Эмили Грейсон

«Беседка любви»

Моим детям

Огромное спасибо Айзе Куин и Клэр Уотчел за их помощь и поддержку

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Она даже не заметила, как в дверях кабинета появился незнакомый седой мужчина. Неизвестно, сколько времени он там простоял. Эбби просто подняла голову — а он тут, вошел без стука. Он не спрашивал о ней у консьержа, иначе ей обязательно бы сообщили по телефону, он ни у кого не интересовался, как пройти к ее кабинету, иначе его обязательно бы проводили. Нет, он пришел к ней так, словно точно знал дорогу, и теперь стоял в дверях с таким видом, будто готов ждать до бесконечности.

— Вы ко мне? — спросила Эбби, опять склоняясь над рабочим столом.

— Простите за вторжение, — сказал незнакомец, — но у меня есть кое-что, что может вас заинтересовать.

— К сожалению, я очень занята, — ответила Эбби, не отводя глаз от монитора, стоявшего на краю стола.

У нее оставалось не так много времени, чтобы просмотреть распечатку верстки и внести исправления в файл. Ей не хотелось показаться невежливой, но газета есть газета и крайний срок есть крайний срок. Если вы без предупреждения пришли к редактору, то не стоит надеяться, что все его внимание будет сосредоточено исключительно на вас.

— Скажите, это может подождать? — поинтересовалась она, продолжая проверять текст.

— Боюсь, что нет, — отозвался незнакомец.

Эбби оторвалась от работы. Мужчина, застывший в дверях ее кабинета, был одет в светлый льняной пиджак, на полу у его ног стоял портфель, старый, потертый, но хорошего качества. Эбби подумала, что незнакомец, скорее всего, неместный, хотя и не была до конца в этом уверена. После секундного колебания она вернулась к верстке.

— Это займет не больше минуты, — настаивал он. — Вы ведь Эбби Рестон, не так ли?

Она кивнула, не глядя на него.

— Я хочу рассказать вам одну историю, — продолжал мужчина, — которую вы, возможно, захотите напечатать в «Леджер». Думаю, она заинтересует ваших читателей.

Так она и думала. Газета «Леджер», которая начала издаваться в середине прошлого века, специализировалась как раз на различных историях. Эбби стала редактором всего полгода назад, но ей уже не раз приходилось выслушивать предложения преданных читателей по поводу «замечательных» сюжетов для статьи: пропавшие обручальные кольца, смерть любимого чихуахуа, ссоры между соседями и тому подобное. Обычно то, что люди считали идеально подходящим для газеты, на деле оказывалось слишком личным, банальным или просто неинтересным.

— Вам лучше поговорить с кем-нибудь из наших репортеров, — посоветовала Эбби. — Я могу познакомить вас с…

— Нет, — перебил ее незнакомец.

Эбби взглянула на него.

— Эту историю должен записать кто-то, кто действительно умеет писать. Мне кажется, что вы как раз такой человек, — продолжил он. — Может, мне стоит сначала объяснить, в чем суть дела, а потом вы уже будете решать.

Эбби посмотрела на монитор с нетерпеливо мигающим курсором, потом на мужчину, неподвижно стоявшего в дверях.

— Только если вы расскажете в двух словах, — наконец согласилась она.

Мужчина кивнул.

— Это история любви, — начал он.

— Ну, пока вы не сказали ничего нового, — пробормотала Эбби и откинулась на слегка скрипнувшую спинку деревянного кресла.

— История моей любви, — продолжил незнакомец. — Простите, я не представился. Меня зовут Мартин Рейфил.

Он смотрел на нее так, словно ожидал реакции на свои слова. Эбби медленно покачала головой и слегка пожала плечами:

— Мы знакомы?

Мужчина улыбнулся, но скорее не Эбби, а своим мыслям.

— Вообще-то нет, — ответил он, — но в прежние времена это имя было достаточно известным в здешних местах… — Мужчина оборвал себя и перешел прямо к делу: — Каждый год двадцать седьмого мая, вечером, я встречаюсь с женщиной, которую люблю, в беседке городского парка. Это единственный день, когда мы можем быть вместе. — Он кивнул в сторону окна.

Эбби повернулась на кресле, следуя за его взглядом через улицу к городскому парку, а там — к беседке, где в данный момент сидела молодая мама с ребенком. Малыш недовольно уворачивался, не позволяя ей вытереть свое личико мокрым платком.

— Раз в год, — задумчиво произнесла Эбби, и Мартин согласно кивнул.

Значит, не жена, решила Эбби. Любовница? Но зачем тогда ему об этом рассказывать? И зачем просить ее рассказать об этом всему миру, во всяком случае, всему Лонгвуд-Фолс? Начало заинтриговало ее, но Эбби прекрасно понимала, что это еще ничего не значит — у нее такая работа: быть любопытной. Вопрос в том, будет ли еще кому-нибудь интересно это глубоко личное ежегодное событие. Эбби искоса взглянула на настольный календарь.

— Двадцать седьмое уже завтра, — сказала она Мартину.

Он снова кивнул:

— Мы с Клэр много лет встречаемся в беседке двадцать седьмого мая. Если точнее, уже пятьдесят лет. И еще ни разу не пропустили ни одного свидания.

Пятьдесят лет. Эбби недавно исполнилось тридцать пять, и она с трудом могла представить, как будет жить через пятьдесят лет. А уж чтобы любить кого-нибудь столько времени — мысль об этом вообще не укладывалась в ее голове. Она пристально посмотрела на посетителя, словно только что увидела его. Мартин Рейфил был уже не молод, но в его внешности было что-то необъяснимо привлекательное и по-своему молодое. Посеребренные годами длинные волосы лежали так, словно только что нетерпеливая рука отбросила их назад. Ему, скорее всего, было глубоко за шестьдесят, столько же, сколько было бы сейчас ее отцу, внезапно поняла Эбби и попыталась представить Мартина Рейфила в молодости. Темные волосы еще не тронуты сединой, тонкая кожа не изборождена морщинами, длинные пальцы нежно касаются лица женщины… Внезапно перед ее мысленным взором возникло лицо отца, умершего семь месяцев назад, а потом исчезло — Эбби просто не могла представить, что ее отец, как бы он ни любил ее мать до самой своей смерти, был способен на порыв страстной нежности.

— Эбби, извините, к вам можно? — Из-за спины Мартина Рейфила выглядывала Ким, работающая в газете и за секретаря и за продавца.

Невысокая, явно злоупотребляющая кофе молодая женщина с розовым ободком на волосах переминалась с ноги на ногу на пороге кабинета. Мартин отошел в сторону, и Ким спросила:

— Успеете отправить материалы к полудню?

В тот момент Эбби с трудом понимала, о каких именно материалах говорила Ким, но, вспомнив, быстро извинилась и пообещала, что мигом все доделает.

— Простите, — повернулась она к Мартину. — Я бы очень хотела дослушать вашу историю, но… — Она махнула рукой в сторону Ким, компьютера и покорно мигающего ей курсора.

— Все в порядке, — мягко ответил Мартин Рейфил. — Спишем это на то, что я не умею распоряжаться своим временем. — Казалось, что вся ситуация его немного забавляет. — Так что спасибо вам. В любом случае, я пытался. Вы были очень добры, и я благодарен вам за это. — Он кивнул, поднял портфель и вышел из кабинета так же тихо, как и вошел.

Эбби хотелось остановить его, но что бы она ему сказала? Даже если найти время для того, чтобы выслушать Мартина, разве она могла ручаться, что его историю напечатают в газете? И все же было как-то неправильно молча отпускать человека, который хранил свою любовь на протяжении полувека и теперь хотел рассказать о ней всему миру. Ким завалила ее стол бумагами и вышла из кабинета. А Эбби повернулась к окну и смотрела, как Мартин Рейфил бредет по городскому парку, проходит мимо беседки, даже не оглянувшись в ее сторону, как надувается его светлый пиджак, словно легкий весенний ветерок вот-вот подхватит Мартина и унесет на край земли… Эбби смотрела и думала, что ей очень хотелось бы, чтобы он вернулся.

— Счастливой годовщины, — прошептала она.

На следующий день Эбби Рестон с головой погрузилась в составление очередного номера «Лонгвуд-Фолс Леджер». Она забежала на собрание персонала, написала заголовочную статью по поводу дебатов о школьных налогах, выпила слишком много кофе, пропустила ланч, после полудня подняла себе уровень сахара в крови при помощи двух шоколадных батончиков, немножко поругала себя за то, что наелась сладостей вместо того, чтобы побаловать организм салатом, который сама утром оставила в офисном холодильнике, и, наконец, ровно в пять часов вечера отправила номер от двадцать восьмого мая 1999 года в печать и в руки читателей.

