Грейс Макклин

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЗЕМЛЯ НА СВЕТЕ

Ангелу

…И скажи им: так говорит Господь Бог: в тот день, когда Я избрал Израиля и, подняв руку Мою, поклялся племени дома Иаковлева, и открыл Себя им в земле Египетской, и, подняв руку, сказал им: «Я Господь Бог ваш!» — в тот день, подняв руку Мою, Я поклялся им вывести их из земли Египетской в землю, которую Я усмотрел для них, текущую молоком и медом, красу всех земель.

Книга пророка Иезекииля, 20:5–6

Книга 1

ОРУДИЕ ГОСПОДА

Пустая комната

В начале была пустая комната, кусочек пространства, кусочек света, кусочек времени.

Я сказала: «Да будут поля» — и сотворила их из салфеток, ковра, коричневого драпа и фетра. И сотворила реки из гофрированной бумаги, продуктовой пленки и блестящей фольги и горы из папье-маше и древесной коры. И посмотрела я на поля, посмотрела на реки, посмотрела на горы и увидела, что это хорошо.

Я сказала: «Теперь пусть будет свет» — и сотворила солнце из проволочной клетки, с которой снизу свисали бусины, а еще сотворила полумесяц и яркие звезды, а на самом краю света сотворила из зеркала море, в котором отражались небо, лодки и птицы и земля (там, где они соприкасались). И посмотрела я на солнце, посмотрела на месяц, посмотрела на море и увидела, что это хорошо.

Я сказала: «Ну а дома?» И сотворила дом из пучка сена, и еще один из выдолбленного древесного ствола, и еще один из тюбика из-под ирисок, и положила туда удочку и парус, и определила место для одеяла, зубной щетки и стакана и для плиты, и подняла парус на мачте (которая на деле была ручкой от швабры), и пустила кораблик в плаванье по морю (то есть по зеркалу).

Я сотворила дома из коробок от шоколадных конфет: одна выемка стала спальней, а другая, круглая, — гостиной. Я сотворила дома из спичечного коробка, и из птичьего гнезда, и из горохового стручка, и из ракушки. И посмотрела на дома и увидела, что это хорошо.

Я сказала: «А еще здесь нужны животные» — и сотворила птиц из бумаги, и кроликов из пряжи, и собак с кошками из фетра. А еще я сотворила меховых медведей, полосатых леопардов и чешуйчатых огнедышащих драконов. Сотворила блестящих рыб и крабов в твердом панцире и еще птиц на тоненькой проволоке.

А в конце я сказала: «Нам нужны люди» — и вылепила лица и руки, губы, зубы и языки. Нарядила их, надела им парики и дохнула им в легкие.

И посмотрела я на людей, и посмотрела на животных, и посмотрела на всю эту землю. И увидела: вот, хорошо весьма.

Земля с воздуха

Если посмотреть на Землю с земли, окажется, что она просто огромная. Встаньте на землю — хоть вот здесь, на школьной площадке, нагнитесь, опустите голову пониже, будто рассматриваете что-то совсем крошечное, и окажется, что она еще больше. Вокруг на многие мили бетона, а вверху на многие мили неба, а между ними на многие мили совсем ничего. Мальчишки играют в футбол и выглядят великанами, мяч — планетой, девчонки, прыгающие через скакалку, — деревьями, которые сами себя вырывают с корнем, и с каждым оборотом скакалки земля сотрясается. А вот если взглянуть с неба, мальчишки, девчонки, мяч и скакалка покажутся меньше мошек.

Я смотрю на мальчишек и девчонок. Я всех их знаю по именам, но я с ними не разговариваю. Если меня замечают, я отворачиваюсь. Рядом с моим ботинком лежит фантик, я его подбираю. Из него можно сделать клумбу, или радугу, или корону. Кладу фантик в мешок и иду дальше.

Сквозь бетон прорастают сорняки. Возле углов зданий они так и проталкиваются наружу, тянутся к свету. Некоторые я вырываю, кладу вместе с землей в жестяной стаканчик, где когда-то лежали шоколадные конфеты, в тюбик, где когда-то лежали леденцы. Их потом можно посадить заново, и они станут дубами и араукариями, буками и пальмами. Подбираю из лужи шнурок.

— Он будет шлангом, — говорю я. — Или ручейком. Или питоном. А может, лианой.

И мне хорошо, потому что через несколько часов я вернусь к себе в комнату и буду творить дальше.

А потом я вдруг начинаю падать, земля мчится навстречу, гравий впивается в коленки. Надо мной стоит мальчик. Высокий. С толстой шеей. Голубые глаза, белая кожа, нос как поросячий пятачок. Рыжеватые волосы, светлые ресницы, на лбу прилизанная прядка. Хотя я не уверена, что кто-то захочет его лизать, даже, например, овцы, которые лижут все, включая собственные носы. С ним еще двое. Один из них забирает у меня мешок. Переворачивает: фантики, шнурок и пластмассовые крышки разлетаются по ветру. Тот, с соломенными волосами, поднимает меня на ноги. Говорит:

— Что будем с ней делать?

— Повесим на заборе.

— Стянем трусы.

Мальчик с рыжеватыми волосами улыбается. Потом говорит:

— Видела когда-нибудь унитаз изнутри, крыса?

Раздается звонок, все, кто был на площадке, срываются с мест и бегут к двойной двери. Мальчик с рыжеватыми волосами говорит:

— Блин. — А потом говорит мне: — Ладно, в понедельник разберемся.

Толкает меня и убегает вместе с остальными.

Отбежав немного, он оборачивается. Глаза у него осоловелые, будто он смотрит сон и этот сон ему очень нравится. Он проводит пальцем по горлу и со смехом несется дальше.

Я закрываю глаза и прислоняюсь к мусорному бачку. Потом открываю их снова, счищаю гравий с коленок, плюю на них. Крепко сжимаю по краям, чтобы не так щипало. А потом иду к школьному зданию. Мне грустно, потому что теперь не будет никаких клумб, ручейков и дубов. Но хуже всего то, что в понедельник Нил Льюис окунет меня головой в унитаз, и если я при этом умру, кто меня-то создаст заново?

Звонок смолк, на площадке пусто. Небо опускается ниже. Похоже, будет дождь. Потом невесть откуда налетает порыв ветра. Он поднимает мне волосы, раздувает пальто, тащит меня вперед. А вокруг, шурша, шелестя и подпрыгивая, летят фантики, бумажки, крышки и шнурок.

Как задержать дыхание

Меня зовут Джудит Макферсон. Мне десять лет. В понедельник произошло чудо. Ну, так я это буду называть. И сотворила его я. А все из-за того, что Нил Льюис пообещал окунуть меня головой в унитаз. Сотворила, потому что испугалась. А еще потому, что у меня есть вера.

А началось все в пятницу вечером. Мы с папой ели на кухне ягнятину с горькой зеленью. Ягнятина с горькой зеленью — это Необходимые Вещи. В нашей жизни полно Необходимых Вещей, потому что настали Последние Дни, но многие Необходимые Вещи делать нелегко, как вот, например, проповедовать. Но проповедовать необходимо, потому что скоро настанет Армагеддон, вот только люди не очень любят, когда им проповедуют, и, случается, кричат на нас.

Ягнятина — это символ младенцев, которых Господь погубил в Египте, а еще Христа, который умер, чтобы спасти человечество. Горькая зелень напоминала Сынам Израиля о горечи рабства и о том, как хорошо оказаться в Земле обетованной. Папа говорит, в ней много железа. Но мне больше нравятся ягнята в полях, а не на тарелке, а еще, когда я пытаюсь проглотить горькую зелень, у меня сжимается горло. В эту пятницу есть мне было даже труднее, чем обычно, и все из-за Нила Льюиса. Через некоторое время я сдалась и отложила вилку. Спросила:

— А умирать — это как?

Папа еще не снял рабочий комбинезон. В кухонном свете вокруг глаз его образовались дыры. Он спросил:

— Что?

— Умирать — это как?

— Это еще что за вопрос?

— Так, интересно.

Лицо его потемнело:

— Ешь давай.

Я наколола на вилку зелени и закрыла глаза. Хотела было зажать нос, но папа бы заметил. Посчитала, потом проглотила. Еще подождала и спросила:

— Сколько можно прожить, если голова у тебя под водой?

— Что?

— Сколько времени можно прожить под водой? — спросила я. — В смысле, наверное, если ты к этому привык, можно прожить дольше. А там тебя найдут. А вот если в первый раз? Если тебя кто-то держит и хочет, чтобы ты умер — совсем умер, — в смысле, если твою голову держат под водой?

Папа сказал:

— Что ты несешь?

Я опустила глаза.

— Сколько времени можно прожить под водой?

Он ответил:

— Понятия не имею.

Я проглотила остаток горькой зелени, не жуя, папа убрал тарелки и достал две Библии.

Библию мы читаем каждый день, а потом осмысляем прочитанное. Чтение и осмысление Библии — тоже Необходимые Вещи. Осмысление необходимо, потому что только так можно понять, что мы думаем о Господе. При этом пути Господни неисповедимы. Выходит, осмысляй хоть всю жизнь, все равно ничего не поймешь. Когда я пытаюсь осмыслять, мысли вечно перескакивают на другое — например, как сделать из вышивальных пялец бассейн с лесенкой для маленького мира в моей комнате, сколько грушевых карамелек можно купить на мои карманные деньги или сколько времени нам еще осталось осмыслять. Вот только потом мы всегда обсуждаем то, что осмыслили, так что сделать вид, что осмыслил, когда на деле не осмыслил, не получается.

За окном темнело. Я слышала, как в переулке за домом мальчишки гоняют на велосипедах. Они прыгали с горки, на ней каждый раз брякала железка. Я посмотрела на папу. По тому, как он свел брови, я поняла, что нужно слушать внимательно. По тому, как блестели его очки, я поняла, что перебивать нельзя. Я опустила глаза, набрала полную грудь воздуха и задержала.

— «И было ко мне слово Господне в девятом году, в десятом месяце, в десятый день месяца: сын человеческий! запиши себе имя этого дня, этого самого дня: в этот самый день царь Вавилонский подступит к Иерусалиму».

На двадцать пятой секунде комната задрожала, и воздух маленькими порциями вырвался наружу. Я переждала минутку и снова вдохнула.

Залаяла собака. Загремела крышка мусорного бачка. С часов на каминной полке капали секунды. На двадцать пятой секунде комната снова задрожала, и мне снова пришлось выдохнуть. Видимо, сделала я это очень резко, потому что папа поднял глаза и спросил:

— Что с тобой?

Я открыла глаза.

— Ничего.

— Ты следишь?

Я кивнула и открыла глаза еще шире. Папа посмотрел на меня из-под насупленных бровей и продолжил читать:

— «В нечистоте твоей такая мерзость, что, сколько Я ни чищу тебя, ты все нечист; от нечистоты твоей ты и впредь не очистишься, доколе ярости Моей Я не утолю над тобою».

Я переждала целых две минуты и снова вдохнула полную грудь воздуха.

И держала его. И держала.

И говорила: «Я сумею. Я не позволю себя утопить».

Я вцепилась в ручки кресла. Вдавила ноги в пол. Вжалась попой в сиденье. Досчитала до двадцать четвертой секунды, и тут папа сказал:

— Что ты делаешь?

— Осмысляю! — ответила я, и воздух с шумом вырвался наружу.

У папы на виске забилась вена.

— Ты очень красная.

— Просто тяжело, — ответила я.

— Это не игрушки.

— Я знаю.

— Ты следишь?

— Да!

Папа выдохнул через нос и стал читать дальше.

Я выждала целых три минуты. Потом снова вдохнула. Я заполнила себя воздухом до краев: живот, легкие, руки, ноги. Внутри стало больно. В голове застучало. Ноги задергались.

Я даже не заметила, что папа перестал читать. Я не видела, что он на меня смотрит, пока он не спросил:

— Что происходит?

— Я плохо себя чувствую.

Он отложил Библию.

— Послушай, пожалуйста. Я читаю не для твоего удовольствия. Я читаю не потому, что стану от этого здоровее. Я читаю, потому что только так можно тебя спасти. Сядь прямо, перестань дергаться и слушай внимательно!

— Хорошо, — сказала я.

Он выждал минуту и стал читать дальше:

— «Я Господь, Я говорю: это придет и Я сделаю; не отменю, и не пощажу, и не помилую. По путям твоим и по делам твоим будут судить тебя, говорит Господь Бог».

Я пыталась слушать внимательно, но перед глазами все время стоял унитаз, и слышала я одно — шипение воды в бачке, и чувствовала одно — как меня пихают головой вниз.

— «И сказал мне народ: не скажешь ли нам, какое для нас значение в том, что ты делаешь? И сказал я им: ко мне было слово Господне: скажи дому Израилеву: Джудит!»

Папа прямо так и прочитал, без остановки, не поднимая головы.

— Что? — Сердце бухнуло прямо в свитер.

— Дальше читай ты, пожалуйста.

— А-а.

Я посмотрела на страницу, но там ползали какие-то муравьи. Я подняла голову, щекам стало жарко. Опустила обратно, стало еще жарче.

Папа закрыл свою Библию. И сказал:

— Ступай в свою комнату!

— Я буду читать! — сказала я.

— Нет, судя по всему, у тебя есть дела поинтереснее.

— Я же слушала!

Папа сказал:

— Джудит.

Я встала.

В голове было жарко, как будто там происходило слишком много всего разом. И еще там гудело, будто кто-то встряхнул. Я подошла к двери. Взялась за ручку и сказала:

— А так нечестно.

Папа поднял голову:

— Что ты сказала?

— Ничего.

Глаза у него сверкнули:

— Надеюсь.

Умирать — это как?

У меня в комнате есть другой мир. Сделан он из вещей, которые больше никому не нужны, а еще он сделан из вещей, которые когда-то были мамиными, а потом достались мне, и я создавала его почти всю свою жизнь.

Мир тянется от второй половицы у двери до батареи отопления под окном. У стены, где темнее всего, находятся горы, и высокие утесы, и пещеры. С гор по холмам и пастбищам текут реки, за пастбищами стоят первые дома. А еще там есть долина, поля, город, а за городом — другие фермы, а еще там есть пляж, дорога к пляжу, сосновый лес, бухточка, причал и, наконец, у самой батареи, возле окна, начинается море, на нем несколько скал, и маяк, и лодки, а в нем — всякие звери морские. С потолка на коротких веревочках свисают планеты и звезды, на веревочках подлиннее — солнце и луна, а на самых длинных — облака и самолеты, а абажур — это воздушный шар.

Этот мир называется Краса Земель. В Книге Иезекииля сказано, что Бог обещал вывести израильтян из плена и привести в самую прекрасную землю на свете. Текущую молоком и медом. В землю, где есть всё, в чудесную землю, в рай. И земля эта так была не похожа на все остальные земли, что она сияла среди них как бриллиант и называлась «красой всех земель». Когда я закрываю дверь в мою комнату, стены схлопываются и появляются планеты, и радуга, и солнца. А пол вздымается, и у ног моих возникают поля, и дороги, и сотни крошечных человечков. Вытянув палец, я могу дотронуться до вершины горы; дунув, могу устроить волнение на море.

Я поднимаю голову и смотрю прямо на солнце. У себя в комнате я всегда счастлива. Но в тот вечер, в пятницу, я ничего этого не замечала.

Я закрыла дверь и прислонилась к ней. Подумала, не пойти ли назад к папе и не рассказать ли, почему я задерживала дыхание. Но если пойти, он спросит: «А ты сказала учителю?», а я отвечу: «Да, а мистер Дэвис мне на это сказал: „Никто никого не посмеет окунать в унитаз"», а папа скажет: «Ну, так и что еще?» Но я-то знала, что Нил меня окунет за милую душу. И еще я не понимала, почему папа никогда мне не верит.

Я села на пол. Из-под коленки вылезла вошь, пошевеливая усиками и перебирая лапками. Она была похожа на крошечного крокодила. Я смотрела, как она карабкается на песчаный бархан в Красе Земель, и гадала, найдет ли она когда-нибудь обратную дорогу. Мы в школе как-то ставили опыт со вшами. Мы построили из пластилина лабиринт и считали, сколько раз они свернут направо, сколько налево. Они почти всегда сворачивали налево. А все потому, что они не умеют думать. Я гадала, значит ли это, что когда-нибудь вошь все-таки выберется обратно или так и будет ходить кругами и в конце концов умрет, превратившись в комочек праха.

Тьма захлопнулась над долиной, будто книга в черном переплете. Она расползалась над кривоватыми улицами, над крышами, над антеннами, над проулками, над магазинами, мусорными бачками и уличными фонарями, над железной дорогой и высокими заводскими трубами. Скоро темнота потушит все фонари. Некоторое время они вроде как будут светить даже ярче, а потом исчезнут. Если смотреть в небо, там некоторое время еще видно их сияние. А потом — пустота. Я подумала: а может, смерть тоже выглядит вот так? На что она похожа — будто засыпаешь или будто просыпаешься? И времени тогда не будет? Или время будет всегда?

Может быть, то, что я считала настоящим, окажется на самом деле совсем ненастоящее, и наоборот. Не знаю почему, но я стала искать вошь. Вдруг стало очень важно ее обнаружить, но никак не удавалось, хотя ведь лишь несколько секунд назад она была здесь, и в комнате стало не хватать воздуха, будто кто-то чиркнул спичкой и сжег весь кислород.

Я прислонилась к стене, сердце застучало. Что-то подступало, разрасталось, будто туча у самого горизонта. Туча надвинулась. Заполнила мне рот и глаза, и вдруг раздался рев, и все стало происходить очень быстро и сразу, а потом оказалось, что я сижу у стены, из-под волос у меня ползут струйки пота, и мне как-то странно, так странно еще не было никогда в жизни.

И если бы меня спросили, как я себя чувствую, я бы сказала: как коробка, которую вывернули наизнанку. И коробка сама удивилась, какая она пустая внутри.

Почему я долго не проживу

Мне не суждено долго прожить в этом мире. Не потому, что я больна или кто-то меня убьет (хотя с Нила Льюиса станется). А потому, что скоро Бог пошлет нам Армагеддон.

А когда настанет Армагеддон, камни расколются, здания попадают, дороги вспучатся. Море всколыхнется, и сделаются гром и молния, и землетрясения, и по улицам будут кататься огненные шары. Солнце затмится, и луна не станет давать света. Деревья вырвет с корнем, горы попадают, дома осядут на землю. Звезды низвергнутся вниз, небеса сомкнутся, планеты полетят кувырком. Звезды посыплются вниз, а небо расколется с тем же звуком, что и тарелка, и наполнится воздух обломками, а в конце не останется ничего, кроме груды мусора.

Мы-то знаем, что Армагеддон близок, а близок он потому, что все мы живем в Вертепе, и папа говорит, что Праведному уже и ступить некуда, иногда в самом буквальном смысле. А еще мы знаем, что конец близок потому, что вокруг войны, землетрясения и голод и люди лишились «любви к ближнему», а потому привязывают к поясу взрывчатку, или бросаются на кого-то с ножом, потому что у того красивые часы, или отрубают друг другу головы и снимают это на видео. Есть на свете Овцы (братья вроде нас) и Козлища (неверующие) и Заблудшие Овцы (братья, которые были Отлучены от общины или сами Отложились). Есть Плевелы (те, кто прикидывается братьями), Лжепророки (вожди других религиозных культов), Дикие Звери (все мировые религии), Саранча (мы, с нашим разящим посланием), Разгул Безнравственности (секс) и знаки, начертанные на солнце, луне и звездах (что они означают, пока неизвестно).

Только в настоящей Красе Земель не будет неверующих, не будет войн, голода и страданий. Там не будет загрязненного воздуха, никаких городов и заводов. Там будут только поля, и все умершие воскреснут, а живущие никогда не умрут, и болезней не будет тоже, потому что Господь утрет каждую слезинку с наших глаз. Мы это знаем, потому что Бог нам это обещал.

Папа говорит, что рано или поздно кто-нибудь все равно подорвет земной шар, или деньги превратятся в ничто, или нас доконает какой-нибудь вирус, или дыра в озоновом слое размером с Гренландию станет размером с Австралию. Поэтому хорошо, что Армагеддон близок и от старого мира скоро ничего не останется.

Я тоже думаю, что это хорошо, потому что белым медведям нечего есть, а деревья чахнут, а если закопать в землю полиэтиленовый пакет, он там будет лежать вечно, и хватит уже с земли полиэтиленовых пакетов. А еще в новом мире я увижу маму.

Сдвинуть горы

Утром в субботу я проснулась в середине сна, в котором я плавала в огромном унитазе, а Нил Льюис вытягивал меня оттуда, как рыбу на удочке. Всплывая из воды, я и проснулась. На часах у кровати было 9:48. Через сорок семь часов и двенадцать минут я, скорее всего, умру.

Я весь день училась задерживать дыхание и дошла до двадцати восьми секунд. Вечером у меня разболелся живот, пришлось принять гевискон и есть сухарики. В воскресенье я опять проснулась оттого, что всплывала из-под воды, одежда прилипла к коже, а живот болел еще сильнее. Я посмотрела на часы. Жить мне осталось двадцать шесть часов.

За завтраком я не смогла ничего съесть, но папа не заметил. Он положил возле печки охапку дров, размешал чай.

— Готова?

Я была готова. Надела лучший передник, блузку с розочками на воротнике и блестящие черные туфли. Заплела косы. Пробор, наверное, вышел кривовато. Папа снял с вешалки тулуп и шапку, я надела драповое пальто.

На улице было совсем тихо и морозно. В воздухе стоял туман, все небо закрыла туча цвета птичьих перьев. Никого вокруг не было, кроме пса из двадцать девятого дома. Мы прошли через перекресток и зашагали вниз с холма. Отсюда было видно город, антенны, трубы, крыши, завод, реку, столбы высоковольтной линии, шагавшие по долине как одинокие гиганты. А на самом дне долины стоял завод, здоровенная черная штуковина с трубами, башнями, лестницами, кранами, а над ним висело огромное облако дыма.

Мы спустились с холма, миновали многоэтажную парковку, зал игровых автоматов, Клуб Трудящихся, центр занятости, букмекерскую контору и паб, где запах хлорки мешался с запахом пива. По выходным на тротуаре валялись спущенные шарики и иногда — прокладки с красными пятнами. Однажды я заметила иглу, и мы тут же перешли через дорогу.

В нашем городке всё почему-то не там, где надо. Автомобильные моторы в садах, полиэтиленовые пакеты в кустах, магазинные тележки в реке. Бутылки в канаве, мыши в пустых бутылках, стены, исписанные словами, и указатели, на которых слова зачеркнуты. Есть у нас уличные фонари без лампочек, дыры на проезжей части, дыры на тротуарах и дыры в автомобильных глушителях. Есть у нас дома с выбитыми стеклами, люди с выбитыми зубами и качели с выбитыми сиденьями. А еще — собаки без ушей и кошки без одного глаза, а однажды я видела птицу почти без перьев.

Мы миновали «Вулворт», уцененку, «Квик-сейв» и кооперативный магазин. Потом прошли по туннелю под мостом — стены там темно-зеленые и плакучие, а когда вышли, оказались на пустыре, прямо перед Домом Собраний. Дом Собраний — это черный металлический сарай, по три окна с каждой стороны. Внутри стоит очень много красных стульев, на каждом подоконнике — ваза с желтыми искусственными розами: к лепесткам, на одинаковом расстоянии друг от друга, приклеены искусственные капли.

Папа и мама когда-то помогали строить Дом Собраний. Он не очень велик, но он принадлежит братьям. В те времена народу в общине было немного, человека четыре-пять. Без папы с мамой община, наверное, и вовсе бы зачахла, но они всё молились, и потом еще многие люди приняли веру. Очень было здорово, когда у них наконец появилось собственное место для собраний. Строили этот дом три года, и все деньги на него пожертвовали братья.

Внутри было холодно, потому что батареи еще не успели нагреться. Возле кафедры Элси и Мэй разговаривали со старой Нел Браун, сидевшей в инвалидной коляске.

Мэй сказала:

— А, вот и моя прелестюшечка!

Элси сказала:

— А, вот и моя куколка ненаглядная!

— Ты моя лапушка! — сказала Мэй, обнимая меня.

— Сокровище наше, вот ты кто! — сказала Элси, целуя меня в щеку.

Мэй сказала:

— Тетя Нел как раз рассказывала мне о тех временах, когда у нее кое-что приключилось со священником.

— Виноградинку будешь? — спросила Нел.

Жуя, она трясла подбородком, потому что у нее нет зубов. Над верхней губой у нее росли усики. С нижней губы летели брызги.

— Нет, спасибо, тетя Нел, — сказала я.

Мне было не до еды, а если бы и было, я не захотела бы есть рядом с тетей Нел, потому что от нее пахнет мочой.

Подошел дядя Стэн. Дядя Стэн — Старший Блюститель. Он пьет молоко из-за язвы, а сам из «Бумынгема». Судя по всему, Бумынгем — Вертеп почище нашего городка. Именно там он обзавелся язвой, хотя некоторые говорят, что он ею обзавелся из-за тети Маргарет. Стэн обнял тетю Нел за плечи и сказал:

— Ну и как тут моя любимая сестрица?

Нел ответила:

— По-моему, ковер не мешало бы пропылесосить.

Дядя Стэн перестал улыбаться. Посмотрел на ковер.

Сказал:

— Верно.

Дядя Стэн пошел искать пылесос, а я пошла искать папу. Он сидел с Брайаном в библиотеке, они разбирали лишние журналы, оставшиеся с прошлого месяца. На плечах у Брайана (поверх куртки) и в волосах лежали белые хлопья.

— К-к-к-к-как д-д-д-д-дела, Д-д-д-д-джудит? — спросил Брайан.

— Все хорошо, спасибо, — сказала я.

Только это была неправда. У меня опять заболел живот. Я до этого ненадолго забыла про Нила, а теперь опять вспомнила.

Вошел Альф. Его язык метался из одного уголка губ в другой, как у ящерицы. Он сказал папе:

— Отчеты сдали?

Папа кивнул. Папа называет Альфа «правой рукой командира». Ростом он немногим выше меня, зато носит ботиночки на каблуке. Волос у него кот наплакал, но те, какие есть, зачесаны поперек головы шлемиком и сбрызнуты лаком. Помню, однажды, когда мы проповедовали, волосы ему подняло ветром, и он тут же прыгнул в машину и закричал: «Беги, малая, купи мне лаку для волос!» — и так и не вылез, пока я не вернулась.

Вошел дядя Стэн, волоча пылесос. Был он каким-то серым.

— Лектор не приехал, — сказал он. — Не появится — придется мне выступать, а мне неохота.

— Появится, — сказал папа.

— Не знаю, — сказал Альф. Поддернул штаны. — Предыдущий лектор заблудился и не доехал. — Тут он вдруг увидел меня и тут же перестал хмуриться. — Джози там тебе кое-что принесла.

Его ухмылка мне совсем не понравилась.

— А что? — спросила я.

Папа сказал:

— Вежливые люди отвечают «спасибо», Джудит.

Он нахмурился и вроде как рассердился, а я покраснела и стала смотреть вниз.

А Альф сказал:

— Ну вот так я тебе всё и расскажи. Какой же это тогда будет сюрприз?

Джози — жена Альфа. Она очень низенькая и толстая, у нее длинный седой хвост и рот-щелочка, вязкая слюна собирается в уголках и тянется, будто гармошка, когда она говорит. Она носит дурацкую одежду и любит шить такую же для других. Мне она уже подарила: вязанное крючком платье с синими и персиковыми розочками (и постоянно о нем спрашивала, пока оно не село при стирке), бирюзовую юбку до полу, обшитую по подолу тесьмой, вязанную крючком держалку для туалетной бумаги в форме Золушки, которую папа отказался вешать в уборной и я сделала из нее холм в Красе Земель, коврик на сиденье для унитаза, которым теперь заткнута щель под задней дверью, ярко-синие гетры, оранжевый комбинезон, два свитера и вязаную шапочку. Джози, видимо, считает, что мы совсем бедные, или что я уже совсем большая, или что я вечно мерзну. Когда-нибудь я ей все-таки скажу правду: мы не богаты, но деньги на одежду у нас есть, мне всего десять лет и росту во мне сто сорок сантиметров, хотя выгляжу я старше, потому что внимательно читаю Библию и часто разговариваю со взрослыми, и мне, по большей части, не холодно и не жарко.

Я пробежала глазами по толпе, но Джози не обнаружила. Тем не менее я на всякий случай спряталась за колонку, туда, где стоял Гордон. В общине нет моих сверстников, и хотя Гордон меня гораздо старше, болтаю я обычно с ним. Гордон проверял, как работает микрофон, постукивая по нему пальцем.

Я посмотрела на часы. До того момента, когда Нил Льюис окунет меня в унитаз, оставалось ровно двадцать три часа. Тут ничего не поделаешь. Гордон настраивал микрофон. Я спросила: «Есть мятная конфетка?» — он пошарил в кармане. Вскрыл цилиндрик, уронил грязную белую лепешку мне на ладонь. «Спасибо», — сказала я. Мятные конфетки я прошу у Гордона только в самых экстренных случаях. Сам Гордон закинул в рот две штуки и продолжил распутывать провода.

Гордон не так давно слез с героина. А подсел он на героин потому, что Связался с Дурной Компанией. Теперь он Сражается с Депрессией, так что молодец, что ходит на собрания. Одно время дело было серьезно. Речь даже шла о том, чтобы его Отлучить. Ему поставили на вид его дурное поведение. Говорят, что Господь озарил сердце Гордона Своим светом, но мне кажется, что на самом деле спасли его конфетки с сильным мятным вкусом. Папа говорит, что героин делает людей счастливыми, потому что заглушает боль; мятные конфетки делают людей счастливыми, потому что когда ты ее дососал, ты понимаешь, что боль прошла. Словом, действие то же самое. Беда в том, что Гордон очень уж к ним пристрастился. Закидывает в рот аж по четыре штуки разом. Не знаю, что будет, когда он дойдет до целой упаковки зараз, потому что конфет более мятных, чем эти, в природе не бывает.

В зале собралось много народу — вернее, много для нашей общины, человек тридцать. Были даже не совсем привычные лица. Например, Полина, у которой жил полтергейст, но прошлой весной дядя Стэн его изгнал, и Шейла из женского приюта, Джина из психоневрологического интерната со шрамами на руках и Дикий Чарли Пауэлл, который живет выше по реке Тамп в избушке среди елей. Судя по всему, должно было произойти что-то необычное, но я никак не могла понять что.

Альф влез на кафедру и постучал по микрофону.

— Братья и сестры, — сказал он, — прошу всех сесть, мы начинаем собрание.

Значит, лектор все-таки не приехал. Я вообразила себе, как его машина падает с обрыва, крики его делаются тише и тише, и наконец искореженный кусок металла исчезает в тумане.

— Пока, — сказала я Гордону и пошла на свое место.

Мы с папой сидим в первом ряду, так что коленки почти касаются кафедры. От того, что приходится смотреть вверх, потом болит шея. Папа говорит — лучше пусть болит, чем я буду Предаваться Праздным Мыслям. Где мысли праздные, там и безобразные. Впрочем, и в первом ряду есть каким мыслям предаться. Одна из них — мысль о том, как воняет от тети Нел. Я очень обрадовалась мятной конфетке.

Мы встали и спели «Велика награда на небесах». Папа пел громко, звук шел из глубин его груди, а я не могла петь, во-первых, потому, что думала про Нила, а во-вторых, потому, что мятная конфета дочиста высушила мне всю слюну. Папа подтолкнул меня локтем и нахмурился, тогда я засунула конфету за щеку и заорала как только могла.

Начали мы с чтения журнала, потому что лектор так и не появился. Читали статью «Светочи мира», о том, что нельзя держать свет под спудом; оказалось, что спуд — это такой тяжелый груз. Альф сказал, что лучший способ его не прятать — регулярно заполнять отчеты. Папа ответил ему, сказав, какое это счастье — быть глашатаями Господа. Еще ответила Элси, она сказала, что да, нам встречаются скептики, но если мы не станем возглашать истину, откуда же люди ее узнают? Брайан сказал: «Д-д-д-д-дело в т-т-том… Д-д-д-дело…», но в чем дело, мы так и не узнали. Тетя Нел тоже подняла руку, но, оказывается, она просто хотела сообщить Мэй, что описалась.

Конфету я к этому времени уже дососала, поэтому подняла руку и сказала, что Богу, наверное, очень радостно видеть, как много огоньков сияет во тьме, и Альф сказал: «Мы видим, как ярко сияет твой огонек, сестра Макферсон!» Только вовсе он не сиял, и мне было совсем не радостно, и как раз в тот момент мне очень не хотелось быть Светочем Господа, потому что если бы я не была светочем, Нил Льюис не стал бы окунать мою голову в унитаз.

Журнал дочитали, потом папа поднялся на кафедру и сказал:

— А теперь, братья, по причине непредвиденных обстоятельств…

Я видела, как дядя Стэн собирает в кучу бумажки и утирает шею платком. А потом по залу прошелестел ветерок и мы услышали, как хлопнула входная дверь.

Я обернулась. Во внутреннюю дверь входил человек. Можно подумать, ее открыл ветер, она распахнулась сама собой, а когда он вошел, сама собой и закрылась. Кожа у него была как ириска, а волосы — как перья у дрозда. Он был похож на одного из Старейшин, вот только вместо тоги на нем был темно-синий костюм, и там, где на него падал свет, костюм переливался, как бензин в луже. Человек подошел к нашему ряду и сел с краю, и от него пахло чем-то вроде фруктового пирога и чем-то вроде вина.

Альф тут же бросился к нему. Что-то шепнул, потом кивнул папе.

Папа улыбнулся. И сказал:

— Мы счастливы приветствовать…

— Брата Майклса, — подсказал человек.

Очень странный у него оказался голос. Как темный шоколад.

Папа сказал:

— Наш гость, лектор из…

Но этого брат Майклс, похоже, не услышал. Папа повторил вопрос, но брат Майклс только улыбнулся.

— Ну, в любом случае, мы тебе очень рады, брат, — сказал папа и спустился вниз.

Все громко захлопали, брат Майклс поднялся на кафедру. Никаких заметок у него с собой не было. Он достал что-то из портфеля, положил перед собой. Потом поднял глаза. Посмотрел на нас в упор, и тут я поняла, какая у него темная кожа. Волосы тоже были темные, а глаза странные, бледные. А потом он сказал:

— Какие у вас тут прекрасные горы, братья!

Я прямо почувствовала, как все удивились. Никто еще никогда не называл нашу долину «прекрасной». А брат Майклс продолжал:

— Вы разве не согласны? Я вот сегодня ехал через них на машине и думал о том, как вам повезло, что вы здесь живете. Вы знаете, мне показалось, что с верхней точки можно заглянуть за облака!

Я выглянула в окно. Либо брат Майклс повредился мозгами, либо ему пора купить очки. Облака опустились ниже прежнего, видимость была меньше метра.

А он улыбнулся:

— Тема нашей сегодняшней беседы — «Сдвинуть горы». Как вам кажется, братья, что нужно, чтобы сдвинуть вон ту гору?

— Динамит, — предположил Альф.

— Не получится, — сказал дядя Стэн.

— Экскаватор помощнее, — сказал Гордон, и все рассмеялись.

Брат Майклс взял что-то большим и указательным пальцем и поднял повыше.

— Знаете, что у меня здесь?

— Ничего там нет, — прошептала я, а папа улыбнулся.

— Кто из вас верит в то, что у меня в руке что-то есть? — спросил брат Майклс.

Некоторые подняли руки, большинство — нет. Папа продолжал улыбаться и поднял руку, тогда и я подняла тоже.

Брат Майклс положил листок бумаги к самому микрофону. Потом разъединил пальцы, и мы услышали, как что-то упало.

— Те из вас, кто решил, что у меня в руке что-то есть, могут погладить себя по головке, — сказал он. — Вы смотрели Глазами Веры.

— Что это? — спросила я, но папа прижал палец к губам.

— Это, братья, горчичное зернышко, — сказал брат Майклс. Он поднял повыше картинку с увеличенным изображением горчичного зернышка. Оно было похоже на желтый шарик. — Это крошечное зернышко, но из него рано или поздно вырастет дерево, и в кроне его станут петь райские птицы.

И после этого он заговорил об устройстве мира. О том, сколько тягот ждет Детей Божьих до того, как системе настанет конец. Сказал, что Дьявол явился в мир и ищет, кого бы пожрать. Мы все читали, как сыны Израиля разуверились в том, что когда-то узрят Красу Земель, как они насмехались над чудесами и над теми, кто эти чудеса творил.

— Да не уподобимся им, — сказал он. — Вера не есть достояние всех. Мир насмехается над верой. Иные и не помышляют о том, чтобы приказать этой горе сдвинуться. Но обратимся все вместе к Библии, братья, посмотрим, что говорит Иисус.

И он начал читать, и сердце у меня забилось сильнее, и на меня будто пролился свет.

— «Ибо истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: „перейди отсюда туда", и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас». Разумеется, — сказал брат Майклс, — Иисус говорит иносказаниями. На самом деле мы не можем двигать горы. Но если нам дана вера, мы в состоянии совершать то, что нам кажется невозможным. Вера состоит в том, чтобы видеть, что гора уже сдвинулась, братья. Недостаточно представлять, каков будет новый мир, нужно побывать там; мы думаем, каково будет там, но мы по-прежнему здесь. Однако вера дарует крылья. С верой можно улететь куда угодно.

А потом он заговорил, будто рассказывал потрясающую историю, и я знала эту историю, но раньше вроде как не слышала, или ее рассказывали по-другому.

В начале, говорил брат Майклс, жизнь была чудом. Люди жили вечно и никогда не болели. Все плоды, все животные, всё на земле было безупречным воплощением Божественного замысла, и отношения между людьми тоже были безупречными. Но Адам и Ева утратили нечто важное. Они утратили веру в Бога. И тогда люди начали умирать, клетки их тел начали разлагаться, и тогда их изгнали из рая.

— И с тех пор остались лишь отзвуки прежнего миропорядка: закат, ураган, молния, ударяющая в куст. А вера превратилась в нечто, о чем молятся в полночь в своей комнате, или на поле битвы, или в чреве у кита, или в геенне огненной. Вера — это прыжок через зазор между тем, какова жизнь сейчас, и какой она была раньше. И в этом-то пространстве и происходили чудеса… Возможно всё: в любом месте, в любое время, для кого угодно. Если вам кажется, что это не так, то лишь потому, что вы не видите, как близко вы к чуду, что вам нужно сделать самую малость — и все будет у вас в руках. Чудеса не обязательно грандиозны, чудо может случиться в самом неожиданном месте; самые удивительные чудеса происходят в самой обыденной обстановке. Апостол Павел говорил: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»: если у нас есть хоть самая малость, братья, остальное приложится. Приложится даже больше, чем мы чаяли.

Лекция завершилась, но в первую секунду никто не захлопал; а потом грянули оглушительные аплодисменты. Я же как будто проснулась. Только спала я гораздо дольше, чем продолжалась лекция; мне показалось — всю жизнь.

Мне ужасно хотелось, чтобы песнопения и молитва завершились как можно скорее. Я подумала: брат Майклс — как раз тот человек, с которым можно поговорить про Нила Льюиса.

А потом я стояла рядом с братом Майклсом и ждала, когда дядя Стэн закончит с ним разговаривать. Но только дядя Стэн отошел, явились Элси и Мэй. Потом Альф. Брат Майклс пожимал им всем руки, слушал, кивал, улыбался снова и снова. Никто из них не хотел отходить.

Я уже подумала, что так и не смогу с ним поговорить, но тут наконец ему дали передышку, он обернулся, чтобы положить бумаги в портфель, и заметил меня.

— Привет, — сказал он. — А ты кто такая?

— Джудит, — ответила я.

— Это ты так замечательно ответила на вопрос?

— Не знаю.

— По-моему, ты. — Брат Майклс протянул мне руку. — Очень рад знакомству.

Я сказала:

— Мне очень понравилась ваша лекция. — Только голос звучал как-то не так. — Мне еще никогда ни одна лекция так не нравилась.

— Спасибо.

— А вы не могли бы показать мне горчичное зернышко?

Брат Майклс рассмеялся.

— Конечно, — сказал он. — Правда, оно не обязательно будет то же самое.

Он вытащил из портфеля пузырек — в нем было полно зернышек.

Я сказала:

— А я раньше никогда не видела такой горчицы!

— Она такая до того, как ее размелют.

Я сказала:

— Вот бы и мне таких.

Брат Майклс вытряхнул мне в ладонь несколько зернышек.

— На, держи.

Я уставилась на зернышки. Я так обрадовалась, что почти забыла, о чем собиралась спросить.

— Брат Майклс, — сказала я наконец, — я пришла с вами поговорить, потому что у меня есть одна проблема.

— Я уже понял, — сказал он.

— Правда?

Он кивнул.

— И что за проблема?

— Один человек… я боюсь… — Я вздохнула. Потом поняла: ему надо сказать всё как есть. — Мне кажется, меня скоро больше не будет.

Брат Майклс поднял брови.

— В смысле, я перестану существовать.

Брат Майклс опустил брови.

— Ты чем-то больна?

— Нет.

Он нахмурился.

— Тебе это кто-то сказал или тебе просто так кажется?

Я подумала.

— Нет, мне никто не говорил, — ответила я. — Но я в этом почти уверена.

— А ты кому-нибудь про это говорила?

— Нет. Они же ничем не могут помочь.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю, — сказала я.

Взрослые почему-то считают, что учителям можно рассказать все, что угодно. Они понятия не имеют, что от этого будет только хуже.

Брат Майклс молчал целую минуту. А потом спросил:

— А ты пробовала молиться?

— Да.

— На молитвы не всегда отвечают сразу.

— У меня времени только до завтра.

Брат Майклс втянул воздух. Потом сказал:

— Джудит, полагаю, что я могу сказать с полной ответственностью: до завтра с тобой ничего не случится.

— Откуда вы знаете?

— Тебя просто одолевает страх, — сказал он. — Я не хочу сказать, что со страхом так уж просто бороться; страх — самый коварный наш враг. Но если прямо взглянуть ему в лицо, из этого может выйти много чего хорошего.

Я ответила:

— Я не понимаю, как из этого может выйти что-то хорошее.

— А ты просто взгляни на вещи по-другому. Стоит взглянуть на вещи под другим углом, проблемы, которые раньше казались неразрешимыми, исчезают сами собой. Это просто удивительно.

Сердце у меня заколотилось.

— Вот было бы здорово, — сказала я.

Браг Майклс улыбнулся.

— Мне пора, Джудит.

— Ага, — сказала я. Мне вдруг опять сделалось страшно. — А вы к нам еще приедете?

— Когда-нибудь наверняка приеду.

А потом он сделал очень странную вещь. Он положил ладони мне на плечи, заглянул мне в глаза, и по моим рукам поползло тепло — до самых пальцев, и еще назад, по спине.

— Главное — верить, Джудит, — сказал он.

Я подняла глаза. Меня звал папа.

— Сейчас! — сказала я, но папа постучал по наручным часам. — Ладно! — сказала я.

Повернулась обратно — у кафедры было пусто. Я побежала по проходу.

— Куда ушел брат Майклс? — спросила я.

Альф пожал плечами. Я выскочила в вестибюль.

— Дядя Стэн, — спросила я, — вы не видели брата Майклса?

— Нет, — сказал Стэн. — Я и сам его ищу. Мы с Маргарет хотели пригласить его к себе пообедать.

Я побежала на парковку. Гордон показывал другим братьям свой новый спойлер.

— Куда пошел брат Майклс? — спросила я и почувствовала, как защипало в глазах.

Стало еще холоднее, но по-прежнему — ни ветерка. Туман рассеялся, зато небо обложили тучи.

Кто-то тронул меня за локоть, я обернулась. Папа протягивал мне пальто и сумку. Он сказал:

— От окорока одни уголья останутся. — А потом сказал: — Что это у тебя там?

А я и забыла.

— Зернышки, — сказала я. Раскрыла ладонь, показала ему.

Почему вера похожа на воображение

В вере я разбираюсь. Мир в моей комнате из нее и сотворен. Из веры я сшила облака. Из веры вырезала месяц и звезды. С верой склеила все вместе, и оно ожило. Потому что вера очень похожа на воображение. Она помогает увидеть нечто там, где на деле ничего нет, она как скачок: раз — и летишь.

Бумажные кружки из дырокола, если надавить на них стержнем от ручки, превращаются в блюдца для чаепитий. Затвердевший пузырьками клей превращается в ванну с мыльной пеной для натруженных ног. Шляпка от желудя становится миской, колпачки от тюбиков с зубной пастой — трубами океанских лайнеров, сучки — ногами страуса, одежный крючок — крошечными ножницами. Спички становятся поленьями, поджарки со сковородки — оладушками, зубчики чеснока — апельсинами, апельсиновая корка — катальной горкой, апельсиновые хвостики — садовыми деревьями, сетка из-под апельсинов — сеткой теннисного корта, штрих-код — «зеброй» пешеходного перехода.

Все указывает на что-то, и если вглядеться подольше и повнимательнее, можно понять, на что именно. Настоящая Краса Земель указывала, каким мир вновь станет когда-нибудь, после Армагеддона. Это называется Прообраз. Папа говорит: Прообраз — это показ в малом чего-то большого, как будто ты взлетаешь над миром и видишь все сразу. Только видеть обязательно надо Глазами Веры. Некоторые сыны Израиля перестали видеть Глазами Веры и погибли в пустыне. Утратить веру — худший из всех грехов.

Однажды ко мне пришла одна девочка и сказала: «Зачем тебе этот хлам?» Так вот она это увидела. Но вера позволяет замечать другие вещи, которые проглядывают в трещинки, силятся, чтобы их увидели. А трещины в этом мире с каждым днем становятся шире. И каждый день появляются новые.

Снег

Днем я посадила горчичные зернышки в горшок и поставила его на подоконник в кухне. Спросила папу, вырастут ли они, папа сказал — не знаю. Потом он отключил электричество в целях экономии и пошел в промежуточную комнату посидеть в Мире и Покое. Мир и Покой — это еще одна Необходимая Вещь. Я пошла наверх и села на пол. На часах было 2:33. Нил утопит меня меньше чем через девятнадцать часов.

Я представила, как мое тело найдут на полу в школьной раздевалке, что волосы у меня будут раскинуты, как у русалки, глаза выпучены, а губы посинеют, будто после смородинового мороженого. Нил тоже будет смотреть; это он поднял тревогу; никто ничего не узнает. Я увидела похороны. Элси и Мэй будут плакать. Стэн будет молиться. Альф будет повторять, что я, по крайней мере, избежала Великой Скорби. Гордон глубже обычного спрячет шею в воротник костюма. Что будет делать папа, я не смогла представить.

Я знала: брат Майклс сказал, мол, нужно верить в то, что Бог мне поможет, что с Божьей помощью можно совершать то, что нам кажется невозможным. Только я не понимала, что тут можно совершить, разве что наколдовать, чтобы школа или Нил Льюис исчезли с лица земли. Будь я Богом, я наслала бы ураган, или чуму, или цунами, которое разрушит наш городок вместе со школой. Я устроила бы Армагеддон, или послала бы астероид, чтобы он сделал дырку прямо на месте школы, или, если астероид окажется маловат, я бы просто прицелилась получше и попала прямо в Нила Льюиса. Только я знала, что ничего такого не бывает.

Меня опять, как и накануне, будто бы поглотило облако. Я подошла к окну и прижалась носом к стеклу, оно туманилось от дыхания, а я снова и снова его протирала. Снаружи рядом стояли дома. Один ряд над другим, а дальше еще один. А над домами высилась гора. Над горой — небо. Дома были бурыми. Гора — черной. Небо — белым.

Я посмотрела на небо. Оно было таким белым, будто его и вовсе не было. Будто бумага, будто перышки. Будто снег.

— А вдруг снег пойдет, — сказала я вслух.

Однажды уже выпало много снега, и школу закрыли. Я посмотрела на небо. А может, там уже скопилась куча снега, он только и ждет, чтобы полететь вниз? Вдруг пойдет снег? На улице ведь довольно холодно. Брат Майклс сказал: если есть вера — остальное приложится, причем даже больше, чем мы чаяли, а у меня, я уверена, есть вера, может, даже и немаленькая.

Я стала думать про снег, думать изо всех сил: о том, как он хрустит, как пахнет свежестью, как он скрывает все вокруг — мир делается как новый. Как воздух оживает, пока земля спит, как все вокруг вслушивается, затаив дыхание. Я увидела наш городок под снежным одеялом, спящие домики, занесенный завод, Дом Собраний и гору, накрытые белым — гора уходит в белое небо, а с неба так и падает белизна. И чем дольше я думала, тем ниже нависало небо, тем холоднее делалась рама под моими пальцами.

Я снова повернулась к комнате. Мне пришла в голову одна мысль, почему — я не могла объяснить. Я даже не понимала, откуда она пришла, но выглядела она так: будто бы гигантская рука написала слово «Снег» на чистом листе бумаги. Я даже видела, как она выводит букву «С», та почти замкнулась в круг и стала похожа на нолик. А потом рука стала писать всякое другое, а я помчалась все это выполнять, пока не сотрут написанное.

Я открыла сундучок, стоявший в углу комнаты, — раньше он был маминым. Там лежали ее лоскутки, бусины, нитки, а еще всякие вещи, которые я нашла. Я порылась там, достала белую хлопковую тряпочку. Разрезала ее, накрыла поля и холмы Красы Земель.

«Хорошо! — произнес голос. — Продолжай!»

Спину обдало горячим. Голову защекотало.

— Кто это? — спросила я; мне не ответили.

Руки у меня задрожали. Сердце забилось в горле. Я взяла сахара и муки, обсыпала кроны деревьев, сделанные из губки, бумажную траву и изгороди из вереска.

«Быстрее!» — проговорил голос.

И хотя я так и не поняла, откуда он доносится, мне стало ясно, что он — настоящий и говорит со мной, а кто это или что, мне было все равно.

Я побежала в ванную. Примчалась обратно. Выдавила на подоконник и на карниз пену для бритья. Накапала клея на карниз, на ветки, на эстраду, на фонарные столбы и дала застыть капельками.

«Продолжай!» — приказал голос.

В мозгу будто забил барабан. Комната пульсировала. В тюбике от леденцов я развела огонь с помощью золотой фольги и положила его на берегу озера, где росли высокие ели. Из кусочков пластилина сделала шашлыки и сахарную вату, нанизала их на шампуры, сделала из полистирола снеговика, из белой бумаги — гусиную стаю. Повесила ее на ниточке под луной. Вытащила из дырявого одеяла немного ваты, растрясла, и она стала падать на города, моря, холмы и озера.

Я сыпала снег на дома, магазины, почтовые отделения, школы. Я заковывала в лед дороги, перекрывала мосты, вешала белые чистилки для трубки рядом с телеграфными проводами. Поставила картонных конькобежцев на фольгу озера и шерстяных детишек с санками на склон холма.

Оцарапала руку, но даже не почувствовала.

Нога затекла.

Я немного потопала и снова присела на корточки.

Когда я открыла глаза, свет померк и Краса Земель мерцала во тьме белизной, вытянувшиеся клином гуси казались крошечными стрелами. Я лежала, свернувшись, на самом берегу моря. Щека болела, потому что я долго прижимала ее к краю зеркала. Я села. Потом услышала, что меня зовет папа. Задержала дыхание. Он подошел снизу к лестнице.

Сердце билось так сильно, что почему-то даже стало больно. Он позвал снова, я плотно закрыла глаза. Наконец папа ушел обратно на кухню и закрыл дверь. Видимо, решил, что я уже легла.

Меня трясло. Я поднялась, подошла к окну. Гору теперь было не видно, небо потемнело. В комнате за спиной стояла тишина. Я чувствовала — тишина стоит вокруг, будто вода. Я набрала побольше воздуха, обернулась к комнате и сказала:

— Снег.

Посмотрела на небо и сказала:

— Снег.

Блеснув, проехала машина. Осветила меня, потом свернула в темноту. Шум мотора потянул меня за собой. Я думала, он стих, но он вернулся снова. Я вслушивалась, пока звук не смолк, потом задернула шторы и забралась в кровать.

Я слышала, как в прихожей часы пробили девять. Слышала, как миссис Пью зовет Оскара ужинать. Слышала, как мистер Нисдон вернулся из Клуба Трудящихся, как залаяла собака из двадцать девятого дома. Слышала, как на заводе прозвонили к началу ночной смены, а папа поднялся наверх, шаги его гулко отдавались на лестничной площадке.

Камень и книга

В ту ночь мне приснился удивительный сон. Мне снилось, что я гуляю по Красе Земель. Я проходила мимо мятного ледяного дворца, мимо фонтанов из мишуры, по карамельным тротуарам и под фетровыми деревьями, где висели драгоценные фрукты и пели птицы с длинными хвостами. Хотелось остановиться и все это рассмотреть, но меня звал голос. Голос привел меня в поле.

Было тепло, в воздухе пахло летом. Я пошла вперед, оставляя след в траве. Шла то туда, то сюда. Солнце светило то в лицо, то в спину. Изгороди были оплетены купырем из салфеток. Под носом пролетали бумажные птицы. Порхали ситцевые бабочки. Были тут муравьи из фольги и одуванчики из фантиков, пролетали стрекозы из шляпных булавок, замирали в воздухе.

А в середине поля стояло дерево. Под деревом сидел бородатый старик. Кожа у него была как ириска, а волосы совсем черные. Одет он был в белую тогу, а руки держал за спиной. И он сказал: «Здравствуй, дитя. Сегодня великий день. Тебя избрали, чтобы ниспослать тебе неоценимый дар». Голос у него был как темный шоколад.

«Спасибо, — сказала я. А потом спросила: — А что значит „неоценимый"?»

«Тот, который невозможно оценить, — сказал старик. — В одной руке я держу камень, наделенный мощью, какою никто еще не обладал, и плоды его сладки, но во рту остается горечь. А в другой руке я держу книгу, прочесть которую желали бы мудрейшие, и плоды ее отвратительны, зато прочитавшему даются крылья».

Я сказала: «А почему вы держите их за спиной?»

«Потому что если бы ты их увидела, это бы на тебя повлияло, — ответил старик. — А теперь выбирай. И выбирай с толком, потому что от этого зависит очень многое».

Это оказалось непросто. Потому что мне хотелось получить мощь, которой никто еще не обладал, и изничтожить Нила Льюиса и никогда больше не ходить в школу. Но, конечно, очень хотелось узнать секрет, который не знали даже мудрейшие. И уж конечно, мне ужасно хотелось обрести крылья. В какой-то момент я даже подумала: лучше я уж совсем не буду выбирать, просто уйду по высокой траве, не оглядываясь.

Но я не ушла. Я сказала:

«Мне камень, пожалуйста».

И тогда старик вынул из-за спины правую руку и протянул его мне, и он заблистал у меня на ладони всеми цветами, и я вдруг раздулась и потяжелела, а когда заговорила, голос мой зазвучал как гром.

И прошло много времени, а может, и совсем не много, не могу сказать, но знаю, что произошло. Я сказала:

«А можно посмотреть на книгу?»

Старик поджал губы. Я подумала — не разрешит. Но в конце концов он сказал:

«Ладно. Только не трогай».

И он вытащил из-за спины коричневую книжечку. Обложка почти отвалилась, страницы размахрились, а когда он ее открыл, оказалось, что внутри буквы, которых я отродясь не видела.

