Густав Эмар

Тайные чары великой Индии

Глава I. Донна Розарио

Утреннее солнце уже высоко поднялось на небе, пробиваясь своими яркими лучами сквозь густые деревья девственных лесов Индии.

В одной из самых глухих местностей этих необитаемых лесов пробирался человек, судя по костюму — охотник, отставший, по всей вероятности, от своих товарищей.

Он шел в глубокой задумчивости, но вдруг испустил радостный крик, увидя перед собой расположенный лагерь, из которого навстречу к нему вышел вооруженный человек — по-видимому капитан этого отряда; он проворно подошел к охотнику и протянул ему руку.

— Это вы, — сказал он, — будьте добрым вестником и гостем.

— Благодарю, — ответил Рамирес, закуривая сигаретку и делая вид, что не замечает протянутой ему капитаном руки, — когда мы трогаемся в путь?

— Тотчас, тотчас, — вскричал дрожащим голосом Кильд.

Сигнал к отъезду взволновал весь лагерь, который сразу оживился; всякий считал себя счастливым, что оставлял эти пустынные местности.

Через два часа после этого весь караван был уже в дороге. Бенито Рамирес ехал впереди; донна Розарио сидела в паланкине, несомом двумя мулами, а остальные женщины и дети помещались в громадном крытом вагоне.

Мужчины шли за капитаном по обоим сторонам каравана, держа ружья наготове, прислушиваясь к каждому шороху и вглядываясь в каждый предмет. Караван шел с семи часов утра до полудня, и в это время с ним не случилось ничего особенно замечательного.

Вагоны подвигались очень медленно; дороги были ужасны, или, вернее сказать, их совсем не было, а путешественники прокладывали себе проход с помощью топоров и кирок.

В полдень все остановились, чтобы накормить животных и позавтракать.

Во время пяти часов сегодняшнего утреннего пути они с трудом успели сделать около трех миль.

Местность, выбранная ими для остановки, заключалась в довольно обширной луговине, расположенной среди леса, по которой протекал ручей.

На одном из холмов была тотчас же разбита палатка для донны Розарио.

Все женщины, или скорее молодые девушки, находившиеся в шайке капитана, из которых ни одна не путешествовала по своей охоте, хотя по виду и пользовались свободой, но на самом деле строго и зорко охранялись, так что им с трудом было разрешено говорить между собою и настрого было запрещено мешаться с мужчинами и вообще иметь какое — нибудь отношение с ними.

Эта строгость простиралась настолько, что они не смели даже спрашивать их о чем-нибудь, и когда им было что-нибудь крайне необходимо, то они были обязаны прямо обращаться к самому капитану или, в отсутствие его, к лейтенанту Блю-Девилю.

Но, несмотря на это, среди всех этих молодых девушек находилась одна, о которой мы уже говорили и которая благодаря своему привлекательному характеру, веселости и беспечности достигла того, что сделалась любимицей всех и настолько приобрела благоволение своих сторожей, что пользовалась полнейшей свободой, правда — не выходящей за пределы лагеря, но не мешавшей этому бедному ребенку быть счастливой.

Этой молодой девушке было около восемнадцати лет, она была высокого роста и хорошо сложена; черты ее лица были правильны и дышали такой откровенной наивностью и смелостью, что невольно привлекали к себе и заставляли любоваться ею. В ее больших голубых глазах проглядывало лукавство, а ее белокурые волосы ниспадали длинными косами чуть не до самых оконечностей ног. Ее звали Гарриэта Дюмбар; она была уроженка Ирландии, из окрестностей Дублина. Ее родители были бедные фермеры, которым на своей родине приходилось чаще всего довольствоваться простыми овсяными лепешками, а не белым хлебом, и которые, следуя примеру своих соотечественников, переселились в Америку с целью улучшить свое положение, бывшее столь непривлекательным в Ирландии.

Не успели они еще пристать к нью-йоркской пристани, как их здоровье, сильно расшатанное разными бедствиями, заметно ухудшилось, и они заболели в стране, где были чужды для всех. Через месяц они умерли, как говорили, от тифа, но на самом деле от голода, не оставив ничего даже на свои похороны и покинув в этой негостеприимной стране без всяких средств к жизни свою дочь.

Через три или четыре дня после смерти своих родителей Гарриэта Дюмбар была похищена в восемь часов вечера на Бродвее — этого любимого и модного гулянья всей лучшей нью-йоркской публики, в ту самую минуту, когда она хотела продать пояс своей покойной матери, чтобы купить себе кусок хлеба.

Сначала молодая девушка была очень напугана этим похищением, предполагая, что попала в руки воров или убийц. Самые мрачные мысли овладели ее мозгом, и она заливалась горькими слезами.

Но между тем ее похитители обращались с ней гораздо лучше, чем она могла подумать, и даже берегли ее и ласкали как-то почтительно. Она была увезена за город и помещена в доме, находившемся между двумя садами, окруженными такими высокими стенами, что снаружи их было почти невозможно заметить. В этом доме Гарриэта Дюмбар была принята двумя уже пожилыми дамами, которые поцеловали ее, заставили рассказать историю ее жизни, поплакали вместе с ней о ее родителях и, наконец, меньше чем в два часа так овладели рассудком молодой девушки, что она полюбила их всеми силами своей души.

В этом доме уже находилось пять или шесть молодых девушек почти одних с нею лет; все они были если не роскошно, то по крайней мере прилично одеты и отлично содержались. Новая пансионерка этого странного жилища не стала ничем отделяться от них.

Так прошло около двух недель. Жизнь, которую вела молодая девушка в этом доме, казалась ей очень приятной и спокойной, в особенности в сравнении с теми лишениями, которые она так много испытала.

Но в этом свете ведь ничто не бывает вечно, и раньше или позже, а всему бывает конец.

Однажды вечером, при наступлении ночи, во двор этого дома въехали три совершенно закрытые кареты, запряженные каждая по четыре лошади.

Не дав молодым девушкам времени опомниться от удивления, не разъяснив им ничего насчет того, что их ожидает впереди и куда их везут, они все были собраны и принуждены наскоро уложить кой-какие данные им вещи. Затем обе старушки со слезами на глазах перецеловали их и осторожно усадили в кареты, двери которых тотчас же захлопнулись, заперлись на ключ, и экипажи быстро понеслись вперед.

На этот раз путешествие продолжалось целых одиннадцать дней, причем они останавливались очень редко и только на самое короткое время — для того чтобы перепрячь лошадей и сделать какую-нибудь необходимую починку, и для этих остановок выбирали обыкновенно деревни, расположенные далеко от дороги и мало посещаемые.

На одиннадцатый день вечером кареты достигли, наконец, до места своего назначения.

Когда путешественницы вышли из экипажей, то первой заботой их было бросить вокруг себя любопытный и вопросительный взор.

Их удивление было велико. Они находились на лужайке среди леса и в нескольких шагах от лагеря охотников или по крайней мере людей, которые по своим костюмам и ухваткам, казалось, принадлежали к этому классу.

Вскоре за этим они узнали, что находятся во власти капитана Кильда.

Капитан пересчитал их и внимательно осмотрел, не забывая во время этого осмотра своей милой привычки — ворчать и качать головой, и затем приказал одному из своих приближенных проводить их на ту часть лужайки, где уже находились еще несколько молодых девушек почти одинаковых лет с вновь прибывшими. Большинство этих девушек, как казалось, были в самом глубоком горе.

На другой день утром капитан Кильд поднял свой лагерь и, углубившись в лес, направился к громадным северо-восточным пустыням.

Как и следовало ожидать, он не оставил и бедных пленниц.

После первых минут горя Гарриэта Дюмбар сообразила, что ей немыслимо избежать того, что ее ожидает впереди, и стала, не скажу весело, так как это было бы уже слишком, но спокойно проводить время, примирившись, насколько было возможно, с окружающей ее обстановкой.

Но затем мало-помалу на ее губах стала все чаще и чаще показываться улыбка, а так как ее характер принадлежал к разряду таких, которые во всем находят хорошую сторону, то и неудивительно, что вскоре после этого она считала себя сравнительно довольно счастливой.

Вот и вся простая и трогательная история этой молодой девушки, для которой все человеческое общество с первого же дня ее рождения не сделало ничего хорошего и которая, несмотря на это, была далека от того, чтобы жаловаться на него или ненавидеть его. Эта девушка осталась такой, какой ее сотворил Бог, то есть расположенной и любящей всех и готовой при всяком удобном случае подать руку помощи тем, кто был не в состоянии бороться с судьбой.

Итак, как мы говорили уже, через несколько дней Гарриэта Дюмбар сделалась всеобщей любимицей.

Даже капитан Кильд и свирепый Блю-Девиль интересовались ею и порой даже улыбались, слушая ее наивные песни.

Молодая девушка страстно полюбила донну Розарио, которую она видела постоянно в горе, а донна Розарио была глубоко тронута ее нежными заботами о ней и той тайной симпатией, которую всегда выказывала ей Гарриэта Дюмбар.

Капитан Кильд был особенно доволен их связью и, вместо того чтобы препятствовать им, старался, как только мог, сблизить их.

Ужасная тоска пленницы особенно тревожила его, и он надеялся, что веселый характер ирландки будет иметь могущественное влияние на ум донны Розарио и произведет перемену в ее думах.

А Гарриэта Дюмбар была настолько заботлива, что взялась исполнять своему новому другу ту массу разных мелких услуг, которые женщина известного круга общества может принимать только от особы своего пола.

Тогда же, когда Розарио обедала или ужинала одна, что случалось очень часто, Гарриэта Дюмбар накрывала на стол и подавала ей кушанья (все остальные женщины обедали вместе).

И во время этих-то обедов и ужинов молодая девушка старалась своей веселой болтовней разогнать грустное настроение своего друга. Нам, кажется, не нужно добавлять здесь, что между этими двумя детьми (мы говорим детьми нарочно, так как обеим девушкам вместе было всего тридцать два года) царствовало полнейшее доверие и не существовало никаких тайн и секретов.

Как только караван остановился на отдых, Гарриэта тотчас же поспешила привести все в порядок и приготовить кушанье для своего друга, с которым она почти никогда не расставалась.

Вскоре после этого молодые девушки сидели за завтраком и разговаривали вполголоса.

Вагон едва остановился, как Бенито Рамирес взял свое ружье.

— Мы двинемся в путь через два часа, — сказал он, — в этой местности неудобно отдыхать долго. К тому же погода благоприятствует — дорога тоже пойдет лучше. Следовательно, нам нужно воспользоваться этим.

— Хорошо, — проговорил капитан, — мне нравится ваше мнение — оно превосходно. Разве вы не будете завтракать вместе с нами?

— Нет, — ответил Рамирес, покачав головой. — Ваша копченая говядина и солонина мне ужасно противна, да я не устал и не чувствую ни малейшего аппетита. Я предпочитаю осмотреть окрестности и застрелить что-нибудь себе на обед.

— Отлично сказано, — заметил, смеясь, капитан. — Идите же, сеньор дон Бенито, желаю вам хорошего успеха и в особенности хорошей охоты!

— Благодарю, — проговорил дон Бенито Рамирес с усмешкой, в которой проглядывала отчасти скрытность и отчасти лукавство.

Охотник бросил ружье на плечо и скорыми шагами направился к лесу и вскоре скрылся за большими деревьями.

— Какая странная личность, — подумал капитан, провожая его глазами до тех пор, пока его можно было видеть, — но я мог убедиться в нем. Он, кажется, предан мне, а это ведь главное. Да и к тому же, какой ему расчет изменять мне… Однако какой я дурак!.. Да разве всегда не бывает интереса в измене… ба-ба-ба! я просто сумасшедший! Какой я сделался глупец с некоторых пор и совсем забил себе голову…

В эту минуту к нему подошел Блю-Девиль.

— А вот и вы, — пробормотал капитан, — ну как здоровье этого животного Линго?

— Дьявол стоит за своих, — ответил ему, смеясь, Блю-Девиль, — он уже почти и не думает об ударах, полученных им вчера. Его раны заживают. Он ест теперь как бык и пьет как корова. О, будьте спокойны, он выздоровеет.

— Черт побери! Я рассчитываю на это.

— К тому же я должен отдать ему справедливость, что он не любит нежничать и уже хотел приняться за службу.

— Нет, нет, пусть он еще отдохнет день или два: это будет лучше для всех.

— Кстати, капитан, я не помню, говорил ли я вам, что я расставил везде часовых.

— Вы хорошо сделали. Хотя, как кажется, нам не предвидится опасности, но все лучше быть настороже. Пойдем завтракать: мне ужасно хочется есть.

— И мне тоже, — добавил как эхо Блю-Девиль.

Завтрак молодых девушек продолжался очень недолго — обе они только слегка дотрагивались до кушанья и не чувствовали особенного голода.

Гарриэта, по обыкновению, не молчала.

— С вами сегодня, сеньорита, что-то особенное, — начала молодая девушка, глядя на донну Розарио испытующим взглядом. — Мне кажется, что я замечаю на вашем лице что-то вроде веселости. Наверное, происходит что-нибудь новое; что? Вот этого-то я и не знаю, но вы мне скажете.

— Ступай, любопытная, — проговорила донна Розарио, слегка улыбаясь.

— Не судите обо мне так худо, сеньорита, это не любопытство, а дружба.

— Я знаю, моя милочка, и я не скрою ничего от тебя и скажу тебе все.

— А, в добрый час, вот как я вас люблю. Но погодите на минуту — я хочу сперва убедиться, что нас нельзя слышать. Здесь необходимо быть осторожным, так как мы имеем дело с такими людьми, которые не считают ни за что подслушивание у дверей.

Говоря таким образом, она встала и вышла из-под временного убежища, раскинутого для донны Розарио.

Ее отсутствие продолжалось недолго. Через несколько минут она возвратилась и положила один из своих маленьких пальчиков на губы, желая выразить этим, что нужно молчать.

— За нами присматривают? — спросила шепотом Розарио, когда Гарриэта села около нее.

— За нами всегда присматривают, — заметила серьезно девушка, — но сегодня больше, чем когда-нибудь.

— Но почему? По какой причине?

— Не знаю.

— Но почему ты так предполагаешь, милочка?

— А вот что: представьте себе, что сегодня вокруг всего лагеря стоят часовые.

— Тут нет ничего особенного, дорогая милочка: так бывает всегда, когда мы останавливаемся лагерем.

— Может быть, сеньорита, однако…

— Ты сумасшедшая… эти часовые сторожат индейцев, а совсем не нас.

— Вы думаете?

— Ну конечно.

— Так почему же часовые везде расставлены вокруг поляны, а у одних нас стоят сзади нашей палатки.

— Гм… что ты говоришь?

— Правду, сеньорита, и вам очень легко убедиться в этом, если вы только хотите.

— Что же ты выводишь из этого?

— Но, сеньорита, очень обыкновенную и правдивую вещь, то есть то, что нам хотят внушить особенный страх. Заметьте, сеньорита, что мои предположения подтверждаются уже тем, что часовые были поставлены передо мною самим Блю-Девилем. А вы знаете, сеньорита, что если Блю-Девиль наш друг — то он еще хуже самого капитана.

— Я тебе повторяю, что ты сумасшедшая: в твоем рассуждении нет ни начала, ни хвоста.

— Хорошо, сеньорита, продолжайте — благодарю вас. Итак, по-вашему, Блю-Девиль не ищет всегда случая припугнуть нас.

Донна Розарио нагнулась к молодой девушке, взяла ее за руки и коснулась своими губами ее уха.

— Блю-Девиль, — проговорила она шепотом, — здесь единственный наш друг.

— Гм!.. — вскрикнула Гарриэта, которой показалось, что она не расслышала ее, и при этом она испуганно посмотрела на донну Розарио. — Блю-Девиль наш друг! Да вы смеетесь, донна Розарио?

— Я тебе повторяю, что этот человек наш самый преданный человек — я это знаю и имею на то доказательство.

— А! — издала только один звук Гарриэта, будучи не в силах выговорить от удивления ни одного слова.

— Да, — начала опять донна Розарио, — вчера, когда ты ушла от меня и не знаю почему, говорю это не в виде упрека, не приходила очень долго ко мне, Блю-Девиль воспользовался отсутствием капитана и, войдя в мою палатку, открылся мне и клялся в своей преданности; он сообщил мне, что он здесь единственно для того, чтобы протежировать мне и спасти меня. Уходя, он просил сохранить обо всем этом полнейшее молчание и оставил мне доказательство своего расположения ко мне. И это-то доказательство может и будет служить самым ужасным доказательством против него, если он, вместо того чтобы спасти меня, изменит мне. Понимаешь ли ты теперь?

— А, вот почему вы были так взволнованы и вне себя, когда я вошла сюда, — вскрикнула она, весело хлопая в ладоши. — Я теперь все понимаю; но зачем вы мне тогда ничего не сказали, — это, право, нехорошо, сеньорита, а я так беспокоилась.

— Не говори так, Гарриэта, ты сама видела, что я задыхалась от радости и была просто сумасшедшей.

— Это правда. Блю-Девиль очень нехорош собой, — заметила, смеясь, девушка… — Но теперь я его люблю.

— Дитя, как ты неосторожна, потише — иначе нас могут услышать.

— Нет, нет, нам нечего беспокоиться, по крайней мере теперь. О, дорогая сеньорита, какое счастье для вас и для меня, так как я, конечно, пойду за вами? Я не хочу больше оставлять вас! Я буду вашим другом, вашей преданной слугой. Какое было бы счастье, если бы нам удалось избегнуть рук ужасного капитана Кильда, этого старого филина, который никогда даже не посмеется откровенно.

— Да, да, мы не разойдемся больше, моя добрая Гарриэта, мы будем всегда друзьями и всегда вместе.

И обе молодые девушки обнялись и залились слезами, — но эти слезы были слезы радости и надежды. Прошло много минут, прежде чем молодые девушки могли преодолеть свое волнение и обменяться несколькими словами.

Вдруг донна Розарио вздрогнула и живо подняла голову.

Где-то раздался тихий свист, и в ту же минуту в палатку упал маленький камешек и подкатился к самым ногам донны Розарио. Вслед за этим в кустах раздался легкий шорох и мгновенно затих.

Донна Розарио подняла этот камешек и отвязала от него листок бумаги, привязанный к нему ниткой; молодая девушка развернула дрожащей рукой бумагу и проворно пробежала глазами написанное. На бумаге было только несколько слов:

«Дорогая Розарио!

Я преодолел все препятствия, и мне удалось открыть ваши следы; я счастлив потому, что я около вас и что вы меня узнали. Я бодрствую; надейтесь. Может быть, мне удастся поговорить с вами, а мне так много нужно сказать вам, и я так давно не слыхал вашего голоса.

Октавио де Варгас д'Альбагейт.

P. S. Сожгите это письмо: надежда, смелость!»

— От кого могло быть это письмо? — спросила ирландка, — конечно, от какого-нибудь друга?

— Да, — проговорила донна Розарио, глубоко вздыхая, — от друга, и очень дорогого, на обещания которого я могу всегда положиться.

— В таком случае все идет хорошо, — заметила весело молодая девушка, — и скоро мы будем свободны.

— Бог знает!

— Не позабудьте о том, чего от вас требуют.

— В чем дело?

— Сжечь это письмо, — это своего рода предосторожность.

— О да, даже большая осторожность, — если капитан найдет его в моих руках, то я погибла.

— В таком случае не колеблясь исполните то, что от вас требуют, — как бы ни тяжела была для вас эта жертва.

Донна Розарио вздохнула и дрожащей рукой разорвала письмо.

В ту же минуту снаружи послышался какой-то шум. Молодая девушка не колеблясь скомкала бумагу и, оставив то место, где было написано письмо, положила в него табаку и тщательно свернула его в виде сигаретки.

— Не помешаю ли я вам, если зайду? — раздался в это время за палаткой хорошо им знакомый и несимпатичный голос капитана Кильда.

— К чему эти слова вежливости, капитан, — ответила донна Розарио, — о которой вы нисколько и не заботитесь. Не раба ли я ваша и не обязана ли вследствие этого повиноваться вам? Вы хозяин, войдите, если вам угодно.

Капитан вошел.

— Мой Бог, сеньорита! — сказал он, слегка кланяясь, — мое присутствие, вероятно, очень вам неприятно, так как вы принимаете меня всегда так худо, между тем как я, как мне кажется, употребляю все свои усилия, чтобы угодить вам… вы пользуетесь свободой в моем лагере, и никто до сих пор, как я знаю, не осмеливался здесь быть невежливым к вам.

— Сеньор, внутренние муки и терзания гораздо ужаснее физических. Я не свободна и не могу быть свободной до тех пор, пока я не буду иметь возможности оставить ваш лагерь и избавиться навсегда от тех презренных бандитов, которыми вы начальствуете.

— Бедное дитя! — ответил он с ироническим добродушием, — куда бы вы пошли, если бы я возвратил вам ту свободу, о которой вы так мечтаете? Вы бы не сделали даже нескольких шагов, как бы уже попались в руки индейцев или диких зверей. Мне было бы непростительно позволить вам исполнить подобную шалость.

— О! Я уже давно знаю вашу гуманность и человеколюбие, сеньор, но, извините меня, мы говорим теперь о таких предметах, которые, конечно, не особенно занимают вас, будьте же столь добры, сообщите мне, что побудило вас пожаловать сюда. Вам так дорого ваше время, и вы не согласитесь терять его понапрасну в болтовне с какой-то молодой девушкой.

Эти слова были произнесены с таким насмешливым презрением, что капитан едва удержался от гнева.

— Я жду, — начала опять через минуту донна Розарио, видя, что капитан продолжает хранить молчание. — Или вам нечего мне сказать?

— Извините меня, сеньорита, — возразил он с горечью, — но ваше горе так прелестно, что оно заставляет меня все позабыть.

— Вы, вероятно, позволите мне закурить? — заметила безразлично молодая девушка. — Мы, испанки, имеем привычку выкуривать после обеда сигаретку… а так как я предполагаю, что табачный дым не очень обеспокоит вас, то я и не буду стесняться с вами. — Говоря таким образом, она закурила сигаретку. — А теперь, — добавила Розарио, — говорите, сеньор, я вся превратилась в слух.

Все это было сказано самым непринужденным тоном.

Хитрая молодая девушка чувствовала особенное удовольствие сжигать перед самым носом своего преследователя то письмо, которое она получила таким странным образом.

Удовлетворенная этой невинной местью, она почувствовала в себе расположение быть если не любезной, то по крайней мере не настолько сухой к тому человеку, к которому она относилась далеко не так, как его жертва.

А капитан, заметив эту перемену в ее обращении, и не желал ничего лучшего, так что предыдущая, не особенно приятная для него сцена окончательно изгладилась из его головы, и он с удовольствием заметил, что лицо молодой девушки несколько прояснилось и приняло менее суровое выражение.

— Сеньорита, — сказал он, — вы угадали, что меня привело сюда особенно важное дело. Я вам сейчас передам в двух словах, в чем оно заключается. Сегодня утром мы поторопились выйти в дорогу, чтобы удалиться как можно скорее от этих уединенных мест и достигнуть более теплых и гостеприимных мест.

— До сих пор, сеньор, я не вижу, почему это может интересовать меня.

— Позвольте, сеньорита, я продолжаю… я пригласил нового проводника — мексиканца по имени Бенито Рамирес, которого я уже вам представил…

— Но, — проговорила она бесстрастным голосом и отворачивая голову, чтобы скрыть то смущение, которое овладело ею при имени Бенито, — что мне за дело до этого человека?

— Конечно, вам очень мало до него дела, сеньорита, но для меня это не так. Этот достойный молодой человек, как вы знаете, спас мне жизнь, и я, под влиянием моей благодарности к нему, надеюсь вполне на него.

— Продолжайте, сеньор, если вам приятно рассказывать мне свои частные дела… не стесняйтесь… конечно, вы не торопитесь, а что касается до меня — то не принадлежит ли вам мое время?

— Так, вы начинаете насмехаться надо мной, сеньорита, между тем как я не позволил себе сказать ни одного лишнего слова, и если я вдаюсь теперь в излишние подробности, то, поверьте, это только потому, что без них немыслимо обойтись.

— Хорошо, я не буду вас больше перебивать, сеньор; вы сказали, что этот проводник спас вам жизнь и что вы на него так надеетесь, вследствие той благодарности, которую вы питаете к нему за ваше спасение… вы видите, что я хорошо помню ваши слова.

— Действительно, сеньорита; итак, этот-то проводник берется выгадать целых три дня в нашей дороге и довести нас в двадцать четыре часа до почти теплых мест.

— Вот это, как мне кажется, будет очень выгодно Для вас, сеньор; но позвольте мне опять заметить вам и повторить вам еще раз, что я не вижу, почему это может относиться ко мне.

— Извините, сеньорита, за одну неточность, вы сейчас же узнаете, в чем дело: меня послал сюда именно этот-то проводник.

— Это становится в высшей степени интересным.

— Да, сегодня утром мы ходили и разговаривали…

— Это очень интересно, — прервала она серьезным тоном.

Капитан улыбнулся и продолжал:

— И тогда-то проводник мне сказал: я могу, если вы только пожелаете, доставить вам возможность сократить огромнейшую часть нашей дороги и провести вас в двадцать четыре часа в теплую местность… но только, — добавил он, — я не скрою от вас, что дорога, по которой нам придется ехать, будет очень затруднительна и особенно гибельна, настолько гибельна, что даже самые храбрые люди дрожат, проходя по ней, это такая дорога, по которой можно ехать только двумя способами: то есть пешком или верхом. В вашей группе есть женщины и дети, а потому… подумайте и не делайте ничего наобум.

На что я отвечал: женщины и дети, находящиеся в моем лагере, нисколько не беспокоят меня, и в сущности я забочусь только об одной особе, которую я бы не хотел подвергать всем неприятностям такой опасной дороги. «Кто же эта особа?» — спросил он. «Донна Розарио», — ответил я. «А, — заметил он, — вы интересуетесь этой молодой девушкой — так что же мешает вам обратиться к ней и спросить ее, чувствует ли она себя способной довериться своей лошади. Это так просто, а вместе с тем вы тогда совершенно успокоитесь, к мы узнаем, чего мы должны держаться и как поступать». — «Действительно», — ответил я.

И вот почему, сеньорита, позавтракав, я решился беспокоить вас.

— А, так это вот вследствие чего?

— Ну да! И, как вы видите, очень просто.

— Но в таком случае, соображаясь с вашими словами, я вижу, что это не проводник просил вас сообщить мне об этом, но вы сами нашли нужным сделать это.

— Вы это находите, сеньорита?

— Так кажется.

— Действительно, это могло случиться, но теперь все так перемешалось в моей голове, что я сознаюсь перед вами, что мне трудно сообразить, кто был первым в этих словах. Но так как это не стоит даже того, чтобы о нем говорить, то я перехожу к главному и прошу вас, сеньорита, подумать и сообщить мне, можете ли вы доверить свою драгоценную жизнь лошади в таком трудном пути, который предстоит нам?

— Или я вас дурно поняла, капитан, или вы без всякого намерения упустили из виду несколько таких подробностей, которые между тем очень важны.

— Я знаю, о чем вы думаете, вы говорите, вероятно, относительно повозок и багажа; не правда ли, сеньорита?

— Да, сеньор капитан.

— Что касается до повозок и багажа, то они останутся сзади, под защитой нескольких верных людей, которые будут следовать по простой дороге. Они соединятся с ними в саваннах, куда мы прибудем двумя или тремя днями раньше их.

— О, теперь я отлично понимаю; это так просто.

— Итак, сеньорита, какой же будет ваш ответ?

— Боже мой, капитан, — проговорила она с грустью, — эта жизнь, которую вы находите настолько драгоценной, нисколько не привязывает меня к себе, и для меня все дороги хороши; я буду следовать за вами, нисколько не колеблясь, через самые опасные места.

— Извините, сеньорита, если я вам замечу, что или вы меня совсем не понимаете, или не хотите понять, потому что не отвечаете на мой вопрос.

— Я прошу у вас извинения, капитан; мне, напротив, кажется, я отвечаю на ваши слова самым категорическим образом: вы меня спрашиваете, не так ли, согласна ли я следовать за вами по опасным дорогам; я вам отвечаю: да; тут нет никакой двусмысленности.

— Хорошо; стало быть, вы решаетесь отправиться на вашей лошади?

Молодая девушка молчала.

— Я требую от вас ответа, сеньорита.

— Хорошо… — сказала она, делая над собою усилие, — вы требуете от меня откровенного ответа, сеньор; уверяю вас, что я не только не такая хорошая наездница, чтобы исполнить то, что вы требуете, но даже не знакома с первоначальными правилами верховой езды и никогда в жизни не садилась на лошадь.

— Этого достаточно, сеньорита; я ухожу.

— И вы решаетесь?

— Мы будем продолжать наше путешествие по той же самой дороге; это отнимет у нас более времени, но зато не заставит нас сильно рисковать. Прощайте, сеньорита!

— Как, Розарио! — вскричала Гарриэта, как только вышел капитан, — вы американка и не умеете ездить верхом!

— Молчи, милая моя, — ответила молодая девушка, обнимая ее, и прибавила с тонкой улыбкой: — В настоящую минуту я не должна уметь ездить верхом.

— Но я думаю…

— Ты думаешь мало: ты такой еще ребенок. Проводник, о котором говорил капитан, нам предан. Если этот человек, который меня не знает, — сказала она, понижая голос и слегка покраснев, — посоветовал капитану предложить мне сделанные им вопросы, то это для того только, чтобы я отвергла их и отвечала на них ясным и категорическим отказом; понимаешь ты теперь?

— Да, да! — вскричала радостно девочка. — О, вы хитры, госпожа; вас не легко обмануть.

— Увы, бедное дитя, несчастье делает нас осторожными; когда бываешь окружена, как мы теперь, постоянно изменами и западнями, то ум изощряется и становится ясновидящим; лукавство и притворство единственное оружие, которым располагают невольники; мы можем бороться с нашими врагами только посредством ловкости и хитрости.

Так как наступил час отъезда, то капитан Кильд приложил к губам горн и дал сигнал к выступлению. Проводник не возвратился еще, но так как он доставил все нужные сведения относительно направления, по которому нужно было следовать, капитан Кильд, казалось, не беспокоился об его отсутствии и стал во главе отряда.

Путешествие было очень затруднительно. Было темно и сыро; страшный холод, несмотря на то, что эмигранты были хорошо укутаны, пронизывал их до костей. Хлопья снега носились в воздухе, дорогу часто перерезывали глубокие пропасти, которые требовали от проводников большой осторожности, чтобы не свалиться в них с животными и повозками. Только и делали, что взбирались и спускались; иногда путешественники принуждены были переходить вброд целые потоки, вода которых была невыносимо холодна.

Отряд подвигался вперед молча; если и слышалось подчас слово, то это слово было энергическое проклятие или ругательство.

Этот неприятный переход, во время которого прошли только небольшую часть дороги, продолжался до четырех с половиною часов вечера — до часа, с которого уже начиналась ночь; караван дошел до прогалины, похожей на ту, где он останавливался утром.

Огромный огонь, похожий на костер, пылал посреди прогалины. Бенито Рамирес стоял перед огнем, опираясь руками на дуло своего ружья, и поджидал отряд.

Эмигранты, ободренные видом огня, ускоряли шаг насколько это было возможно, чтобы поскорей обогреть свои окоченевшие от холода члены.

Повозки были отпряжены, мулы развьючены, устроили лагерь с необыкновенной быстротой, но так как предполагали провести на этом месте целую ночь, то приняли самые серьезные предосторожности. Повозки были привязаны одна к другой в виде креста св. Андрея; оставшееся между ними пустое пространство было завалено срубленными деревьями, затем были расставлены палатки; часовые расположились вокруг всего лагеря, зажгли громадные сторожевые огни, которые должны были поддерживаться всю ночь.

Когда все эти предосторожности были сделаны, путешественники получили позволение приготовить себе ужин, за который они принялись так деятельно, как этого мог только требовать пробужденный аппетит долгой ходьбой по дурным дорогам.

Капитан, подвергнув строгому осмотру лагерь и уверившись, что все в порядке, подошел к проводнику, который, сидя на корточках около зажженного им огня, беззаботно курил трубку.

— Охотник, — сказал ему капитан самым дружеским тоном, — я надеюсь, что вы проведете ночь со мною и согласитесь принять участие в моем ужине?

— Благодарю вас за приглашение, капитан, я не вижу никакого неудобства, если останусь здесь эту ночь, и ничто не мешает мне поужинать с вами. Но это будет, если вам все равно, при одном условии.

— При каком, любезный дон Бенито? Если оно зависит от меня, я соглашаюсь на все вперед.

— Я прошу у вас одного: чтобы за столом были одни только мужчины.

— Хорошо, но почему вы просите это?

— Трудно вам объяснить; я охотник, капитан, и люблю говорить откровенно; ничто не надоедает мне так, как это жеманство, к которому женщины принуждают мужчин из желания понравиться им; да остережет меня Бог сказать слово против уважения, с которым я должен относиться к молодой сеньоре, которая ужинала с нами вчера; но Rayo de Dios! я признаюсь, что предпочту лечь спать с пустым желудком, чем опять просидеть против нее целый вечер.

— Хорошо; будьте уверены, вы ее не увидите, тем более что нам нужно переговорить на ее счет, и совершенно бесполезно, чтобы она присутствовала при разговоре.

— Если так, то я к вашим услугам, капитан.

— Хорошо; пойдемте к столу.

Спустя пять минут капитан, Блю-Девиль и Бенито Рамирес весело и с большим аппетитом ужинали в компании. Когда первые блюда были уничтожены и аппетит достаточно удовлетворен, капитан передал охотнику свой разговор с донной Розарио по поводу перемены предложенной дороги.

— Вот вы видите, капитан, — сказал охотник, пожимая презрительно плечами, — женщины всегда в затруднении. Я уверен, совершенно не желая оскорбить ее, что эта сеньора ездит на лошади так же, как вы и я.

— Но она уверяет меня в противном, — проговорил капитан.

— Carai! Это очень понятно — дух противоречия, вот и все! Скажите женщине, что вот это — белое, ясно, что она ответит и будет спорить, что это черное. Я отвечаю за себя честью охотника, что никогда не обременю свое существование, связав себя с женщиной, какая бы она ни была, хотя бы самая лучшая из всех! Я боюсь лишиться многого из-за нее.

— Diablos! — сказал Блю-Девиль, смеясь, — вы не принадлежите, мой дорогой Бенито Рамирес, к страстным поклонникам прекрасного пола.

— Я, — отвечал охотник, — и не люблю его, и не питаю к нему отвращения; я отношусь к нему совершенно равнодушно. Мой отец, дай Бог ему царство небесное, был человек с большим смыслом; он имел привычку говорить, что на женщину в доме надо смотреть, как на мебель, подчас полезную, но которую нужно ставить в сторону после употребления ее в дело. Что касается меня, я совершенно разделяю это мнение.

Двое слушателей разразились громким смехом при этом странном рассуждении.

— Что самое грустное во всем этом, — сказал капитан, принимая серьезный вид, — это то, что мы принуждены провести пять или четыре лишних дня в этой ужасной стране.

— Если вы так поступите, стало быть, вам это нравится! — вскричал Блю-Девиль.

— Так надо сделать, — сказал капитан.

— Я не вижу этого, — возразил Блю-Девиль, — я держусь правила, что во всех обстоятельствах общий интерес должен быть прежде принимаем в расчет, чем частный. Донна Розарио не умеет ездить верхом, говорит она. Хорошо, я признаю; но из этого не следует еще, что мы не можем заставить ее за нами следовать? Нисколько.

— Объяснитесь, — сказал заинтересованный этим замечанием капитан, — что бы вы сделали на моем месте, вы, человек со средствами?

— Очень легкую вещь, — сказал Блю-Девиль, небрежно играя ножом, — я бы выбрал между нашими мулами одного, имеющего самый уверенный шаг, у нас есть превосходные, надел бы на него седло самое мягкое и удобное, посадил бы донну Розарио на это седло, укутав ее тщательно в шали, одеяла, плащи, ввиду холода, привязал бы ее крепко к мулу…

— Вот так прекрасная мысль! Что вы об этом думаете, охотник?

Бросив на Блю-Девиля странный взгляд, проводник сказал, смеясь:

— Carai! Вы знаете отлично, мне кажется, мое мнение; к чему спрашивать? Я во всем разделяю мнение сеньора Блю-Девиля.

— Хорошо, если это так, — сказал капитан, ударяя кулаком по столу, — будет сделано, как вы говорите, охотник: завтра мы отправимся по предложенной вами дороге.

— Согласен, — сказал проводник.

Разговор на эту тему закончился, и стали говорить о других вещах.

Глава II. Где доказано, что для того, чтобы видеть, надо смотреть, — чтобы слышать, надо слушать?

Около девяти часов вечера Блю-Девиль и Бенито Рамирес простились с капитаном и встали из-за стола.

Блю-Девиль пошел спать, так как казался совершенно утомленным; уже во время разговора глаза его, помимо его воли, закрывались, и он должен был делать постоянные усилия, чтобы не заснуть и не лечь головою на стол. Что касается охотника, то по зрелому размышлению он переменил намерение и, вместо того чтоб провести ночь в лагере, как он сперва заявил желание, предпочел расхаживать по лагерю, чтоб наблюдать за окрестностями и таким образом оберегать спокойствие других.

Он пожелал покойной ночи капитану и объявил ему свое новое намерение, обещая вернуться на другой день, за два часа до восхода солнца.

Блю-Девиль проводил Бенито Рамиреса до укрепления, чтобы часовые могли узнать его и выдали бы ему приказ о пропуске.

Во время этого короткого перехода оба не произнесли почти ничего, исключая нескольких незначительных и пошлых фраз; они чувствовали, что над ними еще тяготеют взгляды капитана, который сидел на пороге своей палатки и, небрежно покуривая трубку, не упускал их из виду.

После краткого пожелания доброй ночи оба спутника разошлись: Бенито Рамирес углубился в степь и скоро исчез во мраке; Блю-Девиль вернулся обратно; он увидел издали капитана, который вошел в свою палатку, опустив за собою полу ее.

Блю-Девиль направился к чему-то вроде хижины из ветвей, прислоненной к выступу горы и построенной им; он вошел и, несмотря на холод, оставил полуоткрытой занавесь, которая служила вместо двери; он сделал более: он не зажег огня, даже не засветил свечи. Убедившись, что ни в хижине, ни кругом ее никого нет, лейтенант подвинул к себе чемодан, поставил его близ выступа горы, к которой прислонялась хижина, сел на него, сложив руки на груди, и остался неподвижным.

Всякие признака сна не только исчезли с его лица, но он никогда не казался таким оживленным; его взгляды были упорно устремлены на палатку капитана, вход в которую находился как раз против выбранного им места; таким образом, он мог наблюдать за всем, что делалось в палатке, не боясь быть замеченным, так как темнота укутала его непроницаемым покровом.

У капитана Кильда около получасу уже горел огонь; Блю-Девиль хотел знать, что он делал, но это было невозможно. Его взгляд не отрывался от этой палатки, которая заключала в себе, по его мнению, столько тайн; он чувствовал, как она против воли привлекает его. Наконец, влечение до того усилилось, что он не мог более противиться; он бесшумно вышел из хижины и бросил наблюдательный взгляд кругом.

Глубокая тишина царствовала над потонувшим во мраке лагерем; огни не бросали никакого света; мелкий ледяной дождь шел с самого заката солнца. Эмигранты приютились кое-как под повозками, за тюками, одним словом, везде, где только было возможно, и спали, укутанные одеялами; даже часовые, повернувшись лицом в степь, попрятались за укрепления, и те, которые не спали, старались больше защищаться от дождя, чем наблюдать за тем, что делается внутри и снаружи лагеря.

Огонь все еще светился в палатке капитана; искушение было слишком велико; Блю-Девиль не устоял; он знал, что ночью, уходя к себе, капитан тщательно устранял малейшую возможность проникнуть к нему помимо его воли; шпионить за ним снаружи было также невозможно: во-первых, никто бы на это и не рискнул, — он был бы тотчас открыт; да если бы этого и не случилось, то любопытный только потерял бы даром время, так как палатка была двойная; между первой полотняной стеной и второй, напитанной смолою, было пространство в три пальца; все эти предосторожности, понятно, были приняты по очень серьезным причинам и для того, чтобы капитан во время нескольких часов, которые он проводил запершись, мог не стеснять себя заниматься важными делами тайно.

Таковы были более или менее основательные предположения, которым предавался Блю-Девиль с тех пор, как он состоял в отряде капитана Кильда. Часто безуспешно он пробовал открыть эту тайну, которая так сильно его занимала, но повторявшиеся неудачи, далеко не успокаивая его любопытство, хотя и доказывали бесполезность всех попыток, однако довели его до такого возбужденного состояния, что какою бы ни было ценою он решился добиться разгадки. Случай, который представлялся в эту минуту, казался ему таким удобным, что он решил не упускать его, какие бы ни были последствия, если он будет открыт.

Блю-Девиль, как бы ни был хитер капитан Кильд, был не слабее его в этом отношении; он ничего не делал, прежде не обдумав; он был терпелив и заблаговременно готовил те средства, которые думал употребить для исполнения своих намерений; если в минуту исполнения задуманное им не удавалось, то, наверное, это была случайность или скорее сама судьба была против него.

Очень уже давно этот человек носил в голове намерение открыть, что делалось в палатке капитана, когда тот запирался, для чего, пользуясь своими прошедшими неудачами, он уже осторожно принял меры, чтоб при первом удобном случае вновь испробовать, и более успешно.

Вот какие были его предположения на этот день.

Всякий раз, как караван выступал, Блю-Девиль в качестве лейтенанта отправлялся вперед с пятнадцатью избранными людьми; этот авангард прежде всего обязан был посылать разъезды по дороге, потом, придя ночью на место остановки, он должен был срубить деревья, нужные для укрепления, развести огонь, поставить палатку для донны Розарио, другие для женщин и детей и, наконец, устроить палатку капитана на самом удобном месте.

Когда приходил весь отряд, повозки и тюки усиливали укрепление; устраивали несколько хижин, и все было готово; эта последняя работа продолжалась едва полчаса, так как самое трудное уже было сделано авангардом.

