Эрвин Штритматтер

Время на размышление

— Не остановить реку жизни; сегодня мы не те, что были вчера, и завтрашнее солнце застанет нас уже не теми, что мы сегодня. — Монтер продолжал свои поиски. В коридоре воздух стоял неподвижно. Ему стало жарко, и он снял свою синюю фуражку. Речники носят такие. Лицо его покрыто загаром, но плешь, прятавшаяся под фуражкой, по-зимнему бела. А эти уши с отмороженными краями — где-то я их уже видел.

— На заседаниях в райсовете, — подтвердил монтер.

И тут я вспомнил: когда-то этот человек был знаменитым предкооператива, об успехах которого трубили газеты. Звали его Кинаст.

Меня заинтересовало, почему он стал электромонтером. Он колебался: долго рассказывать, да и стоить это будет по другому тарифу. Но я привык платить за свое любопытство. Это прозвучало убедительно. Он улыбнулся. Улыбка из-за тридевяти земель; его мясистый нос засел между щек, как пень посреди просеки.

— Предкооператива — уж и не помню, когда это было. Кооператив был тогда маленький, бедный, и председатель средней руки — рост метр шестьдесят, сапоги сорок первого размера были для него в самый раз.

Потом на мое место прислали молодого кооператора с юга; Гланте зовут его, коли вам интересно знать. До этого Гланте изучал сельское хозяйство, получил диплом и уверял, что уж он-то сумеет вывести в люди наш Кляйн-Клютц. Как будто прежде, чем объявился этот золотозубый Гланте, наша деревня из себя так-таки ничего не представляла. Казалось, он мнил себя творцом неба и земли.

Но основал-то кооператив в пятьдесят третьем году я, да еще кое-кто из тех, кто думал так же, как я. Подспудной движущей силой в этом деле была моя жена, но признать это я соглашался только тогда, когда бывал случай попрекнуть ее этим.

Не все вступившие в мой кооператив любили работать, были и такие, что искали, где повыгоднее. Первый наш общий урожай был скудным, скотина болела и давала чахлый приплод.

— Вот тебе твой кооператив! — говаривал я тогда жене. Я злился на нее — признаюсь, ибо полагаю, что сейчас я выше всего этого. Хотя полагать и знать — не одно и то же.

Я дулся, не спорю, но всего несколько дней, а потом я начал вкалывать. Однажды зимой я проверял картофельные бурты и так увлекся, что отморозил себе уши. Я болел за каждую мелочь так, будто речь шла о моем личном хозяйстве, и от других требовал того же. Время от времени я платил кое-кому по своему усмотрению небольшие премии, мое появление на машинопрокатной станции вызывало панику, а я не скупился на бутерброды и пиво для трактористов: «Не подмажешь, не поедешь» — так думал я тогда.

На третий год в моем кооперативе уже было на что посмотреть, а на четвертый его стали хвалить в районной газете. Я воспарил. В упоении я забывал о том, что это был успех не только мой, но и моей жены, и других членов кооператива.

Отличный хозяйственник, блестящий организатор, с широким политическим кругозором и даже не без таланта к искусствам, — все это я узнал о себе из газет, редакторам которых надо было во что бы то ни стало выставить меня образцом для других председателей.

В подобных панегириках есть две стороны: они делают из тебя кумира, но ведь и ты не мешаешь им в этом. Моя тогдашняя жизнь, как мне казалось, была окружена неким сиянием. Чтобы я хоть раз усомнился в себе — такое мне и в голову не приходило. Удивительно еще, что мне оказались по плечу все эти почести и я не умер от них, как некогда грек по имени Софокл.

Но чем быстрее вырастает дерево, чем больше его подгоняют, тем раньше оно столкнется с бурей, значительно раньше, чем те, которые терпеливо набирают силу. Меня гроза настигла в пятьдесят девятом. Несколько крестьян из соседней деревни Грос-Клютц попросились в мой кооператив «Красная нива». Так себе крестьяне, не самые лучшие. Лишний работник, да вздремнуть охотник; не доросли они еще до темпов моего кооператива. Так думал я, а значит, так думали и остальные члены кооператива, и грос-клютцевских не приняли.

Тогда-то и появилась на меня карикатура в районной газете. К моей фотографии пририсовали рачьи ножки, а в правой клешне я держал скипетр. Это у них называется коллаж, и находятся люди, которые считают это искусством.

Газету я повесил в сортире во дворе, чтобы показать, какова в моих глазах цена всем этим карикатурам, а про себя решил, что не позволю разрушить процветание моего кооператива, даже если мне прикажут.

В итоге я превратился в дежурного героя фельетонной полосы, и мое имя в газете встречалось чаще, чем имя президента республики.

Доконав меня, они прислали Гланте. Тот мигом примчался, а я ушел, ушел подальше, аж в полеводческую бригаду. От избрания в новое правление я отказался.

Новички из соседней деревни при встрече со мной ухмылялись, я скрипел зубами, но делал вид, что этот публичный срам мне нипочем, а у себя в бригаде бодрился: «И ответственности меньше, и неблагодарности ждать не приходится». Назначенную мне работу я выполнял добросовестно и именовал себя частным лицом.

Из прихожей мы отправились в комнату. Кинаст принялся проверять проводку инструментом, похожим на толстую авторучку. По его словам, нам повезло, что проводка не «заштукована», и теперь он быстро нащупает «коротача».