А это значит, что сегодня двадцать седьмое мая, подумала Эбби, поднимаясь из-за стола и потягиваясь так, что у нее внутри что-то хрустнуло. Впервые за день она вспомнила о загадочном незнакомце, посетившем ее вчера. Сегодня был тот самый майский день — единственный в году, когда он мог увидеться с женщиной по имени Клэр. Эбби посмотрела в окно на белую беседку вдалеке, словно надеясь, что Мартин и Клэр внезапно появятся там. Потом в ее памяти всплыли его слова: «Вечером». А до вечера было еще далеко, да и если бы не было, она все равно не знала, что ожидала увидеть за окном помимо двух влюбленных — не такого уж и удивительного зрелища для лужайки городского парка.

Выйдя из офиса, Эбби довольно быстро добралась до своего небольшого уютного домика на Элдер-Лейн, находящегося всего в трех кварталах от ее работы. Возможность навестить дочку среди трудового дня была для нее настоящим подарком — она не могла позволить себе ничего подобного, когда работала редактором в нью-йоркском журнале. Сейчас же Эбби спокойно вошла в дом и увидела шестилетнюю Миранду сидящей за столом перед тарелкой с кусочками курицы, нарезанными их домработницей миссис Фрейн в форме маленьких динозавриков.

— Мамочка, посмотри, трицератопс[1]! — воскликнула Миранда, размахивая вилкой, и потянулась через стол, чтобы обнять Эбби.

Эбби с наслаждением вдохнула сладкий запах ее волос: молочный шоколад и фруктовый детский шампунь.

Миранда щебетала про свои школьные дела, а Эбби, улыбаясь, слушала ее. Сегодня малышка вместе со своим классом ездила на молочную ферму, где каждому ребенку разрешили потрогать вымя спокойной коровы — естественно, что девочка только об этом и говорила. Эбби сидела, слегка наклонившись вперед, оперевшись локтями на колени, и не отрываясь, смотрела на дочурку, словно хотела запомнить все до мельчайшей черты — ведь впереди еще долгий вечер в офисе. Природа раскрасила Миранду так же, как и ее отца: каштановые волосы с особым ирландским оттенком и темно-карие глаза. Капризная судьба придумала для Эбби странное и неизбежное наказание: она вспоминала Сэма каждый раз, когда смотрела на дочь.

Эбби никогда не обольщалась, что растить ребенка одной будет легко, но она даже представить себе не могла, насколько тяжело окажется все время покидать Миранду. Их жизнь состояла из постоянных прощаний: Эбби снова надо бежать на собрание или собирать материал для новой статьи, а вот близится очередной крайний срок. Здесь было почти так же плохо, как в Нью-Йорке. Они с дочерью могли побыть по-настоящему вместе только в выходные или по вечерам, когда миссис Фрейн уходила домой (она снимала квартиру в двух кварталах от них). Тогда они валялись на широкой кровати Эбби и допоздна болтали обо всем на свете. Эбби заплетала Миранде косички или негромко читала вслух. И ничего не доставляло ей большей радости, чем эти часы.

Но сегодня у нее было всего несколько минут, чтобы наглядеться на Миранду, послушать, как у дочери прошел день, — и вот уже пора бежать обратно в офис. Эбби погладила дочку по плечу и собралась уходить.

— Мам, пока, — улыбнулась Миранда и тут же потянулась к книжке о маленькой девочке и ее домашнем хамелеоне.

— Эбби, подождите минутку, — спохватилась миссис Фрейн. — Я совсем забыла. Вам звонил мужчина из Нью-Йорка. Сказал, что его зовут Ник, и он всего лишь хотел поздороваться и узнать, как вы с Мирандой поживаете.

— Доктор Ник? — Девочка вопросительно взглянула на мать, и та кивнула в ответ.

Ник Келлехер оставил несколько сообщений на автоответчике с тех пор, как они сюда переехали, пару раз они с Эбби поболтали, рассказывая друг другу последние новости, и слегка пофлиртовали, но она никогда не подавала ему надежды и даже не намекала на то, что он может ей нравиться. А он все равно продолжал звонить.

— У него довольно приятный голос, — заметила миссис Фрейн.

— Он и сам довольно приятный человек, — ответила Эбби и повернулась к двери, резко обрывая разговор. — Увидимся вечером, — попрощалась она до того, как Миранда или миссис Фрейн успели хоть что-то сказать о Нике.

Возвращаясь в офис — небо уже начинало темнеть, наступал мягкий майский вечер, и рабочий день подошел к концу, но только не для нее, — Эбби неожиданно свернула в парк. Конечно, ей надо было спешить в редакцию, но она напомнила себе, что история, которую ей предложили записать, история Мартина Рейфила и женщины по имени Клэр, может оказаться для «Леджер» важнее, чем ее присутствие в кабинете. Как он сказал — история любви?

Эбби выбрала скамейку рядом с беседкой — не слишком близко, чтобы не показаться навязчивой, но и не слишком далеко, в самый раз, чтобы незаметно понаблюдать за… За чем? Воссоединением? Свиданием? Открытая со всех сторон и более чем старомодная беседка выглядела явно неподходящим местом для чего-то неприличного. Но может быть именно поэтому они ее и выбрали? Кому придет в голову, что два человека, встречающиеся в самом публичном месте города, пытаются что-то скрыть? Только сейчас Эбби поняла, как мало она обращала внимания на эту беседку раньше. Беседка просто была. У Эбби никогда не возникало желания поближе рассмотреть ее изящную архитектуру: белые восьмиугольники — она специально сосчитала углы, — из которых состояли невысокие стены, или остроконечную крышу, стремящуюся к вечернему небу. На вид это было довольно легкомысленное и ничем не примечательное строение, но, как оказалось, оно значило очень много, по крайней мере, для двух человек.

Эбби откинулась на спинку скамейки и начала поглядывать по сторонам. Сперва она увидела крупную пожилую женщину, в кардигане, с чересчур ярким макияжем, и взмолилась, чтобы та не оказалась Клэр. Ее опасения были напрасны — женщина прошла мимо. «Слава богу», — подумала Эбби. Затем другая женщина, рыжеволосая, довольно симпатичная, в спортивном костюме для бега, зашла в беседку и устроилась на скамейке, но она выглядела слишком молодо, чтобы встречаться с Мартином пятьдесят лет. Через некоторое время к ней присоединились две подруги, обе в спортивных костюмах. Вскоре все трое встали, сделали несколько упражнений, чтобы разогреть мышцы, и убежали. Больше никто к беседке не подходил.

Одновременно зажглись все уличные фонари вокруг парка, а через несколько секунд вспыхнули старинные светильники вдоль дорожек. Сразу же возникла удивительно уютная и немного волшебная атмосфера. Таким был весь Лонгвуд-Фолс: во многих смыслах идиллический, безопасный и родной, очень живописный, полный зелени, маленьких водоемов и извилистых дорог, окруженных невысокими изгородями. Но все же этого было недостаточно, чтобы удержать Эбби здесь. Как и многие из ее друзей, летом после окончания старшей школы[2] Эбби Рестон безо всяких сожалений села в поезд, направляющийся на юг, и умчалась в Нью-Йорк.

А теперь она вернулась. Когда прошлой осенью внезапно умер от инфаркта ее отец, Эбби приехала домой на похороны, чтобы поддержать маму. Она привезла с собой Миранду и домработницу — и несколько дней превратились в несколько недель. В конце концов, она решила остаться в родном городе, заняла пост редактора в газете «Леджер», освободившийся после смерти отца, устроила на новом месте дочку и даже домработницу, которой, впрочем, все равно не нравился Лонгвуд-Фолс — слишком уж он отличался от того, к чему она привыкла. Коллеги Эбби говорили, что она работает чересчур много, и, конечно, они были правы. Просто у нее пока не получалось до конца приспособиться к темпу жизни в маленьком городе. В манхэттенском журнале женской моды, где она работала редактором отдела, им нередко приходилось засиживаться до полуночи, причем это было своеобразной расплатой за сумасшедшие вечеринки с их изнуряющей атмосферой, пиццей и вином, жалобами и истощением. Миссис Фрейн часто допоздна сидела с Мирандой, так что Эбби приходилось вызывать ей такси и отправлять домой глубокой ночью.

— Вы работаете слишком много, — непременно заявляла миссис Фрейн, набрасывая на плечи пальто.

Позже Эбби не раз слышала эти слова от множества других людей. Но подобное отношение к работе было у нее в крови. Эта черта характера досталась ей от отца, и порой, сидя за массивным березовым столом, за которым Том Рестон провел последние сорок лет жизни, она не могла не думать о том, что отцу, как и ей, дни, заполненные размеренной деятельностью и проходившие в тщательном подборе материала, приносили успокоение и моральное удовлетворение.

Она чувствовала, что ему бы понравилась эта история. Эбби была уверена, что отец обязательно поместил бы в газету статью о двух влюбленных, которые встречались раз в год на протяжении пятидесяти лет. Он знал, что сказать людям. Значила бы эта история что-нибудь для него самого — мог ли он в принципе воспринимать что-то не как редактор газеты? — вот это уже другой вопрос. Когда Эбби была подростком, она однажды спросила маму:

— Кого папа любит больше, тебя или свою газету?

Мама задумалась, а потом ответила:

— Это довольно сложный вопрос. Думаю, он любит нас обеих, но по-разному.

