

— А богом–отцом называли США. Уже в пятидесятые годы часто говорили о том, как американские самолеты пролетали над шведской территорией, а наши радарные станции не поднимали тревогу. Явно существовали секретные договоренности между правительством и армейским руководством, позволявшие американским самолетам свободно следовать своим курсом. Наши диспетчеры предоставляли американцам определенные секретные коды. Они спокойно поднимали самолеты с баз в Норвегии и летели на СССР. Помню, мы с товарищами весьма бурно это обсуждали.

— А как с подводными лодками?

— Ну, об этом они говорили постоянно.

— О той, что легла на грунт у Карлскруны? И о тех, что в Хорсфьердене?

Ответ Фанни удивил его:

— Это же совсем разные вещи.

— Вот как?

— У Карлскруны была русская субмарина. Но насчет того, что пряталось в глубине Хорсфьердена, доказательств не нашлось. Да их и не искали.

— То есть?

— Иной раз они пили за беднягу–капитана, как бишь его?

— Гущин.

— Да, верно. Бедняга Гусси, так они говорили. До того напился, что завел свою субмарину в шведские скалы. Вот, мол, и хорошо, есть русская лодка, очень кстати. А что? Теперь никто не сомневается, что именно русские играют в прятки в шведских водах. Но, когда речь заходила о Хорсфьердене, тостов за русского капитана никто не произносил. Понимаете, о чем я?

— По–вашему, в Хорсфьердене шныряли вовсе не русские?

— Доказательств в общем–то нет. Ни в пользу того, ни в пользу другого.

Фанни Кларстрём продолжала свой рассказ, она отлично знала, о чем говорит, тогда как Валландер имел обо всем этом весьма слабое представление. Понятия вроде «холодная война» или «неприсоединение к военным союзам» так и остались для него словосочетаниями, в сущности лишенными содержания. Он не обольщался и никогда не пытался отрицать, что его исторические познания крайне ограниченны. Да и особого интереса к истории раньше не проявлял. Но теперь внимательно слушал Фанни Кларстрём.

— Россия, значит, была врагом, — сказал Валландер.

— Среди наших военных поголовно все думали именно так. Офицеры на своих встречах говорили друг с другом так, будто мы уже воюем с русскими. Что США, вполне возможно, представляют собой не меньшую угрозу нашему суверенитету, никому из них в голову не приходило.

— А собственно, чего ради устраивали эти ужины?

— Чтоб хорошенько выпить–закусить и обругать политиков, которые «являют собой угрозу национальному суверенитету Швеции». Именно так они всегда выражались. Социал–демократы — вот враг номер один. Хотя все знали, что Улоф Пальме убежденный социал–демократ, в этих кругах его называли только «коммунист».

Фанни Кларстрём встала и, несмотря на протесты Валландера, пошла сварить еще кофе. У него уже жгло в желудке. Когда она вернулась, он изложил ей фактическую причину своего приезда в Маркарюд.

— Кажется, в газетах писали об исчезновении этой пары? — спросила она, когда он закончил.

— Женщину, Луизу, на днях нашли мертвой недалеко от Стокгольма.

— Бедняжка. Что случилось?

— Вероятно, ее убили.

— Почему?

— Пока нет ответа.

— А муж, стало быть, здесь, на фото?

— Хокан фон Энке. Если вы помните о нем что–нибудь еще, я бы с удовольствием послушал.

Она задумалась, всмотрелась в снимок, потом наконец сказала:

— Его трудно вспомнить. Думаю, я уже сообщила все, что могла. Наверно, и это кое–что о нем говорит? Он держался скромно, зачастую молчал, был не из таких, кто больше всех пил да шумел. Помню, он постоянно улыбался.

Валландер наморщил лоб. Может быть, память ей все же изменяет?

— Вы уверены, что он улыбался? По моему впечатлению, он был очень серьезным человеком.

— Возможно, я ошибаюсь. Но в одном я уверена: он не принадлежал к числу самых оголтелых поборников войны. Напротив, помнится, он был одним из очень немногих, кто порой пытался призывать к миру. Я запомнила конечно же потому, что именно это меня интересовало.

— Что?

— Мир. Я и мои товарищи еще в пятидесятые требовали, чтобы Швеция отказалась от ядерного оружия.

— Значит, Хокан фон Энке говорил о мире?

— Так мне запомнилось. Но прошло столько времени.

— Еще что–нибудь можете вспомнить?

Валландер видел, что она вправду напрягает память. Он только пригубил кофе, пить не стал, предпочел грызть сухарик. Как вдруг почувствовал, что выпала пломба. И зуб сию же минуту заболел. Он завернул пломбу в бумажную салфетку, сунул в карман. Середина лета, его дантист наверняка в отпуске, пошлют куда–нибудь в неотложное отделение. Он с досадой подумал, что физически прямо–таки разваливается, то одно, то другое отказывает. Когда откажут самые важные органы, всему конец.

— Америка, — неожиданно сказала Фанни Кларстрём. — Я знала, есть кое–что еще.

Этот инцидент произвел на нее глубокое впечатление и врезался в память, потому и вспомнился очень отчетливо.

— Случилось это, когда я чуть ли не последний раз работала у господ офицеров. Очевидно, были пожелания, чтобы их обслуживали официантки помоложе, в коротких юбочках и не с такими отечными ногами. Я не переживала, поскольку мне уже стало невмоготу подавать этим господам еду и напитки. Собирались они в первый вторник каждого месяца. Пожалуй, шел восемьдесят седьмой, ранняя весна. Да, я точно помню, потому что сломала мизинец на левой руке и долго бюллетенила. А в тот вторничный вечер как раз снова вышла на работу. Стоял март. Кофе с ликером или коньяком всегда пили в мрачноватой комнате с кожаными креслами и темными книжными шкафами. Комната мне запомнилась потому, что я всегда любила читать. И однажды, когда пришла на такой ужин заранее, я, перед тем как накрывать столы, зашла туда и заглянула в книжные шкафы. К моему удивлению, вместо книг на полках стояли муляжи, одни только корешки. Владелец или, может, архитектор по интерьеру наверняка закупил их на каком–то складе реквизита. Помню, мое уважение к этим людям получило еще один серьезный удар… — Она выпрямилась в кресле, словно призывая себя к порядку. — Неожиданно кто–то из присутствующих заговорил о шпионах. Я как раз обходила всех с бутылкой дорогого коньяка. Вообще о шпионах рассуждали нередко. Весьма популярным объектом был Веннерстрём. В подпитии многие изъявляли готовность прикончить его. Помню, адмирал, кажется по фамилии фон Хартман, заявил, что его надо медленно удавить балалаечной струной. Как вдруг заговорил Хокан фон Энке. Спросил, почему никого не волнует, что в Швеции могут орудовать и шпионы США. Ему дали резкий отпор, обернувшийся крайне неприятной перепалкой, когда многие из офицеров поставили под сомнение его лояльность. Конечно, все были более–менее пьяны, за исключением, пожалуй, именно Хокана фон Энке. Так или иначе, он возмущенно встал и покинул собрание. За все время, пока я там обслуживала, такого никогда не бывало. Вернулся ли он в их компанию, я не знаю, ведь нашу сестру заменили хорошенькими молодыми официантками. Этот инцидент я так хорошо помню, разумеется, потому, что мы с товарищами все время думали о том же: если у русских есть в Швеции шпионы, в чем сомневаться не приходится, то и американцы явно не сидят сложа руки. Но господа офицеры этого понимать не желали. Или понимали, но предпочитали не видеть.

Фанни Кларстрём встала, чтобы подлить кофе. Валландер вежливо прикрыл свою чашку ладонью. Когда она опять села в кресло, он бросил взгляд на ее отечные ноги и расширенные вены. И живо представил себе ее там, среди офицеров в банкетном ресторане.

— Вот что я запомнила. Это вам хоть как–то поможет?

— Безусловно, — сказал Валландер. — Всякая новая информация увеличивает наши шансы выяснить, что произошло.

Фанни Кларстрём сняла очки, пристально посмотрела на него:

— Его тоже нет в живых?

— Мы не знаем.

— А он не мог ее убить?

— Этого мы опять–таки не знаем. Хотя, конечно, все может быть.

— Обычная история, — вздохнула она. — Мужья убивают жен. Иногда утверждают, что собирались затем покончить с собой. Однако многим не хватает духу.

— Верно. Так бывает часто. Многие мужчины оказываются большими трусами, когда вправду доходит до дела.

Фанни Кларстрём вдруг опять заплакала, едва заметными ручейками слезы побежали по щекам. У Валландера снова перехватило горло. Одиночество — штука некрасивая, подумал он. Бедная женщина, сидит здесь среди безмолвных фотографий, в компании одиночества.

— Раньше я никогда не плакала, — сказала она, утирая слезы. — Но он приходит ко мне, мой муж, тем чаще и чаще, чем старше я становлюсь. Думаю, он ждет меня там, в пучине, зовет к себе. И скоро я уйду. Вроде как дожила свой срок до конца. А старое, измученное сердце все продолжает биться. На смену нашей осени приходит для других весенняя пора.

— Стихи, — сказал Валландер.

— Знаю, — рассмеялась Фанни Кларстрём. — Старой перечнице приходят в одиночестве на ум поэтические строки.

Валландер поднялся, поблагодарил. Она настояла проводить его до машины, хотя он видел, что ноги у нее болят. Человек с косилкой исчез.

— Лето приносит с собой тоску, — сказала она, пожимая ему руку. — Моего мужа нет вот уже шестьдесят с лишним лет. А я все равно иной раз так тоскую по нем, как когда мы только–только познакомились, как в те считаные годы, что прожили вместе. Полицейский может чувствовать что–то подобное?

— О да, — сказал Валландер. — Еще как.

Она помахала вслед отъехавшей машине. Вот и ее я никогда больше не увижу, подумал Валландер. Он оставил позади поселок и печаль, вызванную визитом к Фанни Кларстрём, но невольно размышлял о ее замечании, что мужья убивают жен, а затем оказываются слишком трусливы, чтобы покончить с собой. После встречи с Германом Эбером он первым делом подумал, что Луизу мог убить Хокан фон Энке. Ни мотива, ни улик, ни следов нет. Просто среди множества версий есть и такая. Однако произнесенная Фанни Кларстрём фраза как бы заставила его вернуться к этой хрупкой гипотезе. По дороге через смоландские леса он пытался представить себе цепочку событий, приведших к тому, что Луизу убил ее собственный муж.

Домой Валландер приехал, так ничего для себя и не прояснив.

Тем вечером он долго лежал без сна и думал о Фанни Кларстрём.

26

Валландер еще спал, когда затарахтел телефон. Старый отцовский аппарат, который он по чистой сентиментальности забрал себе, разбирая перед продажей лёдерупского дома тамошние вещи. Сперва он не хотел снимать трубку, но потом все–таки встал и ответил. Звонила новенькая девушка из проходной Управления. Эбба, занимавшая сей пост долгие годы, ушла на пенсию и вместе с мужем переехала в Мальмё, где жили их дети. Имя новой девушки Валландер вспомнить не сумел — кажется, Анна, но он не был уверен.

— Тут одна женщина просит ваш адрес, — сказала она. — Но без вашего разрешения я его не дам. Иностранка она.

— Ясное дело, — сказал Валландер. — Все мои знакомые женщины сплошь иностранки.

Он остался у телефона и с третьей попытки нашел дантиста, который мог принять его уже в ближайший час.

Около двенадцати он вернулся от дантиста и начал подумывать об обеде, но тут в дверь постучали. Он открыл и тотчас узнал ту, что стояла перед ним, хоть она и изменилась. Много лет минуло с тех пор, как он последний раз видел ее — Байбу Лиепу из Риги, из Латвии. Но это была она, постаревшая, поблекшая.

— Господи, — сказал он. — Значит, это ты спрашивала мой адрес.

— Не хочу помешать.

— Как ты можешь мне помешать?

Он притянул ее к себе, обнял, почувствовал, что она вправду очень исхудала. Больше пятнадцати лет прошло со времени их недолгого и бурного романа. И уж точно больше десяти лет назад контакт между ними вообще оборвался. Валландер тогда, крепко выпив, позвонил ей среди ночи. Задним числом, конечно, пожалел и решил никогда впредь не звонить. Но сейчас, когда она стояла перед ним, давние чувства всколыхнулись вновь. Она была величайшей любовью его жизни. Их встреча позволила ему со стороны взглянуть на долгие отношения с Моной. Байба пробудила в нем чувственность, которая прежде казалась ему невероятной. В ту пору он был вполне готов начать новую жизнь. Хотел жениться на ней, но она сказала «нет». Не хотела еще раз связать свою жизнь с полицейским и, быть может, снова овдоветь.

И вот сейчас они стояли друг против друга в его гостиной. Он никак не мог поверить, что она вправду вернулась из дальнего далека во времени и пространстве.

— Вот уж не думал не гадал, — сказал Валландер, — что мы снова встретимся.

— Ты не давал о себе знать.

— Верно, не давал. Хотел, чтобы минувшее осталось минувшим.

Он усадил ее на диван, сел рядом. И вдруг почувствовал, что все не так, как надо. Слишком она бледная, слишком худая, пожалуй, слишком усталая и медлительная в движениях.

Как всегда, она поняла, о чем он думает, взяла его за руку.

— Я хотела повидать тебя. Воображаешь, что люди уходят навсегда. А потом вдруг утром просыпаешься и осознаешь, что ничто не миновало. От людей, которые когда–то много значили, невозможно освободиться целиком и полностью.

— У тебя есть какая–то особая причина приехать — вообще и именно сейчас.

— Я бы с удовольствием выпила чайку. Я правда не мешаю?

— Кроме меня здесь только собака. И всё.

— Как поживает твоя дочь?

— Помнишь, как ее зовут?

Байба явно обиделась. Валландер вспомнил, что она всегда легко обижалась.

— Ты действительно подумал, что я забыла Линду?

— Я подумал, что все связанное со мной стерто из памяти.

— Одно мне в тебе никогда не нравилось. Как только речь заходила о чем–нибудь серьезном, ты постоянно все преувеличивал. Ну скажи мне, как можно «стереть» человека, которого когда–то любил?

Валландер встал, пошел на кухню приготовить чай.

— Я с тобой, — сказала Байба и тоже встала.

Заметив, с каким усилием она поднялась, Валландер понял, что она больна.

Байба взяла кастрюльку, налила воды, поставила на огонь, будто сразу почувствовала себя у него на кухне как дома. Он достал чашки, наследство матери, единственное, что осталось в память о ней. Оба сели за кухонный стол.

— Красиво живешь, — сказала Байба. — Помню, ты говорил о переезде за город. Но я тебе не верила.

— Я и сам не верил, что перееду. Или что заведу собаку.

— Как ее зовут?

— Это кобель. По кличке Юсси.

Разговор заглох. Валландер украдкой наблюдал за Байбой. В ярком солнечном свете, лившемся в кухонное окно, ее худоба проступила еще резче.

— А я не уезжала из Риги, — вдруг сказала она. — Дважды сумела сменить квартиру на более хороший вариант. Но жить за городом — сама мысль об этом прямо–таки невыносима. Ребенком я несколько лет жила у деда и бабушки. И жизнь в бедности навсегда соединилась для меня с латышской деревней. Наверно, сейчас все иначе, но мне не отделаться от этого представления.

— Раньше ты работала в университете. А чем занимаешься теперь?

Она ответила не сразу, медленно и осторожно отпила несколько глотков чая, потом отодвинула чашку.

— Вообще–то по образованию я инженер. Ты забыл? Когда мы познакомились, я переводила специальную литературу для политехнического института. Но больше не перевожу. Я больна.

— Что с тобой?

Ответила она спокойно, словно говорила о чем–то не слишком серьезном:

— Смерть. У меня рак. Но сейчас я не хочу это обсуждать. Можно я прилягу, отдохну немного? Я принимаю очень сильные обезболивающие и почти что засыпаю от них.

Байба пошла было к дивану, но Валландер отвел ее в свою спальню, где недавно поменял простыни. Расправил постель, она легла. Голова почти исчезла в подушке. Она легонько улыбнулась, словно вспомнив что–то.

— Мне ведь доводилось раньше лежать в этой кровати?

— Верно. Кровать старая.

— Вот и хорошо, тогда я посплю немного. Часок. В Управлении сказали, у тебя отпуск.

— Спи сколько хочешь.

Он не был уверен, слышала ли она его или уже уснула. Почему она приехала ко мне? — думал он. Нет у меня больше сил на смерть и несчастья, на женщин, которые спиваются, на свекровей, которых убивают. Он тотчас раскаялся, что так подумал, осторожно присел на самый краешек кровати, в изножии, посмотрел на Байбу. Вернулись воспоминания о великой любви, и от волнения его чуть ли не бросило в дрожь. Я не хочу, чтобы она умерла, думал он, я хочу, чтобы она жила. Может быть, теперь она готова еще раз связать свою жизнь с полицейским?

Валландер вышел из дома, сел в садовое кресло. Немного погодя выпустил Юсси из загородки. Байба приехала на стареньком «ситроене» с латвийскими номерами. Он включил мобильник, увидел, что пропустил звонок Линды. Услышав его голос, дочь обрадовалась:

— Я только хотела сказать, что Ханс получил бонус. Несколько сотен тысяч крон. Значит, мы можем перестроить дом.

— Он вправду заслужил такие деньжищи? — кислым тоном осведомился Валландер.

— А почему нет?

Валландер рассказал о приезде Байбы. Линда слушала его рассказ о женщине, которая спала сейчас в его постели.

— Я видела ее на фото, — сказала она. — Ты говорил о ней, давно–давно. Но, по словам мамы, она обыкновенная латышская проститутка.

Валландер взбеленился:

— Твоя мать временами сущее чудовище. Как у нее только язык поворачивается говорить такое! Если хочешь знать, Байбе присущи все те качества, каких Мона начисто лишена. Когда она это говорила?

— Чтоб я помнила.

— Я позвоню ей и скажу, что не желаю иметь с ней ничего общего.

— И что это изменит? Она наверняка ревновала. Потому так и говорила.

Валландер нехотя согласился, что Линда права, и успокоился. Потом рассказал, что Байба больна.

— Она приехала попрощаться? — спросила Линда. — Как грустно.

— Моя первая мысль была о том же. Я удивился и обрадовался, увидев ее. Но уже через считаные минуты загрустил. Меня теперь, кажется, окружают только смерть и беды.

— Но так было всегда, — сказала Линда. — Это первое, о чем мы говорили в Полицейской академии. Что за работа ждет нас в будущем? Но не забывай, у тебя есть Клара.

— Я не об этом. Я об ощущении старости, которая подкрадывается и норовит вонзить когти мне в затылок. Ряды друзей все редеют. Когда отец умер, я оказался следующим на очереди, если ты понимаешь, о чем я. Клара — последняя в цепочке жизни, я — первый.

— Раз Байба приехала к тебе, стало быть, ты кое–что для нее значишь. Важно только это.

— Приезжай, — сказал Валландер. — Я хочу, чтобы ты познакомилась с единственной женщиной, которая действительно много для меня значила.

— Кроме Моны?

— Само собой.

Линда задумалась, потом сказала:

— У меня тут подруга в гостях. Ракель. Помнишь ее? Работает сейчас в мальмёской полиции. Они с Кларой прекрасно ладят.

— Клару с собой не возьмешь?

— Приеду одна, и очень скоро.

В начале четвертого Линда зарулила во двор и резко затормозила, чтобы не стукнуть машину Байбы. Валландер всегда тревожился, что она ездит слишком быстро. Но всегда радовался, когда она приезжала не на мотоцикле. Так он ей и говорил. А в ответ каждый раз слышал фырчание.

Байба уже проснулась, выпила немного воды и еще чашку чая. Валландер украдкой заметил, как она сделала себе укол в бедро. На миг мелькнувшая перед глазами нагота вызвала прилив отчаяния, оттого что все миновало, не воротишь, не переживешь все вновь.

Она долго пробыла в ванной. А когда вышла оттуда, выглядела менее усталой, чем раньше. Необычайно важная для него минута — Байба и Линда поздоровались. Валландеру показалось, он снова видит ту Байбу, которую много лет назад встретил в Латвии.

Линда совершенно естественно обняла ее, сказала, что рада наконец–то познакомиться с великой любовью отца. Валландер смутился и вместе с тем обрадовался, глядя на них обеих. Если б Мона, хоть он сейчас и зол на нее, была здесь, а Линда держала на руках Клару, здесь бы собрались все четыре главные и по–своему единственные женщины в его жизни. Великий день в разгар лета, в разгар времени, когда старость коварно подкрадывается все ближе.

Услыхав, что Байба еще ничего не ела, Линда немедля отправила Валландера на кухню приготовить омлет. В открытое окно донесся смех Байбы, который разбудил в нем еще более яркие воспоминания, на глаза навернулись слезы, и он подумал, что становится сентиментальным. Раньше такое случалось разве что после выпивки.

Они расположились в тени, в саду, поели. Валландер большей частью слушал, а Линда расспрашивала о Латвии, где никогда не бывала. На миг возрождается семья, подумал он. Но скоро все кончится. И что останется? — вот самый трудный вопрос.

Через час Линда стала собираться домой. Она прихватила с собой фотографию Клары, показала Байбе.

— Она будет похожа на своего дедушку, — сказала Байба.

— Боже сохрани, — вставил Валландер.

— Не верьте ему, — сказала Линда. — Он только и мечтает, чтобы Клара походила на него. Мы еще увидимся. — Она встала: пора домой.

Байба не ответила. О смерти они не говорили.

Оставшись вдвоем, они вдруг начали рассказывать о своей жизни. Байба задавала множество вопросов, и он старался, как мог, ответить. Оба по–прежнему жили одиноко. Лет десять назад Байба попробовала завести отношения с неким врачом, но через полгода отказалась от этой затеи. Детей у нее нет. Валландер так и не понял, жалеет она об этом или нет.

— Хорошая была жизнь, — сказала она, как бы подводя итог. — Когда наконец открыли границы, я смогла путешествовать. Жила экономно, писала статьи для журналов, консультировала предприятия, которые хотели обосноваться в Латвии. Больше всех платил шведский банк, сейчас крупнейший в нашей стране. Два раза каждый год я путешествовала и теперь знаю о мире, в котором живу, много–много больше, чем в ту пору, когда мы познакомились. Хорошая у меня была жизнь, одинокая, но хорошая.

— А для меня всегда было пыткой просыпаться в одиночестве, — сказал Валландер и быстро подумал, а правда ли это.

Байба рассмеялась:

— Я жила одна, не считая короткого периода с тем врачом. Но это отнюдь не означает, что я всегда просыпалась в одиночестве. Не обязательно блюсти целибат, оттого что не имеешь постоянного друга.

Валландер ощутил укол ревности, представив себе чужих мужчин рядом с Байбой в постели. Но, разумеется, ничего не сказал.

Неожиданно Байба заговорила о своей болезни. Как всегда, когда речь шла о серьезных вещах, сухо и по–деловому:

— Все началось с внезапной усталости. Но очень скоро я заподозрила, что за усталостью таится какая–то угроза. Поначалу врачи ничего не находили. Истощение, возраст — правильного ответа никто, как мне казалось, не давал. В конце концов я обратилась к боннскому специалисту, о котором много слышала, он занимался случаями, когда другим врачам не удавалось поставить диагноз. Несколько дней спустя, после разных тестов и анализов, он сообщил, что у меня редкая раковая опухоль в печени. Я вернулась в Ригу со смертным приговором, с незримым штемпелем в паспорте. Конечно же я задействовала все свои связи, и очень скоро мне назначили время операции. Но оказалось слишком поздно, опухоль дала метастазы. Несколько недель назад я узнала, что метастазы затронули и мозг. Меньше года прошло. До следующего Рождества я не доживу, осенью умру. И оставшийся срок стараюсь использовать так, как мне хочется. На свете есть несколько мест, где я хотела побывать, есть люди, с которыми хотела повидаться. Ты — один из них, может быть, тот, кого мне хотелось увидеть больше всего.

Валландер вдруг разрыдался. Она взяла его за руку, а от этого ему стало совершенно невмоготу. Он встал, ушел за дом. В конце концов сумел взять себя в руки и только тогда вернулся к Байбе.

— Не надо горевать, — сказала она. — Надеюсь, ты понимаешь, почему я не могла не приехать.

— Я не забыл то время, — сказал он. — И часто мечтал, чтобы оно вернулось. И раз ты сейчас здесь, я должен задать тебе один вопрос. Ты когда–нибудь сожалела?

— Что не согласилась выйти за тебя?

— Этот вопрос не дает мне покоя.

— Нет, не сожалела. Тогда решение было правильным и пусть останется таким после стольких лет.

Валландер молчал. Он понял. Зачем ей вообще было думать о браке с иностранным полицейским, когда она совсем недавно потеряла мужа, тоже полицейского? Валландер помнил, как пытался уговорить ее. Но, если б они поменялись ролями, как бы поступил он сам? Какой сделал бы выбор?

Они долго сидели, не говоря ни слова. В конце концов Байба встала, погладила Валландера по волосам и исчезла в доме. Он заметил, что боли вернулись, и решил, что она пошла сделать укол. Но она не возвращалась, и он тоже пошел в дом. Байба уснула на его кровати. Проснулась она уже к вечеру и, когда сообразила, где находится, спросила, нельзя ли ей остаться на ночь, чтобы утром переправиться на пароме в Польшу, а оттуда продолжить путь домой, в Ригу.

— Слишком далеко для тебя, столько времени за рулем, — разволновался Валландер. — Давай я отвезу тебя в Ригу. А потом вернусь самолетом.

Она покачала головой, ответила, что приехала одна и обратно поедет тоже одна. Валландер настаивал, и она вдруг рассердилась, накричала на него. Но быстро осеклась, попросила прощения. Он присел на край кровати, взял ее за руку.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала она. — Как долго еще? Когда Байба умрет? Будь у меня хоть малейшее предчувствие, что время пришло, я бы не осталась. Даже не приехала бы. Но мне еще остался месяц–другой. Как только почувствую близость абсолютного, безвозвратного конца, я не стану продлевать мучения. Могу прибегнуть к таблеткам или к инъекциям. Я рассчитываю умереть с бутылкой шампанского у постели. Выпью за то, что так или иначе изведала это странное приключение — родилась, жила и снова исчезну во мраке.

— Тебе не страшно?

Валландер тотчас прикусил язык. Как он мог задать такой вопрос обреченному человеку? Однако она не рассердилась. И он со смесью отчаяния и замешательства подумал, что она еще тогда, давным–давно, привыкла к его бестактной неуклюжести, которая крайне редко была преднамеренной.

— Нет, — ответила Байба. — Не страшно. У меня слишком мало времени. Не могу я растрачивать его на то, от чего все станет только хуже.

Она встала с постели, прошлась по дому. Внезапно остановилась у книжного шкафа. Увидела книгу о Латвии, свой давний подарок. С улыбкой спросила:

— Ты ее когда–нибудь открывал?

— Много раз, — ответил Валландер.

Он не погрешил против истины.

Впоследствии эти сутки с Байбой будут вспоминаться Валландеру как некое замкнутое пространство, где все часы словно бы остановились, а всякое движение замерло. Ела она очень мало, большей частью лежала в постели, укрывшись простыней, время от времени делала себе уколы и хотела, чтобы он оставался при ней. Они лежали в постели, без сна, порой разговаривали, а не то молчали, когда у нее не было сил говорить или она просто засыпала. Валландер тоже нет–нет засыпал, но уже через несколько минут рывком просыпался — отвык, что кто–то находится совсем рядом.

Она рассказывала о минувших годах, о разительных переменах на ее родине.

— В ту пору мы ничего не знали, — говорила она. — Помнишь советские «черные береты», которые несколько раз устраивали в Риге жуткую пальбу? Теперь могу признаться: я не верила тогда, что Советы нас отпустят. Думала, прижмут еще сильнее. Хуже всего, что никто не знал, на кого можно положиться. Выгодна ли наша свобода ближайшим соседям или, наоборот, внушает страх? Кто доносил вездесущему КГБ, этому исполинскому уху, от которого ничего не утаишь? Теперь я знаю, что ошибалась, и рада этому. С другой стороны, никому не ведомо, куда идет Латвия. Капитализм не есть решение проблем социализма и планового хозяйства, как и демократия не есть выход из всех кризисов в экономике. Вот сейчас мне кажется, мы живем не по средствам.

— Разве же не говорят о балтийских тиграх? — спросил Валландер. — О государствах, развивающихся столь же успешно, как страны Азии?

Байба хмуро покачала головой.

— Мы живем на заемные деньги. В особенности на шведские. Я, конечно, не очень–то сведуща в экономике. Но уверена, шведские банки предоставляют моей стране большие кредиты под слишком уж ненадежные гарантии. И конец тут может быть только один.

— Плохой?

— Очень плохой. В особенности для шведских банков.

Валландеру вспомнилось начало девяностых, годы их любви. Вспомнился страх, который обуревал, кажется, всех и каждого. Многое из происходившего тогда, по сути, осталось для него непонятно. Огромное политическое событие внешне драматически изменило Европу, а тем самым соотношение сил между США и Советским Союзом. До той поездки в Ригу, предпринятой, чтобы разобраться в деле о двух мертвецах на прибитом к берегу плоту, Валландер совершенно не задумывался о том, что ближайшие соседи Швеции оккупированы чужой державой. Как получилось, что очень многие из его поколения, рожденные в конце 1940–х, после Второй мировой, никогда по–настоящему не осознавали, что холодная война действительно была войной, приведшей к оккупации и угнетению целых народов? В 1960–е могло показаться, что далекий Вьетнам куда ближе к шведской границе, нежели страны Балтии.

— Нам и самим было трудно разобраться, — сказала Байба поздно ночью, когда на востоке уже брезжил рассвет. — За каждым латышом стоит русский, так мы говорили. Но и за каждым русским тоже кто–то стоял.

— Кто?

— Даже в балтийских странах отношение к русским формировалось американцами, которые действовали по всему миру.

— То есть за каждым русским стоял американец?

— Разумеется, можно сказать и так. Но чтобы точно знать, русские историки должны рассказать правду о том, что тогда происходило.

В какой–то момент этого извилистого разговора о давно минувших временах закончилась и их внезапная встреча. Валландер уснул, последний раз, когда он смотрел на часы, было пять утра. Когда же примерно через он час он проснулся, Байба исчезла. Он выбежал во двор — ее машины не было. На садовый стол она положила фотографию, придавив ее камешком. Снимок, сделанный в 1991–м, в мае, у Монумента свободы в Риге. Валландер помнил ту минуту. Щелкнул их случайный прохожий. Они оба смеялись, прижавшись друг к другу, Байба положила голову ему на плечо. Рядом с фотографией лежал листок, видимо вырванный из ежедневника. Она ничего не написала, только нарисовала сердечко.

Валландер сразу же решил ехать в Истад, к польскому парому. Уже сел за руль и включил мотор, но вдруг понял, что именно этого она хотела меньше всего. Вернулся в дом, лег на кровать, еще хранившую запах ее тела.

От усталости его сморил сон. Проснулся он через несколько часов и вдруг вспомнил слова Байбы. За каждый русским стоял кто–то еще. Она как бы подбросила ему идею, которая имела касательство к Хокану и Луизе фон Энке. За каждым русским стоял кто–то еще.

Кто, думал он, кто стоял за ними? И кто из них стоял за спиной другого? Ответа он не находил, но понимал, что вопрос, возможно, очень важный. Надо его как следует обмозговать.

Он вышел во двор, принес лестницу, которой обычно пользовался трубочист, и с биноклем в руке залез на крышу. Оттуда был виден белый паром, направлявшийся в Польшу. Большая часть самого яркого и самого счастливого времени его жизни находилась там, на борту, и никогда уже не вернется. Его захлестнули печаль и почти невыносимая боль.

Когда подъехал мусоровоз, он сидел на крыше. Но мусорщик, забравший мешок, даже не заметил, что он, будто ворон, взлетел на крышу.

27

Валландер проводил взглядом отъехавший мусоровоз. Польский паром исчез в облаке тумана, плывшем к сконскому побережью. Собственные мысли испугали его. После долгой ночи Байба уехала, к парому и навстречу вечности, а он спал. Существует ли вечность, ни один из них сказать не мог. Но Байба была ближе к обрыву, что вел прямо в неведомое. Сказала, что речь идет о нескольких месяцах, не более.

Внезапно он совершенно отчетливо увидел себя. Мужчина, полный огромной жалости к себе, насквозь мелодраматическая фигура. Сидит на своей крыше, и, собственно говоря, важно для него только одно: умрет Байба, а не он сам.

В конце концов он спустился вниз и пошел с Юсси на прогулку, больше похожую на бегство. И мало–помалу умудрился прийти к мысли, что таков уж он есть. Человек, дельный и умелый в своей профессии, даже проницательный. Всю свою жизнь он стремился быть частью добрых сил этого мира и если не достиг успеха, то отнюдь не одинок в своей неудаче. Ведь человеку дано лишь стремиться.

Нахмурило. Он выгуливал Юсси, ожидая дождя, шел среди полей, недавно скошенных, оставленных под паром или ждущих комбайна. При каждом пятнадцатом шаге пытался думать о чем–нибудь совершенно новом, но безуспешно. В эту игру он играл с Линдой, когда она была ребенком. Но игра перестала быть игрой, когда несколько лет назад он старался вычислить неведомого убийцу, который на Праздник середины лета убил нескольких молодых людей в маскарадных костюмах. Расследование внушало ему страх и растущее ощущение, что он полностью утратил способность читать места преступлений и те немногие следы, какими они все же располагали. Тут–то и пригодилась давняя игра, на разных этапах следствия он буквально дошел до ясности. Вот и теперь пытался думать о себе, о своей жизни, о мужестве Байбы перед лицом постигшей ее неизбежности, о мужестве, какого ему самому наверняка недостает. Шагал по дорожкам, вдоль межевых канав, уже не слишком быстро, спустив Юсси с поводка.

Вспотев от ходьбы, Валландер присел возле маленького пруда, вокруг которого валялись ржавые обломки старого сельскохозяйственного инвентаря. Юсси понюхал воду, попил, потом улегся рядом. Облака поредели, дождя не будет. Вдали послышались сирены спецмашин. На сей раз пожарные, не «скорая» и не его коллеги. Он закрыл глаза, попробовал увидеть Байбу. Сирены приближались, выли уже за спиной, на шоссе, ведущем в Симрисхамн. Он обернулся. Бинокль, с которым он лазил на крышу, по–прежнему висел на шее. Сирены слышались совсем неподалеку. Он встал. Может, у кого из соседей случился пожар? Только бы не у стариков Ханссонов. Элин Ханссон вообще не ходит, а Руне шагу ступить не может без трости. Вой сирен все ближе. Он поднес бинокль к глазам и с ужасом увидел, как две пожарные машины зарулили в его собственный двор. Вскочил на ноги, побежал, Юсси мчался впереди. Временами Валландер останавливался, смотрел в бинокль на свой дом, каждый раз ожидая увидеть языки пламени над крышей, где совсем недавно сидел, или дым, валящий из лопнувших окон. Но ничего подобного не происходило. Только машины с уже умолкшими сиренами и пожарные, расхаживающие по двору.

Когда он, вконец запыхавшись, подбежал к калитке, брандмейстер Петер Эдлер гладил Юсси, который изрядно опередил хозяина. Эдлер сурово усмехнулся, когда Валландер, пошатываясь, ввалился во двор. Пожарные собирались уезжать. Петер Эдлер был в Валландеровых годах, веснушчатый, в речи его сквозил легкий смоландский акцент. Порой они встречались в ходе тех или иных расследований. Валландер относился к Эдлеру с большим уважением и любил его суховатый юмор.

— Один из моих парней знал, что это твой дом, — сказал Эдлер, продолжая гладить Юсси.

— Что стряслось?

— Наверно, мне надо у тебя спросить, а?

— Горит?

— Да нет. Но вполне могло загореться.

Валландер недоуменно посмотрел на Эдлера.

— Я ведь всего полчаса назад ушел на прогулку.

Эдлер кивнул на дом.

— Идем со мной.

С порога в лицо Валландеру ударил сильный, прямо–таки едкий смрад. Пахло горелой резиной. Эдлер провел его на кухню. Чтобы проветрить, пожарные открыли окно. На одной из конфорок стояла сковорода, а вплотную к ней — обугленная подставка. Эдлер понюхал все еще дымящуюся сковородку:

— Яичница? Сосиски с картошкой?

— Яичница.

— Ты ушел, не выключив конфорку? Мало того, поставил на плиту подставку. До какой халатности может дойти комиссар уголовной полиции?

Эдлер покачал головой. Они опять вышли во двор. Пожарные уже расселись по машинам и ждали начальника.

— Такого со мной никогда не случалось, — сказал Валландер.

— И хорошо бы никогда не повторилось. — Эдлер огляделся вокруг. — Ты все–таки переехал за город. Честно говоря, я не верил, что ты снимешься с места. Красиво тут.

— А ты живешь все там же?

— В том же доме, в центре. Туннель хочет за город, но я против. Во всяком случае, пока работаю.

— И долго еще думаешь работать?

Эдлер нехотя встряхнулся. Хлопнул по бедру блестящей каской, которую держал в руке, будто оружие.

— Сколько смогу или сколько позволят. Еще года три–четыре. Что буду делать потом, не знаю. Не смогу я сидеть дома да решать кроссворды.

— Ты мог бы их составлять, — сказал Валландер, вспомнив Германа Эбера.

Эдлер с удивлением посмотрел на него, но не стал уточнять, что он имеет в виду. Зато поинтересовался будущим Валландера. Казалось, чуть ли не надеялся, что оно такое же невеселое, как и у него.

— Возможно, сумею остаться еще на несколько лет. А там придется и мне уйти. Может, скооперируемся? Организуем небольшую команду и будем разъезжать по округе, разъясняя народу, как защититься от воров и пожаров. Фирма «Взлом и пожар», а?

— А можно защититься от грабежей?

— Да в общем–то нет. Но можно научить людей простым способам, которые отбивают у ворья охоту лазить по домам и квартирам.

Эдлер с сомнением взглянул на него:

— Ты сам–то веришь в то, что говоришь?

— Пытаюсь. Но жулики — они как дети. Быстро усваивают науку.

Эдлер покачал головой, выслушав, мягко говоря, сомнительное валландеровское сравнение, и сел в машину.

— Выключай конфорки, — сказал он на прощание. — Хорошо хоть установил солидную пожарную сигнализацию, которая напрямую подключена к нам. Мог возникнуть опасный пожар, дом вспыхнул бы как спичка. В разгар лета пережил бы кошмар — дымящиеся развалины.

Валландер промолчал. На установке сигнализации настояла Линда. Она оплатила ее как подарок на Рождество и проследила за монтажом.

Он покормил Юсси и как раз собирался запустить газонокосилку, когда приехала Линда. Без Клары и очень встревоженная, он сразу заметил. Наверно, встретила пожарных.

— Что делали пожарные на твоей дороге? — спросила она.

— Они заехали не туда, — соврал он. — У соседей замкнуло проводку на скотном дворе.

— У кого именно?

— У Ханссонов.

— Это которые же соседи?

— Ну, к чему все это объяснять? Ты все равно не знаешь, где их усадьба.

Линда держала в руке свой обычный маленький рюкзачок. И со всей силы швырнула его в отца. Он сумел уклониться, и снаряд задел его только по плечу. В ярости он поднял рюкзак с земли.

— Ты что делаешь?!

— Мне только недоставало, чтобы ты стоял тут и врал мне прямо в глаза!

— Я не вру.

— Пожарные были здесь! Я поговорила с твоим соседом. Он сказал, у тебя во дворе стояли две пожарные машины.

— Я забыл выключить конфорку.

— Проспал?

Валландер кивнул на поля, где немногим раньше совершил марш–бросок, от которого до сих пор гудели ноги.

— Я гулял с Юсси.

Не говоря более ни слова, Линда выхватила у него рюкзак и вошла в дом. Валландер прикинул, не сесть ли в машину и не рвануть ли куда глаза глядят. Линда ведь так и будет без конца корить его за вранье и за немыслимую халатность. Так и будет возмущаться, и в итоге он тоже разозлится. Уже ведь начал. Что там у нее в рюкзаке, он не знал. Но рюкзак тяжелый, плечо болит. С растущим возмущением он думал, что она впервые применила против него то, что можно назвать физической силой.

Линда снова вышла во двор.

— Помнишь, о чем мы говорили несколько недель назад? В тот день, когда моросил дождь и я была здесь с Кларой?

— Разве упомнишь все, о чем мы говорили?

— Мы говорили, что она, как только подрастет, сможет жить у тебя.

— Давай поговорим спокойно, — сказал Валландер. — Ты установила пожарную сигнализацию. Теперь мы знаем, что она работает. Дом не сгорел. Я забыл выключить конфорку. С тобой такого никогда не случалось?

Дочь ответила не раздумывая:

— После рождения Клары ни разу.

