adv_history Фредерик Марриет Валерия ru en Е. М. Чистякова-Вэр Roland ronaton@gmail.com FB Tools 2006-01-08 http://www.pocketlib.ru OCR: UstasPocketLib SpellCheck: Roland 1020413A-367D-4CCA-B355-E824BF069710 1.0 Валерия; Служба на купеческом корабле Logos Санкт-Петербург 1993 5-87288-016-2

Фредерик Марриет

Валерия

ГЛАВА I

Я поставила в заглавии этой книги имя, данное мне при крещении. Если читатель не поскучает прочитать ее до конца, то узнает, чем сделалась я теперь, после жизни, полной приключений. Я не буду отнимать у него времени, распространяясь в предисловии, но сейчас же расскажу о моем рождении и воспитании и познакомлю его с моими родственниками. Это необходимо: время рождения и родство еще не так важны; но важно воспитание, потому что оно подготовило много событий в моей жизни. Многое зависит, однако же, и от происхождения и во всяком случае упомянуть о нем должно для полноты картины. Итак, начнем с начала.

Я родилась во Франции. Отец мой происходил от младшей линии старинной дворянской фамилии; он был сын старого офицера и сам служил офицером в армии Наполеона. Он был с ним в итальянском походе и, продолжая сопровождать его во всех кампаниях, дослужился до капитана кавалерии. Он отличался много раз; получил орден почетного легиона; император любил его, и все были уверены, что отец мой быстро пойдет вперед, — как вдруг он сделал сильную ошибку. Эскадрон его стоял в маленьком городке Цвейбрюккене, на берегу Эрбаха; тут он увидел мать мою, влюбился и женился. Поступок был извинителен: такой красавицы, как мать моя, я не видывала; притом, она была отличная музыкантша, хорошей фамилии и с приданым довольно значительным.

Читатель скажет, может быть, что отец мой, женившись, не сделал вовсе никакой ошибки. Это правда: ошибка состояла не в том, что он женился, а в том, что послушался матушки и испортил свою карьеру. Он хотел оставить жену до конца кампании у родителей. Она этого не захотела, и отец мой исполнил ее желание. Наполеон не препятствовал своим офицерам жениться, но не любил, чтобы жены их следовали за армией. Вот почему отец мой лишился милости своего полководца. Мать моя была так хороша собою, что все тотчас же заметили ее; об этом не замедлил узнать и Наполеон, и это вооружило его против моего отца.

В первый год после свадьбы родился старший брат мой, Август; вскоре потом мать моя сделалась опять беременна, и это обрадовало отца: он был женат уже год и, любуясь красотой своей жены, уже рассчитывал, достаточно ли вознаграждает его обладание такою женщиною за потерю командования бригадой.

Для оправдания моего отца я должна сообщить читателю подробности, которые, может быть, ему неизвестны. Наполеон, как я сказала, не запрещал своим офицерам жениться; ему нужны были люди для войска, но только для войска: он не дорожил супругами, доставлявшими ему большею частью девочек. Но если, напротив того, жена дарила своего мужа шестью или семью мальчиками, и если он был военный, то мог быть уверен, что получит пожизненную пенсию. Мать моя родила сына, и так как известно, что женщина большею частью продолжает производить детей того пола, с которого начала, то все поздравляли ее с новой беременностью и предсказывали, что, благодаря ее плодовитости, муж скоро получит пенсию. Отец мой был того же мнения и надеялся, что пенсия вознаградит его за потерю бригады. Мать моя с уверенностью говорила, что родит сына.

Но все предсказания и надежды разрушило мое появление на свет. Отец мой был огорчен, но перенес это с твердостью мужчины. Мать моя была не только огорчена, но рассержена. Она была женщина вспыльчивая и получила ко мне какое-то отвращение. С летами это чувство не ослабевало, а усиливалось, и, как вы увидите, было главною причиной всех моих несчастий.

Отец мой, находя неудобным возить с собой жену в дальние походы и надеясь, может быть, снова заслужить милость императора и получить бригаду, предложил матери возвратиться с двумя детьми к своим родителям. Маменька решительно отказалась от этого, но согласилась отослать в Цвейбрюккен меня и брата моего Августа. Там жили мы в то время, когда отец следовал за судьбою императора, а мать за судьбою своего мужа. Я почти не помню деда и бабушки с материнской стороны; помню только, что я прожила у них до семилетнего возраста и потом переселилась с братом в Люневиль, к матери отца моего, которая пожелала заняться нашим воспитанием.

Этого желала, как я говорю вам, бабушка, а не дедушка, бывший тогда еще в живых. Будь его воля, он не призвал бы нас в Люневиль; он не любил детей. Но бабушка имела свое, независимое от мужа состояние, и настояла на том, чтобы мы переехали к ней. Я часто слышала, как дедушка говорил ей об издержках по случаю нашего у них пребывания, и как бабушка отвечала: «Eh bien, monsieur Chateauneuf, c'est mon argent que je dupense» (Ну, так что же, господин Шатонеф, ведь я на это расходую свои деньги).

Надо описать вам дедушку. Он служил во французской армии и вышел в отставку с чином майора и орденом почетного легиона. Это был высокий, статный старик, с белыми, как серебро, волосами. В молодости он слыл, говорят, одним из храбрейших и красивейших офицеров во французской армии. Он думал только о своем покое; детский шум сильно беспокоил его, и вот почему он не любил детей. Мы видели его чрезвычайно редко. Если мне, бывало, случалось забежать к нему в комнату, он сейчас же грозил мне розгой.

Люневиль прекрасный город в Мертском департаменте. Замок, или лучше сказать дворец, — великолепное, обширное здание, в котором жили некогда Лотарингские герцоги; и потом жил король Станислав, основавший военную школу, библиотеку и госпиталь. Дворец этот — квадратное здание, с прекрасным фасадом. Перед ним бьет фонтан. В средине дворца есть широкая площадь, а за ним обширный сад, содержимый в большой чистоте. Одну сторону дворца занимали офицеры полка, стоявшего в Люневиле, другую солдаты; остальное было назначено для старых отставных офицеров, получающих пенсию. В этом-то прекрасном здании поселились доживать свою жизнь дедушка и бабушка. За исключением Тюильри, я не знаю во Франции дворца, который мог бы сравниться с люневильским. В нем поселилась и я; когда мне было семь лет, и с этого времени начинается собственно и моя жизнь.

Я описала вам дедушку и наше жилище. Теперь позвольте познакомитьвас с бабушкой, моей милой, доброй бабушкой, которую я так горячо любила при жизни и которой память уважаю так глубоко, Она была невелика ростом, но в шестьдесят лет не утратила еще своей красоты и держалась прямо, как стрела. Ни над кем, кажется, не пролетело время так легко; волосы ее были черны, как смоль, и ниспадали до самых колен. Все находили это чрезвычайно замечательным явлением, и она гордилась тем, что у нее нет ни волоска седого. Она потеряла уже много зубов, но морщин на лице ее не было, и для шестидесятилетней старушки она была необыкновенно свежа. Не состарилась она и душою — острила и вечно шутила. Офицеры, жившие во дворце, не выходили из ее комнат и предпочитали ее общество обществу молодых женщин. Она страстно любила детей и всегда участвовала в наших играх; но при всей своей живости, она была женщина нравственная и религиозная. Она прощала леность и шалости; но ложь и нарушение правил чести всегда влекли за собою для меня и моего брата строгое наказание. Она говорила, что честность несовместна с обманом, и что из лжи сами собою возникают все прочие пороки. Правду считала она основанием всего доброго и благородного; прочие же ветви воспитания были, по ее мнению, сравнительно неважны и ничего не значили без любви к истине. Она была права.

Я и брат мой ходили каждый день в школу. Служанка наша, Катерина, отводила меня в школу после завтрака и приходила за мною в четыре часа после обеда. Это было счастливое время моей жизни. С какою радостью возвращалась я во дворец и впрыгивала иногда, чтобы испугать бабушку, прямо к ней в окно! Она и сердилась и смеялась.

Бабушка была, как я заметила, религиозна, но не ханжа. Главным старанием ее было внушить мне любовь к правде, и она неутомимо преследовала свою цель. Если я, бывало, провинюсь, ее огорчал не проступок мой, а мысль, что я, может быть, стану отпираться. Для предотвращения лжи она изобрела престранное средство: она рассказывала, что видела проступок мой во сне. Она не обвиняла меня никогда, не уверившись наперед, что я, действительно, виновата, потом говорила мне поутру: «Валерия, мне сегодня снился сон; никак не могу забыть его. Снится мне, что будто ты забыла свое обещание, вошла в буфет и съела большой кусок пирога».

При этом она смотрела на меня очень пристально; я, слушая ее, краснела и потупляла глаза, и когда сон был досказан, я лежала у ног ее, припавши лицом к ее коленам. За проступки поважнее я должна была молить Бога о прощении, и потом меня сажали в тюрьму, то есть запирали на несколько часов в моей спальне. Катерина служила у бабушки уже давно и пользовалась большими привилегиями; она позволяла себе высказывать свое мнение и могла ворчать сколько угодно, чего и не упускала делать всякий раз, когда меня сажали под арест. «Бедная малютка — всегда в тюрьме. Это не хорошо, сударыня; выпустите ее». Бабушка отвечала ей очень спокойно: «Ты добрая женщина, Катерина, только ничего не смыслишь в воспитании». Иногда, однако же, ей удавалось выпросить ключ, и тогда меня освобождали раньше назначенного срока.

Заключение в тюрьму было для меня наказанием очень тяжелым: меня сажали всегда вечером, по возвращении из школы, и, следовательно, лишали возможности играть. Во дворце жило много женатых офицеров, и у меня было много подруг. Девочки ходили в рощу за дворцовым садом собирать цветы и плести гирлянды, которые вешали потом на веревке, натянутой поперек двора. При наступлении ночи все выходили из своих квартир с фонарями, танцевали, играли и веселились до тех пор, пока не наставала пора ложиться спать. Окна моей спальни выходили на двор, и, сидя в тюрьме, я имела неудовольствие видеть перед собою игры, в которых мне нельзя было участвовать.

В доказательство верности системы моей бабушки, я расскажу вам один случай. У деда моего было поместье мили за четыре от Люневиля. Часть его была отдана в наем фермеру, другою он заведовал и жил на получаемые с нее доходы. С этой фермы получали мы молоко, масло, сыр, фрукты и всякую всячину. В этой части Франции умеют топить и очищать масло на зиму, не соля его. Оно не портится и очень приятно на вкус, по крайней мере мне оно очень нравилось. В буфете стояло банок двадцать этого масла, и его брали из них поочередно. Я не смела сделать похищения из той банки, которая стояла на очереди, потому что это сейчас бы заметили; я принялась за последнюю и почти опорожнила ее прежде, нежели бабушка заметила мою проделку. Вслед за тем ей, по обыкновению, приснился сон. Она начала пересчитывать все банки: открывает первую — полна; открывает вторую — полна; третью — полна; и когда очередь еще далеко не дошла до последней, я стояла уже на коленях и досказывала сон бабушки. Я не в силах была выслушать осмотра всех двадцати банок. С этого времени я, не дожидаясь конца сновидения, признавалась в моем проступке.

Мне было уже девять лет, когда я провинилась в другом, более важном деле. Я расскажу вам этот случай ради оригинальности наказания, которое с пользою может быть употреблено и вами. Дети офицеров, живших во дворце, то есть собственно девочки, устраивали иногда в саду праздник, нечто вроде пикника: одни приносили пироги, другие фрукты, третьи деньги (по несколько су), для покупки конфет или чего вздумается обществу.

Бабушка давала мне на эти случаи всегда фрукты, целую кучу яблок и груш, привозимых нам с фермы. Однажды одна из девочек, постарше меня, сказала мне, что фруктов у них довольно, а чтобы я принесла денег. Я попросила у бабушки несколько су, но получила отказ. Подруга моя сказала: «Да ты укради деньги у дедушки». Я не соглашалась, но она начала надо мною смеяться и довела меня до того, что я решилась. Давши ей слово, я была в самом неприятном положении. Я знала, что воровать дурно, а подруга не забыла внушить мне, как дурно не исполнять своих обещаний. Я не знала, что мне делать. Целый вечер была я в таком волнении, что бабушка не знала, что подумать. Я стыдилась нарушить данное слово и дрожала при мысли о предстоящем поступке. Наконец я легла в постель, но не спала. Около полуночи я встала, прокралась потихоньку в комнату дедушки, подошла к его платью, лежавшему на стуле, обшарила карманы и украла — два су!

Достигши цели, я ушла назад к себе в комнату. Не могу описать вам, что было со мною, когда я снова легла в постель, во всю ночь не смыкала глаз и на другое утро явилась бледная, истомленная, трепещущая. Оказалось, что дедушка подсмотрел, как я воровала деньги, и сказал это бабушке. Бабушка призвала меня к себе.

— Поди сюда, Валерия, — сказала она. — Мне снился сегодня ужасный сон: будто одна девочка прокралась ночью в комнату своего дедушки. ..

Я не выдержала, бросилась к ее ногам и воскликнула:

— Да, да! И украла два су!

Я залилась слезами, и целый час не могла ни встать, ни поднять глаз. Наказание было строгое. Меня замкнули на десять дней: но всего ужаснее было то, что меня призывали всякий раз, когда кто-нибудь к нам приходил, и бабушка торжественно представляла меня гостям со словами:

— Позвольте представить вам мадмуазель Валерию, которая сидит взаперти в своей комнате, за то, что украла два су у дедушки.

Стыда моего нельзя выразить словами. Это повторялось раз десять на день. Уходя в свою комнату, я заливалась горькими слезами. Наказание было строго, но благотворно. После этого я скорее согласилась бы вытерпеть пытку, нежели тронуть чужую вещь. Исцеление было радикальное.

Пять лет пробыла я под надзором бабушки, внушившей мне горячую любовь к правде. Я могу сказать по совести, что я была невинна, как агнец, — но скоро все это должно было измениться. Наполеон был низведен с престола и отвезен на бесплодную скалу. Во французской армии сделаны большие перемены. Гусарский полк, в котором служил отец мой, был распущен, и отца причислили к драгунам, назначенным в Люневиль. Он прибыл туда с матушкой и семью детьми. Всех нас было у него, следовательно, девять. Впоследствии число наше возросло до четырнадцати, — семь сыновей и семь дочерей. Будь Наполеон на троне, он непременно дал бы моему отцу пенсию.

Приезд родителей был для меня источником и радости, и горя. Мне ужасно хотелось увидеть братьев и сестер, и сердце мое рвалось к отцу и матери, хотя я их почти не помнила. Однако же я боялась, что меня отнимут у бабушки, да и сама она этого не желала. К несчастью, так и случилось. Меня с братом немедленно взяли домой.

Через неделю полк моего отца получил приказание выступить в Нант; но я успела уже убедиться в это время, что участь моя будет горька. Я исполняла в доме должность служанки и няньки при младших моих братьях; к неописанному моему несчастию, матушка по-прежнему питала ко мне отвращение, и не проходило почти дня, чтобы она меня не наказывала.

Мы отправились в Нант; я думала, что не переживу разлуки с бабушкой, горько плакавшей на прощание. Отец охотно оставил бы меня у нее, и она обещала отказать мне свое имение; но это предложение только пуще разгневало матушку. Она объявила, что я не останусь в Люневиле, а отец мой ни в чем ей не противоречил.

Прибыв в Нант, мы расположились в казармах. Я должна была стлать постели, мыть детей, ходить гулять с младшим из них и исполнять все, что ни прикажут мне братья или сестры. Гардероб, которым снабдила меня бабушка, был очень хорош, его у меня взяли и перешили мои платья для детей, но всего обиднее было для меня то, что сестер учили музыке, танцам и другим искусствам, а мне нельзя было пользоваться уроками, хотя учителя не взяли бы за это ни гроша лишнего.

Я живо помню, что чувствовала в это время. Я чувствовала, что от всей души люблю матушку, люблю ее горячо, но она все по-прежнему не любила меня.

Любимцем матушки был второй брат мой, Павел; он был удивительный музыкант: играл на чем угодно, читал самые трудные ноты с первого разу. Матушка сама была хорошая музыкантша и полюбила его за это дарование. Ему позволено было приказывать мне, что вздумается. Но за меня заступался Август и порядком отплачивал Павлу. Только это не помогало.

Следствием такого обращения со мною было то, что оно уничтожило во мне все, внушенное бабушкой. Страх наказания заставлял меня лгать и обманывать. Даже брат Август готов был вдаться в этот порок, жалея меня. «Валерия, — говаривал он, выбегая ко мне навстречу, когда я возвращалась домой с прогулки с маленьким братом, — матушка недовольна, ты должна сказать то и то». То и то, разумеется, была ложь; я лгала неловко, краснела и запиналась; ложь не могла укрыться, и меня наказывали за то, что иногда и не заслуживало наказания. Поймавши меня во лжи, матушка никогда не забывала говорить об этом отцу, и мало-помалу он начал думать, что я заслуживаю такого обращения, что я дурная, скрытная девочка.

Я была счастлива только уходя из дому. Но это случалось, когда меня посылали гулять с маленьким братом моим Пьером. Окончив домашние работы, я должна была нести его на воздух. Если он плакал и капризничал, то прогулка начиналась немедленно. Я знала это и щипала его, чтобы заставить плакать и выйти с ним из дому. Я сделалась жестокою. С каким негодованием отвергла бы я подобные поступки полгода тому назад!

Матушка воображала, что обращение ее со мною известно только домашним, но она ошибалась. Обо мне сожалели все офицеры и жены их, жившие в казармах.

Жена одного из высших офицеров, также жившего в казармах, питала ко мне особенное участие. У нее тоже была дочь Валерия. Уходя из дому, я обыкновенно приходила к ним, и, видя, как ласкает и обнимает мою тезку мать ее, я невольно плакала, чувствуя, что лишена этого наслаждения.

— О чем ты плачешь, Валерия?

— О, зачем меня так же не ласкают? Что ясделала?

ГЛАВА II

Несколько дней спустя, я пошла гулять с маленьким Пьером. Я шла погруженная в глубокую думу и перенеслась мысленно в Люневиль, к моей милой бабушке. Вдруг я поскользнулась и упала. Желая удержать Пьера, я сама ушиблась очень больно; но, к несчастью, и он ушибся не легче. Он заплакал и застонал; я старалась его утешить, но безуспешно. Часа два проходила я, не смея показаться домой; но наконец стемнело, и я принуждена была воротиться. Пьер, не умевший еще говорить, продолжал стонать и плакать, и я рассказала все, как было. Матушка наказала меня за это.

Я подумала о всех моих страданиях и решилась оставить, скрепя сердце дом родительский. На рассвете я встала, оделась, вышла поспешно из казарм и отправилась в Люневиль, отстоявший он Нанта за пятнадцать миль. На половине дороги встретился со мною солдат нашего полка, когда-то служивший у нас в доме. Я хотела было пройти возле него незамеченной, но он узнал меня. Я просила его не мешать мне и сказала, что иду к бабушке. Яков сказал, что он не скажет никому ни слова.

— Но, — прибавил он, — до Люневиля еще далеко, и вы устанете. За деньги вас кто-нибудь довезет.

Он сунул мне в руку монету в пять франков, и мы расстались. Я дошла наконец до фермы моего дедушки, отстоявшей, как уже вам известно, за четыре мили от города. Прямо в Люневиль идти я боялась: я знала, что дедушка, пожалуй, примет меня не охотно. Я рассказала свою историю жене фермера и умоляла ее пойти к бабушке и сказать ей, что я здесь. Она уложила меня в постель и на другое утро пошла в Люневиль. Бабушка тотчас же прислала за мною шарабан. Добрая старушка заплакала, снявши с меня простое синее платье из бумажной материи. Дедушка был очень недоволен моим приездом.

— Если ты не хочешь, чтобы я приютила ее у себя в доме, — сказала она, — то во всяком случае не можешь помешать мне исполнить мой долг и распоряжаться моими деньгами, как мне угодно. Я отправлю ее в школу на мой счет.

Как только сшили мне новое платье, меня отвезли в лучший пансион в Люневиле. Вскоре потом приехал мой отец; его прислала за мною матушка; но бабушка не выдала меня. Он уехал без меня. Я пробыла в пансионе полтора года, оправилась, отдохнула и делала быстрые успехи в ученьи.

Но счастью моему не суждено было продлиться. Чувства, пробужденные во мне худым обращением, затихли, правда, в эти полтора года, но в пансионе мне было так хорошо, что я не желала возвратиться домой. По истечении этих восемнадцати месяцев полк моего отца получил приказание перейти в какой-то город, название которого я забыла; но дорога шла через Люневиль. Матушка перестала с некоторых пор говорить отцу, чтоб он взял меня из пансиона. Дамы в Нанте начали обходиться с нею очень холодно, и она сочла за лучшее оставить меня в пансионе. Но теперь она опять потребовала моего возвращения, обещая отцу быть со мною ласковее и обучать меня наравне с прочими сестрами. Она сказала даже бабушке, что сознает свою ошибку и досадует за прошедшее. Брат Август, отец мой и бабушка уговорили меня возвратиться домой. Матушка сделалась со мною очень ласкова; я чувствовала потребность любить ее, оставила пансион и уехала с ними.

Не успели мы поселиться на новом месте, как гнев матушки разразился надо мною сильнее прежнего. Брат Август вступался за меня, и в семействе нашем было вечное несогласие. Я познакомилась со многими и проводила в гостях целые дни. Взыскания матушки заставили меня снова возвратиться в Люневиль. Я не сказала этого никому, даже Августу. Трудно было выйти из главных ворот дома незамеченною, и узелок возбудил бы подозрение. С другой стороны дома можно было ускользнуть только в решетчатое окно. Мне было четырнадцать лет, но я была очень тонка. Я попробовала просунуть в решетку голову и убедилась, что могу пролезть всем телом. Я схватила мой узелок и поспешила в контору дилижансов. Дилижанс готов был отойти в Люневиль; езды туда было больше полудня. Я села в карету. Кондуктор знал меня и подумал, что все в порядке. Мы уехали.

Со мною сидел какой-то офицер с женою. Они спросили меня, куда я еду. Я отвечала: к бабушке, в Люневиль. Им показалось странно, что я одна; они начали расспрашивать меня, и мало-помалу я рассказала им всю свою историю. Дама изъявила было желание принять меня к себе, но муж ее был благоразумнее и сказал, что у бабушки мне будет лучше.

Около полудня мы остановились переменить лошадей в гостинице «Louis d'Or», за четверть мили от Люневиля. Тут я ушла, ни слова не сказавши кондуктору; но он знал меня и мою бабушку и не обратил на это внимания. Я ушла потому, что дилижанс высадил бы меня как раз перед домом бабушки, и я непременно встретилась бы с дедушкой, проводившим тут большую часть дня, греясь на солнце. Я боялась увидеть его прежде бабушки. В городе был у меня дядя, и я была очень дружна с кузиной Марией, прекрасной, доброй девушкой. Я решилась пойти к ним и попросить кузину сходить к бабушке. Трудность состояла в том, чтобы добраться до их дома, не проходя мимо дворца или даже не переходя через мост. Я решилась идти берегом до тех пор, пока не поравняюсь с рощицей позади дворца, и дождаться там отлива. Я знала, что тут можно перейти вброд.

Дошедши до моста, я села на узелок и просидела на берегу часа три; потом сняла чулки и башмаки, завязала их в узел, приподняла юбку и перешла реку вброд. На противоположном берегу я опять обулась и прошла через рощу к дому моего дяди. Его не было дома, и я рассказала свое несчастье Марии; она в ту же минуту надела шляпку и пошла к бабушке. Эту ночь я провела опять в моей прежней спальне и, отходя ко сну, горячо благодарила Бога.

Дни спокойствия снова для меня настали, но дедушка не давал бабушке покоя по случаю моего у них пребывания. Однако же я пробыла у них более года и выучилась в это время плесть кружева и вышивать. Между тем, дядя мой присоединился к дедушке, и они общими силами напали на бабушку. Причина была вот какая: когда меня не было здесь, бабушка часто делала подарки кузине Марии, бесспорно заслуживавшей ее любовь; но теперь она издерживала много на меня, и Мария была как будто забыта.

Это не нравилось дядюшке; он и дедушка начали утверждать, что теперь мне уже пятнадцать лет, и что они должны повиноваться воле моего отца, не перестававшего требовать моего возвращения. Бабушка не знала, что ей делать; они довели ее до того, что, наконец, она согласилась отослать меня к родителям, переехавшим между тем в Кольмар. Я ничего об этом не знала. Настал день рождения бабушки. Я вышила ей превосходное саше и поднесла его вместе с букетом цветов. Бабушка обняла меня, залилась слезами и сказала, что мы должны расстаться, и что я должна возвратиться к отцу.

— Да, милая Валерия, — продолжала бабушка, — ты должна уехать завтра. Я не могу препятствовать этому дольше. Силы мои слабеют. Я старею, очень старею.

Я не старалась изменить ее намерения. Я знала, сколько терпела она из-за меня, и чувствовала, что в свою очередь могу снести ради нее все. Я горько плакала. На следующее утро явился батюшка и обнял меня. Он радовался, что я так выросла и поправилась. Я простилась с бабушкой и дедушкой, которого после уже не видала, потому что он умер через три месяца после моего отъезда из Люневиля.

Не взыщите, любезный читатель, что я так много говорю об этом периоде моей жизни. Вы должны узнать, как была я воспитана и почему оставила потом родительский дом. В Кольмаре матушка приняла меня ласково, но это продолжалось недолго.

Однажды, я помню, один из офицеров, не предполагая, чтоб я могла его слышать, сказал другому:

— Ma foi, elle est jolie, Elle a besoin de deux ans, et elle sera parfaite, (Она хорошенькая. Ей надо еще два года, и она станет хоть куда).

Я была тогда еще такой ребенок, что не поняла значения этих слов,

Зачем мне надо постареть двумя годами? Я думала над этим выражением так долго, что почти заснула. Внимательность офицеров и комплименты, которые говорили они на мой счет отцу, производили на него больше впечатления, нежели я предполагала. Может быть, он чувствовал, что, действительно, может мною гордиться. .. и это располагало его ко мне. Помню особенно один случай. Предстояла церемония крещения двух новых колоколов. Офицеры сказали батюшке, что я непременно должна присутствовать на церемонии, и, возвратясь домой, он объявил матушке, что намерен взять меня завтра с собой.

— Нельзя, — отвечала она. — У ней нет приличного платья.

— А почему это? — спросил отец мой. — Приготовьте ей к завтрему платье непременно.

Матушка заметила, что таким приказом нельзя шутить, и сочла необходимым исполнить его желание.

На другой день я сопровождала отца, который был на церемонии по долгу службы; он стоял в церкви впереди других, и я, стоя возле него, видела все как нельзя лучше. Я была одета очень хорошо, и отцу моему наговорили множество комплиментов на мой счет. Начался обряд. Перед церковью были выстроены войска для наблюдения порядка; процессия вступила в церковь; епископ шел под балдахином, окруженный духовенством; за ними несли хоругви, и шли дети с серебряными курильницами в руках. Колокола стояли посреди церкви, покрытые белым покрывалом, украшенные лентами и гирляндами. Восприемники их были избраны из знатнейших жителей города. Орган и военная музыка сменяли друг друга, пока не началась служба и крещение колоколов. Один получил имя Эйлалии, другой Люцилии. Церемония была прекрасная.

ГЛАВА III

В Кольмаре жила старшая сестра моей матери. Я проводила у ней большую часть времени. Когда полк моего отца получил приказание идти в Париж, она просила, чтобы меня оставили у нее, но матушка не согласилась и сказала, что долг матери не позволяет ей удалить дочь от своего надзора. Между тем, через два часа она сказала отцу, что если бы сестра захотела взять Клару, мою меньшую сестру, так она согласилась бы. Дело в том, что тетушка обещала дать мне хорошее приданое.

Мы прошли Люневиль, и я в последний раз увидела бабушку. Она просила, чтобы меня оставили при ней, и снова обещала отказать мне все свое имение; но матушка и слышать этого не хотела. Нас было у нее четырнадцать детей; она легко могла бы обойтись без меня, и это облегчило бы отца; но она ни за что не хотела со мною расстаться, из чего все-таки следует заключить, что она меня любила. Мне очень хотелось остаться у бабушки. Она много постарела со смерти дедушки. Но мать моя была неумолима. Мы прибыли в Париж и поселились в казармах близ бульваров.

У меня никогда не было недостатка в друзьях. Я познакомилась с женою полковника, назначенного в наш полк в Париже. У нее не было детей. Я поверяла ей свои житейские неприятности, и она утешала меня.

Это была женщина очень религиозная; бабушка же воспитала меня в тех же правилах, и я понравилась ей за мое благочестие. У ней была сестра, богатая вдова, жившая на улице Сент-Оноре: женщина живая, веселая, но едкая, не задумывавшаяся над словами, лишь бы удовлетворить минутному чувству. Я постоянно встречала ее в доме полковника, и она пригласила меня к себе. Полковник был начальником моего отца, и потому желания матушки разорвать связь мою с его женою оставались тщетны. Я проводила все мое время вне дома.

Мне остается рассказать только два неприятных случая. Читатель подумает, может статься, что я и то уже довольно ему рассказала; но так как это два последние случая, и притом особенного рода, то я и прошу его выслушать их. Раз меня наказали вот за что: один молодой офицер оказывал мне особенное внимание. Я любила бывать с ним вместе, но мысль о замужестве вовсе не приходила мне в голову; я была еще совершенный ребенок. В одно утро оказалось, что он сделал предложение моему отцу; отец согласился, не спросив матушки, радуясь, вероятно, случаю пристроить меня. Когда он поручил ей спросить меня, согласна ли я на этот союз, она была не в духе. Я отвечала ей:

— Non, maman, je ne veux pas. Il est trop noir. (Нет, мамаша, я не хочу. Он слишком черен). Матушка, к моему изумлению, была чрезвычайно мною недовольна, что мне стоило много слез.

Случай этот узнали в казармах, и все взяли мою сторону. Я отказалась от одной довольно неприятной работы, и меня опять наказали, это случилось в последний раз, но очень жестоко, так что меня почти нельзя было узнать.

Я опять оставила родительский дом и отправилась к полковнице.

— Что тут с нею делать, сестра? — сказала полковница. — Посмотрим. Во всяком случае, Валерия, я оставлю вас здесь на несколько дней, покамест что-нибудь будет решено. Теперь уже почти ночь; вы ночуете у меня.

— Я теперь боюсь возвратиться домой.

— Полно, милая Валерия, — сказала полковница успокаивающим голосом.

— Оставь ее мне, — сказала сестра ее. — Я поговорю с нею. Полковник приехал сейчас домой, и ты должна принять его.

Госпожа Аллар (так звали полковницу) вышла из комнаты. Тогда сестра ее сказала мне:

— Друг мой, вы должны непременно возвратиться домой; но вам не для чего там оставаться: покамест у меня есть свой уголок, вы не будете без приюта. Только выслушайте меня. Я желаю услужить вам; но вы должны взвесить все обстоятельства прежде, нежели на что-нибудь решитесь. Я говорю вам, что могу принять вас к себе. Никто, однако же, не может ручаться за свою жизнь, и если Богу угодно будет отозвать меня, вы останетесь без приюта. Что вы тогда станете делать?

— Вы очень добры, — отвечала я, — но я решилась; буду работать ради насущного хлеба, как могу. Доставьте мне только работу, и я буду благословлять вас до конца жизни. — Теперь я вижу, как поступок мой был неблагоразумен.

— Я не допущу вас до необходимости работать ради насущного хлеба, пока я жива; но когда умру, вы узнаете, что значит быть одной на свете.

— Догадываюсь, — сказала я, грустно качая головою.

— Засните теперь, а завтра скажите мне, на что вы решились.

— Я не смею от стыда возвратиться домой.

ГЛАВА IV

Через час госпожа д'Альбре опять пришла ко мне и заговорила со мною. Но в словах моих не было почти связи, и это встревожило ее. Между тем полковник приехал домой, и жена рассказала ему, что случилось. Он вошел ко мне в комнату, взял свечу, взглянул на меня и сказал:

— О, черт возьми, я не узнал бы ее!

Полковник и жена его вышли. Я между тем пришла в чувство. Госпожа д'Альбре подошла ко мне, наклонилась к моему лицу и сказала:

— Валерия!

— Что? — отвечала я.

— Успокоились ли вы? Можете ли вы меня выслушать?

— Могу, — отвечала я.

— Так слушайте же, вот мой план: полковник отведет вас домой; завтра я скажу вам, как вести себя. Завтра вечером вы убежите из дома; я буду ждать вас на углу улицы с наемной каретой. Я увезу вас к себе, и никто, даже сестра моя, не будет знать, где вы. Подумают, что вы пропали, и так как полк должен выступить недели через две в Лион, то никто не узнает, что вы еще живы, если только скрыть вас до того времени.

— Благодарю вас, благодарю! Вы не знаете, как вы меня осчастливили, — отвечала я, прижимая руку ее к сердцу, сильно бившемуся. — Да благословит вас Бог, мадам д'Альбре. О, как я буду за вас молиться! — Теперь, вспоминая этот дурной поступок, я удивляюсь, как я могла на него решиться при любви моей к батюшке и матушке, хорошо зная, что все мои бедствия происходили от того, что бедная матушка была самого вспыльчивого характера.

Мадам д'Альбре заплакала, потом пожелала мне доброй ночи и ушла. Я старалась заснуть, но не могла. Раз только я задремала, и мне привиделось, что матушка опять меня наказывала. Я вскрикнула, проснулась и уже более не засыпала. Я встала на рассвете и поспешила взглянуть в зеркало. Я ужаснулась: так лицо мое опухло. Служанка принесла мне кофе; я выпила и ждала прихода полковницы.

В первый и единственный раз видела я эту добрую женщину в гневе. Она кликнула с лестницы своего мужа; он вошел, посмотрел на меня, не сказал ни слова и удалился. Через полчаса пришла мадам д'Альбре и дала мне наставления, которым, по глупости своей, я последовала в точности. Она принесла мне черный вуаль, предполагая, что у меня нет такого; потом ушла, сказавши, что полковник послал за моим отцом, и что она желает присутствовать при их свидании.

Отец мой явился, и полковник осыпал его упреками за такое обращение матушки со мною. Потом он послал за мною мадам д'Альбре. Отец отшатнулся назад при моем появлении и сказал:

— Полковник, вы правы. Я заслуживаю ваши упреки. Пойдем, Валерия, бедное дитя мое.

Когда он взял меня за руку и хотел вести из комнаты, мадам д'Альбре сказала полковнику:

— Любезный Аллар, вы берете на себя большую ответственность, что позволяете увезти ее домой. ..

— Да, ma chиre. Мосье де Шатонеф, я к вашим услугам.

Я во все это время не произнесла ни слова. Мадам д'Альбре повязала мне черный вуаль и закрыла им лицо мое. Мы уехали с отцом и полковником домой. Мы вошли в комнату, где сидела матушка, и отец отдернул с лица моего вуаль.

— Посмотрите, — сказал он строгим голосом, — до чего довела ее ваша запальчивость.

Отец пробыл с четверть часа со мною и утешал меня. Я слушала и не отвечала. Слезы выступали у меня на глазах. Он оставил меня и ушел из дому. Во весь этот день я не отвечала ни полслова на все то, что говорили мне братья и сестры, приходившие ко мне в комнату. Так научила меня мадам д'Альбре, да мне и самой не хотелось говорить. Служанки, принесшие мне обед и уговаривавшие меня съесть что-нибудь, не добились от меня никакого ответа, и наконец одна из них заплакала и сказала:

— Она с ума сошла!

Отец не возвращался к обеду; матушка не выходила из своей комнаты до вечера. Вечером он возвратился и пошел к ней. Оставалось полчаса до времени, назначенного мадам д'Альбре.

Я ждала и слышала наверху горячий спор. Я была одна: матушка запретила сестрам и братьям входить ко мне в комнату; я закрылась вуалью и спокойно вышла из дому.

Мадам д'Альбре ждала меня с каретой на условленном месте. Через несколько минут я была уже на новоселье, в великолепном жилище мадам д'Альбре. Она провела меня в маленький кабинет возле ее комнаты, и никто, кроме одной верной служанки не знал, что я в доме. На следующий день мадам д'Альбре отправилась в казармы, пробыла весь день у сестры и вечером зашла ко мне.

— Все вышло так, как мы ожидали, — сказала она, снимая шляпку. — Вас нигде не находят, и никто не подозревает, что вы здесь. Сначала подумали, что вы ушли к полковнице, и отец ваш счел за лучшее подождать до утра. Тут, к удивлению его, оказалось, что к полковнице вы не являлись. Спросили гусара, стоявшего вечером на часах; он отвечал, что часов в восемь какая-то молодая девушка, которую он принял за мадмуазель де Шатонеф, вышла из ворот, но что на ней был тюлевый вуаль, и лица он не видел. Когда отец ваш и полковник отпустили гусара, сестра заплакала и сказала: «О, она, верно, бросилась в Сену! » Отец ваш и полковник были поражены не меньше ее. Я застала их как раз в эту минуту.

— Сестра, — сказала мне мадам Аллар, — Валерия ушла из казарм.

— Как? Когда? — говорю я. — О, я этого ожидала!

— Я закрыла лицо платком и притворилась, что плачу. Только из любви к вам, Валерия, решилась я на этот обман. Обстоятельства меня оправдывают. Видя мои слезы, они не могли подозревать, что вы у меня.

Вскоре потом полковник сделал знак вашему отцу, и они вышли. Нет никакого сомнения, что они отправились в Morgue, узнать, не оправдались ли их опасения.

— Что это такое, Morgue? — спросила я.

— А вы не знаете? Это маленькое здание на берегу Сены, куда кладут тела, найденные в реке, чтобы их могли узнать родственники или знакомые. Ниже моста, в реке, протянута крепкая большая сеть; в нее попадают тела, унесенные течением. Впрочем, иные пропадают без вести.

Мадам Аллар поехала в казармы на следующий день.

Все узнали о том, что я пропала без вести. Отец опять ходил в Morgue; меня искали напрасно.

— Ваша мнимая смерть принесла, по крайней мере, один хороший плод, — сказала мне мадам д'Альбре, — отец ваш взял все в свои руки.

— Бедный отец и матушка! — отвечала я со слезами, — Мне жаль их.

— Конечно, его жаль, — сказала мадам д'Альбре, — но его мучит больше всего совесть. Эгоизм заглушал в нем сострадание, и он принес вас в жертву, лишь бы избавиться от семейной перебранки и шума. Подумайте только, Валерия: если вы хотите воротиться домой, то время еще не ушло. Полк выходит не раньше четверга.

— Я боюсь воротиться домой.

— Да, и сказать вам правду, эта история выставит вас в неблагоприятном свете, если вы воротитесь домой. Вы причинили много горя сестре моей и ее мужу. Они примут вас уже не так радушно, потому что вы играли их чувствами. После всего, что случилось, вы не можете быть счастливы в вашем семействе. Отец ваш легко может обойтись и с тринадцатью детьми; у него только и состояния, что его шпага. Я все это обдумала прежде, нежели сделала вам предложение, и теперь думаю, что вам лучше всего оставаться здесь.

— Отцу моему было бы легче, если бы он знал, что я жива.

— Я и сказала бы ему, если бы это было возможно.

— Вы правы.

— Кажется.

— Да, — отвечала я, — все это правда, а все-таки я не могу не жалеть о нем. Я последовала вашему совету, но чувств моих уничтожить не могу.

— Они делают вам честь, и я не порицаю вас за них. Только не давайте им слишком много воли.

До отбытия полка в Лион оставалось еще три дня. Я была в сильной печали. Я воображала себе, как мучится отец; я готова была бежать в казармы и броситься в объятия родителей. .. Мадам д'Альбре удержала меня. Теперь мне понятны неосторожность и необдуманность советов ее, но тогда я была слишком молода и легкомысленна.

— Я принесла вам новости, — сказала мадам д'Альбре возвратясь из казарм, куда ездила провожать сестру. — Брат ваш, Август, возвратился, но переведен в другой полк, в Брест.

— Отчего? Видели вы его?

— Да; он был у полковника. Он сказал, что не может оставаться в полку после всего случившегося и потому желает оставить прежний полк.

— А отец?

— Отец предоставил это на его волю. Он чувствует его положение так же, как и зять мой, давший свое согласие на перевод вашего брата. Август ужасно о вас сожалеет. Я думаю, что он поступил хорошо.

— Я не могу о том судить.

— Я поехала домой, когда полк уже выступил и казармы опустели. Вы знаете: полковник выезжает последний. Теперь вы свободны; заключение ваше кончилось, и вы можете ходить по всем комнатам. Прежде всего мы должны заняться вашим гардеробом. Я довольно богата; мы распорядимся этим сейчас же. Позвольте сказать вам однажды навсегда — я не буду повторять этого на словах, но постараюсь доказать на деле — считайте меня матерью; взявши вас из родительского дома, я решилась заменить вам мать. Я люблю вас, потому что вы достойны любви. Будьте же ко мне доверчивы и любите меня в свою очередь.

— Благодарю вас, благодарю вас, — отвечала я, заливаясь слезами и припавши к ней лицом.

ГЛАВА V

Несколько дней я провела спокойно, Мадам д'Альбре суетилась по утрам за устройством моего гардероба. Меня радовали и удивляли вкус и богатство выбираемых ею нарядов.

— Это для меня слишком хорошо, — говорила я, рассматривая вещи одну за другою. — Вспомните, что ведь я дочь бедного человека.

— Да, была, — отвечала мадам д'Альбре, целуя меня в лоб, — но дочь бедного человека пропала, а вы теперь protegee госпожи д'Альбре. Я уже сказала знакомым, что жду из Гаскони молодую кузину, которую взяла к себе вместо дочери. Вы можете называться по-прежнему; в Гаскони нет недостатка в Шатонефах, и они состояли даже когда-то в родстве с фамилией д'Альбре. Я уверена, что если порыться, то можно доказать, что мы с вами кузины. Как скоро вы оправитесь, мы поедем на несколько месяцев ко мне в замок, а на зиму воротимся в Париж. Что, мадам Паон была?

— Да, и сняла с меня мерку для платья. Дайте мне поплакать, — я так много благодарна вам!

Мадам д'Альбре обняла меня, и я оросила слезами ее руку. Через неделю мы поехали в Бретань, в почтовой коляске мадам д'Альбре. Перед нами ехал курьер. Она не жалела денег.

Я должна познакомить читателя с нею поближе. Когда мадам д'Альбре предложила мне свое покровительство, я никак не думала, что она знатная особа; сестра ее вышла замуж за человека средней руки, и во время пребывания ее с мужем в Париже мадам д'Альбре старалась, из деликатности, являться у них запросто; я думала, что она так же, как и они, принадлежит к среднему сословию. Я ошиблась.

Мадам д'Альбре породнилась своим замужеством с одною из знатнейших фамилий Франции. Муж ее умер через три года после свадьбы; детей у них не было, и богатое наследство его досталось жене; желая, чтобы она опять вышла замуж, он утвердил свое имение за ней и ее детьми, а если детей не будет, то за другой ветвью фамилии д'Альбре. Я узнала, что она получает шестьдесят тысяч ливров годового дохода, и что, кроме того, у нее есть замок в провинции и отель на улице Сент-Оноре, которого она занимала, впрочем, только часть.

Со смерти ее мужа прошло уже больше десяти лет, но ни одному из многочисленных ее поклонников не удалось получить ее руки. Ей было тридцать четыре года; она была еще очень хороша собой и принята (что, впрочем, само собой разумеется) в лучшем парижском обществе. Вот кто являлся в казармы так запросто и принял меня под свое покровительство.

Я могла бы рассказать многое о счастливых днях, проведенных мною в замке. Общество было там бесподобное; мадам д'Альбре рекомендовала меня всем, как свою кузину. Заметивши, что у меня есть музыкальные способности и хороший голос, она пригласила для меня искусных учителей, и я, желая доказать ей мою благодарность, трудилась неутомимо и делала такие успехи, что сами учителя изумлялись. Музыка и вышиванье составляли мое единственное занятие; каждую вышитую вещь я подносила мадам д'Альбре. Мне не хотелось в Париж; я с неудовольствием думала о том, что надо будет уехать из замка.

До переселения моего к мадам д'Альбре я испытывала только горе и не знала, что значит ласка. Страх был господствующим моим чувством и придавил во мне и телесное, и умственное развитие. Теперь меня пригрели любовь и участие. Похвалы, которых я до сих пор не слышала, ободрили меня, и дарования мои начали развиваться так быстро, что я сама себе дивилась. Я не знала своих способностей, не доверяла себе и почти считала себя дурой. Внезапная перемена обращения оказала на меня самое удивительное влияние. В несколько месяцев я выросла почти на три дюйма и так расцвела, что, несмотря на всякое отсутствие тщеславия, я не могла не верить, когда мне говорили, что я очень хороша собой и сделаю впечатление в Париже. Впрочем, это не породило во мне желания ехать в столицу. Мне было здесь слишком хорошо, и я не променяла бы дружбы мадам д'Альбре на лучшего мужа во Франции. Когда гости мадам д'Альбре заговорят, бывало, о моем будущем замужестве, я постоянно отвечала, что не хочу замуж. Я не скрывала, что мне не хочется на зиму в Париж, и мадам д'Альбре, не желавшая со мною расстаться так скоро и чувствовавшая, что я по молодости не могу жить одна, обрадовала меня, сказавши, что не думает пробыть в Париже долго и что не намерена часто вывозить меня в общество. Так и было. Мы приехали в Париж; для меня пригласили лучших учителей; но выезжала я с мадам д'Альбре редко, по утрам, да раза два в театр. Музыка занимала почти все мое время; я пожелала учиться по-английски, — мне достали учителя.

Между тем я сблизилась с мадам Паон, о которой, кажется, сказала, что она была первая модистка в Париже. Это случилось вот как: я шила очень хорошо; у меня было много вкуса, и я забавлялась в замке, придумывая разные новости, не для себя, а для мадам д'Альбре. Она не раз была удивлена моими выдумками и всегда находила, что они исполнены с большим вкусом. По приезде в Париж мы, разумеется, отправились сейчас к мадам Паон взглянуть на новые моды, и она заметила мой дар изобретения. Всякий раз, когда мадам д'Альбре заказывала себе новое платье, меня звали на совет, и так как мадам Паон была женщина очень благовоспитанная, то мы с нею и сошлись.