— Поймешь ты это или нет, не знаю, — так продолжал он свой рассказ, — но после такого падения в кругу своих человек старается по-прежнему держаться гоголем, как ни в чем не бывало, давая понять, что те, которые там, наверху, скоро поймут, что́ они наделали! Зато наедине с собой, когда никто тебя не видит, даешь волю раздражению, начинаешь брюзжать. Я тоже брюзжал и во всех своих несчастьях обвинял тех, кто когда-то расхваливал меня. Тоска адреналиновая. Снова и снова я задавал себе вопрос, справедливо ли поступили со мной, решив проучить таким способом, и до сих пор я убежден в том, что за этим методом скрывается леность или недостаток интеллигентности.

Но мало-помалу ты устаешь от роли бодрячка, которую так долго разыгрывал на людях, потому что никому уже нет до тебя дела, утешители бросили тебя, они уже не ждут от тебя никакого проку, ты лишен власти, и твоя жена обращается с тобой как с больным.

Все больше и больше народу принимало сторону Гланте. Теперь уже он царил на собраниях, выступал с предложениями, проводил заседания правления, на которых утверждались эти предложения, — и все это так, будто он был всего лишь проводником чистейшей воды демократии.

Где-нибудь в углу как на партийных, так и на кооперативных собраниях сидел некто Кинаст, бывший председатель. Сидел я скромно, но во мне клокотала злость на Гланте, все в нем было мне ненавистно: его золотой зуб, его саксонский выговор, его речи, эти его жесты, как будто он хотел прижать к груди всех членов по крайней мере шести сельских кооперативов.

Что такого совершил этот Гланте? В чем его заслуга? Он усовершенствовал введенную мною систему премий да был поприветливее с людьми, чем я, он прямо-таки лебезил перед ними — и правил.

Ненависть мешала мне видеть; в Гланте я старался разглядеть нового Кинаста. Внешне я примирился со своей судьбой, а сам с нетерпением дожидался большой ошибки Гланте, за которую его скинут так же, как скинули меня.

Но время проходит, ибо все мы преходящи и все забывается. Я занялся тем, до чего раньше из-за кооперативных дел не доходили руки: разбил перед домом цветник, а за домом — огород, посадил фруктовые деревья, завел кур и голубей, выкармливал свинью и испытывал истинное удовольствие оттого, что все у меня сверкало чистотой. Я уже подумывал о том, чтобы снова купить корову, потому что устав, разработанный еще мною, не запрещал членам кооператива держать коров. Прежде, когда я был председателем, мне не очень-то нравилось, если кто-нибудь заводил себе корову. Но теперь председатель — Гланте, пусть у него голова болит. К счастью, как раз в это время я начал читать книги и как-то позабыл о корове.

Книг я не держал в руках после самого окончания школы, кроме тех, разумеется, которые полагались по партучебе. Но теперь я попробовал снова взяться за книжки, ведь времени у меня было предостаточно.

Много ли времени, мало ли времени, твое ли время, мое ли время — мера ему всегда сам человек. До тех пор я и не подозревал, сколь утешительным может быть чтение для оскорбленного самолюбия. Для интеллектуала книги — тот же алкоголь, я поглощал его, блаженствовал, витал в эмпиреях и начал даже жалеть тех, кто не пережил такого краха, как я.

Кроме того, я пристрастился гулять на досуге и предаваться созерцанию привычных вещей, вызывая их на неожиданные превращения. Ну, что-нибудь совсем обыденное, скажем, дерево. Разве у его ствола не две кроны: надземная и та, что под землей? И разве подземная крона меньше, чем верхняя? А сам ствол — разве он не упругая сила, связующая два полюса, та самая сила, которая и есть причина всякой жизни?

Мне нравилось делать такие открытия. Я снова учился удивляться, как ребенком мог удивляться тому, что луна не падает на землю.

А смысл жизни, в чем он все-таки? Кажется, каждый это знает, пока его об этом не спрашивают. А как обстоит дело с человеческими потребностями? Может, кроме настоящих, есть еще и такие, которые люди сами себе понапридумывали?

Меня так и подмывало иногда завести об этом разговор на партгруппе, но я молчал, потому что не нашел еще своей точки опоры и чувствовал, как сердце капля за каплей наливается адреналином. Да и сейчас я не хочу говорить об этом, а то мы так и не найдем короткого замыкания. И вообще я старался ни с кем не говорить об этих мыслях, я боялся, что обязательно найдутся умники, которые захотят объяснить мне, что все это блажь и глупости.

Со временем я позабыл о Гланте, моя ненависть к нему перегорела. Пусть себе делает свое дело, а я буду делать свое. Я преодолел себя, в глубине души примирился с ним, хотя и избегал его по-прежнему.

Но всякое знание — всего лишь пустой звук, если не закалить его в сутолоке жизни; только тогда оно превращается в золото. Прошлой весной за какие-нибудь семь дней жизнь моя снова перевернулась. Я думал, что обрел покой, но он оказался миражем. Гора прочитанных книг не помешала мне снова сделаться посмешищем.

Небо в один из этих предвесенних дней было чистым, и только одно-единственное облачко, похожее на взбитый пуховичок, висело над деревней. На лугах еще не пробилась зелень, но где-то уже распевал одинокий дрозд — впрочем, я знал, что пел он не для меня. Фырчал трактор; но и трактор меня не касался, ведь я не был трактористом. Вот шарканье лопаты, которой я, стоя в кузове прицепа, ссыпал известь в прилаженный к трактору навозоразбрасыватель, меня касалось.