— Думаю, когда ты была маленькая, со мной тоже такого не случалось.

Перепалка утихла. Схватка шла на равных, ни одному не удалось по–настоящему уязвить противника. Линда села в садовое кресло, Валландер стоял все еще настороже — вдруг ее гнев вспыхнет с новой силой. Она смотрела на него с тревогой во взгляде:

— Ты стал забывчив?

— Я всегда был такой. В определенных пределах. Наверно, правильнее сказать, я рассеян.

— Я имею в виду, больше, чем раньше?

Он сел, вдруг устал от слишком частого вранья.

— Пожалуй, да. Иногда целые периоды времени исчезают из памяти. Как растаявший лед.

— Ты о чем?

Валландер рассказал о поездке в Хёэр. Только про попутчицу умолчал.

— Я вдруг потерял представление о том, зачем туда приехал. Словно был в ярко освещенной комнате и вдруг свет без предупреждения выключили. Сколько я пробыл впотьмах, не знаю. Я вроде как даже не знал, кто я такой.

— Раньше такое случалось?

— Не настолько сильно. Но я ходил к врачу, к мальмёскому специалисту. Она считает, я просто переутомился. Мол, думаю, будто я все еще шустрый тридцатилетний парень и могу сейчас не меньше, чем тогда.

— Не нравится мне это. Сходи к другому врачу.

Он кивнул, но не ответил. Линда встала, ушла в дом и вернулась с двумя стаканами воды. Валландер осторожно, как бы невзначай, поинтересовался, нашли ли ту женщину из Мальмё, которая убила своих родителей.

— Я слышала, ее взяли в Векшё. Кто–то ее подвозил, и она внушила ему подозрения. Он угостил ее кофе в придорожном кафе и вызвал полицию. У нее был нож, и она попыталась покончить с собой. Но неудачно.

— У тебя никогда не возникало желания убить меня? — спросил он, облегченно вздохнув, поскольку его помощь беглой преступнице осталась в секрете. Мартинссон молчал, сдержал слово.

— Конечно! — Линда рассмеялась. — Сколько раз. В том числе совсем недавно. Надеюсь, старикан не доживет до тех времен, когда вконец одряхлеет и впадет в маразм, вот как я подумала. Все дети порой желают родителям смерти. А ты часто хотел, чтобы я умерла?

— Никогда.

— Правда?

— Правда.

— Утешу тебя: значительно чаще у меня перед глазами была Мона. Но конечно же я со страхом думаю о времени, когда вас не станет. Кстати, мы с Хансом сумели уговорить Мону лечь в клинику на лечение.

Юсси углядел в поле зайца и залаял. Они молча наблюдали за его упорными попытками выбраться из загона. Заяц убежал, и Юсси утих.

— Я приехала по другому поводу, — вдруг сказала Линда.

— Что–то с Кларой?

— Нет. С Кларой все хорошо. Ханс сегодня дома, при ней. Я приучаю его к ответственности. И по–моему, он это ценит. Клара в самом деле невероятно далеко от задерганного банковского мира.

— Но что–то все–таки произошло?

— Вчера вечером я ездила в Копенгаген. Вместе с двумя подругами. На концерт. Выступала Мадонна, кумир моей юности. Огромное впечатление. Потом мы вместе поужинали и распрощались. Я остановилась в роскошной гостинице, в «Англетере». Хансова фирма имеет там скидку. Настроение у меня было прекрасное, спать не хотелось, и я прогулялась по Стрёйет. [Стрёйет — торговая улица в Копенгагене, пешеходная зона.] Кругом толпы народу, я села на лавочку и тут увидела его.

— Кого?

— Хокана.

Валландер смотрел на дочь, не в силах вымолвить ни слова. Она нисколько не сомневалась, была твердо уверена.

— Ты совершенно уверена?

— На миг я увидела не только фигуру и лицо. Манера двигаться тоже его — плечи чуть приподняты, шаги быстрые, короткие.

— И что же, собственно, ты видела?

— Я сидела на скамейке у небольшой площади на Стрёйет, как площадь называется, не знаю. Он шел со стороны Нюхавна, [Нюхавн — короткий канал, построенный в 1671 г., чтобы суда могли заходить в самый центр Копенгагена; в настоящее время живописный и элегантный старинный уголок города.] вверх по улице. И заметила я его, когда он уже прошел мимо. Сперва узнала волосы на затылке, потом походку и, наконец, плащ.

— Плащ?

— Я узнала его.

— Существуют тысячи одинаковых плащей, верно?

— Но не весенний плащ Хокана. Тонкий, темно–синий, похожий на дождевики моряков. Лучше описать не могу. Но это был его плащ.

— Что ты сделала?

— Подумай сам! Концерт Мадонны, подруги, ужин, летняя ночь, без детского рева, без мужа. И вдруг мимо мелькает Хокан. Секунд пятнадцать я еще сидела. Потом поспешила за ним. Но опоздала. Он исчез. Слишком много народу, масса переулков, такси, пивные, ресторанчики. По Стрёйет я дошла до Ратушной площади, потом обратно. Но его не нашла.

Валландер залпом осушил свой стакан с водой. Услышанное казалось немыслимым, но он знал: глаз у Линды зоркий, и людей она путает крайне редко.

— Давай сделаем шаг назад, — сказал он. — Если я понял правильно, ты заметила его, когда он уже прошел мимо. Но ты сказала, что видела его лицо. Он что же, оглядывался?

— Да. Бросил взгляд через плечо.

— Почему он так сделал?

Она нахмурилась:

— Откуда мне знать?

— Вопрос очень простой и логичный. Он ожидал, что за спиной кто–то есть? Беспокоился? Оглянулся случайно или что–то услышал? Возможных ответов сколько угодно.

— Думаю, он проверял, нет ли «хвоста».

— Думаешь?

— Знать точно я не могу. Но да, думаю, он проверял, что за спиной нет нежелательного «хвоста».

— Он казался испуганным? Обеспокоенным?

— Не могу ответить.

Валландер обдумывал ее слова. Два–три вопроса остались пока без ответа.

— Он мог заметить тебя?

— Нет.

— Откуда такая уверенность?

— В этом случае он бы посмотрел на скамейку. Но не посмотрел.

— Ты рассказала Хансу?

— Рассказала. Он разволновался, сказал, что мне наверняка померещилось.

— Тебе хотелось убедиться, не встречался ли он втайне с отцом?

Линда молча кивнула.

Солнце скрылось за тучей, вдали зарокотал гром. Они вошли в дом. Валландер хотел, чтобы дочка осталась и пообедала с ним, но Линда торопилась домой. Она уже собралась выходить, когда хлынул ливень. Двор быстро превратился в сущее болото. Валландер решил прямо на этой неделе заказать несколько машин гравия, чтобы не вязнуть в глине каждый раз, когда портилась погода.

— Я уверена, — повторила Линда. — Я видела именно его. В Копенгагене, живого–здорового.

— Стало быть, теперь мы знаем: Хокан не разделил судьбу жены. Он жив. Это все меняет.

Линда кивнула. Оба понимали, что теперь нельзя исключать, что Хокан убил свою жену. Но торопиться не следует. Может быть, есть другая причина, по которой он сознательно скрылся? Страх или что–то другое, пока что неизвестное? Он в бегах? Почему затаился в тени?

Оба молчали, погруженные в свои мысли. Дождь перестал так же внезапно, как и налетел.

— Что он делал в Копенгагене? — проговорил Валландер. — По–моему, на этот вопрос есть лишь один разумный ответ.

— Хотел встретиться с Хансом. Так ты думаешь. Возможно, чтобы решить те или иные денежные проблемы? Но я уверена, Ханс мне не лжет.

— Я и не сомневаюсь. Но что говорит о том, что они уже установили контакт? Может быть, это произойдет завтра?

— Тогда он мне расскажет.

— Возможно, — задумчиво обронил Валландер.

— А почему нет?

— Лояльность — штука сложная. Как он поступит, если отец скажет, что он никому, даже тебе, не должен говорить об их встрече? И назовет причину, которую Ханс не посмеет подвергнуть сомнению?

— Я замечу, если он станет что–то скрывать.

— Одну вещь я усвоил твердо, — сказал Валландер, неуверенно ступая ногой на мокрую, раскисшую землю. — Никогда нельзя быть уверенным, будто очень уж много знаешь о мыслях и представлениях других людей.

— Так что же мне делать?

— Ничего пока не говори. И ни о чем не спрашивай. Мне надо обдумать, что все это значит. И тебе тоже. Но с Иттербергом я, конечно, потолкую.

Он проводил дочь до машины. Чтобы не поскользнуться, она держалась за его локоть.

— Тебе надо что–нибудь сделать с двором, — сказала она. — Гравием засыпать, что ли.

— Я тоже об этом подумал.

Уже сидя в машине, она вдруг заговорила о Байбе:

— Все действительно настолько плохо? Она умрет?

— Да.

— Когда она уехала?

— Рано утром.

— Каково было увидеть ее вновь?

— Она приехала попрощаться. У нее рак, и осталось ей недолго. Думаю, ты и сама можешь понять, что я чувствовал.

— Наверно, это было ужасно.

Валландер отвернулся и ушел за угол дома. Не хотел расплакаться при Линде, не оттого, что боялся проявить перед дочерью слабость, нет. Ему попросту не хотелось думать о собственной смерти, ведь, в сущности, она–то и пугала его. Он стоял за углом, пока не услышал, как Линда включила мотор и поехала прочь. Поняла: надо оставить отца в покое.

Вернувшись на кухню, он сел за стол, напротив своего обычного места.

Думал о том, что Линда рассказала о Хокане фон Энке. Они снова вернулись в исходный пункт.

Он сделал круг. И так или иначе вернулся туда, где все началось.

28

По шаткой лесенке Валландер влез на чердак. Навстречу ударил затхлый запах сырости и плесени. Совершенно ясно, что в один прекрасный день придется менять всю крышу. Но не сейчас, может, через год, максимум через два.

Он примерно представлял себе, куда поставил картонный ящик, который ему нужен. Правда, сперва его внимание привлекло совсем другое: в коробке хельсингборгской перевозочной фирмы хранились долгоиграющие пластинки. На Мариягатан у него был проигрыватель, который верой–правдой служил долгие годы, но в конце концов сломался и все попытки починить его оказались безуспешны. Так что, готовясь к переезду, Валландер отправил его на свалку, но пластинки взял с собой и поставил на чердак. Он присел, перебрал свои старые альбомы. С каждым конвертом связаны воспоминания, то ясные и отчетливые, то смутные и обрывочные, — лица, ароматы, ощущения. Подростком он был чуть ли не фанатом группы «Спотникс». Имел их первые четыре пластинки и, читая названия на обороте конверта, вновь слышал каждую песню. Музыка и электрогитары оживали в мозгу. Была в коробке и пластинка Махалии Джексон, [Джексон Махалия (1911—1972) — афроамериканская певица, исполнительница госпелов и спиричуэлов.] неожиданный подарок одного из «блескучих кавалеров», скупавших отцовские картины. Вероятно, тот сбывал и картины, и грампластинки. Валландер отнес картины в машину и в благодарность получил пластинку. Госпелы произвели на него потрясающее впечатление. Go down, Moses, [Прииди, Моисей (англ.).] подумал он и как наяву увидел свой первый проигрыватель с динамиком, встроенным в крышку, и скрипучим звуком.

Неожиданно в руках оказалась пластинка Эдит Пиаф. На черно–белом конверте крупным планом ее лицо. Эту пластинку ему подарила Мона, которая терпеть не могла «Спотникс», предпочитала «Стиплерс» и «Свен–Ингварс», но больше всего эту маленькую французскую певицу. Ни она, ни Валландер не понимали, о чем поет Пиаф, но голос завораживал обоих.

Следом за Пиаф стояла пластинка джазового музыканта Джона Колтрейна. [Колтрейн Джон (1926—1967) — афроамериканский джазовый музыкант–саксофонист и композитор.] Откуда она у него? Он не мог вспомнить. А вынув ее из конверта, обнаружил, что она почти новая. Сколько ни напрягал память, пластинка молчала. Он не слышал в душе ни единой ноты колтрейновского саксофона.

Последними в коробке стояли две пластинки с записями опер — «Травиата» и «Риголетто». Не в пример Джону Колтрейну вконец заезженные.

Валландер сидел на чердачном полу, прикидывая, не забрать ли коробку вниз и не купить ли проигрыватель, чтобы снова иметь возможность их слушать. Но в конце концов задвинул коробку на место. Сейчас он слушал музыку в записи на кассетах или на компакт–дисках. Исцарапанный винил ему больше не нужен. Отошел в прошлое и пусть стоит здесь, в темноте чердака.

Разыскав картонный ящик, за которым пришел, он отнес его вниз, поставил на кухонный стол. Достал оттуда и рассыпал по столу кучу деталей конструктора «Лего». Когда–то он подарил его маленькой Линде. Выиграл в лотерею.

Идея принадлежала Рюдбергу. Было это за несколько лет до его смерти, однажды весенним вечером они допоздна засиделись у него на кухне. Тогда в Истаде и окрестностях преступник в маске, вооруженный обрезом дробовика, совершил несколько грабежей. Чтобы разобраться в событиях и, возможно, выявить систему, Рюдберг достал колоду карт и обозначил ими последовательность действий грабителя, которого маркировал пиковым валетом. В тот раз Валландер перенял этот способ составить обозримую картину «работы» преступника и даже его образа мыслей. Позднее, используя рюдберговский метод, он выбрал вместо карт детальки «Лего». Но Рюдбергу об этом не сказал.

Сейчас он обозначил Хокана и Луизу, различные даты, места, события. Хокана изображал пожарный в красной каске, а девочка, которую Линда звала Золушкой, — Луизу. Взвод марширующих солдатиков он отложил в сторону. Это были вопросы, остающиеся пока без ответа, но, по его мнению, именно сейчас самые важные. Кто выдавал себя за дядю Сигне фон Энке? Почему ее отец вышел из тени? Где он был до сих пор и почему скрывался?

Вспомнив, что хотел позвонить в «Никласгорден», Валландер набрал номер и выяснил, что Сигне больше никто не навещал. Ни ее отец, ни какой–либо неведомый дядя.

Он так и сидел с деталью «Лего» в руках. Кто–то не говорит правды, думал он. Один из тех, с кем я беседовал о Хокане и Луизе фон Энке, темнит. Либо лжет, либо искажает правду, о чем–то умалчивая или утверждая заведомую неправду. Кто? И опять же почему?

Зазвонил телефон. Он встал и с телефоном в руке вышел в сад. Звонила Линда. И сразу перешла к делу:

— Я говорила с Хансом. Прямо–таки давила на него. Он рассердился и ушел из дома. Когда вернется, попрошу прощения.

— Мона никогда так не делала.

— Чего не делала? Не уходила из дома или не просила прощения?

— Из дома она уходила часто. У нее это был последний аргумент. Хлопнуть дверью. А вернувшись, она прощения никогда не просила.

Линда засмеялась. Смех нервный, подумал Валландер. Наверно, поссорились куда серьезнее, чем она мне сказала.

— По словам Моны, все было наоборот. И дверью хлопал ты, и прощения никогда не просил тоже ты.

— Мне казалось, мы с тобой согласны, что Мона частенько рассказывает небылицы, — заметил Валландер.

— Ты тоже. Моих родителей не назовешь кристально честными.

Валландер разозлился:

— А ты сама? Ты у нас кристально честная?

— Нет. Я никогда этого не утверждала.

— Давай к делу!

— Я тебя отвлекаю?

Валландер тотчас решил соврать, причем не без радости:

— Я готовлю обед.

Но Линду на мякине не проведешь:

— На улице? Я слышу птичек?

— На гриле.

— Ты же терпеть не можешь гриль.

— Что я могу или не могу терпеть, ты не очень–то и знаешь. Что ты собиралась рассказать?

— Я говорила с Хансом. Никаких контактов с отцом у него не было. К семейным счетам тоже никто не прикасался, последний раз деньги снимала Луиза, еще до своего исчезновения. Ханс теперь занимается всем. Ни в банке, ни иным способом деньги не снимали.

Валландер вдруг сообразил, что этот вопрос важнее, чем он думал поначалу:

— На какие средства Хокан жил все время после исчезновения? Он появляется в Копенгагене. Совершенно очевидно, деньги ему не нужны, потому что с сыном он не контактирует и банкоматами не пользуется. То есть, вероятно, ему кто–то помогает. Или у них были счета, о которых Ханс не знает?

— Возможно, конечно. Но Ханс проверял через свои банковские связи. И ничего не нашел. Хотя, разумеется, существует много способов припрятать деньги.

Валландер промолчал. Других вопросов он не имел. Однако начал всерьез подумывать, не может ли отсутствие нехватки в деньгах стать своего рода зацепкой. В трубке послышался Кларин рев.

— Придется закончить, — сказала Линда.

— Слышу. Значит, можно списать со счетов все мысли о тайных контактах между Хансом и его отцом?

— Да.

Разговор закончился. Валландер положил мобильный на стол, сел на качели. Тихонько покачивался, отталкиваясь одной ногой. Мысленно он видел, как Хокан фон Энке идет по Стрёйет. Идет быстро, временами останавливаясь и глядя назад, а затем продолжая путь. И внезапно исчезает, то ли свернув в переулок, то ли затерявшись в густой уличной толпе.

Проснулся Валландер рывком. Начался дождь, капли падали на босую ногу, стоявшую на земле. Он встал, прошел в дом. Закрыл за собой дверь — и замер. Внезапно он вроде бы уловил взаимосвязь, пока что очень смутную, но, пожалуй, все же способную пролить свет на то, где Хокан фон Энке находился после своего исчезновения. Укрытие, подумал Валландер. Исчезнув, он знал, что предпримет. С прогулки по Вальхаллавеген перебрался в такое место, где никто его не найдет. Теперь Валландер вдобавок совершенно уверился, что Луиза никак не ожидала исчезновения мужа и тревожилась искренне. Никакими уликами, никакими данными он не располагал, но нутром чуял, что прав.

Валландер медленно прошел на кухню. Чувствуя под ногами прохладу каменной плитки. Шел тихонько, словно боялся спугнуть собственные мысли. Детали «Лего» лежали на кухонном столе. Он сел и вновь подумал об укрытии. Все спланировано, тщательно организовано, офицер–подводник знает, как устроить свою жизнь вплоть до мелочей. Валландер попробовал представить себе это укрытие. Его не оставляло ощущение, что вообще–то он знает, где прячется Хокан фон Энке. Был поблизости, только не обратил внимания.

Он наклонился над столом, выстроил фигурки в ряд. Каждая из них связана с Хоканом и Луизой. Стен Нурдландер, дочь Сигне, Стивен Аткинс у себя под Сан–Диего. Но и те, что подальше, на периферии. Выставлял фигурки одну за другой, размышляя, кто мог помогать Хокану фон Энке, кто обеспечил его всем необходимым, в том числе и деньгами.

Вот что я ищу, думал Валландер. Укрытие. Вопрос в том, думает ли Иттерберг так же, как я, или играет другими фигурками. Он взял телефон, набрал номер. Дождь усилился, резкий, напористый, барабанящий по жестяному подоконнику. Иттерберг ответил. Слышно плохо, Иттерберг находился где–то на улице.

— Сижу в ресторане, на воздухе, — сказал Иттерберг. — Как раз расплачиваюсь. Я могу перезвонить?

Перезвонил он через двадцать минут, уже из кабинета на Бергсгатан.

— Я из тех, кто после отпуска легко включается в работу, — ответил Иттерберг на вопрос Валландера, как он себя чувствует в первые дни после отпуска.

— Не могу похвастаться тем же, — сказал Валландер. — Возвращение — это еще и письменный стол, заваленный бумагами коллег, к которым они прилепили веселенькие записочки насчет собственных отпусков.

Начал он с рассказа о своем визите к Герману Эберу. Иттерберг слушал внимательно, задавал множество вопросов. Потом Валландер рассказал о появлении Хокана фон Энке. Повторил рассказ Линды и, пожалуй, еще больше уверился, что она не ошиблась. Когда Иттерберг задал вопрос, он не медлил с ответом.

— Ваша дочь могла ошибиться?

— Нет. Но я понимаю, почему вы спрашиваете. Ведь и правда странное стечение обстоятельств.

— Никаких сомнений, что это был он?

— Нет. Я знаю свою дочь. Если она говорит, что это он, значит, он и был. Не двойник, не кто–то похожий, а сам Хокан фон Энке.

— Что говорит ваш зять?

— Отец приезжал в Копенгаген не затем, чтобы встретиться с ним. И не верить ему нет причин.

— Но вправду ли разумно считать, что он не свяжется с сыном?

— Что разумно, а что нет, я сказать не могу. Но, по–моему, Ханс не настолько глуп, что станет обманывать Линду.

— Обманывать женщину, с которой живет, или обманывать вашу дочь?

— Прежде всего мать своего ребенка. Если уместно провести такое различие.

Некоторое время они обсуждали, чем может быть чревато появление Хокана фон Энке. Для Иттерберга это означало в первую очередь необходимость обдумать, каким образом Хокан фон Энке может оказаться причастен к смерти Луизы.

— Не знаю, как вы, — сказал Иттерберг, — а я в глубине души считал, что его тоже нет в живых. Во всяком случае, с тех пор как мы нашли его жену на Вермдё.

— Я сомневался. Хотя, если бы вел расследование, вероятно, думал бы как вы.

В кратких словах, но достаточно подробно Валландер изложил свои мысли насчет Хоканова укрытия.

— Секретные документы, найденные в сумке Луизы, — заметил Иттерберг, — заставляют меня кое о чем призадуматься. Поскольку фон Энке прячется, логично счесть, что он тоже замешан, что они действовали сообща.

— Как шпионы?

— Вообще–то в нашей стране это был бы не первый случай с супружеской парой. Пусть даже, может статься, непосредственно втянут только один.

— Вы имеете в виду Стига Берглинга и его жену?

— А есть другие?

Валландер подумал, что временами Иттерберг позволяет себе снисходительный тон, которого он в нормальной ситуации не потерпел бы. Начни кто–нибудь в Истадском полицейском управлении задавать ему иронические вопросы, он бы взбеленился. Но сейчас лезть в бутылку не стал, Иттерберг, вероятно, сам не сознавал, как иной раз звучат его слова.

— Вам что–нибудь известно о содержании микрофильмов? Что там было — оборона, военная промышленность, внешняя политика?

— Не знаю. Но, по моему впечатлению, наши секретные коллеги всполошились. Затребовали всю документацию из нашего тощего дела. Меня назавтра вызвали на беседу к капитану второго ранга Хольму, явно весьма значительной персоне в военной контрразведке.

— Не откажите в любезности рассказать потом, о чем он спрашивал.

— Прекрасный способ выяснить степень их осведомленности. Иными словами, вы хотите знать, какие вопросы он не задаст?

— Совершенно верно.

— Непременно свяжусь с вами, обещаю.

Прежде чем попрощаться, они немного поговорили о погоде. Помедлив, Валландер ссыпал детали «Лего» в коробку и решил до завтра отложить все мысли о Хокане фон Энке и его мертвой жене. Так или иначе у него отпуск. Он сел в машину, составил список покупок и поехал в Истад. Уже у кассы, собираясь расплатиться, обнаружил, что забыл дома бумажник. Оставил покупки и сходил в Управление, где занял пятьсот крон у Нюберга, которого встретил в коридоре. Голова у Нюберга была забинтована.

— Что случилось?

— Упал с велосипеда.

— Ты ездишь без шлема?

— Увы.

Валландер заметил, что Нюбергу не хочется продолжать разговор. Он обещал завтра же вернуть долг, пошел назад в магазин, а потом поехал домой. Вечером посмотрел документальный фильм о проблемах с мусором, количество которого повсюду в мире неуклонно растет, и непривычно рано, в начале двенадцатого, лег в постель. Полистал газету, а в полдвенадцатого уже спал. Среди ночи его разбудил крик ночной птицы, вероятно филина, но он сразу же опять заснул.

Он помнил про птицу, когда около шести проснулся и встал, потому что выспался. Над полями стлался туман. В окно спальни он увидел Юсси, пес неподвижно сидел в загоне, глядя куда–то вдаль.

В молодости он никогда бы не поверил, что в шестьдесят будет жить вот так. Вставать утром, смотреть на сконский ландшафт в тумане, иметь собственный дом, собаку, дочь, которая недавно подарила ему первую внучку. При мысли об этом он загрустил. Чтобы стряхнуть с себя это ощущение, пошел в ванную, принял душ.

Позавтракал, тщательно проверил, выключены ли все конфорки, и отправился на прогулку с Юсси, который тотчас исчез в клубах тумана. Он чувствовал себя как никогда бодрым, голова была ясная, ничто не составляло особого труда, его наполняла радость жизни. Он вдруг припустил бегом по проселку, бросил вызов вялости, докучавшей ему последние месяцы. Бежал, пока не выдохся. Солнце начало пригревать, он снял потную рубашку, с неудовольствием посмотрел на выпирающий живот и в очередной раз решил худеть.

На обратном пути в кармане зазвонил мобильник. Ответив, он услышал женский голос, говоривший на чужом языке, очень далекий, едва различимый в сильных эфирных помехах. Уже через несколько секунд связь оборвалась. Валландер подумал, что, возможно, звонила Байба. Он вроде бы узнал ее голос, хотя помехи были очень сильные. Звонок не повторился, он благополучно пришел домой и с чашкой кофе расположился в саду.

Летний день наверняка будет погожим. И Валландер решил устроить себе одинокий пикник. По–настоящему приятное время — прилечь где–нибудь в дюнах, вздремнуть, закусив прихваченной из дому едой. Он начал собирать корзину, сохранившуюся еще с детства. В ту пору мать держала там пряжу, спицы и начатое вязанье. Сейчас он уложил туда бутерброды, термос, два яблока и несколько нечитаных экземпляров «Свенск пулис». Около одиннадцати еще раз проверил конфорки и запер дом. Поехал на мыс Сандхаммарен, нашел тихое местечко среди дюн и низких деревьиц. Поел, полистал журналы, завернулся в плед и скоро уснул.

Проснулся он оттого, что озяб. Солнце зашло за тучку, воздух остыл, а он сбросил с себя плед. Снова закутался, подложил под голову свернутую куртку. Немного погодя опять вышло солнце. Почему–то вдруг вспомнился сон, снившийся много лет назад, и не один раз, а потом исчезнувший. Снились ему эротические игры с безликой черной женщиной. Не считая неприятного инцидента во время поездки в Вест–Индию, когда он однажды вечером так напился, что привел в гостиничный номер проститутку, он никогда не имел дела с темнокожими женщинами. Да и не очень–то к этому стремился. Но та черная женщина возникла в его мозгу совершенно неожиданно, а спустя несколько месяцев опять исчезла.

На горизонте громоздились тучи. Он собрал вещи и вернулся в машину. У Косеберги завернул в гавань, купил копченой рыбы. И едва вошел к себе в дом, как снова зазвонил мобильный. Женщина, та же, что и утром, но на сей раз связь была лучше, и он сразу понял, что это не Байба. Женщина говорила по–английски, с сильным акцентом:

— Курт Валландер?

— Да, я.

— Меня зовут Лилья. Вы знаете, кто я?

— Нет.

Женщина вдруг расплакалась. Рыдала прямо ему в ухо. Он до смерти перепугался.

— Байба, — всхлипывала она, — Байба.

— Что с ней? Ее я знаю.

— Она умерла.

Валландер так и стоял с пакетом из Косеберги в руке. И сейчас выронил его.

— Байба умерла? Она же была здесь всего два дня назад!

— Я знаю. Мы с ней дружили. А теперь ее нет в живых.

Валландер чувствовал, как сильно стучит сердце. Сел на табуретку у входной двери. Из сбивчивого и взволнованного рассказа Лильи он мало–помалу понял, что произошло. В нескольких десятках километров от Риги Байба на большой скорости съехала с дороги и, врезавшись в каменную стену, разбила машину и погибла сама. Умерла она мгновенно, несколько раз повторила Лилья, будто это утешит Валландера, не даст ему погрузиться в совсем уж бездонную скорбь. Но конечно же безрезультатно, такого отчаяния, какое захлестнуло его сейчас, он никогда прежде не испытывал.

Разговор вдруг оборвался, Валландер даже не успел записать телефон Лильи. Он ждал, что она перезвонит, сидел в прихожей на табуретке. Только сообразив, что дозвониться ей не удалось, поднялся, прошел на кухню. Пакет с копченой рыбой так и лежал на полу. Он не знал, что делать. Зажег свечу, поставил на стол. Должно быть, она ехала без остановок. От парома, причалившего в польской гавани, через Польшу, Литву и дальше до самой Риги. Уснула за рулем? Или съехала с дороги сознательно, чтобы умереть? Валландер знал, что автомобильные аварии с одинокими водителями нередко были скрытыми самоубийствами. Несколько лет назад бывшая конторщица из истадской полиции, разведенная, имевшая проблемы с алкоголем, выбрала именно такой путь. И все же ему не верилось, что Байба могла поступить подобным образом. Человек, решивший на прощание повидать своих друзей и любимых, едва ли закончит жизнь инсценировкой дорожной аварии. Она устала и потеряла контроль — другого объяснения он помыслить не мог.

Взял телефон, хотел позвонить Линде, так как не мог остаться один на один со случившимся. В иные минуты ему попросту был необходим кто–то рядом. Он набрал номер, но тотчас же отключил набор. Слишком рано, ему пока нечего ей сказать. Бросил телефон на диван, пошел к Юсси, выпустил его из загона, сел на землю, погладил пса. Зазвонил телефон. Он вскочил, побежал в дом. Звонила Лилья. На сей раз более спокойная. Он задал несколько вопросов и в итоге составил себе достаточно ясную картину случившегося. Вдобавок его, конечно, интересовало и кое–что еще.

— Почему вы позвонили мне? Откуда вы про меня узнали?

— Байба просила.

— Просила о чем?

— Чтобы я позвонила вам, когда ее не станет. Но я, конечно, никак не думала, что все произойдет так быстро. Байба думала, что доживет почти до Рождества.

— Мне она сказала, что до осени.

— Она никогда не говорила разным людям одно и то же. Мне кажется, ей хотелось посеять в нас ту же неуверенность, какую испытывала она сама.

Лилья рассказала, кто она — старая подруга и коллега Байбы. Они подружились еще подростками.

— А про вас я знала. Однажды Байба позвонила мне и сказала: «Он здесь, в Риге, мой шведский друг. После обеда я приглашу его в кафе гостиницы «Латвия». Приходи и увидишь». Я пошла и увидела вас.

— Возможно, Байба называла ваше имя. Наверняка. Но мы, стало быть, не встречались?

— Никогда. Но я вас видела. Байбе вы всегда очень нравились, а тогда она вас любила.

Лилья опять заплакала. Валландер ждал. Вдали рокотала гроза. Он слышал, как Лилья откашлялась, высморкала нос.

— Что теперь будет? — спросил он, когда она вернулась к телефону.

— Не знаю.

— У нее есть близкие родственники?

— Мать и сестры.

— Раз ее мать жива, она, наверно, очень стара? Не помню, чтобы Байба упоминала о ней.

— Ей девяносто пять. Но голова ясная. Она поняла, что дочь умерла. Отношения у них не очень ладились, еще с Байбина детства.

— Я бы хотел знать, когда состоятся похороны.

— Обещаю позвонить.

— Она что–нибудь говорила обо мне? — напоследок спросил Валландер.

— Не много.

— Но что–то ведь говорила?

— Да, но не много. Хотя мы дружили. Байба всех держала на расстоянии.

— Верно, — ответил он. — Я тоже знал ее, хоть и по–иному, чем вы.

После разговора он лег на кровать и стал смотреть в потолок, где несколько месяцев назад проступило сырое пятно. И лежал долго–долго, потом встал, вернулся к кухонному столу.

Сразу после восьми позвонил Линде, рассказал о случившемся. Через силу, испытывая почти невыносимое отчаяние.

29

Четырнадцатого июля в одиннадцать утра в одной из часовен в центре Риги состоялась панихида по Байбе Лиепе. Валландер прилетел накануне, рейсом из Копенгагена. Выйдя из самолета, он сразу сориентировался, хотя здание аэропорта было перестроено. Советских военных самолетов, стоявших на летном поле тогда, в начале девяностых, теперь не было. За окном такси мелькал изменившийся город. До сих пор за пределами центра тут и там он видел свиней, рывшихся в навозных кучах рядом с убогими крестьянскими домишками. В самом городе постройки все те же. Только вывески другие, фасады выкрашены заново, тротуары отремонтированы. Но главное отличие составляли все–таки люди, одетые совершенно иначе, и автомобили, теснившиеся у светофоров и у въездов на парковки в центре.

Рига встретила Валландера теплым дождем. Лилья — ее фамилия была Блоомс — перезвонила ему и подробно сообщила о предстоящих похоронах. Спросил он только об одном: не будет ли его присутствие воспринято как неуместное?

«Почему же?»

«Возможно, мне неизвестны тонкости взаимоотношений в семье?»

«Все знают, кто вы такой, — сказала Лилья Блоомс. — Байба рассказывала. Тайной она вас никогда не окружала».

«Вопрос в том, что именно она говорила».

«Почему вы беспокоитесь? Вы же, по–моему, любили друг друга? Я думала, вы поженитесь. Все мы так думали».

«Она не захотела».

Он услышал, что эти слова удивили ее.

«А мы думали, вы пошли на попятный. Сама она ничего не говорила. Лишь много позже мы поняли, что все кончилось. Вообще–то она не желала говорить об этом».

К решению поехать на похороны его подтолкнула Линда. Когда он ей позвонил, она немедля села в машину. Так расстроилась, что в дом к нему вошла со слезами на глазах. Поэтому он мог горевать открыто и долго рассказывал ей о том, как они с Байбой были вместе.

— Мужа Байбы, Карлиса Лиепу, убили, — рассказывал он. — Убийство произошло на политической почве, отношения между русскими и латышами были тогда весьма и весьма напряженные. И в Ригу я поехал, чтобы помочь в расследовании этого убийства. Но, конечно, даже не подозревал о политических безднах, разверзшихся в стране. Сейчас мне кажется, именно в ту пору я начал понимать, как, собственно, выглядел мир во время холодной войны. Семнадцать лет назад.

— Я помню про ту твою поездку, — сказала Линда. — Я тогда посещала народный университет и знать не знала, чем хочу заниматься. Хотя в глубине души, наверно, понимала, что пойду в полицейские.

— Помнится, ты говорила о чем угодно, только не об этом.

— Это вызвало бы у тебя подозрения. Надо же, ты совершенно не догадывался, о чем я думала!

— Я и о Байбе не догадывался, когда Карлис Лиепа вошел в Истадское полицейское управление.

Валландер отчетливо помнил тогдашние события. Если не считать бесконечного курения, вызывавшего решительные протесты у некурящих полицейских, Карлис Лиепа был человек тихий, почти незаметный, и сам Валландер легко с ним поладил. Однажды вечером, во время свирепой снежной бури, привез его к себе на Мариягатан. Угостил виски и, к своей радости, обнаружил, что майор полиции Лиепа не меньше его увлекается оперой. В тот вечер они слушали запись «Турандот» с Марией Каллас, меж тем как снаружи резкий ветер гнал снег по безлюдным городским улицам.

Где сейчас эта пластинка? Ее не было среди тех, какие он нашел накануне на чердаке. Ответ он получил от Линды: оказалось, запись у нее.

— Ты подарил ее мне, когда я мечтала стать актрисой, — сказала она. — Я хотела тогда сделать сольный спектакль о трагической судьбе Марии Каллас. Можешь себе представить? Если уж я на кого не похожа, так это на маленькую гречанку–певицу.

— С никудышными нервами, — добавил Валландер.

— Чем, собственно, занималась Байба? Работала учительницей?

— Когда мы познакомились, она переводила техническую литературу с английского. Но у нее было много профессий.

— Ты должен поехать на похороны. Ради себя.

Не сразу, но она все–таки сумела убедить его. Проследила, чтобы он купил новый темный костюм, съездила вместе с ним в Мальмё, а когда он ужаснулся цене, объяснила, что костюм качественный и прослужит ему до конца дней.

— Свадеб все меньше, — сказала Линда. — В твои годы чаще случаются похороны.

Он пробурчал что–то невнятное и заплатил. А Линда не спросила, что он буркнул в ответ.

Валландер вылез из такси и с маленькой сумкой в руках вошел в холл гостиницы «Латвия». Кафе, где Лилья Блоомс видела его и Байбу, больше не существовало, это он заметил сразу. Зарегистрировался, получил ключ — номер 1516. А когда поднялся лифтом наверх и подошел к двери, ему вдруг показалось, будто и в первый раз в Риге он жил в этом номере. Точно помнил цифры 5 и 6. Открыл, шагнул внутрь. Обстановка совершенно иная. Но вид из окна тот же, красивая церковь, название которой в памяти не сохранилось. Он распаковал вещи, повесил новый костюм на плечики. Мысль, что именно в этой гостинице, может быть, в этой самой комнате, он впервые встретился с Байбой, обернулась почти невыносимой болью.

Он прошел в ванную, ополоснул лицо. На часах всего лишь половина первого. Никаких планов он не строил, думал разве что прогуляться. Хотел отдать скорбную дань Байбе, вспоминая ее такой, какой увидел впервые.

Внезапно он задал себе вопрос, который прежде никогда не смел поставить ребром. Любил ли он Байбу сильнее, чем когда–то Мону? Пусть даже Мона — мать Линды. Но твердо ответить не смог и никогда не сможет.

Вышел в город, побродил по улицам, пообедал в ресторане, хотя вообще–то не особо проголодался. Вечером устроился в одном из гостиничных баров. Какая–то девушка лет двадцати подсела к нему, спросила, не нужна ли ему компания. Он лишь молча покачал головой. Перед самым закрытием гостиничного ресторана успел поужинать, заказал спагетти, но к еде почти не прикоснулся. Только пил красное вино и изрядно захмелел, когда встал из–за стола.

Пока сидел в ресторане, шел дождь, но теперь прояснилось. Валландер взял куртку и вышел во влажный летний вечер. Добрался до Монумента свободы, где когда–то фотографировался с Байбой. Юнцы на скейтбордах катались по каменным плитам вокруг монумента. Он зашагал дальше и в гостиницу вернулся очень поздно. Рухнул на кровать и уснул, успел только снять ботинки.

Утром его разбудил стук в дверь. И спросонья он подумал, что это опять Байба. А когда открыл, увидел молодую женщину. Разозлился и подумал: какая мерзость, юные проститутки могут заявиться в любое время дня и ночи. Хотел захлопнуть дверь, но что–то в лице девушки остановило его.

— Курт Валландер? — спросила она. — Вы меня не знаете. Но знали мою мать.

Валландер наморщил лоб, по–прежнему в сомнениях, однако впустил ее. Неужели у Байбы все–таки была дочь, о которой он не подозревал? На краткий и пугающий миг даже спросил себя, уж не его ли это дочь? Но отбросил эту мысль. Байба наверняка бы сказала. Предложил девушке кресло, а сам сел на край кровати. Девушка была светловолосая, лет восемнадцати–девятнадцати, одета просто, не накрашена.

— Я — Вера, а маму звали Инес.

В ту же секунду Валландер понял. Инес, подруга Байбы, он познакомился с ней в первый свой приезд в Ригу. Она заезжала за ним раз–другой, когда он ночами посещал тайную политическую группировку, которая попросила его о помощи. И видел, как она погибла в жуткой перестрелке, случившейся во время налета на помещение, где собиралась группа Сопротивления. До сих пор видел ее как наяву, окровавленную, упавшую на опрокинутый стул.

— Да, — сказал он. — Я встречался с вашей матерью. Не знал ее близко. Знал только, что она подруга Байбы.

— Лилья сказала, вы приедете на похороны. Когда мама погибла, мне было всего два года. Я не стану вас беспокоить. Хотела только увидеть вас, потому что когда–то вы встречали мою маму, а сама я совсем ее не помню.

— Я помню, она была очень красивая. А вдобавок храбрая и сильная.

— Это правда, что она погибла у вас на глазах?

Вопрос был задан быстро и без тени сомнения. Валландер кивнул.

— Я расспрашиваю всех, с кем встречаюсь, всех, кто, возможно, что–то помнит. Всегда есть детали, углубляющие образ или вовсе мне не известные.

— Прошло так много времени. Я уже и сам не знаю, что в самом деле помню, а что мне кажется, будто помню.

Тем не менее он постарался вспомнить все, что мог, рассказал обо всем, что сохранилось в памяти, постарался как можно отчетливее воскресить события и отдельные минуты. И постарался быть максимально честным. Но, когда подошел к тому мгновению, когда мертвая Инес лежала на опрокинутом стуле, сказал только, что она определенно умерла мгновенно, едва пуля настигла ее.