Первая забота капитана всегда была — тщательно осмотреть свою палатку и убедиться, что она помещена так, как он того желал; иногда случалось, что он заставлял переменить место и сам за этим наблюдал; но это было редко. Если в первые дни любопытство его людей и было возбуждено, то в продолжение двух месяцев оно успело успокоиться; в конце концов, какой интерес могло иметь для этих людей, утомленных, пронизанных холодом, а главное, которым он всегда хорошо платил, открыть тайны, не имеющие для них никакой ценности; и потом, он всегда был наготове. Наконец, он убедился в преданности главных лиц своего отряда.

Вот как рассуждал капитан Кильд, и чем более проходило время, тем более эти рассуждения казались ему верными.

Он ошибался; если б это было одно пошлое любопытство, то его рассуждения были бы верны.

Все утомляется, даже любопытство; но вопрос был не в том; человек, который пытался открыть эту тайну, имел на то очень важные причины; значит, ничто не могло его успокоить, как только открытие этой тайны.

Вот чего не знал капитан и чего, как бы он ни был недоверчив, он не мог подозревать; он и не помышлял, что Блю-Девиль терпеливо, как крот, работал, чтоб открыть что-нибудь, а даже принужден был иногда по обстоятельствам оказывать ему более доверия, чем он способен был оказать при его подозрительном характере.

Дойдя до места, где караван должен был стать лагерем, Блю-Девиль немедленно отдал приказ рубить деревья для укрепления; потом, видя, что все эти люди серьезно заняты делом, он начал рассматривать и изучать грунт.

Местность была хороша, удобна для защиты и очень искусно выбрана Бенито Рамиресем. Это была довольно обширная поляна в средине густого леса, который лепился на отвесных сторонах большой горы; направо огромный кусок утеса неизмеримой вышины возвышался как стена и защищал лагерь от всякого нападения.

Огромный утес, похожий на переломленную арку гигантского моста, простирался над поляной в виде свода, около ста метров вышиной, закрывая почти третью часть ее; налево отлого спускалась сторона горы, покрытая лесом.

Блю-Девиль начал прежде всего осматривать утес, о котором мы сейчас говорили. Он тотчас понял, что эти утесы, сброшенные сверху горы вследствие какого-нибудь страшного наводнения, составили хаос утесов, взгроможденных одни над другими; скрепленные, прижатые друг к другу временем, они, по-видимому, составляли целое, в действительности же сдерживались в этом положении каким-то чудом равновесия. Он сделал затем еще открытие, которое причинило ему столько радости, что он чуть было не выдал себя, и с большим усилием сдержал крик удивления.

Когда окончили укрепление, он велел, по обыкновению, ставить палатки и зажигать огни.

Что же касается палатки капитана, то он приказал поставить ее под аркой из утесов, в самом удобном месте, так, чтобы полотно отбрасывалось спереди; сзади же и с боков оно было не нужно; таким образом, жилище капитана помещалось в природном углублении утеса и было защищено тремя каменными стенами.

Капитан Кильд так был доволен местом, выбранным Блю-Девилем для его ночевки, что не мог скрыть своей радости и горячо поблагодарил его, что очень удивило всех эмигрантов, знавших характер своего начальника и как он скуп на похвалы.

Лейтенант скромно поклонился и пошел устраивать свою хижину из ветвей.

В ту минуту как Блю-Девиль решился испробовать свое отважное намерение и хотел выйти из хижины, какая-то тень заслонила открытую дверь.

— Кто там? — спросил он.

— Это я, Пелон, — ответил молодой человек, сдерживая голос, — я пришел по вашему приказанию.

— Хорошо. Что ты сделал?

— Что вы мне приказали, лейтенант, — сказал он, приближаясь, — я помог Шакалу перевязать Линго, а потом притворился, что забыл флягу с камфарной водой, как вы мне это приказали.

— Отлично, а потом?

— Потом я спрятался, но так, чтобы видеть, что будут делать эти два человека.

— Что же они делали?

— Что вы предполагали, лейтенант, Шакал взял манерку, которая была еще совсем полна, и показал ее, смеясь, Линго; потом они стали угощаться, посмеиваясь надо мною.

— Так что?..

— Так что, лейтенант, манерка пуста, а Линго и Шакал пьяны и спят, a pierna suelta, как говорят испанцы.

— Хорошо, пусть спят; а другие?

— Все спят; не спящие в лагере только капитан, я да вы, лейтенант.

— Ты в этом убежден?

— Совершенно; часовые и те ничего не видят.

— Хорошо, дитя мое; ты знаешь, что тебе остается делать?

— Да, лейтенант.

— Ступай, дитя, и помни, что, повинуясь строго моим приказаниям, ты работаешь для своей выгоды и свободы.

— Я это знаю, лейтенант, и потому вы можете рассчитывать на меня, что бы вы ни приказали.

— Я убежден и вполне надеюсь; теперь иди, час настал; скоро мы опять увидимся.

Пелон молча поклонился и исчез.

— Теперь моя очередь, — прошептал Блю-Девиль, пробуя свой нож в ножнах и у пояса револьверы, — случай отличный; подобного больше никогда не представится; если в этот раз не будет успеха в том, что я ищу, — я отказываюсь… идем!

И бросив последний взгляд на свет в палатке капитана, он, полный решимости, вышел из хижины.

Но, вместо того чтобы перейти лагерь и прямо направиться к палатке капитана, Блю-Девиль, обойдя кругом своей хижины, пошел вдоль утесов, упираясь левой рукой об стену. Когда он достиг до куста какого-то колючего растения, лейтенант, рискуя оцарапать руки, раздвинул ветви и тотчас же скрылся в средине этого куста.

Этот человек, казалось, был одарен способностью диких зверей видеть во мраке; он шел не колеблясь, твердой поступью, которая доказывала, что он прекрасно знал, куда идет, и не боится ошибиться.

Пройдя куст, он лег на землю и ползком на руках и животе спустился в отверстие, сформировавшееся в уровень с землей, вроде отдушины в метр окружности, но так хорошо спрятанное и защищенное колючим кустом, что, не зная его, было немыслимо открыть его снаружи.

Бенито Рамирес, выбирая место для лагеря, забыл на этом кусте, вероятно без намерения, листок бумаги для сигаретки, который зацепился за шипы и остался тут; вид этого листка бумаги, почти незаметного, и причинил такую радость Блю-Девилю, что он чуть не вскрикнул; на этой бумаге он прочел все нужные для него указания.

Спустившись в отверстие, лейтенант очутился в длинном узком месте, шириною около двух метров, вышиною более пяти; грунт был из мелкого желтого пыльного песка; это узкое пространство зигзагами простиралось во всю длину утесов.

Лейтенант приподнялся и повернул направо; мрак был так густ, что, как говорит народная пословица, «сам черт, этот царь тьмы, мог бы наступить сам себе на хвост».

Блю-Девиль остановился на минуту, чтобы сообразить и успокоить ускоренное биение своего сердца; потом, мысленно повторив слово «идем!», продолжал подвигаться, принимая все предосторожности, чтобы не делать никакого шума, который, как бы легок ни был, мог его выдать.

Пройдя около семи или восьми минут, показавшиеся ему бесконечно длинными, лейтенант вдруг увидел несколько блестящих лучей, которые ложились полосами на левую стену подземелья.

Он дошел до зада палатки капитана.

Блю-Девиль остановился, задыхаясь; волнение заставляло его дрожать конвульсивной дрожью, пробегавшей по всем членам; он глубоко вздохнул; потом, когда вернулось его хладнокровие, когда он убедился, что уверенность не покинула его, он устремил взгляд на стены подземные и внимательно осмотрел их.

Нескольких секунд ему было достаточно, чтобы убедиться, что стена была исполосована трещинами настолько широкими, что он мог видеть палатку, или скорее грот, во всех его частях; одна из трещин находилась на четыре с половиной фута от земли и представляла прекрасный пункт для наблюдения.

Лейтенант приложил глаз к этой трещине и стал смотреть. Но почти тотчас же он быстро откинулся назад.

Черты его лица изменились и выражали удивление, почти ужас, который трудно передать.

Он был мертвенно-бледен, капли пота блестели на висках.

«Боже мой! — прошептал он мысленно, — это не то, этого быть не может! Я плохо видел, я ошибся! — Он вновь посмотрел. — Однако ведь это он, — начал он снова мысленно, — я его узнаю… сомнение невозможно!.. Так он не умер! А, демон! — сказал он, машинально сжимая кулаки, — на этот раз я держу тебя, ты не вырвешься! Да, да, вот он, этот выходец с того света. О презренный! Как, он еще на свете? Но теперь я знаю его тайну, пусть он трепещет! Мы не находимся больше в стенах Новой Голландии, ни на приисках в Калифорнии; ты пойман, Гарри Браун!..»

Высказав таким образом чувства, которые его волновали, и дав вылиться своему гневу, Блю-Девиль почувствовал, что спокойствие восстановилось в его уме: он провел рукой по своему мокрому от пота лбу; лицо его приняло свое постоянное бесстрастное выражение, и он снова приложил глаза к трещине.

Между тем, по-видимому, то, что увидел лейтенант, ничем не оправдывало странного волнения, которое им овладело.

Довольно обширный и высокий грот образовал половину круга, который, имея другую половину, составил бы около двадцати двух метров от вершины и до основания, т. е. сорок четыре метра в окружности. Складная железная кровать, на которой лежал плохой матрац, и несколько мехов, стояла в глубине грота; несколько чемоданов были разбросаны около кровати; в середине грота стоял стол грубой работы, на котором светился морской фонарь, свеча, вставленная в подсвечник белого железа, тоже зажженная, дорожный несессер был открыт, из него показывалось много связок бумаг. Этот несессер с виду был как двойная седельная чушка, и капитан, садясь на лошадь, всегда сам его пристегивал, я при остановках сам снимал и, слезая с лошади, уносил с собою.

Этот несессер с таким совершенством был подделан под вид настоящих чушек, что сам Блю-Девиль, от которого, впрочем, ничто не укрывалось, поддался на обман и не подозревал истины.

Это открытие имело свою цену для лейтенанта. Раз убедившись в тождестве личности, можно было найти доказательства, необходимые для него.

На том же столе стояла чернильница, перья, бумага и все письменные принадлежности.

Человек сидел на грубой скамейке и писал, или, скорее, делал какие-то заметки.

Этот незнакомец нисколько не походил на капитана Кильда, разве только ростом, да и то, будучи более стройным, казался выше.

Это был молодой человек не более 30 лет, лицо имел овальное, широкий лоб с выдающимися висками; черные волосы с синим отливом, густые, как грива у льва, падали почти до плеч крупными кудрями; черты лица были красивы; глаза большие, широко открытые, с густыми бровями, были замечательно подвижны; зрачки того неуловимого цвета, который то темнеет, то светлеет, смотря по душевным волнениям и по хорошим или дурным впечатлениям; так же как у диких зверей, они иногда совсем скрывались и тогда, из-под опущенных век, бросали сильные магнетические лучи; нос прямой, немного согнутый на конце, с подвижными ноздрями, которые то расширялись, то суживались каждую секунду, рот большой с толстыми губами, чувственными, кровяного красного цвета, с ослепительного цвета зубами; скулы несколько выдавались, и подбородок был раздвоен глубокой ямкой посредине.

Нет сомнения, что этот человек был красив в полном смысле этого слова; везде он мог быть назван совершеннейшим из кавалеров; а между тем в морщинах его лба, в беспокойстве взгляда, бледности почти оливкового цвета его лица, в постоянной подвижности его ноздрей, которые, казалось, желали крови; в жестоко насмешливой улыбке, которая играла на его губах, во всем этом выражалась какая-то кровожадность, которая придавала его физиономии странный отпечаток зверства, так что невольно мороз пробегал по коже от ужаса, если в него всматриваться две или три минуты.

Лицо этого человека было совершенно выбрито, и, несмотря на то, что Блю-Девиль назвал его Гарри Брауном, ничто, даже вблизи, не обнаруживало в нем англосаксонскую расу, напротив, испанское происхождение, смешанное с несколькими каплями индейской крови, читалось в форме его лица, в общих чертах, а главное, в его черных, немного грубых волосах и оливковом цвете лица.

Кто бы он ни был, это не мог быть простой злодей; он имел тайну, которую до сих пор никто не мог открыть, что делало из него действительно живую загадку.

Прошло несколько минут, во время которых незнакомец продолжал делать заметки и рассматривать некоторые бумаги, которые он подбирал и приводил в порядок с спокойным видом человека, не опасающегося быть обеспокоенным.

Да и очень трудно было бы проникнуть в грот без дозволения хозяина, — так он был тщательно огражден; кроме того, два револьвера, по шесть выстрелов каждый, лежали под рукою на столе и сейчас же учинили бы расправу с тем, кто неосторожно явился бы без предупреждения.

Наконец, незнакомец оттолкнул лежавшие против него бумаги и, облокотясь на стол, положил голову на руку, казалось, он погрузился в глубокие размышления.

Но Блю-Девиль, который внимательно его рассматривал, не мог ничего прочитать на его лице, холодном, как кусок мрамора.

Десять раз лейтенант подвергался искушению покончить с этим человеком, послав ему пулю в голову, что сделать было очень легко; десять раз рука его ложилась на ручку револьвера, но всегда рассудок брал верх над страстью, и рука медленно опускалась.

Этот человек не принадлежал ему; он принадлежал обществу, которому должен был дать отчет в своих преступлениях; оно одно имело право располагать им и подвергнуть его примерному правосудию.

В продолжение четверти часа этот человек оставался неподвижным, со взглядом, который терялся в пространстве; он мысленно говорил сам с собою; наконец поднял голову, встал и прошелся два-три раза кругом грота, с наклоненной на грудь головою и сложив руки за спиной.

Он остановился, вернулся к столу и прилежно занялся собиранием бумаг, убирая их в несессер, который он запер каким-то секретным способом и спрятал под изголовье кровати.

Занимаясь таким образом, он тихо разговаривал, по привычке всех людей, не имеющих напарников, на которых они могли бы полагаться; между тем он говорил настолько громко, что Блю-Девиль, прислушиваясь внимательно, мог его прекрасно слышать. Лейтенант заметил, что голос имел совсем другую интонацию, чем голос капитана Кильда. Странная вещь! Этот человек, говоря сам с собою, прекрасно выражался по-испански, тогда как он ведь был англичанин.

— Carai! — говорил он, — этому демону Блю-Девилю посчастливилось сегодня; уже давно он не доставлял мне такого удобного жилища, а главное, такого верного. Это переодевание начинает тяготить, точно свинцовый плащ на плечах; мне крайне нужно было опять принять мой собственный вид. Ах, как хорошо не быть принужденным притворяться; хоть на один час быть свободным в своих действиях и движениях, без страха быть замеченным и узнанным. Ба! Еще несколько дней терпения, и если Бенито Рамирес мне сказал правду, все будет кончено. Милый малый этот Рамирес; немного груб, немного оригинал, это правда, но почему-то, carai, я чувствую к нему положительное влечение.

Слушая эти размышления, очень загадочная улыбка искривила губы лейтенанта.

— Наконец, он спас мне жизнь, — продолжал капитан, укладывая несессер под изголовье, — это что-нибудь да значит; оно конечно, если б он меня знал, то, очень вероятно, оставил бы меня на съедение этому серому медведю. Browoe! У меня до сих пор мороз по коже пробегает, как я вспомню; ну, вот и готово; теперь влезем опять в шкуру почтенного капитана Кильда; вот уж, вероятно, не предполагал, какие услуги он будет оказывать мне после своей смерти, когда наша ассоциация так быстро прекратилась после нашего отъезда из Дезерета, и благодаря кинжалу, которым я так ловко его ударил, пока он спал пьяный; ну да что об этом думать! он умер и не воротится назад; это главное; Волчья Пасть хорошо сохраняет тайны, которые ему доверяют, но все-таки я не лягу, не обойдя весь лагерь; осторожность есть спокойствие, говорит пословица.

Говоря таким образом сам с собою, бандит окончил свое превращение и, как он сам выразился, влез в шкуру капитана Кильда так искусно, что сам Блю-Девиль, который тоже был артистом на этот счет, не мог не восхищаться им, до такой степени переодевание удалось; ничего не было забыто, что могло обмануть глаз; превращение совершилось с замечательным искусством.

Приняв вид и надев платье капитана, он начал отодвигать баррикаду, которая закрывала дверь, так что лейтенант не нашел возможным оставаться долее.

Он оставил свою обсерваторию, вернулся назад, проскользнул в отверстие, перелез через куст колючего растения и, убедившись, что никто его не подстерег, пошел и растянулся у входа в большую палатку, занимаемую донною Розарио, и, завернувшись хорошенько в плащ, притворился спящим, оставаясь, однако ж, с открытыми глазами и смотря в ту сторону, где была арка.

Не прошло десяти минут, как Блю-Девиль увидел приподнявшуюся полу палатки и выходящего капитана с зажженным фонарем в руке.

Капитан Кильд добросовестно обошел лагерь, как он это предполагал сделать; не один часовой, предававшийся сну, был неприятно пробужден тяжелой рукой капитана и вернулся к своим обязанностям, проклиная его.

Капитан удалялся, насмехаясь, к направлялся уже к другому часовому; продолжая таким образом свою прогулку, он приблизился к тому месту, где лежал Блю-Девиль; но тот, наблюдая за ним, вдруг вскочил с револьвером в каждой руке и закричал:

— Кто тут? Назад, или ты умрешь!

— Друг! друг! — ответил капитан. — Перед Богом! Вот что значит быть настороже.

— Капитан! — возразил лейтенант с прекрасно сыгранным удивлением.

— Ну да, это я! — ответил тот, подымая фонарь, чтоб хорошенько разглядеть, кто перед ним, — это вы, Блю-Девиль?

— Это я, капитан.

— Отчего же вместо Шакала я нахожу вас?

— По очень простой причине, капитан: этот дурак Пелон, перевязав раны Линго с примочкою камфарной водки, как вы сами приказали это сделать…

— Это правда, и что же?

— Ну, он забыл манерку…

— Теперь я все понимаю, — сказал капитан, смеясь, — Линго и Шакал приняли лекарство вовнутрь.

— Верно, капитан, и так хорошо приняли, что не оставили ни капли водки в манерке. Таким образом, они оба мертвецки пьяны и спят как свиньи; между тем я знаю желание ваше, чтобы эта палатка всегда хорошо охранялась, я и лег здесь, чтоб заменить это животное Шакала.

— Вы поступили очень хорошо, и я вам благодарен, лейтенант; продолжайте охранять, я ухожу; просто холод такой, что волков только морозить, и я страшно спать хочу. Покойной ночи, Блю-Девиль; будьте настороже.

— Будьте покойны, капитан, — ответил тот, ложась на землю.

Капитан Кильд снова вошел в палатку, и свет мгновенно в ней погас.

Блю-Девиль тихо свистнул и встал.

Показался Пелон.

— Смотри, при малейшем движении предупреди меня; ложись на мое место!

Пелон исполнил все, не отвечая ни слова, а Блю-Девиль исчез в палатке донны Розарио.

Глава III. Как донну Розарио посетил дон Октавио де Варгас Долбесейт

В то время как Блю-Девиль так дерзко наблюдал за капитаном и как, несмотря на ничтожные предосторожности, принятые последним, чтобы скрыть свое инкогнито, он, сам того не подозревая, обнаружил свое лицо, в палатке донны Розарио происходили происшествия, которые описать мы считаем своею обязанностью.

После ухода капитана у молодой девушки был долгий разговор с Гарриэтой Дюмбар, — разговор, в продолжение которого было решено, что молодая ирландка, как это и случалось очень часто, не уйдет на ночь к другим невольницам, где ей было назначено место, но останется до света у той, которую она так мило называла своей повелительницей и к которой с ее любящим характером она привязалась с преданностью, не нуждающейся в испытании.

Донна Розарио ожидала свидания с доном Октавио де Варгас.

Когда он придет? Как доберется до нее? Молодая девушка ничего не знала; но она верила в обещание дона Октавио, и, хотя сердце ее сжималось от беспокойства, она все-таки надеялась встретить его.

По приказанию донны Розарио и с помощью Пелона, которого она для этого призвала, Гарриэта Дюмбар занялась навешиваньем изнутри меховых вещей, которые и так уже составляли стены палатки.

Это прибавление толщины палатки имело ту выгоду, что прибавляло тепла в помещении молодой девушки и не пропускало ни малейшего проблеска света, который мог бы выдать, что донна Розарио бодрствует, а не покоится сном.

Повешенная серебряная лампа для освещения палатки была закрыта зеленым газом, что убавляло света и придавало какую-то таинственность этому царствующему полумраку и где, благодаря жаровне, наполненной горячим пеплом оливковых косточек, распространялся теплый и ароматный воздух.

Потом донна Розарио отпустила Пелона и легла на качалке; Гарриэта села на подушку у ее ног, и обе женщины, замирая от страха ожидания, остались неподвижны с устремленным взглядом на хорошенькие часы из самых лучших раковин, стоявшие на красивой подставке.

По приказанию капитана Кильда все огни без исключения должны были быть погашены в лагере ровно в десять часов; он обходил дозором, что делал вечером, прежде чем ложился спать, чтобы удостовериться, точно ли исполнено его приказание.

И в этот вечер, как всегда, капитан обошел аккуратно кругом, но не увидел никаких нарушений его приказания; палатка донны Розарио, как все прочие, была окутана или, казалось, окутана полным мраком.

Донна Розарио спала. Капитан потер руки с очевидным удовольствием и, кончив дозор свой, вошел в палатку, где тщательно возобновил свои баррикады.

Мы уже передавали в предшествующей главе, как все эти предосторожности были уничтожены Блю-Девилем,

Расставшись с лейтенантом, Пелон с пассивным послушанием, с которым мы уже знакомы, и хитростью, которую он так ловко скрывал под немного глупым видом, счел себя обязанным исполнить в точности данные ему приказания.

Было немного более половины одиннадцатого; ночь была темна, глубокий мрак кругом; дождь не переставал лить и от сильного ветра хлестал глухо и постоянно по натуральной арке, составленной из утесов и как воздушный мост переброшенный через пространство.

Пелон, казалось, не чувствовал холода и дождя, проникающих сквозь легкую одежду, которою он был прикрыт; он как змея проскользнул вдоль стен утеса, прошел лагерь во всю его длину и, придя к тому месту, где кончалась площадка, где бока горы сбегали и кончались неизмеримою пропастью, остановился на минуту и бросил кругом озабоченный взгляд, желая убедиться в том, что он один.

Но было напрасно стараться разглядеть в этом мраке; он был так густ, что в двух шагах положительно невозможно было различить предметы.

Убежденный, что если он не видит, то и те, которые за ним бы следили, тоже не могут видеть, и успокоенный этой мыслью, очень благоразумной, молодой человек снял с кушака сплетенный из кожи аркан, крепко привязал его к пню гигантского дуба, который как раз возвышался на окраине пропасти, и оставшуюся часть аркана крепко закрутил вокруг руки, затем он наклонился над пропастью и чрезвычайно искусно начал подражать насмешливому свисту кнутовой змеи.

Почти немедленно раздался из глубины пропасти такой же свист.

Этот сигнал повторился с обеих сторон несколько раз, не обратив на себя ничьего внимания; да и большинство часовых спали; после третьего ответа Пелон сильно размахнулся над своей головой арканом, и так как на конце его он привязал порядочной величины камень, то и бросил в пространство конец аркана с такою силой, как бы действуя с помощью камнеметницы.

Четыре или пять минут прошли, потом свист снова раздался, и аркан натянулся.

Пелон конвульсивно вздохнул, как человек, избавленный от тоскливого чувства.

И в самом деле, было нелегко в этом густом мраке, не имея другого путеводителя, как простую случайность, бросить в пространство веревку как можно ближе к руке того, кто этого ожидает; но случай его выручил; Пелон более не сомневался и начал дышать полною грудью, не удерживая дыханья.

Скоро показался человек на краю пропасти и одним прыжком вскочил на площадку.

— Благодарствуй, Пелон, — сказал он тихо.

— Благодарите Бога, сеньор Бенито; это Он все сделал, — отвечал молодой человек.

— Это верно: Он направил аркан, но ты его держал так сильно, как молодой бык. Итак, благодарю еще раз; поторопись же теперь уничтожить следы моего путешествия, и затем пойдем; уже поздно.

— Разве вы не отсюда уйдете?

— Нет, довольно одного раза, черт возьми; я рисковал сто раз переломать себе все кости. К тому же я теряю слишком много времени; выйти из лагеря нетрудно; поторопись же.

Пелон отвязал аркан и обвил его кругом стана; это было сделано в две или три минуты.

— Я к вашим услугам, сеньор Бенито, — сказал он.

— Ты кончил?

— Да.

— Ну, так веди же меня; я не способен отыскать сам; я ничего не вижу.

— Хорошо, не беспокойтесь; пойдемте, я знаю дорогу.

— А Блю-Девиль, где он?

— Я не знаю; вы хотели бы его видеть?

— Да, я желал бы сказать ему несколько слов.

— Кто знает? Может быть, вы его встретите, уходя из лагеря.

— И то правда, это возможно; ты прав; идем, идем, в путь!

— Я вас жду.

— Хорошо, я тут.

— Более ни слова.

— Я нем, как линь.

Они пустились в путь.

Пелон вел дона Бенито Рамиреса за руку; он возвращался по тому же направлению, по которому пришел, прислушиваясь к малейшему шуму и сильно всматриваясь в темноту, хотя нельзя было ничего различить; но Пелон мало об этом заботился; он, казалось, инстинктивно угадывал дорогу, идя вперед, не колеблясь, как будто это было днем.

Это отважное путешествие продолжалось около десяти минут, потом Пелон остановился.

— Вы пришли, — сказал он тихо.

— Что ж? Мы близко от ее палатки? — спросили его тем же тоном.

— В двух шагах от входа; остальное меня не касается, сеньор.

— Но как же мне быть, carai! Я никогда дальше столовой не был; я сделаю какую-нибудь ошибку и разбужу всех.

— Это верно; простите меня, сеньор Бенито, я об этом не подумал; следуйте за мною.

— Вот это дело; но послушай еще минуту. Где я тебя найду, если бы ты мне был нужен?

— На этом самом месте, сеньор, я ведь обязан сторожить ваше спокойствие.

— Это правда; я не знаю, что говорю и что делаю: одна мысль, что я ее увижу, так меня волнует, что я боюсь сойти с ума!.

— Будьте мужественны, сеньор; помните, что при этом свидании вы рискуете не только жизнью своей, но и драгоценной жизнью донны Розарио!

— Эта мысль меня ужасает; но при этом возвращается и мужество, которое было покинуло меня; теперь я чувствую, что силен; что бы ни случилось, я сумею быть мужчиной, идем.

— Пойдемте; а главнее всего молчание.

— Хорошо, будь покоен.

Они проникли в палатку; толстая занавесь, отяжелевшая от дождя, упала за ним с глухим шумом, отчего оба вздрогнули.

Около получаса девушки не поменялись ни одним словом; послышался глухой шум, производимый ходом часов перед боем; наконец прозвучал и бой часов.

— Одиннадцать часов! — прошептала грустно донна Розарио, — одиннадцать, и он не идет.

— Вот он, сударыня! — ответила Гарриэта, с живостью приподнимаясь.

Молодая девушка моментально обернулась; сдержанный крик вырвался невольно из ее груди.

Дон Бенито Рамирес, или, вернее, дон Октавио де Варгас, стоял на пороге, придерживая рукою полуоткрытую занавесь, и смотрел на нее с выражением, которое никакой художник не мог бы передать.

Он был бледен; правая рука сжимала сердце, как будто для того, чтобы удержать сильные его удары; из глаз летели молнии, и сильная радость светилась на его прекрасном мужественном лице.

Не говоря ни слова, смотря пристально в глаза молодой девушке, которая с восторгом ему улыбалась, он сделал несколько шагов, подошел к ней и встал на колени на подушку, где минуту перед тем сидела мисс Гарриэта.

Последняя отошла в самый отдаленный угол палатки, где и осталась неподвижна, задумчивая, но улыбаясь.

— Это вы, наконец это вы! — вы, которую около года я ищу безнадежно, — прошептал молодой человек. — Славу Богу, который допустил найти вас! О, как я страдал от этой продолжительной разлуки.

— А я? — ответила она, — неблагодарный, вы думаете, что я не страдала; увы, никто никогда не может знать, сколько слез может сдержать сердце любящей женщины!

— Бедная Розарио! несчастная!

— О, да, очень несчастная, дон Октавио; я прострадала этот год, одна со своим горем, не имея около себя никого, кто разделил бы со мною гнет этих страданий; окруженная негодяями, которые сделали из меня невольницу, без друзей, без опоры, в неизвестной стране, далеко от всего, что мне дорого, думая и считая себя забытою.

— О! Вы не могли подумать, что я вас забыл, сеньора; этого не могло, не может быть! — вскричал он, подымаясь и устремляя на молодую девушку полный отчаяния взгляд.

— Увы, дон Октавио, — возразила она тихо, — несчастие делает нас несправедливыми, оно озлобляет, лучшие натуры изнемогают, они падают под его железными объятиями; надо быть очень сильным, чтоб бороться ежеминутно, не ослабевая под ударами постоянно повторяемого несчастия; а я молодая девушка, почти ребенок, первые мои годы прошли спокойно, весело, счастливо; окруженная существами, которые меня обожали и которых я любила, при первом урагане, который неожиданно начал меня преследовать, я изнемогла; я думала, что умру.

— Умрете! Вы, Розарио! О, не произносите этого ужасного слова; я здесь, ваши страдания кончены, клянусь вам; я вас спасу, я силен, и я вас люблю, ведь вы это знаете?

— Да, вы мне говорили это, — прошептала она почти неслышным голосом, — но устояла ли любовь против разлуки?

— Розарио, возлюбленная моя, не богохульствуй против самого святого, самого чистого чувства, которое Бог вложил в сердца своих созданий; я вас люблю; говорю вам и теперь, когда я вас нашел, ничто на свете нас не разлучит вновь; я вас спасу, клянусь.

— О, я верю вам, дон Октавио; мне не нужно было этого нового доказательства вашей преданности, чтоб быть уверенной в вашей любви; отчего мне не быть откровенной с вами? Если я перенесла горе до сих пор, если я жива, то это потому, что я все надеялась, что я верила в вас, моего возлюбленного, Октавио, потому что я была убеждена, что вы меня не покинете.

— Никогда, никогда, Розарио! — вскричал он с жаром, — я тоже боролся, устранял препятствия! Но теперь все кончено; теперь я точно во сне; я счастлив, о! очень счастлив, потому что я около вас!

И, овладев крошечными ручками молодой девушки, он покрыл их пламенными поцелуями.

Донна Розарио склонилась к нему и смотрела на него улыбаясь, а на глазах блестели сладкие слезы.

— О! — прошептала она, — я так давно отвыкла от счастия, что помимо моей воли то, что я теперь испытываю, пугает меня; берегитесь, дон Октавио; люди, с которыми вы хотите бороться, бесчеловечные бандиты, злодеи без правил и совести, и они многочисленны.

— Нас тоже много, милая моя; я не пустился вас отыскивать, не приняв должных предосторожностей; у меня есть друзья, храбрые люди, добрые сердца; они обещали помочь мне, и я на них рассчитываю, особенно на одного из них.

— Валентина Гиллуа, не правда ли? — вскричала она с живостью.

— Да, так его зовут, кажется, он француз?..

— Так, так! Вы его знаете?

— Нет еще, милая Розарио, но я ему хорошо отрекомендован; сегодня ночью я должен его встретить; но вы его знаете?

— Ну да, какой вы забывчивый, и вы его знаете.

— Я?

— Конечно вы! Во время нашего переезда из Бразилии в Новый Орлеан не говорила ли я вам сто раз о преданном друге моего отца, который в продолжение двадцати лет путешествует по степям Америки?

— Может быть.

— Не говорила ли я вам, что я была так счастлива, что Бог послал мне на моем пути этого человека и еще его друг? — индейского вождя, которые и похитили меня у дона Мигуэля? Что они спасут меня, наконец?

— Простите меня, Розарио, — ответил он, покрывая ее руки поцелуями, — я очень виноват перед вами, я это чувствую и вижу; но когда я подле вас, вот как в эту минуту, когда я могу смотреть в ваши глаза, упиваться мелодичностью вашего голоса, говорить вам, как теперь, что я люблю вас, что я вечно буду любить вас, я, забывая все, что не вас касается, чувствую только мою любовь к вам; ваша красота порабощает меня; я весь поглощен ею; мне кажется, что наши души сливаются в одну, и я составляю часть вашего существа.

— Это странно, Октавио; то, что вы чувствуете, я тоже испытываю так, как вы это описываете; вдалеке от вас все для меня темно; ваше присутствие оживляет меня и делает невыразимо счастливой; что же это значит, мой возлюбленный Октавио?

— Это значит, моя дорогая Розарио, что мы пополняем один другого; что каждый из нас уносит часть нравственных сил другого; в разлуке мы не можем долго жить, и если б не было надежды свидеться, жизнь оставила бы нас.

— Да, я это чувствую, Октавио; все, что вы говорите, справедливо; вот почему нам нельзя более разлучаться еще раз! Теперь, когда я знаю, что вы не изменились ко мне, я хочу жить, чтоб быть счастливою с вами и вами.

— Вы говорите правду, возлюбленная моя, надо, чтоб так и было; мое сердце наполнилось радостью, что ваша вера в меня никогда не ослабевала. Смелее! Еще несколько дней, и вы спасены.

— Октавио, не забудьте Валентина Гиллуа; он поклялся покровительствовать нам; он может многое для меня сделать.

— Я это знаю, обожаемая моя Розарио, и я еще раз повторяю, что все меры приняты; в эту же ночь я увижу Валентина; я убежден, что это первое свидание будет не только дружеское, но даже родственное; мы посоветуемся немедленно о том, как ускорить минуту, в которую мы похитим вас из этого проклятого лагеря.

— Да хранит вас Бог, Октавио! С его помощью будете иметь успех!

— Да, и к тому же я сошелся с некоторыми из людей капитана Кильда.

— Берегитесь, Октавио; все эти люди, которые здесь находятся, первейшие негодяи.

— Я это знаю, милая Розарио; итак, будьте убеждены, что я действую только с крайней осторожностью; у меня пока еще только два друга в лагере, лейтенант…

— А! — вскричала она радостно, — вы встречаетесь с Блю-Девилем?

— Конечно, милочка моя; без его помощи я не мог бы пробиться до вас, это он посоветовал это свидание; я не знаю, что он сделал, но он сумел устранить все препятствия; кроме того, он мне указал одного молодого человека, почти ребенка, который тоже был мне очень полезен; клянусь вам, без их преданности я никогда бы не достиг до вас.

— А, вы говорите о Пелоне, — сказала она, прелестно улыбаясь.

— Да, я говорю именно о нем, но, извините, моя дорогая, вы давно знаете этих людей?

— Я их знаю с тех пор, как покинула Соединенные Штаты с злодеями, которые овладели мною.

— Хорошо, — что же вы о них думаете? Какого вы о них мнения?

— Какого я мнения о Блю-Девиле и Пелоне?

— Да, милая Розарио, вы помните, что я здесь только несколько дней; я их едва знаю, или, вернее, совсем не знаю; они конечно оказали мне большие услуги; они говорят, что преданы вам; но, в сущности, ничто мне не доказывает, что это действительно преданность; я боюсь, что сделал грубую ошибку, доверясь им до такой степени; никто так не схож с преданным человеком, как изменник, а между нами, я признаюсь, что у этого черта Блю-Девиля физиономия, вовсе не внушающая доверия, я мало встречал лиц, так похожих на висельника.

Донна Розарио рассмеялась.

— Бедный Блю-Девиль, — сказала она, все еще смеясь, — его лицо вредит ему, но не виноват же он, что так безобразен.

— Конечно нет, и это не причина опасаться его.

— Вы не правы, не доверяя Блю-Девилю, мой милый Октавио, — отвечала молодая девушка, становясь серьезною, — это честный человек, преданный и на которого совершенно полагаюсь.

— Вы говорите то, что думаете, милая моя Розарио?

— Да, мой друг; Блю-Девиль, у меня есть на это доказательства, приставлен, чтоб быть около меня и, когда нужно, помогать мне.

— Приставлен к вам?.. Я вас не понимаю, моя обожаемая Розарио; что вы хотите этим сказать? Кто же поместил его около вас?

— Кто, Октавио? Тот друг, о котором я вам сейчас говорила, Валентин Гиллуа.

— Валентин Гиллуа! — вскричал он с худо скрытой досадой, — вы мне действительно только и говорите, что об этом человеке; вы, значит, очень ему верите?

— Безгранично, мой друг, Валентин Гиллуа девять раз спасал жизнь моему отцу; мать моя его уважала до обожания; теперь же, когда я одна на свете…

— Одна на свете! Вы, Розарио? — вскричал он с горестью, — а я разве ничто для вас?

— Ревнивец! — ответила она с прелестной улыбкой, — вы разве не то же, что я?

— Да, Розарио, да, вы правы; простите меня, я сошел с ума.

— Я вас прощаю, Октавио, потому что вы не знаете Валентина Гиллуа; этот человек теперь вся моя семья, как если бы это был мой отец, я никогда его не видала, но люблю и уважаю; повидайтесь с ним, Октавио, и, поговорив с ним пять только минут, ваше сердце переменится, и вы почувствуете к нему то же, что и я.

— Да будет так, милая Розарио, и я думаю, что это очень возможно, потому что этот необыкновенный человек пользуется огромной известностью между охотниками, рудокопами и даже между индейскими племенами; краснокожие его страшно уважают; они с ним советуются в своих ссорах и недовольствах и всегда покоряются безропотно его заключению; да, да, Розарио, de nu alma.

Мне очень хочется встретиться с этим странным человеком и найти его таким, как говорят и как вы его описываете.

— Когда узнаете его, я вам повторяю, дорогой Октавио, вы почувствуете, до какой степени слабы похвалы, которые ему расточают и которых он действительно заслуживает.

— Хорошо, хорошо, прекрасная энтузиастка, я побежден и сдаю оружие; возвратимся, прошу вас, к Блю-Девилю.

— Согласна, милый Октавио; но чем же я-то тут могу быть полезна вам?

— Доказав мне, что вы не ошибаетесь насчет этого человека и что вы уверены в том, что утверждаете.

— Я не утверждаю ничего такого, что не было бы справедливо, мой друг; так как я уже вам сказала, доказательства в моих руках, но, простите, я не могу их показать; это тайна, которую мне доверили и которую я обещала хранить.

— Я более не настаиваю; я вам верю, Розарио, но в этом человеке есть что-то таинственное, что я не могу себе объяснить, но что меня беспокоит; для меня ясно, что он носит маску, очень безобразную, правда, но все же маску.

— Она удобна для роли, которую он здесь играет, дорогой Октавио, и эта маска вас беспокоит, — сказала она с милою насмешливостью. — О, Бог мой! Вы сами разве то, чем кажетесь? Неправда ли, нет? Мы все носим маски здесь, даже страшный капитан Кильд.

— Что касается его, — сказал глухой голос, — она с него спала.

Молодые люди обернулись, удерживая крик ужаса.

Гарриэта Дюмбар в своем уголке, куда она спряталась, дрожала, как лист.

— Что это значит? — вскричал охотник, приближаясь к лейтенанту, бледному, неподвижно стоящему у двери, в которую он только что вошел.

Блю-Девиль его холодно остановил одним движением.

— Я хочу сказать, — продолжал он, — что если наши маски еще скрывают наше инкогнито, то маска капитана Кильда упала благодаря моим стараниям, и мне удалось открыть его лицо.

— Возможно ли! — вскричала донна Розарио, складывая руки.

— Вам удалось! — сказал охотник с радостью.

— Да, благодаря указаниям, которые вы мне оставили, сеньор, и за которые я вам благодарен.

— Итак, вы его видели?

— Да, совершенно открыто, лицом к лицу, в продолжение получаса, когда он и не подозревал, что за ним наблюдаю.

— Вот почему вы, входя…

— Я произнес слова, которые вы слышали, сеньор. Вы боитесь, — прибавил он с насмешливой улыбкой, — что я подслушал ваш разговор; успокойтесь; я слушаю, когда меня что-либо может сильно интересовать. Только последние слова сеньоры достигли до моих ушей.

— Все равно, сеньор, — ответила донна Розарио, — вы не услыхали бы ничего дурного о себе, что не часто случается; но умоляю вас, говорите об этом человеке.

— Я нарочно для этого пришел, сеньора, времени мало, я буду краток. Человек, который начальствует над этими бандитами и называет себя Кильдом, молод, ему едва тридцать лет; лицо его темно-оливкового цвета; его можно принять за испанца; он красив той роковой красотой, которая обусловливает дурные наклонности и дышит грабежом и убийствами; под именем Гарри Брауна, которому он доставил ужасную известность, он был объявлен правительством Соединенных Штатов вне закона. Теперь, действительно ли это имя его имя? или это псевдоним, под которым скрывается еще более кровожадная личность? Я этого не знаю, но скоро узнаю; и кто знает? Может быть, этот так называемый Гарри Браун никто более, как тот же самый Корнелио Бустаментэ, которого портрет вы мне описывали, сеньорита?

— Не знаю почему, слушая вас, мне пришла та же мысль, сеньор; и чем более я размышляю, тем более она мне кажется правдоподобною, тем более этот Корнелио Бустаментэ был друг, обязанный многим дону Мигуэлю Тадео де Кастель-Леон.

— И он стал душою страшной интриги, направленной против вас, и жертвой которой сделались вы, — ответил с живостью лейтенант, — но дон Мигуэль Тадео, этот проклятый демон, который держит все нити этой кровавой и отвратительной комбинации, где он? Что он делает? Как он сумел скрыть от нас свои следы? Вот что нам необходимо знать и что я скоро узнаю, клянусь вам. если Бог мне поможет.

— Но как, какими средствами? — воскликнул охотник.

