Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Трудный больной

Глава 1

— Пустите бут… о го-осподи! Отдайте сию минуту! Не смейте опять напиваться! Да ну же — отдайте бутылку. Я ведь вам сказала: ночь продежурю и буду давать понемногу. Отдайте. Если будете так продолжать, в каком же виде вы домой поедете. Ну дайте — пусть у меня будет — я половину в ней оставлю. Пу-сти-те. Вы слышали, что доктор Картер говорил. Ночью я буду дежурить, давать из нее понемногу, наливать в нее порциями… Да ну же… Я сказала ведь вам… Я устала, не могу драться с вами весь вечер… Что ж, пейте и упейтесь до смерти, как идиот.

— Пива хотите? — спросил он.

— Не хочу я никакою пива. О господи, опять мне любоваться на вас пьяного.

— А ночью я кока-колу буду пить, — сообщил он. Девушка присела на кровать, тяжело перевела дух.

— Но какими-то доводами вас можно пронять?

— Только не вашими. Не мешайте — пролиться может.

«Не мое, совсем не мое это дело вытрезвлять его», — подумала она. И снова борьба за бутылку, но на этот раз он уступил, посидел отвернувшись, уронив голову в ладони, — опять дернулся к спиртному.

— Только дотроньтесь, я ее брошу и разобью, — быстро проговорила медсестра. — Вот увидите — в ванной, об кафельный пол.

— И я наступлю на осколок, или сами наступите.

— Так не рвите из рук — о-ох, вы ж обещали… Она вдруг разжала пальцы, и бутылка скользнула из руки гладкой торпедой, мелькнув красным и черным и надписью: «СЭР ГАЛАХАД; ОЧИЩЕННЫЙ ЛУИСВИЛЛСКИЙ ДЖИН». Перехватив за горлышко, он швырнул бутылку в открытую дверь ванной. Она разбилась вдребезги, и на время наступила тишина, и девушка раскрыла «Унесенные ветром», где обо всем таком красивом и давно ушедшем. Но ее тревожило, а вдруг он пойдет босой в ванную и порежет ногу, и она то и дело отрывалась от книги, поднимала на него глаза. Спать очень хочется… Теперь он заплакал и сделался похож на того старого еврея, за которым она ходила тогда в Калифорнии; тому часто надо было в ванную. А с этим, с алкоголиком, сплошная мука. Но, видно, что-то мне в нем нравится, подумала она.

Подстегнув себя: «Работай!», она встала, заставила дверь в ванную стулом. Ко сну клонило потому, что больной поднял ее рано, послал за газетой с отчетом о матче Йель — Дармут, и за весь день не удалось отлучиться домой. Перед вечером к нему приехала родственница, пришлось пережидать визит в холле, сидеть на сквозняке в одном форменном платье, без свитера.

Кое-как она приготовила больного ко сну, накинула халат ему на спину, понуро сгорбленную над письменным столом, другим халатом укрыла колени. Сама села в кресло-качалку, но сонливость уже прошла; надо было заполнить графы листка, поднакопилось за день, и, неслышно ступая, она взяла со стола карандаш, стала записывать:

Пульс 120

Дыхание 25

Температура 98 — 98, 4 — 98, 2

Замечания —

Их у нее хоть отбавляй:

«Пытался завладеть бутылкой с джином. Бросил на пол, разбил».

Нет, лучше так записать: «В последовавшей борьбе бутылка упала и разбилась. Вообще больной проявил себя как трудный». Хотела добавить: «В жизни больше не возьму алкоголика», но это как-то не шло к служебному тону замечаний. В семь надо будет проснуться (она умела поднимать себя в назначенное время) и прибрать все до прихода его племянницы. Раз уж взялась — не жалуйся. Но, взглянув ему в лицо, изможденное, бескровно-белое, и снова проверив частоту дыхания, она подумала недоуменно: «Что это на него нашло?» Днем больной был такой милый, нарисовал ей целую комическую серию — просто для забавы — и подарил на память. Она непременно вставит в рамку, повесит у себя в комнате. Девушка живо ощутила снова, как он своими тощими руками рвал у нее из рук бутылку. И с какими безобразными словами… И вспомнилось, что сказал ему вчера врач: «Такой человек, и так себя в могилу гнать».