Вера задала несколько вопросов. Но он рассказал все, что помнил, добавить было нечего. Девушка встала, расправила свою белую юбку. На секунду Валландеру показалось, что она похожа на мать. Однако он не мог вполне доверять памяти, иной раз она подводит.

— Кто твой отец? — спросил он.

— Не знаю. Мама говорила Байбе, что расскажет мне о нем, когда я подрасту. Но сама Байба тоже не знала, Инес ничего не говорила подругам. Иногда я думаю, может, он был из Советского Союза.

— Почему?

— Потому что мама не говорила, кто он. Может, стыдилась. Спасибо, что согласились поговорить со мной, — сказала Вера. — Я видела, вы хотели захлопнуть дверь. Думали, я из этих, из продажных? У вас вправду такое предвзятое мнение о нас?

— Не знаю, что именно я думал.

— Лилья просила передать, что придет сюда в десять. И вы вместе пойдете в часовню.

Он проводил ее до двери, смотрел, как она идет по коридору к лифтам. Потом надел костюм и спустился позавтракать, хотя вовсе не был голоден.

В Каструпе он купил две маленькие бутылочки водки. Одна из них лежала во внутреннем кармане. Спускаясь лифтом в ресторан, он открутил крышку и отпил глоток.

Валландер ждал в холле, когда в стеклянную дверь вошла Лилья Блоомс. Она сразу увидела его и пошла навстречу. Наверно, Байба ей и фотографии показывала, те немногие, что существовали, подумал он.

Лилья оказалась маленькой полной женщиной с очень короткой стрижкой. В общем, выглядела совсем не так, как он себе представлял. Он почему–то думал, что она похожа на Байбу. Когда они поздоровались, Валландер заметил, что смущен неизвестно по какой причине.

— Часовня тут неподалеку, — сообщила Лилья. — Минут десять пешком. Я успею выкурить сигарету. Вы можете подождать здесь.

— Я с вами, — сказал Валландер.

Они стояли на солнце перед гостиницей, Лилья в темных очках, с сигаретой в руке.

— Она была пьяна, — вдруг сказала Лилья.

Лишь через секунду он сообразил, о чем речь.

— Байба?

— Перед смертью она была пьяна. Так показало вскрытие. Когда она съехала с шоссе, уровень алкоголя в крови был очень высок.

— Трудно поверить.

— Мне тоже. Все ее друзья недоумевают. Но, с другой стороны, откуда нам знать, как думает смертельно больной человек?

— Вы полагаете, она покончила с собой? Сознательно? Въехала в стену?

— Какой смысл ломать себе голову, все равно мы никогда в точности не узнаем. Однако на месте происшествия не найдено следов торможения. Водитель, который ехал позади нее, сообщил, что ехала она не слишком быстро, но машина виляла.

Валландер попытался увидеть эту картину, последние мгновения жизни Байбы. Он понимал, у него никогда не будет уверенности в том, что произошло — несчастный случай или самоубийство. И внезапно в голове мелькнула другая мысль. Может быть, смерть Луизы фон Энке тоже несчастный случай? Наперекор всему не убийство и не самоубийство?

До конца он эту мысль не додумал, так как Лилья затушила сигарету и сказала, что можно идти. Валландер извинился, наведался в туалет и отпил еще глоток водки. Посмотрел на себя в зеркало — стареющий мужчина, обеспокоенный тем, что ожидает его в оставшиеся годы жизни.

Вот и часовня, они шагнули в темноту, которая казалась непроглядной, оттого что снаружи ярко сияло солнце. Лишь через некоторое время глаза Валландера привыкли к перемене.

В этот миг ему вдруг почудилось, что похороны Байбы Лиепы — как бы репетиция его собственных. Он испугался и едва не ушел. Зря поехал в Ригу, нечего ему здесь делать.

Но он не ушел и, главным образом благодаря выпитой водке, сумел не расплакаться, даже когда увидел, как горюет сидящая рядом Лилья. Гроб — словно одинокий островок среди моря, укрытие и последний приют покоя для человека, которого я когда–то любил, подумал Валландер.

Неизвестно почему перед его внутренним взором вдруг возник Хокан фон Энке. Он с досадой отогнал эту мысль.

Валландер почувствовал, что хмелеет. Панихида словно бы не имела к нему касательства. Когда церемония закончилась и Лилья Блоомс прошла вперед, к матери Байбы, он тихонько улизнул из часовни. Ни разу не оглянувшись, вернулся в гостиницу и попросил портье помочь ему поменять билет на самолет. Сперва он планировал остаться до завтра, но теперь решил как можно скорее улететь домой. Нашлось место на одном из послеобеденных копенгагенских рейсов. Он собрал вещи, костюм снимать не стал, взял такси и спешно уехал из гостиницы, опасаясь, как бы Лилья Блоомс не стала его искать. Почти три часа провел на скамейке возле здания аэропорта, пока не объявили посадку.

В самолете он продолжал пить. В Истаде взял такси до дома и, выйдя из машины, едва не грохнулся наземь. Юсси, как всегда, был у соседей, и он решил забрать его завтра.

Рухнул на кровать и крепко уснул, а когда около девяти утра открыл глаза, вполне выспался. Его мучило раскаяние, что он сбежал из часовни, даже не попрощавшись с Лильей. Надо бы позвонить ей через день–другой, сослаться на какую–нибудь благовидную причину. Но что он сможет сказать?

Хотя и выспался, чувствовал он себя скверно. Обыскал ванную и все ящики на кухне — таблеток от головной боли не нашлось. Ехать в Истад невмоготу, он остался дома, зашел к ближайшей соседке, спросил, нет ли таблеток от головы. Прямо у нее на кухне растворил их в стакане с водой, выпил и захватил еще несколько штук с собой.

Вернувшись, закрыл Юсси в загоне. В доме мигала лампочка автоответчика. Снова звонил Стен Нурдландер. Валландер нашел номер его мобильного, позвонил. Стен Нурдландер ответил, в трубке слышался вой ветра.

— Я перезвоню! — крикнул он. — Надо найти затишье.

— Я дома.

— Через десять минут! У вас все хорошо?

— Да, вполне.

— Перезвоню!

Валландер сел за кухонный стол, стал ждать. Юсси бродил по своему загону, принюхивался, не гостили ли там мыши или птицы. И время от времени поглядывал на кухонное окно. Валландер поднял руку, помахал ему. Юсси не реагировал, он не видел, просто знал, что хозяин в доме. Валландер открыл окно. Юсси немедля завилял хвостом, встал на задние лапы, положив передние на ограду.

Зазвонил телефон. Стен Нурдландер нашел затишье, ветер больше не завывал.

— Я в море, — сказал он. — На маленьком островке, в общем–то на голой скале, поблизости от Мёйи. Знаете, где это?

— Нет.

— На самой окраине Стокгольмских шхер. Здесь очень красиво.

— Хорошо, что вы позвонили, — сказал Валландер. — Кое–что произошло. Я и сам хотел связаться с вами. Хокан объявился.

Он коротко рассказал, как все было.

— Странное дело! — сказал Стен Нурдландер. — Как только ступил на берег тут в шхерах, я думал о нем.

— По какой–то особой причине?

— Он любил острова. Как–то рассказывал, что в юности мечтал посетить острова всех на свете морей.

— Он когда–нибудь пытался осуществить эту мечту?

— Не думаю. Луиза не слишком любила летать на самолетах и плавать на кораблях.

— Проблем из–за этого не возникало?

— Я не знаю. Он был очень привязан к ней, а она к нему. Мечты ценятся и тогда, когда остаются мечтами.

Связь была плохая, островок, где находился Стен Нурдландер, лежал на пределе зоны доступа. Они договорились, что он позвонит Валландеру, когда вернется на сушу.

Валландер осторожно положил телефон на стол. Сидел, задумчиво глядя в пространство. И вдруг очень ясно ощутил, что знает, где прячется Хокан фон Энке. Стен Нурдландер подсказал, в каком направлении надо идти.

Уверенности не было, доказательств тоже. И все–таки он знал.

Неожиданно вспомнилась книжка из шкафа Сигне фон Энке, одна из тех, что не про Бабара. Сказка о Спящей красавице. Я спал долгим сном, думал Валландер. Ведь должен был гораздо раньше понять, где он скрывается. Но проснулся я только сейчас.

Он вправду стареет. Раз не видел того, что было прямо перед глазами.

Юсси залаял. Валландер вышел, покормил его.

На другой день, рано утром, он сел в машину. Жена арендатора удивленно воззрилась на него, когда он опять привез Юсси.

Спросила, надолго ли он уезжает. Он сказал как есть.

Сам не знает. Понятия не имеет.

30

Моторка, которую удалось взять напрокат, была обыкновенной открытой пластиковой лодкой около шести метров в длину, с подвесным мотором марки «Эвинруде», мощностью семь лошадиных сил. Заодно Валландер позаимствовал у прокатчика морскую карту. Лодку эту он выбрал потому, что в случае чего мог сесть на весла. Возможно, возникнет и такая необходимость. Подписывая контракт о найме, он показал полицейское удостоверение. Прокатчик струхнул.

— Все в порядке, — успокоил его Валландер. — Мне нужна запасная канистра бензина. Возможно, я верну лодку уже завтра, а возможно, через несколько дней. Но вы записали номер моей кредитной карты. И знаете, что получите плату.

— Полиция пожаловала в гости, — сказал прокатчик. — Что–то стряслось?

— Нет. Просто хочу нагрянуть к другу, которому исполняется пятьдесят.

Валландер не заготовил ложь заранее. Привык сочинять отговорки на ходу. И теперь они приходили сами собой.

Лодка была зачалена между двух моторок побольше, одна из них марки «Стурё». Стартер оказался не электрический, а механический, но, едва Валландер дернул шнур, мотор тотчас заработал. Прокатчик, говоривший с финским акцентом, заверил, что мотор надежный.

— Я сам хожу рыбачить на этой лодке, — сказал он. — Жаль только, рыбы стало совсем мало. Но я все ж таки рыбачу.

Было четыре часа дня. В Вальдемарсвик Валландер приехал часом раньше. Пообедал в ресторане, похоже единственном на весь поселок, потом разыскал станцию проката лодок, которая обнаружилась совсем рядом, на той же стороне длинного и узкого залива. С собой он взял рюкзак, куда положил фонарик и сверток с едой, а также теплую одежду, хотя сейчас было вполне тепло.

По дороге в Эстеръётланд он неоднократно попадал под дождь. А неподалеку от Роннебю хлынуло так, что пришлось заехать на парковку и переждать самый ливень. Слушая громкий стук капель по крыше и глядя на потоки воды, струящиеся по ветровому стеклу, Валландер спрашивал себя, в самом ли деле рассуждал верно. Изменило ли ему чутье или, как столько раз прежде, окажется, что он истолковал ситуацию правильно?

Почти полчаса он просидел на парковке в размышлениях, затем дождь вдруг перестал. Он продолжил путь и потихоньку добрался до Вальдемарсвика. Прояснилось, даже ветер утих. Вода в заливе лишь чуть рябила от дуновений легкого бриза.

Пахло водорослями и глиной. Он помнил этот запах с прошлого приезда сюда.

Запустив мотор, Валландер направил лодку прочь от берега. Прокатчик долго стоял, глядя ему вслед, потом вернулся в контору. Валландер решил при свете дня выбраться из длиннущего залива. А затем где–нибудь причалить, дождаться вечера и летних сумерек. Он безуспешно попробовал вычислить, в какой фазе сейчас луна. Можно бы позвонить Линде. Но, поскольку он не хотел ей говорить, куда направляется и зачем, звонить не стал. Вот выберется из залива и позвонит Мартинссону. Если вообще станет звонить. Задача, которую он поставил перед собой, не зависела от того, будет ли светить луна или все погрузится в кромешную тьму. Просто лучше бы знать, что его ждет.

Завидев между островами впереди открытое море, он переключил мотор на холостые обороты и стал изучать закатанную в пластик морскую карту. Когда сориентировался и установил свое точное местоположение, выбрал неподалеку от конечной цели место, где можно дождаться вечера. Но оно оказалось занято. У прибрежных камней было зачалено несколько лодок. Он двинул дальше и в конце концов нашел скалистый островок, маленький, с двумя–тремя деревьями, поднял мотор в лодку и на веслах подошел к берегу. Сел на свою куртку, прислонился к дереву, выпил кофе из термоса. Потом позвонил Мартинссону. Ответил опять кто–то из малышей, может, та же девчушка, что и прошлый раз. Мартинссон взял трубку.

— Везет тебе, — сказал он. — Моя внучка работает у тебя секретаршей.

— Луна, — сказал Валландер.

— А что с ней не так?

— Не спеши с вопросами. Я еще не закончил.

— Извини. Но за малышней постоянно нужен глаз да глаз.

— Я понимаю и не стал бы беспокоить тебя без нужды. У тебя есть календарь? В какой фазе сейчас луна?

— Луна? Ты из–за этого звонишь? Пустился в астрономическую авантюру?

— Возможно. Так как там насчет луны?

— Погоди минутку.

Мартинссон отложил телефон. По голосу Валландера понял, что объяснения не получит.

— Почти что новолуние, — сказал он, вернувшись к телефону. — Тоненький серпик. Если, конечно, ты в Швеции.

— В Швеции я, в Швеции. Спасибо за помощь, — сказал Валландер. — Когда–нибудь объясню.

— Я привык ждать.

— Чего?

— Объяснений. В том числе от моих детей, когда они не делают, как я сказал. Впрочем, так большей частью бывало, когда они были помоложе.

— С Линдой обстояло так же, — сказал Валландер, стараясь выказать интерес.

Потом он еще раз поблагодарил за помощь с луной и попрощался. Съел несколько бутербродов и прилег, подложив под голову камень.

Боль пришла неизвестно откуда. Он лежал, смотрел в небо, поодаль кричали чайки, как вдруг левую руку пронзила боль, распространившаяся к груди и желудку. Сперва он подумал, что задел острый камень. Потом сообразил, что боль идет изнутри, и решил, что случилось то, чего он всегда боялся. Сердечный приступ.

Он лежал совершенно неподвижно, скованный страхом, стараясь не дышать, из опасения, что дыхание отнимет у сердца остатки способности биться.

Вдруг он отчетливо увидел смерть матери. Будто ее последние минуты разыгрывались сейчас и здесь. Ей было всего–навсего пятьдесят. Она никогда не работала, вела домашнее хозяйство, пыталась сохранить брак с норовистым мужем, при всегда ненадежных доходах и двух детях — Курте и Кристине. Жили они тогда в Лимхамне, делили дом с еще одной семьей, которую отец Валландера терпеть не мог. Ее глава, поездной машинист, в жизни мухи не обидел, просто однажды, из чистого дружелюбия, заметил, не стоит ли развлечения ради иногда писать другие сюжеты, а не вечный пейзаж с глухарем. Валландер случайно слышал этот разговор, машинист — его звали Нильс Перссон — привел в пример собственную жизнь. После долгих периодов постоянных рейсов между Мальмё и Альвестой он радовался, когда его вдруг переводили на паровой экспресс, курсировавший до Гётеборга, а то и до Осло. Отец Валландера, понятно, взбеленился и немедля прекратил знакомство. Впоследствии Валландерова мать постаралась уладить конфликт и установить с соседями более–менее терпимые отношения.

Смерть настигла ее внезапно, однажды вечером ранней осенью 1962 года. Она развешивала в садике белье. Валландер только что пришел из школы, сидел за кухонным столом и ел бутерброды. Глянул в окно, увидел мать с прищепками и наволочками в руках и вернулся к бутербродам. А когда снова обернулся к окну, увидел, что она стоит на коленях, прижав руки к груди. Сперва ему показалось, она что–то уронила, но в следующую секунду она упала на бок, медленно, словно сопротивлялась до последнего. Он выбежал из дома, позвал ее по имени, но спасти ее было уже невозможно. Патологоанатом, делавший вскрытие, констатировал обширный инфаркт. Даже если бы она в эту минуту лежала в больнице, спасти ей жизнь никак бы не удалось.

И сейчас он видел все это как мерцающие, дерганые кадры, одновременно пытаясь отогнать собственную боль. Не хотел умереть раньше срока, как мать, и менее всего именно сейчас, один на островке среди Балтийского моря.

Безмолвно, горячо молился. Вряд ли какому–то богу, скорей себе самому, чтобы выстоять, не дать себе уйти в вечное безмолвие. И наконец заметил, что боли не усиливаются, что сердце продолжает биться. Старался заставить себя успокоиться, действовать разумно, не впадать в отчаянную, слепую панику. Осторожно сел, нащупал ладонью телефон, который положил рядом с рюкзаком. Начал было набирать номер Линды, но передумал. Что она может сделать? Если это впрямь сердечный приступ, звонить надо спасателям.

Но что–то его остановило. Вероятно, ощущение, что боль вроде как отступает? Пощупал запястье — пульс ровный. Осторожно шевельнул левой рукой, нашел положение, в каком боль уменьшалась, и другие, в каких она возрастала. С симптомами острого сердечного инфаркта это не совпадало. Он осторожно сел поудобнее, посчитал пульс. Семьдесят четыре удара в минуту. Нормальный для него пульс — от шестидесяти шести до семидесяти восьми ударов. Все как обычно. Это стресс, подумал он. Мое тело симулирует что–то, что может случиться, если я не успокоюсь, если по–прежнему буду воображать себя этаким незаменимым полицейским и не возьму настоящий отпуск.

Он опять лег. Боли еще уменьшились, хотя не исчезли, присутствовали как угроза.

Спустя час он рискнул сделать вывод, что происшедшее не сердечный приступ. Это предупреждающий сигнал. Наверно, следовало бы вернуться домой, позвонить Иттербергу и рассказать о своих соображениях. Но он решил остаться. Раз уж забрался в такую даль, надо выяснить, прав он или нет. Каков бы ни был результат, дальше он предоставит действовать Иттербергу. Не будет заниматься этим делом.

Его охватило огромное облегчение. Словно бы опьянение жизнью, какого он не испытывал много лет. Хотелось встать во весь рост и громко кричать прямо навстречу морю. Но он сидел прислонясь к дереву, смотрел на лодки, проплывавшие мимо, вдыхал запах моря. По–прежнему было тепло. Он лег, укрылся курткой и заснул. Проснулся минут через десять–пятнадцать. Боль почти полностью исчезла. Он встал, обошел островок. С одной стороны, с южной, почти отвесные скалы. Пришлось поднапрячься, чтобы пройти у самой кромки воды.

Внезапно он замер и весь сжался. Метрах в двадцати впереди в скалах была расселина. Прямо против нее на якоре стоял катер, на узкий каменистый пляж кто–то вытащил ялик. А в расселине парочка занималась любовью. Он пригнулся, прижался к отвесной скале, но не удержался, посмотрел на парочку. Молоденькие совсем, вряд ли старше двадцати. Как завороженный он смотрел на их обнаженные тела, потом все–таки отвернулся и тихонько ушел той же дорогой, какой пришел. Через несколько часов, когда наконец начали опускаться сумерки, он увидел, как тот катер с яликом на прицепе идет мимо. Встал, помахал рукой. Девушка и юноша помахали в ответ.

В известном смысле он им позавидовал. Но мрачных мыслей они в нем не разбудили. Он никогда не тосковал по ушедшей юности. Самые ранние эротические переживания были такие же, как у всех, смутные, озадаченные, нередко на грани неловкости. Рассказы приятелей об их эскападах и победах он всегда воспринимал недоверчиво. И только с Моной стал всерьез испытывать наслаждение. Первые годы их сексуальная жизнь наполняла его удивлением: он и не предполагал, что подобное вообще возможно. С немногими другими женщинами ему довелось изведать сильные ощущения, но не до такой степени, как с Моной в начале их любви. Только Байба конечно же составляла огромное исключение.

А вот на скалах в море он никогда любовью не занимался. Ближе всего к этому случай, когда он, немного навеселе, заперся с Моной в поездном туалете, но им помешал сердитый стук в дверь. Мона сочла ситуацию ужасно неловкой, разозлилась на него и заставила дать слово, что он никогда больше не станет пытаться совершать с нею подобные эротические эскапады.

И он никогда больше такого не делал. В конце их долгого романа и брака желание у обоих погасло, хотя у Валландера оно вспыхнуло с новой силой, когда Мона сообщила, что подает на развод. Но тогда она уже дала ему полную отставку. Двери закрылись, окончательно и бесповоротно.

Неожиданно ему показалось, будто он совершенно ясно видит всю свою жизнь. Он насчитал в ней четыре решающих момента. Первый, когда пошел против воли властного отца и стал полицейским. Второй, когда при исполнении застрелил человека и думал, что больше не сможет, но все–таки не ушел из полиции. Третий, когда уехал с Мариягатан, поселился за городом и завел Юсси. А четвертый, пожалуй, когда наконец примирился с тем, что расстался с Моной навсегда. И вот это — самое трудное из всего, через что пришлось пройти. Но каждый раз он делал выбор, не хотел, медлил, колебался, а потом вдруг обнаруживал, что уже поздно. И обязан этим только себе самому. Когда замечаю ожесточение и горечь у многих людей в своем окружении, подумал он, я радуюсь, что это не мой удел. Несмотря ни на что, я старался отвечать за свою жизнь, не пускал ее на самотек.

В сумерках налетели комары, принялись донимать его. Но он вспомнил, что захватил с собой средство от этой нечисти, и натянул на голову капюшон куртки. Моторки в окружающих проливах и протоках слышались все реже. Одинокая парусная лодка шла с попутным ветром в открытое море.

Сразу после полуночи, под писк комаров, он покинул островок. Направил лодку мимо темнеющих островов по курсу, намеченному с помощью морской карты. Двигался не спеша, проверяя, не сбился ли с пути. Приблизившись к конечной цели, еще убавил скорость и в итоге совсем остановился. Задул легкий ночной бриз. Валландер поднял мотор в лодку и сел на весла. Время от времени отдыхал, вглядываясь в темноту. Но не видел ни проблеска света, и это его огорчало. Должен быть свет, думал он. Не должно быть темно.

Он подвел лодку к берегу, тихонько вылез. Днище зашуршало по камням, когда он вытащил суденышко на берег. Привязал швартов к росшим там ольховым деревьям. Карманные фонарики достал еще в лодке, один сунул в карман. Второй держал в руке.

Однако в рюкзаке лежал еще один предмет, который он сейчас искал среди остатков бутербродного свертка и одежды. Табельный пистолет. Он долго сомневался. Но все–таки решился и положил оружие в рюкзак вместе с полной обоймой. Зачем — он и сам толком не понимал. Ничто не говорило, что ему грозит прямая физическая опасность.

Но Луиза мертва, думал он. А Герман Эбер убедил меня, что ее убили. И пока я не узнаю больше, придется исходить из того, что виновником может быть Хокан, хотя ни улик, ни мотива в моем распоряжении нет.

Он вставил обойму, проверил, что пистолет на предохранителе. Потом включил фонарик, глянул, на месте ли синий фильтр. Свет был слабый, человеку, который не настороже, заметить его будет трудно.

Валландер вслушался в темноту. Шум прибоя почти заглушал все прочие звуки. Он поставил рюкзак в лодку, посветил на швартов — привязано крепко. И осторожно двинулся прочь от берега. Недалеко от воды густо росли кусты. Через несколько метров он угодил в паутину и отчаянно замахал руками, заметив, что большой паук–крестовик прицепился к куртке. Змей он кое–как терпел, но не пауков. И вместо того чтобы идти напрямик через кусты, зашагал вдоль берега, разыскивая место, где заросли пореже. Метров через пятьдесят вышел к остаткам слипа. А поскольку раньше на этом острове не бывал, только видел его с лодки, не мог сориентироваться. Да и проходили они в тот раз мимо его западной стороны. Теперь же он причалил к восточному берегу, в надежде, что это как бы задворки острова.

Где–то в карманах зазвонил телефон. Пытаясь отыскать его и отключить звук, Валландер уронил фонарик. Звонки один за другим. Он чертыхался про себя, тщетно ощупывая карманы. Насчитал как минимум шесть сигналов, пока наконец сумел вырубить телефон. Увидел на дисплее, что звонила Линда. Сунул телефон в нагрудный карман и застегнул молнию. Сигналы звучали в ушах как набат. Он прислушался. Но в темноте ни звука, ни движения. Только шум моря.

Он осторожно двинулся дальше, наконец разглядел очертания темного дома. Остановился за дубом, но света в доме так и не приметил. Я ошибся, подумал он. Никого здесь нет. Я сделал неправильный вывод.

И тут он все же увидел слабый свет, пробивавшийся между подоконником и задернутой гардиной. А когда подошел ближе, углядел слабый отблеск и в другом окне.

Осторожно обошел вокруг дома. Затемнение, как в войну, ни лучика света, чтобы показать дорогу врагу. А враг — это я, подумал Валландер.

Приложил ухо к деревянной стене, прислушался. Невнятные голоса, порой сквозь музыку. Телевизор или радио — что именно, не понять.

Он снова отступил во мрак, попытался решить, что предпримет. Дальше этого момента он не планировал. Как поступить теперь? Дождаться утра, а потом постучать в дверь и посмотреть, кто откроет?

Он медлил. Нерешительность раздражала его. Собственно, чего он боится?

Ответить себе на этот вопрос он не успел, по крайней мере в тот миг. Почувствовал на плече чью–то руку и, вздрогнув, обернулся. Хотя приехал сюда именно с этой целью, он все же удивился, увидев в темноте Хокана фон Энке. Тот был в тренировочной фуфайке и джинсах, небритый и неподстриженный.

Оба молча смотрели друг на друга, Валландер с фонариком в руке, Хокан фон Энке босиком на сырой земле.

— Вы, верно, услышали, как звонит телефон? — спросил Валландер.

Хокан фон Энке покачал головой. Он казался не только испуганным, но и огорченным.

— Вокруг дома установлена сигнализация. Последние десять минут я пытался понять, кто заявился на остров.

— Всего–навсего я, — сказал Валландер.

— Да, — кивнул Хокан фон Энке. — Всего–навсего вы.

Они вошли в дом. Только там, при свете, Валландер обнаружил, что Хокан фон Энке тоже вооружен — за поясом торчал пистолет. В тот раз, в Юрсхольме, он прятал оружие под пиджаком.

Кого он боится? — подумал Валландер. И от кого, собственно, прячется?

Шум моря в дом не проникал. Валландер пристально смотрел на человека, который так долго скрывался.

Оба молчали. Потом осторожно начали разговор. Медленно, словно очень–очень настороженно приближались один к другому.

Часть 4. Иллюзия

31

Ночь затянулась. Несколько раз во время долгого разговора с пойманным беглецом у Валландера мелькала мысль, что это как бы прямое продолжение беседы, состоявшейся около шести месяцев назад, в безоконном помещении банкетного ресторана под Стокгольмом. То, что он мало–помалу начал понимать, удивляло его, но вполне четко объясняло, почему Хокан фон Энке был тогда так встревожен.

Менее всего Валландер чувствовал себя этаким Стэнли, [Стэнли Генри Мортон (1841—1904) — журналист, исследователь Африки; в 1871—1872 гг. как корреспондент газеты «Нью–Йорк геральд» участвовал в поисках пропавшего шотландского путешественника Давида Ливингстона (1813—1873) и нашел его.] разыскавшим своего Ливингстона. Он догадался правильно, и только. Интуиция снова вывела его куда надо. Фон Энке, если и удивился, что его укрытие найдено, виду не подал. Старый подводник выказывает хладнокровие, думал Валландер. Что бы ни происходило, его не удивишь.

Охотничий домик, снаружи непритязательный, предстал совершенно иным, едва только Валландер переступил порог. Внутренних перегородок нет, одно просторное помещение с открытой кухней. Дверью отделена лишь небольшая пристройка, где расположена ванная. В углу кровать. Спартанская обстановка, подумал Валландер, и кровать скорее похожа на корабельную койку или на крохотный закуток, каким на подлодке вынужден довольствоваться даже командир. Посередине — большой стол, заваленный книгами, папками с документами, бумагами. На одной торцевой стене — полка с радиоприемником, на столике — телевизор и проигрыватель, рядом — старомодное темно–красное кресло.

— Не думал, что здесь есть электричество, — сказал Валландер.

— Генератор установлен в выемке, пробитой взрывом в скале. Его не слышно, даже когда на море штиль.

Хокан фон Энке стоял у плиты, варил кофе. В тишине Валландер пытался приготовиться к разговору. Теперь, найдя человека, которого так долго искал, он вдруг не знал, о чем его спросить. Все, что он думал раньше, казалось мутным месивом нечетких, незаконченных умозаключений.

— Я не ошибаюсь? — вдруг сказал фон Энке, нарушив ход его мыслей. — Вы пьете кофе без сахару и без молока?

— Верно.

— К сожалению, печенья предложить не могу. Вы голодны?

— Нет.

Хокан фон Энке освободил часть большого стола. Валландер отметил, что книги в большинстве о современной военной стратегии и актуальной политике. Одна, с виду наиболее зачитанная, называлась «Угроза подводных лодок», не больше и не меньше.

Валландер пригубил кофе — весьма крепкий. Сам фон Энке пил чай. Валландер пожалел, что выбрал кофе.

На часах было без десяти час.

— Я, конечно, понимаю, у вас много вопросов, на которые вы хотите получить ответ, — сказал Хокан фон Энке. — Но я не уверен, что смогу или захочу ответить на все. И прежде должен задать несколько вопросов вам. Во–первых: вы приехали сюда один?

— Да.

— Кто еще знает, где вы?

— Никто.

Валландер видел, что фон Энке сомневается, верить ли ответу.

— Никто, — повторил он. — Это моя личная экспедиция. Больше никто в нее не посвящен.

— Даже Линда?

— Даже она.

— Как вы сюда добрались?

— На небольшой лодке с подвесным мотором. Если хотите, могу назвать имя прокатчика. Только он знать не знал, куда я собираюсь. Я сказал, что хочу нагрянуть к старому другу, у которого день рождения. Не сомневаюсь, он мне поверил.

— Где лодка?

Валландер показал через плечо:

— На другой стороне острова. На берегу, привязана к ольхам.

Хокан фон Энке молчал, глядя в свою чашку. Валландер ждал.

— Меня, конечно, не удивляет, что в конце концов кто–то меня обнаружил, — сказал фон Энке. — Но признаться, я никак не думал, что это будете вы.

— А кого вы ожидали увидеть там, в темноте?

Хокан фон Энке покачал головой, отвечать он не хотел. Валландер решил пока не настаивать.

— Как вы меня нашли?

Этот вопрос фон Энке задал усталым тоном. Валландер понимал, что находиться в бегах наверняка очень утомительно, даже если ты не все время в движении, в переездах с места на место.

— Когда я побывал на Букё, Эскиль Лундберг обронил, что этот домик — превосходное место, если хочешь спрятаться от мира. Мы тогда возвращались на материк и проплывали мимо. Вы ведь знаете, что я навестил его. Эти слова долго лежали во мне, созревали. И когда я позднее услышал, что вы очень любите острова, то понял, что вы вполне можете находиться здесь.

— Кто рассказал обо мне и моих островах?

Валландер решил до поры до времени не вмешивать сюда Стена Нурдландера. Есть другой ответ, проверить который невозможно:

— Луиза.

Фон Энке молча кивнул. Потом выпрямил спину, вроде как привел себя в готовность.

— У нас есть два варианта, — сказал Валландер. — Либо вы рассказываете сами. Либо отвечаете на мои вопросы.

— Меня в чем–то обвиняют?

— Нет. Но ваша жена мертва. И вы в числе подозреваемых. Автоматически.

— Это мне вполне понятно.

Самоубийство или убийство, быстро подумал Валландер. Похоже, у тебя на сей счет сомнений нет. Он хорошо понимал, что действовать надо с осторожностью. Как бы там ни было, об этом человеке ему известно слишком мало.

— Рассказывайте, — сказал Валландер. — Я остановлю, если что–то мне будет неясно или непонятно. Начать можно с Юрсхольма. С вашего юбилея.

Хокан фон Энке энергично мотнул головой. Усталость вдруг как рукой сняло. Он отошел к плите, налил в чашку кипятку, опустил туда новый пакетик чая. И, стоя там с чашкой в руках, заговорил:

— Начинать надо не там, а гораздо раньше. Есть одна–единственная отправная точка. Простая, но совершенно правдивая. Я любил мою жену Луизу больше всего на свете. Господи, прости мне такие слова, но я любил ее больше, чем сына. Луиза поистине была счастьем моей жизни — видеть, как она входит, видеть ее улыбку, слышать ее движения в соседней комнате.

Он умолк, посмотрел на Валландера, решительно и с вызовом. Требовал ответа или хотя бы отклика.

— Да, — сказал Валландер. — Я верю вам. Сейчас вы говорите правду.

И Хокан фон Энке начал рассказ:

— Надо вернуться далеко в прошлое. И мне совершенно незачем описывать тогдашние события во всех подробностях. Это займет слишком много времени, да и не нужно. Однако необходимо вернуться в шестидесятые и семидесятые годы. Я тогда еще находился на действительной службе, ходил в море на боевых кораблях, в частности периодически командовал одним из самых современных наших тральщиков. Луиза в ту пору работала учительницей. Свободное время она посвящала молодым прыгунам в воду и иной раз ездила в Восточную Европу, прежде всего в Восточную Германию, которая в те годы блистала новыми спортивными талантами. Сейчас нам известно, что достигались эти успехи чудовищными, прямо–таки рабскими тренировками и широким применением различных допингов. В конце семидесятых меня перевели на штабную работу, в верховное оперативное командование шведских ВМС. Работать пришлось много, в том числе дома. По нескольку раз в неделю я приносил с собой в квартиру секретные документы. У меня был оружейный шкаф, поскольку я любил поохотиться, прежде всего на косуль, а порой участвовал и в ежегодной лосиной охоте. Ружья и боеприпасы я держал под замком и туда же запирал портфель с документами — на ночь или если мы с Луизой уходили в театр либо в гости.

Он замолчал, осторожно вынул из чашки чайный пакетик, положил его на блюдце и продолжил:

— Когда замечаешь, что что–то не так? Едва заметные признаки, что что–то изменилось или сдвинулось? Думаю, как полицейский вы часто попадаете в ситуации, когда улавливаете такие вот слабые сигналы. Однажды утром, отпирая оружейный шкаф, я заметил: что–то не так. До сих пор помню тогдашнее ощущение. Я хотел взять свой коричневый портфель и вдруг замер. Я действительно положил его именно так, как он лежит сейчас? Что–то с замком и направлением ручки. Сомнения длились секунд пять, не больше. Потом я их отмел. Я всегда проверял, лежат ли все бумаги в надлежащем порядке. Тем утром тоже проверил. Все было нормально. И больше я об этом не думал. Я считаю себя наблюдательным, и память у меня хорошая. По крайней мере, раньше было так. Хотя с годами способности мало–помалу слабеют. Можно только беспомощно наблюдать за упадком. Вы куда моложе меня. Но, возможно, вы и сами такое замечали?

— Зрение, — сказал Валландер. — Каждый год я вынужден покупать новые очки для чтения. Пожалуй, и слух не так хорош, как прежде.

— Обоняние противится возрасту дольше всего. Это единственное из моих чувств, которое пока как будто вполне безупречно. Ароматы цветов все еще отчетливы и ясны.

Оба помолчали. Валландер услыхал какое–то шуршание в стене за спиной.

— Мыши, — объяснил Хокан фон Энке. — Я приехал сюда еще в холода. Порой шорохи были просто адские, там что–то грызли. Но настанет день, когда я не услышу мышиной возни за стеной.

— Не хочу прерывать ваш рассказ, — вставил Валландер. — Но, когда вы в то утро исчезли, вы сразу отправились сюда?

— За мной приехали.

— Кто?

Фон Энке качнул головой, не желая отвечать. Валландер настаивать не стал.

— Вернемся к оружейному шкафу, — продолжил фон Энке. — Прошло несколько месяцев, и мне опять показалось, что портфель сдвинули. И я конечно же опять решил, что у меня разыгралось воображение. Бумаги в портфеле были на своих местах, никоим образом не перепутанные, и вообще… Но на сей раз я встревожился. Ключи от оружейного шкафа лежали на моем письменном столе, под весами для писем. И знала об их местонахождении одна только Луиза. И я сделал то, что следует сделать, если что–то тебя тревожит.

— Что же именно?

— Задал прямой вопрос. Она как раз завтракала на кухне.

— И что она ответила?

— Ответила «нет». И в свою очередь резонно спросила, с какой стати ей интересоваться моим оружейным шкафом. Вообще–то, хоть она и не говорила, ей всегда было не по душе, что я держу дома оружие. Помню, я сгорал со стыда, когда спускался вниз к машине, которая возила меня на работу в штаб. В ту пору я по должности имел право на служебный автомобиль с матросом–водителем.

— Что произошло дальше?

Валландер заметил, что его вопросы мешают фон Энке. Он сам хотел устанавливать ритм и темп. И Валландер поднял руки: мол, прошу прощения, больше перебивать не стану.

— Я был уверен, Луиза сказала правду. Но и дальше меня преследовало ощущение, что портфель и документы сдвигаются. Хочешь не хочешь, я начал устраивать маленькие неприметные ловушки. Нарочно клал бумаги не в том порядке, совал в замок портфеля волосок, оставлял на ручке жирное пятно. Самую большую трудность, разумеется, представлял мотив. Зачем Луизе интересоваться моими бумагами? От любопытства или от ревности? Такого я даже представить себе не мог. Она знала, что причин для ревности у нее нет. Не меньше года прошло, прежде чем я впервые спросил себя, возможно ли совершенно немыслимое.

Фон Энке немного помолчал, потом продолжил:

— Возможно ли, что Луиза связана с некой иностранной державой? Это казалось абсолютно невероятным по очень простой причине. Документы, с которыми я работал дома, крайне редко могли представлять мало–мальский интерес для иностранной разведки. Однако тревога мучила меня по–прежнему. Я заметил, что потерял доверие к жене, начал подозревать ее, причем лишь на основе смутных догадок и какого–нибудь сдвинутого с места волоска в качестве улики. В итоге к концу семидесятых я решил раз и навсегда прояснить, справедливы мои подозрения насчет Луизы или нет.

Он встал, некоторое время что–то искал в углу комнаты, заставленном рулонами карт. Вернувшись, разложил на столе морскую карту центральной акватории Балтийского моря. Углы придавил камнями.

— Осень семьдесят девятого, — сказал он. — Точнее, август и сентябрь. Нам предстояли плановые учения с участием большинства кораблей флота. Самые рядовые учения, ничего особенного. Я тогда служил в штабе и был назначен наблюдателем. Примерно за месяц до начала, когда все планы и сроки были утверждены, маршруты навигации установлены и все корабли вышли на позиции в разных районах учений, я составил свой план. Сочинил документ и собственноручно снабдил его грифом «секретно». Главком даже подписал его, разумеется сам о том не подозревая. Я включил в учения сверхсекретный компонент, а именно: одна из наших подводных лодок якобы должна осуществить операцию по заправке топливом с новейшего танкера, управляемого с помощью РЛС. Чистейшая выдумка, однако же не настолько, чтобы счесть ее совершенно невозможной в действительности. Я точно указал координаты и срок проведения операции. И знал, что эсминец «Смоланд», где размещались наблюдатели, будет в указанное время очень близко от означенного места. Документ этот я взял домой, запер его на ночь, а утром, когда приехал в штаб, хорошенько спрятал в столе. Эту процедуру я повторял несколько дней. А неделю спустя запер документ в банковский сейф, арендованный специально с этой целью. Сперва я хотел разорвать бумагу, но понял, что она может понадобиться как улика. Тот месяц перед началом учений был самым ужасным в моей жизни. При Луизе мне приходилось вести себя как ни в чем не бывало. А ведь я приготовил ей ловушку, которая, если мои опасения окажутся правдой, уничтожит нас обоих.

Фон Энке ткнул пальцем в карту. Валландер наклонился и увидел, что он указывает в точку северо–восточнее Готска–Сандён. [Готска–Сандён — шведский остров в Балтийском море, национальный парк.]

— Вот здесь должна была состояться выдуманная встреча подводной лодки с несуществующим заправщиком. Это место располагалось за пределами непосредственной акватории учений. То, что на некотором расстоянии стояли русские корабли и наблюдали за нами, никого не удивляло. Мы сами точно так же наблюдали за учениями Варшавского договора. Чин чином держались на почтительном расстоянии. А выбрал я для фиктивной встречи именно эту точку по одной простой причине: тем утром главком отбудет в Бергу. Стало быть, эсминец, возвращаясь в акваторию учений, будет в нужном месте как раз в момент вымышленной заправки.

— Не хочу перебивать, — сказал Валландер. — Но вправду ли возможно в точности соблюдать все сроки, когда задействовано столько кораблей?

— Это одна из задач учений. Война требует не только денег, но и высочайшей пунктуальности.

По крыше вдруг что–то грохнуло, Валландер вздрогнул. Но Хокан фон Энке даже бровью не повел.