— Это касается только меня, сеньор, — сказал немного сухо лейтенант, — я держу нить, и скоро весь моток будет у меня в руках; верьте мне и оставьте меня действовать; я поклялся мистеру Валентину Гиллуа иметь успех, и я буду его иметь, или мой труп останется на песке здешних степей.

— О, сеньор Блю-Девиль, я вам вполне верю.

— Я вам благодарен, сеньорита, но мы теряем драгоценное время, оно идет; сеньор Рамирес, пора вам за мною следовать.

— Уже! — не могла удержаться молодая девушка, чтоб не вскрикнуть.

— Это необходимо, чтоб вновь увидеться, моя обожаемая Розарио; сеньор Блю-Девиль, я у вас прошу только пять минут, чтоб проститься с сеньорой.

— Пять минут извольте, но ни одной больше, — ответил лейтенант, поднял занавесь и исчез.

Расставание молодых людей было ужасно; ни тот ни другой не могли с ним примириться; донна Розарио рыдала, ломая руки с отчаяния; наконец охотнику удалось вырваться из ее объятий, а, поручив ее, почти бесчувственную, попечениям Гарриэты Дюмбар, сам, полусумасшедший от горя, кинулся вон, бросив вполголоса последнее прости той, которую он любил такой чистой, глубокой страстью; сердце его разбилось; в несколько минут он едва пришел в себя, — если б Блю-Девиль не поддержал его, он упал бы с первого шага.

Лейтенант с отеческой заботливостью беспрепятственно провел его по лагерю, и когда тот стал удаляться, все еще шатаясь и разбитый горем, то он следил во мраке за его тенью, которая исчезала все более и более, и наконец прошептал:

— Бедный молодой человек! какая душа! какое сердце! О да, я спасу этих детей! Бог не допустит к вечному страданию эти чистые, невинные души.

Он медленными шагами вернулся, чтоб занять место, которое он себе выбрал около палатки донны Розарио, отпустил Пелона и, завернувшись в плащ, лег на землю и закрыл глаза.

До рассвета он оставался неподвижен на голой и мокрой земле; спал ли он? Он один мог ответить на это.

Глава IV. Кто был в действительности Бенито Рамирес

Мы на время оставим достойного капитана Кильда, которого не замедлим скоро опять увидеть, и вернемся в подземный грот, где мы оставили несколько личностей, очень важных и симпатичных в нашем рассказе…

Кончив экспедицию в пользу эмигрантов, охотники нашли нужным остаться под прикрытием подземного грота; не то чтоб они боялись отплаты Индейцев-кроу, очевидно, те их не узнали в первую минуту их бегства, а после и не старались разузнавать; причина этого добровольного затворничества была очень важная; Валентин ожидал, как говорил он, новостей и не хотел ничего предпринимать, не получив их.

Курумилла и Навая одни исключались из принятых мер; благодаря этому исключению Линго и получил тяжелый урок.

Курумилла и Навая были передовыми между товарищами; они разделили между собою окрестность подземного грота и беспрестанно осматривали кусты.

Встреча Линго с Наваем открыла охотникам, что за люди были те, которых они защищали от неизбежной гибели.

Мы должны отдать справедливость Валентину Гиллуа, что, убедившись, что люди, которых он защищал, негодяи, он все-таки не пожалел о сделанном для них. Не потому, что он интересовался бы их участью, но из-за женщин и детей, которые, наверное, были при них, хотя женщины и дети, вероятно, были ими похищены для торговли ими; несмотря на таинственность, которою окружил себя капитан Кильд, истина стала показываться, и важные подозрения зародились о страшном ремесле, которым он занимался.

Таково было положение дела в ту минуту, когда мы проникаем в грот Воладеро.

Четыре дня прошли после сражения с кроу; тридцать белых и темных охотников под руководством Валентина Гиллуа занимались чисткой оружия и приведением его в порядок, приготовляли провизию на несколько дней в сумках, застегнутых ремнями, и наконец занимались всем тем, что необходимо было к предшествующей экспедиции.

Было около полудня, куски дичи и несколько разбросанных там и сям сухарей свидетельствовали, что охотники только что окончили обед.

— Что, мы готовы, товарищи? — спросил Валентин Гиллуа, который занимался тем же, что и другие.

— Да, мы готовы, — ответил Бальюмер.

— Итак, отправляемся! Сегодня вечером нам надо расположиться лагерем за шесть лье отсюда.

— Значит, — сказал Кастор, — вы решились?

— Совершенно решился, — ответил Валентин, — впрочем, мы сегодня вечером узнаем, в чем дело.

— Но Навая и Курумилла нас оставили, как и всегда, с восходом солнца; где же они нас догонят? — спросил Бальюмер.

— Об этом не беспокойтесь, — сказал Валентин, — я их послал вперед не для того, чтобы приготовлять наши жилища, а чтобы очистить дорогу и выбрать место для лагеря.

— Значит, ничто нас не задерживает? — сказал Кастор.

— Ничего, — ответил Валентин.

— Идем, идем! — закричали в один голос охотники.

— В дорогу, — сказал Валентин. — Сеньор дон Пабло, подите, прошу вас, ко мне; вы не привыкли, как мы, к степной жизни; я буду присматривать за вами. Я хочу, — прибавил он, смеясь, — чтоб донна Долорес не делала мне упреков, когда я вас соединю.

— Дай Бог, чтоб это было скоро! — сказал молодой человек, удерживая вздох.

— Я надеюсь, — ответил Валентин.

Весь отряд оставил грот.

Мы не будем следовать за ним по подземельям, которые ему пришлось проходить, чтобы достигнуть рощи; читатели уже знают их.

День был холоден, но хорош; небо было голубое, воздух чист; снег почти совсем растаял от солнца, и, как говорил шут Бальюмер, погода положительно кокетничала.

Охотники шли гуськом по-индейски; под предводительством Валентина Гиллуа они шагали мерно и легко, как индейцы и как разведчики лесов, и быстро удалялись от Воладеро.

По приказанию Валентина три индейца, на верность которых можно было рассчитывать, остались сторожить лошадей, бесполезных в подобном предприятии, которых решили не вести с собою.

Направление, по которому шли охотники, заставило их пройти очень близко мимо Сожженных лесов, и Валентин с удивлением заметил, что те, которые оставались так долго неподвижными в своих укреплениях, делали приготовления как бы для того, чтобы удалиться. Это замечание заставило сильно задуматься Искателя следов и, говоря откровенно, озаботило его серьезно. Впрочем, он ничего не высказал и продолжал, глубоко задумавшись, идти по направлению, которое назначил заранее.

Но Валентин Гиллуа не пренебрегал никакой предосторожностью, как бы ничтожна она ни была.

На ходу он играл несколькими камнями, которые он поднял, по-видимому, машинально.

Дойдя до места, где тропинка поворачивала, охотник остановился, не говоря ни слова, и пропустил вперед своих товарищей; когда они окончательно скрылись из виду и он убедился, что он один и никто не может его видеть, он заметил три дерева, которые были причудливо расположены, составляя собою правильный треугольник.

Охотник влез на одно из тех трех деревьев, остановился на главной толстой ветви и расцарапал мох на несколько пальцев ширины, так что можно было подумать, что это сделала птица, а никак не человек.

Над тем местом, где он соскоблил мох, чтоб его не потерять, охотник вложил поднятый им камень и так крепко прижал его вьющимися растениями, что он, не бросаясь в глаза, был очень заметен для того, кто знал, что он тут, и потому мог быть легко отыскан.

После того как он повторил все это, что мы говорили, со всеми тремя деревьями, он соединил в одно весь мох, который собрал, и положил его у подножия того дерева, которое составляло вершину треугольника; и на этой куче мха, смешанного с листьями, он разбросил несколько маленьких камешков, как будто не нарочно, но для него они имели очевидное значение, потому что три или четыре раза он менял эти иероглифы. Сделав это, охотник осмотрелся кругом и, уверенный, что никто из любопытства не подсмотрел за ним, небрежно бросил ружье на плечо и быстро догнал, посвистывая, своих товарищей, которые продолжали свой путь.

Мы уже говорили, что Курумилла и Навая ушли до восхода солнца осматривать окрестности. Валентин дал своему другу особенные поручения, и, может быть, это для него он исполнил эту загадочную работу, которой он, как мы видели, предавался и которая, очевидно, была сигналом.

Впрочем, Искатель следов был слишком серьезного ума, чтоб терять время по пустякам.

Когда он догнал отряд, он ничего не сказал товарищам, а они не подумали расспрашивать его.

Путешествие, таким образом, продолжалось целый день без всякого, достойного внимания, происшествия; мы заметим только, что убили двух лосей, и это сделали не пулями, а стрелами.

Около пяти часов вечера, незадолго до захода солнца, охотники достигли места, где Валентин Гиллуа решился устроить на ночь лагерь.

Этим местом, как и всегда, была довольно обширная поляна.

Навая, прикорнув у зажженного им огня, небрежно курил, ожидая прихода товарищей.

Что же касается Курумиллы, его не было.

Валентин Гиллуа не сделал никакого замечания на его счет и не казался удивленным, не видя его.

Ночевка их недолго устраивалась.

Два или три зажженных огня поддерживались целую ночь. Потом каждый, поужинав, что имел, заворачивался в мех и засыпал около огня, оставляя самого осторожного наблюдать за общим спокойствием. Охотники слишком привыкли иметь дело с опасностями, чтоб не принимать предосторожности.

Дон Пабло Гидальго, как самый молодой во всем отряде, назначен был Валентином в караул на первую очередь.

Около одиннадцати часов Искатель следов тихо приподнялся и осторожно подошел к караульному, так что если б тот и не спал, то едва ли бы услыхал.

Дон Пабло, мало привыкший к степной жизни и усталый от продолжительной ходьбы целый день, против воли заснул и спал от всего сердца.

— Мы прекрасно охраняемы, — прошептал старый охотник, улыбаясь и приближаясь, почти дотрагиваясь своим лицом до лица оригинального караульного, которого, впрочем, он не разбудил.

Охотник одну или две минуты, казалось, серьезно размышлял, потом проскользнул в кусты и моментально исчез.

Как только он миновал поляну, то, бросив взгляд на небо, как бы для того, чтоб удостовериться в направлении, которое следовало принять, он удалился большими шагами, как человек, который не боится ошибиться и отлично знает, куда идет.

Он шел недолго.

Через полчаса он остановился у утеса, возвышавшегося на берегу потока, над которым он наклонялся, образовывая свод, что придавало ему вид переломленного пополам серпа; потом, убедившись, что ружье в порядке, охотник положил указательный палец в рот и, подражая тихому и грустному крику голубой синицы, два раза прокричал, как единственная птица этой местности, которую слышно ночью в пустыне.

Почти в ту же минуту, такой же крик послышался в очень близком расстоянии, и тень человека выплыла из темноты в двадцати шагах от места, где стоял Валентин.

Человек этот решительно подошел к нему, держа в доказательство необыкновенного, в подобном месте и при таких обстоятельствах, доверия ружье на спине и продолжая курить сигаретку.

— Меня не обманули, — сказал Валентин, и черты его лица расправились, он улыбнулся той молчаливой улыбкой, к которой он так привык в степи.

В две или три минуты незнакомец перешел расстояние, отделявшее его от Валентина.

Оба человека подали друг другу руки, как старые знакомые, хотя по тому, как они рассматривали друг друга исподтишка, было видно, что они встретились в первый раз.

— Ну что? — спросил Валентин.

— Через час после вашего прихода я встретил начальника; он разбирал загадку, которую вы ему оставили на вашем пути; это он мне сказал, что я встречу вас здесь и когда я здесь должен находиться.

— Отчего он не сопровождал вас, сеньор?

— Я не знаю, сеньор Искатель следов, — отвечал другой, улыбаясь, — я прибавлю, если позволите, что, вероятно, вы это лучше меня знаете; начальник мне сказал только, что вы ему дали поручение, по которому он должен вернуться.

— Это так; я боялся только, что он не совсем понял мои поручения, — сказал Валентин.

— О! Что до этого касается, — не сомневайтесь! Начальник разобрал ваш сигнал, как мне показалось, так же легко, как будто он читал книгу; теперь я здесь, сеньор, и к вашим услугам.

— Говорите, сеньор, я вас слушаю, — ответил охотник ласковым тоном.

Молодой человек, казалось, размышлял несколько секунд, потом начал голосом, слегка дрожащим от волнения:

— Если б я находился в присутствии другого человека, а не знаменитого Искателя следов, если б я мог подозревать, что в сердце этого человека есть другие чувства, кроме тех, которые сделали из него царя степей и перед личностью которого с уважением преклоняются и белые, и красные, я бы ему сказал: сеньор, я восемь или десять раз более чем миллионер; благодаря рудам, которые я имею в Сонорских Штатах и в Шигуагуа, я мог бы быть еще богаче, чем в настоящее время; окажите мне услугу, которую я от вас ожидаю, услугу настолько для меня важную, что для того, чтоб самому ходатайствовать перед вами, я не колебался пройти более трехсот миль по пустыне, где на каждом шагу сторожила меня смерть, и это громадное богатство мы разделим пополам, или пусть самая большая часть, если желаете, принадлежит вам.

Молодой человек замолчал и устремил выжидающий взгляд на охотника.

— Хорошо, — ответил тот, тонко улыбаясь, — но мне, что вы мне скажете?

— Вам, сеньор Валентин, — продолжал незнакомец, между тем как глаза его наполнялись слезами, — вам я скажу только два слова: я страдаю, сердце мое разбито от отчаяния; отдайте мне счастье, которое у меня украли, и если когда-нибудь вам нужна будет чья-либо жизнь, чтоб спасти вашу, я отдам свою с радостью, как я уже доказал мою веру в вас, идя, не колеблясь, навстречу самым ужасным опасностям, чтоб высказать вам мою просьбу; ибо это-то и странно в вас, что каждый в степи преклоняется перед вашей волей, какая бы она ни была, и что ваше неоспоримое превосходство всеми признано, даже вашими врагами.

— Ну, — ответил охотник, — я думаю, что мы понимаем друг друга, сеньор; но, мне кажется, вы забыли исполнить еще одну формальность?

— Какую, сеньор?

— Уходя от вас, мой друг Бенито Рамирес ничего не просил передать мне?

— Да, в самом деле, я забыл об этом; простите меня, сеньор; я вам признаюсь, что, несмотря на всю мою решимость, я застигнут врасплох встречею с вами, и эта часть приказания дона Бенито Рамиреса совершенно вышла у меня из памяти.

Он вытащил потом из-за пояса длинный кинжал и, отдавая его Валентину, сказал:

— Вот знак, по которому можно меня узнать, не так ли? Верите ли вы мне теперь?

— Я вам и без того доверял, сеньор; если я напомнил вам. так это потому, что в таких серьезных обстоятельствах, как те, в которых мы находимся, никакие предосторожности не лишние; потрудитесь следовать за мною; нам надо о многом переговорить; место, где мы находимся, неудобно для такого разговора, как наш.

Незнакомец поклонился в знак согласия и последовал за Валентином, не говоря ни слова.

Охотник обошел кругом утеса, взошел на несколько ступенек, которые время высекло в камнях, и исчез в узкое отверстие, выходящее прямо на водопад; сделав несколько шагов, оба человека очутились в довольно глубоком гроте, который снаружи был невидим.

— Вы в одном из моих любимых местопребываний, — сказал Валентин, зажигая факел и обирая около стены несколько охапок сухого хвороста. — Я сюда очень часто приходил, — прибавил он, грустно улыбаясь, — этот грот был театром очень грустных происшествий; это было десять лет тому назад; все позабыли их, кроме меня; пещера эта известна только двум личностям: Курумилле и мне; вы единственный человек, который проник сюда после тех происшествий, на которые я намекаю; мы здесь совершенно безопасны; мы можем говорить, не опасаясь нескромных слушателей или взглядов; мертвые одни нас слушают, — прибавил он, ударяя по месту, где земля слегка возвышалась, — мертвые верно хранят тайны, которые им поверяют; огонь зажжен, сядем и поговорим; главное, будьте откровенны и прямо идите к цели; необходимо, чтоб я знал вашу историю до мельчайших подробностей, для того чтобы подать вам полезную помощь.

— Мне нечего скрывать, сеньор. Благодаря Бога, жизнь моя была всегда чиста; моя совесть укоряла меня только за почти детские шалости.

— Я вас слушаю; но для того, чтоб ускорить разговор, который может очень долго продолжиться, а вы знаете, как нам каждая минута драгоценна, я должен предупредить вас, что дон Бенито Рамирес, поручая вас мне, постарался ознакомить меня самым точным образом с частью вашей жизни до того происшествия, которое свело нас теперь; я знаю ваше имя, вашу семью, ваше положение в свете и вашу хорошую репутацию. Впрочем, вы должны понять, мой друг, что дон Рамирес не решился бы поручить вас так искренно моей дружбе, если бы он хоть немного сомневался в вашей честности. Итак, главное — прямо к делу, я могу пожертвовать вам только два часа.

— Я сам, — ответил тот, — должен быть до восхода солнца в лагере капитана Кильда; я буду краток.

Я был пассажиром корабля, на котором дон Мигуэль Тадео де Кастель-Леон ехал из Бахии в Новый Орлеан с двумя детьми, которых вы знаете. Я был скомпрометирован в одном заговоре и, чтоб избежать тех, в чьих пуках была власть, оставил Мексику и хотел приютиться в Бразилии. Вы знаете, как все делается в нашей несчастной стране. После нескольких месяцев мои друзья по политике изгнали тех, кто принудил меня к изгнанию. Как только это известие дошло до меня, я тотчас же оставил Бразилию. Единственный корабль, который снимался в то время с якоря, шел к Новому Орлеану; из этого города до мексиканской границы недалеко. Деньги у меня были; я поехал. Осторожность вообще одна из мексиканских добродетелей. Не зная, нет ли третьего заговора, который во время моего путешествия мог низвергнуть моих друзей и сделать из меня опять изгнанника, я тщательно скрывался. Я говорю по-английски так же хорошо, как и на моем родном языке; я выдал себя за богатого плантатора из Техаса, живущего в Гальвестони, который по делам ездил в Бразилию. Северные американцы — страшные эгоисты, вы это знаете, сеньор, всякий у них живет для себя, не заботясь, что делает сосед, так же и сосед не осмелится неосторожно вмешаться в не касающиеся его дела другого. Никто и не покушался разрушить мое инкогнито, и оно сохранилось прекрасно. Дон Мигуэль Тадео де Кастель-Леон, запасаясь у капитана разными сведениями на мой счет, старался завязать знакомство, цель которого я не совсем хорошо понимал. Я чувствовал к этому человеку какое-то необъяснимое отвращение; впрочем, так как у меня не было настоящей причины, чтоб совершенно отдаляться от него, то я, оставаясь довольно сдержанным с ним, все же боялся нажить в нем себе врага. После я себя очень за это хвалил; когда наши отношения сделались более дружескими, мне удалось узнать от несчастных детей ужасную историю, которую вы уже знаете. Дрожа и со слезами умоляя сохранить в тайне их рассказ, Луис и его сестра, донна Розарио, рассказали мне роковую смерть их отца и матери и ужасные преследования, которым они подвергались, от недостойного их родственника. Я понял тогда причину, почему дон Мигуэль Тадео так упорно желал сойтись со мною, к какой цели вели его расспросы о невольничестве в южных Соединенных Штатах, и о том, каким образом оно там велось. Я буду с вами откровенен, сеньор, как уже обещал, я мог бы сказать вам, что ужасное поведение дона Мигуэля меня возмущало; что касается жертв, они внушали мне крайнее сожаление, и я готов бы был их защищать, но я не хочу лгать. Я сожалел о бедных детях от всей души: при случае я бы попробовал защитить их от известных жестокостей, варварство которых оправдывало бы мое вмешательство, но далее этого я не пошел бы. Во-первых, потому что дело до меня не касалось, к тому же положение дона Мигуэля Тадео было ясно и твердо, ничто не отличало его от других пассажиров; нет, то, что заставило меня предаться телом и душой этим несчастным детям, была чисто личная до меня касающаяся причина. Донне Розарио было тогда пятнадцать лет, она была высока, хорошо сложена, что делало ее старше ее лет; я вам ничего не скажу о ее красоте, сеньор, вы, без сомнения, ее знаете?

— Нет, — сказал Валентин, качая с грустью головою, — но я хорошо знал ее мать, на которую, говорят, она очень похожа.

— Я не мог видеть донну Розарио и не полюбить ее; до тех пор я еще не любил; я не знал роковой силы этой страсти; я даже, как большинство молодых людей, находил, что любовь совсем не существует. Приехав в Новый Орлеан, я должен был поневоле расстаться с доном Мигуэлем и двумя детьми; но я нашел время просить донну Розарио не унывать и сказать, что, что бы ни случилось, я всегда буду охранять ее. Бедный и милый ребенок простился со мною со слезами на глазах и удалился к своим родственникам, или, вернее, к своим палачам. Но я твердо сдержал данное мною обещание. Оставаясь невидимым, я не терял из виду молодую девушку; после отъезда дона Мигуэля в Бразилию мне удалось увидеть донну Розарио во время коротких прогулок, которые она делала со своими пансионскими подругами. Положение, в котором находились дона Розарио и ее брат, позволяло употребить даже сильные средства, чтоб помочь им и вырвать из рук их неумолимого врага, отсутствие которого скрывало без сомнения какой-нибудь обман. Запасясь согласием донны Розарио и ее брата, я вызвал мою мать в Новый Орлеан; она должна была взять под свою защиту обоих детей и заменить им семью, которой они были лишены, а также присматривать за донною Розарио, пока я не возвращусь из Чили, куда я хотел поехать после освобождения детей. К тому же я хотел заявить совету в Чили об измене, жертвами которой были донна Розарио и ее брат, и испросить для них его покровительство.

— Все это было прекрасно рассчитано, сеньор; вы действовали, как человек с душой и умом.

— Я приступил сейчас же к исполнению задуманного мною плана. К несчастию, независящие от меня причины помешали и задержали приезд моей матери в Новый Орлеан; в тот самый день, когда я хотел действовать, я узнал, что дон Мигуэль вернулся в Луизиану и что неделю тому назад оба молодые люди пропали, и невозможно было узнать, где они находятся. Эта ужасная новость привела меня в отчаяние; удар был жесток; долго моя жизнь была в опасности. У меня сделалось ужасное воспаление в мозгу. В течение двух месяцев я был между жизнью и смертью. Но молодость восторжествовала над болезнью: я вернулся к жизни и страданиям. Благодаря присутствию моей матери в Новом Орлеане, где она и теперь находится, два длинных месяца, в которые я лежал бесчувственным, не были совсем потеряны. Несколько ловких людей, посланные по следам несчастных детей, удачно отыскали их.

Как только я почувствовал себя настолько сильным, чтоб вновь начать борьбу, я принялся за дело. Это тогда я случайно познакомился с доном Бенито Рамиресем, и, благодаря маленькой услуге, которую ему сделал, я удостоился его дружбы и успел заинтересовать его в этом деле. Дон Бенито Рамирес говорил мне о вас, сеньор, как о единственном человеке, который бы мог, если б захотел, спасти ту, которую я люблю, и позволил мне назваться его именем.

Я вам ничего не скажу необыкновенного, сеньор, сказав, что я уже знал о вашей известности и ваше имя; до такой степени вы его возвеличили, вы, простой охотник. Но дон Бенито Рамирес нашел неизбежным подвергнуть меня трехмесячному испытанию, прежде чем дать мне полное уполномочие действовать.

Рожденный в Соноре, привыкший к жизни на чистом воздухе, как и все жители той страны, я уже ознакомился со степями, но мне еще недоставало опытности. Я был очень ловок во всех телесных упражнениях, я хорошо ездил верхом, я имел необходимую ловкость в обращении с оружием, одним словом, у меня были все задатки, чтобы сделаться современным отличным охотником. Испытание было трудное. Мой учитель взял на себя труд ставить меня в самые ужасные положения, предоставляя самому выпутываться из них, как я хотел, издали наблюдая за мною, как он впоследствии мне это рассказал; я так горячо принялся за дело, что эти три месяца стоили трех лет. Теперь я готов на всевозможные испытания и утомления степной жизни; ловкость моя замечательна; моя пуля всегда достигает цели; холод, жар, лишения, как бы велики они ни были, я переношу с одинаковым хладнокровием.

Наконец однажды дон Бенито Рамирес сказал мне: «Теперь, мой друг, вы стали таким, каким я желал вас видеть; идите к Валентину Гиллуа, вы его встретите близ подземного грота Серого Медведя, в утесистых горах; подайте ему этот нож и скажите, что это я вас посылаю к нему». Я послушался его, сеньор, и вот я здесь.

— Вы одно забыли в своем рассказе, дон Октавио.

— Я знаю, что вы хотите сказать, сеньор; вы хотите говорить о моем пребывании у капитана Кильда?

— Да; впрочем, я вас поздравляю, вы так успешно обманули его; но смотрите, берегитесь, негодяй очень хитер; при малейшем подозрении вы пропали.

— Я постараюсь не возбуждать его недоверие, — ответил, улыбаясь, молодой человек.

— Дай Бог! Что бы ни случилось, рассчитывайте на меня. Не зная еще вас, не подозревая еще вашего существования, я уже решился предаться телом и душой спасению этих двух детей. Отец дона Луиса и донны Розарио был мой лучший друг; я поклялся спасти этих детей, а до сих пор я никогда не изменял своей клятве. Знайте же, дон Октавио, что около вас будет более друзей и преданных людей, чем вы подозреваете. Близкий друг семейства Луиса скоро должен к нам присоединиться. Его зовут дон Грегорио Перальта; это он открыл мне все подробности этой ужасной истории; вот уже несколько месяцев мы ходим по пятам человека, которого вы хотите уничтожить. Хотя он до сих пор вывертывался из всего, что мы замышляли, но скоро мы восторжествуем, будьте уверены. В его лагерь ранее нас сумел проскользнуть один из наших друзей; он получил мои приказания. Вы должны его знать по первому моему слову.

— Вы говорите о Блю-Девиле, не правда ли?

— Да; верьте ему вполне; это тем более важно, что, не желая, он может противодействовать нашим предположениям и уничтожить их совершенно.

— Не бойтесь на этот счет, сеньор; Блю-Девиль и я, мы не имеем тайн друг от друга; вы скоро в этом убедитесь.

— Тем лучше. Теперь знайте, что более тридцати охотников преданы делу освобождения донны Розарио. Через месяц нас будет шестьдесят; наши приятели в дороге; но переходы в степях велики, и только через несколько дней они с нами соединятся.

— Если это так, то мы наверное победим! — вскричал дон Октавио с радостью.

— Я надеюсь, что мы успеем, потому что правда за нас; но у нас много препятствий, которые надо преодолеть, много неприятелей, которых надо победить, прежде чем достигнуть цели, которой мы добиваемся. Эти враги уже сильны потому, что они ни перед чем не останавливаются. Два дня только, как я знаю, что человек, чей лагерь я спас, самый ужасный бандит, капитан Кильд, поверенный и правая рука дона Мигуэля Тадео, который сам так удачно скрывает свои следы, что никто не знает, где его найти. Эти подробности я случайно узнал через одного из моих самых верных и хитрых агентов, который служит у него лейтенантом и которого я считал в Соноре. Это Блю-Девиль, на которого, я вам уже указал, вы можете рассчитывать вполне. Но более всего я боюсь дона Мигуэля. Этот человек положительно гений зла; он, должно быть, бродит около нас; но где он? Вот что надо непременно открыть, и я это сделаю. Будьте осторожны, дон Октавио, вы попали в западню. Этот Кильд негодяй, не поколеблется убить вас из-за одной тени подозрения. У нас есть другие враги, это, во-первых, индейцы, потом этот знаменитый вождь Сожженных лесов, Оливье, или Джон Грифитс, это странное сочетание добра и зла, в голове которого преступление равняется доброму делу, и наконец, все бандиты и пираты саванны. Вы видите, что мы идем против сильной партии; я даже подозреваю, что Кильд, дон Мигуэль и Грифитс имеют тайные сношения. Я несколько раз встречал на границе одного дрянного негодяя, который служит у него лейтенантом под именем Маркотет. Этот молодой негодяй мне внушает мало доверия; я даже думаю, что в крайности он согласится и на преступление. Ну, теперь вы предупреждены, молодой человек, — действуйте, смотря по обстоятельствам. Несмотря на все мои усилия, я не мог еще узнать, что замышляет Кильд; есть одна вещь, которая меня путает. Если б он не был давно известен в прерии, я бы мог подумать… но нет, это невозможно, я ошибаюсь!.. Во всяком случае, берегитесь, сеньор; малейшая забывчивость, неосторожность, неловкость, и мы погибли; хотя мы уже давно решили пожертвовать жизнью, но что гораздо важнее, мы погубим тех, кого поклялись спасти! Да, дон Октавио, я счастлив, что узнал вас; вы благородная, честная натура; я сделаю для вас все то, что я сделал бы для родного брата. Главное, уговоритесь с Блю-Девилем, это старый опытный человек; он чувствует близость негодяев, как хорошая собака слышит дичь.

— Еще одно слово об этом, если позволите, сеньор; то, что вы мне сию минуту сказали об этом негодяе Кильде, напоминает мне, что Блю-Девиль уверяет, будто ему удалось, наконец, поднять маску, под который скрывается этот негодяй.

— Неужели? — вскричал Валентин.

— Он мне утверждал, что узнал его вчера ночью, когда, удалившись в свою палатку, капитан, не думая, что за ним подсматривают, сбросил подлый свой костюм.

— А-а! Вот драгоценное открытие.

— Вы можете судить! Он утверждает, что этот бандит называется Гарри Браун, под именем которого опять скрывается другая личность какого-то Корнелио Бустаментэ.

— Бустаментэ! — воскликнул Валентин в волнении. — О, я знаю это имя! Боже мой! Зачем дон Грегорио не здесь? Но терпение!.. Однако прощайте; час нашего расставания настал. Дон Корнелио Бустаментэ! Я не забуду это имя; через два дня мы увидимся.

— В каком месте? Очень важно, чтоб я наверное знал, где оно будет находиться.

— Мы встретимся, милый сеньор, около небольшой горы, называемой Зимний Костер; запомните хорошенько это название.

— Будьте покойны, у меня хорошая память.

— Теперь желаю удачи! Еще раз благодарю за драгоценную новость, которую вы мне сообщили. Как можно скорее возвратитесь в лагерь, который еще далеко; мне же только несколько шагов пройти. Через два дня, в этот же час, мы встретимся. Прощайте!

Они пожали друг другу руки, вышли из пещеры и пошли по разным направлениям.

Когда Валентин вернулся в свой стан, дон Пабло все еще спал, и, понятно, никто и не подумал сменить его, он все еще считался на часах.

Валентин тихонько ударил по плечу.

Молодой человек вздрогнул, приподнялся и, протирая глаза, вскрикнул:

— Что такое? Что случилось?

— Ничего, — сказал ему Валентин. — Только вам очень нехорошо тут спать, вы замерзли. Пойдите лягте к огню.

— Я действительно заснул, — сказал молодой человек, — я так устал, что не мог побороть сна. Простите, мой господин!

— Да, вы в слишком трудной школе; пойдите отдохните, дон Пабло, и позвольте мне стать за вас на караул.

— О, теперь я уже проснулся и больше не засну.

— Очень может быть; но завтра, если не отдохнете эту ночь, вы не будете в состоянии следовать за нами, а я должен вас предупредить, что путь не близок.

Молодой человек охотно последовал совету охотника; он настаивал только потому, что ему было неловко, что застали его спящим. Но недолго колебался и через пять минут уже спал крепким сном.

Конец ночи прошел спокойно.

За час до восхода солнца раздался крик совы, повторенный три раза.

Валентин ответил таким же криком.

Если бы кто-нибудь из охотников проснулся в эту минуту, он очень бы удивился странному разговору, который завязался между Валентином и невидимым собеседником его.

Самые разнообразные крики птиц, смешанные с лаем степных собак, завыванием рыжего волка, мяуканьем ягуара и ревом серого медведя, повторялись беспрерывно.

Можно было подумать, что все дикие и все лесные птицы участвуют в этом дьявольском концерте.

Но каков бы ни был настоящий смысл этого разговора, в котором Валентин так горячо участвовал, он, казалось, его удовлетворил, потому что, когда он кончился, Валентин пошел разбудить Бальюмера, чтобы тот в свою очередь стал на караул, и сказал ему:

— Ему удалось! Все идет хорошо! С восходом солнца охотники пустились в путь.

Курумилла еще не показывался; но Валентин, казалось, так же как и накануне, не беспокоился об его отсутствии.

Глава V. Курумилла дает о себе знать

Обыкновенно в сентябре начинаются самые большие охоты у индейцев в тех местностях, где происходит наш рассказ.

Эти охоты особенно важны, потому что в это время года меха зверей лучше и индейцы выгоднее сбывают их в американские и английские конторы. Эти охоты соединяют в больших северных степях этих уединенных местностей лучшие отряды всех индейских племен, которые живут в окружности трехсот лье от этого места.

Самые именитые нации, которые собираются на эти охоты, это сиу, кайены, или блад, кроу. Пикано и другие менее значительные, которые не стоит называть.

Индейцы вообще враги друг с другом, но тут, на время больших зимних охот, постоянно заключается перемирие.

Они обезоружены по взаимному соглашению и, исключая какие-либо особенные обстоятельства, никогда не нападают; личный интерес, единственная связь, удерживающая их, обязывает к непривычной сдержанности.

Кроме мехов, назначаемых в продажу, индейцы оставляют еще некоторые из них себе на платье; потом мясо убитых животных, соленое или копченое, помогает им провести без особых лишений тяжелую зимнюю пору, которая ужасна для недальновидных племен.

На далеком севере дичь в изобилии; встречается несметное количество диких волов, лосей, бобров, выдры, лани, серых медведей, мускатных быков, рыжих волков, простых лисиц и темно-бурых лисиц, мускат, род куницы, енотов, горностаев; из пернатой дичи: серые и белые куропатки, драхва, орел серый с черной головой, все это можно найти в изобилии; наконец, озера и реки, которые вообще очень глубоки, доставляют рыбу, как-то: семгу, карпа, стерлядь и т. д., не считая Тисерманг, или белой рыбы, которая иногда весит до шестнадцати ливров.

Читатель поймет, какой интерес для этих несчастных кочующих людей наблюдать за своей охотой: только некоторые племена краснокожих обрабатывают землю, они сеют маис или индейскую рожь; другие считают бесчестием дотронуться до сохи; итак, если недостаток в дичи, то страшная бедность появляется в этих племенах и голод уничтожает их.

Ненависть, которую индейцы питают к белым, неумолимая ненависть, которую ничто никогда не может погасить, происходит в большинстве случаев за отбирание от них мест для охоты.

Охотники смешанной крови, метисы, светлые или белые, всегда прекрасно вооружены и, главное, замечательно ловки.

Индейцы в крайнем случае согласились бы поделиться с ними своей охотой; нередко эти изгнанники цивилизации соединяются с ними и сходятся часто даже в мыслях; но они смертельно ненавидят пионеров или скваттеров, которые появляются большими отрядами в степи, устраиваются на выгодных местах, рубят лес, разрабатывают равнины и, построя жилища, навсегда изгоняют дичь.

Индейцы не хотят допустить, что белые имеют право поселяться на ненаселенных землях, которые в сущности никому не принадлежат.

Но спор об этом предмете здесь был бы не к месту; мы предпочитаем скорее его кончить и продолжать наш рассказ.

Различные племена, собранные на зимнюю охоту на далеком севере, смотрели с тайным гневом на поселение капитана Грифитса на их земле; еще более ожесточил их приход капитана Кильда и его отряда.

Неожиданное покушение против эмигрантов было следствием этого гнева.

Несколько дней после этого набега один индейский лагерь стал на берегу маленькой речки, погибшего притока Красной реки, которую на местном наречии называют рекою Медведя, по случаю множества серых медведей, которые когда-то жили на берегу этой реки.

Лагерь состоял из тридцати кожаных хижин, обложенных внизу дерном, чтобы холод не мог проникать, и принадлежал главному племени кайены или блад.

Эти индейцы были из большой нации черноногих, они и теперь еще составляют самое опасное и воинственное племя Северной Америки.

Черноногие охотятся на громадном пространстве земли; они воруют лошадей почти на самой мексиканской границе.

Те, о которых мы теперь будем говорить, составляли отряд около двухсот человек, все избранные воины и большие храбрецы, собранные под начальством нескольких вождей, но все покорные главному сахему племени, названному Красный Нож; это название он храбро заслужил многочисленными подвигами, и его воины с восторгом называли его так, что доказывало жестокую, но большую известность их начальника.

Красный Нож был человек лет тридцати, ростом в шесть английских футов, т. е. пять футов и восемь с половиною вершков французских; он был хорошо сложен, силы необыкновенной, ловкости замечательной во всех упражнениях с оружием; черты лица его носили выражение царственного величия; небольшие глаза, углубленные, блестели хитростью, коварством и злостью.

Воины, бывшие под его начальством, обожали его, хотя положение сахема всегда затруднительно, и ему часто приходится уступать, но Красный Нож никогда не слыхал спора относительно своих приказаний; он царствовал над своим племенем, как азиатский король над своими народами.

Обыкновенно, когда индейские воины находятся на охотничьей земле, они приводят с собою жен, детей и собак, — собак в особенности; они запрягают их в род саней и перевозят на них свои пожитки; кроме того они уничтожают все воинственные знаки и цвета и заменяют их мирными.

На этот раз кайены поступали не так. Вождь привел с собою только избранных воинов, которые все сохранили свою воинственную татуировку. Не видно было в лагере ни женщин, ни детей, ни собак; это все доказывало, что охота была только предлогом для черноногих, а на самом деле они считали себя в боевом положении.

Десять дней уже прошло, как Красный Нож пришел на свое обычное место. Мы говорим «на свое обычное место» — потому что, чтоб избежать ссор, эти места выбирались заранее и принадлежали на долгие лета каждому племени.

Между разными поверьями индейцев существует одно очень странное, которое мы должны здесь упомянуть: каждое племя думает, что происходит от какого-нибудь животного, поэтому каждый из воинов носит его изображение, более или менее похожее, на груди или, раскрасив красным цветом на кусочке воловьей кожи, его привязывают к пике и всю покрывают перьями во всю длину, что и называется тотем, или священное знамя племени; это изображение очень уважаемо и во время походов доверяется только заслуженному воину.

Каждое племя носит название какого-нибудь животного; есть племя Бобров, Лосей и т. д.

Это поверье у индейцев не мешает, однако, им, когда они находятся на охотничьей земле, убивать то животное, от которого они полагают свое происхождение; но этого никто из них не делает, не извинившись предварительно и не объяснив своей жертве, что только крайность принудила их к этому и что Ваконда, или Великий Дух, позволил им умертвить его и т. д.

Иногда между индейцами и животными ведутся очень странные разговоры. Я помню, в одну из экспедиций, в которой я участвовал с племенем Бобров Команисей, которое приняло меня, наш отряд встретил на пути своем пруд, где жила целая колония бобров.

Сахем сейчас же остановился; все воины повернулись к пруду лицом и начали кланяться бобрам, говорить им разные приветствия и поздравления, называя их добрыми братьями, верными друзьями; и это в продолжение более часа, к большему страху сидевших у входа в свои норы бобров.

Все эти заявления, однако, не помешали сахему прийти шесть месяцев спустя, во время охоты, со своим племенем и совершенно уничтожить мирную колонию тех, от кого они происходят.

Племя Красного Ножа было убеждено, что их прадед был серый медведь; они носили его имя, и вот почему каждый год они становились лагерем на берегу реки Медведя.

В одно прелестное утро, в последних числах сентября, когда солнце уже встало, индейцы, давно проснувшись, небрежно занимались утренними работами. Воинам обыкновенно противны эти работы, которые они предоставляют в селениях женщинам.

Лагерь, хорошо устроенный на самом берегу реки и защищенный со стороны берега двойным рядом свай, имел вид грязный и запущенный, как все жилища краснокожих.

Великолепные мустанги, привязанные к кольям, ели вьющийся горох, составляющий их пищу. Красный Нож важно сидел на корточках около зажженного огня против своей палатки, курил трубку, полузакрыв глаза и опустив голову на грудь. Два главных начальника племени, но меньшей известности, чем сахем, неподвижно стояли около него и из почтения, или так же озабоченные, приняли такое же положение, как и он.

Когда лошади наелись, их повели поить; потом воины занялись приготовлением завтрака; люди, по индейскому обычаю, всегда ели после животных.

Скоро поставили перед начальником назначенные для его завтрака кушанья; эти очень простые кушанья состояли из пемикана, или сушеной говядины, истолченной в порошок, из нолщаски, стерляжьих яиц, стертых с дикой смородиной и малиной, из гомини, густой маисовой похлебки, приправленной медвежьим или бычачьим салом и которую обыкновенно посыпают пемиканом.

Когда гашесто, или разносчик племени, подал кушанья, Красный Нож пригласил величественным жестом обоих вождей участвовать в его завтраке.

Они изъявили свое согласие наклонением головы, отложили свои трубки и начали есть все трое, не говоря ни слова.

Этот завтрак, который, конечно, не польстил бы вкусу европейца, был приправлен индейской водкой.

Когда у них есть продовольствие, индейцы едят с жадностью. Количество пищи, которое их желудок может вместить, изумительно; когда они приглашают чужестранца к себе на обед, он может прослыть полным невежей, если не съест все то, что поставят перед ним в изобилии.

Прибавим также, что в противном случае индейцы переносят очень терпеливо всякие лишения.

Несмотря на множество блюд, поставленных перед ними, вожди недолго продолжали свой завтрак, в пятнадцать или двадцать минут все было кончено; гашесто, который за ними наблюдал, прибежал, когда заметил, что они кончили, и подал им зажженные трубки.

Другие воины также уже кончили свой завтрак и, завернувшись в меха, легли к огню и скоро заснули.

У краснокожих только два серьезных занятия: охотиться или воевать; кроме этого, они едят, пьют, спят и курят.

Только три вождя бодрствовали.

Два часа прошло, спокойствие в лагере не было нарушено никаким необычайным происшествием, и три вождя не переменили положения.