Я спросила: «А почему страницы помяты?»

И старик ответил: «Они намокли от слез тех, кто пытался ее прочесть, но не смог».

Мне вдруг сделалось холодно.

«А я смогла бы?» — спросила я.

Он улыбнулся: «Мы теперь этого никогда не узнаем».

И тут я проснулась. Но утро еще не настало. Было темно, я дрожала. А воздух двигался и был полон шороха машущих крыльев.

Я натянула одеяло, съежилась. Закрыла глаза, попыталась отыскать старика. Хотелось спросить, какая будет горечь от камня. Только муравьи и одуванчики куда-то исчезли. Вместо них были перья, будто у меня над головой встряхнули гигантскую подушку; я смотрела на них, и перья валили все гуще.

Поди рассмотри, когда вокруг такая круговерть. Я спряталась под деревом посреди поля; воздух становился все холоднее. Камень в кармане сделался горячим, я грела об него ладони, но вскоре он так раскалился — не удержишь, пришлось положить его на землю, он светился все ярче и ярче, а мир вокруг становился белым.

Когда я проснулась, было утро. Воздух был неподвижен и тяжел. Он прижимался ко мне, будто одеяло, и одеяло это было холодным. Я вылезла из кровати. Отдернула занавеску. И мир снаружи оказался белым.

Первое чудо

Я смотрела на снег и гадала, снится мне он или нет. Только эти дома были не из картона, а эти люди — не из глины: мистер Нисдон пытался завести машину, миссис Эндрюс высовывалась из-за занавески, малышня лепила снежную бабу, пес из двадцать девятого дома задирал лапу у одного сугроба и бежал к следующему. Я моргнула, но картинка никуда не делась. Я ущипнула себя — вышло больно. Я села на кровати, посмотрела на коленки. Потом встала, еще раз посмотрела в окно. Потом оделась, побежала вниз и открыла входную дверь.

Снег был не из хлопковых тряпочек, не из чистилок и не из салфеток. Он был настоящим. Я повернула лицо к небу. Белизна залепила глаза и губы. Холод обхватил меня точно молчание. Я вернулась в дом.

Грохнула задняя дверь, в кухню вошел папа. Щеки у него были красными, усы топорщились. Он поставил на пол ведро с углем и налил себе чаю.

— Оденься потеплее, — сказал он. — Будет холодно, пока дом не прогреется.

— Ты не пойдешь на работу? — спросила я.

— Какая работа? — ответил он. — На заводе вырубили электричество. А ты не пойдешь в школу. Дороги закрыли; даже грейдер и тот застрял.

И тогда я села за стол и сидела совсем тихо, потому что внутри что-то жужжало. А папа говорил:

— В жизни такого не видел. Уж всяко не в октябре.

А мне казалось, что он где-то далеко, а все вокруг новое и незнакомое — позвякивание печной заглушки, бряканье кочерги, шипение и бульканье каши. Я стояла на каком-то высоком месте, и спускаться мне не хотелось. Хотелось подняться еще выше. Я сказала:

— Может, снег — это знак конца! Вот было бы изумительно.

Папа сказал:

— Если тут что и есть изумительного, так то, что у нас завтрак стынет.

Он поставил на стол две тарелки с кашей, сел и склонил голову. И сказал:

— Благодарим Тебя за эту пищу, что дает нам силы, благодарим за новый день нашей жизни, и да употребим мы его на разумные дела.

— А еще благодарим за снег, — сказала я про себя, вытянула руку и положила поверх папиной.

А он сказал:

— Именем Иисуса Христа, аминь. — Убрал руку и сказал: — Во время молитвы нужно сосредоточиваться.

— А я и сосредоточилась, — сказала я и спрятала руку в рукав.

— Ешь, — сказал папа. — Хочу успеть в магазин, пока не раскупили весь хлеб.

Мы надели теплые пальто и резиновые сапоги. Пошли по дороге, по розовому следу, оставленному грейдером. Снег больше не падал; небо сделалось ослепительным, во всех окнах блестело солнце. Все, что обычно попадалось на пути, — собачьи какашки, окурки, жвачка, плевки — исчезло. Машины накрылись снежными одеялами. Вокруг ничего не было — только люди несли мешки с продуктами, или разгребали снег, или дули на ладони.

С вершины холма перед нами раскинулся город. Я знала, что он никуда не делся, но сегодня, чтобы в этом убедиться, приходилось вглядываться вовсю. Мы прошли мимо многоэтажной парковки, мимо автобусной станции, по главной улице — и там все было под снегом.

Я сказала:

— По-моему, здорово. Почаще бы так.

Папа ответил:

— Так больше не будет.

— Откуда ты знаешь?

— Слышал прогноз.

— Но ведь снега в прогнозе не было, верно?

Он не слушал.

В кооперативном было полно народу. Дуло горячим воздухом, все толкались.

«Вы когда-нибудь такое видели? — говорили вокруг. — А в прогнозе ничего такого не было!» И еще: «Надо же, в октябре!» Газет у касс не оказалось, хлеб почти весь разобрали. Мы заплатили за покупки, папа взял четыре пакета, я взяла один, и мы зашагали к дому.

На полдороге вверх я спросила:

— Папа, а как можно понять, что произошло чудо?

— Чудо?

— Да.

— Ты это о чем?

— Я думаю, что, может быть, этот снег — чудо.

— Это обыкновенный снег, Джудит.

— Оттуда ты знаешь?

Папа сказал:

— Так, я не собираюсь обсуждать это весь день. Ясно?

— Но откуда ты знаешь про разные вещи, что они — не чудеса? — спросила я.

Чтобы не отставать, приходилось бежать бегом. Я сказала:

— Мне кажется, люди не поверят в чудо, даже если оно произойдет у них прямо на глазах, даже если им скажут, что это чудо. Они все будут думать, что это самая обычная вещь.

Папа сказал:

— Джудит, к чему ты клонишь?

Я открыла рот, потом снова закрыла.

— Я пока не могу объяснить, — ответила я. — Мне нужны еще свидетельства.

— Свидетельства?

— Да.

Папа остановился.

— Что я только что сказал?

— Но…

Папа нахмурился. И сказал:

— Прекрати, Джудит. Прекрати, ясно?

Свидетельства

Между кухней и передней комнатой находится промежуточная комната. Промежуточная комната — папина. Там темно, пахнет овчиной и кожей. На стене — побитый молью коврик со змеями и лианами и часы без маятника, рядом кресло без пружин. Там есть протертый шерстяной ковер, картинка с ангелами и вешалка, сделанная из дерева. Там есть большой черный камин, украшенный плитками с райскими птицами. С обеих сторон от камина стоят шкафы.

В одном шкафу лежат фотографии папы и мамы, сделанные до моего рождения, груды писем и открыток, куча фотографий всяких незнакомых мне людей — родня, которая была у папы с мамой до того, как они ушли в религию. Теперь родные с нами не разговаривают — все, кроме тети Джо, папиной сестры, которая каждый год на Рождество присылает нам самодельную открытку с приглашением приехать к ней в Австралию. Папу это злит — она же знает, что мы не празднуем Рождество, — но выбросить открытки у него рука не поднимается.

В другом шкафу стоят книги, много. Там есть книги про нашу планету и про Вселенную, с картинками галактик, и черных дыр, и туманностей, и всякого такого, папа иногда их достает, но в основном там стоят книжки, написанные братьями, названия у них вроде «И тогда они прозреют», «Судный день и ты» и «Никому его час не ведом». Я знала, что в какой-нибудь из них обязательно говорится про чудо.

Проблема заключалась в том, что шкафы — папины и, прежде чем туда лезть, нужно было спросить разрешения.

Я все ждала, что он куда-нибудь уйдет, но он не уходил. Затопил печку, приготовил омлет. Почитал газету. Приготовил ужин. Вымыл посуду. Потом у него на лице появилось выражение, которое появляется, когда он решает что-то смастерить, и он ушел в гараж. Оттуда скоро донеслось шурканье пилы, я пошла в промежуточную комнату и закрыла дверь.

Открыла стеклянную дверцу — сердце так и стучало. То был грех, но грех во имя большого доброго дела, так что мне должно было проститься.

Первой я вынула книгу, которая называлась «Время неправедных прошло». Там было множество диаграмм и чисел, я отложила ее в сторону. Вторая называлась: «Гог и магог: великий обманщик». Там тоже ничего не было про чудеса. Я взяла еще одну книгу. На ковре начала вырастать стопка. Папа продолжал пилить — я слышала. Время от времени на пол падали куски дерева. Сердце билось так громко, что комната содрогалась.

Я уже решила, что не найду ничего про чудеса, и тут мне попалась книга в темно-зеленой обложке, на которой был выдавлен светло-зеленый горящий куст. Называлась книга «Дар свыше». Внутри были изображения людей, идущих по воде, оживших мертвецов. Какой-то человек молился в чреве у кита. Другой — в геенне огненной. Еще один — в логове льва. В книге говорилось о «дарах», «знаках», «посланниках» и «призвании». Получалось, что чудеса — это такая визитная карточка Бога, его послужной список, знак божественного присутствия. Там говорилось: «Где совершаются чудеса, там и Бог». Я села, скрестив ноги, на пол.

«То, что подвластно Богу, неподвластно человеку, — говорилось в книге. — Праведники знали это со стародавних времен. Для Бога нет неосуществимого. Нет пределов Его возможностям помогать тем, кто в Него верует. Годы — не препятствие для свершения Господнего промысла. Вспомните Мадианитянку, что вдали от дома излечила Наамана от проказы, вспомните младенца Самуила, что ночь за ночью слышал в храме голос Господа, предрекавший падение дома Илии. Никогда нельзя сказать заранее, кого Бог сочтет достойным проводником Своей силы, а также как Он даст этой силе проявиться».

Сердце все еще колотилось, но кровь теперь запела, и мне сделалось очень легко, я будто бы парила над ковром. «Величайшие чудеса свершались в те времена, когда Христос жил на земле, — читала я дальше, — но День Господень тоже явит безграничные возможности для проявления Всевластия Господа. Христиане должны постоянно следить за знаками, которые подают солнце, луна и звезды, а также за другими указаниями на то, что конец близок. Именно в это время зрячие да увидят, как Божественная Длань направляет судьбы Его слуг.

Есть многие примеры того, как Господь помогал тем, чьи молитвы искренни, а вера — тверда. Необходимо помнить, что скептики всегда будут приписывать деяния Господа земным причинам. Это не должно отвращать верующих от истины. Они — свет, сияющий во тьме, а тьма боится света». Я прижала книгу к груди и закрыла глаза.

Не знаю, сколько я там просидела, но через некоторое время сообразила, что больше не слышу шурканья пилы. Открыла один глаз. Передо мной стояли две ноги. Открыла второй глаз. На ногах были папины сапоги. Папин голос спросил:

— Что это ты делаешь?

— Читаю, — сказала я и встала.

Папа сказал:

— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не брала эти книги без спросу?

Он наклонился и начал складывать книги в стопку. Открыл дверцу шкафа и стал закидывать их на место: шварк, шварк, шварк.

— Папа.

Шварк.

— Папа.

Шварк.

Дыхание остановилось, стало больно внутри.

— Папа, там написано, что чудеса случаются и в наши дни.

Он резко выдохнул.

— Что ты за чушь завела про чудеса?

Я крепко прикусила губу, а потом сказала:

— Кажется, в воскресенье случилась одна вещь. В смысле, вчера ночью. Мне кажется, этот снег — чудо.

Папа взял книгу, подул на страницы. Резко захлопнул, поставил рядом с остальными.

Я сказала:

— В книге написано, что мы можем столкнуться с неверием, но не должны падать духом! Там сказано, большинство людей не могут разглядеть знаки…

— Знаки?

Папа закрыл шкаф, взял меня за локоть, вывел из комнаты и затворил дверь. И сказал:

— Что-то меня это начинает утомлять. Снег выпал, потому что такое случается. Даже здесь. Даже в октябре. И больше тут не о чем говорить.

Сердце мешало мне дышать.

— Я тоже слышала голос! — выпалила я. — Как Самуил в храме. Он сказал мне, что именно надо делать.

— Я сейчас рассержусь, Джудит. Ты знаешь, ложь — тяжкий грех.

— Я не лгу! — сказала я. — Я не знаю, откуда взялся этот голос, но я его слышала.

Папино лицо покраснело, глаза потемнели. Он сказал:

— Джудит, ты вечно что-то выдумываешь. Ты живешь в мире своих фантазий.

— А это было на самом деле, — сказала я.

Папа посмотрел на меня. Потом сказал тихо:

— Я больше не хочу про это слышать, ясно?

А потом он пошел на кухню, и за ним захлопнулась дверь. Я долго смотрела на эту дверь. Потом поднялась наверх, села на пол у себя в комнате и стала смотреть на Красу Земель.

И хотя мне вообще-то было грустно оттого, что папа мне не поверил, через некоторое время я стала радоваться, что сказала ему так мало, потому что лучше подождать, пока у меня появятся другие доказательства и пока я сама проверю, не был ли этот снег простым совпадением.

— А вот там посмотрим, — сказала я, ни к кому не обращаясь.

«Да уж посмотрим», — отозвался никто.

Почему видеть — значит верить

Вообще-то люди почти ни во что не верят. Они не верят политикам, не верят рекламе, не верят в то, что написано на упаковке продуктов в кооперативном магазине. В Бога большинство из них тоже не верит. Папа говорит — это потому, что наука очень многому нашла объяснение и все теперь считают, что надо сначала понять, что и почему, а уж потом в это верить, но мне кажется, дело не в этом.

Мне кажется, люди не верят, потому что боятся. Вдруг поверишь — а оно окажется не так, и потом от этого будет больно. Например, я однажды подумала, что смогу обогнуть всю комнату вдоль стенки, не ступая на пол, и когда упала, мне было очень больно. В важных вещах — например, любит ли тебя кто-то или чем то или это закончится — никогда не бывает ясности, поэтому в них мы пытаемся верить, а в тех вещах, где вроде бы все ясно, вроде гравитации и магнитного поля и того, что женщины отличаются от мужчин, можно хоть жизнь ставить на кон, хотя никто и не просит.

Помню, я перепугалась, когда папа сказал, что в Господа нельзя веровать слепо, потому что кому-то свидетельств Его существования слишком много (апостол Павел называет это «ревность по Боге»), а кому-то слишком мало (Ричард Докинс, ученый, с которым братья очень любят спорить, говорит, что это «мракобесный бред»). Я перепугалась, что слишком много надумала от себя. Но вера — это не только свидетельства, и вот почему.

По поводу одного и того же свидетельства разные люди приходят к совершенно разным выводам. Мистер Уильямс, директор нашей школы, сказал, что я «удивительно развитая», — именно поэтому я на год младше всех остальных в нашем классе, а мистер Дэвис говорит, что ни у кого из учеников не видел в возрасте десяти лет такого владения языком. А вот Нил Льюис называет меня «недоразвитой». Мистер Дэвис рассказывал про ископаемых и в конце сказал: «Так эволюционировала живая природа», а папа говорит: «Мутанты никогда не выживают». Мистер Дэвис считает, что религия — это мираж. На последнем родительском собрании у них с папой был настоящий спор. Мистер Дэвис сказал, что мне необходимо усвоить факты о происхождении мира, а папа ответил, это, мол, только мистер Дэвис думает, что все было именно так.

Миражи существуют и в пространстве, дуги, круги и перекрестья, отражения галактик, существовавших миллиарды лет назад, они рассказывают нам о прошлом, и папа говорит, что ученые хотят постичь истину не меньше, чем верующие; говорит, что наука движется вперед скачками. Не так-то много нашлось ископаемых, подтверждающих существование эволюции, но ученые заранее решили, что история о творении нравится им еще меньше, поэтому наделали фальшивых ископаемых и всё запутали. А ведь, казалось бы, ученым так не положено. При этом многие научные скачки основаны на вере, потому что в науке все время приходится гадать и долго ждать подтверждения, и самые великие открытия были сделаны именно так — например, открытия Альберта Эйнштейна. Папа говорит, совершать скачки не дано только одним людям: агностикам.

Ученые говорят, что чудес не бывает, потому что не бывает чудесного, но тут у них что-то не вяжется, потому что сами-то они верят во многие чудеса — например, что Вселенная образовалась из ничего, а с точки зрения математической вероятности это немыслимо. Много лет назад люди считали, что солнечное затмение свидетельствует о том, что Бог на них разгневался, но теперь мы больше не считаем это за чудо, поскольку понимаем, что это на самом деле, то же самое с радиоактивностью, самолетами и микробами, а вот пчелы по-прежнему считаются чудом, потому что мы не понимаем, как они могут летать. Но когда-нибудь этому найдут объяснение и это перестанет быть чудом.

Если подумать, так очень многое можно посчитать чудесами — например, вот я ткну зубной щеткой точно в ту же самую точку рта, что и несколько секунд назад, или вот за ужином сок из моего помидора брызнет папе точно по носу, или вот еще то, что я — это я, а не кто-то другой из многих миллионов. Только вероятности всего этого очень малы, да и пчела никакое не чудо, просто удивительная вещь, потому что чудеса должны быть кем-то сотворены.

Свидетельства — не главное для веры, и наличие объяснения — тоже не главное. Даже если мы чего-то не можем объяснить — например, если увидели призрака или неожиданно исцелились от болезни, — те, с кем это случилось, в это верят, хотя прежде, может быть, всю жизнь твердили, что это вздор. А значит, если люди говорят «это невозможно», скорее всего, это просто значит, что с ними такого пока не случилось.

Конечно, может быть, они все равно захотят все это объяснить и станут искать рациональное обоснование. Но это значит делать то же, что и папа, а это бессмысленно. Ведь суть-то в том, что чудеса можно увидеть, только если перестать думать, а происходят они потому, что кто-то их творит, и потому, что у кого-то где-то есть вера.

Испытание

Когда я проснулась во вторник, небо было чистым и пустым, в окнах подмигивало солнце. Сугробы у дверей и на обочинах начали проседать. Я сказала:

— Ну, сейчас проверим.

Вытащила из сундучка все необходимое. Свернула небо Красы Земель и повесила на его место марлю. Отцепила облака и повесила на их место грозовые тучи из сетки для картофеля и пенопластовых шариков. Сняла хлопковую ткань и разбросала вату по домам и шпилям, по железным дорогам, горам и виадукам.

«Холоднее!» — прозвучал голос, и мне опять показалось, что в меня пролился свет.

Я убрала крошечных человечков в дома. Закутала их в куртки и одеяла. Дала им в руки чашки с какао. Зажгла керосиновые лампы. Брызнула изморозью на окна и покрыла дороги льдом из пищевой пленки.

«Холоднее!» — приказал голос.

Я оторвала от маяка бумажный луч прожектора и разбросала по волнам пенопластовые льдины. Наклеила сосульки на мачты кораблей, включила вентилятор, и в лицо морякам полетел колючий бумажный град. Снеговики расчихались. Белые медведи задрожали от холода. Пингвины начали приплясывать, чтобы согреться.

И тогда я сказала, как в прошлый раз:

— Снег.

И я увидела город, и сталелитейный завод, и гору заваленными снегом, высокими сугробами, сугробами такой вышины, каких еще не видели и не увидят.

Я сказала:

— А теперь нужно подождать.

Я ждала весь завтрак. Ждала за обедом. Ждала, пока мы с папой затаскивали в дом оставшиеся дрова, чтобы они просохли в поленнице, и пока мы осмысляли то, что Иисус умер во спасение человечества. Я ждала, пока мы вечером сидели у камина и папа слушал, как Найджел Огден[1] играет на органе. Я ждала всю ночь — вставала, смотрела на звезды, на пустую белую луну. Утром я подбежала к окну, но солнце сияло так ярко, что заболели глаза, а с крыши размеренно капали капли.

Меня затошнило, я села на кровать. И сказала:

— Что я сделала не так? — А потом сказала: — Наверное, нужно подождать подольше.

Утром мы пошли проповедовать. Папа сказал — время самое подходящее. Он имел в виду, что люди сидят по домам. Самое для нас непростое — сделать так, чтобы нас выслушали, потому что хотя мы и пытаемся всех спасти, все равно от нас бегают. Не открывают дверь, придумывают всякие глупости («У меня только что умерла бабушка», «У меня боевое ранение, я не могу долго стоять», «Я тороплюсь в церковь»), сердятся (кричат, спускают собак, грозят вызвать полицию), сбегают (это уж самое последнее средство, но бывает и такое; однажды один дяденька, увидев нас у дверей, пустился наутек и даже бросил мешок с продуктами). Папа называет это Тактикой Уклонения. Только у нас есть своя тактика, которая включает в себя наводящие вопросы, превращение Отказов от Общения в Поводы для Общения. А еще помогает постучать в одну и ту же дверь два раза за утро (хотя однажды, когда мы это проделали, папе на голову вылили ведро воды, так что это, получается, не слишком надежная тактика).

Мы встретились с остальными на углу Кинг-стрит. По обеим сторонам дороги лежали невысокие сугробы. Там уже были Элси и Мэй, Альф и Джози, Стэн, Маргарет и Гордон. На Джози были меховая шляпа, плащ и вязаный комбинезон до лодыжек. Она сказала:

— А я тебя искала в воскресенье. У меня для тебя что-то есть.

Я попыталась спрятаться за папу.

— Мы, наверное, разминулись, — сказала я.

— А ничего себе снег, да? — сказал дядя Стэн. — Этакого еще никогда не было.

— Скоро грядет Великая Скорбь! — сказал Альф.

Элси сказала:

— Моим суставам это не по вкусу.

И протянула мне карамельку.

— Моим отмороженным пальцам тоже, — сказала Мэй.

И протянула мне ириску.

— Что же, — сказал папа, — в любом случае, все мы проявили силу духа.

Дядя Стэн помолился, и мы пошли проповедовать. Элси работала с Маргарет, Стэн — с Гордоном, Джози — с Мэй, Альф — один, а я — с папой. Было холодно. Тротуар звенел под каблуками. Папа здоровался с прохожими. Некоторые кивали. Другие говорили «здрасьте». Большинство втягивали голову в плечи и шли дальше. Несмотря на подходящее время, почти никто нам не открывал. Иногда шевелилась занавеска. Иногда выходил кто-нибудь из малышни и объявлял: «Никого нет дома», и после этого всегда раздавался смех.

Небо было невероятно синим. Меня эта синева тревожила. «Может, все еще и случится, — говорила я себе. — Может, снег еще пойдет». Но через два часа, когда мы опять встретились на углу, небо было все таким же синим.

— Сегодня как-то не очень удачно, — сказал дядя Стэн; я была с ним совершенно согласна.

Мы с папой попрощались с остальными и пошли совершать Повторные Визиты. Во время Повторных Визитов мы всегда заходим к одним и тем же людям; они от нас не прячутся. Миссис Браунинг сидела довольная как слон, вся в бигудях, и пригласила нас выпить чаю с заварными пирожными. Тарелки были жирные, к ним пристала собачья шерсть, а чашки изнутри были коричневые. Обычно я не могу себя заставить пить ее чай, он чуть тепленький и со сгущенным молоком, но сегодня я проглотила его, не раздумывая. А потом папа попросил меня почитать Писание, и миссис Браунинг сказала: «Вот ведь какая умница! Небось ждет не дождется, когда снова откроют школу».

Папа приподнял брови:

— Я в этом не уверен.

После миссис Браунинг мы пошли к Джо и его псу Ватсону. Джо, как всегда, стоял, прислонившись к крыльцу. Он столько там простоял, что на стене образовалось пятно. Ватсон елозил задом по ступенькам.

Папа сказал:

— Уже совсем скоро, Джо.

А Джо сказал:

— Вот как увижу, так и поверю.

Папа сказал:

— Надо поверить заранее, а то не увидишь.

Джо засмеялся, в груди у него затарахтела цепь. Мы оставили ему несколько журналов, а потом папа сказал — нужно возвращаться, а то печка погаснет.

Пока мы шли по улице, я смотрела, как подо мной двигаются ноги: раз-два. В канаве лежала палочка от леденца. Обычно я из них делаю садовые изгороди, но на сей раз я просто через нее перешагнула. «Я никогда ничего больше не буду сотворять, — сказала я себе. — Было бы гораздо лучше, если бы я не сотворяла никакого снега, все равно он оказался „просто совпадением"». И вдруг возвращаться обратно к тому, как оно было раньше, показалось мне так ужасно, что и не представишь.

Мы поднимались в гору по следам от автомобильных колес, солнце просвечивало сквозь ели длинными отлогими полосами, которые застревали и переламывались в ветвях. Папа шагал широко. Подтаявший снег брызгал из-под его сапог фонтанчиками. Я слушала хруст подошв, шлепанье овчины, хлопки заплечного мешка с Библией по моей спине, и мне хотелось, чтобы все это кончилось.

Папа сказал:

— Шагай! Что ты там застряла?

— Я не застряла, — сказала я. — Просто ноги устали.

— Ну так пошевелись, быстрее будем дома.

Гора, похоже, стала выше, чем раньше. Мы дошли до поворота дороги, дальше она снова пошла вверх. Дошли еще до одного, а она пошла еще выше. И чем выше мы взбирались, тем белее становилось вокруг. Белизна забиралась в одежду. Проникала сквозь швы, сквозь петли, сквозь пряжу колготок. Я закрыла глаза, но белизна пролезала сквозь веки и рисовала под ними узоры.

Мы взобрались на самый верх. Папа зашагал дальше, а я остановилась. Слушала его удаляющиеся шаги, и в какой-то момент подумала — пусть совсем стихнут, мне все равно. Закрыла глаза руками и осталась стоять неподвижно, и слышала одну только пустоту вокруг, и целую вечность вообще ни о чем не думала. А потом налетел порыв холодного ветра, и я открыла глаза.

Небо уже не было ярким. Оно стало плотным, и оно клубилось. Что-то мелькало перед глазами. Что-то опускалось на пальто, на нос, на щеки, дотрагивалось до меня и исчезало, снова и снова. Я стояла неподвижно, и где-то внутри будто щелкнул и закрылся замок.

На глаза навернулись слезы, но не от холода. А потом я помчалась вниз по крутому склону, я бежала и кричала:

— Подожди меня!

Пролетела мимо папы, развернулась, поскальзываясь, смеясь, чуть не падая.

— Снег пошел! — заорала я.

— Да уж я заметил.

— Разве не здорово?

— Вот уж некстати.

Я снова бросилась бежать, моргая, раскидывая руки, точно птица. Папа сказал:

— Смотри не упади!

А я побежала еще быстрее — показать, что не упаду.

Снежинки и горчичные зернышки

Чудеса не обязательно должны быть великими событиями, и происходить они могут в самых неожиданных местах. Иногда чудеса бывают такими крошечными, что люди их просто не замечают. Бывают застенчивые чудеса. Они трутся о рукав, пристраиваются на ресницы. Ждут, когда вы их заметите, а потом тают. Очень многие вещи поначалу — совсем крошечные. Поначалу лучше такими и быть, потому что тогда вас никто не видит. Вы просто такая букашка, которая ползет себе по своим делам. А потом вы вырастаете.

Высоко в небесах рождаются снежинки. Они летят на землю, и они такие легкие, что летят косо. Но каждая снежинка находит своих сестричек, они цепляются друг за друга. Как сцепится много, получается ком и катится. Если постарается, он может докатиться до забора, столба, дерева, человека, дома.

Горчичное зернышко — самое крошечное зернышко на свете, но из него может вырасти дерево, в кроне которого станут петь райские птицы. Из песчинки рождается жемчужина, а молитвы начинаются с очень малого или вообще из ничего, потому что если чего-то достаточно, оно станет расти, а если более чем достаточно, из него может возникнуть целая великая вещь, которая была там с самого начала, только в самом зачатке.

Что важнее, молитвы или частицы? Как мельчайшие вещи становятся величайшими, а вещи, которые можно было предотвратить, непредотвратимыми, а то, что ты считал сущей ерундой, становится самым что ни на есть насущным? Может, потому, что самые чудесные чудеса происходят с самыми простыми вещами, чем они проще, тем лучше. Может, потому, что чудеса всегда случаются вопреки всему. Чем более вопреки, тем чудеснее чудо.

Скептик

Днем небо потемнело от тяжелых снеговых туч. А снег все падал по спирали, придумывая, куда бы лечь. Я сидела и смотрела. Смотрела бы хоть всю жизнь. Ужинать не стала.

Ладони сделались горячими, или все другие вещи сделались холодными, а кожу покалывало. Папа спросил, нет ли у меня температуры; я ответила, что чувствую себя лучше некуда.

На следующее утро снег все продолжал падать. Сугробы выросли до подоконников, машины превратились в белые холмики, изо рта шел пар, а половицы поскрипывали от мороза.

Когда я спустилась вниз, папа растирал руки у печки. Сказал, что пришлось прокапывать туннель, чтобы выйти через заднюю дверь.

Я решила — пора рассказать ему, что происходит. Набрала побольше воздуху.

— Помнишь, я спрашивала про чудеса?

Он с грохотом захлопнул печную дверцу и сказал:

— Только не сейчас, Джудит. Мне нужно напилить дров и проверить, как там миссис Пью. Собственно, это за меня можешь сделать ты.

— Но мне нужно тебе кое-что сказать! — не отставала я. — Это очень важно!

— Потом, — сказал папа и допил остатки чая.

Я уставилась на него:

— Мне что, правда идти к миссис Пью?

— Ты бы мне этим очень помогла.

— А если я не вернусь?

— Не пори чушь, Джудит. Миссис Пью — человек как человек.

— У нее голова трясется.

— У тебя бы тоже тряслась, будь у тебя болезнь Паркинсона.

Я стала пробираться к калитке — в резиновые сапоги набился снег. Когда я добралась до соседнего дома, где жила миссис Пью, ноги уже промокли. Звонила довольно долго. Переминалась с ноги на ногу. Малышня с нашей улицы говорит, что миссис Пью приглашает к себе детишек и они исчезают без следа — вот как, например, Кенни Эванс. Правда, другие говорят, что он уехал жить к отцу. Я оглядела улицу из конца в конец — найдутся ли свидетели, если миссис Пью что со мной учинит.

Услышала, как лязгнула щеколда. Дверь приоткрылась, густо запахло старьем — старыми шляпами и перчатками из комиссионок. Потом показалось черное платье с высоким воротом и белое лицо с красными губами, подведенными бровями и черными завитушками, которые дрожали и жирно поблескивали. На меня уставились паучьи глаза. Вокруг рта были морщинки, туда набилась красная помада. Казалось, рот испачкан в крови.

— Да? — сказала миссис Пью голосом треснувшей фарфоровой чашки.

Я сглотнула слюну и сказала:

— Здравствуйте, миссис Пью. Папа послал меня спросить, не нужно ли вам чего.

Она включила слуховой аппарат и нагнулась пониже, а я шагнула назад и сказала:

— Папа спрашивает: вам ничего не нужно?

Я уже собиралась повторить в третий раз, но тут она качнула головой, ухватила меня за рукав и втащила в прихожую. Я развернулась, и тут дверь захлопнулась. Сердце заколотилось вовсю.

За открытой дверью орал телевизор. Женщина стояла на шоссе перед грузовиком и говорила:

— Вчерашнее дуновение арктического воздуха принесло снег во многие районы страны уже второй раз за неделю. Мы впервые ощутили дыхание зимы два дня назад, когда на фоне теплой октябрьской погоды вдруг выпало пятнадцать сантиметров снега. Погодная аномалия вызвала проблемы на дорогах и на море. Вчера под Плимутом с перевернувшейся яхты были спасены четверо моряков, в том числе пятнадцатилетний подросток. В обоих случаях снегопад стал для синоптиков неожиданностью…

Миссис Пью отключила звук, вернулась ко мне и сказала:

— Так, и что там? Говори, девочка!

— Папа спрашивает: ВАМ НИЧЕГО НЕ НУЖНО?

— А! — сказала она. — Только кричать-то зачем? Очень любезно с его стороны. Скажи ему, пожалуйста, что у меня все в порядке: запасов в кладовке хватит на прокорм целой армии.

— Хорошо, — сказала я и повернулась к двери.

— Подождите-ка, барышня! Ты не видела Оскара?

— Что?

— Ты не видела Оскара?

— Нет.

— Вчера вечером он не пришел на кормежку, — сказала миссис Пью. — На него это не похоже. Обычно-то дождик только капнул — и его силком из дому не выставишь. Прячется где-нибудь и сидит. Если вдруг увидишь его — скажи мне, ладно?

Я пошла к калитке, ноги дрожали. Обернулась, чтобы попрощаться, и застыла. Миссис Пью пыталась утереть платком глаза, но голова у нее тряслась так, что ничего не выходило. Она сказала:

— Всё не идет из головы: а вдруг с ним что-то стряслось?

Я посмотрела под ноги. Сказала:

— Мне пора.

Папа стоял на заборе возле пристройки и счищал с нее снег.

— У миссис Пью хватит запасов на прокорм целой армии, — заорала я, — но у нее Оскар пропал! Можно с тобой поговорить?

— Ты что, не видишь, что я занят?

— Вижу.

— Потом!

Но когда он расчистил крышу, он начал разгребать снег, а потом колоть дрова, а потом читать газету, одновременно слушая прогноз погоды и варя ужин. Я играла в саду. Я слепила из снега кота, человека и собаку, а потом день почти закончился. За ужином папа был занят одним — он ел, и тогда я отложила вилку и нож и сказала:

— Папа, мне нужно тебе кое-что сказать. — Подождала ответа, но не дождалась и продолжила: — В воскресенье я сотворила снег в Красе Земель.

Я сказала:

— Я хотела, чтобы пошел снег.

Папа двигал челюстями. Я видела, как ходят мускулы. Видимо, притворялся, что ему все равно.

Я сказала:

— Папа, я сотворила снег в Красе Земель, и потом пошел настоящий снег. Это было чудо! И оно случилось дважды, как я и хотела. Только пока никому не говори, потому что они могут напугаться, я сама-то только что об этом узнала.

Папа посмотрел на меня — кажется, он никогда еще не смотрел на меня так долго. А потом он засмеялся. Смеялся и смеялся. А отсмеявшись, сказал:

— Ну ты даешь. Так вот, значит, к чему все эти разговоры про чудеса?

— Да, — сказала я, надеясь, что смеется он, потому что очень удивился. — Я все хотела тебе сказать. А потом я сотворила второе чудо, ну, чтобы испытать, — и все получилось! Хотя ты сказал, что снега не будет. Потому что я верю!

Папа сказал:

— Потому что ты слишком много торчишь у себя в комнате.

Потом он вздохнул.

— Джудит, чего бы ты там ни напридумывала про свой вымышленный мир, к реальному он не имеет никакого отношения — ты вечно что-то изобретаешь. Это просто совпадение.

— Вот и нет! — сказала я, и мне сделалось как-то странно, будто у меня поднялась температура. — Без меня ничего бы не случилось.

Папа сказал:

— Ты вообще слышишь, что я тебе говорю?

— Да, — ответила я. Но голова начала наполняться, как в тот день, когда я сотворила снег, будто в нее набили слишком много всякого.

Папа сказал:

— Джудит, десятилетние девочки не творят чудес.

Я сказала:

— Откуда ты знаешь, ты ведь не десятилетняя девочка.

Папа закрыл глаза, придавив веки большим и указательным пальцем. А потом открыл снова и сказал, что хватит с него этого дурацкого разговора. Забрал у меня тарелку, хотя я еще не доела, поставил поверх своей и пошел к раковине, пустил воду и начал мыть посуду.

Я встала. Попыталась говорить спокойно.

— Знаю, в это трудно поверить, — сказала я, — но это случилось не один раз…

Он поднял руку:

— Не хочу больше этого слышать.

— Почему?

Папа перестал мыть посуду.

— Потому что! Потому что это опасные разговоры, вот почему!

— Кому опасные?

— Для кого опасные.

— Для кого опасные?

— Опасно думать, что тебе дана такая сила. Это… самонадеянно… это богохульство. — Он уставился на меня. — Ты что о себе возомнила, а? Это было совпадение, Джудит.

Я слышала, что он говорит, но голове стало так жарко, что понять его слов я уже не могла. Я опустила глаза и тихо сказала:

— А вот и нет.

— Что-что?

Я посмотрела на него:

— Это не было совпадением.

Папа поднял руку и с грохотом захлопнул дверцу буфета. Потом наклонился над раковиной и сказал:

— Ты слишком много торчишь у себя в комнате.

— У меня дар! — сказала я. — Я сотворила чудо!

Тогда папа подошел ко мне и сказал:

— Так, прекрати это немедленно, ясно? Нет у тебя никакого дара. Не можешь ты творить чудеса. Поняла?

Я слышала наше дыхание и как падали капли из крана. В груди было больно. Папа повторил:

— Поняла?

Некоторое время было так больно, что я не могла дышать. А потом будто повернули выключатель, мне перестало быть жарко. Боль прошла, стало спокойно и совсем все равно.

— Да, — сказала я. И пошла к двери.

— Ты куда?

— К себе в комнату.

— Ну уж нет. Чем меньше ты там будешь торчать, тем лучше. Вытри-ка посуду, а потом я найду тебе еще кой-какие дела.

Я вытерла посуду и разобрала общинные журналы. Самые старые положила в стопке сверху, самые свежие — снизу. Принесла четыре ведра щепок и два ведра угля, сложила всё рядом с печкой.

Папа похвалил меня за то, как ровно я сложила щепки, но это только потому, что ему было стыдно, — ему всегда стыдно, когда он на меня накричит. Я ничего не ответила, потому что не собиралась так просто ему это спускать.

Я дождалась девяти часов, потом пожелала ему спокойной ночи, пошла к себе, вытащила свой дневник и записала все это — все, что случилось с воскресенья. Все это были слишком важные вещи, и раз уж нельзя про них говорить, надо их хотя бы записать.

Тайна

У меня есть тайна. Тайна вот какая: папа меня не любит.

Я не помню, когда поняла это впервые, но знаю это довольно давно. Он иногда говорит: «Ты хорошо ответила» или «Ты к месту привела эту цитату» или приходит к моей комнате, встает в дверях и спрашивает: «Всё в порядке?» Но звучит это так, будто он читает по бумажке, а потом он мне говорит, что доклад я могла бы сделать и получше, и хотя я часто приглашаю его к себе в комнату, он туда никогда не заходит.

Вот почему я знаю, что папа меня не любит:

1) Он не любит на меня смотреть.

2) Он не любит до меня дотрагиваться.

3) Он не любит со мной разговаривать.

4) Он на меня часто сердится.

5) Он из-за меня часто грустит.

1) Папа смотрит на меня, только если иначе никак, и когда смотрит, глаза у него темнеют. Вообще-то они у него зеленые, а тут делаются темные, потому что он злится. В Библии есть один стих, где говорится, что «слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов и судит помышления и намерения сердечные». Вот это я и чувствую, когда папа на меня смотрит. Как будто ему совсем не нравится то, что он видит.

2) Папа до меня не дотрагивается. Мы не целуемся на ночь, не обнимаемся, не держимся за руки, а если мы сидим очень близко и он вдруг это замечает, то прочищает горло и отодвигается или встает. Иногда, когда мы вместе, в воздухе что-то меняется и кажется, что мы вдвоем на всем свете, но только вокруг не куча пустого пространства, как должно было бы быть, а мы будто заперты в малюсенькой комнате и говорить нам не о чем.

3) Папа не любит со мной разговаривать. Может, потому, что я задаю много вопросов, например: «А как оно будет в новом мире?» или: «А Бог знает про все, что случится в будущем?» На что папа ответил: «Бог сам решает, что ему знать, а что нет». А я на это сказала: «Тогда он должен знать, что должно случиться, чтобы не хотеть про это знать», а папа сказал: «Все это вообще-то несколько сложнее».

Тогда я сказала: «Так Бог допускает плохие вещи, потому что не знает про них заранее или потому что не хочет им помешать?»

«Бог допускает плохие вещи, чтобы показать, что люди не в состоянии сами повелевать собой. Если бы Бог предотвращал все плохие вещи, люди не были бы свободны. Они стали бы марионетками».

Я сказала: «Ну, наверное. Но если все, что мы делаем, уже заранее где-то записано, мы свободны поступать как нам хочется или нам только так кажется?»

Папа сказал: «Нам не постичь промысел Господа, Джудит. Его пути неисповедимы».

«Зачем же мы тогда их осмысляем?» — спросила я.

Папа поднял брови и закрыл глаза.

Я сказала:

«Может, слишком много осмыслять вредно?»

Папа сказал, что очень может быть.

Но обычно я стараюсь говорить с папой поменьше, и он со мной тоже, и это самая главная наша проблема, потому что пока мы молчим, в воздухе так и висят всякие слова, которых мы не сказали. Я вечно пытаюсь их оттуда выхватить, но, как правило, мне не дотянуться.

4) Папа часто сердится на меня. Это потому, что существует ряд вещей, которые он считает правильными и которые надлежит делать должным образом, а именно:

а) говорить (а не бормотать)

б) сидеть прямо (а не сгорбившись)

в) ходить (а не бегать)

г) думать (а не мечтать)

д) экономить (а не тратить деньги на пустяки)

и другой список — еще длиннее — тех вещей, которые он считает неправильными, а именно:

а) плакать

б) играть с едой в тарелке

в) оставлять еду на тарелке

г) бегать (в том числе прыгать через скакалку в коридоре, что есть также нарушение другого правила, см. е)

д) шаркать обувью

е) вообще шуметь

ж) оставлять двери открытыми

з) отвлекаться

Рано или поздно я все равно делаю одно и забываю сделать другое.

Правда, иногда я не понимаю, почему папа на меня сердится. Однажды я спросила, что я сделала не так.

Он сказал:

— Ты?

— Да.

— Почему ты спрашиваешь?

— У тебя всегда сердитый вид.

— У меня?

— Да.

— Я не сержусь.

— А-а.

— Если б сердился, ты бы заметила!

— А, ну ладно.

Он сказал:

— Ишь чего!

Видно было, что он сердится сильнее, чем до начала разговора.

5) Но хуже, гораздо хуже того, что папа на меня сердится, и того, что он не хочет со мной разговаривать, не хочет на меня смотреть и не хочет до меня дотрагиваться, — то, что папа часто грустит.

Раньше, когда я была помладше, я иногда спускалась ночью выпить воды и видела свет под кухонной дверью. И я видела сквозь дверное стекло, что папа сидит у стола и ничего не делает, просто сидит. Я стояла у двери и ждала, пока он шевельнется, и если он шевелился, это было как шагнуть в теплую воду. А если он не шевелился, я уходила обратно, и в груди было больно, и я обещала, что буду вести себя лучше, и ждала, когда будет свет.

Это было еще в те времена, когда я думала, что, если буду очень стараться, папа меня полюбит, но теперь я больше так не думаю. Потому что то, из-за чего он меня не любит, произошло очень давно, и теперь мне уже этого не изменить, хотя не будь меня, ничего такого бы и не случилось.

Глас во тьме

Закончив писать, я спрятала дневник под отставшую половицу у себя под кроватью. Теперь придется его прятать. Пока папа не опамятуется и не увидит очевидных вещей.

Тут я вдруг подумала, а что бы сказал брат Майклс, если бы узнал про все это, и мне очень захотелось сказать ему, что он был совершенно прав, что я могу делать то, что хочу, как он и говорил.

Залезла в кровать. В голове все еще было горячо, и вообще мне было как-то странно. Я видела себя в кровати, будто находилась не внутри своего тела, а снаружи. Я один раз упала в обморок, это было похоже. Я думала про папу, про наш спор, думала, как он удивится, когда наконец поймет, что я действительно могу творить чудеса, но только теперь мне казалось, что все это происходит с кем-то другим, что вот лежит на кровати маленькое тельце, а наш дом, улица, городок и вся Вселенная вливаются мне в голову, и в голове на все это хватает места, и при этом в ней делалось все жарче и жарче, и было это так странно, что я просто откинулась на подушку и решила — будь что будет. А потом услышала голос.

«Выходит, ты смогла сотворить снег, — сказал голос. — А что ты, интересно, можешь еще?»

Что-то пробежало по спине и по волосам, а внутри будто бы что-то растаяло.

— Привет? — сказала я, но мне не ответили. Я стала ждать.

Потом кто-то вздохнул. Точно.

Я села в кровати. Дышала изо всех сил. Подтянула одеяло, глубоко вдохнула.

— Кто это? — прошептала я.

Снова настала тишина. А потом голос произнес:

«Я спросил: что ты можешь еще?»

Я вздрогнула.

— Кто ты? — спросила я.

«Хороший вопрос».

Я открыла рот. Потом снова закрыла.

— А ты откуда?

«Тоже хороший вопрос».

Я сказала:

— Я хочу знать.

«А ты и так знаешь», — сказал голос. Казалось, он совсем рядом.

Я покачала головой.

— Ты где? — спросила я.

«Я повсюду, — сказал голос. — Внутри всего и снаружи тоже. Я был, есть и буду».

Тогда сердце стукнуло очень сильно, и я спросила:

— Ты — Бог, да?

«Ш-ш-ш», — сказал голос.

Я сглотнула.

— А Ты меня видишь?

«Конечно, — сказал Бог. — Я уже довольно давно за тобой наблюдаю. Ты Мне можешь быть очень полезна». Я села.

— Ты это о чем?

«Ну, — сказал Бог, — у тебя замечательное воображение. Мне кто-нибудь такой и нужен, чтобы стать Моим Орудием».

— Твоим Орудием? — повторила я.

«Да».

— А для чего?

«Творить чудеса, все такое».

Я закрыла лицо ладонями, а потом отняла их. Я сказала:

— Я знала, что мне предначертано что-то важное!

«Ш-ш-ш, — сказал Бог. — Не так громко. Не стоит будить твоего папу. — Он помолчал. — Но есть одно условие: твоя вера должна быть нерушима, ты должна быть готова выполнить все, что Я ни скажу, — никаких сомнений, никаких возражений, никаких вопросов, что и зачем».

— Ладно, — сказала я. — Договорились.

«Правда?»

— Правда.

«Хорошо! — сказал Бог. — Потом еще поговорим. А сейчас у Меня есть другие дела».

— Какие дела?

«Ну, на небе сейчас дел невпроворот. Четверо всадников натягивают удила, некоторые ветра совсем распоясались, и саранча так и лезет всем под ноги. Да, и еще нужно вскрыть кое-какие печати. Только ты пока об этом не болтай, ладно?»

— А и дальше пользоваться моим даром можно?

«Да, — сказал Бог. — Я хочу, чтобы ты к нему попривыкла».

— А как Ты думаешь, я могу творить чудеса и с людьми, и с животными?

Бог сказал:

«Джудит, это всего лишь вопрос веры».

— Горчичное зернышко!

«Вот именно».

— А папе я ничего не скажу.

«Вот и правильно».

— Но ведь рано или поздно он мне поверит?

«Да».

— Потому что я буду творить все больше и больше чудес, и рано или поздно он заметит. Он заметит, что я делаю что-то необычное.

«Не сомневаюсь», — сказал Бог.

А потом Бог ушел куда там Он уходит, а я снова легла и стала думать про две вещи. Во-первых, зря я надеялась, что папа сразу все поймет про чудеса, но волноваться мне не о чем, потому что в конце концов все равно все будет хорошо.

Вторая вещь была очень странная. Она состояла в том, что это не могло со мной не произойти, и от этой мысли мне стало так хорошо, как никогда еще не было за всю жизнь. Чудеса только и ждали, чтобы свершиться, и я тоже ждала. И вот ожидание закончилось, все наконец-то начинается.

Междугородний звонок

Папа говорит, что Бог — это голос, который звучит в голове у каждого христианина, понуждая его поступать правильно. Говорит, что Дьявол понуждает делать как раз обратное. Соответственно, нужно думать, кого слушать. До вчерашнего дня я никогда не слышала голоса Бога, но сама говорила с Ним. Наверное, у меня накопилось всякого, что Ему сказать, потому что очень долго я вообще не говорила.

Когда я была маленькой, папа повел меня к доктору, потому что я ничего не делала — просто сидела и смотрела перед собой. Перед этим папа меня сфотографировал. День теплый, я сижу под вишней, которую он посадил для мамы в палисаднике. В траве повсюду цветы. На мне синяя футболка и шорты до колен. На правой коленке ссадина. Ноги торчат прямо вперед. Руки сложены на коленях. Я похожа на пугало, каких выставляют в магазинных витринах в День Гая Фокса.

Полагаю, к доктору папа меня повел без всякой радости, потому что сам он никогда не ходит к врачам, но тут все-таки повел. Помню странный запах в медицинском кабинете. Помню, там был стул с кожаным сиденьем, а в углу коробка с пластмассовыми кубиками и большой красный автобус. Я играла с автобусом, а папа разговаривал с доктором.

Доктор обследовал меня, пришел к выводу и составил план лечения. Вывод состоял в том, что мы оба тоскуем по маме, а план — в том, чтобы папа начал мне читать. Папа действительно начал читать, и тогда я узнала про Исполинов, и про Ковчег Завета, и почему обрезание делают на восьмой день, и как очистить дом от проказы, и что нельзя говорить фарисеям, и как вытянуть жало овода. Мы начали читать, и я начала говорить, и скоро уже говорила не хуже других — хотя, пожалуй, немного о других вещах.

Говорить, кроме папы, было почти не с кем, поэтому я стала говорить с Богом. Я всегда была уверена, что рано или поздно Он мне ответит. Тогда мне это представлялось таким междугородним разговором. Связь плохая — на проводах сидят птицы, где-то погода испортилась, не разберешь, что говорят на другом конце, но нет никакого сомнения, что рано или поздно все услышишь. И вот в один прекрасный день птицы улетели, погода наладилась — и я услышала.

Третье и четвертое чудо

Я решила употребить свой дар на добрые дела: первой в моем списке шла миссис Пью. Я все думала о ней с тех пор, как она при мне расплакалась. Я решила, что, если она так расстроилась из-за Оскара, она уж точно не ворует никаких детей; как ни обидно, приходилось признать, что Кенни Эванс, видимо, все-таки переехал жить к отцу.

Оскар — это здоровенный рыжий кот, который обычно сидит на окне в передней комнате у миссис Пью между вазой с гиацинтами и желтой фарфоровой собачкой. Понятия не имею, чего это он вдруг решил исчезнуть. Может, ему надоела собачка, которая ухмыляется во весь рот и глядит пустыми глазами, может, ему надоел вид из окна. Неважно, мое дело — вернуть его обратно. И вот в четверг, когда снег пошел хлопьями, я сделала из желтой шерсти кота. Папа крикнул: «Ты что делаешь?», а я крикнула в ответ: «Читаю!» Ложь была оправданной: я теперь Орудие Господа, мне нужно заниматься своим делом.

Я надела коту голубой ошейник, побелила ему лапу и разодрала ухо, как у Оскара; правда, я не вспомнила, которое у него ухо разодрано, понадеялась, что это неважно. Сделала старушку в черном платье, надела ей высокий кружевной воротник, черные сапожки, сбоку вставила в пластилин маленькие бисеринки вместо пуговиц. Сделала ей кудрявые черные волосы, вклеила в них куски скрепок вместо заколок, раскрасила лицо белым, а губы — красным. Сделала в снегу цепочку кошачьих следов, ведущую прямо к старушке, посадила кота ей на колени и позаботилась, чтобы он свернулся в клубок и выглядел так, что больше никуда не удерет. Подшила ему веки, подоткнула лапы. А потом сказала:

— Оскар, возвращайся домой!

Закончив, я стала думать, как будет выглядеть это чудо, если оно все-таки случится. Может, у Оскара будут подпалены усы, если он прилетит оттуда, где он сейчас, со скоростью света, или шерсть будет стоять дыбом после того, как в него ударит молния и он оживет? Как бы то ни было, я пошла к миссис Пью и постучала в дверь. Увидела ее трясущуюся голову, вдохнула запах комиссионки, меня слегка замутило, но я не сбежала, и когда она открыла дверь, я сказала:

— Не беспокойтесь за Оскара, миссис Пью. Я уверена, что он скоро вернется.

Она включила слуховой аппарат, и я повторила все еще раз, и тогда она сказала:

— Я очень надеюсь. Как я на это надеюсь!

Я сказала:

— Вы, главное, верьте, миссис Пью.

А она сказала:

— Как-как?

А я сказала:

— ГЛАВНОЕ — ВЕРИТЬ!

Ладонь ее взлетела к горлу и затрепетала, и она сказала:

— A-а. Ну конечно.

Она смотрела, как я иду по дорожке. Когда я дошла до калитки, она внезапно спросила:

— Ты ведь Джудит, да?

— Да.

Она сказала:

— Спасибо, Джудит. Ты молодец, что зашла.

Я ответила:

— Не за что, миссис Пью.

Вернувшись домой, я написала про чудо в своем дневнике, потом перевернула три страницы и приписала: «Что, Оскар вернулся?», а потом написала то же самое и на следующей.

Я весь день ждала Оскара, и весь следующий день тоже, но вместо этого просто продолжал идти снег. Я же тем временем решила, что, пусть я и не хочу в школу из-за Нила Льюиса, со снегом пора кончать. Папа все говорил о том, как плохо пропускать работу, и сколько на дорогах аварий, и как старики вроде Джо болеют. Папа сказал, что Джо увезли в больницу, а за Ватсоном приглядывает сосед. В общем, в четверг днем я сняла марлю, собрала вату, сдула муку и отломала сосульки с карнизов. Я свернула хлопковую ткань, разобрала шторм на море, спрятала снеговиков, стерла пену для бритья, снова завесила небо синим и включила солнце.

В субботу вечером ветер стих. На следующее утро показалось голубое небо. Днем солнце уже пригревало не на шутку. Сосульки за окном роняли капли, будто кто-то играл на сосудах с водой. Снег на улице посерел и распался на льдинки. Папа сказал: «Я знал, это долго не протянется!» Я ничего не сказала, пошла встала на тротуаре и стала слушать, как шумит вода в водостоке у мостовой, и сказала:

— Спасибо, Господи. Ты опять меня услышал.

А Оскара все не было. Я ждала весь день, я ждала весь вечер. Я спросила: «Я все сделала правильно, Господи?» Но Бог, видимо, все еще был занят четырьмя всадниками или еще чем-то, потому что Он мне не ответил.

Вечером я сидела в кровати и смотрела, как по луне пробегают облака, скрывая и вновь открывая Красу Земель. Я смотрела, как солнце восходит над горой и тускло подмигивает красным, заливая небо розово-желтым светом и делая его похожим на леденец. А Оскара так и не было.

На следующий день после собрания я стояла с папой в саду, и тут произошло четвертое чудо.

Папа чистил тропинки, а я ему помогала. Птички повсюду оставили свои следы — на кормушке, на заборе. От дверей гаража тянулась цепочка следов какого-то существа покрупнее. Буделии и дипсис согнулись под снежными шапками, а ветки вишни потемнели и с них капало. Тут и там уже виднелись прогалины — показалась земля и привядшая травка.

Папа пил чай, оглядываясь, уперев одну руку в бок, — его дыхание прорисовывалось розовым облаком. Он сказал:

— Думаю, весной, когда мамино деревце зацветет, будет очень красиво. Еще несколько недель — и покажутся первые зимние розы.

И тут мы услышали какой-то стук, подняли головы и увидели, что миссис Пью стоит у кухонного окна. Она манила меня пальцем.

Когда я добежала до стены, она открыла заднюю дверь и указала пальцем. Прямо у ее ног, приникнув к миске кошачьего корма, с хрустом раскусывая сухари, поворачивая голову то вправо, то влево и издавая голодное урчание, сидел Оскар. Миссис Пью сказала:

— Я подняла голову — а он сидит себе на подоконнике!