— Ветка, — коротко пояснил он. — Иногда они падают и резко бьют по крыше. Я и сам бы не прочь спилить засохший дуб. Но бензопилы здесь не нашлось. А ствол очень толстый. Думаю, дереву лет полтораста, не меньше.

Затем фон Энке продолжил описание событий конца августа 1979 года.

— Осенние учения получили острую добавку, никем не запланированную. Южнее Стокгольма на Балтику налетел штормовой зюйд–вест, метеорологи даже не успели дать предупреждение. Одна из наших подлодок, под командованием чрезвычайно дельного молодого офицера, Ханса–Улова Фредхелля, потерпела аварию — поломка руля, пришлось отбуксировать ее в бухту Бровикен и оставить там до тех пор, пока не удастся отвести ее на базу Мускё. Экипажу в шторм изрядно досталось. Подлодки могут испытывать весьма сильную качку. А один из корветов получил течь на траверзе Хевринге. Команду эвакуировали на борт другого корабля, но корвет не затонул. Впрочем, значительная часть учений все–таки прошла согласно плану. К началу заключительного этапа ветер немного ослабел. Признаться, я тревожился и почти не спал те несколько дней, что оставались до мнимой встречи подлодки и новейшего заправщика. Но никто как будто бы не считал мое поведение странным. Мы высадили главкома, который остался доволен увиденным. И неожиданно командир «Смоланда» скомандовал «полный вперед», желая удостовериться, что корабль в безупречном состоянии. Некоторое время я даже опасался, не слишком ли рано мы пройдем нужную точку. Однако высокая волна не позволила эсминцу превысить ту скорость, которую я принял в расчет. Все утро я провел на мостике. Никто не обратил на это внимания, ведь, что ни говори, я и сам командир корабля. Командир эсминца передал полномочия старпому, Ёргену Маттссону. Было без четверти десять утра. Он–то вдруг и протянул мне бинокль и показал рукой. Шел дождь, вдобавок густой туман. Но я сразу понял, что именно он обнаружил. Впереди по левому борту стояли два рыболовецких судна, оснащенные аппаратурой слежения, все эти антенны выдавали русских и были знакомы нам по кораблям охранения русского ВМФ. В трюмах у них явно не было ни одной рыбешки. Вне всякого сомнения, там сидели русские технари, слушали нашу радиосвязь. Пожалуй, стоит добавить, что находились мы в международных водах. Они имели право быть там.

— То есть они ожидали подлодку и диковинный заправщик?

— Маттссон об этом, разумеется, не знал. «Чем они занимаются? — спросил он. — Так далеко от района наших учений?» До сих пор помню свой ответ: «Возможно, это вправду рыболовецкие суда». Но он не успокоился. Позвонил командиру, тот поднялся на мостик. Эсминец застопорил ход, а мы доложили о присутствии рыболовецких судов. Прилетел вертолет, повисел над ними некоторое время, затем мы оставили их и двинулись дальше. Но тогда я уже покинул мостик, спустился в каюту, отведенную мне на время учений.

— Вы узнали то, чего знать не хотели?

— От этого накатила тошнота. А ведь даже от морской болезни со мной в жизни такого не бывало. В каюте меня вырвало. Потом я лег на койку, думая о том, что теперь никогда уже не будет как раньше. Вывод совершенно однозначен: моя фальшивка через Луизу попала в руки Варшавского договора. Конечно, у нее мог быть сообщник, на это я и надеялся. Что она не прямое связующее звено с иностранной разведкой, а скорее помощница шпиона, располагавшего главными контактами. Хотя и в это я уже верить не мог. Я изучил ее жизнь до малейших деталей. Не было никого, с кем бы она встречалась регулярно. Я по–прежнему понятия не имел, как она действовала. Не знал даже, как она скопировала мою фальшивку. Сфотографировала? Переписала? Или просто выучила наизусть? И как она передавала информацию? Еще важнее, разумеется, был вопрос, где она добывала секретные материалы. Ведь скудным содержимым моего оружейного шкафа они явно не исчерпывались. С кем она сотрудничала? Я не знал, хотя больше года все свое свободное время пытался разобраться в происходящем. Однако ж нельзя не поверить собственным глазам. Лежа в каюте, я чувствовал вибрацию мощных машин. Деваться некуда. Пришлось признать, что я женат на женщине, которой совершенно не знаю. А значит, не знаю и себя. Как я мог до такой степени в ней ошибиться?

Хокан фон Энке встал, свернул карту в рулон. Отнес на место, открыл дверь и вышел на улицу. Валландер еще не вполне успел осознать услышанное. Слишком оно значительно, слишком важно. И по–прежнему остается множество вопросов, требующих ответа.

Фон Энке вернулся, закрыл дверь, проверил молнию на брюках.

— Вы рассказали о событиях более чем двадцатилетней давности, — сказал Валландер. — С тех пор много воды утекло. Почему происходят нынешние события?

Хокан фон Энке вдруг словно бы рассердился, в голосе сквозило недовольство:

— Что я сказал в самом начале разговора? Вы забыли? Я сказал, что любил жену. Этого я изменить не мог. Невзирая ни на что.

— Все–таки вы должны были призвать ее к ответу.

— Должен?

— Во–первых, она совершила преступление против нашей страны. А вдобавок предала вас. Крала ваши секреты. Вы никак не могли жить с нею дальше, не открыв, что вам известно.

— Не мог?

Валландеру с трудом верилось, что услышанное — чистая правда. Но человек, крутивший в руках пустую чайную чашку, производил убедительное впечатление.

— Значит, вы ничего ей не говорили?

— Нет, никогда.

— Никогда? В голове не укладывается.

— И все же так и есть. Я перестал брать домой секретные бумаги. Не вдруг, ни с того ни с сего. Мои задачи менялись, и это вполне объясняло, что вечерами мой портфель был пуст.

— Наверняка она что–то заметила. Все прочее маловероятно.

— Я ничего такого не видел. Она вела себя как всегда. Через несколько лет я начал думать, что все это был дурной сон. Хотя, конечно, могу ошибаться. Вполне возможно, она поняла, что я ее раскусил. Так мы сообща хранили тайну, толком не зная, что именно известно или неизвестно другому. Но однажды все вдруг изменилось.

Валландер скорее догадывался, чем сознавал, куда он клонит.

— Вы имеете в виду подводные лодки?

— Да. Тогда же пошел слух, будто главком подозревает, что в шведских вооруженных силах затаился шпион. Первые сигналы поступили через русского агента–перебежчика, который дал информацию Лондону. В шведских вооруженных силах орудует шпион, которым русские очень дорожат. Не какая–то там мелкая сошка, а серьезная фигура, умевшая добыть по–настоящему важные сведения.

Валландер медленно покачал головой:

— Не очень понятно. Шпион в шведских вооруженных силах. Ваша жена работала учительницей и в свободное время тренировала молодых талантливых прыгунов в воду. Как она могла добраться до армейских секретов, если ваш портфель был пуст?

— Помнится, русского перебежчика звали Рагулин. Один из многих в те годы. Порой трудновато было их различать. Он, разумеется, не знал ни имени, ни иных деталей касательно агента, на которого русские чуть ли не молились. Однако он сообщил одну вещь, деталь, если угодно, резко изменившую всю картину. В том числе и для меня.

— Какую же деталь?

Хокан фон Энке отставил пустую чашку. Словно собрался с духом. Валландер меж тем вспомнил рассказ Германа Эбера о другом русском перебежчике по фамилии Киров.

— Это была женщина, — сказал фон Энке. — Рагулин слыхал, что шведский шпион — женщина.

Валландер молчал.

Мыши тихонько грызли стены охотничьего домика.

32

На подоконнике стояла бутылка с недостроенным корабликом. Валландер обратил на него внимание, когда Хокан фон Энке снова встал из–за стола и вышел на улицу. Похоже, ему слишком трудно далось признание, что его жена — шпионка. Валландер видел, как его глаза увлажнились, когда он вдруг извинился и вышел наружу. Дверь он не закрыл. Уже светало, риск, что кто–нибудь увидит свет в доме, фактически исчез. Когда он вернулся, Валландер так и стоял у подоконника, разглядывая кораблик в бутылке — до чего же тонкая работа.

— «Санта–Мария», — сказал фон Энке. — Каравелла Колумба. Помогает мне отвлечься от мыслей. Этому искусству меня научил старый кадровый судовой механик, у которого возникли проблемы с алкоголем. Держать его на корабле стало невозможно. И он слонялся по Карлскруне, ругательски ругая все и вся. Но, как ни странно, он владел искусством строить такие вот корабли в бутылках, хотя руки, понятно, слишком тряслись. А у меня нашлось время заняться этим только здесь, на острове.

— На безымянном острове, — сказал Валландер.

— Я зову его Блошер. Надо ведь как–то называть. Блокулла и Бло–Юнгфрун уже заняты.

Они опять сели у стола. Словно по молчаливому уговору продемонстрировали один другому, что сон подождет. Начатый разговор необходимо продолжить. Валландер понял, что настал его черед. Хокан фон Энке ждал вопросов.

Для начала он вернулся к исходной точке.

— На ваше семидесятипятилетие, — сказал он, — вы захотели поговорить со мной. Но я так и не разобрался, почему вы решили рассказать об этих событиях именно мне. И в общем–то мы ни к чему не пришли. Я много чего не понял. И до сих пор не понимаю.

— Я подумал, что вы должны знать. Мой сын и ваша дочь, наши единственные дети, надеюсь, проживут вместе всю жизнь.

— Нет. Того, что вы сейчас говорите, для ответа недостаточно. Была еще какая–то причина, я уверен. Вдобавок вы не рассказали всей правды, что очень меня возмутило, и я обязан поговорить с вами об этом.

Фон Энке недоуменно смотрел на него.

— У вас с Луизой есть дочь, — продолжал Валландер. — Сигне. Она живет в «Никласгордене». Как видите, мне даже известно, где она находится. О ней вы словом не обмолвились. Даже сыну.

Хокан фон Энке смотрел на него, прямо–таки окаменев на стуле. Этого человека редко застают врасплох, подумал Валландер. И сейчас он по–настоящему растерялся.

— Я был там, — продолжал Валландер. — И видел ее. Кроме того, я знаю, что вы регулярно ее навещали. Приезжали даже накануне своего исчезновения. Конечно, мы можем пойти по пути умалчивания правды, чтобы этот разговор ничего не прояснил, а, наоборот, напустил еще больше тумана. Выбор за нами. Точнее, за вами. Я свой выбор сделал.

Валландер наблюдал за фон Энке: интересно, почему тот вроде как колеблется.

— Вы, конечно, правы, — наконец сказал фон Энке. — Дело в том, что я привык постоянно отрицать существование Сигне.

— Почему?

— Ради Луизы. Она всегда странным образом чувствовала себя виноватой перед Сигне. Хотя это не родовая травма и не обусловлено чем–либо, что Луиза делала во время беременности, ела или пила. Мы никогда не говорили о дочери. Для Луизы Сигне просто не существовала. Но не для меня. Я всегда мучился, оттого что не могу ничего сказать Хансу.

Валландер молчал. И Хокан фон Энке вдруг понял почему.

— Вы ему рассказали? Это было необходимо?

— Я полагал нечестным не сообщить ему, что у него есть сестра.

— Как он воспринял это известие?

— Возмутился, что, конечно, легко понять. Он чувствовал себя обманутым.

Хокан фон Энке медленно покачал головой.

— Я дал слово Луизе и не мог его нарушить.

— Вообще–то вы должны сами поговорить с ним об этом. Или не касаться этой темы. Что подводит меня совсем к другому вопросу. Что вы делали в Копенгагене несколько дней назад?

Хокан фон Энке искренне изумился. Валландер почувствовал, что вот сейчас получил в беседе преимущество. Дело лишь в том, как им воспользоваться, чтобы заставить визави говорить правду. Вопросов–то еще много.

— Откуда вам известно, что я был в Копенгагене?

— Пока не стану отвечать.

— Почему?

— Потому что как раз сейчас ответ значения не имеет. К тому же вопросы задаю я.

— Мне надо понимать так, что я подвергаюсь самому настоящему допросу?

— Нет. Но не забывайте — своим исчезновением вы нанесли своему сыну и моей дочери огромную травму. Я из себя выхожу при мысли о том, как вы себя повели. Успокоить меня можно одним–единственным способом — правдиво ответить на мои вопросы.

— Я попробую.

Валландер сделал новый выпад:

— Вы контактировали с Хансом?

— Нет.

— Но собирались?

— Нет.

— Что вы там делали?

— Снимал деньги.

— Вы же только что сказали, что не контактировали с Хансом. Насколько мне известно, именно он занимался вашими и Луизиными сбережениями?

— У нас был счет в Данске Банк, который мы оставили в своем распоряжении. Выйдя в отставку, я несколько раз консультировал одного из производителей вооружения для боевых кораблей. Гонорар выплачивался в долларах. Разумеется, в известном смысле обман налогового ведомства.

— О каких суммах идет речь?

— По–моему, это не имеет значения. Если, конечно, вы не намерены заявить на меня за уклонение от налогов.

— Против вас есть подозрения посерьезнее. Отвечайте на вопрос!

— Около полумиллиона шведских крон.

— Почему вы предпочли счет в датском банке?

— Датская крона казалась стабильной.

— Других причин для поездки в Копенгаген у вас не было?

— Нет.

— Как вы туда добрались?

— Поездом из Норрчёпинга. А до Норрчёпинга на такси. Знакомый вам Эскиль отвез меня в Фюрудден. И встретил по возвращении.

Пока что Валландер не видел повода не верить его словам.

— Стало быть, Луиза знала о ваших «черных» деньгах?

— Она имела к ним свободный доступ, как и я. И совесть нас не мучила. Мы оба считали, что налоги в Швеции возмутительно высоки.

— Почему вам сейчас понадобились деньги?

— Потому что те, какие у меня были, закончились. Даже спартанская жизнь требует расходов.

На время Валландер оставил в стороне копенгагенскую поездку и вернулся к Юрсхольму.

— Одна вещь не дает мне покоя, и ответ можете дать только вы. Когда мы стояли на террасе, вы заметили у меня за спиной какого–то мужчину. Честно скажу, я много размышлял о той минуте. Кто это был?

— Не знаю.

— Но вы встревожились, заметив его?

— Я испугался.

Он вдруг прямо–таки выкрикнул эти слова. Валландер насторожился. Пожалуй, так долго скрываться человеку слишком мучительно. Впредь надо бы действовать осторожнее.

— И кто же это мог быть?

— Я уже сказал: не знаю. Да это и не важно. Его присутствие там было напоминанием. По крайней мере, мне так кажется.

— Напоминанием о чем? Не принуждайте меня клещами вытягивать из вас ответы.

— Вероятно, Луизины контакты каким–то образом смекнули, что я подозреваю ее. Может, она сама сказала, что я понял, как обстоит дело. Я и раньше иной раз чувствовал, что за мной наблюдают. Но не настолько явно, как тогда в Юрсхольме.

— То есть вы полагаете, за вами ходил «хвост»?

— Не постоянно. Но иногда я замечал, что за мной по пятам кто–то идет.

— И долго так продолжалось?

— Не знаю. Может, и долго, только я не замечал. Может, годами.

— Давайте перейдем с террасы в комнату без окон, — продолжал Валландер. — Вы предложили уединиться, хотели поговорить со мной. Но я пока так и не знаю, почему вы избрали меня исповедником.

— Я ничего не планировал заранее, действовал по наитию. Сам иной раз удивляюсь собственным внезапным решениям. Наверно, и с вами так же? Банкет был мне не по нутру. Мне сравнялось семьдесят пять, и я устроил праздник, которого вовсе не желал. И меня, можно сказать, охватила паника.

— Позднее я думал, что в вашем рассказе скрывалось некое послание. Я правильно предположил?

— Нет. Я попросту хотел рассказать. Ну и, возможно, прикинуть, рискну ли я впоследствии доверить вам мой секрет насчет того, что, по всей вероятности, женат на изменнице родины.

— Вам что же, было больше не с кем поговорить? Например, со Стеном Нурдландером? С лучшим другом?

— Я со стыда сгорал при одной мысли о том, чтобы поделиться с ним моей бедой.

— А со Стивеном Аткинсом? О дочери–то вы ему рассказали.

— Спьяну. Мы выпили прорву виски. И после я жалел, что сказал ему. Думал, он забыл. Выходит, не забыл, как я теперь понимаю.

— Он полагал, мне о ней известно.

— Что мои друзья говорят о моем исчезновении?

— Они встревожены. Потрясены. И в тот день, когда поймут, что вы прятались, будут изрядно возмущены. Подозреваю, что вы их потеряете. И это подводит меня к вопросу, почему вы исчезли.

— Я почуял угрозу. Тот человек у ограды был как бы прологом. Внезапно я начал замечать слежку повсюду, куда бы ни пошел. Раньше такого не бывало. Начались странные телефонные звонки. Они словно бы всегда знали, где я нахожусь. Однажды в Морском музее ко мне подошел служитель и сказал, что меня просят к телефону. Какой–то человек, говоривший на ломаном шведском, предостерегал меня. От чего — он не упомянул, сказал только, что мне надо соблюдать осторожность. В общем, обстановка становилась невыносимой. Никогда раньше я не испытывал подобного ужаса. Еще немного — и пошел бы в полицию, заявил на Луизу. Подумывал, не послать ли анонимное письмо. И в конце концов не выдержал. Договорился об аренде охотничьего домика. Эскиль приехал в Стокгольм и подхватил меня во время утренней прогулки, когда я находился возле стадиона. Потом я все время сидел здесь, если не считать поездки в Копенгаген.

— Мне по–прежнему совершенно непонятно, почему вы не поговорили с Луизой начистоту о своих подозрениях, которые явно уже превратились в уверенность. Как вы могли жить под одной крышей со шпионкой?

— На самом деле все не так. Я говорил с нею. Дважды. Первый раз — в тот год, когда погиб Улоф Пальме. Конечно, все это не имело касательства к его смерти. Но время было тревожное. Иногда я сидел с коллегами, пил кофе, вел разговоры о подозрениях, что среди нас орудует шпион. Жуткая ситуация — жевать булочку и рассуждать о вероятном шпионе, которым могла быть моя собственная жена.

Неожиданно Валландер расчихался. Хокан фон Энке подождал, пока приступ кончится.

— Летом восемьдесят шестого я все выложил ей начистоту, — продолжил он. — Мы поехали на Ривьеру в компании друзей, капитана второго ранга Фрииса и его жены, наших обычных партнеров по бриджу. Остановились в Ментоне, в гостинице. Как–то вечером мы ужинали вдвоем, потому что к Фриисам случайно нагрянула дочь. После ужина мы пошли прогуляться по городу. И вдруг я остановился и спросил ее напрямик, без обиняков. Не готовился, вопрос, можно сказать, сорвался с языка сам собой. Я остановился перед ней и спросил: шпионка она или нет? Она возмутилась, сперва отказалась отвечать, подняла руку, словно хотела меня ударить. Потом овладела собой и совершенно спокойно ответила: конечно же нет. Мол, как я только додумался до этакой нелепости? Что она может выдать чужой державе? Помню, она улыбалась, не принимала мои слова всерьез, да и сам я теперь уже не мог принимать это всерьез. Просто был не в силах поверить, что она умеет так актерствовать. Попросил у нее прощения, сослался на усталость. До конца лета я был целиком и полностью убежден, что ошибался. Однако осенью подозрения вернулись.

— Что произошло?

— То же самое. Бумаги в оружейном шкафу, ощущение, что кто–то трогал портфель.

— Вы заметили в ней какую–нибудь перемену после того, как высказали ей в Ментоне свои подозрения?

Фон Энке задумался и ответил не сразу.

— Я, конечно, тоже задавал себе этот вопрос. Иногда мне казалось, что она какая–то другая, иногда — нет. До сих пор сомневаюсь.

— А как было во второй раз, когда вы приперли ее к стене?

— Это случилось зимой девяносто шестого, ровно через десять лет. Дома, в Стокгольме. Мы завтракали, на улице шел снег. И вдруг она спросила про мои крики ночью, во сне. Дескать, я крикнул ей, что она шпионка.

— Вы правда кричали?

— Не знаю. Мне случалось разговаривать во сне. Но сам я никогда этого не помнил.

— Что вы ответили?

— Повернул ситуацию. Спросил, правда ли то, что мне снилось.

— И что она сказала?

— Швырнула в меня салфетку и ушла из кухни. Вернулась через десять минут. Помню, я взглянул на часы. Девять минут сорок пять секунд. Попросила прощения, держалась как обычно и заявила, раз и навсегда, как она выразилась, что не желает никаких разговоров о подозрениях. Они абсурдны. Если я стану повторять такие обвинения, значит, я или сошел с ума, или впадаю в маразм.

— Что же было дальше?

— Ничего. Но мои опасения не исчезли. И слухи о шпионе, орудующем в шведских вооруженных силах, не унимались. А спустя два года настал момент, когда я всерьез начал думать, что теряю рассудок.

— Что тогда произошло?

— Меня вызвали на допрос в военную контрразведку. Никаких прямых обвинений против меня не выдвигали. Но некоторое время я был среди подозреваемых в шпионаже. Гротескная ситуация. Помнится, я думал, что если Луиза вправду продает русским армейские секреты, то она обзавелась идеальным прикрытием.

— Вами?

— Вот именно. Мной.

— Что случилось дальше?

— Ничего. Слух о крупном шпионе затихал и оживал снова, то сильнее, то слабее. На допросы вызывали многих, даже когда мы вышли в отставку. В общем, у меня возникло ощущение, что за мной следят.

Фон Энке встал, погасил свет, раздвинул шторы, правда не все. Серый рассвет и серое море виднелись между деревьями. Валландер подошел к окну. Поднялся ветер. И он тревожился о лодке. Хокан фон Энке пошел вместе с ним проверить швартовы. Несколько гаг покачивались на волнах. Солнце медленно разгоняло ночной туман. Лодка оказалась на месте. Общими усилиями они затащили ее повыше на берег.

— Кто убил Луизу? — спросил Валландер, когда они управились с лодкой.

Хокан фон Энке обернулся, посмотрел на него. Валландер подумал, что, наверно, примерно так же обстояло в Ментоне, когда он задал Луизе прямой вопрос.

— Кто ее убил? Вы спрашиваете меня. Я знаю только одно: не я. Но что говорит полиция? И вы сами?

— Стокгольмский полицейский, ведущий это расследование, показался мне весьма дельным человеком. Но он не знает. Пока не знает, точнее, пожалуй, сказать так. Не в наших правилах сразу опускать руки.

Они молча вернулись в охотничий домик, сели за стол и продолжили разговор.

— Надо начать сначала, — сказал Валландер. — Почему она исчезла? Для нас, видевших все это со стороны, логически напрашивался вывод, что вы договорились между собой.

— Нет–нет. О ее исчезновении я узнал из газет. И испытал шок.

— То есть она не знала, где вы находитесь?

— Нет, не знала.

— Кстати, долго ли вы рассчитывали прятаться?

— Мне надо было побыть одному, подумать. Кроме того, моей жизни грозила опасность. Пришлось искать выход.

— Я несколько раз встречался с Луизой. Ее искренне и глубоко тревожило, что могло случиться с вами.

— Она обманывала вас точно так же, как и меня.

— Не уверен. Она ведь могла любить вас не меньше, чем вы ее?

Фон Энке не ответил, только покачал головой.

— Ну и как? — спросил Валландер. — Нашли выход?

— Нет.

— Вы наверняка думали, размышляли, лежали в этом доме без сна. Я верю, когда вы говорите, что любили Луизу. И все же, когда она умерла, вы не покинули свое укрытие. Разумно предположить, что с ее смертью угроза вашей жизни миновала. Но вы продолжали прятаться. По–моему, одно с другим не очень–то вяжется, а?

— После ее смерти я похудел почти на десять кило. Потерял аппетит, толком не сплю. Пытаюсь понять, что произошло, но безрезультатно. Луиза словно бы стала для меня чужой. Я не знаю, с кем она встречалась, что привело к ее смерти. Не нахожу ответов.

— У вас никогда не возникало впечатления, что она боится?

— Никогда.

— Могу рассказать вам кое–что, о чем не писали в газетах и что полиция пока не предала огласке.

Валландер сообщил о подозрениях, что Луиза умерла от яда, который ранее применялся в Восточной Германии.

— В общем, вы с самого начала были правы, — закончил он. — В какой–то период своей жизни ваша жена Луиза стала агентом русской разведки. Словом, ваши подозрения подтвердились. Она — тот шпион, о котором ходили слухи.

Фон Энке вскочил, вышел вон из дома. Валландер ждал. Немного погодя забеспокоился и тоже вышел наружу. Хокана фон Энке он нашел в скальной расселине с той стороны острова, что смотрела в отрытое море. Валландер сел рядом на камень.

— Вы должны вернуться, — сказал он. — Если вы по–прежнему будете прятаться, ничего не разъяснится.

— Может, тот же яд ожидает и меня? Лучше и мне умереть?

— Нет, конечно. Но полиция имеет возможности защитить вас.

— Мне надо свыкнуться с этой мыслью. Что я все–таки оказался прав. Надо попытаться понять, почему и как она все это делала. Только тогда я смогу вернуться.

— Но слишком затягивать с возвращением нельзя. — Валландер встал.

Вернувшись в охотничий домик, он сам сварил кофе. После долгой ночи голова была тяжелая. Когда пришел Хокан фон Энке, он успел допить вторую чашку.

— Давайте поговорим о Сигне, — сказал Валландер. — Я навестил ее и нашел папку, которую вы спрятали среди ее книжек.

— Я любил дочку. Но навещал ее тайком. Луиза не знала, что я езжу туда.

— Значит, ее навещали только вы?

— Да.

— Ошибаетесь. После вашего исчезновения там минимум один раз побывал кто–то другой. Назвался вашим братом.

Хокан фон Энке недоверчиво покачал головой:

— У меня нет братьев. Есть родственник в Англии, и всё.

— Верю. Кто навестил вашу дочь, мы не знаем. Может статься, это означает, что все куда сложнее, чем предполагали и вы, и я.

Валландер видел, что Хокан фон Энке внезапно переменился. Они говорили о многом, но лишь сообщение о том, что кто–то чужой наведался к Сигне в «Никласгорден», не на шутку его встревожило.

Время близилось к шести. Долгий ночной разговор закончился. У обоих больше не было сил.

— Поеду, — сказал Валландер. — До поры до времени я единственный, кому известно ваше местонахождение. Но до бесконечности тянуть с возвращением вам нельзя. Вдобавок я не намерен прекращать вопросы. Подумайте, кто мог наведаться в «Никласгорден». Кто–то выследил вас. Кто? Почему? Нам придется продолжить разговор.

— Скажите Хансу и Линде, что я жив–здоров. Не хочу, чтобы они беспокоились. Скажите, я прислал вам письмо.

— Я скажу, что вы позвонили. Письмо Линда немедля потребует показать.

Они спустились на берег к лодке, общими усилиями столкнули ее на воду. Перед уходом из дома Валландер записал телефон фон Энке. Правда, с предупреждением, что связь с Блошером может быть скверной. Ветер крепчал. Валландер забеспокоился насчет обратного пути. Сел в лодку, опустил мотор за корму.

— Я должен узнать, что случилось с Луизой, — сказал фон Энке. — Должен узнать, кто ее убил. Должен узнать, почему она выбрала жизнь изменницы родины.

Мотор завелся с первого рывка. Валландер на прощание поднял руку и развернул лодку носом к материку. Огибая мыс, обернулся. Хокан фон Энке по–прежнему стоял у воды.

В этот миг Валландеру вдруг почудилось: что–то не так. Почему — он не знал. Но ощущение было сильное, накрыло его с головой.

Длинный залив остался позади, он вернул лодку прокатчику и поехал домой, в Сконе. На парковке у Гамлебю остановился и проспал несколько часов.

А когда проснулся, весь одеревеневший, странное ощущение не исчезло. После долгой ночи в обществе Хокана фон Энке, собственно, лишь это одно не давало ему покоя.

Как бы предупреждение. Что–то было не так, совсем не так, но он не видел, что именно.

Много часов спустя, заворачивая к себе во двор, он по–прежнему знать не знал, что упустил из виду.

Только думал: все не так, как кажется.

33

На следующий день Валландер написал резюме долгого разговора с Хоканом фон Энке. Затем снова пересмотрел весь собранный материал. Луиза так и осталась полным анонимом. Если она действительно продавала русским информацию, то очень ловко пряталась под личиной — ничего не говорящей, туманной. Кто же она была, а? — думал Валландер. Может, принадлежала к числу людей, которые становятся понятны лишь посмертно? Да и то не всегда?

Этот июльский день выдался в Сконе дождливый и ветреный. Глядя в окно на унылое ненастье, Валландер думал, что нынешнее лето из худших на его памяти. Но тем не менее заставил себя отправиться на долгую прогулку с Юсси. Надо насытить кровь кислородом и прочистить мозги. Он отчаянно тосковал по тихим солнечным дням, когда мог полежать на травке в саду, не терзая себя проблемами, которые занимали его сейчас.

По возвращении с прогулки он снял вымокшую одежду, накинул старый халат, сел возле телефона и принялся листать телефонную книжку. Страницы пестрели зачеркиваниями, исправлениями и добавлениями. Накануне в машине ему вспомнился давний школьный товарищ, Сёльве Хагберг, который, вероятно, сумеет помочь. И искал он сейчас его телефон. Записал номер, когда несколько лет назад они с Хагбергом случайно столкнулись в Мальмё на улице.

Сёльве Хагберг уже в детстве был белой вороной. Валландер со стыдом вспоминал, что вместе с другими мальчишками допекал его — за близорукость и искреннее желание чему–то научиться в школе. Однако все их попытки поколебать самоуверенность этого ботаника закончились неудачей. Все издевательские реплики, тычки и пинки он оставлял без внимания.

После школы они связь не поддерживали, пока однажды Валландер, к своему удивлению, не обнаружил, что Сёльве Хагберг будет участвовать в одной из телевизионных викторин. Еще больше его удивило, что викторина посвящена истории шведского флота. Сёльве Хагберг уже ребенком отличался избыточным весом, что, конечно, и облегчило насмешникам выбор жертвы. Теперь же он стал самой настоящей тушей. В студию вкатился будто на незримых колесах. Лысый, в очках без оправы, говорил на том же неразборчивом диалекте, что и в школьные годы. Мона отпустила несколько весьма недружелюбных замечаний по поводу его наружности и ушла на кухню варить кофе, а Валландер смотрел, как он совершенно правильно отвечает на адресованные ему вопросы. Разумеется, точные, подробные и уверенные ответы обеспечили ему победу. Насколько запомнилось Валландеру, он ни разу не заколебался. Действительно знал всё о долгой и многосложной истории флота. Сёльве Хагберг мечтал, чтобы его призвали на флот, а потом хотел стать кадровым морским офицером. Но такого неуклюжего в армию, понятно, не взяли, забраковали и отправили домой, к книжкам и моделям кораблей. И теперь он взял реванш.

Газеты ненадолго заинтересовались незаурядным человеком, который по–прежнему жил в Лимхамне, зарабатывая на жизнь чтением лекций и публикациями в журналах и ежегодниках, издававшихся различными военными организациями. Там писали и об огромном архиве Сёльве Хагберга. Он собрал подробнейшие сведения о шведских морских офицерах начиная с XVII века и по сей день, причем постоянно их обновлял. Может быть, в этом архиве удастся найти подсказки насчет того, кем в действительности был Хокан фон Энке.

Наконец он отыскал телефон, записанный на засаленном краю страницы с буквой «X». Подвинул к себе аппарат, набрал номер. Ответила женщина. Валландер представился и спросил Сёльве.

— Он умер.

Валландер онемел. После некоторого молчания женщина сказала:

— Алло, вы слушаете?

— Да–да, конечно. Я не знал, что он умер.

— Два года назад. От сердечного приступа. Выступал в Роннебю перед группой старых судовых механиков, в прошлом кадровых служащих флота. А на следующий день неожиданно умер. Мне прислали странное сообщение, что он «скончался между вторым блюдом и десертом».

— Полагаю, вы его жена?

— Аста Хагберг. Мы были женаты двадцать шесть лет. Я ему говорила, что надо худеть. Единственное, что он предпринял, — стал класть в кофе три куска сахара вместо четырех. А кто вы?

Валландер объяснил, тотчас же разочарованно решив поскорее закончить разговор.

— Вы — один из тех, кто его дразнил, — неожиданно сказала она, когда он замолчал. — Я припоминаю ваше имя. Один из тех, кто допекал его в школе. Он записал все ваши имена и следил за вашей жизнью. Без зазрения совести злорадствовал, если мог записать что–нибудь плохое. Почему вы звоните? Вам что–то нужно?

— Я надеялся получить доступ к его огромному архиву.

— Сёльве нет в живых, но я, пожалуй, могу вам помочь. Хотя сама не знаю, хочу ли. Почему вы не давали ему покоя?

— Думаю, никто из нас толком не отдавал себе отчета, что мы делаем. Дети бывают жестоки. И я не исключение.

— Вы сожалеете?

— Конечно.

— Тогда приезжайте. Он догадывался, что проживет не слишком долго и научил меня пользоваться архивом. Что будет после моей смерти, не знаю. Я всегда дома. Сёльве оставил мне достаточно денег. Я могу не работать. — Она засмеялась. — Знаете, как он зарабатывал?

— Насколько мне известно, он был весьма востребован как лектор?

— За это он денег не брал. Попробуйте еще разок!

— Тогда не знаю.

— Он играл в покер. Посещал нелегальные игорные клубы. Наверно, ваше дело связано с этим?

— Мне казалось, теперь в карты играют по Интернету.

— Это его не интересовало. Он ходил в свои клубы, иной раз пропадал на несколько недель. Случалось, проигрывал крупные суммы, но зачастую возвращался с полной сумкой денег. Говорил, чтобы я пересчитала и положила в банк. А сам отсыпался, порой по нескольку дней. Бывало, приходила полиция. И во время облав он порой попадался, но до суда и тюрьмы никогда не доходило. Думаю, у него был какой–то уговор с полицией.

— Что вы имеете в виду?

— А можно ли иметь в виду что–то, кроме наводок, какие он им иной раз давал? Мол, некие находящиеся в розыске лица появляются в этих клубах с ворованными деньгами? Никому ведь в голову не приходило, что вежливый толстяк Сёльве может оказаться доносителем. Так вы приедете или нет?

Записав адрес, Валландер сообразил, что Сёльве всю жизнь прожил на одной и той же улице в Лимхамне. Они договорились, что он заедет в этот же день, часиков в пять. Потом он позвонил Линде. У нее был включен автоответчик. Он оставил сообщение, что находится дома, после чего набросал список покупок, предварительно выкинув из холодильника испорченную еду. Там стало почти совсем пусто. Валландер как раз собрался выйти из дома, когда позвонила Линда:

— Я ходила в аптеку. Клара заболела.

— Что–то серьезное?

— Незачем говорить таким тоном, будто она при смерти. Просто у нее температура и болит горло. Ничего страшного.

— Ты показывала ее врачу?

— Я звонила в поликлинику. По–моему, у меня все под контролем. Главное, не заводись и не заводи меня. Ты где был?

— Пока что не скажу.

— Иными словами, у женщины. Вот и хорошо.

— Нет, не у женщины. Наоборот, у меня есть важная новость. Недавно я говорил по телефону. С Хоканом.

Сперва Линда словно бы не поняла. Потом выкрикнула прямо в трубку:

— С Хоканом? Он тебе звонил? Что ты говоришь! Где он? Как он? Что с ним произошло?

— Не кричи мне в ухо! Где он, я не знаю. Он не сказал. Сказал только, что у него все в порядке. Судя по голосу, так оно и есть.

Валландер слышал в трубке шумное дыхание дочери. И ему было очень неприятно, что приходится лгать ей. Он пожалел, что перед отъездом с острова дал такое обещание. Скажу все как есть, думал он. Не могу я обманывать родную дочь.

— Звучит нелепо. Он ничего не говорил о причине своего исчезновения?

— Нет. Но сказал, что к смерти Луизы непричастен. Для него это явилось не меньшим потрясением, чем для всех нас. Он не имел с нею связи после своего исчезновения.

— Мои свекор и свекровь совсем сошли с ума?

— Не могу ответить. Во всяком случае, надо радоваться, что он жив. Это единственное, что он просил вам передать. У него все хорошо. Но он не мог сказать ни когда вернется, ни почему скрывается.

— Он так сказал? Что скрывается?

Валландер понял, что сболтнул лишнее. Но идти на попятный поздно.

— В точности не помню. Не забывай, я тоже был до крайности удивлен.

— Мне необходимо поговорить с Хансом. Он в Копенгагене.

— Во второй половине дня меня не будет. Позвони вечерком. Тогда и потолкуем. Мне, конечно, интересно, какова будет реакция Ханса.

— Он наверняка обрадуется.

Валландер отложил мобильник с неудовольствием. Когда правда выйдет наружу, Линда наверняка рассвирепеет.

В дурном расположении духа он вышел из дома, поехал в Истад за покупками. Приобрел новую кастрюлю, совершенно ненужную, и подумал, что цены на продукты питания взлетели выше некуда. Прогулялся по центру города, заглянул в магазин мужской одежды, купил пару носков, опять же совершенно ненужных, и поехал домой. Дождь перестал, прояснилось, потеплело. Он вытер качели, прилег. Проснулся в половине четвертого. Сел в машину и отправился в Лимхамн.

На что надеялся, он и сам толком не знал. Подъезжая к цели, чувствовал обычную смесь неловкости и утраты, как всегда при возвращении в город, где провел детство. Припарковал машину неподалеку от виллы Асты Хагберг и пешком прогулялся к доходному дому, где жил ребенком. Хотя фасад перестроили, а дом обнесли новой оградой, он сразу все вспомнил. Песочница теперь побольше, чем тогда. А вот две березы, на которые он лазил, исчезли. Он стоял на тротуаре, смотрел на играющих детей. Темнокожие, определенно со Среднего Востока или из Северной Африки. Женщина в платке сидела возле подъезда, вязала и одним глазом присматривала за детьми. Из открытого окна долетала арабская музыка. Здесь я жил, думал он. В другом мире, в другое время.

Из подъезда вышел мужчина. Подошел к калитке. Тоже темнокожий. С улыбкой посмотрел на Валландера.

— Вы кого–то ищете? — неуверенно спросил он по–шведски.

— Нет, — ответил Валландер. — Когда–то давно я жил в этом доме. По соседству с железнодорожным машинистом.

Он показал на окно второго этажа, где в свое время была их гостиная.

— Хороший дом, — сказал мужчина. — Нам здесь нравится, и детям нравится. Не нужно бояться.

— Хорошо. Люди не должны бояться.

Валландер кивнул и зашагал прочь. Ощущение, что он стареет, тяготило его. Он ускорил шаги, убегая от себя самого.

Виллу, где жила Аста Хагберг, окружал запущенный сад. Женщина, открывшая Валландеру, была такая же толстая, каким ему по телепередачам запомнился Сёльве Хагберг. Потная, нечесаная, в чересчур коротком платье. Сперва он решил, что от нее разит крепкими духами. Но потом сообразил, что экзотическими ароматами пропах весь дом. Она что, мебель духами обрызгивает? — подумал он. Пшикает мускусом на комнатные растения?

Она спросила, не желает ли он кофе. Валландер поблагодарил и отказался, его уже мутило от едких запахов, которые со всех сторон лезли в нос. Когда они вошли в гостиную, ему показалось, будто он попал на капитанский мостик большого корабля. Повсюду штурвалы, компасы в надраенных медных корпусах, под потолком вотивные кораблики, [Маленькие, обычно серебряные или золотые, модели кораблей, которые моряки–католики приносили в церковь ради благополучного плавания.] а возле одной стены старинная подвесная койка. Аста Хагберг втиснулась в высокое кресло–вертушку, наверно тоже корабельное, как подумал Валландер. Сам он сел на вроде бы совершенно обыкновенный диван. Однако латунная табличка сообщала, что диван этот некогда находился на судне «Кунгсхольм» Шведского американского пароходства.

— Чем же я могу вам помочь? — спросила Аста Хагберг, закуривая сигарету, которую предварительно вставила в мундштук.

— Хокан фон Энке, — сказал Валландер. — Старый подводник, теперь в отставке.

На Асту Хагберг вдруг напал приступ мучительного хриплого кашля. Надеюсь, эта курящая толстуха не помрет прямо у меня на глазах, подумал Валландер. По возрасту она вроде бы моя ровесница, лет шестидесяти.

От кашля у нее аж слезы выступили на глазах. Но, когда приступ миновал, она спокойно продолжила курить свою сигарету.

— Пропавший Хокан фон Энке, — сказала она. — И его теперь уже покойная жена Луиза? Так?

— Я знаю, Сёльве собрал уникальный архив. Вдруг там найдется информация, которая поможет мне понять, почему Хокан фон Энке исчез.

— Его наверняка нет в живых.

