Евгений Лукин
Технический ВТУЗ
Подвергнув жизнь крутому арбитражу,
но истины в итоге не изведав,
я приглашаю вас на распродажу
изобретённых мной велосипедов.
Несколько лет назад мне предложили издать сборник рассказов, снабдив каждый кратким примечанием, где приводились бы наиболее любопытные подробности, связанные с написанием или публикацией данного текста. Разумеется, при этом речь ни в коем случае не должна была идти о растолковании собственных произведений, поскольку такое занятие глубоко порочно и радости никому не доставит. Честно сказать, не помню случая, чтобы кто-то кого-то понял правильно. Читатель вообразил себе автора, автор — читателя, так что лучше им при встрече особо не откровенничать, иначе разочарование неизбежно.
Сборник по каким-то причинам издан не был, а комментарии остались. Перечитав их недавно, я обнаружил, что они представляют собой не только разрозненные беспорядочные воспоминания о том, из чего, не ведая стыда, произросли наши с Белкой (Любовью Лукиной) первые рассказики, но и перечень шишек, набитых при попытках овладения фантастической прозой. Этакая исповедь самоучки. Вернее, конспект исповеди. Возможно, кое-кому он покажется небезынтересным.
Имеется, правда, опасение, что этот кое-кто примет всё нижеследующее за пособие для начинающих фантастов. Упаси вас боже! Если это и пособие, то пособие, как не следует работать над прозой. Почему-то супруги Лукины каждый раз выбирали самый трудоёмкий и неблагодарный способ написания фразы, абзаца, рассказа в целом, причём на результат это не влияло никак.
ПЕРВАЯ ОТОРОПЬ
В 1975 году фантастика исчезла с прилавков окончательно. И лопнуло наше терпение. Читать не даёте? Сами напишем!
Определённый опыт литературной работы имелся. У Белки… (Девичья фамилия её была — Белоножкина, отсюда студенческое прозвище Белка, ставшее затем семейным.) Так вот у Белки уже годам к семнадцати насчитывалось несколько стихотворных подборок в волгоградских газетах, у меня — в ашхабадских. Публиковать нас, правда, вскоре прекратили. Тогдашняя поэзия требовала пафоса, а с пафосом в нашей семье дело всегда обстояло из рук вон плохо.
Вот и решил и побаловаться прозой.
Почему именно фантастика? Во-первых, осточертело то, что принято называть окружающей действительностью, во-вторых, как говаривал Вадим Шефнер, фантастика — продолжение поэзии иными средствами.
Сразу же договорились: Стругацким не подражать. Оглянуться не успеешь, как станешь эпигоном. Позже Эрик Симон скажет: «Сознательно удаляясь от Стругацких, вы нечаянно сблизились с Киром Булычёвым». И в чём-то, наверное, будет прав.
Итак, попробовали. И быстро осознали, что для начала следует забыть всё, чему нас учили на литературном отделении истфилфака: все эти экспозиции, завязки, кульминации… Вещи так не пишутся. Они так препарируются. Какая, к чёрту, кульминация, если даже не можешь заранее предугадать, когда и почему она стрясётся!
Пришлось первый рассказ сочинять на ощупь. Тыком по натыку. Забегая вперёд, скажу, что филологическое образование и в дальнейшем ничем нам не помогло. Конечно, от рассказа к рассказу мы нарабатывал и приёмы, но заимствовали их откуда угодно: из дарвинизма, из системы Станиславского, из статьи Гоголя об архитектуре, даже из истории ширпотреба («принцип беспяточного чулка») — только не из теории литературы.
Придумали оригинальный, как нам казалось, сюжет — и, проговаривая вслух каждую фразу, сложили свою первую фантастическую историю — «Рисунки копотью». Слова, слова, слова. Ожирение текста. Метафора на метафоре и метафорой погоняет.
Впоследствии опус решено было считать пробой пера и пустить на запчасти.
ПЕРВЫЕ ПРАВИЛА
Кому-то из нас попалась на глаза удивительная фраза Берлиоза о церкви в Коломенском. Наизусть я его слова уже не воспроизведу, но смысл их в том, что композитор был потрясен, впервые увидев вместо обычного нагромождения налепных украшений архитектуру целого. С этого момента «налепное украшение» стало для соавторов грязным ругательством, означающим ненужный словесный (или сюжетный) завиток. «Архитектура целого» в число рабочих терминов не вошла, поскольку больно уж красиво звучала. Но суть мы поняли: пиши только о том, о чём пишешь, и ни слова сверх того. Фантастический рассказ — сам по себе метафора. Вот с ней-то и надо работать.
Второй наш блин назывался «Поток информации».
Наученные горьким опытом, на сей раз обжали себя довольно жёсткими требованиями: никаких отдельно взятых пейзажей, портретов, внутренних монологов. Все описания — на уровне придаточного предложения.
Естественно, что герои были надёрганы из коллектива НИИ, где мы тогда работали фотографом и печатницей мокрых форм (кажется, это так называлось). Задачу перед собой ставили скромную: двумя-тремя штрихами достичь зримого сходства персонажа с прототипом. Институтскому художнику с любезного его разрешения были оставлены его подлинные имя и фамилия.
Сам учрежденческий абсурд, ради которого, собственно, всё и затевалось, мы, конечно, отразили довольно поверхностно, но, на наш взгляд, читать это уже было можно. Тем не менее по прошествии какого-то времени рассказ показался нам безнадёжно ученическим. Знакомые нас долго в этом разубеждали и к 1990 году отчасти разубедили. Спустя 15 лет со дня написания «Поток» был всё-таки опубликован.
«ЛЕТНИМ ВЕЧЕРОМ В ПОДВОРОТНЕ»
Идею подсказал друг детства. Он придумал информационную жидкость. Дальнейшее было неотвратимо, как светлое будущее человечества, поскольку жидкость в российском понимании это прежде всего алкоголь.
Имея на руках два вполне членораздельных рассказика, мы, естественно, вообразили себя прозаиками и рискнули показать образцы нашего творчества литконсультанту одной из волгоградских газет. Реакция его была неожиданной. «Ребята! — сказал он. — То, что вы пишете, никакая не фантастика, а злая сатира на социалистическую действительность. Добрый вам совет: никуда это больше не носите и никому не показывайте».
Тогда-то и выявилась одна скверная черта соавторов: стоило услышать хотя бы намёк на критику, как собственный текст начинал казаться вызывающе бездарным.
Вернувшись домой, решили:
1. Никуда ничего не носить.
2. Жертвами режима себя не считать.
3. Сочинять в свое удовольствие, развлекая друзей застольными чтениями.
4. Впредь алкашей главными героями не делать. Дурной тон.
Понятно, что и «Подворотня» свои 15 лет отлежала как миленькая от звонка до звонка. Впервые напечатана в 1991 году. Как раритет.
ТЫКОМ ПО НАТЫКУ
У всякого ремесла своя азбука. Художник не может считаться профессионалом, не пройдя школу академического рисунка, не освоив законов перспективы, светотени, композиции. Музыканта, не имеющего понятия о сольфеджио, трудно назвать музыкантом. Даже стихосложение имеет свои законы. И только в прозу всегда приходят прямиком от сохи (станка, монитора, кастета).
Ренегат литературоведения, я по-прежнему убеждён, что начинающему беллетристу эта лженаука не сможет помочь ничем. Не помню, кто это сказал, но, сколько бы ты домов ни разобрал по кирпичику, всё равно зодчим не станешь. Ломать — не строить.
Думаю, каждый прозаик вынужден собирать помаленьку собственный инструментарий. Например, волгоградский фантаст С. одно время сильно злоупотреблял в частных беседах таинственным и явно самодельным термином «алгоритм рассказа» (не будучи при этом математиком). А питерский С. сообщил мне однажды по секрету, что если повесть вдруг без видимых причин остановилась, то это она так требует нового персонажа, что уже, согласитесь, ближе к эзотерике, нежели к точным наукам.
Любопытно, что и я, не будучи суеверным в жизни, становлюсь оголтелым мистиком, едва лишь речь доходит до писанины. Причина проста: в литературном произведении нет места случайностям, следовательно, приметы должны срабатывать безотказно.
Кажется, уже во втором нашем рассказе мы запретили себе одноразовых персонажей. Никаких «кушать подано»! Если в первом акте на сцене висит действующее лицо, то в последнем оно должно выстрелить.
«ДЛЯ КРЕПКИХ НЕРВОВ»
Виновником написания рассказа явился всё тот же литконсультант, что принял наши цветы невинного юмора за злую сатиру.
— Не лезьте вы в современность! — устало уговаривал он. — Сейчас нужно что? Отважные космонавты. Загадочные планеты. Вот про это — сколько угодно!
И придумали мы в отместку душераздирающую историю о дураке-астронавте, сражающемся на загадочной планете с комплексом игровых автоматов. Любопытно, что впоследствии рецензенты расценили наш стёб как попытку протащить на страницы советской печати идею сверхчеловека.
Не шути с рецензентами — эти шутки глупы и неприличны.
«АНАЛОГИЧНЫЙ СЛУЧАЙ»
Результат впечатлений от дачного поселка. Дрожа за урожай, хозяева подвешивали на вишневых деревьях птичьи трупики. Понятно, что нам тут же захотелось подвесить пару дачников. Рядком. Однако действие миниатюрки, по замыслу, происходило на другой планете, поэтому пришлось расправиться с астронавтом. А не принадлежи к роду человеческому!
А МЫ ПРОЗУ СЕЯЛИ, СЕЯЛИ…
Конечно, был у нашей с Белкой прозы врождённый порок, нечто вроде проклятия за первородный грех: мы слагали её, как стихи, прилаживая слово к слову. До сих пор не могу взяться за следующий абзац, пока предыдущий недолизан. Это неправильно. Проза должна быть раскатистой, льющейся. Сначала черновик, потом правка. А иначе придется в итоге переделывать и сокращать выверенный до последней буковки текст. Что ж, это по-нашему, по-русски. Сначала укладываем асфальт, а потом взламываем его, чтобы проложить трубы.
Второй наш бзик: всё должно было не только звучать, но и выглядеть красиво. Исчёрканный черновик, видите ли, оскорблял наши эстетические чувства (в психиатрии это называется «невроз навязчивых состояний»). В таких случаях мы переписывали всё начисто — и вновь начинали черкать. Приобретение пишущей машинки ничуть нас не выручило. Помню, корпели мы над повестью «Когда отступают ангелы», и вздумалось мне пересчитать варианты одной и той же странички. 21 (двадцать один) вариант. Причём некоторые отличались лишь запятыми.
