Элмор Леонард

Мальчик, который улыбался

Когда Микки Сегундо было 14 лет, он прошёл по следу одного человека две сотни миль — от отделения Бюро в Хикарилле до самого сердца бедлендов, лавовых полей, у нас их называют malpais.

Микки настиг его у источника; день клонился к закату. Микки лежал за выступающим валуном и ждал. Он не пил воды уже три дня, однако терпеливо ждал в своем укрытии, пока человек утолит свою жажду. Напившись, преследуемый расслабился и устроился поудобнее. Раскаленная за день лавовая пустыня потихоньку остывала.

Наконец, Микки Сегундо пошевелился. Он переломил ствол своего «галлахера», засунул в него картонный патрон и капсюль, устроил карабин в скальном углублении, нацелив его в голову человека. Затем он негромко позвал:

— Тони Чодди… — и, как только тот в изумлении обернулся на зов, спокойно выстрелил.

Он лежал на животе и медленно пил воду. Он наполнил свою флягу и флягу Чодди. Потом он взял свой охотничий нож и отрезал оба уха у убитого. Уши он положил в седельную сумку, оставив все остальное тело на радость стервятникам.

Неделю спустя Микки Сегундо принес эту сумку в контору агентства и плюхнул её ко мне на стол. При этом он только и сказал:

— Тони Чодди очень сожалеет о том, что причинил такие неприятности.

Я помню ещё, что спросил его:

— Ты ведь не собираешься охотиться за Маккеем?

— Этот человек, Тони Чодди, он вор, он украл лошадь, одежду и оружие, — сказал он со своей приветливой улыбкой. — Так что, я подумал, это будет хорошо с моей стороны исправить ситуацию, чтобы Тони Чодди никогда больше не воровал.

Кроме улыбки, на его лице было удивление:

— А зачем мне охотиться за мистером Маккеем?

Через несколько дней я встретил Маккея и рассказал ему об этом, посоветовав, на всякий случай, быть настороже. Но он ответил, что плевать он хотел на этого сопливого полукровку-хикарилла. Если пацан намерен отомстить за своего старика — пусть попытается, но вероятнее всего, при этом он умрет, так и не повзрослев. А что до Тони Чодди, то плевать и на него тоже. Главное, сказал Маккей, что свою лошадь я получил обратно, а остальное меня мало заботит.

После таких слов я пожалел о том, что вздумал предупредить его. И я почувствовал себя немного по-дурацки: говорить одному из самых влиятельных людей на Территории, что на него затаил обиду какой-то мальчишка-метис… Я тогда сказал себе — может быть ты это делаешь потому, что он как-то может в будущем помочь отделению Бюро… а может он и сам все знает.

На самом деле, я испытывал куда большее уважение к Микки Сегундо, чем к Т. О. Маккею. Может быть, я предупредил Маккея, потому что он был белым. Ну это всё равно, что сказать: «Микки Сегундо хороший парень, но, чорт возьми, он всё-таки полукровка». Одна из тех мелочей, на которых себя ловишь постоянно. Как привычка — ты когда-то что-то сделал не так, и знаешь о том, что поступил неправильно, но ты продолжаешь так же поступать и тебе это уже не кажется дурацким, потому что ты все время это делаешь.

Маккей, как и сотни других, считали, что от апачей один вред. Хороший апач — мертвый апач. Они никогда не упускали случая, чтобы лишний раз напомнить эту истину. Они столько лет твердили эту фразу, что накрепко уверились в её правоте. Я-то не видел в этом заявлении никакой логики, но я очень часто кивал головой и поддакивал, потому что в те моменты я находился в компании белых — а белые говорили только так, и никак иначе.

Я мог чувствовать себя по-дурацки, но на самом деле, настоящим дураком был Маккей. Он недооценил Микки Сегундо. Началось это всё пять лет назад. С повешения.