— В таком случае я ищу причину его смерти, — уклончиво заметил Валландер.

— Жена покончила с собой. Значит, семья столкнулась с большими проблемами. Или?

Аста подъехала на кресле к столу, сняла чехол, под которым оказался компьютер. Валландер поразился легкости, с какой ее толстые пальцы забегали по клавиатуре. Через несколько минут она выпрямилась, прищурясь посмотрела на экран.

— Карьера у Хокана фон Энке была совершенно нормальная. Пожалуй, он достиг примерно того, чего мог желать. Если бы Швеция воевала, вероятно, поднялся бы по служебной лестнице еще выше. Хотя навряд ли.

Валландер встал, подошел к ней. От удушливой вони он старался дышать ртом. Прочитал текст на экране, глянул на фото, сделанное, когда фон Энке было лет сорок.

— Есть что–нибудь примечательное?

— Нет. Курсантом он завоевал несколько призов на скандинавских спортивных соревнованиях. Меткий стрелок, хорошая спортивная форма, выиграл несколько кроссов. Если это можно счесть примечательным.

— А что есть о его жене?

Толстые пальцы снова заплясали по клавишам, Аста опять раскашлялась, но продолжала поиски, пока на мониторе не появилась вдруг фотография Луизы. На снимке ей было лет тридцать пять, максимум сорок. Она улыбалась. Завитые волосы, на шее нитка жемчуга. Валландер прочитал текст. На первый взгляд и здесь тоже ничего странного, вызывающего удивление. Аста Хагберг нажала на клавишу, вызвала новую страницу. Валландер обнаружил, что по матери Луиза вела происхождение из Киева. «В 1905 году Ангела Стефанович вышла замуж за шведского экспортера угля Яльмара Сундблада. Она переехала в Швецию, получила шведское гражданство. Из четверых детей, родившихся в браке с Яльмаром, Луиза младшая».

— Как видите, все нормально, — сказала Аста Хагберг.

— Не считая того, что происходит она из России.

— Из Украины, нынче так будет правильнее. У большинства шведов корни где–то за пределами страны. Наш народ состоит из финнов, голландцев, немцев, русских, французов. Прадед Сёльве — шотландец, моя бабушка — по крови отчасти турчанка. А вы?

— Мои предки — смоландские арендаторы.

— А вы изучали свое происхождение? Всерьез?

— Нет.

— Если копнете, наверняка обнаружите что–нибудь неожиданное. Занятие увлекательное, хоть и не всегда приятное. У меня есть друг, лютеранский священник. Выйдя на пенсию, он решил отыскать семейные корни. И весьма скоро нашел двух предков по прямой нисходящей линии, которые в течение одного пятидесятилетия были казнены. Один — в начале семнадцатого века. За убийство и грабеж ему отрубили голову. Его внук завербовался в какую–то немецкую армию, из тех, что маршировали по Европе в середине семнадцатого века. Он дезертировал и был повешен. После этого открытия добрый пастор бросил изучать свою генеалогию. Пожалуй, его можно понять.

С большим трудом она вылезла из кресла и кивком пригласила его в соседнюю комнату. По стенам высились канцелярские шкафы. Аста отперла один, выдвинула ящик, заполненный папками.

— Никогда не знаешь, что можно найти, — сказала она, копаясь в содержимом.

Достала какую–то папку, положила на стол. Внутри оказались фотографии. Валландер не был уверен, искала ли Аста что–то определенное или наугад перебирала снимки. Наконец она вынула один, черно–белый, поднесла к свету.

— Я смутно помнила, что видела эту вот фотографию. Она небезынтересна.

Она передала фото Валландеру, который удивился, увидев, что там изображено. Высокий худой мужчина в безупречном костюме и галстуке–бабочке, с веселой улыбкой на губах, — Стиг Веннерстрём. В руке он держал стакан с коктейлем и внимательно смотрел не на кого иного, как на Хокана фон Энке.

— Когда это снято?

— Посмотрите на обороте. Сёльве всегда точно указывал даты и места.

На обороте обнаружилась наклейка с машинописным текстом. Октябрь 1959 г., делегация шведского ВМФ с визитом в Вашингтоне, прием у военного атташе Веннерстрёма. Валландер попытался оценить значимость снимка. Будь на фото Луиза, представить себе взаимосвязь было бы легче. Но Луизы здесь нет. На заднем плане он видел только мужчин да одетую в белое официантку. Чернокожую.

— А жены с ними обычно ездили? — спросил он.

— С женами выезжали только самые высокие начальники. Стига Веннерстрёма в поездках и на приемах часто сопровождала жена. Но в ту пору Хокан фон Энке был далеко от высших руководящих постов. И, скорее всего, ездил один. Если Луиза была с ним, то он оплачивал ее поездку из собственного кармана. И она совершенно точно не участвовала в приемах у шведского военного атташе.

— Хотелось бы мне знать, как обстояло на самом деле.

Асту Хагберг одолел новый приступ кашля. Валландер стал у окна и чуть приоткрыл створку. Парфюмерный запах вконец его замучил.

— Нужно время, — сказала Аста, когда кашель утих. — Я должна поискать. Но Сёльве определенно сохранил информацию и об этой поездке шведских военных, и о многих других.

Валландер вернулся на кунгсхольмский диван. Слышал, как Аста Хагберг, тихонько напевая, ищет в третьей комнате списки делегаций, посещавших Америку в конце 1950–х. На поиски ушло почти сорок минут, Валландер уже изнывал от нетерпения, когда она с победоносным видом вернулась, держа в руке листок бумаги.

— Госпожа фон Энке тоже ездила. В списке она указана как «сопровождающее лицо», с какими–то сокращенными пометками, видимо означающими, что ее поездку армия не оплачивала. Если это важно, я могу точно выяснить, что означают пометки.

Валландер взял бумагу. Делегация состояла из восьми человек, во главе с капитаном второго ранга Карленом. Среди «сопровождающих лиц» значились Луиза фон Энке и Мэрта Аурен, жена подполковника Карла–Акселя Аурена.

— Можно сделать копию? — спросил Валландер.

— У меня в подвале фотостат. Сколько надо копий?

— Одной достаточно.

— Каждая копия стоит две кроны.

Она ушла. В Вашингтоне, думал Валландер, они пробыли восемь дней. То есть кто–то вполне мог вступить с Луизой в контакт. Но вероятно ли такое? — спросил он себя. Уже тогда? В конце 1950–х холодная война, безусловно, все сильнее обостряла напряженность. Американцам тогда чуть не на каждом углу мерещились русские шпионы. Может, что–то произошло в ходе этой поездки?

Аста Хагберг вернулась с копией. Валландер выложил на стол две монеты.

— Вы, наверно, надеялись на большее?

— Поиски пропавших людей, как правило, работа очень медленная, долгая. Продвигаешься шаг за шагом.

Она проводила его к выходу. С облегчением он вдохнул свежий воздух.

— Приходите еще, — сказала Аста Хагберг. — Я всегда на месте, вдруг сумею чем–то помочь.

Валландер кивнул, поблагодарил и вышел из сада. Сел за руль и, уже собираясь покинуть Лимхамн, решил наведаться еще в одно место. Часто думал, что надо бы проверить, сохранился ли знак, который он оставил без малого пятьдесят лет назад. Припарковал машину у кладбища, прошел к западному углу стены, нагнулся. Сколько ему тогда было — десять или одиннадцать? Запамятовал. В общем, достаточно большой мальчуган, чтобы открыть одну из великих тайн жизни. Что он таков, каков он есть, единственный, неповторимый, человек с целиком и полностью оригинальной личностью. Это осознание ввергло его в большой соблазн. Надо поставить свой знак, причем в таком месте, где тот никогда не исчезнет. И присмотрел он для священнодействия низкую кладбищенскую стену, поверх которой стояла железная решетка. Однажды осенним вечером он смылся из дома, спрятав под курткой большой гвоздь и молоток. Лимхамн казался безлюдным. Место он выбрал заранее, камень в западном углу стены был на редкость ровным. Под холодным дождем он выбил на нем свои инициалы — «К. В.».

И сейчас сразу же нашел эти буквы. Они подыстерлись, стали нечеткими за столько лет. Но гвоздь проделал тогда глубокие бороздки, и знак сохранился. Когда–нибудь приеду сюда с Кларой, подумал он. Расскажу ей, как решил изменить мир. Пусть всего–навсего тем, что вырезал на каменной стене свои инициалы.

Он зашел на кладбище, сел на лавочку под тенистым деревом. Зажмурился и словно бы услышал в голове свой мальчишечий голос, каким тот был до ломки и всего прочего, что связано с переходом во взрослый мир. Может, в свое время стоит упокоиться именно на этом кладбище, думал он. Вернуться к начальной точке, лечь в эту вот землю. Эпитафию я уже выбил на кладбищенской стене.

Он покинул кладбище, сел в машину. Прежде чем включить зажигание, перебрал в памяти встречу с Астой Хагберг. Что это ему дало?

Ответ простой. Ни на шаг вперед он не продвинулся. Луиза все тот же аноним, как и раньше. Офицерская жена, отсутствующая на фотографиях.

Но беспокойство, возникшее после встречи с Хоканом фон Энке на острове, не исчезло.

Я не вижу, думал Валландер. Хотя уже должен бы заметить. Не вижу того, что наконец приведет меня к пониманию случившегося.

34

Валландер вернулся домой. Визит к Асте Хагберг ничего не дал, но с этим он мог примириться. А вот скорбь по умершей Байбе лежала на сердце тяжким грузом. Воспоминания накатывали волнами — ее внезапный приезд, потом столь же внезапный отъезд и гибель. Ничего не попишешь: в ее смерти он видел и свою собственную.

Он поставил машину в гараж, выпустил Юсси — пусть побегает на свободе, затем налил себе большую рюмку водки и залпом выпил, стоя возле мойки. Снова наполнил рюмку, взял ее с собой в спальню. Задернул шторы на окнах, разделся, голышом лег на кровать. Рюмку поставил на подрагивающий живот. Я могу сделать еще один шаг, думал он. Если и это ни к чему не приведет, брошу все. Сообщу Хокану, что намерен рассказать Линде и Хансу, где он находится. Если в результате он снова бросится в бега, найдет себе другое укрытие, — дело его. Я поговорю с Иттербергом, Нурдландером и, конечно, с Аткинсом. Что будет дальше, уже не моя задача, да, собственно, она и раньше была не моя. Лето кончается, весь отпуск коту под хвост, а я опять стану удивляться, куда подевалось время.

Он осушил рюмку, почувствовал тепло и приятный хмель. Еще один шаг, снова подумал он. И какой же? Поставил пустую рюмку на ночной столик и немного погодя уснул. А через час, когда проснулся, знал, что сделает. Во сне мозг сформулировал ответ. Он видел его совершенно отчетливо, единственное, что сейчас важно. Кто, если не Ханс, способен дать ему информацию? Человек он молодой, умный, пожалуй, не слишком сентиментальный. Люди всегда знают куда больше, чем им кажется. О событиях, о наблюдениях, сделанных подсознательно.

Он собрал грязное белье, включил стиральную машину. Потом вышел из дома, позвал Юсси. Издалека, со свежескошенных полей одного из соседей, донесся лай. Юсси прибежал весь перемазанный какой–то вонючей дрянью. Валландер запер пса в загоне, достал садовый шланг и отмыл бедолагу. Юсси стоял, поджав хвост, и умоляюще смотрел на хозяина.

— От тебя пахнет дерьмом, — сказал Валландер. — Я не могу впустить в дом вонючую собаку.

Он пошел на кухню, сел за стол. Записал все важнейшие вопросы, какие пришли в голову, затем отыскал рабочий телефон Ханса в Копенгагене. Когда ему сообщили, что до конца дня Ханс занят важными переговорами, он потерял терпение. Велел девушке на коммутаторе передать Хансу, что комиссар Истадской уголовной полиции Курт Валландер в течение часа ждет его звонка. И Ханс позвонил. Как раз когда Валландер открыл стиральную машину и сообразил, что позабыл засыпать стиральное средство. Трубку он взял с нескрываемым раздражением:

— Что ты делаешь завтра?

— Работаю. Ты чего такой злой?

— Да так, ерунда. Когда можешь уделить мне время?

— Наверно, вечером. Весь день у меня сплошные совещания.

— Передвинь их. Я буду в Копенгагене в два. Мне нужен час. Не больше, но и не меньше.

— Что–то произошло?

— Всегда что–то происходит. В случае чего я бы, конечно, уже сказал. Мне просто нужны ответы на вопросы. Отчасти новые, отчасти старые.

— Я был бы признателен, если б мы могли отложить встречу до вечера. Финансовые рынки лихорадит, все время происходят неожиданные подвижки.

— Я приеду в два, — отрезал Валландер. — Выпьем кофейку.

Он положил трубку и снова включил стиральную машину, на сей раз явно засыпав слишком много порошка. Вот ребячество, подумал он, наказал машину за собственную забывчивость.

Затем он подстриг лужайку, прочистил граблями дорожки, лег на качели и стал читать книгу об оперном композиторе Верди, которую сам себе подарил на Рождество. Доставая белье из машины, обнаружил, что среди белого запрятался красный носовой платок и, естественно, полинял. Пришлось перестирывать в третий раз. Потом он сел на кровать, уколол палец, измерил уровень сахара. Ведь и тут небрежничал. Однако показатель оказался худо–бедно приемлемым — 8,1.

Пока машина работала, он, лежа на диване, слушал недавно купленную запись «Риголетто». Думал о Байбе, со слезами на глазах, представлял ее себе живой. Но она ушла и никогда не вернется. Когда музыка смолкла, разогрел рыбную запеканку, которую достал из морозилки, и съел, запивая водой. Покосился на бутылку вина, стоявшую на рабочем столе, но открывать не стал. Выпитой водки вполне достаточно. Вечером посмотрел по телевизору «В джазе только девушки», один из любимых фильмов Моны. И по–прежнему смеялся, хотя видел этот фильм много–много раз.

К собственному удивлению, спал он этой ночью крепко.

Утром, когда он завтракал, позвонила Линда. Окно было открыто, день выдался погожий и теплый. Валландер голышом сидел за кухонным столом.

— Что Иттерберг сказал насчет Хоканова звонка?

— Я с ним пока не говорил.

Линда удивилась и пришла в негодование:

— Почему? Уж ему–то надо в первую очередь сообщить, что Хокан жив, а?

— Хокан просил ничего ему не говорить.

— Вчера ты об этом умолчал!

— Забыл, наверно.

Она сразу уловила в его ответе неопределенность и уклончивость.

— Ты что–то еще от меня скрыл?

— Нет.

— В таком случае, по–моему, ты должен позвонить Иттербергу сразу же, как только мы закончим этот разговор.

По голосу Валландер слышал, что дочь сердится.

— Если я задам прямой вопрос, ты дашь мне прямой ответ? — спросила она.

— Да.

— Какова, собственно, подоплека всего случившегося? Насколько я тебя знаю, ты имеешь определенное мнение.

— В данном случае нет. Я в таком же замешательстве, как и ты.

— Так или иначе то, что Луиза якобы шпионка, вряд ли можно считать разумным объяснением.

— Разумно ли, нет ли, я сказать не могу. Как–никак полиция обнаружила в ее сумке секретные бумаги.

— Их могли подбросить. Это единственное мыслимое объяснение. Кем–кем, а шпионкой она не была, — повторила Линда. — Тут мы можем быть совершенно уверены.

Она замолчала, вероятно ожидая услышать, что он с нею согласен. В трубке вдруг послышался рев Клары.

— Что она делает?

— Лежит в кроватке. И не желает там оставаться. Кстати, я хотела кое о чем спросить. Я как себя вела? Много орала? Я раньше не спрашивала об этом?

— Все дети орут. Когда ты была маленькая, у тебя часто болел живот. Об этом мы уже говорили. Что не Мона, а я ночами носил тебя на руках.

— Да я просто так спросила. Мне кажется, в детях видишь самого себя. Стало быть, сегодня ты позвонишь Иттербергу?

— Завтра. Но все ж таки ты была милым ребенком.

— Когда я стала подростком, ситуация ухудшилась.

— Да. Намного.

Закончив разговор, он так и сидел в раздумьях. Было одно прескверное воспоминание, которое он крайне редко выпускал наружу. В пятнадцать лет Линда попыталась покончить с собой. По всей вероятности, за этим поступком не стояло вполне серьезного намерения, просто классический крик: увидьте меня! помогите! Тем не менее все могло бы кончиться плохо, если б Валландер не забыл дома бумажник и не вернулся за ним. Он застал дочь в полубеспамятстве, она что–то лепетала, рядом валялась пустая склянка от таблеток. Такого ужаса, как в тот миг, он не испытывал никогда — ни до, ни после. И это было величайшее в его жизни поражение — он не заметил, как ей плохо, именно в трудные отроческие годы.

Валландер стряхнул недовольство. У него не было сомнений: если бы дочь тогда умерла, он бы тоже свел счеты с жизнью.

Мысленно он вернулся к их разговору. Абсолютная уверенность Линды, что Луиза не могла быть шпионкой, заставила его призадуматься. Речь шла не о доводах, просто об уверенности, что это невозможно. Но если так, думал Валландер, то каково же объяснение? Может, Луиза и Хокан все–таки действовали сообща? Или Хокан фон Энке настолько хладнокровен и лжив, что говорит о своей огромной любви к Луизе, преследуя одну–единственную цель: никто не должен заподозрить, что это неправда. Может, ее смерть на его совести и он просто норовит направить расследование по ложному пути?

Несколько слов Валландер записал в блокнот. Убежденность Линды в невиновности Луизы. В глубине души он в это не верил. Луиза сама виновата в своей смерти. Наверняка обстоит именно так.

Без нескольких минут два Валландер позвонил у стеклянных дверей роскошной конторы возле копенгагенской Круглой башни. [Круглая башня — одна из достопримечательностей Копенгагена, построена в 1642 г. королем Кристианом IV для обсерватории, высота 36 м, с нее открывается прекрасный вид на город.] Пухленькая молодая особа впустила его, открыв зажужжавшую дверь. Вызвала Ханса, который тотчас вышел в коридор, зашагал навстречу. Бледный — похоже, не спал ночь. Они миновали переговорную, где громко спорили мужчина средних лет, говоривший по–английски, и двое блондинов помоложе, говорившие по–исландски. Переводила женщина в черном.

— Резкий разговор, — на ходу заметил Валландер. — Я думал, финансисты беседуют тихо.

— Мы иной раз говорим, что работаем на бойне, — сказал Ханс. — Звучит устрашающе, на самом деле все, конечно, не так ужасно. Но, имея дело с деньгами, пачкаешь руки в крови, хотя бы символически.

— О чем они так запальчиво спорят?

Ханс покачал головой.

— О делах. Конкретно сказать не могу, даже тебе.

Допытываться Валландер не стал. Ханс привел его в небольшую переговорную со стеклянными стенами, словно бы подвешенную к наружной стене здания. Даже пол и тот стеклянный. Валландер почувствовал себя точно в аквариуме. Молодая женщина, ровесница администраторши в холле, принесла кофе и венские булочки. Валландер выложил рядом с чашкой блокнот и ручку, Ханс меж тем наливал кофе. Валландер заметил, что рука у него дрожит.

— Я думал, эпоха записей от руки канула в прошлое, — сказал Ханс, когда оба уселись. — Думал, все полицейские теперь с диктофонами, а то и с видеокамерами.

— В телесериалах не всегда представлена реальная картина нашей работы. Конечно, иногда я пользуюсь диктофоном. Но ведь у нас не допрос, у нас беседа.

— Так с чего начнем? Но сразу должен предупредить: в моем распоряжении действительно один–единственный час. И его–то удалось высвободить с большим трудом.

— Речь пойдет о твоей матери, — решительно произнес Валландер. — Выяснить, что с ней случилось, важнее любой работы. Полагаю, ты со мной согласен?

— Я имел в виду не это.

— Давай поговорим о деле. А не о том, что ты имел или не имел в виду.

Ханс пристально посмотрел на Валландера:

— Прежде всего позволь мне сказать, что моя мама никак не могла быть шпионкой. Хотя и вела себя порой загадочно.

Валландер приподнял бровь.

— Раньше, когда мы говорили о ней, ты об этом не упоминал. О загадочности. Это кое–что новое.

— Я много размышлял после нашего последнего разговора. Она кажется мне все загадочнее. В первую очередь из–за Сигне. Можно ли совершить больший обман? Скрыть от ребенка, что у него есть сестра? Временами я очень жалел, что у меня нет ни брата, ни сестры, и говорил ей об этом. Особенно когда был совсем маленький, еще до школы. И ее ответы дипломатичностью не отличались. Теперь я склонен думать, что она встречала мою детскую тоску ледяным холодом.

— А отец?

— В те годы он почти не бывал дома. По крайней мере мне помнится, что он всегда отсутствовал. Каждый раз, когда он входил в дом, я знал, что скоро он опять уйдет. Он всегда приносил подарки. Но я не смел выказать радость. Если уж достали его мундиры, чтобы проветрить и почистить, известно, что будет. Наутро он уедет.

— Можешь подробнее рассказать, что именно ты ощущаешь в своей матери как загадочность?

— Трудновато объяснить. Иногда она ходила с отсутствующим видом, глубоко погруженная в собственные мысли и сердилась, если я вдруг ей мешал. Казалось, я причинял ей боль, ранил ее. Не знаю, понятно ли тебе, но я помню это именно так. Иногда она резко захлопывала блокнот или быстро прикрывала чем–нибудь бумаги, с которыми работала, когда я заходил в комнату. Так яснее?

— Было ли что–нибудь такое, чем твоя мать занималась только в отсутствие отца? Внезапные нарушения обычного распорядка?

— Да нет, по–моему.

— Не спеши с ответом. Подумай!

Ханс встал, подошел к стеклянной стене. Сквозь пол Валландер видел уличного музыканта, который, поставив на брусчатку шляпу, играл на гитаре. Стекло не пропускало внутрь ни звука. Ханс опять сел в кресло.

— Может быть, — неуверенно проговорил он. — Поручиться не могу. Возможно, это фантазии, ложные воспоминания. В общем, не исключено, что ты прав. Когда Хокан бывал в отъезде, она часто звонила по телефону, всегда аккуратно закрыв дверь. При нем она этого не делала.

— Не говорила по телефону или не закрывала дверь?

— И то и другое.

— Продолжай!

— Она часто работала с какими–то бумагами. Когда Хокан приезжал домой, бумаги, по–моему, исчезали, вместо них на столе стояли цветы.

— Что это были за бумаги?

— Не знаю. Иногда еще и зарисовки.

Валландер насторожился:

— Зарисовки чего?

— Прыгунов в воду. Мама хорошо рисовала.

— Прыгунов?

— Разные прыжки, разные фазы отдельных прыжков. «Немецкий прыжок винтом» и всё такое.

— А другие зарисовки помнишь?

— Несколько раз она рисовала меня. Куда они подевались, я не знаю. Но сделаны были хорошо.

Валландер разломил булочку, окунул половинку в кофе. Глянул на часы. Музыкант под ногами продолжал беззвучно играть.

— Я еще не закончил, — сказал Валландер. — Мне интересны взгляды твоей матери. Политические, общественные, экономические. Что она думала о Швеции?

— У нас дома политику не обсуждали.

— Никогда?

— Кто–нибудь из них мог сказать «шведская армия более не способна защитить страну». Тогда другой отвечал, что «это вина коммунистов». И всё. Обе реплики мог произнести любой из них. Разумеется, они придерживались консервативных взглядов, как я уже говорил. И голосовали неизменно за умеренных. Налоги чересчур высоки, Швеция принимает слишком много иммигрантов, которые затем устраивают беспорядки на улицах. Пожалуй, можно сказать, они думали именно так, как следовало ожидать.

— И из этой картины никогда ничто не выбивалось?

— Никогда, насколько я помню.

Валландер кивнул, съел вторую половину булочки.

— Давай поговорим о взаимоотношениях твоих родителей, — сказал он, проглотив булочку. — Какие они были?

— Хорошие.

— Они не ссорились, не скандалили?

— Нет. Полагаю, можно сказать, они вправду любили друг друга. Оглядываясь назад, я позднее часто думал, что ребенком никогда не боялся, что они разведутся. У меня тогда даже мысли такой не возникало.

— Но ведь у всех случаются конфликты.

— У них не случалось. Если, конечно, они не ссорились, когда я спал и не мог ничего заметить. Только вряд ли.

Больше у Валландера вопросов не было. Но пока что он не имел намерения отступить.

— Что–нибудь еще можешь мне сказать о своей матери? Она была дружелюбная и загадочная, даже очень, — вот все, что мы сейчас знаем. Но, честно говоря, тебе известно о ней на удивление мало.

— Я и сам так считаю, — ответил Ханс, как показалось Валландеру, с мучительной откровенностью. — Между нами почти не случалось минут большой доверительности. Она всегда держалась от меня как бы на расстоянии. Если мне случалось ушибиться или пораниться, она, конечно, меня утешала. Но сейчас я понимаю, что ее это чуть ли не тяготило.

— А другого мужчины в ее жизни не было?

Этот вопрос Валландер не готовил заранее. Но сейчас, когда задал его, он казался совершенно естественным.

— Никогда. Не думаю, чтобы между родителями стояла какая–то неверность. Они друг другу не изменяли.

— А до того, как поженились? Что ты знаешь о том времени?

— Они встретились очень молодыми, и мне кажется, поэтому никого другого в их жизни не было. Всерьез. Хотя на сто процентов я, конечно, не уверен.

Валландер спрятал блокнот в карман куртки. Он не записал ни слова. Записывать оказалось нечего. Он знал так же мало, как до прихода сюда.

Валландер поднялся. Однако Ханс не встал.

— Мой отец… — сказал он. — Значит, он звонил? Жив, но не хочет показаться на глаза?

Валландер опять сел. Гитариста внизу уже не было.

— Звонил именно он, без сомнения. А не кто–то, кто имитировал его голос. Он сказал, что с ним все в порядке. Объяснений своему поступку не дал. Просто хотел, чтобы вы знали: он жив.

— Он действительно не сообщил, где находится?

— Нет.

— Какое у тебя было ощущение? Он где–то далеко? Звонил со стационарного телефона или с мобильного?

— Не могу сказать.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу.

Валландер снова встал. Они вышли из стеклянной комнаты. На сей раз дверь той переговорной была закрыта, но изнутри по–прежнему доносились громкие голоса. В холле они попрощались.

— Я сумел помочь? — спросил Ханс.

— Ты был искренен, — ответил Валландер. — Это единственное, чего я могу желать.

— Дипломатичный ответ. Стало быть, я не оправдал твоих надежд.

Валландер смиренно развел руками. Стеклянная дверь открылась, он вышел, махнув на прощание рукой. Лифт бесшумно доставил его вниз. Машина была припаркована на боковой улице, возле Конгенс–Нюторв. Жарко, он снял куртку и расстегнул рубашку.

Внезапно, ни с того ни с сего, у него возникло ощущение, что за ним наблюдают. Он оглянулся. Улица кишела народом. Ни одного знакомого лица не видно. Метров через сто он остановился у витрины, рассматривая дорогую дамскую обувь. Искоса посмотрел назад, в ту сторону, откуда пришел. Какой–то мужчина стоял, глядя на свои часы. Потом перебросил плащ с правой руки на левую. Валландеру показалось, он видел этого человека и когда оглянулся в первый раз. Опять перевел взгляд на витрину. Мужчина прошел мимо у него за спиной. Ему вспомнились слова Рюдберга: Вовсе не обязательно постоянно находиться позади того, за кем следишь. Можно идти и впереди. Валландер отсчитал сотню шагов. Снова остановился, глянул назад. На сей раз никто не привлек его внимания. Человек с плащом исчез. Подойдя к машине, он оглянулся еще раз. Повсюду, куда ни глянь, совершенно незнакомые люди. Валландер тряхнул головой. Наверно, почудилось.

Он снова проехал по длинному мосту, сделал остановку у придорожного ресторана «Папашина шляпа», а оттуда направился прямиком домой.

Едва он вышел из машины, память вдруг отключилась. Он стоял с совершенно пустой головой, держа в руке ключи. Капот у машины горячий. И его вновь охватила паника. Где он был? Юсси лаял и скакал за загородкой. А он смотрел на собаку, пытаясь вспомнить. Смотрел на ключи от машины, на саму машину, будто ожидая от них ответа. Без малого десять минут кошмара — и спазм отпустил, он вспомнил, чем занимался. Стоял, насквозь мокрый от пота. Плохо дело, подумал он. Надо выяснить, что со мной творится.

Он достал из ящика почту, сел в саду за стол. Все еще не опомнившись от шока, в какой поверг его новый приступ амнезии.

Лишь позже, накормив Юсси, он обнаружил среди газет письмо. Без имени и адреса отправителя. И почерк незнакомый.

Вскрыв конверт, он увидел, что написано письмо от руки и прислал его Хокан фон Энке.

35

Письмо было отправлено из Норрчёпинга, и текст его гласил:

В Берлине проживает некий Джордж Толбот. Он американец и раньше работал в посольстве в Стокгольме. Бегло говорит по–шведски и считается экспертом по взаимоотношениям Скандинавии и Советского Союза, а ныне России. Я познакомился с ним еще в конце 1960–х, когда он впервые приехал в Стокгольм и неоднократно сопровождал тогдашнего военного атташе Хотчинсона на приемах и во время визитов, в том числе в Бергу. У нас установился хороший контакт, он и его жена играли в бридж, мы начали общаться. Мало–помалу я понял, что он связан с ЦРУ. Однако он никогда не пытался выманить у меня информацию, разглашать которую я был не вправе. Примерно в 1974–м, а возможно, несколькими годами позже, его жена Мерилин заболела раком и вскоре умерла. Для Джорджа это стало катастрофой. Они с женой были привязаны друг к другу чуть ли не больше, чем мы с Луизой. Он все чаще заходил к нам домой, почти каждое воскресенье, а то и в будни. В 1979–м его перевели в дипломатическое представительство в Бонне, и после выхода на пенсию он остался в Германии, только переехал в Берлин. Разумеется, очень может быть, что он, так сказать «попутно», до сих пор оказывает своей стране некоторые услуги. Однако мне об этом ничего не известно.

Последний раз я говорил с ним по телефону в декабре. Ему уже 72, и все же ум у него по–прежнему необычайно живой. Он совершенно уверен, что холодная война отнюдь не закончилась. Когда рухнула советская империя, несомненно, произошла революция, во многом не менее драматичная, чем события 1917 года. Но, по мнению Джорджа, имело место лишь кратковременное отступление, кратковременное ослабление. И нынешнее развитие, как он считает, подтверждает его вывод, что Россия, набирая силу, будет предъявлять все более высокие требования к своему окружению. Я позволил себе написать ему несколько строк и попросил связаться с Вами. Если кто–то способен помочь Вам найти объяснение случившемуся с Луизой, то именно он. Надеюсь, Вы не в обиде, что я таким образом пытаюсь содействовать Вашим, как я понимаю, искренним усилиям. С уважением, Хокан фон Энке.

Валландер положил письмо на кухонный стол. Хорошо, конечно, что Хокан фон Энке изъявил желание помочь. Но письмо ему все же не понравилось. Снова вернулось ощущение, будто он что–то упускает. Перечитал письмо, медленно, как бы осторожно продвигаясь по минному полю. Письма надо истолковывать, однажды сказал Рюдберг. Необходимо знать, что делаешь, особенно если письмо может оказаться важным для расследования преступления. Но что можно истолковать здесь? Что написано, то и написано. Валландер перебрался от кухонного стола к компьютеру, зашел в Google, поискал имя Джордж Толбот. Таких нашлось несколько, но ни один не подходил. Просто чтобы долбануться головой в стену, добавил в поиск «CIA», сиречь «ЦРУ», и, к своему удивлению, получил Международную ассоциацию аккордеонистов. Но только не Центральное разведывательное управление.

Оставив компьютер, он измерил свой сахар и на сей раз остался не слишком доволен результатом — 10,2. Высоковат. Опять снебрежничал с приемом метформина и с инсулином. Ревизия холодильника показала, что в ближайшие дни необходимо пополнить запас лекарств.

Каждый день он принимал не меньше семи разных таблеток — от диабета, от давления и для снижения холестерина. Ему это не нравилось, ощущалось как поражение. Многие из его коллег вообще никаких лекарств не принимали, по крайней мере так они говорили. Рюдберг в свое время пренебрегал всеми химическими препаратами. Даже таблетками от головной боли, которая частенько его донимала. Каждый день мой организм наполняется массой химических веществ, о которых я, собственно, ничего не знаю, думал он. Я верю врачам и фармацевтическим компаниям, не подвергая сомнению то, что они мне прописывают.

Даже Линде он не рассказывал про все свои склянки. И про инъекции инсулина она тоже не знала. А поскольку она лазила в его холодильник, он спрятал лекарства за банками с манговым чатни, [Чатни — густой фруктово–овощной индийский соус.] к которым она никогда не прикасалась.

Он еще несколько раз перечитал письмо, так и не обнаружив ничего особенного. Ничего между строк Хокан фон Энке ему не сообщал.

Около семи неожиданно заявился ближайший сосед, Улофссон. Пахло от него комбикормом. Мужчина крупный, только беззубый, будто на самом деле хоккеист, а не сконский фермер. Пришел он по поводу клочка земли, который принадлежал Валландеру и никак не использовался, — нельзя ли его арендовать? Улофссон собирался подарить пони внучке на день рождения, и до следующего года ему нужно небольшое пастбище. Валландер конечно же сказал «да» и от денег наотрез отказался. Они и без того частенько выручают его с Юсси. Улофссон любил поговорить, и Валландер понял, что без чашки кофе он не уедет. Потолковали о погоде, о ветре, о сбежавших бычках. Улофссон принялся с любопытством расспрашивать о разных преступлениях, про которые читал в «Истадс аллеханда». Лишь около десяти он наконец оторвал свое грузное тело от стула и вышел к своему трактору. На прощание они скрепили рукопожатиями уговор насчет пастбища. Валландер до смерти устал, когда вернулся в дом. Письмо Хокана фон Энке все еще лежало на столе. Он снова начал читать, но на середине бросил. Зря он ищет то, чего там нет.

Ночью ему снился отец. Стоял посреди участка, который он предоставил Улофссону, и поглаживал свой мольберт, будто коня.

В начале восьмого, когда он только–только встал, зазвонил телефон. Кому, кроме Линды, подумал он, взбредет на ум звонить в такую рань, особенно сейчас, когда он в отпуске. Снял трубку.

— Кнут Валландер?

Голос был мужской. Шведский звучал безупречно, и все же Валландер уловил очень легкий акцент.

— Полагаю, вы Джордж Толбот, — сказал Валландер. — Я ожидал вашего звонка.

— Давай на «ты». Я — Джордж, ты — Кнут.

— Не Кнут. Курт.

— Курт. Курт Валландер. Вечно я путаю имена. Когда ты приедешь?

Вопрос удивил Валландера. Любопытно, что Хокан фон Энке написал Толботу?

— Вообще–то я в Берлин не собирался. Только вчера получил письмо, из которого узнал о твоем существовании.

— Хокан написал, что ты готов приехать сюда.

— А почему ты не приедешь в Сконе?

— У меня нет водительских прав. А самолет и поезд наводят скуку.

Американец без водительских прав, подумал Валландер. Похоже, весьма странный человек.

— Пожалуй, я могу тебе помочь, — продолжал Джордж Толбот. — Я знал Луизу. Так же хорошо, как Хокана. Вдобавок она дружила с моей женой Мерилин. Они часто встречались, пили чай. После Мерилин рассказывала, о чем они говорили.

— И о чем же?

— Луиза почти всегда говорила о политике. Мерилин политика интересовала куда меньше. Но она вежливо слушала.

Валландер наморщил лоб. А ведь Ханс утверждал обратное? Что мать никогда о политике не говорила, разве что в коротких, фрагментарных разговорах с мужем?

Его вдруг позабавила мысль наведаться к Джорджу Толботу в Берлин. После краха Восточной Германии ему не доводилось там бывать. А вот в середине 1980–х он дважды ездил в Восточный Берлин с Линдой, которая тогда увлекалась театром и очень хотела побывать в «Берлинском ансамбле». [«Берлинский ансамбль» («Берлинер ансамбль») — драматический театр, приобретший международную известность благодаря постановкам пьес Бертольта Брехта, который и основал его в 1949 г.] До сих пор он с неприятным ощущением вспоминал, как восточногерманские пограничники среди ночи распахнули дверь купе и потребовали предъявить паспорт. Оба раза они жили в гостинице на Александерплац. Валландер все время чувствовал себя там не в своей тарелке.

— Что ж, пожалуй, я не прочь приехать к тебе. Поеду на машине.

— Остановишься у меня, — сказал Джордж Толбот. — У меня квартира в Шёнеберге. Когда тебя ждать?

— А когда удобно?

— Я вдовец. Когда удобно тебе, тогда и мне.

— Послезавтра?

— Я дам тебе свой телефон. Позвони, когда будешь подъезжать к Берлину, и я поработаю у тебя штурманом по городу. Ты что предпочитаешь — рыбу или мясо?

— И то и другое.

— Вино?

— Красное.

— Тогда я знаю все, что нужно. Ручка есть?

Валландер записал телефон на полях Хоканова письма.

— Жду, — сказал Джордж Толбот. — Если я правильно понял, твоя дочь замужем за молодым Хансом фон Энке?

— Не вполне. У них есть дочка, Клара. Но они еще не поженились.

— Привези фотографию внучки, ладно?

Разговор закончился. Фотографии Клары висели в доме повсюду. Валландер снял со стены кухни две из них, положил на стол, рядом с загранпаспортом. Сел завтракать, одновременно штудируя атлас: далеко ли до Берлина, если ехать от парома в Заснице. Звонок в треллеборгское паромное пароходство обеспечил его расписанием рейсов. Он все записал, радуясь предстоящему путешествию. Это лето запомнится мне массой автомобильных поездок, думал он. Точь–в–точь как когда Линда была маленькая и в мой отпуск мы ездили в Данию, а еще на Готланд и один раз даже в Хаммерфест на севере Норвегии.

23 июля он сел в машину и по прибрежному шоссе направился в Треллеборг — к парому и континенту. Линде он сказал только, что хочет на несколько дней съездить в Берлин. Она не стала задавать недоверчивых вопросов, сказала всего лишь, что завидует ему. По телевизору он узнал, что в Берлине и в Центральной Европе стоит рекордная жара.

Он решил не ехать сразу в Берлин. Где–нибудь по дороге свернет с шоссе, заночует в небольшой гостинице. Спешить некуда.

Пообедал Валландер на пароме, за одним столиком с говорливым шофером–дальнобойщиком, который сообщил, что везет в Дрезден несколько тонн собачьего корма.

— А зачем немецким собакам шведский корм? — спросил Валландер.

— Может, оно вроде как и чудно. Так ведь у нас свободный рынок, верно?

Валландер вышел на палубу. Он понимал, почему люди выбирают работу на кораблях. Как Хокан фон Энке, хотя тот много времени провел под водой. Отчего люди становятся командирами подводных лодок? — думал он. С другой стороны, многие наверняка задаются вопросом, отчего люди идут в полицейские. По крайней мере, мой отец.

Выехав из Засница, он завернул на автостоянку, сменил рубашку, надел шорты и сандалии. На мгновение радостно подумал, что может остановиться где захочет, жить где захочет, обедать где захочет. Вот так выглядит свобода — при этой высокопарной мысли он улыбнулся. Пожилой полицейский бродяжит, отпустил себя на волю.

Уже неподалеку от Берлина, в Ораниенбурге, он прикинул, не заночевать ли здесь. Несколько времени искал подходящую гостиницу и под конец выбрал «Кронхоф», располагавшийся на окраине города. За стойкой администратора сидел пожилой пышноусый мужчина. Когда он понял, что Валландер швед, то сообщил, что частенько подумывает купить летний домик где–нибудь в шведских лесах. Может, господин Валландер посоветует подходящее местечко?

— Смоланд, — сказал Валландер. — В тамошних лесах полно пустующих домов, которые ждут новых хозяев.

Ему предоставили угловой номер на третьем этаже. Просторный, но слишком заставленный тяжелой темной мебелью. Однако Валландер остался доволен. Поселился он на верхнем этаже, значит, ночью никто не будет топать над головой. Натянув длинные брюки, он часок–другой побродил по городу, выпил кофе, зашел в антикварный магазин, потом вернулся в «Кронхоф». Было пять часов. Он проголодался, но решил повременить с ужином. Лег на кровать с журналом кроссвордов. Разгадал несколько слов и заснул. Проснулся в половине восьмого. Спустился в ресторан, сел за столик в углу. Народу в зале было мало, вечер только начинался. Официантка, чем–то напомнившая ему Фанни Кларстрём, принесла меню. Он съел венский шницель, запивая его вином. Посетителей прибывало, большинство как будто бы знали друг друга. На десерт Валландер заказал шоколадный крем, хотя прекрасно понимал, что не стоит есть такое сладкое блюдо. Выпил еще бокал вина и заметил, что пьянеет. По крайней мере, при мне нет оружия, которое можно забыть, подумал он. Здесь меня наутро не ждет встреча с возмущенным Мартинссоном.