Но полный атас начался вместе с компьютеризацией. Абзац на мониторе можно совершенствовать и переделывать до бесконечности. Никогда я ещё не работал так медленно, как сейчас.
«КАНИКУЛЫ И ФОТОГРАФ»
Данную фитюльку размером не более трёх авторских листов мы гордо называли повестью и возились с ней несколько лет, разумеется, с перерывами. Главным героем назначили фотографа Сергея из соседнего НИИ, заменив в его фамилии всего одну букву. Внешность и повадки оставили неизменными — очаровательный был шалопай. Чем дело кончится, понятия не имели. Тачали повестушку по принципу «куда кривая вывезет». Кривая, как ни странно, не подвела. Уже к середине повествования мы сообразили, чем кончится дело. Добили. И возникла новая проблема. Оглашать всё это вслух, за столом, во время дружеской вечеринки было бы просто немилосердно. Пришлось отдавать рукопись для прочтения на дом — благо к тому времени мы уже вовсю пользовались пишущей машинкой.
Пойдя по рукам, манускрипт достиг одного из сотрудников «Вечернего Волгограда», который (сотрудник), не спросясь, отнёс его (манускрипт) прямиком редактору. А тот остановил меня в коридоре (я к тому времени устроился выпускающим «Волгоградской правды») и с прямотой древнего римлянина ошарашил: «Пополам сократите — опубликую».
Мысль о публикации вызвала восторг. Мысль о том, чтобы сократить пополам, — ужас. Скрепя сердце, принялись резать, как вдруг с изумлением заметили, что, освобождаясь от лишних эпизодов, повесть становится лучше.
Так возник один из основных принципов нашего соавторства: самое сильное средство воздействия на читателя — это сокращение.
«ТУПАПАУ»
Вдохновлённые первой газетной публикацией, сгоряча принялись за вторую повесть — и тут же увязли. Работать сразу с шестью равноценными персонажами оказалось чудовищно трудно. Как физика решала задачу трёх тел, так мы решали задачу трёх (и более) собеседников. С двумя-то — всё просто. Туг главное — понять, чем эти двое отличаются друг от друга, и постоянно стал кивать их лбами. Иначе диалог неминуемо выродится в беседу. А вот с тремя… Словом, помучились изрядно. Зато освоили разноголосицу, гомон, гул толпы.
Повестушку напечатали, а мы всё продолжали её переделывать. Заменили невразумительный прибор мотком медной проволоки и что-то там ещё усовершенствовали. Что именно — теперь уже не вспомню.
Наверное, критики наши были правы: действительность мы ненавидели до глубины души. Какой рассказ ни возьми — везде либо атака на реальность, либо побег из неё. Чаще всего нам почему-то хотелось убежать в первобытную Полинезию, где бы нас неминуемо съели.
«ПРОБУЖДЕНИЕ»
Кажется, уже в те времена (1981) мы пришли к выводу, что нет ничего вреднее для фантаста, чем избыток фантазии. Зачем, вообще, что-либо придумывать? Берётся всем знакомая навязшая в зубах ситуация — и вводится в неё этакая махонькая чертовщинка (нечистая сила, киберпришелец и проч.). И ситуация начинает выворачиваться наизнанку. Фантастика отмыкает реальность. Мы даже не подбирали новых ключей — хватало старых.
Истории о волшебной палочке или о человеке, который может всё, известны издавна. Неизвестно было другое: как поведёт себя наш общий знакомый, вручи мы ему такой подарочек? Собственно, все ранние тексты супругов Лукиных, по сути дела, эксперименты над сослуживцами (кстати, в рассказе «Пробуждение» сослуживец повёл себя на удивление достойно).
Насчёт финала мы разругались. Я видел его так: просыпается герой на следующий день, собирается наконец-то взяться за добрые дела, а сверхъестественные способности уже исчезли. Белка считала, что это будет слишком жестоко. Ограничились намеком.
«ИЗГОРОДЬ ВОКРУГ ЗЕМЛИ»
Откровенные нелады большинства фантастов с учебниками для шестого класса средней школы подвигли нас на создание данного пустячка. Кто же знал, что из него потом проклюнется производственный роман «Катали мы ваше солнце» (Земля на трёх китах и закат светила вручную)!
Забавна история опубликования этой крохотульки. В столичном журнале её отвергли с негодованием, квалифицировав как глумление над научной фантастикой, но вернуть забыли. А в следующем номере должен был выйти рассказик нашего не в пример более маститого коллеги. Звонит ему редактор:
— Саша! Я тут тебя немного подсократил. Вот послушай… (читает то, что получилось).
Саша в недоумении: текста в три раза меньше, и при этом никаких следов редакторского произвола!
— Ничего не понимаю. Как ты это сделал?
— Я выкинул первые три страницы, замогильным голосом сообщает редактор.
И ладно бы просто выкинул, а то ведь в урну! А урну, согласно легенде, вынесли и вытряхнули. Короче, пришлось возникшую на журнальной полосе дыру спешно залатывать глумливой «Изгородью».
«СТРОИТЕЛЬНЫЙ»
Общежитие близ нашего дома строили обстоятельно. Лет десять. Каждый раз, возвращаясь в сумерках от приятелей, обитавших также неподалёку, мы с Белкой вглядывались в наводящие жуть чёрные провалы пустых окон и спорили о том, какая именно нечистая сила должна была заселить эту пустую бетонную коробку. Возник даже соблазн написать сказки заброшенной стройки: ржавые заросли арматуры, одичавший компрессор, горестная история болта с обратной нарезкой, тщетно ищущего свою единственную гайку… Цикла, однако, не вышло — ограничились одним рассказом. А взяться за полнометражную повесть мы ещё тогда не решались.
ИМЕНА
Кажется, в русской фантастике мы были в ту пору единственной супружеской парой. Новое хобби на домашних наших отношениях не сказалось никак. По моим наблюдениям, любое прочное соавторство вообще напоминает жизнь в законном браке. Мы, помню, даже гордились слегка, что остальные бранятся из-за пересола, а мы из-за эпитета.
— Ну что за фамилия? — негодует Белка. — Что это за фамилия — Недоногов?
— А чем она тебе не нравится?
— Да тем, что она фельетонная! Не бывает таких фамилий!
— Ах не бывает?.. — С пеной у рта хватаю телефонный справочник родного учреждения и начинаю зачитывать вслух: — Желанников… Имереков… Тузиков… — Тут дыхание у меня пресекается.
— Что там?
Молча протягиваю справочник. Последними в нём значатся два шофера, фамилии которых — Зарезин и Бандюк.
«ТЫ, И НИКТО ДРУГОЙ»
Когда-то, будучи студентом, я подрабатывал летом монтировщиком сцены, ездил на гастроли с местным драмтеатром. Мир кулис фантастичен сам по себе, он таинствен и причудлив, там может случиться вое что угодно. Потом наш хороший друг, мечтавший о карьере актёра, завяз в машинистах сцены, что, наверное, и послужило толчком к написанию рассказа. А может быть, поводом явилась тоскливая Белкина фраза: «Провертеть бы пальцем дыру в этой жизни…» Правда, на сей раз персонаж во многом отличался от своего прототипа. Местами я уже с трудом отдавал себе отчет, о ком мы пишем: о нашем друге или обо мне самом.
Не обошлось, как водится, без анекдота. Публикация рассказа в газете «.Молодой ленинец» была приостановлена распоряжением обкома. Оказывается, под видом дыры во времени соавторы изобразили тайную лазейку на Запад, а героем вывели изменника Родины и отщепенца.
Так-то вот…
«ЩЁЛК!»
В 1982 году нас пригласили на Первый Всесоюзный семинар молодых фантастов в Малеевке. С чем ехать? Судорожно раскинули рукописи и по обыкновению ужаснулись: все надо править, всё надо переделывать! Сели, тупо уставились друг на друга, но вместо правки принялись вдруг обговаривать рассказик о визите электрика в психбольницу. Тут же его с перепугу и написали — практически набело.
На семинаре рассказик прошёл на ура. Один семинарист, врач по специальности, правда, заметил, что соавторы, судя по всему, сами в подобные учреждения никогда не заглядывали (и это было чистой правдой!), но тут на критикана набросилась вся группа. «Ты ничего не понял! — кричали ему. — Нет там никакой психушки, это жизнь наша в виде психушки изображена!»
Запомнилось также замечание моего отца… Был он тогда ведущим актером Волгоградского драмтеатра, а когда-то — главным режиссером Ашхабадского. Сидя пацаном на его репетициях, я многому научился. У нас с Белкой имелся даже рабочий термин: режиссура рассказа. Так вот, отец сказал:
— Это вы про талант написали. Делает человек все по правилам — ничего не выходит. А пришел сумасшедший, сказал: «Щёлк!» — тут же и свет зажёгся…
Насколько помню, первая услышанная от него похвала. Раньше он наше увлечение фантастикой не одобрял.
Кстати, о режиссуре. Сидим, бывало, тихо бесимся, а повествование — ни с места. Кто-то из нас робко набрасывает возможный вариант развития событий и оглашает с запинкой. Тут же следует ядовитая фраза соавтора: «В растерянности пошевелил героями…» Вот тогда-то обычно и приходила нам на помощь система Станиславского. Особенно выручал приём, применённый Вахтанговым при постановке чеховского «Юбилея», когда, недовольный исполнителями, Евгений Багратионович приказал вынести на сцену несколько шкафов и столов, полностью её загромоздив.
— Да, но где же играть? — спросила растерянная актриса.
— Где хотите, — сухо ответил Вахтангов. И актриса полезла на стол.
Обжать героя обстоятельствами — всего-то навсего.
ЖЕПОЛЁТ
На семинаре в Малеевке пришёл однажды к нам на заседание настоящий прозаик. Реалист. Ярый приверженец симфонической прозы. Долго ругал родного сына, числившегося в нашей группе, за отсутствие языкового чутья и заклинал следить за стыками слов, где сплошь и рядом могут возникнуть паразитные неблагозвучия.
А на следующий день обсуждают супругов Лукиных.
Помня вчерашние заветы настоящего прозаика, семинарист П. принялся выискивать неблагозвучные стыки слов в наших опусах. Где бы он их там нашёл, если мы каждую фразу сначала проговаривали вслух и лишь потом заносили на бумагу!
Искал, искал — бросил. Сказал, что почудилось.
«Ну ладно, — думаю. — Погоди. Послезавтра твоя очередь».
Настаёт послезавтра.
