Литагент «Аудиокнига»0dc9cb1e-1e51-102b-9d2a-1f07c3bd69d8 ФаинаГримберг. Анна Леопольдовна АСТ, Астрель, Харвест Москва 2011 978-5-17-012769-6, 978-5-271-03949-2, 978-985-16-5671-0

Фаина Гримберг

Анна Леопольдовна

Анна Леопольдовна. Биографическая статья

Из энциклопедического словаря. Изд. Брокгауза и Ефрона. т. II. СПб., 1890

Анна Леопольдовна, правительница Российской империи, родилась в Ростоке 7 декабря 1718 г. от герцога мекленбур-шверинского Карла-Леопольда и супруги его Екатерины Иоанновны (внучки царя Алексея Михайловича), была крещена по обряду протестантской церкви и названа Елизаветой-Екатериной-Христиной. Молодая Елизавета недолго оставалась при отце. Грубый, деспотичный нрав герцога принудил Екатерину Иоанновну покинуть мужа и вместе с дочерью возвратиться в Россию в 1722 году. Родители Елисаветы едва ли особенно заботились о ее воспитании. На это воспитание, по-видимому, обращено было некоторое внимание лишь по воцарении младшей сестры герцогини Екатерины – Анны Иоанновны, когда снова возник вопрос о престолонаследии. Анна Иоанновна, как известно, не имела прямых наследников; для того чтобы оставить после себя законных преемников, императрица по совету гр. Остермана, гр. Левенфольда и Феофана Прокоповича выразила намерение назначить наследником престола кого-либо из будущих детей молодой племянницы своей Елисаветы. Это намерение сразу придало Елисавете особенное значение при дворе. Феофану Прокоповичу поручено было наставлять ее в православной вере, а 12 мая 1738 г. Елисавета приняла православие и названа Анной в честь императрицы. Анна Иоанновна заботилась не только о духовном, но и светском воспитании племянницы. Для этих целей она избрала ей в наставницы г-жу Адеркас – женщину умную и опытную, не оказавшую, однако, благотворного влияния на духовное развитие своей воспитанницы; есть также упоминания об учителе принцессы, Геннингере. Но плохое воспитание, данное принцессе А., не мешало императрице думать о выдаче ее замуж. Выбор первоначально пал на маркграфа бранденбургского Карла, родственника короля прусского. Уже начались переговоры по этому делу; но встревоженный венский двор поручил фельдмаршалу Секендорфу, находившемуся тогда в Берлине, всеми мерами воспрепятствовать успешному исходу таких переговоров. Секендорф действовал настолько удачно, что дело расстроилось, и из Вены последовало предложение выбрать в женихи принцессе А. принца Антона-Ульриха Брауншвейг-Люнебургского, племянника императрицы Римской. Предложение не было отвергнуто, и молодой принц приехал в Петербург в феврале 1733 года. Хотя принц и не понравился А. Л., тем не менее ей пришлось считать его своим женихом. А между тем естественное чувство влекло ее в другую сторону. Ей особенно нравился молодой, красивый граф Карл-Мориц Линар, посланник саксонский. Г-жа Адеркас не только не препятствовала, но прямо благоприятствовала сношениям своей воспитанницы с ловким графом. Интрига обнаружилась летом 1735 года, и г-жа Адеркас потеряла место а граф Линар был отослан под благовидным предлогом обратно к саксонскому двору. Принцессу тем не менее через четыре года выдали замуж за принца Антона; 3 июля 1739 года пышно отпразднована была эта свадьба, а через 13 месяцев (12 августа 1740 г.) у молодых супругов родился сын Иоанн.

В это время здоровье императрицы уже стало внушать серьезные опасения. Возникал вопрос о том, кому поручить управление государством. Манифестом 5 октября 1740 г. государыня «определила в законные после себя наследники внука своего принца Иоанна». Но до совершеннолетия принца необходимо было назначить регента. Вопрос официально оставался нерешенным почти до самого дня кончины императрицы. Лишь 16 октября, за день до смерти, Анна Иоанновна регентом назначила Бирона. Манифест 17 октября 1740 года, извещавший о кончине императрицы Анны Иоанновны, давал знать, что согласно воле покойной, утвержденной ее собственноручной подписью, Империя должна быть управляема по особом у уставу и определению, которые изложены будут в указе Правительствующего Сената. Действительно 18 октября обнародован был указ, которым герцог Бирон, согласно воле императрицы, назначался регентом до совершеннолетия принца Иоанна и таким образом получал «мочь и власть управлять всеми государственными делами как внутренними, так и иностранными».

Хотя назначению Бирона в регенты способствовали важнейшие придворные чины и сановники государства (А. П. Бестужев-Рюмин, фельдмаршал Миних, канцлер кн. Черкасский, адм. гр. Головкин, д. т. сов. кн. Трубецкой, оберштальмейстер кн. Куракин, ген. пор. Салтыков, гофмар. Шепелев и ген. Ушаков), тем не менее сам Бирон сознавал всю шаткость своего положения. Регент поэтому начал свое управление рядом милостей: издан был манифест о строгом соблюдении законов и суде правом, сбавлен подушный оклад 1740 г. на 17 копеек, освобождены от наказания преступники, кроме виновных по двум первым пунктам: воров, разбойников, смертных убийц и похитителей многой казны государевой. В то же время сделано было распоряжение для ограничения роскоши в придворном быту: запрещено носить платья дороже 4-х рублей аршин. Наконец, дарованы милости отдельным лицам: кн. А. Черкасскому возвращен камергерский чин и дозволено жить где захочет. В. Тредиаковскому выдано 360 руб. из конфискованного имения А. Волынского. Все эти милости показывали, что и сам Бирон далеко не был уверен в прочности своего положения, а эта неуверенность, разумеется, еще более возбуждала против него общественное мнение. В гвардии послышались недовольные голоса П. Ханыкова, М. Аргамакова, кн. И. Путятина, Алфимова и др. Явились доносы на секретаря конторы принцессы Анны, М. Семенова, и на адъютанта принца Антона-Ульриха, П. Граматина. Движение это было тем опаснее для Бирона, что недовольные не только отрицали права герцога на регентство, но прямо задавали вопросы, почему же регентами не назначены были родители молодого принца? Естественно поэтому, что центрами этого движения против регента были принц Антон, а затем и сама А. Л. Еще за 11 дней до смерти императрицы подполковник Пустошкин, узнав о назначении принца Иоанна наследником, проводил мысль, что от российского шляхетства надо подать государыне челобитную о том, чтобы принцу Антону быть регентом. Хотя попытка Пустошкина не удалась, принц Антон тем не менее стремился переменить постановление о регентстве и по этому поводу обращался за советом к Остерману и Кейзерлингу, а также находил поддержку и сочувствие в вышеназванных представителях гвардии. Испуганный Бирон велел арестовать главных его приверженцев, а в торжественном собрании Кабинета министров, сенаторов и генералитета 23 окт. заставил Антона-Ульриха наравне с другими подписать распоряжение покойной императрицы о регентстве, а через несколько дней принудил принца отказаться от военных чинов. Самой гвардии грозил также разгром: Бирон поговаривал о том, что рядовых солдат дворянского происхождения можно определить офицерами в армейские полки, а места их занять людьми простого происхождения. Таким образом и эта попытка сделать принца Брауншвейгского регентом окончилась неудачей. Но кроме принца Антона, во всяком случае, не менее законные притязания на регентство могла иметь А. Л. Слишком слабая и нерешительная для того, чтобы самой осуществить эти притязания, принцесса нашла себе защитника в лице графа Миниха. Честолюбивый и решительный фельдмаршал рассчитывал, что в случае удачи он займет первенствующее положение в государстве и поэтому немедленно взялся за дело. Седьмого ноября А. Л. жаловалась фельдмаршалу на свое безвыходное положение, а в ночь с 8 на 9-е, с согласия принцессы, он вместе с Манштейном и 80 солдатами полка арестовал регента, ближайших его родственников и приверженцев. Самого герцога особая комиссия приговорила даже к смертной казни 7 апреля 1740 г., а Бестужева – к четвертованию 27 января 1741 г. Наказания эти, однако, смягчены: Бирон был сослан в Пелым, Бестужев – в отцовскую пошехонскую деревню на житье без выезда.

Таким образом 9-го ноября, по низвержении Бирона, А. Л. провозгласила себя правительницей. Странно было видеть бразды правления в руках доброй, но ленивой и беспечной внучки царя Иоанна Алексеевича. Плохое воспитание, какое она получила в детстве, не вселило в нее потребность к духовной деятельности, а при полном отсутствии энергии жизнь принцессы превращалась в мирное прозябание. Время она проводила большей частью лежа на софе или в карточной игре. Одетая в простое спальное платье и повязав непричесанную голову белым платком, А. Л. нередко «по несколько дней сряду сидела во внутренних покоях, часто надолго оставляя без всякого решения важнейшие дела, и допускала к себе лишь немногих друзей и родственников любимицы своей фрейлины Менгден или некоторых иностранных министров, которых она приглашала к себе для карточной игры». Единственной живой струей в этой затхлой атмосфере была прежняя привязанность правительницы к графу Линару. Он снова послан был в Петербург в 1841 г. королем польским и курфюрстом саксонским для того, чтобы вместе с австрийским послом Боттой склонить правительницу к союзу с Австрией. Для того чтобы удержать Линара при дворе, А. Л. дала ему оберкамергерский чин и задумала женить его на своей любимице – Менгден. Ввиду этой женитьбы Линар поехал в Дрезден просить об отставке, получил ее и уже возвращался в Петербург, когда в Кенигсберге узнал о низвержении правительницы.

А. Л., как видно, неспособна была к управлению. Расчеты Миниха, казалось, оправдались. 11 ноября вышел указ, по которому генералиссимусом назначался принц Антон, но «по нем первым в империи велено быть» графу Миниху; в то же время графу Остерману пожалован был чин генерал-адмирала, кн. Черкасскому – чин великого канцлера, гр. Головкину – чин вице-канцлера и кабинет-министра. Таким образом Миних стал заведовать почти всеми делами внутреннего управления и внешней политики. Но это продолжалось недолго. Указом 11 ноября многие остались недовольны. Недоволен был принц А., которому чин генералиссимуса, по словам самого указа, будто бы уступил Миних, хотя и имел на него право; недоволен был Остерман, ибо приходилось подчиняться сопернику, мало знакомому с тонкостями дипломатии; недоволен был, наконец, и гр. Головкин тем, что ему нельзя было самостоятельно управлять внутренними делами. Враги воспользовались болезнью фельдмаршала для того, чтобы склонить правительницу к ограничению власти Миниха. В январе 1741 г. Миниху велено было сноситься с генералиссимусом обо всех делах, а 28 числа того же месяца поручено заведовать сухопутной армией, артиллерией, фортификацией, кадетским корпусом и Ладожским каналом. Управление внешней политикой снова передано Остерману, внутренними делами – кн. Черкасскому и гр. Головкину. Раздосадованный Миних подал прошение об отставке: к великому его горю это прошение было принято. Старый фельдмаршал уволен был «от военных и статских дел» указом 3 марта 1741 г. Немало способствовал такому исходу дела хитрый Остерман, который на время и получил первенствующее значение. Но и ловкому дипломату, благополучно пережившему столько дворцовых переворотов, трудно было лавировать среди враждовавших придворных партий. Семейная жизнь принца и принцессы не отличалась особенным миролюбием. Быть может, отношения А. Л. к графу Линару – с одной стороны, а с другой – та досада, с какой принц Антон смотрел на неотразимое влияние, оказываемое фрейлиной Ю. Менгден на правительницу, служили причинам разногласия между супругами. Разногласие это длилось иногда по целой неделе. Им злоупотребляли министры для собственных целей. Гр. Остерман пользовался доверием принца. Этого было достаточно для того, чтобы гр. Головкин, враг Остермана, оказался на стороне правительницы, которая иногда поручала ему весьма важные дела без ведома супруга и графа Остермана.

При малоспособности лиц, стоявших во главе управления, и борьбе министров нечего было ожидать особенно богатой результатами внешней и внутренней политики. Из внутренних распоряжений в правление А. Л. в сущности замечателен один «регламент или работные регулы на суконные и каразейные фабрики, состоявшийся по докладу учрежденной для рассмотрения о суконных фабриках комиссии». Вопрос этот возбужден был по ходатайству Миниха в 1740 г.; 27 января того же года для ознакомления с фабричным бытом и составления проекта нового законодательства по фабричной части назначена была особая комиссия. Выработанный ею проект законодательного акта касательно суконных и каразейных фабрик принят правительством почти без всяких изменений и издан в виде указа 2 сент. 1741 г. Регламент содержал постановления относительно фабричного производства; так, напр., фабричные машины и все приспособления должны были находиться в порядке, материал, потребный для производства, надо было заготовлять за благовременно, сукна следовало выделывать определенных размеров и качества. Фабриканты не имели права рабочих заставлять работать свыше указанной регламентом нормы (15-ти часов) и должны были выдавать рабочим известное жалованье (напр., от 18 до 50 руб. в год), могли наказывать провинившихся даже телесными наказаниями, за исключением разве слишком тяжелых, как кнута и ссылки на каторжные работы. Фабриканты должны были держать госпитали при фабриках, а в случае успешного производства наравне с мастерами получали поощрительные премии. Кроме этого указа никаких важных внутренних распоряжений при А. Л., по-видимому, не было сделано.

Это отчасти разъясняется тем, что внимание правительства обращено было главным образом на внешнюю политику. 20 октября 1740 года умер император Карл VI без прямых наследников. Фридрих II, получивший от отца богатую казну и хорошее войско, воспользовался затруднительным положением Австрии для того, чтобы захватить большую часть Силезии. Мария Терезия обратилась поэтому к державам, гарантировавшим Прагматическую санкцию, но немедленной помощи ниоткуда не последовало. Решение этого вопроса зависело главным образом от той политики, какой будут держаться Франция и Россия. Задача французской политики ясно была поставлена еще в XVII веке. Эта политика направлена была к раздроблению Германии, что обусловлено было, главным образом, ослаблением Габсбургского дома. Для этих целей и в данном случае Франция поддерживала дружеские сношения с Пруссией и интриговала в Порте и Швеции против России для того, чтобы помешать ее вмешательству во враждебные отношения Фридриха II с Марией Терезией, вмешательству, которое, как предполагали французские дипломаты, должно было, конечно, иметь в виду выгоды Австрии. Но предположения французских дипломатов оказались не совсем верными. Сильным приверженцем союза с королем прусским был Миних. Он помнил те неприятности, какие ему лично, да и самой России оказывала австрийская политика во время турецких войн прошлого царствования, и поэтому настаивал на союзе с Пруссией. Несмотря на то что сама правительница и принц Антон предпочитали союз с Австрией, фельдмаршалу удалось настоять на своем. Уже 20 января король проявлял свое удовольствие о заключении договора между Россией и Пруссией. Но при заключении такого договора русское правительство не прекратило дружеских сношений с австрийским двором и оказалось, таким образом, в союзе с двумя враждовавшими соседями. Положение это осложнилось еще враждебными отношениями к Швеции. Благодаря французскому золоту Швеция получила возможность улучшить вооружение армии; в то же время шведская молодежь, рассчитывая на слабость правительства А. Л., надеялась отнять Выборг. 28 июля шведский надворный канцлер выразил М. П. Бестужеву в Стокгольме решимость короля объявить войну, а 18 августа 1741 г. по этому же поводу издан был манифест от имени императора Иоанна. Главным начальником шведского войска в Финляндии назначен был гр. Левенгаупт, главнокомандующим русских войск – Ласси. Единственно важным делом этой войны было взятие Вильманстранда русскими войсками (23 августа), причем шведский генерал Врангель со многими офицерами и солдатами попался в плен. Война эта закончилась в пользу России уже при императрице Елисавете Абосским миром.

Итак, о мире после шведской войны заботилось уже новое правительство – правительство императрицы Елизаветы Петровны. Переворота можно было ожидать давно. Уже при избрании Анны Иоанновны слышались глухие намеки о правах Елизаветы Петровны на престол всероссийский. При императрице Анне дочь Петра находилась под своего рода полицейским надзором, должна была жить тихо и скромно. После смерти Анны Иоанновны недовольные регентством Бирона высказывались не только в пользу Брауншвейгской фамилии, но и в пользу Елисаветы (капрал Хлопов, матрос Толстой), причем эти лица ближе стояли к народу, чем придворные, защищавшие права принца Антона и его супруги. Дочь Петра, конечно, пользовалась большей народной любовью, чем А. Л., отличалась ласковым обращением и щедростью, которые привлекали многих, недовольных слабым правлением принцессы. К действию внутренних причин примешались и интересы иностранной дипломатии. Франция надеялась на помощь будущей императрицы против Габсбургского дома, Швеция рассчитывала на уступку с ее стороны некоторых из захваченных Петром Великим владений и даже объявила войну правительнице в расчете на ближайший переворот. Елизавета Петровна воспользовалась всеми этими благоприятными условиями. Она успела составить себе партию (маркиз де-ла-Шетарди, хирург Лесток, камер-юнкер Воронцов, бывший музыкант Шварц и др.) и поспешила осуществить свое предприятие под влиянием тех подозрений, какие возымел двор. Правительница даже получила из Бреславля письмо, в котором прямо намекали на предприятия Елизаветы и советовали арестовать Лестока; поэтому 24 ноября издан был указ о том, что гвардия, преданная Елизавете, должна выступить в Финляндию против шведов. Узнав об этом, Елизавета Петровна решилась действовать. В ночь с 24 на 25 ноября 1741 года она вместе с не сколькими преображенцами явилась во дворец и захватила правительницу с семейством. Вслед за тем арестованы были Миних, Остерман, вице-канцлер граф Головкин. Утром 25 ноября все было кончено и издан манифест о восшествии на престол императрицы Елизаветы.

Таким образом намерение А. Л. провозгласить себя императрицей осталось неосуществленным. После переворота 25 ноября императрица Елизавета первоначально думала отправить ее вместе с семейством за границу; намерение это выражено в манифесте 28 нояб. 1841 г. Брауншвейгская фамилия действительно отправлена была 12 декабря по пути в Ригу и прибыла сюда 9 января 1742 г. Но попытка камер-лакея А. Турчанинова убить императрицу и герцога Гольштинского, предпринятая в пользу Иоанна Антоновича, а также интриги маркиза Ботты, подполковника Лопухина и других, интриги, имевшие в виду ту же цель, наконец, советы Лестока и Шетарди арестовать Брауншвейгскую фамилию заставили Елизавету Петровну изменить свое решение. Уже по прибытии в Ригу принц Антон с женой и детьми (Иоанном и Екатериной) содержались под арестом. 13 декабря 1742 г. Брауншвейгская фамилия переведена была из Риги в Дюнамюнде, где у А. Л. родилась дочь Елизавета, а из Дюнамюнде в январе 1744 года препровождена была в Раненбург (Рязанск. губ.); вскоре затем, 27 июля того же года, вышел указ о перемещении принца Антона с семейством в Архангельск, а оттуда в Соловецкий монастырь. Дело это поручено было барону Н. А. Корфу. Несмотря на беременность А. Л., осенью 1744 г. Брауншвейгская семья должна была отправиться в далекий и тяжелый путь. Путь этот особенно тяжел был для А. Л., так как она кроме болезни испытала большое горе: ей пришлось расстаться с фрейлиной Менгден, которая до Раненбурга сопровождала ее всюду. Но путешествие не было окончено. Барон Корф остановился в Шенкурске за невозможностью в это время года продолжать путь и поместил Брауншвейгскую фамилию в Холмогорском архиерейском доме. Барон настаивал на том, чтобы здесь и оставить заключенных, не перевозить их далее в Соловки. Его предложение было принято. Указом 29 мар. 1745 г. Корфу разрешено возвратиться ко двору и сдать арестантов капитану Измайловского полка Гурьеву.

Сохранился рисунок места заключения Брауншвейгской семьи. На пространстве шагов в 400 длиной, шириной столько же стоят три дома и церковь с башней; тут же находятся пруд и что-то похожее на сад. От невзрачного жилья, запущенного двора и сада, которые сдавила высокая деревянная ограда с воротами, вечно запертыми тяжелыми железами, веет уединением, скукой, унынием… Здесь в тесном заключении жили принц Антон и принцесса Анна с детьми, без всяких сношений с остальным живым миром. Пища была нередко плохая, солдаты обращались грубо. Несколько месяцев после приезда состав семьи увеличился. У А. Л. 19 марта 1745 г. родился сын Петр, а 27 февраля 1746 г. сын Алексей. Но вскоре после родов, 7 марта, А. Л. умерла от родильной горячки, хотя в объявлении о ее кончине для того, чтобы скрыть рождение принцев Петра и Алексея, и сказано было, что она «скончалась огневицей». Погребение А. Л. происходило публично и довольно торжественно. Всякому дозволено было приходить прощаться с бывшей правительницей. Самое погребение совершено было в Александро-Невской лавре, где погребена была и Екатерина Иоанновна. Сама императрица распоряжалась похоронами.

«Своеручные записки»… Элены фон Мюнхгаузен

А.Г. – с любовью

Антонов есть огонь, но нет того закону,
Чтобы огонь всегда принадлежал Антону.

К.П.

Предуведомление

«Своеручные записки» Анны Катарины Элены фон Мюнхгаузен – один из наиболее известных и примечательных первоисточников по истории России XVIII столетия, неоднократно и широко использованный и цитированный западноевропейскими учеными-специалистами и гуманитариями-интеллектуалами. Впервые «Записки» сделались доступны широкой публике в издании знаменитого Брокгауза в 1821 году. Владелицей рукописи являлась графиня Марианна фон Дукс Вальдштайн-Вартенберг, проживавшая в Дрездене, единственная внучка прекрасной четы: Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена и Якобины фон Дунтен[1]. Судьба рукописи «Записок» в некотором смысле не менее интересна, нежели фантастическая участь мемуаров Казановы. Графиня Марианна умерла, не оставив потомства; незадолго до своей последней, смертельной, болезни она принуждена была вследствие чрезвычайно дурных денежных обстоятельств продать рукопись известному в Дрездене семейству антикваров Рейнфельдтов. Сохранились материалы судебного дела: Марианна фон Вальдштайн-Вартенберг – против издательского дома «Брокгауз»[2]. Графиня пыталась оспорить и увеличить предусмотренную договором денежную сумму, выплаченную ей за предоставление рукописи для издания; однако проиграла процесс. «Своеручные записки» выдержали несколько изданий. Последнее издание, вышедшее с предисловием Стефана Цвейга[3], было включено в печально знаменитый нацистский «индекс» запрещенных книг. Берта Рейнфельдт эмигрировала из Германии в Латинскую Америку в начале тридцатых годов (ХХ века), оставив большую часть уникального «собрания Рейнфельдтов» на попечение своего секретаря Андреаса Шпильсдорфа. К сожалению, коллекция Рейнфельдтов, включавшая и рукопись «Своеручных записок», погибла во время трагической бомбардировки Дрездена, превратившей город в руины. После окончания войны Берта Рейнфельдт, обосновавшаяся в Бразилии, обвинила Андреаса Шпильсдорфа в незаконном присвоении уцелевших экспонатов коллекции, в том числе и рукописи «Своеручных записок». Однако дело не получило хода за отсутствием доказательств. С тех пор периодически появляются сообщения в печати о якобы существовании различных экспонатов коллекции Рейнфельдтов в частных собраниях США. По непроверенным данным, рукопись «Своеручных записок» находится в собрании редких книг и рукописей Ультора де Лейси, американского миллиардера. Сведения эти неоднократно опровергались самим де Лейси. Вероятнее всего, рукопись все же погибла во время бомбардировки.

В 1951 году появилось первое после войны переиздание «Записок». С тех пор они переиздавались еще семь раз. Для настоящего издания (первого на русском языке) перевод выполнен мною, Фаиной Гримберг, с лейпцигского издания 1991 года.

«Своеручные записки» интересны также и тем, что представляют собой дневниковые записи, не подвергавшиеся переработке, то есть фиксирующие события в последовательности их наступления, непосредственно, а не спустя много времени, как это свойственно обычно мемуарам. В этом смысле «Записки» Анны Катарины Элены фон Мюнхгаузен напоминают известные дневниковые записи Петра Андреевича Порошина[4] о детстве будущего императора Павла I. Любопытно, что ведение дневника девицей фон Мюнхгаузен не являлось тайной. О ее дневнике упоминают ее современники: отец и сын Минихи, Христофор Герман фон Манштейн, Фрэнсис Дэшвуд, леди Рондо, Элизабет Джастис, Карл Рейнхольд Берк, Педер фон Хавен, Джон Кук, А. Д. Кантемир[5] и другие. В 1992 году в Берлине переиздана подробная биография Анны Катарины Элены фон Мюнхгаузен, написанная Хорстом Рюдигером Ярком. Скрупулезное исследование «Записок» принадлежит доктору Манфреду фон Беттихеру. Интересны также и посвященные «Запискам» исследования Христиана Фюрхтеготта Геллерта, Анны Кунц, Ульрики фон Фалькенберг, Джозефа Шеридана ле Фаню, Якоба Ланга, Клари Ботонд, Анны Нин. Из русских авторов, так или иначе упоминавших «Записки», следует отметить Леонида Левина, В. В. Стасова, А. В. Шаврова, Ю. Н. Беспятых, М. И. Семевского, М. Корфа, С. Н. Шубинского, И. Б. Пономареву[6].

Засим предлагаем наконец-то вниманию благосклонных читателей переведенный на русский язык текст «Своеручных записок» Анны Катарины Элены фон Мюнхгаузен.

* * *

Ныне мне минуло пятнадцать лет. 11 мая 1730 года. Великолепный солнечный день. Ночью, перед самым рассветом, снится мне с необыкновенной яркостью стремительный полет. Я лечу, не чувствуя своего тела: вверх, вверх, вверх. И вдруг – падение вниз, головокружительное, страшное. Я падаю в ужасе на самое дно обрыва. Мне больно, больно. Я с трудом поднимаюсь на ноги. Увязаю в холодной глинистой почве. Надо мной – небо, далеко-далеко, очень высоко. Я – в пропасти. Выбраться, спастись – нет ни сил, ни возможностей. Но я не умру. Отчего-то я знаю, мне предстоит жить в этой пропасти; жить, упав с обрыва. Странный и страшный сон.

Однако я пробуждаюсь в своей комнате, которую мой братец, насмешник Карлхен окрестил в шутку «орлиным гнездом», потому что моя светелка и вправду едва ли не под самой кровлей и подниматься туда приходится по винтовой лестничке. Веселое солнце прогоняет мое смятение и страх. Я оглядываюсь и ахаю от изумления и внезапной радости. Стены увешаны гирляндами из цветов и зелени. Конечно, это проворные руки Марты, моей служанки и первой няни. На кресле подле постели – утреннее неглиже из кисеи и кружев, с розовыми лентами. На двух других креслах – два прелестных новых платья – розовое и голубое, на выбор. Ах, которое надеть? В кисее, в кружевах и лентах кидаюсь к зеркалу. Весь туалет уставлен подарками. Великолепный ящик розового дерева тотчас бросился в глаза. О, полный дамский несессер – хрустальные, оправленные в серебро флаконы, гребенки, щетки в серебряной оправе. Рядом – несколько футляров и футлярчиков. Спешу открыть – и смеюсь своему восторгу. Ах, и снова «ах» – перстень с изумрудом, серьги, браслет – змея с глазами-рубинами свернулась кольцом, усыпанная сверкающими мелко алмазами. Чуть не плачу от счастья. Сверкаю драгоценностями, не могу наглядеться на себя в зеркало. Легкий стук в дверь. Поспешно отпрянув от милого правдивого стекла, прошу стучащего войти. Предвкушаю новые подарки, сюрпризы. Кто это? Карлхен? Или госпожа Адеркас[7], моя дорогая скучная тетушка и воспитательница? Да, это она. В глазах ее слезы. В руках – небольшая книга в темном кожаном переплете. От полноты чувств бросаюсь ей на шею, целую увядшую длинную щеку, благодарю за все прекрасные подарки; выспрашиваю: что мне дарит она, а что – Карл.

Ах, надобно отдать должное моей тетушке: она умеет отравить удовольствие, испортить радостное настроение, нарушить веселье. Присев на кресло, будто на одно-два мгновения, она более получаса, многословно и печально, объясняет мне, что я не должна забывать: мы бедны, мы давно разорены, у нас ничего нет. А эти прекрасные подарки – все, что осталось от многочисленных в свое время драгоценностей моей покойной матушки. Я уже взрослая девица и получаю полное право распоряжаться ими. Но… госпожа Адеркас посоветовала бы мне оставаться бережливой, скромной, предусмотрительной, и проч. и проч. Спрашиваю, могу ли я сегодня обновить брас лет, перстень и серьги. Да, да, разумеется. Ведь будут гости – фон Карнштайны, доктор Гесселиус, молодой Гоккель… Об этом последнем госпожа Адеркас говорит особенным голосом, преисполненным важности. А вот и ее подарок. Неужели молитвенник? Сколько молитвенников надобно иметь молодой особе благородного происхождения? Нет, оказывается, это тетрадь, тетрадь с прекрасными белыми страницами.

– Ленхен, милое дитя! Надеюсь, тебе предстоит в ближайшем будущем сделаться добродетельной супругой и хозяйкой прекрасного дома. Я не сомневаюсь в достоинствах воспитания, данного тебе мною. Мое сердце согревает надежда на то, что совсем скоро эта тетрадь будет заполнена хозяйственны ми соответственными записями, сделанными весьма и весьма разборчивым почерком.

Она смотрит на меня прочувствованно и целует в лоб, как мертвую! Благодарю, тетушка, я сейчас буду готова. И, снова оставшись в одиночестве, я любуюсь белыми листами. Что же мне делать? Неужели записывать число предметов из фамильных серебряных сервизов фон Гоккелей? Разумеется, нет; я буду писать о себе, о своей жизни, о своих мыслях и чувствах. Прекрасно! Прекрасный подарок. Разумеется, молодой Гоккель попросит моей руки. Я не могу сказать, что я не люблю его. Или нет, я не могу сказать, что я его люблю. Он мил, но если я соглашусь… Я – законная супруга человека не бедного, но и не богатого. Я замужем, и в моей жизни более не будет сюрпризов, странностей, дивных поворотов судьбы. Я так молода! Я красива. Я не могу сказать, что я очень красива, но я очень недурна! И неужели молодой Гоккель – единственный подарок судьбы мне? И ничего и никого больше для меня не будет? Марта стучится в дверь, окликает меня. Пора одеваться, сейчас она причешет мои каштановые волосы новой серебряной щеткой, то есть не новой, а матушкиной…

* * *

Не знала, что описать. Всего так много! Обед, гости, танцы. Ах, танцы, танцы, танцы!.. Только что ушел от меня Карлхен. Он – мой единственный друг. Он прочел написанное мной и осудил меня сурово и даже издевательски. Назвал меня «кокеткой», «ветреницей», «пустой» и «вздорной». Впрочем, я никогда не сержусь на Карла. Мы – близнецы. Кто мне ближе Карлхена? Конечно, он был слишком суров. Но все же я решила не описывать танцы, обед и приятные взгляды, которые на меня бросал молодой Гоккель. Нет, я напишу о другом. Представлю себе, что мои записки читают совершенно незнакомые мне люди. Поэтому расскажу о себе. Послушайте же меня.

Карлхен и я, мы родились в городке Боденверден[8], на севере. Фамильный особняк – место нашего появления на свет. Наша матушка Сибилла скончалась через три дня после нашего рождения. Отца, барона Георга Отто фон Мюнхгаузена, потеряли мы в четырехлетнем возрасте. Тотчас после нашего рождения он поручил нас тетушке Адеркас, вдовевшей с юности сестрице нашей дорогой матушки. После ранней смерти нашего отца от грудной болезни тетушка Адеркас увезла нас, Карлхена и меня, в имение своего покойного супруга в Штирии. С тех пор мы так и жили в небольшом замке; подобные строения здесь именуются «шлоссами». Мы пользовались весьма скромными доходами, но в живописной этой местности почитались даже и состоятельными людьми. Замок расположен на холме, и, выглянув из окошка своей светелки, я всегда могу видеть густой прекрасный лес, подвесной старый мост, уютную поляну перед воротами. А прогуливаясь верхом по окрестностям, мы с Карлом любуемся замковым фасадом, усеянным множеством окон, причудливыми башенками и готической часовней.

Я прожила пятнадцать лет, но я чувствую, что жизнь моя – еще в самом начале.

* * *

Карлхен, как и положено благородному юноше, мечтает о военной службе, о битвах, чинах и наградах. Но он мастер сочинять веселые, а порою и ядовитые стихи, мне весело с ним.

Появилось у моего братца новое занятие – он поддразнивает и даже изводит меня, то и дело заговаривая об этой, уже пресловутой, любви молодого Гоккеля. Что же будет?

* * *

Месяц пролетел как один день. Молодой Гоккель приезжает почти ежедневно (благо, шлосс фон Гоккелей расположен не так далеко от нашего обиталища). Я охотно уделяю внимание его милой каурой лошадке, угощаю ее сахаром с ладони. Зачем скрывать, я кокетничаю, я просто-напросто предаюсь кокетству, нарочно треплю гривку милой лошадки и делаю вид, будто не замечаю молодого Гоккеля. Забавное времяпрепровождение.

И наконец – свершилось! – молодой Гоккель попросил моей руки. Я кротко ответила, что поступлю, как решит дорогая тетушка. Он явно обрадовался. Он не наблюдателен. Он не сомневается в согласии тетушки. Зато я сомневаюсь. Потому что вот уже недели две, как тетушка Адеркас напускает на себя немыслимую таинственность. Мне это необыкновенно нравится! Кажется, в нашу жизнь пришла, ступая по-коша чьи бесшумно, некая тайна. И дело молодого Гоккеля начинает становиться весьма сомнительным. Почему-то я не верю в согласие тетушки.

Карл сделался серьезен и перестал подшучивать надо мной.

Тетушка кисло-сладко отказала молодому Гоккелю. Я и не предполагала, что меня этот отказ, ожидаемый мною, все же огорчит настолько. Чувствую, что пренебрегла возможностью жизнеустройства. А ведь это был в своем роде подарок судьбы. Не рассердится ли она, не оскорбила ли я ее, прихотливую Фортуну? Грущу, но бодрюсь.

К счастью, печаль моя не продлилась долго. Прошло пять дней, молодой Гоккель не кажет глаз. Я сегодня пошла на поварню, по поручению тетушки, разумеется. Утром она заказала яблочный пирог, а днем передумала. Служанки судачили о молодом Гоккеле; оказывается, он на днях побывал в замке Ламсдорфов. Быстро же он утешился! Я рада за Анну, внучку старого Ламсдорфа.

Только попыталась привести в относительный порядок свои взъерошенные мысли, задуматься о своей дальнейшей жизни, как прибежала Марта – звать меня к тетушке.

* * *

Радость, радость, радость! Мы уезжаем. Уезжаем далеко-далеко. Но я должна рассказывать последовательно. В малой гостиной тетушки я застала нашего дальнего родственника, господина фон Витте. Он приехал на самом рассвете, когда я еще спала. Он привез тетушке долгожданное письмо. И теперь мы собираемся в далекий путь. Оказалось, вот уже месяц или чуть больше, как фон Витте соблазнил тетушку неким выгодным предложением. Нет, нет, не из области нежных страстей. Это не похоже на пошлую сплетню, это похоже на сказку. На прекрасную сказку о волшебном путешествии в неведомую страну.

Дело вот в чем. В далекой северной Русландии, то есть в государстве, называемом Московия, обитает юная принцесса, которую требуется образовать, обучить всему, что потребно знать благородным девицам. И моя любезная тетушка Адеркас получила соблазнительную должность гувернантки и компаньонки принцессы, московитской принцессы, наследницы московитского престола.

Мы собираемся в дальнюю дорогу, запасаемся меховой одеждой. Говорят, в Московии необычайно холодно, и зимой и летом повсюду лежит снег. Дома по самые крыши занесены сугробами. По заснеженным улицам бродят удивительные белые медведи. Крестьяне очень послушны своим господам. Все жители, и мужчины, и женщины, и даже маленькие дети, без конца пьют крепкую водку; и даже младенцам наливают в рожки водку вместо молока. Знатные господа, бароны и графы, ездят в санях, запряженных едва прирученными волками. И еще тысячи и сотни и десятки всевозможных немыслимых чудес. Но мне жаль Карла. Бедный Карлхен! Он в полнейшем унынии. Я, девица, отправляюсь навстречу приключениям, в далекую варварскую страну, а он, юноша, принужден киснуть в замке среди живописных, но таких скучных окрестностей. Впрочем, господин фон Витте обещает замолвить словечко и за нашего Карла. Благородный человек господин фон Витте! Как приятно, что он до сих пор не позабыл многих одолжений и благодеяний, оказанных ему нашим покойным отцом. Но сколько еще придется прождать Карлу, прежде чем начнется для него истинная, подлинная жизнь!

* * *

Я прощалась с братом, проливая горькие слезы. Ведь прежде мы никогда не разлучались надолго.

Зимняя дорога легка, лошади бегут быстро, резво. Я гляжу в окошко дорожной кареты и думаю, что мое лицо в обрамлении отороченного мехом капюшона, должно быть, выглядит свежим и миловидным. У меня густые каштановые волосы и красивые голубые глаза. Кажется, я начинаю изменять свое отношение к тетушке. С тех пор, как она обретается в явной ажитации, я, кажется, почти люблю ее. То есть я люблю ее уже… да, дней десять! Она взволнованно и, пожалуй, сумбурно толкует о возможных переменах в моей судьбе. Московия – страна чудес. Там участь юной, красивой и порядочно образованной немецкой девушки может сделаться блистательной. От Лейпцига нас сопровождает подполковник российской армии, господин фон К. От него мы узнали много чудесного о московитской жизни.

Правит Московией императрица Анна[9], племянница первого московитского императора, которого звали Великим Петром. До него Московией управляли совершенно дикие князья и, как их именуют московиты: «цари». Великий Петр постоянно вел войны. И во время одной из удачных кампаний были доставлены ему в числе других пленных семейство просвещенного пастора Глюка, сам пастор и юная воспитанница семейства, добродетельная девица, эстляндка, воспитанная на немецкий лад[10]. Император безумно влюбился в нее и сделал своей супругой. После его смерти она правила. Дочь ее и императора Великого Петра и поныне живет в Московии. Однако престол по праву занимает племянница Великого Петра, Анна, поскольку она – дочь старшего брата Петра, Иоганна[11]. Госпожа Адеркас должна быть приставлена к юной племяннице императрицы Анны, единственной внучке Иоганна, имя ее также Анна.

Впрочем, я утомилась блуждать в путанице московитских правителей с их однообразными именами. Господин фон К., заранее извещенный о нашем приезде, встречал нас под Лейпцигом, на постоялом дворе. Как приятно путешествовать, ни в чем не испытывая недостатка! Вечером в зале на постоялом дворе тетушка и господин фон К. играли в трик-трак; я притворялась очень успешно, будто дремлю у камина в уютном штофном кресле. Между прочим, услышала кое-что любопытное. О пристрастности Великого Петра к немецким девицам. При мне господин фон К. ни за что не рассказал бы ничего подобного. Но на мою удачу он вообразил, будто я и вправду задремала. Камин был расположен далеко от играющих; господин фон К. говорил, не понижая голоса, не опасаясь разбудить меня. Как оказалось, Великий Петр, еще до своего знакомства с прекрасной пленницей, находился в тесных любовных отношениях с красавицей Анной Монс[12] (Анна! Роковое имя в Московии), дочерью простого трактирщика или ремесленника, проживавшего в особенном квартале, нарочно отведенном в столице московитов для проживания иноземцев. Разумеется, я не настолько глупа, что бы предаваться безумному прожектерству. Тем более, что в Московии сейчас нет ни императора, охочего до немецких девиц, ни холостых принцев. Но невольно, конечно, воображаю что-то смутное, какого-то дивного красавца, нежного, доброго. Он необыкновенно богат. Рядом с ним я оказываюсь в мире дивных наслаждений, я могу позволить себе все, что захочу… Но довольно, довольно. Успокойся, Ленхен. Смотри в окошко дорожной кареты…

* * *

В два часа пополудни мы приехали в Мейсен, где останавливались и обедали в хорошем трактире. Затем сменили лошадей и отправились в Дрезден. Здесь мы поместились в доме, который еще недавно занимали московитский посол и его семейство. Однако, как известил нас господин фон К., ныне посол отозван императрицей назад в Московию и обвинен в казнокрадстве. Новый посол еще не назначен. В доме нам было весьма удобно. Слуги немы как рыбы; впрочем, все они – местные жители. Очень хочется увидеть наконец-то истинного, природного московита.

Тетушка Адеркас знает о существовании в Дрездене примечательного Японского дворца и стала упрашивать подполковника фон К. устроить для нас посещение этой достопримечательности. Господин фон К. был настолько любезен, что исполнил ее просьбу. Мы осмотрели обширную коллекцию прекрасного фарфора. Как прекрасно путешествовать!

Здесь же, в Дрездене, мы имели честь наблюдать парадный выезд их величеств короля польского и его августейшей супруги-королевы, а также курпринца.

Мы выехали из Дрездена в три часа пополудни. До следующей станции добрались довольно быстро. Господин фон К. получил курьерское предписание убыстрить нашу поездку. Мы едем теперь и ночами, что очень утомляет. Спустя шесть дней мы – в Данциге. Однако город осмотреть не успеваем и тотчас после трапезы выезжаем в Пилау. Море неспокойно, перевезти карету через залив невозможно. В боте мы отплыли за город, где вынуждены были провести два дня у перевозчика. Разразился шторм. Зрелище штормового моря показалось мне пугающим и прекрасным. После того как море успокоилось, карету нашу переправили и мы продолжили свой путь по суше.

Мы в Кенигсберге. Мне жалко смотреть на тетушку. Она выглядит такой усталой, изнуренной. В Кенигсберге наш багаж досматривали. Неприятная процедура! Как будто тебя, словно платье, выворачивают наизнанку.

Дорога от Кенигсберга до Мемеля идет берегом моря. Почтовые кареты нерегулярны. Господин фон К. нанял извозчика, и мы отправились из Кенигсберга в два часа после обеда. На этой дороге постоянно приходится быть под открытым небом, возчики распрягают лошадей своих на берегу и уводят их ку да-то далеко, ибо постоялые дворы, где лошади должны кормиться, находятся на другом берегу. Жители питаются рыбой и говорят на литовском языке; из провизии ничего у них не достанешь, кроме хлеба и угрей, которых они имеют в избытке.

В Мемеле пришлось вновь переправляться через залив и останавливаться у перевозчика. Мы обедали с несколькими курляндскими дворянами, которых нам любезно представил господин фон К. Пообедав и отдохнув, мы и наши новые спутники воспользовались услугами наемных возчиков и выехали в Митаву. От курляндцев услышали мы кое-что любопытное. Оказывается, нынешняя императрица московитов Анна была в свое время супругой герцога Курляндии, очень скоро после заключения брака умершего. Вдовствующая герцогиня, будущая императрица, более обреталась в Московии, при дворе своей матери, нежели в своем новом отечестве. В Московии даже получались письма от курляндской знати о том, что подданные почти не видят свою правительницу и не получают от нее распоряжений. Герцогиня изволила на свой лад исправить это досадное затруднение. Заниматься делами правления в ее отсутствие она поручила молодому дворянину Эрнсту Бирону[13], до того прилежно учившемуся в Кенигсбергском университете. Однако вскоре после того как он предался всем сердцем делам многочисленным правления, герцогиня Анна стала реже навещать свою матушку и сестер. Ныне Бирон – граф, и все уверены, что он сделается герцогом курляндским; императрица осыпает его своими милостями.

И мне придется говорить с принцессой-наследницей, а быть может, и с самой императрицей. Ленхен, Ленхен, что ждет тебя?!

Ночуем в деревне Рутцан, в харчевне, это уже курляндская деревня. Утром выезжаем и через день, в полночь, прибываем в Митаву. На этот раз нас поместили на квартире у русского камергера фон Бутлара. Кстати, именно так и следует говорить: «русский», а не «московитский». Ну да, Русландия.

От Мемеля до Митавы дорога была скверная, зато мы имели возможность любоваться сосновым лесом.

Далее нас будет сопровождать бригадир Швар. Мы дружески простились с господином фон К. Он заботился о нас как о близких родных. Из Митавы наш путь лежит в Ригу. На Энгельгардтовской заставе снова хотели досмотреть наш багаж, но был получен приказ не делать этого. Между Лифляндией и Ингерманландией проследовали через провинцию Эстляндию. Говорят, что жители этого края весьма отличаются от русских и лифляндцев по их языку и религии. Эстляндцев легко можно распознать по красноватым лицам и желтым волосам. От Риги до Санкт-Петербурга дорога идет лесами. Величественное зрелище, но множество завалов де лает путь крайне неудобным. До Нарвы почтовые станции содержатся в порядке и управляются немецкими почтмейстерами, но за Нарвой все это кончается. Бригадир Швар указал нам на жалкие деревянные постройки, в которых влачат жалкое существование русские почтмейстеры. Прочие русские также влачат жалкое существование. Женщины и мужчины укутаны в темную одежду, я не могла рассмотреть их лица. Едем день и ночь. Обедаем в Красном Селе. Наконец мы в двух милях перед Петербургом. Это главный город, столица русских, основанная Великим Петром и названная им по его святому покровителю. Полное наименование города – Санкт-Петербург.

* * *

Не знаю, с чего начать! Я видела в эти дни столько удивительного, странного, нового.

Мы с тетушкой – в Санкт-Петербурге. Однако не видели еще ни императрицы, ни принцессы. Бригадир Швар доставил нас в пристойную гостиницу, где мы провели несколько дней. Затем нам предоставили хорошую квартиру на Аптекарском острове, в доме доктора медицины N. Брат господина Швара обучался в свое время вместе с N. в университете в Гельмштедте… Супруга господина N. пригласила нас с тетушкой на обед. Госпожа Адеркас рассказала госпоже N. о моих записях. В пути мне было трудно утаить от любезной тетушки мое писание. Удивительно то, что, несколько поворчав, она принялась даже поощрять меня. И теперь с гордостью рассказала госпоже N. о моем уме. На что я не преминула заметить, обратившись к тетушке:

– Своими познаниями я обязана вам! – и тотчас я скромно опустила глаза. Впрочем, я ведь сказала правду. Именно госпожа Адеркас, не щадя сил, обучила меня грамоте и приохотила к чтению книг. Будем надеяться, что императрица окажется довольна образованием, которое госпожа Адеркас сумеет дать принцессе.

В ответ на мою фразу обе пожилые дамы значительно переглянулись. Несомненно, они считают меня достойной луч шей участи, нежели та, что я имею. Не так трудно догадаться: тетушка пленилась этим смутным и, в сущности, нелепым желанием выдать меня замуж за какого-нибудь знатно го русского. Вот уж не знаю, хочется ли мне этого. Здесь, конечно, есть очень богатые люди, но судьба их – целиком во власти императрицы. Мы с тетушкой уже успели наслушаться историй о величии и падении местных министров и придворных. Я уже успела разглядеть русских, преимущественно военных. Они одеты по прусской моде, часто высоки ростом и хорошо сложены. Офицеры весьма импозантны в своих париках с буклями и длинными косами. Кафтаны и камзолы с отрезными лифами обтягивают статные их фигуры. Белые банты, прикрепленные к черным треуголкам, и белые штибельманжеты, положенные к сапогам, придают русским офицерам праздничный вид. Я заметила много круглых лиц с красиво очерченными губами, черноусых, с большими карими глазами…

По просьбе госпожи N. я прочитала самое начало этой моей записи, то есть со слов: «Не знаю, с чего начать!». Расположившаяся ко мне добрая хозяйка предложила назвать ее супруга полным его именем, но при этом похвалила меня за деликатность и осмотрительность. Госпожа Сигезбек (теперь я с полным правом называю ее) любит своего супруга и рассказала о нем много хорошего. Доктор Иоганн Георг[14] состоит в Санкт-Петербурге в должности директора Аптекарского ого рода; в сущности, это ботанический сад. Господин Сигезбек прибыл в Санкт-Петербург полтора года тому назад по приглашению правительства императрицы, чтобы занять место профессора ботаники.

Покамест за нами не присылали от ее величества. Мы пребываем в ожидании и наблюдаем. Первой нашей обязанностью по прибытии в столицу явилась наша регистрация в полицейской конторе, ибо не так давно опубликовано предписание о том, что всякий, без единого исключения, не имеет права прожить трех дней на одном месте без регистрации. Наверное, это мера предосторожности против шпионов. Я не думаю, чтобы таким образом возможно было бы прижать бродяг, поскольку такие люди обычно проводят на одном месте лишь ночь или две.

Раз уж я начала говорить о полицейских предписаниях, скажу о русской полиции, введенной Великим Петром. Бригадир Швар уверяет, что она во всем так строга, как вряд ли где-либо еще. Он сказал, что ночные караулы устроены целиком по гамбургскому образцу. Службу свою эти караулы исполняют, по мнению господина Швара, во всяком случае, усерднее, чем это необходимо. Господин Швар по сему поводу рассказал нам следующий занятный случай. Однажды было опубликовано полицейское распоряжение о том, что никому не дозволяется после десяти часов вечера ходить по улицам без фонаря. Некий генерал шел как-то поздно по улице со своим слугой, несшим впереди фонарь. Караульные тотчас приметили их. Немедленно сбились в стаю, окружили генерала и после короткого спора отпустили слугу, бывшего с фонарем, а генерала, не принимая никаких объяснений, отвели в караульное помещение, где ему пришлось сидеть до тех пор, покамест слуга его не доложил о досадном приключении полицеймейстеру, и генерала отпустили.

Власть полицеймейстера здесь простирается гораздо шире, чем в немецких городах. Зачастую он после краткого суда приказывает приводить в исполнение самые строгие и неожиданные приговоры. Однако… Попытайтесь-ка утаить в путешествии или в чужом городе некоторые неотъемлемые свойства обыденной жизни, утаить от любопытствующей и неглупой, как мне кажется, во всяком случае, да, от любопытствующей и неглупой девушки. Попытайтесь-ка! В карете или на улице тетушка не может закрыть рукой мои широко раскрытые глаза. А если меня отсылают прочь от беседующих, я тотчас понимаю, что разговор зайдет на некие рискованные и запретные для девичьих ушей темы. Кстати, подслушивать здесь вовсе не трудно, стены не толсты, и в большом ходу шелковые ширмы. Итак, я слышу басовитый хохот бригадира Швара, смешливое повизгивание дам и угадываю в молчании доктора Сигезбека насмешливую улыбку. Дело, видите ли, в том, что, несмотря на строгости петербургской полицейской службы, здесь привыкли смотреть сквозь пальцы на пьянство и на… Да, да, да, вы угадали все так же, как и я угадала – они смотрят сквозь пальцы на распутство! И вот вам пикантная история по этому поводу. Некая распутная женщина (скажу проще: «потаскушка», чтобы вы, будущие читатели, не принимали меня за ханжу!); итак, некая потаскушка средь бела дня и посреди улицы предавалась как ни в чем не бывало распутству с неким слугой из персидского посольства, ныне прибывшего в Санкт-Петербург. Полицейские служители углядели парочку и препроводили потаскушку в полицию, а перса, естественно, отпустили. Суд был скорый и, возможно, не вполне правый. Спустя полчаса потаскушка была присуждена к наказанию батогами. Тотчас солдаты привели приговор в исполнение. Она вытерпела наказание героически. После чего солдаты отпустили ее восвояси, толкая ее в шею и спину и пеняя ей на то, что она распутничала с персом, а надобно бы с русскими природными…

Вот такими анекдотами потешается местное общество. Добавлю к тому, что госпожа Сигезбек угостила нас отличным обедом. Особенно вкусны телятина и баранина (бараны здесь ценятся очень дорого и жирны, как нигде на свете). А копченую лососину я пробовала впервые и нахожу чрезвычайно аппетитной.

* * *

Я сама себе дивлюсь. Еще совсем недавно мои познания об окружающем мире ограничивались окрестностями шлосса и сведениями, почерпнутыми из книг. Но путешествие изменило все, теперь я кажусь себе опытной и многознающей. Аптекарский остров расположен довольно-таки далеко от резиденции императрицы. Оттуда за нами не присылали покамест. Госпожа Сигезбек сказала, что Ее величество и наследная принцесса Анна отправились в паломничество в один из отдаленных монастырей, как это в обычае у русской знати. На Аптекарском острове не так много домов, но растет густой и красивый сосновый лес. Епископ Новгородский приказал прорубить через лес аллеи-перспективы, и это очень красиво.

Сегодня мы, руководимые госпожой Сигезбек, побывали в саду, называемом Аптекарским. От сада остров и получил свое название. Сад – прелесть, и само его существование доказывает убедительно плодородие петербургского края. Сад огромный и, как объяснила госпожа Сигезбек, разбит в новейшей манере. Здесь собраны растения и деревья со всей Европы, а также и с азиатского континента. Оранжерея благо ухает ароматами лимонов, апельсинов и садовой клубники. Доктор Сигезбек полагает, что это лучший из всех известных ему ботанических садов, а уж он-то повидал мир, не говоря об изученных им каталогах.

* * *

Снова побывала в саду. Наблюдала за трудами доктора. Прибыли несколько сотен совершенно прежде неизвестных науке растений из Китая и Великой Татарии. Доктор присваивает им латинские названия.

Сад именуется Аптекарским, потому что все аптеки города получают растения из этого сада. Аптекарь, нарочно для того выписанный из Гейдельберга, собирает и обрабатывает лекарственные растения.

Весна. Деревья расцвели. По словам господина Сигезбека, здесь вызревают и фрукты, хотя и не такие большие и хорошие, как у нас и в других краях, более теплых, нежели окрестности Петербурга. Некоторые горожане арендуют садовые деревья и, выплатив определенную сумму, снимают урожай. Кроме того, в Петербург ежегодно привозят невероятное количество свежих и сушеных садовых фруктов – по суше через Москву, старую столицу государства, и водным путем – через Любек.

* * *

Наступает лето. Право, не понимаю, отчего нас так торопили ехать! Но время мы проводим здесь недурно. Тетушка, однако, тревожится; ей не терпится вступить в должность воспитательницы принцессы. Госпожа Адеркас непрестанно повторяет, что неопределенность тягостна. Возможно, она права. Но все же неопределенное положение, в котором мы с ней очутились, достаточно приятно. Особенность Аптекарского острова и сада, равно как его местоположение, таковы, что на протяжении всего лета здесь бывает избранное общество. Это самое веселое и приятное место во всем Петербурге. Ежедневно сюда начали приплывать на судах и развлекаться прогулками многие из знати. Нам посчастливилось, благодаря посредничеству четы Сигезбек, познакомиться с бароном фон Гюйссеном. Прежде он был военным советником на русской службе. Затем наиболее приближенный к Великому Петру князь Меншиков[15], впоследствии попавший в ужасную опалу, рекомендовал барона для занятия должности гофмейстера при злосчастном принце Алексее[16], являвшемся старшим сыном Великого Петра от первой супруги, природной русской дворянки. Он был отдан отцом-императором под суд за какую-то серьезную вину, едва ли не за попытку государственного переворота. Вскоре после этого барон, не имевший никакого отношения к планам принца, впал в немилость. Ныне барон живет в Петербурге на покое, императрица Анна милостива к нему. Этот человек знает историю России, а также все особенности и свойства русских, как мог бы знать весьма усердный министр. Однако он научился и помалкивать, ибо молчаливость в подобных делах – качество главнейшее для того, кто хочет в этом государстве жить спокойно. Но все же барон позволяет себе порою достаточно откровенные беседы. Но я думаю, что рассказанное бароном фон Гюйссеном нам вовсе не является в Петербурге таким уж секретом. Так, он много говорил с нами, обращаясь, впрочем, кажется, более к бригадиру Швару и доктору Сигезбеку как к слушателям более достойным его откровенности, нежели две пожилые дамы и юная девица. Постоянной темой, в частности, служили возвышение и опала князя Меншикова, его патрона. Этот последний, будучи по происхождению сыном дворцового конюха, возвысился небывало благодаря своей, завязавшейся еще в детстве, дружбе с Великим Петром, бывавшим в обращении весьма простым. После смерти императора князь, желавший выдать замуж старшую дочь за сына осужденного принца Алексея, был сам осужден и выслан из столицы далеко на север. Барон утверждает, что в России существуют особые и чрезвычайно холодные местности, предназначенные нарочно для ссылки неугодных лиц.

– Нет, вы не знаете России! – Барон усмехался в седые усы и попыхивал старомодной голландской трубочкой. – О, здесь возможно ехать и ехать – бескрайне, бескрайне! Избави вас Господь судить о России и русских по Москве и Петербургу. Подлинная Россия начинается за пределами городов, обустроенных поверхностно на европейский лад. И я никому – о! – никому не пожелаю узнать подлинную Россию!..

– Отчего же? – решилась спросить я.

– Оттого что подлинная Россия раскрывается вам, когда вы, моя прелестная девица, следуете в далекую ссылку в открытых всем русским ветрам и метелям санях, под конвоем солдат, направляемых противоречивыми, но строжайшими предписаниями; следуете в растерянности и ужасе вперед и вперед через бесконечные пустынные равнины и леса…

Мне сделалось не по себе от его густого голоса, почти заворожившего меня.

– Перестаньте, барон! Вы напугали Элену, а ведь она сов сем еще дитя! – вмешалась госпожа Сигезбек, заметив мой испуг, и пригрозила барону закрытым веером.

Барон покивал мне пудреной головой, свежесделанные букли оттеняли морщинистую смуглость его лица.

Мы сидели в беседке, когда вдруг поблизости раздалась громкая песня на тогда еще непонятном мне русском языке, в громком нестройном мужском пении слышались угроза неведомо кому и странная, беспредельная распущенность. Я снова испугалась. Но барон широко улыбнулся. Усилием воли я за ставила, принудила себя обернуться и увидела молодого человека в офицерском гвардейском мундире, весьма запачканном, и с непокрытой головой. Казалось, его парик вот-вот свалится наземь. Лицо молодого человека, необычайно красное, багровое, в сущности, имело выражение дикой злобы; глаза его, сильно прищуренные, налиты были кровью. Он двигался, пошатываясь, и неровными шагами, и пел, срывая голос.

– Молодец, – произнес барон, усмехаясь. И повторил непонятное мне тогда русское слово: – Молодец![17]

Офицер нелепо взмахнул обеими руками и рухнул бы на землю, если бы не подбежавшие простолюдины, его слуги, вероятно. Они подхватили пьяницу под руки и увлекли с собой. Я решилась вновь задать вопрос, отчасти для того, чтобы одолеть страх, охвативший меня с новой силой:

– О чем говорится в этой песне?

– О! Не для девичьего ушка, – захохотал барон. А госпожа Сигезбек наклонилась к тетушке Адеркас и прошептала нечто, вызвавшее краску на впалых щеках тетушки и характерную многозначительную улыбку дамы, услышавшей некую непристойность.

Барон объяснил, что страшный офицер – единственный сын князя Меншикова и является лейтенантом гвардии.

– Я бы не стал чрезмерно осуждать этого молодого человека за его буйство. Ведь он находился в ссылке вместе с отцом и всем семейством. Его мать и одна из сестер, та самая, которую желали сделать супругой внука Великого Петра, умерли в ссылке.

Госпожа Адеркас спросила, что сталось с внуком великого государя. Барон ответил, что юноша, почти мальчик, скончался от оспы.

– …Тогда дворянство решило передать престол нынешней императрице Анне Иоанновне.

– А дочь Великого Петра? – продолжала любопытствовать тетушка.

– Принцесса Елизавета жива. Жив и другой внук великого государя, от старшей дочери, Анны, и герцога Голштинии[18], – отвечал барон.

– Но ведь нынешняя императрица – дочь старшего брата Великого Петра, не так ли? – осторожно заметила тетушка.

Похоже, господин барон разошелся:

– В России не существует раз и навсегда установленного порядка престолонаследия! Нет здесь и майоратного права, имущество отца не переходит к старшему сыну. В сущности, все наследуется произвольно. Россия – страна, где господствует единственное право – право сильнейшего. И я бы не сказал, что это так уж несправедливо…

Далее барон фон Гюйссен[19] рассказал нам, кстати, что все печатные известия о смерти кронпринца Алексея, женатого на принцессе Брауншвейг-Вольфенбюттельской[20], недостоверны. Обыкновенно пишут, будто он умер в заключении, то есть в тюрьме, от переживаний. Но несомненно, что утром того дня принц был здоров, а вечером его нашли уже на роскошном парадном ложе с повязанным вокруг шеи большим платком… Барон хотел сказать нам, что принца задушили? По приказу его отца, императора?.. Госпожа Сигезбек поспешила заговорить о дождях, то и дело могущих испортить прекрасную летнюю погоду…

* * *

Становится все теплее и теплее. Тетушка Адеркас начала подумывать об отъезде. Говорят, императрица уже прибыла, но за нами не посылают. Уехать из России вовсе не так просто. Следует предпринять особенные усилия для получения путевого паспорта, свести знакомства с нужными для того людьми. Госпожа Сигезбек отговаривает тетушку; ведь подобными действиями возможно рассердить императрицу, которая не давала приказа отпустить нас в наше отечество. Для получения паспорта следует, кроме прочего, заручиться поручительством в том, что желающий покинуть Россию никому не задолжал. Если такого поручительства нет, приходится с барабанным боем объявлять по городу о предстоящем отъезде. Племянник аптекаря, намеревающийся вскоре по кинуть российскую столицу и отправиться на родину, потратил много времени, денег и усилий, прежде чем получил надлежащий путевой паспорт. Паспорт подписан в пяти разных канцеляриях и украшен имперской печатью. После того как мы увидели этот паспорт и узнали его содержание, тетушке расхотелось предпринимать что бы то ни было для осуществления отъезда… Вот что написано в паспорте, перевожу:

«По повелению Ее величества российской императрицы, самодержицы всей России и проч., и проч. Сим объявляется всякому, кто должен это знать, что предъявитель сего отпущен из России. Он должен в течение недели, начиная от указанной ниже даты, выехать из Санкт-Петербурга и в течение месяца пересечь границу. Перед отъездом он должен явиться с этим паспортом в Адмиралтейств-коллегию и в Полицеймейстерскую канцелярию. В удостоверение этого и для беспрепятственного продолжения его пути ему выдан настоящий паспорт, скрепленный печатью Ее императорского величества и подписями сенаторов».

Можете легко догадаться, что после прочтения подобного документа нам вовсе не хочется пытаться уехать из России без дозволения Ее величества. Госпожа Сигезбек, обучающая меня русскому языку, которым она уже хорошо владеет, осталась довольна выполненным мною переводом.

* * *

Признаюсь откровенно, отхожие места здесь крайне неудобны. Но моются здесь дважды в неделю, дабы содержать тело чистым и здоровым. Зимой многие выходят из бани нагими на холод; это, однако, не столь опасно, как кажется; многие иностранцы, не обладающие крепким телосложением, испробовали это; в их числе и господин Сигезбек. Так моются и русские женщины. Но я предпочитаю омовение в большой кадке; тетушка и госпожа Сигезбек поступают таким же образом. Мыло дамы здесь употребляют греческое, мягкое и душистое.

В Санкт-Петербурге мы решились попробовать своеобразный напиток, именуемый «квас», а также черное пиво, приготовляемое из ржаной муки. Мед здесь скверный. Во все блюда принято добавлять постное масло. Еще один анекдот: русский, француз и немец пьют в одной компании и в их стаканы попадает по мухе. Француз отливает вино с мухой, немец вынимает муху из стакана пальцами, русский же выпивает вино вместе с мухой, поскольку полагает, что вино уже попало в нее.

* * *

Чета Сигезбек продолжает любезно развлекать нас. Вчера мы ездили в монастырь Святого Александра Невского. Это новая обитель на реке Неве в пяти верстах от Петербурга. В монастыре полсотни монахов, во главе которых находится аббат, называемый архимандритом. Доктор Сигезбек напрасно спрашивал монахов, что за человек был их святой патрон и когда он жил. Мне было приятно понимать очень многое из того, о чем доктор говорил на русском языке с монахами. Что касается Александра Невского, то о нем я прочитала в «Samlung Russischer Geschichte»[21]; там говорится, что он был в Новгороде Великом наместником своего отца, великого князя Ярослава, и в 1241 году одержал блестящую победу над шведским королем и лифляндским рыцарством на том самом месте, где теперь стоит монастырь.

Доктор спросил одного монаха, какими качествами и достоинствами должен обладать святой отец, чтобы быть принятым в столь важный монастырь. Монах ответил весьма искренне, что ищут преимущественно таких, кто имеет хороший голос для литургии.

Монастырь задуман обширным, но покамест не достроен. Многие помещения пустуют и не использовались с той самой поры, когда Великий Петр молился у гробницы святого и затем обедал в монастыре.

Маленькая часовня в нижнем этаже и другая, побольше – в верхнем – очень хорошо украшены. В большой часовне поставлен гроб святого, сделанный из позолоченного серебра с надписью, выгравированной славянскими письменами; вероятно, это его житие. На крышке сделано изображение святого. Гроб привезен Великим Петром, основавшим этот монастырь, из своего первоначального места – церкви Богородицы в городе Владимире. Теперь гроб опломбирован, запечатан, и никому, даже самому императору ни разу не было позволено открыть его. Богомольцы приближаются и целуют крышку гроба. Ниша, в которой стоит гроб, покрыта живописными изображениями чудес, совершенных Александром; на одном из этих изображений он наносит удар по голове шведскому королю.

В монастыре имеется маленькая библиотека, содержащая жизнеописания русских святых и несколько старых богослужебных книг. Главным украшением библиотечного помещения является небесный глобус из латуни, изготовленный в Голландии.

Нас угостили соленой редькой и черным хлебом.

* * *

Великий Петр желал придать своей столице облик Венеции. Но о Петербурге известно, что весьма немногие русские поселились в нем по своей доброй воле. Строительство города ведется несколько странно. Многое из хорошо построенного снесено, а взамен построено другое, или же построенное разрушилось до основания и возведено заново. Порой признается подлежащей сносу целая улица хороших деревянных строений, а их владельцы получают приказ за год-два возвести каменные дома определенной высоты. Они должны немедля ломать свои дома, переносить их во двор или на другое место, где разрешается стоять деревянным строениям, или по дешевке продавать свои постройки, уступая дворовое место тому, кто захочет построиться в камне.

Великий Петр приказал многим знатным людям выстроить каменные дома на Васильевском острове, отведенном им под житье. Все они получили соответственные чертежи и принуждены были повиноваться, но без малейшей к тому охоты. Именно поэтому они всячески старались уклоняться от завершения строительства или тянуть время до тех пор, покамест у государя не пройдет первый пыл, тогда они радостно бросали недостроенные здания.

На этом острове много дворцов, заложенных с размахом, но без окон, дверей и полов. С каждым днем они все больше разрушаются. Не похоже, чтобы их когда-нибудь достроили, поскольку вся знать желает быть близ императорского двора или по крайней мере на том же берегу реки.

Госпожа Сигезбек повезла нас в гости к одной даме, которая не очень знатна, но ныне пользуется милостями императрицы. Тетушка поведала мне под большим секретом, что причина фавора этой дамы заключается в ее чрезвычайном умении рассказывать императрице на ночь, перед сном, длинные сказки и при этом почесывать августейшие пятки. Имя дамы – Авдотья Воронихина. Впрочем, мы отправляемся к ней вовсе не для развлечения. Госпожа Сигезбек устроила этот визит с намерением разузнать о намерениях императрицы относительно тетушки Адеркас. Наконец-то я побываю в настоящем русском доме!

* * *

Желание сбылось. Итак, вот вам русский дом. Стены толстые, каменные, крыша деревянная, окна английские. Вокруг окон и над воротами – деревянные украшения из крашеного дерева. Наружные сени и лестница построены со стороны двора, они тоже деревянные; все славно и вполне при годно для поспешного сгорания во время пожара. Дом трехэтажный, но стена второго этажа проломлена, чтобы могла въехать карета.

В комнатах нет обоев, несколько зеркал, столы и стулья. Кафельные печи велики и топятся из сеней. После пяти часов вечера горожанам запрещено отапливать комнаты, чтобы в случае пожара огонь не застал людей спящими. Этот дом, оказывается, не принадлежит госпоже Воронихиной. Корона предоставляет ей даровую квартиру, как всем, кто принадлежит к придворному штату. Госпожа Воронихина занимает в доме, где она определена на жительство, лучшие комнаты, пятую часть дома, в сущности. Все придворные служащие – и старшие, и младшие – пользуются бесплатными квартира ми, если не имеют собственных домов. Получив полицейское предписание, хозяева обязаны уступить лучшие помещения квартирантам. Квартирный постой на самом деле является для домохозяев Петербурга истинным мучением. Обычно на постой ставят солдат – по двое на каждую печь в доме, но всех их возможно уложить в одной комнате. Иногда строят во дворе для такого рода постояльцев так называемую черную избу, которая именуется «черной», потому что указанные молодцы разводят чрезвычайно сильный огонь в печи, и потолки и стены соответственно чернеют. Жилье для постояльцев отапливается и освещается за хозяйский счет. Госпожа Воронихина прежде всего распространилась об этом и весьма гордилась своею принадлежностью к придворному штату и особенно – привилегиями, предоставляемыми данной принадлежностью. Она сказала, что в Москве солдаты не стоят на квартирах, поскольку там достаточно казарм, но все же горожане несут иные соответствующие этому повинности. К примеру, содержатели постоялых дворов для извозчиков должны платить короне четвертую деньгу от получаемой за предоставление жилья платы. Петербург и Немецкая слобода в Москве освобождены от городского поземельного налога, взимаемого в других русских городах.

Госпожа Воронихина вышла к нам в атласной, но засаленной робе. Парик сей дамы белокур и необычайно дурно вычесан. Служанка-рабыня подала нам сваренный дурно кофе с прекрасными сливками. Финны, издавна заселяющие эти места и составляющие все население петербургских окрестностей, приготовляют и продают в городе молоко, сметану, сливки и сыр очень хорошего качества. Госпожа Воронихина – вдова; она имеет единственную, обожаемую ею дочь, девушку моего возраста, явившуюся вскоре после нашего приезда в этот дом. Ее зовут Арина (настоящее русское имя!). Отец ее, покойный супруг госпожи Воронихиной, служил кузнечным мастером Адмиралтейства. Как я уже упомянула, они люди невысокого происхождения. Госпожа Воронихина сказала нам, что выдает Арину замуж за молодого человека, посланного Великим Петром в Голландию для обучения искусству живописи[22]. Это произошло в конце жизни императора. Теперь этот молодой человек, которого, вероятно, следует считать первым природным русским живописцем, возвратился на родину. Я поняла из слов его будущей тещи, что он в милости у императрицы, хотя употребляют его не столько для писания портретов, сколько для малярных работ. Впрочем, госпожа Воронихина полагает это вполне естественным. Она начала было говорить, что не понимает, как это можно снимать портреты с живых людей, изображать их, как будто они святые! Тут вдруг она осеклась и ненадолго смолкла. Вероятно, предположила, что мы ее не поймем и осудим за подобное ее мнение о живописи. Тотчас она завела речь о другом и похвалилась новым хорошим домом, построенным в ее родном городе, который называется Нижний Новгород. Покамест Авдотья Воронихина находится на государственной службе, в этом доме живет ее сестра, старая девица, крайне, по словам госпожи Воронихиной, благочестивая. Воображаю, как может выглядеть русский дом в провинции, построенный на средства, полученные за чесание пяток… августейших пяток!.. Благословляя императрицу всеми возможными благословениями, эта придворная служительница объявила, что по милости правительницы будет сделана дворянкой и получит значительный надел земли и рабов для обработки земли. Госпожа Воронихина посетовала на свое мягкосердечие и непомерную любовь к дочери. Дочь ее могла бы (опять же – по словам матери!) сделать хорошую партию, если бы не злосчастная влюбленность молодой девицы в упомянутого выше живописца. Мать с жаром уверяла, что уступает просьбам дочери и молодого человека, поскольку счастье единственной дочери дороже всего для заботливой матери. И все же тотчас повторяла, что девушка могла бы иметь гораздо лучшего жениха.

Я украдкой взглянула на молчавшую как рыба девушку. Сначала мне показалось, что она покраснела от смущения, но когда я позволила себе приглядеться, то поняла, что она чрезмерно нарумянена. Впрочем, здесь это общее для женщин и девиц всех сословий правило. Надобно знать, что русский народ всю красоту относит к красной краске. Красивую девушку называют не иначе как «красная девица» (Krasna Deviza). Женские лица почти что изуродованы чрезмерным наложением румян и множеством мушек, налепленных на висках и щеках. Румяна изготовляют здесь из какой-то красной древесины, настаивая на ней водку, стоят они дешево. По обычаю следует умываться подобным настоем раз в неделю. Женщины из простонародья так же любят румяниться, как наши служанки наряжаться, пудриться и помадить губы. Госпожа Сигезбек говорила тетушке, что бедные крестьянские девушки, насельницы русских деревень, нарочно выходят на дорогу, чтобы выпросить у проезжающих пару копеек на румяна. Для того чтобы в итоге нарумянить лицо, они готовы на многое…

Между тем госпожа Воронихина продолжала говорить, что желала бы оставаться при Ее величестве до скончания своей жизни. Но если паче чаяния императрица соскучится ее услугами, то житье в родном городе (в этом самом Нижнем Новгороде) явилось бы пределом мечтаний как для самой Авдотьи Воронихиной, так и для ее домочадцев. Между прочим, она обмолвилась о засилье немцев при дворе и в столице, то есть в Петербурге; обмолвилась поспешно и – вот что мне любопытно – вольно или невольно? И если невольно, то с какой целью? Показать нам, что мы отчасти зависим сейчас от ее воли и власти? Мелкая душонка!.. Кстати, скажу: «немцами» здесь именуют всех иноземцев: и французов, и шведов, и голландцев… Считается, что человек, чьим природным языком не является русский язык, – это немой человек – «немец». Народ также ненавидит католическую и протестантскую церковь, однако при дворе множество католиков и протестантов. До нововведений Великого Петра русские не знали, что такое государственные учреждения, не имели понятия о строительстве кораблей и положенном устройстве армии; убирали свои дома и одевались скорее на персидский лад, подобно азиатам; женщины закрывали лица и не смели находиться в собраниях рядом с мужчинами. И вот, едва соприкоснувшись с просвещением, нахлобучив вычесанные дурно парики, напялив кое-как роброны и камзолы, едва залепетав по-немецки и по-французски, они уже твердят о пресловутом «засилье» иноземцев. Для них издавна государственная служба – лишь способ обокрасть государство. Зная о том, что немцы и французы получают за свою службу русскому государству деньги и чины, природные русские приходят в бешенство. Хотя никто из них не в состоянии содержать в должном порядке ботанический сад или аптеку, лечить больных, быть командиром в армии или капитаном на корабле; и люди состоятельные стремятся, естественно, нанимать к своим детям учителей-иностранцев, тех же немцев и французов. Я думаю, что если рассматривать понятие «учитель» в более широком смысле, то судьба учителей всегда должна быть плачевна. Ведь учитель – живое напоминание о твоем недавнем неумении, невежестве. Хороший учитель, то есть завершивший курс обучения, – это, конечно же, мертвый учитель, опозоренный учитель, учитель, которого бывшие ученики предали и обесчестили. Благодарности ждать нечего. Во всяком случае, в России. Я не сомневаюсь, что в дальнейшем, в некоем далеком будущем, русские станут утверждать, будто прекрасно умели сами строить корабли, писать масляными красками картины и танцевать менуэт, а иноземцы лишь мешали им все это исполнять!..

И будто в подтверждение моих мыслей я, случайно опустив голову, заметила, что молчаливая Арина, превосходнейше разодетая в бархат с галуном, босая. Впрочем, ничего в этом нет удивительного. Летним днем не редкость встретить на улице нарядную босую женщину с туфлями в руке, явно не принадлежащую к одному из низших сословий. Я также не думаю, чтобы Арина молчала из скромности; вернее всего, она не получила никакого образования; возможно, даже не научена грамоте; что, впрочем, не мешает подобным девицам превесело болтать друг с дружкой, пересказывая всевозможные непристойности, – совсем как у нас служанки… Но не понимаю, отчего я рассердилась на эту девушку. Да, она не образованна, но она не сделала мне ничего дурного, у нее густые, довольно красивые светло-каштановые волосы, убранные в прическу даже с некоторым изяществом…

В комнату вошла, прервав нашу беседу, пожилая дама и, широко перекрестившись, очень тихо и медленно поклонилась госпоже Воронихиной. Та в свою очередь сделала явственное движение глазами. Вошедшая поклонилась тогда и каждой из нас. Это дальняя родственница Воронихиной, бедная, живет из милости у придворной служительницы, надзирая за ее сто лом и платьем. Вошедшая доложила своей благодетельнице, что кушанье готово и поставлено. Мы были приглашены в соседнюю комнату, исполнявшую должность столовой. Госпожа Воронихина и ее дочь носили французское платье, но вошедшая родственница одета была по-русски. И, пожалуй, впервые я видела русский костюм на таком близком расстоянии. Голову этой пожилой женщины украшала шапочка с верхом из сукна (впрочем, я видала подобные с верхом из бархата или дорогого шелка), отороченная мехом. Шапочка эта совершенно скрывала волосы, хотя волосы у русских женщин обычно длинные. Считается неприличным для замужней женщины или вдовы показывать волосы. Девушки стягивают волосы лентой на затылке. Юбка дальней родственницы госпожи Воронихиной, широкая и короткая настолько, что виднелись простые башмаки, сшита была из очень яркой ткани. Голова под шапочкой закутана в шелковый, расшитый бисером платок. Дама одета была также в подбитый дорогим мехом жакет, достигавший до бедер. Девицы, носящие простонародное платье, надевают жакеты без рукавов.

Обед был даже хорош. Подали чрезвычайно вкусную рыбу – стерлядь, отваренную с уксусом, перцем и солью. Рыбный суп золотился, как золото. Осетровую икру по обычаю намазывали на хлеб и присыпали также солью и перцем. Госпожа Сигезбек заметила тетушке Адеркас, что по вкусу осетровая икра напоминает превосходных устриц. С сырой спинки лосося снимают кожу, режут спинку на большие куски, затем намешивают в тарелке масло, уксус, соль, перец и поливают этим соусом подготовленную рыбу. Хороши были и жаренные в масле снетки, горячие и хрустящие. Печеная баранина вкусна и жирна. Приготовленный из постного мяса бульон заправлен крупой, луком и большим количеством трав. Из вин подавали крепкое бургундское и токай. В Петербурге нет недостатка в превосходных напитках; хорошие ликеры, кларет, арак, бренди ввозятся постоянно…

Я была помещена за столом на таком месте, что при желании могла видеть небольшую проходную комнату, через которую прислуживавшие рабыни пробегали, принося кушанья в столовую. В этой комнатке происходило настоящее столпотворение. Трех или четырех прислуживавших девушек осаждали мужчины и мальчики-подростки в простонародном платье, также служители-рабы. Осаждающие прислужниц хватали нагло с тарелок и блюд куски, хлопали девушек по их объемистым спинам и задам, бесстыдно клали ладони на груди, непрерывно улыбались, посмеивались и что-то говорили, едва ли пристойное… Подданные императрицы имеют право приобретать рабов, то есть попросту покупать за деньги. Приезжие нанимают слуг из числа свободных и принадлежащих к низшим сословиям подданных империи. Жадность рабов к господскому кушанью не должна удивлять, их кормят и содержат очень плохо. В целый день им предлагается насытиться куском кислого черного хлеба с солью, луком или чесноком. Запивается подобное блюдо квасом, приготовляемым из воды, залитой в солод и настоянной на различных травах – тимьяне, мяте, сладкой душице и бальзамнике, а затем отцеженной. Десертом почитается крепчайшая водка, ради получения которой простолюдины готовы на все!

Труд здесь чрезвычайно дешев. Возможно нанять сотню человек на деньги меньшие, чем у нас для пятерых. Это восхищает мою недалекую тетушку Адеркас, которая не видит в этом унижения человеческого достоинства, но относит к превосходным сторонам русской жизни. Вы можете купить русского мужчину или женщину за двенадцать или пятнадцать рублей. Впрочем, я все еще не совсем поняла, возможна ли подобная покупка для иностранцев. В любом случае, вывозить русских рабов за пределы империи запрещено.

Госпожа Сигезбек утверждает, будто в домашнем обиходе русская прислуга ужасна. Однажды господину Сигезбеку случилось нанять русского слугу по имени Тимофей. Доктору нужно было по какому-то делу выехать со двора, Тимофей должен был сопровождать его. Однако в назначенное время выяснилось, что слуга пьян и не в состоянии встать с постели. Костюм Иоганна, слуги-немца, находился у портного, поэтому Иоганну пришлось спешно нарядиться в платье Тимофея и сопроводить доктора Сигезбека. Далее произошло следующее. Несколько оправившись и придя в себя, Тимофей отправился в город в халате, полотняном исподнем платье и нитяных чулках. Дойдя до маленького канала, идущего позади императорского летнего дворца, Тимофей, не спрашивая дозволения, уселся в крохотный ботик, распустил небольшие паруса и подплыл к перевозчицкой лодке, в которую как раз намеревалась сесть вдова какого-то гобоиста. Немедленно Тимофей принялся упрашивать ее переправиться вместе с ним. Соблазненная даровой переправой или уж не знаю чем, она дает уговорить себя. Но вместо того чтобы прямо причалить к противоположному берегу, он направляет путь к реке. Женщина, не бывшая пьяной, тотчас увидела, какая опасность грозит ботику от сильного ветра. Она всячески старается отклонить Тимофея от безумного его намерения. В ответ на ее просьбы он схватил багор, пригрозил ей и продолжал свой путь. Но не успел ботик выйти из канала, как Тимофей не мог уже при сильном ветре управлять парусами. Ботик опрокинулся, исчез в волнах и не показывался более на поверхности воды, равно как и оба утонувших. Думают, что они так запутались в снастях, что прицепились ими ко дну вместе с ботиком. На следующий день они были вытащены из воды якорями. Их нашли обнявшимися. Женщина еще не очень изменилась. Но призванный для опознания Тимофея господин Сигезбек узнал злосчастного слугу своего с большим трудом.

Некоторые богатые люди владеют большим числом рабов, до восьмисот и более. Дворяне являются господами своих крестьян и по своему усмотрению могут наказывать последних плетьми и отнимать у них нехитрое их имущество, никому ничего не объясняя. Но над жизнью своих рабов хозяева не властны. Если от чрезмерно жестокого наказания раб умрет, господину придется держать ответ перед правосудием и даже пойти на виселицу. Но господин Сигезбек говорил, что эти полные рабы своих господ довольны своим рабством, сколь бы удивительным это ни казалось. Они живут в теплых домах, обрабатывая землю и выпасая скот. Четыре дня из шести они обязаны работать на своего хозяина и два дня в неделю работают на себя. Но часто господа пожинают плоды чужого труда: заметив, что кто-то из его крестьян преуспевает, процветает и богатеет, хозяин вправе отнять у него нажитое. Господа также могут переселять крестьян когда и куда пожелают, равно как и продавать с землей или без земли. Доктор Сигезбек знает несколько случаев, когда крестьяне покупали сами себя, то есть мужик просил какого-нибудь купца выкупить его у хозяина за определенную цену, а потом возмещал расходы и вступал в купеческое общество.

Хозяева поощряют ранние браки рабов. Человека, отказавшегося от приказанного хозяином брака, ждет весьма нелегкая жизнь. Двадцатилетних женщин выдают за мальчиков девяти-десяти лет. На появление ребенка до совершеннолетия мужа никто не обращает внимания, лишь изредка священник приказывает жене покаяться. Прежде при церемонии бракосочетания жена вручала мужу плетку. Говорят, теперь этого нет.

Во время обеда сидела с нами и родственница госпожи Воронихиной. Она с некоторым недовольством поглядывала на продолжавшую молчать Арину и наконец, обратившись к те тушке Адеркас, самой старшей из гостий, спросила ее, отличаются ли у нас на родине молодые девицы таким же непокорством, как ныне на Руси. Мы едва понимали старинный русский язык этой женщины. Тетушка Адеркас отвечала дипломатично, что наши девушки на выданье послушны своим родителям и опекунам, но те не склонны принуждать молодых питомиц к насильным бракам. Мне показалось, что наша собеседница мало что разобрала из тетушкиного ответа. Госпожа Воронихина вмешалась решительно и рассказала нам занятную историю, любопытно трактующую вопросы справедливости и послушания родителям.

Когда будущая императрица Анна Иоанновна прибыла из Курляндии, в числе солдат гвардии, охранявших ее, отличился один, сын свободного крестьянина. И невзирая на его низкое происхождение, императрица приказала произвести его в капитаны гвардии. Его отец, живший на границе с Сибирью в большой нужде, с великим трудом добился паспорта для проезда в Санкт-Петербург. Надеясь, что сын будет со держать его в достатке, он продал свое скудное имущество и после утомительного путешествия приехал наконец в столицу империи. Он скоро узнал, где живет его сын, и попросил караульного у ворот послать кого-нибудь, дабы известить сына (а тот находился дома с компанией гостей) о приезде отца.

Собравшиеся солдаты подняли бедного старика на смех и принялись над ним потешаться, ведь капитан рассказывал о себе, что он по рождению дворянин. На дворе сделался шум, вскоре привлекший внимание слуг, а затем и капитана с его компанией, пожелавших поглядеть, в чем дело.

Капитан узнал, конечно, своего старого отца, однако при казал высечь его и прогнать. Побитый старик причитал и жаловался на улице. Сбежался народ и в том числе некий писец; он пожалел старика, приютил в своем доме и, немного поразмыслив, сочинил прошение на высочайшее имя с почтительным изложением происшедшего и сути дела. Писец посоветовал старику ждать на другой день у дворца на определенном месте, где имела обыкновение проезжать императрица, и вручить прошение Ее величеству.

Наутро императрица и вправду проезжала в указанном месте в простой карете. Старик отдал ей прошение. Вскоре его вызвали во дворец. Во дворе собрали гвардейцев и приказали капитану выступить вперед. Сама императрица изволила спросить, не родился ли он в таком-то селении и от таких-то родителей. И приказала под страхом смерти не лгать. Капитан, рассудив, что истина наверняка уже известна Ее величеству и что последствия притворства и доставления императрице столь многих хлопот могут оказаться не только пагубными, но и, возможно, будут стоить ему, капитану, жизни, повалился к стопам Ее величества и повинился и сознался во всем.

Тут привели старика, и государыня потребовала, чтобы он собственноручно отхлестал сына кнутом. Старик, помедлив, заявил, что не может бить сына, покамест на нем гвардейский мундир. Императрица улыбнулась и повелела виновному снять мундир.

Тогда отец основательно вздул бессердечного сына, а императрица приказала половину капитанова жалованья отделять на содержание его родителя. После чего Ее величество сказала, что происшедшее наказание и дальнейшее восстановление справедливости угодно законам Божиим и законам империи и что сии законы она намерена применять против всякого, кто посмеет преступить их, и при том ни чины, ни мера знатности разбираться не будут. Одновременно императрица признала храбрость капитана и пообещала, если капитан в дальнейшем будет заботиться о старике-отце, продвигать указанного капитана по службе соответственно уставу и заслугам.

Этот восторженно изложенный анекдот показался мне в определенном смысле странным и даже и двусмысленным. Я спросила господина Сигезбека, что он думает о таком случае. Последний, захохотав, отвечал мне, что уже слыхал эту курьезную историю, но вместо нынешней императрицы Анны Иоанновны главным действующим лицом выступал Великий Петр, что, конечно же, более естественно. Так, в частности, говорилось, что солдат отличался во многих сражениях и даже на глазах самого императора. Наказание также изображалось более красочно. Великий Петр якобы потребовал свою дубину (dubina), дубовую палку, толстую, завернутую в алую ткань и обычно носимую за великим императором его ближним слугой. Император собственноручно дал эту дубину в руки старику и приказал хорошенько отходить бессердечного сына.

Я, впрочем, все же не могла понять, отчего эта история не рассказывается по-прежнему применительно к Великому Петру. Доктор нахмурился и посмотрел на меня испытующе. Затем он сказал, что я умна не по летам и должна быть осторожна, потому что чрезмерный ум никого еще не доводил до добра.

– Я умею хранить тайны, – тихо сказала я.

– И много ли тайн доверено маленькой Ленхен? – спросил с улыбкой доктор.

Я смутилась, но ответила прямо:

– Нет, не много, то есть фактически ни одной. Но я умею их хранить. Пусть мне только доверят их.

– Ленхен, Ленхен, – заговорил доктор грустным голосом, – когда у тебя появятся собственные тайны или тебе действительно будут доверены чужие тайны, тогда, поверь мне, это вовсе не будет занятно…

И он рассказал мне, что нынешняя императрица – дочь старшего брата Великого Петра, Ивана…

– Но я знаю…

– Это не тайна, – заметил господин Сигезбек, – однако живы прямые потомки Великого Петра, его младшая дочь Елизавета и сын его старшей дочери Анны и герцога Голштинского, юный Петр…

– Да, – сказала я, – это вопрос. Кто должен занимать престол: прямые потомки императора или же потомки его старшего брата, который, насколько мне известно, никогда не был императором. Это вопрос. Я все поняла. Нынешняя императрица не может запретить совершенно упоминания о Великом Петре, основателе империи, но она желала бы явного побледнения памяти о нем. Конечно, во всем этом не заключается ничего таинственного.

– Только говорить об этом не следует!

– А мне и не с кем говорить.

– И тем более не следует писать об этом в письмах…

– Я не стану…

– …равно как и о многом другом, – закончил доктор.

Я растерялась. Я не верила, чтобы он вскрывал мои письма к брату Карлу.

– В особой канцелярии прочитываются все письма, отправляемые из России, – уведомил меня господин Сигезбек. И он, немного поколебавшись, все же признался, что его уже уведомляли, в свою очередь, о моих письмах; я, мол, слишком подробно описываю Петербург.

– Что же делать? – Мне стало даже страшно.

– Нет, нет, успокойся. – Он взял меня за руку. – Последние два твоих письма действительно не были отправлены по адресу. Но их вскрыли не в указанной канцелярии, а мы, твоя тетушка и я…

– И вы что же, намеревались и далее вскрывать и не отправлять мои письма? – возмущенно догадалась я.

– О нет, голубка! – Он отпустил мою руку. – Мы намеревались только предупредить тебя, чтобы ты писала покороче, не так подробно. Судьба определила нам жить в этой стране…

– Я буду показывать письма, которые я пишу брату; буду показывать тетушке, госпоже Сигезбек и вам. – Я опустила голову.

Доктор сказал, что я умница. Надо получше прятать мою заветную тетрадь с этими записками…

Однако вся эта история с дубиной (dubina) понуждает меня рассказать кое-что о наказаниях в империи. К примеру, вора позволяется толкнуть в огонь, если таковой разведен вблизи от места воровства. А если кто-то наймет слугу и держит в доме дольше двух дней, не зарегистрировав в полиции, то обязан заплатить такой штраф, какой сочтет уместным начальник полиции. Если же слуги виновны в каких-либо проступках, вы можете послать в ту же полицию, оттуда явятся и накажут их – высекут плеткой-девятихвосткой по спине до крови. Но такое наказание считается у русских пустячным, и ему не придают никакого значения. Тотчас по совершении наказания побитому натирают спину водкой, и если это делать часто, спина приобретает такую твердость, что во время наказания остается лишь смеяться. Но существуют наказания и более серьезные. Иных живыми закапывают в землю по шею, а на некотором расстоянии ставят еду. Но также ставят караул, чтобы никто не дал наказанному излишней еды или питья. Другое наказание состоит в растягивании конечностей, которые сначала вывихивают, а затем человека подвешивают на крюке на несколько минут. И если он трижды проходит через эти муки, не сознавшись в преступлении, предъявленном ему истцом, подобному же наказанию подвергается истец. Бывали примеры, когда наказывали невиновных, потому что преступник выдерживал упомянутое число раз. А если кто-либо из дворян Ее величества или из других лиц, занимающих какую-либо должность на ее службе, совершает нечто такое, что не может быть одобрено императрицей, то не назначается никакого разбирательства; просто она посылает служителя сообщить провинившемуся, что он отставлен. И даже если он не знает, почему, он все равно не имеет права ослушаться. Но это еще очень мягкий приговор. Иногда человеку дают два дня на сборы для отъезда из столицы, а иногда – лишь считанные часы. А того, кто возьмет на себя смелость подать в подобном случае прошение Ее величеству или рассуждать о своей отставке, наказывают смертью.

Безусловному наказанию подлежат без различия возраста, пола и сословия все, осмелившиеся так или иначе воспрепятствовать государственному курьеру. Один сержант был отправлен в столицу и ехал день и ночь, чтобы поспеть вовремя. Императрица призвала его к себе, чтобы подробно расспросить о положении в армии, но, заметив на его лице большой синяк, изволила осведомиться, откуда это. Сержант объяснил, что парень при почте, то есть ямщик, ехал недостаточно быстро; тогда сержант вырвал из его руки кнут и сам стегнул лошадь что есть силы, а парень в ответ ударил его по лицу.

За это парень был взят под арест, и некоторому числу ямщиков, то есть этого почтового люда со всех почтовых станций между Москвой и Санкт-Петербургом, было велено в установленный день явиться в столицу.

В назначенный день упомянутый почтовый парень был повешен, и по всей России разослали императорский указ, отныне определяющий обширные права курьеров всех мастей и кроме того объявлявший, что никто, какую бы должность он ни занимал, как бы он ни был знатен, не должен ни под каким предлогом останавливать или задерживать любого курьера, отправленного из армии в столицу, или же из Верховного Кабинета в любую провинцию или город империи. Отныне ямщики, каким-либо образом задержавшие или остановившие нарочного, едущего по делам империи, караются смертью.

Здесь приходят в голову два соображения. Первое: абсолютный характер русской власти; и второе: быстрое обслуживание, предоставляемое курьерам и гонцам из конца в конец этой огромной империи, более всего прочего способно принести пользу государственным делам, особенно в военное время и при иных важных обстоятельствах… Ха-ха!..

После сытного обеда, данного нам госпожой Воронихи ной, последняя пригласила нас в небольшую комнату, увешанную иконами. В этом помещении она молится. Некоторое время она стояла, крестясь на развешенные иконы. Она крестилась и низко кланялась, остановившись задом к нам. Наконец она закончила и указала нам на деревянные скамьи – лавки, покрытые коврами. Мы сели. Госпожа Воронихина заговорила путано и обиняками, что Ее величество еще не изволит знать о нашем приезде. Новость! Но императрица непременно узнает о нас, как только ей кто-нибудь доложит. Из слов Авдотьи Воронихиной мы поняли, что природное любопытство и склонность императрицы к сплетням предоставляют ей сведения обо всех пустяковых делах и мелких случаях, происходящих в городе. Что же до важных дел и предметов значительных, то благородный граф Бирон, осуществляющий, в сущности, управление государством, заботится, чтобы она ничего о них не ведала. У графа множество недругов, но какой выдающийся человек не имеет их? Граф старается знать до мелочей слова и действия окружающих его людей. В столице все очень осмотрительны и умеют держать язык за зубами, поскольку на основании одних лишь подозрений возможно подвергнуться незамедлительному суровому наказанию. Короче, мы поняли, что госпожа Воронихина желала бы получить некую денежную сумму или дорогой подарок за то, что скажет о нас Ее величеству. Содержательная беседа завершилась приглашением, госпожа Сигезбек и тетушка Адеркас пригласили в гости госпожу Воронихину. Для получения взятки.

* * *

Мы возвращались усталые и задумчивые. Я полагала, что императрица знает о нас, но нас не спешат вызвать во дворец именно вследствие моих писем, вызывающих у местных властей некие подозрения. Тетушка вслух, обращаясь к госпоже Сигезбек, усомнилась в необходимости нашего дальнейшего пребывания в этой стране. Я представила себе обратный путь. Зимой, к примеру, в дорожной кибитке. Мимо русских, финских, эстляндских деревень… Простой русский человек может выдержать большие лишения и жить в таких местах и на такой пище, какая убила бы любого немца или француза. Русские простолюдины не знают кроватей, они лежат вместе по шестнадцать и двадцать человек на скамьях или на полу, подстелив рогожи… Придется запастись пищей… Говорят, что финские и шведские крестьяне из местностей, захваченных в свое время Россией, неплохо себя чувствуют под русским правлением. Разумеется, они жалуются на свою бедность, но признают, что повинности несут не большие, чем в шведское время, а, пожалуй, меньшие; и власти обращаются с ними довольно мягко. Суровость шведских коронных чиновников, проявляемая при взимании податей, часто является причиной ухода шведских крестьян на земли, подвластные русским. Но причина того, что столь многие девушки, выправив себе паспорта, приезжают в Санкт-Петербург, – кроме высокого тамошнего жалованья, еще и в удовольствии прогуливаться в парчовых шапочках и в свободе вести распутную жизнь без риска навлечь на себя хулу; для многих это кончается обращением в греческую веру ради какого-нибудь возлюбленного солдата или работника… Нашей карете пришлось остановиться. Дорогу переходили пехотинцы в зеленых мундирах с красными отворотами. Шляпы их украшены белыми кокардами. Оружие при них короткое и неказистое. Конные гвардейцы проехали следом на очень низкорослых лошадях, очень выносливых и неприхотливых; именно такие необходимы в столь обширной стране, как эта, для перевозки войск на дальние расстояния… Наконец мы поехали дальше. Сторож с длинной палкой стоит у ворот… Госпожа Сигезбек напомнила нам о невозможности выезда из России без паспортов соответственных. Здесь даже из одного города в другой нельзя проехать без паспорта. Я была в дурном расположении духа и сказала, что подобные паспорта – явственный пережиток всеобщего рабства, ныне сохраненного лишь для крестьян.

– Это так, – согласилась госпожа Сигезбек, – однако в такой обширной стране, как Россия, это, думаю, весьма необходимо и на пользу народу…

Мы беседовали тихо и на немецком языке. Госпожа Сигезбек сказала, что необходимость непременно выправлять паспорта рассчитана, вероятно, не только на то, чтобы держать народ в сильной зависимости, но имеет целью предотвратить бродяжничество праздных людей с грабежом, воровством и мошенничеством по отношению к соседям и защитить добропорядочных, трудолюбивых и полезных подданных, а кроме того, получить в казну небольшой доход.

– Предположим, – продолжала она, – что некто, едущий с правильным паспортом из Петербурга в Москву, на дороге ограблен и убит. Вскоре его родственники заподозрили подобный оборот событий. Они обращаются в полицию, та дает заметку в газеты…

– В России читают газеты? – желчно перебила тетушка Адеркас. – Кто же их читает? Много ли здесь людей, учившихся грамоте?

– Допустим, – кротко согласилась госпожа Сигезбек, – но все же полиция рассылает курьеров во все города, через которые путешественник предполагал ехать. Полиция приказывает нижестоящим полицейским службам сообщить, когда этот человек проехал через их дистрикты. Наконец определяют, скажем, что он проехал Нижний Новгород, но по том на всем пути до Москвы его уже никто не видел. Нижегородский губернатор отдает своим драгунам приказ о поисках, велит поднять на ноги весь край, прочесать пустынные области и леса. В таких случаях жители края не преминут схватить всякую подозрительную личность и не посмеют предоставить кров человеку без паспорта, если им дорога жизнь. Отправляют также посыльных во все соседние провинции. Каждого человека строго проверяют. Таким образом, мошеннику и грабителю почти невозможно ускользнуть, разве только за границу. И хотя грабителей вскоре ловят и карают пыткой и мучительной смертью, губернатору едва ли удастся избежать разжалования. И даже обладай он очень большим влиянием, все же он будет уверен, что получит весьма строгое взыскание с предостережением, что впредь ему следует лучше обеспечивать порядок и строгое наблюдение. Кроме того, его штрафуют; он обязан возместить родственникам убитого и ограбленного путешественника стоимость похищенного имущества. Губернатор должен снести все это, но он и взыскивает со своих подчиненных…

– Благостная картина! – саркастически определила тетушка Адеркас.

– Но нельзя отрицать, – продолжала госпожа докторша, – нельзя отрицать, что каждому приходится проявлять большую заботу о путешественнике, ведь если он, заболев какой-нибудь естественной болезнью, умер, то проводится строгое расследование всех обстоятельств его болезни – что за люд сопровождал его и что было предпринято для его лечения с тем, чтобы дать удовлетворение его родственникам и чтобы они могли получить стоимость имевшегося у него имущества, о котором должны поведать его записи или сопровождавшие его лица. И для того чтобы вы поверили все же в полезность полиции, я расскажу вам две интересные истории…

Но тут мы наконец-то добрались домой. Ха-ха! Сколько ни рассуждай, а нам, то есть тетушке и мне, отсюда не выбраться. Я пишу об этом спокойно. Я не боюсь. То есть я все еще не боюсь. За ужином госпожа Сигезбек все же рассказала нам свои интересные истории о русской полиции. Мне бы очень хотелось описать эти истории милому насмешнику Карлхену, я о нем так скучаю! Но предупрежденная доктором, я уже не пишу подробных писем. Что ж, поведаю эти истории своим запискам…

Когда покойный фельдмаршал князь Михаил Голицын[23] был ребенком, его мать после смерти его отца поехала со своим многочисленным семейством в сельскую местность, дабы провести летом жаркий месяц на полезном деревенском воздухе. Она отправилась из Москвы под вечер с многочисленной свитой, хорошо вооруженной, соответственно положению княжеского семейства. Но не проехав и пятнадцати верст, они подверглись нападению очень большой шайки грабителей. С княгиней было несколько дворян и офицеров, ободривших слуг и поведших себя столь храбро, что они убили и ранили немало разбойников, не без потерь и со своей стороны. Они, однако, не смогли взять пленных и даже были рады, что не вышло хуже.

В самом начале стычки экипаж, в котором находились юный князь и его братья и сестры, ехал сзади. Кучер повернул лошадей и погнал их к Москве. Добравшись в город, он без промедления известил о случившемся полицию. Со всей возможной поспешностью был отправлен значительный отряд для преследования и поимки грабителей, стоявших лагерем в лесной землянке, в самой середине густых колючих зарослей, и тщательно скрывавших свои следы. Отряд быстро отыскал разбойничьих лошадей, но пришлось потратить некоторое время на поиск самих разбойников. Так или иначе, грабители в конце концов были обнаружены, пойманы и отвезены в Москву, где предстали перед судом, были признаны виновными и приговорены к самой жестокой и позорной смертной казни, которой по заслугам и подверглись. Браво! Я с удовольствием предаюсь иронии. Кстати, вторая история, поведанная госпожой докторшей, более курьезна и занимательна.