Было около одиннадцати часов, когда послышался галоп нескольких лошадей. Гашесто встал и пошел ко входу в лагерь.

Три индейских всадника, воинственно вооруженные и которых по многочисленным лисьим хвостам, которые висели у них до пят, да по перу серого орла, воткнутому за левым ухом, сейчас же можно узнать, что они вожди, быстро приблизились.

Когда они достигли изгороди из свай, они остановились. Тогда тот, кто казался старшим и держался немного впереди других, поднял правую руку над головою, вывернул ладонь снаружи, сжал четыре пальца вместе и согнул большой палец.

Гашесто сделал тот же жест, потом подошел к приезжим, поклонился очень почтительно и тихим, сдержанным голосом спросил, что они желают.

Быстро обменявшись несколькими словами с приезжими, гашесто с таким же почтением им опять поклонился, потом вошел в лагерь, чтоб уведомить сахема об их приезде.

Красный Нож спокойно выслушал слова гашесто, потом приказал ввести приезжих.

Услышав лошадиный топот, воины проснулись.

Незнакомцы сошли с лошадей и, передав их приблизившимся воинам, пошли, предшествуемые гашестом, к трем вождям племени, которые спокойно ожидали их прибытия.

Красный Нож поднял голову и тогда заметил, что хотя всадники и были вооружены, но не было никакой воинственной разрисовки на их лицах.

— Добро пожаловать, братья, — сказал он, — Агнимики — великий вождь своего племени, он сядет рядом со своим братом Красным Ножом и выкурит с ним трубку мира.

Агнимики, это было имя главного вождя чужестранцев, был действительно грозный сахем кроу. Агнимики грациозно поклонился после этого приветствия, присел и принял предложенную ему Красным Ножом трубку.

Последний движением руки пригласил и других сесть.

Несколько минут воины молча курили. Индейский обычай — не обращаться никогда с вопросом к чужестранцам, пришедшим к их костру. Они одни только могут начать разговор.

Когда Агнимики совершенно докурил трубку, поданную ему сахемом, он высыпал пепел себе на большой палец, потом, приветливо наклонившись к Красному Ножу, поклонился ему с улыбкою.

— Я желаю моему брату изобилия дичи и встретить много серых медведей, — сказал он.

— Я благодарю моего брата, — ответил Красный Нож, улыбаясь не менее приветливо, чем Агнимики, — но, к несчастью, медведи стали редки. Бледнолицые хозяйничают в саванне; краснокожим остаются только остатки.

— Да, — проговорил Агнимики, горько улыбаясь, — Длинные Ножи Запада берут всю дичь, как будто Ваконда создал ее для них одних. Соха бледнолицых приближается с каждым днем все более и более к охотничьей земле Красных воинов. Скоро земля исчезнет из-под ног детей Великого Духа, они будут умирать с голоду от недостатка дичи. Сердце мое разрывается, когда я думаю о несчастьях, ожидающих мое племя. Мне кажется, что кровь не так быстро течет в моих жилах; я спрашиваю себя, неужели Великий Дух, который так справедлив, допустит, чтоб всеми этими богатствами завладели одни белые, тогда как они были даны и нам также.

— Мой брат умный воин, — ответил грустно Красный Нож, — слова, выходящие из его груди, подсказаны ему Великим Духом; мой брат Агнимики не косноязычен; слова, которые он произнес, глубоко тронули его друга, Красного Ножа; пусть он говорит; уши вождя открыты, друг его слушает.

— Итак, после приветливого приглашения моего брата я буду говорить, — начал Агнимики. — Когда Ваконда приказал людям выйти из земли, он им показал леса саванны, озера, реки и сказал: «Возьми, это все твое». Тогда еще не было бледных лиц; Мабойя, дух зла, еще не вызвал их из огнедышащих гор на погибель краснокожих; воины поклонились и сказали: «Благодарим». Много лет прошло, пятьдесят, сто, двести и триста лет еще таким образом, краснокожие были счастливы. Они не помнили о Великом Духе и свершали злодейства; тогда Ваконда позволил гению зла вызвать бледные лица. Бледные лица овладели имуществом краснокожих; они рассеяли их по земле, как негодные зерна маиса; но зло, сделанное Мабойя, превзошло ожидания Ваконды. Теперь проступки краснокожих забыты. Бледные доставили им страшные оружия и неутомимых лошадей; час мщения настал; отчего мои братья не пользуются им? Видите это огромное пространство для охоты? Десять месяцев тому назад оно изобиловало разной дичью; теперь все животные обратились в бегство от бледнолицых; краснокожие осуждены умирать с голоду, если они не заставят своих неумолимых врагов уйти, как они обязаны это сделать, к Соленому озеру, которое где-то там далеко, за горами. Что думает мой брат о моих словах? Я кончил!

— Мой брат хорошо говорит; его слова еще и теперь звучат так же приятно, как крик орла, нападающего на свою добычу. Воины кайены пришли на место охоты не для того, чтобы преследовать медведей или диких волов, но для того, чтобы прогнать бледнолицых в их каменные деревни; но что могут сделать двести воинов, как бы они ни были храбры? Начальник ждет; пусть мой брат ответит.

— Красный Нож имеет черные волосы, но рассудок его сед; он осторожный воин даже в пылу совета. Кроу из клана Опоссумов не знали о приходе кайенов; они напали на бледнолицых, и те их победили. Кроу не нюхали крови; месть утолщила оболочку их сердца; они пошли к кайенам, к сиу и к другим племенам, которые такие же хозяева, как и мы, на землях охоты. Везде их хорошо принимали, везде они выкуривали трубку мира и находили союзников против бледнолицых. Топор оставлен в покое всеми племенами и кроу; что намерен делать Красный Нож?

— Красный Нож не может зарыть топора; уже давно существует дружба между им и кроу Опоссумами. Сахем далеко за собой оставил топор, и невозможно его найти; мой брат мне друг; воины Красного Ножа — его воины; вот мой томагавк, мой нож и моя трубка.

— Я благодарю моего брата за его союз и с радостью принимаю его подарки. Я прошу моего брата принять в обмен мое оружие и мою трубку. Я бы прибавил еще и мою боевую лошадь, но я знаю, что Красный Нож имеет самых красивых и быстрых коней. После четырех восходов солнца, после сегодняшнего, триста воинов соединятся в пятом часу ночи у Лосиного Прыжка.

— Красный Нож будет там со всеми своими воинами.

Агнимики встал и простился с Красным Ножом; сахем проводил его со своими вождями до выхода из лагеря.

Несколько минут спустя вождь кроу исчез со своими двумя товарищами в многочисленных извилинах Саванны.

Прошло около часу после удаления вождей кроу, как вдруг послышался большой шум в глубине леса, опушка которого отлого спускалась к началу долины, где кайены устроили свой лагерь.

Этот шум, приближаясь, все усиливался; несколько выстрелов время от времени увеличивали беспокойство индейцев, которые не знали причины этого шума.

По приказанию Красного Ножа все воины взялись за оружие и подошли к укреплениям, готовые защищаться, если весь этот шум устроен их врагом для того, чтоб обмануть и отвлечь их внимание от лагеря.

Два молодых воина были посланы узнать, но только что они исчезли, как два всадника выскочили из лесу и понеслись с одуряющей быстротой.

Один из всадников обернулся на седле, поехал тише и, прицелясь, выстрелил из ружья.

Этот всадник был одет по-индейски, сколько можно было узнать на довольно большом расстоянии от лагеря; это должен был быть вождь, хотя невозможно было узнать, к какому племени он принадлежал.

Второй всадник был одет по-европейски; несмотря на совершенно покрывающий его плащ, все заставляло предполагать, что это была женщина.

Впрочем, всадники продолжали как сумасшедшие скакать по саванне, видимо не зная, куда направиться.

Прошло несколько минут после их появления, как показались сзади их, из лесу, десять всадников, одетых как охотники из Канады, или желтокожие, и начали преследовать их.

Опасность для беглецов была ужасна; всякая надежда на спасение была потеряна; впрочем, они не теряли мужества и старались достигнуть реки, находящейся недалеко от лагеря.

Когда они достигли до воды, тот, который был одет по-европейски, решительно въехал в реку; другой же еще раз остановился, повернулся на седле и выстрелом сбил с лошади одного из преследователей.

Те заревели от злости и ответили залпом в человека, который их так раздразнил.

Индеец поднял ружье над головою с торжествующим видом, потом раздался его воинственный крик, и он заставил лошадь войти в воду.

Скоро беглецы достигли противоположного берега и помчались прямо к лагерю.

Достигнув лагеря, индеец стащил с себя буйволовое платье и замахал им над головою, в то же время он закричал резким голосом три раза следующие слова:

— Зираинг! зираинг! — брат! брат!

— Го, го, го! — ответили кайены, хлопая радостно в ладоши.

Красный Нож поспешил к берегу; он с восторгом следил за трогательной развязкой этого мужественного, гордого бегства.

На крик, испущенный неизвестным вождем, он поднял открытую руку ладонью кверху, снял платье, замахал им и закричал звонким голосом:

— Андезей! андезей! — иди сюда! иди сюда!

Чужестранец со своим спутником выехал на тропинку, ведущую к лагерю.

Между тем всадники, остановившиеся, чтобы поднять раненого товарища, теперь снова пустились преследовать беглецов, которых они на минуту потеряли из виду.

Они в свою очередь въехали в реку, переплыли ее и тогда только увидели с бессильной злобой, как те въезжали в лагерь кайенов.

С минуту они колебались.

Но потом сейчас же они направились к лагерю.

Пятьдесят воинов, хорошо вооруженных, верхом на степных лошадях, выстроились в линию при входе в укрепление.

Увидав это, всадники остановились и снова посоветовались, потом один из них подвинулся вперед на несколько шагов к индейскому отряду и поднял руку над головой в знак мира.

Две или три минуты прошли, но он не получил ответа.

Охотник не унывал, он снова повторил сигнал и закричал на французском канадском наречии, всегда понятном всем индейским племенам в этой местности:

— Друг краснокожий! Я прошу свидания с сахемами племени.

— Что нужно бледнолицему? — ответил Красный Нож с гордостью.

— Поговорить с вождем об очень важном деле.

— Хорошо! Пусть брат подождет одну, три или шесть минут.

Охотник должен был поневоле покориться, но скоро понял причину этого замедления. Он увидел, что сорок индейцев кайенов незаметно вышли из лагеря, переехали реку на том же месте, где и они, и выстроились так, что отрезали им возвратный путь.

Желтокожие посмотрели с беспокойством друг на друга, но, зная, с какими людьми они имеют дело, старались казаться покойными.

Как только Красный Нож заметил, что его приказания исполнены, он поднял руку и обратился к охотнику, который следил с беспокойством за всеми его движениями.

— Мои братья, бледнолицые, добро пожаловать, — сказал он, — пусть четверо из вас переедут реку и без оружия войдут в лагерь.

Всякое сопротивление было бы напрасно; западня была хорошо устроена, и охотники поняли, что они попались.

Четверо из них, сняв оружие, решились последовать этому насмешливому приглашению.

Красный Нож и другие вожди ожидали их.

Они вежливо пошли им навстречу и подвели их к огню совета, не говоря ни слова.

Дойдя до огня, Красный Нож сел и сделал знак чужестранцам также присесть.

Охотники воспользовались глубоким молчанием, чтоб осмотреться кругом.

Тогда они увидели беглецов, опиравшихся на тотем племени, поставленный в нескольких шагах от советного огня при входе в палатку вождя.

— Зачем бледнолицые явились в мой лагерь? — спросил наконец Красный Нож глухим голосом, — чего хотят они от кайенов? Нет ничего общего между бледнолицыми и краснокожими воинами.

Этот вопрос был сделан далеко не дружеским тоном; к тому же охотники заметили, что против индейского обычая им не предложили трубки, значит, на них смотрели не только как на чужестранцев, но и как на врагов.

Вождь желтолицых был наш старый знакомый, Ипполит Маркотет; он уже давно знал все индейские обычаи и хорошо понял, что этот прием был враждебен.

Но это был очень отважный и хитрый человек, привыкший с детства смотреть опасности прямо в глаза.

— Я явился в лагерь воинов кайенов, — ответил он, — чтоб сесть у советного огня и выразить моим красным братьям просьбу слишком справедливую, чтоб быть оттолкнутыми ими.

— Кайены люди разумные, — ответил величественно Красный Нож, — никто напрасно не прибегал к их правосудию.

— Я это знаю, — сказал, поклонившись, лейтенант капитана Грифитса, который отлично знал, с кем имеет дело, и потому не поверил ни одному слову из всего сказанного. — Я знаю, что кайены разумные воины; просить у них удовлетворения за оскорбление или наказания за обиду — это значит получить наверняка просимое.

Индейские вожди молча поклонились; лейтенант продолжал таким спокойным тоном, как будто бы он находился в гостях в каком-нибудь Нью-Йорке или Бостоне.

Я так надеюсь на честность моих красных братьев, что ни минуты не колебался прийти в лагерь с моими молодыми людьми; к тому же нет никаких причин для ссоры между кайенами и желтолицым Красной реки; топор давно уже зарыт между ними; зачем же я буду бояться прийти к своим братьям даже без оружия? Если б я думал, что они нам враги, то двести желтолицых воинов стоят лагерем в двух с половиной милях отсюда; я мог бы с ними явиться и предъявить свое требование сахему. Я не хотел этого сделать, я знал, что я шел к друзьям.

Наступило молчание.

Хотя индейцы оставались бесчувственны к последним словам, но они отлично поняли, на что намекал молодой человек, говоря — какими силами он располагал.

Красный Нож сделал почти незаметный знак; один из воинов выделился из тесной группы, стоящей кругом совета, и сейчас же удалился. Но это не ускользнуло от лейтенанта. Он понял, что вождь доверяет его словам, и послал разведчика, чтоб убедиться; он улыбнулся, но продолжал:

— Краснокожий негодяй, не принадлежащий ни к какому племени и которого оттолкнули все нации, пришел ко мне в лагерь и просит моего гостеприимства; это гостеприимство я ему предложил, а он отблагодарил меня за мое доверие тем, что украл одну из моих пленниц; пусть мне братья ответят, имел он право так поступать? Честно ли его поведение? Не изменил ли он законам гостеприимства? Пусть мои братья рассудят; я все сказал.

Взгляды всех повернулись на индейца, неподвижно и небрежно опиравшегося на ручку тотема.

Сахем сделал ему знак подойти и, бросив на него подозрительный взгляд, сказал:

— Мой брат обвинен, пусть он защищается.

Индеец презрительно улыбнулся, сделав над собой усилие.

— Я думал, что насмешливая птица не встречается в этих холодных странах, — начал он, — а между тем ее обманчивое пение раздается в моих ушах; и какому племени принадлежит эта лживая собака, которая смеет предполагать, что я, вождь и Сагамор моего племени, не принадлежу ни к какому племени? Посмотрите его кожу, она ни белая, ни черная, ни красная; от какого же племени он происходит? Сам он не знает; он не может произвести человека — своего цвета; он постыдное сочетание белого негодяя и самки кабана. По какому праву возвышает он голос перед советом вождей, — он, который сам управляет шайкой бандитов? Мое племя живет далеко, там, где восходит солнце; племя это отважно, многочисленно; я главный вождь Окасов; мое имя Курумилла; вот мой тотем.

Говоря таким образом, Курумилла сделал два шага вперед и расстегнул блузу, покрывающую его грудь.

Тогда присутствующие могли увидеть синюю татуировку на левой стороне его груди, представляющую восходящее из облаков солнце.

— Курумилла! — вскричали вожди, почтительно ему кланяясь.

— Брат и друг Искателя следов, покровителя краснокожих? — спросил Красный Нож с волнением.

— Я Курумилла; чтоб не расставаться с Искателем следов, я оставил друзей, родных, свое племя и страну; я пришел сюда и нашел других братьев между людьми моего цвета кожи.

Красный Нож встал и, приветливо кланяясь вождю, сказал:

— Он говорит нам, что он Сагамор; пусть он сядет на место Красного Ножа; пусть он повелевает; что он решит, то и будет сделано. Все, что ни делает Курумилла, будет хорошо сделано. Мудрость живет в нем, Ваконда его любит; а он никому не обязан объяснять свое поведение.

Курумилла величественно сел на место Красного Ножа и, подняв руку, сказал:

— Я благодарю моего брата, что он не просит у меня объяснений, но я не косноязычен, и моя честь требует, чтоб мои сыны кайены были судьями над этим человеком и мною. Этот метосс изменнически проник в дом этой женщины и украл ее у друзей и семейства, которые оплакивают ее, считая уже мертвою; с тех пор он таскает эту несчастную за собой, чтоб продать ее мормонам; вот что сделал этот человек. Имел ли он на это право?

— Нет! — ответили вожди в один голос.

— И вот что сделал я, — продолжал рассказывать Курумилла, — я попросил гостеприимства не у него, а у его начальника капитана Грифитса; эта несчастная оскорбленная женщина попросила моего покровительства у краснокожих, и я не мог ей отказать; вчера, когда желтолицые оставили место лагеря, я удалился и сегодня при полуденной остановке, когда они все спали, по горло наевшись и упившись водки, проскользнул между ними и похитил молодую девушку; мои братья знают остальное. Чем я изменил гостеприимству, пусть мои братья рассудят.

В эту минуту вернулся посланный Красным Ножом разведчик, он сделал знак сахему, который один только понял его.

— Пусть мой брат судит, а не мы, — сказал Красный Нож, — его поведение честно, изменники — это желтолицые.

— Идите, — сказал Курумилла лейтенанту, — ваши сапоги оставили и так слишком глубокие следы в том лагере, вы для нас не друзья и не враги; ступайте, но помните, что топор не настолько зарыт между нами, чтобы нельзя было его скоро отрыть; идите, как вождь сказал.

Несмотря на свое нахальство, лейтенант Маркотет ничего не нашел сказать; сознавая внутренне, что он играет скверную роль, главное, что он бессилен, он молча, склоня голову, встал, довольный уже тем, что так дешево отделался от западни, в которую так неловко попался.

Он и три товарища присоединились к остальному отряду и скоро ускакали, переехав через реку.

Кайены, спрятанные недалеко и, вероятно, получившие приказание, пропустили их беспрепятственно.

Два часа позднее лейтенант Маркотет возвратился в лагерь капитана Грифитса и униженно рассказывал ему свою неудачу.

Глава VI. Валентин заключает союз с Черноногими

Вожди остались сидеть на корточках вокруг советного огня, молчаливо покуривая свои трубки и погруженные в сердечные размышления.

Курумилла, отдав приказание отвести донну Долорес в палатку, куда ее почтительно и поместили, утомленный длинным разговором и привыкший молчать, завернулся в свой буйволовый плащ, чтоб отдохнуть и собраться с мыслями.

Вожди с почтением отнеслись к задумчивому молчанию сахема, хотя и ждали нетерпеливо, когда он пожелает заговорить.

Все действительно так и случилось, как он это объяснял перед советом.

Валентин, который никогда не забывал обещаний, данных друзьям или врагам, поручил вождю проникнуть под каким-нибудь предлогом в лагерь желтолицых, осмотреть его хорошенько, постараться увидаться с донною Долорес, уговориться с ней и придумать средство освободить молодую девушку.

Курумилла, выслушав, как всегда, своего друга, ответил ему одним словом:

— Хорошо!

Потом он отправился прямо и попросил гостеприимства у капитана Грифитса; оно было ему так легко оказано, что капитан хотел сойтись с краснокожими и найти себе в них союзников.

Хорошо принятый в лагере, он был там совершенно свободен и начал с индейской ловкостью все разглядывать и осматривать, не возбуждая подозрения, ему удалось встретиться с донною Долорес и поделиться с нею своими намерениями, которые ему пришли в голову; пока он с нею говорил, намерение это показалось молодой девушке так просто и вместе так удобоисполнимо, что она приняла его с радостью и уверила начальника, что она всюду последует за ним, куда бы он ни пожелал ее вести, только — не оставаться долее в руках своих похитителей.

Все было хорошо условленно между им и молодой девушкой, когда начальник простился с нею и пошел прилечь к сторожевому огню, где и заснул или, казалось, что тотчас же заснул.

Курумилла себе сказал: «Валентин хочет освободить донну Долорес, он посылает меня вперед, чтобы все устроить, но если случай представится, отчего же мне самому не освободить ее. Попробуем, если удастся, Валентин будет мне благодарен; тем более что я сделаю ему большую услугу, исполнив тотчас же то, что он может сделать только несколько дней спустя, да и то еще…»

На другой день вождь простился с капитаном и ушел в ту минуту, когда тот собирал лагерь, чтоб отправиться на свидание с капитаном Кильдом.

Но Курумилла недалеко ушел; отдалясь немного от лагеря, он спрятался так, чтоб видеть, что будет происходить. Телеги нагрузили и запрягли, потом желтокожие сели на лошадей и отправились в путь; вождь издали за ними следовал, ни на минуту не теряя их из виду.

В полдень желтокожие остановились поесть и отдохнуть; их отряд был так многочислен, они внушили такой страх индейцам и так были убеждены, что на них не нападут, что, окончив обед, уснули, не принимая никаких предосторожностей, и поставили только двух часовых.

Когда Курумилла увидел, что желтолицые уснули, он нашел, что пора действовать, — проскользнув как змея в кустарники, он пронзил кинжалом обоих часовых, те упали, даже не вскрикнув; потом, отделавшись от их неудобного надзора, он, завладев двумя сильными степными лошадьми, вывел их на поляну.

Донна Долорес, которая не спала, надеясь и дрожа, видела все происходившее; увидя, что Курумилла увел лошадей, она, трепеща, встала; и когда он вернулся, то нашел ее стоящую в беспокойстве. Курумилла имел довольный вид; он посадил молодую девушку на одну из лошадей, сел на другую и, наклонясь к ее уху, сказал:

— Как можно тише.

Итак, они шагом удалялись и ехали почти четверть часа, прислушиваясь к малейшему шуму.

Вдруг они услыхали сильный шум, и донна Долорес хотела пустить лошадь в галоп.

— Еще рано, — сказал он.

Желтолицые, проснувшись, увидели мертвые тела часовых и принялись кричать от бешенства.

Беглецы спокойно продолжали ехать шагом, потом перешли к маленькой рыси, наконец пустились вскачь.

Вдруг Курумилла наклонился к донне Долорес.

— Теперь время, — сказал он.

Обе лошади понеслись как ветер.

Но как ни быстро они летели, те, которые их преследовали, тоже не жалели лошадей. Слышен был на затвердевшей сухой земле стук подков, точно дальние раскаты грома. С

— Моя сестра не теряет храбрости? — спросил вождь свою спутницу.

— Я этого не знаю, — ответила она лихорадочно, — но я знаю то, что я лучше умру, чем еще раз попаду в руки злодеев.

— Хорошо, — сказал вождь, — моей сестре нечего бояться. Курумилла поклялся ее спасти.

— Благодарю, — ответила она, — я вам верна.

Бегство их продолжалось.

Скоро желтолицые стали видимы, они летели как ураган.

Курумилла, мы уже говорили, имел очень хорошее оружие: два револьвера Голанда и винтовку.

— Продолжайте скакать, — сказал он молодой девушке.

— Что вы хотите делать? Я не хочу с вами расставаться.

— Хорошо, останьтесь; ваша лошадь отдохнет. Это еще лучше.

Курумилла остановился, взял один из револьверов, поднял курок и прицелился как из винтовки.

Желтолицые были только на расстоянии тысячи метров от них.

Вождь выстрелил шесть раз, шесть лошадей покатились на землю, увлекая с собой и всадников.

Беглецы опять пустились дальше.

Желтолицые, испуганные верностью выстрелов и силою ударов, остановились; лошади одни были убиты.

Курумилла не стрелял по людям; но шесть всадников без лошадей, разбитые падением, не могли уже продолжать путь преследования. Другие из них тоже продолжали еще преследовать, но скоро верный револьвер Курумиллы сбил еще шесть всадников.

Желтолицые обезумели от бешенства, но все продолжали скакать; вождь тогда схватил свою винтовку и выехал на долину к лагерю кайенов; остальное читатель знает.

Донна Долорес была спасена, по крайней мере на время.

День приближался к концу, а молчание продолжалось несколько часов; Курумилла, погружаясь более и более в свои мысли, и не думал его прерывать.

Наконец Красный Нож решился заговорить.

— Открыты ли уши моего родителя? — спросил он.

— Что желает мой сын? — ответил вождь, поднимая голову.

— Кайенские воины просят совета у своего отца.

— Кайены дети Курумиллы; он их слушает. Курумилла не косноязычен, никогда ложь не оскверняла его уст.

— Койоты и волки собираются вместе, чтобы охотиться за лосем или буйволом, так и бледнолицые стараются украсть земли краснокожих. Что думает мой отец? Что должны делать мы, чтоб оттеснить их к большому Соленому озеру и уничтожить их ненасытные желания?

Не отвечая, сахем взял колчан, наполненный стрелами, и, соединив стрелы в один пучок, подал его Красному Ножу, говоря:

— Мой брат молод, его сила велика, что он сделает, чтобы сломать этот пучок?

Черноногий покачал головою.

— Я и пробовать не буду, — сказал он, — я не могу их переломить.

Курумилла улыбнулся и подал по очереди каждому из вождей, получая тот же ответ.

— Этот пучок, — сказал он тогда, — изображает индейские племена; соединенные вместе, они так сильны, что ничто не может их победить; эти стрелы, связанные таким образом, выдержат всякие усилия, но, разрозненные, они могут быть сломаны ребенком.

И разбросав кругом себя стрелы, он поднимал одну за другой и мало-помалу все их переломал.

— Мои братья поняли меня? — спросил он.

— Да, — ответил Красный Нож, — всесильный, великий Сагамор Окассов советует нам соединиться. Индейцы предупредили его желание; уже несколько племен разделили между собой топор мира и соединились против бледнолицых. Но предприятие, которое они замышляют, теперь трудно; враги очень сильны, индейцы боятся быть побежденными; отчего Искатель следов, друг индейцев, не хочет помочь воинам краснокожих? При его поддержке они были бы победителями.

— Искатель следов имеет много врагов; эти враги его преследуют; если он придет на помощь краснокожим, может ли он надеяться и на их поддержку? Он не один, более тридцати известных охотников идут по его следам; пусть мои братья решают.

— Нужна ли помощь Кенхассов Искателю следов? — спросил Красный Нож сильным голосом. — Не послан ли сахем к черноногим, чтоб просить их помощи?

— Нет, — ответил холодно Курумилла, — Искатель следов никогда не отказывает в помощи своим друзьям краснокожим. Часто он им помогал, но никогда до сегодняшнего дня он не просил их поддержки. — Слова, произнесенные Курумиллой, были отголоском его сердца, в котором хранилась дружба и расположение к кайенам. — Ему ничего не поручено сказать им. Может быть, если Кенхассы попросят поддержки у Великого Бледнолицего охотника, он согласится на это, но никогда не спросит сам их покровительства. Сахем все сказал, пусть вожди размыслят.

Курумилла встал и, предшествуемый Красным Ножом, вошел в хижину, которую для него устроили по приказанию вождя.

Там сахем и Курумилла расстались со всей предписанной индейскими обычаями церемонией, потом Красный Нож возвратился медленными шагами и задумчиво сел к советному огню.

Вечером, перед закатом солнца, вожди, которые устроили между собой большой совет, встали и вошли в хижину, занимаемую Курумиллой.

— Добро пожаловать, — сказал он, приветливо улыбаясь.

Воины молча поклонились и по молчаливому приглашению вождя присели кругом огня и закурили свои трубки.

Когда трубки были докурены, после непродолжительного молчания Красный Нож поклонился Курумилле и начал говорить.

— Воины кайены, — сказал он, — выслушав слова сахема Акассов, размышляли много часов вокруг советного огня насчет того, какое решение принять. Курумилла мудрый, верно он знает, что только женщины и дети, не имеющие способностей и опытности воинов, решают легко и не обдумывая свои решения, потому что они не могут и понять, что из этого может выйти, но кайены не так действуют, потому что они мужчины; вот что говорят вожди, великие храбрецы этого племени: Курумилла любит своих братьев черноногих; когда он говорил на совете, то все слова, исходящие из его уст, были внушены ему его сердцем, и совет его надо принять в соображение.

Искатель следов друг краснокожих; постоянно он им помогает и их поддерживает; ему не нужна их помощь; это они должны желать его покровительства. Курумилла говорит правду, его друг не дал ему никакого поручения. Кайены, у которых он гость, просят от него услуги, вожди желают видеть Искателя следов, пусть он придет в лагерь; если б они знали, где его найти, они немедленно пошли бы к нему, но Курумилла знает стоянку своего друга, он пойдет к нему и скажет: Искатель следов! Твои сыны Пиканы имеют толстую оболочку на сердце, они умоляют тебя поддержать их, они просят твоей помощи против врагов, приди к ним как можно скорее, пусть твое присутствие их утешит и радость заменит место горести в их сердцах, которая в последнее время неотступно пребывает с ними и поглощает их.

— Слова моего брата сахема раздались в моих ушах, — с особенною сладостью ответил Курумилла, — то, что желают кайены, Курумилла сделает сегодня же ночью. Облако, лежащее на сердцах моих сынов, должно быть скоро рассеяно; через час Курумилла покидает лагерь своих братьев, доверяя их чести бледную молодую девушку, приведенную им. Я сказал все.

— Молодая бледнолицая девушка — сестра кайенов, — ответил с благородством Красный Нож. — Она под покровительством тотема нашего племени. Никакая опасность не постигнет ее, если б Курумилла даже в продолжение целого месяца был далеко от своих друзей.

Через час, т. е. когда ночь окончательно воцарилась, Курумилла покинул лагерь, как он это обещал.

Мы уже в предшествующей главе объяснили, как Курумилла и Валентин Гиллуа, несмотря на расстояние полумили, успели переговорить и передать друг другу все необходимые подробности, подражая крику разных животных.

Немного до восхода солнца Курумилла вернулся в лагерь черноногих.

Красный Нож, их первый сахем, спрятавшись за укрепления, ожидал прихода вождя.

— Что сказал мой отец, Искатель следов? — спросил сахем черноногих, раскланиваясь с вождем.

— Искатель следов, — ответил Курумилла, — сказал вам вот что: Я не буду глух к призыву моих красных детей; когда солнце поднимется далеко на небо и тень исчезнет с деревьев, я приду в лагерь черноногих.

— Хорошо, — ответил приветливо сахем, — мой брат честно исполнил свое обещание, я его благодарю. Искатель следов будет встречен как следует его красными детьми.

В эту минуту приподнялась пола одеяла, служащего дверью в палатку донны Долорес де Кастелар, и молодая девушка показалась.

Хотя она и знала, что находится в безопасности между индейцами, порученная им Курумиллой, но неопределенность положения, в котором она все еще находилась, наполняла горечью сердце молодой девушки; в продолжение целой ночи она не спала от возбуждения после тех происшествий, героиней которых она была несколько часов тому назад, и той бешеной скачки по горам и оврагам.

При первых лучах рассвета донна Долорес вышла, чтоб освежить свой горячий лоб холодным утренним ветерком. Она приблизилась к двум сахемам и поклонилась им с приветливой грустной улыбкой.

Красный Нож с той грацией и любезностью, которая врождена краснокожим, поклонился молодой девушке с почтением и спросил ее дружелюбно, как она провела эту ночь. Чтоб ее окончательно успокоить, он еще раз повторил, что ей более нечего бояться своих врагов, что она никогда более не попадет в их руки.

— Я вам так благодарна, вождь, — ответила она, — но, — прибавила молодая женщина, и взгляд ее блеснул мрачной решимостью, — если бы, несмотря на ваше всемогущее покровительство, этим бандитам удалось еще раз меня захватить, они найдут меня только мертвой. Я скорей убью себя, чем опять сделаюсь их пленницей.

И значительным движением она откинула полу своего сарапе и показала ручку длинного кинжала, заткнутого за поясом.

— Моя дочь очень отважна, — ответил Красный Нож, — но это оружие бесполезно, она под покровительством тотема нашего племени, мои воины будут за нее сражаться.

Мы теперь прибавим в скобках, что мы не знаем, почему большое количество старых и современных писателей пропагандировали совершенно ошибочное мнение и постыдную клевету, что индейцы бесчестно поступают с белыми женщинами; необходимо опровергнуть это мнение.

Первый пропагандист этой клеветы был барон де ла Контан в своих вымышленных записках, изданных в Канаде в 1715 году, он утверждал, что дамы из Квебека и Монреаля с живейшим любопытством ожидали всегда прихода диких в эти столицы Канады, когда те являлись продавать свой товар.

Барон де ла Контан еще прибавляет, что дикие были не менее любопытны, и никакое препятствие не могло удержать их от желания брать себе любовниц из белых женщин.

Зачем барон де ла Контан написал это? С досады или, может быть, из мести? Отец Тарльвуа, человек, который лучше всех знал индейцев в это время, строго порицает эту клевету.

С тех пор до наших дней все люди, жившие между индейцами, убедились в постыдной лжи написанных фактов.

Вот истина по этому предмету: убедились, что во французских колониях белые плантаторы часто имеют черных любовниц; но уже дознано, что никогда белая креолка не была добровольно любовницей негра.

Мы повторяем, что мы говорим только о французских колониях, потому что в английских было совсем иначе.

Хотя наши креолки и привыкли с детства жить между неграми, к которым они часто питают большую привязанность и всегда относятся к ним с добротой, но они никогда на них иначе не смотрят, как на людей низкого происхождения, с которыми невозможно сойтись.

На американском континенте это чувство идет еще дальше; между черными и белыми племенами существует очень сильная антипатия, доведенная у индейцев до глубокого отвращения. И потому так невероятно далеко то мнение, о котором упоминает барон де ла Контан.

Часто краснокожие брали красивых молодых белых женщин, они всегда из них делали своих невольниц, но никогда не жен. Если и был союз между этими двумя племенами, то это было только между креолками англосаксонского происхождения или белыми мужчинами, живущими в индейских племенах, где они, женившись, и произвели это сословие, называемое метисами, иначе называемое желтокожими, но не существует примера, чтобы белая женщина, особенно француженка, сделалась женою или любовницею индейца по своему желанию.

Оттого женщины и знают, что, попадая в руки индейцев, они никогда не должны бояться быть обесчещенными, но скорее подвергнуться разным мучениям и смерти.

Теперь, когда мы показали, что заметки барона де ла Контана и других писателей недостойны доверия и ничего более как низкая клевета, мы продолжаем наш рассказ там, где мы остановились.

Курумилла был слишком хороший наблюдатель и слишком сведущ в изучении человеческого сердца, чтоб не заметить с первых же слов молодой женщины, как она измучена беспокойством; он не замедлил рассказать ей, что произошло между ним и вождем кайенов, и уведомить ее о скором приходе Валентина.

Это известие очень взволновало донну Долорес; она почувствовала, что надежда вновь проникает в ее сердце и согревает ее своими благотворными лучами; ей казалось, что вмешательство Искателя следов могло только быть благоприятно для нее, тем более что ей казалось невозможным, чтоб дон Пабло Гидальго, после своей отважной попытки против индейцев, не нашел случая соединиться с знаменитым лесным охотником и вместе с ним постараться подать помощь той, которую он любит, вырвать ее из рук преследователей.

Итак, с тоской и надеждой молодая девушка ожидала прибытия Искателя следов и готовилась его встретить.

Красный Нож и другие черноногие не менее ее ждали с нетерпением; но они положили на свои лица маску индейского хладнокровия, под которой краснокожие так искусно скрывают свои чувства, даже самые страстные желания.

Ударил час дня, сказали бы мы, если б находились в городе, вместо того чтобы быть в громадной степи Великого Севера, когда индейцы, устремив лихорадочно взгляды вдаль, увидели вдруг появление всадника, выехавшего из темной полосы леса на горизонте и скакавшего к лагерю.

Всадник был один; индейцам довольно было одного взгляда, чтоб его узнать: это был Валентин Гиллуа.

Красный Нож поднес к губам свисток, привешенный у него на груди, и извлек звонкий звук.

По этому сигналу сорок воинов вскочили на лошадей, Красный Нож во главе их, и поскакали, как легион демонов, в глубину долины.

Скоро они раскинулись веером, заставив играть лошадей, махали оружием над головами, бросали ружья в воздух и ловили их опять, не уменьшая бешеную скачку, одним словом, изображали все упражнения высшей школы, которым арабы дали название «фантазия», с замечательной ловкостью и верностью.

В известную минуту они сделали общий залп из всех ружей; потом, выстроившись в ряд, они понеслись с замечательной ловкостью, которая казалась просто чудом, и вдруг остановились — точно ноги лошадей приросли к земле в десяти шагах от Валентина.

Искатель следов не прибавил, не убавил шага своей лошади. Он уже давно свыкся с индейскими обычаями, чтоб не понять, что, в сущности, все это делалось для того, чтоб блестящим образом доказать почтение, которое чувствовали к нему индейцы, и радость их видеть его, приехавшего к ним с полным доверием.

Красный Нож и другие вожди приблизились шагом; скоро они очутились около охотника.

Тогда начались приветствия.

Ни у одного народа, самого цивилизованного из европейских народов, не встретить соблюдения этикета, не говоря уже такого продолжительного, как у индейцев. Король Генрих III, который первый занялся серьезно установлением придворного этикета, и Людовик XIV, который, увеличив его, возвел его, так сказать, в догмат, в нечто святое, высокочтимое, учредив непреодолимую преграду между личностью государя и дворянством старинных фамилий Франции, оба не дошли до подобных утонченностей, которые были выработаны индейцами по вопросу об этикете. Поклоны и представления продолжались в продолжение часа с половиною. Валентин Гиллуа выдержал терпеливо все эти требования; у него была цель, которую ему нужно было достичь; ничто его не могло остановить.

Окончив представления, индейцы направились по дороге к лагерю, оглашая воздух радостными, лишь им одним свойственными, дикими криками, заряжая и разряжая свои ружья и в то же время производя еще более необыкновенным образом их удивительную фантазию, которую раз они уже исполняли.

Едва возвратившись в лагерь, вожди собрались в калли, или хижину, для совета, в котором неминуемо участвовали Валентин Гиллуа и Курумилла.

Много речей было произнесено.

Валентина попросили также говорить, и он объяснил им в мельчайших подробностях политику, которой индейцам удобно было следовать.

Изложение этих подробностей, выслушанное ими со вниманием, сильно поразило вождей, так что они единодушно и без спора приняли предложения охотника.

Так как мы скоро вместе с читателем будем присутствовать при исполнении предложенного Валентином Гиллуа плана, то теперь совершенно бесполезно о нем говорить.

Мы ограничимся засвидетельствовать, что Искатель следов, с жаром упрашиваемый сахемами принять начальство над соединенными силами, решительно от этого отказался.

В действительности, война, на которую индейцы решились, была войной индейской — требованием краснокожими их земель для охоты и протестом против набегов белых на их земли; и хотя люди, против которых индейцы собирались вести войну, не были соотечественниками охотника, но цвет кожи и происхождение были одни и те же, поэтому на его вмешательство в качестве начальника союза могли взглянуть как на измену или по крайней мере как на вероотступничество, а не как на роль советчика и простого волонтера в рядах солдат.

Краснокожие слишком хорошо знали непоколебимость характера охотника, чтобы попытаться изменить его решение; с горьким сожалением они преклонились перед его волей.

При конце совета были посланы по нескольким направлениям разведчики, чтобы осведомиться о союзниках, о мерах, которые они думают принять; спросить их, одобряют ли они общие намерения, и попросить их соединиться как можно скорее, для того чтобы соединившиеся племена были в состоянии действовать сильно в непродолжительный срок.

Действительно, было очень важно, чтобы не предуведомили белых, рассеянных на большом пространстве степи, о движениях их врагов, и они должны были быть застигнуты врасплох; не следовало дать им время собраться, найти опору и организовать защиту.

Вечером того же дня вожди, которые заключили союз, прибыли в лагерь вместе с черноногими. Каждый из этих вождей, числом которых было пять, имел около себя тридцать избранных воинов.

Тут были: вождь Сиу, вождь Корон, Пикано, Лисица и Ассини Воуа.

Все они были опытные воины, великие храбрецы, к пяткам которых были привязаны многочисленные волчьи хвосты, которые с давних пор служили доказательством их мужества как на охоте, так и на войне, и на которых можно было рассчитывать.

Валентин встретил их с живой радостью.

Охотник видел с тайным удовольствием, которое увеличивалось каждую минуту, весь ход событий, — ход который он приготовил с такой хитростью и осторожностью для удачи своих планов; результат нескольких последних дней был громаден.

В самом деле, он приехал месяц тому назад почти совершенно один в эти пустынные места, где все должно было отнестись враждебно к нему, с твердо принятым решением завязать смертельную борьбу с могущественным и испытанным неприятелем; ему удалось не только собрать вокруг себя отряд опытных, преданных и храбрых друзей, но еще завязать сношение с краснокожими, единственными настоящими владыками этих огромных земель, и заключить с ними союз против врага, которого он хотел уничтожить.

Этот неприятель, уединившись теперь в степь, сам не зная того, был окружен невидимой страшной сетью, которой петли, постоянно суживаясь, не замедлят окутать его со всех сторон и кончат тем, что, вероятно, удушат его.

Валентин был уверен в будущем и окончательном успехе и поэтому совершенно естественно мог поздравить себя с удовлетворением своей мести.

— До скорого свиданья, — воскликнули молодые люди.

— Да, до свиданья! Будьте счастливы.

Маленький отряд выступил в дорогу; друзья обменялись еще несколькими словами уже издали, потом всадники повернули при повороте дорожки и исчезли в узком проходе. Валентин с минуту оставался неподвижно на том же самом месте.

— Да, — прошептал он, — да будут они счастливы, эти бедные дети. — И он направился к лагерю, идя тихо и задумчиво.

Курумилла ждал его.

Двое этих людей имели между собой длинный разговор, т. е. Валентин говорил, а его друг отвечал ему жестами или отрывочными фразами, произнесенными неслышным голосом; после этой беседы Валентин пожал руку вождя, и этот немедленно оставил лагерь.