Прошло около двух месяцев со времени нашего приезда в Париж. Мадам Паон заметила однажды мадам д'Альбре, что так как я учусь по-английски, то мне не мешало бы заходить к ней по утрам для беседы с двумя милыми англичанками-модистками, которых она взяла к себе для объяснения с английскими покупателями. Она утверждала, что эта практика будет для меня гораздо полезнее уроков. Мадам д'Альбре согласилась; мне тоже понравилась эта мысль, и три или четыре утра в неделю проводила я у мадам Паон.

Надо, однако, познакомить вас с заведением мадам Паон; иначе вы можете подумать, что protйgйe знатной дамы была слишком снисходительна, делая визиты модистке. Мадам Паон была первая модистка в Париже и, как это обыкновенно случается, в близких отношениях со всеми дамами. Она шила для двора, и все вменяли себе в особенную честь заказывать у нее платье. Заведение ее находилось на улице Сент-Оноре, не помню в чьем великолепном доме; она занимала целый ряд прекрасных комнат, наполненных богатыми, изящными нарядами. В каждой комнате была щегольски одетая девушка, и все говорило о тонком, художественном вкусе хозяйки. Через анфиладу комнат проходили в приемную мадам Паон — большой, превосходно убранный салон. Мужчин в ее магазине не было; только в конторе сидели за своими столами шесть писцов. Прибавьте к этому, что у мадам Паон были прекрасные манеры, что она была хороша собою, высокого, величественного роста, богата, держала у себя многочисленную прислугу и щегольский экипаж, имела загородный дом, куда уезжала каждую субботу после обеда, — и вы согласитесь что мадам д'Альбре очень могла позволить мне посещать мадам Паон.

Я часто сообщала ей какую-нибудь новую мысль; она постоянно со мною соглашалась, тотчас же прилагала эту мысль к делу и извлекала из нее материальную пользу. Каждая вещь подвергалась моему суждению, и мадам Паон не раз говорила: «Что за удивительная вышла бы из вас модистка! Но, к несчастью модного света, это невозможно».

Наконец, сезон в Париже почти миновал, и я обрадовалась, когда мадам д'Альбре заговорила об отъезде. Я сделала очень большие успехи в музыке и английском языке. Я выезжала только на маленькие вечера, да и то неохотно. Я довольствовалась обществом мадам д'Альбре и не желала другого. Я была вполне счастлива, и это можно было прочесть на моем лице. Я вспоминала о родителях и брате Августе и строила воздушные замки: мечтала, как предстану я перед ними совершенно неожиданно, как брошусь им в объятия и буду умолять разделить со мною мое воображаемое богатство.

Мне было почти восемнадцать лет. Я уже год находилась под покровительством мадам д'Альбре, и старые вдовы, приезжавшие к ней в замок, беспрестанно твердили ей, что пора бы меня пристроить. До известной степени мадам д'Альбре соглашалась с их мнением; но ей не хотелось со мною расстаться, а я тоже решилась не покидать ее. Я не желала выйти замуж; я много об этом думала, и известные мне примеры замужества были не в моем вкусе. Всякий раз, когда речь заходила о моем замужестве, я убеждала мадам д'Альбре, по отъезде гостей, не слушать их советов, потому что решилась остаться в девушках и просила только позволить мне прожить весь век с нею.

— Верю, Валерия, — отвечала мадам д'Альбре, — но считаю долгом не позволить вам в этом случае слушаться только ваших чувств. Такая девушка, как вы, создана не для скуки одинокой жизни. Я не хочу вас торопить, но если кто-нибудь сделает выгодное предложение, я сочту своим долгом постараться изменить ваши мысли, хотя и не прибегну ни к каким средствам, кроме убеждения. Я слишком счастлива вашим обществом и не желаю с вами расстаться; но удерживать вас против ваших выгод было бы с моей стороны страшным эгоизмом.

— Благодарю Бога, что у меня нет никакого состояния, — сказала я, — в нынешнем веке никто не предложит руки своей бедной девушке.

— Это вас не спасет, — отвечала м-м д'Альбре, смеясь, — многие удовольствуются надеждами на будущее; найдутся, может быть, такие, которые удовольствуются лично вами, без всяких прибавлений.

— Едва ли, — сказала я, — вы имеете обо мне слишком высокое мнение и напрасно думаете, что и другие смотрят на меня теми же глазами. Скажу только, что если найдется такой бескорыстный искатель моей руки, я поставлю его в моем мнении выше других мужчин, хотя и не настолько, чтобы ради его пожелала перемены моего положения.

— Хорошо, увидим, — отвечала мадам д'Альбре. — Экипаж подан, принесите-ка мне шляпку и шаль.

Через несколько недель после нашего возвращения в замок, некто г. Г**, потомок древней бретанской фамилии, проживший последние два года в Англии, возвратился к отцу своему во Францию и посетил мадам д'Альбре. Она знала его с детства и приняла его очень радушно. Я должна описать вам его, потому что он играет не последнюю роль в моей маленькой драме. Это был мужчина лет тридцати, довольно худой, но стройный; черты лица приятные, но изнеженные; приемы очень ловкие, светские; много ума и любезности в обращении с женщинами. Я никогда еще не видала такого светского человека. Он пел очень хорошо, играл на нескольких инструментах, рисовал карикатуры, — словом, за что ни брался, все у него выходило хорошо. Нечего и говорить, что с такими талантами он, как старинный приятель, был принят в доме мадам д'Альбре очень радушно и каждый день являлся в замок. Я скоро с ним сблизилась и любила проводить с ним время, — но не больше. Он ухаживал за мадам д'Альбре столько же, сколько и за мною, и не было никакого основания предполагать, что он имеет виды на кого-нибудь из нас. Мадам д'Альбре думала, однако же, не так, потому что я пела с ним дуэты и разговаривала по-английски. Она и другие надо мною подсмеивались.

Прошло два месяца, и г. Г** начал как будто ухаживать больше за мною. Мне самой это показалось. Мадам д'Альбре в этом не сомневалась и не мешала. Он был наследник богатого имения и не имел надобности брать за женою приданое.

Около этого времени одна англичанка, леди Батерст, путешествовавшая со своей племянницей, девочкой лет четырнадцати, приняла приглашение отца г. Г** провести неделю у него в замке, отстоявшем от поместья мадам д'Альбре миль на пять. Это была очень милая дама, и мы часто с нею видались.

Через несколько недель после приезда леди я гуляла на террасе одна. Тут подошел ко мне Г**. Сказавши слова два о красоте осенних цветов, он продолжал:

— Как различны обычаи двух народов, отделенных друг от друга всего только несколькими лье воды! Я говорю о французах и англичанах. У нас, во Франции, не спрашивают о чувствах и наклонностях девушки, а обращаются прямо к родителям, и если они находят партию приличною, так объявляют девушке, чтобы она готовилась к перемене образа жизни. В Англии наоборот: там обращаются к девушке, стараются заслужить ее любовь, и потом уже, уверившись в ее согласии, просят согласия старших. Что, по-вашему, лучше и естественнее?

— Я выросла во Франции, мосье Г**, и предпочитаю обычаи Франции; родители и попечители лучше всякого другого могут судить о выгодах и невыгодах партии, и я думаю, что, не уверившись наперед в их согласии, не должно отдавать своего сердца, во избежание неприятностей.

— Да, в некоторых случаях это так, — отвечал он, — но как не позволять любить до замужества? Да и нам приятно ли вести к алтарю женщину, которая отдает свою руку, может быть, без всякого сердечного расположения, и даже, может быть, с отвращением?

— Не думаю, чтобы родители захотели навязывать дочери мужа, к которому она чувствует отвращение, — отвечала я, — любовь, не сильная до замужества, может усилиться после. Но я не могу да и не желаю высказывать моего мнения об этом предмете.

— Так как вы со мною не согласны, — возразил он, — то я боюсь сделать предложение по-английски, то есть, уверить вас в моей любви и спросить вашего согласия прежде, нежели обращусь к мадам д'Альбре.

— Я отвечу вам откровенно: может быть, вы хорошо сделали, что нарушили наши обычаи; это избавит вас от труда обратиться к мадам д'Альбре. Благодарю вас за честь, но не могу принять вашего предложения. Теперь вы знаете мои чувства и, конечно, будете столько великодушны, что не станете беспокоить мадам д'Альбре.

— Разумеется, — отвечал он оскорбленным голосом, — только с условием: обещайте и вы не говорить ей об этом.

— Извольте; я считаю это вашей тайною.

— И позвольте мне надеяться, что это не лишит меня вашей дружбы, и что мы останемся с вами в прежних отношениях.

— Всегда рада сохранять их с друзьями мадам д'Альбре. Позвольте пожелать вам доброго утра.

Я ушла к себе в комнату и начала рассуждать о случившемся. Я сердилась на Г** за его смелость, тем более не позволительную, что он знал зависимость мою от мадам д'Альбре, знал, что я не дам согласия без ее ведома. Я не любила его, — это верно, — хотя и находила удовольствие с ним беседовать. Мне стало жаль, что я обещала не говорить об этом мадам д'Альбре; но слово было дано, и я решилась сдержать его.

Я думала, что он мало-помалу от нас отстанет, но ошиблась. Он продолжал посещать нас по-прежнему очень часто и оказывал то же внимание мне и мадам д'Альбре. Это мне не понравилось; я начала избегать его, и он естественно бывал чаще с мадам д'Альбре, нежели со мною. Мадам д'Альбре на это досадовала: она уже соединила нас в своем воображении и каждый день ждала, что он попросит у нее руки моей; но мало-помалу, не знаю как и почему, она перестала на это сердиться и предоставила мне уходить из комнаты и делать, что угодно, не подвергаясь никаким с ее стороны замечаниям.

Вот в каком положении были дела под конец осени. Леди Батерст уговорили остаться в Бретани, и мы беспрестанно виделись. Она часто приглашала меня приехать к ней на несколько недель в Англию, и я в шутку отвечала, что приеду. Однажды поутру мадам д'Альбре сказала мне:

— Мадам Батерст опять просила меня отпустить вас с нею в Англию. Если вы не прочь погостить у нее, вместо того, чтобы ехать в Париж, так я согласна.

— Я обещала ей шутя.

— А леди Батерст думала, что вы говорите серьезно; да и я тоже: я дала ей слово, что вы поедете с ней. Я думала доставить вам этим случай усовершенствоваться в английском языке и рассеяться. Советую вам ехать. Это вас займет; маленькая перемена сделает вам пользу; кроме того, я замечаю, что внимание мосье Г** вам неприятно, так надо вас от него избавить.

— Я не могу поступать против вашего желания, — отвечала я с грустью, потому что сердце не предвещало мне ничего доброго. — Я еду, но только потому, что вы этого хотите.

— Это будет к лучшему, моя милая Валерия. Я дала за вас слово, и мне было бы неприятно взять его назад. Согласитесь, душа моя; я напишу к леди Батерст, чтоб она приготовилась принять вас.

— Ваши желания для меня закон, — отвечала я и ушла к себе в комнату. Тут я бросилась на постель и плакала горько, сама не зная о чем.

Дней через десять леди Батерст приехала взять меня в замок отца мосье Г**, где я должна была остаться до следующего утра, то есть до отъезда в Париж. Мне тяжело было расстаться с мадам д'Альбре; в последние дни она сделалась ко мне еще ласковее и внимательнее прежнего.

— Бог да благословит вас! — говорила она. — Пишите мне два раза в неделю; я буду ждать вас с нетерпением.

Я простилась с нею в слезах и проплакала до самого приезда в замок отца Г**.

Старик и сын его приняли меня с церемонною вежливостью; последний был в очень хорошем настроении.

— Увы, — говорил он, — какую пустыню оставляете вы за собою! Ваша страсть к путешествиям убийственна; мы вас уже не увидим!

Он сказал это с такою иронией, что я не знала, что подумать, и только встревожилась. Чего бы не дала я, чтоб отказаться от этой поездки! Но желание мадам д'Альбре было для меня законом. Чтоб избавиться от тягостных мыслей, я пустилась в разговор с Каролиной, племянницей леди Батерст, и так как мы собирались выехать на рассвете, то и разошлись с вечера рано. На следующее утро мы уехали. В Париже пробыли мы только день, потом отправились в Булонь и сели там на корабль.

Был ноябрь. На средине канала нас окружил такой густой туман, что мы с трудом попали в гавань. Мы поехали в Лондон; туман не поднимался, и когда мы достигли предместий, он усилился до такой степени, что люди вели лошадей по улицам, держа в руках факелы. Я слышала, что Англия печальная страна, и поверила этому. Я спросила леди Батерст:

— Разве здесь никогда не бывает солнца, сударыня?

— Есть, есть, и еще какое прекрасное! — отвечала она, смеясь.

На следующий день мы отправились в поместье леди Батерст провести там святки. Не успели мы отъехать от Лондона трех миль, как туман исчез, солнце просияло, и безлистые ветви дерев, покрытые инеем, засверкали алмазами. В ту минуту, когда погода переменилась, и четыре почтовые лошади мчали нас во всю прыть, Англия показалась мне прекрасною. В поместье леди Батерст все мне очень понравилось: хорошо устроенные сады, оранжереи, красота всех мелочей, чистота дома и мебели; лондонские ковры в комнатах и на лестницах показались мне прекрасною выдумкою. Не понравилось мне общество, состоявшее, как мне показалось, из скучных эгоистов. Только Каролина была со мною приветлива, и мы сидели с ней обыкновенно в маленьком будуаре, где нам никто не мешал. Тут я занималась музыкой и разговаривала с Каролиной, по просьбе леди Батерст, то по-французски, то по-английски ради обоюдной нашей пользы.

Я два раза писала к мадам д'Альбре и на одно письмо получила ласковый ответ; но она ни слова не упоминала о моем возвращении, хотя мы условились, что я прогощу в Англии только недели три или месяц. Недели через две после моего приезда в Ферфильд, я получила от мадам д'Альбре второе письмо, такое же ласковое, но огорчившее меня известием, что она сильно простудилась и страдает грудью. Я отвечала ей в ту же минуту, просила позволения приехать и ухаживать за ней во время болезни. Целых три недели не было никакого ответа; я была в ужасном волнении и печали, думая, что мадам д'Альбре не может писать по болезни. Наконец, я получила от нее письмо. Она писала, что была очень нездорова, и что медики посоветовали ей ехать на зиму в южную Францию. Она не могла откладывать этой поездки и потому написала к леди Батерст, что просит ее, если можно, позволить мне прогостить у нее до весны, когда она надеется возвратиться в Париж. Леди Батерст прочла мне это письмо и сказала, что очень рада видеть меня у себя подольше. Я, разумеется, поблагодарила ее, но на душе у меня было горько. Я написала к мадам д'Альбре и высказала ей мои чувства. Но так как она уже уехала между тем на юг Франции, то письмо мое, я знала, не могло изменить ее намерения. Я просила ее только извещать меня о своем здоровье.

Меня утешали, однако же, ласки леди Батерст и Каролины, моей постоянной собеседницы. Многие посещали леди Батерст, многие даже жили у нее в доме — но общества не было. Днем мужчины занимались лошадьми, собаками, ружьями. Вечером мы их тоже почти не видели, потому что они редко вставали из-за стола раньше того времени, когда я и Каролина уходили к себе в комнаты. Женщины вели себя точно как будто друг друга боятся и вечно настороже.

Прошли святки. От мадам д'Альбре не было известий. Это меня поразило и было источником многих горьких слез. Я воображала себе, что она умерла вдали от всех близких людей. Я часто говорила об этом с леди Батерст; она извиняла ее молчание, как умела, но, казалось, не желала распространяться об этом предмете. Наконец, я вспомнила о мадам Паон и написала к ней, спрашивая, не известно ли ей что-нибудь о мадам д'Альбре? Я рассказала ей, как попала в Англию, как мадам д'Альбре заболела, и как беспокоит меня ее молчание. На другой день после того, как я написала это письмо, Каролина, сидя со мной в будуаре, сказала:

— Мистрисс Корбет говорила тетушке, что дней десять тому назад видела мадам д'Альбре в Париже.

— Не может быть! — отвечала я. — Она в южной Франции.

— Я сама так думала, — продолжала Каролина, — но мистрисс Корбет сказала, что видела ее в Париже, и тетушка в ту же минуту выслала меня за чем-то из комнаты. Я уверена, что ей хотелось поговорить с мистрисс Корбет без свидетелей.

— Что бы это значило? — сказала я. — Сердце не предвещает мне ничего доброго. Я несчастна, Каролина!

Я закрыла лицо руками и опустила голову на стол; слезы потекли из глаз моих.

— Поговорите с тетушкой, — сказала Каролина, стараясь меня утешить. — Не плачьте, Валерия, ведь все это может быть недоразумение.

— Я сейчас же поговорю с леди Батерст, — сказала я, поднимая голову. — Это лучше всего.

Я ушла к себе, освежила глаза водою и пошла искать леди Батерст. Я нашла ее в оранжерее, где она отдавала какие-то приказания садовнику. Через минуту она взяла меня под руку, и мы пошли по террасе.

— Мадам Батерст, — сказала я, — Каролина ужасно меня огорчила, сказавши, что мистрисс Корбет видела мадам д'Альбре в Париже. Как может это быть?

— Сама не понимаю, — отвечала леди Батерст, — если только мистрисс Корбет не обозналась.

— А как вы думаете?

— Ничего не знаю; я написала в Париж, чтобы мне разъяснили это непонятное дело. Через несколько дней мы узнаем истину; не могу поверить. И если это правда, так мадам д'Альбре поступила со мною нехорошо: я очень рада видеть вас у себя, но зачем же было просить меня оставить вас у меня на зиму, под предлогом поездки на юг Франции, если она осталась в Париже? Я этого не понимаю, и покамест все это не подтвердится, ничему не верю. Мистрисс Корбет с ней не знакома и могла ошибиться.

— Она верно ошиблась, — сказала я. — Только странно, что я не получаю от мадам д'Альбре известий. Тут что-нибудь да не ладно.

— Не будем больше об этом говорить. Через несколько дней загадка разрешится.

И, действительно, через несколько дней загадка разрешилась: я получила от мадам Паон следующее письмо.

«Любезная мадмуазель Шатонеф! Письмо ваше очень меня удивило. Приготовьтесь узнать неприятные для вас, я думаю, вести. Мадам д'Альбре в Париже и вовсе не уезжала в южную Францию. Увидевшись с нею, я спросила о вас. Она сказала, что вы в гостях у одной дамы в Англии, что вы оставили ее, что у вас какая-тоmanie pour l'Angleterre, и пожала плечами. Я хотела расспросить ее подробнее, но она прервала разговор, заговоривши о шелковом платье. Я увидела, что тут что-то неладно, но не могла понять, в чем дело. После того я увидела ее опять недель через пять. Она приезжала ко мне с господином Г**, известным всему Парижу отчаянным игроком, человеком дурным, но светским. Впрочем, его еще лучше знают в Англии, откуда он принужден был, говорят, уехать вследствие какой-то грязной карточной истории. Я опять спросила о вас, и на этот раз мне отвечал господин Г**. Он назвал вас неблагодарною и прибавил, что имя ваше не должно быть произносимо в присутствии мадам д'Альбре.

Прекрасное лицо господина Г** приняло при этих словах ужасное выражение, и я собственными глазами удостоверилась, что он, действительно, дурной человек. Мадам д'Альбре заметила на это только, что впредь будет осторожнее при выборе компаньонки. Меня поразили эти слова; я думала, что вы с ней совсем в других отношениях. Недели через две мадам д'Альбре объявила мне, что выходит замуж за Г**, и заказала мне подвенечное платье. Загадка объяснилась; но почему, выходя замуж за Г**, она лишает вас своего покровительства, и за что Г** на вас зол, этого я не знаю. Вот все, что мне известно; мне весьма приятно будет получать от вас известия, если вы. .. « и так далее.

«Эмилия Паон, урожденная Мерсе».

Тайна объяснилась. Прочитавши письмо, я упала на софу и не скоро могла опомниться. Я была одна в моей спальне; голова у меня кружилась, в глазах было мутно.

Я достала воды и только через полчаса могла прийти в чувство. Тогда все сделалось для меня ясно, как нельзя яснее. Я поняла двойное ухаживанье Г** за мною и мадам д'Альбре, его гордый взгляд при моем отказе, его внимание после того к одной мадам д'Альбре, его желание избавиться от меня, отправивши меня в Англию с леди Батерст. Г** отомстил и достиг своей цели. Он добрался до богатства мадам д'Альбре, мог спустить его по зеленому сукну и успел погубить меня в ее мнении. Я поняла, что лишилась всего, и пришла почти в отчаянье.

ГЛАВА VI

Более часу пролежала я на софе, печально припоминая прошедшее, думая о настоящем и будущем. В два часа я совершенно переродилась. Я почувствовала самоуверенность; глаза мои прозрели, и чем больше обсуждала я безнадежность моего положения, тем больше чувствовала в себе мужества. Я упала на софу доверчивой, слабой девушкой, а встала с нее решительной, благомыслящей женщиной.

Я рассудила, что мадам д'Альбре никогда не простит женщине, обиженной его так, как я. Она уговорила меня разорвать все семейные узы (каковы бы они ни были), поставила меня в полную от себя зависимость и оттолкнула теперь самым жестоким образом. Она прибегла к обману, она чувствовала, что не может оправдать своего поступка. Она оклеветала меня, обвинила в неблагодарности, чтоб извинить свое собственное поведение. Примирение после этого было невозможно, и я решилась не принимать от нее никакой помощи. Кроме того, она вышла за Г**, оскорбившегося моим отказом и, по всей вероятности, увидевшего, что меня необходимо удалить от мадам д'Альбре, чтобы я не помешала его планам. С этой стороны нечего было ожидать. Что же я в доме леди Батерст? Гостья! Простившись с нею, мне негде будет приклонить голову!

Что леди Батерст предложит мне временный приют и не захочет указать мне двери, в этом я не сомневалась. Что мне было делать? Я играла и пела хорошо, говорила по-французски и по-английски, понимала по-итальянски и умела шить и вышивать. Вот с чем должна я была вступить в свет. Я могла давать уроки музыки и французского языка, пойти в гувернантки или модистки.

Я вспомнила о мадам Паон, но в то же время вспомнила и о том почтительном уважении, с которым принимали меня у нее, как protegee знатной дамы; стать теперь в ее доме наряду с прочими, казалось мне унизительным, и я решила, что если нужда заставит меня определиться куда-нибудь в магазин, так я изберу такой, где меня никто не знает.

После долгого размышления я решила пойти к леди Батерст, объявить ей мое намерение и попросить ее помочь мне отыскать местечко. Я убрала волосы, оправилась и пошла к ней. Я застала ее одну, спросила ее, может ли она уделить мне несколько минут, подала ей письмо мадам Паон и рассказала ей все то, что было ей обо мне неизвестно. Во время рассказа бодрость моя воскресла, голос мой сделался тверд, я чувствовала, что я уже не ребенок.

— Я рассказала вам все это потому, леди Батерст, что вы, конечно, согласитесь, что между мною и мадам д'Альбре все кончено; если б она даже сделала мне какое-нибудь предложение, я не приму его. Ее поступок поставил меня в самое ложное положение. Я у вас в гостях в качестве ее знакомой. Теперь она лишила меня своего покровительства, и я нищая, которой будущая жизнь зависит от моих личных дарований. Я говорю вам об этом откровенно, потому что не могу оставаться у вас в гостях. Сделайте одолжение, рекомендуйте меня куда-нибудь, где бы я могла найти средства к существованию.

— Любезная Валерия, — отвечала леди Батерст, — сердцу вашему нанесли сильную рану, и я рада, что вы не упали духом. Я слышала о замужестве мадам д'Альбре и обмане, к которому она прибегла, чтоб от вас избавиться. Несколько дней тому назад я писала к ней, обратила ее внимание на разногласие между содержанием ее писем и истиною и спросила, что мне с вами делать? Сегодня я получила от нее ответ. Она утверждает, что вы жестоко ее обманули; что, притворяясь признательною и любящею, вы чернили и осмеивали ее за глаза, особенно перед Г**, теперешним ее мужем; что она вас и простила бы, но Г** решительно не хочет видеть вас у себя в доме. Она прислала вам билет в пятьсот франков, чтобы вы могли возвратиться к отцу.

— Значит, догадка моя была справедлива: всему причиною господин Г**.

— Зачем было ему доверять, Валерия; вы поступили ужасно неосторожно и, смею прибавить даже неблагодарно, говоря с ним о мадам д'Альбре в таком тоне.

— И вы этому верите? Если так, то чем скорее мы расстанемся, тем лучше.

Я рассказала ей об отказе моем господину Г**, описала ей, что это за человек, и доказала, что он действовал побуждаемый корыстью и мщением.

— Верю, Валерия, — отвечала леди Батерст. — Извините, что я сочла вас способною к неблагодарности. Это объяснение позволяет мне сделать вам предложение, от которого удерживала меня взведенная на вас клевета. Останьтесь покамест у меня. Вы могли бы быть гувернанткой Каролины, но я желаю лучше, чтобы вы остались у меня в качестве приятельницы. Вы, я знаю, не позволите себе стать в зависимое положение, не принося пользы. Вы знаете, что по приезде в Лондон я хотела пригласить Каролине гувернантку. Я приглашаю вас, если вы согласны, и вы меня истинно этим одолжите, потому что в вас найду я и познания, и дружбу.

— Благодарю вас за ваше предложение, — отвечала я, вставая и кланяясь, — но позвольте мне об этом подумать. Вы согласитесь, что это критическая минута в моей жизни, и я должна постараться не сделать ошибки.

— Разумеется, разумеется, — отвечала леди Батерст. — Вы правы; об этом надо сперва подумать, а потом уже решиться. Только позвольте вам заметить, что вы со мною ужасно горды.

— Может быть, и в таком случае прошу вас извинить меня. Вспомните, что Валерия, ваша вчерашняя гостья, теперь уже не та.

Я взяла билет в пятьсот франков, лежавший на столе, и ушла к себе в комнату.

Я была рада остаться наедине; подавленное волнение расслабило как-то все мои члены. Я решилась принять предложение леди Батерст в ту самую минуту, когда оно было сделано, но не хотела показать, что обрадовалась ему, чего она, вероятно, ожидала. После обмана мадам д'Альбре я не доверяла никому, кроме себя, и думала, что когда во мне не будет больше надобности, то леди Батерст отпустит меня так же без церемонии, как и мадам д'Альбре. Я очень хорошо знала, что могу обучать Каролину, и что леди Батерст не скоро отыщет гувернантку, которая так хорошо могла бы преподавать музыку и пение. С ее стороны не было тут, следовательно, никакого одолжения, и я решилась отказаться, если условия покажутся мне невыгодными. У меня были еще деньжонки: из двадцати золотых, данных мне на дорогу мадам д'Альбре, я истратила немного. На несколько времени я была обеспечена, если бы не сошлась с леди Батерст.

Поразмысливши обо всем, я написала к мадам Паон; известила ее о случившемся, сказала, что решилась жить собственными трудами, и, не зная еще, приму ли предложение леди Батерст, прошу ее дать мне рекомендательное письмо к кому-нибудь из знакомых ей французов в Лондоне, где я совершенно чужая, и где меня легко обмануть, если никто не поможет мне добрым советом. Потом я написала к мадам д'Альбре следующее письмо:

«Любезная мадам д'Альбре!

Да, я все-таки приветствую вас этими словами. Хотя вы и не хотите меня знать, вы все-таки дороги моему сердцу, может быть еще дороже с тех пор, как перестали быть моею покровительницею и второю матерью. Когда несчастье постигает тех, кого мы любим, когда благодетели наши 'сами скоро будут нуждаться в помощи, — тогда-то и можем мы доказать им свою любовь и благодарность. Я не ставлю вам в вину, что вы обмануты низким лицемером, прикрытым увлекательною маскою; не порицаю вас за то, что вы поверили ему, будто я вас чернила. Вас ослепили ваши чувства к нему и его притворство. Дурно я сделала, что не сказала вам, что незадолго до моего отъезда он предлагал мне свою руку, которую я отвергла с негодованием, потому что он решился сделать это предложение, не спросивши предварительно вас. Впрочем, я не приняла бы его, если бы даже вы этого пожелали, потому что все считают его человеком фальшивым. Я должна бы была сказать вам об его предложении, но он просил меня не говорить, и я тогда не знала еще, что он нищий и игрок и должен был оставить Англию вследствие одной грязной карточной истории, в чем вы легко можете удостовериться. Мадам Паон может вам рассказать все это. Вот в чьи руки вы попали. Глубоко о вас сожалею! Сердце мое обливается кровью. Через несколько месяцев вы, вероятно, убедитесь в истине моих слов. Что я обязана моим несчастьем господину Г**, это правда. Я лишилась доброй покровительницы и принуждена теперь жить собственными трудами, как могу. Все мечты мои о счастье с вами, все желания доказать вам мою любовь и благодарность исчезли, и я осталась одна, без крова и защиты. Но я мало думаю о себе; во всяком случае, я свободна, я не прикована к такому человеку, как Г**, и думаю только о вас и ожидающих вас страданиях. Возвращаю вам ваши пятьсот франков; я не могу принять их. Вы жена господина Г**, и я не могу принять ничего от человека, который уверил вас, что Валерия неблагодарна и злоязычна. Прощайте; буду молить за вас Бога и оплакивать ваше несчастие.

Навсегда вам благодарная Валерия де Шатонеф».

Сознаюсь, что письмо это выражало смешанное чувство. Я действительно сожалела о мадам д'Альбре и прощала ее; но я желала отомстить г. Г** и потому без пощады наносила раны ее сердцу. Впрочем, писавши письмо, я не думала об этом. Я хотела только отомстить и не могла этого сделать, не выставляя господина Г** в его настоящем свете; а это, разумеется, значило раскрыть глаза мадам д'Альбре и пробудить в ней подозрения. Это было жестоко; я почувствовала это, перечитывая мое письмо, но не захотела изменить моих выражений вероятно потому, что простила мадам д'Альбре не так вполне, как себе воображала. Как бы то ни было, письмо было запечатано и отослано в тот же день вместе в письмом к мадам Паон.

Теперь мне оставалось только условиться с леди Батерст, и я пошла в гостиную, где и нашла ее одну.

— Я обдумала ваше предложение, — сказала я ей. — Мне, разумеется, стоило это небольшой борьбы, потому что, вы понимаете, неприятно же превратиться из гостьи в подчиненную. Но желание остаться с людьми, которых я столько уважаю, и заняться воспитанием молодой девушки, которую так люблю, склонило меня принять ваше предложение. Позвольте узнать, на каких условиях хотите вы оставить меня у себя в доме гувернанткой?

— Валерия, это говорит в вас гордость, — возразила леди Батерст. — Признаюсь вам, я не желала бы заключать с вами никаких условий; я желала бы, чтобы вы остались у меня как друг, и располагали моим кошельком, как своим; но так как вы этого не хотите, то скажу вам, что я надеялась найти гувернантку за сто фунтов стерлингов в год и предлагаю вам эту сумму.

— Этого с меня более нежели достаточно, — отвечала я. — Принимаю ваше предложение, если вы хотите взять меня для испытания на полгода.

— Валерия, вы заставляете меня смеяться и сердиться; но я вас понимаю: вы испытали жестокий удар. Не будем больше об этом говорить; условие заключено и останется тайною, если вы сами ее не разгласите.

— Я нисколько не намерена скрывать этого, леди Батерст; я не желаю носить маски и быть в глазах ваших друзей не тем, что я в самом деле. Стыдиться тут нечего, и я ненавижу обман. Каково бы ни было положение мое в свете, я надеюсь, что не обесчещу своего имени, и не я одна из благородных, которых постигло несчастие.

Странно! Я в первый раз в жизни начала гордиться моим именем. Это произошло, я думаю, оттого, что, потерявши многое, человек больше дорожит тем, что у него осталось. Во все время моего знакомства с леди Батерст, она не заметила во мне ни малейшего признака гордости. Protйgйe и воспитанница мадам д'Альбре, девушка с блестящей будущностью, я была само смирение; теперь же, подчиненная, состоящая на жалованьи, я сделалась горда, как сам Люцифер. Леди Батерст заметила это и — я должна отдать ей справедливость — вела себя со мною очень осторожно. Она чувствовала ко мне сожаление и обращалась со мною учтивее и даже с большим уважением, нежели прежде, когда я была ее гостьей.

На другой день я объявила Каролине, что приняла на себя должность ее гувернантки на полгода. Я сказала ей, что теперь должна буду надзирать за успешным ходом ее занятий и что намерена оправдать доверие ее тетки. Каролина, девушка с кротким, теплым сердцем, отвечала, что будет смотреть на меня по-прежнему, как на подругу, и из любви ко мне будет исполнять все мои желания. Она сдержала свое слово.

Читатель согласится, что переход мой из высшего состояния в низшее совершился как нельзя покойнее и легче. Слуги не знали, что я сделалась гувернанткой, потому что леди Батерст и Каролина называли меня по-прежнему Валерией и не изменили своего обращения со мною. Я посвящала много времени Каролине и сама училась, чтобы лучше обучать ее. Я повторила все с самого начала; Каролина делала быстрые успехи в музыке, и можно было ожидать, что через несколько лет у нее будет прекрасный голос. Зимой мы приехали в столицу, но я избегала общества, сколько могла, так что леди Батерст жаловалась на это.

— Валерия, напрасно вы не показываетесь в обществе. Все удаляются и меня, естественно, осыпают вопросами; спрашивают, гувернантка ли вы или что другое?

— Что ж? Отвечайте им, что гувернантка. Я не люблю скрытности.

— Да я не могу с этим согласиться; вы не то, что называют гувернанткой, Валерия. Вы молодая приятельница, которая живет у меня и учит мою племянницу.

— То есть то, чем должна быть всякая гувернантка, — отвечала я.

— Согласна, — возразила леди Батерст, — но если вы поступите к другим, вы увидите, что вообще на гувернантку смотрят и поступают с нею иначе. У нас, в Англии, в некоторых домах я не знаю никого достойнее сожаления гувернантки; на нее смотрят, как на лицо, которое не довольно хорошо для гостиной; хозяин и хозяйка дома обходятся с нею свысока и только терпят ее в своем обществе; слуги думают, что гувернантка не имеет права требовать с них уважения и услуг, за которые им платят: она, говорят они, получает такое же жалование, как и мы. Таким образом гувернантке почти везде отказывают в уважении. Она сама несчастна и часто бывает причиною разладицы в доме; слуг всего чаще отпускают из-за нее. В гостиной она мешает разговору. Она утрачивает веселость и цвет молодости; делается раздражительною от беспрестанных неприятностей, и жизнь ее проходит скучно, тяжело. Я говорю вам это откровенно. У меня вы не испытаете этих неприятностей, но переселиться в другой дом, подобный описанным мною, будет с вашей стороны риск.

— Я слышала это и прежде, — отвечала я, — но ваше внимание ко мне заставило меня забыть все. Печален будет для меня тот день, когда я принуждена буду с вами расстаться.

Доложили о приезде гостей, и разговор наш был прерван. Я уже говорила вам о моем даровании одевать к лицу; я всеми силами помогала в этом леди Батерст. Все замечали изящество ее наряда и спрашивали, кто на нее шьет. Она же говорила, что обязана всем мне.

Время летело, и зима приходила к концу. Леди Батерст рассказала почти всем своим знакомым о перемене моего положения, прибавляя, что я у нее в доме больше компаньонка, нежели что-нибудь другое. Это доставило мне их уважение, и меня часто приглашали на вечера, но я постоянно отказывалась, только иногда ездила в оперу и французский театр.

Мадам Паон прислала мне рекомендательное письмо к одному из своих знакомых, мосье Жиронаку, жившему на Лейчестер-сквере. Он был женат, но детей у него не было. Днем он давал уроки на флейте, на гитаре и французского языка, а по вечерам играл вторую скрипку в опере. Жена его, хорошенькая, живая женщина, учила молодых девиц делать цветы из воска и чинила по вечерам кружева. Это была премилая чета, проводившая век свой в потешной войне друг с другом. Я не видывала ничего забавнее их поединков, кончавшихся обыкновенно громким хохотом. Они меня приняли очень радушно и обходились со мною чрезвычайно почтительно, пока короткое знакомство не сделало этого излишним. Дружба наша укрепилась еще более, когда Каролина изъявила желание выучиться делать цветы и сделалась ученицею мадам Жиронак. В таком положении были мои дела, когда зима миновала, и мы возвратились в загородный дом.

Время летело. Леди Батерст обходилась со мною очень ласково, Каролина тоже, и я была счастлива. Я занялась обучением моей воспитанницы очень серьезно и имела удовольствие слышать, что труды мои не пропадают напрасно. Я думала остаться при Каролине, пока воспитание ее не будет вполне окончено, то есть еще года два или три, и, будучи обеспечена на это время, не думала о будущем, как вдруг одно обстоятельство уничтожило все мои расчеты.

Я вам сказала, что Каролина была племянница леди Батерст; она была дочь ее младшей сестры, вышедшей замуж за молодого человека, не имевшего ни гроша денег и совершенно зависевшего от своего дяди, холостяка. Дядя рассердился за эту женитьбу на племянника и сказал ему, чтобы он не ожидал от него ничего ни при жизни, ни после смерти. Сестра леди Батерст и муж ее жили в крайности, пока леди Батерст не выхлопотала ему места в триста фунтов жалованья при таможне. Они жили этим доходом и подарками леди Батерст; у них было два сына и дочь; леди Батерст взяла к себе дочь, Каролину, и обещала устроить ее еще при жизни или отказать ей значительную сумму после своей смерти. Леди Батерст была богата и могла ежегодно откладывать для Каролины деньги, что и делала с тех пор, как взяла ее к себе.

Теперь дядя отца Каролины умер и, несмотря на свои угрозы, отказал племяннику все свое огромное имение, так что он стал вдруг богаче самой леди Батерст. Следствием этого было письмо к леди Батерст, в котором ее извещали об этом событии и требовали немедленного возвращения Каролины в дом ее родителей. В этом письме — я читала его, потому что леди Батерст, очень этим огорченная, дала мне его прочесть, сказавши: «Это касается до вас столько же, сколько до меня и до Каролины», — в этом письме они ни пол-словом не благодарили ее за ее одолжения; это было холодное бесчувственное послание, и мне было противно читать его.

— И это вся их благодарность? — сказала я. — Чем больше живу я на свете, тем больше ненавижу его.

— Это в самом деле очень дурно, — отвечала леди Батерст. — Каролина прожила со мною так долго, что я смотрю на нее как на мою дочь, и вот ее отнимают у меня, не обращая никакого внимания на мои чувства. Это жестоко и неблагодарно.

С этими словами она встала и вышла. После я узнала, что в ответ на это письмо она говорила о воспитании Каролины у нее в доме, о привычке видеть в ней свою дочь и просила ее родителей, чтобы они позволили ей возвратиться, повидавшись с ними. Она говорила, что жестоко и неблагодарно с их стороны отнимать у нее Каролину теперь, когда обстоятельства их переменились. Но на это она получила самый оскорбительный ответ, в котором ее просили составить счет издержкам на воспитание племянницы, дабы ее немедленно можно было удовлетворить.

Леди Батерст рассердилась и, конечно, имела на это достаточную причину. Она послала за Каролиной, знавшей до сих пор только, что отец и мать ее получили большое наследство, отдала ей это письмо вместе с копией своего собственного и просила прочесть их. Во время чтения она внимательно следила за выражением лица Каролины, как будто желая узнать, не наследовала ли она неблагодарности родителей. Но бедная Каролина закрыла лицо руками, бросилась на колени перед теткой, припала к ее платью и зарыдала. Через минуту леди Батерст подняла свою племянницу, поцеловала ее и сказала:

— Я довольна; по крайней мере, моя Каролина не неблагодарна. Теперь, дитя мое, ты должна исполнить долг твой — повиноваться родителям. Мы должны расстаться, следовательно, чем скорее это будет сделано, тем лучше. Валерия, не угодно ли вам позаботиться, чтобы все было готово к отъезду завтра утром.

С этими словами леди Батерст освободилась от Каролины и вышла из комнаты. В этот день мы не сходились к обеду; леди Батерст прислала извиниться, сказавши, что слишком расстроена и не может выйти; мы с Каролиной тоже были не в духе и остались у себя в комнате. Вечером леди Батерст позвала меня к себе; я застала ее в постели нездоровою.

— Валерия, — сказала она, — я желаю, чтобы Каролина уехала завтра пораньше, так, чтобы вы, проводивши ее, возвратились до ночи домой. Я не могу видеть ее завтра и прощусь с вечера. Приведите ее. Чем скорее это кончится, тем лучше.

Я позвала Каролину. Прощание было горькое. Трудно решить, кто из нас плакал больше всех. Через полчаса леди Батерст сделала мне знак, чтобы я увела Каролину. Я увела ее и уложила поскорее в постель. Просидевши у нее до тех пор, пока она заснула, я сошла вниз, отдала приказание на утро и ушла к себе. Утомленная тревогой дня, я несколько времени не могла сомкнуть глаз и думала, какие следствия всего этого будут лично для меня. Я была гувернанткой Каролины и не могла ожидать, чтобы леди Батерст захотела оставить меня при себе, после ее отъезда; да я и не согласилась бы на подобное предложение, потому что в таком случае я совершенно зависела бы от ее щедрости, не искупая ее никакими услугами. Было ясно, что я должна проститься с леди Батерст и искать себе другого места. Я была уверена, что она не позволит мне уехать от нее немедленно и даст мне время приискать себе место. Но идти ли мне в гувернантки после всего, что говорила мне об этом леди Батерст, или избрать себе другое занятие, — этого я не могла еще решить. Я кончила мое размышление тем, что решилась предоставить все на волю Провидения и заснула.

Позавтракавши рано, я села с Каролиной в экипаж, и к полудню мы прибыли в дом ее отца. Слуги в парадной ливрее проводили нас в библиотеку, где ждали Каролину ее родители. Довольно было одного взгляда, чтобы увидеть, как чванятся они своим богатством. Они встретили Каролину без особенного чувства. В приеме их было что-то сухое. После первых приветствий она села на софу против отца и матери. Я стояла и, воспользовавшись минутой молчания, сказала:

— Леди Батерст поручила мне проводить вашу дочь к вам, и как скоро лошади отдохнут я возвращусь домой.

— Кто это, Каролина? — спросила ее мать.

— Я должна просить у мадмуазель де Шатонеф извинения что не представила ее, — отвечала Каролина, покрасневши. — Это приятельница моя и моей тетки.

— Я была гувернанткой вашей дочери, — сказала я.

— А, — произнесла леди. — Позвоните-ка кто-нибудь.

Под словом кто-нибудь она разумела, кажется, меня. Но так как меня не пригласили даже сесть, то я и не обратила на это внимания.

— Позвони, пожалуйста, — сказала она своему мужу. Он позвонил. Вошел слуга, и леди сказала ему:

— Проводи гувернантку в чайную да скажи кучеру, чтоб накормили лошадей. Через час чтобы были готовы.

Слуга остановился в дверях, ожидая, что я пойду за ним. Оскорбленная, я обратилась к Каролине и сказала ей:

— Лучше простимся теперь.

Я пошла за слугою, желая поскорее избавиться от неприятной сцены. Меня проводили в небольшую комнату; тут вспомнила я слова леди Батерст, описавшей мне положение гувернантки. Вошел слуга и покровительственным тоном спросил меня, не хочу ли я чего-нибудь съесть? Я отказалась.

— Я могу принести вам рюмку вина, — сказал он.

— Мне ничего не нужно, — отвечала я. — Ступай. Он вышел, хлопнув дверью, и я снова осталась одна.

Я начала размышлять о сцене, которой только что была свидетельницею.

Размышления мои были прерваны приходом слуги, доложившего, что экипаж подан. Я в ту же минуту уехала. Дорогою я решилась не оставаться в неопределенном положении и немедленно объясниться с леди Батерст.

Я возвратилась домой поздно и в этот вечер ее не видала. На другой день за завтраком я рассказала ей, как приняла нас ее сестра, и прибавила, что теперь, без Каролины, мне, разумеется, незачем у нее оставаться, и я прошу ее помочь мне найти себе место.

— Во всяком случае не спешите, Валерия, — отвечала леди Батерст. — Надеюсь, вы не откажетесь погостить у меня, пока не пристроитесь по желанию. Я не прошу вас остаться у меня совсем, потому что знаю, вы откажетесь. Однако почему бы вам не остаться? Я знаю вас и люблю вас. Разлука с Каролиной для меня тяжела. Почему бы вам не остаться?

— Очень вам благодарна, — отвечала я, — но вы знаете, что я решилась жить собственными трудами.

— Знаю, но обстоятельства могут изменять решения. Мадам д'Альбре была вам такая же чужая, как и я, однако же вы приняли ее приглашение.

— И вы знаете, что из этого вышло, — отвечала я ей. — Я готова была поручиться жизнью за ее чистосердечие и привязанность, а как жестоко оттолкнула она меня! Несмотря на всю мою к вам признательность, я не могу принять вашего предложения, потому что не хочу очутиться второй раз в таком же положении.

— Не очень лестный для меня комплимент, — сказала леди Батерст довольно горячо.

— Извините. Мне очень жаль, если слова мои огорчают вас, которая была ко мне всегда ласкова; но я чувствую, что буду несчастна, если не буду независима, и я не хочу испытать вторично толчка, какой дала мне мадам д'Альбре. Сделайте одолжение, перестанем говорить об этом.

— Хорошо, перестанем; может быть, я на вашем месте чувствовала бы то же самое. Какого же места хотите вы искать? Гувернантки?

— Нет. Вчера я была слишком унижена.

— Девушке с вашим воспитанием не из чего много выбирать. Быть компаньонкой очень скучно; секретаршей — это требуется очень редко. Конечно, вы можете давать по домам уроки музыки, пения и французского языка; но преподавателей французского языка множество, а что касается до музыки и пения, то, не знаю почему, учителя почти всегда предпочитают учительнице. Впрочем, в городе, я думаю, можно будет что-нибудь сделать, а пока мы здесь, так обсудим это дело хорошенько. Случай может представиться, когда вовсе его не ожидаешь. Я буду расспрашивать и постараюсь помочь вам, сколько могу.