Это также произошло в Москве. Некая старая и незамужняя, но очень богатая дама держала в услужении девушку, к которой была весьма расположена. К дому начал приходить молодой человек, продававший ленты, бусы и прочие безделушки. За два или три месяца он отлично познакомился со всеми слугами и многое узнал о доме и домочадцах. Вскоре он принялся ухаживать за той служанкой, сделал ей много приятных подарков; уверял, что он сын богатого сибирского купца, но после своего приезда в Москву растратил деньги. При этом он умолял девушку никому в доме не говорить ни о его делах, ни об отце.

Наконец она настолько подпала под его неблагодетельное влияние, что согласилась сделаться его женой. Он уговорил ее сбежать от доброй хозяйки и прихватить с собой шкатулку с семейными драгоценностями, полученными дамой в наследство от матери. Дело происходило зимой, у парня наготове имелись сани и пара резвых лошадей. Разумеется, ночью молодая пара мчалась в неизвестном направлении. Постепенно беглянку охватила тревога. Жених привез ее за город к огромной яме, куда сбрасывают тела преступников, самоубийц и тех, кто не имеет родственников, могущих похоронить его. Там они лежат, и епископ раз в год совершает над ними погребальную службу. Злодей остановил лошадей и велел девушке приготовиться к немедленной смерти. Он намеревался умертвить ее и спихнуть в яму.

Незадолго перед этим некий крестьянин возвращался навеселе из Москвы в свою деревню и, не будучи в состоянии выдержать холод и сильный ветер, укрылся в яме и заснул. Но угрозами негодяя и мольбами несчастной девушки он не только был разбужен, но и подслушал их разговор. Храбро и решительно представ перед ними, он испустил ужасающий вопль и страшно напугал негодника. Тот, потеряв со страху голову, вскочил в сани и тут же уехал, оставив девушку наедине с ее несколько все еще пьяным, но благородным избавителем.

Сей случай оказался очень счастливым для них обоих – ведь не произойди он, девушка наверняка была бы убита, а бедный мужик, весьма вероятно, замерз бы насмерть. Девушка оправилась от своего испуга и рассказала крестьянину обо всем происшедшем. Крестьянин окончательно протрезвел и отвел ее прямиком в полицию, где оба они под присягой поведали все, что знали. Их продержали в заключении до утра. Утром даме, хозяйке девушки, было послано соответственное извещение. Добрая старушка употребила все свое влияние, дабы избавить служанку от положенного наказания, выхлопотала ей прощение от императрицы, взяла домой и выдала замуж за хорошего человека.

Полиция же, взявшись за розыск негодяя, поймала его в считанные дни. Будучи осужден за свое преступление, он был переломан на колесе, а даме было возвращено почти все, что находилось в заветной шкатулке.

Итак, из этих двух случаев с очевидностью для всякого явствует большая польза от полиции в деспотическом государстве.

* * *

Госпожа Воронихина побывала у нас в гостях. Разговор шел без меня в комнатах докторши Сигезбек. Надо думать, придворная служительница получила некий подарок. Тетушка и докторша не пожелали моего присутствия при исполнении столь деликатного дела. Будем надеяться, что результаты последуют в самом скором времени.

Странное состояние души и нервов. Порою мне чудится, будто я никогда не рождалась на свет, не имела ни детства, ни всей прошлой своей жизни, а явилась вдруг, чудесным образом, как Афина из головы Зевса, и явилась почему-то именно здесь, в России; и теперь вот наблюдаю и сужу…

* * *

Новые странности! Госпожа Воронихина известила нас о благоприятном для нас исходе своей миссии. То есть она доложила о нас Ее величеству. Воображаю, как это осуществилось в промежутке между одним и другим эпизодом какой-нибудь протяженной русской сказки, когда верная служительница почесывала августейшие пятки… Однако мы снова понапрасну прождали приглашения во дворец. Императрица покинула Петербург. Теперь остается лишь дожидаться ее возвращения.

Между тем госпожа Сигезбек познакомилась с госпожой D., почтенной особой, гувернанткой малолетних детей леди Рондо, супруги английского резидента[24]. Проникшись к нам участием, госпожа D. хлопотала о том, чтобы леди Рондо приняла нас. Та охотно согласилась. Благородный господин Рондо уважаем всеми, кто имеет честь знать его; он человек честнейший по отношению ко всем. Его супруга украшена всеми совершенствами, какие только может иметь благородная дама. Она настолько разумна, что в этом с нею можно разве сравняться, но не превзойти, и это известно тем, кто имел удовольствие беседовать с нею, но, кажется, не известно ей самой. Благовоспитанность, любезность, добродушие – вот ее проявляющиеся постоянно качества, и во всем обхождении, даже и с низшими по положению она выказывает величайшую снисходительность и доброжелательность. Она прекрасна внешне, высокого роста и с превосходными манерами. Она была так любезна, что приняла нас и долго беседовала о самых различных предметах, об императрице, об известных русских морозах и жарком лете. Я молчала, не смея говорить при столь важной даме, ведь я все же еще слишком молода. Но как прекрасно она вела беседу, успев сказать многое и не сказав ничего дурного ни о ком и ни о чем. Она очень обнадежила нас и ободрила.

Русское лето продолжается четыре месяца – май, июнь, июль и август. В июне и в июле – жестокая жара. В эти два месяца особенно донимают комары. От укусов петербургских комаров кожа покрывается волдырями, которые воспаляются и жутко зудят. Право, наши комары куда менее жестоки и кусают не столь болезненно. Здесь лечатся от комариных укусов, натирая укушенные места водкой. У меня от этого средства усилилось воспаление. Доктор Сигезбек посоветовал применить кислое молоко, и оно оказалось лучшим средством.

Часто случаются грозы с громом и молнией. Раскаты грома очень и очень слышны. Невыносимая жара вызывает гибель лесов на протяжении многих верст. Рассказывают, что Ее величество иногда чрезвычайно пугается особенно сильных молний.

То и дело налетают дожди, но фруктов мало. Впрочем, очень хороши земляника, крыжовник и смородина. Груши весьма посредственные. Из овощей в России в избытке лишь репа и морковь. Превосходна также кочанная капуста, ее семена привозят из Архангельска. Спаржа, фасоль, шпинат и салат выращиваются в ботаническом саду, то есть в том самом Аптекарском саду…

Леди Рондо пригласила нас на прогулку по русскому обычаю, то есть в барке, с музыкой на борту. Предполагалось отплыть на четыре-пять верст от города и ловить рыбу. Затем в лесу развели костер, и пойманная рыба была изжарена. Нам предстояло и еще одно развлечение: спуск корабля на воду. Впрочем, говорят, что любимое детище Великого Петра – российский флот – ныне в плачевном состоянии, лишь немногие корабли могут выйти в море, такелаж сгнил, корпуса судов давно требуют ремонта, экипажи не укомплектованы. И тем не менее на содержание армии и флота уходит почти половина годовых доходов ежегодно. Бремя налогов совершенно непосильно для крестьян, собрать подушную подать никогда не удается. Многие земледельцы бросают свои дома и бегут. Одни – на север к Беломорью, другие – на восток в Сибирь, третьи – на юг, где раскинулись поселения казаков, четвертые – на запад, за польскую границу… Впрочем, население России будет пополняться за счет перешедших из Швеции крестьян и шведских девиц – любительниц щеголять в парчовых шапочках…

Итак, несмотря на толки о гибели флота, мы видели спуск на воду прекрасного, более нежели стопушечного, линейного корабля «Императрица Анна». Этот корабль построен, естественно, иноземцем, англичанином, господином Ричардом Брауном[25], поступившим на русскую службу при Великом Петре.

Господин Браун имеет звание корабельного мастера. Он построил Азовский флот и затем трудился на Приладожских верфях. Постоянное место его благородного труда – Адмиралтейская верфь. Великий государь сделал господина Брауна капитан-командором, но Браун предпочитает называться по-прежнему корабельным мастером. Доктор Сигезбек сказал, что вскоре господин Браун получит должность обер-интенданта и будет ведать постройкой Балтийского флота.

Я видела господина Брауна. Он статен и опирается на трость, которая должна напоминать известную дубину Великого Петра, его патрона в России. Господин Браун не страдает хромотой или иной болезнью ног, но ходит с тростью для того, чтобы выглядеть импозантно и, как я уже сказала, в память о Великом Петре. Нынешняя же императрица, хотя ей не очень по душе чрезмерное, по ее мнению, почитание памяти ее дяди, охотно мирится с подобным поведением господина Брауна, поскольку понимает полезность сего последнего государству. Стало быть, императрица умна.

Капитан-командор Браун – мужчина лет сорока пяти, лицо его обветрилось и потемнело от постоянного пребывания под открытым небом; взгляд скорее суровый, нежели ясный; в честь церемонии спуска корабля капитан-командор – в нарядном камзоле с галуном, его алонжевый парик несколько старомоден. Я смотрела на него и думала, что ведь это счастье – быть супругой такого человека, чьи таланты признаны всеми. Сама не знаю, отчего, но мне трудно вообразить моего будущего мужа. Тщетно я заставляю себя, но решительно ничего; то есть никого не могу представить себе. Это даже странно!.. Госпожа Сигезбек указывает тетушке на представительную даму в белом атласном платье. Вот это и есть супруга капитан-командора Брауна. Она тоже англичанка, выражение ее лица показывает здравый практический ум. Мне показалось, она одного возраста со своим мужем. Быть может, они познакомились в ранней юности или даже знакомы с детства. Мое воображение, получив пищу, хотя и достаточно легкую, тотчас принялось трудиться… Где они познакомились? В порту, к примеру, куда прибыл отец буду щей госпожи Браун, негоциант… Или… Тут я заметила, что за капитан-командором следует по пятам молодой человек, внешности отчасти необычной. Он был очень высок и худощав; ветерок трепал его длинные темно-каштановые волосы, потертая треуголка придавала этому юноше вид старинного благородства. Крупный торчащий нос, бледное длинное лицо, небольшой мягкий рот, маленький колючий подбородок… Все вместе похоже на берлинского студента, я их видала, они показались мне интересными… У этого красивые глаза – серые, такого ровного цвета, и будто фаянсовые… В руках у него большая тетрадь, он что-то записывает, нет, зарисовывает карандашом; это видно по движению его руки, держащей карандаш, и он то и дело взглядывает пристально и зорко, то на корабль бросит взгляд, то на особое место, покрытое красной тканью, приготовленное для самых знатных дам и самой императрицы… Молодой человек мне кажется очень приметным, но когда я спросила госпожу докторшу, кто это следует за господином Брауном, она даже не сразу поняла, кого я имею в виду. Я указала рукой. Она равнодушно ответила, что не знает, кто это… Этот человек занимает меня. В первый раз я вижу здесь человека столь высокого роста и с такими размашистыми движениями и жестами. Впрочем, ничего удивительного нет в том, чтобы увидеть здесь немецкого студента. Сам великий Остерман, дипломат, добывший России Балтику, приехал искать счастья в далекую Московию, будучи всего лишь немецким студиозусом-недоучкой[26]…

Появились священники и много важных придворных. Музыканты заняли положенные им места. Наконец-то я вижу Ее величество. Это большая, высокая и плотная дама. Синий шелковый плащ скрывает ее платье. Голова непокрыта, но с маленьким золотым венцом. Волосы черного парика перевиты жемчугом. У нее огромные черные и чуть навыкате глаза, лицо смуглое, выражение лица кажется простодушным на первый взгляд, как у многих русских женщин, каких мне случалось видеть.

Началось молебствие. Государыня крестилась. Когда корабль оказался в воде, музыканты заиграли.

* * *

Леди Рондо снова обнадежила нас. Вскоре Ее величество должна официально прибыть в свою главную городскую резиденцию. Тогда она непременно примет нас.

* * *

Исход сентября. До недавнего времени императрица отдыхала в своей летней резиденции, именуемой Петергоф. Ныне Ее величество прибыла в Петербург. Ранним утром мы проснулись от громовой пальбы из нескольких сот пушек – с крепости и стоявших на реке Неве придворных увеселительных судов. Императрица сначала вступила в Летний дворец, а через несколько дней с большой пышностью перешла в Зимний дворец, где ей предстоит пробыть всю зиму. Принцесса Анна, ее племянница, находится вместе с августейшей теткой. Принцесса Елизавета, ныне единственное дитя Великого Петра, оставшееся в живых, остальные уже умерли, причем большая часть – в самом первом младенчестве. Говорят, основатель империи имел всего одиннадцать детей от двух жен. До совершенных лет дожили лишь трое – принц Алексей и принцессы Анна и Елизавета. Принцесса Елизавета имеет свой штат и собственный дворец.

* * *

Мы уже готовились к визиту во дворец. Однако напрасно. В середине октября всю местность Петербурга затопило. Впрочем, это для нас не новость, потому что подобное наводнение случается ежегодно. В десять часов утра Нева начала подниматься, и по истечении часа вся суша уже находилась под водой. Однако значительного вреда подъем воды не причиняет. Во всех должных местах грунт подсыпан землей и снабжен такими прочными больверками, что вода не может размыть их. Это, конечно, обходится недешево. Более всего кажутся подверженными опасности сады и склады купцов в подвалах. Но садов в Петербурге совсем мало. В Аптекарском саду все то, что могло быть испорчено водою, было заранее перенесено в его высокую оранжерею, где и находилось в совершенной безопасности. Подвальные склады повсюду охраняются таким образом, чтобы, едва заметят подъем воды, их легко было запереть и сохранить в порядке. Так что купцы, потерпевшие ущерб, сами виноваты в нем, поскольку не приняли возможных мер предосторожности.

После некоторых гримас и отказов тетушка отпустила меня с доктором. Мы плавали в лодке по всему саду. Иоганн, слуга господина Сигезбека, греб. Мне было весело. В два часа дня вода начала спадать. К четырем часам вода уже ушла с суши и с большой силой и шумом снова потекла своим обычным руслом, хотя и была порядочно высока и опасна. В продолжение наводнения вода поднималась совершенно тихо и почти незаметно, без малейшей тревоги, бури или непогоды. Погода испортилась лишь через несколько дней. Однако перед наводнением опять же несколько дней дул сильный и устойчивый юго-западный ветер. И после того как вода спала, ее быстрое движение производило не меньший шум, чем шумная и бурная непогода.

Вскоре после наводнения мы получили приглашение… нет, не во дворец, но от госпожи Воронихиной, на свадьбу ее дочери… Странно, но я не помню, за кого же выходит замуж ее дочь, которую зовут Ариной. Никогда я не жаловалась на слабость памяти. Я хорошо запомнила эту девицу в щегольском платье, причесанную на французский манер и босую. Но никак не могу вспомнить ни имени, ни звания ее жениха. Неужели госпожа Воронихина ничего не говорила о нем?

Тетушка Адеркас и госпожа Сигезбек решили посетить эту русскую свадьбу, хотя не испытывают симпатии к придворной служительнице. Но и пренебрегать ею нет смысла, ведь эта искусная чесальщица пяток – в милости у Ее величества. Разумеется, я должна была ехать на свадьбу вместе с ними. Я и намеревалась ехать. Еще с вечера, во время ужина, доктор поддразнивал меня, говоря, что русская свадьба явится весьма интересным для меня зрелищем…

– Полюбуйся московитской свадьбой, Ленхен! Тебе это еще пригодится. Кто знает, не сделаешься ли ты женой какого-нибудь петербургского графа, природного русского!..

Господин Сигезбек не впервые подшучивает надо мной и строит самые курьезные прожекты относительно моего брачного будущего. Но отчего-то именно сегодня меня раздражило его шутовство.

– Оставьте меня! – крикнула я. – Я никогда не выйду замуж. – И с этими словами я убежала из столовой. Впрочем, я еще успела расслышать непритворный страх в голосе тетушки Адеркас, повторявшей:

– Что она говорит! Что за речи! Боже мой! – Бедная тетушка явно боялась, что я и вправду останусь без мужа.

Госпожа докторша воркующе корила мужа за его глупые, по ее мнению, шутки.

Мне совершенно расхотелось ехать на свадьбу. Я сидела у себя в комнате, сердце больно билось… Для чего мне быть на этой свадьбе? Наверняка это всего лишь отвратительная пирушка, обставленная всеми возможными непристойностями. Не поеду. Не хочу. Но отчего же я, такая всегда любопытствующая, не хочу видеть русской свадьбы? Разве зрелище непристойностей пугает меня? Нет, дело в другом. В чем же? Право, не знаю и даже почему-то не желаю задумываться…

* * *

На свадьбу я не поехала. Тетушка и госпожа докторша от правились еще до полудня, чтобы присутствовать при исполнении всех свадебных обычаев. Я сидела в своей комнате, вспоминала Карлхена и Марту. Господин Сигезбек постучал в дверь и крикнул, что в городе пожар. Мне захотелось видеть этот пожар, но почему-то я решила поступить наперекор собственному желанию. Доктор поехал в город, опасаясь, как бы его дражайшая супруга и тетушка Адеркас не очутились в огне. Я не попросилась ехать с ним.

Поздно вечером, опять же за ужином делились впечатлениями дня. Первым выступил господин доктор и рассказал, что пожар сжег несколько сот домов, в большинстве своем деревянных, в той части города, которая называется Малой Морской.

Господин Сигезбек тогда остановился близ большого кирпичного дома, принадлежавшего одному князю и целиком охваченного пламенем. Крыша провалилась, она вдруг рухнула и так ударилась о землю, что земля, казалось, задрожала.

День был ясный, со слабым ветром, но очень жаркий, что необычно для петербургской осени. В одно мгновение всех окутал столь густой дым, что некоторое время не было видно солнца. Но через минуту или меньше после падения крыши много стульев, столов и прочих предметов мебели, некоторые полусгоревшие, упало сверху в находившийся рядом канал, никому не причинив вреда. Истинное счастье, что ни один из предметов не упал на другой берег канала, где расположились очень большие и ценные склады пеньки, канатов, тросов, дегтя, смолы, принадлежавшие императрице, ибо достигни огонь этого склада, были бы уничтожены все дома английских купцов и Адмиралтейство.

Выяснили, что были одновременно подожжены дома на разных улицах, так что несчастные жители едва ли смогли что-нибудь спасти, и прежде чем подоспела какая-то помощь, вся Морская была в огне.

Были схвачены трое поджигателей – двое мужчин и одна женщина. Через несколько дней должна состояться казнь…

Наши дамы ахали беспрерывно, слушая занимательный рассказ господина Сигезбека. Я сидела как на иголках. Можете угадать, почему? Я знала, что как только господин Сигезбек закончит рассказывать, дамы, поахав порядочно, примутся наперебой говорить о свадьбе. Потому что они проводили время на свадьбе, в довольном отдалении от пожара.

Доктор замолчал. Госпожа Сигезбек сделала движение рукой… Но прежде чем она раскрыла рот, я, как вчера, выскочила из-за стола и умчалась к себе.

* * *

Сегодня поджигателей будут казнить на руинах Морской. Господин Сигезбек едет смотреть казнь. На этот раз я упрямо просилась с ним. Не понимаю, зачем, из какого чувства противоречия, но мне отчаянно хотелось видеть это жестокое, несомненно чрезвычайно жестокое зрелище. Стоит ли упоминать о докторше и тетушке Адеркас, о том, как они наперебой отговаривали меня и требовали от доктора, чтобы он ни в коем случае не брал меня с собой. Тетушка аффектированно утверждала, что меня, мои желания невозможно понять; когда все пристойно отправляются на свадьбу, я отказываюсь; когда господин Сигезбек едет смотреть казнь, чего бы ему вовсе не следовало делать, я прошусь с ним… Услышав это слово – «свадьба», я разозлилась, сама не зная, почему. Топнула ногой, закричала бессмысленно, что мои желания – это мои желания, и в конце концов – кажется, вопреки всякой нормальной логике – настояла на своем, напугала своими нахмуренными бровями и мрачным взглядом бедных дам, и господин доктор взял меня с собой.

Поджигателей казнили на руинах Морской. Каждый из мужчин был прикован цепью к верхушке большой вкопан ной в землю мачты; они стояли на маленьких эшафотах, а на земле вокруг каждой мачты было сложено в форме пирамиды много тысяч маленьких поленьев. Эти пирамиды были столь высоки, что не достигали лишь двух-трех саженей до маленьких помостов, на которых стояли мужчины в нижних рубашках и подштанниках. Они были осуждены на сожжение.

Но прежде чем поджечь пирамиды, привели и поставили между этими мачтами женщину в грязном сарафане и зачитали объявление об их злодействе и приказ о каре. Мужчины громко кричали, что хотя они и виноваты, женщина ни в чем не повинна. Тем не менее ей была отрублена голова. Я видела такое впервые и сама удивилась, с какой жадностью я смотрела на это убийство… Ведь убийство?.. Русские никогда не казнят женщин через повешение или сожжение, каким бы ни было преступление. В толпе говорили, что императрицу не уведомили о поджигательнице, иначе женщина получила бы помилование. Однако говорили также, что ее вина была совершенно доказана; и о том, что злоумышленники были исполнены решимости совершить это преступление, женщина знала еще за несколько дней до того. Но кажется, никто не задается вопросом, зачем все же поджигатели это преступление совершили.

Как только скатилась голова женщины, к пирамидам дров был поднесен факел, и поскольку древесина была очень сухой, пирамиды мгновенно обратились в ужасный костер. Мужчины-преступники умерли бы быстро, если бы ветер часто не отдувал от них пламя; так или иначе, оба они в жестоких муках испустили дух меньше чем через три четверти часа.

Во время этой казни случилось одно странное происшествие. Когда несчастные начали громко кричать в огне, некий человек, одетый опрятно, кинулся бежать прочь от места казни. Очень высокий и худой, он придерживал руками шляпу, чтобы ее не снесло ветром. Приглядевшись, я узнала рисовальщика, следовавшего за корабельным мастером Брауном при церемонии спуска корабля. Вся земля вокруг была покрыта головешками от последнего пожара, так что никто не мог безопасно ходить где-либо, кроме замощенных улиц, по скольку горожане обязаны содержать улицы и дома в чисто те, хотя бы относительной. При домах имеются выгребные ямы. И вот бегущий без оглядки человек бултыхнулся в одну из этих ям, погрузившись выше чем по пояс.

Многие гвардейцы и прочие зеваки, которым мало показа лось посмеяться и поиздеваться над бедолагой, бросали в нечистоты дрова, кирпичи и камни, стараясь всего его забрызгать. Раздосадованный, он сам набрал зловонных нечистот и бросал в обидчиков, запачкав многих и заставив их ретироваться по дальше. Наконец он выбрался из отвратительного, дурно пахнущего капкана и, весь перепачканный, кинулся бежать, высоко вскидывая длинные ноги. Я была раздражена и раздосадована до крайности. Я возвратилась в гостеприимный дом Сигезбеков, раздраженная и отчего-то пристыженная. Ночью я вспомнила ярко страшную казнь несчастной женщины, у меня сделалось сердцебиение, и я проплакала всю ночь напролет.

* * *

В воскресенье мы, как обычно, отправились в церковь. Лютеранская община – самая многочисленная в России из иноверных общин. В Петербурге три немецких и одна шведская церковь, где проповеди произносятся поочередно на шведском и финском языках. Мы бываем в церкви Святого Петра, она – самая значительная, там два пастора.

Русские постятся длительное время четыре раза в году. Это доставляет большие неудобства и многих убивает. Можно подумать, что дьявол щадит сию выдумку в этой стране, где несчастные люди настолько бедны и в лучшие свои дни, и, возможно, ни в одной другой стране, даже в Англии, священники не напиваются так часто, как в этой, причем пьют главным образом водку из солода. Впрочем, пьянство творится и при дворе. По полковым праздникам (а у каждого лейб-гвардейского полка есть свой праздник) Ее величество как полковник принимает поздравления от полковых офицеров и собственноручно подает им по маленькой чарке водки или – не любящим крепких напитков – стакан меда, а затем подается и угощение, в частности, рыба.

Господин Сигезбек подробно распространялся обо всем этом, а я не преминула записать. Итак! Теперь помимо 19 января – дня прихода императрицы к власти – при дворе больше уже сильно не пьют, а в правление императрицы Екатерины, вдовы Великого Петра, невозможно было встретить при дворе трезвого господина. Однако и теперь существует обычай, согласно которому знатные персоны, уже мастерски выпившие за придворным обедом, призываются к Ее величеству, где на коленях выпивают по бокалу венгерского вина, или же, если кому-то уже не под силу, рейнского или бургундского. Никого не принуждают пить больше одного бокала, но и всякий волен выпить их несколько. Тех, кто мгновенно делается совсем пьян, любящая скромность императрица не особенно жалует и потому приказывает нескольким гренадерам присутствовать там, чтобы отводить свалившихся с ног вниз к их слугам и помогать добраться до дома, так как чужим лакеям не дозволено находиться в залах государыни.

К сожалению, разного рода унижение здесь в большом ходу и в придворной жизни. Очень режет глаз восточный обычай падать наземь и биться лбом об пол у ног государыни, прося ее о чем-либо или благодаря за какую-то высокую милость. Говорят, что у русских в провинции подобное делается и по гораздо менее значительным поводам. Хозяин дома велит своим дочерям и жене падать ниц перед гостем и таким образом принуждать его выпить водки. Заслужившие наказание работники также весьма проворно бросаются наземь, целуя ноги разгневанного господина. Здесь очень принято целование руки, и если собрание не слишком большое, все прибывающие ко двору подходят к руке императрицы и принцесс; в других случаях сей милости удостаиваются только ближайшие. Знатные дамы получают ответный поцелуй в щеку. Принцессы сами приветствуют друг друга поцелуем в руку и в щеку. Никто при этом не имеет причин тешить свое тщеславие более, чем священники – они, повстречав кого-либо, благословляют крестным знамением и протягивают руку для поцелуя. Этому обычаю подчиняется сама императрица.

Когда мы выходили из церкви, подошла к нам посланница леди Рондо и передала на словах по-немецки, чтобы мы готовились к приему у императрицы. Мы просили передать госпоже Рондо нашу благодарность. А дома нас ожидала посланница искусной чесальщицы августейших пяток, наряженная в русский костюм. Она сказала нам по-русски, что ее хозяйка изволила исполнить нашу просьбу. Мы поблагодарили и дали ей несколько мелких монет. И наконец посланец, слуга Ее величества, привез нам в императорском экипаже официальное приглашение. Завтра наша судьба должна решиться. То есть что, собственно, может произойти? Если императрица передумала относительно услуг тетушки Адеркас, мы возвратимся домой. Но среди книг доктора я отыскала одну, в которой излагается история России. Лет двести тому назад русский князь Иван призвал из Италии мастера-строителя по фамилии Фиораванти[27] для построения каменной резиденции. Когда дворец, называемый Кремль, был возведен, архитектор пожелал вернуться домой. Однако вместо этого был посажен в подземную тюрьму, поскольку князь Иван решил, что после построения Кремля Фиораванти не имеет права строить иные здания в своем отечестве или в других странах. При архитекторе находился его молодой сын Андреа. Юноша сумел бежать из Московии, прихватив с собой ловчих птиц, прекрасных княжеских соколов. От него в Италии узнали о расправе русского князя с несчастным архитектором. Меня взволновала эта история. А как иначе? Вдруг и нас не отпустят, посадят в тюрьму или казнят? Возможно, я рассуждаю неразумно. Ведь господин Сигезбек и прочие не боятся…

В этой книге я рассмотрела прекрасную французскую гравюру с изображением отца и дяди нынешней императрицы. Они изображены совсем юными, совсем подростками. Оба в одинаковых длинных платьях, перетянутых красивыми поясами; меховые плащи застегнуты на шее застежками наподобие цветка; шапки украшены перьями. Принцы держатся за руки. Принц Иван поднял обнаженную саблю, принц Петр опирается на топорик; видно, что Петр красивее старшего брата. Я долго вглядывалась в их лица.

После скоропостижной смерти от оспы внука Великого Петра, мальчика Петра II, сына принцессы Шарлотты и несчастного принца Алексея, престол империи сделался вакантен. Собрание знати пригласило из Курляндии вдову курляндского герцога, дочь старшего брата Великого Петра, Анну Ивановну. Знать надеялась получить при этой немолодой уже – тридцати семи лет – даме волю во всем. В столице Курляндского герцогства, Митаве, Анна приняла посланных из Санкт-Петербурга и подписала все их условия, на званные ими «кондициями». Но из Митавы она прибыла в Москву, где ее ожидала сестра, мать нынешней принцессы-наследницы, Екатерина. Вдвоем они заманили сочинителей пресловутых «кондиций» как бы в некий капкан, собрали перед дворцом толпу дворянства и Анна разорвала кондиции и объявила себя самодержавною монархиней. Впрочем, она разумно следует советам первых умов государства: вице-канцлера Остермана, фельдмаршала Бурхардта Миниха, а также графа Бирона, который непременно будет пожалован в герцоги. Доктор сказал мне, что императрица стреляет без промаха и в каждой комнате своих покоев держит заряженное ружье. Особенно любит она стрелять по воронам, вблизи дворца уже не чувствующим себя в безопасности.

– А еще по ком Ее величество изволит метко стрелять? – спросила я.

– Не знаю, – откровенно отвечал доктор.

Я засмеялась.

Впрочем, императрица совершила один крайне решительный шаг. Теперь дозволено записывать дворян в военную службу уже в самом нежном возрасте. Считается, что мальчик отбывает службу, он получает новые звания; но на самом деле он свободен и может учиться дома. А когда он наконец-то приступает к службе, оказывается, большая часть срока ее уже миновала, и потому он вскоре может возвратиться домой и заняться хозяйством. Прежде дворянские имения находились в запустении, но теперь положение несколько улучшилось вследствие данного указа императрицы, представляющего благодеяние для дворянства.

* * *

Наутро мы собирались во дворец. Бог мой, сколько волнений! Шеи и уши были вымыты с необыкновенной тщательностью и припудрены. Я скептически предположила про себя, что едва ли русские придворные дамы привыкли мыться с подобным тщанием. Мы разрядились в контуши и напудрили также и волосы. Кринолины здесь приняты достаточно широкие.

Я решила не описывать состояние моих нервов по пути во дворец, в карете. Бедная тетушка молчала; она была не то чтобы погружена в размышления, но, казалось, замкнулась в некоем даже и мучительном для нее напряжении чувств. То есть она словно бы не чувствовала себя; мне знакомо подобное напряжение, когда все видишь, все слышишь, и в то же время не чувствуешь своего тела и не мыслишь. Однако довольно; о моих нервах я ничего не стану писать, как обещала. Напротив, попытаюсь излагать, приближаясь, насколько возможно, к стилю беспристрастности.

Дворец великолепен; здесь Ее величество дает аудиенции всем должностным лицам и по определенным дням обедает. Таким образом, мы можем гордиться приглашением сюда, в это обширное и величественное здание. Потолки превосходно расписаны. Трон очень просторен; балдахин богато расшит золотом и имеет длинную бахрому. Стены комнат, через которые нам пришлось идти вслед за придворным скороходом в красивой шапочке, обиты бархатом, а также прекрасными тканями, расшитыми золотыми и серебряными нитями. Я успела заметить три ложа: одно бархатное, два других – дамастные. Бархатное – голубого цвета, дамастные – желтого. Мы волновались еще и потому, что юбки наши промокли понизу. Пройти во дворец возможно лишь через сад. Карета остановилась у ворот. Иоганну, слуге, не позволили сопровождать нас. Мокрые плащи принял от нас дворцовый служитель. Императрица приняла нас в комнате, где одна стена обита красивой позолоченной кожей, а другая – зеркальная – расписана изображениями всевозможных пестрых птиц. Окно широко и открывает перспективу на реку и плывущие корабли. Императрица приняла нас, сидя на кресле, показавшемся мне золотым; спинка и сиденье обиты бархатом. Рядом – два кресла для принцесс, Анны и Елизаветы. Но кресла эти были пусты.

Императрица в белом атласном платье – тисненый атлас – выглядела очень импозантно. Рукава отделаны широким кружевом, прекрасные полные руки обнажены до локтей и довольно красивы и на вид мягки. От плечей ниспадала шелковая розовая мантия, подбитая горностаевым мехом. Свиту императрицы составляли мужчины в богатейших одеждах и дамы, многие из которых показались мне изысканными красавицами. Я подняла глаза. Ее величество не выглядела красавицей, но обладала каким-то столь явным изяществом и была столь исполнена величия, что это оказало на меня странное воздействие: я восхищалась и боялась одновременно.

Мы – тетушка и я – поочередно поцеловали руку Ее величества. Императрица милостиво объявила, что со следующей недели госпожа Адеркас должна приступить к своим обязанностям воспитательницы принцессы-наследницы. Со следующей же недели нам надлежало перебраться из гостеприимного жилища на Аптекарском острове в особые отведенные нам покои во дворце. Мы почтительно выслушали краткую речь Ее величества; притворяться нам не пришлось, внешность и звучный голос императрицы внушили нам самое искреннее чувство почтения. Ее величество милостиво снизошла даже до свое го рода объяснения нам отсутствия принцессы Анны, сказав, что та еще не оправилась от горячечного состояния, вызванного простудой. Мы искренне и почтительно высказали пожелания скорейшего и полного выздоровления Ее высочеству.

* * *

Мы готовимся к переезду, хотя еще не знаем, в каких помещениях будем жить. Были с визитом у леди Рондо, она обращается с нами совершенно как с равными, это не может не льстить, мне, во всяком случае. Подали чай, кофе, оранжад, мед и сласти. Госпожа резидентша села играть в шахматы с тетушкой Адеркас. Я скромно попросила дозволения следить за партией, гадая, отошлют ли меня все же, и ежели отошлют, то под каким предлогом. Впрочем, я не верила, что леди Рондо намеревается открыть тетушке некие натуральные тайны. Но если госпожа англичанка притворится откровенной, то зачем? Я думаю, здесь возможна лишь одна причина: ей понадобилось нечто внушить нам, чтобы мы… разнесли некую сплетню? То есть предполагается, что мы заговорим, будто леди Рондо высказала нам то-то и то-то; и таким образом выйдет, будто мы желаем компрометировать леди Рондо и… кого? Не думаю, чтобы императрицу, это было бы слишком!.. И… нет, я подозрительна, я цинически подозрительна. До сих пор леди Рондо проявляла о нас одну лишь самую милую заботливость. Она не может не видеть разумность моей тетушки, да и мне не с кем беседовать по душам; у меня здесь нет подруг; впрочем, у меня их никогда и не было…

Разумеется, тетушка уже поделилась с госпожой Рондо приятной новостью и, естественно, полюбопытствовала о принцессе-наследнице: какова она по внешности и нраву. Леди Рондо сделала ход и начала рассказывать. Эта партия в шахматы протекала весьма медленно; я бы даже сказала, что вяло. В сущности, это была совершенно символическая шахматная партия, как бы долженствующая символизировать мир придворных интриг, в который тетушке и мне предстояло погрузиться. В этом смысле нельзя сказать, чтобы символика шахмат представляла собой нечто оригинальное. На против, это, на мой взгляд, достаточно избитые символы: шахматы, шахматная партия…

Леди Рондо рассказала, что принцессу-наследницу принято звать по отчеству, то есть по имени отца – манера почти тельного именования у русских – Леопольдовной, но точно так же возможно было бы называть ее Карловной, поскольку ее отец – герцог Мекленбург-Шверинский, Карл Леопольд, супруг Екатерины Ивановны, старшей (годом старее) сестры императрицы[28]. Сделавшись по воле венценосной тетки наследницей всероссийского императорского престола, юная принцесса получила и новое имя – Анна. Она лишь недавно перекрещена по греко-восточному обряду. Первое же ее крещение (после рождения) было лютеранское, при этом она была наречена Екатериной Елизаветой Христиной. Мать ее воротилась с ней, четырехлетней, в Россию и более уже не видала своего супруга. Он жив, но никогда не пользовался хорошей репутацией. Это человек крайне взбалмошный, грубый, сварливый и беспокойный; его подданные немало от него терпят. Мать Анны Леопольдовны серьезно больна; едва ли герцогиня протянет долго. А несколько более десяти лет тому назад, при жизни своего венценосного дяди, Великого Петра, герцогиня Екатерина Ивановна, всегда веселая и жадная до всевозможных удовольствий, являлась непременной участницей его известных ассамблей, пирушек и танцевальных вечеров, маскарадов и празднеств по поводу спуска на воду новых кораблей молодого флота… И тут же леди Рондо заметила о герцогине:

– В ней всегда было очень мало скромности; она ничем не затруднялась и болтала все, что ей приходило в голову… – Леди Рондо изящно покосилась в мою сторону, головы обеих дам – леди Рондо и тетушки Адеркас – сблизились над шахматной доской, и леди Рондо завершила изложение своего мнения о герцогине следующим пассажем: – Она отличалась чрезвычайной толщиной и любила мужчин до безумия!..

Мне стало жаль эту незнакомую девушку, которая за свою короткую покамест жизнь уже принуждена была сменить отечество и имя, а также и веру. Она сирота при живом отце и скоро лишится матери. Разумеется, перед ней раскрывает ся блистательная перспектива сделаться правительницей огромного государства… Но отчего-то мне почудилось, что эта перспектива не может радовать августейшую незнакомку…

– …девушка посредственной наружности, – продолжала леди Рондо, – принцесса Анна очень робка от природы, и нельзя еще сказать, что из нее будет. На нее смотрят как на наследную принцессу, она могла бы уже заявить себя чем-ни будь, но в ней нет ни красоты, ни грации, и ум ее не выказал еще ни одного блестящего качества. Она держит себя очень степенно, говорит мало и никогда не смеется. Это мне кажется неестественным в такой молодой особе и… – новое сближение голов над шахматной доской – по моему мнению, это скорее следствие тупости, нежели рассудительности. – Леди Рондо красиво распрямилась и завершила свой очерк принцессы: – Все сказанное мною должно остаться между нами; вы, конечно, не знаете, что за готовность мою удовлетворить вашему любопытству меня могут повесить!..

Что ж, если вам не известна история брадобрея греческого царя Мидаса[29], поспешу познакомить вас с этой историей. У царя Мидаса, видите ли, были ослиные уши, которые он, разумеется, прятал тщательно под особым головным убором. Видел эти уши лишь его цирюльник, время от времени бривший его голову и подстригавший бороду. С этого цирюльника взята была клятва о молчании, и в случае нарушения клятвы ему грозила смертная казнь. Однако же, как всякий знающий тайну, он страстно желал поделиться хоть с кем-то своим роковым знанием. И вот он забрел далеко в чащу леса, отыскал дупло и, сунув голову в отверстие, громко прошептал: «У царя Мидаса ослиные уши!». Кажется, это все кончилось худо. И для царя, и для цирюльника, и для дерева, которое срубили. В нашем случае роль цирюльника исполнила тетушка Адеркас. Не так трудно догадаться, что она поделилась услышанным от леди Рондо со своей закадычной уже приятельницей госпожой Сигезбек. Эта последняя, в свою очередь, посвятила нас в некоторую суть придворной интриги вокруг принцессы-наследницы. По словам докторши, леди Рондо несомненно симпатизирует партии Бирона; вероятно, супруг госпожи Рондо полагает, что это сулит определенные выгоды английской политике. Всем известно, что Бирон нарочно распускает о принцессе-наследнице самые нелестные слухи, вернее сплетни, изображая бедную девушку уродливой и едва ли не тупоумной.

– Зачем? – спросила я прямо. – Какая ему, едва ли не первому в государстве лицу, польза от этого? Допустим, принцесса Анна ему не по нраву, но кто кроме нее может унаследовать престол?

– Малышка зрит в корень! – одобрительно заметил гос подин Сигезбек, принимавший, как обычно, живое участие в нашей вечерней беседе. – Никто, кроме Анны Леопольдовны, наследником быть не может, хотя имеются претенденты, и нельзя сказать, чтобы такие уж беззаконные…

– Принцесса Елизавета[30]! – Госпожа Сигезбек решилась перейти на полушепот.

– И принц Петр, племянник Елизаветы, единственный внук Великого Петра, – докончил доктор.

– Но он, вероятно, унаследует шведскую или датскую корону, – проявила вдруг завидную осведомленность тетушка Адеркас.

– Не это имеет значение! – Доктор широко повел рукой. – И юный Петр, живущий в Голштинии, и Елизавета составляют потомство Великого Петра. Но не стоит забывать о том, что нынешняя императрица – дочь Ивана, старшего брата великого основателя империи. И разумеется, Ее величество желает горячо, чтобы после нее трон продолжили бы занимать потомки именно ее отца, а отнюдь не ее дяди! Принцесса же Анна Леопольдовна – единственная отрасль Ивана Алексеевича. Кроме нее некому наследовать. Если только…

– Если только не случится государственный переворот и власть не захватят принцесса Елизавета или принц Петр Голштинский! – выпалила я.

– Этой девчонке не сносить головы! – проговорил доктор с насмешкой. Видно было, однако, что ему по душе мой характер. И мне нравилось, что он явно полагает меня умной…

– Георг, это вовсе не смешно, – тихо сказала госпожа Сигезбек. – Ты дурно влияешь на эту девочку, поощряя в ней тщеславие и гордыню. Она воображает себя умной, а сама – всего лишь глупое дитя!

Меня смутил серьезный тон, взятый внезапно докторшей; но все же я не придала значения ее словам обо мне. Возможно, она, равно как и тетушка Адеркас, просто-напросто завидует моему молодому острому уму. Сами-то они вряд ли были способны в моем возрасте мыслить независимо и своеобразно, да и теперь не способны. То есть теперь еще в большей степени не способны!..

Тетушка все же не понимала, какой смысл Бирону распускать сплетни о принцессе-наследнице.

– Зачем ему желать зла принцессе? – удивлялась тетушка.

– Напротив, он желает ей, в сущности, добра, – терпеливо пояснял господин Сигезбек. – Он желал бы сделать ее супругой своего старшего сына Петра!

– Но тогда зачем говорить о ней дурное? – спросила я.

– Элена! – усмехнулся он. – Наконец-то ты проявила то самое детское неразумие, которое тебе приписала моя супруга. Однако же утешься! Тут не всякий догадается, даже искушенный в придворных интригах!.. Если Бирон-сын[31] в конце концов сделается супругом молодой императрицы, это вовсе не сделает его императором. Но почему бы в таком счастливом случае ему и его родственникам не попытаться править обширной империей, тем более, что о тупоумии Анны Леопольдовны уже широко известно… Однако прожекты господина Бирона отнюдь не непременно воплотятся в жизнь. Поскольку при дворе сформирована уже давно другая партия, препятствующая замыслам Бирона. Главные лица в этой партии – отец и сын Минихи и Андрей Иванович (так он зовется на русский лад) Остерман, входящий в Верховный тайный совет – весьма важный орган правления государством. Минихи и Остерман уже озаботились поисками достойного жениха для принцессы-наследницы. Сама императрица согласна с тем, что это непременно должен быть все же иностранный принц, представитель старинного княжеского дома. Несмотря на все свое благоволение к Бирону, императрица едва ли может способствовать исполнению его замыслов…

* * *

Тетушка Адеркас перебралась во дворец. Но увы! Я должна оставаться в доме Сигезбеков. Императрица милостива к тетушке; памятуя о знатном происхождении последней, она поселила госпожу Адеркас в дворцовом крыле, отведенном для фрейлин. Тетушка уже познакомилась с m-lle В., пожилой m-lle Анной Т. и совсем юной m-lle Долгоруковой, которая принадлежит к весьма знатному и старому русскому роду[32]. Тетушку здесь встретили приветливо. Пожилая дама Анна Т. пригласила ее в свои комнаты, где угостила очень крепким чаем с очень густыми сливками и необычайно тонкими тартинками, сделанными любезной хозяйкой для гостьи собственноручно из черного хлеба, намазанного очень свежим финским маслом. Анна Т. воспитана в Германии, где отец ее исполнял должность резидента. Учтивая и вместе с тем непринужденная беседа с этой дамой доставила тетушке истинное удовольствие.

К сожалению, фрейлинские помещения находятся чрезвычайно высоко; чтобы добраться в комнаты, приходится преодолевать лестницу в восемь десятков ступеней. Помещение, отведенное тетушке, обширно и разгорожено деревянными перегородками. Помимо спальни и гостиной предусмотрены также маленькая комната для горничной и комната для слуги, в обязанности которого входит топка печей, в частности. Этот же слуга исполняет должность водоноса и приносит обед. Он же помногу раз в день заказывает карету; тетушке в качестве воспитательницы приходится сопровождать принцессу в ее поездках по указанию императрицы. Если Ее величество изволит куда-либо выезжать, то чаще всего велит племяннице также ехать…

Тетушка сказала, что в личных покоях императрицы действительно висят на стенах ружья…

Тетушкины комнаты меблированы диваном, покрытым старым желтым штофом, и несколькими мягкими креслами, обитыми ярко-зеленым ситцем. Сочетание отнюдь не гармоничное. Занавесей на окнах нет. На следующий день госпожа Адеркас была представлена своей воспитаннице. Затем императрица милостиво отпустила новую воспитательницу в дом Сигезбеков, для отдыха по случаю новоселья. При этом с тетушкой было отпущено из дворцовых припасов: несколько рыб-стерлядей, весьма крупных, пироги, хлеб, куры, сахар, вино, мед, пиво… Короче, едва приступив к своим обязанностям во дворце, тетушка уже имела возможность отдохнуть в доме своих друзей за прекрасно приготовленным обедом. Она также привезла для меня новость, не менее прекрасную, нежели дворцовая провизия: императрица приказала ежедневно привозить меня во дворец для совместного обучения с принцессой-наследницей. Я рада. И не одному лишь утешению своего тщеславия. Я и не предполагала, что так привязана к милой тетушке. В несколько дней, проведенных без нее, мне все чего-то недоставало. Я скучала, слонялась по комнатам, как сонная муха по потолку. Ласковость госпожи Сигезбек и книги из библиотеки доктора не развлекали меня. Чувство странного беспокойства не давало мне спокойно предаться моему излюбленному занятию – чтению. Господин и госпожа Сигезбек не имеют детей и относятся ко мне, как к родной дочери; однако одно лишь осознание отсутствия тетушки повергло меня в состояние тоскливого беспокойства. Потому я выбежала к прибывшей дворцовой карете и в самом искреннем радостном порыве кинулась на шею тетушке и расцеловала ее в обе щеки. Она была тронута и несколько растерянна. Мне сделалось понятно, что она не полагала меня любящей племянницей…

За обедом тетушка не очень распространялась о принцессе, но сказала, что та готова прилежно учиться и вполне сознает свою будущую миссию правительницы великого государства и вероятной супруги некоего выдающегося принца, который будет избран ей в мужья. После обеда тетушка и госпожа Сигезбек удалились в комнаты этой последней, где предались, конечно же, откровенной беседе. Мое общество показалось им излишним. Тотчас я рассердилась на тетушку, а также и на себя; мне стало досадно: зачем я о ней скучала… Я сжимала губы и чуть не плакала. Доктор, заметивший, естественно, мою досаду, предложил мне отправиться вместе с ним в оранжерею. Там он предложил мне сесть за маленький стол и записывать с его голоса необходимые ему для одного из его ученых трудов названия растений по-латыни. Это занятие успокоило меня. Я старательно и разборчивым почерком писала, когда он приблизился и, посмотрев на раскрытую тетрадь, сказал мне тепло и дружески, что не стоит дуться; ведь скоро я сама увижу принцессу и многое о ней узнаю…

– Многое знание, как известно, умножает скорбь. Но не в твоем возрасте, милая Ленхен, возможно в это поверить!..

Тем не менее я совсем успокоилась и, словно бы в награду за это, была снова порадована. Тетушка объявила мне, что нынешним вечером мы приглашены милостиво Ее величеством в театр. Надо сказать, что в России театр вовсе не является публичным развлечением. В сущности, туда допускаются лишь особы, приближенные ко двору. Поэтому приглашение в театр почитается за честь и знак принадлежности к определенному кругу.

* * *

Театр представляет собой весьма большое здание. При нем состоят две труппы актеров – немецкая и французская, а также труппа итальянских певцов. Русских актеров, равно как и русских пьес, не существует; но это отнюдь не вследствие пресловутого «засилья иноземцев», а просто потому что в Московии никогда не бывало театра и, соответственно, никто не умел и не умеет сочинять пьес. Духовенство всегда относи лось дурно к танцам и пению. И вследствие подобного дурного отношения пение и танцы почитаются в народе занятиями непристойными, недостойными истинных христиан. Казалось бы, при таком отношении должны процветать всевозможные добродетели. Отнюдь нет. Непристойность и всяческая грубость, напротив, получают большое распространение; песни и танцы в народе грубы и непристойны. Такому положению немало способствует и принятое отделение женщин от мужчин; и те и другие привыкли развлекаться отдельными сообществами и даже говорят на особом, мужском или женском, языке. В народе не могут себе представить, чтобы мужчина и женщина могли встретиться для беседы, а не для не пристойности какой-либо. Великий Петр попытался изменить положение и в определенном смысле преуспел. Однако даже он, осведомленный о жизни европейских дворов, не представлял себе совместного времяпрепровождения муж чин и женщин иначе как в виде попойки и танцев до упаду. Говорят, что на мужских пирах при дворе его отца[33] непременно пили вплоть до полной потери памяти и сознания. Впрочем, и нынешний двор, по словам бригадира Швара и доктора Сигезбека, представляет собой причудливую смесь европейских обычаев, усвоенных достаточно поверхностно, и старинной азиатской дикости…

В театре никто не платит за посещение спектакля или концерта, но и вход дозволен только тем, кто имеет билеты от властей. У дверей стоит караул, и если кто-то вознамерится туда попасть, не имея на то права, такого сурово накажут. Здесь не может произойти никакого непорядка, поскольку в театре часто присутствует императорская фамилия. И любое глупое нарушение установленного порядка, совершенное в присутствии российской государыни, расценивалось бы как в высшей степени преступное и непростительное.

Сегодня вечером представляли оперу композитора-итальянца Франческо Арайя[34] «Сила любви и ненависти». Декорации и пение весьма хороши. Но особенно привлекательны танцы, поставленные балетмейстером Фоссано. Эти два итальянца возглавляют труппу. Актеров, певцов и танцоров содержит лично Ее величество. Прекрасный театральный зал устроен по проекту и при личном участии опять же итальянца Растрелли. Театр хорошо отапливается восемью печами. Одежды актеров богаты. Помимо оперных спектаклей дают немецкие и голландские пьесы, а также французские трагедии и комедии.

Одеяния знати – как мужчин, так и дам – очень богаты. Некоторые дамы были в бархате, и большая часть дам имели на отделке платьев крупные жемчужины. На других были гладкие силезские шелка, отделанные испанскими кружевами. Мужчины в бархатных одеждах, расшитых золотом и серебром. Русские мастерицы прекрасно расшивают ткани золотыми и серебряными нитями, а также драгоценными камнями и жемчугом. Этим умением Россия знаменита так же, как знаменита показной пышностью и парадностью. Что касается пышности и парадности, то говорят, что в этом нынешний русский двор невозможно превзойти. В монастырских кладовых и в сундуках русских знатных красавиц хранятся великолепные образцы старинных русских вышивок, роскошных одежд, тканей светских и предназначенных для украшения церквей. При отце и деде Великого Петра подобным вышиванием занимались даже царицы и царевны.

Императрица прошла в центр партера, где стояли три кресла. Среднее предназначалось для Ее величества, два других – по обеим сторонам – для принцесс, Анны и Елизаветы. Ее величество опиралась на руку графа Бирона. Императрица была одета во французское платье из гладкого силезского шелка, на голове – батистовый платок, а поверх – шапочка аспадилли из тонких кружев с вышивкой тамбуром и с бриллиантами на одной стороне. Одежды принцессы Елизаветы расшиты золотом и серебром.

Принцессу Анну я тотчас узнала, хотя никогда прежде не видала ее. Она была в малиновом бархате, богато расшитом золотом; платье было сшито, как и подобает одеянию наследной принцессы, – с длинным шлейфом и широким кринолином. Головку Анны красиво покрывали кружева, а ленты были приколоты так, что изящно свисали, довольно длинные. Шемизетка была собрана в складки и плотно прилегала к шее. Четыре ряда гофрированного широкого воротника смотрелись величественно. В прическе из своих волос – бриллианты и жемчуг, на руках – браслеты с бриллиантами.

От императрицы подошел к нам нарядный дворянин и передал повеление приблизиться. Мы с тетушкой исполнили повеление. Я сделала реверанс, присела в поклоне. Принцесса Анна смотрела на меня с выражением детского любопытства и наивности. У нее тонкие черты, но лицо несколько полноватое и бледное. Тонкие темные брови, темные глаза. Она брюнетка. Государи Романовы, история которых начинается с отца и деда Великого Петра, все имеют характерную яркую внешность – высокий рост, смугловатый тон кожи, большие черные глаза, черные кудрявые волосы…[35]

* * *

Я снова в разлуке с тетушкой. Вчера меня доставили во дворец на занятие принцессы. Тетушка толковала последнюю проповедь пастора Бюшинга. Принцесса внимательно слушала, широко раскрывая наивные темные глаза. Она смотрела на меня прямым наивным взглядом. Наконец госпожа Адеркас умолкла. Я заметила, что взгляд темных глаз принцессы сделался растерянным и даже испуганным. Тетушка попросила меня продолжить толкование. Не знаю, как это произошло, но я вдруг догадалась, что не нужно ничего говорить. Это я-то, любительница показать себя, пощеголять своими познаниями и острым умом! Право, я не знаю, как это мне пришло в голову. Но я сказала:

– Простите, госпожа Адеркас, я не могу вот так сразу. Я должна подумать…

И, проговорив эти слова, я почувствовала, что сидящая вблизи от меня принцесса успокоилась несколько. Тетушка устремила на нее твердый взгляд. Принцесса потупилась. Она была в скромном синем платьице и принялась теребить тонкими пальчиками концы косынки, связанные на груди. Тетушка нахмурилась и сказала, что недовольна нами. Затем приказала вытвердить урок из географии. Улучив минуту, когда она отвернулась, принцесса быстрым жестом вытянула худощавую нежную руку и слегка сжала пальцы моей левой руки, которая была ближе к ней.

– Стыдно отвечать… – прошептала она, однако не успела договорить и развить свою мысль, потому что госпожа Адеркас снова повернулась к нам своим строгим лицом. После трапезы принцесса должна была учиться у архиепископа Прокоповича[36], наставлявшего ее в основах православия. Встав из-за стола, принцесса взглянула на меня с признательностью и, покраснев, предложила мне отобедать вместе с ней. Я тотчас поблагодарила, спеша согласиться. Яркая краска сошла с бледных щек, принцесса слабо улыбнулась. Я поняла, что она действительно робка, и для нее мучение – приказывать, и она – это было даже лестно мне – побаивалась меня, я представлялась ей девицей ученой и самоуверенной. И пожалуй, она недалека от истины! Нам подали блюдо с холодным паштетом, пирожные и вино. Принцесса принялась за пирожные в ожидании горячих кушаний. Госпожа Адеркас храбро предложила своей воспитаннице оставить сладкое и отведать паштета. Принцесса тотчас опустила руки на колени. Я же, напротив, решительно взяла кусочек пирожного. Тетушка глянула на меня удивленно и недовольно. Поверьте, что сейчас, когда я об этом пишу, я все еще не могу понять, зачем я вела себя именно так. Во всяком случае, совсем не для того, чтобы подольститься к принцессе. Скорее, она вызвала у меня чувство симпатии своей трогательной робостью и непритворной наивностью. Мне захотелось поддержать ее, чтобы она сделалась более непринужденной. Принесли маленькие черные хлебы, затем поставили горячее. Жареная говядина с солеными огурцами была приготовлена очень вкусно. Но более всего нас обрадовали две корзинки – одна с конфетами, другая – с орехами и финиками. Принцесса обратилась ко мне и спросила, могу ли я присутствовать на ее занятии с архиепископом. Госпожа Адеркас взволнованно возразила, что я не склонна к перемене вероисповедания. Но принцесса очень мило и кротко просила ее позволить мне присутствовать… Я, в свою очередь, подтвердила, что не намереваюсь переменять веру, но в то же время счастлива была бы исполнить повеление принцессы. Я чувствовала явный интерес принцессы к моей особе, и мне был, разумеется, приятен этот интерес. Госпожа Адеркас смилостивилась и позволила мне присутствовать на занятии принцессы с архиепископом. Это весьма значительное лицо в облачении православного иерарха. Высокий цилиндрический головной убор и борода придают архиепископу вид чрезвычайно важный. Тем не менее августейшая ученица явно боялась его куда менее, нежели мою тетушку. Я была удивлена, когда оказалось, что занятие посвящено изучению латинского языка. Архиепископ задал принцессе несколько вопросов, на которые она ответила медленно, но не чинясь. Вопросы эти показывали, что архиепископ не пренебрегает в своих занятиях с наследницей престола первыми основаниями философии. Госпожа Адеркас не присутствовала. Позднее я узнала, что архиепископ обучался в молодости у польских иезуитов, затем провел несколько лет в Риме, где бывал в различных академиях.

* * *

Совсем забыла записать, что принцесса простилась со мною очень ласково. И покамест дворцовая карета везла меня в дом Сигезбеков, я предавалась неопределенным мечтам и чувствовала себя важной персоной. У господина доктора я застала значительных гостей, это молодая супружеская пара, весьма щегольски одетая. Иоганн Эрнст Миних, сын фельдмаршала, с юной супругой Доротеей, урожденной Менгден, лифляндкой по происхождению[37]. Доктор явно был в ударе и рассказывал о том, как побывал недавно на приеме во дворце. Я знала, что он уже об этом примечательном событии рассказывал, но я не была при этом рассказе и знаю о нем со слов госпожи докторши. Но сейчас я все опишу в подробностях, в том числе и собственное поведение. Итак, рассказ гос подина Сигезбека, привожу для верности от его лица:

– … Я пришел поздно и имел удовольствие видеть, что уже не было никакой разницы между cordons-bleux[38] и камер-юнкерами. Одни прыгали, другие распевали, третьи болтали вздор. Правда, сказано, что никто не должен пострадать за то, что говорит вино, но хитрые шпионы помнят произнесенные слова и имеют возможность выведать кое-какие другие дела. Некий господин объявил во всеуслышание, что война с Польшей не является необходимой. Рядом обсуждали указы императрицы; в частности, – известный – об уравнении поместья с вотчиной и об уравнении прав балтийского дворянства с русским. Сам я выпил большой стакан бургундского, но мне казалось, что многие здесь хотели бы сойти за более умных, чем были на самом деле, в противоположность некоему кабинет-министру, который не был ни так пьян, ни так рассеян, как притворялся. Ко мне привязался какой-то верзила с разговором о том, как здорово он напился. С трудом удалось мне отделаться от этого досадника. Как мне после рассказали, это некий мастер живописного дела по имени Андрей Меркурьев, посланный еще Великим Петром в Голландию – учиться живописи. Стало быть, возможно сказать, что мне оказал честь, обратившись ко мне с разговором, первый природный русский живописец. При этом он употреблял неприличные слова, но я понял, что тем самым он просто-напросто выражал мне свое дружеское отношение, хотя, вероятнее всего, видел меня впервые. Поэтому я сделал bonne mine a mauvais jeu…[39]

Я слушала замерев. Более всего я боялась сделать неосмотрительный жест изумления или покраснеть… Если это влюбленность, отчего же она сопровождается таким раздражением, такой досадой? И возможна ли такая влюбленность – в человека, совершенно чуждого, не имеющего со мною ничего общего ни в происхождении, ни в образовании?.. Может ли возникнуть влюбленность в человека, о котором мне, в сущности, известно одно лишь грубое и комическое?..

– …Ты, Магда, знаешь этого человека, – обратился док тор к жене. – Он доводится зятем твоей любезной приятельнице, госпоже Воронихиной, знаменитой чесальщице августейших пяток…

Господин Сигезбек иронизировал и пребывал в добром расположении духа. Я поняла, что значит это определение: «окаменеть». Это я окаменела. Очень странно, но все вокруг словно бы, оставаясь по внешнему облику много– и разно цветным, окрасилось в черный глубокий колер. Душу мою охватило, будто когтями, беспогрешное ощущение гибели. Вы скажете, это нелепо: полагать свою жизнь безвозвратно погибшей в годы столь юные. Но я не полагала, не думала; я беспогрешно чувствовала! Я знала, и теперь знаю: моя жизнь погибла, погибла, что бы ни случилось в дальнейшем… Но почему? Потому что этот незнакомый мне человек женат? Женат на босой нарумяненной девке, которая наверняка во всем ему под стать… Да нет, разве в этом суть? Только не считайте меня более глупой, нежели я есть на самом деле. Поймите! Женат он или холост, пьян или трезв, хорош как живописец или дурен… Господи! Все это ровным счетом ничего не значит. Важно лишь то, что моя жизнь погибла и я знаю, знаю, что моя жизнь погибла… Поэтому я сижу рядом с гостями, такая спокойная, будто камень, отпавший от горящего дома. О чем тревожиться мне? Я мертва. Моя жизнь кончена.

* * *

Вы думаете, я в печали, в отчаянии, рыдаю, не нахожу себе места от тоски? Ничего подобного нет. Повторяю: если кончена жизнь, стоит ли метаться? Занятия принцессы продолжаются. Молодая Доротея Миних пересказала госпоже Сигезбек слова леди Рондо о тетушке. Леди Рондо говорила, что госпожа Адеркас во всех отношениях такая замечательная женщина, какую только можно сыскать. Вместе с принцессой я посещаю уроки господина Генингера, он преподает нам геометрию, право и английский язык. Принцесса свобод но читает на трех языках; ее личная библиотека насчитывает несколько сотен книг, в числе которых французские и немецкие описания путешествий, новейшие мемуары и исторические сочинения. Впрочем, она предпочитает занимательные романы. Недавно она горячо рекомендовала мне прочесть огромный том, содержащий увлекательное, хотя и несколько путаное повествование. Автором этого романа приключений и исключительных положений является покойный герцог Антон Ульрих Брауншвейг-Люнебург-Вольфенбюттельский, личность во многом замечательная[40], покровитель искусств и наук, собиратель картин и всевозможных редкостей, при нем появилась опера в Брауншвейге и Рыцарская Академия в Вольфенбюттеле. Жизнь в его владениях била ключом – маскарады, концерты, фейерверки, военные парады… Я не думала, что мне понравится произведение герцога, однако вышло иначе. Я с любопытством вникала в перипетии сложного сюжета. Это настоящее барокко, в самом непосредственном итальянском смысле, то есть «barocco» – «странный, причудливый»…

Теперь мы часто беседуем с Ее высочеством. Принцесса доверяет мне, ее обращение со мной сделалось непринужденно, но она действительно от природы очень застенчива.

Пышно отпразднованы именины императрицы. Утром, крайне рано, Ее величество, принцесса, придворные побывали в церкви. Принцесса несколько раз заводила со мной разговор о русском богослужении, о его пышности, о том, как действует на нее пение монахов. Но увлекшись было, Ее высочество тотчас краснела и обрывала свой восторженный рассказ. Она чувствительна и предположила, что я могу принять ее похвалы русскому богослужению за ее желание моего перехода в греческую веру, потому что так называемая русская вера – она и есть греческая, воспринятая в далекие уже времена от греков.

Утром после богослужения в день именин императрицы палили пушки. Гвардейские полки выстроились в каре и салютовали беглым огнем. Императрица принимала поздравления. В полдень был многолюдный и торжественный обед. Тетушке и мне отведены были места за одним из столов. Принцесса несколько раз посмотрела на меня и улыбнулась. Я ответила Ее высочеству улыбкой и почтительным наклоном головы. В театре была представлена великолепная опера уже упомянутого мной Арайя. Присутствовал весь двор. Говорили, что костюмы певцов и декорации обошлись в десять тысяч рублей. В опере повествовалось об охотнике Кефале и его возлюбленной Про крисе. Прекрасный античный сюжет, замечательно пригодный для переложения на музыку. Вскоре после свадьбы с Прокрисой богиня зари Эос похитила охотника Кефала[41]. Видя, как он тоскует по молодой супруге, Эос отпустила его, изменив его внешний облик. Явившись к своей Прокрисе, Кефал ухитрился поколебать ее верность, сделав ей богатые подарки и клянясь в страстной любви. Прокриса бежала к богине охоты Артемиде и сделалась одной из ее спутниц. Кефал, в свою очередь, покинул Эос и помирился с женой. Теперь они охотились вдвоем, а обе богини оказались покинутыми. И разумеется, не обошлось без наказания. На охоте Кефал нечаянно убил жену стрелой из лука. Совет афинских граждан присудил его к изгнанию, и он покинул Афины…

Декорации француза Каравака[42] также великолепны. Он прибыл в Россию еще при Великом Петре. Я слышала, как принцесса Елизавета восхитилась декорациями. Она обычно говорит громко и громко же смеется. Кто-то из придворных отвечал ей, что Караваку помогал русский живописец. Принцесса приказала призвать его после окончания спектакля и хотела собственноручно пожаловать его деньгами в качестве награды. Я догадалась, разумеется, о ком идет речь. Тотчас, не дождавшись окончания оперы, вышла я из зала и остановилась у дверей. Музыка и пение доносились очень отчетливо. Я подумала, что смогу уйти тотчас после окончания спектакля и не увижу, как приведут живописца. Вернувшись в зал, я встретила озабоченный и наивный взгляд принцессы-наследницы. Я посмотрела на нее и улыбнулась, чтобы рассеять ее тревогу о моей особе. Она также улыбнулась и милостиво кивнула. Это не осталось незамеченным. Я также заметила, что на меня с известным любопытством поглядывают сестры Менгден, дочери лифляндского барона. Их четверо, все вместе они составляют очаровательную группу. Доротея, о которой я уже писала, супруга господина Миниха-младшего; Аурора замужем за бароном Лестоком[43]; Юлия и красавица Якобина еще не замужем… Я подумала, что мне возможно даже позавидовать вследствие явного благоволения ко мне принцессы-наследницы. Но вдруг мне сделалось так грустно! Ведь жизнь моя кончена и я это знаю.

Мне удалось покинуть зал, прежде чем послали за живописцем. В дворцовой карете я отправилась домой, то есть к Сигезбекам. Во дворце я стараюсь держаться подальше от покоев государыни. Почему? Легко догадаться! Я не хочу столкнуться случайно с известной рассказчицей сказок и чесальщицей пяток. Было бы неприятно видеть ее…

Вечером я была приглашена к моей августейшей соученице – любоваться иллюминацией и фейерверком. Дома городской знати были красиво иллюминованы, на всех улицах зажжены огни в окнах. Превосходно и чрезвычайно дорого иллюминованы крепостные верки и валы Адмиралтейства. Они были уставлены многими тысячами ламп и фонарей различных цветов – таким образом, что представляли различные имена и символы. На крепостных верках из желтых, красных, зеленых и синих светильников было составлено полными большими буквами: «Анна Ивановна императрикс», и также все вокруг было украшено художественной иллюминацией, изображавшей лиственный орнамент и эмблемы.

В ночное небо взвивались огненные рассыпные снопы. Возникали символические картины-композиции. Расцветали огненные цветы и деревья. Подобие Аполлона летело на колеснице, запряженной, однако, не четверкой, но тройкой резвых коней, над земным шаром, на большей части которого отчетливо вспыхивало слово «Russia».

Не менее великолепно были украшены валы Адмиралтейства. Поскольку же и крепость и Адмиралтейство расположены на берегу Невы, а иллюминация продолжалась всю ночь напролет, то описать невозможно, как празднично она выглядела.

Поздно ночью, часов в одиннадцать, на Неве был зажжен фейерверк, продолжавшийся около часа. Но сколь он был краток, столь же и великолепен. Не могу дать более подробного общего изображения всего этого. Говорили, что все, по сию пору изобретенное в пиротехнике, – все здесь было явлено на деле несравненнейшим и самым дорогим образом. Императрица обожает фейерверки и иллюминацию. Занимается этим ученый мастер Якоб Штелин.[44]

Ее высочество принцесса-наследница оказала мне честь, пригласив меня встать рядом с ней у окна для того, чтобы любоваться фейерверком. К нам подошла и принцесса Елизавета, которой принцесса Анна несомненно побаивается. Принцесса Елизавета старше Анны девятью годами. Производит впечатление пышной и привлекательной дамы. Выглядит веселой и уверенной в себе. В сущности, она приходится принцессе Анне двоюродной теткой. Родство скорее номинальное, нежели действительное. Говорят, что Елизавета и ее сестра, умершая в Голштинском герцогстве, рождены до вступления их матери, эстляндской девицы, в законный брак с государем Петром Великим. Принцесса Анна Петровна была супругой герцога Голштинского, она – мать единственного внука Великого Петра; мальчик живет в Голштинии и уже лишился не только матери, но и отца. Императрица никогда не видела его, но упоминает о нем с неприязнью. После вступления государя Петра в законный брак с эстляндской девицей, получившей имя Екатерины Алексеевны, принцессы Елизавета и Анна были объявлены законными его дочерьми и возможными наследницами. Впрочем, престолонаследие в России не имеет строго определенных правил… То, что мать принцесс была в свое время всего лишь простолюдинкой и любовницей государя, также никого не смущает. Здесь подобное сожительство не считается таким смертным грехом, как в других странах, если только люди заботятся о своем потомстве. Супружеская из мена считается очень тяжким преступлением, но если об этом знает только поп (священник), наказанием является обязанность ежедневно и на протяжении долгого времени помногу раз падать ниц перед каким-нибудь святым. Но если муж может доказать, что его жена согрешила с другим мужчиной, брак расторгается и изменницу наказывают.

За блуд наказывают не строго. Священник велит много раз в день молить Господа о прощении и при этом стоять на коленях и кланяться. Закон также повелевает, только если предстоит родиться ребенку, что мужчина должен купить своей любовнице молочную корову… Все это я узнала из разговора тетушки с госпожой Сигезбек, когда они говорили о принцессе Елизавете. За все время пребывания госпожи Сигезбек в России она лишь один раз слышала об убийстве ребенка… Младший Миних называет Елизавету в своем роде «покладистой притворщицей», то есть «сИ881пш1е e mais faci1e». Она со всеми, как говорят, хитрит, юлит, легко поддается различным влияниям и в то же время чрезвычайно недоверчива…

Итак, мы стоим у окна. Внезапно принцесса Елизавета с громким визгливым криком отскакивает в сторону. Окно озаряется необычайно яркой вспышкой. Слышится звон разбитого стекла. Я кидаюсь в сторону. Принцесса-наследница уже успела отскочить. Она замирает в испуге. Я бросаюсь к ней. Елизавета громко зовет на помощь. Сбегается едва ли не толпа. Оказывается, стекло разбито ракетой. Это удивительно, непостижимо и противоречит всему устройству фейерверка, да и погода совершенно тихая… К счастью, Ее высочество нимало не пострадала. Осколки попали в ее высокую прическу и застряли там. Мы – принцесса, тетушка и я – поспешно удаляемся в гардеробную, где тетушка собственноручно распускает прическу своей воспитанницы, я помогаю. В два гребня мы тщательнейшим образом вычесываем и выбираем пальцами осколки.

После фейерверка при дворе начались бал и маскарад, продолжавшиеся до раннего утра. Ночь напролет сияла иллюминация. Улицы были заполнены экипажами и гуляющими. Но мы уже ничего этого не видели. Утомленная принцесса уснула. Я оставалась при ней долго. И, устроившись за туалетным столиком, неподалеку от постели Ее высочества, читала при одной лишь свече занимательный роман герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского. Принцесса спокойно спала. Я затем перешла к тетушке и ночевала у нее.

* * *

По случаю счастливого неранения принцессы-наследницы осколками разбитого оконного стекла Ее величество приказала на следующий день отслужить торжественное молебствие в придворной церкви. Госпоже Адеркас и мне невозможно было не присутствовать. Придворная церковь невелика, но хорошо украшена живописью и лепниной. Плафон представляет крещение Христа, а по обеим сторонам от него – библейские сюжеты и четыре портрета отцов греческой церкви. Над средней дверью к хорам изображена Тайная вечеря, а по сторонам опять же – вознесение Христа и Благовещение. На четырех маленьких картинах изображены апостолы, объединенные по трое, с их мученическими символами. Кафедра соответствует размерам церкви и хорошо сделана. Она расположена напротив трона Ее величества, представляющего собой помещение, построенное рядом с церковью; в нем большие окна и застекленные двери, благодаря чему оттуда хорошо видно и слышно богослужение. Певчие – взрослые и мальчики – все обладают красивыми голосами, одеты не в монашеское облачение, но в красивые польские одежды.

* * *

После занятия с господином Генингером принцесса изволила беседовать со мной. Она была в хорошем расположении духа и смеялась искренне над недавним происшествием с разбитым окном. Смеясь, она приблизилась к окну в комнате, где мы находились, и принялась водить пальчиком по стеклу. Затем, вдруг обернувшись ко мне, посмотрела на меня пристально и склонив голову чуть набок; затем потупилась и тихо спросила, была ли я когда-нибудь влюблена, как в романе или же в опере. Я с полным самообладанием отвечала отрицательно, чем, кажется, разочаровала Ее высочество. Но я не намеревалась никому открывать тайну погубленной своей жизни. Я твердо знала, что – никому, никогда!.. Принцесса, поколебавшись, робко сказала, что в одиннадцать лет у нее уже был жених. Она за молчала, и я, понимая, что ей хочется говорить, поощрила ее, попросила рассказать эту историю в подробностях. Принцесса, однако, рассказала все же кратко и по-прежнему робко.

Женихом ее явился в ее отрочестве принц Мануэль, брат португальского короля[45]. Он фактически сватался одновременно и за одиннадцатилетнюю Анну, и за двадцатилетнюю красавицу Елизавету, и наконец – не прочь был от брака с самой императрицей, которой было около тридцати девяти лет. Анна боялась его, горько плакала и с детской решительностью объявила тетке, то есть Ее величеству, что никогда не выйдет замуж, а уйдет в монастырь. Вскоре после этого ее заявления принц покинул Россию… Я уже знала, что сейчас поисками достойного жениха для принцессы заняты вице-канцлер Остерман и обер-шталмейстер Левенвольде. Этот последний ныне находится в Германии, присматриваясь к властительным семействам.

Мне кажется, что хотя принцессу Анну все полагают законной наследницей, императрица еще не объявила об этом открыто. Бригадир Швар в разговоре с доктором Сигезбеком предположил, что, возможно, императрица объявит наследником кого-либо из детей племянницы, по своему выбору, не руководствуясь правом первородства, каковое в России никогда не имело особенного значения. Ведь и сам Великий Петр являлся самым младшим из сыновей своего венценосного отца. Ему пришлось бороться за престол и власть не со своим старшим братом Иваном, кротко уклонившимся от подобной борьбы, но со своей старшей сестрой Софией. Трудность положения усугублялась и тем, что София, равно как и Иван, родились от первой супруги государя, а Петр и его младшая сестра Наталия – от второй…[46]

Рассказав мне кратко о своем незадачливом женихе, принцесса вздохнула и затихла. Мне кажется, что при всей своей наивности она склонна к некоторой скрытности. Она также стыдлива, что странно, если вспомнить сплетни о ее матери. О матери Ее высочество говорит не часто и очень печально. Герцогиня Мекленбургская тяжело больна, ожидают ее смерти. Анна навещает больную мать почти ежедневно и всегда после этого печальна, едва сдерживает слезы. Герцогиня больна уже достаточно давно. Анну сопровождает к матери гофмейстерина Ее величества, вдова фельдмаршала Голицына. Ни госпожа Адеркас, ни другие дамы из штата Анны не присутствуют при этих свиданиях, возвратясь после которых Анна делается молчалива и испуганна. Тетушка объяснила мне причину возможную подобного душевного состояния принцессы: ходят слухи, будто герцогиня, жившая около десяти лет в разлуке с мужем, имела столько любовников, что захворала дурной болезнью и теперь впала в тяжелое слабоумие. Императрица настоятельно повелевает племяннице ни с кем не говорить о болезни матери, вид больной удручает единственную дочь. Всем этим возможно объяснить молчаливость, явный испуг и печаль Анны после визитов в покои герцогини.

* * *

Большой зал во дворце расписывает Каравак. Я думаю, и помощник его – при нем. Я предложила Ее высочеству пойти взглянуть. Она охотно согласилась. Я надеюсь, рядом с ней буду чувствовать себя словно бы защищенной от своего рода огромности этого человека (смешно! ведь он и вправду высок) в моей жизни, в моей душе. Как мучительно это чувство влюбленности в человека чужого и чуждого… Влюбленности? Пустое, жеманное слово! Какая же это влюбленность, как я могу называть это влюбленностью, когда я знаю, что жизнь моя погублена, что этот человек явится и уже является единственной радостью жизни моей… Радостью? То есть печалью, безысходным отчаянием, тоской… То есть… радостью!..

На мне шелковое платье кремового цвета, каштановые волосы распущены по плечам и перевиты золоченым шнуром.

Зал необыкновенно просторный, уже украшен мраморированным гипсом, несколькими зеркалами (их будет больше) и многочисленными позолоченными барельефами. Уже готово место для императорского престола. Над ним лепное изображение государственного герба, а также Марса и Паллады. Пол в зале выложен дубовым паркетом. Украшающие зал скульптуры сделаны неким шведом и не являют собой ничего особенного. Разумеется, они лучше, нежели изображения на корабельных носах. Особую прелесть и своеобразное очарование скульптурным изображениям, украшающим зал, придает обильная богатая позолота.

Я сразу же увидела господина Каравака в одежде, запачкан ной пятнами красок, рукава кафтана были засучены до локтей, кафтан был расстегнут, и видный ясно шелковый коричневый камзол также запачкан. Живописец был без парика, и мы могли любоваться его лысой головой. Нас сопровождала одна из фрейлин принцессы. В зале поставлены леса по стенам. Высоко и с кистью в длинной руке стоял на лесах русский помощник Каравака. Он стоял спиной к нам и, разумеется, не мог поклониться. Однако он услышал наш приход, разговор с Караваком и повернул голову. Впервые он посмотрел на меня. Могу сказать, что его красивые серые глаза выражают ум. Каравак повел нас по залу, показывая скульптуры. Его помощник снова повернулся к нам спиной и продолжал работать; его длинная рука в темном рукаве, также обнаженная до локтя, двигалась достаточно споро, водя большой кистью по стене.

Каравак очень самолюбив, он сердито критиковал скульптора-шведа. Напротив тронного места, в аванзале, примыкающем к большому залу, устроен буфет. Каравак объяснил нам, что здесь поставят вазы из японского, китайского и саксонского фарфора, а также много замечательной серебряной посуды. В зале покамест прохладно. Каравак сказал, что зал будет обогреваться четырьмя большими печами, они будут устроены в нижнем этаже, наверх будет подниматься лишь чистое тепло, оно будет исходить из раскрытых ртов нескольких лепных гротескных масок, укрепленных на стенах.

Затем господин художник разбранил по-французски свое го помощника, высоко задирая лысую голову и громко крича. Но, конечно, непристойные слова не были употреблены. Русский живописец повернулся на лесах и принялся задом спускаться вниз. Мне было приятно узнать, что он понимает французский язык. Но разве могло быть иначе?! Я почти повеселела, но тотчас вспомнила, что он женат на босой дочери чесальщицы пяток, и почувствовала, как накатывает новый приступ тоски.

Когда живописец очутился внизу, гнев Каравака уже совершенно прошел. Он сказал нам, что его помощник прекрасно может рассказать нам содержание незавершенных росписей. Теперь я видела этого человека, причинного моим мучениям, совсем близко от себя. Он отдал нам два поклона, причем первый, особенно почтительный, предназначался принцессе. У него длинные красивые ноги, несколько, пожалуй, худые. Выражение удлиненного лица, довольно бледного, учтивое и кроткое. Он спросил по-немецки, какой язык предпочитает Ее высочество слышать в его рассказе о росписях… Я подумала, что все же вряд ли он имел в виду желание принцессы. Разве не естественно говорить с русской принцессой на русском языке? Скорее он мог иметь в виду меня, потому и заговорил по-немецки… Или я выдумываю то, чего нет и не может быть?.. Принцесса повелела ему говорить на французском языке. Она справедливо и разумно предположила, что рассказывать о росписях, которые делает художник-француз, лучше всего по-французски… Живописец поклонился и начал говорить на хорошем французском языке, то и дело поднимая руку, показывая нам фигуры и композиции. Мне было приятно слушать его интересный рассказ. Он говорил так связно, так точно и с такою тонкостью наблюдения подмечал детали… Мне уже казалось, он говорит для меня… Из чужого и чуждого для меня существа он преображался в человека милого, понятного, близкого… Я почти забыла о чувстве погубленной моей жизни… Я ожила; в душе явились надежды, смутные и простые, тривиальные надежды влюбленной девушки на встречи с любимым… Разумеется, не могло быть и речи о свиданиях наедине! Но отчего же я не могу иногда видеть его? Я знаю, что никогда не разлюблю его и потому жизнь моя погублена безвозвратно… Вот потому-то я и могу быть спокойна…

Плафон покрыт живописью по холсту – без сомнения, чтобы ускорить его создание; однако неизвестно, сколько он продержится. Разумеется, Андрей (буду звать его по имени) не сказал ничего об этом, но мне было не так трудно догадаться.

Сюжет на середине потолка – вступление Ее величества, нынешней императрицы, на престол. Фигуры, олицетворяющие Религию и Добродетель, представляют новую правительницу России, которая на коленях приветствует ее и вручает ей корону. Духовное сословие и царства Казанское, Астраханское, Сибирское, а также многие татарские и калмыцкие народы, признающие власть Русской короны, стоят рядом, выражая жестами и выражением лиц свою радость. Изображения почти завершены, это работа Андрея. Он рассказал, что было не так просто вызнать, как одеваются все эти люди. Я впервые видела эти своеобразные костюмы разнообразных подданных империи Всероссийской.

На четырех больших живописных изображениях, расположенных вокруг этого среднего и спускающихся к карнизу, представлено много деяний, способных особенно прославить правление Анны Иоанновны. Перед нами: могущество империи, милосердие к преступникам, щедрость и победа над врагами. Изображения объяснены надписями по-латыни и по-русски…

Я решилась спросить Андрея, отчего Ее величество зовется то Анной Ивановной, то Анной Иоанновной. Я сама удивилась, как легко, приятно и тепло было мне спрашивать. Он учтиво и с теплотою отвечал, что «Иоанн» и «Иван» – одно и то же имя, но «Иоанн» – более по-гречески, а «Иван» – более по-русски… Я подумала, что изначально это, конечно же, греческое имя; а от греческого оригинала пошли различные формы: «Иван», «Иоганн», «Жан»... Я хотела было высказать свои мысли вслух, чтобы показать Андрею свой ум; но вдруг я уловила взгляд его серых глаз и поняла, что ему нравится мое лицо и то, как я одета и причесана, как я двигаюсь, хожу, делаю жесты руками. Его внимание было ненавязчиво, трогательно и опять же приятно.

На стенах изображены сцены из мифологии, но изображения еще требуют значительной работы. Марс – бог войны – простер вперед руку и окружен всевозможным оружием. Меркурий – бог торговли – держит в руках весы. Одна муза играет на арфе, другая – на флейте. Муза Урания опирается на огромный глобус. Фетида воздвиглась на корме плывущего корабля как покровительница навигации. Вокруг Аполлона разбросаны в живописном беспорядке кисти. Минерва – в шлеме и прекрасной тунике – смотрит задумчиво, как и полагается богине мудрых размышлений…

Андрей учтиво проводил нас до огромной высокой двери, обе створки ее были распахнуты. Он поклонился принцессе, затем – общим поклоном – фрейлине и мне. Я присела в реверансе и глянула на него. Мне почудилось, будто в выражении его глаз я увидела отражение моего взгляда. Я поняла, что посмотрела на него ясно и серьезно. И у меня ведь голубые глаза.

* * *

Думаю, следует сказать о придворном штате. Я уже писала о гофмейстерине императрицы. Кроме того, при Ее величестве состоят шесть статс-дам; каждая получает, как я слышала, по тысяче пятьсот рублей в год. Они ничего не делают, только бывают при дворе чаще, нежели другие знатные да мы. В числе этих статс-дам выделяются своим влиянием супруга канцлера Остермана, супруга сенатора графа Головкина, супруга генерал-полицеймейстера графа Салтыкова и супруга камергера графа Лопухина.

При особе Ее величества также служат шесть фрейлин, получающих по шестьсот рублей годовых. Они живут во дворце, но не служат императрице при одевании. Одевают императрицу две камер-фрау, а при раздевании находится одна майорша. Ни эти дамы, ни камер-юнгферы, убирающие покои, ни кастелянши, хранительницы белья, не имеют права входить в комнаты императрицы без особого вызова. В спальне государыня любит проводить время со своими служительницами, подобными уже известной Воронихиной. Они раболепно ползают у ее ног, всячески заискивают и льстят и ведут себя так, как вели себя служительницы и даже знатные дамы при дворах отца, деда и прочих предшественников Великого Петра. Нынешние служительницы императрицы полагают себя высокими особами и обходятся с низшими дурно и высокомерно.

Никто не видел, чтобы Ее высочество принцессу Елизавету сопровождала ко двору гофмейстерина. При Елизавете находится лишь одна фрейлина, девица Мавра Шепелева[47], некогда сопровождавшая герцогиню Анну Петровну в Голштинию и очень любимая Елизаветой. Ходят слухи, будто гофмейстерина принцессы была уволена или получила позволение уехать в свое сельское имение, поскольку принцесса не получает денег, достаточных для оплаты придворных. Трудно сказать, насколько верны подобные слухи. Возможно, они ложны и распускает их сама принцесса, а также и ее фрейлина с целью показать, как притесняет Елизавету ее августейшая двоюродная сестра.

Принцесса Анна Леопольдовна имеет гофмейстерину, почтенную генеральшу из Курляндии. При Анне Леопольдовне также состоят две статс-дамы и три фрейлины.

При императрице также состоят и мужские персоны. Главная из них – обер-камергер, весьма влиятельная должность, ныне занятая графом Бироном. Помимо обер-камергера имеются: обер-гофмаршал, в ведении которого находятся все столовые имения императрицы; обер-шталмейстер, обер-егермейстер; гофмаршал; камергеры, носящие на немецкий манер ключ справа. При дворе государыни также со стоят: шталмейстеры, камер-юнкеры; но нет церемониймейстеров, их обязанности исполняет гофмаршал или кто-то из персон в генеральском ранге. Нет в придворном штате и гоф-юнкеров; когда Ее величество кушает публично, ей прислуживают камергеры; но когда она ест в своих покоях с семьей обер-камергера, прислуживает графиня Бирон. Кроме этих персон при дворе могут находиться: министры, генерал-адъютанты Ее величества и другие высокопоставленные военные и гражданские персоны, пребывающие в Санкт-Петербурге.

Я все еще в приятном обаянии. Отчего? От посещения большого зала, конечно же! Мне даже весело; так живо являются передо мной серые глаза Андрея, звучит в моей памяти его мягкий голос, я вижу, как широко и изящно поднимается его рука… Он видел меня вблизи и наверняка думает обо мне. А я стараюсь не думать о его босой и нарумяненной супруге, достойной дочери чесальщицы пяток… Ах, не все ли равно, что сделается далее… Сейчас мне весело, мне радостно, и более ни о чем я не желаю думать!..

Однако я должна описать жизнь при дворе. Мои записи – это мой труд, это достойный труд моего ума. Едва ли на такое способна дочь знаменитой чесальщицы! Быть может, когда-нибудь Андрей прочитает то, что я пишу. Как бы мне хотелось, чтобы он оценил меня… А теперь – в сторону сладкие мечты и пора за дело…

О роскоши при дворе я уже писала. Государыня привержена всяческой пышности. Придворные также соревнуются между собой в роскоши. Галуны на одежде являются чем-то обычным, их накладывают на травчатый бархат, платья сплошь расшиты золотыми и серебряными нитями, иногда с вытканными цветами. Придворные украшают свои орденские знаки алмазами и носят на груди вышивки жемчугом. Обер-камергер имеет самые отборные драгоценные камни в своем распоряжении; по торжественным дням его орденский знак, звезда на груди, застежки на шляпе и на плече, ключ, шпага, пуговицы на сорочке и пряжки на обуви сплошь усыпаны бриллиантами. Что уж говорить о дамах в придворных робах! Очень красивы бывают Ее величество, принцессы и фрейлины без кружевных головных уборов, в прическах с висящими локонами. Принцесса Елизавета одета великолепно и роскошно; и это может в определенной степени опровергнуть слухи о ее унижении при дворе.

В обыденные дни пажи, лакеи, скороходы и гайдуки оде ты хуже, нежели в Германии. Но парадные костюмы дворцовой прислуги, наоборот, слишком красивы и стоят слишком дорого. Пажи – в зеленом бархате и в жилетах из золотой парчи; лакеи – в зеленом и красном сукне, причем и те и другие одежды столь обильно выложены золотыми галунами, что едва удается разглядеть ткань.

Парадная одежда гвардейцев, особенно гренадеров, включает красивые шлемы с большими плюмажами.

Придворные ведут себя по-разному. Одни весьма и весьма цивилизованны, другие же, напротив, – порядочные болваны, жутко самодовольные. Можно принять за общее правило, что покуда русскому сопутствует удача, он чванлив и высокомерен по отношению ко всем, кто ему не ровня (однажды мы с тетушкой видели, как мушкетер избил возчика). Но при каких-либо затруднениях русские пресмыкаются подобно червям. Уважают не за ум, но лишь за близость к власти или же за княжеское происхождение. Впрочем, теперь, когда я пишу: «русские», это некое множество, это Голицына, Головкина и прочие; и, разумеется, знаменитая чесальщица пяток со своей босой дочерью. Но Андрей – это совсем иное…

Дважды в неделю – в четверг и в воскресенье – при дворе приемные дни. Можно видеть министров, персон в генеральском ранге и собственно придворных, предающихся азартным играм – jeux de commerce; ставки обычно велики. Сама императрица играет в пикет или на бильярде или просто расхаживает вокруг играющих, милостиво шутит или развлекается с придворными шутами.

О шутах следует сказать особо. Знатные особы искони держат в своих домах шутов, калек и дураков, развлекаясь их видом. Чтобы потешить гостей, хозяин призывает бандуриста, который под звуки своего инструмента поет непотребные песни, корча разные гримасы. Знатные дамы держат в услужении рабов-калмыков, чьи плоские лица кажутся им уродливыми и потому потешными. Настоящая охота ведется на карлиц и карликов, иметь их в штате прислуги почитается большим достоинством. Но говорят, что опять же при отце и деде Великого Петра в женских покоях, называвшихся теремами, набиралось вдвое, втрое более карликов, шутов и калек противу нынешнего. Сейчас в милости у императрицы шестеро шутов. Один из них – Лакоста[48] – человек умный; он бывал с Великим Петром за границей, развлекал государя остроумными выходками. Прочие же шуты – либо глупые жулики, служба которых состоит в том, чтобы получать оплеухи, ставить подножки и громко хохотать; либо же такие, для которых шутовская участь – наказание. Так наказан был придворною службой шута несчастный князь Голицын, представитель многочисленного семейства Голицыных, осмелившийся в бытность свою в Риме перейти в католическую веру. При дворе он подвергается сейчас всяческим издевательствам. В правление недолгое внука Великого Петра, сына несчастного принца Алексея, сделались особенно сильны князья Долгоруковы, пытавшиеся навязать одну из княжен в супруги императору-подростку. Естественно, после смерти юного императора, скоропостижно скончавшегося от оспы, Долгоруковы очутились в большой немилости и всем семейством были высланы чрезвычайно далеко от Петербурга. Богатый гардероб княжеского опального семейства был предоставлен шутам императрицы, так что ныне они разряжены не хуже знатных придворных кавалеров.

* * *

Я должна приезжать во дворец приблизительно к половине двенадцатого. За мной присылают карету. Ее величество встает очень рано, между семью и восемью часами утра, но летом она встает еще раньше. О том, что императрица встала, тотчас же уведомляют супругу обер-камергера, графиню Бирон[49], весьма посредственной наружности даму. Она тотчас, в дезабилье, приносит Ее величеству кофе или горячий шоколад. Спальня мадам Бирон расположена неподалеку от спальни императрицы. Часто случается так, что государыня сама идет к супруге обер-камергера и пьет кофе или шоколад в ее спальне. Государыня весьма расположена к этой даме, равно как и ко всему семейству обер-камергера.

Принцесса Анна также выпивает свой утренний кофе в постели. Но к половине десятого она должна быть одета для того, чтобы присутствовать в придворной церкви на богослужении. По воскресеньям священник является после обеда в приемный зал, и богослужение отправляется там.

С половины двенадцатого до двенадцати принцесса изволит беседовать со мной в своих покоях. Тетушка не всегда присутствует при этих разговорах. Мы говорим о книгах, танцах, платьях… Затем начинаются занятия. Императрица в это время занимается государственными делами, советуясь с графом Бироном, приносящим ей для подписи важные бумаги.

В перерывах между занятиями мы, то есть Ее высочество, тетушка и ваша покорная служанка, отправляемся на прогулку по городу, в санях зимой и в карете в хорошую погоду. Редко императрица призывает племянницу отобедать вместе с ней. Но все же ежедневно Ее величество призывает к себе принцессу. Как правило, в это время государыня играет на бильярде. Тетушка сопровождает принцессу. Императрица осведомляется о здоровье племянницы, о ее успехах в занятиях науками. Эти свидания длятся не так долго. Принцесса побаивается августейшей тетки и отвечает на обращенные к ней вопросы односложно. Госпожа Адеркас, естественно, более разговорчива и распространяется об успехах своей воспитанницы. Меня, конечно же, не приглашают к Ее величеству.

* * *

Однажды Ее величество призвала принцессу и тетушку во внутренний двор. Тетушка заметила, что ее воспитанница бледна и нервна. Однако напрасно госпожа Адеркас спрашивала, что с ней.

– Что с вами, Ваше высочество? Подумайте, что может случиться, если Ее величество увидит вас в таком состоянии!

– Нет, нет! – невпопад отвечала принцесса. – Я не больна… Императрица знает… Ее величество знает…

И лишь вступив во внутренний двор, тетушка поняла, что же именно пугает наследницу императорского престола. Императрица развлекалась травлей волков. Охотничьи собаки отчаянно лаяли, волки визжали и подвывали. Казалось, все они вот-вот вырвутся за ограду, весьма хрупкую. Ее величество видела страх племянницы и добродушно посмеивалась. Рядом с императрицей, как всегда, находился граф Бирон. В коротком полушубке, в охотничьей меховой шапке, он высился молчаливо и гордо, нисколько не пугаясь и не тревожась. Надо сказать, что тетушка решилась отважно просить Ее величество не призывать принцессу во внутренний двор. Императрица возразила, что желала бы воспитать в племяннице бесстрашие, столь необходимое правительнице великой империи; однако в конце концов государыня согласилась с госпожой Адеркас и перестала призывать принцессу во внутренний двор.

Частенько, возвращаясь с прогулки, мы слышали уже издали выстрелы. Затем видели упавших мертвых галок и ворон. Выстрелы гремели. Это Ее величество стреляла по птицам из окон покоев обер-камергера. Она действительно умела стрелять, и метко. Недавно римский император прислал Ее величеству два штуцера и пистоли; говорят, чрезвычайно хорошего качества и дорогие.

* * *

Попытаюсь написать и о политике. Жаль, что нельзя мне писать к милому брату, насмешнику Карлу; то есть писать-то можно, но совсем не так, как я хочу! Однако же вот вам политика! Персидский шах одерживает победы над турками, что радует петербургский двор. Французский посол при Порте стремился склонить последнюю к полному разрыву с Россией, но все же не имел успеха. Это я узнала от Миниха-младшего, сына фельдмаршала. Молодой человек женат на одной из сестер Менгден, но я уже об этом писала. Петербургский двор желает заключить союз с Персией, посольство шаха уже давно находится в Петербурге и на улицах попадаются смуглые лица, черноглазые и черноусые. Были блестящие приемы при дворе и шествия, довольно красивые. Возможно, все это возобновится. Молодой Миних теперь часто бывает в доме доктора. Его супруга Доротея не кажется мне интересной, она наделена от природы приятной внешностью, но разговор ее зауряден – туалеты, драгоценности, карточная игра, сплетни, и сплетни мелкие… Но и я хорошо рассуждаю о политике! Но все же вот вам! Младший Миних говорит о своем отце, фельдмаршале, с восхищением, и это даже трогательно, подобное отношение сына к отцу… Сын полагает отца первейшим государственным умом России. Молодой человек, конечно, пристрастен. Но из его слов я уяснила себе соперничество фельдмаршала с другим выдающимся державным умом, графом Остерманом. Своеобразным арбитром их спора выступает обер-камергер. Граф Левенвольде[50], любимец обер-камергера, держит сторону Остермана. Этот последний – великий дипломат, сподвижник Великого Петра; в его лице иностранные государства впервые увидели представителя русской короны не увальнем, облаченным в азиатские одежды, но умным европейцем. Если бы не усилия Остермана, Россия никогда не получила бы выход к морю – Балтику. Военные действия не приводили к победе. И тогда Великий Петр доверил Остерману огромную сумму золотом из государственной казны для того, чтобы Остерман… да, в сущности, купил бы России море! Ему действительно удалось подкупить во время переговоров именно тех людей, которых и следовало склонить к определенным решениям. Таким образом был заключен известный Ништадский мир со Швецией, а благодарный Петр сделал Остермана графом. Кстати, ведь именно Левенвольде сейчас в Германии, где ищет жениха принцессе. Но если действительно Левенвольде является любимцем обер-камергера и в то же время по приказанию (чьему? Остермана? Миниха? самого обер-камергера?) занят поисками жениха для принцессы, не означает ли это… Официально приказание должно ведь непременно исходить от Ее величества… И если Остерман и обер-камергер заинтересованы в том, чтобы найти принцессе достойного жениха из немецкого княжеского дома, тогда не следует ли воспринимать как пустые сплетни все толки о намерении обер-камергера сделать своего старшего сына Петра супругом принцессы? Миних-младший утверждает, что Бирона страшит ум фельдмаршала, равно как и то, что фельдмаршал может сделаться лицом, чрезвычайно близким Ее величеству. Вот в это я не верю! То есть я не верю, чтобы такое мог предположить Бирон. Нет сомнений, его и императрицу связывают очень тесные узы; я решилась бы назвать эти узы неразрывными… Вот вам еще историйка из области придворных интриг. Принцессе принадлежит хороший дом в соседстве с домом Бирона. Прежде этот дом занимал Миних-отец со своим семейством. Однако Бирон добился того, чтобы Миниху назначили квартиру в части города, отдаленной от двора. Предлогом этого перемещения Бирон представил императрице необходимость передать дом принцессе. Миниху внезапно дано было приказание выехать и поселиться по ту сторону Невы. Тщетно просил он Бирона дать ему срок для удобного вывоза мебели; нет, он должен был выехать не мешкая. Из этой перемены Миних заключил, что ему придется испытать еще худшую беду, если ему не удастся в скором времени смягчить графа Бирона. Он употребил всевозможные старания, чтобы сызнова войти в милость Бирона, и приятели, как того, так и другого, немало старались помирить их, но успели только на половину. Бирон и Остерман остерегаются Миниха, который со своей стороны остерегается их. В России возможно, как по мановению волшебной палочки в сказке, лишиться всего: жилища, имущества и самой жизни!

Теперь попытаюсь рассказать мои собственные впечатления от собственных моих наблюдений за Остерманом и отцом и сыном Минихами. Также я опишу то, что мне о них известно. Итак, начну с фельдмаршала. Говорить с ним мне не доводилось, но я видела, как он разговаривал с другими людьми, и постоянно слышу разговоры о нем самом. Он представляет собою совершенную противоположность хороших и дурных качеств: то он вежлив и человеколюбив, то груб и жесток; ни чего нет ему легче, как завладевать сердцами людей, которые имеют с ним дело, но минуту спустя он уже оскорбляет их до такой степени, что они вынуждены ненавидеть его. В иных случаях он щедр, в других скуп до невероятия. Он страшный гордец. Его обвиняют в том, что он делает иногда низости. Вероятно, гордость – главный его порок. Его обвиняют также и в непомерном честолюбии. Левенвольде многократно утверждал, будто собственная выгода для Миниха превыше всего и что более всего привлекают фельдмаршала те, кто умеют ловко льстить ему. Не думаю, чтобы это было вполне правдой. Будь он столь корыстным человеком, зачем бы он осел в России, где живешь словно бы на острие ножа, где в любую минуту возможно утратить все? Допускаю, что я наивна, но мне кажется, всех их, и Миниха, и Остермана, и Бирона, в равной степени захватывает эта удивительная возможность творить буквально из ничего огромную и великую державу. Оценит ли эта держава в будущем их заслуги, вспомнит ли о своих творцах, сотворивших из монгольской, азиатской России европейское государство?

Миних-отец – несомненно, человек с великим гением; один из лучших инженеров своего века, отличный полководец, но нередко слишком отважный в своих предприятиях. Он не знает, что такое невозможность; так как все, что он ни предпримет самого трудного и невероятного в военных действиях, удается ему, то никакое препятствие не может устрашить его.

Говорят, что он не имеет способностей для того, чтобы быть министром, но, возможно, это всего лишь сплетни недругов. Чтобы выведать у него самые важные его тайны, стоит только рассердить его каким-либо противоречием.

Он родом из Ольденбурга, происходит из хорошей дворянской фамилии; отец его дал ему хорошее образование и определил капитаном пехоты в гессенскую службу. Он совершил с гессенскими войсками все походы во Фландрию и Италию и был взят в плен в сражении при Денене. Король шведский, Фридрих I, у которого он был несколько лет адъютантом, всегда дорожил им.

По заключению мира с Францией в 1713 году он поступил на службу к польскому королю Августу II в чине полковника, получил несколько времени спустя чин генерал-майора и начальствовал над польской гвардией. Король, ценя его достоинства, очень любил его, но граф Флемминг, не желавший делить расположение своего государя с кем бы то ни было, стал ревновать и до того преследовал Миниха, что он был вынужден уйти в отставку в 1718 году. Он намеревался поступить в шведскую службу, но так как Карл XII был убит, то Миних вступил на службу России. Он заслужил вскоре расположение Петра Великого, каковое и сохранил до кончины этого государя.

В царствование вдовы великого государя, Екатерины, а затем его внука, юного и рано умершего Петра II, Миних перенес много огорчений от князя Меншикова, взявшего большую силу и не любившего его; но падение этого человека, отчаянного храбреца, льстеца Великого Петра и непритворного его друга, вора, обкрадывавшего государство бессовестнейшим образом, – это головокружительное падение поправило дела Миниха. Впрочем, кого в России удивишь головокружительными падениями?