Роль, которую Валентин себе оставил, была довольно трудна; ему надобно было постоянно находиться на одинаковом расстоянии от желтолицых и отряда капитана Кильда, который состоял под его специальным наблюдением, оставаясь постоянно в прямых сношениях с новыми своими союзниками, краснокожими.

Разведчики были посланы на все зимние квартиры, чтобы собрать воинов; со своей стороны, Валентин предупредил белых охотников, рассеянных в горах на пятьдесят, по крайней мере, миль в окружности; нужно было дать время всем этим вспомогательным силам прибыть и собраться в назначенном месте, приблизительно милях в двадцати от реки Журдан, при спуске в долину второстепенных террас горы.

Валентин виделся несколько раз с Бенито Рамиресем, или, скорее, с Октавио Варгас; от него он получал известия о донне Розарио; все, казалось, шло к близкой развязке.

Из всех союзников более всего причинял огорчения Валентину вождь индейцев-кроу. Анимики не мог простить капитану Кильду удара, который он испытал; он только и мечтал, что о мести эмигрантам; он обещал Валентину, когда настанет минута действовать, провести его в лагерь белых; этот согласился, правду сказать, удовлетворить его, выговорив себе выбрать самому время и час, которые покажутся ему благоприятными.

Шесть дней прошло уже со дня отъезда дона Пабло Гидальго и донны Долорес к пограничным поселениям, а ничего особенного не случилось; целый день шли, на ночь останавливались лагерем, и все это делалось с такими большими предосторожностями, что во время всего этого длинного перехода и всевозможных приготовлений эмигранты не заметили непрестанного наблюдения, предметом которого они были; то же произошло и с желтолицыми.

А между тем у эмигрантов и желтокожих были постоянно лазутчики в деревне, которые объезжали окрестности.

Но все было бесполезно, эти разведчики не видали и не слыхали ничего.

Краснокожие и охотники исчезли, не оставив после себя никаких следов, как будто бы земля внезапно их проглотила.

Приближались к долинам; через четыре дня была возможность достичь реки Журдан.

Однажды вечером Курумилла, который не переставал разъезжать и исследовать горы по всем направлениям, возвестил появление двух многочисленных отрядов: один приближался с запада, а другой с северо-запада. Хотя об этих двух отрядах Курумилла не мог утвердительно собрать все справки, но все-таки, приблизясь к ним, он разглядел их и убедился, что они состоят исключительно из белых людей.

Эта новость привела в беспокойство Валентина Гиллуа и заставила его глубоко призадуматься.

На план, которому они решились следовать, эти новоприбывшие отряды имели такое огромное влияние, как и на последствия войны; не для чего было долго колебаться, следовало покончить с ними как можно скорее, если не хотят навязать себе двойного врага; потому что, по всем вероятиям, эти незнакомцы принадлежат к белой расе и скорее станут в ряды людей их цвета кожи, чем краснокожих. Это предположение было строго логичным; но как часто случается в практической жизни, поэтому-то оно и казалось ложным; Валентин же в то время не сомневался в нем.

Он назначил вождю Кроу свидание при солнечном закате, на недалеком расстоянии от лагеря эмигрантов; в назначенный час он был там.

Анимики, со своей стороны, тоже не заставил себя долго ждать.

Обменявшись обычными приветствиями, Валентин попросил вождя последовать за ним, что тот немедля исполнил.

Они углубились в самую чащу, идя один за другим и не проронив ни слова.

Подойдя к одному развалившемуся дереву, Валентин остановился, подозрительным взглядом обозрел окрестности и пошел далее.

Через несколько минут он остановился снова, сел на обломке скалы и пригласил Анимики сделать то же самое.

Это место было очень удобным для остановки и для разговора, причем можно было не опасаться быть услышанным.

Поток, низвергающийся с горы, падал вниз с неимоверной высоты и направлялся к долине, протекая по подземному руслу, вырытому им самим.

Сильный шум от падения воды заглушал голос, так что слушатель, находящийся даже в двух шагах, не мог бы ничего расслышать.

— Я привел моего брата, — сказал Валентин, — так как я ему это обещал, к лагерю эмигрантов, с которыми его племя сражалось несколько дней тому назад.

— Да, — отвечал Анимики с чувством, — я благодарю брата за то, что он так хорошо сдержал свое слово. Эти бледнолицые собаки убили самых храбрых воинов моего племени. Что на это скажут сиюальты — жены умерших воинов, если, возвратившись в наши деревни, я не принесу с собою волос тех, которые убили их мужей? Я вижу лагерь, это правда, но мои воины не птицы, чтобы пуститься в воздух, но достаточно сказать: вот лагерь белых!

— Чего же желает еще мой брат?

— Знать тропинку, которая ведет к этому лагерю.

— Вождь Кроу желает знать только это?

— Да, ничего более, тогда ни одного белого не останется в живых.

Валентин несколько раз покачал головой.

— Вы ошибаетесь, вождь, — возразил он, — того, что вы просите, недостаточно, чтобы одержать полную победу; я знаю, что ваши воины храбры, но белые храбры точно так же, кроме того они обладают превосходным оружием, а у вас его нет.

— Это правда, но у моего брата есть маленькие ружья, из которых каждое убивает человека, у него кроме того есть штуцер, который заряжается и разряжается сам с замечательной быстротой и который убивает на каком угодно расстоянии. Великий Белый охотник будет биться за своих друзей; и они останутся победителями.

Валентин бросил довольный и гордый взгляд на свои револьверы и ружье Голанда, так как мы уже сказали, он купил их во время своего пребывания в Новом Орлеане у капитана одного французского судна.

Это превосходное оружие, механизм которого был так прост, а выстрел так верен, делали его непобедимым; он это знал, потому что, несмотря на привилегии, которых достигло американское оружие, оно всегда будет ниже стоять французских оружий, в особенности привезенных от Голанда.

Но это высокое достоинство печалило охотника; он боялся употреблять это страшное оружие; он поклялся не употреблять его, только разве в крайних случаях, когда ему пришлось бы защищать свою жизнь.

Поэтому он снова покачал головой и с меланхолической улыбкой отвечал Анимики:

— Мой брат прав. Сахем, Оракан и я одни в этой местности владеем таким превосходным оружием, но в настоящую минуту дело не в том, чтобы убить нескольких воинов, позволив остальным скрыться, надобно завладеть лагерем и напасть на белых; мой брат — очень умный и опытный охотник, чтобы не знать, что часто можно скорее достигнуть успеха хитростью, чем силою.

— О да, охотник говорит правду, его слова приятно действуют на слух Анимики; вероятно, у него есть средства, чтобы поступить так, как он говорит; благодаря ему Кроу нападут на врагов.

— А вот, вождь, — сказал, смеясь, охотник, — вы помимо моей воли узнаете тайну моего сердца; право, удовольствие говорить с человеком, который понимает с полуслова.

— У великого белого охотника есть тайна! — сказал неслышным голосом вождь.

— Да, я хотел вам сделать сюрприз, вождь.

— Но какой же это сюрприз? Откроет ли его охотник своему другу?

В эту минуту на далеком расстоянии раздался крик филина и почти замер в ушах обоих собеседников.

— Что это такое? — спросил вождь, с живостью подымая вверх голову.

— Сюрприз, который я для вас приготовил.

И в то же время он сам стал подражать крику филина так превосходно, что всякий другой, не краснокожий, не заметил бы разницы.

— Это хорошо, — возразил Анимики, — у моего брата есть друг в лагере белых; этот друг хочет с ним видеться и зовет его к себе.

— Вы отгадали, вождь.

— Почему же мой брат не идет навстречу своему другу?

— Потому что это совершенно бесполезно; напротив, он сам будет здесь через несколько минут.

— О! Великий охотник так долго жил с индейцами, что его сердце обратилось в красное. У него много ума и хитрости.

— Спасибо за комплимент, — сказал охотник, смеясь, — он мне нравится еще более тем, что его сказали вы. Но подождите немного и увидите, до какой степени я заслуживаю вашей похвалы.

— Великий белый охотник — могущественный воин своей нации; он брал, вероятно, много волос, когда был молод.

— Нет, вождь, вы ошибаетесь, воины моей страны не имеют понятия о сдирании кожи с черепов; они убивают своих врагов, но не снимают с них волос.

— Хорошо, белые умны; они предпочитают привязывать своих врагов к позорному столбу?

— Этого они не делают тем более, вождь, мы убиваем и раним наших врагов, но не предаем их никаким мучениям.

— О! — воскликнул индеец с удивлением, которое он не мог скрыть, — белые боятся причинить боль.

— Все люди страшатся страданий, вождь, будут ли они белые, желтые, черные или красные. Люди моей нации так же храбры, как ваши самые храбрые воины; но их обычаи не похожи на ваши; они понимают храбрость совершенно другим образом. Ваша стойкость во время страданий для них служит выражением гордости и тщеславия; я буду тщетно пытаться дать вам объяснение по этому предмету, вы меня не поймете. К тому же, — прибавил он, улыбаясь, — у нас нет времени говорить об этих вещах; нас ждет более серьезный разговор. Слышите вы этот шум в кустах?

— Анимики слышит его уже в продолжение нескольких минут.

— Итак, вождь, этот шум возвещает вам приход Друга, которого мы ждем. Приготовьтесь хорошенько встретить его.

Почти в ту же минуту кусты раздвинулись и показался человек.

Заметив охотника и вождя, он приблизился к ним и не колеблясь приветливо раскланялся с ними.

— Милости просим, сеньор Рамирес, — сказал охотник, протягивая ему руку, — мы вас ждем.

— Я бы пришел раньше, — сказал молодой человек с улыбкой, — но вы помните, сеньор Валентин, что вы мне нарочно запретили не покидать лагеря прежде шести часов вечера.

— Это правда, я признаю мою несправедливость. Садитесь около нас, и поговорим.

Прежде всего я имею честь представить вам одного из самых знаменитых вождей в прерии в настоящую минуту, одного из лучших моих друзей, Анимики, великого сахема кроу.

Двое людей, поклонившись друг другу, пожали радушно руки, не проговорив ни слова.

— Теперь, когда представление совершено по всем правилам, возвратимся к нашим делам, сеньор Рамирес; вы мне позволите, вождь, с минуту поговорить с моим другом о вещах, которые не могут иметь для вас интереса и касаются только меня одного.

— Анимики будет глух и нем, если этого желает его друг, — сказал вождь, — когда будет угодно охотнику, он позовет своего друга.

Он встал, улыбаясь, сел в нескольких шагах от них, зажег свою трубку и принялся курить со всею индейскою важностью.

Охотник, сделав краснокожему дружеский знак рукой, снова обратился к Бенито Рамиресу.

— Поговорим вдвоем, — сказал он.

— Я, сеньор, весь в вашем распоряжении!

— Я знаю, что у вас храброе и благородное сердце; я люблю вас, и будьте уверены, что я не изменю обещанию, данному вам.

— О, совершенно бесполезно возвращаться к этому, сеньор Валентин, ваши слова запечатлелись в моем сердце.

— Хорошо, будьте покойны, я постараюсь скоро исполнить их. Что же нового? В милости ли вы по-прежнему у капитана Кильда?

— Более, чем когда-нибудь.

— Очень хорошо; а вашим другом Блю-Девилем довольны ли вы по-прежнему?

— По-прежнему. Мы в самых хороших отношениях, это человек самый странный, которого я когда-нибудь знал, самого необыкновенного ума и такого преданного сердца, которое едва ли еще где-нибудь существует, вы имеете в нем верного и драгоценного друга.

— Я вижу, что вы оценили его, как он того заслуживает; да, это драгоценный друг, который не отступит назад ни перед чем.

— Это правда. Играя постоянно свою роль с таким совершенством, что подчас, мне кажется, он обманывает самого себя, он неутомим, теперь он напал на новый след.

— На какой же это?

— Очень просто, на след нашего страшного общего врага.

— Дона Мигуэля Тадео де Кастель-Леон?

— Его самого.

— Он думает, что нашел следы?

— По крайней мере, он это утверждает.

— Viva Dus! Это будет прекрасный случай, если это правда, найти того человека, который сумел сделаться невидимым и пропасть, не оставив никаких следов. — Блю-Девиль предполагает, что это происходит оттого, что мы ищем слишком далеко то, что у нас почти под руками.

— Что вы хотите сказать? — вскричал Валентин, содрогаясь, — я вас не понимаю, дон Октавио.

— Одним словом, дорогой сеньор, — ответил охотник, — Блю-Девиль думает, что Мигуэль Тадео, который, по нашим предположениям, должен скрываться в каком-нибудь пограничном селении, спрятан где-нибудь в лагере самими эмигрантами.

— Но это ведь сумасшествие!

— Ну я не разделяю вашего мнения. Блю-Девиль очень хитер, он не такой человек, который может принять иллюзии за действительность.

— Я знаю это. На что же опирается его предположение?

— На целой массе маленьких поступков, которые незначительны с наружного вида и, взятые отдельно, ничего не означают, соединенные же, составляют тело и Вдруг принимают громадные размеры. Вы знаете, что наш друг, и по-моему совершено справедливо, считает себя артистом; он пробует невозможное и невероятное.

Я должен согласиться, что он редко ошибается; в предстоящем случае он сделал следующее размышление, в котором нет недостатка в логике: «Я окружен очень хитрыми врагами, весь интерес которых в том, чтобы меня открыть; у меня же одно средство избавиться от них: исчезнуть, выбрать себе такую маску, которую никому в голову не придет с меня сдернуть. Как достигнуть этого результата, это для меня вопрос жизни и смерти».

— Да, каким же это образом?

— Средство очень просто; это Блю-Девиль, который говорит и рассуждает таким образом, как, по его мнению, должен был рассуждать Мигуэль Тадео.

— Да, да, понимаю. Продолжайте.

— Средство очень просто. Я вверяю внешнее начальство человеку, в котором я уверен, которого существование находится в моих руках и которому поэтому есть интерес мне служить; потом, сделав это, приняв вид какого-нибудь искателя приключений, поступаю в его отряд, сильно заботясь о том, чтобы смешаться со всеми и иметь с моим наместником как можно менее сношений, исключая таких случаев, когда этого будет требовать моя служба. Очевидно, такая смелая комбинация избегнет всяких подозрений, никто не предположит, что у меня хватит дерзости скрыться в своем собственном лагере, тем более я надеюсь на это, что в один прекрасный день случай, управляющий всем светом, снимет маску с моего наместника, которого до тех пор принимали за меня и на которого все подозрения были направлены, тогда дело будет сыграно, мои враги окончательно уничтожены, я покончу легко с их последними усилиями, потому что они примутся меня искать очень далеко, а я буду находиться вблизи, чтобы освободиться от них раз навсегда.

— Это размышление не из удачных.

— Вы находите его нелогичным?

— Я не говорю этого; между тем я сомневаюсь в успехе.

— Блю-Девиль утверждает противное.

— На какое же доказательство он опирается?

— Ни на какое еще, но обещает приобрести его через два дня.

— Он подозревает кого-нибудь?

— Конечно, без этого его рассуждение не имело бы основания.

— Это справедливо. О ком же идет речь?

— Об одном бедном дьяволе, который сделал из себя страдальца, страдающего от остальных авантюристов, которые пользуются им как слугой, чтобы заставлять его делать все, что им заблагорассудится, никогда не жалующегося, — об одном из этих безобидных существ, которые, кажется, родились, чтобы служить игрушкой тех, кто их окружает.

— Да, Блю-Девилю посчастливилось-таки столкнуться с подобной личностью.

— Я ему сделал то же самое замечание; он мне ответил, смеясь, что только благодаря отрицательной роли, занимаемой этим человеком, ему удалось направить на него свои подозрения. Он думает, что великие актеры склонны увеличивать, возвышать свои роли и что Мигуэль Тадео против воли так усилил свою роль, что сделал ее смешной и подозрительной в глазах дальновидного человека.

Заметьте, что этот человек, который называется или заставляет себя называть Спильдер, ростом и сложением геркулес и не имеет совершенно глупого выражения лица.

— Поживем — увидим. Блю-Девилю, вы говорите, достаточно двух дней?

— Двух дней, да, сеньор.

— Хорошо, подождем до тех пор, а донну Розарио, — предупредили вы ее так, как хотели?

— Да, сеньор, донна Розарио предупреждена, она в полном восторге и в известную минуту будет готова.

— Бедное милое дитя. Бог поможет, я надеюсь, мы сможем ее спасти.

И он склонил голову на грудь и, казалось, погрузился в мрачную и печальную думу.

В эту же ночь после совещания, на которое приглашен был также и Валентин, вожди пришли к полнейшему соглашению, т. е. был составлен наступательный и оборонительный союз между различными индейскими племенами, собравшимися к этому времени на охоту в саванны Красной реки и белыми охотниками и трапперами, вождем которых признан был Валентин Гиллуа; таким образом, была объявлена война всем метисам Выжженных лесов, эмигрантам и другим, принадлежащим к этой расе или происходящим из нее, если они вздумают против воли индейцев напасть на их охотничью территорию или только даже перейти ее. Охотники были снаряжены во все концы, чтобы предупредить всех о решении, принятом советом герольдов, избранных из самых знаменитых воинов, дано было опасное поручение тайно забросить в лагерь бледнолицых и Выжженных лесов кровавые стрелы, обвязанные кожей ехидны, что служит эмблемой войны на жизнь и на смерть; затем по знаку главных вождей воздвигнут был посреди лагеря военный столб.

Красный Нож первый с песнями и танцами коснулся своим топором столба, раздался воинственный крик, и танец скальпа начался; он длился всю ночь.

За час до восхода солнца союзные вожди проснулись с Красным Ножом и вернулись в свои лагеря доканчивать приготовления к предстоящей компании.

Заметим мимоходом, что во время войны индейцы как будто забывают свою лень и изнеженность; они совершенно преобразуются, переносят с непоколебимым стоицизмом самую ужасную усталость и самые продолжительные лишения и иногда даже, несмотря на свою невообразимую жадность, терпят два-три или четыре дня голод и жажду, не произнося ни одной жалобы.

Можно подумать, что усталость не действует на эти железные организмы; ничто их не останавливает, ничто не удивляет, не чувствительные ни к холоду, ни к жаре, ни к дождю, ни к палящим лучам солнца, они как будто смеются над страданиями; никакое препятствие не заставит их отступить, никакая непогода не испугает их.

В этом-то и заключается объяснение необыкновенной быстроты их передвижения, их яростных нападений и их неукротимой энергии в битвах. Валентину Гиллуа знакомы эти неоценимые достоинства его новых союзников, и он надеялся на их содействие.

По окончании последнего совета, на закате солнца, он имел с Курумиллой непродолжительный разговор, который заставил вождя немедленно покинуть лагерь.

Охотник держался в стороне от проявлений воинственного духа своих союзников; всю ночь просидел он у сторожевого огня, и сон ни на одну минуту не смыкал его век.

Спустя около часа после восхода солнца Курумилла возвратился в лагерь.

Вождь был не один; кто-то сопровождал его, и этот кто-то был дон Пабло Гидальго.

Заметив вновь пришедших, Валентин поднялся с места и направился к ним.

— Наконец-то! — сказал он, с приветливой улыбкой протягивая молодому человеку руку. — Я ждал вас с нетерпением.

— Мы всю ночь шли, — отвечал, улыбаясь, молодой человек. — Я также желал поскорее с вами увидеться; я предчувствовал, что здесь меня ожидает нечто такое, что сделает меня счастливым; вы так добры с теми, кого любите, сеньор!

— Предчувствие не обмануло вас. Пойдемте, сеньор. — Он направился к одному тольдо и постучался в решетку его. Решетка отодвинулась, и на пороге показалась женщина. Раздался крик восторга, и донна Долорес очутилась в объятиях дона Пабло.

Валентин с улыбкой смотрел на них, хотя глаза его были влажны.

Глава VII. Приготовление к сюрпризу

Час спустя Валентин Гиллуа простился с краснокожими и в сопровождении Курумиллы, дона Пабло и его очаровательной невесты донны Долорес де Кастелар возвратился в свой лагерь, куда прибыл в восемь часов вечера.

— Что нового? — спросил он у весельчака, соскочив с лошади.

— Ничего, — отвечал охотник, — Кастор и Навая производили довольно отдаленную рекогносцировку, но не открыли ничего подозрительного.

Для донны Долорес разбили палатку, а охотники ни в какое время года не ищут для себя убежища.

На другой день, на заре, Валентин разбудил дона Пабло, спавшего около него на своих мехах.

— Вставайте, — сказал он ему, — следуйте за мной, донна Долорес ждет нас к завтраку.

— Уже завтрак! — вскричал с удивлением дон Пабло, — который же час?

— Семь часов утра; солнце скоро взойдет. Пойдем!

Дон Пабло последовал за ним, не понимая, зачем такой ранний завтрак, но не решаясь расспрашивать охотника.

В углублении скалы, у пылающего огня, приготовлен был завтрак на турецком ковре; донна Долорес, сидя на разостланном меху, ожидала своего жениха; при его приближении восхитительная улыбка осветила ее милое личико, как солнечный луч, проникающий сквозь тучи, бедная женщина еще не могла привыкнуть к своему счастью.

— К столу! — весело заговорил Валентин. — Постараемся хорошенько насытиться; кто знает, когда нам придется обедать.

— Признаюсь, дон Валентин, — ответил дон Пабло, садясь, — я еще совсем не чувствую аппетита.

— Тем хуже, дон Пабло, тем хуже! Заставьте себя есть. Предупреждаю вас, что вам предстоит сегодня продолжительный путь.

— Продолжительный путь! — вскричала донна Долорес с беспокойством.

— Да, — ответил, улыбаясь, охотник.

— Куда же он отправляется? — спросила она.

— Вы сами увидите, сеньорита, потому что поедете с ним.

— Я?

— Ну да, если только вы не предпочтете отпустить его одного.

— Что ж это значит? — спросил дон Пабло, роняя нож и растерянно глядя на охотника.

— Ну, ну, — весело ответил Валентин, — не пугайтесь; я могу вам сообщить одни хорошие вести.

— А, тем лучше! — наивно ответил молодой человек со вздохом облегчения.

— Дело в том, что через несколько дней в этой местности начнется истребительная война, и кровопролитие будет ужасное, впрочем, это вы знаете не хуже меня.

Молодые люди утвердительно кивнули головой и крепче прижались друг к другу.

— Я подумал, — продолжал Валентин, — что вы уже отдали свой долг несчастью, и теперь, когда вы опять соединились, вам нет надобности присутствовать в качестве актеров или зрителей на этой ужасной войне, гораздо лучше дать вам возможность в этой жизни, усеянной терниями, насладиться несколькими солнечными днями.

— О, как вы добры! — вскричали молодые люди, пожимая ему руки.

— Не знаю, право, — добродушно ответил он, — я просто человек, знающий, что значит страдание. Может быть, потому я и понимаю столько.

Он вздохнул. Несколько минут он молча ел, но вдруг живо поднял голову.

— К черту воспоминания, — сказал он. — Они превращают в ребенка самого сильного человека. Возвратимся к вам. Я вот что решил: сейчас после завтрака вы отправитесь в путь. Ваш багаж уже сложен, лошади оседланы, пеоны готовы, и, кроме того, три охотника, на которых можно положиться, проводят вас до границы поселений; со свитой в десять человек можно всюду пройти; ваши шесть пеонов, мои три охотника и вы — это составит уже больше, чем нужно, для того чтоб обратить в бегство самых смелых бандитов наших саванн.

— Я, право, не знаю, хорошо ли сделаю, если приму столько одолжений, дон Валентин.

— Милый друг, будь вы один, я не преминул бы воспользоваться вашей помощью, потому что вы храбры, честны и преданы: три качества, очень редко соединяющиеся в одном человеке. Но с вами сеньора, о которой вы должны прежде всего подумать. Не будем же больше говорить об этом, и дайте мне кончить: перейти Кордильеры, чтоб опять спуститься в саванны, было бы слишком долго и опасно, в особенности вблизи Дозерета; притом, если бы даже не было никакого препятствия, так ваше путешествие длилось бы несколько месяцев; вспомните, что мы здесь живем в неизвестной стране, на окраинах Америки. Но я придумал лучшее средство; вам надо будет проехать Соединенные Штаты. С хорошими проводниками, о, я дам вам самых лучших, — вы дня через три, не более, будете у Минозоты, а там вы уж очутитесь между цивилизованными людьми; лошади, железные дороги, кареты, всевозможные способы передвижения будут в вашем распоряжении. Не пройдет и двух недель, как вы снова будете в вашей гасиенде дель Рио-Браво дель Порте, — нравится вам это?

— О да, да, вы так добры! Как я вас люблю! — вскричала молодая девушка со слезами на глазах. — Вам мы будем обязаны нашим счастьем.

— А вы, дон Пабло, ничего не говорите?

— Я не знаю, как сказать… — в смущении заговорил молодой человек.

— Что, идя в пустыню, вы взяли мало денег, так, что ли?

— Признаюсь, дон Валентин; если вы уж сами угадали, так что ж мне скрывать. И вот теперь, несмотря на то, что я очень богат, у меня нет необходимых денег на путешествие по Соединенным Штатам, и я принужден отказаться от него и возвратиться туда, откуда пришел; У меня в бумажнике едва ли наберется пятьсот пиастров.

— Что ж, это порядочная сумма, но все-таки ее недостаточно.

— Ну, вот видите, — жалобно ответил он, — а нас еще восемь человек.

— Это правда.

— Ах, если б я знал!

— Жалеть уж поздно.

— Но надо же что-нибудь придумать! — решительно вскричала донна Долорес. — Увидите, квежидо Пабло, как очаровательно будет это путешествие, когда мы будем вместе; время так быстро пролетит, что мы и не заметим его.

— Это очень мило, сеньора, — сказал Валентин, смеясь, — но не совсем благоразумно. Я лучше придумал.

— Что же? — спросила она с любопытством.

Дон Пабло Гидальго покачал головою.

— Что, вы мне не верите!

— О, этого я не говорил, сеньор, — спохватился он.

— Ну, так слушайте. Я сказал вам, что дам вам в проводники трех охотников.

— Да, сеньор.

— Хорошо. Одного из них, которого вы знаете и сами, зовут Павлет. Ему я поручил начальство над вашим маленьким отрядом. Когда вы дойдете до американской границы, он проведет вас в один меховой магазин, может быть самый богатый во всей Северной Америке, существующий под фирмой «Мильнес, Максуэль и сын»; эти господа очаровательнейшие, милейшие люди, с которыми я уже лет десять состою в деловых отношениях. Вы потрудитесь передать им от меня это письмо.

— Это письмо? — спросил нерешительно дон Пабло.

— А я знаю, что это! — радостно вскричала донна Долорес.

— О, недоверчивый мексиканец! — вскричал Валентин со смехом. — Не бойтесь, в этом письме нет ничего компрометирующего; это не больше как открытие кредита в торговом доме «Мильнес, Максуэль и сын», для того чтоб вы могли не стесняться никакими путевыми издержками.

— Я так и думала! — сказала молодая женщина, протягивая охотнику с очаровательной улыбкой свою крошечную ручку.

— О, дон Валентин! — вскричал дон Пабло с восторгом. — Извините меня, я полудикарь, ваша деликатность меня просто смущает. Я не знаю, буду ли когда-нибудь в состоянии отблагодарить вас.

— Есть одно только средство — принять эту ссуду так же просто, как я ее предлагаю.

— Конечно, я принимаю ее с удовольствием: я оскорбил бы вас, если б действовал иначе.

— В добрый час! — весело вскричал Валентин, — теперь я узнаю вас. Я открыл вам кредит в десять тысяч долларов.

— Это слишком, я думаю.

— Вы возьмете сколько будет нужно, конечно, только уж не стесняйтесь, без излишней деликатности, потому что я гораздо богаче, чем вы предполагаете, а эта сумма для меня ничего не значит; к тому же я вас не освобождаю от этого долга и лично потребую возвращения, когда опять приеду в Сонору.

— О, если б вы это сделали, дон Валентин, это превзошло бы все наши одолжения.

— Уж сделаю, будьте спокойны.

— Дайте слово, сеньор, — настаивала донна Долорес.

— Разве вы мне не верите, сеньорита?

— Нет, но я знаю, что вы забываете, когда делаете одолжение; дайте же слово, а не то мы не примем вашего предложения. Вы как думаете, Пабло?

— Я совершенно согласен с вами, Долорес.

— Вот вы и попались, сеньор Валентин! — вскричала она, пригрозив ему пальчиком.

— Что делать? — ответил он добродушно, — надо будет исполнить ваше требование, сеньорита. Даю вам слово, что через шесть месяцев буду у вас. Теперь вы довольны, сеньорита?

— Я вполне счастлива и благодарю вас от глубины души.

— Берегитесь, дон Пабло, друг мой! Ваша невеста, кажется, слишком своевольна, составьте осторожно брачный контракт.

— О! — засмеялся он, — это лишнее: я все равно буду делать все, что она захочет.

— О, влюбленные! — вскричал Валентин.

Завтрак кончился; все поднялись.

— Теперь надо ехать, — сказал Валентин, — время не терпит. Я хотел бы уже видеть вас далеко отсюда. Пойдемте.

Он отвел молодых людей шагов на сто от лагеря, где в ожидании неподвижно стоял отряд всадников.

Два вьючных мула были нагружены багажом, охотники и пеоны сидели на лошадях, и остановка была только за доном Пабло и его невестой.

— Вы помните, что обещали мне, мой милый Павлет? — спросил Валентин у охотника, которому поручено было предводительство маленьким отрядом.

— Будьте покойны, мистер Валентин, — ответил охотник, — ведь вы знаете меня?

— Да, старый друг, иначе я не доверил бы вам этого дела.

— Благодарю вас; вы не раскаетесь в этом.

Затем донна Долорес и Пабло Гидальго сели на лошадей, и поезд тронулся.

Еще несколько отрывистых прощальных слов, несколько взглядов, брошенных на Валентина, и они скрылись за деревьями.

Взволнованный разлукою и тревожась за судьбу молодых людей, Валентин долго стоял неподвижно на одном месте, погрузившись в задумчивость.

К счастью, прибытие Бенито Рамиреса и Анимики рассеяло это возбужденное состояние.

— А! — сказал он, обращаясь к Рамиресу, — вы, вероятно, сообщите некоторые полезные для меня сведения.

— Какие, сеньор?

— Я недавно рассматривал ваш лагерь: местоположение очень удачно выбрано, но, не знаю почему, мне показалось, что он слишком мал для количества людей, которые должны там поместиться.

Рамирес расхохотался.

— Diablos! — вскричал он. — Вы так проницательны, что вас нелегко провести. Действительно, наш лагерь мал, но по очень простой причине: в нем не находится и трети войска.

— Как? Что вы хотите этим сказать?

— Это я придумал и признаюсь, сеньор, мысль не дурна.

— Объяснитесь.

— Боже мой! Да это очень просто: ведь вас что всего больше интересует? Спасение донны Розарио, не правда ли?

— Конечно, — ответил Валентин, искоса взглядывая на вождя Кроу…

— Что значит донна Розарио? — спросил вождь. — Я не понимаю.

Валентин взглянул ему прямо в лицо. Сахем оставался бесстрастным.

«Гм, гм! — проворчал охотник про себя. — Этот молодец, кажется, ведет неосмотрительную игру».

— Я объясню вам это, вождь, — сказал он, обращаясь к сахему.

— Хорошо, — ответил тот.

— Не забудьте, — заметил Валентин, обращаясь к Рамиресу, — что этот Кильд настоящий демон, истинный бич лугов, одним словом, бандит с головы до ног, и для нас очень важно примерно наказать его…

— О, я вполне согласен с вами, сеньор Валентин, но с этим плутом не стоит заниматься исключительно! Уж он рано или поздно попадется в наши руки. Итак, я думаю, что бы вы ни говорили и как я не уважаю ваше мнение, что всего важнее спасти…

— Драгоценные товары, находящиеся в лагере, — перебил Валентин с живостью.

— Именно: спасти драгоценные товары…

— Очень важно, — заметил сахем, утвердительно кивая головой.

— Эту-то цель я имел в виду.

— Хорошо, хорошо, — сказал Валентин со смехом, — каждый должен заботиться о себе, я не осуждаю вас, вы правы. Расскажите же ваш чудесный план.

— Да, послушаем план, — подтвердил индеец, который ничего не понял из этого разговора полусловами, но настойчиво преследовал свою цель.

— Повторяю вам, сеньор Валентин, что он библейской простоты.

— Очень может быть; но признаюсь, такого рода простые вещи внушают мне святой ужас; это, впрочем, не должно мешать вам объясниться. Так что вы говорили?

— Вот в чем дело: вы знаете, какую систему я принял с капитаном Кильдом? Резкость, доходящую до дерзости, и полнейшую вольность в обращении.

— Да, да, вы, помнится, говорили уже мне что-то в этом роде. Что ж дальше?

— Несколько дней тому назад я сделал уже первый шаг к цели, а сегодня утром я добился своего: мне удалось убедить его, что для него было бы гораздо лучше, во избежание разных опасностей (которые, между нами будь сказано, существуют только в моем воображении), послать женщин, находящихся в лагере, по дороге, где лошади не в состоянии ходить; положим, это очень трудная и даже в некоторых местах опасная дорога, но он таким образом выиграет много времени и сократит на восемь дней путешествие к водопаду на реке Журдан.

— Да ведь такого пути совсем не существует, который бы так сократил дорогу! — вскричал Валентин со смехом.

— Знаю, сеньор, но у меня была своя цель, — ответил молодой человек тем же тоном.

— А, понимаю, продолжайте.

— Слишком много речей, — заметил индеец недовольным тоном, — бледнолицый чересчур болтлив.

Обоих охотников рассмешило нетерпение их товарища; но Рамирес продолжал, не обращая ни малейшего внимания на резкое замечание вождя кроу.

— Капитан Кильд принял мое предложение, но несколько изменил его. Вот его план, который, надо отдать ему справедливость, отлично выдуман: если женщины могут пройти по этой тропинке, то и мужчины также могут; но, во избежание толкотни, женщины пройдут прежде, а через несколько часов и мужчины пойдут по той же дороге. Сказано — сделано. Женщины отправились в путь, и вы видели их лагерь; капитан Кильд следует на некотором расстоянии, и теперь его лагерь на три с половиной мили ниже этого. Вот как!

— Да это чрезвычайно остроумно! — вскричал Валентин Гиллуа со смехом. — Но куда же девалось обычное благоразумие капитана Кильда?

— А что?

— Как же: он разделяет свой отряд на две части и слабейшую посылает вперед; кроме того сам он располагается лагерем в трех с половиной милях от этой части отряда, так что в случае надобности не может даже защитить ее.

— На эти два замечания нетрудно ответить: когда он послал женщин вперед, он надеялся присоединиться к ним, и если не сделал этого, так потому, что время не позволило, а он не отважился продолжать путь в темноте; притом, так как после сделанной воинами великого сахема Анимики попытки на нападение капитана Кильда более ничто не беспокоило и он не видел с тех пор ни одного краснокожего, к тому же многочисленные лазутчики, которых он посылает каждый день на расследование, не замечали ничего подозрительного, то достойный капитан считает себя в полнейшей безопасности и твердо убежден, что никто более не интересуется им; к тому же я стараюсь поддержать его в этом убеждении, и в результате выходит, что капитан Кильд не опасается никакого нападения.

— Сколько бледнолицых охотников в лагере, о котором говорит мой брат? — спросил индеец, все время следивший за его рассказом.

— В том, где я нахожусь?

— Да.

— Около сорока; но предупреждаю вас, что это самые отважные из всего отряда, настоящие демоны, и если вы не захватите их врасплох, вам, пожалуй, несдобровать.

— Пусть мой брат, бледнолицый охотник, укажет нам дорогу, так мы их захватим.

— Я для того и пришел, вождь.

— Так вы согласны на внезапное нападение?

— Да, в эту же ночь, сеньор, и вот почему: эту ночь отряд капитана Кильда разделен надвое, и потому наша задача будет легче.

— Хорошо сказано; молодая голова и старая, мудрость, — заметил индеец.

— Завтра капитан Кильд снова соединит свой отряд и уж больше не разделит его надвое, как сегодня; теперь он слишком хорошо узнает неудобства этого; и тогда, если мы атакуем его, нам придется иметь дело не с сорока людьми, а с восемьюдесятью; это заслуживает, мне кажется, внимания.

— Действительно, вы совершенно верно рассудили, я с вами согласен; но в такой серьезной экспедиции нельзя действовать опрометчиво, для нас очень важно благоразумие и умение взяться за дело; одна неудача испортит все мы должны так взвесить все обстоятельства, чтобы быть уверенными в успехе.

— Мой брат, Искатель следов, говорит правду. Он великий, мудрый воин; он даст нам совет.

— Так посоветуемся.

Анимики поклонился.

— Посоветуемся, — сказал он.

— Хорошо; мое мнение, что надо напасть, следовательно, на этот счет мы все одного мнения; разница только в средствах исполнения нашего замысла, а это важнее всего уяснить, если мы хотим добиться успеха. Пусть брат мой сахем изложит свой план; его братья бледнолицые слушают.

Сахем раза три кивнул головой, покурил в продолжение нескольких минут свою трубку и затем, передав ее Валентину, сказал:

— Искатель следов друг краснокожих; эта война ведется не в его интересах, ему не нужно мстить за оскорбления; он дерется для того, чтобы помочь своим братьям краснокожим своей храбростью, как великий храбрец, и своей мудростью при совещательном огне. Анимики первый сахем своего народа; он должен отомстить за своих воинов, убитых этой собакой, вором бледнолицых; слова, которые он будет произносить, будут, против его воли, дышать ненавистью и гневом, а ненависть плохой советчик: она ослепляет самых проницательных людей. Вождь не составил никакого плана; он не может составить хорошего, потому что все будет подсказано ему ненавистью; он не станет говорить; одному только великому охотнику бледнолицых следует сказать свое мнение, потому что это мнение, как подсказанное одним чувством справедливости, будет хорошо; у Искателя следов взгляд проницателен, как у орла, храбрость велика, как у серого медведя, а мудрость равняется мудрости змеи. Пусть он говорит; сахем послушает его и скажет: это хорошо. Я кончил.

— А вы, сеньор Рамирес, что думаете об этом?

— Сеньор Валентин, сахем говорил очень мудро; я вполне разделяю его мнение; скажите, что нужно делать, и мы будем повиноваться вам.

Охотник с минуту собирался с мыслями, затем, передав трубку вождю Кроу, начал так:

— Пусть будет по-вашему. Я скажу, что делать, если вы отказываетесь.

Оба утвердительно кивнули головой.

— Я думаю, вождь, — продолжал Валентин, — что вашим воинам надо дать отдохнуть до полуночи; проспав таким образом часов шесть, они встанут бодрые свежие и будут в состоянии храбро сражаться. Притом я заметил, что вторая половина ночи, часам к двум гораздо темнее первой, так что легче захватывать врасплох; следовательно, мы сделаем попытку не раньше двух часов.

— Ага! — вскричал вождь с восторгом.

— В полночь, — продолжал Валентин, — мы разбудим воинов, они встанут, возьмут свое оружие и поползут, как змеи, к лагерю бледнолицых; потом, по вашему сигналу, они со всех сторон ворвутся в лагерь, и могу вас уверить, что если они как следует примутся за дело, то им нетрудно будет обессилить людей, захваченных посреди сна.

— Так! Мой брат хорошо говорит, все это справедливо. Но какой дорогой краснокожие подойдут к лагерю бледнолицых? Великий охотник забыл сказать об этом своему брату.

— Нет, я нисколько не забыл, — отвечал Валентин с двусмысленной улыбкой, — но прежде чем сделать это открытие, мы должны условиться относительно наших действий, вождь; я хочу обратиться к вам с просьбой и получить от вас на нее обещание.

— Пусть мой брат объяснится; Анимики его любит, и если может, то сделает все, что он желает.

— Я надеюсь на это, вождь.

— Но почему же, — возразил индеец, — мой брат охотник ждал так долго, чтобы обратиться с этой просьбой к своему другу?

— Почему? Я вам сейчас скажу, вождь. Прежде всего я хотел уверить вас, что я поступаю с вами искренно; у меня нет намерения вас обмануть, и вы можете положиться на меня.

— Я никогда не сомневался в моем брате; он не сумеет не сдержать своего слова, как старая болтливая женщина; я жду, чтобы мой брат объяснился.

— Итак, вождь, без длинных фраз: я отказываюсь объявлять войну женщинам, существам слабым, которые не могут защищаться; женщина, какой бы ни было нации и цвета кожи, не должна быть принимаема воинами за врага; храбрые воины должны убивать мужчин, уважать и покровительствовать женщинам; говоря в нескольких словах, я желаю, чтобы вы дали обещание на тотеме, великой трубке мира, священной для вашей нации, заключить со мной союз, по которому все женщины с белыми лицами, находящиеся в лагере, не только будут избавлены, укрыты от всякой опасности, но отданы под мое исключительное покровительство; я один буду иметь право располагать их судьбой; на этом условии я помогу моему брату всей моей властью и предоставлю в его распоряжение все богатства, заключающиеся в лагере.

— Мой брат требует многого; Кроу нуждаются в невольниках; белые женщины умеют хорошо приготовлять пищу воинам.

— Все это очень возможно, вождь, но что касается этих последних, они не будут не только невольницами и приготовлять пищи вашим воинам, но наверное будут переданы в мои руки: я признаюсь вам, что когда мое решение принято, оно неизменно; итак, вам остается или согласиться, или отказать.

— На том условии, брат мой, что главный белый охотник укажет тропинки, ведущие к лагерю белых.

— Я даю вам в этом честное слово, вождь.

— Это хорошо, Анимики любит охотника, почему же какое-нибудь недоразумение встанет между двумя славными воинами из-за женщин? Анимики сделает все, что желает мой брат, он обещает это, давая клятву на тотеме и священной трубке его нации.