Я поблагодарила ее, и разговор наш кончился.

Я не положилась, впрочем, исключительно на леди

Батерст, но написала и к мадам Жиронак. Я известила ее о случившемся, сообщила мои намерения и просила у нее совета. Через несколько дней я получила от нее следующее довольно характеристическое письмо:

«Письмо ваше очень меня огорчило; муж мой просто взбесился и объявил, что не хочет ни минуты дольше жить на этом гнусном свете. Впрочем, щадя меня, он еще с ним не простился. Кроме шуток, страшно подумать, что чужие глупости ставят молодую девушку в ваше положение; что ж делать! Мы должны покоряться судьбе, и чем хуже наши дела, тем больше следует надеяться на перемену к лучшему, потому что хуже им сделаться трудно. Я советовалась на счет вас с мужем, но он на все отвечает: нет. Он говорит, что вы слишком хороши для гувернантки; что поступить в компаньонки, значит унизиться; что вы не должны разъезжать в кабриолете по урокам; словом, он не хочет слышать ни о чем, исключая одного: чтобы вы переехали к нам. Я со своей стороны присоединяю свою просьбу к его и уверяю вас, что вы меня этим осчастливите, и что честь и наслаждение видеть вас у себя будут для нас с мужем особенно дороги. Предложение наше ничтожно, но все-таки вам будет лучше у нас, нежели в чьем-нибудь доме, где вас беспрестанно будут огорчать, потому что в этой стране деньги играют главную роль. Приезжайте, пожалуйста к нам, если хотите; тогда мы поговорим подробнее. Мужу моему теперь почти обедать некогда, так много у него учеников. Я тоже занята почти целый день. Если Господь даст нам здоровье, мы надеемся приберечь копейку на дождливый день, как говорят в этой стране, где вечно идет дождь. Примите уверения в любви и преданности

Аннеты Жиронак».

Мы переехали в город раньше обыкновенного, потому что леди Батерст скучала после отъезда Каролины, от которой не получила с тех пор ни строчки. Причиною этому были, разумеется, ее родители, платившие так за любовь леди Батерст, когда уже не нуждались в ее помощи. Не знаю, как это случилось, только мало-помалу между мною и леди Батерст возникла какая-то холодность. Осталась ли она недовольна моим отказом жить У нее в доме, хотела ли от меня отвыкнуть, зная, что мы скоро расстанемся, — не знаю. Я ничем ее не оскорбила, я была спокойна и научилась лучше владеть собою, но не могу себя упрекнуть ни в чем относительно ее. Мы были уже около недели в Лондоне, когда к леди Батерст приехала ее старая знакомая, только что возвратившаяся из Италии. Ее звали леди Р**; она была вдова баронета, не могла держать собственного экипажа, но могла иметь наемный. Она была писательница: написала два или три романа, говорят, довольно посредственных, но как произведения женского пера принесших ей порядочные деньги. Это была женщина очень эксцентрическая и забавная. Если женщина говорит все, что ни взбредет ей на ум, то из кучи соломы всегда выпадет хоть зернышко; не удивительно, следовательно, что и ей случалось проронить хорошую мысль. Это помнили, забывая все остальное, и на леди Р** смотрели как на писательницу. Это была женщина высокого роста, лет пятидесяти, если не больше, с остатками красоты в чертах лица; по живым приемам ее и походке можно было заключить, что она еще бодра и здорова.

— Саrа mia, — сказала она, бросаясь к леди Батерст, — как же вы провели все это время? Вот я два года провела в стране поэзии и на всю жизнь запаслась изящными образами и идеями. Читали вы мое последнее произведение? Все от него в восторге и говорят, что оно доказывает влияние климата на воображение; это совершенно в новом роде — итальянская история животрепещущего содержания. И у вас тут, как я вижу, новости, — продолжала она, глядя на меня, — да еще и прекрасные; познакомьте нас: я в восторге от всего возвышенного и изящного. Ваша родственница? Нет! — Мадемуазель де Шатонеф! — Какое прекрасное имя для романа. Я готова воспользоваться и срисовать портрет с натуры. Хотите вы дать мне сеанс?

Леди Р** никому не давала слова вымолвить. Леди Батерст, знавшая ее очень хорошо, предоставила ей в этом отношении полную свободу; я же, не слишком довольная такой бесцеремонной лестью, воспользовалась минутой, когда леди Р** начала что-то шептать на ухо леди Батерст, и вышла вон. На следующее утро леди Батерст сказала мне:

— Валерия! Вы вчера очень понравились леди Р**. Когда вы ушли, она сказала, что ищет себе именно такую компаньонку и секретаршу. Я отвечала, что вы желаете получить место в этом роде и живете покамест у меня. Мы поговорили с ней подробнее, и она сказала, что напишет мне об этом. Я только что получила ее письмо; вы можете его прочесть. Она предлагает вам сто фунтов в год на всем содержании, кроме платья. Что касается до жалованья, кажется, это хорошо. А что до самой леди Р**, так я могу сказать вам мое о ней мнение в двух словах. Вы видели ее вчера; она всегда такова. Странная, но добрая женщина и, сколько я слышала, гораздо щедрее тех, которые богаче ее. Вот все, что я могу сказать вам о ней; решите сами. Вот ее письмо; ответ сообщите вы мне завтра утром. Спешить незачем.

Я сделала одно или два замечания и удалилась. Письмо было очень любезное, но странное, как сама леди Р**. Я ушла к себе в комнату и начала обдумывать сделанное мне предложение. У леди Батерст мне было не совсем ловко; но я не могла как-то примириться с мыслью поступит к леди Р**. Она так резко отличалась от тех, с которыми я привыкла жить!

Тут вошла ко мне горничная леди Батерст и сказала, что пора одеваться к обеду. Помогая мне одеваться, она сказала между прочим:

— Так вы нас оставляете? Жаль, очень жаль! Уехала мисс Каролина, теперь и вы уезжаете. А я думала, что вы останетесь у нас, и надеялась позаимствоваться у вас умением одеваться к лицу.

— Кто тебе сказал что я уезжаю?

— Мистрисс Батерст четверть часа тому назад.

— Да, она сказала тебе правду, я уезжаю.

Слова горничной заставили меня принять предложение леди Р**. Леди Батерст, подумала я, сладила уже дело за меня, если сообщила об этом служанке.

Читатель догадается, что после этого мне не тяжело было расстаться с леди Батерст, и на следующее утро я холодно объявила ей, что принимаю предложение леди Р**. Она взглянула на меня, как будто удивляясь, что я не высказываю сожаления расстаться с ней и не благодарю ее за ласки; но я не могла высказывать чувств, которых в эту минуту во мне не было. После я рассудила, что это было с моей стороны дурно, потому что я все-таки была ей многим обязана. Мне следовало бы благодарить ее, но меня остановила мысль, что она говорила c горничной о моем отъезде и, следовательно, была со мною не чистосердечна.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Я сейчас напишу к леди Р**. Могу, надеюсь, известить ее, что вы готовы к ее услугам во всякое время?

— Да, хоть сейчас, — отвечала я.

— Вам как будто ужасно хочется со мною расстаться, — заметила леди Батерст.

— Это правда, — отвечала я. — Вы сказали вашей горничной, что я уезжаю, когда еще не знали, согласна ли я; поэтому я оставляю вас охотно. Вы уже наперед решили от меня избавиться.

— Я действительно сказала моей горничной, что, может быть, вы уедете, — сказала леди Батерст покрасневши. — Но. .. впрочем, не для чего распространяться, что я говорила и чего не говорила, или расспрашивать горничную; одно из всего этого ясно: мы друг в друге обманулись и, следовательно, лучше расстаться. Я, кажется, еще вам должна, мадмуазель де Шатонеф? Сочли вы, сколько времени вы у меня пробыли?

— Я сочла время, которое была гувернанткой Каролины.

— Мисс Каролины, мадмуазель де Шатонеф.

— Мисс Каролины, если вам так угодно. Пять месяцев и две недели, — отвечала я, вставая.

— Вы можете присесть, пока я сделаю счет, — сказала леди Батерст.

— Для девицы Шатонеф слишком много чести сидеть в вашем присутствии, — отвечала я спокойно, оставаясь на ногах.

Леди Батерст ничего не отвечала, сделала счет на клочке нотной бумаги, подала мне и просила взглянуть, так ли?

— Я нисколько в том не сомневаюсь, — отвечала я, взглянув на листок и кладя его на стол.

Леди Батерст положила следуемую мне сумму тоже на стол и сказала:

— Сделайте одолжение, сочтите. — Потом прибавила, вставая:

— Вам будут прислуживать по-прежнему, пока вы еще у меня в доме. Прощайте

С этими словами она раскланялась и вышла.

Я отвечала ей таким же формальным поклоном, и, огорченная ее обхождением, проронила несколько слез. Но я скоро ободрилась.

Эта сцена напомнила мне, чего должна я ожидать в будущем: «Мисс Каролина», — подумала я. Когда я была protegee мадам д'Альбре и гостья леди Батерст, тогда меня звали просто Валерией, а ее Каролиной. Леди Батерст могла бы отпустить меня, не давая мне так больно почувствовать перемену наших отношений. Впрочем, тем лучше: это уничтожает ее одолжение. Меня взяли из дому родительского и предали оскорблениям всего света! Что ж, буду защищаться, как могу.

Ушедши собирать мои вещи, я чувствовала, как бодрость усилилась во мне именно от того, что леди Батерст хотела меня унизить.

Леди Р** приехала после обеда вследствие письма леди Батерст. Я была у себя в комнате, когда мне доложили, что она желает меня видеть. Леди Батерст не было дома. Я застала леди Р** одну; она чуть не бросилась мне в объятия, схватила меня за обе руки, сказала, что счастлива приобретением такого сокровища, спросила, не могу ли я ехать с ней сейчас же, и проговорила без остановки минут десять, задавая мне сотни вопросов и не давая времени ответить ни на один из них. Наконец, уловивши минуту, я отвечала на главнейшее: сказала, что готова приехать к ней завтра поутру, если ей угодно будет прислать за мною. Она требовала, чтобы я приехала к завтраку, и я согласилась, потому что леди Батерст вставала поздно, а я желала оставить дом ее, не встречаясь с нею еще раз после нашего формального прощания. Окончивши это дело, леди Р** поспешила уехать; она порхнула из комнаты, когда я не успела еще позвонить, чтобы велеть подать экипаж.

Я кончила мои сборы к отъезду; обедать мне принесли в мою комнату, потому что я извинилась головною болью, что и было справедливо. На следующее утро, когда леди Батерст еще спала, я уехала к леди Р**, в Бэкер-стрит, Портмен-сквер. Я застала ее одетою по-домашнему.

— Прекрасно, — сказала она. — Наконец надежды мои исполнились. Я всю ночь провела в тревоге, между надеждой и опасением, как всегда бывает с человеком в важных случаях. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.

Для меня приготовили прекрасную комнату, окнами на улицу.

— Вид отсюда не обширный, — сказала леди Р**, — но все-таки, проснувшись рано поутру, вы можете найти в нем предмет для размышления. Вы можете следить за пробуждением Лондона. Вот появляется сонный констебль; усталый извозчик и еще более усталая лошадь плетутся на отдых после ночной работы; бежит, впросонках служанка; кухарка смывает с крыльца вчерашнюю грязь; раздаются дискант молочницы и бас тряпичника; бежит подмастерье хлебника, почтальон, и так далее, сперва единицы, потом десятки, потом десятки тысяч, и Лондон проснулся. В этом есть поэзия. Пойдемте завтракать. Я всегда завтракаю в домашнем костюме. Вы делайте то же, то есть если хотите. А где паж?

Леди Р** дернула за колокольчик в диванной, которую называла будуаром, и явился мальчик лет четырнадцати, в голубой блузе с кожаным поясом.

— Лионель, завтрак! Исчезни прежде, чем левиафан успеет проплыть милю! Булок и масла!

— Сейчас, — отвечал он живо. — Все будет готово прежде, чем человек успеет проплыть сто шагов! — И он исчез.

— В этом мальчике пропасть ума, — заметила леди Р**. — Хоть сейчас в шуты к Астлею. Я встретила его совершенно случайно; он один из моих образцов.

Я никак не могла догадаться, что она под этим разумеет; но скоро все объяснилось. Завтрак прервал на минуту ее болтовню. Потом она опять крикнула пажа. — Убирай, только осторожнее!

— Знаю! Я не разобью посуды по-вчерашнему.

Он собрал завтрак на поднос с удивительною быстротою и исчез так проворно, что я невольно подумала: вчерашняя история повторится.

Не успел он переступить за порог, как леди Р** подошла ко мне и сказала:

— Дайте мне хорошенько на вас посмотреть. Да, я не ошиблась, вы удивительный образец и будете моей героиней. Именно такой красоты я и искала. Присядьте, поболтаем. Я часто нуждаюсь в обществе. Секретарша, ведь это только так говорится: я пишу чрезвычайно скоро и не могу поспевать за мыслями. Четко ли я пишу или нет, это не моя забота, а наборщика. Разбирать рукопись его дело, и потому я никогда не заставляю переписывать мои сочинения набело. Я нуждаюсь в прекрасной собеседнице; безобразную я не пригласила бы ни за какие блага в мире: она вредила бы мне столько же, сколько вы принесете пользы.

— Право, не понимаю, какую пользу могу я вам принести, если не буду писать для вас.

— Боже мой! Да мне довольно смотреть на вас, когда я чувствую расположение писать; в этом случае, согласитесь, вы доставляете мне пользу. Но не будем входить в философские или психологические прения. Все это объяснится со временем само собою. Теперь, прошу вас, сделайте мне одно только одолжение, пропустите мимо эти глупые, церемонные две недели, которые все-таки кончаются сближением и короткостью; они доказывают только людскую подозрительность. Позвольте мне называть вас Валерией, а вы называйте меня Семпронией. У вас прекрасное имя; оно годится для любой героини. Мое настоящее имя Барбара. Называйте меня Семпронией; вы меня очень обяжете. Теперь я сяду писать; возьмите книгу и садитесь на софу; в начале следующей главы героиня моя находится именно в этом положении.

ГЛАВА VII

Леди Р** села за письменный стол, а я на софу. Читая книгу, я заметила, что леди часто сводит глаза с бумаги на меня; я догадалась, что она меня описывает. Через полчаса она бросила перо и воскликнула:

— Вот! Я обязана вам лучшим изображением героини! Слушайте.

И она прочла мне очень лестное и цветистое описание моей особы.

— Мне кажется, — сказала я, — что вы обязаны этим портретом больше воображению, нежели действительности.

— Нет, нет, Валерия. Я отдала вам справедливость, не больше. Нет ничего лучше, как списывать живые лица; это то же самое, что живопись: верно только то, что списано с натуры. Да и что такое рассказ, если не та же живопись, только пером?

В эту минуту вошел Лионель с письмом; он слышал ее последнее замечание и сказал, подавая ей письмо:

— Вот тут на конверте кто-то нарисовал ваше имя; надо заплатить семь пенсов. Это ужасно дорого за такую пачкотню.

— Не должно судить по наружности, — отвечала леди Р** — Содержание может стоить сотни фунтов. Наружность этого письма, конечно, не обещает ничего особенного, но может быть в нем, как в безобразной жабе, скрывается алмаз. Насчет жабы — это было, поверьте, в старые годы, Лионель, и Шекспир этим воспользовался.

Она прочла письмо, положила на стол и сказала Лионелю:

— Можешь идти.

— Вы вскрыли жабу; желательно знать, оказался ли в ней алмаз?

— Нет, это обыкновенное письмо и касается тебя. Башмачник в Брайтоне просил заплатить ему восемнадцать шиллингов за заказанные тобою башмаки.

— Да, действительно, я ему еще должен, да мне некогда думать о своих делах: я занят вашими.

— Теперь тебе напомнили, так ты лучше отдай мне деньги, а я их отошлю куда следует.

В эту минуту леди Р** нагнулась поднять свой носовой платок. На столе лежало несколько золотых; Лионель, мигнувши мне глазом, взял один из них и подал его молча леди Р**

— Хорошо, — сказала она. — Я люблю честность.

— Да, — отвечал бесстыдный мальчик, — я, как большая часть автобиографов, родился от честных, но бедных родителей.

— Верю, что родители твои были честные люди, и в награду за твою честность и заплачу за тебя; оставь эти деньги себе.

— Благодарю вас. Да, я и забыл сказать вам: кухарка ждет ваших приказаний.

Леди Р** встала и вышла. Лионель, посмотревши на меня с улыбкой, положил монету обратно на стол.

— Вот что называется честность, — сказал он. — Занял — и возвращаю.

— А если бы она не подарила вам этих денег? — спросила я.

— Все равно, я возвратил бы их, — отвечал он. — Если бы я хотел, то мог бы обкрадывать ее каждый день. У ней деньги всегда так валяются, и она никогда их не считает, и кроме того, если бы я хотел воровать, так уж, конечно, воровал бы не при ваших ясных глазах.

— Бесстыдный!

— Это от того, что я много читаю. Что ж! Не моя вина! Леди заставляет меня читать, а в старых историях пажи всегда бесстыдны. Однако ж мне некогда болтать: ножи еще не вычищены. — И он вышел из комнаты.

Я не знала, рассказать ли леди Р** проделку пажа или нет. Деньги были возвращены, и я сочла за лучшее промолчать. Скоро я убедилась, что он, действительно, не льстится на золото и мог бы, если бы хотел, воровать безопасно. Лионель был хороший и честный мальчик, только едок и нагл, что, впрочем, зависело от обращения с ним самой леди. Он отличался умом и проворством; проворство его было так велико, что ему все как будто нечего было делать, и свободное время посвящал он чтению.

Леди Р** возвратилась и опять села писать.

— Поете вы? Леди Батерст, помнится, говорила, что у вас прекрасный голос. Сделайте мне одолжение: мне хочется послушать какую-нибудь мелодию; описание будет живее, если звуки, действительно, коснутся моего слуха. Я люблю действительность; только пойте без аккомпанемента; моя крестьянка не может же идти по полю с кружкой воды в одной руке и фортепьяном в другой.

— Надеюсь, — отвечала я со смехом, — однако, не слишком ли я близко?

— Да, да, это правда; лучше бы пропеть на лестнице или в соседней комнате, но я не хочу сделать грубость и выслать вас вон.

— Пойду сама, — отвечала я и вышла.

Я спела французскую песню, которая, как я предполагала, придется к цели леди Р**. Когда я возвратилась в комнату, леди писала с яростью и не заметила моего прихода. Я села; через десять минут перо полетело в сторону, и леди сказала:

— Мне еще ни разу не удавалось написать такой эффектной главы! Валерия, вы дороже золота! Вы сделали мне благодеяние. Вы не знаете, что значит авторское чувство. Вы не имеете понятия о том, как льстит успех нашему самолюбию; хорошее место в сочинении Для нас выше всего в мире. Сегодня утром вы дважды оказали услугу моей господствующей страсти, и я от вас без ума. Вы, верно, находите меня странной; меня все находят странной. Но, знаете, мне часто придется обращаться к вам со странными просьбами. Однако я никогда не попрошу вас сделать что-нибудь неприличное. В этом будьте уверены. Закрываю мою тетрадь; на сегодня довольно.

Леди Р** позвонила, приказала Лионелю принять бумаги, сложить деньги в кошелек и спросила, отозвана ли она сегодня вечером куда-нибудь?

— Да, мы отозваны, — отвечал он, — только не помню куда. Сейчас посмотрю.

Он вышел и через минуту воротился.

— Вот записка, — сказал он, — к мистрисс Алльвуд, в девять часов.

— Мистрисс Алльвуд ученая дама; у ней очень приятные вечера, — сказала леди Р**, обращаясь ко мне.

Лионель посмотрел на меня из-за ее стула и покачал головою.

— Пойдем? — продолжала леди Р**.

— Если вам угодно, — отвечала я.

— И прекрасно! Перед обедом мы поедем прокатиться, а вечер будет посвящен пиршеству ума и сердца. Боже мой! Все пальцы запачкала чернилами! Пойду умыться.

Едва только она вышла, как Лионель сказал:

— Пиршество ума и сердца! Спасибо за такое угощение! Я предпочитаю добрый ужин, да побольше шампанского.

— Да вам-то что из этого? — спросила я.

— Как что? Я терпеть не могу этих литературных собраний. Во-первых, на один порядочный экипаж у ворот приходится двадцать колымаг, и компания, следовательно, прескверная; а во-вторых, если вечер кончается хорошим ужином, так и на мою долю в кухне кое-что приходится. Вы не думайте, чтобы мы там праздно проводили время. Я у мистрисс Алльвуд был два раза: ужина не подают; угощают одними сентенциями, и то только в гостиной; питье — вишневая вода; ни музыки, ни танцев, только тара та-та. Ничего не может быть глупее.

— Можно подумать, что вы проводите эти вечера в гостиной, а не в кухне.

— Разумеется, в гостиной. Всех, кто носит ливрею, они втискивают в людскую, и я лучше иду подавать пирожки, чем тереться по целым часам около стола в кухне. Я слышу их разговоры не хуже всей прочей компании, и мне часто приходило в голову, что я мог бы отвечать умнее иных знаменитых литераторов. Когда я сегодня буду подавать пирожки, так вы берите те, на которые я вам укажу: они лучше.

— А почему вы это знаете?

— А я их пробую перед тем, как нести в гостиную.

— И вам не стыдно в этом признаваться?

— Все это от чтения. Я читал, что в старые годы важные особы, короли, принцы и так далее, заставляли слуг пробовать подаваемое им кушанье в избежание отравы. Я пробую пирожки на том же основании и, право, несколько раз чуть не отравился на этих постных вечерах; с тех пор я стал умнее и если вижу, что какой-нибудь пирожок имеет подозрительную наружность, так оставляю его гостям. Однако же мне некогда разговаривать с вами дольше; надо отдать приказание кучеру.

— Никто вас и не просит разговаривать.

— Это так; а слушать меня вам все-таки весело; этого вы не можете отрицать. Пойду, скажу кучеру, в стиле леди Р**, чтобы он опоясал парк в сорок минут.

И он исчез в один миг.

Он был прав: болтовня его меня забавляла до такой степени, что я забывала его бесстыдство и фамильярность. Вскоре потом мы выехали и, прокатившись раза три вокруг парка, возвратились домой обедать. В десять часов мы явились к мистрисс Алльвуд. Меня представили множеству литературных звезд первой величины, о которых я до тех пор ровно ничего не слыхала. Больше всех обращал на себя внимание какой-то граф, которому турки отрезали нос и уши. Это не придавало ему красоты, но представляло своего рода интерес.

Лионель был прав: вечер был прескучный; все говорили разом, каждый в надежде найти слушателей, именно, как выразился Лионель: тара та-та и только. Я была очень рада, когда подали нам экипаж. Вот как провела я первый день у леди Р**.

На тот же лад проходили и следующие дни. Месяц пролетел быстро. Каждый день леди Р** отмечала какою-нибудь особенною эксцентрическою выходкою; это забавляло меня. От меня как от модели часто требовали престранных вещей, но, несмотря на все это, леди Р** была женщина с душою и образованием, и в чем отказала бы я другой, то делала для нее охотно. Я называла ее, по ее желанию, Семпронией и сблизилась с Лионелем, который хотел играть роль близкого человека, не спрашивая согласия других, и был забавен не менее самой леди Р**. Иногда, наедине, я задумывалась о моем положении. Я получала большое жалованье, — за что? Чтобы принимать разные позы и ничего не делать. Это не льстило моим дарованиям, но со мною обращались ласково и доверчиво. Я была подругой леди Р**, принята у всех ее знакомых, и мне никогда не давали почувствовать моей зависимости. Я привязалась к леди Р** и была довольна моим положением. Однажды она сказала мне.

— Валерия, стяните мне, пожалуйста, корсет. Она сидела и писала.

— Крепче, крепче! Еще крепче! Вот так.

— Да вам дышать почти нельзя, Семпрония.

— Зато писать можно. Душа и тело, я уже говорила вам, имеют друг на друга влияние. Я хочу написать строгонравственный разговор, и он мне не удастся, если не зашнуровать корсета. Теперь я готова изобразить хоть жену Катона.

Через несколько дней она рассмешила меня еще больше. Она писала около получаса и вдруг бросила перо в сторону со словами:

— Нет, так ничего не будет! Пойдемте, Валерия, снимите мне, пожалуйста, корсет. Мне надо быть без всяких стеснений.

Мы ушли и, снявши корсет, воротились в будуар.

— Теперь, я думаю, удастся, — сказала она, садясь к столу.

— Что такое? — спросила я.

— Мне надо написать любовную сцену, горячую, страстную. В шнуровке это невозможно. Теперь мне свободнее, и я могу дать волю воображению, — писать стрелою самого Купидона. Героиня моя сидит, опустивши голову на руку. Присядьте, милая Валерия, как будто вы думаете об отсутствующем друге. Да, да, так, прекрасно, верно натуре. .. однако я забыла: тут входит паж. Не шевелитесь, я позвоню.

Лионель явился в ту же минуту.

— Лионель! Ты разыграешь роль пажа.

— Некогда мне играть, миледи; я в самом деле паж. Надо идти ножи точить.

— Теперь не до ножей. Слушай: ты прислан к девушке, которая сидит, погруженная в сладкие мечты. Ты входишь незаметно — ты поражен ее красотою — ты прислонился к дереву в небрежной, грациозной позе и устремил глаза на ее прелестное лицо. Прислонись к двери, я опишу эту сцену.

Я невольно улыбнулась бестолковой сцене, когда Лионель, всклокочивши свои волосы и поднявши воротник рубашки, стал в указанную позицию и сказал мне:

— Теперь посмотрим, мисс Валерия, кто из нас лучше сыграет свою роль. Я думаю, вы скорее устанете сидеть, нежели я смотреть на вас.

— Превосходно, Лионель! Именно вот эту позу и хотела я изобразить, — сказала леди Р**, с яростью царапая по бумаге пером. — Взгляд твой очень естествен, верен натуре. — Кимон и Ифигения, — превосходная картина! Не шевелитесь, ради Бога! Только десять минут!

Я взглянула на Лионеля; он сделал страшную гримасу. Мне не очень нравилось разыгрывать сцену с слугою, но Лионель не походил на других слуг. Через десять минут представление кончилось. Лионель ушел чистить ножи, а я взяла книгу и, видя, как радует леди Р** удавшееся, по ее словам, описание, не сожалела, что исполнила ее желание.

Однажды утром, во время отсутствия леди Р**, я вступила в разговор с Лионелем и спросила его, почему он воспитан лучше, нежели большая часть слуг?

— Я сам себе нередко задаю этот вопрос, — отвечал он. — Самое раннее воспоминание мое — школа: нас было, помню, человек двадцать, мал мала меньше, и ходили мы попарно в приготовительную школу к девицам Виггинс. В школе никто меня не навещал; другие говорили о своих родителях, — мне не о ком было говорить; другие уходили по праздникам домой и приносили с собой оттуда пряники и игрушки; я проводил праздники, роясь в песке и всего раза два или три в сутки открывая мой одинокий рот. Во время вакансий я имел много досуга на размышления и, подросши несколько, подумал, что ведь и у меня не хуже других были, вероятно, родители. Я начал расспрашивать об этом; но вопросы мои нашли наглыми, я получил строгий выговор, и уста мои сомкнулись.

Наконец, я стал уже слишком велик для школы; старые девицы не могли со мною сладить, и, кажется, по их приглашению, оказала мне честь своим посещением одна старая ключница, женщина лет пятидесяти, которой я прежде никогда не видал. Я рискнул предложить ей те же вопросы, и она отвечала, что у меня нет ни отца, ни матери, что они давно умерли, и что я воспитываюсь по милости одной знатной леди, у которой она служила, и которая возьмет меня, может статься, к себе или вообще что-нибудь для меня да сделает. Года четыре тому назад (мне было тогда, говорят, двенадцать лет, но, мне кажется, я старше) за мною прислала леди Р**. Меня нарядили в чалму и красную куртку и посадили на пол, сказавши мне, что я паж. Я только бегал на посылках и читал книги: это мне нравилось; от чтения я был без ума. Сначала леди Р** заботилась обо мне; но с течением времени я как-то падал все ниже и ниже и мало-помалу перешел из гостиной в кухню.

Костюм мой не был возобновлен. Сначала я ходил в простом платье и состоял под начальством камердинера; года два тому назад его отпустили, и я изъявил желание сам исправлять его должность. Теперь я получаю большое жалованье. Вот все, что я о себе знаю; но леди Р** знает, кажется, больше. Впрочем, старая ключница говорила, может быть, и правду, что я сын ее любимых служителей и обязан ей воспитанием: вы сами знаете, какие бывают у нее странности.

— Как ваше другое имя, Лионель?

— Говорят, Бедингфильд.

— Говорили вы когда-нибудь леди Р** о ваших родителях?

— Говорил; но она отвечала, что они служили у сэра Ричарда, а не у нее (сэр Ричард, это баронет, покойный отец ее), и что она знает о них только то, что отец мой был при нем управляющим или дворецким, и что баронет завещал ей обо мне позаботиться. Она не желала, кажется, распространяться об этом предмете и, давши этот ответ, поспешила услать меня за чем-то. С тех пор, однако же, я кое-что открыл. .. Звонят! Это она!

И он исчез.

Вскоре после возвращения леди Р** доложили о приезде мадам Жиронак. Я вышла к ней в столовую, и она сказала мне, что принесла показать леди Р** свои восковые цветы. Я пошла спросить леди Р**, не хочет

ли она взглянуть на них, и леди приказала просить ее к себе. Цветы были, действительно, прекрасны. Леди Р** пришла в восторг и купила некоторые из них. Потом я сошла с мадам Жиронак опять вниз и долго с нею беседовала.

— Не нравится нам с моим мужем ваше положение, — сказала она. — Знаете ли что, мадмуазель де Шатонеф? Вам не мешало бы выучиться делать из воска цветы. Я буду учить вас даром; я открою вам даже то, чего не открывала никому из моих учениц: именно, способ приготовления воска и много других маленьких секретов, которые стоит узнать.

— Я очень бы рада выучиться этому искусству, — отвечала я, — только я могу вам платить за уроки, а иначе не согласна быть вашей ученицей.

— Хорошо, хорошо, не будем об этом спорить. Знаю, принимать одолжение никому неприятно, а вам и подавно; но учиться вы должны; так сделаем условие.

Мы условились, и в продолжение всего времени, которое я пробыла у леди Р**, я занималась этим искусством так прилежно, что под руководством мадам Жиронак сделалась такою же художницей, как она. Она уверяла даже, что я ее превзошла, потому что у меня больше вкуса. Но возвратимся к моему рассказу.

Простившись с мадам Жиронак, я пришла к леди Р** и застала ее сидящею перед столом и рассматривающею купленные ею цветы.

— Вы не знаете, Валерия, — сказала она, — как одолжили вы меня этими цветами! Что за прекрасное, благородное занятие для героини! Моя героиня будет жить этим искусством. Я дошла в моем романе как раз до той минуты, когда героиня находится в стесненных обстоятельствах и не знает, чем ей жить; теперь, благодаря вам, вопрос этот разрешен как нельзя лучше.

Недели через две леди Р** сказала в заключение другого разговора:

— У меня есть для вас сюрприз, Валерия. Зима приходит к концу, и, что еще важнее, третий том мой будет готов недели через две. Сегодня ночью я напрасно призывала Морфея, и мне пришла в голову мысль. Вы знаете, я хотела отправиться на осень в Брайтон, но сегодня ночью мне пришло в голову уехать на твердую землю, в la belle France, не знаю только куда: в Гавр, в Диепп или в Париж? Что вы на это скажете? Я предполагаю совершить сентиментальное путешествие. Мы будем искать приключений, поедем, как Целия и Розамунда. Я с красивой короткой шпагой, в костюме юноши. Подурачимся, Валерия? А? Как вы думаете?

Я не знала, что ей отвечать. Затея леди Р** была уж чересчур странна. Из того, что я слышала о приключениях леди Р** в Италии, я могла заключить, что она, подобно многим другим, считает себя вправе вести себя на чужбине, как ей вздумается, а я нисколько не желала быть в ее свите.

— Я знаю мое отечество очень хорошо, — отвечала я, — и уверяю вас, что нет страны неудобнее для маскарада. Мы испытаем слишком много неприятностей, путешествуя одни, и путешествие выйдет вовсе не сентиментальное. Лионель поедет с вами?

— Не знаю, право; впрочем, ему не мешало бы выучиться по-французски. Я думаю, возьму его с собою. Он проворный мальчик.

— Да. Откуда вы его достали?

— Он сын. .. одного фермера или чего-то в этом роде, — сказала леди Р**, краснея. — Отец его жил в имении моего отца; но его самого поручил мне, умирая, сэр Ричард.

— Поручил как слугу? — спросила я. — Он, мне кажется, слишком хорош для такой должности.

— Я дала ему воспитание, Валерия. Отец поручил мне его не как слугу, а просто завещал мне о нем позаботиться. Когда-нибудь, может статься, я буду в состоянии сделать для него и больше. Сегодня мы едем на бал к леди Г**. Вы знаете? Бал будет самый блестящий. Она дает только один вечер в год, но всегда с отличным вкусом. Боже мой, как уже поздно! А мне еще надо сделать столько визитов!

— Меня прошу вас извинить. Я обещала взять урок у мадам Жиронак.

— Что ж делать! Примусь за скучное дело одна. Может ли быть что-нибудь глупее? Разумная, бессмертная душа развозит визитные карточки!

Бал у леди Г** был, действительно, великолепный. Я танцевала. Молодые аристократы, конечно, не считали меня достойною пройти с ними по пути жизни, но проскользнуть со мною в вальсе по паркету были очень не прочь, потому что к имени моему не было прицеплено название гувернантки. В Лондоне никто меня не знал, и я не занимала там этой должности. Мы сидели рядом с леди Р**. Через несколько минут она вскочила и поспешила, — куда и зачем, не знаю, — только место ее тотчас же заняла леди М**, бывавшая с дочерьми своими в числе гостей у леди Батерст.

— Забыли вы меня, мадмуазель де Шатонеф? — спросила она, протягивая мне руку.

— Нет; очень рада вас видеть. Здоровы ли ваши дочери?

— Благодарю вас; вечером они довольно свежи, но по утрам все что-то бледны. Зима в Лондоне ужасная вещь; страшно вредит здоровью; да что делать? Надо выезжать; надо, чтобы нас везде видели; а вечера и балы каждый день. Если девушка не выйдет замуж в первые три сезона после первого появления в свет, так после уже мало надежды; она теряет свежесть молодости, столь привлекательную для мужчин. Никакое здоровье не выдержит такой жизни. Я часто сравниваю наших девушек с почтовыми лошадьми; зимою им задают страшную гонку и потом ведут летом откармливать в деревню, чтобы в следующий сезон начать снова. Это, право, ужасная жизнь; да что делать? Надо же выдавать дочерей замуж. Я с моими просто измучилась; пора бы им пристроиться. Пойдемте в другую комнату, мадмуазель де Шатонеф; там прохладнее и меньше народу. Дайте мне вашу руку. Может быть, мы встретим моих дочерей.

Мы пришли в соседнюю комнату и сели в углу на софе.

— Здесь нас никто не подслушает, — сказала леди М**. — Скажите, пожалуйста, вы расстались с леди Батерст, но я не знаю почему. Что, это тайна?

— Нет. После отъезда Каролины мне нечего было у нее делать, и я не захотела оставаться. Вам, может быть, известно, что я приехала к леди Батерст в гости, и что непредвидимая перемена обстоятельств заставила меня остаться у нее в качестве наставницы Каролины.

— Да, я слышала что-то в этом роде; это у вас было, кажется, слажено как-то между собою, и леди Батерст была, я думаю, этому очень рада. Я, по крайней мере, сочла бы это за особенное счастье. Теперь вы у леди Р**. Скажите, если это не нескромный с моей стороны вопрос: что вы у нее такое?

— Она пригласила меня в секретарши, но я еще ни строки для нее не писала. Леди Р** угодно видеть во мне компаньонку, и я должна отдать ей справедливость, что она осыпает меня ласками.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказала леди М**, — только мне кажется (извините, что я беру смелость вмешиваться в ваши дела: я от души желаю вам добра), мне кажется, что положение ваше в доме леди Р** не совсем таково, каким желали бы его видеть преданные вам люди. Всем известны ее странности, чтобы не сказать иначе, и вы, может быть, не замечаете, что она любит иногда болтнуть лишнее. При вас она, разумеется, остерегается; у нее доброе сердце, и она никого не захочет оскорблять умышленно; но в обществе она часто увлекается желанием блеснуть и говорить то, о чем следовало бы умолчать. Мне рассказывали, что намедни, за обедом у мистрисс В**, куда вы не были приглашены, она назвала вас, кажется, своим «очаровательным образцом», и когда у нее попросили объяснения этих слов, она сказала, что вы принимаете разные позы, а она пишет, по ее выражению, с натуры. Некоторые из молодых людей сказали или, лучше сказать, намекнули, что желали бы исполнять роль героя и стоять перед вами на коленях, а она отвечала, что не нуждается в их услугах, потому что для этой роли у нее есть какой-то паж или лакей, не помню наверное. Ведь это, разумеется, неправда, мадмуазель де Шатонеф?

О, как закипела во мне при этих словах кровь!

Читатель уже знает, на сколько тут было правды, но тон, которым все это было рассказано, ужаснул меня. Я покраснела до ушей и отвечала:

— Леди Р** несколько раз, когда я сидела за книгой, а она писала, говорила мне, что пишет с меня свою героиню, правда; но, зная ее причуды, я считала это за пустую фантазию. Повинуясь добродушно ее капризу, я никак не ожидала испытать такого оскорбления, как вы мне рассказываете. Что она обо всем этом рассказывала, не подлежит сомнению, потому что это знала только она да я.

— Да ее лакей.

— Лакей? Да, у нее есть нечто вроде пажа.

— Именно. Мальчик лет пятнадцати или шестнадцати, проворный скороспелка, весьма многим обязанный леди Р** и, если верить молве, не совсем ей чужой. Не заметили вы между ними сходства?

— Боже мой! Вы меня удивляете.

— И вероятно, говорю вам неприятные вещи, — продолжала леди Р**, взявши меня за руку. — Но с моей стороны лучше, я думаю, раскрыть вам глаза, нежели подсмеиваться над вами, когда вас нет, как делают другие. В известном отношении мы живем в дурном обществе; случится ли что-нибудь скандалезное, пронесется ли какая-нибудь ложная молва, все об этом знают, кроме героя рассказов. Редко случается нам найти истинного друга, который уведомил бы нас об этом. Яд разливается, а мы лишены возможности уничтожить его противоядием; светская дружба — вздор. Я, как видите, поступила иначе; не знаю, будете ли вы мне за это благодарны или нет; может быть, нет: за неприятные вести редко благодарят.

— Нет, благодарю вас от всего сердца, — отвечала я. — Я понимаю, что вы поступили по-дружески. Меня ужасно оскорбили, — продолжала я, отирая выступившие на глазах слезы, — но впредь я не подам повода к таким рассказам, потому что оставлю леди Р** при первой возможности.

— Послушайте! Я не решилась бы сообщить вам вещи, которые, как легко было предвидеть, заставят вас отказаться от покровительства леди Р**, — если бы не обдумала, чем можно будет вознаградить вас. Я считаю себя счастливой, что могу предложить вам мой дом, где вы будете пользоваться уважением и удобствами жизни, если вам угодно принять мое предложение. Если бы я знала, что вы намерены расстаться с леди Батерст, я предложила бы вам это тогда же. Теперь, однако же, вы слишком взволнованы; так лучше поговорим об этом в другое время. Не хотите ли приехать ко мне завтра? Я пришлю за вами экипаж в два часа. Я приехала бы к вам сама, но присутствие леди Р** помешает нам говорить о деле. Скажите, приедете вы?

Я обещала; леди М** встала и подала мне руку. Мы возвратились к тому месту, откуда ушли; там застала я леди Р** в жарком споре с каким-то членом парламента. Я села возле нее незаметно и погрузилась в размышления, не очень веселые. У меня страшно разболелась голова, и лицо мое приняло такое болезненное выражение, что это заметил даже собеседник леди Р**.

— Ваша барышня, кажется, нездорова, — сказал он ей.

Я сказала леди Р**, что у меня болит голова, и что я желала бы, если можно, уехать домой.

Она тотчас же согласилась, изъявляя сожаление. Приехавши домой, я поспешила удалиться к себе в комнату.

Тут я села и опустила голову на руки. Я слишком быстро подвигалась в знании света. Я начинала ненавидеть его, — ненавидеть мужчин, и женщин еще больше. Что за уроки были мне даны в продолжение одного года! Сперва мадам д'Альбре, потом леди Батерст, теперь леди Р**. Неужели, думала я, на свете нет ни дружбы, ни великодушия? Мне, в моем раздраженном состоянии, казалось, что все на свете ложь и притворство, что я — идол людей, которому все приносится в жертву. Через несколько времени я успокоилась, вспомнила о мадам Жиронак, и воспоминание о ее бескорыстной дружбе навело меня на лучшие мысли. Как ни была я огорчена, но понимала, что леди Р** пожертвовала мною только своему тщеславию, желанию блеснуть и вовсе не имела намерения оскорблять меня. Остаться у нее, однако же, после всего рассказанного мне леди М**, было невозможно. Я начала думать, что мне делать? Мне не хотелось говорить леди Р** о настоящей причине нашей разлуки; лучше, казалось мне, найти какой-нибудь предлог и расстаться друзьями. Намерение ее отправиться во Францию было прекрасным предлогом.

Потом я начала размышлять о том, что говорила мне леди М**. Какое место могла она предложить мне у себя в доме? У нее три дочери, но они уже невесты, и воспитание их, как говорится, кончено. Я не могла разрешить этой загадки, перестала о ней думать и, наконец, заснула.

На следующее утро я проснулась с тяжелым сердцем и головною болью, но оделась и вышла к завтраку. Леди Р** спросила меня о здоровье и прибавила:

— Вы разговаривали вчера с леди М**. Я и не знала, что вы с ней знакомы. Между нами, Валерия, — это один из моих образцов.

— А она, я думаю, и не подозревает этой чести, — отвечала я.

— Вероятно. Впрочем, в последнем моем романе она списана очень удачно. Леди М** — прожектор; у нее вечно какие-нибудь планы; в настоящую минуту великая задача ее жизни — выдать своих дочерей замуж.

— К этой цели стремятся, я думаю, все матери.

— И маневрируют, может быть, не менее леди М**, только с большим искусством; все видят, чего она добивается, и это отгоняет молодых людей; она успела бы скорее, если бы оставила их в покое: дочери ее простые, добрые девушки, совсем не гордые и очень услужливые. Но каким образом познакомились вы с леди М** так хорошо?

— Она жила несколько времени со старшею дочерью у леди Батерст.

— А, теперь понимаю.

— Я хочу к ней съездить. Она обещала прислать за мною экипаж в два часа и просила навестить ее, когда она уедет из столицы.

— Да ведь это невозможно; вы забыли о поездке нашей во Францию.

— Я не думала, чтобы вы говорили это серьезно. Вам пришло это в голову во время бессонницы, и я не предполагала, что вы не откажетесь от этой мысли и после.

— О, нет! Я решаюсь на что-нибудь быстро и редко отменяю свои намерения. Мы непременно поедем в Париж.

— Мне едва ли можно будет ехать с вами, леди Р**.

— В самом деле? — сказала она с удивлением. — Позвольте узнать, почему?

— Вы не знаете всех обстоятельств моей жизни; я должна вас познакомить с ними.

Я рассказала ей, сколько казалось мне необходимым, о моем семействе и сказала, что я легкомысленная, недостойная дочь, еще не приготовилась к свиданью с родителями и решительно не хочу до того времени подвергаться опасности встретить их. Леди Р** начала меня уговаривать, доказывала, опровергала, сердилась, льстила, но все напрасно; наконец, она не в шутку рассердилась и вышла из комнаты. Вскоре потом явился Лионель и сказал мне, как обыкновенно, своим фамильярным тоном:

— Что это значит, мисс Валерия? Леди за что-то в ярости: она дернула меня за ухо.

— И, вероятно, поделом, — отвечала я.

— Об этом мнения различны, — возразил он. — Не могу понять, за что она на меня налетела. Досталось и кухарке мимоходом. Я не вытерпел и говорю: «Перестаньте, миледи». А она закричала: «Вот я тебе дам миледи! » Вы знаете: она сердится, когда вы называете ее миледи; я и подумал, что она и на меня за то же гневается, и говорю: «Успокойтесь, Семпрония», — а она меня за ухо.

Я не могла не посмеяться его рассказу, тем более что он говорил с видом оскорбленной невинности.

— Вы заслужили наказание, — сказала я наконец. — Если вы оставите когда-нибудь Леди Р**, то вам покажут, как обращаться со старшими; а так вы не проживете в другом доме и часу. Леди Р** слишком добра и позволяет вам больше, нежели позволят другие. А сердится она вот за что: она хочет, чтобы я поехала с нею во Францию, а я не хочу.

— Так вы нас оставляете? — спросил он печально.

— Кажется.

— Так и я же отойду. Надоело.

— Зачем? Вы не найдете себе такого хорошего места.

— Да и искать не стану. Я жил у нее только в надежде узнать, кто и где мои родители; но она не говорит мне. Буду жить своим умом; «мир моя устрица», как говорит Шекспир; и у меня достанет ума вскрыть ее.

Я не забыла, что говорила мне о Лионеле леди М**; слова его доказывали, что тут кроется какая-то тайна. Я взглянула на его лицо, в нем было фамильное сходство с леди Р**. Тут я вспомнила и то, что она как-то неохотно говорила со мною об этом предмете.

— Но почему же вы думаете, — спросила я, — что леди Р** не хочет сказать вам, кто ваши родители? В последний раз, когда мы говорили с вами об этом предмете, вы сказали, что узнали кое-что; а она говорила мне, что отец ваш был дворецким или управляющим у сэра Ричарда.