Мамин ответ потряс Эбби до глубины души. Она-то рассчитывала, что услышит что-то обнадеживающее, вроде: «Конечно, меня, просто у твоего отца иногда бывают проблемы с проявлением чувств». Но вместо этого мама решила доверить Эбби нечто другое, правду, но более полную, и тем самым научила дочь одной важной истине: не стоит задавать вопрос, если не хочешь услышать ответ.

Эбби пришла в парк в сумерках, чтобы найти ответ на вопрос, хочет ли она печатать в газете историю Мартина и Клэр. Но сейчас она поняла, что сидит на скамейке рядом с беседкой, чтобы решить эту проблему для себя — не как редактор, а как читатель. Что значит эта история для нее? Отозвалась ли на нее ее душа? Но время шло, Мартин и Клэр не появлялись, и Эбби потихоньку смирялась с мыслью, что она так этого и не узнает.

Ночь мягко заполняла городской парк. Солнце на западе сначала опустилось за деревья, потом скрылось за магазинами. Мартин сказал Эбби, что за пятьдесят лет они с Клэр не пропустили ни одной встречи, и теперь она не знала, злиться ей или тревожиться. Эбби подумывала о том, чтобы вызвать полицию, — но что бы она сказала? Ей ничего не было известно об этих людях. Может, один из них был занят и, с утра предупредив другого, перенес встречу на следующий день? Может, она просто их упустила? За то время, пока она шла от дома к парку, они вполне могли встретиться и уйти. А может, все это было всего лишь выдумкой старого джентльмена? Но в это ей слабо верилось. За недолгое время их знакомства Мартин Рейфил показался ей искренним и убедительным и произвел впечатление горячего, но ранимого человека.

Эбби встала и осмотрелась. Она была одна. Магазины, окружавшие парк со всех сторон, уже закрылись: жалюзи были опущены, двери заперты. Она направилась к пустой беседке, поднялась по двум белым ступенькам и присела на деревянную скамейку. Эбби попыталась представить встречу Мартина и Клэр, как они сидят внутри, трогательно обнявшись. Затем под одной из скамеек она заметила что-то наполовину скрытое в темноте. Эбби наклонилась, потом встала на колени и, наконец, достала таинственную находку — это оказался портфель.

Она вытащила его на свет и уселась на пол беседки. Старый, потертый, но сделанный из качественной кожи и хорошо прошитый портфель многое повидал на своем веку. Эбби провела пальцами по оттиснутым на нем буквам: «МР». Портфель Мартина Рейфила, тот самый, с которым он вчера приходил к ней в кабинет. Неужели он оставил его здесь для нее? Если и так, то зачем? Она огляделась — в парке по-прежнему никого не было. Поколебавшись пару секунд, Эбби потянулась к застежкам — те открылись довольно легко, — откинула крышку и заглянула внутрь.

В портфеле лежала куча разных вещей, многие Эбби не могла толком рассмотреть в неверном свете уличных фонарей, к тому же ничего из попавшегося ей на глаза ни о чем ей не говорило. Нечто подобное можно обнаружить в сундуке, спрятанном на чердаке от посторонних глаз: старые открытки, письма, меню из ресторана, пожелтевшие фотографии, забытые безделушки. Эбби осторожно перебирала содержимое портфеля, боясь нарушить какой-то невидимый порядок, и, наконец, нащупала пальцами несколько кассет, стянутых скотчем. Она вытащила их наружу, подняла вверх, чтобы рассмотреть получше, и вертела во все стороны до тех пор, пока не разобрала надпись на верхней кассете. Несколько слов, выведенных изящным почерком: «Эбби Рестон, пожалуйста, сначала прослушайте это».

Увидев собственное имя на кассете, Эбби испугалась, словно кто-то прошептал его из полутьмы, окружавшей беседку. Несколько секунд она раздумывала, не закрыть ли портфель и не засунуть ли его обратно под скамейку, будто ее здесь не было, и она ничего не видела. Но она видела. Эбби держала кассеты на ладони, слегка покачивая вверх-вниз, будто взвешивала возможные варианты. Итак, она оказалась права: Мартин оставил портфель в беседке, чтобы она его нашла или чтобы тот, кто его найдет, передал его ей. Но хочет ли она разбираться в этом деле? Если она отнесет кассеты в офис и вставит в магнитофон, который стоит у нее на столе — она часто слушала Чета Бейкера, ранние песни «Битлз» и этюды Шопена, — то пути назад уже не будет. Эбби хотелось знать, кем были эти Клэр и Мартин, и почему они не пришли в беседку сегодня. Но что именно она хотела знать? Не стоит задавать вопрос, если не хочешь услышать ответ.

Эбби взяла портфель, словно он был ее собственностью, и пошла через парк к редакции. Когда она добралась до опустевшего офиса — все уже благоразумно разошлись по домам, к своим семьям, горячему ужину, уютным креслам и заслуженному отдыху, — то первым делом дернула цепочку длинношеей настольной лампы, которая высветила беспорядок, творившийся на ее рабочем месте. Потом Эбби отодвинула в сторону всякие документы, поставила портфель, вышла в холл и достала из холодильника бутылку Гевюрцтраминера[3] — она уже несколько недель прохлаждалась там, лежа на боку. Насколько Эбби помнила, это был подарок от довольного рекламодателя — владельца магазина «Крепкая обувь для солидных мужчин» («Размеры до О-ГО-ГО!»). Затем она вытащила штопор из кухонного ящика, достала чашку из сушилки и со всем этим вернулась в свой кабинет. Там при свете настольной лампы открыла бутылку, налила немного вина и вставила в магнитофон первую кассету.

— Здравствуйте, — раздался в тишине голос Мартина Рейфила. — Если я прав, то вы слушаете эту кассету вечером, после заката, уже осознав, что мы с Клэр сегодня не придем в беседку. Простите, что разочаровал вас, — продолжал Мартин, — но все слишком сложно, чтобы я мог сразу объяснить, в чем дело. Я просто подумал, что вам будет интересно услышать историю о Клэр и обо мне, которую я не успел вам рассказать. Надеюсь, что вещи в портфеле станут хорошей иллюстрацией моих слов, хотя некоторые из них могут показаться вам до смешного сентиментальными, — и вы зададитесь вопросом, зачем я хранил их столько лет.

Эбби нагнулась, чтобы снять туфли, уронила их на пол и, закинув ноги на стол, коснулась ими портфеля. Человеческий голос в тишине опустевшего офиса звучал удивительно успокаивающе, и когда Эбби выпила первый глоток холодного вина, она поняла, что готова слушать всю ночь. Так она и поступила.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Клэр Свифт никогда не носила головных уборов. Когда она была маленькой девочкой, ее маме часто приходилось бегать зимой за дочкой, размахивая шерстяной шапочкой, но догнать быстроногую девчушку у нее не получалось. И так всю жизнь. Когда бы Мартин ни подумал о Клэр, он всегда видел ее с непокрытой головой и развевающимися на ветру волосами. Хотя в тот день, когда они встретились в первый раз, он сперва ее вообще не увидел.

Это случилось в пятницу, двадцать седьмого мая 1949 года — так Мартин записал на кассете, — и им с Клэр было по семнадцать лет. Они выросли в одном и том же тихом городке Лонгвуд-Фолс, но их жизнь была настолько разной, что за все эти годы им не довелось ни разу поговорить друг с другом. Как объяснил Мартин, главная разница состояла в том, что его семья была богатой, а семья Клэр — нет. Она жила в одном из многочисленных маленьких домишек, тесно лепившихся на окраине города, и ходила в местную муниципальную школу. Особняк родителей Мартина располагался на холме, известном под названием Вершина, по соседству с огромными роскошными виллами, а сам Мартин учился в частной дневной школе для мальчиков, находившейся в двадцати милях от его дома. Подобно тому месту, где он жил, Мартин держался на некотором расстоянии от окружающего мира и был вынужден смотреть на него чуть свысока. Но в отличие от остальных обитателей Вершины, ему не очень-то нравилось такое положение, и после уроков он часто убегал в город, несмотря на то, что богатство и серая, похожая на военную, школьная форма неустанно вызывали насмешки местных мальчишек. Именно во время одной из таких прогулок, покупая колу в магазине Бекермана — небольшой лавочке с галереей разноцветной выпивки, одноногими стульями и всевозможными мелодиями в музыкальном автомате, — он услышал привычные высказывания в свой адрес. Он здесь чужой, пусть возвращается на Вершину и сидит там на своем троне.

Это были парни из местной старшей школы. Он сталкивался с ними и раньше: не раз дрался, бил и принимал удары, — и вот подрался снова. Бросившись на одного из них, Мартин врезал кулаком по челюсти — раздался противный мягкий хруст, какой бывает, когда кусаешь яблоко. Но противник, будто и не заметив этого, рванулся вперед и нанес ответный удар в глаз. Мартин почувствовал, как в голове медленно закручивается комок тяжелой, глухой боли, а потом обнаружил, что лежит на полу, покрытом белой плиткой, и перед глазами у него покачиваются серебристые ножки стульев. Издалека донесся стук захлопывающейся двери — те парни ушли. Перепуганный мистер Бекерман, еще не старый мужчина, всегда нервно вытирающий руки о фартук, помог Мартину подняться с пола и наколол для него льда. Парень благодарно прижал лед к глазу, уже начавшему опухать, и вышел на улицу.