— Владик, — говорю. — Тут у тебя упомянут некий летательный аппарат. Не мог бы ты объяснить его устройство подробнее? Как он хотя бы выглядит…
— Какой аппарат? — Жеполёт.
— Ка-кой?!
— Вот… написано: «Такой же полёт…» Веселились долго. И как выглядит — объяснили.
А между прочим, умышленные неблагозвучия на стыках слов, как потом оказалось, приёмчик изумительный. Сами подумайте: выйдешь на улицу — мат-перемат, а твои персонажи сплошь изъясняются приличными словами. Неправдоподобие получается. И начинаешь инкрустировать речь героя намеренно нехорошими звукосочетаниями. Скажем, так: «Я б с детства…»
Этакий фонетический натурализм.
«ВТОРЖЕНИЕ»
Желание столкнуть в поединке ракетный дивизион, в котором я когда-то служил в звании рядового, и оголтелую фантастику в виде вульгарных насекомоподобных монстров с вертикальными зрачками и горизонтально движущимися жвалами, судя по наброскам, возникло у меня давно. Очень хотелось передать серый сумрак душной азиатской ночи, голубоватый оттенок луны, чёрные заросли верблюжьей колючки, приглушённый лязг чудовищной двери капонира.
К казарменной романтике Белка всегда относилась с некоторой брезгливостью, но и она понимала, что, продолжая работать в прежнем ключе, мы рискуем нажить себе репутацию юмористов, как впоследствии и произошло. Необходимо было срочно менять тематику, наработанные приемы, а самое главное — отношение к описываемым событиям.
Не знаю, как другим начинающим, а нам первое убийство далось с трудом. Ситуация осложнялась ещё и тем, что рядовой Левша был и впрямь живой человек — из моего дивизиона. Действительно чувствуешь себя убийцей — хоть с повинной иди.
Написав, долго не решались кому-либо показать. Наконец (лет через несколько) решились. После благоприятного отзыва Бориса Стругацкого сомнения рассеялись и мы рискнули предложить «Вторжение» для публикации. Первой, если не ошибаюсь, повестушку напечатала газета «Комсомолец Туркменистана», причём редактор (тот самый друг детства, что подал нам идею рассказа «Летним вечером в подворотне») был вынужден обратиться за разрешением чуть ли не в министерство культуры. Не могу не привести заключительную фразу его докладной записки: «Символично и то, что агрессивный пришелец из космоса на поверку оказывается слепым, ибо только слепец способен напасть на нашу Советскую Родину».
«НЕ ВЕРЬ ГЛАЗАМ СВОИМ»
Знакомый художник (в ту пору почти все наши знакомые были художники) изобразил на холсте дачный домик, изменив при этом цвет крыльца. Народ не понял:
— Почему красное? Оно же зелёное!
— Дальтоник он, — съязвила жена художника.
— Я его так вижу, — с достоинством возразил муж. Мы с Белкой тут же придумали анекдот:
Судья: Обвиняемый, почему вы подбили глаз потерпевшему?
Обвиняемый (живописец): Я его так вижу.
Потом, поразмыслив, решили, что тема достойна полновесного рассказа, и принялись за работу, не без ехидства уснащая текст описаниями картин наших друзей (в основном авангардистов).
Бреда в их живописи хватало с избытком, и всё же до настоящего жизненного абсурда им, как выяснилось, было далеко. В 1984-м году, когда на нас обрушился каменный топор официальной критики, один видный деятель культуры заявил с высокой кафедры, что в данном произведении авторы очернили образ — кого бы вы думали? В. И. Ленина. В ужасе кинулись мы перечитывать рассказ, но ни единого намёка на вождя мирового пролетариата так и не нашли.
Хотя брезжит некое слабенькое подозрение: был у нас там персонаж с двумя профилями. Не показался ли он критику подобием сдвоенного абриса Ленина-Сталина?
Видимо, прав Достоевский: «Что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности?»
«МОНУМЕНТ»
У кого-то из американцев телепортация описывается следующим образом: одновременно с исчезновением человека раз даётся звук схлопнувшегося воздуха. Представив, что ждёт телепортанта в точке финиша, мы содрогнулись и вскоре придумали, как этой трагедии избежать. Попутно сообразили, что, внедрившись в какую-нибудь скалу, а потом оттуда телепорхнув, можно попутно воздвигнуть памятник самому себе. Собственно, телепортация как явление нас не интересовала, а вот памятники… Короче, начал помаленьку складываться образ обывателя, оставлявшего свои каменные подобия на каждом углу.
Мы по-прежнему учились работать с прозой. В «Монументе» впервые возник рассказчик — со своим характером, со своей манерой изложения, и это было главной удачей. Возник также приём, который я при случае использую до сих пор: «Найдя у себя просчёт, ткни в него носом читателя — и это уже будет не просчёт, а находка». Мы в самом деле долго ломали голову, почему одежда телепортирует вместе с героем (обнажёнка нас смущала). Наконец махнули рукой (2 шт.) — и объявили, что учёные тоже ничего не понимают.
Опубликовать подобный рассказ в изобилующем статуями Волгограде было довольно сложно. Всем почему-то мерещились нехорошие намёки. Впрочем, через каких-нибудь пять лет времена изменились, и «Монумент» был напечатан.
— Люба, — сказала Белке редакторша, — застой кончился, к чему теперь осторожничать? Мне кажется, ваш рассказ можно и заострить, прямо указать на монументы вождей…
Вот уж кого в виду ни разу не имели!
Белка (умница!) ответила примерно так:
— А нам, знаете, что застой, что перестройка — разницы нет…
Позже её ответ обернется ещё одним нашим (неписаным) правилом: «Ругай прошлое теми же словами, какими ругал его, когда оно было настоящим».
Но вернёмся в 1983-й.
К тому времени нас уже заметили. Видный советский фантаст разразился гневной внутренней рецензией, где между прочим отметил, что наши произведения не зовут молодежь в «технические втузы». Словосочетание настолько нас очаровало, что мы решили выписать все наработанные приёмы на отдельный листок, так его и озаглавив: «технический втуз».
Боже, чего там у нас только не значилось!
Как вам, например, понравится «принцип падающего кирпича»?
Человек выходит из дому. На голову ему с крыши падает кирпич. Скучно. Потому что случайно. Читатель должен знать, что кирпич упадёт, и весь рассказ ждать этого события. Где? Когда? На кого? Как минимум что-то одно должно быть неизвестно вплоть до самого момента падения.
Или, скажем, «принцип беспяточного чулка».
В женском чулке пятка — наиболее уязвимая и трудоёмкая часть. В связи с этим одна американская фирма разработала чулок без пятки. Так вот, если чувствуешь, что какой-то эпизод наверняка не будет пропущен в печать, оставляй на его месте «пустую пятку» — читатель умный, читатель всё равно сообразит, что перед ним именно чулок, а не что-либо иное. Образно выражаясь: сам заштопает.
«ПРАВО ГОЛОСА»
После Малеевского семинара, как ни странно, стали работать ещё медленнее. За 1983-й год было написано всего три рассказа. Если раньше мы по наивности полагали, что, кроме нас, никто фантастику не пишет, то теперь выяснилось, что пишут. И как пишут! Дай бог, хотя бы в первую десятку попасть.
Боясь скатиться в штампики, поставили себе условие: в каждом рассказе осваивать что-то новое. Так, в «Праве голоса» попробовали смоделировать условную страну, впервые выйдя за границы знакомой обыденной жизни. Нечаянно осознали свою главную тему: «Как получается, что всё зло в мире творится хорошими людьми?» Не бог весть какое открытие. Ещё в словаре Даля сказано: «От хороших людей мир гинет». Тем не менее до сих пор только об этом и пишу.
«ПЕЩЕРНЫЕ ХРОНИКИ»
Сначала мы хотели написать пародию на Рони-старшего. Придумали название («Красный и лохматый». Пещерная повесть), дали имена героям. Вражеское племя, помню, звалось Ихилюди (единственное число — ихалюдь). Но ничего не получилось. Повествование рассыпалось на эпизоды, каждый из которых стал потом отдельной хроникой. Последнюю («Конец ледникового периода») я уже сочинял один.
«СИЛА ДЕЙСТВИЯ РАВНА…»
Фантастика в нашем понимании была родственна притче. Пишешь об одном, а разуметь следует другое. Поэтому, когда кто-либо начинал при нас скулить об отсутствии свободы слова, мы цедили надменно: «Придирка цензора есть результат неудовлетворительной литературной техники». Собеседник шалел.
В самом деле: если нельзя описать конфликт двух сверхдержав, то что нам мешает перенести его в семейную жизнь и изобразить в виде житейской склоки? Суть-то конфликта от этого не меняется!
Не поймут? Ну так мы ж не для кретинов пишем! Рассказ «Сила действия равна…» по замыслу призван был иллюстрировать это положение, но нас сразу же занесло куда-то не туда. Складывался рассказ странно и трудно. В «техническом втузе» черным по белому было обозначено: «Дописав до половины, не вводи новых сущностей. Достраивай вещь из уже имеющегося материала. Если же какая-то деталь в конце оказывается лишней, лезь в начало и вымарывай её к лешему».
Так вот, персонаж с синяками на лысине, к великому нашему неудовольствию, нагло путался под ногами, загромождая финал, и даже что-то там назидательно произносил. Ну не вписывался он в концовку! И выбросить лысого тоже было никак невозможно — на нём всё держалось в начале. Пришлось тихонько, чёрным ходом вывести его из действия, а возникшее в тексте зияние заполнить авторским отступлением («Ах, Ираида Петровна, Ираида Петровна…»).
К нашему удивлению, рассказ от этого не пострадал. Поразмыслив, решили, что у любого правила есть исключения. Мы ещё тогда не знали, что каждая вещь дописывает себя сама и что бороться с этим бессмысленно, хотя и необходимо.
«КОГДА ОТСТУПАЮТ АНГЕЛЫ»
Сразу после рождения сына я, желая подзаработать, устроился резчиком холодного металла на адъюстаж листопрокатного цеха, где быстро невзлюбил родную интеллигентскую среду и возлюбил рабочий класс. В цехе было меньше поводов для склок, почему мне и почудилось, что порядочность — это прежде всего свойство людей, не изуродованных высшим образованием.
Иллюзия рассеялась сразу же с началом перестройки (вспомните новых русских — кто угодно, только не интеллигенты).
К счастью, повести «Когда отступают ангелы» к тому времени была уже написана.