Она устала, ей не хотелось подбирать сейчас битое стекло, — вот только дыхание у больного станет ровным, и она уложит его в кровать. Но все же надо убрать прежде в ванной; разыскивая на полу последние осколки, она подумала: «Зачем мне это? И зачем он безобразничает?»

Сердито она поднялась с колен, посмотрела на спящего. Тонкий, точеный профиль, и слабый храп, словно вздохи — тихие, дальние, безутешные. Вчера доктор как-то странно покачал головой, и она по сути поняла, что ей не справиться с этим пациентом. Да и на ее учетной карточке в агентстве есть пометка, сделанная по совету старших: «Алкоголиков не берет».

Что требует долг, она выполнила; но из всей возни с бутылкой ей припомнилось только, как она ударилась локтем о дверь, и он спросил, не больно ли ей, и она укорила его: «Вы так высоко себя цените, а знали бы, что про вас говорят…» — но тут же поняла, что ему давно уж это все равно.

Теперь стекло все подобрано, разве что щеткой пройтись для верности; сквозь это разбитое стекло, подумалось ей, они только мелькнули друг другу, как сквозь растреснутое окошко. Он не знает ни про ее сестер, ни про Билла Марксу, за которого она чуть-чуть не вышла замуж, а она не знает, из-за чего он так опустился. Ведь на комоде у него фотография: молодая жена, и два сына, и он сам — подтянутый, красивый, каким, верно, и был еще пять лет назад. Такая все это бессмыслица, — и бинтуя порезанный при уборке палец, она твердо решила никогда больше не брать алкоголиков.

Глава 2

Следующий вечер был празднично-озорной — канун Дня всех святых. Боковые стекла автобуса покрывала сетка трещин — какой-то шутник уже постарался, — и, опасаясь, как бы расколотое стекло не вылетело, она прошла в конец автобуса, на места для негров. Пациент дал ей чек, но в этот предвечерний час негде уже было получить по нему, а в кошельке у нее оставалось две монетки: четвертак и цент.

В агентстве миссис Хиксон она встретила двух знакомых медсестер, ожидавших в холле.

— Кто у тебя сейчас?

— Алкоголик, — сказала она.

— Ax, да, Грета Хокс мне говорила — тот художник, что в отеле «Лесопарк».

— Да.

— Я слышала, он из нахальных.

— Со мной он все время вел себя сносно, — солгала она. — Нельзя же с ними обращаться, как будто они на принудительном лечении.

— Ты не сердись — просто я слышала, эти господа… ну, ты понимаешь… в постель не прочь затащить…

— Ах, замолчи, — сказала она с досадой, неожиданной для нее самой.

Через минуту к ним вышла миссис Хиксон и, попросив остальных подождать, кивком пригласила ее в кабинет.

— Я недаром не люблю направлять молоденьких девушек к этого рода пациентам, — начала миссис Хиксон. — Мне передали, вы звонили из отеля.

— Да нет, ничего страшного не было, миссис Хиксон. Он ведь был не в себе, а плохого ничего он мне не сделал. Я больше тревожилась за свою служебную репутацию. А утром и днем вчера он был прямо милый. Нарисовал мне…

— Я не хотела посылать вас туда. — Миссис Хиксон полистала учетные карточки. — Туберкулезных вы берете, помнится? Да, я вижу, берете. У меня есть одна…

Настойчиво звенел телефон. Девушка слушала, как миссис Хиксон нижет четкие слова:

— Я сделаю, что могу — просто в данном случае решает врач… Это не входит в мою компетенцию… А, здравствуй, Хэтти. Нет, не могу сейчас. Слушай-ка, нет ли у тебя под рукой сестры — специалистки по алкоголикам? Тут требуется одному в отеле «Лесопарк». Проверь и позвони мне сейчас, ладно?

Она положила трубку.

— Вы посидите пока в холле. А все же, что он за фрукт, этот художник? Позволял себе что-нибудь с вами?

— Не давал сделать укол, хватал за руку, — сказала девушка.

— Ясно, Мужчина в Когтях Недуга, — проворчала миссис Хиксон. — Пусть в лечебницу ложится. Я тут сейчас оформлю пациентку, отдохнете при ней немного. Пожилая…

Опять зазвонил телефон.