Фельдмаршал привык постоянно трудиться, он не способен оставаться праздным. Он написал и представил сенату несколько проектов касательно улучшения провинций России. Он находил время для того, чтобы обучать своего сына геометрии и инженерной науке. Из Петербурга он умудряется следить за действиями губернаторов городов. Узнав о каком-нибудь злоупотреблении, он тотчас же пишет им, грозя донести двору, если злоупотребление не будет исправлено. Говоря по правде, в характере фельдмаршала нет ничего мелочного: хорошие и дурные его качества одинаково велики.

Единственный его сын не имеет блистательных качеств своего отца, но воспринял многие его хорошие свойства, не получив ни одного из дурных. Он имеет ровный и основательный ум, чрезвычайно честен и обладает всеми способностями, необходимыми для того, чтобы блистать в министерстве. Он начал службу в качестве секретаря и кавалера посольства при конгрессе в Суассоне; возвратившись в Петербург, он получил при дворе место камер-юнкера императрицы, а недавно был пожалован в камергеры.

Теперь – об Остермане. Повторяю, что это один из великих умов, один из величайших министров своего времени. Крайняя несправедливость – приуменьшать или замалчивать его заслуги! Он знает основательно интересы всех европейских дворов, он чрезвычайно трудолюбив, ловок и неподкупно честен: он не принял никогда ни малейшего подарка от иностранных дворов иначе, как по приказанию русского правительства. Но он очень недоверчив и часто заходит в своих подозрениях слишком далеко. Он терпеть не может равных по одаренности. Сотоварищи его по кабинету министров никогда не были довольны им, потому что он хочет руководить всеми делами, а прочие, по его представлению, должны лишь разделять его мнение и подписывать покорно составленные им бумаги.

Притчей во языцех сделалось умение графа Остермана заболевать в нужные моменты и таким образом избегать явления при дворе. Однажды я слышала, как он говорил. Его речь показалась мне очень путаной и даже странной. Когда я рассказала о своем впечатлении доктору Сигезбеку, сей последний утешил меня, сказав, что немногие могли бы похвастать, будто хорошо понимают Остермана; часто после двухчасовых бесед, которые он имеет с иностранными министрами, они, выходя из кабинета указанного лица, так же мало знали, на что он решился, как в ту минуту, когда они туда входили. Все, что он говорит и пишет, возможно понимать двояким образом. Он скрытен до крайности и никогда никому не смотрит в лицо. Когда он считает это необходимым, он показывает, будто тронут до слез. Тетушка Адеркас осведомлена из придворных сплетен о его домашней жизни и весьма сожалеет его супругу. Толкуют, будто граф Остерман еще неопрятнее русских и поляков; комнаты его очень плохо меблированы, а слуги одеты обыкновенно, как нищие. Серебряная посуда, употребляемая им ежедневно, до того грязна, что похожа на свинцовую, а хорошие кушанья подаются только в дни торжественных обедов. Одежда его бывает до того грязна, что может возбудить отвращение.

Он родом из Вестфалии, сын пастора, прибыл в Россию около 1704 года и начал службу на галерах в чине мичмана; несколько времени спустя он был произведен в лейтенанты, и адмирал Крюйс взял его к себе в качестве секретаря.

Великий Петр, находясь однажды на адмиральском корабле, хотел отправить несколько депеш и спросил Крюйса, нет ли у него какого-нибудь надежного человека, который мог бы написать эти депеши. Адмирал представил ему Остермана, к тому времени выучившего русский язык настолько хорошо, что он говорил на русском языке, как на своем природном. Государь, заметив его ум, взял Остермана, в свою очередь, к себе, сделав его своим частным секретарем и доверенным лицом. Он употреблял Остермана в самых важных делах и возвысил его в несколько лет до первых должностей государства. В 1723 году, после падения барона Шафирова, Остерман был назначен вице-канцлером и сохраняет это звание.

Свое природное имя – Хайнрих-Иоганн – он давно изменил на русское – Андрей Иванович. Государь Петр женил его на природной русской из семейства Стрешневых, одной из первых фамилий в государстве; молодая жена принесла богатое приданое; но о ней толкуют разное; одни называют ее ангелом-хранителем мужа, другие – одним из самых злых созданий, существовавших на земле. Он имеет от нее трех сыновей и дочь. Госпожа Остерман показалась мне спесивой. Сыновья Остермана – уже капитаны гвардии, что дает им чин подполковников армии; в скором будущем они будут повышены в чинах.

Скажу и о графе Левенвольде, который меня интересует, поскольку от его действий зависит судьба принцессы, а я незаметно привязалась к ней. Граф Левенвольде лифляндец, происходит от одной из первых фамилий этого края. Он поступил камер-юнкером на службу к императрице Екатерине, известной супруге Великого Петра, еще при его жизни. После смерти великого государя он был пожалован в камергеры; толковали, будто причиною подобного фавора явилось то, что он был молод, хорош собою и статен; якобы именно поэтому императрица оказывала ему свое благоволение. Императрица Анна назначила его обер-гофмаршалом двора и инспектором доходов по соляной части. За ним не знают никаких качеств, кроме хороших. Он создан для занимаемого им места, имеет кроткий нрав, чрезвычайно вежлив и располагает к себе всех своим приветливым обращением. Он старается не вмешиваться ни в какие дела без должного приказания Ее величества или графа Бирона; так о нем говорят.

* * *

Сегодня принцесса посещает свою больную мать, герцогиню Мекленбургскую. Тетушка, как обычно, сопровождает свою воспитанницу. Обычно в дни этих посещений принцесса расстроена, печальна; я, впрочем, уже писала об этом. Утром тетушка прислала слугу с запиской; она просит меня не при езжать во дворец; герцогине хуже. Это встревожило меня; я с горечью думаю о моей августейшей приятельнице (кажется, я имею право так называть принцессу). Сегодня она грустна и одинока, но мы не можем поступать наперекор придворному этикету. Поэтому я не имею возможности поддержать Ее высочество в ее печали.

Я сидела у себя и читала Шекспира, переведенного на немецкий язык. Кто-то приехал, но я решила не выходить к гостям. Однако вышло совершенно не так, как я предполагала. Госпожа Сигезбек вошла ко мне и принялась уговаривать именно выйти к гостям. Приехали младший Миних и его жена Доротея. Я подумала, что эта последняя станет звать меня за глаза букой и чудачкой. Я обнадежила докторшу и попросила ее прислать горничную. Вскоре я уже была одета и причесана. Менее всего мне хотелось выглядеть нарядной. Когда я вышла в гостиную, младший Миних и Доротея приветствовали меня дружески. Мне показалось, что без меня молодые Минихи вели с господином и госпожой Сигезбек разговор легкий и непринужденный. Доротея улыбнулась мне и протянула руку мне навстречу. Граф Эрнст тотчас после того, как я села на кресло у стола с кофием, обернулся к доктору и завел серьезный разговор. Доктор попытался отшутиться, заметив, что при дамах лучше вести легкую беседу. На что младший Миних возразил даже с некоторым жаром, что отнюдь не все дамы таковы. Доротея рассмеялась. Я молила Бога о том, чтобы не покраснеть! Естественно, он имел в виду меня, кого же еще! Но мне всегда приятно, когда меня считают достойной серьезных мужских бесед. Граф Эрнст спросил, знаю ли я о кондициях, то есть об условиях, на которых нынешнюю императрицу пригласили из Курляндии править Россией. Я отвечала сдержанно, что кое-что мне известно, но послушаю с интересом новые, то есть не известные мне подробности. Доктор, держась по-прежнему шутливого тона, хотел говорить о другом и не нашел ничего лучшего, как завести речь о теплой погоде. Но граф Эрнст, поощренный мной, решительно овладел разговором и рассказал следующее.

Решено было, что власть должна будет принадлежать Верховному Совету, состоявшему из семи лиц; это были преимущественно князья Долгоруковы, еще недавно мечтавшие породниться с императорской фамилией посредством брака юного Петра II с одной из княжон. Ныне Долгоруковы в дав ней уже опале, но тогда они еще оставались в силе и своей волей постановили следующие условия:

1) Императрица Анна будет управлять не иначе как согласно с заключениями Верховного Совета.

2) Она не будет ни объявлять войны, ни заключать мира.

3) Она не будет ни налагать новых податей, ни раздавать важных должностей.

4) Не будет казнить смертью дворянина без явной улики в преступлении.

5) Не будет конфисковать ничьего имущества.

6) Не будет располагать казенными землями, ни отчуждать их.

7) Не вступит в брак и не изберет себе преемника без соглашения по этим предметам Верховного Совета.

В Митаве будущая императрица согласилась со всеми требованиями. Она вскоре прибыла в Москву, и многие члены Совета и сената полагали, что императрица вполне удовлетворена ограничениями, положенными самодержавному правлению. Она безропотно подписывала все бумаги, представляемые Советом, и показывала, будто охотно покоряется всем условиям, поставленным ей. Также ей повелели не брать в Москву ее любимца Бирона, тогда камер-юнкера. Первое, что она сделала по прибытии в Москву, было утверждение дозволения ей пригласить Бирона в Москву. Он не за медлил приехать. Началась интрига. Сторонникам кондиций всячески давали понять, что подобное ограничение власти императрицы выгодно лишь клану князей Долгоруковых, желающих утвердиться во власти, захваченной ими при Петре II. Вместе с тем исподволь старались возбудить недоверие в низшем дворянстве (которого численность в России велика), уверяя их, что покамест власть будет находиться в руках Верховного Совета, никто из среды этого дворянства не удостоится мало-мальски значительной должности, потому что каждый член Совета норовит раздать лучшие места и должности своим родственникам и прихвостням; так что, собственно говоря, дворянство будет в рабстве у Верховного Совета, тогда как, если императрица будет провозглашена самодержавною правительницей, то даже самому малознатному дворянину будут открыты пути к первым государственным должностям, совершенно наравне с первыми князьями, как это происходило в царствование Великого Петра, когда уважались только истинные заслуги, и что если этот государь и бывал строг, то его к этому принуждали; низшее же дворянство никогда не страдало при нем; напротив, в его царствование оно снова поднялось. Подобные соображения, выраженные кстати, производили, конечно, желаемое действие.

Начались сборища гвардейцев, которые, начиная с офицеров до последних рядовых, принадлежат здесь почти все к дворянству; сотни мелких дворян собирались в домах князей: Трубецкого, Барятинского и Черкасского как лиц, которым они более всего доверяли, и как сторонников императрицы. Наконец восьмого марта указанные князья во главе шестисот дворян отправились во дворец и, получив аудиенцию, стали просить Ее величество о пересмотре некоторых пунктов относительно управления страной. Императрица тотчас приказала созвать Верховный Совет и сенат, причем дворец, когда все съехались, был окружен караулом. Граф Матвеев перед членами сената и Верховного Совета подошел к Ее величеству и сказал, что имеет поручение от всего дворянства империи представить ей, что депутаты Верховного Совета ввели ее в заблуждение, и так как Россия прежде была управляема царями, а не каким-либо Советом, то все дворянство умоляет ее взять в руки бразды правления; таково желание и всего народа, пусть дом Ее величества царствует над ним до скончания веков. Императрица весьма успешно притворилась удивленной и спросила князя Василия Долгорукова, не по желанию ли всего народа подписаны были ею известные кондиции. Депутация дворян тотчас же, упредив ответ сенаторов и верховников, отвечала единодушно: «Нет!». Императрица публично обвинила князя в обмане и приказала ему зачитать вслух все пункты. Дворянские депутаты объявили почти что хором, что ни с одним из пунктов, представленных верховниками, не согласны.

– Тогда эти бумаги лишние, – спокойно объявила императрица. И тотчас добавила, что вступает на престол отнюдь не по выбору Верховного Совета, но по праву рождения, как внучка и дочь царя (ее отец Иван являлся соправителем своего брата Петра; то есть даже наоборот, первоначально именно Петр, как младший брат, являлся соправителем Ивана и лишь затем совершенно затенил его). Далее, как известно, императрица пожелала уничтожить неугодные ей бумаги и в этом была поддержана своей сестрой, герцогиней Мекленбургской… Участь княжеского семейства Долгоруковых была решена…

– Дурно кончилось дело русских республиканцев, – заметила я, полагая, что непринужденно высказываю умную мысль.

Доктор Сигезбек посмотрел на меня с досадой. Это было неприятно мне; ведь обычно он обращается со мною, как с дочерью, и дочерью любимой. Я тотчас поняла, что стоило бы промолчать. Особенно при легкомысленной Доротее. Кто знает, как она перетолкует мои необдуманные слова и кому в случайной беседе о них расскажет! И что может подумать далее Бирон, если до его ушей дойдет какая-нибудь сплетня, а последнее вполне вероятно. Тем более, что мною уже интересовались в связи с моей перепиской…

– Я не думаю, – с некоторым раздражением начал доктор, – что долгоруковскую клику возможно назвать республиканцами.

– Легко представить себе, что могло бы произойти, не справься императрица с этими бунтовщиками! – поддержала мужа госпожа докторша. – Они свергли бы императрицу, захватили бы власть в стране и немедленно ввергли бы несчастную страну в пучину беззакония! Разумеется, они и понятия не имели о высоких идеалах и гражданских доблестях и добродетелях. Совершенно ясно, что единственной их целью являлась неограниченная власть. Началась бы резня. Сторонники Долгоруковых вступили бы в настоящую войну с людьми, верными императрице…

Я решила, что она права, и что в подобной войне приняли бы несомненно участие и приверженцы принцессы Елизаветы, и сторонники возведения на российский престол юного принца Петра, другого внука великого государя, единственного сына его дочери Анны Петровны. Но в этот раз я положила себе остаться благоразумной и не высказалась вслух.

– И все же это была попытка ограничить самодержавную власть, – заупрямился граф Эрнст.

– Но кто, кто хотел ограничений для императорской власти?! – горячо возражал доктор. – Княжеская клика, единственной целью которой было самовластие, и самовластие беззаконное и ничем и никем не ограничиваемое…

Я подумала, что граф Эрнст упрямится нарочно, чтобы поддержать мнение, высказанное мною… Кажется, я начинаю страдать манией величия; мне чудится, будто в меня влюблены молодые люди, которые вовсе не влюблены в меня. Это касается и Андрея… Тотчас, едва подумала о нем, грудь стеснило болезненно. И чтобы отвлечься от этой боли, тоскливой и пугающей, я задала вопрос:

– А сохранились ли эти самые кондиции, то есть условия, предложенные Ее величеству Верховным Советом?

– Разумно! – одобрил доктор. Я подумала, что он уже простил мне мою необдуманную фразу о «русских республиканцах»; пройдет ведь не так мало лет, прежде чем в России поймут республиканские идеалы. А может быть, и не так много; здесь быстро схватывают и усваивают новое. Но все равно, покамест возможно употреблять выражение «русские республиканцы», лишь иронизируя…

Доктор знал ответ на мой вопрос, но предоставил графу Эрнсту возможность отвечать; наверное, хотел услышать, что же граф ответит…

– Бумаги не сохранились, – отвечал кратко граф, – не сохранились, поскольку были уничтожены Ее величеством.

– Странно, что нет ни вариантов, ни черновиков, – я снова вступила в разговор. – Последующим поколениям придется поверить всему тому, что напишут об этих кондициях мемуаристы…

– …иные из которых будут утверждать, будто видели эти бумаги своими глазами и будто написанное в этих бумагах представляло собой именно самые что ни на есть республиканские требования! – подыграл мне молодой граф…

Не знаю, как другие, но я-то напишу в своих записках именно ту правду, которая мне известна. Правда эта выглядит вот как: все утверждают, что кондиции существовали и были уничтожены императрицей…

Задумавшись, я пропустила новый оборот разговора. Теперь господин доктор говорил об одном из указов Ее величества, касавшихся армии. Впрочем, я уже об этом указе слышала и даже, кажется, писала. Поскольку дело касалось непосредственно его отца, граф Эрнст увлеченно дополнял речь своего собеседника. Вот что следовало из их рассказа. У меня, видите ли, нет ни малейшего желания расписывать в подробностях, как они говорили, какими в точности словами; как жестикулировали, что выражали черты их лиц, и проч. и проч. Кого интересуют подобные писания, тот пусть погружается в чтение занимательных романов, подобных написанному герцогом Брауншвейг-Вольфенбюттельским. А я предпочитаю писать правду – ту небольшую правду, которая мне известна.

Итак. Императрица повелела издать указ, согласно которому каждому дворянину, прослужившему двадцать лет и бывшему в военных походах, дозволялось просить увольнения. Едва успели указ этот опубликовать, как поступило множество прошений об отставке. Подобные прошения подало половинное число офицеров, и все они уверяли, будто успели прослужить двадцать и более лет и побывать на театрах военных действий. Встречались молодые люди, едва перешедшие за тридцатилетний возраст, однако и они требовали увольнения их из армии. Будучи записаны в какой-нибудь полк на десятом или двенадцатом году от рождения, они полагали себя уже довольно послужившими отечеству. На этом месте речи господина доктора граф перебил его, вспомнив одного русского мальчика, служившего под началом своего отца. Ребенку поначалу все было приятно в военной службе: ежедневное биение зори в множество барабанов и всякий день двукратное играние под окном полковой музыки, и множество офицеров, бывавших у его отца, и честь, его отцу воздаваемая… Мальчик был как раз по десятому году, отец поместил его в свой полк в число солдат, а через месяц произвел в капралы. Ребенок был в необычайной радости, когда сделали ему мундир и нашили капральский позумент. Сам он выучился бить в барабан и метать ружьем артикул; ружье, впрочем, имел он деревянное. Офицеры полюбили маленького капрала и по их неотступным просьбам отец его, хотя и был скуп на раздачу чинов, однако же про извел одиннадцатилетнего сына в подпрапорщики, а затем в каптенармусы, и соответственно на мундир был нашит другой позумент. В то же время заботливый отец нанял мальчику учителя-немца, который преизрядно поколачивал ученика. А надо заметить обычай русских дворян: оставлять сыновей полуобученными и пускать в настоящую военную службу совсем малыми ребятами. Ребенок сопровождал отца в походах. Однажды прибыл генерал для смотрения полку, и отец малолетнего каптенармуса хорошенько угостил своего начальника. При сем случае мальчик был пожалован в сержанты. Отец его не хотел никак сам произвесть сына в сей чин, совестясь, чтобы его тем не упрекали. Но мальчик, умевший порядочно бить в два барабана вместо литавр при игрании на трубах, полюбился генералу, и тот, произведя его в следующий чин, поблагодарил таким образом отца. Вместе с отцовским полком мальчик проделал путь в Курляндию через Ригу, Дерпт, Нарву и побывав в Петербурге. В Риге полку было приказано пройти через город церемониальным маршем, и мальчик в первый раз от роду был в строю и в сержантском мундире и с маленьким ружьишком. Он вел свой взвод, и на лице его было написано явственное удовольствие. Многие горожане, вышедшие поглядеть на проход войск, указывали на ребенка, восклицая соответственно по-немецки:

– Ах! Какой маленький сержант!

Здесь уже я перебила живое воспоминание молодого графа, спросив, что же случилось далее с этим ребенком.

Младший Миних отвечал, что он одним из первых подал прошение об увольнении из службы и это прошение было удовлетворено. У него, как и у многих других офицеров, подавших прошения, не было ни гроша за душой, и все-таки они предпочитали военной службе жизнь в деревне и обработку полей едва ли не собственными руками. Выйдя в отставку, молодой человек женился на дочери бедного дворянина и уехал в свое поместье, доставшееся ему в наследство от отца. Граф был на его свадьбе и сделал новобрачным подарки. Фамилия этого офицера – Б-ов. Я не напишу ее полностью, потому что не знаю ведь, что станется со мною, в чьи руки попадут мои записки и не потянут ли к ответу тех, о ком я упоминаю, толь ко за то, что я о них упомянула… Странно, что я так спокойно о таком весьма возможном обороте дел думаю. Это с тех пор, как явился Андрей и я поняла, что жизнь моя погублена безвозвратно… Как больно сердцу! Нет, об Андрее не буду… Все знают мое короткое знакомство дружественное с четой Сигезбек, но для чего я буду подводить под возможный нечаянный удар судьбы незнакомого мне Б-ва… Я бы и о супругах Сигезбек не стала писать, называя их фамилию, но госпожа докторша мне позволила это делать. И все равно ведь всем известны мои отношения к этой милой чете…

Доктор меж тем продолжал свой рассказ о том, какие опустошения в армии сделало дозволение выходить в отставку после двадцатилетнего срока службы. Однако в его рассказ снова вмешался граф с апологией пылкой своего отца. Дело в том, что мысль об этом указе была подана императрице графом Минихом-старшим. И действительно, как можно держать в армии офицера более двадцати лет и насилу! Однако все же указ отменили, полагая, что он повредит армии. Таким образом, поля в поместьях отсутствовавших хозяев, находившихся на военной службе, продолжали обрабатываться кое-как. Рабы месяцами и даже годами не видывали своих хозяев, потому что в походе за офицером зачастую следовали в обозе его жена и дети, хотя многие просто-напросто не мог ли позволить себе жениться… При отмене указа особенно свирепствовал князь Трубецкой (в то время уже бывший генерал-прокурором в сенате). Совсем недавно фельдмаршал вывел его из ничтожества и поддерживал вопреки всем, не смотря на дурное исполнение им приказаний фельдмаршала во время двух походов. И вот в благодарность за все благодеяния Трубецкой навлек на своего покровителя большие неприятности, подвергнув его чувствительным выговорам со стороны Кабинета за предложение указа, который, в сущности, клонился только к пользе государства…

Мужчины еще некоторое время разбирали перипетии при дворных интриг. Я обменялась несколькими фразами с Доротеей. Госпожа Сигезбек подошла к окну и распахнула его. Тотчас прелестно запахло зеленью. Вдруг мимо раскрытого окна пронеслась с громким жужжанием пчела. Госпожа Сигезбек посмотрела на нас заговорщицки и сказала вполголоса, ни к кому в отдельности не обращаясь, что хотела бы отправиться в Петергоф. Доротея тотчас поддержала ее и, повысив голос, окликнула графа Эрнста. Спустя несколько минут мужчины присоединились к нам и все мы принялись говорить о поездке. Госпожа Сигезбек приказала слугам готовить провизию в корзинках.

Мы скоро отправились, находясь в превосходном расположении духа. И всю дорогу смеялись, шутили и взахлеб рассказывали друг другу забавные истории. Младший Миних рассказал, как Ее Величество изволила обмануть его 1 апреля, в день всеобщих обманов. Императрица, открыв крышку, попотчевала молодого графа из своей табакерки, но когда он уже хотел взять щепотку табака, то наткнулся пальцами на вторую крышку и ничего не мог достать. Ее величество от души расхохоталась. Впрочем, подобные изящные шутки – ничто в сравнении с тем, что творил Великий Петр. Однажды позади императорского сада было по его приказанию разведено большое пламя. В то же самое время горожане услышали колокольный звон, бой барабанов и усердную трескотню, производимую на улицах трещотками ночных сторожей. Когда весь город сбежался на мнимый пожар, было объявлено, что это всего лишь веселый обман, шутка, придуманная государем для 1 апреля. Вокруг огня были расставлены часовые, чтобы не давать ему распространиться, иначе шутовской пожар мог бы превратиться в истинный. Великий государь немало потешался…

Говорят, что Петергоф превосходит по красоте своих фонтанов даже Версаль. В такой погожий день, конечно же, в саду будет множество гуляющих придворных. Разумеется, принцессе не преминут донести, что в печальный для нее день я как ни в чем не бывало прогуливалась в Петергофе, веселясь со своими спутниками. Но теперь уже поздно думать об этом. Завтра буду искренне оправдываться.

Петергоф расположен западнее Санкт-Петербурга. Мы приехали в двух каретах. В сущности, Петергоф – обширное имение императрицы, свое имя оно получило по великому Петру, который и создал его. На возвышенности расположился дворец и много необходимых домов для свиты. Дворец раскинулся с востока на запад. Фасад его выходит на юг. Со всех сторон дворец окружен прекрасным садом, и представьте себе, как здесь красиво, когда все в цвету. К югу от дворца также раскинулся большой пруд, наполненный кристально чистой водой. В саду не видно было палаток гвардии. Значит, сегодня Ее величество находится в Петербурге. Когда она в Петергофе, гвардия располагается в южной стороне сада, палатки обычно выглядят очень красиво. Но сегодня Ее величество осталась в городе. Неужели герцогиня Мекленбургская так плоха? Я начинаю тревожиться. А здесь хорошо прогуливаться, будучи в хорошем настроении, конечно же.

Самое прелестное в Петергофе – всевозможные каскады, фонтаны и прочие водяные затеи. Сад напоминает настоящий лиственный лес.

Под каждым окном дворца – маленькие гипсовые барельефы. Над воротами – балкон, проход в воротах выложен мрамором. Со стороны сада построен крытый переход между апартаментами императрицы и обер-камергера. Поэтому лестница очень темная, хотя это парадная лестница. Знать прогуливается в саду, и видишь все то же, что и всегда: кафтан богатейший, а парик прегадко вычесан; прекрасная штофная материя совершенно испорчена дурным покроем – работа неискусного портного… Впрочем, придворные получили приказ носить во время пребывания в Петергофе униформу. Для мужчин она состоит из шелковых кафтанов соломенного цвета с зеленой подкладкой, обшлагами и камзолом; все расшито серебряным галуном. Дамы одеты в желтые жилеты и зеленые юбки. Из иностранных министров облачился в форменный кафтан один лишь саксонский министр.

Я захотела подняться по лестнице и пройти в галерею. Говорили, там повешено много картин. Кого я там надеюсь встретить, угадайте, пожалуйста! Хотя отчего же он должен здесь быть? Никаких поводов к этому нет. Кажется, здесь ни чего не нужно расписывать или красить, ведь его используют и на малярных работах. А, может быть, он и в Петергофе работает. Поди знай!

Да, я сказала: поди знай! Но то, что произошло, то есть то, что дальше произошло, совершенно удивительно. Поднимаюсь по ступенькам, приподымая платье, иду медленно, чтобы не оступиться. Я не задумалась о своих спутниках, куда они пошли; уверена, мы не потеряем друг друга. Вдруг слышу: за мной шаги. Быстро оглянулась и увидела младшего Миниха. Мне и в голову не пришло заподозрить… То есть, что вы подумали? А я – нет, не подумала ничего подобного. Приостановилась. Он поравнялся со мной. Теперь мы поднимаемся рядом. Я спросила его, где Доротея и Сигезбеки. Граф отвечал, что они отправились смотреть фонтаны. Я сказала, что хочу посмотреть картины в галерее. Он отвечал, поддерживая разговор, что среди этих картин есть несколько безусловно хороших. Лестница довольно высокая. И вот он поднимается на одну ступеньку надо мной. Я делаю шаг в сторону, к стене. И вдруг он мгновенно протягивает руки и хватает меня, крепко обхватывает за пояс. Я потеряла равновесие, и он прижал меня к своему телу. Такого со мной еще не бывало. Мне все в одно мгновение сделалось в нем отвратительно. Жесткие, цепкие руки, пальцы; твердое бугристое туловище под кафтаном. Жесткий взгляд светлых глаз. Чувство ужаса охватило меня. Всем существом моим завладело мучительно и властно единственное желание: спастись! Я пыталась откинуться, ухитрилась схватить его за руки. И закричала в полный голос. Я услышала свой голос как бы со стороны, как он зазвучал совершенно дико, неимоверно громко и безумно. И тотчас шаги загремели и лестница заполнилась, засветилась золотистыми кафтанами набежавших людей. И я была отброшена жесткими руками к стене, а младший Миних, отбросив меня грубо, оттолкнув, исчез мгновенно, скрылся в темноту темной лестницы. Я смолкла, также мгновенно. Меня уже спрашивали наперебой… Ко мне пробились встревоженные доктор и докторша…

– …но ведь это живописец, ты его видела, ты знаешь его! Он испугал тебя?.. – Взволнованно и громко повторял господин Сигезбек. Госпожа Сигезбек обнимала меня за плечи…

Я поняла, что опасность миновала… И лишь тогда почувствовала еще один взгляд, пытливый, тревожный, смущенный… Ко мне словно бы возвратилась возможность видеть. И я увидела очень высокого и худощавого человека в темной одежде… бледное длинное лицо и маленький подбородок выбритый… И, не задумавшись, я произнесла тихо, слабым голосом:

– Простите… я не узнала вас… Простите меня…

Я искренне просила у него прощения. Я уже боялась, что его сочтут виновником моего крика. Андрей тоже не мог опомниться, или мне показалось…

– Что вы здесь делаете? – обратился к нему доктор с интонациями недоверия.

– Простите… – снова проговорила я и сделала несколько шагов к Андрею, стоявшему неподвижно. При этом я неловко вывернулась из рук докторши.

Андрей сухо и растерянно – это производило странное впечатление – объяснил господину Сигезбеку, что находится здесь по приказанию Каравака, поручившего ему осмотреть картины в галерее с целью определения, какие из них нуждаются в реставрации… Я совершенно опомнилась и теперь думала лишь о том, чтобы не навлечь на Андрея нелепое обвинение…

– Простите! – повторила я. – Здесь так темно. Вдруг вижу – высокая фигура… Я не узнала вас…

– Здесь темно, – сказал он, почти повторив мои слова.

И я поняла, не знаю, как, но я поняла, что он все видел. Я мучительно соображала, что же он мог подумать… И самое важное: как мне оправдаться?..

– Это случайность… – начала я.

– Я понимаю, – ответил он. – Такие места, как эта лестница, могут представлять большую опасность. Здесь, в тем ноте, опасность могут представлять даже люди, кажущиеся вполне безопасными на свету…

Он все понял! У меня тотчас сделалась немыслимая легкость на душе, на сердце… Госпожа Сигезбек, желая показать Андрею, что ни в чем дурном не подозревает его, не нашла ничего лучшего, как спросить совершенно невпопад о здоровье его жены и тещи. Так мне было жаль его! Таково хорошо было ему отвечать при мне! Однако он учтиво поблагодарил госпожу Сигезбек и отвечал, что его супруга и теща – обе в добром здравии. Не могу передать это чувство отчаяния, вкупе с отвращением, вкупе с неловкостью… все, что мне пришлось перечувствовать, покамест докторша произносила свой вопрос, и затем Андрей отвечал…

К счастью, платье мое не было приведено в сильный беспорядок, только надорвана оказалась кружевная манжетка на правом рукаве…

Госпожа Сигезбек предложила не медля ехать домой. Более всего на свете мне хотелось остаться в галерее и говорить с Андреем или хотя бы просто видеть его. Но об этом нечего было и думать. И все же меня почти ужаснула мысль о том, чтобы сейчас покинуть Петергоф, этот сад. Пусть я останусь хотя бы поблизости от галереи. Я знала, что Андрей не покажется более. Мне и самой было бы мучительно и неловко видеть его среди многих людей и, возможно, услышать хладнокровные и равнодушные толки о нем.

Под руку с госпожой Сигезбек я покинула роковую лестницу и вышла в сад. Ни Эрнста Миниха, ни Доротеи не было видно. Господин Сигезбек следовал за нами, подобно телохранителю. Я не могла себе представить – опять же! – что обо мне думают сейчас доктор и докторша. Я попросила у госпожи Сигезбек прощения за свой нелепый испуг. После чего мы отправились к известному фонтану, устроенному в виде большого дуба. Фонтан этот поставлен в самой середине сада. Мы двигались неспешно, и в солнечном свете мой страх растаял, как восковая куколка вблизи жаркого огня; я сделалась радостна, потому что видела Андрея. И ведь я предчувствовала, что увижу его! И мое предчувствие сбылось.

Из листвы фонтана, представляющего огромное дубовое дерево, извергалось множество струек воды, прерывисто сверкающей на солнце. Вокруг дерева расположены в живописных позах тритоны, наяды и дельфины. Все фигуры – свинцовые, работы прекрасного скульптора и архитектора, итальянца Растрелли[51], он и лепил и отливал их. Неподалеку расположен бассейн нового, еще большего фонтана. Доктор сказал, что Растрелли уже отлил для этого фонтана скульптуру гигантского Нептуна[52]. В саду и на каскаде еще много фигур, отлитых из свинца и выполненных не так хорошо, как растреллиевские, но покрытых очень обильно позолотой.

Мы отправились в партер и при входе увидели по обеим сторонам колоннаду, в которой поставлены были красивые мраморные изваяния. Среди прекрасных цветников возвышаются три фонтана; два из них еще не украшены фигурами, а третий являет собой изображение Самсона, разрывающего пасть льва. Позолоченная скульптура в блеске струй была прелестна. Я молчала и наслаждалась работой своего воображения: про себя я беседовала с Андреем по-французски, то есть на самом учтивом из всех ведомых мне языков; я обращала его милое внимание на красоты водометов, и вдруг поймала себя на том, что мне хочется слышать его речи, знать его мысли; внезапно это сделалось для меня более занимательным и важным, нежели говорить самой. Но я решительно не хотела воображать, то есть придумывать самой его слова. И, словно бы заменяя его дорогое мне присутствие, вокруг меня сверкали наивной позолотой детски красивые статуи, и в солнце искрились, взлетая, прерывистые струи чистой воды…

Рядом с нами очутились бригадир Швар с женой и двумя дочерьми-подростками. Мы приветствовали друг друга и вместе залюбовались фонтаном. Доктор заметил, что по его сведениям вода в этом фонтане бьет не ниже, чем в Сен-Клу. Бригадир настроен был несколько более практически. Он напомнил, что вода для петергофских затей подводится за восемьдесят верст и берется от дудергофских бумажных и других полезных фабрик. Господин Швар сказал, что это обстоятельство весьма сердит Коммерц-коллегию, однако придворные политики полагают, что удовольствия Ее величества важнее пользы страны. Несмотря на то что бригадир высказывал подобные соображения, понизив сильно голос, мы то и дело оглядывались по сторонам; докторша – серьезно, я – скорее забавляясь. Супруга и дочери Швара отошли поодаль, к двум другим водометам. И тут я вздрогнула, и госпожа Сигезбек, обернувшись в очередной раз, немедленно приметила это и снова взяла меня под руку. Навстречу нам двигались, картинно, как мне показалось, Эрнст Миних и Доротея – под руку. Он улыбался супруге. Я заметила, что у него большие и достаточно крепкие и чистые зубы, которые он выставил напоказ в улыбке деланной.

– А мы потеряли вас! – воскликнула госпожа Сигезбек и, не отпуская моего локтя, отступила на несколько шагов.

– А мы – вас! – любезно откликнулась госпожа Миних.

Госпожа Сигезбек объявила громко, что я устала и потому мы возвращаемся, но…

– …вы можете остаться! Мы не хотим стеснять вас!

– О да, нам лучше остаться, Эрнст! – подхватила Доротея таким преисполненным ненатурального оживления голосом, что возможно было уже явственно расслышать нотки едва ли не отчаянного визга…

О чем они все подумали! То есть о чем подумал каждый из них?..

Чета Минихов прошествовала мимо нас. Я невольно снова вздрогнула и рванулась в сторону. Госпожа Сигезбек сжала мой локоть крепко. Мимо моих глаз неровно проплыло, словно бы опрокидываясь в солнечном воздухе и омрачая его собою, лицо младшего Миниха. И я совершенно ясно расслышала громкий мужской шипящий шепот, обращенный ко мне:

– …Puttana!..[53]

Еще никогда в жизни никто не оскорблял меня. В первое мгновение я просто-напросто растерялась. Отчего он сказал это по-итальянски? И как он мог это сказать мне? За что? За то, что я не поддалась ему? Но тогда я тем более отнюдь не то, чем он полагает меня… Я улыбнулась невольно и потерянно. Минихи отошли на довольное расстояние. И только в эти минуты я поняла, что произошло, как мерзко и подло оскорбили меня! Я была запачкана этим оскорблением, меня словно бы обдали грязью, уличной грязью. Но отчего? Кажется, я понимаю. Он предположил, что я обо всем рассказала тетушке.

* * *

Как описать похоронное настроение, с которым мы воз вращались домой? Я не захотела ужинать и заперлась у себя. Мне пришло на мысль, что ведь и Миних и Андрей женаты. Я разрыдалась. Почему? Потому что ведь это смешно. И потому что я так гадко, хотя и невольно, нечаянно уподобила Андрея человеку столь недостойному…

Госпожа Сигезбек настойчиво стучалась в дверь моей комнаты. Я усилием воли удержала рыдания, отерла глаза плат ком и отворила докторше. Госпожа Сигезбек выглядела расстроенной и озабоченной. Но в то же время она смотрела так участливо, почти жалостливо…

Поместившись подле меня на канапе, госпожа Сигезбек ласково обняла меня и риторически спросила, что же натворил граф. Она видела, как он двинулся следом за мной. Собственно, она уже и догадалась о случившемся. Я немного словно подтвердила ее догадки. Я, в сущности, обмирала от страха: не догадается ли она об Андрее… Она отнюдь не лишена была обычной, свойственной женщинам проницательности и, возможно, и догадалась бы, но ей было не до того. Она слышала, как оскорбил меня младший Миних, и возмутилась, естественно, лишь теперь, задним числом.

– Чего вы опасаетесь? – я пыталась успокоить ее. – Старший граф отнюдь не в милости у Ее величества, да и Бирон не благоволит к нему.

– Это радует, – обронила она. И я подумала, что она не лишена чувства юмора.

– Я так боюсь встретить его во дворце! – призналась я и ожидала уже помощи от моей конфидентки, то есть в некоторой степени конфидентки.

Но она откровенно призналась, что не может успокоить меня.

– Я ничего утешительного не могу сказать тебе, Элена. Будь осмотрительна. Я не полагаю младшего графа столь низменно мстительным. Я даже не полагаю его страстно влюбленным в тебя. Вернее всего, он поддался мгновенному порыву…

– То есть вы полагаете, в меня невозможно влюбиться? – выпалила я не подумав.

– Разумеется, возможно. Но неосмотрительным порывам люди поддаются все же не так часто, а в брак вступают, обдумав предварительно свою дальнейшую жизнь и взвесив так или иначе все грядущие выгоды и возможные несчастья.

– Неужели все осмотрительны до такой степени? – Задавая этот вопрос, я думала о женитьбе Андрея, но мне вовсе не хотелось думать, что он проявил осмотрительность, и еще менее хотелось вообразить его влюбленным в жену…

– Не все, – отвечала докторша. – Но в какой-то степени все.

Но в эту ночь мне так и не удалось уснуть. Из дворца за мной прислали карету. Мне пришлось ехать к принцессе. Сигезбеки и я истолковали сей поздний призыв однозначно: герцогиня Мекленбургская скончалась или близка смерти.

* * *

Меня проводили в покои принцессы. Тетушка сидела перед столиком итальянской работы и раскладывала пасьянс. Ее высочество поместилась на мягком пуфе против своей воспитательницы и совсем по-детски подперла кулачками щеки, упершись локтями в колени. Лицо ее было грустно. Она рассеянно следила, как ложились на столешницу карты французской колоды, но казалось, ее больше занимало причудливое сочетание разложенных карт и видных участков столешницы, на которых возможно было угадать мозаичные изображения пестрых птиц на длинной ветке. Уже в дверях я заметила, что ясные глаза принцессы заплаканы. Горели четыре свечи в серебряных подсвечниках. Тетушка Адеркас что-то тихо приговаривала; должно быть, объясняя принцессе раскладку карт.

Увидев меня, Ее высочество заметно оживилась и поспешно встала. Тетушка подняла голову от карт на мозаичной столешнице. Я приблизилась к принцессе, сделала придворный поклон и смиренно попросила прощения. Принцесса вдруг припала лицом к моей груди. Я решилась обнять ее. Мы про стояли так несколько мгновений. Затем Ее высочество мягко отстранилась и просительно посмотрела на свою воспитательницу. Тетушка кивнула и пошла к двери. Я поняла, что они заранее договорились и тетушка согласилась оставить меня наедине с принцессой на ночь.

Скоро мы очутились перед тем же итальянским столиком и, невольно улыбаясь, смешали карты. Я снова и горячо попросила прощения у Ее высочества за то, что не только не разделяла ее скорби, но даже развлекалась поездкой в Петергоф. Принцесса с милым нетерпением прервала мои покаянные речи.

– Нет, нет, ты вовсе не должна… – заговорила она задушевно.

Я осмелилась перебить Ее высочество новым приступом покаяния. Но заметив, что нетерпение принцессы увеличилось, я замолчала. Она же облегчила свою душу, заговорив о своем дневном посещении герцогини Мекленбургской. Ее пугала увеличивающаяся болезнь матери, но еще более Ее высочество страдала от якобы недостаточной своей любви к матери.

– Прежде… прежде было не так… – Принцесса заплакала, как малый ребенок, прижав ладони к лицу.

Я утешала Ее высочество и заметила осторожно, что ведь это очень нелегко – любить человека, изменившегося так страшно, утратившего разум…

На самом деле разве я знала доподлинно, что герцогиня Мекленбургская утратила разум? Я, конечно же, была неосмотрительна, высказав в качестве данности подобное предположение, но оказалось так, что я лишь облегчила душевные муки принцессы.

– Так страшно! – проговорила она сквозь слезы. – Так страшно!.. Она лежит без языка, она делает под себя. Мне страшно, страшно…

Я как могла утешала Ее высочество. Сейчас две одинокие девушки, ночью, при свете свечей, пламя которых смутно колебалось, мы сделались настолько близки; мы забыли, казалось, о том, что разделяло нас. Я плакала вместе с ней и сбивчиво говорила о своих родителях, ведь я так рано осталась сиротой. Наконец Ее высочество успокоилась.

– Завтра мы не будем учиться, – сказала она. И снова это прозвучало так по-детски.

Она заговорила о том, что императрица желает сменить двух фрейлин из числа тех, что определены к Ее высочеству.

– И кого же назначат ко двору Вашего высочества? – спросила я, радуясь прояснившемуся лицу принцессы.

Она отвечала, что ее заветным желанием было бы приблизить меня еще более и порадовать придворным назначением, но Ее величество нашла мою особу недостаточно знатной для занятия подобной придворной должности. Это было обидно мне, однако же я поспешила заверить Ее высочество, что моя преданность и верность остаются неизменны, а придворная служба никогда не привлекала меня.

– …Единственное мое желание – бескорыстно служить при Вашей особе…

Она обняла меня и поцеловала с нежностью в щеку. Затем сказала, что Ее величество постановила назначить на должности фрейлин принцессы сестер Менгден: Якобину и Юлию. Это назначение никак не могло понравиться мне. Ежедневно видеть младших сестер графини Миних – меня это вовсе не прельщало; у графа будет лишний повод сталкиваться со мной. Я осторожно заметила, что ничего не знаю об указанных девицах, но выбор императрицы, столь заботливой в отношении племянницы, несомненно не может оказаться дурен. Ее высочество легко и чуть разочарованно вздохнула. Я посмотрела ей прямо в глаза, стараясь придать своему взгляду чрезвычайную выразительность, и сказала, что никогда, ни при каких обстоятельствах не покину ее. И все же мне почудилось, будто она по своей ребячливости просто-напросто не поняла, что я не имею ни права, ни возможности выражать неодобрение указам Ее величества.

Спустя два часа нам принесли холодный ужин. Под утро принцесса задремала, у меня уже давно слипались глаза. Я отвела Ее высочество в постель и неумело раздела. Она уснула тотчас. Я, не раздеваясь, прикорнула в ногах постели. Потом тетушка ласково пробудила меня от поверхностного сна и, в свою очередь, увела в свои комнаты, где горничная раздела меня, после чего я уснула уже крепким сном и долго спала, не просыпаясь и без сновидений.

* * *

Карета увезла меня в дом Сигезбеков. Однако ни на следующий день, ни даже спустя неделю я не увиделась с Ее высочеством. Вечером того дня, когда я воротилась после ночи в покоях принцессы, у меня сделался жар, голову разламывало. Господин Сигезбек счел причиной моего недомогания чрезмерную усталость. Госпожа Сигезбек поила меня успокоительным питьем, которое сама готовила, следуя предписаниям мужа. Я провела в постели более десяти дней, причем в первые пять дней меня терзала нервическая горячка, я едва сознавала окружающее. Затем мне полегчало. Когда я, еще слабая, поднялась с постели, оказалось, о моем здоровье тревожились. Присылали узнать обо мне леди Рондо, Швар, Доротея Миних, а также чесальщица пяток Воронихина и ее дочь. Любопытно, что тетушка, перечисляя мне этих печаль ников и печальниц, спокойно и ничего не поясняя, назвала и некую «госпожу Меркурьеву». В первое мгновение я не поняла этой волны, так внезапно накатившей, этого чувства внезапной неприязни. Я не вспомнила, кто же это. Но уже в следующее мгновение сообразила, разумеется. Испугалась ли я? Нет, я не думаю, не верю, чтобы нарумяненная босая жена Андрея догадалась… Должно быть, она просто-напросто щеголяет важным для нее образом возрастной замужней дамы, ей не хочется отставать от матери… Вот уже несколько дней тетушка находилась при мне. Тетушка несколько раз подряд серьезно повторила короткий рассказ о том, как встревожена моей болезнью принцесса. Ее высочество исходатайствовала у императрицы дозволение госпоже Адеркас несколько дней кряду отсутствовать во дворце.

Я приходила в себя после болезни. Из дворца не присылали за мной. Доставлено было краткое письмо, чрезвычайно учтивое французское письмо от Андрея, то есть от «господина Меркурьева»; однако адресовано было письмо не мне, а госпоже Сигезбек; Андрей учтиво просил прощения за испуг, при чиненный мне им нечаянно. Само получение этого скромного краткого учтивого послания поддержало меня удивительно. Я развеселилась. И не сразу приметила, что госпожа Сигезбек почти досадует на мою веселость. Спустя день или два после получения письма господин доктор у себя в кабинете разбирал новоприсланные книги. Иоганн передал мне приглашение в кабинет. Я вязала кружева в гостиной у окна. Было так легко на душе. Господин Сигезбек сказал мне, что очень рад моему выздоровлению и заранее приготовил мне подарок. Я быстро посмотрела на книги, сложенные в беспорядке на столе. Разумеется, внимание мое привлекла толстая «Тайная история любовных приключений Генриха IV». Одно сочинение того же автора, мадемуазель де Ла Форс[54] – «Тайную историю Марии Бургундской», – я уже пролистала в свое время, улучив минуты, когда господин Сигезбек занят был каким-то ботаническим атласом. Но на этот раз он заметил, куда клонится мое внимание, и шутливо погрозил мне пальцем:

– Нет, нет, Ленхен, тетушка и моя милая жена отнюдь не похвалят меня, если я предоставлю сей фолиант в твое распоряжение. Однако я для тебя приготовил другой подарок. Полагаю, именно этой книге, которую я сейчас намереваюсь подарить тебе, суждено пережить века…

И вот я в полном восторге держу обеими руками «Историю Жиля Блаза из Сантильяны»[55]. Я вышла из кабинета с книгой в руках, напевая «Прекрасную Алину»[56]. В гостиной госпожа докторша прибирала оставленное мною кружево.

– Ах, Элена, Элена, – заговорила она с грустью и досадой, – как мало ты думаешь и заботишься о своей жизни!

Я хотела было взять свое вязанье, чувствуя себя несколько виновной, но госпожа докторша отослала меня движением руки и словами:

– Оставь как есть. Ступай, читай свою никчемную книгу, несомненно не предназначенную для девиц. Доктор делает себе забаву из твоего воспитания, а я тебе не мать…

– Простите, – тихо отозвалась я на эту речь. И приостановилась.

– Не знаю, простишь ли ты в будущем всех нас: меня, господина моего супруга и твою взбалмошную тетушку…

Я удивилась подобной оценке тетушки Адеркас – она никогда не казалась мне взбалмошной.

– Что-то произошло? – спросила я. – Что-то дурное?

Моя кротость явно смягчила госпожу Сигезбек.

– Нет, нет, я просто не в духе. Ноет левый висок. Это к дождю. Ступай к себе.

Я покорно удалилась и уселась за книгу в своей комнате. Спустя несколько минут горничная принесла мне мои кружева.

Изящество и остроумие приключений Жиля Блаза восхитили меня. Побольше бы таких книг, и тогда, возможно, большая часть жизненных неудобств казалась бы сущими мелочами… И если бы еще Андрей прочел эту книгу и мы бы могли говорить… И вдруг это и произойдет когда-нибудь…

* * *

Я читаю, гуляю в саду. Здоровье мое крепнет день ото дня. Из дворца не присылают за мной. Порой задумываюсь, что бы это значило? Герцогиня Мекленбургская жива. Тетушка не приезжает. Госпожа Сигезбек выглядит задумчивой.

Однако со вчерашнего дня я больше не думаю ни о дворце, ни о принцессе, ни о тетушке. Надо бы описать чувства, переживаемые мною, но я не могу. Я даже не представляю, как это возможно: в одно и то же время – и переживать чувства, и описывать их… Но вовсе не писать я не могу. Поэтому сама себе прощаю нынешнюю сухость своего письма.

Итак…

Доктор увидел меня в саду и зовет в оранжерею. Вероятно, какое-нибудь занятное растение. Мне хочется увидеть что-нибудь занятное. В оранжерее на скамье вижу Андрея, он зарисовывает какое-то деревце в горшке.

– …Редкость! – произносит господин Сигезбек. – Бурый папоротник. Он еще будет расти и разрастется, когда я велю высадить его в саду.

– И цвести будет? – спросила я и подумала, не слишком ли просты мои платье и прическа. Я не смела прямо смотреть на Андрея, но почувствовала, что и в домашнем платье кажусь ему красивой.

– Бурый папоротник редко цветет. Цветение его очень привлекательно. Суеверы полагают его цветы колдовскими.

Мы не могли говорить свободно при господине докторе. Приветствовали друг друга даже сдержанно. Некоторое время я смотрела, как он рисовал. Мне показалось, рисунок выражает его настроение. Это настроение нежности.

Я ушла в сад. Он должен пойти за мной. Как может быть иначе! И в этом не будет ничего дурного, если он пойдет в сад. Я не ухожу далеко от оранжереи. Подавляю чувство нетерпения. Он выходит ко мне. Мы пошли рядом. Чувства наши друг к другу серьезны и взаимны. Мне хочется спросить, приехал ли он на Аптекарский остров ради возможной встречи со мной. Он угадывает мои мысли.

– Я приехал в надежде увидеть вас, – произносит он по-французски.

Я не в силах говорить.

– Рисование – лишь предлог, – продолжает он. И также замолкает.

Молча мы бродим среди благоухания растений и жужжания весенних насекомых. Господин Сигезбек приближается к нам и начинает давать пояснения о цветах и травах. Мы не успеваем договориться о новой встрече.

* * *

Как я увижу Андрея? Не стану думать. Я знаю, он сам подумает об этом.

Доротея Миних приехала одна. Мы пили кофе в комнате госпожи докторши. Беседа втроем не клеилась. Госпожа Сигезбек расспрашивала о тетушке Адеркас. Доротея отвечала, что видела ее при дворе:

– Впрочем, госпожа Адеркас теперь более компаньонка, нежели воспитательница Ее высочества.

– Отчего? – спросила я осторожно.

– Сколько возможно учиться?!

Мне почудилось, будто эти деланные слова графиня проговорила с некоторым вызовом. Кому этот вызов предназначен? Едва ли госпоже Сигезбек! Эта последняя снова и деликатно переводит разговор на образ жизни Ее высочества. Доротея пересказывает придворные новости. Оказывается, поиск женихов идет полным ходом. Граф Остерман держит сторону прусского принца. Левенвольде стоит за принца Бевернского. Маньян, секретарь французского посольства утверждает, будто венский двор сватает принцессе принца Карла, брата герцога Лотарингского. Из саксонского посольства распространяются толки о принце Бранденбург-Байрейтском. Но покамест никто из этих возможных женихов не прибыл в Россию. Однако образ жизни Ее высочества уже переменился. Ведь принцесса уже не ребенок, а в самом ближайшем будущем – невеста! Единственное, чего мы так и не добились от графини Миних, – подробности этих перемен…

Я видел, что госпожа Сигезбек колеблется, не зная, как поступить: оставить ли меня наедине с графиней или все же избавить меня от этого явно неприятного мне tête-à-tête[57]. Разговор то и дело замирал. Доротея отвечала невпопад. Все попытки докторши оживить беседу ни к чему не приводили. Я давно уже поняла, как нетерпеливо желает графиня остаться наедине со мной. Но зачем? Она ведь не может знать об Андрее! Кажется, госпожа Сигезбек строит свои предположения. Я быстро и как могу выразительно смотрю на нее. Она, оправдавшись немедленной необходимостью сделать некоторые хозяйственные распоряжения, оставляет нас. С первых слов Доротеи я понимаю, что ей и в голову не может прийти мысль… И никто не подумает об Андрее, никто не угадает…

Как жаль, что графиня относится к разряду женщин бестолковых, многословных и нервических. Сколько времени ушло в нашем разговоре на ее язвительные реплики, выпытывания, нелепые признания! Если судить по ее словам, граф без ума от меня. Но прежде чем это обстоятельство признать, она пыталась упрекать меня в обольщении ее супруга. Наконец слезы навернулись на ее глаза. Она призналась мне в любви к своему графу. Все это было мне докучно. Меня тревожила лишь вероятность навязчивости молодого Миниха. Я сказала ей прямо, что мне были бы неприятны, противны его домогательства.

– Я люблю другого человека!

Не знаю, как вырвалось у меня это признание, крайне обрадовавшее Доротею.

– Стало быть, вы не любите Эрнста?

– Разумеется, нет. – Мой тон был непритворным.

Успокоившись, она попыталась вызнать имя и звание любимого мною.

– Никому не следует знать о нем, – уперлась я. – Это любовь без взаимности. Ему неведомы мои чувства и никогда ведомы не будут.

Она осведомилась, занимает ли этот таинственный незнакомец придворную должность.

– Он – знатная персона, – отвечала я уклончиво, стремясь как возможно более запутать мою собеседницу.

Она принялась уверять меня, что в России это не может представлять важного препятствия…

– …сам Великий Петр…

И я в сотый раз принуждена была выслушать историю брака основателя империи с воспитанницей пастора Глюка. Но это был отличный повод мне для выражения притворной обиды:

– Вы полагаете меня не довольно родовитой? Род Мюнхгаузенов давно известен в германских землях.

Она поспешила рассыпаться в извинениях.

– Оставьте! – отвечала я, изображая отчаяние. – Он не может быть мужем мне. Он женат.

Она не нашлась что ответить, и видно было по ее лицу, как она пытается угадать, кто бы это мог быть.

И тут я поступила неосмотрительно, как это часто со мной случается. Ободренная успехом своей многогранной лжи, я сказала лишнее.

– Он – иностранец, – сказала я и тотчас подосадовала на себя. Графиня заметила мою досаду и лихорадочно угадывала, кого же я люблю столь несчастной любовью.

Она успела узнать так много, и видно, ей не терпелось по делиться узнанным. Однако из учтивости она должна была неким образом закруглить разговор.

– Как все это печально, – проговорила она с участием, несомненно притворным. – Но вы так молоды, Элена, ваши чувства переменятся…

Я молчала, чтобы снова не сболтнуть лишнее. Она протянула руку и потрепала меня по щеке – молодая замужняя дама – юную дурочку.

Не помню, как возвратилась госпожа Сигезбек и о чем происходил дальнейший разговор. Однако уже вечером следующего дня приехала тетушка Адеркас, явно встревоженная; я предполагала, что она останется на ночь, но она рассеянно по целовала меня, заметила мой свежий вид; затем, после долгой беседы взаперти в комнатах госпожи Сигезбек, поспешила отбыть во дворец, не испугавшись путешествия, почти ночного. Впрочем, я и не дождалась ее отъезда, ушла к себе и заснула крепко. А наутро госпожа Сигезбек пришла ко мне, когда я была еще в постели, и принялась встревоженно выпытывать, что означают придворные толки о моей неразделенной любви к испанскому посланнику, герцогу де Лириа[58]. Для меня не составило труда понять, кто явился живым источником подобных сплетен. Я, конечно, видала испанского посланника при дворе. Он англичанин, ему почти сорок лет; он действительно красив и все еще строен, но весь вид его выдает изнурение. Ее высочество однажды, когда мы толковали об иноземных послах, отозвалась похвально об уме герцога (со слов императрицы) и сожалела искренне о его болезни. Но теперь я никак не могла вспомнить лицо герцога… Что же я натворила! Теперь этому почтенному, достойному и тяжко больному человеку станут досаждать глупыми сплетнями о моей к нему пристрастности. Между тем у него грудная болезнь – чахотка, а супруга его, я это слышала своими ушами, весьма и весьма почтенная дама… Скверно я поступила…

Госпожа Сигезбек пристально смотрела на меня. Она была обманута явным моим смущением, назвала меня сумасброд кой и вновь и вновь призывала к серьезности. Она поверила всему. Но меня насторожило, когда она обронила уже в двери:

– Могло сделаться и худшее. Я полагала тебя еще более сумасбродной!

Нет, нет, она не могла иметь в виду Андрея.

* * *

Вчера дочитала историю Жиля Блаза. Уже третье мое длинное письмо Карлхену заполнено описанием содержания прелестной книги и моих от нее впечатлений. Завтра буду писать следующее письмо.

* * *

Письмо Карлу отложено. За мной прислали из дворца. Мне чудится, будто я уже давно не видела Андрея, хотя прошло не так много времени после нашей встречи в саду.

В покоях Ее высочества застала я веселое общество, состоявшее из сестер Менгден и Натальи и Прасковьи Ягужинских[59]. Шла веселая игра в фанты. Принцесса показалась мне непривычно оживленною. Мгновенно сделалось жаль прежнюю кроткую и пугливую девочку, ведь я уже успела даже полюбить ее. Но Ее высочество живо обернулась ко мне, побежала резво к двери и кинулась мне на шею, приговаривая взволнованно по-немецки, до чего же она рада моему выздоровлению. Я решилась поцеловать Ее высочество в плечо. Меня приветствовали во все голоса и немедленно усадили и вовлекли в игру, сопровождаемую пением, взрывами смеха и даже танцами посреди комнаты. Тетушка Адеркас поместилась скромно в уголку на кресле и с вязаньем кружева в руках. На столе стояла бутылка сладкого вина, стаканы и блюда разнообразных печений. Я приблизилась к тетушке, наклонилась и обняла ее. Затем уселась на стул, откинувшись на спинку. Принцесса сказала громко, со свойственной ей открытостью, что справлялась о моем здоровье много раз и еще на днях Доротея уверяла, будто я все еще больна, а вчера Доротея сказала, что я совсем поправилась от болезни. Доротея сделала вид, будто не слышит речей Ее высочества, и о чем-то смеялась с сестрой Юлией. Для меня же все мгновенно прояснилось. Доротея не желала моего присутствия в покоях принцессы, опасаясь, как бы я не обольстила окончательно ее Эрнста. Однако оказалось невозможным слишком долго обманывать Ее высочество. Меня трогает эта привязанность принцессы к моей скромной особе. Доротея, однако же, весела. Из общей беседы, то и дело прерывавшейся беззаботным смехом, я узнала, что господин Миних-младший послан на маневры Конногвардейского полка, созданного в правление нынешней императрицы. Доротею поддразнивали отсутствием супруга.

Внезапно из-за дверей раздались громкие звуки скрипок. Принцесса подбежала к Юлии Менгден и, живо обняв ее, что-то зашептала ей на ухо с улыбкой шаловливой. Аурора поспешила отворить двери. Музыку составляли несколько искусных скрипачей, приведенных сюда венским посланником, итальянцем, маркизом Ботта д'Адорно[60]. Его имя Антонио, он человек живого и веселого нрава, и хотя он уже не так молод (ему пошел четвертый десяток), однако девицы и даже Ее высочество, обычно столь сдержанная в выражении чувств, встретили его радостными возгласами. Стало быть, за время моего отсутствия составился некий интимный кружок при особе Ее высочества. И, разумеется, душою этого кружка явились сестры Менгден. Вместе с маркизом и музыкантами явился граф Линар[61], саксонский посланник, недавно прибывший. Он хорош собой, выглядит моложе своих лет (ему чуть более тридцати); черты его лица красивы и выражают ум, но на мой взгляд, совершенно лишены своеобразия и – как бы это сказать более точно? – остроты. Одет он щегольски, и парик его вычесан великолепно. Ее высочество наивно поглядывает то на него, то на Юлию, шаловливо улыбаясь при этом. Впрочем, они и сами обмениваются взглядами без стеснения. С приходом мужчин и музыкантов девичье собрание очень оживилось. Маркиз предложил начать танцы. Но кавалеров было куда меньше, чем дам, то есть всего лишь двое.

Ее высочество вспомнила, что живописные работы в большом зале еще не завершены, и предложила вызвать для танцев русского помощника Каравака. Я едва удержалась от возгласа радости. Но красавица Бина (Якобина, младшая из сестер Менгден) сказала с презрением и гримасою лица, что это ведь все равно что с лакеем или другим служителем танцевать. Но милая принцесса горячо вступилась за русского живописца:

– Я видала его и говорила с ним. Он учтив и умен. Не так ли, дорогая Элена? – обратилась она ко мне.

– Пожалуй, – согласилась я со всей возможною сдержанностью.

– Элена благоразумна, но кое-что мне известно и о ней! – Ее высочество рассмеялась и приказала послать за живописцем.

Я догадываюсь, что принцесса не преминет остаться со мною с глазу на глаз и, разумеется, будет спрашивать меня о герцоге де Лириа, то есть о моей к нему неразделенной любви.

Андрей скоро явился, очень веселый и обрадованный, и начались танцы. Оказалось, он до них охотник. Все вышли в залу в покоях Ее высочества и часа два кряду протанцевали под звуки скрипок менуэты и англезы. Андрей танцевал со всеми девицами и дамами, кроме Бины. Граф Линар танцевал преимущественно с Юлией. Я протанцевала два менуэта с маркизом, а с Андреем – немыслимое число англезов и один польский. Тетушка Адеркас не выходила в залу. Наконец веселье завершилось и Ее высочество мило поблагодарила Андрея. Когда мужчины и музыканты удалились, принцесса весело объявила, что давно не беседовала со мной и успела по мне стосковаться. Это означало, что остальные дамы и девицы должны оставить нас, что они и поспешили исполнить.

Как прежде бывало, я обедала с Ее высочеством, затем принцесса решительно отослала тетушку Адеркас и слуг, и мы остались наедине.

Ее высочество сказала мне, смеясь, что теперь в ее покоях едва ли не каждый день девичник (devischnik), так называется веселое собрание русских девушек.

– Все оттого, что я уже невеста. Об этом не объявлено, но при дворе знают, мой жених едет в Россию! Отгадай, кто это? Принц Брауншвейг-Вольфенбюттельский!

– Неужели тот самый, чьи книги вы изволили читывать с таким удовольствием? Но ведь его давно уже нет в живых. – Кажется, я пошутила неудачно, но Ее высочество рассмеялась.

– Это его внук!

Принцесса мало что знала о своем будущем женихе. Говорили, что он совсем еще молод, восемнадцати лет, ровесник нам; хорошо воспитан, храбр…

Ее высочество говорила быстро, переходя с предмета на предмет. Она рассказала, что с позволения Ее величества более не учится. Я принялась рассказывать принцессе приключения Жиля Блаза. Ее высочество смолкла и долго слушала молча, затем похвалила меня за интересный рассказ. Любовные истории испанского дворянина напомнили принцессе о ее придворном кружке, не так давно сложившемся благодаря сестрам Менгден. Принцесса очень хвалила их, особенно Юлию, потому что «с ней всегда весело!». Ее высочество рас сказала мне в подробностях о любви Юлии и саксонского посланника.

– …Он холост и мог бы жениться на ней…

Дошла очередь, разумеется, и до сплетен обо мне графини Миних.

– Что за глупости болтает о тебе Доротея? Может ли такое быть, чтобы ты влюбилась в несчастного герцога де Лириа; и Доротея утверждает, будто бы ты влюблена до беспамятства!

– Я более не влюблена, – отвечала я сдержанно. – Во всяком случае, не влюблена настолько, чтобы Доротея Миних трубила о моей неразделенной любви по всем дворцовым покоям!

Ее высочество посмотрела на меня ясным, все еще детским взглядом.

– Мои чувства переменятся, – сказала я.

Принцесса кивнула рассеянно.

* * *

Отослано письмо Карлу. Решилась написать письмо Анд рею, подробно изложила историю с кознями Доротеи и моей измышленной любовью к несчастному герцогу. Сплетни могли бы дойти и до ушей обожаемого мною человека. И что бы он подумал обо мне? Но он любит меня и потому не может верить сплетням, тем более таким глупым. Я разорвала письмо.

В большом зале все еще работают Каравак и его помощник. Ее высочество, Юлия Менгден, тетушка Адеркас и ваша покорная служанка снова побывали по желанию Ее высочества в большом зале. Принцесса подарила Караваку золотые часы в форме цветка тюльпана и милостиво говорила с Андреем. Он снова рассказывал о живописи, очень увлекательно. На какое-то мгновение мы очутились наедине лицом к лицу, и он успел назначить мне свидание завтра вечером в оранжерее Аптекарского сада.

На следующий день Их высочества принцессы Анна и Ели завета посетили свадьбу знатного саксонца Кайзерлинга[62] и одной из фрейлин Ее величества. Они решили публично венчаться в немецкой церкви Святого Петра. Обе принцессы – Анна и Елизавета – вели невесту. Обряд бракосочетания совершал старый пастор. Во время его благословения молодых принцесса Анна была очень тиха, набожна и благоговейна. Принцесса же Елизавета была весела, переменчива и во время венчания более применяла свои глаза, нежели уши. Она, казалось, смеялась над голосом пастора, о котором его прихожане говорили, что он в юности сорвал голос.

Великолепие всей свиты и чрезвычайно длинная вереница карет производили значительное впечатление.

Я обратила внимание на хирурга Лестока, врача принцессы Елизаветы. Толкуют о необыкновенном влиянии его на принцессу. Не думаю, что он сам знает наверняка, француз он или англичанин. Ему немногим более сорока лет, он много путешествовал и приобрел основательный опыт. Он говорит почти на всех европейских языках, обладает многими дарованиями и глубоким умом и ведет умеренный образ жизни. Он среднего роста, довольно полон, румян и выглядит здоровым, он любезен, хотя и несколько важен в обращении. Ныне он тайный советник и барон.

* * *

Венчание, которое я начала описывать вчера, заверши лось одним любопытным случаем. На выходе из церкви принцесса Анна споткнулась, потеряла равновесие и едва не упала. Принцесса Елизавета с легким смешком подхватила ее под руку. Я бы и не запомнила это мельчайшее происшествие, если бы не госпожа Сигезбек, не бывшая при этом знаменательном венчании. Она спросила меня, правда ли, что принцесса Анна в церкви упала, споткнувшись, прямо к ногам принцессы Елизаветы. Я отвечала, что никакого падения не произошло. Госпожа Сигезбек задумчиво посмотрела на меня. Я поняла, что ей известно еще кое-что любопытное, но мне она не скажет, не полагая меня достойной слишком большого доверия. Ее высочество принцесса Анна, беседуя с младшими сестрами Менгден, Юлией и Биной, а также с вашей покорной служанкой, вдруг спросила с этой милой непосредственностью, так ей свойственной, правда ли, что ходят толки, будто она во время пресловутого венчания упала, поскользнувшись, под ноги Елизавете и после якобы сказала, что ей еще придется кланяться Елизавете в ноги.

– Правда ли? – повторила Ее высочество голосом детским и нервическим.

Сестры Менгден наперебой заверяли, что ничего подобно го не слышали. Я также могла с чистой совестью дать принцессе отрицательный ответ. Юлия спросила, в свою очередь, кто же рассказал Ее высочеству подобную нелепость. Принцесса оглядела нас беглым взглядом, в котором читалась некоторая обида.

– Вы все в своем заискивании передо мною полагаете меня совсем глупой! Эти слухи исходят из окружения принцессы Елизаветы. Но что возможно сделать? Я не уверена, что обер-камергер будет держать мою сторону, ежели дела мои примут недобрый оборот…

Всевозможным слухам и сплетням следовало бы уделить особое внимание… Я думаю, кому попадут в руки мои записки, кто прочтет их? Для чего я пишу? Или же для кого? Для того, чтобы излить душу? Или все же для неких неведомых мне читателей? Странное чувство почти ужаса охватывает мое сердце, когда я вдруг сознаю, что ведь, по сути, я предназначаю мои писания для тех, которые будут читать все это после моей смерти…

Однако не стану сосредоточиваться на всех этих мучительных и странных моих мыслях и чувствах. Возвращусь к сплетням и слухам. Их естественные источники – резиденция принцессы Елизаветы и комнаты Бирона, обер-камергера. О принцессе Елизавете говорят совершенно противоречивое. Одни полагают ее превосходно одаренной, рассудительной и решительной особой. Для других она – существо, едва ли не полностью в своих действиях руководимое тем же Лестоком. Впрочем, о ее решительности и даже смелости толкуют с некоторой опаской. Как будто всем говорящим ясно, что эти качества могут в некоем итоге предоставить ей императорскую корону! Принцесса Елизавета производит впечатление энергической особы, она среднего роста, с черными как смоль волосами, румяна и полна. Все сходятся на том, что она чрезмерно щедра в подарках; некоторые считают подобную щедрость противоречащей разумным правилам экономии. Все эти мелкие дворянчики, гвардейцы безусловно преданы ей. Она часто выступает крестной матерью их младенцев, и в ее именины в приемной комнате толпятся мундироносцы с подношениями в виде всевозможных печений – пирогов, как заведено в такие дни у русских. Все об этом говорят как о чем-то важном и даже и весьма важном.

Другой источник слухов – беседы во время приемов у обер-камергера. По средам и пятницам в его комнатах собирается немало субъектов, и даже и значительных особ, ищущих дружбы и протекции обер-камергера и его супруги и почитающих за особую милость, если обер-камергер, его супруга и их старший сын заговорят с кем-либо из искателей. По понедельникам, вторникам, четвергам и субботам обер-камергер дает аудиенции в своем манеже перед дворцом, и тогда наибольшее расположение снискивает тот, кто лучше всех разбирается в лошадях. Впрочем, лошадьми обер-камергера вполне возможно восхищаться. Я видела их, они отборнейшие, многие привезены даже из мест весьма далеких, из Персии, к примеру.

Во время подобных приемов толкуют много, хотя и вполголоса и даже и полушепотом, относительно обеих принцесс. Причем Ее высочество принцесса Анна несомненно в этих толках проигрывает. Ее находят более хрупкой и более бледной (дородность и яркий румянец – традиционные достоинства русских красавиц). Хвалят ее спокойный нрав, благочестие и кротость, но как бы мимоходом отмечают некоторую чрезмерность опять же сих похвальных свойств. Говорят также, что если свободная и открытая веселость принцессы Ели заветы вселяет в народ доверие, то спокойный нрав и слишком большая склонность к европейским обычаям принцессы Анны могут отвратить от нее множество ее русских подданных. Все, однако же, замечают, что принцесса Анна образована лучше Елизаветы и обладает более острым умом. Но принцесса Елизавета – женщина, а принцесса Анна – все еще полуребенок. Сплетники видят даже мельчайшие по дробности дворцовой жизни. К примеру, толкуют о многих дюжинах перчаток из дубленой датской кожи, изношенных обеими принцессами в продолжение года.

* * *

Наконец-то! Ее величество открыто объявила о своем недовольстве толками, касающимися обеих принцесс. Императрица поступила совершенно героически и здравомысленно. Впрочем, я не думаю, чтобы сплетники унялись, они просто сделались более осмотрительны.

* * *

Несколько свиданий с Андреем в оранжерее Аптекарско го сада внесли в мою жизнь разнообразие и сделали меня радостной. Я совершенно не думаю о будущем и предпочитаю наслаждаться настоящим. Это лучше, нежели строить планы и прожекты, которые, возможно, никогда не исполнятся. Многие удивятся, узнав о том, что мы ничего не рассказываем друг другу о себе, то есть о годах детства и юности. Мы большею частью молчим, никогда не сплетничаем, не говорим о людях, окружающих нас. Но если завязывается беседа, то это беседа о живописи или о книгах. Он никогда не рассказывает мне о своей жизни в Голландии, но много говорит о голландском живописце Рембрандте, он боготворит этого художника, полагая его непревзойденным мастером изображения в красках на холсте множественных и сложных человеческих чувств. Мне бы хотелось, чтобы мой возлюбленный нарисовал меня, но я молчу о своем желании, потому что это невозможно: рисунок всегда может попасться на глаза кому угодно! Мы оба понимаем, что даже самая невинная зарисовка уличила бы нас… Он целует мои руки, я опасаюсь и желаю большего… При дворе, и в особенности у обер-камергера, толкуют исподтишка о распущенности старшей принцессы, то есть принцессы Елизаветы, о ее многочисленных любовных связях. Ей приписывают даже незаконнорожденных детей!.. Отчего я теперь написала об этих толках? Я вижу чрезвычайную элементарность моей логики, она такова: если высокая особа может позволить себе, то отчего же я не могу… Принцесса Анна еще несколько раз устраивала танцы в зале своих покоев, музыкантов приводил Линар, но Андрей более не принимал участия в этих увеселениях, ему поручено руководство малярными работами во дворце, предназначенном, как все толкуют, для будущего жительства принца Брауншвейгского, однако я не слыхала, чтобы о приезде принца было объявлено открыто и официально. Дворец находится на набережной Невы, неподалеку от императорского дворца, и принадлежит некоему Чернышеву, посланному за границу послом, в Англию, кажется. Андрей недоволен и поделился своим недовольством со мною. Его часто употребляют для работ, совершенно не подобающих живописцу; в частности, для малярных, для окраски скульптур и для реставрации картин… А все же нет худа без добра! Теперь он часто ночует во дворце, и я вижу, что ему это приятно; он рад возможности не являться к жене и теще. А также и возможности видаться со мной. Я ничего не знаю о его родных; он сирота, как и я; происхождение его самое простое; однажды он обмолвился о своем деде, проживавшем в местности под на званием Верховое Заволжье; это был крестьянин, из числа принадлежащих казне, то есть, вероятно, непосредственно правителю империи. Я не расспрашиваю Андрея о прошлой жизни, равно как и о нынешней. Повторяю, это может и должно показаться странным, но мы наслаждаемся беседами о книгах и картинах и даже не представляем себе разговоры промежду нас о низменных материях жизни. Я знаю, он не допустит навязчивости в отношении меня, но он уже дал мне возможность понять его желания. Мы говорили о преимуществах французского стихосложения над немецким. Андрей поднес мне свое стихотворение, красиво переписанное на листе, украшенном также изящными виньетками. Стихотворение кажется мне прелестным. Ронсар не написал бы лучше на своем родном языке. Нет лучшего языка для стихов, нежели французский…

Единорог, всем известно, символизирует девственность, то есть изображение девушки и единорога рядом с ней означает строго хранимую девственность. Я понимаю желания моего любимого, но мне страшно идти им навстречу. Он ни разу не заговорил о графе Эрнсте, но мне все еще стыдно, как будто недостойное вожделение графа загрязнило и меня, запятнало мою честь. Между тем Андрей не считает господина Миниха-младшего даже достойным презрения; я это знаю. Андрей переправляется на остров в лодке, поэтому я стала звать его моим Леандром. – Но ты не можешь утонуть! – сказала я. И он снова поцеловал обе моих руки – левую, близкую сердцу, а затем и труженицу-правую.

* * *

Брауншвейгский принц, внук писателя занимательных романов, доподлинно едет в Россию; во всяком случае, этот отъезд состоится очень скоро. Два письма Карла принесли мне интересное известие. В первом Карл уведомляет нас, меня и тетушку, об увенчавшихся успехом хлопотах господина фон Витте. Карл прозрачно намекал на свое возможное назначение в пажи к некоему герцогу В., который намеревается по делам отбыть в Россию. Разумеется, таинственный «В.» – нетрудно догадаться – принц Брауншвейгский, герцог Вольфенбюттельский… Но следующее письмо уже не было таким радостным. Карла обошел некий фон Бок, именно он сделался пажом отъезжающего принца.

Я, как могла, утешала брата в ответном письме. Я намеревалась было намекнуть ему прозрачно на одно важное обстоятельство, а именно, на то, что жизнь в России, возможно, и не так уж привлекательна. Но я отказалась от своего намерения, потому что вспомнила о более чем вероятной перлюстрации писем, ведь господин Сигезбек давно уже предупредил меня…

Но как же я способна говорить о дурной жизни в России? Отчего бы и нет! Я ведь знаю, что жизнь моя погублена; я и не думала забывать об этой истине. Но моя жизнь погибнет совсем не так, как жизнь красавицы Геро, возлюбленной Леандра, потому что погибнет моя жизнь, а не его, не Андрея… Хотя едва ли он так легко перенесет мою гибель… Но это не будет смерть, я знаю; то есть моя гибель не будет смерть. А что же? Покамест не могу представить себе! Я приобрету заслуженно репутацию развратницы? Нет. Отчего я говорю «нет»? Конечно же, я не хочу подобной репутации. Ни за что не хочу! Но я говорю «нет» вовсе не потому что не хочу и не могу поверить. Я говорю «нет», потому что я знаю: этого не будет. А что же будет?

Маневры завершились, и граф Миних-младший возвратился. Он не обращает на меня ни малейшего внимания. Ни тени домогательств; я бы вздохнула свободно, если бы не это чувство презрения ко мне; я так ясно читаю это чувство в его глазах, когда нам случается очутиться во дворце в одной комнате. К сожалению, нет возможности для меня избежать этих нечаянных встреч. Теперь я тщательно слежу за тем, чтобы не оставаться, никогда не оставаться даже на самое малое время в одиночестве в галерее или в комнатах Ее высочества. Доротея Миних ласкова со мной. Герцог де Лириа серьезно болен и скоро покинет Петербург для того, чтобы вернуться в теплый климат Испанского королевства. Принцесса приметила, как я бывала сконфужена при упоминании его в моем присутствии, и запретила решительно подобные упоминания. Признаюсь, не ожидала от принцессы, обычно кроткой и застенчивой, твердости подобной. А сконфузилась я от стыда за свою ребяческую выдумку. Однажды, в одно из наших свиданий, Андрей сказал мне, что понимает причины моих выдумок. Он не стал вдаваться в подробности. Чрезвычайное наслаждение доставляет мне эта возможность говорить с ним о многом кратко, не вдаваясь в излишние подробности, не увязая в них.

Но я все же не могу понять ненависти графа ко мне. Вероятно, придется, не размышляя много, примириться с тем, что мужчина может ненавидеть девушку за то, что она не поддалась его домогательствам. И можно ли считать его совершенно не правым? Его ненависть ко мне, разумеется, нелепа и даже отвратительна, но, возможно, он чувствует, что я предпочла ему другого человека… Разумеется, графу неприятно чувствовать свое унижение. Пусть только его чувства не изостряются до такой степени, чтобы он догадался о моей тайне. Да он не может догадаться, это ясно. И все же, он, мужчина, способен полагать себя униженным, а я? Какое он имеет право требовать непременного моего согласия удовлетворить его по хоть? Какое он имеет право презирать меня за мой отказ ему? Никто не имеет права посягать на мою свободу!

Я рассказывала Андрею мою хитрость: опасаясь, как бы его прелестный сонет не попался на глаза госпоже Сигезбек, я сама показала ей красивый лист. Ведь я живу в чужом доме, в чужой семье, у меня нет собственной мебели. Конечно, госпожа Сигезбек обращается со мной, как могла бы обращаться с дочерью, будь у нее родная дочь. Но именно поэтому она и может позволить себе войти, к примеру, в занимаемую мною комнату в мое отсутствие, хотя бы затем, чтобы самолично проследить, насколько тщательно прибирает горничная. И вот я показала госпоже Сигезбек прекрасный подарок Андрея и спросила, нравится ли ей, как я переписала сонет любимого моего Ронсара[64], один из сонетов, посвященных им неприступной очаровательнице Елене де Сюржер, фрейлине Екатерины Медичи… Она похвалила меня с достаточным равнодушием, любовной поэзии она не любит и даже не сколько раз сожалела о том, что не имеет права запретить и мне читать подобные стихи. А я действительно люблю эти сонеты Ронсара, посвященные прекрасной Елене де Сюржер, так и оставшейся в девицах до самой смерти…

Но не следует думать, будто я говорила с Андреем так многословно. Нет, я обошлась двумя-тремя фразами и одним четверостишием. Но я все не могла, не в силах была позабыть, как унизил, оскорбил меня граф. И вдруг, не договорив строку Ронсара, я поняла, как думает, угадывает обо мне Андрей, какие его мысли. Он, пожалуй, человек смирный, а не буйный. Он не дворянин и не имеет потому шпаги. Стало быть, это не мог бы выйти поединок, а только драка. Но он не хотел драки, я это поняла; он хотел лишь оскорбить младшего Миниха и тем самым отомстить за меня, за то, что оскорблена была я. Я все угадывала без слов.

– Нет, – сказала я, – если ты дашь ему пощечину, тебя накажут батогами, а то и хуже – вырвут ноздри или сошлют в Сибирь. И ты знаешь сам: таким действием в отношении младшего Миниха ты раскроешь нашу тайну.

– Когда-нибудь я отомщу ему, хоть ты и не веришь в это.

– Я верю в твою храбрость, но я не верю в судьбу.

– Объяснись.

– Судьба все изменит, все расставит по своим местам, как хорошая, но жестокая хозяйка, и деяниями своими устранит саму необходимость мести.

– Но эта твоя речь может означать, напротив, лишь одно: ты доверяешься судьбе.

Я засмеялась и мы впервые обнялись, я припала головой к его груди.

* * *

Открыто и официально объявлено о приезде принца Брауншвейгского. Однако ничего не говорится о нем как о женихе принцессы Анны. Более того, Ее величество запретила распространять слухи и толковать о вероятном замужестве принцессы. Во время одного утреннего приема императрица сказала громко, что принцесса Анна еще слишком молода для вступления в брак.

Сама принцесса кажется мне взволнованной и встревоженной. Искренняя по натуре, она не знает, кому верить: августейшей своей тетке или придворным слухам и толкам. Ее высочество предпочитает теперь проводить время с Юлией Менгден. Эта особа представляется мне пустой и легкомысленной. Поверьте, я огорчена не тем, что теряю расположение именно принцессы! Будь на ее месте ровня мне, оставившая меня ради другой подруги, мне сделалось бы, пожалуй, еще грустнее; то, что я сейчас пишу, может показаться самонадеянностью и хвастовством, но ведь это правда: Ее высочество была моей первой и единственной подругой! И лгут уверяющие горячо, будто любовью к мужчине возможно заменить дружбу между женщинами и будто влюбленной девушке не нужны подруги. Все ложь! В сердце довольно чувств и для любви и для дружбы.

* * *

Я была так несправедлива к принцессе! Вчерашним днем она призвала меня в спальню и беседовала со мной милостиво и доверительно. Ее высочество открыла мне свою растерянность и растрогала меня милым объяснением своего расположения нынешнего к Юлии Менгден:

– Сейчас мне хочется забыться, вытеснить из души все тревоги. С Юлией это так легко! И ведь она нуждается в помощи, а я могу помочь ей…

Я уже знаю, о какой помощи идет речь. Юлия безоглядно влюблена в саксонца Линара, но ее родители отчего-то не одобряют сие нежное чувство. Вернее всего, они не верят в порядочность Линара, в его желание завершить близкое знакомство с девушкой законным браком. Не могу сказать, чтобы они были не правы. Но хуже всего, что я не решаюсь даже намекнуть принцессе на эту крайнюю неосмотрительность ее действий. Со свойственной ей добротой Ее высочество взялась покровительствовать влюбленным. Почти ежедневно она принимает в своих покоях Линара в присутствии Юлии, они сопровождают принцессу в ее прогулках в дворцовом саду. Тетушка Адеркас также стремится не отлучаться из покоев своей воспитанницы и сопровождает милую троицу повсюду, то есть опять же в саду. По-прежнему в зале покоев принцессы устраиваются танцы. Место Андрея в числе кавалеров занимает некто Брылкин, камер-юнкер Ее величества, пригожий молодец. Я решительно отказываюсь танцевать, но это находят вполне естественным: герцог де Лириа не так давно отбыл из Петербурга в далекую Испанию.

Ее высочество, а также влюбленная пара, в сопровождении госпожи Адеркас и Брылкина, ездили в Петергоф. Я прямо спросила тетушку, что она обо всем этом думает. Я совершенно согласна с ней (или возможно сказать, что это, напротив, она согласна со мной). Обе мы трепещем в ожидании появления гнусных сплетен о принцессе. Нас обеих, меня и тетушку, могут полагать соучастницами дурных дел. Разумеется, при нас говорить ничего не станут и волна зловещих сплетен просто-напросто поднимется внезапно для нас и… может погубить нас. Мы не имеем возможности отговорить Ее высочество от покровительства сомнительной паре – ведь это невозможно: открыть принцессе, что ее могут заподозрить в непозволительной связи с Линаром! Принцесса будет несомненно оскорблена, разгневается, мы будем отлучены от Ее высочества… Но быть может, с приездом принца Брауншвейгского Ее высочество отвлечется на собственные жизненные обстоятельства…

Андрей обо всем осведомлен от меня.

– Если бы возможно было нам бежать! – вырвалось у него. – Бежать в чужие земли, в Голландию… – Голос его сделался мечтателен.

Увы! мир далеко не так широк, как того желалось бы нам. Где бы мы скрылись? Императрица могла бы потребовать выдачи Андрея как российского подданного, и голландские власти не замедлили бы исполнить ее просьбу. У нас нет денег, мы не можем покупать себе паспорта и подорожные, останавливаться в хороших гостиницах… Но я знаю, отчего Андрей, начав говорить, не довершает фразу, прерывает свое говорение. Без сомнения, он любит меня, но он и не испытывает ненависти к своей жене. Он не может ненавидеть ее. Странно, но ведь и я прониклась глубоким осознанием безысходности того, что с нами произошло. Она не виновата, она явилась в его жизни прежде меня. Но и он не виновен в своем чувстве ко мне. Я уже не думаю о ней с иронией. Я помню ее босые ноги, у нее маленькие ступни, как мои, а лицо ее под слоем румян выражало простую доброту…

Он обнял меня, а я – его. Мы сидели обнявшись на скамье в оранжерее Аптекарского сада, в окружении дыхания множества растений. Он сказал, что готов ждать бесконечно. Я отвечала, что желаю нашей близости, но мне страшно.

– Тогда пусть это никогда не произойдет, мои чувства к тебе не переменятся…

Боже мой, что мне делать?

* * *

Принц замешкался. Вероятно, что-то препятствует его скорейшему приезду. Между тем в жизни принцессы произошло печальнейшее событие. Скончалась герцогиня Мекленбургская. Принцесса никогда не забывала мать, посещала ее и глубоко огорчалась ее болезнью. На самом деле ни придворная жизнь, ни танцы, ни веселая болтовня с Юлией, ни задушевные беседы со мной не отвлекали Ее высочество от горестных мыслей о матери.

Похороны были весьма пышными. Около шести тысяч человек окружили монастырь Святого Александра. Тело везли под балдахином. Впереди шли гренадеры пехотной гвардии, кадеты, купечество всех наций и дворянство, затем хор певчих (на все голоса, русская церковь никогда не использует никаких музыкальных инструментов). Августейшее семейство представляли Ее величество и принцесса Елизавета, которую вели под руки маршал Миних и канцлер Головкин. Она казалась огорченною. Все дамы двора следовали в процессии под вуалями. Архиепископ Казанский, Илларион, произнес проповедь. На протяжении шести недель совершались молебны. Катафалк влекли шесть лошадей, убранных соответственно горестному событию. Гроб накрыт был черным бархатным покрывалом с большим белым атласным крестом, нашитым в центре, а в углу нашиты были герб и вензель покойной герцогини. Она была облачена в роскошнейшее парадное одеяние. Над гробом натянут был черный полог, украшенный серебряным галуном и вышитым герцогским гербом. Слуги несли факелы. Все участники похоронной торжественной процессии имели на руках белые перчатки. Принцесса Анна ехала в траурном экипаже, также запряженном шестеркой лошадей. По желанию Ее высочества я сопровождала ее, одетая в черное. Ее высочество была в глубоком трауре и временами, казалось, впадала в беспамятство. Я держала наготове серебряный флакон с нюхательной солью для предотвращения тяжелого обморока.

Процессия шествовала не менее трех часов. То и дело производились пушечные залпы половинными зарядами, а при погребении полки дали тройной залп. Должны были палить с крепости, но поскольку раздельные выстрелы звучат слишком мрачно, а высокие персоны редко желают видеть или слышать что-либо напоминающее о смерти, то Ее величество приказала установить орудия снаружи у монастыря.

Тело было погребено по прочтении соответственных молитв и после того, как в руку покойной вложили нечто вроде паспорта к архангелу Гавриилу, своего рода свидетельство о христианской кончине и о причащении святых таин. У присутствующих вплоть до последнего солдата на шляпах был флер.

Прощаясь с умершей, принцесса Елизавета поцеловала ее руку. Госпожа Адеркас и я подвели принцессу Анну под руки к открытому гробу. Принцесса наклонилась, горестно рыдая; тонкое креповое покрывало было мокро от слез. Внезапно принцесса откинула дрожащей рукой мокрое покрывало и, вскинув руки кверху, закричала по-русски, тонко и прерывисто:

– Мамынька! Виновата я! Родная! Распорите вы грудь мою, раскройте сердце! Кру-у-чина ты моя! Родимая!..

Принцесса упала на грудь матери. Мне бросилось в глаза растерянное лицо госпожи Адеркас. Не помня себя, я резко схватила принцессу за плечи, оторвала от гроба, крепко обняла и целовала мокрые щеки, на губах моих задрожал соленый слезный вкус. Принцесса также обнимала меня, цепляясь судорожно тонкими пальчиками за мою одежду…

* * *

Принцессу привезли с похорон полубесчувственной. Вот уже третий день я нахожусь при ней в ее спальне. В ушах моих все еще звучит ее погребальный русский крик. Этот крик поразил меня и, кажется, сказал мне о России более, нежели все, что я до сих пор видела и слышала в этой стране. Я пытаюсь успокоить принцессу, убеждаю ее, что она ни в чем не провинилась перед матерью. Ведь она даже была у ее постели при кончине ее. Сейчас принцесса сидит на кресле в ночной белой шелковой сорочке, отделанной кружевом; красивые волнистые черные волосы не убраны и падают длинными прядями на плечи, за спину и на грудь. Она видится мне совершенным ребенком, маленькой девочкой. Лицо ее красно и опухло от слез, глаза воспалены. Она то и дело закрывает лицо ладонями и, согнувшись резко, содрогается в приступах горького плача. Тогда я встаю со стула, на котором помещаюсь против принцессы, наклоняюсь над ней, глажу по голове. Она открывает лицо, руки в белых широких рукавах падают бессильно на колени. Хриплым детским голосом она принимается говорить о своей покойной матери. Снова плачет горько. Снова говорит. И снова плачет…

Я не видала Андрея четыре дня, но мне чудится, будто я не видалась с ним уже давно и будто я никогда больше не увижу его. Я знаю, мы повидаемся, он найдет возможность увидеться со мной. Я хочу видеть его, и мне бесконечно жаль Анну. Слезы навертываются на глаза. Я все понимаю. Да, герцогиня давно была больна, лежала без ума, без языка, но все же она была жива, она существовала. И вот ее нет, принцесса лишилась матери, бездна разверзлась. Да, отец ее жив, но она не помнит его; она, в сущности, не знает его. И отец – это не мать. Он живет на чужбине, или вернее, на родине своей дочери, в том краю, где она увидела свет.

Прерывистый монолог принцессы раскрыл передо мной ее жизнь. И теперь я полагаю своим долгом записать услышанное.

* * *

Принцесса имеет миниатюрные портреты своих родителей, которые показала мне. Впрочем, едва ли возможно по этим изображениям судить о характерах герцога и герцоги ни. Пожалуй, крупный нос Карла Леопольда, герцога Мекленбург-Шверинского, изобличает нрав, наклонный к буйству, большие карие глаза смотрят ясно и недобро. Щеки отнюдь не впалые, но лицо представляется несколько вытянутым в обрамлении длинного и густо-кудрявого парика серо-белых волос. Голубая орденская лента и застегнутый у шеи красный плащ, подбитый горностаем. На герцогине Катерине Ивановне щегольское платье левантинского атласа, открытые грудь и шея необыкновенно белы. Локоны черного парика перевиты нитками жемчуга. Темные глаза имеют выражение пристальное и отчасти бессмысленное, несколько сощурены.

Брачный союз герцога и племянницы Великого Петра заключен был по обоюдному желанию, то есть по обоюдному желанию русского государя и герцога. Царь, лишь слегка действовавший в это время против Швеции, решился отправиться в Германию с целью ознакомиться ближе с планами и намерениями как союзных держав, так и Герца. Давно предположенный брак его племянницы с герцогом Карлом Леопольдом был в его присутствии отпразднован в Данциге 16 апреля 1716 года. Говорили, что царь вошел с этим новым союзником в соглашение насчет обмена княжеств Шверинского и Гюстровского на что-нибудь равноценное из земель, завоеванных русскими. Но кто только знал Карла Леопольда, тот не мог поверить этому. Дворянство и городские власти главных городов в его владениях сопротивлялись его насилиям и отстаивали свои привилегии, рискуя имуществом и жизнью, почему он даже и за корону никому на свете не уступил бы надежды подчинить их своему игу. Брак этот, впрочем, и без всякой мены был желателен для обеих сторон. Мнение о варварстве русских было до сих пор причиною, что за царских принцесс не сватались. Теперь же царевна Екатерина соединялась браком с германским владетельным князем, достаточно значительным, земли которого по своему географическому положению могли вдобавок с выгодою служить для пользы России, а для герцога царская дочь, приносившая в приданое Висмар, было все, что он только мог желать. Очень красивый собою, умный, храбрый, он мог бы составить счастие супруги, которая была того достойна. Но вышло совершенно наоборот. В продолжение нескольких лет вынесши все, что может вывести из терпения всякую простую мещанку, она вынуждена была наконец удалиться с принцессою, своею дочерью, в Петербург, где и умерла вдали от мужа.

В сбивчивом (вследствие горестного состояния) рассказе своем принцесса всячески пыталась сказать доброе о герцоге, хотя и признавала дурные его свойства.

Несчастная Катерина Ивановна явилась третьей супругой герцога, причем он развелся с двумя первыми женами, одна из которых была прекрасная принцесса Нассауская. Известно, что герцог поджег город Грабов, резиденцию своего младшего брата, поссорившись с ним. А во время свадебного пира герцог едва не подрался с Великим Петром: они до хрипоты спорили, следует ли в бою рубить противника или же колоть… Позднее Юлия Менгден передала мне в одной беседе еще более любопытные сплетни об отце Ее высочества. Ходи ли слухи, будто он всегда предпочитал своим женам своего обер-гофмаршала Эйхгольца и в первую же брачную ночь с принцессой Катериной пришел, будучи совершенно пьяным, в комнату Эйхгольца и завалился к нему на постель.

После заключения этого злосчастного брака, то есть имеется в виду брак герцога с Катериной Ивановной, а вовсе не его, возможно, и брачные, отношения с Эйхгольцем, в герцогстве расположились десять полков русского экспедиционного корпуса. Мекленбургское дворянство, принужденное содержать буйных русских солдат, возненавидело герцога совершенно. Сделалась настоящая война. Герцог бежал и принялся собирать войска. Император Карл VI принял сторону мекленбургских дворян и отправил против армии герцога ганноверско-брауншвейгский карательный корпус. Армия герцога была разбита. Теперь герцогством правила особая комиссия, состоявшая преимущественно из дворян, бывших подданных герцога. Ему оставлены были только город Шверин и крепость Демитц. Супруга герцога напрасно умоляла своего дядюшку, Великого Петра, о помощи. В это тяжелое время для герцогской четы, спустя два года после заключения брака родилась их единственная дочь. Она появилась на свет в начале зимы в городе Ростоке. При крещении по лютеранскому обряду девочка получила следующие имена: Елизавета Екатерина Христина. Раннее свое детство, до четырех-пяти лет, принцесса помнила крайне смутно. Когда она напрягала память, ей представлялись бесконечные разъезды по дурным дорогам, отчего-то всегда в дождь и стужу. Когда принцессе минуло четыре года, ее мать возвратилась в Россию с маленькой дочерью. Вероятно, этот длинный путь в отечество своей матери и запомнился принцессе. Сама она горячо уверяла меня, что ее мать вовсе не желала расставаться со своим супругом навсегда; напротив, по мнению дочери, Катерина Ивановна отправилась на родину с целью ходатайства перед Великим Петром о содействии в примирении герцога Карла Леопольда с императором Карлом VI. Как бы то ни было, герцогиня поселилась в подмосковном имении своей матери, называемом Измайлово, и более к супругу не возвращалась. В ту пору Анна Ивановна, сестра Катерины, еще и не полагала, что когда-нибудь сделается русской императрицей. Она вдовела в Курляндии, то и дело наезжая в Россию. Маленькую принцессу, единственную свою племянницу, она сердечно полюбила и в письмах к сестре неизменно приписывала: «Дорогая моя племянница, пиши, мой свет, ко мне, чего сердечно желаю, тетка Ваша Анна». И восьмилетняя девочка старательно выводила под диктовку матери почтительные слова.

Великий Петр недурно относился к вдове своего брата Ивана, царице Прасковии[65], и ее дочерям, но не прочь был и от того, чтобы указать им их низшее – в сравнении с его супругой и детьми – место. Так, по случаю свадьбы Анны Ивановны с герцогом курляндским государь устроил весьма оригинальное увеселение: приказал собрать из всех домов знати в Москве и Петербурге карликов и карлиц и торжественно отпраздновал в доме князя Меншикова бракосочетание своего придворного карлы Якима с карлицей Прасковии, вдовствующей царицы. Таким образом отпразднованы были две свадьбы, в сущности: герцога курляндского с Анной и карлика Якима с карлицей. Пожалуй, намек был весьма прозрачен. Известно, что государь Петр, охочий до естественных наук, велел сделать постель новобрачных карликов в своей спальне и – трудно в это поверить, но говорят! – наблюдал за их совокуплением. Брачные отношения его племянниц с герцогами Курляндским и Мекленбургским интересовали его, кажется, куда менее. Надо сказать, что карлики и карлицы представляют для русской знати своего рода idée fixe[66]; богатые дамы перекупают их друг у дружки и даже крадут. Некая мадам Плодомасова едва не избила в кровь мадам Лескову, обвиняя ее в краже карлицы чрезвычайно малого роста и потому очень ценной. Знатные господа в своих домах постоянно окружены всевозможными карликами и прочими уродливыми калеками, очень ценятся также и калмыки, поскольку их плоские лица кажутся очень некрасивыми. Держат также и шутов, многие из которых попросту сумасшедшие, страдающие безумием или же слабоумием. Подобное зрелище в богатых домах должно действовать удручающе на просвещенного человека. К великому сожалению, Ее величество не отстает в подобных развлечениях от своих подданных. Однако императрица предпочитает все же не калек и не сумасшедших, но шутов действительно остроумных. Удивительно, что принцесса, выросшая среди подобных увеселений, неоднократно говорила мне, как неприятно ей видеть всех этих карликов, калек и безумцев. В ее окружении их нет. Однажды у нее вырвалось:

– Поверь, Элена, если когда-нибудь мне доведется править империей, первое, что я сделаю, – распущу весь этот штат придворных безумцев и калек! И пусть это мое действие послужит примером для моих знатных и богатых подданных…

Я подумала тогда, что едва ли богатые и знатные подданные будут довольны, если им предложат отказаться от их варварских, но приятных им навыков. Пожалуй, они еще могут возненавидеть свою гуманную правительницу! Что говорить об армии калек, безумцев и карликов, кормящихся с барских столов! Они привыкли вести жизнь, хотя и полную диких унижений, но все же сытую и праздную. И это варварское бытие, конечно же, более для них привлекательно, нежели скромное существование в особых приютах, предполагаемое будущей императрицей… Но я решила проявить благоразумие и промолчать…

Однако вернусь к детству Ее высочества. Память ее сохранила отрывочные, хотя и яркие картины. Попытаюсь воспроизвести их в том порядке, в каком излагала Ее высочество…

* * *

Раннее утро. В имении Измайлово. Вдовствующая царица Прасковия еще в постели. Герцогиня Катерина Ивановна полуодета, а ее сестра, названная Прасковией, как и мать, едва проснулась. Пятилетняя принцесса, которую все родные зовут Аннушкой, просыпается в своей деревянной кроватке от шума, смеха и громких голосов, говорящих по-немецки. Немецкую речь она слышит вокруг себя чаще, нежели русскую. Вот и сейчас девочка открывает глаза, приподнимается и тотчас улыбается любезному веселому гостю. Это Фридрих Вильгельм Берхгольц, камер-юнкер голштинского герцога Карла-Фридриха, жениха цесаревны Анны Петровны, старшей дочери Великого Петра. В ту пору герцог Карл-Фридрих еще метался в разъездах между Москвой и Петербургом, следуя за государем и не зная, будет ли принято окончательное решение о бракосочетании. Уже после смерти императора он сделался мужем цесаревны и увез ее в свои владения… Фридрих Вильгельм Берхгольц[67], его приближенный, хорош собою, умен и остроумен в беседах. Рассказывая мне о нем, принцесса призналась о близких отношениях Берхгольца и ее матери. Ее высочество оправдывала герцогиню:

– Матушка была так одинока, замужество принесло ей столько печали. Я никогда не буду способна осудить ее. А ее избранник был так добр ко мне. И… мне стыдно признаться, но я столько раз мечтала видеть его своим законным отцом! Но брачный союз меж ним и матушкой не мог совершиться. Мой отец жив и сейчас, я никогда не желала его смерти, я часто думаю о нем, однако я совсем не помню его…

Меня снова и снова поражает удивительная чистота помыслов и чувств, свойственная Ее высочеству; она так спокойно и просто может говорить о дурном, о страшном, о двусмысленном. Кажется, никакая грязь никогда не замарает ее душевной чистоты. Она часто берет на себя смелость задумываться о материях весьма серьезных. Вспоминая о Берхгольце, принцесса кстати заговорила о немецком языке:

– В сущности, это мой родной язык, язык моего детства, моей первой родины. Равно как и французский, он гибок и прекрасно приспособлен к выражению самых сложных чувств и мыслей. Не подумай, Ленхен, будто я не люблю Россию, но ведь говорить на русском языке совершенно невозможно! По-русски возможно лишь причитать или браниться, все прочее выходит неуклюже, тяжеловесно…

– В тесной близости с европейскими языками и русский когда-нибудь разовьется, приобретет стройность, гибкость и богатство, – осторожно заметила я.

