Кино взгляд Эфраима Севелына «Одесские рассказы» Исаака Бабеля Издательский дом «Кристалл» Санкт-Петербург 2002

Эфраим Севела

Одесса — мама

1. Экстерьер.

Одесская гавань.

(День)

Острый нос белоснежного океанского лайнера, как нож масло, режет теплые голубоватые воды Черного моря. Сотни туристов на всех палубах сгрудились у борта, гудя на всех языках мира и щелкая камерами в сторону приближающегося берега.

Голос по радио. Дамы и господа! Мы подходим к жемчужине Черного моря — красавице Одессе! Одесса — крупнейший порт и индустриальный центр Украины. В этом городе сконцентрированы десятки научно-исследовательских институтов, университет. Одесса знаменита своей оперой — второй после Миланского театра «Ласкала».

Океанский лайнер стоит у причала, и туристы шумным потоком стекают по трапам. Первые уже поднимаются в город по ступеням знаменитой одесской лестницы, воспетой в фильме «Броненосец „Потемкин“.

Еврей, старый как мир, последний из той самой породы несгибаемых временем гигантов, каких еще можно встретить только в Одессе, с нечесаной густой бородой и такой же шевелюрой, со следами татуировок на некогда могучих руках, прокладывает себе путь среди иностранных туристов.

Старый еврей. Традиции-традиции… Слушайте вашего гида и вернетесь из Одессы такими же, какими и прибыли сюда — с пустыми головами и вдобавок с опустевшими кошельками. Тогда спрашивается, зачем было ехать так далеко и тратить вашу драгоценную конвертируемую валюту.

Если мне не изменяют мои старые глаза, здесь кругом почти одни евреи, а у каждого уважаемого еврея, из какой бы части земли он ни приехал, обязательно имеется бабушка или прадедушка родом из Одессы. Так что мы, нравится нам это или не нравится, выходит — земляки. И я очень рад вас видеть и приветствовать на древней земле Одессы, давшей миру много уважаемых и солидных людей. То, что я вам расскажу про Одессу, уникально и из первых рук и ни в какой туристической брошюре вы этого не найдете.

В мое время Одесса была мамой и все мы, ее дети, называли этот город Одессой-мамой. Вы спросите, почему? И я вам отвечу. Одесса славилась такими ворами, такими бандитами, каких свет не видывал и больше, я думаю, не увидит. Народ измельчал. Одесса была столицей воровского мира всей Российской империи — по этой причине ее ласково называли мамой.

Дети этой матери были сильными, ловкими и мудрыми мужчинами и выделялись среди своих коллег в других частях мира одним бесценным даром — они любили и ценили шутку, шутку соленую, как воды Черного моря и совсем не любили крови. Они проливали кровь только в крайнем случае, когда тот, с кем их сводила воровская судьба, не имел никакого чувства юмора и поэтому терял всякое право дышать тем же воздухом, каким пользуются нормальные остроумные люди.

Поэтому к черту вашего начитанного гида, закройте ваши глаза и слушайте сюда — я уведу вас в город-сказку, какого уже нет на земле, но который я еще помню, в Одессу-маму.

2. Экстерьер.

Небольшой причал.

(День)

Небольшой и старенький пароход, с большой, извергающей клубы дыма, трубой, приткнулся ржавьм бортом к каменной стенке причала. По трапу хлынули пассажиры с котомками и плетеными корзинами, а также дамы под кружевными зонтиками и мужчины в шляпах-канотье. Старый капитан с прокуренными усами хрипит в жестяной рупор.

Капитан. Дамы и господа! Предупреждаю! Мы прибыли в Одессу! Пожалуйста!.. Берегите карманы!

3. Экстерьер.

Гавань старой Одессы.

(День)

Сам город раскинулся высоко над береговыми обрывами и над гаванью, полной грязных пыхтящих буксиров, ржавых барж, «дубков» под латанными парусами, до краев заваленных грудами полосатых херсонских арбузов.

Город кокетливо белеет над морем, цветущими акациями, множеством различных памятников на гранитных постаментах от основателя порта Дерибаса, чьим именем названа главная улица, сияющая зеркальными витринами богатых магазинов и бесчисленных кафе, до великого русского поэта Александра Пушкина, сосланного за вольнодумство из Петербурга. Город одним из первых в России сменил газовое освещение улиц на электрическое и пустил вместо конного электрический трамвай от шумного центра до дремлющих в садах станций Фонтанов.

По каменным, как в Париже, мостовым, бесшумно катят конные экипажи на резиновых колесах-дутиках, и кони всхрапывают, когда их обгоняют первые в городе автомобили. Военный духовой оркестр играет вальсы в саду Общества трезвости и по тенистым аллеям прогуливают собачек разодетые по последней моде дамы и барышни, сопровождаемые городскими щеголями, в узких, в обтяжку, брюках по последней парижской моде.

4. Экстерьер.

Городской базар.

(День)

В стороне от парков с гуляющей публикой, заглушив дальние звуки вальсов разноголосо шумит Одесский базар. Раздражая ноздри, пышет острыми специями, вызывая слюни, тревожит покупателей прыгающими на раскаленных сковородах в шипящем подсолнечном масле дарами моря — кефалью, скумбрией, бычками, фомко и визгливо предлагают свой товар знаменитые одесские торговки — еврейки и украинки, различимые по цвету волос и глаз: жгуче-черных и соломенно-русых, но единые в одном качестве — непомерных размеров людьми.

Молодая гибкая цыганка с белой пушистой собачкой на поводке меланхолично прогуливается по базару. Собачка то начинает танцевать, поднявшись на задние лапы, то поспешно догоняет хозяйку, виляя хвостом-колечком. Цыганка смугла и красива диковатой красотой. Пышные волосы стянуты красной лентой и спадают вниз, прикрывая гитару, с таким же бантом на грифе, висящую у цыганки за спиной.

Она гуляет вдоль деревянных столов, уставленных глиняными кувшинами со сметаной и жирными горками творога и брынзы. Она пробует сметану из одного кувшина, потом из другого, третьего. Набирает сметану деревянной ложкой, выливает себе на ладонь и слизывает языком. Затем протягивает ладонь собачке. Переходя к следующему кувшину, вежливо объясняет хозяйке.

Цыганка. Я дико извиняюсь. Моя собачка не станет это есть. Она ужасно разборчива.

Торговка (сразу переходя на крик). Собака разборчива! А все сожрала! Плати! За пробу!

Проходивший мимо мужчина, в чиновничьем мундире и в пенсне, переглянулся со своей дамой под кружевным зонтиком.

Чиновник. Мне тоже хотелось бы знать: кто заплатит этой честной женщине за убыток?

Цыганка повернулась к нему сахарно-белой улыбкой в обрамлении пунцовых губ.

Цыганка. К чему волноваться, ваше превосходительство?

Ее рука незаметным движением извлекла из его кармана кожаный кошелек.

Цыганка. Вы! Вы заплатите! Не оставите красавицу в беде.

Чиновник (вспыхнув). Это что же делается в нашей империи? Грязная цыганка нагло оскорбляет официальное лицо и на нее нет управы! Ни одного полицейского не вижу!

Его дама подхватывает его под руку и увлекает прочь.

Торговка. От нахалка! Такого господина обидела! Теперь он полицию приведет, и нам придется откупаться. А нам это нужно? Я спрашиваю!

Цыганка (кротко). Сколько я вам всем должна за сметану, которую моя собачка брезгливо отвергла?

Первая торговка. Мне две копейки!

Вторая торговка. Мне три копейки!

Третья торговка. Меньше пяти не возьму!

Цыганка, невинно улыбаясь, протянула женщинам кожаный кошелек.

Цыганка. Берите, бабоньки, не считала, но здесь хватит за все.

Она уронила кошелек на прилавок, и все три бабы ринулись к кошельку, отталкивая одна другую, пока кувшины не попадали с прилавка, залив сухую землю подтеками сметаны.

На террасе кафе, окруженного гвалтом базара, сидят в тени больших зонтов за традиционным кофе люди, которых в Одессе называют «пикейными жилетами» за то, что они, как в униформу, были всегда облачены в подобные жилеты, и их седые, а чаще, лысые головы были покрыты соломенными плоскими шляпами-канотье. Это были мелкие маклеры, промышлявшие чем угодно, чтобы как-то прокормить свои большие еврейские семьи. Чаще всего это неудачники, «люди воздуха», но вели они себя важно, с нелепым достоинством, и единственное, чем они обладали, не притворяясь, было чувство юмора, больше горького, чем веселого.

Первый маклер. Я интересуюсь в сахаре. Я бы взял вагон сахару.

Второй маклер. Именно сейчас у меня нет ни фунта сахару.

Первый маклер. А что вы имеете? Именно сейчас?

Второй маклер. Именно сейчас? Сахарный диабет.

Первый маклер. И почем вагон диабета?

А цыганка с белой собачкой метет пыль своей длинной юбкой в другом конце базара. Она остановилась возле слепого старика в черных очках. Он позвякивает медной мелочью в железной банке и поет, вернее, пытается петь своим надтреснутым, еле слышным голосом. Толпа обтекает его с полным безразличием, и ни одного гроша не упало в его банку с тех самых пор, как подошла цыганка.

Цыганка. Это не дело, слепой. С таким пением протянешь ноги с голоду.

Она сняла со спины гитару, пробежала пальцами по струнам. Собачка как по команде встала перед ней на задние лапы, а передними замахала, словно приглашая порадовать слушателей и показать, как надо петь. Она еще не пела, а только перебирала струны, а народ уже стал задерживаться в этом месте и скоро образовал толпу вокруг цыганки и ее белой собачки, жалкого слепца с мелочью в железной банке.

И тогда она запела удивительно приятным, глубоким, знойно-медовым голосом.

Цыганка.

Толпа слушает во все уши, разинув рты от удивления.

Названивая своей жестянкой, слепой спешит обойти слушателей и собирает богатую жатву. Монеты так и звенят, ударяясь о дно жестянки. От возбуждения успехом он даже снял черные очки — атрибут его профессии, обнаружив открытые и зрячие глаза.

Цыганка.

Немолодая полная дама оценивающе смерила цыганку через лорнет, на золотой цепочке свисающий с дряблой шеи, и шепнула господину в чесучовом костюме и панаме.

Дама. Что за голос, Жан! Чистое бельканто. Ее бы хорошенько отмыть, и я бы не удивилась, услышав ее в нашей опере. Не правда ли, Жан?

Придавив гудящие струны гитары ладонью, цыганка оборвала звук.

Цыганка. А тебя, старая дура, отмоют перед погребением, и от этого ничего не изменится. Верно я говорю, старый козел?

Господин в чесучовом костюме затряс козлиной бородкой.

Господин. Полиция! Полиция! А где эта цыганка? Куда она делась? Задержите ее!

Дама раздраженно дернула его за рукав.

Дама. Идиот! Лучше скажи мне, где мой лорнет? И золотая цепочка? Она только что висела у меня на шее.

Шум и гомон базара прорезал заливистый полицейский свисток.

А цыганка насмешливо наблюдает за переполохом на безопасном расстоянии, приставив к глазам лорнет на золотой цепочке.

Цыганка (собачке). Тебе не кажется, Белочка, что здесь слишком шумно? А? Это не для наших нервов. Не думаешь ли, мое солнышко, что теперь самое время нам неспеша прогуляться в гавань. У меня есть предчувствие, что нас там ждут.

5. Экстерьер.

Одесский порт.

(День)

Множество судов под самыми неимоверными флагами сбились у причалов одесского порта. А еще столько маячат на рейде, нетерпеливо дожидаясь, когда и для них освободится место под разгрузку.

Длинные вереницы голых по пояс грузчиков, с тяжелыми мешками и бочками на мокрых от пота плечах, протянулись по шатким сходням от кораблей до бесконечных складов на берегу.

Грязная зеленая вода, покрытая яичной скорлупой, арбузными корками и еще Бог знает чем, смачно плещет о каменную, скользкую от водорослей, стенку причала. Чуть дальше от воды, в тени складских стен, отдыхают ломовые извозчики — знаменитые одесские биндюжники, огромными мускулистыми телами смахивающие на цирковых борцов. И притом, в тяжелом весе. Их конные площадки сбились в кучу в стороне, дожидаясь, хрустя овсом и сеном, когда они понадобятся хозяевам.

А хозяева беспечно спят на горячей пыльной земле, сдвинув картузы на глаза, и храпят пушечными взрывами из волосатых ноздрей, насмерть вспугивая зеленых портовых мух, по дурости присевших отдохнуть на липких от пота толстомясых кирпичных лицах.

Их толстые, как чугунные тумбы швартовых кнехтов, ноги раскинуты привольно, выставив морю двойные подошвы яловых сапог. Эти подошвы, нацеленные на корабли и на назойливых чаек, так обширны, что на них поместилось множество букв, выведенных мелом:

МЕНЬШЕ, ЧЕМ ЗА РУБЛЬ, ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ!

И следует понимать это так, что меньше, чем за рубль никто из этого уважающего себя племени не только не вступит в разговор, но даже не пошевелится.

Маленький верткий еврей в белом костюме и галстуке-бабочке тычет тросточкой в эти неимоверные подошвы спящих биндюжников, диву даваясь таким разбойничьим ценам. Его проваленный беззубый рот изрыгает шипение.

Начальник таможни. Кошмар! Абсолютный нонсенс! Грабеж средь бела дня! Скоро вы не найдете во всей Одессе даже одного честного человека!

Биндюжникам его шипение, как жужжание одинокой заблудшей мухи, абсолютно до лампочки. В ответ лишь гуще взревел храп, и, вспугнутые с кирпичных лиц, мухи закружили вокруг соломенного канотье Цудечкеса.

Только один биндюжник зачмокал толстыми губами и уставил на него полуоткрытый сонный глаз с бахромой поросячьих ресниц.

Биндюжник. Рви когти отсюдова, Цудечкес. Дай рабочему люду перевести дыхание.

Цудечкес от таких наглых слов сдвинул концом тросточки шляпу-канотье на самый затылок.

Начальник таможни. Кто, спрашивается, люди? Вы —люди? За такую цену я бы сам с радостью разгрузил целый пароход. Слушайте! Разве вы не евреи? Поимейте совесть. Послушайте умного человека. Английский пароход «Галифакс» стал под разгрузку на пятом причале.

И он тросточкой показал, где пятый причал и где, рыжий от ржавчины, колышется «Галифакс», и многозначительно добавил.

Начальник таможни. Ко-ло-ни-аль-ные товары!

Биндюжник. Контрабанда?

Кипя от возмущения, Цудечкес собрал все свое лицо в узелок из морщин.

Начальник таможни. Боже упаси! Все чисто, как слеза младенца. Короче, ближе к делу. Только антр ну… но между нами. Вам предлагает интересное дело мосье Бенцион Крик! Собственной персоной.

Один из храпунов тяжко вскочил на ноги.

Храпун. Беня? Король? Что ж ты не сказал сразу?

Биндюжники на земле зашевелились и скоро стояли на своих ногах, с уважением обступив посланца Бени Крика. Их сонные мятые рожи вдруг прояснились. Они устремили глаза в одном направлении.

У самого края причальной стенки, красиво рисуясь на фоне корабельных снастей и парящих чаек, легкой танцующей походкой плыла юная цыганка с гитарой за спиной и белой собачкой на поводке. Босоногая, она выступала горделиво, совсем как барышня. Биндюжники уставились на нее, молча любуясь, пока один с восторгом не вымолвил.

Биндюжник. Ну кто поверит, что у этой воровки еврейская мама из приличной семьи?

Другой биндюжник. Если в гавани объявилась Сонька Золотая Ручка, значит, Король затеял большой налет.

Цудечкес (горделиво). Вы совсем недалеки от истины, мосье.

Биндюжники дружно и уважительно поздоровались с Соней.

Биндюжники. Доброго здоровья, мадемуазель!

6. Экстерьер.

Верхняя палуба «Галифакса».

(День)

Голос. Приготовиться к встрече таможни!

Капитан «Галифакса», кряжистый мужик с рыжей шевелюрой и бакенбардами, отнял ото рта рупор, вопросительно смотрит, свесившись с перил, на неловко взбирающегося по трапу на мостик, маленького человечка.

Цудечкес приподнял с лысой головы свое канотье в знак приветствия.

Начальник таможни. Все в полном ажуре! Как мы условились!

Капитан(на радостях прижав его к груди). Я не сомневался, что вы человек слова.

Цудечкес слегка отстранился из его могучих объятий, расправил помятые плечи и доверительно и фамильярно двумя пальцами извлек из нагрудного кармана куртки дорогую сигару, привычно откусил кончик и, поискав глазами, куда его выплюнуть, и не найдя, куда, ловко сплюнул далеко за борт. Капитан дружески поднес ему горящую спичку и Цудечкес задымил и тут же с непривычки зашелся кашлем, не забыв, однако, как человек воспитанный, ладошкой отогнать дым.

Начальник таможни. Начальнику таможни заплачено. Досмотр груза будет сделан только для проформы. Так сказать, для блезиру… Но это, как говорят французы, останется антр ну… Но между нами! А теперь разрешите, сэр, предварительно получив с вас аванс, пожелать вам всех благ на гостеприимной земле Одессы!

Три сверкающих экипажа подкатили прямо к борту «Галифакса», высадив отряд таможенных чиновников, по своим комплекциям и рожам меньше всего похожих на служащих таможни.

Высокий подтянутый молодой человек, облаченный в мундир таможенного офицера и форменную фуражку с кокардой, легко соскочил с подножки первого экипажа, потянулся, разминая мышцы, вынул торчавший из нагрудного кармана уголком носовой платок и тщательно вытер руки.

Таможенники оценивающе осматривают борта и надстройки парохода.

Шаткий трап с веревочными поручнями, спущенный косо вдоль ржавого борта «Галифакса», не достает до причала. Между бортом и причалом зазор метра в два, и там плещет грязная вода.

Два английских матроса на нижней площадке трапа безуспешно тянут изо всех сил канаты, закрепленные на причале за чугунные тумбы кнехтов, чтоб хоть немного уменьшить зазор.