Провозились мы с ней два года. Вошли туда и гидравлический пресс, и моя бригада, и щебкарьер возле Арчеды, куда Белка бегала играть в детстве. А драчуна Миньку Бударина мы нагло списали со старшего Белкиного брата Геннадия. Кстати, подраться мы ему разрешили только раз. Зато с инопланетянами.
Работать со знакомым материалом, с одной стороны, легко, а с другой — слишком велик риск увлечься теми самыми «налепными украшениями», 6 которых я уже говорил. Мы увлеклись. Живописали в ущерб сюжету, в ущерб мысли. Потом пришлось сильно сокращать.
Кроме того, чем подробнее выписан реальный мир, тем труднее он состыковывается с чистым вымыслом. Идеальное общество, откуда сбежал Гриша Прахов, мы без особых церемоний позаимствовали у Платона, попутно снабдив его «Государство» высокими технологиями.
Присутствовало в нашем настенном списочке и такое исполненное гордыни правило: «Прежде чем взяться за работу, определи, что нового ты хочешь себе объяснить своей повестью».
Почему исполненное гордыни? Потому что, пока пишешь, всё успеет перевернуться с ног на голову, и объяснишь ты себе нечто такое, чего и объяснять-то не хотел.
Долгое время нас смущало, что повесть вышла слишком уж лояльная, слишком советская. Молодой пролетарий, шуганувший спецназ пришельцев, защищая своего друга, беглеца с иной планеты. «Нет на свете выше звания, чем рабочий человек!» И лишь через несколько лет, перечитав, сообразили, какую контру мы нечаянно выдали.
Что, собственно, произошло? Строил Минька Бударин светлое будущее, а когда это будущее явилось к нему, так сказать, во плоти, ужаснулся и встретил его ударом штакетины.
«Ангелы», кстати, преподали нам ещё один урок.
Два эпизода. Первый: Минька разбирает трофейный артефакт. При сборке одна деталь остаётся лишней. Второй: мать журит сына за холостой образ жизни. Вроде всё правильно, а читается вяло. Крутили-крутили и вдруг поняли, что просто-напросто следует вмять один эпизод в другой! Возится Минька с артефактом, ни черта не выходит, а тут ещё мать врывается, начинает доставать («Семьи нет, детей нет, а он сидит в игрушки играет!»). Ну так совсем другое дело!
«А ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ НЕ В СЧЁТ»
Сначала мы собирались написать историю о счастливом человеке, который с упорством фанатика выкраивает время на любимое занятие (в данном случае — резьба по дереву). Назвать такую ситуацию фантастической язык не повернётся: и наши друзья, и мы сами только этим всю жизнь и занимались. Другое дело, что куски жизни, не связанные с увлечением нашего персонажа, мы демонстративно пропускали, оставляя в тексте нарочито зияющие дыры (принцип беспяточного чулка).
Потом рассказик преподнёс нам сюрприз. Смешливая бесцеремонная гостья, возникшая из очередной лакуны, квартиру героя покинуть отказалась. Тот отступил, но не сдался. Началась безнадежная борьба зайца с лисой за лубяную жилплощадь. То есть теперь у героя отбирали не только время, но ещё и пространство, обжимая беднягу всё плотнее и плотнее, пока он не исчез окончательно.
Почему именно корни и резьба по дереву? Уйдя на пенсию, этим увлёкся отец. Да и Белка была неравнодушна ко всякого рода корешкам. Так что рождение лешего Прошки было выхвачено непосредственно из жизни.
КАК ВЫ ПИШЕТЕ ВДВОЁМ?
Ох, и доставали же нас когда-то этим вопросом! И хоть бы кто-нибудь сейчас спросил: как ты пишешь один?
Если каждая фраза выверяется на слух, ясно, что роли обоих соавторов примерно одинаковы. Думаю всё же, сюжетные находки были в основном мои, а языковые — в основном Белкины. До сих пор поражаюсь меткости и неожиданности её сравнений. Помню, на соседнем дачном участке кто-то пилил доску ножовкой. Белка сказала:
— Как будто огромная собака подошла сзади — и дышит.
И поди опиши этот звук точнее?
«АВАРИЯ»
Редкий начинающий фантаст убережётся от трёх названий: «Пробуждение», «Вторжение» и «Авария». Вот и мы тоже…
Основную мысль подал наш общий друг, бывший когда-то у нас на свадьбе свидетелем, а к моменту подаяния мысли работавший корреспондентом в заводской многотиражке. Материал собирал, не выходя из редакции, по телефону. «Иногда так сидишь и думаешь, — признался он однажды. — Может, никакого завода и нет вовсе? Просто живут в телефоне разные голоса и что-то там отвечают…»
Всё остальное было продиктовано застарелой неприязнью к начальству. Любому.
«АСТРОЦЕРКОВЬ»
Вынашивалась «Астроцерковь» долго, работа над ней шла без спешки да и, насколько помню, без особых сложностей. Единственное, что может показаться интересным: облегчая себе задачу мы представляли на месте пастыря, как ни странно, писателя-фантаста. Трудна и обидна судьба автора «твердой НФ». Учёные не признают его учёным, литераторы — литератором, народ не понимает, посмеивается. Однако ни единой автобиографической чёрточки в наш рассказ не проникло. Дело в том, что, сами работая в области фантастики, мы оба терпеть не могли довесок в виде слова «научная». Я его и сейчас плохо переношу.
Кстати, вышеописанный приём тоже фигурировал в нашем «техническом втузе». «Когда пишешь о чём-то тебе не известном, найди что-нибудь похожее в окружающей жизни. Пусть это явления разные, но существуют они по одними тем же законам».
«ГОСУДАРЫНЯ»
Вообще-то, по замыслу, должна была получиться повесть. Целое учреждение придумали. Ах, какие там были отделы! Отдел дактилономии (дактилономия — искусство счёта на пальцах), отдел геликософии (геликософия — умение проводить на бумаге улиткообразные кривые). Но главное — там был нулевой отдел, сотрудникам которого вменялось в обязанность в случае надобности возвращать увлекшихся коллег в реальность из мира грёз, куда те имели обыкновение отлучаться в ущерб работе.
В результате вышел коротенький рассказик. Был он сработан в обычном нашем ключе: столкнувшись с жизнью, фантастика терпит полное поражение, государыню конвоируют до рабочего места — и точка. Но что-то нас не удовлетворяло. Потом позвонил из Москвы друг и издатель, в прошлом — староста Малеевского семинара.
— Что ж вы так безысходно-то? — попенял он. — Ну хотя бы отсвет этих утраченных грёз положили на вашу пыльную действительность…
Ага! Стало быть, не нам одним показалось. Начали думать, как положить отсвет. И вдруг случилось непредвиденное. Разъярённая грёза в лице зеленоглазого Фонтанеля ворвалась в финал и приставила клинок к горлу реальности.
Впервые в поединке с жизнью фантастика у нас вышла победительницей.
«ЗАКЛЯТИЕ»
Печальная мысль о том, что нас даже проклясть нельзя, поскольку мы все давно уже прокляты, обернулась рассказиком о неудаче современной колдуньи, пытающейся сглазить свою порченую соседку.
Подъезд наш, соседка — наша, а вот из-за портрета ведьмы приключилась творческая ссора. Я видел героиню темноволосой и сероглазой, Белка же видела ведьмой себя. За кем осталось последнее слово — угадайте с трёх раз.
«ПОКА ОКОНЧИЛОСЬ ВРЕМЯ»
Рассказ родился из ненависти к хронофагам, к пожирателям чужого времени, доводившим нас порой до отчаяния. Чем-то он напоминал «А всё остальное не в счет». Там мы слили воедино время с пространством, здесь же поставили знак равенства между временем и деньгами.
Надо полагать, начальная стадия ученичества была уже нами пройдена. Куда-то исчез со стены листок с выписанными правилами, выпал из памяти уговор не делать главными героями сумасшедших, алкоголиков и писателей (автопортрета, что ли, боялись?).
Нас потом часто спрашивали, почему героя зовут Калогер. В Византии так называли монахов-отшельников (дословно — «прекрасный старец»). Как явствует из текста, повести «Сталь разящая» и «Слепые поводыри» обговаривались нами уже в то время, но, видимо, имелись серьёзные сомнения в том, что мы когда-нибудь сможем за них взяться всерьёз.
Кроме того, в процессе написания подмечено было ещё одно странное и поначалу встревожившее нас обстоятельство: персонажи продолжали помаленьку отбиваться от рук, явно сопротивляясь первоначальному замыслу. Сначала Фонтанель из «Государыни», теперь вот женщина с набережной. Ей-богу, принимаясь за рассказ, мы и предположить не могли, что пишем про самоубийство и что два года жизни, переведённые незнакомкой насчёт Калогера, были последними её годами.
«ЛИЦО ИЗ НАТУРАЛЬНОГО ШПОНА»
Изображённая в рассказе дверца сейчас находится передо мной, и с неё по-прежнему глядит всё тот же колдун. Когда-то, увидев его впервые, мы с Белкой принялись показывать дверцу каждому, кто бы к нам ни зaглянyл. Удивительно было то, что некоторых гостей приходилось брать за шкирку и возить физией по книжному шкафу, пока не прозреют.
Естественно, чтo вскоре как бы сама собой придумалась история о колдуне, выходящем по ночам из дверцы. На должность героя единогласно выбрали лучшего друга, фэна № 1, имя которого слишком известно, чтобы поминать его всуе.
СТИЛИСТИКА В ТРИ ЛИСТИКА
Принято считать, что всякий порядочный автор обязан выработать собственный жаргон, именуемый стилем. Ни черта он, по-моему, не должен. Неповторимость Михаила Успенского или, допустим, раннего Кудрявцева объясняется, на мой взгляд, вовсе не словесными вычурами, а своеобразием мышления.
Не помню, кто это сказал: пытаясь обрести своё лицо, не забудь предварительно обзавестись головой.
Во-первых, каждая вещь требует своего инструментария. Во-вторых, изложить всё настолько просто, чтобы красивое слово «стиль» читателю и в голову не взбрело, поверьте, очень трудно. Несмотря на все наши с Белкой старания, считалось, что ранние наши рассказы «написаны по-разному, с разных позиций, разной рукой». Когда-то это нас обижало.
Последнее время донимает меня крамольная мысль: а ну как авторский стиль всего-навсего признак внутренней ущербности?
Приведу пример. Везде говорят: беляш. И в словаре — беляш. А я родом из Оренбурга. Там говорили правильнее, на татарский лад: белиш. Во всяком случае, тогда, в середине прошлого столетия. И вот подхожу я к продавщице. Что мне ей сказать? Дайте мне беляш? Измена малой родине. Измена детским воспоминаниям. Дайте мне белиш? Не поймут, на смех подымут. И я говорю: «Дайте мне один из этих белишей».