В кабине трактора сидел Вернер Вурцель, насвистывал какую-то мелодию, уверяя, что это «Весенняя соната» Бетховена. Убедить его в том, что он ошибается, было невозможно. Вурцель затянул потуже свой ремень телячьей кожи и дал газ, увозя за собой пустой навозоразбрасыватель.

Я мог передохнуть и закурил, прислонившись к ветле с обрубленной верхушкой и глядя на висящее над деревней облачко-пуховичок. Настроение у меня было не самое лучшее: накануне вечером жена засиделась на собрании клубного совета, наутро проспала, и мне пришлось подыматься самому. Кормя кур, я обнаружил, что лиса утащила одну из несушек (производительность — двести яиц в год), и по этому поводу я долго размышлял о сущности хищников. Позавтракал я кое-как и на четверть часа опоздал на работу, а занятие у меня было самое противное из всех, что ни на есть в сельском хозяйстве: разбрасывание минеральных удобрений.

Я долго не вспоминал о Гланте, но здесь, весь запорошенный известковой пылью, которая забивалась в ноздри и, стоило мне моргнуть, облачком взвивалась с ресниц, я подумал: приходилось ли Гланте когда-либо грузить известь за обычные трудодни или нет? Прежняя злость шевельнулась во мне, в отчаянии я глядел на висевшее над деревней облако, как оно медленно растворялось в небе.

«Помяни кого ослом, тут его и принесло», — говорят у нас в деревне; я же полагаю, что есть такие телефонные провода, о существовании которых мы и не подозреваем, слишком уж они тонкие.

На своем краснобрюхом мотоцикле к нам подъехал Гланте. Я был уверен, что он приехал проверить меня, потому что я утром опоздал на работу. Но все должно было выглядеть как бы между прочим, поэтому на нем не было защитного шлема и он ковырял что-то в карбюраторе — так, решил немного прокатиться. Он кивнул мне, не слезая с мотоцикла, его волосы цвета яичной скорлупы сбились от ветра в пряди, мотоцикл тарахтел, сверкал золотой зуб.

Я знал, что выгляжу как набеленный цирковой клоун, и понимал, что надо мной смеются. Гланте кивнул еще раз, взглянул на меня и сказал: «Тебе бы в свинарник!» «Ага, — подумал я, — это значит, в таком виде, как у меня, только в свинарнике работать». Но Гланте, кажется, почувствовал, что я вот-вот взорвусь, погасил свой зуб и спросил с серьезной миной, не хотел бы я поработать в свинарнике.

Я потер лоб, потер глаза, так что выступили слезы от въевшейся извести. Надо было прийти в себя, чтобы сообразить, что́ кроется за этим предложением Гланте.

— Что-нибудь не ладится в свинарнике?

— Ладится, но ты там нужен, и срочно.

Я смотрел мимо Гланте, видел, как из-за леса поднималась огромная туча, и пытался отряхнуть свою запорошенную известью одежду. Кто-то, должно быть, уже успел рассказать этому проныре Гланте, что поросята, которых я возил на продажу еще единоличником, были лучшими на всем рынке. Это польстило мне.

Гланте уговаривал меня, я не соглашался, ершился, кашлял и расхаживал туда-сюда. Мотоцикл завлекающе квохтал, как большая наседка, я дрогнул и уступил. Маленькая слабость, которой воспользовалась чуждая воля, чтобы завладеть мной.

Сверкнул золотой зуб, мотоцикл напряг свое красное брюхо, рванулся вперед, наматывая дорогу на шины, затем снова размотал ее за собой, обдав меня выхлопными газами, волосы цвета яичной скорлупы растрепал ветер, и председатель умчался.

На общем собрании, где должны были утвердить мой перевод в свинарник, речь шла о больших планах. «Большая клюква Гланте», — думал я; что бы ни предлагал Гланте, все мне было не по нутру, даже если я и знал, откуда дует этот ветер. Наш-де кооператив то ли собирается, то ли обязан (а может, и то, и другое: уж я-то знал, как это бывает) взять на себя выкорм свиней за три соседних хозяйства. А соседние хозяйства будут-де поставлять нам зерно и картофель, тогда как мы беремся выполнять за них мясные поставки. «Давайте, давайте, — думал я, — чего проще, а бухгалтерия пусть себе потом голову ломает!»

Исцарапанный дубовый стол, некогда принадлежность господского дома, был завален строительными чертежами — планом свинарника на пятьсот откормочных голов. Это был первый в целой серии таких же свинарников. Предложение о его постройке было принято, пришлось и мне поднять руку — как-никак речь шла о моем будущем рабочем месте.

Наконец настала и моя очередь, хотя ничего приятного меня не ожидало: меня планировалось командировать на специальные курсы свиноводства.

Вот, оказывается, что приготовил мне Гланте! Это был страшный удар. Я беспомощно искал глазами жену: она о чем-то живо беседовала с трактористом Вернером Вурцелем и автоматически подняла руку, обрекая меня на курсы. Да и все остальные, поднимая руки, были заняты кто чем, разговаривали и не обращали на меня никакого внимания. Должно быть, приговоренный к расстрелу на чужбине, вдали от семьи и друзей, испытывает то же самое, что испытывал тогда я. Никто даже не взглянул на меня, никто не возразил: «Как, Эдди, старого свинаря, и на курсы?»

Я теребил волосы, что могло быть понято как «за», так и «против», в результате моя командировка была решена.

Начиная с этого момента собрание продолжалось без меня. Я сидел в лодке, бросив весла, а она устремилась прямо в открытое море.

