adv_history Фредерик Марриет Мичман Изи ru en Roland ronaton@gmail.com FB Tools 2006-01-16 http://www.oldmaglib.com Scan — Эльза, spellcheck — Nayal EE81700B-3590-4A30-8DE3-F35506AC9B12 1.0 Мичман Изи Logos Санкт-Петербург 1993

Фредерик Марриет

Мичман Изи

ГЛАВА I

которую читателю будет очень легко прочесть

Мистер Никодемус Изи был джентльмен, проживавший в Гэмпшире; он был женатый человек и обладал большим состоянием. В большинстве случаев супружеская чета легко обзаводится детьми, но частенько затрудняется их прокормлением. Мистер Изи этим не затруднялся, так как детей у него не было; но ему страстно хотелось иметь ребенка: ведь мы всегда мечтаем о том, что нам недоступно. Прождав десять лет, мистер Изи потерял всякую надежду. Говорят, философия может утешить огорченного человека, хотя Шекспир утверждает, что нет утешения против зубной боли. Как бы то ни было, мистер Изи занялся философией. Внимание его устремилось главным образом к вопросам о правах человека, о равенстве, о несправедливом распределении блага на земле и т. п. Однако никто не хотел слушать его философию. Женщины не желали признавать прав за мужчинами, утверждая, что они никогда не бывают правыми; мужчины же, посещавшие мистера Изи, были все богатые собственники, отнюдь не желавшие делиться с неимущими. Как бы то ни было, они предоставляли ему заниматься этими вопросами, а сами занимались его портвейном. Его философию они находили плохой, но вино очень хорошим, а ведь вещи надо принимать такими, как их находишь.

Впрочем, мистер Изи как будто и не подозревал, что его исследования должны тем или другим путем проводиться в жизнь; он ограничивался разглагольствованиями о социальном неравенстве и благодушно пользовался своим состоянием.

Пока мистер Изи толковал о философии, мистрисс Изи терпеливо слушала, и они представляли весьма счастливую супружескую чету, занимаясь каждым своим делом и не мешая друг другу. Мистер Изи знал, что жена не понимает его, и потому не огорчался, что она слушает его не слишком внимательно; а мистрисс Изи не заботилась о том, что говорит ее муж, лишь бы он не заставлял ее подавать реплики. Взаимная уступчивость всегда способствует семейному счастью.

Была и другая причина, способствовавшая их согласию. В спорных вопросах мистер Изи неизменно давал преимущество своей супруге, говоря, что она поступит, как ей угодно — и это нравилось его супруге; но когда доходило до дела, мистер Изи всегда поступал по-своему, — и это нравилось ему. Правда, мистрисс Изи давно уже убедилась, что ей не приходится поступать по-своему, но она была очень покладистого нрава, и так как в девяти случаях из десяти было совершенно безразлично, как именно сделано дело, то она довольствовалась уступками на словах. При таком благодушии супруги мистера Изи его семейное счастье, как легко себе представить, трудно было возмутить. Но, как уже давно замечено людьми, человеческие судьбы переменчивы. В конце одиннадцатого года мистрисс Изи в первый раз пожаловалась на тошноту после завтрака. У мистрисс Изи были свои подозрения; для всех остальных ее состояние не оставляло никаких сомнений; для всех — кроме мистера Изи; добряк не подозревал, что исполнение его заветных желаний так близко; он давно уже решил, что наследника ему не дождаться, и не замечал изменения фигуры своей жены. Мистрисс Изи тоже была еще не совсем уверена — боялась, что это недоразумение, какое-нибудь случайное недомогание, и потому ничего не говорила супругу. Наконец, однако, и у мистера Изи открылись глаза; когда, же, обратившись к жене с расспросами, он узнал поразительную новость, они открылись еще больше, и он щелкнул пальцами, и от восторга пустился в пляс с грацией философа или медведя на горячей плите.

Мистрисс Изи не щелкала пальцами и не пускалась в пляс, ей было совсем не до того, когда начались боли; но мистер Изи презирал боль, как все философы, когда терпеть ее приходится не им, а другим.

В надлежащее время мистрисс Изи подарила своему супругу мальчика, которого мы рекомендуем читателям как героя этой книги.

ГЛАВА II

в которой мистрисс Изи по обыкновению поступает как ей угодно

На четвертый день после разрешения от бремени мистрисс Изи, мистер Изи, сидевший в покойном кресле подле ее постели, начал так:

— Я думаю, моя дорогая мистрисс Изи, какое имя дать ребенку.

— Имя, мистер Изи! Да то самое, которое вы носите, какое же еще?

— Нет, душа моя, — возразил мистер Изи, — хотя и говорят, что все имена хороши, но мое мне не кажется хорошим. Это худшее имя в календаре.

— Чем же оно не подходит, мистер Изи?

— Не подходит ни мне, ни ребенку. Никодемус чересчур длинное для того, чтобы писать его полностью, а Ник — вульгарное. Кроме того, раз будут два Ника, то мальчугана, естественно, будут звать молодым Ником, а я, разумеется, окажусь старым Ником, что уже пахнет чертовщиной1.

— В таком случае, мистер Изи, предоставьте мне выбрать имя.

— Конечно душа моя, для того-то я и заговорил об этом предмете так рано.

— Я думаю, мистер Изи, назвать мальчика именем моего бедного отца — пусть он зовется Роберт.

— Очень хорошо, душа моя, если вы хотите, пусть он будет Роберт. Вы поступите, как вам угодно. Но надеюсь, душа моя, что, подумав немного, вы согласитесь что против этого можно сделать существенное возражение.

— Возражение, мистер Изи?

— Да, душа моя; Роберт, быть может, очень хорошее имя, но вы должны подумать о последствиях; его, наверное, будут называть Боб.

— Так что же, и пусть называют Боб.

— Я этого и в мыслях допустить не могу, душа моя. Вы забываете, что в той местности, где мы живем, всюду пасутся стада овец.

— Но, мистер Изи, какое отношение имеет овца к христианскому имени?

— Очень существенное — женщины никогда не думают о последствиях. Душа моя, у овец большое касательство к имени Боб. Спросите любого фермера, он вам скажет, что из сотни собак овчарок девяносто девять имеют кличку Боб. Теперь заметьте: пойдет наш ребенок гулять в поле; вы вздумаете позвать его. Кто же явится на ваш зов вместо вашего ребенка? Дюжина псов, которые сбегутся на кличку Боб, махая своими обрубленными хвостами. Как видите, мистрисс Изи, из этой дилеммы не выберешься. Вы поставите вашего сына на один уровень с грубыми животными, дав ему христианское имя, которое, ввиду его краткости, монополизировано местными собаками. Всякое другое имя, какое только вам вздумается, дорогая моя; но в этом единственном случае позвольте мне наложить мое вето.

— Хорошо, посмотрим, но я придумаю потом, мистер Изи; у меня голова болит.

— Я придумаю за вас, дорогая моя. Что вы скажете насчет имени Джон?

— О нет, мистер Изи, это такое обыкновенное имя.

— Доказательство его популярности, душа моя. Оно библейское — его носили один из апостолов и Креститель — было также с дюжину пап этого имени. Оно королевское — множество королей были Джонами, а кроме того, оно коротенькое и звучит честно и мужественно.

— Да, это правда, но ведь тогда мальчика будут называть Джек.

— Ну, что ж, многие знаменитости были Джеками. Был — позвольте — Джек убийца Великанов и Джек — да, Джек Кэд, великий Бунтовщик, и Трехпалый Джек, мистрисс Изи, знаменитый негр, и наконец, сударыня, Джек Фальстаф — честный Джек Фальстаф, остроумный Джек Фальстаф.

— Вы говорили, мистер Изи, что позволите мне выбрать имя самой.

— Но, разумеется, душа моя, я предоставляю выбор вам. Решайте, как вам угодно, но согласитесь, что Джон самое подходящее имя. Не правда ли, душа моя?

— Это ваша всегдашняя манера, мистер Изи: вы говорите будто предоставляете решать мне, но мне никогда не приходится решать. Я уверена, что ребенок будет окрещен Джоном.

— Он будет окрещен, как вам заблагорассудится. Теперь я припоминаю, что несколько греческих императоров назывались Джонами; но решайте сами, душа моя.

— Нет, нет, — возразила мистрисс Изи, которая чувствовала себя нехорошо и не могла продолжать спор — я предоставляю это вам, мистер Изи. Я знаю, будет то, что всегда бывает — вы предоставляете мне решение, как дают золотую монету маленьким детям: будто бы в их полную собственность, но с тем, чтобы они не смели ее тратить. Пусть он зовется Джоном.

— Ну, вот, душа моя, не говорил ли я вам, что вы согласитесь со мною, если подумаете? Я знал, что вы согласитесь. Я предоставил вам решение, и вы говорите, что его нужно назвать Джоном: значит, мы одинакового мнения, и этот пункт можно считать улаженным.

— Я попробую заснуть, мистер Изи — я нехорошо себя чувствую.

— Как вам угодно, душа моя, — отвечал супруг, — вы можете во всем поступать по собственному усмотрению. Для меня величайшее удовольствие исполнять ваши желания. Я пройдусь по саду. Покойной ночи, душа моя.

Мистрисс Изи не отвечала, и философ вышел из комнаты. Как легко можно себе представить, на следующий день мальчик был окрещен Джоном.

ГЛАВА III

в которой нашему герою приходится дожидаться конца дебатов

Трудно придать интерес главе о детстве. Первое время развития у всех детей проходит одинаково. Мы не можем поэтому много сообщить о самых ранних днях Джека: он сосал грудь и отрыгал молоко, за что кормилица называла его голубчиком, а там опять сосал. По утрам он орал как петух, пищал, когда его мыли, таращил глаза на свечку и строил гримасы ветру. Шесть месяцев прошли в этих невинных развлечениях, а затем на него надели штанишки. Но я должен заметить, что мистрисс Изи не могла сама кормить младенца, так что пришлось заменить ее кормилицей.

Ординарный человек удовольствовался бы рекомендацией врача, который заботится об одном: чтобы для младенца был достаточный запас здоровой пищи. Но мистер Изи был философ, он занимался в последнее время краниологией и завел с доктором ученый разговор по поводу того, что его единственный сын будет получать питание из неизвестного источника.

— Кто знает, — заметил мистер Изи, — не всосет ли мой сын вместе с молоком худшие страсти человеческой природы.

— Я исследовал ее, — возразил доктор, — и могу смело рекомендовать.

— Это исследование было только предварительным, за которым должно последовать более важное, — отвечал мистер Изи. — Я сам исследую ее.

— Кого вы исследуете, мистер Изи? — воскликнула его жена, лежавшая в постели.

— Кормилицу, душа моя.

— Что вы исследуете, мистер Изи? — продолжала супруга.

— Ее голову, душа моя, — отвечал супруг. — Я должен определить, каковы ее наклонности.

— Я думаю, что вам лучше оставить ее в покое, мистер Изи. Она придет сегодня вечером, и я допрошу ее построже. Д-р Миддльтон, что вам известно об этой молодой особе?

— Мне известно, мадам, что она сильна и здорова, иначе бы я не выбрал ее.

— Но хороший ли у нее характер?

— Ну, о ее характере я ничего не могу сказать, мадам, но вы можете, если угодно, навести справки. Я должен заметить, однако, что если вы будете чересчур требовательны в этом отношении, то вам, пожалуй, трудновато будет найти желаемое.

— Ну, я посмотрю, — возразила мистрисс Изи.

— А я ощупаю, — подхватил ее супруг.

Это собеседование было прервано появлением той самой особы о которой шла речь. Горничная доложила о ее приходе, а затем ввела ее в гостиную. Это была красивая, цветущая, здоровая с виду девушка, неловкая и наивная в обращении и, по-видимому, не чересчур умная: в выражении ее лица голубиного было больше, чем змеиного.

Мистер Изи, которому не терпелось приступить к исследованию, заговорил первый:

— Молодая женщина, подойдите сюда, я исследую вашу голову.

— О, сэр! Она совершенно чистая, уверяю вас! — воскликнула девушка, делая книксен.

Доктор Миддльтон, сидевший между постелью и креслом мистера Изи, потер руки и засмеялся.

Тем временем мистер Изи развязал тесемки и снял чепчик с девушки, а затем запустил пальцы в ее волосы, причем лицо ее выразило страх и изумление.

— Я с удовольствием замечаю, что вы обладаете значительной дозой благодушия.

— Да, — ответила девушка, приседая.

— Также почтительности.

— Благодарствуйте, сэр.

— Орган скромности тоже сильно развит.

— Да, сэр, — отозвалась девушка с улыбкой.

«Совершенно новый орган», — подумал д-р Миддльтон.

— Фило-прогенитивность весьма сильна.

— С вашего позволения, сэр, я не понимаю, что это значит, — отвечала Сара, приседая.

— Тем не менее вы доставили практическое подтверждение. Мистрисс Изи, я доволен. Желаете вы предложить ей какие-нибудь вопросы? Хотя в этом нет необходимости.

— Разумеется, желаю, мистер Изи. Скажите, милая, как вас зовут?

— Сара, с вашего позволения, сударыня.

— Давно ли вы замужем?

— Замужем, сударыня?

— Ну да, замужем.

— С вашего позволения, сударыня, я несчастная, сударыня, — отвечала девушка, опуская глаза.

— Как! Вы не замужем?

— Нет еще, сударыня.

— Праведный Боже! Доктор Миддльтон, как могли вы прислать сюда эту особу? — воскликнула мистрисс Изи. — Незамужняя женщина и уже имела ребенка!

— С вашего позволения, сударыня, — перебила молодая женщина, приседая, — он был очень маленький.

— Очень маленький! — воскликнула мистрисс Изи.

— Да, сударыня, очень маленький и умер вскоре после своего рождения.

— О, доктор Миддльтон! Что же это такое, доктор Миддльтон?

— Дорогая мистрисс Изи, — сказал доктор Миддльтон, вставая, — это единственная особа, подходящая для вашего ребенка, какую я мог найти, и если вы не возьмете ее, то я не ручаюсь за его жизнь. Правда, можно разыскать замужнюю женщину, но замужние женщины, обладающие нормальными чувствами, не станут бросать собственных детей; а так как мистер Изи утверждает, а вы, по-видимому, верите, что питание, получаемое вашим ребенком, может повлиять на его характер и наклонности, то, мне кажется, они рискуют гораздо сильнее пострадать от молока замужней женщины, бросившей своего ребенка ради прибыли. Несчастье, случившееся с этой молодой женщиной, не всегда свидетельствует о дурной натуре, а часто только о сильной привязанности, о крайней доверчивости и простоте.

— Вы правы, доктор, — возразил мистер Изи, — и ее голова доказывает, что это скромная женщина, с сильным религиозным чувством, добродушным нравом и другими хорошими качествами.

— Голова может доказывать что угодно, мистер Изи, но ее поведение говорит совсем другое.

— Она вполне годится для своей роли, мадам, — выразил доктор.

— И с вашего позволения, сударыня, — прибавила Сара, — он был такой маленький.

— Передать ей ребенка, сударыня? — спросила временная кормилица, слушавшая молча. — Он так беспокоится, бедняжка, и засунул себе в рот кулачок.

Доктор Миддльтон кивнул головой и спустя несколько секунд мастер Джон Изи прильнул к Саре, точно пиявка.

— Господь с ним, какой голодный! Вот, вот, постой же минуту, а то захлебнешься, бедняжка!

Мистрисс Изи встала с постели и подошла к ребенку. Первым ее чувством была зависть, что на долю другой досталось удовольствие, от которого ей пришлось отказаться; следующим — восхищение при виде блаженного личика ребенка. Спустя несколько минут младенец спал крепким сном. Мистрисс Изи была довольна; материнское чувство одержало верх над всем остальным, и Сара формально водворилась в качестве кормилицы.

С течением времени Джек Изи начал ползать и показывать свои ноги так откровенно, что ясно было, что он не всосал скромности с молоком Сары; равным образом, он, по-видимому, не приобрел от нее ни почтительности, ни благодушия, так как хватался за все, мучил котенка до полусмерти, царапал мать и таскал за волосы отца; тем не менее, и мать, и отец, и все домашние уверяли, что это самое милое и кроткое дитя во вселенной. Но если бы мы вздумали рассказывать все удивительные приключения детства Джека с момента его рождения до семилетнего возраста, хранившиеся в памяти Сары, которая осталась его нянькой после того, как он был отнят от груди, то они заняли бы, по крайней мере, три больших тома. Джек воспитывался так, как обыкновенно воспитывается единственный ребенок, то есть делал все, что ему было угодно.

ГЛАВА IV

в которой доктор предписывает ребенку школу в качестве лекарства против пореза пальца

— Вы не думаете отдать мальчика школу? — спросил доктор Миддльтон, которого грум, прискакавший на взмыленной лошади, просил пожаловать немедленно Форест-Гилль — так называлось имение мистера Изи, где его встретили сообщением, что мистер Изи порезал себе палец. По суматохе, наполнявшей дом, можно было бы подумать, что он отрезал себе голову — мистер Изи в беспокойстве расхаживал взад и вперед, мистрисс Изи была почти в обмороке, и горничные сновали и суетились вокруг нее. Все были в волнении, исключая самого мастера Изи, который с повязанным тряпочкой пальцем и пятнами крови на передничке уплетал вишни, не обращая ни малейшего внимания на окружающую кутерьму.

— Ну-с, в чем дело, молодой человек? — спросил доктор Миддльтон, войдя в комнату и обращаясь к Джеку, как самому разумному из всей компании.

— О, доктор Миддльтон, — перебил мистер Изи, — он порезал себе руку; я уверен, что перерезал нерв, а в таком случае ему сведет челюсти…

Доктор, не отвечая, осмотрел порезанный палец, а Джек Изи продолжал возиться с вишнями правой рукой.

— Не найдется ли у вас в доме липкий пластырь, мадам? — спросил доктор после осмотра.

— О да! Сбегай Мэри, сбегай Сара!

Спустя несколько минут девушки вернулись — Сара с липким пластырем, а Мэри с ножницами.

— Будьте покойны, мадам, — сказал д-р Миддльтон, наложив пластырь, — я ручаюсь, что дурных последствий не будет.

— Не лучше ли отвести его наверх и уложить в постель? — спросила мистрисс Изи, вложив гинею в руку доктора.

— Безусловной необходимости в этом нет, сударыня, — сказал д-р Миддльтон, — но во всяком случае и вреда не будет.

— Пойдем, милый, ты слышишь, что говорит доктор Миддльтон.

— Да, я слышу, — ответил Джек, — но я не хочу.

— Милый Джонни, пойдем голубчик, пойдем родной.

Джонни уплетал вишни и не отвечал.

— Пойдемте, мастер Джонни, — сказала Сара.

— Убирайся, Сара, — ответил Джонни, дав ей тумака.

— О! Фи, мастер Джонни, — сказала Мэри.

— Джонни, радость моя, — сказала мистрисс Изи, умоляющим тоном, — пойдем, ведь ты пойдешь?

— Я пойду в сад и нарву еще вишен, — заявил мастер Джонни.

— Хорошо, пойдем, радость моя, я отведу тебя в сад.

Джонни вскочил и уцепился за руку матери.

— Что за милое, доброе, послушное дитя! — воскликнула мистрисс Изи, — его можно вести на ниточке.

«Да, рвать вишни», — подумал доктор Миддльтон.

Мистрисс Изи, Джонни, Сара и Мэри ушли в сад, оставив доктора Миддльтона с мистером Изи, который ничего не сказал в течение этой сцены. Доктор Миддльтон был толковый, разумный человек, не желавший никому навязываться. Если он взял гинею за накладку липкого пластыря, то его совесть была спокойна на этот счет. Время было ему одинаково дорого, затратил ли он его с толком или попусту; бедняков же он лечил даром. Постоянно бывая в доме, он достаточно насмотрелся на мастера Джона Изи, и пришел к убеждению, что бойкий и смелый мальчик от природы не лишен хороших задатков, но может быть только испорчен домашним воспитанием, которое сводилось к безграничному баловству со стороны как отца, так и матери. Мистер Изи не был лишен здравых идей о вреде и ненужности телесных наказаний, о правах человека и т. п., но выводил из них нелепую систему воспитания, из которого устранялся всякий элемент обязательности, а все сводилось к безграничному потаканию всем капризам и прихотям ребенка. Поэтому общественное воспитание, при всех его недостатках, казалось доктору гораздо более полезным для мальчика, чем система домашнего баловства. Итак, когда хозяйка вышла из комнаты и не могла их слышать, он уселся на стул и предложил мистеру Изи вопрос, которым начинается эта глава.

— Вы не думаете отдать мальчика в школу, мистер Изи?

Мистер Изи положил ногу на ногу, а руками обнял колено, как всегда делал, когда готовился вступить в спор, и произнес речь о недостатках школьного воспитания.

Доктор Миддльтон знал, с кем имеет дело, и терпеливо выслушал рацею.

— Я согласен, — сказал он наконец, — что во всем, что вы говорите, много справедливого; но в школе он найдет дисциплину, товарищество, которое воспитает в нем чувство общественности, наконец, приобретет запас хотя бы элементарных, но точных знаний. Таким образом он будет лучше подготовлен к восприятию ваших наставлений.

— Я сам научу его всему, — возразил мистер Изи, скрестив руки на груди с решительным видом.

— Я не сомневаюсь в ваших способностях, мистер Изи; но, к несчастью, вы всегда будете встречать непреодолимое препятствие. Простите, я знаю, на что вы способны, и не сомневаюсь, что для мальчика было бы истинное счастье иметь такого наставника, но, говоря откровенно, вам так же хорошо известно, как и мне, что материнская нежность мистрисс Изи всегда будет преградой вашим намерениям. Он уже так избалован ею что не хочет ничего слушать; а раз это так, то что же вы с ним поделаете?

— Я согласен, дорогой мой, что в этом пункте представляется известное затруднение, но материнская слабость будет исправлена отцовской строгостью.

— Могу я спросить, как именно, мистер Изи? Так как мне это кажется невозможным.

— Невозможным! Клянусь небом, я заставлю его повиноваться, или, — тут мистер Изи приостановился и закончил, — или потребую у него объяснения причин его неповиновения, доктор Миддльтон.

Доктор Миддльтон подавил желание рассмеяться и возразил:

— Я не сомневаюсь, что вы придумаете какую-нибудь систему, с помощью которой заставите его признать ваш авторитет, но что же последует дальше? Мальчик будет считать мать своей защитницей, а вас тираном. Он получит отвращение к вам и в силу этого отвращения будет относиться невнимательно и непочтительно к вашим наставлениям даже в тех случаях, когда они окажутся доступными его пониманию. Между тем, мне кажется, что это затруднение может быть обойдено. Я знаю одну весьма почтенную особу, пастора, имеющего школу, в которой розга не применяется; я напишу ему и расспрошу подробно; и тогда, если ваш мальчик будет избавлен от опасности, которой грозит ему чрезмерная снисходительность мистрисс Изи, он в несколько лет приготовится к восприятию ваших более важных поучений.

— Пожалуй, — сказал мистер Изи после некоторого молчания, — ваши слова заслуживают внимания. Я согласен, что вследствие нелепой снисходительности мистрисс Изи мальчик отбился от рук и не захочет меня слушаться в настоящее время; и если ваш друг не применяет розги, то я серьезно подумаю, не поместить ли в школу моего сына Джона в видах получения элементарного образования.

Доктор Миддльтон добился своего, польстив философу. Через день он явился с письмом от педагога, в котором применение розги с негодованием отвергалось, и мистер Изи за чайным столом объявил супруге о своих намерениях в отношенииих сына Джона.

— В школу, мистер Изи? Как, отправить Джонни в школу? Такого ребенка в школу?

— Конечно, душа моя, вы должны согласиться, что в девять лет пора уже учиться грамоте.

— Но он уже почти умеет читать, мистер Изи; конечно, я сама могу его научить. Не правда ли, Сара?

— Истинная правда, сударыня; он еще вчера говорил буквы.

— О, мистер Изи, кто это надоумил вас? Джонни, голубчик, поди сюда — скажи мне, что такое буква А. Ты распевал ее в саду сегодня утром.

— Я хочу сахару, — возразил Джонни, протягивая руку через стол к сахарнице, которой не мог достать.

— Хорошо, радость моя, я тебе дам большой кусок, если ты скажешь мне, что такое буква А.

— А — это ангел, у него есть крылышки, — сердито отвечал Джонни.

— Вот, мистер Изи; и он может сказать всю азбуку, правда, Сара?

— Может, может, голубчик — правда, можешь, Джонни?

— Нет, — возразил Джонни.

— Да, милый, конечно, можешь; ты ведь знаешь, что такое буква Б? Правда, знаешь?

— Да, — отвечал Джонни.

— Вот, мистер Изи, вы сами видите, сколько он знает, и какой он послушный мальчик. Ну, Джонни, голубчик, скажи же, что такое буква Б.

— Не хочу, — возразил Джонни. — Яхочу сахару, — с этими словами Джонни, взобравшийся на стул, потянулся к сахарнице через стол.

— Боже мой! Сара, стащите его со стола, а то он опрокинет кипяток!

Сара схватила Джонни за ноги, но он перевернулся на спину и дал ей пинка в физиономию, когда она делала отчаянные усилия стащить его. Обратный толчок от этого пинка заставил его проехаться по гладкой поверхности стола и толкнуть головой чайник с кипятком, который опрокинулся в противоположную сторону, и, несмотря на быстрое движение мистера Изи, порядком ошпарил ему ноги, что заставило его вскочить с совсем не философским ругательством. Тем временем Сара и мистрисс Изи схватили Джонни и тянули его в разные стороны, причитая и охая. Боль от ожогов и равнодушие, проявляемое к особе мистера Изи, вывели последнего из себя. Он выхватил Джонни из рук женщин и, позабыв о правах человека, принялся угощать его шлепками без всякого милосердия. Сара вступилась было за своего питомца, но получила такого тумака, что не только искры посыпались из ее глаз, но и сама она растянулась на полу. Мистрисс Изи ударилась в истерику, Джонни ревел неистово, так что за четверть мили было слышно.

Не знаю, сколько времени продолжал бы мистер Изи внедрять философию в мальчика, но внезапно дверь отворилась, и мистер Изи, все еще не выпускавший из рук Джонни, увидел доктора Миддльтона, остановившегося в немом изумлении. Он обещал прийти к чаю и поддержать, если нужно, аргументацию мистера Изи; но очевидно ему показалось, что в аргументации, к которой прибегал в эту минуту мистер Изи, его помощи не требуется. Как бы то ни было, при появлении доктора Миддльтона, Джонни был выпущен и с ревом покатился на пол, Сара оставалась там, где растянулась, мистрисс Изи билась на полу в истерике, чайник тоже валялся на полу, один лишь мистер Изи не только стоял, но и подпрыгивал от боли.

Никогда еще появление врача не было так своевременно. Сначала мистер Изи не находил этого, но его ошпаренные ноги так болели, что он скоро переменил мнение.

Прежде всего доктор Миддльтон подобрал мистрисс Изи и уложил ее на диване. Сара поднялась на ноги и увела из комнаты ревущего и лягающегося мастера Джона Изи, за что и получила с его стороны несколько здоровых щипков и укусов. Лакей, которого позвал доктор, подобрал чайник, так как больше ему нечего было делать. Мистер Изи, охая от боли, растянулся на диване, и доктор Миддльтон находился в большом затруднении, что ему предпринять. Он заметил, что мистер Изи нуждается в его помощи, тогда как мистрисс Изи может свободно обойтись без нее; но как оставить даму в истерике, наполовину серьезной, наполовину притворной? Наконец, доктор Миддльтон приказал лакею позвать всех горничных, которые и отвели мистрисс Изи наверх, после чего он мог подать помощь единственному пациенту, нуждавшемуся в ней. Пока доктор стаскивал чулки с ошпаренных ног мистера Изи, последний рассказал ему о том, что произошло, в коротких словах, прерываемых оханьем от боли. Лекарства доктора Миддльтона быстро облегчили телесные страдания мистера Изи; но сильнее обваренных ног его угнетала мысль, что доктор оказался свидетелем его вспышки и не философской аргументации над мягкими частями мастера Джона Изи. Доктор постарался пролить бальзам исцеления на эту рану.

— Дорогой мой мистер Изи, мне весьма жаль, что с вами случилась такая неприятность, но вы обязаны ею безрассудной снисходительности мистрисс Изи к ребенку. Меня, однако, радует, что вы так серьезно относитесь к родительским обязанностям, и пытаетесь, как сами говорили мне, исправить материнскую слабость отцовской строгостью. (Доктор произнес эту похвалу тоном глубокой серьезности, хотя не без труда удержался от улыбки). Но видите ли, дорогой мой, избыток слабости и баловства с одной стороны неизбежно влечет за собой усиленные меры исправления с другой, имеющие характер вспышки, и справедливого, положим, но все же раздражения. Между тем, в школе мальчик найдет дисциплину, равную для всех, и исключающую возможность как баловства, так и расправы по мотивам личного раздражения. Во всяком случае, мне приятно видеть, что вы принимаете серьезные меры к устранению вредных последствий чрезмерной снисходительности матери.

— Да, конечно, я не могу допустить порчи ребенка, — отвечал мистер Изи, довольный тем, что доктор помогает ему выпутаться из затруднения. — Но завтра он отправится в школу, я твердо решил это.

— Он будет обязан этим мистрисс Изи, — ответил доктор.

— Именно, — подтвердил мистер Изи. — Доктор, мои ноги опять разболелись.

— Продолжайте примачивать их водой с уксусом, пока я не пришлю вам мазь, которая быстро облегчит боль. Я зайду завтра. Кстати, завтра же мне нужно побывать в школе мистера Бонникестля; там у меня есть маленький пациент и, если угодно, я могу отвезти туда вашего сына.

— Это будет очень удобно для нас, доктор, — сказал мистер Изи.

— В таком случае я загляну к мистрисс Изи, а завтра буду у вас в десять часов. Покойной ночи.

— Покойной ночи, доктор.

Доктору нужно было еще подготовить мистрисс Изи. Он преувеличил ожоги ее мужа, преувеличил его гнев, и советовал ей ни в коем случае не противоречить ему, пока он не умиротворится. На следующий день он явился за мальчиком, и несмотря на оханья Сары, несмотря на слезы мистрисс Изи, которая не решилась протестовать, и на отчаянное сопротивление мистера Джонни, наш герой был усажен в карету доктора Миддльтона и препровожден в школу мистера Бонникестля. Водворение его в этом учреждении произошло без дальнейших осложнений, так как, убедившись в бесполезности сопротивления, мистер Джонни, скрепя сердцем, покорился судьбе.

ГЛАВА V

в которой Джек неудачно применяет на практике философию своего родителя

Несмотря на свою избалованность, Джонни, как мальчик сообразительный и смышленый, довольно быстро сориентировался в школе и приспособился к требованиям дисциплины; с товарищами у него также установились хорошие отношения благодаря его веселому и добродушному нраву.

Можно бы было подумать, что его отсутствие будет тяжело ощущаться в доме, но этого не было. Во-первых, доктор Миддльтон указал мистрисс Изи на то, что сечение школе не применяется, тогда как трепка, полученная Джонни от отца, без сомнения, повторилось бы не раз; а во-вторых, хотя мистрисс Изи воображала, что не переживет разлуки с сыном, но вскоре убедилась, что остается и в его отсутствие живехонькой, да чуть ли еще не счастливее, чем при нем. Ребенок, тем более балованный, всегда является источником беспокойства и тревоги, и после отправки Джонни в школу мистрисс Изи стала чувствовать себя гораздо спокойнее и свободнее, что более соответствовало ее наклонностям. Понемногу она отвыкла от него и стала довольствоваться случайными свиданиями и сообщениями доктора Миддльтона, так что под конец совершенно примирилась с тем, что он остается в школе и является домой только по воскресеньям да на каникулы. Джон Изи хорошо учился; способности у него были недурные, и мистер Изи при свиданиях с доктором Миддльтоном потирал руки, говоря:

— Пусть побудет у них еще годика два, а там я сам завершу его образование.

Каждые каникулы он старался внедрять свою философию в голову сына, который, хотя и относился к ней без особенного внимания, однако не выказывал и отвращения к философическим словопрениям. Напротив, привычку «аргументировать» он воспринял от мистера Изи и усвоил ее в такой степени, что мог заговорить даже своего родителя.

Ничто не доставляло мистеру Изи такого удовольствия, как эта речистость сына.

— Верно, сынок! Оспаривай этот пункт, Джек, — оспаривай этот пункт, мальчик! — приговаривал он, когда Джек спорил с матерью; и потирая руки, обращался к доктору Миддльтону, замечая: — Поверьте мне, из Джека выйдет великий человек.

Затем он давал Джеку гинею, и тот убеждался, что философия имеет свои достоинства. В школе он избегал вступать в прения с учителями и директором, так как убедился, что результат редко оказывается благоприятным для него; но охотно заводил дебаты с товарищами; дебаты кончались обыкновенно дракой, в которой Джек умел постоять за себя, не сохраняя, однако, злобного чувства если трепка доставалась на его долю.

Так воспитывался он до шестнадцати лет. В этом возрасте Джек был довольно красивый и стройный малый несколько легкомысленный, веселый и добродушный. Великие принципы равенства прав человека, имущественного уравнения — в те времена зачатки социалистического учения только что проявились — он усвоил от своего отца в такой же сумбурной и бестолковой форме какую они приняли в голове философа. Ему и в голову не приходило, что практическое осуществление этих принципов представляет общественную задачу, которая может быть решена только посредством общественной работы. Идея прав человека соответствовала его характеру, добродушному и возмущавшемуся угнетением и несправедливостью. Практическое ее применение выражалось в том, что он вступался в школе за обижаемых товарищей, не жалея собственных боков; относился с большим вниманием и вежливостью к зависимым и низшим, и всегда готов был помочь, как умел, слабому. Что касается идеи об имущественном уравнении, то она выражалась у него только в дурачествах вроде ловли рыбы в чужих прудах и т. п., причем в случае столкновения с владельцами он пресерьезно пытался доказывать, что плоды земные составляют общее достояние. Владельцы обыкновенно обнаруживали глубочайшее равнодушие к философским аргументам, но тем охотнее прибегали к «argumentum baculinum», т. е. попросту к палке, на каковую аргументацию наш герой отвечал в том же духе, но нередко принуждаем был ретироваться с уроном. В сущности, эти похождения соответствовали юношеской наклонности к проказам и дурачествам, а мысль, что, привязывая к ним великие идеи, он только компрометирует эти последние, не приходила в голову нашему герою.

В одно прекрасное утро Джек заметил за изгородью какого-то сада большую яблоню со множеством соблазнительных плодов и, недолго думая, перемахнул через изгородь, взобрался на дерево, выбрал яблоко получше и принялся есть.

— Эй, сэр, что вы там делаете? — раздался грубый голос.

Джек взглянул на коренастого субъекта в серой куртке и коричневом жилете, стоявшего под деревом.

— Разве вы не видите, что делаю, — отвечал Джек, — ем яблоки, хотите, брошу и вам?

— Покорнейше вас благодарю, вы так свободно угощаете ими других и себя самого, как будто они ваша собственность.

— Ничуть не более моя собственность, чем ваша, добрейший.

— Ну, это больше похоже на правду, но все же не совсем правда; эти яблоки мои, и я вас прошу спуститься с дерева как можно скорее. Когда вы будете внизу, мы сведем счеты и, — прибавил субъект, тряхнув дубинкой, — я рассчитаюсь с вами.

Джеку не особенно понравился этот оборот дела.

— Добрейший мой, — сказал он, — с вашей стороны чистый предрассудок воображать, будто эти яблоки не даны, как и все остальные плоды, в пользование всем нам; они общее достояние, поверьте мне.

— Это как посмотреть, любезный, у меня свой взгляд.

— Вы найдете это в Библии.

— Никогда не находил, хоть и читал ее от доски до доски.

— В таком случае, — сказал Джек, — сходите домой и принесите Библию, я покажу вам.

— Подозреваю, что вы не станете дожидаться, пока я вернусь. Нет, нет; у меня пропала куча яблок, и мне давно хотелось поймать вора; и теперь, когда я поймал-таки одного, я постараюсь, чтобы он не ушел без яблочного соуса. Итак, слезайте, юный воришка, слезайте-ка вниз — или вам же будет хуже.

— Благодарю вас, — сказал Джек, — но мне и здесь хорошо. С вашего позволения, я буду обсуждать этот пункт, оставаясь здесь.

— Мне некогда обсуждать этот пункт, любезнейший, у меня дела по горло, но не думайте, что я вас выпущу. Если вы не хотите спуститься, оставайтесь на дереве, но я ручаюсь вам, что вы будете сидеть там, пока я не кончу работы.

— Что поделаешь с человеком, который не хочет слушать аргументов, — подумал Джек. — Вот люди! Но он не найдет меня, когда вернется с работы, за это ручаюсь.

Но Джек ошибался. Фермер отошел к изгороди, кликнул какого-то мальчишку и отдал ему приказание, после чего тот побежал на ферму. Минуту или две спустя показался огромный бульдог, бежавший через сад к своему хозяину.

— Заметь его, Цезарь, — сказал хозяин бульдогу, указывая на Джека. — Заметь его.

Бульдог уселся на траву, поднял голову, уставился на Джека и показал двойной ряд зубов, которые разом выгнали всю философию из головы нашего героя.

— Я не могу ждать, но Цезарь может, и я дружески предупреждаю вас, что если вы попадетесь ему в зубы, он разнесет вас на клочки. После работы я вернусь.

Сказав это, фермер ушел, оставив Джека обсуждать вопрос с собакой.

Немного погодя собака опустила голову и закрыла глаза, точно заснула; но Джек заметил, что при малейшем его движении один глаз бульдога приоткрывался; ввиду этого он, как человек благоразумный, решил оставаться там, где сидел. Он сорвал еще несколько яблок, так как было время обедать, и жевал их в задумчивости.

Спустя несколько минут другое жующее животное показалось на горизонте, не кто иной, как бык, забредший в сад и, по-видимому, вообразивший себя его владельцем. Он мычал иногда и мотал головой, направляясь к Цезарю, которого, кажется, считал таким же нарушителем чужих прав, как его хозяин Джека. Бульдог вскочил и уставился на быка, который приближался, роя землю и задрав хвост кверху. Подойдя на расстояние нескольких шагов, бык бросился на бульдога, который увернулся и, в свою очередь, атаковал быка, и таким образом завязался поединок, причем оба противника постепенно удалились от дерева. Джек приготовился к бегству, но, к несчастью, сражающиеся находились между ним и изгородью, через которую он перелез. «Ничего не значит, — подумал Джек, — у каждого поля имеются две стороны, и хотя другая изгородь ближе к ферме, но выбора не остается. Во всяком случае, надо попытать счастья», — решил он и начал спускаться вниз, но тут услышал отчаянный вой. Бык подхватил бульдога на рога, швырнул его вверх, и Джек видел, как тот перелетел через изгородь. Бык отпраздновал свою победу торжествующим ревом, а Джек, избавившись от своего сторожа, спустился на землю и навострил лыжи.

К несчастью для Джека, бык заметил его и, опьяненный своей победой, испустил новый рев и бросился вперед. Джек заметил опасность; страх придал ему крылья и он перелетел не только через сад, но и через изгородь пять футов высотой как раз в ту минуту, когда бык ударился в нее головой. Смотри, куда прыгаешь, — гласит старинная поговорка. Если бы Джек последовал ей он вероятно, прыгнул бы удачнее, но надо сознаться, что у него были достаточные основания пренебречь мудрой поговоркой. Во всяком случае, прыгнув через забор, Джек попал прямехонько в небольшой пчельник и свалил два улья с пчелами, которые обозлились за это вторжение, и прежде чем Джек успел подняться на ноги, принялись жалить его куда попало. Ему оставалось только бежать, но пчелы летели быстрее, чем он; и Джек совсем одурел от боли, как вдруг споткнулся на каменную стенку колодца. Он не успел удержаться, но успел схватиться за цепь, ударившую его по лицу. Ворот завертелся, Джек полетел вниз и после быстрого спуска в сорок футов окунулся в воду, но избавился от пчел, которые либо потеряли из вида нашего героя, либо не захотели лезть за ним в колодезь. Джек вынырнул из воды и ухватился за веревку, к которой была привязана цепь с ведром, — она развернулась вся, и благодаря этому Джек мог держать голову над водой. Спустя несколько мгновений он нащупал ногами ведро, влез в него и таким образом устроился довольно удобно, так как вода после укусов пчел и быстрого бега, приятно освежила его.

»Во всяком случае, — думал Джек, — если б не бык, я бы остался на дереве и получил трепку от фермера; но опять же, если бы не бык, я не попал бы к пчелам, а если бы не пчелы, я не свалился бы в колодезь; и, наконец, если б не цепь, то я бы утонул. Такова была связь событий, и все потому, что мне вздумалось съесть яблоко».

»Как бы то ни было, я избавился от фермера, от собаки и от пчел, — все хорошо, что хорошо кончается; но какой черт поможет мне выбраться из колодца? Вся тварь и все стихии, по-видимому, ополчились на защиту собственности: зловредный институт!»

Мы привели весь этот монолог нашего героя, чтоб показать, что он не был глупцом или ничтожным малым, человек, который может так хорошо рассуждать о причинах и следствиях, сидя на дне колодца по шею в воде, несомненно обладает незаурядным присутствием духа. Будь Джек заурядным малым, мы бы не выбрали его в герои нашего рассказа.

ГЛАВА VI

в которой Джек приходит к не совсем благоразумному решению

»В конце концов, приходится признать, что хотя бывают такие плачевные обстоятельства, при которых колодезь может оказаться желанным убежищем, но при всем том колодезь не приспособлен для продолжительного пребывания в нем», — думал Джек.

Спустя четверть часа зубы его стучали, губы дрожали, все члены онемели, и он нашел, что пора ему начать звать на помощь, чего сначала не решался делать, опасаясь попасть в переделку к фермеру и его семье. Итак, он раскрыл было рот, собираясь крикнуть, как вдруг почувствовал, что цепь поднимается вверх, и он медленно выходит из воды. Сначала он услыхал жалобы на тяжесть ведра и нимало не удивился им; потом болтовню и смех, по-видимому, двух лиц; наконец, его голова поднялась над низенькой стенкой колодца, и он уже готовился протянуть руки и уцепиться за нее, когда люди, вертевшие ворот, увидели его. Это были мешковатый батрак с фермы и служанка.

— Благодарю вас, — сказал Джек.

Но он не успел услышать ответ на свою благодарность; девушка вскрикнула и выпустила ручку ворота, испуганный работник не удержал ее, она выскользнула из его руки, перевернулась, хватила его по зубам так, что он растянулся навзничь, и не успели слова благодарности замереть на устах Джека, как он с быстротою молнии полетел на дно. К счастью для Джека, он еще не выпустил из рук цепи, иначе, пожалуй, убился бы о стенку колодца; в данном случае он только окунулся еще раз в воду и минуты через две занял прежнюю позицию.

«Забавная штука, нечего сказать, — подумал Джек еще раз шлепнув по мокрой шляпе на голове, — во всяком случае, они не могут теперь сослаться на неведение, им известно, что я здесь».

Тем временем девушка вбежала в кухню, бросилась сначала на стул, а с него покатилась на кучу теста приготовленного для посадки в печь и стоявшего на полу.

— Боже милостивый, что такое с Сусанной! — воскликнула жена фермера. — Что такое — где Мэри — где Джон? Убей меня Бог, если булка не превратится в лепешку.

Вскоре явился Джон, державшийся руками за челюсть и выглядевший крайне расстроенным и испуганным по двум причинам: во-первых, ему казалось, что у него сломана челюсть, во-вторых, он думал, что увидел черта.

— Боже милостивый, да что же это такое? — снова воскликнула фермерша. — Мэри, Мэри, Мэри! — завопила она, сама начиная трусить, так как тщетно старалась сдвинуть Сусанну с ее тестяного ложа, на котором та лежала бесчувственная и тяжелая, как свинец. Мэри явилась на громкий призыв своей хозяйки, и вдвоем они подняли Сусанну; но теста уже не было надежды поднять.

— Что ж ты не подойдешь и не поможешь Сусанне, Джон? — крикнула Мэри.

— Ай-ай-ай! — вот все, что было ответом со стороны Джона, который находил, что достаточно помог Сусанне, и продолжал держаться руками за голову.

— В чем дело, хозяйка? — воскликнул фермер, входя в комнату. — Отцы родные, что такое с Сусанной? А с тобой что случилось? — обратился он к Джону. — Ну и денек выпал, будь ему неладно, беда за бедой. Первое — разворовали все яблоки; потом все улья на пасеке перевернуты вверх дном; потом бык распорол брюхо Цезарю; потом бык проломил изгородь и попал в лесопильную яму, а теперь, когда я прихожу позвать людей, чтоб помогли мне вытащить его оттуда, — извольте полюбоваться: баба лежит, словно мертвая, а Джон смотрит, как будто видел черта.

— Ай-ай-ай! — ответил Джон, утвердительно кивая головой.

— Видно и впрямь черт вырвался на волю. В чем дело, Джон? Видели вы его, что ли, с Сусанной?

— Ай-ай!..

— Видно, он лишил тебя языка; я вижу, из тебя ничего не выжмешь. А та что? Пришла в себя, наконец?

— Да, да, ей теперь лучше. Сусанна, что случилось?

— О, о! Колодезь, колодезь…

— Колодезь! Что-нибудь там неладно, должно быть; пойду посмотрю.

Фермер направился к колодцу; он заметил, что ведро спущено вниз, и вся веревка размотана; заглянул в колодезь. Джек, который потерял всякое терпение, смотрел вверх, ожидая помощи, которая, как ему казалось, чересчур долго заставляет себя ждать; круглое лицо фермера отчасти затмило светлый круг отверстия, как спутник Юпитера затмевает иногда лик планеты, вокруг которой вращается.

— Я здесь, — крикнул Джек, — вытащите меня поскорее, или я умру.

Это была правда, так как он совсем изнемог, хотя мужество не изменило ему.

— Черт возьми, кто-то упал в колодезь, — воскликнул фермер, — сегодня конца нет приключениям. Ну, сначала надо вытащить христианина из колодца, а потом уж быка из ямы. Пойду позову людей.

Вскоре несколько человек собрались у колодца.

— Эй, внизу, держись крепче!

— Держусь, не бойтесь, — ответил Джек. Ворот завертелся, и Джек еще раз направился вверх. Как только он показался над колодцем, люди вытащили его и положили на траву, так как он совершенно обессилел.

— Э, да это тот самый молодчик, что сидел на моей яблоне! — воскликнул фермер. — Ну, как бы то ни было, не умирать же бедняге из-за нескольких яблок. Возьмите его, братцы, и отнесите в дом, — вишь, он полумертвый от холода — немудрено.

Фермер пошел вперед, а люди перенесли Джека в дом, где фермер дал ему выпить стаканчик водки; это оживило его, и вскоре он совсем оправился.

После того, как Джек рассказал, каким образом он попал в колодец, фермер спросил:

Как же вас звать?

— Моя фамилия Изи, — ответил Джек.

— Как! Вы сын мистера Изи, владельца Форест-Гилля?

— Да.

— Да ведь это мой лендлорд, и добрейший лендлорд! Что же вы не сказали об этом, когда сидели на дереве? Я бы предоставил весь сад в ваше распоряжение.

— Почтеннейший, — возразил Джек, который выпил второй стаканчик водки и сделался разговорчивым, — пусть это послужит для вас предостережением: вперед выслушивайте человека, который предлагает вам обсудить вопрос. Если б вы подождали, я бы доказал вам самым неоспоримым образом, что у вас не больше прав на яблоки, чем у меня, но вы не захотели слушать мои аргументы, а без обсуждения вопроса нельзя добраться до истины. Вы посылаете за бульдогом, которому бык распарывает брюхо; бык ломает себе ногу, свалившись в яму; ульи перевернуты, и вы теряете мед; ваш работник Джон получает перелом челюсти; ваша работница Сусанна портит хлеб, а почему? Потому что вы не пожелали выслушать мои аргументы.

— Пожалуй, мастер Изи, вы правы в том отношении, что я должен был выслушать вас, хотя не постигаю, как бы вы ухитрились доказать мне, что яблоки не мои, когда я арендую сад у вашего отца? Но теперь посмотрим на ваше поведение: как вы его-то оправдаете? Вы забираетесь на дерево за яблоками, хотя у вас довольно денег, чтобы купить их; вы сидите под стражей бульдога; чуть-чуть не попадаете на рога к быку; искусаны пчелами; купаетесь в колодце; десять раз рискуете жизнью и все из-за яблок, которые не стоят двух пенсов.

— Совершенно верно, добрейший, — отвечал Джек, — но вы забываете, что я философ и отстаиваю права человека.

— В первый раз слышу, что парнишка, ворующий яблоки, называется философом; мы называем такие дела попросту мелким жульничеством; а что касается до прав человека, так не воровством же яблок их отстаивать.

— Дело в точке зрения…

— Да, вот вам точка зрения; берет же ваш отец с меня аренду за сад, стало быть, по его точке зрения, выходит, что собственность на землю принадлежит ему; а ведь этими деньгами и вы пользуетесь.

Джек слегка смутился.

— Обсудим этот вопрос, — сказал он.

— Вряд ли мы договоримся до чего-нибудь нужного, — возразил фермер. — Стар я уж слишком, чтобы учиться философии. Думаю только, что вы не с того конца взялись я дело. Права человека — ведь это общее дело, а не ваше личное; стало быть, чтобы их добиться, надо общие порядки и законы изменить, весь уклад перестроить, а не просто нарушать закон, как кому вздумается. А если уж вы от себя хотите действовать, то с себя и начать надо: отрекись-ка от своего имущества да ступайте в рабочие… Ну, да как бы там ни было, мой сад к вашим услугам, можете пользоваться яблоками, сколько душе угодно, а если уж вам непременно хочется воровать их, а не спрашивать, то я прикажу своим людям делать вид, что они вас не замечают. Моя тележка у крыльца, мастер Изи, работник отвезет вас к папаше; кланяйтесь ему от меня и скажите, что я очень сожалею, что вы свалились в колодезь.

Так как Джек чувствовал больше склонности ко сну, чем к аргументации, то он пожелал фермеру покойной ночи и предоставил отвезти себя домой. Теперь, когда кровообращение восстановилось, боль от пчелиных жал была так сильна, что он был очень рад встретить доктора Миддльтона за чайным столом в своей семье. Джек не стал рассказывать историю своих похождений, а сказал только, что опрокинул нечаянно несколько ульев и был жестоко искусан пчелами. Доктор Миддльтон предписал средство для облегчения боли, но, пощупав пульс Джека, нашел у него сильную лихорадку, что не представляло ничего удивительного после приключений этого дня. Джек улегся в постель и пролежал неделю, в течение которой думал да раздумывал и пришел, наконец, к решению, о котором читатель узнает ниже. Раздумывая о словах фермера, он, правду сказать, не чувствовал ни малейшей охоты к отречению от своих имущественных прав; работа общественная, направленная к осуществлению его великих идей, совершенно не представлялась семнадцатилетнему мальчику, а его родитель, переплетавший эти идеи в совершенно отвлеченной форме с хронологическими бреднями, не мог дать ему нужных указаний в этом направлении; школа ему надоела, а личный характер тянул к приключениям, и вот он надумал план, на который, впрочем, навело его чисто случайное обстоятельство.

В тот вечер, когда Джек вернулся домой, искусанный пчелами, он застал в гостях у отца некоего капитал Уильсона, дальнего родственника, который навещал их очень редко, так как жил довольно далеко, а имея многочисленную семью и никаких средств, кроме половинной пенсии, для ее содержания, не мог тратиться на разъезды. На этот раз целью его посещения было попросить о помощи мистера Изи. Ему удалось получить команду над военным корветом (он состоял на государственной службе), но у него не было средств, чтобы снарядиться самому и хоть сколько-нибудь обеспечить семью на время своего отсутствия. Поэтому он решил попросить у мистера Изи взаймы несколько сот фунтов, рассчитывая расплатиться на счет призов, которые ему удастся захватить. Мистер Изи, доброта и отзывчивость которого не подлежали сомнению, был не такой человек, чтобы отказать в подобной просьбе; он написал чек на тысячу фунтов и вручил его капитану Уильсону, прибавив, что он может уплатить долг, когда найдет это удобным для себя. Капитан Уильсон выдал расписку в получении суммы и обещал уплатить из первых призовых денег, каковое обещание, как бы ни было оно обязательно для честного человека, с юридической точки зрения было равносильно обещанию рассчитаться «на том свете угольками». Сделка только что состоялась, и капитан Уильсон с мистером Изи вернулись в гостиную как раз в ту минуту, когда явился Джек.

Джек поздоровался с капитаном Уильсоном, которого знал уже давно, но, как было сказано выше, он слишком страдал от боли и потому удалился с доктором Миддльтоном и лег в постель.

На восьмой день он встал с постели и явился в гостиную. Тут он рассказал отцу о своих приключениях с яблоками, бульдогом, быком, пчелами и колодезем. Вместо того, чтобы объяснить сыну, что он, действительно, взялся за дело «не с того конца», как выразился фермер, и что отстаивание великих идей посредством воровства яблок является мальчишеством, философ отнесся к подвигу Джека с самой неподражаемой серьезностью.

— Я говорил тебе, Джек, — сказал он, — что мы живем в железном веке, что наши нравы глубоко испорчены социальной несправедливостью. Но всякая истина, хоть и самая возвышенная, должна иметь своих мучеников, прежде чем восторжествует, и, подобно Аврааму, которого всегда считал великим философом, я готов принести своего единственного сына в жертву ради столь благородного дела.

— Все это очень хорошо с вашей стороны, папа, но мы должны обсудить этот пункт. Если вы такой же великий философ, как Авраам, то я вовсе не такой покорный сын, как Исаак, и желаю поступать по собственному усмотрению. Я вижу, что на суше вовсе не подготовлены к вашей философии, и потому намерен отправиться в море, поступить на корабль. Море никому не принадлежит, никем не возделывается, никто его не пашет, никто на него не заявляет требований, оно общее достояние. Стало быть, там я найду равенство, и так как я решил не возвращаться в школу, которая мне до смерти надоела, то и отправлюсь в море.

— И слышать не хочу, Джек. Во-первых, ты должен вернуться в школу, во-вторых, ты не пойдешь в море.

Но Джек принялся «обсуждать этот пункт» с такой энергией, ссылаясь на права человека, на принцип равенства, на свою свободную волю, которой никто не в праве подавлять, что совсем загонял почтенного родителя, и тот кончил тем, что уступил, хотя и со вздохом.

— Хорошо, Джек, если ты непременно хочешь этого, то отправишься в море.

— Разумеется, — воскликнул Джек с победоносным видом, — но с кем, вот вопрос? Я слыхал, будто капитан Уильсон получил судно, и не прочь был бы отправиться с ним.

— Я напишу ему, — уныло промолвил мистер Изи, — но мне хотелось бы сначала ощупать его голову.

На том и порешили.

Ответ капитана Уильсона, разумеется, был утвердительный, и он обещал относиться к Джеку, как к родному сыну.

Наш герой уселся на родительскую лошадь и поехал к мистеру Бонникестлю.

— Я отправлюсь в море, — сказал он ему.

— И прекрасно сделаете, — ответил мистер Бонникестль.

Наш герой встретился с доктором Миддльтоном.

— Я отправлюсь в море, доктор Миддльтон.

— И прекрасно сделаете, — ответил доктор.

— Я отправляюсь в море, матушка, — сказал Джон.

— В море, Джон, в море! Нет, нет, милый Джон, ты не пойдешь в море! — воскликнула мистрисс Изи ужасом.

— Нет, пойду, отец согласился и говорил, что убедит и вас дать согласие.

— Мое согласие! О, милый, милый мой мальчик! — И мистрисс Изи зарыдала прегорько, как Рахиль, плачущая о чадах своих.