— Это неправда. Она говорила мне, что отец мой был у сэра Ричарда метрдотелем; и это оказалось неправдой: старая ключница, посещавшая меня в школе, приехала однажды сюда, замкнулась с леди Р** и просидела с ней около получаса. Когда она простилась, я пошел привести ей извозчика, прицепился сзади и прибыл вместе с нею к ее квартире. Узнавши, где она живет, я поспешил домой, чтобы там не заметили моего отсутствия, но решился посетить ее. На другой день леди Р** дала мне отнести на городскую почту письмо; оно было адресовано на имя мистрисс Грин, в тот самый дом, у которого вчера остановился извозчик. Я догадался, что письмо к старой ключнице, продержал его у себя в кармане до вечера и отнес его сам.

— Мистрисс Грин, — сказал я (она была дома и пила чай с какой-то другой старухой), — я принес вам письмо от леди Р**. Это было с год тому назад, мисс Валерия.

— Странно, что она прислала сюда вас, — заметила мистрисс Грин.

— Странно не то, что она прислала письмо со слугою, — отвечал я, — а то, что я слуга.

Я сказал это, мисс Валерия, так только, чтобы послушать, что она ответит.

— Кто это вам проболтался? — сказала она, глядя на меня сквозь очки.

— Не смею сказать, — отвечал я, — я обещал молчать.

— Боже мой! Не может быть. .. Нет, это невозможно! — проговорила она, вскрывая письмо и вынимая из него банковый билет, который тотчас же скомкала в руке. Потом она начала читать письмо; я отошел и стал между него и окном. По временам она подносила письмо к свече, и в те минуты мне удавалось прочитывать издали по строчке. В одном месте было сказано: «все еще в Кольвервуд-Галле»; в другом: «единственный человек, оставшийся теперь в Эссексе». Внизу страницы я заметил слова: «тайна» и «ничего не знает». Наконец старуха дочитала письмо.

— Имеете вы еще что-нибудь сказать? — спросила она.

— Нет, — отвечал я. — Вам хорошо платят за тайну, мистрисс Грин.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила она.

— О, я знаю больше, нежели вы думаете, — отвечал я.

— Насчет чего? — спросила она, несколько смешавшись.

— Давно ли вы были в Эссексе? — спросил я.

— Давно ли? Да вам это на что?

— Ну, так я предложу вам другой вопрос: давно ли вы были в Кольвервуд-Галле?

— В Кольвервуд-Галле! Что вы знаете о Кольвервуд-Галле? Он, кажется, с ума сошел. Ступайте, поручение ваше исполнено. Ступайте, или я скажу миледи.

— Желаю вам покойной ночи.

Я вышел и хлопнул дверью, но так, чтобы щеколда не заскочила; в узкую щель начал я слушать, что будет дальше, и мистрисс Грин сказала своей гостье:

— Кто-нибудь с ним да виделся; не могу понять, кто бы это мог быть? Это меня ужасно тревожит. Да, этого рода тайны так и рвутся на свет.

— Да, да, так же, как убийство, — отвечала другая старуха. — Я не знаю, в чем тут дело; вижу только, что есть какая-то тайна, — расскажите, мистрисс Грин.

— Я могу вам сказать только то, что тут, действительно, есть тайна, — отвечала мистрисс Грин, — и что кто-нибудь да намекнул ему об этом. Надо повидаться с миледи, или нет, лучше не видаться; она такая причудливая, пожалуй, присягнет, что это я ему все рассказала. Кроме меня и леди Р**, есть только один человек, которому известно это дело, а он не мог с ним видеться, потому что не встает с постели. Ровно ничего тут не понимаю. У как дует! Он двери-то бросил. Эти мальчишки никогда не притворяют дверей.

Мистрисс Грин встала и затворила дверь; я ушел. Вот все, что я знаю, мисс Валерия. Но как и почему это случилось, что сперва меня отдали в школу, после взяли и сделали пажом, а потом лакеем, этого я не умею вам сказать. Признайтесь, что тут есть какая-то тайна.

— Все это очень странно, — отвечала я, — но я советую вам остаться и спокойно ждать разрешения загадки. Расставшись с леди Р**, вам еще труднее будет узнать истину.

— Не знаю, мисс Валерия; дайте мне только побывать в Кольвервуд-Галле, так уж я что-нибудь да узнаю. Недаром же есть у меня в голове мозг. Леди идет. Прощайте, мисс Валерия.

Он поспешил уйти.

Леди Р** медленно поднялась на лестницу и вошла в комнату. Гнев ее прошел, но она смотрела мрачно и угрюмо; я едва могла узнать ее, потому что, должно отдать ей справедливость, до сих пор она ни разу не выходила из себя. Она села в свои кресла, и я спросила ее, не принести ли ей перо и бумагу?

— Да, в таком я состоянии, чтобы писать! — отвечала она, облокотясь на стол и закрывши глаза руками. — Вы не знаете, как я была раздосадована; я выместила гнев мой на невинных, я ударила этого бедного мальчика, — вспомнить стыдно! Увы, я рождена с сильными страстями, и они были постоянно причиной моих несчастий. Я думала, что лета усмирили их, но по временам они вспыхивают с прежней силой. О, чего бы не дала я за ваш тихий нрав, Валерия! Сколько несчастий миновала бы я в жизни! Сколько избежала бы ошибок, едва не сказала: преступлений!

Леди Р**, очевидно, говорила больше сама с собою, нежели со мною, произнося последние слова, и я не отвечала. Более четверти часа прошло в молчании; его нарушил Лионель, пришедший сказать, что приехал экипаж леди М**.

— Вот кто всему причиною, — сказала леди Р**. — Поезжайте, Валерия, и возвратитесь: к тому времени я сделаюсь лучшей собеседницей.

Я не отвечала ничего, но вышла из комнаты, надела шляпу и уехала к леди М**. Она и дочери ее приняли меня очень радушно, но леди М** скоро отпустила дочерей и сказала мне:

— Я говорила вам вчера, мадмуазель де Шатонеф, что желала бы иметь вас у себя в доме. Вы спросите, вероятно, в чем будут состоять ваши занятия, и я, признаюсь вам, не знаю, что на это отвечать. Вы не будете гувернанткой. Дочери мои не нуждаются в гувернантке, потому что учение их кончено; в этом отношении вы могли бы быть им полезны только для музыки и пения. Я желала бы, чтобы вы были их компаньонкой; я уверена, что они выиграют от этого очень много. В глазах посторонних вы будете моею гостьей, но так как дочери мои будут пользоваться наставлениями вашими в музыке и пении, то я прошу вас принять то же жалованье, которое вы получаете теперь от леди Р**. Вы понимаете: я желаю, чтобы вы были для моих дочерей образцом, только не в смысле леди Р**. Предоставляю вам действовать в этом по вашему усмотрению. Дочери мои вас полюбили и со временем полюбят, без сомнения, еще больше. Надеюсь, что вы не откажетесь от моего предложения.

В предложении леди М** было столько деликатности, что я не могла не быть ей за него признательна; но оно показалось мне только предлогом для доставления мне убежища без всякого со стороны моей вознаграждения, и я сказала ей это.

— Нет, не думайте этого, — отвечала леди М**. — Я не хотела только назвать вас учительницей; но, обучая детей моих музыке, вы вполне заслужите ваше жалованье; мы платим столько же и другим учителям, а вы и в других отношениях будете, я в том уверена, чрезвычайно мне полезны. Можно считать это дело решенным?

Мы поговорили еще несколько времени, и я согласилась. Давши слово переехать к леди М** тотчас же после отъезда леди Р** или во всяком случае не позже, как через три недели, когда леди М** оставит Лондон, я простилась и уехала домой.

Леди Р** сидела на том же месте, где я ее оставила.

— Итак, аудиенция кончена, — сказала она. — Вас приняли, без всякого сомнения, как нельзя ласковее. О! Я знаю эту женщину; я думала об этом во время вашего отсутствия и разгадала, чего ей от вас хочется; но на это-то она, конечно, и издалека не намекнула. Она не так глупа. Вы увидите: переселившись к ней, вы будете делать что ей угодно.

— Право, я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Леди М** пригласила вас к себе как гостью, не назначая для вас определенного занятия?

— Она предложила мне учить ее дочерей музыке и быть при них компаньонкой. Но положительно ничего не решено.

— Хорошо, Валерия. Я знаю, я странная женщина; но вы скоро увидите, лучше ли будет вам у нее.

— Я не подала вам повода, леди Р**, говорить со мною таким саркастическим тоном. Я уже объяснила вам, почему не могу ехать с вами во Францию, и даже рассказала, по этому случаю, многое о моих семейных обстоятельствах, о чем желала бы лучше умолчать. Я остаюсь одна и должна же искать себе где-нибудь приюта. Леди М** предложила мне его, а мне, в моем положении, выбирать не из чего. Будьте справедливы и великодушны.

— Да, да, я буду справедлива, — отвечала леди Р** со слезами на глазах. — Но вы не знаете, как тяжело мне с вами расставаться! Несмотря на все мои недостатки, я думала, что успела привязать вас к себе; Бог свидетель, что я старалась заслужить вашу любовь. Если бы вы знали мою жизнь, вы не удивлялись бы, Валерия, моим странностям. В ваши лета я испытала вещи, которые довели бы другую до отчаяния. Они оттолкнули меня от моих родных. Брата я никогда не вижу. Я отказывалась от всех его приглашений навестить его, и он сердит на меня; на это есть, однако же, причины, и годы не изгладят из моей памяти былого.

— Я очень чувствую вашу приязнь, — отвечала я, — и всегда буду вспоминать о вас с благодарностью. Вы очень ошибаетесь, если думаете, что я к вам равнодушна. Оставим, однако же, этот разговор. Он тяжел.

— Пожалуй, оставим; может быть это лучше всего.

Чтобы переменить разговор, я спросила:

— Брат ваш теперь баронет?

— Да, — отвечала леди Р**.

— Где он живет?

— В Эссексе, в Кольвервуд-Галле, театре всех моих несчастий.

Меня поразили эти слова. Вы помните, что говорил о Кольвервуд-Галле Лионель. Я обратила разговор на другие предметы; к обеду леди Р** успокоилась и была любезна по-прежнему.

С этой минуты до отъезда леди Р** в Париж не было ни слова сказано о леди М**. Леди Р** была со мною ласкова и учтива, но уже не выказывала столько дружбы, как бывало прежде. Время ее проходило в приготовлениях к дороге. Она брала с собою только Лионеля и одну горничную. Наконец день ее отъезда был назначен, и я написала об этом леди М**, которая и известила меня в ответе, что это как нельзя больше кстати, потому что она намерена ехать из Лондона завтра. Вечер накануне отъезда леди Р** был печальный. Мне тяжело было с ней расставаться, тяжелее, нежели я воображала; живя с добрым человеком, привязываешься к нему сильнее, нежели предполагаешь, и узнаешь это только в минуту расставанья.

Леди Р** была очень печальна и сказала мне: — Валерия, я предчувствую, что мы больше не увидимся; а я не суеверна. Положа руку на сердце, я могу сказать, что вы единственное существо, к которому чувствовала я истинную привязанность в лета зрелого возраста. Что-то говорит мне: «Не езди во Францию», и между тем что-то меня туда тянет. Если я возвращусь назад, Валерия, надеюсь, что вы будете считать дом мой своим, если обстоятельства заставят вас искать крова. Не скажу ничего более: я знаю, что я странная женщина, но, прошу вас, верьте моей искренней дружбе и всегдашней готовности служить вам. Я обязана вам несколькими месяцами счастья, а это много значит. Да благословит вас Бог, милая Валерия!

Слова ее тронули меня до слез, и голос у меня дрожал, когда я ее благодарила.

— Простимся теперь, — сказала она. — Я уеду поутру, рано; завтра мы не увидимся.

Она положила мне в руку небольшой пакет, поцеловала меня и ушла поспешно к себе в комнату.

Человек любит перемену, это правда; но с ней всегда сопряжено грустное чувство; даже при перемене квартиры, узелки, связки, бумажки и обрывки, валяющиеся по полу, дают какой-то грустный оттенок самому жилищу. На меня это произвело особенное впечатление; в продолжение последнего года я так часто переезжала с квартиры на квартиру, что судьба, казалось мне, избрала меня своею игрушкой. Я сидела в своей спальне; вещи мои были уложены, но еще не связаны; я думала о последнем разговоре с леди Р**, и мне было очень грустно. Данный мне ею пакет лежал еще не вскрытый на столе.

Вдруг кто-то постучался в дверь. Я думала, что это горничная леди Р**, и сказала: «Войдите».

Вошел Лионель.

— Это вы, Лионель? Что вам?

— Я знал, что вы еще не спите, и подумал, что ведь мы уедем завтра рано, и некому будет связать ваши вещи; так вот я и пришел помочь вам теперь, если надо, мисс Валерия.

— Благодарю вас, Лионель, за внимание. Я замкну ящики, а вы обвяжите их веревками.

Когда это было сделано, он сказал мне:

— Прощайте, мисс Валерия. Мы скоро увидимся.

— Скоро? Едва ли, Лионель. Леди Р** располагает проездить не меньше полугода.

— Да я-то не располагаю, — отвечал он.

— Напрасно, если вы думаете отказаться от такого выгодного места. Вы получаете необыкновенное жалованье: двадцать фунтов в год, не так ли?

— Да, мисс Валерия. В другом месте не дадут мне и половины: но есть причины, которые заставляют меня оставить службу леди Р**. За что дает она мне двадцать Фунтов в год? Я должен и хочу это узнать. Не за красоту же она мне платит так дорого; вам — дело другое, вам она может дать и двести, и все-таки даст мало.

— Пора вам идти, Лионель. Теперь не время говорить комплименты. Прощайте.

Я затворила за ним дверь и легла. Сон мой был крепок и продолжителен, как всегда бывает после душевного волнения. Я проснулась около десяти часов утра; на звонок явилась ко мне кухарка и сказала, что кроме нее и меня никого уже нет в доме. Я встала и, проходя мимо стола, заметила другой пакет возле того, который дала мне накануне леди Р**. Он был адресован на мое имя, и я вскрыла его. В нем нашла я миниатюрный портрет леди Р**, снятый с нее в молодости; она была в то время, как видно, очень хороша собою. Внизу было написано: «Семпрония в восемнадцать лет. Храните его на память обо мне, Валерия, и не раскрывайте приложенной к нему бумаги, пока не получите на то моего позволения или не услышите о моей смерти».

Я положила портрет на стол и вскрыла пакет, полученный мною от леди Р** накануне. В нем было сто фунтов стерлингов, то есть почти вдвое против того, что мне следовало получить. Все это навело на меня еще большую грусть, и я глубоко вздохнула, пряча вещи в шкатулку. Время летело; я обещала приехать к леди М** в час, как скоро она пришлет за мною экипаж. Я поспешила одеться, собрала мои остальные вещи и пошла завтракать. За завтраком получила я письмо. Оно было адресовано в дом леди Батерст, а оттуда переслано в дом леди Р**. Оно было от мадам Паон; вот что она мне писала:

«Любезная мадмуазель де Шатонеф!

Так как вы, вероятно, не читаете французских газет, то я извещаю вас, что предсказания ваши касательно господина Г** сбылись. Через месяц после свадьбы он бросил жену и начал проводить все время за игорным столом, возвращаясь домой только за новыми деньгами. Наконец, она отказала ему в этом. Он пришел в ярость и ударил ее. На прошедшей неделе она подала просьбу о разводе, и дело решено в ее пользу; она избавлена от чудовища и сохранила свое имение. Вчера поутру она была у меня, показала мне ваше письмо и спросила меня, не переписываюсь ли я с вами, и нельзя ли вас уговорить возвратиться к ней. Я, разумеется, не могла сказать ей об этом ничего положительного; но я уверена, что если вы произнесете словопрощения, то она напишет к вам и будет просить вас к себе. После вашего письма к ней, я думаю, это иначе и быть не может. Решите сами. Жду от вас скорого ответа. Мадам д'Альбре бывает у меня почти каждый день и ждет его с нетерпением.

Ваша Эмилия Паон, урожденная Мерсе».

Я с той же почтой отвечала ей следующее:

«Любезная мадам Паон!

От всей души прощаю я мадам д'Альбре, но при всем том не могу принять ее приглашения. Вспомните, что она обвинила меня перед всеми своими знакомыми в неблагодарности и клевете. Как же явиться мне в обществе, из которого я была изгнана за такое поведение? Или я, действительно, виновата, и в таком случае не заслуживаю ее покровительства, или не виновата, и следовательно жестоко оскорблена тем, что она так больно дала мне почувствовать мою зависимость и вытолкнула меня в свет с запятнанной репутацией. Могу ли я жить у нее спокойно после такой несправедливости? И ловко ли ей самой будет представить меня опять как своюprotegee?He придется ли ей краснеть при каждой встрече с нашими общими знакомыми? Уверьте ее в том, что я забываю все прошедшее и желаю ей всякого счастья; но возвратиться к ней я не могу. Скорее умру с голода. Если бы она знала, что вытерпела я вследствие ее поступка, она пожалела бы обо мне, вероятно, больше, но что сделано, то сделано. Прошедшего не воротить. Прощайте, мадам Паон. Благодарю вас за участие.

Ваша Валерия».

У меня было очень тяжело на сердце, когда я писала эти строки, и я уехала к леди М** в Сент-Джемс-сквер в мрачном расположении духа. Если бы улыбки, приветствия и пожатия рук могли меня утешить, в них не было недостатка. Мне показали все комнаты внизу, потом комнату леди М**, комнаты ее дочерей и, наконец, мою. Я была рада, когда осталась одна и могла заняться приведением моих вещей в порядок.

Назначенная для меня комната была очень удобна и убрана лучше комнат дочерей леди М**, и вообще я играла роль гостьи, а не гувернантки. Горничная была со мною очень учтива и, помогая мне убирать вещи, не пробовала быть со мною фамильярною.

Я забыла сказать читателю, что леди М** была вдова; лорд М** умер года два тому назад; старший сын ее, теперешний лорд М**, не был в это время на морской службе.

Подали обедать. За столом было только двое посторонних. Со мною обходились с чрезвычайной внимательностью. Вечером я играла и пела; дочери леди М** тоже пели; голоса у них были хорошие, но мало выражения; я увидела, что могу быть для них полезною.

Леди М** спросила меня потихоньку, что я думаю о пении ее дочерей? Я откровенно сказала ей мое мнение,

— Послушавши вас, невозможно сомневаться в верности ваших замечаний, — сказала она. — Я знала, что вы хорошо поете, но такого совершенства не ожидала.

— Если ваши дочери любят музыку, так скоро будут петь не хуже моего, — отвечала я.

— Это невозможно! Но они все-таки многому научатся. Вы как будто устали? Хотите отдохнуть? Августа пойдет с вами.

— Да, у меня болит голова, — отвечала я, — и я воспользуюсь вашим позволением.

Августа, старшая дочь ее, зажгла свечу, и мы ушли с нею ко мне в комнату. Поговоривши со мною минут десять, она пожелала мне покойной ночи, и таким образом провела я первый день в Сент-Джемс-сквере.

На другой день мы уехали в родовое поместье леди М**, Гаркин-кастл, в Дорсетшире, и я рада была покою после шумного лондонского сезона. Молодые девушки были, как справедливо заметила леди М**, измучены бесконечными вечерами; но в деревне поправились менее нежели в неделю. Это были премилые, простые и не гордые девушки. Я скоро к ним привязалась. Я занялась с ними музыкой, и они делали большие успехи. Кроме того, я выучила их делать из воску цветы. Вот все, что могла я для них сделать, если не считать редких и кратких замечаний касательно кое-чего, что казалось мне не совсем приличным в их поведении. Леди М** была, по-видимому, вполне мною довольна и обращалась со мною с особенным уважением. В короткое время я свыклась с новым положением и была счастлива.

В первый месяц не было в доме гостей; но потом леди М** разослала приглашения. Она говорила, что ей нужно по крайней мере четыре недели на отдых после сезона, да и дочерям ее это очень и очень не мешало. Гостей ждали в понедельник; в пятницу леди М** приказала старшей дочери своей, Августе, надеть только что сшитое для нее дома платье и придти к ней. Августа оделась и пришла; леди М**, осмотревши платье, сказала:

— Что-то оно мне не нравится, Августа, не знаю, в чем ошибка, а ошибка есть: оно сидит как-то не грациозно.

Я в это время читала книгу и, естественно, обратила внимание на платье. Ошибка была замечена мною в ту же минуту, я указала ее и с помощью нескольких булавок дала юбке совсем другой вид.

— Еще талант мадмуазель де Шатонеф! — сказала леди М**. — Я этого никак не предполагала, хотя должна признаться, что никто не одевается с таким вкусом, как вы. Душевно благодарю вас за указание.

— Очень рада служить вам, — отвечала я, — и прошу вас всегда располагать мною. Действительно, говорят, что я имею дар одеваться к лицу.

— Кажется, у вас на все есть дарования, — сказала леди М**. — Поди, Августа, покажи швее, что и как исправить. Конечно, — продолжала она, обращаясь ко мне, — шить платья дома — это экономия, но я, право, не в силах платить страшные цены мадам Дебелли. У меня огромные расходы, и я поневоле должна беречь деньги. Разница между платьем, шитым дома и у модистки, конечно, слишком велика: все как-то ловче и изящнее; но экономия, вы не поверите: дома почти двумя третями выходит все дешевле.

— Если вы позволите мне заняться немножко гардеробом, — отвечала я, — так думаю, что у вас и дома будут шить не хуже, чем у мадам Дебелли. Я надеюсь быть вам в этом случае полезна.

— Вы очень добры, мадмуазель де Шатонеф; но мне право, совестно.

— Нисколько, помилуйте! Если вы только позволите.

— Делайте как вам угодно, — отвечала леди М**. — Я предоставляю вам полную власть над всем домом, если хотите; и буду вам очень обязана. Вот подали экипаж; поедете вы сегодня?

— Нет, благодарю вас.

— Так я возьму с собой Гортензию и Эми, а Августа останется с вами.

Леди М** уехала, а я пошла в комнату, где шили платье, сделала в нем кое-какие перемены, чтобы оно шло больше к лицу Августы, и выкроила два других платья для Гортензии и Эми. Желая угодить леди М**, я сама принялась шить, и когда она возвратилась, платье Августы было готово. Оно, действительно, получило совсем другой вид, и Августа была в нем очень авантажна. Она была в восторге и пошла показать его матери. За обедом леди М** не знала, как благодарить меня. Другие два платья вышли также удачно, и с этой минуты, до тех пор, пока я не переселилась от леди М**, все платья, не только дочерей ее, но и ее самой шились дома. Я всегда подавала в этих случаях советы, указывала, как что сделать и всегда умела угодить. Я считала моей обязанностью быть в чем только могла полезною, и комплименты насчет моего вкуса были для меня достаточною наградою.

Время шло. Осенью была просватана Августа, а на святках и Гортензия, вторая дочь леди М**, Обе они составили хорошие партии. Леди М** была в восторге.

— Не странно ли, мадмуазель де Шатонеф, — говорила она. — Я металась в продолжение двух сезонов день и ночь в надежде поймать для них мужей, и вот вдруг они выходят замуж, где же? В глуши, в деревне! Я обязана этим вам: вы одеваете их с таким искусством.

— Я думаю, что они обязаны этим деревенской жизни: они очень здесь поправились, — отвечала я. — Кроме того, здесь молодые люди могут оценить их прекрасные душевные качества лучше, нежели на балах в Лондоне.

— Думайте, как хотите, — возразила она, — а я убеждена, что это оттого, что они одеты с таким вкусом. Все удивляются их платьям, все просят выкроек. Теперь у меня остается только Эми, но я и ее надеюсь пристроить с помощью сестер.

— Эми премилая девушка, — отвечала я, — и я на вашем месте не спешила бы с нею расстаться.

— А я так напротив, — возразила леди М**. — Вы не можете себе представить, сколько с ними издержек; а состояние у меня не Бог знает какое. Как вы думаете? Не правда ли, что лиловый цвет больше всех Эми к лицу?

— Ей почти все цвета идут.

— Да, если фасон указан вами. Через две недели мы едем в Лондон, вы знаете? Надо позаботиться о приданом. Вчера мы решили праздновать обе свадьбы в феврале. Я рассчитываю на вас, мадмуазель де Шатонеф; вы выдумаете на этот день для Эми что-нибудь особенное. Кто знает, может быть это и ей доставит мужа. Однако уже поздно; прощайте.

Я не могла надивиться, как торопится леди М** сбыть с рук своих дочерей. Во все время моего у нее пребывания она только об этом и думала. Желание увидеть своих дочерей хорошо пристроенными было естественно, но она обращала внимание только на связи и денежные средства женихов, а о личности их вовсе не заботилась.

Через две недели после Рождества мы уехали в Лондон и начали хлопотать насчет приданого. Однажды утром слуга доложил, что какой-то молодой джентльмен желает меня видеть и ждет в столовой. Я сошла вниз, удивляясь, кто бы мог это быть, и увидела перед собою Лионеля, пажа леди Р**, одетого во фрак и смотрящего настоящим джентльменом. Он поклонился мне с большим почтением, с гораздо большим, нежели, как бывало раньше, когда он был пажом у леди Р**, и сказал:

— Я решился прийти к вам, мисс Валерия, потому что, полагаю, вы принимали во мне несколько участие. Я пришел рассказать вам, что со мною случилось. Я уже четыре месяца как в Англии и не потерял этого времени даром.

— Очень рада вас видеть, Лионель, хотя и жалею, что вы оставили леди Р**. Надеюсь, вы довольны результатом ваших розысков?

— Это длинная история, мисс Валерия, и если вы хотите меня выслушать, так присядьте, пока я буду вам рассказывать.

— Надеюсь, что рассказ ваш не будет слишком долог, Лионель; через час мне надо ехать с леди М**. Но говорите.

Я села, и Лионель начал:

— Мы прибыли в Дувр к вечеру того же дня, когда выехали из Лондона. Леди Р** была целый день в каком-то волнении и заболела, так что принуждена была пробыть в Дувре дней пять. Как скоро она оправилась, я счел за лучшее взять у нее свое жалованье прежде, нежели мы оставим Англию. Я подал ей счет и изложилмою просьбу.

— А на что вам деньги? — спросила она.

— Я хочу отдать их в верные руки, — отвечал я.

— Это значит, что в моих руках они, по-вашему, не в безопасности?

— Нет, — сказал я, — не то. Положим, с вами случится несчастье за границей; поверят ли ваши душеприказчики, что вы остались должны простому пажу больше двадцати пяти фунтов сверх годового жалованья? Они скажут: этого быть не может, и не отдадут мне моих денег. Они не поверят, чтобы я получал такое большое жалованье.

— Это отчасти справедливо, — сказала она, — может быть, действительно, лучше заплатить вам теперь.

Сделавши счет, она дала мне вексель на своего банкира. Мы должны были отплыть на другой день в девять часов утра. Погода стояла хорошая, и леди Р** отправилась прямо в каюту. Горничная спросила у меня склянку с солью, которую я нарочно оставил под подушкою софы в гостинице. Я отвечал, что забыл ее и еще успею сбегать. Я отправился в ту же минуту, но постарался возвратиться не раньше, как когда пароход тронулся уже с места. Я начал кричать: стой! стой! зная, что пароход не остановится, хотя он отошел от берега всего только шагов на двадцать. Я видел, как горничная леди Р** бросилась к капитану и начала его упрашивать; но это не помогло: я остался в Англии, и леди Р** никак не подозревала, чтобы это было с умыслом.

Я пробыл на пристани, пока пароход не отошел мили на две и потом отправился назад, сквозь толпу людей, осыпавших меня советами и наставлениями, как догнать мне леди в Кале. Я возвратился в гостиницу за частью моего гардероба, которую не отправил на пароход, и начал рассуждать, что мне делать. Я пошел к продавцу платья; у него в лавке внесли только матросские вещи, и я расчел, что мне и в самом деле лучше всего одеться матросом. Я потребовал себе полный костюм.

— Вы, вероятно, собираетесь выйти в морс? — сказал купец, догадываясь не совсем удачно, потому что я с умыслом остался на суше.

Как бы то ни было, я сторговал себе полную пару, променял мою ливрею и переоделся в особой комнате.

Потом я зашел опять в гостиницу, взял мое остальное платье и уехал с отходящей почтовой коляской в Лондон. Я пришел к вам сюда, в этот дом, но вы уже уехали, и я решился отправиться в Кольвервуд-Галль.

— Теперь я должна вас оставить, Лионель, — сказала я. — Мне надо ехать с леди М**. Приходите завтра пораньше, я дослушаю вашу историю.

Он пришел на следующее утро и продолжал:

— Маленькие вещи, мисс Валерия, даются нам иногда труднее больших; вы не можете себе представить, чего мне стоило отыскать Кольвервуд-Галль. Я спрашивал многих в гостинице, где остановился, но никто не мог сказать мне, где это местечко. Я пошёл на почту и спросил, какие коляски идут в Эссекс? Мне ответили: «А вам в какое место? „ — „В Кольвервуд-Галль“. — И никто не мог мне сказать, в котором экипаже должен я отправиться, и близ какого города находится Кольвервуд-Галль. Наконец я узнал, что мне было нужно, от дворника в «Голове Сарацина“, который получал пакеты с этим адресом; он проводил меня к кучеру, который и объявил, что его коляска проезжает в миле от жилища сэра Александра Мойстина. До тех пор я никогда не слыхал девического имени леди Р**. Я получил уже от ее банкира деньги и уехал из Лондона на следующий день.

Меня высадили в деревне Вест-Гет, в гостинице «Герба Мойстина» Я ехал в матросском платье и старался поддержать мою роль в разговорах с пассажирами, что довольно легко, когда собеседники ничего не смыслят в морском деле. Кучер сказал, что мне ближе всего остановиться в этой гостинице, если я намерен идти в Кольвервуд-Галль. Я взял свои пожитки и сошел, а коляска отправилась дальше. Матрос — диковинка в деревне, мисс Валерия; меня засыпали вопросами, но я отвечал им тоже вопросами. Я сказал, что прежде, при старом баронете, у меня были здесь друзья, но что я их мало помню, потому что с тех пор прошло много времени. Я спросил, нет ли еще в живых кого-нибудь из старых служителей. Содержательница гостиницы отвечала, что есть один, Робертс, который живет еще в деревне и уже несколько лет не встает с постели. Его-то мне и надо было увидеть. Я спросил, что сталось с его семейством? Дочь, отвечали мне, вышла замуж за Грина и живет где-то в Лондоне, а сын женился на Кити Виль-сон, служит сторожем где-то близ Портсмута и прижил уже много детей.

— Да, это правда, — подхватил я, смеясь, — нас-таки не мало.

— Как? Так вы внук старого Робертса? — воскликнула моя хозяйка. — Точно, мы слышали, что Гарри, кажется, пошел в матросы.

— Ну, а где же мне найти старика-то? — продолжал я.

— Пойдемте, — сказала хозяйка, — он живет вот тут, рядом, и рад-радехонек будет, что нашлось с кем поболтать. Скучно ему лежать вечно одному.

Мы пошли. Шагов за сто от гостиницы хозяйка остановилась у дверей небольшого домика и кликнула какую-то мистрисс Мешин, чтобы сказать старому Роберт-су, что пришел один из его внуков. На пороге явилась покрытая табаком старуха, посмотрела на меня сквозь очки и ушла обратно в дом. Вслед за тем меня позвали, и я вошел. В постели лежал старик с белыми, как серебро, волосами. Мистрисс Мешин в очках убирала комнату.

— Как поживаешь, старый ребенок? — сказал я.

— Что такое? Плохо слышу, — отвечал старик. — Каково поживаете? — повторил я.

— О, хорошо; для старика хорошо. Так ты мой внук Гарри? Ну, очень рад. Вы можете идти, мистрисс Мешин; притворите дверь, да прошу не подслушивать в замочную скважину.

Мистрисс Мешин вышла, ворча, из комнаты и захлопнула за собою дверь.

— Она ужасно сердитая, — сказал старик, — а при мне никого больше нет. Невесело лежать в постели, в душной комнате; а еще скучнее, когда ходит за тобою этакая старуха; просишь ее поговорить — молчит, просишь замолчать — говорит. Ну, очень рад тебя видеть. Надеюсь, ты не уйдешь сию же минуту, как сделал брат твой, Том. Мне ведь решительно не с кем поболтать. Ну что, нравится тебе море?

— Берег лучше.

— Все матросы поют эту песню. А я охотнее вышел бы в море, чем лежать тут целые дни и месяцы. А все оттого, что в старину, бывало, день и ночь бродил за браконьерами; тогда я не знал, что значит прилечь, — так вот теперь и отлеживайся. А велико, должно быть, море?

Я был рад, что старик в полном и здравом уме; выслушавши его замечания насчет своего сына и моих мнимых братьев и сестер, о которых я от него же узнал многое, я простился и обещал прийти к нему на следующее утро.

Возвратившись в гостиницу, я мог уже отвечать на все вопросы относительно моих предполагаемых родственников и в свою очередь пустился расспрашивать о фамилии владельцев Кольвервуд-Галля. К вечеру сошлось в гостиницу множество народа, поднялся шум, закружились тучи табачного дыму, и я ушел спать. На другое утро я пришел к старому Робертсу, и приход мой очень его обрадовал.

— Ты добрый мальчик, — сказал он, — что пришел навестить больного старика, к которому по целым неделям ни души не заглядывает. Расскажи же мне, что ты видел в последнюю твою поездку.

— В последний раз я был на почтовом пароходе. Он шел из Дувра в Кале.

— Это должно быть весело; куча пассажиров!

— Да; и как бы вы думали, кого видел я на этом пароходе? Из ваших знакомых.

— Кого же?

— Леди Р** и с ней того молодого джентльмена, который, говорят, служил у нее прежде лакеем.

— О, в самом деле? — сказал старик. — Так наконец она таки поступила с ним по правде? Рад, очень рад, Гарри; от этого и мне легче на душе. Я дал слово хранить эту тайну и хранил ее; но когда смерть не за горами, так нелегко хранить такого рода тайну, и я не раз говорил моей дочери. ..

— Тетушке Грин?

— Да, твоей тетушке Грин; да она ничего слышать не хочет. Мы оба поклялись молчать, и она утверждает, что клятва нас связывает, и что, кроме того, за молчание нам платят деньги. Ну, слава Богу! Как камень с сердца свалился!

— Да, — отвечал я, — теперь вы не обязаны молчать.

— Ну, каков же он собою? — продолжал старик.

— Молодец, — отвечал я. — Настоящий джентльмен.

Я не могла не засмеяться этой выходке Лионеля, хотя он сказал совершенную истину. Лионель заметил это и сказал:

— Не удивляйтесь, мисс Валерия, что я сам себя хвалю; у нас в кухне часто говаривали: бедный слуга только на это иногда и может понадеяться.

— Продолжайте.

— Он был славный мальчик, когда жил еще здесь, — сказал старик. — Но его увезли отсюда шести лет, и с тех пор я его не видал.

— Говорят, он похож на леди Р**.

— Почему же и не так; очень может статься. Она была в свое время тоже хороша собою.

— Я слышал эту историю, дедушка, — сказал я, — теперь вы не обязаны молчать, так расскажите мне ее, пожалуйста, в подробности.

— Изволь, — отвечал старик; так как это уж не тайна, то я расскажу тебе все охотно. Тетка твоя, Грин, ты знаешь, была кормилицей леди Р** и долго еще после того жила в доме; старый сэр Александр Мойстин страдал подагрою и не выходил из комнаты несколько лет, а она за ним ходила. Вот однажды, только что сэр Александр оправился от жестокого припадка, как меньшая сестра леди Р** убежала и обвенчалась с полковником Демпстером, славным, веселым молодцом, приехавшим поохотиться с теперешним баронетом. Это всех крайне удивило, потому что все думали, что он женится на старшей сестре, мисс Барбаре, а не на меньшой. Молодые уехали куда-то за границу. Сэр Александр взбесился и опять заболел; леди Р**, бывшая тогда еще мисс Барбарою, была, казалось, сильно огорчена поступком сестры. Прошло около года, как вдруг, однажды, мисс Барбара сказала твоей тетке, Грин, что хочет с ней куда-то съездить. В тот же вечер уехали они на почтовых; ехали всю ночь и, прибывши наконец в Соутгемптон, остановились у какого-то дома. Леди Р** вышла, поговорила с хозяйкой, вызвала из экипажа мою дочь и, приказавши ей остаться внизу, ушла в верхний этаж. Дочь моя прождала здесь мисс Барбару часов пять и слышала в доме какую-то суету и беготню. Наконец, в комнату вошла хозяйка и с нею человек почтенной наружности. Это был доктор.

— Кончено, мистрисс Вильсон, — сказал он, — ее невозможно спасти. Ребенок, впрочем, останется жив.

— Что же нам делать?

— Леди сказала мне, — отвечал доктор, — что она ей сестра, так об этом надо ее спросить.

Давши несколько наставлений насчет ребенка, доктор ушел, и вскоре потом явилась мисс Барбара.

— Я совсем измучилась, Марта, — сказала она, — пойдем домой, пора отдохнуть. Ты, верно, отослала экипаж? А я, право, едва в состоянии тащиться пешком.

Она взяла Марту под руку и сказала хозяйке, когда та отворяла ей дверь:

— Завтра я заеду и распоряжусь насчет ребенка. Я никогда еще не испытывала ничего подобного, — сказала мисс Барбара, обращаясь опять к Марте. — Она была моя пансионская подруга и просила меня приехать к ней. Она умерла в родах и поручила ребенка моему покровительству. Родные отказались от нее. У вас не было оспы, Марта?

— Нет, мисс, — отвечала Марта.

— Она заболела во время беременности оспою, и это было причиною ее смерти; поэтому-то я и не позвала вас в комнату.

Дочь моя ничего не отвечала; мисс Барбара была горячего нрава, и она ее боялась; но она не забыла слов доктора, сказавшего, что мисс Барбара сестра больной. Странно также показалось моей дочери, что мисс Барбара не говорила ей дорогою, куда и к кому они едут, но закуталась в свое манто и притворилась спящею, просыпаясь только, чтобы расплачиваться с почтарями. Мисс Барбара была, как я тебе говорил, очень вспыльчива и со времени бегства сестры своей сделалась еще раздражительнее. Поговаривали даже, что она не в своем уме и бродит при лунном свете.

Возвратившись в гостиницу, мисс Барбара легла в постель и приказала Марте остаться у нее в комнате, потому что одной ей было, говорила она, страшно в комнате. Ночью дочь моя стала думать обо всем случившемся и положила дознаться истины; она встала рано утром, пошла в тот дом, где они были накануне и сказала хозяйке, что прислана от леди узнать о здоровье ребенка. Хозяйка отвечала, что он здоров, и в завязавшемся между ними разговоре дочь моя узнала, что родильница умерла совсем не от оспы. Хозяйка спросила дочь мою, не хочет ли она взглянуть на покойницу? Марта пошла и увидела бедную мистрисс Демпстер, мисс Елену, убежавшую с полковником.

— Не жалость ли! — сказала хозяйка. — Муж ее умер всего только два месяца тому назад; был, говорят, красавец. Да и в самом деле, вот, посмотрите его портрет; покойница носила его на шее.

Удовлетворивши своему любопытству и поплакавши над телом Елены, которую она очень любила, тетка твоя поспешила возвратиться в гостиницу; она взяла на кухне кружку теплой воды, вошла в комнату мисс Барбары и только что успела снять шляпку и шаль, как мисс Барбара проснулась и спросила: кто здесь?

— Это я, — отвечала дочь моя. — Я ходила на кухню за теплой водой; уже десятый час, и я думала, что вы скоро проснетесь.

— Да, пора вставать, Марта. Я думаю сегодня же возвратиться домой, тут нам делать нечего. Вели подать завтрак. Я схожу отдать приказания насчет ребенка, а ты, между тем, уложи вещи. Ведь тебе, верно, нет охоты идти со мною?

— Нет, — отвечала Марта, — я и то едва опомнилась от страха, что была в доме, где оспа.

Мисс Барбара ушла после завтрака и часа через три возвратилась в сопровождении служанки, несшей за нею ребенка. Вещи уже были уложены, и через полчаса дочь моя, мисс Барбара и ребенок уехали обратно домой.

Если бы не случайные слова доктора, то мисс Барбара успела бы обмануть тетку, и мы не знали бы, чье это дитя. Возвратившись домой, мисс Барбара наговорила ей многое множество: что эта мистрисс Бедингфильд ее старинная приятельница; что она состояла с ней в постоянной переписке; что муж ее убит недавно на дуэли; , что он был игрок, человек дурного поведения; что она, мисс Барбара, обещала покойнице взять ее ребенка под свое покровительство и возьмет. Потом она прибавила: «Я хотела бы отдать его твоей матери, Марта; как ты думаешь, согласится ли она? Это надо держать в секрете, а не то батюшка очень на меня рассердится». Тетка твоя отвечала, что мать ее, вероятно, согласится взять ребенка к себе, и мисс Барбара попросила ее выйти из экипажа, когда они остановились для последней перемены лошадей, и отнести ребенка к нам. Тогда было уже темно, и все это могло быть сделано незаметно.

Ребенок был принесен к твоей бабушке, которая теперь в царстве небесном, и тетка твоя сказала нам, чье это дитя. Я был этим очень недоволен, и если бы не сильный ревматизм, так пошел бы прямо к сэру Александру и рассказал бы ему все дело; но бабушка твоя и Марта поставили на своем, и мы положили говорить то, что приказала мисс Барбара, когда пришла к нам на другой день.

— Так поздравляю вас, Лионель. Вы, следовательно, сын джентльмена и племянник леди Р**. Желаю вам всякого счастья, — сказала я, протягивая ему руку.

— Благодарю вас, мисс Валерия. Все это правда, но надо достать доказательства. Впрочем, об этом поговорим после.

— Присядьте, Лионель.

Он сел и продолжал рассказ старика:

— С месяц спустя приехал сюда сэр Ричард Р** и через три недели женился на мисс Барбаре. Все дивились поспешности этого брака, тем более, что все семейство было в трауре по случаю известия о смерти миссис Демпстер. Бедный сэр Александр не вынес этого горя, и через два месяца его отнесли на вечный покой. Тетка твоя возвратилась тогда к нам и вышла за Грина, который был месяца через три убит браконьерами. Потом умерла твоя бабушка, и я остался один с твоей теткой; она ходила за ребенком, которого звали Лионель Бедингфильд. Об этом ребенке много толковали и дивились, чей бы он мог быть? Но после смерти сэра Александра и отъезда мисс Барбары, вышедшей замуж, перестали о нем и думать. На сегодня довольно; завтра я доскажу тебе остальное.

— Может быть и мне сделать то же, мисс Валерия? Не наскучил ли я вам? — спросил Лионель.

— Нет, нет. Теперь мне есть время вас слушать, а потом, может статься, будет недосуг. Кроме того, ваши частые посещения могут подать повод к расспросам, и я не буду знать, что отвечать.

— Так я доскажу вам мою историю сегодня, мисс Валерия. На следующее утро старый Робертс продолжал так: «Месяца через три после смерти сэра Александра, когда сын его, новый баронет, приехал в Кольвервуд-Галль, явилась туда и мисс Барбара, уже леди Р**. Мы только что похоронили твою бабушку, и бедняжка Грин был убит не больше месяца перед тем. Тетка твоя, огорченная потерею мужа, начала соглашаться со мною, что не годится нам скрывать происхождение ребенка. К тому же она очень привязалась к мальчику, который утешал ее отчасти в потере мужа. Леди Р** посетила нашу хижину, и мы сказали ей, что не хотим скрывать происхождение ребенка, потому что это несправедливо. Леди Р** испугалась и начала упрашивать, чтобы мы ее не выдали. Это погубит ее, говорила она, во мнении мужа и родственников. Она просила нас так усердно и дала нам такое торжественное обещание возвратить ребенку при первой возможности все права, что мы согласились молчать. Она дала моей дочери пятьдесят фунтов стерлингов за издержки и хлопоты и обещала платить ежегодно по стольку же, пока ребенок будет у нас.

Кажется, что это всего больше успокоило нашу совесть. Мы были бедны, а деньги — великое искушение. Как бы то ни было, мы остались довольны щедростью леди Р** и аккуратно получали от нее деньги до тех пор, пока мальчику не исполнилось семь лет. Тогда его у нас взяли и отдали в школу, но куда, этого мы несколько времени не знали. Леди Р** была по-прежнему к нам милостива и по-прежнему давала денег и обещала признать Лионеля своим племянником. Наконец, дочь мою потребовали в Лондон и послали в школу за мальчиком; леди Р** сказала, что так как муж ее умер, то она хочет иметь Лионеля у себя в доме. Это очень нас обрадовало; мы никак не предполагали, чтобы она сделала из него слугу, как узнала потом твоя тетка, приехавши неожиданно к леди Р** в Лондон. Но леди Р** сказала, что так лучше.

Три года тому назад тетка твоя переселилась в Лондон и с тех пор живет там и занимается стиркою белья; но она часто присылает мне денег, вдоволь для больного старика. Вот Гарри, теперь ты знаешь всю историю; слава Богу, что наконец она признала его своим племянником; совесть моя теперь спокойна.

— Но уверены ли вы, — сказал я, — что она признала его племянником?

— Да ведь ты сам мне сказал.

— Нет, я сказал только, что он был с ней на пароходе.

— Да, однако же, я понял, что все это дело конченое.

— Может быть, но я не знаю, — отвечал я. — Я только видел их вместе. Может быть, леди Р** и до сих пор держит это в секрете. Не удивительно, что совесть вас упрекала. Я, на вашем месте, глаз не мог бы сомкнуть. Меня преследовала бы мысль, что я лишаю Лионеля имени и, может быть, счастья.

— Я сам не раз об этом думал, Гарри.

— Да, и еще на краю могилы, как сами говорите. Как знать, что вас не позовут к суду сегодня же ночью?

— Да, да, это правда, — сказал он с ужасом. — Но что же мне делать?

— Я на вашем месте знал бы, что делать. Я разом освободился бы от этого бремени. Я позвал бы пастора и чиновника и сделал бы формальное показание. Тогда покой возвратится в вашу душу, и вы будете счастливы.