В девять он расплатился, поднялся в номер, разделся и лег в постель. Но заснуть не мог. Вдруг почувствовал, что взвинчен и места себе не находит. Приятное ощущение от одинокой трапезы исчезло. В конце концов он оставил попытки заснуть, снова оделся и вернулся в ресторан. Точнее, в бар. Несколько пожилых мужчин пили у стойки пиво. Столики пустые, кроме одного, совсем рядом с ним. Там сидела женщина лет сорока. Потягивала белое вино, набивая на мобильнике сообщение. Она улыбнулась Валландеру. Он улыбнулся в ответ. Оба приподняли бокалы. Она продолжала возиться с телефоном. Валландер заказал еще бокал вина себе, а заодно — бокал для соседки. Она поблагодарила, убрала телефон и пересела за его столик. На своем скверном английском он сказал, что он швед, здесь проездом в Берлин. А поскольку не знал, как по–английски произносится Курт, назвался Джеймсом.

— Это шведское имя? — спросила она.

— Моя мать была родом из Ирландии, — ответил он.

Усмехнувшись собственному вранью, он спросил, как зовут ее. Изабель, ответила она. Сообщила, что через год–другой Берлин проглотит Ораниенбург. Валландер сидел, смотрел на ее лицо. Вид изможденный, усталый, макияж чересчур яркий. Он вдруг подумал, уж не профессионалка ли она, выбравшая этот бар в качестве охотничьих угодий. Одета, правда, отнюдь не вызывающе. К тому же я вовсе не занимаюсь отловом проституток.

Кто она, эта Изабель, которую он угощает белым вином? По ее словам, она художница–флористка, одинокая, имеет взрослых детей и живет в квартире, sehr schön, [Очень хорошей (нем.).] в доходном доме неподалеку от парка, она попыталась объяснить, где это. Но Валландера не интересовали ни парки, ни дороги, он начал испытывать тягу к этой женщине, уже мог представить ее себе обнаженной в своем гостиничном номере, куда собирался ее отвести. Она была пьяна, это он заметил, как заметил и что ему самому больше пить не стоит. Время близилось к полуночи, бар опустел, бармен окликнул их из–за стойки, спросил, не желают ли они напоследок заказать еще. Валландер попросил счет и тут же добавил, что мог бы угостить ее еще бокальчиком у себя в номере. Впервые за весь вечер он вообще упомянул, что живет здесь, в гостинице. Она вроде бы не удивилась, вероятно, уже знала об этом. Может, между портье и баром существуют какие–то незримые каналы связи? Задумываться он не стал, оплатил счет, дал чересчур щедрые чаевые и мимо пустой стойки портье провел ее к себе в номер. Только закрыв дверь, он сообщил ей печальную правду, что угостить ее ему нечем. Мини–бара в шкафах не нашлось, такой роскоши в этой гостинице не предусмотрено, как и обслуживания в номерах. Однако она понимала, на что шла, вдруг обняла его, и он почувствовал неистовое желание, которое был абсолютно не в состоянии контролировать. Словом, они очутились в постели, он уже и не помнил, когда последний раз был с женщиной, и в этой Изабель пытался отыскать Байбу, Мону, да и других женщин, давным–давно забытых. Все произошло очень быстро, и она успела заснуть, когда Валландера вновь охватило желание. Разбудить ее он не сумел. А заниматься любовью со спящей и похрапывающей женщиной все–таки оказалось для него немыслимо. И он тоже заснул, засунув руку между ее потных бедер.

В этой позе он и проснулся на рассвете. Голова болела, во рту пересохло, и он решил немедля смыться из номера и от Изабель, которая спала рядом. Тихонько оделся, прекрасно понимая, что вообще–то за руль садиться не следует, но оставаться здесь никак нельзя. Взял сумку, спустился в холл, где на кушетке под старомодной доской с ключами спал молодой парень. Валландер окликнул его, парень проснулся, выписал счет, дал сдачу. Валландер положил на стойку ключ и купюру в десять евро.

— В номере спит женщина. Полагаю, этого достаточно и за нее тоже?

— Alles klar, [Все ясно (нем.).] — сказал парень, зевнув.

Валландер поспешил к машине и поехал дальше, в Берлин. Но на ближайшей парковке остановился и устроился на заднем сиденье поспать. При мысли о случившемся ночью он испытывал огромное раскаяние. Пытался убедить себя, что ничего страшного не произошло. Так или иначе, денег она с него не взяла. И едва ли сочла его вконец отвратительным.

В девять утра он проснулся и продолжил путь в Берлин. Подъехав к придорожному мотелю, позвонил Джорджу Толботу. Тот держал под рукой карту и быстро сообразил, где Валландер находится.

— Буду примерно через час, — сказал он. — Погода хорошая. Посиди на воздухе.

— А как ты доберешься? Ты же вроде говорил, что у тебя нет водительских прав?

— Это я улажу.

Валландер взял бумажный стакан с кофе и сел в холодке возле ресторана. Интересно, Изабель уже проснулась? Наверно, удивилась, куда он подевался. Он почти ничего не помнил про их неуклюже–бурный и бесчувственный акт. Было ли это вообще? Он помнил лишь смутные обрывки, которые только повергали его в смущение.

Он взял еще кофе, заодно купил запечатанный в пластик бутерброд. На вкус будто тряпка, подумал он. С усилием проглотив половину, швырнул остаток голубям, клевавшим крошки на земле.

Минул час. Пока что никто не появился, не искал шведского комиссара полиции. Лишь еще через пятнадцать минут у мотеля затормозил черный «мерседес». С дипломатическими номерами. Валландер понял, что приехал Джордж Толбот. Из «мерседеса» вышел мужчина в белом костюме и темных очках. Осмотрелся и сразу заметил Валландера. Подошел, снял очки.

— Курт Валландер?

— Он самый.

Джордж Толбот был почти двухметрового роста, крепкого сложения, а пожатием наверняка задушил бы Валландера, если б стиснул ему не руку, а горло.

— Машин на дорогах больше, чем я рассчитывал. Извини за опоздание.

— Я последовал твоему совету. Наслаждался прекрасной погодой. И не думал о времени.

Джордж Толбот поднял руку, махнул в сторону «мерседеса» и незримого шофера. Машина уехала.

— Если мне нужна помощь, я ее получаю, — сказал он. — Едем?

Они сели в валландеровский «пежо». Толбот оказался живым GPS и без колебаний направил Валландера в густеющий транспортный поток. Через час с небольшим они остановились перед красивым доходным домом в районе Шёнеберг. Валландер подумал, что, наверно, этот дом один из немногих уцелевших в конце Второй мировой, когда Гитлер застрелился в своем бункере, а Красная армия с боями занимала квартал за кварталом. Толбот жил в шестикомнатной квартире на самом верхнем этаже. Валландеру он отвел просторную спальню, окна которой выходили на небольшой сквер.

— На несколько часов я оставлю тебя одного, — сказал Толбот. — Нужно сделать кой–какие дела.

— Конечно–конечно. Не беспокойся.

— Когда вернусь, все время будет в нашем распоряжении. Поблизости есть итальянский ресторан с превосходной кухней. И поговорить сможем. Как долго ты рассчитываешь остаться?

— Не очень долго. Вообще–то собирался завтра уехать домой.

Джордж Толбот энергично мотнул головой.

— Ни в коем случае. В Берлин попросту не приезжают на такое короткое время. Это оскорбительно для города, пережившего так много трагедий мировой истории.

— Давай обсудим это позднее, — сказал Валландер. — Как ты недавно отметил, даже у стариков иной раз есть неотложные дела.

Джордж Толбот удовольствовался этим ответом, показал ванную, кухню и большой балкон и ушел. Стоя у окна, Валландер видел, как он опять сел в черный «мерседес». Потом достал из холодильника бутылку пива и выпил ее на балконе, прямо из горлышка. Попрощался таким манером с женщиной, которую повстречал вечером накануне. Теперь она появится вновь разве что далеким воспоминанием, во сне. Так бывало всегда. Женщин, которых любил по–настоящему, он никогда во сне не видел. Снились ему лишь те, с кем были связаны более или менее тягостные переживания.

Я помню то, что хочу забыть, и забываю то, что не мешало бы помнить, подумал он. Что–то в моем образе жизни глубоко ошибочно. Справедливо ли это для всех, он не знал. О чем были сны Линды? Что снилось Мартинссону? Как выглядели сны его деловитого шефа, Леннарта Маттсона?

Он выпил еще пива, немножко захмелел и наполнил ванну. А когда вылез из воды и снова оделся, на душе полегчало.

Через два часа Джордж Толбот вернулся. Они расположились на балконе, который теперь был в тени, и начали разговор.

Именно тогда Валландер обратил внимание на камешек, лежавший на балконном столе. Знакомый камешек, безусловно знакомый.

36

Один вопрос преследовал Валландера все то время, что он провел с Джорджем Толботом. Заметил ли Толбот, что он обратил внимание на камешек? Или не заметил? На другой день, по дороге домой, он по–прежнему пребывал в сомнениях. Однако успел понять, что Джордж Толбот человек зоркий. Он все примечает, думал Валландер. Мозги у него в полном порядке, работают как компьютер. Порой он кажется безразличным и чуть ли не ленивым, но не стоит заблуждаться и считать это отсутствием внимания.

Уверен он был только в одном: камешек, исчезнувший со стола Хокана фон Энке, лежал теперь на балконном столе у Джорджа Толбота. Или же это точная его копия.

Мысль о копии вызывал и сам этот человек. Еще возле мотеля Валландеру показалось, что Джордж Толбот кого–то ему напоминает, что у него есть двойник. Не обязательно из числа его знакомых. Скорее из тех, кого он видел, но не помнил ни где, ни кто это был.

Только вечером, когда они собрались пойти поужинать, Валландер нашел ответ: Толбот походил на киноактера Хамфри Богарта. Хотя и ростом выше, и без сигареты, вечно приклеенной в уголке рта. Причем сходство было не только внешнее, в голосе тоже слышалось что–то знакомое по фильмам «Сокровища Сьерра–Мадре» и «Африканская королева». Интересно, сам Толбот отдает себе в этом отчет? — спросил он себя и ответил: да. Джордж Толбот, по всей видимости, всегда и во всем отдавал себе отчет.

Прежде чем они расположились на балконе, Джордж Толбот продемонстрировал, что припрятал в рукаве нежданные сюрпризы. Он отворил до сих пор закрытую дверь одной из комнат — там оказался огромный аквариум с яркими рыбками, целые косяки красных и синих рыбок, бесшумно скользившие за толстым стеклом. Емкости с водой и пластиковые шланги заполняли все помещение. Но больше всего Валландера поразило, что на дне аквариума располагались хитроумные туннели, по которым кружили электропоезда. Совершенно прозрачные туннели, стекло за стеклом. И совершенно герметичные. Поезда совершали свое круженье, а рыбки словно и не замечали этой железнодорожной линии на своем искусно воссозданном морском дне.

— Туннель — почти точная копия того, что соединяет Дувр и Кале, — сказал Толбот. — Когда строил свою модель, я использовал оригинальные чертежи и кой–какие элементы конструкции.

Валландер внезапно подумал о Хокане фон Энке и его кораблике в бутылке там, в далеком охотничьем домике. Есть какое–то сродство, помимо их дружбы. Но в чем оно заключается, я сказать не могу.

— Мне нравится работать руками, — продолжил Толбот. — Работать только головой человеку не очень–то полезно. С тобой так же?

— Едва ли могу утверждать. Мой отец хорошо работал руками. Но мне это не передалось.

— Чем занимался твой отец?

— Изготовлял картины.

— Значит, он был художник? Почему ты говоришь «изготовлял»?

— Мой отец был несколько чудаковат, — сказал Валландер. — Собственно, он всю жизнь писал один–единственный сюжет. Говорить тут особо не о чем.

Толбот сообразил, что Валландеру не хочется обсуждать эту тему, и продолжать расспросы не стал. Оба наблюдали за неспешными движениями рыбок и за поездами, катавшимися по туннелям. Валландер углядел, что встречались они не в одном и том же месте. Имелся некоторый сдвиг, поначалу едва заметный. Еще он увидел, что на определенном участке поезда шли по одному пути. Поколебавшись, спросил, действительно ли обстоит именно так. Толбот кивнул.

— А ты наблюдательный, — сказал он. — Так оно и есть. Я встроил в систему маленькую задержку.

С полки на стене он снял песочные часы, которых Валландер, войдя в комнату, не заметил.

— В них песок из Западной Африки, — сказал Толбот. — Точнее, с пляжей островов маленького архипелага, расположенного у берегов Гвинеи–Бисау, страны, мало кому известной даже по названию. Один давний английский адмирал решил, что тамошний песок лучше всего годится для песочных часов, какими в ту пору измеряли время на английском флоте. Если я переверну часы и одновременно запущу поезда, ты увидишь, что один поезд догонит другой ровно за пятьдесят девять минут. Иногда я так делаю, для проверки, что песок в часах не бежит медленнее и что трансформатор сохранил свои характеристики.

Ребенком Валландер мечтал о собственной модели железной дороги. Но у отца не было средств на подобную покупку. Мысль о таких вот поездах, какие он видел перед собой сейчас, по сей день оставалась чем–то вроде недостижимой мечты.

Они расположились на балконе. Послеполуденные часы летнего дня, жара. Толбот принес воду со льдом и стаканы. Валландер счел, что совершенно ничто не мешает ему перейти прямо к делу. Первый вопрос сложился сам собой:

— О чем ты подумал, когда узнал, что Луиза пропала?

Ясные глаза Толбота все время смотрели на Валландера.

— Пожалуй, я не очень удивился, — ответил он.

— Почему?

Толбот пожал плечами.

— Не стану повторять и без того тебе известное. Всё более невыносимые подозрения Хокана — пожалуй, теперь можно говорить об уверенности, — что он женат на изменнице родины. Так это называется? Мой шведский не всегда вполне безупречен?

— Все верно, — сказал Валландер. — Занимаясь шпионажем, человек зачастую является изменником родины. Если это не шпионаж более специфического характера, промышленный.

— Хокан ушел из дома, потому что не выдержал, — продолжал Толбот. — Спрятался, потому что ему требовалось время подумать. Когда пропала Луиза, он по большому счету уже пришел к решению. Намеревался передать улики, которыми располагал, военной разведке. По всей форме. Он не собирался выгораживать себя и свою репутацию. Понимал, конечно, что Хансу тоже достанется. Но ничего поделать не мог. В конце концов это вопрос чести. Когда Луиза исчезла, он потерял дар речи. Страх увеличился. После нескольких наших телефонных разговоров я встревожился. Казалось, им овладела мания преследования. Исчезновение Луизы он объяснял только одним: каким–то образом она прочла его мысли. Боялся, что она узнает, где он. А если не она, то ее работодатели из русской разведки. Хокан не сомневался, что Луиза была и осталась для них чрезвычайно важной фигурой и они, не раздумывая, убьют его, лишь бы сохранить ее. Пусть даже она теперь слишком стара, чтобы продолжать активно заниматься шпионажем, важно то, что ее не раскрыли. Русские, разумеется, не желают, чтобы выяснилось, что им известно. Или неизвестно.

— О чем ты подумал, узнав, что она покончила с собой?

— Я не поверил. Конечно же ее убили.

— Почему?

— Отвечу вопросом на вопрос. С какой стати ей совершать самоубийство?

— Может, ее замучило чувство вины? Может, она осознала, каким мучениям подвергала мужа? Возможных причин много. Я полицейский и видел массу людей, кончавших с собой по куда менее серьезным причинам.

Секунду–другую Толбот обдумывал услышанное.

— Возможно, ты прав. И я понимаю, что представил тебе далеко не полный портрет Луизы. Я знал ее. Хоть она и скрывала многие стороны своей личности, я все же сумел узнать ее. Она не из тех, кто кончает с собой.

— Почему ты так считаешь?

— Некоторые люди не кончают с собой. Только и всего.

Валландер покачал головой:

— Мой опыт говорит о другом. Все люди в определенных неблагоприятных обстоятельствах могут совершить самоубийство.

— Я не стану тебе возражать. Можешь толковать мое мнение как угодно. Безусловно, твой полицейский опыт весьма важен. Но, пожалуй, не стоит совсем сбрасывать со счетов и тот опыт, что приобретен за долгие годы работы в американских спецслужбах.

— Теперь мы знаем, что ее убили. А также знаем, что у нее в сумке обнаружен разведматериал.

Толбот поднял стакан с водой. Наморщил лоб и поставил стакан на место, не отпив ни глотка. Валландеру вдруг показалось, что он вроде как по–особенному насторожился.

— Я не знал. Стало быть, у нее конфисковали разведматериал?

— Вообще–то тебе и не надо бы знать. Меня не уполномочивали давать тебе эту информацию. Но я рассказал, ради Хокана. Полагаю, это останется между нами.

— Разумеется, я никому не скажу. Когда работаешь в секретной службе, это входит в привычку. В тот день, когда заканчиваешь, ничего не должно оставаться. Опустошаешь память, как другие опустошают шкафы или письменные столы.

— А что ты скажешь, если я расскажу, что предположительно Луизу отравили тем способом, каким, бывало, пользовались в Восточной Германии? Чтобы скрывать расправы, маскируя их под самоубийства?

Толбот медленно кивнул. Снова поднес к губам стакан с водой. И на сей раз отпил несколько глотков.

— Такое случается и в ЦРУ, — сказал он. — Нам, конечно, тоже не раз приходилось по необходимости ликвидировать людей. Так, чтобы все были уверены в самоубийстве.

Валландера не удивило нежелание Толбота говорить о вещах, не связанных напрямую с Хоканом и Луизой фон Энке. Но он решил гнуть свое, насколько это возможно, а потому сказал:

— В общем, можно исходить из того, что Луизу убили.

— Может быть, ее ликвидировала шведская спецслужба?

— В Швеции такое маловероятно. К тому же нет причин думать, что ее раскрыли. Иными словами, нет исполнителя с правдоподобным мотивом.

Толбот отодвинулся с креслом в тень. Немного помолчал, осторожно покусывая нижнюю губу.

— Можно подумать, речь идет о драме на почве ревности, — вдруг сказал он и резко выпрямился в кресле. — Конечно, работать в Швеции — совсем не то, что за железным занавесом в пору его существования. Там разоблаченного агента почти всегда казнили. По крайней мере, если он был не настолько крупной фигурой, чтобы использовать его для обмена. Одного предателя на другого. Шпионы, когда слишком долго работают «в поле», постоянно готовые к разоблачению, порой теряют четкость мышления. Стресс слишком велик. Поэтому они иной раз ополчаются друг на друга. Насилие оборачивается внутрь собственного круга. Успех коллеги представляется чересчур значительным. Отсюда зависть и соперничество вместо сотрудничества и лояльности. В Луизином случае такое вполне возможно. По чрезвычайно особой причине.

Теперь пришел черед Валландера отодвинуться в тень. Он наклонился, взял свой стакан. Лед растаял.

— Хокан говорил, что слух о шведском шпионе ходил долго, — сказал Толбот. — ЦРУ тоже знало об этом весьма продолжительное время. Когда я работал в нашем стокгольмском представительстве, мы тратили на это дело серьезные ресурсы. То, что кто–то продавал русским шведские военные секреты, было проблемой и для нас, и для НАТО. Ведь в сфере технических инноваций военная промышленность Швеции находилась на передовых рубежах. И мы регулярно обсуждали сложившуюся прискорбную ситуацию со шведскими коллегами. А также с коллегами, в частности, из Англии, Франции и Норвегии. Агент, с которым мы столкнулись, действовал с необычайной ловкостью. Мы хорошо понимали: наверняка есть еще и посредник, поставщик информации со шведской стороны. Он обеспечивал агента сведениями, которые тот в свой черед переправлял русским. Удивительно, но мы, точнее наши шведские коллеги, не находили ни малейших следов. У шведов был шорт–лист из двух десятков имен — сплошь офицеры разных родов войск. Однако шведские следователи зашли в тупик. И мы не сумели помочь. Все словно гонялись за призраком. Какой–то умник придумал назвать искомое лицо Дианой. В честь невесты Призрака. Я считал это идиотизмом. В первую очередь потому, что не было никаких свидетельств, будто здесь замешана женщина. Но, как выяснилось впоследствии, дуралей со своей догадкой подсознательно попал в яблочко. Словом, вот такова была ситуация вплоть до марта восемьдесят седьмого. Если точно, до восемнадцатого марта. Случившееся в тот день разом все изменило, отправило ряд офицеров шведской разведки в опалу и вынудило нас посмотреть на все это по–новому. Хокан, наверно, не рассказывал?

— Нет.

— Началось все под Амстердамом, рано утром в большом аэропорту Схипхол. Неожиданно у дверей офиса полиции аэропорта появился мужчина. В мешковатом костюме, белой рубашке и галстуке. В одной руке он держал небольшую дорожную сумку, в другой — шляпу, а через локоть перекинул плащ. Казалось, он явился из иного времени, словно бы вышел из черно–белого фильма с мрачной фоновой музыкой. Разговаривать ему пришлось с полицейским, слишком молодым для такой миссии. Но в ту пору свирепствовал грипп, вот парня и отрядили в аэропорт, и теперь перед ним стоял человек, который на плохом английском просил политического убежища в Нидерландах. Он предъявил русский паспорт на имя Олега Линде. Фамилия для русского, пожалуй, необычная, но подлинная. Было ему лет сорок, лысоват, возле носа заметный шрам. Молодой полицейский, которому никогда в жизни не доводилось стоять лицом к лицу с ищущим политического убежища беглецом с Востока, позвал на помощь коллегу постарше, и тот взял это дело на себя. Однако прежде чем этот полицейский по имени Геерт успел задать первый вопрос, Олег Линде заговорил сам. Я столько раз читал протоколы, что самое важное выучил чуть ли не наизусть. Линде был полковником КГБ, служил в спецподразделении, занимавшемся шпионажем на Западе, а политического убежища просил потому, что не хотел более содействовать сохранению разваливающейся советской империи. Таковы были его первые слова. Затем он выложил приготовленную наживку. Он знал о многих советских шпионах, работавших на Западе. Особенно о ряде очень ловких агентов, которые базировались в Нидерландах. Позднее им занялись ребята из контрразведки. Отвезли его в Гаагу, в квартиру, по иронии расположенную совсем рядом с резиденцией Международного суда, и там выпотрошили, как выразились нидерландские коллеги. Уже через считаные дни стало ясно, что Олег Линде именно тот, за кого себя выдает. Его личность держали в тайне, но немедля начали сообщать коллегам по всему миру, что заполучили роскошный экземпляр, подлинно антикварную вещь. Не желаете ли посмотреть? Изучить вещицу? Из Москвы доносили, что КГБ взбудоражен как растревоженный муравейник. Олег Линде был из тех, кто просто не должен исчезать. А он сбежал, исчез без следа, и они боялись самого худшего. Москва поняла, что он в Нидерландах, когда там рухнула вся их агентурная сеть. Он начал свою большую распродажу, как мы говорили. И продавал задешево. Хотел взамен только новое имя и новую личность. Насколько я знаю, он уехал на остров Маврикий, поселился в городе с чудесным названием Пампельмус и зарабатывал на жизнь столярными работами. Очевидно, был краснодеревщиком, прежде чем попал в КГБ. Но в этой части истории я не вполне уверен.

— А что он делает сейчас?

— Спит вечным сном. Умер в две тысячи шестом, от рака. На острове он свел знакомство с какой–то молодой особой, женился, имел детей. Но об их жизни мне ничего не известно. Кстати, его история напоминает о другом беглом агенте по кличке Борис.

— О нем я слышал, — сказал Валландер. — В те годы беглые русские хлынули на Запад прямо–таки потоком.

Толбот встал, ушел в квартиру. По улице промчались пожарные машины с включенными сиренами. Толбот вернулся с полным до краев кувшином воды.

— Именно он дал нам информацию, что шпион, за которым мы так давно охотимся в Швеции, действительно женщина, — сказал Толбот, снова усевшись в кресло. — Имени ее Борис не знал, ее опекали кагэбэшники, работавшие совершенно независимо от других офицеров. Так обращались с особо ценными агентами. Но он был совершенно уверен, что это действительно женщина. Причем сама она не работала ни в армии, ни в военной промышленности. Иначе говоря, у нее был поставщик, возможно не один, который добывал информацию, а она затем переправляла ее дальше. Так и осталось неизвестно, занималась ли она шпионажем по идеологическим причинам или по сугубо меркантильным соображениям. Разведслужбы всегда предпочитают иметь дело с прагматиками. Если идеологические аспекты доминируют, все может легко сойти с рельсов. Фанатикам полностью доверять нельзя, так мы говорим. Мы работаем в циничной сфере, и это хорошо, иначе толковой работы не жди. Мы, словно мантру, твердим, что, может, и не делаем мир лучше, но уж хуже он точно не становится. Оправдываем себя тем, что поддерживаем этакий баланс террора, и, пожалуй, так оно и есть.

Толбот помешивал ложкой кубики льда в кувшине.

— Войны будущего, — задумчиво проговорил он. — Их причиной станут базовые продукты вроде воды. Солдаты будут гибнуть за водоемы.

Он чуть ли не с огорченным видом налил себе воды, стараясь не пролить ни капли. Валландер ждал.

— Мы ее не нашли, — продолжил Толбот. — Помогали шведам как могли, но разыскать ее не сумели, не раскрыли и не арестовали. Начали поговаривать, что, вероятно, она — вымышленное лицо. Но русские все это время знали такие вещи, каких им знать не следовало. Если «Буфорс» разрабатывал какую–то инновацию в системах вооружения, русские очень скоро об этом узнавали. Мы постоянно расставляли ловушки, но никто в них так и не попался.

— А Луиза?

— Она, естественно, была выше всяких подозрений. Кто мог иметь повод ее заподозрить? Преподавательница языка, которая любила прыжки в воду?

Толбот извинился, сказал, что надо проверить аквариум. Валландер остался на балконе. Начал было записывать услышанное от Толбота. Но вообще–то записывать ни к чему, он и так все запомнил. Прошел в комнату, которую ему отвел хозяин, лег на кровать, подложив руки под голову. А когда проснулся, обнаружил, что проспал два часа. Быстро вскочил, будто проспал все на свете. Толбот сидел на балконе, курил сигарету. Валландер сел в свое кресло.

— По–моему, тебе что–то снилось, — сказал Толбот. — Во всяком случае, ты несколько раз громко вскрикивал во сне.

— Иногда мне снятся кошмары. Случаются такие периоды.

— Меня Бог миловал. Я свои сны не помню. И в общем–то рад этому.

Пешком они отправились в итальянский ресторан, о котором Толбот упоминал раньше. За ужином пили красное вино и говорили обо всем, кроме Луизы фон Энке. После еды, по настоянию Толбота, отведали несколько сортов граппы, а затем Толбот опять–таки решительно настоял, что оплатит ужин. Когда они вышли из «Иль траваторе», Валландер почувствовал, что слегка захмелел. Толбот закурил сигарету. Отвернулся в сторону, выдыхая дым.

— Столько лет прошло с тех пор, как Олег Линде сообщил о шведской шпионке, — сказал Валландер. — На мой взгляд, маловероятно, чтобы она действовала до сих пор.

— Коль скоро это она, — сказал Толбот. — Не забывай, о чем мы говорили на балконе.

— Если шпионаж продолжится, она будет оправдана, — сказал Валландер.

— Не обязательно. Эстафету мог подхватить кто–то другой. В этом мире нет простых моделей объяснения. Зачастую правда прямо противоположна нашим представлениям.

Они медленно шагали по улице. Толбот закурил новую сигарету.

— Посредник, — сказал Валландер. — Тот, кого ты назвал поставщиком. Насчет его тоже ничего не известно?

— Он не разоблачен.

— А это, разумеется, предполагает, что и он вполне мог быть женщиной?

Толбот покачал головой.

— Женщины крайне редко занимают влиятельное положение в армии или в военной промышленности. Держу пари на мою скромную пенсию, что это мужчина.

Вечер был жаркий, душный. Валландер почувствовал, что начинает болеть голова.

— Есть в моем рассказе что–нибудь особенно для тебя удивительное? — рассеянно спросил Толбот, как бы лишь для поддержания разговора.

— Нет.

— Может, какой–то из твоих выводов не совпадает с тем, что я говорил?

— Да нет. Насколько я помню.

— А что говорят полицейские, расследующие смерть Луизы?

— У них нет зацепок. Нет подозреваемого, нет мотива. Только микрофильмы, найденные в потайном отделении ее сумочки.

— Так ведь это достаточная улика в пользу того, что она шпионка. Может, при передаче материала что–то пошло не так?

— Разумное объяснение. Думаю, полиция разрабатывает именно эту версию. Но что пошло не так? С кем она встречалась? И почему все произошло именно теперь?

Толбот остановился, затоптал окурок.

— Тем не менее это большой шаг вперед, — сказал он. — Луизу уличили. Можно сосредоточить на ней все расследование. Вероятно, удастся в конце концов схватить и посредника.

Они продолжили путь, у подъезда Толбот набрал код.

— Мне надо еще подышать, — вдруг сказал Валландер. — Есть у меня такая закоснелая привычка — гулять по ночам. Так что я еще пройдусь.

Толбот кивнул, назвал ему код и вошел в подъезд. Валландер смотрел, как входная дверь бесшумно закрылась. Потом зашагал по пустынной улице. Снова его одолевало ощущение, будто что–то совершенно не так. То самое, с каким он покинул остров после ночного разговора с Хоканом фон Энке. Он думал о рассказе Толбота, о правде, которая зачастую прямо противоположна тому, чего ожидаешь. Иногда реальность надо перевернуть на голову, чтобы она стала на ноги.

Валландер остановился, оглянулся. На улице по–прежнему ни души. Из открытого окна долетала музыка. Немецкие шлягеры. Он разобрал слова leben, eben и neben. [Жить, вот именно, рядом (нем.).] Пошел дальше, очутился в конце концов на небольшой площади. На лавочке обнимались молоденькие парочки. Надо бы стать тут и крикнуть во все горло, подумал он. Я не понимаю, что происходит! Вот что надо бы крикнуть. Я совершенно уверен только в одном: что–то во всем этом ускользает от меня, не дает себя поймать. По крайней мере, мне не дает. Я приближаюсь к разгадке или, наоборот, удаляюсь от нее? Вот что я не в состоянии выяснить.

Он немного прогулялся по площади, испытывая все большую усталость. Когда вернулся в квартиру, Толбот, видимо, уже лег спать. Балконная дверь была закрыта. Валландер разделся и вскоре уснул.

Во сне снова мчались лошади. Но, проснувшись утром, он о них не вспомнил.

37

Открыв глаза, Валландер сперва не сообразил, где находится. Бросил взгляд на часы. Шесть утра. Полежал еще немного. За стеной слышался гул аппаратов, насыщавших кислородом воду в большом аквариуме. Ходили ли поезда, он не слышал. Они жили своей беззвучной жизнью в герметичных туннелях. Как кроты, подумал он. Но и как люди, угнездившиеся в коридорах, где принимаются секретные решения, которые они крадут и переправляют той стороне, которую надо бы держать в неведении.

Он встал с постели и вдруг заторопился с отъездом. Даже душ принимать не стал, оделся и вышел в большую светлую гостиную. Балконная дверь была открыта настежь, тонкие гардины колыхались от ветерка. Толбот сидел на балконе с сигаретой в руке. На столе перед ним стояла чашка кофе. Он медленно обернулся к Валландеру. Словно бы услышал его, когда он был еще на пороге гостиной. Улыбался. Валландер вдруг поймал себя на мысли, что эта улыбка не вызывает у него доверия.

— Надеюсь, ты хорошо спал?

— Кровать отличная, — ответил Валландер. — В комнате тишина, темно. А сейчас я все–таки собираюсь поблагодарить за гостеприимство.

— Значит, не подаришь Берлину лишний денек? Я мог бы много чего тебе показать.

— С удовольствием бы остался. Но все–таки лучше мне уехать домой.

— Наверно, собака без присмотра не обойдется?

Откуда он знает, что у меня есть собака? — быстро подумал Валландер. Я об этом не упоминал.

Ему показалось, Толбот мгновенно сообразил, что проговорился.

— Верно, — кивнул Валландер. — Ты прав. Я не могу без конца испытывать благожелательность соседей, оставляя на них Юсси. Все лето приходится разъезжать туда–сюда. К тому же мне хочется уделить побольше времени внучке.

— Я рад, что Луиза успела ее увидеть, — сказал Толбот. — Одно дело дети. Но с внуками приходит ощущение еще большего смысла, свершения. Если дети придают нашему существованию некоторый проблеск смысла, то внуки окончательно его подтверждают. У тебя есть фото?

Валландер показал два снимка, которые захватил с собой.

— Красивый ребенок, — сказал Толбот, вставая. — Однако перед отъездом тебе не мешало бы позавтракать?

— Только кофе, — сказал Валландер. — С утра я ничего не ем.

Толбот сокрушенно покачал головой. Но принес на балкон чашку кофе, черного, какой всегда пил Валландер.

— Вчера ты сказал кое–что весьма любопытное, — заметил Валландер.

— Я наверняка сказал много для тебя любопытного.

— Ты сказал, что порой объяснения надо искать в направлении прямо противоположном тому, где ищешь. Ты имел в виду общий принцип или нечто конкретное?

На миг Толбот задумался.

— Не припомню, чтобы я говорил то, на что ты сейчас ссылаешься. Но если говорил, то, скорее всего, обобщенно.

Валландер кивнул. Он не верил ни единому слову Толбота. В этих словах крылось особое значение. Только вот он не сумел его ухватить.

Толбот казался обеспокоенным, не таким расслабленным или невозмутимым, как вчера.

— Я бы хотел сфотографироваться с тобой, — сказал он. — Принесу фотоаппарат. Гостевой книги у меня нет. Обычно я фотографируюсь с гостями.

Он вернулся с фотоаппаратом, поставил его на подлокотник кресла, нажал автоспуск и сел рядом с Валландером. Когда кадр был отснят, он взял камеру и сфотографировал Валландера одного. Вскоре они попрощались. Валландер стоял с курткой в одной руке и ключами от машины в другой.

— Сам выберешься из города? — спросил Толбот.

— Топографическое чутье у меня не ахти. Но рано или поздно выберусь куда надо. К тому же система коммуникаций в немецких городах отличается несравненной логикой.

Они обменялись рукопожатиями. Валландер спустился на улицу, помахал рукой Толботу, который стоял у балконного парапета. Выходя из подъезда, он обратил внимание, что в списке жильцов Толбот не значится. Там стояло: «USG Enterprises». Валландер запомнил название и поехал прочь.

Как он и опасался, ему понадобилось несколько часов, чтобы выбраться из города. Когда он наконец выехал на магистраль, то с опозданием заметил, что проскочил съезд и на полной скорости мчится к польской границе. С большим трудом сумел развернуться и все же разыскал шоссе на север. Проезжая Ораниенбург, с содроганием вспомнил давешний инцидент.

До дома он добрался без приключений. Вечером заехала Линда. Клара простудилась, Ханс сидел при ней. Завтра он летит в Нью–Йорк.

Они сидели в саду, вечер выдался теплый, Линда пила чай.

— Как у него дела? — спросил Валландер, когда они, сидя рядом, тихонько покачивались на качелях.

— Не знаю, — ответила Линда. — Но иной раз задумываюсь: что все–таки происходит? Раньше он приезжал домой и всегда рассказывал о блестящих сделках, проведенных за день. А теперь молчит.

Над головой пролетела стая гусей. Оба молча проводили взглядом тянувшийся к югу птичий караван.

— Уже улетают? Не рано ли? — воскликнула Линда.

— Может, отрабатывают старт и полет в строю, — предположил Валландер.

Линда расхохоталась:

— Комментарий точь–в–точь в стиле деда. Ты знаешь, что становишься все больше на него похож?

Валландер отмахнулся:

— Про его норов известно нам обоим. Но он умел быть значительно злее, чем позволяю себе я.

— По–моему, он был вовсе не такой злой, — решительно возразила Линда. — По–моему, он просто боялся.

— Чего?

— Может, старости. Смерти. Мне кажется, он прятался за этой злостью, зачастую попросту наигранной.

Валландер не ответил. Молча спросил себя, не это ли она имела в виду, говоря, что они очень похожи. Он тоже откровенно боится умереть?

— Завтра мы с тобой проведаем Мону, — вдруг сказала Линда.

— Почему?

— Потому что она моя мать, а мы с тобой — ее ближайшие родственники.

— Разве у нее нет мужа, этого психопата из «ИКА»? Пусть он за ней и смотрит!

— Ты не понял, что с этим все кончено?

— Нет. Но все равно не поеду.

— Почему?

— Не хочу иметь с Моной ничего общего. Теперь, когда Байбы нет в живых, я тем более не могу простить ей того, что она о ней говорила.

— Ревнивые люди говорят ревнивые глупости. Мона мне рассказывала, что ты ей говорил, когда ревновал.

— Она лжет.

— Не всегда.

— Я не поеду. Не хочу.

— Зато я хочу. А главное, по–моему, мама хочет. Ты не можешь просто вычеркнуть ее.

Валландер промолчал. Продолжать протесты бессмысленно. Если он не сделает, как она говорит, ее злость надолго отравит существование им обоим. А этого ему не хотелось.

— Я даже не знаю, где находится лечебница, — в конце концов сказал он.

— Завтра увидишь. Это сюрприз.

Ночью в Сконе пришел циклон. В начале девятого утра, когда они ехали в машине на восток, начался дождь с ветром. Валландер был в растрепанных чувствах. Ночью он спал плохо и, когда приехала Линда, чувствовал себя усталым и недовольным. Она немедля отослала его в дом, переодеть старые выцветшие брюки.

— Не обязательно ехать к ней при полном параде. Но и неряхой тоже ни к чему.

Они свернули на съезд к старинному замку Глиммингехус. [Глиммингехус — замок в Сконе, юго–западнее Симрисхамна, построен в 1499—1506 гг.] Линда искоса глянула на него:

— Помнишь?

— Конечно.

— Время у нас есть. Можем сделать остановку.

Линда зарулила на парковку у высоких каменных стен. Они вылезли из машины, прошли по подъемному мосту во двор.

— Одно из первых моих воспоминаний, — сказала Линда. — Наша с тобой поездка сюда. Когда ты до смерти напугал меня историями о привидениях. Сколько мне тогда было?

— В самый первый раз мы были здесь, когда тебе только–только сравнялось четыре. Но тогда я о привидениях не заикался. Про них я рассказал, когда тебе исполнилось семь. Наверно, летом перед школой?

— Помню, я ужасно тобой гордилась. Мой большой, видный папа. С удовольствием вспоминаю те минуты, я чувствовала себя совершенно защищенной и искренне радовалась жизни.

— Я чувствовал то же самое, — сказал Валландер, не кривя душой. — Лучшие годы — когда ты была маленькая.

— Что происходит с жизнью? Ты правда так думаешь? Сейчас, когда тебе шестьдесят?

— Да. Вот уж несколько лет как я заметил, что начал просматривать извещения о смерти в «Истадс аллеханда». Если попадалась под руку другая газета, я и там читал такие извещения. Все чаще задумывался, что сталось с моими лимхамнскими одноклассниками. Как сложилась их жизнь? По сравнению с моей. Начал как бы вскользь интересоваться, что с ними сталось.

Они присели на каменной лестнице, ведшей внутрь крепости.

— Все мы, поступившие в школу осенью пятьдесят пятого, конечно же прожили свою жизнь по–разному. Сейчас я, пожалуй, знаю судьбу большинства. Кой–кому пришлось паршиво. Кто–то умер, один эмигрировал в Канаду, а потом застрелился. Некоторые достигли поставленной цели, как Сёльве Хагберг, выигравший телевикторину. Большинство жили в трудах, тихо, без шума. Так сложилось у них. А вот так — у меня. В шестьдесят почти все уже позади, и с этим надо примириться, хоть оно и нелегко. Важных решений остается совсем мало.

— Ты чувствуешь, что жизнь идет к концу?

— Иногда.

— И что тогда думаешь?

Он помедлил, потом сказал правду:

— Жалею, что Байбы уже нет. Что у нас так ничего и не получилось.

— Есть другие, — сказала Линда. — Тебе незачем оставаться одному.

Валландер встал.

— Нет. Других нет. Байбу никем не заменишь.

Они вернулись к машине, поехали дальше, в лечебницу, расположенную в нескольких километрах. Большая прямоугольная фахверковая постройка с сохранившимся старинным внутренним двором. Мона сидела на лавочке, курила, по булыжной дорожке они направились к ней.

— Она начала курить? — спросил Валландер. — Раньше–то не курила.