После собрания я, пользуясь мгновением, когда шарканье ног и шум отодвигаемых стульев заглушают слова, выпросил у правления неделю на размышление. Я говорил с зоотехником, но Гланте был тут как тут. «Добро, — сказал он, — но мы рассчитываем на тебя, помни об этом, из прогностических соображений».

Есть такие словечки, которые, родившись однажды в высших партийных и административных инстанциях, потом все время роятся вокруг нас и крепко западают в иные жадные до не своих слов головы.

Кое-кто у нас пользуется такими модными словечками из политического или экономического лексикона как флагом, другие рядятся в них под прогресс, а для третьих они просто как носовой платок.

Теперь вот все газетные статьи и речи районных деятелей заполонило словечко «прогностический», и хоть бы кто объяснил, что́ оно значит. Прогностический значит просто прогностический — прямо эпидемия какая-то! Редактор районной газеты впал в прогноз, как другие впадают в гипноз. «С прогностической точки зрения обществу рыболовов следовало бы заниматься не только извлечением рыбы из водоемов, но и ее насаждением в оные». «С прогностической точки зрения окончательного решения о составе женской сборной на межрайонный чемпионат по кеглям еще не принято».

Вечером я достучался до секретарши нашего сельсовета. Заодно она заведует у нас библиотекой. «Книги выдавались вчера», — заявила она, дотрагиваясь до голубой шелковой ленты, стягивавшей ее забранные в греческий пучок волосы. Она сердилась на меня, потому что по телевизору как раз должны были показывать один из еженедельных фильмов о «старых добрых временах».

Но со времени моего изгнания из председателей я был активным читателем, и секретарше не хотелось лишаться такого абонента. Она отправилась со мной в библиотеку, и я спросил энциклопедию.

— Двухтомного или восьмитомного Майера?

Я попросил восьмитомного. Секретарша сделалась более любезной, на ее левой щеке появилась ямочка — признак расположения. Она подумала о статистике.

— Что у вас — корзина, тачка?

Мне нужно было только заглянуть и полистать. Ямочка на щеке секретарши пропала. Я начал искать: «прогнозирование» — это между «мускатом» и «Рибо», в шестом, значит, томе.

Энциклопедия! Это настоящий коммутаторный ящик для связи между словами. Можно себе представить, какому кооперативу знатоков пришлось здесь поработать! Неужели они и в самом деле стащили в кучу все до единого слова, какие только могут встретиться в жизни? Прагматизм, профессорский роман, проформа — ага, вот: прогноз. «Прогноз (греч. «предзнание»), муж., предсказание, предвидение (т. е. предполагаемого течения событий, напр., болезни, погоды)». Глагол «прогнозировать». Все. А как же «прогностический»? Энциклопедия молчала.

Поиски короткого замыкания Кинаст продолжал уже в подвале. Там стоял затхлый запах картофеля, и я нашел ошейник своего пса, который давно искал, но короткого замыкания мы так и не обнаружили.

— Значит, ты не поехал на курсы?

Снова улыбка как бы издалека. «Я грузил известь по-прежнему. Дул легкий ветерок, кружил известку, и издали я выглядел, должно быть, этаким пережитком зимы. В пушистых почках цветков ветлы, прутья которой в виде детских корзинок, коробов для белья и собачьих плетенок известны во всех городах республики, торжественно гудели пчелы. Возможно ли, думал я, чтобы все эти хитрецы одновременно твердили слово, которого и на свете нет? Или, может быть, слово «прогностический» — это научный термин, с тайным смыслом которого можно познакомиться, только побывав на курсах?

Кажется, Гланте хотел сыграть со мной один из своих золотозубых фокусов. Я как сейчас вижу соответствующее место в отчете правления районному секретариату: «…даже бывший председатель тов. Кинаст, долгое время державшийся пассивно, решил повысить свой профессиональный уровень, а именно благодаря прогностической работе с кадрами, проводимой правлением. Гланте».

И действительно, что это было, как не издевка надо мной. Я, который за свою жизнь продал по самым высоким ценам сотни поросят и свиней, должен был теперь учиться свиноводству?

Вурцель, заметив, что я крепко задумался, засвистал своего то ли Бетховена, то ли Моцарта и хотел было подбодрить меня: «Небось рад избавиться от этой дерьмовой работы, а?»

При этом вопросе меня осенило: вот она, отговорка, которую я так искал. «Кто-то же должен возиться с минеральными удобрениями, — заявил я. — С моей стороны было бы не по-товарищески укатить на курсы, предоставив другим заниматься грязной работой».

Вурцелю такое товарищество не понравилось, он разгорячился: здесь, мол, тоже не вечно удобрения будут грузить, как при Адаме, в час по чайной ложке, здесь будет экскаватор, конвейер, механизация, рационализация, специализация — все эти «зации» выскакивали из него, как пророчества витии.

Солнце садилось, и даже по этому поводу у меня было что́ сказать; в конце концов, всходило и садилось ведь не солнце, а сам человек со своей землею.

После обеда мы переезжали на другое место и ехали через деревню. Я радовался, глядя на красивые тени, падавшие на дорогу от еще обнаженных лип, как вдруг услышал, что моя индивидуальная свинья визжит, будто ее режут.

Я вбежал в дом и сразу понял, что жена на обед не приходила. Ребятишки сидели за столом и строили друг дружке рожи. Я намешал вареной картошки, дробленого зерна и отрубей, добавил теплой воды, потому что свинья ела все только подогретое, и наполнил кормушку; покормил и кур, пробежал домашнее задание ребятишек, пока Вурцель высвистывал под окном под хрюканье своего трактора, конечно же, Баха или Гайдна.