— Благодарю вас, вождь, у меня есть ваше слово, и я буду его беречь; я знаю, что вы не откажетесь от него. Теперь выслушайте меня со вниманием: три тропинки ведут к лагерю эмигрантов. Две из них спускаются с горы, третья есть та самая тропинка, которую эмигранты выбрали, чтобы достигнуть удобного места, где бы можно было провести ночь. Так вот что я предлагаю брату моему, предводителю Кроу: сахем разделит воинов на три части: две первые будут состоять из тридцати воинов каждая; в третьей будет около сорока человек. Эта последняя, как самая многочисленная, отправится по нижней тропинке, чтобы отрезать выход белым и помешать тем из их друзей, которые, как сказал Бенито Рамирес, расположились лагерем в двух или трех милях отсюда и поспешат к ним на помощь. Над каким же отрядом хочет принять славный вождь начальство?

— Самый опасный пост приходится по праву Анимики; он отправится по нижней тропинке.

— Пусть будет так, — сказал Валентин, — этот пост будет принадлежать моему брату; теперь я хочу ему объяснить, почему нападение не может произойти прежде двух часов утра.

— Уши вождя готовы слушать.

— Потому что на расстоянии четверти версты отсюда расположились лагерем в горах около сорока северо-американских белых охотников, отдавшихся добровольно под мое начальство; этих охотников я должен известить; они помогут исполнению вашего предприятия; это позволит вам, вождь, усилить ваш отряд, взяв с собой вместо сорока воинов пятьдесят. В два часа пополуночи крик филина, повторенный два раза, даст сигнал к началу нападения. Если один из отрядов не ответит на призыв, значит, что-нибудь помешало, и атака будет временно отложена. Удобно ли вам все это, вождь?

— Сама мудрость говорит устами моего брата; его речи глубоко врезались в голову Анимики; вождь не забудет их и послужит примером послушания для своих солдат.

— Хорошо, так как мой брат хорошо понимает меня и вполне согласен со мной, то, кажется, уже время нам расстаться; мы не можем терять ни минуты, если хотим начать действовать в назначенный час. Курумилла, великий вождь Ароканский, укажет моему брату тропинку, по которой нужно следовать, чтобы достигнуть поста на нижней тропинке; когда это будет сделано, вождь попросит Курумиллу возвратиться ко мне; мне необходимо с ним последовать, кроме того он послужит проводником для тех из воинов, которых сахем изберет, чтобы следовать за сеньором Рамиресем и мной; Курумилла приведет их сюда; мы их здесь подождем.

— О, мой брат охотник всегда прав; Анимики возвратится в лагерь; через два часа воины, обещанные вождем, будут приведены сюда сахемом.

Индеец встал тогда, грациозно поклонился обоим собеседникам и, проскользнув как змея между хворостом и кустами, исчез почти мгновенно из глаз Валентина и Рамиреса.

После ухода индейца они в продолжение нескольких минут молчали, наконец поднялись и удалились по направлению, противоположному тому, которое принял вождь Кроу.

Они достигли вскоре чего-то вроде перекрестка, если можно дать такое название пространству земли посредственной величины, лишенному совершенно деревьев, где сходились или, вернее, спутывались несколько следов, оставленных дикими животными, и посреди которых, если всмотреться поближе и с большим вниманием, можно было легко разглядеть и следы недавнего прохождения большого количества людей.

— Здесь мы расстанемся, мой дорогой дон Октавио, — сказал Валентин, сжимая с любовью руки молодого мексиканца, — вы потрудитесь возвратиться в лагерь достойного капитана Кильда и станете наблюдать, чтобы ничто не помешало исполнению нашего намерения, я же отправлюсь предуведомить моих товарищей, которые расположились в ста шагах отсюда. Во всяком случае, раньше двух часов я возвращусь.

— Вы застанете меня на этом месте, сеньор дон Валентин, готовым исполнять ваши приказания.

— Все будет так, как условленно, мой друг; до скорого свидания.

Валентин Гиллуа сделал несколько шагов с целью удалиться, потом вдруг остановился, как бы раздумывая с минуту, и с живостью обратился снова к Рамиресу.

— Кстати, — сказал он, — я забыл сообщить вам, что, несмотря на клятву, которую мне дал сахем на тотеме и священной трубке своей нации, я питаю очень посредственную доверенность к нашим союзникам краснокожим. Кроу — это индейцы-грабители, которые ненавидят белых; они могут очень хорошо воспользоваться этим случаем, чтобы сыграть над нами какую-нибудь штуку.

— Carai! — вскричал Бенито Рамирес, содрогаясь при мысли об этом, — неужели вы считаете их способными на подобную измену?

— Я не скажу вам ни да, ни нет; хотя все держалось в тайне, я ужасно боюсь, чтобы этот демон Анимики, который неуловим, как змея, не подозревал бы меня в содействии той неудаче, которую он испытал при атаке лагеря эмигрантов.

— Вы это думаете?

— Я не знаю, что подумать; но что бы там он ни думал по этому предмету, это меня еще не так беспокоит; я убежден, что он не решится задумать против меня ничего открыто; он знает очень хорошо, что он не будет самым сильным, между тем очень возможно, если представится благоприятный случай, он воспользуется им; если я стану жаловаться, он сумеет оправдаться в своем участии; я думаю, не худо будет принять какие-нибудь предосторожности.

— Но какие же? Я, право, не вижу…

— Потому что вы не хотите потрудиться поразмыслить, мой друг, — прервал Валентин. — Не говорил ли я вам, что у меня есть человек сорок друзей, на которых я могу рассчитывать?

— Правда, вы мне говорили об этом.

— Итак, я разделю свой отряд на два; то есть я вверю вам двадцать человек из моих охотников, которым я позабочусь дать особые приказания; если вы заметите между нашими союзниками подозрительное колебание, то с помощью этих храбрых людей, из которых каждый стоит четырех индейцев, вам будет легко обращаться с воинами Кроу и даже в случае надобности заставить их образумиться.

— Эта мысль превосходна, дорогой сеньор, — вскричал Бенито с радостью, — я вижу, что вы думаете обо всем.

— Мой друг, — отвечал первый добродушно, — разве это не моя обязанность? Окруженный двадцатью решительными людьми одной с вами расы, вам нечего более будет опасаться. Индейцы поймут, что всякая измена невозможна, и станут действовать согласно; вы видите, что все устроится очень просто.

— В самом деле очень просто, сеньор, — сказал, смеясь, охотник, — а все-таки нужно было немного об этом подумать.

— Теперь я вас покидаю, — возразил Валентин Гиллуа. — Через два часа, как мы договорились, мы встретимся здесь.

— Я постараюсь не опоздать; до свидания, сеньор Валентин…

Двое людей пожали друг другу руки и на этот раз расстались окончательно.

Бенито Рамиресу — мы продолжаем давать ему это имя — удалось пробраться в лагерь эмигрантов, не замеченным часовыми, которые, утомленные в продолжение длинного дня и не надеясь встретить какую-нибудь опасность, не соблюдали строгого надзора и спали, так сказать, с открытыми глазами.

Полное спокойствие царствовало в лагере; эмигранты, завернувшись в покрывала и улегшись вокруг наполовину потухших огней, погрузились в глубокий сон.

Два часа протекли, и никакое событие не нарушило тишины и спокойствия лагерной жизни.

Бенито Рамирес, который расположился под густым кустарником дикой смородины, удалился, не возбудив ничьего внимания.

Ему достаточно было двадцати минут, чтобы достигнуть места, о котором мы говорили и где Валентин назначил ему свидание.

Охотник, всегда деятельный, предупредил его; около четверти часа прошло, как он прибыл со своим отрядом и ждал. Сигналы поданы; Бенито Рамирес приблизился к перекрестку.

Охотники окружали Валентина со всех сторон; они, казалось, слушали со вниманием наставления, которые тот им давал; заметив Бенито Рамиреса, охотник замолчал и, приблизясь с живостью к молодому человеку, сказал охотникам:

— Товарищи, вот человек, о котором я вам говорил; некоторые из вас знакомы с ним и знают, чего он стоит; я вам его назначаю в начальники, он так же храбр и предан делу, как каждый из вас. Если нам удастся в эту ночь освободить донну Розарио, то это только благодаря его мужеству и знанию. Я прошу тех из вас, которых я назначу временно состоять под его распоряжением, слушаться его, как меня самого. Теперь приступим к делу: Бальюмер, мой товарищ, выберет девятнадцать воинов из вас, которые с вами вместе присоединятся к отряду сеньора Бенито Рамиреса. Я сообщил вам о своих опасениях по поводу наших союзников; я не хочу ничего предсказывать: вы сами знаете, что индейцы — кровожадные грабители и что для нас особенно важно, чтобы они не обесчестили нашу жертву ужасами, недостойными людей сердца, как мы сами; я вам советую соблюдать большую осторожность особенно во время сражения, к которому мы приготовляемся; наблюдать не только за тем, чтобы наши друзья краснокожие не изменили нам, но чтобы они сдержали также слово, данное вождем от их имени, — оставить в покое женщин; помните, что бы там ни случилось, женщины должны пользоваться вашим покровительством и быть укрыты от всякого насилия; вы поняли меня хорошо?

— Отлично, — ответил Бальюмер от имени всех своих товарищей.

— Хорошо; нам остается только храбро выполнить нашу обязанность; Бог, Который знает наши намерения и Который их, без сомнения, одобряет, будет сражаться за нас, я надеюсь! Что нового, сеньор Бенито Рамирес?

— Ничего, сеньор, — отвечал молодой мексиканец с улыбкой двусмысленного выражения, — эмигранты капитана Кильда, — продолжал он с намерением, — спят так, как будто они не должны никогда просыпаться.

— Это, вероятно, так и должно быть, — сказал Бальюмер с саркастической улыбкой, — мы постараемся подтвердить вашу ложь, сеньор.

В эту минуту послышался легкий шелест в кустах и из них показался Курумилла.

— Какие новости принес, мой брат? — спросил его Валентин.

— Воины Кроу собрались, они ждут при падении потока.

— Сколько человек привели вы, вождь?

— Тридцать, — ответил он, улыбаясь особенным образом, то есть делая дерзкую гримасу. — Курумилла думал, что бесполезно приводить более войска; капитан придет с другой стороны, так что будет довольно воинов.

— Я думаю так же, как и вы, вождь; если восемьдесят решительных людей и Анимики не сумеют остановить злодеев, которые задумают примкнуть для помощи своим, то это покажет только недостаток воли в вожде и на то, что воины, над которыми он командует, ничто иное, как болтливые женщины. Вождю пришла в голову превосходная мысль, — прибавил он, обратясь к своим товарищам, — привести с собой небольшое количество индейцев. Кроме того, скорость, с которою Анимики согласился на просьбу вождя, рассеяла все мои сомнения. Теперь очевидно, что Кроу играют в открытую игру и что они не питают против нас никакой изменнической мысли.

— В самом деле, — ответил Бальюмер. — если бы это было иначе, вождь не согласился бы прислать такой слабый отряд. Но разве только двадцать индейцев будут участвовать в сражении?

— Нет, их будет восемьдесят; эти же составят первый отряд, под начальством сеньора Рамиреса; идем, идем; все сложилось так, как я ожидал, поспешите, отыщите поскорее ваших людей; мы не можем терять ни минуты; проводите их сюда по мере возможности, мы сформируем отряды и выступим в путь.

Курумилла улыбнулся с выражением хорошего расположения духа и удалился.

Его отсутствие было непродолжительно.

Через несколько минут показались воины.

Это были люди с грубыми чертами лица, с мрачным видом; все носили отличительный знак великих храбрецов, то есть многочисленные волчьи хвосты, привязанные к пяткам, но, сражаясь пешие, как и в предстоящем предприятии, они привязывали их вдоль ног кожаными ремешками.

Половина этих воинов была вооружена ружьями изделия американских фабрик, которыми изобилуют луга Соединенных Штатов, оружием, очень дурно приспособленным; при употреблении их нужно более опасаться за жизнь тех, которые их употребляют, чем тех, против кого они направлены; у других же были копья и стрелы.

Валентин Гиллуа, оглядев заботливо воинов и раскланявшись вежливо с ними, передал их в распоряжение дона Бенито Рамиреса.

Несколько минут спустя двадцать других воинов, вооруженные все ружьями, прибыли под предводительством Курумиллы и стали сами в ряды позади Валентина Гиллуа.

Искатель следов выбрал тогда десять охотников и, вверяя их Курумилле, сказал:

— Пусть мой брат отправится к сахему Кроу и оставит этих белых воинов под его начальством. Курумилла должен же остаться около сахема.

Курумилла наклонился, ничего не ответив, и удалился в сопровождении десяти охотников.

Потом, не вступая более в разговор, два отряда, находящиеся в ущелье, расстались.

Отряд Валентина должен был совершить более длинный путь; ему приходилось обогнуть лагерь, пробираясь дорогой совершенно недоступной, достигнуть тропинки по которой пробирались эмигранты, чтобы заградить им путь, между тем как сахем Кроу с пятьюдесятью охотниками сделал бы им недоступным выход назад.

Этот маневр, очень простой на первый взгляд, в действительности был очень труден для исполнения.

Между тем с помощью терпения, ловкости и более всего мужества Валентину удалось взобраться со своими спутниками на недостижимый уступ и укрепиться на нем, не производя подозрительного шума, который мог бы открыть его присутствие. По его приказанию воины с помощью охотников собрали старые деревья и обломки скал; из всего этого составили баррикаду, занявшую всю ширину дороги.

План Валентина был прост, удобен и легок для исполнения вот почему:

Бенито Рамирес хотел расположиться лагерем на площадке, которые так часто встречаются в этой местности, на площадке, образованной уступом обрывистой скалы, возвышающейся над пропастью, вышиной в восемьсот метров; сзади ее поднималась гора, которой крутые склоны казались непроходимыми.

Направо и налево извивалась зигзагами тропинка по крутым, отвесным склонам хребта.

Положение эмигрантов было критическое: перед ними находился отряд Кроу, сзади них отряд Валентина, а над ними, на вершине горы, единственном месте, где они могли скрыться, держался в засаде Бенито Рамирес.

Уверившись, что все его приказания исполнены пунктуально, Валентин в три различных приема стал подражать крику филина. Тот же сигнал был повторен тотчас же впереди лагеря и на горе.

— Хорошо! — прошептал Валентин, — наши друзья на своих постах! Внимание, товарищи!

И, поставив двух индейцев, вооруженных ружьями, сторожить баррикады, он, став во главе остального отряда, принялся с воинами ползти, как змея, в темноте, приближаясь незаметно к эмигрантам.

Тот же маневр был исполнен Бенито Рамиресем и Анимики.

Вдруг, по данному сигналу Валентина Гиллуа, вскочили краснокожие и охотники и с ужасным криком бросились, как стая тигров, на лагерь эмигрантов.

Глава VIII. Взятие лагеря

Возвратимся теперь к капитану Кильду, человеку в зеленых очках, которым мы так пренебрегли и который в настоящую минуту пользовался большим предпочтением перед другими, возбуждая живой интерес между жителями лугов.

Капитан Кильд, как мы уже сказали, был очень недоверчив.

Один человек пользовался только некоторым его доверием.

Этот человек был Бенито Рамирес.

Очень часто достойный капитан упрекал себя в слабости, которую чувствовал, сам не зная почему, к охотнику и обещал себе внимательно наблюдать за всеми своими поступками.

Правда, он ничего этого не исполнял, но сомнение вкоренилось в его уме, а для людей сего рода от сомнения к подозрению только один шаг.

Когда однажды утром он попросил своего проводника вывести его как можно скорее из возвышенных местностей, скалистых гор и когда тот предложил ему провести дорогой почти в действительности непроходимой, по которой можно было достигнуть ранее на четыре дня, то он принял это предложение с самой живой радостью.

Но мало-помалу, по мере того как Бенито Рамирес входил в дальнейшие подробности плана, созданного им, энтузиазм капитана умерялся; он размышлял и разбирал в своем уме проект, ему предложенный.

Вот почему, вместо того чтобы принять его совершенно как этого ждал мексиканец, он придумал свой собственный план и, несмотря на мнение Бенито Рамиреса, который не советовал, и по разумной причине, слишком близко приближаться, остался при своем убеждении.

Тридцать человек, заботливо выбранные, были отданы в непосредственное распоряжение Блю-Девиля, для сопровождения женщин и детей.

Линго, только что оправившийся от своих ран, был приставлен к Блю-Девилю более для того, чтобы наблюдать за ним, чем под каким-нибудь другим предлогом.

Спустя три дня лейтенант и его отряд выступили в поход в восемь часов утра, имея проводником Блю-Девиля; около четырех часов, когда это войско расположилось как следует в известном нам месте, Бенито Рамирес возвратился назад тем же путем, чтобы присоединиться к капитану Кильду.

По условиям, заключенным между капитаном и проводником, первый не должен был покинуть лагеря прежде следующего дня, чтобы иметь возможность доставить отряду, посланному вперед, все удобства для совершения опасного перехода.

Капитан Кильд если и опасался нападения, то не с передней стороны, а с задней, где, как он думал, собрался весь неприятель, он решился командовать арьергардом и держаться вдали от своего каравана, так что если бы он подвергся нападению, то женщины и дети не попали бы в руки неприятеля. В конце концов эти женщины и дети были самой драгоценной собственностью для достойного капитана.

Изумление Бенито Рамиреса было очень велико, когда на расстоянии двух миль от первого отряда он встретил внезапно лагерь, который капитан только что раскинул. Он привел в исполнение свой собственный план и приблизился для соединения со своим авангардом.

Хотя мексиканец и был внутренне очень смущен тем, что капитан не сдержал своего слова, что могло поколебать все его намерения, но он не дал заметить своего недовольства, и когда капитан обратился к нему со словами:

— Вы не рассчитывали встретить меня здесь, не правда ли, сеньор? — он отвечал ему самым развязным тоном:

— Это правда, капитан, но, честное слово, я должен признаться вам, что очень рад вас видеть.

— Как, это правда? — спросил Кильд, бросая на него инквизиторский взгляд из-за очков.

— Без сомнения, капитан.

— Объясните же мне почему, — сказал капитан.

— Мой Бог, капитан, по очень простой причине. Мне пришло в голову, что в пустыне угрожает много самых невероятных опасностей и что нельзя будет принять предостережений против всего.

— Очень хорошо сказано, продолжайте, мой милый, — возразил капитан, не переставая насмехаться, — и тогда вы сказали себе?..

— И я тогда сказал себе, капитан, что вы произведете пагубную ошибку, держась сзади вашего отряда, и что очень важно, чтобы вы присоединились к нему как можно скорей; вот почему я спешил прибыть поскорее к вам и предложить присоединиться, не теряя времени.

— Итак, видите, как все сложилось счастливо: едва вы отправились сегодня утром, как та же самая мысль пришла мне в голову. Вы знаете, что я прежде всего человек, не задумывающийся над исполнением дела, так что едва эта мысль созрела в моем уме, я поднял лагерь и выступил в поход.

— Вы совершенно правы, капитан.

— Значит, вы одобряете мой поступок?

— Я должен быть сумасшедшим, чтобы не одобрять его, капитан!

— Неужели! Эти слова доставляют мне удовольствие, — сказал он, как бы издеваясь. — Я боялся, что вам это не понравится.

— Как вы могли это предположить, капитан!

— Ах! Мой Бог, видишь столько страшных вещей на этом свете, а ваши желания, сеньор Бенито Рамирес, подчас так странны, что я не знаю часто, как мне действовать относительно вас; но не будем более говорить об этом, не хотите ли разделить со мной обед?

— Мне это невозможно, капитан.

— Почему же?

— Вы забываете наши условия, капитан.

— Это правда, извините меня, забудьте это и положим, что я ничего не сказал.

— Почему же и не забыть, я сам желаю, чтобы вы не могли предположить во мне дурного намерения против вас.

— О! Кто же его предполагает?

— Ах, Господи, капитан, несмотря на дружбу, которую вы мне оказываете, я опасаюсь всегда, что чем-нибудь могу навлечь на себя ваши упреки.

— Хорошо, мы как будто исповедуем друг друга.

— Может быть, это и так, в настоящую минуту я нахожусь в беспокойстве. Я выбрал направление движения, которому мы следуем; естественно, что вся ответственность за него должна тяготеть на мне одном; кроме того, так как я не хочу, чтобы вследствие моей ошибки или небрежности случилось несчастье с караваном, я отказываюсь от вашего обеда, для того чтобы иметь время соорудить возвышение вокруг лагеря и увериться самому, что нам не следует бояться какой-нибудь неожиданности со стороны краснокожих. Они чувствуют, что мы ускользаем от них; они сильно раздражены и не желают ничего другого, без сомнения, как напасть на нас с обычной своей дерзостью. Этого я желаю избежать. Индейцы очень хитры, капитан.

— О да, сеньор Бенито Рамирес, они очень ловки, но мы сами не глупы, мы — все остальные, что вы думаете об этом?

— Конечно, мы также не глупы, но это служит еще большим доказательством того, что мы не должны позволить им напасть на нас врасплох. О, мы будем наблюдать за этим. Итак, капитан, с вашего позволения, этим я и хочу заняться сию же минуту.

— Когда же я опять вас увижу, сеньор Рамирес?

— Завтра, до восхода солнца.

— Хорошо, пусть будет так, до свидания, сеньор Бенито Рамирес. Во всяком случае, при малейшем подозрительном движении известите меня.

— О, положитесь в этом на меня, капитан.

Охотник сделал последний прощальный жест рукой, взбросил ружье на плечо и удалился быстрыми шагами.

— Какой превосходной человек — этот Рамирес, — пробормотал про себя капитан, смотря, как тот удалялся. — Действительно, удовольствие иметь дело с подобными людьми.

С этими словами капитан вошел в палатку и сел за стол.

Между тем чем далее подвигалось время и ночь становилась темнее, тем более капитан Кильд, не зная, к чему отнести то, что он испытывал, чувствовал себя добычей невыразимого беспокойства. Мрачное предчувствие сжимало его горло; глубокая грусть, тоска овладевала им, сердце билось усиленнее. Ему представлялось, что странная неизвестная опасность угрожает ему.

Наконец к первому часу утра дошло до того, что он встал со своей койки, лежа на которой в продолжение стольких длинных часов он тщетно призывал сон, и вышел из палатки. Все было тихо снаружи.

Глубокое безмолвие господствовало в пустыне; не слышно было ни крика, ни шума.

— Неужели я схожу с ума? — прошептал капитан с тайным волнением.

Он лег снова.

Но едва он укутался в покрывала, которые служили ему постелью, как беспокойство и жгучая тоска пробудились в нем с большею силою, чем прежде.

— Нужно с этим покончить, — прошептал он.

С этой минуты его решение было принято.

Он поспешно встал, взял свое оружие, оседлал сам свою лошадь, вскочил на нее, выехал из лагеря и отправился вперед.

Его быстрая езда продолжалась не более как три четверти часа.

Вдруг он быстро осадил лошадь, дернув сильно за повода. Лошадь остановилась.

Капитан наклонился телом вперед и стал прислушиваться; ему показалось, что он слышал глухой и продолжительный шум, причины которого он не мог отгадать.

В продолжение трех или четырех минут он прислушивался, но тщетно.

Только неопределенный шум, причины которого он не мог понять, достигал до него.

Капитан соскочил с лошади и приложил ухо к земле.

Через минуту он привстал бледный, с изменившимися чертами лица, говоря дрожащим голосом:

— Это ружейные выстрелы! Индейцы нападают на лагерь! Проводник изменил мне! О! Злодей Рамирес, если ты попадешься в мои руки! Вперед, вперед! Может быть, не все еще потеряно!

И с несвойственной грубостью он хотел схватить за узду и вскочить на седло.

Но животное, испуганное неловкостью движения, которого не ожидало, круто повернуло, насторожило уши и поскакало по направлению к лагерю.

— Проклятие! — вскрикнул капитан Кильд, которым овладела невыразимая злоба, — все изменяет мне!

И он машинально прицелился в животное.

Но в ту же минуту опустил ружье.

— Я с ума сошел! — вскричал он. — Убив ее, разве я достигну лагеря скорее?

И он отправился в путь быстрым шагом, по следам лошади, но эта последняя, которая отличалась своей замечательной ездой, конечно, прибыла в лагерь гораздо ранее капитана.

Часовые, увидев лошадь, возвратившуюся без всадника, предположили, что какое-нибудь несчастье случилось с их начальником, подняли тревогу и разбудили всех, так что, когда капитан, задыхающийся и изнеможенный от усталости, достиг наконец лагеря, он застал уже всех своих людей на ногах при самом живом беспокойстве, советующихся о том, что они должны делать.

Капитан, собравшись с духом и будучи в состоянии говорить, рассказал всем, что произошло, и, оставив двух или трех человек для охранения лагеря и имущества, остальным велел сесть на лошадей и последовать за ним.

Через пять минут они уже скакали с капитаном во главе, чтобы присоединиться к авангарду.

По мере того как они приближались, выстрелы слышались яснее, и раздавались воинственные крики индейцев.

Три группы индейцев, как мы уже сказали, напали с трех сторон на лагерь эмигрантов.

Но, несмотря на предосторожности, принятые ими, неожиданность, на которую они рассчитывали, не оказалась полной.

Вместо того чтобы иметь дело, как они предполагали, с людьми спящими, которых легко и придушить, они очутились лицом к лицу с людьми, решившимися выдержать сильное сопротивление и за дорогую цену продать свою жизнь.

Вместо того чтобы застать врасплох, их самих застали внезапно.

Встреченные залпом ружейных выстрелов, они отступили в беспорядке и укрылись за валом, чтобы придумать новую атаку.

Валентин Гиллуа не понимал ничего в происходившем после сведений, полученных от Бенито Рамиреса; серьезное беспокойство овладело им; он знал по опыту, что индейцы так же легко поддаются паническому страху, как с жаром и решительностью ведут атаку.

Но вот что произошло в лагере и чего Валентин Гиллуа не мог знать.

Во время похода Линго заметил с тайной завистью, что Бенито Рамирес и Блю-Девиль, против обыкновения, имели между собой длинный разговор, который вели вполголоса и находились на этот раз в полном согласии, к чему у них прежде нельзя было заметить склонности.

Линго, читатель знает, чувствовал к Блю-Девилю тайную ненависть, которой оставалось только разразиться в один прекрасный день, тем более что лейтенант каждый раз, когда представлялся случай, нисколько не стеснялся и выказывал ему полнейшее презрение.

Кроме того, злодей с завистью видел ту дружбу и доверие, которые установились так прочно между Бенито Рамиресем и капитаном Кильдом.

В продолжение некоторого времени капитан не оказывал Линго доверия, к которому последний привык. Злодей чувствовал, что его подозревают; он понимал, что его положение около капитана и лейтенанта становилось все более и более затруднительным.

С другой стороны, он знал о своей нечистой совести.

Такой человек, как он, всегда имеет, в чем упрекнуть себя.

Бандит создал план, чтобы покинуть своих товарищей и отправиться искать приключений, но он не хотел уехать с пустыми руками, не отомстив за оскорбления, которые, как он себе воображал, ему нанесли.

Итак, мы сказали, длинный разговор проводника с лейтенантом пробудил в нем ненависть.

Во время двух посещений, сделанных Бенито Рамиресем в лагерь вечером, двое людей опять беседовали друг с другом с оживлением.

Линго с нетерпением ожидал, что будет.

Для него стало ясно, что составляется заговор, который стараются тщательно от него скрыть и который он должен во что бы то ни стало открыть.

Около десяти часов вечера, когда Блю-Девиль, объехав лагерь и уверившись, что все спят, пробирался таинственно к хижине, служащей временным убежищем для донны Розарио, Линго наблюдал за лейтенантом; он дополз, как змея, до этого убежища и приложил чуткое, как у тигра, ухо к тонкой перегородке — стенке хижины.

Она была построена наскоро из переплетенных ветвей, внутри устлана покрывалами, чтобы не пропускать наружного воздуха.

Бандит убедился тотчас же, что если ему нет возможности что-нибудь видеть, зато очень легко все слышать, чего, собственно, он и желал в самом деле; хотя собеседники говорили сдержанным голосом, от него не ускользнуло ни одно слово из их разговора; мы должны также с сожалением прибавить, что эта беседа исполнила его радостью и произвела на его зловещем лице гримасу самого дьявольского выражения.

Донна Розарио и Блю-Девиль говорили по-испански, но это мало смущало бандита, он говорил на этом языке так же хорошо, как и по-французски.

— Вы очень долго не приходили, мой друг, — сказала дружески донна Розарио Блю-Девилю.

— К моему большому огорчению, сеньорита, — отвечал этот, — если я прихожу поздно, то в вознаграждение за это могу возвестить несколько приятных новостей.

— Да благословит вас Бог; хорошие новости редки для меня.

— Но эта превосходна.

— Говорите же скорее, я вас умоляю.

— Я буду краток, так как время не терпит. Вы видели, вероятно, сеньорита, что капитан Кильд разделил свой отряд и часть его послал вперед.

— Это правда, я признаюсь вам, это меня очень беспокоит.

— Вы несправедливы; ничего не может быть лучше для вас. Бенито Рамирес, — прибавил он, налегая на это имя, что заставило улыбнуться молодую девушку, — вытребовал это движение у капитана. Эту ночь, около двух часов утра, Валентин Гиллуа и его охотники, с помощью человек ста кроу, нападут на лагерь и уведут вас. Через несколько часов вы будете свободны.

— Мой Бог! — воскликнула молодая девушка в волнении, — возможно ли это?

— Я даю вам в этом честное слово; все готово, условленно и устроено таким образом, чтобы тайна не открылась. Когда капитан Кильд придет, что невероятно, на помощь своим бандитам, будет уже поздно; вы уже будете долгое время находиться под покровительством Валентина Гиллуа, Рамиреса, меня и всех остальных охотников белого племени.

— Но кто вы такой? — воскликнула молодая девушка в избытке радости и удивления.

— Я, — отвечал Блю-Девиль, — человек, преданный Валентину Гиллуа, я вам это говорил уже, и который поклялся вас спасти, сеньорита. Теперь выслушайте меня хорошенько; я час тому назад навьючил двух мулов предметами, которые могут быть вам полезными; эти мулы послужат вместо экипажа вам и вашей подруге Гарриэте Дюмбар; что касается меня, я буду сопровождать вас на лошади; эти мулы находятся в безопасном месте под охраной Пелона и еще одного верного человека, на которого можно положиться. Что касается вас, сеньорита, вот что вы потрудитесь сделать…

Вдруг тонкая стенка хижины сильно затрещала.

— Нас подслушивали! — вскричал Блю-Девиль, бросаясь вон из хижины.

Он заметил проскользнувшую тень и более ничего. Линго слушал с сильным вниманием этот интересный для него разговор, не пророня ни одного слова, но он наклонился слишком вперед, более чем следовало, и чуть не сломал тонкую стенку.

— Тут должен быть изменник, — прошептал Блю-Девиль, — этот изменник не кто иной, как Линго, как ему помешать?

Подумав несколько времени, он направился к выходу из лагеря с той стороны, откуда прибыл караван.

Перейдя укрепления с предосторожностью, как человек, который пытается спрятаться, он остановился и прикорнул между двумя тюками.

Едва он успел засесть в засаде, показался Линго.

Бандит выступал волчьим шагом, склоня туловище вперед и держа ухо востро, чтобы различить малейший шум, взглядом стараясь измерить темноту ночи; он остановился с минуту неподвижно, потом, уверившись в тишине и уединении, перелез в свою очередь через укрепления.

Но в эту самую минуту он был грубо схвачен за горло, покрывало было брошено ему на голову, и в две минуты он был увязан так, что не мог двинуться.

Что было самое ужасное для Линго в этом приключении, так это то, что, схваченный внезапно, он не знал, с кем имеет дело, он испытывал почти суеверный страх.

Он подозревал только лейтенанта.

Этот оставил временно его лежать на том месте, где он находился, а сам поспешил возвратиться в хижину, где он оставил донну Розарио в неизъяснимом душевном волнении.

— Мы не можем терять ни минуты, — сказал он ей.

— Говорите, что нужно делать? — отвечала решительно молодая девушка, — приказывайте.

— Поспешите накинуть плащ на ваши плечи, — ответил он прерывающимся голосом, — пусть мисс Гарриэта сделает то же самое, и последуйте обе за мной, главное без колебания и страха, наступила великая минута. Я не скрываю от вас, сеньорита, что дело идет о вашей смерти или свободе!

— Я хочу быть свободной! — вскрикнула Розарио с одушевлением.

Блю-Девиль поднял тогда одно из покрывал, вынул несколько ветвей и, сделав знак двум молодым девушкам следовать за ним, вышел с ними вместе этой импровизированной дверью из хижины.

Эта хижина была построена так, что почти примыкала к горе.

В этом месте она возвышалась небольшим отлогим уступом, так что без большой усталости можно было взобраться по ней, укрываясь между кустарниками и придерживаясь за них, чтобы сохранить равновесие.

Блю-Девиль шел вперед и расчищал дорогу своим молодым спутницам.

Наконец, после долгих усилий и усталости трое беглецов успели обогнуть лагерь в направлении противоположном тому, где расположился капитан.

Они выбрались тогда на тропинку, которая была довольно широка, что позволило им подвигаться вперед с большей быстротой, так что менее чем через три четверти часа они достигли кустарников, где стояли приготовленные муллы под присмотром Пелона и доверенного лица, о котором лейтенант говорил предварительно донне Розарио.

— Здесь вы будете в полной безопасности, — сказал он, — какой бы шум вы ни услыхали, не показывайтесь, скрывайтесь до того времени, как я к вам не возвращусь. Я клянусь честью, что никакая опасность не может здесь вас застичь. А ты, — прибавил он, обращаясь к эмигранту, — ты помнишь, что ты мне обещал?

Этот человек пожал только плечами.

— Вам нечего мне приказывать, — сказал он, — разве вы меня не знаете?

— Очень хорошо, очень хорошо! — вскрикнул Блю-Девиль, смеясь, — до свидания; каждый будет награжден, смотря по заслугам.

И, дав еще несколько советов двум молодым женщинам, он возвратился в лагерь той же дорогой, по которой пришел.

Его первой заботой было совершить обход.

Никто и не думал трогаться с места.

Он отправился тогда к тому месту, где оставил Линго, надрезал тихонько, в двух или трех местах, шнурок, которым он его окрутил, и, оставив его распутываться, подобно ужу, сам вошел в хижину донны Розарио и поспешил заткнуть пролом, который сделал в стене.

Едва он окончил эту работу, как ему послышалось легкое прикосновение к стенке.

Действительно, как только Линго почувствовал, что узы его развязаны, он употребил все усилия, чтобы как-нибудь освободить свои члены, что ему скоро удалось.

Но напрасно он искал глазами и пытался открыть человека, который перерезал его узы.

Он был совершенно один.

Он вошел в лагерь и попытался отыскать Блю-Девиля, потому что внутренне был убежден, что не кто иной, как он так проворно связал его.

Не встретив нигде лейтенанта, он машинально приблизился к хижине.

Его удивление было очень сильно, так что он едва удержался от восклицания, когда, приложив ухо к загородке, он услышал разговор во внутренности хижины.

— Извините меня, сеньорита, — говорил Блю-Девиль, — в том, что я покинул вас так неожиданно; я думал сперва, что кто-нибудь нас подслушивает снаружи, но, выйдя, убедился, что ошибся. Так как осторожным никогда не мешает быть, то я вышел из лагеря, чтобы посмотреть, находятся ли мулы, о которых я вам говорил, на том месте, где я их спрятал. Около двух часов, когда нападут на лагерь, я приду за вами, чтобы отвести вас в безопасное место. Теперь же попытайтесь заснуть, потому что вам скоро придется вынести много трудностей и подвергнуться сильной усталости. Я должен предуведомить вас, кроме того, что ввиду измены я возьму некоторые предосторожности относительно вашей безопасности; мы можем быть всегда обмануты и иметь дело с врагами, вместо того чтобы перед нами были одни только друзья. До скорого свидания, сеньорита, в назначенный час я явлюсь.

Линго услыхал приближение шагов и поспешил удалиться и растянуться около огня.

— А вот и ты, — прошептал он, увидя выходящего из хижины Блю-Девиля. — Или у меня помрачение зрения, или я ошибся. Черт меня побери, если не этот парень всадил меня туда, он очень силен. Все равно, мы увидим.

Блю-Девиль, казалось, искал кого-то; наконец направился к месту, где лежал Линго.

Этот тотчас же закрыл глаза.

— Эй, малый, — сказал ему Блю-Девиль, толкая его сурово ногой, — довольно спать теперь.

— Что? — произнес бандит, зевая во всю глотку, — что вам угодно, лейтенант? Это вы меня зовете?

— Да, мой друг, мне нужно поговорить с вами.

— К вашим услугам, лейтенант, — возразил Линго, вскакивая на ноги.

— Подите сюда, — продолжал Блю-Девиль, отводя его в сторону. — Хотя все эти молодцы спят крепким сном, — сказал он тоном насмешливого добродушия, — я не знаю почему, но мне кажется, что они проснулись и, как зайцы вблизи жилья, насторожили свои длинные уши. Разговор, который мы поведем, не должен быть слышен никем другим.

— Хорошо, но в чем же дело?

— Мой друг, — сказал чистосердечно Блю-Девиль, бросая взгляд вокруг себя, как будто, несмотря на предосторожность, которую он принял, он опасался быть подслушанным, — мы находимся в положении крайне плачевном, я должен вам признаться, мы находимся как будто в осином гнезде, из которого, дьявол меня попутал в этом, я не знаю, как мы выйдем.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Линго очень серьезно.

— Все обстоит именно так, как я имею честь вам сообщать: может быть, прежде чем пройдет два часа, с наших черепов будет содрана кожа.

— Лейтенант, не шутите, пожалуйста; эта перспектива улыбается мне очень посредственно.

— Конечно, мой друг, философы должны ожидать всего; я повторяю вам, что наше положение далеко не завидное и приятное: я вспомнил о вас, потому что я знаю вас за доброго малого, который, если захочет, может отважиться на смелое предприятие.

— Что касается этого, лейтенант, то вы знаете, что я во всем готов слушаться вас; что нужно делать?

— Мне помогать очень просто. Рамирес известил меня, что индейцы должны напасть на нас в эту ночь. Правда ли это, ложные ли слухи, я не могу еще ничего сказать, только я думаю, что лучше всего готовиться ко всему и быть настороже.

— Черт возьми! Я думаю то же, лейтенант.

Двое этих людей исполняли свои роли с таким совершенством, что вполне обманывали друг друга.

— Уже около полуночи, через полчаса разбудят наших людей. Так как очень возможно, что на нас нападут спереди и сзади, то мы разделим наш отряд на два. Вы примите начальство над одним, а я над другим; согласны вы с этим?

— Совершенно.

— Какой же пост вы предпочтете для себя?

— О, какой вы пожелаете, — сказал Линго, — я не принимаю в расчет свое самолюбие.

— Это все равно, говорите смелее, я постараюсь вас удовлетворить.

— Хорошо, лейтенант, если вам это все равно, я стану во главе арьергарда.

— Вам не страшно, мой добрый малый, ведь это самый гибельный пост?

— Я хочу вас уверить, лейтенант, что вы ошиблись на мой счет.

— Итак, вы подвергнетесь большой опасности, — отвечал Блю-Девиль с выражением самой едкой иронии, которая, против желания, покоробила бандита. — Я вас уверяю, что нисколько не ошибся на ваш счет и знаю отлично, чего держаться относительно вас; будьте покойны, я не замедлю отдать вам справедливость.

— Благодарю вас, лейтенант, честный человек не нуждается в награждении за хорошее исполнение своей обязанности, — отвечал бандит с притворным видом.

— Все равно, итак, я могу рассчитывать на вас?

— Я даю вам в этом слово.

— Согласен; наблюдайте только хорошенько.

— О, не опасайтесь.

Два человека расстались, очень довольные один другим, по крайней мере с виду.

Линго попросил дать ему начальство над арьергардом, потому что с этой стороны была расположена хижина донны Розарио, а с этой стороны, как он видел, Блю-Девиль покинул лагерь.

Мы уже рассказали, каким образом индейцы были встречены эмигрантами.

Эта встреча, мы сказали также, заставила призадуматься Валентина Гиллуа.

Между тем, после нескольких минут размышления, воины решились произвести новую атаку.

Блю-Девиль воспользовался этими минутами спокойствия, чтобы увериться, что делает Линго.

Бандит исчез.

При первых выстрелах он бросился в хижину донны Розарио, и ему достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться в том, что он проведен лейтенантом.

Тогда он перескочил через укрепления и, рискуя быть изрубленным индейцами, очертя голову пустился по дорожке и успел, благодаря неслыханной смелости, пробиться сквозь ряды воинов.

В эту же минуту началась вторая атака.

На этот раз эмигранты сопротивлялись тихо индейцам, которым удалось перескочить через возвышение и проникнуть в лагерь.

Ужасный крик раздался снаружи.

Это был капитан Кильд, который приближался во главе последних из своих людей и напал на индейцев сзади.

Завязалась упорная борьба.

Но эмигранты потеряли бодрость и не могли оказать серьезного сопротивления.

Их поражение было совершенно полным; они бросились бежать по всем направлениям.

Капитан Кильд, сражавшийся очень храбро, признавая сумасшествием дальнейшее сопротивление, дал сигнал к отступлению и удалился стремглав в сопровождении двадцати всадников, оставшихся в живых из всего многочисленного его отряда.

Индейцы, обрадованные и ошеломленные успехом, позволили капитану удалиться, не желая овладеть им.

Воины Кроу в точности сдержали слово, данное Валентину Гиллуа.

Женщины и дети были христианским образом избавлены от насилия.

Валентин и Бенито Рамирес искали с лихорадочной тревогой донну Розарио посреди этих несчастных созданий, потерявших рассудок от страха, которые, принимая их за врагов, бросались перед ними на колени, моля их о сострадании к ним, как вдруг Блю-Девиль, который покинул лагерь после первого нападения, появился между ними.

Он был бледен, совсем уничтожен; его блуждающие глаза блестели безумно.

Заметив его, оба товарища подбежали к нему.

— Что же? — спросили они, — донна Розарио? Где она?

— Пропала! — вскричал он, — исчезла! уведена!

Оба человека остановились как вкопанные.

— О, мы ее отыщем! — воскликнули они.