Бравая команда таможенников во главе со своим начальником остановилась у самого края, обдумывая, как преодолеть препятствие.

Сверху, свесившись с палубы, английский капитан жестами извиняется за непредвиденную задержку.

Начальник таможни прищурился на него и дернул правым усом. Стоящий справа огромный детина с кудлатой головой поставил обе ноги так, чтоб ступни цеплялись за чугунные кнехты, вытянул вперед руки, как для прыжка в воду, рухнул вперед и обеими руками ухватился за край нижней площадки трапа, оттянув весь трап от ржавого борта парохода.

Он лежит над водой, ногами зацепившись за кнехты, руками за трап, и по его спине и ногам начальник таможни, балансируя, прошел, как по висячему мостику. Прежде, чем ступить на трап, он старательно вытер подошвы ботинок, как о коврик, о патлатые кудри человека-моста.

Английский капитан в полном потрясении уставился на Цудечкеса, а тот изображает не меньшее удивление.

Начальник таможни. Разрази меня гром, сэр! Они поменяли начальника таможни. В этом случае я абсолютно бессилен.

Чиновники таможенной службы уже все на борту. Гигантских размеров жандарм, с такой же разбойничьей рожей, как и у таможенников, поднялся на борт, сопя и отдуваясь, путаясь в ножнах висящей на боку сабли, принес на вытянутых руках граммофон с сияющим медным раструбом, поставил на палубу и вытянулся по стойке «смирно», прижав к бокам могучие кулаки в белых нитяных перчатках.

Начальник таможни. Господа! Добро пожаловать в южные ворота Российской империи — красавицу Одессу!

Капитан. Добро пожаловать на борт нашего судна, которое, даже в ваших водах, остается частью суверенной территории Британской империи.

Начальник таможни. Боже сохрани! Российская таможня ни в чем не нарушит ваш суверенитет, а мои мальчики отнесутся с максимальным тактом к вашей команде — подданным Британской короны. А сейчас, с вашего позволения и с Божьей помощью, мы приступим к выполнению нашего служебного долга — к таможенной проверке груза в трюмах парохода «Галифакс».

Капитан. Извините, пожалуйста. Один вопрос. В нашем последнем рейсе в Одессу нас досматривала совсем другая таможня. Я отлично помню того начальника. Он никак не похож на вас.

Начальник таможни. Прошлую ночь, к примеру, я провел с совсем другой женщиной, чем в позапрошлую. Извините за интимные подробности. Все, дорогой мой, течет, все меняется, . — сказал однажды один великий человек, чье славное имя я за служебной занятостью сейчас не припомню.

Капитан кивнул матросу, принесшему на под— носе два бокала с вином, взял один и торжественно вручил начальнику таможни.

Капитан (с подозрением). Вы — левша? А тот начальник, я точно помню, держал бокал правой рукой.

Начальник таможни(с обезоруживающей улыбкой). Вы верно заметили. Я пью левой рукой, потому что правой я стреляю.

Капитан (демонстрируя гостю свой кулачище). К вашему сведению, я лично бью только дважды. Первый раз по голове, второй раз по гвоздю, загоняя его в крышку фоба.

Начальник таможни. Что ж, отлично. Обмен официальными любезностями я полагаю завершенным. А посему, с Божьей помощью, приступим к делу.

Он меланхолично вынул из нагрудного кармана носовой платок, расправил его, встряхнув, и поднес к своему аристократическому, с горбинкой, носу, при этом издав носом звук, по силе не уступившей сирене с соседнего парохода, и голосом, привычным отдавать команды, обратился к своим подчиненным.

Начальник таможни. Команду на берег не отпускать! Приступаем к досмотру груза и конфискации контрабанды!

Служащие таможни тяжело затопали к трюмам.

На палубе остался лишь начальник таможни, жандарм с граммофоном и команда «Галифакса» во главе со своим, спустившим пар, капитаном. Жандарм аккуратно поставил на граммофон черный диск пластинки, завертел рукояткой до упора, опустил на диск мембрану с иглой, и тогда из сияющей трубы захрипел Российский императорский гимн «Боже, царя храни». Жандарм разогнул свое тучное тело и почтительно взял под козырек.

Британские матросы во главе с капитаном вытянулись в линейку и замерли, выпятив крутые груди.

Начальник таможни поднес два пальца к околышу фуражки. Цудечкес, укрывшись за спиной капитана, приподнялся на цыпочках и, закатывая глаза, нашептывает ему на ухо.

Начальник таможни. Меня хватит кондрашка! Мое сердце вот-вот разорвется на куски! Ума не приложу, как исправить положение! Вчера я заплатил Александру Ивановичу. Честь по чести! А сегодня, вернее всего, его уволили! Бедный Александр Иванович!

7. Экстерьер.

Контора таможни.

(День)

Под гербом Российской империи с двуглавым орлом вывеска:

ТАМОЖЕННАЯ СЛУЖБА ОДЕССКОГО ПОРТА

Кружевные занавески колышутся в распахнутых окнах с горшочками цветущей герани на подоконниках. Откуда-то изнутри доносятся переборы гитары.

8. Интерьер.

Внутренний дворик таможни.

(День)

Во дворике, благоухающем яркими розами на клумбах, Сонька Золотая ручка под звон гитары очаровывает начальника таможни.

Он сидит в расстегнутом мундире с салфеткой на шее у самовара и сладостно потягивает чай с блюдечка, томно прикрыв глаза под звуки цыганского романса. Белая собачка Соньки, встав на задние лапки, танцует для начальника таможни. Иногда в романс врываются гудки пароходов.

Молодой чиновник прошел между клумбами, смерив Соньку неодобрительным взглядом, и почтительно склонился к лысине начальника, совершенно расплывшемся в истоме.

Чиновник. Время отправляться на британский пароход «Галифакс».

Приоткрыв глаза, начальник недовольно взглянул на своего подчиненного и слабым от неги голосом простонал.

Начальник. У нас достаточно времени, дорогой мой. Боже! Как она поет! Я изнемогаю! Ах, уж эти цыганки! Садитесь, мой дорогой. Вместе насладимся. Такое не каждый день услышишь.

9. Экстерьер.

Причал. У борта «Галифакса».

(День)

Хриплые граммофонные звуки Российского гимна все еще доносятся с верхней палубы «Галифакса».

Конные площадки вытянулись вдоль ржавого борта английского парохода, и биндюжники, под строгим наблюдением таких же дюжих служителей таможни, спешат вверх и вниз по сходням, таская на плечах и складывая штабелями на конные площадки ящики и мешки с конфискованной контрабандой.

С замирающим подвывом гимн «Боже, царя храни» пришел к концу на хриплом граммофоне.

И как только он умолк, британские матросы, до того замершие по стойке «смирно», ожили, зашевелились, а капитан, которого чуть не хватил удар при виде биндюжников, опорожняющих трюмы «Галифакса», опустил руку, отдававшую честь русскому гимну, и, разъяренный, ринулся было к начальнику таможни, меланхолично глядевшему мимо него в морские дали.

И как раз в этот момент граммофон снова захрипел. На сей раз британский гимн «Правь, Британия, морями». Матросы снова замерли в строю. Английский капитан поспешно отступил к ним, и его рука отчаянным жестом взяла под козырек.

Разгрузка трюмов «Галифакса» биндюжниками продолжалась с новой силой.

Цудечкес, как человек штатский, не соблюдая этикета, проковылял по палубе к начальнику таможни и фамильярно взял его за локоть.

Начальник таможни. Король! Я приношу свои поздравления. Полный успех! Вся Одесса умрет от зависти! И антр ну, но между нами, этот мундир смотрится на вас намного лучше, чем на начальнике таможни Александре Ивановиче.

10. Экстерьер.

Роскошнейшая улица в центре Одессы.

(Вечер)

Самый модный магазин сияет зеркальными окнами витрин с рекламой «Последний крик парижской моды».

Манекены с безжизненными улыбками на алых губах застыли в самых невероятно элегантных позах за зеркальным стеклом: господа с закрученными вверх усами, с завитыми кудрявыми бакенбардами в вечерних костюмах и в черных шелковых цилиндрах, другие — в клетчатых спортивных, третьи — в чрезвычайно смелых одеждах парижских денди… и дамы, дамы, дамы… черные и белые кружева, шелка, мадаполам, шикарные бюсты и не менее роскошные зады. И каждая кокетливо держит в отставленной ручке яркий многоцветный зонтик или лорнет.

Золото, серебро, хрусталь. Концентрация богатства и роскоши, с которыми может соперничать только нарядная публика, прогуливающаяся вдоль витрин по самой богатой улице Одессы и разодетая не хуже манекенов за зеркальным стеклом, словно их отражение.

Рыжие полицейские, как каменные статуи, ревностно и грозно оберегают мир и покой этой улицы шикарных витрин, чтоб, упаси Бог, никто чужой не сунулся с кувшинным рылом в калашный ряд.

Внезапно смятение охватило гуляющую публику, дамы брезгливо наморщили свои носики, возмутились вслух исключительно на французском языке, мужчины уронили монокли. Полицейские дружно грянули в свистки.

Странная процессия появилась у зеркальных витрин с рекламой «Последний писк парижской моды», как ветром сметая прогуливающуюся благородную публику с тротуара: толпа уродливых старых оборванцев — — городских нищих обоего полу. Процессию обитателей городской богадельни возглавлял старый Арье-Лейб. Живописные обноски не покрывают все его нечистое тело. За ним ковыляет Доба-Лея, старуха с мужскими усами на дряблом, в морщинах, лице, толкая перед собой на тачке парализованного Шимон-Волфа с раздутой головой, на макушке которой каким-то чудом держится бархатная ермолка. Сзади нее прыгает на костылях базарный попрошайка Меер, волоча скрученные конвульсией нечистые босые ноги. Устрашающее сборище всех возможных уродств и болезней — эпилептиков, безруких, слепых — нагнало ужас на всю улицу. Полицейские в своих белых мундирах брезгливо и зловеще сжимают круг оцепления. И кто знает, чем бы это кончилось, если бы перед полицейским приставом неизвестно откуда не возник Цудечкес и вежливо приподнял свою соломенную шляпу-канотье.

Начальник таможни. Прошу прощения, господин пристав. Антр ну, но между нами. Эти несчастные создания — из богадельни имени Изабеллы Кауфман. Заезжий негоциант из Коста-Рики, посетив на днях богадельню с благотворительной целью, даровал известную сумму денег, чтобы этих несчастных приодеть с ног до головы, как подобает подданным Российской империи.

Еще слушая это, пристав взмахнул рукой в белой перчатке, приказывая своим подчиненным остановиться.

Один за другим, вереница нищих, следуя за Арье-Лейбом, исчезала за зеркальными створками дверей фешенебельного магазина мод, испуганно проскакивая между двумя каменными львами у входа, оскалившими на них свои страшные пасти.

11. Интерьер.

Помещение магазина.

(Вечер)

На хрустальных люстрах и бра вспыхнул электрический свет, озарив роскошное убранство магазина, красавцев-манекенов в невиданных одеяниях, и среди них, как язвы на здоровом цветущем теле, жалкие и грязные фигуры нищих, как вши расползшихся по этой выставке богатства и роскоши.

В окружении почтительных приказчиков восседает в бархатном кресле не кто иной, как Беня Крик собственной персоной. В пурпурного цвета жилете и клетчатых черно-белых штанах в обтяжку, в остроносых лакированных штиблетах из комбинации белой и черной кожи и в пурпурных носках в масть его жилету. И это одеяние ему идет не меньше, чем мундир начальника таможни.

В двух отставленных пальцах его правой руки, небрежно свешенной с кресла, дымит дорогая сигара, осыпаясь пеплом на персидский ковер на полу, а ароматный дым кольцами окутывает лоснящееся от волнения лицо хозяина магазина Соловейчика, почтительно склонившегося к необычному многообещающему визитеру.

Беня. Одень их всех в пух и прах… в соответствии с последней модой.

Чистая публика в шоке кинулась к выходу. Несколько дам на месте лишились сознания, рухнув в руки к своим мужьям.

А нищие, ошалев от вседозволенности, рассыпались по всем отделам магазина, замелькали у стендов и за прилавками, среди мехов и кружев. С воплями хватают все, что попадет под руки, рвут друг у друга приглянувшиеся жакеты и платья, тут же, на виду у всех, натягивают на свои немытые тела, и при этом не забывают жеманно корчить рожи в бессчетных зеркалах. Доба-Лея, толстая и коротконогая, с треском натянула на себя нечто кружевное и теперь перед зеркалом примеряет к усатой голове широкополую шляпу с муаровой лентой. А Арье-Лейб влез во фрак, фалды которого елозят по полу, и водрузил на курчавую седую голову черный шелковый цилиндр, с беззубой улыбкой любуясь новым обличьем в зеркале. Два вышколенных приказчика с серьезнейшим видом обряжают так и не вынутого из тачки парализованного Шимон-Волфа, проталкивая его скрюченные ноги в модные полосатые штаны, а горбатую вздутую грудь втискивая в крахмальную белую манишку, а он при этом тычет пальцем в другие предметы туалета, с мычанием и пеной на губах капризно требуя их себе.

Не удостоив владельца магазина взглядом, Беня Крик властно потребовал.

Беня. Счет, пожалуйста!

Счет незамедлительно был ему предоставлен. Беня даже не поинтересовался цифрами и, не заглянув в него, смял в усеянном перстнями кулаке.

Беня. Плачу наличными. Сдачи не надо.

Он протянул Соловейчику несчитанную пачку крупных купюр, и, не донеся до его протянутой ладони, рассыпал деньги, покрыв ими ковровые полы, как опавшими листьями. По знаку Соловейчика холеные приказчики ринулись на колени и ползком стали собирать деньги с пола.

Вереница нищих выстроилась перед Беней в своих немыслимых обновах: мужчины во фраках и сюртуках, женщины — в бархате и кружевах. Он с удовлетворением обозрел парад и даже не улыбнулся.

Беня. Наконец я вижу людей. Это радует мои глаза. Ступайте с миром и получайте удовольствие от жизни.

Арье-Лейб, староста богадельни, облаченный в парадный фрак с алой розой в петлице и шелковый черный цилиндр, выступил из строя и, путаясь короткими ногами в фалдах не по росту выбранного фрака, уставился слезящимися глазами в благодетеля. Беня кивком головы позволил ему сказать слово. Арье Лейб открыл беззубый рот в окружении клочковатой седой бороды.

Арье-Лейб. Мосье Крик, дорогой Король! Ты наш отец родной. До скончания века будем в молитвах славить Господу твое благословенное имя. Но скажи нам, Беня, мы тут все евреи, ответь на один вопрос. Кто подаст хоть грош попрошайкам в таких богатых одеждах?

Беня задумался, окутавшись ароматным дымом сигары, и снова обозрел всю вереницу ряженных нищих. Приняв мудрое решение, властно потребовал.

Беня. Ножницы мне!

Приказчики на цыпочках кинулись врассыпную и принесли ему на ладонях большие портновские ножницы. Беня встал так, что затрещал на нем пурпурный жилет. Несколько раз щелкнул ножницами в воздухе, как бы испытывая их качество, удовлетворенно кивнул ничего не понимающим приказчикам и зашел к Арье-Лебу со стороны спины. Арье-Лейб не шелохнулся. Не посмел оглянуться назад, пока Беня, ловко щелкая ножницами, вырезал на спине фрака большую асимметричную дыру. Вырезанный кусок изящным щелчком пальцев отбросил далеко в сторону.

Приказчики ахнули, но тут же подавили стон.

Беня прошелся сзади по всей веренице обитателей богадельни, тем же манером украсив дырами сукно, бархат и кружева их дорогих одежд.

Беня(с явным удовлетворением). Теперь то, что надо. И отныне вам, леди и джентльмены, будут охотно подавать милостыню, и я буду спокоен, что вы не продадите мои подарки, вместо того, чтоб носить их на здоровье.

Удовлетворенный, он вернул ножницы приказчикам и при этом заметил золотые часы на такой же цепочке, свисавшие с базедовой шеи Добы-Леи. Беня осторожно, ловким движением пальцев извлек их из кружевной пены вокруг ее шеи и сунул в свой карман. Пояснив при этом доброжелательно.

Беня. Как говорят поляки, цо задуже, то не здрово. Мадам, вы не учитываете коварного фактора возраста. А на этом многие дамы ломали себе шейку…

12. Интерьер.

В синагоге.

(День)

Золотые часы с золотой цепью, от которых Беня сердобольно освободил шею Добы-Леи, теперь, сверкая, покоятся на высокой груди Сони, чья красивая голова покрыта, как и положено в синагоге, черной шелковой шалью. Она пробирается, с молитвенником в руках, между скамьями верхней галереи, отведенной в синагоге для женщин. Женщины, что широко расселись здесь, тучные матроны Молдаванки, матери больших семейств из переулков Пересыпи известной всему воровскому миру, еще не отошли от мирских забот, и даже в молитвенном доме от них несет прогорклым кухонным чадом.

Они провожают Соню пронзительными недружелюбными взглядами, выразительно перемигиваются ей вслед, и громкие, с подвизгом голоса перекрывают сладкое пение кантора снизу из мужской части синагоги.

Женщины. Ну как вам это нравится? И она заявилась в синагогу!

— Разве здесь ей место? Посмотрите кругом! Одни уважаемые женщины Молдаванки собрались, выбрав свободную от семейных забот минутку.

— Она стала набожной? Ой, держите меня, я умираю!

— Разве вы ничего не понимаете? Беня Крик посетил синагогу, вот и она тут как тут.

— Она что, думает, Король возьмет ее в жены? Не смешите меня, это уже не для моих нервов!

— Разве на Молдаванке перевелись честные девушки, достойные Бени Крика?

Беня Крик и отец Соньки Золотой Ручки, похожий на ставшего на задние лапы бурого медведя, одноглазый Фроим Грач, крутой налетчик, уважаемый не только на Молдаванке, сидят внизу на одной из лучших скамей синагоги, отведенной исключительно для людей достойных уважения, в соседстве с не менее достойными людьми — биндюжниками из гавани.