Голова ее тряслась в два раза чаще обычного. Она сказала:

— Я-то думала, он сгинул, а он на тебе — жив-здоров и лопает от пуза!

Я перебралась в сад к миссис Пью, протянула руку и погладила Оскара по голове. Оказалось, по счастью, что мех не опален и усы вроде как в полном порядке.

— Я же говорила, что он вернется, — сказала я.

Миссис Пью улыбалась и кивала. Глаза у нее были на мокром месте. В тот момент я ее совсем не боялась. А потом она вдруг сказала:

— Джудит, вы с папой не хотите корзиночек с джемом?

Перед глазами мелькнула картинка — мы с папой катаемся по полу, схватившись за животы и перемазанные джемом с крошками. Но я тут же сказала себе: «Не будь дурой». А вслух ответила:

— Спасибо, миссис Пью.

Она завернула тарелку в кухонное полотенце и подала мне.

— Заходите ко мне как-нибудь попить чайку, — сказала она.

Когда я вернулась, папа уже ушел в дом. Я видела через кухонное окно, как он заваривает чай. Я не сразу пошла внутрь. Я постояла на дорожке, глядя, как розовеет небо, принюхиваясь к запаху земли, чувствуя в руках тепло тарелки.

И тут я вдруг поняла, что теперь все будет становиться только лучше и лучше, и удивилась: за что это Бог решил так мне помочь. И хотя Он не ответил и вообще ушел куда-то к Себе, Он, видимо, понимал, что Он сотворил: с Его помощью я вдруг стала счастливой, все вокруг начало изменяться.

Книга 2

КАК СНЕЖНЫЙ КОМ

Понедельник

В понедельник шел дождь. Крыши стучали, водосточные трубы пели, крошечные сугробы маячили у канав, как островки в море. Когда Сью Леденец переводила меня через дорогу перед школой, со шляпы у нее капало. Я подумала — а знает ли она, кого переводит через дорогу, однако решила промолчать: Бог ведь просил никому не говорить, что я — Его Орудие.

Сью сказала:

— А я собралась на Багамы. Со дня на день достану билет, деточка.

Я спросила, нельзя ли поехать с ней, она сказала, что спрячет меня в чемодане.

Я пришла в класс и стала ждать, когда все вернутся с линейки. Я не хожу на линейку, потому что папа говорит, там возносят хвалы ложным богам. От классного запаха сводило живот, и, чтобы прошло, я стала думать про снег, который сотворила. И вот, теперь он тает. На полу стояло два ведра, в них с потолка падали капли, по окнам стучал дождь. Летящие с неба капли казались бледными в свете ламп дневного света. Они были как искорки, то вспыхивали, то гасли. Я попыталась следить, как они падают, но от этого всё поплыло, тогда я просто опустила голову на парту и закрыла глаза.

Дверь грохнула об стену, я вздрогнула. Все толпой ввалились в класс, а с ними — стена звука, все хохотали и толкались. Нил скакал верхом на Хью и орал. Я съехала на стуле как можно ниже. А потом заставила себя снова сесть прямо. «Бояться нечего, — сказала я себе. — Теперь — нечего».

Джемма, Рианна и Кери уселись за парту. Со мной не поздоровались. Они смотрели журнал, который принесла Джемма. Она заметила, что я тоже смотрю, и передвинула так, чтобы мне не было видно.

У Джеммы светлые волосы спиральками, а кожа круглый год — коричневого цвета. Она умеет садиться на шпагат. В каждом ухе у нее по две золотые сережки; на пальцах — золотые колечки; ходит она в кроссовках и коротких носках, а еще в блестящих лосинах. У меня в жизни не было лосин. Я вообще не в ладах с физкультурой. Я хожу в ботинках и в гольфах. Как-то раз надела в школу кроссовки, но они были на липучках, и Джемма сказала: «У меня тоже такие были — в четыре года», и все заржали. Джемма знает, как рассмешить. Но на самом деле Джемма просто завидовала моим кроссовкам, потому что продержались они дольше, чем ее. А что до лосин — я лучше умру, но их не надену, каких бы там на них ни было блесток.

Джемма и Кери захихикали. Я достала книжку и начала читать — пусть видят, что мне все равно. Потом над головами у нас пролетел пирог. За ним — пакетик с чипсами, через пару секунд — две футбольные бутсы. Я обернулась и увидела: Хью ползает по полу и собирает свои вещи, а Нил в то же время вытряхивает его сумку. Тут хлопнула дверь. Мистер Дэвис произнес:

— Что тут, прости господи, творится?

Раздался смех, заскрипели стулья. Нил сел, потом снова вскочил и всей пятерней схватил Хью сзади за свитер. Мистер Дэвис заорал:

— НИЛ ЛЬЮИС! Ты решил, что это относится ко всем, кроме тебя?

Нил уселся и осклабился так, будто мистер Дэвис отвесил ему комплимент.

Мистер Дэвис провел рукой по глазам и пошел к своему столу. Прошел полпути, замер с поднятой ногой. Проговорил:

— Да что за… — Потом лицо у него побагровело, и он взревел: — Это уже беспредел! Полный беспредел! Откуда здесь пирог?

Нил ответил:

— Прилетел, сэр.

Ли сказал:

— Это Хью его бросил, сэр.

Мистер Дэвис завопил:

— Я такого не потерплю. НЕ ПОТЕРПЛЮ, вы поняли?

Он снял ботинок, подошел к раковине, оторвал два бумажных полотенца. Пошел обратно, споткнулся о ведро, в которое капали каши. Остановился — очки его запотели.

— Кто-нибудь, возьмите бумажные полотенца и УБЕРИТЕ ЭТУ ГАДОСТЬ!

Он сел за стол, ослабил узел галстука, раскрыл журнал.

— Ладно, — сказал он. — Ладно! Скотт! Роберт! Стейси! Пол…

Мистер Дэвис как раз добрался до Рианны, когда с задних рядов долетел писк. Мы обернулись и увидели, что Нил ухватил Хью сзади за галстук и прижал затылком к стулу. Мистер Дэвис поднялся.

— НИЛ ЛЬЮИС! — прорычал он. — ОТПУСТИ ХЬЮ!

Нил отпустил Хью так резко, что тот грохнулся со стула. Мистер Дэвис сел, утер лицо платком. Рука у него дрожала. Потом потянулась к ящику стола. Он явно о чем-то подумал, но потом вернулся к журналу.

Закончив перекличку, мистер Дэвис сказал:

— Страница семьдесят в учебнике английского! Упражнение одиннадцать!

Раздались стоны, застучали крышки столов, захлопали по столам учебники. Мистер Дэвис сказал:

— Если можно, потише, пожалуйста.

В двадцать минут одиннадцатого мистер Дэвис стукнул по крышке стола, ящик раскрылся сам собой, он из него что-то вытащил. Поднялся и сказал:

— Я ухожу на пять минут. Когда вернусь, надеюсь, все закончат упражнение.

— Пять минут! — добавил он, уже выйдя в коридор и сунув голову обратно.

Стоило ему выйти, класс зашумел, как настоящий водопад. Скрип стульев, стук шкафов, кто-то принялся рисовать на доске, еще кто-то влез ногами на парту. Джемма положила ручку и зевнула. Опустила голову Рианне на плечо, хихикнула. Потом выпрямилась и посмотрела на меня затуманенными глазами. Сказала Рианне:

— По-моему, Нил Льюис — чистый секс на палочке.

Смотрела она при этом на меня.

Кто-то сказал, обращаясь к Джемме:

— Как жизнь, кукла?

И я почувствовала, как по телу прошла волна жара. За спиной у Джеммы стоял Нил. Он сказал:

— Привет, психическая. Чего нового в дурдоме?

Я смотрела в книгу. «Ты — Орудие Господа, — сказала я себе. — Бояться нечего».

Джемма вытянулась на стуле и сказала:

— Джудит, твой папаша совсем ку-ку. Я тут видела, как он стучится в чужие дома.

Я ответила:

— Скоро конец света. Мы должны рассказать об этом другим.

Джемма сказала:

— Ты тоже ку-ку. — Потом повернулась к Нилу. — Ее папенька приперся к нам и спросил у моей мамы, думает ли она, что Бог сделает что-нибудь со всякой фигней, которая творится в мире.

— К нам он тоже заходил, и папа послал его на три буквы, — сказала Кери. — Он был в шляпе. Он вечно носит эту шляпу. — Она вдруг засмеялась. — Ну и вонючая она, наверное!

Нил сказал:

— Если он припрется и к нам, мой папа его уроет.

Я покрепче вцепилась в ручку. Сказала:

— Мы не можем молчать. Нужно предупредить всех.

— Вот тоска, — сказала Джемма. — Опять она завела.

А потом все произошло очень быстро. Нил оттянул мне голову назад и сунул мне что-то в рот. Что-то угловатое. Сунул очень далеко, и я испугалась, что задохнусь. Потом он схватил меня за руки.

Джемма, Рианна и Кери расхохотались. Меня бросило в жар. Я хотела закрыть лицо на крепкий замок, но не получилось, а они все смеялись. Потом кто-то вбежал и крикнул: «Идет!» Нил стукнул меня по затылку и поскакал на свое место.

Я вытащила эту штуковину изо рта. Оказалось — бумажка. На столе она превратилась в бесформенный мокрый ком. Я сбросила ее в ящик и склонилась над учебником.

— Ну как, спокойно себя вели? — спросил мистер Дэвис. Открыл ящик стола, закрыл снова. Голос его звучал громче. Он сказал: — Проверим, что получилось.

Но я не могла думать, что получилось. Что-то ползло по рукам в кончики пальцев, поднималось по шее к волосам. В голове опять сделалось жарко и тесно, как в день снегопада, комната слегка задрожала. Перед глазами поплыли пятна.

Я так и не поняла — разозлилась я или испугалась; если разозлилась, то — впервые в жизни.

Вторник

Придя вечером домой, я сделала себе бутерброд и полила горчичные зернышки. Подумала — может, им мало света, передвинула их на другой подоконник, разрыхлила землю. Потом пошла наверх и села на пол перед Красой Земель.

Я подумала, не сделать ли куклу Нила и не навтыкать ли в нее булавок, но вместо этого сделала пирогу со множеством весел и шестерых человечков — у каждого в нос воткнута кость. Мне хотелось, чтобы они выглядели довольными, а получились они почему-то свирепыми.

Во вторник Нил открыл рот и закатил глаза в мою сторону. Натягивал щеку языком и двигал им вверх-вниз. Кидался бумажными шариками, они отскакивали от моей головы.

Я подумала о градинах и как огненные шары покатятся по улицам. Подумала о молниях и землетрясениях. Представила, как кричат люди, рушатся здания, текут реки лавы. Потом услышала голос: «Эй! Земля вызывает Джудит!»

— Так, — сказал мистер Дэвис, когда я подняла глаза. — Раз уж ты снова с нами…

Нил выпятил губу, и глаза его улыбнулись.

В одиннадцать я подошла к столу, чтобы мистер Дэвис проверил мою работу. Я смотрела, как в ноздре у него вышагивает целая армия черных волосков, вдыхала резкий запах табака и ждала. Он вернул мне тетрадку и сказал, обращаясь к остальным:

— Вот, полюбуйтесь, кое-кто, между прочим, уже закончил.

Я шла обратно, и Нил провожал меня взглядом.

Потом и остальные потянулись с тетрадками к столу. В половине двенадцатого мистер Дэвис сказал:

— Вы, трое на заднем ряду, — весь класс ждет только вас.

Тогда Нил, Ли и Гарет тоже встали и зашаркали с тетрадками к столу и выстроились в понурую очередь.

Нил стоял совсем рядом с нашим столом. Я слышала, как шуршит его спортивная куртка, как шелковисто шелестят нейлоновые штаны, вдыхала противный запах его кожи. Джемма улыбалась — я не могла понять почему. Через минуту раздался звук, будто протрубили в крошечный горн, и что-то упало мне на руку. Я посмотрела — абсолютно круглая козявка, бледно-зеленая, обведенная красным. Видимо, она точно умещалась у Нила в ноздре.

Джемма спросила:

— Что это?

Кери сказала:

— Фу!

Рианна сказала:

— Гадость какая!

В голове сделалось жарко. Я поискала глазами, чем бы ее убрать, но ничего не нашла, поэтому провела рукой по нижней части стула, склонилась над учебником и начала очень-очень быстро писать — правда, не помню что.

Мистер Дэвис досмотрел работу Гарета и перешел к тетрадке Ли. Очередь двинулась. Нил остался на том же месте. Потом я почувствовала что-то в волосах.

— Мамочки! — сказала Джемма. — Джудит, что у тебя на голове?

Я подняла руку, на пальцах осталась какая-то зеленая жижа.

Голова закружилась. Я попыталась вырвать из тетрадки страницу, но руки дрожали, и я порвала всю тетрадку.

Нил сказал:

— А Джудит разорвала тетрадку, сэр.

Мистер Дэвис поднял голову:

— Джудит, ты разорвала тетрадку?

Нил сделал рукой рубящее движение.

— Я случайно, — сказала я.

— Она врет, сэр, — сказал Нил. — Она нарочно.

— Помолчи, Нил, — сказал мистер Дэвис.

— Она правда нарочно, — сказала Джемма. — Я видела.

Мистер Дэвис нахмурился.

— Джудит, ты меня удивляешь. Нельзя так обращаться со школьными принадлежностями.

И он вернулся к тетрадке Ли.

В голове уже сделалось совсем жарко. Через минуту я попыталась вытереть сопли, но бумага их только размазала. Джемма сказала:

— Сэр, я не хочу сидеть рядом с Джудит.

Мистер Дэвис спросил:

— Что такое творится за вашей партой?

Рианна сказала:

— Джудит нужен носовой платок, сэр.

Мистер Дэвис сказал:

— Джудит, если тебе нужен носовой платок, сходи в туалет и возьми салфетку. Я думал, ты это сообразишь и без моей помощи.

Я не двинулась с места, тогда он сказал:

— Ну, иди же!

Я встала. Нил улыбнулся.

— И вымой руки! — крикнул мне вслед мистер Дэвис.

Другую щеку

В тот вечер я больше часа просидела перед Красой Земель. Человечки смотрели на меня с нарисованными улыбками. Я всех их знала наперечет. Те двое, которых я сделала самыми первыми, кучу времени тому назад, — кукла из чистилок для трубки в зеленом джемпере и с воздушным змеем и тряпичная куколка с каштановыми волосами, в комбинезоне и с букетом — смотрели особенно пристально. Словно хотели что-то спросить, но я не поняла что.

— Господи, — сказала я, — мне очень трудно обладать этой силой и не использовать ее для того, чтобы наказывать плохих людей.

Но Бог не ответил.

Без двадцати шесть хлопнула входная дверь. Папа окликнул меня и пошел на кухню. Я поняла по голосам — с ним пришел Майк. Майк — неверующий, поэтому нам не следует с ним общаться, но папа говорит, он славный парень, так что ничего страшного.

Папа с Майком вместе работают на заводе. Как и почти все в нашем городке. На заводе делают сталь для летательных аппаратов. Майк говорит — не такой уж паршивый завод, бывают и похуже. В соседней долине стоит завод, где убивают куриц, и кому-то так надоело их убивать, что он сунул руку в машину. А недавно в газете писали про завод, где все начали болеть, потому что перчатки не защищали их от химикатов, хотя начальство объявило, что все это ерунда. Папа никогда особенно не любил наш завод и всегда приходит домой в скверном настроении — кроме тех случаев, когда с ним Майк.

Я встала и вышла на площадку. Спустившись вниз, остановилась завязать шнурок. И тут услышала, как Майк говорит:

— Дуг — настоящий поганец. Лучше по возможности с ним не связываться. Я знаю, это проще сказать, чем сделать.

Кто-то передвинул стул, папа сказал что-то в ответ — я не расслышала, — а потом Майк сказал:

— Да, я тоже слышал.

Папа поставил что-то на плиту.

— Джим и Дуг вместе ходят на собрания. Чего от таких еще ждать.

— Угу. Да уж, — сказал Майк. — Оно и верно.

— Это все из-за сокращения часов, — сказал папа. — Некоторым это поперек горла.

— Профсоюз только и заседает.

Папа сказал:

— Толку с того профсоюза.

А потом Майк сказал:

— Может, толку с него и никакого, но если они объявят забастовку, ничего хорошего не будет. — Он вздохнул. — Ну не это, так что-нибудь другое. С этим разберутся, еще что-нибудь вылезет. Прямо как кротовые норы.

Папа сказал:

— Я свой контракт даже не читал толком.

Я слышала, что он улыбается.

А потом они смолкли, я подошла к двери и открыла ее, и Майк сказал:

— Добренького вам утречка! — Он всегда это говорит по вечерам.

А я сказала:

— Как там курочка, снесла яичко? — Потому что именно это я всегда говорю в ответ.

Майк сказал:

— И как там твои делишки, Фред?

Я минутку подумала и ответила:

— Творю тут всякое.

Майк сказал:

— Вот и дело. Почему петух переходил дорогу четыреста семьдесят восемь раз?

— Не знаю.

— А зацепился подтяжками за фонарный столб.

— Класс, — сказала я. Села за стол и стала чистить мандарин.

Они продолжали говорить, но не про завод. Через минуту я спросила:

— Что такое поганец?

Майк посмотрел на папу, а потом сказал:

— Поганец — это человек, с которым лучше не иметь дела.

Я положила в рот дольку мандарина.

— А что такое профсоюз?

Папа сказал:

— Джудит, а тебе не стыдно подслушивать чужие разговоры?

Майк рассмеялся:

— Профсоюз — это группа людей, которые тусуются все вместе.

— А-а, — сказала я. Подумала про Джемму и Рианну и Кери, потом про Нила и Гарета и Ли. Знаю я, что такое банды. — А почему от него никакого толку?

Папа покачал головой и встал. Майк сказал:

— Наверное, потому, что эти люди не очень хорошо делают свое дело.

— А что они должны делать?

Майк сказал:

— Ну и допросец! Ну, они пытаются организовать дело так, чтобы рабочие получали по справедливости; по крайней мере, в теории.

А потом, когда мы с папой ели ужин, я спросила:

— А почему от профсоюза никакого толку?

Папа сказал:

— С настырностью у тебя все в порядке, да?

Я уже собиралась было повторить вопрос, но тут он сказал:

— Чтобы чего-то добиться, профсоюз должен быть лучше организован.

— А-а.

Папа ел быстро. Я смотрела, как в горло ему спускается непрожеванный кусок картошки. Он сказал:

— Не тебе об этом переживать.

Я прижала картофелину вилкой — посмотреть, как глубоко продавлю, пока не развалится.

— А почему они хотят устроить забастовку?

— Они считают, что сокращать рабочие часы незаконно.

— А это незаконно?

Мускулы у папы на челюсти и на виске двигались вверх-вниз.

— Что думаю лично я, не имеет никакого значения, Джудит. Значение имеет только то, что мы, как представители Господа на земле, обязаны уважать земных властителей. Иисус говорил: «Кесарю кесарево, Богу Богово».

— Но сокращать рабочие часы — это несправедливо?

— Иисус учил: «Подставь другую щеку». Мы должны помнить, что всё в Его руках, — сказал папа. — А большинство вещей вообще не стоит того, чтобы из-за них переживать. Большинство вещей — пустяки.

Я расшлепала картофелину по тарелке.

— Пустяки тоже бывают важными, — сказала я.

Папа отложил нож. И сказал:

— Так ты ешь или играешься?

Я прекратила давить картофелину.

— Ем, — ответила я.

Подарок

В среду Нил Льюис бросил червяка мне в тарелку и затолкал меня в мусорный бак — пришлось стучать, пока меня не услышал наш уборщик мистер Потс. Папа рассердился, увидев мою одежду, и сказал, что у него и без этого неприятностей по горло, но я все равно не сказала ему ничего про Нила, потому что не хотела, чтобы папа пошел жаловаться в школу.

Я пошла к себе в комнату и придумала историю про Красу Земель.

В четверг Нил выдернул из-под меня стул и попытался поджечь на школьной площадке мою сумку. Когда папа потом увидел сумку, он сказал: «Проклятье, Джудит, деньги не растут на деревьях», и я поняла, что он очень рассердился — в других случаях он не ругается. Я пошла наверх, поиграла с Красой Земель и придумала историю про зонтик, на котором были нарисованы фламинго, и если бы зонтик раскрыли, все фламинго взлетели бы в небо, но они так и не взлетели, потому что девочка, хозяйка зонтика, очень его любила и не хотела, чтобы он намок.

В пятницу я сидела, не поднимая головы от тетрадки, и ни разу не посмотрела вокруг, потому что если бы я увидела Нила, я не смогла бы скрыть, как я сержусь. И вот интересно: до того, как у меня появился дар, я не помню, чтобы я когда-нибудь сердилась, мне только было страшно, а теперь я сердилась так, как еще не сердилась никогда, мне казалось, что внутри что-то вовсю молотит крыльями, как Роудраннер,[2] который пытается вырваться наружу.

Утром лицо у мистера Дэвиса было цвета оконной замазки. Он поправил очки, и рука его тряслась. На лбу блестел пот. Без десяти одиннадцать он стукнул по столу, порылся в ящике, нащупал бутылку и встал. И сказал:

— Я вернусь через пять минут. Сидите тихо и работайте — и помните: я у всех проверю орфографию и пунктуацию!

Только он вышел, началось буйство. Я склонилась над учебником и положила голову на руку. Мы писали сочинение в новых тетрадках. Вообще-то я люблю сочинения, но на этот раз тема была «Подарки», а об этом мне писать сложно. Братья не празднуют ни Рождество, ни дни рождения, а папа не покупает подарков, потому что в мире, как он говорит, и так культ вещей и нечего этому потворствовать. Наверное, можно было бы описать один из подарков Джози, но мне не хотелось.

Джемма сказала:

— А мне на Рождество подарят пони!

— А мне батут, — сказала Кери.

— А мне ролики, — сказала Рианна.

А потом Джемма сказала:

— А вы не празднуете Рождество, да?

— Нет, — сказала я, — потому что это не день рождения Иисуса. Это день рождения римского бога солнца.

Рианна сказала:

— И дни рождения тоже.

— Нет, потому что это языческие празднества, а в Библии сказано только то, что в дни рождения людям отрубали головы.

Кери сказала:

— И телевизора у вас нет.

— Нет, — сказала я, — потому что когда мама с папой поженились, папа сказал: «Либо телевизор, либо я». Мама сделала неправильный выбор.

Они не поняли шутку. Посмотрели на меня как на чокнутую — это когда одна бровь поднята, подбородок задран, лоб нахмурен. А потом Кери сказала:

— У тебя ведь нет мамы?

Я не ответила.

Джемма сказала:

— А все-таки Иисус родился в Рождество. Об этом все знают.

Она повернулась ко мне спиной, оперлась на руку и вытолкала меня на самый край парты.

Но мне было все равно, потому что я вдруг поняла, о чем напишу: я напишу про снег. Это ведь самый замечательный подарок, какой мне подарили за всю мою жизнь, куда ценнее любого рождественского подарка или подарка на день рождения, а писать об этом совершенно безопасно, потому что ведь папа сказал, что нельзя говорить про чудеса, и только про них, а читать мою тетрадку никто не станет, кроме мистера Дэвиса, который под всем, что бы я ни написала, ставит «отлично», — я однажды написала, что лучше умру, чем пойду в школу, а он и за это мне поставил «отлично».

Я провела по линейке поля. Поставила сегодняшнее число. Закрыла глаза, и шум, стоявший в классе, стих. Я слышала, как поднимается ветер. Я чувствовала, как холодает. Глаза заполнила белизна. Стало темно.

Не знаю, долго ли я писала, но вдруг почувствовала что-то за спиной. Обернулась и увидела, что там стоит Нил Льюис, вид у него довольный, будто он только что нашел что-то неожиданное. Он спросил:

— Чем занята, психичка?

— Ничем, — ответила я.

Открыла ящик, чтобы убрать тетрадку, но он меня опередил.

Я попыталась схватить тетрадку, но Нил поднял ее повыше. Попыталась еще раз, он поднял ее у меня над головой. Тогда я села совсем тихо и стала смотреть на руки.

Нил отыскал страницу, на которой я писала. Начал громко читать:

— «Лучший подарок я получила, когда обнаружила, что у меня есть волшебный дар это случилось в воскресенье я сотворила снег…» — Он нахмурился. Потом рассмеялся и заорал: — Уй! Ни фига себе! Джудит — волшебница!

Раздались вопли. Раздалось улюлюканье. Все сгрудились вокруг.

Нил стал читать дальше:

— «Я сотворила снег я сотворила его у себя в комнате я сотворила его из ваты и сахара…»

Раздались взвизги.

— «Бог показал мне как его создать».

Раздались завывания.

— «Это было зна… знам… знаме… зна… — у меня нет другого об… объя… объяс… — Нил прочистил горло. — Другого объясн… объясне… — Нил нахмурился. — По мере при… прибли… пре… пред… предна… мы узри… узрим… небы… небывалый рост потусто… явл… явле…»

Все таращились на него. Нил сказал:

— Что за хрень?

И бросил тетрадку мне на грудь.

— Спасибо! — сказала я, будто все это было шуткой, но руки тряслись так, что я не смогла открыть ящик.

Лицо Нила потемнело. Он нагнулся прямо ко мне, и я снова увидела, какие у него голубые глаза. Он сказал тихо:

— Значит, ты — волшебница? Из-за тебя пошел снег?

Я попыталась улыбнуться, но улыбка вышла шаткая.

Он нагнулся еще ниже. Голос зазвучал громче:

— А на самом деле ты боишься, да? И сейчас боишься. Того и гляди описаешься от страха. — Он выпятил губу. — Конец света. Надо же! Ой, как страшно.

Раздались смех, крики. Нил распрямился, осклабился. Поскакал прочь. И тут внутри у меня что-то поднялось. Поползло по рукам в кончики пальцев, прокралось по шее к волосам. Я услышала, как голос произнес:

— Еще будет.

Кажется, это был мой голос.

Нил сказал:

— Что?

Кто-то еще сказал:

— Мамочки!

Я сказала:

— Еще будет страшно.

На сей раз это точно была я.

Лицо Нила вспухло, будто он унюхал какую-то гадость, как, например, когда Гарет пукал. Он придвинулся ближе и тихо сказал:

— Ты такое полное чмо.

И слова были очень тяжелыми и медленными, будто такими огромными, что и не произнести.

А в моей голове было так жарко, что мыслей не осталось. И зрения не осталось. Я сказала:

— Я хотя бы читать умею.

На секунду настало полное молчание. Потом кто-то засмеялся. Звук заскакал вокруг, будто отпустили пружинку. Запузырился где-то под лампами дневного света, а потом его нагнало и задушило молчание.

Лицо у Нила было странным. Оно изменилось, потом, пока я смотрела, изменилось еще раз, будто по нему проходили какие-то тени. Он сказал:

— Ты просто вонючая падла.

Я встала, раздался какой-то рев, тело мое наполнилось сотрясающейся кровью. Я сказала:

— Ты сам падла. Самая поганая падла на свете. Не лезь ко мне, Нил Льюис, а то пожалеешь.

— А что ты с ним сделаешь? — проорал кто-то. — Превратишь его в лягушку?

— Может, и в лягушку, — сказала я. — Уж как захочу. — Я посмотрела на Нила и тихо сказала: — Я все могу.

Потом произошли три вещи. Нил рванулся вперед, я отступила назад, и открылась дверь.

Мистер Дэвис сказал:

— Почему вы не на своих местах?

Мы с Нилом уставились друг на друга, а мистер Дэвис сказал:

— А вы двое что, меня не слышали?

Нил пошел к своей парте. Мистер Дэвис сказал:

— Вот спасибо.

Я села, и хорошо, потому что ноги сделались какими-то жидкими.

Джемма сказала:

— Ничего себе!

Кери сказала:

— Он тебя убьет.

Рианна сказала:

— А ты правда волшебница?

Я склонилась над учебником. Попыталась отыскать нужную страницу. Но к спине кто-то привязал две невидимые ниточки. Стоило мне двинуться, они двигались тоже. Я обернулась — Нил не спускал с меня глаз. Пока я смотрела, он взял в одну руку карандаш и, не отводя взгляда, переломил его пополам.

По мне прокатилась жаркая волна, и я начала падать. И при этом ощутила кое-что еще. Я ощутила покалывания повсюду, будто на тело струился яркий свет, как тогда, когда брат Майклс рассказал мне про горчичное зернышко, как когда я увидела снег.

И тогда, снова повернувшись к доске, я подумала про снег, как поначалу он падал тихо-тихо, как снежинки таяли без следа. И как потом он скрыл дома и дороги, и выбелил весь город до чистоты, и заровнял канавы, как исчезла гора и закрылся завод, как отключили электричество, как во всех газетах появились огромные жирные заголовки. Я подумала, как он появился из ниоткуда, пока я спала, и превратил мир из цветного в белый.

Решение

Когда я в тот день вышла из школы, произошло нечто, чего никогда не происходило раньше. Нил, Ли и Гарет ждали меня у ворот на велосипедах, а потом ехали за мной до самого дома.

Я заставила себя идти медленно и не оглядываться. Когда я свернула на нашу улицу, они сделали круг, и Нил проехал так близко, что в меня полетел гравий. Они подождали, заметили, в какой дом я вошла, а потом укатили. Я пошла наверх, легла на пол и уставилась в потолок.

Мне нравится потолок моей комнаты. На нем всякие пятнышки, а в углу — мохнатые шарики, похожие на сгрудившиеся домики: там живут пауки. Старая паутина свисает, как поникшие флажки после праздника. А абажур на лампе — в форме воздушного шара. Этот абажур сделала мама. Она тоже любила создавать разные вещи. Когда я смотрю на воздушный шар, я думаю про нее и про то, как можно было бы куда-нибудь уехать из нашего городка. Вот и теперь я на него смотрела, но впервые толком не видела.

— Господи, — сказала я. — Мне так хочется что-нибудь со всем этим сделать.

«Например, что?» — сказал Бог, и я очень обрадовалась, что Он снова со мной заговорил. Я опять почувствовала огонь на спине и в волосах, будто кто-то щелкнул выключателем. Я села.

— А зачем мне этот дар, если я не могу им пользоваться? — спросила я.

«Твой папа говорит, это опасно», — заметил Бог.

— Ты же используешь свою силу.

«Использую, — подтвердил Бог. — Но Я — Всевышний».

— Я ведь пока пользовалась своим даром, только чтобы делать добро, правда?

«Да, — сказал Бог. — Пока — да».

— Но я только для этого и хотела получить этот дар, — сказала я. И тут меня вдруг затрясло. — Ненавижу этого гада!

«Ты что, забыла о всепрощении?» — напомнил Бог.

— Да.

Некоторое время мы помолчали.

Потом Бог сказал:

«Бывает, конечно, и по-другому…»

— В смысле?

«Ну, ты же знаешь, есть еще и Ветхий Завет. Слышала такое выражение — „око за око“?»

— Это из Второзакония.

Бог сказал:

«Молодец, ворон не считаешь. „Душу за душу, око за око, зуб за зуб, руку за руку“. Видишь ли, Мне надоело, что Меня шпыняют почем зря. И теперь, если люди делают Мне больно, Я отвечаю им тем же. Это Мой Основополагающий Закон. Правда, не знаю, зачем Я тебе про это рассказываю. Ты и сама это знаешь».

— Что Ты хочешь этим сказать?

«Что кое-кому можно и отплатить той же монетой», — ответил Бог.

— Ты правда так думаешь?

Бог почесал в затылке — а может, в бороде. Я услышала, как Он что-то чешет.

«Да», — сказал он в конце концов.

— Правда?

«Да, — сказал Бог. На сей раз голос Его звучал увереннее. — Нужно же с этим что-то делать».

— Как здорово, что Ты тоже так думаешь! — сказала я. — А как же быть с папой?

«Да он все равно не верит, что ты можешь творить чудеса, — сказал Бог. — Ты за него не переживай. А что именно ты собиралась сотворить?»

— Да так, мелочь какую-нибудь, — сказала я. — Ничего особенного. Для начала.

«Мне это нравится, — сказал Бог. — Мне нравится твой стиль».

Сердце у меня заколотилось.

— И все будет хорошо? — спросила я.

«Разумеется, — ответил Бог. — Вернее, Я так думаю. Ты же сама сказала — мелочь. Вряд ли с мелочи будет такой уж большой урон. Пора угостить мальчишку его собственной микстурой».

— Уррра! — Я вскочила.

«Только вот что Я тебе должен сказать: Я не могу обещать, что все выйдет именно так, как тебе хочется».

— Ну и ладно.

«Тебя это не смущает?»

— Нет!

Бог засмеялся:

«Ну так вперед!»

Как сотворить человека

Человека можно сотворить вот как. Вам понадобятся: моток мохера, хлопковая тряпочка, нейлоновая ткань для зонтика, универсальный клей, пластилин, чистилки для трубки, краска (акриловая), корректировочная лента, зубочистки, шерстяная нитка.

1) Слепите из пластилина сапоги, голени, руки, ладони, голову и шею. Проделайте в них зубочистками дырочки для проволоки. Дайте пластилину застыть.

2) Вклейте в дырочки чистилки для трубок, согните, чтобы вышла фигурка. Позвоночник должен получиться достаточно тонким, чтобы гнулся, и достаточно прочным, чтобы не ломался.

3) Приделайте человеку нос (в данном случае — вздернутый), два глаза (например, голубых), рот (с большими зубами) и еще что захочется (веснушки).

4) Сделайте человеку волосы из мохера (рыжеватые, прилизанные). Придайте ему выражение (нахмуренные брови, слезы).

5) Обмотайте чистилки шерстяной ниткой. Отмерьте, потом обрежьте.

6) Раскрасьте сапоги (или кроссовки). Оденьте его в брюки (или спортивные штаны; черный хлопок и корректировочная лента). Наденьте на него пальто (или спортивную куртку: ткань для зонтика).

7) Дуньте ему в легкие, оживите его.

Стук в дверь

Я поставила человечка, которого сотворила, среди других людей. Они стояли вокруг и указывали на него пальцами. Человечек пытался вырваться из окружения, но его не пускали. Он кидался то туда, то сюда, но ему не давали проходу. Тогда он сел и заткнул уши пальцами. Я смотрела на него, и мне делалось все легче. Я понятия не имела, что будет дальше, но, что бы ни было, я знала: Нилу Льюису это не понравится.

Потом я села писать дневник. Когда хлопнула входная дверь, я спрятала дневник под половицу и побежала вниз. В ногах было так, будто я только что пробежала кросс, а сердце стучало в ушах.

В тот вечер папа зажег камин в передней комнате — это значило, что у него хорошее настроение. Именно в передней комнате хранятся все мамины вещи: черное пианино с золотыми подсвечниками, швейная машинка «Зингер» с педалью внизу, бело-розовый диванчик и два кресла, на которые она сшила чехлы, занавески с люпинами и мальвами, подушки, которые она вышила. Когда я подрасту, мне разрешат пользоваться маминой машинкой.

В передней комнате было здорово, будто на корабле. Дождь и тьма ломились в окна, но внутрь проникнуть не могли. Бушевал ветер, волны вздымались все выше, брызги перелетали через борта, но у нас было сухо и уютно. Папа потягивал пиво, а я налила себе лимонада и слушала Найджела Огдена, лежа на животе в полукруге света от камина.

Я рисовала стоящего на земле ангела из Книги Откровений, того, который дал апостолу Иоанну книжку, сладкую как мед и горькую одновременно. А ведь именно это и сказал в моем сне тот старик о камне, который я выбрала, а я так и не поняла, что это значит. Я все думала, важно ли, что на первом месте, а что на втором, горечь или сладость, попыталась вспомнить, в каком они шли порядке, но так и не вспомнила.

Я люблю Откровение. Оно почти все — про конец света, только последние несколько глав — о том, как все будет после, в Красе Всех Земель.

— А Армагеддон — он какой будет? — спросила я.

— Это будет величайшее событие в истории, — сказал папа, голос его звучал спокойно и добродушно. Он глубоко уселся в кресло и вытянул ноги.

Я поднялась на колени.

— А громы и молнии будут?

— Возможно.

— А землетрясения?

— Может быть.

— А град пойдет, а огненные шары будут кататься по улицам?

— Бог все свершит так, как сочтет нужным.

— Но ведь это довольно странно, правда? — сказала я. — Убить столько людей…

— Ничего странного, — ответил папа. — Ты же помнишь, их уже много лет пытаются предупредить.

— Ну а если один-другой не услышали предупреждений? — спросила я. — Не по своей вине? Ну, если, например, они не слушали, потому что кто-то сказал им не слушать? Бог их простит?

Я посмотрела на свою картинку. Лицо ангела было строгим. На руках буфами выступали мускулы. Вид был такой — не простит.

— Господь способен читать в сердцах, Джудит, — сказал папа. — Наше дело — предоставить все эти вещи Его воле.

Когда он мне это напомнил, мне стало легче, и я продолжила рисовать ангела. Закончив, я показала его папе.

У ангела были голубые глаза и волосы как солнце. Одной ногой он стоял в Египте, а другой — в Алжире.

— Это Великая Рифтовая долина, — сказала я на случай, если папа не заметит.

Папа сказал:

— Замечательно. — А потом сказал: — А почему ангел обеими ногами стоит на земле?

— Что?

— Он должен одной ногой стоять на море.

— Правда?

Я открыла Откровение, 10-ю главу. Папа оказался прав. Но если теперь закрасить Алжир синим, он в результате станет фиолетовым, да и форма выйдет неправильная. Я спросила:

— А это очень важно?

Сама-то я знала, что важно, потому что ангел — это не только аллегория, но еще и символ, то есть он наделен особым значением, как вот Предопределение, а значит, и все детали исполнены особого смысла. Я взяла резинку. И тут грохнул почтовый ящик. Три коротких удара.

Папа пошел к дверям. Открыл, но я не услышала никаких голосов.

— Кто там? — спросила я, когда он вернулся.

— Никого. — Он подбросил дров в камин и отхлебнул пива.

— Никого?

— Никого.

— А-а, — сказала я.

Я стала стирать ангелу ногу, но под резинкой все размазалось. Я вздохнула:

— А может, ангел просто подвинулся. Или у него нога замерзла в воде.

Пока я говорила, почтовый ящик грохнул снова, три коротких удара. На этот раз еще до того, как папа открыл дверь, я услышала стук калитки и смех. Я выглянула из-за шторы, но никого не увидела.

Когда папа вернулся, я спросила:

— Кто там?

— Мальчишки балуются. — Он подбросил еще дров в камин.

— А-а, — сказала я.

Папа казался спокойным, но я видела, что он сердится. Он терпеть не может, когда в дверь громко стучат или когда ею хлопают, потому что в нашу дверь вставлено красивое витражное стекло с изображением дерева — его восстановила мама. Папа часто говорит, какое оно замечательное. Я взяла чистый лист бумаги и нарисовала голову ангела. Не хотелось больше думать о том, что сказал папа. Я как раз начала раскрашивать голову, когда почтовый ящик грохнул снова.

На этот раз папа пошел к задней двери. Я услышала вопль, топот бегущих ног, потом стукнула калитка.

Через минуту папа вернулся, смеясь. Он сказал:

— Я их застал врасплох!

— Кого?

— Мальчишек.

По моему телу прошла горячая волна.

— А что они делали?

— Безобразничали.

— А они убежали?

— Да. Бросились наутек, как только меня увидели. Не ждали, что я зайду сзади.

Я посмотрела на ангела.

— А как они выглядели? — спросила я.

— Да просто мальчишки. Примерно твоего возраста. У одного вихры светлые. Рослый такой. Не из твоих приятелей?

До того мне было жарко, а теперь стало холодно. Ангел смотрел на меня голубыми глазами.

— Нет, — сказала я. — Нет у меня таких приятелей.

Воскресенье

От некоторых вещей никакие чудеса не спасут. Сегодня выяснилось, что Джози связала мне пончо.

Мэй сказала:

— Да нет, это шаль!

— Да ты что! — сказала Элси. — Это пончо.

— Оранжевое, с кисточками и с ракушками, — сказала Мэй.

— Где это там ракушки? — спросила Элси. — А я думала, это жемчужины.

— Ракушки, — сказала Мэй. — Мелкие, с дырочками.

— В любом случае, она тебя ищет, — сказала Мэй.

— Как тебе повезло! — сказала Элси.

До самого начала собрания я пряталась в туалете.

Выступал в этот раз Альф. Язык его был в хорошей форме, так и мелькал в уголках рта.

— И чего же ждет от нас Господь, братья? — спросил он. Огляделся свирепо — лицо красное, глаза выпучены.

Через полчаса у меня от его голоса разболелась голова — а может, от запаха тети Нел; от нее нынче пахло сильнее обычного. Желтые пластмассовые розы — и те выглядели какими-то понурыми.

Голос Альфа звучал все громче. Он размахивал руками. Я испугалась, как бы он не запутался в проводе от микрофона.

— Чего же ждет от нас Господь, братья? — повторил он.

Когда он произнес это в третий раз, я не выдержала, подняла руку и сказала:

— Чтобы мы регулярно заполняли отчеты?

Потому что обычно правильный ответ был именно таким. Но тут все рассмеялись. Папа потом объяснил, что Альф задал так называемый риторический вопрос, которому положено просто висеть в воздухе, ответа никто не ждет.

Альф сказал, что я права, разумеется, Господь ждет, что все мы будем регулярно заполнять отчеты, а еще Он ждет от нас от всех веры.

Я впилась ногтем в корешок Библии. У меня-то есть вера. Никто и не подозревает какая. Я такое могу, что им даже и не представить. Если бы они это знали, не стали бы надо мной смеяться. Если бы знали, они бы страшно удивились.

Я не могла не думать о том, как это странно: никто и не заметил, что я теперь — Орудие Господа. Я думала, что этому уже пора хоть как-то проявиться. Потом решила, что попрошу у дяди Стэна адрес брата Майклса. Уж он-то, решила я, точно отнесется к чудесам серьезно.

После собрания я подошла к дяде Стэну и дернула его за рукав. И сказала:

— Скажите, вы не могли бы дать мне адрес брата Майклса? Или телефон.

— Брата Майклса?

— Да.

— Зачем тебе, малыш?

— Я хочу рассказать ему про горчичное зернышко и еще про одно чудо.

Стэн улыбнулся:

— Хорошее дело.

— Что?

— Ну, я поищу.

— А-а…

— Напомни, если забуду принести на следующее собрание, — сказал Стэн. И стал складывать бумаги в портфель.

Он, что ли, не услышал, что я сказала?

— Дядя Стэн, — сказала я. — Я сотворила чудо! Я устроила снегопад!

— Правда? — сказал он.

Я сказала:

— В каком смысле — «правда»?

Опять сделалось жарко.

— Джудит… — сказал он и положил ладонь мне на голову.

— Я ничего не выдумываю! — сказала я. — Я вообще-то не собиралась вам об этом говорить, оно как-то само вылетело, — но поэтому мне и нужен адрес брата Майклса. Это очень важно. Я ведь не знаю, что мне делать дальше. С моим даром.

— Ну уж брат Майклс тебе точно что-нибудь посоветует, зайчонок, — сказал дядя Стэн. — Ладно, я пойду, мне нужно поговорить с Альфом…

Мог бы и не трудиться выдумывать повод; я увидела, что к нам приближается ярко-розовая шляпа с оранжевыми перьями. Джози так и рыскала глазами по залу.

— Мне тоже пора, — сказала я и проскользнула в последний ряд.

Похоже, если Джози сама не сумеет меня поймать, устроит общую облаву.

Пятое чудо

Когда в понедельник утром я вошла в класс, у стола мистера Дэвиса стояла женщина. Трудно было сказать, сколько ей лет, потому что она была совсем маленького роста, однако я подумала — примерно столько же, сколько и папе. Волосы у нее были рыжие, забранные под головную повязку, а еще круглые очки и маленькие ладони, как будто в цыпках. Волосы казались красноватыми, и ладони тоже были красноватые. Волосы ее мне понравились. Я подумала, хорошо бы сделать такие же кому-нибудь из моих человечков. Я бы взяла яркую оранжевую шерсть и потом поставила бы прядки торчком.

Женщина пыталась открыть ящик, но в результате весь стол сдвигался с места.

— Нужно стукнуть сверху, — сказала я.

— А-а. — Она нахмурилась, стукнула, и ящик открылся. Она засияла и посмотрела на меня. — Спасибо. Ты кто?

— Джудит.

— А я — миссис Пирс, — сказала она. — Буду пока замещать мистера Дэвиса.

— А-а, — сказала я. — А с ним что случилось?

— Он неважно себя чувствует. Ничего особенно страшного.

Она снова улыбнулась. Зубы у нее были совсем мелкие, и два верхних росли криво, так что краешки торчали наружу. Зубы миссис Пирс мне понравились. И голос тоже. Он напоминал зеленые яблоки.

Она сказала:

— А ты чего не на линейке, Джудит?

— Я туда не хожу. Я не должна соприкасаться с Миром.

— А-а, — сказала миссис Пирс. Потом моргнула. — А чего так?

— А это Вертеп, — ответила я.

Миссис Пирс взглянула на меня попристальнее, шмыгнула носом и сказала:

— Ну ты, собственно, не много теряешь.

Она еще раз стукнула по столу, ящик выскочил снова и попал ей по локтю. Она прикрыла глаза и что-то пробормотала. А вслух сказала:

— Да, к такому сразу не привыкнешь.

Тут открылась дверь, и вошли остальные.

Уставились на миссис Пирс. Она сидела на столе мистера Дэвиса, закинув ногу на ногу.

— Доброе утро, класс номер восемь, — сказала она. — Меня зовут миссис Пирс. Я тут немножко с вами позанимаюсь.

— А где мистер Дэвис? — спросила Анна.

— Он приболел, — сказала миссис Пирс. — Но я уверена, что он скоро поправится. А пока нам придется притереться друг к другу. Я привыкла все делать по-своему, так что готовьтесь к переменам.

В дальнем конце класса послышалась какая-то возня. Потом бумажный самолетик ударился о мою голову. На нем было написано «ПАДЛА». Миссис Пирс шмыгнула носом и потянулась к журналу.

— Для начала, — сказала она, — вот эти три мальчика — да, вы, — пересядут за первую парту. Потрудитесь назвать мне свои имена.

— Мэтью, Джеймс и Стивен, мисс, — сказал Нил.

Миссис Пирс улыбнулась.

— По счастью, мистер Дэвис нарисовал мне план рассадки. Вы Гарет, Ли и Нил, верно?

— Да, мисс, — сказал Гарет. — Я Мэтью, это Джеймс, а это Стивен.

Миссис Пирс спрыгнула со стола.

— Давайте, юноши. — Она принялась сдвигать две парты. — Подъем!

— Мне никак, мисс, — сказал Нил.

— Это еще почему?

— Я не могу найти сумку, мисс.

— А-а, — сказала миссис Пирс. — И давно ты ее потерял?

— Не знаю, мисс, — сказал Нил.

По лицу его прокралась улыбка. Раздался смех.

— Это не помешает тебе пересесть, — сказала миссис Пирс.

Нил сделал вид, что зацепился за стул, и начал так и этак дергать куртку.

— Вот ведь бедолага, — сказала миссис Пирс. — Он сам даже встать не может. Даст кто-нибудь Нилу ручку?

Все снова засмеялись, но на сей раз — вместе с миссис Пирс.

Нил отцепился от стула и вразвалочку зашагал вперед. Миссис Пирс выдвинула для него стул, он сел задом наперед, глядя на остальной класс. Все снова засмеялись.

Миссис Пирс улыбнулась.

— Да вы настоящий клоун, мистер Льюис. Одна беда: вы теперь учитесь в моем классе, а у меня нет времени на разные фокусы. Потрудитесь достать учебники. Вы разве не видите, что мы все вас ждем?

Нил почесал в затылке.

— Не могу, мисс.

— Почему?

— Потерял, мисс.

— Учебники?

— Да, мисс.

— Как, прямо все?

— Да, мисс.

— И часто ты теряешь вещи, Нил?

— Не знаю, мисс.

Снова раздался смех.

Миссис Пирс прошагала в дальний конец класса и вытащила из угла сумку.

— Это, случайно, не твоя сумка?

— Нет, мисс. Не моя. — Нил с ухмылкой повернулся к Ли.

— Вот как, — сказала миссис Пирс. — Что же, в таком случае сумка со всем содержимым останется у меня, пока не найдется ее владелец. А ты потрудись, пожалуйста, к концу недели обзавестись новыми учебниками и школьными принадлежностями.

Она бросила сумку в шкаф, где хранились пособия, захлопнула дверцу, заперла, а ключ положила в карман.

Нил сказал:

— Эй!

— Что такое?

Нил оскалился и повернулся вперед. Потряс парту.

— Не хочу я тут сидеть, тут погано.

— Да почему же, Нил? — сказала миссис Пирс. — Отсюда ведь лучше видно доску.

Я громко рассмеялась. Зажала рот ладонью, но было уже поздно. Нил обернулся, глаза его сверкнули. Только я почему-то не отвернулась, а глянула ему прямо в глаза.

— Ладно, с этим разобрались, — сказала миссис Пирс. — Вернемся к уроку. Сегодня мы будем читать стихи.

— Стихи? — повторила Джемма.

— Вот именно, Джемма, — сказала миссис Пирс. — Хорошее стихотворение пробуждает ум как ничто другое. И все потому, что поэты никогда не говорят в точности, что они имеют в виду, — по крайней мере, хорошие поэты. Они находят другие пути донести до нас смысл. Рисуют картинку или как бы рассуждают о чем-то другом, — в обычной речи мы тоже рисуем картинки, например, мы же говорим «ножка стола» или «солнечное настроение», «я встал с левой ноги», «ледяной взгляд», «кипучий гнев».

Она записала все эти фразы на доске.

— Давайте посмотрим, сколько вы сможете отыскать в этом стихотворении картинок, с помощью которых описано солнце. Написал его Роберт Льюис Стивенсон, называется оно «Зима».

— Ну, — сказала миссис Пирс, дочитав стихотворение, — кто какие картинки заметил?

— Я, — сказала Анна. — Солнце спит.

— Хорошо. И как это помогает нам понять, что именно хотел сказать поэт?

— Делается понятно, что зимой солнце встает поздно, — сказала Анна.

— Хорошо, — сказала миссис Пирс. — Да, все правильно. Зимой световой день короче. А еще?

— Солнце — темно-красный апельсин, — сказал Мэтью.

— Замечательно, — сказала миссис Пирс. — И о чем это говорит?

— О цвете.

— Правильно, — сказала миссис Пирс. — Вы замечали, что зимой солнце гораздо краснее? И закаты ярче. А какие еще картинки есть в этом стихотворении?

— Ветер обжигает, как перец, — сказала Рианна.

— Верно, — сказала миссис Пирс. — Довольно странный образ. Почему, как ты думаешь, поэт это написал?

— Потому что на морозе в носу щиплет? — сказала Рианна.

— Да. Замечательно, — сказала миссис Пирс. — Я смотрю, у вас в классе полно будущих поэтов! А еще иногда от ветра щекотно, замечали? Кроме того, возможно, поэт имел в виду град. Ну, теперь вы видите, что картинки делают стихотворение богаче, интереснее?

— Там еще сказано, что у солнца морозное дыхание, — сказал Стивен.

— Правильно, морозное дыхание, от его дыхания остаются морозные узоры. — Миссис Пирс улыбнулась. — Там есть еще одна картинка, с помощью которой мы можем представить себе, что происходит.

— Земля присыпана сахаром, как праздничный пирог, — сказал Люк.

— Именно! — сказала миссис Пирс. — И как это нам помогает понять смысл стихотворения?

— Потому что снег похож на сахарную пудру, — сказал Люк.

— Правильно, — сказала миссис Пирс. — А может, речь идет об изморози. Иногда изморозь бывает пышной и рассыпчатой, как снег. — Она повернулась к доске и записала все фразы. — Так, — сказала она, снова поворачиваясь к нам, — а кто-нибудь знает, как называются эти картинки, которые рисует поэт?

Она подождала, потом взяла мел и снова повернулась к доске.

— Метафоры, — сказала Джемма. Посмотрела на меня, улыбнулась.

— Отлично! — сказала миссис Пирс. — Да, если мы описываем одну вещь через другую, это называется метафора. Кто-нибудь может привести другие примеры метафор?

— Скачок веры, — сказала я. И посмотрела на Джемму.

— Отлично! — сказала миссис Пирс. — Хотя эту метафору не так-то просто растолковать. Вера означает твердую убежденность в чем-то. Сказать, что вера — это скачок, значит сказать — ты шагаешь в пустоту, перепрыгиваешь там с места на место и не падаешь. Я правильно описала, Джудит?

Я кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Однако, если говорить точно, только четыре из пяти картинок, которые использует Роберт Льюис Стивенсон, являются метафорами; последняя, где поэт сравнивает зимний пейзаж с присыпанным сахаром пирогом, является сравнением. — Она написала на доске слово «сравнение». — Кто-нибудь может сказать, в чем разница между метафорой и сравнением? — спросила миссис Пирс.

Я уставилась на стихотворение. Я не могла понять, к чему клонит миссис Пирс. А потом вдруг поняла. Я подняла руку.

— Да, Джудит.

— Земля — как праздничный пирог, — сказала я. — Но при этом она же не пирог.

— Верно, — сказала миссис Пирс. — Можешь объяснить подробнее, Джудит?

— Солнце спит, оно — кроваво-красный апельсин, ветер — обжигает. А земля только как праздничный пирог.

Я почувствовала на себе взгляд Джеммы.

Щеки у миссис Пирс стали розовыми.

— Все слышали? — сказала она. — Сравнение предполагает, что одно «похоже» на другое. Метафора же утверждает, что одна вещь является другой, той, с которой ее сравнивают. Итак, существуют сравнения и метафоры, и то и другое — картинки, и то и другое — интересные способы описать предмет или явление. Но, — тут ее голос зазвучал тише, — одно сильнее другого, одно гораздо выразительнее. Как вы думаете, что? — Она подняла брови, приободряя нас. — Не переживайте, я вовсе не жду, что вы знаете правильный ответ.

Что выразительнее? — гадала я. Вроде как сравнения и метафоры — почти одно и то же. Тогда я еще раз посмотрела в текст, и мне показалось, что в строке про кроваво-красный апельсин есть нечто такое, чего нет в строке про праздничный пирог, и тут я поняла, в чем тут дело: вторая строка звучала не так хорошо.

Увидев, что я подняла руку, миссис Пирс просияла. Она сказала:

— Да, Джудит?

— Метафора сильнее, — сказала я.

— Почему ты так думаешь?

Я покраснела. Теперь я выгляжу полной дурой, будто бы сказала наобум, а я не наобум, просто не могу объяснить, почему я в этом уверена.

Я чувствовала, что Джемма смотрит на меня. И Нил тоже. Но даже это не помогло; я не могла объяснить. Миссис Пирс снова повернулась к доске.

— Подсказка содержится в самом слове. Слово «метафора» состоит из двух греческих корней: «мета», что значит «между», и «феро», что значит «переносить». Метафоры переносят значение с одного слова на другое.

И тут я вспомнила как кто-то когда-то сказал: недостаточно представлять, каков будет новый мир, нужно побывать там. Сказал это брат Майклс. И еще он сказал, что это можно, если есть вера.