* * *

Ранним утром у меня нарисовался Тудишишн, сержант полиции апачей из отделения Бюро в Хикарилле, и сообщил, что Тони Чодди снова убежал из резервации — и может находиться в моем locale. Тудишишн задержался у меня на несколько кружек кофе — хотя то, что он сообщил, уложилось в полторы минуты. Когда он, наконец, напился, он уехал — так же лениво, как и приехал. В его задачи входил поиск и отлов хулиганов и беглецов из резервации, но относился он к своим обязанностям без особого рвения. Для службы всегда было «завтра» — а сегодня предназначалось для раздумий и размышлений о том, как эту службу нести.

В Бюро, надо сказать, привыкли к тому, что Тони Чодди постоянно куда-то сматывался за пределы резервации. Как правило, его находили через несколько дней: в каком-нибудь овраге, налакавшимся tulapai, крепкого молодого дрожжевого пива.

До вечера ничего так и не произошло, но не сказать, что это было в порядке вещей. В моем отделении Бюро довольно часто, что-нибудь да случалось. В моем ведении находилось двадцать шесть семей, сто восемь апачей-хикариллов. Мы располагались почти что в двадцати милях южнее границы резервации, и большинство из этих хикариллов жили тут задолго до того, как была произведена демаркация. Эти апачи были относительно мирными — и продолжали оставаться таковыми. Один из тех случаев, когда Бюро по делам индейцев предпочитало не будить лихо — именно поэтому у нас было куда меньше происшествий, чем если бы наших апачей загнали в резервацию.

На двери моей конторы была укреплена табличка: «Ди Джей Мерритт, агент. Отдел апачей-хикариллов, Отделение Бюро по делам индейцев в Пуэрко, Территория Нью-Мексико». Именно то, что надо было поместить на дверях убогого домишки из саманного кирпича, одиноко стоявшего у подножия гор Насимиентос. Мои апачи предпочитали селиться повыше — до ближайших jacales (хижин) было не менее двух миль. Отделение же обязано было оставаться в почтовой орбите — даже если вся почта состояла из бесполезной и бессмысленной документации, которую присылало Бюро.

Я почти уже сел ужинать, как внезапно вернулся Тудишишн. На этот раз он летел сломя голову, и резво спешился, не дожидаясь пока остановится лошадь. Он был в сильном возбуждении, и говорил на смеси апачского и испанского, время от времени вставляя английские слова.

Когда он приехал в резервацию, то решил там немного задержаться и повидаться со старыми друзьями в отделении Бюро в Пуэрко. Встреча затянулась, поскольку они давно не виделись, утро плавно перешло в день, пива было в изобилии, как и разговоров — ради такого даже выпили кофе. Узнав, что приехал Тудишишн, начали приходить апачи из отдаленных поселений, затерянных в холмах — узнать как дела в других резервациях. Очень быстро собралась толпа, и все шло к доброму веселью, когда неожиданно появился señor Маккей.

С ним было много мужчин, и они все искали Микки Золнера — любителя индианок, как его называли белые.

Все детали происшествия я узнал много позже, но если вкратце, то дело было так: Маккей и еще несколько человек отправились поохотиться. Тем утром, проснувшись, они обнаружили пропажу лошади, дробовика и еще нескольких личных вещей. Они отправились по следу, благо он был свежим, и тот привел их к хижине Микки Золнера. Там была его женщина и сын, а у входа в jacale стояла лошадь. Микки Сегундо, был польщен тем, что ему выпала честь привести таких важных людей к отцу, который в тот момент сидел с Тудишишном.

Маккей привел с собой лошадь, и когда они нашли Микки Золнера, то немедленно схватили его и, не задавая никаких вопросов, накинули ему петлю на шею. Затем они усадили его на ту лошадь, которую он, по их словам, украл. Маккей сказал, что это будет самым подходящим выходом. Когда Тудишишн увидел, к чему идет дело, то немедленно вскочил в седло и помчался за мной — он прекрасно знал, что слушать апача Маккей и компания не станут.

Когда я прибыл туда, то Микки Золнер все еще сидел на гнедой кобыле, с петлёй на шее — другой конец веревки был обвязан вокруг тополиной ветки. Он свесил голову на грудь, как человек, которого покинули все силы. Когда я подошёл к нему, он поднял на меня свои уставшие водянистые глаза, красные от выпивки.