Соня сверху заинтересованно наблюдает за ними, как бы силится угадать: о чем так шепчутся отец с Беней. Но впереди нее уселась дородная молдаванская дама и полностью перекрыла Соне обзор. Она поднялась, решив пересесть на другое место, и, чтоб удобней перешагнуть через скамью, приподняла подол своего длинного платья, открыв пытливым взорам всей женской половины синагоги черный кружевной чулок, перехваченный повыше колена розовой, в складках, резинкой. Маленький дамский револьвер сверкнул сталью, прижатый резинкой к бедру. Этого оказалось достаточно, чтоб заставить шептавшихся женщин прикусить языки и уткнуться носами в раскрытые молитвенники.

13. Экстерьер.

У входа в синагогу.

(День)

Люди, опоздавшие к началу службы, спешат пробраться в синагогу. Но при этом не забывают исполнить ритуал, принятый у набожных евреев: когда посещают дом, они касаются двумя пальцами своих губ и затем благоговейно прикладывают их к мезузе, прикрепленной на косяке двери — маленькой коробочке, в которой покоятся изречения из священного Писания. А затем, как бы продолжая ритуал, но что совсем необычно для евреев, особенно у входа в синагогу, каждый достает револьвер из своего кармана и бросает к ногам старого еврея, дремлющего на корточках у входа. У ног сторожа уже выросла заметная кучка огнестрельного оружия разного калибра. Избавившись от него, обитатели Молдаванки возвращают своим лицам молитвенную кротость и благочестие и степенно переступают порог синагоги, из недр которой их приветствует сладкое и в то же время горестное пение кантора.

14. Интерьер.

В синагоге.

(День)

Нервный молодой кантор, в белой с черными полосками молитвенной накидке и в высоких сапогах, как у биндюжника, стоит у священного Ковчега. Его прихожане — обитатели Молдаванки — беспокойного и небезопасного пригорода Одессы, в полный голос беседуют с Богом. Здесь, в синагоге, где на них нисходит Божья благодать, где все их заботы испаряются, как будто их и не было, они придаются молитве с чистым сердцем, как дети, и их громоподобные голоса, как рев стада разгневанных быков, вторят псалму, сладко выводимому кантором.

Кантор. Леху нераниена леадонай нария лецур ишейюну.

И все прихожане подхватывают, как рота солдат на марше.

Голос кантора взвивается еще выше, еще слаще.

Кантор. Абраим шана аку бе-дор ва-омар…

Голос кантора споткнулся и оборвался. Шамес, синагогальный служка, величественно расхаживавший между рядами и строго обозревавший молящихся, кинулся к кантору.

Кантор (шамесу). Смотрите сюда! Здесь крысы!

Большая крыса пересекла пол у Ковчега и исчезла в дыре.

Шамес укоризненно глянул на кантора и, чтоб не срывать молитву, подхватил ее вместо остолбеневшего кантора, чередуя священные слова псалма с гневными замечаниями кантору на современном еврейском языке.

Шамес. Широо ле-адонай шир хадаш… Как вам не стыдно, кантор?!.. Лифнэй адонай ки ба Лишпот Га-арец…

Он склонился к молящемуся на скамье еврею и спросил его, не меняя ритма выпеваемого псалма.

Шамес. Как стоит сегодня сено?

Еврей поет ему в ответ.

Еврей. Потихоньку растет.

Шамес. Сколько?

Еврей. Пятьдесят две копейки.

Шамес. Мы еще доживем увидеть, как цена вырастет до шестидесяти… Лифнэй адонай ки ба Лишпот Га-арец!

Кантор оборвал это перешептывание.

Кантор. Слушайте, шамес! Я повторяю: здесь крысы!

Шамес (в гневе). Заткнись ты, скотина!

И продолжил пение псалма.

Но кантор не унимался.

Кантор. Если я увижу еще одну крысу, я сделаю в синагоге несчастье.

Шамес отмахнулся от него и склонился к другому еврею, упоенно раскачивавшемуся в молитве.

Шамес. Лифнэй адонай ки ба… Почем сегодня овес?

Еврей, не теряя ритма и не открывая глаз от молитвенника.

Еврей. Один рубль четыре… один рубль четыре…

Шамес. С ума сойти!

Еврей. Будет один и десять, один и десять.

Шамес. С ума сойти!.. Лифнэй адонай ки ба…

На верхней галерее женщины молятся с большим проникновением, держа молитвенники по причине дальнозоркости на дистанции вытянутой руки.

Соня не спускает глаз с Бени, механически нашептывая молитву по памяти. А Беня с ее папашей, не обращая внимания на рокочущие звуки молитвы вокруг них, ведут беседу между собой, для виду вперив очи в раскрытые молитвенники на коленях.

Фроим. Слушай, Венчик, есть деловое предложение.

Беня. Я даже не хочу слышать об этом.

Фроим. Ты живешь неправильно, Венчик. Берешь за один раз большие деньги и спускаешь все за один раз. А где навар? Что остается? Ты не имеешь уважения к нашей профессии.

Беня. Скажи мне, Фроим, что ты сделаешь, если тебе достанется миллион?

Фроим. Миллион?

Фроим смотрит на Беню своим единственным глазом, почесывает рыжую бороду, но ответа не находит.

Беня. Ты съешь четыре куска сала на обед вместо двух и схватишь заворот кишок.

Фроим. Ой, Беня, ты плохо кончишь. К чему заниматься нашим нелегким делом, зачем подставлять голову под пулю, если тебе ни к чему деньги?

Беня. А так, для удовольствия… пополировать кровь…

Фроим. Жаль, ты не мой сын. С таким талантом, как у тебя, я б тебя вывел на истинный путь. Ну так что, делаем дело или нет?

Беня(лениво). Что можно взять?

Фроим. Шерсть… Из Лодзи.

Беня. Сколько?

Фроим. Много.

Беня. А что полиция?

Фроим. Полиции не будет.

Беня. Ночной сторож?

Фроим. Он — в доле.

Беня. Соседи?

Фроим. Будут крепко спать.

Такой разговор, так интересно начатый, оборвался. Так же на полуслове оборвалась молитва. Как гром среди ясного неба по синагоге прокатился выстрел.

Добрая половина молящихся, хоть и оставила у входа оружие, невесть из каких потайных мест извлекла револьверы и устремила их дула на кантора. А кантор, как ни чем не бывало, вытряхивал их своего револьвера дымящийся патрон. Убитая крыса растянулась по каменному полу у самого Ковчега.

Тучный еврей, который вместе с зажатым в коленях внуком пользовался одним молитвенником, в гневе захлопнул его.

Тучный еврей. Кантор, что это за босяцкие выходки?

Кантор невозмутимо сунул револьвер под бело-черную молитвенную накидку так, словно там револьверу и место.

Кантор. Я подрядился поработать в синагоге, а не в крысиной дыре.

Шамес сокрушенно вздохнул, приглашая каждого быть его свидетелем.

Шамес. Ах ты выкрест, подкидыш полоумный, тебя не могла породить на свет добропорядочная еврейская мать! Я заплатил ему на десять рублей больше, чем старому кантору, чтоб услышать если не небесное, то приличное пение. Так смотрите, что он делает! Мы платим вам, чтоб вы пели, а не стреляли. Стрелять мы сами умеем.

Еврей, сидевший недалеко от шамеса, огорченно отложил молитвенник в сторону.

Еврей. Целый день на больных ногах носишься по Одессе, чтобы сделать копейку, и когда наконец попадаешь в синагогу, чтоб получить удовольствие от жизни, что ты получаешь здесь? Все то же самое, что везде.

Шамес. Слушайте, евреи! Это говорю вам я, шамес нашей синагоги. Ноги этого босяка больше не будет в синагоге.

Сверху, с женской галереи, послышался голос. Соня. Что вы говорите, шамес? Вы говорите совсем не дело. Этот молодой человек — хороший кантор… И поет он божественно! И стреляет неплохо! Он как раз тот человек, который здесь на месте. Я добавлю еще пятьдесят рублей, чтоб он остался.

Вся синагога, и на женской, и на мужской половинах, возбужденно загудела.

Шамес от гнева зажал в кулаке свою бороду. Шамес. Женщина! Закрой рот! В синагоге разговаривают только мужчины!

Фроим Грач ударил кулаком по молитвеннику. Фроим. Тихо мне! Что здесь, базар? И шум в синагоге оборвался сразу. В притихшей синагоге все услышали тихий голос Бени Крика.

Беня. Слушайте сюда, шамес. Эта женщина, которой вы невежливо велели заткнуться, возможно, не имеет бороды, как вы, но она имеет мозги. Когда Соня говорит слово, то имейте это в виду, как если бы это слово сказал я, Бенцион Крик. Кантор останется. Я добавлю еще сто рублей.

Кантор вернул благочестивое выражение своему лицу, возвел очи к небесам. Кантор. Мизмор Ле-Давид…

Вся синагога вперилась в молитвенники и громко и сладко грянула вслед за ним.

15. Экстерьер.

Море и берег.

(День)

С моря виден парк и в нем дворец губернатора. Даже с этой стороны дворец охраняется. В шлюпках по двое гребут полицейские, то и дело из-под ладоней внимательно обозревая окрестность.

Ничего подозрительного. Если не считать большого парусника с цыганами… цыгане играют на гитарах, поют. И полицейские лодки замирают с поднятыми веслами.

Волна с шумом накатывает на песчаный берег, и из пены возникает Сонька, в мокром в облипку платье. Присев на камень, она выжимает из волос воду и, щурясь, смотрит в набегающие пенные валы. Оттуда выныривает Беня и, оглянувшись на лодки с полицейскими, ложится на песок рядом с Соней.

Беня. Вам не кажется, Соня, что этот дворец губернатора сам просится, чтоб его ограбили?

Соня. А если там засада?

Беня. Пора, Соня, привыкнуть к мысли, что такие люди, как мы с вами, рано или поздно исполняют свой последний танец… на виселице.

Соня. Я вас прикрою… от любой беды… Я, Король, за вас жизнь отдам.

Соня наклоняется над ним и целует его в губы. За что тут же получает звучную пощечину.

Беня. Соня, вы забываете, что мы на работе.

Соня. А вы не догадываетесь, Король, что даже на работе мое сердце принадлежит вам?

16. Интерьер.

Дворец губернатора.

(День)

Беня и Соня, неслышно крадучись, переходят из одного зала губернаторского дворца в другой, опытным профессиональным взглядом отмечая все ходы и выходы. Во дворце — ни души. Хрустальные люстры, мраморные полы и колонны. Мебель красного дерева. Бронза и серебро.

Ливрейные лакеи в пышных бакенбардах важно шествуют друг другу в затылок, неся на вытянутых руках фарфоровые блюда.

Это шествие застает Беню с Соней врасплох, и они еле успевают заскочить в шкаф и прикрыть за собой зеркальные дверцы. Все стены этого шкафа — винного погребца сплошь зеркальные, и сотни дорогих бокалов висят в деревянных подставках кверху донышками, множественно отражаясь. За бокалами, как жерла пушек, частокол бутылочных горл, запечатанных сургучом. Со всех сторон окружают Беню с Соней бокалы, которые при самом их незначительном движении начинают позванивать, как колокольчики.

Беня замирает. В щель видны шествующие с фарфором лакеи. А Соня, зная, что Король не может шевельнуться, чтоб оттолкнуть ее, прижимается к нему и впивается губами в губы. Бокалы начинают мелодично позванивать.

17. Экстерьер.

Фасад губернаторского дворца.

(Вечер)

Великолепный фасад губернаторского дворца сияет в огнях. Площадь перед дворцом иллюминирована электрическими фонарями. К чугунному кружеву дворцовой ограды один за другим подкатывают богатые экипажи, высаживая все новых и новых гостей. Ливрейные лакеи помогают им подняться по мраморным ступеням навстречу божественным звукам мазурки.

Жандармы в белых мундирах и белых перчатках оттесняют с площади толпы зевак, сбежавшихся со всей Одессы поглазеть на знатных господ и их расфранченных дам.

Шеф жандармов в усах и бакенбардах собственной персоной умоляет публику не мешать подходу новых экипажей.

Жандарм. Дамы и господа, не давите! Миром прошу, не нажимайте!

Он выуживает из людского водоворота захудалого щуплого еврея в ермолке, из-под которой ниспадают на оттопыренные уши завитые пейсы, и мощной рукой в белых перчатках за воротник отрывает его от земли.

Жандарм. Куда ты прешь, Иудин сын? Здесь не место таким, как ты!

Из подъехавшей кареты грузно высаживается еврейский банкир господин Тартаковский, в смокинге и шелковом цилиндре. Лакеи помогают его супруге и ему благополучно выбраться из кареты. Шеф жандармов, левой рукой все еще держа в воздухе семенящего ногами еврея, правой отдает честь семейству банкира. Еврей, как щенок, вися в кулаке жандарма, набрался духу задать вопрос.

Еврей. А как относительно самого богатого человека в Одессе еврейского банкира мосье Тартаковского? Разве он не такой же Иудин сын? Я просто интересуюсь… с вашего позволения…

Жандарм(почтительно). Господин Тартаковский, хоть и еврейского происхождения, допущен на бал по личному приглашению его превосходительства.

Продолжая висеть в кулаке жандарма, еврей позволяет себе роскошь порассуждать вслух.

Еврей. Так что, ваше благородие, невольно напрашивается вывод: у мосье Тартаковского большие миллионы и поэтому господин губернатор не побрезговал видеть его среди избранных гостей, а я, к примеру, имею в кармане большую дырку, поэтому по вашей милости вишу в воздухе, хотя это не совсем удобно человеку и отцу большого семейства.

18. Интерьер.

Бальный зал в губернаторском дворце.

(Ночь)

Хрустальные канделябры отражают мягкий свет от мраморных колонн. Вверху на хорах играет духовой оркестр. Самая избранная публика православной Одессы, знатнейшие из знатных, танцуют мазурку.

Сам господин губернатор возглавляет танцующие пары, сверкая вицмундиром, перетянутым муаровой лентой в изобилии орденов и медалей. Его, уже немолодая, супруга плывет с ним рядом в танце, отражаясь в зеркалах мигающими огоньками бриллиантового колье.

Музыка оборвалась. Танцующие отошли к колоннаде. Дамы обмахиваются веерами, мужчины, кто постарше, присели в мягкие кресла передохнуть и отдышаться. Ливрейные лакеи бесшумно выросли, как из-под сияющего паркета, с подносами на вытянутых руках полными бокалов с освежающими напитками.

Губернатор опустился в золоченое кресло, а его супруга, стоя за его спиной, обратилась к публике.

Губернаторша. Дамы и господа! Наши уважаемые гости! Его превосходительство губернатор и я растроганы отзывчивостью ваших благородных сердец. Мы до глубины души тронуты вашим порывом, с которым вы откликнулись на наше приглашение посетить благотворительный бал в пользу несчастных детей-сирот православного вероисповедания. Его превосходительство, мой супруг, губернатор славного города Одессы и я уверены, что ни одна душа не останется равнодушной к трепетным голосам этих бедных сирот, наших младших братьев во Христе. Да не оскудеет рука дающего. Бог в помощь, дамы и господа.

Стройный и красивый молодой офицер, в сиянии аксельбантов и эполетов на новеньком, с иголочки, мундире, возник рядом с женой губернатора, вытянув на руках серебряный поднос. Бородатый поп, в черной рясе и с большим золотым крестом на груди, встал со стороны губернатора.

Публика зашевелилась, медленно продвигаясь к хозяевам. Мужчины полезли за обшлага сюртуков и визиток за портмоне.

Поп раскрыл рот в глубине бороды и воззвал к пастве густым басом.

Поп. С именем Божьим на устах, с верою в могущество всевидящего ока Господня! Кто желает быть первым?

Элегантная юная барышня, покраснев и волнуясь от выпавшей на ее долю чести, первой пересекла паркетный глянец зала, присела в поклоне перед губернаторской четой и, сняв с пальчика кольцо с бриллиантом, с легким звоном уронила его на серебро подноса.

Губернаторша расцеловала ее в обе щечки, а его превосходительство, привстав, приложился к ручке. Поп благословил ее, осенив крестом. Изнемогая от счастливого волнения, вся зардевшись юным румянцем, барышня поплыла по паркету назад, сопровождаемая вежливыми завистливыми аплодисментами.

И тогда возник тучный, с апоплексической шеей мосье Тартаковский. Он выкатился из-за колонны на своих коротеньких ножках под руку с задыхающейся супругой. Они оба склонились в глубоком поклоне, насколько позволила одышка.

В публике сделалось смятение: дамы наморщили свои прелестные носики, мужчины недоуменно вскинули брови. Отдуваясь и сопя, мосье Тартаковский порылся в недрах своего обширного сюртука, извлек кошелек, из него — сторублевую хрустящую ассигнацию и, победоносно взглянув на холеных гостей, двумя пальцами положил на поднос.

Жена губернатора удивленно приподняла бровь.

Губернаторша(кисло). Браво.

Мадам Тартаковская поспешно протянула губернатору свою, унизанную кольцами, руку для поцелуя, но он, должно быть, по старости, не разглядел ее порыва.

Мосье Тартаковский извлек из кошелька еще одну ассигнацию, поразмыслив, добавил вторую и положил на поднос, прихлопнув все три ассигнации ладошкой.

Тартаковский. Для наших страждущих братьев во Христе.

И всхлипнул, сдерживая обуревающие его чувства.

Поп вознес крест для благословения над лысой головой еврея, но, поразмыслив, безмолвно вернул крест на свою грудь.

Губернаторша (стараясь загладить неловкость). Благодарю вас, господин Тартаковский, наш христианский Бог, непременно примет во внимание вашу щедрость и великодушие. А пока, исполнив свой долг, можете вернуться на свое место.

Оркестр на хорах грянул туш.