— Это правда. Я подумаю. Оставь меня теперь.

— Думайте о своем спасении, о своей душе, а не о леди Р**. Я приду через час, и вы мне скажете, на что решились. Вспомните, что говорится в Священном Писании о притеснителях вдов и сирот. Прощайте.

— Нет, постой; я решился. Сходи за пастором, мистером Сьюиллем. Я расскажу ему все.

Я, разумеется, поспешил к пастору, жившему шагов за четыреста от дома Робертса, и сказал ему, что старик желает его немедленно видеть, имея сообщить ему важные вещи.

— Что, он при смерти? — спросил пастор. — Я не знал, что ему так плохо.

— Нет, он в своем обыкновенном положении, но у него лежит на совести важная тайна, которую он желает вам открыть.

— Хорошо, скажи ему, что я приду через два часа.

Ты, кажется, его внук?

— Хорошо, я скажу ему, — отвечал я, избегая прямого ответа на этот вопрос.

Я возвратился к старому Робертсу, сказал ему, что пастор придет часа через два, но старик уже снова начал колебаться.

— Ты не сказал ему, зачем я его зову?

— Сказал. Я сказал, что вы хотите открыть ему важную тайну, которая тяготит вашу совесть.

— Не знаю, что мне делать, — проговорил он в нерешительности.

— А я так знаю, что мне делать, — сказал я. — Если вы не расскажете, так я сам расскажу эту историю. Я не хочу брать на душу такого греха; если вы хотите обидеть сироту, так я не хочу.

— Я расскажу, расскажу ему все, — отвечал Робертс, подумавши с минуту.

— Лучше всего, — сказал я, — взять сейчас же перо и записать все с ваших слов; мистер Сьюилль прочтет, и вам не для чего будет повторять рассказа.

— Да, это, действительно, будет лучше; я не могу смотреть в глаза пастору.

— Так как же предстанете вы пред лицом Всемогущего?

— Да, да, это правда. Достань бумаги.

Я сходил в гостиницу за пером, чернилами и бумагой, возвратился и записал рассказ Робертса. Пришел пастор Сьюилль, прочел бумагу и удивленный, сказал Робертсу:

— Вы хорошо сделали, что открыли такую тайну; но вы должны скрепить ее присягою в присутствии меня и какого-нибудь чиновного лица. Вы, разумеется, согласны?

— Я готов присягнуть в каждом слове.

— Так кого ж бы позвать? Тут вблизи нет никого, кроме сэра Томаса Мойстина, и так как дело касается его родного племянника, то ему ловчее всех быть свидетелем. Я сейчас же отправлюсь к нему и попрошу его приехать сюда со мною завтра поутру.

Так он и сделал; на другой день он и сэр Томас приехали в фаэтоне к старому Робертсу. Я отвернулся, чтобы дядя, которому я надеюсь скоро представиться, не узнал во мне матроса, выдавшего себя за внука Робертса.

— Так вы сознаетесь, что обманули старика?

— Да, мисс Валерия. У меня есть совесть; не спорю: я разыграл дурную роль; но если обдумать, как много от этого зависело, и как давно был я лишен моих прав, благодаря лицемерию других, так, кажется, мне простительно было поразить их их же оружием.

— Это замечание справедливо, Лионель.

— Покамест старый Робертс подписывал бумагу, я оставался за порогом. Сэр Томас предложил ему, после присяги, много вопросов, узнал, где живет мистрис Грин, и они ушли. Тогда я воротился к Робертсу и сказал ему:

— Ну что, не счастливее ли вы теперь, после исповеди?

— Да, конечно, — отвечал он. — Леди Р** и твоя тетка страшно рассердятся.

— Думаю, — сказал я, — что мне не мешает сходить к тетушке Грин и приготовить ее к этому известию; я уверен, что рассказавши ей, как все было, я ее успокою. Завтра отправлюсь в Лондон.

— Да, может статься, это будет хорошо, — сказал Робертс. — А все-таки мне хотелось бы, чтобы ты остался здесь. Ведь мне решительно не с кем беседовать.

Ты и то уже проврался, подумал я; а у меня вовсе нет охоты сидеть у твоей постели. Я выдержал, однако же, мою роль до конца и на другой день уехал в Лондон. Я приехал за три дня до моего первого к вам визита и успел уже, как видите, переодеться из матроса в джентльмена. Мистрис Грин я еще не видал; я хотел прежде спросить у вас совета. Теперь история моя кончена.

— Еще раз поздравляю вас от всей души, — сказала я, — протягивая ему руку, которую он почтительно поцеловал. В это время горничная отворила дверь и сказала, что леди М** просит меня к себе. Я, кажется, покраснела, хотя мне и нечего было краснеть, простилась с Лионелем и просила его прийти в субботу после обеда.

ГЛАВА VIII

Это было в четверг. В субботу я получила письмо от поверенного леди Р** с известием о ее кончине. Она скончалась в Кодебеке, маленьком городке на берегу Сены. Поверенный спрашивал, может ли он повидаться со мною сегодня же, и я отвечала, что буду ждать его к трем часам. Он рассказал мне, что леди Р** вздумала отправиться из Гавра в Париж в рыбачьей лодке, промокла под дождем и заболела в Кодебеке лихорадкой, которая, благодаря невежеству врачей, окончилась смертью. Он получил все эти сведения от горничной леди, не забывшей прислать ему и свидетельство о смерти леди от городового начальства.

— Вы может быть не знаете, — сказал он мне, — что вы ее душеприказчица?

— Я? — спросила я с удивлением.

— Да, вы, — отвечал мистер Сельвин. — Уезжая из Лондона, она переменила духовное завещание и сказала мне, что вы знаете, кого это больше всех интересует, потому что у вас есть бумага, которая все объяснит.

— Да, у меня, действительно, есть запечатанная бумага, которую она вручила мне с условием, чтобы я прочла ее только после ее смерти или по особенному позволению.

— О ней-то, вероятно, она мне и говорила. Духовная со мною; вам как душеприказчице надо прочесть ее.

Леди назначала своим единственным наследником племянника своего, Лионеля Демпстера, а мне завещала пятьсот фунтов стерлингов, все свои бриллианты и гардероб.

— Поздравляю вас с наследством, мадмуазель де Шатонеф! — сказал мистер Сельвин. — Не можете ли вы мне сказать, где мне найти этого племянника? Я в первый раз о нем слышу.

— Вероятно, я буду в состоянии указать вам его, — отвечала я. — Но главнейшие доказательства заключаются, должно быть, в бумаге, которую я еще не читала.

— Так теперь я не хочу вас и беспокоить. Когда вам угодно будет меня увидеть, напишите мне словечко, и я явлюсь.

Я была рада, что он ушел. Мне хотелось остаться наедине, собраться с мыслями и прочитать вверенную мне бумагу. Смерть леди огорчила меня очень сильно, тем более что покойница оказала такую доверенность к женщине, с которой жила очень недолго. Впрочем, это было в ее духе; кому, кроме леди Р**, пришло бы в голову назначить душеприказчицей молодую девушку, иностранку, незнакомую с делами?

Смерть леди, восстановление прав Лионеля, все это произвело на меня сильное впечатление, которое разрешилось, наконец, слезами. Я сидела еще с платком в руках, когда ко мне вошла леди М**.

— Вы плачете, мисс Шатонеф? Об уходе милого Дружка?

Слова эти сопровождала какая-то странная улыбка, и я отвечала:

— Да, я плачу о друге: леди Р** умерла.

— Боже мой! А что же это за господа приходили к вам сегодня?

— Один — ее поверенный, а другой — родственник.

— Родственник! А поверенному что было от вас нужно, если это не нескромный вопрос?

— Нисколько. Леди Р** назначила меня своей душеприказчицей.

— Душеприказчицей? Теперь ясно, что она была сумасшедшая. .. Я хотела попросить вас ко мне в будуар, взглянуть на шелковое платье, но теперь вам, кажется, не до того; так я не хочу вас беспокоить.

— Благодарю вас. Завтра я буду спокойнее и готова вам служить.

Она вышла. Мне не понравилась ее выходка, но я не могла в эту минуту хорошенько взвесить ее слов и тона. Я поспешила к себе в комнату, прочесть бумагу, оставленную мне леди Р** перед отъездом. Вот ее содержание:

«Любезная Валерия! Не буду говорить о той сильной привязанности, которую я, старая женщина, почувствовала к вам с первой встречи. Есть чувства необъяснимые; я почувствовала к вам какую-то симпатию, какое-то, если могу так выразиться, магнетическое влечение, увеличивавшееся с каждым днем. То не было чувство матери к своему ребенку; нет, привязанность моя была смешана с каким-то почтительным страхом и предчувствием, что разлука с вами повлечет за собою для меня несчастье. Мне чувствовалась в вас моя судьба, мойfatum, и это чувство не засыпало во мне ни на минуту, даже, напротив того, оно усилилось теперь в минуту расставанья. Как мало знаем мы таинства души и тела! Мы знаем, что мы созданы чудесно, — и только. Есть влияния и влечения необъяснимые, это я чувствую верно. Я часто размышляла об этом, лежа в постели, размышляла до безумия, но не могла разгадать загадки. (Увы, подумала я: верю, — вы были безумнее, нежели я предполагала). Вообразите себе мой ужас и скорбь мою, когда я услышала, что вы хотите меня оставить, Валерия! Это был для меня смертельный приговор. Но я чувствовала, что не могу этому противиться: так было мне суждено, — кто может бороться с своею судьбою? Ваше юное, благородное сердце сжалось бы, если бы вы знали, сколько страдала и страдаю я от вашей измены; я приняла это, как казнь за мои прошедшие преступления, в которых и хочу вам покаяться, как единственному существу, к которому имею доверие. Я хочу загладить прошедшее, возвратить кому следует похищенные мною права и вверяю это дело вам. Без этого письма трудно было бы исправить мой поступок.

Прежде всего я должна рассказать вам причины, побудившие меня к этому поступку. Выслушайте историю моей молодости.

У отца моего, сэра Александра Мойстина, было четверо детей: два сына и две дочери. Я была старшая, за мной следовали братья, потом сестра Елена. Она была восемью годами моложе меня. Рождение ее стоило жизни матери. Мы подросли. Братья отправились в итонскую коллегию. Я осталась хозяйкой в доме. Я была горда от природы; власть, почтение всех окружавших и — (взгляните на портрет) — без хвастовства могу сказать — красота, сделали меня самовластною, деспотическою. Многие за меня сватались, но я отказывала всем, пока мне не исполнилось двадцать лет. Больной отец долго не выходил из своей комнаты; слово мое было законом для него и для всех домашних. С сестрой Еленой, еще ребенком, обходилась я сурово, во-первых, я думаю, потому, что видела в ней будущую соперницу по красоте, а во-вторых, потому, что отец ласкал ее больше, нежели мне хотелось. Она была нрава кроткого и никогда не жаловалась. Время шло; я отказывалась от женихов. Я не хотела расстаться с властью и подчиниться мужу. Мне исполнилось наконец двадцать пять лет, а сестре семнадцать. В эту эпоху суждено было всему измениться.

К нам приехал со старшим моим братом, капитаном, сослуживец его, полковник Демпстер. Такого увлекательного человека я еще не встречала; в первый раз почувствовала я готовность отказаться от власти в отцовском доме и соединить судьбу свою с судьбою мужа. Полковник тоже был ко мне очень внимателен: ухаживал за мною с величайшим почтением и умел льстить моей гордости. Я дала полную волю своим чувствам, влюбилась по уши и ценила улыбки его выше всего в мире. Он приехал к нам только на неделю, но прошел месяц, а он все еще не уезжал. Не только я, но и все прочие считали дело слаженным, Отец, зная, чтополковник довольно богат, не спрашивал ни о чем больше. Но прошло два месяца, а полковник, постоянно ко мне внимательный, предложения не делал. Я приписывала это робости и сомнению в успехе. Это мне даже нравилось; однако же мне хотелось, чтобы дело пришло к развязке, и я старалась вызвать его на объяснение сколько позволяла скромность. По утрам полковник ходил с моим братом на охоту, и в эти часы я видела его редко; но вечером он постоянно за мною ухаживал. Знакомые (друзей у меня не было) поздравляли меня с победою над человеком, который славился своей недоступностью, и я не возражала. Я ежечасно ждала его объяснения, как вдруг — вообразите себе мое удивление и негодование — однажды утром меня известили, что полковник Демпстер и сестра моя исчезли, и что их видели скачущих в коляске во весь опор.

Все это оказалось правдой. Полковник, узнавший от брата о моем властолюбивом нраве, счел, что ему нельзя будет оставаться долго у нас в доме, не ухаживая за мною. Он влюбился в Елену при первой же встрече и прибегнул к притворству, чтобы иметь время заслужить ее любовь. Оказалось, что утро проводил он не на охоте с братом, а в беседах с Еленой. Брат, которому он признался в своей страсти, помогал ему меня обманывать. В то же утро принесли письмо от полковника, в котором он просил у отца прощения. Я прочла его. «Как это глупо, — сказал отец, — зачем было воровать, что можно получить просто? Я и без того отдал бы ему Елену. А я думал, что он ухаживает за тобою, Барбара».

Это было свыше моих сил. Я упала к ногам отца, и меня отнесли в постель. На другой день я заболела воспалением в мозгу, и врачи сомневались, приду ли я в рассудок. Мало-помалу, однако, я оправилась. Три месяца не выходила я из комнаты; этот удар отозвался во мне, кажется, на всю жизнь и был, вероятно, причиною, что я сделалась существом беспокойным, не могущим ужиться на одном месте; движениестало дляпотребностью, и я обратилась к перу, ради искусственного возбуждения. Я думаю, что все пишущие бывают тронуты, когда берутся за перо. Я не хочу этим сказать, что они сумасшедшие, но им не далеко до сумасшествия.

Когда я воскресла, во мне было только одно чувство — жажда мщения. Нет, однако же, я забываю о ненависти, матери мщения. Я чувствовала, что я унижена, оскорблена, обманута. Любовь к полковнику превратилась в ненависть; сестра стала мне противна. Я не могла простить ее. Отец не отвечал на письмо ее мужа; ему помешала подагра. Теперь он сказал мне:

— Барбара, пора, кажется, простить их. Я уже давно написал бы полковнику, да не могу. Надо написать им и пригласить их сюда.

Я написала, только не то, что он диктовал; я написала, что отец мой никогда их не простит и хочет, чтобы они прекратили бесполезную переписку.

— Прочти, — сказал мне отец.

Я прочла письмо в том смысле, как он желал.

— Прекрасно; теперь они приедут, — сказал он. — Мне ужасно хочется обнять Елену. Она мое дорогое дитя; она стоит жизни твоей матери. Спрошу ее, зачем она убежала? Я думаю, она больше боялась тебя, нежели меня.

Я не отвечала ни слова и запечатала конверт. Письма с почты приносили прямо ко мне, и я имела возможность скрывать их от отца. Он не знал, как молит моя сестра о прощении. Кроме того, я всеми силами старалась вооружить его против нее. Наконец, я узнала из писем, что они уехали из Англии в Европу. Прошло несколько месяцев. Отец мой терзался молчанием Елены и ее мнимым равнодушием. Душевное страдание, очевидно, оказывало дурное влияние на его здоровье; он начал хиреть и с каждым днем делался раздражительнее. Наконец, пришло от Елены письмо, которое — стыжусь признаться — доставило мне неописанное удовольствие. Она извещала о смерти своего мужа.

— Так он умер! — подумала я. — Теперь он никому не принадлежит.

Что за демон овладел моею душою! Сестра писала, что она едет в Англию и скоро должна разрешиться от бремени. Письмо было адресовано ко мне, а не к отцу. Смерть полковника не уменьшила ненависти моей к сестре; напротив того, теперь, казалось мне, Елена в моих руках, и я могу ей отомстить. Подумавши, на что мне решиться, я написала ей, что отец все еще сердится, что я всеми силами старалась смягчить его гнев, но напрасно, что он с каждым днем делается все слабее и слабее, и что причиною этого я считаю ее необдуманный поступок. Отец проживет, вероятно, недолго, — заключала я, — и я попробую еще раз уговорить его на прощение, что, может быть, и удастся, так как полковника нет уже в живых.

Через две недели я получила ответ. Сестра благодарила меня за участие и извещала, что она в Англии и со дня на день ожидает своего разрешения; что она больна телом и душою, и не надеется пережить родов. Она заклинала меня памятью матери приехать к ней. Другая забыла бы свою ненависть, но мое сердце было закалено.

Я сочла за лучшее известить отца о смерти полковника Демпстера и возвращении Елены в Англию и сказала ему, что она скоро должна родить, и что я желаю поехать, по ее просьбе, к ней. Отец мой был поражен и дрожащим голосом просил меня отправиться, не теряя времени. Я согласилась, но с тем, чтобы он никому не говорил о цели моей поездки, во избежание толков и пересудов. Я уехала с моей бывшей нянюшкой, на верность которой могла положиться, В чем состояли мои намерения, я и сама порядочно не знала; я чувствовала только, что мщение мое не удовлетворено, и что я не пропущу удобного случая удовлетворить ему.

Я застала сестру во время родов; она страдала и душевно, будучи уверена, что отец не хочет простить ее. Я же не захотела облегчить ее страданий и не открыла ей истины. Я была как будто во власти какого-то демона.

Сестра моя умерла от родов, и тогда мне стало жаль ее. Но когда я взглянула на ее сына и увидела в нем совершенное подобие полковника, гнев воскрес в душе моей, и я поклялась, что мальчик никогда не узнает, кто был отец его. Нянюшке, ездившей со мною, сказала я, что это моя старинная пансионная подруга; после, однако же, я узнала, что истина от нее не укрылась. Я уговорила ее отнести ребенка к ее родителям, сказавши, что обещала умирающей матери его иметь о нем попечение, но что все это должно хранить в тайне, во избежание злых толков. Потом я возвратилась в Кольвервуд-Галль с известием о смерти сестры. Я, разумеется, умолчала о том, чторебенок жив. Сэр Александр плакал горько; с этого дня он начал быстро угасать.

Я отомстила, и мне стало на себя досадно. Страсть утихла, настала пора размышления. Состояние мое было жалко: совесть не давала мне покоя. Чем больше я размышляла, тем больше оставалась собою недовольна и готова была воротить прошедшее ценою целого мира.

В это время к нам приехал сэр Ричард Р**. Я ему понравилась, он сделал предложение, и оно было принято, больше всего, кажется, затем, чтобы только иметь случай уехать из Кольвервуд-Галля. Я думала, что перемена мест изгладит из памяти моей прошедшее; но я жестоко обманулась. Уехавши с мужем, я жила в постоянном страхе, опасаясь, что нянюшка выдаст меня отцу, и просила сэра Ричарда сократить наше путешествие и позволить мне съездить домой, навестить больного старика. Муж мой согласился, и через две недели после моего возвращения в Кольвервуд-Галль, смерть отца избавила меня от опасности, но в то же время явились другие причины беспокойства. Отец оставил духовную, в которой завещал мне и сестре моей по 5000 фунтов, а в случае смерти одной из нас, все 10 000 другой. Двоюродная бабушка тоже оставила мне с Еленой по 10 000 фунтов, с тем чтобы они были выданы нам при замужестве, и чтобы в случае смерти одной из нас, перешли к другой, если умершая не оставит по себе детей. Таким образом, скрывши рождение моего племянника, я лишала его собственности, которою пользовалась сама. Я не знала ничего об этих распоряжениях отца моего и бабушки; иначе я не осмелилась бы скрыть ребенка, опасаясь, чтобы это не приписали корысти. Я теперь готова была признать мальчика за моего племянника, но не знала, как это сделать; деньги были в руках моего мужа, и я не смела сознаться в моем проступке.

Жизнь была для меня казнью. Когда нянюшка моя и ее отец заговорили о том, что не хотят хранить тайны, я думала, что сойду с ума. Я описала им все бедствие, в которое ввергнет меня их открытие, и дала им торжественнейшее обещание возвратить ребенку его права. Они этим удовольствовались. После нескольких лет несчастной жизни, смерть освободиламеня от мужа. Вы спросите, отчего же тогда не признала я ребенка? Я боялась. Я отдала его в училище, и ему было тогда лет двенадцать или тринадцать. Я взяла его к себе с намерением возвратить ему его права, согласно обещанию, данному моей нянюшке и ее отцу. Но, взявши его к себе, я не видела средства рассказать его историю, не сознаваясь в собственной вине, и гордость заставила меня молчать.

Я откладывала мое признание со дня на день, а мальчик, место которому было сначала указано в гостиной, перешел мало-помалу в кухню. Да, Валерия, паж, лакей Лионель — мой племянник, Лионель Демпстер. Признаться в этом было свыше моих сил. Я утешалась тем, что все это делается к его же пользе. Как легко оправдываем мы свои поступки, если они согласны с нашими целями! Я воспитала его, я оставила ему мое состояние и говорила сама себе: низкое положение вылечит его от гордости и сделает из него хорошего человека. Плохая логика, признаюсь.

«Валерия! Я назначила вас моей душеприказчицей, потому что и после смерти желала бы избегнуть, сколько возможно, огласки. Я не желала бы сделаться предметом народных толков даже на несколько дней, да и Лионелю не много было бы в том пользы, если бы весь мир узнал, что он служил лакеем. Поверенный мой не знает, кто мой племянник и обратится по этому делу к вам, В маленьком оловянном ящике в моей спальне найдете вы все документы, имена и адреса людей, помогавших нам в этом деле и все перехваченные письма моей сестры. Не забудьте, что Лионель имеет право не только на мое наследство, но и на наследство своего отца, перешедшее к другим родственникам. Посоветуйтесь с моим поверенным насчет мер, которые должно принять, не выставляя меня больше, нежели необходимо. Впрочем, если надо, пусть все узнают о моем проступке. Лишь бы Лионель был вполне восстановлен в своих правах.

Вы возненавидите меня, может быть, после этого признания; вспомните, однако же, как страстно я любила и как жестоко я была обманута. Я была тогда близка к сумасшествию. Да будет это для вас уроком, как трудно воротиться на прямую дорогу, сбившись с нее однажды.

Теперь вы знаете мои страдания и преступления, знаете, почему меня не без основания считали женщиною эксцентрическою, полусумасшедшею. Простите меня и пожалейте обо мне. Я уже довольно наказана собственною совестью.

Барбара Р**».

Прочитавши эту бумагу, я положила ее на стол и долго была погружена в раздумье.

— Возможно ли? — думала я. — Неужели обманутая любовь может заглушить в сердце все благородные чувства, побудить женщину оставить умирающую сестру в горьком заблуждении и мстить невинному существу наперекор всякой справедливости? О, я не поддамся любви! Кто бы мог подумать, что беспечную, эксцентрическую леди Р** давит сознание преступления, беспрестанно оживляемое присутствием обиженного? Как загрубела, должно быть, у нее совесть, что она со дня на день откладывала возвращение прав своей жертве! Как странно, что страх перед светом и его мнением бывает сильнее страха перед судом Божиим!

Это последнее замечание доказывало только, как мало еще знаю я свет. Потом мысли мои обратились на другое. Я уже говорила вам, что я католичка. Но, после смерти моей бабушки, никто почти не поддерживал во мне рвения к исполнению религиозных обязанностей. Проживши два года в Англии между протестантами, я ходила с ними в их церковь, думая, что лучше ходить в протестантскую церковь, нежели вовсе ни в какую. Мало-помалу я начала уже склоняться к протестантизму; но теперь мне вдруг пришло в голову, что если бы леди Р** исповедовалась бы по правилам католической церкви, то тайна ее не могла бы так долго оставаться тайною, или, если бы она в ней не созналась, то ее выдали бы соучастники, будь они католики, и Лионель давно был бы восстановлен в своих правах. После этого размышления, я почувствовала, что снова сделалась ревностною католичкою.

Я написала к мистеру Сельвину, чтобы он приехал ко мне завтра утром, и пошла к леди М**.

— Мы, вероятно, часто будем лишены удовольствия видеть вас с нами? — сказала мне леди. — У вас теперь такое важное занятие.

— И неприятное, — отвечала я. — Я желала бы, что бы леди Р** избрала кого-нибудь другого. Могу я го просить у вас на полчаса экипаж — достать кое-какие бумаги из квартиры леди Р**, в Бэкер-Стрите.

— Разумеется. Читали вы завещание?

— Да.

— Как же она распорядилась своим имением?

— Она оставила все своему племяннику.

— Племяннику' А я никогда ни слова о нем не слыхала. У сэра Ричарда не было ни племянников, ни племянниц, и титул перешел теперь к линии Вивианов. Я не знала, что у леди Р** есть племянник. А вам что она отказала, если позволено спросить?

— Мне леди Р** оставила пятьсот фунтов.

— В самом деле? Так она вас не даром заставляет беспокоиться. А признаюсь вам, мисс де Шатонеф, мне хотелось бы, чтобы вы отложили дела и занялись ими после свадеб моих дочерей. Я не знаю, за что ухватиться, и эти два дня чувствовала отсутствие вашей помощи больше, нежели вы можете себе вообразить. У вас столько вкусу, что без вас мы шагу ступить не можем. А все вы виноваты: вы слишком снисходительны, вы сами приучили нас полагаться во всем на вас. Неделя не сделает, я думаю, большой разницы, и стряпчие любят отсрочки; сделаете вы мне одолжение, отложить на время дела леди Р**?

— Извольте. Я уже пригласила к себе поверенного леди Р**, но пошлю ему другое письмо и подожду окончания свадеб.

— Благодарю вас.

Я ушла и написала мистеру Сельвину другое письмо, с известием, что не могу заняться делами раньше следующей недели.

Я написала и к Лионелю, чтобы он не приходил ко мне, пока я не извещу его, когда и где меня видеть. Я была рада просьбе леди М**; свадебные хлопоты и веселые лица ее семьи разгоняли грусть, которую наводили на меня дела леди Р**. Я ободрилась, повеселела и принялась помогать невестам с таким усердием, что за два дня до свадьбы все было окончено к общему удовольствию.

Наконец, настало давно ожидаемое утро. Невесты оделись и вышли в гостиную, трепещущие и смущенные. Вереница экипажей потянулась на Ганноверскую площадь, где в церкви ожидали молодых епископ и множество изящно одетых женщин. По окончании церемонии невесты удалились в боковую комнату, где и приняли поздравление знакомых. Потом был обед, за которым ели только епископ, перевенчавший на своем веку столько пар, что обряд не делал на него никакого впечатления, да еще два или три гостя, старые путники на дороге жизни, которым все равно где пообедать, на свадьбе или на похоронах.

Наконец, после безмолвного обеда, новобрачные пошли переодеться, возвратились и были переданы своим мужьям, как скоро удалось их похитить из объятий и лобызаний леди М**, разыгравшей роль отчаянной матери в совершенстве. Никто из видевших ее плачущею, как Ниобея, не мог бы подумать, что она целых три года маневрировала единственно с целью сбыть с рук своих дочерей. Леди М** была превосходная актриса и разыграла последнюю сцену как нельзя лучше.

Когда дочерей ее усадили в экипажи, я думала, что она упадет в обморок; но оказалось, что она хотела прежде увидеть, как уедут они в своих свадебных каретах; она подошла к окну, подождала, пока они не сели и не тронулись с места, проводила их глазами за угол улицы и только тогда упала без чувств ко мне на руки.

Впрочем, я думаю, она страшно измучилась: последние шесть недель она не имела ни минуты покоя; все боялась, как бы что-нибудь не помешало свадьбам.

На следующее утро она не вышла из своей комнаты и велела мне сказать, что экипаж к моим услугам. Я была утомлена и осталась этот день дома. Я написала Лионелю и мистеру Сельвину, чтобы они приехали ко мне завтра в два часа в Бэкер-Стрит; остаток дня я провела спокойно в обществе Эми, третьей дочери леди М**. Это была премилая, простая девушка; мне нравилась она больше своих сестер. Я занималась ею с особенным рвением, потому что у нее был прекрасный голос; мы очень сблизились.

Поговоривши немного о новобрачных, она сказала мне:

— Не знаю, право, что мне делать, Валерия. Я люблю вас и не хотела бы позволить, чтобы вас обижали; но вместе с тем не желала бы и огорчить вас, пересказавши вам то, что о вас говорили. Вы не останетесь у нас, если я вам это расскажу, и это мне ужасно больно. Впрочем, это эгоизм; я его осилю. Мне не хотелось бы только огорчить вас. Скажите, говорить мне или нет?

— Вы сказали или слишком мало, или слишком много, — отвечала я. — Вы сказали, что меня обижают, и мне, разумеется, хотелось бы этого не позволить, хоть я и не могу себе вообразить, кто бы мог быть моим врагом.

— Я сама не поверила бы, если бы не слышала собственными ушами; — отвечала она. — Я думала, что вы живете у нас, как приятельница, как гостья, а про вас говорят вещи, которые, я уверена, совершенно несправедливы.

— В таком случае я должна просить вас рассказать мне все, как было, не смягчая ни одного слова. Кто же это говорит обо мне дурно?

— Мне очень жаль, что я должна вам это сказать, — маменька, — отвечала Эми, отирая слезу.

— Леди М**! — воскликнула я.

— Да, — продолжала она. — Выслушайте все, как было. Сегодня поутру я была в уборной; маменька лежала на софе в своей спальне; в это время пришла к ней задушевная приятельница, мистрисс Джермен. Они или забыли, что я в соседней комнате, или не сочли нужным обратить на это внимание, и заговорили овас.

— Да, она одевает вас и ваших дочерей превосходно, надо отдать ей справедливость, — сказала мистрисс Джермен. — Кто она? Говорят, из хорошей французской фамилии. Как это она попала к вам в модистки?

— Что она у меня модисткой, — отвечала матушка, — это правда; я затем только и пригласила ее к себе в дом, но она того не замечает. Мистрисс Батерст говорила мне, что она из хорошей французской фамилии и брошена в мир обстоятельствами. Она даровита и очень горда. Искусство одевать и одеваться к лицу заметила я в ней, еще когда она жила у леди Батерст; а потом, когда она решилась, вследствие моих маневров, расстаться с леди Р**, я пригласила ее к себе как гостью, ни словом не упомянувши о нарядах. Когда мне понадобились ее услуги в этом отношении, я устроила так, что она предложила их сама; я поблагодарила ее за снисхождение и лестью постоянно умела заставлять ее одевать моих дочерей. Ее вкусу обязана я, кажется, тем, что они составили такие хорошие партии.

— Вы повели дело отлично, — заметила мистрисс Джермен. — Но что же вы станете с ней делать теперь?

— О, теперь очередь за Эми; я продержу ее, покамест она захочет у меня оставаться, а потом. ..

— А потом-то и запятая, — заметила мистрисс Джермен. — Продержавши ее у себя так долго в качестве гостьи, как вы от нее освободитесь?

— Сначала я и сама этого не знала и решилась было выжить ее разными мелкими оскорблениями: она ужасно горда; но потом, к счастью, я узнала кое-какие вещи, о которых буду молчать до времени и которые дадут мне предлог отпустить ее, когда мне вздумается.

— В самом деле! — воскликнула мистрисс Джермен. — Что же такое вы узнали?

— Извольте, я вам скажу, только вы не рассказывайте дальше. Намедни к ней приходил какой-то молодой человек; горничная моя вошла нечаянно в комнату и застала их за поцелуем.

— Не может быть!

— Да, за поцелуем. Горничная видела. Мне нетрудно будет воспользоваться этим, чтобы отослать мадмуазель де Шатонеф, когда вздумается, сказавши только, что горничная не говорила мне этого раньше. На вопросы других можно будет отвечать намеками о легком поведении.

— Разумеется, — отвечала мистрисс Джермен. — Не намекнуть ли мне кое-кому об этом заранее, чтобы подготовить публику?

— Может быть, это не помешает; только смотрите, будьте как можно осторожнее, любезная мистрисс Джермен.

— Мне очень жаль, — продолжала Эми, — что я, любя вас, принуждена говорить такие вещи; но я уверена, что вас нельзя обвинить в легком поведении, и я не хочу, чтобы вас в этом обвинили, если можно это предупредить.

— Благодарю вас, — отвечала я. — Мне остается только оправдаться в ваших глазах. Вы не должны думать, чтобы я была виновата в таком проступке. Горничная вашей матушки, действительно, вошла в комнату в то самое время, когда молодой семнадцатилетний человек, признательный мне за разные о нем заботы, поднес, прощаясь со мною, руку мою к своим губам и поцеловал ее; это я позволила бы ему и в присутствии вашей матушки. Вот тот поцелуй, из которого она выводит заключение о легкости моего поведения. О, как себялюбив, как черен, как гнусен этот свет!

Я упала на софу и залилась слезами. Эми старалась утешить меня и досадовала на себя, что пересказала мне все эти вещи, когда вошла к нам леди М**.

— Что это значит? Что за сцена? — спросила она. — Что вы, мадмуазель де Шатонеф, получили какие-нибудь неприятные новости?

— Да, — отвечала я, — такие неприятные, что я должна оставить вас немедленно.

— В самом деле? А позвольте узнать, что такое случилось?

— Я не в силах отвечать вам на это. Повторяю только, что я должна оставить ваш дом не дальше как завтра поутру.

— Я не хочу проникать в ваши тайны, — возразила она, — но не могу не заметить, что где есть тайна, там верно есть что-нибудь дурное. Впрочем, я недавно узнала такие вещи, что тайна меня не удивляет, так же, как и желание ваше оставить мой дом.

— Леди М**, — отвечала я ей гордо, — в продолжение всего времени, что я жила у вас в доме, я не сделала ничего такого, за что можно было бы покраснеть или что требовало бы скрытности. Теперь же я молчу, щадя других и вас. Не заставляйте меня говорить в присутствии вашей дочери. Скажу вам только, что я знаю, зачем вы пригласили меня к себе в дом и как намерены выжить меня, когда вам вздумается.

— Так вы умеете еще и у дверей подслушивать? — воскликнула леди М**, покрасневши до ушей.

— Я не подслушивала, вот все, что я вам скажу. Довольно того, что слова ваши мне известны, и я не завидую вам в настоящую минуту. Повторяю вам, что завтра поутру я должна оставить ваш дом; я не намерена больше беспокоить вас моим присутствием.

Я встала и вышла. Проходя мимо леди М**, я заметила на лице ее страшное смущение и поняла, что унижение, которое она готовила мне, досталось на ее долю. Я ушла к себе в комнату и начала приготовляться к отъезду. Через час вошла ко мне Эми.

— Как все это грустно, Валерия! — сказала она. — Благодарю вас, что вы меня не выдали. Матушка была страшно разгневана, когда вы ушли; сказала, что горничные, должно быть, подслушивали ее разговор, и погрозила наказать их примерно; но я знаю, что она этого не сделает. Она говорила о свидании вашем с каким-то молодым человеком и о поцелуе; да вы уж объяснили мне все это.

— Эми, — отвечала я, — когда уеду, скажите леди М**, при первом удобном случае, что вы говорили об этом мне, и что я отвечала, что если бы леди М** знала, кто этот молодой человек и какое он получит на днях наследство, то она была бы очень рада, если бы он поцеловал руку ее дочери с иным чувством, нежели мою.

— Я скажу ей это, будьте уверены, — отвечала Эми. — Маменька подумает, что упустила хорошего для меня жениха.

— Она его еще встретит, — сказала я. — И, что еще более, он защитит меня от подобных обвинений.

— Скажу ей и это, — продолжала Эми. Служанка постучала в двери и сказала, что леди

М** желает видеть Эми.

— Простимся, — сказала я, — вам не позволят уже со мною повидаться.

Эми прижала меня к своему сердцу, пролила несколько слез и вышла. Кончивши сборы, я села. Вслед затем вошла горничная и вручила мне от леди пакет, заключавший в себе мое жалованье.

В этот вечер я не видала ни леди М**, ни ее дочери. Легши спать, я начала рассуждать, что мне теперь делать. Что касается до обхождения со мною людей, то я до известной степени уже обтерпелась и была уже не так чувствительна, как в первый раз, когда горький урок показал мне, чего должна я ожидать от людского эгоизма. Одно обстоятельство ставило меня, однако же, теперь в затруднительнейшее положение: я не знала, куда мне переехать. Я решилась обратиться к мадам Жиронак с просьбою, не может ли она принять меня к себе, пока я не найду себе места.

Мысли мои обратились потом к другим предметам. Я вспомнила, что завтра назначила свидание мистеру Сельвину и Лионелю в Бэкер-Стрите, и положила отправиться туда рано поутру с вещами и поручить их кухарке, смотревшей за домом. Потом я сосчитала свои Деньги. Когда я приехала в Англию с леди Батерст, У меня был такой полный гардероб, что за эти два года я не имела надобности издерживать много на платья; я истратила на наряды не больше двадцати фунтов. Леди М**, леди Батерст и леди Р** делали мне много подарков. У меня оказалось около двухсот шестидесяти фунтов наличных денег: леди Р** дала мне сто фунтов только за часть года. К ним должно было прибавить завещанные мне ею пятьсот фунтов и гардероб значительной ценности. Для женщины в моем положении это было богатство, и я хотела посоветоваться с мистером Сельвином, как всего лучше распорядиться мне моими деньгами. Наутро я проснулась с свежими силами.

Горничная леди М**, любившая меня за то, что я часто делала ей подарки, вышла ко мне рано поутру и заявила свое сожаление о моем отъезде. Я отвечала, что спешу уехать, и попросила завтракать. Она принесла завтрак ко мне в комнату.

Через несколько минут явилась и Эми.

— Мне позволили прийти с вами проститься, — сказала она. — Я сказала маменьке, что говорили вы мне об этом молодом человеке. Она сознается, что он поцеловал только вашу руку; она знает, что вы не любите сочинять историй, и как бы вы думали? — поручила мне узнать, как зовут этого богатого наследника. Я обещала ей постараться узнать его имя и потому спрашиваю вас об этом просто и прямо. Я вовсе не желаю знать его имени, — продолжала она, рассмеявшись, — но маменька, я уверена, уже прочит его мне в женихи, и Бог знает чего не дала бы, чтобы вы остались у нас и дали ей повод с ним познакомиться.

— Я не могу сказать вам его имени, — отвечала я. — Теперь я не имею еще на это права. Очень рада, что матушка ваша сознается в истине насчет поцелуя; после этого она едва ли захочет чернить меня, как собиралась.

— Разумеется. Богатый молодой человек изменил это намерение. Он вас защитит; прощайте.

— Прощайте, я еду. Да благословит вас Бог, Эми. Мне жаль с вами расстаться. Будьте счастливы, но примите от меня дружеский и искренний совет, состоящий в том, милая Эми, что никогда не должно худо, не только говорить, но даже и думать о своих родителях. Это большой грех перед Богом, и люди вас за это осудят так же, как я, ваш друг, теперь вас осуждаю. ..

Я велела привести наемную карету и уехала в Бэкер-Стрит. Кухарка в квартире леди Р** сказала, что ожидала моего приезда, потому что мистер Сельвин, приходивший известить ее о смерти леди Р**, объявил ей, что она будет получать свое жалованье от меня, которой покойница поручила все свои дела. Она показала мне письмо от Марты, горничной леди Р**, из которого я увидела, что она приедет с вещами леди, вероятно, сегодня же.

— Вы, конечно, ночуете здесь? — спросила меня кухарка. — Я приготовила вам комнату.

Я отвечала, что думаю остаться тут дня на два, по делам, но что спрошу еще совета у мистера Сельвина, который приедет сюда в час.

Лионеля я просила приехать в двенадцать, чтобы иметь время сообщить ему содержание письма, оставленного мне покойницей. Он явился в назначенный час; я пожала ему руку и сказала:

— Поздравляю вас, Лионель; вы можете доказать, что вы племянник леди Р**. Она оставила вам богатое наследство, а меня назначила своей душеприказчицей.

— Это меня нисколько не удивляет, — отвечал Лионель. — Хоть под конец образумилась и сделала умное дело.

— Благодарю вас за комплимент, но нам некогда терять времени. Мистер Сельвин придет в час, а до тех пор прочтите эту исповедь леди Р**. Вы найдете в ней изложение причин, побудивших ее скрывать ваше происхождение. Они не извинят ее, может быть, в ваших глазах, но вспомните, что она исправила дело, сколько от нее зависело, и что мы должны прощать другим, если сами желаем иметь право на прощение. Садитесь и читайте; я между тем пойду в мою комнату развязать ящики.

— В последний раз, когда мы с вами здесь виделись, я их завязывал, мисс Валерия; надеюсь, вы и теперь позволите мне помочь вам?

— Благодарю вас; но в таком случае вы не успеете прочесть письма леди Р**. Мы с кухаркой управимся и без вас.

Я ушла в свою комнату. Я еще хлопотала за вещами, когда стук в наружные двери известил меня о приезде мистера Сельвина. Я вышла к нему в гостиную. Лионель ходил взад и вперед по комнате и на вопрос мой, прочел ли он бумагу, кивнул мне головой. Мне было его жаль, но в присутствии Сельвина я не хотела надоедать ему вопросами.

— Надеюсь, я не заставил ждать себя, мадмуазель де Шатонеф? — сказал мистер Сельвин.

— Нет. Я приехала сюда в десять часов, потому что простилась с леди М**. Скажите, могу ли я остаться здесь ночевать?

— Можете ли? Вы душеприказчица и можете распоряжаться здесь всем по своему произволу. Вы имеете право владения, покамест не явится племянник леди Р**.

— Герой перед вами, мистер Сельвин. Позвольте мне представить вам Лионеля Демпстера, племянника леди Р**.

Мистер Сельвин поклонился Лионелю и поздравил его с получением наследства.

Лионель поклонился ему в свою очередь и сказал:

— Mademoiselle де Шатонеф! Мистер Сельвин должен, я думаю, узнать все. Чтение этой бумаги меня расстроило, и мне тяжело было бы вновь выслушать эти подробности. Позвольте мне удалиться на час, а вас прошу сообщить все дело мистеру Сельвину, который не откажет мне, надеюсь, в совете. Вот и признание старого Робертса. До свидания.

Он взял шляпу и вышел.

— Какой милый молодой человек! — заметил мистер Сельвин. — Что за прекрасные глаза!

— Да, — отвечала я. — Теперь, когда он получил богатое наследство, многие найдут, что он милый молодой человек с прекрасными глазами. Садитесь, мистер Сельвин; вы должны узнать странную историю.

Окончивши чтение, он положил бумагу на стол и сказал:

— Это, может быть, самая странная из всех историй, которые доходили до моего сведения в продолжение тридцати лет моего адвокатства. Так она воспитала его лакеем! Теперь я, действительно, узнаю в нем мальчика, который так часто отворял мне двери; но, признаюсь вам, не узнай я этой истории, я ни за что бы его не узнал.

— Он всегда был выше своего состояния, — заметила я. — Он очень остер и забавен; когда он прислуживал мне в качестве слуги, я смотрела на него как-то иначе и лучше. Во всяком случае, он получил кое-какое воспитание.

— Странно! Очень странно! — заметил мистер

Сельвин. — Дивные дела делаются на свете! Эту историю нельзя будет, кажется, удержать в тайне. Он должен же объявить претензию на имение своего отца, этого имения, конечно, не уступят ему без спора. Надо будет отыскать завещание полковника Демпстера; Лионель поручит это, я думаю, мне. Впрочем, эта история не повредит ему; он смотрит вполне джентльменом.

— Он всегда отличался умом и ловкостью, но, признаюсь вам, я никак не ожидала такого превращения в такое короткое время; это совсем не тот человек: другие манеры, другая речь.

— Все это было уже в нем, — отвечал мистер Сельвин. — Приемы и речь джентльмена не шли к слуге, так он их и не выказывал; теперь положение его изменилось, и личность его проявляется свободно. Надо поскорее отыскать эту мистрисс Грин. После показания старого Робертса, исповедь и завещание леди Р** не удивят сэра Томаса Мойстина, и трудно только одно: вступить во владение наследством полковника Демпстера.

Стук в наружные двери известил о возвращении Лионеля. Когда он вошел, мистер Сельвин сказал:

— Мистер Демпстер! Я совершенно убежден, что вы племянник леди Р**, которому она оставила свое имение, принадлежавшее собственно вам. Прочтите же ее завещание.

Лионель сел, и завещание было прочитано.

— Я, — сказал мистер Сельвин, окончивши чтение, — был несколько лет поверенным леди Р** и довольно приблизительно могу вам сказать, сколько вам достанется. Денег двадцать семь тысяч фунтов, по три процента; этот дом; да у банкира тысяча двести фунтов. Имения вашего отца я вовсе не знаю, но справлюсь сегодня же. Душеприказчица может смело позволить вам взять у банкира сколько вам вздумается денег, как скоро духовная будет предъявлена, что не мешает сделать завтра же, если вы согласны, мадмуазель де Шатонеф.

— Разумеется, — отвечала я, — я желала бы покончить дела как можно скорее. Тут есть еще бумаги в оловянном ящичке; но я их не могу теперь достать, потому что ключ у горничной леди Р**. Она привезет его.

— Это, без сомнения, важные бумаги, — сказал мистер Сельвин. — Если вам нужны деньги сейчас, мистер Демпстер, я могу вам служить.

— Благодарю вас; теперь я не имею в них надобности, — отвечал Лионель, — но вскоре мне надо будет взять их из банка, потому что я не намерен остаться в Англии.

— В самом деле! — воскликнула я.

— Да. Я очень понимаю, что благодаря моему бывшему положению в свете, мне многого не достает; надо поспешить исправить это; прежде нежели я явлюсь в общество в качестве наследника леди Р**, я думаю провести года два или больше в Париже. Там постараюсь сделаться тем, чем следует быть сыну полковника Демпстера. Я еще молод; пора учиться для меня не прошла.

— Не могу не похвалить вашего намерения, мистер Демпстер, — сказал Сельвин. — Дело будет обделано законным порядком без вас, и к вашему возвращению перестанут об этом толковать. Теперь позвольте мне проститься, а вас, мадмуазель де Шатонеф, прошу быть завтра в три часа в Doctors Commons. Я между тем взгляну на завещание полковника Демпстера, Прощайте.

Мы остались с Лионелем одни.

— Смею ли спросить, мисс Валерия, зачем расстались вы с леди М**?