Шофер Рейфилов, Генри, ждал Мартина за углом — курил, облокотившись на крышу «бентли», — но юноше казалось невыносимым ехать домой, где мама сразу стала бы носиться вокруг него, а отец — ругать за то, что он «ввязывается в драки с местными».

Вместо этого Мартин Рейфил пошел в городской парк. Трава мягко пружинила под ногами. Ночью прошел дождь, и воздух был полон свежим, пряным ароматом земли. Опухший глаз, словно начавший жить своей собственной жизнью, горячо пульсировал, и, сам не зная как, Мартин вышел к беседке. Она всегда манила его. Прежде не раз он подолгу смотрел на нее, на то, как она высится в самом сердце парка, будто не имеет никакого отношения к окружающему миру. А теперь он взошел по ступенькам и улегся на скамейке, подогнув ноги и прижавшись затылком к гладким лакированным доскам. Наконец-то оставшись в одиночестве, он поудобнее уложил лед на веке и простонал:

— Господи, хорошо-то как!

— Я бы так не сказала, — раздался чей-то голос.

Мартин торопливо поднялся. Перед ним, скрестив руки на груди, стояла девушка приблизительно его возраста. Она улыбалась. Нет, скорее ухмылялась, и Мартин внутренне напрягся в ожидании оскорбления или какого-нибудь саркастического замечания по поводу его семьи и их денег. Но ничего подобного не произошло. Одним глазом ему удалось разглядеть название книги, которую девушка держала в руках: «Сокровища европейской скульптуры». Девушка была симпатичной: персиковое летнее платье открывало изящные руки и красивые длинные ноги, прямые рыжие волосы блестели на майском солнце, — и Мартин смутился так, как может смутиться семнадцатилетний парень с подбитым глазом, которого незнакомка застала за разговором с самим собой.

— Знаешь, — продолжила она тем временем, — я слышала, что мясо помогает лучше, чем лед.

— Правда? — спросил Мартин.

Девушка кивнула.

— Спасибо за совет, — сказал он и медленно встал, стараясь сохранить остатки достоинства и показать, что ему совсем не больно, и он может спокойно уйти из беседки в парк.

— Может, попробуешь? — поинтересовалась девушка. — Я живу за углом, мне несложно достать кусок мяса.

Мартин испытующе посмотрел на нее.

— Ты же меня совсем не знаешь, — наконец сказал он.

— Ну да, не знаю.

— И приглашаешь к себе домой?

Она кивнула.

— Но почему?

— Потому что тебе больно, — просто ответила она.

Девушка казалась доброй, но в то же время было в ее поведении что-то игривое и вызывающее. Заинтригованный, Мартин, неожиданно для себя, обнаружил, что соглашается зайти к ней. Дом девушки оказался удивительно маленьким и скромным. Он стоял в окружении таких же маленьких непримечательных строений. «Где же спит ее семья?» — недоумевал Мартин, оглядывая тесное помещение.

Кухня была крохотной, но довольно опрятной. Усадив гостя за стол, девушка достала кусок завернутого в газету сырого мяса — явно купленного в дешевой лавке — и протянула его Мартину. Приложив «лекарство» к глазу, он почувствовал странно волнующий запах крови.

— Я подрался, — зачем-то решил объяснить он, хотя девушка ни о чем не спрашивала — Точнее, они подрались со мной. Я даже толком не понял, почему это произошло.

— Я знаю почему, — ответила она. — Из-за того, кто ты есть.

— Да? И кто же я? — поинтересовался Мартин.

— Я не знаю, как тебя зовут, — медленно ответила она, — но я уже видела тебя в городе. В серебристой машине. Ты был со своей семьей. И я знаю, что случившееся сегодня произошло именно из-за этого. Люди завидуют.

Он кивнул:

— Ты права.

— С тобой уже случалось такое прежде?

— Да.

— Так почему ты продолжаешь сюда ходить? — спросила она. — Бродишь, где вздумается.

Мартин помолчал, обдумывая ее слова.

— Мне кажется, — в конце концов, ответил он, — что из-за того, кто я есть.

Девушка выглядела слегка озадаченной, но Мартин не спешил ей помочь. Он не знал, как объяснить девушке, что снова и снова ходит в город и ввязывается в бессмысленные драки только потому, что отказывается запирать себя на Вершине.

В фамильном особняке, слишком просторном, с неуместными колоннами, построенном в подражание довоенным плантаторским поместьям, Мартин всегда чувствовал себя неуютно. Испещренные прожилками мраморные полы были слишком скользкими, чтобы нормально ходить, а когда Мартин был маленьким и пытался кататься по ним, как по льду, он непременно оказывался в руках непреклонных нянь или кого-нибудь из горничных. Родители постоянно нанимали новую прислугу, причем увольнение старой зависело в основном от непредсказуемых перемен в настроении отца Мартина, Эша Рейфила, внушительного мужчины и крайне требовательного управителя, унаслёдовавшего семейное дело по производству женских шляпок.

Побочным результатом отцовского бизнеса было обилие головных уборов у мамы Мартина, Люсинды. Складывалось впечатление, что шляпок у нее больше, чем у любой женщины в мире. Для них была отведена специальная комната, названная шляпочной. Там хранились высокие пушистые шляпки, похожие на взбитые сливки, и маленькие, из черного бархата, которые замечательно смотрелись бы на похоронах государственного деятеля. У Люсинды была баклажанно-фиолетовая шляпка, украшенная крошечными жемчужинами, и желтая широкополая шляпа, отбрасывающая такую же тень, как и лютики, растущие на фамильных клумбах, и привлекающая столько же насекомых. Люсинда Рейфил была безмерно несчастной женщиной: она старалась заполнить все свое время заботой о шляпах и своей внешности, лишь бы забыть о своем несчастье.

Центром светской жизни и досуга для Рейфилов был лонгвудский загородный гольф-клуб, в котором состояли все обитатели Вершины. Он был расположен на холмистых просторах за городскими воротами. Каждое субботнее утро начиналось с того, что Генри садился за руль семейной машины и аккуратно вез всю семью через город к лонгвудскому загородному гольф-клубу, где отец Мартина запускал мяч за мячом в траву и громко ругался, если попадал в песчаную ловушку, мать пила один коктейль за другим, проводя день в алкогольной дымке, а Мартин был предоставлен самому себе.

Он ненавидел клуб. Другие ребята казались ему высокомерными, неприятными или, хуже того, совершенно тупыми. Они были миниатюрными копиями собственных родителей, и мысль о том, что он станет похожим на них, по-настоящему пугала Мартина. Его отец был привлекательным мужчиной, но довольно грубым и черствым. Ему не хватало душевной чуткости, он постоянно был на что-то зол или чем-то раздражен. Мать Мартина, элегантная блондинка, уделяла своей начинающей увядать внешности слишком много внимания, что мешало ей быть действительно красивой. Мартину казалось, что она похожа на слегка отчаявшуюся старшую сестру Риты Хейворт[4], если, конечно, у актрисы когда-нибудь была сестра.

Мартин, довольно рассеянный и задумчивый мальчик, был лишь отдаленно похож на родителей. Его волосы были иссиня-черными, а глаза — серыми, с тонкими прожилками, окружавшими зрачок, словно их вырезали из того самого мрамора, который покрывал пол в родительском доме. В его теле присутствовала особенная легкость, позволявшая Мартину без труда перебираться через изгороди и бегать быстрее, чем кто-либо из его знакомых. Ему казалось, что он все время откуда-то пытается сбежать.

Сидя на крохотной кухне маленького дома рядом с незнакомой девушкой, Мартин вдруг понял, что отсюда ему сбежать не хочется. К его собственному удивлению, он был бы рад просидеть весь день за этим старым, расшатанным столом. Глаз стал болеть меньше, так что Мартин положил мясо обратно на влажную газету.

Внезапно дверь на кухню отворилась, и вошел отец девушки. Это был красивый, но явно уставший мужчина в футболке, под мышками промокшей от пота. Он принес с собой сильный дух земли, который Мартин чувствовал, когда шел по парку: смесь запахов земляных комьев, извести и чего-то еще, острого и резкого. Краска и скипидар, понял Мартин.

Мужчина посмотрел на него — что было в этом взгляде, Мартин не смог бы объяснить, — затем медленно кивнул в знак приветствия.

— Клэр, — повернулся он к дочери. — Не достанешь мне пива? И может, начнешь готовить ужин? Твоя мать раскошелилась на небольшой стейк.

Итак, ее звали Клэр. Простое имя, которое очень ей шло. Они с Мартином обменялись виноватыми взглядами. Кусок мяса, который он только что прижимал к своему глазу, будет приготовлен и съеден. От этой мысли, одновременно пришедшей им в голову, стало немножко противно и вместе с тем весело.

— Я Мартин Рейфил, — представился он отцу Клэр.