– На это уйдет не менее ста лет! Я не доживу… – Принцесса рассмеялась. Но это «не доживу» она произнесла таким голосом, невольно жалобным, так чуть растягивая звучание, что мне сделалось грустно, хотя я и улыбнулась ей…

Однако я очень отвлеклась от рассказа принцессы о ее детских годах. Итак, пора возвращаться к ее непосредственному, искреннему и сбивчивому повествованию. Вот она, пятилетняя, разбужена шумом голосов и протягивает из кроватки руки навстречу улыбке Берхгольца. Герцогиня, весело смеясь, подносит милому гостю стакан венгерского. Прасковия, молодая тетка маленькой принцессы, младшая сестра герцогини, вбегает в комнату в одной рубашке, с распущенными по плечам волосами и гребнем в руке. Взвизгнув, она хватает брошенную на стуле мантилью, прикрывается и затем протягивает любезному Берхгольцу руку для обычного целования.

Берхгольц часто наезжает в Измайлово. Маленькая принцесса видит его из окошка, прекрасного красавца, верхом на красивой серой лошади, и хлопает в ладошки и громко зовет его сверху. Герцогиня больна, однако у ее постели собралось шумное общество. Василий Петрович, денщик и фаворит императора, препирается шутя с братом царицы Прасковии, Салтыковым[68]; оба только что отобедали в покоях царицы и совершенно пьяны. Пьянство продолжается и у постели больной. Дамы также сильно пьют, как это в обычае у русских. Герцогиня лежит в постели; она так охрипла, что едва может говорить, однако же она делает над собою усилия и более двух часов разговаривает с Берхгольцем, стоящим у ее посте ли. В числе дам и старая княгиня Ромодановская[69], против воли, по настоянию Василия Петровича выпившая лишнее. Больная подтрунивает над ней и дразнит ее графом Бонде. Разговор идет о предстоящем вскоре отъезде двора в Петербург. Герцогиня хриплым от болезни голосом в шутку говорит Берхгольцу, будто слышала, что Его высочество не хочет туда ехать, а думает остаться в Москве.

И снова герцогиня весело беседует с Берхгольцем. Маленькая принцесса настораживается, поскольку речь идет о ее отце. Катерина Ивановна говорит, что ее супруг не решается приехать в Россию, и переводит свои слова царице Прасковии, вошедшей в комнату. Царица в ответ произносит целую тираду, которую герцогиня, в свою очередь, переводит Берхгольцу. Вдовствующая царица сожалеет о нежелании герцога, своего зятя, приехать в Россию, где с ним несомненно обращались бы отлично.

И снова герцогиня весело беседует с Берхгольцем. Она рассказывает ему, что император решился послать генерала Бонна в Данциг к ее супругу, которого тот должен убедить приехать в Ригу, потому что хорошо ему знаком и прежде был очень любим им. Герцогиня мало знакома с этим генералом и расспрашивает Берхгольца, что за человек генерал Бонн. Она снова и снова сетует на то, что супруг ее в большой беде и положение его весьма и весьма затруднительно. Затем герцогиня внезапно звонко хохочет и уверяет гостя, будто император посоветовал ей во избежание слишком большой полноты меньше спать и меньше есть…

– Со вчерашнего дня я не смыкала глаз и ничего не ела! – И с этими словами она приказывает подавать постные кушанья, ест сама и угощает Берхгольца.

Гость шутит, что герцогиня скоро оставит пост и бдение, поскольку не имеет охоты ни к тому, ни к другому…

У Прасковии Ивановны, младшей сестры герцогини, опухли пальцы на обеих руках, и она не в состоянии выйти к гостю. Герцогиня и Берхгольц ходят по комнатам, задерживаясь у больной Прасковии. Герцогиня покончила со всеми своими жалобами и сделалась необыкновенно весела. Маленькая дочь ходит следом за ней, ухватившись крепко за юбку атласного пышного платья. Герцогиня смеется и треплет дочь по щеке. Она никогда не наказывает маленькую принцессу и старается как можно реже разлучаться с ней. Катерина Ивановна и Прасковия развертывают перед гостем новые носовые платки из китайского шелка. Прасковия имеет два таких платка, но они еще не подрублены. Герцогиня отдает гостю свой платок, уже подрубленный, с приказанием, чтоб на другой день, когда она вынет простой платок, Берхгольц не медля вынул бы дареный шелковый с целью доказательства, что имеет его всегда при себе…

Герцогиня лежит с опухшей ногой. Берхгольц пользуется каждым удобным случаем, чтобы оказаться при ней. Она находится в большом страхе, что император скоро примется за ее больную ногу. Она говорит своему другу, не чинясь, что Великий Петр полагает себя не только великим государем, но и великим хирургом и охотно сам берется за всякого рода операции над больными. Вспоминают оба о купце Тамсене, которому император собственноручно и вполне удачно сделал большую операцию в паху, причем пациент трепетал в смертельном страхе, потому что операцию эту представляли ему весьма опасною…

Затем принцесса помнит себя в Петербурге, в саду. Гремит пушечный выстрел, и это означает, что государь проснулся после непродолжительного дневного сна. Маленькая принцесса не хочет отойти от одного из фонтанов, потому что в бассейне лежит живой тюлень. Появляются обе императорские принцессы, Анна и Елизавета, они ведут за руки свою младшую сестру Наталию[70], ровесницу маленькой принцессы, приходящуюся ей двоюродной теткой. Эта бойкая, хотя и болезненная девочка скончалась от оспы спустя несколько дней после смерти своего отца. При встречах девочки играют вместе, но маленькая Аннушка все же дичится Наталии. Девочек сажают в небольшую тележку и долго катают по саду. Взрослые пьют. Затем герцогиня уезжает с дочерью. Маленькая принцесса немного завидует императорской принцессе Наталии, которая остается и будет вечером танцевать вместе со своими старшими сестрами…

Аннушка ест такую же пищу, как и большие, взрослые. В Измайлове принято питаться по-старорусски, а это означает кушать крайне много, принимая пищу тяжелую и нездоровую. Маленькая девочка часто хворает от подобного питания: ее тошнит, пучит животик, на щеках высыпают прыщи…

Блаженное Измайлово – обитель развращенности всех видов – от московского блядства (bladstvo) до изящной европейской immoralite[71]. Нижние этажи помещений измайловского дворца, принадлежавшего вдовствующей царице Прасковии, так называемые подклети, переполнены калеками, уродами, безумцами, неизменными карликами и карлицами. Эти последние, а также шуты и шутихи щеголяют в пестрой одежде, в красных и желтых сапогах. Всевозможные богомолки ходят в темных платьях. Тесные комнаты дворца звенят криками птиц, содержащихся в клетках. Помимо соловьев, канареек и перепелок здесь можно увидеть (и услышать) и попугаев. Шуты и безумцы громко выкрикивают непристойности, кувыркаясь и катаясь по полу. Простонародные музыканты дудят в дудки. Толстая бабушка Прасковия таскает служанок-девок за косы и бьет по щекам. В сенях по приказу вдовы-царицы устраивается качель с ватным сиденьем, обтянутым бархатом. Девки качают Аннушку, но раскачивать качель высоко бабка запрещает. Не дозволяет она и кататься на Масленице с горок скатных, боится, как бы внучку единственную не повредили.

В Измайлове ведется большое хозяйство, давно, еще в царствование Алексея Михайловича, отца Петра и Ивана, разведены обширные сады. Дворцовые хоромы – деревянные; каменные – только церкви Святого Иосифа и Покрова Пресвятой Богородицы. В измайловском хозяйстве много крестьян в крепи. Однако тяжелые работы, строгие взыскания и всякого рода притеснения, обычные в России во все времена по отношению к простонародью, заставляют измайловских крестьян искать спасения в бегстве. После смерти царя Алексея Михайловича из шестисот шестидесяти четырех крестьянских семейств, поселенных в Измайлове, четыреста восемьдесят один двор в бегах; остальные крестьянские семьи числились готовыми к бегству, «наготове бежать».

При царице Прасковии Измайловом заправлял некто Василий Алексеевич Юшков, имевший старинный московский чин стольника. Ни для кого не была тайной короткая и чрезвычайная близость этого человека с царицей. Она была очень к нему привязана, и об этом все знали, но, разумеется, не говорили открыто.

Летом приятно было прогуливаться в дворцовом саду. Все, включая царицыного любимца Юшкова, крали самым бессовестным образом. Кушанья подавались дурно приготовленные, заправленные маслом из грецких орехов или льняного семени. Великий Петр отзывался о дворе своей невестки весьма нелицеприятно: «Двор моей невестки – госпиталь уродов, ханжей и пустосвятов». Однако царица стремилась угождать «братцу», великому государю, и всячески заискивала перед ним и унижалась, поскольку подобные заискивания и унижения – в обычае у русских; они полагают естественным подобные унижения перед высшими. Поэтому царица являлась на свадьбах немецких купцов, покровительствуемых государем, и вслед за ним езжала в Петербург скверными ухабистыми дорогами.

Катерина Ивановна всегда оставалась любимицей своей матери. Позднее Ее высочество показала мне письма царицы Прасковии, писанные к герцогине Мекленбургской. Впрочем, Прасковия не умела ни читать, ни писать, и потому даже самые интимные письма к дочерям диктовала все тому же Юшкову, которому доверяла чрезвычайно. Он же читал своей покровительнице ответы дочерей, Анны и Катерины. Письма царицы написаны по-русски, то есть неуклюже и тяжеловесно… С позволения Ее высочества я буду приводить отрывки из этих писем…

«Катюшка свет мои здравствуи прибуди на табою миласть Божия и Пресветые Богородицы милосердие А большая мне печаль а тебе письмы твои Катюшка чту и всегда плачу на их смотря При сем буть натобою мае и отцово благословение Писавый мать ваша царица Прасковья».

Меня удивило это письмо, поскольку из его содержания явствовало, что царица писала самолично. Однако принцесса объяснила мне, что просто-напросто не в обычае указывать на писание с голоса…

– Один лишь великий император Петр Алексеевич писал письма самолично…

Однако царица Прасковия не просто готова была всячески унижаться перед государем. Она искренне преклонялась перед ним и готова была верить его мнениям и суждениям безоговорочно. Если государь нечто изволил высказать или при казать, стало быть, оно верно. О таком отношении царицы к Великому Петру можно полагать, к примеру, по одному из ее писем к дочери Катерине:

«О болезни твоей что ты ко мне писала я удивляюсь тому что какое твое брюхо Надобно гораздо пользоваться и зело сокрушаюсь Ежели были вместе могли б всякую пользу сделать По письму Вашему всеконечно будут Вам воды действовать в Вашей болезни также и дядюшка изволил рассуждать про болезнь твою как чел письмо то которое ко мне пишешь чтоб конечно Вам ехать к водам как в Риге будете для того что от Риги не далеко Сестра моя княгиня Настасья больше пятнадцати лет все чаяла брюхата и великую скорбь имела пожелтела и распухла и в болезни ее и докторы все отказали И ее государь изволил послать к водам пока от тех вод выздоровела как не бывало болезни и все стало быть временно».

То есть ежели Великий Петр посылает пить Олонецкие лечебные воды, следует ехать не медля и не рассуждая.

Царица посылала дочери подарки: дорогие меха, горностаев и соболей, а единственной внучке, «крошечке-малюточке», «внученьке Аннушке» – игрушки деревянные, катальные бочечки. Но герцогиню более радовали деньги, золото, посылаемое государем.

Следуя новым веяниям, царица намеревалась учить внучку русской грамоте, для чего предназначена была особая крепостная девушка, умевшая читать и писать. Эта девица, по имени Арина Шостаковская[72], и сделалась первой наставницей принцессы в учении русском по приезде герцогини с маленькой дочерью в Россию. Русское учение, начатое Ариной Шостаковской, продолжил архиепископ Феофан Прокопович. Я спросила, что же стало в дальнейшем с этой грамотной девицей. Арина Шостаковская просилась замуж за одного из доверенных царицы, некоего Данилу Давыдова, который был отнюдь не прочь от женитьбы на ней. Однако царица не дала согласия на брак, а затем о браке уже и не могло быть речи, потому что Давыдова сослали по указу государя, о чем еще будет у меня возможность рассказать. Арина же не так давно скончалась от каменной болезни. Принцесса и посейчас хранит добрую память о своей русской наставнице. Ее высочество уговорила герцогиню, когда та еще не была вконец одолена болезнью, отпустить на волю с вознаграждением двух сестер Арины, что и было исполнено.

Теперь же я хочу привести два письма царицы Прасковии, писанные к маленькой внучке. Содержание этих писем, или, как говорят по-русски, – грамот (gramota), любопытно сопоставить с некоторыми поступками и действиями царицы-вдовы, которые я надеюсь описать в дальнейшем.

Итак, письмо первое: «Друг мои сердечныи внучка здравствуи с батюшкои и с матушкои Пиши же ко мне свое здоровие и про батюшкино матушкино своею ручкою Да поцалуи за меня батюшку и матушку Батюшку в правои глазок и матушку в левои».

Другое письмо: «Внучка свет мои желаю я тебе друг мои сердечнои всякого блага от всега моега сердца Да хочетца хочетца хочетца тебя друг мои внучка тебя мне бабушки старои видеть и подружица Старая с малои очен дружно живут А мне с тобои о некаких нуждах самых тайных подумать и переговорить».

Эти письма показались мне трогательными, о чем я и сказала тотчас принцессе. Та отвечала, что бабушка всегда оставалась нежна с ней и особенно заботилась о том, чтобы маленькую внучку посытнее кормили и потеплее одевали, кутали.

– Никаких тайн она мне не открыла. Возможно, намеревалась, но не решалась, видя мое малолетство. Я могу лишь предполагать, каковы были эти тайны. Я знаю слухи о том, что моя мать и тетки не являлись кровными детьми своего отца, царя Ивана Алексеевича. Намеревалась ли бабушка открыть мне имя своего возлюбленного? Не знаю. Как не знаю, стоит ли мне верить слухам. В любом случае это не мог быть Юшков, появившийся в Измайлове много позднее. Юшков был моложе бабушки пятнадцатью годами. Арина Шостаковская рассказала мне о его коротких отношениях к бабушке. Толковали, будто они сблизились до такой короткости, что бабушка сделалась от него беременной и имела безвременные тайные роды, но ребенок тотчас скончался. Бабушка часто ласкала меня, приговаривая нежные слова по-русски. Также она приказала Арине рассказывать мне длинные русские сказки о прекрасной волшебнице Василисе и злой колдунье Бабе-Яге. Я желала бы любить бабушку всем сердцем и чтить память о ней, но одно мучительное воспоминание терзает мою душу и страшные картины встают перед моими глазами…

Принцесса в своих воспоминаниях дошла и до этих страшных картин, а следовательно, и я дойду в своих записках до описания страшного зрелища. Но покамест буду идти за рас сказом принцессы.

В Измайлове герцогиня занимала несколько просторных флигелей. Вместе с ней прибыла и ее свита, возглавлявшаяся мекленбургским уроженцем, капитаном Бергером.

Почти ежедневно гостили в Измайлове известный Берхгольц и другой голштинец, граф Геннинг Фридрих Бассевиц[73]. Комнаты меблированы дурно. Лучше всего – спальня герцогини, обитая красным сукном. Маленькая принцесса спит в алькове, рядом с постелью своей матери. Утрами девочка почасту выбирается из алькова и влезает на материно ложе. Полнотелая мать пахнет сдобным запахом здоровой женской плоти. Маленькая принцесса, детски забавляясь, выпрастывает большие круглые груди матери из открытой сорочки и двигает их, шлепает по ним ладошками, как по крутому тесту. Герцогиня смеется и щекочет маленькую дочь, которая заливается ответно детским смехом. Герцогиня, кажется, не вполне доверяет нянькам, приставленным к маленькой принцессе заботливой бабушкой, равно как и Арине Шостаковской. Катерина Ивановна предпочитает, чтобы дочь проводила более времени со своими мекленбургскими gouvernantes[74], Марией Эленой и красавицей Ханной Ш., незаконнорожденной дочерью отца капитана Бергера. Именно благодаря их воспитанию принцесса говорит и читает на немецком, английском и итальянском языках. Когда в свое время болезнь герцогини приняла опасный оборот, императрица распорядилась отослать мекленбургских подданных герцогини назад в их отечество. Юная принцесса горько плакала, прощаясь со своими воспитательницами…

Все же герцогиня Катерина Ивановна не пренебрегает и отечественными развлечениями; при ней, в ее покоях, толкутся слепые гудошники и притворно безумные шутихи, из которых одна особенно пугает принцессу. Безобразная в своем грязном рубище, старуха запросто разгуливает в покоях герцогини и, подчиняясь приказу последней, пускается в пляс, высоко поднимая спереди и сзади лохмотья одежды. Бассевиц и Берхгольц, впрочем, не выказывают одобрения подобным забавам Катерины Ивановны…

Толстая царица Прасковия, сама именовавшая себя «старухой» и «бабушкой», на деле была чуть старше сорока лет. Помимо прочих служителей император определил к ней в Измайлово некоего Василия Деревнина. Это был грамотный человек, подьячий, то есть служащий дворцовой канцелярии, подчиненный письмоводителю, дьяку. Эти дьяки и подьячие еще в начале самостоятельного правления государя Петра и при его отце и деде и их предшественниках, да, в сущности, и теперь, являлись и являются единственными в России людьми, умеющими читать и писать по-русски. А надо сказать, что известный Юшков, гордый связью и доверием к нему царицы Прасковии, отличался своеволием, заносчивостью, всячески третировал подчиненных ему служителей, вел себя с ними крайне дерзко и распоряжался ими по своему произволу. Он, придравшись к какому-то малозначительному непорядку или недостатку, жестоко наказал и унизил Деревни на. А вскоре в тайной канцелярии государя оказалось анонимное письмо – донос, в котором содержались сведения о близких отношениях царицы с Юшковым, о безвременных родах царицы мертвым ребенком и еще Бог весть о чем! Об этом письме ходили слухи довольно широко. Позднее я сказала об этом роковом письме Андрею, однако же он, не наклонный критиковать способы правления государством и обсуждать поведение высочайших особ, высказал мне безапелляционное свое мнение, сразу перейдя на русский язык, то есть неуклюже и тяжеловесно: «Злым, отчаянным, воровским вымыслом на честь Ея величества Параскевии Феодоровны и к поношению ея имени предано было то письмо приказной публике!» И тотчас же он заговорил, уже на немецком языке, о каких-то растениях, высаженных в оранжерее по указанию господина Сигезбека…

Но я возвращаюсь к Деревнину. Из слов Ее высочества я так и не уяснила себе, то ли он написал доносное письмо, то ли случайно попало в его руки письмо царицы к Юшкову, на писанное тайными шифровальными значками, то ли цифрами, то ли некими иероглифами, что, впрочем, весьма сомнительно, поскольку царица не знала даже и простой русской грамоты. Короче, Деревнин бежал. Принялись искать его и по ходу дела арестовывали и допрашивали с пристрастием, то есть с побоями, множество разного народа. В конце концов беднягу схватили и передали в ведение той самой государственной канцелярии, называемой Тайной. Деревнина после допросов посадили в тюремный подвал. Происходило это в Москве, и царица, сведав о задержании Деревнина, тотчас двинулась туда в окружении своих наиболее приближенных служителей, в числе коих находился и Юшков, и возлюбленный Арины Шостаковской Данила Давыдов. Служители царицы ворвались в темные арестантские помещения, освещая их зажженными свечами, и после короткой драки с часовыми, отворили помещение, где содержался Деревнин. Тогда, предугадывая, что сейчас произойдет нечто ужасающее, двое из слуг царицы, Данила Давыдов и Дмитрий Кузьмин, тишком выбрались наружу и, поспешно оседлав лошадей, помчались к Ивану Ивановичу Бутурлину[75], зная, что у него в гостях герцогиня Мекленбургская с маленькой дочерью. Им, разумеется, хорошо была известна любовь царицы Прасковии к дочери «Катюшке», и потому они надеялись, что герцогиня, прибыв, остановит возможные жестокие действия царицы…

Царица же немедля принялась жестоко избивать беднягу Деревнина…

Выслушав тревожный рассказ служителей своей матери, герцогиня собралась ехать. Принцесса говорила мне, что, как это обычно бывало, попросилась ехать с герцогиней. Меня, конечно, удивило, отчего герцогиня не отказала маленькой дочери и взяла ее с собой. Едва ли Катерине Ивановне не могло быть известно, какое зрелище представится их глазам в тюрьме…

Крепко уцепившись за материну руку, принцесса, путаясь в складчатом подоле платьица, бежала следом за матерью по темному коридору подвала. Их окружали караульные, вконец растерянные. Едва вступили быстрыми шагами в тюремное помещение Деревнина, как представилась им картина, воистину могшая истерзать глаза и уши. На полу бился в конвульсиях несчастный Деревнин, голова его пылала, подожженная по приказанию царицы. Герцогиня махнула рукой, и кто-то из караульных затушил пылавшую голову полой кафтана. В мрачном похоронном свете нескольких свечей тяжело пахло жженым человеческим мясом и паленым волосом. Волосы на голове Деревнина сгорели совершенно, лицо вздулось, посинело и почернело, глаза заплыли опухолью; сквозь раздутые черные губы едва звучали мучительные стоны. Царица, размахивая тростью, била лежащего по его ужасно обожженному лицу…

Герцогиня подошла к царице и что-то зашептала ей на ухо. Девочка не могла отвести глаз, широко раскрытых, от бабушкиного страшного лица, искаженного злобой. Царица кричала и непристойно бранила Деревнина. Она не заметила внучки, но все же вняла просьбе дочери и отбросила в сторону трость… Мария Элена, сопровождавшая герцогиню, подхватила на руки полубесчувственную девочку и вынесла наружу…

В тот же день царица с дочерью и внучкой вернулись в Измайлово. После того принцесса уже не могла одолеть чувства ужаса, охватывавшего все ее детское существо всякий раз (а это, разумеется, происходило частенько), как ласковая бабушка нежно обнимала внучку, приговаривая обычные русские простонародные словечки ласки… Ее высочество боялась раздумывать много о виденном ужасе и, естественно, запретила себе осуждать царицу, но чувства ужаса, черного и мрачного, преодолеть не могла. Случалось, царица Прасковия примечала скованность и пугливость внучки и тогда ласково же звала ее «букой» (buka)…

Царица тщетно добивалась выдачи Деревнина ей. Государь не позволил ей самой чинить суд и расправу. Более того, все ее служители, участвовавшие в мучительстве Деревнина ею, были избиты батогами, то есть палками, и сосланы далеко на север обширной Российской империи. В их числе пострадали и неповинные Дмитрий Кузьмин и Данила Давыдов. К великому своему горю царица потеряла также и Юшкова, сослан был и он. Судьба несчастного Деревнина осталась неизвестна принцессе: то ли он умер в заточении после побоев, столь жестоких, то ли был также сослан, а, возможно, что даже и освобожден… Лишившись возлюбленного фаворита, царица Прасковия чрезвычайно горевала, но, конечно же, не посмела высказать государю свои печали и недовольство и продолжала всячески льстить Его величеству и всеми возможными способами угождать ему. Государь также не высказывал ни малейшего осуждения ее проступков. Царица по-прежнему пользовалась его милостями и была непременной участницей пиров, свадеб, маскарадов и торжеств по случаю спуска на воду новопостроенных кораблей…

Вспоминая свое детство, принцесса то и дело повторяла, что герцогиня не любила надолго разлучаться с ней. Поэтому Ее высочество запомнила себя подле матери в тряской коляске, то и дело увязающей в непролазной грязи, среди коей плавали вкривь и вкось балки дурно устроенной московской мостовой. Перед глазами маленькой принцессы кружились в танцах всевозможные Ромодановские, Головкины, Татищевы, Матвеевы, Салтыковы… Во всех домах производились танцы и в измайловских комнатах продолжились. Герцогиня горячо оправдывала супруга, которого Бассевиц обвинял в сумасбродстве… Танцевали все…

Запомнился принцессе и ее четвертый день рождения. Танцевали так много, что в измайловских комнатах сделалось парно и жарко. Маленькая принцесса танцевала с большим Берхгольцем, радостно и возбужденно прыгала, схватившись за обе его теплые руки своими тонкими ручками. Когда танцы все же завершились, принцесса не хотела отпускать своего партнера и упрашивала его приехать и на другой день. Ей было обещано. И вправду на следующий день, рано поутру, герцогиня послала за Берхгольцем, который не за медлил приехать и снова танцевал с принцессой…

Во время своего житья в Германии герцогиня Катерина Ивановна пленилась виденными ею театральными представлениями и пыталась и в Измайлове устроить нечто вроде театра. Актеры были крепостные дворовые измайловского деревянного дворца, в Измайлове же были изготовлены домашними средствами костюмы для спектаклей. Фарсовые пьески сочинены были самой герцогиней по-русски. Маленькой принцессе не довелось, впрочем, побывать в этом домашнем театре, и она даже знала, отчего мать не допускала ее на представления: принцесса слышала, как та же Арина Шостаковская говорила своей товарке, комнатной девушке царицы Прасковии, что пьесы были смешны, но малопристойны. Берхгольц и Бассевиц, конечно же, не так хорошо понимали русский язык драматических сочинений герцогини…

Беседы Арины с ее товарками, которые велись беззастенчиво в присутствии маленькой девочки, давали принцессе много любопытных сведений. Так она узнала подробности зверского обращения Салтыкова, брата царицы Прасковии, с его женой. Другой раз принцесса нечаянно услышала, как Берхгольц поделился с капитаном Бергером: «Вообще, все это ночное посещение не сделало на меня выгодного впечатления, хоть мне и пришлось видеть много голых шей и грудей». Из последующего разговора все той же Арины с ее ближайшей товаркой выяснилось, что герцогиня водила Берхгольца ночью в помещение, где спали ее русские фрейлины. В тот раз Берхгольц прибыл в Измайлово как вестник скорейшего прибытия в Москву из Санкт-Петербурга императора, Великого Петра…

Смутно помнила себя принцесса на палубе корабля, на барке подле бабушки…

Долгие беседы со мной несколько успокоили Ее высочество. Наконец-то я могу ехать домой, то есть в дом Сигезбеков. Я утомлена до чрезвычайности. Одно мелкое, но неприятное происшествие усугубило мое дурное настроение. Вблизи покоев императрицы, на лестнице, мне встретилась известная Авдотья Воронихина, чесальщица пяток. Она первая мне поклонилась, как и должно быть. Я в ответ поздоровалась, произнеся приветствие на русском языке. Она не посмела говорить со мной и смотрела с подобострастием, поскольку полагает мое положение при дворе выше своего, фактически я подруга принцессы; да, это так. В те короткие минуты, покамест мы стояли друг против друга, я мучилась противным чувством гадливости. Ведь это была мать жены Андрея, и при мысли о его положенной короткости с женой дурные чувства отвращения и гадливости охватывали мою душу все более и более, вызывая едва ли не черноту перед глазами. Или это всего лишь следствие усталости…

* * *

Во дворец меня не призывают. Я отдохнула, пришла в себя. Я ценю деликатность Ее высочества, но в то же время с некоторым беспокойством думаю о сестрах Менгден, в особенности о Юлии, которая особенно близка с принцессой…

Я вернулась домой рано утром, а ночью побежала в оранжерею. Две ночи я ждала напрасно. Лишь на третью Андрей пришел. И тотчас, так мило оправдываясь, сказал мне, что прежде приходил две ночи подряд, ожидая моего возможного прихода, а две последующие ночи пропустил не по своей воле. Я просила его не оправдываться и была необычайно рада видеть его.

* * *

Ожидают прибытия принца. Императрица желает всячески развлекать принцессу. Ее высочество грустна. Юлия Менгден и ваша покорная служанка – неизменные ее спутницы. Мы ездили в Кронштадт вместе с императрицей, заботливо сопроводившей племянницу. Кронштадт построен среди моря на болоте и топи. У входа в гавань установлены несколько сот пушек. Есть хорошо выложенные камнем большие каналы для проводки кораблей и крупных судов в город. Мы осмотрели чрезвычайно большую и красивую ветряную мельницу; ее силой и механизмом несколько установленных машин вычерпывают из каналов воду, которая по дренажным канавам от водится в море. Мельница пилит сразу по несколько досок – это изобретение было сделано и осуществлено одним голландцем. Со стороны гавани на острове возведены большие кирпичные дома и очень большое четырехугольное здание с арка ми; все они без должного ремонта и от сурового холода уже весьма обветшали. Тетушку заинтересовало строение с арками. Забегая вперед, скажу, что некоторые сведения об этом интересном строении нам предоставила леди Рондо в очередной наш визит к ней. Это строение, ныне обветшалое, представляет собой дворец князя Меншикова, любимца Великого Петра. Сам князь называл этот дворец Итальянским, потому что строился дворец итальянскими мастерами. Говорят, что эта любопытная постройка обветшала вследствие опалы, постигшей Меншикова. Одни называли его сыном дворцового конюха, другие – сыном базарного торговца. Великий государь любил окружать себя людьми незнатного происхождения, которые могли бы быть обязаны ему своим достатком, а также орденскими лентами, жалованными поместьями и прочими благами. Всю свою жизнь государь опасался потерять престол; впрочем, того же самого опасались его отец, дед, их предшественники, а также и преемники Великого Петра. Разумеется, и нынешняя императрица имеет основания опасаться того же самого; может ли она спать спокойно, зная, что жив и здравствует ее двоюродный племянник, внук Великого Петра, сын принцессы Анны Петровны… О принцессе Елизавете Петровне можно не упоминать; она всегда перед глазами Ее величества, как живая угроза… Причина всех этих бед, прошедших, настоящих и, по всей вероятности, и будущих, заключается в неупорядоченности российского престолонаследия. Попытавшись упорядочить его хотя бы в малой степени, великий государь лишь усугубил неясность положения. Теперь правитель России обязан самолично означить своего преемника, составив соответственное завещание. Итак, вот вам картина! Дед Великого Петра пришел к власти вследствие захвата престола; родичи его устроили посредством подкупов и обещаний (разумеется, ими не исполненных) его избрание дворянами, собранными на совет. Отец великого государя наследовал престол, будучи единственным наследником, представляющим мужскую отрасль; однако же и он опасался возможных действий своих сестер и жениха старшей из них, незаконного сына датского короля. В России не принято салическое право, как во Франции, и потому принцессы могут занимать престол. В России не принято и майоратное право; имения не переходят по наследству старшему в семействе, оттого владения российских дворян дробны и вы не встретите в Рос сии прекрасных старинных замков. Русские дворяне привыкли жить в деревянных, дурно устроенных домах, это я уже знаю. Возможно получить от правителя множество наград: поместья, орденские ленты, чины и титулы, но с такой же легкостью все это может быть отнято. Так случилось, к примеру, с графом Петром Андреевичем Толстым[76]. Ему, бедному дворянину, было пожаловано графское достоинство и все прочее; в награду за его усердие в исполнении поручения государя; Толстой ухитрился возвратить в Россию Алексея, бежавшего сына Великого Петра, желавшего, по слухам, захватить престол. Однако радовался Толстой своему счастью недолго; в скором времени все было отнято, конфисковано, а сам он вместе с сыном заточен был в тюрьму далекого северного монастыря, где и скончался. Причина подобной опалы? Но ведь легко догадаться! Великий государь умер, и многие его любимцы должны были уступить место фаворитам новых правителей: вдовы великого императора, а затем его внука, сына опального Алексея, юного Петра Алексеевича, скоро умершего от оспы. Не стоит и вспоминать о том, что и указанная дама и мальчик-подросток вступили на престол посредством государственных переворотов, устроенных энергичными фаворитами; в частности, тем же Меншиковым для Екатерины, вдовы Великого Петра; и семейством Долгоруковых – для внука великого государя. А каким образом оказалась на престоле нынешняя императрица? Кто не знает? И я давно знаю! И вы догадались, не так ли? Посредством все того же государственного переворота…

Остается молить Бога, чтобы Ее высочество принцесса Анна, племянница императрицы, благополучно наследовала трон. Допустим, возможно не опасаться голштинского внука Великого государя, мальчика, но принцесса Елизавета… Удивляюсь, отчего Ее величество не способствует браку этой особы с каким-нибудь иностранным принцем с целью удаления Елизаветы из России… Самое разумное, что возможно совершить, – это бежать, бежать и бежать из России! В любом другом месте земного шара окажешься в меньшей опасности…

Забыла записать: на возвратном пути, когда корабль причалил к пристани, Ее высочество взяла меня под руку, и мы направились к фалрепу[77]; я первой ступила на лестницу, и тут нога моя соскользнула; я испугалась, что упаду, и неволь но вскрикнула. К моему счастью, принцесса, крепко ухватив меня за локоть, сумела удержать меня. Она крепко держала меня под руку. И улучив минуту, прошептала мне на ухо:

– Что с тобой, Элена? Что встревожило тебя?..

Я успела шепнуть в ответ, что всего лишь устала… Позднее, в беседе с глазу на глаз, принцесса призналась, что обветшалый итальянский дворец произвел на нее печальное впечатление…

– Отчего я не могу быть такой, как Елизавета? Но как ей не быть бойкой, ведь ее матушка прошла путь от безродной девушки до императрицы! Нет, я решительно не могу сделаться такой, как она. Что о ней говорят! Этого не повторить…

* * *

Скончался духовник калмыцкого хана, находящегося в Петербурге с большим посольством. К сожалению, я слегла в жестокой простуде и потому не видела занимательного зрелища калмыцких похорон[78]. Юлия Менгден привезла мне любезное письмецо от принцессы, в котором Ее высочество высказала искреннее беспокойство о моем здоровье. Справлялись обо мне и желали мне скорее поправиться: леди Рондо, бригадирша Швар, Доротея Миних, а также и чесальщица пяток, госпожа Воронихина и ее дочь, госпожа Меркурьева. Маркиз Ботта д'Адорно и посланник Линар прислали мне любезно фрукты… Радость, страх и тревога охватили душу, когда тетушка передала мне, достаточно равнодушно, что о моем здоровье справлялся русский живописец… Она так и назвала его: «русский живописец», она не запомнила его имя. Я растерялась и, пытаясь скрыть растерянность, спросила:

– Кто это?

– Да это помощник француза Каравака, любезный молодой человек…

– Да, я вспомнила… Как же его имя? – Мне казалось, что я говорю как в лихорадке.

– Вот и я позабыла, – отвечала тетушка Адеркас.

И тотчас я спросила о фруктах, присланных саксонцем…

Несомненно, Андрей поступает разумно, когда не чинясь справляется о моем здоровье на правах доброго знакомого. Напротив, излишняя отчужденность легче всего может вы звать подозрения…

* * *

Я снова бываю во дворце. Принцесса ласкова и задумчива. Юлия весела. Ее высочество по-прежнему покровительствует любви Юлии и саксонца Линара. В салоне леди Рондо уже вовсю сплетничают об увлечении принцессы пригожим посланником. Ее высочество, разумеется, ничего не знает об этих сплетнях. А я по-прежнему не знаю, как открыть ей… Тетушка Адеркас утратила совершенно влияние на Ее высочество; сестры же Менгден, напротив, приобрели подобное влияние, пожалуй, в степени чрезмерной. Работы в доме, назначенном для принца, идут полным ходом. Поэтому для Андрея возможно являться к супруге и теще не так часто. Мы видаемся почти каждую ночь…

Прибытие принца ожидается в самом скором времени. Императрица распорядилась о развлечениях племянницы. Вчера Ее высочество посетила Академию, основанную Великим Петром. Принцессу сопровождали госпожа Адеркас, Юлия и Бина Менгден и, разумеется, ваша покорная служанка. От господина Сигезбека я знаю о положении в Академии. Великий Петр очень старался поощрять ученых всех стран к приезду туда. Поэтому Академия имеет достаточно профессоров всех искусств и наук. В большинстве своем это немцы. Однако в последнее время некоторые русские подданные императрицы пытаются убедить Ее величество в том, что сами достойны профессорствовать, и все это несмотря на крайнее их невежество.

Академия занимает превосходный большой двухэтажный дом. В галереях содержатся всякого рода естественные и искусственные редкости, есть также хорошая библиотека книг на нескольких европейских языках.

В одной из галерей в застекленном шкафу хранится кожа некоего француза – выдубленная и набитая. Говорят, это был один из самых высоких людей на свете. В другом шкафу был его скелет и штаны, изготовленные из кожи его жены, тоже выделанной; кожа выглядела естественно. Этого великана звали Николя Буржуа, государь увидел его во время своего пребывания во Франции, нанял в услужение и привез в Россию, где подыскал ему жену, родом из Лифляндии и ростом даже выше француза; эта чета, впрочем, не имела потомства.

Мы видели также чучело гнедой английской лошади под седлом и взнузданное, а рядом ее скелет. На этой лошади обычно ездил Великий Петр.

Среди редкостей много человеческих зародышей и самых разных уродов, сохраняющихся в спирту. Нам показали голову несчастной Гамильтон, которая была фрейлиной Екатерины, супруги государя. Красавица была казнена за убийство своего внебрачного ребенка. Император приказал обезглавить ее, а голову заспиртовать. Лоб почти цел; лицо – самое прекрасное, какое когда-либо созерцали мои глаза; твердая мозговая оболочка и мозг целиком сохраняются в своем естественном положении. Голова хранится в большом хрустальном сосуде со спиртом.

Мы осмотрели три большие кабинета. В одном из них были всевозможные виды грунта, окаменелости, камни, руды и самородки, а также минералы. Во втором – всякого рода раковины, мхи, кораллы и т. д., а в третьем сидела в кресле с подлокотниками восковая фигура Великого Петра в натуральную величину, одетая в голубой кафтан и камзол, а также в штаны и белые чулки; ноги поставлены крест-накрест. Он с непокрытой головой, на которой черные короткие волосы, на боку кортик. Вокруг статуи в комнате были все превосходные механические и математические инструменты, в работе с которыми император находил удовольствие, и много изделий, выполненных им собственноручно, без посторонней помощи.

В другой части дома нам показали очень большой глобус, называемый Готторпским глобусом. Принцесса уже видала его прежде, будучи совсем ребенком, и потому знала, как воз можно им развлекаться. Оказалось, глобус открывается с одной стороны; внутри поставлены стол и скамья. Смеясь, мы вступили во внутренность глобуса и сели у стола. Госпожа Адеркас пошутила относительно того, как облегчилась бы жизнь, если бы все тайны мироздания открывались так же легко. За всем тем я сейчас не могу вспомнить, какой же это был глобус, небесный или земной…

* * *

(Утрачена часть листов. – Примечание переводчика. – Ф.Г.)

* * *

Неделя перед Великим постом называется Масленицей, когда мясо, правда, запрещено, но разрешены рыбные блюда с маслом и молоком. Масленицу следует рассматривать как карнавал, особенно последние ее дни, когда почти не увидишь мужчины или женщины из простонародья, которые не были бы пьяны. Если страждущий не достаточно напился дома, он добавляет на так называемых прощальных визитах, какие наносят друг другу. Вероятно, церковь при этом стремилась к тому, чтобы люди дружелюбно навещали своих друзей и как достойные причастники мирились с теми, с кем в ссоре. Но похвальный этот обычай выродился давным-давно в пустые приветствия и в повод для пьянства.

Тот, кто не имеет желания напиваться – или по крайней мере для разнообразия, – находит удовольствие в катании на санках.

Строят высокий помост, с него идет широкий скат, покрытый снегом, выровненный и облитый водой. Все это крепко замерзает. С таких помостов съезжают на маленьких санках, которые на крутом склоне так разгоняются, что прокатываются после по льду двести-триста шагов. Дорожка, как и скат, выровнена и по обеим сторонам украшена елями. Все жены мещан, солдат и крестьян, а также служанки одеты в свои лучшие наряды. На санки садится ражий парень, а к нему на колени – женщина или девица.

За пределами Петербурга находится деревня Охта, населенная, как и все окрестности города, финнами. На Масленицу вся деревня объединяется для построения катальных гор. За каждый спуск платится копейка. Многие знатные персоны приезжают из города полюбоваться пестрым зрелищем.

На дворе обер-камергера возведена гора, с которой при дворные скатываются на чудных санях, сделанных в виде сирен, львов, медведей и проч. Ее высочество, леди Рондо, сестры Менгден, Юлия и Бина, составили вместе со мной, естественно, живописную группу в шубках и капорах. Императрица милостиво и шутливо беседовала с обер-камергером Бироном и, оборотившись к нам, понуждала нас принять участие в забаве, то есть скатиться с горы, достаточно высокой. Мы даже струхнули несколько, вовсе не желая расшибиться. Однако принцесса решительно и бесстрашно объявила венценосной тетке, что кататься не будет и поддерживает нас в нашем нежелании принять участие в опасном развлечении. Произнося эти слова, принцесса улыбалась. Императрица снисходительно назвала нас всех трусливыми и вдруг вспомнила, с какою беспрекословностью исполнялись приказания Великого Петра, когда он повелевал всем придворным танцевать, или пить вино, или взойти на палубу новопостроенного корабля… Императрица также добавила, что при отце и деде великого государя, то есть при ее деде и прадеде, также все обязаны были беспрекословно, по приказанию царя, пировать, напиваться до бесчувствия, ехать на царскую охоту или в Измайловский летний дворец… Обычно Ее величество не так часто вспоминает своего великого дядюшку… Еще несколько лет назад Ее величество и сама каталась бесстрашно на санках с крутой горы; причем сама правила санками… А хороша она была бы на коленях у обер-камергера!..

* * *

Главные источники сплетен о привязанности принцессы к Линару – салоны леди Рондо и Доротеи Миних. К несчастью, в самое последнее время объектом нелепых сплетен сделалась и тетушка Адеркас. Из слов Андрея мне сделалось понятно, что сплетни эти распространяются. Так, он передал, что некоторые гостьи госпожи Воронихиной (такого же поля ягоды, как и она сама) толковали меж собой о госпоже Адеркас и называли ее «вдовой французского генерала». Отчего именно такая выдумка взбрела в их умные головы, я не знаю. Ничего более Андрей не сказал. Расспрашивать его не имеет смысла; сам он не любит сплетен и не любит говорить дурно о ком бы то ни было. Не сомневаюсь, что у чесальщицы пяток говорились о тетушке куда более неприятные речи, но он не передаст, я знаю. И вернее всего, он удалился, едва услышал самое начало беседы, предвещавшее разгул клеветы и лжи…

Зато госпожа Сигезбек передала мне, что говорится о те тушке в салоне леди Рондо. В частности, сама жена английского посла объявила во всеуслышание, что госпожа Адеркас «очень хороша собой, хотя и не молода». Меня, признаться, удивило подобное мнение; тетушка никогда не казалась мне красивой. Но госпожа докторша полагает это мнение совершенно правильным; любопытно только, в каком отношении правильным, то есть с чем именно следует согласиться: с тем, что тетушка «не молода» или же с тем, что «очень хороша со бой»?. Глупая шутка! Вместо того чтобы столь неуместно шутить в уме, я бы должна была тревожиться о судьбе тетушки, да и о своей собственной… Запишу покамест другие интересные мнения о госпоже Адеркас. Доротея Миних говорила, что тетушка «обогатила свой природный ум чтением». Это верно, хотя сама графиня и далека от попыток подобного обогащения своего ума. Далее – привожу со слов госпожи Сигезбек – в салоне леди Рондо уверяют, будто моя тетушка «долго жила при разных дворах». Разве что в молодости, и это никак не назовешь «долго»! Также говорится, будто «знакомства ее искали лица всевозможных званий, что и развило в ней умственные способности и суждения». Я бы не назвала ее «умственные способности и суждения» неразвитыми; что же до прочего, то оставляю это на совести леди Рондо и ее кружка. Кстати, мнение, будто «разговор ее может нравиться и принцессе, и жене торговца, и каждая из них будет удовлетворена ее беседою», может относиться скорее к самой леди Рондо, нежели к моей тетке. Многое, однако, в разговорах о госпоже Адеркас можно почесть лестным и верным. К примеру то, что «в частном разговоре она никогда не забывает придворной вежливости, а при дворе – свободы частного разговора», или то, что «в беседе она, как кажется, всегда ищет случая научиться чему-нибудь от тех, с кем разговаривает», или же, что «найдется очень мало лиц, которые сами не научились бы от нее чему-либо»…

И наконец грянула грозою ужасная клевета, которой мы все обязаны отнюдь не дамской болтовне, но обвинению, вы двинутому против тетушки младшим Минихом. Он попросил, чтобы императрица приняла его, и во время аудиенции прямо заявил, будто госпожа Адеркас вместо того чтобы дать хорошее воспитание принцессе и блюсти ее поведение, вздумала потворствовать сношениям между принцессою и, как он выразился далее, «одним иностранным посланником». Покривлявшись несколько, изобразив себя человеком, презирающим сплетни, он, разумеется, назвал саксонца Линара…

Надобно все же отдать должное решительности Ее величества. Она не стала производить расследование для того, чтобы выяснить, верны ли сплетни, доносы и толки. Вокруг всем было все известно. В полном неведении оставались лишь Ее высочество, саксонец и Юлия.

Первое действие императрицы не вызвало у нас подозрения. Камер-юнкер Брылкин был удален от двора и записан капитаном в казанский гарнизон. Как это водится при русском дворе, он исчез мгновенно, никому ничего не успев сказать. Принцесса пожалела о нем, но не стала обращаться к императрице с просьбой о его возвращении, поскольку не знала причин его удаления и полагала, что оно могло быть справедливым. Одна ко следующее решительное действие Ее величества вызвало уже смятение в дружеском кружке принцессы. Линар получил распоряжение-поручение возвратиться в Саксонию; в сущности, ни для кого не явилось тайной, что это всего лишь разновидность почетной опять же высылки; саксонскому посланнику поручено было отвезти к его двору письма императрицы. Для него даже не было тайной, что в одном из писем содержится просьба не посылать его более в Россию. Линар был в огорчении, Юлия – в отчаянии. Пригожий саксонец одержал над нею блестящую победу. Более того, я думаю, его намерения были честными; проще говоря, он намеревался жениться на красивой и живой девушке. Ему предписано было выехать в течение двух суток. Он не мог не исполнить приказания. Тучи сгущались. Госпожа Сигезбек узнала о клевете младшего Миниха. Мы с тетушкой были испуганы, встревожены. Принцесса попыталась заговорить с Ее величеством о Линаре и Юлии, но императрица резко прервала речь племянницы и почти грубо запретила ей упоминать вышеназванных лиц и просить за них. Ее высочество приуныла, сделалась молчалива.

Я была дома, когда из дворца пришло с курьером предписание мне покинуть Петербург и выехать из России в течение суток. Растерянная госпожа Сигезбек робко пыталась узнать причину столь поспешной высылки…

– Необходимо собраться, нанять дорожную карету… – бормотала она.

Однако же курьер возразил, что наутро (а прибыл он к нам в полдень) меня посадят на корабль, отплывающий в Данциг. Я спросила, касается ли данное распоряжение меня одной, или же высылают и госпожу Адеркас. Курьер сурово отвечал, что ему не известны никакие подробности, кроме тех, которые он уже сообщил.

Растерявшись вконец, госпожа Сигезбек приказала горничной укладывать мои платья. Я обмерла, подобно жене Лота, обратившейся в соляной столп. Я подумала о разлуке с Андреем. Нет, прежде я не понимала, насколько важно для меня видеть этого человека, быть вблизи от него, хотя бы в одном городе… Я прижала ладони к груди, чувствуя болезненный комок в горле… Госпожа Сигезбек что-то говорила, но я не слушала ее. Я не могла уйти в свою комнату (в самом ближайшем будущем – уже не мою!), там послушная горничная укладывала в дорожный сундук мои платья. Я побежала в оранжерею, где, к счастью моему, никого не оказалось. Я села на скамью, на которой столько раз сиживала рядом с Андреем; я закрыла лицо ладонями и заплакала.

Естественно, я не запомнила, сколько просидела в слезах и одиночестве. Я отняла ладони от лица, смиренно положила руки на колени, уже не плакала, разглядывала зеленые растения… Переливы и оттенки зеленого цвета заняли меня. Я смотрела прямо перед собой и пыталась не думать о случившемся. Внезапные быстрые мужские шаги заставили меня вздрогнуть. Неужели это Андрей? Это не мог быть он! Я встала навстречу приближавшимся шагам. Скоро я увидела господина Сигезбека, явно взволнованного. Он запыхался и махал мне рукой. Я побежала к нему, недоумевая, но уже не тревожась. Мне казалось, что самое худшее уже произошло.

Господин Сигезбек велел мне идти в дом. Я посмотрела на его лицо и ни о чем не стала спрашивать. Госпожа Сигезбек выглядела еще более взволнованной, нежели ее муж.

– Иди, иди скорее к себе, Элена! – Она едва не подталкивала меня в сторону моей комнаты. И снова я не спросила ни о чем.

В комнате мне прежде всего бросился в глаза сундук с поднятой крышкой и мои платья, брошенные на постель. И лишь затем я увидела принцессу, присевшую на стул у окна. Она увиделась мне задумчивой, грустной более обычного, но не встревоженной. Ее высочество сказала, что я должна ехать с ней сейчас же в Екатерингоф.

– Утром госпожа Адеркас должна будет отплыть на немецком торговом судне в Данциг, ее высылают из России…

– Меня также, – сказала я коротко и остановившись у двери, которую прикрыла за собой.

Принцесса глядела на меня детски растерянно, сжав губы так по-детски.

– Ты хочешь уехать? – спросила она, и в голосе прозвучали явственно удивление и обида.

– Нет, – отвечала я с чистой совестью, потому что я говорила правду, – я не хочу уезжать.

Она слабо вздохнула с облегчением.

– Тебя ни в чем не винят, – заговорила Ее высочество быстро, – я уже все знаю, но тебя ни в чем не винят. Императрица просто полагает, что ты как племянница госпожи Адеркас не можешь не последовать за своей тетушкой. Но ведь ты можешь! Ты можешь попросить у Ее величества позволения остаться. Мне было бы тяжело, грустно без тебя. Я обещаю: тебе не будет плохо в России, тебя никогда никто не обидит!..

Она смотрела испытующе. Я кивнула.

– Императрица уехала в Екатерингоф, чтобы избежать выслушивания заступничеств за госпожу Адеркас, которые легко могли бы тронуть сердце Ее величества. Но я хочу просить за тебя…

В карете принцессы мы подъехали к Екатерингофу, находящемуся в нескольких верстах от Петербурга и выстроенному в два этажа из дерева на каменном фундаменте. От моря прорыт канал, а на расположенном против дворца лесистом острове прорублена просека. Императрица намеревается создать здесь охотничий парк. Дворец построен итальянцем Трезини[79]. Посреди его проходит ветряной механизм, приводимый в действие установленным на крыше флюгером. Камер-юнкер проводил нас в нижнюю залу (в первом этаже), где перпендикулярный циркуль показывает малейшую перемену ветра. Нам пришлось долго ждать. Невольно мы взялись за руки и сидели на канапе, не разнимая рук. Я хочу быть откровенной. Мне было стыдно, потому что принцесса не могла знать, не могла догадаться, отчего я не хочу уезжать. Ее высочество, верно, полагает, будто мне просто хочется оставаться с ней и причина подобного желания – мои дружеские к ней чувства. Но у меня ведь нет права говорить об Андрее кому бы то ни было. Я имею право открывать свои тайны, однако наши встречи, беседы, поцелуи и объятия – это ведь и его тайна, и возможно, это его тайна в большей степени, нежели моя…

Все тот же камер-юнкер, войдя, объявил, что императрица примет Ее высочество в гостиной наверху. Обо мне он ничего не сказал, но принцесса пошла к лестнице, держа меня по-прежнему за руку. Он не препятствовал. В гостиной, скудно меблированной несколькими голландскими картинами и зеркалами, Ее величество ожидала нас, поместившись на простом стуле. Мы не сразу приметили обер-камергера, стоявшего у стены. Он заложил руки за спину и словно бы увлечен был рассматриванием картины, изображавшей парусное судно в открытом море. Занавеси на окне были отдернуты, и виден был остров, прорубленная в лесу просека и фарватер. В лесу много берез, покрытых снегом. Я вспомнила слова Эрнста Миниха, сказанные господину Сигезбеку. Граф говорил о Ее величестве и Бироне, что нигде в свете не бывало дружественнейшей четы, приемлющей взаимно в увеселении ли, в скорби ли совершенное участие…

Внезапно принцесса отпустила мою руку и порывисто бросилась к ногам императрицы. В первые мгновения я растерялась, затем также опустилась на колени… Принцесса громким голосом, показавшимся мне певучим, упрашивала Ее величество не отсылать меня. Императрица молчала. Обер-камергер повернулся от картины и смотрел на нас. Наконец, когда Ее высочество смолкла, он сказал просто, указав на меня большой рукой в коричневом с белой манжетой рукаве кафтана:

– Здесь, должно быть, любовная интрижка с каким-ни будь аптекарским помощником. После она пожалеет о собственной глупости.

Меня поразило, как грубо и просто высказал он, в сущности, некую истину. Разве нельзя было назвать «глупостью» мое чувство к Андрею, равно как и мое желание оставаться в России! Но эта истина оказывалась все же в своей грубости, в своей простоте, чрезвычайной ложью… Отчего происходило подобное раздвоение? Пожалуй, не могу объяснить. Я, конечно же, была глупа в своих поступках, но в своем чувстве я не была глупа. Мое чувство было истинным, правдивым, и потому грубая истина обер-камергера оказывалась по сути ложью…

– Нет, нет! – Принцесса поднялась с колен даже величественно. – Вы не смеете оскорблять ее! – Она повернулась к Бирону. – Мне будет грустно и тоскливо без нее. Вы хотите лишить меня близкой подруги вследствие чьей-то наглой клеветы. И я знаю, чьей! Я даже знаю, что гнусная эта клеве та касается меня!..

– Замолчи! – сумрачно произнесла императрица. Черты ее смугловатого лица казались тяжеловесными, даже несколько мужеподобными. – Я верю тебе, – продолжила она, глядя в упор на племянницу. – Но нельзя, чтобы все оставалось как было…

– Вы своими действиями разбили сердца влюбленных! – смело прервала речь Ее величества принцесса.

– Ваше высочество, – почтительно обратился к принцессе Бирон, – вы слишком хорошо думаете о людях. Мелочный разврат представляется вашим глазам чистой любовью, авантюристы-ласкатели видятся вам самыми искренними ваши ми друзьями…

– Вы не смеете так говорить, – холодно бросила принцесса.

– Я позволяю ей остаться при тебе. – Императрица говорила с принцессой и, не глядя на меня, махнула в мою сторону рукой…

Я поднялась с колен…

Ее высочество проводила меня в дом Сигезбеков. В карете мы держались за руки. Я чувствовала ее своей единственной подругой, истинно дорогой моему сердцу…

Тетушка Адеркас уже приехала к Сигезбекам и вместе с горничной укладывала свои платья. Принцесса объявила ей решение императрицы относительно меня. Тетушка с достоинством и неподдельной грустью просила Ее высочество не оставлять меня.

– Я никогда не оставлю мою милую Элену! – воскликнула принцесса. – Мы всегда будем вместе. А если она кого-ни будь полюбит, я устрою ее счастье. Вы не должны тревожиться о ней…

Госпожа Адеркас поникла головой.

После отъезда принцессы мы сели ужинать, но едва при касались к еде. Все было уложено. Тетушка и чета Сигезбек проговорили почти до рассвета. Я молчала. Тетушка умоляла Сигезбеков также не оставлять меня, заботиться обо мне и наставлять. Напоследок она неуверенно спросила, не решусь ли я все же уехать с ней. Я не имела ни сил, ни желания говорить. Я лишь покачала головой, скорее печально, нежели решительно.

Наутро мы отправились в порт. Я хотела проводить тетушку, проститься с ней. Я передала ей письмо для Карлхена. Оказалось, корабль отплывает не в Данциг, но в Любек. Однако ведь это уже не имело никакого значения. Мы простились, обливаясь слезами. Я обнимала тетушку. Госпожа Сигезбек наконец просто-напросто оторвала меня от госпожи Адеркас. Я не хотела видеть отплытие корабля. Я спрятала лицо на груди госпожи Сигезбек…

Дома господин Сигезбек пытался отвлечь меня от моей тоски, что-то говорил о растениях, о новых книгах, которые должны были ему прислать. Я долго не могла успокоиться.

* * *

Принцесса ласкает и балует меня. Во дворце мне отведено помещение, которое прежде занимала тетушка. Ее высочество приказала обставить это помещение новой мебелью, обить стены шелковыми обоями. В дом Сигезбеков также привезли новую мебель для моей комнаты, особенно мне нравится большое зеркало в позолоченной раме, круглое. Теперь я больше времени провожу во дворце, реже видаюсь с Андреем. Вчера была меж нами размолвка. Он пенял мне за то, что я не отвечаю на его любовь ко мне и он даже не может теперь часто видеться со мной. Нервы мои были напряжены после отъезда тетушки; я резко заметила ему, что у него нет прав на недовольство мною; разве мало ему того, что я решилась расстаться с близкой родственницей, заменявшей мне мать… После этого я не видела Андрея пять дней. Но ему это не было безразлично. Он следил за моими передвижениями из дворца в дом Сигезбеков и снова во дворец. На шестой день нашей разлуки он просто-напросто явился с визитом к господину доктору. Они дружески болтали. Андрей уговаривался с ним о посещении сада для рисования. Я давно уже убедилась, что если человек захочет куда бы то ни было проникнуть тайно, он непременно это сделает! Он смотрел на меня с такой милой смешливой улыбкой. Мы примирились. В ту же ночь мы снова встретились в нашей неизменной оранжерее. Его тревожило окончание работ в доме, предназначенном для принца. Андрей не знал, что ему теперь прикажут делать. Покамест он будет снова помогать Караваку… Что будет со мной?..

* * *

После многих отсрочек и проволочек прибыл наконец-то принц Вольфенбюттельский.

Однако он явился в Россию вовсе не в качестве официального жениха принцессы. Нет, ему всего лишь предложили вступить в русскую военную службу. Принцу обещано командование полком. Отдохнув в отведенном ему дворце несколько часов, гость поспешил в прекрасный Зимний дворец для встречи с императрицей. Его светлость обратился к Ее величеству с не столь длинным, но зато весьма изысканным приветствием и поцеловал ей руку и край платья. Я уже видела принца. Он производит впечатление человека молодого и здорового. Кажется, у него спокойный характер, но он впечатлителен. Принцесса еще не видела своего возможного жениха. Мы, Юлия Менгден и я, тайком смотрели на Его светлость. Принцесса волнуется, но пытается выглядеть сдержанной.

Вечером императрица праздновала свои именины. Накануне я присутствовала при одевании принцессы. Я не могла, то есть не должна была быть на торжественном обеде, но должна была быть на балу. Принцесса, как это у нее велось всегда, не захотела слушаться куафера-француза, желавшего убрать ей волосы по моде; она предпочитала убирать волосы по собственному изобретению. Многие считали, что она боль шею частью убирается не к лицу, но мне так не кажется; принцесса очень обаятельна в своих необычных прическах. В те дни она читала пьесы англичанина Шекспира в переводе на немецкий. И вот, глядя в зеркало, она сказала мне полушутливо:

– О, я несчастнейшая из принцесс! Я – Офелия…

– Офелия – не принцесса, – заметила я, улыбаясь.

– Отчего же? – Ее величество живо обернулась от зеркала. – Вспомни, датчане требовали возвести на престол Лаэрта. Мать принца Гамлета желала видеть ее своей невесткой. Я думаю, Офелия – польская принцесса.

– Польская? – Я искренне удивилась.

– Да, да. Ведь ее отец – Полониус, то есть поляк.

Я с удовольствием согласилась с ходом рассуждений Ее высочества.

Во время торжественного обеда принц сидел за столом рядом с императрицей. Чуть поодаль поместилась принцесса Елизавета. Принцесса Анна сидела напротив Его светлости и могла бы хорошо рассмотреть его, но, как она призналась мне на следующий день, ей было неловко. Природная застенчивость не позволила ей рассматривать возможного жениха в упор.

К балу принцесса была одета великолепно и с хорошим вкусом. Мне прислано было платье из гардероба Ее высочества, красное, атласное, отделанное алансонским кружевом. Куафер убрал мне голову.

В бальной зале обе принцессы и Ее величество показались мне похожими необычайно. Это была явственная родственная схожесть черт. Все трое были черноволосы, с большими черными глазами, несколько навыкате, в лицах видна некоторая смугловатость. Впрочем, императрица и принцесса Елизавета белятся. Говорят, что эта смугловатая кожа, пышные темные волосы, большие черные глаза являются фамильными чертами династии Романовых, к которой принадлежат Ее величество и обе принцессы.

Большая зала дворца была украшена померанцевыми и миртовыми деревьями в полном цвету. Деревья, расставленные шпалерами, образовали с каждой стороны аллею, оставляя довольно пространства для танцев. Эти боковые аллеи, в которых были расставлены скамейки, давали возможность танцующим отдыхать на свободе. Красота, благоухание и тепло в этой своего рода роще – тогда как из окон были вид ны только лед и снег – казались чем-то волшебным и наполняли душу приятными мечтами. В смежных комнатах пода вали гостям чай, кофе и разные прохладительные напитки; в зале гремела музыка и происходили танцы. Аллеи были наполнены изящными кавалерами и очаровательными дамами в роскошных платьях. Ко мне приблизилась нарядная леди Рондо и сказала мечтательным голосом:

– Все это заставляет меня думать, будто я нахожусь среди фей, в моих мыслях восстают картины из «Сна в летнюю ночь» Шекспира…

Затем она любезно спросила меня о тетушке Адеркас, получила ли я письмо от тетушки. Спрошено было с такою легкостью, как будто госпожа Рондо ни о чем не знала, не подозревала, а спрашивала меня попросту, проявляя дружественную любезность. Я улыбнулась в ответ, но не знаю, какой вышла моя улыбка. Я отвечала, что еще не получила письма. Зачем она спрашивала? Возможно, действительно без всякой задней мысли, из простой любезности, возможно, почти машинальной.

Ее величество предложила принцу Вольфенбюттельскому открыть бал в паре с принцессой Анной. Обер-гофмаршал подал руку принцессе Елизавете. Видно, что императрица любит наблюдать за весельем своих подданных, но говорят, сама она танцует редко. Я протанцевала два контраданса с маркизом Ботта д'Адорно. Это особые контрадансы, изобретенные в Петербурге, потому они зовутся русскими контрадансами. Маркиз сказал мне несколько учтивых фраз, я была ответно учтива. Несчастное мое пристрастие к Андрею… Лишь он один существует для моего чувства…

Мне понравился так называемый крестьянский танец, простой, но красивый; его танцевали обе принцессы вместе с еще несколькими дамами, показывая тем самым, что ценят не одно только иностранное. Польские танцы в Петербурге танцуют чаще и изящнее, чем в Германии. В восемь часов Ее величество поднялась со своих кресел, чтобы идти к ужину. Таким образом бал завершился.

* * *

Чета Сигезбеков трогательно опекает меня. Получены два долгожданных письма – от тетушки Адеркас и от Карла. Карл по-прежнему не имеет службы и надеется на господина фон Витте. Но мы еще так молоды – он и я! Тетушка пишет так, будто ничего не произошло, будто она уехала по своей во ле. Она дает мне тысячу добрых, но мелочных советов, как беречь здоровье в холодном климате России, и умоляет меня быть благоразумной… Моя несчастная любовь… Какая мне польза от того, что я благоразумно избегаю последней степе ни короткости с моим любимым!.. Неблагоразумное мое чувство, не избыть мне его… В завершение своего письма тетушка написала несколько простых строк, полных искренней тревоги обо мне. Я чуть не плакала. Она, заменившая мне мать, любит меня чрезвычайно и очень тоскует обо мне…

* * *

Андрей назначен «малером», то есть рисовальщиком, а не маляром, при известной Кунсткамере в Академии. В его обязанности будет входить зарисовывание всевозможных редкостей, вновь поступающих, и отчасти подновление старых экспонатов. Это доставит ему постоянный заработок. Я было порадовалась за него, но тотчас увидела, как сам он расстроен и даже раздражен. Сменила и я радостный тон на утешительный. Я могу понять моего возлюбленного. Конечно, он желал бы сделаться вольным живописцем, писать портреты, натюрморты и пейзажи, подобно голландским художникам, и жить, как они, продажей своих картин. Но в России подобный образ жизни невозможен даже для такого маститого художника и славного мастера, каковым является Каравак.

В помещениях этой самой Кунсткамеры я была, сопровождая принцессу.

* * *

Принц делает визиты. В первую очередь, разумеется, к наиболее влиятельным при дворе особам – вице-канцлеру графу Остерману, канцлеру князю Черкасскому; что же до обер-камергера Бирона, то все были удивлены, когда Бирон сам нанес принцу визит и пробыл у Его высочества около часа. И это обер-камергер, известная горделивость которого явственно переходит в спесивость!

Кништедт, брауншвейг-вольфенбюттельский посланник в России, сделался в последние дни весьма важной особой. Юлия передала принцессе мнение посланника о Ее высочестве; при дворе уже знают его слова о красивом лице, хороших манерах и благовоспитанности принцессы. А когда Юлия сказала о высказанной посланником надежде на то, что между принцем и принцессой возникнут добрые отношения, Ее высочество, не совладав с волнением, приложила к лицу ладони. Ей уже довелось беседовать с принцем. Она знает и понимает, что должна полюбить его, и это при ее скромности и застенчивости затрудняет их знакомство, или, как это говорится по-русски, «свыкивание» (svicivanje).

* * *

Мне приказано явиться к Ее величеству. Завтра. Ее высочество ободрила меня и сказала, что императрица узнала о моих записках и желает говорить со мной. Бесполезно было предполагать, кто именно осведомил императрицу. Это мог быть кто угодно! Вернее всего, первоисточником явилась Доротея Миних, которой госпожа Сигезбек похвасталась, желая искренне выставить меня замечательной умницей. Ее высочество ободряла меня и между прочими своими словами заметила, что полагает совершенно естественным писание записок, предназначенных лишь для того, кто их и пишет.

– Я уже говорила с тетушкой, – сказала принцесса, имея в виду, разумеется, Ее величество. – Будь покойна, тетушка не сделает тебе ничего дурного…

Уверенность принцессы вовсе не успокаивает меня. Одна ко я замечаю некоторые перемены в характере принцессы, она стала более уверенной в себе. Это нельзя не связывать с «главным делом», как называют возможный брак. Не является ли эта новая уверенность в себе проявлением возникшей любви к принцу? Что до моих записок, то я знаю, как мне поступить. Но как деликатна принцесса! Ей совершенно не свойственно грубое любопытство. Она не желает унижения подчиненных ей людей и подданных. Ее правление должно стать благом для этой страны…

Я сказала и Андрею, что мне приказано явиться к Ее величеству. Но я совершенно не ожидала увидеть на его лице выражение мрачного отчаяния.

– Что делать?! Что делать?! – повторил он несколько раз.

Я пыталась успокоить его. Он говорил, что ему страшно было бы потерять меня. Я поцеловала его в губы.

– Отчего же потерять? Со мной ничего не случится. Я под покровительством и защитой Ее высочества.

– Мне страшно, потому что я не могу помочь тебе. Я умру, если потеряю тебя, – признался он.

Мы снова целовали друг друга в губы. Он совершенно уверен в том, что в России все, имеющие власть, хотя бы самую малую, то есть от императрицы до последнего караульного солдата, всегда готовы по собственному произволу нападать, душить, вся чески уничтожать и унижать подчиненных и подданных.

* * *

Я не открыла Андрею свой замысел, и думаю, в этом я права. Незачем излишне удручать его и заставлять тревожиться обо мне еще сильнее, нежели он уже встревожен. Возможно, приятнее было бы иметь возможность поделиться и посоветоваться с близкой подругой или возлюбленным; я живо представляю себе, как это могло бы происходить. Но так ли это хорошо: мучить своими тревогами близких? Ведь и Андрей не делится со мной подробностями своей домашней жизни. Я чувствую себя отчасти одинокой, но и сильной. Госпоже Сигезбек я ничего не сказала. Все равно ведь она узнает о моем визите в покои императрицы. Тогда я ей что-нибудь скажу. А что же? Это будет зависеть от дальнейшего хода событий. Сейчас ночь, я сижу за столом в своей комнате. Свечи ярко горят. Что же я делаю? Угадайте, возможные мои будущие читатели! Я пишу. Я пишу мои записки, совершенно новый вариант, совершенно безобидный – о погоде, о фейерверках, о танцах, и очень много – о платьях и прочих нарядах. Пусть императрица подумает, что мои записки – всего лишь тонкая тетрадка, заполненная описанием предметов, совершенно пустяковых. Заканчиваю писать и ложусь. Надо поспать, чтобы завтра быть спокойной и здоровой.

* * *

Вот вам описание аудиенции. Императрица явно желала мне показать, что не принимает всерьез ни меня, ни все, что со мною связано. Ее величество приняла меня в спальне. Она сидела за пяльцами, одетая в капот из турецкой материи зеленого цвета и повязав голову красным платком. Ее величество кивнула мне с видом вполне дружелюбным. Рядом с нею на низкой скамейке расположилась моя давняя знакомка, Авдотья Воронихина, чесальщица пяток и рассказчица сказок. Императрица указала мне рукою на кресло у двери, изволила дружелюбно поздороваться со мною и велела мне сесть. Сначала я присела в придворном поклоне, затем уселась на кресло, держа на коленях ковровый мешочек с тетрадкой.

Теперь мне хочется в подробностях описать разговор, происходивший между императрицей и ее приближенной[80]. Они говорили по-русски, то есть грубовато и неуклюже. Состояние русского языка таково, что он еще мало пригоден для выражения тонких и сложных чувств. Воронихина перечисляла имена и прозвища комнатных женщин императрицы, назначенных для развлечения Ее величества. Вероятно, это перечисление делалось, чтобы одарить их какими-ни будь подарками или приказать сшить для них новую одежду. Прозвища их чисто русские и звучат занятно. Перечислю и я те, которые мне запомнились: Мать Безножка, Дарья Долгая, Акулина Лобанова, Девушка Дворянка, Баба Материна, Катерина Кокша… Кстати, госпожа Воронихина не нашла нужным приветствовать меня. Я не стану говорить Андрею о ее присутствии в покоях императрицы. Для чего мне говорить ему неприятное и вызывать в нем чувство неловкости! Я вовсе не хочу мучить его…

Я сидела у двери достаточно долго, но не без пользы для себя. Досуг императрицы было весьма любопытно наблюдать. Когда Воронихина покончила с перечислением, Ее величество обратилась к своей довереннице с коротким монологом следующего содержания:

– У вдовы Загряжской, Авдотьи Ивановны, живет одна княжна Вяземская, девка, и ты, Филатовна, ее сыщи да накажи отправить сюда, только, чтобы она не испужалась, да объяви ей, что я беру ее из милости, а вели ее в дороге беречь, а я ее беру для своей забавы, как сказывают, что она много говорит. Да в Переславле поищи из бедных дворянских девок или из посадских, которая бы похожа была на Татьяну Новокщенову, а она, как мы чаем, что уже скоро умрет, то чтобы годны были ей на перемену; ты, Филатовна, знаешь наш нрав, что мы таких жалуем, которые бы были лет по сорока и так же б говорливы, как та, Новокщенова, или как были княжны Настасья и Анисья Мещерские… (Этот монолог, равно как и последующий диалог, записан в рукописи по-русски, но латиницей. (Прим. пер.))

Сначала я не понимала, что такое это обращение – «Филатовна». И я не помню, писала ли я об этом, но в России принято обращаться порою, называя человека по имени отца, это называется «отчеством». Итак, имя отца госпожи Воронихиной – Филат, и потому она – Филатовна…

Обращение по имени отца показывает дружелюбное отношение. Императрица явно расположена к Авдотье Воронихиной. Впрочем, я понимаю, что так же императрица может быть расположена к любой свой служанке или шутихе. Ответом на краткий монолог Ее величества были частые кивки головы верной прислужницы, в эту нашу встречу голова ее была украшена темноцветным чепцом. Императрица замолчала. Я невольно подалась вперед. Возможно, это мое невольное движение не укрылось от глаз Ее величества, в определенной степени зорких. Однако императрица не спешила побеседовать со мной. Она вздохнула, поправила платок и снова обратилась к Воронихиной:

– Ночуешь-то у меня, Филатовна?

Воронихина вытянула шею и проговорила скороговоркой:

– Воля Вашего императорского величества!

Тут императрица немного наклонилась вперед, взяла госпожу Воронихину за подбородок и повернула ее лицо к себе:

– Стара очень никак стала Филатовна – только пожелтела.

– Ужо, матушка, запустила себя: прежде пачкавалась белилами, брови марала, румянилась, – поспешила с ответом Авдотья.

– Румяниться не надобно, а брови марай, – изволила повелеть Ее величество. Затем отпустила подбородок чесальщицы пяток и спросила задумчиво: – Стара я стала, Филатовна?

На что и получила незамедлительный и совершенно страстно искренний ответ:

– Никак, матушка, ни маленькой старинки в Вашем величестве!

Императрица продолжала задавать вопросы и посмеивалась быстрым ответам.

– Какова же я толщиною – с тебя станется?

– Нельзя, матушка, сменить Ваше величество со мною, я вдвое толще.

– А вчерася-то ночью тебе не мягко спать было?

– Мягко, мягко, матушка, Ваше величество.

– А скажи-ка, стреляют ли дамы в Москве?

– Сказывают, государыня, князь Алексей Михайлович Черкасский учит княжну стрелять из окна, а поставлена мишень на заборе.

– Попадает ли она?

– Иное, матушка, попадает, а иное кривенько.

– А птиц стреляет ли?

– Сказывают, государыня, посадили голубя близко к мишени и застрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а другой раз уже пристрелила.

– А другие дамы стреляют ли?

– Не могу, матушка, донесть, не видывала.

– Ну, ступай. Анна Федоровна тебе сто рублев выдаст.

Воронихина бухнулась к ногам императрицы и прижимала к губам полу ее зеленого капота. Императрица нетерпеливо замахала руками:

– Ступай, ступай, да вели мне послать Василия Кирилловича!

Воронихина побежала прочь. Императрица поманила меня пальцем, вытянув далеко руку. Я поднялась с кресла и поспешила подойти, думая, что принимаю унижение, ничем в этом не отличаясь от верной чесальщицы августейших пяток. Императрица перешла на немецкий язык, выражение ее лица тотчас переменилось и сделалось осмысленным, совершенно исчезла странная глуповатость, только что искажавшая ее черты. Ее величество спросила меня, действительно ли я веду записки. Я отвечала утвердительно. Она спросила, о чем я пишу и кто читает мои писания. Я совсем успокоилась и ответила, что пишу для своей памяти, чтобы по возвращении в свое отечество пересказать брату виденное мною в России, а читала мои записки госпожа Сигезбек и не нашла в них ничего предосудительного и хвалилась моим умом, о коем я сама отнюдь не самого высокого мнения. Ее величество молча слушала. Я сказала, что захватила свои писания с собой, и тотчас раскрыла ковровый мешочек и вынула тетрадку. Императрица взяла поданную ей тетрадку благосклонно и раскрыла, склонив голову в красном платке. Я не подозревала, что Ее величество настолько хорошо читает писанное по-немецки. Видно было по ее лицу, что сначала она читала внимательно, а после только пробегала по листам глазами. Вошла фрейлина и доложила о приходе неизвестного мне Василия Кирилловича[81]. Ее величество отдала мне тетрадку и велела снова вернуться на прежнее место у двери.

Вошел неряшливо одетый господин в трепаном парике. Императрица велела ему читать на память. Он стал на колени у камина и принялся декламировать русские стихи, по звучанию и ритму отдаленно напомнившие мне Гомера, которого читал и переводил Карлхен, покамест изучал греческий. Я впервые слышала русские стихи, но язык их был так странен, что я не могла понять ни слова, хотя понимала, что это действительно стихи на русском языке. Покамест этот язык не очень пригоден и для стихов…

Ее величество приказала поэту удалиться, что он и исполнил с улыбкой. Но перед этим… О, перед этим она изволила отвесить ему полновесную оплеуху!..

– Можешь описать мою домашнюю жизнь, – обратилась ко мне императрица.

– Как прикажет Ваше величество, – отвечала я дипломатично, то есть не более дипломатично, нежели Авдотья Воронихина. Себе-то я не стану лгать, я просто-напросто унижалась и раболепствовала.

Давешняя фрейлина вновь явилась. Ее величество спросила о каких-то «девках Салтыковых», почему они сегодня не пели. Фрейлина ответила, что они вконец охрипли. Императрица встала со своего кресла, топнула ногой, обутой в персидскую туфлю, громко крикнула, что прибьет указанных девок своею рукой, и приказала сослать их на неделю стирать белье на прачечном дворе. Затем снова обернулась ко мне и велела следовать за ней. Я засеменила, уставившись в ее широкую спину в зеленой турецкой материи.

Мы пришли в комнаты госпожи Бенигны, супруги обер-камергера. Я снова присела в придворном поклоне. Обер-камергерша, спесивая не менее своего супруга, даже не кивнула в мою сторону. Она очень дурна собой, и горб не придает ей очарования. Императрица стала говорить, что ее замучили сплетники всех мастей, и писание пустяков пытаются ей выдать за опасное для императорской власти деяние. Госпожа Бенигна, в свою очередь, потребовала злосчастную тетрадь и также рассмотрела писанное мной. После чего прогнусавила равнодушно:

– Какие пустяки.

Разумеется, все вокруг напоминало театр марионеток. Но эта мысль – о том, что люди – марионетки в непонятном театре, – эту мысль уже и нельзя назвать оригинальной.

Разговор Ее величества и супруги обер-камергера велся, конечно, по-немецки. Госпожа Бирон сказала, что глупость молодой Доротеи Миних довольно-таки удивительна…

– Подумайте только, девчонка не отвечает взаимностью на его нелепые приставания, и он настраивает против нее жену! И та принимается преследовать бедную девочку и будто и не понимает, в чем тут дело!

– Любовь способна к разнообразным глупостям, – отвечала императрица с важностью.

– Кто из них глупее? – продолжила обер-камергерша.

– Эта бедняжка, кто же еще! – Ее величество чуть при подняла руку, показывая на меня.

Я снова подивилась умению некоторых людей так попросту говорить, судить о путаном, стыдном, гадком. Затем мне пришло на ум, что если молодой Миних, Доротея и я словно бы составили некий треугольник, то обер-камергер, госпожа Бенигна и Ее величество составляют треугольник значительно более интересный и, судя по всему, прочный. Во всяком случае, все знают, что дружеские чувства императрицы к жене обер-камергера чрезвычайны!

Меня отпустили, и фрейлина проводила меня к пожилой даме, той самой Анне Федоровне, которая и выдала мне сто рублей, совершенно уравняв меня тем самым с великолепной чесальщицей пяток.

Я настоятельно просила госпожу Сигезбек никому более не говорить о моих записках. Я рассказала ей о сплетнях и кознях Доротеи и Эрнста. Мой рассказ об аудиенции в покоях императрицы она слушала внимательнейшим образом. Об этих поддельных моих записках она ничего не знает. Отныне и настоящие записки и поддельные будут сохраняться в особом сундучке, вместе с украшениями, доставшимися мне в наследство от матери. Ключ всегда со мною. (Эти «поддельные записки» не сохранились. (Прим. пер.))

Я накупила подарков. Госпоже Сигезбек – прекрасную камчатную скатерть, беленую голландским способом. Я объехала много лавок в Гостином дворе на Васильевском острове, отыскивая что-нибудь интересное для господина Сигезбека и для Андрея. Наконец я приобрела в подарок доктору прекрасный шелк, позумент и красивые пуговицы из слоновой кости – для нового камзола. Андрею купила я шелковый платок для cravate[82]. И наконец себе – золотистый газ на новое платье. Милая чета Сигезбек осыпала меня благодарностями, и это было мне очень приятно. Андрей принял мой подарок с улыбкой детского восхищения и тотчас повязал платок на шею, как это следует. Однако тут же лицо его омрачилось и он заговорил о том, что непременно сделает мне очень дорогой подарок. Я хотела было сказать, что люблю его бескорыстно, но вовремя поняла, что его обидит мой отказ от его возможных подарков, и промолчала. Быть может, мне и не следовало делать ему подарок; этот шелковый платок, быть может, напомнил ему лишний раз о его бедности. Ведь он обязан содержать свою жену, а на те немногие деньги, которые ухитряется он сохранить, покупает он краски и кисти для своей вольной живописи. Впрочем, рисовать и писать по своему желанию он может лишь урывками, в свободное от обязательной работы время.

Я рассказала ему о беседе моей с императрицей, умолчав, конечно, о поддельных записках. Андрей был совершенно до волен подобным исходом дела. Я рассказала ему и о поэте, награжденном от высочайшей (учитывая и высокий рост Ее величества!) руки оплеухой. Андрей не наклонен смеяться над ним. Имя поэта – Василий Кириллович Тредиаковский. Андрей решительно держится того мнения, что этот человек, одетый столь неряшливо, столь презренный в глазах правительницы, совершает чрезвычайно много для того, чтобы русский язык мог развиться когда-нибудь до степени развития европейских главных языков: немецкого и французского. Сам Андрей предпочитает писать стихи по-французски, но я никогда не осмелилась бы язвить по этому поводу. Несомненно, в России нужно иметь большое мужество и терпение для писания стихов на русском языке. Андрей прочел мне на память фрагмент из поэмы Тредиаковского о странствиях Те лемаха, сына Одиссея. Он декламировал выразительно, и я даже стала привыкать к этому звучанию русских стихов, напоминающему поступь неловкого гиганта. Одна строка особенно осталась в моей памяти, я все твержу ее невольно:

Чудовище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…

* * *

Несколько дней я безотлучно оставалась во дворце. От принцессы передана принцу бархатная шапка с собольей опушкой. В сущности, это совершенно официальный дар, но все понимают, что для этих двоих, столь медленно близящихся друг к другу, важен каждый шаг. Свой подарок принцесса сопроводила письмом, в котором напоминает принцу о необходимости беречься, поскольку «стужа в здешних краях весьма сильна».

Видела Его светлость в коротком парике. У принца открытый, большой и несколько покатый лоб, глаза большие также и детски-наивно внимательные. Странным образом сочетаются в его внешности величественное и детски-наивное. Принц окружен всеобщим вниманием, застрельщица коего – сама императрица. Она не упускает случая милостиво похлопать Его светлость по плечу, бросить несколько любезных слов. Обер-камергер изволит провожать принца до дверей из покоев императрицы, далее эстафету принимает вице-канцлер Остерман и, в свою очередь, провожает Его светлость до кареты.

Свой день принц начинает с упражнений в манеже. Здесь обычно присутствует и обер-камергер, страстный любитель лошадей. Императорские конюшни отлично устроены. Предмет гордости составляют неаполитанские каретные кони, впрягаемые в парадную карету Ее величества при смотрах гвардии; ими покрыли всех кобыл лейб-гвардии (прошу прощения за этот рискованный словесный оборот. Знали бы мои близкие, как я шучу порою в уме, сама для себя). Из экипажей выделяются: одна очень большая карета, вся покрытая хорошо позолоченной резьбой и обитая изнутри вышитым зеленым бархатом; далее: такая же большая карета, хорошо расписанная и позолоченная, обитая красным бархатом с золотым шитьем; а также сани, сделанные в старом русском или казанском стиле, обильно позолоченные и искусно расписанные, обитые также красным бархатом и золотым шитьем. Но императрица предпочитает зимой ездить исключительно в обычных русских санях, лишенных всякой росписи и украшений. Надзор над императорскими конными заводами осуществляет обер-егермейстер Волынский[83], а обер-шталмейстер Куракин не занят почти ничем иным, кроме штата петербургских конюшен и его управления. В личные конюшни обер-камергера присланы в подарок из Брауншвейга прекрасные лошади. Принц ездит верхом великолепно. Я заметила, как Ее высочество любовалась им.

Все толкуют о так называемом «главном деле», то есть о предстоящем браке принца и принцессы. Принц начал обучение русскому языку и уже пишет и читает немного. Мы втроем, Юлия, Бина и я, сопровождаем принца и принцессу во время прогулок по дорожкам сада, нарочно расчищенным от снега. Прогулки нарочно позволены Ее величеством для того, чтобы принц и принцесса беседовали по-русски, но это, разумеется, исполняется не так строго, и высокие особы то и дело переходят на немецкий и французский языки. Вечерами принц и принцесса принимают участие в карточной игре в покоях императрицы. Оба предпочитают берлан. К сожалению, меня не приглашают принимать участие в этих вечерних досугах; сестер Менгден, впрочем, тоже. Принцесса, конечно, с охотой пригласила бы всех нас, но она подчинена Ее величеству.

После утренних упражнений в манеже принц, с восьми до десяти утра, занимается русским языком. И с кем же? Представьте себе, с господином Тредиаковским! В сущности, принц и принцесса могут видеться лишь на прогулке и вечером в покоях императрицы. Ведь день принц по своей воле проводит в постоянных занятиях. Он продолжает свое образование, усердно изучая как сами по себе нужные науки, то есть историю разных государств, право естественное и гражданское, военное искусство, так и науки вспомогательные и развлекательные: арифметику, геометрию и космографию, то есть описание строения мироздания, естествознание, гражданское зодчество, геральдику, генеалогию и нумизматику. Я слышала, как на прогулке принц говорил Ее высочеству о фортификации. Принцесса слушала столь внимательно и серьезно, как будто он объяснялся в любви. Принц показал нам свою библиотеку, в которой уже более пятисот книг. Здесь и словари, и сочинения богословские, политические и исторические, а также географические атласы, книги по военному искусству и описания путешествий. Принцесса подметила «Робинзона Крузо» – английский роман, переведенный на немецкий язык, и два романа деда принца.

– Вот моя любимая «Октавия»! – произнесла Ее высочество, мило покраснев и снимая с полки толстый том.

Принц и она заговорили оживленно о сочинениях его деда, известных нам занимательных романах «Октавия» и «Арамена».

* * *

Трудно передать словами, в какое отчаяние повергла меня новость, переданная мне госпожой Сигезбек. Она начала с того, как она сожалеет, что я, при моем интересе к местным обычаям, пропустила занимательное зрелище.

– Какое же?

– О, крестины…

Я также пожалела, но высказала надежду, что она подробно перескажет мне, как проходили обряд и празднование. Она поспешила начать и говорила довольно долго, но я не помню ни единого слова. Я сама не понимаю, как нашлись у меня силы выслушать ее и не разрыдаться, не упасть без чувств, не закричать от отчаяния… Она побывала почетной гостьей на крестинах сына Андрея, происходивших в день Святого Филиппа (по русскому счету); мальчик получил имя по этому святому, очень почитаемому русскими, которого и он будет чтить как своего небесного покровителя…

Как я унижена и несчастна! Я поступала дурно. Лучше всего было бы мне уехать вместе с тетушкой. Но если я попрошу принцессу, разве она откажет мне, разве не поспособствует моему отъезду? Но нет, я не могу покинуть Ее высочество, не могу… Или же я всего лишь обманываю самое себя и не желаю расставаться со своей недостойной любовью!.. Нет, отныне я не стану видеться с Андреем, а затем я найду в своей душе силы, необходимые для отъезда. Но более ни слова с ним, ни взгляда. Нет, он невиновен; мужчины ведь так легко совершают недостойные поступки, ежели мы, женщины и девицы, позволяем им; описаниями подобных положений человеческой жизни наполнены все романы. Я решительно не стану ни говорить, ни встречаться с ним. Какое счастье, что я не уступила его страсти и дело не дошло до последней короткости отношений! Нет, пусть он остается верным супругом и добродетельным отцом. Я не хочу, чтобы его жена и сын страдали по моей вине. И… зачем лгать? Я более не желаю быть униженной. Я не желаю делить его с дочерью чесальщицы императорских пяток! Я хочу, чтобы его не было, не было, не было в моей жизни… Как счастлива принцесса, она скоро сделается законной супругой равно го ей по рождению. Даже печальная Юлия продолжает питать надежду, ведь саксонец не женат и обещался ей хранить верность. И лишь я… Отчего тетушка была настолько мягка и потворствовала моим капризам, отчего не отдала меня молодому Гоккелю, пусть и вопреки моему желанию, вернее, моему нежеланию… Как я могла пасть до того низко! Я – едва ли не любовница маляра, сына диких крестьян; я – соперница неграмотной Арины, делю с ней ее законного супруга!.. Никогда! Никогда более! Ни слова, ни взгляда в его сторону. И найти силы, и покинуть, покинуть, покинуть эту страну…

* * *

Я держу свое слово. Он осмелился явиться в дом Сигезбеков с визитом, якобы для благодарности госпоже Сигезбек за то, что она почтила своим присутствием праздник по случаю крестин его первородного сына. В гостиной я сказала ему несколько любезных обычных слов. Он, конечно же, хотел, как это водилось у нас с ним прежде, уговориться о свидании. Я села за пяльцы у окна, а едва он сделал несколько нерешительных шагов ко мне, я поднялась и отошла к доктору. Я видела растерянность Андрея, не мог же он преследовать меня, расхаживая по гостиной госпожи Сигезбек! Я знала, что спасаю его от дурных поступков, и потому не испытывала к нему враждебных чувств. Он ушел, но только я заметила, как он сконфужен и опечален.

* * *

Императрица приказала выдать принцу на расходы на первое время две тысячи рублей. Размер его годового денежного содержания еще не определен окончательно, и это крайне беспокоит Кништедта. При дворе уже говорят о стычке принца с Кништедтом. Этот последний во время карточной игры в покоях Ее величества имел дерзость обратиться к Ее величеству с просьбой об определении ею пресловутого денежного содержания, поскольку, как он говорил: «…необыкновенная роскошь русского двора требует таких больших расходов, что скоро все средства принца будут истрачены». Императрица посмеялась и обещала все уладить в самом скором времени. Принц с досадой пенял Кништедту за этот разговор и сам говорил о своем нетерпении вступить в должность командира полка. Он полагает именно это своим главным делом, каковое и желает тщательно исполнять.

* * *

Ужасающее происшествие, в котором виновна несомненно я. В России существует обряд крещения воды. Я желала его наблюдать, и мы отправились с госпожой Сигезбек. Сначала зрелище было даже занимательным. Во льду была заранее проделана квадратная прорубь, каждая сторона которой длиной примерно шесть русских футов; около нее постлано много ковров наподобие пола, огороженных вокруг кольями, чтобы не подпускать толпу. Сверху устроен был полог. По окончании службы духовенство вышло из главной церкви и образовало процессию, следуя друг за другом соответственно сану; священники двигались по четыре или пять в ряд, всего числом в несколько сот человек. Они несли большую хоругвь, большой фонарь и большое изображение Спасителя. В таком порядке шествие двигалось, сопровождаемое знатными и простыми людьми. Весь путь до реки пелись молитвы. Затем священники вступили за ограду со всего несколькими знатными людьми и там совершали другие части церемонии. Наконец нашли, что вода достаточно освящена. Был подан сигнал тысяче гвардейцев, которые окружали все это тремя рядами, и тут же раздались частые залпы из ружей, повторяемые трижды; затем вступили большие пушки с крепости и троекратно салютовали около трехсот орудий. Но далее началось ужасное. Множество больных фанатиков, отталкивая друг друга, стремились окунуться в освященную воду, полагая, что это избавит их от недугов. И надо сказать, многие из них достигают желаемого, но не так, как хотели, то есть их убивает сильный холод. Но еще ужаснее было зрелище невежественных глупцов, которые несли своих детей, в том числе и совсем маленьких, чтобы их окунуть. Детей передавали священникам, которые трижды погружали их в воду с голо вой. Многие из священников были пьяны, и мы увидели, вскрикнув невольно от ужаса, как двое детей захлебнулись. Трое или четверо на наших глазах выскользнули из рук пьяных священников и течением их затянуло под лед. А сколько еще детей потом умирает от холода!..

Мы возвратились огорченные до крайности. Я не могла есть, вспоминая страшное зрелище. На другой день я должна была ехать во дворец, где по приезде застала Ее высочество в беседе с живописцем Караваком. Сердце мое едва не разорвалось, когда я услышала его непринужденный рассказ. Он говорил о своем русском помощнике, который до такой степени напился пьян, что не помня себя пожелал окончить жизнь самоубийством и бросился с моста в большую прорубь, где прежде была освящена вода. Вероятно, он желал погибнуть в освященной воде для того, чтобы его самоубийство считалось менее греховным. Однако, будучи мертвецки пьяным, он не рассчитал свой прыжок, упал на лед и проломил череп… Каково мне было услышать это! Силы оставили меня, я потеряла сознание. Очнувшись, я поняла, что полулежу на канапе, голова моя в сбившейся прическе – на коленях принцессы, склонившейся ко мне встревоженным лицом и подносящей к моему носу флакон с нюхательными солями. Окончательно придя в себя, я попросила прощения за свой обморок и сумбурно вспомнила о вчерашней гибели детей. Возможно, не следовало вспоминать об этом; выходило, будто я осуждаю обычаи русской религии; но в тот момент я думала лишь о том, чтобы не выдать свое пристрастие к Андрею. Впрочем, никто не занимался моими словами. Принцесса озабоченно спросила Каравака, оказана ли пострадавшему необходимая помощь. Живописец отвечал, что его прежний помощник доставлен в большой императорский госпиталь, основанный еще Великим Петром; перед этим несчастному приложили пластырь. Я чувствовала себя совершенно разбитой. Ее высочество сказала, что следует навестить раненого и что она помнит его как милого и любезного человека и не верит в серьезность его намерения покончить с собой, что в России почитается особенно тяжким грехом.

Сестры Менгден отвели меня под руки в мое дворцовое помещение, где велели служанке раздеть и уложить меня в постель. Я тотчас уснула целительным сном, не в силах думать о происшедшем.

Вечером Ее высочество, вместо того чтобы находиться в покоях императрицы и беседовать за карточной игрой с принцем, навестила меня и долго оставалась со мной, сидя у изголовья моей постели. Как мне хотелось поделиться с принцессой, моей единственной подругой, моими горестями! Но я не могла выдать Андрея. Ее высочество говорила о необходимости постепенного искоренения некоторых пагубных российских обычаев и, в частности, пьянства. Она также сказала, что невозможно запретить решительно простонародью окунаться в освященную зимнюю воду и окунать своих детей…

– Просвещение требует постепенности, – сказала принцесса.

Она будет прекрасно править этой страной. Единственные недостатки этой будущей императрицы – мягкость и прекраснодушие, несколько чрезмерные, но это обычные свойства молодости. Мы решили навестить раненого. Однако принцесса все же попыталась отговорить меня, опасаясь проявлений моей чувствительности. Но я заверила ее, что буду мужественна.

– Мое желание – повсюду следовать за вами, – сказала я. И ведь это правда, как правда и то, что я хочу видеть Андрея.

* * *

Госпиталь представляет собой обширное здание, два крыла которого соединены красивой церковью со стороны, выходящей на Неву. Мы прошли через одно из караульных помещений и далее шли в крытой галерее. Двери в операционную были раскрыты, она оказалась пуста, то есть в ней не было ни больных, ни врачей, но видно было ее хорошее устройство. Госпиталь укомплектован несколькими врачами, главным хирургом и пятью ординарными хирургами; при каждом хирурге состоят фельдшера и студенты – по двадцать человек, которых хирург обязан обучать. Врачи и хирурги, а также и фельдшера – немцы и англичане, но среди студентов, назначенных к ним в обучение, уже есть и природные русские.

Каждое утро в шесть часов звонок оповещает хирургов, что они должны быть готовы; звонок в семь означает, что им надлежит незамедлительно прийти в палату, где содержатся раненые, больные с язвами, с переломами или вывихами, либо же вызывать больных из других палат. Тут же все принимаются за дело и трудятся до тех пор, покамест не перевязаны все легкие пациенты.

Андрей лежал в палате один. При нем находился фельдшер и один из студентов. Вокруг постели стояли кругом хирурги, происходила консультация. Все присутствующие поклонились нам и в особенности, разумеется, Ее высочеству. Доктор Маунси[84], англичанин, то есть шотландец, излагал свое мнение о больном, указывая рукой. Главный хирург, профессор Христиан Эйнброт[85], показался нам надменным и важным субъектом. Наиболее знающим показался нам профессор анатомии Ханхарт[86]; он, кажется, лучше всех понимал состояние больного. Я знала профессора Ханхарта, он бывал иногда у Сигизбеков. И сейчас он узнал меня и кивнул мне дружески. Разговор между медиками велся по-латыни. Опасались наличия помимо большой раны также и трещины на черепе. Профессор Ханхарт настаивал на необходимости немедленной трепанации. Я бросила взгляд на больного. Он увиделся мною находящимся словно бы в дурмане, глаза его были воспалены, очень воспалены и не видели, изо рта сочилась слюна; он казался совершенно нечувствительным к боли… Профессор Эйнброт не поддерживал мнения профессора Ханхарта. Несчастье, как известно, может обострить память; я вспомнила, как Ханхарт жаловался господину Сигезбеку на то, что главный хирург – человек невеликих познаний, но имеет могущественных друзей при дворе. Я не сомневалась в том, что мнение Ханхарта верно и он может спасти жизнь Андрею. Теперь некогда было раздумывать; я бросилась к ногам Ее высочества и умоляла принцессу поддержать профессора Ханхарта… К счастью, принцесса вняла моей отчаянной просьбе, вернее мольбе. Она выступила вперед и, сохраняя полное самообладание, велела профессору Эйнброту предоставить Ханхарту полную свободу действий. Главному хирургу ничего не оставалось, как поклониться почтительно.

Я верю теперь: Андрей будет спасен! Я хотела бы остаться при нем, ухаживать за ним, я не побоялась бы черной работы, но это не позволено. Однако принцессу уведомят об исходе операции, и через несколько дней мы снова навестим пациента.

Я осталась во дворце, потому что не имею сил говорить с госпожой Сигезбек, отвечать на ее вопросы. Она умна и внимательна по-женски, и я боюсь выдать себя. Говорят, что несмотря на относительную малость познаний главного хирурга, в госпитале проведено много превосходных операций и многих людей замечательно вылечили. Во время ежедневного обхода палат помощники хирургов заносят в дневник все, что врачи предписывают каждому человеку; в начале дневника проставлены имена больных и названия болезней. По завершении обхода всех пациентов помощники хирургов идут со своими студентами к аптекарю, где находятся, покамест не будут приготовлены лекарства, несут их в соответствующие палаты и дают согласно распоряжениям. Ординарные хирурги каждый день по очереди остаются в госпитале (это называется dejour). Тем, которые остаются в госпитале, нельзя выходить, не подменив себя другим хирургом, причем оба они должны пойти к главному хирургу и известить его о своей договоренности. Остальные хирурги могут идти к своим частным пациентам, но обязаны вернуться к семи часам вечера. Помощникам, если они не допущены к практике, а также студентам нельзя никуда уходить из госпиталя без дозволения главного хирурга.

Госпиталь назначен преимущественно для солдат и матросов. Доклады о числе поступивших, вылеченных, умерших и остающихся больных еженедельно регулярно посылаются в канцелярию с названиями болезней. Во всякого рода служителях недостатка нет. По приказам врачей больные получают в изобилии лучшую еду, а также всевозможные напитки и лечебные отвары. При необходимости не жалеют и самых дорогих вин. Если на врачей, хирургов или на их помощников поступает жалоба за непоявление в один день, их лишают месячного жалованья, а те, кто не облечен никаким званием, подвергаются телесному наказанию.

При госпитале есть назначенный к нему офицер, обязанностью которого является обеспечивать госпиталь всевозможной провизией и вести ее точный учет. Помогать ему назначено несколько писцов. Он командует также охраняющими госпиталь солдатами, но без дозволения главного хирурга не имеет права кого-либо наказывать.

Президенты Адмиралтейства и Военного ведомства приезжают сами или присылают своих заместителей посмотреть, все ли здесь в добром порядке, и главные командиры меньших госпиталей, расположенных дальше от двора и посещаемых особым чиновником, еженедельно проверяют, получают ли больные добрую и полезную провизию и хорошо ли их перевязывают в соответствии с приказами врачей. В случае какой-либо жалобы от больного проводится строгое расследование. Но если жалоба окажется необоснованной, пациента, от которого она исходит, заботливо вылечат, а когда он выпишется, его сурово высекут перед всем строем.

Если недоволен человек, потерявший рассудок, его жалобы не принимают во внимание…

Я тщательно записала все это, сам процесс писания успокаивает меня. Молю Бога о благополучном исходе операции…

* * *

Слава Господу, операция миновала благополучно! В это наше посещение мы застали у постели больного его жену. Я заметила о себе, что мне совершенно не мучительно, не тягостно было ее присутствие. Меня занимало лишь состояние здоровья Андрея. Арина была в немецком платье с повязан ной на груди крест-накрест батистовой косынкой, как одеваются небогатые горожанки в больших городах Германии. Однако голову она повязала по-русски шерстяным красным платком. Лицо ее выражает искреннюю тревогу, не набелено и не нарумянено; глаза покраснели от слез. Черты ее лица показались мне на этот раз грубоватыми, но привлекательными. Меня тронула ее искренняя скорбь. Больному было значительно лучше. Лицо его очень похудело и потемнело, на подбородке и на щеках – волоски темной щетины, губы запеклись. Я почувствовала, как и мои глаза наполняются слезами. Арина, едва увидев входящую принцессу, вскочила и упала ничком на пол, обнимая ноги принцессы и что-то причитая по-русски воющим голосом. Ее высочество ласково, но повелительно приказывала ей подняться, однако растерянная женщина подчинилась не тотчас. Я меж тем приблизилась, подошла, ступая медленно, к лежащему. Словно бы почувствовав мой приход, он открыл глаза. Меня поразил взгляд этих глаз, выразивший мгновенно страдание и огромную, ребячески открытую радость. Не думая, я склонилась к нему, совсем близко к его лицу, и прошептала по-немецки:

– Я люблю тебя… я буду любить…

Больной застонал и проговорил, слабо поведя исхудалой рукой:

– …любить… во-оды…

Жена его чутко расслышала произнесенные им слова и вдруг подбежала ко мне и теперь бросилась к моим ногам, повторяя бессвязно, что наконец-то больной заговорил и, стало быть, непременно выздоровеет…

Я приехала к Сигезбекам и спокойно выдержала расспросы госпожи докторши. Она высказала об Андрее и его жене много сожалительных слов и очень сожалела об ужасном русском обычае беспробудного пьянства, погубляющем даже и достойных людей. А меня пожалеть некому. Конечно же, я виновна в несчастии Андрея, но и он виновен в моем несчастии…

* * *

Андрей наконец-то поправился от своей болезни. Я навестила его еще один раз вместе с Ее высочеством и два раза – с госпожой Сигезбек. Он не мог скрыть своей радости. Его жену я более при нем не видела, потому что родственникам и друзьям пациентов не дозволяется находиться с ними безотлучно. Скоро он будет способен к работе. По ходатайству Ее высочества ему приказано подновить небольшой красивый дом в Петергофе, называемый Монбижон или еще – Марли. Когда двор прибудет в Петергоф, здесь расположится принц Вольфенбюттельский. Комнаты хорошо обставлены и украшены превосходной живописью, не требующей особенной реставрации. Работы таким образом предстоит не так много. Андрей будет иметь возможность гулять в саду и дышать свежим воздухом, а также и пить парное молоко; поблизости от большого дворца расположены финские мызы, где производятся превосходные сливки, масло и творог…

Вынуждена признать, что изменила своему слову и виделась с Андреем до его отъезда в Петергоф. Я сказала твердо, что никогда не сделаюсь его любовницей и никогда не позволю ему прикоснуться ко мне. Он отвечал, что с него довольно видеть меня и слышать мой голос. Я возразила искренне и честно, что наши свидания отнюдь не помогут нам обоим сохранить чистоту…

– И твоя жена. Почему она должна страдать?