А если бы меня уже не было, если бы я уже занимался на курсах? Свинья и куры не кормлены, домашние задания не проверены: в мясе, в яйцах, в учебе — кругом один ущерб! Ты и не поверишь, какие только не приходят в голову смешные отговорки, когда душа к делу не лежит.

На следующий день отправиться на курсы мне помешала бумажка. Я имею в виду свой аттестат зрелости. Он был не настолько роскошен, чтобы я мог заправить его в рамочку и прибить в комнате на стену, как тот диплом, который мне выдали за откорм хряка по высшей категории.

Было ясно, что на курсах с меня первым делом потребуют аттестат и судить там обо мне будут по аттестату. Может быть даже, Гланте специально хотел этого, чтобы показать всем членам кооператива, какой необразованной личности они в свое время доверили руководство.

Но разве по свидетельству об окончании школы можно судить о том, каков я сейчас, что́ я сейчас знаю? В арифметике мой запас знаний по меньшей мере утроился. Сама жизнь, особенно сразу после реформы, когда я был единоличником, научила меня. А чего только я не прочитал, чего только не передумал за эти годы после школы, а в особенности после своего краха!»

Мы уже были в столовой, а короткое замыкание все еще не было найдено. «Если я и дальше буду рассказывать, мы его вообще не найдем, — сказал Кинаст, — а это не дело, если я уйду несолоно хлебавши».

Рассказ тем не менее продолжался, так как я был всегда хорошим слушателем и умел вызвать на откровенность. «Не прошло и пяти дней, а мои отговорки достигли нравственных высот: что же это получается? Я удобрил эти луга, вложил в них всего себя, но меня не будет здесь в дивную пору сенокоса? А мои шикарные голуби, что будет с ними, если жена позабудет закрыть на ночь голубятню? Их растерзают хищные совы, раскидают по лесу переливающиеся всеми цветами голубиные перышки. А кукуруза-скороспелка, которую я на пробу высеял в огороде? Что же, мне ее так и бросить?

Делая по двадцать пять километров в день, весна двигалась по республике с юго-запада на северо-восток и Кляйн-Клютца достигла на шестой день моих размышлений. В палисаднике распустились лимонно-желтые чашечки белоцветника, на солнечных участках зазеленела травка, и вечерний ветерок разносил по садам детский смех.

В ожидании ужина я коротал время, разрыхляя пальцами землю у корней белоцветника. Вокруг меня толклись высохшие за зиму комары.

Жена побежала в магазин, куда, если верить объявлению на черной доске возле дверей, к вечеру должны были привезти свежеквашеной капусты.

Не знаю, как на твой вкус, а мне моя жена сейчас нравится еще больше, чем раньше: среднего роста, прическа — этакая челка на глаза, ядреная и совсем не рыхлая. Рот вот только чуть великоват, зато губы розовые, живые, щеки свежие — и все это свое, от природы. Работает она в садоводческой бригаде, в розарии; на ее плечах дом, дети, на культмероприятиях и на танцах она нарасхват, так как считает, что человек живет не только для того, чтобы производить мясо, молоко и яйца. Потому-то она и заседает вместе с Гланте и Вурцелем в клубном совете.

Этот сельский клуб был мне всегда подозрителен. Может, Гланте и открыл-то его только для того, чтобы его кооператив время от времени упоминали и хвалили в газетной рубрике «Культурная жизнь на селе». А заведующим Гланте сделал этого фантазера Вурцеля, который развозит навоз на своем полуживом тракторе с таким видом, словно распыляет его с самолета.

Жену мою все считают отзывчивой женщиной. А я, значит, неотзывчивый? Разве я в свое время не заботился по мере сил о культурной жизни, разве оставлял без внимания соответствующие директивы, если они, конечно, не влетали в копеечку? Полновесный урожай — вот что такое была для меня культура. Ведь отдал же я под культуру старый господский дом. Все там было, что положено: и флаги, и транспаранты, а в торжественных случаях — я следил за этим — там можно было выпить лимонаду, а то и кое-чего покрепче, и даже шампанского; я приглашал куплетистов из столицы, а однажды устроил сеанс научного гипноза.

Но никто об этом и не вспомнит с тех пор, как стал орудовать этот сельский клуб. Там у них и драматический кружок, и хоровое пение, и филателистический, и минералогический, и даже — куда уж дальше! — сельская академия.

С тех пор как я стал читать книги, жена все время пыталась затащить меня в клуб. Ей не нравилось, что я слоняюсь, ломаю себе голову над всякой всячиной и ничего вокруг замечать не желаю. Не хватало мне и в клубе еще плясать под дудку этого Гланте. Может, и думать прикажете под его мудрым руководством?

Вот и вышло так, что и жена все больше и больше становилась чужой мне. Мне казалось, что все случившееся со мною она оценивала слишком поверхностно. Одно то, что она, как и все, была без ума от Гланте, уже раздражало меня. Раз она так запросто командировала меня на курсы, то и говорить с ней, насколько не по душе мне эта командировка, я не стал. Мы жили как два государства, которые только потому не прерывают дипломатических отношений, что у них еще есть некоторые общие интересы; в данном случае это были наши дочери.

Темно-красная луна появилась на небе, и я с тоской подумал о том, что и ее, кляйн-клютцевской луны, я буду лишен, уехав на курсы. Тут из-за угла показалась моя жена. Она была не одна. Они с Гланте постояли немного возле платформы, с которой грузят молоко, потом еще возле пожарного сарая, потом еще и еще.