И, оставив лагерь индейцам, они направились в сопровождении многих из своих спутников и Блю-Девиля к тому месту, где тот оставил двух молодых девушек.

Напрасно охотники предавались самым деятельным поискам.

Донна Розарио, мисс Гарриэта, Пелон и Бловн, доверенное лицо лейтенанта, исчезли, не оставив никаких следов.

Самые мулы, так же как и лошадь Блю-Девиля, были сведены.

Кто же исполнил это смелое предприятие? Кем были уведены молодые девушки?

Глава IX. Каким образом Павлет открывает след и что происходит от этого

Вильям Павлет, охотник, на которого Валентин Гиллуа возложил деликатное поручение с двумя своими товарищами проводить донну Долорес де Кастелар и дона Пабло Гидальго до первых американских учреждений, исполнил это поручение со всем знанием и преданностью, которые Валентин, знавший его с давних пор, мог ожидать от него.

Путешествие, немного замедлявшееся сначала маловажными случаями, окончилось при самых благоприятных условиях; путешественники не были ни разу обеспокоены ни пограничными бродягами, бандитами, не имеющими ни веры, ни нравственности, которыми изобилуют окрестности жилищ, ни краснокожими, разбойниками не менее опасными, наконец, никакими дикими животными, которых встречается много в Скалистых горах.

Павлет, казалось, владел безошибочным инстинктом на далеком расстоянии чуять приближение врага и избегать его.

Один только серый медведь, появившись внезапно перед лицом путешественников, выказал покушение загородить им дорогу.

Страшное животное дорого поплатилось за эту злополучную фантазию.

Павлет, к большой радости донны Долорес, убил его и завладел великолепной кожей, так что совершил в некотором роде выгодное дело.

Северная Америка имеет ту особенность, что в ней внезапно, без всякой постепенности, переходишь от полнейшего варварства к самой утонченной цивилизации.

Середины нет, она не может существовать у народа, который находится в состоянии зарождения.

Едва перешли вы границу, как с одной стороны, позади, на расстоянии выстрела, вы видите пустыню со всеми ее величественными ужасами, а с другой стороны вы окружены полнейшей цивилизацией.

Город Форт-Снеллинг, куда вступили наши путешественники через четыре дня после того как оставили Валентина Гиллуа, был двадцать лет тому назад простым складочным местом товаров, теперь же это хорошо построенный город, освещенный газом, заключающий в себе все утонченности самой изысканной роскоши и имеющий огромное торговое значение, которое простирается до самой Европы.

Первой заботой дона Пабло по прибытии в Форт-Снеллинг было остановиться со своей невестой в первой гостинице города; отдохнув и переменив платье, потому что то, которое он носил до сих пор, превосходное для путешествия в лугах, не согласовалось более со средой, в которую он был поставлен, он попросил Павлета отвести его к банкиру, к которому Валентин Гиллуа дал ему письмо.

Пройдя несколько великолепных контор, где занималось множество чиновников, дон Гидальго был введен к самому банкиру.

Банкир, настоящий джентльмен, в самом строгом значении этого слова, принял прекрасно своего посетителя и, ознакомившись с содержанием письма, которое ему передали, отдал себя в его полное распоряжение.

— Вас рекомендуют мне с очень хорошей стороны, сеньор, — сказал мистер Максвел, — кроме того, для меня большое удовольствие, если я могу сделать что-нибудь приятное мистеру Валентину.

— Этот охотник, должно быть, очень богат? — спросил с любопытством молодой человек.

— О! — сказал банкир с громким смехом, — он мог бы купить целый город, если бы захотел.

— Вы его хорошо знаете?

— Кто не знает Валентина Гиллуа; он охотился за бизонами по течению реки святого Петра, прежде чем нам пришла в голову мысль построить Форт-Снеллинг; он оказал нам много громадных услуг; мы расположились, как вы можете видеть, в совершенно неприятельской земле; Кроу и племя Сиу окружают нас со всех сторон; население краснокожих теперь еще в шесть или семь раз многочисленнее нашего.

— Как, неужели столько индейцев в Минозоте?

— Их число превосходит тридцать тысяч; это по преимуществу кровожадные, немилосердные, дикие люди, которые ненавидят белых.

— Я заключаю из ваших слов, что вы скорее собрались, чем утвердились в настоящей неприятельской земле.

— Положительно так, сеньор, — отвечал банкир, — но наше население, возрастающее с каждым днем, составлено из людей преданных, людей необычайной силы и мужества; первые попытки колонизации были по необходимости очень трудны; против нас восстало все: страна, жители, животные, климат, все было нам чуждо; цивилизация в Америке идет быстро, но какою ценой это происходит?! Каждый шаг, сделанный нами, стоит потоков крови; мы выдерживаем каждый день громадную борьбу с варварами. Устройство Форт-Снеллинга, самого важного города в стране, состоялось только благодаря чудесам смелости и нашей предприимчивости. Дикие, у которых законно мы покупаем земли, нападают на нас, сжигают наши хижины, грабят наши поезда, расставляют для нас западни самые бесчеловечные! Отсутствие религии и ненависть управляют всеми их поступками; они продают свои земли с задней мыслью — не отдавать их нам; в Европе же сожалеют об участи несчастных индейцев, так несправедливо ограбленных жадными американцами и убиваемых, как животные.

— Но все-таки, милостивый государь, ведь не все же индейцы таковы, как вы их описываете.

— Конечно нет, я хотел вам то же самое сказать; между ними встречаются часто умные, честные, придерживающиеся закона, но таких небольшое число; мистер Валентин, который лучше других знаком с расой краснокожих, соглашается сам, что честных наций меньшая часть; он оказал нам много услуг до начала колонизации; без него и без того громадного влияния, которым он пользуется между индейскими племенами, нам никогда бы не удалось крепко утвердиться в этой стране.

— У него великое сердце и редкий ум.

— Его высоко почитают все в Минозоте; белые и краснокожие позволяют изрубить себя за него; если бы он захотел, то со своим огромным состоянием, при обширных сведениях и чудном характере он достиг бы многого в стране, где знают все-таки цену практическим людям; но он упрямится в своем желании жить в пустыне; он любит индейцев, ему нравится быть посреди них.

— Они, следовательно, хороши, — сказал дон Пабло, — если человек, о котором мы говорим, так сильно заинтересован ими.

— Конечно, между ними встречаются и хорошие люди, сеньор, и даже довольно много их; никто, вероятно, не старался более меня их изучить; к несчастью только, эта раса равнодушна и противится всякому прогрессу и цивилизации.

— Понятно, цивилизация и прогресс прибыльны для них в очень посредственной степени, вы, вероятно, согласитесь с этим?

— Эта правда, но не по их вине; видите ли что, сеньор, всякая раса, вредная для общества вообще и которая упорствует в борьбе против общественного интереса, против людей, животных, растительности, должна непременно погибнуть — это непреложный закон природы; Америка дана нам самим Богом, чтобы заботиться о ее образовании, нравах, а в данную минуту пересоздать весь громадный род человеческий, восстановить в этой девственной стране высший уровень нравственного развития, так низко упавший в Старом свете, одряхлевшем в пороках и который при малейшем толчке распадется в прах, невозможно. Нам предстоит сыграть роль, дарованную Провидением; все, что откажется преклониться перед этим уровнем, должно окончательно исчезнуть; краснокожие не хотят породниться с цивилизацией, тем хуже для них: они будут совершенно стерты с лица земли, как это случилось с народами, жившими задолго до них и от которых находят только в пещерах остатки окаменелых костей; да иначе не может быть, если определено, чтобы прогресс сделал свое дело и небесная воля, которая влечет нас помимо самих себя вперед, была бы исполнена.

— Я думаю, сеньор Максвел, что вы предоставляете Провидению такую роль, о которой оно никогда и не думало.

— Вы еще увидите, увидите, сеньор.

Дон Пабло встал; банкир отсчитал ему сумму, означенную в заемном письме, и они расстались, пожав друг другу руки.

Дон Пабло отправился к первому лавочнику, где он сделал несколько закупок, и возвратился в гостиницу.

На другой день Павлет и два других охотника пришли проститься с доном Гидальго и донной Долорес; Павлет был в восторге: он продал за хорошую цену шкуру серого медведя мистеру Максвелу; теперь поручение, данное ему, было выполнено, и он спешил возвратиться в Скалистые горы.

Молодой испанец вручил охотнику письмо на имя Валентина Гиллуа, написанное сообща двумя молодыми людьми, в котором они благодарили за громадное одолжение, которое он им оказал; напоминали ему об обещании приехать повидаться с ними, уверяли его, что счастье, которым они ему обязаны, не будет полным до тех пор, пока он не посетит их, просили его не забывать их и быть уверенными в их вечной благодарности; письмо было надписано доном Пабло и донной Долорес.

Дон Пабло после этого подарил каждому из охотников по паре шестиствольных револьверов.

Такой же подарок был вручен Павлету для передачи Кастору, которому молодые люди также многим были обязаны; более всего, конечно, тем, что он познакомил их с Валентином Гиллуа.

Донна Долорес, не желая отстать в щедрости от своего жениха, подарила каждому из этих храбрых людей, которые проводили ее с такой безопасностью, золотые часы с двойной крышкой, прося их передать от ее имени такие же Кастору.

Последний подарок очень порадовал охотников; затем, простившись с изъявлениями искренней благодарности и неизменной преданности, они удалились.

На другой день дон Пабло и его невеста оставили город Форт-Снеллинг, чтобы продолжать свое путешествие.

В минуту отъезда они в последний раз простились с охотниками, которые не дали им удалиться, не поблагодарив их вторично.

Через два часа Павлет и его два товарища, Янсен и Леман, в свою очередь, оставили город, чтобы отправиться по дороге к Скалистым горам, которых обнаженные вершины рисовались на дальнем горизонте, подобно серым облакам.

Им нужно было более двух дней, несмотря на то, что лошади их были приучены к длинным переходам, чтобы достигнуть обширной равнины, называемой страной Высоких трав.

В самом деле, эта страна представляла из себя вид громадного луга, пересеченного многочисленными потоками воды, где трава достигала необыкновенной вышины и где не встретишь ни одного дерева.

Ничто не может передать вида пустынного и вместе с тем этого величественного океана зелени, в котором ничто не прерывает однообразной правильности и который служит для кроу местом охоты за бизонами и лосями, изобилующими в этой пустыне. Павлет и его двое спутников подвигались вперед так осторожно, что не встретили ничего дурного во время этого перехода, около пятидесяти миль, пользующегося, и совершенно справедливо, дурной репутацией самого опасного места.

Утром третьего дня около десяти часов они достигли первых уступов Скалистых гор; вечером расположились лагерем на самой горе.

За два или три часа перед заходом солнца Павлет заметил множество следов, что заставило его предположить, что по дороге предшествовал им довольно значительный отряд.

Следы принадлежали, по всей вероятности, людям белой расы; но кто такие эти белые, вот что важно было знать.

Часто бывает более опасным встретить в пустыне людей одинакового цвета кожи, чем краснокожих.

В варварских странах пословица: «homo homini-lupus», — применима во всей своей силе.

Пустыня служит естественным пристанищем для всех противников цивилизации, которые промышляют в ней разным образом и не признают других законов, как силу.

Вследствие этого охотники решили удвоить предосторожности.

Вечером, когда настало время остановиться на ночлег, случай открыл им довольно глубокий грот, в котором они удобно поместились со своими лошадьми и могли развести огонь, чего не осмелились бы сделать если б раскинули лагерь в лесу.

Ночь была прекрасная; небо было усеяно множеством блестящих звезд, но не освещено луной, почему было довольно темно; кроме того ночь была очень холодна, что заставило путешественников почувствовать всю прелесть постоянно поддерживаемого огня, для того чтобы иметь возможность согреться и приготовить себе пищу.

Когда лошади были распряжены и накормлены, охотники занялись своим ужином, который не требовал больших приготовлений; подкрепив себя, они вышли в лес, чтобы запастись сухими дровами, необходимыми для поддержания огня в продолжение ночи.

Скоро они в один из углов грота набросали огромную кучу хвороста.

— Товарищи, — сказал тогда Павлет, — я сейчас заметил свет между деревьями в близком расстоянии от места, где мы находимся.

— На расстоянии выстрела, — сказал Янсен, — я его тоже заметил.

— Что же вы думаете об этом?

— Я думаю, — сказал Янсен, — что этот огонь разложили люди, расположившиеся в соседстве с нами.

— Что это за соседи — вот вопрос, — сказал Леман.

— Это белые, — сказал чистосердечно Павлет.

— Вы уверены в этом? — спросили оба охотника.

— Совершенно; я узнал это сегодня после обеда по их следам.

— Хорошо, но, может быть, огонь, который вы заметили, зажгли совершенно не они.

— Я утверждаю противное.

— Чем это можно доказать?

— Самим огнем; не заметили ли вы, как я, Янсен, что от этого огня столько же дыму, как и пламени?

— Действительно, я заметил это, что меня склоняет на сторону вашего мнения.

— Одни только белые, и притом белые, мало привыкшие к жизни в лугах, могут зажечь огонь без всяких предосторожностей; краснокожие или старые охотники этого не сделают; в лесу, кажется, нет недостатка в сухом дереве.

— Это, правда, большая неосторожность.

— Я заключаю, что наши соседи белые люди, малоопытные, и, по всей вероятности, это пограничные бродяги.

— Я не понимаю, почему пограничные бродяги придут в горы: здесь им нечем поживиться; они останутся скорее в окрестностях селений.

— Это правда; но, может быть, мы имеем дело с эмигрантами вроде капитана Кильда, то есть продавцами человеческого мяса.

— Это второе предположение мне кажется более вероятным, чем первое; я думаю, что будет недурно, если мы уверимся, правда ли это!

— Да, и чем скорее, тем лучше.

— Это ваше желание, товарищи? — спросил Павлет.

— Без сомнения, — сказал Янсен, — нам важно знать, чему придерживаться относительно наших незнакомцев.

— И для того, чтобы принять необходимые предосторожности и не быть застигнутыми врасплох, — присовокупил Леман, — потому что нам, вероятно, придется иметь дело с врагами.

— Хорошо, — возразил Павлет, — я пойду разведаю, кто они такие; сидите спокойно здесь у огня; раньше чем через час я сообщу вам все новости.

— Во всяком случае, не сдавайтесь только сами.

— О нет, еще нет никакой опасности; до скорого свидания.

— Желаем успеха, — сказали ему его товарищи.

— Благодарю вас, — отвечал он.

И затем вышел из грота.

Охотники расположились на ночь на склоне отлогого уступа горы, который спускался в долину; противоположный спуск был круче, и за ним-то, вероятно, расположились незнакомцы, соседство которых так беспокоило охотников.

Храбрый Павлет, покинув грот, долго осматривался, чтобы увериться в направлении, по которому он видел огонь, потом, подумав с минуту, как будто составлял в голове какой-нибудь план, он повесил ружье на плечо, подошел к ближайшему дереву и стал лезть на него с ловкостью и легкостью обезьяны.

Достигнув главной ветви этого дерева, охотник поколебался с минуту, потом придвинул к себе ветку соседнего дерева и перескочил на него; короче сказать, он стал перепрыгивать с дерева на дерево с такою уверенностью в движениях, верностью и ловкостью, которые бы сделали честь любому гимнасту по профессии.

Этот странный способ перемещения, усвоенный охотниками, имеет двойную выгоду; таким образом можно было достичь известного места гораздо быстрее, чем пробираясь через чащу и хворост, и при этом не оставить никаких следов своего прохождения; этот род путешествия, употребляемый часто в девственных лесах краснокожими и охотниками, получил характерное название: воздушный след.

При некоторых обстоятельствах кочевые жители степей совершают таким образом переходы часто в несколько миль, ни разу не касаясь ногою земли.

Павлету было достаточно нескольких минут, чтобы перейти гору и очутиться не только на границе долины, но около самого убежища незнакомцев.

Прибыв сюда, охотник спрятался на самом густом дереве, которое служило ему импровизированной обсерваторией, и стал озираться вокруг.

Перед ним, действительно, расстилался лагерь белых людей — его долгая опытность не обманула его; но только этот лагерь был гораздо значительнее, и число собравшихся в нем людей было гораздо более, чем он сначала предполагал.

Разложен был не один огонь, а десять; около каждого из них охотники или лежали и предавались сну, или сидели на корточках, куря и разговаривая между собой.

Увидев их многочисленность, Павлет понял, что если они оставили после себя следы, то это произошло не от неведения индейских привычек, а от пренебрежения к предосторожности, которая казалась ребяческой при той силе, какой они располагали.

Достойный охотник еще более утвердился в этой мысли, когда между людьми, сгруппировавшимися около огней, он встретил несколько знакомых лиц. По числу путешественников этих было около восьмидесяти.

Павлет не заметил ни одной женщины.

Это не были, следовательно, торговцы невольниками. С ними не было ни повозок, ни животных.

Это не были тем более странствующие купцы.

Десять тюков средней величины, очень заботливо связанные, были сложены в кучу около хижины из ветвей, единственного жилища, бывшего в лагере.

Лошади путешественников, между которыми виднелись шесть мулов, были привязаны к колышкам и поглощали с жадностью их запасную пищу.

Перед огнем, горящим в небольшом расстоянии от хижины, два человека разговаривали между собой, куря тонкие сигары из соломы маиса.

— Это мексиканцы, — прошептал охотник, — каким чертовым ремеслом занимаются они и зачем попали сюда?

Он стал внимательнее разглядывать обоих индивидуумов.

Первый, хоть очень молодой на вид, был лет шестидесяти, его волосы были седые, его черты выражали доброту и откровенность; в настоящую минуту он казался озабоченным.

Другой был молодой человек высокого роста, с нежными и выразительными чертами лица; его добрая и мечтательная физиономия, может быть, слишком красивая для мужчины, поражала неизъяснимым выражением силы воли, энергии; у него были голубые глаза и длинные белокурые волосы, ниспадающие шелковистыми локонами на плечи; тонкие усы, едва пробиваясь, образовали темную полоску над верхней губой; ему было не более двадцати лет.

На нем был надет вполне удобный живописный костюм лесных охотников; все в его манерах обнаруживало человека расы и носило отпечаток знатности, без смеси надменности.

На его гордом лице, но вместе с тем симпатичном, было тоже заметно облако мечтательной задумчивости.

— Эти люди, как кажется, не охотники за бизонами, не разбойники лугов, но и не купцы, — прошептал про себя охотник после тщательного осмотра. — Кто же они такие? Я должен это знать. Они меня не убьют, надеюсь, — прибавил он, смеясь, — не дав мне времени объясниться. Вперед! Нужно решиться на это предприятие; кто знает, может, я попаду в более знакомое общество, чем предполагаю.

Эти размышления были сделаны с быстротою человека, привыкшего решаться немедля; охотник, заметив точно положение часовых, стоящих на некотором расстоянии друг от друга, вокруг прогалины, сполз вниз с дерева и направился твердым шагом к лагерю, не стараясь заглушить шум своих шагов.

Едва охотник сделал шагов десять, как услыхал шум, который его привычное ухо не могло не распознать.

Это был звук взводимого курка.

— Эй! — закричал он, — без подобных шуток, прошу вас; не спускайте, я ваш друг.

— Друг или враг, остановись, если не хочешь, чтоб я всадил тебе в грудь пулю, — отвечал грубый голос угрожающим тоном.

— Пусть будет так, вы меня скоро узнаете. — «Странно, — прибавил он про себя, — это голос, который я слышал где-то».

Послышался шум в кустах, хворост раздвинулся, и показались два человека, держа перед собою ружья и положив палец на спуск.

— Кто вы такой? И что нужно вам? — спросил человек, говоривший прежде.

— Черт меня побери, если это не голос старого товарища Тома Трика! — произнес охотник, не отвечая на вопрос, предложенный ему.

— Да, я Том Трик, что ж из этого? — сказал тот же голос недовольным тоном.

— Такой же всегда любезный и ласковый, мой дорогой друг, — сказал охотник, смеясь. — Как ты меня не узнаешь, старый медведь?

— Да накажет меня Бог, если это не Павлет, — вскричал Том Трик с большим удивлением.

— Однако это хорошо, тебе нужно было много времени, чтобы меня узнать.

— Что ты делаешь здесь? — спросил Том Трик, спустив курок и опуская ружье, — движение, которому последовал и его молчаливый товарищ.

— Я пришел повидаться с тобой, — отвечал он, смеясь.

— А! — воскликнул тот с недоверием.

— Да, сейчас, сидя на дереве, чтобы лучше обозреть лагерь, я узнал тебя и, признаюсь, не мог отказаться от желания пожать тебе руку.

— Это очень любезно с твоей стороны, — отвечал Том Трик, насмехаясь, — пойдем сюда, может быть, наш капитан пожелает тоже поговорить с тобою.

— Сколько ему угодно; я очень рад.

И они пошли, не вступая более в разговор.

Через пять минут они входили в лагерь.

Новость о прибытии незнакомого охотника распространилась повсюду.

Все были на ногах, оглядывали с любопытством новоприбывшего, который с беззаботностью приближался между двумя людьми, служащими ему телохранителями.

Многие из охотников узнали Павлета и радушно приветствовали его.

Этот с радостью отвечал на их любезности, жал всем руки, так что в сопровождении значительной свиты он был введен к капитану.

Как и предполагал Павлет, капитаном этого многочисленного отряда был старик, который, как это заметил охотник со своего насеста, сидел перед огнем невдалеке от хижины и разговаривал с молодым человеком высокого роста и с гордой осанкой.

Увидев приближающихся охотников, ведущих с собою незнакомца, он прервал разговор и, обратившись к подходящим, спросил:

— Что случилось такое, мои дети? Кто этот незнакомец, которого вы привели ко мне и который, кажется, знаком с большинством из вас?

— Совершенно верно, капитан, — ответил Том Трик, — мы знаем его очень хорошо.

— Кто не знает Павлета, охотника за бизонами, — сказал другой.

— Да, да, — вскричали несколько голосов сразу, — это Павлет, наш товарищ!

— Хорошо, так он не враг нам? — сказал старик, улыбаясь.

— Относительно этого нечего опасаться; я клянусь в этом! — возразил Том Трик.

— Так зачем же привели его ко мне как пленника?

— Потому что, капитан, приказ остается приказом; я знаю только это; он хотел войти в лагерь, я его остановил, хотя мы с ним друзья; я поступил бы точно так же, если бы это был мой брат.

— Вы поступили хорошо, Том Трик, — отвечал капитан и, обратившись к охотнику, который до сих пор не мог вставить ни одного слова, спросил его: — Вы пытались проникнуть в наш лагерь?

— Да, капитан, — ответил охотник с почтительным поклоном, — но Том Трик сказал вам, что я хотел это сделать открыто, не прячась, как честный человек, который просит гостеприимства, а не как шпион, который умышляет измену.

— Это правда, — произнес Том Трик, — Павлет не может быть изменником, это известно, не правда ли, господа?

— Павлет храбрый охотник, мы отвечаем за него, — сказали присутствующие в один голос.

— Довольно, дети мои, — сказал улыбаясь, капитан, — отправляйтесь по своим местам; что касается вас, охотник, вы получите гостеприимство, которого искали; садитесь здесь, около меня, я хочу поговорить с вами.

— Я к вашим услугам, капитан, я для этого и пришел.

По приказанию капитана охотники удалились, пожав дружески руку Павлета.

Этот же уселся на черепе бизона, напротив капитана.

— У вас много друзей между ними, — сказал, улыбаясь, старик.

— Тут нет ничего удивительного, сеньор, — отвечал Павлет добродушно, выбивая свою трубку, — вот уже пятнадцать лет, что я охочусь в степи, они знают меня почти все.

— Это справедливо; но каким образом случилось, что вы очутились один в лесу в этот час ночи и что вы, старый охотник за бизонами, принуждены просить гостеприимства в моем лагере?

— Хорошо, я вижу, сеньор, что вы хотите знать мою историю.

— Да, разве вы находите неудобным мне ее рассказать?

— Я? Почему это? Менее всего на свете; мне нечего скрывать, благодаря Бога.

— Тогда, если вы не очень устали, выпив стакан рому в честь вашего прибытия, вы объясните нам повод вашего присутствия здесь.

— Я скажу вам все, что вы пожелаете, капитан, что касается стакана рому, хотя я и не страстный до него охотник, я приму его от вас с удовольствием ввиду того, что очень холодно.

— Итак, в добрый час, вот это хорошо сказано, — возразил весело капитан, — я думаю, что мы сойдемся.

— Я также уверен в этом, сеньор, — сказал Павлет тоном хорошего расположения духа.

Капитан позвал слугу, сидящего около хижины, отдал ему нужные приказания, которые были тотчас же исполнены.

— За ваше здоровье, любезный охотник, — сказал старик, чокаясь стаканом с охотником и молодым человеком.

— За ваше также, капитан, — ответил Павлет. И он выпил залпом свой стакан. — Вот это хорошо, — сказал он, подавая стакан слуге, — говоря без лжи, я нуждался в этом. — Он зажег свою трубку. — Вы хотите знать, как я попал к вам, сеньор? — спросил он через минуту.

— Да, если вы не имеете ничего против этого.

— Менее всего на свете, капитан; вот все дело в двух словах: прежде всего, сеньор, вы должны знать, что многие из моих товарищей и я собрались в Скалистых горах, в окрестностях реки Ветра, чтобы совершить очень трудный переход. Это путешествие продолжается уже несколько месяцев; несколько дней тому назад нам удалось спасти одну молодую девушку, которую увели индейцы Красной реки, не знаю, с какой целью, и которую ее жених, дон Пабло Гидальго, просил нашего начальника освободить, что и было сделано; когда донна Долорес была возвращена своему жениху, очень богатому мексиканцу, наш начальник сказал обоим молодым людям: это еще не все, что вы счастливы, но вам нечего более делать здесь, возвратитесь лучше к себе в Соединенные Штаты сейчас же, не медля; так как, вероятно, у вас нет с собой денег ввиду того, что деньги не нужны в пустыне, разве для того чтобы из-за них убивать друг друга, то вот вам заемное письмо к банкиру в Форт-Снеллинге, куда я постараюсь препроводить вас, вашу невесту и ваших слуг в сопровождении трех моих товарищей, что касается денег, которые вам предлагаю, вы мне их отдадите когда-нибудь при свидании. Итак, мне поручили проводить с двумя моими товарищами этих добрых молодых людей до Форт-Снеллинга, откуда они отправились в карете до парохода, идущего по Миссисипи Исполнив поручение, мои товарищи и я отправились в обратный путь, чтобы присоединиться как можно скорее к нашему начальнику, который в настоящую минуту сильно нуждается в нашей помощи.

— А кто ваш начальник, мой друг? Можете вы сказать мне?

— Почему же нет, сеньор, это один из самых славных охотников в степи, любимый и уважаемый всем светом; белые и краснокожие высоко его почитают, но для каждой вещи будет свое время, позвольте мне кончить.

— Это справедливо, — продолжайте.

— Вот уже три дня, как мы в дороге; перейдя страну Высоких трав, мы сегодня вступили в горы; не правда ли, мы не потеряли даром времени?

— В самом деле, вы хорошо шли.

— Сегодня утром я напал на ваш след.

— Это было не трудно.

— Правда, вы не стараетесь скрыть его; сегодня вечером, набирая хворост для нашего сторожевого огня, я заметил ваши огни; в пустыне преимущественно не следует доверять своим соседям, людям или животным — все равно, еще скорее людям, потому что из ста человек девяносто девять всегда имеют злые намерения.

— Печальная истина, — сказал старик, качая головой.

— Вот уже пятнадцать лет, как я охочусь в лугах, знаю по опыту много вещей, знаю, чего держаться в случае опасности; несмотря на это, после ужина я сказал своим товарищам: наши соседи не дают мне покоя, я хочу знать, как должно держаться относительно них; оставайтесь спокойно здесь и грейтесь у огня, я же пойду разузнавать. До вашего лагеря я достиг, перелезая с дерева на дерево, рассмотрев вас хорошенько, я приготовился уже возвратиться, как, посмотрев на вас, капитан, мне пришла в голову одна мысль, так что вместо того чтобы уйти назад, я решился представиться в ваш лагерь. Вот и все; вы знаете теперь столько же, как и я.

— Нет, это еще не все, — возразил старик, улыбаясь, — вы не сказали мне, какая это мысль пришла вам в голову, заставившая вас представиться мне.

— Это правда, капитан, благодарю вас, что вы напомнили мне об этом, я совершенно позабыл. Ко всему этому представьте себе, что мы очень любим нашего начальника, мы позволим изрубить себя, чтобы оказать ему услугу; он знает нашу дружбу и платит нам тем же, только с избытком; более месяца он очень беспокоится, не получая никаких известий от своего друга, которого он покинул в поселении и который обещал присоединиться к нему; в продолжение некоторого времени он беспрестанно повторяет: подождем, дон Грегорио не замедлит приехать, и тогда…

— Какое имя произнесли вы? — вскричал с живостью старик.

— Имя друга нашего начальника, которого он ожидает, дона Грегорио, разве вы знакомы с ним?

— Может быть. Не называет ли он его другим именем?

— Он называл его вот, кажется, как: доном Грегорио… Венальтом… Бечарда… ах, да вот как — доном Грегорио Перальта!

Старик и молодой человек находились в величайшем волнении, они обменивались блиставшими от радости взглядами, их глаза были наполнены слезами, между тем как лица сияли.

— О! В этом видна рука Божия! — вскричал старик в волнении, — это она привела сюда охотника.

— Что с вами, сеньор? — спросил Павлет, совсем смутившийся и не зная, что подумать. — Может быть, не желая, я причинил вам огорчение?

— Нет, мой добрый друг, напротив, вы доставили мне громадную радость.

— Да, да, мой друг, — вскричал молодой человек, протягивая ему руку, — охотник, который управляет вами, носит имя Валентина Гиллуа, не правда ли?

— Да, Валентина Гиллуа, Искателя следов, — отвечал Павлет.

— При нем находится индейский вождь, его друг, брат, — возразил молодой человек в сильном волнении, которого он не старался скрыть.

— Курумилла, начальник Арокана, а что, если случайно моя мысль оказалась хорошею и, сам того не зная?..

— Нашел друга своего начальника: да, мой друг, я дон Грегорио Перальта, я хочу присоединиться к нему и ищу его.

— О, небесная воля! Это сама судьба посылает меня вам, — вскричал радостно охотник, — будьте покойны, достойный сеньор, вы не проищете долго Валентина Гиллуа, я вам обещаю это; я проведу вас прямо к нему.

— Хорошо, мой друг, я соглашаюсь на это.

— И я вас благодарю, я приемный сын, брат…

— Донны Розарио, молодой девушки, которую мы хотим освободить.

— Да!

— А что же! — вскричал охотник, хлопнув себя по бедрам так, что этот удар был способен положить на месте быка, — я хорошо сделал, что послушался мысли, пришедшей в голову, и вошел в лагерь?

— Да, мой друг, какими счастливыми вы сделали нас! — вскричали оба человека, пожимая с жаром его руки.

Глава X. Почему дон Луис отправился в Сен-Луи, лежащий на Миссури

Мы уже рассказали в первой части этой истории, как дон Грегорио Перальта был тяжело ранен в бедро во время нападения в Новом Орлеане на дона Валентина Гиллуа бандитов дона Мигуэля Тадео де Кастель-Леон и каким образом охотник, обязанный без замедления отправляться на поиски за донною Розарио, быль вынужден покинуть своего больного друга в столице Луизианы.

Дон Грегорио Перальта и Валентин Гиллуа условились о месте свидания; между ними было решено, что если охотник отправится преследовать похитителей молодой девушки, дон Грегорио, как только оправится от болезни, со своей стороны, примется за поиски молодого человека.

Рана дона Грегорио, хотя она и не задела никакого важного органа, была очень серьезна; между тем достойный сеньор мог гораздо скорее выздороветь и получить возможность отправиться на поиски, о которых он помышлял, если бы горе, которое он испытывал при мысли о своем бессилии, не усиливало его болезни и не замедляло его выздоровления, делая часто бесполезными все усилия доктора и уничтожая действие лекарств.

Длинные наставления мистера Джона Естора, который делал ему каждый день визит, заставили его понять, что если он не возьмет на себя труда успокоиться, его болезнь может еще долго продлиться; дон Грегорио, которому, естественно, хотелось поскорее выздороветь, решился последовать добрым советам, так что его положение не замедлило улучшиться, а скоро он совершенно выздоровел.

Он был почти здоров, и уже ему представлялась минута, когда ему позволят снова приняться за поиски; доктор требовал от него только пяти или шести дней покоя, чтобы совершенно восстановить его силы, как однажды утром в комнату дона Грегорио вошел мистер Джон Естор в полном дорожном костюме.

— Я пришел проститься с вами, сеньор дон Грегорио, — проговорил главный начальник полиции, садясь в кресло.

— Вы уезжаете? — вскричал с удивлением дон Грегорио.

— Через час.

— Случилось что-нибудь новое?

— И много даже.

— Неужели касающееся Розарио и Луиса?

— Того и другого.

— Вы расскажете мне все, не правда ли? — вскричал он с оживлением.

— Я нарочно затем и пришел, но успокойтесь, прошу вас.

— Я успокоился, сеньор Джон Естор, я очень покоен, клянусь вам.

Американец добродушно улыбнулся.

— Хорошо, — сказал он, — но признаюсь, если вы меня обманываете, тем хуже для вас.

— Почему это?

— Потому что если вы не удержитесь от волнения, с вами сделается лихорадка; эта лихорадка, может быть, будет иметь дурные последствия; вместо того чтоб отправиться в дорогу через пять или четыре дня, что было бы очень важно, если бы вы сделали, вы будете принуждены лежать в постели Бог знает сколько времени, потому что возврат болезни всегда бывает ужасен, а от нее будет все зависеть, то есть мы, может быть, окончательно потеряем следы молодого человека, которого вы желаете спасти.

— Да предостережет меня небо от подобного несчастья, сеньор Джон Естор! — отвечал он. — Будьте покойны, этого не случится, я отвечаю за себя, что бы вы мне ни сказали, я останусь хладнокровным.

— Вы уверены в этом?

— Я вам это обещаю.

— Да будет так; я не стану более колебаться, слушайте.

— Я весь обращаюсь в слух.

— Вот в чем дело: сын вашего друга был продан в невольники своим родственником богатому плантатору в окрестностях Сен-Луи при Миссури.

— Вы уверены в этом?

— Вот доказательства, — сказал он, положив на стол сверток бумаг, — у вас будет время прочитать эти акты, более или менее законные, когда вы останетесь одни. Вот как произошло дело: дон Мигуэль Тадео привез молодого человека в Сен-Луи, дал ему выпить наркотического вещества, во время сна он был продан и сведен на плантацию, так почти всегда поступают. Это очень просто, как вы видите.

— Но бесчестно! — сказал дон Грегорио глухим голосом.

— Я совершенно разделяю ваше мнение, но позвольте заметить, что теперь не время рассуждать о нравственности этой продажи и ее законности; самое важное для нас — это расстроить ее, что будет легко, если вы хорошо возьметесь за дело.

— Как же я должен поступать, чтобы достигнуть этого результата?

— Я предполагаю, вы имеете бумаги молодого человека?

— Все и в совершенном порядке.

— Тем лучше, тогда все пойдет само собой, тем более что правительство очень строго относится к этим гнусным актам; только не следует терять ни минуты, потому что молодой человек может быть переселен, и тогда вам будет трудно его отыскать.

— Как переселен?

— Да, то есть его отошлют в отдаленную провинцию, находящуюся в другом штате, понимаете вы меня; так что, предполагая, что вы даже отыщете его, вам понадобятся целые годы, чтобы получить правосудие, и еще…

— Вы меня пугаете, мистер Джон Естор.

— Это совсем не мое намерение, дорогой сеньор, я сообщаю вам вещи, как они есть на самом деле, для того чтобы вы знали, чего придерживаться, вот и все.

— Хорошо, продолжайте.

— От вашего консула вы получите приказ, который позволит вам прибегнуть к маршалу в Сен-Луи; это лицо поймет, что нужно делать. Ваша роль ограничится тем, чтобы узнать молодого человека, когда он будет найден.

— И ничего более.

— Нет, оставьте действовать маршала, он привык к подобного рода делам.

— Хорошо, но кто же этот плантатор, который купил несчастное дитя?

— Этот некто известный Жозуа Левис, занимающийся различными подлыми предприятиями, владеющий колоссальным состоянием, приобретенным неизвестно как; он пользуется очень дурной репутацией.

— Судя по вашим словам, он просто злодей.

— Это правда, я выставил его еще в лучшем свете, присоедините к тому же, что, несмотря на свое состояние, это бандит самого дурного свойства, который не останавливается ни перед чем и с которым не нужно отступать ни перед какою крайностью.

— Я воспользуюсь вашими сведениями.

— Дом этого Жозуа Левиса очень обширен, он держит более пятисот негров; носит название Черного камня и находится на расстоянии трех с половиной миль от Сен-Луи; все эти сведения и многие другие находятся в бумагах, которые я вам принес; я написал их нарочно для вас, вам остается действовать только по ним буквально.

— Я исполню это, но разве в этом и все?

— Все.

— Но перейдем ко второму вопросу: вы уезжаете?

— Через час, я вам сказал уже.

— Куда вы отправляетесь?

— В Сен-Луи при Миссури, прямо туда, не останавливаясь.

— Но тогда… — сказал дон Грегорио.

— Что вы хотите сказать?

— Для вас самое легкое отложить ваш отъезд на три или четыре дня — и мы поедем вместе.

— Я сам желал бы этого, но это невозможно по двум причинам.

— По каким же?

— Во-первых, потому, что я слежу, и самая легкая неосторожность может меня погубить; я имею дело с человеком хитрым, с которым бороться нужно тоже с ловкостью и расчетом, если нас увидят вместе, все будет потеряно; во-вторых, потому, что поедет не Джон Естор, а одно неизвестное лицо, с которым ваше положение запрещает вам иметь какие-нибудь сношения.

— Что вы мне рассказываете, милый друг?

— Правду; сейчас, после ухода от вас, я переоденусь, и клянусь, что если вы встретите меня, то не узнаете.

— А из Сен-Луи куда вы отправитесь?

— Что касается этого, я пока еще не знаю, вы требуете от меня слишком многого. Я след нашего человека: куда он пойдет, туда и я.

— Это правда, извините меня.

— Приехав в Сен-Луи, я возвещу ваш будущий приезд маршалу, вы будете хорошо приняты, когда увидите его, положитесь в этом на меня.

— Я не знаю, право, как мне благодарить вас?

— Пожав мне хорошенько руку.

— О, от всего сердца!

— А нашему другу, если я увижу его прежде вас, что сказать ему?

— Что я действую с моей стороны и присоединюсь к нему, когда будет возможно, то есть когда успею в своем деле.

— Хорошо, прощайте, я скрываюсь.

— Уже!

— Иначе нельзя!

— Ступайте, мой друг, желаю вам успеха; обнимемся на прощание.

Двое друзей держали друг друга с минуту в объятиях.

— Да будет воля Божия! И мы победим в нашем предприятии.

— О, дай Бог!

— Прощайте, прощайте!

— До свиданья.

Дон Грегорио, оставшись один, погрузился в раздумье, потом подвинул к себе сверток с бумагами, развернул его и принялся читать.

Это чтение продолжалось несколько часов.

Через двенадцать дней после отъезда главного начальника тайной полиции дон Грегорио прибыл в Сен-Луи при Миссури; его сопровождал консул из Чили, который ехал с ним, на случай если представятся какие-нибудь непредвиденные трудности.

Двое путешественников остановились в довольно роскошной гостинице; но так как они не хотели терять ни минуты, то, узнав, где находится квартира маршала, они тотчас же туда отправились.

Маршал был еще молод, хорошо сложен, имел приятное лицо и значительные манеры; это был true gentleman в полном значении этого слова.

Он принял посетителей самым приветливым образом, ознакомился с содержанием бумаг, которые они ему представили; окончив первые приветствия, он сказал, предлагая им сигар и папирос:

— Господа, я прочитал, признаюсь, ваши бумаги только для формы; о вашем посещении меня известил один из моих старинных и лучших друзей, который мне горячо вас рекомендовал, так что мне остается только сказать вам: я весь к вашим услугам. Вы видите, милостивые государи, что я ожидал вас, потому смотрите на меня не как на друга, конечно, наше знакомство еще слишком коротко, чтобы я мог осмелиться почтить себя подобным титулом, но как на человека, готового сделать все, что вы ни пожелаете.

— Вы утешаете нас, милостивый государь, — сказал дон Грегорио с жаром. — Дело, по которому мы просим вашего содействия, так испещрено трудностями, что мы можем заранее поздравить себя с успехом, имея такого помощника, как вы.

— Это дело поистине очень важное, — ответил маршал, улыбаясь, — но, может быть, его не так трудно повести, как вы предполагаете.

— Мы имеем дело с сильной партией, милостивый государь!

— Это правда, но за вас право людей, недостойно нарушенное, и сам закон. Но будем лучше говорить откровенно: я не хочу, чтобы продолжалось более ваше беспокойство; я уже сказал вам, что вы мне были дружески рекомендованы одним из моих друзей…

— И моим также, милостивый государь, — сказал, кланяясь, дон Грегорио.

— Хорошо, — продолжал маршал, — мой друг объяснил мне все дело очень подробно; так как у меня оставалось несколько дней впереди и мне хотелось сделать вам что-нибудь приятное, то я и принялся за дело.

— Как, милостивый государь, вы были так обязательны?..

— Исполнил только мой долг, милостивый государь. Выслушайте хорошенько вот что: я узнал, что в продолжение нескольких дней происходило сильное волнение между неграми в поместье господина Жозуа Левиса; я приказал ловкой сыскной полиции наблюдать за этой местностью. Я услыхал, что это волнение было возбуждено одним молодым невольником смешанного происхождения, недавно прибывшим на плантацию и выдававшим себя за принадлежащего к белой расе; он был продан в невольники вследствие гнусной интриги, жертвой которой он сделался.

— Это Луис, сын моего друга! — вскричал с живостью дон Грегорио. — О, если бы только я мог его увидеть!