— Потому что мы оказываемся прямо там, — сказала я, не поднимая руки; все обернулись в мою сторону. Я покраснела. — В смысле — прямо там. В смысле, не просто рядом. — Щекам стало жарко. — Метафора — это не когда мы воображаем какую-то вещь, это сама вещь.

Глаза миссис Пирс сделались такими острыми — того и гляди уколют, но они не укололи. Они стали электрическим током, который шел от нее ко мне, этот ток заполнил и согрел меня.

— Да, — сказала она в конце концов. — Это когда слово не говорит о чем-то, а становится самой этой вещью. — Она положила мел, целую секунду мы смотрели друг на друга, и мне казалось, что я лечу. А потом секунда прошла, она отряхнула руки и сказала: — Итак, дорогие мои ученики, теперь все пишем стихи с метафорами.

Под конец этого утра, когда миссис Пирс наводила порядок в шкафу с канцелярией, у Джемминого локтя упал свернутый из бумаги шарик. Я не заметила, откуда он прилетел, но видела, как Джемма зажала его в кулаке. Немного подержала там, потом развернула. Хихикнула, нарисовала что-то, снова свернула бумажку и перебросила Нилу Льюису. Нил развернул, ухмыльнулся. Передал бумажку Ли, у того дернулись плечи. Он передал бумажку Гарету.

Миссис Пирс подняла голову. И сказала:

— Чему вы смеетесь? Давайте тогда уж посмеемся всем классом.

На минуту-другую все стихло, а потом бумажка снова упала на нашу парту. Джемма пискнула — так трудно ей было сдерживать смех. Написала что-то, скатала шарик и бросила обратно Нилу. Нил тоже что-то написал и бросил ей. Джемма слишком громко прихлопнула бумажку, миссис Пирс уперла руки в бока. И сказала:

— Прекратите, что бы вы там ни делали.

Целых четыре минуты все было спокойно. Потом Нил перебросил бумажку Джемме. Она улетела слишком далеко и приземлилась у моих ног.

Миссис Пирс положила тюбики с краской, которые держала. И сказала:

— Подбери бумажку. Да, ты, Джудит! И прочитай вслух, пожалуйста.

Я подняла бумажку, развернула. Увидела там что-то странное. Наверху было написано «Метафора». Ниже нарисована девочка, стоящая на коленях перед мужчиной. Из штанов у мужчины что-то торчало. Вроде как змея.

По мне прошла волна жара, а потом стало тошнить. Под картинкой было написано четыре слова. Одним из них было мое имя.

— Ну, давай, — сказала миссис Пирс. — Читай вслух.

Я посмотрела на нее.

— Читай, Джудит! — сказала она. — В этом классе не должно быть никаких секретов.

— «Джудит круто работает языком», — прочитала я.

По классу прошелестел вздох.

У миссис Пирс был такой вид, будто ее ударили по лицу. Она подошла ко мне, взяла у меня бумажку.

— Садись, Джудит, — сказала она тихо. Потом вернулась к своему столу. — Так, — произнесла она бодрым голосом. — Давайте проверим, как вы справились с дробями. Какой правильный ответ в первом примере?

Забастовка

— Как школа? — спросил папа, вернувшись домой.

— У нас новая учительница, — сказала я. — Она нам читала стихи.

— Хорошо, — сказал папа. Налил воды в чайник.

— Она читала стихотворение про зиму.

— Надо же! — Он накрыл чайник крышкой, включил.

— И мы говорили про метафоры.

— Хорошо.

— А потом писали стихи, миссис Пирс похвалила мое стихотворение.

— Хорошо, — сказал папа. — Очень хорошо. — Он положил обе руки на столешницу, посмотрел на них. Потом сказал: — Джудит, на следующей неделе я буду возвращаться поздно. Меня будут привозить на автобусе, это дольше, чем обычно.

— На автобусе?

— Да. — Папа снял руки со столешницы. — У нас бастуют.

— А ты все равно будешь ходить на работу?

— Конечно. — Он вытащил несколько картофелин из ящика под раковиной. — Кесарю — кесарево, Богу — Богово.

— А почему тебя будут привозить домой на автобусе?

— Всех, кто не участвует в забастовке, будут возить на автобусе, — сказал папа. Пустил воду.

— Почему?

Папа повернул кран не в ту сторону, вода так и хлынула. Он стал мыть картофелины.

— Ну, некоторые считают, что мы не должны работать, — сказал он. — Хотят нам помешать.

— Помешать?

— Да, Джудит! Послушай, я говорю тебе это только для того, чтобы ты не волновалась, если я немного задержусь.

Я знала, он хочет, чтобы я больше не задавала вопросов, а еще я знала — он что-то скрывает. Я сказала:

— А как это они хотят помешать?

Папа сказал:

— Ну, в смысле… слушай, все это не стоит выеденного яйца. Уж тебе-то точно не о чем беспокоиться.

— Ладно. — Я посмотрела на папу. — А тебе не страшно?

Папа отложил картофелечистку, посмотрел на водопроводный кран. И сказал:

— Нет, Джудит. Тут нечего бояться; через неделю-другую забастовка закончится и все вернется на свои места.

— А Дуг тоже бастует?

Папа сказал чуть слышно:

— Память у тебя как у слона. — А потом громче: — Да, Дуг бастует.

Я посмотрела на папу и поняла, что больше спрашивать нельзя. Отошла к подоконнику.

— С горчичными зернышками совсем ничего не происходит, — сказала я. — Как ты думаешь, может, я просто не верю, что они взойдут?

— Нет, Джудит, — ответил папа. — Наверное, ты просто не знаешь, как проращивать горчичные зернышки.

В тот вечер мы читали в Библии о Блуднице, сидящей на водах. Папа сказал, что воды олицетворяют правителей и государства, а Блудница вызывает гражданские беспорядки.

— Вроде забастовки? — спросила я.

— Ну, — сказал папа, — она тоже — один из знаков того, что конец близок.

Тут грохнула входная дверь. Как и раньше, три коротких удара. Папа вышел, я услышала на улице чей-то вопль. Вернулся папа только минут через двадцать.

Вернулся он, отпыхиваясь, и лицо у него сияло — будто он только что смеялся. Сказал — те же мальчишки, что и прежде. Он погнался за ними по склону холма. Поймал белобрысого у самой многоэтажной парковки. Папа сказал:

— Он все повторял: «Не бейте меня, мистер, не бейте меня, мистер!» Стал бы я сто бить! А припугнул порядочно. Он потерял ботинок.

— И что ты с ним сделал?

— Велел убираться, — сказал папа. Потом помотал головой и расхохотался. — Думаю, больше они не станут тут безобразничать.

Урок Нилу Льюису

На следующий день, пока все были на линейке, я спросила у миссис Пирс, что означал рисунок в записке. Миссис Пирс переложила несколько бумажек на своем столе. Потом сказала:

— Да ничего не означал, Джудит. Так, глупость.

Я сказала:

— По-моему, все-таки что-то означал.

— А ты знаешь, кто все это написал и нарисовал?

— Наверное, Нил… и Джемма…

Миссис Пирс кивнула.

— Я так и думала. — Она вздохнула, потом улыбнулась мне. — Ты не возражаешь, если мы пересадим тебя за другую парту?

— Совсем не возражаю.

Было очень странно сидеть с Анной, Стивеном и Мэтью. Никто не шептался, не хихикал, не смотрел на меня искоса. Никто не шептался, не пихал меня под руку, не прятал мою ручку, не выталкивал меня на самый край, не пулял мне в голову, не запихивал мне ничего в волосы. Я удивилась, почему мистер Дэвис меня раньше не пересадил.

Нил в то утро пришел с опозданием, через плечо у него был переброшен полиэтиленовый пакет. Ноги его как-то странно шлепали по полу, я посмотрела и увидела, что на ногах у него кеды, какие мы иногда надеваем на физкультуру, только они ему велики.

— Нил Льюис, — сказала миссис Пирс, — где твоя нормальная обувь?

Нил сказал:

— Насрать на нормальную обувь.

Миссис Пирс сказала:

— Сто строк.

— Че еще за херня?

— Триста строк, — сказала миссис Пирс.

Нил разинул рот.

Миссис Пирс сказала:

— Я задала тебе вопрос: где твоя нормальная обувь?

Нил уселся и бросил пакет под парту. Лицо у него было густо-красным.

— Потерял.

Миссис Пирс сказала:

— Вчера ты потерял сумку, сегодня — обувь. Ты принес новые учебники?

Нил насупился так, что глаза превратились в щелочки. И вдруг выпалил:

— Мне папка из-за вас чуть яйца не оторвал! Вы не имеете права отнимать сумки!

— А, так это все-таки была твоя сумка! — сказала миссис Пирс.

Нил побагровел. И сказал:

— Папа собирается к вам прийти!

— Ты думаешь, я испугалась? — сказала миссис Пирс. У Нила дернулась нога, вверх-вниз. Он, кажется, что-то обдумывал.

Миссис Пирс вздохнула, поднялась и села на свое обычное место на краю стола.

— Ну, класс номер восемь, чем вы обычно занимаетесь во вторник по утрам? — спросила она.

— Грамматикой, — ответил Хью.

— Так вот, отныне мы вместо этого будем говорить об искусстве. — (Все удивленно забормотали.) — Давайте, перебирайтесь поближе.

Она показала нам открытку. На ней было кафе, освещенное желтым светом. Под потолком — лампы, они казались маленькими планетами. Все линии на открытке были какие-то кривые, будто ее рисовал пьяный, но миссис Пирс сказала: самое интересное — этот художник прекрасно умел рисовать. Он специально нарисовал вот так, чтобы усилить «эмоциональное воздействие» картины.

А потом она рассказала, что картины могут вызывать грусть или радость, покой или тревогу, возбуждение или скуку. Она сказала, что в картинах, как и в стихах, есть электрический заряд. Послышался смех. Миссис Пирс сказала:

— Картины действительно вызывают у нас разные чувства. А чувства это и есть электричество. Какие чувства вызывает у вас эта картина?

— Меня от нее укачивает, — сказала Джемма.

Миссис Пирс посмотрела на Джемму. Поджала губы.

— Вы ведь и сами, можно сказать, художница, да, мисс Батлер?

Джемма сказала:

— Что?

— А то, — сказала миссис Пирс. — Я вчера имела счастье видеть один из ваших шедевров. Скажи, ты часто изображаешь одноклассников?

Джемма покраснела.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, мисс.

— А мне кажется, что понимаешь, — сказала миссис Пирс. — Хотя, возможно, картина, которую я видела, была плодом твоего совместного творчества с мистером Льюисом. Или нет?

Нил оскалился.

— Полагаю, вам это показалось очень смешно, а вот мне — нет. Кроме того, вы совсем не разбираетесь в человеческой анатомии. — Миссис Пирс взяла линейку, слезла со стола. — Сказать вам, где теперь эта картинка? — Потом она повторила, погромче: — Я спросила: сказать вам, где теперь эта картинка?

Раздался удар, будто хлыстом; Нил подскочил. А до того сидел, развалившись за партой. Лицо его стало красным.

— Мистер Льюис! — сказала миссис Пирс. — Я, кажется, задала вам вопрос.

Нил сложил руки и уставился в парту, а вот грудь у него поднималась и опускалась. Миссис Пирс опять принялась ходить.

— Картинка в надежном месте, — сказала она. — Там она и останется, пока я не решу, что с ней делать — и как поступить с теми, кто ее нарисовал. — Она нахмурилась, подперла подбородок рукой. — Пожалуй, — сказала она, — я включу ее в число ваших рисунков, которые покажу родителям на следующем собрании. Интересная будет выставка, как вы считаете?

Джеммины глаза наполнились слезами. Она сказала:

— Я не понимаю, о чем вы говорите, мисс!

— Ты еще и врешь, — сказала миссис Пирс. — Ну ладно. Все люди разные. Не так ли, мистер Льюис? Да, — сказала она, возвращаясь к своему столу. — Все люди разные. — Голос у нее звучал так, будто она вдруг очень устала. — Хорошо, а теперь давайте рисовать.

Я нарисовала поле, которое видела во сне. Но вместо себя и старика я нарисовала двух первых человечков, которых сотворила для Красы Земель, — куколку из чистилок для трубки в зеленом джемпере и тряпичную куколку в комбинезоне. Миссис Пирс сказала:

— Очень интересно.

Я ответила, что и правда интересно, что я сама создала этих человечков.

— Правда? — спросила она. — А из чего?

— Из хлама, — ответила я и рассказала ей про Красу Земель.

Миссис Пирс сказала:

— И кто же такие эти человечки?

— Это мы с папой, — ответила я.

Раньше я этого не знала, а тут вдруг поняла, кто это. И сказала:

— Мы все там однажды окажемся. Когда на земле будет рай.

— Рай? — спросила миссис Пирс.

— Да. После Армагеддона.

Она сказала:

— Будет здорово, если ты как-нибудь расскажешь мне все это поподробнее, Джудит. По-моему, это очень интересно.

Все это утро мне было невероятно хорошо. Когда я закончила рисовать, мы с Анной пошли к раковине мыть кисти. Я споласкивала баночку и тут, обернувшись, увидела рядом Нила. Он сказал:

— Как там твое волшебство? — А потом почти прижал губы к моему уху. — Потому что без него тебе крышка.

Он повернулся, и при этом выбил баночку у меня из руки — желтоватая вода расплескалась по моей юбке и по колготкам.

— Ох. Прости, — сказал он. — Поскользнулся. — Нил ухмыльнулся. — А мне казалось, ты уже большая и не писаешься.

Нил вернулся на свое место. Я видела, как он толкнул локтями Ли и Гарета. Гарет сказал:

— А Джудит описалась, мисс.

Миссис Пирс подняла голову:

— Что случилось, Джудит?

Нил произнес одними губами:

— Я тебя убью.

Я снова посмотрела на миссис Пирс.

— Джудит? — сказала она.

Нил яростно махал руками, будто рубил что-то.

— Нил облил меня водой, — сказала я вдруг. Это оказалось очень просто.

Нил уставился на меня.

— Да, мисс, — сказала Анна. — Я это видела.

— Так-так, — сказала миссис Пирс ровным голосом. — Меня это почему-то даже не удивляет. Джудит, сходи в медкабинет, пусть тебе дадут переодеться. Нил, тебе явно чем-то не нравится Джудит. Чем именно? Можешь мне сказать?

Когда минут через двадцать я вернулась в класс, там было как-то странно. Я это поняла, как только закрыла дверь. Как будто в центре комнаты что-то появилось и никто не хочет на это смотреть. Миссис Пирс ходила по рядам между партами с жизнерадостным, сосредоточенным выражением лица, остальные сидели, склонившись над учебниками. Я села, и тут поняла, что в классе странно. Нила на его месте не было. Он сидел к нам спиной, за партой, стоящей у самой доски, которой там раньше не было.

Там он просидел до конца уроков, не шевельнувшись. Я все думала — чувствует ли он, что я на него смотрю, что остальные тоже поглядывают. Кажется, чувствовал; а еще — потому ли, что Нила как бы не было, или потому, что миссис Пирс явно вышла на тропу войны, в классе было необычайно тихо.

Когда закончился последний урок, миссис Пирс сказала:

— А куда это ты собрался, Нил Льюис? У нас с тобой есть еще одно дело, помнишь?

Плечи у Нила упали. Он сказал:

— Мисс, мне на бокс надо! Папа меня убьет, если я пропущу тренировку.

Миссис Пирс сказала:

— Очень жаль; ты бы подумал об этом до того, как ругаться в классе.

— Но, мисс!

— Никаких «но», — сказала миссис Пирс. — Доставай тетрадь.

Она подошла к доске и крупно написала мелом: «Я не буду употреблять бранные слова в классе у миссис Пирс».

Нил вытаращился на нее. Потом швырнул на пол свой пакет, плюхнулся на стул и шлепнул тетрадь на парту.

— Триста строк. И без единой ошибки, — донесся до меня голос миссис Пирс, когда я шла по коридору.

— У тебя такой вид, будто ты только что выиграла в лотерею, — сказала Сью, переводя меня через дорогу.

— Я выиграла кое-что получше, — ответила я.

До самого дома я бежала.

— Получилось! — говорила я, подпрыгивая и молотя в воздухе кулаками. — Получилось! Даже лучше, чем я думала!

— Как школа? — спросил папа, вернувшись с работы.

— Отлично! — ответила я.

Папа поднял брови.

— Чего только на свете не бывает, — сказал он.

Еще стук

В субботу вечером, когда я легла спать, снова раздался стук. Папа пошел разбираться, но, пока он шел до двери, мальчишки сбежали. К двери он ходил еще четыре раза, но они всякий раз скрывались. Я смотрела в окно. Когда почтовый ящик грохнул в шестой раз, папа вышел на улицу; Нил Льюис, Ли, Гарет и еще какие-то мальчишки стали кружить вокруг него на велосипедах.

Когда папа вернулся, я так и не услышала, чтобы он пошел спать, хотя ждала целую вечность. Мальчишки гремели палками по забору и швыряли камни в окна. Смеялись и выписывали круги на дороге.

— Почему это происходит, Господи? — спросила я; но Бог не ответил.

На следующий день, на собрании, папа переворачивал страницы Писания короткими рывками большого и указательного пальцев. Голова его была блестящей и жаркой, будто в ней скопилось слишком много крови. Дядя Стэн произнес речь о необходимости устраняться от мира. Он сказал, что братья, которые не участвуют в забастовке, достойны всяческой поддержки со стороны общины и еще что мы не должны давать денег на нужды бастующих. Он сказал: «Наш вожатый — Христос, не люди». Мы помолились за благополучие заводских рабочих, и Стэн сказал, нужно, мол, веровать в то, что Бог нам поможет, а бояться нельзя. Страх — это то же, что и вера, сказал он, только он притягивает не хорошие, а дурные вещи. «Испытывая страх, мы как бы молимся за то, за что молиться не следует», — сказал он.

Потом все пошли смотреть на новые брошюры, которые нам прислали из Центрального Отделения.

— Новая инициатива, — сказал Альф. — Воспользуемся ими на следующей неделе.

Дядя Стэн сказал, что мы пойдем проповедовать на главную улицу.

Я потянула его за рукав:

— Можно с вами поговорить?

Взяла его за руку, отвела в сторонку. Потом сказала:

— А я сотворила еще одно чудо. Я хотела наказать одного человека. И произошла совершенно неожиданная вещь.

Дядя Стэн покачал головой. Он сказал:

— Да что ты заладила про чудеса? Я очень рад, что у тебя все ладно в жизни, зайчонок, вот только папа-то твой знает, какие ты разговоры разговариваешь?

Я сказала, что папа мне кое-что сказал, сказал, что все это чепуха, но я подумала, что уж дядя Стэн мне поверит.

— Я тебе верю, Джудит, — сказал он. Лицо его было добрым и усталым одновременно. — Ну, вернее, я думаю, ты думаешь, что что-то такое сотворила.

Я подумала — не сказать ли ему, что со мной говорит Бог. Мне вдруг стало ясно: я больше ни секундочки не могу терпеть того, что об этом никто не знает. И тут произошла странная вещь. Я услышала голос Бога: «Не смей», совершенно отчетливо. И было это как-то непонятно, словно от моего мозга откололся маленький кусочек.

Дядя Стэн нахмурился:

— Эй, ты чего?

— Ничего.

— Точно?

Я закрыла глаза рукой.

— Да, — сказала я и заставила себя ему улыбнуться.

Дядя Стэн сказал:

— Да, кстати, малыш, я тебя еще хотел спросить: у папы-то все в порядке? Тут, знаешь, забастовка и все такое, времена нелегкие. Мы постоянно о нем думаем, но сам он все больше молчит. Как у него дела?

— Нормально, — сказала я. — Просто его раздражает этот стук в дверь.

— Что?

— Какие-то мальчишки стучат в нашу дверь.

Дядя Стэн нахмурился.

— Твой папа ничего об этом не говорил. Дело-то серьезное, или как?

— Не знаю, — сказала я. — Я именно об этом вам и хотела сказать, о том, что я сделала с…

И тут Бог сказал «СТОП!» так громко, что я подскочила.

— Что такое? — спросил Стэн.

И тут я снова подскочила, потому что другой голос произнес:

— Ну, как оно?

Я подняла глаза: это был папа.

Они со Стэном о чем-то заговорили, а я тихонечко отошла. Когда оглянулась, рука дяди Стэна лежала у папы на плече. Я очень надеялась, он не скажет папе, что я говорила с ним о чудесах. А потом я подскочила в третий раз, потому что меня ухватили две пухлые руки и раздался голос:

— А, попалась!

Надо мной ухмылялось лицо с усиками и ртом-черточкой с беловатой слюной в уголках.

— Ты от меня бегаешь!

— Да нет, Джози! Честное слово!

— Гм. — Она посмотрела на меня с подозрением, потом сунула мне в руки пакет. — Подарочек!

— Спасибо.

— Так открой!

— Пончо, — сказала я.

Ракушек и кисточек там было даже больше, чем я предполагала, а цвет оказался совсем оранжевым.

Джози затряслась от смеха.

— Я-то знаю, как ты любишь такие штучки. Я без дела не сижу, то одному что смастерю, то другому, но сделать тебе приятное у меня всегда время найдется. Примерь! Должно быть как раз впору, хотя я на всякий случай сделала его чуть-чуть побольше.

Кисточки опустились до самых стоп.

— Как раз впору, — сказала я.

— Чего ж ты его снимаешь?

— Поберегу на особый случай.

Я оглянулась на папу и дядю Стэна — они все говорили. Вернее, говорил дядя Стэн, а папа смотрел на него с серьезным видом.

— Обязательно надень его в воскресенье.

— Хорошо.

— Эй, выше нос! — сказала Джози. — Тебе что, не нравится?

Я оглянулась на папу и дядю Стэна — они смеялись. В мире вдруг стало светлее.

— Очень нравится, — сказала я. — Очень. Спасибо, Джози.

Одна хорошая мысль

Вечером снова грохнул почтовый ящик. Я поняла, что это именно он грохнул, потому что, когда проснулась, услышала смех и стук калитки. Я вылезла из кровати, встала сбоку у окна и выглянула в щелочку между шторами. Только, если не раздвигать, почти ничего не было видно, поэтому я проскользнула в другую спальню.

Внизу были Нил, Ли и Гарет, а с ними брат Нила Том, которого я иногда видела у школьных ворот, и еще несколько больших мальчишек, которых я никогда не видела. Когда папа открыл двери, они уехали. Через пять минут снова вернулись. Один из больших мальчишек прихлебывал из банки, другие выписывали петли на велосипедах и плевали на землю. В прихожей зазвонил телефон, я услышала, как папа вышел из кухни, за ним хлопнула дверь. Звон прекратился, я услышала, как папин голос сказал: «Миссис Пью!»

— Да, — сказал он. — Спасибо. Я как раз с этим разбираюсь.

Еще он сказал:

— Все будет нормально, миссис Пью. Не волнуйтесь, пожалуйста.

Тут я так замерзла, что полезла обратно в кровать.

Когда мальчишки вернулись, они крикнули: «Где ведьма?» — в щелку для писем и стали швырять гравий в окна второго этажа. Я почувствовала шум в груди, будто туда хлынул поток докрасна раскаленных шариков, и подумала, не так ли бывает, когда в тебя попадает пуля. Лежать я не могла, потому что тело горело и меня трясло. Я достала дневник, стала писать. Но шум не стихал, поэтому я убрала дневник и села у стены. Сидела долго, пока на улице не стихло, пока часы в прихожей не пробили полночь. Тогда я встала и раздвинула шторы.

Было тихо и очень светло. Полная луна отбрасывала длинные тени от домов и деревьев Красы Земель. Тени тянулись по всему полу. Я подумала, о чем они мне напоминают, а потом вспомнила: так выглядит наше городское кладбище, когда от могильных камней падают тени.

— Господи, — сказала я тихо, — почему это происходит?

«Ну, — сказал Бог, — в данный момент Нилу кажется, что именно ты — причина всех его бед».

— Разве я виновата, что миссис Пирс он не нравится? — спросила я. — Что мне делать?

«Не знаю».

— Ты же Бог, — сказала я.

«Но ты же сама заварила эту кашу».

— Нет, Ты, — сказала я.

«Нет, — сказал Бог. — Ты сама».

— Но я ведь делала только то, что Ты велел мне!

«Ты делала то, что тебе хотелось делать».

— Это одно и то же, — сказала я.

«Что?» — сказал Бог.

— Ну, не знаю! — сказала я. Мне сделалось жарко. — Я сама не знаю, почему я так сказала.

Мне не хотелось больше говорить с Богом, не хотелось сидеть в своей комнате, стало страшно, что на меня сейчас опять опустится туча, как в тот день, когда я сотворила снег. Я пошла к двери, но, когда дошла, поняла, что не могу выйти, и снова села. Через минуту я снова подошла к двери и на этот раз вышла на лестницу.

Спустилась до середины и закричала.

В прихожей маячила какая-то фигура. Она развернулась, и папин голос сказал:

— Да что там…

— Ты меня напугал.

— Что ты здесь делаешь?

— Ничего. Я… просто мне не хотелось быть у себя.

Он снова повернулся к входной двери. Когда лунный свет падал ему на затылок, он казался мальчишкой.

Я не могла понять, почему он стоит в прихожей, и поэтому сказала:

— У тебя что-то случилось?

— Нет.

Тут мне вдруг захотелось ему что-нибудь сказать, просто страшно захотелось, но я не знала что.

— Не переживай из-за мальчишек, — сказала я.

— Я не переживаю! — Он повернулся, и глаза его сверкнули.

— Вот и хорошо, — сказала я. — Я так, проверяю.

— Все это пустяки.

— Конечно.

— Сегодня они всяко больше не вернутся. — Он громко шмыгнул носом, засунул руки в карманы — все, мол, в полном порядке, — но никуда не ушел.

Я сказала:

— Так правда ничего не случилось?

— Ничего! Это ты чего-то распсиховалась! Тебе давно пора спать. Ты о чем думаешь?

— Не знаю.

— Тогда живо в кровать.

— Ладно.

Через некоторое время мальчишки вернулись. Я слышала, как папа вышел на улицу. Он стоял там, а они ездили кругами, обзывались и плевали в него.

Наконец он вернулся. Я слышала, как он раздвинул шторы в передней комнате, видела, как на дорогу пролился свет. Услышала скрип — значит, папа сел на один из плетеных стульев. Я не понимала, что он делает. А потом услышала, как он свистит, и поняла, что он думает хорошие мысли. Мальчишки еще немного поболтались поблизости, а потом ушли.

Самый замечательный день

Папа говорит — нельзя недооценивать силы наших мыслей и того, как они нам могут помочь. Он говорит, что достаточно Одной Хорошей Мысли — и день прожит не зря. У меня хороших мыслей даже несколько. Вот только некоторые из них:

1) скоро настанет конец света

2) все на самом деле довольно маленькое

3) я — в Красе Земель, и у меня замечательный день.

Последняя мысль — самая лучшая из всех.

Я очень надеюсь, что в Красе Земель останутся кое-какие вещи из этого мира, потому что я их очень люблю. Если собрать все мои любимые вещи в один день, это будет самый замечательный день, и выглядеть он будет так.

Во-первых, там будем папа, мама и я. Я знаю, что мама будет с нами в Красе Земель, потому что Бог обещал воскресить из мертвых тех, кто по-настоящему верил, а мама мертва, но уж если кто и верил, так это она. В общине и сейчас иногда про нее говорят: о том, какой она подала всем пример, о том, как она умерла, как она веровала в спасение. Маргарет по-прежнему носит платье, которое для нее сшила мама, а у Джози есть связанный мамой платок.

Я много раз пыталась представить себе, как я встречаюсь с мамой, но ничего толком не выходит. Например, я знаю, что у нее были каштановые волосы и глаза как у меня. Я знаю, что она часто улыбалась, потому что она улыбается почти на всех фотографиях. Я знаю, что она любила рукоделье. А вот дальше приходится полагаться на воображение.

Мой самый замечательный день будет одним из тех дней, когда просыпаешься при ярком свете солнца и тебе ничего не нужно делать, а времени на всякие дела — сколько хочешь. Такой день, похожий на мыльный пузырь, проплывающий мимо твоего окна. А ты подставляешь руку, и он садится прямо на ладонь, и свет играет в нем, как оно водится, так что на вид все так: поверхность пузыря кружится, а внутри он стоит на месте.

День начнется с того, что мы с мамой и папой сядем завтракать, и за завтраком я все-все расскажу маме о своей жизни в этом мире, как я всегда мечтала ее увидеть, а она расскажет мне, каково это — быть мертвой, и еще как она мечтала увидеть меня. Потом я покажу ей все те вещи, которые сделала из вещей, оставшихся после нее, а она будет качать головой, будто бы с недоверием, а потом обнимет меня, и все мы пойдем на улицу.

Это будет один из тех дней, когда все сияет и весь мир состоит из подвижных кусочков света. Теплый воздух будет пахнуть летом, а над изгородями повсюду будут купырь и бабочки. А еще там будут глазастые одуванчики, и мошки, и стрекозы — они будут носиться и вдруг застывать в воздухе. Там будет поле, спускающееся к реке, трава на нем будет такой длинной, что ее придется раздвигать руками, кое-где цветы и несколько деревьев, а вдалеке, наверное, будет море. Мама возьмет меня за одну руку, а папа возьмет за другую, и будет трудно поверить, что это происходит на самом деле, потому что я столько раз это воображала, но поверить придется, потому что ведь это будет правдой.

Мы пойдем гулять по полям. Там будет много всякой разной травы, трава будет забираться в ботинки, под брючины, в носки. И еще там будет лохматый пес, одно ухо торчком, другое висит, он будет прыгать перед нами. Будет убегать вперед, и в этот самый замечательный из всех дней я смогу свистом приманивать его обратно.

Но папа не любит собак, он говорит, что они — переносчики микробов, так что к нему мы пса не подпустим.

А потом мама укажет вперед, и там впереди будут карусели и музыка. Но папа не любит карусели и вообще не любит аттракционы, потому что на них опасно и это Бессмысленная Трата Денег, поэтому мы с мамой поедем кататься вдвоем.

Мы прокатимся на машинке по автодрому, спустимся с американской горки. А потом мы вернемся домой, и на ужин будет рыба в панировке с жареной картошкой, картофельные ломтики будут пышными и хрустящими, а рыба будет распадаться на сочные кусочки, а панировка будет хрустеть, а потом из-под нее будет вытекать сок, и мы с мамой будем есть прямо руками. Но папа не любит рыбу с картошкой, так что ему мы, наверное, дадим горькой зелени или чего-нибудь в таком роде.

А еще там будет телевизор. Да, в раю ему вроде как не место, но я люблю телевизор. Папа говорит, что от телевизора размягчаются мозги, но ему совершенно не обязательно его смотреть, будем смотреть мы с мамой, в цыганской кибитке, которая станет нашим домом, будем смотреть, закутавшись в одеяла, а снаружи будет потрескивать огонь, и сосиски будут жариться на палочках, и мы будем пить горячий черносмородиновый морс. Ах да, я забыла самое главное! Это случится еще раньше: там будет настоящий большой воздушный шар, с корзиной.

Однажды летом мы с папой были на огороде, и тут появился воздушный шар. Он напоминал какое-то глубоководное существо. Я увидела, как по земле пронеслась тень, услышала фырканье горелки, и мне страшно захотелось улететь туда же, куда летели эти люди.

Да, там обязательно будет настоящий воздушный шар, и мы обязательно на нем покатаемся. Ну, может, только мы с мамой, потому что папа и воздушных шаров не любит тоже. Он говорит, что это опасные штуки, и если что-то на нем сломается, то Всем Крышка. Он имеет в виду, что, если шар взорвется в воздухе, вы поджаритесь или убьетесь о землю. Но мне кажется, полет стоит того, чтобы рискнуть.

Не знаю, как выглядит папин замечательный день. Думаю, в нем много Необходимых Вещей вроде изучения Библии, проповеди, осмысления, Экономии Электричества, и Примерного Поведения, и Бережливого Отношения к Деньгам. Получается, у папы каждый день — замечательный.

А может, он просто давным-давно утратил понимание, как выглядит замечательный день, и забыл придумать его себе заново.

Нил Льюис сердится

В понедельник Нил посмотрел на меня и прошептал какое-то слово, кажется, «узда». Миссис Пирс подняла глаза, он отвернулся. Она сказала:

— Нил, если ты хочешь, чтобы Джудит помогла тебе с примерами, попроси ее вслух. Совершенно не обязательно шептать.

У Нила сделался такой вид, будто он сейчас кого-нибудь убьет. Он нагнул голову к самой парте.

Миссис Пирс сказала:

— Так тебе нужна помощь, Нил?

Нил зажал ручку в кулаке.

Миссис Пирс сказала:

— К сожалению, Нил, я тебя не слышу. Ты хочешь сказать «да»?

Нил бросил ручку.

— Да ты не стесняйся, Нил, — сказала миссис Пирс. — Никто над тобой не станет смеяться, ты же стараешься. Так тебе помочь?

Тут Нил распрямился, и так резко, что ножки стула скрипнули по полу.

— Хорошо, — сказала миссис Пирс. — Тогда тебе совершенно незачем беспокоить Джудит. — Она подняла бровь в мою сторону и опять стала проверять тетрадки.

Минут пятнадцать все было спокойно, потом мимо моей головы что-то пролетело и стукнулось об пол.

Миссис Пирс подняла глаза.

— Что это было?

— Линейка, мисс, — сказала Анна.

— Чья? — спросила миссис Пирс.

Ли выпалил:

— Это Нил потерял, мисс!

— Джудит у него забрала! — сказал Гарет.

Ли сказал:

— Она умеет колдовать, мисс.

Кто-то прыснул, кто-то захихикал.

Миссис Пирс повернулась ко мне:

— Джудит, ты брала у Нила линейку?

— Нет, мисс.

— Как же твоя линейка оказалась рядом с партой Джудит, Нил?

— Не знаю, мисс, — сказал Нил.

— Так ты не помнишь, почему ты ее там оставил?

Нил почесал в затылке, повертел головой. Все засмеялись.

Миссис Пирс сказала:

— Знаешь, Нил, я начинаю не на шутку беспокоиться. В понедельник ты потерял сумку. Во вторник ты мне сказал, что потерял обувь. Сегодня ты не можешь вспомнить, куда положил линейку, которой пользовался всего несколько секунд назад. Если так и дальше пойдет, придется отправить тебя к врачу.

Все снова захохотали, Нил оскалился.

— Подними линейку, Нил, — сказала миссис Пирс.

Нил подошел к нашей парте и поднял линейку. Выпрямляясь, он посмотрел на меня, взгляд у него был медленный и сонный, полный чего-то, что я не знала, как назвать.

В обеденный перерыв я пошла за угол школы, поискать чего-нибудь для Красы Земель. Я нашла пять разных растений, три фантика, половинку пластмассового яйца из «киндер-сюрприза», две пластмассовые крышки и соломинку. Все это я показала миссис Пирс, потому что она как раз дежурила на игровой площадке.

— Это для игрушечного мира у тебя в комнате? — спросила она, и я кивнула. — Я бы с удовольствием посмотрела на твои поделки, — сказала она. — Может, принесешь несколько в школу?

Я обещала принести. А потом пошла в туалет полить свои растения.

Я стояла, наклонившись над раковиной, и вдруг услышала какой-то скользкий звук, подняла голову и увидела в зеркале черную куртку. Больше я ничего не успела увидеть, потому что меня схватили и поволокли к унитазам — ноги скребли по полу. Кто-то сказал: «Тут твой Бог не поможет, сучка!» Я стукнулась головой об унитаз, в носу жгло, его наполняла вода.

А потом я почувствовала, что падаю назад, а миссис Пирс держала Нила сзади за куртку, и голос у нее дрожал, но, наверное, не потому, что ей было страшно. Она сказала мне:

— Джудит, сходи к мистеру Уильямсу и расскажи подробно, что случилось.

Когда я вернулась в класс, миссис Пирс и Нил стояли друг напротив друга. Миссис Пирс кричала:

— Почему ты решил, что ты не такой, как все? Почему ты решил, что тебе это сойдет с рук?

Нил сказал:

— Я ничего ей не сделал.

Миссис Пирс заорала:

— Да уж куда там! Я же все видела!

Я села.

— На тебе просто клейма негде ставить, Нил Льюис, — говорила миссис Пирс. — Просто негде! А кроме прочего, ты закоренелый лгун. Я пока даже не знаю, что с тобой делать. Мне и смотреть на тебя не хочется.

Нил взял куртку и двинулся к дверям. Он сказал:

— Достала меня эта херова халабуда.

И тут с миссис Пирс что-то случилось. Она оказалась перед Нилом, перекрыв ему путь, очки ее сверкали, на щеках горели два красных пятнышка. Я вдруг заметила, какая миссис Пирс маленькая, Нил почти с нее ростом. Я подумала, что он сейчас ударит миссис Пирс — он даже сжал кулаки. А потом я подумала, что миссис Пирс ударит Нила, потому что грудь у нее поднималась и опускалась. А я смотрела на них, и со мной что-то происходило — сердце стучало так, словно я парила в воздухе, и что-то вытекало из меня, будто внутри образовалась дырка.

Очень долго никто не шевелился. А потом что-то где-то точно лопнуло. Нити, державшие Нила, ослабли, миссис Пирс подняла подбородок выше. Трудно сказать, что именно изменилось, но мы все это почувствовали. Миссис Пирс сказала: «Ну!» — и Нил пошел к своей парте. Заткнул уши и не поднимал глаз.

Но в том, как все на него смотрели, в том, как он втягивал голову и горбил плечи, я увидела что-то знакомое, я уже где-то это видела, но только в тот момент я очень устала и не могла вспомнить, что это было.

В классе

Закончив последний урок, миссис Пирс сказала:

— Джудит, ты не могла бы задержаться на минутку?

Поэтому, когда все потянулись к дверям, я осталась за партой, и вскоре в классе стало тихо.

Миссис Пирс прикрыла дверь. Потом подошла к моей парте, села рядом. И сказала:

— Мне жаль, что сегодня все так вышло. Может, тебя утешит то, что скоро здесь очень многое переменится и тебе не придется больше бояться таких вещей.

Я сказала:

— Уже многое переменилось.

Миссис Пирс громко втянула воздух. Потом сказала:

— Давно было пора. — И добавила: — Джудит, я хотела у тебя спросить. Понимаешь, меня озадачила одна вещь, которую я случайно услышала от Нила в туалете — о том, что Бог тебе не поможет. По крайней мере, мне так послышалось. Может, я не права…

Я услышала слова Бога:

«Будь осторожна. Будь очень осторожна».

«Да не переживай», — ответила я Ему.

А вслух сказала:

— Я не помню.

Миссис Пирс нахмурилась. И сказала:

— По-моему, он сказал: «Тут твой Бог не поможет!» — или что-то в таком духе. — Она улыбнулась. — Я заговорила об этом только потому, что вспомнила твое сочинение — о том, как Бог устроил снегопад. Было такое?

«Прекрати это», — сказал Бог.

«Но миссис Пирс — друг».

«Это Я твой друг, — сказал Бог. — И Я говорю: прекрати это».

«Я же должна ей ответить», — сказала я Богу.

Я сказала миссис Пирс:

— Да, я устроила снегопад в своем игрушечном мире. А после этого пошел настоящий снег. Но это просто совпадение. Бог тут ни при чем.

— А-а, — сказала миссис Пирс. — А мне казалось, ты написала про чудо.

Бог сказал:

«Прекрати немедленно!»

Руки у меня стали скользкими.

Миссис Пирс сказала:

— А откуда Нил узнал, что Бог тебе «помогает», Джудит?

Я опустила глаза.

— Он прочитал мое сочинение.

— Вот как! — сказала миссис Пирс. — Выходит, там это все-таки написано.

— Но я все это выдумала! — сказала я. — Это просто фантазия. Я люблю придумывать всякие истории.

— Это точно, — сказала миссис Пирс. — Ну что же. — Она улыбнулась и сложила руки на коленях. — Выходит, мы все выяснили.

— Да.

Я подумала, что на этом все кончится, но тут она сказала:

— Джудит, еще одна вещь. Там, в твоей тетрадке для сочинений, записан разговор с Богом. И он очень похож на настоящий, вот я и хотела спросить, может, ты иногда слышишь голоса или разговариваешь с кем-то — я имею в виду, в воображении.

«Да почему ты еще здесь?» — заорал Бог.

— Нет, — сказала я. — В смысле, да. Иногда!

Миссис Пирс наклонила голову, чтобы заглянуть мне в лицо.

— И этот кто-то — Бог?

«Вон отсюда!» — закричал Бог.

Я потерла руки о колени.

— Да — сказала я. — Но это тоже выдумка.

Голос миссис Пирс стал совсем тихим.

— А видеть ты ничего не видишь, Джудит? Может, ты видишь людей, которых не видят другие, или какие-то несуществующие вещи? Или события, которые ты не можешь объяснить?

Бог закричал:

«Да она сейчас все испортит!» — и голос Его был таким громким, что как бы расплющил меня, я почти минуту возвращалась в объемное состояние.

Я слышала голос миссис Пирс:

— Джудит, что с тобой такое?

Она говорила что-то еще, но я не могла разобрать что, потому что мир вокруг вращался.

Потом я услышала слова миссис Пирс:

— Ладно, Джудит, не переживай, не надо, давай не будем об этом говорить. Я не хотела тебя расстраивать. Просто мне интересно знать.

Потом Бог сказал:

«ВОН ОТСЮДА».

И голос Его был таким глубоким и странным, что я даже засомневалась, а Бог ли это, и это было так страшно, что я заплакала.

Миссис Пирс сказала:

— Джудит! Ну что с тобой такое?

Я дошла до двери, но выйти не смогла. Просто стояла там, глядя на ручку, и все мое тело стало одним огромным сердцем. Я сказала:

— Я никогда не видела ничего несуществующего, но я верю в Бога. И иногда разговариваю с Ним.

И слова были как горящий уголь, который серафим приложил к губам Исаии, и произнести их было все равно что шагнуть с утеса. Стало жарко, кровь внутри вскипела. Но я произнесла эти слова, и мне стало легче, потому что миссис Пирс улыбнулась, как будто с самого начала надеялась, что я скажу что-нибудь в таком духе, знала, что я рано или поздно сумею это сказать.

Она подошла ко мне и тихо спросила:

— А эти разговоры с Богом расстраивают тебя, Джудит?

Я открыла рот, потом снова закрыла. Посмотрела на туфли.

— Не знаю, — сказала я.

— Ну ладно, — сказала миссис Пирс. — Не всегда просто разобраться в собственных ощущениях, правда? — Она положила руку мне на плечо. — Ты — удивительный человечек, Джудит, запомни это, пожалуйста. А еще запомни, что, если когда-нибудь тебе понадобится поговорить, о чем угодно, ты можешь прийти ко мне и поговорить с глазу на глаз, и будь уверена, больше никто об этом не узнает. Может, я не все пойму, но я сделаю все, чтобы тебе помочь.

Пока я шла домой, Бог молчал. Такое молчание, как если ты сидишь в одной комнате с человеком, с которым не разговариваешь, но мне было не выйти из этой комнаты, потому что комнатой была моя собственная голова. В конце концов я не выдержала. Я сказала:

— Почему Ты так странно себя вел? Ведь миссис Пирс — наш друг.

«Это Я твой друг», — сказал Бог.

— Она просто очень добрая, — сказала я. — И хочет нам помочь.

«Если ты и дальше будешь болтать направо и налево, не будет никаких „нас“, — сказал Бог. — И останешься ты одна. Ты что, не знаешь, как опасно говорить людям такие вещи? Они попытаются нас разлучить. Они скажут тебе, что ни с кем ты не разговариваешь. Они скажут тебе, что ты все это придумала, и отправят тебя к какому-нибудь врачу».

— Пусть говорят, я все равно не буду слушать, — сказала я. — Я-то знаю, что Ты настоящий. И вообще, я ведь ничего не сказала миссис Пирс.

«Ты сказала ей слишком много, — возразил Бог. — Послушай-ка, барышня: твой дар будет у тебя, только пока ты будешь беспрекословно Меня слушаться. Так-то. А без Меня ты далеко не уедешь».

— Прости! — сказала я. — Я попытаюсь поосторожнее. Но я не понимаю: Ты ведь ничего такого не говорил, когда я разговаривала с папой и дядей Стэном.

«Это другое дело, — сказал Бог. — С ними Я не предвижу никаких проблем».

— Но папа мне совсем не поверил!

«Вот именно, — сказал Бог. — В смысле, ну и дурак же он. — Он кашлянул. — Послушай, — сказал он, — если эта твоя учительница снова с тобой заговорит…»

— Не волнуйся, — сказала я. — Я не проговорюсь.

А потом я вспомнила еще одну вещь.

— Да, Бог, — сказала я, — пожалуйста, никогда больше не говори тем странным голосом.

«КАКИМ, ВОТ ЭТИМ?» — сказал Бог, и меня будто испепелила молния.

— ПРЕКРАТИ! — заорала я и заткнула уши.

«Прости, — сказал Бог обычным голосом. — Так лучше?»

Я прислонилась к забору. Какая-то женщина таращилась на меня с другой стороны улицы. Мне захотелось заплакать.

— А это точно Ты говорил?

«А на что было похоже?» — спросил Бог.

Я передернулась.

— На Дьявола, — сказала я.

Одно зло порождает другое

В тот вечер папа поздно вернулся с работы. Я знала, что так и будет, но все равно ждать пришлось ужасно долго. Я начистила овощей к ужину, положила их в кастрюлю. Накрыла на стол, полила горчичные зернышки. Зачем — не знаю, потому что в горшке так ничего до сих пор и не показалось. Потом записала в дневник историю про дракона из Красы Земель, который любил розы и, проходя мимо розового куста, всегда останавливался их понюхать, вот только его дыхание опаляло цветы. Историю я не закончила. Под конец просто села на лестнице и стала ждать.

Без пяти шесть подъехал автобус, и я побежала к входной двери. Автобус было видно сквозь витражное стекло. На окнах автобуса были решетки, некоторые — полуоторванные. В одной застрял помидор, по стеклу что-то размазалось, вроде яйца. В автобусе было шестеро человек. Папа спустился по ступенькам, и даже через цветное стекло было видно, какой он бледный в свете фонаря. Он помахал Майку, вошел в калитку, и я побежала на кухню; мне показалось — он бы не хотел, чтобы я его видела.

Папа включил чайник. Спросил;

— Как школа?

Не посмотрел на меня, начал разжигать печку. Я поняла, что про работу спрашивать нельзя. Я сказала:

— Миссис Пирс рассердилась на Нила Льюиса за то, что он попытался утопить меня в унитазе. Но я думаю, что больше он меня не тронет.

Тут папа поднял глаза. И спросил:

— Ты-то цела?

— Конечно, — ответила я. — И вообще это ерунда.

Папа нахмурился. Потом сказал:

— Нил, что ли, сын Дуга?

Я попыталась соображать быстро.

— Не знаю, — сказала я.

— Вы что, с ним не ладите?

— Было такое, но теперь все в порядке.

Тут папа вдруг спросил:

— А не этот парень молотит нам в дверь?

Я посмотрела на него, потом на холодильник.

— Не знаю, — сказала я.

Папа выпрямился.

— Джудит, ты ведь не задираешь его первая?

— Нет, — ответила я, и сердце стукнуло один раз, но очень сильно.

— Точно? — спросил папа.

— Точно.

— Тогда хорошо, — сказал папа. Повернулся спиной к огню. — Потому что одно зло порождает другое. — Он встал, закрыл дверцу печки — оставил щелочку для поддува. — А зла тут в последнее время и так хватает.

За ужином мы читали Библию, вместо того чтобы сначала убрать со стола. В тот день мы говорили о том, что Бог бывает ревнив. Только это не в обычном смысле этого слова, сказал папа. Это значит — Бог хочет, чтобы люди служили только Ему, что Он требует Абсолютного Преклонения.

В голове у меня все перепуталось. Я даже не поняла, какой я вопрос задаю, уместный или глупый, но я спросила:

— А зачем Богу Абсолютное Преклонение?

— Потому что Он знает, что для нас лучше, — сказал папа.

Я еще раз подумала, но почему-то все равно не увидела в папиных словах никакого смысла.

— Почему? — спросила я.

Папа не рассердился, что обычно бывает, когда я слишком часто спрашиваю «почему». Собственно, вид у него был такой, будто он думает про что-то другое. Он хмурился. И вроде как задерживал дыхание. А потом брови вдруг встали на место, он моргнул и спросил:

— Что?

Мне тоже пришлось подумать, прежде чем я вспомнила, о чем мы говорили.

— Почему Бог знает лучше? — спросила я.

— Потому что Он знает все, — сказал папа. И потом быстро добавил: — А еще Он нас создал, — как будто я этого не знаю, как будто он этого не знает, как будто он никогда про это не думал. Потом он сказал: — Погоди-ка, — встал и пошел в прихожую.

Когда он вернулся, я спросила:

— Что там?

— Ничего.

Я посмотрела на него, но он больше ничего не сказал и продолжил читать.

Когда я пошла спать, папа сидел у печки в рабочем комбинезоне. Я немножко полежала в кровати, а потом тихонько пошла вниз. Но свет в кухне не горел, горел в промежуточной комнате, и через замочную скважину я увидела, что папа сидит за письменным столом и просматривает счета, которые у него там лежат. Я обрадовалась, что он не смотрит в пустоту, как обычно, и пошла спать.

Но позднее, гораздо позднее, когда я уже засыпала, я услышала, как открылась входная дверь; и я посмотрела в щелочку между шторами и увидела, что он стоит на тротуаре и в кудряшках у него на голове отражается свет. Он простоял там довольно долго, хотя улица была пуста.

Четыре фотографии

Раньше папа был совсем не такой. Я это знаю по четырем фотографиям. Первая — из альбома, который лежит в шкафу в промежуточной комнате. На этой фотографии папа стоит рядом с дорожным знаком, на котором написано «Джон-О’Гротс».[3] На папе джинсы, ремень с надписью «Ливайс» и футболка. Он улыбается, и лицо его будто сияет. Я никогда не видела у папы такого лица. Эта фотография сделана, когда у папы с мамой был медовый месяц, а снимала мама.

Вторая фотография стоит в серебряной рамке, тут мама и папа лежат в траве. На маме синий комбинезон, у нее длинные волнистые каштановые волосы, в глазах у нее солнце и вокруг тоже солнце, и волосы ее кажутся нимбом. Она так смеется, что видно все зубы. Папа держит фотоаппарат над ними, на вытянутой руке, и корчит смешную рожу.

Третья фотография тоже в альбоме, они попросили кого-то их сфотографировать — они стоят на пристани у какого-то ограждения. Мамин живот натягивает футболку, она обнимает папу за талию, голова ее лежит у него на плече, а папина рука лежит у нее на шее, и оба они улыбаются и выглядят так, будто прямо в этот день загорели, а волосы у них такие, будто их весь день раздувал ветер.

На эти фотографии я смотрю редко, потому что от этого мне плохо. Не только потому, что мамы нет с нами, но еще и потому, что нет ее из-за меня.

Последняя фотография самая тяжелая. Она в другом альбоме и не похожа на остальные. Папа держит меня в белом одеяле. Я завернута, как червячок, видно только лицо, оно красное и сморщенное, потому что я ору. За нами, на кровати, мама. У нее лицо белое, глаза кажутся совсем маленькими, и она вроде как где-то в другом месте, смотрит на нас оттуда. Лицо у папы темное, глаза сверкают. Таким я и знаю своего папу.

Как снежный ком

Всю эту неделю папа возвращался домой на автобусе, в шесть часов. Странно было находиться дома одной. Я до этого думала, что разницы не будет никакой, потому что я все равно обычно сижу в своей комнате, а он в своей, но разница была. Мэй и Элси предложили приходить и приглядывать за мной, но я попросила папу отказаться, потому что они бы всю дорогу рассказывали мне истории из Библии, и в конце концов он согласился, при условии, что я не стану прикасаться к плите, к спичкам и к чайнику.

Возвращался папа совсем серым. Иногда он даже не готовил овощи, которые я чистила, а ел какие-нибудь сосиски с фасолью. Иногда даже не растапливал печку, просто сидел у плиты с включенным грилем, пока не приходило время ложиться спать. Правда, как бы он ни уставал, Библию мы все равно читали каждый вечер.

Мне очень хотелось, чтобы к нам заглянул Майк.

— Почему он не заходит? — спросила я.

— Ему тоже нужно домой, — ответил папа.

Мне не хотелось спрашивать про завод. Папа почти ничего не рассказывал, кроме того, что у ворот стоят люди, которые называются Пикетчиками, они шумят и никуда не уходят.

— Скоро все кончится, — сказал он. — Хватит их еще примерно на неделю.

Но забастовщики-то думали, что все продлится гораздо дольше. Во вторник, после школы, миссис Пью пригласила меня выпить чаю. Мы ели бутерброды с ветчиной и макароны за ее складным столиком, и тут кто-то постучал в дверь. Я слышала, как миссис Пью открыла, и какой-то мужчина сказал, что они заходят ко всем, предупредить, что все должны поддерживать профсоюз и держаться подальше от тех, кого он назвал «штрейкбрехерами». Он велел миссис Пью вешать трубку, если ей позвонит штрейкбрехер, и вообще не разговаривать с ними.

Миссис Пью дождалась, пока он договорит — а это случилось нескоро, — а потом сказала:

— Простите?

Повисла пауза, а потом мужчина повторил все еще раз и спросил у миссис Пью, не пожертвует ли она денег для поддержания борцов.

Миссис Пью сказала:

— Соревнования пловцов?

— Для поддержания борцов.

— Ах да, я так и думала, что вы их имеете в виду, — сказала миссис Пью. — Я сейчас принесу денег.

Она достала из банки на буфете несколько монет. Я слышала, как она передала их мужчине, потом закрыла дверь.

— Собираются проводить соревнования по плаванию, — сказала она, возвращаясь в гостиную. — Я всегда жертвую денег на хорошее дело. Мой муж, покойный мистер Пью, да будет земля ему пухом, тоже любил плавать.

— А что такое «штрейкбрехер»? — спросила я у папы, когда он вернулся.

— Где это ты такое услышала?

— К миссис Пью приходил какой-то человек, просил денег для бастующих и велел не говорить со штрейкбрехерами.

— Штрейкбрехер — это человек, который не участвует в забастовке.

— Значит, ты — штрейкбрехер, — сказала я. — А почему их так называют? Слово какое-то смешное.

В тот же вечер, позднее, я спускалась по лестнице, и тут грохнул почтовый ящик, в щель влетел шарик с водой и лопнул на полу. Я услышала визг велосипедных шин. Я подняла шарик. Он был не цветной, как обычные шарики, а просто белый. И форма у него была какая-то необычная, вытянутая, словно трубка, и дырка, в которую дуют, была широковата. Папа вышел из ванной без рубашки, с полотенцем на шее.

Он сказал:

— Брось сейчас же!

Я уставилась на него.

— Брось! — повторил он. — Иди вымой руки.

В среду кто-то перевернул мусорный бачок и раскидал мусор по саду. В четверг Нил с братом сломали несколько веток на маминой вишне, и папа не ложился до полуночи. В пятницу вечером, когда раздался стук, он позвонил в полицию. Я слышала, как он говорит:

— Вы не могли бы просто прислать машину? Это уже не шутки. Меня привлекут за нападение, если я пойду туда и попытаюсь с ними разобраться… нет, я не знаю, в чем причина.