Золнера я знал очень давно, но не скажу, что мы были близко знакомы. Он не принадлежал к тем людям, с которыми моментально сходишься. Он просто жил на своей апачской rancheria — уже это выделяло его в особую категорию людей. Вообще-то он был общительным, но мало кто из белых с ним водил дружбу — говорили, что он все время пьет и никогда не работает. Может быть, они просто завидовали. Золнер был белым, который добровольно превратился в индейца. Полностью. Это и было причиной того, что он считался аутсайдером.

Его сын, Микки Второй (или Микки Сегундо, как его все звали), стоял рядом, держась за стремя и смотрел на всё происходящее с изумлением. Он вцепился в стремена, словно намереваясь никогда не выпускать их из рук. И это был первый раз в моей жизни — и единственный — когда я видел Микки Сегундо без его вечной улыбки.

— Мистер Маккей, — сказал я скотоводу, который стоял, засунув руки в карманы, — боюсь, что вынужден попросить вас отпустить этого человека. Он находится под юрисдикцией Бюро по делам индейцев и его судьбу должен решить суд.

Маккей промолчал, но вот Боуи Эллисон, его надсмотрщик, расхохотался и ответил:

— Ну, да, есть чего бояться.

Там также стоял Дольф Беттцингер, со своими братьями, Кирком и Слимом. Они были наемными стрелками и обычно держались рядом с Маккеем. Они, в отличие от Эллисона, не засмеялись.

Кроме того, там еще в общей сложности было восемь или десять человек. Некоторых я знал — ковбои, работавшие на Маккея. Они молча стояли, некоторых держали в руках дробовики или револьверы. У них у всех не было и ни тени сомнения, как надо поступать с конокрадами.

— Тудишишн сказал, что Микки не крал твою лошадь. Эти люди, говорят, что он был дома всю ночь и большую часть утра — до того как Тудишишн приехал, и Микки пришёл с ним поболтать, — я показал на группу апачей, стоявшую рядом и они согласно закивали.

— Мистер, — сказал Маккей, — я нашёл свою лошадь у лачуги этого человека. Если вы сумеете оспорить этот факт, то я поцелую в задницу каждого апача в округе.

— Вашу лошадь мог оставить там кто-то другой.

— В любом случае, он к этому причастен, — сухо заметил Маккей.

— Что он говорит? — Я глянул на Микки Золнера и быстро спросил его: — Микки, откуда ты взял лошадь?

— Я ее купил у парня, — голос Микки дрожал, он держался за луку седла, как будто боясь свалиться. — Он откуда-то приехал, и продал мне лошадь, вот и всё.

— Кто это был?

Микки Золнер не ответил. Я спросил его еще раз, но он отказался отвечать. Маккей открыл рот, но в этот момент подошел Тудишишн, беседовавший с апачами.

— Они говорят, что это был Тони Чодди. Его видели в лагере ранним утром.

Я спросил Микки, был ли это Тони Чодди и он в итоге подтвердил, что да. Я почувствовал себя лучше. Маккей не мог просто так вздёрнуть человека только за то, что тот купил чужую лошадь.

— Вы удовлетворены этим, мистер Маккей? Он не знал, что эта лошадь ваша. Он просто её купил.

Маккей сощурился и уставился на меня. Он глядел так, как будто пытался понять, что я за человек. Наконец он фыркнул:

— Вы что, думаете, я им поверю?

Неожиданно до меня дошло, что Маккей все свое терпение уже израсходовал — и намерен продолжить то, зачем сюда явился. Он уже всё для себя решил заранее.

— Так, Маккей, подождите, речь идёт о жизни невиновного человека. Вы же не можете ей распоряжаться, словно это ваш бычок.

Черты его круглого лица начали твердеть. Он был грузный человек, постепенно начинавший обрастать жирком:

— Вы что, думаете, что будете мне диктовать, что я могу делать, а что не могу? У меня украли лошадь, а что по этому поводу заявляет какой-то там правительственный чинуша, меня не волнует.

— Я ничего не заявляю. Вы прекрасно знаете, что Микки не крал вашу лошадь. Вы и сами знаете, что допускаете ошибку.