Но супруги Тартаковские так и не вернулись на свое место. Ибо из-за кресла губернатора выросла высокая мужская фигура, в ладно сидящем на нем вечернем костюме, и женская, в черном домино.

Беня и Соня, а это были они, приветливо улыбнулись публике по левую сторону зала, а затем по правую. После чего Беня обратился к публике как можно галантней, но с неистребимым еврейским акцентом.

Беня. Дамы и господа! Высокоуважаемая публика! Зачем нервничать? Зачем портить свою кровь? Бал продолжается, дамы и господа!

Оркестр захлебнулся и умолк на полуноте.

Публика застыла. Мужчины, сидевшие в креслах, вскочили на ноги.

Крепкие, элегантно одетые фигуры с прикрытыми черными масками лицами появились в разных концах бального зала. Очень вежливо, они лишь легким касанием пальцев, вернули гостей в кресла. Беня, тоже в маске, продолжает свою речь, белозубо улыбаясь своим слушателям.

Беня. Бал продолжается, дамы и господа, в пользу осиротевших детишек, которых очень и очень много в нашей Одессе. Но, многоуважаемые дамы и господа, почему вы упустили из виду маленьких еврейских сироток? Один Бог знает, на сколько их больше в Одессе, чем христианских сирот, ибо так уж вышло, что в Одессе обитает куда больше евреев, чем православных. Они тоже хотят ням-ням, то есть, попросту говоря, хотят кушать. Так что будет справедливо, если вы что-нибудь уделите и для них. Во имя Христа и нашего еврейского Бога.

Один из гостей, в эполетах и орденах, бросив свою даму, ринулся к выходу, плечом высадил запертые двери и… застыл столбом.

Как многоцветные статуи, вытянулись в одну линию вдоль мраморной стены гостиной ливрейные лакеи, как змеями, опутанные кольцами веревок с ног до головы, с выпученными глазами и заткнутыми кляпами в разинутых ртах. Шеф жандармов тоже связан, и его сабля и револьвер аккуратно сложены у хромовых сапог, как знак капитуляции.

Беглец в эполетах, пятясь задом и цепляясь сапогами за болтающуюся на боку саблю, вернулся в зал, уныло позванивая дрожащими шпорами.

Беня Крик указал пальцем на Тартаковского.

Беня. Как гость еврейского происхождения, я полагаю, банкир Тартаковский будет первым, кто проявит щедрость.

Тартаковский беспомощно глянул на губернатора, совсем утонувшего в кресле, открыл непослушной рукой кошелек и протянул Королю ассигнацию.

Беня. Ай-яй-яй… Стыд и позор, мосье Тартаковский. Я покраснел до корней волос. Триста рублей для православных сирот и лишь пятьдесят у вас нашлось для своих, еврейских. Я унижен и оскорблен, мосье Тартаковский, за нашу нацию, к которой никто из этих людей не пылает любовью, и вы вашим поступком только добавили поленьев в костер антисемитизма.

С этими словами Беня Крик легко отобрал из руки Тартаковского кошелек.

Тартаковскому ничего не оставалось, как задушенным голосом воззвать.

Тартаковский(шепотом). Помогите.

Люди Короля вежливо снимают драгоценности с рук и шей у дам, деньги и часы у мужчин.

Беня. Да, дамы и господа! Помогите… еврейским сироткам. Можно наличными, можно перстнями и колечками… не откажемся и от браслетов и колье. Как люди воспитанные, вы не станете вульгарно противиться.

19. Экстерьер.

Улица в предместье Одессы.

(Рассвет)

Патруль из пяти вооруженных казаков остановил взмыленных лошадей на перекрестке, закрыв проезд по улице.

20. Экстерьер.

Другая улица.

(Рассвет)

Другая улица. Казаки и здесь. Спешившись с коней, они укрылись за углами домов, высунув по направлению к середине пустынной мостовой дула винтовок.

21. Экстерьер.

Третья улица.

(Уже почти светло)

Верховой офицер отдает казакам приказ. Офицер. Чтоб мышь не проскочила! Взять живыми или мертвыми!

22. Экстерьер.

Улицы Одессы.

(Раннее утро)

Три коляски, запряженные тройками горячих лошадей, на галопе несутся по улицам Одессы, распугивая редких прохожих. Тесно набившись в первый и последний экипажи, разместились те самые крепкие молодые люди, что очистили от лишних драгоценностей гостей на губернаторском балу. В тех же фраках, но без масок на лицах. Они вовсю играют на духовых инструментах. Как заправские музыканты и в окнах домов, мимо которых они пролетают, раздвигаются занавески и возникают сонные мятые лица обывателей, поднятых из своих постелей музыкальным гвалтом.

В средней коляске — Беня и Соня. Сумка и корзинка с награбленным добром у их ног. Соня — в белой фате. Беня — с белой розой в петлице фрака. Кони —в разноцветных лентах, вьющихся на упряжи. С пьяными песнями и свистом свадебный кортеж проносится по улицам.

Три верховых жандарма пересекли им путь. Три тройки замедлили скачку. Жандармы поравнялись с Беней и отдали ему честь, не отрывая от него влюбленных взглядов. Это явно его люди. Соня показала им пальцем занять места впереди кавалькады и жандармы послушно направили своих коней в голову процессии. Сейчас тройки мчатся с конным эскортом жандармов.

Казачий разъезд с саблями наголо перекрыл им путь. Жандармы не останавливаясь несутся на сабли. Один из них лишь успел гаркнуть во всю глотку.

Жандарм. Свадьба генерала Мищенко! Прочь с дороги!

Казаки почтительно расступились, открыв дорогу тройкам.

Соня взглянула на Беню из-под белой вуали фаты.

Соня. Ах, Беня. Это выглядит, как настоящая свадьба. Я даже чувствую себя счастливой.

Беня ответил ей холодным взглядом.

Беня. Не забывайтесь, Соня. Мы — на работе.

Следующий казачий разъезд перегородил им дорогу. Жандармы выхватили из ножен сабли, музыканты в колясках ощетинились дулами револьверов.

Соня, откинув фату, прицелилась в офицера. Он рухнул с коня. Жандармы схлестнулись с казаками.

Другая группа казаков, обнажив сабли, мчится на помощь попавшим в беду товарищам.

И тогда из-за поворота выехал целый обоз груженых сеном возов. Фроим Грач правит первой упряжкой, сидя высоко на сене. Услышав лязг сабель и выстрелы, он хищно повел вокруг своим единственным глазом.

Фроим. Сдается мне, это штучки Бени Крика.

И вынул из-за пазухи револьвер.

Первая тройка промчалась мимо, отстреливаясь от наседающих казаков.

Фроим Грач выстрелом в упор снес с седла казака.

Теперь вторая тройка достигла обоза с сеном. Беня увидел Фроима Грача и когда коляска поравнялась с возом, кучер на миг придержал разгоряченных коней и этого было достаточно, чтобы Беня с Соней, прихватив сумку и корзину с награбленным, прыгнули на ходу из коляски за широкую спину Фроима Грача и зарылись в сено.

А сама опустевшая тройка с одним лишь кучером на передке, рванула вперед, уходя от преследующих ее казаков.

Фроим Грач натянул вожжи и его битюги с мохнатыми ногами повернули воз сена с каменной мостовой в пыльный переулок.

23. Экстерьер.

Сельский проселок.

(День)

Груженый сеном воз мягко катит по пыльным колеям проселочной дороги, с двух сторон зажатой полями цветущего подсолнечника. Кругом мирная тишина сельского ландшафта. С крыльями ветряков у самого горизонта.

Соня и Беня широко раскинулись рядышком в сене. На них ложится тень от широких плеч и картуза Фроима Грача. Размякший на природе Беня нежно дотрагивается до Сониных щек и лба, снимая с них прилипшие стебельки засохшей травы. Соня ловит губами его пальцы, целует их.

Беня. Не дури. Мы еще, Соня, на работе.

Фроим(не оборачиваясь). Ты бы лучше оставил Одессу, Беня. Дай Одессе отдохнуть от тебя.

Соня. Не дождешься, старый вор. Одесса-мама не переживет разлуки с Королем.

Фроим. А ты не говори за всю Одессу. Да и ты переживешь, дочка. Время — лучший лекарь. Уходи, Король. Ты слишком далеко зашел.

Соня. А это, отец, не твоей голове забота.

Фроим. Из-за его фокусов нам всем голов не сносить.

Беня. Ты меня выручил, Грач. В нашей добыче и твоя доля.

Фроим. Сколько моя доля?

Беня. Треть.

Фроим. Не много. Дай половину.

Соня. Ты подавишься.

Беня. Я дам тебе половину.

Фроим обернулся. Беня протянул ему сумку. Тот взял и спустил под себя.

Фроим. А куда денешь остальное? У меня будет сохраннее.

24. Экстерьер.

Сожженное пожаром село.

(День)

Воз въехал в село. Оно выглядит мертвым. На пепелищах торчат к небу задымленные кирпичные печи. Все сгорело. Не только хаты, но и заборы и деревья. Беня и Соня, потрясенные, с высокого воза глядят на черное пепелище. Только маленькая церквушка с крестом на колокольне уцелела от пожара. На каменной мостовой перед церковью сгрудились на коленях несчастные обитатели села, ставшие погорельцами. Бедно одетые женщины, старики, выскочившие из горящих домов, в чем спали. И голые ребятишки. Остатки их скарба, что удалось спасти от огня, лежат тут же на мостовой жалкими кучками.

На ступенях церкви совсем древний поп в черной рясе устремил в небо свою седую бороду, словно прося у Бога защиты.

Перепачканные сажей ребятишки, худые женщины с младенцами на руках окружили воз, плачут. Поп проложил себе дорогу сквозь толпу к возу и смотрит с надеждой на хорошо и богато одетых Беню и Соню.

Поп. Помоги нам, добрый господин. Чем сможешь. Мы — погорельцы. Будем вовек благодарны.

Беня мельком взглянул на Соню, выхватил из сена корзину с драгоценностями и протянул попу. Тот не удержал ее и корзина рухнула наземь, рассыпав вокруг бриллиантовые колье, золотые браслеты и цепочки, кулоны и перстни.

Народ ошалело уставился на свалившееся к их ногам богатство. Поп потерял дар речи и заплакал. Зарыдали женщины, закричали в испуге ребятишки.

Беня. Это — ваше! Хватит на хлеб. И на крышу над головой.

Фроим. Беня,ты — сумасшедший!

Беня, молча, вырвал из-под Фроима сумку и швырнул в толпу. Она раскрылась в воздухе и дождь драгоценностей покрыл толпу.

Фроим. Это моя доля!

Соня. Заткнись. Король не любит шума.

Фроим. Здесь твое приданое, дура!

Поп. Скажи нам твое имя, добрый человек. Мы будем молить Бога за тебя!

Беня. К чему Богу мое имя? Скажи просто: Король. Бог меня знает.

25. Экстерьер.

Двор Фроима Грача.

(Утро)

Наемные работники, одетые как крестьяне, распрягают из возов лошадей, уводят их парами в конюшню. От коней разбегаются индейки и куры. Фроим Грач, еще в исподнем, но в сапогах, вышел в закрытую галерею, опоясывающую дом над двором, и единственным, но цепким глазом наблюдает работу своих людей, распрягающих лошадей. Затем переводит взгляд за ворота, где по тротуару лениво прогуливаются двое одинаково одетых людей, в одинаковых шляпах и с тросточками. Они гуляют взад и вперед, не отдаляясь от двора Фроима Грача.

Старшая дочь Фроима, Бася, огромная и рыжеволосая, как отец, заглянула из-за его плеча на улицу и, просияв всеми веснушками, страстно простонала.

Бася. Папаша, посмотрите! Посмотрите на этих кавалеров! Они ищут меня. Я уверена. Какие у них маленькие ножки. Как куколки! Я бы съела эти ножки!

Фроим. Дура! Это полиция. Они пасут мой дом.

Томно прикрыв глаза и шумно дыша распирающими кофту большими, как дыни, грудями, Бася мечтательно пропела.

Бася. Я бы зацеловала их обоих, таких чудных кавалеров.

Цудечкес из внутренних покоев дома откликнулся на Васины страсти.

Начальник таможни. Эге, мосье Грач. Слепому видно: дитя просится на травку.

Фроим, покидая галерею, отмахнулся.

Фроим. Это ее заботы. Меня больше интересуют эти два супчика за воротами. Полицмейстер установил за моим домом наблюдение.

Бася, нервно заплетая перекинутую через грудь медную косу, не отстает от отца.

Бася. Рыжий вор! Мне уже двадцать пять лет! Девушка должна иметь какой-нибудь интерес в ее жизни. Или вы сделаете что-нибудь для меня или я сделаю что-нибудь с собой.

Фроим гаркнул на нее.

Фроим. Уймись, корова! Я куплю тебе мужа! Я сделал достаточно за мою жизнь… и еще столько. Так что любой… будет счастлив наложить лапу на мое богатство. Цудечкес! Вы слышите меня? Я вас вывел на дорогу… я вам дал профессию в руки… Вы найдете мне, Цудечкес, зятя.

26. Экстерьер.

Дом Фроима Грача.

(День)

Два еврея пересекают двор, гогочущий гусями, индейками и курами. Мосье Боярский, круглый, упитанный господинчик, одетый с иголочки, по последней моде, и худой длинный, с печальным лицом человек в черном, от пальто до шляпы.

Боярский. Разве так принято одеваться во все черное будучи сватом? Как погребальный служка, прости Господи…

Сват(простуженным в разгар южного лета голосом). Мой дорогой мосье Боярский, вы и я, мы оба живем в Одессе, а в этом городе, вы знаете, как это бывает… Вы идете на свадьбу и возвращаетесь с похорон.

Боярский. Если вы скажете мне, что Молдаванка, куда мы с вами приехали на извозчике, не самое аристократичное место на земле, я не стану с вами спорить.

Сват. Я буду спорить. Самые знаменитые воры Российской империи проживают в Одессе. И поэтому этот город ласково и с уважением называют Одесса-мама. Но лучшие из лучших, элита воровского мира, выбрали своим местом жительства вот этот пригород Одессы — Молдаванку. Так что мы идем к настоящим аристократам. Хоть у них нет титулов. А вы что сами? Барон? Мы все — евреи, мосье Боярский. Положитесь на меня. Я подберу вам прекрасную партию.

27. Интерьер.

Дом Фромма Грача.

(День)

Бася, высунувшись в окно, ест глазами приближающихся свата и жениха.

Бася. Какой хорошенький господинчик! Я бы съела его!

Фроим приоделся и причесался для приема гостей.

Фроим. Если бы ты ела поменьше, кто-нибудь может и взял бы тебя. Мало охотников иметь такой кусок мяса.

Бася. Папаша, я вся пошла в вас: и весом, и размером.

Фроим. Лучше бы ты пошла в меня мозгами, а не весом.

Бася. Папаша, вы хотите слишком много. Я —скромная женщина.

Фроим. Вот и жди своего часа. Этот жених не для тебя.

Бася. Не для меня? Рыжий вор! Что вы лопочете? Сколько еще я должна ждать? У меня больше нет терпения!

Фроим(хлопнув в ладоши). Эй, люди! Заприте ее в кладовку, пока я буду иметь разговор со сватом.

Двое нечесаных здоровенных работника сгребли сопротивляющуюся и плюющуюся Басю и с превеликим трудом затолкали ее в кладовку, завалив дубовую дверь бревном. Дверь затрещала под ее ударами, словно необъезженный конь бьет копытом по стене конюшни.

28. Интерьер.

Гостиная в доме Фроима Грача.

(Утро)

Большая гостиная в доме Фроима заставлена мебелью, похожей на хозяина, — старой и громоздкой. Как если бы ее не меняли сто лет!

Над массивным, почерневшим от времени столом, по случаю гостей покрытым расшитым украинским рушником, висит на кованных цепях керосиновая лампа, облепленная мухами. Портрет покойной хозяйки дома, похожей размерами на Басю, а лицом на цыганскую красавицу Соню, смотрит со стены строго, будто напряженно прислушивается, о чем это болтают с ее мужем люди за столом. А люди эти — сват и жених мосье Боярский. Да еще Цудечкес, которого к столу не допустили, и он сидит на табурете у дверей, как бы охраняя вход от посторонних. Из дальней кладовки, откуда рвется запертая невеста, доносятся шум и удары по дереву.

Фроим(не без гордости). Мое добро считается не худшим в Одессе. Оно нажито вот этими трудовыми руками.

Он показал над столом свои руки-клешни и сделал движение, как будто он этими руками кого-то душит.

Фроим. И наш товар мы нашли не на помойке. Девка в самом соку. Слышите, как рвется сюда? Что твоя застоявшаяся кобыла. Но мы ее сюда не пустим до времени. Совет держат мужчины.

Сват, согласно кивая, рвется вставить и свое слово.

Сват. Мы высоко ценим ваше семейство, и у нас и в мыслях нет чего-нибудь дурного про вашу уважаемую дочь… Басю Фроимовну. Я никогда не назову белое черным, как и не скажу, что черное — это белое, но наш товар, глубокоуважаемый мосье Грач, мы тоже не подобрали на улице. Мы, мосье Грач, учились в коммерческом училище… Но еще важнее то, что мы имеем дядю в Америке. Как вы понимаете, это вам не фунт изюму.

Фроим. Вы своими глазами видели завещание американского дяди?

Боярский. Позвольте мне заметить, что мой дядя в Америке еще жив… Но так как ему давно перевалило за восемьдесят… то даже если Всевышний продлит его жизнь до ста двадцати, я все равно имею реальный шанс пережить его.

Фроим. С моей дочерью вы проживете долгую жизнь в окружении множества здоровых и красивых детей. Посмотрите на ее покойную маму. Неплохой товар? Кроме денег, я даю за моей дочерью шестьдесят коров. Не коровы, а быки! Два ведра молока в день получаем от каждой. Вы будете пить свежие сливки сколько влезет и на завтрак, и на обед. И ваши враги лопнут от зависти. Если кто бы то ни было попробует посмотреть на вас косо, он будет иметь дело со мной. Сказано ясно?