— Сын Эша Рейфила? — уточнил тот.

Мартин кивнул.

— Я как-то работал на него, — неопределенно сказал отец Клэр, но Мартину и так было понятно, о чем он думал.

Все были приблизительно одинакового мнения об Эше Рейфиле: плохой, бесчестный человек, которого работающие люди Лонгвуд-Фолс никогда не назовут своим другом. Неоднократные попытки привлечь его к ответственности ни к чему не приводили — отец Мартина был слишком влиятельным, так что обычно все заканчивалось громкими замечаниями или тихим ворчанием.

Мартин смутился и попытался сменить тему.

— Ваша дочь очень помогла мне сегодня, — объяснил он.

— Да, она у меня любит помогать людям, — прозвучало в ответ.

Затем отец Клэр вышел из кухни, прижимая к шее бутылку имбирного пива. Мартин подумал, что через несколько минут он, скорее всего, уснет где-нибудь, задрав ноги к потолку.

— Мне надо идти, — сказал он Клэр.

— Да, — откликнулась девушка. — Кажется, уже пора.

Но Мартин не двигался. Они улыбались друг другу — ни один из них не хотел, чтобы он уходил, и оба это знали. Девушка, о существовании которой еще сегодня утром он и не подозревал, просто сидела за столом, смотрела на него и явно наслаждалась ситуацией, а его переполняли странные чувства. Она играла, и его все больше увлекала эта необычная игра.

Нечто подобное он уже испытывал два года назад. Тогда родители наняли кухарку по имени Николь Клемент. Она приехала из маленького городка Лурмарен, что на юге Франции. Нельзя сказать, что Николь была красивой: немного полновата в бедрах, волосы вечно взлохмачены, — но при этом от нее веяло теплом и доброжелательностью. Мартин часто сидел на кухне и смотрел, как она помешивает соус в медной кастрюльке или режет морковку, так же ловко, как крупье в казино раскладывает карты. Она учила мальчика всему, что знала сама о стряпне, и как только родители уезжали из дому, он мчался к Николь и сидел в самом центре круговорота аппетитных запахов и дребезжания посуды, окруженный паром, который вырывался из кастрюль, стоило хоть чуть-чуть приподнять крышку. Николь Клемент показывала ему, как прогнать пузырьки воздуха из теста и как сварить яйцо, чтобы оно не лопнуло. Мартин стал настоящим кулинаром, ловким и искусным, и мог приготовить блюда не только американской, но и французской кухни. Но если маму Мартина скорее забавляло его увлечение, то отец считал, что все это девчачьи глупости, которые ни к чему его сыну в будущем.

Однажды, когда Мартину было пятнадцать, а Николь двадцать шесть, они стояли рядом и вместе готовили картофель. Вдруг, повернувшись к девушке, Мартин заметил, как мука, подобно первому снегу, присыпала ее волосы, как ловко и быстро движутся ее пальцы, нарезая тонкие картофельные кружки. Не успев осознать, что он делает, Мартин наклонился и крепко поцеловал Николь в губы. Ее глаза распахнулись от удивления, но уже через несколько секунд она выпустила из рук кухонный нож и ответила на его поцелуй. Вскоре они оказались в кладовой. Сидя на полу маленькой комнаты в окружении банок с томатной пастой и вареньем, между которыми свешивались сетки с чесноком, Мартин и кухарка в абсолютной тишине быстро раздевали друг друга.

Через некоторое время — мальчик понятия не имел, сколько времени прошло, — они выбрались из кладовой. Мартин оправлял помятую рубашку, отбрасывал с лица непослушную прядь волос, которая ему все время мешала, и пытался перевести дух. Именно тогда он понял, что никогда не станет шляпочным королем, как его отец, и его жизнь никогда не будет состоять из поездок в загородные клубы, финансовых операций и постоянной тоски. Мартин повернулся и посмотрел на Николь, которая судорожно дергала тесемки фартука, стараясь привести его в должный вид. Девушка выглядела явно испуганной из-за того, что только что произошло.

— Не волнуйся, все в порядке, — подошел к ней Мартин.

— Спасибо тебе, Мартин, — сказала она, как всегда произнося его имя на французский манер. — Знаешь, а ты очень милый. Просто находка для девушки.

Через месяц Николь уехала. Увольняясь, она настойчиво повторяла Мартину, что ее решение не имеет никакого отношения к тому, что произошло, просто она очень соскучилась по своей семье в Лурмарене. Он не знал, верить ей или нет, но, прощаясь, она плакала и обещала ему писать. И действительно, изредка ему приходили от нее письма. Новая кухарка оказалась здоровой, крепкой дамой родом из Швейцарских Альп, она пела военные песни и в каждое блюдо добавляла тертый сыр. Несмотря на то, что Мартину удалось у нее кое-чему научиться, друзьями они так и не стали.

После случая в кладовой Мартин стал еще тише и задумчивее. И вот теперь в маленькой кухне на окраине города чувство, которое он испытал в тот день, вернулось к нему. Мартин вдруг представил, как он лежит на полу в этой небольшой комнате, пропитанной запахами еды, и рыжеволосая девушка по имени Клэр лежит рядом. Он представил, как посвятит ей всю свою жизнь. Он мечтал об этом, и не знал почему.

Он осознал, что людям совсем не обязательно быть похожими друг на друга, чтобы между ними возникло сильное чувство. Родители Мартина предпочитали общаться только с людьми их социального уровня. Он слышал, как однажды в клубе его мать тихим многозначительным голосом обсуждала со своей подругой женщину, которая, судя по всему, была не из их круга. Оказалось, это значит, что женщина была недостаточно богата и не имела права вступать в лонгвудский загородный гольф-клуб.

Мартину очень хотелось быть с Клэр, которая точно не принадлежала к их кругу. Ему нравилось, что она не похожа на него, что она знает вещи, о которых он и понятия не имеет. Пора было уходить, а он никак не мог заставить себя покинуть маленькую кухню. По какой-то неведомой ему причине он мешкал и никак не мог попрощаться. Наконец, вместо «до свидания» он сказал:

— Можно я приготовлю стейк для твоего отца?

Клэр удивленно посмотрела на него.

— Ты умеешь готовить? — недоверчиво спросила она, и Мартин кивнул. — Не может быть.

— Умею.

— Ты ведь шутишь? — Она все еще сомневалась, но Мартин покачал головой. — Ну ладно, будь моим гостем.

Клэр пожала плечами, показывая, что кухня в его полном распоряжении.

Мартин принялся за дело, маневрируя на довольно узком пространстве. Ему пришлось резать чеснок и масло кубиками на доске размером чуть больше его ладони. Когда он попросил специи, Клэр сказала, что в садике за домом растут какие-то съедобные травы. Она нарвала пучок и принесла на кухню. Мартин покрошил зеленый лук, чабрец и приготовил ароматное масло для жарки. Затем тщательно промыл кусок мяса, послуживший компрессом для его подбитого глаза. Когда стейк был готов, Клэр смотрела на Мартина с большим удивлением — мясо оказалось не просто замечательным на вкус, но и красиво уложенным на тарелке. Она молча отнесла его отцу, который съел стейк с большим удовольствием, а после заявил, что это было лучшее из того, что она когда-либо готовила.

Аромат жареного мяса и пряных трав еще не выветрился из кухни, но солнце почти скрылось за горизонтом, когда Клэр сказала Мартину, что ему нужно идти.

— На этот раз действительно пора. Мама и Маргарет, моя старшая сестра, скоро придут из магазина тканей. И в отличие от моего отца они станут задавать вопросы.

— Мне все равно, — тихо сказал Мартин. — Я бы им все рассказал. Мой размер обуви — одиннадцатый[5]. Уровень развития — довольно высокий. Мой…

— Иди, — решительно прервала его Клэр и приоткрыла кухонную дверь.

— Клэр, — вдруг повернулся он к ней, — приходи завтра в беседку.

Лицо девушки стало грустным.

— Нет. Это невозможно. Мы слишком разные.

— И что? — спросил Мартин. — Пожалуйста. Просто приходи.

Клэр посмотрела на свои руки и сцепила пальцы, раздумывая над ответом.

— Только не завтра, — решилась она. — На следующей неделе. В то же время.

— Хорошо. На следующей неделе, — повторил Мартин.

Они молча стояли в занавешенном кухонном проеме перед полуоткрытой дверью. Мартин боялся испортить этот день. Ему подумалось — тут как с едой: будешь мешать слишком долго, получится чересчур жидко. Поэтому он развернулся и вышел из кухни.

«На следующей неделе», — думал Мартин, шагая по маленькому закоулку, который, судя по знаку, назывался Бейджер-стрит. Сам не осознавая того, он все больше ускорял шаг и вскоре почти бежал. «На следующей неделе, — думал он. — На следующей неделе».

Генри, шофер Рейфилов, ждавший его в нескольких кварталах от дома Клэр, стоял у машины и курил. Выглядел он очень встревоженным. Увидев Мартина, Генри бросил сигарету на землю и наступил на нее.

— С вами все в порядке? — поинтересовался он у Мартина, когда тот уселся на заднее сиденье.