Я задохнулся и, кажется, даже плюнул. Так, так, моя жена прогуливается по деревне с холостым мужчиной; я был просто обязан рассердиться и ушел в дом, а оттуда, через заднее крыльцо, — в огород.

Я вскопал несколько квадратных метров огорода и, запыхавшись, взглянул на окно кухни, ожидая услышать привычное: «Ужинать!»

Кухонное окно распахнулось, но никто не позвал меня; наоборот, я услыхал доносившийся оттуда густой, как из бочки, мужской голос — Гланте.

Тут уж я заревновал не на шутку и думал уже не о том, что скажут люди, а землю, копая, швырял на все четыре стороны, как будто хотел раскидать по свету весь огород.

Обходительная, аппетитная, смачная женщина — так говорят о моей жене у нас в деревне; впрочем, не только мужчины, но и женщины, а это что-нибудь да значит. Но в тот момент я думал только о мужчинах. Уж они-то не станут скупиться на двусмысленности по ее адресу в мое отсутствие. Как-никак, а она на десять лет моложе меня, и кто знает, сколько недель требуется для того, чтобы из безупречной женщины сделать падшую? Что же мне, семейной жизнью своей рисковать ради свиноводческой премудрости?

Я покопал еще немного, но желчь и голод душили меня. Я отшвырнул лопату и направился к дому. Гланте стоял у распахнутого окна, глядел на меня в упор, делая при этом вид, будто не замечает меня, и басил: «Все это случилось без меня, но думаю, что если бы с Эдди не носились тогда как с писаной торбой, то, похоже, и не пришлось бы обходиться с ним так круто!»

Что вы на это скажете? Расселся в моей собственной кухне да еще и устроил здесь суд надо мной, хозяином! Гнев оглушил меня, я рванулся к заднему крыльцу и вдруг слышу, как мои девчушки щебечут на кухне. Она что, с ума сошла — делать детей свидетелями своего прелюбодеяния? «Как бы там ни было, а мы тебя отправим в школу Культурбунда», — сказал Гланте.

— Не можем же мы уехать оба, — ответила жена.

— Эдди и не думает ехать.

Этот общий любимчик Гланте вел себя так, словно он хозяин у меня в доме, даже и решал уже за меня. Кровь ударила мне в голову. Я вошел в кухню, схватил Гланте, скрипнул зубами и, не говоря ни слова, вытолкал его за дверь.

Гланте не сопротивлялся, и я чувствовал, как дрожит этот трус — и это все, что он мог сделать для своей возлюбленной?

На улице он оглянулся, и я увидел ненавистный золотой зуб. Гланте смеялся. Ну видали ли вы когда-нибудь такого нахала?

Я встряхнулся, как жеребец после колики, и вышел за калитку сада.

Вечер, лес, копошение и шорохи в верхушках деревьев. Вот они передо мной, стволы с их подземными и надземными кронами! В последнее время я частенько вот так прогуливался по лесу. Мне были нужны эти прогулки. Человек сам придумал себе недостаток времени. Мысли становились в лесу легкими, как ветерок, но тогда гнев оттеснил их в самые дальние уголки мозга и, подобно яду, все глубже и глубже внедрялся в меня. Я таращился на старые сосны, натыкался на бидоны, оставленные смологонами: в голове стоял тонкий звон, и жалила, жалила ревность. Великолепно, грандиозно! Я и не заметил, как это все началось у них с Гланте. У некоего ученого-самородка по имени Кинаст, который вознамерился было заново открыть весь мир, выросли рога, а уж односельчане-то, конечно же, давно заметили соответствующие наросты у меня на лбу.

Летучая мышь, что из ранних, налетела вдруг на меня и шарахнулась в сторону, испугавшись, должно быть, моей белой рубашки. Небо и земля слились в какое-то черное месиво, и я, тяжело дыша, продирался через него. Гланте затем, значит, хотел спровадить меня на курсы, чтобы крутить здесь шашни с моей женой! Но для чего ему отправлять на учебу ее, если я останусь? И на этот вопрос нашла ответ моя ревность: он мог навещать ее в школе, он был свободен, а я должен буду торчать дома «по уходу за детьми».

А моя жена? Она будет сидеть в этой школе в окружении, быть может, сотни мужчин, сотни сладкоречивых донжуанов, уж у них-то там и культура, и то и се, и все что угодно!

Почему я просто не запретил жене ходить в эту амурную школу? Было у нас тогда что-то вроде плана женского просвещения: долой плиту, даешь чужих мужчин! Иначе я, чего доброго, снова в рачьем виде угодил бы в районную газету.

Была уже почти ночь, когда я, замерзнув, повернул домой. Я был голоден и бледен как смерть. На кухне я поел как нормальный человек, может, даже чуть больше, но капуста отдавала бочкой.

Явилась жена. «Что случилось?»

Я только оттопырил нижнюю губу. Ни слова в ответ. Спать я не лег, а принялся читать «Крестьянскую газету», не забывая оттопыривать губу; прочел обывательские анекдоты под рубрикой «Уголок юмора», но прочел и несколько специальных статей, а одну из них даже дважды. В конце концов я заснул, устроившись в кресле у телевизора.

За ночь моя нижняя губа отдохнула, но утром она снова была там, где ей положено быть у оскорбленного человека. Даже обычный утренний поцелуй жены не заставил ее изменить своего положения. Этот поцелуй был мне противен даже больше, чем отдающая бочкой кислая капуста.