Позже, когда я уже легла, приехала полицейская машина. Я слышала, как она остановилась снаружи, как полицейский заговорил с мальчишками. Потом все стихло, и когда я выглянула в окно, никого уже не было.

— Бог, — сказала я, — что происходит? Почему Нил Льюис к нам прицепился?

«Думаю, дело в том, что в последнее время у него куча неприятностей в школе, и всё из-за тебя», — сказал Бог.

— Не из-за меня, — поправила я, — а из-за того, что он со мной делает.

«Что посеешь, то и пожнешь», — сказал Бог.

— Неправда! — сказала я. — Я же не знала, как все будет. Откуда мне было знать, что он повадится к нашему дому?

«Непростые это дела, а?» — сказал Бог.

— Да уж. Только я разобралась с одной проблемой, а тут сразу другая.

«Такова жизнь, — сказал Бог. — Проблемы исчезают, а потом появляются в другом месте. Только ты их тут прихлопнула, а они снова вылезли там. Как кротовины. Вот теперь ты знаешь, каково это».

— Что?

«Быть Мной».

— Я думала, мне достаточно сказать, что я хочу, чтобы это произошло.

«Да, но можешь ли ты остановить то, что происходит само по себе? — сказал Бог. — Ты об этом не думала? — Бог рассмеялся. — Опасная это привычка — думать, даже в лучшие времена».

— Но что же теперь будет? — спросила я. — С Нилом и со всем остальным?

«Мне кажется, пока тебе это знать ни к чему, — сказал Бог. — Да и в любом случае все только от тебя и зависит».

Странно, что Нил каждый вечер возвращался к нашему дому, потому что в школе он ко мне и близко не подходил. Не твердил, что убьет, не проводил пальцем по горлу, не бил меня, не топил в унитазе, не выдергивал из-под меня стул. Он вообще не делал многого из того, что делал раньше. Миссис Пирс пересадила его к Кевину, Стейси и Люку, так что он больше не сидел с Ли и Гаретом, но очень часто, когда я поднимала голову, его голубые глаза были устремлены на меня, и было в них что-то странное, будто он видел не меня, а что-то находящееся за мной.

На этой неделе миссис Пирс четыре раза оставила его после уроков. После последнего звонка, когда он закидывал сумку на плечо, она говорила:

— Нил, а ты куда?

— Домой, мисс.

— Мне казалось, у нас еще есть дела.

— Папа меня убьет, если я опять опоздаю!

А миссис Пирс говорила:

— Представь себе, мне это тоже не доставляет удовольствия, так что чем быстрее ты научишься нормально себя вести, тем лучше для нас обоих. Садись и доставай учебники.

За всю эту неделю Нил ни разу не следил за мной, когда я шла из школы, но другие мальчишки проносились мимо на велосипедах и выкрикивали ругательства. В среду, выйдя из школы, я увидела какого-то человека с бритой головой, в джинсовой куртке — он стоял у школьных ворот. У него повсюду были татуировки. Руки он скрестил на груди, подбородок выставил вперед, губы сжал в тонкую линию. Когда я проходила мимо, он приподнял краешек рта, и на тротуар упал длинный плевок.

— Сью, — спросила я, когда Сью Леденец переводила меня через дорогу, — а кто этот дяденька с бритой головой?

— Дуг Льюис, — ответила она тихо. — Кто-то, похоже, наступил ему на больную мозоль.

Я теперь знала, как выглядит «поганец».

В четверг Дуг стоял там же, сгорбившись, потому что дул ветер. На этот раз он курил. Проходя мимо, я заметила одну вещь, на которую в прошлый раз не обратила внимания: на кистях его рук так и сяк извивались и переплетались зеленые змейки.

Случай в магазине

В субботу мы взяли новые брошюры и пошли в город проповедовать. Мы стояли на главной улице напротив баптистской церкви, Маргарет держала плакат, на одной стороне которого было написано: «Или вы не видите Знаков?», а на другой: «Христос умер за вас». У дяди Стэна был громкоговоритель, а папа с Альфом надели поверх курток щиты с надписью «Конец всему близок». Нел сказала, что тоже хочет плакат, тогда мы прислонили его к ее коляске, хотя саму ее в результате стало не видно. Остальные раздавали брошюры.

Было очень холодно. Во всех витринах мигало солнце. Один из торговцев с рынка сказал: «Ступайте проповедуйте где-нибудь в другом месте», а дядя Стэн ответил, что мы имеем такое же право стоять здесь, как и любой другой человек, и после этого мы некоторое время соревновались с торговцем, кто кого перекричит.

Дважды кто-то кричал «Штрейкбрехеры!», некоторые, проходя, плевали на землю. Дядя Стэн покраснел, но продолжал голосить, а Маргарет выпятила грудь и подняла свой плакат повыше. Гордон глубоко спрятал шею в воротник, полуприкрыл глаза и напряженно жевал.

Только два человека взяли брошюры, хотя я держала их именно так, как велел папа, не заслоняя рукой, и хотя мы задавали вопросы, наводящие на размышления. На первой странице брошюры были веселые люди, которые гуляли по саду. Дальше — град и молния, падающие здания, покореженные машины. Люди потрясали воздетыми к небу кулаками. Некоторые пытались заслониться руками. Мужчины были в банданах, с татуировками, в джинсовой одежде. У некоторых были в руках транзисторные приемники. Женщины были в мини-юбках, сильно накрашенные, на каблуках. Я от этого немного запуталась, потому что в жизни далеко не все братья выглядели веселыми и далеко не все Миряне ходили с транзисторами и в мини-юбках; например, тетя Джо, папина сестра, на фотографиях была в джинсах и ботинках «Доктор Мартенс», а миссис Пирс никогда не красилась.

В полдень дядя Стэн сказал: «Славно потрудились». Он будто бы и не видел, что коробок с брошюрами у нас осталось столько же, сколько было вначале. Мы отнесли их обратно к нему в машину, которая стояла на пустыре за кооперативным магазином, потом мы с папой попрощались с остальными и пошли в вокзальное кафе выпить чаю.

Мы съели напополам брикет мороженого. Я облизала пальцы и сказала:

— А ты правда думаешь, что Армагеддон уже скоро?

— Да, — сказал папа.

— А как ты думаешь, Майк спасется?

— Это ведомо только Господу.

— А миссис Пью?

— Понятия не имею.

— А Джо, миссис Браунинг и Сью Леденец?

— Джудит, совершенно бессмысленно рассуждать на эти темы. Лишь один Господь может читать в сердцах.

— А тетя Джо? — спросила я, не глядя на него.

Папа опустил руку на стол. Потом сказал:

— Джудит, ты и раньше спрашивала, но мне-то откуда знать? Всем будет дан шанс.

— А откуда ты это знаешь?

— Потому что Господь обещал спасти всех, кто достоин спасения.

— Я очень рада, что я — не Бог, — сказала я и улыбнулась папе, чтобы показать, что не собираюсь его злить, мне хочется, чтобы все было мирно.

— Я тоже, — сказал папа.

Я рассмеялась.

— Потому что я бы никогда не разобралась, кого спасать, а кого нет.

Он улыбнулся, но улыбка получилась жидкая, усталая. Я подумала, что лучше уж совсем не улыбаться, чем улыбаться вот так. Мы доели мороженое и пошли в кооперативный магазин.

Через несколько минут мы катили тележку к кассе, и тут появились двое мужчин. Они словно бы сошли с той картинки в брошюре — мне бы это показалось смешно, если бы не было так страшно. У одного были длинные волосы и бандана; транзистора, правда, у него не оказалось. Другим был Дуг Льюис.

Глаза у них блестели, как стеклянные шарики; они напомнили мне глаза пса из двадцать девятого дома, когда тот видит на заборе Оскара. Дуг выдвинул вперед подбородок. Вроде как кивнул. Взялся за передок нашей тележки и сказал:

— Смотрю, штрейкбрехеры жирно жрут.

Глаза у папы почернели, но когда он заговорил, голос его звучал ровно. Он сказал:

— Джудит, иди к кассе и подожди меня там.

Только ноги у меня не двигались.

Папа сказал:

— Дай мне заплатить за продукты, Дуг. Я тебе ничего не сделал.

Но Дуг не убрал рук с тележки. Лицо его было красным. Они с папой смотрели друг на друга, они смотрели друг на друга так долго, что мне захотелось кричать. А потом Дуг резко толкнул тележку в сторону. Она подпрыгнула, но папа ее удержал. Грудь Дуга поднималась и опускалась. Длинноволосый ударил кулаком по ладони. А потом сказал Дугу: «Пошли». У Дуга расширились ноздри. Через минуту он толкнул тележку вбок и пошел вслед за своим приятелем.

Мы подошли к кассе. Мне казалось, что сердце мое окунули в горячий свинец, а руки и ноги будто отваливались от тела. А папа, похоже, просто не понял, что произошло. Он начал выкладывать продукты на ленту. Потом поднял глаза и сказал: «Все, спектакль окончен», и мне стало ясно, что он все понял, а еще — что все покупатели смотрят только на нас. Папа сказал мне: «Ступай, сложи все в мешки», и я очень обрадовалась, потому что сама я не знала, что делать дальше. А потом папа посмотрел на меня и улыбнулся настоящей улыбкой, только я на этот раз не смогла улыбнуться в ответ.

Больше мы не говорили о том, что случилось, и весь день сердце у меня как-то ныло, а руки и ноги были будто бы и не мои.

Разбитое окно

— Дядя Стэн, — сказала я на следующее утро на собрании, — вы мне нашли адрес брата Майклса?

— Ах, голова дырявая, — сказал Стэн. — Прости, малыш, позабыл. Ты мне напомни еще раз.

— Ладно.

Он сказал:

— Ты как там?

— Нормально, — сказала я. — Просто мне очень нужно ему написать.

— Ладно, — сказал дядя Стэн, — сделаю себе памятку. — Он достал клочок бумаги, написал на нем что-то, сложил и засунул под обручальное кольцо. — Ну как?

— Здорово, — сказала я.

Дядя Стэн нахмурился:

— У тебя точно ничего не случилось, малыш? Как там дома дела?

— Нормально, — ответила я.

Я не могла ему рассказать про вчерашнюю историю с Дугом Льюисом. Папа бы рассердился. Да и вообще, все это как будто застряло у меня поперек груди: попытаешься вытащить — будет очень больно.

Когда мы вернулись домой, я попросила у папы листок писчей бумаги.

— Зачем? — спросил он.

— Написать брату Майклсу.

— Кому?

— Брату, который к нам приезжал и говорил про то, как двигают горы.

— С чего это ты вдруг собралась ему писать?

— Он мне понравился.

Папа покачал головой и пошел в промежуточную комнату. Взял лист бумаги со своего стола.

— Больше не дам, — сказал он. — Так что смотри не испорти.

Я пошла наверх. Подумала — письмо ведь можно написать и прямо сейчас, хотя у меня пока нет адреса. Очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Я написала:

Дорогой брат Майклс!

Это Джудит Макферсон, девочка, с которой Вы разговаривали после лекции о горчичных зернышках. Помните, Вы еще подарили мне несколько зернышек? Я надеюсь, что у Вас все хорошо.

Я минутку подумала.

Я пишу, чтобы поблагодарить Вас за то, что Вы приехали к нам в общину. Ваша лекция изменила мою жизнь. Когда я вернулась домой, я сотворила чудо, а потом еще много разных чудес, но первое случилось в ночь после того, как Вы сказали мне про веру. Я понарошку устроила снегопад в своем игрушечном мире — и пошел настоящий снег. У меня в комнате есть мир, сделанный из всякого хлама. Я устроила там снегопад, а потом пошел настоящий снег, помните?

После этого я снова устроила снегопад, а потом я велела ему прекратиться. Потом я вернула соседке ее кота, а еще наказала одного мальчика в школе. Но теперь он все время стучит в нашу дверь, а вчера его отец стал угрожать моему папе в магазине и назвал папу «штрейкбрехером».

Я пожевала кончик карандаша.

От полиции никакого толку. Никто не верит, что я могу творить чудеса. Да, а еще я много раз слышала голос Бога.

«А вот это вычеркни», — сказал Бог.

— Не хочу.

«Это опасно», — сказал Бог.

— Но у меня же нет другого листка бумаги.

«Вычеркни!»

Я вычеркнула.

Дело в том, что теперь я не знаю, следует ли мне и дальше творить чудеса. Обладать этим даром не так просто, как кажется.

Вы говорили, что главное — сделать первый шаг, а у меня теперь получается, что вот я его сделала, а обратно не вернуться.

Тут папа крикнул: «Ужинать!», я свернула письмо, положила в дневник, спрятала и то и другое под половицей и пошла вниз.

Через некоторое время мы осмысляли Грехопадение, которое случилось шесть тысяч лет назад — от нас до Иисуса две тысячи лет, от Иисуса до Адама — четыре тысячи, сказал папа, а я попыталась осмыслить, почему мне опять приходится есть горькую зелень, и ничего не сказала. Только все это, похоже, отразилось у меня на лице, потому что папа сказал:

— В Африке тысячи детей были бы только рады такому ужину.

Я чуть было не ответила: «Так давай им его и отправим», но тут мы услышали, что в прихожей что-то разбилось.

Папа сказал:

— Оставайся здесь. — И вышел.

Я так долго ничего не слышала, что в конце концов встала и тоже пошла в прихожую. Там меня сразу же встретил порыв ветра с дождем. А потом я увидела, что папа стоит, повернувшись ко мне спиной, а у ног его — осколки цветного стекла, а среди осколков — кирпич, а на том месте, где во входной двери был витраж, теперь — большая дыра. А за ней ночь.

Папа прочистил горло. Он сказал:

— Пожалуйста, вернись в кухню.

Я села у печки, подтянула вверх колени и положила на них подбородок. Я сказала Богу:

— Пожалуйста, помоги папе.

В коридоре раздался папин голос:

— Я звоню сообщить, что в моем доме только что разбили стекло. Да… на входной двери… Минут пять назад… нет, сейчас — нет.

Я уставилась в огонь. Угли мерцали, вспыхивали, но в самой сердцевине, где они были совсем бледными, ничего не двигалось.

— Я требую, чтобы сюда кого-нибудь прислали, — говорил папа. — Я уже сообщал, что здесь происходит, но ничего предпринято не было… Нет. Это вы послушайте. У меня десятилетняя дочь…

В огне образовались пещеры. А еще расщелины, каньоны и овраги. Я представила себе, что лечу к центру земли. Жар лизал щеки. Жар спек губы. Я закрыла глаза, их тоже омыло жаром.

Папа все говорил. Я углубилась еще дальше в огонь. Это напоминало тихую смерть или сон. Лицо защипало, но я не отодвинулась. Так, наверное, чувствует себя звезда, подумала я, а звезды — это просто печки, которые сжигают сами себя, а потом рушатся внутрь, которые становятся все краснее и краснее, а потом все холоднее и холоднее, пока не останется только горстка серого пепла.

Щелчок — это папа положил трубку. Я отодвинулась вместе со стулом. Когда он вошел в кухню, по его голосу невозможно было сказать, что вообще что-то случилось. Он сказал, что сначала уберет осколки, а потом мы будем дальше читать Библию.

Мне он не позволил помочь. Я смотрела от дверей в кухню, как он сгребает осколки в ведро. Видела, как он их заворачивает, чтобы мусорщики не поранились. Видела, как подметает пол, потом проводит по нему рукой на случай, если еще что-то осталось.

— Несколько недель не ходи здесь в одних носках, — сказал он.

— Хорошо, — сказала я. Подняла голову и закричала.

В дыру, образовавшуюся в двери, глядело лицо, трясущееся белое лицо с красными губами, темными волосами, в полиэтиленовой накидке от дождя. Папа тоже подскочил. А потом сказал:

— Миссис Пью!

— О, Джон! Я все видела! — сказала миссис Пью. Она будто бы растворялась. Черные змейки сползали по ее лбу, голова тряслась почем зря. — Трое мальчишек на велосипедах!

— Я знаю, — сказал папа. — Я уже звонил в полицию. Они этим займутся.

— У одного был кирпич, — сказала миссис Пью. — Какой ужас! Зачем они это сделали?

Папа сказал:

— Не знаю, но вы не волнуйтесь. Ступайте в дом. Нельзя вам стоять на таком дожде.

— С вами и с Джудит ничего не случится? — сказала она, а папа взял ее под руку.

Вернувшись, папа пошел в гараж и принес несколько кусков фанеры. Он один за другим приколачивал их к двери. Я не могла на это смотреть, не могла видеть, что он делает с маминой дверью. Но я слышала, как скрипит и крошится дерево, как хлещет дождь и воет ветер. Наконец дыра исчезла, и в прихожей опять стало тихо.

Когда папа вытирал пол, явился полицейский. Он встал в прихожей и стал что-то писать в блокнот. Папа дождался, пока он закончит, — в свете лампы папины глаза блестели как два уголька.

Полицейский сказал:

— Так вы не видели, кто это сделал?

— Нет.

— И нашли только кирпич?

— Да.

— И было это примерно в девятнадцать часов?

— Примерно.

Рация на плече у полицейского ожила, и он сказал в нее сквозь треск:

— Да, порядок, пусть подождет… нет, мелкое хулиганство.

Папа ждал. Треск смолк. Папа сказал:

— И что вы собираетесь с ними делать?

Полицейский сказал:

— С кем, мистер Макферсон?

— С этими бандитами.

— Вы же не знаете, кто это сделал, — сказал полицейский.

Папа закрыл глаза, потом открыл снова. Мне показалось, что он говорит что-то, не разжимая губ. Потом он сказал:

— Это те же мальчишки, на которых я жалуюсь вот уже целый месяц.

— Но вы же их не видели.

— В этот раз — нет. Мы с дочерью были в кухне. Мы услышали звон стекла, а когда выскочили, их уже не было.

— Ну вот, — сказал полицейский. Он спрятал блокнот.

— Но их видела наша соседка.

Полицейский сказал:

— А она сможет их опознать?

У папы на виске забилась вена.

— Не знаю, может, вы у нее и спросите?

Полицейский сказал:

— Я ведь пытаюсь вам помочь, мистер Макферсон. На вашем месте я бы подумал об установке камеры видеонаблюдения. Запись потом можно использовать в суде.

— Камеры? — Папа как-то странно засмеялся.

Полицейский сказал:

— Сегодня мы уже вряд ли что-то сделаем. Я приложу этот материал к другим вашим заявлениям. Если случится что-то еще, вы знаете, где нас искать.

Папа качнул головой. Казалось, он пытается вытрясти из нее что-то, что оторвалось там внутри. Он сказал:

— Как — и всё?

— Кроме того, мы будем периодически патрулировать вашу улицу, — сказал полицейский. — Спокойной ночи, мистер Макферсон.

Он вышел и затворил за собой нашу новую дверь.

Я закусила губу. Увидела, что волоски у папы на голове сияют в свете лампы. Руки его висели по бокам. Он почесал лоб, потом руки снова упали туда же. Он сказал:

— Твоя мама очень любила эту дверь.

Мне вдруг захотелось дотронуться до него.

— Прости, — сказала я. Мне вдруг стало страшно; папа никогда не говорит про маму.

Он моргнул, словно просыпаясь:

— За что тебя-то простить?

А потом он нахмурился, и темнота снова нахлынула на его лицо.

— Ты тут ни при чем!

Но сказал он это так, как будто именно я и была во всем виновата. Потом он опустил швабру в ведро, запер дверь, взял мешок с осколками, и мы вернулись в кухню.

И я съела всю горькую зелень до последнего кусочка, хотя она была холодной и склизкой, — чтобы папа и дальше осмыслял Грехопадение, которое случилось шесть тысяч лет назад, а не то, что случилось сорок пять минут назад в нашей прихожей.

История

Жили-были мужчина и женщина. Они встретились, и полетели искры, и столкнулись кометы, астероиды принялись кувыркаться, а атомы раскалываться пополам. Он полюбил ее до конца вечности, она полюбила его больше всей жизни. Были они как две горошинки в стручке, как вершок и корешок, как крестик и нолик.

Было в ней что-то, что заставило его подойти ближе. Было в нем что-то, что заставило ее поздороваться. Они поженились в городке, в котором выросли, и родные их были очень счастливы. А потом кто-то постучал им в дверь и сказал, что мир скоро погибнет. Мужчина поначалу не знал, что и думать, а женщина сразу же увидела свет.

Верить — значит отказываться от очень многого; их родные больше не хотели их знать, они переехали в другой город, где очень были нужны проповедники. Они купили домик из кирпича. Мужчина стал работать на заводе. Женщина шила платья. Соседи их сторонились. Но им было все равно. Им хватало друг друга.

Они заполнили дом вещами, которые больше были никому не нужны: дверь с нарисованным деревом, часы без маятника, раскладное кресло без пружин, старый меховой половичок, вытертый коврик со змеями и лианами, картинки с изображением ангелов, расколотые кафельные плитки, на которых были нарисованы райские птицы.

Женщина соскребла с двери краску и расчистила стекло — чтобы было видно дерево, чтобы свет блестел на плодах. Они заштопали коврик. Расколотыми плитками выложили бортик камина. Женщина мастерила из лоскутков занавески и покрывала. Мужчина срыл слой бетона возле дома, посадил зимние розы, дипсис и вишню.

Иногда я их вижу — она сидит вечером напротив него в кресле, длинные волосы перекинуты через плечо, она вышивает люпины и мальвы, оборачивает шелковую нитку вокруг иглы и втыкает ее в самую середину. А потом мне кажется, что они сидят рядом, что она что-то штопает. Потом я думаю — нет, когда он читает вслух Библию, она сидит у его ног. Женщина ждет ребенка. Мужчина молод. Они часто улыбаются друг другу.

А потом я выключаю воображение, потому что не хочу смотреть на то, что будет дальше. Но часто, именно потому, что я не хочу этого видеть, оно встает перед глазами.

Поганец

В понедельник, в середине дня, миссис Пирс читала нам «Паутинку Шарлотты», как вдруг дверь распахнулась и в класс вошел Дуг Льюис. С ним вместе вошел запах — запах подгнивших фруктов, запах старых винных бутылок, которые папа собирает, чтобы потом сдать. Миссис Пирс сдвинула очки на кончик носа. И сказала:

— Я вам могу чем-то помочь?

Дуг сказал:

— Вы так легко не отделаетесь. Я хочу забрать своего сына! Вы, блин, держите его после уроков уже целую неделю.

Все осели на стульях, будто их окатили холодной водой.

Миссис Пирс сказала:

— Вы не хотите поговорить за дверью?

Дуг сказал:

— Нет, не хочу!

Голос звучал громко и как-то смазанно, будто язык или губы у него плохо двигались.

Миссис Пирс сказала:

— Я не понимаю, как вас впустили в школу в таком состоянии, мистер Льюис, но я уверена: вас незамедлительно выведут обратно.

Она подошла к двери и попыталась взять его за локоть, но он отбросил ее руку.

Я посмотрела на Нила. С ним произошло что-то странное. Нил, которого я знала, исчез, на его месте появился другой мальчик, меньше, с белым, невнятным лицом, по которому будто бы провели тряпкой. Он напоминал одного из тех осьминогов, которые прямо на глазах меняют окраску, так что никогда не скажешь, где именно они находятся.

— Вы издеваетесь над моим сыном! — заорал Дуг.

Миссис Пирс сказала:

— Два возражения, мистер Льюис. Во-первых, это ваш сын уже бог знает сколько времени издевается над другими учениками. Во-вторых, я не люблю, когда мне угрожают. Никогда не любила и менять своих привычек не собираюсь. А теперь прошу прощения, но вы прервали урок, а он закончится только через пятнадцать минут. Если вам нужен ваш сын — пожалуйста, забирайте. Я только вздохну свободнее. От него одни неприятности.

Дуг Льюис подошел к миссис Пирс вплотную. Он сказал:

— Ты, сучка заносчивая. Я на тебя еще пожалуюсь куда следует. Попробуй потом найти работу!

Миссис Пирс отвернулась. Дуг вроде подумал о чем-то — слышно было его тяжелое дыхание, — но потом решил, что все-таки не стоит, и ринулся к Нилу. Рухнул стул. Дуг толкнул Нила к двери, тот полетел вперед, одергивая свитер. Лицо его по-прежнему было совсем белым.

Дуг Льюис свирепо огляделся, будто выискивая кого-то, потом снова повернулся к миссис Пирс, но она на него не смотрела. Дуг вытолкал Нила в коридор и вышел следом, грохнув дверью так, что задребезжали оконные стекла.

Миссис Пирс слегка расслабила плечи. Через минуту сказала:

— Сидите и спокойно работайте, класс номер восемь. Я сейчас вернусь.

Потом она тоже вышла, и мы остались в тишине.

Весь остаток дня я думала про Дуга Льюиса, про то, как Нил переменился прямо на моих глазах. Думала о том, как странно стало в классе после его ухода. Будто с нами со всеми случилось что-то позорное, будто мы все вдруг оказались без одежды и теперь не можем смотреть друг другу в глаза. А самое странное — я ведь хотела, чтобы такое случилось, и вот случилось, но чувствовала я себя совсем не так, как ожидала. А совсем наоборот.

Подняться выше

Вечером, после ужина, папа сказал:

— Я хочу с тобой поговорить, Джудит.

— А-а, — сказала я. Мне вдруг захотелось в туалет.

Папа сложил руки на столе и строго на меня посмотрел.

— Полагаю, тебя пугает то, что происходит в доме. Ты не бойся. Случается, что служители Господа становятся объектами нападок, их вины в этом нет. Мы не должны думать, что Бог нам больше не помогает. Это лишь испытание веры, понимаешь?

Я кивнула.

— Испытание не бывает приятным, но это удел всех христиан. Чем тяжелее испытание, тем больше от него пользы. — Он нахмурился. — Дело в том, что вера помогает нам подняться выше таких вещей. Они перестают казаться такими уж важными; мы видим их подлинную сущность. А подлинная сущность их такова: это камушки на переправе, которые ведут нас ближе к Богу. Но конечно, не мешает знать и непосредственную причину недавних событий.

Моему желудку показалось, что мы переезжаем через крутой горбатый мостик. Я сказала:

— Непосредственная причина…

Папа сказал:

— Непосредственная причина далеко не всегда очевидна; эти мальчишки действуют не от собственного имени, пусть даже и сами этого не зная; причина беспорядков в городе на самом деле не завод; все эти забастовщики — пешки в большой игре. Кто-то стоит за всем этим.

— Да? — сказала я.

В комнате стало невыносимо тихо.

— Все это знаки близкого конца, — сказал папа. — И мы знаем, кто ревет как лев в жажде кого-нибудь пожрать.

— А, — сказала я, и комната вновь ожила. — Ты имеешь в виду Дьявола.

— Он и есть наш истинный враг, — сказал папа. — Истинный враг всякого христианина.

— А ты разве не думаешь, что эти мальчишки — плохие?

— А бывают плохие люди или только плохие поступки?

Я подумала.

— Бывают, — сказала я.

— Иисус говорит иначе, — сказал папа, и я видела, что ему приятно меня поправить. — Иисус говорит, что зло, исходящее из человека, навлекает на него проклятие.

И тут я поняла, что папа хочет сказать, потому что раньше мне было не представить, что мне будет жалко Нила, но, когда я выяснила, что собой представляет Дуг, мое отношение к Нилу как-то изменилось; теперь я злилась не на него, а на Дуга. А если у Дуга тоже был плохой отец? Я бы тогда и его стала жалеть? А как быть с отцом Дуга — и с его матерью? Передо мной вдруг появилась длинная череда фигур, будто бы вырезанных из бумаги. Я сказала:

— Кто же тогда виноват?

— В чем?

— Во всем.

— Дьявол.

— А если он тоже бумажный? — спросила я, не подумав. — В смысле, а что, если его тоже кто-то сделал таким?

— Нет, — сказал папа. — У Дьявола был выбор, он мог служить добру вместе со всеми остальными ангелами.

— Значит, мы должны злиться на Дьявола?

Папа сказал:

— Злиться ни на кого не надо. Иисус никогда не злился. Он говорил: «Прости им, ибо они не ведают, что творят».

— Но Бог же сказал: «око за око», — сказала я. — «Жизнь за жизнь». — Я выпрямилась. — Это Его закон.

Папа сказал:

— И что бы ты хотела, чтобы применили к тебе?

Я не ответила.

Поздно вечером, когда папа уже лег, я проснулась и услышала под окном голоса. Нил Льюис, Гарет, Ли и другие мальчишки сидели на велосипедах под уличным фонарем, прислонившись к ограде. Нил взгромоздился на спину другого мальчишки. Они пили из банок, давили их и надевали на ветки маминой вишни. Смех их звучал как рев ослов и хрюканье свиней. Двое мальчишек подошли к нашему забору, расстегнули штаны. Я увидела, как свет блеснул на двух изогнутых струйках, и по телу прошла волна холода. Я села в постели. Я сказала: «Мы должны подняться выше».

Я сказала: «Они не ведают, что творят».

Я сказала: «Я их прощаю».

Не помогло.

Чертовка

В субботу мы пошли проповедовать в Хилтоп. Хилтоп — это микрорайон в дальнем конце города, там находится «социальное жилье». Деревьев там нет. Между изгородями и панельными домиками свистит ветер, а за домиками ничего, одна гора.

В Хилтоне живут странные люди. Например, Чокнутая Джейн, которая обнимает детишек и плачет, Джангл-Джун, которая приглашает к себе незнакомых людей, Плут Фил, который ходит в подпоясанном макинтоше и водит за собой трехногого пса, Кэрион, который считает, что за ним шпионит правительство, поэтому буро-оранжевые шторы у него в доме всегда задернуты, а выходя за продуктами, он маскируется. Со всеми с ними мы хотя бы раз да беседовали. Папа даже начал изучать с Кэрионом Библию, но это оказалось непросто, потому что тот постоянно вскакивал и бежал смотреть сквозь шторы.

В Хилтоне живет еще один человек. Нил Льюис. К Льюисам мы никогда не заходили, поэтому я не знала, где именно он живет, однако была почти уверена, что в одном из домов на Мурленд-роуд, на самом гребне холма. Я как-то видела, как Нил едет туда на велосипеде. Я и думать боялась, что будет, если мы сегодня зайдем к Нилу. Теперь, когда он стучит нам в дверь. Теперь, когда бастуют и Дуг не на работе. Теперь, когда Дуг разозлился из-за всего, что с Нилом случилось в школе. Я понятия не имела, что будет, и даже думать об этом не хотела.

Встретились мы у Стэна. Посидели на его красном диване, в комнате пахло лосьоном после бритья, потому что там был Гордон, и псиной, потому что там был пес, и тостами, потому что у Стэна всегда пахнет тостами, и мы прочитали отрывок из Библии. Потом Стэн помолился, Маргарет сказала, чтобы, когда закончим, мы все заходили на блины, а потом мы отправились.

Стэн работал один, мы работали с папой, Гордон работал с Альфом, Брайан — с Джози, а Элси и Мэй работали вместе.

Джози ткнула меня в бок:

— А ты чего не в пончо?

— Слишком оно хорошо для проповеди, — сказала я.

Она вроде как призадумалась.

— Да, пожалуй, — сказала она.

Было очень холодно, я даже пожалела, что не надела пончо. На земле лежала изморозь, иногда пролетали градины. Взгляды, которые на нас бросали, были немногим теплее. В окнах висели плакаты. На них было написано: «ПОДДЕРЖИМ ЗАБАСТОВКУ!» и «ЧЕСТНАЯ РАБОТА ЗА ЧЕСТНУЮ ПЛАТУ». А я все думала про Нила.

Была одна слабая надежда: если достаточно людей откроют нам двери, мы просто не доберемся до Мурленд-роуд. Это было вполне возможно, потому что по какой-то неведомой причине в Хилтопе, в отличие от других мест, редко прибегали к Тактике Уклонения, наоборот, приглашали нас зайти. Собственно, иногда потом было не так-то просто выйти.

С первого же раза нам крупно повезло. Нам открыл толстый человек в рубашке, скорее желтой, чем белой, с сальными волосами, которые топорщились надо лбом. В гостиной у него висели фотографии мужчины в белом костюме с вывернутыми внутрь коленками и картинки с изображением гавайских девушек — кожа у них была странного зелено-оранжевого оттенка. Толстяк показал на фотографию мужчины в белом костюме и сказал: «Король жив!» Папа ответил, что другой Король, он же Царь, тоже жив, и показал толстяку отрывок из Откровения, где говорится про Иисуса на белом коне. Он вручил ему журнал и сказал:

— Тут все объяснено подробнее.

Толстяк взял журнал, но внутрь не заглянул. Вместо этого неприятно ухмыльнулся мне и стал хлопать ладошами у моего лица, якобы изображая крокодила. Он сказал, что у него есть дочка моих лет, но он ее совсем не видит. Папа сказал:

— Ведомо ли вам, что в скором времени все семьи воссоединятся?

Тут толстяк заплакал. Он сказал, что жена не пускает его к дочери. Папа нашел еще одну цитату, но толстяк даже и не взглянул, он вытирал ладонью слезы. Он сказал, что это вовсе не он пил запоями. Пила она, стерва, а в суде наврала, что все было наоборот. И это она — шлюха, она спуталась с этим из соседнего дома. Он много раз подумывал взять топор и раскроить обоим головы. А вот теперь она отобрала у него его ангела. Она допрыгается, сказал он, она допрыгается, в один прекрасный день… — но я так и не узнала, до чего она допрыгается, потому что тут папа сказал, что нам пора.

После этого было много домов, где перед нами захлопывали двери, а потом еще много, где просто никого не было, и папа сказал, что туда мы зайдем попозже, и я подумала, что так ведь мы, чего доброго, и доберемся раньше полудня до Мурленд-роуд. Наконец мы оказались у дома, где дверь нам открыла девочка. Она была в пижаме и босиком. В доме было тепло, я слышала, как там разговаривают, как хлопнула дверь. Была моя очередь, поэтому я сказала:

— Здравствуй. Мы пришли с доброй вестью про новое царство. Знаешь ли ты, что скоро вся земля станет раем?

Девочка уставилась на меня, уставилась на папу, потом уставилась на Библию.

Я сказала:

— Ты хотела бы жить в мире, где больше не будет ничего плохого?

Девочка потопталась по ковру. Ковер был розовый, пушистый. Было видно, что ногам ее там уютно. Я сказала:

— Я уверена, что хотела бы. Хочешь, я прочитаю тебе цитату из этой книги?

Девочка засунула палец в правую ноздрю, повернула.

Я сказала:

— В этом стихе говорится о будущем.

Я прочитала отрывок из Исаии про то, как барс будет лежать вместе с козленком.

Девочка вытащила палец из носа и засунула в рот.

Я сказала:

— Бог обещал, что земля превратится в рай. Мы повсюду видим знаки того, что это случится очень скоро. Хочешь узнать об этом побольше?

Девочка вытащила палец изо рта и засунула в другую ноздрю.

Мне стало жарко. Если она вот прямо сейчас чего-нибудь не скажет, придется уходить. Я хотела схватить ее за голову и заставить прочитать хоть что-то. Я хотела заставить ее что-нибудь сказать, чтобы я могла что-нибудь сказать в ответ.

Тут появилась женщина. В каждом ухе у нее было по три золотых колечка, на шее цепь с чем-то вроде золотого головастика, а на каждом пальце по золотому перстню. Она держала в руке сигарету. Распахнула дверь пошире и сказала:

— Вам чего надо?

Я открыла рот, но тут папа сказал:

— Доброе утро. Моя дочь говорила вашей про то, какая надежда ждет нас в будущем. Мы задаем всем вашим соседям очень важный вопрос: вы верите в то, что Господь вмешается и что-то сделает с этим миром?

Женщина сказала девочке:

— Ступай в дом. — А потом сказала папе: — Нам это до лампочки, пупсик.

Папа сказал:

— Вы знаете, каков божественный план относительно нашей планеты? Хотите узнать, как обеспечить лучшее будущее себе и своей семье?

Женщина помахала рукой и крикнула кому-то на другой стороне улицы:

— Эй, Шин! Эге-гей! Не забудь, вечером играем в бинго!

Папа сказал:

— Вы не задумывались над тем, что ждет этот мир?

Женщина пососала сигарету, глаза ее наполовину закрылись, грудь приподнялась.

— Да нет, в общем-то, — сказала она и выдохнула дым папе в лицо.

— Господь сказал, что вмешается в земные дела и положит конец нынешней жестокости, — сказал папа. — Показать вам, где это написано?

— Да не трать ты время попусту, — сказала женщина.

— Что же, ладно, спасибо, мы еще зайдем, — сказал папа, и мы пошли назад по садовой дорожке.

Еще несколько домов — и мы оказались на Мурленд-роуд.

Только мы туда свернули, меня начало тошнить. Мы ударились, как об стену, о ветер с горы, он принес с собой градины. На дороге стояла сгоревшая машина, тут же было множество мальчишек на велосипедах, где-то бухала музыка. Я посмотрела на мальчишек на велосипедах, но Нила не увидела.

Я сказала:

— А может, в те дома, куда мы не попали, кто-нибудь уже вернулся?

— Да мы же только оттуда.

— И что? — сказала я. — А может, они уже пришли. А некоторые мы вообще пропустили, помнишь — там, где дорога загибается. Нужно бы туда зайти, пока не забыли.

Папа сказал:

— По-моему, мы ничего не пропустили.

— Пропустили, — сказала я, — и если мы туда не вернемся, мы можем вообще про них забыть, а Армагеддон, может, уже завтра, и они так и не услышат спасительную весть.

Папа нахмурился:

— Джудит, чем тебе не нравится эта улица?

— Ничем! — ответила я.

— Тогда пошли.

В первом доме, к которому мы подошли, калитка висела на одной петле. Мы постучали, но могли бы и не стараться: бультерьер, привязанный рядом с каким-то матрасом в палисаднике, начал рычать и рваться с цепи. Мимо пронесся целый табун велосипедов, мальчишки кричали: «Святоши сраные!»

Папа постучал еще раз. Я отодвинулась подальше от бультерьера, который, видимо, решил задушить себя до смерти.

— Папа, — сказала я.

— Да.

— Нам обязательно проповедовать на этой улице?

Папа сказал:

— Джудит, живущие здесь люди не меньше других достойны услышать благую весть.

Мы прошли подальше, к следующему дому. Одно окно было заклеено упаковочной лентой, на почтовом ящике не хватало крышки. Наверху хлопнула дверь, и кто-то прокричал: «Кого там принесло? Пусть валят отсюда!» На сей раз дверь открыл старичок с глазами как у дикого зверя. Папа сказал:

— Доброе утро, сэр. Мы задаем всем вашим соседям очень важный вопрос: верите ли вы в то, что Господь вмешается и что-то сделает с этим миром?

Глаза старичка перескочили с меня на папу. Он громко сглотнул, губы завернулись внутрь и одна под другую, будто бы он жевал.

Папа сказал:

— Полагаю, с тех пор, как вы были маленьким, многое изменилось. Полагаю, в те времена можно было уйти из дома и оставить дверь незапертой. А теперь все иначе, да? Неудивительно, что очень немногие верят в Бога. Но в Библии написано, что будет дальше, вот, посмотрите.

Челюсть старичка задвигалась, но оттуда не донеслось ни слова. Взгляд прыгнул внутрь дома, потом снова к нам.

Папа прочитал цитату и дал старичку брошюру. Пальцы у старичка были желтые, брошюра шуршала в его руках. Папа сказал:

— Вот, посмотрите. Это то, что Бог обещал устроить на земле. Вы хотели бы жить в таком мире?

Женский голос крикнул:

— Пусть валят отсюда!

Старичково адамово яблоко запрыгало вверх-вниз. Он попятился, закрывая дверь.

Папа сказал:

— Я так понял, сейчас не самое подходящее время. Мы еще зайдем и обсудим с вами надежды на будущее. У вас есть Библия? Если да, почитайте то, что здесь рекомендуется.

Мы вышли из садика, и папа записал все подробности. Он сказал:

— Похоже, Джудит, нам удалось отыскать Овцу. Я почти уверен, что нам удалось отыскать Овцу.

Было без двадцати двенадцать. Я подумала — а может, и получится. Всего-то и надо — еще два-три дома, где с нами немного поговорят.

В следующем доме нам открыл дяденька в жилетке и брюках, подвязанных веревочкой. Жилет доходил до верхней части живота, а брюки — до нижней. Между ними тело было цвета бараньего жира, который папа сохраняет от воскресных обедов, а на нем множество бледных волосков. Папа сказал:

— Здравствуй, Клайв, как жизнь? Ты, наверное, знаешь, что я христианин. Мы с дочерью ходим и делимся с твоими соседями надеждой на будущее.

Дяденька вовсе не смотрел на папу. Он хмыкнул и стал смотреть в конец улицы. Подбородок его торчал вперед.

Папа сказал:

— Не знаю, как тебе, а мне не нравится, что творится в этом мире.

Клайв посмотрел в один конец улицы, потом в другой. Похоже, он задерживал дыхание, потому что время от времени воздух понемногу вырывался у него изо рта. Он положил руку на косяк у меня над головой, бараний жир дрогнул. Под мышкой у него двумя кустиками росли бледные волосы, как две рощи, где ветер дует в разные стороны.

Папа сказал:

— Но в Библии сказано, что мы живем в последние времена, скоро Бог уничтожит этот мир. Ты хотел бы жить в мире, где всем гарантирована работа, а нищета ушла в прошлое?

Клайв кивнул кому-то на другой стороне улицы. Выпустил еще немного воздуха. Но так и не взглянул на папу.

Папа сказал:

— Оставить тебе брошюрку, где обо всем этом рассказано подробнее?

Клайв целую минуту не делал вообще ничего. Потом покачал головой, очень медленно, из стороны в сторону.

Папа сказал:

— Ну что же. Поговорим об этом в другой раз.

Клайв хмыкнул, снял руку с косяка и закрыл дверь.

— Сатана ослепил их разум, — сказал папа, когда мы шли к калитке.

Мы дошли до конца улицы по одной стороне и перебрались на другую. Было без десяти двенадцать. Я уже сильно надеялась, что все получится. Если только еще хоть кто-то с нами поговорит.

Мы подошли к дому, где во дворе валялся автомобильный двигатель и стояла детская коляска. Дверь снизу была забита фанерой, окно сверху заклеено липкой лентой. Папа постучал, вышла девушка с младенцем на руках. Ей было, наверное, лет пятнадцать. Вид у нее был сонный. На руках росли черные волоски, и над губой росли черные волоски, а еще черные волоски росли между бровей. Под футболкой было видно соски. Она была босиком. Младенец хныкал, жевал свой кулачок и был без подгузника.

Папа сказал:

— Доброе утро. Мы задаем всем вашим соседям очень важный вопрос: вы верите, что Господь вмешается и что-то сделает с этим миром?

Похоже, веки ей было не поднять — слишком тяжелые. Она сказала:

— Чего?

Папа повторил свой вопрос.

Она качнулась взад-вперед:

— Вы, что ли, мормоны?

— Нет, — сказал папа, — мы делимся с вашими соседями надеждой, которую дарует Библия.

Он протянул девушке брошюрку. Она скосила глаза.

— Это сколько стоит?

— Нисколько, — улыбнулся папа. — Возьмите и почитайте, если захочется. Но я все-таки хотел поделиться с вами надеждой на будущее, которое…

Девушка открыла дверь. И сказала:

— Я с им не могу тут стоять, застудится.

Папа сказал:

— А. Да. Большое спасибо. — И мы пошли за ней в дом.

В доме пахло жареным, птичьей клеткой, сыростью и еще чем-то, очень противно, у меня от этого запаха подвело живот, потому что запах напомнил мне о ком-то. Девушка отвела нас в комнату в дальней части дома.

Я никогда не видела такой комнаты. На полу линолеум, на стенах, до середины, тоже. Никакой мебели, только кухонные шкафы без дверок, и пластмассовый столик, и металлические скамейки, прикрученные к полу. Работала стиральная машина, между нею и столиком была засунута швабра.

Мы сели у столика. Я положила на него руку, он оказался липким и скользким. Я сняла руку и положила на колено — надеюсь, девушка не заметила. Она задрала футболку и принялась кормить младенца грудью. Вокруг ее соска росли черные волоски. Мне стало жарко, я посмотрела на ее ноги. Между пальцами были красные отметины. Из некоторых, кажется, недавно шла кровь.

Папа прочитал часть двадцать четвертой главы из Евангелия от Матфея, про признаки кончины века. Он сказал:

— Ведь сразу ясно, что Иисус указывает нам, когда придет этот день. — Он ткнул пальцем в нужные стихи, но девушка, похоже, не могла сосредоточиться. Папа сказал: — У вас есть Библия? Если да, посмотрите отрывки, указанные здесь. Думаю, вам будет очень интересно.

А потом раздался звук — вроде как грузовик остановился возле дома и в нем открылась дверца. Из прихожей долетел порыв холодного воздуха, грохнула входная дверь. Папа встал, улыбнулся. Он сказал:

— Давайте мы как-нибудь еще к вам зайдем, ответим на вопросы, которые у вас возникнут.

Мы подошли к кухонной двери, папа протянул руку, чтобы ее открыть, но тут она сама открылась, внутрь, и за дверью оказался Дуг Льюис.

Дуг посмотрел на папу. Посмотрел на меня. Посмотрел на девушку — она тут же выскочила из комнаты. Я услышала, как заплакал младенец, а Дуг снова перевел взгляд на папу.

Папа сказал:

— Привет, Дуг, я не знал, что ты тут живешь. Мы разговаривали с твоей дочерью про…

Дуг, похоже, удивился не меньше нашего. А потом он сказал — и голос его напоминал рычание:

— Она мне не дочь.

Папа взял меня за руку.

— Прости, что побеспокоили. Мы не знали, что ты здесь живешь. Мы пойдем.

Мы вышли в кухонную дверь — сердце у меня билось так медленно, что было трудно дышать. Мы прошли через прихожую — мне казалось, что мы под водой.

И тут Дуг заорал:

— Пойдете, мать вашу! — Он словно вдруг проснулся. — Валите! Валите из моего дома! И больше сюда ни ногой! Чтобы в калитку ни шагу! И даже на тротуар, мать вашу так!

Он орал все время, пока мы шли до входной двери и по дорожке. Думать и идти одновременно было трудно, хотя мне больше всего хотелось именно идти, потому что в голове было так, будто ее дергали в разные стороны, и еще я боялась потерять сознание.

— Не лезь к нам со своей сатанинской белибердой, Макферсон! Ходишь сюда, талдычишь про прекрасное будущее, а сам работаешь, пока мы сидим в дерьме! — Из окон уже таращились люди, и еще с другой стороны улицы, и из соседнего сада. — Да, и еще, Макферсон! Скажи своей чертовке, чтобы не лезла к моему сыну! Его из-за нее совсем загнобили! Скажи, пусть измывается над кем другим, слышишь? НЕ ЛЕЗЬ К МОЕМУ СЫНУ!

Мы шли дальше, но было как будто во сне, будто я провалилась под лед и иду ко дну. Круг света над головой делался все бледнее и бледнее. Главное — не останавливаться, подумала я. Главное — двигать ногами. И тут ноги превратились в две веревки, потому что перед собой я вдруг увидела Нила, он стоял на педалях велосипеда, а с ним был Гарет и еще другие мальчишки. Видимо, он вернулся с Дугом на фургоне.

Дуг продолжал орать, а мальчишки сорвались с места. Они подъезжали все ближе. Они вставали на педалях и наклонялись в разные стороны. Когда они проезжали мимо, из-под колес летели камешки, а сами колеса взвизгивали. Они ездили кругами, камни летели все быстрее.

Папа не останавливался. Он шел, не оборачивался и не выпускал мою руку. Он шел прямо по середине улицы. Даже не знаю, почему ни один велосипед нас не сбил, но обошлось. Мне казалось, что мы идем через Красное море, и между мной и папой непрерывно тек электрический ток, и воздух вокруг нас потрескивал.

Мы свернули с Мурленд-роуд. Мальчишки заорали. Бросили камень-другой. Потом отстали, и мы с папой остались вдвоем, только ветер завывал вокруг, а над долиной внизу плыли грядами облака.

Папа еще несколько секунд подержал мою руку, потом выпустил.

Ложь

По дороге домой папа молчал. Я бежала с ним рядом. Время от времени заглядывала ему в лицо, но оно превратилось в маску, ничего не прочитаешь. Когда мы пришли, папа сразу же отправился на кухню. Положил сумку на стол, потом обернулся. И сказал:

— Что у тебя произошло с Нилом Льюисом?

— Я ничего ему не делала, — сказала я.

Тогда папа закричал:

— Не лги мне, Джудит!

И меня будто снесло ветром.

— Ладно! — сказала я. — Я хотела его наказать! Наказать за то, что он со мной вытворяет каждый день. Я его ненавижу!

Папино лицо потемнело.

— Как это — наказать?

Я попыталась дышать медленно.

— Я творю разные вещи, — сказала я. — В Красе Земель. Я хотела, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое. Оно и случилось.

Папа сказал:

— Джудит, мы с тобой уже обсуждали эту ЧЕПУХУ! Я тебя предупреждал, что добра из этого не выйдет.

— Это не чепуха! — сказала я. — Я действительно это умею!

Папа подошел совсем близко:

— Ты хоть понимаешь, в каком я положении?

Я хотела смотреть ему в глаза, но не смогла, поэтому стала смотреть в пол.

— Мы с Дугом Льюисом никогда не ладили, но сейчас все в сто раз сложнее. Я из кожи вон лезу, чтобы у нас была еда на столе и крыша над головой, а ты задираешь его сына!

— Я никого не задираю.

— Ты сказала ему, что можешь творить чудеса!

— Не говорила! — сказала я.

— Что же тогда Дуг несет?

Я посмотрела на свои ботинки.

— Я написала про чудеса в сочинении. А Нил прочел его в классе.

Папа крепко хлопнул ладонью по столу.

— Проклятье, Джудит, да не можешь ты творить никакие чудеса!

Вся кровь в моем теле вдруг задрожала.

— МОГУ! — закричала я. — У меня есть особый дар! Все, что я придумала, — все исполнилось. Все до последнего. Но я не хотела никому говорить, хотела сказать только тебе — а ты мне не поверил!

Тогда папа закричал:

— У ТЕБЯ НЕТ И НИКОГДА НЕ БЫЛО НИКАКОГО ОСОБОГО ДАРА!

Я шагнула назад и закрыла лицо ладонями.

Когда я отняла ладони, папины руки висели по бокам, а лицо его было белым. Он сказал:

— Что мне сказать, чтобы до тебя наконец дошло? Что мне сделать, чтобы ты повзрослела? — Он покачал головой. — В последний раз спрашиваю, Джудит: ты угрожала Нилу Льюису, ты задирала его? Смотри мне в глаза!

Я посмотрела и ответила:

— Нет.

Отдаю обратно

Я сидела у себя в комнате и смотрела в колени.

«Ты солгала», — сказал Бог.

— Если бы не солгала, папа бы еще сильнее рассердился.

«Опять лжешь», — сказал Бог.

— Ладно, помолчи! — сказала я. — Зря я вообще Тебя стала слушать! Лучше бы мне просто никогда не знать про эти чудеса. Если бы я послушала папу, ничего бы этого не было.

— Ну! — сказала я через минутку. — Есть Тебе что на это сказать?

Я встала.

— Знаешь, что меня в Тебе страшно бесит? То, как Ты исчезаешь, когда Тебе захочется. Вот бы мне научиться так исчезать! — Я села и опустила голову на руки. — Получается, я просто сама с собой разговариваю.

— Господи, — сказала я через некоторое время. — Я больше не хочу быть Твоим Орудием.

Тут Он не мог промолчать.

«Что ты имеешь в виду?» — спросил Он.

— Не хочу я этого дара — сказала я. — Я его отдаю обратно.

Книга 3

ТЕМНОЕ ВЕЩЕСТВО

Из моего окна

В комнате стемнело. Тени растеклись по полу, соскользнули со стен. Пробежали по потолку, по абажуру в форме воздушного шара, проплыли, точно облака, над Красой Земель. Они появились, появились еще раз и поспешили куда-то в другое место.

Я смотрела, как зажигаются уличные фонари, как восходит луна. Луна была такой яркой, что вокруг образовался нимб из света. Он напоминал меловую пыль, а луна напоминала мелок, а небо напоминало классную доску, и по всей доске были кнопки — звезды. Я вспомнила про то, что луна померкнет и солнце не даст света, и подумала, будет ли конец света похож на то, как гигантская тряпка сотрет луну и звезды, а потом одним махом свернет доску. Я подумала, что это будет здорово.

Услышала, как часы в прихожей пробили восемь. Пробили девять. Пробили десять. Потом я, видимо, закрыла глаза, потому что когда я снова выглянула в окно, голова моя лежала на подушке, а на том месте, где лежал мой рот, было мокрое пятно.

Было очень тихо и очень холодно. Мне показалось, что уже совсем поздно, мне было неуютно, как будто приснился нехороший сон и все еще не совсем ушел. В голове все смешалось, как бывает, когда ты просыпаешься и не можешь понять, утро или вечер, не можешь вспомнить, где ты, и это было странно, потому что ведь я была в своей комнате. Тут я вдруг подумала, что, может, на самом-то деле меня нет или, наоборот, я есть, а все остальное — просто выдумка; в обоих случаях получалось очень тоскливо.

Раздался какой-то звук, я посмотрела вниз. Под уличным фонарем сидели на велосипедах шестеро мальчишек. Среди них были Нил Льюис и его брат и еще какие-то парни, старше тех, которых я видела раньше, лет пятнадцати-шестнадцати. Я подобралась к окну и села так, что на свету было только лицо. Они, наверное, меня не видели, потому что свет отражался от стекла.

Они выписывали круги, ездили друг у друга на закорках, смеялись, пили из банок и бутылок. Нил сидел на плечах у другого мальчишки. Он бросил пустую банку нам во двор, она упала под дипсис. Брат Нила пил из бутылки. Допив, подошел к стене нашего сада.

Дальше он сделал что-то непонятное. Стянул штаны, присел на корточки. Раздались вопли, улюлюканье, но звуки утратили для меня всякий смысл, они напоминали автомобильные гудки, или пароходные сирены, или какого-то зверя. Другой мальчишка тоже подошел к стене, расстегнул брюки — опять раздались вопли. Я отпустила занавеску и целую минуту вообще ни о чем не думала.

Не знаю, сколько я там просидела и продолжался ли внизу шум, потому что я ничего не слышала, но когда снова выглянула на улицу, там было пусто.

Через минуту я встала. Я не знала, что собираюсь делать, и все же пошла к двери. Открыла ее, вышла на площадку. Перед первой ступенькой остановилась, потому что сердце бухало так сильно, что мне стало нехорошо, но все равно мозг будто бы отключился.

Я слышала, как папа спит в задней комнате. Он хрипло дышал. Я слышала все вдохи. Промежутки между ними были такими длинными, что я боялась — он совсем перестанет дышать, но дыхание всегда возвращалось. Звук нарастал, нарастал, останавливался в самом верху, а потом — ничего. И все повторялось снова.

Я подумала: интересно, почему люди не умирают каждую ночь, как это их сердца продолжают биться, хотя их никто не просит, может, этого даже никто не хочет, я подумала, как же это удивительно. Мне внезапно стало жаль своего сердца. Оно хватало меня и снова отпускало, хватало и отпускало, как будто крошечный человечек заламывал руки и приговаривал: «Ох, ох, ох». Я сказала сердцу: «Все хорошо». Но человечек продолжал заламывать руки, и мне стало так грустно, как еще никогда в жизни не было, не знаю почему. А через минуту я пошла вниз.