Он в ответ стал говорить мне, что его женитьба была случайностью, что, едва приехав в Петербург, он, по приглашению дальней своей родственницы, очутился на свадьбе ее сына, где во время какой-то пьяной пляски сам плясал в кругу девушек и столкнулся с Ариной, показавшейся ему красивой. Проспавшись, он, впрочем, уже не помнил о ней. Однако вскоре она стала попадаться ему на глаза на всевозможных домашних собраниях в доме его родственницы, где он тогда и жил. Порою он разговаривал с ней и даже и танцевал. Она виделась ему привлекательной и милой девушкой. В конце концов молодая жена сына его родственницы сказала Андрею, что Арина влюблена без памяти. Он согласился на свидание с девушкой… И… «тут я ее облапил…» Короче, спустя недолгое время он уже сделался женихом. Дальние его родственники горячо одобряли этот брак, поскольку мать невесты пользовалась милостями императрицы. Самому Андрею невеста нравилась, хотя «…я не был влюблен…».

– Тем более ты обязан подумать о ней, о матери твоего сына…

– Что же, теперь вся моя дальнейшая жизнь погублена?

– Я люблю тебя, я искренна с тобой. Нам следует не видеться более.

– Но что дурного в том, что мы говорим друг с другом, смотрим друг на друга?

– И чем более мы говорим, чем более мы смотрим… Ты знаешь. Я не хочу более видеть тебя. Я не хочу, чтобы страдала твоя жена. Я не могу говорить с тобой, не могу смотреть на тебя, зная, что после ты вернешься в свой дом и заключишь свою законную супругу в свои объятия. Расстанемся!

Он помолчал некоторое время. Затем сказал не вполне решительно:

– А ежели я никогда более не допущу короткости с же ной?

– Отчего же она должна страдать? – повторила я свой вопрос.

– Но я не могу иметь с нею короткости, не могу. И не стану.

– Но и мы с тобой не коснемся друг друга.

– Согласен. Ты все говоришь о ее страданиях, а твои страдания? А разве я не страдаю? Я не могу жить, не видя тебя.

Я подумала, что он прав.

– Разве я намереваюсь не заботиться более о своем сыне, которого люблю, о своей жене? Я не оставляю их. Но короткости у меня более с женой не случится. Позволь мне видеться с тобой.

– Я не могу отказать тебе, – отвечала я и отвернула в сторону лицо.

На том мы согласились. Более я не видела его и думаю, не увижу до самой Пасхи. Но одно порадовало меня. Госпожа Сигезбек поделилась со мной любопытной новостью, сообщенной ей госпожой Воронихиной. Оказалось, ранение и болезнь сказались на муже Арины до такой степени, что он не исполняет более своих супружеских обязанностей. Я порадовалась тому, что Андрей сказал мне правду. Сердце забилось. Но в то же самое время я огорчилась поведению его жены и в особенности его тещи. Как можно подобные тайности супружеской жизни высказывать совершенно чужим людям!

* * *

Пасха – один из самых больших праздников у русских. В первый час первого утра Пасхи во всех церквах происходит богослужение. Ее величество, принцессы и придворные присутствуют на богослужении в дворцовой церкви. Затем присутствующие приносят свои поздравления. С восходом солнца производят тридцать пушечных выстрелов с крепости и столько же из маленьких полевых орудий, установленных при дворе. В десять часов утра – снова богослужение, по завершении которого принимаются поздравления от иностранных министров и от своих подданных, которых не было при дворе утром. Гвардейские полки и крепостные пушки производят залпы согласно принятому праздничному обычаю. После обеда при дворе нет приема – прием и бал состоятся на следующий день.

Все знакомые, видящие друг друга на Пасхальной неделе впервые, целуются, но знатные люди и те, кто намерен жить на новый манер, яиц друг другу не дают. Петр Великий никогда не избегал целовать солдат и матросов, встречавшихся ему в эту пору на улице. Принцессы же теперь целуют иностранных министров в щеку, что они вообще-то весь год делают по отношению исключительно к самым знатным русским подданным. Ее высочество поцеловалась со мной. Слуги, дарящие своим хозяевам яйца (иногда вместе с приложенным к ним куском хлеба), рассчитывают главным образом на чаевые. Повстречавшаяся мне на улице пьяная баба вынула яйцо, но мы с госпожой Сигезбек посторонились, за что и были обозваны непотребными словами…

Естественно, я жду Андрея. Повсюду поставлены качели, и простонародье качается за деньги под музыку длинных рожков, звучащих подобно пастушеским, или под звуки инструмента с двумя струнами. При этом не уместившиеся на качелях заводят причудливый танец. У некоторых качелей над каждым сиденьем есть крыша с занавесками сзади и спереди.

Сама Ее величество и принцессы, а также и принц прибыли на большую площадь со всем двором и наблюдали за этим развлечением. Я стояла рядом с Ее высочеством. Андрей появился внезапно. С большой радостью заметила я его свежий и здоровый вид. Он был одет в новый камзол, красиво расшитый шелком. На шее был повязан подаренный мною шелковый платок. Его красивые серые глаза смотрели мягко. Он улыбался, его улыбка увиделась мне чуть растерянной и нежной. Он приблизился к принцессе и поклонился придворным поклоном. Затем одним общим поклоном поклонился мне, Юлии и Бине. Ее высочество поцеловала его по обычаю. Затем он робко подошел ко мне и коснулся моих губ своими нежными губами. Тотчас он отошел от меня, я не успела увидеть, поймать его взгляд. Юлия и Бина с веселым смехом уже успели отбежать в сторону, избегая поцелуев.

Ночью я виделась с ним в оранжерее, мы болтали непринужденно. Я вспоминала наш поцелуй и смеялась. Он рассказывал о картинах, украшающих комнаты в Монбижу. Вдруг я вспомнила употребленное им словечко «облапил», когда он говорил мне о своей женитьбе. Я произнесла в уме это смешное словечко и невольно закатилась смехом. Андрей не стал спрашивать, чему я смеюсь, и, радуясь моему смеху, засмеялся и сам. Я не стала передавать ему то, что говорила о его мужских способностях его теща. Но он уже знал о ее словах и рассказал мне, как выбранил ее.

– Я держу слово! – сказал он мне с гордостью.

– Она рассердилась на твою брань? – спросила я.

– Что мне! Я имел право бранить ее…

И мы вдвоем рассмеялись.

* * *

В конце апреля принцу Антону Ульриху присвоен чин полковника с годовым жалованьем в двенадцать тысяч рублей. Присяга уже учинена в военной коллегии, но полк еще не готов. В честь принца этот полк будет назван Бевернским. Это будет кирасирский полк, но сформирован он будет из бывшего Ярославского драгунского. Сбрую и лошадей, способных нести тяжелых всадников в латах, закупили в Пруссии, однако они покамест еще не привезены в Россию. Штат офицеров также еще не укомплектован. Этим занимается фельдмаршал Миних, то есть Миних-старший. Уже собрано одиннадцать офицеров, немцев по происхождению, и шесте ро природных русских. Ближайшими помощниками фельдмаршала в укомплектовании полка назначены подполковник Еропкин и майоры фон Шпингель и Жеребцов. Принц пребывает в нетерпении, которое и высказывает Ее величеству и принцессе. Последняя грустна. Недавно она решилась высказать мне свое разочарование: разумеется, ей хотелось бы видеть и чувствовать большее внимание принца к ней, нежели к формируемому Бевернскому полку.

– Впрочем, тетушка сказала мне, что истинная любовь развивается после свадьбы…

– Вероятно, она права, – заметила я дипломатично.

Мы принялись перебирать знакомые нам супружеские пары. Я старалась больше говорить о Сигезбеках, чья супружеская жизнь и взаимные чувства могут почитаться образцовы ми. Вдруг я посмотрела на Ее высочество и поняла, что мы подумали одновременно обе об одном и том же: каким образом императрица могла получить понятие о развивающейся супружеской любви, если единственный законный супруг Ее величества, герцог Курляндский, скончался едва ли не тотчас после свадьбы… Мы не намеревались обсуждать этот вопрос вслух, но про себя, в уме, каждая из нас предположила естественным образом, что говоря о развитии супружеской истинной любви, императрица имеет в виду свою короткость с обер-камергером… А если бы мне довелось сделаться правительницей обширного государства, что ж, вероятно, и я бы дружески болтала за пяльцами в своих покоях с женой Андрея, которого непременно сделала бы обер-камергером. Думаю, обязанности обер-камергера при моей особе не помешали бы ему заниматься живописью…

Принцесса приглашена в качестве почетной гостьи на смотр полка, такого же, как будущий Бевернский. Я предполагаю, что смотр этот затеян фельдмаршалом с целью благою успокоения нетерпеливого юноши. На смотре присутствовал и Бирон. Перед каждым маневром командир полка испрашивал согласия у принца. И поразительно было видеть, как сам фельдмаршал участвует в этих маневрах на правах простого офицера. Зрелище вышло весьма красивое. По окончании смотра все офицеры направили своих коней к принцу и, замерев на скаку, благодарили его за оказанную полку высокую честь. В их числе был и фельдмаршал. Растроганный принц обратился к Ее высочеству и сказал с восторгом, что не видел ничего прекраснее этого полка. Затем он обратился к обер-камергеру и спросил, когда же осуществится заветное желание командовать полком, желание, для исполнения коего принц и прибыл из своего отечества. Обер-камергер усмехнулся крупными чертами своего большого лица и заверил принца, что это непременно будет:

– Но не надо торопиться, это дело не самой большой важности…

Итак, человек, наиболее приближенный к Ее величеству, почти открыто и ясно высказался о том, какое дело должно считаться для Его светлости в России первостепенным…

Принц и Ее высочество казались смущенными.

* * *

Ее величество изволила пригласить принца для участия в императорской охоте в особо отведенных угодьях. Принцесса не любит и не понимает охоты, полагая ее в глубине души своей простым убийством животных, беспомощных и беззащитных. Она жалуется мне, что чувствует себя одинокой:

– Так же, как и ты, Ленхен. Я знаю, так же, как и ты…

– Но я не покину вас…

Однако легко понять, что принцессе хотелось бы услышать подобные слова отнюдь не от меня, но от Его светлости…

Вечером, за карточным столом, Ее величество объявила, что дарит принцу два баркаса с матросами…

Во время прогулки в саду принц сказал Ее высочеству, что приготовил подарок и для нее:

– Но это не имеет отношения к морю…

Когда они возвратились во дворец, он поднес принцессе этот подарок. Это оказался сделанный им собственноручно рисунок, изображающий штандарт все еще не укомплектованного Бевернского кирасирского полка: квадратное полотнище, укрепленное на копьевидном древке, украшенное бахромой. На полотнище изображен герб империи Всероссийской… Принцесса была тронута. Надежды ее на нежность оживились. На другой день по возвращении с прогулки она подарила Его светлости кресло с подушкой, вышитой ею так же собственноручно.

* * *

Удивительно, но сегодня произошло крещение Ее высочества в православную веру. Я полагала, что это совершилось давным-давно. Принцесса казалась мне даже очень приверженной к вере своего народа. Но официально это произошло лишь сегодня. Теперь устранено опасное препятствие для престолонаследия. В этой империи не потерпели бы правительницу-лютеранку.

Двор переехал в Петергоф, и я часто вижусь с Андреем.

* * *

Сегодня вице-канцлер Остерман объявил во всеуслышание в покоях Ее величества во время карточной игры, что никто кроме принца Антона Ульриха не будет мужем принцессы Мекленбургской (это все еще является официальным титулом Ее высочества)! Сказано было тоном несколько шутливым. Все поспешили усмехнуться. Но все понимают серьезность и значимость происходящего.

* * *

Вчера я застала Ее высочество в слезах. Отец принцессы, которого она не может помнить, герцог Карл Леопольд, прислал из Шверина протест против ее возможного брака с Антоном Ульрихом. Герцог полагает этот союз оскорбительным для его чести, поскольку Брауншвейгский дом нанес ему значительные убытки. Ее величество изволила посетить покои принцессы, утешала племянницу и говорила, что герцог не может помешать браку, ведь Ее высочество уже перешла официально в православие. Отец принца уже дал свое согласие на этот союз.

Однако же не стоит думать, будто все обстоит до такой степени благополучно. В последнее время я принуждена проводить много времени в обществе сестер Менгден. Юлия сделала попытку сблизиться со мной душевно. В частности, она сказала, что никогда не одобряла поведения своей сестры Доротеи и тем более своего зятя, графа Эрнста. Юлия жаловалась на одиночество и тоску. Она призналась мне, что получает тайно письма от Линара через нового саксонского посла. Мне показалось, то есть я была уверена, что Юлия ждет от меня ответной откровенности. Я, в свою очередь, пожаловалась на одиночество. Она с некоторой робостью упомянула о герцоге де Лириа.

– О, это было такое ребячество, – сказала я грустно. И заговорила о том, как грустно жить, не будучи ни в кого влюбленной. По окончании этого разговора я чувствовала себя лгуньей, да я ею и являлась. Гадко!..

Юлия поведала мне множество сплетен, которые уже ходят волнами о Его светлости. Иные из них показались мне совершенно непристойны. Говорят, в частности, будто принц подвержен эпилептическим припадкам, унаследованным от матери. Еще отвратительнее сплетня о якобы слабых ногах принца и возможной его неспособности к супружеской жизни. В салоне леди Рондо выражают мнение, что природный русский был бы лучшим мужем для принцессы. При дворе толкуют, будто обер-камергер ведет двойную игру, поддерживая намерения британского посланника, лорда Рондо, расстроить возможный брак принцессы с принцем Вольфенбюттельским. Кништедт направо и налево высказывает жалобы на Бирона и Остермана, потому что дело заключения брака никак не подвигается. Кништедт уверяет, что обер-камергер груб с ним…

* * *

Две новости. Отец герцога исполнил просьбу Кништедта, и тот отозван. Вторая новость более неприятна. Принц серьезно болен. Азаретти, итальянец, лейб-медик Ее величества, находится при нем неотлучно. Ее высочество огорчена. Я понимаю, как мучит принцессу сложившаяся неопределенность.

– Милая Ленхен, если бы ты знала, как я глупа! Меня раздражает его болезнь, потому что это всего лишь расстройство желудка, я знаю. До меня доходят сплетни о нем и также раздражают меня. Поверь, я искренне хотела бы полюбить его. Я заставляю себя, насилую. Порою мне казалось, я люблю его, но все так долго тянется! Я напрягаю силы и я теряю силы…

Я понимала, насколько здесь бесполезны словесные утешения, и сидела подле Ее высочества молча, держа ее руку в своей. Кисть ее руки была слабой и вялой…

Но совершенно неожиданно надежды принцессы и ее чувства оживились вновь. Пришло известие о смерти отца Его светлости. Принц искренне горюет, и видно, как ему хочется, чтобы принцесса посочувствовала ему. Он говорил ей, что привык уже к известному Кништедту и покамест не находит общего языка с новым посланником Брауншвейгского двора, советником Иоганном фон Кайзерлингом. Недавно перенесенная болезнь утончила черты лица Его светлости, почти исчезла детская округлость щек.

– Я нахожусь за сотни миль от своих близких, живу среди чужого народа, я не могу не испытывать беспокойства за свое будущее. Я так нуждаюсь в родственной мне душе… – говорил принц. И Ее высочество слушала с большим вниманием. Ей так хочется чувствовать его любовь к ней…

* * *

Я знаю, что Андрей временами подвержен пьянству. И кто бы на его месте не пил! Он художник и в то же время он – нечто наподобие реставратора и простого маляра. Талант его не может развиваться, он принужден тратить слишком много времени на всевозможные работы, не имеющие отношения к живописи. Он женат и в то же время он не может любить свою жену…

Я сказала было, что готова освободить его от данной им клятвы не иметь короткости с женой.

– Тебе это тяжко…

– Ты разлюбила меня? – спросил он с горечью.

– Напротив! Я люблю тебя еще более. Я люблю тебя более моего самолюбия. Я хочу, чтобы тебе не было плохо.

– Я не стану нарушать свою клятву, изменять своему слову, – проговорил он мрачно и словно бы замыкаясь в своих чувствах и мыслях…

* * *

Принц отправился в военный поход. Обещанный ему Бевернский полк так и не сформирован, поэтому Его светлость участвует в походе как волонтер и будет находиться при штабе фельдмаршала Миниха. Какая ирония судьбы! Вместо обещанного полка принц может командовать лишь небольшим отрядом, куда входят лишь его свита и слуги. На содержание этого отряда выдано из казны десять тысяч рублей. Армия отправляется на юг для взятия крепости Очаков. Из герцогства Вольфенбюттельского выступил в помощь армии фельдмаршала Миниха младший брат принца, Людвиг Эрнст, во главе полка «Старый Вольфенбюттель».

Говорят, что Очаков – весьма хорошо укрепленная турецкая крепость. Взять ее будет вовсе не так легко. Уже давно Россия соперничает с империей турок и стремится захватывать ее земли. Поход этот несомненно захватнический…

* * *

Кажется, принц восстановил свою репутацию при русском дворе. Только и разговоров, что о проявленной им храбрости. Когда фельдмаршал, видя гибель русских солдат, схватил, как безумный, знамя и бросился вперед, за ним никто не последовал, кроме отчаянного принца. Не известно, чем бы все это закончилось, но в крепости взорвалось несколько пороховых погребов. Этот взрыв и решил исход дела. Крепость пала. Фельдмаршал уверен, что из принца в итоге выйдет знатный и рассудительный генерал. Императрица в самоличном письме сообщила матери принца, герцогине Антуанетте Амалии, как славно отличился он в кампании.

Слухи множатся. Будто бы фельдмаршал воскликнул: «Все пропало!» И тогда принц ободрил его героическими словами: «Дело еще не потеряно, ваше превосходительство, не теряйте только мужества, не то погибнет сердце всей армии!» И тотчас после взрыва фельдмаршал приказал вновь идти на штурм, при этом принц повел вперед гвардию…

Но трудно вообразить себе радость принцессы, получившей письмо, адресованное принцем Антоном Ульрихом именно ей, в ее собственные руки. Это послание отнюдь не со держит объяснений в любви и описаний чувств, испытываемых Его светлостью к Ее высочеству. Но в том, что пишет принц, чувствуется доверительность. И принцесса оценила это. Она прочитала это письмо несколько раз вслух, чтобы слышали мы, Юлия и я. Мне удалось запомнить написанное Его светлостью, и теперь я переношу письмо принца в свои записки. Вот оно:

«Ваше Высочество!

Спешу сообщить Вам о моем участии в первом моем бою. В день Святых Петра и Павла, то есть 29-го числа прошедшего месяца, мы первый раз увидели противника, с которым казаки сразу вступили в бой.

Противник, впрочем, отступил без потерь, в то время как преследователи понесли значительные потери. Однако на помощь казакам по приказанию фельдмаршала мгновенно пришли гусары Кропа и драгунские полки генерал-квартирмейстера. Враги не захотели вступать с нами в настоящее сражение; несмотря на это, для развития успеха наш командующий построил авангард и третью дивизию, следовавшую за ним, в боевой порядок.

Благодаря этому мы имели счастье оттеснить противника, понесшего большие потери. Вечером того же дня мы подошли к городу. Затем 30-го был созван военный совет; в полдень противник предпринял вылазку и вновь понес потери; потом в ту же ночь мы приказали начать ночные работы, и фельдмаршал сам вернулся лишь в три часа утра, после чего противник 1 июля между четырьмя и пятью часами утра сделал нападение, чтобы помешать нашей работе, которую мы защищали и имели при этом счастье не только ее отстоять, но даже захватили в тот же день посты во вражеской линии обороны. Затем в дело вступила артиллерия, которая произвела такое действие, что весь город в ночь загорелся, после чего фельдмаршал решил сильнее атаковать крепость, что и началось утром в пять часов, и это принудило город к сдаче. И считают, что враг потерял более двадцати тысяч пленными и убитыми. Я, однако, полагаю, что в последний день потери нашего противника составили десять тысяч человек. Это все, что я могу Вам написать; остаюсь искренне преданный Вашему высочеству друг Антон Ульрих».

Можно видеть, что принц весьма скромен и не желает хвастаться собственными подвигами. Я радуюсь тому, что Ее высочество довольна и спокойна.

* * *

Принц возвратился в Петербург. Но теперь это уже не просто юный жених принцессы, а закаленный воин, захватывающий для империи новые земли. Бирон передал Его светлости слова императрицы, что принц может ближе всех прочих при дворе держаться к Ее величеству. При встрече императрица изволила поцеловать принца Антона Ульриха в щеку.

Бирон милостив к принцу. Однако о свадьбе все еще не говорится открыто, ясно и безусловно.

* * *

Несказанная радость! Счастье, которым я могу поделиться и с Андреем и с Ее высочеством, моей единственной подругой. Впрочем, как это обычно и случается в человеческой жизни, своим счастьем я обязана несчастью других людей. Два пажа принца умерли от ран, полученных при штурме Очакова. Одного из них, фон Бока, я знала лучше, он часто сопровождал Его светлость на прогулках с принцессой. Однако ехать в холодную далекую Россию не находилось охотников. И вдруг я получаю очередное письмо от Карлхена. Он пишет с дороги. Он и его друг фон Хоим скоро будут в Петербурге. Наконец-то я увижу брата! Тетушка Адеркас также выражает радость по этому поводу в своем письме ко мне. Андрей и принцесса разделяют мою радость. Как жаль, что Ее высочество ничего не знает о нашей с Андреем дружбе! И я – увы! – никогда не буду иметь возможность рассказать ей…

* * *

Встреча с Карлхеном. В первое мгновение я даже не узнала его. Он так возмужал и выглядит таким рослым и сильным в своей треуголке и в военной форме. Лицо его выразило замешательство, когда он увидел меня. Я поняла, что и он не сразу меня узнал. Мы обнялись и поцеловались. За столом в гости ной госпожи Сигезбек завязался общий разговор. Чета Сигезбек наперебой спрашивала Карла о тетушке Адеркас. Он рассказывал о господине фон Витте, благодаря хлопотам которого и оказался в России. Впрочем, мы все уже знаем, что никто особенно и не рвался в пажи к принцу Вольфенбюттельскому.

Затем мы сидели с Карлом наедине в моей комнате. Вдруг я с ужасом, да, именно с некоторым чувством ужаса, осознала, как мы сделались далеки друг от друга. Мы смотрелись друг в друга, словно в зеркало; все же мы – близнецы и довольно схожи внешностью, то есть в лицах заметно явственное сходство. Мы улыбались друг другу. Внезапно Карл скорчил гримасу, и я не могла не рассмеяться. Он быстро вытянул руки и схватил меня за обе руки. Он встряхнул мои руки и отпустил. И тотчас мы почувствовали себя непринужденно, как в детстве, и принялись болтать взахлеб. Он шутил, смешил меня; говорил смешное о тетушке, о своем приятеле фон Хоиме, о господине фон Витте; перебрал всех наших прежних знакомых; молодой Гоккель уже год как женат на Анне, внучке старого Ламсдорфа, которому счастливое замужество любимой внучки явно прибавило здоровья, старик чувствует себя великолепно. А я рада за всех, кому хорошо, и сожалею всех, кому не повезло… Карл рассказывает с множеством подробностей, как вместе с фон Хоимом удирал – оба верхом – от целой стаи голодных волков совсем вблизи Петербурга. Я, разумеется, не верю, но хохочу во все горло… Мой добрый насмешник и выдумщик, мой славный брат Карлхен!.. Как бы мне хотелось, чтобы и Андрей посмеялся его шуткам и занятным выдумкам. Я представляю себе нас единым дружеским кружком. Но тотчас понимаю, что никогда этого не будет, не случится, не сбудется, потому что Андрей не свободен, Арина, его жена, и его сын – они никуда и никогда не исчезнут; я не желаю, не могу желать им зла… Андрей полагает свой брак случайностью, но это закономерность, я знаю; как закономерно и то, что моя жизнь погублена. Я знаю, знаю все, и хохочу беззаботно над шутками Карлхена. А что прикажете делать?!

* * *

Карл представлен принцессе и имеет в ее кружке огромный успех. Андрей видел его издали и находит похожим на меня:

– За это я уже люблю его, – сказал Андрей. Так мило! И я не удержалась и поцеловала его в щеку, а он меня – в губы – легко. После чего мы смеялись. Потом нам вдруг почудилось, будто в оранжерею идет кто-то из садовников. Ночью? Для чего? Но не раздумывая излишне, мы побежали в сад и долго бродили среди темных деревьев, покамест вконец не озябли и не вернулись назад в оранжерею.

К сожалению, Карл вскоре должен покинуть нас. Принц готовится к новому походу. Разумеется, Карл и фон Хоим поедут с ним. Ее величество пожаловала принцу наивысший орден империи – Святого Андрея Первозванного, также он произведен в премьер-майоры гвардейского Семеновского полка – чин достаточно высокий.

* * *

Мы еще более сблизились с Ее высочеством, поскольку обе ожидаем из военного похода близких нам людей. Армия передвигается в степи, вблизи от рек, называемых Днестр и Билочь, производя нападения на татарскую конницу, которая, в свою очередь, уклоняется от решительных сражений. Фельдмаршал Миних писал Ее величеству о личной храбрости принца, который во главе маленькой группы русских про бился с боем через отряды вражеской кавалерии. Принцесса показала мне новые письма, полученные ею от Его светлости. Он пишет ей как близкому человеку, которому доверяет со всей полнотой возможной доверительности и серьезности. Я полагаю (и Ее высочество согласна со мной), что такие фразы, как: «Дай Бог мне случай отличиться в этой компании», или «Противник нами разбит, но чувствую более досаду и усталость, чем радость, и это было бы мне совсем невыносимо, ежели бы я не думал о том и не утешался тем, что все бури выстоял и выстою ради благосклонности совершенной и добродетельной принцессы» – стоят иных пространных изъявлений страсти бурной и смелой.

* * *

Поведение обер-камергера по меньшей мере странно. Приближенные принца предрекают графу Бирону «ненависть всей русской нации». Толки и слухи о его намерении женить своего старшего сына Петра на Ее высочестве становятся все яснее и слышнее. На бал, данный по случаю завершения похода и возвращения принца, молодой Петр Бирон (разумеется, по настоянию отца!) явился в одежде из той же материи, из которой было сшито и платье принцессы. Чувства недоумения, возмущения, изумления охватили всех присутствующих. Казалось, даже лакеи были совершенно скандализованы. Что еще предстоит нам?

* * *

Нет, я не ошиблась! Ее высочество встретила меня в слезах. Этот наглый юнец Петр осмелился явиться к ней с предложением брака. Ну, каково?!

– Я не сдержалась и просто-напросто выгнала его вон! – плача, говорила мне принцесса.

Но это, как вы легко можете догадаться, вовсе не завершение всей истории. В тот же день по дворцу бурей пронесся слух о том, что Ее высочество ни за что не желает выходить замуж за принца Антона Ульриха, и более, чем принца, ненавидит разве что юного Петра Бирона. Вот так! Но и это еще не конец бурного дня.

Вечером в покоях принцессы мы играли в берлан. «Мы», то есть Ее высочество, Юлия и я. Вдруг, словно внесенный вихрем – даже пламя свечей резко вытянулось и дрогнуло, – входит принц Антон Ульрих с возгласами: «…Счастье!.. Исключительное счастье!..» Мы не знаем, что и подумать. Принцесса распрямляется на кресле и замирает. Его светлость бросается на канапе, едва не взбрыкнув ногами в белых чулках и туфлях с большими серебряными пряжками, затем вскакивает, затем снова садится, затем поспешно подбегает к Ее высочеству и целует подол ее платья; бежит назад, садится на канапе и уже совершенно связно и сияя глазами, объявляет о принятом императрицей решении: свадьба вскоре состоится!

И тут принцесса лишается чувств. Мы хлопочем вокруг нее. Она приходит в себя. Его светлость держит ее запястье и говорит о предстоящем им счастье и о том, что его высший долг – сделать Ее высочество счастливой…

Принцесса изволила говорить со мною до самого утра. Она пребывает в растерянности:

– Я счастлива, я, конечно же, счастлива. Но мне отче го-то неловко и даже страшно. Я люблю его, но мне кажется, существует в этой жизни иная любовь, не ведающая сомнений. А я? Поверь, вдруг мне хочется, чтобы еще продлилось это состояние странной и тягостной неопределенности, чтобы я ждала решения моей судьбы, чтобы он говорил со мной и писал бы мне письма и чтобы все это длилось, длилось, никак и никогда не завершаясь. Не понимаю, что со мной…

Я успокаиваю Ее высочество как могу. Если бы странным каким-то чудом объявлено было бы о моей свадьбе с Андреем, я была бы счастлива безоглядно…

* * *

Герцог Мекленбургский упрямится и не дает согласия на брак дочери с принцем Брауншвейг-Вольфенбюттельским, напоминая императрице то о союзном договоре, подписанном Великим Петром, то о своих претензиях к Брауншвейгскому дому, якобы нанесшему несчетное число обид и оскорблений дому Мекленбургов. В Риге арестован некий де Фаллари; по слухам, отвратительный авантюрист, выступающий на этот раз в качестве представителя герцога Карла Леопольда Мекленбургского, требующего подписания нового союзного договора, без чего он не дает согласия на брак дочери. Императрица не принимает требования и претензии герцога всерьез. Но Ее высочество снова грустна: ей предстоит идти под венец без отцовского благословения и даже и вопреки отцовской воле. Да, она совсем не помнит отца, но предпочла бы все же иметь его согласие на ее бракосочетание.

Из Брауншвейга доставили большую государственную карету, в ней жених поедет в церковь.

Подготовка к свадьбе идет полным ходом. Предполагается, что к маю ничего не будет завершено, и потому свадьба перенесена на лето. Из Вольфенбюттеля присланы свадебные подарки, некоторые драгоценности заказаны в Вене и очень хороши. Кольца, браслеты, табакерки и серьги обошлись по меньшей мере в сто пятьдесят тысяч рейхсталеров. Перед самой помолвкой принц лично поднес Ее высочеству прекрасные серьги с большими бриллиантами, каждая серьга украшена также тремя грушевидными жемчужинами, очень дорогими. Принцесса примерила серьги, вдруг заплакала, улыбнулась сквозь слезы и столь же внезапно припала на мгновение на грудь Его светлости. Я успела уловить на его лице выражение легкого замешательства. Кажется, и он не вполне готов к завершению счастливым браком всех предшествовавших событий и интриг…

Господин Сигезбек и бригадир Швар толкуют о том, что Франция несомненно планирует ослабление эрцгерцогского Австрийского дома, но союз Брауншвейгского герцогства с Россией посредством брака принца и принцессы расстроит несомненно французские козни. И Швеция будет теперь колебаться, прежде чем принять сторону Франции. Кроме того, покамест Россия сохраняет свою мощь и свое значение, ни Швеция, ни Оттоманская Порта не предпримут ничего против интересов Австрийского дома, не приняв прежде во внимание русскую силу. Ею же будут равно сдерживаться и крымские татары… Обо всем этом доктор и бригадир говорят даже с некоторой гордостью за Россию, как будто она является их природным отечеством…

* * *

2 июля. Великий день. Наконец-то церемония помолвки. Все собрались в большом зале Зимнего дворца. Вся знать столицы, придворные, посланники иностранных держав. Я очень боялась, что мы трое, Юлия, Бина и я, не будем допущены сюда. Но милая принцесса заранее позаботилась об этом. Угадай те, какое чувство я испытываю среди разряженной толпы? На мне серьги и браслет – наследство матери, которую я никогда не видела, и потому я почти невольно думаю о матери и о заменившей мне мать тетушке Адеркас. И я много думаю об Андрее, потому что нахожусь в зале, украшенном его трудами…

Ее величество сидит на троне, рядом с нею – по обеим сторонам – на креслах – принцессы Анна и Елизавета. Маркиз Ботта д'Адорно, посланник Священной Римской империи, отдает придворный поклон императрице и принцессам и торжественно просит руки принцессы Анны для принца Антона Ульриха. Ее величество милостиво изъявляет свое согласие. Она выглядит очень величественно. В зал входит принц Антон Ульрих. Он одет в белый атласный костюм, вышитый золотом; голова его не покрыта париком; его собственные, очень длинные белокурые волосы завиты и распущены по плечам. Я чувствую нежный и сильный аромат духов, слегка поворачиваю голову – рядом со мной леди Рондо, она душисто шепчет мне на ухо:

– Принц выглядит, как жертва… Я невольно думаю…

– Прекрасный камзол, какое шитье золотом! – шепчу я в ответ.

Возможно, она хотела бы услышать нечто иное, более пригодное для создания и развития сплетен…

Антон Ульрих обращается с прочувствованной речью к императрице. Он просит руки принцессы и обещает беречь свою супругу «всю свою жизнь с нежнейшей любовью и уважением».

Принцесса поднимается с кресел. Ее величество берет племянницу за руку и громко объявляет свое согласие. Принцесса обнимает свою тетушку за шею и заливается слезами. Лицо Ее величества напряжено; видно, что она крепится, но не выдерживает и плачет сама. Затем, чуть оправившись от волнения, берет кольцо у принцессы и другое – у принца и, обменяв их, отдает ей его кольцо, а ему – ее. Принцесса Елизавета подходит поздравить невесту и обнимает ее, заливаясь слезами не менее, нежели императрица и сама Анна. Ее величество решительно отстраняет Елизавету, и та отступает. Все наперебой устремляются поздравлять Ее высочество и прикладываться к ее руке. Принц поддерживает Ее высочество под руку, она все не перестает плакать, но опирается на его руку, видно, что с полной доверительностью, словно бы осознав, что отныне это самый близкий ей человек.

* * *

На следующий день совершилось в Казанской соборной церкви торжественное бракосочетание. Постараюсь насколько возможно подробно описать это важнейшее событие, поскольку имела счастье присутствовать при всех его фазах.

Вдоль набережной Невы и по проспекту были выстроены гвардейские и армейские полки с ружьями, взятыми «на караул». Жених прибыл в парадной карете брауншвейгских герцогов. Императрица привезла невесту. Храм полон народа, самых знатных людей государства. Епископ Амвросий произносит приветственное слово брачующимся. Он много распространяется о происхождении принцессы, подчеркнув, что род герцогов Мекленбургских основан славянским королем Прибыславом II, последним королем вандалов[87], который первым принял христианскую веру. Затем епископ обращается прямо к невесте:

– Кто же была матерь твоя, о том и говорить не надобно, понеже всем довольно известно есть!

Все принимают эти слова за еще одно восхваление династической линии в семействе Романовых, идущей от царя Ивана, старшего брата Великого Петра. Епископ заключает свое поздравление словами надежды на великую пользу отечеству, которая должна воспоследовать от брака принца и принцессы.

Наконец венчание завершено. Гремит пушечный салют. Войска на улице открывают беглый огонь из ружей.

Вечером, до того, как начался бал, я прогуливаюсь с Кар лом. Дома и дворцы освещаются огнями иллюминации. Неподалеку от резиденции Ботта д'Адорно устроены три фонтана, из которых бьет струею белое и красное вино. Бал великолепен, как и все императорские балы в Санкт-Петербурге. Танцы – преобладающая страсть здешних дам – кажется, никогда еще не были так изящны и пышны. Когда завершились церемониальные танцы, принц повел Ее высочество в польском. Затем он протанцевал с принцессой Елизаветой менуэт. Надо сказать, что польский не дается принцу Антону Ульриху, он не так хорошо танцует этот танец.

Вечер завершился проводами новобрачных в спальню. Я думаю о принцессе, но не могу представить себе дальнейшее. Что она чувствует? Каковы сейчас ее мысли?..

* * *

Следующая неделя за венчанием вся была заполнена празднествами. Банкеты, парадные обеды и ужины, салюты, иллюминации, балы, концерты, маскарады следуют чередой пестрой. Последний вечер этой суматошной недели особенно примечателен. Снова бьют фонтаны с вином. Народ угощается даровым жарким. В полусумраке летней светлой ночи возле императорского дворца на берегу Невы вспыхнули огни фейерверка, совершенно невиданного. Во все небо сияет имя Божие над вензелями новобрачных, которые окружает миртовым венцом фигура ангела; Россия и Германия представлены аллегорическими фигурами, соединенными, в свою очередь, огромной надписью: СОЧЕТАЮ. А под самый конец фейерверка явилась в небе Венера в раковине, влекомой двумя лебедями в окружении нереид и купидонов. Лицом богиня похожа на принцессу Анну. Зрелище это – работа мастера фейерверков, академика Якоба Штелина…

Среди гуляющих я углядела Андрея, он шел об руку с женой, которая была одета в пристойном сатиновом платье, от деланном матовыми кружевами; на голове ее был пристойный чепчик. Они не видели меня. Я потянула Карла за руку; мне вовсе не хотелось обмениваться приветствиями с этой четой. Карлхен подумал, что я чего-то испугалась в толпе, и крепче взял меня за локоть.

* * *

Во все время праздничной суматохи я и двух слов не сказала с Ее высочеством. Принцесса и принц держатся рядом, как настоящая супружеская пара. Она доверчиво опирается на его руку; он имеет вид несколько горделивый и победительный…

Речь, произнесенная епископом при бракосочетании принца и принцессы, переведена на латинский язык известным Тредиаковским, издана и продается в книжной лавке. Там же продается и красиво изданная ода, написанная по-немецки все тем же Штелином. Он воспевает отвагу принца на полях сражений, именует принцессу «прелестнейшим цветком на высочайшей ветви», сравнивает ее прелесть с красотой Венеры и заключает свои славословия пожеланием: «Светлейший дом, дай желанный росток!»

* * *

Мне предстоит новая разлука с Карлом. Он получает чин корнета и переходит из свиты принца в армию. Особому Брауншвейгскому полку, где Карлу назначено служить, определена дислокация в предместье Риги. Жаль! Мы только подружились заново. Он держит себя истинным мужчиной и, прощаясь с господином и госпожой Сигезбек, очень настоятельно просил их не оставлять меня. Как будто они намереваются меня оставить! Они, уже не первый год создающие для меня уют и теплоту родительского дома.

* * *

Новобрачные много времени проводят вместе. Ее высочество постепенно обретает вид уверенной в себе молодой женщины и поглядывает на нас, девиц, с некоторым наивным самодовольством. Теперь она не ведет с нами доверительных бесед…

Андрей счастлив. Наконец-то он получил прекрасный заказ. По настоянию императрицы он должен писать портреты принца и принцессы. Только и речей от моего милого худож ника, что о наложении красок масляных, о подмалевках, о фоне и постановке фигур. И я веселюсь его счастьем. Для писания картин отдан особый покой – комната во дворце. Когда оба портрета были готовы, Андрей показал мне их первой. Попытаюсь описать эту прекрасную его работу. Принц Ан тон Ульрих изображен в парадных доспехах, пересеченных голубой лентой ордена Святого Андрея Первозванного. Горностаевая мантия струится с плеч, левая рука с естественной горделивостью уперта в бок. Справа изображен рыцарский шлем, принц словно бы опирается на него правой рукой. Лицо Его светлости серьезно и бледно. Принцесса замерла изящно на фоне темно-голубого парадного занавеса с кистями. Она в пышном бархатном синем платье, корсаж расшит золотом. Гладко причесанные черные волосы украшены белым пером, прикрепленным серебряной эгреткой, в маленькие уши вдеты серьги, подаренные принцем перед помолвкой. Лицо юной женщины исполнено нежности, глаза глядят с детским спокойным любопытством и не прямо, а чуть словно бы вбок, что придает нежному, пастельных тонов лицу легкую оживленность. Слева на картине – массивная, но изящная серебряная ваза, будто подчеркивает, что изображенная девочка – знатная и владетельная особа и молодая супруга… (Ныне портреты эти – собственность принца Ганноверского и находятся в замке Мариенбург. (Прим. пер.)) Я была совершенно очарована картинами и выражала свой восторг настолько многословно, что Андрей шутя заподозрил меня в неискренности. Однако же видно было, что он доволен. Мы обнялись невольно и тотчас же отпрянули друг от друга. Я понимала и чувствовала, что он хочет сделать мне радость.

– Давай-ка я напишу тебя! – решительно сказал он и поспешно усадил противу мольберта, обхватив за плечи.

Я покорно сидела. Он снял кружевную косынку с моего платья, грудь и плечи открылись. Он положил косынку на колени мне и встал за мольберт. Рукава его были закатаны до локтей, руки перепачканы красками до черноты, он то и дело отирал пальцы грязными ветошками. Он посмотрел на меня остро и пристально, будто бы совсем со стороны, и произнес тепло и быстро-задумчиво:

– Никогда в жизни я не видел таких печальных глаз…

Работая, он забывался и вдруг стучал ногой в пол; вдруг нарочито, почти дурашливо приговаривал по-русски:

– Эх, доля, доля!.. Доля ты, доля!..

Время летело неприметно. Наконец он велел мне подняться и посмотреть картину. И я снова была очарована. Как я оказалась хороша на портрете – красавица в красном платье, открытые плечи, распущенные по плечам темно-русые волосы, темные голубые глаза… Как я была ему благодарна, в каком я была восторге!.. Он все понял.

– Да, – отвечала я, глядя ему в глаза вопрошающе. – Да. Решено. Я согласна, согласна! Сейчас, теперь…

Слова, обещания, клятвы, самолюбие, достоинство, нравственность, верные мысли о счастье и спокойствии других людей, об их правах, – все это сделалось мелочным, ничтожным и ненужным в сравнении с любовью мгновенной, сильной, здесь и сейчас! Все это не казалось препятствием. Никогда прежде я не чувствовала себя настолько живой, настолько живым и телесным существом… Для чего я так долго противилась прежде?..

Было удивительно, необыкновенно. И эта дивная необычайность была моя. Но было и чувство потери, невосполнимой, даже невыносимой потери. Все вокруг словно бы утратило чистоту, поблекло. Прежде все было исполнено чистыми красками, было ярко. А теперь взгляд мой на окружающее сделался как-то тяжел и тускл. Но все равно я счастлива, я радостна. Я женщина, так должно было статься. Он целует мои руки…

* * *

Принцесса несчастна. Кто виновен в этом? Может показаться странным, но виною всему как раз высокое положение принцессы в обществе, ее знатнейшее рождение. Будь она и ее супруг простыми горожанами, они свыкались бы друг с другом неспешно, и таким образом приготовлялась бы почва для будущего долголетнего счастья. Но обоих угораздило родиться знатными владетельными особами. И теперь они даже в супружеской спальне скованы цепями долга перед огромной империей, которой они обязаны подарить как возможно скорее наследника. При дворе толкуют, отчего принцесса все еще не беременна. Стоит принцу задержаться в своем кабине те, тотчас принимаются шептаться о пресловутых «последствиях усталости новобрачного». Недавно обер-камергер говорил, что следовало бы дать принцу «благотворные инструкции к поведению, дабы он мог изрядно исполнять супружеские обязанности без ущерба здоровью». Как далеко зайдут последующие издевательства?!

Ее высочество принуждена была проявить решимость. Наконец-то мы говорили наедине. Она советовалась со мной, что предпринять для успокоения сплетен.

– Я была бы так счастлива с ним, если бы не все это! – признавалась она мне.

Но для остановления сплетен и дурных толков Ее высочество избрала не лучшую тактику. Возможно здесь увидеть и мою вину, однако же я не могла противоречить принцессе в ее решимости. Я знаю, что означает это: быть чьим бы то ни было советником, в особенности же – конфидентом высокородной и высокопоставленной особы. Ежели ты согласишься, похвалят остроту и тонкость твоего ума; ежели ты не согласен, кто же станет слушать твое мнение! Я вспоминаю один эпизод занимательной истории приключений Жиля Блаза. Епископ, у которого он служил, велел Жилю Блазу, как только ему проповеди, составленные его святейшеством, по кажутся слабыми, дурно составленными, немедленно высказать свое мнение, что Жиль Блаз и поспешил исполнить. В итоге, как вы уже, вероятно, догадались, честный Жиль Блаз потерял свою выгодную должность при епископе, упрекнувшем его в несправедливости суждений. Итак, принцесса решилась побеседовать с сыном обер-камергера, юным Петром. Он всегда высказывал к ней расположение. И совсем недавно он попросил у Ее высочества прощения за то, что докучал ей своей любовью. Впрочем, оба они знают, что под словом этим – «любовь» – подразумевается всего лишь естественное желание семейства обер-камергера породниться с правящей династией. Ее высочество долго проговорила с Петром Бироном наедине в своей комнате, затем отправилась с ним кататься на санях. Принцесса возвратилась довольная. Юный Петр пообещал ей уговорить своего отца более не мешаться в интимную жизнь Ее высочества и Его светлости. Послушайте, что произошло далее! Принц, воспользовавшись естественным правом законного супруга повелевать, упрекал Ее высочество сначала едва ли не в неверности, затем, быстро поняв свою ошибку, перешел к упрекам в непредусмотрительности. Он, пожалуй, прав, но принцесса огорчилась до слез, потому что он не оценил ее добрых намерений. Размолвка длилась недолго, но успела сделаться достоянием всего дворца. Кто не сплетничает здесь? Разве что скульптурные фигуры вкупе с изображениями на картинах! А кто здесь сплетничает непрестанно? Разумеется, семейство обер-камергера вкупе с раскаявшимся Петром! Теперь императрица постоянно дуется и раздражена на принца по любому поводу. Он в долгу как в шелку, и недавно у него не было денег для уплаты скорняку за шитье зимней шапки. Посланник Кайзерлинг ссудил его деньгами. Принц мало-помалу начинает доверять ему. Принц имел аудиенцию у Ее величества. Императрица выдвинула ряд обвинений против Его светлости. Она обвиняет его в скрытности и сурово спрашивала, отчего он более откровенен с чужими людьми, нежели с ней, которая любит его, как сына. Под этими самыми «чужими людьми» Ее величество, конечно же, подразумевает Кайзерлинга. Другое обвинение столь же значительно, то есть – на мой взгляд, по крайней мере! – столь же мелочно. На вечерний прием в покоях императрицы Его светлость явился в черной одежде, то есть в черном бархатном кафтане. Императрица гневается: как он мог забыть, что она не переносит черного цвета! Пошли толки, будто Ее величество не хочет допускать молодую чету обедать в ее покоях и скоро прикажет принцу и принцессе обедать в их комнатах. К счастью, покамест это не произошло.

Однако новую тревогу вызвал визит голштинского представителя Бределя. Он расточает комплименты голштинскому принцу Карлу-Петру, сыну Анны Петровны, старшей дочери великого Петра. Кстати припомнили, что нынешняя императрица всегда относилась с большой приязнью к своей двоюродной сестре Анне. До чего же глупы бывают сплетни, до чего же нелепы! Ее величество никогда не передаст престол потомкам Великого Петра, своего дяди, в ущерб династической линии своего отца.

* * *

Мы оба – Андрей и я – счастливы нашей взаимной любовью, беззаконной, ежели следовать общественным установлениям, и самой природной и естественной, ежели подчиниться естественным чувствам, чистым и прекрасным. Да, порою приходится хитрить, но это кажется нам даже и забавным. К примеру, Андрей написал портрет господина Сигезбека, охотно позировавшего русскому живописцу. Теперь можно не прятать мой портрет; ведь я как бы принадлежу к семейству доктора и, значит, написание с меня портрета не может быть подозрительно. Господин Сигезбек любезно предоставил Андрею распоряжаться прекрасным изображением своей особы, удовольствовавшись полученным в подарок эскизом. Дело в том, что императрица не спешит уплатить Андрею положенную сумму, составляющую пятьсот рублей, за исполнение портретов принца и принцессы. К сожалению, и фавор госпожи Воронихиной у императрицы ныне уже не столь значителен; поэтому за ее зятя ходатайствует перед императрицей ближайшая товарка чесальщицы пяток, также одна из комнатных женщин Ее величества, некая Настасья Кошкина. Я предложила Андрею все украшения, доставшиеся мне от матери. Но он отказался, сказав решительно, что никогда не возьмет у меня ничего!

– А если это мой тебе подарок? – не уступала я.

Но он был тверд:

– Ты знаешь, это твои драгоценности, семейное наследство. Ты не можешь дарить это.

Я подумала, что никогда не выйду замуж и потому мне некому будет передать эти украшения. Но я не хотела облекать свои мысли в громкие слова. А брат Карл? А если бы у меня был ребенок от моего возлюбленного!.. Далее я не хотела давать волю неуемным своим мыслям… Андрей смотрел на ме ня испытующе, будто мог ясно прочесть мои мысли…

– Ты прав, – коротко проговорила я.

Вскоре дела Андрея несколько поправились. Голландский посланник посетил его мастерскую, наслышавшись от Каравака похвал русскому художнику, и приобрел в свою собственность оба портрета – господина Сигезбека и мой. Андрей признался, что ему грустно было расставаться с моим изображением, дорогим его сердцу, любящему меня. Грустно было и мне. Но я стремилась утешить моего любимого:

– Быть может, в мирной Голландии твои картины будут в большей сохранности, нежели здесь, в России, словно бы продуваемой насквозь всеми возможными ветрами потерь и тревог… («Портрет доктора Сигезбека» и «Портрет неизвестной в красном» Андрея Меркурьева находятся в знаменитой коллекции Тиссен-Борнемисса. (Прим. пер.))

Андрей сочинил прекрасное французское стихотворение о нашей близости. По сути, это аллегория, и притом весьма откровенная, а также смелая и нежная. Разумеется, я не стану переписывать эти милые моему сердцу слова на отдельный, отделенный от моих записок лист. Я никому не покажу их, они останутся только моими…

Нет ничего удивительного в том, что Андрей употребляет в своем стихотворении множество восточных реалий. Целых два года в Санкт-Петербурге находилось посольство персидского шаха. Все эти персы были красиво одеты, хорошо выглядели и повсюду выделялись своей внешностью. Опишу их одежды, соответствовавшие обычаям их страны. Персы носили желтые либо красные туфли без задников или же сапоги; красные, желтые или синие шелковые одеяния, похожие на халаты и перепоясанные ремнями. Бороды и усы персов были чрезвычайно черными; возможно, у них в обычае красить бороды и усы, усиливая естественный цвет. Персидские шапки преимущественно красного цвета и формой своей напоминают польские. Помимо изогнутой сабли персы обычно носят на боку еще и кинжал. Все участники посольства были высоки и представительны. Говори ли, будто пища их состоит преимущественно из молока и рисовой каши. Язык персов – совершенно непонятный и чужой. Правда, некоторые из них умели говорить по-русски. Персидских женщин мне видеть не довелось, хотя по слухам послы имели при себе женщин. Этим посольством была возобновлена дружба между Россией и Персией, был также подтвержден чрезвычайно благоприятный для России антитурецкий альянс.

* * *

Приятная новость: голландский посланник рассказал принцессе о портретах, приобретенных им у Андрея. Ее высочество пожелала увидеть эти картины и была в полном восхищении. Она тотчас заказала Андрею портрет Юлии Менгден, который он и исполняет. (Портрет находится в Русском музее в Санкт-Петербурге. (Прим. пер.)) Он осмелился напомнить Ее высочеству о неуплате денег за портреты Ее высочества и принца Антона Ульриха. Принцесса лично ходатайствовала перед императрицей, и деньги были в самом скором времени выплачены полностью. Мне кажется, это совершенно опровергает слухи о якобы охлаждении Ее величества к молодой чете. Во всяком случае, никак нельзя сказать, будто Ее величество равнодушна к просьбам племянницы.

Я получаю регулярно веселые письма от Карлхена. Он недурно проводит время и вместе с прочими офицерами его полка ездит почасту в Ригу на балы. Он описывает десятки шуток и всевозможных курьезов, а также рассыпается в похвалах рижским девицам. Что бы могло означать подобное расположение к уроженкам Риги? Неужели мой насмешливый братец влюблен?

* * *

Я могла бы быть вне себя от гордости! Принцесса вновь долго беседовала со мною наедине и вдруг сказала:

– Как жаль, что ты не замужем, дорогая Ленхен!

Я позволила своим щекам покраснеть, ведь принцесса никогда не узнает, отчего я покраснела, да и вряд ли ее это может занимать в нынешнем ее положении. Но я невольно забегаю вперед в своих писаниях.

– Покамест я в девицах, большая часть моего времени отдана Вашему высочеству, – отвечала я сдержанно.

Она поцеловала меня в висок.

– Ах нет, – произнесла она с некоторым волнением, – я вовсе не то имею в виду, не то…

– Но что же? Скажите мне…

– Поклянись, что никому не откроешь этой моей тайны!

– Клянусь!

– Я знаю, ты умеешь держать слово…

Я попыталась припомнить, какие тайны она доверяла мне прежде. Впрочем, если я не могу вспомнить, стало быть, я действительно и весьма пригодна для сохранения тайн, то есть именно чужих тайн…

– Видишь ли… – принцесса все не решалась высказать мне эту свою тайну… – Ах, если бы ты была замужем, как это было бы хорошо!.. Тетушка предупреждала меня о некоторых признаках… Но теперь мне стыдно, мне отчего-то стыдно, я не могу открыться ей во всем… – Принцесса покачала головой…

– Вы ждете ребенка? – вырвалось у меня. Я тотчас подумала, что не следует высказываться столь прямо…

Но принцесса испытывала явное облегчение:

– Как просто и легко! Как просто и легко все это сказано тобой. Ты сняла камень с моей души. Ты – истинное золото! Что бы я делала без тебя! Теперь наконец-то все сказано, и мне сделалось так легко!..

– Никто не знает о Вашем положении? – спросила я осторожно.

– Ты – первая!

– Но подобную тайну невозможно сохранять долго, – сказала я с улыбкой.

Она увиделась мне чрезвычайно смущенной; но, разумеется, она смущалась отнюдь не меня, а своего нового положения. Наконец она предложила мне доложить Ее величеству о происшедшей перемене… Я охотно согласилась. Принцесса испросила для меня аудиенцию. Императрица приняла меня, и я сказала обо всем как верная приближенная Ее высочества. Императрица, рослая и полнотелая, вдруг вскочила с кресел, запритоптывала ногами и помахала разведенными в стороны руками – забавное зрелище. Головной платок Ее величества был украшен золотой булавкой с жемчужным окончанием. Она тотчас отколола эту булавку и отдала мне в подарок. Теперь я появляюсь во дворце неизменно с этой булавкой, прикалывая ее к платью, то есть на корсаже на видном месте.

По приказанию императрицы приставлены наблюдать и печься о здоровье принцессы лейб-медик Ее величества Азаретти, доктор Санжи, учившийся акушерству, а также две опытные повивальные бабки, госпожа Ган и госпожа Фришмут. Все они полагают, что принцессе полезно в высшей степени как возможно чаще прогуливаться в саду, однако Ее высочество часто испытывает недомогание и принуждена оставаться в постели. Она часто проводит время, беседуя оживленно с вышепомянутыми повитухами, а вечера, как прежде, – за карточной игрой с нами, то есть с Юлией, Биной и, разумеется, со мной. Мы играем в самую простую и забавную игру, называемую по-русски «гусек» (gusiok). Принцесса пополнела и носит просторные платья и капоты, лицо ее выглядит несколько похудевшим, глаза сделались большими и словно бы внимательно вглядываются непонятным образом вовнутрь ее существа. Порою она глубоко вздыхает, смотрит на нас с некоторым снисхождением и говорит полушутя, что девицам никогда не понять жизни замужней женщины. Затем Ее высочество снова глубоко вздыхает и улыбается нам дружески…

Не могу сказать, что ее новое положение вызывает у меня зависть. Возможно, я не создана для рождения детей; нет, я не представляю себя ожидающей ребенка или молодой матерью. Однажды, всего один раз, мне приснился юноша, высокий и схожий с Андреем; во сне я знала, что это его сын, но у меня совершенно не было уверенности, что это и мой сын. Вас это удивит, быть может, но мне довольно того, что у Андрея уже есть сын, я питаю к этому мальчику самые теплые чувства, и меня совершенно не тревожит то, что мальчик этот – сын другой женщины, ведь он сын моего возлюбленного…

Впрочем, довольно обо мне. Его светлость внимателен к Ее высочеству чрезвычайно, они проводят целые часы, беседуя задушевно. Принц неизменно сопровождает супругу на прогулке, бережно поддерживая ее под руку. Его светлость рассказывает принцессе о своем детстве, и она слушает с интересом большим эти рассказы о детстве отца ее будущего ребенка. Антон Ульрих – второй из тринадцати детей в семье герцога Фердинанда Альбрехта II, Брауншвейг-Люнебург-Вольфенбюттельского и герцогини Антуанетты Амалии. Отец его был известен красивой внешностью, представительностью и храбростью, проявленной им в походах принца Евгения Савойского. Мать Антона Ульриха жива и разумно правит делами семейства; дела правления находятся в ведении принца Карла, старшего брата Антона Ульриха. Детство принцев проходило в малом дворце Вольфенбюттеля, попросту в двухэтажном доме, потому что денежные средства герцогской семьи были невелики. Учитель Вернер обучал Карла и Антона латыни, математике и прочим наукам. Много времени мальчики проводили и в манеже, упражняясь в верховой езде. Оба они мечтали о будущности великих полководцев…

Внимательно слушая принца, Ее высочество задает вопросы о его братьях и сестрах, просит его рассказывать различные случаи из его детства. Беременность супруги сделала Его светлость растроганным и очень нежным к ней.

* * *

Вчера Андрей долго рассказывал мне об Аравии и Персии. Свои знания он почерпнул из бесед с одним из переводчиков, входивших в штат персидского посольства. Этот молодой перс называл себя на русский манер Николаем.

Кроме оранжереи мы порою проводим время в его мастерской, помещение он нанимает на улице, которая называется Моховой (Mohovaja). Я боюсь одна пробираться, Андрей ждет, и я выхожу к нему, когда остаюсь во дворце. Отчего до сих пор не изобличили нас? Вероятно, оттого что люди, в сущности, равнодушны и ненаблюдательны. Помещение мастерской на заднем дворе, пробираемся, будто в пустыне, даже страшно… Он привозил меня в маленьких санках. Санки эти и лошадь принадлежат Григорию Анисимову, с которым Андрей сблизился не так давно. Этот Григорий Анисимов пишет на досках изображения святых, по-русски называемые образами или иконами. Дело прибыльное, потому что комнаты в русских домах уставлены подобными иконами, но к сожалению, все иконописцы (их еще зовут «богомазами») необычайно много пьют. Иногда Андрей подряжается писать изображения на досках, когда Григорий Анисимов получает большой заказ. Работая такую работу, Андрей выпивает пива и водки более, нежели он пьет обыкновенно. Несколько раз он являлся в оранжерею пьяным и засыпал почти тотчас на скамье, положив голову на мои колени. Когда он спит, его удлиненное лицо принимает выражение изнуренности и кротости. Проснувшись, он робок и сожалеет о своем пьянстве, а я умоляю его не являться на свидания ко мне, ежели он пьян, ведь он может упасть на улице, его могут избить или наказать в полиции; наконец, он может утонуть, если перевернется лодка!..

В мастерской ужасно пахнет краской, джутовым холстом и скипидаром. Невыносимый дух ест глаза и горло. Трудно дышать, потолок низкий. Одна масляная голландская лампа – на окне, другая – на столе. Окна большие. Днем, если отдернуть занавеси, мастерская наполняется солнечным светом. У одного из окон – треногий мольберт. Стены обшиты досками, а поверх досок обиты узкими полосами позолоченной кожи – голландскими обоями. Длинный и широкий деревянный сундук застлан войлоком, на войлок положена постель-тюфяк и перина, две подушки в пестрых наволоках набиты гусиным пером. Здесь мы провели сколько ночей, сколько раз умывались, поливали друг на дружку водой из фаянсового кувшина над оловянным тазом…

* * *

Все ожидают разрешения от бремени Ее высочества. Императрица несколько дней была тяжко больна, говорили о кровохарканье, внезапно открывшемся. Ныне Ее величество вновь на ногах. Да и как возможно быть иному, если весна принесла городу и двору новые ужасы.

В апреле месяце, по приказанию двора, арестованы: известный Волынский, президент коммерц-коллегии граф Мусин-Пушкин, тайный советник Хрущов, главноуправляющий над строениями (кажется, Еропкин; да, Еропкин), тайный секретарь Кабинета Эйхлер и еще другой секретарь, по имени Зуда. Волынского обвиняют в разных государственных преступлениях, но величайшее из них было то, что он имел несчастие не понравиться герцогу Курляндскому. Однажды, узнав о ссоре государыни с обер-камергером, Волынский вообразил, будто между императрицей и Бироном наступила холодность, и подал Ее величеству бумагу, в которой возводил разные обвинения на герцога Курляндского (хотя уже само возведение Бирона в герцогское достоинство должно было показать незадачливому доносчику истинное положение этого лица при дворе!). Досталось в бумаге, поданной Волынским, и некоторым другим приближенным к Ее величеству особам. Волынский старался выставить герцога в подозрительном свете и пытался склонить императрицу к удалению Бирона. Ничего глупее нельзя было придумать! Разумеется, Ее величество скоро помирилась с человеком, самым близким ей. Она передала Бирону бумагу Волынского, которая, как говорят, содержала в себе и немало правды. Естественно, Бирон решился окончательно погубить своего противника. Волынский, гордый и надменный по характеру, часто бывал неосторожен в речах и даже в поступках, поэтому вскоре представился случай обвинить и его.

Волынского судили; нашли, что он часто слишком вольно и непочтительно отзывался об императрице и ее любимце, и приговорили к отсечению сперва руки, потом и головы. При говор был исполнен. Я знаю, что незадолго до нашего с тетушкой приезда в Россию произошла в Санкт-Петербурге еще одна жестокая казнь: нескольких человек сожгли живыми, обвинив в какой-то ереси, как некогда жгли в Германии женщин, обвиняемых в колдовстве. Еще в правление Великого Петра сожгли также на костре некоего вольнодумного цирюльника Фому Иванова. Если бы в обеих русских столицах, в старой Москве и новом Петербурге, водилось больше вольнодумцев, то надо думать, их бы и жгли больше! Если бы я жила когда-нибудь давно, меня бы тоже сожгли как ведьму. Я никогда не скажу Андрею, какие меня порою посещают вольнодумные мысли, его это может испугать. Я не скажу и брату. Я никому не скажу, я привыкла быть одинока в своих мыслях…

Но продолжу о Волынском. Итак, его казнили. А тайному советнику Хрущову и Еропкину также отсекли головы за то, что они были его друзья и доверенные лица. Мусину-Пушкину отрезали язык, Эйхлера и Зуду высекли кнутом и сослали в Сибирь. Все имущество этих несчастных конфисковано и роздано другим, у которых оно тоже недолго пробудет, как мне кажется. Таким-то образом в России не только деньги, но даже земли, дома и всякое добро переходят из рук в руки еще быстрее, нежели в какой-либо другой стране в Европе. Мне приходилось слышать о поместьях, которые в продолжении двух лет имели трех владельцев поочередно. Впрочем, я об этом оригинальном явлении уже писала.

Волынский был умен, но и чрезмерно честолюбив; гордый, тщеславный, неосторожный, он был склонен к интриге и слыл за человека неугомонного. Несмотря на эти недостатки, которых он не умел даже скрывать, он достиг высших должностей в государстве. Он начал с военной службы, в которой дослужился до генерал-майора. Отказавшись от военных занятий, он занялся гражданскими делами. Еще при Петре Великом его посылали в Персию в качестве министра. Не так давно, по смерти графа Ягужинского, Волынский получил его должность кабинет-министра. Здесь он успел рассориться с Остерманом, а затем навлек на себя гнев герцога Курляндского и потому не мог завершить свою жизнь иначе, как несчастливо.

Граф Бестужев заменил Волынского в должности кабинет-министра[88]. Бестужев – приятель Бирона, которому непременно нужно было в Кабинете такое лицо, которое будет предано вполне его интересам, оттого он и предпочел Бестужева всем, кто мог бы иметь право на это место.

* * *

Императрица последнее время часто хворает. Лето дождливое. Ее высочество возвратилась из Петергофа. Рождение нового принца или принцессы ожидается в первой половине августа. Я почти все время во дворце. Ее высочество уже не выходит из спальни, у постели поставлен карточный столик, Ее высочество проводит время за игрой, и, беседуя с нами, она постоянно призывает к себе Юлию и меня.

* * *

Андрей сказал, что мы не останемся в мастерской, где особенно душно летом. Он повел меня по той же Моховой улице дворами. Было совсем светло, и я опасалась, что нас увидят. Но кругом пусто. Слышен громкий лай и подвывание собак, но их держат обычно в передних дворах, у ворот, выходящих на улицу. Я спросила Андрея, куда же он ведет меня. Он напустил на себя таинственность и отвечал, что я, мол, скоро это узнаю. Наконец мы очутились, после долгого круженья, у передних ворот, за которыми виднелась треугольная крыша деревянного дома. Нас ожидал статный человек в простом кафтане, без парика, в русской шапке. Он выглядел добродушным, длинноватые темные усы его свисали к подбородку, дурно выбритому. Он поклонился мне. Я растерялась. Андрей показал на него рукой и представил его мне как своего друга. Этого человека зовут Михаилом Федотовым. Он богомаз, иконописец, работает сам по себе, но порою и вместе с Григорием Анисимовым и Андреем. Говорит Михаил только по-русски. Он пригласил нас войти. Во дворе жена его унимала собаку. Покамест мы шли через двор, я тихо спросила Андрея по-немецки, что все это означает, он отвечал мне также тихо:

– Это славные надежные люди, простые и добрые.

Михаил, даже если бы расслышал, не мог бы понять нас.

Его жена поклонилась мне русским поклоном, то есть в пояс. Она была одета в белое широкое платье, наподобие рубахи, отделанное красной тканью и красной вышивкой; особенно обильно расшиты рукава и подол. На голове – узорная красная шапка, скрывающая волосы, а поверх шапки повязан красный же платок, завязанный под подбородком. Лицо полное, добродушное. Женщина была обута по-домашнему, в обувь, плетеную из лыка и называемую «лапти» (lapti). Я сердилась на Андрея за то, что он выдал нашу тайну, однако я ничего не стала говорить ему; видно было, что это действительно хорошие люди.

Большая комната производила впечатление опрятной. Жена Михаила Федотова, которую зовут Анной (по-русски ее называют Нюрой, это русская форма имени «Анна»), обернувшись к нам задом, возилась у большой белой печи. Две маленькие девочки в белых рубашках жались к матери. Я заметила люльку с пологом, в которой спал самый младший ребенок, и, разумеется, много икон. Стол деревянный, длинный, столешница выскоблена добела. Придвинуты длинные скамьи – лавки. Хозяйка подала в кувшинах пиво и смородиновый напиток. Затем – лепешки, печеные из теста с клюквой, и творог с медом. Она придвигала ко мне кушанья, радушно угощая. И она и ее муж не говорят ни на одном языке, кроме своего природного русского, и понимают также лишь русский язык. Андрей стал вспоминать Голландию. Михаил смотрел добродушно и недоверчиво; кажется, он не в первый раз слышал эти воспоминания и все никак не мог поверить, настолько это не было похоже на его привычную жизнь. Жена его слушала внимательно и словно бы с жалостью, подперев щеку ладонью. Девочки были совсем еще малы и не понимали разговора больших. В люльке заплакал меньшой ребенок, и хозяйка поспешно отошла к нему. Она и ее муж поглядывали на меня несколько боязливо и страшились обращаться ко мне, но время от времени кланялись почтительно. Андрей продолжал говорить. Имена его голландских учителей звучали странно, окруженные русскими словами. Он вспоминал голландские города, и в глазах его замерла тоска. В первый раз он говорил при мне так подробно о своих голландских годах. В Амстердаме он учился у Арнольда Боонена, в Гааге – у Кареля де Моора и Якоба де Вита; два года провел в Антверпенской академии у Клааса ван Схоора[89]… Картины Якоба де Вита мне приходилось видеть; другие художники, о которых говорил Андрей, не были мне знакомы…

Михаил спросил его (и чувствовалось, что не впервые), отчего же не остался Андрей в Голландии. Вопрос был задан робко, и, спрашивая, Михаил вдруг сделал движение головой, будто хотелось ему оглянуться сторожко. Я уже знала, что русский, решившийся навсегда остаться в другой стране, подвергается в своем отечестве проклятию; имущество, все, чем он владеет, отбирается в казну; оставшиеся родные подвергаются всевозможным преследованиям, вплоть до пыток в застенке и смертной казни…

Андрей прервал резко свой рассказ и смотрел прямо перед собой. В тот раз он так и не ответил на вопрос Михаила, но впоследствии сам заговорил со мной о своем возвращении. В сущности, он и не понимал, отчего же он все-таки вернулся. Ведь он мог бы остаться, мог бы жениться на уроженке Роттердама или Гааги; ремесло он имел, отлично был выучен живописи. Он мог бы иметь хорошие заказы… Он пытался понять, отчего же, отчего же он возвратился… И все выходило, что из какой-то странной послушливости, непонятной ему самому. Считалось, что учение его было оплачено казной; и действительно, он получал какое-то время, очень недолго, содержание-пенсион. Однако скоро умер Великий Петр, по распоряжению которого Андрей и был послан в Голландию. И после смерти императора выплаты прекратились тотчас. Андрей был сирота, император увидел его случайно при посещении своем мастерской известного богомаза в городе Нижнем Новгороде. В мастерскую мать отдала Андрея, там краски растирал один ее дальний родственник. Императору юноша, почти подросток, показался способным не к одному лишь иконописанию, но и к светскому рисованию. Петр желал как возможно быстрее завести в России художников, во всем подобных европейским живописцам. Кроме Андрея послан был в Голландию некий Иван Никитин[90]; этот по возвращении застрял отчего-то в Москве и спустя год умер от непомерного пьянства… Андрей не имел уже в России близких родных, не испытывал никакой тоски о своем отечестве, но все же возвратился; то есть он возвратился, потому что предписано было возвратиться.

– Должно быть, я послушный, – говорил он. – А если бы я полюбил там девушку, женщину, я бы остался непременно и не был бы послушным в исполнении предписаний своей страны. А то если бы меня полюбили…

– Неужели же никто не полюбил? – спросила я и улыбнулась.

– Право, никто. Вот и к лучшему, что я возвратился, тебя встретил…

В приходы наши в дом Михаила Федотова мы оставались в чистой комнате, так называемой «горнице», где хозяйка делала постель на широкой лавке. Здесь также имелись иконы, красивый резной сундук, маленький деревянный стол, покрытый скатертью, и – явственная гордость хозяев – три стула добротной немецкой работы. Жена Михаила ставила на стол свечи в подсвечниках и приносила большую лохань с чистой водой для умывания. Но я не любила здесь бывать. Андрей это заметил и спросил, отчего это. Я отвечала коротко, что не желаю свидетелей нашей любви. Более мы в этом доме не оставались, но я часто прошу Андрея передать гостеприимным хозяевам мои пожелания доброй жизни для них. По-прежнему я видаюсь с Андреем в оранжерее или в его мастерской, где мне хорошо, несмотря на душный воздух.

* * *

Карл пишет о своей возможной женитьбе, но покамест скрывает от меня имя своей невесты. Письмо его странно, как будто он хочет просить меня о чем-то, но отчего-то не смеет. Я думала над письмом брата и наконец решилась написать ему, что все то, чем мы владеем в нашем отечестве (о, сколь немногое!), принадлежит ему по праву. Я писала, что моя дальнейшая жизнь несомненно будет связана с Россией, и я никогда уже не вернусь.

«Милый Карл, если я когда-нибудь возвращусь, то лишь в одном случае – если окажусь в беде, в крайней нужде, в полнейшей крайности; и тогда, я верю, твои дети предоставят мне то немногое, что будет мне нужно».

В ответном письме он пристыдил меня, заверил в своей братской любви и преданности и назвал имя своей невесты. Ее зовут Якобина фон Дунтен, она дочь судьи из Риги. Карлхен сетует на то, что по настоянию родителей девушки свадьба отложена до той поры, покамест он не получит повышения по службе. Сам он надеется, что это произойдет в течение года.

* * *

События следуют с быстротой чрезвычайной, и я полагаю их череду чрезвычайно важной. Андрей же, напротив, полагает, будто всегда и по всему свету происходит все одно и то же: высшие тиранят низших и противиться этому тиранству без пользы. Как все русские, особенно простолюдины, Андрей сильно наклонен к фатализму.

Однако излагаю события в последовательности происходившего. Важнейшее для Российского государства событие, возможно сказать, первейшее: рождение сына у молодой четы, принца и принцессы. Это произошло 12 августа 1740 года. До того я не видела Ее высочество почти неделю. Меня не призывали во дворец, и я была этому рада. Зрелище родов не привлекало меня. Но, разумеется, Юлия появилась вблизи покоев Ее высочества незваная, взволнованная и настоятельно просила доложить принцессе о своем присутствии. Бина поспешила передать мне душераздирающие подробности. Ее высочество действительно несколько раз призывала Юлию, сжимала ее руку в своей, тотчас отсылала, призывала вновь, до тех пор, покамест одна из повивальных бабок, госпожа Фришмут, не запретила решительно Юлии входить в спальню. Мне стыдно думать о Юлии дурное, однако я продолжаю думать, что ею руководило отнюдь не сочувствие к страданиям Ее высочества, но именно желание увидеть, как происходят роды. И разумеется, она примеривала все происходившее к себе, представляя себя в этой трагической и радостной в одно и то же время роли роженицы. Меня же все это совершенно не привлекает и даже пугает. Вероятно, потому что мое и брата рождение стоило жизни нашей матери. Но как же я оправдаюсь перед Ее высочеством? Впрочем, мне отчего-то кажется, это не будет трудно.

И предчувствие не обмануло меня. Уже в следующий после родов день за мною было послано. Русская помощница госпожи Ган по имени Лизавета Петровна проводила меня в спальню. Принцесса лежала на спине, убранная и причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым, выпростав руки на одеяло. Ее чуть исхудалое лицо притягивало мой взгляд (естественно, виноватый) удивительно осмысленным, вдумчивым и даже строгим выражением. Прежняя детская робость совершенно исчезла. Я приблизилась к постели, полог был отдернут. Первые слова Ее высочества поразили меня.

– Ты испугалась? – спросила она новым каким-то голо сом, с какими-то грудными, очень женскими и одновременно чрезвычайно вдумчивыми интонациями. И продолжила, не дожидаясь моего ответа: – Я знаю, ты любишь меня. Поверь, все прекрасно, все страхи позади…

На глаза мои невольно навернулись слезы.

– Ах, какая ты чудачка! – с тихим вздохом проговорила Ее высочество. – Такие прекрасные синие глаза!..

Я встала поспешно на колени и приложилась губами к слабой и чуть влажной руке принцессы. Лизавета Петровна деликатно коснулась моего плеча кончиками пальцев. Я повернула голову. Она выразительными гримасами показывала мне необходимость уйти, чтобы не волновать далее родильницу. В дверях остановил меня ласковый голос Ее высочества:

– Хочешь ты видеть Его? – спросила она, выговорив это «Его» с особенной нежностью.

– Очень! – отвечала я просто, не чинясь, и лишь затем присела в поклоне. Я поняла, что речь идет о новорожденном принце.

Младенец лежал в особливом покое в парадной колыбели, окруженный прислужницами, няньками, многие из которых были в русском платье. Он показался мне довольно большим, личико его не было красно, глаза также большие для такого, все же крохотного существа. Он не спал и, казалось, посмотрел на меня с вниманием, хотя в действительности этого быть не может, он еще слишком мал. Но это будущий правитель огромного государства!.. Я подумала о сыне Андрея. Нет, нет, я не хотела бы видеть его. Я желаю ему всяческого добра и счастья, но увидеть его – это взволновало бы меня до чрезвычайности, довело бы до слез…

Я не писала несколько дней и сейчас должна описать многое. Во всех церквах Санкт-Петербурга и Москвы служат молебствия, сопровождаемые колокольным звоном. В честь рождения принца палили пушки. При дворе ожидали торжественных крестин новорожденного даже с некоторым нетерпением, предугадывая непременную раздачу подарков, пожалование новых чинов и должностей. Однако мне увидеть крестины будущего императора не довелось. Ночью, дня за два до празднества, едва мы с Андреем вступили в наш оранжерейный приют, предвкушая милую занимательную беседу о любви и немного о политике, как вдруг хлынул страшный ливень и начала протекать кровля. Дождь скоро прекратился, но сделалось очень холодно, а я оделась легко и не взяла с собой ни плаща, ни накидки. Мы стояли в той части оранжереи, где кровля оставалась цела. Андрей обнимал меня, защищая от холода. Я прижималась к его груди и слышала его сердце. Мы оба смеялись прерывисто. Затем он поднял меня на руки и с риском быть обнаруженным отнес на руках к самому дому Сигезбеков. Я пробралась в дом как обычно, черным ходом. Наутро я уже страдала от жара и ломоты в костях. Наклонность к простудам – вот мое несчастье. Госпожа Сигезбек слегка бранит меня за эту мою очередную странность, то есть за мою прогулку под дождем. А как бы я могла объяснить мокрое платье… Впрочем, ведь я чудачка и, пользуясь подобной репутацией, могу позволить себя необычные поступки. Сейчас у меня болит голова и я думаю о тоске и тревоге Андрея…

Принца нарекли Иоанном (по-русски греческое «Иоаннес» произносится как «Иван», поэтому и нынешнюю императрицу называют то Анной Иоанновной, то Анной Ивановной). «Иван» – имя прадеда новорожденного принца, старшего брата Великого Петра. Несомненно, рождение этого младенца знаменует торжество династической линии Ивана над линией Петра.

Но я покамест прекращаю свое писание и ложусь в постель. Я сильно простужена, и, должно быть, мне придется провести в постели неделю или даже больше, глотая горькое лекарство и горячее молоко. В горле тоже чувствую сильную боль. Сейчас запру мою заветную тетрадь – подарок милой тетушки Адеркас – в сундучок и спрячу ключик…

* * *

Я проболела две недели. Андрей навещал господина Сигезбека, и когда я стала наконец-то выходить в гостиную, он вскоре появился и передал мне лоскуток бумаги со своим посланием. Он тревожится о моем здоровье и пишет, что едва не лишился рассудка, узнав о моей болезни. Но о свиданиях в мастерской или в оранжерее, где починена кровля, не может быть покамест и речи. И все же Андрей хочет видеть меня чаще и потому взялся писать портрет госпожи Сигезбек. (Этот портрет не сохранился. (Прим. пер.))

В гостиной, в углу против окна, где освещение пригодно для работы живописца, Андрей установил мольберт, и госпожа Сигезбек позирует ему. Интересно наблюдать за ее лицом. Исчезает обычное выражение озабоченности, и на место его является грустная усталость…

Неожиданно приехала Доротея Миних с новыми придворными новостями. Принцесса больна! Волнение в день крестин сказалось на ее здоровье, все еще слабом. Во время праздничного ужина с ней сделался глубокий обморок. Ее поспешили перенести в спальню, однако обмороки следовали один за другим. Его светлость, принц Антон Ульрих, в отчаянии сорвал с головы парик и бросил на пол, затем обхватил голову руками и бегал по коридору вблизи спальни Ее высочества. На другой день Азаретти, лейб-медик императрицы, доложил Ее величеству, что принцесса смертельно больна, уже хотят призвать к ней священника. Во дворце – некое подобие траура. Один лишь Бирон расхаживает хозяином и говорит несусветные вещи, вроде того, что Ее высочество впала в нервное расстройство от ненависти к мужу, которую не может более утаивать. Передавая это, Доротея заметила, что стоит выговорить вслух нелепейшую сплетню, и тотчас эта сплетня будет подхвачена и все примутся с самым серьезным видом повторять ее. И все это несмотря на то, что ни для кого не являлась секретом нежность принцессы к Его светлости, проявленная ею тотчас после рождения сына. Ее высочество была очень мила с супругом, прилюдно поцеловала его и всячески выказывала свою любовь к нему. Доротея также пере дала, что известны и подлинные причины недомогания принцессы. Прежде всего, она еще не вполне оправилась после родов. Далее: она огорчена болезнью своей любимой подруги и приближенной… При этих своих словах молодая госпожа Миних посмотрела на меня многозначительно.

– Это обо мне? – спросила я, искренне смущенная. Мне было так странно: неужели я настолько дорога Ее высочеству? И тотчас я подумала, что едва ли достойна подобной сильной привязанности… – Я желаю здоровья Ее высочеству, – сказала я, несколько придя в себя, – и постараюсь сделаться достойной привязанности Ее высочества к моей скромной особе…

– Какая милая сконфуженность! – воскликнула Доротея, наклонив немного набок голову. – На месте Ее высочества и я выбрала бы в конфидентки именно тебя, моя дорогая Ленхен!

Госпожа Сигезбек улыбалась растерянно, сидя неподалеку от своего незавершенного портрета. Андрей откланялся и ушел тотчас по приезде госпожи Миних, исполнив долг почтительности. Доротея уже похвалила портрет…

Затем графиня изложила и третью причину расстройства здоровья Ее высочества. Это ссора с Юлией Менгден. Я не скрыла удивления.

– Как могло такое произойти?..

Ссора произошла оттого, что Юлия осмелилась обратиться к Ее высочеству в день крестин с настоятельной просьбой. Юлия снова заговорила о саксонце Линаре, о своих страданиях вследствие его бессрочного отсутствия и о том, чтобы принцесса всячески содействовала его возвращению в Петербург. Ее высочество отвечала, что подумает над просьбой. Но Юлия как раз впала в один из приступов безысходного отчаяния, которые порою на нее находят с тех пор, как ее возлюбленный Линар покинул Россию. И вот она внезапно упала у ног Ее высочества, полубесчувственная и рыдающая в голос. В это самое время вошел принц Антон Ульрих и немедля приказал вывести Юлию. Он был разгневан ее поведением, то есть тем, что она позволила себе досаждать принцессе, еще слабой после родов. Теперь Ее высочество не допускает к себе Юлию, решившись таким образом наказать ее, но и сама огорчена своей строгостью…

После отъезда Доротеи я много думала о Ее высочестве и о любви Юлии к саксонцу, столь сильной, что бедняжка забывает всякую осторожность, все правила почтительности в от ношении высоких особ. Но лишь бы принцесса поправилась как возможно скорее!

* * *

Я снова на ногах, снова могу видеться с Андреем, снова бываю во дворце. Материнство сделало принцессу задумчивой. Она не делится со мной своими мыслями и, похоже, не делится ими ни с кем. Возможно, лишь со своим супругом, в чем я, впрочем, также не уверена… Мы по-прежнему проводим время на прогулках и вечера за карточной игрой. Два или три часа на дню Ее высочество проводит в покоях, отведенных маленькому принцу, наблюдая за ним и беседуя с женщинами, приставленными к нему. Она много ласкает и целует ребенка. Порою вместе с нею в комнатах младенца бывает и Его светлость. Он берет сына на руки и высоко поднимает, вызывая тревожные вскрики Ее высочества. Принцесса давно уже простила Юлию и несколько раз приглашала ее и меня в комнаты маленького Ивана. К счастью, это прекрасный здоровый мальчик, и, высказывая похвалы ему, обе мы нимало не льстим, и это приятно – для меня, во всяком случае, – быть искренней.

* * *

Ее величество тяжко больна. В конце сентября она захворала припадком летучей подагры, однако не ложилась в постель и потому никто не беспокоился о ее здоровье. Но в несколько дней недуг значительно усилился: кроме подагры показалось кровохарканье и обнаружились сильные боли в пояснице. Теперь опасаются за ее жизнь. Остерман, больной параличом в ногах, принужден отправиться во дворец на носилках. Сделаны были распоряжения касательно престолонаследия, и принц Иван объявлен российским великим князем и наследником престола. 18 октября все стоявшие в Петербурге войска были собраны, и им объявлен сделанный императрицей выбор наследника, после чего все, включая принцесс Анну и Елизавету и принца Антона Ульриха, присягнули, что признают объявленного наследника. Говорят во дворце, что манифест составлен Остерманом, великим политиком. Особенно обращают на себя внимание распоряжения на случай преждевременной смерти принца Ивана. Вот они, эти распоряжения:

«А ежели Божеским соизволением оный любезный наш внук благоверный великий князь Иоанн прежде возраста своего и не оставя по себе законнорожденных наследников преставится, то в таком случае определяем и назначаем в наследники первого по нем принца, брата его от нашей любезней шей племянницы Ея высочества благоверной государыни принцессы Анны и от светлейшего принца Антона Ульриха герцога Брауншвейг-Люнебургского рождаемого, а в случае его преставления других законных из того же супружества рождаемых принцев…»

Таким образом трон Российской империи прочно связан с домом Вельфов[91], откуда происходит принц Антон Ульрих.

Согласно распоряжению Ее величества, возможные дети принцессы Анны от другого брака – если принц Антон Ульрих умрет и она снова выйдет замуж – не могут быть наследниками престола.

Некоторые при дворе гадали, как поступит принцесса Елизавета; хотя, по моему мнению, что тут было гадать! Разумеется, она подписала бумагу, с которой был послан в ее резиденцию генерал-прокурор Трубецкой, то есть присягнула на верность маленькому наследнику престола… Но что означает в России присяга на верность или же любой иной документ! Здесь галку труднее застрелить из ружья, нежели нарушить клятву!

Я нахожу, что интрига герцога Курляндского удалась. Принцесса Анна исключена из наследства, а без его козней она непременно вступила бы на престол. Теперь ему остается учредить регентство и присвоить его себе. Он все еще не смеет открыто заявить свой замысел, но в Кабинете и в сенате пошли интриги несусветные. Уже известно, что готовится собрание значительных лиц из дворянства, духовенства и военного сословия для подписания адреса герцогу Курляндскому, коим все чины империи будут просить его принять регентство во время малолетства наследника, до достижения великим князем Иваном семнадцатилетнего возраста. Остается получить согласие императрицы на этот проект. Семейство Бирона не отходит от постели больной государыни, желая вынудить у нее подпись на акте регентства. Остерман также остается во дворце, его носят в особом кресле, поскольку приступы жестокой подагры не дают ему передвигаться на своих ногах. Известны его симпатии к Венскому и Брауншвейгскому дворам, поэтому никто не сомневается, что при обсуждении вопроса о регентстве он предложит кандидатуру принца Антона Ульриха, который, кстати, является ни кем иным, как отцом маленького великого князя.

* * *

Сестры Менгден теперь держатся вместе, включая старших, Доротею и Аурору, графиню Лесток, супругу лейб-медика принцессы Елизаветы, возведенного в графское достоинство. Похоже, Доротея верховодит сестрами как никогда прежде. Что бы это могло значить? Недавно принц Антон Ульрих горячо поспорил с фельдмаршалом Минихом. Тот глубоко уязвлен позицией Вены и полагает заключение известного Белградского мира в прошлом году невыгодным для России. Еще бы! Это мирное соглашение совершенно обесценивает блестящие победы фельдмаршала. Но принц Антон Ульрих полагал заключение Белградского мира вполне разумным. Я покамест не могу понять, кто из них прав. Доктор Сигезбек уже открыто говорит о партии Миниха, противостоящей партии Остермана и партии Бирона. Собственно, позиция Бирона и его семейства очень ясна. Их цель – видеть Бирона регентом, то есть фактическим правителем империи. Но противники Бирона – Остерман и Миних – ни за что не по ладят друг с другом. Господин Сигезбек определяет происходящее совершенно четко.

– Весьма вероятно, что в случае смерти Ее величества обе партии могут столкнуться и тогда дело будет решаться не иначе, как насилием! – говорит он.

Ее высочество волнуется. Я подметила, что она часто сжимает руки и смотрит прямо перед собой. Вдруг она улыбается быстрой улыбкой, и взгляд ее выражает некоторую отчаянную решимость. Позавчера она сказала мне, что я должна быть спокойна за свою судьбу…

– И не прислушивайся к сплетням, Ленхен, умоляю тебя, не прислушивайся к сплетням!..

Разумеется, я не просила Ее высочество объяснить, что она имеет в виду. Но если вспомнить поведение сестер Менгден, сплотившихся в единый тесный кружок…

Принцесса на глазах меняется, преображаясь из кроткой молодой женщины в энергического политика. В ее покоях теперь собираются кабинет-министры во главе с фельдмаршалом. Кроме того, неожиданно сбылись самые злые сплетни, распространявшиеся прежде Бироном и его семейством, то есть сплетни о якобы раздорах между родителями маленького будущего императора. Принц хмур и мрачен. Многие виде ли, как супруги появились в галерее вблизи покоев Ее высочества и продолжали взволнованно говорить, словно бы завершая некий неприятный для них обоих разговор.

– Не могу позволить, не могу! – повторяла принцесса. – Речь идет о моих правах. Ты понимаешь, о моих неотъемлемых правах, а вовсе не о нашей любви…

– Я прекрасно понимаю, что ни о какой любви не может быть и речи, – возразил принц.

* * *

Нет, я положительно глупа! Как же я не догадалась прежде… Фельдмаршал хочет, чтобы регентство получила принцесса. Он оригинально рассчитывает править и страной, и Ее высочеством. Тем более, что принцесса окружена сестрами Менгден, одна из которых – супруга его сына! Я не исключаю, что эти красавицы захотят начать истинную войну против меня; все это единственно для того, чтобы исключить из окружения Ее высочества случайных людей. А кого же можно полагать случайными людьми в окружении Ее высочества? Разумеется, не маркиза Ботта д'Адорно! А всего лишь вашу покорную служанку! Я решилась на крайнюю меру: попросила Ее высочество открыто объявить сестрам Менгден ее отношение ко мне. Я рисковала. Принцесса могла счесть мои жалобы мелочными. Но, к счастью, она отнеслась к моим словам серьезно и, призвав в свои покои Юлию, Доротею, Аурору и Бину, объявила им прямо и решительно, что не оставит меня… Затем обернулась к Доротее и высказала свою мысль с прямотою поистине исключительной:

– Никто не будет править мною, графиня. Даже ваш свекор!..

Я сказала Андрею при нашем свидании в мастерской, что, вероятно, отныне все пойдет по-иному в империи. Однако мой возлюбленный настроен скептически:

– Не выношу прожектерства! Даже из твоих милых уст. Принцесса желает править, властвовать. Вследствие этого что может измениться в России? Не вижу ни малейшей разницы между герцогом Бироном и принцессой Мекленбургской! Оба желают править, оба хотят власти. Что это меняет? Я угадываю твои мысли, и они неверны. Оставь пустое прожектерство! Россия, возможно, будет великой, однако же никогда не будет счастливой; эту истину следует всегда носить при себе, как сердце…

Я не стала возражать. Более того, он, в сущности, убедил меня. Я почти согласна с его словами, и потому мне грустно.

Принц жаловался маркизу Ботта на неограниченное влияние принцессы и сетовал на свою любовь к ней, слишком, по его мнению, сильную:

– Принцесса Анна способна делать со мной все, что захочет. Она выпытывает у меня все мои секреты, но не открывает мне свои.

Маркиз передал эти слова принца Антона Ульриха мне. Если бы я только захотела… Но поймите меня! Чувства, которые я питаю к моему возлюбленному живописцу, эти чувства и есть я сама. Я могу сожалеть лишь о том, что я – это всего лишь я, а не другая женщина, более, быть может, разумная и способная распорядиться своими чувствами, как угодно, к своей выгоде…

Принцесса вчера уверяла меня в интимной беседе, что продолжает любить своего супруга:

– Суди сама, как я могла бы разлюбить его, отца моего ребенка, моего обожаемого Иоанна! Но ведь речь идет о моих правах. Я – внучка правителя этой страны. Мой дед именовался правителем на законных основаниях. После смерти брата Федора он оставался старшим из двух оставшихся в живых сыновей моего прадеда, царя Алексея. Уверяю тебя, Петр являлся всего лишь соправителем царя Ивана. Да, да, до самой смерти моего деда… – Она вдруг замолчала, обратив свое внимание на то, что я не говорю ни слова. – Все это не имеет значения, – сказала она с неожиданной, неслыханной мною от нее прежде цинической ясностью. – Все это может и не быть правдой. Ты должна знать и понимать: я не корыстна и вовсе не властолюбива. Это Антон приписывает мне властолюбие. Он должен осознать свою неправоту. Пойми, если я не возьму власть в свои руки, меня просто-напросто погубят, и Антона вместе со мной, и маленького Иоанна! Если я уступлю, меня отнюдь не оставят в покое. Нет, погубят, погубят… Как мне объяснить ему, чтобы он понял?

– Ваше высочество, – решилась я, – скажите ему все то, что Вы сейчас высказали мне. Попытайтесь.

– Я пытаюсь, – она вздохнула тяжело…

Все вокруг только и говорят о политике. Даже госпожа Сигезбек. Не так давно она высказала интересную идею.

– Когда случится смерть Ее величества, – сказала она мне, – тогда вырвется наружу как ненависть русского народа к герцогу Курляндскому, так и любовь к принцу Антону Ульриху…

Слышал бы эти слова мой Андрей! Видела бы госпожа Сигезбек семейство Федотовых, простое и доброе. Очень их занимает судьба принца Антона Ульриха!.. Или я напрасно иронизирую? Конечно же, я не понимаю их так хорошо. Если зажать их всех, всех Федотовых и прочих, в один крепкий жестокий кулак, тогда они сделаются послушны необыкновенно. Жестокое отношение к ним они будут полагать в по рядке вещей. Две вещи могут в будущем угрожать Европе: единое государство немцев и Россия как таковая… Будущее всегда ужасно, покамест оно еще не наступило, но когда оно наступает наконец-то, оно бывает еще ужаснее. Во всяком случае, принц Антон Ульрих не в состоянии тиранить даже свою жену.

Кабинет-министры во главе с фельдмаршалом, конечно же, ненавидят господина Бирона. Он не занимает никаких государственных должностей. В сущности, кто он в этой империи? Некоронованный правитель? О нет, он всего лишь возлюбленный императрицы. С ее смертью прекращаются естественным образом и его полномочия, то есть его влияние на дела государства. Бригадир Швар уверяет господина Сигезбека, что Бирон непременно будет назначен регентом при маленьком великом князе.

– Разумеется, его никто не любит при дворе. Но Миниха и в особенности Остермана не любят еще более! Бирон – это мыльный пузырь, он властолюбив, но он никогда не правил. А фельдмаршал и в особенности, повторяю, Остерман, ежели кто-нибудь из них придет к власти, то непременно будет и править…

Любопытно, что никто не толкует о возможности правления принца Антона Ульриха или принцессы Анны. Их не принимают в расчет как фигуры сугубо номинальные.

* * *

Императрица при смерти, это уже ни для кого не тайна. Об этом толкуют открыто даже финские молочницы из Охты.

Вчера Ее величество поставила свою подпись под уставом о регентстве Бирона. Это произошло в присутствии (и надо полагать, под сильным давлением) российских политиков, в руках которых – реальная власть. В спальню умирающей явились: два кабинет-министра, князь Черкасский и Бестужев-Рюмин, а также князь Куракин, генерал-прокурор Трубецкой и начальник Тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков. Тайная канцелярия – это особенное учреждение, долженствующее заниматься злоумышляющими против короны, то есть против правящей династии. Об Ушакове рас сказывают, будто бы он собственноручно пытает подследственных. В России особенно не доверяют показаниям, полученным без применения пытки.

* * *

Сегодня, 17 октября 1740 года, скончалась Ее величество, императрица Анна Иоанновна (Ивановна). Она прожила со рок шесть лет, восемь месяцев и двадцать дней от рождения и царствовала десять лет. При ней были расширены права и привилегии дворянства. Она ограничила срок обязательной военной службы для российских дворян и тем самым предоставила им возможность заниматься своими поместьями и образованием своих сыновей.

Тело Ее величества было подвергнуто вскрытию, и оказалось, что причиной смерти была вовсе не подагра, но камни в почках. Остерман сказал об этом французскому послу де Шетарди, завсегдатаю салона принцессы Елизаветы и по слухам – ее любовнику. Скоро уже все знали, что в правой почке Ее величества был найден камень в форме коралла размером с большой палец, а также много других камней, поменьше, – в обеих почках.

Принц и принцесса провели первую ночь после смерти императрицы в покоях Ее высочества у колыбели маленького великого князя. Впрочем, нет, уже императора! Возможно понять их страх, они боялись расстаться со своим сыном. То ли намеревались защитить его, то ли сами себя убеждали, что находятся словно бы под защитой номинального императора.

На следующий день я не была звана во дворец. Госпожа Сигезбек умоляла меня остаться дома. Ей казалось, что в го роде вот-вот начнутся волнения.

Новости всем уже известны. Во дворце собралась вся знать империи. Войска поставлены под ружье. Бирон, герцог Курляндский, обнародовал акт, которым он объявляется регентом. Все присягнули новому императору на подданство. Отчеканена особая медаль в честь вступления на престол нового императора. Впрочем, вступлением это возможно называть лишь до некоторой степени условности, поскольку младенец, хотя уже и царствует, но еще не умеет ни сидеть, ни тем более ходить.

* * *

Принц и принцесса, кажется, снова в мире и согласии. Опасность грозит им обоим и объединила их в новой фазе их любви. Однако принцесса совершенно сломлена и растерянна. Мы трое, Юлия, Бина и я, проявляем завидное постоянство в отношении Ее высочества. Доротея и Аурора не показываются. В семействе Менгден – явный разлад, между сестрами, во всяком случае.

Но было бы неверно думать, будто принц Антон Ульрих безразличен решительно всем в этом государстве. Существует же на свете совершенно мужская сфера человеческих отношений – армия! Похоже, если не все, то некоторые забыли о несомненной храбрости принца, о его способностях и успехах в военном деле на полях сражений. Но как оказалось, об этом помнят его подчиненные. Регент приказал арестовать нескольких гвардейских офицеров, преимущественно Семеновского полка, которого принц является подполковником. В числе арестованных и русский адъютант принца, Грамматин. Все они дурно отзывались о герцоге Курляндском и изъявляли готовность помогать принцу, ежели он решится предпринять что-либо против регента. Мужская воинская дружба и верность – это совсем особенный предмет; возможно, малодоступный женскому разумению. Солдаты и офицеры, видевшие, как принц рисковал своей жизнью в боях, способны и сами рисковать собой ради своего командира. Я во всем этом вижу нечто ребяческое, нечто мальчишеское. В детстве меня всегда удивляло, с какой увлеченностью Карлхен и его сверстники изображают в своих играх солдат. Они могли часами бегать друг за другом, размахивая деревянными саблями. А меня в военном деле привлекало то, чего мальчишки решительно не понимали, – тактика и стратегия. Я представляла себя амазонкой-полководцем и чертила планы сражений, размечая стрелками возможные передвижения войск. Но разве я в состоянии понять в полной мере безоглядную восторженную преданность солдат своему командиру, который воодушевляет их, рискуя жизнью, ест вместе с ними простую грубую пищу, терпит лишения…

Известный Ушаков и Трубецкой допрашивали арестованных со всей строгостью. Арестованных били кнутом и подвергали прочим пыткам, затем сослали. Теперь не проходит и дня, чтобы не было арестовано несколько человек.

* * *

Принц и принцесса почти все время вместе и много времени проводят в комнатах маленького императора. Принцесса боится, что младенца отравят. Я не вижу в подобном страхе никакого смысла. Ведь если маленький император погибнет, карьера Бирона окончится самым что ни на есть естественным образом. Женщины, приставленные к маленькому Ива ну еще Ее величеством, кажутся мне безусловно преданными и любящими ребенка. Однако Ее высочество сумела убедить меня в правоте своих страшных предположений. Ей известна давняя дружба Бирона с принцессой Елизаветой, салон которой в последнее время очень оживился, и ясно, почему. Регент бывает у нее едва ли не ежевечерне. Он будто бы заявил, что следует выслать принца и принцессу в Германию, на родину принца. Другие его слова были якобы о маленьком императоре, которого следует свергнуть, поскольку истинным наследником престола надобно считать голштинского принца, внука Великого Петра.

Я спросила Ее высочество, какую выгоду могут находить регент и принцесса Елизавета в свержении маленького императора. Принцесса утомленно покачала головой и объяснила мне, что для достижения власти существуют более верные пути, и даже и бесспорные, нежели регентство. Ей известны планы герцога обвенчать принцессу Елизавету со своим старшим сыном Петром и выдать дочь Гедвигу за принца Голштинского.

– Если дать ему время, он счастливо осуществит свой проект, – сказала принцесса.

Я думаю об этих ее словах. Мне они представляются знаменательными. Она говорит: «Если дать ему время…» Стало быть, она готова сделать все возможное, чтобы он этого необходимого для осуществления его прожектов времени не получил!

* * *

Можно более не строить иллюзий. Принц и принцесса фактически находятся под домашним арестом. Юлию и меня во дворец не допускают. Принц уволен от занимаемых им прежде военных должностей. Он более не генерал-лейтенант, не подполковник гвардии и не шеф кирасирского полка.

* * *

Бирон смеется над попыткой принца «помятежничать», так называет это регент. Хороший повод для веселья – аресты и пытки!

Фельдмаршал теперь постоянно бывает в покоях принца и принцессы, передавая им различные распоряжения регента. Граф Миних-старший добился, по настоянию Ее высочества, дозволения мне и Юлии снова бывать во дворце…

– Лучше бы тебе держаться подальше от всего этого! – вырвалось у Андрея.