Маккей пожал плечами и обернулся к своему надсмотрщику:

— Ну, даже если и так, то не очень большую — по крайней мере, мы точно будем знать, что больше лошадей скупать он не станет. — Он кивнул Боуи Эллисону.

Боуи осклабился, поднял кнут и резко опустил его на круп кобылы.

— Уиииииииии…

Лошадь рванула с места. Эллисон что-то прокричал вслед, затем отпрыгнул, когда тело Микки Золнера качнулось в его сторону.

* * *

Через две недели после этого Микки Сегундо пришёл ко мне с ушами Тони Чодди. Теперь вы понимаете, почему я его тогда спросил, собирается ли он разбираться с Маккеем. Странное дело — теперь я говорил совсем с другим парнем, не с тем мальчонкой, стоявшим под тополем.

Когда лошадь рванулась и тело обвисло, Микки бросился к отцу, вопя и плача, обняв его и пытаясь изо всех сил поддержать.

Боуи Эллисон силой оторвал его от отца и они держали пацана на расстоянии под дулами пистолетов, заставив смотреть, как его отец умирает. Когда все закончилось, Микки уставился в землю и ушёл, не поднимая головы. А теперь, когда он пришёл с ушами Чодди, он снова был собой — постоянная улыбка.

Кстати сказать, я написал об этом случае в Бюро по делам индейцев, поскольку юридически Микки Золнер был под моей опекой. Но никакого развития дело не получило. Более того, на моё письмо даже ответа не было.

За прошедшие годы Микки Сегундо здорово изменился. Он стал апачем. И внешне и внутренне он стал другим — за исключением улыбки. Он улыбался всегда — как будто владел потрясающим секретом, как сделать всех счастливыми.

Он отрастил волосы до плеч, как правило, из одежды на нем была только выцветшая хлопчатобумажная рубашка и набедренная повязка. Он носил традиционные апачские мокасины — с загнутыми носками и высокими голенищами, доходящими до бедёр. Он отзывался на апачское имя Пеза-а, но я всегда называл его Микки — и он никогда не отказывался говорить со мной по-английски. Если не обращать внимания на грамматику, то его язык был очень хорошим.

Большую часть времени он жил вместе с матерью в той же самой хижине, которую построил его отец, занимаясь хозяйством на своей маленькой ферме. Когда ему исполнилось 18, он пришел в Бюро и поступил на службу в полицию, к Тудишишну. Его мать перебралась к нему в резервацию, но через год они оба вернулись на свою rancheria. Выслеживать своих друзей, которые подались прочь из резервации ему — в буквальном смысле — не улыбалось.

Тудишишн сказал мне, что ему было очень жаль отпускать Микки, поскольку тот был виртуозным следопытом и фантастически метким стрелком. Я знал, что у сержанта есть в подчинении с десяток тех, кто мог хорошо читать следы, но не было почти никого, кто мог бы хоть как-то обращаться с оружием.

Ему было, надо полагать, около 19 лет, когда он вернулся в Пуэрко. За все эти годы он ни разу не упомянул имя Маккея. Как и я ни разу не говорил о нём с Микки.

И с Маккеем я также почти не виделся. Если до этого случая с линчеванием он меня игнорировал, то теперь просто избегал. Как я уже сказал, я почувствовал себя идиотом, когда предупредил его о Микки Сегундо. Я более чем уверен, что со стороны Маккея ко мне было лишь одно чувство — презрение.

Время от времени Маккей показывался в наших краях, в основном ради охоты в Насиментос. Он был отличным охотником и проводил за этим занятием, как минимум, три-четыре дня в месяц. Как правило, на охоту он ездил со своим надсмотрщиком, Боуи Эллисоном. Он охотился на всё, что ходит, ползает или летает; мне рассказывали, что его зала с трофеями на ранчо способна сделать честь иному музею.

Надо отдать ему должное — всё, что он делал, он делал хорошо. Маккею перевалило за 50 — но он стрелял куда лучше и мог продержаться в седле гораздо дольше, чем все его ковбои. И он знал, как делать деньги. Но его высокомерие меня дико раздражало. Он был вежлив, это факт, но в любом разговоре ежесекундно ощущалось, что он — босс, а ты — не более чем наемный батрак.