Я повернула ключ во входной двери, и по прихожей расплескался лунный свет. На улице стояла тишина. Холод, будто дым, заполз в ноздри.

Я подошла к калитке и посмотрела на тротуар. Не знаю, сколько я стояла и смотрела. Я даже не уверена, что там был тротуар; на месте слов образовались пустые места. Через некоторое время я вернулась в сад, набрала листьев. Вышла за калитку, подняла с тротуара, отнесла в сад и бросила за дипсис.

Я повторяла это снова и снова. Я не думала о том, что делаю. Думала о других вещах, и все это время мое сердце, мое сердце стучало, стучало.

Я сказала:

— Кто я?

«Прах», — ответил чей-то голос.

— И всё?

«Да», — ответил голос.

— А мое сердце?

«Прах», — ответил голос.

— А мой мозг?

«Прах», — ответил голос.

— А мои легкие?

«Прах».

— А мои ноги?

«Прах».

— А мои руки?

«Прах».

— А мои глаза?

«Прах».

— Понятно, — сказала я.

«Ты прах, — сказал голос, — и ко праху вернешься».

Чем больше голос говорил, тем тяжелее делались мои руки, тем тяжелее делались мои ноги, и в конце концов даже дышать сделалось тяжело.

Тогда я посмотрела вниз и увидела, что на тротуаре чисто, и я принесла в лейке воды и облила тротуар. А потом оттерла листьями и травой. Терла так сильно, что на суставах пальцев появились белые завитки кожи.

«Прах», — сказал голос, и я кивнула.

Я закрыла калитку, поставила лейку на место, вымыла руки под краном. Звезды сияли так ярко, будто пульсировали.

— Звезды тоже из праха, — сказала я вдруг.

«Всё из праха», — сказал голос.

Тут что-то вдруг блеснуло, что-то, что мне очень хотелось ухватить. Но оно сразу исчезло. Я пошла в дом, заперла входную дверь и поднялась к себе.

Прах и звезды

Одна из моих хороших мыслей заключается в том, что в этом мире нет больших вещей, только много маленьких, которые цепляются одна за другую, и что есть другие миры, для которых мы такие же крошечные, как самые крошечные человечки из Красы Земель, что Млечный Путь, который люди считали всем мирозданием, — лишь одна из миллиардов других галактик, а за ними лежит космос в миллиарды миллиардов раз больше, чем даже самые отдаленные части Вселенной, которые ученые могут увидеть в самые большие телескопы, а за ними лежат другие Вселенные, и так до бесконечности.

Я люблю думать о том, что все это может быть даже еще больше; мы знаем про такие вещи, как пространство и время, потому что есть свет, но мы понятия не имеем о том, что происходит там, где темно, а там могут быть другие миры, другие измерения, другие Большие Взрывы — а все это тот же Бог, только названный по-другому. Я люблю думать, что произошло просто вот что: Вселенная вдохнула, встрепенулась, и мы возникли на один миг, пока мячик не упадет обратно и Вселенная не выдохнет. Я люблю думать, что с определенной точки зрения все вещи совершенно одинаковые и вся наша история — просто слой краски на дверной ручке при виде с самого верха Эйфелевой башни, а мы — птичья какашка на слое краски на этой ручке.

Я говорю себе: маленькие вещи все равно большие, а большие вещи — маленькие, вены петляют, как реки, волоски растут, как трава, а для жука мох — настоящий лес, а очертания материков и облаков над Землей из космоса кажутся цветными бликами в стеклянных шариках. Я думаю, что оболочка туманности из кислорода и водорода похожа на кляксу, оставшуюся от капли молока, когда оно поднимается в кастрюле. Я думаю о скалах на картинках, и о прахе, и о галактиках во Вселенной, и все они выглядят снежинками во время вьюги, а черные дыры кажутся жемчужинами в глубоких футлярах, туманности — пузырями в ванной, ячейками ульев, клеточками листа, сеточкой на носу у шмеля. Что извивы туманностей и провалы в пламени сияют одинаковым светом, и если смотреть и на те и на другие, глазам становится тепло и мокро.

Я говорю себе, что антилопы гну разбегаются в разные стороны, как муравьи, что земля — синий пузырь, плывущий в темноте, а живая клетка — космический корабль. Обломки хвостатых камней, до которых от нас много световых лет, которые вылетают из туманности после взрыва, — они как колоски на синем небе, если лечь летом в кукурузном поле, где небо васильково-синее и в него вздымаются колосья.

Я говорю себе, что в облаках есть замки, в расселинах камня — горы, во прахе у моих ног — шоссейные дороги, на тыльной стороне листьев — города; что на луне есть лицо, а в моем глазу — галактика, а у меня в макушке — настоящий водоворот.

И тогда я понимаю, что я совсем огромная и совсем маленькая, что я просуществую вечность и исчезну в один миг, я молода, как мышонок, и стара, как Гималаи. Я стою на месте, и я вращаюсь. И если я прах, тогда я — прах звезд.

Кукурузное поле

В ту ночь, когда я пошла на улицу и убрала за мальчишками, я поняла, что можно сделать то, про что ты думаешь, что тебе этого не сделать. Я поняла, что нет ничего невозможного, оно кажется невозможным только потому, что ты этого не делал раньше. Очень полезно знать такие вещи.

В понедельник Нил ничего не сказал о том, что мы к ним приходили. Может, потому, что его папа велел ему ни в коем случае со мной не связываться, а может, потому, что миссис Пирс буквально не спускала с него глаз. Она делала ему замечания за ошибки в орфографии и пунктуации, за грязь под ногтями, за то, что он отстал от остальных в классе. Он больше ничего не говорил, но я несколько раз ловила на себе его взгляд. Мне хотелось крикнуть: «Я тебе ничего не делаю! Я тебе больше никогда ничего не буду делать!» — но приходилось сидеть тихо.

В тот вечер я сказала Богу:

— Я ему ничего не делаю, а Нил по-прежнему бесится.

«А с этим ничего не поделаешь, — сказал Бог. — Ты уже запустила этот процесс. Заварить кашу легко — потом расхлебать трудно».

— Тогда я больше вообще ничего не буду делать, — сказала я. — Больше никогда и ничего!

«Посмотрим», — сказал Бог.

Всю ту неделю я не делала ничего нового в Красе Земель, я только рассказывала истории. Я рассказала историю про красный шарик, который хотел подняться как можно выше и поднимался, пока не достиг космического пространства, а там он очень скоро запутался, где верх, а где низ, где вход, а где выход, где будущее, а где прошлое, — и в конце даже не мог понять, двигается он или нет.

Я рассказала историю про эскимоса, который поймал огромную рыбу, и они подружились, и рыба не хотела возвращаться в море. Но жить на суше с эскимосом она тоже не могла, потому что постоянно ломала лед, на котором стоял эскимос, и в конце концов они построили из китовой кости лодку и рыба увезла эскимоса за собой, и больше их никогда не видели.

Я рассказала историю про скрипача, который играл такие красивые мелодии, что даже птицы на деревьях подхватывали их и потом пели ему и днем и ночью. Умолкали они только тогда, когда он им играл, но ночью он играть не мог, и спать тоже не мог, и есть не мог, так что в конце концов он сломал свою скрипку и убежал.

Я рассказала историю про кукурузное поле. Кукуруза еще не созрела и просила солнце ее согреть. Солнце ее согрело, и початки пожелтели. Кукуруза потянулась к небу. Расцвела, раскинулась, дотянулась до синевы. «Согрей меня еще», — попросила она. Солнце лизнуло початки. Кукуруза потемнела. Она лопотала и шелестела. На краю поля показался дымок. Потом огонек. «Согрей меня еще», — попросила кукуруза. Огонек был из обертки от энергетического напитка «Люкозейд». Его начал раздувать ветер. Кукуруза стала потрескивать. Кто-то поскакал в соседний город и забил в колокол на площади. Люди прибежали отовсюду с ведрами, шлангами, чайниками и цистернами с водой. Но хотя они трудились весь день, хотя кукуруза кричала солнцу, что уже горит, солнце не останавливалось; скоро на том месте, где было поле, осталось одно пустое место.

Мне показалось, что Краса Земель делается уродливой. Я уже не могла вспомнить, зачем вообще ее сотворила. Улицы стали тесными, поля — бурыми, реки — тусклыми, солнце превратилось обратно в лампочку, море из зеркала показалось дурацкой затеей. Я подумала, а может, так бывает всегда. Интересно, есть ведь, наверное, и другие вещи, на которые я смотрела не так.

Я сообразила, что постоянно переживаю из-за Нила Льюиса, хотя по-хорошему должна переживать за папу. В среду после школы я пошла в магазин на углу купить конфет и прочитала в газете: «СТОЛКНОВЕНИЯ МЕЖДУ ПИКЕТЧИКАМИ И РАБОЧИМИ. ТРОЕ АРЕСТОВАНЫ». В газете была фотография мужчины — он лежал перед грузовиком, который въезжал в ворота завода, а полицейские в касках, со щитами, верхом на лошадях бились с людьми, вооруженными бейсбольными битами и крышками от мусорных баков. Человека с окровавленным лицом держали сзади за свитер. Я так удивилась, что просто замерла столбом. Папа мне ничего такого не говорил.

Я дошла до конца улицы и посмотрела с холма на завод и поняла, какой он на самом деле странный, будто спящий зверь, — здоровенная черная штуковина с трубами, башнями, лестницами, столбами, а над ней висело огромное облако дыма, будто пар от дыхания. И где-то там внутри был папа.

Мальчишки стучали в дверь каждую ночь, но папа больше не выходил. Их теперь было больше, чем раньше, причем уже больших, человека четыре-пять, а с ними был Нил Льюис; они плевались, ругались и ездили верхом друг на друге. Папа звонил в полицию, но, когда приезжала машина, мальчишки успевали смыться. Для них это была такая игра — рассыпаться по закоулкам, услышав шум машины. Полицейские никого не обнаруживали, мы ложились спать, мальчишки возвращались, и все начиналось заново.

Вечером в четверг произошло кое-что новое. Не было никакого грохота, только стукнула крышка почтового ящика. Папа переждал минуту, потом пошел в прихожую. Он стоял у двери, в руке у него был клочок бумаги.

— Что это? — спросила я.

Папино лицо ничего не выражало.

— Ничего, — сказал он. — Ничего.

— Записка от мальчишек? — спросила я.

Тогда папа сказал:

— Джудит, пожалуйста.

Будто бы ему было больно, и боль эту причинила я. Он раньше никогда со мной так не говорил, и я вернулась в кухню.

Я услышала его голос:

— Я прошу вас выслать машину. Они еще здесь… да… я не могу этого сказать по телефону. — Он немного помолчал. Потом заговорил снова, но тише. Он сказал: — Я уверяю вас, что вы решительно не правы… да… разумеется. Принесу при первой возможности.

— Ты понесешь эту записку в полицейский участок? — спросила я, когда он вернулся в кухню.

— Джудит, я попросил бы тебя не подслушивать, когда я разговариваю по телефону. — Он подбросил в печку еще угля, потом прихлопнул дверцу и сказал: — С завтрашнего дня будь так добра ходить в школу не задворками, а по главной улице, хорошо? И пожалуйста, во время обеденного перерыва не уходи никуда со школьной площадки.

— Ладно, — сказала я.

— И еще, не связывайся с этим мальчишкой. Он совсем дурной. Завтра я позвоню в школу и поговорю с ними; если полиция ничего не в состоянии сделать, может, от школы будет толк.

— Правда? — сказала я. Меня стало тошнить.

— Да, — сказал папа. — Это необходимо прекратить.

Через несколько минут мы сидели у печки, и тут что-то бухнуло во входную дверь. Раздались крики. Голоса были старше, чем у Нила и Ли, а еще звучал смех. Раздался еще один удар в дверь, мы услышали, как в палисаднике затрещали кусты. Папа прочистил горло, очень отрывисто, — мне показалось, что у него перехватило дыхание.

Мы сидели тихо-тихо, а шум все не стихал, а воздух вокруг делался все разреженнее. Это продолжалось долго-долго. Очень долго. Я не понимаю, как может звук парализовать, но именно это с нами и произошло. Мне ужасно хотелось двинуться, мне никогда в жизни ничего так сильно не хотелось, но я не могла. Папина кожа выглядела так, будто по бокам его головы что-то натягивается. Вдруг он вскочил и подошел к шкафу. Достал Библию и протянул мне.

— Читай, — сказал он.

— Что?

— Читай.

— Откуда?

— Откуда хочешь.

Я все смотрела на него, и он сказал:

— Давай!

— «Посему так говорит Господь о царе Ассирийском: „не войдет он в этот город, и не бросит туда стрелы, и не приступит к нему со щитом, и не насыплет против него вала. По той же дороге, по которой пришел, возвратится, а в город сей не войдет", говорит Господь».

— Громче, — сказал папа.

— «„Я буду охранять город сей, чтобы спасти его ради Себя и ради Давида, раба Моего". И вышел Ангел Господень и поразил в стане Ассирийском сто восемьдесят пять тысяч человек. И встали поутру, и вот, все тела мертвые».

— Громче!

Только горло у меня болело, будто бы я простудилась. Папа выхватил у меня Библию и стал читать сам. Он держал книгу на вытянутой руке и читал очень отчетливо, приподняв подбородок. Он читал, пока часы в прихожей не пробили девять, все время, пока снаружи звучали смех и голоса, а я не поднимала головы.

Вскоре после девяти приехала полицейская машина — на этот раз папа ее не вызывал, и я стала гадать, кто бы мог; решила, что, наверное, миссис Пью или мистер Нисдон.

Папа велел мне лечь спать в промежуточной спальне, я не стала спрашивать почему. Он долго не ложился, а когда пошел спать, я услышала, как он запер засов на входной двери и подтащил к ней что-то тяжелое.

Шестое чудо

Не знаю, звонил папа в школу или нет, но в пятницу, во время урока математики, пришел мистер Уильямс, что-то сказал миссис Пирс и они оба вышли из класса; через минуту вернулись, и миссис Пирс сказала:

— Нил, мистер Уильямс хочет с тобой поговорить.

Нил густо покраснел и вышел вслед за мистером Уильямсом. Через десять минут вызвали Гарета и Ли. Нил в класс больше не вернулся, а Гарет и Ли вернулись, бледные и притихшие.

Я попросила у миссис Пирс разрешения выйти, она пристально посмотрела на меня и спросила:

— С тобой все в порядке?

Я кивнула. В туалете мне показалось, что меня стошнит, однако не стошнило, я просто посидела на полу рядом с унитазом, прислонившись головой к кафелю.

До конца дня я чувствовала, что миссис Пирс наблюдает за мной, а после уроков она сказала:

— Джудит, я знаю, тебе сейчас нелегко. Но мы постараемся помочь и тебе, и твоему папе. Я хочу, чтобы ты это знала. Мы добьемся того, чтобы все это прекратилось.

Поздно ночью меня разбудил чей-то голос. Папа стаскивал с меня одеяло и говорил:

— Вставай скорее, Джудит.

— Что, Армагеддон? — спросила я.

— Нет, пожар.

— Краса Земель! — сказала я.

И хотя несколько дней назад она казалась мне глупой затеей, теперь я поняла, что она мне очень нужна.

— Быстрее, надень халат.

Папа взял меня за руку, мы выскочили на лестничную площадку и сбежали вниз.

— Краса Земель! — сказала я. — Можно, я ее заберу? Ну пожалуйста! Я просто суну ее в мешок!

Я боялась, что заплачу — а папа терпеть не может, когда плачут.

Он сказал:

— До твоей комнаты огонь не доберется, Джудит, пожарные уже едут.

На нижних ступеньках мы прикрыли лица рукавами, потому что из-под дверей передней комнаты шел дым, перебежали через прихожую в кухню и выскочили в сад за домом.

Миссис Пью стояла у своей задней двери в халате, с сеточкой на волосах. Губы ее были не накрашены, лицо не было вымазано этой белой штукой, и она выглядела почти нормальным человеком, вот разве что тряслась. Она подкручивала слуховой аппарат и кричала:

— Вы там целы?

Папа сказал:

— С нами все в порядке. Можно, Джудит пока побудет у вас?

Миссис Пью сказала: «Конечно!», протянула мне руку и велела идти за ней.

Миссис Пью сварила мне горячего шоколада, я сидела у кухонной стойки и пыталась разглядеть в окне сад за нашим домом, а Оскар сидел на подоконнике, насупленный, потому что его разбудили, и дергал хвостом.

— Ужасная история, — сказала миссис Пью. — Настоящий кошмар. Я вот все время боюсь, что у меня тоже случится пожар. Правда, пока, слава богу, ни одного не было.

Я услышала, как к дому подъехала большая машина, как хлопнула дверь. В небе замелькали синие вспышки. Я услышала в нашем доме мужские голоса. Открылась задняя дверь. Я услышала крики и какой-то ровный звук, а иногда доносился шум, будто тащили что-то тяжелое.

Вскоре после того, как я допила вторую чашку шоколада, пришел папа и сказал, что всё закончили. Пострадало только окно в передней комнате.

Миссис Пью спросила:

— Господи, да как же это случилось?

Папа сказал, что в окно гостиной бросили кирпич. Кирпич, сказал папа, был обмотан тряпкой. Тряпка намочена в бензине. Потом, видимо, следом швырнули спичку. Папа говорил все это очень спокойно.

Миссис Пью все моргала и моргала и дотрагивалась до горла. Я испугалась, что она упадет в обморок. Она сказала:

— Обязательно оставайтесь ночевать у меня! Нельзя вам возвращаться.

Папа сказал:

— Если можно оставить Джудит — спасибо, а сам я должен присмотреть за домом, так что лягу в передней комнате.

— Там же окно разбито! — сказала миссис Пью.

— Пожарные его заколотят, — сказал папа. — Я утром приду за Джудит.

Я дошла с ним за двери.

— Можно, я пойду с тобой домой?

— Нет, тебе лучше остаться у миссис Пью.

— Ну пожалуйста!

— Только на одну ночь, Джудит.

Я спала в комнате в дальней части дома миссис Пью на мягкой пуховой перине, от которой пахло попурри. Меня от этого запаха мутило. Было так мягко, что мне казалось, я падаю. Хотелось добежать до своей комнаты, где была дощатая кровать, колючие одеяла и никакого запаха. Я принялась раскачиваться взад-вперед.

— Господи, — сказала я, — как же Ты мог такое допустить?

«Я бы на твоем месте задал Себе тот же вопрос».

— Что? — сказала я. — Ты хочешь сказать, я должна… Эй? Эй!

Ответа не было.

В ту ночь мне снился дом, сделанный из обувной коробки. В окно проталкивали кирпичик из конструктора «Лего». Полыхала оранжевая бумага; сдвигаясь, она потрескивала. Пламя напомнило мне о чем-то, но я не могла сообразить о чем. В передней комнате спала тряпичная кукла, я кричала, чтобы она проснулась. Куколка выбежала на лестничную площадку и разбудила куклу из чистилок для трубки. Пламя поднималось по лестнице. Куколки сбивали языки пламени, они гасли, потом оживали с новой силой.

Когда я проснулась, я будто бы поднялась из воды — утонула в обратном направлении, было почти так же мучительно. А потом я вдруг поняла, что напомнили мне языки пламени: целлофановую обертку с бутылки «Люкозейда».

На следующее утро — было еще совсем рано — за мной пришел папа. Я посмотрела на него, мы вышли через калитку миссис Пью в свой садик, но папино лицо мне ничего не сказало, на нем вообще не было никакого выражения.

В доме все пропахло дымом. В передней комнате кафель почернел, стены у окна тоже почернели, на полу стояли черные лужи. Кресла были черные, проеденные до внутренностей. Краска на маминой швейной машинке пошла пузырями и кое-где отстала. На месте бывшего окна был лист фанеры.

Палисадник напоминал одну из тех картинок, где показано, как будет выглядеть мир после Армагеддона. Дипсис у окна передней комнаты сгорел полностью, зимние розы — тоже. Вишня обуглилась, на земле валялись угли. Ковер, кресло и стол были свалены у калитки, они тоже были черными.

Моя комната была точно такой, какой я ее оставила, — одеяло откинуто, Краса Земель на прежнем месте, две куколки, которые мне приснились, целы и невредимы.

Я опустилась на колени. Я снова и снова повторяла: «Спасибо!», сложив ладони. Потом открыла глаза. И они застыли.

Потому что прямо посреди Красы Земель было кукурузное поле, то самое, подожженное солнцем, и половина поля была накрыта оберткой от бутылки «Люкозейда».

Хозяин и слуга

Я села на край ванны и сказала:

— Не понимаю, не понимаю, не понимаю.

Вытерла рот, спустила воду.

Потом вернулась к себе в комнату, смяла обертку от «Люкозейда» и свернула поле. Растоптала землю, разбросала травинки. Поставила человечков на место, банки с водой туда же. Сказала:

— Я не понимаю. Я не хотела устраивать пожар. Я просто играла.

«Ты еще не сообразила? Все, что ты делаешь, может стать настоящим», — произнес голос.

— Нет! — сказала я. — Я думала, это только если я специально.

«Когда ты сотворяла это поле, тебе было страшно, — сказал Бог. — От страха еще и не такое может произойти. Это как призывать беду в молитве».

— Но это значит, что в любой момент может случиться что угодно, — сказала я, — причем совершенно из ничего, на пустом месте!

Бог сказал:

«Подумай, а не начал ли твой игрушечный мир жить своей жизнью».

— Тогда я его выброшу! — сказала я. — Он мне не нужен! И вообще, это не я! Это Ты! Это не по моей воле все происходит. Это Ты устроил пожар! Я же сказала, что больше ничего не буду делать, и я не шутила. Не нужен мне этот дар! Я хочу от него избавиться, насовсем!

«Любой дар требует искусного обращения, — сказал Бог. — Иногда трудно сказать, кто хозяин, а кто слуга. В любом случае, боюсь, его нельзя просто так взять и вернуть».

— Почему? — спросила я. — Никто же ничего не говорил о том, что он мне навсегда.

«Видишь ли, ты стала мне очень полезной. Да и в любом случае дар нельзя включать и выключать по первому желанию».

— Тогда все просто, — сказала я. — Я больше ничего не буду делать, вообще никогда.

«Это легко сказать».

— А вот увидишь!

«Дар никуда не денется», — сказал Бог.

— Забери его, пожалуйста, — сказала я и крепко прикусила губу, чтобы не заплакать. — Я каждый раз задумываю одно, а происходит другое. Все время что-то да не так.

«Это по одной причине: Что-то и Ничто связаны гораздо теснее, чем думают люди», — сказал Бог.

Темное Вещество

Папа говорит, что во Вселенной очень много этого Чего-то, мы его видим, можем измерить, оно занимает место, предметы отскакивают от него и движутся дальше своим путем. Но еще во Вселенной есть Ничто, его столько же, сколько и Чего-то, его не видно, его нельзя измерить, и люди натыкаются на него чисто случайно.

Я долго думала: а Ничто тоже сотворил Бог или оно образовалось само собой? Может быть, Что-то просто не могло возникнуть без Ничто. Да, Ничто невидимо, но это не значит, что оно не обладает силой. Оно гораздо опаснее, чем Что-то, потому что его не видно, но оно может поглощать вещи. В некоторых местах Ничто обладает такой силой, что поглощает все нам известное. И это называется Темным Веществом.

Папа говорит, что именно Темное Вещество Бог использовал для создания Вселенной. Оно втягивало в себя вещи, и те исчезали без следа или выскакивали с другой стороны, изменившись настолько, что уже совсем больше на себя не походили. Папа объяснил мне: Темное Вещество — это как внешняя поверхность коробки, а вещество — это внутренняя поверхность. Мы сидим в этой коробке, поэтому видим только Что-то. Но если взять тот же кусок картона и перевернуть его, станет ясно, что речь идет просто о двух разных сторонах одного и того же предмета. Собственно, если потом сложить коробку заново, шиворот-навыворот, ты и не заметишь разницы. И это говорит о том, что Ничто и Что-то очень похожи друг на друга. Как же понять, что у тебя перед глазами — Что-то или Ничто? Как проверить, где ты — внутри коробки или снаружи? А никак. В этом-то вся беда: внешняя и внутренняя сторона, в зависимости от того, где ты находишься, выглядят совершенно одинаково.

Забор

Я писала дневник, подняла глаза и увидела в дверях папу. Я отложила дневник и спросила:

— Мы идем проповедовать?

— Нет. — Глаза у него были темными. — Надень что попроще и пошли вниз.

Я больше ничего не успела спросить — папа исчез. Через минуту я услышала, как хлопнула задняя дверь и что-то задребезжало. Я спрятала дневник под половицу, надела комбинезон и свитер и пошла вниз. Папа тащил к входной двери какие-то доски. Он сунул мне в руку ведерко с гвоздями и сказал: «Отнеси к забору». Я пошла в палисадник и стала там ждать.

Мир был сине-желтым и блестел, как алмазы, а воздух был таким холодным, что в носу щипало. Гора сегодня выглядела так, будто силуэт ее процарапали булавкой. На вишне сидел снегирь, он запел, и нотки застывали каплями свинца и падали вокруг меня.

Через минуту папа вернулся с пилой, досками и двумя канистрами из-под молока. Он поставил канистры на землю и положил на них первую доску.

— Держи крепко, — сказал он мне, и я взялась за конец доски.

Папа начал пилить. При каждом движении тело его содрогалось, а звон пилы рвал воздух. Лицо его было красным. Доска упала на землю, папа взял следующую.

Держать доски было просто ужасно. Когда зубья пилы застревали, меня подбрасывало вместе с доской. Когда полотно пилы изгибалось, у меня клацали зубы.

Папа начал прибивать отпиленные доски к стене палисадника. Я не поняла, зачем ему это нужно, стена-то перед палисадником уже есть, а на стене — решетка, такие же ограды были во всех соседних домах, но тем не менее я стала подавать ему гвозди. Он прибивал доски по обе стороны решетки и вгонял гвозди так глубоко, что дерево трескалось, так глубоко, что даже шляпки скрывались. Он вбивал гвозди повсюду, под разными углами; один раз попал молотком по пальцу, до крови.

Забив досками решетку, он начал прибивать еще один ряд сверху. Доски были разной длины и толщины. Они начинались и кончались на разных уровнях. Если они были слишком короткими, папа прибивал одну к другой. Если между ними образовывался зазор, он забивал его цементным раствором, камнями, битым кирпичом. Мне казалось, он бы и себя вбил в одну из щелей, если бы мог.

Он не смотрел на меня, не разговаривал со мной. Около десяти часов он начал издавать какие-то звериные звуки. От этих звуков у меня замерло в груди, а руки сделались ватными. Папа сказал:

— Ты на что вытаращилась?

И я отвернулась, чтобы он не видел, как я плачу.

Папа работал все утро, без еды и питья, от его дыхания в воздухе клубился пар. Он то и дело выкрикивал, что ему нужно, и я подавала как можно быстрее. Он сбросил свитер, рубашка была мокрой от пота.

На противоположном тротуаре собралась кучка людей. Там были миссис Эндрюс, и мистер Эванс, и мистер Эндрюс. Наверное, они никогда не видели, чтобы забор строили с такой скоростью. В половине двенадцатого мистер Нисдон вышел из двери соседнего дома и остановился на тротуаре. Он упирался руками в бока и быстро моргал.

Папа то ли не увидел его, то ли сделал вид, что не видит.

— Макферсон! — крикнул мистер Нисдон. — Вы что там такое затеяли?

— Забор! — сказал папа.

Мистер Нисдон сказал:

— А вам не пришло в голову сперва поставить нас в известность?

— Молоток! — крикнул папа; я подала ему молоток.

Мистер Нисдон посмотрел в один конец улицы, потом снова на нас. Потряс головой, посмотрел в другой конец. Взмахнул руками. Потом посмотрел на папу и сказал:

— А он будет высоким?

— Не знаю! — сказал папа. Приколотил еще одну доску. — Гвозди!

Миссис Пью просунула голову через решетку в другой части ограды и сказала:

— Джон, налить вам чашку чая?

— Нет, спасибо, миссис Пью! — сказал папа.

Мистер Нисдон сказал:

— Эй, эй, а ну-ка погодите! Я хочу знать, какой высоты будет этот забор! Он уже отбрасывает тень к нам в палисадник и выглядит совершенно чудовищно! Вы не имеете права его возводить без нашего согласия!

Папа продолжал заколачивать гвозди.

Грудь мистера Нисдона начала подниматься и опускаться.

— Знаете что, вы и так нам тут уже поперек глотки! С этим вашим Концом Света и Армагеддоном, да вы еще и штрейкбрехер, — но это уже ни в какие ворота! Я этого так не оставлю!

Папа крикнул:

— Гвозди!

Снова появилась миссис Пью и сказала:

— А может, травяного настоя?

Глаза у мистера Нисдона выкатились. Он хлопнул дверью и ушел в дом.

Миссис Пью через некоторое время вернулась, но к этому времени мы ее уже не видели, только слышали:

— Джон, Джон! У меня и мятный чай тоже есть!

В пять часов начало темнеть. Люди, стоявшие на тротуаре напротив, разошлись по домам. Наверное, они гадали, собирается ли папа строить всю ночь, но никто не пришел и не сказал ему прекратить шум.

Папа велел мне идти в дом, но мне было совсем паршиво, мне нужно было его видеть, поэтому я продолжала подавать ему доски. Однако я очень замерзла.

— А может, хватит такой высоты? — спросила я наконец.

— Такой высоты?

— Мы и так уже улицу не видим.

— Нужно еще в два раза выше! — сказал папа и шлепнул на доски цемент, будто бы хотел их проучить.

Через некоторое время я подавала папе очередную доску и занозила руку. Папа этого не заметил. Я попыталась вытащить занозу, но она обломилась, и после этого каждый раз, когда я ему что-то подавала, мне делалось больно. Уже совсем стемнело, папа повесил на очередную доску керосиновую лампу и продолжал колотить, стоя на двух молочных канистрах. Он попросил меня сходить принести мешок с бутылками, которые собирался сдать, я принесла, он попрыгал на мешке и засунул осколки в цементный раствор наверху и в щели между досками снаружи — там, где цемент еще не застыл. В девять вечера мы вернулись в дом. Папино лицо было красным, вокруг глаз было два белых круга. Он налил нам чаю на кухне, руки его дрожали. Он сказал, что теперь осталось одно — сделать новую калитку, этим он займется завтра.

Ужинали мы молча. Держать вилку было больно. Да и вообще мне не хотелось есть. Тут я вдруг сказала:

— Ты забыл благодарственную молитву.

Папа перестал жевать. А потом громко сглотнул и взял чашку с чаем.

— Ну, теперь-то все равно уже поздно, — сказал он.

Я уставилась на него. Он подчистил тарелку, стуча вилкой, отодвинулся от стола и сказал:

— Ты доела?

Я ничего не ответила, но он все равно забрал у меня тарелку и пошел к раковине.

— Что с тобой такое? — спросил он, когда мы мыли посуду.

— Ничего.

— Неправда. Давай выкладывай. — Тут он перестал споласкивать тарелки и спросил резко: — Что там у тебя с рукой?

— Ничего.

Он забрал тарелку, которую я вытирала, и раскрыл мою ладонь. Кожа вокруг занозы покраснела и вспухла. Когда папа до нее дотронулся, я подскочила.

— Чего же ты молчишь? — сказал он совсем другим голосом; я пожала плечами и отвернулась.

Папа включил воду. Велел мне сесть, вышел из комнаты. Потом вернулся с перекисью, ватой, пластырем и иголкой. Подтащил стул, сел напротив, взял мою руку и принялся выковыривать иголкой занозу.

Лицо его было совершенно пустым. Я чувствовала на руке его дыхание. Он делал все очень осторожно, мне не было больно, но глаза все равно наполнились слезами, и я не могла поднять головы.

Папа взял пластырь, отклеил бумажку и приложил его к ранке.

— Вон там, — сказала я, и он прижал крепче. — И там.

Он прижал еще посильнее. В комнате вокруг стало очень, очень тихо.

Папа встал, будто вдруг вспомнил о чем-то, и сказал:

— Теперь заживет.

Я сказала:

— А может, еще и забинтовать?

Лицо его снова потемнело. Он сказал:

— Всего-то заноза, Джудит.

Я сжала заклеенную ладонь и стала смотреть ему вслед.

Калитка

На следующий день мы не пошли на собрание, поэтому мне не пришлось решать, надевать или нет пончо Джози. Мы не пошли проповедовать, мы не читали Библию и не ели ягнятину с горькой зеленью. Вместо этого папа сделал калитку.

Я в жизни не видела такой калитки, думаю, что и никто не видел — судя по лицам тех, кто проходил мимо. Папа весь день трудился над ней в палисаднике. На земле лежали льдинки и не таяли, потому что солнца не было. Я носила папе чашки с чаем, но он велел мне сидеть дома, потому что очень холодно.

Без десяти два позвонил дядя Стэн — спросить, все ли у нас в порядке. Я вдруг подумала — странно, что папа не позвонил ему или Альфу и не рассказал про пожар, но спрашивать, почему, не хотелось. Я сказала, что папа делает калитку. Стэн сказал:

— А-а… — А потом сказал: — Ну ладно, если у вас все в порядке… хорошо хоть, вы оба здоровы.

— Здоровы, — сказала я. — Позвать папу?

— А он занят?

Папа как раз прошел мимо окна с калиткой.

— Немножко, — сказала я.

Стэн сказал:

— Ну, не отрывай его по пустякам, малыш. — А потом сказал: — Калитку?

— Да.

— Ладно, просто скажи, что я звонил, что мы тут без вас скучаем.

— Хорошо.

Я положила трубку, было как-то странно. Казалось, голос дяди Стэна доносится из какого-то другого мира. Я вдруг пожалела, что мы не пошли на собрание. Я бы даже, так и быть, надела пончо.

Папа доделал калитку — она оказалась выше его и по форме как окно в церкви. Толщиной она была в три доски, с металлическими заклепками снаружи, а в самой середине — латунная ручка величиной с ладонь и формой как острие пики. Папа целый час навешивал калитку, по лицу его струился пот, а дышал он с таким звуком, с каким дышат перед смертью. Он показал мне, как открывать калитку, и дал ключ. Ключ был длиннее моей ладони и очень тяжелый.

За ужином я сказала:

— Дядя Стэн звонил.

— А-а.

— Спрашивал, не заболели ли мы.

— И что ты ему сказала?

— Что ты делаешь калитку. Он просил тебе передать, что они скучают. — Я отнесла тарелки в раковину и сказала: — Достать Библии?

Папа опустил голову на руки.

— Погоди минутку.

Я до того не обращала внимания на его руки. Они оказались в два раза больше обычного и еще ярко-красными, будто бы папа сунул их в кипяток. Повсюду порезы, засохшая кровь, лохмотья отставшей, кожи. Пальцы казались сосисками, на которых того и гляди лопнет шкурка.

Я вымыла и вытерла тарелки, принесла Библии. Но когда я вернулась, папина голова лежала на руках, а сам он крепко спал.

Стена из кольев

В понедельник Нил Льюис не пришел в школу, я этому очень обрадовалась. Миссис Пирс, похоже, ничего не знала про пожар, остальные тоже, так что если Ли с Гаретом и были тогда вместе с Нилом, они никому ничего не сказали.

Когда я вернулась домой, то увидела, что на углу стоят мистер и миссис Нисдон, миссис Эндрюс и мистер Эванс, все с продуктовыми пакетами. Мистер Нисдон говорил:

— А мы теперь изволь жить рядом с этим.

Мистер Эванс сказал:

— Я понимаю, зачем он это построил, но все равно такое недопустимо. Вы только посмотрите на это битое стекло.

Миссис Эндрюс сказала совсем тихо:

— По-моему, у него в последнее время мозги не в порядке.

Мистер Нисдон покачал головой:

— Они у него давно не в порядке.

Увидев меня, они замолчали, миссис Нисдон улыбнулась, но улыбка вышла нетвердая. Я не стала улыбаться в ответ. И услышала, как она сказала, когда я отошла подальше:

— И видит Бог, девчушка у него тоже странная, и чем дальше, тем хуже.

Я шла к дому, по мне бегали мурашки. Вошла в калитку, заперла ее за собой. Выглянула в щелку в заборе. Мурашки забегали сильнее. Я подобрала камушек и забралась на обгоревшую вишню. Изо всех сил бросила камушек через забор и сразу спрыгнула вниз. Снова выглянула в щель — они умолкли и смотрели на наш дом.

Я дождалась, когда они снова заговорили, взяла еще один камушек, забралась на вишню и бросила его изо всех сил. Он попал мистеру Нисдону в шею, и мистер Нисдон успел меня заметить, прежде чем я спрыгнула вниз. Я видела через забор, как он таращится на наш дом. Миссис Нисдон положила руку ему на рукав. Они ушли к себе.

После их ухода мне стало жарко, я села, прислонившись спиной к забору, упираясь каблуками в землю. Я не ушла, пока не приехал папин автобус, хотя к этому времени уже стемнело и меня трясло.

— Ты что здесь делаешь? — спросил папа.

За ужином я сказала:

— Мистер Нисдон говорил о том, как ему нравится наш забор.

Папа сказал:

— Я рад, что он его одобряет.

Через несколько минут я сказала:

— Он там теперь навсегда?

— На ближайшее время.

— Хорошо, — сказала я. — Мне он нравится. Самый замечательный забор в мире.

В этот вечер мы читали в Библии про Иерусалим. Оказалось, что после смерти Иисуса Иерусалим тоже превратился в Вертеп, а ведь он же был столицей Красы Земель. В 70-м году Бог допустил, чтобы его разрушили римляне. Большинство жителей забыли, что Иисус велел им уходить в горы, — а он велел еще тогда, когда пришло и ушло первое войско. Когда римляне вернулись, было уже поздно. Город обнесли стеной из острых кольев, и там начался голод, люди ели собственных детей.

— Спаслись немногие, — сказал папа, — лишь те, кто вспомнил слова Иисуса. Они убежали в горы и оставались там, пока римляне не ушли. Великая Скорбь будет выглядеть точно так же. Мы не должны терять бдительности, ибо она явится как тать в нощи.

Всю эту неделю, если кому-то нужно было поговорить с папой, им приходилось кричать через забор, тогда он становился на канистру из-под молока и смотрел на них сверху вниз. Почтальону пришлось бросать нам почту через забор: папа сказал, что прибить почтовый ящик — значит напрашиваться на неприятности.

Я в тот день сказала папе, что мне нравится наш забор, но когда я возвращалась из школы и кто-то еще шел по улице, я не пользовалась обычным входом, а сворачивала в проулок и входила через заднюю калитку.

В своей комнате я тоже больше не могла сидеть, потому что мне было плохо рядом с Красой Земель. Я все пыталась вспомнить в точности, что там где находится, но так и не сообразила, сдвинулось что-нибудь с места или нет. Перед сном у меня сильно разболелась голова, пришлось попросить у папы парацетамола.

Я легла спать, повернувшись спиной к Красе Земель, но потом мне стало страшно и я опять повернулась к ней лицом. В какой-то момент мне приснилось, что человечки накинули веревки на ножки кровати и лезут по ним, и я проснулась, когда человечек, которого я сделала похожим на Нила Льюиса, стал пришпиливать мои волосы к матрасу зубочистками.

После уроков я долго ходила по палисаднику и смотрела в щели забора. Как будто бы я была невидимкой, только какая уж тут невидимость: если какой дом и был виден издалека и всем, так это наш. Будь наш город Иерихоном, нам не пришлось бы вывешивать в окно красную веревку, Бог и сам бы понял, какой дом сохранить от разрушения.

Я, конечно, соврала папе, что мистеру Нисдону нравится наш забор, но одному человеку он действительно понравился. Во вторник миссис Пью возвращалась из магазина с тележкой и сказала:

— Вот бы и мне что-нибудь в таком роде. На него очень удобно вешать корзинки.

Она попросила узнать у папы, не построит ли он и ей такой забор, но я не стала узнавать. Папа вел себя странно.

Каждый вечер после чтения Библии он сидел в промежуточной комнате и разбирал счета — вернее, он говорил мне, что собирается делать именно это, но когда я заглядывала в замочную скважину, он просто смотрел в пустоту. Когда я однажды забыла погасить свет в прихожей, он рассердился, а еще он рассердился, когда я хотела выбросить хлебную корку, потому что на ней была плесень. Он сказал:

— Это обыкновенный пенициллин, радуйся, что в доме вообще есть еда!

Спать он ложился раньше обычного и спал теперь, как правило, на матрасе на кухонном полу. Перед сном он обходил сад и убеждался, что задняя калитка заперта. Потом заходил в дом, отключал электричество и вешал над задней дверью топор. Я лежала в кровати, смотрела в окно на город и думала про всех этих жителей Иерусалима. И все пыталась понять, кто же на этот раз будет римлянами и если они сюда явятся, сумеем ли мы убежать в горы.

Видение

В пятницу Нил Льюис снова пришел в школу. Я почувствовала, что он входит в класс, еще до того, как увидела, хотя вошел он не так, как обычно. Тихо сел на свое место. А потом сделал странную вещь. Он посмотрел на меня через плечо, будто чтобы убедиться, что я там есть, и в этот момент я все поняла. Я поняла, что это он устроил пожар, вместе с братом и приятелями, и меня замутило. Трудно сказать, почему — от злости или от страха, но я поняла, что не должна больше думать про Нила Льюиса, ни одной секундочки, потому что если подумаю, случится что-нибудь плохое.

В понедельник меня разбудил странный звук: хлопок и рев. Рев раздался через полсекунды после хлопка. Я посмотрела вниз и увидела, что папа стоит на тротуаре. В одной руке у него банка коричневой краски, в другой — кисть. Он окунал кисть в банку и стряхивал ее на забор. Стряхивал и ревел. Лицо у него было перекошено, как будто он плакал.

Я никогда не видела у папы такого лица, от этого мне стало так плохо, как еще никогда не было в жизни. Я минутку посидела на кровати. Потом пошла вниз. Когда я вышла в калитку, папа заорал: «Марш в дом! Одежду испортишь!» Но я успела разглядеть, что там, на заборе, слова, написанные большими круглыми буквами, я успела разобрать каждую букву.

Я поднялась к себе, свернулась клубочком и закрыла глаза. Заткнула пальцами уши, надавила, надавила еще сильнее. Заскрипела зубами. Но я все равно слышала рев и видела папино лицо.

Тут мне пришло в голову, что мне очень хочется сделать Нилу что-нибудь очень плохое.

На первом уроке в голове было жарко и тесно, как в тот день, когда я сотворила первое чудо. В школе мы делали снежинки — складывали бумажные кружки, вырезали в них узор, потом снова разворачивали. Обычно я люблю делать такие вещи, люблю смотреть, как узоры вдруг оживают, когда развернешь снежинку, но тут взгляд мой все время переползал на Нила.

Он сидел с Кевином и Люком, подперев щеку рукой. Вид у него был скучающий, сонный. Солнце било ему в волосы, ресницы казались даже белее обычного. Я подумала: глядя на него, и не догадаешься, какой он на самом деле. И не догадаешься, что он пишет на чужих заборах и что вытворяет в чужих палисадниках. Я стала дальше вырезать снежинку, но в глазах все поплыло и ножницы попадали не туда, куда мне было нужно. Я снова подняла глаза. Нил как раз засовывал большой палец в ноздрю. Он увидел, что я смотрю на него. А увидев, улыбнулся, глаза его превратились в щелочки, а губа выпятилась.

Я опустила глаза и закусила губу, давила зубами, пока не почувствовала железный вкус. Я подумала про папу, про то, что он говорил о прощении. Стала думать про все хорошее, все правильное, все светлое, но ничего не получилось, я продолжала вырезать. Что-то поднималось внутри, миллионы мелких вещей, они бежали врассыпную по рукам к кончикам пальцев, ползали по волосам и позвоночнику.

Перед глазами возникли точки. Раздался рев. В классе стало темнеть.

Не знаю, что заставило меня поднять взгляд, но, подняв, я увидела, что за спиной у Нила Льюиса кто-то стоит. Лица было не видно, оно как бы скрылось в дымке. А кроме этого, в классе было пусто. Этот кто-то взял голову Нила в свои руки, дернул ее назад, потом резко опустил на парту. Я подскочила. Голова упала с глухим стуком, парта закачалась.

Рев делался все громче. Руки снова завели голову Нила назад. Кожа его была натянута, глаза выпучены. Рот округлился в букву «о». Руки опустили голову на парту, Нил закричал. В этот раз, когда он поднял голову, из носа у него текла кровь.

Он попытался встать, но не удержал равновесия. Руки снова опустили его голову на парту. В этот раз он ударился о край, и я услышала звук помягче, будто раскололся капустный кочан.

Я открыла рот, но из него не донеслось ни звука. Меня вдавило в стул. Глаза закрывались, я падала. Руки снова опустили голову на парту. Лицо уже не было похоже на лицо Нила. Руки опустили голову еще раз. Нил перестал кричать. На месте рта у него была дыра, на месте глаз — два комочка мяса, нос распластался по щеке.

И тут раздался голос:

— Джудит! Ты меня слышишь?

Только рев не прекращался, и руки продолжали опускать голову на парту.

— Джудит!

Меня кто-то тряс. Рев прекратился, вернулся свет, в классе опять оказались люди.

На плечах у меня лежали руки миссис Пирс, лицо ее было белым. Анна, Мэтью и Люк таращились на меня. Остальные тоже. Я посмотрела вокруг. И Нил таращился. Он выглядел как обычно. С ним ничего не случилось.

Тело мое было мокрым. Мне показалось, что меня сейчас вырвет. Миссис Пирс разжала мне пальцы и вынула из них ножницы. Пальцы были в порезах, от снежинки остались одни лохмотья.

Что ты наделала?

— Что с тобой случилось? — сказала миссис Пирс.

Я сидела на скамейке под вешалкой в раздевалке.

— Не знаю. В голове стало жарко.

— С тобой это бывало раньше?

Я никогда не видела у нее такого серьезного лица. Она сказала:

— Я должна об этом поговорить. С твоим отцом. Пожалуйста, попроси его зайти ко мне при первой возможности. Сейчас мне нужно вернуться в класс. Ты хочешь домой?

Я кивнула.

— Хорошо, — сказала миссис Пирс. — Я попрошу кого-нибудь тебя проводить.

— Не надо, — сказала я. — Я сама дойду. Тут недалеко.

— Нет, — сказала миссис Пирс. — Подожди, я пришлю Анну, и она тебя проводит.

Когда она ушла, я встала и вышла из школы.

Не помню, как я шла домой, но как-то, видимо, шла. Не помню, какая была погода — дождь, вьюга, шторм, — но что-то такое, видимо, было. Не помню, как я перешла дорогу без Сью, но как-то, наверное, перешла. Не помню, как я свернула на нашу улицу, как вошла в калитку, как открыла дверь, как поднялась наверх и села рядом с Красой Земель, но я, по всей видимости, сделала все эти вещи, потому что потом я уже помню — я смотрю на фигурку, похожую на Нила Льюиса, встаю, наступаю на нее ногой. Помню ощущение — фигурка у меня под ногой, помню рев в голове, помню, что я произносила слова, которых раньше никогда не слышала, вроде: «Я тебе всю юшку из жил выпущу», хотя я не знала, что такое «юшка» и бывает она в жилах или нет. Я не знала, я это говорю или нет, потому что я не чувствовала ни своего рта, ни своего голоса, а увидев свое отражение в море, я не узнала собственного лица. А потом рев стал стихать, и после этого я совсем ничего не помню.

Когда я открыла глаза, в голове было так, будто я ею ударилась, а язык плохо помещался во рту. Свет от уличного фонаря падал на поля и холмы и города Красы Земель. Какой-то голос говорил: «Что ты наделала?»

Потом он сказал: «На сей раз ты, похоже, действительно что-то наделала».

— Не наделала, — ответила я.

«Смотри», — сказал голос.

Я подняла с пола фигурку Нила и посмотрела на нее. Голова висела на сторону, одна нога была длиннее другой, одна рука отвалилась. Лицо распалось на кусочки.

Я приставила руку к телу, но она не держалась. Я прикрепила голову на место, но она свесилась снова. С лицом вообще ничего было не сделать. Я прислонилась к стене и закрыла глаза.

— Это ничего не значит, — сказала я.

«Что, и пожар тоже ничего не значил?»

— Я его сделаю заново.

«Что Я тебе говорил про то, что сделанного не воротишь?»

— Мне плевать! — ответила я. — Все равно сделаю. Я все поправлю.

Я достала проволоку, шерсть, пластилин. Отмерила проволоки, переделала голову, но руки у меня тряслись. Переделала руки и ноги, переодела человечка, сделала ему новые волосы, заново нарисовала лицо, только глаза стали меньше, а нос прямее, а щеки круглее, чем следовало. Корректурной ленты, чтобы сделать полоску на брюках, у меня не осталось, а еще новая фигурка вышла на сантиметр меньше.

Я оттолкнула ее в сторону.

— Это ничего не значит, — сказала я.

Но я знала: это значит больше, чем все остальные мои поступки.

Книга 4

ЗАБЛУДШАЯ ОВЦА

В ожидании

Пока во вторник Нил не вошел в класс, мне было плохо.

— Вот! — сказала я Богу, когда Нил развалился на своем стуле. — Ничего! Я же тебе говорила.

«Цыплят по осени считают», — сказал Бог.

В тот вечер я записала в дневнике: «С Нилом ничего не случилось».

В среду мы довырезали снежинки и развесили по классу, дошли в «Паутинке Шарлотты» до того места, где они собираются ехать на ярмарку, написали еще по стихотворению. Только на сей раз мое просто никуда не годилось. Да и все остальное я делала непонятно как. Умножала вместо того, чтобы делить, путала существительные и глаголы, не той стороной вклеила график в тетрадку по математике, а ртутный столбик покрасила красным вместо серебряного.

Миссис Пирс вызвала меня к своему столу. Она спросила:

— Джудит, ты нормально себя чувствуешь?

— Да, миссис Пирс.

— Как твоя рука? — спросила она.

Но с руками у меня все было в порядке, я тогда не сильно порезалась.

Миссис Пирс сказала:

— Ты попросила своего папу прийти ко мне?

Я покраснела.

— Да, — сказала я.

Только было очень важно, чтобы папа ни за что не пришел в школу, потому что тогда миссис Пирс расскажет ему, что я по-прежнему говорю про Бога и про чудеса.

Перед ней лежала моя тетрадка. Только два примера были отмечены плюсиками. Она сказала:

— Не в примерах дело, Джудит. Ты их можешь решить, даже не просыпаясь. Но я хотела спросить — может, ты расскажешь, что тебя беспокоит?

Я пожала плечами.

— Дома у тебя все в порядке?

Я кивнула.

— Как твой папа переносит забастовку?

Я подумала как. Когда папа возвращался с работы, лицо его было бледным, но голос спокойным. Мы ужинали и изучали Библию. Потом он уходил в промежуточную комнату просматривать счета, насаженные на металлический штырь, а я шла наверх. Потом он проверял, как там забор, возвращался в дом, вешал топор над задней дверью и отключал электричество.

— Вроде нормально, — сказала я.

Миссис Пирс сказала:

— Джудит, запомни: понадобится с кем-нибудь поговорить, я всегда здесь. Поняла?

— Да, — ответила я.

В четверг мы получили письмо из гражданского суда — папу просили срочно им позвонить. Он сказал:

— Шустро же они управились.

— Кто? — спросила я, но он не ответил.

Я посмотрела на конверт.

— А чего они от тебя хотят?

— Хотят, чтобы я снес забор.

— Почему?

— Это считается «антиобщественным поведением»… — он поднял листок повыше, — «угрозой безопасности» и «нарушением внешней эстетики».

— А ты его снесешь?

— Пусть подавятся, — сказал папа и бросил письмо в печку, так что я поняла: он хотел сказать — нет.

В ту ночь мне снилось поле в Красе Земель и две первые сделанные мною куколки. Поле не стояло на месте, как будто кто-то все время его тряс, и куколки держались друг за друга. Солнце было больше, чем раньше, оно обжигало им руки и лица. Трава была длинной и шелковистой, но она ежилась, будто живая, и хватала их за лодыжки.

Что-то приближалось к ним, подскакивая в траве. Оно было похоже на человека, только без головы, вместо нее болталось что-то вроде воздушного шарика на веревочке. Тряпичная куколка, похоже, понимала, что происходит. Она вскрикнула и потянула человечка из чистилок за рукав. Рукав отвалился, куколка отшатнулась.

Человечек из чистилок уставился на свою руку, потом на тряпичную куколку. Лицо его ничего не выражало.

Тут внезапно ноги его подогнулись, он упал на колени. И продолжал смотреть на тряпичную куколку. Та открыла рот. Тогда глаза у человечка из чистилок закатились, голова откинулась назад, и тело его рухнуло к ее ногам.

Замечательно было вновь увидеть всех в воскресенье. Мы будто целую вечность не виделись. Они пришли в ужас, когда услышали про пожар.

— Так полиция что-нибудь делает? — спросила Элси.

— Какое безобразие! — сказала Мэй. Она прикрыла мне уши ладонями и сказала папе одними губами: — Вы же могли погибнуть!

Дядя Стэн сказал:

— Тебе чего-нибудь нужно? Может, поживете у нас?

Папа сказал:

— Нет, спасибо. Все уже утряслось.

Тогда дядя Стэн спросил:

— Когда же это случилось, Джон?

Папа сказал:

— В пятницу вечером.

Дядя Джон сказал:

— Ты, наверное, с ног валишься!

— Да, — сказал папа. — Есть такое дело.

— Хочешь, мы все пойдем к тебе и поможем с уборкой? — сказала Маргарет.

— Нет-нет, — сказал папа. — Мы уже все убрали.

Тут я сообразила, что все думают — пожар случился всего два дня назад, а папа их почему-то не поправил. И про забор тоже вроде никто не знает. Почему папа им не сказал? Наверное, не хочет, чтобы они за нас волновались, подумала я. Все равно это было как-то странно.

Мэй покачала головой.

— Надеюсь, полиция все-таки поймает этих хулиганов, — сказала она. — Им место за решеткой.

Папа сказал:

— От полиции толку не много.

— Вот именно, — сказал Гордон, и все посмотрели на него. Уж если кто много имел дело с полицией, так это Гордон.

— Я-то знаю, кто это сделал, — сказал папа. — Но им, видите ли, недостаточно доказательств. — Потом он рассмеялся. — Хотят, чтобы я установил камеру видеонаблюдения.

Дядя Стэн покачал головой.

— И куда только катится мир?

— К Великой Скорби! — Альф поставил кулак на ладонь и повернул.

Элси обняла меня. И сказала:

— Главное, вы оба целы.

Мэй покачала головой:

— Просто страшно подумать, что могло произойти.

— Ты думаешь, это как-то связано с забастовкой? — спросил Стэн.

— Возможно. — Папа кивнул. — Не могу сказать, что я сейчас пользуюсь всеобщей любовью.

Я пошла в туалет и села в кабинке. Там было прохладно и тихо. Я прислонилась головой к стене. Подумала, что будет, если они узнают, что всё это устроила я.