Я сказала, успокаивая его, что мне-то опасность вовсе не угрожает. Он махнул рукой даже раздосадованно, и мы стали целоваться. Он ведь и сам понимает, что в складывающихся обстоятельствах у меня не остается выбора, кроме как плыть по течению, и, между прочим, в бурных волнах…

Принцесса ведет беседы с Минихом-старшим. Она наконец-то убедила мужа в своей правоте. Фельдмаршал усердно угождает регенту, выказывая к нему большую привязанность. Герцог Бирон, в свою очередь, разумеется, не доверяет ему, однако почти ежедневно обедает с ним в своих покоях, а вечерами подолгу они разговаривают наедине. Ее высочество держится замкнуто и постоянно печальна. Она ни с кем не откровенничает, и я не составляю исключения. Но все же я могу полагать, что со мною она более чем откровенна. Если бы вы видели, как она украдкой сжимает мне руку… Нет, я знаю все и ничему не удивлюсь!..

* * *

Карлхен в очередном письме неожиданно пригласил меня в Ригу. Он пишет, что родители его невесты охотно предоставят мне временный приют, а затем я могла бы возвратиться к тетушке Адеркас, которая чрезвычайно тоскует обо мне. Но я ведь это знаю, потому что она в каждом своем письме пишет о своей тоске! Я преотлично понимаю их желание высказать мне прямо все свои опасения. Но у них ведь нет такой возможности. Иначе они бы прямо написали мне, что Россия весьма опасна для жительства в ней. И я бы ответила на это словами принца Гамлета из пьесы Шекспира; то есть я бы сказала, что весь мир – тюрьма, а Дания, то есть в данном случае, Россия, – всего лишь одно из тюремных помещений! Вот фаталистический пассаж, который, я думаю, понравился бы Андрею. Но я не стану ему говорить, он и без того сильно тревожится обо мне…

Сегодня регент был в покоях принцессы. Она плакала и говорила, что охотно оставила бы Россию и уехала бы в Германию со своим супругом и сыном. Она посмотрела на герцога Бирона сквозь слезы и вдруг произнесла прерывающимся голосом:

– Ежели вы примете такое решение, мы оба, принц и я, непременно будем согласны…

Герцог несколько раздраженно возразил, что ей не следует верить нелепым слухам и что она и принц должны быть окружены всяческим почтением как родители императора! Я в страхе ждала, что он обратит свой взгляд на меня. Юлии в комнате не было. И ведь браня «нелепые слухи», как он это назвал, он вполне мог предположить, будто эти слухи приношу именно я! Но, к счастью, он не обращал на меня внимания.

На ночь я осталась во дворце, по настоянию Ее высочества, разумеется. И сейчас расскажу о событиях знаменатель ной ночи. Кое в чем я и сама участвовала, другое знаю по рассказам участников и очевидцев.

В тот день фельдмаршал обедал с герцогом и при прощании герцог попросил его возвратиться вечером. Они засиделись долго, разговаривая о многих событиях, касавшихся настоящего времени. Герцог был весь вечер озабочен и задумчив. Он то и дело переменял разговор как человек, находящийся в состоянии рассеянности, и ни с того ни с сего спросил фельдмаршала:

– Случалось ли вам во время военных походов предпринимать нечто важное по ночам?

Этот неожиданный вопрос привел фельдмаршала почти в замешательство; он уже вообразил, будто регент догадывается о некоторых намерениях его и принцессы. Однако фельдмаршал не показал своего волнения как человек сильной воли. Он отвечал спокойно, что не припоминает, чтобы ему случалось предпринимать нечто необыкновенное ночью, однако для него является правилом пользоваться любыми обстоятельствами, ежели они благоприятны для дела.

Фельдмаршал приехал из дворца герцога домой в пол ночь. Он тотчас послал за своим адъютантом, полковником Манштейном[92], который, естественно, не замедлил явиться. Они сели вдвоем в карету и отправились в Зимний дворец. Фельдмаршал и Манштейн вошли в покои принцессы через ее гардеробную. Я была заранее уведомлена обо всем и ждала, понимая, что в случае провала задуманного дела погибну и я. Я раздумывала о слезах принцессы при ее разговоре с герцогом. Конечно же, она притворялась, она вовсе не намеревалась покидать Россию. Но в то же самое время слезы ее были искренни. Она плакала от страха и тревоги. Прежде всего она, вероятно, тревожилась о судьбе маленького Ивана… И все же притворство, проявленное Ее высочеством, смутило меня. Кому из людей не случается притворяться! Но я привыкла к ее чистой детской искренности… Но ведь невозможно всю жизнь оставаться ребенком!.. Однако мое смущение, мое чувство неловкости не проходит…

Фельдмаршал и его адъютант ждали в гардеробной. Я вошла в спальню принца и принцессы. Оба не ложились и сидели при свечах, полностью одетые, ожидая известий. Я чувствовала сердцебиение. Едва завидев меня в дверях, Ее высочество поднялась с кресел. Принц, глядя на нее неотрывно, не встал, однако же. Ее высочество обернулась к мужу и смотрела на него почти умоляюще. Он кивнул и внезапно бегло улыбнулся, словно бы стремясь ободрить ее.

Принцесса вышла к Миниху одна. Я остановилась в стороне поодаль и замерла у стены, опустив руки и чувствуя беспомощность и тревогу. Ее высочество проговорила с фельдмаршалом не более нескольких минут. Затем Миних приказал Манштейну позвать в галерею близ покоев принцессы всех офицеров, находившихся во дворце на карауле.

Спустя еще несколько минут галерея заполнилась гвардейцами. Ее высочество, заметно волнуясь, выступила вперед и заговорила. Она сказала по-русски, что уже нет возможности далее терпеть оскорбления, наносимые регентом ей самой и ее супругу. Она говорила звонко и сильно. Сказала также, что опасность угрожает и маленькому императору. Наконец она сказала, что постыдно терпеть далее эти оскорбления и потому она переходит к решительным мерам и поручает фельдмаршалу Миниху арестовать герцога, надеясь на по мощь и офицеров, которые будут исполнять его приказания.

Ее высочество протянула руку, и каждый офицер приложился к ее руке. Я удивилась, приметив, что рука Ее высочества не дрожит. Затем она решительно подходила и крестила каждого и целовала в обе щеки. В эти минуты она была очень хороша и виделась настоящей государыней России, правительницей, преисполненной величия и в то же время простой, понятной своим подданным.

Офицеры под началом фельдмаршала спустились, топая, вниз, чтобы поставить караул под ружье. Ее высочество порывисто обняла меня и припала лицом к моей груди. Я осме лилась погладить ее ласково по голове и подумала о том, как мало я – увы! – пригодна для защиты и поддержки принцессы…

Граф Миних объявил солдатам, в чем дело. Все громко отвечали, что готовы идти за ним повсюду. Проявляя в очередной раз циническое чувство, я предполагаю, что многие из них надеялись на возможные почести, награды и различные послабления…

Солдатам приказали зарядить ружья. Один офицер и сорок солдат были оставлены при знамени. Остальные, под началом фельдмаршала, отправились во дворец регента. Офицеры, стоявшие на карауле у дворца Бирона, уже были готовы действовать. Фельдмаршал приказал Манштейну стать во главе двадцати человек и, войдя во дворец, арестовать герцога, а в случае малейшего сопротивления убить его без пощады!..

Манштейн вошел и, во избежание слишком большого шума, велел своему отряду следовать за собою издали. Все часовые пропустили его без малейшего сопротивления. Од ни уже все знали, другие полагали, что он мог быть послан к регенту по какому-либо важному делу. Он прошел сад и беспрепятственно дошел до покоев. Не зная, однако, в какой комнате спал герцог, Манштейн пребывал в большом затруднении, недоумевая, куда же идти. Чтобы избежать шума и не возбудить никакого подозрения, он не хотел также ни у кого спросить дорогу, хотя встретил нескольких слуг, дежуривших в прихожей и в галереях и коридорах. После минутного колебания он решился идти дальше по комнатам в надежде, что найдет наконец-то спальню герцога. Действительно, пройдя еще две комнаты, он очутился перед дверью, запертой на ключ. К счастью для него, дверь оказалась двустворчатая, и слуги позабыли задвинуть верхние и нижние задвижки. Таким образом он открыл эту дверь без особого труда.

На огромной кровати спали глубоким сном герцог и его супруга, не проснувшиеся даже при шуме растворившейся двери.

Манштейн, подойдя к этой кровати, решительно отдернул полог и сказал громким голосом, что имеет дело до регента. Герцог и его супруга проснулись и закричали оба что есть мочи, не сомневаясь, что он явился к ним с недобрым известием. Манштейн стоял с той стороны, где лежала герцогиня. Герцог внезапно рывком соскочил с кровати и хотел было бежать. Но Манштейн поспешно обежал огромную кровать и бросился на регента, сжав его обеими руками. Герцогиня лежала в полуобмороке. Подошли солдаты, во главе коих Манштейн был поставлен. Он ослабил хватку, и тотчас герцог вскочил на ноги и сыпал удары кулаками направо и налево. Но гвардейцы живо ответили ему ударами прикладов, повалили его снова на пол, сунули в рот кляп, наспех сделанный из какого-то платка, брошенного на постели, вероятно герцогининого. Затем они связали регенту руки за спиной шарфом одного из офицеров и отнесли полуголого Бирона на улицу, где накрыли шинелью и положили в карету фельдмаршала. Рядом сел офицер, и карета помчалась в Зимний дворец…

Покамест все это происходило, я сидела в спальне принца и принцессы. Мы расположились втроем вокруг небольшого стола и ждали. Его светлость, поднявшись, снял нагар со свечей и вдруг предложил Ее высочеству непринужденно:

– Разложите пасьянс, Анна, так вам будет легче ждать!

– Я боюсь, не сойдется, – отвечала принцесса словно бы машинально.

– Хотите, я разложу, – вызвалась я с некоторой неуверенностью.

– Ежели будет раскладывать Ленхен, то непременно сойдется! – улыбнулся вновь Его светлость.

Ее высочество своими руками вынула колоду из маленького шкафчика. У меня хватило ума на этот раз, и я принялась за раскладку самого простого из пасьянсов, известных мне. Это «Mariage», или по-русски «свадьба»; пасьянс, в котором в случае успеха червонная дама ложится рядом с червонным королем. Фактически невозможно, чтобы этот пасьянс не сошелся. Его светлость следил, посмеиваясь, как двигались мои руки с картами. Он то и дело обращался к жене и приглашал ее следить также за раскладкой. Принцесса улыбалась принужденно, переплетала пальцы рук и, бросив короткий взгляд на столешницу, где пестрым веером ложились карты, вдруг принималась расхаживать взад и вперед по комнате. На комоде красного дерева громко тикали французские часы, украшенные бронзовыми фигурками спящего Амура и склоняющейся над ним с факелом Психеи…[93]

В это самое время герцогиня Бенигна выбежала в одной сорочке на улицу, на холод, и бросилась было вслед за каретой, увозившей ее супруга. Один из солдат ухватил ее грубо и окликнул Манштейна, спрашивая, что с ней делать. Тот велел отнести ее назад в спальню, но солдат решил не утруждать себя и швырнул герцогиню прямо в кучу снега. Впрочем, командир караула тотчас приказал отвести ее в ее покои, что и было исполнено.

Затем подполковник Манштейн должен был арестовать младшего брата регента, Густава Бирона, который числился подполковником гвардейского Измайловского полка. Надо, впрочем, заметить, что его любили в полку. Поэтому часовые в его доме начали сопротивление. Но их легко схватили и приказали молчать, грозя лишить жизни при малейшем шуме. Манштейн беспрепятственно вошел в спальню младшего Бирона, разбудил его и сказал, что должен переговорить с ним об одном деле чрезвычайной важности. Затем он подвел подполковника Густава к окну и объявил, что имеет приказ арестовать его. Тот, в свою очередь, попытался открыть окно, чтобы звать на помощь, но ему объявили, что его старший брат уже арестован, а также пригрозили смертью при малейшем сопротивлении. Солдаты вышли из соседней комнаты, подали Густаву Бирону шубу, затем свели вниз, посадили в сани и повезли также в Зимний дворец.

Между тем другой адъютант фельдмаршала, капитан Кенигфельс, арестовывал графа Бестужева…

Пасьянс, разумеется, сошелся. Вскоре дежурный офицер доложил, что бывший регент помещен в офицерскую дежурную комнату во дворце. Также отдельные комнаты были отведены Бестужеву и Густаву Бирону. Герцога с семейством отправили в Шлиссельбургскую крепость, но его старший сын Петр оставлен во дворце Бирона, поскольку серьезно болен.

Войскам, находящимся в Петербурге, отдан, естественно, приказ стать под ружье и собраться у дворца.

В спальне Ее высочество поспешно и с моей помощью прикрепляла к платью ленту ордена Святого Андрея[94]. Принцесса казалась мне возбужденной и сосредоточенной. Накинув на плечи простую беличью шубку, таким образом, чтобы видна была орденская лента, Ее высочество вышла на балкон, показавшись народу. Она объявила себя великой княгиней и правительницей империи до тех пор, покамест император не достигнет совершеннолетия. Все присягнули на подданство, и в присяге упомянута великая княгиня, в прежней присяге регент не поминался. На улицах сняты пикеты, расставленные герцогом для предупреждения возможных выступлений против него. Все видятся мне радостными…

Однако же Андрей уверяет меня, что эта революция не будет последнею и что те, кто наиболее потрудились для нее, падут, быть может, первыми…

* * *

Опишу теперь суматошные дни, последовавшие после переворота, или, как Андрей это называет, революции. Ее высочество теперь великая княгиня, и я так и буду именовать ее в своих записках. Она приказала арестовать генералов Бисмарка и Карла Бирона. Первый – близкий родственник герцога – женат на сестре герцогини и занимал в Риге должность генерал-губернатора. Второй – старший брат герцога – начальствовал на Москве; он был величайшим врагом брата во время его могущества, но, несмотря на это, разделил падение регента.

Андрей скептически разобрал происшедшее. Он полагает одной из причин успеха этой революции нерадение гвардейцев:

– Ежели бы хоть сколько-нибудь из них исполнили свой долг часовых и не пропустили бы фельдмаршала в Зимний дворец, предприятие графа Миниха не удалось бы.

– И ты был бы доволен подобным оборотом дела? – Я удивилась и даже рассердилась.

Но он продолжал развивать свои идеи:

– Разве речь может идти о моем довольстве или недовольстве? Ты знаешь мое сочувствие великой княгине. Но это нерадение и вольность гвардейцев может сулить в будущем но вые революции. Кстати, гораздо легче было бы арестовать герцога средь бела дня, ведь всем было известно, что он является к принцу и принцессе в сопровождении всего лишь одного адъютанта. Графу Миниху или даже какому-нибудь другому надежному офицеру стоило только дождаться его в прихожей и объявить арестованным при выходе. Но фельдмаршал любит, чтобы все его предприятия совершались с блеском, пусть даже и мишурным, и потому избрал самые затруднительные средства…

Великая княгиня объявила своего супруга генералиссимусом всех сухопутных и морских сил России. Граф Миних получил пост первого министра. Граф Остерман – незанятую уже много лет должность генерал-адмирала. Его болезнь не делает его менее деятельным. Князь Черкасский пожалован в канцлеры, место это не было занято со смерти графа Головкина. Граф Михаил Головкин, сын покойного канцлера, возведен в вице-канцлеры. Многие другие, как и ожидалось, получили большие награды деньгами или поместьями. Все офицеры и унтер-офицеры, принимавшие участие в аресте герцога, получили повышение по службе. Подполковник Манштейн получил полк и прекрасные поместья. Солдатам, стоявшим в карауле, дано денежное вознаграждение.

Я волновалась о Карлхене, поскольку не знала, что же в точности происходит в Риге, и не знала, как поступит мой брат. Но мой насмешник Карл отнюдь не отличается легкомыслием. Он участвовал в аресте генерала Бисмарка и прислал принцу Антону Ульриху поздравление по поводу объявления принца генералиссимусом. Впрочем, на принца пролился (скажем так) истинный дождь поздравлений. Но Антон Ульрих не позабыл своего бывшего пажа и моего брата. Карл пишет мне, что в Ригу уже пришел указ о присвоении корнету Мюнхгаузену внеочередного чина поручика. С гордостью братец замечает в письме, что обошел двенадцать корнетов.

Теперь он наконец-то сможет вступить в брак со своей милой Якобиной. Жду известия о счастливом бракосочетании…

А покамест не могу не писать о непомерном честолюбии графа Миниха-старшего. К примеру, составляя указ, силою которого принц объявлялся генералиссимусом, граф осмелился включить в этот указ свои собственные следующие слова, о которых все уже заговорили. Вот эти слова: «…Хотя фельдмаршал граф Миних, в силу великих заслуг, оказанных им государству, мог бы рассчитывать на должность генералиссимуса, тем не менее он отказался от нее в пользу принца Антона Ульриха, отца императора, довольствуясь местом первого министра». Вот каково! Представьте себе теперь досаду принца! Граф Остерман, в свою очередь, не преминул вполне дать почувствовать генералиссимусу все высокомерное значение этих слов Миниха.

В России существует известная форма, которую подчиненные обязаны употреблять во всех служебных письменных обращениях к своим начальникам. Фельдмаршал же во всех своих сношениях с генералиссимусом придерживается формы обыкновенных писем.

Принцесса призвала меня к себе. Она энергична и полна сил. Сейчас она сердится на того же Миниха, который не докладывает принцу важные дела, хотя великая княгиня уже несколько раз приказывала это. Зато когда дело идет о мелочах, каковы, к примеру, повышения по службе нижних армейских чинов, тогда граф Миних не пропускает случая сообщить об этом принцу.

Наконец принцесса отвлеклась от своей досады на графа Миниха и обняла меня за плечи.

– Прости, – сказала великая княгиня, – я ведь совсем позабыла о тебе. – С этими словами она подала мне приготовленную заранее шкатулочку, крышка которой была нарочно открыта. Я увидела дорогие украшения – два браслета, кольцо и серьги – всё прекрасной французской работы, золотое и с бриллиантами.

– Едва ли я достойна… – пробормотала я смущенно. Я сама не понимала отчего это, но мне не хотелось этих подарков.

Великая княгиня махнула рукой с какою-то новой для меня повелительностью:

– Разумеется, это еще не все! Ты достойна и большего. Позор для меня, что ты не имеешь в Петербурге собственного дома! Это сейчас же будет исправлено.

Она объявила мне, что жалует мне большой дом близ дворца. Сначала я не поняла, о каком доме идет речь, затем поняла, и мне сделалось не по себе. Потому что это был тот самый дом (возможно было бы назвать его дворцом, то есть в России такой дом вполне может именоваться дворцом); тот самый дом, откуда фельдмаршал Миних принужден был некогда выехать по повелению Бирона.

– Но ведь это дом первого министра, – проговорила я тихо. После переворота Миних не медля возвратился в свой прежний дом.

– Граф переедет в свой дворец по ту сторону Невы, – отвечала великая княгиня…

Кажется, я впервые увидела ее настоящей повелительницей. Она была сейчас милостива ко мне, именно как может быть милостив повелитель к подчиненному. В ее голосе уже скользили тонкие, покамест еще всего лишь тончайшие нотки высокомерия, небрежности и даже странной мне жесткости… Я не смела более возражать ей. Она наградила меня также и деньгами. Я присела благодарственно в придворном поклоне.

Господин и госпожа Сигезбек счастливы моим счастьем. Им представляется, будто я на вершине пресловутого колеса Фортуны. Госпожа Сигезбек намеревается написать моей те тушке письмо с подробным описанием моего фавора, или, как называют в России подобные обстоятельства, «случая». Мне грустно переезжать от них. Но госпожа докторша озабочена делами практическими. Она уже подыскала для моего нового дома управительницу, некую фрау Дросте, бедную отрасль знатного семейства, вдову офицера, живущую на пенсион. Госпожа Дросте[95] – приятельница бригадирши Швар.

* * *

Я представляла себе госпожу Дросте полнотелой дамой, несколько даже и мужеподобной и говорящей зычным голосом. Однако это оказалась хрупкая пожилая женщина скромного вида. Она худощава, тонкие черты лица все еще сохраняют следы былой красоты. Я, пожалуй, усомнюсь в том, что она пригодна для должности домоправительницы большого дома, однако оставляю все это на усмотрение госпожи Сигезбек.

Великая княгиня назначила мне щедрое содержание. Я сама отвезла деньги семейству Федотовых и провела приятно часа два в их простом жилище. Они были со мной почтительны, но это отчего-то не мешало нам всем непринужденно болтать о городских сплетнях, не касаясь, естественно, высоких особ. Жена богомаза снова угощала меня творожными лепешками, которые положительно вкусны.

Миних полагает себя оскорбленным, потому что великая княгиня строго приказала ему совещаться во всех делах с генералиссимусом и, обращаясь к принцу письменно, употреблять принятую форму.

Граф Остерман приобретает при дворе все большее влияние.

Госпожа Дросте наняла толковых слуг и прекрасно все устраивает в моем новом доме. Госпожа Сигезбек отпускает ко мне девушку, прислуживавшую мне до настоящего времени; я привыкла к этой горничной и не желала бы расстаться с ней.

Великая княгиня предложила мне подписать присягу на верность Его императорскому величеству, маленькому Ивану. Разумеется, я это исполнила.

Карл наконец-то женится на своей красавице. Я испросила у великой княгини дозволение отправиться на свадьбу в Ригу. Он очень желал бы видеть меня и познакомить со своей молодой женой. Принцесса отпускает меня и передает подарки для моего брата и его будущей супруги. Также и генералиссимус не позабыл еще своего бывшего пажа и награждает его значительной денежной суммой. Я поеду с госпожой Сигезбек. На прощанье принцесса просила меня не задерживаться с возвращением:

– Я буду скучать, Ленхен. Я очень привыкла к тебе…

Нет, положительно я неблагодарна! Я невольно и цинически подумала, что Ее высочество привычна ко мне так же, как я – к моей горничной. Я отлично знаю, что сопоставление подобное – ложь, и все-таки испытываю своеобразное наслаждение, втайне порицая великую княгиню и лелея в душе свое якобы унижение.

Теперь я – важная особа и на виду более чем когда бы то ни было. Я послала за Андреем слугу с запиской, прошу прийти для того, чтобы обсудить возможные приобретения картин с целью украшения моего нового дома. Разумеется, он явился, в новом кафтане, и на шее повязан галстуком платок, некогда подаренный мною. Я приняла его в гостиной и насмешливо-горделиво показала рукой вокруг:

– Вот! Полюбуйся. Все это всего лишь за то, что я вовремя разложила «Mariage» для Его светлости и Ее высочества…

Он усмехнулся и молчал.

– Теперь мы должны показываться открыто. Если ты, конечно, хочешь этого. Но я, кажется, окончательно перестала быть девчонкой, которая возвращается домой под ночным дождем в промокшей юбке!..

– Да, я согласен показываться с тобой открыто, – сказал он тихим голосом и улыбаясь.

Он все стоял не садясь. Я обошла кругом него, как будто он был статуей.

– Я хочу, чтобы ты жил здесь, со мной! – сказала я.

– Да, согласен, – отвечал он. И в его покорном голосе мое чуткое ухо уловило странный оттенок издевки.

– Я хочу заплатить тебе хорошую плату за то, что ты под берешь и приобретешь картины для моего дома. Я хочу иметь несколько твоих картин, и за это будет отдельная плата, а также одну или две картины Каравака. Деньгами распоряжайся по своему усмотрению.

– Я отдам деньги жене и сыну, – отвечал он с прежним спокойствием.

Раздражение кольнуло сердце. Что со мной? Я подозреваю в самых близких мне людях стремление унизить меня.

– Можешь не напоминать мне так старательно о своей семье, – сказала я. – Никто не отнимает у тебя твою жену и твоего сына!

Он крепко обнял меня и прошептал мне на ухо: «Не одна ты боишься унижения себя, также и я». Он вновь прочел мои мысли.

В первый раз мы оставались в настоящей спальной комнате. Затем пили шоколад, приготовленный чрезвычайно вкусно госпожой Дросте.

– Ты поедешь со мной в Ригу? – спросила я. И добавила поспешно: – Только если ты сам того хочешь!

Он улыбнулся и обещался поехать.

– Подбери себе помещение для мастерской в этом доме, – сказала я.

Он кивнул.

Мы еще говорили. Я мимоходом сказала о присяге, которую великая княгиня попросила меня подписать.

– Ты подписала? – Он приподнялся на локте, вдавив его в большую подушку.

Я отвечала, что, разумеется, подписала. Он сделался чрезвычайно серьезен и сказал, что я совершила непоправимое.

– Отчего же непоправимое?

– Оттого, что теперь ты – подданная Российской империи!

Мне показалось, я понимаю его опасения:

– Ты полагаешь, теперь возможно с большим на то основанием наказать меня, сослать на север или даже и казнить?

– С полным основанием, – отвечал он серьезно.

Я молча подалась к нему и поцеловала его в теплое человеческой живой теплотой плечо:

– Я давно знаю, что моя жизнь погублена безвозвратно, но ведь это плата за то, что я с тобой.

– Тогда моя жизнь также погублена, и я этим счастлив.

* * *

Что сказать о Риге? В городе немало красивых зданий и прекрасный кафедральный собор. Этот город – старинное гнездо немецкого рыцарства[96]. Госпожа Сигезбек, мой брат, его невеста, ее родные и гости на свадьбе совершенно покорены учтивостью и остроумием Андрея. Никаких ни о чем вопросов ко мне. Теперь я вне критики и осуждения со стороны строгих моралистов. Венчание происходило в старой церкви. Торжественные звуки органа заставили меня невольно позавидовать невесте, привлекательной и веселой девушке. Ведь свадьба – это именно то, чего у меня никогда в жизни не будет. Отец Якобины фон Дунтен владеет в Риге просторным домом, гости пировали в огромной зале, посуда была поставлена серебряная, старинная. Карлхен дурачился и уверял, будто однажды в метель, чрезвычайно сильную, занесло снегом по самый шпиль церковь, где он сейчас обвенчался со своей любезной Биной; а тогда он, спешившись в сугробе, принял этот самый шпиль за коновязь и привязал своего коня к церковному кресту. Рассказав эту замечательно правдивую историю, Карл поднялся со своего почетного места за столом и пропел в честь своей молодой жены песню собственного сочинения:

Свадебные торжества продолжились несколько дней. В большом доме судьи, отца Якобины, поместили меня и госпожу Сигезбек в двух комнатах, соединенных тесной гардеробной. Андрей поместился с одним из офицеров полка, где служит Карл. Разговаривая со своим невольным соседом, Андрей выяснил, что сюда, в Ригу, уже дошли слухи о каких-то новых перестановках действующих при дворе значительных лиц.

Карл намеревается вскоре выйти в отставку и вернуться с молодой женой на родину. Возможно, я никогда больше не увижу его. Прощаясь, мы были очень нежны друг с другом. Бина, обняв меня, сказала, что нашла во мне милую сестру.

Всю дорогу назад в Петербург я оставалась грустна, и ни госпожа Сигезбек, ни Андрей не могли развлечь меня, рассуждая о самых разных предметах, – от политики до платьев и дамских головных уборов.

* * *

Вот что происходит при дворе: граф Остерман рассказал великой княгине, что фельдмаршал, то есть ныне первый министр Миних никогда не был знаком с иностранными делами, поскольку занимался ими сам Остерман, и вследствие подобного незнакомства Миних может по незнанию вовлечь двор в такие действия, которые будут чрезвычайно вредны интересам империи. Убедив Ее высочество, Остерман также добавил, что Миних и с внутренними делами империи не знаком, ибо служил постоянно по военному ведомству. Короче, княгиня поручила управление иностранными делами Остерману, а ведение внутренних дел империи возложила на графа Головкина. Таким образом, графу Миниху, несмотря на почетное звание первого министра, остается лишь военное министерство. Миних потребовал (именно так!) восстановить его в правах, иначе он выйдет в отставку. Великая княгиня в ответ поблагодарила его за верную службу и согласилась исполнить его просьбу об отставке.

Нельзя сказать, чтобы бывший фельдмаршал (и бывший первый министр) застыл, как будто громом пораженный. Должно быть, он уже успел многое понять, когда великая княгиня предложила ему настоятельно переехать, то есть возвратиться в его дворец на противоположном берегу Невы. Как теперь могут относиться ко мне Доротея и Миних-младший, предположите сами. Впрочем, Юлия по-прежнему хороша со мной. У нее нет другого выхода, мы обе принадлежим к штату великой княгини.

По делу Бирона наряжено следствие. Он оговорил Мини ха, князя Черкасского и старшего брата сестер Менгден, президента Коммерц-коллегии. Теперь они обвинены в причастности к передаче регентства Бирону. Юлия изо всех сил заступается за свекра своей сестры. Имущество Бирона конфисковано и передано в казну. Принц отказался принять в свое ведение великолепные конюшни герцога, не желая ничего брать из имущества своего поверженного обидчика. Юлия и ее младшая сестра Бина не отличаются подобной щепетильностью и выпросили у великой княгини шитые золотым и серебряным шитьем платья герцогини.

Объявлен манифест, согласно коему все обвиняемые прощены. Миниху назначена ежегодная пенсия в пятнадцать тысяч рублей. Его сын, граф Эрнст, по-прежнему бывает постоянно при дворе. Однако Бирон и его семейство сосланы.

Я почувствовала себя действительно значимой персоной, когда великая княгиня беседовала со мной и графом Остерманом наедине в своих покоях. Граф составил для нее записку, где перечислил первоочередные задачи в управлении империей и дальние стратегические цели. Он советует принцессе реорганизовать систему управления, собирать не менее четырех раз в неделю Совет с участием высших чиновников, а также упорядочить расходные и доходные статьи бюджета. Целыми днями я вместе с Ее высочеством разбираю всевозможные жалобы и прошения о помиловании. Большую их часть великая княгиня желает удовлетворить. Она распорядилась также освободить некоего прапорщика Алексея Шубина[98], сосланного на Камчатку за участие в начале правления Анны Иоанновны в заговоре, долженствовавшем доставить престол принцессе Елизавете. Обрадуется ли эта последняя возвращению своего прежнего любовника? Ведь она давно сыскала ему замену и, по слухам, не одну!

Принцесса не скучает слушать и решать дела и назначила один день в неделю, когда любой подданный империи имеет право подать во дворце прошение кабинетному секретарю. Кажется, более всего она желает ценить в людях откровенность и чистосердечие. Она помнит людей, доброжелательно относившихся к ней. Так, она вызвала сосланного в Казань камер-юнкера Брылкина, пожаловала его камергером и назначила генерал-прокурором сената. Младший Ми них награжден орденом Святого Александра Невского[99] и назначен обер-гофмейстером двора великой княгини. Теперь я встречаю его достаточно часто, и мне кажется, он совершенно позабыл свои прежние домогательства. Он учтив со мной, однако мне все же неприятно видеть его и говорить с ним.

Принцесса также часто советуется о государственных делах с графом Левенвольде, весьма добродушным человеком. Она не позабыла и своего намерения удалить от двора всех шутов, карликов, уродов и сумасшедших, развлекавших императрицу Анну Ивановну. Это удаление произведено. Теперь в дворцовых покоях не рискуешь натолкнуться на человека в красном колпаке, кричащего петухом, или на старуху с безумным взглядом. Всем удаленным назначены пенсии. Я рада удалению госпожи Воронихиной. Не полагаю, что эта чесальщица пяток хорошо думает обо мне. Однако ведь сердцу не прикажешь, как принято говорить в России. И теперь ее дочь имеет больше денег, нежели когда жила с Андреем в короткости подлинных супружеских отношений. А приказать своему сердцу он не может. И в конце концов каждый из нас несчастен по-своему. Отчего же она непременно должна быть счастлива!

Принц также постоянно беседует с графом Остерманом, так что этот последний теперь «нарасхват», как говорится опять же по-русски. Граф уговаривает принца перейти в православие, всячески подчеркивая, что после этого Его светлость приобретет и безоглядную преданность, и любовь своих русских подданных. Разумеется, принц не преминул спросить, отчего же сам Остерман остается в природной лютеранской вере. Граф отвечал, что не является в государстве таким лицом, которому непременно нужно снискивать любовь и преданность народа. Принц Антон Ульрих теперь также и президент Военной коллегии. Он присутствует на всех заседаниях Коллегии и внес в Сенат для обсуждения проекты не скольких указов. В частности, он намеревается ввести в состав полков особые гренадерские роты, которые должны будут послужить образцом для других подразделений. Он сам отбирает в эти роты солдат и офицеров. Кроме того, он решил устроить при гвардейских полках полковые госпитали. Кадетский корпус теперь подчиняется лично генералиссимусу, что, несомненно, улучшит подготовку офицеров. Учрежден особый штаб для управления делами всех гвардейских полков, и во главе этого штаба стоит сам принц. Началось строительство новых казарм, каковое Его светлость часто посещает. По его распоряжению должны работать на постройке сами гвардейцы, что, как утверждал в салоне принцессы Елизаветы один из ее любовников, французский посланник маркиз де Шетарди, вызывает ропот среди них. Гвардейцы, видите ли, не привыкли к подобной черной работе, поскольку они – армейская элита!

* * *

Герцог Курляндский, то есть бывший герцог Курляндский, Бирон, его семейство и братья сосланы в сибирский город Пелым, то есть теперь достоверно известно, куда они отвезены.

Петербургский двор возвестил курляндскому сейму, что герцог их арестован, уличен в преступлении – оскорблении величества, и сослан навсегда. Курляндскому дворянству предложено избрать себе нового герцога. В особом письме великая княгиня дала понять, что ей было бы желательно избрание герцогом Курляндии принца Людвига Брауншвейгского, брата ее супруга; именно тогда Курляндское герцогство может твердо рассчитывать на покровительство России. Граф Саксонский, побочный сын польского короля Августа II, также имеет притязания на Курляндию. В Петербург прибыл барон Дисков, его представитель, хлопотать по делу графа, однако вынужден был отъехать ни с чем. В это время принц Людвиг уже прибыл в Митаву. Вскоре он был единогласно избран герцогом Курляндии. Однако приступить к делам правления он все еще не может вследствие неких козней и проволочек. Я не совсем понимаю, в чем тут дело. Кажется, это избрание должно быть утверждено польским королем, не желающим, естественно, его утверждать. Принц Людвиг сейчас в Петербурге, где принят со всевозможными выражениями ласки и дружбы. Сначала он помещался в Летнем дворце, но теперь живет в Зимнем. Он приобрел всеобщее расположение своим приветливым обращением. Великая княгиня имеет намерение женить его на принцессе Елизавете, которая, впрочем, старше его на много лет, то есть более чем на десять. Эта женитьба должна произойти, когда утверждено будет избрание принца в Курляндском герцогстве. Тогда покинет Санкт-Петербург и Елизавета, сделавшись герцогиней Курляндии. Разумеется, присутствие ее при дворе очень нежелательно, поскольку правила престолонаследия в империи совершенно еще не определены.

В Петербург прибыл турецкий посол.

* * *

Прибыло новое посольство от персов, многочисленное необычайно, то есть заключающее в себе около двух тысяч человек. Они привезли с собой четырнадцать слонов – в подарок маленькому императору. Андрей рад, потому что снова приехал его знакомец, персидский переводчик, называющий себя на русский лад Николаем. Они возобновили свою дружбу и, случается, подолгу разговаривают в моем доме, в мастерской Андрея. Когда я застала этого перса в мастерской, он поклонился мне даже и раболепно. Андрей теперь пишет его портрет в персидской парадной одежде, это очень пестро и красиво. (Об этом портрете ничего не известно. (Прим. пер.))

* * *

Новый скандал при дворе. Прусский посланник Мардефельд внезапно сделался необыкновенно внимателен ко мне, а также и к Юлии. Россия находится в крайне сложном и затруднительном положении, поскольку связана союзными договорами и с Пруссией и с Австрией, ныне представляющими две воюющие стороны. Двоюродная сестра принца Антона Ульриха, Мария Терезия[100], имеет, согласно завещанию своего отца Карла VI, все права на огромную империю. Но Прус сия и Бавария не согласны с этим завещанием. Война уже идет. Россия все более склоняется к созданию коалиции в поддержку Австрии. План Остермана и генералиссимуса достаточно ясен: Россия должна двинуть армию с востока к прусской границе и блокировать одновременно северное побережье галерным флотом. В случае победы Австрия, где утвердится Мария Терезия, и Россия разделят, в сущности, власть над всей Европой.

Однако, спросите вы, в чем же здесь скандал. Рассказываю. Посланник Мардефельд попросил дозволения навестить меня, и я позволила. Он беседовал учтиво и настороженно. Затем, набравшись, вероятно, смелости, предложил мне два дорогих бриллиантовых колье. Я отвечала, что не могу принимать такие дорогие подарки, поскольку не вижу ни малейшей причины для них. Он, в свою очередь, отвечал мне уклончиво, что очень симпатизирует мне, а также, зная мою дружбу с великой княгиней, был бы рад, если бы я попыталась склонить ее на сторону прусского короля. Я сказала прямо, что этого не будет, потому, прежде всего, что подобный союз не имеет выгод для России. И вот вчера, на балу в честь принца Людвига, я вижу на шее Юлии то самое колье! Мне было бы разумнее молчать, но я решилась действовать и рассказала принцессе после бала о посулах Мардефельда, объяснив и происхождение прекрасного украшения, которое и великая княгиня не преминула заметить. В результате – скандал! Юлия раскаялась и рыдала. Колье, разумеется, осталось у нее. Мардефельд остался с носом, он не может потребовать назад свой подарок! В слезах Юлия напомнила принцессе о своих страданиях в разлуке с Линаром, та отвечала, что уже предпринимает соответственные шаги и надеется, что саксонец в самом скором времени возвратится в Петербург. Юлия повеселела и не считает себя виновной. Конечно, бриллиантовое колье – весьма сильный соблазн. Принц и граф Остерман торопят великую княгиню, но она колеблется. Ей хочется исполнить союзные обязательства в отношении Австрии, но вовсе не хочется втягивать Россию в войну с прусским королем Фридрихом II, о талантах которого в военном деле давно уже идет молва.

* * *

Принцесса вновь ждет ребенка и призналась мне, что эта новая беременность отнюдь не радует ее:

– Отчего же именно теперь, когда государственные дела никак не улажены и мы стоим на пороге войны?! Ах, как некстати!..

Внезапно она посмотрела на меня внимательно и спросила, отчего «это самое», то есть беременность, с одними женщинами случается часто, даже и постоянно, а с другими – редко или никогда…

– Это зависит от желания, – отвечала я сдержанно.

– Что ты имеешь в виду? Объясни! Отказывать супругу я не могу и не вправе…

– Я имею в виду ваше собственное желание иметь ребенка.

– Но я не хотела на этот раз. Нет, не хотела. Все сделалось само собой, ведь это невозможно – идти против природы!..

– Помимо наших осознанных нами желаний существуют и желания, несознаваемые нами, желания, которые выражает сама суть нашего существа. И я полагаю, вы хотя и не желаете осознанно иметь ребенка, но хотите этого всем своим существом, сутью своей…

– А ты, стало быть, не хочешь?.. – Она не договорила.

– Я также не в силах противостоять самой природе моего существа, моей сути…

И я знаю, что сказала правду, как правда и то, что я посмела фактически запретить в свое время принцессе говорить о моем любимом. Однажды Ее высочество спросила меня об Андрее, но я смело отвечала, что не стану говорить о нем в его отсутствие.

– Ты что же, запрещаешь мне о нем говорить? – засмеялась принцесса.

– Как могу я посметь запретить вам! Я просто-напросто не хочу говорить…

Великая княгиня снова засмеялась.

Разумеется, мне жаль, что у меня нет ребенка, но это сожалеет разум, я знаю, а не тело, разум, а не самая суть моего существа.

* * *

Принцесса чувствует себя усталой и показывается при дворе, повязав голову платком и не надев фижм. Стоит неожиданная для Петербурга жара, и правительница приказала вынести свою постель на балкон со стороны набережной и там спит за ширмами, над чем, разумеется, подшучивают в салоне принцессы Елизаветы. Великая княгиня перестала являться в заседания Кабинета, препоручив государственные дела графу Остерману, которому полностью доверяет. Она остается по нескольку дней в своей комнате, одетая в одной юбке и в шушуне, с ночным убором на голове. Она принимает в своих покоях только меня и Юлию, играет с нами в берлан и запрещает мне говорить о политике.

* * *

Андрей поддразнивает меня и говорит, что мои мечтания о деятельной и желательной для меня жизни великого политика никогда не сбудутся:

– …потому что тебе, великой княгине, принцу и даже графу Остерману недостает железной твердости. Как возможно быть такими беспечными и ничего не предпринимать в отношении соперников! Конечно, принц голштинский – вне пределов Российской империи, но принцесса Елизавета… Всем известно, что французский посланник[101] посещает ее по ночам, переодетый. Следовало бы заключить ее в монастырь. Когда-то Великий Петр заключил в монастырь свою сестру Софью[102] и это деяние очень ему помогло удержаться и закрепиться на престоле. – Стало быть, великий политик – это ты? – смеюсь я в ответ. – Но неужели ты разлюбишь меня только за то, что мечты мои оказались глупы и несбыточны? – Я никогда не разлюблю тебя… И доказывая мне свою любовь, он прочитал на память новый свой сонет, писанный, как всегда, по-французски:

– И все же, – сказал Андрей, – Англия и Франция слишком сильны и не позволят Австрии и России доминировать в Европе!

* * *

Линар вернулся в Петербург. Юлия вне себя от радости. Великая княгиня хочет устроить их бракосочетание тотчас после своего разрешения от бремени. Сегодня же годовщина бракосочетания великой княгини и принца. Положено именовать принца «императорским высочеством». При дворе был прием. Но великая княгиня вследствие беременности не будет на приеме. Ей были оказаны все почести, и она приняла поздравления по выходе из церкви.

* * *

Принц отправился в Галерную гавань и осматривал не менее сотни галер, находившихся в готовности к плаванию.

Маневры конной гвардии. На Литейном дворе приказано отлить десять новых пушек.

Посланник Линар торжественно вручил принцу орден Белого Орла, которым награждает Его императорское высочество польский король, поручив Линару вручить этот орден.

Великая княгиня возложила на посланника польского короля и саксонского курфюрста, то есть на Линара, знаки орденов Святого Александра Невского и Святого Андрея Первозванного. Она уже не выходит из своей спальни и принимала Линара там. По этому поводу, естественно, де Шетарди говорит о «сладострастии» великой княгини и о той завесе pruderie (жеманства), которой она это самое сладострастие изволит прикрывать. И это смеют говорить в салоне принцессы Елизаветы, которая сладострастна до высшей степени и не так давно призналась своей доверенной даме Мавре Шепелевой, что только тогда и довольна, когда имеет любовника. Самый снисходительный моралист был бы возмущен отношениями Елизаветы Петровны к мужчинам. Она не обращает ни малейшего внимания на привлекательные качества ума и сердца при выборе своих любимцев и руководится в нем единственно телесною их красотою. Поведение ее становится все более возмутительным. Она прогуливается часто по казармам гвардейцев; простые солдаты встают на запятки ее открытых саней и таким образом разъезжают, разговаривая с нею, по улицам Петербурга. Их приходит каждый день по несколько в ее дворец, и она старается казаться популярной во всех случаях.

* * *

Принцесса сделалась матерью во второй раз. Генералиссимус с братом Людвигом в этот день проводили смотр войск неподалеку от Петербурга. Курьер доставил известие о рождении дочери, и принц тотчас бросился верхом в город, сопровождаемый немногими лицами из свиты. Я находилась в покоях принцессы, когда генералиссимус вбежал запыхавшись. Позднее он сказал мне следующее:

– Просто счастье, что с правительницей все закончилось благополучно, потому что если бы случилось несчастье в мое отсутствие, то наверняка могла бы произойти революция прежде, чем я узнал бы об этом, хотя я и приказал срочно послать ко мне курьера, если с правительницей станет плохо…

Крещение новорожденной принцессы обставлено было, как и следовало, весьма торжественно. Новорожденная наречена именем Екатерины, в память матери великой княгини.

Линар и Юлия обручены. Принцесса пожаловала обоим дорогие подарки. Теперь счастливый жених вернулся в Саксонию, он должен выйти в отставку и уладить некоторые домашние дела. Юлия занята нежными письмами саксонца, на которые отвечает соответственно.

Великая княгиня еще более молчалива и серьезна, нежели обыкновенно. Она почти угрюма и составляет в этом разительную противоположность с принцессой Елизаветой, всегда разговорчивой и веселой. Но как возможно великой княгине быть веселой и непринужденной, когда жизни ее сына может угрожать опасность? Принцесса приказала перенести супружескую спальню в комнату поблизости от покоев, где помещаются маленький император, его новорожденная сестра, их кормилицы и няньки. Слова Лестока передаются из уст в уста. Он утверждает, будто годовалый император мал не по возрасту и с некоторого времени у него обнаружились признаки сужения нервов; у него якобы запоры с самого рождения, и никакое лекарство не может возбудить в его организме обыкновенных отправлений. Но самое страшное утверждение то, что император должен умереть при первом, немного серьезном нездоровье. Вообразите себе тревогу великой княгини.

Тем не менее день рождения императора был отпразднован со всею возможной торжественностью и парадностью. Конная и пешая гвардии выстроились у дворца. Гремели пушечные и ружейные залпы. Великая княгиня принимала поздравления на постели в парадной спальне, она все еще нездорова. Мне доверено было вынести Его величество на руках в покой близ детской, где многие придворные могли видеть его. Затем я принесла его на короткое время в аудиенц-зал. Итак, все могли видеть, что император – здоровый, крепкий и живой ребенок. Как и положено дитяти, он смеялся, живо поворачивал головку и взмахивал ручонками. После банкета на двести пятьдесят персон зажегся красивый фейерверк.

* * *

Под барабанный бой объявлена война со Швецией. 8 августа 1741 года. На балу в честь дня рождения Его величества принц вел принцессу Елизавету, они явились первой парой в танцах. Спущены три линейных корабля: «Иоанн III», «Генералиссимус Российский» и «Правительница Российская».

Россия желает захватить у Швеции земли, населенные финнами. Фельдмаршал Ласси и генерал Кейт[103] одержали победу, взяв крепость Вильманстранд. В бой будут брошены и казачьи отряды во главе с бригадиром Краснощекиным, который, по слухам, собственноручно рубит головы пленникам и лечит свои раны человеческим жиром, прикладывая его снаружи или принимая внутрь в стакане водки. Русские войска нападают на финские поселения, сжигают дома и уводят в плен жителей и скот. Ужасного Краснощекина все же загнали в болото вместе с его казаками и там изрубили. Непонятно, что же будет дальше!

Впрочем, принцесса Елизавета не пользуется популярностью по всей России. Потому что хотя ее покойного отца и зовут Великим, но каждый русский желает Санкт-Петербургу провалиться на дно морское. Что же касается регулярной армии и флота, то любой русский относится к этим учреждениям Великого Петра со смертельной враждебностью. Русские скорее готовы оставаться где-нибудь в Сибири до скончания своей жизни, нежели служить на самом лучшем русском корабле. Поэтому армия и флот в руках иностранцев, которых в России также ненавидят, чему немало способствует невежественное и ханжеское духовенство, выставляющее католиков и протестантов какими-то чудовищами. А впрочем, стоит помнить, что все предшествующие перевороты совершились в Санкт-Петербурге при помощи фактически нескольких гвардейских отрядов. Большего в России для перехода власти из одних державных рук в другие и не требуется.

* * *

Несколько дней я безвыездно провела во дворце. Великая княгиня не отпускала меня. Наконец мне все же позволено было отправиться домой. Когда я выходила из покоев Ее высочества, Левенвольде, видимо, поджидавший меня нарочно, передал мне письмо для великой княгини:

– Вернитесь, – говорил он мне, – вернитесь. Она выслушает вас.

Левенвольде назвал великую княгиню не «Ее высочество», а попросту «она»! Я смутилась и отвечала, что мне неловко стучаться в супружескую спальню. Он настаивал. Я устала за эти несколько дней и уступила ему. На мой тихий стук в дверь костяшками пальцев мне отворил сам принц. Я робко попросила его передать Ее высочеству письмо. Он отошел в сторону и молча пропустил меня.

Великая княгиня сидела на постели, откинувшись на подушки. Я протянула ей письмо и сказала, что Левенвольде просил меня настоятельно… Принцесса прервала меня с неожиданной резкостью, быстро взяла из моей руки письмо, говоря, что Левенвольде сошел с ума, что она уже дважды переговорила с принцессой Елизаветой… Великая княгиня разорвала письмо и сожгла на свечке. Принц наблюдал за нами и произнес раздосадованно:

– Счастлив тот, кому нет нужды здесь находиться! В Петербурге собрано все худшее, что только может быть у дьявола…

– Чего же ты хочешь от меня?! – воскликнула принцесса, обращаясь к мужу так, будто они оставались наедине. – Подумай, что напишет в Париж де Шетарди, если мы арестуем ее!

– Но возможно ведь показать, что мы знаем о ее прожектах!

– Оставь! Какие прожекты! Наглая, взбалмошная, ленивая распутница. Она не способна действовать.

– Я не вижу, чтобы ты была способна действовать!

Великая княгиня посмотрела на меня. Я по-прежнему стояла у двери, которую принц прикрыл, когда я вошла. Лицо принцессы как будто расплывалось в сумеречном свете полуночных свечей.

– Я прикажу арестовать и допросить Лестока, – сказала великая княгиня.

Левенвольде ждал меня в галерее. Не дожидаясь вопросов, я заговорила:

– Ваше письмо передано. Мне кажется, Ее высочество приняла к сведению ваши доводы. Более ничего мне не известно.

Он и не спрашивал. В конце концов нельзя полагать, что я говорила неправду.

* * *

Андрей спал, прижавшись щекою к моему плечу. Занавеси на окнах были задернуты. В горке посверкивал белый фарфор, многократно отраженный в стекле. Я отчего-то не могла заснуть и невольно следила за отблесками тускловатых бликов, как они перекрещиваются, истончаются, обрываются и слабо вспыхивают вновь…

Я не очень верю в предчувствия, но в ту ночь внезапная тревога заставила меня осторожно встать с постели и подойти к окну. Андрей не просыпался. Окно выходило на Адмиралтейский луг. Я тотчас разглядела движение людей в глубоком снегу. Гвардейцы в треуголках несли кого-то, сцепив руки наподобие сиденья. Я подумала, что едва ли Ее высочество успела отдать приказ об аресте Лестока. Отчего я подумала именно об этом? Я уже слышала крики. Я уже догадалась, что солдаты несут на руках Елизавету. Я вспомнила ту ночь, когда я так счастливо разложила «Mariage» для принца и принцессы. Я понимала сейчас, что все мои действия будут бесполезны. Однако ведь существует еще и честь, и чувство долга. И потому я не имею права, не могу позволить себе оставить, бросить, как заношенную туфлю, женщину, которая была мне истинной подругой, правительницу, которой я присягнула на верность…

Я поспешно разбудила Андрея, который понял меня без слов, едва посмотрев мне в глаза.

– Я не пущу тебя одну во дворец, – сказал он.

Меня уже давно не удивляло то, как он читал мои мысли.

– Твое самопожертвование уже ничего не исправит и не поможет мне. Я должна торопиться. Оставим споры. Прошу тебя, возьми мои записки, отнеси госпоже Сигезбек.

Он попросил ключ от сундучка:

– Я спрячу под плащ… О, тяжелая… – Он взвешивал тетрадь на поднятых ладонях…

– Потом иди домой, к себе домой, – быстро говорила я. – Тебе лучше быть дома… Тебя не тронут… Ведь ты ни в чем не повинен… – Тут я поняла, что ведь это не может служить аргументом для возможных преследователей. Но о чем возможно было еще говорить?..

Мы обнялись. Я уже успела одеться и теперь закуталась в плащ, повязав голову платком, кое-как подобрав под платок волосы.

– Будь осторожен, – сказала я на прощанье, – слуги могут предать.

Я выбежала в холодных башмаках на лестницу. Я даже не удивилась, увидев одетую госпожу Дросте. Она поджидала меня с двумя слугами, ражими парнями.

– Я должна быть во дворце, – бросила я на бегу.

– Не лучше ли… – начала было она.

– Нет, нет, не лучше! – прервала я.

Она велела слугам нести меня по снегу. Так несли принцессу Елизавету гвардейцы. Парни были в сапогах, наподобие охотничьих. Едва мы перебрались через сугробы, я велела слугам возвращаться. Я не хотела рисковать чужими жизнями. Они, разумеется, поспешили уйти, а я тотчас пожалела о том, что отпустила их. Наверняка их все равно будут допрашивать именно как людей, находившихся у меня в услужении.

Я увидела, как несколько саней отъезжают от дворца. Мне трудно сказать, как происходит это невольное угадывание происшедших событий. Вот сани… едут… Не быстрее обыкновенного… Но отчего-то я уже знала, что переворот произошел. Кого могли арестовать, мне также было ясно. Великая княгиня, генералиссимус, принц Людвиг, Остерман… Да, сестры Менгден… Дети… крохотная Екатерина и годовалый Иван… Я встревожилась о судьбе этих детей. Что могли сделать с ними?..

Ноги мои совершенно промокли. Я так и знала, что пройти во дворец не составит труда. Возле караульного помещения, мимо которого я бежала, присоединившись к толпе простолюдинов, брошены были взрезанные барабаны. Мне показалось, что прежде я не видела никогда столько черни, самой грубой и возбужденной. Лодочники бежали, махая руками и вопя. Женщины в простых платках тащили за руки детей. Почти каждая из них выглядела совершеннейшей salope (salope – шлюха, неряха – по-французски. (Прим. пер.)). Я бежала среди всей этой вони, криков, грязных детей, растопыренных локтей, и никто не обращал на меня внимания.

Покои не охранялись. Вероятно, часовые или присоединились к заговорщикам-революционерам, или же были убиты или связаны, арестованы. В детских комнатах все было перевернуто, раскидана одежда, и вбегавшие простолюдины и солдаты хватали что попадало под руку. Не было ни детей, ни кормилиц и нянек. Увезены? Или… убиты?.. Покои принца, покои принцессы… всюду распахнутые настежь двери, сорванные драпировки, разбитая посуда, перевернутая мебель, вопли грабителей, которые вырывают друг у друга дорогие вещи, роняют, ломают, колотят друг друга и таскают за бороды…

Большой зал дворца был полон преображенскими гренадерами. Большая часть их была пьяна, шатались взад и вперед, выкрикивали непристойные куплеты и вопили дикие песни. Другие, держа в руках ружья, спали, растянувшись на полу. Принцесса Елизавета сидела на тронном кресле, закутавшись в шубу, хохотала и переговаривалась с простолюдинами, толпившимися вокруг. Все наперебой стремились поцеловать у нее руку. Непотребные женщины, растрепанные, в сбившихся с головы на шею платках из толстой шерсти, хватали эту пухлую руку и прижимали крепко к своим потрескавшимся от зимнего холода губам, целовали, смачно чмокая…

Я пошла прочь. Гренадеры тащили золотые часы, зеркало, несколько серебряных шандалов и золотой футляр…

Я добралась домой промокшая насквозь. Ко мне еще не приходили. Андрея не было. Госпожа Дросте хранила полное самообладание. Она уже успела отпустить всех слуг, оставив лишь кучера для саней. Она без лишних слов помогла мне переодеться в сухую одежду, причесала меня, убрав мои длинные волосы в простую прическу.

– Вероятно, надо торопиться, – сказала я.

Но она была уверена, что у нас еще есть время. Она напоила меня кофием, затем мы сложили в сундучок драгоценности и деньги. Госпожа Дросте взяла с собой самое ценное из своих вещей. Она пообещала кучеру заплатить ему как следует, если он доставит нас как возможно скорее на Аптекарский остров к Сигезбекам. Мы с госпожой Дросте тепло закутались, но все же меня охватил сильный озноб. Я ни о чем не могла думать, сидела нахохлившись и пыталась сдержать дрожь. К нашему удивлению, в городе было спокойно. Толпы простолюдинов не бегали по улицам.

* * *

Очнувшись, я увидела у своей постели госпожу Сигезбек и Андрея. На их лицах читалась явственная тревога. Я пролежала в горячке несколько дней. Мы совещаемся о дальнейших действиях. Принцесса Елизавета провозгласила себя императрицей. Разумеется, она уверяет в своем манифесте, будто всегда имела самые полные права на престол. Принц Людвиг будет выслан в Германию, об этом известно, хотя, конечно, не объявлено и не будет объявлено официально. Андрей предлагал решительное бегство. Возможно было попытаться бежать из России и добраться в Германию, именно в Германию, где мы будем в безопасности. Из последнего по времени письма тетушки Адеркас я узнала, что Карл хлопочет об отставке и затем намеревается вернуться с молодой женой также в Германию. Ему удалось скопить некоторую сумму денег, и кроме того и тесть обещает, в свою очередь, помочь ему денежными средствами; тогда явится возможность выкупить все, что было заложено из нашего движимого и недвижимого имущества еще до отъезда, тетушкиного и моего, в Россию. Сам Карлхен еще не успел написать мне о своих хлопотах и дальнейших намерениях.

В принципе бегство из России весьма и весьма возможно прежде всего вследствие нерадивости пограничных солдат всех мастей. Впрочем, сейчас охраняются несколько лучше дороги, по которым попадают в Петербург и выезжают из города. Новейшая императрица опасается возможных действий сторонников маленького императора и великой княгини. Я не стала отговаривать Андрея и просить его остаться в Петербурге с семьей. В конце концов и ему будет лучше за пределами Российской империи. Здоровье мое несколько окрепло. Андрей уже строит далеко идущие планы, воображая, как мы уже из Германии уедем в Голландию, которую он мыслит своим вторым отечеством. Там он рассчитывает заняться серьезно живописью, получать заказы, писать портреты…

Я говорила с господином Сигезбеком. Он и его жена полагают себя виновными в моей судьбе. Но я вижу в моей жизни много любопытного и приятного. Я узнала интриги, любовь, богатство… И жизнь моя еще не кончена. Еще несколько дней – и я буду на ногах…

Я выразила госпоже Сигезбек мое удивление: отчего новые власти нимало не интересуются моей нескромной особой. Она немного смутилась и, поколебавшись, все же открыла мне, что за мною уже являлись с предписанием о задержании, однако проявили трогательное милосердие и отложили арест до моего выздоровления. Что ж, я всегда была почтительна с принцессой Елизаветой…

– За домом следят, – сказала госпожа Сигезбек.

– Стало быть, бегство невозможно? – Я уже знала, что так оно и есть.

– В сущности, да! – Госпожа Сигезбек выговорила это быстро и отвернула лицо.

– Андрею также известны все обстоятельства?

Она присела на мою постель:

– Я не понимаю его. Кажется, он всерьез строит планы…

– Он здесь? Который час?

– Два пополудни.

– Я не видала его со вчерашнего вечера. Он оставил меня? Говорите прямо. Я уже не так слаба.

Она колебалась. Я настаивала. Наконец она призналась, что Андрея арестовали сегодня утром. Я не заплакала. Я повторила дважды, словно заклинание:

– Его отпустят, с ним ничего не случится. Его отпустят, с ним ничего не случится.

Затем я стала готовиться к дальнейшим невзгодам, которые несомненно предстояли мне. Впрочем, если бы не по мощь моих добрых друзей Сигезбеков и госпожи Дросте, я бы ничего не могла сделать, потому что была еще очень слаба.

Итак, бегство невозможно. Я знала, что драгоценности у меня отнимут в заточении, и потому просила госпожу Сигезбек наградить людей, находившихся у меня в услужении, и, в частности, мою горничную, а также вознаградить и госпожу Дросте за ее заботы обо мне. Также я просила госпожу Сигезбек взять себе кое-что из драгоценных украшений, из тех, что были куплены мною или получены в подарок от Ее высочества. Все ценное, доставшееся мне как наследство матери, я просила разделить между моим братом Карлом и Андреем. Я сказала госпоже Сигезбек, что именно и кому из них она должна отдать. Я долго глядела на браслет-змейку и вспомнила то давнее утро, когда получила от тетушки прекрасную тетрадь, послужившую для моих записок. Я написала письма – тетушке Адеркас, Карлхену и его молодой жене; ласково простилась с ними; просила у них прощения за все обиды, причиненные мною им, невольно, быть может; и выразила надежду на встречу в будущем. Несомненно, они должны были догадаться, что же со мной случилось. Кроме того, Карл будет в Санкт-Петербурге… Я долго обдумывала письмо Андрею и наконец написала это письмо, краткое и также ласковое, нежное, и каждая строка напитана любовью… Я вспомнила одно прекрасное французское стихотворение и записала для моего любимого на отдельном листе чистой белой бумаги:

Я полагаюсь на госпожу Сигезбек, она передаст и это мое письмо.

Если бы я могла бежать, драгоценности послужили бы мне помощью, но бегство невозможно, невозможно. Пусть эти украшения послужат к радости людей, любивших меня или служивших мне. Пусть этот браслет, это кольцо напомнят моему возлюбленному обо мне. Я оставляю ему также и эти маленькие золотые сережки, которые носила постоянно; сколько раз его губы нечаянно прикасались к ним, когда он целовал меня ночью…

Но я не должна сейчас плакать, не должна. Теперь надобно подумать о моих записках. Надежнее всего было бы оставить их на попечение господина Сигезбека, пусть он или в дальнейшем мой брат Карл позаботятся о том, чтобы мои слова вышли в свет, то есть были бы изданы… Или нет, нет, я не могу, никак, ни за что не могу расстаться с моими писаниями! Я возьму их с собой… Но куда? В заточение, в ссылку, на смерть, быть может… Но как же это устроить? То есть не смерть, не ссылку и не заточение устроить, а как бы мне взять с собой мои записки? Решение отыскал мудрый господин Сигезбек. Толстая тетрадь разорвана на листы, и листы эти вклеены в переплет, на коем сделана господином доктором собственноручная надпись на немецком и русском языках, то есть по-русски это читается вот как: «Собрание душеполезных проповедей кенигсбергского пастора, его преподобия Эрнста-Теодора Гофмана». Здесь же и чистые листы, потому что ведь никто не знает, будет ли в моем распоряжении бумага для дальнейших записей… Я прижимаю к груди толстую книгу, рукотворное изделие… Теперь мои записки погибнут вместе со мной или же останутся вместе со мной в живых…

* * *

Прошел день. За мною не являются. Позволяю себе смут но надеяться на то, что страшные беды заточения, ссылки или смерти безвременной минуют меня… Но теперь, когда судьба моя не так страшно определена, тревога об Андрее с новой силой мучит мое сердце…

Господин Сигезбек рассказал о проповеди известного всем в Петербурге епископа Амвросия, того самого, который про износил приветственное слово новобрачным принцу и принцессе. Да не он ли и совершал обряд венчания? Не могу вспомнить. Однако теперь его слова о них вовсе не содержат прежних безудержных похвал; теперь он называет их «сидящими в гнезде орла российского ночными совами и нетопырями, мыслящими злое государству».

Угодно было Богу, чтобы я испытала сегодня самые радостные чувства. Вместо солдат с предписанием о моем аресте явился гость совершенно неожиданный и нежданный. Это иконописец Михаил Федотов. Я вышла в гостиную и приняла его, сидя в покойном кресле, где обыкновенно посиживает госпожа Сигезбек, занимаясь рукоделием, то есть со своим вечным вязанием. Федотов был в своем русском платье. Он показался мне испуганным, и лицо его осунулось и потемнело. Он рассказал, что был арестован и его допрашивали с пристрастием, требуя, чтобы он признал свое участие в заговоре, якобы устроенном мною и Андреем. Целью этого заговора называли убийство принцессы Елизаветы. Я спросила у него, что же он отвечал на допросе. Он поклонился мне и сказал, что отвечал правду, то есть раскрыл, зачем Андрей и я появлялись в его доме. Зачем? Для творения своей взаимной любви. Федотов сказал неуклюжим русским языком, хорошо еще, что не непристойными словами. Оказалось, его схватили по доносу Авдотьи Воронихиной. Она донесла на Андрея, на Федотова и на Григория Анисимова, которых знала как знакомцев Андрея и потому не любила. Впрочем, главный ее донос был, естественно, на меня. Я понимала, что всех допрашиваемых пытали, но сердце мое словно бы замерло, я не плакала… Я спросила Федотова, что говорил Андрей. Федотов отвечал, что во время очной ставки, когда их троих поочередно подымали на дыбу, Андрей молчал. Все это завершилось бы скверно: тюремным заключением, ссылкой, а то и смертной казнью. Если бы не Арина, жена Андрея, прибежавшая обвинить свою мать в ложном доносе, все трое арестованных погибли бы. После показаний Арины справедливость немедля была восстановлена. Авдотью, в свою очередь, схватили и пытали. Она со зналась в ложности своего доноса. Пытали и ее дочь, упрямо стоявшую на своем, то есть обвинявшую мать во лжи. Федотов сам видел, как мать и дочь плакали горько, подвергаемые пыткам. Обе взывали к своим мучителям, умоляли о пощаде, но друг на дружку не смотрели и не желали сказать друг дружке ни единого слова. Авдотью приговорили за ее ложный донос к наказанию плетьми, которому она и была подвергнута. После она не захотела возвратиться домой, и ее видели на Волковском кладбище, где она бродила в лохмотьях близ часовни. Это продолжалось очень недолго, несчастная замерзла и была обнаружена мертвой неподалеку от кладбищенских ворот. На похоронах ее присутствовало всего несколько человек, пытавшихся унять дочь, которая билась в рыданиях на гробе матери.

Андрея отпустили, равно как и Федотова и Анисимова.

– Здоров ли он? – спросила я.

Федотов ответил смущенно, что друг его здоров, но сильно запил, не выходит из дома и только требует от жены ежедневного приноса водки, самой крепкой, и жена покорно исполняет его требование.

Я дала Федотову денег и попросила, если это будет возможно, передать Андрею, что мои чувства никогда не изменятся. Федотов обещался, однако же не знал, когда увидит Андрея, который никого не хочет видеть, и даже Арина подает ему очередную бутыль водки, едва приоткрывая дверь и не смея показаться ему на глаза.

Трагическая эта история может вызвать слезы на глазах, но я была счастлива и радовалась тому, что Андрей жив и здоров. А в том, что он отойдет от запоя, я не сомневалась.

* * *

Теперь я пишу украдкой, чернила не в достаточном количестве, часть своих записей я прячу на теле под одеждой. Однако же стану излагать по порядку.

Приехали арестовывать меня – пять гвардейцев под командованием учтивого офицера. Мне позволили взять с собой том якобы проповедей пастора Гофмана, а также белье и несколько платьев. Я оделась тепло и была в теплых шерстяных чулках и сапогах. Я простилась с госпожой Дросте и госпожой Сигезбек. Все мы плакали. Господин Сигезбек, казавшийся мне совершенно растерянным, проводил меня до саней и повторял в растерянности только одно слово:

– …Courage… Courage…[104] – пытаясь ободрить меня.

Я обернулась из саней и видела, как поднялась на воздух его покрасневшая на морозе ладонь и он замахал мне вслед…

Я удивилась, когда приметила, что меня везут в Зимний дворец. Там провели меня в прежние покои великой княгини. Новая императрица сидела за столом, одетая в домашнюю робу. Перед нею разложены были какие-то бумаги, а также разбросаны были карты, то есть отнюдь не географические, но игральные. Кто знает, не раскладывала ли и она пресловутый «Mariage»…

Бывшая принцесса Елизавета тотчас объявила мне, что несмотря на мои явные и доказанные вины, она прощает меня. Впрочем, я не имела основания верить ее словам. Несколько раз она горячо убеждала великую княгиню в беседах наедине в своей бесспорной верности и преданности маленькому императору и даже клялась. Нет, я не была уверена, что избегну пыток. Но верите ли, странное чувство владело мною: мне все казалось, что я непременно должна пострадать, перенести некие мучения; без этого я сейчас не могла ощутить духовное единение с моим возлюбленным…

Императрица спросила, желаю ли я подписать присягу на верность ей. Это возможно было исполнить тотчас. Я взяла со стола перо и поставила свою подпись. Затем она сказала, что не желала бы разлучать меня с моей покровительницей, которая очень хотела бы видеть меня при своей особе. Поэтому меня должны были проводить с надлежащей охраной, чтобы я могла догнать семейство Брауншвейгского принца и далее следовать уже вместе с ними за пределы Российской империи в Германию, на родину принца. Сердце дрогнуло в груди. Я присела в придворном церемониальном поклоне.

Императрица позвонила в колокольчик, и в комнату во шли две незнакомые мне фрейлины и молодой человек в простом кафтане с большими гладкими пуговицами. Я знала, что это некий Николай Г., исполнявший должность секретаря принцессы Елизаветы, ныне императрицы. В их присутствии Ее императорское величество объявила, что должна допросить меня о некоторых важных предметах. Я подумала, что она будет спрашивать меня о мифическом заговоре… Я стояла с бьющимся сердцем и внушала себе два чувства, необычайно важных для меня сейчас: храбрость и безразличие к собственным страданиям, перспектива которых приблизилась вплотную ко мне… Императрица вдруг спросила, что за книгу я имею с собой. Охваченная безрассудством отчаяния, я отвечала, что это душеполезные проповеди, сочинение одного мудрого пастора. Она не стала тратить время на проверку моих слов и кивнула даже и добродушно. После чего вышла из-за стола и заговорила по-русски, расхаживая по комнате; голос ее звучал для меня бессердечно, и неуклюжесть русской речи еще усиливала это бессердечие.

– Известно есть, что по арестовании бывшаго герцога Курляндского блаженныя памяти Ея величества государыни императрицы Анны Иоанновны все алмазные вещи взяты принцессою Анною Брауншвейг-Люнебургскою. А ныне многих из них, яко то: жемчужной гарнитур на платье бывшей герцогини Курляндской и купленный у Рондовой жены алмаз, тако ж бывшей герцогини Курляндской золотой сервиз и многих присланных с персидским послом алмазных и золотых вещей не находится и прочаго. Но как ты всегда была при ней и для того о всем тебе о том не ведать нельзя, того ради имеешь объявить самую истинную правду, не утаивая ни для чего, куда что из того девалось. Кому как чрез тебя, так и чрез кого других что брано, тайно и явно? Сколько денег ты от нея, принцессы, из Соляной конторы, тако ж из других мест получила и куда их девала? Не переводила ль ты каких денег и в чужие края, сколько и чрез кого?

Я вспоминала лихорадочно подробности для ответа на эти вопросы, явственно показывающие мелочность нынешней императрицы. Меж тем она объявила последний пункт:

– В сем допросе объявить ты должна сущую правду. Яко в противном случае подвержена будешь Ея императорского величества высочайшему и правосудному гневу и живота лишена!..

Вот оно! Я едва сдерживала нервический смех. Лишиться жизни отнюдь не вследствие героического участия в некоем заговоре и не вследствие решительного отрицания прав узурпаторши на престол, но умереть из-за того, что я не смогу вспомнить, куда же в точности могли деваться жемчужные побрякушки!

Я начала, однако, отвечать с полной откровенностью на предложенные мне вопросы. Я вспомнила, что жемчужный гарнитур обычно находился в особой кладовой, под охраной камердинера Гранкина, в красном ларчике, запечатанном опойковым лоскутом. Алмаза, купленного у леди Рондо, я никогда не видела, в чем и призналась честно. Золотой сервиз бывшей герцогини Курляндской обычно хранился в зеленой комнате в большой шкатулке из слоновой кости, привезен ной персидским послом. Алмазы и золото, поднесенные персами, находились в желтой комнате и в кабинете принцессы. Также я показала, что получала деньги, но не знаю, были ли они из Соляной конторы, или еще откуда-нибудь. Ни в какие заграничные банки я денег не переводила. Я также сказала, что не знаю, куда девались украшения, подаренные мне принцессой, а не знаю, потому что покинула дом, где жила, ничего не успев захватить с собою; люди, находившиеся у меня в услужении, также ничего не брали; и если украшений и денег сейчас нет, стало быть, они взяты грабителями, когда указанный дом всеми был покинут…

Показания мои были записаны секретарем, и я поставила свою подпись. Императрица обратилась к секретарю и спросила, не найдено ли что из важных вещей в доме маляра Андрея Меркурьева и произведен ли обыск в доме доктора Сигезбека, и там не найдено ли что…

Секретарь почтительно ответил, что в доме маляра ничего найдено не было, а обыск в доме доктора Сигезбека произведен срочно, и также ничего не найдено…

Сердце готово было выскочить из груди. Я гнала прочь, прочь горестные мысли о страданиях близких, любимых мною людей…

Императрица в задумчивости постучала рассеянно кончиком пера по столешнице. Затем внезапно сказала мне, что удовлетворена моими ответами и не намеревается более задерживать меня. Я даже и не пыталась предполагать, где спрятала госпожа Сигезбек деньги и драгоценности, которые я ей отдала. Возможно, в оранжерее, в земле цветочных горшков или где-нибудь еще… В оранжерее, где столько раз я дышала дыханием моего возлюбленного… Теперь я желала одного, только одного: чтобы чета Сигезбек и Андрей никогда более не подвергались никаким преследованиям!..

Тотчас после этого допроса, достаточно странного, меня вновь усадили в сани и повезли в Красное Село. Я очень устала, все тело ломило, ведь я еще не вполне оправилась от своей болезненной простуды. Дремота одолевала меня, я то и дело впадала словно бы в забытье, но сильный холод не давал мне заснуть. Спустя около двух часов мучительной дороги сани догнал одинокий всадник, голова его была прикрыта башлыком, а мешковатый толстый кафтан подпоясан кожаным широким ремнем. Всадник сутулился и был слишком высок для своей лошади, ноги его в сапогах темных были вдеты в стремена, а колени высоко и неуклюже приподняты. Сыпал мелкий снег. Я узнала моего любимого в этом нелепом всаднике верхом на серой лошади. Сани ехали под охраной, которую вернее было бы назвать конвоем. Всадник подъехал совсем близко. Из-под темного войлочного башлыка глянули прямо на меня его глаза, прохладные, серые и будто глазурованные. Я не могла не видеть его отчаяния, но как странно! – выражалось оно не в глазах, не во взгляде, а в этом маленьком колючем подбородке, в губах запекшихся, в этих тонких, будто прорезанных складках, охвативших губы, кончики губ воспаленные… Конвойные солдаты погнали его прочь, крича грубо и выставляя ружья… Андрей и я смотрели друг на друга неотрывно не более нескольких минут… Затем он поворотил лошадь и медленно поехал назад, спина его в толстом кафтане согнулась мучительно, тяжко… Но все-таки мы видели друг друга…

Все это я пишу в Красном Селе, куда меня привезли вчера, поздним вечером. Мне отвели комнату, где уже поместилась Бина Менгден. Она обрадовалась моему приезду и стала говорить, что сама новая императрица предложила ей место фрейлины при своей особе, однако это не было бы достойно и честно, и потому лучше уехать в Германию, на родину принца. Глаза мои слипались, и все же я успела спросить, что сталось с Юлией. Бина отвечала, что ее сестру арестовали, а также их отца, их брата, и отца и сына Минихов. Юлию допрашивали, показывали ей орудия пытки, требовали от нее отчета опять же о драгоценных вещах и деньгах, принадлежавших принцессе или подаренных принцессой Юлии. Бедная Юлия пыталась доказать, что от дала большую часть ценностей, которые имела, своему жениху Линару, в долг, под расписку. Однако расписку эту не удалось отыскать. И лишь заступничество вице-канцлера Бестужева и восьми других членов Кабинета спасло Юлию от допроса с пристрастием.

Наутро я оделась без помощи горничной, потому что ника кой горничной не было. Я вышла в гостиную, меблированную чрезвычайно скромно. Принцесса Анна сидела за столом, не покрытым скатертью, и пила кофе, сервированный на простой деревянной столешнице. Увидев меня, она про сто-напросто выскочила из-за стола и, обняв меня крепко, целовала мои щеки и проливала слезы. Я тоже осмелилась поцеловать ее. В комнату вошла Бина. Я спросила, где же Юлия. Принцесса грустно ответила, что Юлия не будет сопровождать ее, потому что выслана неизвестно куда.

После кофепития принцесса увела меня в свой покойчик, неподалеку от детской и комнаты принца, усадила рядом с собою на жесткий диван и заговорила сбивчиво обо всем, что ей пришлось пережить в эти дни. Принцессе приказано было подписать присягу в верности новой императрице за себя и за детей. Я уже знала, что это такое. Теперь принцесса Анна униженно признала себя «рабою, верною, доброю и послушною своей истинной и природной государыне», то есть и сама принцесса, и ее маленькие дети полагались теперь российскими подданными, обязанными по закону навсегда оставаться в России. Если даже иностранцам выезд из России затруднен, то выехать российскому подданному просто-напросто невозможно, ежели императрица не даст на то своего особливого разрешения. Принцесса прошептала мне на ухо, что не надеется на выезд в Германию и даже опасается самого худшего для себя и для детей.

– Принц Людвиг уже выслан, я знаю. Возможно, она отдаст приказ о высылке Антона. Но что ожидает меня и детей! Маленький Иван – законный император, самим своим существованием он – живой укор для узурпаторши! Я в ужасе, я не могу открыть Антону свои опасения, он будет понапрасну страдать, оттого что не имеет ни малейшей возможности помочь своей жене и детям!..

Далее принцесса рассказала, как императрица самолично допросила ее, потребовав непременного отчета о двух золотых коробках, стоявших некогда на нахтише[105] в спальне герцога Курляндского и после его падения доставшихся принцессе.

– И что же вы, Ваше высочество?

– Нет, нет, не называй меня так! – испуганно прервала она меня. – Не называй, это запрещено. – И тотчас продолжила: – Что же мне оставалось, кроме покорности? Я отвечала, как простая горничная, что сама, своими руками, положила эти коробки в баул, где уже сложена была золотая посуда, также бывшая прежде в собственности Курляндского герцога. А где теперь этот баул вместе со всем золотом, я не знаю. Во всяком случае, у меня ничего этого нет, в чем Ее беззаконное величество легко может убедиться в любую минуту. Я в полной ее власти!..

Покамест новую императрицу занимали судьбы драгоценностей, несчастная принцесса мучилась куда более насущными и свойственными человечности заботами. Она сказала мне о генерал-аншефе Василии Федоровиче Салтыкове, который начальствует над конвойными, сопровождающими принца, принцессу, детей и свиту. Это человек вовсе не злой, но крайне опасливый. Принцесса едва не на коленях умоляла его просить о присылке из Петербурга самых необходимых вещей: детских пеленок, постельного белья, сорочек, рукавиц и башмаков. Наконец он отослал список и получил вскоре ответ с приказанием не посылать более подобных списков. В ответе также было сказано, что все необходимое отправлено в Ригу, куда велено проследовать всему семейству и свите.

– Я не имею права пойти в комнаты, где содержится Антон со своими слугами. Салтыков запретил мне это. Умоляю прислать другой берлин (берлин – разновидность дорожной кареты. (Прим. пер.)), в этом ехать нет возможности, ветром продувает насквозь и снегом заносит, и одеяла медвежьи ветхие и тонкие, словно кружево. Но я знаю, что все мои просьбы напрасны, ничего сделано не будет. Она хочет моей смерти!..

На мой взгляд, о многом говорит и увольнение служителей принца, прибывших вместе с ним из Брауншвейгского герцогства. Всем им выданы деньги на дорогу, а также и бумаги, дозволяющие выезд из России. Таким образом, принц лишился своего камердинера и лакеев. Мне кажется, подобная высылка слуг может говорить лишь о том, что самого принца намереваются задержать в России.

Конвой огромный, более трехсот человек. В нашем распоряжении две няньки, две кормилицы, прачка и три горничные. Все эти служительницы заняты лишь детьми, так что даже принцесса принуждена одеваться и раздеваться на ночь без помощи служанок. Врача нет, один лишь невежественный фельдшер в числе конвойных. Маленькая принцесса Екатерина хворает, но о лекарстве нечего и думать. Принцесса рыдает в детской. Принц мрачен. Он, в свою очередь, рассказал мне, как глубокой ночью во дворец ворвались гвардейцы Елизаветы, бросились в супружескую спальню, приказали грубо принцу и принцессе вставать и повели их, одетых наспех, вниз, в сани. Принцесса умоляла позволить ей увидеть детей, но ей не позволили. У принца отняли все золотые или серебряные вещи, даже ложки и вилки. Я невольно вздрогнула, узнав, что у него конфисковали книгу чертежей его знаменитого деда. Впрочем, оказалось, новую императрицу чертежи вовсе не интересовали, а интересовало то, что переплет был оправлен в серебро. Кормилиц с плачущими детьми на руках гнали по лестнице. Один из солдат толкнул кормилицу крохотной Екатерины в спину прикладом ружья. Та невольно выпустила из рук ребенка, завернутого в одеяльце. Принцесса рвалась к детям, но ее удерживали за локти двое гвардейцев. Увидев, как ее маленькая дочь упала на каменную ступеньку, принцесса вскрикнула истошно и лишилась чувств. В санях ее везли бесчувственную и очнулась она спустя несколько часов.

* * *

Мы поедем в Ригу, то есть нас повезут в Ригу. Это известно. Наконец-то появился врач, штаб-лекарь Манзе[106], но вряд ли его возможно подпускать к детям; кажется, единственным методом лечения, коему он следует неуклонно, давно уже сделалось кровопускание. Сегодня утром он хотел было пустить кровь служанке Наталье Абакумовой. Она завопила, будто ее резали, хотя он еще не успел взяться за ланцет. «Слово!»[107] – кричала она, – «Слово!». Надобно вам сказать, что означает это самое «Слово!», возглас, буквально парализующий всех, кто его слышит, включая и самого крикуна, в данном случае, крикунью, означает всего лишь возможность некоего важного доноса. Бедная Наталья – в болезни и горячке. Я сохранила присутствие духа среди общей растерянности и смело решилась указать помянутому Салтыкову на положение несчастной.

– Она бредит, – убеждала я его, – сама не понимает, что говорит.

Кажется, он прислушался к моим доводам. Это плотного сложения человек с круглощеким русским лицом, на котором явственно написаны сильный страх и смесь недоверия ко всему и ко всем и недалекого ума. В сущности, он – дальний родственник принцессы, ее бабушка Прасковия была урожденная Салтыкова.

В комнаты допущены местные женщины-простолюдинки для мытья полов. Они переговариваются между собой. Русские поражают меня своей подозрительностью и одновременно бесшабашностью. Эти женщины, выглядевшие такими перепуганными и настороженными, возили по дощатым полам тряпками, мохнатыми и косматыми, шумно передвигали лохани с места на место и успели наговорить множество совершенно крамольных речей. Застрельщицей выступила толстая белобрысая баба, похожая скорее на финку, нежели на русскую. И вот что она сказала:

– Не стало принца Ивана и после него государыню Лизавету посадили, а она станет за охотою ездить и все царство потеряет…

Тотчас заговорили наперебой, не опасаясь меня. Я наблюдала за ними и слышала далее следующее:

– Когда государыня-то ссаживала Антония Урлиха, так никто его не смел взять, а она послала любовника своего, поручика Жукова, он пришел, взял Антония за волосы, да и ударил об пол!

– Как бы ее самое кто за волосы не взял да не ударил!

– Ныне и в государыне-то правды нет: она наряжается в харю и гайкает. И она была сосватана, только замуж не пошла и села на царство, и ей было не владеть царством, а владеть было Антонию…

– Вот как ныне жестоко стало! Как была принцесса Анна на царстве, то в России порядки лучше нынешних были, а ныне все не так стало, как при ней было; слышно, что сын принцессы Анны, принц Иван, в российском государстве будет по-прежнему государем…

Я смутно припоминаю слова о безмолвии народа. Кто это сказал? Кажется, Мазарини?..[108] Уже не могу вспомнить, где я об этом прочла. И все же мне показалось, эти простолюдинки не боялись меня вовсе не вследствие своей глупости, а потому что понимали невозможность моего доноса на них. Им не откажешь в определенной тонкости ума.

* * *

Несчастной Наталье полегчало. Она, конечно же, не помнит, что говорила в бреду. Тем не менее ее взяли от нас и будут допрашивать. Какого вздора, вредного для нас всех, она наговорит при допросах, особенно если ее возьмутся пытать… Но не стану думать об этом. Незачем терзать себя размышлениями, совершенно бесполезными и пустопорожними.

Болезнь маленькой принцессы Екатерины мало-помалу проходит. Я напрасно сердилась на Салтыкова. Он добился разрешения задержать наш отъезд в Ригу до выздоровления маленькой принцессы. О Наталье ни слуху ни духу. Возможно, все обойдется. Но одно очевидно – нам ее более не вернут. И это худо, поскольку и без того служителей мало, а дела много.

Кажется, я начинаю понимать нашего тюремщика Салтыкова. Несомненно, он имеет и получает до чрезвычайности путаные и отменяющие одно другое предписания, большая часть их являются глубоко секретными и бестолковыми. Кроме того, он постоянно опасается, что чей-нибудь донос, чудовищный и нелепый, разом лишит его и чина, и должности, и имущества. Он вынужден лавировать, полагаться на собственные толкования приказов, и зачастую его поведение может представиться со стороны диковинным и не подчиненным никакой логике. К примеру, принцессе запрещено ходить на половину дома, занимаемую принцем, но мы, я и Бина, имеем такое право. Принц мрачен и раздражен. Он все еще живет иллюзиями. Кажется, он единственный из нас верит в отъезд за границу, в Германию.

Об Андрее стараюсь не думать вовсе. Я должна быть сильной. Возможно, я уже никогда не увижу моих родных и близких, моего любимого.

* * *

Мы в Риге. Мне следует очень экономно расходовать бумагу. Замок с башнями и обширными внутренними дворами. Надзор строг. Однако принц Людвиг получил разрешение навестить своего брата. Принц Людвиг направляется в Германию. Он успел рассказать брату о варварстве и тиранстве, творящихся в Петербурге. Аресты все еще следуют один за другим. Секретарь посольства Брауншвейгского герцогства застрелился после того, как ему угрожали кнутом на допросе. По-моему, принц уверен, что видится с братом в последний раз.

После отъезда принца Людвига Салтыков неожиданно сделался почти что либерален в своих распоряжениях. То есть он получил очередную порцию приказов, которые истолковал по-своему, на сей раз весьма гуманно. Принцу Антону и принцессе снова дозволено видеться и пользоваться общей спальней. Лето обещает быть теплым. Всем нам дозволено выходить во внутренний двор. Там повешены качели, и принцесса качается с удовольствием, вспоминая детство в Измайлове, во дворце бабушки. Втроем забавляемся игрой в кегли, то есть принц, я и Бина. Не понимаю, то ли принц все еще надеется, то ли делает вид, будто надеется, чтобы успокоить и ободрить принцессу. Сегодня вечером он вдруг заявил радостно, что велел Салтыкову доставить тупейные щипцы и намерен щегольски подвивать волосы. Принцесса посмотрела на него с презрением, он был смущен.

* * *

Невозможно запретить людям говорить между собой. Кто-то должен мыть полы, стирать белье, колоть дрова и топить плиту, чтобы готовить кушанье. Кто-то должен доставлять необходимую провизию. И уследить за всеми этими людьми нет никакой возможности. Поэтому нам известно о заговоре некоего Турчанинова в пользу императора Ивана. Заговорщиков арестовали, широко объявив, будто они арестованы за проступки против нравственности, за прелюбодеяния, в частности. По слухам, было еще несколько заговоров. В Петербурге происходят тайные казни. Говорят о казни доктора Азаретти. На площадях в Москве и Петербурге секут кнутом, режут языки…

Принцесса вновь ждет ребенка, и самочувствие ее крайне дурно. Она досадует на меня и Бину, говоря, что мы ни к чему не годны. Она написала рецепт, который и передала лекарю Манзе, но этот последний объявил, что не знает, о каком лекарстве идет речь. Ночью у принцессы начались боли. Принц бросился к некоему Костюрину, капитану-поручику, стоявшему в карауле. Костюрин отвечал, что возможно будет призвать повиальную бабку только после официального дозволения от Салтыкова. Принц смотрел на Костюрина, широко раскрыв глаза. Впервые в его жизни с ним обращались столь бесцеремонно и нагло. И никогда еще принц не был столь беспомощен. Бина расплакалась. Я была в бешенстве. Я вышла в коридор, схватилась за приклад ружья Костюрина и потребовала, чтобы он не медля дозволил мне идти к Салтыкову. В глубине души я не верила в успех моей решительности. Однако же, к моему удивлению, Костюрин пропустил меня. Я подбежала к двери комнаты, занимаемой Салтыковым, и принялась колотить в дверь кулаками. Он отворил мне, одетый в халат и в ночном колпаке на голове. Я быстро сказала ему, в чем дело. Он обещал исполнить мою просьбу. Я решительно сказала, что не оставлю его, покамест он при мне не отдаст распоряжения о призыве бабки. Он распорядился, но я не пошла в покои принцессы. Было страшнее для меня видеть ее женские страдания, нежели смотреть на грубого Костюрина. Бабка явилась, но ее приход не предотвратил несчастья, принцесса выкинула и теперь больна.

* * *

Нас переводят в крепость Дюнамюнде, в устье реки Даугавы.

* * *

Новые запреты. О выходе на двор нет и речи. Возможно лишь дышать свежим воздухом, раскрыв окно. Запрещено говорить по-немецки. Прислуги не хватает. Я стараюсь ни о чем, ни о чем не думать. К счастью, оказалась возможность вышивать по канве. Я сижу у окна за работой и вижу легкое движение моей руки – пальцы удерживают иголку, нитка тянется следом…

* * *

Принцесса вновь ждет ребенка. Она теперь совершенно далека от меня и предпочитает болтать с Биной о пустяках прежней (теперь уже такой давней!) придворной жизни. Я уже знаю, что мы не останемся в Дюнамюнде. Мне сказал об этом Салтыков. Он страдает болями в груди. Он пригласил меня в свою комнату – отобедать вдвоем. Я согласилась и пришла. Он почтительно хвалил мой ум и мою красоту. Наконец он с некоторым колебанием предложил мне сделаться его любовницей. Я спокойно отвечала, что это невозможно, однако не вследствие моего презрения к нему, а всего лишь оттого, что я просто-напросто не желаю становиться чьей бы то ни было любовницей. Я опустила глаза и смотрела на жаркое в тарелке. Я понимала, что он сейчас может попытаться наброситься на меня. Но он сказал только одно: как его огорчает мой отказ. Я подняла глаза и высказала ему мое самое почтительное к нему отношение. Он, в свою очередь, поблагодарил меня за то, что успокаиваю принца и принцессу. Мы расстались дружески. Вероятно, мои энергические действия при болезни принцессы и заставили его предположить, будто я имею на эту несчастную чету особое влияние.

* * *

Принцесса сделалась матерью здорового младенца. Это дочь. Для крещения был прислан нарочно священник, потому что священник, состоящий в крепости, не решался крестить новорожденную, у него дрожали руки. Отчего? Полагаю, он боится, что это будет поставлено ему в вину. И принимая в расчет самодурство русской власти, нельзя сказать, чтобы его страх и дрожь в руках не имели никакого основания. Новорожденная получила имя Елизавета. Прежде это было одним из имен принцессы Анны, но это ведь и имя нынешней императрицы. Таким образом принц и принцесса выражают ей свое почтение и показывают полное повиновение. А что им еще остается делать!

Принцесса очень слаба.

* * *

Мы должны быть благодарны лекарю Манзе, ходатайствовавшему о том, чтобы отложить отъезд из Дюнамюнде. Нас повезут в крепость Раненбург. Принцесса имеет две недели на то, чтобы оправиться от родов.

Снова будем собираться в дорогу. Кончится ли это когда-нибудь?

* * *

Пишу в Раненбурге украдкой и поспешно. Дорога сюда была ужасна. Я ехала в холодной карете вместе с принцессой и Биной. Принцессе не позволили ехать в одной карете с маленькими дочерьми. Елизавете, младшей, едва минуло шесть недель. Кормилица, прижав ее к груди, защищает младенца своим телом от холодного ветра. Принцесса в отчаянии плачет, и когда Бина попыталась сказать что-то утешительное, принцесса в раздражении оборвала ее и назвала дурой. Я молчу. Принцесса то и дело оглядывается, чтобы видеть карету, где везут ее дочерей.

На ночлег нас разместили в Печерском монастыре.

На другой день ветер несколько ослабел и дорога сделалась менее трагической.

Здесь, в Раненбурге, мы размещены в шести комнатах. Печи изразцовые, имеется и камин. Дверь, ведущая в наши помещения, завешена железной цепью. Мебель дубовая, сосновая и липовая. Салтыков говорит, что она принадлежала еще князю Меншикову, когда ему пришлось жить здесь. Совершенно неожиданно были присланы из Петербурга многие предметы, способствующие удобству житья: кресла, обитые бархатом, китайским атласом, камкой и шерстяной материей, дубовые; стулья, обитые сукном и кожей, а также и плетеные; хороший стол, складная кровать, дубовый шкаф, пологи для кроватей и обои. К моему великому удивлению, прислана также для принца и принцессы серебряная посуда, до того они пользовались оловянной.

Мы расстаемся с Салтыковым. Теперь нам представлен новый тюремщик, некий капитан Максим Вымдонский[109]. На прощанье Салтыков сказал мне, что я очень умна и он не позавидовал бы моему мужу. Я твердо решилась не вспоминать Андрея, да он и не муж мне, в том смысле, разумеется, какой вкладывает в это понятие Салтыков.

* * *

Мы вновь должны будем ехать. Вода в Раненбурге чрезвычайно скверная. Маленький принц Иван от этого страдает по носом. Принцесса уже несколько дней не встает с постели. Возможно предположить, что она снова беременна. Впрочем, я понимаю безысходное отчаяние, каковое снова и снова толкает ее и принца Антона в объятия друг друга. Они также хотят забыться. Но что же станется с несчастными детьми? Покамест было бы странно говорить об их характерах, но расти в заключении…

* * *

Новая дорога. Два берлина и четыре коляски. За ними – фуры, кибитки… Перед самым отъездом новая душераздирающая сцена. Отныне маленький Иван должен ехать совершенно отдельно от родителей под охраной майора Миллера и особой команды. Когда принцу и принцессе объявили об этом, сделались отчаянные рыдания. Все же принц собрался с силами настолько, что объявил о покорности его и его супруги воле Ее величества императрицы Елизаветы. Принцесса также пришла в себя, написала письмо Елизавете и умоляла передать это письмо непременно. Очень сомневаюсь в том, чтобы письмо было передано.

Спустя часа два пути принцесса внезапно осознала, что никогда больше не увидит своего сына. У нее начались судороги. Пришлось остановиться. Известный лекарь Манзе тотчас был призван. Легко догадаться о его действиях. Он пустил принцессе кровь. Мы не противились. Принцесса впала в беспамятство. Так было лучше для нее.

Нашему поезду запрещалось останавливаться в городах. Колеса экипажей увязали в бездонной грязи. А в самом скором времени подстерегали нас и снегопады, снежные заносы.

Наконец мы прибыли на место нового поселения, один Господь знает, временного или постоянного. Верьте мне, и то и другое ужасно в равной степени.

Но как странно человек создан! Меня лишили свободы и, быть может, навсегда, на всю жизнь. И что же я? Впервые поняла, как далеко меня увезли, в какой дали я очутилась. Как это описать? Снег, заснеженные пространства кажутся беспредельными. Не думается ни о чем мелочном, я не чувствую себя телесным и мыслящим существом; это чувство слияния с природой, величественной, окружившей меня со всех сторон, теснящей меня и словно бы уничтожающей, это чувство необыкновенно! Не могу описать. Я – снег, я – небо… Я на конец-то могу думать об Андрее. Ведь и он – это сейчас небо, снег, огромное пространство… Я пишу нечто парадоксальное. Спущусь на землю и расскажу, где я.

Река Северная Двина впадает в море, называемое Белым, но еще до впадения, верст за сто, образует своими рукавами несколько островов. На одном из них – город Холмогоры. С восточной стороны он прилегает к рукаву Двины, зовущемуся Курополкою, – по-русски звучит забавно. С остальных трех сторон город окружен обширными пространствами, покрытыми сейчас снегом. Это луга. Летом они будут роскошны. Но мы не увидим этого. Мы ничего уже не увидим. За ограду выходить не позволено. Мне кажется, я уже предчувствовала это, покамест мы ехали, и потому всматривалась из окошка берлина так жадно, до боли в глазах, которые наполнялись болезненно всей этой беспредельной заснеженностью… Вдоль лугов протекает река Оногра. По этим лугам идет в Холмогоры почтовая дорога. Она стелется ровно и гладко, прекрасный снежный путь. Снег, снег, снег… Болота, холмы, деревья малорослые – все в снегу, в снегу…

И город весь в снегу. Некрасивый бедный русский город, покрытый этим снегом прекрасным, будто нищий – царской мантией. Посредине тянется грязная кривая улица, прерываемая пустырями. Летом они, должно быть, зарастают травой в пол-человеческого роста. Сотни полторы домов, искривленных и почерневших от ветхости, виднеются в разных направлениях на двухверстном пространстве. Главное здание города – Спасо-Преображенский собор. Он о пяти главах, каменный. Колокольня в виде башни, в нижней своей части четырехугольная, а в верхней восьмиугольная; посредине ее вделаны железные часы с боем. Собор этот построен почти сто лет назад. (В 1685 году. (Прим. пер.))

Неподалеку от собора – каменный дом, где прежде имели жительство церковные иерархи. Теперь он отведен для житья несчастной семьи Брауншвейгского принца. Здесь буду жить и я, до самой смерти, должно быть. Я так спокойно об этом пишу. Двор обширный и обнесен высокой оградой, вокруг которой днем и ночью постоянно ходят часовые для того, чтобы никто не смел сюда приближаться. В верхнем этаже – комната с одним окном на двор и двумя дверями. Здесь гостиная устроена. Потолок сводчатый. Мебель состоит из дивана, стульев и двух столов. Над диваном – большая икона Божией Матери. Принцесса устраивается на диване с вязаньем в руках. Мы – я и Бина – на стульях за одним из столов. Я раскладываю пасьянс (о, где вы, времена «Mariage»!). Бина усердно припоминает всевозможные пустячные случаи из придворной жизни. Серьезные темы негласно воспрещены принцессой. То есть она, разумеется, не приказывала ничего подобного, но мы обе великолепно понимаем, что говорить следует лишь о пустяках. Принцесса Анна не вынесла бы выраженного в словах, громко произнесенных, напоминания о постигших ее несчастьях, из которых главнейшее – потеря сына.

Моя комната настолько невелика, что я готова назвать ее каморкой. Здесь умещаются: кровать под пологом, небольшой низенький комодец дубового дерева, стол, два стула, туалет с зеркалом в раме деревянной резной. Здесь я сейчас пишу.

Перед домом в ограде находится большой пруд. Принц Антон всячески утешает жену, также говоря ей разные пустяки и описывая, как летом возможно будет кататься на этом пруду в шлюпке. Близ пруда – каретный сарай. Летом принцу и принцессе позволят отъезжать в карете сажени на двести от дома. Впрочем, это еще не известно достоверно и, возможно, и не будет позволено. Одна команда караульных солдат помещается в особой казарме у входа в ограду, другая – в нижнем этаже дома. Кажется, обоим командам запрещено сноситься между собой.

* * *

Мы подчинены также Николаю Андреевичу Корфу[110]. Ему принцесса и ее новорожденный сын обязаны тем, что остались в живых. Беременность принцессы подходила к концу, а из Петербурга не было никаких распоряжений. Николай Андреевич на свой страх и риск отправился в большой город Архангельск и привез оттуда повивальную бабку Анну Марию Ренард и кормилицу Христину Крон, жену бочара. Младенец окрещен иеромонахом Илларионом и получил имя Петра. Христина уверяет, будто монах принужден был подписать клятвенное заверение в том, что никому и никогда не станет говорить об этих крестинах. Такие же бумаги пришлось подписать и бабке и самой Христине. Она – спокойная, доброжелательная, хотя и невежественная женщина. У нее пятеро детей, и она очень боится, что ее не отпустят отсюда. Я как могу заверяю ее в честности Николая Андреевича. Долго ли он пробудет здесь? Порою я – от скуки и с тоски – принимаюсь воображать себя его женой. Он говорит со мною очень учтиво. Но я знаю отчего-то, что не изменю Андрею. Отчего не изменю? И отчего знаю? Бог весть!

* * *

Николай Андреевич получил дозволение возвратиться в Петербург. Я все представляю себе его глаза: внимательные, насмешливые, чуть прищуренные и, в сущности, добрые. Перед своим отъездом он снова успокоил Христину, сказав, что ее непременно отпустят назад в Архангельск. Он говорил со мной в гостиной, и разумеется, мне было приятно его общество. Мне кажется, он сожалеет искренне о моей горестной и нелепой судьбе. Он сказал мне, что принц и его семейство, а также я и Бина останемся в Холмогорах, и это еще не самое худшее. Также он открыл мне, что здесь в доме содержится принц Иван, однако точное местонахождение ребенка Николай Андреевич не открыл мне. Я благодарна ему за его доверительное отношение ко мне. Но не знаю, хорошо ли он поступил, когда показал мне письменное распоряжение императрицы на случай смерти принцессы. Я ужаснулась. Впрочем, ужас мой, и я сама это заметила тотчас, явился уже каким-то привычным для меня и унылым. Однако вот что сказано в бумаге:

«Ежели по воле Божией случится иногда из известных персон кому смерть, особливо же принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа во спирт, тотчас то мертвое тело к нам прислать с нарочным офицером, а с прочими чинить по тому ж, токмо сюда не присылать, а доносить нам и ожидать указу; и сие содержать в крепком секрете, чтоб о том никто другие не ведали…»

Но и этим откровения Николая Андреевича мне – увы! – не ограничились. Он рассказал мне подробности занятий новой императрицы, которые, впрочем (и подробности, и сами занятия), не оказались новостью для меня. Перед его отъездом из Петербурга ему наказано было допросить принцессу, меня и Бину вновь о драгоценностях, конфискованных после ареста Бирона. Причем обо мне сделана была особая приписка, собственной Ее величества рукой, следующая: «А ежели она запираться станет, то скажи, что я принуждена буду малера разыскивать, то ежели ей его жаль, то б она его до такого мучения не допустила».

Прочитав это, я невольно приложила руку ладонью к груди. Николай Андреевич поспешил мне сказать, что в пути догнал его курьер с предписанием, отменявшим предыдущее, поскольку искомая часть драгоценных украшений сыскалась в бывших покоях принцессы.

Ясное и грубое напоминание об Андрее словно бы ударило меня болезненно, больно в грудь, в сердце. Я сознавала его беззащитность, слезы невольные полились из глаз, я закрыла лицо ладонями.