ГЛАВА VII

в которой мистер Изи получает первый урок служебного рвения

Так как времени терять было нечего, то наш герой живо простился с отеческим кровом, как говорится, и отправился в Портсмут. Так как денег у него было довольно, и ему доставляло большое удовольствие чувствовать, что он сам себе господин, то он не торопился сесть на корабль, а пятеро или шестеро не слишком почтенных приятелей, которых подобрал Джек — или они подобрали Джека — кутившие на его счет, усердно советовали ему оставаться на берегу до самой последней минуты. Так как этот совет совпадал с мнением самого Джека, то наш герой провел три недели в Портсмуте, прежде чем кто-либо узнал о его приезде. Наконец, однако, капитан Уильсон получил от мистера Изи письмо, из которого узнал об отъезде Джека, и, опасаясь, не случилось ли с ним какой-нибудь беды, поручил старшему лейтенанту навести справки. Это произошло уже накануне дня, назначенного для отплытия. Старший лейтенант заглянул в несколько гостиниц, осведомляясь, не остановился ли там господин по имени Изи.

— Как же, — отвечал швейцар в гостинице Фоунтэн, — мистер Изи стоит здесь уже три недели.

— Черт бы его побрал, — зарычал мистер Саубридж с негодованием старшего лейтенанта, три недели дожидающегося мичмана. — Где он? В зале?

— О, нет, сэр, мистер Изи занимает первый номер в бельэтаже.

— Ведите меня к нему.

— Как прикажете доложить о вас, сэр?

— Старшие лейтенанты не докладывают о себе мичманам, — возразил мистер Саубридж, — он скоро узнает, кто я такой.

Получив такой ответ, швейцар поднялся по лестнице в сопровождении м-ра Саубриджа и отворил дверь в номер.

— Вас желают видеть, сэр, — сказал он.

— Попросите войти, — отвечал Джек, — да вот что еще; скажите там, чтобы пунш был сегодня получше, чем вчера; у меня обедают еще двое джентльменов.

Тем временем мистер Саубридж, который был в штатском платье, вошел в комнату и увидел Джека одного за обеденным столом, шикарно сервированным на восемь персон. Вообще, вся обстановка и самый номер пристали бы, по мнению мистера Саубриджа, разве флагману, а уж никак не мичману военного корвета.

Мистер Саубридж был деловой офицер, прослуживший двадцать семь лет, не имея ничего, кроме жалованья. Он немножко отстал по службе, и питал антипатию к молодым людям из богатых семей, толпами стремившимся во флот — не без основания, так как его шансы на повышение убывали соответственно возрастанию числа конкурентов. Он находил, что чем богаче и щеголеватее мичманы, тем меньше от них пользы для дела, и можно себе представить, как разыгралась его желчь при виде богатства и роскоши, окружающих молокососа, который еще три недели тому назад обязан был явиться на службу. При всем том мистер Саубридж был добрый человек, хотя и завидовал несколько роскоши, которой не досталось на его долю.

— Позвольте узнать, — сказал Джек, который всегда был чрезвычайно учтив и любезен, — чем могу служить вам?

— Немедленным прибытием на ваш корабль — вот чем, сэр. Да позвольте и мне узнать, сэр, по какой это причине вы изволите три недели болтаться на берегу вместо того, чтобы явиться на службу.

В ответ на это Джек, удивленный резким тоном мистера Саубриджа, и усевшийся на стул при этом вопросе, скрестил ноги и, поигрывая золотой цепочкой часов, спросил холодным тоном после некоторой паузы:

— Смею спросить, кто вы такой?

— Кто я такой, сэр? — отвечал Саубридж, вскакивая со стула. — Мое имя Саубридж, сэр, я старший лейтенант «Гарпии». Теперь, сэр, вы знаете, кто я такой.

Мистер Саубридж, воображавший, что имя старшего лейтенанта поразит ужасом провинившегося мичмана снова опустился на стул и принял важный вид.

— Право, сэр, — сказал Джек, — мое незнакомство со службой не дает мне возможности уразуметь ваше действительное положение на корабле, но, судя по вашему поведению, вы довольно высокого мнения о себе самом.

— Ну, молодой человек, вы, я вижу, действительно не знаете, что такое старший лейтенант; но будьте покойны, я вам скоро объясню это. А пока, сэр, извольте немедленно отправиться на корабль.

— Весьма сожалею, что не нахожу возможным исполнить ваше скромное требование, — холодно ответил Джек. — Я отправлюсь на корабль, когда мне это будет удобно, а вас попрошу не беспокоиться обо мне.

Джек позвонил; швейцар, подслушивавший в коридоре, немедленно вошел, и прежде чем мистер Саубридж, онемевший от изумления, в которое повергла его дерзость Джека, успел что-нибудь ответить, Джек сказал:

— Швейцар, проводите этого джентльмена вниз.

— Клянусь богом войны! — воскликнул старший лейтенант. — Ну, попадитесь только в мои лапы, молокосос, — я вам покажу разницу между мичманом и старшим лейтенантом!

— Я могу допустить только равенство, сэр, — возразил Джек, — мы все родились равными — надеюсь, вы согласитесь с этим?

— Равными?.. Да вы, пожалуй, захотите командовать кораблем! Ну, сэр, ваше невежество пройдет помаленьку. Я сообщу о вашем поведении капитану Уильсону и говорю вам коротко и ясно: если вы не явитесь на корабль сегодня вечером, я пошлю завтра на рассвете сержанта с матросами притащить вас силой.

— Будьте покойны, сэр, — ответил Джек, — я сам сообщу капитану Уильсону, что считаю вас сварливым, дерзким малым, и посоветую ему не оставлять вас на корабле. Нет ничего приятного в обществе такого неотесанного медведя.

— Да он рехнулся, совсем рехнулся! — воскликнул Саубридж, удивление которого пересилило даже его негодование. — Рехнулся, как мартовский заяц — ей Богу.

— Нет, сэр, — возразил Джек, — я не рехнулся; я философ.

— Что такое? — воскликнул Саубридж. — Еще что скажете? Да вы шутник, как вижу; ладно, я подвергну испытанию вашу философию.

— Именно для этого, сэр, — отвечал Джек, — я и решил пойти в море; и если вы останетесь на корабле, я надеюсь обсудить с вами этот пункт и обратить вас к своим воззрениям.

— Клянусь Богом, создавшим нас обоих, я живо обращу вас к военному уставу — то есть, если вы останетесь на корабле; а пока сообщу капитану о вашем поведении, вам же предоставляю услаждаться вашим обедом со всем аппетитом, на какой вы способны.

— Сэр, я бесконечно вам обязан; но не опасайтесь за мой аппетит, жалею только, что хотя мы служим на одном корабле, я, из уважения к молодым джентльменам, которых ожидаю, не могу предложить вам присоединиться к нашему обществу.

— Двадцать лет я пробыл на службе, — зарычал мистер Саубридж, — и черт побери… Да нет, он полоумный — начисто, безнадежно полоумный!

С этими словами лейтенант в бешенстве вышел из комнаты.

Джек, со своей стороны, был несколько смущен. Если б лейтенант Саубридж был при форме, разговор мог бы иметь другой характер, но что какой-то партикулярный человек, с черными усами и взъерошенными волосами, в старом синем фраке, желтом кашемировом жилете решился говорить с ним таким тоном — было совершенно непонятно. «Он назвал меня полоумным, — думал Джек, — а я выскажу капитану Уильсону мое мнение об его лейтенанте». Вскоре за тем явились приятели Джека, и он забыл об этом происшествии.

Тем временем Саубридж отправился к капитану, которого застал дома. Он сообщил обо всем, что случилось и закончил свой доклад гневным требованием немедленно отказать Джеку в приеме на судно или отдать его под военный суд.

— Стоп, Саубридж, — возразил капитан Уильсон, — садитесь на стул и обсудим этот пункт, как говорит мистер Изи; а затем я обращусь к вашим лучшим чувствам. Что касается военного суда, то из него пути не будет, так как, во-первых, Изи формально еще не поступил на корабль, во-вторых, он не мог знать, что вы старший лейтенант или вообще офицер, раз вы не были при форме.

— Это правда, сэр, — отвечал Саубридж, — я забыл об этом обстоятельстве.

— Теперь, что касается его отставки или, вернее, непринятия на корабль, то надо принять в соображение, что мистер Изи воспитывался в деревне и о службе знает не больше, чем годовалый младенец. Я сомневаюсь, известно ли ему, что такое старший лейтенант, и во всяком случае он не имеет понятия о размерах власти старшего лейтенанта, как показывает его обращение с вами.

— Я тоже думаю, что не имеет, — ответил лейтенант сухо.

— Мне кажется поэтому, что раз его поведение вытекает из чистого неведения, оно не заслуживает чересчур сурового наказания. Что вы на это скажете, Саубридж?

— Пожалуй, сэр, в этом вы правы. Но он заявил мне, что он философ и толковал о равенстве. Объявил, что допускает службу только на условиях полного равенства между нами, и предложил обсудить этот пункт. Согласитесь, сэр, если мичман будет отказываться от исполнения законных распоряжений и предлагать всякий раз обсудить этот пункт, то вся служба пойдет прахом.

— Это верно, Саубридж; и я припоминаю теперь об одном обстоятельстве, которое совсем упустил из вида, когда принимал Изи на корабль. Отец его носится с идеями равенства, прав человека и прочих, но в самой отвлеченной форме, не связывая их с действительной жизнью. Он напичкал ими и сына, а тот, как малый искренний и деятельный, пытался проводить их на практике. Но сумбур у него жестокий: он в законном требовании с вашей стороны готов видеть личный произвол, а в своей неявке на службу — проявление свободы, а не просто нарушение обязательства, которое сам же взял на себя… С такой путаницей в понятиях он обязательно попадет в беду на службе, если мы не постараемся вразумить его.

— Так не лучше ли ему оставить службу в покое? Ведь он не бедный человек, судя по вашим словам…

— У отца семь или восемь тысяч фунтов ежегодного дохода.

— А он единственный наследник? С такими средствами вряд ли он охотно примет вразумления. Пусть-ка лучше возвращается домой. В его разглагольствованиях больше фанаберии обеспеченного человека, чем подлинного стремления к равенству. А главное, где же нам заниматься вразумлением? У нас на руках трудное и ответственное дело; а молодой человек, для которого наша профессии сама по себе вовсе не интересна, у которого нет ни охоты, ни нужды добросовестно исполнять служебные обязанности, будет на каждом шагу помехой.

Капитан Уильсон прошелся раза два по комнате, а затем сказал:

— Дорогой мой Саубридж, мы вместе поступили на службу, много лет были товарищами, и вы должны знать, что не только наша многолетняя дружба, но и сознание, что ваши заслуги недостаточно вознаграждены, заставили меня хлопотать о вашем назначении старшим лейтенантом. Теперь я изложу один случай и предоставлю вопрос на ваше усмотрение, — мало того, подчинюсь вашему решению. Предположите, что вы капитан, подобно мне, с женой и семерыми детьми, много лет бились, стараясь прилично содержать семью, и, несмотря на крайнюю экономию, постепенно впали в долги. Предположите, что после долгих хлопот вам удалось получить команду над корветом, а с нею вместе шансы выпутаться из ваших затруднений и, может быть, даже обеспечить семью при помощи двойного жалованья и призов. Наконец, предположите, что все эти проекты и надежды готовы пойти прахом из-за того, что у вас нет денег, чтобы снарядиться, нет кредита, нечем уплатить долги, за которые ваш кредитор намерен наложить арест на ваше жалованье, нечем обеспечить семью на время вашего отсутствия. В этой крайности, не зная, за что ухватиться, вы обращаетесь наудачу к человеку, с которым поддерживали самые отдаленные и случайные отношения, и, почти уверенный в отказе, просите его ссудить вам взаймы двести-триста фунтов, а он, к вашем изумлению, выдает вам чек в тысячу фунтов на своего банкира, не требуя ни процентов, ни обеспечения, и предоставляя вам возвратить долг, когда вам будет удобно. Спрашиваю вас, Саубридж, каковы будут ваши чувства к этому человеку?

— Я бы умер за него, — отвечал Саубридж с волнением.

— Предположите теперь, что сын этого человека случайно оказался на вашем попечении.

— Я бы заменил ему отца, — подхватил Саубридж.

— Но пойдем дальше; предположите, что парнишка оказался не совсем подходящим, что он носится с благородными и возвышенными идеями, понимая и толкуя их вкривь и вкось, — отказали бы вы ему на этом основании в своем покровительстве, предоставили бы вы ему ведаться с другими, которые не связаны благодарностью в отношении его отца, и в среде которых его непонимание дисциплины привело бы к роковым последствиям?

— Разумеется, нет, сэр, — отвечал Саубридж, — напротив, я взял бы его к себе и постарался бы направить на путь истинный.

— Мне вряд ли нужно прибавлять после всего сказанного, Саубридж, что молодой человек, с которым вы сейчас имели дело, и есть сын того лица, мистера Изи из Форест-Гилля, которое выручило меня из затруднительных обстоятельств.

— В таком случае, сэр, я могу сказать одно, — что не только из дружбы к вам, но и из уважения к человеку, который оказал такую услугу одному из нашей братии, я готов простить парнишке не только то, что между нами произошло, но и то, что, вероятно, еще не раз будет происходить, пока он освоится со службой.

— Благодарю вас, Саубридж я ожидал этого от вас и не обманулся в своих ожиданиях.

— Что же мы предпримем теперь, сэр?

— Нам нужно заполучить его на корабль, только не с помощью сержанта и матросов: из этого выйдет больше шума, чем добра. Я напишу ему записку, приглашу его позавтракать со мною завтра утром и тогда потолкую с ним.

— Прекрасно, капитан, в таком случае я не буду ничего предпринимать и оставляю все дело в ваших руках.

Мистер Саубридж простился и ушел, а капитан Уильсон отправил нашему герою записку с приглашением позавтракать с ним завтра утром в 9 часов. Ответ был утвердительный, но устный: Джек выпил слишком много шампанского, чтобы отважиться действовать пером.

ГЛАВА VIII

в которой мистер Изи оказывается по ту сторону Бискайского залива

На следующее утро Джек Изи не вспомнил бы о приглашении капитана, если бы не швейцар, который рассудил, что после приема, оказанного нашим героем старшему лейтенанту, ему не следует вооружать против себя и капитана. Итак, Джек надел мундир, главным образом потому, что попечительный швейцар надоумил его, что в данном случае это самое подходящее, и отправился на квартиру капитана. Последний принял его, как будто ничего не знал о его трехнедельной неявке на службу и о столкновении со старшим лейтенантом, но за завтраком Джек сам рассказал ему об этом происшествии. Тогда капитан распространился о правилах службы и о безусловной необходимости дисциплины, о том, что дело защиты страны может идти успешно лишь в том случае, если оно организовано, если обязанности точно и строго распределены между служащими, если все и каждый одинаково повинуются уставу, общему для всех. Он заметил, что мичман исполняет законные требования лейтенанта, который исполняет законные требования капитана, который, в свою очередь, исполняет требования высшего начальства, а оно — требования страны; так что, в конце концов, все служащие повинуются требованиям страны, и в этом отношении между ними полное равенство (на «равенство» капитан старался особенно приналечь в течение этого увещания).

— У нас, в английском флоте, вы не найдете произвола, каприза, самодурства. От вас не потребуют угождения начальству, вас не заставят делать то-то и то-то потому что так заблагорассудилось лейтенанту или мне, или другому начальнику, вам не предъявят противозаконных требований… Мы все связаны военным уставом статьи которого обязательны для всех нас. Если лейтенант Саубридж потребовал от вас явки на службу, то не потому, что ему лично это угодно, а потому, что устав предписывал ему предъявить это требование, вам же — исполнить его: в этом отношении вы оба стоите на равной ноге, а если бы Саубридж не предъявил своего требования, он был бы повинен в нарушении устава… И наоборот, отказываясь исполнить это законное требование, вы тем самым заявляете претензию на какую-то привилегию для себя лично, стало быть, нарушаете тот самый принцип равенства, которым так дорожите…

Капитан долго и красноречиво распространялся на эту тему. Он говорил правду, и только правду, но… не всю правду, не считая нужным пояснять, что и в английском флоте не обходится без мелких нарушений устава, злоупотреблений властью и тому подобных изъянов, неизбежных там, где действуют люди. По существу, впрочем, он верно описал организацию службы в английском флоте, и Джек, внимательно слушавший его, находил, что она, пожалуй, не идет вразрез с его понятиями о равенстве. Но он припомнил, каким языком и в каком тоне разговаривал с ним вчера Саубридж, и спросил капитана, чем же объяснить это поведение старшего лейтенанта? Понимая, что тон мистера Саубриджа вряд ли вязался с идеей равенства, капитан несколько смутился. Как бы то ни было, он объяснил, что неявка Джека на службу была нарушением устава, то есть неисполнением требований страны, что старший лейтенант отвечает за нарушение устава, и в своем стремлении оправдать доверие страны, естественно, мог дойти до некоторой резкости, но это объясняется единственно служебным рвением.

— Честное слово, — сказал Джек, — если так, то служебного рвения у него достаточно; если бы судьба всей страны была поставлена на карту, он не мог бы вести себя азартнее.

— Он исполнял свой долг, во это, поверьте, вовсе не доставляло ему удовольствия. Вот увидите, на корабле он примет вас дружески.

— Он назвал меня молокососом и полоумным…

— Служебное рвение.

— Сказал, что покажет мне разницу между мичманом и старшим лейтенантом.

— Служебное рвение.

— Обещал прислать сержанта с матросами и стащить меня силой на корабль.

— Служебное рвение.

— Объявил, что подвергнет испытанию мою философию.

— Служебное рвение, мистер Изи. Оно заставляет иногда человека хватать через край; но без него служба пойдет плохо. Я надеюсь и уверен, что со временем и вы будете таким же ревностным офицером.

Джек призадумался и ничего не ответил.

— Я уверен, — продолжал капитан, — что вы найдете в Саубридже одного из ваших лучших друзей.

— Может быть, — ответил Джек, — но мне не слишком понравилось наше первое знакомство.

— Сознание дела заставит вас признать, что и вы были неправы. Но, мистер Изи, я пригласил вас, чтобы сообщить, что мы отплываем завтра. Сегодня я отправлю на корабль свои вещи, и вы сделайте то же; в восемь часов вечера я сам буду на корабле; мы можем отправиться в одной лодке.

На это Джек ничего не возразил, а вернувшись в гостиницу, расплатился по счету, уложил чемодан, отправил его с матросом, который зашел за ним, и стал ожидать дальнейших распоряжений капитана. В девять часов вечера мистер Джек Изи благополучно водворился на борте корвета Его Величества «Гарпия».

Когда Джек явился на корабль, было уже темно, и он не знал, что ему делать с собою. Офицеры вышли на палубу и приветствовали капитана, сняв шляпы; он отвечал на поклон, Джек сделал то же, очень вежливо; затем капитан заговорил с старшим лейтенантом, а Джек был предоставлен самому себе. Было слишком темно, чтобы различать лица, а для того, кто еще никогда не бывал на палубе корабля, слишком темно, чтобы ходить, и потому Джек остановился там, где взошел на палубу, недалеко от больших кнехтов. Но недолго пришлось ему стоять; шлюпка была поднята на шлюпбалки, и боцман крикнул какое-то приказание. Толпа матросов ринулась на крик и в темноте сбила с ног Джека, человек шесть растянулись, споткнувшись на него, остальные, не подозревая, что здесь затесался офицер, перескакивали через них, довольные потехой, пока те не откатились к сторонке. Джек, растерявшийся в первую минуту, и довольно сильно помятый, успел подняться на ноги лишь после того, как через него перескочила половина вахты. Он откатился к каронаде, где офицеры, смеявшиеся над этим происшествием, заметили его положение, в том числе старший лейтенант, мистер Саубридж.

— Вы ушиблись, мистер Изи? — спросил он вежливо.

— Немножко, — ответил Джек, переводя дух.

— Вы встретили не слишком любезный прием, — продолжал старший лейтенант. — Но на корабле случаются такие минуты, когда всяк за себя, а Бог за всех. Гарпер, — прибавил он, обращаясь к доктору, — отведите мистера Изи вниз, в констапельскую, я скоро приду туда. Где мистер Джолиф?

— Здесь, сэр, — отозвался мистер Джолиф, подштурман, выступая вперед.

— На корабле есть новичок, он приехал вместе с капитаном. Прикажите подвесить койку.

Тем временем Джек спустился в констапельскую, где стакан вина несколько оживил его. Он не оставался здесь долго и не пускался в разговоры. Как только койка была готова, Джек с радостью улегся в нее, — и так как чувствовал себя совсем разбитым, то встал только на другое утро в десятом часу. Он оделся, выбрался на палубу, убедился, что корвет уже вышел в открытое море, почувствовал себя довольно скверно, потом совсем больным, и был отведен матросом обратно вниз, в койку, где и провел три дня, при довольно сильном шквале, то и дело стукаясь головой о перекладины при качке и толчках, смущенный, растерянный и приунывший.

— Так вот что значит отправиться в море, — думал он, — немудрено, что никто не стремится им завладеть, не ставит меж и не толкует о нарушении границ; только бы мне попасть опять на сушу, а там пусть хоть черт завладеет моим участком океана.

Капитан Уильсон и мистер Саубридж предоставили Джеку больше покоя, чем вообще полагается больным мичманам. В течение бурных дней корвет вышел за мыс Финистерре. На следующее утро море почти успокоилось дул только легкий бриз. Сравнительно спокойная ночь восстановила силы нашего героя, и когда утром мистер Джолиф спросил его: »Намерен ли он вставать или думает до самого Гибралтара плыть под одеялом? » — Джек, чувствовавший себя совсем другим человеком, встал и оделся. Матрос, прислуживавший ему во время болезни по приказанию капитана, явился к нему на помощь, открыл чемодан и принес все, что требовалось, без чего Джек чувствовал бы себя в затруднительном положении.

Затем Джек спросил, куда ему идти, так как он еще не был в мичманской каюте, хотя уже пятый день был на судне. Матрос указал ему, куда идти, и Джек пробрался между ящиками в какую-то конуру похуже тех, которые в имении его отца служили жилищем для пойнтеров.

— Я готов отдать всякому, кто возьмет, не только мою долю океана, но и мою долю »Гарпии», — думал Джек. — В самом деле здесь, кажется, достаточно равенства: всем одинаково скверно.

Размышляя таким образом, Джек заметил, что в каюте находится другое лицо, мистер Джолиф, пристально смотревший на него. Джек ответил ему тем же и убедился, что лицо его страшно изрыто оспой, и что у него только один глаз, пронзительный и горевший, как огненный шарик, отражая больше света от единственной свечи, чем давала сама свеча.

»Мне не по нутру ваш взгляд, — подумал Джек, — вряд ли мы будем друзьями».

Но в этом случае Джек впал в обычную ошибку людей, судивших по наружности, как мы увидим ниже.

— Рад вас видеть еще раз, новичок, — сказал Джолиф, — вы-таки долгонько лежали на бимсе, но кто сильнее, тот и болеет сильнее — вы поздненько собрались выйти в море. Ну, да говорят, «лучше поздно, чем никогда».

— Я бы очень не прочь обсудить этот пункт, — возразил Джек, — но теперь, мне кажется, это уже бесполезно. Я страшно голоден, когда мне можно будет позавтракать?

— Завтра утром, в половине девятого, — отвечал мистер Джолиф. — Сегодняшний завтрак был уже два часа тому назад.

— Неужели же я должен оставаться не евши?

— Нет, я этого не говорю; мы должны принять в соображение ваше нездоровье; но это уже не будет завтрак.

— Называйте, как вам угодно, — возразил Джек, — только прикажите, пожалуйста, дать мне поесть. Гренков или сдобную булку — что угодно, но я предпочел бы кофе.

— Вы забываете, что вы в мичманской каюте, за Финистерре. Кофе у нас нет, о сдобных булках мы и понятия не имеем, гренков нельзя сделать, потому что у нас нет мягкого хлеба, но можно дать вам чаю и корабельный сухарь с маслом — я прикажу баталеру подать.

— Вы меня очень обяжете, — отвечал Джек.

— Матрос, — крикнул Джолиф, — позовите Мести.

— Мести, в мичманскую! — крикнул матрос; и приказание пошло передаваться из уст в уста на носовую часть судна.

Но мы должны познакомить читателя с личностью, носившей имя Мести. Это был негр, привезенный из Африки в Соединенные Штаты и проданный в невольничество. Он был очень высокого роста, сухощавый, но мускулистый, с наружностью, не совсем обыкновенной для его племени. Голова у него была длинная и узкая, с выдающимися скулами, нос маленький, но правильной формы, почти римский; рот необычайно маленький, а губы тонкие для африканца; зубы очень белые и заостренные. Он утверждал, будто у себя на родине был царем, что, конечно, не могло быть проверено. Его хозяин жил в Нью-Йорке, где Мести научился говорить по-английски. Услыхав, что в Англии нет рабства, он бежал, спрятавшись на английском купеческом корабле; а по прибытии в Англию поступил на военное судно. Имени у него не было, а так как в корабельных книгах надо же было как-нибудь именовать его, то старший лейтенант, любитель немецкой литературы, пораженный выражением его лица, окрестил его Мефистофелем; это длинное имя было сокращено в Мести.

Вскоре Мести явился на корму.

— Мести, — сказал Джолиф, — этот парнишка ничего не ел с тех самых пор, как взошел на корабль, — дайте ему чаю.

— Чаю, сэр? Чтоб сварить чай, мне, во-первых, надо воды, а во-вторых, место для чайника в камбузе. Теперь готовится обед, и места не найдется для вашего мизинца если б вам вздумалось обжечь его о плиту немедленно да и воды не будет раньше семи склянок. Никак невозможно дать чаю.

— Надо же ему поесть, Мести.

— Я обойдусь и без чаю, — сказал Джек, — дайте мне молока.

— За молоком, масса, далеко ходить; на ту сторону залива.

— У нас нет молока, мистер Изи, — сказал Джолиф, — вы забываете, что мы в море, — и я боюсь, что вам придется подождать обеда. Мести правду говорит.

— Я говорю, масса Джолиф, если молодой джентльмен желает получить вместо чая похлебки, то я могу принести. Оно ведь и все равно: чай — пойло и похлебка — пойло. Миску похлебки, да орехов, да щепотку перца — это ему будет полезно, я думаю.

— Лучше, чем ничего, во всяком случае; давайте же поскорее, Мести.

Спустя несколько минут Мести принес миску гороховой похлебки, тарелку мелких сухарей, которые назывались у матросов орехами, и перечницу. Мечты Джека о чае, кофе, сдобных булках, гренках и молоке рассеялись, но он был голоден, и нашел поданный ему завтрак гораздо лучшим, чем ожидал; да и себя почувствовал гораздо лучше, когда подкрепился. Пробило семь склянок, и он поднялся вместе с Джолифом на палубу.

ГЛАВА IX

в которой Джек выступает на защиту прав человека

Когда Джек Изи поднялся на палубу, солнце весело светило, легкий ветерок дул от берега, и все снасти были увешаны рубашками, штанами и куртками моряков, промокшими во время бури, а теперь сушившимися на палубе; мокрые паруса также сушились, и корабль медленно двигался по голубым водам. Капитан и старший лейтенант стояли на шкафуте, разговаривая, а большинство офицеров, запасшись квадрантами и секстантами, определяли широту. Палуба была чиста, как стеклышко, матросы приводили в порядок снасти. Эта сцена оживленной деятельности и порядка порадовала Джека после четырех дней болезни, спертого воздуха и заключения, из которого от только что выбрался.

Капитан, заметив его, кивнул ему головой и спросил, как он себя чувствует; старший лейтенант тоже улыбнулся ему, и многие из офицеров поздравили его с выздоровлением.

Джек наступил на канат; матрос, свертывавший его, дотронулся до шляпы и попросил Джека быть так любезным освободить канат. Джек, воплощенная вежливость, тоже дотронулся до шляпы и поспешил исполнить просьбу. Вахтенный офицер дотронулся до шляпы и сообщил старшему лейтенанту, что уже двенадцать часов, — старший лейтенант дотронулся до шляпы и сообщил капитану, что уже двенадцать часов, — капитан дотронулся до шляпы и попросил старшего лейтенанта распорядиться. Вахтенный офицер дотронулся до шляпы и спросил капитана, прикажет ли он свистать к обеду, — капитан дотронулся до шляпы и ответил: «пожалуйста».

Мичман получил распоряжение и, дотронувшись до шляпы, передал его старшему боцманмату, который дотронулся до шляпы, а затем раздался свисток.

«Ну, — подумал Джек, — по-видимому, вежливость — здешний девиз, и все относятся друг к другу с одинаковым уважением».

Джек стоял на палубе, смотрел в открытый пушечный порт на голубые волны; потом взглянул на высокие мачты, верхушки которых точно чертили ясное небо; поглядел на ряд пушек по краям палубы, а затем взобрался на койку, чтобы посмотреть на отдаленную землю.

— Молодой человек, сойдите с койки! — сердито крикнул вахтенный офицер. Джек оглянулся.

— Вы слышите меня, сэр? Вам говорю! — продолжал офицер.

Джек почувствовал сильное негодование и подумал что вежливость не является здесь таким общим правилом как ему показалось сначала.

Капитан Уильсон в эту минуту был на палубе.

— Подите сюда, мистер Изи, — сказал он. — Правила службы запрещают ложиться на койку иначе, как в случае крайней необходимости, — ни я, ни старший лейтенант никто из офицеров этого не делает, следовательно, из принципа равенства, и вы не должны делать.

— Разумеется, сэр, — ответил Джек, — но все-таки я не вижу, почему этот офицер в лощеной шляпе так рассердился, и отчего он не обращается со мной, как с джентльменом, таким же, как он.

— Я уже объяснял вам это, мистер Изи.

— Ах да, помню, служебное рвение… Это служебное рвение кажется мне единственной неприятной вещью на службе. Жаль, что, как вы говорите, без него нельзя обойтись.

Капитан Уильсон засмеялся и ушел; а немного погодя, разговаривая с вахтенным офицером, заметил ему, что не было никакой надобности говорить таким резким тоном с юнцом, совершившим простую оплошность по незнанию. Мистер Смальсоль, вахтенный офицер, был угрюмый субъект, не выносивший даже намека на неодобрение его действий, хотя совершенно равнодушный к чувствам других. Он решил отплатить Джеку при первом удобном случае.

Джек получил приглашение на обед к капитану и с удовольствием убедился, что все чокаются с ним, и что за капитанским столом царит, по-видимому, полное равенство. За десертом он разговорился на свою любимую тему; присутствующие не без изумления слушали проповедь такой неслыханной на военном корабле доктрины; капитан спорил, подсмеиваясь и стараясь не слишком задеть Джека. Общество, собравшееся за капитанским столом и состоявшее из младшего лейтенанта, рядового комиссара, мистера Джолифа и одного из мичманов, было изумлено не только проповедью таких еретических воззрений за капитанским столом, но и благодушным, шутливым отношением к ней капитана Уильсона. В тот же вечер все на корабле толковали о дерзости Джека и обсуждали его мнения (передававшиеся, разумеется, с прикрасами); об этом говорили старшие офицеры, толковали мичманы, прогуливаясь по палубе, судили и рядили унтер-офицеры за грогом. Общее мнение было то, что с такими понятиями наш герой, еще не доплыв до Гибралтара, попадет под военный суд или будет уволен со службы и отправлен на берег. Некоторые, обладавшие большой дозой змеиной мудрости и слыхавшие от мистера Саубриджа, что Джек наследник большого состояния, судили иначе и находили, что капитан Уильсон имеет основание быть снисходительным; в числе них был младший лейтенант. Только четверо сочувствовали Джеку: капитан, старший лейтенант, одноглазый мистер Джолиф и негр Мефистофель, который, услыхав, какие взгляды высказывает Джек, полюбил его всей душой.

Мы упомянули о младшем лейтенанте, которого звали мистер Аспер. Этот молодой человек питал большое почтение к знатности происхождения, а в особенности к деньгам, которых у него было очень мало. Он был сыном богатого купца, выдававшего ему, пока он был мичманом, гораздо больше денег на расходы, чем требовалось, и это обстоятельство доставило ему значение не только среди товарищей, но и среди офицеров. Человек, который может оплатить крупный трактирный счет, всегда найдет последователей, то есть в трактире; и офицеры не отказывались обедать, разгуливать под руку и обращаться запанибрата с мичманом, на счет которого кутили во время побывок на берегу. Но когда мистер Аспер получил офицерский патент и жалование, его отец обанкротился, и источник щедрых даяний иссяк. С тем вместе пропало и значение мистера Аспера; он уже не мог толковать, что служба ему надоела, и что он намерен оставить ее: он лишился уважения, оказывавшегося раньше не ему, а его кошельку; а между тем он успел избаловаться, привык к расходам, на которые теперь у него не хватало денег. Мудрено ли, что он проникся величайшим почтением к деньгам, и, не имея больше собственных средств, был не прочь подцепить какого-нибудь состоятельного приятеля, чтобы на его счет предаваться кутежам и излишествам, к которым привык, и о которых вспоминал со вздохом. Узнавши в гостинице, какой счет оплатил наш герой, он пришел к убеждению, что у него денег куры не клюют, и твердо решился сделаться его преданнейшим и закадычнейшим другом на корабле. Разговор за обедом убедил его, что Джеку придется искать поддержки и быть за нее благодарным, и он предложил мистеру Саубриджу назначить новичка в его вахту. Мистер Саубридж согласился, и Джек Изи, вступивший теперь в исправление своих обязанностей, был назначен в вахте лейтенанта Аспера.

В тот же день Джек познакомился со своими товарищами по мичманской каюте.

Мы уже упомянули о помощнике штурмана, мистере Джолифе, но должны познакомить с ним читателя поближе. Природа иной раз действует крайне противоречиво; так поступила она и с мистером Джолифом, наделив его самой зловещей наружностью.

Он жестоко пострадал от оспы, не только изрывшей его лицо своими следами, но и исказившей его черты. Один глаз у него лишился зрения, а брови совершенно вылезли; контраст между мутной, незрячей, тусклой орбитой на одной стороне его лица и пронзительным огненным зрачком на другой, производил почти пугающее впечатление. Нос его был изъеден болезнью, оставившей на его месте острый, неправильной формы бугор; часть мускулов на подбородке была судорожно сведена, лицо изборождено шрамами и рубцами. Он был высокого роста, тощий, сухопарый, редко улыбался, и улыбка его производила впечатление гримасы.

Мистер Джолиф был сын штурмана. Оспу он схватил в Вест-Индии, где она унесла сотни людей. Служил он давно, но удачи ему не было. Он страдал от бедности, от размышлений о своей горькой доле, от насмешек над своей наружностью. Он давно ушел в самого себя, мало говорил и не имел близких друзей, ни даже приятелей. Все относились к нему с уважением за его корректность, справедливость, вежливость и здравый смысл, но никому не было лестно иметь приятелем человека, на которого только что собаки не лаяли.

Во всякой компании, хотя бы самой маленькой, состоящей из пяти-шести душ, найдется забияка. И обыкновенно во всякой же компании вы встретите козла отпущения. Вы встретите это даже в случайных собраниях, например, среди лиц, собравшихся за обедом, большинство которых никогда не встречалось друг с другом раньше.

Забияка всегда проявляет себя диктаторскими манерами и выбирает субъекта, над которым, как ему кажется, с особенным удальством может проявить свое самодурство.

В мичманских каютах это даже вошло в пословицу, хоть в настоящее время не сопровождается таким отталкивающим деспотизмом, как в те времена, когда наш герой поступил на службу.

В мичманской каюте корвета Его Величества «Гарпия» забиякой был молодой человек лет семнадцати, с курчавыми светлыми волосами и цветущей физиономией, сын одного чиновника Плимутского адмиралтейства, по имени Вигорс.

Козлом отпущения был добродушный, мешковатый парнишка лет пятнадцати, от природы вовсе неглупый, но потерявший веру в свои силы из-за постоянных насмешек и издевательств со стороны своих товарищей, более бойких на язык, хотя, быть может, менее способных. Не отличаясь быстротою схватывания, он, однако, хорошо усвоил то, чему учился. Фамилия его была Госсет. Отец его был зажиточный фермер в Линне, в Норфолке. Кроме этих двух на корабле было еще три мичмана, о которых можно сказать только, что они походили вообще на всех мичманов: обнаруживали мало усердия к учению, но много усердия за обедом, питали ненависть ко всякой работе, пристрастие ко всякой забаве, были смертельными врагами сейчас, закадычными друзьями через пять минут; не были лишены общих принципов чести и справедливости, но подчиняли их случайным обстоятельствам; обладали такой хаотической смесью пороков и добродетелей, что почти невозможно было определить истинные мотивы их поступков и решить, до какой степени их пороки смягчались почти в добродетели, а добродетели вследствие излишества перерождались в пороки. Имена их были О'Коннор, Мильс и Гаскойн.

После обеда у капитана, Джек отправился с Джолифом и Гаскойном в мичманскую каюту.

— Послушайте, Изи, — заметил Гаскойн, — вы чертовски свободный в обращении малый: говорите капитану, что считаете себя такой же важной особой, как он.

— Прошу прощения, — возразил Джек, — я рассуждал не о личностях, а вообще, о принципе прав человека.

— Ну, — возразил Гаскойн, — я первый раз слышу, что какой-нибудь мичманишка рассуждает так вольно; смотрите, не попасть бы вам впросак с вашими правами человека — на военном корабле рассуждать не приходится. Капитан принял это удивительно благодушно, но я бы все-таки советовал вам пореже затрагивать эту тему.

— Гаскойн дает вам очень разумный совет, мистер Изи, — заметил мистер Джолиф, — пусть ваши идеи справедливы — хотя я, признаться, не вижу, как их применить на службе Его Величества — но надо же быть благоразумным: об этих вопросах можно безопасно толковать на суше, но здесь, на военном корабле, это может сильно повредить вам.

— Человек свободен в своих действиях, — возразил Изи.

— Только не человек в мичманском мундире, — смеясь возразил Гаскойн, — и вы скоро сами убедитесь в этом.

— А между тем, именно ожидая найти равенство, я и решился пойти в море.

— Первого апреля, надо полагать, — подхватил Гаскойн. — Да вы это серьезно?

В ответ на это Джек произнес целую речь, которую Джолиф и Гаскойн слушали, не перебивая, а Мести с восхищением; когда он окончил, Гаскойн расхохотался, а Джолиф вздохнул.

— Мистер Изи, — сказал он, — советую вам дружески по возможности хранить ваши мнения про себя. Мы еще потолкуем с вами, и я объясню вам свои резоны.

Едва он перестал говорить, в каюту вошли Вигорс и О'Коннор, уже слыхавшие о ереси Джека.

— Вы еще не знакомы с мистером Вигорсом и мистером О'Коннором, мистер Изи? — сказал Джолиф Изи.

Джэк встал, вежливо поклонился, но те уселись, не ответив на поклон. Из всего, что Вигорс слышал об Изи, он вывел заключение, что над ним можно будет потешиться, и начал без церемоний:

— Так вы, любезнейший, явились на корабль, чтобы поднять здесь бунт вашими толками о равенстве? Вы вольничали за капитанским столом; но это, доложу вам, не подойдет и в мичманской каюте; кто-нибудь должен уступить, и вы уступите.

— Если, сэр, вы подразумеваете под уступкой то, что я должен подчиниться чьему-нибудь произволу, то могу вас уверить, что вы ошибаетесь. На том же основании, на котором я не позволю себе тиранить слабейших, я не потерплю тирании над самим собой.

— Черт возьми, какой, подумаешь, законник; ну, любезнейший, мы вам собьем спеси.

— Значит ли это, что я не стою на равной ноге с моими товарищами? — спросил Джек, взглянув на Джолифа.

Последний хотел отвечать, но Вигорс перебил его:

— Да, вы здесь на равной ноге со всеми — то есть имеете равное право на каюту, если вас не вытолкают за непочтение к старшим; имеете равное право на вашу долю провизии, если вам дадут ее; имеете равное право говорить, если не заставят прикусить язык. Словом, вы имеете одинаковое право со всеми делать и говорить все, что вы можете, но именно то, что вы можете, потому что слабейшего здесь припирают к стене, и в этом и есть равенство мичманской каюты. Ну-с, поняли вы это или нуждаетесь в практическом пояснении?

— Если так, то здесь не больше равенства, чем у дикарей, где сильный угнетает слабого, и единственный закон — право кулака — не больше, чем в любой школе на берегу.

— Подозреваю, что вы правы. Вы были в школе? Как там к вам относились?

— Так же, как вы собираетесь относиться здесь — там слабейшего припирали к стене.

— Ну, вот и намотайте это себе на ус, милейший, — сказал Вигорс.

Но в это время раздалась команда »убавить парусов!», положившая на время конец препирательству.

Мичманы поспешили наверх, кроме Джека, который не был еще приставлен к делу и потому остался внизу с Мести.

— Честное слово, масса Изи, я люблю вас всей душой, — сказал Мести, — клянусь Иисусом, вы очень хороший малый, масса Изи, а этот мистер Вигорс — терпеть не могу его, совсем не люблю его — и вы не полюбите, — продолжал негр, ощупывая мускулы на руке Джека. — Клянусь душою моего отца, я готов поставить за вас мое недельное жалованье. Не бойтесь его, масса Изи.

— Я не боюсь; — отвечал Джек, — я одолевал ребят посильнее его.

Это была правда. Мистер Бонникестль никогда не вмешивался в правильные поединки между учениками и не обращал внимания на фонари под глазами. Джек дрался очень часто, пока не сделался хорошим боксером, и хотя он был не так высок ростом, как Вигорс, но лучше сложен для боя.

Как только вахта кончилась, Вигорс, О'Коннор, Госсет и Гаскойн вернулись в каюту. Вигорс, который был сильнейшим в каюте, исключая Джолифа, толковал на палубе о наглости Изи и о своем намерении сократить ее. Поэтому остальные явились посмотреть на забаву.

— Ну, мистер Изи, — сказал Вигорс, входя в каюту, — вы, я вижу, намерены есть хлеб короля, ничего не делая.

— Вы очень обяжете меня, сэр, если займетесь своим делом, — возразил Джек.

— Скажите еще слово, нахал, и я задам вам трепку и выколочу из вас ваше равенство.

— В самом деле, — сказал Джек, которому положительно начинало казаться, что он вернулся в школу мистера Бонникестля, — посмотрим, кто кого.

После этого Джек преспокойно снял куртку и галстук, к большому удивлению мистера Вигорса, отнюдь не ожидавшего такой решимости, и к еще большему восхищению остальных мичманов, которые охотно бы пожертвовали свое недельное жалование, чтобы видеть Вигорса побитым. Вигорс чувствовал, что он зашел слишком далеко, чтобы отступать; поэтому он приготовился к бою; после чего все отправились в переднюю каюту, где было просторнее. Вигорс приобрел свой авторитет более наглостью, чем дракой; другие подчинились ему без достаточного испытания; напротив, Джек приобрел влияние в школе упорными боями; результат поэтому нетрудно было предвидеть. Менее чем через четверть часа Вигорс, потеряв три зуба и приобретя фонари под обоими глазами, сдался; тогда как Джек, умывшись, выглядел таким же свежим, как раньше, исключая нескольких незначительных ссадин.

ГЛАВА Х

в которой наш герой доказывает, что на корабле все должны жертвовать приличием долгу

Успех всякого молодого человека в какой-либо профессии находится в большой зависимости от его первых шагов, по которым судят об его характере. Решимость Джека, вступившего в бой с Вигорсом, едва оправившись от морской болезни, приобрела ему уважение многих и расположение всех, исключая его противника и мистера Смальсоля. В мичманской каюте его скоро полюбили за великодушный характер, а главное, потому что все находили в нем защиту от Вигорса, который никому не давал прохода.

Мистер Аспер по своим собственным соображениям сделался его приятелем; они прогуливались по палубе во время ночной вахты, и младший лейтенант терпеливо выслушивал философствование Джека. При этом он неумышленно оказал ему серьезную услугу, так как, делая вид, что соглашается с Джеком, чтобы приобрести его расположение, предостерегал его и указывал случаи, в которых понятия Джека расходились с требованиями военного устава и могли навлечь на него беду.

Они входили в пролив, собираясь на следующий день бросить якорь в Гибралтаре, и Джек стоял на баке, беседуя с Мести, с которым был в большой дружбе, так как Мести готов был сделать решительно все для Джека, хотя он пробыл на корабле всего три недели. Впрочем, это было совершенно естественно.

Мести был важной особой на своей родине; он испытал все ужасы переезда на невольничьем корабле; его дважды продавали в рабство; он бежал, но убедился, что предубеждение против его цвета господствует всюду, и что получив свободу, он может занять лишь самую низкую должность на военном корабле. Он никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь выражал чувства, обуревавшие теперь его душу, стремившуюся к свободе и равенству, — мы говорим «теперь», — потому что на родине, до своего плена, он не имел понятия о равенстве, как всякий, кто обладает властью. Но с тех пор он многому научился. О свободе и равенстве толковали и в Нью-Йорке, но он убедился, что там эти вещи признаются только для белых, тогда как он и тысячи его соотечественников остаются порабощенными и униженными.

Бегство в Англию доставило ему свободу, но не равенство; его цвет стоял поперек дороги, и чувства всего мира как будто стянулись против него, пока, к своему изумлению, он не встретил совершенно иного отношения со стороны Джека, который не только на словах проповедовал равенство, но и на практике не делал различия между ним и любым офицером. Мудрено ли, что Мести влюбился в молодого человека и всячески старался доказать ему свою привязанность. С своей стороны Джек полюбил негра и охотно разговаривал с ним по вечерам, когда они сходились на баке.

Разговор Джека с Мести был прерван голосом боцмана Бриггса, живого, подвижного, деятельного человека, бранившего юнгу.

— Уже десять минут, сэр, по моему репетитору, — говорил боцман, — как я послал за вами.

Мистер Бриггс вытащил из кармана серебряные часы величиной с норфолкскую репу. Он купил их у какого-то старьевщика; ему хотелось иметь репетитор, но он не знал, что это такое.

— Простые часы показывают только часы и минуты, а репетитор также секунды, — объяснил ему торговец.

Боцман поверил и купил, и хотя многие говорили ему, что эти часы вовсе не репетитор, он настаивал на своем.

— Да, — повторил он, — десять минут двадцать секунд по моему репетитору.

— С вашего позволения, сэр, — ответил юнга, — я переодевал штаны, когда вы меня позвали, оттого и не поспел вовремя.

— Молчать, сэр, когда вас зовет начальство, вы должны являться немедленно.

— Без штанов, сэр?

— Да, сэр, без штанов; если бы капитан потребовал меня, я бы явился без рубашки. Сначала долг, потом приличия.

Говоря это, боцман схватил юнгу за шиворот.

— Мистер Бриггс, — сказал Джек, — неужели вы будете наказывать мальчика за то, что он не явился без штанов.

— Да, мистер Изи, я намерен, я обязан дать ему урок. Мы должны именно теперь, когда на корабле распространяются превратные идеи, поддерживать достоинство службы; и распоряжения начальства не должны откладываться на десять минут двадцать секунд из-за того, что юнга снял штаны.

Сказав это, боцман отвесил юнге несколько ударов своей тростью.

— Вот, — сказал он, — это тебе урок, бездельник, да и вам, мистер Изи, — прибавил боцман, отходя с важным видом.

На другой день «Гарпия» бросила якорь в Гибралтаре. Случайно в этот вечер офицеры гарнизона давали бал. Наш капитан Уильсон разрешил тем, кто принял приглашение, остаться на берегу до семи часов утра, когда за ними должны были прислать две шлюпки.

Мистер Аспер получил отпуск и попросил отпустить с ним Джека, на что мистер Саубридж дал согласие. Многие другие офицеры тоже отправились; отпросился и боцман.

Аспер и Джек явились в гостиницу, пообедали, заказали постели, затем переоделись и отправились на бал. Бал был блестящий, Джек танцевал до двух часов ночи, затем они с Аспером заглянули еще раз в буфет и направились было в гостиницу, когда один из местных офицеров предложил им взглянуть на обезьяну, только что привезенную со скалы. Джек запасся пирожками и отправился во двор, где обезьяна была привязана подле небольшого бассейна. Когда он скормил ей все пирожки, обезьяна кинулась на него, и Джек, отступая, упал навзничь в бассейн, в котором было на два фута воды. Над приключением посмеялись, а затем, пожелав своему спутнику покойной ночи, наши приятели отправились в гостиницу.

Ввиду переполнения гостиницы хозяину пришлось поместить приезжих в номера с двумя-тремя кроватями. Джек попал в комнату с двумя кроватями, из которых одна была уже занята, как показывал раздававшийся из нее храп. Раздевшись, Джек подумал, что не мешало бы ему высушить промокшие панталоны, и с этою целью вывесил их из окна, притворив его так, чтобы они не могли свалиться; затем улегся в постель и заснул. В шесть часов его разбудили согласно его приказанию, отданному накануне. Он встал и начал было одеваться, но, к своему удивлению, нашел, что окно открыто, и панталоны исчезли. Очевидно, ночью кто-то открыл окно; они свалились на улицу, и какой-нибудь прохожий подобрал их. Джек выглянул в окно и убедился по следам на тротуаре, что тот, кто отворил окно, был нездоров. «Угостился же мой компаньон, — подумал он, — но что же теперь делать?» Думая это, он подошел к другой кровати и увидел, что она занята боцманом. «Ну, — подумал Джек, — если мистер Бриггс счел уместным потерять мои штаны, то, мне кажется, я вправе взять его, по крайней мере доехать в них до корабли. Не далее как вчера вечером он объявил, что приличие должно уступать долгу, и что приказание начальства надо исполнять в том виде, как оно вас застанет. Я знаю, что он должен явиться на корабль сегодня утром, пусть же попробует, приятно ли так являться к начальству». Размышляя таким образом, Джек натянул панталоны мистера Бриггса, который продолжал храпеть, надел остальное платье и ушел из комнаты. Он зашел к Асперу, который уже оделся, уплатил по счету, — так как Аспер забыл свой кошелек, — а затем они отправились на пристань, где нашли уже часть офицеров, и отправились в одной из шлюпок на корвет. Тут Джек переменил панталоны и, не замеченный никем, бросил те, которые принадлежали мистеру Бриггсу, на стул в его каюте, а сам рассказал об этом приключении Мести, который пришел в восторг.

Перед уходом из гостиницы Джек сказал служителю, что боцман еще спит, и что необходимо разбудить его немедленно, что и было исполнено. Мистер Бриггс накануне сильно выпил, и, как правильно сообразил Джек, отворил ночью окно, почувствовав себя нездоровым. Когда его разбудили, он, видя, что уже поздно, заторопился одеваться. Не найдя панталон, он позвонил, думая, что их взяли почистить, и пока явился слуга, надел все остальное, чтоб не терять времени. Слуга заявил, что не брал панталон, и бедный мистер Бриггс оказался в самом критическом положении. Он не мог представить себе, куда они девались — так как совершенно не помнил, как улегся спать. Слуга сообщил только, что вчера он пришел сильно выпивши, а ночью, вероятно, отворял окно, так как утром оно оказалось открытым. Мистер Бриггс решил, что вероятно он сам же выбросил их за окно, находясь в подпитии. Время шло, он был в отчаянии.

— Нельзя ли достать какие-нибудь панталоны?

— Я спрошу хозяина.

Хозяин гостиницы прислал мистеру Бриггсу счет с просьбой уплатить по нему и оставить залог за панталоны, — иначе он не согласится доверить их. Мистер Бриггс хватился денег, и вспомнил, что они лежали у него в кармане панталон. Он не мог не только оставить залог, но и уплатить по счету. Хозяин был неумолим. Потеряв уже деньги, он не хотел терять еще.

— Я попаду под военный суд, ей Богу! — воскликнул боцман. — До пристани недалеко, попробую добежать, а там, может быть, удастся проскользнуть на корабль незаметно.

Собравшись с духом, мистер Бриггс пустился во всю прыть к пристани. Фалдочки его развевались по ветру, прохожие окликали его, отпуская шуточки, но он мчался, не обращая ни на что внимания, опрометью слетел с лестницы и с разбегу вскочил в шлюпку, к изумлению офицеров и матросов, вообразивших было, что он помешался. Он наскоро объяснил, что кто-то украл ночью его штаны, и изумление сменилось взрывом хохота.

Мистер Бриггс осмотрелся и заметил, что один из офицеров сидит на подостланной шинели.

— Чья это шинель? — спросил он.

— Моя, — отвечал Гаскойн.

— Надеюсь, мистер Гаскойн, вы одолжите ее мне на четверть часа?

— Ну, нет, — отвечал Гаскойн, — помните, как я попросил у вас удочки, когда мы заштилели у мыса Сен-Винцет, а вы послали меня к черту. Теперь и я вам отвечу тем же.

— О, мистер Гаскойн, я дам вам три удочки, как только будем на корабле.

— Знаю, что дадите, только это не подойдет. Как аукнется — так и откликнется, мистер Бриггс, — так-то.

Вскоре шлюпка подошла к корвету; неумолимый Гаскойн, несмотря на все упрашивания мистера Бриггса, свернул шинель и швырнул ее на корабль матросу, сбросившему кормовой швартов; и в довершение бед мистера Бриггса, старший лейтенант и капитан Уильсон стояли на шканцах.

— Поторопитесь, мистер Бриггс, я ждал вас с первой шлюпкой, — крикнул мистер Саубридж. — Поскорее, пожалуйста, еще реи не поставлены.

— Я пойду в этой шлюпке на нос и поставлю их, сэр.

— В этой шлюпке? Нет, оставьте ее за кормой в взбирайтесь скорее. Да что с вами такое, мистер Бриггс, что же вы сидите? Проявите хоть сколько-нибудь деятельности, или мне придется отказывать вам в отпуске. Вполне ли вы трезвы, сэр?

Последнее замечание заставило мистера Бриггса решиться. Он взобрался на палубу и, проходя мимо мистера Саубриджа, приложил руку к шляпе.

— Я совершенно трезв, сэр, но я потерял штаны.

— Похоже на то, сэр, — отвечал мистер Саубридж, но не выдержал серьезного тона и покатился со смеха.

— В чем дело? — спросил капитан Уильсон, подходя к ним.

— Сначала долг, потом приличие, — заметил Джек, забавлявшийся успехом своей шутки.

Мистер Бриггс вспомнил вчерашний вечер, бросил бешеный взгляд на Джека и, отдав честь капитану, поспешил вниз.

Его бешенство удвоилось, когда он убедился, что его штаны прибыли на судно раньше своего хозяина. Он понял, что кто-то сыграл с ним шутку, и не сомневался, что Джек принимал в ней участие, но доказать ничего не мог; он не знал, кто спал в одной комнате с ним, так как заснул до прихода Джека и еще спал, когда тот ушел.

Вскоре подкладка этой истории сделалась известной всему кораблю, и изречение «сначала долг, потом приличие» вошло в поговорку. Мистер Бриггс так же надоел всем, как Вигорс, и после этой шутки Джек окончательно сделался общим любимцем, а так как все любимцы получают какую-нибудь кличку, то и наш герой был прозван Джек Равенство.

ГЛАВА XI

в которой наш герой находит более удобным отправиться вверх, а не вниз

На другой день было воскресенье, людей вызвали наверх, и так как погода была скверная, то вместо службы ограничились чтением статей военного устава, которое и было прослушано с достодолжным почтением. Джек, слыхавший от капитана, что этими статьями устанавливаются правила и порядок службы, одинаково обязательные для капитана, офицеров и матросов, слушал с величайшим вниманием. По окончании чтения он попросил экземпляр статей у писца, читавшего их, но так как на корабле имелось всего три экземпляра, то писец заартачился было, однако согласился уступить экземпляр за старую зубную щеточку, — и Джек принялся читать и перечитывать устав, пока не овладел им вполне.

«Теперь, — думал Джек, — я знаю, что я обязан делать и чего ожидать. Я буду носить эти статьи военного устава в кармане, пока останусь на службе, если, то есть, они выдержат до тех пор; если же нет, выменяю новый экземпляр за старую зубную щеточку: кажется, это их здешняя цена».

«Гарпия» простояла в Гибралтаре две недели, и Джек несколько раз был на берегу, причем мистер Аспер неизменно сопровождал его, чтобы оберегать от недоразумений, т.е. чтоб не давать ему тратить деньги на угощение кого-нибудь, кроме себя.