Сват. Все ясно, мосье Грач, и нам ни к чему размазывать кашу по столу. Покажите ваш товар. И мы приступим к делу.

Фроим(Цудечкесу). Покажите им наш товар. Цудечкес послушно распахнул двери и робко попятился. На пороге стояла Соня, еще красивее в гневе, который сверкал в ее огненных очах. Жених и сват замерли от восторга. Соня. Который тут жених? Фроим обнял своей лапой Боярского и слегка привлек его к себе.

Фроим. Вот этот молодой человек. Ты будешь иметь мужем не какого-нибудь вора, а человека из приличной семьи с дипломом коммерческого училища. Соня. А он… не боится?

Фроим. Ты же не съешь его… как могла бы сделать твоя сестра Бася.

Соня. Не съем… Мы не людоеды, папаша. Я застрелю его!

Цудечкес, молчаливо прижавшийся к стенке, заломил руки, как старая еврейка, и застонал. Цудечкес. Начинается… Соня, нагнувшись, приподняла подол платья до колена, извлекла из-под резинки револьвер и навела его на Боярского. Боярский нервно захихикал и попятился к раскрытому окну. Соня наступает на него, не сводя револьвера, и Боярский, наткнувшись задом на подоконник, безмолвно вывалился в окно спиной вперед.

Сват ринулся из гостиной и на пороге влетел в страстные объятия Баси, вырвавшейся, наконец, из заточения.

Бася. Я съем тебя! Твои ручки… и твои ножки. О мой жених!

Сват забился в ее медвежьих объятьях, задохнувшись между бугров ее грудей.

Сват. Я — сват. Никакой я не жених. У меня жена! И двенадцать детей! Помогите! Помогите!

Соня громко смеется. Фроим косит своим единственным глазом на револьвер в руках Сони, наведенный теперь на него.

Фроим. Будешь стрелять или не будешь — по-твоему не выйдет. Беня на тебе никогда не женится.

Соня. Почему ты говоришь за Короля?

Фроим. Королю полагается королева, а не воровка с Молдаванки.

Соня. Я — не воровка. Я лишь дочь вора!

Соня навела револьвер на отца, и он, зная ее характер, стал пятиться от нее и оказался у стены, как раз под портретом покойной жены.

Соня. Это мое последнее слово. Или ты выдаешь меня за Короля, или ты отправишься к моей покойной матери.

Для убедительности она выстрелила дважды, положив в стену по одной пуле с каждой стороны от головы отца. Массивный портрет покойной жены сорвался с одного гвоздя и повис, качаясь, на последнем гвозде, над серой всклокоченной головой Фроима Грача.

Фроим. Соня… сейчас я точно знаю, в кого ты пошла. Ты и твоя покойная мать — одного поля ягоды.

Соня. Папа, не действуй мне на нервы. Еще одно слово… и я — сирота.

Фроим. Ша! Успокойся! Я сделаю, что ты хочешь. Но кто даст гарантию, что он захочет тебя?

29. Экстерьер.

Вход в небольшой отель.

(День)

Над входом неказистого двухэтажного домика — вывеска:

ОТЕЛЬ ПАРИЖ

И прямо под ней приписано мелом: Здесь вы можете провести ночь даже днем с самыми шикарными девицами черноморского побережья. Их чистота и ваше здоровье гарантируются мадам Козак, владелицей.

30. Интерьер.

Прихожая отеля.

(День)

Любка Козак, владелица отеля «Париж» — дама крупных габаритов и неопределенного возраста, ничем не отличается от еврейских матрон с Молдаванки: необъятные груди, широченный зад, не уступающий крупу доброго коня молдаванских биндюжников. Вывалив из кофты одну грудь, она кормит своего годовалого наследника. Голый упитанный детеныш, причмокивая, сосет мамину грудь, а она при этом расхаживает по коридору со множеством дверей по сторонам и в голос жалуется Богу. Любка. Боже! У других людей дети в его годы уже жрут водку, а этот босяк будет сосать свою несчастную маму до ста лет… не сглазить бы. Тебе ничего не достанется после того, как я протяну ноги, и пеняй тогда на себя — твоя мама не может отлучиться и сделать честную копейку.

Держа пудового младенца у груди, она достает связку тяжелых ключей из кармана обширной юбки и отпирает, прижимая коленом, одну из многочисленных дверей.

31. Интерьер.

Одна из комнат отеля.

(День)

На большой кровати под треснутым зеркалом, наклонно нависшим над нею, смутно отражается все, что творится под ним: два тела, барахтающиеся под смятой простыней.

Любка. Я дико извиняюсь, мои сладкие.

Две возбужденные головы высовываются из-под простыни. Одна женская, со всклокоченной светлой прической и вздернутым носиком, усыпанным веснушками, другая — мужская, лысая, но с большими усами.

Любка. Настя! Мосье Беня Крик нанес нам визит.

Настя(в восторге). Ах, какой сюрприз!

Любка. А вы, господин, быстренько одевайтесь и сделайте ноги! Мосье Крик не любит шутить!

Лысый пошарил на стуле, где висели его рубашка и штаны, нащупал свое пенсне, водрузил на нос и лишь тогда выразил свое неудовольствие.

Лысый. Простите, я не понимаю. Я уплатил три рубля, чтоб иметь удовольствие, а вы, ужасная женщина, врываетесь без стука в самый интересный момент и отбираете у меня мою маленькую пупочку.

Любка швыряет ему на усы смятую ассигнацию.

Любка. Вот! Бери свои три рубля и подавись ими. Нет, половину удовольствия ты все же получил. Попрошу полтора рубля сдачи! Настя! Поторапливайся! Мы ждем тебя в гостиной. Не натягивай все шмотки на себя. Все равно придется раздеваться.

32. Интерьер.

Другая комната.

(День)

Любка Козак, с младенцем, присосавшимся к груди, отпирает другую дверь. В этой комнате, ничем не отличной от предыдущей, кровать еще не разобрана. Немолодой господин, по виду чиновник, сидит на стуле, не сняв шляпы и держа на коленях сложенный зонтик, и жадно разглядывает сочную девицу в черном кружевном белье и чулках, томно и сонно снимающую с себя один за другим предметы туалета.

Любка. Простите меня. Я дико извиняюсь. Вам придется зайти к нам завтра. Наш самый важный гость только что приехал и требует к себе всех наших девушек.

33. Интерьер.

Конторка администрации отеля.

(Вечер)

Фроим Грач в сопровождении Цудечкеса пришел в отель поговорить с мадам Козак. Они сидят перед конторкой, а за конторкой с чернильницей и пресс-папье, восседает Любка с уснувшим голым младенцем на руках.

Фроим. Мадам Любка, вы умная женщина. Я пришел к вам, как к собственной матери. Я полагаюсь на вас, мадам Любка. На Бога в первую очередь, а потом на вас.

Любка. Говори!

Цудечкес не удержался и вмешался в разговор. Цудечкес. Мадам! Это — деликатное дело и должно остаться антр ну, но между нами. Вы сами знаете, мадам, что сейчас в Одессе есть два человека: Фроим Грач и Беня Крик. Но они работают отдельно. Это стыд! Один стар, но мудр, другой молод, но слишком горячий. Нет счета тому, что они могли бы сделать вместе. Любка. О таком чуде можно только мечтать. Фроим. Мадам Любка, я пришел до вас, как к родной маме…

Начальник таможни. Мосье Грач имеет товар. У него есть дочь, известная на всю Одессу Сонька-Золотая Ручка. Огонь-девушка. А Беня, как вы знаете, все еще не женат.

Любка Козак решительно прервала его. Любка. Больше ни слова! Я беру это дело в свои руки!

Фроим(растроганно). Мадам Любка. Я к вам как к родной матери. Вы об этом не пожалеете.

Любка. Сказано — сделано. Пойду вытащу жениха.

Любка Козак, не отняв младенца от груди, повела гостей по коридору к одной из дверей, знаком велела им сесть и ждать и своим ключом отперла дверь.

34. Интерьер.

Еще одна комната в отеле.

(Вечер)

Эта комната отличается от других своим размером и убранством и явно предназначается для состоятельных визитеров. Здесь кровать самая большая в отеле и множество зеркал в золоченых рамах по стенам. Пять или шесть абсолютно нагих девиц сформировали живописную группу в постели и в центре этого переплетения женских рук и ножек восседает хохочущий Беня Крик, очень довольный времяпрепровождением.

Любка с места в карьер обратилась к нему.

Любка. Хватит баловства! Есть дело, Беня. Мосье Фроим Грач пришел сюда повидать тебя.

Движением своих крепких плеч Беня стряхнул с себя тела девиц и уселся в подушках, готовый к разговору. Мадам Козак склонилась к нему и зашептала на ухо.

Беня внимательно слушает, при этом не забывая накрыть обнаженных девиц простыней.

Беня. Я обдумаю это. Надо подумать, мадам Козак. Скажите старику: пусть подождет.

35. Интерьер.

Коридор в отеле.

(Вечер)

Фроим Грач и Цудечкес терпеливо дожидаются в коридоре у массивных белых дверей с начищенной медной ручкой. Ручка повернулась, открылась дверь, в коридор вышла с младенцем на руках Любка Козак и заперла за собой дверь.

Любка. Он сказал подождать. Он должен хорошенько подумать.

Начальник таможни. Боже упаси! Никто его не торопит. Дело серьезное, и, конечно, он должен подумать.

Любка. Вы не найдете лучшего мужа вашей дочери, мосье Грач. Это не мужчина, это — жеребец. Одной женщины ему недостаточно — дай ему сразу пять и даже шесть девиц. Вы видали такое? Ах, какие внуки у вас будут!

Фроим. Спасибо вам на добром слове, мадам Козак. Он как раз тот зять, который нам нужен. От него пойдут хорошие детки.

36. Экстерьер.

Улица перед отелем.

(Ночь)

Соня озабоченно прохаживается по улице. Рабочий, стоя на высокой лестнице, зажигает огонь в газовых фонарях.

Соня. Вы не видали моего отца?

Рабочий. Глубокоуважаемого Фроима Грача?

Соня. Единственное, что можно с этим глубокоуважаемым, это посылать его за смертью. Его послали по важному делу, а он исчез.

Рабочий. Ваш отец не исчез. Он отдыхает в заведении глубокоуважаемой мадам Любки Козак.

Он кивнул в сторону отеля с красным фонарем над входом.

Соня. Старый вор! Тело моей бедной мамы еще не остыло, а он… Ладно, допрыгается и оставит меня круглой сиротой.

Мимо них, стуча по булыжнику, проехал экипаж, полный пьяных англичан с парохода «Галифакс».

37. Интерьер.

Коридор в отеле.

(Ночь)

Фроим Грач все еще дожидается в коридоре, прислушиваясь к сладостным стонам девиц и конскому ржанью Бени.

Потеряв терпение, он встал со стула и легонько постучал в дверь. Там затихли голоса и только недовольный голос Бени проник из-за двери.

Беня.Я занят. Я очень занят, мосье Грач. Поимейте немного терпения.

Любка Козак, с уснувшим младенцем на руках, проследовала по коридору.

Любка. Разве вы не видите: он очень занят. Молодая кровь…

Фроим Грач недоуменно раскинул руки.

Фроим. Я тоже был когда-то молодым, но…

Любка. Но вас никогда не называли Королем.

Стоны и сладострастные вопли за дверью возобновились.

38. Экстерьер.

Набережная.

(Ночь)

Вдоль набережной газовый свет уличных фонарей мягко сияет, отражаясь от черных лакированных боков колясок под цокот копыт проносящихся под старыми каштанами бульвара. Где-то во глубине сада журчит медью труб духовой оркестр модный вальс «На сопках Манчжурии».

Соня, прижав лицо к своей гитаре, облокотилась на парапет. Внизу на море отсвечивала зеркальными осколками лунная дорожка.

За спиной Сони нервно топчется Цудечкес, с тросточкой и в соломенной плоской шляпе-канотье.

Начальник таможни. Любовь, что такое любовь, Соня? Когда мы слишком молоды и кровь гремит в наших жилах, как горный ручеек по камушкам, — это одно. Но когда мы становимся умней, то открываем, что зажигаемся огнем, как солома от спички, а что остается потом? Черное пятно от костра и серый пепел, разносимый ветром. Послушай, Соня, старого вора, держись подальше от Бени. Он тебе счастья не принесет. Такие, как Король, недолго держат свою голову на плечах. Тебе нужен не только муж, но и отец, который сможет вывести твоих деточек на дорогу. Кроме того, Соня, ты — наша коллега по работе и недаром тебя зовут Золотая Ручка. Таких, как ты, в Одессе на пальцах одной руки не насчитать. Беня — лучший налетчик в Одессе, какого этот город когда-либо знал. Вам будет тесно в этом узком мире. Два тигра в одной клетке не уживутся.

Соня. Прекрати, слышишь? Не действуй мне на нервы.

Цудечкес(в упоении от своей речи не слышит угрозы в Сониных словах). Ты выйдешь за порядочного, тихого еврея… не нашей профессии… и вся Одесса скинется тебе на приданое. Ты будешь купаться в молоке и каждый Божий день на завтрак иметь к столу исключительно пирожные со сливками. И, пожалуйста, не забудь, Соня, в конце концов, ты — женщина, что среди достойных образованных людей не зря называют слабым полом.

Соня. Кто — слабая? Я — слабая?

Она аккуратно положила гитару на серый камень парапета и свободными ручками спокойно сгребла Цудечкеса за лацканы пиджака, безо всяких видимых усилий, как перышко, подняла его и, пронеся в воздухе над гитарой, уронила на парапет.

Проезжавшая в лакированной коляске элегантная пара, вскинув головы, прислушалась.

Дама. Тебе не кажется, Морис, кто-то зовет на помощь? Оттуда, из моря.

Блеющий голос действительно доносился из-за парапета, ограждавшего набережную от моря.

Начальник таможни. Помогите! Тону-у-у!!

Дама. Морис, кто-то тонет. Сомнений быть не может. Вы — спортсмен, Морис. Докажите мне, что вы еще и мужчина.

Морис, не моргнув, снял с головы шелковый цилиндр, бросил в него снятое с переносицы пенсне, передал все это даме и выпрыгнул из коляски. Затем легко вскочил на парапет, послал своей даме воздушный поцелуй и, как был в вечернем костюме с белым пластроном, в блестящих лаковых ботинках, нырнул с большой высоты в море.

Дама не спеша вышла из коляски и склонилась над парапетом.

Дама. Морис, я горжусь вами! Завтра вы будете в центре внимания всей Одессы.

Морис вынес из воды, как мокрую тряпку, Цудечкеса и уложил его на каменный тротуар у парапета. Толпа зевак сразу же облепила это место.

39. Экстерьер.

Бульвар под каштанами.

(Ночь)

Коляска с дамой и мокрым Морисом уносится от набережной. Дама, не боясь промокнуть, зацеловывает его.

Дама. Морис! Я счастлива, что я в вас не ошиблась.

Морис тревожно щупает карманы.

Морис. Боже, я потерял мое портмоне в море.

40. Интерьер.

Кафе.

(Ночь)

Цудечкес сидит за стойкой бара, скрытый от чужих глаз. На нем нечто вроде дамской ночной рубашки, с босых ног все еще стекает вода. Над ним хлопочет буфетчик, в кожаном фартуке, и старая еврейка из посудомоек. Она, всхлипывая, держит его мокрую одежду в руках и готова в любой момент зарыдать.

Начальник таможни. Тихо мне! Высушить и погладить утюгом. Мне некогда здесь рассиживаться. Время — деньги.

Он развернул мокрое портмоне, вынул пачку мокрых ассигнаций, отделил несколько и положил на стойку. Вместе с ассигнациями прилипла к стойке фотография Мориса в шелковом цилиндре с белой крахмальной грудью и с моноклем в глазу.

41. Интерьер.

Коридор отеля «Париж».

(Ночь)

В полуосвещенном безлюдном коридоре спит в кресле, густо похрапывая, Фроим Грач. За дверью, возле которой он уснул, — нескончаемые стоны и взвизгивания девиц. Фроим очнулся, вскочил и решительно стукнул кулаком по двери.

Фроим. Беня! Имей сердце! Я уже три часа жду перед запертой дверью.

Дверь, щелкнув замком, распахнулась, и на пороге возник голый как мать родила Беня, слегка прикрыв простыней ту часть тела, что располагается ниже пупка.

Беня. Мой дорогой друг и коллега! Не надо нагонять спешку. Спешат только кошки, и котята у них рождаются слепыми. Я ясно выразил свою мысль?

Фроим. Но у меня к тебе срочное дело! Нам надо поговорить на четыре глаза.

Беня. Кто говорит о деле, стоя на пороге? Я бы вас пригласил в комнату (он оглянулся вглубь комнаты), но… тут не совсем прибрано. Давайте спустимся в буфет и сядем за стол, как цивилизованные люди, а не как Бог знает что.

42. Интерьер.

Буфет в отеле «Париж».

(Ночь)

Внизу, в подвале, под сводчатыми потолками расположился буфет. И потолки и стены были когда-то размалеваны местным художником старинными замками и сценами из жизни их средневековых обитателей, которые, как мы знаем, любили крепко выпить и плотно закусить.

Поздние завсегдатаи буфета — люди из порта и несколько молодых людей, не совсем внушающих доверие своим обликом и поведением.

Беню Крика и Фрейма Грача усадили на почетные места за большой дубовый стол у самой сцены с бархатным занавесом. Там, под керосиновой лампой, играет на разбитом пианино старый еврей, которого то и дело клонит ко сну, а шум за столами не дает услышать, что он играет.

Фроим Грач, скосив единственный глаз за плечо, вздохнул горестно.

Фроим. Я думаю, я знаю тех двоих.

За дальним столом сидят двое молодцов, одетых с иголочки, те самые, что прогуливались вокруг дома Фроима Грача. Они попивают пиво из кружек и изо всех сил изображают, что они увлечены беседой.