— Я слушаю, Хэтти… Ну, а Свенсен? Уж этой здоровенной девке, кажется, никакой алкоголик не страшен… А Джозефина Маркхэм? Она вроде бы в вашем доме живет?.. Позови ее к телефону. (Минутная пауза.) Джо, ты не взяла бы известного рисовальщика комиксов, художника-юмориста или как они себя там именуют. Он в отеле «Лесопарк»… Нет, не знаю, но лечит доктор Картер и часов в десять вечера заедет туда. (Затем длинные паузы, перемежаемые репликами миссис Хиксон.) Так, так… Конечно, я могу тебя понять. Да, но этот не то чтобы из опасных, просто немножко трудный. Я вообще не люблю посылать девушек в гостиницы — знаю, с какими подонками там сталкиваешься… Да нет, найду кого-нибудь. Даже и вечером, сейчас. Не тревожься, спасибо. Скажи Хэтти — я надеюсь, шляпа будет платью в тон…

Миссис Хиксон положила трубку, сделала пометки в блокноте. Она была женщина энергичная, деловая, сама начинала сестрой и прошла сквозь все мытарства; еще будучи сестрой-стажеркой, — перегруженной, переутомленной, гордой идеалисткой, — она испытала на себе нагловатость молодых врачей и беспардонность первых пациентов, хотевших тут же взнуздать ее и впрячь в безропотное услужение старости. Она резко повернулась от стола:

— Так вы каких предпочли бы? Я уже сказала, у меня есть славная старушка…

В карих глазах медсестры зажглось воспоминание о недавнем фильме про Пастера, о книге про Флоренс Найтингейл, которую они читали в училище. Зажглось то чувство, с каким они студентками порхали через морозную улицу из корпуса в корпус Филадельфийских клиник, гордясь новыми сестринскими накидками не меньше, чем гордятся меховыми палантинами светские девицы, входящие в «Гранд-отель» на свой первый бал.

— Я… я, пожалуй, все-таки опять попробую, — сказала она сквозь верещанье телефона:

— Раз нельзя никого сейчас найти, я вернусь к больному.

— Ну вот — то наотрез отказываетесь иметь дело с алкоголиками, то сами хотите вернуться.

— Я, пожалуй, преувеличила трудности. По-моему, я все же смогу помочь ему.

— Дело ваше. Но ведь он за руки хватает.

— А я сильнее, — сказала девушка. — Взгляните, какие у меня запястья: в Уэйнсборо я два года играла в баскетбольной команде старшеклассниц. Я с ним справлюсь.

Миссис Хиксон целую минуту глядела на нее.

— Что ж, ладно, — сказала она. — Но не забывайте: все их пьяные слова абсолютно безответственны. Я через все это прошла; условьтесь с коридорным, чтобы вызвать, если надо, поскольку тут ни за что нельзя ручаться, — есть алкоголики приятные и есть неприятные, но на гадости способны они все.

— Я не забуду, — сказала девушка.

Она вышла на улицу — вечер был странно светлый, косо сеялась мелкая изморось, забеливая черно-синее небо. Автобус был тот самый, которым она ехала в город, но разбитых стекол стало, кажется, больше, и раздраженный водитель грозил изуродовать этих мальчишек, пусть только попадутся в руки. Она понимала, в нем просто накопилась глухая досада на все, как в ней — досада на алкоголиков. А сейчас, когда она войдет в номер к своему пациенту и увидит, какой он потерянный, несчастный, она почувствует к нему презрение и жалость.

Она вышла из автобуса, спустилась по длинной лестнице к отелю; холодный воздух взбодрил ее. Она потому будет ходить за ним, что никто другой не хочет, — ведь лучших людей ее профессии всегда влекли больные, от которых все отказывались.

Она постучалась в дверь, зная теперь, с какими словами к нему обратится.

Он открыл ей сам. Он был одет парадно, в смокинге, даже в котелке уже, но без галстука и без запонок.

— А, привет, — сказал он рассеянно. — Рад, что вы вернулись. А я проснулся вот и решил выйти. Ну как, раздобыли ночную сиделку?

— Я сама справлюсь, — сказала она. — Я решила дежурить круглосуточно.

Он улыбнулся радушно-безразличной улыбкой.