Однажды утром Джек спустился в каюту и нашел там Госсета, который всхлипывал.

— Что случилось, дорогой мой Госсет? — спросил Джек, который был так же вежлив с младшим мичманом, как и со всеми остальными.

— Вигорс отстегал меня веревкой.

— За что? — спросил Джек.

— За то, что, говорит, служба пошла к черту (точно я в этом виноват) — и всякая субординация пропала, потому что на корабле имеются молодцы, которые думают, что если у них есть пятифунтовая бумажка в кармане, то им и черт не брат. Он сказал, что решился восстановить дисциплину, и сбил меня с ног, а когда я встал, взял линек и сказал, что сумеет объездить норовистую лошадь, — и что больше здесь не будет никаких Джеков Равенство.

— Так, — сказал Джек.

— А потом стегал меня целых полчаса, и больше ничего.

— Клянусь душою моего отца, это истинная правда, масса Изи! — подхватил Мести. — Избил парнишку ни за что ни про что, зол, как черт — надо бы ему еще порцию Джека Равенство.

— Он ее и получит, — отвечал наш герой. — Это против статьи военного устава: «всякие ссоры, драки и прочее». Вот что, Госсет, ведь вы не трус?

— Нет, — отвечал Госсет.

— Значит, вы сделаете то, что я вам скажу, и положитесь на мою защиту?

— Я на все готов, — отвечал мальчик, — если вы защитите меня от этого подлого тирана.

— Не меня ли вы разумеете? — воскликнул Вигорс, входя в каюту.

— Отвечайте: да, — сказал Джек.

— Да, вас! — крикнул Госсет.

— Меня, меня? Ну, голубчик, я должен заказать вам еще порцию этого, — сказал Вигорс, доставая линек.

— Лучше не надо, мистер Вигорс, — сказал Джек.

— Пожалуйста, не суйтесь не в свое дело, — возразил Вигорс, не слишком довольный этим вмешательством. — Я не к вам обращаюсь и вас тоже попрошу не обращаться ко мне. Я, кажется, вправе быть знакомым, с кем хочу, и поверьте, не желаю знакомства с уравнителем.

— Сделайте одолжение, мистер Вигорс, — отвечал Джек, — разумеется, вы вправе поддерживать знакомство, с кем вам угодно. А я вправе дружить с кем хочу и заступаться за своих друзей. Этот мальчик мой друг, мистер Вигорс.

— В таком случае, — сказал Вигорс, нахальство которого не позволяло ему уступить даже с риском новой драки, — я возьму на себя смелость задать трепку вашему другу.

Он хотел было приступить к делу.

— А я возьму на себя смелость защитить моего друга, — отвечал Джек, — и так как вы назвали меня уравнителем, попытаюсь оправдать это название.

С этими словами он нанес Вигорсу такой удар под ухом, что тот покатился на пол, почти оглушенный.

— А теперь, молодой человек, — сказал Джек, вырвав линек из руки Вигорса и протягивая его Госсету, — делайте, что я вам приказываю, — извольте отстегать его хорошенько, или я отстегаю вас.

Госсет не дожидался повторения этой угрозы; удовольствие задать трепку своему врагу было достаточно сильным мотивом; а Джек приготовился помочь ему в случае сопротивления. Но Вигорс был так оглушен ударом в ухо, что почти не оказал сопротивления и выдержал трепку безропотно.

— Теперь будет, — сказал Джек, — и ничего не бойтесь, Госсет, если он вздумает обидеть вас в моем отсутствии, то я разделаюсь с ним. Пусть же меня недаром называют Джек Равенство.

Когда Джолиф, узнавший об этом происшествии, остался наедине с нашим героем, он сказал Джеку:

— Послушайте моего слова, голубчик, не затевайте вы драк за других, поверьте, и за себя придется повоевать достаточно.

В ответ на его слова Джек с полчаса обсуждал этот пункт, а затем они разошлись. Но мистер Джолиф был прав. Джек то и дело стал попадать в истории, так что капитан и старший лейтенант решили, наконец, придержать нашего героя.

На борте корвета Его Величества «Гарпия» был некто Истгоп, помощник судового комиссара, темная личность, с весьма сомнительным прошлым. Он начал свою карьеру попросту с мелкого жульничества, сидел в тюрьме, потом попал в баталеры на коммерческое судно и, запасшись кое-какими рекомендациями, предложил свои услуги «Гарпии», куда и был принят. Этот субъект одевался франтом, был боек на язык, развязен в обращении, и, тщательно скрывая свое прошлое, корчил из себя чуть ли не аристократа; не прочь был намекнуть при случае, что лишь несчастные обстоятельства довели его до такого скромного положения, отнюдь не соответствующего его происхождению, и проповедовал крайние консервативные воззрения, презрение к «черни» и т.п. Он несколько раз задирал Джека и таким тоном, что, в конце концов, получил пинка, от которого слетел в люк. Он пожаловался капитану, который велел позвать Изи.

— Мистер Изи, помощник комиссара обратился ко мне с жалобой на вас; он говорит, будто вы назвали его прохвостом и столкнули в люк.

— Да, сэр, это правда.

— Чем же вы мотивируете такой поступок?

— Он мне надоел. Я двадцать раз говорил ему, чтоб он ко мне не лез, но так как это не помогло, и не долее как четверть часа тому назад он заявил мне, что уравнителей и бунтовщиков нужно вешать, то я и применил более решительные средства.

— Мистер Изи, — сказал капитан, — вы должны знать, что правила дисциплины не позволяют офицеру брать на себя личную расправу. Вы не имели основания называть Истгопа прохвостом, раз ему вверена ответственная должность. Чем вы оправдаете резкость вашего выражения?

Джек не знал, что ответить, но вспомнил, какое объяснение дал капитан резкости мистера Саубриджа. Он сообразил, что оно и ему будет кстати, и отвечал очень спокойно и почтительно:

— С вашего позволения, капитан Уильсон, это было только служебное рвение.

— Служебное рвение, мистер Изи? Ну, это плохое извинение. Но ведь вы еще столкнули его в люк, а это-то уж совсем не вяжется с правилами службы.

— Да, сэр, — отвечал Джек скромно, — но это тоже было служебное рвение.

— В таком случае, позвольте вам заметить, — сказал капитан Уильсон, кусая губы, — что ваше служебное рвение в этом случае было совершенно неуместно, и я надеюсь, что вы больше не будете его проявлять.

— А между тем, сэр, — возразил Джек тем более смиренным тоном, чем вернее рассчитывал попасть в цель, — без него служба пойдет плохо, и я уверен, что когда-нибудь стану очень ревностным офицером, как вы предсказывали мне.

— Я тоже уверен, мистер Изи, — отвечал капитан. — Хорошо, можете уйти, но я надеюсь, что не услышу больше о сталкивании людей в люк. Этого рода служебное рвение совершенно неуместно.

Когда Джек ушел, капитан Уильсон расхохотался и сказал мистеру Саубриджу, что это он объяснял Джеку тон мистера Саубриджа служебным рвением.

— Он ловко воспользовался против меня моим же оружием; и это показывает, Саубридж, как слаба была моя защита. Стало быть, и вы можете извлечь пользу из этого случая.

За день до отплытия капитан и мистер Аспер обедали у губернатора; и так как работы было немного, то мистер Саубридж, не сходивший с корвета со времени его прибытия в Гибралтар, тоже отправился после обеда на берег сделать кое-какие покупки, поручив команду мистеру Смальсолю, штурману. Как мы уже видели, мистер Смальсоль был давнишний враг нашего героя; теперь, получив команду, он надеялся найти случай наказать его.

Как и все, кому редко случается командовать, Смальсоль в этих случаях был особенно придирчив и сварлив — он бранил матросов, заставлял их по два и по три раза переделывать работу под тем предлогом, что она плохо сделана, и придирался ко всем офицерам, остававшимся на корабле.

— Мистер Бриггс, ей Богу, сэр, вы, кажется, заснули. Видно думаете, что если нет старшего лейтенанта, то можно и рынды бить. Долго вы будете копаться?

Грубость мистера Смальсоля сделала грубым боцмана, грубость боцмана передалась боцманмату, грубость боцманмата — матросам, в виде иллюстрации физического закона передачи движения от одного тела другому. Ругался мистер Смальсоль, ругался боцман, ругались матросы; ругань повисла в воздухе, свидетельствуя о заразительности примера.

— Черт побери, мистер Бриггс, — снова крикнул Смальсоль, — какого дьявола вы там возитесь! Шевелитесь проворнее.

— Пошевелишься тут, — проворчал боцман, — когда разные лентяи прохода не дают.

Он взглянул на Мести и Джека, стоявших на баке.

— Что вы там делаете, сэр? — крикнул Смальсоль нашему герою.

— Ровнешенько ничего, сэр, — ответил Джек.

— Так я вам дам работу, сэр. Ступайте на топ мачты и ждите там, пока я позову вас вниз. Пожалуйте за мною, сэр, я покажу вам дорогу, — продолжал он, направляясь к корме.

Джек последовал за ним.

— Вот, сэр, ступайте на грот-брам-стеньгу, на самый краспиц-салинг, живо.

— Зачем я туда полезу, сэр? — спросил Джек.

— В наказание, сэр, — отвечал Смальсоль.

— За какую вину, сэр?

— Без возражений, сэр, ступайте наверх.

— С вашего позволения, сэр, — возразил Джек, — я желал бы обсудить этот пункт.

— Обсудить этот пункт! — заревел мистер Смальсоль. — Клянусь Юпитером, я вас научу обсуждать пункты! Марш наверх, сэр!

— С вашего позволения, сэр, — продолжал Джек, — капитан сказал мне, что статьи военного устава определяют правила и порядок службы, которыми мы все должны руководиться. Я, сэр, читал их столько раз, что выучил наизусть, но в них ни слова не говорится о посылке на топ мачты.

Говоря это, Джек достал из кармана правила и развернул их.

— Пойдете вы на топ мачты, сэр, или нет? — крикнул Смальсоль.

— Покажите мне топ мачты в военном уставе, сэр, — возразил Джек, — вот он.

— Говорят вам, сэр, ступайте на топ мачты, а не то я вас в бараний рог сверну, черт вас дери.

— В правилах ничего не говорится о бараньем роге, сэр, — возразил Джек, — но вот что тут сказано, сэр.

Джек начал читать:

«Все флаг-офицеры и все лица, находящиеся или служащие на военных судах Его Величества, буде они окажутся повинны в богохульных проклятиях, ругательствах, пьянстве и других скандальных поступках, несовместных со страхом Божиим и добрыми нравами, подвергаются взысканиям, каковы…»

— Проклятие! — воскликнул Смальсоль, которого смех окружающих довел до белого каления.

— Нет, не проклятие, сэр, — возразил Джек, — а различные наказания, соответственно природе и степени проступка.

— Пойдете вы на топ мачты, сэр, или нет?

— С вашего позволения, сэр, — ответил Джек, — лучше не пойду.

— В таком случае, сэр, считайте себя под арестом, и убей меня Бог, если я не отдам вас под военный суд. Ступайте вниз, сэр.

— С величайшим удовольствием, сэр, — сказал Джек. — Это совершенно правильно и согласно с военным уставом, которым мы все должны руководствоваться. Джек положил правила в карман и пошел в каюту. Немного погодя Джолиф, который был свидетелем этого пререкательства, спустился к нему.

— Жаль мне, что с вами случилась такая история, голубчик, — сказал он, — вам следовало отправиться на топ.

— Я бы не прочь обсудить этот пункт, — ответил Джек.

— Знаю, что не прочь, но этого невозможно допустить на службе, вы должны были исполнить приказание, а затем жаловаться, если приказание неправильно.

— Этого нет в правилах.

— Но это установилось на практике.

— Капитан говорил мне, что мы должны руководствоваться уставом, и все одинаково связаны им.

— Да, но можете ли вы ссылаться на устав? Там ведь сказано, что всякий офицер, матрос и проч. обязан исполнять всякое законное распоряжение. Стало быть, вы выходите виновным по этой статье.

— Нет, я не могу согласиться с этим. Говорят о законных требованиях, а где же тут законность? Притом же капитан говорил мне, что только он может налагать наказания, а со стороны офицера это будет самоуправство.

— Пусть даже старший офицер поступил неправильно, это не резон для младшего оказывать неповиновение. Если допустить это, если превращать каждое распоряжение в спорный пункт, предмет обсуждений и дебатов, то конец дисциплине. А вы еще увидите, к каким печальным последствиям может приводить ее отсутствие. Оттого-то наряду с уставом на службе выработался обычай, как и на суше: кроме писаного закона есть lex non scripta, неписаный закон. Никакой устав не может предвидеть всех отдельных случаев.

— Об этом можно спорить.

— Но на службе приходится действовать, а не спорить, а без дисциплины невозможны никакие действия. Надо иметь такт, надо разбирать, где следует стоять на своем, а где подчиниться. Если б от вас потребовали действия в ущерб службе, во вред другим лицам, тогда отказывайтесь; но ведь от вас, собственно, не требовали нарушения закона; вас подвергли несправедливому взысканию, потерпите, ради общего дела, которое не пойдет на лад при упадке дисциплины. Тем более, что закон предоставляет вам жаловаться… Во всяком случае, вы попали в скверную историю; хотя капитан, видимо, относится к вам хорошо, но он не может пропустить без внимания такого случая.

— Знаете, что я вам скажу, Джолиф, — отвечал Джек, — мои глаза начинают раскрываться на многое. Капитан говорил мне, когда я высказываю недоумение по поводу грубого тона, что это только служебное рвение, а затем я нахожу что-то, что представляет служебное рвение в отношениях старшего офицера к младшему, оказывается дерзостью в отношениях младшего к старшему. Он уверяет, будто военный устав обязателен для всех нас, а между тем штурман нарушает десятки раз вторую статью устава и остается безнаказанным, мне же грозят военным судом за точное исполнение устава. Капитан говорит мне, что только он имеет право наказывать, стало быть, если я приму наказание от другого, я этим самым окажу неповиновение капитану. Мне кажется, против этого аргумента нечего возразить.

— Вряд ли этот аргумент будет принят в соображение.

— Если так, то мне лучше бросить службу.

— Нет, дорогой мой, в этом нет никакой надобности. Это было бы малодушием. Служба научит вас многому. Вы увидите, что плетью обуха не перешибешь, и что лезть напролом можно только в самом крайнем случае; вы научитесь уступать в пустяках и стоять на своем в действительно важном; вы убедитесь, наконец, что дело насаждения справедливости не так просто, как вам кажется, и что при этом нужно считаться с тысячами обстоятельств. Какой бы профессии вы ни посвятили себя, везде вы встретите те же затруднения, те же вопросы, как примирить свободу с организацией, равноправность с дисциплиной… Поэтому оставайтесь-ка лучше, не смущаясь тем, что…

— Что?

— Что завтра вам наверное придется лезть на топ-мачты.

— Мы обсудим этот пункт, — сказал Джек, — во всяком случае, я обдумаю его ночью.

ГЛАВА XII

в которой наш герой начинает действовать по собственной инициативе

Каковы бы ни были размышления Джека, они не лишили его сна. «Что же, — думал он, укладываясь в койку, — если придется лезть на топ, делать нечего, полезу; но ведь это будет значить не то, что мои аргументы плохи, а то, что их не хотят слушать». После этого он закрыл глаза и заснул сном праведника. Штурман доложил о поведении мистера Изи старшему лейтенанту, а тот капитану, который велел позвать Джека и спросил его, что он может сказать в свое оправдание. Джек произнес получасовую речь, в которой исчерпал все аргументы, уже знакомые нам из его беседы с Джолифом.

— Мистер Изи, — сказал капитан, — так как вы предполагали, что в статьях военного устава содержатся все правила службы, то я готов признать, что вы совершили проступок по неведению. Тем не менее, такое грубое нарушение дисциплины, если оно останется безнаказанным, может оказать самое плачевное действие на матросов, которым офицеры должны служить примером. Поэтому я намерен показать им, что дисциплина должна соблюдаться, подвергнув вас взысканию, именно, отправив на топ мачты в присутствии всей команды, так же как произошло нарушение дисциплины. Я настолько уверен в вашем служебном рвении, что не сомневаюсь, что вы охотно подчинитесь моему решению.

— С величайшим удовольствием, капитан Уильсон.

— На будущее же время, мистер Изи, имейте в виду что если офицер подвергает вас взысканию, которое вы находите несправедливым, вы тем не менее должны подчиниться ему, а затем уже жаловаться мне.

— Приму к сведению, сэр, — отвечал Джек.

— Потрудитесь отправиться на шканцы, мистер Изи и подождать меня там.

Джек поклонился и ушел.

Капитан Уильсон послал за штурманом, сделал ему выговор за взыскание, положенное без всякого основания, и запретил на будущее время посылать мичманов на мачту, приказав докладывать об их провинностях ему или старшему лейтенанту. Затем он пошел на шканцы и, прочитав Джеку выговор, приказал ему отправляться на грот-марс. Джек повиновался и, примостившись на своей вышке, принялся было читать статьи военного устава, в надежде откопать еще какой-нибудь аргумент, но успел дойти только до седьмого пункта. Раздалась команда «сниматься с якоря!», а затем мистер Саубридж крикнул: «все вниз со снастей!», и Джек спустился на палубу.

Вскоре «Гарпия» вышла из гавани и направилась под всеми парусами к мысу де Гатте, где капитан Уильсон рассчитывал захватить по пути в Тулон одно-два испанских судна.

Смена легких бризов и затишья делали это плавание очень томительным, но шлюпки постоянно рыскали вдоль берегов, высматривая суда, и Джек обыкновенно участвовал в этих поисках; несмотря на свое непродолжительное пребывание на корабле, он успел хорошо освоиться со службой и приобрел репутацию дельного малого.

Когда «Гарпия» была близ Таррагоны, на ней проявилась дизентерия; в числе прочих заболели мистер Аспер и Джолиф. Число офицеров уменьшилось; а в то же время они узнали от экипажа захваченной рыболовной лодки, что из Росаса отправляется с первым попутным ветром небольшой караван судов под охраной двух канонерок.

Капитан Уильсон держался вдали от берега, пока ветер не переменился, а затем, рассчитав, сколько времени понадобится судам, чтобы пройти расстояние от Росаса до Таррагоны, поплыл ночью наперерез. Но тут опять заштилело; ввиду этого были отправлены катера с приказанием держаться ближе к берегу, так как суда должны были находиться недалеко. Баркасом командовал мистер Саубридж; первым катером артиллерист мистер Майнес; а так как остальные офицеры были больны, то мистер Саубридж, все более и более привязывавшийся к Джеку, доверил ему по его просьбе команду над вторым катером. Узнав об этом, Мести заявил нашему герою, что отправится с ним; и Джек выпросил его у Саубриджа взамен матроса.

Было десять часов вечера, когда катера отправились, и так как возможно было, что они вернутся после обеда на другой день, то каждому был дан суточный запас сухарей и рома. Катера направились к берегу и плыли вдоль него часа три, но ничего не заметили; ночь была темная, безлунная. Штиль продолжался, и люди начали уставать, когда заметили суда, направлявшиеся к берегу при легком бризе.

Мистер Саубридж немедленно отдал приказ катерам ждать их и приготовился к атаке. Белые треугольные паруса канонерской лодки можно было различить довольно ясно, значительно впереди каравана, шедшего в ее кильватере. Она шла плавно, как лебедь, делая узла три в час. Темнота ночи благоприятствовала нападающим. Канонерка направилась между ними так, что баркас оказался у нее с одного борта, катера — с другого; они остались незамеченными, пока не подошли к ней борт о борт. Сопротивления почти не было оказано, однако несколько ружейных и пистолетных выстрелов подняли тревогу. Мистер Саубридж овладел судном и повернул его к ветру, заметив, что остальные суда сделали то же. Он послал катера захватить самые большие и собирался отправиться на баркасе с тою же целью, когда показалась вторая канонерка, о которой совсем забыли, и бодро двинулась на помощь товарищу. Мистер Саубридж посадил половину своей команды на баркас, на котором имелась тяжелая каронада, и отправил ее на подмогу катерам, двинувшимся на канонерку. Последняя открыла по ним огонь, но они продолжали плыть, когда командир канонерки, заметив, что другая его не поддерживает и решив, что она захвачена, снова взял курс в открытое море. Наш герой пустился за канонеркой, хотя не мог видеть остальных катеров, но ветер посвежел и преследование оказывалось бесполезным; поэтому он направился за караваном и после упорного преследования завладел одномачтовым судном в пятьдесят тонн. Мести у которого глаза были, как у кошки, заметил, что во время тревоги несколько судов не переменили курса, и предложил, так как захваченное судно было очень легко на ходу, попытаться отрезать и захватить их, лавируя короткими галсами. Джек нашел этот совет разумным. Караван, переменивший курс, шел теперь в открытое море вместе с канонеркой при свежем бризе. Гнаться за ними было бесполезно, оставалось только попытать счастья, последовав совету Мести. Итак, он стал держать к берегу, время от времени меняя галс, и сделал миль пять или шесть, когда услышал сигнал «отсталых к сбору».

— Мистер Саубридж требует нас, Мести.

— Пусть мистер Саубридж занимается своими делами, — возразил Мести, — не попусту же мы хлопотали.

— Но, Мести, мы должны повиноваться распоряжениям.

— Да, когда он может схватить нас за шиворот; но теперь нам нужно самим решать, что делать. Пусть сначала поймает меня, тогда я пойду за ним.

— Но мы потеряем из вида корвет.

— Найдем как-нибудь потом, масса Изи.

— Они подумают, что мы погибли.

— Тем лучше, не будут нам мешать, масса Изи, и мы сделаем отличное плавание. Утром захватим большой корабль, распустим паруса и махнем в Тулон.

— Да, я не знаю, где Тулон, знаю только, в каком он направлении.

— Этого и довольно, чего же вам больше? Масса Изи, если вы не найдете флота, флот найдет вас. Ей Богу, здесь никто еще не заблудился. Пусть их гонятся за своей добычей, масса Изи. Завтра кто-нибудь другой будет варить суп для джентльменов. Подумайте, масса Изи, варить суп! Ведь я был принцем на своей стороне!

«Если я вернусь теперь, — думал он, — и приведу только это суденышко с неполным грузом бобов, мне стыдно будет глаза показать. Правда, они вообразят, пожалуй, что канонерка пустила нас ко дну. Ну, что же, это только покажет, что нам пришлось выдержать жестокий бой с канонеркой, которую они все-таки возьмут — мистеру Саубриджу будет больше почета. — (Как видим, герой наш уже далеко ушел в понимании служебных отношений.) — Когда же окажется, что мы не погибли, то-то они обрадуются, особливо если мы вернемся с призом — а я его достану или совсем не вернусь. Не часто достается команда тому, кто пробыл всего два месяца на службе, и раз уж она мне досталась, так я воспользуюсь ею. Пусть Смальсоль отправляет на марс кого угодно. Жаль только беднягу Госсета; если Вигорс вообразит, что я погиб, то примется его мучить, ну, да я разделаюсь с ним, когда вернусь. Пусть меня повесят, если я не отправлюсь в плавание».

— Я говорил с матросами, они готовы идти с вами. Ну, если дело решено, плывем дальше.

Вскоре после того, как наш герой принял это решение, начало светать; Джек взглянул сначала в подветренную сторону и заметил милях в десяти канонерку и караван, уходившие к берегу от гнавшейся за ними на всех парусах «Гарпии». Он мог различить также захваченную канонерку, старавшуюся отрезать их от берега.

— «Гарпия» захватит их все, ей Богу! — воскликнул Мести.

Они так занялись «Гарпией» и караваном, что на время совсем забыли о своей задаче. Наконец Мести взглянул в противоположную сторону.

— А ведь я не ошибся ночью; взгляните, масса Изи, трехмачтовый корабль, бриг, три маленьких судна. Мы возьмем славный приз.

Суда, замеченные Мести, находились милях в трех на ветре и спешили на всех парусах под защиту батареи, находившейся недалеко.

— Теперь, масса, если они заметят нас, то у них явится подозрение; будем держаться подальше, будто заняты своим делом. Теперь незачем спешить — ночью они станут на якорь, и тогда в темноте мы заберем их.

Совет Мести был разумен, если оставить в стороне то обстоятельство, что он, в сущности, советовал нарушение дисциплины. Чтобы не слишком приближаться к судам, приспустили паруса и стали следить за «Гарпией».

Расстояние было слишком велико, чтобы видеть ясно, но Мести взобрался на мачту и сообщал оттуда о своих наблюдениях.

— Клянусь Иисусом — дает залп из пушек — другой — действуй, «Гарпия»! Она заберет их, наверное. Вот палит канонерка — наша канонерка — нет, не наша. Теперь наша — хорошо — здорово. А вот подходит «Гарпия». Трах, трах, трах — картечью, должно быть. Плохо теперь испанцу приходится. Готово — больше не стреляют; «Гарпия» забирает их всех — взяла и другую канонерку. Теперь, ребята, все кончено, и я думаю, — прибавил Мести, спустившись с мачты, — нам лучше не слишком-то показываться.

Мести был прав; «Гарпия» завладела другой канонеркой и всем караваном. Единственным недочетом в их удаче было исчезновение Изи с его катером; решено было, что залп канонерки пустил его ко дну, и вся команда утонула. Капитан Уильсон и мистер Саубридж искренно сожалели о гибели нашего героя, а также Аспер, потому что вместе с Джеком исчез и его кошелек; также Джолиф, потому что успел полюбить его; также Госсет, потому что не ждал ничего доброго от Вигорса; были и такие, которые порадовались гибели Джека; что касается команды, то она сожалела о гибели катера в течение суток — срок очень продолжительный для военного корабля — а затем перестала думать о нем. Но мы предоставим «Гарпии» плыть в Тулон и последуем за нашим героем.

Команда катера очень хорошо понимала, что Джек действует вопреки правилам дисциплины, но всякая перемена в монотонном существовании военного корабля была ей приятна, и она, так же как Мести, радовалась этому развлечению.

Во всяком случае им необходимо было немедленно приступить к делу, так как сухарей и грога у них было только на один день, а на захваченном судне не оказалось никаких запасов. Из бобов сварили похлебку, но перспектива бобовой похлебки на завтрак, обед и ужин была не слишком соблазнительна. Пленные, которых было всего трое, сообщили, что из замеченных судов большую ценность представляет трехмачтовый корабль и бриг, и что на корабле имеются пушки; больше они ничего не знали. Когда солнце зашло, суда бросили якорь под защитой батареи. Судно, везшее Джека и его счастье, находилось в четырех милях от них. «Гарпия» давно исчезла из вида.

Джек созвал команду и произнес речь. Он сказал, что служебное рвение побуждает его не возвращаться на корабль без ценного приза; что им приходится питаться бобами, а это не слишком приятно, почему надо постараться улучшить свое положение; что в четырех милях от них стоит большой корабль, который он намерен взять; когда же возьмет его, то попытается взять еще что-нибудь, причем рассчитывает на их рвение. Он объяснил далее, что они должны считать себя на военном корабле и подчиняться обязательному для всех них уставу, экземпляр которого имеется у него в кармане; завтра утром, когда они устроятся на захваченном корабле, он прочтет им его. Затем он назначил Мести старшим лейтенантом; одного из матросов сержантом, другого боцманом, двух мичманами, обязанными держать вахту; двух боцманматами, а последних двух оставил в качестве команды, разделив ее на две смены. Все были очень довольны речью Джека и новыми назначениями и принялись обсуждать практический вопрос: как завладеть кораблем? В конце концов был принят совет Мести, а именно бросить якорь неподалеку от корабля и, дождавшись двух часов ночи, подплыть к нему тихонько на катере и овладеть им.

В девять часов они стали на якорь, как было предположено, и Джек не без удивления заметил, что корабль гораздо больше, чем ему казалось: он не уступал размерами «Гарпии». Испанских пленников связали по рукам и по ногам и посадили в трюм на бобы, чтобы они не могли поднять тревоги; убрали паруса и стали ждать, соблюдая тишину.

Напротив, на корабле царили шум и суматоха. Около половины десятого от него отвалила шлюпка и направилась к берегу; после этого шум начал понемногу стихать, огни один за другим погасли, и все затихло.

— Как вы думаете, Мести, — спросил Джек, — возьмем мы корабль?

— Надо взять; конечно, возьмем; подождем немножко, пока они заснут.

Около полуночи начался проливной дождь, что было очень благоприятным обстоятельством для планов нашего героя. Но так как погода обещала скоро прояснеть, то по совету Мести решили не откладывать предприятия. Подкрались как можно тише под самый нос корабля, вскарабкались на палубу и нашли ее пустой. Когда катер был привязан и все очутились на палубе, Джек и Мести прошли на корму, — ни души не было видно. Они завладели главным и кормовым люками и поставили подле них по часовому, затем стали совещаться шепотом.

— Вот мы и взяли корабль! — сказал Мести. — Но возни еще полные руки. Я думаю, что несколько лентяев спят между пушками. Когда стихнет дождь, мы лучше разглядим.

— Тут должно быть много людей, — возразил наш герой, — корабль очень велик, на нем двенадцать или четырнадцать пушек. Как мы справимся с ним?

— Справимся понемножку, — отвечал Мести. — Утро еще не скоро.

— Дождь уже перестал, — заметил Джек, — в нактоузе есть свечка; зажжем ее и осмотрим палубу.

— Да, — подтвердил Мести, — пусть двое остаются у люков, а мы с остальными осмотрим палубу.

Джек зажег свечу, и все осторожно двинулись по палубе. Вскоре между орудиями заметили какую-то кучу, накрытую одеялами.

— Это вахта, — шепнул Мести, — идем назад, мы еще не можем завладеть ими.

Он погасил свечу, и все вернулись к нактоузу, где Мести отыскал вязанку веревок, разрезал их на куски и роздал матросам.

— Теперь перевяжем этих ленивых скотов, — сказал Мести. — Славно держат вахту. Впрочем, мы должны быть им благодарны — помогли нам завладеть кораблем. Будем будить их поодиночке и затыкать им рты.

— А если они поднимут крик? — спросил Джек.

— Тогда, масса Изи, — отвечал Мести, причем лицо его приняло почти дьявольское выражение, — делать нечего, пусть не прогневаются.

И он сделал выразительный жест ножом, который держал в правой руке.

— О, нет! Не нужно убивать их.

— Конечно, масса — если без этого можно обойтись; если ж нет — то что прикажете делать? У испанцев есть ножи, и они умеют ими пользоваться.

Замечание Мести было основательно, а выражение его лица, когда он махнул ножом, показывало, что он мог быть неумолимым врагом, когда расходится кровь; впрочем, читатель этому не удивится, узнав, что он родился и вырос в Ашанти. Они осторожно подкрались к испанцам. Распоряжения Мести оказались вполне разумными. Он и Изи со свечкой держали наготове ножи, чтоб не дать кричать проснувшимся.

Сдернули одеяло с ближайшего человека, который открыл глаза, но боцман зажал ему рукою рот, и он был связан.

Двое других проснулись, однако, но им пригрозили, и дело обошлось без кровопролития.

— Теперь что делать, Мести? — спросил Джек.

— Теперь откроем кормовой люк, и если люди станут выходить, мы их перевяжем, если же нет, дождемся утра, а там увидим, что делать.

Мести еще раз обошел палубу, чтоб посмотреть, не осталось ли на ней людей; а затем потушил свечку и присоединился к остальным, собравшимся у кормового люка.

На рассвете испанцы, которым предстояло держать утреннюю вахту, проснулись сами, как обыкновенно просыпаются люди в назначенный час, и поднялись на палубу, соображая, весьма основательно, что ночная смена заснула, но не догадываясь, что палуба в руках англичан. Мести и остальные спрятались, чтоб дать им выйти наверх. Четверо матросов вышли на палубу, осмотрелись и направились в темноте к тому месту, где лежали их товарищи. Джек захлопнул трап и, прежде чем они успели опомниться, их схватили и перевязали, прочем, не без возни и шума.

Тем временем стало совсем светло, и тут только Джек увидел, каким прекрасным судном удалось им завладеть. Но оставалось еще много дела. Без сомнения на корабле было много людей; кроме того, он стоял не далее мили от десятипушечной батареи. Мести, который был сообразительнее всех, поручил двоим матросам сложить в бухту канат на трап носового люка так, чтобы его нельзя было поднять, а затем сказал Джеку:

— Теперь, масса Изи, главное завладеть капитаном; мы должны вызвать его на палубу. Откроем трап в каюты, а кормовой запрем. Двое будут стеречь здесь, а остальные на корме.

— Да, — отвечал Джек, — было бы очень важно завладеть капитаном, да как же вызвать его наверх?

— Как вызвать? Очень просто.

Мести принялся бросать снасти и тросы и громыхать ими по палубе, стараясь поднимать как можно больше шума. Вскоре послышался резкий звонок из капитанской каюты, и человек в одной рубашке вылез на палубу, где и был немедленно схвачен.

— Это служитель капитана, — сказал Мести, — ему велено сказать, чтоб не поднимали такого чертовского шума. Подождите немного, капитан рассердится и явится сам.

Мести снова принялся громыхать снастями над каютой. Он оказался прав; спустя несколько минут капитан явился самолично, кипя негодованием. Услыхав, что дверь капитанской каюты отворяется, наш герой и матросы спрятались за трапом, чтоб дать капитану время совсем выйти на палубу. Он был очень сильный мужчина, так что одолели его не без труда, и если б кто-нибудь явился к нему на помощь, нападающим пришлось бы повозиться, однако никто не подумал выглянуть на палубу.

— Теперь все ладно, — сказал Мести, — и корабль скоро будет в наших руках, но сначала надо припугнуть его.

Капитана посадили на палубе, прислонив спиной к орудию, и Мести, бросив на него взгляд демона, вытянул руку, вооруженную ножом, как будто собираясь вонзить его в сердце пленнику. Испанец, видимо, почувствовал себя не в своей тарелке. Затем ему предложили вопросы о числе матросов на корабле, офицеров и проч., на которые он ответил, поглядывая на неумолимую физиономию Мести, по-видимому, дожидавшегося только сигнала.

— Теперь, кажется, все в порядке, — сказал Мести. — Пойдемте вниз, масса Изи, и загоним экипаж в трюм.

Наш герой одобрил этот совет. Они вооружились пистолетами и, оставив двух человек стеречь двери каюты, вошли в помещение команды, еще лежавшей по койкам. Сопротивление оказалось немыслимым, хотя испанцев было с лишком вдвое больше, чем англичан. Спустя несколько минут все были заперты в трюме корабля. Теперь весь корабль был во власти англичан, за исключением каюты, куда все и направились. Джек попытался отворить дверь, но она оказалась запертой изнутри; ее выбили и были встречены криками из одного угла каюты и пистолетными выстрелами из другого, к счастью никому не причинившими вреда: стреляли какой-то пожилой господин и молодой человек приблизительно одинаковых лет с нашим героем. Их повалили и связала каюта была обыскана, но в ней оказались еще только три женщины; одна старая и сморщенная, две молоденькие и прелестные, как гурии, несмотря на то, что лица их были искажены ужасом. Так, по крайней мере, показалось Джеку, который снял шляпу и поклонился им со свойственной ему учтивостью, меж тем как они жались в углу, полуодетые. Он сказал по-английски, что им нечего опасаться, и что он не будет мешать им заняться своим туалетом. Дамы ничего не ответили, так как, во-первых, не поняли Джека, во-вторых, не умели говорить по-английски.

Мести перебил Джека, напомнив ему что пора идти наверх, — и Джек, поклонившись еще раз, надел свою шляпу и отправился на палубу в сопровождении людей, которые повели с собою обоих пленных, захваченных в каюте. Было пять часов, и на других судах, стоявших недалеко от взятого, началось движение.

— Что же нам делать с пленными? — сказал Джек. — Не послать ли катер за нашим судном, подвести его к этому, пересадить туда пленных и таким образом отделаться от них?

— Масса Изи, из вас выйдет отличный офицер. Это чертовски хорошая мысль, но если мы отправим наш катер, то что подумают на других судах? Спустим лучше здешнюю шлюпку, пошлем в ней четырех человек, и пусть они подведут судно.

Так и сделали. Катер стоял со стороны моря, и огромный корабль совершенно закрывал его от испанских судов и батареи на берегу. Как только судно было подведено, на него перевезли пленных, находившихся на палубе, за исключением капитана, его служителя и обоих пассажиров. Их поместили связанными в трюме, на бобах; затем выпустили поодиночке команду из трюма — всего двадцать два человека — и, перевязав, отвезли туда же.

Вернувшись с хебеки — испанское название маленького судна — все, по совету Мести, нарядились в испанские куртки и шляпы, которых на корабле был большой запас.

— Что ж мы теперь предпримем. Мести? — спросил Джек.

— Теперь пошлем команду наверх приготовить паруса к отплытию, а тем временем я освобожу этого молодца, — Мести указал на капитанского служителя, — и велю ему подать завтрак; он знает, где его найти.

— Превосходная идея. Мести, — бобы уже успели надоесть мне, и я не прочь побеседовать с дамами.

Мести глянул через подзор.

— Ступайте же к ним скорее, масса Изи, поторопитесь: проклятые бабы стараются подать сигнал платками батарее.

Мести был прав; девушки махали в окно платками стараясь привлечь внимание батареи; это было все, что бедняжки могли сделать. Джек поспешил к ним и очень вежливо попросил их избавить себя от этого труда, Девушки сконфузились, и так как махать платками больше нельзя было, то они приложили их к глазам и принялись плакать, а старуха бросилась на колени и умоляла о пощаде. Джек поднял ее и вежливо усадил на диван.

Тем временем Мести с его блестящим ножом и выразительным взглядом делал чудеса с капитанским служителем, и вскоре на шканцах был сервирован завтрак, состоявший из шоколада, солонины, ветчины и сосисок, белых сухарей и красного вина. Люди приготовили снасти, и Джек был вызван наверх. Он предложил дамам отправиться вместе с ним, и они вышли на палубу.

Увидев здесь связанных пассажиров, они бросились к ним и принялись обнимать их с плачем. Джек расчувствовался, и так как пленные не представляли опасности, то, взяв у Мести нож, он разрезал их узы и предложил им принять участие в завтраке. Испанцы поклонились, а дамы поблагодарили его приятными улыбками. Капитан посматривал так, будто хотел сказать: что ж вы, черт вас дери, меня не приглашаете? Но Джек, помня, сколько возни с ним было, не решился освободить его. Затем Джек и его команда принялись за завтрак, и так как дамы и пленные испанцы не обнаружили аппетита, то они убрали и их порцию. За завтраком старший из пассажиров спросил Джека, говорит ли он по-французски.

Джек с набитым сосисками ртом, отвечал утвердительно, и тогда начался разговор, из которого он узнал следующее: старший пассажир был муж пожилой дамы и отец молодого человека и двух девушек; он плыл с семьей в Таррагону. Звали его дон Кордова де Римароса. Сообщив эти подробности, он выразил надежду, что Джек высадит его на берег вместе с его семейством и пожитками, так как они частные лица, а не сражающиеся. Джек передал все это Мести и матросам, а затем докончил свои сосиски. Матросы, расходившиеся под влиянием вина, предложили забрать дам с собою в плавание; но Мести воспротивился этому, сказав, что от бабья на корабле житья не станет, и нашел поддержку со стороны боцмана. Джек достал из кармана статьи военного устава и заявил, что о женщинах в нем ничего не говорится, и стало быть принять их на военный корабль невозможно.

Затем возник вопрос, могут ли пассажиры взять свои вещи, и решено было, что могут. Джек велел служителю накормить капитана, а затем сообщил испанцу о результате совещания, и сказал, что как только стемнеет, он пересадит его с семьей на хебеку, где они могут освободить связанную команду, а затем предпринимать, что им заблагорассудится. Дон и его семья поблагодарили и отправились укладывать свои вещи с помощью двух матросов, которых Мести отрядил им на подмогу.

В течение дня команда готовилась к отплытию. Боцман осмотрел запасы и убедился, что воды, вина и провизии, не считая предметов роскоши для каютных пассажиров, хватит, по крайней мере, на три месяца. Нечего было и думать о попытках завладения другими суднами, так как и с этим команда едва могла справится.

День прошел благополучно, а когда солнце зашло, пассажиры с дамами и багажом уселись в шлюпку, и туда же спустили капитана; четверо хорошо вооруженных матросов отвезли из на хебеку, где помогли им высадиться и поднять багаж, а затем вернулись обратно. Катер был поднят на корабль; якорь отрезан, так как оказался чересчур тяжелым; и «Ностра Сеньора дель Кармен» — так назывался корабль, захваченный Джеком, — распустив паруса, тронулась в путь. Остальные суда последовали за нею. Мести и матросы смотрели на них с вожделением, но делать было нечего; проплыв около часа в их обществе, Джек переменил курс и пустился в самостоятельное плавание.

ГЛАВА XIII

в которой наш герой убеждается, что во время плавания могут случаться неприятные приключения

Как только корабль стал держать к ветру, команда Джека решила, по-видимому, что теперь остается только предаться веселью; поэтому она раздобыла несколько глиняных кувшинов с вином и опустошила их так быстро что вскоре храпела, растянувшись на палубе; только рулевой остался на ногах и притом в таком бодром состоянии, что вместо тридцати двух совершенно ясно различал на компасе шестьдесят четыре румба. Когда же он устал править и пошел искать смены, то убедился, что его товарищи изнемогли до такой степени, что разбудить их оказалось невозможно. Он немилосердно пинал их ногою в ребра, но все оставалось тщетным. При таких обстоятельствах он решил последовать их примеру, то есть улегся рядом с ними, и спустя несколько минут пинки были бы так же бессильны разбудить его, как и его товарищей.

Тем временем корабль шел по собственному усмотрению, и так как ему неизвестно было, куда собственно следует держать курс, то он и предоставлял решение этого вопроса ветру. Мести поставил вахту, Джек произнес речь, люди обещали слушаться, но вино отуманило им головы, а память воспользовалась этим случаем, чтобы улетучиться Бог весть куда. Мести и Джек находились в это время внизу и осматривали каюты. В помещении капитана они нашли четырнадцать тысяч долларов в мешках. Они решили не говорить об этой находке людям, а заперли деньги и ценные предметы под замок и ключ взяли с собой. Затем они уселись в каюте за столом, и, принимая во внимание предыдущую бессонную ночь, нет ничего удивительного в том, что в течение разговора Джек опустил голову на стул и заснул. Мести бодрствовал еще несколько времени, но затем голова его поникла на грудь, и сон овладел им. Таким образом, около часа ночи не слишком строгая вахта держалась на борте »Ностра Сеньора дель Кармен».

Было уже около четырех часов утра, когда Мести случайно подался вперед и стукнулся головой о стол; это разбудило его.

— Батюшки, да никак я заснул! — воскликнул он и подошел к окну, которое оставалось открытым. В окно дул сильный бриз.

»Ей Богу, ветер-то переменился, — подумал Мести. — Что ж они не уведомили меня».

Затем он вышел на палубу и убедился, что на руле никого нет, что все мертвецки пьяны, а корабль плывет по ветру, куда глаза глядят. Мести зарычал, но времени терять было нечего; поставлены были только марсели, он убрал их, повернул руль к ветру, затем бросил его и побежал за нашим героем. Джек проснулся и вышел на палубу.

— Дело плохо, масса Изи; этак мы все пойдем к черту в лапы. Пьянчуги проклятые, вот я их протрезвлю!

Мести принес несколько ведер воды и вылил их на спящих, которые стали после этого проявлять признаки жизни.

— Клянусь небом, — воскликнул Джек, — это против военного устава! Вот я им прочту утром.

— Лучше вот что сделаем, масса Изи; запрем вино и будем выдавать им понемногу. Я сейчас это сделаю, пока они еще не совсем проснулись.

Мести отправился вниз, оставив Джека на палубе.

»Кажется, — думал Джек, — я поступил не слишком благоразумно. Эти молодцы не питают никакого уважения к военному уставу и напиваются, как стельки. У меня большой корабль, но мало людей, и если погода испортится, что я буду делать? Ведь я еще очень мало знаю, парус вряд ли сумею поставить. Опять-таки куда держать курс, и как его держать? Этого не знаю ни я, ни матросы. Положим, пролив так узок, что вряд ли мы можем выйти из Средиземного моря, не заметив того; притом же я узнаю Гибралтарскую скалу. Но где искать этот чертов Тулон? Надо потолковать с Мести.

Мести вернулся с ключами от помещения с провизией.

— Теперь, — сказал он, — им не так-то легко будет напиться.

Еще несколько ведер воды окончательно привели людей в чувство: они встали и понемногу пришли в себя. Начинало светать, и все увидели, что корабль находился не далее мили от испанского берега, против большой батареи; к счастью, успели поставить реи прямо и направить корабль вдоль берега под марселями, прежде чем были замечены. Если б корабль заметили утром в таком же положении, в каком он был ночью, он возбудил бы подозрение испанцев и, отправь они шлюпку, когда команда была пьяна, все попались вы в плен.

Сознавая опасность, какой они подверглись, матросы терпеливо выслушали выговор Джека; и наш герой, желая произвести более сильное впечатление на их умы, достал правила и прочел статью о пьянстве; но так как они слышали ее уже не раз, то она не оказала должного действия. Как и предвидел Мести, принятая им мера оказалась гораздо действеннее, что и не замедлило выясниться. Лишь только Джек кончил, люди отправились вниз раздобыть еще вина и с огорчением убедились, что оно заперто.

Тем временем Джек позвал Мести на корму и спросил его, известен ли ему путь в Тулон? Мести ответил, что не имеет о нем понятия.

— В таком случае, Мести, нам, пожалуй, лучше попытаться вернуться в Гибралтар; ведь вы знаете, что земля все время была у нас по левую руку; значит, если мы пойдем теперь вдоль берега так, чтобы он все время оставался у нас вправо, то вернемся обратно.

Мести согласился, что это превосходный способ плавания, и что сам старый Смальсоль ничего лучше не придумал бы со всеми своими секстантами и компасами. Итак, они отдали рифы у марселей, поставили брамсели и направились вдоль берега, стараясь держаться милях в пяти от него. Люди приготовили хороший обед; Мести выдал им двойную порцию вина сравнительно с той, которую они получали на «Гарпии», и они, по-видимому, остались довольны. Правда, один матрос начал было буянить и заявил, что, если другие присоединятся к нему, то они сумеют добыть вина, но Мести выразительно взглянул на него и обнажил нож, а Джек сбил его с ног ганшпугом, после чего тот угомонился. Правду сказать, если б не страх, внушаемый Мести, то и остальные, пожалуй, вели бы себя не лучше. Впрочем, и уменье владеть ганшпугом, проявленное Джеком произвело некоторое впечатление.

После этой ночи Мести и Джек поочередно держали вахту и все шло хорошо, пока они не поравнялись с Картагеной. Тут налетел шквал с севера и унес их от берега. Убавили парусов, так как малочисленная команда не поспевала справляться с ними. Шквал продолжался трое суток, люди устали и были недовольны. На беду Джека ему достался самый плохой народ, даже боцман, с виду молодец, оказался пустым малым. Мести был якорем спасения для Джека. На четвертый день буря утихла, но они не имели понятия о том, куда их занесло, и Джек начал убеждаться, что плавание по морю, без достаточных знаний, более беспокойная вещь, чем ему казалось. Как бы то ни было, он не знал, что тут делать. Ночью они переменили курс и направились приблизительно в том направлении, откуда их несла буря, а утром заметили несколько маленьких островков, окруженных скалами. Люди заявили, что здесь следовало бы бросить якорь, так как они устали. Джек, посоветовавшись с Мести, решил согласиться на их требование. Острова, очевидно, были необитаемые. Возникал вопрос, есть ли тут удобная стоянка? Боцман отправился на разведку в шлюпке с четырьмя матросами и, вернувшись, сообщил, что имеется очень удобное место, защищенное со всех сторон. Вскоре корабль остановился в небольшой бухте среди островов. Паруса были спущены, и все приведено в порядок матросами, которые взяли затем шлюпку и отправились на берег. «Не мешало бы им попросить разрешения, » — подумал Джек. Через час они вернулись и всей гурьбой явились к нему на корму.

Речь повел боцман. Он заявил, что они выбились из сил от тяжелой работы и нуждаются в отдыхе, что на корабле имеется запас провизии на три месяца, так что торопиться им незачем, что им пришло в голову разбить палатку на берегу и пожить там несколько времени, а так как пьянство на берегу никому не причинит ущерба, то они надеются, что им разрешено будет взять с собою достаточный запас провизии и вина, и просят его разрешить им отпуск, так как решили во всяком случае исполнить свое намерение. Джек был не прочь ответить ганшпугом, но заметив, что матросы явились при кортиках и с пистолетами за поясами, счел более благоразумным посоветоваться с Мести, который, видя, что сопротивление бесполезно, советовал покориться, прибавив, что чем скорее они выпьют вино, тем лучше, а пока оно имеется на корабле, с ними ничего не поделаешь. Ввиду того Джек любезно разрешил им отправиться и оставаться на берегу, сколько хотят. Мести выдал ключи от кладовой угрюмо заявив, что они могут распоряжаться сами. Тогда люди объявили Джеку и Мести, что им следует оставаться на корабле и смотреть за ним, испанца же они возьмут на берег, чтоб он готовил им обед. На это Джек возразил что ему нужно, по крайней мере, двух человек, иначе он не может даже послать за ними шлюпку в случае надобности. Этот аргумент показался им убедительным и они разрешили ему оставить при себе испанца, чтобы в случае, если они потребуют с берега шлюпку, ему было с кем прислать ее. Затем они пожелали ему весело проводить время и посоветовали развлекаться чтением статей военного устава. Бросив в шлюпку запасной парус, несколько шестов для палатки и постелей, они отправились вниз, забрали две бочки с вином из трех, два мешка сухарей, оружие и запас пороха и столько солонины, сколько по их расчетам могло им понадобиться. Нагрузив шлюпку, они трижды крикнули насмешливое »ура». Джек, стоявший на шкафуте, снял шляпу и вежливо раскланялся.

Как только они отвалили от корабля, Мести скрипнул зубами, и взглянув на нашего героя, сказал:

— Я с ними рассчитаюсь за все, погодите немножко; клянусь флейтистом, который играл перед Давидом, будет и на нашей улице праздник.

Что касается Джека, то он ничего не говорил, но тем более думал. Через час матросы вернулись за разными вещами, которые могли им понадобиться; забрали без церемонии все, что им требовалось, и отплыли окончательно.

— Чертовски счастливо, что они не знают о долларах, — заметил Мести, следя за их движениями на берегу.

— Да, — отвечал Джек, — хотя здесь им нельзя было бы их тратить.

— Нет, масса Изи, но если б они нашли деньги, то забрали бы их на катер и уплыли, куда глаза глядят.

На шкафуте лежал забытый кусок соленой свинины; Джек, сам не зная зачем, столкнул его в море; кусок был так жирен, что не сразу потонул. Джек следил за ним, пока он погрузился в воду, как вдруг под ним показалось какое-то большое черное тело; это была акула; она схватила кусок и исчезла.

— Что это такое? — спросил Джек.

— Низовая акула, масса Изи, самая скверная из всех акул; ее никогда не увидишь раньше, чем почувствуешь, — отвечал Мести, и глаза его сверкнули злобной радостью. — Теперь я знаю, что делать, они у нас в руках.

Джек содрогнулся и отошел.

В течение дня люди на берегу усердно работали, устраивая стоянку. Разбили палатку, развели огонь, разобрали и пристроили к месту взятые с собой вещи; наконец, покончив со всеми приготовлениями, уселись обедать и почали бочку вина. Тем временем испанец, очень смирный малый, приготовил обед для Джека и Мести. К вечеру на берегу поднялся содом, пляс и песни, крики и ругань; видимо, там шло разливанное море. Но мало-помалу шум начал ослабевать, костер угас и наступила тишина.

Джек стоял на шкафуте и смотрел на поднявшуюся луну. Он вспомнил о своем поведении в Портсмуте, когда вместо того, чтобы явиться на службу, три недели угощался в гостинице с приятелями. Он видел, что его тогдашнее поведение было ничуть не лучше теперешнего поведения матросов, и яснее, чем когда-либо сознавал, что мотивами свободы и равенства не могут быть личный произвол, самоублажение и кутеж. Среди таких размышлений его прервал Мести:

— Теперь, масса Изи, надо спустить маленькую шлюпку, а затем отправимся на берег и приведем катер; они все спят и не услышат.

— Как же мы оставим их без катера, Мести? — возразил Джек, вспоминая об акулах.

— Иначе невозможно, сэр. Сегодня они перепились, завтра опять перепьются, а пьяный человек ненадежен. Кто-нибудь скажет: «убьем офицера и завладеем кораблем», остальные ответят да, и так и сделают. Нет, сэр, надо добыть катер, если не для вас, то для меня: они ненавидят меня и убьют, как пить дать.

— А испанец? Мести, как же мы оставим его на корабле?

— Ничего, сэр, он безоружен, да если и найдет оружие, у него не хватит духа пустить его в ход.

Джек и Мести спустили лодку и отправились на берег, люди были так пьяны, что не могли пошевелиться и ничего не слышали. Они завладели катером, прибуксировали его к кораблю и привязали вместе с другой шлюпкой под кормою.

— Теперь, сэр, давайте спать; утро вечера мудренее.

Джек плохо спал в эту ночь; печальные предчувствия томили его; он сознавал, какую ответственность взял на себя, и был очень недоволен собою.

Мести встал на рассвете, за ним поднялся и Джек, они взглянули на берег, но там еще никто не выходил из палатки. Наконец, когда Джек кончал завтрак, показались двое или трое людей, они осматривались, как будто чего-то искали, потом направились к тому месту, где стоял раньше катер. Джек взглянул на Мести, который оскалил зубы и сказал:

— Подождите немножко.

Затем люди пошли вдоль берега, пока не поравнялись с кораблем.

— Эй, корабль!

— Галло! — ответил Мести.

— Подайте шлюпку и бочонок воды.

— Я это знал, — воскликнул Мести, потирая руки, — масса Изи. Ответьте им нет.

— Но почему же не дать им воды. Мести?

— Потому что они заберут шлюпку, сэр.

— Это правда, — ответил Джек.

— Слышите вы там, на борте? — крикнул боцман. — Сейчас подайте шлюпку, или мы перережем вам глотки, как Бог свят.

— Я не дам вам шлюпки, — ответил Джек.

— Не дадите? Не дадите? Ну, так мы с вами разделаемся, — ответил боцман. Затем он ушел с товарищами в палатку, а минуту спустя все высыпали на берег с ружьями.

— Праведное небо! Не будут же они стрелять в нас, Мести?

— Подождите немножко.

Матросы остановились на краю берега, против корабля, и боцман снова окликнул его и спросил, пришлют ли на берег лодку.

— Вы должны сказать нет, сэр, — заметило Мести.

— Вижу, что должен, — отвечал Джек, и крикнул боцману: — Нет!

Хитрый негр угадал план матросов: добраться вплавь до шлюпок, стоявших за кормою, стреляя с берега в Джека и Мести, если они вздумают помешать. Несколько человек остались на берегу с мушкетами наготове, а боцман и двое других стали раздеваться.

— Стойте, ради Бога, стойте! — крикнул Джек. — Бухта кишит низовыми акулами, клянусь вам.

— Очень мы испугались ваших акул! — возразил боцман. — Держите мушкеты наготове, ребята, и всякий раз, как он или негр высунут головы, палите в них, а ты, Джек, пошли-ка ему пулю.

— Ради Бога, не пускайтесь вплавь! — кричал Джек в тревоге. — Я найду способ доставить вам воду.

— Нет, уж поздно, карачун вам! — ответил боцман и бросился в воду; другие двое последовали за ним, а в то же время раздался выстрел, и пуля просвистала мимо уха нашего героя.

Мести стащил со шкафута Джека, который почти лишился чувств от мучительной тревоги. Он упал на палубу, затем вскочил и бросился к амбразуре взглянуть на плывших. Он видел, как боцман с громким криком рванулся вверх и почти в то же мгновение исчез под водой, окрасившейся его кровью.