Фроим. Они из полицейского участка. Глянь-ка на костюмы. Выданы под расписку с вещевого склада городской полиции. Сидеть с ними — мне водка в глотку не пойдет. Может стошнить от стакана.

Беня. Пейте на здоровье, мосье Грач, и пусть вас не беспокоит всяких глупостей. Эти люди, конечно, на содержании у полиции, но я их подкармливаю жирнее.

Фроим. Ну, в таком разе, ваше здоровье…

Он залпом опрокинул в щель в бороде граненый стакан.

Фроим. Ты большой человек, Беня. Я хочу наши с тобой силы собрать в один кулак. Кто со мной пойдет в компанию, никак не пропадает.

Беня. Кончай ходить вокруг да около. Говори дело.

Фроим. Не будем ходить вокруг да около. Нам с тобой пора стать партнерами. И для начала, чтоб породниться, я отдаю тебе в жены мою дочь.

Беня. Твоя дочь, если захочет, тебя не спросит. Да и меня тоже. Объявит меня своим мужем и скажет, что так и было. Не знаешь свою дочь?

Судя по пустым бутылкам на столе, ими выпито немало. Старый Грач захмелел и вместо того, чтоб продолжать деликатный разговор, вдруг запел на весь буфет низким сиплым голосом старую песню об одесских ворах и грабителях. Песню грустную и сентиментальную: про молодого цыгана, упрятанного надолго в тюрьму. И он в тоске просит надзирателя, хоть на день отпустить его на волю. Дома мается его верный конь без хозяина, а молодая жена выплакала свои прекрасные глаза.

Песня понятна каждому под сводами буфета. И все примолкли, нахмурились, как если это все об их собственной судьбе. Слушают внимательно.

Переодетые в штатское полицейские в глубине зала.

Соня, которая только что забрела в буфет и стоит, прислонившись к стене.

Любка Козак, хозяйка заведения, с уснувшим младенцем на руках.

И даже пьяная орава матросов с парохода «Галифакс», шумно ввалившаяся в буфет, но примолкшая, заслышав тягучую русскую песню. Пока их капитан не опознал в Бене Крике того таможенного начальника, что конфисковал у него контрабанду.

Он что-то шепнул своим людям. Матросы направились к столу, где сидели Беня Крик и Фроим Грач и плотным кольцом окружили их. Фроим продолжает петь и свой единственный глаз переводит с Бени на капитана и обратно. Затем в середине куплета незаметным движением правой руки наносит короткий удар капитану в живот и тот полетел спиной вперед от их столика, сметая стулья, и рухнул под пустой стол.

Это послужило как бы сигналом к общей драке, когда бьют чем попало, какой уж давно была знаменита Одесса. С треском разлетаются стекла и зеркала, и летят в стороны стулья и столы, разваливаясь на лету. Люди падают, как подрубленные деревья.

Наконец, шум улегся, и все английские матросы лежали под обломками вперемежку с другими клиентами буфета, только Беня Крик держался на ногах и, оглядывая картину побоища, спокойно счищал носовым платком приставшую к рукаву пыль. Раскинувшийся на полу Фроим Грач зашевелился, стянул с головы покрывшую его скатерть и сказал тихо и мягко, словно продолжая прерванный разговор.

Фроим. Так ты согласен жениться, Беня?

Но ответил Фрейму голос Сони.

Соня. Да!

Пока шла драка, Соня укрылась на сцене, чтоб оттуда все видеть и не схлопотать случайно по голове.

Соня. Беня Крик — Король! Ему нужна королева! А кто королева в Одессе?

Она обвела взглядом с превеликим трудом поднимающихся с пола драчунов, затем посмотрела прямо в глаза Бене, и он улыбнулся ей в ответ. И тогда Соня ударила по струнам гитары и запела. Залихватски, горячо и упоенно.

Соня:

Беня. Зачем ты пришла сюда., Соня? Здесь не место для приличной еврейской девушки.

Соня. Я люблю тебя, Король.

На глазах ее выступили слезы.

Соня. Я люблю тебя, Беня.

Лицо Короля приняло строгое выражение.

Беня. Соня, это не разговор. Я уважаю вас как специалиста в нашей профессии. Я выдам вас замуж за хорошего человека и я дам за вами хорошее приданое. Как говорится, от лица службы. И когда у вас родится сын, я приду на обряд обрезания и тоже не с пустыми руками. Но сейчас, Соня, покиньте этот дом. Это может повредить вашей репутации, и у меня возникнут проблемы с вашим замужеством. Идите, Соня. Не нарушайте моего покоя.

Уронив гитару, с низко опущенной головой, Соня направилась к выходу, пробираясь среди обломков мебели. И тогда, словно дождавшись ее ухода, с лестницы скатилась ватага полуодетых девиц, рыжеголовых, черноволосых и абсолютных блондинок, худых и полных, с накрашенными щеками и кроваво-красными губами. Хохоча и взвизгивая, они расположились по всему буфету, и когда мадам Козак поставила граммофон, начался дикий танец под громкую хриплую музыку канкана. Беня пляшет, окруженный дюжиной девиц, некоторые взобрались на бильярдный стол и запрыгали по зеле— ному сукну, вскидывая стройные ноги в черных чулках так высоко, что юбки накрывали их с головой.

43. Экстерьер.

Лодка в море.

(День)

В море, далеко от высоких обрывов тающего в мираже берега, легкая волна мягко колышет большую лодку. Мускулистые матросы в полосатых тельняшках положили весла и отдыхают, закинув за борт удочки. Соня, нарядно одетая, с белой собачкой у ног, перебирает струны гитары. Беня в легком белом костюме спортивного покроя восседает в мягком кресле на самом носу лодки, и один из его людей держит над головой Короля раскрытый зонт. Посреди лодки на белой скатерти сервирован стол с медным, исходящим паром, самоваром, всяческого рода деликатесами на фарфоровых тарелках. Горящий примус накалил большую сковороду, на которой шипит в масле свежевыловленная рыба.

Перед Беней со склоненными головами стоят два разбойничьего вида парня.

Беня. В чем проблема? Вы, два битюга, ограбили старую женщину и все что вы смогли взять — то простое колечко. Теперь вы хотите знать, как разделить добычу, потому что вас, босяков, двое, а кольцо одно. Я вас правильно понял?

Бандиты(в один голос). Король, ты решишь справедливо. Твое слово для нас — закон.

Беня. Я не царь Соломон Мудрый. Я всего лишь Король, и это не титул. Это кличка, которую я заслужил честным трудом вот этими самыми руками. Я не дам вам ответа. Я задам вам вопрос. С кого вы сняли это кольцо?

Бандиты(в один голос). С тети Песи.

Беня. С тети Песи, куриной торговки с Сенного базара? С несчастной вдовы, у которой нет ничего, кроме этого колечка? Мои волосы встают дыбом от гнева, а лицо пылает от стыда. Мои глаза не хотят вас больше видеть.

Бандиты(в один голос). Но ты не сказал нам, кому достанется кольцо.

Беня. По совести, вам должно достаться не кольцо, а намыленная петля. Но я сегодня в добром духе и на отдыхе. Правда, Соня?

Соня. Абсолютная правда, Король. Беня. Так вот, кольцо вы вернете тете Песе и на коленях попросите у нее прощения, а потом, если она простит, передайте ей мои слова: пусть плюнет вам в оба ваших бесстыжих глаза. Я проверю потом.

Лохматый детина, державший над Беней зонт, прошепелявил через сломанные зубы.

Лохматый. Кажется мне, мосье Цудечкес приближается к нам.

Беня перестал полировать ногти и прищурился на море. Маленькая лодочка на веслах приближалась к ним, и тогда встал и замахал соломенной шляпой Цудечкес.

Беня. Какие новости, Цудечкес? По вашему виду можно понять, что Тартаковский принял вас не совсем вежливо.

Цудечкес кивнул лысой головой в ответ. Беня. Странно. Я написал этому человеку письмо; что было в этом письме, Цудечкес?

Цудечкес достал из нагрудного кармана листок и зачитал.

Начальник таможни. Многоуважаемый мосье Тартаковский! Не откажите в любезности положить ровно пятьдесят тысяч рублей под бочку из-под дождевой воды в субботу утречком, когда не жарко и это вашему драгоценному здоровьичку не причинит неудобств. Если же вы откажетесь, как это уже проделалось в прошлый раз, то вас ожидает большое удивление в вашей семейной жизни. С уважением. Искренне ваш, Бенцион Крик.

Беня вопросительно оглядел свою команду. Голоса. Хорошее письмо. Дай Бог каждому такое письмо получить.

Беня. Я полагаю, даже ребенку понятно такое вежливое обращение. Человека к человеку. Но мосье Тартаковский — не человек. Он — банкир. И этим все сказано. Каков же ответ этого кровососа, эксплуататора трудящегося народа? Читайте, Цудечкес! Пусть люди слышат это своими собственными ушами.

Цудечкес смутился.

Начальник таможни. Стоит ли, Король? Это не письмо, а паскудство. Самому себе смертный приговор.

Беня. Именно поэтому читайте. Я хочу, чтоб мои люди знали, если я пролью кровь, значит, меня довели. Читайте, Цудечкес.

Цудечкес порылся в кармане и развернул сложенную вчетверо записку.

Начальник таможни. Беня! (Комментирует с ужимками.) Какая фамильярность! Можно подумать, что вы с этим паразитом вместе свиней пасли. Ха! (Читает с начала.) Беня! Если б ты был идиотом, я бы написал тебе, как пишут идиоту.

Голоса. Хватит! Все ясно! Дальше не читай!

Беня. Народ всегда прав. Зачем засорять себе уши? Я не уважаю людей, которым Бог и родители не дали приличных манер. Вы свидетели — я не люблю кровопролития. Мне становится нехорошо при виде крови. Убить человека — последнее дело. Есть только один тип двуногих, кто не заслуживает права дышать с нами одним воздухом. Не может им быть места на земле. Не только в Одессе, но даже на Мадагаскаре, где смеются редко, только на похоронах.

Ах, мосье Тартаковский. Почему ваша мама произвела вас на свет без чувства юмора и не научила пристойным манерам?

44. Экстерьер.

Контора Тартаковского.

(День)

Красный автомобиль «Даймлер-Бенц», неистово гудя большой, как клизма, резиновой грушей клаксона, выскочил из-за угла, пугая извозчиков, и застыл перед изысканной виллой под тенью развесистых акаций. На фронтоне виллы — тройная вывеска на русском, английском и немецком языках «Господин Тарковский. Ассоциация кредита».

Автомобиль остановился, но мотор продолжает работать: никелированная выхлопная труба выплевывает кольца дыма под рокот двигателя.

Беня выскочил на тротуар, расфранченный, как никогда прежде. На нем — шоколадного цвета пиджак, брюки отливают слоновой костью. И еще малиновые ботинки. В зубах — потухшая сигара.

Он остановился на мраморных ступенях перед массивной дубовой дверью. У двери висит черная коробочка мезузы, где закупорены кожаные свитки с изречениями из Священного Писания, и Беня, соблюдая еврейские традиции, поцеловал мезузу, приложив сначала два пальца к губам, а потом, уважительно, — к мезузе.

Беня нажал на дверную ручку, она не поддалась. Тогда он выхватил револьвер и оглушительно выстрелил в замочную скважину. Дверь со скрипом отворилась. И туда вломились сначала четыре его помощника, а затем и он вошел спокойной уверенной походкой.

45. Интерьер.

Контора Тартаковского.

(День)

Помощники Бени ощетинились револьверами, скомандовав всем поднять руки вверх.

Беня заметил одному из них, что кричал громче всех.

Беня. Нельзя ли потише, Соломон? Не имей привычки быть нервным на работе.

В конторе никто не поднял рук. Потому что во всей конторе было лишь одно живое существо — маленький клерк, от страха бледный как смерть, и рук он не смог поднять по причине резкого упадка сил.

Беня. Можно увидеть вашего уважаемого хозяина?

Клерк(не в силах унять трясущиеся руки). Его нет. А мое имя Мугинштейн, Иосиф. Я работаю здесь… кассиром… Можете спросить людей… каждый знает мою мать… тетю Песю с Сенного рынка.

И он зарыдал.

Беня. Если вы сын тети Песи, зачем же вы плачете? Мы не вас ищем, а вашего хозяина. Утрите слезы. Вот вам мой носовой платок. А теперь скажите, как здоровье вашей уважаемой мамы, тети Песи с Сенного рынка?

Клерк. Не могу жаловаться, слава Богу. Правда, есть проблемы с сердцем… С тех пор, как у нее сорвали с пальца обручальное кольцо… ее последнюю память о моем покойном отце… Беня. Это оно?

Не оборачиваясь, он протянул за спиной руку ладонью вверх. Соломон моментально зашарил по карманам и благоговейно положил кольцо Бене на ладонь. Беня показал кольцо Мугинштейну.

Клерк. Это оно! Боже мой! Как оно к вам попало?

Беня. Как оно ко мне попало? Как оно ко мне попало… Самое важное на этот момент, что вы его получили обратно. Справедливость восторжествовала. Каждый допускает ошибки. Даже господь Бог. Но разве не было ошибкой со стороны Бога поселить евреев в России, где они страдают, как в аду? Кому бы от этого было плохо, если б Всевышний поселил евреев, скажем, в Швейцарии, среди первоклассных озер, где люди дышат свежим гористым воздухом и кругом исключительно французы? Каждый допускает ошибки. Даже сам господь Бог. И мы должны расплачиваться за допущенные ошибки. Вот эти два парня заслужили, чтоб ваша мать плюнула им в бесстыжие глаза. Но мы не будем беспокоить вашу маму. У нее болит сердце. Так что вам, Мугинштейн Иосиф, придется это сделать вместо нее. Сейчас же. Не сходя с места.

Клерк в ужасе смотрит на двух громил, послушно шагнувших к нему и подставивших ему свои морды, чтоб он мог, не промахнувшись, плюнуть им в глаза.

Беня. Плюй прямо в эти рожи, в которых нет ничего святого. Давай. Делай.

Клерк. Я… я не могу.

Беня. Почему же? Или вы не желаете, чтоб восторжествовала справедливость?

Клерк. Я…я не могу… У меня пересохло во рту.

Беня. Ладно. Уважительная причина. Надеюсь, руки у вас не отсохли. Почему вам не дать им по морде изо всей силы, на какую вы только способны.

Клерк. Я… я не могу… Я в жизни никого не ударил.

Беня. Час от часу не легче. Что ж, придется это сделать мне… от вашего имени. Не возражаете?

Беня одним ударом сбил обоих громил с ног, так что они, стукнувшись с колокольным звоном головами, очутились на полу. Беня потер ушибленный кулак.

Беня. А теперь, с Божьей помощью, отчините нам сейф.

Мугинштейн трясущимися руками звенит ключами, никак не попадая в замок, наконец, открыл сейф и сам отскочил к стене, шевеля губами молитву.

Сейф оказался пустым.

Беня. Я не люблю вашего хозяина. Он все время хочет меня одурачить. Скажите мне, Мугинштейн, как друг, что вы думаете о таком: я посылаю ему деловое письмо — так почему не сесть в трамвай за пять копеек и приехать ко мне, выпить стакан водки, закусить чем Бог послал, с моим семейством. Что мешало ему открыть мне свое сердце? Мол, так и так, Беня. Вот моя финансовая ситуация. Подожди. Дай пару дней, чтоб я мог перехватить дыхание. Теперь, Иосиф, возьмем, к примеру, свиней. Они, в отличие от людей, не соберутся в хорошей компании, чтоб обсудить дела. Люди — да, а свиньи — нет. Вы уловили, что я имею в виду?

Клерк. Да… (И после паузы добавил.) Но объясните мне, почему мосье Тартаковский, богатый и всеми уважаемый человек, такая важная персона в Одессе, должен захотеть сесть в трамвай и ехать пить водку с семьей, я извиняюсь, биндюжника, каким является ваш отец Мендель Крик.

Беня.Я прощаю вам ваши неуважительные слова о моей семье. Вы сказали их мне, Королю, только с перепугу. Теперь же перестаньте трястись и запомните каждое мое слово. Передайте вашему хозяину: если гора не идет к Магомету, то Магомет придет к горе. Это — народная мудрость. Господин Тартаковский пусть будет готов встретить меня честь по чести в его собственном доме. На пару слов. И только.

46. Интерьер.

Особняк Тартаковского.

(Вечер)

Полицейский пристав, туго затянутый в мундир, почтительно козырнул.

Пристав. Дозвольте доложить, господин Тартаковский, охрана поставлена по всему имению. Устроены засады. Ни одна душа не проникнет к вам без вашего разрешения.

Тартаковский. Благодарю вас, благодарю вас. Но вы уверены? Не надо забывать: мы имеем дело с Беней Криком. Да, вас рекомендовал сам господин полицмейстер и отзывался о вас весьма похвально… весьма.

Он вынул из внутреннего кармана сюртука кошелек, извлек из него несколько ассигнаций и шлепнул их на протянутую ладонь пристава.

Пристав. Премного благодарен, господин Тартаковский. Одна просьба. Мои люди должны быть хорошо накормлены, тогда они будут стараться еще больше.

Тартаковский. Направляйтесь на кухню, мой друг, там распорядитесь. Скажите, это мой приказ. Имейте дело с кухаркой. Ее зовут Соня.

47. Интерьер.

Кухня в доме Тартаковского.

(Вечер)

Сонька Золотая Ручка, новая кухарка в доме господина Тартаковского, в простеньком платьице и переднике, с гладко зачесанными и упрятанными под косынку волосами и глазами, скромно опущенными, внимательно слушает пристава.

Пристав. Вот так, мадмуазель. Плотный ужин на двадцать персон. Через час чтоб были накормлены. Мои люди привычны есть помногу и регулярно.

Соня. Как прикажете, господин пристав.

Голос Сони прозвучал так интимно, а взгляд настолько усилил у пристава это ощущение, что он завелся с полуоборота: лихо крутанул свои усы и ущипнул Соню за бедро. Соня кокетливо хлопнула его по руке. Пристав поймал ее руку и покрыл поцелуями каждый пальчик.