Вот он вам и стиль.
«ПЯТЕРО В ЛОДКЕ, НЕ СЧИТАЯ СЕДЬМЫХ»
Литературная игра, где участники пишут по очереди экспромтом короткие главки общей повести, стара как мир. Студентами мы её усовершенствовали, введя рискованное условие: каждый соавтор должен быть ещё и персонажем. Задача: посадить противника (противников) в лужу, самому же из неё по возможности вылезти» Игра считается окончен ной, когда один из партнёров, прочитавши очередную главу соперника, завопит: «Сволочь!» — и начнет рвать написанное в мелкие клочья.
Став мужем и женой, мы с Белкой по старой памяти частенько так забавлялись, причём каждый раз я оказывался в проигрыше. Но в том случае, о котором сейчас пойдет речь, противник мне достался послабее. Когда-то мы с ним были сокурсниками, потом стали сослуживцами. И вот от большой тоски решили в рабочее время учинить нечто подобное. Вчерне прикинули сюжет: несколько сотрудников нашего НИИ (и мы в их числе), участвуя в гребной регате, проваливаются во времена татарского нашествия…
Каюсь, сладил. Только он себя с кола снимет — я его опять на кол посажу. В конце концов соперник завопил: «Сволочи» — схватил рукопись и куда-то унёс. Бсльше я ее не видел.
А через несколько лет стало вдруг жаль сюжета, и мы с Белкой, честно предупредив моего бывшего супротивника о наших намерениях, решили восстановить текст, доведя его при этом до профессионального уровня. Так я нежданно-негаданно сделался персонажем собственной мини-повести (электрик Альбастров).
Однако литературная шалость упорно не желала становиться литературным произведением. Мало того, она не желала даже ложиться на бумагу. Наконец кого-то из нас осенило, что все наши герои — разных национальностей (могли бы, кстати, сразу вспомнить правило из «технического втуза»: прежде всего найди то, чем один герой отличается от другого). После этого открытия дело пошло быстро и весело.
Далее, как водится, начались чудеса. Коллеги москвичи увидели в нашей мини-повести грубый антисемитский выпад, а питерцы недовольно заметили, что нельзя низводить такую страшную тему, как КГБ, до уровня анекдота. Будто что-то от нас зависело! Капитан Седьмых когда-то учился с нами на филфаке. Так кому ж его знать, как не нам! Если идёт из бани — соврёт, что из библиотеки. А если из библиотеки — соврет, что из бани. Конспирация…
«ПОЛДЕНЬ, ХХ ВЕК»
Метранпаж «Волгоградской правды», бывший десантник, рассказывает, как они возвращались с учений:
— Шоссе — прямое-прямое. Поставили броневичок на первую скорость, сами все вылезли: идём не спеша по обочине, мячик друг другу перепасовываем…
— А вы за водкой свой броневичок гонять не пробовали? Из этого вот зёрнышка всё и проросло. И поехал броневичок за водкой.
«АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ»
В рассказах ещё так-сяк, а вот в повестях герои распустились окончательно и зачастую плевать хотели на планы своих создателей. Пока обдумываем, вроде все идёт как надо, а стоит сесть за машинку — тут же кто-нибудь из персонажей такое отмочит, что весь сюжет летит к чёрту — и передумывай его заново. Хотя, возможно, герои занимались этим и раньше — исподтишка. Теперь же их поведение напоминало саботаж, местами переходящий в бунт на корабле.
Явление это заинтересовало нас до такой степени, что в итоге возник рассказ о соцреалисте и неподатливой героине.
Кое-кто из собратьев по перу тут же обвинил соавторов в кокетстве, ибо не может персонаж себя вести. Может-может! А вот если он действует строго по плану, то, стало быть, ещё не ожил. Стало быть, ещё картонный.
Искушённого читателя трудно чем-либо ошеломить. Единственный способ — ошеломить за компанию самого себя, но это большая удача.
Помню, прочтя небольшой рассказ питерца Л., я взял автора за лацканы и сказал:
— Слава! А ну-ка честно! Ты с самого начала знал, что оба твои героя — оборотни?
— Нет, — сиплым преступным шёпотом сознался он. — Я думал сначала, они оба — люди…
Стало быть, не только у нас персонажи разнуздались.
«НЕ БУДИТЕ ГЕНЕТИЧЕСКУЮ ПАМЯТЬ»
Хороший знакомый (впрочем, плохих у нас не бывает) рассказывает взахлёб о том, как он с женой присутствовал на вечере некоего экстрасенса:
— Загипнотизировал мужика и говорит: «Покажи, что ты делал в доисторические времена!» Тот стал на четвереньки и завыл…
— Саш, — умоляюще перебиваю я. — А можно мы об этом напишем?
— Вообще-то я сам собирался, — величественно изрекает он. — Ну да ладно! Пишите!
Потом, правда, выяснилось, что писать об этом собирался не он — собиралась его жена, тоже литератор. Тем не менее в течение нескольких лет он пил из нас кровь, вопрошая при встрече: «Где посвящение? Почему рассказ без посвящения?»
Спустя каких-нибудь тринадцать лет — посвятили.
Лучше поздно…
Так вот, этот наш знакомый не раз признавался: «Ну не прозаик я! Нет у меня чугунной задницы…»
Да, не прозаик. Поэт. Однако дело, как мне кажется, не в отсутствии чугуна. Напишет Саша пару-тройку глав (кстати, безукоризненных) — и, естественно, попадает в первый тупик. Потопчется, потрогает глухие стены — и, махнув рукой, приделает эпилог. То есть изложит скороговоркой, что он, собственно, хотел сказать этим произведением.
А между тем самое-то главное начинается, когда тупик взломаешь. Башкой проломишь. А больше, увы, нечем.
«РАЗРЕШИТЕ ДОЛОЖИТЬ!»
В «Народных русских сказках» Афанасьева встречается такой сюжет: солдат с мечом в руках охраняет принцессу, к которой должен прилететь трёхглавый змей. В детстве, помню, меня этот анахронизм сильно возмущал. Солдат — и вдруг с мечом!
Меч — атрибут богатыря, а солдат должен быть с чем-нибудь огнестрельным.
Лет в тридцать пять детские впечатления аукнулись — возник соблазн сложить сказку о солдате с автоматом. Скажем, потерял рядовой оружие. Ищет. А вокруг — колдовство, опасности всякие… Но для этого надо было построить сказочный мир и сообразить, как в него попасть.
К счастью, прилетел в гости из Ашхабада тот самый друг, детства, что опубликовал нашу «Вторжуху». Сели мы с ним на кухне и за несколько дней придумали и квадратные поляны, и растущие на деревьях банки с тушёнкой, и вроде бы даже способ проникновения в этот солдатский рай.
Казалось бы: сюжет есть, мир есть — садись и пиши. Ан фиг! Опять чего-то не хватало. В отчаянии отставили машинку, попробовали снова писать от руки. Непомогло. Дальше первой страницы дело не шло.
Зато какое было ликование, когда мы сообразили, что сказка должна кем-то сказываться, что вся эта наша история представляет собой растущий снежный ком вранья. А главной находкой, я считаю, был, конечно, образ слушателя (читателя). Товарищ старший лейтенант. Ох и помаялись мы с ним! Ну как можно представить, например, товарища старшего лейтенанта без матерных выражений, тем более когда ему на уши такую лапшу вешают? Но уснащать текст инвективной лексикой мы себе запретили с самого начала. Выход нашла Белка — заменять мат выражениями, совершенно не свойственными нашему незримому персонажу («Вот и я говорю, непредставимо, товарищ старший лейтенант…»).
Друзья, которым мы по старой привычке пытались зачитывать вслух отрывки, недоумённо морщились. Им почему-то показалось, что мы пишем сатиру на советский строй. Демократам подтявкиваем. Но ещё хлеще была реакция журнала «Советский воин». Узнав о том, что Белка самовольно передала им рукопись, я мысленно охнул. Нашла кому! Два авторских листа издевательства над Уставом! Сказку, однако, в журнале приняли с восторгом. Только вот название не понравилось— «Разрешите доложить!» Какое-то оно, знаете, не в духе «Советского воина»… Заменили, «Нет Бога; кроме Бога». Ну, это, согласитесь, совсем другое дело. Это — в духе.
С эпиграфом отдельная история. Обеденный зал Дома писателей в Дубулты. Горблюсь за пустым столиком (жизнь не вышла, пишу плохо, обслуга не замечает), а мимо вальяжно шествует Аркадий Стругацкий. Внезапно меняет маршрут и присаживается напротив. Не верю происходящему. Нет, встречаться-то мы и раньше встречались, просто поговорить не уда валось. Не зная, с чего начать беседу, я каждый раз застенчиво стрелял у него сигаретку после чего терялся от собственной наглости — и немел.
— Прочел вашу сказку. Хорошая вещь. Только вот эпиграф… «Усиленно читай Устав». У нас в полку цитировали: «Читай усиленно Устав».
— Аркадий Натанович! — обомлев от похвалы (хотя уже знал, что он никого никогда не ругает), отваживаюсь я. — А не подскажете, чьи это стихи? Приписывают Суворову, даже Петру Первому. Но этого же не может быть! Усмехается в усы:
— Конечно, не может. Знаете что? Посмотрите-ка у Драгомирова. Очень на него похоже…
Встает и шествует дальше. Вскакиваю:
— Аркадий Натанович! Оборачивается: — Да?
— Давно хотел сказать… Спасибо вам…
Предостерегающе выставляет ладонь:
— А вот этого не надо. Мы вот тоже своим учителям говорили: «Спасибо, спасибо», — а они взяли все и умерли…
Это была последняя наша встреча.
«УЛИЦА ПРОЦИОНА»
Настало время, когда представители творческой интеллигенции, будто сговорившись, кинулись в экстрасенсорику, оккультизм и на ловлю летающих тарелок.
— Ребята! — терпеливо втолковывали мы им. — Ну, допустим, прилетят ваши инопланетяне. И что будет? Да то же самое и будет — только хуже…
Собеседники всплескивали руками; ахали: — А ещё фантасты!
С чего они решили, что идиот и фантаст — синонимы?