Николай Андреевич сказал мягко, что очень сожалеет о моей несчастной судьбе. Вероятно, желая отвлечь и утешить меня, он заговорил о собственных трудностях жизни. Разумеется, ничто так не утешает, как зрелище или описание чужих горестей. Кого угодно, только не меня! Он говорил о дальнем пути возвращения в Санкт-Петербург, предстоящем ему; о своей жене, оставшейся при его отъезде с неуплаченными долгами и едва ли не в нищете. Лишь ходатайства нового вице-канцлера Воронцова и графа Разумовского, к которым Николай Андреевич рискнул обратиться, чтобы эти важные персоны ходатайствовали за него перед императрицей; и вот лишь эти ходатайства сделали так, что Ее новейшее величество пожаловала Корфу денежные суммы и деревни с крестьянами… Я, разумеется, знала, что он женат, и понимала, что для человека вполне естественно прежде всего полагать именно свои несчастья самыми значимыми; и тем не менее, что могут значить денежные недостатки его семейства в сравнении с моим заточением, вечным, должно быть…

Мы простились дружески. Я даже благодарна ему за то, что в последнем разговоре он показал некоторую мелочность; ежели бы он утвердился накрепко в своих возвышенных чувствах чести и добросердечия, мне было бы мучительно расставание с подобным человеком. Однако же я полагаю, он разочаровал меня вовсе не нарочно, то есть не для того, чтобы мне было легче расстаться с ним. Это была бы слишком тонкая игра…

* * *

Мы теперь в ведении майора Гурьева и капитан-поручика Вымдонского. Христина Крон отпущена домой в Архангельск, ей выдано денежное вознаграждение за ее труд кормилицы. Я стою у окошка в гостиной и бегу, лечу взглядом в это бескрайнее северное пространство. Я вспомнила одно мгновение, когда меня увозили из Петербурга… Кажется, сани внезапно убыстрили ход, и вдруг все мое существо охвачено было восторгом; то был восторг внезапного – озарением! – сознания полной определенности своей жизни, полет моей души в такт бегу саней и навстречу мукам и ужасам этой моей новой, четкой и страшно определившейся жизни, вызвал мгновенный, словно припадок, восторг…

После того, что открыл мне о действиях в случае возможной смерти принцессы Корф, я часто бываю охвачена ощущением жути, когда смотрю на нее. Она вдруг ясно, этой ясностью почти болезненного видения, представляется мне анатомированной и заключенной в спирт… Видение это полно жути и в то же время содрогается перед внутренним моим взором арабесками зловещего комизма…

* * *

Майор Миллер, один из наших стражей, находится здесь с женой, которой, естественно, запрещено вступать в общение с узниками. Караульные солдаты на дворе говорят о ней, будто она постоянно плачет. Но удивительны ли подобные приступы меланхолии? Бедная, она, в сущности, тоже является заключенной.

Разговоры караульных, частью улавливаемые мной, бывают крайне любопытны. Сочная, грубая и яркая речь, изобилующая непристойностями, представляет определенное очарование слуху. Кроме того, я, пожалуй, и не подозревала прежде, насколько в России ненавидят правящую династию. Великого Петра ненавидят за его «немецкое платье», как они это называют, а еще более – за введение регулярной армии и в особенности – за строительство флота. Обычное его прозвание в подобных разговорах черни: «поганец». Внук его, правивший недолго император Петр II, сын несчастного принца Алексея и принцессы Шарлотты, называется не иначе как «немкин сын» и за то презирается, то есть за свое происхождение по материнской линии. Старший брат Великого Петра, Иван Алексеевич, изображается слабоумным дураком. Отцу Петра и Ивана не могут простить его второго брака и зовут не иначе как «блядуном». Что же касается до первого в этой династии, царя Михаила Федоровича, то его однозначно полагают узурпатором. Твердят, что захватить престол помогли ему так называемые «казаки», вольные поселенцы на реке Дон. Разумеется, обещано было утвердить их вольность в соответственных документах, и, разумеется, это не было исполнено, за каковое неисполнение правящую династию честят еще и лживой. Всех жен отца и деда Великого Петра называют худородными. Но особенно достается женщинам-правительницам. Невозможно повторить ругательства, произносимые о женах Великого Петра. Обеих их порицают за блуд, а Екатерину, мать нынешней императрицы, еще и за то, что она правила, уже лишившись мужа. Отвращение простолюдинов к женскому правлению также трудно описать. Они возмущаются тем, что их принуждают присягать на верность женщинам-императрицам. «Волос у бабы долог, да ум короток!» – восклицают они. Или еще: «Бабе городами не владеть!» Об Анне Иоанновне говорится: «Анютка-поганка». Императрицу Екатерину и ее дочь Елизавету именуют не иначе как «блядь» и «сука», а Елизавету к тому же и «выблядком», поскольку мать прижила ее, равно как и ее старшую сестру, до венчания с государем…

О предшествующей династии так называемых Рюриковичей[111] простолюдины мало помнят. Однако они с восхищением толкуют о суровости одного из правителей этой династии, некоего Ивана, а также сожалеют последнего из Рюриковичей на московском троне – Василия Шуйского. Говорят также о сыне Ивана, Дмитрии[112], но весьма путано. Я забыла упомянуть о брани в адрес царевны Софьи, старшей сестры Великого Петра, и Федора[113], его старшего брата, недолго правившего. Софью обвиняют в блядстве и властолюбии, а Федора – в том, что он женился на «полячке», то есть на девушке из польского семейства неких Грушевских, давно, впрочем, к тому времени принявших православие – греко-восточную ортодоксию…

О принцессе Анне и принце Антоне я покамест не расслышала ничего дурного. Думаю, на то имеются причины. И первая то, что принцесса все же не провозгласила себя императрицей, а правила вследствие крайнего малолетства сына. Второе: ее статус «мужней жены» и к тому же супруги храброго воина, все это в России важно. И наконец третье, и, пожалуй, самое важное: нынешнее положение принцессы, ее мужа и детей как узников. Потому что в России даже самый страшный преступник, едва он заключен в тюрьму, закован в кандалы, тотчас в глазах народа является несчастным, достойным всяческого сожаления и помощи. Когда такого преступника ведут по улице или вблизи деревни, женщины из простого народа сбегаются и спешат одарить его хлебом, печеными яйцами, мелкими деньгами… Кроме всего прочего, в представлении русских наследовать должен непременно старший, однако старший не семейства, а рода. То есть по смерти отца наследует не старший его сын, а младший брат, затем другой брат. И лишь когда перемрут все братья, дойдет очередь и до старшего сына старшего из них. Сыновья царя Алексея давно уж все умерли. Вероятно, согласно этому народному праву, очень, разумеется, путанному, Елизавета, дочь младшего брата, имеет менее прав на престол, нежели принцесса Анна, внучка старшего. Сам черт ногу сломит в этих хитросплетениях. Неупорядоченность русского престолонаследия принесет (я в этом уверена) еще многие беды России… Впрочем, я уже обо всем этом рассуждала. Боже! Какая тоска.

* * *

Лекарь Манзе пустил принцессе кровь из руки. Она вновь беременна. Манзе громко жаловался на ланцеты плохого качества. В России все опасаются жаловаться на что-либо во весь голос, но в какой-то момент внезапно отбрасывают свой страх и принимаются вопить. Тот же Манзе сказал принцу Антону, что из Петербурга присланы лекарские инструменты, но отнюдь не те, что потребны для лечебных процедур, а вовсе иные – для анатомирования мертвых тел!

Принцесса в гостиной за пяльцами, в капоте и с платком на волосах. Последнее время она много времени проводит со мной. Принц Антон вчера вечером выговаривал ей по-немецки за то, что она в свое время не предупреждала и не уведомляла его о многих событиях и случаях, мелких, по ее мнению. Он полагает, что своевременный арест принцессы Елизаветы предотвратил бы узурпацию власти. Весьма вероятно! Однако время не повернешь вспять, и потому стоит ли терзать понапрасну принцессу… И не он, а я осмелилась обратиться к майору Гурьеву, настаивая на том, чтобы к родам принцессы заранее были приготовлены бабка и кормилица. Он отвечал мне с досадой, что уже отписано в Кабинет, но никакого ответа не получено. Я решилась спорить с ним и приводила в пример поведение в подобном случае барона Корфа, по приказанию которого привезли бабку и кормилицу. Я стояла твердо на своем и заверяла Гурьева казуистически, что в данном случае прецедент равносилен уже правилу, что должно было означать доставление Гурьевым бабки и кормилицы, поскольку в подобном же случае налицо было поведение Корфа. И то ли он внял моим решительным просьбам, то ли опасался для себя дурных служебных последствий, если он не наймет бабку и кормилицу, однако обе они уже здесь. Бабка, все та же госпожа Ренард, опытная мастерица своего дела. Принцесса, уже знакомая с ее искусством, встретила ее даже радостно, как добрую приятельницу. Кормилица взята из архангелогородского гарнизона, ее зовут Татьяной Никитиной. Это совсем еще молодая женщина, довольно привлекательная, насколько может быть привлекательна простолюдинка. Она также и кокетлива и уже поглядывает на караульных солдат. О муже своем она явно не скучает. Однако сказала, что его зовут Евдокимом Шаноновым, он солдат Устюжского полка. Она также не скучает и о своей новорожденной дочери, оставшейся на попечении родственниц. Она много смеется, показывая недурные зубы, и говорит, что муж бил ее, а теперь некому ее бить…

Принцесса вдруг спросила, похожа ли она на свою тетку, императрицу Анну Ивановну, которую мне случалось видеть одетой по-домашнему. Я отвечала, что принцесса более хрупка и черты ее лица гораздо тоньше, но сходство все же есть – в частности, в темных волосах и глазах. Принцесса слабо вздохнула. Она выглядит утомленной и болезненной. Я испытываю искреннюю жалость к ней. Она сказала, что Татьяна простодушно мечтает о двадцати пяти рублях, которые должна получить по откормлении младенца, покамест еще только долженствующего родиться. Также мечту архангелогородской русской красавицы составляет платье, каковое ей должны сделать в самом скором времени, то есть когда она приступит к исполнению своих обязанностей. От будущего платья кормилицы мы неприметно перешли в разговоре к нашей одежде. У принцессы все уже начинает ветшать; осталось два атласных корсета, два гризетовых шлафора, несколько исподних юбок и несколько верхних, обшитых лентами и с ленточными же завязками. Кафтаны принца, сшитые из английского сукна, также обветшали. Он особенно нуждается в шелковых верхних и бумажных и нитяных нижних чулках. Под диктовку принцессы я недавно составила список самого необходимого. Прежде всего для нижних юбок принцессы требуется черная материя гризетовая и черная китайка на подпушку, затем нужны: белая фланель и белая бумазея, шелк, голландские и русские нитки. Принцу нужны перчатки и голубой шелк на казакин. Детям – голландское полотно, брусничная камка, пух для постелей, особое тонкое полотно для белья, шелковые и бумажные чулки. Мне также необходима черная парча для юбок. Этот список я подала Гурьеву; он, разумеется, пошлет написанное мною в Петербург; и когда все будет получено и будет ли, Бог весть!..

От насущных вопросов о платье мы переходим к пропитанию, и я жалуюсь на копченую говядину, которая мне представляется на вкус дурною. Но пиво и свежепросольная осетрина не так плохи. При доставке провизии здесь в обычае большие кражи, и потому случается, что не бывает сахара – положить в кофе…

Еще в прошлом году мне порою хотелось доверительного, искреннего и целительного слова сочувствия. Но ждать подобного слова мне было не от кого. Я не могла сблизиться с Биной, а принцесса замкнулась в своем горе. Теперь мое желание сочувственного слова давным-давно изошло, истаяло, исчезло. Теперь мне даже и подумать неприятно, что я могу кому бы то ни было довериться, открыться; я ни с кем не хотела бы говорить об Андрее, о Карлхене, о тетушке Адеркас и доброй чете Сигезбек…

* * *

27 февраля принцесса родила третьего сына, окрещенного соответственно по православному обряду и получившего имя Алексей. Принцесса крайне слаба.

* * *

Ныне 10 марта. Все прошедшие дни я не имела возможности писать. Выздоровление принцессы происходило чрезвычайно медленно. Все же она понемногу начала приходить в себя и уже решалась садиться в постели и сидеть, опираясь на подушки. Однако 5 марта, совершенно неожиданно для всех нас и для нее самой, принцесса занемогла горячкой. Спустя час она лежала бесчувственная, в страшном жару, изредка слабо перекатывая голову на подушке. Она не успела проститься с мужем и детьми. Монах Иларион Попов, исправляющий в домашней (домовой) церкви принцессы должность священника, произвел подобающие предсмертные обряды; он не успел исповедывать принцессу, и я не знаю, в какой степени обряды, совершенные им, заменяли исповедь. Спустя два дня, седьмого числа, принцесса скончалась, так и не очнувшись более.

Дети ее слишком малы для того, чтобы понимать это ужасное горе. Принц Антон, рыдая у ее изголовья, обратил вдруг лицо в мою сторону и сказал, что смерть явилась для его супруги Анны подлинным избавлением от несчастной жизни.

Может показаться странным, но я в первые часы не испытывала горя, не могла плакать. На меня нашло какое-то отупение. Я смотрела на мертвое тело, лежавшее на постели; я знала, что принцесса мертва, но я этого не чувствовала, поскольку между знанием и чувствованием, несомненно, существует различие. Вскоре тело было унесено и Манзе должен был анатомировать его и заключить в спирт, приготовив таким образом к отправке в Санкт-Петербург. Там принцесса будет погребена, вероятнее всего, в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры, близ погребения своей матери. И лишь по унесении мертвого тела я расплакалась, почувствовав наконец-то, что потеряла свою долголетнюю и милую подругу.

* * *

Принц Антон внезапно получил письмо от императрицы Елизаветы, соболезнующее ему в его горе, и даже ласковое. Впрочем, эта ласковость не мешает Ее величеству настоятельно требовать от принца подробного описания случившегося. Я имела возможность переписать это послание. Вот оно:

«Светлейший принц! Уведомились Мы нашей лейб-гвардии от Майора Гурьева, что принцесса ваша супруга волею Божиею скончалась, о чем Мы сожалеем, но понеже в репорте онаго Майора Гурьева к нам не написано потребных обстоятельств онаго печального случая, может быть, за тем, что ему невозможно всегда при ней быть, а ваша светлость неотлучно при том были, того для требуем от вашей светлости обстоятельнаго о том известия, какою болезнью принцесса супруга ваша скончалась. Которое, сами изволите, написав прислать к нам. Елисавет».

Принц хотел было писать, исполняя приказание, но Гурьев предупредил его, что писать о родах принцессы и о рождении ребенка не следует. Позволялось только описать приключившуюся горячку. Таким образом, письмо принца, писанное по-немецки, не говорило, в сущности, ни о чем из того, что произошло с его женой. Он почтительно препоручал себя с детьми в милость Ее величества. Я не понимаю, что же все-таки нужно было этой женщине, то есть я подразумеваю императрицу… Во всяком случае, смерть двоюродной племянницы должна скорее обрадовать императрицу, нежели огорчить. Поскольку теперь семейство принца и принцессы Брауншвейгских более не увеличится. Несомненно, Елизавета все же чувствует себя узурпатором на троне, и потому само существование детей принцессы Брауншвейгской беспокоит Ее величество. Мало того, что это прямые потомки старшего брата Великого Петра, но они все к тому же – вероятные претенденты на российский трон, а один из них – император, свергнутый нынешней императрицей изменнически и беззаконно, и сама в себе она это знает. Где находится несчастный Иван Антонович, никто не говорит. Впрочем, бойкая Татьяна, кормилица новорожденного принца Алексея, уверяет, будто мальчик-император содержится в доме Миллера. Кажется, она уже успела войти с офицером Писаревым в отношения более чем дружеские.

* * *

Теперь, когда принцессы нет с нами, все мы, узники, остро чувствуем ее отсутствие. По заведенному ею порядку я и Бина продолжаем являться в гостиную и сидеть здесь за пяльцами. Порою мне чудится, будто душа покойницы витает в этой комнате. Совершенно такие же мысли и чувства и у Бины. Сегодня, часа в два пополудни, она внезапно вскрикнула. И когда я спросила, что случилось, она отвечала дрожащим голосом, что ощутила странное, совершенно воздушное прикосновение к своей руке. Я с досадой запретила ей говорить подобное. Лелеять, пестовать в себе подобные чувства, желать некоего общения с душами мертвых – это, на мой взгляд, вернейшая дорога к возбуждению нервов, а затем и к сумасшествию. Бина назвала меня бесчувственной и заявила, что вовсе не обязана подчиняться моим приказаниям. Я, в свою очередь, сказала, что мне неприятно ее общество. Кажется, наши посиделки в гостиной прекратятся.

Однако, назвав меня бесчувственной, она, конечно же, не права. Я часто вспоминаю принцессу Анну, причем воспоминания эти приходят невольно. И, разумеется, теперь мне кажется исполненным особого смысла кое-что происходившее с нею незадолго до ее последних родов. Однажды она укололась иголкой для вышивания и, увидев кровь, проступившую на подушечке пальца, побледнела и сильно вздрогнула. А когда ее несчастная последняя беременность была еще в самом начале, она как-то вечером вышла в гостиную, убрав голову a la fontanges[114] по старинной моде, и подошла слишком близко к свече. Я подбежала и загасила огонь, иначе принцесса сожгла бы не только головной убор, но и волосы. А незадолго до дня родов она вдруг вспомнила себя четырехлетней, в Измайлове; в коротеньком ночном капотце, выставляя голенькие ручки и ножки, она играла и каталась на разостланном на полу тюфяке в спальне бабушки Прасковии Феодоровны; мекленбургский капитан Бергер вошел в спальню вдовствующей царицы, провожая графа Бонде и Берхгольца, желавших откланяться; Аннушка детски завизжала и отползла по тюфяку в угол комнаты…

Я полагаю, и Манзе сыграл свою роль в безвременной смерти принцессы. Эти кровопускания, которые он воображает единственным действенным методом лечения всех болезней, не могли не сказаться на здоровье женщины, изнуренной частыми родами и мучительными мыслями о судьбе исчезнувшего сына…

Красное бархатное кресло с бахромою, где она любила сидеть, принц велел поставить в своей спальне. Когда принесли зеленые камчатные пологи, сделанные для их супружеской кровати по настоянию принцессы, принц Антон снова плакал.

Принц, равно как и я и Бина, и обе кормилицы бывшие, а ныне няньки принцесс Екатерины и Елизаветы, лишен духовного утешения. Лютеранского пастора здесь нет, и все мы уже долгое время не имели исповеди и святых таин. Православная домовая церковь предназначена лишь для русской прислуги и для малолетних детей принца и принцессы. Все наши просьбы и мольбы о присылке пастора остаются безответными.

* * *

Играю в шахматы с принцем Антоном, играющим очень недурно. Возможности этого невинного развлечения не так-то легко было добиться. Принц Антон сказал о своем желании развлечься шахматами майору Гурьеву, тот, надо от дать ему справедливость, немедля написал в Петербург императрице, просил разрешения отдать принцу для игры свои шахматы: «…отдал бы ему свои, но не весьма хорошие, если это не противно Вашему императорскому величеству». Бина мрачна, является в гостиную и расхаживает по комнате, сложив руки под грудью.

* * *

Обе кормилицы бывшие – принцессы Екатерины и принцессы Елизаветы – носят имя «Анна». Обе имеют дочерей и не так давно произвели на свет и сыновей. Татьяна Никитина, оставшаяся при маленьких принцах и принцессах в качестве няньки, после того как выкормила принца Алексея, весела по-прежнему; ее звонкий хохот, сочная русская болтовня и нрав, добрый, в сущности, очень развлекают меня. В прошлом месяце она также родила сына. Отец этого ребенка – поручик Писарев. Наш тюремщик Вымдонский произвел расследование, то есть допросил грубо Татьяну, от кого она родила ребенка. В результате произведенного расследования Писарев переведен из Холмогор в город Тобольск. Татьяна бурно рыдает, но я полагаю, скоро утешится и сыщет, кем заменить разлученного с нею любовника.

* * *

Вымдонский и Миллер предприняли следствие о покражах. Писарев донес из Тобольска о Вымдонском, что сей замечательный борец с воровством сам крал куда более всех, объясняя свое безудержное воровство – в особенности съестных припасов – отсутствием у него поместий. Многие слыхали, как он говорил: «Где же мне, братцы, взять, у меня здесь деревень-то нет!» Стало быть, где-то у него поместья имелись…

Возможно сказать, что происходит истинная борьба, полная интриг и взаимных обвинений. И вот вам итог: Писарев побежден, переведен и на место его прислан некто Зыбин, тотчас сделавшийся верным клевретом Вымдонского. Майор Миллер уже имеет чин полковника. После трагических родов принцессы лекарь Манзе был заменен природным русским, Никитой Ножевщиковым, человеком довольно приличной внешности; он учился у Блументроста, медика, лечившего еще Великого Петра. По рекомендации Блументроста Ножевщиков провел три года в Париже, обучаясь медицине. Он знает французский язык и читает французские книги. Черт его дернул выказать свою ученость в разговоре с невежественным Вымдонским, теперь тот просто-напросто ненавидит лекаря. Я стараюсь избегать Ножевщикова, и легко догадаться, почему. Некоторые обстоятельства его жизни и разговоры напоминают мне об Андрее, хотя единственное, в чем они сходны, это учение за границей и некоторая образованность на европейский лад. А я не хочу думать об Андрее и не хочу смотреться в зеркало. И поверьте, это не безумие. Отчего надобно полагать безумием мое нежелание видеть, как я год от года стареюсь…

Миллер – таинственная фигура, это ясно. Я размышляю об этом и пытаюсь понять, что же за этим кроется. Но все мои сложные умственные построения разбиваются, словно яйцо о стенку деревянную, о сплетни, передаваемые Татьяной, и скорее всего представляющие собой некую истину. Она уверяет, что в доме Миллера содержится маленький император Иван Антонович. Она имела глупость сказать об этом открыто принцу Антону, который затопал на нее ногами и зажал уши ладонями. Она при виде столь неожиданной вспышки гнева испугалась и убежала. Вольно же ей походя причинять боль несчастному отцу, насильственно лишенному сына. Впрочем, что она может понимать! Муж ее приехал и просил отпустить ее, но ему отказали, поскольку она крайне необходима при уходе за малолетними принцами и принцессами.

* * *

Наши новости никогда не бывают и не могут быть веселы. Зарезался солдат, а в прошлом месяце повесился конюх. В сущности, наши тюремщики – такие же узники, как и мы, не имеющие возможности покинуть это гиблое место. Солдаты и офицеры имеют, впрочем, право в свободное от служебных обязанностей время отправляться в город. Разумеется, они тотчас являются в кабак и напиваются до безумия, после чего шатаются по улочкам Холмогор, заснеженным или раскисшим от грязи. Совсем скоро все эти солдаты и офицеры сделались грозою города. Слишком часто они избивают до полусмерти и даже убивают местных жителей, насилуют женщин и вламываются в дома для грабежа. Жалобы якобы расследуются, что, однако, не приводит к должным результатам.

* * *

Татьяна наконец-то отпущена вместе со своим незаконнорожденным сыном от Писарева. За ней приехал ее муж Евдоким. В окно своей каморки я видела, как она поклонилась ему в ноги, а он, обхватив жену за плечи, поднял ее. Затем он взял на руки ее ребенка и все они пошли со двора. Это зрелище показалось мне трогательным, и, отойдя от окошка, я отирала платком увлажнившиеся слезами глаза.

* * *

Перечитывая порою мои записки, я преодолеваю мучительное чувство одиночества. Я удивляюсь себе прежней. Многое я успела позабыть, и мне странно читать, будто я писала не о себе, а о ком-то другом, о какой-то совсем другой девушке.

Последнее время я обращаю внимание на Бину, ведь она одинока значительно более, нежели я. Сегодня я вошла в ее комнату и увидела, как она стоит против окошка, одетая в красное шелковое платье. Я вошла, постучавшись и услышав ее ответ на мой стук. Однако же она не обернулась ко мне. Я подумала, что она смотрит на что-то важное или интересное, хотя не могла понять, на что же здесь возможно глядеть. Я также приблизилась к этому окну и тотчас увидела на лугу Ножевщикова, который стоял на коленях, то прикладывая руки к груди, то опуская. Теперь не так трудно было догадаться, в чем суть дела. Приметив меня, лекарь тотчас поспешил прочь.

Я была поражена поведением Бины. Ясно было, что она теперь погибнет. Она медленно отошла от окна и прошлась по комнате из угла в угол; при малых размерах комнаты это было все равно что ходить по клетке. Я уже давно отдалилась от нее и теперь заговорила с ней как с лицом совершенно мне посторонним.

– Бина! – сказала я. – Что с вами? Что вы делаете? Очнитесь!

Я подошла к ней вплотную и заглянула ей в глаза. Испугавшись, я отпрянула и выбежала в коридор. Глаза Бины показались мне совершенно без выражения, безумными, будто она смотрела вовнутрь своей души и уже ничего не видела.

Я решилась сказать о болезненном состоянии Бины принцу Антону. Он устало и равнодушно отвечал мне, что ежели случится нечто дурное, то пусть об этом тревожатся наши тюремщики:

– Отчего я должен тревожиться об этой женщине? Она не дитя. Я не призывал ее сюда. С меня довольно тревог о моих детях…

Принц Антон очень располнел, у него дурные зубы, и он страдает подагрическими болями; впрочем, эта его болезнь, кажется, еще в самом своем начале. Анна, бывшая некогда кормилицей принцессы Елизаветы, говорила Татьяне, будто принц Антон является отцом ее, Анны, ребенка, мальчика по имени Захар. Татьяна также утверждала, будто не обделена вниманием принца. Возможно, эти сплетни правдивы, но кто осмелится осудить всех этих несчастных людей!

* * *

Новости из Холмогор, где продолжают куролесить наши тюремщики, то есть солдаты и офицеры. Конный солдат наехал на девочку, страшно искалечив ее. То, что он был пьян, ясно как белый день. Сержант и офицер не поладили с попом, выволокли его из алтаря церкви и избили до бесчувствия. Капрал проломил голову солдату. И проч., и проч.

И еще одна новость, самая последняя: ограблена церковь, назначенная для узников. Украдена церковная утварь с жемчугом. Только не воображайте, будто ведется расследование. Вернее всего, Вымдонский причастен к этой краже. Что же относится до нас, лютеран, то мы по-прежнему остаемся без духовного утешения и уже и не надеемся на исправление этого положения.

* * *

Драка между солдатами. Не понимаю, зачем я обо всем этом пишу. Мне следовало бы расходовать бумагу более экономно. Все видят, что Бина в ожидании ребенка. Мне кажется, она совершенно повредилась в уме. Обе Анны заботятся о ней как могут. Мне эта история отвратительна. Но делить свое негодование мне – увы! – не с кем! Принц занят подросшими детьми и много времени проводит с ними. Кушанье мне приносят в мою комнату. Иногда мне удается посмотреть на свое одиночество как бы со стороны, и я готова содрогнуться, сознавая всю безысходность, бездонность этого одиночества. Но подобный сторонний взгляд посещает меня крайне редко. Обычно же я просто-напросто живу день за днем, не задумываясь об ужасе моей жизни.

* * *

Сегодня у Бины родился ребенок. Его окрестили по греческому, то есть православному обряду, и дали ему при крещении имя Николай. Вымдонский не пожелал распорядиться о нанятии кормилицы, заявив, что позволяет бывшей фрейлине самой выкормить ребенка. Я заглянула в гостиную и увидела Вымдонского, он приветствовал меня без особого почтения, как это он делал всегда. Он был крайне весел и воскликнул:

– Я бы не так был рад, ежели б кто меня теперь подарил тысячью рублей!

Я молчала. В этот самый момент вошел Ножевщиков и был встречен от Вымдонского ласковым приветствием:

– Смотри, мой друг, ежели тебе головы не отрубят!

* * *

Поведение Вымдонского ясно. Цель его – выжить Ножевщикова. В Петербург летят доносы, в которых чего толь ко не сыщешь! Бедняга Ножевщиков обвиняется Вымдонским в пьянстве, а также в содомском грехе, в который якобы пытается вовлечь солдат. Вымдонский говорит обо всем принцу, слушающему с большим равнодушием. Императрица не положила никакого наказания Ножевщикову и Бине, по каковому поводу принц заметил, что годы умудряют. Воз можно. Бог весь, как выглядит ныне Ее величество. Я припомнила ее молодой еще, бойкой и пышной принцессой. Вдруг мне почудилось, будто ничего этого, то есть прошлой моей жизни, не было никогда. И всю свою жизнь, с самого рождения, я пробыла здесь, в этом узилище, а все прочее мне лишь пригрезилось.

* * *

Я понимаю Ножевщикова. Конечно же, и ему, как всем здесь, хочется вырваться на волю. Но вследствие доносов Вымдонского бедняге может грозить длительное российское следствие, сопровождаемое неизменным тюремным заключением. И после всего этого он может очутиться в худшем положении, нежели в Холмогорах. Здесь он лекарь, а после всех расследований, «розысков», как выражаются по-русски, легко может сделаться сам заключенным.

Ребенок Ножевщикова и Бины умер, как того и можно было ожидать. Для выкормления младенца нужно здоровье крепкой бабы-кормилицы, а не полубезумной благородной девицы, впавшей в прелюбодеяние. Разумеется, о том, чтобы Ножевщиков и Бина продолжали видаться, нет и речи. Я полагаю, они и сошлись, нет, даже и не с тоски, а попросту от беспредельной, как равнина снежная, скуки. Теперь они, вернее всего, и не помышляют друг о друге. Ножевщиков обеспокоен дальнейшей своей судьбой, а Бина, как мне кажется, совершенно утратила рассудок.

* * *

Ножевщикова увезли в Петербург[115]. Будем надеяться, что на следствии его не погубят окончательно. В сущности, он славный человек.

* * *

В покоях принца перекладывают печь. Печнику в помощь придан солдат. Принц жаловался мне на бестолковость обоих. Он указывает им, как следует работать. Эти простые люди удивлены точностью его указаний и слушаются его с покорностью и почтением.

Надобно сказать, что, наблюдая за жизнью принца Антона, я давно уже заметила его умение сходиться попросту с людьми. Впрочем, что же здесь удивительного? Разве в юности ему не приходилось ладить с солдатами и понимать их? Он и здесь охотно разговаривает с солдатами, спрашивая их на простом русском языке о погоде и подавая им советы, как лучше чистить оружие. Самый любимый праздник русского человека – именины, то есть день того святого, по коему человек назван. В этот день положено принимать и делать подарки. Сколько раз я видела, как солдаты в свои именины приносили принцу пироги, а он, в свою очередь, также делал им скромные подарки, отдавая кое-что из платья. Солдаты именуют его почтительно по-русски «сам батюшка».

По утрам я пью кофе с принцем и старшими детьми, принцессами Екатериной и Елизаветой. Бедняжка Екатерина глуховата, ведь ее, совсем крохотную, уронили на ступени лестницы. Она, не слыша чужих слов, улыбается любому говорящему. Елизавета – самая разумная и сообразительная из всех детей, она похожа на мать и может вырасти красавицей. Мы, словно бы на театре, представляем из себя некое подобие семьи, сидя вот так, вокруг стола. Кофе и табак – две страсти принца Антона, он зовет их, почти не шутя, «своим утешением». Погода хороша. В гостиной я учу принцесс рукоделию. Вдруг мне кажется, что я замужем за этим толстым человеком по имени Антон, это мои дети; все мы живем здесь, на русском севере, как живут в Архангельске немецкие и английские купцы и ремесленники с женами и детьми. Это иллюзорное чувство длится от нескольких мгновений до нескольких минут. Обедаем мы также вместе; принц полагает, что мое общество полезно принцессам. Зачастую мы беседуем в гостиной. Принц рассказывает о военных походах, излагает девочкам сведения из географии и истории, много месяцев кряду он пересказывал им занимательные романы, написанные некогда его дедом, их прадедом. Мы говорим по-немецки. Когда дети уходят, мы еще остаемся в гостиной. Принц попыхивает трубкой. Я похвалила его умение сходиться дружески с простолюдинами. Он сказал, что русские солдаты все еще не оценены по достоинству:

– Они могут быть необыкновенно храбры и выносливы! Русский солдат – солдат победоносной империи…

Мы вспоминаем принцессу Анну. Он говорит о ней без слез, но с жаром восхваляя ее ум и душу. Однажды он сказал мне, что я красива и что моя красота могла бы быть опасна для него.

– …если бы меня все еще волновали женщины!

Оказывается, он никогда не изменял принцессе; впрочем, я так и полагала. Он очень толст, выглядит куда старее своих действительных лет, и подагрические боли мучат его.

Содержат нас прескверно, потому что пища приготавливается дурная из несвежей провизии. Для получения новых сапог и нового платья себе и детям (также и мне) приходится принцу вступать в переписку с императрицей и униженно просить у нее содействия в удовлетворении насущных нужд наших в пропитании, одежде и обуви. Любопытно, что кофием, табаком, бумагой для писания, сургучом для запечатывания писем, чернилами и перьями снабжают нас в достаточной степени регулярно. Принц шутя уверяет, что без кофию он как младенец без молока! Письма, которые он пишет Ее величеству, запечатывает он же собственной своей печатью и надписывает подле самого сургуча: «К собственноручному распечатанию Вашего императорского величества». Несколько раз присылали из Петербурга хорошее вино, и принц благодарил за эти присылы императрицу особо.

Прогулка в саду, или, как изволит выражаться Вымдонский, «в огороде», могла бы сделаться для меня прекрасным времяпрепровождением; но, во-первых, за нами следит непременно приставленный нарочно для этого солдат; во-вторых, домашняя птица – гуси и утки своим гоготаньем и кряканьем разрывают плавный ход моих мыслей, стаей переваливаются с птичьего двора в сад; и наконец, третье – это дети, бегающие с криками радости в след птицам, при этом маленькие принцы и принцессы не отличаются от детей кормилиц.

* * *

Порою словно приходишь в себя и видишь ясно все, что окружает тебя. Комнаты тесные и душные, здесь же за ширмами отправляешь естественную нужду на судне… Долго не позволялось летом распахивать окна настежь…

* * *

У нас горе. Все дети слегли в оспе. Ухаживая за больными, не имею времени для писания записок.

* * *

Одна из кормилиц шепотом и тайно пересказала мне известие об Иване Антоновиче; будто бы в доме Миллера выглянул мальчик из окошка и, глядя на солдат, работавших на овощных грядах, кричал им детски: «Полите капусту», и еще – солдату Неверову: «Не тронь, Неверов, гороху!». Я почувствовала, что бледнею.

– Какая может быть уверенность, что это именно…

– …Император, он и есть! – подхватила кормилица.

Я строго-настрого приказала ей молчать и ничего не говорить принцу. «Боже мой! – думала я. – Права ли я? Быть может, принцу необходимо знать о старшем сыне?» И я все же решилась сказать.

С большой робостью приступила я к принцу. И здесь случилось совершенно удивительное, что напомнило мне об Андрее. Принц едва взглянул на меня и быстро проговорил:

– Молчите! Молчите, прошу вас! Я знаю, что он жив. Но молчите, потому что все бесполезно…

Я выбежала из комнаты и в коридоре отчаянно расплакалась. Я вспомнила с такою яркостью, как читал мои мысли Андрей!..

* * *

Бина совершенно сошла с ума. Она заперта в комнате, солдаты стерегут ее. Из этой комнаты доносятся то и дело безумные дикие крики несчастной. Она бранит солдат, караулящих ее, русской бранью. Кажется, впрочем, бранит она их недаром, потому что солдаты дразнят сумасшедшую. Бина в ответ швыряет в них чем ни попадя – блюдом, миской, поленом. Один из солдат жаловался, что она чуть было не расшибла ему голову. Она бьет слюдяные окна. С большим трудом удалось отнять у нее нож. Позавчера она вылила на гулявших в саду принцев ночную посудину, полную испражнений.

Вечером, когда я писала в своей комнате, внезапно раздался тихий стук в дверь. Я спросила, кто, и, услышав голос принцессы Елизаветы, поспешила отворить дверь. Бедная девочка дрожала от страха. Я начала успокаивать ее, говорила, что Бина заперта надежно и не вырвется. Девочка посмотрела на меня чрезвычайно серьезно и тихо сказала, что обращение с Биной жестоко:

– Ей кушанье, как собаке, в дверь бросают, рубах мыть не берут, солдаты обижают. Давеча Зыбин приказал сержанту повалить ее и на нее сесть, а солдатам велел ее связать, и так час поры держал, пока не умилостивился…

Я как могла успокаивала ребенка. Живя в этой тесноте, маленькая принцесса слишком рано узнала многое из того, что детям и вовсе бы знать не следовало. Неприметно для себя я заговорила с ней, как говорят с человеком возрастным и разумным, которому доверяются искренне. Поведение Ножевщикова и Бины я объяснила скукой жизни в заточении и невоздержанностью обоих:

– И вот печальный финал! Они погубили друг друга. Следует держать себя в руках и сохранять честь и достоинство…

– Зачем? – проговорила девочка едва слышно.

Я была несколько сбита с толку этим вопросом. Я не знала, что отвечать:

– Зачем? – переспросила я. – Право, не ведаю. Но ежели вы, благородная девица, не станете хранить честь и достоинство, не рассчитывайте на мою дружбу и доверенность!

Девочка бросилась мне на шею, крепко обхватила руками и бормотала:

– Нет, нет! Не оставляйте меня. Я буду достойна вашей дружбы…

Я обняла ее ответно. Держа в объятиях тоненькую девочку, я тихо плакала. Все потери моей жизни представились мне с такою живостью. Более всего я сейчас, в эти мгновения, жалела о том, что у меня не было сына или дочери от моего возлюбленного… За что же все эти муки? Чем я заслужила? Я так люблю его! Я никогда не перестану любить его. За что все эти муки?..

* * *

Принцесса Елизавета упросила отца, а тот, в свою очередь, обратился с прошением к нашему тюремщику Вымдонскому; и вот принцессе и мне отведен большой покой наверху, разделенный сенцами на две комнаты. Теперь она проводит со мной много времени в откровенных беседах. Я рассказала ей об Андрее; сама не пойму, как это вышло. Должно быть, потому что девочка слушает меня с удивительным вниманием, притаив дыхание и широко раскрывая глаза, и без того большие. Я говорю с ней о ее матери. В комнате девочки помещено на туалете зеркало в серебряной оправе, некогда принадлежавшее ее матери.

– Ведь она смотрелась в это зеркало, в этом зеркале отражалось ее лицо! – говорит маленькая принцесса, воодушевляясь.

Эта будущая красавица обречена. Ее прелесть, ее очарование, сокровища ее ума и сердца сгинут здесь, в тоскливом заточении. Поэтому я радуюсь, когда она звонко смеется в саду. Она вовсе не стремится превосходить других детей, но все они легко признали ее превосходство во всем. Она скоро уже вступит в прекрасный возраст девичества. Меня поражает ее уверенность в будущем. Она не сомневается, что все мы выйдем на свободу и будем счастливы, будем путешествовать… Путешествия – ее мечта. Отец внушил ей невольно пристрастность к истории и географии. Она грезит о красоте Италии и описывает мне дворцы и апельсиновые сады, как будто уже видала их. Она уверяет меня горячо, что наперекор всему я встречусь вновь с моим возлюбленным и буду счастлива с ним…

– И знаете ли, отчего мы все сделаемся счастливы?

– Не могу догадаться. – Я улыбнулась быстрой улыбкой.

Принцесса, обняв меня, зашептала мне на ухо скорым горячим шепотом:

– …оттого что мой брат будет освобожден! Мне все известно. Мой брат – император. Он будет освобожден, и непременно… Только нельзя об этом говорить с отцом… Обещайте, что ничего ему не скажете. Поклянитесь!..

– Клянусь, – отвечала я серьезно. – Но и вы, дорогая, молчите, пусть я останусь вашей единственной доверенницей.

Она согласилась тотчас и охотно.

Я вызвала к себе одну из бывших кормилиц, ту самую, которая уже откровенничала со мной об Иване Антоновиче. Она открыла мне то, что знала, при этом она отчаянно клялась, что никому более не открывалась, одной лишь мне. Разумеет ся, и я не намеревалась рассказывать ей об откровениях принцессы. Но вот какая картина представилась мне по рассказу кормилицы.

Известно, что из Петербурга наезжают в Архангельск и в Холмогоры заготовщики дворцовые с целью заготовки для двора телят, рыбы и проч. И вот является одна такая заготовщица, некая Авдотья Михайловна Кирова, сама гречанка, и останавливается в Холмогорах на ямском дворе. Тотчас к ней приехали Вымдонский и Миллер, знавший ее прежде в Петербурге. Сели за стол с водкой и прочим угощением. Улучив время, когда Миллер вышел по своей надобности, Вымдонский спросил Кирову вполголоса:

– Не слыхала ль ты чего и об Иване Антоновиче?

– Не слыхала, – отвечала заготовщица, затем вдруг прибавила осторожно: – А были у вас и взяли одного.

– У нас никто не бывал и никого не бирали, – поспешно возразил собеседник.

Но она, уже выпив довольно, принялась настаивать:

– Как не были! Были и вывезли.

Завязался диалог, словно в театре марионеток:

– Нет, у нас никто не бывал и никого не вывозили.

– Как не были? Были и вывезли принца, и они в Шлюсселбурхе.

– У нас никто не бывал и никого не бирал.

– Врешь ты, братец!..

И так далее…

Кормилица божилась, что никому обо всем этом не рассказывала. Я даже не стала спрашивать, откуда сама она обо всем этом узнала. Бесполезные вопросы. Наша теснота наполнена всеми возможными сплетнями и слухами, подобно трухлявому пню, занятому клубком гадюк. Бедная принцесса Елизавета! Она не разобрала, в чем дело, и вообразила, бедняжка, будто старший брат ее будет в скором времени освобожден. Вероятнее всего, дворцовая заготовщица сказала правду; несчастный Иван Антонович тайно вывезен отсюда и заключен в Шлиссельбургскую крепость. Я сожалею о его судьбе, но я ведь, в сущности, не знаю его. Я помню довольно смутно маленького мальчика, обожаемого родителями. А далее… Провал, пропасть… Я сожалею его, но я не знаю, кого я сожалею… Кто он? Уже совсем почти взрослый юноша…

* * *

Зимой весь двор занесен снегом, тропинки протоптаны среди волнистых сугробов. Никого из нас не выпускают для прогулки, объясняя этот запрет холодом и снегом. Я пыталась говорить с Вымдонским, но получала грубые резкие ответы, наподобие такого:

– Зимою за великими снегами и пройти никому нельзя, да и нужды нет.

То есть надобно понимать, что это именно ему «нужды нет» отряжать солдат для расчищения проходов среди высокого снега.

Однако попробуйте унять резвость детей, бегающих в тесных комнатах. Даже принц Петр, самый болезненный из всех, ухитряется скакать с громкими криками, оседлав трость, которой обыкновенно его отец подпирается, когда страдает жестокими припадками подагры. И моя любимица Елизавета принимает участие в шумной и беспорядочной возне и беготне, хотя я и выговариваю ей и указываю, что негоже серьезной девице резвиться младенчески в компании глупых детей.

Обе кормилицы имеют пятерых детей, уже больших, исполняющих обязанности служителей при детях принца Ан тона. Но вы бы поглядели, как эти служители носятся по узким крутым лестницам вперегонки со своими господами… Девочки Ульрика и Элеонора считаются горничными принцесс Екатерины и Елизаветы. Горничные эти несовершеннолетние милы и добродушны, изъясняются на смеси простонародного русского и немецкого языков; немецкий они восприняли от своих матерей. Мальчики кормилицыны – Иван, Михайла и Захар – не лишены бойкости. Михайла выучился недурно играть на скрипке от одного из офицеров.

Принц Антон многажды обращался к императрице, умоляя позволить ему учить детей читать и писать. Однако ответа на его мольбы никогда не бывало. Наконец он оставил просьбы и более не докучает Ее величеству. Одно из этих писем, писанное в прошлом году, я сохранила и привожу сейчас. Из этого письма вполне возможно заключить об унижении принца, чувствующего себя изнуренным и болезненным стариком, а ему всего лишь более сорока лет…

«Всепресветлейшая державнейшая императрица, всемилостивейшая императрица и великая государыня. Верноподданнейше и с величайшею покорностью припадаю к стопам Вашего императорского величества и прошу Ваше императорское величество милостиво и милосердно простить мне, что я осмеливаюсь беспокоить Ваше императорское величество. Меня к тому вынуждает крайняя нужда, потому что я стар и не имею ни помощи, ни людей, которые бы мне пособи ли. Я умоляю Ваше императорское величество именем Господа Бога с величайшею покорностью и глубочайшим верно подданством насчет моих детей, чтоб Ваше императорское величество соблаговолили в Вашем высочайшем сострадании и милости дозволить моим детям учиться читать и писать для того, чтоб им самим быть в состоянии коленопреклоненно обращаться к Вашему императорскому величеству и вместе со мною до конца нашей жизни молить Бога за здравие и благополучие Вашего величества и Вашего семейства. К этой смелости побуждают меня горе и бедствие, а также моя слабость и старость. Видя, как мои дети растут без призора, в неведении о Боге и о слове Божием, и сам уже одной ногой стоя в гробу и не имея, при моей слабости, возможности ничем им впоследствии помочь, я не могу, однако же, принудить свое отцовское сердце к тому, чтоб так и оставить их на свете. Поэтому и прошу еще раз всеверноподданнейше и с глубочайшею покорностью Ваше императорское величество, во имя Господа Бога, услышать милостиво и милосердно мою просьбу. В заключение желаю Вашему императорскому величеству и высокой императорской фамилии Вашей всякое благоденствие и счастие и остаюсь до конца моих дней с глубочайшею покорностию Вашего императорского величества верноподданнейше покорный верный и послушный слуга и раб Антон Ульрих». Легко понять, что мы воспользовались истинно русской методой, то есть не получая из Петербурга ни дозволения, ни прямого запрета на обучение принцев и принцесс, мы принялись их обучать немецкой и русской грамоте на свой собственный страх и риск. Первоначально я занималась лишь обучением принцесс, потому что принцев Петра и Алексея отец обучал самолично. Однако зрение принца Антона слабеет и мальчики также поступили в мое ведение. Я имею для обучения лютеранскую Библию, русские церковные книги, принадлежавшие некогда принцессе Анне, и ей же принадлежавший сборник проповедей. Принявшись всерьез и даже и с удовольствием за труд обучения принцев и принцесс, я составила прописи и нарисовала азбуку с картинками. Неожиданным моим помощником выступил новый лекарь Ледовский, маленькие принцы подружились с ним, Алексея он шутя зовет «мой директор». Ледовский читает мальчикам псалмы, переложенные стихами. В обучении чтению и письму принцесса Елизавета успевает лучше прочих. Мальчики, к сожалению, малоспособны, в особенности часто недомогающий принц Петр. Несчастная принцесса Екатерина также учится плохо вследствие своей глухоты. Бедняжка и говорит невнятно, однако двигается скоро и живо, и на лице ее то и дело возникает широкая улыбка, открытая и очаровательная. Я обнаружила у нее способности к рисованию и учу ее рисовать, насколько мне это возможно. Она делает недурные рисунки пером. В особенности хорошо вышло изображение Холмогорского острога[116]. Также я учу девочек плести кружева, из рукоделия это более всего им по нраву. К счастью, Вымдонский не отказывает нам в булавках и выписывает их в достаточном количестве.

* * *

Снова пришлось мне на долгое время отказаться от писания моих записок. Произошло несчастье, которого мне бы следовало ожидать. Я чувствую себя виновной, потому что не проявляла должного рвения в препятствовании принцам и принцессам бегать по лестницам, узким и крутым. И вот несчастье произошло именно с моей любимицей Елизаветой. Девочка споткнулась и покатилась кубарем с верхней ступеньки лестницы. Она разбила голову и несколько времени пролежала в горячке и без памяти. Лишь спустя неделю она очнулась и стала постепенно оправляться от своей болезни. Теперь (спустя месяц) она кажется совершенно здоровой. Но она скоро устает и жалуется на головные боли. Я стараюсь не оставлять ее и даже ночую в ее комнате.

* * *

Нам объявили о вступлении на престол нового императора, Петра III. Это внук Великого Петра, которому императрица Елизавета изволила завещать престол, потому что он сын ее старшей сестры. Молодой император женат на принцессе Ангальт-Цербстской Софии, крестившейся в православную веру и получившей новое имя – Екатерина. Супруги имеют единственного сына, Павла; кажется, он еще очень мал, лет четырех или шести. К присяге приведены все узники, кроме принца Антона и меня.

* * *

Объявлено, что император Петр III скоропостижно скончался от припадка геммороидальных колик. Новая присяга, однако не сыну покойного императора, а вдове. Здесь, вероятнее всего, заключена некая тайна. Впрочем, так ли уж трудно догадаться? Очередной переворот. Судя по всему, новая правительница очень умна; она не стала ссылать своего опального супруга к нам или еще куда-нибудь, но предпочла, чтобы он скончался от пресловутых колик. Император убит. Как поведет себя в отношении нас, несчастных узников, новая правительница? Что ожидает нас? Несомненно, она отличается решительностью, но я могу допустить, что она при этом и умна и образованна и отличается также и политической дальновидностью.

* * *

Принц Антон все стареется, полнеет, страдает полнокровием, задыхается, мучится цинготной болезнью. Но он, как и прежде, спокоен, доброжелателен и равнодушно приемлет тяготы нашего заточения. Екатерина стала часто хворать, покашливает, и мы опасаемся чахотки. Живость принцессы Екатерины пропадает, но она по-прежнему ласкова со всеми и часто улыбается. Елизавета все хорошеет, она очень выросла и кажется даже величественной. Свойственная ей пылкость проявляется нередко в ссорах с караульными солдата ми, когда она полагает, что солдаты ведут себя не как бы им следовало и превышают свои полномочия. Уверенности в нашем скором освобождении она более не имеет. Часто приходит она в меланхолию, затворяется у себя в комнате и никого не желает видеть. Я слышу, как она плачет, но не смею тревожить ее, хотя мне больно видеть и знать страдания моей любимицы. Принц Петр то и дело хворает, принц Алексей здоров. Узнав о кончине императрицы Елизаветы, он заплакал и сказал:

– Мы думали или чаяли, что наше терпение преодолеет или заслужит высочайшее милосердие…

Принц Антон испугался, что эти слова покажутся Вымдонскому выражением сожаления о вступлении на российский престол нового императора, и потому поторопился воскликнуть:

– Дай Боже Его императорскому величеству многолетняго здравия и благополучнаго государствования!..

Но это пожелание не сбылось.

* * *

Бина содержится в особливом покое, охраняемом часовыми. Последние годы она сделалась тиха. Я должна была бы навестить ее как давняя ее знакомка, но не имею решимости просить Вымдонского о дозволении. Мне страшно было бы войти к ней и увидеть ее. Я представляю себе, как она может выглядеть, воображаю пустые глаза и лицо, вероятно, страшно постаревшее, сморщенное. Возможно, она бы и не узнала меня. Но я не могу, не в силах, не могу…

* * *

Неожиданность! По случаю православной Пасхи Вымдонский распорядился закупить более двухсот золоченых и красных яиц. Принцы и принцессы раздают их всем, служителям и солдатам.

* * *

Важнейшая новость! Вымдонский уволен от своей долголетней службы. В награду он получил деревню с крестьянами и чин генерал-майора. Мы поступили в ведение Зыбина, заменившего в свое время Писарева.

Принц отослал новой императрице длинное письмо на немецком языке, в коем изъявляет свою покорность и преданность и называет себя «ничтожной пылью и прахом» (arme Erde und Asche). Мы не ждали ответа, однако ответ получился и даже с необыкновенной скоростью. Письмо новой императрицы чрезвычайно доброжелательно и вызвало оживление наших надежд. В особенности радостна принцесса Елизавета. Впервые после долгого времени она заговорила вновь о путешествии в Италию. Привожу это прекрасное послание.

«Monsieur!

Вашей светлости письмо, мне поданное на сих днях, напомянуло ту жалость, которую я всегда о Вас и Вашей фамилии имела. Я знаю, что Бог нас наипаче определил, страдания человеческое не токмо облегчать, но и благополучию способствовать; к чему я особливо (не похвалившись перед всем светом) природную мою склонность имею. Но избавление Ваше соединено еще с некоторыми трудностями, которыя Вашему благоразумию понятны быть могут. Дайте мне время рассмотреть оныя, а между тем я буду стараться облегчать Ваше заключение моим об Вас попечением и помогать детям Вашим, оставшимся на свете, в познании закона Божия, от котораго им и настоящее их бедствие сноснее будет. Не отчаявайтесь о моей к Вам милости, с которою я пребываю. Екатерина».

Вскоре прибыли в Холмогоры книги проповедей и нового издания Евангелия для принцев и принцесс. Затем явилась посылка прекраснейшего качества вин, водок и ликеров. И наконец – четыре больших сундука с платьями, бельем и туалетными принадлежностями. Радость «моих девочек», как я зову порою обеих принцесс, неописуема. Сундуки внесены в наши покои, и мы можем распорядиться всем присланным совершенно по своей воле. И вот, расстановив сундуки в одной из комнат принца, принимаемся мы за разборку. Каждое новое явление встречается радостными возгласами… Несколько парчовых роброндов с серебряными сетками, меховые накидки из лисьего меха, большие золотые пуговицы, блондовые манжеты и уборы, множество кусков бархата, штофных и других шелковых материй, сукно, батист, голландское полотно, шелковые чулки, шляпы с позументами для принцев…

Принц Антон видит во всем этом доброе предзнаменование и повторяет то и дело об императрице:

– Она возвратила нам жизнь!.. Она возвратила нам жизнь!..

Он немедленно сел писать благодарственное письмо. По-немецки, естественно. Грустно видеть его, склонившегося низко над столом; он уже очень плохо видит и страдает чрезвычайной одышливостью. В своем послании он передал впечатление, произведенное милостивым письмом императрицы и подарками: «Мы не могли читать этого всемилостивейшего письма без радостных слез и были совершенно вне себя». Впервые в своем письме в Петербург принц подписался не только за себя, но и за детей: «Вашего императорского величества всеверноподданнейшие, покорнейшие и преданнейшие рабы Caterina, Elisabetta, Peter, Alexie, Anton Ulricho.

Поскольку императрица обратилась к нему по-французски, принц Антон решил сделать в своем письме французский адрес: «A Sa Majestet Imperialle L'Imperatrisse Regnantes de touttes le Rousseso, то есть: „Ее императорскому величеству императрице всея Руси“.

* * *

Наши страхи о возможности чахотки у принцессы Екатерины не оправдались. Напротив, кашель ее совершенно прекратился.

* * *

У нас гость. Впервые за время многолетнего нашего заключения. Боже мой! Сколько было хлопот в одевании и уборах. Незнакомая дама посмотрела на меня из зеркального стекла. Странно! Я ожидала увидеть морщины и отчаяние, выраженное в чертах старческого лица. А на меня глянула почтенная особа, щеки ее гладки и белы, а глаза смотрят умно и серьезно. Будучи одетой как должно, она даже и хороша, на мой взгляд… Принцесса же Елизавета в должном уборе – истинная красавица. Я прослезилась, подумав невольно о ее матери. Несмотря ни на что, принцесса Анна была бы счастлива увидеть свое дитя, возросшее, пусть и в заточении, но столь прекрасной девицей.

Впервые за столько лет мы оба, принц Антон и я, имеем честь принимать у себя (то есть принимать в своей тюрьме, ха-ха!) настоящего придворного, столичного вельможу. Это генерал-майор Александр Бибиков[117], известный воинской храбростью и пользующийся особенною доверенностью императрицы. Обе принцессы необычайно конфузились и сидели за столом, замерев и не решаясь ни пить, ни есть. Бибиков сказал им несколько комплиментов. Он был также любезен со мной и говорил, что надеется еще увидеть меня при дворе. В достаточной степени смелое желание! Неужели новая императрица настолько либеральна?..

Принц Антон не уставал расспрашивать высокого гостя о Семилетней войне[118], которой тот был участником. Европа была расколота. С одной стороны – Франция, Россия, Испания, Саксония, Швеция. С другой – Пруссия, Великобритания в унии с Ганновером и Португалия. Особенно интересовался принц блестящей победой русско-австрийских войск в Кунерсдорфском сражении… Гость охотно и подробно отвечал, описывая с яркостью военные действия. Он также сказал, что хотя ему и приятно в высшей степени общество прекрасных дам, однако же он с удовольствием побеседует с принцем наедине, для того, чтобы изложить даже самые мелкие подробности тактики и стратегии…

Но как мне стало ясно, беседа шла едва ли о войне и военном деле. Принцессы и я слышали в гостиной громкий голос принца Антона, выкрикнувший отчетливо и по-русски:

– Нет, нет!.. Это невозможно… Это невозможно к исполнению…

Принцессы переглянулись. Я сделала успокоительный жест и сказала:

– Ничего дурного не может произойти. Вы видели, какой любезный человек посетил нас…

В тот день принц Антон более не вышел к нам. Что же касается господина Бибикова, то он долго беседовал со мной, рассказывал новости светской жизни, подробно описывая балы и празднества, остановился на модах и также с большим знанием дела описал кринолины и мантильи… Я поняла, что он не охотник до чтения, и не спрашивала о книгах… Так мы беседовали любезно и наедине… Но постепенно меня словно бы холод охватывал… Я чувствовала, что вот-вот расплачусь… Господи! Господи! Этот человек жил в одном городе с Андреем, ходил и ездил по улицам, где мог с ним столкнуться нечаянно… Я сжимала губы, мне было неловко сжать пальцы, взмахнуть руками… Не следовало показывать свои чувства человеку, совершенно мне постороннему… Но кажется, мне удалось ничем не выдать себя. Наконец он спросил, не могла бы я повлиять на принца Антона. Я отвечала спокойно, что не имею на него влияния. Бибиков, однако, полагал, что я недооцениваю себя. А дело было вот в чем: Ее величество милостиво позволяла принцу Антону выехать за границу, куда ему будет угодно. Но с одним непременным условием: все принцы и принцессы должны были оставаться в Холмогорах. Разумеется, принц отвечал резким отказом, взволновавшись чрезвычайно. Я же, в свою очередь, отвечала Бибикову, что не смею уговаривать принца, моего доброго друга, расстаться с детьми, с которыми он не расставался никогда и для которых расставание с отцом явилось бы крайне болезненным. Бибиков одобрил мой отказ исполнить его просьбу. Как давно человек моего сословия, любезный и светски воспитанный не целовал мне руку! Принц Антон уже много лет не делал этого…

На другой день принц уже опомнился и мы все вместе проводили время, прогуливаясь в саду и весело болтая.

Бибиков отправился в обратный путь, благословляемый и осыпанный живейшими знаками уважения и приязни от всех принцев и принцесс.

В следующем письме императрицы было сказано и обо мне: «Мы выражаем Наше совершеннейшее благоволение госпоже Елене, о разуме и дарованиях коей наслышаны от генерал-майора Бибикова, которому имеем совершенную доверенность».

Я была благодарна этому человеку; ведь сколько лет я словно бы не существовала на свете, и вдруг я читаю о себе похвальные слова…

* * *

Последние дни я много размышляю о поведении императрицы. Сколько утонченного образованностью ума проявляется в ее простых и любезных письмах. Как бы мне хотелось поговорить с этой женщиной, сделаться ее подругой, доверенницей… Но я не настолько наивна, чтобы верить в подобные возможности. О, как я измучена одиночеством! Если бы можно было поговорить хотя бы один час, поговорить с подругой, с женщиной образованной и умной… Неужели императрица способна была отдать приказ об убийстве собственного мужа? Но и я не младенец, чтобы верить в смертоносные геммороидальные колики!

Я не могла уснуть ни на мгновение во всю ночь. Кажется, я приближалась к разгадке причин всех несчастий, постигших принцессу Анну и меня. Нас погубили печальные свойства наших натур: мягкотелость, чрезмерная наивность и самое, пожалуй, главное: неопределенность наших устремлений. Желать добра своему государству – это, разумеется, прекрасно, но этого мало! Следует проявлять твердость и даже быть способными на преступления во имя достижения своих целей, четко определенных. Я не осуждаю императрицу Екатерину; пусть она приказала умертвить своего мужа! Ежели ее призвание – власть, она права в своих действиях. Моя ошибка заключалась прежде всего в моей безусловной преданности принцессе Анне. Именно вследствие этой преданности я сравнялась с такими недалекими и глупыми женщинами, как Юлия и Бина Менгден. Мне же следовало, трезво все взвесив, примкнуть к партии Елизаветы… Но буду откровенна: я и сегодня не уверена, что решилась бы так поступить. Нет, моя чувствительность вновь определила бы мое поведение, неразумное, хотя, быть может, и героическое…

* * *

Освобождена Бина! За ней явились: некий сержант Кологривов и… Нет, никто бы не поверил!.. Граф Эрнст Миних с супругой Доротеей… Ныне они живут в Москве.

Поймите мое состояние. Нет, это не приступ безумия. Но я не могу видеть Эрнста и Доротею. Зачем они явятся передо мной, словно призраки, ожившие тени былого… Я не смогу сдержать слез. Вновь перед моими глазами встанут ярким болезненным видением фонтаны Петергофа, чета Сигезбек… Андрей!.. Нет, не могу, не хочу, не хочу…

Я спряталась, заперлась в своей комнате и не выходила, покамест не увезли Бину. Миних-младший, Доротея и сопровождавший их сержант пробыли в доме три дня. Одна лишь принцесса Елизавета узнала причину подлинную моего добровольного заточения. Доротея спрашивала обо мне, но принц Антон и принцесса Елизавета отвечали кратко, что я недомогаю и потому не могу выйти. Надеюсь, эта ложная болезнь не преобразится в действительную.

Бину долго увещевали одеться в новое платье, привезенное сестрой. Но она бросала одежду на пол и говорила решительно:

– В чем есть, так и поеду. Я все Богу отдала.

Доротея сказала, что Бина и Юлия будут жить в лифляндском поместье их матери. О Юлии она рассказала, что та была определена к заточению в Раненбурге, где крайне бедствовала и много перенесла страданий от бедности и болезней. Привыкшая к придворной жизни, она исправляла в заточении самые низкие хозяйственные обязанности и даже выучилась ткать простую шерстяную материю себе на платье. Сама императрица, освободившая Юлию особым указом, изволила принимать ее во дворце и, выслушав подробности ее жизни в заточении, воскликнула по-французски:

– Cela fait fre mir! – Это заставляет трепетать!..

Юлия уверяла Ее величество, что погибла бы душою и те лом, оставаясь придворною дамой, и что лишь обращение к Богу и чтение Библии спасли ее. Эту Библию бросил к ней в сани какой-то человек из толпы на рижском форштадте, когда Юлию везли в Раненбург. Ей пришлось сидеть в комнате со сводами и с двумя маленькими окошками, расположенными так высоко, что видно было только небо. Ей дозволялось подниматься по лестнице на кровлю, где она находила общество сидящих на гнездах ворон и галок. Порою она бывала настолько голодна, что едва удерживалась от желания пить вороньи и галочьи яйца. Дом был не достроен и дурно содержался, свод пропускал воду, которая зимой замерзала и сосульками свисала с потолка. Юлия не позволяла себе предаваться отчаянию и проводила дни в труде, занимаясь ткачеством, пряденьем и чесанием шерсти. В отличие от своей сестры Бины она не впала в безумие и не дала волю страстям, но, по словам Доротеи, Юлия часто прикладывает руку к сердцу, повторяя:

– О, здесь много всего!

И напоследок самое, пожалуй, удивительное. По своем освобождении Юлия написала бывшему своему жениху Линару, давно уже сделавшемуся почтенным отцом семейства, и просила его возвратить долг. Тот отвечал, что непременно возвратит, ежели сыщется расписка. Юлия махнула было рукой на это дело, полагая, что расписка не сыщется никогда. Ведь при аресте у Юлии отобраны были все вещи, и злополучная расписка в том числе. Однако благодетельная Екатерина приказала пересмотреть все, что было некогда конфисковано у принцессы Анны и приближенных принцессы. И – о чудо! – расписка отыскалась в маленьком ящичке красного дерева. Теперь Линар будет принужден заплатить давний свой долг Юлии…

* * *

Принцесса Елизавета призналась мне, что с отъездом несчастной Бины сделалось в доме словно бы легче дышать:

– Ведь это больно и тяжело – существовать рядом с безумным человеком и знать, что ничем не можешь помочь…

* * *

Лекарь Ледовский, пользовавшийся таким доверием принцев Петра и Алексея, скончался. На его место прислан новый лекарь Лунд.

А лекарская помощь в нашем заточении крайне необходима. Принц Антон теперь болен почти постоянно, у него водянка, доставляющая ему большие страдания. Принцесса Екатерина не так давно перенесла воспаление в ухе, и ныне у нее флюс. Часто хворает и моя любимица Елизавета. Одно время здоровье принца Антона сделалось так дурно, что Лунд просил Зыбина о присылке пастора. Это снова не было исполнено. По-прежнему мы, лютеране, остаемся без утешения духовного. Дети принца Антона и принцессы Анны посещают домовую церковь, куда прислан в позапрошлом году новый священник. Но, к счастью, принц поправился.

* * *

Кажется, Лунд приставлен к Зыбину для слежки за этим последним. Не могу сказать, что это так уж худо, поскольку наш тюремщик очень наклонен к воровству.

* * *

Права и власть Зыбина теперь сильно ограничены. Нас посетил архангельский губернатор Головцын, теперь Зыбин полностью ему подчинен. Будем надеяться, это послужит к улучшению нашей жизни. Возможно, поставят наконец новую баню в саду на место прежней, пришедшей в полную ветхость.

* * *

Из Петербурга прибыли несколько транспортов с мехами, шелковыми материями, серьгами, пряжками, перстнями, перчатками, веерами, запонками, табакерками… Прислан также новый серебряный сервиз. С восшествием на престол императрицы Екатерины, осыпанные ее милостями, мы здесь франтим напропалую, будто живем в столице при дворе, а не в ссылке в медвежьем углу. Принцы все в пудреных париках. Для принцесс заказаны Головцыным в Архангельске атласные башмаки, для меня – лайковые. Наконец-то перестали нам подавать горький суп, а также чай в медных чашках. Прежде дорогой чай, посылавшийся из Петербурга, крали немилосердно, а хлеб пекли из муки столь затхлой, что есть было невозможно!

* * *

Зыбин уволен в отставку, и на место его назначен Головцыным Мячков, каковое назначение утверждено и одобрено в Петербурге. Что же до Зыбина, нашего вороватого тюремщика, то он произведен в секунд-майоры, однако выехать из Холмогор не торопится, поскольку многие холмогорские купцы ему должны и он намерен взыскать все долги до осени.

* * *

Принц Антон писал в Петербург Ее величеству «о всемилостивейшем дозволении выезжать на маленькие прогулки по близлежащим лугам». Но это – увы! – не разрешено.

Солдаты по-прежнему пьянствуют, равно как и церковники.

Сундуки с новой одеждой присылаются теперь из Петербурга с завидною регулярностью. Прошли те времена, когда принцесса Елизавета шила отцу шлафор из простынь.

Головцын часто к нам наезжает и возит подарки, для чего покупает в Архангельске у иностранных купцов шоколад, французские конфеты, немецкие сахарные пряники, черно слив, французский же, голландские сыры, смоквы, цукаты и даже зельтерскую воду. Куплены новые колоды карт и билиард, на котором принцы Петр и Алексей скоро выучились играть. Принц Антон уже не терпит недостатка в табаке, в его распоряжении и французский нюхательный, и отличный курительный. Принцессы впервые в своей жизни получили французскую помаду и румяна, а также и пудру для лица. Наконец губернатор подарил всему семейству золотые кольца, серьги и крестики.

Головцын в свои приезды охотно беседует с нами. Заходит речь и о причинах нашего многолетнего заточения. В прошлый наш разговор принцесса Елизавета воскликнула страстно:

– В чем же наша вина, моя и моей сестры, и моих братьев? Только лишь в том, что мы родились на свет от наших родителей! Если бы Ее величество взяла нас во дворец! Я удовлетворилась бы должностью камер-юнгферы[119]…

Произнеся это, принцесса расплакалась. Все мы кинулись ее утешать, и в особенности сконфуженный Головцын. Принцесса наконец успокоилась и отерла слезы. Принц Антон молча гладил свою дочь по волосам. Лицо его было печально.

* * *

Принц Антон уже настолько слаб глазами, что попросил меня написать письмо под его диктовку, что я и сделала.

«Я, старый человек, по милости Божией и стараниями хирурга Лунда снова выползающий из гроба, падаю к стопам Вашего величества и всеподданнейше, с величайшею покорностью, коленопреклоненно прошу, во имя любви и милосердия Господа Иисуса Христа и любви Его императорского высочества достойнейшаго великаго князя о милости и милосердии и о прощении моих преступлений и о порадовании меня, старого человека, стоящего одной ногой в гробу, тем, чтоб я имел удовольствие увидеть своих детей, если это возможно, свободными и оставить их в милости Вашего императорского величества, и потом спокойно закрыть глаза…»

Разумеется, как и в прежних своих письмах в Санкт-Петербург, принц Антон не упомянул ни меня, ни служителей, то есть всех тех, что терпели заточение вместе с ним и его детьми. Однако в этот раз я, поскольку писала письмо собственноручно, рискнула приписать просьбу и о нашем освобождении. В подписи я назвала себя по имени и, конечно же, верноподаннейшей рабой Ее величества.

Ответа мы не дождались. И по просьбе принца Антона я написала следующее письмо, снабдив его вновь соответственной припиской:

«И если мне, верноподданнейшей рабе Вашего величества, дозволено будет писать к моему брату, то я готова просить его, чтоб он поручился за меня перед Вашим императорским величеством в том, что я никогда не совершу ничего противного воле Вашего величества. К такой смелости побуждает меня оказанное Вашим императорским величеством высочайшее и неоцененное милосердие…»

Принц продиктовал мне следующее:

«Я воспитал своих детей в совершенном высокопочитании и крайнем уважении и, смею сказать, любви к Вашему императорскому величеству и Его высочеству, великому князю и всем его наследникам, какие будут дарованы Господом Богом. При сем заверяю Ваше величество и Его высочество, великаго князя со всеми наследниками, в верности и всяком послушании моем и детей до смерти нашей и обязуемся вести себя самым спокойным образом, а если кто чем-либо преступит сказанное, тот будет сам себе враг».

Однако же и это письмо осталось без ответа.

* * *

Жизнь наша проходит день за днем, весьма однообразно. Принц Антон более не просит меня писать письма, полные отчаянных просьб об освобождении. Теперь он диктует мне лишь краткие верноподданнические записки, в которых благодарит униженно за очередную присылку подарков.

Я также утратила надежду на освобождение. Стало быть, я умру здесь, в этой глуши, вдали от мест, где кипит жизнь. Я не плачу, не жалуюсь. Теперь мне все равно.

* * *

Снова я показала мою глупость природную во всей ее красе! Совершенно неожиданно пришло письмо из Санкт-Петербурга, адресованное не принцу Антону, а мне! Это послание привез Головцын. Императрица самолично извещала меня о получении ею писем с моими приписками и сообщала свое милостивое решение, заключавшееся в дозволении мне покинуть место моего долголетнего заточения и выехать за границу, куда мне будет угодно.

Что говорить о моей радости! Прежде всего я бросилась к принцессе Елизавете, моей любимице, воспитаннице и подруге, в сущности. Я показала ей письмо, плача и смеясь в одно и то же время. Принцесса тихо сказала, что радуется несказанно моему освобождению. Это было вечером. А ночью я пробудилась внезапно от звуков громких рыданий, доносившихся из ее комнаты. Я поспешно поднялась с постели и в ночной одежде пошла в комнату Елизаветы.

Я даже не нашла нужным постучаться и вошла без стука. Она плакала горько, отвернувшись лицом к стене. Я присела на ее постель и обняла ее дрожавшие от рыданий плечи, наклонившись к ней. Она пыталась удержать слезы и дрожь всего тела. Она села на постели и обратила ко мне лицо, искаженное гримасой отчаяния. Не помня себя от жалости, я принялась почти бессвязно говорить ей, что поеду в Санкт-Петербург, брошусь в ноги императрице, стану просить об освобождении всех холмогорских узников… Она закрыла лицо ладонями и плакала, не произнося ни слова. Наконец она решилась заговорить со мной и сложила молитвенно руки.

– Не бросайте меня, не оставляйте! – проговорила она срывающимся голосом. – Не уезжайте, умоляю вас, не уезжайте! Я погибну, я умру здесь в одиночестве. У меня здесь никого нет, кроме вас!..

Что еще возможно сказать? Она плакала, цеплялась за меня лихорадочно. Вы полагаете, я не понимала, что мне сейчас необходимо проявить решительность, думать лишь о себе, о своей дальнейшей судьбе, и думать спокойно, не поддаваясь никаким воздействиям извне, замкнуться в своей твердости и, не оглядываясь по сторонам, идти прямой дорогой к свободе; вы полагаете, я не понимала?.. Нет, я понимала все, понимала ясно, и поступала, в сущности, наперекор своему желанию. Я хотела свободы, но, чувствуя, что гублю себя, я поддалась воздействию, некоему насилию, давлению, оказываемому принцессой Елизаветой на мои чувства. Мы обе плакали. Как это случается со мной, я внезапно с необыкновенной яркостью вспомнила ее мать; вспомнила девочкой, плачущей передо мной. Эти мгновения ярких воспоминаний, резких, словно вспышки яркого солнечного света, бьющего в глаза; эти мгновения всегда мучительны мне; я страшно чувствую болезненное раздвоение, я вижу себя необыкновенно ярко юной красавицей и в то же самое время испытываю ужасное чувство распадения своей души, своего сознания; иллюзорная юная я словно бы поглощает душу, сознание реальной живой меня…

Я пообещала принцессе Елизавете остаться в Холмогорах.

Отчего же я не нарушила свое обещание? Я могла это со вершить с легкостью. Я понимала, что не получу благодарности. Разве принц Антон упомянул меня хотя бы один-единственный раз в своих письмах?! Возможно, они все не полагали меня равной им, возможно, и не думали о моих желаниях и чувствах. Для принца Антона я значу, в сущности, не более, нежели несчастные кормилицы и их дети…

Я знаю, что движет мною. Странная устремленность, нет, не к смерти, но к собственному погублению. В сущности, я всегда желала погубить свою жизнь, желала, сама того не сознавая. Все мои действия, все мои поступки вели, нет, не к моей смерти, но к погублению моей жизни… Надеюсь, вы поймете меня…

Я написала императрице свой отказ покинуть Брауншвейгское семейство, но попросила позволить мне написать брату; я полагала, он вернулся в наш старый замок… Императрица ответила мне любезным посланием, в котором отозвалась с большой похвалой о моей верности и преданности, но и уведомила меня о том, что переписка с братом покамест не возможна для меня.

Все было кончено. Я снова погубила себя. Я могла бы увидеть моего возлюбленного…

* * *

Принцессе Елизавете пошел двадцать четвертый год. Она очень хороша. Сложись иначе ее судьба, она могла бы сделаться выдающейся правительницей. Она умна и по-своему решительна, в ней нет хрупкости ее матери. Елизавета высока ростом, она несколько напоминает свою двоюродную бабку Анну Ивановну, а также и известные мне изображения Петра Великого. У принцессы Елизаветы прекрасные черные волосы и большие темные глаза, чуть навыкате. Помню, мне когда-то рассказывали, что огромные и навыкате глаза – «яблоки» – были у матери Великого Петра, царицы Натальи. Причесанная как должно и одетая в присланный императрицей робронд с серебряной сеткой, Елизавета красива и величественна. Впрочем, она хороша и в простой домашней робе, отделанной кружевом, собственноручно ею сплетенным. После моего добровольного отказа от освобождения принцесса сделалась особенно внимательна ко мне; не так давно она попросила у меня прощения, тем самым удовлетворив мое самолюбие. Я уже спокойна, мне некого винить, я сама гублю свою жизнь.

* * *

По указанию нашего доброго покровителя Головцына на конец-то сменена воинская команда. Прежняя караулила нас, бедных узников, много лет. Можно было только сожалеть этих солдат и офицеров, которые принуждены были проводить свою жизнь в гиблом месте, в медвежьем углу, кос неть в пьянстве и мелочных ссорах, стариться без семей, без возможности совершить воинский подвиг. Теперь наконец-то они уволены от службы, получили чины и денежное вознаграждение благодаря ясному уму императрицы и доброте архангельского губернатора Головцына. Иные из них остаются в Холмогорах, потому что им некуда возвращаться, за эти долгие годы их службы родные их умерли, имущество, остававшееся на родине, расхищено. В сущности, жизнь этих несчастных погублена, изошла в мелочных дрязгах и тоскливом пьянстве.

Новая команда составлена из людей достаточно молодых. Но, должно быть, и им суждена та же участь – состариться в караульных у секретных узников. Сегодня на прогулке в саду сопровождал нас один из новых сержантов, некий Иван Трифонов, высотою роста и худобой напомнил он мне Андрея, и потому я сделалась мрачна. Однако никакого другого сходства между этими двумя людьми не существует. Сержант имеет несколько дребезгливый голос и рыж волосом. По виду ему лет двадцать восемь. Покамест мы прогуливались, то есть обе принцессы и я, Трифонов заговорил с нами, заметив, что летнее время очень хорошо, красно. Я не имела охоты к разговору, а принцесса Екатерина не могла ясно слышать его речь, однако улыбнулась своей обыкновенной широкой улыбкой. Принцесса же Елизавета обернулась к нему и поддержала беседу, сказав, что дождей долго не было, а суши при том нет никакой и ветерок приятный. Я взглянула на нее, приметила, как она вскинула голову, и тотчас мне сделалось ясно ее внезапное чувство собственной красоты и прелести; прежде, давно, и я испытывала подобное чувство. Только странен мне показался предмет, на коий чувство принцессы явственно направилось. Трифонов был крив на правый глаз, то есть имел на этом глазу бельмо. Потому его правый глаз выпячивался белесой луковицей – мало сказать, что противное зрелище. Но еще удивительнее казалось мне то, что сей молодой человек нимало не стеснялся своего уродства и будто и не думал о нем вовсе. Он то и дело смеялся и говорил без умолку, глядя на принцессу прямо и бесшабашно. Мы сделали два круга; он успел рассказать, что происходит из обедневшего дворянского семейства, воспитан матерью-вдовой, а в службе с восемнадцати лет. Во владении его и его матери находится одно сельцо, где его матушка обитает в деревянном домишке с мезонином. Покойного отца его, также служившего в военной службе, звали Антоном Павловичем. Тотчас же Трифонов перескочил на другой предмет и принялся в достаточной степени комично излагать историю своего обучения грамоте, у немца-лекаря, разумеется. Мне было тоскливо, но он говорил так смешно, что и я едва удерживалась от улыбки. Принцесса Елизавета смеялась открыто и радостно, а принцесса Екатерина, хотя и не все могла расслышать, но, видя вокруг смеющиеся лица, также улыбалась.

* * *

Принцесса Елизавета даже не заметила, что человека, столь занявшего ее чувства, зовут, как ее несчастного старшего брата, Иваном Антоновичем. Я не суеверна, но мне чудится что-то дурное во всем этом, дурное предзнаменование.

Сегодня поутру я услышала голоса внизу. Из комнаты принцессы Елизаветы обыкновенно ничего не слыхать. Я оделась, прибрала волосы и пошла вниз, но остановилась на середине лестницы. Внизу беседовали в сенцах принц Антон и Трифонов (я узнала его чуть дребезгливый голос). Речь шла о каком-то сражении. Я прислушалась. Сражение оказалось все то же, Кунерсдорфское, о котором уже беседовали принц и Бибиков. И надо же такому приключиться, Трифонов явился участником этого знаменательного сражения. Я так и не спустилась, а вернулась к себе, узнав напоследок, что принц пригласил сержанта отобедать, но осведомился предварительно, позволит ли начальство, то есть Мячков, сержанту подобный визит.

К обеду сержант пришел в черных замшевых башмаках – на белые шелковые чулки, и со скрипкой в футляре – под мышкой. Никогда еще за все эти годы обед не протекал столь весело, оживленно и непринужденно. Возникло ощущение желанной свободы, то самое, о котором я тщетно мечтала столько лет. Принцессы вышли к столу одетые очень изрядно. Трифонов ловко отводил общий разговор от Кунерсдорфского сражения на описания свои германских городов, вызывая увлечение принцессы Елизаветы, смотревшей на него во все глаза. Принцесса Екатерина не переставала улыбаться, а молодые принцы радовались внезапному гос тю. После обеда Трифонов попросил позволения сыграть на скрипке. Играл он совсем недурно, что-то наподобие менуэта. Затем позвали Михайлу, который играл похуже, но не намного. Сержант объявил танцы. Соло он исполнил несколько фигур польского, как бы обводя кругом себя воображаемую даму. Принцы Петр и Алексей пожелали присоединиться к нему и пустились рядом с ним скакать. Затем Петр потянул за руку Екатерину, приблизившись к ней в галопе; та охотно вскочила и запрыгала, схватив его за руки и растягивая рот в улыбке. Тогда и Трифонов приблизился к принцессе Елизавете и не без галантности протянул ей руку. Она коснулась его руки кончиками пальцев и стала против него, стараясь двигаться в такт музыке. Она танцевала впервые в своей жизни…

Вечером, в сенцах, разделявших наши комнаты, она пожалела мимоходом о том, что не обучена танцам. Мне следовало бы промолчать, но я не сдержалась и спросила с язвительностью:

– Это не мне ли упрек?

Мы всё стояли в сенцах.

– Нет, нет, – поспешила она ответить очень мягко…

Ах да, ведь я не так давно явила дивное самопожертвование, отказавшись от свободы… во имя чего? Достоинства? Чести?.. Во имя чего?.. Но теперь добродетельной принцессе следует сожалеть меня, быть со мною внимательной и доброжелательной… Я торопилась прогнать злые мысли. Я понимала, что советы и предостережения бесполезны. И стоит ли яриться мне, обреченной на это тесное мелочное сосуществование с одними и теми же людьми, с одними и теми же людьми… Но все же я решилась предостеречь:

– Вспомните Бину! Все может завершиться очень дурно. За мгновения сомнительной радости придется расплачиваться годами подлинного отчаяния, безумия, быть может…

– Судьба решит, – отвечала она кратко. – Или мне будет что вспомнить, или моя жизнь совершенно переменится.

Я замерла, догадываясь, затем проговорила совсем тихо:

– Не высказывайте лишнего. Никому. Даже мне!

* * *

Трифонов снова в черных туфлях и со скрипкой. Чулки на этот раз также черные. Он прогуливался в саду наедине с принцессой Елизаветой, они оба смеялись. Обедал он также с нами. Его поведение странно, как будто он не имеет здесь иного дела, кроме как быть желанным гостем в семействе принца Брауншвейгского. Мячков ему не препятствует. Молодые принцы Петр и Алексей в восторге от общества сержанта.

* * *

У нас обедали Мячков, Лунд и неизменный Трифонов. При таком доминировании за столом мужского элемента разговор, естественно, шел преимущественно о военном деле. Я не помню, когда видела принца Антона столь оживленным. Впервые за много лет он вспомнил взятие Очакова и говорил об этой победе, стремясь, впрочем, не высказываться о собственном участии и храбрости. Затем сержант играл на скрипке. До какой еще степени дойдет либерализм Мячкова, поощряемый Головцыным? Я попыталась обратить в свою пользу сей либеральный разгул и задала свой обычный вопрос о книгах. Я давно уже прошу, нельзя ли купить книг в Архангельске или же прислать из Санкт-Петербурга. И на сей раз ответ был сделан такой же, как и прежде: отписали в Петербург, но оттуда еще не пришло дозволение. И полагаю, никогда не придет!

* * *

Принцесса Елизавета совершенно замкнулась в своей пристрастности к Трифонову. Он принес ей в подарок маленькую собачку, которую она то и дело целует, содержит у себя в комнате и выносит в сад.

* * *

Трифонов и Елизавета целыми днями в саду. Иногда с ними и Екатерина. Она принялась рисовать портрет сержанта. Никакой ревности она не испытывает; напротив, имеет чрезвычайно довольный вид, как будто ей доверена некая тайна. Но, пожалуй, не так трудно угадать сию тайну! Теперь зачастую можно видеть в саду принца Антона, его детей и их юных служителей, то есть можно видеть всех, кроме Елизаветы и Трифонова. Я нарочно иду в сад или затворяюсь в своей комнате, чтобы не расслышать нечаянно, где они и что творят.

* * *

Разумеется, принц знает все. Подметив мой хмурый вид, он тихо сказал мне:

– Пощадите же ее, дорогая! Эта девочка так несчастна с самого своего рождения, а жизнь человеческая так коротка. И этот мальчик мил. И храбр, да, храбр. И… я не могу и не хочу препятствовать.

Все сказанное принцем означало, что он не намеревается препятствовать дочери в ее внебрачной связи с человеком, никак не соответствующим ей по знатности ее рождения. И в сущности, он прав. Да, человеческая жизнь коротка, а этот молодой человек храбр и по-своему даже и мил. А что до препятствий, то они, полагаю, не замедлят произойти от Мячкова, поскольку даже его либерализм не может быть беспределен.

* * *

Интересная сценка на лестнице. Елизавета бросила в сержанта каленым орехом, который был Трифоновым пойман и сложен за пазуху. После чего сержант побежал за принцессой, пустившейся от него наутек. Он скоро настиг ее, ухватил и принялся драть за уши. Она изловчилась и драла за уши его. Оба раскраснелись и хохотали как безумные.

* * *

Другая их забава совершенно мне не ясна. Они гоняются друг за дружкой по саду и, забежав в беседку, принимаются стегать друг дружку большими платками, скрученными жгутом. При этом они вопят и хохочут опять же и могут развлекаться таким образом продолжительное время.

* * *

Трифонов держит себя запросто с принцем и его детьми и даже позволяет себе напиваться за обедом, всячески угощая вином и водкой молодых принцев, Петра и Алексея. Принц Антон по-прежнему снисходителен к поведению сержанта, а обе принцессы весело смеются пьяным выходкам.

* * *

Принцесса Елизавета избегает меня. Я также не стремлюсь говорить с ней.

* * *

Сегодня очередной праздник православной церкви. Принцы и принцессы отправились с утра в храм к службе. Я сидела в комнате, где поставлен билиард. Здесь же находился и принц Антон, сидевший в кресле, опираясь обеими руками на набалдашник трости. Внезапно явился Мячков и спросил, не видали ли мы сержанта Трифонова. Мы оба имели такую возможность: ответить чистосердечно, что не имеем понятия о местонахождении данного лица. Тогда Мячков полюбопытствовал, отчего принцесса Елизавета не была в церкви. Принц промолчал. Я же нашлась и отвечала, что принцесса недомогает. Мячков кивнул головою в ответ на мою ложь. И едва ли он принял мои лживые слова за правду. Для того чтобы избежать неприятного разговора с принцем Антоном, я тотчас после ухода Мячкова поднялась к себе.

Не знаю, где скрываются Елизавета и Трифонов. В маленькой верхней комнате, в которой стоят сундуки с платьем, оказалось разбито стекло в окне. Трифонов наконец-то попался мне в коридоре и объявил, что принцесса Елизавета поручила ему вставить стекло, причем втайне от отца, поскольку не желает своего отца тревожить. И он-де, Трифонов, снимал мерку с окна.

* * *

Наутро Мячков явился и спросил принца Антона, действительно ли разбито стекло. Я отвечала, что оно так и есть. Спустя час пришел от Мячкова солдат для вставления стекла. Принцесса Елизавета сказала тотчас, что мерку снимал Трифонов. Солдат ответил, что Мячков приказал ему, а не Трифонову вставить стекло. Захар проводил его наверх, где солдат и занялся окном.

Ни до обеда, ни во время обеда сержант не появился. Мы все оставались за столом. Принцесса Елизавета велела Захару пойти и позвать к нам Трифонова. Захар, вернувшись, говорил, что сыскал Трифонова, однако же тот идти не хочет, отговариваясь, будто, мол, ему, Трифонову, некогда. Все разошлись по своим комнатам, и только принцесса и я все еще не уходили от стола. Она не смотрела на меня, однако же снова позвала Захара, позвенев колокольчиком, и послала его звать Трифонова:

– Скажи, чтоб он шел скорее, нужно мне передать ему одно нужное дело.

И на сей раз вернулся Захар с тем же ответом: Трифонову-де некогда.

Принцесса пошла к себе, но вернулась очень скоро и почти что бегом. Она держала на руках подаренную сержантом собачку, прижимая ее к груди. С собачкой на руках побежала она в сенцы при входе в дом. Я слышала, как она громко говорила караульному солдату, чтобы тот сыскал Трифонова и отдал бы ему собачку. Солдат, слышно, отвечал согласием. Принцесса воротилась за стол и сидела молча, подперев щеки руками и с блуждающим взглядом. Но на меня она не смотрела и будто и не видела меня.

* * *

Принц Антон сострадает дочери, хотя и не заговаривает с ней о ее горе. Сегодня после завтрака он снова послал за Трифоновым, но в ответ передали, что Трифонов не имеет времени прийти. Принц послал вновь, спустя час, и просил прислать сержанта всего лишь на минуту. И вновь получил отказ.

Скажу откровенно, я не ждала встретить в мужчине подобную тонкость чувств. Для умиротворения дочери он готов принимать унижения от того же Мячкова. Около обеденного времени я застала их обоих в гостиной.

– Зачем ко мне не пускают сержанта Трифонова? Я уже два раза посылал за ним, – говорил принц, наклонившись вперед с кресла и постукивая тростью об пол.

Мячков отвечал кратко, что Трифонов никогда более к принцу и молодым принцам и принцессам являться не будет, поскольку времени не имеет, да и нечего ему делать в покоях известных особ.

Я никогда прежде не видала принца Антона в такой растерянности. Он посмотрел на Мячкова и, явно не зная, что говорить, произнес робко:

– Дверь немного осела…

Мячков преотлично все понимал и потому даже и не спросил, о какой это двери идет речь, а только сказал, сохраняя вид притворного равнодушия:

– Ежели осела, я велю солдату поправить.

Принц Антон жестом полной беспомощности прислонил трость к подлокотнику.

Я более не могла смотреть на все это и поспешила уйти.

* * *

Елизавета имеет ужасный вид, но я не трачу время на бесполезную жалость, потому что размышляю, что же предпринять для ее успокоения. Она расхаживает по своей комнате как помешанная и при этом необыкновенно задумчива. Вчера, когда она вышла к приходу Мячкова, мне жутко сделалось глядеть на нее. Она закатывала глаза, щеки ее ввалились, и лицо потемнело. Она крайне небрежно повязала голову черным платком, из-под которого висели вдоль по щекам волосы, неубранные. На шее была повязана криво черная косынка, и ворот черного же платья был расстегнут. Это происходило в четверг. Она стала умолять Мячкова пустить к ней сержанта и что-то бормотала о том, что Мячков, лекарь, я, сержант, принцы и принцессы могут составлять прекрасное общество и очень мило забавляться. Мячков отвечал, что сержант никогда более не придет. Видно было, что ему не так просто хранить самообладание. Елизавета опустила глаза, сжала губы, удерживаясь от слез. Тем не менее слезы покатились безудержно по ее впалым щекам.

* * *

В воскресенье после обедни принцесса вновь просила Мячкова прислать Трифонова, а когда ей в очередной раз было отказано, стала просить, чтобы Мячков навестил один семейство принца Антона.

Мячков явился перед ужином. Елизавета тотчас принялась просить его послать за сержантом, чтобы тот поиграл на скрипке. Мячков отвечал, что на скрипке может поиграть Михайла.

– У него рука болит, – нашлась принцесса. Но Мячков, конечно же, знал, что никакая рука у Михайлы не болит.

Видно, что Мячков отнюдь не злой человек. Разумеется, он желает прекращения свиданий Елизаветы и Трифонова во избежание бед себе, на его месте и я бы поступила точно так же. Но ведь и Елизавету следует, памятуя историю несчастной Бины, спасти от недостойной связи, не могущей принести ей ничего другого, кроме безумия и позора.

Желая показать, что он отнюдь не желает ей зла, Мячков спросил Елизавету, не хочет ли она поиграть в карты. Она отвечала согласием и, кажется, немного опомнилась от своего отчаяния. Мы сели вчетвером: принц Антон, Елизавета, я и Мячков. Играли в продолжение трех часов. И во всю игру принцесса Елизавета молчала, пальцы нервно бросали карты, а лицо снова потемнело. Мячков понял, что его присутствие далее не желательно.

– Вам, может быть, пора ужинать? – спросил он.

– Да, пора! – отвечал коротко принц Антон.

Мячков откланялся. Часы пробили семь, затем восемь. Мы оставались за столом до девяти часов и сидели молча, не глядя друг на друга.

Я хотела было побеседовать с принцессой перед сном, но, едва взглянув на ее лицо, поняла, что это покамест невозможно.

* * *

Во всю минувшую неделю принцесса Елизавета, казалось, медленно приходила в себя. Но в нынешнее воскресенье она снова решилась обратиться к Мячкову с просьбой о Трифонове. Мячков отказал наотрез. Елизавета плакала в голос, повторяя:

– Я думала, что ты будешь лучше капитана Зыбина, а теперь вижу, что ты еще гораздо хуже его!

Мячков, понимая ее отчаяние, не осердился, а только сказал, что ежели она велит, он явится после обеда.

– Нет, – отвечала она, плача, как ребенок, – если сержанта не будет, то нам и тебя не нужно!

* * *

Принцесса Елизавета имеет большое влияние на своих братьев и сестру. Она говорила с принцем Алексеем, и тот уже дважды ходил к Мячкову просить о присылании Трифонова. Получен был на эти просьбы решительный отказ.

Елизавета отворяет маленькое окошко в отхожем месте, выходящее на комнату сержанта, это она проделывает вечерами, днем же она не отходит от большого окна, зарешеченного железною решеткою и выходящего во двор. Несколько раз в продолжение дня Трифонов обычно проходит по двору. Все слышали, как она закричала:

– Иван! Иван!

Однако же он лишь ускорил шаг.

Теперь она уже не зовет его, но смотрит молча. Мне кажется, скоро будет возможен разговор откровенный ее со мною.

* * *

Мячков относится ко мне с большим почтением за мой ум и спокойный нрав. Я сказала ему, что имею самое искреннее желание утешить принцессу и совершить все возможное для умиротворения ее горя. Я спросила его, как он находит сержанта.

Мячков отвечал подробно, что тотчас по запрещении видеться с семейством принца Трифонов бросился в ноги своему начальнику и просил, чтобы Мячков дозволил ему, Трифонову, видаться по крайней мере с принцем Антоном. Мячков решительно в этой просьбе отказал. Трифонов умолял пускать его к семейству принца хотя бы по воскресеньям. В ответ же на новое решительное воспрещение он кинулся Мячкову в ноги и просил:

– Не погубите меня!..

Мячков уверял меня, что не испытывает никакой вражды к сержанту и, напротив, любил его всегда, как родного сына, однако…

– …это настоящий мошенник!.. – Тут Мячков поколебался, затем заговорил со мною еще более доверительно и понизив голос: – Я нахожусь в великой заботе и страхе, чтоб этот сержант Трифонов не бежал, да еще, пожалуй, не увел бы с собой ту известную персону…

– Что же он? – спросила я настороженно. – Вы наказали его?

Трифонов посмотрел мне прямо в глаза:

– Вот как перед Богом! Я не наказывал его, а он отступился, сам отступился…

Мы снова посмотрели друг другу в глаза. Он еще поколебался и сказал напоследок, что будет в надежде на меня.

* * *

Я пришла в комнату Елизаветы и, обняв ее на постели, гладила ее молча по голове, покамест она плакала.

– Он никогда не смог бы этого, – повторяла я, – никогда не смог бы…

Она понимала, что я говорю о возможном, или, вернее будет сказать, что о невозможном бегстве из Холмогор.

Она обратила ко мне свое залитое слезами лицо.

– И вы… – проговорила она. – И вы… И я… все то же!.. Все то же…

Мы плакали в объятиях друг друга. Мне не нужно было пояснений; я и без того знала, что хотела сказать Елизавета. Обе мы несчастны в любви…

– Надобно силы искать для жизни, – сказала я тихим голосом.

– А жить зачем? – спросила она с любопытством странным безумия.

И что я могла отвечать на этот вопрос, безумный и оттого чрезвычайно логический и разумный.

Бог весть какое чутье подсказало мне верный ответ:

– В дружестве взаимном избудем наше горе…

И мы снова плакали, но уже находили успокоение в наших взаимных слезах…

* * *

Ночами Мячков ходит патрулью вокруг дома, а капитан, сержант Корюкин и дежурные унтер-офицеры ходят патрулью каждый час. Неужели Трифонов имел серьезное намерение бежать с Елизаветой? Возможно ли бежать отсюда? Морем? Через Архангельск? И далее? Куда? В герцогство Брауншвейгское, в город Вольфенбюттель? Нет, я не верю. Мячков боится понапрасну. Трифонов не имеет для опасно го предприятия бегства достаточно силы воли. Теперь он и не пытается снестись с Елизаветой.

* * *

Принцесса Елизавета, кажется, излечилась от своей тоски. Причина ее излечения – моя неожиданная болезнь, слабость и жар донимают меня вот уже вторую неделю. Елизавета сама ухаживает за мной, отвлекшись от своих горестей. Сегодня мне наконец-то полегчало.

* * *

Я встала с постели. Но, видно, принцессе не судьба предаваться печали от потерянной любви. Давняя цинготная болезнь принца Антона обострилась, на ногах раскрылись раны.

* * *

Пошла худая полоса. Болезнь следует за болезнью. Елизавета страдает головными болями. У принца Антона одышка и ноги опухают по вечерам.

* * *

Елизавета принуждена подолгу лежать вследствие головных болей. Принцу Антону все хуже. На ногах явились синие пятна. В Холмогорах бушует нечто похожее на эпидемию простуды. Все мы в кашле.

* * *

У принца сделалось рожистое воспаление, а на ноге большая рана мокрая. Все это, как уверяет лекарь, последствия застарелой цинги.

* * *

Принц Антон не встает с постели. На ногах новые раны. Гнилая горячка. У принцессы Екатерины, кажется, начинается также цинга. Принц Алексей страдает кровотечениями из носа.

* * *

Принц неожиданно вдруг оправился от тяжелой болезни, причем возвратилось к нему зрение, которого он во время болезни совсем было лишился. Однако всего вернее, это улучшение временное.

* * *

Сержант Иван Трифонов ныне произведен в офицеры и женится на дочери какого-то холмогорского торговца. Мячков сказал мне об этом и советовался со мною, известить ли принцессу. Теперь она занята болезнью отца, и возможно, известие о женитьбе Трифонова не огорчит ее. Разумеется, я предпочла бы молчать, но представила себе живо, как Елизавета спрашивает меня, узнав нечаянно о происшедшем, знала ли я… И мне придется лгать, будто не знала… А если знала, отчего не сказала… Нет, я теперь скажу!

И сказала. Елизавета, сидевшая у постели отца с вязаньем, взглянула на меня быстро, опустила голову и проговорила тихо:

– Спасибо за то, что могу теперь все знать. Бог с ним! Перегорело все…

* * *

Новый лекарь Гассельман пришелся принцу весьма по нраву. Он говорит, что благодарен за присылку такого славного человека и хирурга (eines so braven Mannes und Chirurgi). Однако здоровье принца все ухудшается. Рожистое воспаление перешло на лицо.

* * *

У принца Антона горячка. Гассельман пользует больного припарками, клистирами и кровопусканием. Я не надеюсь на улучшение.

* * *

У принца кровохарканье. Дыхание прерывистое. Принцы Петр и Алексей, принцессы Екатерина и Елизавета, лекарь Гассельман и я не отходим от постели, нет, ныне уже и не больного, а умирающего. Принц Антон благословил детей и слабою рукою, горячей и влажной, пожал мою руку. Около получаса пролежал он с закрытыми глазами, затем начал задыхаться, мокрота душила его. И спустя несколько минут мы уже находились рядом с мертвым телом.

* * *

Гроб, обитый черным сукном с серебряным позументом, унес ли, и как уверяет Мячков, принц Антон похоронен пристойно на ближайшем кладбище. Впрочем, мне опять же некогда печалиться. Когда в самое время смерти принц невольно обмочился и очистился, Гассельман вдруг заметил, как будто не происходило ничего страшного, что и с его матерью такое перед ее смертью произошло. Елизавета вскочила и с криком исступленным:

– Подлец! – дала ему пощечину.

Он не успел ей ничего ответить, потому что она лишилась чувств.

* * *

Принцы и принцессы непрестанно поминают об отце. С Гассельманом Елизавета примирилась поневоле. Он постоянно оказывает лекарскую помощь ее братьям и сестре Екатерине. Я не выхожу из комнаты Елизаветы, принцесса страдает жесточайшею головной болью. Таким образом, я не имею времени на оплакивание умершего.

* * *

Все проходит, в том числе и отчаяние крайнее. Я плачу тихо и удивляюсь вновь и вновь быстротечности жизни. Вернее всего, я оплакиваю не этого, преждевременно состарившего человека, рядом с коим провела в заточении столько лет; нет, не его; я плачу о погибших надеждах юноши, прибывшего некогда в Санкт-Петербург, чтобы командовать полком и жениться на русской принцессе… В сущности, я плачу о собственном горе, о прекрасной Элене, о ее смутных надеждах… Но разве я не знала всегда, всегда, что жизнь моя погублена?..

Елизавета предложила мне взять на память из вещей покойного принца все, что я пожелаю. Я взяла маленькую жестяную коробочку, в которой принц Антон хранил пару запонок и серебряное под золотом кольцо. Это были давние подарки ему принцессы Анны, еще до того, как они были объявлены открыто женихом и невестой.

* * *

Елизавета нашла необходимым написать письма императрице. Принца Антона, естественным образом возглавлявшего несчастное Брауншвейгское семейство, уже нет среди живых; было бы странно, если бы от имени принцев и принцесс писала я; Екатерина, старшая здесь из детей принца Антона и принцессы Анны, робка и сомневается в своем умении на писать связное послание; принцы Петр и Алексей просто-на просто не наделены подобным умением… Таким образом, продолжать переписку с императрицей и Кабинетом может только принцесса Елизавета. Место главы семейства она занимает естественно, поскольку никто более и не претендует на это место.

Принцесса показала мне три письма, и я все их нашла почтительными, связными и разумными. Думаю, при дворе не пишут лучше. Первое из писем адресовано императрице, другое – великому князю Павлу Петровичу, и наконец третье – графу Панину[120]. Два первых письма Елизавета написала от имени всех принцев и принцесс, а третье – лишь от своего имени. Что до меня, то мне более незачем писать к императрице. Однако привожу написанные принцессой Елизаветой послания.