Обычно мы выходили из дому все вместе: дети в школу, мы на работу. В тот день жена ушла с детьми без меня, а я поднялся на голубятню, насыпал голубям корму на два дня, но открывать голубятню не стал.

После этого я натянул свой серый костюм спортивного покроя, причем обнаружил, что его широкие штанины уже давно вышли из моды. Тогда я решил повязать свой галстук, на котором красовалось жирное пятно, надеясь, что он отвлечет на себя взоры встречных ценителей моды от устаревших штанин. Из тех же соображений я нахлобучил и коричневую шляпу, которая привлекала все взоры зеленой лентой и пестрым пером из утиного хвоста.

Пока я накачивал шины своего «Воробышка», некой помеси велосипеда с мотоциклом, галстук незаметно запутался между спицами, и, когда я выпрямился, «Воробышек» оказался кверху колесами. «Плохое предзнаменование», — подумал я, повесил галстук на забор и еще раз сходил на кухню, чтобы получше запомнить адрес, напечатанный в газете. На краю газеты я написал: «Вернусь, скорее всего, только завтра. С искренним почтением, Эдди».

«Воробышек» тарахтел, светило солнце, как и положено ему светить в это время года, мимо меня проносился мекленбургский пейзаж: пологие холмы, густо-зеленые от всходов поля, деревеньки с крошечными домиками и городки со старинными воротами. Весна и ее проявления оттеснили на задний план тяжелые мысли о домашних делах. На душе становилось все легче и легче.

На большую свиноферму в Ростокском округе поначалу меня пускать не хотели, но я дал понять, что являюсь слушателем курсов, и это сделало дежурного техника более сговорчивым.

Мне пришлось надеть чистый рабочий халат и своей подписью засвидетельствовать, что местность, из которой я прибыл, не поражена эпизоотией. Я с чистой совестью поставил подпись, так как единственным недугом, терзавшим меня, была ревность, но о ней мне необязательно было докладывать.

Дезинфицированных резиновых сапог моего сорок первого размера под рукой не оказалось, но через некоторое время их раздобыли. Гигиена у них там прямо как в райбольнице.

Хлев был сто тридцать пять метров в длину, так что в нем мог бы свободно поместиться дирижабль; он был собран из алюминиевых панелей и сверкал на солнце. Единственное, что мне напоминало здесь свинарники на моей родине, были сами свиньи, но и они вели себя, прямо скажем, не совсем по-свински. Четырежды по сто тридцать пять метров свиней — итого три тысячи голов, но ни одна из них не визжала и не хрюкала. Единственным звуком, раздававшимся в зале, было хлопанье крышек автопоилок, настоящая симфония для тысячи китайских литавр-крышек. «Свиньи либо сыты, либо больны», — подумал я, глядя на все это с реакционной точки зрения свиньи, выкармливаемой обычным способом. Не может быть, чтобы она обходилась без навозной жижи и находила приятность в металлических решетках и сухом порошковом питании.

Вдоль по наблюдательному мостику я прошел все сто тридцать пять метров, осматривая свиней справа и слева от себя и положившись в качестве критерия на старое доброе правило всех свиноводов: у здорова порося хвост колечком завился.

Колечком хвост завивался у всех свиней. Я не скрывал своего удивления. Дежурный техник, человек с лицом стайера, рассмеялся. Ему доставляло удовольствие ошеломлять меня то одним, то другим сюрпризом. Вот он нажал на какую-то кнопку, и из желоба силосного бункера посыпалась питательная смесь из грубой муки и минеральных кормов, автоматически наполняя две кормовые тележки, каждая величиной с железнодорожную вагонетку. Нажата еще одна кнопка — и тележки пришли в движение, точными порциями распределяя корм по кормушкам в зарешеченных стойлах. Кругом одни кнопки. Я бы не удивился, если бы после очередного нажатия кнопки весь этот свинарник-дирижабль вдруг по воздуху перенесся в соседнюю деревню.

С металлического наблюдательного мостика, как с капитанского мостика линкора, мы спустились в море свиней. Потом дежурный попросил меня по толщине жирового слоя у какой-нибудь свиньи на ощупь определить, сколько времени ей еще остается до конца откормочного периода. Пощупав, я определил четыре недели. Дежурный включил какой-то ультразвуковой прибор, и у него вышло две недели: каждый день сверх этого срока был бы пустой тратой кормов.

— И где же ты научился всему этому, на курсах? — спросил я.

— Этому-то научился, а вот другому — нет, — с досадой отвечал дежурный, указывая на огромный зал, переполненный чудесами электрификации и механизации.

Голова у меня кружилась, а в ушах раздавался хруст, будто в мозгу у меня кто-то давил яичную скорлупу. Быть может, это хрустели от голода мои мозговые клетки, потому что с утра я еще ничего в рот не брал. Но самое замечательное заключалось в том, что теперь, после того как я повидал эту чудо-ферму, я почувствовал превосходство над Гланте.

На обратном пути я думал все время об одном: вот цыпленок, готовый вылупиться из яйца, скорчившийся от страха. Он боится, что умрет, как только рассыплется его яйцо, его тесный домик. С тоской озирается он вокруг, а в это время острый, как кремень, нарост в верхней части его клюва царапает и царапает изнутри яичную скорлупу, пока она не лопается. Свершилось чудо, стены малого дома рухнули, и будущий петушок оказывается перед лицом большого мира, который вовсе не так страшен, как он виделся цыпленку в его смутных предчувствиях.