Мести, заряжавший мушкеты, на случай, если матросы завладеют лодками, отбросил оружие.

— Ружья нам не понадобятся, — сказал он. Джек закрыл лицо руками. Но трагедия еще не кончилась. Двое людей, плывших за боцманом, повернули к берегу, но прежде чем они успели добраться до него, еще два прожорливых чудовища, привлеченные кровью боцмана, нагнали их, и они также исчезли в их пастях.

Мести, видевший эту катастрофу, оглянулся на нашего героя, который все еще не отрывал рук от лица.

— Хорошо, что он не видел, — пробормотал Мести.

— Чего не видел? — воскликнул Джек.

— Акулы съели их всех!

— О, ужасно, ужасно! — простонал Джек.

— Еще бы не ужасно, сэр, — возразил Мести. — Да ведь и пули в голову ужасно. Если б акулы не тронули их, что бы тогда было? Они убили бы нас и бросили бы наши тела акулам. Для нас-то с вами, сэр, это было бы еще ужаснее.

— Мести, — сказал Джек, судорожно схватив негра за руку, — не акулы их погубили, а я, я!

Мести с удивлением взглянул на него.

— Как так вы?

— Да, я! Мне следовало вернуться на сигнал, а я захотел отличиться, взять хороший приз… Я думал не об общем деле, а о своих интересах, и подал дурной пример. Оттуда все и пошло. Боже мой! Эта кровь останется на моей совести.

— Ну, масса Изи, — ответил негр, — пример примером, а все ж таки у каждого своя голова на плечах. Знают, что делают, не малые ребята.

Ужасная смерть товарищей, по-видимому, произвела сильное впечатление на остальных матросов. Они вернулись к палатке, понурив головы. Потом разошлись по острову, по-видимому, отыскивая воду. В полдень они вернулись к палатке, а вскоре за тем началось пьянство и веселье, такое же, как вчера. Под вечер они явились на берег с кувшинами, вызвали криками Джека и Мести на палубу и, выплескивая содержимое из кувшинов, дали им понять, что нашли воду, а затем ушли с пением, плясом и шутками и снова принялись за вино.

На другой день Джек оправился от потрясения, произведенного катастрофой, и позвал Мести в каюту на совещание.

— Мести, как же мы покончим с этим?

— О чем вы говорите, сэр? Как покончить здесь или как попасть на «Гарпию»?

— На «Гарпию»? — кажется, у нас мало шансов увидеть ее — мы попали на какой-то пустынный остров; но будь что будет; как нам здесь-то покончить?

— Масса Изи, покончить можно скоро, но мне бы этого не хотелось.

— Не хотелось бы, Мести, да почему же?

— Послушайте, масса Изи, вам хотелось пуститься в плавание, и мне хотелось того же; теперь из-за этой истории вам хочется вернуться, а мне, как вы думаете, мне, который был принцем на своей стороне, — приятно мне вернуться варить суп для молодых джентльменов?

— Вы мне расскажете как-нибудь свою историю, — сказал Джек, — теперь же будем обсуждать наше положение. Каким же способом вы могли бы положить конец этому бунту?

— Положив конец вину. Предположите, что ночью когда они все перепьются, я съезжу на берег и продырявлю бочки, так что к утру все вино вытечет, — тогда они протрезвятся и запросят пардону, — мы примем их на борт, отобравши и заперевши все оружие, — тогда пусть-ка попробуют бунтовать.

— Мысль хорошая, Мести, почему бы нам не привести ее в исполнение?

— Потому что я не хочу подвергаться риску, — ради чего? Чтобы вернуться варить суп джентльменам — мне и здесь хорошо, масса, — ответил Мести.

— А мне очень скверно, — сказал Джек, — но я совершенно в ваших руках, Мести, и должен подчиниться.

— Что вы говорите, масса Изи, — подчиниться мне? — Нет, сэр, когда вы были офицером на «Гарпии», вы говорили со мной дружески, а не третировали меня, как лакея негра. Масса Изи, — продолжал Мести, ударив себя в грудь, — здесь я в первый раз, — в первый раз с тех пор, как оставил свою родину — чувствую себя чем-нибудь; но, масса Изи, я люблю своих друзей так же, как ненавижу своих врагов, и вы никогда не будете подчиняться мне, — я слишком горд, чтобы допустить это, потому что я человек, масса Изи, и был принцем на своей стороне.

Хотя Мести не умел выразить словами обуревавшие его чувства, но Джек понял и оценил их. Он протянул Мести руку и сказал:

— Мести, были ли вы принцем, для меня совершенно безразлично, хотя я не сомневаюсь в ваших словах, потому что вы не способны лгать, но вы человек, и этого для меня совершенно достаточно; я уважаю вас как человека и люблю как друга, и я, с своей стороны, не желаю с вами расставаться.

Мести взял протянутую ему руку. В первый раз с тех пор, как его насильно увезли с родины, он встречал такое отношение к себе, признание его человеческого достоинства, признание того, что он не низшее существо; он молча пожал руку Джека и не мог выговорить ни слова от волнения. Волнение его было так велико, что он ушел, чувствуя себя не в силах продолжать разговор, который возобновился только утром.

— Что ж вы надумали Мести? Скажите мне ваше мнение.

— Мое мнение, сэр, что всего лучше будет, если они сами начнут проситься на корабль. А это они сделают, когда съедят всю провизию.

— Во всяком случае они должны начать первые, — заметил Джек. — Подождем, только чем бы здесь заняться, чтоб убить время?

— Масса, почему вы не разговариваете с Педро?

— Потому что не умею говорить по-испански, Мести.

— Я знаю это и потому и спросил вас. Мне кажется, вы жалели, что не знаете испанского языка, когда встретились на корабле с двумя хорошенькими барышнями.

— Да, жалел, — отвечал Джек.

— А ведь вам еще не раз случится видеть испанских барышень. Попробуйте каждый день говорить с Педро, так и научитесь помаленьку.

— Честное слово, Мести, вы бесценный малый. Я научусь говорить по-испански, — воскликнул Джек, которому статьи военного устава успели порядком набить оскомину, и хотелось найти какое-нибудь занятие.

Люди на берегу продолжали свой образ жизни, и день сменялся днем без всякой перемены. С корабля заметили только, что костер разводился реже, что указывало на недостаток топлива, а между тем наступил октябрь, и было не так тепло, как раньше. Джек учился у Педро испанскому языку; пьяные матросы в течение первых двух недель нередко выходили на берег и стреляли в Джека и Мести, пока не истощили запас патронов; потом они, по-видимому, забыли о существовании корабля, так как не обращали на него ни малейшего внимания.

С другой стороны, Джек решил, что, хотя бы пришлось дожидаться целый год, он не сделает первого шага к примирению, и так как теперь у него было занятие, то он и не заметил, как прошли два месяца.

Однажды вечером, когда они сидели в каюте, так как вечера теперь были очень холодные, Джек спросил Мести, не расскажет ли он ему историю своей жизни. Мести отвечал, что охотно расскажет, если масса Изи готов слушать, и когда Джек ответил утвердительно, рассказал следующее.

ГЛАВА XIV

в которой бунт угасает, как пожар, за недостатком горючего материала

— Первое, о чем я вспоминаю, — сказал Мести, — это то, что я сижу на шее у какого-то человека, свесив ноги на его грудь и держась руками за его голову. Всякий уступал мне дорогу, когда меня носили по городу, до того обвешанного золотыми украшениями, что я едва мог выносить их тяжесть и радовался, когда женщины снимали их с меня; но когда я подрос, то начал гордиться ими, так как узнал, что я царский сын. Я жил счастливо. Я ничего не делал, только стрелял из лука да учился владеть маленьким мечом, и великие вожди, приближенные моего отца, показывали мне, как убивать врагов. Иногда я валялся в тени деревьев; иногда проводил время с женщинами, принадлежавшими моему отцу; иногда находился при отце, играл черепами и повторял имена тех, кому они принадлежали, так как в нашей стране сохраняют черепа убитых врагов в виде трофеев.

Когда я подрос, то делал, что мне было угодно; бил женщин и рабов; кажется, даже убил нескольких рабов — даже наверное убил, чтоб попробовать силу моего меча из твердого и тяжелого дерева; но в нашей стране это ни во что не считается. Я мечтал сделаться великим воином и ни о чем не думал, кроме войны и битв, и черепов, которые добуду, когда обзаведусь своим домом и женами. Я уходил в леса на охоту и оставался там по несколько недель. Однажды я увидел пантеру, которая грелась на солнышке, помахивая своим пушистым хвостом. Я пополз тихонько и, спрятавшись за камнем в трех ярдах от нее, пустил стрелу и пронзил ее насквозь. Она кинулась на меня, но я отскочил за камень. Она снова повернулась ко мне, но я выхватил нож, и когда она впилась когтями в мои плечи и грудь, я вонзил его ей в сердце. Это был счастливейший день в моей жизни: я убил пантеру один, без помощи, и мог показать раны. Хотя они жестоко болели, но я не обращал на них внимания. Я снял с пантеры шкуру и радовался, что моя кровь смешивается с кровью зверя. Я с гордостью вернулся домой; все прославляли мой подвиг, называя меня героем и великим вождем. Я стал мужчиной.

С этого дня я считался воином, и как только залечились мои раны, отправился в поход. В трех сражениях я добыл пять черепов, и когда вернулся, мне отвесили за них золота. Я получил дом и жен, и мой отец назначил меня кабоциром. Я носил орлиное и страусовые перья, одежду, увешанную фетишами, сапоги с колокольчиками, и, вооруженный луком и стрелами, копьем и мушкетоном, ножом и мечом с двумя лезвиями, водил моих воинов в бой и возвращался с черепами и рабами. Все дрожали при моем имени — а теперь я варю суп для молодых джентльменов!

Был один человек, которого я любил. Он не был воином, а то бы я возненавидел его, но он воспитал меня в доме моего отца и был моим близким родственником. Я был важен и горд, он был весел и любил музыку; и хотя самой приятной музыкой для моих ушей были звуки тамтама, но я не всегда желал возбуждения. Часто на меня находила грусть, и тогда я любил лежать в тени деревьев, положив голову на колени какой-нибудь из моих жен, и слушать его нежную музыку. Наконец, он ушел в соседнюю деревню, где жил его отец, и когда мы прощались, я дал ему золотого песку. Он был послан к моему отцу, чтобы сделаться воином, но у него не было телесной силы, да и мужества не было; но все-таки я любил его, потому что он был не такой, как я. В той же деревне была девушка красавица; многие просили ее в жены, но отец давно уже обещал ее моему другу; он отказал даже храбрейшему из тамошних воинов, который ушел в гневе, отправился к колдуну и отдал ему золотые браслеты за фетиш против своего соперника. За два дня до свадьбы мой друг умер. Его мать пришла ко мне с жалобой. И этого было достаточно. Я надел боевой наряд, вооружился и целый день сидел перед своими черепами, обдумывая месть, а затем собрал своих воинов и в ту же ночь напал на деревню, где жил этот воин, убил двух его родственников и увел десяток его рабов. Узнав о том, что я сделал, он испугался и прислал мне золото; но я знал, что он взял девушку себе в жены, и не хотел слушать стариков, советовавших мне помириться. Я собрал еще больше воинов и напал на него ночью; мы вступили в бой, потому что он приготовился меня встретить; но он был разбит наголову. Я поджег его дом, опустошил его поле, захватив еще больше рабов, вернулся домой с моими воинами, намереваясь напасть на него еще раз. На другой день явились его послы, умолявшие меня о мире; я отказал; они пошли к моему отцу, и многие из воинов просили его вступиться. Мой отец послал за мною, но я не хотел ничего слушать; когда стали говорить воины, я повернулся к ним спиной; отец рассердился и грозил мне, воины потрясали мечами, но я взглянул на них с презрением через плечо и ушел. Я сел перед своими черепами и стал обдумывать план похода. Наступил вечер, я сидел один, когда женщина, закрытая покрывалом, вошла ко мне. Она бросилась передо мною на колени и открыла свое лицо.

— Я та девушка, — сказала она, — которая была обещана твоему родственнику, а теперь я жена твоего врага. Я буду матерью. Я не могла полюбить твоего родственника, так как он не был воином. Неправда, будто мой муж купил фетиш — купила его я, так как не хотела выходить за твоего родственника. Убей меня и удовлетворись этим.

Она была очень хороша собой, и я не удивлялся, что мой враг любил ее, у нее был ребенок — его ребенок — и она заколдовала моего друга до смерти. Я замахнулся мечом, но она не шелохнулась; это спасло ее.

— Ты рождена быть матерью воинов, — сказал я, опуская меч, — я добуду череп твоего мужа, а тебя возьму в жены.

— Нет, нет, — возразила она, — я рождена для моего мужа, которого люблю; если ты сделаешь меня своей рабыней, я умру.

Я отвечал ей, что она говорит глупости, и велел отвести ее на женскую половину и хорошенько присматривать за ней, но прежде чем до нее успели дотронуться, она выхватила нож, вонзила его себе в сердце и умерла.

Когда мой отец узнал об этом, он прислал сказать мне: «Удовольствуйся кровью, которую ты пролил; довольно с тебя», но я не стал слушать, так как хотел во что бы то ни стало добыть череп моего врага. В ту же ночь я снова напал на него, схватился с ним грудь с грудью, убил его, принес домой его череп и был удовлетворен, наконец. Но все главные вожди были раздражены, и мой отец не мог сдержать их. Они созвали своих воинов, а я своих, и собрал большие силы, так как имя мбе было славно. Но силы, собранные против меня, были вдвое больше, и я отступил в леса, где и принял сражение. Я убил многих, но силы были слишком неравны, и против меня был выслан фетиш, так что сердца моих людей ослабели. Наконец, я упал израненный, ослабев от потери крови, и велел своим воинам снять с меня боевой убор, чтобы мой череп не достался неприятелю. Они исполнили мое приказание, и я заполз в кусты, чтобы умереть. Но я не умер; я оправился от ран и попал в руки тех, которые крадут людей и продают их в рабство. Меня схватили и сковали цепью с другими — меня, принца и воина, который мог показать белые черепа своих врагов. Я предлагал выкуп золотом, но надо мной посмеялись, стащили меня на берег и продали белым. Не думал я в своей гордости, что мне придется быть рабом. Я знал, что от смерти не уйдешь, и надеялся умереть в битве; мой череп ценился бы дороже всего золота на земле, а моя кожа была бы выкопчена и повешена в хижине фетишей, — и вот, вместо всего этого, я варю суп для молодых джентльменов.

— Ну, — сказал Джек, — это лучше, чем быть убитым и выкопченным.

— Может быть, — возразил Мести, — я и сам думаю теперь иначе, чем думал раньше, но все-таки это бабья работа и мне она не по нутру.

Меня и других держали в тюрьме, пока не пришел корабль, а затем отправили в оковах в трюм, где нельзя было сидеть выпрямившись. Я хотел умереть, но не мог; другие умирали ежедневно, а я оставался жив. Меня привезли в Америку изнуренного, тощего, кожа да кости, так что никто не хотел давать за меня деньги, которых требовали продавцы; наконец какой-то человек купил меня, и я попал на плантацию с сотней других невольников, но твердо решившись не работать. Другие невольники спрашивали меня, не колдун ли я; я ответил: да, и могу заколдовать всякого, кого невзлюблю; один из них засмеялся, а я поднял палец и сказал ему: «ты умрешь», — так как решил убить его, как только оправлюсь от лихорадки. Он ушел, а через три дня умер. Не знаю, отчего это случилось, но все невольники стали бояться меня, да и хозяин также, потому что, хотя и белый, он верил в колдовство и вообразил, будто я наслал смерть на невольника. Он хотел продать меня, но никто не покупал колдуна. Тогда он решился подружиться со мною, так как я пригрозил ему, что если он вздумает бить меня, то умрет. Он взял меня в дом и сделал старшим над слугами; я не позволял им воровать, и он был доволен. Потом он взял меня с собою в Нью-Йорк — тут я пробыл два года, бежал и укрылся на английское судно, где меня приняли коком. Когда я прибыл в Англию я попробовал наниматься на другие суда, но везде меня соглашались принять только коком, как будто бы негр ни к чему, кроме стряпни, не способен. Наконец я совсем изголодался и поступил на военный корабль, где и сейчас состою коком, баталером и всем, что хотите, и варю суп для молодых джентльменов.

— Все-таки это лучше, чем быть невольником, — сказал Джек.

Мести ничего не ответил, и всякий, кому известно положение мичманского служителя, поймет причину его молчания.

— Скажите, вы и теперь оправдываете свою мстительность там, на вашей родине? — спросил Джек.

— Тогда я считал себя правым, масса Изи; да и теперь, когда кровь кипит, думаю так же; в другое же время сомневаюсь; но ведь кто сильно любит, тот и ненавидит сильно.

— Но ведь вы теперь христианин, Мести.

— Я прислушиваюсь к тому, что говорят люди, — отвечал Мести, — и думаю о том, что услышу. Теперь я не верю в фетишей.

— Наша религия предписывает нам любить наших врагов.

— Да, я слыхал это от пастора… Но я замечаю, что ваша любовь к испанцам не мешает вам воевать с ними и убивать их, точь-в-точь, как мы делаем с нашими врагами. Притом, если вы любите врагов, то как же вы относитесь к друзьям, масса Изи?

— Мы их тоже любим.

— Этого я не понимаю, масса Изи. Я люблю вас, потому что вы добры и хорошо обращаетесь со мною; но мистер Вигорс груб и зол, и скверно обращается со мною — как же я могу любить его? Клянусь небом, я ненавижу его и желал бы иметь его череп. А как вы думаете, масса Госсет любит его?

— Нет, — отвечал Джек, смеясь, — боюсь, что он тоже желал бы иметь его череп… Однако, что это значит? — воскликнул он, взглянув случайно в окно.

— Эти пьяные черти подожгли палатку, — сказал Мести.

В самом деле палатка на берегу была охвачена пламенем.

— Ну, теперь они не долго выдержат, — продолжал Мести, — вот увидите, масса Изи, холодные ночи скоро заставят их проситься на судно.

Джек тоже рассчитывал на это и с нетерпением ждал возможности продолжать плавание. Роясь в ящиках в каюте, он нашел карту Средиземного моря и изучил ее очень внимательно; нашел Гибралтар, проследил путь «Гарпии» к мысу Гатте, а оттуда до Таррагоны, и в конце концов позвал Мести на совещание.

— Посмотрите, Мести, — сказал он, — я начинаю разбираться в нашем положении. Вот Гибралтар, мыс Гатте и Таррагона — здесь мы находились, когда завладели кораблем, и если помните, мы уже прошли мыс Гатте за два дня до того, как буря унесла нас от берега; стало быть всего мы сделали около двенадцати дюймов, и нам осталось сделать только четыре.

— Да, масса Изи, я это вижу.

— Ну, вот, нас унесло от берега в этом направлении; видите здесь три острова, называемые Зифиринскими островами; на них не обозначено никакого поселения, стало быть они необитаемы; и расположены они совершенно так же, как те, у которых мы стоим, — значит, мы находимся у Зифиринских островов, всего в шести дюймах от Гибралтара.

— Вижу, масса Изи, все это правильно; но чертовски длинные дюймы.

— Теперь посмотрите, Мести, стрелка компаса указывает на север; а по карте на севере от Зифиринских островов будет испанский берег; чтобы попасть в Гибралтар, надо взять на пять или шесть делений вот в эту сторону; если мы поплывем этим путем, то вернемся в Гибралтар.

— Верно, масса Изи, — отвечал Мести; и действительно, Джек рассчитал верно, упустив из вида только вариацию, о которой не имел понятия.

Для большей верности Джек принес в каюту еще компас с палубы и сравнил их. Затем он поднял стекло отсчитал шесть делений компаса к западу и поставил метку пером.

— Вот, — сказал он, — это путь в Гибралтар, и как только мы поладим с командой и дождемся попутного ветра, я отправлюсь туда.

ГЛАВА XV

в которой Джек заканчивает свое плавание и возвращается на »Гарпию»

Прошло еще несколько дней, и, как можно было ожидать, матросы не выдержали. Во-первых, они как-то в подпитии забыли завернуть как следует кран второй бочки, так что к утру почти все вино вытекло; далее, у них не было топлива, так что приходилось есть мясо сырым, и, наконец, они по неосторожности подожгли палатку и остались на проливном дожде. Голодные, промокшие, дрожащие от холода, они, наконец, совсем изнемогли и собрались на берегу против корабля.

— Я вам говорил, масса Изи, — сказал Мести. — Забыли, черти, как палили в нас из мушкетов.

— Эй, корабль! — крикнул один из матросов.

— Что вам нужно? — ответил Джек.

— Сжальтесь над нами, сэр! — воскликнул другой матрос. — Мы хотим вернуться на службу.

— Что мне ответить им, Мести?

— Сначала скажите нет, масса Изи, и пошлите их к черту.

— Я не могу принять на борт мятежников, — отвечал Джек.

— Ну, если так, то пусть наша кровь останется на вашей совести, мистер Изи, — отвечал первый матрос. — Если уж нам приходится умереть, то мы не станем околевать понемножку. Если вы отказываетесь принять нас, то акулы не откажутся, — по крайней мере мучиться недолго, одна минута и кончено. Что вы скажете, ребята? Бросимся разом! Прощайте, мистер Изи, надеюсь, что вы простите нас, когда мы умрем. Идем, ребята, не стоит раздумывать, чем скорее, тем лучше — пожмем друг другу руки и марш.

По-видимому, бедняги уже заранее решили, что делать, если наш герой откажется принять их на борт; они пожали друг другу руки, отступили шага на два от берега, выстроились в ряд, и первый матрос скомандовал: раз-два…

— Стой! — крикнул Джек, не забывший ужасной сцены, которая произошла на его глазах. — Стой! Люди остановились.

— Что вы мне обещаете, если я возьму вас на борт?

— Добросовестно исполнять наш долг, пока вернемся на корвет, а там пусть нас повесят, — ответили матросы.

— Это хорошо, — сказал Мести, — примите их на этом условии, масса Изи.

— Очень хорошо, — отвечал Джек, — я принимаю ваши условия, сейчас мы явимся за вами.

Джек и Мести засунули за пояс пистолеты, сели в лодку и отправились на берег. Матросы, войдя в лодку, молча поклонились нашему герою. По прибытии на борт Джек прочел вслух статьи военного устава, сулившие им приятную перспективу смертной казни, и произнес речь, пытаясь объяснить разницу между восстанием ради великих принципов свободы и бунтом ради пьянства и кутежа, — речь, показавшуюся голодным людям бесконечной. Но всему приходит конец, — кончилась и речь Джека, и Мести накормил голодных. На другой день ветер был попутный, они снялись с якоря и вышли из гавани. Люди были в подавленном настроении; они работали усердно, но молчали, не ожидая ничего приятного в будущем. Впрочем, надежда никогда не оставляет человека; они знали, что Изи добрый малый и рассчитывали, что он не расскажет всего, что было, умолчит о выстрелах. К вечеру ветер переменился на противный, и корабль отклонился на три румба к северу. Но Джек не смутился этим: «Не беда, — заметил он, — мы во всяком случае будем у испанского берега, а там пройдем и в Гибралтар; теперь я гораздо лучше знаю мореплавание, чем раньше».

На следующее утро они шли при легком бризе, под каким-то высоким мысом, и когда взошло солнце, заметили большой корабль близ берега, в двух милях к западу, а со стороны открытого моря другой, милях в четырех от них. Мести взял зрительную трубку и взглянул сначала на корабль со стороны моря, который внезапно развернул все паруса и направился к мысу, где находился корабль Джека. Мести опустил трубку.

— Масса Изи, а ведь это «Гарпия».

Один из матросов взял зрительную трубку и посмотрел, между тем как другие стояли в волнении.

— Да, это «Гарпия», — сказал матрос. — О, мистер Изи, пожалейте нас, не рассказывайте всего, что было.

Изи взглянул на Мести.

— Я думаю, сэр, — сказал тот, — что они уже довольно натерпелись; хватит с них, если отделаются линьками.

Джек согласился с ним и сказал матросам, что, хотя он не может скрыть того, что случилось, но не станет рассказывать всего и постарается смягчить все происшествие. Он собирался произнести длинную речь, но пушечный выстрел с «Гарпии» заставил его отложить ее до более удобного случая. В то же время корабль, находившийся ближе к берегу, поднял испанский флаг и тоже дал выстрел.

— Мы попали меж двух огней, — воскликнул Мести. — «Гарпия» принимает нас за испанца. Ну, ребята, заряжай орудия. Масса, давайте стрелять в испанца — тогда «Гарпия» перестанет стрелять в нас — у нас нет английского флага — это все, что мы можем сделать.

Люди ретиво принялись за дело; тем временем ветер упал, и паруса всех трех кораблей бессильно повисли вдоль мачт. «Гарпия» находилась в это время в двух милях от корабля Джека, испанец на расстоянии мили; он спустил все свои шлюпки, которые повели его к кораблю Джека. Мести рассматривал испанский корабль.

— Это военный корабль, масса Изи, какой же мы флаг выкинем? Надо найти что-нибудь.

Он побежал вниз, вспомнив, что у него имеется пестрая юбка, забытая в каюте старой испанской дамой. Она была из зеленой шелковой материи, с желтыми и синими цветочками, но очень полинявшей — вероятно, обреталась в семействе дона уже лет сто. Мести нашел ее под матрацем одной из постелей и спрятал в свой мешок, намереваясь наделать из нее жилетов. Вскоре он вернулся с нею на палубу и вывесил ее вместо флага.

— Вот, масса, так будет ладно, — это, можно сказать, флаг всех наций. Теперь давайте стрелять — придется только палить не разом, а по очереди, и целиться хорошенько; одни будут стрелять, а другие заряжать.

— Он выкинул флаг, сэр, — сказал Саубридж на «Гарпии» — только не могу разобрать, какой нации; а вот и пушка.

— Это не в нас, сэр, — заметил мичман Гаскойн, — а по испанскому кораблю; я видел, как ядро упало перед его носом.

— Должно быть, капер, — сказал капитан Уильсон, — во всяком случае, это удача, иначе корвет ушел бы на буксире в Картагену. Еще выстрел, и хорошо нацелено, он ловко действует, должно быть мальтийский приватир.

— Говоря попросту, пират, — ответил Саубридж, — не могу разглядеть его флага, — кажется, зеленый — турок, должно быть. Еще выстрел, и чертовски меткий; как раз по шлюпкам.

— Да, у них смятение; теперь мы захватим его, только бы хоть немного ветра. Поднимается бриз с открытого моря. Обрасопить паруса, Саубридж!

Реи были поставлены поперек, и «Гарпия» двинулась. Тем временем Джек со своей малочисленной командой поддерживал упорный, непрерывный, хотя и медленный огонь по испанскому корвету, и две его шлюпки уже были выведены из строя. «Гарпия» быстро приближалась, стреляя только из передних пушек.

— Теперь наша взяла, — воскликнул Мести, — цельтесь хорошенько, ребята. Ветер поднимается; пусть кто-нибудь идет к рулю. Силы небесные, это что такое?

Восклицание Мести было вызвано ядром, ударившим в правый борт. Оказалось, что три испанские канонерки показались в виду и открыли огонь по кораблю Джека. Дело в том, что по ту сторону мыса находился порт Картагена, выславший канонерки на помощь корвету. К счастью для Джека поднялся ветер; иначе его корабль, вероятно, был бы захвачен. Корвет, видя себя отрезанным «Гарпией» и другим кораблем, переменил курс и попытался уйти на запад вдоль берега. Еще два ядра пробили корпус «Ностра Сеньора дель Кармен» и ранили двух матросов, но так как корвет повернулся к западу, то «Гарпия» последовала за ним. Джек, разумеется, сделал то же самое, и спустя десять минут был вне выстрела канонерок, которые не решились поставить паруса и пуститься в погоню. Ветер крепчал и развевал зеленую юбку, но «Гарпия» обменивалась залпами с испанским корветом и была слишком занята, чтобы рассматривать флаг Джека. Испанец бодро отстреливался и пользовался защитой береговых батарей, но ему пришлось сделать много миль, чтобы найти якорную стоянку. Около полудня ветер снова начал стихать, а к часу дня совсем заштилело но к этому времени «Гарпия» была уже всего в трех кабельтовах от своего противника, которому помогала с берега четырехпушечная батарея. Джек находился в полумиле от корвета, когда ветер упал. По совету Мести он прекратил огонь, чтоб не умалять победы «Гарпии», так как огонь испанца, видимо, ослабевал. В три часа он спустил флаг, и «Гарпия», отправив на корвет шлюпку, сосредоточила весь свой огонь на батарее, которая скоро умолкла.

Наступила тишина, и «Гарпия» занялась своим призом, принимая пленных и приводя в порядок оба корабля, снасти и паруса которых сильно пострадали. Недоумевали, что это за незнакомый корабль, который заставил корвет переменить курс и помог «Гарпии» овладеть им, но заниматься этим было некогда.

Команда Джека, считая и его самого, состояла из восьми человек, в том числе один испанец и двое раненых. Таким образом, в распоряжении Джека было всего четверо людей, возни же и у него оказалось достаточно. Кроме того, Джек еще не обедал, и не был уверен, что найдет обед в мичманской каюте; поэтому он решил сначала пообедать, а затем, на закате солнца, отправиться на «Гарпию». Были и другие причины, побуждавшие его не слишком торопиться на корвет; ему хотелось обдумать хорошенько, что сказать в свое оправдание и как отстоять людей. Природная правдивость побуждала его рассказать все как было, доброта — умолчать о многих подробностях. Впрочем, теперь его положение существенно облегчилось: в свою пользу он имел четырнадцать тысяч звонких оправданий в мешках, запертых в каюте; что касается матросов, то их мужество в деле с неприятелем покрывало все прежние грехи. В конце концов Джек, утомленный возбуждением и тревогами дня, думал до тех пор, пока не задремал, и проснулся не на закате, а двумя часами позднее. Мести не будил его, так как вовсе не спешил вернуться на корвет «варить суп молодым джентльменам».

Проснувшись, Джек удивился, что проспал так долго. Он вышел на палубу; было темно и тихо; «Гарпия» и испанский корвет все еще стояли, занимаясь исправлениями. Он велел спустить маленькую шлюпку и, поручив Мести команду, отправился с двумя гребцами на «Гарпию». Там все были заняты ранеными, пленными, починкой, и шлюпка Джека подошла к корвету незамеченной. Этому не следовало бы быть, но при данных обстоятельствах оплошность была извинительной. Джек взобрался на палубу, проскользнул среди испанских пленных к главному люку, спустился по лестнице и хотел пройти на корму, к капитанской рубке, как вдруг услышал крики Госсета и звуки линька.

«Эта скотина Вигорс опять стегает Госсета, — подумал Джек. — Наверное, бедняге сильно доставалось в мое отсутствие, но хоть на этот раз спасу его».

Он подошел к окну мичманской каюты, заглянул в нее и увидел то, что ожидал увидеть. Тогда он сердито крикнул:

— Мистер Вигорс, сделайте одолжение, оставьте Госсета в покое.

Услышав его голос, Вигорс оглянулся, увидел лицо Джека в окне каюты и, воображая, что перед ним выходец с того света, крикнул не своим голосом и грохнулся без чувств. Госсет тоже, дрожа всем телом, уставился на окно, разинув рот. Джек был доволен результатом и немедленно исчез. Затем он прошел на корму и, войдя в каюту, где капитан сидел с двумя испанскими офицерами, снял шляпу и сказал:

— Честь имею явиться, капитан Уильсон.

Капитан Уильсон не упал в обморок, но вскочил и опрокинул стоявший перед ним стакан.

— Боже милосердный, мистер Изи, откуда вы взялись?

— С корабля, что у вас за кормою, сэр, — ответил Джек.

— С корабля за кормою? Что за корабль? Где же вы пропадали так долго?

— Это долгая история, сэр, — сказал Джек. Капитан Уильсон крепко пожал руку Джека.

— Во всяком случае, я рад вас видеть, голубчик. Присаживайтесь и расскажите вашу историю в коротких словах; а подробности мы узнаем помаленьку.

— Мы захватили этот корабль на катере, — сказал Джек, — в эту самую ночь, когда разлучились с вами, — затем, так как я неважный мореплаватель, меня унесло бурей к Зифиринским островам, где я пробыл два месяца за недостатком рук; как только они нашлись, я отплыл оттуда. Я потерял трех матросов, съеденных акулами; да двое ранены в сегодняшнем бою; на корабле двенадцать пушек, груз свинца и ситцев, четырнадцать тысяч долларов в каюте и три пробоины от ядер, и чем скорее вы пошлете на нее людей, тем лучше.

Рассказ был не слишком толковый, но насчет четырнадцати тысяч долларов и необходимости послать людей сказано было достаточно ясно. Капитан Уильсон позвонил, послал за мистером Аспером, который отшатнулся при виде нашего героя, поручил ему отправить на корабль мистера Джолифа с людьми, чтоб перевести раненых и позаботиться о корабле, и предложил Джеку сопровождать Джолифа и дать ему все необходимые указания, прибавив, что выслушает его историю завтра, когда у них будет поменьше хлопот.

ГЛАВА XVI

в которой наш герой находит, что тригонометрия не только необходима для мореплавания, но полезна и в делах чести

Действительно, капитан Уильсон был слишком занят в этот вечер, чтобы выслушивать историю Джека. Надо было приготовить оба корабля к отплытию при первом ветре, так как у испанцев имелись в Картагене военные суда, и результат боя был им известен; ввиду этого необходимо было отплывать поскорее. Мистер Саубридж взял на себя команду над призом, корветом «Какафуого».

Последний вышел из Кадикса, прошел пролив ночью и находился уже в трех милях от Картагены, когда был захвачен «Гарпией», чего, конечно, не случилось бы, если б не встреча корвета с вооруженным кораблем Джека, так что капитан Уильсон и мистер Саубридж (оба они получили повышение, первый был сделан капитаном первого ранга, второй — капитан-лейтенантом) были обязаны своей удачей нашему герою. «Гарпия» потеряла девятнадцать человек убитыми и ранеными, а испанский корвет сорок семь.

К двум часам ночи корабли были приведены в порядок, все, что возможно сделать в такое короткое время, было сделано, и под утро, распустив часть парусов, оба корвета отправились в Гибралтар в сопровождении «Ностра Сеньора дель Кармен» под командой Джолифа. Джолиф первый услышал историю Джека, которая очень заинтересовала и удивила его. Около девяти часов утра «Гарпия» легла в дрейф и выслала шлюпку за нашим героем и его командой, а также баркас за долларами, которые были поважнее. Джек, прощаясь с Джолифом, достал из кармана и подарил ему статьи военного устава, предполагая, что они и ему окажутся такими же полезными, как для него, а затем спустился в шлюпку, где уже сидели люди, бросавшие на него умоляющие взгляды; Мести уселся рядом с нашим героем в самом пасмурном настроении, вероятно потому, что ему вовсе не улыбалась мысль снова «варить суп для молодых джентльменов». Даже Джек не без грусти расстался со званием командира и то и дело поглядывал на зеленую юбку, развевавшуюся на мачте, так как Джолиф решил оставить флаг, под которым Джек сражался так доблестно.

Рассказ Джека, как можно себе представить, занял большую часть утра; и хотя Джек не пытался отрицать, что он слышал сигнал мистера Саубриджа, но дальнейшие его приключения так заинтересовали капитана Уильсона, что по окончании рассказа он совсем забыл поставить Джеку на вид нарушение дисциплины. Он похвалил поведение Джека и остался очень доволен Мести. Джек воспользовался случаем, чтобы указать на отвращение Мести к его теперешнему занятию, и рекомендация его была принята благосклонно. Джеку удалось также выпросить прощение людям ввиду их последующего хорошего поведения; тем не менее, капитан Уильсон приказал для вида надеть на них кандалы. Как бы то ни было Джек сообщил Мести, а Мести сообщил людям, что они отделаются выговором по прибытии в Гибралтар, так что матросы беспокоились только насчет попутного ветра.

Капитан Уильсон сказал Джеку, что после соединения с адмиралом он был отправлен со своими призами на Мальту, и, предполагая, что катер пошел ко дну, написал отцу Джека, уведомляя его о смерти сына. Это было очень неприятно Джеку ввиду огорчения, которое это известие должно было причинить его родителям, в особенности матери. «Но, — подумал Джек, — если она горевала три месяца, то будет радоваться три следующие, когда узнает, что я жив, так что в конце концов одно на одно и выйдет; а я напишу, как только буду в Гибралтаре, и так как ветер попутный, то это случится не позже, чем завтра».

После продолжительной беседы Джек был милостиво отпущен; капитан Уильсон заключил из всего того, что ему пришлось услышать, что он будет дельным офицером и забудет идеи равенства и прав человека; но в этом отношении капитан Уильсон ошибался — наш герой только начал серьезнее относиться к этим идеям и, конечно, не стал бы отстаивать их теперь воровством яблок.

По окончании разговора с капитаном Джек вышел на палубу и нашел здесь капитана и офицеров испанского корвета, которые стояли на корме, поглядывая очень серьезно на «Ностра Сеньора дель Кармен». Когда они увидели нашего героя и узнали от капитана Уильсона, что это тот самый молодой офицер, который помешал им войти в Картагену, то поглядели на него не совсем благосклонно.

Джек со свойственной ему вежливостью поклонился испанскому капитану и, довольный тем, что представляется практика в испанском языке, выразил ему обычное пожелание прожить тысячу лет. Испанский капитан, имевший все основания желать, чтобы Джек провалился к черту, по крайней мере сутки тому назад, ответил так же любезно, а затем спросил, под каким флагом сражался Джек. Джек отвечал, что это флаг, сдаться перед которым ни один испанский джентльмен не сочтет для себя унизительным. Тут капитан Уильсон, который немножко понимал по-испански, вмешался в разговор:

— В самом деле, мистер Изи, что это за флаг вы вывесили? Мы не могли узнать его. Как я вижу, мистер Джолиф оставил его на мачте.

Слегка смущенный Джек объяснил капитану, в чем дело, на что капитан Уильсон расхохотался; затем Джек объяснил то же самое по-испански офицерам корвета, которые отвечали:

— Не в первый и не в последний раз мужчинам приходится попадать в беду из-за юбки.

Капитан корвета похвалил испанский язык Джека, который, действительно, выражался очень правильно (так как, не имея других занятий в течение двух месяцев, оказал большие успехи) и спросил, где он ему выучился.

Джек ответил:

— На Зифиринских островах.

— На Зифиринских островах, — повторил испанский капитан, — но ведь там нет населения?

— Акул сколько угодно, — возразил Джек.

Испанский капитан решил, что наш герой очень странный малый: сражается под флагом зеленой юбки и берет уроки испанского языка у акул. Но, не уступая в вежливости Джеку, он не стал спорить, а только понюхал табаку, пожалев в глубине души, что акулы не расправились с Джеком раньше, чем он вывесил эту проклятую юбку.

Как бы то ни было, Джек был в отличных отношениях с капитаном и со всем экипажем, за исключением своих четырех недругов — штурмана, Вигорса, боцмана и помощника комиссара. Что касается Вигорса, то он пришел в чувство и решил спрятать свой линек, пока Джек не отправится в новое плавание. Юный Госсет при всяком оскорбительном замечании со стороны Вигорса указывал на окно каюты и скалил зубы, и одно это упоминание заставляло Вигорса бледнеть и умолкать.

Два дня спустя они прибыли в Гибралтар. Мистер Саубридж вернулся на корвет, также как и мистер Джолиф. Здесь простояли две недели, в течение которых Джеку было разрешено оставаться на берегу; мистер Аспер сопровождал его, и Джек нагнал крупный счет, чтобы доказать своему отцу, что он еще жив. Мистер Саубридж заставил нашего героя рассказать ему свои похождения и был так доволен поведением Мести, что назначил его огневым. Эта должность требовала надежного человека, а к цвету кожи мистер Саубридж был равнодушен. Мести остался очень доволен этим назначением и вырос, по крайней мере, на три дюйма.

— Мне кажется, мистер Изи, — сказал старший лейтенант, — что если вы так любите плавание, то вам не мешало бы приобрести больше познаний в навигации.

— Я сам думаю, сэр, — ответил Джек скромно, — что я еще слаб по этой части.

— В таком случае мистер Джолиф может учить вас; он самый компетентный человек у нас на корабле. Чем скорее вы приметесь за дело, тем лучше. И если оно пойдет так же быстро, как испанский язык, то не доставит вам особенных затруднений.

Джек нашел этот совет разумным. На другой же день он начал заниматься со своим другом Джолифом и сделал важное открытие, что параллельные линии, продолженные в бесконечность, не сойдутся.

Не следует думать, что капитан Уильсон и мистер Саубридж получили свои назначения немедленно. Получение нового назначения всегда связано с известной проволочкой, соответственно рутине, установившейся на службе. Эти проволочки должны были занять пять-шесть месяцев, в течение которых не предстояло изменений в составе офицеров и команды корвета Его Величества «Гарпии».

Впрочем, одно изменение произошло: артиллерист мистер Майнес, командовавший первым катером в ту ночь, когда наш герой отделился от корабля, потерял правую руку, неосторожно заряжая мушкет. В качестве инвалида он был отослан на родину в отсутствие Джека, а на его место назначен другой, некто мистер Тальбойс. Это был плотный, коренастый мужчина с красным лицом и еще более красными руками, с рыжими волосами и рыжими бакенбардами. Мистер Тальбойс усердно занимался чтением и считал артиллериста самым важным лицом на корабле. Читал он «Артиллерийское искусство», часть которого понимал, остальное же было выше его разумения; как бы то ни было, он продолжал читать в надежде, что путем постоянного чтения поймет, наконец, все. Но он прочел эту книгу от заголовка до конца, по крайней мере, сорок раз и теперь перечитывал в сорок первый. Он никогда не являлся на палубе без «артиллерийского искусства» в кармане, ежеминутно готовый его вытащить.

Но, как мы уже заметили, мистер Тальбойс был очень высокого мнения о значении артиллериста и считал, что последний, при всех своих прочих достоинствах, необходимо должен быть мореплавателем. Он мог привести в пример не менее десятка кровопролитных сражений, в которых капитан и все морские офицеры были перебиты, так что команда над кораблем переходила к артиллерийскому офицеру.

— Если же, сэр, — говорил он, — артиллерист не мореплаватель, то как он может взять на себя команду кораблем Его Величества? Моряки, сэр, люди практичные; артиллерист же человек науки. Артиллерийское дело, сэр, есть наука — мы имеем свои прицелы и линии — свои зазоры, параболы и силы вержения — свои мишени и расчеты силы пороха. Как же может артиллерист не быть мореплавателем, сэр? Ведь он действует теми же математическими орудиями.

На этом основании мистер Тальбойс прибавил к своей библиотеке курс навигации, в которой ушел так же далеко, как в артиллерийской науке, то есть не дальше порога, у которого и застрял со всеми математическими орудиями, не умея ими распоряжаться. Надо отдать ему справедливость, он занимался каждый день по два, по три часа, и не его вина, если из этого ничего не выходило; голова его была набита техническими терминами — прицелы, синусы и косинусы, параболы, тангенсы, зазоры, секунды, логарифмы, квадратуры, метательные снаряды, Гюнтеровские скалы перемешались в его голове, не способной усвоить тройное правило. «Большая ученость, — сказал кто-то одному ученому, — свела тебя с ума». Мистер Тальбойс был недостаточно умен, чтобы сойти с ума; но ученость легла на его мозг; чем больше он читал, тем меньше понимал, и тем больше гордился своими предполагаемыми приобретениями.

— Я замечаю, мистер Изи, — сказал однажды артиллерист Джеку, вскоре после отплытия в Мальту, — что вы принялись за науку навигации: давно пора.

— Да, я начал заниматься, — ответил Джек.

— Известно ли вам, что плывущий корабль описывает параболу вокруг земного шара?

— Нет, я до этого еще не дошел, — сказал Джек.

— А знаете ли вы, что тело, получившее толчок, встретившись с другим телом, направится по касательной?

— Весьма возможно.

— Вы уже принялись за тригонометрию?

— Нет еще.

— Она потребует большого внимания.

— По всей вероятности.

— Вы увидите, что параллели долготы и параллели широты встречаются.

— Две параллельные линии, продолженные бесконечно, никогда не встретятся, — возразил Джек.

— Прошу прощения, — сказал артиллерист.

— Я тоже, — сказал Джек.

Мистер Тальбойс принес маленькую карту мира, и показалось, что все параллели соединяются в одной точке.

— Параллельные линии никогда не пересекаются, — упорствовал Джек.

Здесь они пустились обсуждать этот пункт, а в заключение прибегли к авторитету Джолифа, который сказал с улыбкой: «эти линии параллели и не параллели».

Так как оба оказались таким образом правы, то оба удовлетворились.

Хорошо, что Джек с первого абцуга начал оспаривать утверждения артиллериста, иначе, если б он слушал их, в его голове могла бы образоваться такая же путаница, как у мистера Тальбойса. Когда он немного освоился с навигацией, то убедился, что его противник ничего не знает.

По прибытии на Мальту Джек попал в новую историю. Хотя мистер Смальсоль не мог больше преследовать его, но оставался его врагом, тем более непримиримым, что Джек приобрел большую популярность. Вигорс тоже покорился судьбе, обдумывая месть; но особенно злобствовали мистер Бриггс и Истгоп. Джек по-прежнему часто беседовал на шканцах с Мести, а боцман и помощник комиссара, сдружившиеся на почве недоброжелательства к нашему герою, старались задеть его в своих разговорах.

— Да, — сказал как-то Истгоп, — посмотрел бы я на молодца, который решился бы меня толкнуть на берегу; ну, да наступит день, когда я омою в крови полученное мною оскорбление, мистер Бриггс.

— А я, будь я проклят, если не проучу негодяя, который украл мои штаны.

— А что, ваши деньги остались целы, мистер Бриггс? — спросил Истгоп.

— Я не пересчитывал, — величественно отвечал боцман.

— Конечно, джентльмен выше этого, — сказал Истгоп, — но знаете, бывают молодцы, за которыми нужно следить. Мало ли пропадает часов и кошельков. Эти уравнители да радикалы народ аховый…

— Во всяком случае, — сказал боцман, — я всегда готов дать удовлетворение, хотя бы и низшему чином*2. Я не стану прятаться за чин, даром что не толкую о равенстве и не якшаюсь с неграми.

Все это так очевидно метило на нашего героя, что Джек подошел к боцману и, приподняв шляпу, чрезвычайно вежливо спросил:

— Если не ошибаюсь, мистер Бриггс, ваш разговор относится ко мне.

— Похоже на то, — ответил мистер Бриггс. — Кто подслушивает чужие разговоры, тот легко может услышать о себе что-нибудь неприятное.

— Кажется, джентльменам нельзя больше разговаривать, не будучи подслушиваемыми, — заметил мистер Истгоп, поправляя воротнички.

— Уже не первый раз вы отпускаете оскорбительными замечания по моему адресу, мистер Бриггс, — продолжал Джек, — и так как вы, по-видимому, считаете себя оскорбленным в истории со штанами — я тут же заявляю, что это я принес их на корабль — то я с величайшим удовольствием дам вам удовлетворение.

— Я старше вас чином, мистер Изи, — возразил боцман.

— Да, но вы только что заявили, что не станете прятаться за чин.

— Этого джентльмена вы тоже оскорбили, мистер Изи, — сказал мистер Бриггс, указывая на Истгопа.

— Да, мистер Изи, — подхватил тот, — а я джентльмен не хуже вас, да еще и родовитее, в моей фамилии были адмиралы…

— Вы тяжело оскорбили этого джентльмена, — продолжал мистер Бригтс, — и, несмотря на свои толки о равенстве, боитесь дать ему удовлетворение, укрываетесь за свое положение на военном корабле.

— Мистер Бриггс, — возразил наш герой, начиная уже не на шутку сердиться, — я сойду на берег, как только мы будем на Мальте. Если вы и этот молодец последуете за мной, то я готов иметь дело с вами обоими, — и вы увидите, побоюсь ли я дать вам удовлетворение.

— Каждому по очереди, — сказал мистер Бриггс.

— Нет, сэр, не каждому по очереди, а обоим разом: я дерусь с обоими или ни с одним. Хотя вы и старше меня чином, но должны снизойти до меня, — прибавил Джек с иронической улыбкой, — иначе я не снизойду до этого господина, который, сдается мне, немногим лучше жулика.

Это случайное замечание Джека заставило Истгопа сначала побледнеть, потом побагроветь. Он был вне себя от бешенства, однако не мог выдержать взгляд Джека, который посмотрел на него, а затем отвернулся.

— Итак, мистер Бриггс, это решено?

— Я готов, — ответил боцман, — мы обделаем это дело на Мальте.

Получив этот ответ, Джек вернулся к Мести.

— Масса Изи, я следил за этим молодцом, Истгопом, и его лицо не понравилось мне. Я пойду с вами на берег, посмотрю, чтобы все было правильно.

Мистер Бриггс, приняв вызов, должен был найти секунданта и остановил свой выбор на артиллеристе Тальбойсе. Мистер Тальбойс, которому сильно досаждали победы над ним Джека в области навигации, был несколько раздражен против него, и поэтому согласился. Но его крайне затрудняло, как же устроить дуэль между тремя лицами разом; ввиду этого он отправился в каюту и принялся за чтение. Джек со своей стороны не решился и заикнуться Джолифу о предстоящей дуэли и решил обратиться к Гаскойну. Последний согласился, радуясь, как мичман, предстоящему развлечению и не задумываясь о последствиях.

На другой день после того как «Гарпия» кинула якорь в Валетте, боцман, артиллерист, Джек и Гаскойн получили позволение отправиться на берег. Мистер Истгоп надел свой лучший синий фрак с медными пуговицами и бархатным воротником и тоже просил отпуска, но мистер Саубридж отказал ему, так как нуждался в его услугах. Мести, к своему крайнему огорчению, тоже не был отпущен на берег.

Это было досадно, но так как мистер Истгоп должен был во всяком случае побывать на берегу по делам службы с поручением от мистера Саубриджа, то решено было, что он воспользуется этим случаем, чтобы ускользнуть на полчаса и отметить за свою оскорбленную честь. Порешив на этом, остальные участники отправились на берег и зашли в гостиницу, чтобы сделать необходимые приготовления.

Тут мистер Тальбойс отвел в сторону Гаскойна, пока боцман утешался грогом, а наш герой дразнил обезьянку.

— Мистер Гаскойн, — сказал артиллерист, — я много думал о том, как устроить эту дуэль, но в конце концов нашел решение. Дуэлянтов, как вы знаете, трое. Будь их двое или четверо, прямая линия или квадрат вывели бы нас из затруднения; но здесь мы имеем дело с треугольником.

Гаскойн вытаращил глаза; он не мог понять, к чему это клонится.

— Вы знакомы, мистер Гаскойн, со свойствами равностороннего треугольника?

— Да, — отвечал мичман, — это треугольник, у которого все три стороны равны, — но на какого черта все это, когда речь идет о дуэли?

— Как на какого черта, мистер Гаскойн? — возразил артиллерист. — Это разрешает все затруднения; только на основании этого принципа и можно будет устроить дуэль между тремя. Обратите внимание, — продолжал он, достав из кармана кусок мела и начертив на столе фигуру равностороннего треугольника, — в этой фигуре мы имеем три точки, равно отстоящие одна от другой; у нас трое дуэлянтов — и если мы поставим их в этих точках, они все будут находиться в одинаковых условиях. Мистер Изи станет, скажем, здесь, боцман здесь, а Истгоп в третьем углу. Если мы точно отмерим расстояние, то все выйдет правильно.

— Но как же они будут стрелять? — спросил Гаскойн, находя очень забавной эту идею.

— О, это не составит затруднения, — сказал артиллерист, — по-моему, как морякам им следует стрелять по солнцу; то есть, мистер Изи стреляет в мистера Бриггса, мистер Бриггс стреляет в мистера Истгопа, а мистер Истгоп стреляет в мистера Изи; таким образом, как видите, каждый стреляет в одного и получает выстрел от другого.

Гаскойн был в восторге от этого оригинального плана сообразив, что он выгоден для Джека.

— Честное слово, мистер Тальбойс, у вас глубокий математический ум, и я в восторге от вашего плана. Конечно, в этих делах дуэлянты должны подчиняться распоряжениям секундантов. Я буду настаивать, чтобы мистер Изи согласился на ваше превосходное и научное предложение.

Гаскойн отправился к Джеку и, оттащив его от обезьянки, сообщил ему о предложении артиллериста, над которым Джек от души посмеялся.

Артиллерист объяснил свой план боцману, который ничего толком не понял, но возразил:

— Ну, и отлично — выстрел за выстрел, и черт побери всякие привилегии.

Участники пошли на место дуэли, а мистер Тальбойс взялся сходить за Истгопом. Тем временем Гаскойн отмерил равносторонний треугольник в двенадцать шагов от угла до угла. Мистер Тальбойс вернулся с помощником комиссара и, убедившись, что фигура представляет «равные углы между равными сторонами», объявил, что все правильно. Изи занял свое место, боцман свое, а мистера Истгопа, для которого все оставалось тайной, артиллерист поставил на вершине третьего угла.

— Но, мистер Тальбойс, — спросил помощник комиссара, — я ничего не понимаю. Мистер Изи будет сначала стреляться с мистером Бриггсом, так что ли?

— Нет, — возразил артиллерист, — эта дуэль между тремя. Вы будете стрелять в мистера Изи, мистер Изи в мистера Бриггса, а мистер Бриггс в вас. Так решено, мистер Истгоп.

— Но, — сказал мистер Истгоп, — я не понимаю этого. С какой стати мистер Бриггс будет стрелять в меня? Я не ссорился с мистером Бриггсом.

— Потому что мистер Изи будет стрелять в мистера Бриггса, а мистер Бриггс должен иметь свой выстрел.

— Если вы когда-нибудь водили компанию с джентльменами, мистер Истгоп, — заметил Гаскойн, — то вам должны быть известны правила дуэли.

— Да, да, я всегда вращался в наилучшем обществе, мистер Гаскойн, и могу дать удовлетворение джентльмену, но…

— В таком случае, сэр, вы должны знать, что ваша честь в руках вашего секунданта, решение которого обязательно для вас.

— Да, да, я знаю это, мистер Гаскойн; но дело в том, что я не ссорился с мистером Бриггсом, и следовательно мистер Бриггс не станет стрелять в меня.

— Что ж вы думаете, я пришел сюда подставлять свой лоб даром? — возразил мистер Бриггс. — Нет, нет, я тоже хочу стрелять.

— Но не в вашего друга, мистер Бриггс?

— Это все равно, я буду стрелять в кого-нибудь — выстрел за выстрел, и дело с концом.

— Послушайте, джентльмены, я протестую против такого способа, — возразил мистер Истгоп, — я пришел сюда получить удовлетворение от мистера Изи, а не пулю от мистера Бриггса.

— Да ведь вы будете стрелять в мистера Изи, — возразил артиллерист, — какого же еще удовлетворения вам нужно!

— Я протестую против того, чтоб мистер Бриггс стрелял в меня.

— Стало быть вы хотите стрелять, а в вас чтобы не стреляли! — воскликнул Гаскойн. — Да этот молодец просто трус, его нужно прогнать с места дуэли.

При этом оскорблении мистер Истгоп выпрямился и принял пистолеты от артиллериста.

— Вы слышите эти слова, мистер Бриггс; милый язык в отношении джентльмена. Вы еще услышите обо мне, сэр. Я больше не спорю, мистер Тальбойс; смерть лучше бесчестия. Я джентльмен, черт побери!

Во всяком случае джентльмен был не из храбрых, так как руки его сильно тряслись, когда он взял пистолет. Артиллерист дал сигнал, точно командовал пушкой.

— Взведите курки! — Цельтесь хорошенько! — Пли!

Три выстрела слились в один, мистер Истгоп с отчаянным криком схватился за свои панталоны сзади и упал навзничь; пуля пробила его седалищную часть, которую он подставил в виде мишени боцману, когда целился в Джека. Пуля Джека также не пропала даром: она пробила мистеру Бриггсу щеку, выбила ему два зуба и вышла сквозь другую щеку, увлекая за собою его табачную жвачку. Что касается пули мистера Истгопа, то она полетела Бог весть куда, так как он закрыл глаза перед тем, как стрелять.