Не в первый раз Генри видел парня с подбитым глазом.

— Да, — ответил Мартин и откинулся на коричневое кожаное сиденье, слегка поморщившись от боли в распухшем и посиневшем, как слива, глазе.

«Бентли» плавно двинулся и начал величественно въезжать на холм по направлению к дому Рейфилов.

Всю неделю Мартин витал в облаках: он практически завалил экзамен по английскому и совершил ужасную ошибку на уроке химии, которая чуть не привела к взрыву. В результате директор школы, мистер Крофт, пригласил Мартина к себе в кабинет на два слова.

Мистер Крофт был славным джентльменом, собиравшимся вскоре уйти на пенсию, и Мартину очень не хотелось его расстраивать.

— Я слышал, что осенью вы едете в Принстон[6], — начал Крофт, кивая на стену, увешанную грамотами и дипломами, — но все равно вам следует держать свои оценки на том же уровне, на каком они были прежде.

С тех пор, как он встретил Клэр, Мартин совсем перестал думать о том, что в сентябре предстоит поездка в колледж. Его приняли в заведение, которое окончили его отец и дед. С того самого момента, как Мартин родился, было решено, что он будет учиться в Принстоне. Там он обязательно вступит в клуб для избранных гурманов, как это прежде сделали его отец и дед, и будет делать все то, что в свое время делали они: играть за университетскую футбольную команду, изучать экономику и встречаться с определенным типом девиц, невероятно богатых и глупых, с крепкими зубами и гортанным, немножко истеричным смехом.

— Простите, мистер Крофт, — сказал Мартин. — Вы правы, я стал очень рассеянным. Мне следует уделять урокам больше внимания.

Но сейчас его куда больше волновала мысль о том, что осенью нужно ехать в колледж, а значит, придется расставаться с Клэр, которую он толком даже не успел узнать.

В следующую пятницу Мартин приехал в город без Генри. После уроков он сменил школьную форму на обычную рубашку и брюки, а затем в одиночестве ушел с Вершины, никому не сказав, куда собрался. Он легко шагал по парку, пытаясь отогнать мысли о том, что Клэр не сможет прийти или что она забыла о своем обещании. Или, что хуже всего, не забыла, а просто передумала и решила с ним не встречаться. Он не осмеливался смотреть на беседку, но теперь, когда до нее оставалось буквально несколько метров, ему пришлось.

Белая беседка, пронизанная лучами солнца, словно парила в теплом весеннем воздухе. А внутри беседки его ждала она.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Богатый юноша с подбитым глазом удивительно быстро вошел в жизнь Клэр. Она и представить не могла, что может влюбиться вот так, живя вместе с родителями. Клэр всегда думала, что это случится в далеком будущем, в котором не будет места тесному, вечно переполненному людьми дому, где ей никогда не удавалось побыть одной. Позже девушке казалось, что она влюбилась в Мартина в тот самый момент, когда предложила ему приложить кусок мяса к заплывшему глазу и привела к себе на кухню. Но в те первые дни Клэр отказывалась верить в свои чувства, убеждая себя, что всего лишь хотела помочь — ведь именно так воспитал ее отец — и что она помогла бы любому, кто пришел в беседку с разбитым лицом.

Но между тем в ожидании новой встречи с Мартином она волновалась так, что у нее начинал болеть живот. Обычно это состояние называют бабочки в животе, но такое выражение казалось Клэр слишком фривольным для описания ее чувств. Встретившись через неделю, они немного посидели в беседке, потом прошли полмили до ближайшего луга и развалились на траве. Мартину хотелось знать о девушке все, поэтому Клэр рассказывала о своей семье, о том, как в восемь лет чуть не умерла от менингита, о том, как мечтала стать скульптором и ходила на дополнительные уроки искусств, а потом каждый раз выигрывала на ежегодном состязании учеников. Мартин в свою очередь рассказывал ей о родителях, о своей мечте стать шеф-поваром, о том, как ему не хочется ехать осенью в Принстон учить экономику, и что он с куда большей радостью отправился бы в кулинарную школу. Они делились множеством историй и торопливо расспрашивали друг друга обо всем на свете, словно старались выговориться за все потерянное время.

Мартин и Клэр условились встретиться на следующий день, на этот раз рядом с небольшим прудом неподалеку — там можно было поплавать, хотя погода еще не слишком подходила для купания. Когда в половине четвертого девушка пришла на берег, Мартин уже ждал ее. Он сидел на прогретом солнцем большом камне. Рядом лежала сброшенная рубашка, и Клэр мельком взглянула на его тонкие руки и полоску темных волос на голой груди. Вскоре они уже плескались в холодной воде, едва касаясь пальцами ног скользкого дна; они плавали, изредка задевая друг друга коленями и покрытыми мурашками плечами.

Клэр уже успела замерзнуть, когда Мартин оказался совсем близко, он словно пересек невидимую черту, которой люди обычно отграничивают свое личное пространство. Но Клэр почему-то совсем не хотелось, чтобы он отодвинулся.

— Здравствуй, — сказал он.

— Здравствуй, — ответила она.

Клэр знала, что он собирается ее поцеловать, и в животе у нее снова что-то тревожно сжалось. Она не понимала, откуда взялась эта смутная тревога, и ничего не могла с собой поделать. Ее мама со своей чрезмерной заботой, с вечными требованиями носить шерстяные шапки зимой и предостережениями быть осторожной с мужчинами в любое время года говорила: «Не верь парням. Ты очень милая девочка, поэтому они будут вешать тебе лапшу на уши и заставят делать то, о чем ты потом сильно пожалеешь».

И сейчас мамины слова настойчиво звучали в голове Клэр, хотя это было последнее, о чем ей хотелось думать. Почему она должна доверять Мартину? У нее не было никаких причин для этого. Клэр знала, что у его отца, Эша Рейфила, была репутация жесткого и безжалостного человека — на самом деле однажды он обманул и ее папу (это было как-то связано с оплатой за покраску садовой стены). Но сейчас, стоя в холодной воде, Клэр отказывалась думать головой. Мартин положил мокрую руку ей на плечо и притянул девушку еще ближе. Клэр тут же почувствовала, как начинает заливаться краской; щеки у нее горели.

Конечно, она ждала поцелуя, но ей было всего семнадцать, и внезапно нахлынувшие чувства ее тревожили. Ребята в школе постоянно заигрывали с ней, приглашали на свидания, а играя в баскетбол, бессовестно выкрикивали комплименты и признания с другого конца поля. С некоторыми из парней она даже ходила в лонгвудский кинотеатр, а с Роем Кренсшоу как-то раз целовалась на балконе во время кинохроники. Рой, смазливый мальчишка, с волнистыми светлыми волосами и вечно сонными глазами, был игроком школьной баскетбольной команды. Целуясь с ним, она почти ничего не чувствовала, только переживала, не смотрят ли на них другие зрители, и слегка морщилась от маслянистого вкуса его губ и языка — перед этим Рой успел вдоволь наесться попкорна.

Но поцелуй в весеннем пруду был совсем другим. Чуть коснувшись ее губ, Мартин отстранялся и вновь и вновь легко касался уголков ее рта, влажной середины… Запах от щедро политой тоником волнистой шевелюры Роя Кренсшоу заставлял Клэр сдерживать дыхание. А сейчас она сладостно вдыхала аромат нагретых солнцем волос Мартина. В этом аромате, естественном, как вода, как камень, на котором он ждал ее, смешивались сладость уходящего детства и что-то темное, взрослое. «Сладкая кислинка», — легкомысленно подумала Клэр. В эти мгновения ей стало понятно, о чем были все те отчаянно романтичные фильмы, которые они с сестрой смотрели в лонгвудском кинотеатре, — вот о чем говорили все экранные герои. Она подумала, как ей повезло, что она встретилась с Мартином и, наконец, испытала это чувство. Внутри нее проснулось то, что сладко спало все предыдущие годы. Пробудилось, встряхнулось и словно сказало: «Время пришло».

Вскоре Мартин и Клэр сумели так устроить свои школьные и домашние дела, чтобы видеться три-четыре раза в неделю. Если им не удавалось встретиться, Клэр ощущала на сердце холодную тоскливую пустоту. Даже когда они были вместе, девушка не могла успокоиться. «Нет, пора бы уже взять себя в руки», — однажды подумала Клэр на уроке домоводства, глядя на выведенный ею совершенно дикий шов на кармане фартука, окончательно его изуродовавший.

Затем они с Мартином окончили старшую школу, и каждый день Клэр спала допоздна. Иногда она валялась в кровати и думала о Мартине до тех пор, пока встревоженная мама не начинала стучаться в дверь ее комнаты, чтобы узнать, все ли в порядке.

— Все хорошо, — кричала Клэр, но мама все равно заходила и прикасалась ладонью к ее лбу.

— Ну, лоб у тебя холодный, — задумчиво говорила она, с любопытством поглядывая на дочь.