Я рассказала ему, что случилось, и прибавила, что проживу здесь дня два и потом перееду к мадам Жиронак.

— Да почему же вам не остаться здесь? Я уеду как можно скорее.

— И хорошо сделаете. Но вы забываете, что я как душеприказчица, должна извлекать из вашего имения всевозможную для вас пользу, пока вы еще несовершеннолетний. Я не богатая леди и должна покориться судьбе, поставившей меня однажды навсегда в зависимость от других.

Лионель помолчал с минуту и потом сказал:

— Я очень рад, что леди Р** сумела оценить вас, но не могу простить ей поступка с моею матерью. Это было слишком жестоко; лучше, впрочем, об этом не говорить. Однако же вам, вероятно, хочется остаться наедине, мисс Валерия. Прощайте.

— Прощайте, Лионель. А что, кухарка вас узнала?

— Да.

— Знаете что: лучше не приходите сюда, пока я не отпущу горничную леди Р**. Я распоряжусь этим тот-час же после ее возвращения; я вас увижу в конторе Сельвина; это будет лучше.

Лионель согласился, и мы расстались.

На следующий день духовная была предъявлена, и мистер Сельвин известил нас, что он отыскал завещание полковника Демпстера, оставившего свое имение нерожденному еще ребенку с выделом части в пользу вдовы. Наследство, вследствие предполагаемого несуществования Лионеля, перешло к одному близкому родственнику полковника, человеку очень богатому и пользующемуся хорошею репутациею. Мистер Сельвин намерен был вступить прямо с ним в сношения. Значительная часть из тысячи двухсот фунтов, оставленных в банке, ушла на судебные издержки, но все еще осталось столько, что Лионель будет обеспечен на год, если захочет отправиться путешествовать немедленно.

Лионель сказал, что хочет уехать немедленно в Париж, и сегодня же после обеда пойдет за паспортом, а завтра придет со мною проститься.

Мы остались одни с мистером Сельвином, и я сказала ему между прочим, что у меня есть деньги, которые я желала бы отдать в верные руки. Он посоветовал мне отдать то, что у меня есть уже налицо, банкиру и обещал поискать мне верное помещение, когда я получу остальное. Он проводил меня до экипажа и обещал прийти ко мне послезавтра в три часа, в надежде, что горничная леди Р** к тому времени возвратится, и нам можно будет рассмотреть бумаги, хранящиеся в оловянном ящичке.

Возвратившись в Бэкер-Стрит, я нашла уже там горничную леди Р** и тотчас же приняла от нее все вещи. Ее я рассчитала, позволивши ей, впрочем, переночевать в доме и давши ей слово постараться доставить ей место. Я отпустила ее так поспешно затем, чтобы она не увидела Лионеля, и сказала ей, что я как душеприказчица не имею права держать ее ни дня лишнего и отвечаю за все издержки. Получивши ключи, я могла рассмотреть все в доме. Прежде всего я отыскала оловянный ящичек с хранящимися в нем бумагами; между ними был пакет с надписью: «Бумаги, касающиеся сестры моей Елены и ее ребенка». Я подумала, что лучше не трогать этих бумаг без мистера Сельвина и положила их в сторону. Потом я послала кухарку с письмом к мадам Жиронак, которую просила прийти провести со мною вечер. Мне было страшно одной в большом доме и хотелось побеседовать с истинным другом.

От нечего делать я принялась отворять комоды и шкафы с гардеробом леди Р** и изумилась множеству разных хранящихся в них вещей. Причудливая леди покупала иногда шелковые материи и бриллианты и потом клала их в сторону, ни разу не надевши. Из этих материй можно было наделать вдвое больше платьев, чем сколько было их сшито. Я нашла у нее огромную связку кружев; многие из них были чрезвычайно красивы и принадлежали, вероятно, ее матери. С собою взяла она немного бриллиантов: только те, которые всегда носила; остальные бриллианты и все драгоценные вещи отослала она, как мне было известно, к своему банкиру дня за два до отъезда, и я сочла за лучшее повидаться прежде с мистером Сельвином, а потом уже потребовать их от банкира.

Мадам Жиронак пришла ко мне вечером, и я рассказала ей все случившееся. Она порадовалась моему счастью и сказала, что теперь, имея средства к жизни и будучи независима от чужих прихотей, я не откажусь, вероятно, переехать к ней. Я не могла, однако же, дать ей ответа, не зная в точности, как велико мое состояние. Я могла только обещать переехать к ней, кончивши дела в Бэкер-Стрите, и потом уже подумать, какой образ жизни избрать мне дальше.

После долгой беседы мы расстались. Мадам Жиронак обещала провести следующий день со мною и помочь мне разобрать гардероб леди Р**. Когда она ушла, я пересмотрела много платьев, отложила из них те, которые мне не нравились или были довольно поношены, и подарила их на прощание горничной. Она была от этого в восторге, тем более что не ожидала этого подарка; комоды и шкафы были, впрочем, так полны разных разностей, что щедрость мне ничего почти не стоила. Мадам Жиронак явилась на другой день к завтраку с своим мужем, который был рад меня видеть, и, поспоривши, по обыкновению, с женою, ушел, говоря, что не хочет больше видеть несносной спорщицы.

Мы принялись разбирать и сортировать вещи. Мадам Жиронак, знавшая им цену, оценила кружева фунтов в двести, по крайней мере, а прочее, то есть шелковые материи, платья и так далее, больше нежели в сто фунтов. Она предложила мне постараться продать шелка и кружева, а платья, сказала она, можно сбыть одному человеку, который живет тем, что перешивает подобные вещи.

Между тем пришел Лионель. Он получил паспорт и пришел проститься. Уходя, он сказал:

— Не умею вам сказать, какое питаю я к вам чувство, мисс Валерия. Ласковость ваша, когда я считался слугою, и участие, которое вы постоянно во мне принимали, пробуждают во мне глубокую признательность, но я чувствую больше. Вы слишком молоды, но я питаю к вам сыновнее почтение, и если смею употребить это выражение, чувствую к вам привязанность брата.

— Мне очень лестно это слышать, — отвечала я. — Вы стоите теперь гораздо выше меня, и признательность за мои маленькие услуги делает честь вашему сердцу. Имеете вы рекомендательные письма в Париж? Да нет, где вам было достать их!

— Разумеется.

— Вы не знаете моей жизни, Лионель. Я была очень близка с одной знатной дамой в Париже, и хотя мы расстались не друзьями, однако же она писала мне после того очень ласково и в этом случае, вероятно, не притворялась. Я дам вам к ней рекомендательное письмо; только не осуждайте меня, если я обманусь в ней вторично.

Я подошла к столу и написала следующее письмо:

«Любезная мадам д'Альбре!

Это письмо вручит вам мистер Лионель Демпстер, богатый англичанин, мой добрый знакомый. Он едет на житье в Париж, где намерен пробыть до своего совершеннолетия. Я дала ему к вам рекомендательное письмо по двум причинам: во-первых, чтобы доказать вам, что хотя я и не могла принять вашего предложения, однако же забыла все прошедшее; а, во-вторых, потому, что ваше общество принесет ему пользы больше, нежели всякое другое в Париже.

Ваша и проч. .. Валерия де Шатонеф».

— Вот, Лионель, это может вам пригодиться. Если же нет, так известите меня. Надеюсь, вы будете ко мне писать?

— Да благословит вас небо, мисс Валерия! — отвечал Лионель. — Дай Бог, чтобы мне представился когда-нибудь случай доказать вам мою благодарность на деле.

Он поцеловал мне руку, и слеза скатилась по его щеке, когда он выходил из комнаты.

— Премилый молодой человек, — сказала мадам Жиронак, когда он запер за собою дверь.

— Вы правы. Дай Бог ему всякого успеха. Я не думала, чтобы мне пришло когда-нибудь желание писать к мадам д'Альбре, а вот написала же, ради него. Это мосье Жиронак стучит. Ну, что ж у вас будет: мир или ссора?

— Сперва мир, а потом ссора; это у нас установленный порядок.

Вечер прошел очень весело, и мы решили, что через три дня я перееду к ним.

На следующий день, в назначенный час явился мистер Сельвин, и я вручила ему оловянный ящичек с бумагами. Он сказал мне, что видел мистрисс Грин, которая вполне подтвердила все сказанное старым Роберт-сом и леди Р**, и что он написал к мистеру Армиджеру Демпстеру, вступившему во владение наследством отца Лионеля.

Я попросила его съездить со мною в банк, куда я желала положить бывшие у меня наличные деньги и взять оттуда бриллианты леди Р**.

— Чего же лучше, поедемте сейчас, — отвечал он. — Экипаж мой здесь. Только у меня есть еще другое дело, и я должен сделать неучтивость, попросить вас поспешить туалетом.

Через час я положила деньги и получила бриллианты.

Я сказала мистеру Сельвину, что намерена переехать к мадам Жиронак, дала ему ее адрес, и мы расстались.

Вечером я раскрыла ящик с бриллиантами; их было много. Ценности их я не могла определить, но видела, что они стоят не безделицу. Потом я начала сборы к переезду в дом мадам Жиронак, и когда она и муж ее приехали за мной, оказалось необходимо взять два экипажа для перевозки вещей. В третьем уехала я, взявши с собою бриллианты. У мадам Жиронак мне приготовили прекрасную комнату, и я села за стол, счастливая сознанием, что у меня есть свой уголок.

Мадам Жиронак хлопотала неутомимо: в короткое время продала она отобранные мною для продажи вещи, и вырученные за них триста десять фунтов я положила в банк. Бриллиантами распорядиться было труднее; знакомый мосье Жиронака, занимавшийся когда-то торговлею этого рода, оценил их в шестьсот тридцать фунтов. После многих попыток продать их повыгоднее, я уступила их за пятьсот семьдесят фунтов.

Мистер Сельвин приходил ко мне раза два, и я получила завещанные мне деньги с процентами. За вычетом судебных издержек, мне досталось четыреста пятьдесят восемь фунтов. Итак, у меня скопилось вот сколько наличности: двести тридцать фунтов прежней экономии; триста фунтов от продажи гардероба; пятьсот семьдесят за бриллианты и четыреста пятьдесят восемь, завещанных леди Р**, — всего тысяча пятьсот шестьдесят восемь фунтов. Кто мог бы себе вообразить три месяца тому назад, что я буду обладать такою суммою?

Мистер Сельвин, узнавши, как велик капитал, которым я могу располагать, именно тысяча пятьсот фунтов, потому что шестьдесят восемь я оставила себе на разные издержки, отдал его на проценты, по пяти в год, под залог земли; и таким образом бедная Валерия получила семьдесят пять фунтов годового дохода.

С этой минуты я почувствовала незнакомое мне до тех пор спокойствие. Я сделалась независима. Я могла трудиться, если придет охота, но могла и не трудиться. Мосье и мадам Жиронак, зная, что я могу и непременно хочу платить им за мое содержание, согласились получать от меня сорок фунтов в год. О большей плате они и слышать не хотели.

Два звания сделались для меня невыносимы: звание гувернантки и модистки, и я благодарила небо, что избавлена от необходимости избрать одно из них. В первый месяц моего пребывания в доме мадам Жиронак, я не делала ровно ничего, и только наслаждалась переменою моей судьбы. Потом я начала советоваться с мосье Жиронаком, и его мнение было, что я должна стараться увеличить мое состояние.

— Так чем же советуете вы мне заняться? — спросила я.

— Давайте уроки пения и музыки.

— А в свободные часы делайте восковые цветы, — прибавила жена его. — Вы делаете их так хорошо, что мне всегда можно будет продавать их за свои.

— Не хочу вам мешать, — отвечала я. — Это было бы с моей стороны неблагодарностью.

— Пустяки! Покупателей станет на нас обеих.

Я нашла этот совет благоразумным и решилась ему последовать. Я не могла купить фортепиано, потому что до получения процентов оставалось еще пять месяцев, а взяла инструмент на прокат и играла по несколько часов в день.

По воскресеньям я ходила с мадам Жиронак в католическую капеллу и, разумеется, участвовала в пении. На третье воскресенье, когда я собиралась уже уйти, один из священников тронул меня за руку и попросил на пару слов. Мы пошли с мадам Жиронак за ним, и он пригласил нас сесть.

— С кем я имею честь говорить? — спросил он меня.

— Мадемуазель де Шатонеф.

— Я не знаю ваших обстоятельств, — продолжал он, — но фамилия ваша известна во Франции. Хорошее имя не всегда, однако же, обеспечивает человека, и потому я смею надеяться, что вы не оскорбитесь моим предложением. Пение ваше всем очень понравилось, и мы просим вас участвовать в хоре, даром, если обстоятельства ваши хороши, или за деньги, если вам угодно.

— Обстоятельства мадмуазель де Шатонеф, к сожалению, не слишком хороши, — сказала мадам Жиронак.

— Так я могу предложить вам хорошее жалованье, согласны ли вы?

— Я не прочь, — отвечала я.

— Позвольте же мне позвать директора капеллы, — сказал он и вышел.

— Согласитесь во всяком случае, — сказала мне мадам Жиронак. — Это доставит вам известность и уроки.

— Это правда; и кроме того, я люблю церковную музыку.

Священник возвратился с директором, который, сказавши, что с удовольствием слышал мое пение, попросил спеть ему соло, которое принес с собою.

Я могла петь a prima vista и спела. Он остался доволен, и мы условились, что я буду приходить по субботам в двенадцать часов спеваться с хором. На следующее воскресенье я спела соло. По окончании службы мне вручили три гинеи и сказали, что я буду получать эту сумму за каждый раз. Голос мой понравился публике, и когда сделалось известно, что я даю уроки, то я получила приглашения от многих католических фамилий. Я получала по пяти шиллингов за час.

Другое занятие доставили мне мосье и мадам Жиронак. Он порекомендовал меня одному из своих учеников в учительницы его сестрам и дочерям, а они своим покупателям. Я вскоре получила много уроков.

Между тем я познакомилась и сблизилась с одною знакомой мадам Жиронак, девицею Адель Шабо, дававшей уроки французского языка в одном из модных пансионов в Кенсингтоне. Через нее получила я приглашение давать уроки некоторым из воспитанниц этого заведения.

Мистер Сельвин, посещавший меня у мадам Жиронак, принес мне однажды известие, что законные поверенные мистера Армиджера Демпстера нашли доказательства происхождения Лионеля столь положительными, что тотчас же решили передать ему наследство отца, с тем, однако же, чтобы он не требовал доходов за прошедшие года, потому что бывший владелец сделал в имении значительные улучшения. Мистер Сельвин советовал согласиться на это предложение, дававшее возможность избежать огласки истории леди Р** и воспитания Лионеля. Лионель же писал, что он готов на всякое пожертвование, лишь бы не делать шума. Дело было слажено, и Лионель получил имение в девятьсот фунтов годового дохода. Сельвин начал потом расспрашивать меня о моих обстоятельствах и, благодаря навыку делать допросы, мало-помалу узнал всю мою историю. Одного только я ему не сказала: что родные считают меня умершею.

ГЛАВА IX

Однажды он пришел с женою, и они начали просить меня провести у них несколько дней в загородном доме, в Кью; я согласилась, и они заехали за мною, уезжая из города. Было лето, и я охотно оставила Лондон дня на два. Семейство Сельвина состояло из двух сыновей и трех дочерей; все они были премилые люди. Мистер Сельвин спросил меня, нашла ли я себе место? Я отвечала, что нет, но что я даю уроки музыки, пою в капелле и коплю деньги.

Он одобрил эти занятия и прибавил, что надеется доставить мне уроки.

— Я не знал, — сказал он, — что вы поете. Позвольте же услышать ваш голос, чтобы я мог говорить о нем другим.

Я пропела кое-что, — все остались чрезвычайно довольны. Сельвин обращался со мною, как отец, и выпытал у меня еще кое-что о моей прошедшей жизни. Он похвалил меня за то, что я решилась сохранить самостоятельность и не вверила судьбы своей опять леди М** или мадам д'Альбре. Впоследствии я несколько раз бывала у них в городе на вечерах, и некоторые из слышавших там мое пение пригласили меня учить их дочерей.

Через полгода после того, как я переехала к мадам Жиронак, обстоятельства мои пришли в цветущее состояние. У меня было двадцать восемь учениц; десять из них платили мне по пяти шиллингов за урок, а восемь по семи, и брали по два урока в неделю. Кроме того, я получала еще по три гинеи за пение в церкви, так что в продолжение зимы доход мой простирался до восемнадцати фунтов в неделю. Должно, впрочем, заметить, что это стоило мне большого труда; наем экипажа обходился мне в два или три фунта в неделю. Не прошло, однако же, и года, как я уже купила себе фортепиано и отдала мистеру Сельвину двести пятьдесят фунтов экономии. Когда подумаю, что было бы со мною без благодеяния леди Р**, когда вспомню, как вытолкнула меня в мир мадам д'Альбре, и как дожила я до возможности приобретать деньги собственными трудами, имея от роду не больше двадцати лет, — могу ли я быть неблагодарна? Да, я была благодарна, потому что была счастлива, истинно счастлива. Веселость моя возвратилась. С каждым днем я здоровела и хорошела; по крайней мере, так говорили мне все, кроме мистера Сельвина. Такова была в то время Валерия, мнимая утопленница.

Я забыла сказать, что недели три после приезда Лионеля в Париж я получила от мадам д'Альбре письмо, в котором она благодарила меня за это знакомство, доказывающее, по ее словам, что я совершенно забыла ее проступок. Она еще не теряла надежды увидеть и обдать меня когда-нибудь. О Лионеле она писала, что он очень милый, скромный молодой человек, верно воротится на родину совершенным джентльменом и берет теперь уроки фехтованья, танцев и французского языка. Выучившись по-французски, писала она, он намерен заняться немецким и итальянским языками. Мадам д'Альбре поместила его в хорошем французском семействе, и он, по-видимому, очень счастлив.

Прочитавши это письмо, я невольно вспомнила, как переменился вдруг Лионель Демпстер, вступив в свои права. Из бесстыдного говорливого лакея он сделался вдруг скромным, почтительным молодым человеком. Что могло быть причиною такого превращения? Не то ли, что, будучи слугою, он чувствовал себя выше своего состояния, а потом, получивши имя и богатство, сознавал свою необразованность? Я вспомнила, как страстно желал он образовать себя, и решила, что, действительно, это и должно было быть причиною его перемены, в которой я видела доказательство благородной, чувствительной души. Я была рада, что написала к мадам д'Альбре; я готова была встретить ее с прежним чувством дружбы, а почему? Потому что я была теперь независима. Зависимость делала меня гордою и взыскательною. Я помирилась со светом, получивши в нем какое-нибудь значение. Однажды, когда я, разговаривая с мистером Сельвином о моей жизни, заметила, сколько должна была вытерпеть благодаря моей неопытности и доверчивости, и сказала, что, сделавшись теперь гораздо благоразумнее, я надеюсь, что придет время, когда меня уже нельзя будет водить за нос, он отвечал:

— Не говорите этого, мисс Валерия. Кто бывал не раз обманут, тот может сказать, что он жил. Нас обманывают, когда мы полны надежд и огня молодости. Я старик; занятия доставили мне возможность хорошо узнать людей, а это знание сделало меня осторожным и равнодушным, — но это не увеличило моего счастья, хотя, может быть, и спасло мой кошелек. Нет, нет; дожить До того возраста, когда сердце благодаря опытности многих лет делается сухо, как черствый сухарь, — этого нельзя назвать счастьем. Лучше быть обманываему и верить снова. Я почти желаю, чтобы меня обманула теперь женщина или ложный друг; мне показалось бы, что я помолодел.

— Вы сами себе противоречите, — заметила я. — Отчего же выказали вы столько расположения ко мне, чужой, не имевшей никакого права на ваше внимание?

— Вы цените эту внимательность слишком высоко, — отвечал мистер Сельвин. — Это доказывает только, что у вас благодарное сердце. Я говорю об отношениях моих к свету. Вы забываете, что я семьянин, а для семейных уз сердце всегда остается свежо. Без того мы превратились бы в животных. Свет сушит сердце, как зной солнца сушит растение; но в тени семейной жизни, оно свежеет и расцветает снова.

Я сказала, что Адель Шабо доставила мне уроки музыки в женском пансионе в Кенсингтоне. Этот пансион был то, что называется высшим училищем, но, судя по тому, что я узнала от Адели, он был ничем не лучше других школ. Впрочем, он имел репутацию, и этого было довольно.

Однажды содержательница его, мистрисс Брадшау, известила меня, что будет новая ученица, и когда она приехала, я увидела перед собою Каролину, племянницу леди Батерст.

— Валерия! — воскликнула она, бросаясь ко мне на шею.

— Каролина! Кто бы мог ожидать! Как вы сюда попали?

— Расскажу вам когда-нибудь, — отвечала Каролина, не желая говорить о своем семействе в присутствии вошедшей с нею классной дамы.

— Леди Батерст здорова? — спросила я.

— Здорова.

— Нам пора, однако же, приняться за дело. Мне время дорого, — сказала я. — Садитесь. Я послушаю, много ли вы успели с тех пор, как я с вами рассталась.

Классная дама вышла из комнаты, и Каролина, сыгравши несколько пассажей, остановилась и сказала:

— Я не могу играть, не поговоривши прежде с вами о своих делах. Вы спрашиваете, как я сюда попала? По собственному желанию; я настояла на этом. Дома жить для меня стало невыносимо. У меня были сотни гувернанток, но ни одна не могла снести своего унижения. Наконец, мне удалось ускользнуть в пансион. Я не должна бы говоритьдурно о родителях, но вам я обязана сказать правду, которой не сказала бы другим; так не сердитесь же на меня, Валерия.

— Жаль, жаль, Каролина. Судя по тому, что видела я, пробывши в доме ваших родителей полчаса, вы рассказываете, конечно, истину.

— Не тяжело ли это, Валерия? — спросила Каролина, поднося к глазам платок. — Я не ропщу, я только жалею, что родители мои не похожи на тетушку Батерст.

— Согласна, но ведь действительности не изменишь, и надо пользоваться ею, сколько можно. Вы должны прощать вашим родителям по мере сил и обращаться с ними почтительно из чувства долга.

— Я знаю это, и всегда так и поступала, — отвечала Каролина. — Тетушку Батерст я видела редко с тех пор, как вы отвезли меня к отцу; дело пошло было на мировую, но тетушка узнала, что ее обвиняют в том, что она дала мне дурное воспитание, и это рассердило ее до такой степени, что они разошлись, кажется, навсегда. О, как мне хотелось переехать опять к тетушке! Однако же, Валерия, я не знаю, отчего вы ее оставили.

— Оттого, что мне нечего было у нее делать после вашего отъезда, а быть ей в тягость я не хотела. Я предпочла зарабатывать деньги собственными трудами, и этой решимости я обязана удовольствием видеть вас снова.

— Ах, Валерия, я полюбила вас еще сильнее, когда мы расстались.

— Это всегда так бывает, — отвечала я. — Попробуемте вот эту сонату. Говорить нам будет еще время; мы будем видеться два раза в неделю.

Каролина сыграла сонату, потом опустила руки и сказала:

— Знаете ли, какая мечта побудила меня, между прочим, переселиться сюда? У нас, в Гретна-Грин, я уверена, мне никогда не дождаться жениха. Если я найду джентльмена по моему вкусу, так убегу из пансиона не в Гретна-Грин, а прямо к тетушке Батерст. Хотите вы мне помочь, Валерия? Это для меня единственное средство составить себе счастье.

— Прекрасное признание для восемнадцатилетней девушки! — отвечала я. — А вопрос ваш еще лучше, если подумать, что вы предлагаете его своей бывшей гувернантке. Нет, вы не рассчитывайте на мою помощь, а лучше считайте все это, как сами выразились, мечтою, сном.

— Что же, сны иногда сбываются, — возразила Каролина, смеясь. — Мне нужен только человек с душою иименем. Денег, вы знаете, у меня довольно.

— Но люди с душою и именем не шатаются вокруг пансионов, высматривая богатых наследниц.

— Знаю; потому-то я и просила вас помочь мне. Во всяком случае я до тех пор не оставлю пансиона, пока не выйду замуж, хоть бы пришлось прожить здесь до двадцати пяти лет.

— Урок ваш кончен, Каролина. Подите, пришлите ко мне другую ученицу. Очередь за мисс Гревс.

Вскоре после того я получила письмо от Лионеля, в котором он известил меня, что намерен недели на две приехать в Англию, и спрашивал, не сделаю ли я ему каких поручений в Париже. Кроме того, он писал, что получил очень любезное письмо от дяди своего, баронета, который имел свидание с мистером Сельвином и признал его, Лионеля, своим племянником. Это доставило мне много удовольствия. Я отвечала, что буду рада его видеть, но поручений не могу ему дать никаких, не имея лишних денег. На поклон мадам д'Альбре, пересланный мне в письме Лионеля, я ответила тем же. Зарабатывая хлеб собственными трудами, я чувствовала, что с каждым днем изменяюсь к лучшему. Гордость моя утихла или, другими словами, ее заменила гордость лучшего свойства. Чувства мои к мадам д'Альбре, леди Батерст и леди М** изменились; я могла простить им. Я уже не видела оскорблений там, где их, может статься, не было. Все являлось мне в розовом свете.

— Знаете ли, Валерия, — сказала мне однажды мадам Жиронак, — познакомившись с вами в первый раз, я никак не предполагала в вас столько ума. Муж мой ивсе мужчины говорят, что вы далеко выше всех известных им женщин.

— Я была несчастлива, Аннета, когда с вами познакомилась. Теперь я счастлива, и потому весела.

— И, вероятно, ненавидите мужчин меньше прежнего?

— Я не ненавижу никого.

— Да, и выйдите скоро замуж. Припомните мои слова.

— А я вам говорю, что нет.

— Хорошо, увидим.

Каролине было неловко в пансионских стенах, и она очень желала выезжать со мною. Когда настали праздники, и ученицы разъехались по домам, я сказала об этом мистрисс Брадшау, и она, зная мои прежние отношения к Каролине, отпустила ее со мною. Вскоре потом мистрисс Брадшау получила приглашение провести три недели у своих знакомых, и я предложила оставить Каролину на все это время у меня, на что и получила ее согласие.

Через несколько дней после того, как Каролина переселилась на временное жительство к мадам Жиронак, приехал Лионель. Я никак не могла предполагать, чтобы можно было в такое короткое время измениться до такой степени. Он привез мне письмо от мадам д'Альбре, в котором она просила меня принять присланные через него подарки в знак нашего полного примирения. Подарки были прекрасные и дорогие; первою мыслью моею было возвратить их, но, поговорив об этом с Лионелем, я отменила это намерение. Когда Лионель ушел, давши слово возвратиться к обеду, Каролина спросила, кто это такой. Я отвечала, что это мистер Лионель Демпстер, племянник леди Р**; но разговор был прерван приходом молодого мистера Сельвина, явившегося пригласить меня к отцу, в Кью. Я отказалась, ссылаясь на присутствие Каролины. Мистер Сельвин просидел у меня несколько времени и, уходя, спросил, не хочу ли я поехать на митинг в Horticultural Garden. Он предложил мне два билета, и я согласилась. Он прибавил, что отец его заедет за мною, и что там же будут мать его и сестры.

— Кто такой мистер Сельвин? — спросила Каролина, когда он ушел.

Я сказала ей.

— Прекрасно, — продолжала она. — Сегодня я видела двух милых молодых людей. Не знаю, кто из них лучше, но мистер Сельвин на вид как-то мужественнее.

— Я тоже это нахожу, — отвечала я, — мистеру Сельвину двадцать четыре года, а мистер Демпстер, я думаю, моложе вас.

— Мне показался он старше. А не поедем ли мы, мисс Валерия, в Национальную Галлерею?

— Пожалуй, когда мосье Жиронак приедет проводить нас. Наденемте шляпки; он сию минуту воротится.

— О, какое счастье, Валерия, что я переехала к мистрисс Брадшау и встретила вас! А вот и мосье Жиронак.

Каролина ошиблась. То постучала Адель Шабо, о которой я уже говорила. Адель Шабо была очень хороша собой: настоящая француженка, и одевалась с большим вкусом. Она учила французскому языку у мисс Брадшау. Ей было уже двадцать пять лет, но ей нельзя было дать больше восемнадцати. На вид серьезная, она была очень резва и весела. Я не видела в ней ничего дурного, но все-таки думала, что Каролина, которую надо сдерживать, не извлечет особенной пользы из ее знакомства. Однако же, как это обыкновенно случается, чем больше старалась я отдалять их друг от друга, тем больше они сближались. Адель происходила из хорошей фамилии; отец ее был убит на Монмартре, когда союзники вступали в Париж после ватерлооского сражения. Семейство у него было большое, денег мало, и Адель поступила в гувернантки сперва в Париже, а потом сделалась учительницей в Кенсингтоне. Она очень хорошо говорила по-английски.

— А я думала, что вы в Брайтоне, — сказала ей Каролина.

— Была вчера, а сегодня здесь; я приехала к вам обедать, — отвечала Адель, снимая шаль и шляпку и приглаживая перед зеркалом волосы. — Мадам Жиронак дома?

— Нет, — отвечала я, — пошла давать уроки делать цветы.

— Она, как пчела, вечно около цветов. А мосье Жиронак?

— Тоже ушел на урок.

— И он, как ветер, вечно дует час на флейте, час на рожке, час на гобое; а воротится домой, — начинается буря с женою, разумеется а l'amiable. Знаете ли вы, Каролина, со мною случилось в Брайтоне приключение: какой-то молодой джентльмен принял меня за вас.

— Как это могло случиться? — спросила Каролина.

— Он хотел узнать, кто я, а я не хотела сказать. Он спрашивал у служанки дома, где я остановилась, и вероятно подкупил ее. На другой день она пришла попросить у меня мою визитную карточку, затем, говорит, чтобы хозяйка могла записать мое имя в книге без ошибки. Я знала, что хозяйка ее не присылала, потому что я сама записала в книгу мое имя, по ее просьбе, три дня тому назад. Я догадалась, что мое имя нужно джентльмену, который всюду меня преследовал, и отдала служанке вашу карточку, которая случайно попала мне под руку. На другой день, в книжной лавке, джентльмен обратился ко мне, называя меня вашим именем; я отвечала, что это не мое имя, и просила его оставить разговор. Вчера, уезжая из Брайтона, я заметила, что служанка списывает адресы с моих шкатулок и ящиков; а они были адресованы на ваше имя, к мистрисс Брадшау.

— Вы поступили очень неблагоразумно, — сказала я, — вы можете сильно компрометировать Каролину.

— Не бойтесь, Валерия. Я вела себя так скромно, что это никому не повредит.

— Я и не говорю ничего против этого, но все-таки вы должны согласиться, что поступили неблагоразумно.

— Согласна, но ведь не всякая же так рассудительна, как вы. Во всяком случае, встретивши опять этого джентльмена, я могу распутать, что напутала; только вряд ли это случится.

— А к нам, — сказала Каролина, — приходили двое молодых людей, и один из них у нас обедает.

— В самом деле? А я не одета. Но делать нечего, не могу же я ехать к мистрисс Брадшау переодеться.

— Очень красивый молодой человек, не правда ли, Валерия?

— Да, и очень богатый.

— Это досадно, — заметила Адель. — Переодеться я никак не успею.

— Полноте, — сказала Каролина, — вы знаете, что такой туалет идет вам гораздо лучше вечернего костюма. Не отрицайте этого.

— Я ничего не отрицаю и не утверждаю, — отвечала, смеясь, Адель, — исключая того, что я женщина. Делайте из этого какие хотите выводы, мне все равно.

Обед был очень веселый. Адель беспрестанно задевала Лионеля, но напрасно. Он не обращал внимания ни на кого, кроме меня. Между прочим, он шепнул мне:

— Мне не странно сидеть за столом с другими, но возле вас я чувствую, что мне как-то неловко. Старая привычка много значит. Я готов вскочить и переменить вашу тарелку.

— Я очень рада, Лионель, что вы заняли в обществе место, принадлежащее вам по рождению. Скоро вы будете сидеть за столом с лицами позначительнее Валерии де Шатонеф.

— Но не с теми, кого бы я уважал больше вас, — сказал он.

За обедом я сказала о приглашении мистера Сельвина и прибавила, что и мадам Жиронак как любительнице цветов не мешало бы поехать на митинг.

— Нет, — отвечала она, — я останусь дома зарабатывать деньги.

— Madame! — воскликнул муж ее, притворяясь рассерженным и ударивши по столу кулаком, так что все рюмки заплясали. — Вы этого не сделаете. Я не потерплю, чтобы вы вечно шли наперекор моей воле. Вы не останетесь дома зарабатывать деньги. Вы поедете мотать их. Да, сударыня, я требую повиновения, — вы поедете, и я приглашаю мистера Лионеля и мадмуазель де Шабо поехать с нами и быть свидетелями, что я глава в семействе. Молчите, сопротивление будет напрасно.

— Варвар! — возразила мадам Жиронак. — Так я насильно должна ехать на праздник? Жестокий человек, вы терзаете меня! Но, делать нечего, покоряюсь судьбе моей. Пожалейте меня, друзья мои; вы не знаете, что это за чудовище.

— Я доволен вашим послушанием и позволяю вам поцеловать меня.

Мадам Жиронак была в восторге от мысли, что поедет на праздник, и осыпала мужа своего поцелуями. Адель и Лионель приняли приглашение Жиронака, и дело было устроено.

Настал день праздника. Утро было прелестное. Мы были уже все одеты, и карета Жиронака подана, когда приехал в своем экипаже мистер Сельвин. Я представила ему Каролину; она была превосходно одета и очень хороша собою. Мистер Сельвин говорил мне когда-то, что он знаком с леди Батерст; он очень был рад познакомиться и с Каролиной, но никак не мог догадаться, как она очутилась здесь. При ней он, разумеется, об этом не спрашивал.

При входе в сад мы встретили молодого Сельвина, который ждал нас, чтобы проводить к матери и сестрам, приехавшим сюда прямо из Кью. Через полчаса подоспел и Жиронак с женою, Аделью и Лионелем. Мистер Сельвин крепко пожал ему руку и представил его своему семейству; я же представила ему Жиронаков и Адель

Шабо; она никогда не была так хороша, как в этот день. Все проходящие на нее заглядывались. Мы стояли все вместе, как вдруг между нами явилась леди Батерст.

— Каролина! — воскликнула она. — И вы здесь! — прибавила она, обращаясь ко мне.

Каролина бросилась ее целовать.

— Вы помните, тетушка, мистера Сельвина?

— Кажется, — сказала леди Батерст, отвечая на его поклон. — Эта встреча ужасно меня озадачила.

— Пойдемте со мною, тетушка, я все вам расскажу.

Они сели на скамье в некотором расстоянии и начали разговаривать. Через несколько минут леди Батерст встала и подошла к нам, держа Каролину под руку.

Сперва она поблагодарила мистера Сельвина за то, что он привез ее племянницу на праздник, а потом обратилась ко мне, и, подавая мне руку, сказала не без волнения:

— Валерия! Надеюсь, что мы с вами друзья. Мы не поняли друг друга.

Гнев мой уже давно прошел, и я пожала ее руку. Она отвела меня в сторону и сказала:

— Я должна просить у вас извинения, Валерия, я не. ..

— Нет, нет, — прервала я ее, — я была слишком горда.

— У вас доброе сердце, Валерия; не будем же об этом говорить. Познакомьте меня с вашими.

Я представила ее. Леди Батерст была очень любезна со всеми, но больше всех понравилась ей Адель Шабо, с которой она и вступила в разговор. Адель, конечно, нельзя было принять по наружности за учительницу французского языка. В ней было что-то аристократическое.

В это время какой-то хорошо одетый человек поклонился, как мне показалось, леди Батерст и прошел дальше. Адель Шабо покраснела, как будто он ей знаком, но на поклон его не отвечала.

— Знаете, кто это такой, мадмуазель Шабо? — спросила Каролина. — Мне показалось, что он кланяется вам, а не тетушке.

— Я видела его когда-то, но не помню, как его зовут, — ответила Адель довольно равнодушно.

— Я могу вам это сказать, — сказала леди Батерст. — Это полковник Джервис, человек очень образованный, но не в моем вкусе; я не хочу сказать о нем ничего дурного, а только он, говорят, уж слишком светский человек.

— Что, он хорошей фамилии? — спросила Адель.

— О да. Однако мне пора; прощайте. Вон идут мои спутники. Каролина, я заеду к вам завтра в три часа, и мы устроим наши дела.

Леди Батерст простилась со всем обществом и сказала мне: au revoir, Валерия.

Вскоре затем мы согласились ехать домой. Мистер Сельвин должен был поспешить в Кью, и я не хотела ехать в его коляске с Каролиною в Лондон; мы все уселись в экипаж Жиронака и уехали.

Я была очень рада встрече и примирению с леди Батерст, за себя и за Каролину, которая хоть и говорила, что хочет писать к тетушке, но беспрестанно откладывала исполнение этого намерения по неизвестным причинам. Случай свел их теперь, и я надеялась, что леди Батерст будет за нею присматривать.

Вечером я заметила, что Адель и Каролина долго разговаривали вполголоса. Я догадывалась, что предметом беседы был джентльмен, появление которого вызвало румянец на лице Адели. Леди Батерст приехала к нам на следующий день и выслушала от меня и Каролины подробный рассказ обо всем, случившемся с нами с тех пор, как мы с нею расстались. Она сказала, что так как Каролина отдана в пансион отцом, то она не имеет никакого права взять ее оттуда, но будет посещать ее как можно чаще. Она поздравила меня с независимым положением, сказала, что надеется на продолжение нашей дружбы, и просила посещать ее в свободное время. Так как впереди было еще три недели праздников, то она просила нас погостить у нее на даче, на берегу Темзы.

Родители Каролины жили в это время в Брайтоне и задавали там веселые пиры. Леди Батерст обещала прислать за нами на другой день экипаж и уехала.

На следующий день мы отправились в Ричмонд и провели там больше двух недель. Я была счастлива; я как будто вновь переживала прошедшее время, и мне стало жаль, когда срок нашего пребывания в этом месте кончился.

Не успели мы возвратиться из Ричмонда, как нас с Каролиной пригласили в Кью дня на два или на три.

Мы согласились и были уже готовы к отъезду, когда явилась Адель и изъявила желание поговорить со мною наедине.

— Я знаю, Валерия, — сказала она, когда мы вошли с нею ко мне в комнату, — вы считаете меня ветреною девочкою, да может быть вы и правы; однако же, оказывается, что я еще не так ветрена, как сама о себе думала; теперь я в критическом положении и пришла просить у вас совета, — совета против моих собственных чувств, потому что, скажу вам откровенно, я ужасно влюблена и, кроме того, сильно желаю избавиться от необходимости давать уроки. Мне представляется случай, а воспользоваться им все еще как-то страшно, и вот я пришла к вам, благоразумной и осторожной, в полной уверенности, что вы выслушаете мою историю и скажете мне, как должна я, по вашему мнению, поступить. Вы помните, я рассказывала вам, как преследовал меня в Брайтоне какой-то джентльмен, и как я, шутки ради, выдала себя за Каролину Стенгоп. Я не думала встретить его когда-нибудь опять, но через три дня по возвращении из Брайтона таки встретила. Служанка дома, в котором я жила, очевидно, доставила ему мой адрес, он отправился вслед за мною и подошел ко мне, когда я шла домой. Он сказал мне, что не мог сомкнуть глаз со времени нашей первой встречи и влюблен в меня честным образом. Я отвечала ему, что он ошибается, принимая меня за Каролину Стенгоп; что меня зовут Адель Шабо, и что, зная это, он переменит, вероятно, свои чувства. Он, разумеется, начал это оспаривать и попросил позволения прийти ко мне; я отказала, и тем кончилось наше первое свидание.

Потом я не видела его до тех пор, пока он не прошел мимо нас в саду, когда я разговаривала с леди Батерст. Он сказал мне, что служит в армии, но не назвал себя по имени. Вы помните, что говорила о нем леди Батерст? С тех пор, как вы уехали в Ричмонд, он каждый день старался где-нибудь меня видеть, и я должна сознаться, что я с каждым днем находила все больше и больше удовольствия с ним видеться. Встретившись с ним в первый раз после гулянья в саду, я сказала, что он, вероятно, все еще считает меня за Каролину Стенгоп, тем более что видел меня с ее теткой, но что я Адель Шабо, бедная девушка, а не богатая наследница. Он отвечал, что знакомство с леди Батерст уже ручается за всякую женщину, и что он и не думал справляться о моем состоянии, потому что ищет моей руки, а не приданого. С тех пор я виделась с ним почти каждый день. Он сказал мне свое имя и сделал предложение, несмотря на мои уверения, что я Адель Шабо, а не Каролина Стенгоп. Знаю только одно: что я сильно к нему привязалась, и если не выйду за него замуж, так буду несчастна. И она залилась слезами.

— О чем же печалиться, Адель? — сказала я. — Вы его любите, он вам предлагает свою руку, — и мой совет прост: выходите за него.

— Да, — отвечала Адель, — если бы все было так, как кажется. Несмотря на его уверения, что он любит меня как Адель Шабо, я уверена, что он считает меня за Каролину Стенгоп. Может быть, он вообразил себе, что я романическая девушка, которой непременно хочется, чтобы на ней женились pour ses beaux yeux, и потому скрывает, что она наследница богатого имения. Вследствие этого он притворяется, может быть, что верит моей бедности. Вот в этом-то и вся задача, Валерия. Если он женится и узнает потом, что обманулся, не будет ли это ему досадно? Не разлюбит ли он меня? Не будет ли он винить меня за собственную ошибку, как это часто случается? Это убьет меня, потому что я люблю его, люблю всею душою. Но может быть, я и ошибаюсь; может быть, он действительно любит Адель Шабо, и если я ему откажу, так оттолкну от себя счастье благодаря предубеждению. Что мне делать, Валерия? Скажите.

— Тут многое зависит от его характера, Адель. Вы умеете отчасти понимать людей; скажите же, какого вы о нем мнения?

— Не знаю. Мужчины умеют притворяться, когда дело идет о любви. Они умеют скрывать свои слабости и выказывать доблести, которых в них нет. При первой встрече я сочла его за человека гордого, почти тщеславного; но потом, когда узнала его больше, мне показалось, что я ошиблась.

— Нет, Адель, поверьте мне, вы не ошиблись. Тогда вы не были ослеплены, как теперь. Как вы думаете, доброе у него сердце?

— О, это верно. Я заметила это еще в Брайтоне: ребенок с запачканными руками наткнулся, на бегу, прямо на него, и пальцы отпечатались на его белых панталонах, так что он принужден был уйти домой переодеться. А между тем, вместо того, чтобы оттолкнуть ребенка, он удержал его от падения и сказал: «Лучше пусть запачкается мое платье, нежели разобьется твоя голова».

— Да, это точно доказывает, что у него доброе сердце.

— Так как же вы думаете, Валерия?

— Я думаю, что вы сделали с вашей стороны все, чтобы разуверить его, если он ошибается. Больше вы ничего не могли сделать. Положим, что он все еще в заблуждении, и что досада будет следствием открытия истины. Если он самолюбив, он не даст свету заметить, что сам себя обманул. Если у него доброе сердце, он не долго будет досадовать. Но, Адель, многое зависит и от вас. Вы должны будете воздержаться от всяких жалоб и всеми силами стараться примирить его с разочарованием. Если вы поведете дело умно, вам, вероятно, удастся; да, если у него не злое сердце, вам непременно удастся. Вы знаете себя лучше; решайте же сами.

— Я чувствую, глубоко чувствую, что буду в силах его утешить; я заставлю его любить меня, Валерия. Я решилась.

— А когда женщина действительно на это решается, то всегда успевает. Впрочем, ведь мы только предположили, что он обманывается; а может быть это и не так: вас можно полюбить и без приданого. Сначала, может статься, он преследовал вас как богатую невесту, а потом увидел, что если вы и не богаты, так хороши собою, — и не мог устоять. Тайны людского сердца известны только одному Богу. Вы вели себя честно, и никто не может осудить вас, если вы решитесь испытать свое счастье.

— Благодарю вас, Валерия. Вы сняли тяжелое бремя с моей души. Рискну.

— Делайте что хотите, Адель; надеюсь, что вам удастся. Что касается до меня, так я и для первого в мире мужчины не сделаю лишнего шага. Как друзья они все хороши, как советники тоже иногда полезны; но выйти замуж — это дело совсем другое. О чем вы это так серьезно толковали в углу с Каролиной?

— Я скажу вам правду; мы говорили о любви и замужестве, да еще о мистере Сельвине, занявшем, кажется, почетное место в мнении Каролины.

— Мне пора, однако же, идти. Если вам опять понадобится мой совет, я к вашим услугам.

На следующий день Лионель пришел проститься перед отъездом в Париж. Покамест мы гостили у леди Батерст, он съездил повидаться с дядей, который принял его очень ласково. Я написала к мадам д'Альбре письмо, в котором благодарила ее за присланные подарки, и вручила Лионелю коробочку с восковыми цветами моей работы, которые просила ее принять на память от меня. В назначенный час приехал экипаж мистера Сельвина, и мы отправились в Кью.

Сказанное мне Аделью о разговоре ее с Каролиной заставило меня делать наблюдения, и во время пребывания нашего у мистера Сельвина я убедилась, что Каролина и молодой Сельвин чувствуют друг к другу привязанность. Я не сделала на это никакого замечания, но думала о них на обратном пути в город.

Что касается до Каролины, я не знала, ободрят ли ее чувства или нет. Чарльз Сельвин был джентльмен, человек красивый и даровитый. Все члены его семейства были люди прекрасные, и сам он отличался сердечною добротою. Каролина, в пансионе, в ее лета, не могла не соскучиться. Можно было, следовательно, предполагать, что она убежит при первом удобном случае, — и будет несчастна: сделается добычею какого-нибудь искателя приключений или соединит судьбу свою с каким-нибудь беспечным юношей.