Помощник комиссара лежал на земле и стонал. Боцман выплюнул зубы и кровь и с бешенством швырнул пистолет.

— Милая история, черт побери, — пробормотал он, — продырявил мне меха: как я буду свистать к обеду?

Между тем все бросились к помощнику комиссара, который продолжал стонать. Они осмотрели его рану, которая оказалась неопасной.

— Да перестаньте вы орать, — крикнул артиллерист, — или мы бросим вас здесь. Рана ваша пустая.

— Неправда, — стонал мистер Истгоп, — дайте мне умереть спокойно, не трогайте меня.

— Вздор, — возразил артиллерист, — вы можете встать и дойти до лодки. Поднимайтесь, я вам помогу.

Он попробовал поднять его, но мистер Истгоп заорал еще сильнее, и Гаскойн сказал:

— Кажется, он в самом деле не может идти, мистер Тальбойс. Лучше позвать людей и отнести его в госпиталь.

Артиллерист отправился за людьми. Мистер Бриггс, перевязавши себе лицо, как будто у него болели зубы, так как кровотечение было слабое, подошел к помощнику комиссара.

— Ну, какого черта вы подняли такой вой? Взгляните на меня. У меня две пробоины под самым носом, а у вас только одна на корме. Я бы рад был поменяться с вами, ей Богу; тогда бы я мог пользоваться свистком. А теперь свистнешь тут, как же, черта с два! Плохой это выстрел с вашей стороны, мистер Изи.

— Право, мне очень жаль, — отвечал Джек с вежливым поклоном.

Во время этого разговора помощник комиссара, чувствуя крайнюю слабость, вообразил, что умирает.

— О, Боже мой, Боже мой! Видно смерть моя приходит. Прости мне, Господи, мои прегрешения, никогда больше не буду очищать карманы.

— Хорош молодец, — воскликнул Гаскойн, — так вы в самом деле были жуликом?

— Зато я всегда стоял за добрые начала, — простонал Истгоп, — всегда был консерватором и противником радикалов и уравнителей.

Бедняга лишился чувств, и мистер Тальбойс, явившийся с людьми и носилками, велел нести его в госпиталь Туда же отправился мистер Бриггс, находя, что и ему не мешает посоветоваться с врачом.

— Ну, Изи, — сказал Гаскойн, когда они остались одни, — устроили же мы потеху, будет о ней разговоров!

И, вспомнив о дуэли, Гаскойн залился смехом и хохотал до слез. Джек не испытывал такого веселья: он боялся, что рана Истгопа серьезнее, чем им показалось и высказал это опасение.

— Во всяком случае, это не ваших рук дело, — возразил Гаскойн, — так что и мучиться вам нечего; вы только попортили физиономию боцмана.

— Боюсь, что нас больше не будут пускать на берег, — заметил Джек.

— Да уж будьте покойны: в этом можно поклясться, — возразил Гаскойн.

— Так послушайте, Нэд, — сказал Изи, — семь бед — один ответ, как говорится. Денег у меня довольно, и я предлагаю не возвращаться на корвет.

— Саубридж пошлет за нами и велит притащить нас, — отвечал Гаскойн, — но сначала ему придется найти нас.

— Это будет нетрудно: матросы опишут наши приметы и живо доберутся до нас.

— Верно, черт побери; а ведь корвет, говорят, простоит здесь шесть недель, и все это время нам придется провести на нем, околевая от скуки. Я не вернусь на корабль. Послушайте, Джек, много у вас денег?

— Двадцать дублонов, кроме долларов, — отвечал Джек.

— Ну, так вот что. Мы сделаем вид, что испугались результатов дуэли и не смеем показаться, опасаясь, что нас повесят. Я пошлю записку Джолифу, напишу ему, что мы решили скрыться, пока дело забудется, и попрошу его вступиться за нас перед капитаном и старшим лейтенантом. Я расскажу ему обо всем и сошлюсь на артиллериста, и тогда, я уверен, они только посмеются, и мы избежим наказания. Но я прибавлю, что мы думаем, что Истгоп убит, и опасаемся за нашу жизнь. Затем мы сядем на какое-нибудь из маленьких судов, которые возят сюда фрукты из Сицилии, отплывем ночью в Палермо и там погуляем недельки две, а когда деньги придут к концу, вернемся назад.

— Превосходная идея, Нэд, и чем скорее приведем мы ее в исполнение, тем лучше. Я напишу капитану, буду просить его избавить меня от виселицы, сообщу, куда мы направились, и прибавлю, что письмо будет ему передано после того, как мы отплывем.

Они были теплые ребята — Гаскойн и наш герой.

ГЛАВА XVII

в которой наш герой предпринимает новое плавание

Гаскойн и наш герой, бывшие оба в штатском платье, отправились на пристань и при помощи какого-то мальтийца, говорившего немного по-английски, столковались с хозяином небольшого судна из тех, которые называются здесь сперонарами. За два дублона хозяин взялся отвезти их в Джирдженти или в какой-нибудь другой город в Сицилии с обязательством кормить их во время пути и доставить им одеяла.

Затем наши мичманы вернулись в гостиницу и велели подать обед в заднюю комнату.

Так как м-р Тальбойс не счел нужным возвращаться на корабль до вечера, а мистер Бриггс также дожидался темноты, чтобы вернуться, то известие о дуэли распространилось только на следующее утро. И тогда о ней узнали не от боцмана и не от артиллериста, а от госпитального служителя, который явился на корабль с сообщением, что один из служащих на корвете находится у них в госпитале, раненый, но в хорошем состоянии.

Мистер Бриггс явился на корвет с повязкой на лице.

«Черт бы побрал этого Джека Изи, — думал он. — Я только два раза брал отпуск с тех пор, как мы отплыли из Портсмута. В первый раз мне пришлось вернуться на корабль без штанов и показать свою голую корму перед всем экипажем, а теперь я вернулся в таком виде, что не смею показать носа».

Он явился к вахтенному офицеру, а затем поспешил в свою каюту, улегся в постель и провел всю ночь, не смыкая глаз от боли и придумывая какой-нибудь предлог, который дал бы ему возможность не являться завтра на палубу.

Впрочем, он был избавлен от затруднения, так как Джолиф передал записку Гаскойна Саубриджу, а капитан Уильсон получил письмо от Джека.

Капитан Уильсон вышел на палубу, где узнал от Саубриджа подробности дуэли, после чего они отправились в каюту, прочли письмо Джека, допросили мистера Тальбойса и, отправив его под арест, нахохотались досыта.

— Конца нет приключениям мистера Изи, — сказал капитан. — Дуэль кончилась пустяками, так что можно было бы ограничиться строгим выговором. Но эти нелепые ребята удрали в Сицилию, и я недоумеваю, как нам вытянуть их оттуда.

— Сами вернутся, — сказал Саубридж. — Истратят деньги и вернутся.

— Да, если не ввяжутся в какую-нибудь новую историю. Этот повеса Гаскойн не лучше Изи, и теперь, когда они вместе, невозможно сказать, что может случиться. Но может быть, они еще не успели уехать, Саубридж, надо навести справки.

Но они успели. Джек и Гаскойн съели очень хороший обед, а потом забавлялись с обезьянкой, пока не пришел «падроне», хозяин сперонара.

— А что мы сделаем с пистолетами, Изи?

— Зарядим их и возьмем с собою — может быть, пригодятся. Кто знает, не выйдет ли чего на сперонаре. Мне жаль, что Мести не с нами.

Они зарядили пистолеты, взяли каждый по паре и засунули их за пояс, скрыв под верхней одеждой. Вскоре пришел падроне и заявил, что он готов везти их.

Джек и Гаскойн расплатились по счету и собрались уходить, но падроне заявил, что не прочь бы был видеть, какого цвета у них деньги прежде, чем они будут на судне. Джек, негодуя на такое недоверие, достал пригоршню дублонов и, отсчитав пару падроне, спросил, доволен ли он? Тот принял деньги с благодарностью и поклонами и попросил молодых джентльменов следовать за ним. Вскоре они были на судне и, пройдя под самым бортом корвета Его Величества «Гарпия», вышли из гавани Вадетты.

Ночь была ясная, звезды ярко сияли и искрились, отражаясь в воде, и луна, бывшая на ущербе, озаряла нежным светом белоснежный парус. Судно, у которого не было палубы, было наполнено корзинами от винограда и фруктов, привезенных из древней житницы Рима, доныне сохранившей свое плодородие. Команда состояла из падроне и трех матросов, сидящих на носу перед парусом.

Падроне оставался на корме у руля и всячески ухаживал за нашими молодыми джентльменами, которым хотелось только одного — чтобы он оставил их в покое. Наконец, они попросили у него одеяла и сказали, что лягут, так как им хочется спать. Падроне посадил на руль матроса, выдал одеяла и ушел на нос. Двое мичманов улеглись и несколько минут смотрели на звезды, не говоря ни слова. Наконец, Джек сказал:

— А ведь это восхитительно, Гаскойн. Мое сердце так и прыгает вместе с судном, и мне кажется, сам сперонар радуется своей свободе. Он несется по волнам, вместо того, чтобы стоять на якоре.

— Это чересчур сентиментально, Джек, — возразил Гаскойн, — он не более свободен теперь, чем когда стоит на якоре, так как должен повиноваться рулевому и идти туда, куда тот захочет. Ведь ты не назовешь свободной лошадь, которую вывели из конюшни, оседлали и поехали на ней верхом.

— А это слишком рационально, Нэд. Ты убиваешь мою иллюзию. Как бы то ни было, мы теперь свободны.

— Свободны-то свободны, а все-таки не мешало бы нам держать вахту нынче ночью.

— Сказать по правде, я и сам это думал, мне не слишком нравится наружность нашего хозяина.

— Да, зато ему очень понравилась наружность твоих дублонов. Я видел, как он встрепенулся, и как засверкали его глаза, и тогда же пожалел, что не заплатил ему долларами.

— Да, это было довольно глупо с моей стороны. Но во всяком случае он не видел всех.

— Он видел совершенно достаточно, Джек.

— Ну что же, кроме дублонов у нас есть и пистолеты, а их только четверо.

— О, я их не боюсь, только нам следует быть начеку.

— Когда мы будем в Сицилии?

— Завтра вечером, если ветер останется попутным. Будем держать вахту по очереди.

— Согласен — теперь около двенадцати часов ночи. Кто будет держать среднюю вахту?

— Пожалуй, хоть я, Джек.

— Хорошо. Толкни же меня посильнее, когда наступит моя очередь, потому что я сплю дьявольски крепко. Покойной ночи, и смотри в оба.

Джек заснул через несколько минут; а Гаскойн, положив пистолеты под рукой, уселся на дне судна.

Падроне действительно прельстился дублонами, которые Джек так неосторожно показал ему, и решился во что бы то ни стало завладеть ими, В то самое время, когда молодые люди совещались на корме, падроне обсуждал это дело с матросами на носу. Решено было убить пассажиров, ограбить и выбросить их тела за борт.

Около двух часов ночи падроне пошел на корму посмотреть, заснули ли они, но нашел Гаскойна бодрствующим. Он несколько раз возвращался, но всякий раз оказывалось, что молодой человек не спит. Наскучив ожиданием, желая во что бы то ни стало овладеть деньгами и не подозревая, что молодые люди вооружены, он снова начал совещаться с людьми. Гаскойн следил за их движениями и заметил, что они вынули ножи. Он толкнул нашего героя, который проснулся в ту же минуту. Гаскойн закрыл ему рот рукою, чтобы он не заговорил, а затем шепотом сообщил ему о своих подозрениях. Джек схватился за пистолеты, оба без шума взвели курки и стали ждать: Джек по-прежнему лежал, тогда как Гаскойн продолжал сидеть на дне. Наконец, Гаскойн увидел, что трое людей пробираются на корму; он на секунду выпустил один из пистолетов, чтобы пожать руку Джеку, который ответил тем же; затем Гаскойн откинулся на спину, как будто заснув. Наконец, падроне с двумя людьми добрался до кормы. На минуту они остановились перед поперечной планкой, отделявшей их от мичманов, и так как последние не шевелились, они решили, что оба заснули, и кинулись на них, замахнувшись ножами. Гаскойн и Джек почти одновременно разрядили пистолеты в грудь падроне и одного из людей, которые оба упали головами вперед. Третий матрос бросился назад. Джек, который не мог подняться, так как падроне лежал на его ногах, выстрелил в него из другого пистолета, и третий человек упал. Рулевой, который или был предупрежден, что должно случиться, или заметив людей, пробирающихся с ножами, догадался, в чем дело, тоже выхватил нож и бросился на Гаскойна сзади. К счастью, нож только слегка ранил мичмана в плечо; Гаскойн повернулся с пистолетом, рулевой отшатнулся, потерял равновесие и упал за борт. Несколько секунд оба мичмана переводили дыхание.

— Ну, Джек, — сказал Гаскойн, — думал ли ты когда-нибудь…

— Нет, никогда не думал, — отвечал Джек.

— Что же нам теперь делать?

— Теперь, так как мы остались хозяевами судна, надо посадить кого-нибудь на руль, а то сперонар идет, куда ему вздумается.

— Это верно, — отвечал Гаскойн. — И так как я управляю рулем лучше тебя, то и возьму это на себя.

Гаскойн взялся за руль, направил судно к ветру, затем они стали обсуждать положение.

— Этот мошенник ранил меня в плечо, — правда в левое, так что я могу действовать рулем. Надо посмотреть, убиты ли те трое.

— Падроне убит, во всяком случае, — сказал Джек. — Я едва выбрался из-под него. Но сначала я заряжу пистолеты, а потом осмотрим тела.

— День занимается, через полчаса станет светло. Чертовская история, Джек.

— Да, но что же нам было делать? Мы удрали из-за того, что двое людей ранены, а теперь нам пришлось убить четверых для самозащиты.

— Да, но ведь это еще не конец — что мы будем делать в Сицилии? Тамошние власти арестуют нас и повесят.

— Мы предложим им обсудить этот пункт, — возразил Джек.

— Лучше обсудим этот пункт между нами, Джек, и подумаем, как нам выпутаться из этой истории.

— Вот что, Нэд, мы должны либо оставить тела на судне, либо выбросить их за борт — либо рассказать обо всем, либо ничего не рассказывать.

— Это очевидно; короче сказать, мы должны что-нибудь сделать — к этому сводится твое предложение Но рассмотрим каждый случай отдельно.

— Итак, положим, что мы сохраним тела, отвезем их в первый попавшийся порт, отправимся к властям и расскажем им обо всем что произошло?

— Мы докажем, вне всяких сомнений, что убили трех человек, если не четырех; но не докажем, что были вынуждены к этому, Джек. Вдобавок мы еретики, нас посадят в тюрьму, впредь до обнаружения нашей невинности, которой никак нельзя будет обнаружить, и мы будем сидеть, пока не напишем на Мальту, откуда пришлют военный корабль выручать нас, если тем временем нас не придушат или как-нибудь иначе не изведут.

— Это будет вовсе не веселое плавание, — сказал Джек. — Теперь обсудим другой план.

— Он тоже имеет свои изъяны. Положим, мы выбросим тела за борт, выбросим корзины, вымоем судно и явимся в первый порт. Мы можем попасть в то самое место, откуда отплыл этот сперонар; в таком случае нас обступят семьи убитых и население с ножами, и потребуют объяснить, что мы сделали с владельцем и его людьми.

— Мне не слишком нравится такая перспектива, — сказал Джек.

— Если даже мы попадем удачнее, то все же нас спросят, кто мы такие и как сюда попали.

— Мы скажем, что это увеселительная поездка — что мы джентльмены, предпринявшие экскурсию на яхте.

— Без команды и провизии? Джентльмены не предпринимают экскурсий в пустых яхтах, с двумя галлонами воды и двумя парами пистолетов вместо всяких запасов.

— Ну так вот что, — сказал Джек, — мы двое джентльменов, отправившиеся на собственном судне пострелять чаек у берега: нас подхватил шквал и унес в Сицилию.

— Пожалуй, это будет лучшая выдумка: по крайней мере, она объяснит, почему у нас нет никаких запасов. Во всяком случае, нам лучше отделаться от трупов; но что, если они еще живы — нельзя же их выбросить за борт — это было бы убийством.

— А вот посмотрим, — сказал Джек, направляясь к телам.

Падроне и один из людей оказались убитыми, третий слегка простонал, когда Джек дотронулся до него.

— Что же делать? — спросил Джек, возвращаясь к Гаскойну. — Не можем же мы пристрелить его и выбросить за борт.

— Надо осмотреть его рану, — можно ли ожидать, что он поправится. Спусти-ка парус, чтобы я мог отойти от руля.

Джек исполнил это, но когда они стали осматривать раненого, оказалось, что он уже умер.

Тела убитых были выброшены за борт; затем снова подняли парус; Гаскойн взялся за руль, а наш герой принялся замывать кровяные пятна, затем подмел судно, которое было усеяно виноградными листьями и разным сором, и, наконец, уселся рядом с Гаскойном.

— Теперь, — сказал он, — когда палубы подметены, пора бы свистать к обеду. Я посмотрю, нет ли чего съестного в ларе.

Джек открыл ларь и нашел в нем хлеб, чеснок, свинину, бутылку водки и кувшин вина.

— Значит, падроне все-таки исполнил свое обещание.

— Да, и не соблазни ты его своим золотом, он был бы еще жив.

— На это я отвечу, что если б ты не посоветовал уплыть на сперонаре, он был бы еще жив.

— А если б ты не дрался на дуэли, мне бы не пришлось, давать такой совет.

— А если бы боцману не пришлось возвращаться на корвет без штанов в Гибралтаре, у меня не было б дуэли.

— А если б ты не поступил на корвет, боцману не пришлось бы разгуливать без штанов.

— А если б мой отец не был философом, я не поступил бы на корвет, так что виноват мой отец, — это он убил четырех человек. Рассуждения — хорошая вещь; теперь, когда мы решили вопрос, давай обедать.

После обеда Джек отправился на нос и увидел впереди землю.

— Нам не стоит высаживаться в маленьком городишке, — сказал Гаскойн. — Или пристанем где-нибудь в безлюдном месте и потопим сперонар или пойдем в большой город.

— Обсудим этот пункт, — сказал Джек.

— А пока возьмись-ка ты за руль, у меня рука устала. Да и плечо что-то саднит, надо осмотреть рану.

Рана, как мы уже заметили, была легкая. Гаскойн снова взялся за руль, а Джек осмотрел ему плечо и промыл рану водкой.

— Что же, однако, мы будем делать? — сказал он. — Сойдем со сперонара ночью и затопим его или пойдем в какой-нибудь город?

— Если мы пойдем в Палермо, то встретим множество судов и лодок, которые задержат нас, а если мы высадимся на суше, то встретим множество народа, который задержит нас.

— Знаешь, Джек, я бы не прочь вернуться на «Гарпию»; довольно с меня плавания.

— Мои плавания очень неудачны, — отвечал Джек, — они полны приключений, но я еще не пробовал плавать на берегу. Я думаю, что если мы попадем в Палермо, то избавимся от затруднений.

— Ветер крепчает, Джек, — заметил Гаскойн, — пожалуй, будет шквал.

— Приятно слышать, я знаю, что такое шквал, когда не хватает рук. Одно утешительно, что на этот раз нас не унесет от берега.

— Да, но может разбить о берег. Послушай, Джек, судно не может нести полный парус; надо спустить его и взять на рифы и чем скорее, тем лучше. Ступай на нос и спусти парус, а затем я тебе помогу.

Джек так и сделал, но парус попал в воду, и он не мог его вытащить. Гаскойн помог ему справиться. Они зарифили парус, но не могли поднять его; когда Гаскойн оставлял руль, чтобы помочь Джеку, парус наполнялся; когда же он брался за руль и старался взять галс, у Джека не хватало силы поднять парус. Ветер быстро крепчал и волнение усиливалось; солнце зашло, и с полу поднятым парусом они не могли брать галсов, но вынуждены были нестись прямо на берег. Сперонар мчался, взлетая на гребни волн и показывая почти до половины свой киль; луна уже взошла, и при ее свете они могли видеть, что берег, окаймленный белой полосой пены, находится не далее пяти миль.

— Во всяком случае, нас не обвинят, что мы бежали с судном, — заметил Джек, — потому что оно бежит с нами.

— Да, — отвечал Гаскойн, налегая изо всей силы на руль, — оно закусило удила.

— Я бы тоже не прочь закусить, — сказал Джек, — так как чертовски проголодался. Что ты на это скажешь, Нэд?

— Охотно, — отвечал Гаскойн. — Но знаешь, Изи, это, пожалуй, будет наша последняя закуска.

— В таком случае надо закусить получше. Но почему ты так думаешь, Нэд?

— Через полчаса или около того мы будем на берегу.

— Так что же, ведь мы и хотим туда попасть?

— Да, но при таком волнении лодку, пожалуй, разобьет вдребезги о камни.

— В таком случае у нас не будут спрашивать о ней или об ее экипаже.

— Совершенно верно; но с прибоем шутки плохи; нас, пожалуй, разобьет так же, как и лодку, даже вплавь не спасешься. Если бы удалось найти бухту или отлогий берег, то можно бы было выбраться благополучно.

— Ну, — возразил Джек, — я недолго был в море и мало понимаю в этих вещах. Меня уносило от берега, но еще никогда не приносило на берег. Может быть, ты и прав, но я не вижу большой опасности — старайся только править на отлогий берег.

— Это я и стараюсь делать, — отвечал Гаскойн, который был уже четыре года в море и хорошо понимал опасность их положения.

Джек протянул ему большой ломоть хлеба со свининой.

— Спасибо, я не могу есть.

— Я могу, — возразил Джек, набивая рот. Джек ел, пока Гаскойн правил, а сперонар летел к берегу с почти ужасающей быстротой. Он мчался, как стрела, с волны на волну и точно смеялся над яростью валов, верхушки которых поднимались выше его узкой кормы. Они находились на расстоянии мили от берега, когда Джек кончил свой ужин и, любуясь на белую пену прибоя, воскликнул:

— А ведь, ей Богу, красиво!

«Он ничуть не беспокоится, — подумал Гаскойн, — по-видимому, он не имеет никакого представления об опасности».

Затем он прибавил вслух:

— Вот что, дружище, через несколько минут мы будем у берега, через несколько минут мы будем на скалах, я буду продолжать править; но может быть нам не суждено больше встретиться, потому простимся, и да поможет тебе Бог.

— Гаскойн, — сказал Джек, — ты ранен, а я нет; у тебя онемело плечо, и ты едва можешь пошевелить левой рукой. Я могу провести на скалы не хуже, чем ты. Ступай на нос, там больше шансов спастись. Кстати, — прибавил он, подымая пистолеты и засовывая за пазуху, — я их не брошу; они оказали нам хорошую услугу. Гаскойн, дай мне руль.

— Нет, нет, Изи.

— А я говорю дай, — возразил Джек резким тоном, вырывая руль, — силы у меня довольно, и я во всяком случае сумею держать на берег. Ступай на нос и говори мне оттуда, куда править.

Гаскойн решил, что это и впрямь будет лучше для них обоих, и потому повиновался. Он отправился на нос и стал всматриваться в скалы, которые то исчезали под бурными волнами, то снова показывались, когда волны отступали. Он заметил прямо перед собой расселину и подумал, что если лодка направится в нее, то они могут спастись; нигде в другом месте спасение казалось невозможным.

— Чуть-чуть право руля — вот так. Так и держи — теперь лево, лево. Крепче — крепче, Изи, ради Бога. Так и держи, берегись реи, не подымай головы — держись.

В это мгновение сперонар влетел в широкую расселину в скале; это было их счастье, так как если б он ударился о скалу снаружи, то без сомнения разбился бы вдребезги. Расселина была немногим шире лодки, и когда волны ворвались в нее, рея сперонара качнулась вперед и назад с огромной силой, так что если бы Джек не был предупрежден, она выбросила бы его за борт па неизбежную гибель; но он успел наклониться и избежал удара. Когда волна отступила, лодка осталась в скале; но следующий вал продвинул ее вперед и в то же время наполнил водою. Нос лодки был теперь на несколько футов выше кормы, где находился Джек; от тяжести воды лодка переломилась, Джек уцепился за рею, а корму унесло с обратной волной.

Джек должен был напрягать все свои силы, чтобы удержаться, когда новая волна подхватила его и понесла вверх, но он знал, что его жизнь зависит от того, удастся ли ему удержаться за рею, и не выпустил ее, хотя волна покрыла его с головой. Когда волна отступила, он успел пробраться на нос, который крепко засел в узком конце расселины. Следующая волна была не особенно велика и даже не сбила его с ног, так как он продвинулся уже довольно много вперед. Он стал карабкаться на скалу и, взглянув вверх, заметил Гаскойна, который протягивал руку, чтобы помочь ему выкарабкаться наверх.

— Ну, — сказал Джек, отряхивая с себя воду, — вот мы и на берегу, наконец. Я не мог представить себе ничего подобного. Обратное движение воды так сильно, что чуть не вывернуло мне руки из суставов. Счастье, что я отправил тебя с твоим раненым плечом на нос! Кстати, теперь, когда все кончилось, и ты сам видишь, что я прав, ты извинишь мне мою резкость.

— Тебе нечего извиняться в том, что ты спас мне жизнь, Изи, — отвечал Гаскойн, дрожа от холода, — я уверен, что никто кроме тебя не подумал бы об этом в такую минуту.

— Надо посмотреть, сухи ли патроны, — сказал Джек, — я положил их в мою шляпу.

Джек снял шляпу и убедился, что патроны не пострадали.

— Ну, Гаскойн, что же мы предпримем?

— Право, не знаю, — отвечал Гаскойн.

— Тогда давай сядем и обсудим этот пункт.

— Ну, нет, спасибо. Я замерз до полусмерти; лучше пойдем.

— И то ладно, — сказал Джек, — подъем чертовски крутой, но я могу обсуждать на обрыве или под обрывом, мокрый или сухой, потому что, как я уже говорил тебе, Нэд, мой отец философ, и я тоже философ.

— Клянусь небом, ты действительно философ, — отвечал Гаскойн, и они тронулись в путь.

ГЛАВА XVIII

в которой наш герой следует, своей судьбе

Наш герой и его товарищ взобрались на обрыв и присели отдохнуть после тяжелого подъема. Небо было ясно хотя дул сильный ветер. Перед ними открылся широкий вид на прибрежье, осаждаемое сердитыми валами.

— По моему мнению, Нэд, — сказал Джек, окинув взглядом обширное пространство бушующих вод, — мы счастливо выбрались оттуда.

— Я согласен с этим, Джек; но, по моему мнению, нам не мешает выбраться и отсюда, потому что ветер прохватывает до костей. Пройдем немного внутрь страны, может быть отыщем какое-нибудь убежище.

— Довольно трудно найти что-нибудь в такой темноте, — возразил наш герой. — Но как бы то ни было, сидеть ночью на ветру в мокром платье — положение не из самых приятных, и не мешает заменить его чем-нибудь лучшим.

Они прошли сотню ярдов и стали спускаться — температура сразу заметно изменилась. Продолжая идти, они выбрались на дорогу, которая шла, по-видимому, вдоль берега, и пошли по ней, так как Джек справедливо заметил, что дорога должна куда-нибудь привести. Четверть часа спустя они снова услышали шум прибоя и увидели перед собой белые стены домов.

— Ну, вот мы и пришли, — сказал Джек. — Спрашивается, пустит ли нас кто-нибудь ночевать или нам лучше укрыться на ночь под какой-нибудь лодкой на берегу.

— Смотри же, Изи, — сказал Гаскойн, — на этот раз не показывай денег; то есть покажи только доллар и скажи, что это все, что у нас есть; или обещай, что заплатишь в Палермо. Если же нам не поверят, то мы должны добраться туда сами.

— Как лают эти проклятые собаки! Я думаю, что на этот раз мы устроимся благополучно, Гаскойн; во всяком случае вряд ли мы похожи на таких людей, которых стоит ограбить; притом же у нас есть пистолеты. Будь покоен, я больше не покажу золота. Теперь же устроим наши дела. Возьми пистолет и половину золота — оно у меня в правом кармане — а доллары и мелочь в левом. Возьми и из них половину. У нас хватит серебра, чтобы обойтись, пока мы окажемся в безопасном месте.

Затем Джек разделил в темноте деньги и отдал Гаскойну половину, а также один из пистолетов.

— Что же, постучаться нам? Нет, лучше пройдем по деревне и посмотрим, нет ли тут гостиницы. А вон телега, полная соломы; что если мы заберемся в нее? Ведь в ней во всяком случае будет тепло.

— Да, — отвечал Гаскойн, — и спать в ней гораздо лучше, чем в этих домишках. Я бывал раньше в Сицилии, и ты представить себе не можешь, как кусаются здешние блохи.

Наши мичманы забрались в телегу, зарылись в солому или, точнее, в маисовые листья и вскоре заснули. Так как они не спали две ночи, то нет ничего удивительного, что они заснули крепко — так крепко, что когда два часа спустя владелец телеги, крестьянин, привезший в деревню несколько бочонков вина для отправки их морем на фелуке, запряг в телегу волов и, не подозревая о своем грузе, тронулся в путь, это нисколько не возмутило их покоя, хотя дороги в Сицилии не мощеные.

Тряска и толчки не разбудили наших авантюристов, а только заставили их грезить, будто они плывут в лодке по бурному морю. Спустя два часа телега прибыла к месту назначения, крестьянин отпряг волов и увел их. Та же причина часто производит противоположные действия: внезапная остановка движения телеги возмутила покой наших мичманов; они повернулись в соломе, зевнули, расправили члены и проснулись. Гаскойн, у которого порядком болело плечо, первый пришел в себя.

— Изи, — крикнул он, усевшись в телеге и встряхивая с себя листья.

— Лево руля, — сказал Джек, еще не вполне проснувшись.

— Проснись, Изи, мы не на море. Вставай и снимайся с якоря.

Джек тоже уселся и взглянул на Гаскойна. Солома в телеге была так высоко наложена вокруг них, что они не могли ничего видеть из-за нее; они терли себе глаза, зевали и смотрели друг на друга.

— Веришь ли ты в сны? — спросил Джек Гаскойна. — Мне привиделся престранный.

— Мне тоже, — отвечал Гаскойн, — мне снилось будто телега скатилась в море и плывет по ветру в Мальту, и если принять в соображение, что она была сделана вовсе не для этой службы, то справлялась она с нею очень хорошо. А ты что видел?

— А я видел, будто мы проснулись и оказались в том самом городе, откуда отплыл сперонар, и будто его жители нашли переднюю часть сперонара в скалах, узнали ее и подобрали один из наших пистолетов. Будто они задержали нас, утверждая, что мы были выброшены на берег в этой самой лодке, и спрашивая, куда девался ее экипаж, и они схватили нас в ту самую минуту, когда я проснулся.

— Твой сон более походит на правду, чем мой, Изи, но все-таки, я думаю, что нам нечего бояться. Тем не менее нам не следует оставаться здесь; и мне кажется, что мы поступим разумно, если разорвем на себе одежду: во-первых, мы больше будем походить на нищих, и, во-вторых, можем заменить наше платье местной одеждой и таким образом путешествовать, не возбуждая подозрений. Ты знаешь, что я довольно хорошо говорю по-итальянски.

— Я готов разорвать на себе платье, если ты находишь это желательным, — сказал Джек, — да дай-ка мне твой пистолет, я хочу перезарядить их. Порох, наверное, подмок.

Снарядив пистолеты и изорвав свои костюмы, молодые люди стали в телеге и осмотрелись.

— Вот так штука! Что бы это значило, Гаскойн! Ночью мы были на берегу и среди домов, а теперь — куда к черту мы попали? Твой сон, кажется, правдивее, чем мой, потому что телега несомненно путешествовала.

— Стало быть, мы спали, как мичманы, — отвечал Гаскойн. — Наверно она не могла уйти далеко.

— Нас окружают холмы мили на две во все стороны. Наверное какой-нибудь добрый гений перенес нас внутрь страны, чтоб мы могли ускользнуть от родственников команды сперонара, — сказал Джек, глядя на Гаскойна.

Впоследствии они узнали, что сперонар отплыл из того самого порта, куда они явились ночью и где забрались в телегу. Обломки сперонара были найдены, узнаны, и жители решили, что падроне и его команда погибли в волнах, и если бы они нашли мичманов и стали бы их расспрашивать, то весьма возможно, что у них возникли бы подозрения, последствия которых для наших героев могли быть очень неприятными. Но мичманам всегда везет.

После тщательного осмотра они убедились, что находятся на открытой площадке, служившей, по-видимому, для молотьбы маиса, и что телега стоит под деревьями.

— Здесь где-нибудь должен быть дом, — сказал Гаскойн, — я думаю, что мы найдем его за этими деревьями. Пойдем, Джек, ты, наверно, тоже голоден, как и я; попытаемся найти где-нибудь завтрак.

Они прошли через рощу и на другой стороне ее увидели стену большого дома.

— Отлично, — сказал Джек, — но все-таки сначала осмотримся. Это не ферма; этот дом, наверное принадлежит какому-нибудь важному лицу. Тем лучше — в нас признают порядочных людей, несмотря на наши разорванные платья. Я думаю, что нам нужно держаться за историю поездки с целью пострелять чаек.

— Да, — отвечал Гаскойн, — я не могу придумать ничего лучше. Впрочем, англичан хорошо принимают в Сицилии; наши войска стоят в Палермо.

— Да?.. Но постой, что это? Женский крик! Да, клянусь небом! Идем, Нэд.

Они бросились к дому, вбежали в подъезд и ворвались в комнату, откуда раздавались крики. Какой-то пожилой джентльмен отбивался здесь от двух молодых людей, которых две дамы, старуха и молодая девушка, старались оттащить от него. Когда наш герой и Гаскойн ворвались в комнату, старик упал навзничь, а молодые люди, оттолкнув женщин, готовились пронзить его шпагами. Джек схватил одного из них за ворот и приставил к его виску пистолет; Гаскойн сделал то же с другим. Картина была самая драматическая. Женщины бросились к старику и помогли ему подняться; двое нападающих, захваченные врасплох, опустили шпаги и с гневом и страхом смотрели на мичманов и их пистолеты. Старик и женщины были также изумлены этой неожиданной помощью. Несколько секунд длилось молчание.

— Нэд, — сказал, наконец, Джек, — скажи этим молодцам, чтобы они бросили шпаги, иначе мы выстрелим.

Гаскойн сказал им это по-итальянски, и те повиновались. Мичманы овладели шпагами и выпустили молодых людей.

Наконец старик нарушил молчание.

— По-видимому, синьоры, провидению не угодно было, чтоб вы совершили бессмысленное и жестокое убийство. Не знаю, кто эти люди, так неожиданно явившиеся мне на помощь, но думаю, что не только я, но и вы будете благодарить их, когда одумаетесь, за то, что они избавили вас от угрызений совести. Вы можете идти, господа; вы, дон Сильвио, действительно разочаровали меня; благодарность должна бы была удержать вас от такого преступления. Вы, дон Сципио, на ложном пути; и во всяком случае вели себя неблагородно, нападая вдвоем на старика. Возьмите ваши шпаги, господа, и постарайтесь найти для них лучшее употребление. Против дальнейших покушений я приму меры.

Гаскойн, понимавший его слова, отдал шпагу молодому человеку, от которого отобрал ее; наш герой последовал его примеру. Молодые люди вложили шпаги в ножны и вышли из комнаты, не сказав ни слова.

— Кто бы вы ни были, вы спасли мне жизнь, и я благодарю вас и считаю себя вашим должником, — сказал старик, бросив взгляд на внешность наших мичманов.

— Мы офицеры английского флота, — ответил Гаскойн, — мы потерпели крушение ночью и бродили в темноте, отыскивая помощи, пищи и возможности добраться до Палермо, где мы найдем друзей и средства, чтобы привести себя в приличный вид.

— Неужели ваш корабль потерпел крушение? — сказал сицилиец. — И много людей погибло?

— Нет, наш корабль стоит на Мальте; а мы предприняли прогулку в лодке, были унесены ветром и выброшены на здешний берег. В удостоверение моих слов могу показать вам наши пистолеты с королевским клеймом, а что мы не нищие, показывает это золото.

Гаскойн вынул из кармана несколько дублонов, а Джек заметил:

— Я думал, что мы будем показывать только серебро, Нэд.

— Мне вовсе не нужно доказательств, — сказал старик, — ваш образ действий, ваши манеры и речь показывают мне, что вы те, за кого выдаете себя; но будь вы простые крестьяне, я все равно был бы обязан вам жизнью и вы могли бы располагать мною. Скажите мне, чем я могу быть вам полезен.

— Дайте нам что-нибудь поесть, так как у нас давно крошки во рту не было, а затем мы, вероятно, попросим вас и о дальнейших услугах.

— Вы, без сомнения, удивлены тем, что произошло, — сказал старик, — я расскажу вам обо всем позднее, а пока позвольте рекомендоваться: дон Ребьера де Сильва.

— Недурно бы было, — сказал Джек, догадавшись о смысле последней фразы, — если бы этот Дон пригласил нас завтракать.

— Он уже распорядился, — сказал Гаскойн, — потерпи немного.

— Ваш друг не говорит по-итальянски? — спросил дон Ребьера.

— Нет, дон Ребьера, он говорит только по-французски и по-испански.

— Если он говорит по-испански, то моя дочь может беседовать с ним, так как она недавно приехала из Испании, где у нас есть родственники.

Дон Ребьера повел их в другую комнату, куда был подан завтрак, которому наши мичманы воздали должную честь.

— Теперь, — сказал дон Гаскойну, — я расскажу вам, как произошла сцена насилия, в которую вы, так счастливо для меня, вмешались. Но так как вашему другу будет скучно, то я попрошу донну Клару побеседовать с ним; моя жена немного говорит по-испански, а дочь, как я вам уже сообщил, только что приехала из этой страны, где по семенным обстоятельствам провела несколько лет.

Как только явились донна Клара и донна Агнеса, Джек, раньше не обративший на них внимания, сказал самому себе: а ведь я где-то видел лицо этой девушки.

Донна Клара предложила нашему герою пройтись по саду, и спустя несколько минут они сидели в беседке. Она довольно плохо говорила по-испански, но заменила незнакомые слова итальянскими, и Джек вполне понимал ее. Она рассказала, что ее сестра несколько лет тому назад вышла замуж за испанца; что еще раньше, чем началась война между Испанией и Англией, они отправились всей семьей повидаться с нею, что, собираясь вернуться на родину, они решили оставить Агнесу, ввиду ее слабого здоровья, на попечение се тетки, у которой имеется дочка приблизительно одних лет с нею; что она воспитывалась вместе с кузиной в монастыре близ Тарагоны и вернулась на родину два месяца тому назад; что судно, на котором она возвращалась вместе с семьей дяди, провожавшей ее до Генуи, было захвачено ночью английским кораблем; но офицер, завладевший судном, очень любезный молодой человек, отпустил их на другой же день со всеми вещами.

»О-о, — подумал Джек, — то-то ее лицо показалось мне знакомым; это одна из тех девушек, которые прятались в уголку каюты — теперь-то мы позабавимся».

В течение этого разговора, происходившего во время прогулки, донна Агнеса оставалась в нескольких шагах позади, время от времени срывая цветок и не принимая участия в беседе.

Когда ее мать и наш герой уселись в беседке, она присоединилась к ним, и Джек обратился к ней с обычной учтивостью:

— Мне совестно являться таким оборвышем в вашем обществе, донна Агнеса, но скалы вашего берега никого не милуют.

— Вы оказали нам такую услугу, синьор, что мы не станем обращать внимания на такие пустяки.

— Вы очень любезны, синьора, — отвечал Джек. — Не думал я утром, что мне так повезет, — хотя я и могу предсказывать судьбу, но только чужую, а не свою.

— Вы можете предсказывать судьбу? — удивилась старая дама.

— Да, мадам, я славлюсь этим — не угодно ли, я предскажу судьбу вашей дочери?

Донна Агнеса взглянула на него и засмеялась.

— Я замечаю, что молодая синьора не верит мне; а доказательство своего искусства я расскажу о том, что уже случилось с ней. Тогда синьора поверит мне.

— Конечно, если вам удастся это, — отвечала Агнеса.

— Будьте любезны показать мне вашу ладонь.

Агнеса протянула свою маленькую ручку и Джек почувствовал такой прилив учтивости, что чуть не поцеловал се. Как бы то ни было, он удержался и, рассмотрев линии ладони, сказал:

— Ваша мама сообщила мне, что вы воспитывались в Испании, вернулись на родину только два месяца тому назад, были захвачены и отпущены англичанами. Но, чтобы показать вам, что мне все известно, я расскажу подробности. Вы были на четырнадцатипушечном корабле не так ли?

— Я не говорила об этом синьору! — воскликнула донна Клара.

— Он был захвачен ночью без боя. Наутро англичане выломали двери каюты; ваш дядя и ваш кузен встретили их выстрелами из пистолетов.

— Пресвятая Дева! — воскликнула Агнеса с удивлением.

— Английский офицер был молодой человек, довольно невзрачный.

— Ошибаетесь, синьор, он был очень недурен собой.

— О вкусах не спорят, синьора. Вы страшно испугались и спрятались с вашей кузиной в уголку. Вы были — да, я не ошибаюсь — вы были еще неодеты.

Агнеса вырвала у него руку и закрыла лицо.

— Еvero, evero!

Господи, откуда он это знает? Агнеса взглянула на нашего героя и внезапно воскликнула:

— О, мама, это он, — теперь я узнаю, это он!

— Кто, дитя мое? — спросила донна Клара, которая онемела от изумления, пораженная всеведением Джека.

— Офицер, который взял нас в плен и был так любезен.

Агнеса побежала в дом сообщить отцу, кто такой их гость, и хотя дон Ребьеро не кончил своего рассказа, он немедленно отправился поблагодарить Джека.

— Я не думал, — сказал дон, — что вдвойне обязан вам, сэр. Прошу вас, располагайте мной, вы и ваш товарищ. Мои сыновья находятся в Палермо, и я надеюсь, что вы удостоите их своею дружбой, когда вам наскучит пребывание с нами.

Джек отвечал учтивейшим поклоном, а затем, слегка пожав плечами, взглянул на свое платье, которое, по совету Гаскойна, изорвал в лохмотья, как будто желая сказать: «в таком виде не приходится долго оставаться здесь».

— Я думаю, одежда моих братьев подойдет им, — сказала Агнеса отцу. — У нас ее много в гардеробе.

— Если синьоры будут так снисходительны, что согласятся носить ее, пока не заменят своей.

Мичманы вообще народ снисходительный. Они последовали за доном Ребьером и снизошли до чистых рубашек, принадлежавших дону Филиппу и дону Мартину.

Снизошли также до их панталон, жилетов и курток, словом, до полных костюмов, которые пришлись им почти впору. Затем Джек возвратился в сад к дамам, которым рассказал о своем дальнейшем плавании на захваченном судне, а дон Ребьера закончил свою длинную историю Гаскойну.

После обеда, когда семья, по местному обычаю, разошлась на отдых, Гаскойн и Джек, выспавшиеся в телеге на целую неделю, пошли в сад.

— Ну, что, Нэд, — спросил Джек, — ты все еще желаешь вернуться на «Гарпию»?

— Нет, — отвечал Гаскойн, — теперь наши дела поправились. А все-таки изрядную встряску мы испытали. Какое очаровательное создание эта Агнеса! Странно, что ты опять встретился с нею. Надоумило же нас явиться сюда!

— Мы вовсе не являлись сюда, дружище, это судьба привезла нас в телеге. Могла бы привезти и на виселицу.

— Ну, полно философствовать. Не хочешь ли послушать историю, которую рассказал мне дон?

— С удовольствием, — пойдем в беседку.

Они уселись в беседке, и Гаскойн рассказал историю дона Ребьера, которую мы сообщим в следующей главе.

ГЛАВА XIX

длинная история, которую читатель должен выслушать так же, как наш герой

»Я уже сообщил вам мою фамилию и могу прибавить только, что это одна из самых знатных и богатых фамилий в Сицилии. Мой отец, человек слабого здоровья, не интересовался обычными развлечениями молодых людей. Окончив курс, он удалился в имение, принадлежащее нашей семье, в двадцати милях от Палермо, и всецело предался литературным занятиям.

Так как он был единственным сыном, то родителям естественно, хотелось женить его. Если б он следовал собственным наклонностям, то отклонил бы этот проект, но он считал своей обязанностью согласоваться с их желанием и предоставил им выбор невесты. Они выбрали девицу хорошей фамилии и редкой красоты. Мне бы не хотелось отзываться о ней дурно, так как она моя мать, но невозможно рассказать мою историю, не упоминая об ее поведении. После свадьбы отец вернулся к своим занятиям, результаты которых приобрели ему репутацию человека с большим талантом и глубокими познаниями Но моя мать, не разделявшая его интересов, чувствовала себя забытой и пренебреженной: упоминаю об этом обстоятельстве, так как оно до некоторой степени извиняет ее поведение. Отец, ведший крайне замкнутую жизнь предоставил ей развлекаться, как знает. Человек добрый и снисходительный, но равнодушный ко всему, кроме своих занятий, он предоставлял ей полную свободу и готов был исполнить всякое ее желание. Ей стоило сказать только слово — отказа не было. Вы скажете, чего же еще ей было желать? Но женщины не выносят равнодушия, — тем более моя мать, гордившаяся своим происхождением и своей красотой и отлично понимавшая, что в основе снисходительности и уступчивости мужа лежит равнодушие человека, поглощенного своими занятиями, которых она, лишенная образования, не могла понять и оценить. В результате развилось равнодушие и даже презрение с ее стороны. Вообще, трудно себе представить менее удачный союз.

Убедившись, что мой отец предпочитает свой кабинет и книги веселью и развлечениям, моя мать вскоре после моего рождения, которое случилось через десять месяцев после свадьбы, предоставила его самому себе и стала вести рассеянный образ жизни. Время шло, мне исполнилось пятнадцать лет, и я вернулся домой из школы, намереваясь поступить в военную службу. Разумеется, я мало знал, что происходило дома, но все-таки до моих ушей иногда долетали толки о моей матери — когда люди думали, что я их не слышу — причем об отце отзывались с сожалением, как о человеке, которого обманывают. Больше я ничего не знал, но и это было довольно для молодого человека, кровь которого кипела при мысли о пятне на фамильной чести. Я приехал к отцу — и застал его за книгами; явился к матери — и застал ее с духовником. Мне с первого взгляда не понравился этот человек; правда, он был хорош собой: высокий, белый лоб, большие огненные глаза, повелительные манеры, но в выражении его гордых презрительных глаз не было и намека на смирение и набожность. Он вероятно произвел бы на меня хорошее впечатление, если бы был командиром кавалерийского полка, но как священник казался совершенно не на месте. Вскоре я убедился, что он настоящий владыка дома. Моя мать к этому времени отказалась от светских развлечений и сделалась набожной. Я заметил между ними нечто большее обыкновенной дружбы, и не прошло и двух месяцев, как в моих руках были доказательства бесчестия моего отца. Моим первым побуждением было рассказать ему обо всем; но, подумав, я решил не говорить ему ничего, а попытаться уговорить мою мать дать отставку отцу Игнацио. Я воспользовался случаем, когда мы были наедине, чтобы выразить ей мое негодование и потребовать его немедленной отставки, обещая со своей стороны не разглашать об ее проступке. По-видимому, она испугалась и дала согласие, но я вскоре убедился, что духовник имел над ней больше власти, чем я. Убедившись, что все остается по-старому, я решился рассказать отцу. Я думал, что он будет действовать спокойно и тихо, но его бешенство не знало границ, и мне стоило большого труда помешать ему заколоть их обоих шпагой. В конце концов он ограничился тем, что выгнал отца Игнацио из дома самым позорным образом и объявил моей матери, чтобы она готовилась провести остатки дней своих в монастыре. Но он пал жертвой; три дня спустя, когда моя мать должна была по его распоряжению отправиться в монастырь, он внезапно заболел и умер. Вряд ли мне нужно пояснять, что он был отравлен, хотя это удалось установить только много времени спустя. Перед смертью он успел сделать распоряжение на случай события, которое мне и в голову не приходило. Он позвал другого духовника, который выслушал его заявление и внес в завещание. Моя мать осталась дома, и отец Игнацио имел нахальство явиться к ней. Я приказал ему убираться, но он отказался. Я приказал слугам вытолкать его вон. Я объяснился с моей матерью, которая заявила, что у меня вскоре будет брат и сонаследник. Я сказал, что не могу признать его сыном моего отца. Она выразила свое бешенство в самых горьких проклятиях, а немного погодя оставила дом и удалилась в другое наше имение, где стала жить по-прежнему с отцом Игнацио. Спустя четыре месяца я получил формальное уведомление о рождении брата, но так как в завещании моего отца оказалось его заявление, что, зная о вине моей матери и имея в виду возможные последствия, он торжественно объявляет перед Господом, что уже в течение нескольких лет он не сближался с нею, как муж с женою, то я не особенно беспокоился об этом уведомлении. Я ответил только, что так как ребенок принадлежит церкви, то мне кажется всего лучше посвятить его ее служению.

Я скоро испытал на себе мстительность своей матери и ее возлюбленного. Однажды ночью на меня напали бандиты, и только благодаря случаю я не был убит, а отделался тяжелой раной.

Против покушения этого рода я принял меры предосторожности, но попытки погубить меня не прекращались. Из соседнего монастыря бежала молодая монахиня, и под окном ее кельи была найдена моя шляпа. Против меня было возбуждено преследование, но мне удалось установить свое alibi.

Молодой человек знатной фамилии был найден убитым. В груди его оказался мой стилет, и мне стоило большого труда доказать свою невинность.

Несколько времени спустя был убит один влиятельный человек, отец того самого дона Сципио, которого вы обезоружили; бандиты были схвачены и заявили, что это я нанял их. Я защищался, как умел, но король наложил на меня тяжелый штраф и изгнание. Я сидел за обедом, когда получил его приказ, мой верный слуга Педро прислуживал мне. Аппетита у меня не было, я спросил вина, Педро пошел к буфету, находившемуся за моей спиной. Случайно я поднял голову и увидел в большом зеркале на противоположной стене фигуру моего слуги, сыпавшего какой-то порошок в стакан с вином, которое он собирался подать мне. Мне разом вспомнилась шляпа, найденная под окном монахини, и стилет в груди молодого человека.

Слуга поставил передо мной стакан. Я встал, запер дверь на замок и, обнажив шпагу, обратился к нему:

— Негодяй! Я знаю тебя; на колени — пришел твой последний час.

Он побледнел, задрожал и упал на колени.

— Теперь, — продолжал я, — предоставляю тебе на выбор: или выпей этот стакан вина, или я проткну тебя шпагой.

Он медлил, но я приставил шпагу к его груди и даже вонзил острие на четверть дюйма в его тело.

— Пей, — крикнул я, — или моя шпагаисполнит свой долг.

Он выпил и хотел выйти из комнаты.

— Нет, нет, — сказал я, — ты останешься здесь, пока вино произведет свое действие.

Он умолял позвать священника, и я послал за моим духовником. В его присутствии он признался, что был агентом моей матери и отца Игнацио в их попытках выставить меня виновником различных преступлений. Сильное рвотное отсрочило его смерть; он был отвезен в Палермо и дал там показание прежде, чем умер.

Когда это сделалось известным, король отменил свой приговор. Моя мать была заключена в монастырь, где умерла, надеюсь, в мире; а отец Игнацио бежал в Италию, и вскоре меня известили, что он умер.

Избавившись таким образом от своих главных врагов, я счел себя в безопасности. Я женился, но еще до рождения моего старшего сына мой брат достиг совершеннолетия и потребовал свою часть наследства. Я бы охотно уступил ему часть своего состояния как единоутробному брату, но не мог переварить мысли, что сын отца Игнацио, столько раз покушавшегося на мою жизнь, будет в случае моей смерти наследником моего титула и моих имений. Возник процесс, который кончился в мою пользу. Это послужило поводом к неумолимой вражде. Брат не хотел вступать ни в какое соглашение и преследовал меня, нередко угрожая моей жизни. Наконец, он погиб от рук своих агентов, принявших его за меня. Он оставил вдову и сына, дона Сильвио, без всяких средств к существованию. Я назначил вдове пенсию, а сыну дал тщательное воспитание, но он, как видно, наследовал ненависть отца.

Вчера уехали мои сыновья, гостившие здесь два месяца. Сегодня утром ко мне явились дон Сильвио и дон Сципио и, обвинив меня в убийстве их отцов, обнажили шпаги и хотели убить меня. Жена и дочь, услышав шум, прибежали ко мне на помощь — остальное вы знаете».

ГЛАВА XX

в которой наш герой попадает в кандалы

Размеры нашей повести не позволяют нам сообщить подробно обо всем, что происходило в течение двух недель, проведенных нашим героем у дона Ребьера. Дон относился к нему и Гаскойну, как к родным сыновьям. Дамы были не менее внимательны. Агнеса, естественно обнаруживала предпочтение или пристрастие к Джеку, и между ними возникло чувство, которое если и не было любовью, то было очень близко к ней; но оба они были еще слишком молоды, чтобы думать о браке, и хотя охотно гуляли и болтали, смеялись и шутили друг с другом, но всегда приходили вовремя домой обедать. При всем том молодой девушке казалось, что она предпочитает нашего героя даже своим братьям, а Джек находил, что это самая милая и очаровательная девушка, какую он когда-либо встречал. Прожив здесь две недели, наши мичманы простились с хозяевами и отправились на мулах, увешанных бубенчиками, в Палермо. Старая донна поцеловала их на прощанье, дон осыпал пожеланиями счастья, а у донны Агнесы дрожали губы, когда она прощалась с ними; когда же они уехали, она ушла в свою комнату плакать. Джек тоже был грустен — они оба не подозревали до прощальной минуты, как привязались друг к другу.

— Послушай, Изи, — сказал Гаскойн после довольно продолжительного молчания, — будь я на твоем месте, будь я любим такой очаровательной девушкой, я бы никогда не расстался с нею.

— Любим ею, Нэд! — возразил Джек. — С чего ты взял?

— Это очевидно, она только и жила в твоем присутствии. Всякий раз, как тебя не было, она не говорила ни слова и сидела грустная, как больная обезьяна; а лишь только ты появлялся, становилась лучезарной, как солнце, веселой и оживленной.

— Я думал, что влюбленные всегда грустны, — сказал Джек.

— Да, когда они в разлуке.

— Ну вот, я в разлуке с нею, и мне очень грустно, значит, по-твоему, я влюблен. Но разве можно быть влюбленным и не знать этого?

— Право, не знаю, Джек; сам я еще никогда не был влюблен, но видал многих. Моя очередь еще придет. Говорят, у всякого есть своя суженая, надо только ее найти. Я думаю, что ты нашел свою суженую, — голову дам на отсечение, что сейчас она плачет.

— Ты в самом деле так думаешь, Нэд? Едем назад — бедняжка Ангеса — едем назад; я чувствую, что люблю ее, и скажу ей это.

— Вздор! Теперь поздно! Надобыло раньше сказать, когда вы гуляли в саду.

— Да я тогда не знал. Ну, хорошо, если ты думаешь, что возвращаться нелепо, то я напишу ей из Палермо.

Поздно вечером наши авантюристы прибыли в Палермо. Они остановились в гостинице, и Гаскойн немедленно написал от имени обоих дону Ребьере, уведомляя его об их благополучном прибытии и выражая благодарность за его ласку; а Джек сочинил по-испански послание Агнесе, в котором клялся, что ни время, ни прилив, ни вода, ни воздух, ни небо, ни земля, ни старший лейтенант, ни разлука, ни даже сама смерть не помешают ему вернуться и жениться на ней при первом удобном случае, и умолял ее отказывать тысячам женихов, которые будут добиваться ее руки, так как он вернется непременно, — когда именно, он не сообщил.