Однажды, когда дома никого не было, Клэр позвала Мартина к себе, чтобы показать одну из своих маленьких глиняных скульптур, которыми родители украсили каминную полку. Это была девочка, читающая книгу. Мартин долго рассматривал фигурку, представляя, что это сама Клэр в детстве. Она больше всего на свете хотела стать скульптором, но у ее родителей не было денег, чтобы отправить дочь в школу искусств. И даже если бы родители и могли оплатить ее обучение, призналась Клэр Мартину, они вряд ли позволили бы ей заниматься любимым делом. Свифты были глубоко консервативными людьми. Они давно решили, что после школы их дочери будут работать в Лонгвуд-Фолс: начнут помогать отцу либо станут секретаршами у доктора или дантиста. Именно этим занималась Маргарет, сестра Клэр: отвечала на звонки и составляла расписание для старого рассеянного доктора Сомерса. Ей не очень-то нравилось сидеть целыми днями за столом, отгородившись от мира гладким матовым стеклом, слушать кашель пациентов, ожидавших приема, изредка вставать, чтобы поменять старые журналы на новые или покормить флегматичную золотую рыбку, медленно плавающую в аквариуме на подоконнике. И хотя Маргарет никогда не жаловалась, мысль о подобном будущем нагоняла на Клэр бесконечную тоску, особенно теперь, когда она встретила Мартина.

— Позволь задать тебе один вопрос, — неожиданно обратился он к ней, когда они прогуливались по парку. — Если бы у тебя было достаточно денег, и тебе ничего не мешало, и не надо было беспокоиться о том, что подумают другие люди, что бы ты сделала со своей жизнью?

— Отправилась путешествовать, — не раздумывая, ответила Клэр. — Поехала бы в Европу, увидела все великие произведения искусства и начала всерьез изучать скульптуру. — Она замолчала, а потом тихо добавила: — У меня даже паспорта нет. Я за всю свою жизнь не была нигде, кроме Лонгвуд-Фолс.

— Европа совершенно не похожа на Лонгвуд-Фолс, — заметил Мартин, не раз бывавший там вместе с родителями.

— А что бы ты сделал? — спросила она.

— Я бы поехал с тобой, — без колебаний сказал он.

Они оба замолчали. За все то время, что они встречались, Клэр и Мартин ни разу не заговорили о неизбежном, но, нравилось им это или нет, вскоре они должны были расстаться. В сентябре Мартин уедет в Принстон, а Клэр останется в Лонгвуд-Фолс, найдет работу поближе к дому, будет жить с родителями; ее жизнь потечет, как прежде, безо всякой надежды на лучшее. А Мартин будет двигаться вперед, займется учебой, его закрутит водоворот контрольных, тестов, экзаменов, футбольных матчей и вечеринок с дочками богачей. По выходным он будет танцевать со стройными, ухоженными девушками, с нитками жемчуга на шее. Клэр не знала, что хуже: делить его с ними или делить его с кем-либо вообще.

Они не говорили о предстоящем отъезде Мартина, словно надеялись, что все решится само собой.

Ему совсем не хотелось в Принстон, он мечтал о другом: поехать куда-нибудь учиться на повара и забрать Клэр с собой. Она тоже не хотела слушать родителей, маму, в последнее время ставшую чересчур подозрительной и жившую в постоянном страхе, что с дочерью неизбежно случится что-нибудь нехорошее.

Отец Клэр тревожился куда меньше: тяжелая работа отнимала у него почти все время. Лукас Свифт был подсобным рабочим, ухаживал за садами, подрезал деревья, сажал растения, чинил заборы и изгороди, а еще поддерживал в хорошем состоянии беседку в центре парка. Недавно он привлек к делу двоюродного брата, так что теперь они называли свой бизнес «Свифт: мастера на все руки» и даже вывели эту надпись на боку небольшого грузовика, на котором ездили к заказчикам. Их постоянно вызывали в разные концы города, и отец Клэр приходил домой уже под вечер, весь грязный, потный, усталый, как собака, мечтающий только об одном — упасть где-нибудь и уснуть. Денег у Свифтов было немного, но нельзя сказать, чтобы они бедствовали. Время от времени в холодильнике появлялся кусок мяса, и, хотя в доме не звенел смех, они вполне ладили друг с другом. Конечно, их трудно было назвать счастливой семьей в понимании Толстого, но они вполне справлялись.

На самом деле Клэр всегда казалось, что счастье призрачно и мимолетно. С детства немного меланхоличная, она, даже сжимая руку Мартина, чувствовала, что счастье — пусть оно и есть на самом деле — легко может ускользнуть. Сейчас ей удалось поймать его за извивающийся хвост, и оно — в этом парне, с темными волосами, с бледнеющим синяком под глазом и ухоженными руками.

Они продолжали говорить обо всем на свете, делясь друг с другом самыми личными воспоминаниями. Мартин признался Клэр даже в том, что произошло между ним и кухаркой Николь на полу кладовой.

Они не рассказывали друзьям о своих чувствах, Клэр не делилась даже с Маргарет, но Лонгвуд-Фолс был слишком маленьким городком, чтобы их отношения сохранились в тайне. Их видели вместе достаточно часто, чтобы однажды не поползли слухи, шепотки, которые вскоре переросли в оживленное стрекотание, охватившее и район, где жили Свифты, и Вершину.

— Что там у твоей дочери с этим богатеньким мальчиком? — напрямик спросила кассирша из магазина Стовера у матери Клэр, Морин Свифт, когда та стояла в очереди. — Если тебя интересует мое мнение, то я тебе скажу: ничего хорошего из этого не выйдет, — продолжала она. — Отец — монстр бессердечный, мать пьет, и все знают, что таких снобов, как эти Рейфилы, по всей округе не сыскать.

Морин, впервые услышавшая об этом, сделала вид, что все знает.

— Да мало ли что люди говорят! — спокойно сказала она, поднимая пакеты с продуктами и забирая сдачу.

Но в тот же вечер, после ужина, оставшись с дочерью вдвоем на кухне и принимаясь за гору посуды, она прямо спросила Клэр, что происходит. Та сперва кусала губы и напрочь все отрицала, но потом сдалась и рассказала о Мартине. Если ты всю жизнь послушно говорила маме правду, за один вечер этого не изменишь.

— Я люблю его, понятно? — вырвалось, наконец, у Клэр.

— Тогда потрудись его разлюбить, дочка, — ответила Морин. — В противном случае будет слишком много проблем, и все окажутся в неудобном положении. И вообще, эти отношения принесут вам только горе, и ты будешь страдать.

Клэр яростно терла тарелку тонким клетчатым полотенцем.

— Любовь совсем другая, — сказала она.

— Милая моя, я прекрасно знаю, какая бывает любовь, — тихо откликнулась Морин. — В молодости все мы думаем, что впервые открыли любовь в этом мире, но поверь мне, она была здесь задолго до того, как ты появилась на свет, и останется после того, как ты покинешь землю. — Морин помолчала, подбирая слова. — Но если она возникает между двумя людьми, которым не суждено быть вместе, то приносит только боль.

— Это не любовь приносит боль. Это ты.

Клэр отшвырнула в сторону полотенце и убежала к себе в комнату.

В тот же вечер на Вершине Мартину весьма доходчиво объяснили, что он больше никогда не увидит эту девушку, о которой его родителям стало известно от миссис Корнби, вульгарной богатой вдовы из лонгвудского загородного гольф-клуба. Мартин и прежде считал, что Велма Корнби лезет в жизнь других людей только потому, что у нее нет своей собственной.

— Говорю тебе в первый и последний раз, — отчеканил Эш Рейфил, вызвав сына в свой кабинет. — Мы с твоей матерью запрещаем тебе встречаться с этой девушкой.

Мартин посмотрел на отца, сидящего за большим письменным столом, в самом центре которого в окружении фолиантов в дорогих переплетах лежала бухгалтерская книга цвета бычьей крови. На книги у Эша Рейфила никогда не хватало времени, их и положили сюда только для того, чтобы произвести впечатление на посетителей.

— Вы запрещаете мне с ней встречаться? — переспросил Мартин.

Отец кивнул.

— Простите, но мне казалось, что период запретов остался в прошлом. Я думал, что теперь могу сам решать, что мне делать.

Отец несколько секунд смотрел на него, не мигая, потом налил себе бурбона из хрустального графина в форме груши.

— Хорошо, Мартин, — сказал Он. — В таком случае присядь, нам надо поговорить.

Плеснув в другой бокал, он протянул его сыну. Мартин никогда прежде не пил с отцом. Они сели на жесткий кожаный диван, и Эш продолжил:

— Раз ты настаиваешь на встречах с ней, несмотря на наше недовольство, думаю, мне можно успокоиться.

— То есть? — не понял Мартин.

— Просто это значит, что ты нормальный, — объяснил Эш. — Понимаешь, мы с твоей матерью немного беспокоились за твое развитие, особенно если учитывать этот странный интерес к кухне. — Он сделал большой глоток виски. — Если ты хочешь встречаться с этой девушкой, думаю, в ней есть своя… изюминка. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я. Ведь в сдобной булочке главное изюм, не так ли? — Эш кивнул, соглашаясь сам с собой. — На вкус они все одинаковые, что богатые, что бедные, так что в этом нет ничего страшного до тех пор, пока она от тебя не залетит. Хотя я уверен, что и в этом случае мы что-нибудь придумаем…

Мартин отставил в сторону бокал и поднялся с дивана.