Не лучше ли всего было выйти замуж за Сельвина? Конечно. Но отец и мать, мечтающие только о графах и герцогах, разумеется, не дадут своего согласия. Не сказать ли об этом леди Батерст? Но она не захочет мешаться в это дело. Сказать отцу мистера Сельвина? Нет. Свадьба не может устроиться иначе, как посредством похищения, а старик на это не согласится. Я решила предоставить это дело на волю судьбы. Я хотела занять Каролину и отклонить ее от более важной ошибки. Она сидела в таком же раздумье, как и я, и мы не произнесли ни слова, пока нас не пробудил стук колес о мостовую.

— Как вы задумались, Каролина, — сказала я.

— А вы, Валерия?

— Я тоже думала. Разумеется, если не с кем разговаривать, так занимаешься собственными мыслями.

— А скажете вы, о чем вы думали?

— Да; с тем условием, чтобы и вы сказали.

— Хорошо.

— Я думала о молодом человеке.

— Я тоже.

— Он очень хорош собою.

— Мой тоже.

— Но я не влюблена в него.

— На это не знаю, что вам отвечать. Я не знаю, о ком вы думали.

— Да вы говорите о своем. Я повторяю вам, что я в него не влюблена; а думала я о Чарльзе Сельвине.

— И я думала о нем.

— И также в него не влюблены? — спросила я, глядя ей прямо в глаза.

Она покраснела и отвечала:

— Мне он очень нравится, но вспомните, что я с ним знакома очень недавно.

— Благоразумный ответ. Вот мы и дома. Мадам Жиронак кланяется нам в окно.

На другой день Каролина возвратилась к мистрисс Брадшау, и я не видела ее до самой пятницы, когда приехала дать ей урок. Каролина встретила меня на пороге.

— О, Валерия, мне надо поговорить с вами о многом. Во-первых, у нас в пансионе ужасная тревога: Адель Шабо исчезла, неизвестно как и куда. Горничная рассказала, что несколько раз видела ее с каким-то высоким молодым человеком, и мистрисс Брадшау думает, что бегство Адели погубит добрую славу ее заведения. Она истребила по крайней мере две склянки одеколона, лежит на софе и заговаривается. Мисс Фиппс думает, что она не совсем в здравом уме.

— Вероятно, — отвечала я. — И это все?

— Все! Бегство кажется вам пустяками! Все! Да разве это не ужасно?

— Я рада, что вы смотрите на эти вещи с настоящей точки зрения. Это ручается мне, что вы не сделаете того же.

— Я хотела еще сказать вам, что видела отца; он приедет сюда в октябре из Брайтона. Он говорит, что пора устроить мою судьбу, а в пансионе женихов ожидать нечего.

— Что вы ему отвечали?

— Что я не желаю выйти замуж; что воспитание мое еще далеко не кончено, и что я хочу учиться.

— Ну-те?

— На это он возразил, что не намерен дольше потворствовать моим прихотям, и что в октябре я должна буду исполнить его волю.

— Дальше.

— Дальше ничего. Я не отвечала, и он уехал.

Я ушла во внутренние комнаты, Мистрисс Брадшау бросилась мне на шею, заливаясь горькими слезами.

— О, мадмуазель де Шатонеф! Какое несчастье! Это ужасно! Я не переживу этого!

— Что за несчастье, мистрисс Брадшау! Адель говорила мне, что один джентльмен предлагает ей свою руку, и спрашивала моего совета.

— В самом деле?

— Да.

— Это дело другое. Но зачем же оставила она мой дом так странно?

— Жених, вероятно, нашел неловким взять жену из пансиона.

— Да, да; этого я не сообразила.

— И что же тут такого? Ваша учительница французского языка вышла замуж! Надеюсь, это не повредит доброй славе вашего заведения?

— Конечно, нет. Но эта новость была так неожиданна, что я решительно потерялась. Пойду, прилягу; это меня успокоит.

Время шло. Только через три недели получила я письмо от Адели, теперь мистрисс де Джервис. Но прежде, нежели я сообщу вам его содержание, я должна сказать, что молодой мистер Сельвин пришел ко мне накануне отъезда Каролины в пансион и имел с ней длинное совещание, покамест я уходила поговорить с мадам Жиронак об одном деле. Через несколько дней он явился опять, повел сначала разговор о погоде, а потом начал расспрашивать о Каролине. Я знала, чего ему хочется, и подробно описала ему ее положение. Я прибавила, что она девушка добрая и была бы хорошею женою достойного ее человека. Он согласился со мною и ушел, думая, что выпытал у меня, что хотел.

— Через несколько дней он явился опять, по какому-то мнимому поручению от отца, и тут я известила его, что в октябре Каролину возьмут из пансиона. Это огорчило его, по-видимому, но он не забыл достать запечатанную тетрадку нот, говоря, что Каролина забыла в Кью две пьесы и по ошибке взяла вместо них другие, принадлежащие сестре его, Мэри. Одну из них, прибавил он, отыскали, но другая где-то завалялась, и он доставит ее, как скоро она будет отыскана. Он просил меня передать эти ноты Каролине и попросить ее о доставке нот его сестре.

— Извольте, — отвечала я — это по моей части: я учу ее музыке. Я привезу вам ноты вашей сестрицы, и вы зайдете за ними. Если меня не будет дома, вы можете получить их от мадам Жиронак.

Он рассыпался в благодарностях и ушел.

ГЛАВА X

Теперь прочтемте письмо Адели.

«Любезная Валерия!

Жребий мой брошен, и я должна разыграть трудную роль. Я рискнула многим — счастьем всей моей будущей жизни. Расскажу вам все, что случилось со мною за это время. Вы, разумеется, знаете, когда исчезла я из пансиона. Я ушла с Джервисом, и через несколько минут к нам присоединился приятель его, которого он представил мне как майора Аргата. Мы пришли в церковь, где нас уже ждали.

— Душа моя, — сказал он мне. — Позволение у меня в кармане; священник нас ждет, и все готово. Приятель мой и другие будут свидетелями. Вы сказали, что любите меня; докажите же, что вы говорили правду, и будьте моею женою.

Я затрепетала. Не могла говорить. Слова замирали у меня на губах. Я взглянула на него умоляющими глазами; но сопротивление мое было только формою приличия, и я очутилась с ним перед алтарем. Отступление сделалось невозможно; я была так взволнована, что залилась слезами. Не знаю, что подумал священник о моем поведении и наряде, вовсе не подвенечном; но полковник вручил свой отпуск товарищу, а тот передал его священнику. Наконец мы подошли к алтарю; голова у меня кружилась; я почтине помнила, что говорила, но повторяла ответы, и сделалась женой. Когда обряд кончился, я хотела встать с колен, но упала, и была отведена полковником в соседнюю комнату. Через несколько времени он спросил меня, в состоянии ли я вписать свое имя в церковную книгу, и подал мне перо. Священник указал мне в книге место, и я написала: «Адель Шабо». Я вспомнила, какое впечатление могла произвести эта подпись на моего мужа, и склонила голову на руки.

— Я велю подать ей воды, — сказал священник, выходя из комнаты. — Ей дурно.

Когда он удалился, я слышала, как полковник заговорил с товарищем вполголоса. Вероятно, они думали, что я не в состоянии их слышать, но разговор их интересовал меня слишком сильно.

— Да, — сказал полковник, — она подписалась, но она не знает, что делает. Поверьте мне, это так, как я вам говорил.

Я не слышала, что отвечал ему майор, но он продолжал:

— Тем лучше; брак выходит незаконный, и я могу заставить ее родителей принять какие мне угодно условия.

После этого я уже не могла сомневаться. Он женился на мне в уверенности, что женился на Каролине Стенгоп, а не на Адели Шабо. Кровь похолодела у меня в жилах; я лишилась чувств и упала бы под стол, если бы они не поспешили поддержать меня. Я очнулась, когда пришел священник с водою. Муж шепнул мне, что пора ехать, и что экипаж ждет нас у дверей. Не помню, как вышла я из церкви; я опомнилась уже в экипаже и залилась слезами. Как странно, Валерия, что мы в одно и то же время так храбры и так малодушны. Поверите ли, что когда я опомнилась, зная, что муж мой обманулся, когда я увидела, что дело идет о счастье всей моей будущей жизни, я порадовалась тому, что все кончено, я не хотела бы ни за что в мире быть снова свободной. Успокоившись несколько, я рассудила, что пора действовать. Я отерла слезы, улыбнулась и сказала мужу, державшему меня за руку:

— Я знаю, я поступила глупо, необдуманно; но я не успела опомниться.

— Неужели вы думаете, что пылкость ваших чувств уменьшит мою любовь? — отвечал он. — Нет, нет, вы мне тем дороже, что принесли для меня жертву.

Сообразите, Валерия, эти слова с тем, что говорил он за четверть часа насчет моих родителей. Право я готова поверить, что в человеке две души, одна дурная, а другая хорошая, и что они вечно спорят за первенство; одна стоит за этот мир, другая за будущий, и злая душа позволяет доброй иметь на нас влияние, но только с тем условием, чтобы и она не была лишена его. Полковник, например, я уверена, говорил правду и действительно любит меня, как Каролину Стенгоп, которая доставит ему, кроме того, и мирские выгоды; и злая душа не заглушает этих чувств, не мешающих удовлетворению ее желаний. Борьба начнется, когда злое начало увидит, что оно обманулось в своих надеждах, и вследствие этого захочет уничтожить побуждение доброго. Теперь он меня любит и будет любить, если разочарование не вырвет из его сердца неглубокий корень привязанности. Я должна ограждать и беречь ее, пока она не укоренится. Я сделаю все, что может сделать женщина.

— Куда мы едем? — спросила я.

— Миль за двадцать от Лондона, — отвечал он. — А завтра вы можете располагать временем как угодно.

— Мне все равно где быть, лишь бы с вами, — отвечала я. — Но не откажите мне в моей первой просьбе.

— Можете быть уверены, что не откажу.

— Везите меня куда угодно, только не воротимся в Лондон раньше трех месяцев. Вы чувствуете, вероятно, что я имею на это причины.

— Извольте. Три месяца мы будем жить друг для друга.

— И не будем говорить о будущем.

— Понимаю и исполню ваше желание. Я даже не буду вести переписки; ничто не должно вас беспокоить или тревожить.

— На три месяца, — сказала я, протягивая емуруку.

— Да, — отвечал он. — Сказать вам правду, я и сам имел это намерение. Надо ковать железо, покамест оно горячо, но чтобы употребить его в дело, обождать, покамест оно не простынет. Вы понимаете меня, — довольно же об этом.

Муж мой сдержал до сих пор свое слово. Теперь мы на Комберлендских озерах. В целом мире нет, кажется, места благоприятнее для моих целей. Покой и безмолвная красота этих вод не может не отражаться на душе, а полковник, конечно, человек с душою. Я употребляю все усилия женщины, чтобы ему нравиться, и молю Бога, чтобы мне удалось утвердиться в его сердце прежде, нежели рушатся его мирские надежды. Молитесь за меня, Валерия, молитесь за любящую вас

Адель».

Это недурно, — подумала я, — но подождем развязки. Молиться за вас я буду, потому что вы достойны счастья, и никто не может быть очаровательнее вас, если вы захотите. Что влечет женщин так сильно к мужчинам? Конечно, инстинкт, потому что рассудок против этого. Что ж, пусть буду я помогать другим делать глупости, лишь бы сама их не делала.

Так думала я, прочитавши письмо Адели.

Через несколько дней молодой Сельвин известил меня письмом, что отец его сделан младшим судьею, и что сам он заедет ко мне завтра.

— Да, за нотами от Каролины, — подумала я. — Она, разумеется, вручит их мне сегодня.

Догадка моя оправдалась. Каролина принесла мне за уроком ноты и сказала:

— Вот ноты мисс Сельвин, Валерия. Можно вас просить передать их при случае? Все равно, когда; они ей, я думаю, не очень нужны.

И Каролина покраснела, встретившись со мною глазами. Я, чтобы наказать ее, отвечала:

— Разумеется, не нужны. Я поеду в Кью недели через две или три и возьму их тогда с собою.

— Но мне нужны мои ноты, — возразила Каролина, — а они остались в Кью.

— Не ездить же мне по вашим поручениям к молодым людям. Кстати, я получила сегодня от него письмо; отец его сделался судьею.

— Больше он ничего не писал? — сказала Каролина равнодушно.

— Ах, я и забыла: он известил, что заедет завтра ко мне: так вот я и отдам ему ноты.

Лицо Каролины просияло, и она удалилась. Сельвин приехал на другой день, и я отдала ему ноты. Он известил меня, что все частные и канцелярские дела отца перешли к нему, и спросил, может ли он считать себя моим законным поверенным?

— Разумеется, — отвечала я, — только занятия учительницы музыки не много доставят вам выгод.

— Зато много удовольствия, — сказал он. — У вас, вероятно, есть в экономии деньги?

— Мало. К концу года наберется, может быть, фунтов пятьсот.

— Хорошо, что вы это сказали. Случай поместить их может представиться раньше, и я об этом позабочусь.

Он попросил позволения прочесть записку Каролины, сказал, что постарается найти остальные ее ноты и завезет их к Жиронаку дня через два, и простился.

Вечером получила я письмо от Лионеля. Он писал, что познакомился в фехтовальном классе с молодым офицером по имени Августом де Шатонеф и сказал ему, что знает в Англии одну Шатонеф; офицер спросил его о моих летах и получил надлежащий ответ.

— Странно, — сказал офицер, — у меня была сестра; полагают, что она утонула, хотя тело ее не было отыскано. Знаете вы, как ее имя?

«Мне пришло в голову, — продолжал в своем письме Лионель, — что сказать ему ваше имя будет, может быть, неблагоразумно, и я отвечал, что знакомые называли вас, помнится, Аннетой, но что наверное я этого не утверждаю.

— Так это не она, — сказал он: — Мою сестру звали Валерией. Впрочем, может быть, она переменила имя. Опишите мне ее наружность.

Я догадался, что дело идет о вас, и вспомнил, что вы никогда не рассказывали о вашей прошедшей жизни. На этом основании я решился отклонить его от следа, пока не сообщу вам нашей встречи, и отвечал, что вы (извините) курносы, приземисты и толсты.

— Так это кто-нибудь другой, — отвечал офицер. — Сердце у меня забилось, когда вы заговорили об этой Шатонеф; я очень любил сестру.

Он рассказал мне кое-что из вашей прошедшейжизни. Я воспользовался случаем и спросил, жива ли ваша мать? Он отвечал, что и она, и отец ваш живы. Я не смел расспрашивать больше. Хорошо ли я поступил, или дурно?

Если дурно, ошибку исправить легко. Брат ваш (это верно он) очень мне понравился. Он вовсе не похож на других французских офицеров; он очень учтив и умен. Вы не можете себе представить, сколько чувства высказал он, когда я заговорил о вас. Сообщу вам еще одно: он сказал, что отец ваш ни разу даже не улыбался со времени вашей мнимой смерти».

Это письмо подействовало на меня так сильно, что я принуждена была удалиться к себе в комнату, чтобы скрыть свое волнение от мадам Жиронак. Долго плакала я горькими слезами.

После нескольких часов размышления я решилась известить о моем существовании брата Августа и позволить ему сообщить втайне это известие отцу. Я хотела предварительно посоветоваться с Сельвином. Я написала ему письмо и просила известить меня, когда могу его видеть.

На другой день я получила ответ. Сельвин хотел заехать за мною и взять меня в Кью, где я переночую, и на следующее утро возвращусь домой. Дорогой я сказала ему, что хочу рассказать ему то, чего он не знает еще из моей жизни, и попросить у него совета. Я рассказала ему все подробно до той минуты, когда бежала с мадам д'Альбре из казарм. Остальное он знал, и я дала ему прочесть письмо Лионеля. Я объяснила ему мои желания и опасения и просила сказать, как должна я поступить, по его мнению.

— Странная история! — сказал он. — Вы можете, я думаю, известить родных о вашем существовании. Лионель когда возвратится?

— Мне стоит только написать ему, так он и явится.

— Так попросите его приехать с вашим братом, и устройте с ним дело. Мне, право, хочется видеть вас замужем, а сына моего женатым; хочется сделаться дедушкой.

— Что касается до моего замужества, на это плохая надежда.

— Есть много счастливых супругов. Я, например, разве я тиран в своем семействе? Похожа жена моя на, рабу?

—  — Да, есть много исключений. Что касается до женитьбы вашего сына, то отчаиваться вам нечего, потому что, кажется, он очень скоро. .. Но это секрет, я не смею говорить.

— Я ничего не знаю, и едва ли он женится, не спросясь меня.

— Я думаю, женится; я, по крайней мере, посоветую ему жениться без спросу; надо, чтобы дело стало известно, когда уже нельзя будет его переменить. И поверьте мне, вы останетесь довольны его выбором. Только не говорите об этом ни слова, не то вы все расстроите.

Старый судья призадумался и потом сказал:

— Кажется, я вас понял. Если это с вашей стороны намек, так, конечно, я сам думаю, что мне не следует об этом расспрашивать, потому что мне, по многим причинам, не хотелось бы явиться соучастником в такой проделке.

Мы приехали в Кью, где я провела очень приятный день, и на следующее утро возвратилась с Сельвином в город. Я написала к Лионелю письмо, в котором сообщила ему (под секретом) необходимые подробности и просила его продолжать знакомство с моим братом и уговорить его ехать с ним в Англию, когда ему вздумается сюда воротиться. Но Лионель не должен был говорить ему о том, что я ему сестра.

Молодой Сельвин приехал ко мне в тот же день с нотами Каролины. Я ни слова не сказала о том, что ноты эти могла бы мне вручить его сестра; я была уверена, что содержание тетрадки не просто музыкальное. Я передала ноты Каролине и, заметив через несколько дней, что она бледна и встревожена, попросила позволения взять ее на день к себе. Мистер Сельвин явился случайно через несколько минут после нашего приезда, но в последние два месяца такие случайности были нередки.

Читатель видит, что я усердно помогала устроить это дело. Я делала это отчасти из благодарности к старому Сельвину. Каролина была прекрасная девушка, достойная его сына, наследница богатого имения; и притом после брака она была обеспечена средствами самого Сельвина. Я считала, что окажу этим услугу и ей, и ему, и потому не колебалась.

В последний день сентября Каролина вышла из школы и отправилась со мной к мадам Жиронак. Сельвин уже получил письменное позволение жениться. Мы поехали в церковь, обряд был совершен, и Сельвин уехал с женой к отцу в Кью. Старик был уже приготовлен к этой новости и принял их ласково. Мистрис Сельвин и сестры, любившие Каролину, последовали его примеру. Все обошлось очень мирно и весело. По некоторым причинам я просила Сельвина не извещать покамест о своем браке родителей Каролины, и он обещал молчать.

Если для мистрисс Брадшау потребовалось две склянки одеколона по случаю бегства Адели Шабо, то можете себе вообразить, сколько было истреблено их при вести о бегстве богатой наследницы, порученной ее надзору.

Каролина не гостила в это время у меня, и следовательно, я оставалась в стороне. Никто не видел ее гуляющею с молодым человеком, никто не заметил, что она вела с кем-нибудь переписку. Я сказала мистрис Брадшау, что по всей вероятности она бежала к тетке, леди Батерст. Мистрисс Брадшау, основываясь на этих словах, написала мистеру Стенгопу, что дочь его убежала, вероятно, к тетке. Мистер Стенгоп взбесился; он полетел прямо к леди Батерст, которой уже давно не видал, и начал требовать у нее дочь. Леди Батерст отвечала, что она ничего о ней не знает; Стенгоп ей не поверил, и они расстались, разменявшись крупными словами. Через несколько дней полковник и Адель приехали в город: условленные три месяца уже миновали. Теперь я должна рассказать то, что узнала только через несколько дней, при свидании с Аделью, узнавшей все это от полковника.

Приехав в Лондон, полковник, все еще уверенный, что женился на Каролине Стенгоп, а не на Адели Шабо, отправился, не говоря ни слова, в Гросвенор-сквер, к мистеру Стенгопу. Это было недели две после бегства Каролины. Он застал мистера Стенгопа и жену его в гостиной. Стенгоп, прочитав присланную наперед визитную карточку, принял его с страшной гордостью.

— Что вам угодно? — спросил он. — Вас зовут, кажется, полковник Джервис?

Полковника знал целый город, и не знать его, значило, по его мнению, самому быть человеком неизвестным. Такой прием поразил его.

— Меня зовут Джервис, — отвечал он с гордостью, — а пришел я к вам по делу вашей дочери.

— Моей дочери?

— Дочери! — воскликнула мистрисс Стенгоп. — Уж не вы ли с ней убежали?

— Я. Она жена моя, и, кажется, этот союз не унижает ее.

— Полковник! Простой полковник! Хороша партия для моей дочери! — воскликнула мистрисс Стенгоп. — С ее состоянием она могла бы выйти за герцога. Не хочу ее видеть. Полковник! Небось еще армейский! Капитанишка какой-нибудь! Что ж, ступайте, живите с нею в казармах, а мы вам не дадим ни пенса. Не так ли, Стенгоп?

— Ни полполушки, — отвечал Стенгоп торжественно. — Идите.

Полковник, взбешенный таким приемом, встал и сказал:

— Вы, я вижу, не имеете и понятия о том, как ведут себя порядочные люди; и если бы я знал, что ее родители такие невежи, то ни за что в мире не согласился бы на ней жениться. Впрочем, я могу вас образумить: знайте, что я хотя и убежал с вашей дочерью, но брак наш не действителен, потому что она обвенчана под чужим именем, и притом по своей воле, а не по моей. Приготовьтесь же принять ее, когда мне вздумается прислать к вам ее, и тогда посмотрим, удастся ли вам выдать ее за герцога. Прощайте. Если вы захотите извиниться, — адрес мой у вас.

С этими словами он вышел из комнаты; трудно сказать, кто из них троих был рассержен всех больше.

Полковник, искренно привязавшийся к Адели, воротился домой очень не в духе. Он бросился на софу и сказал жене:

— Скажу вам откровенно: если бы я знал ваших родителей, я ни за что в мире не женился бы на вас. Родство и состояние играют, по-моему, главную роль в женитьбе, а таких животных, как ваши родители, я от роду не видывал. Боже мой! Породниться с таким народом!

— Скажи, пожалуйста, душа моя, о ком и что ты говоришь? Мои родители! Отец мой убит на Монмартре, а мать умерла еще прежде него.

— Так кто же вы? — воскликнул полковник, вскочив с своего места. — Разве вы не Каролина Стенгоп?

— Благодаря Бога, нет. Я сто раз говорила вам, что я Адель Шабо. Родители мои были люди порядочные.

Фамилия моя известна во Франции. Поедемте в Париж, и вы увидите моих знакомых и родных. Я бедна, это правда; но революция разорила много богатых людей, в том числе и нас. Мы бежали, но имеем право возвратиться в отечество. Что могло заставить вас так упорно думать, что я дочь этих грубых выскочек, обратившихся в пословицу и не принятых ни в какое общество, несмотря на их богатство?

Полковник не знал, что и отвечать. — Жалею, если это разочарование вам больно, — продолжала Адель. — Жалею, что я не богатая Каролина Стенгоп; но, если я не доставила вам богатства, так могу беречь то, что у вас есть. Лишь бы вы не были лишены удовольствий, к которым вы привыкли, а мне все равно, как я живу. Я не требовательна и не стану вынуждать у вас издержек свыше сил. Я буду жить для вас, и если я вам в тягость, пожалуй — умру.

Она заключила свою речь слезами, потому что горячо любила своего мужа и чувствовала, что говорила. Полковник не устоял против этих слез. Он обнял ее и сказал:

— Не плачьте, Адель. Я верю вам и люблю вас. Я рад, что не женился на Каролине Стенгоп, — она, верно, похожа на своих родителей. Я обманывал сам себя, и мне досталась, кажется, жена, какой я не стою. Я ни за что в свете не хотел бы попасть в родню к этим людям. Мы поедем во Францию, и вы познакомите меня с вашими родными.

Адель одержала победу. Полковник почувствовал, что над ним будут смеяться, если узнают о промахе, и решился ехать во Францию и известить оттуда через газеты о своем браке. Он мог жить безбедно и даже роскошно и рассудил, что прекрасную и любящую жену во всяком случае следует предпочесть богатому приданому. Адель повела дело так ловко, что полковник был счастлив и доволен. Она сдержала свое слово: она умела сберегать его деньги, и он благословлял час, в который женился на ней по недоразумению.

Мистер и мистрис Стенгоп были слишком раздражены в минуту ухода полковника, и не могли взвесить его угроз; но потом рассудили, что дело их плохо, если брак дочери не имеет законной силы. Несколько дней они молчали, но наконец решились подумать о спасении чести дочери. Адель между тем познакомила меня с своим мужем и рассказала мне обо всем случившемся. Они положили ехать в Париж, и я подумала, что рекомендательное письмо к мадам д'Альбре может им очень пригодиться. Так и вышло: полковник был введен в лучшее парижское общество, жена его была всеми обласкана. Когда Стенгоп вздумал наконец прийти на квартиру к полковнику, их уже не было, и никто не знал, куда они девались. Стенгоп и жена его стали в тупик, и теперь-то была пора явиться на сцену Сельвину. Я написала ему, чтобы он приехал в город; рассказала ему всю историю Адели, посоветовала отправиться немедленно к Стенгопу и научила его, как с ним действовать. Он последовал моему совету и, возвратившись назад, рассказал мне о своем свидании в следующих словах:

— Я послал свою визитную карточку мистеру и мистрис Стенгоп, и они приняли меня почти так же ласково, как полковника. Я не обратил на это внимания, сел, не дожидаясь приглашения и сказал:

— Вы знаете мое имя; считаю нужным сказать вам еще, что я адвокат, и что отец мой судья в королевском суде. Вы, вероятно, встречали его в обществе, хотя и не знакомы с ним. Мы имеем удовольствие знать вашу сестру, леди Батерст.

Они сделались немного приветливее: судья в их глазах был уже кое-что.

— Я пришел поговорить с вами касательно вашей дочери.

— Так вы от полковника? — спросила мистрисс Стенгоп.

— Нет, я с ним не знаком.

— Так почему же вы знаете мою дочь?

— Я имел удовольствие видеть ее у моего отца. Она гостила у нас в Кью.

— В самом деле! — воскликнула мистрисс Стенгоп. — Я этого не подозревала. Вы знаете, что она составила несчастную партию.

— Я знаю, что она вышла замуж, но, кажется, не несчастна.

— Вышла за полковника, который приходил сказать нам, что этот брак все равно, что не брак.

— Я именно за тем и пришел, чтобы вывести вас из заблуждения. Полковник слышал, что дочь ваша воспитывается у мистрисс Брадшау, и вздумал похитить ее, предполагая обогатиться посредством этого союза; но он немножко ошибся: вместо вашей дочери похитил учительницу французского языка, у которой нет ни гроша за душой. Теперь он уехал в Париж, желая избежать насмешек публики.

Это известие развеселило мистера и мистрис Стенгоп. Когда они успокоились, мистрисс Стенгоп сказала:

— Но вы говорите, что дочь моя вышла замуж. За кого же?

— Дочь ваша была влюблена в то время, когда полковник увез свою теперешнюю жену, и хотела вам в том признаться, предполагая, что вы не откажете ей в позволении выйти замуж. После бегства полковника, когда пронесся слух, что он увез ее, положение ее сделалось очень неловко, тем более, что многие утверждали, будто бы брак ее не имеет законной силы. Посоветовавшись с избранным своего сердца, она решила так: если мисс Стенгоп возвратится после этих слухов в дом своих родителей, скажут, что полковник, обманутый в своих ожиданиях, возвратил ее родителям, и тогда уже никакой брак не смоет пятна с ее имени. Лучше всего было бежать в свою очередь; этим можно было доказать, что с полковником бежала другая. Мисс Стенгоп была как следует обвенчана при почтенных свидетелях и немедленно привезена мужем в дом его отца, который одобрил сделанное, и теперь злая молва не коснется ни мисс Стенгоп, ни ее достойных родителей.

— Скажите же, за кого она вышла?

— За меня. Дочь ваша теперь в доме судьи Сельвина, куда она приехала прямо из-под венца и живет с моей матерью и сестрами. Отец хотел сам приехать к вам для объяснения, но он ужасно занят. Он вменил бы себе в особенное удовольствие видеть мистера Стенгопа у себя, в городе или на даче. Позвольте, мистрис Стенгоп, поцеловать вашу ручку.

— Каролина могла сделать и хуже, — сказала мистрисс Стенгоп, обращаясь к мужу. — Мистер Сельвин может быть сам судьею и даже лорд-канцлером. Мы рады вас видеть, мистер Сельвин; муж мой заедет по дороге к вашему отцу. А полковник-то, полковник! Подцепил учительницу! Ха-ха-ха!

Смех ее сообщился и мистеру Стенгопу, ласково протянувшему мне руку.

— Поздравляю вас, — сказал он. — Вы спасли честь моей дочери, и, — прибавил он, обращаясь к жене, — мы должны что-нибудь для них сделать.

— Надеюсь, вы простите Каролину.

— Разумеется, — подхватила мистрис Стенгоп. — Приведите ее к нам когда угодно. А полковник, полковник! Увез учительницу! Ха-ха-ха!

Так кончилась эта сцена. Если бы Стенгопы не были запуганы словами полковника о незаконности его брака и не были потом обрадованы его ошибкой, дело не обошлось бы, может статься, так мирно. Мне остается только прибавить, что мистер Стенгоп, во всем, по-видимому, повиновавшийся своей супруге, явился к судье Сельвину, и свидание их было самое дружеское.

Когда судья объявил ему, что сын его имеет достаточное состояние, он сделался вдруг очень щедр и определил дочери две тысячи фунтов в год при своей жизни и еще больше по смерти. Мать приняла Каролину очень ласково. Судья сказал мне, что знает, какую роль играла я в этом деле.

Мадам Жиронак, узнавши, какое деятельное участие принимала я в устройстве этих двух браков, сказала мне:

— Вы начинаете с того, Валерия, что жените других. Кончится тем, что вы найдете мужа и себе.

— Это совсем другое дело, — отвечала я. — Помогать другим я готова, но из этого не следует, чтобы я и для себя искала того, чего вовсе не желаю.

— Предсказываю вам, Валерия, что вы выйдете замуж раньше года. Припомните мои слова.

— Хорошо, посмотрим, чья будет правда.

Настало спокойное время, продолжавшееся всю зиму. Я занималась своими уроками. Учеников у меня было много, и я копила деньги. На весну я ждала в Англию Лионеля и брата Огюста. Я ждала его с большим нетерпением; думала о нем каждый день. Мне ужасно хотелось узнать что-нибудь о родных. Мадам д'Альбре и Адель писали мне много писем; послания Адели были чрезвычайно забавны. Леди Батерст заезжала ко мне несколько раз. Я была в мире со всеми и сама с собою. Наконец, я получила письмо от Лионеля, в котором он извещал меня, что через несколько дней будет в Англии и насилу уговорил ехать с ним моего брата, который не мог совершить этой поездки на свои собственные деньги, а не хотел быть обязан другому. Наконец, однако ж, он согласился.

— Так я увижу тебя опять, мой Огюст! — подумала я и вспомнила о том времени, когда мы жили с ним у бабушки. Бедная бабушка! Как я ее любила, и как стоила она этой любви! Я подумала, чем была бы я, если бы осталась при ней, и наследовала ее небольшое состояние? Рассудивши, я увидела, что теперь мне лучше, и что, следовательно, все к лучшему. А насчет будущего я решила, что никогда не выйду замуж.

Мысли мои прервал какой-то незнакомый господин, пришедший к Жиронаку. Я сказала ему, что Жиронака нет дома, и что он возвратится, вероятно, через полчаса.

— Позвольте же мне его дождаться, — сказал незнакомец. — Я, впрочем, не хочу отнимать у вас времени; велите проводить меня в другую комнату, если вы заняты.

Я просила его сесть. Это был француз. Он хорошо говорил по-английски, но скоро узнал, что я ему соотечественница, и разговор наш продолжался по-французски. Он сказал мне, что он граф де Шаванн. Я должна описать вам его наружность: роста небольшого, но хорошо сложен; черты лица довольно изнеженные, но красивые. Женственное выражение его уничтожали усы, мягкие и вьющиеся. Обращение особенно приятное, разговор живой и умный. Он мне понравился в эти полчаса. Жиронак прервал наш tete-a-tete; кончивши дело (об издании какой-то пьесы для флейты), граф ушел.

— Вот кого выбрал бы я вам в мужья, — сказал мне Жиронак. — Не правда ли, очень любезный человек?

— Да. Кто он?

— Историю его рассказать недолго, — отвечал Жиронак. — Отец его эмигрировал с Бурбонами, но не сделался ни музыкантом, ни учителем французского языка. У него осталось немного денег, и он пустился в торговлю. Он ездил в Америку, Гаванну и Вест-Индию; перелетевши через Атлантический океан раз двадцать в продолжение последней войны, он нажил до 40, 000 фунтов. Во время реставрации он возвратился в Париж и принял свой прежний титул, оставленный им в торговле. Людовик XVIII принял его очень милостиво и сделал кавалером ордена Почетного Легиона. Он возвратился сюда для окончания своих дел и умер скоропостижно, оставив сына, которого вы сейчас видели. Это его единственный наследник; он один как перст на свете и получил большое состояние. Во время кончины отца он был еще в училище. Теперь ему двадцать четыре года, и он уже три года как владеет своим капиталом, находящимся в английском банке. Англия нравится ему, кажется, больше Франции; большую часть жизни он проводит в Лондоне. Он человек с большими дарованиями; хороший музыкант и даже композитор; вообще прекрасный молодой человек, под пару мадмуазель де Шатонеф. Остается сыграть свадьбу.

— Это действительно еще остается, и — останется.

— Но, что вы хотите, мадмуазель? — воскликнул Жиронак. — Кого же вам еще надо?

— Я согласна, что граф очень любезный человек. Разве этого мало? А вы хотите меня выдать за человека, которого я видела всего только полчаса. Благоразумно ли это?

— Он богат, знатен, даровит, красив, образован; вы сами говорите, что он вам нравится. Чего же вам еще?

— Он не влюблен в меня; а я не влюблена в него.

— Вы дитя; я не хочу терять напрасно труда отыскивать вам мужа. Умирайте старой девой.

И он вышел, притворяясь рассерженным. Несколько дней спустя явился Лионель. Сердце мое сильно забилось.

— Он здесь, — сказал он, отвечая мне на непроизнесенный еще вопрос. — Я пришел спросить, когда нам приехать и сказать ли ему что-нибудь, прежде нежели он явится?

— Нет, нет, не говорите ему ничего, пусть сейчас приедет. Скоро вы воротитесь?

— Через полчаса. Я остановился на моей старой квартире в Суффольк-стрит. До свиданья.

Он удалился. Жиронаков не было дома, и они должны были возвратиться не раньше, как часа через два. Полчаса показались мне целою вечностью; наконец раздался стук в двери. Лионель вошел с братом Огюстом, который очень вырос и похорошел.

— Мадам Жиронак нет дома? — спросил Лионель.

— Нет.

— Позвольте представить вам Огюста де Шатонефа, лейтенанта в службе его величества короля французского.

Август поклонился, посмотрел на меня пристально, и изумление выразилось у него на лице.

— Извините меня, — проговорил он дрожащим голосом, — но — вы должны быть Валерия?. .

— Да, Огюст, я Валерия! — воскликнула я, бросаясь к нему в объятия.

Мы сели и заплакали. Лионель тоже не мог удержаться от слез.

— Зачем вы скрывали это от меня, Лионель? — сказал он через несколько времени.

— Я исполнял волю вашей сестры, — отвечал Лионель. — Теперь я оставляю вас наедине; вам есть много что порассказать друг другу. К обеду я возвращусь.

Он ушел. Я рассказала брату вкратце свою историю, и обещала сообщить ему подробности после. На вопрос мой о нашем семействе, он отвечал:

— Никто не подозревал, чтобы тебя скрыла у себя мадам д'Альбре. Она была, как тебе известно, в казармах до самого отъезда моего отца и говорила, что ты, вероятно, лишила себя жизни. Отец раза четыре в день ходил в Morgue узнать, не нашли ли твоего тела. Он сделался так печален, что многие боялись, как бы он не лишил себя жизни. Отец теперь в отставке, ты знаешь?

— Откуда мне это знать!

— Да. Прибывши с полком в Лионе, он подал в отставку, и живет с тех пор в По, в южной Франции.

— Бедный отец мой! — сказала я, заплакав.

— Я, как ты знаешь, получил позволение выйти из полка и служу с тех пор в 51-м линейном. Я получил чин лейтенанта. Отца я видел только раз с тех пор, как мы расстались с ним в Париже. Он очень переменился и поседел.

— Хорошо ему в По?

— Да. Я думаю, он хорошо сделал, что поселился на одном месте. Ездить с такою кучею детей разорительно. Он, кажется, только и может быть счастлив, когда узнает, что ты жива, это прибавит ему десять лет жизни.

— Он это узнает, — сказала я сквозь слезы. — Я поступила, как эгоистка, согласившись на предложение мадам д'Альбре; но в то время я сама не знала, что делала.

— Твой поступок был очень неестествен, и тебя за это осуждают.

— Расскажи же мне, что Николай? Он не любил меня но Бог с ним. Что он?

— Оставил отцовский дом.

— Он?

— Ты знаешь, как любила его матушка. Вдруг, в одно прекрасное утро, он объявил, что намерен ехать в Италию с каким-то приятелем-неаполитанцем. Матушка рассердилась, но он засмеялся.

— Не знаешь ли, что с ним сталось после?

— Знаю. Он писал мне, что управляет оркестром в каком-то городке. Но матери он не написал ни строчки.

— И вот его благодарность за ее любовь! Скажи же, что Клара?

— Вышла замуж и живет в Туре. Муж ее служит, не знаю где-то.

— А Софья и Элиза?

— Здоровы и хорошеют. Но все не то, что ты, Валерия.

— А Пьер, которого я щипала, чтобы меня услали с ним гулять?

— Славный мальчик.

— Однако расскажи ты мне теперь о себе.

— Хорошо но вот стучится Лионель. В другой раз расскажу.

ГЛАВА XI

Через несколько минут после Лионеля явились Жиронак и жена его, и время до обеда прошло в восклицаниях и поздравлениях, запечатленных живостью национального характера, от которой хозяева мои не отвыкли во время своего долгого пребывания в деловой столице Англии. К счастью, они знали почти всю историю моей жизни, так что мне пришлось объяснять им немногое.

Обед не ждет никого; и в продолжение моей полной приключений жизни я заметила, что ни горе, ни радость не делают людей глухими к обеденному звонку. В то са-мое время, как м-м Жиронак распространялась об удовольствии видеть у себя брата de cette chиre Valйrie, да еще к тому же si bel homme et brave officier, et d'une ressemblance si parfaite avec sa charmante soeur, доложили, что обед подан, и поток гостеприимного красноречия ее вдруг прекратился. Мосье Жиронак объявил, что все мы умираем с голода, и что лучше замолчать и подумать чем бы наверстать трату сил на все эти волнения.

Жена его засмеялась, сказала, что он un barbare, un malheureux sans grandeur q'вme, и повела Августа в столовую; она была au comble du dйsespoir, что обед сегодня самый плохой, но это не помешало нам найти его прекрасным. Когда подали кофе, явился; к моему удивлению, де Шаванн.

Жиронак поглядел на меня так лукаво, что я догадалась, что приход графа для него не неожиданность. Граф прежде никогда не бывал у него по вечерам.

Я смутилась при его появлении, и это не ускользнуло от его внимания, как узнала я после; однако ж он как человек образованный не дал этого заметить. Раздраженная несколько улыбками Жиронака, я призвала себе на помощь гордость и, конечно, вовсе не способствовала веселости вечера.

Невозможно было вести себя лучше Шаванна, надо отдать ему справедливость. Я невольно сравнивала его с другими. Узнавши о приезде брата, которого я не видела несколько лет, он не удалился тотчас же, как сделал бы другой, и не рассыпался в пустых поздравлениях по случаю события, слишком важного для фраз. Он не преследовал меня вниманием, которое было бы для меня тягостно в эти минуты, но выказал особенное желание сблизиться с Огюстом. Он обращался с ним с отличным уважением, хотя и был старше его чином. Разговор его был жив и умен и не лишен теплого чувства. В беседе было что-то привлекательное, и ему удалось — не знаю, с умыслом или нет — отвлечь внимание общества от моего дурного расположения духа.

Между прочим, я помню, что, предложив Огюсту свои услуги и попросив его пользоваться его верховыми лошадьми и кабриолетом, он сказал, что месье де Шатонеф не должен видеть в этом предложении ничего неуместного, потому что фамилии наши, вероятно, состоят в родстве, и он приходится ему каким-нибудь кузеном. Один из де Шаваннов в старые годы породнился посредством брака с Шатонефами в Гаскони, когда родичи их стояли с Плантагенетами против французских королей дома Валуа.

Несмотря на то, что я никак не могла освободиться от мысли, что Жиронаки стараются пробудить во мне и в графе взаимную любовь, этот вечер оставил во мне приятное впечатление. Я нашла, что Шаванн — человек с отличным вкусом и чрезвычайно образованный. Тем не менее, однако же, я была рада, когда он нас оставил.

Вскоре потом Огюст заметил, что я не весела, и мадам Жиронак поспешила сказать, что меня утомила, вероятно, неожиданность свидания с дорогим сердцу братом.

Огюст ушел с Лионелем, дав слово прийти опять завтра поутру. Уходя, Лионель сказал мне:

— Я думаю, мне не помешает съездить завтра утром в Кью, засвидетельствовать мое почтение Сельвину. Не будет ли от вас какого поручения?

— Скажите ему, что брат мой приехал, и спросите, когда он может к нему явиться.

— А он ответил, что сам к вам приедет. Вы этого желаете?

— Я желаю того, о чем спрашиваю, то есть узнать, когда мы можем застать его дома. Плохо я знаю Огюста, если он не желает поблагодарить человека, постоянно покровительствовавшего его сестре. А знаете ли, семейство Сельвина увеличилось. Сын его уговорил Каролину Стенгоп выйти за него замуж, и она живет теперь У судьи.

Лионель изъявил свое удивление и удовольствие при этой вести, но мне показалось в ту минуту, что удовольствие его не было совсем искренно. После, однако же, я имела случай убедиться, что тень, набежавшая в эту минуту на его лицо, была следствием мысли, а не чувства.

Пожавши руку Лионелю и поцеловавши брата, я осталась наедине с Жиронаками.

— Прекрасно, mademoisell Шатонеф, — сказал Жиронак, — вы нашли прекрасного братца и потому решились повергать в отчаяние всех прочих. Или вы обходились с нами так свысока только затем, чтобы растерзать сердце одного бедняжки Шаванна?

— Я уже сказала вам, месье Жиронак, — отвечала я, — что графу решительно нет никакой надобности обращать внимание на мое с ним обхождение. Если он это замечает, так я этого не замечаю. Он хорошо образованный, приятный человек, который смотрит на меня, как на всякую другую, с которой рад поговорить в минуту расположения, и которую, в противном случае, оставляет в покое, как все благовоспитанные люди. Но я, повторяю вам, вовсе не думаю замечать, как он со мною обходится: гордо или нет. Точно так же, как он не замечает этого во мне, я уверена.

— Так зачем же он сюда приходил? Прежде он никогда не бывал у меня по вечерам. Не для жены же моей, надеюсь. У меня тоже есть глаза, и я вижу кое-что.

— В этом я не сомневаюсь, — отвечала я, — полагаю, что вы сами его пригласили, и если вы сделали это для меня, так я должна просить вас не доказывать впредь вашего расположения такими средствами. Я не желаю его видеть.

— Как вам не стыдно, мосье Жиронак, — сказала жена его. — Вы сердите ее своими шутками. Зачем мучить девушку разговорами о человеке, которого она видела всего три раза в жизни, и к которому она совершенно равнодушна?

— Madame, — отвечал Жиронак с истинным или притворным гневом, — вы неблагодарная, вы. .. вы. .. не нахожу слов, чтобы выразить вашу чудовищную неблагодарность. Я непонятый человек, а мадемуазель де Шатонеф — ребенок или сама себя не понимает. Отказать мне графу де Шаванну или нет? Нет; потому что если она ребенок, так о ней должны заботиться другие; а если она сама себя не понимает, так слава Богу, что другие ее понимают. Вот и все. И вот почему я не откажу графу. Напротив того, я приглашу его к обеду завтра, послезавтра. Если он откажется, так клянусь честью, я никогда не буду обедать дома.

Я не могла не рассмеяться этой выходке. Он погладил меня по голове, сказал, что я была бы une bonne enfant, не будь я так чертовски упряма, и посоветовал мне пойти выспаться.

Я простилась и ушла к себе в комнату, но не спать, а размышлять.

С приездом Августа проснулись во мне чувства, долго спавшие в глубине души.

Воспоминание об отцовском доме, любовь к родине, любовь к отцу, всегда меня ласкавшему, привязанность к матери, сестрам и братьям пробудились во мне с новою силой.

Я начала думать, как жаль будет расстаться с братом после такого короткого свидания и начала чувствовать, чего до сих пор не замечала, — что грустно и тяжело жить на чужой стороне, вдали от друзей и родных, на которых можно понадеяться в несчастье и болезни. Мрачна показалась мне картина одиночества под старость и кончины далеко от друзей детства.

Потом, по необъяснимому сцеплению мыслей, связывающему в уме нашем вещи, по-видимому, совершенно разнородные, но в сущности родственные, я начала думать: зачем же мне оставаться одинокою? Зачем чуждаться родни, опираясь только на себя, и лишать себя ради воображаемой независимости удовольствий общественной жизни и сладких семейных уз?

Может быть, присутствие брата открыло мне глаза, и я увидела, что на свете нет истинной независимости. Для осуществления этой мечты надо удалиться, подобно Робинзону, на безлюдный остров; но такой независимости, конечно, никто не пожелает.

И прежде, нежели я заснула, я начала, кажется, думать о графе де Шаванне. Мысли мои вертелись, впрочем, только около того, что ни он, ни я друг о друге не заботимся, и что я не изменю принятому намерению никогда не выходить замуж. Все это доказывало, может быть, что я не была совсем равнодушна к графу и скоро сделалась еще неравнодушнее. Сказал же один знаток человеческого сердца, что, если бы он захотел внушить любовь женщине, первою заботою его было бы заставить ее думать о нем — даже ненавидеть его, лишь бы только она не оставалась равнодушною.