— Говорит, что курит ради утешения. И потом бросит.

— Когда?

— Она пробудет здесь еще месяц.

— Лечение оплачивает Ханс?

Линда не ответила, ведь и так ясно. Мона встала им навстречу. Валландер огорченно смотрел на ее землисто–бледное лицо, на темные мешки под глазами. Она показалась ему уродливой, а ведь раньше у него и мысли такой не мелькало.

— Как мило, что ты приехал, — сказала она, взяв его за руку.

— Хочу посмотреть, как ты тут, — пробормотал он в ответ.

Они сели на лавочку, Мона посередине. Валландер с радостью уехал бы прямо сейчас. Мона боролась с абстинентным синдромом и страхом, но для него это не повод быть здесь. Почему Линда хотела, чтобы он увидел Мону в таком вот состоянии? Чтобы он так или иначе признал свою вину? Но в чем? Он заметил, что взвинчивается, Линда и Мона меж тем разговаривали друг с дружкой. Потом Мона спросила, не хотят ли они увидеть ее комнату. Валландер отказался, а Линда пошла с ней в дом.

В ожидании он бродил по двору. Неожиданно в кармане зазвонил телефон. Иттерберг.

— Вы на службе? — спросил он. — Или еще в отпуске?

— В отпуске, — ответил Валландер. — Делаю вид, будто отдыхаю.

— А я сижу в кабинете. И передо мной лежит отчет наших секретных коллег из военного ведомства. Хотите знать, что они пишут?

— Вообще–то нас могут перебить.

— Думаю, мы успеем, мне надо буквально несколько минут. Отчет тонюсенький. Иными словами, большая часть информации не предназначена для меня и других обычных полицейских. Цитирую: Ряд разделов помечен грифом «секретно». На самом деле такова львиная доля материалов. Нам они подбросили лишь песчинку–другую. Жемчужины, если таковые есть, оставили себе. — Иттерберг вдруг расчихался. — Аллергия, — пояснил он. — Уборщицы в управлении используют какое–то моющее средство, которое я не переношу. Впору самому убираться в кабинете.

— А что, неплохая мысль, — нетерпеливо заметил Валландер.

— Отчет гласит, цитирую: Материалы — в частности, микрофильмы и фотонегативы, а также шифрованный текст, — найденные в сумке Луизы фон Энке, содержат секретные военные сведения. Большинство из них особо щекотливого свойства и помечены грифом «секретно» как раз затем, чтобы они не попали в неподходящие руки. Конец цитаты. Иными словами, нет ни малейших сомнений.

— Что документы подлинные?

— Совершенно верно. Далее в отчете говорится, что ранее аналогичные материалы оказались у русских, поскольку методом исключения установлено, что они определенно располагали сведениями, доступа к которым им иметь не следовало. Понимаете, о чем я? Отчет написан, мягко говоря, малопонятным армейским языком.

— Обычное дело у наших засекреченных коллег. Как видно, и военная контрразведка изъясняется таким же манером. Но думаю, я понял.

— Больше в отчете почти ничего нет. Тем не менее вывод однозначен: Луиза фон Энке запускала руки в армейские банки с вареньем. Продавала разведматериал. Бог весть, как она до него добиралась.

— Остается масса вопросов, — сказал Валландер. — Что произошло на Вермдё? Почему ее убили? С кем она там встречалась? И почему этот человек или эти лица не забрали то, что было в сумке?

— Может, не знали о существовании этих документов?

— А может, у нее ничего с собой не было?

— Мы учитываем эту возможность. Что бумаги ей подбросили.

— По–моему, вполне вероятно.

— Но зачем?

— Чтобы ее заподозрили в шпионаже.

— Так ведь она вправду шпионка?

— Мы словно блуждаем в лабиринте, — сказал Валландер. — Я не нахожу выхода. Надо обдумать ваш рассказ. Какое место вы сейчас отводите этому убийству?

— Очень важное. Ходит слух, что о нем пойдет речь в одной из телепередач, посвященных текущим расследованиям преступлений. Начальство всегда нервничает при виде СМИ с микрофонами.

— Пошлите их ко мне. Я не боюсь.

— А кто боится? Я только опасаюсь проявить невежливость, если они примутся задавать совсем уж идиотские вопросы.

Валландер сел на лавочку, задумался, перебирая в памяти услышанное от Иттерберга. Пытался отыскать слабые звенья, но безуспешно. Да и сосредоточиться трудно.

Глаза у Моны были красные, когда они с Линдой вернулись. Валландер понял, что она плакала. Ему не хотелось знать, о чем они говорили. Но он вдруг ощутил сочувствие к Моне. Ведь и ей мог бы задать вопрос: как сложилась твоя жизнь? Вот она стоит седая, сокрушенная, дрожащая перед силами, которые ей очень трудно превозмочь.

— Мне пора на процедуры, — сказала она. — Спасибо, что заехали. Тяжко мне приходится.

— А в чем заключается лечение? — спросил Валландер в храброй попытке проявить интерес.

— Сейчас меня ждет беседа с врачом. Его зовут Турстен Русен. У него самого были проблемы с алкоголем. Мне надо спешить.

Они попрощались во дворе. Линда и Валландер ехали домой в молчании. Он думал, что ей все это причинило больше боли, чем ему. Ее связь с матерью только крепла с тех пор, как она вышла из трудного подросткового возраста.

— Я рада, что ты поехал со мной, — сказала Линда, когда он выходил из машины.

— Ты же не оставила мне выбора, — ответил он. — Но, разумеется, важно, что я увидел, как она и через что ей приходится пройти. Спрашивается только, сумеет ли она справиться.

— Не знаю. Надеюсь.

— Да. В итоге остается только надеяться.

Он просунул руку в открытое боковое окно, быстро погладил дочь по голове. Она развернула машину и выехала со двора. Валландер смотрел вслед, пока машина не пропала из виду.

На душе было тоскливо. Он выпустил Юсси, некоторое время сидел, почесывая ему за ушами, потом наконец встал, отпер дверь. И сразу же заметил, что в доме кто–то побывал. Его предосторожности оказались небезрезультатны. Один из его мелких маячков изменил положение. На окне рядом с входной дверью кто–то сдвинул небольшой подсвечник, который он поместил прямо напротив ручки двустворчатого окна. Сейчас подсвечник стоял дальше от края подоконника и левее ручки. Валландер настороженно замер. Может, он ошибается? Нет, он совершенно уверен. Присмотревшись, он обнаружил, что окно открывали снаружи каким–то узким острым предметом, вероятно инструментом наподобие тех, какими автоугонщики отжимают замки на дверцах машин.

Он осторожно поднял деревянный подсвечник в медной оправе, осмотрел его. Осторожно поставил на место, потом медленно обошел дом. Никаких других следов визитера или визитеров не нашел. Осторожные ребята, подумал он, осторожные и ловкие. Подсвечник — случайный недосмотр.

Сел за кухонный стол, глядя на подсвечник. По всей видимости, есть лишь одно объяснение, почему неизвестные лица влезли в его дом.

Кто–то уверен, что он, сам о том не подозревая, располагает некими сведениями. Возможно, эти сведения связаны с записями или даже предметами, находящимися у него.

Он неподвижно сидел на стуле. Я подбираюсь к разгадке, думал он. Или кто–то подбирается ко мне.

38

Наутро он проснулся от сновидений, которых не мог вспомнить. Может, во сне опять мчались лошади, может, на сей раз было что–то другое, кто знает. Подсвечник стоял на окне напоминанием, что кто–то шныряет совсем близко. Нагишом он вышел во двор, во–первых, чтобы отлить, во–вторых, чтобы выпустить Юсси. Над полями плыла первая осенняя дымка. Он зябко вздрогнул и поспешил в дом. Оделся, сварил кофе и сел за кухонный стол, решив сделать еще одну попытку разобраться, что, собственно, произошло с Луизой фон Энке. Знал, конечно, что найдет разве только самое предварительное объяснение. Но тщательно все взвесить необходимо, в первую очередь чтобы попробовать найти причину неотвязного ощущения, что он все время чего–то не замечает. Оттого что в доме снова побывал неведомый визитер, оно слабее не стало. Короче говоря, сдаваться он не желал.

Однако этим утром ему не удавалось толком сосредоточиться. Через несколько часов он бросил свое занятие, собрал бумаги и поехал в Управление. Зашел опять через гаражи и добрался до кабинета незамеченным. Просидев полчаса над бумагами, он выглянул в пустой коридор и пошел к кофейному автомату. И едва успел наполнить стаканчик, как за спиной вырос Леннарт Маттсон. Валландер давно не видел начальника, но ничуть не соскучился. Леннарт Маттсон дочерна загорел и похудел, Валландер отметил это с завистью и досадой.

— Уже здесь? — сказал Леннарт Маттсон. — Невтерпеж? Тянет на работу? Так и должно быть, без увлеченности хорошим полицейским не станешь. Но вообще–то вы, по–моему, выходите на работу в понедельник?

— Я уже собираюсь домой. Заехал взять кой–какие бумаги.

— Минутка найдется? Есть приятные новости, хочу поделиться.

— Конечно. Времени у меня полным–полно, — сказал Валландер, не скрывая иронии, которой Леннарт Маттсон все равно не заметит.

Они пришли в кабинет начальника. Валландер сел в одно из посетительских кресел. Леннарт Маттсон взял с чисто прибранного стола папку.

— Приятные новости, как я сказал. У нас в Сконе процент раскрываемости один из самых высоких по стране. Мы раскрываем больше преступлений, чем почти все остальные. Причем у нас не только лучший результат, но и наибольший рост по сравнению с прошлым годом. Вот на этом нам необходимо еще сильнее сосредоточиться.

Валландер слушал начальника. Нет причин сомневаться: он слышал именно то, что сказано в отчете. Но Валландер знал, что трактовка статистики сродни фокусам. Всегда возможно составить статистику, одновременно и правдивую, и лживую. Валландер и его коллеги с прискорбием отдавали себе отчет, что совокупный процент раскрываемости у шведской полиции — один из самых низких на Западе. Хотя и не думали, что нижний предел уже достигнут. Негативное развитие будет продолжаться. Постоянные бюрократические преобразования влекли за собой опять–таки постоянно растущий поток нераскрытых преступлений. Дельные полицейские подразделения ликвидировались или же реформировались до тех пор, пока вообще не переставали функционировать. Стало куда важнее добиваться статистических показателей, чем по–настоящему расследовать преступления и отдавать преступников под суд. К тому же Валландер, как и большинство его коллег, считал, что приоритеты распределяются неправильно. Когда руководство шведской полиции решило, что «мелкие преступления» надлежит терпеть, рухнули остатки доверительных взаимоотношений между полицией и обществом. Рядовой гражданин вовсе не считал естественным и приемлемым, что обокрали его автомобиль, гараж или летний домик. Граждане хотели, чтобы и такие преступления раскрывались или, по крайней мере, расследовались.

Но обсуждать это с Леннартом Маттсоном он сейчас не собирался. Осенью найдутся другие возможности для разговоров.

Леннарт Маттсон отложил бумагу и с внезапно огорченной миной посмотрел на посетителя. Валландер заметил у него на лбу капли пота.

— Как вы, собственно, себя чувствуете? Бледный какой–то. Отчего вы не на солнце?

— На каком солнце?

— Ну, лето выдалось, пожалуй, не столь уж и плохое, а? Я сам ездил на Крит, чтобы наверняка не промахнуться с погодой. Вы когда–нибудь бывали в Кносском дворце? Там на стенах изумительные дельфины.

Валландер встал:

— Я чувствую себя хорошо. Но, поскольку сегодня немножко светит солнце, последую вашему совету и отправлюсь на воздух.

— Оружие больше не забывали?

Валландер воззрился на Леннарта Маттсона. Еще немного — и врезал бы ему по физиономии.

Валландер вернулся в кабинет, сел в кресло, положил ноги на стол и закрыл глаза. Он думал о Байбе. И о Моне, которая дрожала от страха в своей лечебнице. Меж тем как его начальник радовался статистике, которая явно не говорила правды.

Он поставил ноги на пол, подумал: попробую еще раз. Попробую понять, из–за чего все время сомневаюсь в своих выводах. Хорошо бы мне получше разбираться в политических событиях, тогда бы я не запутался так, как сейчас.

Неожиданно в памяти всплыло происшествие, о котором он во взрослой жизни ни разу не вспоминал. Было это, кажется, в 1962–м или в 1963–м, осенью. По субботам он работал курьером в одном из мальмёских цветочных магазинов. И в этот день ему велели взять букет и пулей лететь на велике в Народный парк. Там выступал с речью премьер–министр Таге Эрландер, а когда он закончит, маленькая девчушка должна преподнести ему цветы. Но дело в том, что кто–то из местной рабочей организации по небрежности забыл заказать цветы. Так что теперь надо спешить. Понятно? Валландер отчаянно жал на педали. Цветочный магазин предупредил о его приезде, его немедля пропустили, живо сняли с букета оберточную бумагу и передали цветы девчушке, которой предстояло их вручать. Валландер получил не меньше пяти крон чаевых. Его угостили лимонадом, и он стоял с соломинкой во рту, слушал высокого мужчину на трибуне, который говорил слегка в нос. И слова использовал трудные, во всяком случае незнакомые Валландеру. Говорил о разрядке, о правах малых наций, о безусловном нейтралитете Швеции и неприсоединении к каким бы то ни было пактам и союзам. По крайней мере это Валландер уловил.

Вернувшись вечером домой, он прошел в ту комнату, которая служила отцу студией. Как ни странно, он до сих пор отчетливо помнил, что в тот вечер отец писал лес на заднем плане своей вечно повторяющейся композиции. Подростком Валландер хорошо ладил с отцом. Пожалуй, это было лучшее время их совместной жизни? Три или четыре года спустя Валландер пришел домой и сказал отцу, что решил стать полицейским. После чего отец едва не вышвырнул его из дома, во всяком случае, очень долго с ним не разговаривал.

В тот вечер он, как обычно, сел на табуретку и рассказал про поездку в Народный парк. Отец часто ворчливо твердил, что не интересуется политикой. Однако мало–помалу Валландер смекнул, что это вовсе не так. Отец верой–правдой голосовал за социал–демократов, питал злобное недоверие к коммунистам и вечно обвинял консерваторов, что они постоянно предоставляют привилегии тем, кому и без того живется хорошо.

Неожиданно он прямо–таки слово в слово вспомнил, о чем они тогда говорили. Раньше отец всегда отзывался об Эрландере с осторожной похвалой, считал, что он человек честный, заслуживающий доверия, не в пример многим другим политикам.

«Он сказал, что Россия наш враг», — сообщил Валландер.

«Это не совсем так. Нашим политическим лидерам, пожалуй, не мешало бы чуток призадуматься о той роли, какую сейчас играет Америка».

Слова отца удивили Валландера. Америка же отстаивает все хорошее? Она же победила Гитлера и тысячелетний нацистский рейх? Из Америки приходили фильмы, музыка, одежда. Для Валландера Элвис Пресли был кумиром, именно в ту пору он больше всего на свете любил «Blue Suede Shoes». Конечно, фотокарточки кинозвезд он уже не собирал, но, когда собирал, фаворитом его был Алан Лэдд, [Лэдд Алан (1913—1964) — американский киноактер.] особенно по причине изысканной фамилии. А теперь вот отец вдруг ненавязчиво предостерегает от Америки. Может, он, Курт, чего–то не знает?

Он повторил слова премьера. Неприсоединение Швеции к каким бы то ни было пактам и союзам, безусловный нейтралитет страны. «Ну–ну, — отвечал отец, — он так вот и сказал? На самом деле американские реактивные самолеты летают в воздушном пространстве Швеции. Мы делаем вид, что не присоединяемся к альянсам, а одновременно украдкой играем заодно с НАТО, и прежде всего с Америкой».

Валландер попытался уточнить, что отец имеет в виду. Но ответа не получил, отец только буркнул что–то невразумительное и потребовал оставить его в покое.

«Ты задаешь слишком много вопросов».

«Но ты же сам всегда говоришь, чтобы я не боялся спросить тебя, если что–то недопонимаю».

«Всему есть предел».

«А где он проходит?»

«Сейчас именно здесь. Я пишу не так».

«Не может быть. Ты же каждый день пишешь один и тот же сюжет, еще тогда писал, когда меня на свете не было».

«Ступай! Оставь меня в покое!»

Уже в дверях он сказал:

«Я получил пять крон чаевых за то, что вовремя привез цветы для Эландера».

«Для Эрландера. Запоминай, как людей зовут».

Вот в эту минуту, словно давнее воспоминание отворило какую–то дверцу, Валландер начал догадываться, что шел совсем не той дорогой. Его обманывали, и он давал себя обмануть. Шел по следу собственных предрассудков, а не по следу реальности. Он неподвижно сидел у письменного стола, сцепив руки, меж тем как мысли соединялись в новое, неожиданное объяснение всего случившегося. Настолько головокружительное, что поначалу он отказывался верить, что может оказаться прав. Подумал только, что инстинкт все–таки сработал, предостерег его. Он действительно кое–что проглядел. Спутал истину и ложь, принял причину за следствие, и наоборот.

Он пошел в туалет, снял рубашку, так как взмок от пота. Ополоснувшись, спустился в подвал, достал из своего шкафчика чистую рубашку. Рассеянно припомнив, что несколько лет назад получил ее от Линды в подарок на день рождения.

Потом вернулся в кабинет и долго рылся в бумагах, пока не нашел фотографию, которую получил от Асты Хагберг, — фото полковника Стига Веннерстрёма, беседующего в Вашингтоне с молодым Хоканом фон Энке. Положил снимок перед собой, всмотрелся в лица обоих мужчин. Веннерстрём с его холодноватой улыбкой, с бокалом мартини в руке, а перед ним Хокан фон Энке, серьезный, слушающий то, что говорил ему Веннерстрём.

Мысленно Валландер снова разложил фигурки «Лего». Вот они все: Луиза и Хокан фон Энке, Ханс, Сигне в своей кровати, Стен Нурдландер, Герман Эбер, друг Стивен в Америке, Джордж Толбот в Берлине. Туда же он добавил Фанни Кларстрём, а потом наконец еще одну фигурку, не зная пока, кого она представляет. Затем медленно начал убирать фигурку за фигуркой, пока не остались только двое — Луиза и Хокан. Он выпустил ручку, которую держал в руке. Это упала Луиза. Так она закончила свою жизнь, где–то на Вермдё. Но Хокан, ее муж, по–прежнему стоял.

Валландер записал свои мысли. Сунул вашингтонское фото в карман куртки и ушел из Управления. На сей раз через парадный вход, поздоровался с барышней в проходной, потолковал с только что вошедшими дорожными полицейскими и зашагал в город. Те, кто обратил на него внимание, возможно, удивлялись, почему он шел как бы рывками — то быстро, то медленно. Время от времени взмахивал рукой, будто разговаривал с кем–то и жестами подкреплял свои высказывания.

Остановился у сосисочного киоска напротив больницы и долго стоял, пытаясь решить, что бы такое взять. Но в конце концов так и ушел не евши.

А в мозгу все время кружились одни и те же мысли. В самом ли деле он теперь видит перед собой правду? Мог ли он толковать случившееся настолько ошибочно?

Он бродил по городу, в конце концов вышел на пирс лодочной гавани и сел на лавку. Достал из кармана вашингтонскую фотографию, опять всмотрелся в нее и опять спрятал в карман.

Внезапно ему стало совершенно ясно, как все взаимосвязано. Байба была права, любимая Байба, о которой он сейчас тосковал, как никогда.

За каждым всегда стоял кто–то еще. Ошибка заключалась в том, что он спутал, кто стоял на самом переднем плане и кто скрывался на заднем.

Наконец все стало на свои места, он увидел до сих пор ускользавшую картину. Причем увидел очень отчетливо.

Рыбацкая лодка шла к выходу из гавани. Человек у руля поднял руку, помахал Валландеру. Тот помахал в ответ. На южном горизонте сгущался грозовой фронт. В этот миг ему очень недоставало отца. Так бывало нечасто. Первое время после его смерти Валландер чувствовал пугающую пустоту, но вместе с тем и облегчение, что он ушел. Теперь не было ни пустоты, ни облегчения. Он просто чувствовал утрату, огромную тоску по добрым минутам, так или иначе прожитым вместе.

Думал о визите к старой женщине, которая так хорошо отзывалась о его отце. Пожалуй, я не очень–то ясно понимал, кем он был, что значил для меня и для других. Точно так же, как до сих пор не понимал, что же, собственно, кроется за исчезновением Хокана фон Энке и смертью Луизы. Наконец–то я приближаюсь к разгадке, а не отдаляюсь от нее.

Да, этим летом придется совершить еще одну поездку, хотя он и так уже наездился досыта. Но выбора нет, теперь он точно знает, что сделает.

Он еще раз достал из кармана фотографию. Посмотрел на нее, потом осторожно разорвал пополам. Некогда существовал мир, объединявший Стига Веннерстрёма и Хокана фон Энке. Теперь он их разделил.

— Может, уже тогда было так? — вслух проговорил он. — Или это случилось гораздо позже?

Он не знал. Но рассчитывал хотя бы попытаться выяснить, как все обстояло.

Никто не слышал, как он, сидя на дальнем конце пирса, вслух разговаривает сам с собой.

39

Впоследствии этот день вспоминался Валландеру смутно и отрывочно. В конце концов он ушел с пирса, вернулся в город, постоял возле новой закусочной на Хамнгатан, зашел было внутрь, но тотчас же опять вышел на улицу. Сделал еще один круг по переулкам, потом остановился у китайского ресторана возле Стура–торг, где бывал довольно часто. Сел за свободный столик — во второй половине дня посетителей было мало — и рассеянно заказал блюдо из меню.

Спроси его кто–нибудь, что он ел, он бы наверняка не смог ответить. Мысли были заняты другим. Он обдумывал план, который поведет его дальше. Необходимо выяснить, прав он или нет, теперь, когда все вдруг повернулось на сто восемьдесят градусов. У него на руках оказались другие карты, мгновенно изменившие все обстоятельства. Все прежние соображения он мысленно выбросил на свалку.

Он долго сидел, ковыряя палочками еду, потом вдруг быстро, даже слишком быстро закидал ее в себя, расплатился и ушел из ресторана. Вернулся в Управление. По дороге в кабинет его остановила Кристина Магнуссон, спросила, не придет ли он к ним домой на обед в следующее воскресенье. Когда ему удобно — в субботу или в воскресенье. Поскольку причины для отказа не нашлось, он поблагодарил и сказал, что придет в воскресенье. Повесил на дверь кабинета самодельную табличку «Не беспокоить», выключил телефон и закрыл глаза. Немного погодя выпрямился, записал в блокнот несколько слов и удовлетворенно вздохнул: решение принято. Будь что будет, он должен узнать, так ли все было, как он думает. Что он не просто ошибался, но позволил обвести себя вокруг пальца. Во внезапном порыве злости он швырнул ручку в стену и выругался. Один–единственный раз. После чего набрал номер Стена Нурдландера. Связь оказалась плохая. Когда Валландер твердо сказал, что дело важное и им нужно срочно поговорить, Стен Нурдландер обещал перезвонить. Валландер положил трубку, размышляя о том, почему с определенными участками шхер вечно прескверная связь. Или Стен Нурдландер где–то совсем в другом месте?

Он ждал. И все это время так и этак прокручивал мысли, наполнявшие голову. Не голова, а переполненная цистерна. Он все время боялся утечки.

Стен Нурдландер позвонил через сорок минут. Валландер положил перед собой на стол часы и отметил, что стрелки показывают десять минут седьмого. На сей раз связь была отличная.

— Простите великодушно, что заставил вас ждать. Сейчас я стою возле Утё.

— Неподалеку от Мускё, — сказал Валландер. — Или я ошибаюсь?

— Вовсе нет. Можно спокойно сказать, что я нахожусь в классической акватории. То бишь в акватории подлодок.

— Нам надо встретиться, — сказал Валландер. — Я хотел бы с вами поговорить.

— Что–то случилось?

— Всегда что–то случается. Хочу обсудить одну мысль, которая пришла мне в голову.

— Стало быть, ничего не случилось?

— Ничего. Но разговор не телефонный. Как у вас со временем в ближайшие дни?

— Если вы готовы приехать сюда, значит, повод важный?

— У меня есть еще одно дело в Стокгольме, — сказал Валландер как можно спокойнее.

— Когда думаете приехать?

— Завтра же. Извините за спешку. Я понимаю, что звоню поздновато.

Стен Нурдландер задумался. Валландер слышал в трубке его тяжелое дыхание.

— Я направляюсь домой, — наконец сказал он. — Мы можем встретиться в городе.

— Если объясните дорогу, я вполне могу подъехать туда, где вы находитесь.

— Лучше всего сделаем так. Встретимся в холле гостиницы «Морская». Когда?

— В четыре, — сказал Валландер. — Спасибо, что уделите мне время.

Стен Нурдландер рассмеялся:

— Разве вы оставляете мне выбор?

— Я настолько строг?

— Как старый учитель. В самом деле ничего не случилось?

— Мне ничего такого не известно, — уклончиво отозвался Валландер. — До завтра.

Валландер сел за компьютер, кое–как сумел купить билет на поезд и заказать номер в «Морской». А поскольку поезд был рано утром, поехал домой и отвел Юсси к соседям. Сосед возился с трактором во дворе. Прищурясь, глянул на Валландера с собакой.

— Ты точно не хочешь его продать?

— Точно не хочу. Но мне опять надо уехать. В Стокгольм.

— Не ты ли недавно сидел у меня на кухне и говорил, что тебе не по душе большие города?

— Так оно и есть. Но работа требует.

— Неужто тебе мало здешней шпаны?

— Да нет. Но на сей раз надо в Стокгольм.

Валландер погладил Юсси и отдал поводок соседу. Юсси уже привык оставаться здесь и не заволновался, когда Валландер в одиночестве зашагал обратно через поля.

Перед уходом он задал вопрос, как полагается в эту пору, когда близится осень:

— Какие нынче виды на урожай?

— Вполне неплохие.

Иными словами, урожай ожидается богатый, подумал Валландер, шагая по узеньким межевым тропкам. Обычно–то прогнозы у него весьма мрачные.

Из дома он позвонил Линде. Но и ей не стал говорить о конкретной причине своей поездки. Сказал, что его вызвали в столицу на совещание. Дочь допытываться не стала, только поинтересовалась, надолго ли он уезжает.

— Дня на два или на три.

— Где остановишься?

— В «Морской». По крайней мере сперва. Потом, возможно, заночую у Стена Нурдландера.

К половине восьмого он собрал в сумку кое–что из одежды, запер дом и сел в машину, готовый выехать в Мальмё. После долгих колебаний положил в сумку свой, вернее отцовский, старый дробовик, патроны к нему и табельный пистолет. Едет он поездом, контроля безопасности не будет. Оружие испортило ему настроение. Но ехать безоружным он не рискнул.

Снял номер в дешевой гостинице на окраине Мальмё, поужинал в ресторане неподалеку от ипподрома, потом долго гулял, пока не устал. Наутро он еще до пяти был готов к отъезду. Расплачиваясь, договорился, что его машина останется на гостиничной стоянке, и по телефону вызвал такси, которое доставило его на вокзал. День явно обещал быть жарким. Может, лето наконец–то наведалось в Сконе?

По утрам голова у него обычно работала четко и ясно. Так было всегда, насколько он помнил. И сейчас, когда, стоя на тротуаре, ждал такси, он не испытывал ни малейших сомнений. Он поступает правильно. Наконец–то чувствует, что близок к разъяснению всего случившегося.

В поезде он вздремнул, полистал газеты, разгадал до половины несколько кроссвордов, а потом просто сидел, погрузившись в раздумья. Снова и снова возвращался к юрсхольмскому вечеру. Вспоминал множество фотографий, лежавших дома. Тревогу Хокана фон Энке. И единственный снимок, где Луиза не улыбалась. Единственный, где она была серьезна.

В вагоне–ресторане он выпил кофе с бутербродами, изумился ценам, а после сидел, подперев голову рукой и рассеянно глядя в окно на бегущий мимо ландшафт.

После Несшё случилось то, чего он теперь постоянно страшился. Внезапно он потерял представление, куда едет. Чтобы вспомнить, пришлось достать билет. После этого приступа он был весь мокрый от пота. Новая встряска.

В «Морской» он зарегистрировался около двенадцати, отнес вещи в номер и сразу спустился в ресторан пообедать. Там сидела англоязычная компания, он расслышал, как кто–то сказал, что они из Бирмингема. Съел рубленый бифштекс, выпил пива, потом перебрался в бар, устроился с кофе в голубом кресле. Без четверти два. Еще час–другой придется подождать.

Стен Нурдландер вошел в гостиничный холл сразу после четырех. Загорелый, коротко подстриженный. Валландеру показалось, что он тоже похудел. Увидев Валландера, он широко улыбнулся.

— У вас усталый вид, — сказал Стен Нурдландер. — Как вообще–то прошел отпуск?

— Пожалуй, паршиво, — ответил Валландер.

— Погода прекрасная. Выйдем на воздух или вы хотите остаться здесь?

— Я, как и вы, думал выйти на воздух. Как насчет Мусебакке–торг? Тепло, можно посидеть на улице.

Пока они шли в гору, к площади, Валландер словом не обмолвился, что привело его в Стокгольм. Стен Нурдландер тоже ни о чем не спрашивал. Валландер запыхался, Стен Нурдландер был, похоже, в хорошей форме. Они расположились на террасе, где почти все столики были заняты. Скоро осень с ее прохладными вечерами. И горожане не упускали случая посидеть на воздухе, пока возможно.

Валландер пил чай, от кофе уже болел желудок. Стен Нурдландер взял себе пиво и бутерброд.

Пора, решил Валландер.

— Я был не вполне искренен, когда сказал, что ничего не случилось. Просто не хотел говорить об этом по телефону.

Пока говорил, он наблюдал за Стеном Нурдландером. Удивление на его лице казалось совершенно неподдельным.

— Хокан? — спросил он.

— Верно. Речь о нем. Я знаю, где он.

Стен Нурдландер буравил его взглядом. Он ничего не знает, с облегчением подумал Валландер. Действительно ничего не знает. Именно сейчас мне нужен человек, на которого можно положиться.

Стен Нурдландер молча ждал. Вокруг за столиками журчали дружелюбные разговоры.

— Расскажите же, что произошло!

— Расскажу. Но сперва задам несколько вопросов. Чтобы проверить, вправду ли мое представление о взаимосвязи всех этих событий соответствует истине. Давайте немного поговорим о политике. Что, собственно, поддерживал Хокан, когда находился на действительной службе? Каковы были его политические взгляды? Возьмем пример: Улоф Пальме. Известно, что многие военные ненавидели его, без зазрения совести распускали нелепые слухи, что он душевнобольной и лечился в клинике или что он советский шпион. Как вписывается в эту картину Хокан?

— Вообще не вписывается. Я ведь уже рассказывал. Хокан никогда не принадлежал к числу тех, кто яростно травил Улофа Пальме и правительство социал–демократов. Как вы помните, я говорил, что Хокан однажды встречался с Пальме. Он считал, что критика по адресу Пальме неразумна, как неразумно и чересчур переоценивать военную мощь Советского Союза и его намерение напасть на Швецию.

— У вас никогда не возникало повода усомниться в его искренности?

— Да с какой стати? Хокан — патриот. Человек проницательного, аналитического ума. По–моему, он очень сокрушался из–за крайней враждебности к русским, которую ощущал вокруг.

— А как он смотрел на США?

— Во многом критически. Помню, как–то раз он сказал, что фактически США — единственная страна в мире, применившая ядерное оружие против другой страны. Можно, конечно, говорить об особых обстоятельствах, сложившихся в конце Второй мировой войны. Но факт остается фактом: американцы применили атомное оружие против людей. Они, и никто другой. Пока.

Других вопросов у Валландера сейчас не было. Ничто из сказанного Стеном Нурдландером его не удивило, не стало неожиданностью. Он получил ответы, на которые рассчитывал. Подлил себе чаю и счел, что настал решающий момент.

— Раньше мы как–то говорили, что в шведских вооруженных силах орудует шпион. Которого так и не разоблачили.

— Подобные слухи ходят всегда. Если разговаривать не о чем, можно пуститься в догадки насчет кротов, роющих свои норы.

— Если я правильно понял эти слухи, речь шла о шпионе, который во многом опаснее Веннерстрёма?

— Понятия не имею. Но ведь от непойманного шпиона исходит наибольшая угроза?

Валландер кивнул.

— Был и еще один слух, — продолжал он. — Точнее, он живет по сей день. Что неведомый шпион якобы женщина.

— Ну, в это никто не верил. По крайней мере, в наших кругах. Женщин в вооруженных силах очень мало, тем более на должностях, обеспечивающих доступ к секретным документам, так что едва ли такое возможно.

— Вы когда–нибудь говорили об этом с Хоканом?

— О шпионке? Нет, никогда.

— Шпионкой была Луиза, — тихо сказал Валландер. — Она шпионила в пользу Советского Союза.

Сперва Стен Нурдландер вроде как не понял, что сказал Валландер. Но мало–помалу до него дошло значение услышанного.

— Да может ли такое быть?

— Не только может, но есть.

— Нет, я лично не верю. Какие у вас доказательства?

— Придется поверить. В Луизиной сумке полиция нашла микрофильмированные секретные документы и ряд фотонегативов. Что именно они собой представляли, я не знаю. Но я убедился, это доказывает, что она занималась квалифицированным шпионажем. Против Швеции, в пользу России, а ранее в пользу Советского Союза. Иными словами, она активно действовала в течение долгого времени.

Стен Нурдландер недоверчиво смотрел на него.

— Мне вправду надо в это поверить?

— Да, надо.

— У меня возникает куча вопросов, аргументов, что сказанное вами не может быть правдой.

— А вы действительно можете быть на сто процентов уверены, что я ошибаюсь?

Стен Нурдландер замер с пивом в руке.

— Хокан тоже в этом замешан? Они работали сообща?

— Едва ли.

Стен Нурдландер со стуком поставил стакан на стол.

— Так вы точно знаете или нет? Почему не говорите все как есть?

— Нет никаких подтверждений, что Хокан сотрудничал с Луизой.

— Тогда почему он скрывается?

— Потому что подозревал ее. Много лет он выслеживал ее. И в конце концов стал опасаться за свою жизнь. Думал, что Луиза начала понимать, что он ее подозревает. И существовал большой риск, что его убьют.

— Но ведь мертва Луиза?

— Не забывайте, что, когда ее нашли, Хокан уже давно скрывался.

Валландер увидел перед собой совсем другого Стена Нурдландера. Обычно энергичный и открытый, теперь же он как бы съежился. Смятение преобразило его.

За соседним столиком поднялся изрядный шум, когда захмелевший посетитель свалился со стула, увлекая за собой бутылки и стаканы. Быстро подоспевший охранник навел порядок и угомонил всех. Валландер пил чай. Стен Нурдландер встал, отошел к парапету. Смотрел на город, раскинувшийся внизу. Когда он вернулся, Валландер сказал:

— Мне нужна ваша помощь, чтобы заставить Хокана вернуться.

— Что я могу сделать?

— Вы близкие друзья. Я хочу, чтобы вы отправились со мной. Куда — узнаете завтра. Мы можем воспользоваться вашей машиной? И можете ли вы оставить свою лодку этак на сутки?

— Вполне.

Валландер встал.

— Подъезжайте завтра в три к гостинице. Оденьтесь как для дождя. А сейчас попрощаемся.

Он не дал Стену Нурдландеру возможности задать вопросы. По дороге к гостинице ни разу не оглянулся. И по–прежнему не был до конца уверен, можно ли вправду довериться Стену Нурдландеру. Но выбор сделан, сожалеть нельзя.

Ночью он долго лежал без сна, ворочался на сырых простынях. Во сне видел Байбу, парящую над землей, с совершенно прозрачным лицом.

Рано утром он взял такси, поехал на Юргорден и вздремнул в парке под деревом, подложив под голову сумку с дробовиком. Проснувшись, неторопливо вернулся пешком в гостиницу. И готовый стоял у входа, когда подъехал Стен Нурдландер. Сумку Валландер положил на заднее сиденье.

— Куда поедем?

— На юг.

— Далеко?

— Миль двадцать, с гаком. Но мы не спешим.

Они оставили город позади, поехали по шоссе.

— Что нас ждет? — спросил Стен Нурдландер.

— Вы просто послушаете разговор.

Стен Нурдландер больше вопросов не задавал. Он знает, куда мы направляемся? — думал Валландер. Изображает удивление? Трудно сказать. В глубине души он, конечно, имел еще одну причину взять с собой оружие. Не был уверен, что не придется защищаться. Можно только надеяться, что такой необходимости не возникнет.

К гавани они подъехали около десяти вечера. В Сёдерчёпинге Валландер настоял на продолжительном обеде. Оба молча смотрели на реку, протекавшую через город, воды в ней уже прибывало. Лодка, которую заказал Валландер, ждала их в гавани.

Около одиннадцати они приблизились к цели. Валландер заглушил мотор, лодка начала дрейфовать к берегу. Он прислушался. Тишина. Лицо Стена Нурдландера смутно проступало во мраке.

Они вышли на берег.

40

Оба осторожно продвигались сквозь тьму предосенней ночи. Валландер шепнул Стену Нурдландеру, чтобы тот держался поближе к нему, зачем — объяснять не стал. Как только они подошли к острову, Валландер убедился, что Стен Нурдландер не знал об укрытии Хокана фон Энке. Никто не сумеет так ловко скрыть, что уже знает, где находится человек, которого они ищут.

Заметив свет в одном из окон охотничьего домика, Валландер остановился. Сквозь негромкий шум моря долетала музыка. Лишь через секунду–другую он понял, что окно открыто. Повернулся к Стену Нурдландеру и прошептал:

— Вам трудно поверить, что Луиза была шпионкой?

— По–вашему, это странно?

— Вовсе нет.

— Я слушаю, что вы говорите, но отказываюсь верить, что это правда.

— И вы правы, — мягко сказал Валландер. — Я рассказываю то, что нам стараются внушить.

Стен Нурдландер покачал головой.

— Тогда я вообще не понимаю.

— Все предельно просто. Документы в сумке доказывали, что Луиза шпионка. Но их могли подложить туда после ее смерти. Кроме того, убийство замаскировали под самоубийство — она–де покончила с собой. Когда я встретился с Хоканом здесь, на острове, он очень подробно рассказал мне, как долгие годы подозревал Луизу в том, что она занимается шпионажем. Все это было весьма правдоподобно. Но потом я начал понимать то, чего раньше не понимал. Я как бы взял зеркало и посмотрел на события в обратной перспективе.

— Что же вы увидели?

— Кое–что полностью все перевернувшее. Как это говорят? Можно поставить что–то на голову, чтобы оно стало на ноги? Вот так произошло со мной.

— То есть я должен сделать вывод, что Луиза не была шпионкой? О чем, собственно, вы толкуете?

Валландер на вопрос не ответил.

— Теперь станьте у стены, — сказал он. — Стойте там и слушайте!

— Что слушать?

— Мой разговор с Хоканом фон Энке.

— Но зачем это прятанье в потемках?

— Если он узнает, что вы здесь, я рискую не услышать от него правду.

Стен Нурдландер покачал головой. Но ничего больше не сказал, не протестовал, пошел к дому. Валландер не шевелился. Фон Энке благодаря своей системе сигнализации знал, что на острове кто–то есть, это ясно. Теперь главное, чтобы он не обнаружил, что возле охотничьего домика не один человек.

Стен Нурдландер добрался до стены дома. Не знай Валландер, что он там, нипочем бы его не заметил. Сам он по–прежнему не шевелился, выжидал. Испытывая одновременно странную смесь огромного спокойствия и тревоги. Финал истории, думал он. Я прав или же сделал самую большую в жизни ошибку?

С досадой он подумал, что зря не объяснил Стену Нурдландеру, что все может затянуться.

Пролетела мимо и исчезла ночная птица. Валландер вслушивался в темноту, старался уловить звуки, свидетельствующие о приближении Хокана фон Энке. Стен Нурдландер замер у стены. Из открытого окна сочилась музыка.

Он вздрогнул, когда почувствовал на плече руку. Обернулся и оказался лицом к лицу с Хоканом фон Энке.

— Вы опять здесь? — тихо сказал фон Энке. — Мы ведь не договаривались. Я мог принять вас за чужака. Чего вы хотите?

— Поговорить.

— Что–то случилось?

— Много чего случилось. Вам наверняка известно, что я ездил в Берлин, встречался с вашим старым другом Джорджем Толботом. Должен сказать, он вел себя именно так, как, по моему разумению, должен себя вести высокопоставленный сотрудник ЦРУ.

Валландер подготовился к разговору. Знал, что нельзя перестараться. Говорить надо достаточно громко, чтобы Стен Нурдландер все слышал. Но не настолько громко, чтобы Хокан фон Энке заподозрил присутствие свидетеля.