Письмо первое:

«Всемилостивейшая государыня. Родитель и мы, нижайшие рабы, подвергая себя к стопам Вашего императорского величества, осмеливаемся от искренно усердных сердец наших нижайше поздравить сочетавшимся браком Его императорского высочества, вседражайшего и вселубезнейшаго сына Вашего императорского величества, с Ея императорским высочеством благоверною государынею и великою княгиней Наталией Алексеевной. Желаем да умножит всемогущий Бог всеславную Россию высоким плодом супружества Их императорских высочеств[121] и тем самым возвеселит сердце Вашего императорского величества и всей империи. И сей ради всеобщей радости подвергая себя вторично к стопам Вашего императорского величества всенижайше просим о помиловании нас злочастных, в заключение рожденных сирот. Ваше императорское величество единое на земле прибежище и матер сиротам и всем страждущим, явите высокоматернее милосердие к нам, последнейшим рабам своим, избавте нас из злочасного нашего заклучения и утеште унывающих сердец. Последнейшии рабы Петр, Алексей, Екатерина, Елисавета».

Другое письмо:

«Всемилостивейши государь. Все мы, последнейшия рабы, припадая к стопам Вашего императорского высочества, осмеливаемся нижайше поздравить совокупившимся браком с Ея императорским высочеством благоверной государыней и великой княгиней Наталией Алексеевной, отчего вся Россия и мы, последнейшия рабы, ожидаем удостоитца вскоре видеть высоких плодов к порадованию всей России, а паче нам злочасным и уповаем сей ради величайшей радости получить от Ея императорского величества хотя малое освобождение из заклучения, в коем рожденныя содержимся. О сей высокой милости мы, последнейшия рабы, униженно просим Вас, императорских высочеств, быть ходатаемы нам сиротам у Ея императорского величества. О чем наислезно, не вставая от стоп Ваших императорских высочеств, нижайше просим и с наиглубочайшим почтением имеем честь назватца. Милостивейшие государы Вашего императорского высочества всепокорнейшия и нижайшии рабы Петр, Алексей, Екатерина, Елизавета».

Письмо третье:

«Государь мой. Ваше превосходительства, как милостивца и благодетеля, не могли преминуть, чтоб не принесть должнаго поздравления с союзом супружества Их императорских высочеств. Усердно желаем, да наполнит всевышны Творец пространную Россию высоким наследием Их императорских высочеств и наши подданныя сердца тем самым возвеселит, а Ваше превосходительство могли б получить вскоре за Вашу верную службу награждение. При сем должном поздравлении осмеливаемся утруждить Ваше превосходительство, нашего надежнейшаго попечителя, о испрошении нам в заключение рожденным хоша для сей толь великой радости у Ея императорского величества малыя свободи, в чем мы, уповая на Вас, нашего попечителя, слезно и просим братия, сестра и я, Вашего превосходительства государя моего покорная услужница Елисавета».

* * *

Я спросила Гассельмана, какая же немецкая принцесса (а я не сомневалась, что именно немецкая!) крещена в православном русском крещении именем «Наталии Алексеевны». Он отвечал, что это юная Вильгельмина Гессен-Дармштадская; и по слухам, дошедшим даже до холмогорской глуши, она уже имеет значительное влияние на великого князя Павла… Тут я несколько отвлеклась и подумала, что великого князя стоит пожалеть. Он уже достиг совершенных лет, однако же мать никогда и ни за что не уступит ему престол. А слухи о том, что его молодая жена имеет на супруга своего значительное влияние, могут сулить в будущем очередные смуты вокруг престола Российской империи… Меж тем Гассельман заговорил вдруг о маленьком императоре. Я задрожала и невольно замахала на собеседника обеими руками. Он тотчас умолк, не успев ничего толком сказать мне. Я так давно не вспоминала об этом несчастном мальчике, лишенном с самого нежного детства и родителей, и должного попечения, равно как и братской и сестринской любви. Сейчас ему должно быть более тридцати лет. Каков он? Мы все, сожалеющие о нем, можем сожалеть словно бы о фантоме некоем…

– Говорите, – попросила я Гассельмана. – Мне полегчало, это волнение, оно естественно… Говорите…

То, что он сказал, рассказал, было ужасно, однако я уже не плакала и не производила жестов отчаяния. Десять лет тому назад император Иоанн Антонович был умерщвлен, застрелен или заколот, в то время как некий подпоручик Мирович пытался устроить его бегство из Шлиссельбургской крепости, но о подготовке к побегу несчастный император не был осведомлен, конечно же. Мирович был казнен публично.

Минуло уже десять лет. Несчастные принцы и принцессы не могут помнить своего старшего брата, несчастного еще более, нежели они. Зачем усугублять их несчастье необходимостью скорби о фантоме! Я просила Гассельмана молчать, он же отвечал мне, что хотел бы просить о молчании меня. Разумеется, я обещала не говорить ни слова сестрам и братьям покойного императора. Итак, они, возможно, никогда не узнает о страшной участи своего старшего брата.

* * *

Боже мой! Все мертвы. Тетушка Адеркас, добрый Сигезбек и его жена…

Из Петербурга получено письмо от графа Панина. Кабинет чрезвычайно встревожен. Головцын в Холмогорах. Он показал письмо мне. Я также встревожилась. В Петербурге поражены тем, что принцы и принцессы, всю свою жизнь про ведшие в заключении, отнюдь не доведены до скотского состояния. Я терзаюсь (иначе не могу сказать!) чувством вины. Я не должна была позволять Елизавете писать эти злосчастные письма. А я-то, глупое существо, еще и гордилась, как хорошо, мол, пишет принцесса!.. Что же теперь ждет нас? Вот что пишет Панин Головцыну (благословляю мою чрезвычайную память):

«…На сих днях получил я от вашего превосходительства, при обыкновенном месячном репорте, три письма, именем всех детей вам известных писанныя к Ея императорскому величеству, к Их императорским высочествам, а при том особенное ко мне. Все сии письма вид имеют, будто бы писаны были рукою меньшой дочери Елисаветы, которая в первых двух подписалася с сестрою и братьями, а в последних за всех. Впрочем, не только рукопись и склад сих писем не соответствуют той простоте, в которой дети сии выросли, но и расположение мыслей каждого письма меня в великое удивление привело особенностию слога. Я по сей день всегда того мнения был, что они все безграмотны, и никакого о том понятия не имел, чтоб сии дети свободу, а паче способности имели куда-либо писать своею рукою письма. Думал я, что у них никакая и никуда переписка не бывает и быть не может, ни чрез их самих, ни чрез кого бы то ни было из находящихся при них. Посему и поверить можете, в какое я удивление пришел, получа в одно время три письма, слогом свыше кажется могущаго в них быть понятия, а рукою будто бы меньшой дочери писанныя. Наконец, не меньше меня и то удивило, что ваше превосходительство, получа оныя из Холмогор, не только сами для себя не сделали никакого примечания, но и все те письма без всякаго вашего ко мне об них упоминания, так как они дошли в ваши руки незапечатанныя, в моем конверте по обыкновенной почте ко мне переслали. Для чего прошу вас как наискорее меня уведомить, чьим складом все сии три письма сочинены. Чьею рукой написаны и кто на них подписывался? Я из сего заключаю, что кроме таких писем, каковы пишутся теперь, может, по усматриваемым ныне обстоятельствам, свободна им быть переписка и в другия места. По сим причинам вам ре комендую, крайне впредь наблюдать, дабы они ни с кем и ни под каким видом переписки не имели. А к тому средство одно остается, чтоб все пресечь способы, каковы из сих писем усматриваются к описанию, отдаля оныя под каким ни есть претекстом, им не оскорбительным и не приметным; т. е., чтоб те персоны, для которых сию осторожность иметь нужно и должно, отнюдь не почувствовали вашего к тому расположения, ниже того, что сии их письма, которыя ныне ко мне пересланы, к тому подали повод. Ежели же что им нужно дать знать ко мне или прямо адресоваться к Ея императорскому величеству, о том бы объявляли вам, а вы по благоусмотрению вашему имеете прямо доносить Ея императорскому величеству.

При разборе о сем происшествии, так как и при новом от вас распоряжении об осторожности впредь каких-либо переписок от сей грамотной девицы, покорно прошу и рекомендую вашему превосходительству употребить все ваше благоразумие и скромность, дабы ни она и никто, с нею сообщающиеся, приметить того не могли; а притом меня откровенно уведомить: достанет ли сил господина Мячкова далее еще содержать такую важную стражу сего его настоящего поста.

Постскрипт:

Памятуется мне, что или вы сами или лекарь Лунд в бытность свою у вас писал, что меньшая дочь Елисавета имеет некоторое сообщение любовное с одним сержантом, которого Лунд называет Трифоновым, сказывая при том, что он на один глаз крив и что ныне уже женат, но что он у Мячкова все письменные дела отправляет. Памятуется также мне, что о пресечении такого сообщения от меня к вам писано было в то же самое время единственно в том намерении, чтоб сия любовная связь не произвела какого нечаянного следствия в заключенных. Но как при делах такого письма отпуска не находится, то и прошу меня уведомить, что по сему у вас сделано, ибо и вашего на то уведомления в делах также не отыскивается. Ежели же к вам о том писано было от меня, то с того письма оставьте у себя копию, а оригинал ко мне пришлите с нарочным, уведомя меня и о всем том, что в письме написано нынешним от меня к вам».

Гроза над нами разразилась. Головцын разбранил Мячкова. Приказано не отпускать чернил, перьев и бумаги. В своем ответе Панину Головцын уверяет, что ни в чем не повинен, а грамоте обучали принцев и принцесс при начальниках прежних. И наконец, всю вину за грамотность Елизаветы сваливает Головцын на меня, упомянув и покойного Ледовского, также повинного в грамотности несчастных узников. Виновен, разумеется, и принц Антон, но что же с мертвых спросишь!

Мячков заменен Полозовым. Ах, да все они на одно лицо! У меня заканчиваются чернила и бумага. Что будет со мной? Кого просить о помощи?

* * *

Я не писала более года. Вообразите, что довелось мне пере чувствовать! Однако наконец-то в моем распоряжении чернила, бумага и перья. Каким образом сие достигнуто, спросите вы. Начну с того, что при нас нет более Гассельмана, а поставлен новый лекарь, Попов. Он горький пьяница, и я бы ни за что не стала у него лечиться, и тем не менее полезен он именно мне. За стакан водки этот человек доставит вам все что угодно. Я постоянно снабжаю его водкой и вином, подаваемым при кушанье. Естественно, я рискую, но я столь же пристрастна к писанию своих записок, сколь Попов – к питью водки и вина…

Сколько всего произошло за это время. Молодая супруга великого князя Павла скончалась в родах, однако же он не долго пробыл вдовцом; принцесса София Вюртембергская превратилась в Марию Федоровну[122]. Я готова побиться об заклад (да не с кем!), что смерть несчастной Наталии Алексеевны отнюдь не была естественной. Она, имевшая на своего супруга сильное влияние, скончалась, умерла весьма кстати для императрицы, как умерли в свое время Петр, ее муж и внук Великого Петра, и бедный пожизненный узник Иоанн Антонович, как погибнет любой, кто посмеет встать на пути у этой страшной женщины. Во весь этот год она не написала принцам и принцессам ни строчки утешения, молчит и Кабинет. Но напрасно было бы представлять ее в виде фурии с обагренными кровью руками. О нет, само очарование, сама мудрость, само олицетворенное милосердие! Она отнюдь не госпожа Макбет из трагедии Шекспира, она не убивает самолично, упаси Бог! Она даже не отдает приказов о тайных убийствах. Она ведет дело так, что ее понимают без слов. А ежели кто не поймет, тем хуже для него! Головцын показал мне миниатюрный портрет императрицы Екатерины, копированный с большого портрета. Что за прелестное лицо, сколько ума и опять же очарования. Я спросила Головцына, кем писан портрет, то есть большой портрет, находящийся в Санкт-Петербурге. Головцын отвечал, что большой портрет писан итальянцем Торелли… А какое же имя я ожидала услышать?.. Нет!..

Головцын – это наш ангел-хранитель. Он снова здесь, ибо он наезжает к нам частенько. Лекарь Попов, снабжающий меня принадлежностями для письма, поспешил донести Головцыну о том, что приносит мне чернила, перья и бумагу. Бедный Попов сделал свой донос то ли от страха, что менее вероятно, то ли, что более вероятно, от желания получить от Головцына более водки, нежели получает от меня. И что же Головцын? Наказал Полозову снабжать меня вновь исправно писчими принадлежностями. Я заверила обоих, что принцесса Елизавета более не станет писать, а сама я пользуюсь, мол, перьями, чернилами и бумагой всего лишь для рисунков. И я действительно показала им много рисунков. Теперь мне позволено рисовать. Я просила за принцессу Екатерину; дозволено рисовать и ей. (Эти рисунки не сохранились. (Прим. пер.)) Впрочем, как принцессе Елизавете ныне не до писания, так ее сестре – не до рисования.

Вскоре после смерти отца несчастная Елизавета захворала тяжелейшею горячкой. Гассельман, еще бывший тогда при нас, пустил ей кровь и пользовал больную шпанскими мухами. Она бредила, непрерывно повторяя:

– Иван!.. Иван!.. Батюшка… Иван… Papa!.. Papa… Матушка!..

Эти крики разрывали мне сердце. Мы все знали, что она зовет Трифонова, но молчали и ничего друг другу об этом не говорили. А когда несчастная Елизавета звала отца по-русски и по-немецки… Боже мой!.. И когда она срывающимся голосом, криком крича, звала мать, давно умершую мать, которую и помнить не могла… Я плакала, не скрывая слез…

Едва поднявшись с постели, принцесса чувствовала страшную слабость и вскоре одолели ее головные боли. Дня ми она рыдала, а ночами не могла заснуть. Екатерина также плакала навзрыд; последнее время глухота ее усилилась, а речь сделалась настолько косноязычна, что понимала полностью слова сестры лишь Елизавета, даже я не всегда могу понять несчастную Екатерину. Худшие мои опасения сбылись. Несчастная Елизавета повторяет судьбу горестную Бины. Нет, я не имею в виду деликатные предупреждения графа Панина о возможных «нечаянных следствиях», кои зачастую происходят от «любовной связи»; кто знает, быть может, беременность и рождение ребенка произвели бы на несчастную покинутую девушку благотворное воздействие, но именно в этом судьба ее отлична от судьбы фрейлины, а сходна в другом – в безумии.

Елизавета, бедная моя, не допускала к себе Гассельмана, и стоило ему показаться в дверях ее комнаты, как она бросала в него чашку, ложку или блюдце. Елизавета непрерывно говорила и ходила по комнате. В ее несвязном монологе я узнавала сказки, какие рассказывала ей в ее детстве; она повторяла русские слова, и должно быть, эти слова говорил ей Трифонов. Сейчас попытаюсь передать ее безумную речь, которую Полозов называл «пустое и несбыточное»:

«…Придворным не терпелось узнать, не терпелось узнать… я с удивлением созерцала… Итак, принцесса, итак… Нет горчей слез!.. Покидаешь вольный свет… Голубчик ты мой!.. Прощай… Хорошая… голубка… Прощай, прощай!..»

Так она говорила часами. Полозов входил, смотрел на нее, как смотрят на безумных простолюдины, то есть с презрительным состраданием. В комнате всегда оставались либо я, либо Екатерина. Он, постояв на пороге, слушал какое-то время бред несчастной, затем произносил:

– Всякий вздор врет! – и уходил.

Ночами Елизавета недолгое время спала, но большую часть времени лежала без сна, в молчании, закрыв голову одеялом.

Наконец принцессе полегчало. Но едва мы смогли дух перевести, как это говорится по-русски, и новые несчастья настигли нас. Одна за другой умерли обе кормилицы, обе Анны. Елизавета, едва начавшая приходить в себя, снова впала в безумие. Она билась на полу, у смертного одра своей кормилицы, женщины, некогда спасшей ее от лютого холода в дороге, закрывшей младенца своим телом… Елизавета обвиняла Гассельмана, кричала… Она, Екатерина и принцы приняли Попова хорошо и даже с радостью, настолько они успели возненавидеть Гассельмана. Бог мой! к чему приводит столь длительное заточение, сколько нелепых ссор, непонятной ненависти и диких приязней… Но худо то, что лекарь Попов втягивает все более обоих принцев, Петра и Алексея, в пьянство, угрожающее сделаться беспробудным. При жизни принца Антона такое не было бы воз можно.

После смерти обеих кормилиц появились у нас вскоре новые служанки. Это деревенские девушки, крепкие и не такие молодые. Одной, Прасковье Васильевой, около тридцати лет; другая – Федосья Якина – лет двадцати четырех. Их схватили по приказанию Полозова, неподалеку от их деревень, и привезли сюда. Впрочем, пора бы мне перестать удивляться. Обе пленницы кажутся вполне равнодушными к перемене своей участи. Руки их, конечно, грубоваты, и прислуживают они неуклюже, но весьма старательны, почтительны, весьма усердны, весьма. Я спрашивала, не тоскуют ли они по родным, имели они женихов или не было таковых. Прасковья и Федосья в ответ лишь улыбаются смутно и стертыми каким-то улыбками и отвечают односложно, что, мол, имеют и родных и женихов, и скучают, да что ж… И снова принимаются усердно за работу, моют белье, прибирают в комнатах…

И все же принцессе Елизавете сделалось гораздо легче. Головцын поздравил ее с выздоровлением. Она выглядела совершенно в полном разуме.

– Свобода, – произнесла она. – Свобода. Лишь одного мы все жаждем – свободы! Благодарю вас. Простите. Мне гораздо лучше теперь.

Ей действительно лучше. Полозов приказал расчистить в саду прогулочные дорожки. Я гуляю с обеими принцессами. Дневной свет беспощаден к их лицам. Прежние мои милые девочки, резвившиеся с веселым смехом беззаботно, как же они увяли, словно цветы, побитые холодом, как потухли глаза, а щеки впали и побледнели… Екатерина и я ступаем осторожно, поддерживая Елизавету под руки.

* * *

Попов учинил дебош. Пьяный вломился на квартиру к Полозову, шумел и буйствовал. А когда солдаты уводили его, чтобы посадить под арест, он вопил и пытался драть их за волосы.

* * *

Попов освобожден, трезв и хмур. Пил с нами кофе, рассказывал открыто, нимало не таясь, о мятежнике Морице Беньовском[123]; он из числа поляков, не желающих признавать власти Российской империи над Польшей, был сослан то ли в Сибирь, то ли на Волгу, бежал, собрал сообщников, захватил корабль и теперь плывет… куда? Бог весть!.. Но Полозов опасается, что извилистый путь этого странника свернет и в наш медвежий угол… Попов обо всем этом рассказывал хмуро, и не ясно было его отношение к действиям таинственного Беньовского. Я заметила, что глаза принцессы Елизаветы чуть вспыхнули.

– Едва ли этот человек попадет в Холмогоры, – сказала я с возможной поспешностью.

За столом говорили только я и Попов.

* * *

Я несколько раз повторила Елизавете, что не следует питать в своей душе несбыточные надежды. Попов оказался разговорчивым не с одними нами, но и с Полозовым, за что и сидит теперь снова под арестом. Я знаю, Беньовский никогда не прибудет в Холмогоры. Никто не прибудет в Холмогоры. Никакой таинственный освободитель. Никогда.

* * *

У нас новый гость. Алексей Петрович Мельгунов[124], действительный тайный советник, сенатор, ныне генерал-губернатор Ярославского и Вологодского наместничества. Учтивость столичная, и камзол новомодного покроя. Что будет? Каковы мы на взгляд вельможи? Я, боящаяся смотреться в зеркало. Несчастная худышка Екатерина, совершенно оглохшая. Елизавета, во внешности которой следы былой прелести совершенно поглощены болезнями и терзаниями души. Петр, горбатый и кривоногий. Алексей, злоупотребляющий вином… Это мы…

* * *

Первые дни наш гость выглядел усталым. Теперь он ежедневно обедает с нами и с прибывшим Головцыным. После обеда садимся за карты. Я примечаю, что гостю нашему карты скучны, однако принцы и принцессы этого не примечают и веселятся присутствием в игре нового лица. Екатерина робеет и стыдится своей глухоты и косноязычия. Обыкновенно она хорошо читает по губам обращенные к ней слова и отвечает как может. Но теперь она предпочитает молчать и улыбаться, показывая зубы, совсем почерневшие.

Мельгунов беседовал с Елизаветой при мне и, вероятно, испытывает ее. Он спросил, куда бы принцы и принцессы отправились, ежели бы их освободили из холмогорского заточения. Она отвечала чрезвычайно разумно, что в молодые лета была им всем лестна жизнь в большом свете, а ныне им, застарелым, нечего более желать, кроме как жить здесь, в уединении.

– Рассудите сами, – говорила она столичному гостю, – можем ли мы иного чего пожелать, кроме сего уединения? Мы здесь родились, привыкли и застарели, так для нас большой свет не только не нужен, но и тягостен, для того, что мы не знаем, как с людьми обходиться, а научиться уже поздно, но просим только вас, – она отерла увлажнившиеся слезами глаза носовым платком, – просим исходотайствовать нам у Ея императорского величества, чтоб нам позволено было выезжать из дому на луга для прогулки; мы слыхали, там цветы есть, каких в нашем саду нет… – Она задумалась и посмотрела на меня. Я подхватила нить разговора и попросила, в свою очередь, о другой милости:

– Подполковник и офицеры, которые при нас находятся, имеют жен, так позволено бы было им к нам ходить, а нам к ним для препровождения времени, а то скучно все одни и те же лица видеть кругом…

Ободренная моими словами, Елизавета продолжила:

– И дали бы нам портного, который бы мог на нас шить платье. Да баню, что в саду стоит, отведите от наших покоев подалее, а то пожару боимся, как бы не сожгли нас. Да служителям нашим дозвольте свободный выход со двора. А если вы нам все это исходатайствуете, то мы весьма будем довольны и ни о чем более утруждать не будем и ничего не желаем и рады остаться в таком положении на век.

Мельгунов попросил, чтобы она изложила свои просьбы на бумаге соответственно.

– Увольте! – смутилась она. – Я худо пишу и нескладно.

– Но я знаю, что вы прежде писывали письма.

– Я не сама собою, а госпожа Елена сказывала, как писать…

И с этими словами она смутилась еще более, и бледные впалые щеки ее покраснели.

– Ну так не прогневайтесь, – упорствовал Мельгунов, – я человек беспамятный, не упомню пересказать всей вашей просьбы, а, может быть, и не найду случая донести Ея величеству. А вот ежели бы писано было, и вами писано, а не госпожой Еленой…

Принцесса согласилась и сказала, чтобы прислали для нее лист бумаги, чернильницу и перо:

– У госпожи Елены есть для рисования, а мне сейчас для писания…

Ей принесли требуемое. Она села писать здесь же в гостиной и спустя недолгое время окончила письмо и просила возвратить перо и чернильницу. Мельгунов взял со стола письмо с видимым выражением любопытства на своем лице, однако почти тотчас любопытство сменилось разочарованием, едва ли не досадой:

– Вы не объяснили даже того, в чем прошение ваше состоит…

– Воля ваша, я не в состоянии, увольте меня от того! – произнесла она решительно.

В ее комнате я заговорила было с ней, но она порывисто обняла меня, просила простить ее и просила оставить ее.

* * *

Принцы Петр и Алексей робки и более молчат с гостем, нежели беседуют. Алексей, впрочем, более развязен. Петр почасту смеется с Екатериной, гримасничая перед ней. Он очень боится крови и объясняет свой страх тем, что матушка его, будучи им брюхатой, укололась нечаянно иголкой. Думаю, он путает причину и следствие, то есть он боится крови вследствие того, что ему внушили невежественные няньки, будто он непременно должен бояться…

Мельгунов спрашивал меня о занятиях принцев и принцесс, как проводят они время. Некоторым их занятиям сам он был свидетель, видел, как они работают в саду и кормят домашнюю птицу, кур, гусей и уток; в карты он сам с ними игрывал, а также и в шашки с Елизаветой. Он пересмотрел церковные книги, отданные им в распоряжение. Таким образом, мне оставалось лишь сказать, что принцессы научены мною разным рукодельям, умеют плести кружева и шить белье, а принцы зимой на пруду бегают взапуски на деревянных коньках…

Алексей Петрович показал мне письмо, написанное Елизаветой, и спросил, не поправить ли что. Я посмотрела и отвечала, что, по моему мнению, так лучше не поправлять, и пусть Ее величество увидит своими глазами… Он посмотрел испытующе и спросил, нет ли и у меня каких просьб. Я отвечала твердо, что имею просьбу лишь одну: если будут освобождены принцы и принцессы, чтобы и я тогда получила возможность возвратиться в мое отечество… Право, я хотела добавить: «Через Санкт-Петербург»; хотела спросить, не знает ли он такого-то художника… И я сама не понимаю, отчего я не сделала никакого прибавления к моей просьбе и ни о чем более не спрашивала почтенного гостя.

Вот письмо Елизаветы:

«Всемилостивейшая государыня. Мы последнийшия рабы, припадая к стопам Вашего императорского величества, приносим достодолжную рапскую благодарность за все оказанныя Вашим императорским величеством высочайшия милости, которыя мы, нижайшия рабы, по ныне чувствуем, а наипаче что поручили нас великому человеку Вашего императорскаго величества намеснику Алексею Петровичу Милгунову, за что, не вставая стоп, Вашего величества всенижайше благодарим и, утопая вслезах, мы збратиями осмеливаемся нижайшую прозбу нашу к высокоматерным стопам Вашему императорскому величеству повергнуть, а в чем оная состоит, Вашему величеству великая мать империи и нам сиротам, его высокопревосходительство Алексей Петрович всенижайше донесет, а мы пребудем во ожидании, что Вы, всещедрая мать, утрете сиротския слезы и со всеглубочайшим высокопочитанием дерзаем назваться, всемилостивейшая государыня, Вашего императорского величества нижайшия и последнейшия рабы Елисавет».

Что ж, пусть императрица прочтет это, это… Если она прочтет!

* * *

Прощаясь с Мельгуновым, Елизавета плакала и просила его со слезами:

– Не забудьте наших просьб, не забудьте…

Когда я пытаюсь заговорить с ней, она прерывает мою речь или отходит прочь, она избегает меня и стремится проводить время с братьями и глухой сестрой. Однако же сегодня, на пороге своей комнаты, она просила меня:

– Будем молчать, будем молчать! Лучше будем молчать…

Я понимаю ее.

* * *

Новый гость. Полковник Циглер.

* * *

Не знаю, как писать. Мы так долго ждали. Полковник объявил, что Ее величество императрица Екатерина послала письмо королеве датской Юлиане Марии[125], родной сестре принца Антона, и предлагает королеве приютить несчастных детей принца в королевстве Датском. Королева Юлиана Мария приняла сие послание с удивлением и радостью. Она готова принять сирот своего покойного брата. Императрица рекомендует для них тихую христианскую жизнь.

Полковнику назначено сопроводить принцев, принцесс и меня в лодке по реке Двине до самого Архангельска. В Архангельске принцы и принцессы сядут на фрегат. Всем прочим лицам при семействе Брауншвейгском отдается на волю или остаться при них, или возвратиться морем или же сухим путем. Все они будут награждены деньгами для путешествия.

Циглер объявил мне, что я свободна, и вручил письмо, писанное императрицей собственноручно по-французски:

«Госпожа Мюнхгаузен, не беспокойтесь нисколько на счет путешествия, предпринимаемого вами. Я позабочусь о вашем благополучии и вменяю себе в истинное удовольствие дать вам несомненные знаки моего благоволения.

Екатерина».

Действительно, я получила все необходимое для путешествия, в том числе одежду, посуду, одеяла и проч., а также деньги – шестнадцать тысяч рублей. Принцы и принцессы также будут снабжены всем необходимым и получают по восемь тысяч рублей каждый. В Дании для их водворения избран ютландский городок Горсенс. Город этот лежит в восьми милях от большой дороги, там есть небольшая гавань для местных судов и стоит кавалерийский гарнизон; окрестности красивы; жители, все без исключения, принадлежат к торговому и ремесленному сословию. Для принцев и принцесс уже куплены два дома. Особо для них будет устроена церковь и при ней русский православный священник. На содержание церкви и священника будет идти особая сумма денежная, подобно тому, как это делается для прочих русских церквей и священников в чужих краях.

Циглер также предупредил меня о необходимости осторожности в обращении с принцами и принцессами, поскольку они возросли в заключении, робки и потому могут быть крайне встревожены переменой своей участи и могут также предположить в будущем еще большее угнетение или даже и стремление к их погибели. Для них велено сыскать священника добропорядочной жизни. Я обещалась быть осторожной.

* * *

Все настолько поразительно! По приказанию этой женщины убит старший брат несчастных принцев и принцесс. По ее приказанию? Докажите, ежели сумеете! Кто слыхал, чтобы она кому-либо приказала что-либо? Кто видал какое бы то ни было приказание, писанное ее рукой или чьей бы то ни было рукой? Нет. Не было ничего. Никто ничего не видывал, не слыхивал. Отчего-то все, кому, по ее мнению, следует быть убитыми, убиты. Восхищения достойно! Все мы, которых она не освобождала столько лет, должны быть благодарны ей за ее милости, за ее милосердие. А что нам еще остается?! Мы благословляем ее и ее сына. Даже я испытываю невольное чувство благодарности. Я и должна испытывать подобное чувство. Разве мне не была предложена свобода еще прежде нынешнего освобождения? Что же сделать? Растоптать ее портрет? Плюнуть в лицо, изображенное на этом портрете? Что ж! Плюнуть в лицо тирана, на коем ясно выписаны все пороки, растоптать его портрет с наслаждением… Это возможно и понятно. А вы попытайтесь заставить себя плюнуть на нежную щеку милой женщины, топтать подошвами сапог или башмаков приятные черты, выражающие ум и доброту… Ненавижу ли я ее? Право, мне все равно. Кто виновен в том, что русское престолонаследование таково, каково оно есть? Кто, объясните мне, повинен в том, что русский трон – ужаснейшее место в мире? Кто виноват, расскажите мне, в том, что русская история – это именно русская история, а не история какой-либо иной страны? Вы слышите, я смеюсь, я смеюсь. Нет, я вовсе не сошла с ума. Я всего лишь смеюсь.

* * *

Принцы и принцессы отправятся из Архангельска на четырнадцатипушечном фрегате «Полярная звезда». Но из Холмогор мы все поплывем на речном судне до Новодвинской крепости.

* * *

Покамест мы все здесь ведем светскую жизнь. Прибыл Мельгунов. Мы обедаем с женой Полозова, играем в карты с Циглером. Явилась госпожа Лилиенфельд[126], которая будет сопровождать Брауншвейгское семейство до самого Горсенса. Госпожа Лилиенфельд привезла новые сундуки с новыми платьями и уборами.

Мельгунов объявил, адресуясь преимущественно, разумеется, к принцессе Елизавете, что в случае неповиновения или сопротивления воле Ея императорского величества, касательно их переселения, следуя каким-либо ухищренным наущениям и советам, не токмо лишатся они предопределенного пенсиона, но и малейшей от Ея величества помощи и покровительства…

Умница Елизавета отвечала с твердостию:

– Боже нас сохрани, чтобы мы за такия великия матери нашей милости были когда-нибудь неблагодарны. Верьте мне, мы никогда из воли Ея величества не выступим. Она – наша мать и покровительница, и мы на одну только Ее и надеемся; так возможно ли, чтоб мы осмелились когда-нибудь прогневать Ея величество и лишиться на веки Ея милостей.

* * *

Головцын не будет сопровождать нас до Архангельска. Жена его отчаянно больна. Принцесса Елизавета словно бы чувствует себя виновной перед ним и передо мной. Она то и дело выражает Головцыну свое сочувствие самое искреннее, а меня то и дело обнимает, целует в обе щеки и повторяет:

– Я напишу, напишу. Мы будем писать друг другу. Мы не оставим друг друга, не оставим…

Она говорит быстрым голосом, легким и негромким. Я только повторяю вслед за ней:

– Да, да. Мы будем писать друг другу, мы не оставим друг друга, не оставим.

И обе мы понимаем ясно, что, разумеется, будем переписываться и не оставим друг друга, но отныне жизнь наша, прежде единая, расходится двумя различными дорогами, ее и моей.

* * *

Прибыли еще два мешка денег, огромный серебряный сервиз из пятисот предметов, назначенный для принцев и принцесс, а также ризница с расшитыми серебром и золотом одеждами для священнослужителей. Русские дороги – это и есть русские дороги, поэтому крышки кастрюль и подсвечники погнулись, а фарфоровые чашки разбились. И снова сундуки сказочные – белье, шляпы, чулки, галстуки, постельное белье, золотые часы, табакерки, браслеты, перстни, серьги…

* * *

Вместе с госпожой Лилиенфельд прибыл ярославский чиновник Карл Бошняк[127], он сопровождал ее из Ярославля, где она постоянно изволит проживать. Мы предпочли бы побеседовать с дамой из Санкт-Петербурга… Бошняк – веселый человек и недурной художник. Принцесса Екатерина показала ему свои рисунки. Он попросил принцев и принцесс позировать и вырезал их силуэты из черной бумаги, имеющие некоторое сходство с оригиналами.

* * * Мы плыли на речном судне по реке Двине. Принцы и принцессы спали в своих каютах, когда показалась Ново двинская крепость. Я стояла на палубе и встревожилась необыкновенно. Сердце захолонуло. Неужели все – ложь? Неужели нас всего лишь привезли в новую тюрьму? О, это вполне возможно и вероятно! Императрица Екатерина способна разыгрывать любые комедии и трагедии. И снова – никаких никому прямых приказов и видимые во всем доброта и милосердие, а мы почему-то окажемся в новой тюрьме и, возможно, погибнем. Вот сейчас Мельгунов и Циглер проводят принцев, принцесс и меня в комнаты крепости. Госпожа Лилиенфельд будет развлекать меня и принцесс приятной светской беседой. Затем нас разведут по одиночным камерам и запрут. И далее будет предоставлено мне море возможностей. Я смогу биться головой о стену, вопить, звать на помощь, требовать правосудия, справедливости, провесной осетрины, пудры, тафтяного полога над постелью, кофия и проч. У меня отнимут навсегда мои записки и более никогда не дадут мне ни чернил, ни перьев, ни бумаги. Я никого не увижу до самого конца моей жизни, никого, кроме невежественных и жестоких солдат-часовых да в лучшем случае девок-служанок. Впрочем, ведь возможен и другой вариант. В каком-нибудь внутреннем дворе крепости всем нам поочередно отрубят головы. Или застрелят. Или зарубят саблями. После чего окажется неминуемо, будто мы пытались бежать или готовили заговор. Короче, милосердная императрица и не подозревала о том, что нас пришлось застрелить, или заколоть, или отрубить нам всем наши буйные головы…

Внезапно мои желчные размышления были нарушены отчаянным женским воплем.

– Не-ет! – страшно кричала Елизавета. – Не-ет!..

Екатерина выла, как воют обыкновенно глухонемые, и хваталась трясущимися руками за сестру. Принц Петр бросился ничком на палубные доски, спрятав лицо в ладони. Алексей и я подбежали к Елизавете и успели подхватить ее. Она была в полуобмороке. Екатерина тихо повизгивала и цеплялась за рукав ее дорожного серого платья. Мы бережно опустили Елизавету на доски. Я принялась обмахивать несчастную носовым платком. Она приоткрыла глаза и тотчас снова закрыла их, зажмурила, сильно сжав веки. Я понимала ее состояние. Мне и самой хотелось закрыть, зажмурить глаза, броситься ничком на палубу и спрятать лицо в ладонях. Но вместо этих желательных мне действий я не утрачивала самообладания и говорила:

– Мы свободны. Мы отправляемся в Горсенс. Мы свободны. Никто не отнимет у нас нашей свободы…

Все это я повторяла как заклинание.

Тут внезапно явился на палубе Мельгунов и, увидев нас, горячо уверял, что комендантский дом в крепости будет всего лишь временным нашим пристанищем и никто не намеревается вновь арестовывать нас и заключать в узилище… Мы слушали с недоверием. И вдруг Елизавета тихо произнесла, почти прошептала, глядя прямо на меня, на мое лицо:

– Вы поплывете с нами в Горсенс?

– Нет, – отвечала я, также полушепотом, – но мы ведь не оставим друг друга…

Она вновь прикрыла глаза.

* * *

Мельгунов провел нас по крепостному валу, затем показал в жилище коменданта приготовленные для нас комнаты. Елизавета просила позволения, чтобы священник служил благодарственный молебен. Оказалось, в этот самый день, много лет назад, Екатерина заняла престол Российской империи. Еще повод для благодарственного богослужения. Принцы и принцессы провели какое-то время в церкви, затем обедали. Мельгунов объявил им, что они могут свободно переходить с палубы судна в крепость и назад, прогуливаясь таким образом. Кажется, мы все останемся живы и невредимы. И свободны.

* * *

Прибыл курьер, и мы снова пребывали какое-то время в тревоге. Но, как оказалось, он всего лишь доставил письма императрицы к датской королеве.

* * *

Имущество принцев погружено на «Полярную звезду». Циглер и госпожа Лилиенфельд плывут вместе с принцами и принцессами в Данию и там передадут их с рук на руки, что называется, приближенным королевы Юлианы Марии, их тетки.

Мельгунов не преминул заверить освобожденных узников:

– Вы вечно пребудете несчастны, если окажете себя не благодарными.

Отвечать, разумеется, пришлось Елизавете, которая была несколько бледна после перенесенного испуга, однако говорила твердо:

– Бог нас накажет, если мы забудем такия матери нашей милости; мы вечно пребудем Ея величества рабы и никогда из воли Ея не выступим; она наша мать и воскресительница, и мы на одну ее надеемся, а больше ни на кого!

Я полагаю, императрица сдержит свое обещание и будет выплачивать Брауншвейгскому семейству деньги для его со держания в Горсенсе.

«Полярная звезда» пойдет под купеческим флагом, и военные матросы одеты, как матросы купеческого судна.

Принцев и принцесс сопровождает целая свита. Кроме Циглера и госпожи Лилиенфельд с ними поплывут известный Карл Бошняк, священник Иоанн Ильин с двумя псаломщиками, а также дети кормилиц, выросшие вместе с принцами и принцессами. Взяты на корабль также и лекарь Попов и две служительницы, деревенские девки, некогда привезенные для услужения принцессам. Не знаю, кого из них оставят в Дании, а кого возвратят в Россию.

Я много плакала, прощаясь с моими воспитанниками, в особенности же с милой Елизаветой. Мы заключали друг друга в объятия несчетное число раз, целовались и вновь и вновь обещались писать друг другу. Она долго еще махала мне с палубы шелковым белым платком, а я бежала по берегу, словно могла нагнать уходящий в море корабль «Полярная звезда».

* * *

Я в Архангельске, в доме купца Паульмана. Через несколько дней отплывает корабль «Серпентина», груженный пенькой и лесом. Я доберусь до города Данцига. Боже, как странно быть свободной! Я постоянно чувствую нехватку чего-то, мне недостает моей прежней, привычной мне несвободы…

В столовой бьют часы. Двенадцатилетняя Вероника, дочь Паульмана, оставляет пяльцы. Сейчас подадут кофе. Мне все чудится, будто вот-вот войдет Елизавета, маленькая девочка, и Екатерина вбежит, смеясь, и покажет мне свой новый рисунок…

Я отослала письмо брату Карлу. Разумеется, он не мог за быть меня. Но едва ли он числит меня среди живых. Мое своего рода воскрешение несомненно явится для него полней шей неожиданностью. Приятной неожиданностью? Или же для тех, кого близкие похоронили в своих сердцах и душах, лучше не воскресать и не возвращаться?.. Нет, нет, Карл не оставит меня. Но все же мне придется иметь дело с его взрослыми детьми. Как примут меня?.. О, свобода, желанная, долгожданная, сколько таишь ты в бурном своем просторе страшных мелей и рифов!..

* * *

Мне сообщили, что меня разыскивает некий корабельный лекарь с одного из русских купеческих кораблей, стоящих на якоре в порту. Этот корабль называется «Великий князь Константин», спущен на воду не так давно и назван в честь второго внука императрицы[128]. Я вновь испытала чувство страха.

Зачем возможно разыскивать меня? Кому я, всеми позабытая узница, могу быть нужна? Аптекарь Геербранд, приятель Паульмана, успокаивал меня и, в частности, объявил, что ему сей корабельный лекарь известен;

– Весьма добропорядочный человек! Говорит прекрасно по-немецки с берлинским произношением, учился в Германии, в Марбурге, и женат на моей племяннице Наталии! Здесь, в Архангельске, всем ведома печальная участь Брауншвейгского семейства, несмотря на завесу тайны, коей окружалось заточение несчастных принцев и принцесс. И кому теперь не известно, кого именно увезли на «Полярной звезде»! Однако Филипп Андреевич говорил именно о вас. Он всегда был уверен, что вы находитесь в узилище вместе с детьми принца Антона, и теперь несказанно рад, узнав о вашем освобождении. Он имеет к вам давнее поручение от своего покойного отца, придворного живописца…

Я слушала эту дружественную речь, словно бы одеревенев, и уже не в силах сознавать, где я и что я… Когда он произнес: «поручение», я испытала чувство неловкости; мне было странно, что он так спокойно об этом говорит… Ах да, я ведь стара и каковы могут быть поручения ко мне?.. А кто же это – «покойный отец»? Поверьте, я действительно в первые минуты не могла понять, о ком идет речь. Но вдруг, в одно мгновение словно блеск молнии и удар грома прояснили мой разум, мои чувства…

Я увидела эту молнию, как она сверкнула, и гром ударил в темя, заполнил уши гремением своим… Я ничего не видела, но очень недолго, несколько секунд, вероятно. Затем способность зрения возвратилась. Я вновь увидела окружающие меня лица, уже успевшие обрести выражение тревоги. Я нашла в себе силы для улыбки.

– Я бы хотела как возможно скорее встретиться с этим лекарем, – сказала я спокойно.

Впрочем, никто не поверил моему спокойствию. Да я и сама не верила себе. Ночью я не могла уснуть. Глаза жгло, как будто они были засыпаны песком. Я задыхалась около часу и, сидя на постели, открывала то и дело рот. Я не плакала и не думала… вы сами знаете, о чем… о ком… Я ни о чем не могла думать… ни о ком… Все мое существо сосредоточилось на мучительном задыхании. Я не могла закрыть глаза, так мне было больно. Это спасало меня.

* * *

…Чулки на его длинных ногах белые, штаны желтые атласные; белый шейный платок завязан бантом; кафтан и камзол бирюзового цвета и красиво вышиты. Трость с набалдашником в виде конской головы придавала ему несомненно солидность. Он чуть выставил вперед правую ногу и отставил руку с тростью. Пряжка башмака блеснула, и манжета белая повисла, прикрыв на миг пальцы. Он поклонился мне. Я бы не назвала это неуловимым сходством, потому что это было сходство явственное. Он был таким же высоким и худощавым. Парик с косичкой и плотно прижатыми к лицу тугими буклями, казалось, еще более удлинял его и без того вытянутое лицо. Нос его был крупный и резко выдавался на худом лице. Это был мужчина лет сорока… Я смотрела на него неотрывно и все же никак не могла увидеть его, то есть охватить своим неотрывным взглядом. И мне казалось, что едва я закрою глаза, как не смогу уже видеть его, то есть не смогу представить себе его, каков он… Я пыталась почувствовать, сколько же мне лет. Я знала, но я не чувствовала. Я чувствовала себя молодой девушкой, но я знала, что любое зеркало опровергнет это мое чувствование легко. Я знала, что в зеркале я всегда буду видеть неведомую мне и старую женщину. Я всегда буду знать, что это всего лишь я, но чувствовать это, чувствовать свое тождество с этой старой женщиной я никогда не буду…

– Я узнал о вашем приезде… – начал он…

Я вздохнула, позволив себе совсем немного приоткрыть рот. Голос его превратился в шум невнятный; слова безличные и смутные пробежали падением легких камешков… Я сидела против него. Я знала, что его первые слова и не могли быть значимыми; непременные слова первоначальной учтивости… Затем он протянул мне раскрытую маленькую коробочку, сделанную, кажется, из слоновой кости. Внутри коробочка обита был зеленым рытым бархатом. Я увидела серебряное кольцо с чернью. Он сказал, что его мать перед смертию своей наказала ему сыскать меня и отдать мне это кольцо. Она знала всегда, что это кольцо отец его заказал в свое время нарочно для меня…

– Я обязан передать вам и другие ценности…

– После!.. – я остановила его, махнув рукой.

Я надела кольцо на палец. Спустя множество лет я обручилась… теперь это никому не может помешать и не разрушит ничьего счастья…

Я заплакала. Затем сказала ему:

– Вы имеете право полагать обо мне дурно.

Он, слегка пригнувшись, подался ко мне со стула.

– Нет, – сказал он. – Мать никогда не держала зла на вас. Память об отце дорога была ей чрезвычайно. Я всю свою жизнь, от самого дальнего своего детства, мечтал видеть вас.

– Скажите мне, отчего он умер?..

И мне было рассказано многое.

Андрей умер от чахотки горловой, которую получил вследствие пьянства. Он умер спустя шесть лет после того, как расстался со мной. Он учил сына рисовать и также играть на флейте и частенько доводил мальчика до слез, жестко и нервически требуя от него точных штрихов и верной игры. Однако же отец и сын равно любили друг друга. Придворным живописцем Андрей не был. Семейство его жило недостаточно. После его смерти мать и сын переехали из Санкт-Петербурга в Нижний Новгород. Во время своей предсмертной болезни мать открыла сыну, что отец его много лет как отказался от короткости телесной с нею. Но она переносила это с кротостию и любила и почитала его по-прежнему, потому что в самой ранней своей юности полюбила его без памяти…

Филипп Андреевич также запомнил, как отец его бранил графа Эрнста Миниха и говорил об императрице Елизавете матерные слова…

* * *

Филипп Андреевич представил мне свою супругу Наталию, а также детей: Андрея, Ирину, Владимира, Софью, Федора и Елену, названную, как он сам сказал, в мою честь и в память любовных страданий его отца…

Помню так живо: я попросила остановить карету, мы вышли и неспешно двинулись пешком.

Небольшой переулок тянулся в гору, по которой рассыпаны были маленькие домики, построенные назло всем правилам архитектуры, и, может быть, потому еще более красивые; их пестрота веселила меня и поражала прихотливою небрежностью. По дворам, едва огороженным, торчали деревья, а между деревьями развешаны были разные домашние принадлежности; над домом в три этажа и в одно окошко, выкрашенным красною краскою, возвышалась огромная зеленая решетка в виде голубятни, которая, казалось, придавливала весь дом. С бока приделана была пристройка в один этаж, выкрашенная желтою краскою. С нагорья была видна внутренность двора; по нем величаво ходили дворовые птицы, прислуга весело суетилась вокруг торговца пряниками. Здесь все носило отпечаток живой, привольной домашней жизни, здесь видно было, что жили для себя, а не для других, и, что всего важнее, располагались жить не на одну минуту, а на целое поколение. Ворота не были заперты, равно как и передняя.

В гостиной, где на стенах нарисованы были деревья, встретила нас полнотелая добродушная супруга Филиппа Андреевича в свободном белом капоте, отделанном русским кружевом. Она обняла меня дружески и поцеловала в щеку. Явились дети, все шестеро, от шестнадцатилетнего Андрея до пятилетней Еленушки. До обеда оставалось еще время. Дети, веселые и милые, нисколько не чинясь, окружили меня и повели через ряд комнат, которые, казалось, были приделаны друг к другу без всякой цели, однако же, при более внимательном обзоре, легко было заметить, что в них все придумано было для удобства и спокойствия жизни. Везде большие светлые окошки, широкие лежанки, маленькие двери, которые, казалось, были не на месте, но между тем служили для более удобного сообщения между жителями дома. Наконец мы дошли до комнаты четырнадцатилетней Сони. У стенки стояли маленькие клавикорды, на столе букет цветов, возле него старая немецкая Библия, на большом комоде с бронзою я заметила стопку книг. Соня, прелестная со своими русыми волосами, рассыпанными по плечам, на мой вопрос, что она читает, показала мне поэму Хераскова под названием «Россияда», весьма толстую, затем пьесы Шекспира на немецком языке, какие-то пьесы русских авторов, и самые дорогие свои сокровища, две тоненькие книжицы новейших авторов: немецкую – «Страдания юного Вертера» некого Гете и русскую – «Бедная Лиза» – неизвестного мне Карамзина[129]… Тут вошел Филипп Андреевич – звать всех нас обедать, и сказал мне, что в прошлом году пришлось ему быть в Петербурге по делам и для покупки медицинских инструментов…

– Там случилось нам побывать в придворном театре, да и не один раз к тому же… – Он указал на Андрея и Соню. – Вот мои милые театралы… – и он пообещал, что после обеда его дети представят мне русский театр…

* * *

В столовой пол натерт был воском, а стулья обиты малиновым штофом. Дети держали себя чинно. Кушанья поданы были вкусные, хорошо приготовленные из свежей провизии. Суп из крупы, лапша, пироги с морковью, с капустой и яйцами, жареная говядина с картофелем, каша на сковороде, желе на десерт…

После обеда перешли мы в гостиную, где меньшие дети показали мне свою любимую игрушку – большую коробку, оклеенную тисненной разноцветной бумагой. Через стекло рассматривали мы красивые картинки, изображавшие тирольцев, турок, разряженных дам и кавалеров, пейзажи и сражения…

– Простите их, они, должно быть, умучили вас любимой своей косморамой! – вмешалась мать.

– Напротив, – отвечала я, – после стольких лет заточения дети раскрывают передо мной целый мир, столь игрушечный и наивный…

– Ваша стойкость восхищает меня, – сказала она. – Мне страшно было заговорить с вами о перенесенных вами страданиях, но вы заговорили о них с такою простотой…

– Не хвалите меня. – Я усмехнулась.

Андрей и Соня, обняв отца с двух сторон, что-то говорили ему наперебой и вполголоса.

– Желают во что бы то ни стало показать вам русский театр! – обратился он ко мне.

Я с удовольствием согласилась. Все расселись полукругом. Андрей и Соня встали перед нами. Жесты их были еще несколько робки и неловки, но декламировали дети с большим чувством…

Юные актеры завершили декламацию и торжественно поклонились зрителям, тотчас разразившимся рукоплесканиями. Маленькие Федор и Еленушка били в ладоши изо всех сил. Я сидела молча и не отирала слез, которые изобильно лились по щекам. Эта попытка возвышенного объяснения в любви на прекрасный лад французской трагедии и все же по-русски, представленная милыми детьми, заставила меня вспомнить Андрея в такой сильной степени, что я, казалось, заслышала его голос в голосе его внука, названного в его честь…

Смущенные Андрей и Соня бросились к отцу и наперебой твердили ему о новых поездках в Петербург, и непременно в Англию, и непременно же и в Италию, и в Париж!.. Мать, улыбаясь, остановила юных прожектеров и сказала мне, что и без того тревожится, когда супруг ее в плаванье:

– Но видно, детям не миновать Англии и Германии. Мы хотели бы дать им хорошее образование…

Она украдкой пожала мою руку, показывая мне тем самым свое горячее сочувствие моим горестям.

Я привлекла к себе раскрасневшуюся Соню и заговорила невольно и громко:

– Милые Андрей и Соничка! Вы так прекрасно исполни ли сцену из русской трагедии. Мне на память пришла печальная история одной маленькой девочки. Девочка эта родилась принцессой, и рождение назначило ее блистать при дворе, в яркости светской жизни. Но волею судьбы родите ли ее были свергнуты с престола обширных своих владений и сосланы далеко-далеко, в холодные края. Там, в заточении, не видя вокруг никого, кроме грубых стражей, маленькая принцесса подрастала, мечтая о свободе и путешествиях. Она ждала прекрасного принца, который освободил бы ее. Шло время. Родители ее умерли. Она сама делалась все старее и старее. Надежды ее истаивали, словно великолепные ковры снега под солнцем весны. И вот однажды она была освобождена…

– Прекрасный принц приехал! – звонко воскликнула Еленушка, детски раскатисто выговаривая звонкое «эр».

– Нет, – отвечала я. – Бедную принцессу освободила новая правительница страны.

– А принц? – настаивала малютка.

– Принц к тому времени уже давно был женат. Да он и не был принцем, он был едва ли не простым солдатом.

– А потом он всех победил? – спросил десятилетний Владимир.

– Увы! Ему некого было побеждать.

– А что же сталось с принцессой? – любопытствовала Соня.

– Она уехала в другую страну, где правила ее тетушка, сестра ее отца.

– И была там счастлива?

– Надо думать…

Я уже успокоилась и сама чувствовала легкую иронию в своем голосе.

– Но ведь это не может завершиться так! – заговорила молчавшая до сих пор Ирина, двенадцатилетняя девочка, неприметная в отличие от своей старшей сестры. У нее были чуть округлые кроткие карие глаза, а русая коса прибрана скромно на затылке. – Что-то должно было произойти, должно… – повторила она дважды.

– Что же могло произойти? – Я задумалась. – Но вот, извольте. Некая дама описала жизнь прекрасной и несчастной принцессы, выразив эту горестную жизнь в словах. Слова эти жили на страницах рукописи, позднее рукопись издали и сделали книгой. Книга зажила своей жизнью, а в книге жила судьба принцессы…

Ирина посмотрела на меня со всей серьезностью скромной двенадцатилетней девочки и кивнула, соглашаясь.

Я спросила Филиппа Андреевича, кто такая Ксения, роль которой только что исполнила Соня. Он отвечал мне любезно, что Ксения, по-видимому, лицо вымышленное[130], а сама трагедия, сцену коей представили дети, написана директором театра, называемого «Российским», Александром Петровичем Сумароковым, и называется в свою очередь: «Дмитрий Самозванец».

– А это историческое лицо? – спросила я.

– О да! Эта история произошла в начале прошлого столетия. (То есть семнадцатого. (Прим. пер.)) После смерти царя Иоанна Грозного и всех его сыновей престол российский занят был боярином Борисом Годуновым[131], братом жены меньшого сына грозного царя. Тогда-то и явился самозванец, объявивший себя за самого младшего сына Иоанна Грозного, Дмитрия, умершего в раннем детстве. Молодой человек был порядочно образован и женат на дочери польского магната. Он попытался провести в Московском царстве некоторые реформы и, в частности, желал заставить московитов мыть руки перед едой[132]. Раздраженные подобным покушением на свои права и вольности, московские бояре убили незадачливого реформатора.

Я чуть было не сказала неосмотрительно, что ведь это очень опасно – учить в России мыть руки перед едой или же ноги перед отходом ко сну, однако вовремя удержалась от неосторожных слов, которые могли оскорбить чувство патриотизма, коим милый мой собеседник, несомненно, был наделен…

– …Впрочем, в пьесе Сумарокова горемыка Дмитрий изображается жестоким насильником, наподобие шекспировского Ричарда III, – заметил Филипп Андреевич.

– Автор также хорошо знаком с трагедиями Расина, – дополнил Андрей…

Я провела в гостеприимном доме Филиппа Андреевича и его супруги весь день. Когда после ужина детей отсылали спать, Еленушка потянулась ко мне; я нагнулась к малютке, она охватила ручками мою шею и прошептала мне на ухо громко и душисто:

– Я знаю, это вы!..

– Кто? – прошептала я в ответ, улыбаясь.

– Принцесса!..

И до самого моего отъезда она имела вид гордый и веселый, будто бы открыла и сохраняла прекрасную тайну.

Филипп Андреевич и Наталия Федоровна уговорили меня погостить у них до отплытия «Серпентины». Мы оставались втроем в гостиной. Часы пробили одиннадцать. Наталия Федоровна сказала, что существует еще нечто важное, что она и ее супруг должны передать мне. Она ненадолго покинула нас и скоро вернулась с бархатным футляром, который отдала мужу. Филипп Андреевич протянул футляр мне, сказав при этом, что его отец перед смертью своей держал этот футляр в своих руках, перебирал слабеющими пальцами его содержимое, поднося к губам, запекшимся в болезни, каждую вещицу.

Я открыла футляр и увидела браслет-змейку, и кольцо, и маленькие золотые серьги, которые носила давно, давно… Все это было оставлено госпоже Сигезбек для передачи Андрею… О, как давно… Золотые драгоценные безмолвные свидетели моей юности… Я плакала, уронив лицо в ладони, плакала горько… Затем я сказала, что не могу взять эти украшения.

– Я велела отдать их моему возлюбленному, чтобы они напоминали ему обо мне. Теперь я хочу, чтобы эти драгоценные вещицы достались его прекрасным внучкам и оттеняли своим скромным сверканием их живую красоту и прелесть.

Я просила передать браслет Соне, поскольку имя ее означает мудрость, символизируемую обыкновенно изображением змеи. Красивое кольцо я назначила Еленушке, а серьги – Ирине:

– Она, наверное, всегда будет причесываться гладко, и эти сережки очень ей пойдут…

* * *

Как обыкновенно и не странно переплетаются в жизни гротеск и возвышенное, трагедия и комедия! Сегодня за обедом восьмилетний Федор спросил, обратившись к отцу:

– Папа, а это правда, будто в России прежде не мыли рук, а какой-то Дмитрий выучил всех мыть руки перед куша ньем и ему за это отрубили голову? Разве такое возможно?

– Разумеется, невозможно, Теодор! Я пошутил, – сказал Филипп Андреевич с улыбкой. – В России всегда мыли руки перед кушаньем, и моют, и будут мыть всегда. Не тревожься об этом. И не надейся, – отец шутливо погрозил мальчику пальцем, – не надейся, что будешь от ежедневного умывания избавлен!

Ребенок засмеялся, а за ним и все мы.

* * *

Я попросила у Сони обе замечательные книжицы – «Страдания юного Вертера» и «Бедную Лизу» – и в одну ночь проглотила их, не закрывая глаз ни на мгновение. Время от времени я откладывала тоненькую книжечку и заливалась слезами. Как живые, вставали перед моим внутренним взором обаятельная Лотта, приготовляющая бутерброды для своих младших братьев и сестриц, и прелестная Лиза, как она, сидючи на берегу, вживается в первую свою влюбленность.

На другой день я сказала Филиппу Андреевичу, что мир много изменился за время моего заточения, в особенности же изменилась русская манера изложения мыслей и чувств:

– …очень, очень изменилась, и, на мой взгляд, к лучшему. Русский язык успел развиться прекрасно… – И я указала ему на отдельные фразы, каковые почти наугад выделяла, тыча пальцем и прочитывая вслух:

«У меня всегда сердце бывает не на своем месте, когда ты ходишь в город; я всегда ставлю свечу перед образом и молю Господа Бога, чтобы он сохранил тебя от всякой беды и напасти».

– Что за прелесть! – восклицала я. – А вот здесь… – и указывала иной фрагмент:

«На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тению дерев, поют простые, унылые песни…»

Филипп Андреевич слушал мое восхищение с явным удовольствием. Мы беседовали в его кабинете. Он поднялся из-за стола, проверил, заперта ли дверь на ключ, затем открыл ключом небольшой ящичек, помещенный в комоде, и вынул также небольшую книжку.

– Это «Путешествие из Петербурга в Москву»[133], – произнес он тихо, – тайное и запрещенное сочинение. Я не говорю об этой книге ни старшим детям своим, ни даже супруге…

Я раскрыла, также наугад, и прочла про себя: «Может ли государство, где две трети граждан лишены гражданского звания и частию мертвы в законе, называться блаженным?!»…Перелистнула несколько страниц и выхватила глазами: «…возопил я наконец сице: Человек родится в мир равен во всем другому…» Я возвратилась к началу книги и прочитала вполголоса эпиграф:

Чудовище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…

* * *

Я стара и дурна лицом и телом. А душа все не теряет желаний юности, все хочет бродить в саду Аптекарского острова с моим возлюбленным Андреем, рука об руку…

– Жизнь прошла, – говорила я тривиальности сквозь слезы. – Ах, зачем? За что?.. Я еще хочу жить, любить и чувствовать себя счастливой!.. А жизнь прошла…

– Не плачьте, не плачьте… – утешал и уговаривал меня сын Андрея.

Внезапно я поняла, как это никчемно: навязывать другому человеку свои горести.

Я засмеялась.

– Вам следует прочесть сочинения Руссо и в особенности Стерна, – проговорил Филипп Андреевич.

* * *

Ссыльный поляк А. Ч. пришел в гости, узнав от Паульмана обо мне. В обществе Архангельска принимают ссыльных польских аристократов, это не запрещается. А. Ч. пылок и нрава гордого. Он ненавидит императрицу Екатерину, поскольку именно ее действия привели к гибели польской государственности, к разделу польских земель между Пруссией, Австрией и Россией. Мне очень хотелось знать современную политическую ситуацию. А. Ч. мог наилучшим образом удовлетворить мое любопытство, хотя он и пристрастен, этого нельзя отрицать. Мы уединились втроем в кабинете Филиппа Андреевича – хозяин, гость и я. В доме кабинет – вполне надежное место, ибо запирается на ключ. Я горела нетерпением, желала погрузиться в хитросплетения политики. И вот что рассказал А. Ч.

Императрица Екатерина за пределами своей столицы почитается лишенной всяких добродетелей и даже подобающей женщине скромности, однако она сумела завоевать себе в своей стране и в особенности в своей столице почтение, уважение, даже любовь своих слуг и подданных. Армия, привилегированные классы, чиновники переживают свои счастливые и блестящие дни. Нет сомнения, что со времени ее восшествия на престол империя поднялась значительно выше, чем в предыдущие царствования Анны Ивановны и Елизаветы, как в смысле улучшения порядка во внутреннем управлении, так и в смысле уважения за границей. О маленьком императоре Ива не Антоновиче и его родителях А.Ч. имеет представления самые смутные и туманные, что, впрочем, вполне естественно.

Русские умы, по мнению А.Ч., полны фанатизма и рабского поклонения самодержцам. Благоденственное царствование Екатерины еще более утверждает русских в их раболепии, хотя проблески европейской цивилизации уже проникли в их среду. Народ, не исключая ни великих, ни малых, совершенно не смущается недостатками и пороками своей государыни. Ей все позволено. Ее сластолюбие свято. Никто не порицает открыто ее увлечений. Подданные относятся к ней, как язычники относились к преступлениям и порокам олимпийских богов и римских цезарей. А.Ч. знать не знает о книге Радищева, и разумеется, ни Филипп Андреевич, ни я тем более не намереваемся посвящать его в тайны этого крамольного сочинения…

Характер великого князя Павла, сына Екатерины и убитого по ее приказанию (или, если угодно, по отсутствию ее приказания) императора Петра III, голштинского внука Великого Петра, мрачен и внушает ужас, а порою и презрение. По вине (или – опять же – если угодно, по отсутствию вины) своей матери Павел потерял не только отца, но и первую свою жену, горячо им любимую. Этим возможно объяснить мрачные причуды его нрава. Он подозрителен, и я не думаю, что он не прав в своей подозрительности. Ведь если мать его пожелает, он незамедлительно погибнет, и никакой вины императрицы в том не будет.

Императрица Екатерина царит на вершине российского Олимпа со всем обаянием своих побед, своих удач и с верой в любовь своих поданных, которых она умеет направлять сообразно своим капризам и далеко идущим планам.

Екатерина оставляет за собой исключительное право на воспитание своих внуков. Новорожденных князей и княжон тотчас забирают от родителей, и они растут под наблюдением бабушки и как будто принадлежат исключительно ей.

Великий князь Павел служит тенью к картине и усиливает впечатление. Ужас, внушаемый им, особенно способствует укреплению общей привязанности к правлению Екатерины; все желают, чтобы бразды правления еще долго держались в ее сильной руке, и так как все боятся Павла, то еще более восторгаются могуществом и выдающимися способностями его матери, которая продолжает держать его вдали от трона, принадлежащего ему по праву.

Такое стечение обстоятельств легко объясняет то увлечение и преклонение, какое петербуржцы проявляют по отношению к своему Юпитеру в образе женщины. Это в некотором роде воспроизведение величия Людовика XIV…

Иностранец, попавший в атмосферу петербургского двора, неприметно для себя и сам увлекается и присоединяется к хору похвал, звучащему вокруг трона…

В Петербурге и русские и иностранцы любят посплетничать и позлословить, но никто не смеет позволить себе какую-нибудь шутку на счет Екатерины. Все с презрением отзываются о великом князе Павле, но как только произносится имя Екатерины, все лица принимают тотчас же серьезный и покорный вид. Никто не смеет даже прошептать какую-нибудь жалобу, упрек, нарекание, как будто ее поступки, даже наиболее несправедливые, наиболее оскорбительные, и все зло, причиненное ею, являются вместе с тем и приговорами рока, которые должны быть принимаемы с почтительной покорностью.

Продолжается, как я это понимаю, все, что я видела в правление Анны Ивановны. Впрочем, разве начало было положено именно в ее царствование? А не при Великом Петре? Не при его отце и деде? Не при Иоанне Грозном? Не при… Я и не знаю, при каком русском правителе! Так будет всегда, покамест продлится существование России… Однако продолжу пересказывать узнанное от А. Ч.

Екатерина честолюбива, способна к ненависти, мстительна, самовольна, без всякого стыда, но к ее честолюбию присоединяется любовь к славе и, несмотря на то, что когда дело касается ее личных интересов или ее страстей, все должно преклониться перед ними, ее деспотизм парадоксально чужд капризных порывов. Как ни необузданны ее страсти, они все же подчиняются влиянию ее рассудка. Ее тирания зиждется на расчете. Она не совершает бесполезных преступлений, не приносящих выгод, порою она даже готова проявлять справедливость в делах, которые сами по себе не имеют большого значения, но могут увеличить сияние ее трона блеском правосудия. Более того: ревнивая ко всякого рода славе, она стремится к званию законодательницы, чтобы прослыть справедливой в глазах Европы и истории. Она слишком хорошо знает, что монархи, если даже и не могут стать справедливыми, должны, во всяком случае, казаться таковыми. Она интересуется общественным мнением и старается завоевать его и склонить на свою сторону, если только мнение это не противоречит ее намерениям, в противном случае она просто пренебрегает любым мнением. Ее преступная политика в отношении Польши выдается за плод государственной мудрости и путь к военной славе. Она завладела имениями тех поляков, которые проявили наибольшее рвение в защите независимости своего отечества, но, раздавая эти имения, она привлекает к себе именитые русские семьи, а приманка незаконной выгоды побуждает окружающих ее хвалить ее вкус к преступной, безжалостной и завоевательной политике.

Вот пример. История, наделавшая много шуму. Княгиня Шаховская, обладавшая колоссальным состоянием, выдала свою дочь замуж за герцога д'Аремберг. Это произошло за границей. Екатерина, возмущенная тем, что не испросили ее согласия, велела наложить арест на все имения княгини. Мать и дочь явились к ней и умоляли о милости, но Екатерина, глухая к их мольбам, расторгла этот брак, считая его недействительным, потому что он был заключен без ее согласия. Это был возмутительный по своей несправедливости приговор, но мать и дочь подчинились ему, а общество отнеслось к этому происшествию как к самому обыкновенному обстоятельству. По крайней мере, никто об этом не проронил ни слова. Некоторое время спустя молодая княгиня вторично вышла замуж, но, будучи искренно привязанной к своему первому мужу, мучимая угрызениями совести, лишила себя жизни.

Разумеется, двор Екатерины имеет сходство с двором Людовика XIV[134]. Сказать, что любовницы короля играли совершенно ту же роль в Версале, какую играют фавориты Екатерины в Петербурге, не будет грехом против его памяти. Что же касается безнравственности, распущенности, интриг и низостей петербургских куртизанов, в этом отношении петербургский двор возможно сравнивать с двором византийским. Всякий нижний офицерский чин, всякий молодой человек, лишь бы только он был одарен хорошими телесными качествами, может мечтать о милостях своей властительницы, которую он превозносит до небес.

И хотя императрица, подобно языческим богам, более чем часто спускается со своего Олимпа, чтобы вступить в короткие отношения с простыми смертными, уважение ее подданных к ее авторитету и власти не уменьшается от этого; напротив, все восхищаются ее выдержкой и умом. Те, которые стоят к ней ближе и которые независимо от своего пола пользуются ее милостями, не могут довольно нахвалиться ее добротой и приветливостью и действительно ей преданы.

Но для того чтобы приблизиться к вместилищу милостей, необходимо сделать множество визитов, просить, гнуть спи ну. Это унизительно и тяжело. И, замечу кстати, доказывает, как мало изменилась Россия от блаженного времени императрицы Анны Ивановны. Но разве не изменилась речь? Разве не изменились книги?..

Однако же попытайтесь приблизиться к дому красавца Платона Зубова, юного фаворита императрицы-бабушки. Огромная толпа просителей и придворных всех рангов собирается, чтобы присутствовать при туалете графа. Улица запружена совершенно так, как перед театром, экипажами, запряженными по четыре или по шесть лошадей. Иногда, после долгого ожидания, слуги выходят объявить, что граф не изволит сегодня показаться. А в другие дни распахиваются обе створки огромной двери и все кидаются вперед: генералы, кавалеры в лентах, длиннобородые купцы…

Величие империи привлекает. Все немецкие принцессы бывали очень счастливы, получив приглашение от императрицы и льстя себя надеждой, что которая-нибудь из их дочерей выйдет замуж за великого князя Павла. Во мнении Германии Россия пользуется и славою и значением. Молодые принцессы, предназначавшиеся для России, видели перед собой прекрасное будущее, особенно прельщавшее их матерей. Так прекрасные черкешенки предавались лишь грезам о счастье, когда их уводили рабынями в гаремы турецких пашей. Любящие сердца матерей склонны были видеть в блестящей судьбе Екатерины хорошее предзнаменование и для своих дочерей, невольно ожидая такой же дороги жизненной, усеянной цветами и бесконечными радостями. Они не останавливались перед мыслью о жертвах, которых это могло стоить, или же в их глазах эти жертвы были ничем иным, как простыми затруднениями, из коих молодые княгини сумеют прекрасно выйти, и потому и незачем перед ними останавливаться…

Филипп Андреевич, которому скромность свойственна в высшей степени, все же не выдержал и рассказал, как ему случилось преподнести Ее величеству свой труд, посвященный усовершенствованию хирургических инструментов, то есть рукопись.

В зале царскосельского дворца он очутился по протекции ученой дамы, княгини Дашковой[135]. Вместе с еще несколькими просителями его представили обер-камергеру графу Шувалову. Граф поставил просителей в ряд у входа в зал, на пути императрицы. Сначала стали входить парами камер-юнкеры, камергеры и знатные сановники. Наконец появилась сама императрица в сопровождении придворных дам. В первое время аудиенции Филипп Андреевич не имел времени рассмотреть ее, так как надобно было преклонить колена, поцеловать ей руку. Кто-то назвал ей фамилию Филиппа Андреевича. Число просителей и придворных увеличилось. Императрица стала обходить всех, обращаясь к каждому с любезными словами по-русски или по-французски. Это была уже пожилая, но очень еще сохранившаяся женщина, скорее низкого, нежели высокого роста, очень полная. Ее походка, ее осанка, весь ее вид имели печать достоинства и изящества. Она не делала резких движений, все в ней было величественно и благородно. Но это была сильная река, все уносившая на своем пути. Ее лицо, уже покрытое морщинами, но очень выразительное, свидетельствовало о гордости и наклонности к властолюбию. На ее губах постоянно играла улыбка, но для тех, кто помнил ее деяния, это искусственное спокойствие скрывало за собою самые бурные, неистовые страсти и непреклонную волю. Когда она подошла к Филиппу Андреевичу, лицо ее посветлело, и, взглянув на него тем ласковым взглядом, который так восхваляли, она произнесла:

– Картины вашего отца очень хороши. Вы имеете право гордиться тем, что вы сын первого русского художника! Надеюсь, вы здесь хорошо себя чувствуете…

Этих немногих слов оказалось достаточно, чтобы привлечь к персоне скромного корабельного врача целую толпу льстецов. Филиппа Андреевича пригласили к столу, накрытому под колоннадой, это было высокой честью, так как императрица приглашала к этому столу только особенно приближенных к себе лиц…

– … Едва ноги унес! – говорил нам Филипп Андреевич со смехом об этой аудиенции…

Тем не менее на его рукописи императрица собственной своей рукой начертала дозволение печатать. И труд Филиппа Андреевича был напечатан в одной из типографий Санкт-Петербурга. Один из экземпляров своей книги Филипп Андреевич подарил мне.

* * *

Филипп Андреевич показал мне имеющиеся у него живописные и графические работы его отца, которые он бережно сохраняет. (Некоторые из этих работ сохранились до настоящего времени и являются ныне собственностью Кьяры Мастроянни, дочери Марчелло Мастроянни, и Катрин Денев. (Прим. пер.))

Я долго отказывалась принять в подарок которую-нибудь из этих работ и наконец согласилась все же взять лист с изображением молодой четы – Андрея и его жены Арины, представляющий собой эскиз к картине маслом на холсте. (Это наиболее известная картина художника «Автопортрет с женой». (Прим. пер.))

* * *

Я рада и довольна, я выбрала именно то из работ Андрея, что мне и хотелось и должно было выбрать.

* * *

Прощание с этой добросердечной семьей сына моего возлюбленного не могло не быть трогательным. Я целовала детей, крепко обняла Наталию Федоровну, крепко пожимала руку Филиппу. В последние часы эти милые супруги подарили мне также и множество необходимых в путешествии вещей, и соболью накидку, и прекрасную турецкую шаль…

Вся семья собралась проводить меня, и я махала с палубы прекрасной «Серпентины» белым платком, как махала мне совсем недавно, прощаясь со мной, несчастная принцесса Елизавета…

* * *

Худощавый старик в старомодной треугольной шляпе бросается обнимать меня. Боже мой! это Карлхен, мой брат-близнец…

– Элена! – повторяет он. – Элена! Ты возвращаешь мне молодость, ты совершенно не изменилась, по-прежнему прелестна…

Судьба подарила мне столько подарков: неизбывную любовь, нежную дружбу, радость увидеть счастливыми потомков моего возлюбленного и наконец – чудесного любящего брата!..

* * *

Первое письмо принцессы Елизаветы уже меня ждало. Вот оно, писанное по-русски: «Милостивая государыня Елена. Позвольте нам обще за особливое к нам ваше материнское и вечно незабвенное к нам усердие, которое мы видели и будем помнить по жизнь свою, принести наичувствительную благодарность вам, благодетельнице нашей. Почти три месяца столько мы в пути от больших морских страхов обеспокоены, что описать не в силах. Карл Бошняк в грустных наших состояниях от морских погод, так и куда прибыли, в иностранных языках весьма много нам служил переводчиком. При всем том свидетельствую мое сестрице и братцев почтение вам. Доброжелательная к вам Елисавет».

* * *

Здесь прерываются записки Элены фон Мюнхгаузен, текст которых не содержит вымышленных эпизодов, хотя возможно отметить некоторую путаницу в хронологии. Она прожила более девяноста лет. Возможно, ею отредактированы или даже написаны сочинения ее брата Карла Фридриха Иеронима, послужившие первоисточником для книг о «бароне Мюнхгаузене» немецких писателей Р.Э. Распе, Г.А. Бюргера, К.Л. Иммермана, И. Купша. Элена фон Мюнхгаузен – автор готического романа «Странствия Амаранты и Елизаветы» и нескольких книг стихотворений. Немецкие литературоведы полагают, что в своем поэтическом творчестве она является непосредствен ной предшественницей Аннете Хюльсхофф. Одно из стихотворений Элены фон Мюнхгаузен переведено было на русский язык поэтессой Каролиной Павловой:[136]

В 1852 году одним из сотрудников музея Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена в Дрездене, Андреасом Линдгорстом, была подготовлена к изданию переписка Елены, вышедшая в трех томах. Обширная корреспонденция включает письма Гете, Ахима фон Арнима, Клеменса и Беттины Брентано, Фихте[137]. Эккерман[138] вспоминает, что Гете многократно и с восхищением говорил о «великолепной старухе», о «Прекрасной Елене», как без иронии называл автор «Фауста» госпожу фон Мюнхгаузен. Особый интерес представляют «русские связи» Элены. Известно, в частности, о визите к ней графа и графини Норд («Северных»); под этим прозрачным псевдонимом скрывались великий князь Павел Петрович и его супруга Мария Федоровна, путешествовавшие с позволения Екатерины по Европе инкогнито, вернее, как бы инкогнито. В дрезденском доме Элены фон Мюнхгаузен состоялась встреча супругов Норд с Андреем Кирилловичем Разумовским[139], в то время русским посланником в Вене. Произошло при посредстве баронессы фон Мюнхгаузен историческое примирение Павла Петровича с Андреем Кирилловичем. Впрочем, следует все же вкратце напомнить о причине неприязни великого князя к Разумовскому. Еще подростком Андрей Кириллович был избран императрицей для товарищества с ее единственным сыном и наследником. Вскоре сложилась и окрепла чрезвычайная привязанность и дружба. Павел не мог прожить и дня без общества своего приятеля, веселого, остроумного и образованного, отличного музыканта Андрея Разумовского. Императрицу начинало пугать влияние Разумовского на великого князя. Она не напрасно подозревала оппозиционные настроения, господствовавшие в кружке, своеобразное ядро коего составляли сам великий князь, его молодая супруга Наталия Алексеевна и Андрей Кириллович. В день скоропостижной и подозрительной смерти Наталии Алексеевны от родов Екатерина показала Павлу шкатулку с любовными письмами, якобы найденную ею в кабинете великой княгини. Императрица не сомневалась в том, что письма были написаны Андреем Разумовским. Она немедленно отправила его за границу, назначив посланником, первоначально в Неаполь. Великий князь, никогда не забывавший свою первую супругу, бывшую и его первой любовью, испытывал в отношении Разумовского крайнее раздражение. Будучи за границей, Павел Петрович пытался вызвать Разумовского на дуэль, но тот отказался от дуэли с высочайшей особой. Элене фон Мюнхгаузен удалось окончательно примирить их, доказав подложность писем. Известно также, что несмотря на различие в возрасте, отношения ее с Андреем Кирилловичем были весьма и весьма близкими. В нескольких сохранившихся письмах она называет его шутливо по-итальянски «granturco», что означает в одно и то же время: «кукурузный початок», «мужской член большого размера» и «великий турок». Легко понять подобное прозвание, если вспомнить славу неутомимого любовника, коей Разумовский пользовался заслуженно.

Элена фон Мюнхгаузен состояла в переписке с семейством Филиппа Андреевича М., дети зовут ее в своих письмах: «ta nte Helene»[140]. Она опекала Андрея и Федора, сыновей Филиппа Андреевича, учившихся в Германии, и способствовала браку его дочери Софьи с композитором Игнацом Мошелесом[141].

Принцесса Елизавета, дочь Антона Ульриха и Анны Леопольдовны, умерла в 1782 году, спустя два года после переезда Брауншвейгского семейства в Данию. Известно из различных источников о ее непрерывавшейся до самой смерти переписке с баронессой фон Мюнхгаузен, они переписывались по-немецки и по-русски. Однако из всей этой переписки уцелело лишь одно письмо, приведенное Эленой фон Мюнхгаузен в ее записках. Письма Элены Елизавете хранятся, по некоторым сведениям, в городском архиве Горсенса и до сих пор не публиковались. Судьба писем Елизаветы представляет собой в некотором роде детективную историю.

В июне 1838 года в Дрезден прибыл генерал-адъютант Александр Александрович Кавелин, воспитатель наследника, великого князя Александра Николаевича, в будущем императора Александра II. Официально Кавелин сопровождал наследника в путешествии за границу. Но Александр Александрович должен был исполнить и тайное поручение, возложенное на него самим императором Николаем I. Кавелин обязывался приобрести так называемый «русский архив» баронессы фон Мюнхгаузен, то есть ее корреспонденцию с Елизаветой Антоновной, а также письма Андрея Разумовского и семейства М. В 1821 году вышли в свет «Своеручные записки», немедленно запрещенные к распространению в России. Император справедливо опасался наличия компрометирующих династию Романовых фактов, которые, вероятнее всего, содержала переписка Элены фон Мюнхгаузен. Из писем Элены к семейству М. сохранились лишь оказавшиеся в Германии, о них вспоминает Лотар Мошелес, сын Софьи Филипповны и Игнаца Мошелеса; остальные письма, находившиеся в России, были конфискованы и не обнаружены и до настоящего времени. Когда Кавелин приехал в Дрезден, графини Марианны фон Дукс Вальдштайн-Вартенберг уже не было в живых, корреспонденция Элены принадлежала Рейнфельдтам. Кавелину удалось приобрести письма Елизаветы Антоновны, прочую корреспонденцию ему отказались продать. И, разумеется, нынешнее местонахождение писем Елизаветы Антоновны, вывезенных Кавелиным в Россию, неизвестно. Однако уже спустя год в Дрездене публикуется небольшим тиражом любопытное сочинение: «Компендиум[142] переписки баронессы фон Мюнхгаузен с несчастной принцессой Елизаветой Брауншвейгской, наследницей русского престола». Сочинение это публиковалось как анонимное, без указания автора или составителя. Однако приводимые в «Компендиуме» сведения о жизни Брауншвейгского семейства в Дании вполне соответствуют датским источникам.

Вот что можно узнать из «Компендиума». Фрегат «Полярная звезда» прибыл в гавань норвежского города Бергена. Принцы и принцессы переведены были на датский военный корабль «Марс», попавший вскорости в ужасную бурю. «Марс» бросил якорь в Фладстранде. Принцев и принцесс рассадили по каретам и отправили в Альборг, где они оставались три дня, отдыхая после утомительного путешествия и дожидаясь прибытия багажа. Спустя несколько дней они приехали в Горсенс. Принцесса Елизавета уведомляет госпожу Элену о написании благодарственного письма императрице Екатерине и приводит свое письмо (на русском языке!), адресованное королеве Юлиане Марии. Стиль этого письма совершенно тождественен стилю писем, приводимых в записках Элены фон Мюнхгаузен.

«Ваше величество, милостивая государыня, дражайшая тотьтушка. Мы, племянницы и племянники Ваши, приносим наичувствительную благодарность за оказанное Вашего величества к нам злошасным сиротам высокоматерное попечение, которое мы начинаем чувствовать ис присланного от Вашего величества корабля и командующих на нем, которыи всевозможное старание прилагают к удовольствию нам по повелению Вашего величества, за что всенижайше благодарим и ласкаем себя надеждою, что Ваше величество нас, сирот, примете как детей своих и удостоите назвать, припав к стопам Вашим, вседражайшей и вселубезнейшей материю нашей. Осмеливаюсь, Ваше величество, вседражайшую тотушку, утруждать: если будете к росиской императрице писать, просим всепокорно засвидетельствовать нашу рабскую благодарность за оказанное Ея императорского величества к нам великаго милосердия и рекомендовать милосердием Вашим Ея величества полковника Циглера и енералшу и флота капитана, поручика и мичмана и всех поткомандующих им за неусыпные труды и старании их в таком жестоком пути, к сему и осмеливаюсь Вашему величеству записку приложить: имя и фамилии их, высоких милости Вашего величества ожидаемых. Остаюсь в надежде удостоитца видеть Ваше величество персонално и принесть мою преданность и всеюсердное почтение племянница Ваша Елисавет».

Следует отметить, что принцессу Елизавету Антоновну нельзя полагать малограмотной. Русская грамматика восемнадцатого века еще не обрела стойкой нормативности. Вот для примера отрывок из письма Гаврилы Романовича Державина[143] М.А. Дмитриеву; поэт объясняет причины своего второго брака: «…не могши быт спокойным о домашних недостатках и по службе неприятностех, штоб от скуки не уклоница в какой разврат…» В письмах Елизаветы Антоновны прежде всего бросаются в глаза определенные трафаретные обороты и выражения. Однако в «Компендиуме» приводится письмо принцессы госпоже Элене, написанное совершенно иначе:

«Друк ненаглядныи, свет Еленушка. У нас толко и радости, что огород (сад — Ф.Г.) изряднои. Посылаю вам подарки – колечко залотое и платочик. Колечко изволте на руке носит, а платочком изволте утираца. Пишите, друк мои, уставом, глаза болет. Забыла ты меня, не пишеш про свое здоровье. Пришли ко мне гостинцу, коврижичек. Милая твоя дочерь Елисавет».

Это письмо Елизавета Антоновна пишет, уже будучи тяжело больной, незадолго до смерти. Она просит писать печатными буквами («уставом»), потому что у нее болят глаза. Упрекая Элену, будто бы та забыла ее, принцесса имеет в виду именно отсутствие сведений о здоровье своей воспитательницы, потому что, как утверждает «Компендиум», во всяком случае, переписка всегда оставалась регулярной.

В Горсенсе, сразу по прибытии, Елизавета Антоновна под писала своеобразный акт, подтверждая благополучное прибытие в Горсенс, свое, сестры и братьев.

Принцесса описывает дворец в Горсенсе, предназначенный для помещения Брауншвейгского семейства и представлявший собой двухэтажный дом с садом.

Возможно счесть принцессу Елизавету даже и демократичной, доброй и обязательной. Она не забывает и хлопочет о награждении людей, служивших ей, ее сестре и братьям. Не позабыла она и скопировать своей рукой для госпожи Элены свое письмо императрице.

«Всемилостивейшая государыня. Вашего величества не описанныя к нам злощасным сиротам высокоматернее милосердие, которое мы нижайшия от великодушия Вашего величества получили, приносим достодолжную рабскую благодарность и вечно должны оное чувствовать и молить всевышняго о дражайшем здравии Вашего величества и всего императорского дома и прославлять высокое имя Вашего величества по гроб наш. Осмеливаюсь донесть Вашему величеству, от лица Вашего присланные к нам генерал-губернатор Милгунов объявил высоким именем Вашим, что мы навсегда будем под покровительством Вашего величества, о чем мы збратиями, припадая к стопам, слезно просим не лишать нас высокоматернего милосердия и покровительства по жись на шу и дазволить подвергать прозбы наши к трону Вашего величества и удостоить меня, рабу свою, высокими строками дражайшие руки Вашей, которое я за великое счастие и честь предприемлу. Я Вашему величеству чистосердечно признаюсь, что нам весма трудно быть в таком месте, котораго мы языку не знаем, о чем мы много слез проливаем и с чрезвычайны трудом могли лудей наших к тому склонить, чтобы у нас на время остались, обнадежа их высокою милостию Вашего величества, что Вы, всещедрая мать, дозволите им назат в Росию возвратитца; ежели мы их отпустим, то просим всепокорнейшия рабы Ваше величество их милосердием своим не оставить и пожаловать им вечны хлеб, так и тех, которыя высоким повелением Вашим нас проводили, каждой до назначеннаго места: полковника и кавалера Циглера и морских офицеров, капитана Михайлу Арсеньева, лейтенанта Александра Козина, мичмана Алексея Борисова и всех подкомандующих им, высоким милосердием Вашего величества не оставить, за всевозможное их старание к сохранению нас и за претерпенныя труды в жестоких штурмах в претруднейшем пути, а что мы от онаго претерпели, то все Вашему величеству господин полковник объявит. Теперь мы, избавясь моря, милостию Божею следуем сухим путем до назначеннаго милосердием Вашим нам места, остаемся во всяком повиновении и послушании Вашему величеству и со всеглубочайшим рабским высокопочитанием дерзаем на зватца всемилостивейшая государыня Вашего величества нижайшая раба Елисавет».

Императрица не ответила, но просьбы о награждении тех, за кого просила Елизавета, исполнила.

В очередном письме к госпоже фон Мюнхгаузен принцесса с явным удовольствием перечисляет подарки, полученные от Екатерины Великой. Каждый принц получил: пять бархатных вышитых кафтанов, два гродетуровых кафтана и три суконных, плащ, шинель, два сюртука, две шубы (соболью и лисью), бобровую муфту, шлафроки, халаты, фуфайки, множество всяких туалетных принадлежностей, бриллиантовый перстень, табакерку, осыпанную бриллиантами, и золотые часы. Для каждой принцессы посланы были: много роброндов, атласных и гродетуровых платьев, большой запас отделанного кружевом белья, собольи шубы, крытые глазетом, бриллиантовые серьги и браслеты…

Русская прислуга Брауншвейгского семейства провела в Горсенсе только один год, затем служители возвратились в Россию. Лекарю Попову принцесса своею рукой написала особое свидетельство:

«Мы, принцы и принцессы Броншвейския, лекаря Дмитрия Попова сим свидетельствуем, он, будучи при нас четыре года, в случающихся болезнях ползовал со всеусерднейшим рачением, попечително и усердно, равно же и в морском пути служил чистосердечно, и за то его сим рекомендуем и просим усердно высокою милостию не оставить. Елисавет».

Возможно, впрочем, что все достоинства лекаря Попова заключались в его говорении с принцами и принцессами на русском языке, в подобном утешении Брауншвейгское семейство очень нуждалось.

Принцесса Елизавета, равно как и ее братья и сестра, не знала никогда иной жизни, кроме зависимой крайне и полной унижений, поэтому состояние покорности и роль просительницы для нее привычны…

Удивительно, что Елизавета просит освободить солдата Ивана Алексеева, арестованного давным-давно после свидания императора Петра III с несчастным узником Иваном Антоновичем. Этот Иван Алексеев содержался в Соловецком монастыре, что с ним случилось далее, неизвестно.

Принцесса также пишет о российском после в Дании Карле Ивановиче Остен-Сакене и о Теодоре Плоярте, датском генерал-адъютанте, знавшем русский язык. Определенное место в письмах принцессы занимает и «русская родом» девица Марфа, жившая в Горсенсе и назначенная в услужение принцессам.

Королева Юлиана Мария так и не нашла времени для встречи со своими племянниками и племянницами. В одном из своих писем к Элене Елизавета жалуется, что не пользуется свободою, не может выходить со двора, когда пожелает, ни вообще делать то, что хочет. Тут же принцесса пересказывает ответ королевы, которая отвечала племяннице, что не в этом состоит свобода и что она сама зачастую не свободна по причине стеснительных государственных обстоятельств. Принцесса заверяет свою воспитательницу, что подобный ответ вполне удовлетворителен.

Постоянную свиту Брауншвейгского семейства составляли: камергер Плоярт и его жена, девицы Крогх, майор Шенк, интендант и капитан Тюксен.

Узнав о приезде своего дядюшки Фердинанда, принцы и принцессы отправились в дом, где он должен был остановиться. Они ждали его в его кабинете. Он хотел обнять их поочередно, но они тотчас окружили его, целовали ему руки и плакали от радости. Он завтракал и обедал с ними. Однако на следующий день уехал в семь часов утра, желая избежать горестного прощания. Он просил Плоярта передать принцам и принцессам две золотые табакерки и два драгоценных перстня.

Принцы и принцессы горячо желали видеть королеву, но, как стало известно в дальнейшем, она получила от императрицы Екатерины секретную просьбу не видеться с Брауншвейгским семейством, и не захотела раздражать правительницу сильного государства.

Принцы и принцессы тосковали о Холмогорах, где, в сущности, провели большую часть своей жизни, детство и молодость.

Русский священник и причетники, посланные вместе с Брауншвейгским семейством в Горсенс, предавались неумеренному пьянству, в которое вовлекали и принцев. Плоярту постоянно приходилось с этим специфическим пороком бороться.

Принцы и принцессы играли в бильярд и в карты, выезжали на прогулки.

В октябре 1782 года принцесса Елизавета тяжело заболела и после двухнедельной тяжелой болезни, во время коей потеряла память и рассудок, скончалась.

После ее смерти переписка между Горсенсом и Дрезденом, где поселилась Элена фон Мюнхгаузен, прервалась. Принцесса Екатерина и принцы Петр и Алексей, вероятно, просто-напросто не умели писать письма.

В 1787 году, спустя пять лет после смерти любимой сестры, умер младший принц Алексей. Он был уверен, что умрет в годовщину ее смерти. Так и случилось.

Принц Петр умер в 1789 году.

Умерли императрица Екатерина и королева Юлиана Мария.

Несмотря на смерть Елизаветы и обоих принцев, пенсия из России, назначенная Брауншвейгскому семейству, продолжала поступать без перемен, не уменьшаясь. В 1788 году скончался принц Людвиг Эрнст, единственный человек, видевший когда-то, сто тысяч лет тому назад, грудного младенца принцессу Екатерину в Зимнем дворце. Он оставил ей и тогда еще живому принцу Петру небольшое наследство. Впоследствии принцесса Екатерина Антоновна подписала за вещание, согласно которому имущество и деньги Брауншвейгского семейства назначались датскому королю Кристиану VIII, внуку Юлианы Марии[144].

В 1801 году по случаю шестидесятилетия принцессы Екатерины был устроен праздник с иллюминацией. Торжество изображено было на картине, которая до самой смерти принцессы висела в ее спальне.

Полковник Лилиенскьольд, сменивший Плоярта в должности камергера, продолжил борьбу с пьянством русских священнослужителей, изводивших, по его словам, всех окружающих, и принцессу Екатерину в том числе, «корыстолюбием, высокомерием и бесстыдством». Духовник принцессы, иеромонах Феофан, получив в подарок от принцессы двадцать талеров, заявил, что в России ему подарили бы к его именинам не менее ста талеров. Екатерина побаивалась своего духовника и старалась осыпать неуступчивого иеромонаха различными подарками.

В апреле 1807 года принцесса Екатерина подписала письмо с просьбой к императору Александру I о назначении пожизненной пенсии ее придворным, а после их смерти – их женам. Кто писал это письмо, написанное по-русски, неизвестно. Письмо это найдено было в спальне принцессы в день ее смерти. Вероятно, она умерла в день написания этого письма.

Последние потомки царя Ивана Алексеевича похоронены по православному обычаю в земле, под полом капеллы монастырской церкви. На стене капеллы – две мраморные памятные доски с датами рождения и смерти принцев и принцесс, даты смерти Екатерины и Елизаветы указаны неточно.

Дворец в Горсенсе – место жительства Брауншвейгского семейства – давно уже не существует.

* * *

Потомки Филиппа Андреевича М. и поныне живут в Германии, Америке, Италии, а также и в России. Из них широко известны: актеры Марчелло Мастроянни и Василий Васильевич Меркурьев, и советский писатель Павел Нилин[145], автор удачно экранизированной повести «Жестокость». Впрочем, всех троих уже нет в живых.

Андрей Иосифович Эйзенбергер, мой приятель, русский немец, рассказал мне вот какую интересную историю. Его отец Йозеф Эйзенбергер, депутат баварского ландтага, спартаковец, а затем коммунист, коминтерновец, приехал в Россию в начале двадцатых годов. В семье Эйзенбергеров из поколения в поколение передавалась полулегендарная история об их русских предках и бережно сохранялись золотые серьги, некогда принадлежавшие «бабушке Арине», Ирине Филипповне М. В России Йозеф Эйзенбергер познакомился с Анастасией Пыльцовой, скоро они поженились. Но Андрей Иосифович мало знал своего отца, умершего в ссылке на русском севере. Семья Пыльцовых имела свою легенду, совершенно удивительную. Согласно этой легенде Пыльцовы происходили от единственного сына принцессы Елизаветы Антоновны и сержанта Ивана Трифонова, тайно обвенчавшихся в Холмогорах. Мальчик Иван был якобы воспитан в семье князя Николая Трубецкого и получил фамилию «Пыльцов» за свой вспыльчивый нрав. Золотые серьги, некогда подаренные двенадцатилетней Ирине Эленой фон Мюнхгаузен, Андрей Эйзенбергер подарил своей сверстнице, красивой девушке Циле, Цецилии Львовне, падчерице поэта Сельвинского. Это случилось перед второй мировой войной. Но они соединились лишь через много лет, потому что Андрей Иосифович долгие годы провел на севере, в ссылке, подобно своему отцу. Художница Татьяна Сельвинская, младшая сестра Цецилии Львовны, написала ее портрет, на котором эти серьги хорошо видны.

* * *

Комментарии

Фаина Ионтелевна Гримберг (Гаврилина) – поэт, прозаик, историк, филолог-славист. Автор монографий «Болгары и мир», «Две династии. Вольные исторические беседы»; нескольких сборников стихотворений; романов «Флейтистка на Часовом холме», «Недолгий век, или Андрей Ярославич», «Гром победы», «Судьба турчанки, или Времена империи». Опубликованы также романы, написанные от лица вымышленных авторов: Жанна Бернар «Платье цвета луны», Якоб Ланг «Тайна магического знания», «Наложница фараона», Катарина Фукс «Падение и величие прекрасной Эмбер». «Своеручные записки благородной девицы Анны Катарины Элены фон Мюнхгаузен, трактующие в подробностях горестную судьбу злосчастного Брауншвейгского семейства» – один из романов Ф. Гримберг, посвященных проблемным и загадочным обстоятельствам русской истории; все персонажи романа – реально существовавшие лица, все эпизоды и подробности основаны на свидетельствах современников описываемых событий. Печатается впервые.

Хронологическая таблица

Хронологическая таблица жизни правительницы Анны Леопольдовны, ее супруга Антона Ульриха Брауншвейгского, а также их детей: Ивана, Екатерины, Елизаветы, Петра, Алексея

1714 год

28 августа (по новому стилю) – рождение принца Антон а Ульриха Брауншвейг-Люнебург-Бевернского-Вольфенбюттельского.

1718 год

18 декабря – в семье Карла Леопольда, герцога Мекленбург-Шверинского и его супруги Катерины Ивановны, дочери царя Ивана Алексеевича, в Ростоке родилась дочь, крещеная по лютеранскому обряду и названная Елизаветой Екатериной Христиной.

1722 год

Лето. Екатерина Ивановна с маленькой дочерью приезжают в Россию по приглашению матери Екатерины Ивановны, вдовой царицы Прасковьи Федоровны. Герцогиня Мекленбургская пытается склонить своего мужа к приезду также в Россию, однако он не соглашается. Герцогиня и ее дочь поселились в резиденции Прасковьи Федоровны в подмосковном селе Измайлове. Прасковья Федоровна зовет внучку «Аннушкой».

1730 год

Зима. Анна Иоанновна, родная сестра Екатерины Ивановны, герцогини Мекленбургской, восходит на трон империи Всероссийской.

Зима. Для воспитания «Аннушки» приглашена вдова прусского генерала, госпожа Адеркас.

1732 год

27 декабря – принц Антон Ульрих выезжает из Вольфенбюттеля в Россию. Официальным поводом для приезда принца является его вступление в русскую военную службу.

1733 год

14 февраля – принц Антон Ульрих прибывает в Санкт-Петербург.

28 апреля – принц вступает в русскую армию с чином полковника.

12 мая – принцесса Мекленбургская Елизавета Екатерина Христина принимает православие и уже официально становится Анной Леопольдовной.

1735 год

Лето. Смерть Фердинанда Альбрехта II, отца принца Антона Ульриха.

Июнь – госпожа Адеркас выслана из России за то, что якобы потворствовала встречам Анны Леопольдовны с саксонским посланником, графом Морицем Линаром.

1736 год

Граф Линар отозван из России.

1737 год

Весна – принц Антон Ульрих отправляется в свой первый военный поход под руководством фельдмаршала Миниха.

Лето – взятие турецкой крепости Очаков. Принц проявляет незаурядную храбрость и представлен к чину генерал-майора.

20 октября – принц возвращается в Санкт-Петербург.

1738 год

Весна – императрица Анна Иоанновна жалует принцу высший орден империи – Св. Андрея Первозванного.

Лето. Новый военный поход принца. Сражения с татарской конницей на берегах Днестра и Билочи.

1739 год

2 июля – церемония помолвки принца Антон а Ульриха с Анной Леопольдовной.

3 июля – бракосочетание Антона Ульриха и Анны Леопольдовны, венчание в Казанской церкви.

1740 год

12 августа – рождение принца Иоанна Антоновича.

Анна Иоанновна составляет завещание в пользу своего внучатого племянника Иоанна Антоновича, он объявлен официально ее наследником.

17 октября – смерть императрицы Анны Иоанновны.

Ноябрь. Э.И. Бирон, фаворит Анны Иоанновны, официально объявленный в ее завещании регентом при маленьком императоре, арестован по инициативе Анны Леопольдовны и при поддержке фельдмаршала Миниха. Антон Ульрих получает высший в России воинский чин генералиссимуса. Анна Леопольдовна объявляет себя правительницей до совершеннолетия сына.

Зима. Российская империя поставлена перед необходимостью вмешательства в Силезскую войну (война за «австрийское наследство»).

1741 год

Лето. В Россию возвращается Линар. Анна Леопольдовна на последних месяцах второй беременности.

26 июля – рождение принцессы Екатерины Антоновны.

Линар объявлен официально женихом Юлианы Менгден, фрейлины и подруги Анны Леопольдовны.

8 августа – Россия объявляет войну Швеции.

Ночь с 24 на 25 ноября 1741 года.

Цесаревна Елизавета Петровна, дочь императора Петра I, совершает государственный переворот. Анна Леопольдовна, ее супруг и дети арестованы.

30 ноября – Анна Леопольдовна, Антон Ульрих и дети высланы из Петербурга под конвоем.

1742 год

Январь. Анна Леопольдовна и ее семья содержатся под арестом в Рижском замке.

1743 год

Январь. Семейство Анны Леопольдовны и она сама содержатся в Дюнамюнде.

1742–1743 годы

Ряд заговоров в пользу Иоанна Антоновича. Заговорщики жестоко наказаны по приказу новой императрицы Елизаветы.

Начало января 1743 года.

Рождение в Дюнамюнде принцессы Елизаветы Антоновны.

6 марта – Брауншвейгское семейство перевезено в Раненбург.

29 августа – из Раненбурга вывезен Иоанн Антонович.

30 августа – вывезены остальные члены семейства.

9 ноября – прибытие в Холмогоры. Иоанн Антонович помещен отдельно от родителей и сестер.

1745 год

19 марта – рождение принца Петра Антоновича.

29 марта – указ императрицы Елизаветы о содержании Браунгшвейгского семейства в Холмогорах.

1746 год

27 февраля – рождение принца Алексея Антоновича.

7 марта – смерть Анны Леопольдовны.

18 марта – тело Анны Леопольдовны доставлено в Санкт-Петербург и выставлено для прощания в Александро-Невском монастыре.

21 марта – отпевание и погребение Анны Леопольдовны. Она была похоронена в Благовещенской церкви монастыря под полом, рядом с могилой ее матери, герцогини Мекленбургской Екатерины Ивановны, умершей в 1733 году.

1749 год

29 августа – попытка убийства Иоанна Антоновича пьяным солдатом.

1756 год

30 января – Иоанн Антонович вывезен из Холмогор.

30 марта – Иоанн Антонович заключен в Шлиссельбург.