— Подождите немного, — сказал тихо маршал с тонкой улыбкой.

— Простите меня, милостивый государь. Но если бы вы знали, если бы вы могли знать…

— Имейте терпение, милостивый государь.

— Успокойтесь, мой друг, я вас умоляю об этом. Позвольте господину маршалу рассказать нам, что он считал своею обязанностью совершить.

— Да, вы правы, я с ума сошел. Продолжайте, продолжайте, милостивый государь, я не буду более говорить, я нем теперь.

Маршал улыбнулся и продолжал:

— Уже три дня прошло с тех пор, как я был извещен одним из моих агентов, что волнение увеличилось до таких размеров, что если будет продолжаться так далее, то не замедлит обратиться в открытый бунт. Я взял предосторожности, чтобы быть готовым к всевозможным происшествиям; действительно, сегодня утром я узнал, что мятеж разразился окончательно в самых ужасных размерах. Я велел тотчас же вскочить шести ротам моих поверенных на лошадей и, поехав во главе их, направился со всевозможной поспешностью к поместью.

Я приехал как нельзя кстати. Бунтовщики сделались полными хозяевами плантации. Мистер Жозуа Левис, его дворецкий и несколько черных, оставшихся верными, заперлись в уединенной беседке, встречали ужасным залпом выстрелов возмутившихся, которые пытались овладеть павильоном и поджечь его.

Заметив меня, мистер Жозуа Левис испустил торжествующий крик. Что касается бунтовщиков, они с ужасными криками обратились в бегство по всем направлениям, покинув свое оружие или по крайней мере свои палки, топоры, ножи, камни, которые заменяли оружие.

Один только молодой человек не более двадцати лет, вооруженный топором, которым он управлял с замечательной ловкостью, не последовал бесстыдному поведению мятежников и продолжал храбро сражаться.

Этого молодого человека, которого я прежде никогда не видал, я узнал с первого взгляда: это был тот, о котором меня просили позаботиться.

Я приблизился к нему и, объяснив, кто я такой, приказал ему бросить топор и остановиться.

— Пусть будет так, — сказал он мне гордо, — вы магистрат; я вверяюсь вам, потому что я тщетно искал правосудия и убежден, что наконец вы мне его доставите.

— Правосудие будет вам оказано, — сказал я ему.

Через десять минут негры принялись за исполнение своих обязанностей, и мир был водворен.

Я сказал быстро моему пленнику: ни слова не говорите, оставьте меня действовать, я послан доном Грегорио.

Молодой человек посмотрел на меня с удивлением; я приложил палец к губам и поспешил пойти навстречу мистеру Жозуа Левису, который оставил павильон и приближался ко мне очень поспешно.

Мистер Жозуа Левис горячо поблагодарил меня за помощь, которую я ему так случайно подал; сказал мне, что без меня невольники, вероятно, убили бы его, сделал мне несколько блестящих предложений, которых я, понятно, не принял, спросил меня, многих ли из этих несчастных негров я арестовал; я отвечал отрицательно.

— Ну, все равно, — отвечал он мне, — это скоты, я от них не требую многого, но между ними находится один, вождь этого заговора, несчастный, который заплатит мне за всех и который управлял всем этим бунтом! Я приготовил ему примерное наказание! Ничто не может избавить его от моей мести!

В эту минуту он заметил пленника.

— А-а! — сказал он, подходя к нему со сверкающим взглядом и поднятым хлыстом. — Так вот ты, бездельник, настало время свести наши счеты.

— Только ни передо мною, — сказал я ему, останавливая его руку.

Пленник не сделал ни одного движения, он смотрел на своего господина с выражением поразительного презрения; этот же ревел от ярости.

— Хорошо, — пробормотал он сквозь зубы, — он не потеряет ничего, если подождет. — И, обратясь к своему дворецкому, который стоял неподвижно около него, держа в руке страшный хлыст из кожи бегемота, сказал ему: — Велите положить этого негодяя, надев на него колодки, с перекрещенными ногами, голого, на постель из кактусовых листьев, с руками, привязанными к спине; ступайте, поспешите.

Дворецкий сделал знак двум неграм приблизиться и приготовить все для исполнения приказания.

— Извините, — сказал я дворецкому, останавливая его, — этот человек — мой пленник, я запрещаю вам дотронуться до него.

— Что это значит? — вскричал мистер Жозуа Левис с угрозой. — Мне кажется, что вы заблуждаетесь, мистер маршал.

— Менее всего на свете, — отвечал я.

— Этот человек мой невольник, он мне принадлежит, — возразил он с запальчивостью, — я имею все права на него, даже могу его убить, тем более никто не может помешать мне наказать его.

— Я не мешаю вам его наказывать, мистер Жозуа, — отвечал я холодно, — я готов, напротив, протянуть вам свою сильную руку для помощи, если он виновен.

— Вы еще спрашиваете, виновен ли он? — вскричал Жозуа, топая от гнева ногами, — он, который взбунтовал моих негров и стал во главе их! Он, который хотел убить меня и который совершил бы это, если бы вы не приехали!

— Вы уверены, что этот человек действительно начальник бунта, мистер Жозуа?

— Без сомнения; я это буду утверждать, если потребуется, перед всеми магистратами штата.

— Очень хорошо, мистер Жозуа. Господа, — вы свидетели, а теперь садитесь на лошадей, поспешим, нужно, чтобы этот человек в продолжение часа был заключен в тюрьму графства.

— Что вы говорите? — вскричал мистер Жозуа, дрожа от гнева, — разве вы думаете увезти моего невольника?

— Я не увожу вашего невольника, я просто отвезу его в тюрьму графства.

— По какому же праву вы хотите его увезти?

— По праву, которое мне дает закон.

— Закон не имеет никакого отношения к этому; мой невольник принадлежит мне, и никто не может увезти его с моей плантации.

— Вы ошибаетесь, мистер Жозуа, — отвечал я, — ваш невольник принадлежит вам, это ваше имущество, ваша собственность, я это признаю и не имею ни малейшего намерения отнять его у вас.

— Хорошо, но тогда?.. — вскричал он, с гневом топая ногой.

— Свод законов для негров, который управляет невольничеством, доставляет вам право учинять правосудие над вашими рабами в случаях только внутренней и частной дисциплины, но когда дело идет, как в предстоящем случае, о бунте и сопротивлении с оружием в руках, свод законов постановляет буквально следующее: всякий невольник, признанный виновным в произведении бунта и сопротивлении с оружием в руках против своего господина и законного владетеля, должен быть непосредственно предан полноправным властям в графстве, чтобы произвести над ним скорый и верный суд, а также, чтобы он послужил примером для остальных невольников, которые оставили бы всякое намерение производить такие беспорядки; хозяин означенного невольника должен быть вознагражден за убыток. Вот, мистер Жозуа, в силу какого закона я поступаю; будьте так добры, прикажите позволить мне проехать, для того чтобы я мог отвезти моего пленника.

— Вы не уедете, чтоб черт меня побрал! — вскричал он в страшном бешенстве, — этот бездельник не выйдет из моих владений!

— Берегитесь, мистер Жозуа! Ваши речи дурно действуют на мой слух; вы хотите тоже мне оказать сопротивление, вы сами? Уведите пленника, — сказал я своим агентам.

Они немедленно повиновались; пленник был связан со всеми внешними предосторожностями и посажен на лошадь, позади одного из агентов.

У мистера Жозуа была пена у рта от злости; он буквально позеленел, щелкал зубами, произносил бессвязные слова, но в конце концов сила была на моей стороне; он не сделал ни малейшего сопротивления приказаниям, которые я отдал.

— В дорогу! — закричал я своим людям.

— Увидим еще, — сказал мне мистер Жозуа дрожащим голосом, — я тоже отправляюсь в Сен-Луи.

— Как вам угодно, — отвечал я.

Недалеко от въезда в город мистер Жозуа обогнал меня; он скакал как сумасшедший.

— До скорого свидания! — закричал он мне угрожающим тоном, проезжая рядом со мною.

Я пожал плечами, не ответив ничего, и мирно продолжал мой путь.

Вы понимаете, что я не рискнул бы на подобное предприятие, не приняв предварительно предосторожностей; я посоветовался с губернатором и главным судьей, которым я рассказал историю во всех ее подробностях, сказав им, кто снабдил меня этими сведениями; эти почтенные джентльмены были сильно возмущены; Жозуа Левис давно известен здесь, знают все, на что он способен; губернатор и верховный судья не сомневались в виновности его в этой гнусной интриге, жертвой которой сделалось несчастное дитя; между тем они колебались, ваше отсутствие и недостаток доказательств заставили их призадуматься; то, что я хотел сделать, признаюсь, было очень неправильно: у меня не было ни одного доказательства для обвинения этой богатой и влиятельной алчности, как бы не была дурна ее репутация.

Но я отстранил все сомнения и уничтожил колебание этих двух уважаемых джентльменов, уверив их, что вы приедете через два дня, снабженный всеми необходимыми документами, что следует безотлагательно действовать и что в случае недоразумений я беру на себя ответственность во всем, что будет сделано.

Губернатор и верховный судья сдались тогда и дали разрешение действовать.

Когда мистер Жозуа Левис представился губернатору, этот принял его очень дурно и отослал к верховному судье, который принял его еще хуже и посоветовал, ввиду своего личного интереса, лучше молчать и ничего не предпринимать, потому что это может очень дурно для него кончиться; он объяснил ему, что я исполнил только свою обязанность и что я не стал бы поступать таким образом, если бы не имел непреложных доказательств преступления, которое было совершено; что до сих пор еще никто не думал обвинять его; предполагали, что негодяи вмешали его в это незаконное дело, но что для него важно, при том положении, которое он занимает, не привлекать внимания суда на это дело.

У мистера Жозуа Левиса была далеко не так чиста совесть, как он это выказывал; он понял все с полуслова, склонил голову и, не настаивая более, простился; проклиная себя и всех, он возвратился на свою плантацию; он почувствовал, что правосудие гораздо разумнее, нежели он это предполагал, и что для него необходимо теперь действовать с большой осторожностью.

Что вы думаете обо всем этом, милостивые государи?

— Мы думаем, что вы поступили, как человек с сердцем и умом; мы чистосердечно благодарим вас за ваше благородное вмешательство.

— Я не знаю, каким образом я могу отплатить вам за все это, милостивый государь, — сказал с жаром дон Грегорио.

— Не будем говорить об этом, я исполнил только мой долг.

— Это несчастное дитя, где оно?

— В тюрьме, но будьте уверены, там ему доставляют все удобства, на которые он имеет полное право; через час он будет с вами.

— Бедное дитя, — сказал, вздохнув, дон Грегорио.

— Теперь, милостивые государи, хорошо было бы, если бы вы отправились со мною к губернатору и верховному судье, чтобы исполнить последние необходимые формальности для освобождения нашего интересного пленника.

— Мы готовы сделать все, что вы только пожелаете.

— Вы мне позволите дать вам один совет, милостивый государь?

— Сделайте одолжение, говорите.

— Хорошо. Когда молодой человек будет вам возвращен, не предпринимайте никаких действий; страна с некоторого времени находится в состоянии необыкновенного волнения; может быть, мы присутствуем при зарождении великих и страшных событий. Вы чужестранцы, будьте осторожны.

— Это наше намерение, милостивый государь.

— Понятно, — сказал, смеясь, маршал, — что если на вас нападут, вы будете вправе защищаться.

— Что вы хотите этим сказать, милостивый государь?

— Мой Бог! Только то, что со стороны Жозуа Левиса, такого негодяя, как он, должно всего ожидать; он способен даже расставить вам западню.

— Мы будем его остерегаться, милостивый государь.

— И совершенно справедливо поступите, во всяком случае я вас предупредил; поступайте, как знаете.

Тогда все встали и вышли.

Губернатор и верховный судья приняли очень хорошо двух иностранцев; они радовались тому, что позволили маршалу действовать произвольно; после многих приветствий и благодарностей путешественники расстались с ними.

Маршал провел тогда консула и дона Грегорио в тюрьму, где, прочитав тюремный список, он велел начальнику привести узника.

Свидание дона Грегорио и дона Луиса было одно из самых трогательных; они бросились друг другу на шею и как будто замерли в объятиях.

Дон Грегорио был в восхищении: один из детей его друга был спасен — половина задачи была выполнена. Дон Грегорио позаботился велеть принести одежды, приличные сану, к которому принадлежал молодой человек в обществе; по приглашению своего друга дон Луис тотчас же переоделся.

Все присутствующие были поражены переменой, произведенною в нем этой одеждой; он преобразился, сделался совершенно другим человеком.

Что касается молодого человека, то радость лишала его рассудка; он смеялся и плакал в одно и то же время; он не осмеливался еще поверить своему освобождению, он обращался к своим спасителям с самыми странными вопросами.

Это потому, что прежнее обращение с ним было слишком грубым и зверским.

Он, минуту тому назад невольник, т. е. нечто вроде животного, которое можно было бить сколько угодно, на которое смотрели не как на человека, имеющего право думать и действовать, но как на скота, который должен был смиренно склоняться под плетью дворецкого, подставлять свою спину розгам, не смея произнести жалобы или обратиться с просьбой к своим палачам, приговоренного навсегда самою сущностью этого бесчеловечного рабства постоянно нести такую тяжкую жизнь; прозябать как какое-нибудь животное посреди людей, благоденствующих вследствие его ужасного существования; и тут вдруг в несколько секунд узы, которые опутывали и врезались даже в его тело, спали; отвратительные лохмотья, которые его едва прикрывали, исчезли; он увидал себя тем, чем был до сих пор; внезапно ему возвратились все права; он стал таким же человеком, как и другие; он мог думать, говорить, смеяться, плакать, не опасаясь подвергнуться наказанию; он был свободен!

Это слово была вся его жизнь, все его счастье; он повторял его с криками и рыданиями, так что испугал своих друзей; он долго, не отчаиваясь, боролся против этих несчастий и страданий, чтобы достигнуть свободы, которой он пользовался теперь таким неожиданным и чудесным образом; он изнемогал под тяжестью своего счастья и не чувствовал себя настолько сильным, чтобы его вынести.

— О! — вскричал он вдруг, — эти стены давят меня, они захватывают мое дыхание; моим легким недостает воздуха под этими мрачными сводами; выйдем отсюда, мои друзья, чтобы я мог видеть солнце и чтобы мои легкие могли свободно дышать.

И он бросился вон из тюрьмы.

Его друзья последовали за ним, глубоко тронутые и улыбающиеся.

Глава XI. Как дон Луис импровизировал пролог к опере «Puritani»

Дон Грегорио Перальта чрезвычайно торопился уехать из Сен-Луи; если б это зависело от него одного, он бы в тот же вечер возвратился в Новый Орлеан.

К несчастью, это было невозможно, и нечего было думать об этом; хотя с коммерческой точки зрения на реке господствовала необыкновенная деятельность и сообщение между Сен-Луи и Новым Орлеаном было ежедневное, тем не менее с путешественниками и туристами было совсем другое: чтоб не обречь себя на скуку, неудобство и медленное плавание нагруженных товаром торговых судов, шедших вниз по Миссури, приходилось ждать отплытия парохода, который перевозил каждый понедельник пассажиров в Новый Орлеан.

Дон Грегорио Перальта прибыл в Сен-Луи во вторник, так что ему предстояло ждать почти целую неделю. Он охотно покорился необходимости, тем более что, по его мнению, дону Луису нечего было опасаться своего прежнего господина; положение было вполне определенное; притом, в случае надобности, он найдет деятельную поддержку в местных властях, всегда готовых противостоять всякой ловушке, всякому насилию со стороны мистера Жозуа Левиса.

Плантатор, казалось, вполне примирился с потерей своего так называемого раба; дело это наделало много шуму, его везде осуждали, но со времени его неудавшегося ходатайства у губернатора и в суде он поселился опять дома и не подавал даже признаков жизни.

Дон Грегорио чувствовал себя слишком обязанным маршалу, который в деле освобождения дона Луиса де Пребуа-Крансе выказал столько преданности и деликатности, чтобы не иметь к нему полнейшего доверия и не открыть ему со всеми подробностями причины своего путешествия в Соединенные Штаты и всего, что произошло с ним в Новом Орлеане.

Однажды, когда они болтали после завтрака, положив локти на стол и наслаждаясь превосходным кофе и гаванскими сигарами, разговор стал принимать все и более интимный характер и наконец перешел на очень интересную тему.

— Так вы знаете, милостивый государь, этого знаменитого жителя лесов, которого краснокожие и охотники прозвали Искателем следов?

— Да, я хорошо знаю его; мы большие друзья вот уже двадцать пять лет; я говорил вам, что отец дона Луиса был его молочный брат…

— Да, — перебил его маршал, — вы рассказывали мне эту интересную историю. Надо сознаться, что этот Валентин Гиллуа странный человек! Он и его друг индеец Курумилла пользуются громадной известностью на протяжении всех лугов, где их одинаково уважают и белые охотники, и краснокожие.

— Разве вы их знаете?

— Да кто же не знает Валентина Гиллуа и Курумиллу? — вскричал маршал. — Они обладают несметными богатствами; у богатейшего банкира в Сен-Луи они имеют на текущем счету два миллиона долларов, а он не единственный их банкир. Я несколько раз видел этих двух замечательных людей, я имею даже честь считаться их другом. Они оказали нам немало услуг в наших стычках с краснокожими; мы не знали бы, как и выпутаться из этих стычек, если б Валентину Гиллуа не удалось, благодаря его влиянию на индейцев, устранить все препятствия к миролюбивой сделке.

— Я очень рад слышать это.

— О, эти два человека чрезвычайно любимы в Ceн-Луи; когда станет известно, что очаровательный молодой человек, которого нам удалось освободить, почти их приемный сын, у него найдется столько защитников в народе, что мистеру Жозуа Левису лучше заблаговременно отказаться от своих замыслов.

— Будьте уверены, что первым моим долгом при свидании с другом моим Валентином будет сообщить ему, как доброжелательно к нему здесь относятся.

— Разве вы рассчитываете скоро с ним увидеться?

— Конечно, — возразил дон Грегорио, улыбаясь, — как только я покончу с некоторыми делами в Новом Орлеане, а это будет очень скоро, я отправлюсь к нему.

— Так вы знаете, где найти их?

— Знаю, мы назначили друг другу место для свидания.

— Не будет нескромностью с моей стороны спросить, где назначено это свидание?

— Нисколько, потому что я уверен, что единственно ваше участие ко мне заставляет вас предложить этот вопрос.

— Вы вполне поняли меня, милостивый государь.

— Мы встретимся в Скалистых горах, в месте, называемом Воладеро Серого Медведя.

— Гм, — засмеялся маршал, — вот истинно индейское свидание; разве вам знакома эта местность?

— Мне! Как же мне знать ее, когда я ни разу не был на лугах.

— Ах, черт возьми! Да каким же образом вы доберетесь? Ведь там нет ни железных дорог, ни пароходов, ни дилижансов!

— Очень может быть, — ответил дон Грегорио, — но я думаю нанять нескольких лесных жителей, которые укажут мне место. Они ведь должны его знать?

— По крайней мере некоторые из них, хотя Скалистые горы еще мало посещаются и малоизвестны. А сколько людей вы думаете нанять?

— С сотню.

— Не больше? Да ведь это будет вам стоить сумасшедших денег.

— Что же делать! Ведь вы знаете, какую экспедицию предпринял Валентин, она очень трудна и опасна. Я его уж давно не видел и не знаю, в каком положении найду его. Может быть, он остановился за неимением достаточных сил, тогда я приведу ему подкрепление.

— Вы правы, сеньор, ваша мысль превосходна. Так вы наберете лесное войско?

— Да, по приезде в Новый Орлеан это будет первой моей обязанностью.

— Почему же непременно в Новый Орлеан?

— Черт возьми! Я думаю, что в таком большом городе мне легче будет скоро обделать свое дело, чем в маленьком и неторговом.

— Как Сен-Луи, например?

— Как Сен-Луи, если хотите.

— Ну, так знайте же, милостивый государь, что вы заблуждаетесь самым опасным образом.

— Я?

— Вы, милостивый государь. Соблаговолите выслушать меня.

— С большим удовольствием.

— Знаете ли, что вы найдете в Новом Орлеане?

— По всей вероятности, людей, которых ищу.

— Ничуть не бывало. Вы найдете людей с мешками и веревками, пиратов худшего сорта. В них, слава Богу, недостатка нет; их даже чересчур уже много, но зато ни одного лесного жителя и ни одного охотника.

— Да почему же?

— Очень просто: их там и нет. Местные жители никогда не рискуют заходить вовнутрь цивилизованной страны, разве уж крайность придет; они ходят только в пограничные города, чтоб торговать, то есть продавать меха и шкуры и покупать необходимую провизию.

— В самом деле, это очень вероятно.

— Да, конечно, это так.

— Так вы думаете, что я могу и здесь набрать нужных мне людей?

— Я уверен, что можете; положим, что вам понадобится на это немало времени: сто человек, таких, как вам нужно, то есть честных, верных и отважных, не так-то легко найти; вы провозитесь несколько дней. Но вам стоит только сказать, что вы поведете их на помощь Валентину Гиллуа, и они с радостью пойдут.

— Так вы согласны помочь мне еще и в этом деле?

— Разумеется, я очень рад. Мы примемся за дело, когда вам будет угодно.

— Я к вашим услугам.

— Хорошо, но прежде условимся как следует, чтобы избегнуть всякого недоразумения. Вы думаете возвратиться в Новый Орлеан?

— Я должен непременно.

— Так вот что мы сделаем: мы воспользуемся несколькими днями, которые вы еще проведете здесь, чтоб набрать как можно больше людей. Вы знаете условия найма?

— Не имею ни малейшего понятия, я буду очень благодарен вам, если вы мне их сообщите.

— Так слушайте: сто долларов в месяц и двести долларов вперед, если их нанимают на три месяца. Только так как вы ищете людей избранных, то я бы советовал вам не скупиться и дать даже больше, если только возможно.

— Ну, за этим дело не станет! Я назначу по сто пятьдесят долларов в месяц и триста вперед; кроме того еще премию в сто долларов каждому по окончании экспедиции. Нанять их надо на три месяца, и хоть бы экспедиция окончилась раньше срока, они все-таки получат и жалованье, и награду.

— Условия очень хороши, и за такое жалованье нечего сомневаться, что я достану подходящих людей; только предупреждаю вас, что это обойдется очень дорого. Судите сами: это составит сумму в пятьдесят пять тысяч долларов.

— Э, не все ли равно, какая сумма! Главное, удалось бы дело! Дон Луис, Валентин Гиллуа и я — все мы богаты.

— Отлично. В таком случае вам нечего возвращаться. Когда люди будут наняты, я укажу им место, где вы их встретите.

— Право, мне совестно: вы так добры!

— Э, полноте! Я только стараюсь быть вам полезен, не больше. Мне так горячо рекомендовали вас, что я считаю приятною обязанностью служить вам.

— Надо бы так устроить, чтобы наша встреча произошла вблизи того места, куда нам надо отправиться.

— Или по крайней мере не слишком далеко. Я знаю только одно такое место.

— Какое?

— Торговая контора в штате Минозота, где вам легко будет также пополнить ваше войско, в случае если это нам здесь не удастся.

— Как называется эта контора?

— Форт-Снеллинг. Это маленький городок, еще наполовину индейский, где производится деятельная торговля мехами, он находится в самом центре поселений краснокожих, на границе области Высоких трав. Он всего в пятидесяти милях от Скалистых гор и недалеко от Красной реки.

— Браво! Место выбрано как нельзя удачнее. Но как мне попасть туда из Нового Орлеана?

— Ничего нет легче! Сообщение там превосходное! По железной дороге и на пароходе вы доедете почти до самого Форт-Снеллинга. Вы могли бы опять сюда приехать и отсюда уже отправиться, но это было бы гораздо дольше, а вы торопитесь.

— Ужасно тороплюсь! Так я вам дам теперь чек в шестьдесят тысяч пиастров на моих банкиров в Новом Орлеане, господ Артура Вильсона, Рокетта и Блондо; этот чек подпишет мой друг, чилийский консул, и мы сейчас же примемся за набор людей.

— Хорошо, это золото в слитках. Но зачем же шестьдесят тысяч долларов? Мне кажется, что это слишком много!

— Ничуть! Ведь надо еще каждого снабдить лошадью. Вы им дадите сейчас же по пятидесяти долларов на первые издержки.

— Отлично! Как вы щедро распоряжаетесь! При такой щедрости удаются самые трудные дела. Вот вам бумага, перо и чернила. Пишите!

Дон Грегорио написал и передал перо консулу, который присутствовал при этом разговоре, не произнося ни слова, и тот подписался, не заставив долго просить себя.

— Ну, вот и готово! — воскликнул маршал, пряча чек в свой бумажник, — теперь мы пойдем к банкиру, затем станем бродить по конторам. В это время как раз приходят охотники запасаться провизией на зиму; я уверен, что мы еще сегодня успеем набрать нескольких.

Все поднялись.

— Не забудьте, господин консул, — сказал маршал, — что сегодня ровно в шесть часов мы обедаем все вместе и затем отправляемся в оперу слушать «Puritani».

— Как же, я постараюсь не опоздать, — ответил консул.

— Если увидите дона Луиса, не забудьте, пожалуйста, напомнить ему о моем приглашении.

— Постараюсь.

Все трое вышли, простились, консул повернул направо, а маршал и дон Грегорио — налево.

— Что случилось с нашим освобожденным? — сказал, смеясь, маршал, обращаясь дорогой к дону Грегорио. — Он должен был сегодня завтракать с нами и не пришел.

— Он очень рано куда-то отправился. Когда я встал, слуга передал мне записку от него, в которой он сообщает, что ему необходимо уйти, и просит меня не беспокоиться и извиниться за него перед вами.

— Ему следовало бы остерегаться, — ответил маршал, — он имеет дело с подлецом, который будет пользоваться всяким удобным случаем, чтоб навредить ему.

— О, что касается этого, я ничуть не беспокоюсь: хотя он кажется таким молодым, он постоит за себя; его отец, который обожал его, дал ему воспитание настоящего лесного жителя; он одарен недюжинной силой, замечательной ловкостью в телесных упражнениях и владеет оружием в совершенстве. Я видел, какие необыкновенные штуки он выделывал, сидя на лошади. Притом еще он обладает львиной храбростью и хладнокровием, которое ему никогда не изменяет. Если бы Жозуа Левис напал на него, он встретил бы сильный отпор.

— Если так, тем лучше! Впрочем, я уже видел его раз в деле и, признаюсь, был поражен. Он руководил этим возмущением негров с замечательным умением и хладнокровием. Без нашего вмешательства плантатору бы несдобровать. Право, я не был бы недоволен, если бы он его хорошенько проучил.

— Я боюсь, что он намеревается это сделать: он ужасно злопамятен и, наверное, захочет отомстить ему, прежде чем уедет из Сен-Луи.

— Это очень естественно: ему есть за что мстить. Но вот мы уже подошли к конторе. Войдем.

Этот банкир торговал также мехами. Он принял обоих посетителей очень хорошо, охотно разменял чек и, когда узнал, что нужно дону Грегорио, обязательно предложил свои услуги.

— У меня, кстати, есть в конторе несколько луговых охотников, которые пришли менять меха, — сказал он. — Если хотите повидаться с ними, я вас провожу Может быть, они согласятся.

Посетители приняли приглашение. Банкир повел их в свою контору; там была целая толпа; маршал отличил в ней с двадцать лесных охотников, которые своим диким видом и странной одеждой резко выдавались между другими.

— А знаете вы этих людей? — спросил маршал у банкира.

— Еще бы! Я уж несколько лет с ними ведаюсь и вполне могу отвечать за их честность, вы совершенно спокойно можете их нанять, конечно, если они согласятся. Хотите, я поговорю с ними?

— Я буду вам очень благодарен, — ответил дон Грегорио.

— Эй! Том Трик! — закричал банкир. — Подите-ка сюда, дружище! Вам хотят предложить кое-что.

— К вашим услугам, мистер Гри-Уиль, — ответил, приближаясь, охотник.

В нескольких словах ему объяснили, в чем дело.

Охотник призадумался на минуту, но скоро обернулся к тому месту, где сидели его товарищи, и, возвысив голос, закричал им:

— Эй, вы! Идите сюда! Я расскажу вам новость.

Охотники протиснулись сквозь толпу и приблизились.

Это были все люди сильные, энергичные и в самом цветущем возрасте.

— В чем дело? — спросил один из них с глубоким поклоном.

— Вот что: по-видимому, Валентин Гиллуа, Искатель следов, предпринял экспедицию в Скалистых горах около Воладеро Серого Медведя, между рекой Ветром и…

— Красной? Знаю, — ответил другой.

— Ну, так теперь наш друг стеснен там и призывает нас на помощь.

— Да уверен ли ты, что это правда?

— Правда, Джонсон, правда.

— Так, значит, надо идти.

— Ты думаешь?

— Мы все так думаем! — закричали в один голос охотники.

— Не можем мы оставить в беде человека, который оказал нам столько услуг, — прибавил Джонсон.

— Вот этому господину, — представил Том Трик дона Грегорио, — он поручил набрать и привести к нему сто храбрецов.

— На нас можете рассчитывать, — ответил Джонсон, — а остальные скоро найдутся.

— Нанимают на три месяца, сто пятьдесят долларов в месяц жалования, пятьдесят долларов подъемных; триста вперед и сто наградных по окончании экспедиции.

— Валентин всегда щедро расплачивается, — ответил Джонсон. — Да мы бы пошли и даром, мы готовы жизнь отдать за Искателя следов, но так как он предлагает плату, то не принять ее будет для него оскорблением. Сударь, мы готовы подписать условие.

Сказано — сделано.

— Знаете что, сударь? — сказал Том Трик, — вы уж не беспокойтесь бегать по конторам: мы приведем вам наших товарищей, через три дня у нас будет сто человек, все храбрецы, знающие пустыню как свои пять пальцев.

— Вы знаете мои условия? — ответил дон Грегорио. — Для меня всего важнее, чтоб все были такие же честные и преданные люди, как вы.

— Будьте покойны, сударь. Уж мы постараемся. Мы будем брать все людей, знакомых Валентину, а уж между его друзьями нет людей бесчестных.

— Отлично, все, значит, решено. Я даю вам полную свободу действий, друзья мои. Вы, Том Трик и Ван Джонсон, приходите ко мне в гостиницу отдать отчет, и там я уже сообщу вам, где нам встретиться, чтоб начать компанию.

— Другими словами: отправляться в поход, — прибавил Том Трик, смеясь. — А где же, позвольте спросить, находится ваша гостиница?

— Гостиница «Вашингтон», спросить дона Грегорио Перальта.

— Слушаю, сеньор. До свидания. Скоро принесем приятные вести.

Маршал и дон Диего простились с банкиром и вышли, очень довольные своим визитом.

В самом деле, лучшего нельзя было и ожидать: дон Грегорио разом нанял тридцать четыре человека, на которых вполне можно было положиться, в один день третью часть войска. Таким образом, и трех дней не понадобилось бы, чтобы набрать сто человек.

В нескольких шагах от жилища банкира друзья расстались, дав обещание друг другу сойтись опять ровно в шесть часов.

Маршал пошел по делам, а дон Грегорио домой. Он осведомился, возвратился ли дон Луис; никто его не видел.

Дон Грегорио, которого начинало тревожить это долгое отсутствие, пошел в свою комнату и принялся писать.

Около шести часов, в ту самую минуту, когда дон Грегорио собирался к маршалу, дон Луис вошел в комнату.

Молодой человек был разодет и свеж, как будто провел целый день дома.

— А! — весело закричал дон Грегорио, — наконец-то вы пришли, беглец.

— К вашим услугам, милостивый государь, — ответил молодой человек с поклоном,

— Да где же вы были целый день, что никто не видел вас?

— Просто бегал. Я еще так недавно получил свободу, что чувствую ужасную потребность в воздухе и движении; мне решительно не сидится на месте.

— Это очень понятно, но все-таки у вас была же какая-нибудь цель?

— Может быть, — отвечал он с какой-то странной улыбкой. — Я посетил окрестности; они необыкновенно живописны, я до того увлекся, что незаметно для самого себя забрел гораздо дальше, чем думал. Оттого я и опоздал и прошу извинить меня, сударь!

— Предо мной вам нечего извиняться, дитя мое, но не надо забывать, что существуют приличия и общественные условия, которым всякий обязан подчиняться.

— Это совершенно справедливо, — ответил дон Луис, улыбаясь, — но ведь я так еще недавно был рабом, и меня не следует так строго судить. К тому же, я готов сопровождать вас к маршалу.

— Я жду еще нашего друга.

— Я здесь, — ответил тот, отворяя дверь. — Мы можем идти, если угодно, дон Грегорио.

— Я готов.

— Так в дорогу! А что ваш набор? Идет?

— Лучше, чем я надеялся: я уже нанял больше трети.

— Браво! Так вам, значит, скоро можно будет отправиться в путь?

— Ах, если б скорей! С какою радостью я бы бросился в объятия своему приемному отцу! — вскричал с волнением молодой человек. — Как бы я желал уже увидеть этого верного друга моего отца!

— Терпение, дитя мое! Вот уж скоро вы увидите его.

— И вам я буду обязан этим счастьем. О, дон Грегорио, как я докажу вам свою преданность!

Они вошли к маршалу.

— В добрый час, — весело закричал тот, увидев молодого человека, — наш беглец нашелся.

— Да, сударь, — ответил дон Луис с очаровательной улыбкой, — и в отчаянии, что не воспользовался вашим любезным приглашением сегодня утром.

— Не стоит говорить об этом. Лишь бы вы теперь пришли к столу. Господа, к столу!

Обед начался.

— Вы знаете, дон Луис, — сказал маршал, — что мы идем сегодня в театр?

— Да, сударь, я имел уже честь слышать об этом от вас.

— Может быть, вы для того и пришли? — спросил он, смеясь.

— О, сударь, как можете вы думать так! Я очень люблю театр и давно не был в нем, но все-таки…

— Ну-ну, хорошо! — прервал тот. — Не оправдывайтесь, это лишнее.

— Идет, кажется, опера «Puritani». Это превосходное произведение, и я с величайшим удовольствием снова прослушаю его. Хорошая здесь труппа?

— Не знаю, право, это бродячая итальянская труппа; примадонну ужасно хвалят, как я слышал. Впрочем мы сами услышим.

— А помещение театра каково?

— Довольно хорошо для провинциального театра, который почти всегда закрыт.

— Есть там фойе?

— Как есть ли фойе? Конечно есть, и даже очень хорошее; это самое лучшее из всего, что есть в театре.

— Я надеюсь, вы мне покажете его?

— С величайшим удовольствием.

— А хорошие у нас места?

— Наша ложа около губернаторской и как раз против сцены.

Дон Луис улыбнулся.

— Я вижу, — сказал он, — что благодаря вам мы прекрасно проведем вечер.

Когда обед кончился, все поднялись и прямо отправились в театр, куря и болтая.

Когда они вошли в ложу, занавес еще не был поднят, но театр был битком набит.

Американцы замечательные энтузиасты; они восхищаются всем, что кажется им необыкновенным.

Дело дона Луиса наделало ужасно много шуму в городе, Жозуа Левиса все осуждали, и во всех общественных местах ему плохо приходилось.

Когда дон Луис вошел в ложу, все решительно поднялись с мест, и раздалось единодушное «браво», доказывавшее, как все население сочувствовало молодому человеку.

Дон Луис покраснел, вышел вперед и поклонился.

«Браво»и «ура» удвоились с такой силой, что весь театр задрожал.

В то же мгновение раздался свисток, и кто-то с бешенством закричал:

— За дверь мулата! Прочь раба!

Все оглянулись и увидели Жозуа Левиса, который горланил как бешеный, угрожая кулаком прежней своей жертве.

— За дверь бандита! За дверь пирата! Людоед!

— Вытолкать его!

Эти угрозы следовали одна за другой с невероятной быстротой. Многие повскакали на скамьи; одни старались взобраться в ложу плантатора, не перестававшего кричать, другие бросились в коридор и бежали в ложу, крича и толкаясь.

Дон Луис, спокойный и улыбающийся, ждал, пока водворится порядок.

Но шум, напротив, принимал все более и более ужасные размеры, и публика, разъяренная вызывающим видом плантатора, готова была, казалось, на все.

Дон Луис наклонился к маршалу и сказал ему несколько слов.

Маршал улыбнулся, кивая головой в знак согласия и, став подле молодого человека, крикнул таким громовым голосом, что заглушил шум.

— Американские граждане, свободные жители города Сен-Луи в штате Миссури! Граф дон Луис де Пребуа-Крансе от души благодарит вас за доказательства участия, которые вы ему даете; он сам желает выразить вам свою благодарность; слушайте его!

Американцы, несмотря на свой отъявленный республиканизм, уважают титулы; графы, маркизы, бароны и лорды всегда приняты у них с большим почетом.

Почему это? Никто не в состоянии объяснить, но это факт.

На спич маршала ответили дружными рукоплесканиями.

Все разом кричали: «Слушайте графа! Говорите, граф, говорите!» — приглашая молодого человека начать речь.

Наконец буря стихла и настала почти тишина.

Дон Луис воспользовался этим, чтобы поклониться и заговорить.

— Граждане, — сказал он, — чужой в вашей стране, сделавшись жертвой самого отвратительного замысла, я был спасен вами. Граждане этого великого, благородного города! Участие, которое вы выказываете, увеличило бы еще мою благодарность, если б это было возможно. Вы освободили меня из когтей тигра, который меня пытал, вы возвратили мне свободу, звание и положение в свете. Благодарю вас от души за все, за все!

— Браво, браво! Да здравствует дон Луис!

— Молчать!

— Слушайте, слушайте!

— Но это еще не все, благородные и великодушные граждане Соединенных Штатов, я прошу вас еще об одной последней услуге.

— Говорите, говорите!

— Я дал себе слово не мстить своему палачу; я решился забыть о хищном звере, жертвой которого я был; я хотел унести в своем сердце, покидая этот город, одно только воспоминание — воспоминание о ваших благодеяниях.

— Браво! Да здравствует дон Луис! Слушайте!

— Молчите!

— Но этот презренный, забывая произнесенный против него общественным мнением обвинительный приговор, осмеливается еще поднимать свою обесчещенную голову; неудовлетворенный страданиями, которые он мне причинил, он имел еще дерзость вызывать вас и оскорблять в лицо; своим наглым протестом против вашего приговора он скорее вас оскорбляет, чем меня. Такое нахальство заслуживает примерного наказания.

— Да, да! Законом Линча!

— Убить его!

— Тише.

— Дайте говорить!

— Это наказание, если вы позволите мне, — а я прошу у вас этой минуты во имя моей благодарности к вам — я сам сейчас произведу на ваших глазах. Спектакль еще не начинался; пусть подымут занавес, мы с ним станем на сцене лицом к лицу с пистолетами в руках и разом выстрелим по вашему сигналу. Это будет настоящий Божий суд, потому что он один может поразить виновного.

За этим странным, неожиданным предложением последовала минута оцепенения. Но американцы любят все эксцентричное, почти сейчас же раздалось оглушительное «браво», и даже женщины присоединились к нему; несколько минут продолжался неописанный шум, потом вдруг занавес поднялся, и на сцене показалось несколько человек, тащивших плантатора. Несчастный был полумертв от ужаса; он дико поводил глазами и кричал глухим голосом:

— Нет, нет! Я не хочу, не хочу!

Это было все, что он в состоянии был произнести.

— Так же труслив, как подл! — вскричал дон Луис с презрением и, бросившись из ложи, несмотря на сопротивление своих друзей, одним смелым прыжком очутился на сцене, в двух шагах от своего растерянного врага.

Тот, видя, что теперь уже ничто его не спасет, если он будет далее отказываться от поединка, и зная, что разъяренная толпа может разорвать его на клочки, казалось, пришел в себя.

— Ну, хорошо! — сказал он. — Пустите, я буду драться.

Обоих противников поставили друг против друга, одного слева, другого справа.

Им дали заряженные пистолеты.

Странное зрелище представлял этот зал, наполненный зрителями: разряженные дамы, пестревшие в своих ложах цветами и разноцветными камнями; посреди сцены маршал, готовый дать сигнал, а в глубине, на заднем плане, полукругом стоящие актеры в живописных костюмах, присутствующие также на этом ужасном зрелище, которого за минуту до того никто не мог ожидать.

Странный пролог к такой драматической опере, как «Пуритане!»

— Готовы? — спросил маршал.

— Готов, — ответил дон Луис, поклонившись.

— Готов, — повторил глухим голосом Жозуа Левис, старавшийся сохранить присутствие духа.

— Пали! — крикнул маршал.

Раздались разом два выстрела.

Жозуа Левис сделал громадный скачок, перевернулся и упал лицом на пол, не произнеся ни одного звука. Он умер, убитый наповал пулей дона Луиса, который между тем остался невредим.

— Суд свершился, — сказал маршал, — это поистине Божий суд!

Театр задрожал от бешеных рукоплесканий.

Дон Луис поклонился и исчез за кулисами, в следующую минуту он уже снова входил в свою ложу.

Занавес опустили. Но почти тотчас же оркестр заиграл увертюру, занавес взвился, и опера началась. Все слушали ее как ни в чем не бывало.

— Теперь я понимаю, почему вы спрашивали, велико ли фойе в театре, — шепнул маршал молодому человеку.

— Бог решил иначе, — ответил дон Луис, улыбаясь.

Когда актеры завладели вниманием публики, дон Луис и его друзья тихонько вышли.

Три дня спустя отряд дона Грегорио был готов. Он назначил им свидание через две недели в Форт-Снеллинге, и они бодро пустились в путь.

За два дня до их отъезда дон Грегорио простился с маршалом, которому был столько обязан, и сел на пароход, который перевез его вместе с доном Луисом и чилийским консулом в Новый Орлеан.

Вследствие этих-то обстоятельств он и очутится в Скалистых горах во главе многочисленного отряда охотников, направлявшихся вместе с ним под руководством Павлета и его друзей на поиски Валентина Гиллуа около подземного грота Серого Медведя, где он назначил ему свидание три месяца тому назад.