В конце концов мы не выдержали и попробовали растолковать на пальцах, что выйдет, нагрянь в Волгоград посланцы иного разума. Те же интуристы — никакой разницы! Выглядят иначе? Ну так к неграм же привыкли — и ничего…
А тут ещё рядом с домом пролегала (и пролегает) улица Хиросимы — фантастическое образование, возникшее за одну ночь до приезда японской делегаций. В начале её располагались (и располагаются) тот самый памятник, облицованный мраморной плиткой, и деревце, посаженное в честь, дружбы двух народов, побратавшихся еще при Порт-Артуре. Деревце регулярно засыхало, но к каждому очередному визиту японцев успевали высадить новое. Зелёное.
«Словом, как всегда, даже ничего и придумывать не пришлось.
Читатели долго нас потом пытали: «Так что же именно забирают проционцы в обмен на свои поганые артефакты?» А ведь в рассказе это было дано прямым текстом: душу! Душу мы свою отдаём за иностранные безделушки.
А кстати! Чем это вам японцы не инопланетяне?
Но об этом чуть позже.
«ОТДАЙ МОЮ ПОСАДОЧНУЮ НОГУ»
Замечательный волгоградский поэт (наш хороший друг, естественно) сказал однажды:
— Да что там ваша фантастика! Тут недавно в селе (следует название) на околице шар-зонд опустился. Срочно грузовик за ним выслали. Приезжают: глядь, а шара-то уже и нет. Весь на хозяйственные нужды разошёлся. Учёные потом по хатам ходили, по частя м собирал и. А если бы не шар? Если бы летающая тарелка? Тоже бы ведь раскулачили…
Два года мы лелеяли этот сюжет, не знали, как подступиться. Вроде всё под руками: обстановка, местный колорит, персонажи знакомые… Одной какой-то мелочи не хватало, а без нее история не хотела начинаться. И вдруг вспомнили незабвенную детскую страшилку. «Отда-ай мою золоту-ую руку-у…»
Сели за машинку и в течение двух дней с удовольствием написали всё от начала до конца — можно сказать, без черновика.
«МИССИОНЕРЫ»
Первая попытка прописать иной мир во всех подробностях. Где-то у меня до сих пор хранится картонная папка с эскизами парусных авианосцев, набросками карт (в том числе и карт распространения того или иного диалекта), словариками, выписками из удивительной книги о полинезийских мореплавателях «We, Navigators» и т. д.
Мы сознавали, что вторгаемся на творческую территорию Стругацких (островные империи, сопляки с гранатомётами, бесконечная бессмысленная война), но полагали, что восемь лет самостоятельной работы не позволят нам стать очередными подражателями Братьев.
Детская придурь (сбежать в первобытную Полинезию) обернулась попыткой защитить идиллический выдуманный мирок от вторжения европейцев, в результате чего мы так изуродовали несчастные острова, что конкистадоры скромно курят в сторонке. Ей-богу, намерения у нас были самые благие. Нам и вправду не хотелось, чтобы «рай по правому борту» сменился адом, однако повесть оказалась сильнее, а главное, умнее нас самих.
Кстати, нормальное явление. Мало того, если вдруг увидите, что автор умнее собственной книги, будьте осторожны с таким человеком.
Пользуясь случаем, спешу передать запоздалую благодарность все тому же питерскому Л., вдребезги разнесшему один из первых вариантов «Миссионеров» (тогда это ещё называлось «Бумеранг»).
— Да не смогут они там добыть нефть! — неистовствовал он. — При их уровне технического развития? Бросьте, ребята…
Развалил нам, гад, всю экологию с технологией. Называется, погостить приехал!
— Ладно, — зловеще произнёс кто-то из соавторов. — Сломал — чини. Пока не придумаешь замену нефти — жрать не дадим!
Вы не поверите, но ему хватило получаса, чтобы вспомнить «бразильский вариант» и варварски разомкнуть производственный цикл: горючее островитяне получают, перегоняя в спирт сахарный тростник, а барду, не перерабатывая, сбрасывают по наклонным канавам в бухты. Самотёком. Особенно впечатлили нас семиметровые хребты серой зловонной пены вдоль берегов.
Понятно, что гость был немедля накормлен.
Была, помню, ещё одна сложность: мы с Белкой никогда не ставили себе особого условия, чтобы герой обязательно занимал незначительную должность («маленький человек»), тем не менее до сей поры других персонажей у нас просто не водилось. В «Миссионерах» же, куда ни плюнь, либо стратег, либо правая рука стратега, то есть люди, распоряжающиеся жизнью и смертью подчинённых. Загадочные существа. Страшноватые.
Повесть приглянулась публике, огребла «Еврокон-90», но, как к ней относиться, не знаю по сей день. Она многое нас заставила понять, но совершенно была не понята читателями. Мне кажется, всех очаровало именно то, что ужасало авторов: романтика пренебрежения личностью во имя целого.
«ПУСТЬ ВИДЯТ»
Более десяти лет Белка работала корректором в Нижне-Волжском книжном издательстве, так что в смысле грамотности сдаваемые нами рукописи выгодно отличались высоким качеством. И грех было ничего не написать о трудовых буднях издательства. Фантастику мы, по обыкновению, свели к минимуму Кроме ангела, явившегося в конце рассказа за скоропостижно скончавшимся героем, ее, можно сказать, и нету. История чисто русская и, подобно большинству наших текстов, на другой язык непереложимая.
Пару лет назад везут нас в автобусе по Питеру на конгресс «Странник». Кто-то деликатно трогает меня сзади за локоть.
— Господин Лукин…
Несколько ошарашенный, оборачиваюсь — и вижу две лучезарные японские улыбки.
— Скажите, пожалуйста, что такое «гробинка»?
— Что?!
У вас тут написано «нос с гробинкой». Смотрю — и цепенею. Они читают тот самый рассказ.
— Понимаете… пытаюсь растолковать я. — Герой рассказа — корректор… Человек, который правит ошибки. «Нос с гробинкой» — это именно ошибка. Правильно — «нос с горбинкой». Горбинка, понимаете? Это когда нос горбатый…
Внимают, сопровождая каждое мое слово вежливейшим кивком.
— А гробинка что такое? Я теряюсь.
— Гробинка — от слова «гроб», — приходит на выручку Надя, моя жена(в прошлом — лучшая Белкина подруга). — Гроб. Деревянный ящик, в который кладут мёртвого человека…
— А-а… Мёртвого человека? — ликуют они, разом всё уяснив. Впрочем, улыбки их тут же гаснут, и на самурайских личиках вновь проступает недоумение. Почти тревога.
— А что такое «гробикну»?
Мне совсем становится не по себе.
— Ну, видите ли… Корректор с перепугу исправил «гробинку» на «гробикну»… То есть исправил неправильное на ещё более неправильное…
— Так в этом нет политики? — озабоченно спрашивает японский гость, слегка понизив голос.
Полная оторопь.
— Политики?..
— У вас тут написано: «Был бы жив дедушка Сталин, он бы тебе показал гробинку…»
К счастью, автобус останавливается. Прибыли. Гостиница. Выпадаю наружу мокрый и измочаленный.
— Понял теперь? — хмуро ворчит кто-то из собратьев по кейборде.
Видно, и его пытались перевести на японский.
«ЧЁРНЫЙ СОН»
1992-й год. Времена за окном клубились невероятные. Фантастика стремительно утрачивала смысл. Такое впечатление, что действительность решила отомстить за всю нашу писанину разом. «Ах вы меня наизнанку выворачиваете? Так я сейчас сама без вашей помощи вывернусь! Ох вы у меня, голубчики, и попрыгаете…»
Это был даже не кризис. Кризис — чепуха, нормальное творческое состояние. А когда перестаёшь понимать, ради чего ты, собственно, пишешь, — вот тогда становится по-настоящему страшно.
Мы растерялись. За целый год с трудом одолели всего пару маленьких рассказов. Один решили оставить на запчасти, второй был «Чёрный сон». Откуда взяли тему? Да из-за окна же и взяли! То, что стряслось со страной, и впрямь напоминало ночной кошмар.
А рассказик-то, как потом выяснилось, был первой ласточкой. Будучи по сути фантастическим, он тем не менее не содержал ни единого чисто фантастического элемента. Что, собственно, произошло? Человеку из 1913-го года и человеку из 1975-го приснился 1992-й. Оба проснулись в ужасе.
САПОЖНИК БЕЗ САПОГ
Примечательно, что, начав писать фантастику, мы стали меньше её читать. Не сразу. Первые годы я пасся в уникальной (ещё не распроданной по нужде) библиотеке фэна № 1, одолевая в оригинале Желязны, Хэмбли, прочих англо-американских авторов. Вникал в технику написания. Потом стал подрабатывать переводами.
Сейчас соглашусь читать фантастику разве что под дулом крупнокалиберного пулемёта. Дело в том, что в наши дни она большей частью превратилась из средства познания жизни в средство развлечения, а я не люблю, когда меня пытаются развлекать. Становится ещё скучнее.
Перечитываю классику.
Впрочем, бывают исключения. Их — два. Первое: как член литературного жюри я обязан ознакомиться с произведениями, попавшими в финал. Второе (оно же главное): есть несколько любимых мною авторов. Но читаю я их не потому что они фантасты, а потому что пишут хорошо.
«СЕМЬ ТЫСЯЧ Я»
Получается, что это был последний написанный в соавторстве рассказ. Уверен, что чёртовы доброхоты со всех сторон нашёптывали Белке примерно следующее: «Как ты могла унизиться до фантастики? Ты же талантливая поэтесса!»
Головы бы им поотрывать! В итоге она не только бросила прозу, она ещё и уничтожила перед смертью свой архив. Все стихи пропали; Те, что были потом опубликованы, я сплошь и рядом восстанавливал по памяти.
Подманить Белку к пишущей машинке становилоьь труднее и труднее. Но на сей раз уж больно велик был соблазн. Первая фраза (а часто с неё-то всё и начинается) выпеклась на славу: «Я сразу же заподозрил неладное, увидев в его квартире осёдланную лошадь».
Умножение персонажа при помощи петли времени — приём древний. Склока с собственными двойниками тоже описывалась не единожды. Но вот до неуставного отношения к самому себе, кажется; мы додумались первыми.
Рассказ не получился, и пришлось его переделывать. Промахнулись с главным героем. Вышел он у нас ходульный, полупрозрачный. Положительный. А ведь уже с первых слов рассказа можно было понять: дубина дубиной! По этой-то первой фразе мы и выровняли потом весь остальной текст.
Это было что-то вроде бабьего лета. Затем соавторство наше распалось. «Сталь разящую» мне уже практически пришлось дописывать самому, хотя обговаривали мы её вместе — в течение нескольких лет.