Как-то раз, вечером, заехал Тудишишн и сказал, что он должен встретиться с Маккеем на следующее утро. Маккей собирался поохотиться на юго-западе, в районе бедлендов — по сути уже за границей лавовых полей. А Тудишишн подрядился к нему в качестве проводника.

Полицейский пил кофе до самого заката, а потом уехал, растворившись в тени Насиментос. На ночь он остановился на одной из rancherias, у своих друзей.

Первым приехал Маккей. Утро было холодным, ярким и прозрачным. Глянув в окно, я увидел пятерых всадников, приближавшихся с юга. Когда они приблизились, я опознал в них Маккея, Боуи Эллисона и трёх братьев Беттцингеров. Подъехав к конторе, Маккей и Эллисон спешились, Беттцингеры же развернулись и направились обратно.

Маккей кивнул в знак приветствия. Он вел себя вежливо, хотя слов от него я почти не слышал. Я спросил их, не хотят ли они кофе, но Маккей покачал головой и сказал, что они вот-вот уедут. В этот момент на холмах показался всадник, скачущий по направлению к нам.

Маккей прищурился, изучая силуэт верхового.

Я не обращал внимания на всадника, до тех пор пока не заметил как пристально смотрит на него Маккей. Когда я взглянул, наконец, на того, кто к нам ехал, он уже почти доскакал до нас. Мне не было смысла всматриваться — и так было понятно, что это Микки Сегундо.

— Ну и кто это? — спросил Маккей, с ноткой подозрительности.

Я почувствовал, как моё лицо запылало, ну, знаете, как это бывает, когда ты о ком-то говоришь, а потом раз — и оказывается, что он все это время стоит рядом с тобой.

У меня как будто это само сорвалось с языка:

— Это Пеза-а, один из моих подопечных. — Почему я назвал Микки его апачским именем — я не знаю. Возможно потому, что он выглядел как настоящий индеец. Но я-то до сей поры никогда не называл его Пеза-а.

Он подошёл к нам, держась даже как-то смущенно. На нём были его всегдашняя выгоревшая рубаха и набедренная повязка, правда, поперек лица, от уха до уха, тянулась нарисованная охрой полоса. Никто бы в жизни не заподозрил, что в его жилах течет кровь белого.

— Что ему тут надо? — подозрительность никуда не исчезла из голоса Маккея. Ранчер внимательно изучал индейца.

Боуи Эллисон смотрел на апача с тем же выражением лица.

— Где Тудишишн? Это господа ждут, когда он появится.

— Тудишишн болен — в его животе поселился демон, — ответил Пеза-а. — Он попросил меня его заменить. — Он говорил по-испански, немного запинаясь, как обычно говорят апачи.

Маккей смотрел на него ещё какое-то время. Наконец он сказал:

— Ну… ладно. А следы читать он умеет?

— Он год служил у Тудишишна. Тот о нём отзывался исключительно высоко, — и опять же, я до сих пор не знаю, что заставило меня это сказать. У меня в голове проносились сотни мыслей. То, что я ответил, было правдой, это так — но я понимал, что за этим наверняка что-то последует. Микки избегал смотреть на меня — вместо этого он наблюдал за Маккеем, на лице играла легкая улыбка.

Маккей поколебался ещё немного, но затем сказал:

— Ладно, поехали. Мне не нужны рекомендации — если он действительно хороший проводник.

Они сели в седла и уехали.

Маккей хотел добыть вилорогую антилопу. Тудишишн ему рассказал о местах, где эти животные бродят неисчислимыми стадами, и пообещал Маккею, что он сможет их настрелять столько, сколько захочет. Но вилороги паслись в нескольких днях пути. Маккей ответил, что если у него не будет времени, то он его себе сделает. Он хотел хорошо поохотиться.

В течение первого дня Маккей выпытывал у Сегундо, действительно ли он знает о стадах антилоп.

— Я видел их много раз. Их шкура цвета песка, а чёрные рога грозно торчат, подобно штыкам у солдат. Но стада эти очень далеко.