Письма эти были вручены проводнику, который должен был вернуться с мулами. Он получил при этом щедрую награду; и так как наш герой наказывал ему беречь письмо, то итальянец естественно заключил, что письмо следует передать потихоньку; так он и сделал, улучив минутку, когда Агнеса гуляла в саду, думая о нашем герое. Агнеса убежала с письмом в беседку, прочла его раз двадцать, поцеловала его раз двадцать и, наконец, спрятала на своей груди. Письмо было написано на плохом испанском языке и достаточно нелепо по содержанию, но она нашла его восхитительным, поэтическим, классическим, сентиментальным, убедительным, красноречивым, неопровержимым и даже грамотным; так как если испанский язык нашего героя был плох, то хороший испанский язык не годился ему в подметки. Увы! Агнеса, очевидно, была бесхитростная девушка, если могла прийти в восторг от любовного письма мичмана. Она снова ушла в свою комнату плакать, но уже от избытка радости. Читатель, пожалуй, сочтет Агнесу дурочкою, но он должен принять в соображение климат и то обстоятельство, что ей было всего пятнадцать лет.

Дон Филипп и дон Мартин, извещенные доном Ребьеро, явились в гостиницу и приветствовали наших мичманов. Это были очень милые молодые люди восемнадцати и девятнадцати лет, состоявшие на военной службе. Джек пригласил их обедать, и вскоре они и наш герой стали неразлучны. Они приглашали его в театр, познакомили с местной знатью и так как Джек не жалел денег и был очень красивый малый, то его всюду принимали охотно; дамы нередко делали ему глазки, но Джек отделывался учтивостями, так как не мог забыть Агнесы.

В один прекрасный день фрегат его величества «Аврора» бросил якорь в Палермской гавани, и Джек и Гаскойн, бывшие на вечере у герцога Пентаро, встретились с капитаном «Авроры», который тоже оказался в числе приглашенных. Герцогиня познакомила их с капитаном Тартаром, который, видя их в штатском платье, решил, что это молодые богатые англичане, путешествующие ради собственного удовольствия, и был очень мил и любезен. Джеку так понравилась его любезность, что он просил капитана отобедать у него завтра; капитан принял приглашение, и они расстались, обменявшись рукопожатиями и выразив друг другу удовольствие по поводу приятного знакомства. Обед у Джека был роскошный и гостей довольно много. Сицилийцы вообще умеренны в отношении вина, но капитан Тартар любил выпить, и хотя остальная компания отправилась после обеда на вечер, но Джек из вежливости остался с капитаном. Гаскойн тоже остался, опасаясь, как бы Джек под влиянием вина не выдал их секрета.

Капитан был очень разговорчив. Узнав, что Джек единственный наследник Форест-Гилля, имения в 600 акров, он преисполнился к нему почтением и был очень рад такому хорошему обществу. Он спросил Джека, как он попал сюда? Джек отвечал, что он прибыл на корвете Е. В. «Гарпия». Гаскойн толкнул было Джека, но бесполезно, так как вино отуманило голову нашему герою.

— О, так вас перевез Уильсон; это мой старый приятель.

— И наш тоже, — отвечал Джек, — от чертовски добрый малый.

— Где же вы были с тех пор, как приехали? — спросил капитан Тартар.

— На «Гарпии», разумеется, — отвечал Джек, — я принадлежу к ее экипажу.

— К ее экипажу? В качестве кого, смею спросить? — сказал капитан Тартар гораздо менее любезным и почтительным тоном.

— В качестве мичмана, — ответил Джек, — так же как мистер Гаскойн.

— Вот как! Стало быть вы взяли отпуск?

— И не думали, — возразил Джек, — вот я вам расскажу, как все это вышло, старина.

— Я сейчас вернусь, — отвечал капитан Тартар, вставая, — я забыл отдать кое-какие распоряжения моему слуге.

Капитан вышел за дверь, кликнул вестового и отдал ему какие-то распоряжения. Тем временем Гаскойн, предвидя шторм, пытался предостеречь Джека, но тщетно. Когда капитан уселся на прежнее место, Джек рассказал ему о своих приключениях, прибавив, что спустя неделю он намерен вернуться к дону Ребьере и просить руку Агнесы.

— Ого! — воскликнул капитан Тартар, переводя дух от изумления и кусая губы.

— Тартар, вино подле вас, позвольте, я вам налью, — сказал Джек.

Капитан Тартар откинулся на спинку стула и со свистом выпустил воздух из своей груди.

— Не желаете, — сказал Джек очень вежливо, — в таком случае не поехать ли нам к маркизе?

Вестовой вошел в комнату, дотронулся до шляпы и многозначительно взглянул на капитана.

— Так значит, сэр, — крикнул капитан Тартар громовым голосом, вскакивая со стула, — вы беглый мичман, которого, будь он из моего экипажа, я повенчал бы не с донной Агнесой, а с дочерью пушкаря. Вы двое мичманов, франтящие в штатском платье в лучшем обществе Палермо, и у вас хватает бесстыдства приглашать на обед капитана первого ранга! Говорить мне «Тартар» и «дружище» — проклятые сорванцы! — продолжал капитан, кипя от бешенства и стуча кулаком по столу так что стаканы звенели.

— Позвольте мне заметить, сэр, — сказал Джек, у которого весь хмель соскочил при таком обороте дела, — что мы не на корабле и в штатском платье.

— В штатском платье, — ряженые мичмана, — вот именно: двое молодых плутов, без гроша в кармане, выдающие себя за богатых людей и удирающие в окно, чтобы не уплатить по счету.

— Вы называете меня плутом, сэр, — возразил Джек.

— Да, сэр, вы…

— В таком случае вы лжете, — воскликнул наш герой в бешенстве, — я джентльмен, сэр, и сожалею, что не могу сказать того же о вас.

От удивления и бешенства у капитана Тартара захватило дух. Он пытался говорить, но не мог, — только пыхтел, затем почти упал на стул и лишь мало-помалу оправился.

— Метьюс! Метьюс!

— Сэр, — отвечал вестовой, стоявший у двери.

— Где сержант?

— Здесь, сэр.

Сержант вошел и приложил руку к козырьку.

— Позовите матросов, арестуйте этих двух. Отвести их на борт и надеть кандалы на ноги.

Вошли матросы со штыками и окружили нашего героя и Гаскойна.

— Быть может, сэр, — сказал Джек, к которому вернулось его хладнокровие, — вы позволите мне расплатиться по счету перед уходом? Или, так как вы овладели нашими личностями, то не возьмете ли этот труд на себя? — прибавил он, бросая тяжелый кошелек на стол. — Только я попрошу вас быть щедрым в отношении прислуги.

— Сержант, пусть он заплатит по счету, — сказал капитан Тартар более сдержанным тоном и вышел из комнаты.

— Что ты наделал, Изи? — сказал Гаскойн. — Нас будут судить военным судом и выгонят со службы.

— И прекрасно, — возразил Джек, — дурак я был, что поступил на службу. Он назвал меня плутом, и я сказал бы ему то же самое где и когда угодно.

Менее чем через полчаса наш герой и его товарищ, вместо того, чтобы веселиться на балу у маркизы Навара, помещались очень комфортабельно, в кандалах, в полу-палубе фрегата Его Величества «Аврора».

Тем временем капитан Тартар объяснялся на балу с доном Мартином и доном Филиппом, которые спросили его, куда девались Джек и Гаскойн. Капитан Тартар сердито буркнул:

— Сидят в кандалах у меня на корабле.

— В кандалах! За что? — воскликнул дон Филипп.

— За то, сэр, что эти сорванцы втерлись в лучшее общество, выдавая себя за важных людей, тогда как на самом деле это двое мичманов, дезертировавших со своего корабля.

Дон Филипп и дон Мартин очень хорошо знали, что Джек и его приятель мичманы; но, по-видимому, не находили этого достаточным основанием, чтобы относиться к ним как непорядочным людям.

— Неужели вы хотите сказать, синьор, — сказал дон Филипп, — что вы пользовались их гостеприимством, говорили, смеялись, ходили рука об руку с ними, чокались с ними, а когда они доверились вам, заковали их в кандалы?

— Именно, сэр, — отвечал капитан Тартар.

— В таком случае вы поступили недостойно джентльмена, и я пришлю к вам секундантов, — объявил дон Филипп, старший из братьев.

— А я повторяю слова моего брата! — воскликнул дон Мартин.

Наносить грубое оскорбление, прикрываясь своим рангом, считается возмутительным во всяком порядочном обществе. Капитан Тартар вскоре почувствовал это, заметив, что присутствующие почти отворачиваются от него. Он ушел, не дождавшись конца бала, а на следующее утро получил формальный вызов со стороны дона Филиппа де Ребьеры.

Не в характере капитана Тартара было отказываться от дуэли; мужество его не подлежало сомнению; он негодовал только на то, что попал в такую историю из-за каких-то мичманов. Он принял вызов, но не умея владеть шпагой, заявил, что дерется только на пистолетах. Это не вызвало возражений, и капитан Тартар послал вестового за младшим лейтенантом, так как со старшим был не в ладах. Дуэль состоялась: пуля дона Филиппа пробила голову капитана Тартара, который упал мертвым. Младший лейтенант поспешил на борт, доложил об исходе поединка, а вскоре туда же прибыли дон Филипп с братом и друзьями. Старший лейтенант, временно заменивший капитана, принял их довольно любезно и выслушал их заявление относительно нашего героя и Гаскойна.

— Капитан не говорил мне о причинах ареста этих молодых джентльменов, — отвечал он, — и у меня нет никакого обвинения против них. Поэтому я прикажу их освободить, но так как, оказывается, они принадлежат к экипажу корвета Е. В., находящегося на Мальте, то я считаю своею обязанностью отвезти их туда и передать на борт их собственного корабля.

Джек и Гаскойн были освобождены, но после всего случившегося не хотели съезжать на берег. Дон Филипп, его брат и их друзья рассказали им о дуэли, а затем простились с ними и вернулись в город.

ГЛАВА XXI

новые подвиги нашего героя

На другой день после похорон капитана Тартара фрегат «Аврора» отплыл на Мальту, а по прибытии туда старший лейтенант, исправлявший обязанности капитана, отослал наших двух мичманов на «Гарпию» без всяких замечаний с своей стороны. Отсюда «Аврора» направилась в Тулон к флагману.

Гаскойн и Джек никому не рассказывали о своих приключениях на сперонаре и позднее, решив сообщить обо всем только капитану Уильсону, которого Джек успел оценить и полюбить за время своего пребывания на «Гарпии». Капитан Уильсон прочел ему выговор, указав, что он совершил проступок дважды: во-первых, дрался на дуэли, во-вторых, бежал после дуэли.

Джек выслушал почтительно, признал свою вину и обещал быть осмотрительнее в будущем.

— Ну, да уж Бог с вами, — сказал капитан, — повинную голову и меч не сечет. Но помните, мистер Изи, что вы уже причинили мне много беспокойства вашими безумными похождениями; и имейте в виду, что мысль об опасностях, которым вы подвергаетесь, доставляет мне много тяжелых минут. Теперь можете вернуться к исполнению своих обязанностей, и скажите то же Гаскойну; да постарайтесь в будущем обойтись без дуэлей и дезертирства.

Джек растаял от этого ласкового обращения, и даже отложил на время мысль об уходе со службы, на что совсем было решился, оскорбленный до глубины души кандалами.

Он был рад увидеть Мести и Джолифа после продолжительного отсутствия; осведомился о ранах боцмана и пробоинах Истгопа, пожал руки товарищам по каюте и задал трепку Вигорсу.

— Ах, масса Изи, напрасно вы пустились в плавание без меня, — сказал Мести, — это нехорошо. Без Мести вы подвергаетесь чересчур большой опасности, масса Изи.

Спустя несколько дней капитан Уильсон получил предписание отправиться в порт Магон на Минорке. Плавание совершалось медленно, при постоянном противном ветре. Близ Африки, милях в шестнадцати от берега, был замечен бриг; оснастка и общий вид его внушили капитану Уильсону мысль, что это какой-нибудь капер, но в это время ветер упал, и «Гарпия» не могла подойти к нему. Тем не менее капитан Уильсон считал своим долгом освидетельствовать его, и в десять часов вечера приказал спустить шлюпки. Так как их цель была только произвести рекогносцировку, то мистер Саубридж остался на корвете. Мистер Аспер был болен, и потому начальство над экспедицией было поручено мистеру Смальсолю. Джек попросил Саубриджа поручить ему команду над одной из шлюпок. Джолиф и Вигорс отправились на баркасе с мистером Смальсолем. Артиллеристу был поручен один из катеров, Джеку другой. Мести и Гаскойн отправились с нашим героем. Мистеру Смальсолю был дан определенный приказ: произвести рекогносцировку и, если корабль окажется тяжеловооруженным, не нападать на него, так как он во всяком случае не мог уйти от «Гарпии». Если б он оказался невооруженным, то Смальсоль мог взять его, но во всяком случае не ранее утра. Экспедиция была отправлена в ночное время только для того, чтобы избежать дневной жары, от которой заболело уже много матросов.

После трехчасового плавания шлюпки подошли на довольно близкое расстояние к бригу и, бросив дрэк на глубине семи фатомов, остановились поджидать рассвета, Джек и Гаскойн занялись уженьем рыбы и спором: Гаскойн утверждал, что при нападении на корабль шлюпки должны бросаться на абордаж разом, Джек доказывал, что гораздо рациональнее нападать одна за другой, постоянно подкрепляя передних свежими силами. Впрочем, спор был скоро прекращен Смальсолем, который сердито велел им замолчать и соблюдать тишину.

Наступил рассвет, туман, стлавшийся над поверхностью моря, рассеялся. Бриг, заметив шлюпки, выкинул трехцветный французский флаг и дал выстрел из пушки.

Смальсоль колебался; пушка, по-видимому, была небольшая, как заметил Джолиф; матросы, по обыкновению, стремившиеся в атаку, говорили то же самое, и Смальсоль, опасаясь насмешек, если он отступится от корабля, приказал шлюпкам поднять дрэки.

— Постойте минутку, ребята, — сказал Джек своим матросам, — у меня клюет.

Матросы рассмеялись, но Джек был общий любимец, и они приостановились, чтобы дать ему время вытащить рыбу, рассчитывая нагнать остальные шлюпки.

— Зацепил, — сказал Джек, — теперь поднимайте.

Однако благодаря этому промедлению остальные шлюпки успели опередить их.

— Они пойдут на абордаж раньше нас, сэр, — сказал старший матрос.

— Не беда, — отвечал Джек, — кто-нибудь должен быть последним.

— Только не тот катер, на котором я нахожусь! — воскликнул Гаскойн, — если от меня зависит помешать этому.

— Я тебе говорю, — сказал Джек, — мы будем резервом, и на нашу долю выпадет честь решить дело.

— Навались, ребята! — крикнул Гаскойн, заметив, что расстояние между ними и другими шлюпками не увеличивается.

— Гаскойн, я командую катером, — сказал Джек, — и не желаю, чтобы моя команда шла на абордаж, выбившись из сил; это было бы неблагоразумно. Дружно, ребята, но не слишком налегайте.

— Ей Богу, они возьмут корабль раньше, чем мы подплывем к нему.

— Хоть бы и так, но я прав, — разве нет, Мести?

— Конечно, масса Изи, если они возьмут корабль без нас, то значит нас им не нужно, а если мы им понадобимся, то и явимся как раз кстати.

Первый катер, под командой артиллериста, опередил баркас на длину трех шлюпок. Он уже подходил к борту, когда бриг дал по нем залп и катер пошел ко дну.

— Катер тонет! — воскликнул Гаскойн. — Ради Бога, навались, ребята!

— Видите, я был прав: если б мы шли все вместе, то залп потопил бы всех нас, — сказал Джек.

— Баркас сцепился с бригом, — навались, ребята, навались! — кричал Гаскойн, топая ногой от нетерпения.

Схватка была очевидно, жаркая; люди из баркаса влезли на бриг, второй катер подходил к нему — еще два удара веслами, и он стал бы борт с бортом, — как вдруг на палубе корабля раздался страшный взрыв; тела и обломки полетели в воздух. Это было так неожиданно, что матросы второго баркаса разом перестали грести, уставившись на клубы дыма, окутавшие бриг.

— Теперь наш черед, ребята, навались, становись борт о борт! — крикнул Джек.

Матросы, опомнившись, схватились за весла, но прежнего разгона оказалось достаточно. Катер уже подошел вплотную к бригу, и через несколько секунд Джек и его команда были на шканцах.

Страшное зрелище предстало их взорам: почерневшая палуба была усеяна трупами; на многих горела одежда, среди тел валялись клочья того, что было когда-то людьми. Никто не оказал сопротивления Джеку, так как на палубе не было живой души.

Как они узнали позднее от людей, оставшихся внизу и потому избежавших гибели, французский капитан заметил шлюпки еще когда они стали на якорь, и приготовился принять гостей. Он велел сложить заряды для пушек на палубе, чтобы они были под руками. Во время схватки пистолетная пуля попала в эту груду и вызвала взрыв.

Первым делом Джека было достать воды и погасить пламя, уже грозившее охватить корабль. Как только это было сделано, он стал высматривать затонувший катер.

— Гаскойн, — крикнул он, — спустись в шлюпку с четырьмя матросами; я вижу остатки катера за четверть мили от корабля; может быть, кто-нибудь остался жив, — кажется, я замечаю людей.

Гаскойн поспешил к катеру и вскоре вернулся с тремя матросами из его команды; остальные утонули, вероятно: убитые залпом брига.

— Слава Богу, хоть трое спасены! — сказал Джек. — Мы и без того многих потеряли. Теперь надо посмотреть, не осталось ли живых среди этих бедняг, и очистить палубу от останков тех, которые разорваны на куски. Послушай, Нэд, а что было бы с нами, если бы мы пошли на абордаж вместе с баркасом?

— Тебе всегда везет, Изи, — отвечал Гаскойн, — но это не значит, что ты прав.

Тело за телом были выброшены за борт, причем в большинстве случаев только по одежде можно было отличить неприятеля от своего.

Случайно оглянувшись, Джек увидел Мести, державшего в руках чью-то оторванную голову.

— Что у вас там, Мести?

— Масса Изи, я смотрю на эту голову и думаю — ведь это голова массы Вигорса. Хорошо было бы поднести массе Госсету череп его врага, а потом думаю: нет, нет, он умер и уже больше никогда не будет стегать его. Выброшу-ка я эту голову за борт!

Джек отвернулся, от души прощая Вигорса; он вспомнил о мелких ссорах мичманской каюты, глядя на почерневшее тело, еще полчаса тому назад обладавшее разумом.

— Масса Изи, — сказал Мести, — я думаю, что вы были правы, когда говорили, что надо прощать врагам; итак, масса Вигорс, — прибавил он, поднимая голову и швыряя ее за борт, — хотя вы очень скверный человек, но ашанти прощает вас.

— А ведь этот еще жив, — сказал Гаскойн Джеку, рассматривая тело с черным, как уголь, совершенно неузнаваемым лицом, — и он из наших, судя по одежде.

Джек помог Гаскойну высвободить тело из кучи канатов и полусаженных брезентов. Мести подошел к ним и взглянув на тело, сказал:

— Масса Изи, это масса Джолиф — я узнаю его штаны; портной еще вчера наложил на них вот эту заплату и сказал, что больше не станет их чинить.

Мести не ошибся: это был бедняга Джолиф, которому взрывом опалило лицо. Кроме того, он потерял три пальца на левой руке, но как только его перенесли на палубу, он, по-видимому, пришел в себя и, указывая на свои губы, дал понять, что требует воды, которая и была немедленно принесена.

— Мести, — сказал Джек, — я оставляю Джолифа на ваше попечение, смотрите же, позаботьтесь о нем.

Разборка тел продолжалась. Нашли еще четырех английских матросов, обнаруживших признаки жизни, и столько же французов; остальные тела были выброшены за борт. От штурмана осталась только шляпа, застрявшая между орудиями. Внизу оказались всего одиннадцать человек французов.

Корабль назывался «Франклин»; это был французский приватир с десятью пушками и командой в шестьдесят пять человек, из которых восемь были в отсутствие на призах. Потеря со стороны корабля заключалась из сорока шести убитых и раненых. Со стороны «Гарпии» пятеро утонули вместе с катером и восемнадцать погибло от взрыва, всего двадцать три.

— «Гарпия» приближается к нам со стороны открытого моря, — сказал Гаскойн Изи.

— Тем лучше, я совсем расстроен этим зрелищем, и мне бы хотелось вернуться на корвет. Я сейчас видел Джолифа; он может кое-как говорить; я думаю, что он поправится. Надеюсь на это; тогда он получит повышение, так как он старший из офицеров, оставшихся в живых.

— И вдобавок, — заметил Гаскойн, — ему можно будет объяснять свое безобразие действием взрыва. Но вот «Гарпия».

Вскоре «Гарпия» подошла к бригу, и Джек отправился на корвет доложить о том, что произошло. Капитан Уильсон был крайне огорчен потерей стольких людей и отправился вместе с Саубриджем на бриг освидетельствовать результаты взрыва, о которых сообщил наш герой.

Джолиф и другие раненые были перевезены на корвет; они все поправились. Мы уже говорили, что физиономия бедного мистера Джолифа была обезображена оспой — взрыв опалил ее так жестоко, что в течение трех недель вся кожа с нее сошла, как маска, и все говорили, что после этой катастрофы мистер Джолиф стал выглядеть гораздо лучше, чем раньше. Прибавим здесь же, что мистер Джолиф получил не только повышение, но и пенсию за раны, и вскоре после этого оставил службу. Так как известно было, что он пострадал при взрыве, то его вытекший глаз и рубцы на лице приписывались той же причине, и он стал возбуждать интерес как храбрый, изуродованный ранами офицер. Он женился и прожил до глубокой старости в довольстве и счастье.

«Гарпия» с своим призом продолжала плавание в Магон; Джек, как водится, получил похвалы, хотя заслуживал он их или просто ему везло, как уверял Гаскойн, — читатель может решить сам на основании нашего рассказа. Может быть в данном случае было и то, и другое. Во всяком случае матросы «Гарпии», когда их торопили, частенько отвечали: «Постойте минутку, у меня клюет».

ГЛАВА XXII

в которой наш герой разыгрывает черта

Спустя несколько дней после прибытия «Гарпии» в порт Магон пришел катер с депешами от адмирала. Капитан Уильсон узнал, что он назначается капитаном первого ранга на фрегат «Аврору», на котором открылась вакансия благодаря похождениям нашего героя. Мистер Саубридж, получивший чин капитана, был назначен командиром «Гарпии».

«Аврора» прибыла в Магон спустя неделю, и капитан Уильсон спросил Джека, желает ли он остаться на «Гарпии» или перейти на «Аврору». Джек колебался.

— Говорите откровенно, мистер Изи; я не буду обижаться, если вы предпочитаете капитана Саубриджа.

— Нет, сэр, — возразил Изи, — я не предпочитаю вам капитана Саубриджа; вы оба были одинаково добры ко мне, но я предпочитаю вас. Но дело в том, сэр, что мне не хотелось бы расставаться с Гаскойном и…

— И с кем? — спросил капитан, улыбаясь.

— И с Мести, сэр; вы может быть найдете это глупостью с моей стороны, но если я до сих пор остаюсь в живых, то обязан этим ему.

— Я не считаю благодарности глупостью, мистер Изи, — отвечал капитан Уильсон, — мистера Гаскойна я решил взять с собою, если он захочет, так как мы в очень хороших отношениях с его отцом, да и за ним я не знаю никаких проступков — то есть вообще говоря. Что касается Мести, — ну, что ж, он хороший малый, и так как вы в последнее время вели себя хорошо, то я подумаю о нем.

На следующий день Мести был причислен к экипажу «Авроры» с назначением на ту же должность, которую он занимал на «Гарпии». Гаскойн и наш герой также перешли на фрегат.

Так как герой наш никогда не обнаруживал особого пристрастия к исполнению обязанностей, то читатель не удивится, что он отпросился на несколько дней в отпуск на берег прежде чем явиться на место назначения. Такая же льгота была дана Гаскойну. Приятели обосновались в весьма респектабельном отеле и всякий раз, когда нашему герою встречался офицер с «Авроры», Джек учтиво просил его сделать ему честь отобедать с ним. Репутация Джека предшествовала ему, и мичманы пили его вино и клялись, что он козырный малый. Джек объяснял Гаскойну, что на основании принципов равенства всякий, кто может давать обеды, обязан делать это для тех, кто не в состоянии давать их. Это было не слишком серьезное приложение принципа равенства, но в извинение нашего героя напомним, что он был не только философ, но и мичман, притом еще не достигший восемнадцати лет.

Джек так долго оставался на берегу, и офицеры «Авроры», соблазненные даровыми обедами, так донимали об отпуске старшего лейтенанта, что последний, наконец, отправил нашему герою весьма учтивое послание, в котором просил его быть столь любезным явиться вечером на фрегат. Джек отвечал не менее учтиво, что, не будучи предупрежден о желании старшего лейтенанта, он обещал некоторым из своих друзей отправиться с ними вместе в маскарад, но что завтра он не преминет явиться. Старший лейтенант принял это извинение, и наш герой, угостив обедом полдюжины «авроровцев» («Гарпия» отплыла два дня тому назад), нарядился для маскарада, который должен был состояться в церкви в двух с половиной милях от Магона.

Джек выбрал костюм черта, как наиболее подходящий, и, усевшись на осла, отправился в маскарад. Но когда он подъехал к церкви, к ней подкатила желтая карета с двумя лакеями в пестрых ливреях; лакеи отворили дверцу, а Джек, со свойственной ему учтивостью, поспешил предложить руку жирной старой даме, осыпанной бриллиантами, выходившей из кареты; леди взглянула и, увидев Джека, покрытого шерстью, с рогами и длинным хвостом, отчаянно завизжала и упала бы, если бы капитан Уильсон в полной форме, случившийся поблизости, не подхватил ее. Пока старуха благодарила своего спасителя, а капитан раскланивался, Джек поспешил стушеваться. Он вошел в церковь и присоединился к толпе; но здесь было так тесно и душно, что нашему герою надоело толкаться и он решил уйти.

Оставив маскарад, он накинул на себя пальто и отправился на поиски дальнейших приключений. Он прошел с полмили по дороге и увидел пышный дом в апельсинной роще. Он заметил открытое окно в освещенной комнате; взобрался на него, чуть-чуть отодвинул белую занавеску и заглянул в комнату. На постели лежал какой-то старик, очевидно умирающий, а подле него находились трое священников; один из них держал распятие, другой кадило, третий сидел за столом, на котором лежали бумага и перо и стояла чернильница. Джек, понимавший по-испански, прислушался к тому, что говорил один из священников:

— Ваши грехи громадны, сын мой, и я не могу дать вам отпущения, если вы не сделаете какого-нибудь пожертвования.

— Я, — отвечал умирающий, — завещал деньги на десять тысяч месс за спасение моей души.

— Пятисот тысяч месс недостаточно. Как вы нажили свое колоссальное богатство? Ростовщичеством и выжиманием бедных.

— Я завещал тысячу долларов для раздачи бедным в день моего погребения.

— Тысяча долларов пустяк — вы должны завещать все свое состояние святой церкви.

— А мои дети? — возразил умирающий слабым голосом.

— Что значат ваши дети в сравнении с вашим спасением? Не возражайте: или согласие, или я не только отказываю вам в последнем утешении, но и отлучаю…

— Пощадите, святой отец, пощадите! — простонал старик.

— Нет вам пощады, вы осуждены на веки веков. Аминь. Теперь слушайте: excommunicabo te…

— Стойте, стойте, готова ли бумага?

— Вот она, готова, вы объявляете недействительными все прежние завещания и завещаете святой церкви ваше состояние. Я вам прочту ее, так как Бог запрещает святой церкви принимать недобровольные дары.

— Я подпишу, — возразил умирающий, — но мое зрение слабеет, поторопитесь.

Священники приподняли его, и он с трудом подписал бумагу.

— А теперь дайте мне разрешение.

— Даю тебе разрешение, — сказал священник, приступая к таинству.

«Однако, чертовски гнусная плутня», — подумал Джек; затем он сбросил пальто, вскочил на подоконник, распахнул обеими руками занавеску и издал самое дьявольское ха-ха-ха-ха!

Священники оглянулись, увидели дьявола, выронили бумагу на стол и бросились ничком на пол.

— Exorciso te, — пробормотал один из них.

— Ха-ха-ха-ха! — отвечал Джек, вскочив в комнату, схватил бумагу и сжег ее на свечке. Затем он взглянул на старика: челюсть его отвисла, глаза закатились. Он умер. Джек еще раз издал ха-ха-ха-ха! Задул свечи, выскочил в окно, подобрал пальто и пустился улепетывать, как только ноги несли.

Он бежал, пока не выбился из сил, а затем остановился и присел отдохнуть подле дороги. Луна ярко светила, и Джек не знал, где он находится.

«Ну, на Минорке немного больших дорог, и я сумею добраться домой. Теперь посмотрим — я, кажется, совершил сегодня хороший поступок. Я помешал этим негодяям ограбить семью. Однако если священники найдут меня, что я буду делать? Мне нельзя будет больше показаться на берегу, они отдадут меня инквизиции. Но взойду-ка я на этот холм и попытаюсь ориентироваться».

Он поднялся на небольшой холм подле дороги и осмотрелся.

«Вон море, это его волны серебрятся при луне, — сказал Джек, — а порт Магон, должно быть, в той стороне. Но что там такое! — А, карета — желтая карета старухи с бриллиантами и с пестрыми лакеями».

Джек следил за нею, пока она катилась по дороге, мимо холма, как вдруг заметил несколько человек, которые бросились к ней и схватили лошадей под уздцы. Раздались выстрелы, кучер свалился с козел, лакеи упали с запяток. Грабители открыли дверцу и вытащили жирную старую даму с бриллиантами. Джек подумал, что хотя ему не справиться с таким количеством людей, но может быть удастся напугать их, как он уже напугал попов. Старуху только что вытащили из кареты и бросили на землю, точно узел белья, когда Джек, сбросив пальто и подойдя к обрыву над дорогой, взмахнул своим трезубцем и издал самое нечеловеческое: ха-ха-ха-ха! Разбойники оглянулись и, забыв о маскараде, завопили от ужаса; большинство ударилось бежать; остальные попадали на землю, оцепенев от ужаса. Джек спустился с холма, схватил старуху, которая лежала без чувств, и не без труда запихнул ее обратно в карету. Затем он захлопнул дверцу, вскочил на козлы и погнал лошадей своим трезубцем. Отъехав на некоторое расстояние, он решил, что лошади сами найдут дорогу домой, и перестал погонять их. Действительно, лошади немного погодя остановились перед большим загородным домом. Чтобы не испугать людей, Джек надел пальто и снял с себя маску и рога. На шум колес вышли слуги, которым Джек в немногих словах объяснил, что случилось. Один из них побежал в дом, откуда немедленно явилась молодая дама, а другие помогли выбраться из экипажа старухе, которая пришла в чувство, но была так напугана, что не смела пошевелиться.

Когда ее вынули из экипажа, Джек спустился с козел и вошел в дом. Он рассказал молодой даме, каким образом ему удалось напугать разбойников, собиравшихся ограбить старуху, и прибавил, что нужно послать за слугами, которые остались на месте происшествия убитыми или ранеными. Туда немедленно был послан вооруженный отряд. Затем Джек раскланялся и ушел, сообщив, что он английский офицер с фрегата, стоящего в гавани. Спустя полчаса он был в гостинице, где нашел своих друзей. Джек не счел благоразумным рассказывать о своих приключениях и сообщил только, что он предпринял прогулку за город, а затем улегся спать.

На следующее утро наш герой уложил вещи и расплатился по счету. Он только что исполнил эту тяжелую обязанность, когда ему доложили, что какой-то господин желает его видеть; спустя минуту вошел субъект не то духовного, не то полицейского звания, и попросил его написать ему имя того офицера, который был вчера в маскараде в костюме черта.

Джек взглянул на субъекта и вспомнил о попах и инквизиции.

«Нет, нет, — подумал он, — дудки: имя-то я напишу, но имя такого лица, которое будет вам не по зубам. С мичманом-то вы, пожалуй, справитесь, но никто из вас не посмеет пальцем тронуть капитана, командующего фрегатом Его Величества». Итак, Джек взял бумагу и изобразил на ней: «капитан первого ранга Генри Уильсон, командир фрегата Его Величества „Аврора“.

Субъект поклонился, взял бумагу и вышел из комнаты. Джек закурил сигару и отправился на фрегат.

ГЛАВА XXIII

в которой наш герой тяжко заболевает и соглашается пройти курс лечения

Старший лейтенант «Авроры» был очень хороший офицер во многих отношениях, но еще мичманом он привык держать руки в карманах и не хотел отказываться от этой привычки даже при сильном шквале, когда руки могут оказаться небесполезными. Не раз он получал серьезные ушибы при падении в подобных случаях, однажды сломал ногу, свалившись в люк, приобрел большой рубец на лбу, ударившись при сильной качке об орудие, но привычка оказывалась неодолимой.

Была у него и другая особенность: пристрастие к шарлатанскому «Универсальному Лекарству Инауэ для всего человечества». Он выписывал это снадобье ящиками, сам глотал его не только в случае болезни, но и когда был здоров, с целью предупредить заболевание; и нахваливал всем и каждому, подтверждая свои похвалы цитатами из брошюрки, которую постоянно носил в кармане.

Джек явился к старшему лейтенанту, а затем спустился вниз в мичманскую каюту, где застал Гаскойна и новых товарищей, с большинством которых успел уже познакомиться.

— Ну, Изи, — спросил Гаскойн, — досыта ли ты нагулялся на берегу?

— По горло, — отвечал Джек, вспоминая, что после вчерашних приключений ему лучше оставаться на корабле, — больше не стану просить отпуска.

— Оно и лучше: мистер Поттифер не слишком любит их давать. Впрочем, и у него есть слабая сторона.

— А именно?

— Надо притвориться больным и попросить у него его шарлатанского снадобья; тогда он и на берег отпустит для поправки.

— Отлично, я сделаюсь его пациентом, когда мы бросим якорь в Валетте… А что это за субъект в рясе на палубе?

— Это корабельный капеллан, Джек, но он отличный моряк.

— Как так?

— Он, можно сказать, вырос на корабле; прошел всю службу до старшего лейтенанта, а потом, Бог весть почему, пошел в пасторы… Теперь этот несчастнейший человек; в душе он остался офицером и тщетно борется со своими наклонностями, не подходящими для духовной особы.

На другой день «Аврора» отплыла в Тулон, чтобы присоединиться к эскадре, но вследствие сильного северо-восточного ветра отклонилась к берегам Испании. Тут мистер Поттифер в первый раз со времени отплытия из Магона вынул руки из карманов, так как иначе не мог смотреть в зрительную трубку. Берег был недалеко; никаких судов не было видно, кроме нескольких рыбачьих лодок.

За завтраком мичманы беседовали о шансах захватить призы. Кто-то заметил, что погода стоит благоприятная для преследования судов.

— Утро хорошее, — заметил один из мичманов по имени Мартин, — но вряд ли можно ждать хорошего вечера.

— Почему же? — спросил другой.

— Я уже восемь лет плаваю по Средиземному морю и знаю здешнюю погоду. Небо обещает шторм, и ветер стоит упорный. Помяните мое слово; к вечеру придется взять марсели на двойные рифы.

— Все наверх, ставить паруса! — раздалась команда. — Вот и призы! — воскликнул Гаскойн, бросаясь вон из каюты; остальные последовали за ним, кроме Мартина, решившего, что он успеет еще выпить стакан чая.

Действительно, вдали показались галиот и четыре небольших судна с латинскими парусами, но заметив фрегат, повернули круто к ветру. Минуту спустя «Аврора» шла под всеми парусами, и все зрительные трубки были устремлены на суда.

— Все тяжело нагружены, сэр, — заметил Гаукинс, капеллан, — взгляните на марсель галиота!

— Их только что захватил крепкий бриз, — сказал капитан Уильсон старшему лейтенанту.

— Да, сэр, сейчас и нас захватит.

— В таком случае пошлите людей на бом-брам-фалы.

Однако ветер крепчал, и фрегат начал зарываться носом.

— Говорил я вам, — сказал Мартин товарищам, — а то ли еще будет, ребята.

— Мы должны отпустить брамсели, — сказал капитан Уильсон, взглянув наверх, так как фрегат кренился до грузовой линии, и ветер крепчал и становился бурным. — Поправьте их немного.

Но тут внезапно налетел шквал, фалы были спущены, и паруса взяты на гитовы и закреплены. Тем временем фрегат быстро нагонял суда, которые, распустив все паруса, уходили короткий галсами к берегу. Небо, еще недавно ясное, оделось облаками, солнце скрылось за густыми серыми тучами, волнение быстро усиливалось. Спустя десять минут марсели были взяты на двойные рифы; хлынул проливной дождь, фрегат мчался, вспенивая волны и сотрясаясь под напором парусов. Горизонт так потемнел, что судов не было видно.

— Надеюсь, мы их захватим! — сказал капитан Уильсон.

— Что я вам говорил, — заметил Мартин Гаскойну, — не возьмем мы сегодня призов, будьте покойны.

Мистер Поттифер, стоявший у кабестана, по обыкновению засунув руки в карманы, сказал капитану:

— Боюсь, сэр, что мы больше не можем нести грот.

— Да, — заметил капеллан, — я тоже так думаю.

— С вашего позволения, капитан Уильсон, мы близко к берегу, не пора ли повернуть на другой галс?

— Да, мистер Джонс, и живее спустите грот.

Грот был спущен, и фрегат немедленно выпрямился и перестал зарываться.

— Мы очень близко к берегу, капитан Уильсон; вплотную подошли, пора поворачивать, — повторил штурман.

— Да, да, поверните руль.

Действительно было пора. Пока фрегат описывал круг, делая крутой поворот, они увидели прибой, разбивавшийся о крутой берег на расстоянии каких-нибудь двух кабельтов.

— Я и не думал, что мы так близко. Видит кто-нибудь эти суда?

— Я их не вижу уже четверть часа, сэр, — отвечал сигнальщик, защищая от дождя свою трубку курткой.

— Штурман, куда мы держим?

— Зюйд-зюйд-ост, сэр.

Небо приняло теперь другой вид; белые облака заменились темными мрачными тучами; ветер дул порывами, дождь лил потоками. Было так темно, что в двадцати ярдах от корабля ничего нельзя было различить; то и дело сверкала молния, и гром грохотал непрерывно. Все, кто мог, ушли вниз мокрые, недовольные, разочарованные.

— Вы, я вижу, пророк, Мартин, — сказал Гаскойн.

— Да, именно, — отвечал тот, — но я думаю, что худшее еще впереди. Я помню, мы выдержали, миль за двести отсюда, такой же шторм на «Фаворитке» и чуть было не потонули, когда…

В эту минуту наверху раздался страшный треск, корабль затрясся, точно распадаясь на куски, нижняя палуба наполнилась дымом, и фрегат лег на бок. Все бросились наверх, не зная, что думать, но уверенные, что случилось страшное несчастье.

На палубе все сразу объяснилось. Молния ударила в фок-мачту, которая переломилась на несколько кусков и упала на левый борт, увлекая за собой верхушку грот-мачты и утлегар, оставшаяся часть фок-мачты загорелась и ярко пылала, несмотря на потоки дождя. Когда фок-мачта свалилась за борт, корабль заметался, швыряя людей во все стороны, бросая их с размаха на каронады; весь бок, передняя часть главной палубы и даже часть нижней палубы были усеяны людьми тяжело раненными, убитыми или оглушенными электрическим разрядом. Море бушевало неистово, кругом стояла непроглядная тьма, только обломок мачты пылал, точно факел, зажженный демонами бури; да молния время от времени озаряла фосфорическим светом эту картину разрушения, меж тем как оглушительные раскаты грома не умолкали. Минуту или две царило всеобщее смятение; наконец капитан Уильсон, опомнившись, принялся отдавать распоряжения. Бизань-мачта была срублена, и фрегат медленно выпрямился. Людей, пострадавших при этой катастрофе, стали носить вниз, как вдруг с нижней палубы раздался крик: «горим!» Загорелось в угольной яме и в чулане плотника.

Капитан Уильсон поручил Мартину позаботиться о раненых, штурману вести корабль, мистеру Поттиферу следить за непрерывной передачей воды с верхней палубы, а сам отправился на нижнюю распоряжаться тушением пожара.

— Плохо дело, Джек, совсем не то, что было утром, — сказал Гаскойн.

— Да, — отвечал Джек, — но послушай, Гаскойн, что же нам предпринять? На берегу, если загорится в трубе, в нее засовывают мокрые одеяла.

— Ну, для угольной ямы на корабле этого недостаточно.

— Во всяком случае, это будет полезно, и к тому же покажет наше рвение. Давай собирать одеяла по койкам.

При помощи двух или трех матросов они живо набрали груду одеял, намочить которые не представляло затруднения, так как палуба была залита водой. Сделав это, они потащили их вниз.

— Прекрасно, мистер Изи, прекрасно, мистер Гаскойн, — сказал капитан Уильсон. — Валите их сюда и утаптывайте хорошенько.

Куртки матросов, тушивших пожар, и сюртук капитана были уже пущены в дело с тою же целью.

Изи кликнул остальных мичманов и послал их за новым запасом одеял; но больше их не понадобилось, так как огонь начал угасать. Спустя четверть часа всякая опасность миновала, и люди отправились по своим местам. Трое офицеров и сорок семь матросов пострадали при катастрофе; семеро были убиты; большая часть раненых уже находилась внизу, на попечении доктора, некоторые еще лежали на палубе.

Никто не проявил такой находчивости и мужества во время опасности, как мистер Гаукинс, капеллан. Он был везде, и когда капитан Уильсон явился на место пожара, Гаукинс уже орудовал там, поощряя людей и действуя сам с примерною храбростью. Когда все кончилось, он явился на корму с Мести, оба одинаково черные. Тут он уселся и стал ломать руки.

— Прости мне, Боже! Прости мне, Боже! — повторял он.

— Что с вами, сэр? — спросил Изи. — Кажется, вы ничего худого не сделали, напротив!

— Да, но я ругался, мистер Изи, я сыпал проклятиями, подбадривая людей, — я, священник!

— Право, сэр, — возразил Изи, которому хотелось утешить огорченного капеллана, — я, положим, был там не все время, но я слышал только, как вы говорили: «не робей, молодцы, да благословит вас Бог» и т. п., какие же это проклятия?

— Неужели я так говорил, мистер Изи, — вы уверены в этом? Право, мне кажется, будто я поминал черта и ругал мешкотных, как они заслуживали. Нет, нет, что я? Вовсе не заслуживали… Неужели я действительно благословлял их, только благословлял?

— Да, сэр, — подхватил Мести, заметив, чего хочется Джеку, — от вас только и слышно было: «работайте, молодцы, с Божьей помощью! Спаси вас Бог! Боже, благослови!» И т. д.

— То же и я говорю, — подтвердил Джек.

— Ну, мистер Изи, вы крайне обрадовали меня, — сказал капеллан, — я опасался, что было совсем не то.

Оно и действительно было совсем не то, потому что капеллан ругался, как боцман; но так как Джек и Мести превратили его проклятия в благословения, то бедняк дал себе отпущение и, пожав руку нашему герою, пригласил его в констапельскую пропустить стаканчик грога, не забыв при этом и Мести. Впрочем, на третьем стаканчике Джеку пришлось остановиться, так как кто-то сказал, что капитан желает видеть его и мистера Гаукинса.

Джек отправился наверх и нашел капитана со всеми офицерами на шканцах.

— Мистер Изи, — сказал капитан Уильсон, — я послал за вами, мистером Гаукинсом и мистером Гаскойном, чтобы поблагодарить вас на шканцах за энергию и присутствие духа, проявленные вами в критическую минуту.

Мистер Гаукинс поклонился. Гаскойн ничего не сказал, но подумал, что отпуск для него обеспечен, когда они прибудут в Мальту. Джек хотел было произнести речь на тему о том, что опасность уравнивает всех, даже на борту военного корабля, но сообразил, что время и место вряд ли удобны для прений, и тоже ограничился поклоном. Затем он пошел с остальными в каюту, как вдруг чудовищный вал обрушился на палубу фрегата и смыл всех, кто не успел за что-нибудь ухватиться, вниз. Джек был в их числе и машинально уцепился за первый попавшийся предмет, каковым оказалась нога капеллана, разразившегося проклятиями. Впрочем, он не успел окончить, вода, хлынувшая в окна каюты, так как в суматохе забыли запереть их наглухо, подхватила Джека, капеллана, других моряков и все, что попалось ей навстречу, и понесла их на нижнюю палубу. Тут их неожиданное плавание прекратилось, наконец они кое-как поднялись на ноги и поспешили обратно в мичманскую каюту, которая, хоть и была залита водой, все же казалась спасительной гаванью. Капеллан фыркал и отплевывался, Изи тоже, пока не расхохотался.

— Это серьезное испытание, мистер Изи, — сказал капеллан, — серьезное испытание для характера человека. Надеюсь, я не произносил проклятий.

— О, нет, — ответил Джек. — Я все время был подле вас, вы сказали только: «Господи, помилуй нас грешных!»

— Да? Только это? Я боялся, не сказал ли я: «О, будь ты про…»

— Ничего подобного, мистер Гаукинс. Пойдемте в констапельскую и прополощем рты после соленой воды, а затем я вам расскажу все, что слышал от слова до слова.

Таким образом Джек заполучил еще стакан грога, что было очень кстати для промокшего насквозь.

В эту ночь койки не подвешивались, так как матросы были на работе, и мистер Поттифер целых двенадцать часов кряду не мог засунуть рук в карманы. Ночь была ужасная, исполинские валы громоздились один на другой и яростно кидались на фрегат. Но он летел на крыльях ветра.

Джек, получив благодарность и ванну на шканцах, нашел, что с него довольно; он улегся на ларе в мичманской каюте и вскоре заснул, несмотря на толчки и качку. Гаскойн устроился гораздо удобнее, он вытребовал койку якобы для раненого, подвесил ее и забрался в нее сам. Следствием было то, что доктор занес его утром в список раненых, но когда Гаскойн встал как ни в чем не бывало, засмеялся и вычеркнул его имя из списка.

К утру вода была выкачана досуха, все меры предосторожности приняты, но буря свирепствовала по-прежнему, и об удобствах нечего было думать.

— Право, Мартин, вас следует выбросить за борт, — сказал Гаскойн, — это все вы накликали.

— Огня на кухне не будут разводить, нельзя напиться чаю, а грогу решено не давать, — проворчал один из мичманов.

— Буря продлится три дня, — заметил Мартин, — а все-таки нам жаловаться не приходится; вы бы подумали о раненых — каково им.

Какая разница с тем, что было сутки тому назад! Тогда фрегат, гордо распустив паруса, стройный, как лебедь, плавно шел по голубой глади вод, С тех пор он пережил бурю, пожар, удар молнии, катастрофу, стоившую жизни нескольким матросам. Его мачты были обломаны и унесены Бог весть куда, и он — весь разбитый, тяжеловесный, неуклюжий, с трудом продолжал свой бег, издавая стоны среди бешеных волна.

Три дня спустя «Аврора» присоединилась к Тулонскому флоту. Когда ее увидели с других кораблей, то подумали, что фрегат был в деле, но вскоре узнали, что он потерпел от более грозных орудий, чем те, которыми управляют руки смертных. Капитан Уильсон явился к адмиралу и разумеется, получил приказание немедленно отправляться в порт и заняться починкой корвета. Спустя несколько часов «Аврора» направляла свой путь к Мальте, куда и прибыла после довольно скучного плавания.

Но во время пути наш герой часто беседовал со своим другом Гаскойном о планах на будущее, то и дело менявшихся, но всегда приводивших к одному, твердо установленному результату: женитьбе на Агнесе. Что касается остального, то, по мнению Гаскойна, Джеку следовало продолжать службу и сделаться капитаном. Но в настоящую минуту их всего более занимал вопрос, как получить отпуск на Мальте, так как починка корабля давала повод мистеру Поттиферу, самолично заведывающему ею, удержать их на фрегате. В день прибытия Джек обедал в констапельской и решил попросить отпуска в тот же вечер. Капитан Уильсон уже съехал на берег. За обедом между мистером Поттифером и мистером Гаукинсом, капелланом, возник спор по поводу какого-то технического пункта, причем большинство офицеров приняли сторону капеллана, который, как мы уже заметили, собаку съел в мореплавании. Спор кончился крупными словами, так как мистер Гаукинс забылся до того, что заметил старшему лейтенанту, что ему еще нужно многому поучиться, раз он не отучился даже от мичманской привычки держать руки в карманах. На это мистер Поттифер возразил, что ему, капеллану, легко оскорблять других, зная, что ряса защищает его. Это был горький упрек мистеру Гаукинсу, который не на шутку рассердился, но в то же время вспомнил, что его звание запрещает ему ссоры. Он бежал в свою каюту, так как ничего больше ему не оставалось делать, и излил свое негодование в слезах, а затем утешился молитвой. Тем временем мистер Поттифер ушел на палубу, раздраженный на Гаукинса, на своих товарищей и недовольный самим собой. Он был сердит на всех и каждого и в самом неподходящем настроении духа для мичмана, который вздумал бы просить об отпуске. Тем не менее Джек вежливо приподнял шляпу и попросил разрешить ему отлучиться на берег повидаться с друзьями. Услыхав это, мистер Поттифер круто повернулся к нему, широко расставил ноги, засунул руки на самое дно карманов и сказал самым решительным тоном:

— Мистер Изи, вам известно состояние корабля. Его приходится отделать заново — новые мачты, новый такелаж — решительно все требует починки или возобновления, а вы проситесь на берег! Нет, сэр, запомните сами и передайте другим мичманам, что никто из вас не покажет носа на берег, пока вся работа не будет кончена.

— Позвольте мне заметить, сэр, — сказал наш герой, — что наши услуги, конечно, могут понадобиться во время работ. Но теперь уже вечер субботы, завтра воскресенье, фрегат даже не войдет в док до понедельника; а до тех пор и работы не могут начаться, поэтому я надеюсь, что вы дадите мне отпуск на сутки.

— А я не надеюсь на это, — отвечал старший лейтенант.

— Быть может вы позволите мне, сэр, обсудить этот пункт? — сказал Джек.

— Нет, сэр, я никогда не позволяю рассуждать; не угодно ли вам отправиться на другой конец палубы.

— О, с удовольствием, сэр, если вы этого желаете.

Первая мысль Джека была отправиться на берег без отпуска, но Гаскойн отговорил его, сказав, что это не понравится капитану Уильсону.

— Да в этом и надобности нет, Джек, — прибавил он, — через день или два Поттифер помирится с капелланом, и тогда нетрудно будет получить отпуск.

На следующее утро капитан Уильсон приехал на корабль и после молитвы сказал Джеку:

— Мистер Изи, губернатор просил меня привезти вас к нему обедать. Вы можете и ночевать у него.

С губернатором, большим приятелем Уильсона, Джек познакомился еще в прошлое свое пребывание на Мальте. Сэр Томас очень полюбил молодого человека, часто приглашал его к себе и заставлял его рассказывать свои похождения.

Выслушав капитана, Джек притронулся к шляпе и побежал в каюту собираться на берег. Кончив свои несложные приготовления, он снова поднялся на палубу, но капитан был еще не готов. Джек подошел к мистеру Поттиферу и сказал, что капитан приказал ему отправиться вместе с ним на берег. На это мистер Поттифер, раздражение которого давно улеглось, ответил очень любезно:

— Очень хорошо, мистер Изи, желаю вам веселиться.

«Это совсем не похоже на вчерашнее, — подумал наш герой, — дай-ка я попытаю насчет универсального лекарства».

— Я не совсем здоров, мистер Поттифер, — сказал он, — а докторские пилюли совсем не помогают мне; я всегда становлюсь болен, если долго остаюсь без моциона на чистом воздухе.

— Конечно, — отвечал старший лейтенант, — чистый воздух и моцион необходимы для здоровья. Но докторским лекарствам я не придаю никакого значения; только универсальное лекарство стоящая вещь.

— Я не прочь бы испытать его, сэр, — сказал Джек. — Я читал как-то, что если принимать его ежедневно в течение двух или трех недель при постоянном моционе на чистом воздухе, то оно делает чудеса.

— О, да, это верно, — отвечал мистер Поттифер, — и если вы хотите испытать его, то я могу вас снабдить им, у меня большой запас.

— Пожалуйста, сэр, не откажите объяснить, как часто его принимать: у меня каждый день болит голова.

Мистер Поттифер повел Джека в свою каюту, вручив ему бутылку микстуры, объяснил ему, что принимать нужно по тридцати капель вечером, ложась в постель, пить не более двух стаканов вина в день и избегать солнечного зноя.

— Но, сэр, — заметил Джек, засунув бутылку в карман, — боюсь, что мне не долго им пользоваться, так как когда на корабле начнутся работы, я целый день буду оставаться на солнце.

— Да, если б мы не могли обойтись без вас, мистер Изи; но у нас много людей, и раз вы нездоровы, мы не можем требовать от вас работы. Берегите здоровье; и я надеюсь, нет, я уверен, что это лекарство окажется вполне действительным.

— Я начну с сегодняшнего же вечера, сэр, — ответил Джек, — я вам очень обязан. Сегодня я ночую у губернатора, нужно ли мне завтра утром возвращаться на фрегат?

— Нет, нет, зачем же; позаботьтесь о своем здоровье, мне будет очень приятно узнать, что вы поправились. Не забудьте черкнуть мне о действии лекарства.

— Непременно, сэр, — сказал обрадованный Джек, — я очень вам признателен, сэр. Гаскойн и я давно хотели попросить у вас лекарства, да не решались; он, бедняга, страдает от головных болей почти так же, как я, а докторские пилюли ему не помогают.

— Я дам и ему лекарство, мистер Изи; то-то я заметил, что он такой бледный. Я поговорю с ним после обеда. Помните же, мистер Изи, умеренный моцион и избегать солнечного зноя в полдень.

— Да, сэр, — отвечал Джек, — не забуду.

Затем он простился со старшим лейтенантом, сообщил Гаскойну о своем разговоре с ним и вскоре был на берегу с капитаном.

ГЛАВА XXIV

первое, но не последнее выступление важного действующего лица

«Аврора» стояла в гавани уже семь недель, так как даже мачты пришлось сделать новые. И вот однажды за завтраком у губернатора капитан Уильсон получил письмо и, пробежав его, положил на скатерть с выражением величайшего изумления на лице.

— Праведное небо! Что бы это могло значить? — сказал он.

— В чем дело, Уильсон? — спросил губернатор.

— А вот послушайте, сэр Томас. — Капитан Уильсон прочел по-испански следующее:

«Милостивый государь! Имею честь уведомить вас, что почтенная синьора Альфоргас де Гузман, ныне покойная, отказала вам в своем завещании тысячу дублонов золотом за услуги, оказанные вами ей в ночь двенадцатого августа. Если вы уполномочите кого-нибудь из здешних купцов получить эти деньги, они будут выданы немедленно или доставлены по адресу, какой вам угодно будет указать.

Ваш покорный слуга,

Альфонсо Херес»

Джек, присутствовавший за завтраком, тихонько свистнул, встал и выскользнул из комнаты, не замеченный губернатором и капитаном Уильсоном. Дело в том, что Джек еще никому не рассказывал о своих приключениях после маскарада, пока еще не был уверен, что они останутся без последствий. Выслушав письмо, он сразу понял, что справки насчет имени наводила старая дама, а не священники, и что выдав себя за капитана Уильсона он доставил последнему тысячу дублонов. Он был в восторге, но все-таки несколько смущен, и вышел из комнаты, чтобы обдумать это дело.

— Что бы это значило? — повторил капитан Уильсон. — Я не оказывал услуг никакой синьоре в ночь двенадцатого августа. Тут какое-нибудь недоразумение… двенадцатого августа… в этот день я был в маскараде.

— Недоразумение или нет, но во всяком случае очень удачное для вас. Завещание не может быть нарушено, и деньги должны быть выданы вам.