«СТАЛЬ РАЗЯЩАЯ»
«Да поразит тебя металл!» Даже не смогу припомнить, в котором году и чьей рукой была впервые написана эта фраза. Перебирая старые бумаги, я натыкаюсь на неё то и дело. Белкин почерк, мой почерк, машинопись. И всюду одно и то же: «Да поразит тебя металл!» А дальше чистый лист.
Несколько лет мы придумывали этот мир. Бедка, подобрав под себя ноги, сидит на коврике, вяжет. Я расхаживаю из угла в угол. И постепенно проясняется планета, где люди вышли из войны, а металл слепо продолжает сражаться. Для туземцев он теперь не более чем стихийное бедствие.
Наконец кто-то из нас садится за машинку.
«Да поразит тебя металл!»
И на этом всё останавливается.
Теперь я даже знаю почему. В 80-х издатели и рецензенты убеждали нас не трогать современность и сочинить что-нибудь про будущее, про космос. Естественно, мы назло им закапывались в быт. То ли из упрямства, то ли из озорства, но нам всегда хотелось делать именно то, что в данный момент не одобрялось.
Однажды Диогена спросили: «Почему ты идёшь в театр, когда все уже оттуда выходят? Представление кончилось». «Именно поэтому», — ответил киник.
Так вот, в 90-х годах критика вдруг объявила с ликованием, что космическая тема умерла и что фантастика отныне — это прежде всего социальная сатира. Стало быть, пришла пора супругам Лукиным осваивать иные планеты. И повесть ожила.
Первую треть её одолели вдвоём. Добивать пришлось одному. Тем не менее «Сталь разящая» — это именно соавторская работа.
Долго нам потом ставили в вину смерть героини.
— Переделайте финал, — твердил наш питерский друг.
— Слава! — пытался вразумить я его. — Финал не переделаешь. Можно только переписать вещь целиком. Чага обречена с первой фразы!
— Да поразит тебя металл? — осведомился он не без иронии.
— Не только. Она обречена в любой фразе повести. Ну сам читай:
«— Ты говоришь: если бы мы не нашли друг друга…
— Меня бы убил первый встречный, — тихо подтвердила она.
— Сталь разящая! — еле вымолвил Влад. — Слушай, как хорошо, что этим встречным оказался я!»
— И что?
— Ну он же сам! Сам фактически признаёт, что оказался тем самым первым встречным! Убийцей!
Л. в сомнении качал головой.
Хеппи-энд ему подавай! Жени да жени Гамлета на Офелии… Сумароков выискался!
«СЛОВЕСНИКИ»
Всё пришлось начинать заново, причём даже не с нуля. Скорее с отрицательной величины. Мне предстояло не просто написать рассказ, но доказать (в первую очередь себе самому), что я могу работать один. Легко сказать! У супругов Лукиных — известность, четыре «Великих кольца», медаль «Еврокона», другие какие-то награды. А я никто и звать меня никак.
Как возник замысел — не помню. Помню только, что работал сторожем при компьютерах, включая по ночам хилый «Макинтош» — и тупо начинал прилаживать слово к слову. Никогда ещё текст не давался мне с таким трудом. Зная свой поганый характер, написанного никому не показывал: не дай бог, скажут слово поперёк — всё тут же и остановится. Особенно угнетала тишина. Я-то ведь привык каждую фразу проговаривать вслух.
В итоге заработал стариковскую привычку невнятно бормотать — прямо хоть в психушку сдавайся.
Сейчас мне кажется, что над «Словесниками» я корпел год, не меньше. А потом еще года два не решался предложить для публикации. Боялся, что сочтут графоманией.
«DELIRIUM TREMENS»
Один знакомый (художник, естественно) рассказал, как с ним однажды приключилась белая горячка. Была она у него какая-то неклассическая: ни чёртиков, ни шмыгающих белых мышей, ни даже зелёного змия. Не говоря уже о розовых слонах. Ну вот например: выходит он в кухню и видит, что его сожительница, за которой он минуту назад закрыл входную дверь, преспокойно сидит на табуретке. «Ты что, — удивляется он, — на работу не пошла?» Та ему что-то отвечает. А головой тряхнул — глядь! — нет сожительницы.
Короче говоря, его алкоголические видения ничем не отличались от реальности. То есть вообще ничем!
Я его слушаю, а у самого мурашки бегают. А ну как, думаю, вся наша жизнь — такая же белая горячка? Похожа ведь…
Крепко пьющих друзей у меня хватало. Опросил каждого, узнал, как и что при горячке бывает. Загрузившись фактурой, принялся за рассказ. Героями, разумеется, сделал знакомых. По сравнению со «Словесниками» работалось легко. То ли уверенности прибавилось, то ли уже научился справляться один.
КАК ДЕЛАТЬ РОМАНЫ
— Ребята, — сказал я. — Как вы их вообще пишете, романы эти?
— А ты что, не умеешь? — спросили меня с интересом.
Дело происходило в Москве году этак в 1994-м на одном из наших фантастических сборищ.
— Сейчас научу, — успокоил меня видный фантаст Г. — Составляешь подробнейший план, а потом, не отступая ни от единого пунктика, тщательно его прописываешь. Понял?
— Ага, — сказал я и подошел с тем же вопросом к видному фантасту Л. (не тому Л. — другому).
— Очень просто, — заверил он меня. — Главное — не знать, что у тебя произойдёт на следующей странице.
Любопытно, что, когда я всё-таки вышел за десять авторских листов, сам собой возник третий метод, этакое среднее арифметическое: я знал, чем кончится дело, но понятия не имел, как до этого финала будут добираться герои.
«МАНИФЕСТ ПАРТИИ НАЦИОНАЛ-ЛИНГВИСТОВ»
Не переведись я в свое время из Оренбургского пединститута в Волгоградский и не утрать контакта со своим научным руководителем, наверное бы, стал лингвистом, и тогда взамен «Манифеста» вы имели бы серьёзный учёный труд.
В интернете долго спорили: прикол это или как? Между прочим, вопрос довольно сложный. То, что человек боится высказать всерьёз, он обычно излагает в форме шутки.
На немедленное создание «Манифеста» меня подвигла собственная болтливость. На «Фанконе-95» подвыпившие филологи (и я в их числе) затеяли спор на узкоспециальные темы. Туг меня вдруг прорвало, и я закатил часовую речугу, содержание которой приблизительно соответствовало будущему «Манифесту». Когда спохватился, всё нажитое уже было предано гласности. Понадеялся, что за ночь собеседники забудут, о чём шла речь, — не тут-то было. Утром меня разбудили и сунули на подпись черновой список членов партии национал-лингвистов.
По возвращении в Волгоград пришлось с порога сесть за машинку и срочно занести всё разглашённое на бумагу.
«ТАМ, ЗА АХЕРОНОМ»
По темпам написания эта крохотная (3,5 авторских листа) повесть равных себе не имеет. Начата в 1984-м году, закончена в 1994-м. Десять лет. «Миссионеры» (семь лет) вынуждены довольствоваться вторым местом.
А дело было так: в чёрные (как нам тогда казалось) времена разгрома клубов любителей фантастики староста Малеевского семинара предложил для поддержания боевого духа написать коллективную повесть (по главе на рыло). Супругам Лукиным, как наиболее пострадавшим от разгрома, доверили её начать. Тема — любая. Максимальный размер главы — три с половиной машинописных странички.
Сказать по правде, к идее коллективных повестей мы относились весьма скептически. Никогда из этого ничего хорошего не выходило, и самый яркий тому пример «Большие пожары». Дня два мы сомневались, а затем вдруг из ничего, вопреки Ломоносову, возникли три соблазнительные идеи:
1. Перевести Дантов ад на хозрасчёт — пускай грешники сами для себя уголёк потаскают.
2. Поместить во второй круг (а куда же еще!) дона Жуана, дав ему в сотоварищи какого-нибудь нашего бабника из древнерусской литературы. Кандидатов было двое: Фрол Скобеев и Савва Грудцын. Однако Савва успел постричься перед смертью в монахи. Оставался Фрол Скобеев.
3. Учинить побег из ада, угнав при этом ладью Харона.
4. А дальше пускай расхлёбывают.
Задачу перед собой поставили двоякую: написать обе главы, с одной стороны, как можно лучше, с другой стороны, так, чтобы максимально затруднить работу нашим продолжателям. Зачем? А из озорства! Мы относились к этому как к игре.
Многочисленные сюжетные ловушки, главной из которых было превращение дона Жуана в женщину, сработали: кто-то из коллег оскользнулся в быт, кто-то в порнуху — и повесть увязла. Пару дней мы ходили глупые и гордые: ну как же! Всем нос утёрли!
А несколько лет спустя мне вдруг пришло в голову, фигурально выражаясь, развернуть шахматную доску и доиграть проигранную партию за противника. Иными словами, продолжить повествование самим. Белка поначалу к предложению отнеслась без энтузиазма, сказав, что идея себя исчерпала, но потом увлеклась, и мы написали третью главу, где дон Жуан попадает в женскую наркологию. Глава вышла ужасная. Нет, сама по себе она, может, была и хороша, но по стилю никак не сочеталась с первыми двумя. Принявшись живописать мерзопакости окружающего нас бытия, мы угодили в собственную сюжетную ловушку, скатились в натурализм. Содрогнулись — и бросили.
Всё же время от времени я мысленно возвращался к «Ахерону», однако повесть оживать не хотела. На дворе издыхала перестройка. Рушилась страна, рушилась мораль, всё рушилось. И сам собою внезапно возник сквозной образ: Царство Божие, разложившееся сверху донизу! То, что с нами происходит, и побег дона Жуана из ада — взаимосвязаны! Вот, оказывается, в чём дело!
Вдобавок при каждом новом перечитывании дантовского «Инферно» всё яснее становилось, что ад — это тот же ГУЛАГ. Только вечный.
Поделился открытием с Белкой, но было поздно. К фантастике она охладела, а потом ещё ударилась в религию. «Ахерон» стал для неё символом дьявольского искушения. Особенно доставалось мне за апостола Петра, которого я, кстати, ненавидел с младых ногтей — за тройное отречение. Видимо, полагал по наивности, что уж сам-то бы я ни за что не отрёкся.
Дальше — больше. В 1994-м году баптисты, к которым пыталась примкнуть Белка, молились всей общиной, прося Всевышнего, чтобы Он не дал мне дописать двух последних глав. Всевышний их не послушал — и точка в повести была поставлена.
— Хорошо, — сказала Белка, — Публикуй. Но чтобы моего имени там не было. Ты это писал один.