Расстояния Маккея не волновали. В конце концов, он пришёл к выводу, что этот проводник-индеец о знает об охоте на антилоп столько же, сколько и Тудишишн — а это всё, что имело значение. И всё-таки, что-то было в этом молодом апаче такое…

* * *

— Завтра мы начнем переход через malpais, — сказал Микки Сегундо.

Третий день их путешествия подходил к концу. Они встали лагерем у Юкка-Спрингс.

Боуи Эллисон тут же глянул на апача:

— Тудишишн намеревался повести нас по высокогорью, чтобы мы вышли на равнины с востока.

— А в чем проблема, почему не ехать по прямой? — спросил Маккей. — По холмам выйдет дольше, так, нет?

— Ну да, только в середине августа эти бедленды — настоящая печка, в которой можно изжариться за пару часов, — пробурчал Боуи. — Надо знать, где находятся колодцы и уметь их найти. Даже если ты их найдешь — не факт, что там будет вода.

Маккей посмотрел на Пеза-а.

— Если señor Маккей хочет потратить еще пару дней и поехать через холмы — то я сделаю так, как он скажет. Но мы можем взять воду с собой, — он вытащил из седельной сумы две пустых прорезиненных емкости. — Вот, они сделаны из лошадиных желудков — и они вмещают много воды. Завтра мы наполним фляги и эти бурдюки — и воды нам хватит на пять или шесть дней. Даже если водоёмы будут пустыми — у нас все равно будет вода.

Боуи Эллисон с отвращением глянул на бурдюки из лошадиных желудков и пробормотал под нос что-то неразборчивое.

Маккей в задумчивости потёр подбородок. Он думал о вилороге. Наконец он сказал:

— Поехали через лаву.

Боуи Эллисон был прав на все сто, когда описывал, что собой представляют бедленды. Это действительно была топка — запекшаяся пустыня, тянувшаяся до края света. В слепящей белизне одиноко стояли цереусы и фукьерии, вдалеке подобно гигантским надгробиям, смутными миражами маячили выходы лавы. Лошади еле брели, отфыркивая белую пыль, а белое слепящее солнце безжалостно выжигало всё, что только можно. Затем солнце внезапно зашло, и наступившую пустоту можно было почувствовать кожей. Жизнь в этом месте умерла миллион лет назад.

Маккей это почувствовал. Тем вечером он даже немного разговорился.

Второй день был точной копией первого — местность, по которой они ехали, оставалась абсолютно неизменной на всем протяжении пути. Маккей становился всё более раздражительным, он то и дело срывался на Эллисона, за то, что тот всё время что-то бурчал. Пустыня расшатывала нервы двоих белых, в то время как Микки Сегундо спокойно наблюдал за ними.

На третий день они миновали два водоёма. Они видели низину с растрескавшейся коркой — там, где спаянный песок лопнул от невыносимой жары. Тем вечером Маккей молчал.

Утром на горизонте маячила голубоватая дымка; они почувствовали, как равнина постепенно переходит в склон. Чапараль и островки хилларии стали попадаться всё чаще, и к ближе к вечеру они почти добрались до скал. У них оставался один бурдюк, полный на две трети — другой мех и фляги были пусты.

Боуи Эллисон изучал каменистый склон, время от времени проводя языком по пересохшим губам:

— Где-то здесь должна быть вода. Порой дождь стекает в расщелины и вода остается там надолго, особенно если в тени.

Маккей прищурился. Огромные скалы неправильной формы вздымались высоко в небо:

— Должна быть, скорее всего.

Микки Сегундо посмотрел на вершину и кивнул.

— Далеко до следующего водоема? — спросил Маккей.

— Может быть день.

— Если там, конечно есть вода… а оттуда сколько?

— Может два дня. Мы спустимся на равнины у гор Датил, а там точно есть ручьи.

— Это значит, что до них ещё столько же, — сказал Маккей. — Мы конечно можем напрячься и пройти, но нет смысла насиловать себя. — Он ещё раз глянул на вершину, затем его взгляд скользнул ниже, в каньон, глубоко вдававшийся в скалы. Он кивнул в направлении этого оврага, вход в который был частично скрыт мескитовым кустарником: — Давай оставим снаряжение тут и посмотрим, что там можно найти.