Закон

В понедельник вечером в калитку постучал человек с портфелем и в костюме. Я пошла сказала папе, который, кажется, не слышал стука, он велел его впустить. Я откинула засов, повернула ключ и открыла калитку. Человек уставился на меня. Видимо, он ожидал увидеть кого-нибудь покрупнее.

— Входите, — сказала я.

Калитка бухнула у него за спиной, и он подпрыгнул.

Человек посмотрел на обгоревшее дерево, на фанеру в окне. Посмотрел на заколоченную дверь, на черную землю и на битые бутылки.

Я отвела его в кухню. Папа стоял спиной к печке. Человек потрогал свой галстук и сказал:

— Полагаю, вам понятна цель моего визита, мистер Макферсон. Вы уже получили от нас письмо с выражением обеспокоенности по поводу возведенного вами забора и с просьбой без промедления с нами связаться.

Папа сказал:

— По-моему, в этом заборе нет ничего оскорбительного.

Человек сказал:

— В письме крайне подробно разъяснено, что в нем оскорбительного: его неприглядный вид. Кроме того, он может стать причиной телесных повреждений. Об него можно пораниться.

— В этом весь его смысл, — сказал папа.

Человек посмотрел на папу.

Папа сказал:

— Вы в курсе, что тут у нас происходит?

— Это меня не касается, мистер Макферсон. Пусть полиция разбирается.

Папа сказал:

— Я уже пробовал заставить их разобраться. Пробовал целых два месяца. У меня попросту не было выбора.

— Ну, я просто выполняю свою работу. — Человек выпрямил плечи. — Боюсь, ваши соседи требуют, чтобы вы снесли этот забор. — Он взял портфель. — Отсюда я еду к себе в контору с докладом, — сказал он. — Если там решат, что забор подлежит сносу, вам придется его снести; если нет, мы подадим на вас иск. Будем решать в судебном порядке, останется этот забор стоять или нет.

Папа сказал:

— Проводи джентльмена до двери, Джудит.

Тут человек вдруг вздрогнул. Я проследила за его взглядом и тоже увидела топор над задней дверью. Человек посмотрел на топор. Потом посмотрел на папу. Пожалуй, это не совсем обычное дело — чтобы над дверью висел топор. Я вдруг подумала: а повесил бы папа его туда несколько месяцев назад? И стал бы он тогда строить забор? Или он бы просто сказал: «Джудит, испытания — это камушки на переправе, которые ведут нас ближе к Богу».

Я провела джентльмена через переднюю, мы вышли из дома и пошли через палисадник. Я открыла калитку и стала смотреть, как он уходит.

Чем дальше он уходил, тем более странно мне делалось.

— Постойте! — закричала я вдруг и побежала вдогонку.

Он обернулся.

— Пожалуйста, разрешите моему папе оставить этот забор!

— Боюсь, это невозможно. — Он зашагал снова.

— А вы не можете сделать исключение? — сказала я, задыхаясь. — Нет в нем ничего опасного, никто же не станет через него лазать. Если его снесут, я даже не знаю, что папа сделает!

Человек сказал:

— Прости, я не могу это с тобой обсуждать. — И зашагал быстрее.

— С забором гораздо лучше! Нам теперь больше никто не стучит в дверь! — сказала я. — И никто не устраивает пожаров! Никто не ломает нашу вишню и ничего не бросает в почтовый ящик. Ну почему нельзя его оставить?

Человек сказал:

— Мне очень жаль.

Потом отпер свою машину, залез на сиденье. Хлопнул дверцей, посмотрел через плечо, отъехал от тротуара.

— Так нечестно! — крикнула я.

Машина исчезла за углом. Человек забыл пристегнуться.

Седьмое чудо

Я сидела у себя на подоконнике.

— Долго еще, Господи? — спросила я. — Скоро там уже Армагеддон? Поскорее бы уж он случился, чтобы все это кончилось.

«Скоро, — сказал Бог. — Скорее, чем ты думаешь».

— Ты это всегда говоришь, — сказала я. — И вообще, все уже невесть сколько лет это говорят.

«На сей раз действительно скоро, — сказал Бог. — Если бы ты посмотрела на расписание, которое Я вот тут нарисовал, ты бы поняла, что до него уже рукой подать».

— Так он грядет? — спросила я.

«Разумеется», — ответил Бог.

— Он уже я не знаю сколько грядет! — Я подтянула колени к груди. — А я хочу прямо сейчас, сейчас — сегодня! Я вообще больше не хочу просыпаться в этом мире.

«Ну, все-таки придется быть немножко потерпеливее, — сказал Бог. — Однако Я не шучу. Он действительно близко».

Я глубоко вдохнула.

— А как оно все будет, Господи? — сказала я. — Ну, я имею в виду, потом.

«Да распрекрасно, — сказал Бог. — В точности так, как ты себе это представляла».

— Больше не будет ни болезней, ни голода, ни смерти?

«Вот именно», — сказал Бог.

— И ты утрешь каждую слезу с каждого лица?

«Да».

— И мы с папой увидим маму, и все будут жить вечно, и все будет так, как было в самом начале?

«Да».

— И у меня будет собака, и там будут поля и деревья, и настоящий воздушный шар?

«Да, это все тоже», — сказал Бог.

— А моя мама будет меня любить?

«Да уж наверное».

— Скажи, Господи, а ждать еще долго? — спросила я. — Ну подскажи хоть как-нибудь, хоть чуть-чуть!

«День и час неведомы никому», — сказал Бог.

— Кроме Тебя.

«Да… но время-то меняется. Сейчас Я правда не могу дать тебе точного ответа».

— Ну, лично я готова, — сказала я. — Когда бы оно ни случилось. Давно уже пора.

Вечером мы сидели на кухне, читали про падение Иерусалима и ели копчушек с горохом, когда перед домом что-то грохнуло. Папины глаза остановились на середине страницы. Ненадолго задержались на одном месте. А потом снова задвигались.

Через минуту послышался еще один удар, но теперь как будто кто-то въехал в забор на машине. Мы услышали смех — визгливый, пронзительный и отрывистый. Что-то прошло по папиному лицу, он отодвинулся от стола.

— Не ходи туда! — сказала я и тоже вскочила. Не знаю почему, но мне стало страшно.

Но папа пошел. Вышел через заднюю дверь. Через несколько минут я услышала, как скрипнула задняя калитка, крики на улице стали громче, раздался топот бегущих ног.

Некоторое время я сидела на диванчике, потом стала ходить. В прихожую, в переднюю комнату и там по кругу. В промежуточную комнату, потом обратно. Я двинулась вверх по лестнице, через площадку, во все спальни по очереди, потом снова вниз.

Когда часы в прихожей пробили девять, я пошла наверх, легла на папину кровать и стала вдыхать его запах. Подтянула к себе его овечий тулуп. Может, надо все-таки пойти к миссис Пью и сказать, что случилось? Может, позвонить в полицию? Только очень не хотелось двигаться. Я смотрела, как на папином маленьком будильнике сменяются тусклые зеленые цифры, отсчитывая минуты, и думала, как папа смотрит на него каждое утро, когда встает в темноте. Подумала, как он спит вот здесь, положив голову на эту подушку, от которой пахнет его кожей, спит на боку, свернувшись, и что-то начало тянуть в животе и никак не проходило.

Когда часы в прихожей пробили десять, я спустилась вниз и позвонила дяде Стэну.

— Я не знаю, где папа, — сказала я, когда он снял трубку.

— Кто это? — сказал голос дяди Стэна. Он был сонным.

— Дядя Стэн?

— Это ты, Джудит?

— Да, — сказала я и заплакала.

— Что случилось? Где твой папа?

— Он погнался за мальчишками. Сказал мне сидеть дома. Я не знаю, что с ним случилось.

— Когда он ушел?

— Очень давно.

— Ясно, ясно. Так, оставайся на месте, — сказал дядя Стэн. — Никуда не ходи, я приеду через десять минут, договорились? Я сейчас приеду и позвоню в полицию. Ты не переживай, зайчонок, с твоим папой ничего не случится. Подожди еще чуточку, я сейчас. — Я услышала, как он что-то сказал Маргарет. А потом мне: — Договорились?

— Да.

— Вот и хорошо. Положи трубку, малыш. Я еду.

Я положила трубку, и телефон вдруг зазвонил.

— Джудит.

Это был папа.

— Ты где? — спросила я.

— В полицейском участке.

— С тобой ничего не случилось?

— Нет, все в порядке.

Колени подогнулись, и я села на пол.

Папа сказал:

— Джудит, прости меня. Произошел несчастный случай. Мне придется дать показания, потом я вернусь домой.

Папа сказал:

— Джудит? Ты меня слышишь?

— Да, — сказала я.

Вытерла лицо.

— Несчастный случай?

Молчание.

— Нил Льюис попал под машину. Это случилось на склоне холма. — Папин голос звучал как-то странно. — Ничего страшного, он поправится.

Трубка была в руке. Рука лежала на колене. Голос сказал издалека:

— Он повредил спину. Но он поправится. — Голос говорил еще что-то. Внезапно я услышала: — Джудит?

Я подняла трубку к уху:

— Да?

— Слушай, никуда не ходи. Я скоро приеду, ладно?

— Ладно.

— С тобой все в порядке?

— Да.

— Я… ты прости меня. Мне не нужно было выходить.

Я услышала какие-то звуки на заднем плане — громкий мужской голос, хлопок двери. Папа сказал:

— Мне нужно идти. Я скоро буду дома.

Когда папа повесил трубку, я позвонила дяде Стэну, чтобы он не приезжал, но Маргарет сказала:

— Он уже уехал, Джудит. Скоро будет. Говоришь, с твоим папой все хорошо?

— Да.

— Ну, слава тебе господи. За Стэна не переживай. Ты сама-то там как?

Дядя Стэн приехал почти сразу. Я услышала, как он стучит в калитку, и пошла открывать.

Стэн сказал:

— Что это за…

— Забор, — сказала я. — Папа построил его, чтобы мальчишки не лезли.

— Мальчишки?

— Да, они все время стучали нам в дверь. Помните, я вам говорила?

Дядя Стэн покачал головой.

— Дядя Стэн, — сказала я, — папа только что звонил. С ним все в порядке.

Брови дяди Стэна прыгнули вверх.

— В порядке?

— Да.

— Слава тебе господи! А где он?

— В полицейском участке.

— В полицейском участке?

Я кивнула.

— Да, — сказала я. — Вот так.

— Да ерунда, малыш, главное, он цел и невредим.

Глаза у дяди Стэна были стеклянные. Я увидела под курткой пижамные брюки.

Мы пошли на кухню. Волосы у дяди Стэна стояли торчком. Он провел ладонью по лицу и сказал:

— А почему же твой папа в полицейском участке?

Я объяснила, что папа погнался за мальчишками.

— Он сказал, что один из них побежал через дорогу и попал под машину.

— Боже мой! — сказал дядя Стэн. — Один из тех мальчишек, которые вас доставали?

— Да.

Я все думала — вспомнит ли он, как я ему говорила, что собираюсь наказать Нила, но он, похоже, не вспомнил, и хорошо. Он сказал:

— А давно у вас тут этот забор?

Я немного подумала — говорить или нет.

— Почти три недели.

— Три недели?!

Наверное, все-таки не надо было.

— Твой папа ничего об этом не говорил.

Я пожала плечами.

Дядя Стэн оглядел комнату: стол, трюмо, матрас, на котором спал папа, — тот был прислонен к стене. Потом заметил топор над дверью. Лицо его вспыхнуло, он быстро-быстро заморгал, будто пытаясь что-то сообразить.

— А в остальном-то папа ведет себя как обычно? — спросил он.

— У него на работе неприятности. И мальчишки его достают.

Дядя Стэн кивнул.

— То, что они натворили в саду, просто ужасно. Все это твой папа когда-то сажал для твоей мамы. Вишня весной была такая красивая. И окно, и входная дверь…

— Это еще не все, — сказала я. — Они и перед домом устраивали всякие безобразия, и бросали нам всякое в почтовый ящик, и ездили вокруг папы, и обзывались на улице. Писали гадости на заборе. А однажды вечером я вышла на улицу, и… ну ладно, неважно.

Дядя Стэн покачал головой:

— Воистину Сатана испытывает нас на твердость.

— Я думала, только Бог нас испытывает, — сказала я.

Дядя Стэн коротко рассмеялся.

— Но этот забор не может стоять там все время, верно? Твой папа не собирается там его оставлять?

— Папа считает, что это забор как забор. А вот один дяденька из гражданского суда против.

— К вам кто-то приходил?

— Да.

— Ну и ну. — Дядя Стэн пошарил в кармане, вытащил пачку сигарет.

Я как раз собиралась предложить ему чашку чая, когда у дома остановилась машина. Через минуту мы услышали у задней двери голоса. Какой-то мужчина сказал:

— Я понимаю, Макферсон, но гнаться за ними, вот так… А что бы вы сделали, если бы их поймали?

Папин голос сказал:

— Об этом я не успел подумать.

Потом открылась дверь, и вошел папа с двумя полицейскими, мужчиной и женщиной, и сначала он сказал:

— Джудит.

А затем сказал:

— Стэн.

Я вскочила, а потом замерла, потому что на рубашке у папы была кровь, а рукав свитера был завернут.

Дядя Стэн сказал:

— Джон, что тут происходит?

И мне показалось по его голосу, что он сердится, и это было странно, потому что до этого он говорил совсем не сердито.

Папа подошел ко мне и сказал:

— Все в порядке. Я отнес Нила в «скорую помощь». Он поправится.

А дяде Стэну он ничего не сказал.

Я села и стала смотреть на руки.

— Ладно, дальше вы сами разберетесь, — сказал полицейский. Посмотрел с подозрением на дядю Стэна, потом повернулся к папе: — Никуда не уезжайте, Макферсон. Нам может понадобиться в ближайшее время еще раз взять у вас показания.

Женщина сказала:

— Кстати, этот забор не соответствует никаким нормам безопасности.

Папа проводил полицейских. Вернувшись в кухню, он бросил свитер в стиральную машину. Дядя Стэн сказал:

— Джон, нам нужно поговорить.

Папа сказал:

— Я понимаю, как все это выглядит, но я тебя уверяю, на самом деле все совсем не так.

Дядя Стэн сказал:

— Да что не так? Ты вот это-то видел? — Он указал в сторону палисадника. — И это, — он указал на топор, — и до чего ты довел ребенка, и как, прости господи, этот парень попал под машину? Что происходит, Джон? И почему мы ничего об этом не знаем?

Папа сказал:

— Спасибо, Стэн, что пришел, но сегодня я больше не в состоянии ни о чем говорить. Нам придется отложить разговор на потом.

Они посмотрели друг на друга. Потом дядя Стэн вдруг втянул воздух, положил руку мне на макушку и сказал:

— Ну ладно. Спокойной ночи, зайчонок. Теперь все будет хорошо.

Он взял ключи от машины и пошел вслед за папой к двери. Я слышала — перед тем как выйти, он сказал снова:

— Нам нужно поговорить.

А папа ответил:

— Не сейчас.

Потом я услышала, как захлопнулась калитка, а потом входная дверь, и папа вернулся в кухню.

Глаза у него были очень яркими и очень темными. Он пододвинул стул, сел передо мной, положил руки на колени. И сказал:

— Я вижу, ты очень перепугалась. Прости меня. Я гнался за Нилом Льюисом и другими мальчишками, Нил побежал через дорогу. Я ему ничего не делал. В полиции это знают. Нил в больнице. Его обязательно вылечат.

Но я так и не посмотрела на него, тогда он громко вдохнул и сказал:

— Прости меня, Джудит. Прости, пожалуйста. Я не должен был выходить. Но сделанного не воротишь. — Он поднял руки, потом уронил обратно на колени. Потом встал. — Ладно, пора спать.

Он приготовил мне грелку, как тогда, когда я была маленькой, и сказал:

— Идем.

Мы вместе поднялись наверх, он положил грелку мне в постель, я легла. Он сел на край кровати. Я посмотрела в окно и порадовалась, что темно и папа не видит моих глаз.

За оконным переплетом сияли миллионы звезд, свет лился из них, будто они были дырочками в куске материи, за которой скрывалось что-то удивительное. Я хотела заговорить, но сразу не смогла, потому что в горле все сжалось. Я ждала. Уже решила — не смогу, но тут горло отпустило, и я сказала:

— А с тобой все будет в порядке?

— Да, — сказал папа; он тоже заговорил не сразу. Я сообразила, что он не сказал: «Да, все с нами будет хорошо», не сказал: «Это дурацкий вопрос».

Потом мы целую минуту ничего не говорили, горло мое сжималось все сильнее, даже челюсть заболела.

— Тебя посадят в тюрьму? — спросила я.

— Нет.

Я сказала:

— Я за тебя так испугалась.

И голос был почти не голос, а шепот.

Папа посмотрел вниз. Он сказал:

— Прости меня, Джудит. Зря я к ним вышел.

Я сказала:

— А что теперь будет?

И голос был не голос, а выдох.

— Ничего. Больше ничего не будет. Произошла неприятная история, но теперь все кончено.

Он еще немного посидел со мной, а потом сказал:

— Мне завтра рано вставать на работу. Ты тут как, не напугаешься?

Я качнула головой, потому что говорить не могла.

На миг мне показалось, что он меня сейчас поцелует, но он просто натянул мне одеяло до самого подбородка и пожелал спокойной ночи.

Лучший день в моей жизни

Был один день, когда мне казалось, что папа меня любит. В этот день мы с ним прошли, взявшись за руки, пятнадцать километров.

Мы ходили проповедовать, и было лето, и почти настал вечер. Мы были отсюда далеко, в месте, которое называется Молчаливая Долина, где совсем мало домов и очень много деревьев. Мы там редко бываем, потому что людей там живет мало, все дома можно обойти за один день, так что ходим мы туда раз или два в год. В Молчаливой Долине повсюду поля. Они спускаются к реке. Мы тоже пошли к реке, ласточки-береговушки залетали в дыры в крутом берегу. Трава была такая, что ее приходилось раздвигать руками, кое-где были цветы, а еще деревья. День был из тех, когда все вокруг сияет.

Моя рука лежала в папиной, а его рука лежала в кармане брюк. Кожа у папы была удивительная. Я чувствовала вены на его руке и волоски на суставах пальцев. Я чувствовала, как движутся мышцы у него на ноге. Помню, я думала: нужно обязательно запомнить это мгновение, тяжелое солнце и папину руку в моей руке. В голове у меня был полный покой, и между нами с папой — тоже, и я вспомнила слова из Писания, как Патриархи ходили с Богом, и подумала: наверное, это было почти так же.

Время от времени мимо проносились машины, и шелест, который они оставляли в воздухе, и то, как земля будто бы плескалась нам об ноги, и прохладный травяной запах, и звуки, с которыми земля дышала, и то, как качались вокруг деревья и травы, — от всего этого у меня что-то случилось в животе. Не знаю, как вышло, что мы взялись за руки, но знаю: если бы я заговорила, или нам бы кто-нибудь встретился, или пришлось бы остановиться, или перейти дорогу, или вытряхнуть что-нибудь из ботинка, все бы сразу кончилось.

Когда мы дошли до дому, в воздухе кружились мошки. Мы приготовили ужин из того, что осталось со вчера, и съели его, сидя на ступеньках заднего крыльца и глядя, как одна за другой загораются звезды. Я никогда раньше не видела столько звезд, как в ту ночь, а еще они проносились по небосклону — был настоящий звездопад. На улице было так тихо, что я подумала: все остальные тоже, наверное, смотрят, потому что не было слышно обычного — как выносят мусор, как ужинают, как кричат взрослые и верещат дети.

Папа сказал мне, что без звезд нас бы не было, что все, что есть во Вселенной, оттуда. Он рассказал, что каждая звезда — как костер, а костры рано или поздно догорают, и на этом кончается жизнь звезды, но, прежде чем умереть, она дает жизнь новым звездам. Папа сказал, что звезды взрываются и возникают черные дыры, а в них такое тяготение, что оттуда уже ничему не вырваться, даже свету, так что звезды из самых ярких предметов на свете превращаются в самые темные. Папа сказал, что звезды на небе постоянно умирают и рождаются.

И во мне горел костер, и в папе тоже, и вокруг было жарко. Мы мчались с той же скоростью, что и звезды, хотя и сидели совершенно неподвижно. Я держала в руках что-то огромное, тело мое было для этого слишком мало. Я с такой силой держала глаза открытыми, что их начало жечь. Я так старалась не шевелиться, что в груди сделалось тесно и трудно было дышать.

Я сидела неподвижно все время, пока падали звезды, и мы смотрели, как они пересекают небосклон, а потом все кончилось, и через некоторое время я снова смогла сглотнуть, а потом мигнуть, а потом сделать вдох. Мы с папой еще немного посидели на ступеньках, а потом пошли в дом. И этот день был лучшим днем в моей жизни.

Темнота

Я никогда не любила темноту. Думаю, если бы мама была жива, она сидела бы со мной перед сном, или оставляла бы включенным ночник, или делала еще что-нибудь, но папа считает все это баловством, а еще он считает, что нужно Мыслить Здраво и Экономить Электричество.

Люди часто говорят, что боятся темноты, а на самом деле они боятся не самой темноты, а того, что прячется в темноте, например привидений или чудовищ. А вот я боюсь именно темноты, потому что в темноте находится Ничто.

В ночь, когда Нил попал под машину, папа ушел, и темнота надавила на меня со всех сторон. Она набилась мне в нос, в уши и в рот. Дышать стало очень трудно. Я пыталась улечься то так, то этак. Сказала себе, что не буду разговаривать с Богом. Мне было страшно того, что я могу ему наговорить. Но темнота все давила, и в конце концов я села, откинула одеяло и сказала:

— Я же все исправила!

Молчание. Тогда я заплакала. И после этого Бог сказал:

«Ничего нельзя исправить. Я же тебя предупреждал».

— Зачем Ты попустил такое, Господи? — сказала я.

А потом утерла слезы.

— Нужно сказать папе, что это я во всем виновата, — сказала я. — Он должен знать правду.

«Не надо, — сказал Бог. — Тогда он возненавидит тебя еще сильнее. Уж Я-то знаю».

Я немного подумала.

— Ты никогда от этого не устаешь? — спросила я наконец.

— Отчего?

— От того, что Ты всегда прав.

«Вот если от чего Я никогда не устаю, — сказал Бог, — так это от собственной правоты».

Конец Джудит Макферсон

Перед самым рассветом мне приснилось, что я попала в Красу Земель. Было темно, я от кого-то убегала, слышала за спиной топот ног и время от времени крики: «Вон она!»

Я не могла понять, откуда они знают, где я, потому что я не оставляла следов и не издавала никаких звуков. А потом увидела след яркой пыли, а может быть — праха, сияющий в темноте; пыль сыпалась из моего кармана, из того, куда я положила камень, который подарил мне старик, и я сунула руку в карман, а там ничего, только дыра, и из этой дыры летит блестящая пыль.

Я сорвала куртку, отшвырнула в сторону и побежала еще быстрее, но след тянулся за мной и дальше. Я споткнулась, упала, снова поднялась, а потом бежала с разной скоростью: минуту быстро — и тогда холмы и поля вокруг подпрыгивали то так, то этак, как бывает, когда вас подбрасывает на спине у лошади, а еще так бывает в очень старых фильмах про ковбоев и индейцев, — а следующую медленно, и все утекало вспять, будто мед или сгущенка, и это было еще хуже, потому что никак не удавалось заставить ноги двигаться быстрее.

Но как бы я ни бежала, пыль все сыпалась, и я подумала: какой, видимо, этот камень огромный, даже больше Вселенной, а я и не знала. Я бежала и бежала, пытаясь вспомнить, где земля превращается в половицы, но там, где дюны вроде бы должны были закончиться, начались новые дюны, а там, где холмы должны были прекратиться, были новые холмы. Краса Земель тянулась дальше и дальше, как я когда-то это себе и представляла, только теперь мне хотелось, чтобы она кончилась, хотелось добраться до двери, или до радиатора, или до края ковра.

Пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание, я нагнулась и тут поняла, почему пыль все сыплется и сыплется: это я набита этой пылью, или прахом, я сделана из него, и во мне повсюду — дырки. И тогда я побежала дальше, уже зная, что скоро от меня ничего не останется, только чистилки для трубок, вата и кусочек фетра.

В самый темный час

— Нил Льюис получил травму и некоторое время не будет ходить в школу. — Миссис Пирс стояла перед своим столом.

— А что с ним случилось, мисс? Что с ним случилось?

— Он попал под машину. Мистер Уильямс сказал мне, что он в больнице и его обязательно вылечат.

— А когда это произошло? — спросила Джемма.

— Прошлым вечером, — сказала миссис Пирс.

— А когда он снова придет в школу? — спросил Люк.

— Пока трудно сказать наверняка, — сказала миссис Пирс. — Хорошо, что скоро Рождество; за каникулы он успеет поправиться.

Весь остаток дня я пыталась понять, смотрит миссис Пирс на меня или нет. Кажется, не смотрела, но сказать наверняка было трудно.

Вечером, когда я свернула на нашу улицу, на всех елках, стоящих в окнах, которые выходят на улицу, горели огоньки. Комнаты казались теплыми. У меня все болело, я натянула шарф до самых ушей. Не знаю почему, то ли я слишком много плакала накануне, то ли простудилась.

— Как школа? — спросил папа, вернувшись домой.

— Нормально.

— А-а.

— Да. Миссис Пирс сказала, что Нил попал под машину. И придет в школу только после каникул.

— Понятно, — сказал он.

— А как там на работе, нормально?

— Порядок.

Обычно он никогда не употребляет этого слова.

Потом мы читали Библию, и тут за домом задребезжал мусорный бачок. Папа вскочил. Подошел к окну, посмотрел направо, потом налево. Вернулся к столу, улыбнулся и сказал: «Кошка». Перевернул страницу, потом перевернул обратно. Спросил:

— Где мы остановились?

Я посмотрела на него.

— Здесь, — сказала я.

— А, да.

Он начал читать. Но прочел всего стихов десять, потом остановился, не дочитав предложения, снял очки, положил на стол. И сказал:

— Пожалуй, на сегодня хватит.

— Мы же не дочитали до конца главы.

— Значит, самое время прерваться, — сказал папа. — Можем осмыслить прочитанное и предположить, что будет дальше.

Он встал из-за стола и больше не вернулся.

Уже поздно ночью я услышала голоса. Сначала я подумала, что они раздаются с улицы, но потом сообразила, что не с улицы, а снизу. Я выбралась на площадку.

Спустившись до половины, я увидела, что из-под дверей промежуточной комнаты пробивается свет. В комнате звучал голос дяди Стэна. Он говорил:

— Разве можно было брать все в свои руки?

— А что я, по-вашему, должен был делать? — сказал папа. — Если бы я не услышал, как они разбили окно, еще неизвестно, чем бы все кончилось. Там был бензин, понимаете? Я знал, что от них можно ждать чего угодно.

— Я понимаю, — сказал дядя Стэн. — Но…

— Нет, не понимаешь, — сказал папа. — И не поймешь, пока сам не окажешься на моем месте. Да, я знаю, что здесь сказано, но когда доходит до дела, все выглядит совсем иначе; и не надо мне ничего цитировать.

— От твоих действий серьезно пострадал маленький мальчик, — сказал голос Альфа.

— Я уже все объяснил, — сказал папа.

— Ты испытываешь угрызения совести? — сказал Альф.

— Этот «маленький мальчик» — отпетый хулиган, — сказал папа. — Он уже месяца два как портит мне жизнь, и…

— Я спросил, испытываешь ли ты угрызения совести, — сказал Альф.

Минуту стояло молчание, я слышала, как в прихожей тикают часы, как воет ветер в водостоке и как стучит мое сердце. А потом папин голос сказал:

— Знаешь, Альф, не испытываю.

И желудок у меня прыгнул вверх, а потом вниз, и я закрыла глаза.

Потом повисла тишина, только шуршала бумага и потрескивал огонь, а потом дядя Стэн сказал:

— Очень прискорбно это слышать, Джон. — И по голосу было слышно, что он действительно огорчен. — Мне кажется, ты просто не понимаешь, что вел себя совершенно недопустимо; мне кажется, ты просто утратил ясность мысли.

Альф сказал:

— Полагаю, придется поставить тебе на вид твое поведение, Джон. В смысле, какой пример ты подаешь другим?

— Что дурного в том, что я защищаю свою семью? — сказал папа. — По-моему, это совершенно естественно.

— Тот, у кого есть вера, оставляет это в руках Господа, — сказал Стэн. — Верить — значит не сомневаться, не роптать, не допытываться почему.

Прошла минута, прежде чем они заговорили снова. И тогда папа что-то сказал тихим голосом, таким, что я не расслышала, а Стэн сказал:

— Ах, Джон. Ну зачем ты вспоминаешь про это? — И голос звучал так, будто папа его ударил.

Папа сказал:

— А что, разве с ней было не так? Она не сомневалась, не роптала, не допытывалась почему!

Снова стало тихо, а потом Альф сказал:

— Сара веровала истово, Джон. Этого никто не отрицает.

И я закрыла глаза и прижалась затылком к перилам, потому что Сарой звали мою маму.

— Истово веровала… — Папин голос взмыл, потом замер.

Стало тихо. Потом дядя Стэн сказал:

— Джон, разве ты не видишь, что мы пытаемся тебе помочь, что мы хотим тебе только добра?

Папа сказал:

— Знаешь, Стэн, сейчас, вот прямо сейчас, я в этом не уверен.

Меня окатило волной жара, потом холода. Захотелось в туалет.

И опять стало тихо. Потом Альф сказал:

— Мы будем молиться за тебя.

Стэн сказал:

— Каков порядок, ты знаешь. Если в течение двадцати дней мы ничего от тебя не услышим…

И папа тихо ответил:

— Да, я знаю.

А потом дверь внезапно распахнулась и в прихожую выплеснулся свет, и я чуть не полетела кувырком, пытаясь побыстрее взбежать наверх. Я скорчилась на площадке и услышала шаги в направлении входной двери. Папа вышел с гостями на улицу, я слышала, как он задвинул засов на калитке, потом запер ее, вернулся в дом, запер входную дверь и пошел в кухню.

Я почти час ждала, когда он ляжет спать, но он все не ложился, и тогда я снова спустилась до середины лестницы. Свет в прихожей уже не горел, но под дверью промежуточной комнаты была полоска света. Я спустилась по самому краю ступенек, где они не скрипели, а потом пошла по плиткам к двери, наклонилась и заглянула в замочную скважину. Папа сидел в кресле перед камином и держал мамину фотографию в серебряной рамке. Он смотрел на огонь и не издавал ни звука, и по щекам у него текли слезы. А он не мешал им течь, не утирал их.

Величайшее испытание

Мама с папой приготовили для меня комнату еще до того, как я родилась. Мама украсила ее, сшила занавески, сделала абажур в форме воздушного шара, а папа сделал мне кроватку и сундучок. Они очень хотели ребенка, и когда выяснилось, что мама беременна, жизнь казалась им прекрасной. А потом все пошло не так.

Во время родов у мамы началось кровотечение. Врачи сказали, что ей необходимо сделать переливание крови, иначе она умрет, но мама знала, что Бог этого не одобряет. Она знала, что нельзя принимать чужую кровь в свое тело, потому что кровь дает жизнь и принадлежит Богу. Врачи этого не поняли и отказались ей помочь. Некоторые очень рассердились. «Спасите ребенка», — сказала мама. Один врач согласился на это; другие просто не стали ничего делать.

Пожертвовать жизнью ради веры — это и есть величайшее испытание. Мама верила так, что отдала за веру свою жизнь. Она увидела меня и была счастлива. Сказала папе, что они снова встретятся в лучшем мире. Потом она умерла. Ей было не страшно, потому что Бог обещал ее воскресить. И папе было не страшно, потому что он тоже знал про это обещание. Но думаю, что он рассердился, и точно знаю, что он очень тосковал.

Дом и сад он сохранил точно такими же, как было при маме. Он поливал зимние розы, подрезал вишню и дипсис. Он протирал и чистил ее вещи и относился к ним очень бережно. Но он перестал улыбаться, перестал смеяться и перестал строить планы.

Я спросила у Бога: это я виновата в том, что мама умерла? — и Он ответил: да. Но я это и так знала. Это было видно всякий раз, как папа на меня сердился.

— А что я могу с этим сделать? — спросила я у Бога.

«Ничего, Я же тебе уже говорил. Сделать дело — невелика хитрость, а вот исправить содеянное — это совсем другой разговор».

Расплата

Был последний день четверти. Мы сняли со стен свои работы, вырвали из тетрадок чистые страницы и сложили их в стопку — пригодятся на черновики. Днем все пошли в актовый зал петь рождественские песенки, а я скрестила руки, опустила на них голову и закрыла глаза. Впервые в жизни в школе мне было лучше, чем дома.

Раздался какой-то звук — я подняла голову. Миссис Пирс закрывала дверь. Она сказала:

— Пять минут они там без меня обойдутся.

И села рядом со мной.

— Джудит, надеюсь, ты не против, но мне хотелось поговорить с тобой, прямо сегодня, а если не сейчас, другого случая не будет. Ты ни о чем не рассказываешь, но я очень тревожусь за тебя в последнее время и хотела проверить, как у тебя дела. Что сказал твой папа, когда я попросила его прийти ко мне?

Я сглотнула.

— Сказал, что придет, — сказала я. — Только не сразу, он сейчас очень занят.

Миссис Пирс сказала:

— Очень жаль. А я так надеялась… — Она вздохнула и сказала: — Джудит, возьми это письмо. Я попрошу тебя передать его твоему папе. Скажи: очень важно, чтобы он его прочитал. — Она посмотрела на меня. — Договорились?

Я закусила губу и кивнула. Тогда она вынула из кармана листок бумаги и подтолкнула ко мне. И сказала:

— Джудит, вот мой телефон. Я обычно не даю своего номера ученикам, но если тебе понадобится в каникулы с кем-то поговорить, позвони мне, пожалуйста.

— Спасибо, — сказала я.

— Собственно, — сказала она, — в новом году, вне зависимости от того, удастся мне переговорить с твоим отцом или нет, я в любом случае найду способ тебе помочь. Что-то уж очень сложное происходит у тебя в головке, и мы явно могли бы облегчить тебе жизнь, если бы знали, в чем дело.

— Вы это о чем? — спросила я, и мне стало страшно.

— Ну, тебе тут не о чем волноваться, — сказала она. — Просто попросим знающих людей тебе помочь.

Я не знала, о чем это она, да и не хотела знать.

Она встала из-за парты и сказала:

— Они через минуту закончат. Мне пора.

Я посмотрела на листок бумаги, и тут вдруг на глаза навернулись слезы, а сердце заколотилось.

— Миссис Пирс, — сказала я.

— Да, Джудит?

— Мне действительно нужно сказать вам одну вещь, только я не знаю, смогу ли…

«Прекрати!» — сказал Бог. Но я уже начала.

Миссис Пирс вернулась к парте.

— Да, Джудит? Я тебя слушаю.

В голове все поплыло.

— А если я скажу вам, что сделала одну очень плохую вещь… непростительную…

— Джудит…

— Нет! — сказала я. — Если я правда сделала что-то очень плохое…

Миссис Пирс положила руку мне на плечо. И сказала негромко:

— Джудит, не думай, что я как-то там наплевательски отношусь к твоим словам, но я убеждена, что ты просто не можешь сделать ничего очень плохого.

— Могу! — сказала я. — Причем такое, что вам даже и не представить!

И я заплакала.

Она подождала, потом дала мне бумажный платочек, а потом сказала:

— И ты не можешь мне об этом рассказать?

Я покачала головой.

— А с папой ты об этом говорила?

Я покачала головой.

— Он меня предупреждал… он мне сказал, что добра из этого не выйдет, а я ему не поверила…

Щеки у миссис Пирс вспыхнули. Она покачала головой, а потом сказала:

— Джудит, я позвоню твоему отцу. Чем скорее мы с ним все это обсудим, тем лучше.

Когда она это сказала, я стала дышать часто-часто, и тогда она положила руку мне на плечо и сказала:

— Джудит, я прошу тебя, не переживай. Я уверена: что бы ты ни сделала, намерения у тебя были самые лучшие, и твой папа это обязательно поймет. Мне просто необходимо с ним поговорить.

В тот же день миссис Пирс прочитала нам последнюю главу из «Паутинки Шарлотты», где Шарлотта умирает, но умирает счастливой, ведь она сделала все, что могла, чтобы спасти Уилбура, а люди считают, что произошло чудо. Конечно же, настоящее чудо в том, как трудно Шарлотте было это сделать, но, хотя она умерла, она сделала то, что должна была. Потом миссис Пирс стояла у своего стола, а мы все проходили мимо, и она говорила:

— Удачных каникул! Не объедайтесь в Рождество. Чтобы в следующей четверти все были в отличной форме!

А когда я проходила мимо, она сказала:

— Помни, о чем мы говорили, Джудит.

Я кивнула.

Придя домой, я сожгла письмо миссис Пирс в печке; я была очень рада, что сожгла его, не прочитав, а то при мысли, что будет, если его прочтет папа, мне делалось так страшно, что и не вообразить. А вот телефон миссис Пирс я засунула за заднюю обложку дневника. Потом я поднялась наверх, легла на кровать и стала отсчитывать дни — сколько их осталось до возвращения в школу; еще я подумала, как это странно, что мне хочется в школу. Потом я замерзла и залезла под одеяло.

Через некоторое время к дому подъехала машина. Я услышала, как хлопнула дверца, потом скрипнула калитка и мужской голос сказал:

— Тихо.

Я встала и выглянула в окно, но тот, кто пришел, уже открывал входную дверь, и я подскочила, потому что дверь грохнула об стену. Кто-то сказал: «Не надо, давай я», — и, судя по голосу, это был Майк.

Я выскочила на площадку, побежала вниз. Но на середине лестницы я замерла, и сердце мое замерло тоже, потому что это действительно был Майк, и одной рукой он поддерживал какого-то человека, похожего на папу, но я не могла точно сказать, папа это или нет, потому что этот человек, похожий на папу, закинул руку Майку на плечо, а лицо у него выглядело так, будто его сдвинули на сторону, и на нем была кровь, а глаз у него вспух и свернулся в клубок, как зародыш.

Майк увидел меня и сказал:

— Ого-го! — А потом сказал: — Всё путем, малыш. Твой папа просто упал с лестницы. Это скоро заживет. Сбегай намочи пару полотенец холодной водой, ага?

Я, видимо, не двинулась с места, потому что Майк сказал:

— Давай, малыш, беги живее.

Но я так и не двинулась с места, пока человек, похожий на папу, не сказал:

— Со мной все в порядке, Джудит.

И голос у него тоже был немножко похож на папин, только говорил он вроде как с набитым ртом.

Я побежала наверх, в ванную, и стала мочить полотенце под краном. Когда я намочила его до половины, ноги мои посадили меня на край ванны и я поняла, что папа не падал ни с какой лестницы, что все это как-то связано с тем, что случилось с Нилом Льюисом, и у меня почти не осталось сомнений, что все это с папой сделал человек, и человек этот — Дуг Льюис.

Я встала, закрыла кран и понесла полотенце вниз. Папа сидел у стола, рядом стоял таз. Майк промакивал папе глаз ватой, и каждый раз, когда Майк до него дотрагивался, папина голова дергалась назад. Я положила полотенце на стол, и Майк сказал:

— Вот и умничка. Папа скоро будет как новенький. Ты бы организовала нам чайку, ага?

Я подошла к раковине и услышала, как Майк сказал совсем тихо:

— Ты бы все-таки позволил мне отвезти тебя в больницу.

Папа что-то ответил и сплюнул в таз.

Я принесла две чашки чая, поставила их на стол, но Майк, похоже, забыл про свою просьбу. Он закончил с папиным глазом и сказал:

— Подними рубаху.

Папа поднял, и я увидела у него на животе кровь и красный след, похожий по форме на подошву ботинка.

Папа поднес руку к глазу, дотронулся до него. Отвел руку, а потом дотронулся снова, будто бы забыл, что секунду назад уже это делал. Когда Майк закончил перевязку, папа лег на диван. Лицо у него было белым, а руки и ноги как у тряпичной куклы. Майк сказал:

— Завтра заеду после работы, привезу продуктов.

Папа поднял руку, но Майк сказал:

— Джон, мне не требуется на это твое позволение. — И папина рука упала обратно, а Майк сказал: — Придется тебе хоть раз позволить кому-то о тебе позаботиться. — Потом он обнял меня рукой за плечи и прижал к себе. И сказал: — Ты уж проследи, чтобы он больше не ввязывался ни в какие переделки. Проследишь, Фред?

А потом сказал совсем другим голосом:

— Он поправится, Джудит; папа твой — крепкий орешек.

Только папа не выглядел крепким. Он выглядел неживым.

В комнате ни звука. За окном свет уличных фонарей расплескался по черному палисаднику и по сломанной вишне. Челюсть свело — слова не выговоришь. И я сказала в голове:

«Это все из-за Нила, да? Из-за того, что я с ним сделала».

«Око за око, — сказал голос. — Зуб за зуб. Жизнь за жизнь».

Я заплакала.

«Но папа же не умер, — сказала я. И затряслась всем телом. — Ну почему Ты его не уберег?»

Бог сказал:

«Мои пути неисповедимы».

Я сказала:

«Очень удобно быть неисповедимым, да?»

Рыба с жареной картошкой

Когда на следующее утро я спустилась вниз, папа сидел перед печкой. В этот день он так там и сидел, встал, только чтобы приготовить ужин. Я спросила:

— Может, позвонить Элси или Мэй, чтобы они к нам пришли?

Но он покачал головой.

Весь следующий день он тоже просидел перед печкой. Он не брился, не переодевался и, похоже, почти не спал, потому что его глаз — тот, который было видно, — совсем покраснел. Я не могла спросить, собирается ли он звонить дяде Стэну, — ведь тогда пришлось бы сознаться, что я слышала их разговор, — но когда он отключил телефон, у меня обмякли коленки, и я спросила:

— А если нам понадобится кому-нибудь позвонить?

— Тогда и включим.

Это меня обрадовало, потому что теперь миссис Пирс не сможет до нас дозвониться, но меня тревожило то, что папа не хочет звонить дяде Стэну.

«Ничего, позвонит, — сказала я себе. — Нил ведь больше не стучит в дверь, папа теперь успокоится. И очень скоро позвонит дяде Стэну».

Я весь день почти не отходила от папы — вдруг он позвонит, пока меня не будет.

В следующие дни папино тело постепенно меняло цвет на самые разные оттенки синего, желтого и зеленого. Пришел врач, посмотрел на его глаз и сказал: папе повезло, глаз он не потеряет, но лучше бы он сразу обратился в больницу. Каждый день после работы приходил Майк и сидел с папой. В четверг он оставил на столе конверт, папа заметил тот, когда Майк уже выходил в дверь, велел мне догнать Майка и отдать конверт, но Майк не взял.

Дни без уроков казались очень длинными. Я писала дневник. Подкармливала горчичные семечки «Жидким удобрением для рассады», которое мне дала миссис Пью. К Красе Земель притрагиваться не решалась. Однажды утром мне так надоело, что с семечками ничего не происходит, что я расковыряла землю в горшке, рассыпала по тарелке и попыталась их отыскать. Те, которые нашлись, выглядели точно так же, как и тогда, когда мне их подарил брат Майклс.

Иногда я ходила в гости к миссис Пью. Она показывала мне фотографии — они с мистером Пью плавают в бассейне, — учила играть на пианино «Собачий вальс», а еще я держала Оскара, завернутого в одеяло, пока она давала ему таблетки от глистов, но все это время стоило подумать про папу, и сразу делалось больно в животе, и хотя хорошо было иногда выбираться из дома, еще лучше было возвращаться назад.

Папа спал или сидел, закрыв глаза, перед каминной решеткой — одно от другого не отличишь. Он не говорил: «Не хлопай дверью», не говорил: «Так ты ешь или играешься?», не замечал, когда я слишком громко разговариваю, хотя я делала это нарочно, чтобы проверить, обратит ли он внимание. Взгляд его скользил по предметам, он их как будто не замечал. В восемь часов вечера он ложился спать. Когда я утром спускалась вниз, он еще спал. Вставал, только чтобы заварить чаю, а так сидел и смотрел камину в раскрытый рот, с его черным языком и черным провалом с бахромой из золы и почерневшими внутренностями, будто там был спрятан какой-то важный секрет.

Каждый вечер мы ели картошку с беконом или сосисками — готовила я, потому что папа сказал, что я прекрасно справлюсь, и каждый раз что-нибудь да выходило не так, но папа не замечал. Мы больше не молились, не читали и не осмысляли Библию, хотя что касается осмысления — этим я занималась за двоих.

В воскресенье папа снял с глаза повязку и сел читать газету, поэтому после ужина я убрала со стола тарелки и принесла Библии. И сказала:

— Мы уже несколько дней не читали.

Папа минуту-другую смотрел на Библии, потом громко втянул воздух через нос, как бывает, когда просыпаешься. А потом сказал тихо:

— Я сейчас не могу, Джудит.

Меня лизнуло жаром, я будто бы падала.

— Но это же важное дело! — сказала я. — Сегодня воскресенье, а мы даже не пошли на собрание! И Библию не изучали уже сто лет!

Папа поднял брови и покачал головой:

— Мне сейчас на этом просто не сосредоточиться, Джудит.

От этих его слов мне стало просто жутко. Я сказала:

— Это ты о чем?

— Мне нужно немного вздохнуть.

— Вздохнуть?

Он опустил голову:

— Детям не понять некоторые вещи, они слишком сложные.

— Я пойму, — сказала я. — Ты только скажи!

Но он только поднялся и сел ко мне спиной.

— Ты как хочешь, а я буду читать, — сказала я. — Буду читать за двоих.

Папа сказал громко:

— Мне не нужно, чтобы за меня кто-то читал!

Я было подумала, что он сейчас рассердится, но лицо у него тут же опять разгладилось, и он сказал:

— Я просто должен передохнуть.

Я все-таки почитала — про Исполинов и потоп, и как Бог уничтожил все живое. Мы так давно не читали, что я забыла, где мы остановились в прошлый раз, и начала с того места, где раскрылась Библия, — а раскрылась она на Книге Бытия, хотя вообще-то сейчас было не очень кстати читать про потоп, да и начинать с середины главы — не лучшее дело. Я обрадовалась — и еще больше удивилась, когда папа вдруг прервал меня и спросил:

— Хочешь рыбы с жареной картошкой?

— Чего? — сказала я.

— Я спросил, хочешь ли ты рыбы с картошкой.

Я подумала — он меня, наверное, испытывает, но он все смотрел на меня и, похоже, никакого подвоха в этом не было, просто вид у него был ужасно усталый.

— Да, — сказала я наконец.

Мы надели пальто и пошли под дождем вниз с холма в кафе «Коррини». Папа в первый раз вышел из дому, он постоянно поддергивал воротник и все время дрожал.

Когда мы вошли в кафе, в яркий свет, папа начал моргать, и все стали на него таращиться. Папа сказал: «Рыбу с картошкой, пожалуйста», и тетенька сгребла с поддона картофельные ломтики, насыпала в фунтик, завернула и сказала: «Три фунта». Ей пришлось подождать, пока освободится касса, и пока она ждала, дяденька, который как раз что-то пробивал на кассе, поднял глаза на папу, а потом сразу же их опустил.

Папа купил в винном магазине четыре банки пива, а потом мы пошли домой. Я держала кулек с рыбой и картошкой обеими руками, и шуршание, запах и тяжесть были почти непереносимыми. Когда мы пришли домой, я начала есть прямо из кулька, и так быстро, что внутри образовался комок, пришлось подождать, пока он протолкнется дальше, и только потом можно было продолжать. Картофельные ломтики были пышными и хрустящими, а рыба распадалась на сочные кусочки. Панировка хрустела, а потом из-под нее вытекал сок. Было так вкусно, что на глазах выступили слезы. Папа не ругал меня, что я ем так быстро, что не взяла тарелку и что хватаю еду руками. Осталась едва половина, когда я вдруг поняла, что сам-то он не ест. Я сказала:

— А ты хочешь?

— Нет, это тебе, — сказал он.

Но мне вдруг расхотелось есть дальше.

— Во, смотри, — сказала я, зажала два ломтика над верхней губой и скорчила свирепую рожу.

Папа глотнул из банки, улыбнулся, а потом опять уставился в камин. Мне даже захотелось, чтобы он меня поругал за то, что я играю с едой.

Я вытащила ломтик картошки изо рта, посмотрела на газету. И сказала:

— У тебя все хорошо?

— А с чего бы нет?

Вообще-то много с чего, но как-то так получалось, что ни об одной из причин не заговоришь вслух.

— Не знаю, — сказала я.

Потом посмотрела на часы. Начало одиннадцатого. Папа даже не заметил, что пора спать.

— Посмотри на часы! — сказала я.

— А, ну да.

Я встала.

— Спасибо за угощение.

Он так и не посмотрел на меня.

— Да не за что.

Я сказала:

— Я тогда, наверное, пойду спать, да?

— Да пора бы.

— Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Я дошла до двери, а дойдя, рассмеялась и сказала:

— Так у тебя, значит, все хорошо, да?

По лицу его что-то промелькнуло. Он сказал:

— Разумеется, у меня все хорошо!

И в этот миг он почти стал похож на самого себя.

— Ну и здорово, — сказала я, и мне вдруг стало лучше, чем было весь этот день.

Посетители

За два дня до Рождества пришли Элси и Мэй, постучали в калитку. Я бы и не услышала, если бы была дома, но погода стояла солнечная, поэтому я была в саду.

— Ку-ку! — прокричала Мэй.

— Приве-е-тик! — прокричала Элси.

— Ого-го! — откликнулась я.

— Джудит! — крикнули они хором. — Как ты там живешь, лапушка?

Голоса звучали как-то неуверенно; я и забыла, что до того они не видели забора.

— Нормально! — ответила я. — Подождите, я схожу за ключом.

— Мы соскучились! — сказала Элси.

— Подождите! — сказала я. — Я сейчас!

— Дай мне, пожалуйста, ключ, — сказала я папе, когда вошла в кухню. — Там у калитки Элси и Мэй.

— А. — Папа дотронулся до глаз. Потом покачал головой и сказал: — Мне сейчас не до того.

Я уставилась на него.

— Но это же Элси и Мэй, — сказала я.

— Я знаю, кто это, и я сказал: мне сейчас не до того. Скажи им, что я нездоров.

Я посмотрела на него.

— Но ты ведь здоров, — сказала я ни с того ни с сего. В голове мелькнула белая вспышка. — Все с тобой нормально.

Папа сказал очень тихо:

— Я не собираюсь с тобой пререкаться. Скажи, что я им очень признателен за заботу, но сейчас я не хочу никого видеть.

Я дышала очень часто.

— Но мы уже сто лет никого не видели! — сказала я. Голос дрожал и прозвучал слишком громко. — А что, если я хочу с ними повидаться? Я тут тоже живу!

Папа вскочил со стула.

— Я сейчас не хочу никого видеть, Джудит, ясно? Я не хочу никого видеть!

Я постояла немного, потом выбежала из комнаты. В прихожей перевела дыхание и вытерла лицо. Потом открыла входную дверь, подошла к забору, окликнула Элси и Мэй и сказала, что папа плохо себя чувствует.

— Ах ты господи… но ты-то в порядке, куколка? — заворковали они.

— Да. — Я прислонилась головой к забору.

— А, понятно…

Минуту-другую стояло молчание.

— Может, тебе что-нибудь принести?

— Нет. Спасибо.

Я закрыла глаза.

— Ну тогда, ладно… мы, пожалуй, пойдем — скоро увидимся, на собрании.

— Да.

— Передай папе, что мы его любим.

— Скажи, что мы все время о нем думаем.

— Пока-пока, лапушка.

Я слышала, как они уходят по улице, а потом сползла вниз по забору и села на землю.

Весь остаток дня я с папой не разговаривала, но он этого не заметил, потому что и сам почти ничего не говорил. Поздно вечером он поднялся ко мне в комнату и сел на мою кровать. Ему, похоже, было все равно, сплю я или нет, — я притворилась, что сплю; от него пахло пивом, и мне было страшно.

— Мы все равно победим! — сказал он. — Они думают, что сделали нас, а вот фиг!

Он положил руку мне на голову, она была тяжелой, липкой и холодной, будто мертвая. Я почувствовала, как он качнулся на краю кровати, потом пукнул.

Он сказал:

— И что я…

А потом издал звук, какое-то «га!», и опустил голову на ладони, и стал водить ими взад-вперед по волосам и стонать. А потом засмеялся, и, пока смеялся, так и елозил ладонями по голове.

Когда он ушел, я целую вечность не шевелилась. Хотела не дышать, но не смогла. Видимо, я до того думала, что, когда папино тело заживет, он снова станет самим собой, но он не становился, что-то другое тут было не так, а что именно — мне даже думать не хотелось. Я впервые подумала, что у папы, возможно, Депрессия. А Депрессия — это грех, потому что она бывает только у тех, кто разуверился в Боге.

И тогда я поняла, что стук в дверь, разбитые окна, утопления в унитазе, пожары и даже избиения — просто ерунда по сравнению с этим, потому что эту штуку не увидишь, не нащупаешь и не поправишь. Не починишь ее, как можно починить дверь, рубаху, зуб или дом.

Рождество

На следующий день пришла рождественская открытка от тети Джо. Открытку она, как всегда, сделала сама, приклеила к ней фотографию. На этой фотографии у нее оказались совсем короткие волосы, огромные серьги в форме скрипичного ключа, улыбка от уха до уха и смешная шляпа на голове. Руками она обнимала еще двух женщин — похоже, дело было ночью, у кого-то во дворе. Судя по виду, до этого тетя Джо загорала.

На открытке было написано: «Счастливого Рождества. Часто думаю про вас обоих. Приезжайте в гости. С любовью, Джо». Под этим стоял длинный ряд крестиков-поцелуйчиков. Я понюхала открытку, но от нее ничем не пахло. Но я все равно подумала, как до каждой ее точки дотрагивались пальцы тети Джо. Я представила себе, как тетя Джо улыбается мне так же, как она улыбается на фотографии. Я спросила у папы, можно ли взять открытку себе, он разрешил, и я прикрепила ее к стене над своей кроватью. От этого вся комната как-то переменилась, будто бы открыли окно и впустили свежего воздуха.

В субботу после Рождества к папе пришел дядя Стэн. Прямо после ужина. Папа предложил ему чаю, но дядя Стэн не захотел. Они ушли в переднюю комнату и закрыли за собой дверь. Я ничего не слышала, поэтому пошла к себе, села на пол, достала дневник и просто сидела, глядя на страницу.

Потом внизу хлопнула дверь. Дядя Стэн сказал:

— Объявление сделаем завтра.

А папа сказал:

— Спасибо.

Примерно через полчаса папа постучал мне в дверь. Я поднялась с пола, сунула дневник под половицу и сказала:

— Входи!

Папа сел на кончик стула у письменного стола и сказал:

— Джудит, я должен сказать тебе одну вещь. Мне очень жаль, но так уж оно вышло. Только что приходил дядя Стэн, у нас был долгий разговор. На завтрашнем собрании будет объявлено, что меня Отлучают. Я хотел, чтобы ты знала: это делается с моего согласия.

— А, — сказала я. Головы не подняла.

— Я знаю, для тебя это неожиданность, но прямо сейчас я ничего не могу изменить, если не пойду против своей совести. А пришел я сказать тебе вот что: это не значит, что ты не должна ходить на собрания; я с удовольствием тебя отведу. Я хочу, чтобы ты поступала так, как тебе хочется.