Пристав. Мадмуазель, когда вы закончите с ужином, могу я пригласить вас прогуляться в сад… глоток свежего воздуха не помешает…

Соня. Но там повсюду любопытствующие глаза…

Пристав. Кто обращает внимание на них? Это мои люди. Они, если надо, ослепнут и оглохнут.

48. Экстерьер.

Имение Тартаковского.

(Вечер)

На небе зажглись звезды, а на аллеях парка вспыхнули электрические фонари. По гравийной дорожке над морем катит наемный кабриолет и вдоль железной ограды проезжает к большим, из кованого железа, воротам с двумя электрическими фонарями по бокам.

Кабриолет высадил двух пассажиров: мосье Боярского, одетого по последней моде, и свата, с печальными глазами и одетого во все черное.

Ночной сторож, отставной солдат, в военной фуражке и с винтовкой на плече, вышел за ворота встретить поздних посетителей.

Сват. Если я не ошибаюсь, мосье Тартаковский живет именно здесь?

Сторож. Так точно!

Сват. Мы к нему по весьма деликатному делу.

Сторож окинул Боярского сметливым оком.

Сторож. Новый жених?

Два дюжих полицейских вынырнули из кустов, без разговоров повалили Боярского и свата на землю и связали им руки за спиной.

Сторож заорал на них.

Сторож. Погодите! Какие же это бандиты? Это хорошие господа. Они явились делать предложение молодой хозяйке.

Смущенно пыхтя, полицейские помогли поздним гостям встать с земли и перчатками почистили пыль с их помятой одежды.

Полицейский(оправдываясь). Служба… По долгу службы.

Боярский и сват, придя в себя, направляются по аллее к залитому электрическим светом особяку. Сзади следуют сконфуженные полицейские.

Боярский. Какая охрана! Какие меры безопасности! Побольше, чем у самого губернатора. И он может себе позволить такие расходы? Так недолго разориться.

Сват. Он может себе позволить все, что угодно. У него больше капитала, чем у губернатора. Я имел разговор с мадам Тартаковской. Все это, и даже парк… Одним словом, все имение идет, как приданое, их дочери.

Боярский. Но я… Кто я по сравнению с ним? Он не пойдет на это. Вы можете плюнуть мне в лицо, если он согласится.

Сват. Вы можете плюнуть мне в лицо, если он — нет! Я никогда не скажу, мосье Боярский, что черное это белое, так же как не позволю себе сказать, что белое это черное. Вы — солидная партия. И больше того, у вас дядя в Америке! Без наследников! Это вам не кот наплакал. Кроме того, вы учились в коммерческом училище! Держите фасон, мосье Боярский!

49. Экстерьер.

Парк.

(Ночь)

Соня, ведомая под руку приставом, прогуливается по наименее освещенной аллее. Позади их сопровождают двое полицейских с доверху нагруженными корзинами-свертками с ужином для охраны. По свистку одна усатая голова в форменной белой фуражке за другой возникают из-за цветочных клумб и, получив свой ужин, снова исчезают. Полицейские везде — на деревьях, за мраморными статуями.

Соня. Ах, господин пристав, у вас тут целая армия.

Пристав. Не беспокойтесь, дорогая. На сей раз этот бандит Беня Крик от нас не уйдет: мы приготовили западню. И не без вашей помощи. Набив брюхо вашей вкусной пищей, мои люди постараются показать высокий класс.

Соня. Боюсь, что я перестаралась. Немного пересолила.

Пристав. Не беспокойтесь о таких мелочах. Мои люди гвозди переварят!

Сопровождающие их полицейские раздали последние свертки с пищей, пристав кивком головы велел им возвращаться, и они исчезли с пустыми корзинами.

Соня и пристав поднялись по ступеням в беседку, откуда открывался вид на море.

Форменная полицейская фуражка покатилась по ступеням беседки. Соня переступила распростертое тело пристава и сбежала по ступенькам вслед за все еще катившейся фуражкой.

50. Интерьер.

Беседка.

(Ночь)

Соня присела на скамью у колонны, увитой цветами. Пристав, придерживая болтающуюся на боку саблю, опустился на одно колено и прижал Сонину руку к своим усам.

Соня. Вы проявляете нетерпение, шалун.

Пристав. Я умираю от любви.

Соня. Вы не возражаете, если я спою… для вас?

Пристав. Сочту за честь.

Соня тихо запела романс. Пристав, принимая слова песни как обращенные лично к нему, замер на одном колене, прижав к груди мундира руку с фуражкой.

Соня.

Мужской голос отвечает ей со стороны моря.

Мужской голос.

Услышав этот голос, Соня просияла, и оба голоса слились в дуэте.

Сонин и мужской голоса:

Пристав. И в чем дело? Чей это голос?

Соня. Морской царь поддержал мою песню.

Пристав. Вы смеетесь? Или что?

С многообещающей улыбкой Соня протянула ему левую руку для поцелуя и, когда он склонил голову к ее руке, открыв широкий бритый затылок, Соня нанесла ему удар правой рукой. Пристав осел, потом рухнул на спину, широко раскинув руки.

51. Экстерьер.

Парк.

(Ночь)

Полицейские лежат вповалку по аллеям парка, застигнутые глубочайшим сном в самых невероятных позах. От густого храпа вздрагивают розы, роняя лепестки на клумбы.

Соня(пробегая). Действительно, пересолила.

52. Интерьер.

Гостиная в доме Тартаковского

Мадам Тартаковская, крупная, в теле, дама принимает гостей. Они пьют чай из стаканов в серебряных подстаканниках, и Боярский лезет из кожи вон, чтоб произвести впечатление человека светского, хороших манер. Он держит стакан, отставив мизинец, и при этом нещадно потеет и при каждом глотке немилосердно громко хлюпает.

Сват. Ах, мадам! Кто такой Беня Крик и кто такой ваш супруг? Две большие разницы. Достаточно вашему супругу чихнуть, извините за выражение, и от Бени Крика останется пыль. Только и всего! Так что, не берите в голову и давайте вернемся в делу, по которому мы пришли в ваш чудесный дом. Где, позволю спросить, ваша прелестная дочь?

Тартаковская. Она у себя, наверху. Читает французский роман.

Сват. Может быть, она спустится сюда и присоединится к нам?

Тартаковская. Ах, нет! Что вы? Она не так воспитана. Швейцарский пансион! Европа, мой дорогой, Европа! Мосье Боярский, лучше вы расскажите мне о себе. К примеру, как ваше здоровье?

Боярский. Ах, Боже мой, мы живем в Одессе и здесь попадаются клиенты, которые из вас душу вы— нут, прежде чем придут к соглашению. Кто имеет время думать о своем здоровье, когда все на нервах. И время — это деньги. Наибольшее, что я могу себе позволить, это принять горячие солевые ванны по дороге на деловую встречу.

Сват(изображая удивление). Вы принимаете солевые ванны?

Боярский. Каждый второй день. Как часы.

Сват с разыгранной гордостью смерил взглядом мадам Тартаковскую.

Сват. Скажем, на худой конец полрубля за каждую ванну. С ума сойти. Столько тратить!

Боярский. Пока мы молоды, мы денег не считаем. Греческий базар, кафе «Фанкони».

Сват. Вы посещаете кафе «Фанкони»?

Боярский. Каждый Божий день. Это единственное место, где можно встретить достойных людей.

Сват(хозяйке). Он посещает кафе «Фанкони». На самый худой конец, там оставишь за чашечку кофе не меньше тридцати пяти копеек. Если не сорок.

Боярский. Извините меня, дражайший, если я, будучи моложе вас, позволю себе перебить вас, но «Фанкони» обходится мне рубль каждый день… если не полтора.

Сват(с разыгранным возмущением). Так вы же расточительны, как неразумное дитя. Я бы сказал — выродок рода человеческого! Сколько вокруг семей живут на тридцать рублей в месяц и еще учат детей игре на скрипке! Вы слышали, мадам, человек, не задумываясь, швыряет тридцать рублей на ветер. Нет, как вас только земля держит?

Тартаковская. Вы несправедливы к нашему гостю. Молодая кровь! И чтоб тратить, надо уметь зарабатывать. Как я понимаю, вы, мосье Боярский, настоящий джентльмен, а это очень ценное качество.

Сват. Он еще такой по той причине, что у него имеется дядя — миллионер в Америке. Умирающий теперь с Божьей помощью и не имеющий никаких наследников. Только единственный племянник —мосье Боярский.

Тартаковская. Все в руках Божьих и все, что я могу сказать, если сделаем дело, как достойные люди, вы добьетесь вашего счастья до конца ваших дней. Чтоб вы жили до ста двадцати.

Голос Тартаковского донесся сверху.

Тартаковский. Кто у нас?

Он стоит на лестнице, недовольно разглядывая поздних визитеров. Мадам Тартаковская поспешила к нему, колыхаясь всем телом.

Тартаковская. Деточка моя! Хорошо поспал? Это мосье Боярский, прекрасный молодой человек… по поводу нашей дочери…

Тартаковский. Кто их пустил в дом?

Мадам пытается успокоить мужа, обнимает его.

Тартаковская. Я их пригласила. И осталась очень довольна. Мосье Боярский в таких молодых годах уже имеет свое собственное дело… Сто пятьдесят костюмов в месяц. Каждый вечер проводит у «Франкони»

Боярский несмело глядит на пронизывающего его оценивающим взглядом тестя.

Боярский. Дюжину раков каждый вечер, не менее…

Тартаковский. Еврей, который ест некошерных раков? Может быть, вы еще и лакомитесь лягушками? Как французы?

Тартаковская. Но раки это не лягушки.

Тартаковский. Славно! Вы, как вас зовут, не помню…

Боярский. Боярский.

Тартаковский. Правильно. Боярский.

Он медленно сходит по ступеням, поддерживаемый супругой.

Тартаковский. Еврей по нашему закону не может есть раков. Если он этим не брезгует, значит он способен допускать вольности по отношению к честным женщинам… Он способен пользоваться непристойными словами за столом и если ему Бог даст детей, то они на сто процентов вырастут бездельниками и биллиардистами. Запомните эти мои слова. А сейчас, с Божьей помощью, убирайтесь отсюда.

Боярский и сват безмолвно схватили свои шляпы и ринулись к выходу.

Сват(на ходу). Если я скажу вам, Боярский, что этот старик не получил воспитания в институте для благородных девиц?

Боярский (на ходу). То я вам поверю на слово.

Тартаковский(вслед им). Вон!

Боярский и сват юркнули в дверь, но тотчас вернулись, пятясь.

Боярский. Смотрите! Смотрите!

Тартаковский с супругой кинулись к окну, распахнули его и оба застонали беспомощно.

Супруги Тартаковские. Помогите!

53. Экстерьер.

Парк.

(Ночь)

Какие-то бродяги с длинными палками в руках, весело гогоча, снуют во всех направлениях по аллеям парка. На каждой палке большой клок смоченного керосином тряпья, пылающем с треском и рассыпающего тучи искр. В их пляшущем свете выныривают из темноты деревья, статуи, беседки и стадо коров, которое, топча все вокруг и жалобно мыча, направляется к воротам мимо отставного солдата, ночного сторожа, привязанного к воротам кольцами веревок и с тряпкой во рту. Он мычит, не в силах крикнуть, и его мычание сливается с мычанием коров, проталкивающихся через ворота к морю.

Увидев чету Тарктаковских в окне, Беня Крик озарился улыбкой.

Беня. Мои поздравления, мадам и мосье! Я точен. Без опоздания!

Тартаковский. Заходите в дом, Беня. Мы же не босяки, чтоб перекрикиваться через окно.

55. Интерьер.

Гостиная.

(Ночь)

Мадам и мосье Тартаковский принимают гостя за чайным столом в гостиной. Где-то в углу за буфетом жмутся Боярский со сватом, не решаясь напомнить о своем присутствии.

Тартаковский (Бене). Зачем тебе мои коровы? Что ты знаешь о коровах? Это самая дорогая порода. Из Германии. Таких в Одессе нет.

Беня. Два ведра молока каждый день.

Тартаковский. Что ты будешь делать? Выпьешь все или станешь торговать? Это не по твоей части, Беня.

Беня. Я раздам коров женщинам с Молдаванки.

Для их сопливых детишек и двух ведер молока в день хватит на один зуб.

Тартаковский. А если дам тебе денег, сколько ты просил?

Беня. Поздно. Теперь уж с процентами.

Тартаковский. По рукам. Коров вернешь на место?

Беня. Получив деньги. Наличными.

Тартаковский. А потом что?

Беня. Гарантирую безопасность. Семье и имуществу. Готов дать расписку.

Тартаковский. Условие принято!

И припечатал ладонью по столу. Потом достал раздутое портмоне, что привело супругу к состоянию, близкому к обмороку. Пачка за пачкой ассигнаций, перетянутых полосками цветной бумаги, легли на стол между стаканами в серебряных подстаканниках с недопитым чаем.

Тартаковский. Считать нет нужды. Здесь точно, как в аптеке.

Беня. Деньги любят, чтоб их считали. Зачем обижать?

Он заработал умело, как профессиональный счетовод, ловко хрустя новенькими купюрами. Боярский и сват, под большим впечатлением, не могут оторвать возбужденных глаз от движений его пальцев и в такт каждому движению кивают головами.

И вдруг Бенины пальцы дрогнули и застыли. Он поднял от денег глаза. На верхней ступени лестницы появилось видение: прелестное юное существо с распущенными на ночь длинными волосами и в ночной сорочке.

Глаза Бени раскрыты так, что есть опасность вывалить из орбит. Усы ощетинились. Он в состоянии крайнего возбуждения.

Девушка спросила что-то по-французски, и ее голосок прозвучал как колокольчик.

Тартаковский. У нас гости, солнышко.

Перехватив ее взгляд, устремленный за окно на мечущиеся факелы, он выдавил улыбку.

Тартаковский. Там тоже гости. У нас много гостей. Они веселятся в парке.

Тартаковская. Вернись в постель, сладкая моя. Здесь дует. Не дай Бог простудишься.

Видение исчезло, оставив Беню окаменевшим столбом.

Тартаковская. Это наша дочь. Недавно вернулась из Швейцарии, где она училась в пансионе.

Беня(бормочет). Швейцария… пансион… дочь…

Внезапным мановением руки он оттолкнул от себя все пачки денег.

Беня. Возьмите ваши деньги, мосье Тартаковский. И ваших коров тоже.

Тартаковский, не чуя подвоха, обеими руками сгреб пачки к себе.

Тартаковский. Беня, у тебя сердце ангела.

Тартаковская. Вы — джентльмен, каких в Одессе больше не осталось!

Ее пышная грудь заколыхалась над Беней, и мадам Тартаковская запечатлела горячий поцелуй Бене в темечко.

Беня(тихо и медленно). Слушайте сюда, мама и папа. Сегодня поворотный день в моей жизни: я встретил свою судьбу. Я прошу руки вашей дочери.

Чету Тартаковских хватил легкий удар.

Он налился кровью, она побледнела, как мел.

Беня вскочил с места и сказал такую речь, какой Одесса не помнит со дня ее основания герцогом Ришелье.

Беня. Тартаковский, слушайте меня внимательно. Беня говорит мало, но говорит смачно. Когда вы умрете… скажем, через сто лет, я похороню вас на главном еврейском кладбище, прямо за входными воротами. Я поставлю вам памятник из розового мрамора. Я откажусь от профессии и войду в ваше дело как партнер. У нас будет двести коров, четыреста ведер молока в день. Я истреблю всех торговцев молоком… Кроме вас. Ни один вор не пройдет по улице, где вы соизволите проживать. И все ваши конкуренты будут целовать следы ваших ног.

Итак, мосье Тартаковский. Я жду вашего ответа, как ждет подсудимый приговора: пожизненное заключение или смертная казнь. И, пожалуйста, не забывайте, что и вы в юности не были святым. Кто подделал завещание, а?

Это, конечно, не предмет для громких разговоров. И это будет забыто навсегда. Вы получите в зятья Короля, а не какого-нибудь золотушного недомерка. Решайте, папаша. Я жду… из последних сил.

Медленно приходя в себя после шока, Тартаковский со стоном взмолился к свидетелям, Боярскому и свату, пригвожденным к своим сиденьям. Тартаковский. Люди добрые! Вы слышали эти жуткие слова, что осмелились вымолвить его уста? Беня. О, смотрите, кто здесь! Боярский! Боярский вскочил, как пружина. Боярский. Я здесь. Боярский. Беня. Вы как раз тот человек, кто мне сейчас позарез нужен. Снимете мерку для свадебного костюма, выполните заказ высшим классом, а, главное, спешно. Боярский мгновенно преобразился и заговорил деловитым тоном.

Боярский. Двубортный?Однобортный? Беня. Двубортный.

Боярский. Фалды закругленные или подрубленные?

Беня. Закругленные. Боярский. Материал мой или заказчика? Беня. Ваш.

Боярский. Какая подкладка по вашему вкусу — английская, из Лодзи или из Москвы? Беня. Какая лучшая?

Мадам Тартаковская вскочила как ужаленная и протиснулась между Боярским и Беней, раздвинув их локтями.

Тартаковская. Подождите, люди! О чем вы толкуете? Наша дочь уже обручена. Здесь ее суженый! И она ткнула пальцем в Боярского.

Беня(в превеликом удивлении). Он? Боярский (скромно потупясь). Я Беня. Его здесь больше нет. Он сгреб Боярского за воротник, оторвал от пола, пронес через всю гостиную и выбросил в открытое окно. Затем вернулся к столу, лучезарно улыбаясь.

Беня. Я человек простой. И не стыжусь своей профессии. А если кто-нибудь думает, что это ему не подходит и отразится на его реноме, то пусть он горит огнем.

Тартаковский. Почему нам гореть огнем? Такие слова, Беня, даже неудобно от тебя слышать.

Давайте сядем за стол как люди, а не какие-нибудь босяки, и все обговорим мирно, как это делают благочестивые евреи.