И действительно, если женщина начинает часто о ком-нибудь думать, то, каковы бы ни были ее мысли, она близка к любви. Не то ли было и со мною?

Но тогда эта истина была для меня так недоступна, что я даже не предложила себе этого вопроса. Помню только, что я во сне видела себя перед алтарем с графом де Шаванном; и вдруг вбежала мадам д'Альбре, леди Батерст, Стенгопы, леди M и разлучили нас силой. Я заплакала так горько, что проснулась и не скоро уверилась, что все это был сон.

Рано по утру пришел Огюст. Месье Жиронак ушел давать уроки на флейте и гитаре, а жена его была так занята цветами, что мы могли беседовать наедине до самых сумерек и рассказали друг другу в продолжение этого времени все свои приключения.

— Ты рассказала мне все, Валерия, — сказал он, выслушавши меня, — все твои печали и горести, все удачи и удовольствия; как помогала ты любви других, как приобрела маленькое состояние и сделалась почти миллионеркой, — а ничего не сказала о своих сердечных делах. Ты или ужасная лицемерка, или у тебя нет сердца.

— Кажется, последнее, — отвечала я. — По крайней мере, мне нечего рассказывать тебе о сердечных делах. Не знаю, я ли в том виновата или другие, только никто в меня не влюблялся, за исключением негодного Г** , и я ни в кого не влюблялась.

Огюст посмотрел мне пристально в глаза, как будто хотел заглянуть мне в душу, но я встретила его взор спокойно и, наконец, невольно расхохоталась.

— Так это правда? — сказал он, убежденный моим смехом.

— Честное слово, — отвечала я.

— Да, нельзя не поверить твоему взгляду и смеху.

— Поверь, что никто не был в меня влюблен, а де Шатонеф не отдаст своего сердца тому, кто его не желает.

— Это очень странно, — сказал он. — А Лионель Демпстер?

— Он немного старше Пьера, которого я щипала, когда мне хотелось выйти погулять. Он смотрит на меня, как на сестру, почти, как на мать.

— Как на мать!

— Да, он сам говорил что-то в таком роде. Он человек с умом и дарованиями и годится тебе в приятели; но мне он не пара. Софье или Элизе — дело другое.

— Ты вечно заботишься о других, Валерия. Когда же подумаешь о себе?

— Кажется, я позаботилась о себе уже довольно. Ты забыл, что у меня две тысячи пятьсот франков годового дохода.

— Но две тысячи пятьсот франков не муж.

— Кто знает! На них можно купить и мужа, особенно у нас на родине, где не все миллионеры, как эти холодные островитяне.

— Ты, кажется, сама сделалась холодной островитянкой.

— Да, и месье Жиронак клянется, что я умру старой девой.

— А ты что на это говоришь?

— Может статься. Кто-то подъехал. Кто это?

Я подошла к окну и увидела экипаж Сельвина и Лионеля у его дверец. Ступеньки были проворно отброшены, и в комнату вошла Каролина; она объявила, что свекровь прислала ее за мною и Огюстом. «Муж мой, — сказала она, — и отец его непременно сами явились бы к месье де Шатонефу, если бы их не задержало заседание суда. Они ужасно заняты». Жиронаков она пригласила на следующий день обедать в Кью, а меня и Огюста просила ехать сейчас же.

— Ступайте, Валерия, — сказала она, — соберите что нужно на неделю.

— Что вы на это скажете? — спросила я, обращаясь к брату и Лионелю. — Вас непременно надо об этом спросить — вас, царей природы, как вы величаете сами себя, вас, которые вдвое тщеславнее нас и проводите за туалетом вдвое больше времени, нежели мы, оклеветанные женщины. Что вы на это скажете? Можно собраться так скоро? Я не заставлю вас ждать больше десяти минут; и позову к вам мадам Жиронак, которой вы можете передать свое поручение лично.

Не дожидаясь ответа, я поспешила к себе в комнату одеться в дорогу и собрать кое-какие вещи. Мадам Жиронак заменила меня между тем в гостиной, и вслед за тем там послышался веселый смех.

Не успела я еще одеться, как кто-то стукнул два раза в двери и минуты через две мужские шаги раздались по направлению в столовую. Окна моей комнаты выходили во двор, так что я не могла видеть, кто пришел; а горничную, бегавшую взад и вперед с разными коробками, спросить я не хотела.

Так кончила я свой туалет; не знаю почему, сердце билось у меня сильнее обыкновенного. Я надела шляпку и шаль и сошла вниз в каком-то смущении и нетерпении, хотя и не ожидала встретить кого-нибудь преимущественно перед другими.

Я застала гостей усердно убирающими котлеты и зеленый горох. В числе их был и Шаванн, которого я никак не ожидала видеть.

Он встал при моем появлении из-за стола, сделал шага два мне навстречу, поклонился, сказал мне несколько любезных слов и прибавил, что приехал пригласить моего брата прогуляться с ним верхом и посмотреть Лондон.

Все это было сказано просто и свободно; в словах и в голосе его не было ничего такого, что могло бы заставить меня покраснеть, однако же в первую минуту я почти не умела ему отвечать. Но не должно забывать, что Жиронак беспрестанно дразнил меня графом, и я поневоле приписывала его внимательность к Августу более сильной побудительной причине, нежели простой учтивости.

Граф, видя мое смущение, сам смутился на мгновение и покраснел. Глаза наши встретились; встреча эта была мгновенная, мимолетная, но с этой минуты между нами установилось какое-то взаимное понимание.

Все это сделалось гораздо скорее, нежели сколько надо времени на описание. Заметив, что все на нас смотрят, я тотчас же очнулась, ответила графу в немногих словах и села за стол между братом и Лионелем. Разговор обратился к тому же предмету, о котором говорили до моего прихода, и беседа завязалась очень приятная, как всегда бывает между четырьмя или пятью образованными людьми, нечаянно сблизившимися и желающими друг другу понравиться.

Лионель, как я уже не раз имела случай заметить, был очень остер и умен и еще более развернулся во Франции, так что я редко встречала молодых людей, которые могли бы стать с ним наряду. Граф был тоже человек даровитый и образованный, с оттенком британской задумчивости в характере; брат, горячий воин, кипел молодостью и веселостью, мечтал о великой будущности и был в восторге, видя перед собою давно потерянную сестру. Каролина Сельвин была резва и жива; мадам Жиронак тоже; а я, желая загладить глупое поведение вчерашнего вечера, всеми силами старалась поддерживать общую веселость.

Кажется, это мне удалось, потому что всякий раз, как поднимала глаза, я непременно встречала покоящийся на мне глубокий, серьезный взор Шаванна. Это доказывало, что я или слова мои его интересовали.

Завтрак еще не кончился, когда вошел месье Жиронак, и мы условились, что он приедет на другой день к вечеру с женою в Кью. Перед отъездом Каролина сказала, что она надеется, что граф посетит месье де Шатонефа у них в загородном доме, не дожидаясь визита ее мужа и старого Сельвина, слишком занятых теперь делами.

Граф тотчас согласился; он, Лионель и Август тут же условились прокатиться верхом дня через два или три.

Каролина поспешила нас увезти, говоря, что свекровь ее подумает, пожалуй, что она убежала. В Кью приняли меня, как родную, а Августа, как старого друга.

Время шло приятно. Это было весною. Местоположение дачи на берегу Темзы очаровательно, и на этот раз английский май был именно таков, каким описывают его поэты, то есть каким он бывает во сто лет раз.

Все желали друг другу нравиться, а Сельвины принадлежали к числу тех редких людей, которых, чем больше знаешь, тем больше любишь. От старика Сельвина у меня не было тайн; я смотрела на него почти как на второго отца, а Август готов был полюбить его за расположение ко мне. Мы много толковали с ним о моих делах и рассуждали, известить ли родителей о моем существовании. Мы решили этот вопрос положительно. Оставалось решить, будет ли бесполезно возвратиться мне во Францию, и следует ли туда возвращаться при моих теперешних обстоятельствах.

Август ничего не мог сказать. Как молодой француз и еще более как офицер он знал законы своей страны меньше старика Сельвина. Впрочем, оба были согласны в том, что лучше мне не ехать во Францию, пока я не принадлежу совершенно себе, то есть не принадлежу кому-нибудь другому.

Я глубоко вздохнула. Горько подумать, что никогда не увидишь своих родителей или товарищей детства!

Старик Сельвин заметил мое волнение, положил мне руку на плечо, и сказал:

— Возвратиться на родину было бы теперь безумством. Мой совет — оставайтесь здесь, продолжайте свои занятия и предоставьте вашему брату открыть отцу столько, сколько он найдет нужным. Я даже не думаю, чтобы надо было сказать ему, где вы живете; если он желает писать к вам, он может передавать письма брату, а тот будет адресовать их на мое имя, чтобы и на почте нельзя было узнать вашего адреса. Остальное предоставьте времени и Провидению, которое никогда не оставляет смиренных. Вот что советует вам старый адвокат; обсудите слова мои вдвоем с братом. Они хоть и не льстят, может быть, вашим чувствам, но вы, вероятно, найдете их благоразумными. Теперь пойдемте на луг к дамам, которые нашли, кажется, какой-то новый магнит.

— Я совершенно уверена, — отвечала я, — что совет ваш благоразумен, и благодарю вас за него. Отец не может быть к своей дочери добрее, нежели вы ко мне. Бог благословит вас за это. Только знаете ли, — мне в эту минуту очень грустно и не хочется вмешиваться в веселое общество. Пойду к себе и возвращусь, когда эта глупая тоска пройдет.

— Не называйте ее глупою, — возразил старик с улыбкою. — Что естественно, то не глупо. Только не поддавайтесь этой грусти. Чувства — хорошие слуги, но плохие господа. Делайте что хотите, только воротитесь к нам поскорее. А мы, месье де Шатонеф, посмотрим, что там за новые лица.

С этими словами он отвернулся и ушел, опираясь на руку брата и оставив меня успокоиться и собраться с мыслями, что было, может быть, тем затруднительнее, что в новом госте я узнала графа де Шаванна.

Я распространилась о чувствах, волновавших меня в этот период жизни, по двум причинам: во-первых, это самый важный момент в моей жизни, а во-вторых, описывая до сих пор больше факты и дела, я, вероятно, являюсь читателю суше и холоднее, нежели я в самом деле. Меня сделали жестокою обстоятельства и люди. Несчастия закалили мой характер и отчасти даже сердце. Они пробудили во мне гордость, поставили меня в оборонительное положение и в каждом незнакомом лице научили меня видеть будущего врага.

Счастье все это изменило. Враги мои были обезоружены или раскаялись. Я всем простила, со всеми примирилась. Я была любима и уважаема теми, которых в свою очередь могла любить и уважать и дружбою которых могла гордиться. Я видела брата, все еще надеялась на прощение родителей, — и отчего не признаться? — начинала считать не совсем невозможным, s, что я выйду когда-нибудь замуж.

Все это произвело во мне мало-помалу перемену чувств и образа мыслей. Сердце мое таяло, таяло, и наконец растаяло, так что я почувствовала необходимость остаться наедине и дать волю слезам. Я ушла к себе в комнату, бросилась на постель, и долго, долго плакала.

Но то были не те слезы, какие вызвал жестокий поступок мадам д'Альбре, — не слезы оскорбленной гордости, вызванные леди Батерст, — нет, то были слезы любви, теплоты сердечной, почти радости. Они текли тихо и сладко. Выплакавшись, я умылась, пригладила волосы и пошла присоединиться к веселому обществу в сад.

Граф успел уже приобрести расположение не только Каролины, но и всего семейства Сельвинов. Он нарочно приехал в Кью пригласить моего брата и Лионеля поехать с ним послезавтра в Вормвуд-Скробс, где в честь какого-то иностранного принца назначен был смотр трем полкам легкой конницы и конной артиллерии.

Смотр должен был кончиться примерным сражением, и граф думал, что это зрелище любопытно для бывшего гусарского офицера.

Они толковали об этой поездке до тех пор, пока дамы не изъявили своего желания тоже взглянуть на этот смотр, и тогда решили, что Каролина, две мисс Сельвин и я поедем с Лионелем в экипаже судьи, а Август и граф будут сопровождать нас верхом, и что с маневров все мы возвратимся к обеду в Кью, а на следующий день — в город.

Граф де Шаванн оставался недолго, и имел только случай сказать мне несколько самых незначительных слов. Но я заметила, что он и в этот раз обращался со мною не так, как с другими. С другими он разговаривал каким-то гордо-смиренным тоном, полушутливо, полусерьезно, — со мной же всегда серьезно и вслушивался, казалось, в каждое мое слово с особенным вниманием.

Он никогда не шутил со мною, он не был и педантом в своих разговорах. Он как будто хотел доказать мне, что он не пустой светский болтун.

Уходя, он в первый раз подал мне руку a l'anglaise, глаза наши встретились, и я, кажется, опять покраснела; он тотчас же потупил взор, поклонился и взял шляпу, но не забыл пожать мне руку. Он простился с судьею и его сыном, сел на лошадь (он превосходно ездил верхом) и удалился в сопровождении своего грума.

Не успел он скрыться из виду, как сделался предметом общего разговора.

— Что за очаровательный человек! — сказала Каролина. — Сколько ума, сколько жизни, сколько чувства! Где вы его подцепили, Валерия?

— Я уже говорила вам, что он старинный приятель Жиронака и нечаянно встретился у него с Августом, которого и полюбил с первого раза. Вот все, что я о нем знаю.

— Он очень хорош собою, — продолжала Каролина. — Вы как находите, Валерия?

— Да, это правда. Только у него немножко женские черты.

— О, совсем нет, — возразила Каролина.

— Каролина, — сказал, смеясь, Сельвин, — вы не имеете права замечать достоинства пи в ком, кроме меня, вашего мужа и главы.

— Чудовище! — отвечала она, рассмеявшись. — Да я никогда и не воображала вас прекрасным или умным. Я вышла за вас замуж только, чтобы избавиться от тирании моей учительницы музыки. Не смотрите так грозно, Валерия! Теперь меня уже нельзя поставить в угол. Муж не позволит.

— Он сам поставит вас в угол, — отвечал судья, который души не чаял в своей невестке.

Она, действительно, стоила этой любви.

— А помните вы, Сельвин, — сказала я, — как вы утверждали, что мужья вообще, и вы в особенности, вовсе не тираны? Какой же совет даете вы теперь своему сыну?

— Знаете ли что, — шепнул он мне. — Я думаю, что вы скоро отправитесь во Францию. Пойдемте, пройдемся по кедровой аллее. Мне надо с вами поговорить.

Я взяла его под руку; сердце у меня сильно билось, потому что я догадывалась, о чем он хотел говорить. Мы вошли в уединенную аллею, тянувшуюся вдоль реки.

— Вы знаете, — сказал Сельвин, не глядя на меня, может быть, из опасения смутить меня, — я не только ваш законный советник, но и избранный вами самими попечитель; так без дальнейших предисловий, — кто он,

Валерия?

— Я не стану притворяться, будто не поняла вас, хотя, уверяю вас честью, вы ошибаетесь в своих предположениях.

— Ошибаюсь! Едва ли; я не ошибаюсь.

— Я вам говорю; ошибаетесь. Я видела его всего раза четыре и не говорила с ним больше пяти слов.

— Да кто он?

— Знакомый Жиронака, граф де Шаванн. Отец его эмигрировал в Англию во время революции, занялся торговлей и приобрел до 40 000 фунтов. Во время реставрации старый граф возвратился во Францию, был пожалован Людовиком Восемнадцатым кавалером Почетного Легиона, и вскоре потом умер. Месье де Шаванн, воспитанный в Англии, больше англичанин, чем француз, и редко ездит во Францию. Вот все, что я о нем знаю, и то случайно. Месье Жиронак рассказал мне эти вещи, о которых я и не думала спрашивать.

— Все это хорошо, только надо узнать о человеке что-нибудь положительное, прежде нежели отдать ему руку.

— Я сама так думаю. Но так как я не намерена отдавать ему моей руки, то и довольствуюсь тем, что о нем знаю.

— А что вы знаете? То есть, что вы узнали сами, а не слышали от других.

— То, что он человек очень любезный, образованный и, кажется, добрый. Он очень ласков с Августом.

— Да, люди часто бывают ласковы к тем, у кого есть хорошенькие сестры, в которых они влюблены.

— Может быть; но к настоящему случаю этого применить нельзя; положим, что у Августа и хорошенькая сестра, да граф в нее не влюблен.

— Может статься.

— Без сомнения.

— Хорошо. Что знаете вы о нем еще?

— Ничего.

— Не знаете ни его характера, ни правил, ни привычек?

— Право, послушать вас, так можно подумать, что дело идет о найме слуги, и что де Шаванн ищет этого места. Какое мне дело до его характера и правил? Я знаю только, что он смотрит благородным человеком и нисколько не похож на фата или педанта, что в ваше время редкость.

— Каролина говорит, что он очень не дурен собою.

— Я с ней согласна. Только из этого ничего не следует.

— По крайней мере, не много. Так больше вы о нем ничего не знаете?

— И не желаю знать. Кажется, я и то уже довольно знаю о знакомом со вчерашнего дня.

— Хорошо, хорошо, — продолжал судья, покачивая головою. — Он мне нравится. Я наведу справки.

— Только, пожалуйста, не ради меня, — сказала я.

— Мадмуазель де Шатонеф, — сказал он сухо, хотя и шутя, — я стар, вы молоды, а молодежь, я знаю, считает нас стариков, ни на что не годными.

— Нет, нет, поверьте, я этого не думаю.

— Я тоже. Так предоставьте же мне действовать по моему усмотрению и позвольте мне, для вашего успокоения, заметить, что у меня у самого есть две дочери и еще сын, кроме Чарльза. Я очень рад видеть у себя за столом человека образованного, не дурака и не фата, как вы заметили; но чтобы он сделался у меня в доме habitue, для этого я должен прежде узнать о нем побольше. Однако колокол уже позвонил, и я советую вам, не теряя времени, заняться вашим туалетом. И главное, не отступайте от вашего решения никогда не выходить замуж, потому что мужья тираны.

Можете себе вообразить, что я воспользовалась его словами и поспешила убежать от прозорливого старика.

— И как это он все видит? — подумала я. — В одну минуту он прочел все, как по писанному. Но в мое сердце он не заглянул, я думаю; сама не понимаю, что в нем происходит.

Я не знала еще в то время, что, когда душою нашей овладеет сильная страсть, или даже когда она только что зарождается, мы понимаем себя меньше всех.

Я не знаю и не старалась узнать, собирал ли судья справки о графе, как был намерен. Не знаю также, что было их результатом. Но на следующее утро граф явился с верховою лошадью для Августа; он не спросил, дома ли мы, но приказал нам только кланяться и пригласил брата ехать с ним верхом.

Лионеля не было, он уехал по делам в город. Август и граф уехали вдвоем и воротились уже под вечер, незадолго до обеда. Граф уехал, не сходя с лошади.

Признаюсь, что это доставило мне больше удовольствия, чем если бы он вошел. Я видела в этом поступке много деликатности: он не хотел быть в тягость ни мне, ни Сельвинам.

Август в продолжение всего обеда читал панегирик графу и уверял, что в нем есть все, чего только можно искать в друге или любовнике.

— Ого! — воскликнул старик Сельвин, выслушавши Августа. — Кажется, этот граф с черными усами скоро одержал победу. Того и смотри, что еще кто-нибудь убежит! (Он взглянул на Каролину. ) Мадемуазель де Шатонеф очень искусна на эти дела. Но из моего дома не улизнуть никому.

Обед прошел очень весело. После обеда занялись музыкой, и Сельвин только что попросил меня что-нибудь спеть, когда вошел слуга Лионеля. Он прискакал из Лондона отыскивать своего господина, на имя которого была получена из Парижа огромная пачка писем с надписью: доставить немедленно.

Это нарушило на минуту наше веселье; но скоро оказалось, что главное письмо было к моему брату от парижского коменданта, звавшего его назад. Его требовали туда к 3 июня.

Горько было нам расстаться после такого короткого свидания, но мы утешились тем, что Па-де-Кале не Южный океан.

ГЛАВА XII

Утро, назначенное для смотра, было прекрасно. Это было в конце мая, и окрестности города представляли очаровательный английский ландшафт. Деревья стояли в цвету, и воздух был напитан ароматами. Парки и подгородние дороги были усеяны няньками и целыми стадами краснощеких, веселых детей. Август не мог налюбоваться на эту картину.

Деревья, цветы, луга, Темза, белеющая бесчисленным множеством парусов, дачи, няньки и дети, — все приводило его в восхищение. Веселое расположение духа его сообщилось и нам, и на душе у нас стало ясно, как на майском небе.

Когда мы прибыли на поле, назначенное для смотра, брат мой замолчал и побледнел за минуту. Но потом глаза его сверкнули, когда он обвел ими войско, проходившее в минуту нашего приезда перед принцем, для которого делали смотр. Возле принца, верхом на коне, виднелся старик в фельдмаршальском мундире. По орлиным глазам и носу в нем тотчас же можно было узнать великого воина.

— Поистине, великолепное зрелище, — говорил вполголоса брат мой.

Через минуту мимо нас проехал на рысях полк уланов и за ним несколько эскадронов гусар. Зрелище было живописное. Военная музыка приводила меня в восторг. Но спокойный ветеран, неподвижно стоявший среди общего движения и замечавший все мелочи маневров, сделал на меня впечатление сильнее всей массы пестрых мундиров.

Я думала о том, как стоял он среди гигантской битвы народов, где решалась судьба царств, как встретил он без страха и без трепета непобедимого Наполеона; я вспомнила, как сломил он силу моей родины, и кровь похолодела у меня в жилах.

Если бы он смотрел гордо и торжественно, я могла возненавидеть его; но бесстрастный и спокойный, с лицом, свидетельствовавшим о спокойной совести, он являлся мне врагом моего отечества только по долгу, а не по личному произволу. Я чувствовала, что находилась в присутствии великого человека. Спутницы мои заметили, что я почти не сводила с него глаз, и начали между собою перешептываться. Шепот их обратил на себя внимание Августа; он оглянулся, понял причину их улыбок и посмотрел на меня, нахмурив брови. Но лицо его почти в ту же минуту опять прояснилось.

Начались маневры. Я, разумеется, не понимала смысла движения войск, но картина была увлекательная. Кавалеры наши были так заинтересованы, что попросили у нас позволения отъехать в ту сторону, где маневрировала артиллерия.

Так как при нас были слуги, и от английского народа нечего опасаться грубости, мы согласились, и кавалеры наши ускакали, обещая возвратиться через четверть часа.

Едва они скрылись из вида, как я заметила высокого, воинственного, прекрасного ездока в штатском платье, а за ним жокея в черной куртке и шляпе с кокардой.

Мне казалось лицо его несколько знакомым; я как будто где-то его видела, но где, не могла вспомнить. Напрасно я ломала себе голову. Он был, очевидно, англичанин, а из английских офицеров я не знала никого. Он проехал мимо нас и старался, казалось, разобрать герб на нашем экипаже и узнать, кто я; по крайней мере, я не могла не заметить, что он беспрестанно на меня посматривал, как будто и он узнал меня. То же самое повторилось и в третий раз. Потом он подозвал к себе своего грума, который вслед затем подъехал к слуге Сельвина, стоявшему в нескольких шагах от нашего экипажа и что-то у него спросил.

Всадник, получив ответ, кивнул головой, как будто хотел сказать «я так и думал». Потом он взглянул на меня, приподнял шляпу и потихоньку удалился.

Каролина тотчас же все это подметила и сказала, обращаясь ко мне:

— Кто это, Валерия? Где я его видела?

— Я сама задаю себе тот же вопрос, — отвечала я. — Я тоже его видала, но не помню где. Это странно.

— В самом деле? — проговорил чей-то голос как раз под моим ухом. — А можете вы сказать, где вы меня видели, неблагодарная?

Я обернулась и увидела перед собою бледное от злости лицо Г**, бесчестного отставного мужа мадам д'Альбре, первого виновника всех моих несчастий. Я посмотрела на него пристально и отвечала с презрением:

— Очень могу, мосье Г**. Я никак не ожидала встретиться с вами опять. Я думала, что вы на своем месте — на галерах.

Конечно, мне не следовало говорить таким тоном, но кровь у меня горяча. Когда я вспомнила о всем, претерпенном мною в жизни, негодование овладело всем моим существом.

— А, — отвечал он, заскрежетав зубами, покраснев, как рак, и схватив меня за руку. — Убирайся сама на галеры, неблагодарная собака! . .

Не знаю, что хотел он еще сказать, но в это время послышался топот скачущей во весь опор лошади, и через минуту он очутился в руках графа де Шаванна, только что возвратившегося к нам.

Подскакать к нашему экипажу, соскочить с лошади, схватить наглеца, стащить его долой и приняться бить его изо всей силы хлыстом, — все это было для графа Делом одной минуты.

После я удивлялась, откуда взялось столько силы у такого слабого, по-видимому, человека? Граф былростом гораздо меньше Г**, а ворочал его, как пятилетнего ребенка.

Оставивши его, наконец, он обратился к нам с улыбкой, как будто протанцевал кадриль, снял шляпу и сказал:

— Извините, mesdames, и в особенности вы, мадмуазель Валерия, за эту сцену. Я не выдержал.

Каролина и сестры Сельвина были так перепуганы, что не могли ничего отвечать; я тоже онемела от удивления. В это время Г**, с окровавленным лицом и запачканным платьем, снова подошел к нашему экипажу.

Он был бледен, как полотно, но, очевидно, не от страха, а от злости.

— Граф Шаванн, — сказал он, — я вас знаю, да и вы будете меня знать, даю вам слово. Вы дадите мне удовлетворение!

— О, нет, нет, — воскликнула я, всплеснувши руками. — За меня не надо, граф! За меня не рискуйте жизнью!

Он поблагодарил меня выразительным взглядом и сказал господину Г**.

— Я вас не знаю, да, вероятно, и не буду знать. Я наказал вас за дерзость перед дамой.

— Дамой! — прервал его негодяй. — Такой же дамой, как. ..

Но граф продолжал, как будто не слыша его:

— И сделал бы это во всяком случае, — зная вас или не зная, — что и готов повторить снова, если вы опять вздумаете делать дерзости. Что же касается до удовлетворения, то если вы потребуете его, как должно, — я никогда не отказываю в нем тем, кто достоин со мною сразиться.

— А этот господин недостоин скрестить с вами шпагу, — произнес третий голос.

Я оглянулась и узнала офицера, поклонившегося мне за четверть часа.

— Моего слова достаточно в подобных случаях, — продолжал он. — Я полковник Джервис. А этот господин — это известный Г**, пойманный в плутовстве за картами, исключенный из всех клубов и битый неоднократно во всех концах Англии. Никто не захочет явиться к вам с вызовом от его имени, а если кто и захочет, так вы не должны соглашаться.

Стиснув с яростью зубы, разоблаченный негодяй удалился; граф поклонился полковнику и сказал:

— Благодарю вас. Я граф де Шаванн и совершенно уверен в том, что вы сказали. Только негодяй мог вести себя так, как этот господин. Иначе я не решился бы драться в присутствии дам.

— Я видел все, — отвечал Джервис, — и сам спешил сюда на помощь. Но вы предупредили меня, и я остановился поодаль полюбоваться, как вы его отделали. Не в обиду будь вам сказано, граф, но, судя по уменью вашему владеть руками, вас можно принять скорее за англичанина, нежели за француза.

— Я воспитан в Англии, — отвечал граф, смеясь, — и научился здесь владеть руками.

— Это дело другое! Право, я никогда не видал, чтобы хлестали с таким искусством. Видали вы когда-нибудь, мадмуазель де Шатонеф, — кажется, я не ошибаюсь в вашем имени?

— Я до сих пор вовсе не видала ничего в этом роде и от души желаю не видать во второй раз.

— Нет, не говорите этого. Если распорядиться хорошо и ловко, так это очень приятное зрелище. И сверх того, вы неблагодарны к графу.

— Я ни за что на свете не хотела бы быть неблагодарною, — отвечала я, — и граф, я уверена, не сомневается в моей признательности. Я ему очень обязана за защиту и всегда этого от него ожидала.

— Что он будет за вас драться? — шепнула мне Каролина.

Все расслышали это замечание, хотя, может быть, она этого и не желала.

Я отвечала ей довольно холодно:

— Да, Каролина, я уверена, что он всегда готов сразиться за меня и за вас, и за каждую даму.

— Благодарю вас за доброе мнение, — сказал граф.

— Извините, если я вам сделаю вопрос, — сказал полковник, обращаясь ко мне. — Не знаете ли вы. ..

— Адели Шабо? — прервала я его. — Очень рада услышать о ней что-нибудь или увидеть мистрисс Джервис.

— Я сам хотел это сказать. Мы только вчера приехали в город, и она тотчас же поручила мне отыскать вас. Жиронаки сказали мне, что вы гостите в Кью. ..

— Да, у судьи Сельвина. Кстати, — прибавила я, — позвольте вас познакомить: мистрисс Сельвин, урожденная Каролина Стенгоп, — полковник Джервис.

Джервис поклонился, но слегка покраснел и взглянул на меня искоса. Но я сохранила такое спокойное выражение лица, что он не мог узнать, известно ли мне что-нибудь или нет.

Каролина тоже держала себя очень хорошо. Вышедши замуж, она сделалась степеннее, характер ее определился, ум развился. Она не покраснела и не смутилась, а только тихонько меня ущипнула, начала расспрашивать об Адели и пожелала ее видеть.

— В Париже она произвела, говорят, сильное впечатление, — сказала она, — и это неудивительно. Она такая хорошенькая! Вы счастливый человек, полковник Джервис.

— Это правда, — отвечал он. — Адель добрейшее создание. В Париже ее все обласкали; особенно мадам д'Альбре. Мы очень обязаны вам за это знакомство, мадмуазель де Шатонеф. Кстати: Адель привезла вам от нее целую кучу писем и подарков. Когда вы к ней приедете?

— Где вы остановились, полковник?

— В отеле Томаса, на Берклей-сквере, пока не найдем порядочной квартиры. В августе мы уедем ко мне на мызу, в горы. Адель хочет, кажется, просить вас туда к себе.

— Благодарю вас; не знаю, удастся ли это. До августа еще целых два месяца, и Бог знает, что случится в это время. Знаете ли: я сама думала ехать во Францию, когда брат должен будет явиться обратно в полк.

— В самом деле? — спросил граф. — Я об этом ничего не слышал. Что же вы, поедете?

— Не знаю. Теперь это еще только мечта.

— Но вы не отвечаете на мой вопрос, — сказал полковник. — Когда же вы навестите Адель?

— Извините, полковник. Я возвращусь в город завтра и тотчас же к ней поеду. В час или в два буду у вас. Сельвин обещал мне дать свой экипаж. Каролина, могу я в нем проехать прямо в отель Томаса?

— Конечно. Что за вопрос? Разумеется, вы можете ехать в нем куда хотите.

— Так я буду у вас в два часа, полковник. Кланяйтесь от меня Адели.

— Благодарю вас. Не смею вас дольше беспокоить, — сказал он, приподнимая шляпу. — Извините, что я взял смелость вступить с вами в разговор. Мы раскланялись, и он ускакал.

— Настоящий джентльмен, — заметила Каролина. — Адель себя не обочла.

— Советую не говорить этого при мистере Сельвине, — сказала я.

— Что за пустяки! — отвечала Каролина, слегка покраснев.

— Кто этот Джервис? — спросил граф. — Из вас, кажется, никто его не знает, и вдруг он делается знакомым. Объясните мне это явление.

— Он прекрасный человек, как заметила мистрисс Сельвин, и очень не дурен собою, как вы сами видите. В обществе он играет важную роль, и, главное, он муж одной премилой француженки, близкой приятельницы Каролины, и бежал с нею полгода тому назад, принимая ее за. ..

— Валерия! — прервала меня Каролина, краснея.

— Каролина? — возразила я спокойно.

— Что вы хотели сказать?

— Принимая ее за богатую наследницу, — продолжал я. — Но он нашел в ней больше, чем богатство: красоту и доброе сердце.

— Счастливец! — проговорил де Шаванн со вздохом.

— Почему так?

— Потому что женился на женщине, которую вы хвалите. Разве это не счастье?

— Дело очень обыкновенное, — сказала Каролина. — Вы не знаете, граф, что Валерия мастерица устраивать свадьбы. Она выдает своих приятельниц замуж с неимоверною быстротою.

— Надеюсь, то есть, я думаю, — поправился он, — что она лучше, нежели вы ее описываете. Она еще не позаботилась о себе.

— Не знаю, граф, я в этом еще не уверена, — отвечала она, стараясь отплатить мне за мою шутку.

Но я остановила ее, и в то же самое время подъехали к нам Август и Лионель. Смотр еще не кончился, но они вспомнили, что обещали воротиться через четверть часа, и проездили уже целых два часа. Каролина тотчас же начала над ними трунить, что они оставили нас одних среди толпы народа.

— Это не опасно, — сказал Лионель. — Будь тут какая-нибудь опасность, мы давно бы воротились.

— И в подтверждение ваших слов, мы были до смерти перепуганы. Мадмуазель де Шатонеф была оскорблена каким-то искателем приключений, и если бы не граф, так случилось бы что-нибудь и еще хуже.

И вслед затем была им рассказана вся история с господином Г . В жизнь мою не видала я, чтобы кто-нибудь рассердился так сильно, как Август в эту минуту. Он побледнел, как смерть, глаза его засверкали, члены задрожали, как в лихорадке.

— Он за это поплатится! — проговорил он сквозь зубы.

И он крепко пожал руку графу.

— Этого я никогда не забуду, — сказал он глухим голосом. — С этой минуты, граф, мы друзья навеки. Я никогда не могу отблагодарить вас за эту услугу.

— Пустяки, mon cher, — отвечал граф. — Я ничего не сделал особенного.

Но Август продолжал рассыпаться в благодарностях до тех пор, пока граф не сказал:

— Хорошо, пусть будет так, довольно; когда-нибудь и я в свою очередь потребую от вас услуги, позначительнее этой.

— Будьте уверены, что я исполню ваше требование, — отвечал Август. — В чем оно состоит? Говорите.

— Не спешите, — возразил граф. — Это не безделица.

— Полно, Август, — сказала я, — ты разгорячился так, что себя не помнишь. Прикажите ехать домой, Каролина. Судья ждет нас к обеду; а к этому он, как вы знаете, очень неравнодушен.

— Да, да, Валерия; вы всегда заботитесь о других. Поедемте.

В эту минуту подъехал к нам грум Джервиса и сказал:

— Позвольте вас спросить, кто из вас граф де Шаванн?

— Я.

— От полковника Джервиса, — продолжал грум, подавая ему карточку. — Полковник приказал вам кланяться и просить вас, чтобы вы тотчас дали ему знать, если получите какое-нибудь известие от того господина, которого вы отхлестали; он просит вас не считать его за благородного человека; полковник может доказать это и заставить его молчать.

— Благодарю, — отвечал граф. — Кланяйся от меня полковнику и скажи, что я ему очень обязан за внимание. Завтра поутру я явлюсь к нему сам.

Грум уехал.

— Видите, мосье де Шатонеф, — сказал граф, — вы не должны считать этого негодяя чем-нибудь порядочным.

— Разумеется! — сказал Лионель, и вслед за ним все мы повторили: разумеется!

Скоро мы прибыли в Кью и только что поспели к обеду. Предметом разговоров были события этого дня, героем — граф.

На следующее утро я с Августом возвратилась в город. Шаванн уехал из Кью после обеда.

Согласно моему обещанию, я тотчас же отправилась к Адели и застала ее одну, в очень веселом расположении духа. Она говорила, что она счастливейшая из женщин, и желала только увидеть меня замужем.

— Лучше предоставьте это судьбе, — отвечала я. — Суженого конем не объедешь. Спешить или оттягивать, выйдет одно и то же. Каролина тоже говорит, что она счастлива; я вам верю, потому что муж ваш мне очень нравится.

— Очень рада это слышать. Вы тоже его очаровали. Но кто же граф де Шаванн, о котором он прожужжал мне уши? Он говорит, что это единственный француз, который достоин быть англичанином, — а выше этой похвалы он не может себе ничего вообразить. Кто же этот граф, Валерия?

Я отвечала ей, что знала.

— Ну, и что же? — спросила Адель.

— Ну, и — ничего, — отвечала я.

— Не секретничайте с друзьями, — сказала она, глядя на меня серьезно. — Я от вас не скрывалась, и вы помогли мне советом. Будьте же и вы со мною откровенны.

— Я люблю вас, Адель, и у меня нет от вас секретов. Мне нечего от вас скрывать.

— Нечего? А граф?

— Что ж граф?

— Вы не думаете сделаться графиней?

— Нет.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Этого я не понимаю. Из слов мужа я заключила, что это уже решенное дело.

— Полковник ошибается. Тут ровно ничего нет, ни решенного, ни нерешенного

— И вы его не любите? Он вам не нравится?

— Нравится как приятный собеседник часа на два и как благородный человек.

— Так отчего же не полюбите вы его и больше?

— Я буду с вами откровенна, Адель. Я вовсе не думаю о том, могу ли я его любить или нет. Он никогда и ничего не говорил мне о любви, а не мне же заводить об этом разговор.

— Понимаю, понимаю. Но, будьте уверены, он заговорит. Что вы ему тогда ответите?

— Тогда подумаю.

— Это значит, вы скажете да. Только обещайте мне обратиться ко мне, если вам понадобится моя помощь. Я сделаю для вас все, что могу, по первому слову; муж мой также; вам обязаны мы нашим счастьем.

— Извольте, обещаю.

— Так довольно же; ни слова больше об этом. Пойдемте ко мне в комнату, я отдам вам письмо и подарки мадам д'Альбре. Знаете ли, Валерия, она обласкала нас как нельзя больше. Она, кажется, раскаивается в своем поступке против вас.

— А знаете ли вы, что человек, которого граф прибил хлыстом, ее бывший муж, господин Г**?

— В самом деле? Он не простит вам до гроба. Джервис думал, что он никому из вас не известен по имени. Но стоит ли думать об этом негодяе? Вот вам письмо мадам д'Альбре.

Письмо было ласково, как нельзя более. Она благодарила меня за знакомство с Джервисами, и надеялась встретиться со мною когда-нибудь, когда все прошедшее будет забыто, и я займу почетное место в обществе моей родины. В заключение она прибавляла, что по странному стечению обстоятельств узнала, что мать моя серьезно больна и, вероятно, проживет недолго.

Я продолжала читать.

«Обстоятельства не оправдывали ваш поступок, — писала, наконец, мадам д'Альбре, сделавшая мне так много зла своими советами в моей неопытной юности, — и едва ли хорошо сделали мы, что так долго скрывали истину и заставляли страдать ваших родителей. Матушка ваша никогда мне этого не простит. Но несмотря на ее гнев, я не могу хранить дольше тайну. Действительно, если только это можно сделать без опасности, известите о себе родителей и даже, советую вам, приезжайте к умирающей матери. Надеюсь, возвратившись во Францию, вы будете считать мой дом своим».

Я решилась ехать с Августом; Адель была того же мнения. Но прежде я решила посоветоваться с братом и Сельвином. В тот же вечер, когда Жиронаки удалились, я заговорила с Августом о поездке, но он прервал меня:

— Выслушай прежде, что я тебе скажу, и говори откровенно, без ложной стыдливости. Не одна поплатилась за это счастьем; а тебе, с кем же тебе говорить здесь откровенно, если не со мною?

— К чему это предисловие? Я, разумеется, буду отвечать тебе откровенно.

— Нравится тебе граф?

— Какой вопрос? Ну — да.

— Любишь ты его?

— Он ни слова не говорил мне о своей любви. Я не знаю, любит ли он меня, и не имею причин предполагать это.

— Не имеешь причин! Но все равно. Если бы он любил тебя, согласилась бы ты выйти за него замуж?

— Он говорил тебе об этом, Август, он говорил!

— Ответ я читаю у тебя в глазах. Да, он говорил и просил у меня позволения обратиться к тебе.

— А ты. ..

— Я отвечал, что у меня об этом нечего спрашивать позволения, и что я посоветую тебе послушаться собственного сердца.

— Ты отвечал, как добрый брат. А он?

— Спросил, что думаю я о твоих чувствах? Я отвечал, что сердце твое, сколько мне известно, не принадлежит никому, и что он может попытаться завоевать его. Я заметил ему, между прочим, что он полюбил тебя слишком скоро, и что любовь его поэтому, вероятно, не прочна. Но в этом я ошибся. Он уверил меня, что полюбил тебя сначала не за красоту, а за мужество, твердость и постоянство в несчастиях. Он знает почти все обстоятельства твоей жизни. Признаюсь тебе, мне очень нравится, что он смотрит на брак с серьезной точки зрения.

— Мне тоже. Но мне хотелось бы и о нем узнать побольше, то есть, о его характере и взглядах.

Август посмотрел на меня с удивлением.

— Что за положительная женщина! — сказал он. — Знаешь ли, мне кажется, что ты немножко. ..

— Холодна? — добавила я, обнимая его. — Нет, нет. Но я так долго принуждена была опираться сама на себя, что привыкла рассматривать вопросы со всех сторон и не давать воли чувствам, пока их не одобрил рассудок. Вспомни и то, Август, что ведь от этого шага зависит счастье всей моей будущей жизни.

— Ты права, Валерия. Скажи же мне, любишь ты его?

— Да. Он единственный человек, о котором я могу думать, как о муже, и готова за него выйти.

— Он как будто предвидел все это. Он показывал мне письма своих старинных друзей, в особенности , почтенного священника и воспитателя его, живущего в Гендоне; он ведет с ним переписку с самых юных лет, и уже это одно говорит в его пользу. Из писем старика видно, что он считает своего воспитанника за образец честности и благородства. Граф предложил мне ехать с ним завтра в Гендон и лично расспросить о нем священника.

— Я тоже думаю, что все это говорит в его пользу, — отвечала я, — поезжай и повидайся с его воспитателем. А я между тем отправлюсь в Кью и посоветуюсь с Сельвином. Завтра вечером я готова буду выслушать графа.

Август справедливо заметил, что я девушка положительная; а я прибавлю, что мне никогда не приходилось жалеть об этом. Чувствами всегда должен управлять рассудок.

В заключение разговора я показала Августу письмо мадам д'Альбре, и мы решили, что по приезде во Францию он тотчас же известит обо мне отца, предоставив на его усмотрение, сообщить ли это родным или нет.

Рано утром на следующий день я уехала в Кью; все удивились моему раннему приезду. Когда я сказала, что приехала поговорить с судьею о важном деле, он попросил меня отослать мой экипаж в город и поехать с ним. — Так мы убьем двух птиц одним зарядом, — сказал он. — Будем ехать в суд и говорить о деле.

Севши в экипаж, я думала, как бы лучше заговорить о щекотливом предмете, но судья начал сам.

— Я полагаю, — сказал он, — что вы желаете узнать результат справок, которые вы не хотели, чтобы я наводил? Не так ли?

— Так, хотя я и не понимаю, почему вы это угадали?

— Следовательно, лучше, что я послушаю себя, а не вас.

— Что же вы узнали?

— Выходите за него, если он сделает вам предложение. Ведет он себя, как человек пятидесяти лет. Он богат, щедр, но не расточителен; не играет в карты и во всех отношениях честный и благородный человек. Все это узнал я из верного источника. .

С минуту я не могла произнести ни слова и готова была заплакать. Судья сказал, чтобы я во всем положилась на него, как на отца. Он одобрил все мои поступки и посоветовал вести дело с графом просто и откровенно.

— Вы любите его, Валерия, — сказал он. — Я знал это прежде вас и уверен, что он будет хороший муж. Скажите ему все, покажите ему письмо мадам д'Альбре, в котором она пишет о вашей матушке, и, если он пожелает, выходите за него немедля и уезжайте вместе с Августом во Францию.

Я согласилась с его мнением. Вечером Август возвратился с графом из Гендона и оставил меня с ним наедине. Тут мы все покончили без всяких затруднений.

Любовные сцены очень занимательны для действующих лиц, но для посторонних не может быть ничего скучнее; поэтому скажу вам только, что графом осталась бы довольна самая взыскательная женщина. В продолжение двенадцати лет моего замужества я ни разу не имела повода раскаяться в том, что вступила с ним в союз.

Радость мадам Жиронак легче себе вообразить, нежели описать. Весело было смотреть, как хлопотала она, снаряжая меня к отъезду во Францию. Ни одна свадьба не была, я думаю, сыграна так быстро. Законные формальности Чарльз Сельвин порешил очень скоро; при венчании присутствовали только леди Батерст, Джервисы, Жиронаки и Сельвины. Свадьба обошлась без епископов и герцогов, без ливрейных лакеев и громогласного объявления в газетах, но небо улыбалось союзу двух сердец и рук.

Мы скоро приехали в Париж и были с восторгом встречены моими старыми друзьями, мадам Паон и мадам д'Альбре, гордившейся тем, что ее бывшая protegee сделалась графиней де Шаванн.

Август получил позволение ехать к своему семейству в По. Он выехал тремя днями раньше нас и опередил нас целою неделей. Родители приняли нас, как жданных гостей, и оба были рады этой встречи.

Матушка была при смерти; опоздай мы двумя днями, мы не застали бы ее в живых. Она скончалась на моих руках на другой день после нашего приезда и благословила меня перед смертью.

Отец не мог на меня насмотреться. Доставшееся мне наследство, около трех тысяч пятисот фунтов, было передано, с согласия графа, моему отцу, а потом должно было перейти к сестрам.

Так кончились все бедствия моей жизни. Валерия де Шаванн была с избытком награждена за заслуженные страдания Валерии де Шатонеф.

Несколько лет спустя Лионель женился на сестре моей Элизе и поселился вблизи виллы, купленной графом, по возвращении его из Франции, в окрестности Виндзора.

Брат Август теперь подполковник и отличился в Алжире. Николай, не возвращавшийся во Францию, приобрел славу и состояние как музыкант, и все прочие члены нашего семейства удачно устроили свою участь.

У меня трое детей: сын и две дочери. Собственный опыт научил меня воспитывать их как следует.