Я успел позабыть, что в дорогу меня погнала ревность, и моя поездка казалась мне вполне естественной. Разве не сам я, прочитав статью в газете, решил съездить именно в этот кооператив под Ростоком?

Пошел дождь, и мой выходной костюм промок насквозь. Чем ближе я подъезжал к дому, тем отчетливее представлял себе, что меня там ждет: снова встреча с Гланте, которого я вышвырнул из своего дома.

Опять подняла голову ревность, придав моим мыслям оттенок язвительный: а что, если дать Гланте построить тот устаревший свинарник, который он запланировал? Пусть он покажет себя! Именно это и может стать его большой ошибкой, которой ты так ждешь. Крах Гланте по той же причине, что и твой: потому что он потерял из виду перспективу!

Я озяб и стучал зубами. Ужасно хотелось выпить, но я не останавливался — а вдруг Гланте опять торчит у моей жены?»

Мы снова переместились в прихожую, так и не обнаружив короткого замыкания. Кинаст был возбужден, и когда он снимал под потолком крышки с коробок, в которых соединялась проводка из разных помещений, руки его дрожали. Меня же больше интересовало продолжение его истории.

«Да что тут еще рассказывать? Вернувшись, я неделю провалялся в постели с температурой. Жена выходила меня ласковым словом да липовым чаем.

В своих горячечных снах я видел Гланте, как он приближался к моей жене, не замечая разверзшейся перед ним бездны. «Давай, давай, шагай, — думал я, — через эту пропасть у тебя еще не припасено лестницы, но ты поймешь это, когда рухнешь вниз!»

А жене я твердил в горячке: «Тебе вовсе не обязательно кончать какую-то школу, чтобы выйти за Гланте. Он далеко не так умен, как ты думаешь».

Она ничего не отвечала.

Болезнь сродни превращению, какие-то изменения происходят в нас. То ли они происходят вследствие болезни, то ли сама болезнь является их следствием — сказать не берусь.

Оправившись, я снова обрел то просветленное состояние, в котором пребывал до того, как Гланте атаковал меня со своими курсами. Я отчетливо сознавал, что мог и умереть от этой болезни, а потому был полон благодарности жизни, стал мягче и сговорчивей. Долго ли продлился бы мой триумф, да и кому польза от того, что Гланте слетит, как когда-то слетел и я?

Нетвердой походкой я отправился к Гланте. Я решил поговорить с ним не на правлении, а вечером у него дома, в комнате, которую он снимал.

Гланте сидел за столом и что-то писал в школьной тетради. Когда я подошел поближе, он вдруг расплылся, приняв размеры, несвойственные ему в жизни. Возможно, меня все еще лихорадило, или, может быть, после болезни я видел яснее, чем раньше? Очень может быть, что человек вовсе не кончается там, где проходит граница его тела, — так думал я.

Гланте вскочил и пододвинул мне стул. Заметил ли он, в каком я был состоянии?

— Я хочу предостеречь тебя, — сказал я.

Он посмотрел на меня с удивлением. Вырвав у него карандаш и яростно водя им по листу школьной тетради, я попытался доказать Гланте, что свинарник, который он вознамерился построить, давно устарел.

Он слушал меня внимательно и без улыбки. «Ну, а что до моей жены, — добавил я, — то тебе незачем посылать ее в школу, если вы хотите оформить ваши отношения».

Но и после таких слов я не увидел золотого зуба Гланте, хотя, даже если бы я его и увидел, думаю, это оставило бы меня равнодушным».

Кинаст нашел наконец то, что искал несколько часов.

— Вот, погляди, каким удивительным образом может возникнуть короткое замыкание, — сказал он, указывая отверткой на паутину, связывавшую два оголенных конца проводки. Он осторожно снял паутину отверткой, затем попросил у меня щеточку и вычистил коробку.

Бог с ним, с этим коротким замыканием, я потерял к нему всякий интерес! Я все еще так и не узнал, пошел Кинаст на курсы или нет.

«На курсы? Как раз на них я сейчас и нахожусь. Через три дня после моего визита к Гланте на заседании правления снова обсуждали проект свинарника и решили послать в тот кооператив под Ростоком делегацию, в которую включили и меня.

Вот так и вышло, что я снова оказался в правлении, хотя меня и не выбирали, и я настоял на том, чтобы меня послали учиться на электромонтера. По ускоренной программе. Сегодня у меня что-то вроде предварительного экзамена: меня впервые отправили по вызову одного. Теперь ты понимаешь, что мне было бы очень неудобно, если бы я не отыскал этого короткого замыкания».

— А что твоя жена?

— Моя жена? Отлично!

Кинаст спустился со стремянки и собрал инструменты; он торжествовал победу над коротким замыканием. «И кто бы мог подумать, что какая-то там паутина… — Он выпрямился и улыбнулся. — Но, платя за мои речи, не думай, что я собираюсь всю жизнь провести в хлеву в должности свиновода с электротехническим уклоном! Разве человек обречен веки вечные думать только о том, как бы ему вырастить, отправить на бойню и слопать побольше свиней, чтобы свести концы с концами?»

Забавный субъект, подумалось мне.

Он надел свою фуражку. Скрылась по-зимнему белая плешь. Лицо его сияло. Мне показалось, что в тот момент он вправе был чувствовать превосходство над Гланте, который, судя по всему, построив большой свинарник, достигнет предела своих мечтаний. Но что я знал о возможностях реального Гланте? Ведь он был известен мне только таким, каким вывел его в своем рассказе Кинаст.