— Я не слыхал о каких-нибудь происшествиях в этот вечер. Я рано ушел, потому что мне нездоровилось. Мистер Изи, — сказал Уильсон, оглядываясь, но Джека уже не было в комнате.

— Разве он тоже был в маскараде? — спросил губернатор.

— Да, я знаю об этом от старшего лейтенанта.

— Поверьте мне, — сказал губернатор, ударив по столу, — тут не обошлось без Джека.

— Я не удивился бы этому, — отвечал капитан Уильсон, смеясь.

Предоставьте это мне, Уильсон, я его позондирую.

Поговорив еще немного, капитан Уильсон отправился на корабль, оставив Джека у губернатора, собиравшегося позондировать его. Но губернатору не пришлось этого делать, потому что Джек решил довериться ему, и сам рассказал всю историю. Губернатор держался за бока во время этого рассказа, особенно когда услышал о хитрости нашего героя, подписавшегося чужой фамилией.

— Вы уморите меня, Джек, — сказал он, наконец. — Но что же теперь делать?

Здесь наш герой сделался серьезным; он указал губернатору, что он богат и наследует огромное состояние, а капитан Уильсон беден и имеет большую семью. Джеку хотелось, чтобы губернатор уговорил капитана принять завещанные ему деньги.

— Правильно, дружище, правильно. Вы молодец, — отвечал губернатор, — но об этом нужно хорошенько подумать, потому что капитан Уильсон щепетильный в денежных вопросах человек. Вы рассказывали кому-нибудь эту историю?

— Ни одна душа не знает, кроме вас, сэр.

— Нельзя рассказывать ему обо всем, Джек, иначе он будет настаивать, что деньги принадлежат вам.

— Я и сам так думаю, сэр, — отвечал Джек. — Но есть одно обстоятельство, которым мы можем воспользоваться. Перед тем, как войти в маскарад, я предложил руку одной старой даме в бриллиантах, выходившей из кареты, а она так испугалась моего костюма, что упала бы, если б капитан Уильсон не поддержал ее. Она не знала, как и благодарить его.

— Вы правы, Джек, — отвечал губернатор, немного подумав. — Этим обстоятельством можно воспользоваться. Историю с попами я ему расскажу, но дальнейшего не буду рассказывать; предоставьте все дело мне.

Капитан Уильсон вернулся к вечеру и застал губернатора на веранде.

— Я говорил с Изи, — сказал губернатор, — и он рассказал мне курьезную историю, которую до сих пор не решался никому поверить.

Затем губернатор передал капитану историю с попами и завещанием.

— Но, — заметил капитан Уильсон, — эта история не объясняет завещания мне денег.

— Нет, конечно, не объясняет, но все-таки, как я думал, Джек замешан в этом деле. Он напугал старую даму костюмом черта, а вы подхватили ее и не дали ей упасть.

— Теперь я, действительно, вспоминаю, что поддержал какую-то почтенную старушку, испугавшуюся при виде черта, которым, разумеется, не мог быть никто другой, кроме нашего приятеля Изи.

— Ну, вот этим и объясняется завещание.

— Как! Тысячу дублонов за то, что поддержал старуху!

— Ну да, почему же нет? Разве вы не слыхали о человеке, получившем целое состояние, отказанное ему стариком, которому он отворил дверь церкви?

— Да, но все-таки это странно.

— Нет ничего странного на этом свете, Уильсон, решительно ничего. Вы можете работать как вол много лет и не получить ничего, можете оказать пустую любезность и сделаться богатым человеком. По моему мнению, тайна объясняется очень просто. Эта старуха — я знаю эту фамилию — безмерно богата; вы были при форме, и она узнала вашу фамилию; падение для такой тучной особы могло бы сопровождаться серьезными последствиями; вы избавили ее от них, и вот она вас вознаградила.

— Ну, — сказал капитан Уильсон, — так как другого объяснения не находится, то приходится принять это; но я не знаю, прав ли я отнять эту тысячу дублонов у ее родственников за простой акт вежливости.

— Вы просто смешны; эта старуха владела чуть ли не половиной Мурсии. Для нее эта тысяча дублонов ничего не составляет. Я радуюсь за вас; у вас большая семья, и уже ради нее вы должны взять эти деньги. Всякий распоряжается своими деньгами, как хочет — поверьте, вы спасли ее от сложного перелома ноги.

— Допуская это, я, пожалуй, в самом деле должен принять деньги, — отвечал капитан Уильсон, смеясь.

— Разумеется, пошлите за ними немедленно.

— Четыре тысячи фунтов за то, что не дал старухе упасть! — повторил капитан Уильсон.

— Чертовски хорошее вознаграждение, Уильсон, я поздравляю вас.

— Но до какой степени я обязан отцу юного Изи! — сказал капитан Уильсон после довольно продолжительного молчания. — Если бы он не помог мне, когда я был назначен на корабль, то я не получил бы ни повышения, ни трех тысяч фунтов за призы, ни команды над прекрасным фрегатом, ни четырех тысяч фунтов за здорово живешь.

Губернатор подумал, что некоторыми из этих благ он больше обязан Джеку, чем его отцу, но сохранил это про себя.

— Конечно, — сказал он, — мистер Изи оказал вам большую услугу, когда мы получили назначение, но позвольте мне заметить, что повышением, призами и фрегатом вы обязаны собственной храбрости, а четырьмя тысячами фунтов собственной любезности. Во всяком случае, мистер Изи славный малый, как и егo сын.

На этом их разговор кончился.

Несколько времени спустя Джек и Гаскойн были в гостях у губернатора. Когда они явились к нему, он сказал им:

— Вы оба говорите по-итальянски, поэтому извольте взять на себя попечение о сицилийском офицере, который явился сегодня ко мне с рекомендательными письмами и будет у меня обедать.

Перед обедом он познакомил их с приезжим стройным, красивым человеком, в лице которого, однако, было что-то неприятное. Согласно желанию губернатора, дон Матиас, так звали молодого человека, поместился между нашими мичманами, которые немедленно вступили с ним в разговор, тем более, что им самим хотелось расспросить о своих друзьях в Палермо. В течение разговора Джек спросил его, знаком ли он с доном Ребьерой, на что сицилиец ответил утвердительно. И начался разговор о различных членах этой семьи. В конце обеда дон Матиас спросил Джека, каким образом он познакомился с доном Ребьерой, и Джек рассказал ему, как он и его друг Гаскойн спасли старика от двух негодяев, собиравшихся убить его; после этого молодой офицер разговаривал уже не так охотно.

Когда он ушел, Гаскойн заметил как бы про себя:

— Я видел это лицо раньше, но где, не могу припомнить. Ты знаешь, Джек, какая у меня память на лица, и я уверен, что видел его где-то.

— Мне его лицо не кажется знакомым, — отвечал наш герой, — но я действительно не встречал никого с такой памятью на лица, как у тебя.

Затем разговор между ними прекратился, и Джек некоторое время прислушивался к тому, что говорили губернатор и капитан Уильсон, так как остальные гости ушли. Вдруг Гаскойн, сидевший в глубокой задумчивости после своего замечания о приезжем, вскочил.

— Знаю, кто это такой! — воскликнул он.

— Кто такой? — спросил капитан Уильсон.

— Этот сицилийский офицер. Я бы поклялся, что видел его раньше!

— Дон Матиас.

— Нет, сэр Томас, он вовсе не дон Матиас! Он тот самый дон Сильвио, который собирался убить дона Ребьеру, когда мы явились на помощь и спасли его.

— А ведь, пожалуй, ты прав, Гаскойн, — подтвердил Изи.

— Наверное прав, — отвечал Гаскойн, — я никогда не ошибаюсь в подобных случаях.

— Передайте мне те письма, Изи, — сказал губернатор, — посмотрим, что там о нем сказано. Вот — дон Матиас де Алайерес. Не ошиблись ли вы, Гаскойн? Вы выступаете с очень серьезным обвинением против этого молодого человека.

— Пусть у меня отнимут офицерский патент, если это не дон Сильвио, сэр Томас. Притом же я заметил, как изменилось его лицо, когда он узнал, что Изи и я явились на помощь дону Ребьере. Обратил ты внимание, Изи, что после этого он не говорил почти ни слова?

— Это правда, — сказал Изи.

— Хорошо, мы расследуем это, — заметил губернатор, — если так, то значит рекомендательное письмо подложное.

После того все разошлись, а на другое утро, когда Джек и Изи, ночевавшие у губернатора, толковали о своих подозрениях, пришли письма из Палермо. Они были написаны в ответ на письмо Джека с Мальты: несколько слов от дона Ребьеры; записочка от Агнесы и обширное послание от дона Филиппа, который сообщал ему, что все здоровы и по-прежнему расположены в нему; что Агнеса откровенно сообщила отцу и матери обих взаимной привязанности; что они дали свое согласие, а затем взяли его обратно, так как отец Томазо, их духовник, и слышать не хочет о браке Агнесы с еретиком; что при всем том они, дон Филипп и его брат, рассчитывают преодолеть это препятствие, так как не хотят, чтобы их сестра и Джек были несчастны из-за такого пустяка. Последняя часть письма содержала не менее важное известие о том, что дон Сильвио еще раз покушался на жизнь их отца и успел бы в своем намерении, если б отец Томазо не бросился между ними. Дон Сильвио в бешенстве даже нанес удар отцу Томазо и ранил его, впрочем, не опасно. Ввиду этого всякое снисхождение по отношению к нему признано излишним, и власти разыскивают его, чтобы привлечь к ответственности за покушение на убийство. Но до сих пор поиски остаются тщетными; предполагают, что он бежал в Мальту.

Таково было содержание письма, которое Изи передал за завтраком губернатору и капитану Уильсону.

— Отлично, мы расследуем все это, — сказалсэр Томас, уже начавший наводить справки.

Джек и Гаскойн едва дождались конца завтрака, а затем исчезли; спустя несколько минут капитана Уильсон встал, собираясь на фрегат, и послал за ними, но их не могли найти.

— Я понимаю в чем дело, Уильсон, — сказал губернатор, — предоставьте это мне.

Тем временем наши двое мичманов надели шляпы в отправились на площадку батареи, где их никто не мог потревожить.

— Ну, Гаскойн, — сказал Джек, — ты догадываешься, что я намерен предпринять? Я должен застрелить этого негодяя нынче же утром и для этого-то и позвал тебя сюда.

— Не совсем так, Изи, застрелить его должен я, а не ты; он принадлежит мне, потому что я его нашел.

— Мы обсудим этот пункт, — возразил Джек. — Он покушался на жизнь моего нареченного тестя; следовательно, у меня больше прав на него.

— Извини, Джек, он мой, потому что я открыл его. Представь себе, что человек, опередив другого на несколько ярдов, находит кошелек, — разве другой имеет на него право? Я нашел его, а не ты.

— Это верно, Гаскойн; но представь себе, что найденный тобою кошелек мой, — в таком случае я имею право на него, хотя нашел его ты. Этот молодец мой по праву, а не твой.

— Но я сделаю еще замечание и очень важное: он родственник Агнесы, и если его кровь будет на твоих руках, то, хотя бы он вполне заслуживал своей участи, это послужит неодолимым препятствием вашему браку, — подумай об этом.

Джек задумался.

— А кроме того прими в соображение, что ты окажешь мне величайшее одолжение.

— Действительно величайшее, какое я мог бы сделать, — отвечал Джек. — Ты будешь обязан мне по гроб жизни.

Моряки, отправляясь за призами, всегда высчитывают каждый свою долю прежде еще, чем дан хоть один выстрел. Наши мичманы поступали в данном случае точно так же.

Уступив Гаскойну, Джек отправился в гостиницу, где стоял дон Сильвио и, послав ему карточку, пошел вслед за служителем. Последний, поднявшись по лестнице, отворил дверь и передал карточку.

— Хорошо, — сказал дон Сильвио, — попросите войти.

Услыхав эти слова, Джек не стал дожидаться и вошел в комнату, где дон Сильвио усердно оттачивал на бруске стилет. Сицилиец встал и пошел ему навстречу, приветливо протягивая руку; но Джек, бросив на него презрительный взгляд, сказал:

— Дон Сильвио, мы знаем, кто вы такой; и цель моего посещения — передать вам от имени моего друга вызов, которого вы недостойны, но который мы делаем, побуждаемые негодованием на ваше вторичное покушение на жизнь дона Ребьеры. Я говорю мы, потому что, если вы не умрете от его руки, то будете иметь дело со мной. Вы можете считать себя счастливым, дон Сильвио, потому что лучше умереть от руки джентльмена, чем от руки палача.

Дон Сильвио изменился в лице, рука его хваталась за грудь, нащупывая стилет, но тот остался на столе; наконец, он ответил:

— Будь по-вашему, я готов встретиться с вами через час в том месте, которое вы укажете.

Джек назначил место дуэли и ушел. Затем они поспешили с Гаскойном к знакомому офицеру, у которого запаслись необходимым оружием и явились на место дуэли задолго до срока. В назначенное время дон Сильвио не явился.

— Он не придет, — сказал Гаскойн, — негодяй удрал от нас.

Прошло полчаса, но противник Гаскойна не являлся. Вместо него они увидели одного из губернаторских адъютантов, который направлялся к ним.

— Это Аткинс, — заметил Джек — и вот некстати! Но он, конечно, не будет вмешиваться.

— Джентльмены, — сказал Аткинс, торжественно приподнимая шляпу, — губернатор желает видеть вас обоих.

— Сейчас мы заняты, мы будем у него через полчаса.

— Вы должны быть у него через три минуты. Прошу прощения, но я имею положительные приказания, и дабы исполнить их во всяком случае, привел сюда капрала с солдатами. Они там, за стеной, но, конечно, если вы пойдете добровольно, я не стану прибегать к их содействию.

— Но это возмутительная тирания! — воскликнул Джек. — Недаром его называют «король Том».

— Да, — отвечал Аткинс, — и он правит здесь in rex absolute — поэтому пожалуйте.

Джеку и Гаскойну оставалось только пойти в губернаторский дом, где они нашли сэра Томаса на веранде, откуда открывался вид на бухту и море.

— Подите сюда, молодые джентльмены, — сказал губернатор суровым тоном. — Видите вы этот корабль, в милях двух от берега? Он везет дона Сильвио под стражей в Сицилию. А теперь запомните, что я вам скажу: деритесь с порядочными людьми, если уж драться необходимо, но не с негодяями и убийцами. Соглашаясь драться с негодяем, вы гораздо больше компрометируете себя, чем отклоняя вызов джентльмена. Теперь убирайтесь, потому что я сердит на вас, и не показывайтесь мне на глаза до обеда.

ГЛАВА XXV

в который Джек участвует в более серьезной дуэли, чем дуэль с доном Сильвио

Но прежде чем они встретились с губернатором за обедом, прибыл военный корвет с депешами от флагмана. Капитану Уильсону предписывалось поторопиться с починкой и отправиться крейсировать к берегам Корсики и напасть на русский фрегат, который там находится; если же его там не окажется, то постараться найти его, где бы он ни был. Теперь на «Авроре» поднялась усиленная суматоха и деятельность. Капитан Уильсон с нашим героем и Гаскойном простились с губернатором и вернулись на фрегат. На третий день «Аврора» была готова к плаванию и около полудня вышла из гавани.

Спустя неделю она была у берегов Корсики. Не было надобности посылать людей на топ-мачты, потому что кто-нибудь из офицеров или мичманов торчал там денно и нощно. «Аврора» шла вдоль берега по направлению к северу, не встречая предмета своих поисков. Безветрие задержало ее на несколько дней, а затем северный ветер дал ей возможность направиться вдоль восточного берега острова. На восемнадцатый день после отплытия из Мальты, впереди, милях в восемнадцати, был замечен большой корабль. Люди в это время были за завтраком.

— Это фрегат, капитан Уильсон, я уверен в этом, — сказал мистер Гаукинс, капеллан, взобравшись на топ-мачту.

— Куда он держит?

— В одном направлении с нами.

«Аврора» подняла все паруса, какие только было возможно, и к обеду расстояние между ней и неизвестным кораблем уменьшилось мили на две.

— Долгая будет охота, — сказал Мартин Джеку.

— Да, я тоже боюсь этого, а еще больше боюсь, что корабль уйдет.

— И на то похоже, — отвечал Мартин.

— Вы утешаете на манер друзей Иова, Мартин.

— Зато мне не так часто приходится разочаровываться, — возразил Мартин. — Два пункта остаются под сомнением: во-первых, удастся ли нам догнать корабль, а во-вторых, тот ли это корабль, которого мы ищем.

— Вам как будто безразлично это.

— Нет, вовсе не безразлично; я старший мичман на корабле, и взятие фрегата доставит мне повышение, если я останусь жив; если же буду убит, то мне его не понадобится. Но я так часто разочаровывался, что верю теперь только тому, что у меня в руках.

— Ну, я буду надеяться ради вас, Мартин, что это тот самый корабль, который мы ищем, что вы не будете убиты и получите повышение.

— Благодарю вас, Изи, но я не смею надеяться.

Бедный Мартин, он давно узнал, как горько испытывать разочарование за разочарованием. Вспоминая о расчетах и надеждах юности, он, неудачник, прослуживший уже три срока в мичманах, действительно не смел ни на что более надеяться.

— Он пошел в крутой бейдевинд, сэр! — крикнуло младший лейтенант с верхушки мачты.

— Что вы думаете об этом, Мартин? — спросил Джек.

— Что это английский фрегат, если же нет, то во всяком случае на нем хорошая команда и молодец капитан.

Только на закате «Аврора» приблизилась к кораблю на расстояние двух миль; был подан сигнал, но остался без ответа, потому что в темноте нельзя было разобрать цвета, или потому, что сигнал был неизвестен незнакомцу. Он выкинул английский флаг, но это еще ничего не доказывало. А перед наступлением темноты повернулся носом к «Авроре», которая шла теперь прямо ему навстречу. Через несколько минут должно было решиться, имеют ли они дело с другом или с врагом.

Быть может нет более трудного и ответственного положения, чем встреча с сомнительным кораблем. С одной стороны нужно быть вполне готовым и не дать неприятелю преимущества внезапного нападения, с другой необходима крайняя осторожность, чтобы не напасть на своих. Капитан Уильсон поднял секретный ночной сигнал, но этим затруднение не устранялось, так как паруса заслоняли его от встречного корабля. Когда оба фрегата были уже на расстоянии трех кабельтов друг от друга, капитан Уильсон, не желая подать повод к недоразумению вследствие недостатка осторожности с своей стороны, убрал часть парусов, чтобы сигнал был ясно виден.

На шканцах встречного корабля замелькали огни, как будто он собирался отвечать, но он продолжал подвигаться к «Авроре», и когда большинство пушек обоих кораблей находились друг против друга, с него раздался оклик на английском языке.

— Чей корабль?

— Корабль Его Величества «Аврора», — отвечал капитан Уильсон, стоявший на мостике. — А кто окликает?

Тем временем другой фрегат почти поравнялся с «Авророй» и одновременно с ответом «Корабль его Величества», — дал по «Авроре» залп, наделавший немало вреда в виду близкого расстояния. Команда «Авроры», слыша оклики на английском языке и видя, что корабль проходит не стреляя, вообразила, что имеет дело с английским крейсером. Однако неожиданное нападение не смутило матросов; трудно сказать, что было сильнее — негодование на коварство врага или радость, что наконец дорвались до долгожданного боя. Во всяком случае команда отвечала на залп троекратным ура, заглушившим стоны раненых.

— Готовить пушки на левом борту и повернуть корабль, — крикнул капитан Уильсон, — мы им зададим, ребята, за их плутню. Цельтесь хорошенько!

«Аврора» повернулась и послала залп в корму русского фрегата, так как это он и был. Было уже совсем темно, но неприятель, по-видимому, не менее «Авроры» желавший боя, замедлил свой ход, чтобы не удаляться от нее. Через пять минут оба корабля были борт к борту и обменивались убийственными залпами на расстоянии пистолетного выстрела — медленно подвигаясь к берегу, находившемуся не далее пяти миль. Корсиканские горцы в козьих шкурах собрались на звуки канонады и следили за огнями выстрелов, прислушиваясь к грохоту, будившему эхо в горах. В течение получаса пальба с обеих сторон продолжалась с неослабевающей силой; затем капитан Уильсон спустился на главную палубу и собственноручно направил каждую пушку после того, как она была заряжена, сосредоточив их все в одном фокусе и приказал дожидаться команды, а затем стрелять всем вместе. Неприятель, не зная причины этого замедления, вообразил, что огонь «Авроры» ослабевает, разразился торжествующими криками. По данному сигналу грянул залп, и даже темнота не помешала убедиться, что он оказал действие. Два средних порта противника были совершенно разбиты и превращены в один, а грот-мачта зашаталась и рухнула. «Аврора» подняла приспущенные паруса и, опередив неприятельский корабль, заняла позицию для продольного огня, и пока русские возились с обломками, загромоздившими их палубу, каронады ее верхней палубы осыпали их картечью, не давая работать, меж тем как главная батарея продолжала громить корпус неприятеля.

Луна поднялась над грядой облаков, давая возможность целить вернее. Через четверть часа русский фрегат потерял все мачты, и капитан Уильсон поручил половине своей команды заняться исправлением повреждений, меж тем как орудия левого борта продолжали огонь. Неприятель отвечал из четырех пушек, которые еще могли достать до «Авроры», но спустя некоторое время, они умолкли, потому что или были подбиты, или потому, что их оставила прислуга. Заметив, что огонь противника прекратился, «Аврора» тоже перестала стрелять, и так как четверка на корме осталась неповрежденной, то младший лейтенант отправился в ней к фрегату узнать, сдастся ли он?

Капитан Уильсон и офицеры, оставшиеся невредимыми, поджидали ответа, но тишина ночи внезапно была прервана громким плеском, раздавшимся с носа русского фрегата, находившегося на расстоянии трех кабельтов.

— Что бы это значило! — воскликнул капитан Уильсон. — Он бросает якорь. Мистер Джонс, измерьте глубину.

Через несколько минут мистер Джонс сообщил, что глубина семь фатомов.

— В таком случае я подозреваю, что нам придется еще повозиться, — сказал капитан Уильсон, и не ошибся, так как на вопрос младшего лейтенанта русский капитан сказал по-английски, что он «ответит из орудий»; и прежде чем шлюпка была принята на корабль, русский фрегат повернулся на шпрингах и возобновил огонь по «Авроре».

Тогда капитан Уильсон начал плавать вокруг фрегата, стоявшего на якоре, и отвечать двумя залпами на один; по медленности, с которой фрегат ворочался на шпрингах, ясно было, что на нем осталось очень мало рук, тем не менее упорство русского капитана показало капитану Уильсону, что он скорее пойдет ко дну, чем спустит флаг. Ввиду этого капитан Уильсон решился взять его на абордаж. Открыв продольный огонь, он отошел на некоторое расстояние, вызвал на палубу офицеров и команду, сообщил им о своем намерении, а затем вернулся к русскому фрегату, и когда корабли сцепились, сам повел своих людей на неприятельскую палубу.

Хотя, как и предвидел капитан Уильсон, русский фрегат мог противопоставить нападению лишь очень незначительные силы, но они оказали упорное сопротивление; голос и оружие русского капитана были слышны и видны всюду, и одушевленные его примером матросы не уступали ни шагу; и наш герой, которому посчастливилось остаться невредимым, кинулся на абордаж рядом с капитаном Уильсоном и собирался вступить в неравный бой с русским капитаном, когда мистер Гаукинс, капеллан оттолкнул его и бросился вперед. Последовал упорный поединок; наконец, сабля мистера Гаукинса переломилась, он швырнул эфес в лицо своему противнику, ринулся на него, и оба покатились в люк. После этого палуба была взята, и фрегат оказался в руках англичан. Мистера Гаукинса и русского капитана подняли без чувств, но живыми, хотя оба были залиты кровью, струившейся из ран.

Целые сутки понадобилось на то, чтобы исправить главные повреждения «Авроры» и захваченного корвета, разместить раненых и пленных и очистить корабли от трупов и следов резни. Только к вечеру следующего дня «Аврора» могла тронуться в путь, ведя за собой на буксире «Трезубец» — так назывался русский фрегат.

В этом кровопролитном столкновении «Трезубец» потерял более двухсот человек убитыми и ранеными. Потери «Авроры» не были так велики, но все-таки значительны: шестьдесят пять матросов и офицеров. В числе убитых были штурман мистер Джонс, третий лейтенант мистер Аркройд и двое мичманов. Старший лейтенант получил тяжелую рану в самом начале битвы. Старший мичман Мартин и Гаскойн тоже были ранены, первый смертельно, второй тяжело. Наш герой получил легкую рану кортиком, заставившую его некоторое время носить руку на перевязке.

В числе раненых матросов был Мести, задетый осколком раньше, чем «Трезубец» был взят на абордаж; но он остался на палубе и следовал за нашим героем, защищая и охраняя его с чисто отеческой заботливостью. Мало того, он и Джек заслонили капитана Уильсона, когда тот получил такой сильный удар саблею плашмя, что на минуту потерял сознание и опустился на колени. Джек позаботился о том, чтобы эта услуга со стороны Мести не осталась неизвестной капитану.

— Но ведь, кажется, и вы были с Мести, когда он оказал мне эту услугу? — заметил капитан.

— Я был с ним, сэр, — ответил Джек. — Но пользы от меня было немного.

— А ваш приятель Гаскойн, как его дела?

— Не слишком плохи, сэр, — он требует стакан грога.

— А Мартин?

Джек покачал головой.

— Однако же, доктор говорил, что он может поправиться.

— Да, сэр, и я говорил это Мартину; но он ответил, что мы напрасно обнадеживаем его — он думает иначе.

— Постарайтесь успокоить его, мистер Изи; скажите, что я уверен в его повышении.

— Я ему говорил, сэр, но он не верит. Он не поверит, пока не увидит подписанного патента. Я думаю, что предварительное назначение с вашей стороны помогло бы ему вернее всяких лекарств.

— Он получит его завтра утром. А видели вы мистера Поттифера? Боюсь, что ему очень плохо.

— Очень плохо, сэр; и становится хуже с каждым днем, а между тем его рана сама по себе не так уж тяжела и, по-видимому, не грозит опасностью жизни.

Этот разговор происходил между Джеком и капитаном за завтраком, на третье утро после битвы.

На следующий день Изи отнес и вложил в руки Мартину назначение.

— Это только предварительное назначение, Джек, — сказал тот, пробежав его глазами, — может быть его не утвердят.

Джек клялся всеми статьями военного устава, что этого не может быть; но Мартин стоял на своем.

— Нет, нет, — повторял он, — я знаю, что мне нет удачи. Если оно не будет утверждено, я, может быть, останусь в живых; но если его утвердят, то я, наверное, умру.

Все подходили к койке Мартина и поздравляли его с повышением; но на седьмой день после битвы останки бедняги были опущены в море. За ним последовал мистер Поттифер, старший лейтенант, который, несмотря на свои раны, ухитрился достать коробку с универсальным лекарством и, прежде чем то обнаружилось, успел проглотить такое количество этого снадобья, что однажды утром его нашли мертвым. Дюжины две пустых бутылочек оказались у него под подушкой и под матрацем. Руки его не были засунуты в карманы, когда его хоронили, так как им придали надлежащее положение, зашивая его в койку.

ГЛАВА XXVI

из которой видно, что и в области филантропии не следует действовать спустя рукава

Спустя три недели «Аврора» с своим призом на буксире прибыла в Мальту. Раненые были отправлены в госпиталь, а храбрый русский капитан оправился от ран почти одновременно с капелланом, мистером Гаукинсом.

Джеку, который постоянно навещал капеллана, стоило большого труда утешить его. Он воздевал руки и осыпал себя горькими упреками.

— О! — восклицал он. — Дух бодр, плоть же немощна. Я, служитель Божий, как меня называют, которому надлежало оставаться внизу с лекарями, утешая раненых, я пошел на палубу и принял участие в резне. Что со мною будет?

Джек старался утешить его, ссылаясь на то, что в старые времена не только священники, но и епископы надевали латы и принимали участие в боях. Тем не менее, душевное состояние мистера Гаукинса сильно замедляло его выздоровление. Когда он встал с постели, Джек познакомил его с русским капитаном, который тоже только что оправился от ран.

— Я рад обнять такого храброго офицера, — сказал русский, обнимая капеллана и целуя его в обе щеки. — В каком он чине? — прибавил он, обращаясь к Джеку, который спокойно ответил:

— Это наш корабельный священник.

— Священник? — с удивлением повторил капитан, меж тем как Гаукинс отошел в смущении. — Священник — par exemple! Я всегда уважал церковь… Скажите, пожалуйста, — прибавил он, обращаясь к Джеку, — у вас всегда священники водят людей на абордаж?

— Всегда, сэр, — отвечал Джек, — это правило службы — священник обязан вести людей в царство небесное. Так гласит девяносто девятая статья нашего военного устава.

— Вы воинственная нация, — сказал русский, поклонившись Гаукинсу и возобновляя свою прогулку, не слишком довольный тем, что его свалил с ног пастор.

Мистер Гаукинс некоторое время оставался неутешным, а затем перешел на сушу, где его застарелые привычки не грозили ему такими соблазнами.

«Авроре» снова пришлось отправиться в док и чиниться, что потребовало довольно продолжительного времени, в течение которого капитан Уильсон послал рапорт адмиралу и получил ответ. Адмирал, поздравляя его с блестящим успехом, поручил ему, когда он будет готов, отправиться в Палермо, с важными депешами к тамошним властям а, дождавшись там ответа, вернуться на Мальту, и, забрав людей, оставленных в госпитале, присоединиться к тулонской эскадре. Узнавши об этом, наш герой был в восторге при мысли о свидании с Агнесой и ее братьями. Еще раз «Аврора» вышла из Валетской гавани и направилась при попутном ветре по голубым волнам. К вечеру ветер усилился и заставил их взять марсели на двойные рифы.

На другой день они находились у берегов Сицилии, недалеко от того места, где Изи и Гаскойн были выброшены на берег. Погода была тихая, и море успокоилось. Поэтому они держались близко к берегу, так как ветер мешал им идти в Палермо. По обыкновению все смотрели в зрительные трубки на виллы, утопавшие в зелени апельсинных рощ среди холмов и долин.

— Что это такое, Гаскойн, — спросил Изи, — вон под тем утесом? Как будто корабль.

Гаскойн взглянул в указанном направлении.

— Да, это судно на скалах: судя по форме носа, галера.

— Это галера, сэр, я вижу скамьи для гребцов, — сказал сигнальщик.

Сообщили капитану Уильсону, который тоже посмотрел в зрительную трубку.

— Без сомнения она села на камни, — заметил он. — И мне кажется, я различаю людей. Подойдем поближе.

«Аврора» направилась к судну и через час находилась в полумиле от него. Предположения подтвердились: это была сицилийская галера, севшая на камни. Теперь ясно были видны люди, махавшие рубашками и платками.

— Это должно быть каторжная галера, так как я замечаю, что никто из них не меняет своего положения; очевидно, офицеры и команда бросили ее, предоставив каторжникам погибать.

— Какая гадость, — сказал Джек Гаскойну. — Ведь они осуждены на галеры, а не на смертную казнь.

— Да, море их не помилует, — отвечал Гаскойн. — А каково положение дожидаться неминуемой смерти, прикованными к скамьям. Надеюсь, капитан не оставит их без помощи.

Некоторое время капитан Уильсон колебался, что ему предпринять. Невозможно было бросить несчастных на верную смерть, но и выпустить на берег толпу каторжников, из которых добрая половина не преминула бы приняться за свои прежние дела, представлялось не совсем удобным. Взять же их на фрегат и везти в Палермо было чересчур хлопотливо и неудобно для военного корабля. Подумав немного, капитан решил выпустить их на берег. «Если сицилийские власти останутся недовольны, то пусть пеняют на себя: вольно же им допускать такие гадости». «Аврора» легла в дрейф, и капитан приказал спустить два катера с вооруженной командой.

— Мистер Изи, возьмите катер и оружейников, отправляйтесь к галере, освободите этих людей и высадите их на берег маленькими отрядами. Мистер Гаскойн, вы возьмите другой катер и будете сопровождать мистера Изи. Велите вашим людям держать оружие наготове на случай какого-нибудь враждебного покушения со стороны каторжников.

Исполняя это приказание, наши мичманы отправились к галере. Оказалось, что она засела на камнях, пробивших ее тонкий корпус, и как они думали, офицеры и команда покинули ее в шлюпках, бросив каторжников на произвол судьбы. Галера была в пятьдесят весел, но только на тридцати шести имелись гребцы. Весла были длиною в сорок футов, на каждом сидело по четыре гребца-каторжника, прикованные к скамьям цепью. От носа до кормы между двумя рядами скамей была положена доска в два фута шириной для того, чтобы боцман мог погонять плетью недостаточно усердных.

— Viva los Ingleses! — воскликнули каторжники, когда Изи вскарабкался на галеры. Все они имели жалкий, измученный, изнуренный вид. физиономии большинства не представляли ничего зверского, но немало было и отталкивающих, свирепых лиц.

— Послушай, Нэд, видал ли ты когда-нибудь такие каинские рожи? — заметил Изи.

— Нет, — отвечал Гаскойн. — Если б капитан увидел их, то вряд ли бы решился выпустить их на берег.

— Да, но как бы то ни было, мы имеем положительные приказания. Оружейник, раскуйте их, начиная с кормы; мы будем перевозить их постепенно. Сколько их тут?.. Сто сорок четыре человека. Однако выпустить такую ораву на общество?.. Я почти готов вернуться к капитану и просить его взять их на корабль.

— Нам приказано освободить их, Джек.

— Да, но я бы желал обсудить этот пункт с капитаном Уильсоном.

— Ты сам знаешь, Джек, что на службе не приходится обсуждать приказаний. Притом же они все равно скоро попадутся.

— Да, но сначала дадут себя знать населению. Часть из них отменные негодяи, а остальным поневоле придется грабить, когда есть нечего. Ну, да как бы то ни было, бросить их на произвол судьбы мы не можем, и раз капитан не берет эту публику на борт, остается только выпустить ее на берег.

Оружейник принялся расковывать каторжников, и когда освободил столько, сколько мог вместить катер, Джек, сопровождаемый Гаскойном, отвез их на берег и высадил. Потребовалось шесть поездок, чтобы перевезти всех. Когда же последняя партия была высажена, и Джек приказал матросам отвалить от берега, один из каторжников повернулся и крикнул Джеку насмешливым тоном:

— Addio, signior, a rivederci!3

Джек встрепенулся, взглянул и узнал в изнуренном полунагом оборванце дона Сильвио.

— Я сообщу дону Ребьере о вашем прибытии, синьор, — крикнул негодяй и, соскочив с камня, смешался с толпой.

— Нэд, — сказал Изи Гаскойну, — мы освободили этого негодяя.

— Очень прискорбно, — отвечал Гаскойн, — но мы только исполняли приказание.

— Теперь ничего не поделаешь, но я боюсь, что выйдет беда.

— Мы исполняли приказание, — повторил Гаскойн.

— Выпустили его в десяти милях от усадьбы дона Ребьеры.

— Исполняли приказание, Джек.

— С целой оравой, которую он может повести за собой.

— Приказание, Джек.

— Агнеса в его руках.

— Приказание капитана, Джек.

— Мы обсудим этот пункт, когда я буду на корабле.

— Слишком поздно, Джек.

— Да, — простонал Джек, в отчаянии опускаясь на скамью.

— Навались, ребята, навались.

Вернувшись на фрегат, Джек сообщил обо всем, что произошло, прибавив, что в числе каторжников оказался дон Сильвио, и высказал свои опасения по поводу близости усадьбы дона Ребьеры. Капитан Уильсон слушал, кусая губы.

— Боюсь, что я поторопился, мистер Изи, — сказал он, — следовало взять их на фрегат и передать властям. Теперь остается только поторопиться в Палермо и сообщить властям, чтобы выслали за ними войска.

Ветер переменился, и «Аврора» могла тронуться в путь. Утром она бросила якорь в Палермо, и капитан немедленно сообщил властям, которые отправили отряд войск на поиски освобожденных каторжников. Капитан Уильсон, сочувствуя беспокойству Джека о его друзьях, дал ему и Гаскойну отпуск на берег.

— Нельзя ли мне взять с собою Мести, сэр? — спросил Джек.

Капитан дал согласие, и через полчаса оба мичмана и Мести, вооруженные с головы до ног, были уже в той самой гостинице, где останавливались раньше. Первым делом они справились о доне Филиппе и его брате.

— Они оба в отпуске, — сказал хозяин, — и находятся у дона Ребьеры.

— Это все-таки утешительно, — подумал Джек, — теперь нужно как можно скорее достать лошадей; Мести, вы умеете ездить верхом?

— Еще бы не уметь, масса Изи; кто ездил на кентуккийских лошадях, тот со всякой справится.

Достали лошадей и проводника, и в восемь часов утра небольшой отряд выехал по направлению усадьбы дона Ребьеры. Проехав миль шесть, они встретились с одним из отрядов, посланных на поиски освобожденных каторжников. Офицер оказался старым знакомым нашего героя, который, сообщив ему об освобождении дона Сильвио и о своих опасениях насчет дона Ребьеры, просил обратить внимание на это обстоятельство.

— Corpo di bacco — вы правы, синьор мичман, — отвечал офицер, — я буду там завтра в десять часов утра. Нам придется идти почти всю ночь.

— У каторжников нет оружия, — заметил Изи.

— Нет, но они скоро запасутся им. Нападут на какое-нибудь местечко и ограбят его. Больше ничего им не остается делать: прежде чем уйти в горы, надо запастись оружием и провиантом.

На этом они расстались, и около пяти часов пополудни Джек и его товарищи были в усадьбе дона Ребьеры. Джек соскочил с лошади и бросился в дом, за ним Гаскойн. Они застали всю семью в гостиной; она не подозревала о грозившей ей опасности и была изумлена и обрадована появлением старых друзей. Джек бросился к Агнесе, которая вскрикнула при виде его и едва не лишилась чувств, так что он должен был поддержать ее. Когда она оправилась, наш герой поздоровался со стариками и молодыми офицерами. После первых приветствий он поспешил сообщить им причину своего посещения.

— Дон Сильвио и полтораста каторжников выпущены вчера вечером на берег! — воскликнул дон Ребьера. — Вы правы; я удивляюсь, что они до сих пор не явились сюда, но я жду Педро из города; он повез туда вино и привезет нам новости.

— Во всяком случае нам следует приготовиться, — сказал дон Филипп. — Вы говорите, солдаты будут здесь завтра утром?

— Пресвятая Дева! — воскликнули дамы в ужасе.

— Сколько нас всего? — спросил Гаскойн.

— У нас пять человек прислуги, — отвечал дон Филипп, — все хорошие люди. Кроме того, мой отец, мой брат и я.

— А нас трое, с проводником четверо, но его мы совсем не знаем.

— Итого двенадцать — не слишком много; но я думаю, что если мы приготовимся как следует, то можем продержаться до утра.

— Не лучше ли нам уехать в Палермо, предоставив им разграбить дом? — сказал дон Ребьера.

— Они могут напасть на нас на дороге, а в открытом поле нам с ними не справиться, тогда как здесь мы в более выгодном положении! — возразил дон Филипп.

— Evero, — задумчиво отвечал дон Ребьера. — Если так, то надо приготовиться, так как, разумеется, дон Сильвио не упустит такого удобного случая отомстить. Пойдем же, посмотрим, какие у нас средства защиты.

ГЛАВА XXVII

в которой осажденные подымаются все выше и выше, и только прибытие солдат избавляет их от поднятия на небо

Дон Ребьера с сыновьями вышли из комнаты. Гаскойн стал беседовать с синьорой, а Джек воспользовался случаем, чтобы поговорить с Агнесой. Он подошел к ней и спросил вполголоса, получила ли она его письмо?

— О, да, — отвечала она, краснея.

— И вы не рассердились на то, что я писал?

— Нет, — отвечала она, опуская глаза.

— Я повторяю то, что я писал, Агнеса, — я никогда не забывал вас.

— Но…

— Но что?

— Отец Томазо…

— Что же он?

— Он никогда не согласится.

— На что не согласится?

— Он говорит, что вы еретик.

— Скажите ему, что это его не касается.

— Он имеет большое влияние на моего отца и мать.

— Зато ваши братья на нашей стороне.

— Я знаю это, но все-таки представляются большие затруднения. Мы разной веры. Пусть он поговорит с вами, он обратит вас.

— Мы обсудим этот пункт, Агнеса. Я обращу его к здравому смыслу; если же нет, то не стоит рассуждать с ним. Где он теперь?

— Он скоро придет.

— Скажите, Агнеса, если бы это зависело от вашей воли, вы бы пошли за меня?

— Не знаю; никто мне не нравился так, как вы.

— И это все?

— Разве этого недостаточно со стороны девушки? — возразила Агнеса, взглянув на него с упреком. — Синьор, оставьте меня, отец…

Тем не менее Джек заметил, что синьора, занятая разговором с Гаскойном, не смотрит на них, и прижал ее к груди.

Вернувшиеся джентльмены притащили с собой все огнестрельное и холодное оружие, какое только могли найти.

— Боевых запасов довольно, — заметил дон Филипп, — чтобы вооружить всех нас.

— Мы тоже хорошо вооружены, — отвечал Джек, оставив Агнесу, — какой же ваш план защиты?

— Мы должны его обсудить. Кажется…

Но в эту минуту разговор был прерван внезапным появлением Педро, посланного с вином в соседний городок.

— Как, ты уже вернулся, Педро?

— О, синьор! — воскликнул слуга. — Они отняли тележку и вино и утащили с собой в горы.

— Кто? — спросил дон Ребьера.

— Галерные каторжники, которых выпустили на волю, и кроме того они натворили Бог знает сколько бед. Они ворвались в дома, забрали все оружие, вино и провизию, какую только могли унести с собой, оделись в наилучшее платье и ушли в горы. Это было ночью. Я встретился с ними за милю от города. Они отняли у меня тележку, повернули волов и погнали вместе с остальными, и я слышал, синьор, что они упоминали ваше имя.

— Я так и думал, — отвечал дон Ребьера, — они будут здесь, Педро, и мы должны защищаться — поэтому позови людей, я должен поговорить с ними.

— Не видать нам больше наших волов, — вздохнул Педро.

— Да, но нам и друг друга не видать, если мы не примем меры. Ступай же, Педро, выпей стакан вина и позови других людей.

Дом был укреплен, насколько позволяли обстоятельства; вход в первый этаж забаррикадирован шкалами и ящиками. Верхний этаж или, вернее, полуэтаж был укреплен таким же способом, чтобы в случае крайности перейти в него.

К восьми часам вечера все было готово. Последние меры предосторожности приводились в исполнение под руководством Мести, который оказался очень искусным инженером, как вдруг послышался шум приближающейся толпы. Они выглянули в окно и увидели, что дом окружен каторжниками, которых было человек сто. На них были самые фантастические костюмы, у иных имелось огнестрельное оружие, но большинство было вооружено ножами или шпагами. За ними тянулся целый обоз: телеги и экипажи всякого рода, нагруженные провизией, вином, сеном и соломой, матрацами и парусиной для палаток — всем, что требуется для жизни в горах. Они гнали с собой также значительное количество скота. По-видимому, они повиновались вожаку, который раздавал приказания. Защитники дома узнали в нем дона Сильвио.

— Масса Изи, покажите мне этого человека, — сказал Мести, слышавший разговор Изи с доном Ребьера. — Только покажите мне его.

— Вон он стоит, Мести, с мушкетом в руках, на нем куртка с серебряными пуговицами и белые панталоны.

— Вижу, дайте взглянуть хорошенько — теперь довольно.

Дон Сильвио, очевидно, старался окружить дом так, чтобы никто не мог ускользнуть.

— Нэд, — сказал Джек, — надо нам показаться ему. Он говорил, что уведомит дона Ребьеру о нашем прибытии, — покажем ему, что он опоздал.

Джек немедленно отворил окно и крикнул громким голосом:

— Дон Сильвио! Каторжник! Дон Сильвио!

Дон Сильвио оглянулся и увидел Джека, Гаскойна и Мести у окна в верхнем этаже.

— Вам нет надобности сообщать о нашем прибытии, — крикнул Гаскойн, — мы готовы вас принять.

— А через три часа придут солдаты, поэтому поторопитесь, дон Сильвио, — прибавил Джек.

— Arivederci! — закончил Гаскойн, разряжая пистолет в дона Сильвио.

Окно было немедленно закрыто. Появление наших героев произвело известное впечатление. Часть каторжников не захотела нападать на людей, которые оказали им такую услугу, и ушла, отделившись от толпы. Остальные были напуганы сообщением об ожидаемых солдатах. Однако же человек восемьдесят остались с доном Сильвио, который убедил их, что войска не могут прибыть так скоро, и что они успеют взять дом и завладеть несметным богатством, будто бы находящимся в нем.

Попытки выломить дверь кончились неудачей: потеряв несколько убитых и раненых, осаждающие принуждены были отступить. Они раздобыли длинное бревно; шестьдесят человек подняли его на плечи и с разбега ударили им в дверь, сорвали ее с петель и таким образом проникли в сени. Но тут они встретили баррикады на лестнице; осажденные оставили для себя бойницы и открыли огонь по осаждающим, ответные выстрелы которых оставались недействительными, так как им приходилось стрелять наудачу. Упорная битва продолжалась более двух часов; осаждающие несколько раз отступали, но поощряемые доном Сильвио и почерпая мужество в вине, возвращались и шаг за шагом разрушали баррикады.

Было уже совсем темно, но осада продолжалась с прежним ожесточением. Наконец, стало очевидно, что баррикады долго не выдержат: тяжелые вещи, которыми загородились осажденные, одна за другой разбивались осаждающими. Решено было отступить во второй этаж, куда с самого начала удалились дамы; и вскоре каторжники овладели первым этажом, ожесточенные сопротивлением, опьяненные вином и победой, но ничего не нашедшие.

Началась осада второго этажа, но так как здесь лестницы были уже, и соответственно тому баррикады сильнее, то их усилия долго оставались тщетными. Ночная темнота мешала обеим сторонам различать друг друга, что благоприятствовало скорее осаждающим. Они пытались перелезать через баррикады, но осажденные встречали их выстрелами, как только они показывались на их стороне, и они падали обратно убитые или раненые. Четыре часа продолжалась осада и оборона; наконец, стало светать, и план осады изменился: нападающие снова стали разбивать одну за другой вещи, из которых были сложены баррикады; расстояние между обеими сторонами постепенно уменьшалось; наконец, только массивный шкаф разделял их.

— Остается только подняться на крышу, — сказал Джек. — Мести, посмотри, нет ли там какого убежища?

Мести повиновался и вскоре вернулся с сообщением, что они могут взобраться по лестнице через трап на люк и втащить лестницу за собой.

— Там мы и посмеемся над ними! — воскликнул Джек.

Синьору и Агнесу перевели на чердак; туда же перенесли раненых — дона Мартина, двух служителей и боевые припасы, после чего остальные поднялись туда же и втащили за собой лестницу. Едва они успели сделать это, как последние преграды были разрушены, и каторжники с торжествующим гиком и ревом ворвались во второй этаж, уверенные в том, что овладели своей добычей, но были крайне разочарованы, убедившись, что осажденные нашли себе еще более безопасное убежище.

Дон Сильвио был вне себя от бешенства. Взять осажденных было невозможно, и потому он решил развести огонь и задушить их дымом. Он отдал приказание людям, которые бросились за соломой, но при этом он неосторожно прошел под опускной дверью, и Мести швырнул обломком кирпича ему в голову. Дон Сильвио упал, его отнесли вниз, но приказание его было исполнено; в комнату натаскали соломы и сена и подожгли. Действие этой меры вскоре сказалось; несмотря на закрытый люк жар и дым проникали на чердак; немного погодя загорелись доски и балки, и положение осажденных сделалось ужасным. Маленькое опускное окно в крыше было открыто и доставило им временное облегчение; но балки горели и трещали, и дым пробивался на чердак густыми клубами. К счастью, огонь был разведен только в одной комнате, а всех было четыре, и чердак проходил по всей длине дома, так что они могли уйти в самый отдаленный угол. Им удалось проломить в крыше отверстие, в которое они могли высовывать голову, но дом под ними горел, и положение оставалось безвыходным. Спасения не было, гибель казалась неизбежной, когда они увидели отряд солдат, направлявшихся к дому. Их громкие крики привлекли внимание солдат, которые заметили Изи и его товарищей и, не теряя времени, окружили дом.

Каторжники в нижнем этаже разыскивали сокровища, обещанные доном Сильвио; все они были схвачены или убиты в какие-нибудь пять минут; но возникло затруднение — как выручить осажденных. Огонь преграждал к ним доступ; лестницы, которая достала бы до крыши, не оказалось. К счастью, находчивый Мести заметил, что одна половица на чердаке расшаталась; ее вытащили, опустили в отверстие лестницу и сошли в комнату верхнего этажа, еще не захваченную пожаром. Таким же порядком удалось спуститься в нижний этаж, и немного погодя осажденные, к изумлению офицера, вышли из дома, поддерживая пострадавших товарищей, раны которых оказались настолько легкими, что они могли двигаться.

Дона Сильвио среди захваченных каторжников не оказалось. Очевидно, он остался среди убитых в доме, который теперь был охвачен огнем. Всего было взято живыми сорок семь каторжников. Числа убитых они и сами не знали.

Солдаты попытались было тушить пожар, но их усилия остались тщетными: дом сгорел дотла.

Дон Ребьера и его семья отправились в Палермо вместе с отрядом; здесь наши мичманы и Мести простились с ними и вернулись на корабль, где постарались придать себе вид, менее напоминавший о трубочистах.

ГЛАВА XXVIII

длинноватая, но зато с ядом, кинжалами, переодеваниями и бандитами

«Аврора» простояла в Палермо три недели, в течение которых наш герой часто бывал у дона Ребьеры. После всего происшедшего старики охотно назвали его своим сыном, но духовник, отец Томазо, принялся запугивать донну Ребьера всевозможными карами в здешней жизни и в будущей. Результаты не заставили себя ждать: отношения старухи к Джеку заметно изменились. Агнеса часто появлялась с заплаканными глазами, дон Филипп и дон Мартин то и дело выражали пожелания, чтобы все отцы-духовники провалились сквозь землю. Наконец, наш герой пристал к Агнесе, которая с горькими слезами рассказала ему обо всем.

Не зная, с кем посоветоваться, Джек решил потолковать с Мести.

— Я вижу, — сказал негр, выслушав его рассказ и оскаливая свои заостренные зубы, — что вы желаете получить его череп.

— Нет, не то, Мести, но я желал бы отделаться от него.

— Как же быть, масса Изи? Корабль отплывает послезавтра. Разве вот что: возьмите отпуск и не возвращайтесь.

— Но ведь это значит дезертировать, Мести.

— Зачем? Разве вы не можете сломать ногу? Сломайте ее на восемь кусков — для вида, не взаправду — тогда вас оставят на берегу. Потолкуйте с доном Филиппом, он вам устроит это.

— А ведь это мысль! Я подумаю об этом…

Джек посоветовался с Гаскойном, который одобрил выдумку Мести.

— Нам следует вывалиться из экипажа — ты сломаешь ногу, — разумеется, перелом будет сложный, — я руку; нас оставят на берегу и Мести с нами для ухода.

На этом и порешили. На следующее утро оба получили отпуск до вечера. Дон Филипп, посвященный в планы мичманов, обещал содействие со своей стороны и взялся переговорить с хирургами.

В то же утро капитан Уильсон, стоя у окна гостиницы, видел Гаскойна и Изи, мчавшихся во весь опор в кабриолете. Поравнявшись с бараками, Джек направил колесо на камень и вылетел вместе с Гаскойном из экипажа. Мичманы всегда остаются целы в подобных случаях, но все же наши молодцы порядком побили свои физиономии, что было весьма благоприятным обстоятельством для их планов. Дон Филипп, случившийся поблизости, кликнул солдат, велел отнести пострадавших в барак и послал за хирургами, которые раздели их, уложили в лубки ногу Джека; так же было поступлено с рукой Гаскойна.

Когда капитан Уильсон, узнав о несчастии, явился в барак, он нашел молодых людей в бесчувственном состоянии, с окровавленными лицами; хирурги стояли подле постелей с озабоченными лицами, толкуя о переломах, ушибах и т. п. Корабельный хирург, явившийся с капитаном, узнал от них, что у Изи нога переломлена в двух местах, кости вышли наружу, положение крайне тяжелое; у Гаскойна сложный перелом руки и, кажется, сотрясение мозга. Снимать лубки и осматривать повреждения значило бы без пользы тревожить пациентов и оказать недоверие коллегам; поэтому мистер Дэли — так звали хирурга — тоже состроил торжественную физиономию, покачал головой и заявил капитану, что перевозить молодых людей на корабль, пока не минует лихорадка, которая может продлиться дней десять, слишком рискованно. Лучше оставить их здесь на попечении друзей с тем, чтобы по выздоровлении они вернулись на Мальту.

Капитан согласился с этим и подошел к постели Гаскойна. Последний, зная, что у него сотрясение мозга, не отвечал на вопросы капитана и, видимо, не сознавал его присутствия. Капитан обратился к Изи, который при звуках его голоса открыл глаза и прошептал:

— Мести, Мести!!

— Он зовет Мести, — сказал капитан хирургу. — Когда вернетесь на корабль, передайте, пожалуйста, старшему лейтенанту, чтобы он прислал его сюда с их вещами. Это верный и надежный малый, он будет ухаживать за ними. Бедные ребята, — я видел, как они мчались, точно сумасшедшие! Дорого бы я дал, чтоб этого несчастия не случилось.

Затем, простившись с хирургами и доном Филиппом и поблагодарив их за внимание к пострадавшим, капитан ушел. Джек и Гаскойн почти сожалели о том, что отделались только легкими ушибами и, ссадинами: их мучили угрызения совести; Джек готов был покаяться в обмане при виде огорчения капитана Уильсона. Но дело было сделано, и отступать не приходилось, хотя бы уж потому, что нельзя же было выдавать пособников обмана.

К вечеру явился Мести с чемоданами мичманов, узлом с койкой для себя. Ашанти не вымолвил ни слова — глаза его сказали все, что было нужно — но пристроил в уголку койку, и вскоре все трое спасли сном праведников.

На другое утро капитан Уильсон еще раз навестил больных, увещевал Джека беречься, елико возможно, пожелал им скорого выздоровления и окончательно простился с ними. Спустя полчаса после его ухода они увидели в окно «Аврору», выходившую из гавани. Тут они выскочили из постелей, сбросили лубки и пустились в одних рубашках в пляс.

— Ну, Мести, — сказал Джек, успокоившись, — теперь давайте держать палавер, как говорят на вашей родине.

Мичманы снова улеглись в постели, а Мести с важным видом уселся между ними на стуле. Вопрос заключался в том, как избавиться от отца Томазо. Сбросить его в море? Или раздробить ему череп? Или всадить в него нож? Придушить? Отравить? Или пустить в ход мирные средства — убеждение, подкуп? Всем известно, как трудно отделаться от попа.

Так как Джек и Гаскойн не были итальянцами и не питали пристрастия к стилетам и ядам, то решено было испытать мирные средства; предложить отцу Томазо тысячу долларов, если он согласится не препятствовать браку.

Мести, видавший раньше отца Томазо, отправился к нему с запиской Джека через несколько дней после несчастного случая с экипажем. Патер прочел записку и спросил Мести по-английски:

— Поправляется ли ваш господин?

— Да, — отвечал Мести, — ему теперь лучше.

— Давно ли вы у него служите?

— Нет, недавно.

— Вы очень привязаны к нему? Он хорошо обращается с вами, не жалеет денег?

Хитрый негр догадался, что эти вопросы предлагаются неспроста, и отвечал равнодушным тоном:

— Какое мне дело до него?

Патер пристально посмотрел на Мести и, заметив свирепое выражение его лица, решил, что это подходящий человек.

— Ваш господин предлагает мне тысячу долларов, хотите получить эти деньги в свою пользу?

Мести осклабился.

— С такими деньгами я был бы богачом на своей земле.

— Вы их получите, если согласитесь подсыпать вашему господину в питье или пищу порошок, который я вам дам.