— Он считает, вы хороший человек.

— Никогда не видел такого аквариума, как тот, какой он мне показал.

— Да, аквариум замечательный. Особенно поезда, снующие в туннелях.

Внезапно налетел сильный порыв ветра. И опять все стихло.

— Как вы сюда добрались? — спросил фон Энке.

— На той же лодке.

— Один?

— А почему нет?

— Не доверяю вопросам, на которые отвечают вопросами.

Хокан фон Энке неожиданно включил карманный фонарик, который прятал под курткой. Направил его прямо в лицо Валландера. Свет для допроса, подумал Валландер. Только бы он не осветил дом и не обнаружил Стена Нурдландера. Тогда пиши пропало.

Фонарик погас.

— Нам незачем стоять на улице.

Валландер шагал по пятам за фон Энке. Когда вошли в дом, он выключил радио. В доме все осталось без перемен, все как во время первого его приезда.

Хокан фон Энке держался настороженно. Валландер затруднялся сказать, инстинктивно ли он чуял опасность. Ведь он не просто испытывал естественную подозрительность по поводу внезапного появления Валландера на острове.

— У вас определенно есть мотив, — негромко сказал Хокан фон Энке. — Неожиданный визит, среди ночи?

— Я просто хочу с вами поговорить.

— О поездке в Берлин?

— Нет, не о ней.

— Тогда объясните.

Валландер надеялся, что Стен Нурдландер, стоя под окном, слышит разговор. Но что, если Хокан фон Энке вдруг надумает закрыть окно? Времени у меня немного, думал он. Я должен все сказать, ждать некогда.

— Объясните, — повторил фон Энке.

— Речь о Луизе, — сказал Валландер. — О правде про нее.

— Разве она уже нам не известна? Мы же недавно говорили о ней.

— Да, говорили. Однако вы не сказали почти ни слова правды.

Хокан фон Энке смотрел на него все так же бесстрастно.

— Мне вдруг показалось, что–то здесь никак не сходится, — сказал Валландер. — Я словно бы стоял и смотрел куда–то вверх, в воздух, хотя на самом деле мне следовало присмотреться к земле под ногами. Случилось это во время поездки в Берлин. Внезапно я заметил, что Джордж Толбот не только отвечает на мои вопросы. Он еще и зондирует, очень осторожно и ловко, что, собственно, мне известно. Обнаружив это, я внезапно уразумел кое–что совсем другое. Кое–что ужасное, постыдное — предательство, преисполненное такой низости и презрения к людям, что поначалу просто не мог поверить. Все, что думал раньше я сам, что думал Иттерберг, что заявляли вы и рассказывал Джордж Толбот, — неправда. Я был орудием, меня использовали, и я покорно, с открытыми глазами, шел во все ловушки, расставленные на моем пути. Но это заставило меня увидеть и другого человека.

— Кого?

— Того, кого можно назвать подлинной Луизой. Она никогда не была шпионкой. Она не фальшивила, была самой что ни на есть настоящей. При первой нашей встрече меня поразила ее красивая улыбка. И в Юрсхольме я думал о том же. После я долго считал, что под этой улыбкой она прятала свой большой секрет. Пока не понял, что улыбка у нее неподдельная.

— Вы приехали сюда, чтобы говорить об улыбке моей покойной жены?

Валландер безнадежно покачал головой. Все эта ситуация вдруг вызвала у него такое отвращение, что он не знал, как с ней поступить. Ему бы надо рассвирепеть. Но не было сил.

— Я приехал сюда, потому что выяснил правду, которую искал. И правда эта такова: Луиза никогда не занималась шпионажем против Швеции. Мне следовало понять это гораздо раньше. Но я дал себя обмануть.

— Кто же вас обманывал?

— Я сам. Как и все, я привык считать, что враг всегда является с востока. Но больше всех меня обманывали вы. Настоящий шпион.

Все то же непроницаемое лицо, думал Валландер. Надолго ли?

— Я шпион?

— Да!

— Я что же, шпионил в пользу Советского Союза или России? Вы просто сошли с ума!

— Я ни словом не упомянул ни про давние Советы, ни про новую Россию. Я сказал, что вы шпион. И работаете вы на США. Много лет работали, Хокан. Как долго это продолжалось и с чего началось, ответить можете только вы сами. И каковы были ваши мотивы, я не знаю. Но не вы подозревали Луизу. Она подозревала вас в шпионаже в пользу американцев. Что в конце концов и привело ее к смерти.

— Я не убивал Луизу!

Первая трещина, подумал Валландер. Голос у него срывается на крик. Он начинает защищаться.

— Я и не думаю, что вы. Это наверняка сделали другие. Может, Джордж Толбот? Но умерла она, чтобы вы избежали разоблачения.

— Вы не можете доказать эти абсурдные обвинения.

— Верно, — кивнул Валландер. — Не могу. Но есть другие, кто может. Я знаю достаточно, чтобы полиция и военные начали рассматривать случившееся с новой точки зрения. Шпион, существование которого в вооруженных силах так долго подозревали, не был женщиной. Это был мужчина, который без колебаний прятался за собственной женой, снабдив себя таким манером превосходной маскировкой. Все искали женщину, русскую шпионку. А искать следовало мужчину, шпионившего в пользу США. Об этой возможности никто не думал, врагов искали только на востоке. Всю мою жизнь было так: угроза идет с востока. Никто не желал понять, что кто–то может совершить предательство, занимаясь шпионажем в пользу США. Те, что предостерегали от чего–то подобного, были гласом вопиющего в пустыне. Конечно, можно утверждать, что США все равно имели доступ к нужной им информации о нашей обороне. Но это не так. НАТО, а в первую очередь США, нуждались в помощи, сиречь в квалифицированной информации о шведских вооруженных силах, а следовательно, и о том, как много нам известно о тех или иных военных диспозициях русских.

Валландер умолк. Хокан фон Энке смотрел на него все с той же непроницаемой миной.

— Вы превосходно обезопасили себя, создав для своей персоны скверную репутацию на флоте. Возмущались, что русским подводным лодкам, обнаруженным в шведских территориальных водах, дали уйти. Задавали так много вопросов, что вас считали чуть ли не фанатичным недругом России. Одновременно вы при случае критиковали и США. Но вы конечно же знали, что в тот раз в наших водах прятались натовские подлодки. Вы играли и выиграли. Обставили всех. Кроме разве что своей жены, которая начала подозревать неладное. Почему вы сбежали сюда, я не знаю. Может, по приказу своих работодателей? Не один ли из них стоял и курил за оградой в Юрсхольме, когда вы отмечали свой юбилей? И подал вам условный знак? С давних пор этот вот охотничий домик был выбран местом вашего укрытия. Вы знали об этом домике через отца Эскиля Лундберга, который помогал вам более чем охотно, ведь именно вы позаботились, чтобы ему выплатили компенсацию за сорванный причал и испорченные сети. Этот человек не выдал властям и подслушивающее устройство, которое американцы не сумели подсоединить к русскому подводному кабелю. Допускаю, что, если б возникла необходимость эвакуировать вас, сюда бы прислали некое судно. По всей вероятности, вам не сказали, что Луиза должна умереть. Но убили ее ваши друзья. И вы знали, какова цена того, чем вы занимались. И не могли предотвратить случившееся. Так? Единственное, о чем я сейчас думаю: что заставило вас пожертвовать даже женой?

Хокан фон Энке разглядывал свою руку. Казалось, его ничуть не интересовало сказанное Валландером. Может быть, он все–таки скорбит о том, что Луиза и ее смерть стали ценой, какую ему в итоге пришлось заплатить? Теперь, когда уже слишком поздно?

— Никогда и речи не было о том, что она должна умереть, — сказал фон Энке, не отрывая взгляда от своей руки.

— О чем вы подумали, когда узнали, что ее нет в живых?

Хокан фон Энке ответил деловитым, почти сухим тоном:

— Я едва не покончил с собой. Меня остановила мысль о внучке. А сейчас не знаю.

Оба опять умолкли. Валландер подумал, что скоро Стену Нурдландеру пора будет войти в дом. Но есть еще один вопрос, на который надо получить ответ.

— И как все происходило? — спросил он.

— Что?

— Я не имею в виду, как вы добывали секретную информацию. Мне хочется знать, что сделало вас шпионом.

— Это долгая история.

— Время у нас есть. Да и не обязательно давать мне целиком и полностью исчерпывающий ответ. Ровно столько, чтобы я мог понять.

Хокан фон Энке откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Валландер вдруг увидел перед собой глубокого старика.

— Все началось очень давно, — сказал фон Энке, не открывая глаз. — Американцы завязали со мной контакт еще в начале шестидесятых. Вскоре меня убедили, как важен для США и НАТО доступ к информации, чтобы иметь возможность защитить нас. Мы бы никогда сами не справились. Без США заранее потерпели бы поражение.

— Кто установил с вами контакт?

— Вы должны вспомнить, как обстояло в ту пору. Существовала группа людей, в первую очередь молодых, которые все свои силы и время отдавали борьбе против войны США во Вьетнаме. Но большинство из нас знали: нам необходима поддержка США, чтобы во всеоружии встретить тот день, когда в Европе грянет взрыв. Меня возмущали наивные романтики–леваки. Я чувствовал, что хочу действовать. И вступил в игру с открытыми глазами. Можно сказать, это была идеология. Да и сейчас так же. Без США весь мир оказался бы во власти сил, которые стремятся лишить Европу ее мощи. Каковы, по–вашему, амбиции Китая? Что сделают русские, как только покончат с внутренними проблемами?

— Но ведь определенную роль играли и деньги?

Фон Энке не ответил. Отвернулся и опять погрузился в собственные мысли. Валландер задал еще несколько вопросов, но и на них не получил ответа. Хокан фон Энке попросту закончил разговор.

Внезапно он встал и прошел в кухонный уголок. Достал из холодильника бутылку пива, потом выдвинул один из ящиков кухонного стола. Валландер не сводил с него глаз.

Когда Хокан фон Энке повернулся, в руке у него был пистолет. Валландер мгновенно вскочил. Ствол целился в него. Хокан фон Энке медленно отставил бутылку с пивом на кухонный стол.

Поднял пистолет, направив его прямо в голову Валландеру. Валландер закричал. А пистолет продолжал двигаться.

— Я больше не могу, — сказал Хокан фон Энке. — Будущего больше нет.

Он приставил дуло к подбородку и нажал спуск. Прогремел выстрел. В тот миг, когда он упал с окровавленным лицом, в дом ворвался Стен Нурдландер.

— Вы ранены? — выкрикнул он. — Он вас подстрелил?

— Нет. Он застрелился.

Оба смотрели на человека, в неестественной позе распростертого на полу. Кровь, заливавшая лицо, не давала увидеть глаза — закрыты или нет.

Валландер первый понял, что он жив. Рванул к себе майку, висевшую на спинке стула, прижал ее к подбородку фон Энке. Одновременно крикнул Стену Нурдландеру поискать полотенца. Пуля прошла навылет через щеку. Хокан фон Энке не сумел послать смертельную пулю себе в мозг.

— Выстрелил наискось, — сказал Валландер, когда Стен Нурдландер принес простыню, сорванную с кровати.

Глаза Хокана фон Энке были открыты, еще не потухли.

— Прижмите, — сказал Валландер, показывая Нурдландеру, что надо делать.

Сам он достал мобильный, набрал номер службы спасения. Связи не было. Он выбежал наружу, вскарабкался на скалу за домом. Тоже безрезультатно. Вернулся в дом.

— Он истекает кровью, — сказал Стен Нурдландер.

— Прижимайте крепче, — отвечал Валландер. — Телефон не работает. Придется ехать за помощью. Здесь иной раз худо со связью.

— Вряд ли он выкарабкается.

— Если он умрет, мы никогда не узнаем, что случилось на самом деле.

Стен Нурдландер стоял на коленях подле истекающего кровью человека. Испуганно посмотрел на Валландера.

— Это действительно правда?

— Вы же слышали нас? Или…

— Каждое слово. Это правда?

— Все правда. То, что говорил я, и то, что говорил он. Он работал на США примерно сорок лет. Продавал нашу оборону и наверняка хорошо знал свое дело, раз американцы считали его настолько ценным агентом, что не остановились перед убийством его жены.

— Не могу понять, в голове не укладывается.

— Тогда у нас есть еще одна причина не дать ему умереть. Рассказать может только он сам. Я еду за помощью. Это потребует времени. Но если вам удастся остановить кровотечение, мы, возможно, вытащим его.

Валландер шел к двери, когда услышал за спиной голос Стена Нурдландера:

— Сомнений нет?

— Ни малейших.

— Значит, он всю жизнь меня обманывал.

— Он всех обманывал.

Валландер побежал к лодке. Несколько раз спотыкался и падал. Когда спустился к берегу, заметил, что ветер усилился. Отвязал швартов, спихнул лодку на воду, прыгнул в нее. Мотор завелся с первого рывка. Кромешная тьма вокруг, ни зги не видно, он даже засомневался, сумеет ли добраться до гавани.

Он как раз развернул лодку и собирался прибавить обороты, когда услыхал сухой щелчок выстрела. Да–да, определенно выстрел. И стреляли в охотничьем домике. Он заглушил мотор, прислушался. Неужели все–таки ошибся? Повернул лодку вспять. Выпрыгивая на берег, угодил в воду, насквозь промочил ботинки. И все время прислушивался. Ветер крепчал. Валландер достал дробовик, зарядил. Неужели на острове был кто–то еще, о ком он не знал? Вернулся к охотничьему домику с ружьем в руках, стараясь двигаться как можно бесшумнее, и остановился, когда увидел слабый свет в щелки между занавесками. Ни звука, только шум ветра в верхушках деревьев да плеск прибоя.

Он начал продвигаться к двери, когда грянул второй выстрел, такой же сухой хлопок. Бросился наземь и замер не шевелясь, уткнувшись лицом во влажную землю. Руками заслонил голову, ружье лежало рядом. В любую секунду он ждал конца.

Но никто не появился. В конце концов он рискнул сесть, взял ружье. Проверил, не попала ли в стволы земля. Тихонько поднялся и, пригнувшись, подобрался к двери. Прежде чем открыть, дважды громко стукнул по косяку. Ничего не произошло. Окликнул, но Стен Нурдландер не ответил. Два выстрела, лихорадочно думал он, пытаясь понять, что это значит.

Он не мог знать. Но догадывался. Видел перед собой лицо Стена Нурдландера, когда тот спросил: «Сомнений нет?»

Валландер распахнул дверь и вошел.

Хокан фон Энке был мертв. Стен Нурдландер выстрелил ему прямо в лоб. А потом выстрелил в себя и теперь бездыханный лежал рядом с бывшим другом и коллегой. Валландер лихорадочно думал, что должен был предвидеть такое развитие событий. Стен Нурдландер стоял в темноте у окна и слышал, что Хокан фон Энке предал их всех, но самое страшное предательство он совершил, пожалуй, против тех, кто ему доверял, считал не просто коллегой, но другом.

Валландер постарался не наступить на кровь, растекшуюся по полу. Рухнул в кресло, из которого немногим раньше слушал рассказ Хокана фон Энке. Его захлестнула усталость. С каждым годом, думал он, бремя правды словно бы становится все тяжелее. И тем не менее он всегда доискивался именно правды.

Как далеко зашло, когда я приезжал в Юрсхольм? — думал он. Если исходить из того, что разговор со мной был частью плана и предназначен, чтобы я поверил, что его жена шпионка, и переключил все внимание на нее, то главные решения были приняты уже тогда. Возможно, сам Хокан фон Энке додумался сделать меня своим оружием? Воспользовался тем, что его сын живет с женщиной, отец которой — недалекий провинциальный полицейский?

С печалью и злостью в сердце он сидел, глядя на двух покойников. И в эту минуту думал большей частью о том, что Кларе не доведется узнать ни бабушку, ни деда по отцу. Придется ей довольствоваться дедом по матери, все более вздорным на старости лет, и бабушкой по матери, борющейся с пристрастием к спиртному.

Так он просидел полчаса, а может, и больше, но в конце концов заставил себя вновь стать полицейским. В голове сложилась простая мысль, каким образом можно оставить все как оно есть. Перед уходом он только достал из кармана Стена Нурдландера ключи от машины. Затем покинул охотничий домик, вышел в темноту и направился к лодке.

Прежде чем второй раз столкнуть лодку на воду, он постоял на берегу, зажмурив глаза. Минувшее волной накатило на него. Весь окружающий мир, о котором он так мало знал. И вдруг сам оказался второстепенным персонажем на огромной сцене. Что он знал сегодня и не знал тогда? В общем–то знаний у меня не очень прибавилось, думал он. Я по–прежнему все та же смятенная фигура на периферии всех крупных политических и военных событий. Тот же беспокойный и неуверенный периферийный персонаж — и тогда, и теперь.

Он столкнул лодку на воду и, несмотря на густой мрак, сумел добраться до гавани. Зачалил лодку там, где взял. В гавани было безлюдно, на часах — два ночи, когда он сел в машину Стена Нурдландера и поехал прочь. Припарковался неподалеку от железнодорожного вокзала, тщательно протер руль и рычаги, а также дверцу. Ключи бросил в сточный колодец. Потом стал ждать первого поезда, идущего на юг. Провел на скамейке в парке несколько часов. Думая, как странно находиться в этом чужом городе, со старым отцовским дробовиком в сумке.

Заморосил дождь, когда на рассвете он отыскал открытое кафе. Выпил там кофе, полистал старые газеты, потом вернулся на вокзал и уехал из города. Больше он сюда не вернется.

В окно поезда он видел на стоянке машину Стена Нурдландера. Рано или поздно кто–нибудь ею заинтересуется. Потянется ниточка. Возникнет вопрос, как Нурдландер добрался до гавани, а затем до Блошера. Но вовсе не обязательно, что прокатчик лодки свяжет Валландера с трагедией, разыгравшейся в уединенном охотничьем домике. К тому же все подробности наверняка засекретят.

В Мальмё Валландер приехал в самом начале первого, забрал свою машину и двинул в Истад. У выезда из города угодил в полицейскую проверку. Предъявил полицейское удостоверение, подул в пробирку с тестом на алкоголь.

— Ну и как? — спросил он, чтобы продемонстрировать коллеге бодрящий интерес. — Народ трезв?

— В общем, да. Но мы только начали. Кого–нибудь наверняка заловим. А как у вас в Истаде?

— Сейчас спокойно. Но обычно в августе побольше работы, чем в июле.

Валландер кивнул на прощание, поднял стекло и продолжил путь. Несколько часов назад я сидел с двумя трупами у моих ног, думал он. Но другие этого не видят. Наши воспоминания скрыты от других.

По дороге он заехал в магазин, забрал Юсси и наконец добрался до дома.

Поставив купленные продукты в холодильник, сел за кухонный стол. Вокруг царила тишина.

Попробовал решить, что расскажет Линде.

Но в этот день звонить не стал, даже вечером.

Просто–напросто не знал, что ей сказать.

Эпилог

Однажды ночью в мае 2009 года Валландер проснулся от сновидения. Так случалось в его жизни все чаще — ночные воспоминания не уходили, когда он открывал глаза. Раньше он крайне редко помнил, что ему снилось. Юсси прихворнул и спал на полу возле кровати. Может, его разбудил не только сон? Может, сквозь открытое окно спальни в его сознание вторгся крик филина–пугача, ведь прежде такое случалось.

Но сейчас филин уже улетел. А снилась Валландеру Линда и телефонный разговор, который должен был состояться в тот день, когда он вернулся с Блошера. Во сне он позвонил ей и рассказал, что произошло. Она слушала, не говоря ни слова. И всё. Сон резко оборвался, будто сломалась гнилая ветка.

Проснулся он с ощущением сильного недовольства. Ведь на самом деле так и не позвонил дочери. А себе самому объяснил все очень просто. Он не способствовал трагедии и только попадет в невыносимую ситуацию, если в точности расскажет, что произошло, и тем самым окажется под подозрением в соучастии. Только когда трагедия обнаружится, она и Ханс узнают, что произошло. А он сам в лучшем случае останется незримым.

Валландер думал, что пережитое было едва ли не самым страшным в его жизни. Сравнимым разве только с тем случаем на заре его служебной карьеры, когда он впервые при исполнении застрелил человека и всерьез взвешивал, может ли остаться полицейским. Тогда он хотел поступить так, как поступил Мартинссон. Уйти из полиции, заняться чем–нибудь другим.

Валландер осторожно перегнулся через край кровати, посмотрел на собаку. Юсси спал. И тоже видел сон, шевелил передними лапами. Валландер снова лег на подушку. В открытое окно веяло прохладой. Он отбросил одеяло. Мысли обратились к пачке бумаг на кухонном столе. Еще в сентябре прошлого года он начал писать отчет о событиях, разыгравшихся прежде, чем наступил конец — трагедия в охотничьем домике на Блошере.

Трупы нашел Эскиль Лундберг. Норрчёпингская уголовная полиция незамедлительно вызвала на помощь Иттерберга. Поскольку же дело касалось также Полиции безопасности и военной контрразведки, все сразу прикрыли и строго засекретили. Валландер узнал только то, что Иттерберг мог сообщить ему с величайшей доверительностью. Все это время он ждал, что его присутствие на острове так или иначе обнаружится. Больше всего его тревожило, что Стен Нурдландер мог рассказать жене о своей поездке. Но он явно ничего не сказал. С глубоким недовольством Валландер читал в газетах об отчаянии жены по поводу смерти мужа и ее отказе верить, что он застрелил своего лучшего друга и застрелился сам.

Порой Иттерберг жаловался Валландеру. Даже он, возглавлявший полицейское расследование, знать не знал, что происходило за кулисами. Но что Стен Нурдландер двумя выстрелами застрелил Хокана фон Энке, а затем покончил с собой — в этом никто не сомневался. Зато оставалось полнейшей загадкой, каким образом Стен Нурдландер попал на Блошер. Иттерберг, конечно, неоднократно говорил, что можно предположить присутствие там еще одного лица. Но кто это был и какую сыграл роль, он сказать не мог. Подлинный мотив случившейся трагедии тоже выявить не удалось.

Газеты и прочие СМИ изощрялись в домыслах. Безудержно предавались обсуждению кровавой драмы в охотничьем домике. Линда, Ханс и Клара были прямо–таки вынуждены уехать из дома, чтобы отвязаться от любопытных репортеров с их назойливыми вопросами. Наиболее оголтелые поборники теории заговоров считали, что Хокан фон Энке и Стен Нурдландер унесли с собой в могилу тайну, связанную с убийством Улофа Пальме.

В разговорах с Иттербергом Валландер, словно из учтивости, нет–нет да спрашивал, как обстоит с подозрениями, что Луиза фон Энке была русской шпионкой. Иттерберг мог поделиться разве что крайне скудной информацией.

— По моему впечатлению, что до нее, все стоит на месте, — говорил он. — Какой уж там правды доискивается Полиция безопасности или что они норовят скрыть, я понятия не имею. Возможно, надо подождать, пока какой–нибудь пытливый журналист возьмется раскапывать это дело.

За все это время Валландер не услышал ни словечка о том, что Хокан фон Энке занимался шпионажем в пользу США. Ни подозрений, ни слухов, ни версий, что именно это могло стать причиной происшедшего. Как–то раз он напрямик спросил Иттерберга, нет ли подобных вариантов. Иттерберг изобразил полное недоумение:

— Господи, да с какой стати ему быть американским шпионом?

— Я пытаюсь так и этак поворачивать случившееся. И точно так же, как Луизу могли заподозрить в шпионаже в пользу России, допустимо, пожалуй, помыслить и другую возможность.

— Думаю, такая информация просочилась бы и ко мне, если бы Полиция безопасности или военные заподозрили что–то подобное.

— Ну, это просто мысли вслух, — уклончиво сказал Валландер.

— Вам известно что–то, чего не знаю я? — вдруг спросил Иттерберг с неожиданной резкостью в голосе.

— Нет. Я знаю лишь то, что известно вам.

Именно тогда, после этого телефонного разговора, он начал писать. Собрал и упорядочил все свои мысли, все заметки, придумал целую систему клейких листков, которые развесил на стене в гостиной. Но каждый раз, когда заезжала Линда, с Хансом и Кларой или без них, он снимал листки со стены. Хотел записать свою повесть, не посвящая никого в эти занятия.

Начал с попытки ликвидировать разрозненные концы в своей корзинке. С некоторыми удалось разобраться легко. Не составило труда выяснить, что «USG Enterprises», обозначенные на двери Джорджа Толбота, было названием консалтингового агентства. И судя по всему, фирма была вполне достойная. А вот кто украдкой наведывался в его дом, он установить не сумел, как не сумел и выяснить, кто посещал «Никласгорден». Конечно, речь шла о людях, так или иначе пособничавших Хокану фон Энке. Но их цели так и остались для Валландера загадкой. Хотя скорее всего они искали то, что Валландер называл Книгой Сигне. Сейчас, когда он писал, эта Книга лежала рядом на столе. Но хранил он ее по–прежнему в Юссиной конуре.

Очень скоро ему стало ясно, чем он, собственно говоря, занят. Он писал о себе и своей жизни, точно так же, как и о Хокане фон Энке. Мысленно возвращаясь к всему тому, что слышал о холодной войне, о расхождениях шведских военных в оценке нейтралитета и политики неприсоединения или необходимости вступления в НАТО, он понял, как мало в общем–то знал о мире, в котором жил. Конечно, невозможно наверстать знания, которые не потрудился приобрести раньше. Теперь он мог узнать о тогдашнем мире лишь задним числом, в обратной перспективе. И мрачно спрашивал себя, уж не характерно ли это для всего его поколения. Нежелание интересоваться миром, в котором жил, политическими обстоятельствами, которые непрерывно менялись. Или его поколение расколото? На заинтересованных и равнодушных?

Теперь–то он понимал, что зачастую отец был куда лучше информирован о разных событиях, чем он сам. Это касалось не только эпизода с Таге Эрландером и его выступлением в мальмёском Народном парке. Ему вспомнился еще один случай в начале 1970–х, когда отец крепко выругал его за то, что он не ходил на выборы, состоявшиеся несколькими днями раньше. Валландер до сих пор помнил, в каком бешенстве был отец, как обозвал его «политическим лодырем», а потом швырнул в него кистью и прогнал с глаз долой. И он, конечно, ушел. В тот раз отец казался ему чудаком. С какой стати он должен интересоваться, из–за чего склочничают между собой шведские политики? Если ему что интересно, так это налоги пониже и заработок повыше, вот и все.

Часто, сидя за кухонным столом, он размышлял, были ли его ближайшие друзья такими же, как он сам. Политически равнодушными, занятыми лишь своими личными делами. В тех немногих случаях, когда он говорил о политике, все большей частью сводилось к нудной брани по адресу политиков, их идиотских выходок, и только, он никогда не задавался вопросом, каковы могут быть альтернативы.

Вообще–то нашелся лишь один короткий период, когда он всерьез задумывался о политических обстоятельствах в Швеции, в Европе и даже во всем мире. Случилось это без малого двадцать лет назад, в связи с жестоким убийством четы пожилых арендаторов в Ленарпе. Вскоре оказалось, что подозрения тянутся к нелегальным иммигрантам или беженцам, которые просят убежища. Валландер поневоле столкнулся с собственным взглядом на массовую иммиграцию в Швецию. И обнаружил, что под собственной его обычно миролюбивой и терпимой наружностью таятся темные, чуть ли не расистские убеждения. Это удивило его и испугало. Он их истребил, ныне от них нет и следа. Но после того расследования, которое странным образом завершилось на ярмарке в Кивике, где были схвачены двое убийц, он вернулся к своей политической вялости.

Несколько раз осенью он наведывался в истадскую библиотеку, брал книги по послевоенной шведской истории. Читал обо всех политических дискуссиях, которые велись в Швеции о том, нужно ли стране иметь атомное оружие и вступать в НАТО. Хотя отчасти эти дебаты велись, когда он уже повзрослел, он совершенно не помнил, как реагировал на выступления политиков. Жил вроде как в стеклянном пузыре.

Однажды он рассказал Линде, как начал пересматривать свою жизнь. Оказалось, не в пример ему, она интересуется политикой. Он удивился, ведь раньше не обращал на это внимания. Она ответила, что политическая сознательность человека внешне не проявляется.

— Ты хоть когда–нибудь задавал мне политические вопросы? — сказала она. — Зачем мне говорить с тобой о политике, если я знаю, что тебе это неинтересно?

— А что говорит Ханс?

— Он много знает о мире. Но мы не всегда думаем одинаково.

Мысленно Валландер часто задерживался именно на Хансе. Поздней осенью 2008–го, в середине октября, взволнованная Линда позвонила ему и сказала, что датская полиция устроила обыск в копенгагенской конторе Ханса. Несколько маклеров, прежде всего двое исландцев, стояли за неоправданным завышением стоимости акций, благодаря которому обеспечивали себе комиссионные и бонусы. Когда грянул финансовый кризис, пузырь лопнул. Некоторое время все сотрудники, в том числе и Ханс, находились под подозрением как возможные соучастники этой аферы. Только в марте Хансу сообщили, что все подозрения с него сняты. Ему пришлось очень тяжко, ведь вдобавок он еще и скорбел по умершему отцу. Несколько раз он приезжал к Валландеру, просил объяснить, что же, собственно, произошло. Валландер сказал все, что мог, но остерегался даже намекать, что в конечном счете крылось за этой историей.

Больше всего Валландер размышлял о том, как ему поступить, чтобы резюме его мыслей и опыта достигло людей. Может, послать его властям анонимно? Но кто примет его заметки всерьез? Кому захочется портить добрые шведско–американские отношения? Может статься, печать молчания, лежавшая на шпионской деятельности Хокана фон Энке, именно то, что требуется всем замешанным в этой истории?

Писать он начал в конце сентября и продолжал уже восемь месяцев с лишним. Нельзя, чтобы случившееся осталось шито–крыто. При одной мысли об этом в нем закипало возмущение.

Пока писал, он выполнял и свою повседневную работу. Всю осень корпел над двумя безнадежными расследованиями тяжких телесных повреждений. А в апреле 2009–го начал заниматься серией поджогов с убийствами в окрестностях Истада.

В этот период Валландера больше всего тревожили, разумеется, продолжающиеся внезапные провалы в памяти. Самый скверный случился в один из рождественских дней. Ночью выпал снег. Он оделся и вышел из дома расчистить въезд. А когда закончил, вдруг потерял представление, где находится. Даже Юсси не узнавал. Прошло довольно много времени, прежде чем он вновь осознал, на чьем дворе стоит. Конечно же он так и не сделал то, что следовало. Не ходил к врачу, потому что слишком боялся.

Пытался внушить себе, что чересчур много работает, сжигает себя. Но страх, что отключки памяти будут только усугубляться, никуда не уходил. Он боялся впасть в маразм, боялся, что у него развивается болезнь Альцгеймера.

Валландер лежал в постели. Воскресное утро, выходной. После полудня приедут Линда и Клара. Может, и Ханс тоже, если сумеет.

В шесть он встал, выпустил Юсси, приготовил завтрак. А затем до обеда работал со своими бумагами. Этим утром он впервые мельком подумал, что пишет своего рода завещание, подводит итог. Вот так сложилась его жизнь. Даже если он проживет еще десять–пятнадцать лет, вряд ли что–то очень изменится. Но, ощущая внутри какую–то гулкую пустоту, он спрашивал себя, чем будет заниматься, когда уйдет из полиции на пенсию. Он помнил разговоры с Нюбергом. Тот скоро уедет на север, в лесную глушь.

Ответ был только один — Клара. Ее присутствие всегда радовало его. Она будет рядом, когда все прочее кончится.

Как раз этим майским утром он поставил точку.

Всё, дальше некуда, сказать ему, кажется, больше нечего. Он начисто переписал все на компьютере, и теперь экземпляр распечатки лежал перед ним на столе. С трудом, слово за словом, он реконструировал историю о человеке, который обманывал его, внушая, что шпионкой была его жена. И сам я, подумалось ему, был частью этого повествования, а не только хронистом.

Кой–какие свободные концы так и не получили объяснения. Так и висели, не вплетаясь в рассказ. Больше всего Валландер, пожалуй, ломал голову над Луизиными туфлями. Почему они аккуратно стояли рядом с нею там, на Вермдё? В конце концов он решил, что ее убили в другом месте и тогда она была разута. Тот, кто поставил туфли рядом с телом, особо не задумывался над своими действиями. Где Луиза находилась после своего исчезновения, тоже осталось загадкой. Возможно, ее держали в плену, пока кто–то не принял решение, что ради Хокана фон Энке она должна умереть.

Загадкой для Валландера остался и вопрос о камешках. О тех, какие он видел дома у Хокана фон Энке, о камешке, полученном им в подарок от Аткинса, и еще одном, замеченном на балконном столе у Джорджа Толбота. Насколько он понял, это были своего рода сувениры, взятые в шведских шхерах людьми, которые не должны бы находиться среди этих островов и скал. Но почему камешки со стола Хокана фон Энке потом пропали, он объяснить не сумел. Версий было много, но решить, которая из них справедлива, невозможно.

Время от времени он говорил по телефону с Аткинсом. Слышал, как тот плакал, говоря об утраченном друге. Об утраченных друзьях, всегда поправлял себя Аткинс. Он не забыл Луизу. Аткинс сказал, что приедет на похороны. Но в середине августа, когда состоялись похороны, не появился. И больше никогда Валландеру не звонил. Иногда он думал: о чем говорили Аткинс и Хокан фон Энке, когда встречались? Этого он никогда не узнает.

И еще кое о чем ему хотелось спросить Хокана и Луизу. Почему в среднем ящике стола царил такой кавардак? Собирался ли Хокан уехать в Камбоджу, если бы пришлось бежать? Не знал он и по какой причине Луиза сняла со счета двести тысяч крон. Когда квартиру в Стокгольме освобождали, никаких денег не нашли. Они исчезли неведомо куда.

Мертвые унесли с собой свои секреты. Вот и решение Стена Нурдландера убить Хокана фон Энке, а потом застрелиться самому тоже навсегда осталось для Валландера загадкой.

Иногда ему казалось, он понимает. А иногда было совершенно непостижимо.

В конце ноября, когда Валландера послали на краткосрочные курсы в Стокгольм, он взял напрокат машину и поехал в «Никласгорден». Вместе с Хансом, который так и не смог навестить свою незнакомую сестру. Щемящее для Валландера мгновение, когда он увидел Ханса у постели Сигне. Еще он часто думал о том, что Хокан фон Энке постоянно навещал свою дочь. Он на нее полагался, думал Валландер. Ей рискнул доверить свои секретные бумаги.

Он долго размышлял, стоит ли озаглавить написанное. В итоге титульный лист остался белым и чистым. Всего получилось 212 страниц. Он последний раз перелистал рукопись, задерживаясь местами, чтобы проверить, не ошибся ли. Все ж таки он, кажется, насколько это возможно, приблизился к правде.

Решил отослать материал Иттербергу. Не подписываясь. Пошлет по почте своей сестре Кристине в Стокгольм, с просьбой переправить пакет дальше. Иттерберг, конечно, вычислит, что отправитель — Валландер, но доказать не сможет.

Иттерберг — человек умный, думал Валландер. Он наилучшим образом распорядится тем, что я написал. И способен понять, почему я послал свои записки анонимно.

Однако он прекрасно понимал, что Иттерберг тоже может упереться в непреодолимую стену. Для многих шведов США по–прежнему остаются единственным спасителем. Без США Европа останется прямо–таки беззащитной. Может, никто и знать не захочет той правды, к которой пришел Валландер.

Он думал о шведских солдатах, направленных в Афганистан. Этого бы никогда не случилось, если б так не пожелали США. Не в открытую, но втихомолку, так же, как их подводные лодки с ведома шведских ВМС и шведских политиков прятались в наших водах в начале 1980–х. Или как 18 декабря 2001 года сотрудникам ЦРУ было дозволено схватить на шведской территории двух подозреваемых в терроризме египтян и в крайне унизительных обстоятельствах переправить их на пытки в американские тюрьмы. Он даже допускал, что разоблаченного Хокана фон Энке сочли бы героем, а не презренным изменником родины.

Ни в чем, думал он, нельзя быть уверенным на сто процентов. Ни в том, как будут истолкованы эти события, ни в том, как продолжится моя жизнь.

Он поставил точку, временно ли, нет ли.

Майский день выдался ясный, но прохладный. Около полудня он долго гулял с Юсси, который, похоже, совсем поправился. Когда приехала Линда — без Ханса, зато с Кларой, — Валландер успел сделать в доме уборку и проверить, что нигде не осталось бумаг, какие Линде видеть незачем. Клара в машине уснула. Валландер бережно взял девчушку на руки и перенес на диван. Держа ее на руках, он всегда испытывал ощущение, будто Линда вернулась в новом обличье.

Они сели за кухонный стол, стали пить кофе.

— Ты убирался? — спросила Линда.

— Весь день.

Она рассмеялась и покачала головой. Потом вдруг опять посерьезнела. Валландер знал, что трудности, через которые прошел Ханс, стали сильной встряской и для нее.

— Я хочу выйти на работу, — сказала она. — Не могу больше быть только матерью.

— Да ведь тебе осталось всего четыре месяца отпуска, а?

— Четыре месяца — очень долгий срок. Я замечаю, что стала раздражаться.

— На Клару?

— На саму себя.

— Это ты унаследовала от меня. Неугомонность и нетерпеливость.

— Да ты же всегда твердишь, что терпение — главная доблесть полицейского, верно?

— Но ведь это едва ли значит, что терпение появляется само собой.

Она отпила глоток кофе, обдумывая его слова.

— Я чувствую себя стариком, — сказал Валландер. — Каждое утро просыпаюсь с ощущением, что все идет ужасно быстро. Не знаю, бегу то ли за чем–то, то ли от чего–то. Просто бегу. Честно говоря, я ужасно боюсь старости.

— Подумай о дедушке! Он жил себе и жил, как обычно, и не думал о том, что стареет.

— Это неправда. Он боялся смерти.

— Может быть, иногда. Но не все время.

— Он был странный человек. Мне кажется, никто с ним не сравнится.

— Я сравнюсь.

— У тебя были с ним такие отношения, какие я утратил еще совсем юным. Иной раз мне думается, что отношения с моей сестрой Кристиной всегда складывались у него куда лучше. Может, с женщинами ему было легче? Я родился не того пола. Он не хотел иметь сына.

— Какие глупости. Сам знаешь.

— Глупости или нет, но я так думаю. Я боюсь старости.

Она вдруг протянула руку через стол, тронула его за плечо.

— Я заметила, что ты тревожишься. Но в глубине души знаешь, что это бессмысленно. С возрастом ничего поделать нельзя.

— Знаю, — кивнул Валландер. — Но порой кажется, что остается только сетовать.

Линда пробыла несколько часов. Они разговаривали, потом Клара проснулась и со счастливой улыбкой устремилась к Валландеру.

И вдруг Валландера поразил всеподавляющий ужас. Память снова исчезла. Он не знал, кто эта малышка, бегущая к нему. Конечно, он видел ее раньше, но понятия не имел, ни как ее зовут, ни что она здесь делает.

Его словно бы окутало безмолвие. Краски исчезли, оставили ему лишь черно–белый набросок.

Тень густела. И Курт Валландер медленно исчезал во мраке, который спустя несколько лет окончательно отправил его в пустую вселенную под названием болезнь Альцгеймера.

Вот и все. Повествование о Курте Валландере подошло к бесповоротному концу. Те годы — десять или больше, — что ему осталось прожить, это его собственное время, его и Линды, его и Клары, а больше ничье.

Послесловие

В мире вымысла допустимо многое. К примеру, иной раз я меняю ландшафт, чтобы никто не мог сказать: это было именно здесь! Именно здесь разыгрывались события!

Делается это, разумеется, затем, чтобы подчеркнуть разницу между вымышленным и реальным. То, что я пишу, могло бы происходить так, как я рассказываю. Но не обязательно так и происходило.

В этой книге много сдвигов такого рода, между происшедшим в реальности и тем, что можно себе помыслить.

Как и большинство авторов, я пишу, чтобы мир стал некоторым образом более постижимым. И тут вымысел порой превосходит документальный реализм.

Не имеет значения, существует где–то в Центральной Швеции лечебное учреждение под названием «Никласгорден» или нет. Не важно, есть ли в стокгольмском Эстермальме банкетный ресторан, где собирались флотские офицеры. Или кафе в пригороде Стокгольма, служащее той же цели. К примеру, может появиться командир подводной лодки по имени Ханс–Улов Фредхелль. А Мадонна в 2008–м в Копенгагене не выступала.

Однако самое важное в этой книге имеет солидную опору в реальности.

Многие люди помогали мне в подготовительной работе. И я приношу им благодарность.

Но окончательное содержание и последняя точка — моя ответственность. Целиком и полностью, без оговорок.

Гётеборг, июнь 2009 г.

Хеннинг Манкелль