15 мая 1996-го года я вернулся из Питера с «Бронзовой улиткой» и «Интерпрессконом», полученными за «Ахерон». Как раз к похоронам. Белка умерла за день до моего приезда.
«РАЗБОЙНИЧЬЯ ЗЛАЯ ЛУНА»
До сих пор не знаю, благодарить ли мне тогдашнее моё издательство или же ненавидеть. Первый раз в жизни я взял аванс под ещё не написанную книгу. Подрядился сдать рукопись в течение полугода. Но о какой писанине могла идти речь после Белкиной смерти? Вдобавок чуть ли не на следующий день после сороковин провалился пьяный в траншею и расплющил левый голеностоп. Месяц на растяжке, потом загипсовали и отправили домой.
Связался с издательством. Ответ их меня добил: никаких отсрочек. Книга должна быть сдана через три месяца.
Нет, кто бы спорил, сама по себе прикованность к койке весьма способствует творческому, процессу. Тем более что мир был давно уже придуман: бесконечные пустыни, легенды о каком-то там море, отсутствие крупных копытных, колёсные парусники. Да и поведение героя представлялось более или менее ясно: он пытается лечь на дно, а жизнь не даёт ему этого сделать.
Да, но язык! Имена, названия населённых пунктов, государств — откуда всё это взять? Если работать серьёзно, то надо засесть в библиотеке (об интернете тогда ещё понятия не имели) или же раздобыть словарь какого-нибудь экзотического наречия и на его основе смоделировать говор моих кочевников.
Какая, к чёрту, библиотека! Я до кухни-то еле добирался.
Диван. Над диваном — книжные полки. На полках — книги моих друзей. С автографами.
И я первый и, надеюсь, последний раз в жизни решился на безобразную авантюру: стал использовать в качестве названий стыки слов с книжных корешков. Думаете, кто такой бунтовщик Айча? Это Николай Чадович. А Рийбра? Это Юрий Брайдер. А кочующее озеро Хаилве? Михаил Веллер.
Не делайте так.
Хотя, честно сказать, язык вышел довольно правдоподобным. В нём начали мерещиться корни и суффиксы. Ну, понятно: многие имена оканчиваются весьма похоже.
Всё-таки, наверное, издательство поступило правильно, взяв меня в ежовые рукавицы. Иначе бы просто пропал.
«ДЕЛО ПРОШЛОЕ»
Вранье, оперенное правдой. Я не доверяю средствам массовой информации. Когда на них ссылаются, обычно говорю: «Я и сам такое могу придумать». А поскольку эту мою фразу обычно расценивали, как хвастовство, я однажды решил себе доказать, что и впрямь могу произвести на свет мистификацию, достоверную во всех отношениях.
Факты, приведённые в рассказе «Дело прошлое», действительно имели место быть. Кроме одного. Меня никто никогда не вызывал в КГБ. Удивительно: многие наши друзья признавались задним числом, что их туда приглашали, и не однажды, расспрашивали про нас с Белкой, какие-то рукописи предъявляли. А вот нас самих не тронули ни разу. Как-то даже обидно.
Почему меня, согласно рассказу, расспрашивали именно о котах? Во-первых, не помню периода, чтобы в дому не было кота или кошки. И стоило гостю выказать к ним неприязнь, как следовала немедленная кара. Кто-нибудь из нас ронял задумчиво: «Если верить статистике, все диссиденты ненавидят собак, а все сталинисты — кошек».
Что тут начиналось!
— Ну я, например, терпеть не могу кошек…
— Значит, сталинист.
— Это почему же я сталинист?!
— Раз кошек не любишь — сталинист.
— Я не сталинист!!!
— Как же не сталинист, если кошек не любишь? Бывало, что и до белого каления доводили… Так о чём же ещё, скажите, мог говорить со мной майор КГБ, как не о кошках?
«ПРИСНИВШИЙСЯ»
Этот ночной кошмар явился мне в детстве. Причём дважды, хотя и по-разному. Действительно, вставал из сундука жилистый синеватый покойник и, слепо оглядевшись, уходил в незастеклённое окно. А мы вдвоём с каким-то незнакомцем, вжавшись спинами в каменные стены, ждали его возвращения. До утра.
Удивительный случай: на следующую ночь сон повторился, но уже не в первом, а в третьем лице. Чувствуя себя в полной безопасности, я до самого пробуждения с любопытством наблюдал со стороны за насмерть перепуганным самим собою, знающим, что мертвец непременно вернется.
Ужастиков я писать не могу. Хоррор в моём исполнении обязательно обернётся зубоскальством. Но один-то раз попробовать можно? Сменил по некоторым причинам пол мертвецу — и приступил. Не получилось. Бросил. И так несколько раз подряд в течение добрых полутора лет. Наконец додумался поменять местами спящего с приснившимся и кое-как рассказик этот домучил.
«В СТРАНЕ ЗАХОДЯЩЕГО СОЛНЦА»
Для начала придумал существ, которые к работе относятся, как к сексу, а к сексу — как к тяжёлой ненавистной работе. Согласно черновому замыслу, действие должно было разворачиваться бог знает где: то ли в тридесятом царстве, то ли на другой планете. Выяснилось однако, что и то и другое — лишняя сущность. Зачем привлекать на помощь иной мир, когда то же самое прекрасно вписывается в нашу с Вами жизнь?
Ей-богу, пиши мы вдвоём с Белкой, поступили бы точно также.
В итоге я изобразил секс в виде утомительной медицинской процедуры, зато обстругивание дощечки представил в самых сладострастных тонах. Поэтому поводу забавный у меня вышел разговор по телефону с редактором журнала.
Он: Как хочешь, а порнографическую сцену надо смягчить.
Я (без тени юмора): Ты про первую сцену или про вторую?
Он (в ужасе): Ка-кую вторую?!
Складывался рассказ легко, подчас меня самого удивляло то, с какой лёгкостью трудоголики занимают нишу алкоголиков, банка с олифой заменяет бутылку самогона и т. д. Зато над финалом пришлось поломать голову. По замыслу рассказ кончался обстругиванием дощечки (порнуха № 2). Блёклая концовка — сам чувствовал. Помогли первые читатели. Намекнули, что слишком рьяно бороться с трудоголиками — тоже трудоголизм.
Оставалось только, как говорят драчливые маляры, нанести последний удар кистью.
«ТРУЖЕНИКИ ЗАЗЕРКАЛЬЯ»
Все истории о зазеркалье неизменно разочаровывали меня тем, что стоило герою пересечь грань стекла, как зеркало немедленно выпадало из действия. Им пользовались как лазейкой в самом начале повествования и больше к нему не возвращались. Разве что в финале.
Гораздо интереснее (да и логичнее) было представить, что отражения — народ служащий. В картишки перекинуться, пока некого отражать, — это пожалуйста, а вот надолго отлучиться со своего рабочего места — ни-ни!
Так, помаленьку, за зеркальной гранью начал складываться знакомый мир кулис. Взаимоотношения отражений с распорядителем и друг с другом были срисованы со взаимоотношений театрального персонала.
«Тружеников» я начал с нескольких отрывочных набросков из жизни зазеркалья. Потом наброски сложились, срослись, обрели последовател ьность. Честно сказать, я даже не знал, что произойдет дальше, предоставив героям полную свободу. Кстати, о героях. Мало того, что я по нашей с Белкой старой привычке призвал в их ряды друзей и знакомых, я им даже оставил поначалу настоящие имена и фамилии. Но потом, когда весёлое повествование внезапно обернулось какой-то жутковатой стороной, стало не по себе. Получалось, что я, подобно ненавидимым мною политикам, распоряжаюсь живыми людьми, явно вовлекая их в беду.
Срочно пришлось всех переименовать.
«МГНОВЕНИЕ ОКА»
Замысел рассказа относится к временам доисторическим. Сам «принцип пьяницы» я извлек из интереснейшей книги Смаллиана о парадоксах логики. На первом Малеевском семинаре (1982 г.) я, помнится, уже грозился эту историю написать. Однако немедленному претворению угрозы в жизнь кое-что препятствовало.
Выносить действие за рубеж или в условную страну не хотелось, а советская милиция была тогда недостаточно коррумпирована и не имела понятия о компьютерах. Главная же препона заключалась в том, что Белке замысел не приглянулся.
Тем не менее я потом довольно часто надоедал знакомым программистам, выпытывай, может ли вообще приключиться что-нибудь подобное. Программисты отвечали: может.
Наконец коррупция и компьютеризация захлестнули страну окончательно — и замысел быстро оброс выхваченными из жизни подробностями. Двадцать лет спустя.
ЧТО ТЕПЕРЬ
Совместные наработки кончились. Всё, что мы когда-то придумывали вместе, — дописано. Конечно, я и по сю пору использую Белкины выражения и словечки, сохранившиеся в черновиках, в домашнем альбоме, в памяти, однако всё реже и реже.
Кстати, фраза из «Глушилки» (2003): «Пел «Очи чёрные», причём врал, как даже цыган не соврёт, продавая лошадь» — её.
Однажды на встрече с читателями кто-то заметил:
— Всё-таки вдвоём вы писали злее.
— Ну вот… А мне казалось, что добрее, — сказал я.
— Да и добрее тоже…
Мне уже не раз предлагали поработать в тандеме — сейчас это модно. Каждый раз честно отвечаю, что я фраер порченый и сочинять с кем-либо на пару просто не смогу. Не то чтобы хранил таким образом верность Белке («Вдова должна и гробу быть верна»), нет, дело в другом. Я — обломок бывшего соавторства. Пишу один, но школа была пройдена вдвоём — и от этого никуда уже не денешься.
Не берусь судить, насколько был прав читатель относительно того, злее или добрее стада наша проза, но, перечитывая написанное, я подчас не могу уловить разницы. Та же тематика, тот же язык, тот же «технический втуз», всё ещё копошащийся в подсознании. Кажется, наконец-то из всех возможных способов написания вещи я выбрал самый трудоёмкий. Говорят, примерно по такому принципу Чаплин снимал свои первые фильмы. Работал без сценария. Придумает сценку — отснимет, потом ещё одну придумает — отснимет. И так далее. В итоге посмотрит, что получилось, и вырежет к лешему первый эпизод. Тот самый, с которого всё началось…
Неделю я решался на то, чтобы отрезать начало повести «С нами бот». И ведь не каких-нибудь пару абзацев — полтора авторских листа. Жалко. Маялся, скулил. Наконец стиснул зубы и отстриг.
Потому что самое сильное средство воздействия на читателя — это сокращение.