— Понимаю, — сказал Мести, — в нашей земле это часто делают.

— Что же? Согласны? Тогда я напишу, что принимаю деньги.

— А если догадаются, что это я сделал?

— Мы отправим вас в безопасное место, не бойтесь.

— Тысячу долларов?

— Всю, полностью.

— Давайте порошок.

— Подождите немного, — сказал патер и вышел из комнаты. Через десять минут он вернулся с запиской и маленьким пакетом с серым порошком.

— Подсыпьте это ему в суп или другое кушанье, и доллары будут ваши, — клянусь святым крестом.

Мести злобно усмехнулся.

— Как только получите деньги, принесите их мне. Затем дайте порошок и приходите ко мне; я сам провожу вас в безопасное место.

Вернувшись в барак, Мести повторил весь свой разговор с отцом Томазо.

— Это яд, очевидно, — сказал Гаскойн, — надо будет испытать его на каком-нибудь животном.

— Я испытаю, масса Гаскойн, — сказал Мести. — Но что теперь делать?

— Этот негодяй пишет, что за тысячу долларов согласен не только не препятствовать, но даже помогать мне, — сказал Изи. — Давайте опять держать палавер.

После продолжительных прений решено было, что Мести получит чек на тысячу долларов, отнесет его патеру и заявит, что он уже подсыпал порошок.

На другой день Мести отправился к патеру.

— Дали порошок? — спросил тот.

— Да, час тому назад. Вот чек на тысячу долларов.

— Сходите за деньгами, принесите их сюда, а затем отправляйтесь в барак, и когда ваш господин умрет, приходите ко мне. У меня все готово; я провожу вас в горы, в монастырь нашего ордена; там вы переждете, когда дело забудется, а затем я найду способ отправить вас на каком-нибудь корабле.

Мести отправился за деньгами, принес их в мешке отцу Томазо, а затем вернулся в барак. Решено было, что он уедет с монахом: Мести настаивал на этом.

Вернувшись к отцу Томазо вечером, он заявил ему, что Джек умер. Затем они сели на приготовленных уже мулов и уехали из Палермо. Мешок с долларами был привязан к седлу Мести.

Утром дон Филипп сообщил нашему герою об отъезде духовника.

— Я думаю перенести вас к нам, — прибавил он, — а вы постарайтесь воспользоваться отсутствием патера.

— У меня есть и средства для этого, — отвечал Джек, протягивая ему письмо отца Томазо.

Дон Филипп прочел его с удивлением, и был еще более удивлен, когда Джек рассказал ему всю историю. Он помолчал немного, потом сказал:

— Жаль мне вашего негра. Не видать вам его больше. Во-первых, за тысячу долларов они отправят на тот свет тысячу негров, а во-вторых, им нужно отделаться от такого свидетеля. Где этот порошок?

— Мести взял его с собой.

— Правда, он хитрый малый; пожалуй что патеру не справиться с ним, — заметил дон Филипп.

— Наверное, у него есть что-нибудь на уме, — сказал Гаскойн.

— Во всяком случае, — продолжал дон Филипп, — надо рассказать обо всем моему отцу и моей матери; первому, чтобы он принял меры, второй — чтобы открыть ей глаза.

Дон Филипп сообщил своим родителям о низости монаха, а мичманы были перенесены в палаццо. Их быстрое улучшение сильно подняло репутацию хирургов, участвовавших в обмане, так как о несчастии с мичманами ходили в городе преувеличенные слухи, и положение их считалось безнадежным.

Так как нашему герою было очень хорошо в палаццо Ребьеры, то с окончательным выздоровлением он не спешил. Синьора, узнав о поведении отца Томазо, решительно перешла на сторону Джека и заявила, что не станет больше заводить домашнего духовника. Дон Ребьера отнесся благосклонно к формальному предложению со стороны нашего героя, но объявил, что без согласия его отца не может быть и речи о свадьбе. Джек попытался спорить: «Отец, — говорил он, — не спрашивал его согласия, когда женился; стало быть, и он может обойтись без отцовского согласия». Но дон Ребьера, не знакомый с правами человека, и слышать не хотел о свадьбе, пока не получит согласия от родителей Джека.

На четвертый день после переселения наших мичманов в палаццо Ребьеры, вечером, когда они сидели в своей комнате в обществе дона Филиппа и Агнесы, дверь отворилась, и вошел какой-то монах. Они вздрогнули, думая, что это отец Томазо, но никто не обратился к нему с вопросом. Монах запер дверь, откинул капюшон, и все узнали черное лицо Мести. Он сбросил монашеский балахон и оказался в своей одежде с мешком долларов, привязанным к поясу. Агнеса вскрикнула, все вскочили с мест.

— Откуда ты, Мести? Где же патер? — спросил Джек.

— Это длинная история, масса Изи; я вам расскажу по порядку.

— Садись и рассказывай; только не торопись, я буду переводить дону Филиппу и донне Агнесе.

— Очень хорошо, сэр. Вечером патер и я сели на мулов и выехали из города; он велел мне везти мешок с долларами. Поехали в горы, в два часа ночи остановились в каком-то доме и отдыхали до восьми; потом опять ехали целый день, только раз остановились отдохнуть, съесть кусок хлеба и выпить вина. Вечером опять остановились в каком-то доме; тут все ему кланялись в пояс, а хозяйка зажарила на ужин кролика. Я вышел в кухню; тут женщина бросила на стол ломоть хлеба и немного чесноку и объяснила мне знаками, что это ужин для меня, а кролик для патера. Тогда я говорю себе: постой, если кролик для патера, то я приправлю его порошком.

— Порошком! — воскликнул Джек.

— Что он говорит? — спросил дон Филипп. Джек перевел, и Мести продолжал рассказ.

— Когда женщина вышла из кухни, я посыпал кролика порошком. Патер съел его весь и косточки обсосал; потом велел мне седлать мулов, благословил женщину — вместо платы за постой — и мы поехали дальше. Ехали часа два, как вдруг патер остановился, сошел на землю, схватился за живот и давай кататься, стонать и корчиться; потом взглянул на меня, точно хотел сказать: это твоя работа, черный негодяй? — а я достал пакет от порошка, показал ему и засмеялся, — тут из него и дух вон.

— О, Мести, Мести, — воскликнул наш герой. — Зачем ты это сделал? Теперь беда выйдет.

— Он умер, масса Изи, значит, больше бед не наделает.

Гаскойн перевел его рассказ дону Филиппу, лицо которого приняло серьезное выражение, и Агнесе, которая пришла в ужас.

Мести продолжал:

— Тогда я стал думать, что мне с ним делать, и решил надеть на себя его рясу, а тело бросил в трещину в скале и закидал каменьями. Затем сел на мула, а другого повел за собой, пока не попал в большой лес. Тут я расседлал другого мула, седло бросил в одном месте, попону в другом, мула пустил на волю; а сам поехал дальше. Проехал мили две, как вдруг из-за кустов выскочили несколько человек и схватили мула под уздцы. На все вопросы я ничего не отвечал, но они нашли доллары и повели меня куда-то в лес. Привели на полянку, где горел костер, а вокруг него было много людей; одни ели, другие пили. Меня привели к атаману и положили перед ним мешок с долларами. В нем я узнал — кого бы вы думали? — проклятого каторжника, дона Сильвио.

— Дона Сильвио! — воскликнул Джек.

— Что он говорит о доне Сильвио? — спросил дон Филипп.

Рассказ Мести был снова переведен, и он продолжал;

— Я по-прежнему ничего не отвечал на вопросы и не поднимал капюшона. Меня отвели в сторону и привязали к дереву. Затем все принялись пировать и петь песни, а мне хоть бы крошку дали. Вот я с голоду и принялся грызть веревку, грыз, грыз, пока не перегрыз. Тем временем все перепились и легли спать, поставив двух человек на часы, но и те скоро заснули. Я лег на землю и пополз — как делают у нас на родине — к дону Сильвио. Он спал, положив голову на мой мешок с долларами. «Постой, мошенник — думаю — не долго тебе владеть ими». Я осмотрелся — все тихо; тогда я всадил ему в сердце нож, а другой рукой зажал рот; он побился немного и умер.

— Постойте, Мести, надо перевести это дону Филиппу, — сказал Гаскойн.

— Умер! Дон Сильвио умер! Ну, Мести, мы обязаны вам навеки, потому что мой отец не мог считать себя в безопасности, пока этот негодяй был жив.

— Затем, — продолжал Мести, — я отобрал у него мешок с долларами, пистолеты и кошелек с золотом и тихонько пополз в кусты; когда же отполз довольно далеко, встал и пустился бежать. На рассвете спрятался в кусты и просидел в них весь день; а ночью пошел дальше. Мне удалось выбраться на дорогу, но я не ел уже целые сутки и потому зашел в первый встречный дом. Тут я нашел женщину, которая заговорила со мной; я не знал, что ответить; она стала сердиться; я поднял капюшон и оскалил зубы. Она, должно быть, приняла меня за черта, потому что завизжала и бросилась вон из дома. Я зашел в дом, захватил, что нашлось съестного, и пошел дальше. Шел всю ночь, утром опять спрятался в кустах, а ночью опять пошел, и вот я здесь, масса Изи, — а вот и ваши доллары, — а от попа и каторжника вы отделались.

— Я боялся за вас, Мести, — сказал Джек, — но надеялся, что вы перехитрите попа; так оно и вышло. Доллары эти ваши, вы должны их взять себе.

— Нет, сэр, доллары не мои, — возразил Мести. — Моя добыча кошелек дона Сильвио: он битком набит золотыми. Что мое, то мое; что ваше — то ваше.

— Боюсь, что эта история выйдет наружу Мести; известно, что вы отправились с отцом Томазо, а женщина расскажет, как вы к ней явились. Я посоветуюсь с доном Филиппом.

— А я сяду за тот стол и поем; я так голоден, что готов бы был съесть и патера, и мула, и все, что угодно.

— Садитесь, дружище, ешьте и пейте, сколько душе угодно.

Совещание мичманов с доном Филиппом было непродолжительно: все согласились на том, что Мести следует убраться подальше, не теряя времени. Затем дон Филиппа и Агнеса пошли сообщить о случившемся дону Ребьере, который встретил их словами:

— Ты знаешь, Филипп, что отец Томазо вернулся? — Слуги сейчас сообщили мне об этом.

— А я сообщу вам еще кое-что, — отвечал дон Филипп и рассказал отцу о приключениях негра. Дон Ребьера тоже нашел, что Мести следует уехать немедленно.

— Пусть нам удастся выяснить козни отца Томазо, — что же из того? Мы восстановим против себя все поповское гнездо, а нам и без того уже много пришлось потерпеть от него. Всего лучше будет негру немедленно уехать и притом вместе с нашими юными друзьями. Передай им это, Филипп, и скажи синьору Изи, что я остаюсь при своем обещании и выдам за него мою дочь, как только узнаю о согласии его отца.

Наш герой и Гаскойн признали благоразумие этой меры, тем более, что Джеку и самому хотелось поскорее получить разрешение отца. На другой день утром все было готово к отъезду, и молодые люди, простившись с семьей дона Ребьеры, отплыли с Мести на двухмачтовом судне, специально нанятом для этого переезда.

— О чем ты думаешь, Джек? — спросил Гаскойн.

— Я думаю, Нэд, что мы удачно отделались.

— Я тоже, — подтвердил Гаскойн, после чего разговор прекратился.

— А теперь о чем ты думаешь, Джек? — спросил Гаскойн после продолжительной паузы.

— Я думаю, что у меня будет что рассказать губернатору, — ответил Джек.

— Да, это верно, — сказал Гаскойн, после чего оба снова замолчали.

— А теперь о чем ты думаешь, Джек? — спросил Гаскойн после нового перерыва.

— Я думаю, что оставлю службу, — отвечал Джек.

— Хотел бы я сделать то же, — со вздохом сказал Гаскойн; и снова оба погрузились в размышления.

— А теперь о чем ты думаешь, Джек? — еще раз спросил Гаскойн.

— Об Агнесе, — отвечал наш герой.

— Ну, коли так, то я позову тебя, когда ужин будет готов; а пока пойду, потолкую с Мести.

ГЛАВА XXIX

Джек оставляет службу и занимается своими, делами

На четвертый день они прибыли на Мальту и, расплатившись с хозяином судна, отправились к губернатору.

— Рад вас видеть, молодцы, — сказал он, пожимая им руки. — Ну, Джек, что ваша нога? В порядке? Не хромаете? А ваша рука, Гаскойн?

— В порядке, сэр, так же здорова, как была раньше, — отвечали оба в один голос.

— Ну, счастье ваше; вам, я вижу, везет больше, чем вы заслуживаете своими шальными выходками. Но у вас, верно, есть для меня история, Джек?

— Да, сэр, и длинная.

— В таком случае вы расскажете мне ее после обеда — сейчас я занят. Займите ваши прежние комнаты. «Аврора» отплыла четыре дня тому назад. Но ваше выздоровление — истинное чудо.

— Чудо, сэр! — отвечал наш герой. — О нем толкует все Палермо.

— Ну, ступайте пока — увидимся за обедом. Уильсон обрадуется, когда узнает о вашем возвращении, он огорчался из-за вас больше, чем вы стоите.

После обеда Джек рассказал губернатору о приключениях Мести. Сэр Томас слушал с большим интересом, но по окончании рассказа спросил:

— Вот что, ребята, я не намерен читать вам проповедей, но я достаточно прожил на свете, чтобы знать, что сложный перелом ноги не вылечивается в две недели. Говорите по правде: вы надули капитана Уильсона?

— Надули, сэр, со стыдом признаюсь в этом, — отвечал Изи.

— Как же вы устроили это и зачем?

Джек рассказал о своей любви, о причинах, побуждавших его остаться, и о том, как это произошло.

— Ну, вас еще можно извинить, но хирурги… Попробовал бы кто-нибудь из здешних хирургов сыграть такую штуку, задал бы я ему трезвона. Однако это дело серьезное. Мы еще потолкуем с вами.

На другое утро губернатор передал Джеку два письма, только что полученные с пакетботом, пришедшим из Англии.

Одно оказалось от мистера Изи с извещением о смерти матери Джека. Письмо свидетельствовало, что у старика положительно не все дома. Сообщив о последних минутах покойницы, он прибавлял:

«После ее смерти я привел в исполнение то, чего она не позволяла мне в течение жизни. Я обрил ей голову и тщательно исследовал ее как френолог. Вот результаты: Решимость — сильно развита; Благоволение — слабо; Сварливость — в высшей степени; Почтительность — не слишком; Фило-Прогенетивность очень велика, к удивлению, так как у нее был только один ребенок. Воображение — очень сильно развито: ты помнишь, дружок, она всегда воображала какую-нибудь бессмыслицу. Остальные способности умеренно развиты. Бедное, милое создание! Лучшей матери и жены еще не было на свете, и я не знаю, как буду жить без нее. Подавай в отставку и приезжай как можно скорее, дорогой мой. Кстати, ты мне поможешь в великом деле. Я убедился, что равенство недоступно современным людям; сначала надо исправить их, и я нашел способ осуществить это исправление».

Другое письмо было от доктора Миддльтона, который сообщал о том же, но в несколько ином освещении. Он писал, что по смерти жены мистер Изи, по-видимому, окончательно рехнулся. Отказавшись от своих социальных планов, он всецело предался френологии и изобрел какой-то прибор, с помощью которого превращает негодяев в хороших людей. Он наполнил свой дом проходимцами, жуликами, ворами, отбывшими заключение, и тому подобным народом и совершенно уверен, что с помощью своей машины превратил эту публику в образцовые экземпляры исправленного человечества. Все эти молодцы пользуются его простотою, обворовывают его нещадно, и положение старика среди этой оравы положительно небезопасно. Доктор советовал Джеку оставить службу, вернуться поскорее в Англию и попытаться взять в свои руки управление имением и очистить его от этого сброда.

Известие о смерти матери огорчило Джека сильнее, чем он сам бы подумал. Воспоминания о ее нежности вызвали слезы на его глаза, и он довольно долго не мог успокоиться. Оправившись от первых тяжелых впечатлений, он стал обдумывать сообщение доктора. Чем больше он думал, тем яснее становилась для него необходимость оставить службу и возвратиться в Англию.

Вообще знакомство с действительной жизнью не прошло для него бесследно. Он сознавал теперь, что работа на поприще осуществления идей равенства не имеет ничего общего с ребяческими выходками вроде воровства яблок или его служебными препирательствами и столкновениями. Он начал догадываться, что дело освобождения угнетенных и обойденных классов — дело гораздо более серьезное, чем ему казалось, и потребует усилий не одного поколения. С другой стороны, как малый искренний и честный, он спросил себя, в силах ли он всецело отдаться этому делу, способен ли он отречься от личных интересов, — и должен был ответить на этот вопрос отрицательно. Он чувствовал, что не откажется от личного счастья, не пожертвует своим состоянием, — что его роль гораздо более скромная: содействовать освободительной политике, направленной к подъему благосостояния и расширению прав рабочих масс; на большее — сказал он себе — меня не хватит. Во всяком случае, думал он, жить и работать приходится с теми людьми, какие есть, не мечтая о переделке их черепов. Однако френологические затеи отца, судя по письму доктора Миддльтона, принимали уже опасный характер, и Джек решил, что ехать ему необходимо.

Губернатор согласился с ним.

— Я думаю, что для службы вы не годитесь. Мне жаль будет лишиться вас, потому что у вам удивительный талант на приключения, но для вас лучше оставить службу как ввиду обстоятельств, о которых вы мне сообщали, так и помимо всяких частных соображений. Мичман, которому предстоит получать восемь тысяч фунтов дохода, — аномалия на службе, особливо если этот мичман собирается жениться. Поезжайте немедленно: я улажу ваше дело с адмиралом и капитаном Уильсоном. Вы же, мистер Гаскойн, возвращайтесь на фрегат при первой оказии и не ломайте больше рук, — прибавил он. — Джек сломал ногу из любви, а у вас и этого извинения нет.

— Прошу прощения, сэр; если Изи мог сломать ногу из любви, то почему же я не мог сломать руку из дружбы?

— Придержите язык, сэр, а не то я вам сломаю шею без всяких дальнейших соображений, — шутливо сказал губернатор. — Но, говоря серьезно, мистер Гаскойн, вам следует отказаться от похождений и вплотную приняться за службу. Мистер Изи независимый человек, вы нет; для вас это профессия, которая дает вам средства к жизни, и с которой связаны все ваши надежды на будущее… Чем скорее вы расстанетесь с вашим другом, тем лучше. Вы сами знаете, что если бы не снисходительность капитана Уильсона, ваши похождения не прошли бы вам даром.

— Мы обсудим этот пункт, сэр, — сказал Джек.

— Нет, обойдемся лучше без обсуждений, тем более, что вы и сами решили оставить службу.

— В таком случае я просто попрошу вас насчет Мести; мне было бы тяжело расстаться с ним; на службе от него мало пользы, и по приезде в Англию я выхлопочу ему отставку; а пока нельзя ли ему отправиться со мной?

— Пожалуй, это возможно. Берите его с собой, я устрою это дело.

На этом разговор кончился. Спустя несколько дней Джек отплыл в Англию на пакетботе, простившись с Гаскойном, который не разлучался с ним до последней минуты. Мести отправился с нашим героем; он был в восторге и истратил часть своего золота на франтовской костюм, в котором выглядел настоящим джентльменом, в перчатках и с тросточкой. Всякий при виде его чувствовал охоту посмеяться, но в глазах ашанти было что-то, заставлявшее людей смеяться только за его спиной.

Мистер Изи безмерно обрадовался приезду сына. Старик сильно одряхлел, опустился и имел очень жалкий вид. Окруженный толпою проходимцев, которые не ставили его ни в грош, он инстинктивно уцепился за единственного любимого и близкого человека, который у него остался в лице сына. При всем том он сильнее, чем когда-либо, увлекался своими френологическими бреднями.

— Я нашел способ исправлять недостатки природы, создавая хорошие, уничтожая дурные наклонности. Это великолепное открытие, Джек, великолепное! Толкуют о Галле, Шпурцгейме и прочих; но что собственно они сделали? Разделили мозг на участки; классифицировали способности; открыли их местонахождение. Но что же из того? Прирожденный злодей по-прежнему остается прирожденным злодеем, добрый человек — добрым человеком. Их открытия не изменяют организации. Я же нашел способ изменять ее.

— Добрых-то людей вы не станете переделывать, отец?

— Не скажи… Избыток доброты тоже не полезен. Я это на себе испытываю. У меня, видишь ли, чересчур развит орган благодушия, недостаточно суровости, жестокости, необходимых для того, чтобы вести свою линию, не смущаясь препятствиями. И вот я уже три месяца сажусь ежедневно на два часа в машину и чувствую, что эта наклонность уже сильно убавилась у меня.

— В чем же собственно заключается ваше изобретение?

— Видишь эту машину? — отвечал мистер Изи, указывая на какое-то странное громоздкое сооружение посреди комнаты. — Внутри ее ты можешь видеть приемник в форме человеческой головы, но несколько больше ее. Я ввожу в него голову пациента и закрепляю ее посредством железного ошейника, охватывающего шею. Положим мне нужно уничтожить какую-нибудь наклонность; для этого я должен уменьшить соответственный орган. На внутренней стороне приемника имеются подвижные выпуклины, точно соответствующие шишкам черепа. Я беру соответственную выпуклину и посредством винта прижимаю ее к черепу, понемногу усиливая давление изо дня в день, пока соответственный орган (а с ним и наклонность) не уменьшится до желательного размера или не исчезнет совсем.

— Понимаю, сэр, — отвечал Джек. — Но как же вы создаете орган, которого не существует у пациента?

— Это, — отвечал мистер Изи, — самая важная часть моего изобретения. Она обессмертит мое имя! Обрати внимание на эти стеклянные колпачки, сообщающиеся с воздушным насосом. Я брею пациенту голову, слегка натираю ее салом и прикладываю к ней колпачок, соответствующий по величине и форме той шишке, которую мне нужно создать. Затем я выкачиваю из колпачка воздух; колпачок оказывает притягивающее действие, и под ним вздувается шишка, какую мне нужно. Машина действует безукоризненно. Здесь есть мясник — он заведует у меня домом — несомненный убийца, едва ускользнувший от виселицы благодаря недостаточности улик. Я нарочно выбрал его, уничтожил шишку убийства и посредством колпачка с выкачанным воздухом вызвал громаднейшую шишку благоволения…

«Ну, — подумал Джек, — рассудок у моего родителя несомненно выкачан без остатка. Посмотрим, что из всего этого выйдет».

Джек немедленно принялся за дело. С помощью Мести он привел в порядок домашний штат мистера Изи, действительно состоявший главным образом из субъектов, подобных исправленному мяснику. Впрочем, они все были исправлены: мистер Изи, по его собственному утверждению, уничтожил у них органы дурных наклонностей и создал взамен органы всевозможных добродетелей. Поэтому головы у них были выбриты, и они прикрывали париками благоприобретенные шишки благоволения, честности и прочих прекрасных качеств. Джеку не трудно было убедиться, что эти совершенные образчики человечества жестоко обворовывают старика и совершенно игнорируют его приказания, пользуясь его действительно чрезмерно развитым благодушием. Наш герой выпроводил наиболее отпетых, а остальным дал понять, что не намерен допускать распущенности. Мясник ушел с угрозами, оставшиеся тоже были не совсем довольны; но старшим над ними был поставлен Мести, а с ним — всякий чувствовал это — шутки были плохи.

Мистер Изи был огорчен распоряжениями Джека, но он так дорожил присутствием сына и так боялся, что тот рассердится и уедет, что предоставил ему carte blanche. Он был занят в это время какими-то переделками своей пресловутой машины и возился с плотником, строившим платформу, на которой, должны были помещаться пациенты.

Между прочим он заинтересовался Мести, особенно когда тот на вопросы о его прошлом заявил, что он был царем на своей родине и добыл много черепов.

— Черепов — черепов — да вы разве что-нибудь смыслите в этой высокой науке? Вы черепослов?

— У нас, в Ашанти, хорошо знают, что такое черепа.

— Скажите… Вот не думал, что наша наука пользуется таким распространением. Может быть, она там и возникла… Я освидетельствую ваш череп, и если в нем окажутся какие-нибудь изъяны, исправлю их на своей машине.

ГЛАВА XXX

в которой Джек остается сиротой и снова решает идти в море

Мистеру Изи не пришлось исправлять череп Мести. На следующее утро после вышеприведенного разговора он не явился к завтраку, и Джек спросил Мести, где отец.

— Прислуга внизу говорит, что старый барин не ночевал дома, — отвечал Мести.

— Как не ночевал? Куда же он ушел? — спросил д-р Миддльтон, явившийся в Нью-Форест накануне вечером и оставшийся ночевать.

— Никто не видал, чтобы он ушел, сэр, но только он не ночевал в своей спальне.

— Надо посмотреть в лаборатории, — сказал д-р Миддльтон, — может быть он долго возился с своей машиной, да и заснул случайно.

Все отправились в лабораторию, где перед ними предстало ужасное зрелище. Мистер Изи висел, завязнув головой в приемнике машины и почти касаясь ногами пола. Он был мертв, и освидетельствование показало, что у него вывихнуты шейные позвонки. Очевидно, он взобрался на платформу, еще не готовую и наскоро сколоченную плотником, и засунул голову в приемник, который теперь помещался значительно выше, чем раньше. Платформа разъехалась под его тяжестью, он упал и от сильного толчка о железный ошейник вывихнул позвонки.

Не будем описывать тяжелой сцены, последовавшей за этим открытием. Джек искренно любил старика, которому его чудачества не мешали быть добрейшим человеком, и в течение нескольких дней не мог оправиться от потрясения.

Придя в себя, он решил немедленно привести в исполнение давно задуманный план съездить за Агнесой и, обвенчавшись с нею, привести ее домой. Тотчас по приезде он сообщил об этом отцу и д-ру Миддльтону. Старик завел было речь о необходимости освидетельствовать голову своей будущей невестки, но, заметив, что Джек сердится, согласился обойтись без черепословия; д-р Миддльтон, убедившись, что дело идет о серьезной привязанности, выразил полное сочувствие планам нашего героя.

Последний хотел было отправиться на пакетботе, но Мести, с которым он говорил об этом, сказал:

— Пакетбот плохой корабль, масса Изи. Почему бы не отправиться на военном корабле?

— Да как же на него попасть, Мести? Теперь мы с вами частные лица (отставка обоих была уже принята морским министерством) — а частных лиц не принимают на военные суда.

— Как же вы вернетесь домой, сэр? Что, если вас и мисси Агнесу возьмут в плен и посадят в тюрьму?

— Да, но на военный корабль нас не примут.

— А вы купите хорошее судно, сэр, с пушками, возьмите каперское свидетельство, наберите хорошую команду и привезите мисси Агнесу домой, как настоящую барыню. Будете капитаном собственного корабля.

— Об этом стоит подумать, Мести, — сказал Джек. Джек подумал и решил последовать совету Мести. Все было облажено в несколько недель. За 1750 фунтов Джек купил в Портсмуте «Жанну д'Арк», французскую бригантину в 278 тонн, обшитую медью, с двенадцатью каронадами, прочную и быстроходную, захваченную военным кораблем «Фемидой» и проданную за полцены. Он подобрал при помощи Мести хорошую команду и пригласил в качестве старшего лейтенанта опытного моряка, некоего лейтенанта Оксбелли, рекомендованного доктору Миддльтону одним из его давнишних друзей.

Наружность мистера Оксбелли была в своем роде замечательна. Это был совершенно лысый карапузик с огромным брюхом, с короткими руками, похожими на лапы белого медведя, без усов, с маленькой бородкой с черными от табачной жвачной жвачки зубами, тучный, лет пятидесяти пяти или шестидесяти. Впрочем, открытое и мужественное выражение лица подкупало в его пользу.

— Надеюсь, мы будем добрыми товарищами, — сказал Джек, когда мистер Оксбелли появился на «Ребьере» (так была переименована «Жанна д'Арк»).

— Мистер Изи, — отвечал лейтенант, — я не ссорюсь ни с кем, кроме моей жены.

— Сожалею о вашем семейном разладе, мистер Оксбелли.

— Да и с нею мы ссоримся только по ночам. Она во что бы то ни стало желает занимать больше половины кровати и не позволяет мне спать одному. Ну, да это пустяки. А вот что важно, сэр: нам нужно сняться с якоря как можно скорее, иначе мы рискуем встретиться с ламаншским крейсером.

— Что же из того?

— Вы забываете, сэр, что он может отобрать у нас для пополнения своей команды не менее десяти человек.

— Да ведь каперское свидетельство освобождает нас от этой обязанности.

— Да, сэр, но теперь на это не смотрят. Я плавал на капере три года и знаю, что военные суда не придают никакого значения каперским свидетельствам.

— В таком случае, мистер Оксбелли, снимемся с якоря немедленно.

Команда «Ребьеры» была хорошо подобрана: все ее матросы служили раньше на военных судах, большинство были дезертиры с разных кораблей, находившихся на стоянке, и всеми силами души желали убраться подальше. Через несколько минут «Ребьера» уже шла под всеми парусами. Она оказалась отличным ходоком и летела по волнам; ветер был попутный; ночью миновали Портландский маяк, а утром уже разрезали волны Бискайского залива, счастливо избежав встречи с тем, кого боялись пуще неприятеля: с британским крейсером.

— Я думаю, что теперь мы в безопасности, сэр, — сказал мистер Оксбелли нашему герою. — Полдень, надо определить широту. Моя жена… впрочем, я расскажу потом; сначала надо определиться… 41°12', сэр. Да, так моя жена, когда она была на капере, которым я командовал…

— На капере?

— Да, сэр, на капере. Я ей толковал, что это невозможно, но она и слышать не хотела; явилась на борт и заявила, что тоже отправится в плавание вместе с маленьким Билли…

— Как, и ваш ребенок участвовал в плавании?

— Да, сэр, — ему было два года — славный мальчишка: всегда смеялся, когда пушки палили.

— Как же это мистрисс Оксбелли отпустила вас одного теперь?

— Какое отпустила — она думает, что я поехал в Лондон по делу. Теперь-то уже знает и наверное рвет и мечет — да это не беда; от этого она похудеет и не будет занимать так много места в постели. Мистрисс Оксбелли очень тучная женщина.

— Ну, да и вы не худенький.

— О, да, конечно — наклонный к полноте, как говорится, — то есть в хорошем состоянии. Странно, что мистрисс Оксбелли не имеет никакого представления о своих размерах. Я не могу убедить ее, что она велика. Из-за этого мы всегда ссоримся в постели. Она говорит, что я занимаю большую часть кровати, я же утверждаю, что она.

— Может быть, вы оба правы.

— Нет, нет; из-за нее весь беспорядок. Если я ложусь к стене, она стискивает меня так, что я становлюсь не толще листа бумаги; если я ложусь с краю, она сталкивает меня на пол.

— Но разве нельзя завести кровать пошире?

— Сэр, я предлагал сделать это, но жена уверяет, что кровать была бы достаточно широка, если б я не ворочался во сне. Ничего с ней не поделаешь. Ну, пусть теперь владеет всей кроватью. Я сегодня в первый раз хорошо выспался с тех пор, как оставил «Боадицею».

— «Боадицею»?

— Да, сэр, я три года плавал на ней в качестве младшего лейтенанта.

— Я слыхал, что это хороший фрегат.

— Какое — самая жалкая посудина. Я едва мог протиснуться в дверь моей каюты, а ведь я не толстый человек.

«Удивительно! — подумал Изи. — Он совсем не сознает, какое он чудище».

Так оно и было. Мистер Оксбелли был в полной уверенности, что он человек цветущего здоровья — и только, хотя, вероятно, уже много лет не видал своих колен. Тучность сильно вредила ему по службе, так как во всех других отношениях против него ничего нельзя было сказать. Но смущенное его внешностью начальство употребляло его только для береговой службы. Он взял отпуск и принял команду над приватиром, причем нежная супруга последовала за ним в плавание с маленьким Билли. Он был человек трезвый, усердный и превосходно знал свое дело, но весил семь пудов, и этот вес тянул его на дно на службе.

На одиннадцатый день бригантина вошла в пролив, и когда солнце заходило, Гибралтарская скала была уже в виду; но ветер упал, а около полуночи совсем заштилело. На рассвете их разбудила пушечная канонада, и они заметили милях в восьми от себя английский фрегат, вступивший в бой с девятью или десятью испанскими канонерками, вышедшими из Алгезираса и атаковавшими его. Мертвый штиль еще продолжался, и шлюпки фрегата тянули его на буксире, помогая ему поворачиваться бортом к испанской флотилии. Пушечные огни, отражавшиеся в зеркале вод, белые дымки, поднимавшиеся к голубому небу, отдаленное эхо, откликавшееся в прибрежных скалах, — все это в целом составляло картину, которая произвела бы впечатление на всякого, восприимчивого к живописному. Но Джеку было не до того: он считал необходимым приготовиться к бою.

— Вряд ли они нападут на нас, пока заняты фрегатом, мистер Изи; но все-таки не мешает приготовиться, потому что мы не пройдем мимо них без боя. Когда я шел по проливу на капере, нас атаковали две лодки; их ядра падали так близко, что залили водой всю палубу, но ни одно не попало в нас. Мистрисс Оксбелли все время стояла на палубе с Билли — мальчишка был в восторге и плакал, когда его унесли вниз.

— Мистрисс Оксбелли, как я вижу, храбрая женщина.

— Ноль внимания на ядра, сэр — да и не диво: ее отец майор, а оба братья лейтенанты в артиллерии.

— Да, вот в чем дело, — сказал Джек. — Однако, смотрите — поднимается ветер с запада.

— Да, мистер Изи, тем лучше для фрегата.

— Мы поможем ему. Далеко ли, по вашему, канонерки от берега?

— Милях в пяти.

— Попробуем отрезать одну или две. Держите между ними и берегом.

«Ребьера» двинулась под всеми парусами. Она шла вместе с ветром; за полмили впереди море было гладко, как зеркало. Канонерки занимались фрегатом и, по-видимому, не обращали никакого внимания на «Ребьеру». Наконец, ветер достиг до них и до фрегата, сначала легкий, но постепенно усиливавшийся; фрегат обрасопил паруса по ветру и пошел на флотилию, которая пустилась к берегу. Но «Ребьера» отрезывала ей путь, канонерки не знали, что делать; атаковать бригантину значило бы дать возможность фрегату нагнать их и, пожалуй, взять в плен; поэтому они ограничивались тем, что стреляли в нее на ходу. Джек с своей стороны открыл по ним огонь, и когда канонерки находились на расстоянии четверть мили, завязался жаркий бой, в результате которого одна из канонерок в несколько минут потеряла все свои снасти. Остальные ввиду приближения фрегата перестали стрелять и прошли в двух кабельтовах впереди «Ребьеры», уходя к берегу под всеми парусами, Джек стрелял им вдогонку с левого борта, а с правого осыпал картечью злополучную расснащенную канонерку, пока она не спустила флаг. Так как остальные тем временем ушли из-под выстрелов, то Джек прекратил огонь и отправил шлюпку с десятью людьми, чтобы овладеть своим призом и взять его на буксир. Десять минут спустя фрегат был также на расстоянии кабельтова от «Ребьеры», и наш герой велел спустить шлюпку, намереваясь отправиться на борт.

— Есть у нас раненые, мистер Оксбелли? — спросил он.

— Только двое, сэр: Спирлингу оторвало большой палец картечью, да Джэмс ранен в бедро.

— Хорошо; я попрошу, чтобы прислали хирурга.

Джек отправился на фрегат и поднялся на палубу, где нашел капитана.

— Мистер Изи! — воскликнул капитан.

— Капитан Саубридж! — ответил наш герой.

— Силы небесные! Как вы попали сюда? Что это за корабль?

— «Ребьера», капер под командою своего владельца, мистера Изи, — отвечал Джек, смеясь.

Капитан Саубридж крепко пожал ему руку:

— Пойдемте в каюту, расскажите мне, как вы опять попали в море. Я знаю, что вы оставили службу.

Джек в коротких словах рассказал о приобретении «Ребьеры».

— Но, — прибавил он, — позвольте мне поздравить вас с повышением, о котором я не знал. Могу я спросить, где вы оставили «Гарпию», и как называется этот фрегат?

— «Латона». Я назначен на него всего месяц назад, после того, как «Гарпия» взяла большой корвет; а теперь я командирован в Англию с депешами. О вашем уходе со службы я узнал от вашего приятеля Гаскойна, который находится здесь, на фрегате.

— Гаскойн здесь? — воскликнул Джек.

— Да, губернатор отправил его на «Аврору», но она уже ушла, и он перевелся ко мне.

— Скажите, капитан Саубридж, канонерка ваш приз или мой?

— Должен бы быть всецело ваш, но по существующим правилам мы имеем в нем долю.

— Тем лучше, сэр. Не откажите послать хирурга к нам на борт: у нас двое раненых.

— Хорошо, а вы, Изи, пошлите приказания старшему офицеру, а сами оставайтесь с нами. Мы должны вернуться в Гибралтар, так как фрегат получил повреждения, и, к сожалению, потерял несколько человек. Вы пойдете туда же; стало быть, нам по пути.

Отправив шлюпку обратно, Джек поспешил на нижнюю палубу повидаться с Гаскойном. После этого он имел продолжительную беседу с капитаном Саубриджем; а вечером, по прибытии в Гибралтар, выпросил для Гаскойна отпуск и отправился вместе с ним на берег.

ГЛАВА XXXI

в которой Джек решается предпринять новое плавание

Взятая канонерка была куплена правительством, и хотя команда «Ребьеры» могла получить приходившуюся на ее долю часть приза только по возвращении, но удачное дело сильно подняло ее дух и возбудило охоту к дальнейшим приключениям.

Гаскойн, обязательный срок службы которого в мичманах кончился, и который ожидал теперь повышения, решил присоединиться к Изи. После некоторого колебания капитан Саубридж согласился дать ему отпуск, и когда «Ребьера» отплывала из Гибралтара, знакомое нам трио — Джек, Гаскойн и Мести — находилось на ее палубе. Мистер Оксбелли стоял неподалеку от них.

— Когда я в первый раз крейсировал здесь, — заметил Джек, — я был совсем в другом положении, чем ныне. У меня было судно, которым я не умел управлять, и команда, с которой я не умел справиться, — и если б не Мести, что бы со мной сталось!

— Масса Изи, вы, однако, умеете выпутываться из затруднений.

— И впутываться в них, — прибавил Гаскойн.

— Чтоб не впутаться в новые, давайте-ка держать военный совет, — заметил наш герой. — Пойдем ли мы вдоль берега или прямо в Палермо?

— Если пойдем прямо в Палермо, то ничего не захватим, — сказал Гаскойн.

— Если ничего не захватим, то не получим денег за призы, — подхватил мистер Оксбелли.

— Если не получим денег, команда будет недовольна, — продолжал Джек.

— Если останемся ни при чем, то выйдет дьявольски глупо, — заключил Мести.

— Теперь другая сторона вопроса… Если отправимся прямо в Палермо, скорее попадем туда и скорее вернемся на родину.

— На это я скажу, — возразил Гаскойн, — что чем скорее кончится плавание, тем меньше мне придется пробыть с тобой.

— И тем скорее мне достанется спать с мистрисс Оксбелли, — подхватил Оксбелли. — А она очень обширная женщина и занимает больше половины кровати.

— Иметь хорошее судно, хорошие пушки, хорошую команду и ничего не сделать! — воскликнул Мести.

— И разница-то составит всего три-четыре недели, — сказал мистер Оксбелли. — А ведь снаряжение вам дорого обошлось.

— Но?..

— Но что, Джек?

— Агнеса?

— Агнеса будет иметь лучшую защиту, если отправится под охраной людей, испытанных в бою.

— Ну, — сказал Джек, — я вижу, что я в меньшинстве. Пойдем вдоль берега, до Тулона. В конце концов командовать собственным судном довольно лестно, и я не спешу расстаться с этим положением.

«Ребьера» направилась вдоль берега, и на закате солнца была милях в четырех от голубых гор, поднимающихся над испанским городом Малагой. В гавани стояло много судов; ветер ослабел, и «Ребьера» выкинула американский флаг, заметив на наружном рейде три или четыре судна под флагом той же нации.

— Что ты намерен предпринять, Джек? — спросил Гаскойн.

— И сам не знаю. Попробую бросить якорь на ночь на внешнем рейде, отправляюсь и наведу справки.

— Мысль недурная; мы узнаем таким способом, можно ли что-нибудь сделать.

Было уже темно, когда «Ребьера» бросила якорь на внешнем рейде, на расстоянии кабельтова от крайнего американского судна. Спустили шлюпку, и Джек с Гаскойном подплыли к американцу, окликнули его и спросили, как называется судно.

— Убей меня Бог, забыл, — отвечал негр, стоявший на палубе.

— Кто капитан?

— Убей меня Бог, уехал на берег.

— А его помощник?

— Убей меня Бог, тоже уехал на берег.

— Кто же на судне?

— Убей меня Бог, никого, кроме Помпея, — а это я и есть.

— Молодцы, нечего сказать, — заметил Изи. — Оставлять корабль на внешнем рейде на попечении одного негра. Послушайте, Помпей, вам всегда поручают стеречь судно?

— Нет, сэр, но сегодня праздник на берегу. Пляска и пенье, и попойка, и драки и все такое.

— А на других судах есть кто-нибудь?

— Все на берегу.

— Покойной ночи, Помпей.

— Покойной ночи, сэр.

На втором корабле тоже никого не было, но на третьем оказался младший помощник, с рукой на перевязке, который сообщил, что на берегу празднуют последний день масленицы, и все и каждый устремились туда.

— Вы американцы? — прибавил он.

— Вы угадали, — отвечал Изи.

— Какой корабль и откуда?

— «Сусанна и Мэри», из Род-Айленда.

— А мы из Нью-Йорка. Что новенького?

— Ничего. Сейчас мы из Ливерпуля.

Продолжая разговор, Гаскойн спросил, как бы случайно:

— А что за суда там у берега?

— Большое, кажется, с грузом оливкового масла. А двое двухмачтовых прибыли третьего дня из Вальпорайсо с медью и кожами. Не понимаю, как они ускользнули от англичан, — однако ускользнули.

— Ну, покойной ночи.

— Не зайдете ли выпить кружку пива с земляком?

— Завтра, дружище, завтра; сейчас нам нужно на берег.

Джек и Гаскойн вернулись на «Ребьеру», посоветовались с Оксбелли и Мести и спустили три шлюпки. В первую сели Мести и наш герой, второю командовал Гаскойн, третьей боцман.

С берега доносились звуки гульбы и веселья, но пристань была пуста, так же, как и стоявшие близ нее суда. Мести взобрался на ближайшее двухмачтовое судно, прокрался в каюту и увидел человека, лежавшего на ларе. Он выбрался обратно, тихонько закрыл люк и сказал:

— Готово.

Джек поручил Гаскойну завладеть этим судном, а сам направился к следующем. Тут они нашли только одного человека на палубе, которого им удалось повалить и связать. Мести остался на этом судне, а Джек отправился к третьему, тяжело нагруженному галиоту. На нем оказалось двое людей, игравших в карты в каюте: их также связали.

Отплытие, однако, совершилось не без помехи. Команда галиота, который должен был отплыть утром, решила вернуться на судно раньше других. Джек успел обрезать якорь и поднять паруса, прежде чем шлюпка с командой подошла к судну, но как бы то ни было, отплытие галиота и других судов было замечено, и поднялась тревога. К счастью для Джека, большая часть команды канонерских лодок, стоявших у пристани, тоже гуляла на берегу, и пока она была собрана, он успел вернуться к «Ребьере» с своими призами. Немедленно снялись с якоря и, обменявшись двумя-тремя безрезультатными залпами с канонерками, благополучно ушли, пользуясь довольно сильным ветром.

Оба двухмачтовых судна, нагруженные медью, шкурами и кошенилью, представляли значительную ценность. Галиот, с грузом масла, также оказался довольно ценным призом.

В течение десяти дней они плыли вдоль берега, не встречая ни врагов, ни друзей. Четверо пленных, захваченных вместе с судами, были отправлены на берег на повстречавшейся им рыболовной лодке. Только на одиннадцатый день, при очень легком ветре, был замечен за кормой, на западе, большой корабль, в котором скоро признали английский фрегат. Решено было поднять все паруса и попытаться уйти от соотечественника. Тот, с своей стороны, принимая их за караван испанских судов, приготовился к захвату призов и на всех парусах пустился в погоню. Около четырех часов пополудни, когда фрегат находился в восьми или девяти милях, наступил штиль.

— Опускают шлюпки, — сказал мистер Оксбелли. — Далеконько им проплыть придется, и все попусту.

— То-то разозлятся, — заметил Гаскойн.

— Что же мы будем делать? — спросил Джек. — Имеем ли мы право отказать им, если они потребуют людей?

— Я думал об этом, мистер Изи, и мне кажется, что нам следует предоставить людям действовать, как хотят, а самим соблюдать нейтралитет. Я, как лейтенант на службе Его Величества, разумеется, не могу действовать; также мистер Гаскойн. Вы не состоите на службе, однако я и вам советовал бы ту же тактику. Под пушками фрегата пришлось бы волей-неволей повиноваться, но в этих двух шлюпках не более двадцати пяти человек, и наши с ними легко справятся. Предоставим это им самим и будем сохранять нейтралитет.

— Очень хороший совет, — сказал Мести. — Предоставьте это нам.

С этими словами он ушел на нос толковать с матросами.

Джек тоже нашел совет разумным и заметил, что матросы, посоветовавшись с Мести, вооружились, — очевидно, намереваясь оказать сопротивление.

Шлюпка приблизилась к «Ребьере», и Джек велел выкинуть английский флаг. Это, впрочем, не остановило шлюпок, которые вскоре подошли к борту. Офицер с кортиком поднялся на палубу, за ним матросы.

— Что это за судно? — крикнул офицер. Джек учтиво приподнял шляпу и отвечал, что это «Ребьера», капер, и что он может показать бумаги.

— А остальные суда?

— Призы «Ребьеры», взятые в Малагской гавани.

— Так вы приватир? — заметил разочарованный офицер. — Где ваши бумаги?

— Мистер Оксбелли, принесите их, пожалуйста.

— Что это за пузан? — заметил офицер, взглянув на Оксбелли.

— Лейтенант на службе Его Величества, более заслуженный, чем вы, молодой человек, — ответил Оксбелли, — и который, при других обстоятельствах, потребовал бы вас к ответу за ваше нахальное замечание.

— В самом деле? — иронически сказал лейтенант, — видно, какой-нибудь выгнанный боцман.

— Считайте за мной оплеуху! — заревел Оксбелли, потеряв терпение.

— Сэр, — сказал Джек, с негодованием слушавший офицера, — мистер Оксбелли лейтенант на службе Его Величества, да если б и не был им, то вы не имеете права оскорблять его.

— Вы, видно, все офицеры, — отвечал лейтенант.

— Я, сэр, — сказал Гаскойн, — офицер на службе Его Величества и нахожусь на этом судне с разрешения капитана Саубриджа, командира «Латоны».

— А я бывший офицер, сэр, — сказал Джек, — теперь же капитан и владелец этого судна. Но вот бумаги. Мы не намерены препятствовать вам исполнить вашу обязанность, — но я прошу двух молодых джентльменов, стоящих рядом с вами, и вашу команду быть свидетелями всего происходящего.

— О, сделайте одолжение, сэр. Ваши бумаги, я вижу, в порядке. Потрудитесь собрать ваших людей, сэр.

— Извольте, сэр, — отвечал Джек. — Мистер Оксбелли, соберите людей на корму для переклички.

Люди собрались к грот-мачте, с Мести во главе. Офицер сделал перекличку и отметил десять человек, наилучших молодцов, приказав им переходить к нему в шлюпку.

— Сэр, как вы сами можете заметить, у меня едва хватает рук для призов, и я, как командир корабля, протестую; но, конечно, если вы настаиваете, я не могу ничего поделать, — сказал Джек.

— Я настаиваю, сэр; и во всяком случае не вернусь на фрегат с пустыми руками.

— В таком случае, сэр, я не скажу ничего больше, — отвечал Джек, отходя к гакоборту, где стояли Гаскойн и Оксбелли.

— Отведите, ребята, в шлюпки этих людей, — сказал офицер.

Но матросы «Ребьеры» ушли все гуртом на нос и столпились там под предводительством Мести. Несколько человек из приехавших с офицером пошли за ними; но те предложили им убираться к черту. Ссора привлекла внимание офицера, который немедленно вызвал остальных людей из шлюпок:

— Да это бунт! Ступайте все сюда, ребята.

Мести выступил вперед, с саблей в одной руке, с пистолетом в другой, и сказал матросам с фрегата:

— Вот что, братцы, — вы не сильнее нас, — оружие у вас не лучше — мы не под пушками фрегата и решили не идти. Хотите нас забрать, — попробуйте. Только лучше уходите подобру-поздорову, а то мы из вас окрошку сделаем.

Люди замялись — они были готовы драться за свою родину, но вовсе не расположены воевать с земляками, поступавшими так же, как они сами поступили бы на их месте. Лейтенант был взбешен.

— Черный бездельник! — крикнул он. — Я хотел тебя оставить, как ни на что не годного, но теперь и ты пойдешь с нами.

— Остановитесь, — сказал Мести.

Лейтенант не послушался благоразумного совета ашанти; он бросился вперед, намереваясь схватить Мести, который ударом сабли плашмя свалил его на палубу. Матросы и остальные офицеры фрегата кинулись вперед; но после непродолжительной схватки были сброшены обратно в шлюпки. Последним шлепнулся туда лейтенант, сброшенный сильною рукою Мести. Сознавая, что борьба невозможна, они отвалили от судна и направились к фрегату.

— Ну, если фрегат настигнет нас, плохо, нам придется, — сказал Оксбелли Поднимается ветер с норд-веста. Вот удача! Мы на три мили ближе ветру, — притом же фрегату надо дождаться шлюпок, а ночь уже на носу.

— Подайте же сигнал призам, чтобы шли за нами, — сказал Джек, — и махнем в Палермо.

— Так и сделаем, — сказал Оксбелли. — Если я встречусь когда-нибудь с этим молодцом, то попрошу его повторить его слова.

ГЛАВА XXXII

в которой кончаются морские похождения мистера Изи

«Ребьера» направилась к берегу, когда же наступила темнота, обошла фрегат и пустилась в Палермо. На следующее утро, когда взошло солнце, никого не было в виду.

Плавание было удачное, погода стояла прекрасная, в призы не отставали от бригантины. На шестнадцатый день «Ребьера» со своим караваном бросила якорь в гавани Палермо. Дон Филипп и дон Мартин, извещенные заблаговременно и узнавшие судно Джека по синему флагу с надписью «Ребьера», вывешенному на грот-мачте, явились на борт и приветствовали Джека еще прежде, чем якорь «Ребьеры» погрузился в голубые волны.

Они сообщили, что здоровье Агнесы и стариков в удовлетворительном состоянии. Исчезновение отца Томазо возбудило большое недоумение, но поиски не привели ни к чему; и в конце концов решено было, что он убит бандитами; некоторые из них были арестованы и сознались, что однажды они захватили монаха с мешком денег; в какой именно день, они не могли вспомнить.

Когда санитарный дозор освидетельствовал «Ребьеру», Джек поспешил на берег с доном Филиппом и его братом, и снова очутился в обществе Агнесы, которая, по мнению нашего героя, стала еще краше за время его отсутствия. Влюбленным молодым людям всегда так кажется, если отлучка была не слишком продолжительна. Призы были проданы и деньги разделены к общему удовольствию, так как выручена была гораздо большая сумма, чем ожидали.

Мы должны пройти молчанием споры между доном Ребьера и его супругой, просьбы Джека о немедленной свадьбе, нежелание матери расставаться с дочерью, семейные совещания, приготовления к свадьбе и прочие подробности. Спустя месяц после своего приезда Джек женился и был счастлив по меньшей мере целые сутки.

Дон Филипп и дон Мартин взяли отпуск, чтобы проводить в Англию сестру и ее мужа. Но уступая просьбам стариков, Джек остался в Палермо еще на месяц, а затем был плач, и прощания, и поцелуи; и наконец, «Ребьера», каюты которой были приготовлены для помещения молодых, отплыла в Мальту, так как Джек решил навестить губернатора.

Через четыре дня они бросили якорь в Валеттской гавани, и Джек увидел своего старого друга, который очень обрадовался его посещению. Он послал свою яхту за мистрисс Изи, которая была помещена в лучших апартаментах губернаторского дворца.

Пробыв на Мальте несколько дней, Джек отправился дальше, остановился на сутки в Гибралтаре, где были получены и разделены призовые деньги за испанскую канонерку; а затем направился в Англию, куда прибыл, без всяких приключений, через три недели. Так кончилось последнее плавание мичмана Изи. В гостинице на берегу Джек встретил д-ра Миддльтона. Не успел он представить ему свою жену, как слуга доложил, что какая-то леди желает видеть мистера Изи. Леди, впрочем, не дожидалась, пока ее пригласят войти, а сама явилась вслед за слугой. При виде ее внушительных размеров Джек решил, что это, наверное, мистрисс Оксбелли, — и не ошибся.

— Скажите, пожалуйста, сэр, кто вам позволил утащить моего мужа? — воскликнула леди, багровая от гнева.

— Избави меня Бог утащить вашего супруга, мистрисс Оксбелли, для этого он тяжеленек.

— Да, сэр, это не многим лучше похищения детей, а есть закон против похищения детей. Я пришлю к вам моего адвоката, — будьте покойны.

— Неужели вы считаете своего мужа дитятей, мистрисс Оксбелли? — спросил Джек, смеясь.

— Ладно, сэр, увидите, будет вам ужо… Где он теперь?

— Он на корабле, мистрисс Оксбелли, и будет в восторге, когда увидит вас.

— Ну, я не совсем уверена в этом.

— Ему очень хочется увидеть маленького Билли, — сказал Гаскойн.

— Откуда вы знаете о Билли, молодой человек?

— И еще более хочется попасть поскорее на берег, мистрисс Оксбелли. Ему надоело спать одному.

— А, так он обо всем рассказал? Прекрасно, очень хорошо! — воскликнула леди в бешенстве.

— Но, — сказал Изи, — мне очень приятно сообщить вам, что из своего жалованья и призовых денег он привез домой пятьсот фунтов.

— Пятьсот фунтов! Это утешительно, голубчик мой! Но уверены ли вы в этом?

— Это совершенно верно, — подтвердил Гаскойн.

— Пятьсот фунтов! — Это утешительно — голубчик мой! Как я рада его увидеть! Ну, мистер Изи, с вашей стороны жестоко было увезти его от меня, но все к лучшему в этом мире. Какая красотка ваша жена, мистер Изи — но я не хочу быть навязчивой — прошу прощения. Где теперь ваше судно, мистер Изи?

— Входит в гавань, — сказал Гаскойн. — Вас перевезут за два пенса, если поторгуетесь.

— Пятьсот фунтов! — повторила мистрисс Оксбелли, гнев которой совершенно остыл, и удалилась, сделав реверанс.

Мы приближаемся теперь к концу похождений нашего героя. В тот же день молодые отправились в Форест-Гилль, где все было приготовлено для их приема. Матросы «Ребьеры» разместились по военным кораблям, бригантина была продана, мистер Оксбелли вернулся в лоно семьи, в общество своей супруги и маленького Билли. Как они делили в дальнейшем супружескую кровать, мы не имеем сведений, Дон Филипп и дон Мартин, прожив два месяца в Англии, вернулись в Палермо. Агнеса приняла религию своего мужа, оказалась доброй и любящей женой и нежной матерью четверых детей: трех мальчиков и девочки.

Джек примкнул к прогрессивной партии, и в качестве члена парламента содействовал расширению избирательных прав, отмене хлебных законов, и другим мерам, направленным в пользу трудящихся масс.

Мести с достоинством исполняет обязанности «мажордома».

Гаскойн дослужился до капитана первого ранга и сохранил тесную дружбу с нашим героем.

Тут и конец истории мичмана Изи.