— Вижу, вас нет, а откуда-то уверенность — вернетесь. Пожалуйста, найдите мои запонки. Они либо в черепаховой шкатулке, либо…

Он встряхнулся, оправляя смокинг, убрал манжеты в рукава.

— Я ведь подумал, вы совсем ушли, — сказал он небрежно.

— Я тоже думала, что ухожу совсем.

— Там на столе, — сказал он, — увидите целый комикс, для вас нарисовал.

— Вы собираетесь куда-то в гости? — спросила она.

— К секретарю президента, — сказал он. — Ужасно утомило это одевание. Хотел уже махнуть рукой, но тут вы пришли. Закажите мне хересу.

— Одну рюмку, — устало согласилась она. Вскоре он окликнул ее из ванной:

— О сестра, сестра. Свет Моей Жизни, а где другая запонка?

— Я вдену вам.

В ванной она отметила ознобную бледность его лица, ощутила идущий от него смешанный запах мятной и джина.

— Но вы ненадолго? — спросила она. — В десять заедет доктор Картер.

— Да что доктор! Я и вас с собой беру.

— Меня? — воскликнула она. — В свитере и юбке? Тоже скажете!

— Без вас я никуда.

— И не надо, и ложитесь. У вас постельный режим. Как будто нельзя отложить до завтра.

— Разумеется, нельзя.

— Так уж и «разумеется».

Она дотянулась, повязала ему галстук; он измял пластрон, вдевая запонки, и она предложила:

— Вы наденьте другую, немятую, раз у вас такая неотложная и приятная встреча.

— Хорошо, но только сам надену.

— А почему — сам? — возмутилась она. — Почему вы не хотите, чтобы я помогла? Зачем тогда вам сиделка — какая от меня тут польза?

Он вдруг покорно сел на крышку унитаза.

— Ладно, одевайте.

— Да не хватайте за руку, — сказала она и вслед за тем:

— Виновата.

— Ничего, ничего. Мне не больно. Сами сейчас убедитесь.

Она сняла с него смокинг, жилет, крахмальную сорочку и хотела стянуть нижнюю рубашку через голову, но он, придержав ее руку, затянулся напоследок сигаретой.

— Теперь глядите, — сказал он. — Раз, два, три. Она стянула рубашку, и тут же он ткнул себя в грудь рдяно-серым концом сигареты, точно кинжалом в сердце — загасил, вдавил окурок в нехороший бурый струп слева на ребре размером с долларовую монету; случайная искра слетела при этом на живот, и он слегка охнул.

Теперь мне надо проявить закалку, подумала девушка. Она видела у него в шкатулке три фронтовые медали, но и сама она не раз встречала опасности лицом к лицу, в том числе туберкулез, а однажды что-то похуже, а что именно, врач не сказал, и она так до сих пор и не простила ему утайки.

— Вам от этой штуки, конечно, мало радости, — сказала она бодро, обтирая его губкой. — Так и не хочет заживать?

— Она не заживет. Она злокачественная.

— Все равно это не оправдание тому, что вы над собой творите.

Он взглянул на нее большими темно-карими глазами — остро, отчужденно, потерянно. И в этом секундном взгляде-сигнале она прочла волю не к жизни, а к смерти, и поняла, что тут не помогут ни выучка ее, ни опыт. Он встал на ноги, держась за умывальник и устремив взгляд куда-то перед собой.

— Ну нет, уж если я остаюсь при вас, то напиваться не дам, — сказала она.

И внезапно поняла, что не спиртное он ищет. Он смотрел в угол, куда швырнул бутылку вчера вечером. Сестра не отрывала глаз от красивого его лица, немощного и непокорного, боясь хотя бы слегка повернуть голову в тот угол, потому что знала — там, куда он смотрит, стоит смерть. Смерть была ей знакома — смертный хрип и характерный запах, но никогда не доводилось ей видеть смерть, еще не вошедшую в тело, — а он видит ее сейчас в углу ванной, смерть стоит там, следит, как он кашлянул, плюнул, растер по галуну брюк. Плевок блеснул, пузырясь, — последний слабый вызов смерти…

Назавтра она пыталась рассказать об этом миссис Хиксон:

— Все напрасно, как ни старайся. Пусть бы он мне вовсе вывернул запястья — и то б не так больно. А тут видишь, что ничем ты не поможешь, и просто руки опускаются.