Соня слышит все это, стоя на пороге кухни и, сорвавшись с места, убегает, сдерживая рыданья. Ее догоняют горькие стенания мадам Тартаковской.

55. Экстерьер.

Двор дома Бени Крика.

(Вечер)

Духовой оркестр, уже не военный, а штатский, в основном собранный из еврейских музыкантов, которых приглашают играть на свадьбах и похоронах, грянув во все инструменты с такой силой, что язычки пламени в керосиновых лампах, гирляндами развешенные по всему двору, дымно колыхнулись и засветились еще ярче.

И началась свадьба Бени Крика, о которой потом долго судили и рядили по всей Одессе.

Разных размеров столы составлены в бесконечный ряд, по диагонали пересекают весь двор и концами даже вылезают на улицу. Столы покрыты бархатными скатертями всех расцветок и напоминают змею, кожа которой состоит из сплошных заплат всевозможной окраски. Все пространство вокруг двора превращено в гигантскую кухню под навесами, где три наемных повара с помощью целой оравы посудомоек в поту и пару варят, парят тушат и еще много чего делают, чтоб насытить такое множество гостей.

Не менее десяти самых уважаемых матрон Молдаванки обносят столы, вывихивая себе суставы под тяжестью медных подносов.

Столы ломятся от множества блюд. Тут и огромные, набитые кашей, индюки, и жареные цыплята, и гуси с вываливающимися из распоротых брюх долями яблок, персиков и чернослива. Глубокие тарелки с пахучей баклажанной икрой и не менее глубокие — с рыбьей икрой, черной и красной. Гигантские фаршированные щуки размером с доброго дельфина. А тертый хрен, красный и белый? А перцы? А вареная фасоль?

А вина? В разнокалиберных бутылках со всего света представлен парад контрабандного алкоголя, разогревая тугие животы, закипая в мозгах и вызывая гулко громкую отрыжку, которая гулко прокатывается над столами.

Жених и невеста восседают на почетном месте в окружении такого числа букетов, что кажется они уселись на цветочной клумбе. Беня, в новом наряде, изготовленном Боярским, а дочь Тартаковского утопает в немыслимых кружевах фаты, выписанной за большие деньги из заграницы. Она оцепенела при виде сотен сальных красных рож и не произносит ни слова, даже не улыбается будущему мужу, что смущает его и портит триумф.

Толпа гостей, обсевшая столы, орет и ржет, как конюшня с запертыми лошадьми. Бенены дружки, сидящие на лучших местах, справа и слева от новобрачных, разогрелись от выпитого не на шутку. Лева Кацап разбил бутылку о голову своей женщины, Моня Тигр, захлестнутый эмоциями, стал палить из револьвера в воздух. Старый Тартаковский, в расстегнутом жилете, презрительно щурится на этот вертеп и немилосердно икает. Могучая Бася, сидящая рядом со своим отцом, Фреймом Грачом, толкнула его локтем в бок.

Бася. Рыжий вор! Посмотри, какие кавалеры! Я бы съела их, не запивая!

Оркестр заиграл польку. Беня галантно подал руку невесте, и они вышли из-за стола на свободное место. И пустились в пляс. Одни. Никто не посмел состязаться с такой парой. Но зато хлопают в могучие ладони в такт танцу с такой силой, как пушечные залпы.

Беня танцует упоенно, демонстрируя гостям, которые и так его обожают, на что он способен в пляске. Невеста мелко переступает с ноги на ногу в атласных белых туфельках. Держа за талию, он вскинул ее в воздух и завертел над собой, отчего все ее кружевные юбки взлетели выше ее головы. А когда он вернул ее на землю, она произнесла единственное слово за весь вечер. Невеста. Грубиян!

Никто это слово не расслышал, кроме Бени. Он дернул головой, как от удара в лицо.

Рыжая Бася толкает отца и громко стонет. Бася. Посмотри на его ручки! Я бы съела эти ручки. Перебравший Фроим Грач не выдержал ее стенаний и, вынув револьвер, пьяно замахал перед ее распаренным лицом. Бася вырвала у него револьвер и швырнула через голову подальше.

Револьвер, описав дугу, с плеском приземлился прямо в кипящий котел. Видавший все на своем веку старый повар, не выразил удивления. Он вытер руки концом передника и половником выудил из кипящего масла револьвер и отшвырнул его.

Револьвер, наконец, разразился выстрелом. Пуля зацепила бочку с вином. Из пробитой дырочки ударила струя… прямо в лицо биндюжнику, храпевшему у бочки. Биндюжник не проснулся, а только разинул пасть, ловя струю, и его адамово яблоко задвигалось по шее вверх и вниз, по мере того, как он, хрюкая, глотал.

Когда танец кончился и невеста вернулась на место, а жених, встав за ее креслом, вытирал взмокшее лицо клетчатым носовым платком, к нему подошел молодой человек, не из этой компании.

Молодой человек. Послушайте, Король, я к вам на пару слов. Сонька Золотая Ручка послала меня. Вы знаете ее.

Беня. Отчего она не пришла сама? Молодой человек. Она убита горем и не хочет показать своих слез.

Беня. Хорошо… Так где же твоя пара слов? Молодой человек. Соня велела передать вам, что назначен новый полицмейстер.

Беня.Я знал об этом еще позавчера, когда он ехал в Одессу принимать должность. Дальше…

Молодой человек. Так он — таки приехал. И вступил в должность.

Беня. Передайте ему мои поздравления. Молодой человек. Нет. Он передал их вам… Беня. Каким образом?

Молодой человек. Он собрал всех легавых и сказал речь…

Беня. Новая метла метет чисто. Он хочет сделать налет. На меня. Так?

Молодой человек. И может быть, Король, вы знаете на когда назначен налет?

Беня. Он назначен на завтра.

Молодой человек. Он назначен на сегодня, Король.

Беня. Кто сказал тебе это, дитя?

Молодой человек. Сонька Золотая Ручка. Вы ведь знаете Соню?

Беня. Я знаю Соню.

Молодой человек. Новый хозяин собрал своих подчиненных и сказал: Мы, сказал он, должны раз и навсегда покончить с Беней, он сказал, ибо в этой стране есть царь и нет места Королю. Сегодня, сказал он, мы их и возьмем тепленькими.

Беня. Дальше.

Молодой человек. Тогда легавые испугались. Они сказали: если мы пойдем сегодня, когда он празднует, Беня может осерчать и много крови будет пролито. И новый хозяин ответил: мое самолюбие мне дороже… Вы сделаете налет, чего бы это не стоило.

Беня. Дорого будет стоить.

Молодой человек. А что Соне передать насчет налета?

Беня. Король передает спасибо. А решает пусть сама.

Гости стали кричать, чтоб Беня вернулся к столу.

Гости. Горько! Горько!

Беня с невестой обменялись традиционным поцелуем. Но никому не понравилось, как это было выполнено. Невеста лишь подставила щечку для поцелуя, что свадьбу удовлетворить не могло.

Под гневные крики гостей, Беня обеими ладонями поймал ускользнувшую головку невесты, повернул к себе так, что она вскрикнула и влепил ей сочный поцелуй в капризные губы.

Свадьба оценила выходку Бени и взвыла от удовлетворения.

Согласно обычаю, началось подношение подарков.

Шамес из синагоги, вскочив на стол, под туш духового оркестра стал выпевать как молитву количество денег и серебряных ложек, принесенных в дар молодой чете.

Друзья и соратники Бени показали, что в их жилах течет голубая кровь и дух щедрости еще жив в их сердцах. Живописно одетые в немыслимых цветов пиджаки и жилеты, они подходили один за другим и небрежно кидали на серебряный поднос золотые монеты, браслеты и кулоны, колье из бриллиантов, нитки кораллов.

Каждый подарок сопровождается танцем дарящего. Цыгане пропели «Заздравную» в честь Короля. Портовые греки отчеканили свои танцы. Персы привели девушку, и она, полуобнаженная, исполнила танец живота под их заунывную музыку. Кудлатый биндюжник, из своих евреев, со слоновьей грацией протопал сапогами одесскую «Семь сорок» вокруг стакана, полного до краев водки, поставленного на землю. Танцуя, он склонялся все ниже и ниже, пока не подхватил стакан, без помощи рук, одними зубами и так ловко опрокинул его содержимое себе в рот, что не пролил на землю ни капли.

Едкий запах дыма стал распространяться над столами. Тесть Бени, мосье Тартаковский, несколько раз потянул носом и придвинулся к зятю.

Тартаковский. Беня, ты знаешь, что я думаю? Я думаю, где-то что-то горит.

Беня, крепко навеселе, снимал с себя пиджак. Беня. Пожалуйста, папа, ешьте себе и пейте на здоровье. И пусть вас не беспокоит этих глупостей.

Но облако дыма становится все гуще и понемногу заполняет весь двор. Вдали над улицей стал розоветь край неба, и язык пламени вырвался из дыма.

Гости повскакивали с мест, женщины закричали. Беня ударил кулаком по столу. Беня. Тихо! Вы мне портите свадьбу! Прошу вас, коллеги и друзья, пейте и ешьте. Ничто вам не грозит. Слово Короля! Прошу вернуться к столам и встретить еще одного гостя! К нам пожаловала Соня! Соня Золотая Ручка. Она всегда приносила мне в делах счастье. Милости просим, дорогая коллега!

Соня пересекла двор, с развевающимися волосами, с гитарой в руках и гордо поднятой головой. Даже самые отъявленные хулиганы притихли, любуясь ею.

Она пренебрежительно скользнула взглядом по невесте, затем глянула Бене в глаза.

Соня.Я бы хотела иметь пару слов с вами, Король!

Беня. Говорите, Соня. У вас всегда имеется пара хороших слов в запасе.

Соня. Вы будете смеяться, Король, но полицейский участок горит, как свеча.

Свадьба ликующе заржала.

Маня, старая воровка, заложила два пальца в беззубый рот и разразилась разбойничьим свистом, от которого у многих гостей заложило уши.

Беня ей сделал замечание.

Беня. Вы не на работе, Маня. Немножечко хладнокровней, Маня.

Соня. Сорок полицейских вышли из участка и направились к вам с никому не нужным визитом. Не отошли они и пятнадцати шагов, как участок вспыхнул со всех четырех сторон.

Духовой оркестр грянул туш.

Беня. Спасибо, Соня. Это лучший подарок, который мне поднесли на свадьбе.

Он вышел к ней из-за стола, крепко обнял и поцеловал в губы. Столы откликнулись удовлетворенным ревом. Тартаковский в тяжелом предчувствии кинул взгляд на дочь. Невеста сидела как каменная, безразличная ко всему.

Беня. А теперь, Соня, спой нам, как ты пела всегда в мои холостые дни. И как раз гитара с тобой.

Соня смотрит на него, покусывая губы. Слезы поблескивают в глазах. Она пересилила себя и тронула пальцами струны гитары.

Соня.

И вся свадьба подхватила.

Старый цыганский романс на этой свадьбе прозвучал как откровенное признание в ее любви к Королю и грустное прощание с надеждой завоевать его.

За столами чувствительные женщины стали всхлипывать.

Беня стоит, понурив голову. Его молодая жена брезгливо морщит носик.

А позади свадьбы огонь нарастает, и искры долетают до столов.

Беня в задумчивости пошел к воротам. Соня тронулась за ним.

56. Экстерьер.

Улица у полицейского участка.

(Ночь)

По ночной улице Беня направляется к полицейскому участку. Он действительно пылает, как свеча. По охваченным огнем лестницам как угорелые носятся вверх и вниз полицейские чины, выбрасывая в окна дымящиеся ящики и картонки с документами.

Толпа полуодетых зевак собралась на другой стороне улицы и с интересом обсуждает событие. Арестанты в полосатых робах выбегают из подвалов и скрываются в толпе.

Новый полицмейстер — новая метла, которая чисто метет, — стоит в сторонке, в белом кителе с пятнами сажи на нем, нервно кусая кончики бравых усов.

Поравнявшись с ним, Беня сочувственно поприветствовал начальство, чуть-чуть приподняв плоскую соломенную шляпу, опоясанную черной муаровой лентой.

Беня. Вечер добрый, ваше благородие! Ну, что вы скажете на это несчастье? Это настоящий кошмар!

Беня сокрушенно вздыхает и качает головой.

Беня. Ай-яй-яй…

57. Экстерьер.

Бенин двор.

(Ночь)

А свадьба гуляет вовсю. Воры и воровки вошли во вкус. Пляшут, рвут подметки на ходу. Оркестр из последних сил дует в мундштуки, из медных труб вырываются визгливые до непристойности звуки.

Старый Тартаковский в этом бедламе дремлет на стуле и даже похрапывает. Невеста, как неодушевленная кукла, восседает среди букетов подувядших цветов.

58. Экстерьер.

Улица возле полицейского участка.

(Ночь)

Эхо песен доносится до Бени, направившегося назад, на свою свадьбу. Соня молча, как тень, движется за ним.

Проскакали к пожару конные упряжки с медными насосами. А потом послышался равномерный цокот копыт одинокой лошадки. Ночной извозчик не спеша катил по мостовой на своих дутых шинах.

Глаза Бени зажглись озорным блеском.

Он вскочил на подножку и бухнулся на пружинное сиденье, широким жестом пригласив Соню последовать его примеру.

Бородатый кучер остановил лошадку и повернул голову на толстой шее к пассажирам.

Кучер. Куда прикажете, господа хорошие?

Беня. Скажи мне, отец, сколько стоит твоя коняга вместе с этой таратайкой?

Кучер потерял дар речи.

Беня вытащил из-за пазухи пиджака пачку крупных ассигнаций и сунул кучеру в руку.

Беня. Бери все. Можешь не считать. Тут на целую конюшню хватит. Передай вожжи и катись подобру-поздорову.

Он обнял правой рукой прижавшуюся к нему Соню.

Беня. Я и моя жена отправляемся в свадебное путешествие.

Чуть не свихнувшийся кучер обрушился со своего облучка и припустился по улице, прижимая обеими руками к груди так неожиданно свалившееся на него богатство.

Соня. Беня, ты сказал что-то или мне показалось?

Беня натянул вожжи, и конь весело зацокал подковами по булыжнику.

Беня. Я сказал то, что ты слышала. Мы справим наш медовый месяц на виноградниках Молдовы.

Соня. Но ты же сегодня женился на другой женщине!

Беня. Браки вершатся на небесах, Соня, а не на грешной земле. С Богом мы как-нибудь поладим. Я сделал для него больше, чем он для меня.

Они вместе обратили глаза к небу, где безмятежно и сочувственно светила луна, и рассмеялись счастливо, как дети.

От переполнивших его чувств Беня запел тот самый цыганский романс, что только что Соня с таким чувством пела ему.

Беня.

Когда речей твоих не слышу, Грустна, задумчива брожу. Когда очей твоих не вижу, Мне кажется, я не живу.

Соня, не в силах оторвать счастливых влюбленных глаз от Бени, нежным голосом подхватила.

Соня. Скажи ты мне…

Беня. Скажи ты мне…

Соня. Что любишь меня.

Беня. Что любишь меня.

И дуэтом, в один голос они пропели последние слова романса.

Беня и Соня.

Высокие платаны по бокам мостовой бесконечной аллеей уплывают назад под цоканье копыт. И луна на небе, и бриллиантовые звезды, благословляя их путь, далеким эхо повторяют мелодию романса.

59. Экстерьер. Одесская гавань. (День)

И как в начале фильма, мы возвращаемся в современный порт Одессы, к белоснежному борту океанского лайнера у пирса, к пестро одетой толпе иностранных туристов и к старому еврею, стоящему в их окружении.

Старый еврей. Беня Крик и Соня Золотая Ручка провели такой медовый месяц, какой даже царям не снился и произвели на свет всего одно дитя. Это — я. Ваш покорный слуга, оставшийся в нежном возрасте круглым сиротой.

Как вы знаете из истории, вскоре здесь свергли царя и началась гражданская война. Между красными и белыми. Беня всегда был за справедливость. Он собрал своих мальчиков, пару тысяч, и выбил белых из Одессы. И три дня и три ночи он делил собственность богатых среди самых бедных. Три дня Одесса радовалась и веселилась, как никогда до того. И тогда пришли в город красные и Беня приветствовал их как братьев, но они не разделяли его чувств.

Они поставили его к стенке и расстреляли.

Вы спросите: почему? Вот что я по этому поводу думаю. Они читали Карла Маркса и поняли его так, что надо все разделить, чтоб ни у кого ничего не было. А Беня не читал Карла Маркса и полагал, что надо все делить поровну, но чтоб у каждого что-нибудь да было. Пуля решила этот спор, и они до сих пор уверены, что были правы.

Милиционер в черном мундире вразвалку подошел к старому еврею и положил ему на плечо руку в белой перчатке.

Милиционер. Пройдемте, гражданин. За такие речи перед иностранными туристами вас по головке не погладят.

Он защелкнул браслет наручников на правой кисти старого еврея, приковав его цепочкой к своей левой руке.

Старый еврей. Итак, вы видите… Он тоже читал когда-то Карла Маркса. Одним словом, прощайте. Будьте здоровы и внимательны. Возьмите, мистер, ваши часы. А это, мадам, если не ошибаюсь, ваш браслет. Пока вы слушали меня, я немножко размял пальцы. Возьмите обратно. Они у меня все равно конфискуют. Не надо благодарностей. Я вам только напомнил, что вы в Одессе, где надо беречь свои карманы. Гуд бай. До свидания. Оревуар, аривидерчи…

Белоснежный лайнер отошел от пирса, прощаясь с Одессой воем американского джаза.

Старый еврей и милиционер, скованные вместе наручниками, удаляются вверх по знаменитой лестнице, как два закадычных приятеля, прогуливающиеся вдвоем, рука в руке. Они оба движутся, как будто пританцовывают в ритм джаза, потому что они оба дети Одессы-мамы.

КОНЕЦ

Париж — Иерусалим — Нью-Йорк 1971-1988г.