Не помню, сколько он так говорил. Потом я услышала:

— Джудит?

Я сглотнула.

— Это из-за того, что ты погнался за мальчишками? — спросила я. Хотя теперь мне уже было неважно, из-за чего.

— Из-за этого и еще из-за других вещей, — сказал папа. Он вздохнул. — Честно говоря, я уже довольно давно делаю все по своему разумению.

Мне стало жарко, я испугалась, что потеряю сознание. Я сказала:

— Но ты ведь по-прежнему веришь в Бога, да?

Папа усмехнулся, очень коротко.

— Я не знаю, во что я верю, — сказал он. Потом встал. — Но если хочешь завтра туда пойти, я тебя отведу.

Я покачала головой.

— Не хочешь?

Я покачала головой.

— Что же, ладно. — Он пошел к двери. Потом остановился и сказал: — А, да! — Порылся в кармане. — Вот, Стэн просил тебе передать.

Я развернула бумажку. Там было написано:

Д. С. Майклс

Квартира над Старой Пожарной Частью

Милтон-Кейнс

МК2 3ПБ

Дорогой брат Майклс!

Это Джудит Макферсон, девочка, с которой Вы разговаривали после лекции о горчичных зернышках. Помните, Вы еще подарили мне несколько зернышек? Я надеюсь, что у Вас все хорошо.

Я пишу, чтобы поблагодарить Вас за то, что Вы приехали к нам в общину. Ваша лекция изменила мою жизнь. Когда я вернулась домой, я сотворила чудо, а потом еще много разных чудес, но первое случилось в ночь после того, как Вы сказали мне про веру. Я понарошку устроила снегопад в своем игрушечном мире — и пошел настоящий снег. У меня у комнате есть мир, сделанный из всякого хлама. Я устроила там снегопад, а потом пошел настоящий снег, помните?

После этого я снова устроила снегопад, а потом я велела ему прекратиться. Потом я вернула соседке ее кота, а еще наказала одного мальчика в школе. Но теперь он все время стучит в нашу дверь, а вчера его отец стал угрожать моему папе в магазине и назвал папу «штрейкбрехером».

От полиции никакого толку. Никто не верит, что я могу творить чудеса. А я теперь не знаю, следует ли мне и дальше их творить. Обладать этим даром не так просто, как кажется.

Вы говорили, что главное — сделать первый шаг, а у меня теперь получается, что вот я его сделала, а обратно не вернуться. Мне кажется, было бы лучше, если бы я и вообще никогда не узнала про этот свой дар. Потому что теперь я очень во многом запуталась, да и папа тоже.

Брат Майклс, случилась страшная вещь. Из-за меня мальчишки залезли к нам в дом, и у папы теперь неприятности со старейшинами, потому что он не сдержал гнева. Я должна была как-то сделать, чтобы он его сдержал, но я этого не сделала, а Бог говорит, что сделать всегда проще, чем потом изменить. Папа стал каким-то другим. Боюсь, что у него Депрессия.

Брат Майклс, завтра папу Отлучат от общины.

Я знаю, папа потом обязательно вернется в лоно, но вот если бы Вы приехали и поговорили с ним, это бы обязательно помогло. Или еще Вы можете помолиться за нас. Если не трудно, помолитесь прямо сейчас, потому что Конец уже очень близко.

Я уже много дней какая-то не такая, как всегда, мне кажется, я чем-то заболеваю. Надеюсь, что не Депрессией, хотя я слышала, что она заразная. Брат Майклс, когда в тот день Вы вошли в зал собраний, я сразу подумала, что Вы — ангел или что-то в таком духе, именно поэтому никто и не услышал, откуда Вы взялись. Я уверена, что если нам кто и может помочь, так только Вы.

Кстати, горчичные семечки так и не взошли. Если Вы мне скажете, где их можно купить, я буду Вам очень благодарна. Надеюсь, они у Вас не из Земли Обетованной, потому что если так, когда еще удастся достать новые.

Ваша сестра Джудит Макферсон

Последний день года

Был последний день года. Он пришелся на воскресенье, но это воскресенье было совсем не похоже на другие воскресенья. Не было ягнятины, не было горькой зелени, не было собраний и проповедей. В доме было так холодно, что на ощупь вещи казались мокрыми, а стемнело сразу же после обеда. Я сидела на кухне у окна и думала о том, что и раньше-то ненавидела воскресенья, а уж нынешнее — в тысячу раз хуже всех остальных. Если и было что в этом хорошего, так только то, что не пришлось надевать Джозино пончо; впрочем, когда я подумала об этом подольше, то решила, что и это было бы не так страшно.

— Что мне теперь делать с папой? — спросила я у Бога.

«Он утратил веру, — сказал Бог. — Ты с этим ничего не можешь поделать».

— Ничего он не утратил, — сказала я. — Он просто запутался.

Но потом посмотрела на папу, на его вытянутую вперед шею, на руки, неподвижно лежащие на подлокотниках кресла, на чашку холодного чая, на матрас на полу, на полузадернутые шторы, и вся моя уверенность пропала.

Я пошла к себе в комнату, села на подоконник, подтянула колени и стала смотреть, как небо из темно-синего становится черным, а потом подумала — ведь не так давно я смотрела, как оно становится белым, как наполняется снегом. Улицы и канавы были налиты до краев желтым светом. Откуда-то долетала музыка, время от времени по улице проходили люди, некоторые держались за руки, некоторые смеялись, некоторые раскачивались и пели. Прошло немного времени, и начался фейерверк, при вспышке было видно совсем далеко вокруг. За секунду перед тем, как упасть, ракеты неподвижно повисали в воздухе. Я попыталась открыть и закрыть глаза, чтобы видеть одну только эту вспышку, но, как правило, промахивалась.

В полночь где-то начали петь, пели про старую любовь и дружбу прежних дней — то, что всегда поют в конце года,[4] и тогда я уже больше не могла сидеть, я встала.

— Я выбрала камень, — сказала я вслух. Глубоко вдохнула. — Я выбрала силу. — Я сглотнула. — Если очень долго и очень крепко думать, я обязательно придумаю, как сделать так, чтобы все исправилось. Но я теперь боюсь что-либо делать, потому что все выходит не так.

Я в любом случае не могла придумать, что теперь можно сделать. Изо всех сил сжала голову руками и завела глаза вверх. Все равно ничего не придумала.

Я сказала:

— Вернись к самому началу.

И потом спросила себя, когда же все пошло не так, и решила, что на самом деле — примерно когда началась забастовка.

Давным-давно я построила в Красе Земель завод. Я, в общем-то, обычно не делаю таких вещей, но я же видела у нас в городке заводские трубы и подумала — они очень похожи на вставки от рулонов туалетной бумаги, так что я сделала трубы, а по бокам прикрепила к ним лестницы от игрушечной пожарной машины. Сам завод я сделала из обувной коробки, с глиняными трубами, целлофановыми окнами и антеннами из соломинок. Еще там был пожарный выход из «Лего», автомобильная парковка и забор из решетки с колючей проволокой — его я сделала из сетки от апельсинов. И вот я подошла к заводу, покрутила его в руках. Трубы закачались, но внутри не раздалось ни звука — естественно, там ведь было пусто. Я уже давно вытащила оттуда человечков, потому что они были мне нужны для разных других вещей. И тут я подумала — а что будет, если я его чем-нибудь заполню, если я создам его и изнутри тоже.

«Может, и сработает», — подумала я: это была такая важная мысль, что я не решилась сказать ее вслух.

А потом сказала:

— Но я же дала слово, что больше ничего не буду делать.

А еще потом сказала:

— Ну а чего уж совсем-то плохого из этого может выйти?

Это не то же самое, что делать человечков. Ситуация на заводе и без того — хуже некуда. А потом я подумала: вдруг я сама себя обманываю. Я долго ходила по комнате кругами и думала — делать, не делать, а потом думала, что еще я могу сделать вместо этого, но так ничего и не придумала.

Сначала я разволновалась, потом перепугалась, потом очень устала бояться и волноваться и мне уже хотелось только одного — чтобы все это поскорее закончилось.

— Господи, — сказала я. — Это вообще-то возможно?

«Как правило, возможно все», — сказал Бог.

— Так Ты думаешь, я могу что-то поправить?

«Да, — сказал Бог. — Можешь».

— Ну ладно, — сказала я.

И в последний раз подошла к сундучку и откинула крышку.

Я никогда не видела, как завод выглядит изнутри, поэтому сразу поняла — эта задача будет посложнее всех, какие мне уже приходилось решать. Мне оставалось одно — воображать, как оно там все выглядит, и надеяться, что я не ошибусь.

Я трудилась всю ночь, пока над горой не показался свет. А тогда я почувствовала, что устала так, как еще никогда не уставала, и что внутри пусто, как в травяном стебельке, и тогда я погасила свет и залезла в кровать.

— Господи, пусть на этот раз все получится как надо, — сказала я. — Я Тебя очень прошу.

Опять в поле

А когда я заснула, мне приснился мой любимый сон, про двух человечков, которых я сделала самыми первыми, про тряпичную куколку с цветами и про человечка из чистилок в зеленом джемпере, — про папу и про меня.

Папа держал меня за руку, и мы шли через поля, оставляя в траве след. Шли мы то влево, то вправо. Иногда я шла впереди, а иногда папа. Я задавала ему вопросы про Красу Земель, про то, как оно там будет, а потом он сказал:

— Мы уже здесь, Джудит. Больше можешь не спрашивать.

И я огляделась и поняла, что так и есть. Впервые вокруг все было не понарошку, а по-настоящему — настоящая трава, настоящее небо, настоящие деревья, а потом я посмотрела вниз и поняла, что мы не куклы, мы — это мы, и это было просто замечательно.

Солнце розовым светом ложилось нам на лица, тени наши удлинились. Я говорила, а папа слушал, а еще он смотрел на меня, и это тоже было замечательно. Но через некоторое время он вдруг заговорил еще до того, как я закончила, и стал отвечать совсем не к месту, и я поняла, что говорит он не со мной. И тогда я пригляделась и поняла, что это не я, и стала гадать, кто же тогда я и где я сейчас, если я не там, ведь, несмотря ни на что, я по-прежнему прекрасно все видела и слышала.

Я видела, как два человечка идут по высокой траве. Они становились все меньше и меньше, а потом взялись за руки и побежали. Я кричала им вслед, но они меня не слышали. Я была большой, а они маленькими, и они убегали все дальше. И тогда мне очень-очень захотелось тоже стать маленькой, но я поняла, что этого не будет, никогда.

Они спустились к реке, где солнце уже стояло совсем низко и сновали стрижи, и там, между водой и гаснущим солнцем, я потеряла их из виду.

Книга 5

КОНЕЦ СВЕТА

Предпоследнее чудо

Восьмого января папа поднялся в мою комнату. Лицо у него было другое, и я сразу поняла: что-то случилось. Он сказал:

— Забастовка закончилась. Майк мне только что позвонил.

Я очень удивилась и даже не придумала, что сказать. Он вышел, а я все смотрела на то место, где он стоял. А потом подняла половицу, достала дневник. И написала: «Произошло последнее чудо». А потом написала: «И ЗДЕСЬ ЧУДЕСАМ КОНЕЦ».

Начались занятия. Завод заработал. Когда в первый понедельник после каникул я спустилась к завтраку, папа жарил сосиски.

— Сосиски! — сказала я.

Папа сказал:

— Это в честь возвращения.

Я поставила на стол две тарелки. В кухонное окно просачивалось жидковатое солнце, падало нам на руки. Папа съел три сосиски, а я две.

В классе миссис Пирс ставила в вазу подснежники. Она сказала:

— Джудит! Ну, как жизнь?

— Хорошо, миссис Пирс, — ответила я.

Она сказала:

— А выглядишь ты получше!

— Да, — сказала я. — А как вы, хорошо отдохнули?

— Прекрасно. И забастовка закончилась! Представляю, как твоему папе полегчало. Да и всем тоже; как-то здесь было неуютно, пока бастовали.

Следующую минуту мы обе молчали и слушали, как стучат капли в ведре. Миссис Пирс рассмеялась:

— Вот еще заделали бы эту крышу!

И тут я сказала:

— А вы не знаете, Нил придет в школу?

— Уже пришел, — сказала миссис Пирс. — Ему гораздо лучше.

— Здорово! — сказала я.

Через некоторое время вошли остальные. Когда я увидела Нила, внутри у меня екнуло. Он шел на костылях. Был он очень бледным, даже бледнее, чем раньше, и все время смотрел себе под ноги, так что я не смогла разглядеть его лицо. А потом разглядела. Лицо и шрам, который длинной полоской тянулся от глаза.

Он увидел, что я на него смотрю, вот только лицо у него теперь было не такое, как раньше. Оно было пустым; не грустным, а — никаким. Я даже не поняла, узнал ли он меня. Мне показалось, он смотрит сквозь.

Миссис Пирс сказала:

— Класс номер восемь, а у меня для вас новость. Мистер Дэвис прислал письмо, в котором спрашивает, хорошо ли вы себя ведете. У его дочери только что родился малыш, и он помогает за ним ухаживать.

Джемма сказала:

— А он вернется?

Миссис Пирс сказала:

— Нет, он решил досрочно выйти на пенсию.

Я ужасно обрадовалась — ведь это значило, что миссис Пирс останется у нас насовсем.

Вечером, вернувшись домой, я расстелила скатерть и поставила в середину стола бутылку. Потом пошла в сад. Там было темно, и капало, и воздух кусался. Сквозь голые ветки вишни было видно гору и остатки дневного света, которые мерцали, точно угли. Я набрала подснежников, как и миссис Пирс, вернулась в дом и поставила их в бутылку в середине стола.

В тот вечер свет никак не хотел гаснуть. Я слышала, как в переулках играют малыши, катаются на велосипедах, будто уже весна. Вернулся папа, он был очень бледным, но улыбался, причем настоящей улыбкой. Я спросила, как там на работе, он ответил — все нормально. Сказал, что очень рад больше не ездить на этом автобусе.

Когда мы ужинали, я спросила:

— А Дуг Льюис пришел на работу?

Папа ответил:

— Нет. Я понятия не имею, где он.

Целую минуту мы молчали. А потом я сказала:

— Как тебе картошка?

— Замечательно, — ответил папа.

После ужина папа сказал:

— Подойди-ка сюда.

Он вытащил из кармана рекламное объявление. Оно было красно-бело-синим, на нем была фотография воздушного шара и надпись: «Полет, который вы запомните на всю жизнь! Вы увидите мир таким, каким еще никогда не видели!»

Папа сказал:

— Хочешь полетать?

— Да!

— Ну и хорошо, — сказал он. — Значит, решено.

Он зажег камин в передней комнате, и я села у его ног — он потягивал пиво, а языки пламени озаряли все вокруг. Я подумала, что давно уже все в жизни не было так хорошо: папа никогда не предлагал мне полетать на воздушном шаре, и если только он снова начнет ходить на собрания, тогда все совсем наладится.

Дальше все тоже шло хорошо: на следующий вечер я приготовила макароны с сыром, и папе они очень понравились, хотя они были из пакетика, а потом он снова зажег камин в передней комнате. А на следующий день погода была солнечной. Джемма, Рианна и Кери прыгали на школьной площадке через скакалку, и когда к ним подошел Нил, Джемма сделала вид, что не видит его, а вот мне они тоже разрешили попрыгать.

А вечером мы с папой обошли сад, и папа сказал, что через некоторое время тот будет выглядеть гораздо лучше, вишня снова отрастет, и дипсис тоже, и зимние розы. Он сказал, что на самом деле пожар даже пошел на пользу, удобрил почву.

В четверг я заставила себя подойти к Нилу и заговорить с ним, хотя сердце билось так медленно, что я испугалась — сейчас и вообще остановится (только зря я волновалась, потому что после разговора оно забилось в два раза быстрее обычного). Я подошла к его парте и стояла там, пока он не поднял голову, а потом сказала: «Я рада, что ты поправился», — не особо ловко вышло, но ничего лучше я не придумала.

По правде говоря, я не уверена, что он меня слышал. Он посмотрел сквозь меня, потом снова уставился в учебник. Я постояла еще минутку, потом пошла на свое место.

В этот вечер папа сделал еще одну вещь, которую давно откладывал: он начал разбирать забор. Он действовал ломом, раскачивая его взад-вперед, а Майк ему помогал. Доски визжали и лопались, и в палисаднике скоро образовалась целая куча битого стекла, цемента и ломаных досок. Латунную ручку папа забрал в дом и поставил на каминную полку — там она мрачно посверкивала. Будто бы знала, что больше никому не понадобится.

Я приготовила на ужин спагетти-болоньезе: пожарила лук и фарш и сварила макароны, папе осталось только перемешать. Я попросила; а давайте сделаем вид, что соус не из банки, и мы сделали вид, и пока мы ели, Майк сказал папе:

— Дашь мне повара напрокат?

А папа сказал, что еще подумает, и я уже и не помнила, когда мне было так хорошо.

А потом, когда Майк ушел и мы мыли посуду, я сказала:

— А давай пригласим в гости Мэй, Элси и Гордона.

— Не сейчас, — сказал папа.

Я подождала минутку, потом спросила:

— А ты будешь опять ходить на собрания?

А папа сказал:

— Джудит, я не хочу об этом говорить.

Так что мы не стали.

Но потом, уже у себя в комнате, я сказала Богу:

— Пожалуйста, помоги папе.

Бог сказал:

«Я не могу ему помочь. Разве что он сам себе поможет».

— Он же пытается.

«Скажи ему, чтобы пытался получше».

Я забрала дневник с собой в кровать, перевернула три страницы и написала: «Как, папе лучше?» Потом перевернула еще три и написала: «А теперь?» Все переворачивала и все писала, так и уснула с дневником под боком.

Последний помеченный мною день был средой. Но, как оказалось, до нее мы не дожили, потому что уже на следующий день случилась одна вещь, которая положила всему этому конец. Положила конец вообще всему, а я и не догадывалась, что нас ждет.

Где берут горчичные семечки

Д. С. Майклс

Квартира над Старой Пожарной Частью

Милтон-Кейнс

МК23ПБ

Дорогая Джудит!

Как было замечательно получить от тебя письмо! Разумеется, я помню и тебя, и наш разговор в то воскресенье, и мне очень горько слышать, что в последнее время тебе и твоему папе так тяжело живется. Мир близится к концу, ничего удивительного, что Сатана испытывает нас на прочность. Я убежден: что бы ни случилось, Бог не забудет, какую любовь выказал твой папа во имя Его, и с распростертыми объятиями примет его обратно в свое лоно, когда он будет готов к возвращению. Я уверен: твоя вера — лучший пример для твоего папы. Я сейчас сильно занят и в вашей общине окажусь довольно нескоро, но я буду молиться за вас обоих.

Что же до горчичных семечек, я даже и не знал, что ты собираешься их посадить. Я не очень хорошо представляю, как это делается. Обычно-то их просто размалывают. Но если хочешь попробовать еще раз — я их купил в «Теско». А если там не окажется, попробуй какой-нибудь магазин здоровой пищи или тот, где продают семена.

Надеюсь, что когда я снова приеду к вам, мы обязательно встретимся.

С христианской любовью, твой брат Дерек Майклс

Открытие

В пятницу я пришла домой, повернула ключ во входной двери, но замок не щелкнул. Я подумала — наверное, забыла закрыть, когда уходила в школу утром, и порадовалась, что папа еще на работе и ничего не заметил. Пошла в кухню, сделала бутерброд, налила себе морса, потом пошла наверх.

Свернула на площадку, думая только о том, как бы не уронить бутерброд и стакан, и еще о том, как мы с папой полетим на воздушном шаре, поэтому не сразу заметила, что дверь приоткрыта. А когда заметила, в животе екнуло. Я распахнула дверь и увидела две вещи.

Во-первых, папа сидел на моей кровати. Он не поднял головы, а лицо у него было красным и мятым, будто он только что проснулся, и от него пахло пивом. Во-вторых, в руке он держал мой дневник. Тут комната прыгнула назад, а папа с дневником прыгнули вперед. Я услышала свой голос:

— А ты чего не на работе?

— Нет работы, — сказал папа и поднял голову, и я увидела, что глаза у него стеклянные и почти закрытые. — Две тысячи человек уволены.

— Что?

— Завод закрыли, — сказал он.

Я моргнула.

— Но он же только что снова заработал.

— Забастовка его добила. Растеряли половину заказчиков.

— Откроют снова.

— Не знаю! — сказал папа. — А ты вот знаешь. Это ведь ты у нас обладаешь волшебными способностями, да?

Голова закружилась.

Папа засмеялся.

— Я вообще-то думал, ты уже знаешь! А может, это ты закрыла завод! Ты ведь только этим и занимаешься, да? Вертишь всем по своему желанию. А потом пишешь об этом в своем поганом дневнике!

С последними словами он встал, ударился головой о воздушный шар, и комната закачалась взад-вперед.

— А я-то думал, Дуг вяжется ко мне из-за того, что я хожу на работу! — заорал он. — Что все эти безобразия под дверью — из-за забастовки! Что мальчишки просто хулиганят! Ты же сказала мне, что бросишь эту чушь с чудесами, Джудит! ТЫ ДАЛА МНЕ СЛОВО!

Он шагнул ближе, я увидела сосудики у него в глазах. Я поставила стакан и тарелку, но смотреть на папу не могла, смотрела вниз, на бутерброд. Он сказал:

— Я же тебя предупреждал, Джудит! Предупреждал раз за разом — брось это дело…

Тут голос у него оборвался, он сел на кровать, и плечи у него затряслись.

Я сказала:

— Я только верила — вот и все. — И голос мой состоял из одного воздуха. — А остальное сделал Бог.

— БУДЬ ОН ПРОКЛЯТ! — заорал папа.

— Я просто пыталась помочь, — сказала я.

Папа встал. Он сейчас был похож на сумасшедшего. Он сказал:

— Ну так вот тебе за твою помощь.

Он взял мой дневник, содрал с него обложку. Попытался разорвать пополам, но картон оказался слишком крепким — просто гнулся, и все. От этого папа еще сильнее рассвирепел. Он начал выдирать страницы, сразу помногу, руки у него тряслись и вздрагивали. Когда страниц почти не осталось, он бросил дневник на пол и огляделся.

Что случится дальше, я поняла за секунду до того, как оно случилось, но все равно ничего не успела сделать. Я закричала и бросилась к нему, но он уже схватил одно из полей Красы Земель; дома, деревья и коровы так и посыпались на нас. Я цеплялась за его руки, но он оттолкнул меня и принялся смахивать на пол реки и замки, дворцы и города. Он с корнем вырывал деревья, сравнивал горы с землей, топтал ботинками здания.

Я висла у него на руках, я висла у него на ногах, мы упали, он снова поднялся, он сорвал звезды, он сломал луну, он разбросал планеты. Он схватил солнце, клетка лопнула. Море треснуло с таким же звуком, с каким трескается тарелка, корабли попадали. Небо рухнуло на землю, земля развалилась на куски. Кровати и стулья, чайники и кусты, розы и бельевые веревки, мельницы, грабли, сливовые пироги и подсвечники дождем сыпались вокруг. Выли фетровые собаки, бились бисерные рыбы, ржали зебры, рычали львы, огнедышащие драконы изрыгали огонь, скорпионы бегали по кругу. Я пыталась их спасти, но что хватала, то роняла, и в воздухе вокруг повсюду были перья, и пластилин, и проволока, и бусины, и головы, и руки, и ноги, и волосы, и мех, и камни, и песок, и крылья. И вскоре не осталось совсем ничего, только груда хлама.

Папа стоял, пыхтя и покачиваясь. Он огляделся, потом ринулся к двери. Она бухнула у него за спиной, я услышала, как он топочет по лестнице. И тогда я тоже упала, только не знаю где, потому что никаких мест больше не было, и сколько я падала, я тоже не знаю, потому что не было и времени. Тьма заполнила мне глаза, потому что больше не было света и не было никакого смысла снова вставать, потому что однажды сделанного уже не изменишь.

Конец света

И там, в темноте, я потом услышала голос. Голос говорил:

«Проснись».

— Отстань, — сказала я.

«Проснись», — сказал голос.

— Уйди, — сказала я.

«Ты должна проснуться», — сказал голос.

— Это еще зачем?

«Ты должна проснуться, — сказал голос. — Потому что настал конец света».

Я открыла один глаз.

Передо мной было что-то вроде леса. Торчали какие-то волоски, и волоски эти были зелеными. Я открыла оба глаза. Щека моя лежала на клочке зеленого ковра. Раньше этот ковер был частью Красы Земель.

Я села.

Одеяло, которым я была накрыта, свалилось. В окно лился лунный свет.

Я огляделась. Потом прижалась затылком к стене. Больше мне смотреть не хотелось.

«Вставай!» — сказал голос.

— Уходи, — прошептала я.

«Нельзя терять ни секунды!»

— Уходи.

«Ты что, не понимаешь, что это значит?»

— Уйди, пожалуйста, — сказала я.

Но голос не уходил.

«Что ты видишь?» — сказал он.

— Вес сломано, — сказала я наконец и закрыла глаза. Бог сказал:

«Вот именно! — Потом вздохнул. — Джудит, я ведь пытаюсь тебе помочь, времени очень мало».

— Для чего его мало? — сказала я.

«А ты подумай».

Я открыла глаза и на этот раз сказала:

— Нет.

«Да», — сказал Бог.

— Нет. Ты же не собираешься…

«Собираюсь».

Я покачала головой.

— Этого не может быть.

«Что ты там сейчас произнесла?»

— Не может быть, — сказала я.

«Так все остальное-то случилось, да?»

— Да, но… это еще не значит…

«Армагеддон, — сказал Бог. И засмеялся. — Ты хотела, чтобы миру настал конец. Сколько раз Меня об этом просила».

Мне захотелось в туалет. Я поднялась на колени.

— Когда? — сказала я.

«Неотвратимо».

— А сколько у меня времени?

«Примерно часа два», — сказал Бог.

— Ой, как мало, — сказала я. Оперлась о стену. Потом сказала: — Я должна всех предупредить.

«Ты уже предупредила, — сказал Бог. — Ты уже сколько лет только и делаешь, что их предупреждаешь».

— Может, если они узнают, что именно сегодня, они станут слушать.

Бог засмеялся.

«Ты и правда так думаешь?»

— Они бы обязательно слушали, если бы знали, что случится.

«Нет уж, так не считается, — сказал Бог. — Ну да ладно, ты как собираешься их убеждать-то?»

— Не знаю, — сказала я. — Но я попробую.

«Джудит, — сказал Бог. — Сейчас половина пятого утра. Ты что собираешься делать — вылезти на крышу и орать?»

Вокруг все плыло. Я подумала, как счастливы будут братья: у Мэй перестанут болеть отмороженные пальцы, а у Элси — суставы. Нел опять сможет ходить. У Альфа вырастут волосы. У дяди Стэна пройдет его язва. А у Гордона больше никогда не будет Депрессии. А Джози до конца вечности будет шить для всех одежки. А папа — папа увидит маму. И я тоже!

— Погоди, — сказала я. — А как же все остальные люди?

Бог молчал целую минуту. А потом сказал:

«Ты сама знаешь, что будет с остальными людьми».

И Он был прав; я всегда это знала, но теперь, когда оно вот-вот случится, это выглядело совсем по-другому.

— Неужели Ты ничего не можешь сделать? — сказала я. — А может, мир еще не готов к тому, чтобы его разрушили! Может, там еще остались хорошие вещи!

«Например, какие?» — спросил Бог.

Я попыталась припомнить.

— Миссис Пью! — сказала я ни с того ни с сего.

«Миссис Пью?» — сказал Бог.

Судя по голосу, не очень-то я его убедила.

— Да! — сказала я. — И Оскар! И тетя Джо! И Майк! И Джо, и Уотсон, и Сью Леденец — и миссис Пирс!

«Но они в Меня не верят», — сказал Бог.

— Но… — сказала я. — Ты не можешь вот так вот их убить!

«Ты же знала, что это случится».

— А как же дети, а как же люди, которые никогда про Тебя не слышали, люди, которые не открывали, когда мы стучали к ним в двери, — потому что говорили по телефону, или у них ребенок болел, или им сказали про нас что-то плохое, или просто шел дождь?

«Мне очень жаль, — сказал Бог, — но тут уж ничем не поможешь. Не могу же Я ждать целую вечность. Всегда найдутся люди, которые не знают, или не слушают, или заняты другим. Я-то в чем виноват?»

— Но они тоже не виноваты! — сказала я. Мне теперь не только хотелось в туалет, меня еще и тошнило. — Разве Ты не можешь их взять и простить? — сказала я.

Бог засмеялся.

«Да уж, только тебе и говорить о прощении! Знаешь что, я со времен Райского Сада ждал, когда наконец можно будет это сделать. Мне теперь что, опять откладывать на пару недель?»

— Так выходит, это все-таки папа устроил конец света? — спросила я.

«Ну, и да, и нет. Да и не имеет это никакого значения. Это случилось; и случилось бы в любом случае, уж я бы об этом позаботился».

— Все разрушено, — сказала я и снова огляделась. — Если бы только я могла построить все заново! Но не могу. Слишком много на это уйдет времени.

Хотя на самом деле я больше не думала про Красу Земель. Я думала про миссис Пью и Оскара, про Сью Леденец и ее поездку на Багамы, про миссис Пирс и Майка. А еще я думала про кучу разных других вещей, они все разом столпились у меня в голове, потому что, возможно, вспомнила я про них в последний раз — про то, как выглядит мир под снегом и каким он будет весной, как снова оживет наша вишня и мамины зимние розы, как летом наша гора зазеленеет, а мы с папой полетим на воздушном шаре и увидим всю долину. Я представила, что ничего этого больше нет; представить оказалось трудно.

— Так Ты не можешь их спасти?

«Нет».

Я хлопнулась на пол и сжала ладони — чтобы они не так тряслись. И сказала:

— И как оно все будет?

«Это будет величайшее событие с Сотворения мира».

— А потом, — сказала я, — будет новый мир.

Бог сказал:

«Ты ведь этого хочешь, да?»

А я ничего не сказала, потому что именно этого я и хотела, всегда, сколько себя помнила.

Я закрыла глаза.

— Не будет ни болезней, ни смерти? — сказала я.

«Конечно».

— И ты утрешь каждую слезу?

«Да».

— И мы с папой будем жить там, и мы увидим маму, и все будет так, как было в начале?

Бог сказал:

«Как-как?»

— И мы увидим маму.

«Да нет, не это, — сказал Бог. — Я про другое».

— И все будет так, как было в начале.

«Да нет, то, что ты сказала раньше».

— И мы с папой будем жить там… — сказала я.

«Да, это, — сказал Бог. — Видишь ли, вот в этом Я как раз не уверен».

— Что? — сказала я.

«Да уж такое дело, — сказал Бог. — Твой папа. Ты как, уверена, что его можно назвать верующим? Он в последнее время не очень-то правильно себя ведет».

Я моргнула.

— Но папа верит в Тебя! — сказала я. И засмеялась. — Ты прекрасно знаешь, что верит! Просто он в последнее время устал, на него столько всего свалилось…

А Бог сказал:

«А вот Я совсем не уверен, что он в Меня верит».

— Ты вообще меня слушаешь? — сказала я. И вскочила. — Ты должен спасти папу!

«Это не меняет того факта, что он больше в Меня не верит».

— Нет! — закричала я. — Верит! И вообще, сделай же что-нибудь!

И тут Бог посмотрел на меня. Я почувствовала, как Он на меня смотрит, и все вокруг застыло, и по коже побежали мурашки. Он сказал:

«На твоем месте Я бы сказал то же самое самой себе».

— Себе? — сказала я. — А я-то что могу сделать?

Бог засмеялся.

«Джудит, да ты посмотри, сколько ты уже всего наделала!»

Я моргнула. Потом опустила голову на руки. Потом снова подняла и сказала:

— Да, я много всякого наделала, верно. — А потом очень тихим голосом, таким тихим, что никто, кроме Бога, точно его не услышал, сказала: — Если кому и положено умереть, так мне.

«Ты умница», — сказал Бог тихо.

— Что? — сказала я.

«А то, — сказал Бог. — Ты, понятное дело, права. Не будь тебя, ничего этого не случилось бы. Только ты и можешь спасти своего папу. Он совершил грех, Джудит. Он утратил веру — это величайший грех. Он заслужил смерть. И он умрет — если кто-нибудь не спасет его…»

— А кто? — сказала я. — И как?

Бог вздохнул.

«Ты что, не помнишь? Око за око, зуб за зуб…»

— Жизнь за жизнь, — сказала я.

«Если кто-нибудь отдаст Мне взамен свою жизнь…»

— А-а, — сказала я, и голос мой был тихим, как ветерок, летящий куда-то в другое место.

«Другого пути нет, — сказал Бог. — Это Основной Закон. Помнишь?»

Я почувствовала, как ветер ударил в лицо, будто бы я стояла на краю утеса, и я почувствовала, как земля колышется под ногами.

«Ты ведь любишь его, да?» — сказал Бог.

— Да.

Но я больше не думала про папу. Я тогда вообще ни о чем не думала.

Бог сказал:

«Ну так как, ты готова его спасти? Давай живее, решайся, а то будет поздно».

— Да, — сказала я, потому что решаться, собственно, было незачем. Был миг, когда я подумала, увижу ли я все-таки Красу Земель, а потом и это стало неважно.

Но мне нужно было знать наверняка одну вещь.

— Ты должен будешь пообещать мне, — сказала я вдруг, — Ты должен будешь мне пообещать, что, если я это сделаю, папа не умрет.

«И где же твоя вера?» — сказал Бог.

— Ты должен мне пообещать! — закричала я.

«Ну ладно, — сказал Бог. — Вот ведь напасть! Обещаю».

Я сглотнула и посмотрела на свои ботинки. А потом сказала:

— Можно, я тогда к нему схожу?

«Только быстро».

Я пошла к двери. Хотела идти быстро, но тело двигалось так, будто в нем почти села батарейка.

Подойдя к двери, я положила ладонь на ручку.

— Бог, — сказала я, — а я действительно могу его спасти?

«Да, — сказал Бог. — Можешь».

Самое великое чудо

Я закрыла дверь спальни, вышла на площадку, и все там было ненастоящее. Я спустилась по лестнице, ступенька за ступенькой, держась за перила, — и они тоже были не очень-то настоящие. Внизу из-под кухонной двери пробивался свет. Я прошла через прихожую и повернула ручку.

Папа сидел за столом ко мне спиной. Только он один и выглядел настоящим. Я закрыла дверь.

Я видела, как поднимается и опускается его рубашка. Я видела, как свет отражается от волосков у него на голове. Я чувствовала его запах и слышала его дыхание. Я очень долго стояла там, глядя на него и слушая.

Внезапно он обернулся. Приложил руку к груди и сказал:

— Как ты меня перепугала.

— Прости.

— Я думал, ты спишь.

Голос у него теперь был не смазанный, глаза не стеклянные, а лицо из красного стало серым. Он сказал:

— Я потом приходил еще раз, накрыл тебя одеялом, чтобы ты не замерзла. Не хотел тебя будить…

Он казался совсем грустным.

Потом он замолчал, и я этому обрадовалась, потому что мне нужно было очень многое ему сказать, а времени почти не было. Я глубоко вдохнула и начала:

— Папа, прости, что из-за меня ты поругался со старейшинами, и еще прости, что я тебя не послушалась с этими чудесами.

Он потряс головой, провел по лицу ладонью.

— Да что ты, Джудит, ты ни в чем не виновата. Да, ты тоже наделала дел, но бед нам бы и без тебя хватило, с этой забастовкой и со всем остальным.

— Нет! — сказала я, и сердце у меня стучало вовсю. — Это я! Если бы ты знал, чего я только не натворила!

Папа сказал:

— Ладно, вот давай и послушаем.

Я опустила голову и сказала:

— Это я все это устроила.

И тогда папа сказал:

— Джудит!

И я смолкла. Он прижал большой и средний пальцы к уголкам глаз, будто глаза у него болели. А когда отнял, лицо у него стало серее прежнего, а глаза — совсем красными и такими усталыми, каких я у него еще никогда не видела. Он сказал:

— Прости меня за то, что я натворил в твоей комнате.

— Да ладно!

Он опустил голову на руки.

— Ничего не ладно, но сделанного не воротишь. Я был пьян. — Потом он поднял голову с рук и сказал: — Ты ведь знаешь, что я тебя очень люблю, правда?

Как странно было слышать эти слова. Они докатились до середины комнаты и закачались между нами, и мы всё вслушивались, пока они не замерли, и потом наступило полное молчание.

Я пыталась думать как можно быстрее, пыталась придумать, что сказать, но никак не могла, потому что в сердце что-то болело и трудно было дышать. Папа снова повернулся к столу. И сказал:

— Да нет, ты не знаешь, как я тебя люблю.

И тогда в сердце стало так больно, как еще не было никогда в жизни, и я подумала, что оно вот-вот разобьется, зато я поняла, что сказать. Я сказала:

— Я знаю.

И внезапно поняла: да, знаю.

Я вспомнила, как он заботился обо мне все это время, несмотря на то что это из-за меня умерла мама, как он водил меня маленькую к врачу и читал мне Библию, чтобы я заговорила, как он предупреждал меня про эти чудеса, потому что хотел защитить, как он не рассказывал мне про забастовку, чтобы я не тревожилась, как он гнал мальчишек, чтобы меня уберечь, как он взял меня за руку, когда мы шли между велосипедами, чтобы мне не было страшно, как он прощал мне ложь, как построил забор, чтобы меня оградить, как сделал вид, что в записке, засунутой в почтовый ящик, говорилось не про меня, как он сидел на моей кровати после того, как его избили, и говорил, что все будет хорошо, как он предложил отвести меня на собрание, хотя сам не смог бы туда войти, как купил мне рыбу с картошкой, как прошел в тот день одиннадцать миль, держа меня за руку, как собирался покатать меня на воздушном шаре.

А папа говорил:

— Не очень-то я был хорошим отцом, но я старался. Некоторые вещи я так и не смог тебе сказать — не смог рассказать про то время, когда мама твоя умерла, а у меня на руках вдруг оказалась ты, и ты требовала внимания, требовала заботы, все время чего-то требовала, — а мне нечего было тебе дать, куда там о тебе, я тогда и о самом себе не мог позаботиться. Я иногда даже смотреть на тебя не мог, так ты напоминала мне ее. — Он вздохнул. — Я, наверное, говорю совсем непонятно…

Он потом говорил еще о чем-то, но слишком быстро переходил от одного к другому, а я все думала про то, что он сказал в самом начале — что он меня любит. То, что он говорил потом, было уже не так важно. Наконец он замолчал и больше не смотрел на меня, и я была этому рада, потому что папа не любит, когда при нем плачут. Он сказал:

— Ну ладно. Вот и давай теперь жить дальше.

А я сказала: «Да», но мысли у меня очень уж путались.

А потом папа сказал негромко:

— Уже почти утро. Иди-ка ты спать.

И я вспомнила, что уже совсем поздно — ни он, да и никто просто понятия не имеет, как поздно, и что я ведь просто пришла с ним попрощаться, но только все равно я никак не могла заставить себя уйти.

Папа сказал:

— Давай завтра еще поговорим.

— Ладно.

— Спокойной ночи, Джудит.

— Спокойной ночи.

А когда я не двинулась с места, он опять обернулся, и тогда я пошла к двери.

— Папа?

— Да.

— Ты ни о чем не волнуйся. Все будет хорошо. Даже лучше, чем ты думаешь.

Он рассмеялся — звук вышел сухой и оборвался на середине, а потом кивнул, но больше не повернул головы.

Потом сказал:

— Иди спать, Джудит.

Я не придумала, что бы еще сказать, поэтому посмотрела на него в последний раз и открыла дверь. Закрыла ее за собой, вытерла лицо. А потом, ступенька за ступенькой, пошла наверх, держась за перила.

Пространство, где происходят чудеса

И вот так я узнала, что возможно абсолютно все, в любое время, в любом месте, и сделать это может кто угодно. Если вы думаете, что это не так, вы просто не видите, как вы к этому близко, как достаточно сделать одну очень простую вещь — и всё в ваших руках. Вера — это скачок; вы здесь, а то, что вам нужно, там; вас разделяет пространство. Нужно взять и прыгнуть. Пройти по водам, сдвинуть горы, оживить мертвых совсем не трудно; стоит сделать первый шаг — и самое страшное позади, вы просто делаете следующий, и вот полпути уже пройдено.

Чудеса совершенно не обязательно такие уж великие события, и произойти они могут в самых неожиданных местах. Могут — в небе, или на поле боя, или на кухне посреди ночи. Чтобы произошло чудо, вам даже не обязательно верить в чудеса, но когда чудо произойдет, вы об этом обязательно узнаете, потому что тогда что-то совершенно обычное, что казалось совсем несущественным, вдруг становится очень, очень важным. Вот почему лучше всего чудеса подходят для самых простых вещей, чем проще, тем лучше; чем меньше вероятность чуда, тем оно чудеснее.

Жизнь за жизнь

В комнате моей было темно. Я спросила: «Ты тут?», но мне никто не ответил. Я подошла к окну, раздвинула шторы, и вошла луна. Она посеребрила завод и опоры высоковольтной линии, и рельсы на железной дороге блестели, будто дорожки слизи, оставленные улиткой.

Я посмотрела на город, на телевизионные антенны, на печные трубы и крыши, на телеграфные провода, тянувшиеся в обе стороны по долине, а надо всем этим была темная гора, казавшаяся еще темнее на фоне белой луны, и вот странно, впервые все это выглядело очень даже красиво, как и говорил брат Майклс, а ведь через несколько минут ничего этого не будет.

Я снова повернулась к комнате. Отпихнула в сторону мачты и столбы, и садовые изгороди, ветки и крыши, куски радуги, проволочки, на которых раньше сидели птицы, белые буруны с гребней волн, обрывки облаков. Волшебство иссякло, солнце опять стало проволочной клеткой, море — зеркалом, поля — тряпками, холмы — папье-маше и корой.

Я подумала, а что папа потом сделает с Красой Земель? Наверное, сложит в черные мешки, чтобы забрал мусорщик. Холмы из яичных картонок станут бумагой, дом из тюбика от ирисок — новым тюбиком для ирисок, или оберткой для шоколадки, или одноразовой чашкой, дома из молочных пакетов — новыми молочными пакетами и другими вещами, пустыми изнутри, перья и соломинки снова станут настоящими птичьими гнездами, леса и изгороди — новыми деревьями и кустарниками, камни когда-нибудь опять станут горами, ракушки — песком, песок — стеклом, а стекло, может быть, станет новым зеркалом.

Почти все изменится, может, пара-тройка вещей останется тем, чем я их сотворила. Вот, например, тюбик с парусом, может, он все-таки доплывет до моря, и крошечные моряки увидят над головами настоящих птиц, почувствуют на губах настоящие брызги, и щеки у них раскраснеются от настоящего ветра. Может, самые маленькие лоскутки, некоторые блестки или самые крошечные бисеринки останутся прямо здесь, в этой комнате, под половицами, в углах и щелях, вместе с мышами и пауками.

А потом я вспомнила, что комнаты-то не будет, и ничего папа не сделает с Красой Земель, да и самой Красы Земель не будет нигде — вернее, она будет повсюду, потому что будет на самом деле.

Я принесла стул и поставила на место, которое расчистила. Влезла на стул.

«Тридцать одна минута», — сказал голос.

— А, вот и Ты, — сказала я. Потом помолчала. — Это ведь Ты, да?

Бог сказал:

«А кому бы это еще быть?»

— Не знаю, — сказала я. — У Тебя вдруг голос стал какой-то странный.

«Как это — странный?»

— Ну, какой-то другой, — сказала я. — Такой, как у меня.

«Не говори глупостей, — сказал Бог. — Ты — это ты, а Я — это Я».

— Да, — сказала я. — Прости. Слишком уж много сегодня всякого наслучалось.

Я поднялась на цыпочки и вывернула лампочку.

«Двадцать девять с половиной минут, — сказал Бог. — И секунды тикают».

Я положила лампочку на стул, она перекатилась туда-сюда.

«Осторожно! — сказал Бог. — Мы же не хотим, чтобы нам помешали».

Я открутила абажур — воздушный шар — и положила его на стул тоже, но он свалился на пол.

«Отлично, — сказал Бог. — Как раз то, что надо».

Я проверила провод на прочность. Слезла со стула, взяла школьный галстук. Забралась обратно, привязала один конец галстука к проводу над патроном, потянула. Завязала на другом конце галстука петлю, распустила ее пошире. Просунула в петлю голову. Ткань коснулась кожи — очень мягкая. Наверное, она пыталась понять, где же мой воротник.

Из-под потолка комната выглядела странно: как коробочка, и еще она как будто уменьшилась. Я подумала — а может, я уже спрыгнула со стула, потому что руки и ноги вроде как падали вниз, хотя на самом деле не падали, и я тоже не падаю, сказала я себе; в ушах было гулко, и галстук вроде бы затягивался. Нет, не затягивается, сказала я себе. Пока.

Я посмотрела на Красу Земель.

— Как это все было хорошо вначале, — сказала я. — А теперь мне кажется — лучше бы я вообще ее никогда не сотворяла.

«Все мы допускаем ошибки», — сказал Бог.

— Что Ты сказал?

«Я сказал: все мы допускаем ошибки», — сказал Бог.

— Мы? — Я ослабила галстук.

«Ты, Я — все».

Меня вдруг затошнило.

— А Ты в этом уверен? — спросила я.

«Разумеется, — сказал Бог. — На сто процентов. Двадцать три с половиной минуты».

В комнате был какой-то звук, словно что-то громко пыхтело.

— Что это за шум? — спросила я.

«Да это ты, — сказал Бог. — Ты не могла бы дышать потише?»

— Нет, — сказала я.

Колени у меня стали какие-то странные, они все норовили подогнуться, хотя я этого боялась просто ужасно, а левая нога сама по себе стучала по стулу.

Я подняла одну ногу со стула, взялась за галстук. Закрыла глаза, подняла вторую ногу. Темнота забилась и прыгнула мне навстречу. Голову заполнили цветные огни и посвист ветра. Я снова поставила обе ноги на стул и вцепилась в галстук, и все тело у меня было мокрое, как будто я долго-долго бежала, и зубы у меня стучали.

«Девятнадцать минут и девять секунд», — сказал Бог.

Нога соскользнула. По ногам текло что-то горячее. Я сглотнула, я изо всех сил старалась не заплакать.

«Девятнадцать минут и две секунды», — сказал Бог.

И тогда я сказала:

— Знаешь, чего я очень-очень хочу?

Бог рассмеялся:

«Ты подумай как следует, прежде чем еще чего-нибудь захотеть. Последние твои желания ни к чему хорошему не привели».

— Я хочу, чтобы Ты ушел отсюда и больше никогда не возвращался.

«Что?» — сказал Бог.

Я вцепилась в галстук.

— Я хочу, — сказала я, — чтобы мы больше никогда ни о чем не говорили.

Бог сказал:

«Ты ведь это не всерьез?»

— Всерьез, — сказала я. — Еще как.

«Поаккуратнее со словами», — сказал Бог.

— А это уже неважно, — сказала я. — Ты теперь можешь делать со мной все, что хочешь.

Бог сказал:

«Ты об этом пожалеешь».

— Нет, — сказала я и отняла руки от галстука. — Я об этом уже пожалела.

Одна хорошая мысль

В комнате стало тихо. Я глубоко вдохнула, но шагнуть со стула не смогла. И тогда я попробовала представить, что бы папа сделал на моем месте, и поняла: он попробовал бы подумать какую-нибудь хорошую мысль. Вот и я подумала. Я подумала, как хорошо, что Бога рядом больше нет, как оно и было вначале. Только все было совсем не так, как вначале, потому что теперь я знала: все, что я сделала, пошло не так.

Попробовала еще раз. Я подумала, как вот через несколько минут случится Армагеддон, и все плохое уйдет навеки, и мир станет таким, каким всегда и должен был быть. Вот только потом я вспомнила, скольких людей Бог уничтожит, так что думать эту мысль тоже стало невозможно.

Потом я посмотрела вниз и увидела одного из человечков, которых сделала в самом начале. Рука у него отвалилась от туловища, а вот лицо было таким, как прежде. И тут мне пришла в голову самая лучшая мысль во всей моей жизни. Я подумала о том, как папа попадет в Красу Земель и снова увидит мою маму.

Папа увидит, что мама стоит неподалеку. И что-то заставит его сделать к ней шаг. А потом она обернется, и он не сможет поверить своим глазам. Только поверить придется, потому что ведь это будет правда. Они пойдут дальше рядом, оставляя след в траве, иногда папа будет держать маму за руку, а иногда — обнимать за плечи. И все улицы и реки, все места и названия в мире, все люди, которые жили, живут и будут жить, перестанут в этот момент для них что-либо значить.

И я-то знала, что это возможно, знала, что они опять будут вместе, если только я сделаю один-единственный шаг. И все же я не могла. И тогда я поняла: дело не в том, что папа меня не любит, а в том, что это я недостаточно его люблю. И только я об этом подумала, как мир раскололся.

Я развязала галстук, упала со стула и заплакала, хотя это не было похоже на плач, скорее на рвоту, меня просто выворачивало наизнанку.

Не знаю, сколько я проплакала, а потом кто-то сказал:

— Джудит.

Рядом стоял папа. Лицо его было белым. А потом он оказался рядом со мной на полу, неловко притянул меня к себе, прижал крепко-крепко и всё повторял:

— Прости меня…

И это было очень странно, будто снилось во сне.

Не знаю, сколько мы так просидели, но мы были нигде и времени тоже не было. Мы взлетели куда-то высоко, мы горели в огне, я и не подозревала, что кто-то может со мной сделать такое, и, наверное, и я делала с ним то же самое.

А потом случилась одна вещь. В прихожей начали бить часы, и я перестала дышать и посмотрела на папу. Потом встала на ноги, и грудь моя поднималась и опускалась.

Папа сказал:

— Что такое? — Он сказал: — Джудит! Да что с тобой?..

Я слушала бой часов, и с каждым ударом часть меня отлетала в никуда, и с каждым новым ударом появлялся новый кусочек меня и вставал на место прежнего.

А потом бой смолк, и я посмотрела на папу. Я сказала:

— Мы все еще здесь.

Папа моргнул.

— А куда мы должны были деваться?

— Не знаю.

— Джудит, ты о чем?

Я снова заплакала. И сказала:

— Мы ведь живы, правда? — Я вцепилась ему в рукав, в плечо. Руки были страшно холодные.

Он сказал:

— Джудит.

И тоже заплакал.

Я сказала:

— Я пыталась тебя спасти. Я думала, что настал конец света.

А потом некоторое время мы оба молчали. И вот наконец папа рассмеялся, шмыгнул носом и сказал:

— Знаешь, а по-моему, никуда этот свет не делся.

Я покачала головой. Посмотрела на него.

— И что мы теперь будем делать? — сказала я, потому что больше ничего не сумела придумать; я правда не знала, что дальше.

Папа утер глаза. И сказал:

— Ну, например, мы можем позавтракать.

— А потом?

— Ну, не знаю, можем пойти погулять.

— Куда?

Он чуть-чуть подумал.

— На гору. Или еще в Молчаливую Долину. Посмотрим, как встает солнце.

Я утерла глаза. Огляделась.

— А как же Краса Земель?

— А ею мы займемся, когда придем обратно.

Тут на глаза мне попалась открытка от тети Джо, и я ухватила папу за рукав.

— Давай съездим к ней в гости, — сказала я ни с того ни с сего.

Папа посмотрел на меня, потом на открытку. Я не выпускала его рукав. Вцепилась изо всех сил. Папа сказал:

— Давай.

Поднялся на ноги, так, будто бы страшно устал, потом помог и мне встать.

Мы шли к двери, и вдруг я остановилась.

— Что такое? — сказал папа.

— Я, кажется, что-то услышала, — сказала я.

Он посмотрел на меня.

— Что такое?

— Ничего, — ответила я. — Мне, наверное, почудилось.

Как сделать воздушный шар

А теперь я вам расскажу, как сделать воздушный шар, настоящий, который может летать. Это не так сложно, если делать все по порядку.

Вам понадобятся: проволока, шарик, надутый гелием, универсальный клей, бечевка, ножницы, акриловая краска, корзиночка, кусок мешковины, иголка, обычная нитка, цветная бумага, сетка, в каких продают апельсины, картонка (не очень толстая, как от коробок с конфетами), очень липкая лента, остро заточенный карандаш, рис.

1) Возьмите шарик, по форме напоминающий грушу. Похожий на «колбасу» не подойдет, круглый тоже, всякие хитрые формы тем более.

2) Вырежьте из картона прямоугольник, сверните из него цилиндрик, чтобы можно было надеть на хвостик шарика. Склейте цилиндрик, прикрепите липкой лентой к шарику.

3) Нарисуйте на шарике и на цилиндрике широкие яркие полоски.

4) Возьмите сетку из-под апельсинов, срежьте ярлычок. Наденьте на шарик, обтяните, чтобы лишнее собралось внизу. Скрепите каждую складку ниткой. Выверните наизнанку, отрежьте лишнее. Выверните на правильную сторону, наденьте на шарик, прикрепите в нескольких местах к цилиндрику.

5) Привяжите к цилиндрику четыре куска бечевки — для этого возьмите карандаш и проделайте в нем несколько дырочек. Привяжите бечевку к углам корзиночки (очень легкой, из тех, в которых продают мыльца).

6) Протолкните пластмассовую держалку шарика через прутья корзиночки в середине, надрежьте держалку прямо под днищем, чтобы получилось четыре хвостика. Разведите их концы в стороны, прижмите к корзиночке. Закрепите липкой лентой.

7) Мелко нарежьте желтую, оранжевую и красную бумагу, сделайте из нее язык пламени, прикрепите к проволочке внутри цилиндрика.

8) Оденьте человечков потеплее, посадите их в корзину.

9) Зажгите огонь у них над головами.

10) Сделайте из мешковины четыре мешочка, заполните рисом, прикрепите к корзиночке изнутри на длинной бечевке. Если хотите, чтобы шар взлетел, но невысоко, оставьте их на земле.

Можно и не делать этих мешочков, но один я бы все-таки прикрепила. А то иначе шар взмоет к самому потолку и будет болтаться там много дней, а потом упадет, когда вас не будет дома, и вы не сможете его поймать, и множество человечков погибнет. А еще он может упасть на город, на школу, на магазин, и тогда жертв будет еще больше. Или, если вас не случится дома, вы будете на улице, он выпорхнет в окно, и больше вы своих человечков не увидите.

Конечно же, это будет самый лучший день в их жизни, потому что им откроется удивительный вид. Вот только падать будет очень страшно. Так что обязательно привяжите хоть чем-нибудь. А захотите подняться повыше — просто размотайте бечевку.

Благодарности

Клэр, спасибо, что отыскала и меня, и мой роман и спасла нас обоих.

Спасибо, Клара, моя соратница по любви к малозначительным вещам, спасибо, Сара, за мудрые редакторские советы, которые столько всего изменили.

Спасибо, Энтони, Вэл и Майк, за то, что нашли время прочитать черновой вариант и помочь мне своими советами.

Спасибо, Марк, Сос, Ричард и Карен, за то, что поверили в меня задолго до того, как я поверила в себя.

А главное — спасибо тебе, мама, мой удивительный человек, за то, что ты никогда не сдавалась.