Они расседлали лошадей, стреножили их и повесили свой последний мешок с водой в тень ветвей кустарника.

Они прошли по каньону до тех пор, пока не наткнулись на место, откуда удобнее всего было подняться наверх.

Они поднялись, а потом спустились вниз — но они опять оказались в том же каньоне. Пустые фляги хлопали по бедрам. В одной руке Микки Сегундо нем ружье Маккея, в другой — пустой бурдюк.

Он держался на шаг позади белых, внимательно смотря на их лица, когда они оборачивались, чтобы заметить обратный путь. Воды нигде не было.

На скале не было даже намёка на влагу. Голые камни, сухие и горячие высились вокруг с безжалостным равнодушием — без всякой надежды на воду.

Каньон постепенно вывел их обратно к пустыне. Далеко впереди они видели лошадей и пухлый выступ бурдюка, висевшего на ветке.

Микки Сегундо не отрывал от него взгляда.

Неожиданно одна из лошадей заржала. Они увидели, как лошади начали бить копытами землю, пытаясь отскочить. Три лошади вьючный мул бились и ржали в унисон, как будто старались избавиться от чего-то.

Внезапно среди зарослей мескита мелькнуло что-то бесформенное, сливавшееся с песком — настолько быстро, что казалось это была всего лишь тень.

Микки Сегундо вскинул винтовку к плечу. Помедлил. И выстрелил.

Тень продолжала лететь сквозь мескит и выскочила на открытое пространство.

Микки выстрелил ещё раз — койот подскочил в воздух и шлёпнулся на песок, недвижим.

Он судорожно дернулся и затих. Маккей свирепо глянул на Микки:

— Чорт тебя побери, почему ты не дал мне выстрелить! Ты мог попасть в лошадь!

— У меня не было времени.

— Двести ярдов! Ты мог подстрелить лошадь, ты понимаешь это!

— Но я же убил койота, — ответил Микки.

Когда они подошли к кустарнику, то на мёртвого койота даже не взглянули. Их внимание привлекло кое-что другое. И это кое-что заставило белых замереть на месте.

Не веря своим глазам, они смотрели на мокрое пятно, высыхавшее на глазах. А над тем местом, куда пролилась драгоценная влага, висел пробитый пулей мешок, сделанный из лошадиного желудка. Воды не было.

На следствии Микки Сегундо честно рассказал как всё было. Они пытались найти там воду, но безуспешно. Так что они были вынуждены пойти обратно.

Они почти уже дошли до Юкка-Спрингс, когда двое белых умерли. Микки Сегундо ничего не скрывал. Он, конечно, сожалел о том, что прострелил бурдюк с водой, но что он мог поделать? Пути Господни, как известно, неисповедимы, и то как Он направляет деяния людские, только Ему и известно.

Власти округа были крепко раздосадованы случившимся, но факты были настолько очевидны, что им пришлось смириться.

Маккея и Эллисона нашли в десяти милях от Юкка-Спрингс. На телах не было ни малейших следов насилия. В бумажнике Маккея обнаружили 300 долларов. В итоге, причиной гибели официально признали смерть от жажды и теплового удара.

Жуткая смерть, если вдуматься — просто потому, что какой-то дебил-апач не умел толком стрелять. Пеза-а выжил только потому, что ему повезло. Ну и потому что был апачем — т. е. более приспособленным к жизни в пустыне. Одна из тех мелочей, да.

Микки и далее жил вместе с матерью неподалеку от нашего отделения. Его старый «галлахер» исправно поставлял им на стол дичину — и они оба были рады такой простой жизни.

Иногда к ним приезжал Тудишишн — и тогда, как правило, tulapai лился рекой. Все шло как обычно.

С лица Микки никогда не сходила улыбка — ну, может быть, чуть-чуть другая.

Но я часто себя ловил на мысли — а что бы сделал Микки Сегундо, если бы тот койот там так и не появился…