— Ты ничего не знаешь о Клэр, — сказал он отцу. — Ты вообще ничего не знаешь.

— Сынок, я знаю гораздо больше, чем ты думаешь, — тихо ответил Эш. — Просто сейчас ты этого не понимаешь. Может быть, однажды поймешь. Но правда в том, что если ты позволишь этой девчонке завладеть твоей жизнью — а я вижу, ты именно это и собираешься сделать, — то она обязательно ее разрушит.

— Спасибо за совет. — Мартин повернулся и вышел из холодной комнаты, полной книг, которые никто никогда не прочтет.

— Значит, ты действительно намерен привязать себя к ней! — крикнул Эш Рейфил, но Мартин молча спускался по лестнице, а вслед ему неслись слова отца: — Молодец! Продолжай в том же духе!

К концу лета Мартин и Клэр стали более сдержанными и осторожными, они встречались реже, выбирая места, где их точно никто не увидит. Они больше не решались сидеть днем в беседке, гулять по парку или ходить на пруд. Вместо этого они уходили в лес на окраине Лонгвуд-Фолс, где пугливые олени встречались гораздо чаще, чем люди. Под сенью густой листвы носились полчища комаров. Мартин и Клэр обычно устраивались на куче листьев и ветвей. В лесу было гораздо темнее, чем там, где они привыкли гулять — солнечные лучи едва находили лазейки в зеленых кронах, — и Мартину с Клэр казалось, что они сидят в сумрачной комнате, куда детям входить запрещено. Иногда Мартин позировал для Клэр, становился, куда она велела, снимал рубашку, а девушка делала слепки из небольших комков красной глины, которые она приносила с собой в банке.

В лесу Клэр чувствовала себя несчастной и не скрывала этого. Ее очень расстраивало то, что им с Мартином приходится уходить так далеко, чтобы остаться наедине, что они не могут пройтись по городским улицам, держась за руки, как это делали другие влюбленные парочки. И все из-за денег. Ее не интересовало богатство Мартина Рейфила, его общественное положение, хотя многие из жителей Лонгвуд-Фолс были уверены в обратном. Она не стремилась прыгнуть выше головы, оставив позади жизнь, в которой была всего лишь дочерью человека, зарабатывавшего на жизнь тем, что подрезал изгороди, чинил тротуары и красил беседку в городском парке, и стать самодовольной бездельницей и женой богатого человека. Отдельные узколобые личности поговаривали, что Клэр Свифт пытается купить билет, чтобы вырваться из того мира, где она родилась. Лишь когда они с Мартином оставались вдвоем, слухи и едкие замечания стихали и, оставшись вдали, превращались в неразборчивый шепот.

Тем временем лето подходило к концу, и с каждым днем они нуждались друг в друге все больше. Однажды, в последних числах августа, когда они сидели в лесу и болтали о чем-то, Мартин вдруг замолчал, повернулся к Клэр и, подперев ладонью щеку, внимательно посмотрел на девушку.

— В чем дело? — спросила она.

— Знаешь, чего мне хочется? Провести с тобой целый день. Где-нибудь в другом месте. Где-нибудь, где мы могли бы лежать рядом и обниматься, и чтобы эти проклятые сосновые иголки не лезли везде.

— Разве есть такое место?

— «Сторожка».

Клэр поднялась и изумленно посмотрела на него.

— Мы не можем туда пойти! — воскликнула она.

«Сторожка» была одним из разваливающихся трехэтажных мотелей на Девятом шоссе, с облезлыми стенами и протекающими трубами. Клэр всегда казалось, что в таких местах, пропитанных пылью и грязью, царит запустение.

— Все будет в порядке, — попытался успокоить ее Мартин. — Может, изнутри она выглядит лучше, чем снаружи. Я просто хочу быть с тобой. Но если ты против, мы никуда не пойдем.

Клэр отвернулась. Правда была в том, что ей тоже порядком надоело сидеть на куче веток. Ей хотелось заняться с Мартином любовью. Но подобные желания перечеркивали все, чему ее учили, все те непременные качества, которыми должна была обладать семнадцатилетняя девушка в 1949 году. Ее родители — особенно мама — ужаснулись бы, узнай они, о чем она думает. Морин Свифт начала бы рыдать, умолять ее изменить свое решение, бежала бы за ней всю дорогу до этого непристойного мотеля, прижимая к груди шерстяную шапку.

Но Клэр отогнала в сторону мысли о матери. Не глядя на Мартина, она неуверенно пробормотала:

— Все хорошо. Я не обиделась. Я тоже хочу быть с тобой, ты же знаешь.

— Тогда ты понимаешь, что я имею в виду, — сказал он, и через несколько секунд она кивнула в ответ.

— Ты не перестаешь меня удивлять, — улыбнулся Мартин.

Уже в следующую субботу они стояли на обочине и ловили машину, чтобы добраться до мотеля.

В конце концов, рядом с ними остановился старый фермерский грузовик. Мартин и Клэр с трудом уместились в кузове, втиснувшись между ящиками со свежим молоком, и всю дорогу слушали, как вокруг них дребезжат и позвякивают бутылки. Клэр надела платье цвета какао — бледно-коричневое, будто присыпанное сахарной пудрой, — которое сшила для нее мама.

Они делали вид, что путешествуют как муж и жена.

— Новобрачные, — смеясь, сказал Мартин, надевая дешевое серебряное колечко на безымянный палец Клэр. — Мы Харрисоны из Саратога-Спрингс, — продолжал сочинять он. — Джон и Элис. Мы поженились в Саратоге, в отеле «Адельфи». Тихая, скромная свадьба, всего двести человек гостей.

— И что же мы делаем в ужасном мотеле «Сторожка»? — поинтересовалась Клэр.

— Мы просто путешествуем по штату Нью-Йорк, — объяснил ей Мартин. — Ездим туда-сюда, как обычные молодожены, в последний раз наслаждаемся беззаботно и бесцельно проведенным временем, потому что впереди нас ждет серьезная взрослая жизнь. Останавливаемся в маленьких придорожных отелях, вроде тех, где не все буквы горят на неоновых вывесках.

У «Сторожки» не горела первая «о». Клэр покачала головой и сказала:

— Ладно, Джон, остановимся в «Сторожке».

— Спасибо, Элис, — отозвался он. — Ты не пожалеешь.

Для маскировки они взяли с собой по маленькой дорожной сумке, ведь Харрисоны не могли путешествовать без вещей. Сидя в кузове трясущегося грузовика, Клэр прижимала к себе сумку, собранную накануне вечером. Внутри лежала только ночная рубашка из хлопка с вышитыми по краю розочками, хотя девушка и понимала, что вряд ли она ей понадобится. Грузовик остановился прямо напротив гравийной дорожки, ведущей к входу в мотель. На стоянке было несколько машин, и место не выглядело таким уж зловещим, но Клэр все равно боялась. Они записали в регистрационной книге свои выдуманные имена, и старая женщина с сеткой для волос на голове, дежурившая за стойкой, даже не стала проверять, так ли это. Ей было все равно, кто приезжает в мотель, до тех пор, пока постояльцы исправно платят и не начинают громить мебель и задирать окружающих.

— Так, и еще… — обратился к ней Мартин. — Здесь есть комната с кухней?

Женщину явно удивили его слова — наверное, никто прежде ни о чем подобном не спрашивал.

— Это будет стоить дополнительные семьдесят пять центов, — сказала она, и Мартин послушно заплатил.

Затем дежурная кинула ему ключ через стойку — и все. Мартин и Клэр молча вышли наружу и по скрипящей деревянной лестнице поднялись к комнате номер восемнадцать.

Дверь была покрашена отвратительной водянистой краской, с подтеками и узорами, оставшимися от кисти маляра. В голове Клэр мелькнула мысль, что папа обязательно бы ее перекрасил так же тщательно, как он красил беседку и заборы в городе. А оказавшись внутри, в затхлом полумраке, она подумала, что в этот номер никто не заходил по крайней мере несколько недель. Кровать в середине комнаты была довольно продавленной, но хотя бы казалась чистой.

Клэр не понимала, как она могла дойти до такого, и даже подумывала о том, чтобы развернуться и молча уйти. Все вокруг было таким непривычным. Но потом Мартин подошел к ней, она снова почувствовала его запах, «сладкую кислинку», успокаивающее тепло его объятий и вспомнила, что он-то был привычным. Его голос, улыбка, руки — все это уже стало частью ее жизни. Он не был чужаком, поэтому Клэр сказала себе, что не должна думать, будто все вокруг чужое.

Она молча разделась в полумраке комнаты, а Мартин неотрывно смотрел на нее, пытаясь разглядеть получше в неверном свете, пробивающемся через окна.

— Ты просто красавица, — сказал он.

Затем Мартин разделся сам, медленно откинул синее одеяло, лежавшее на простынях, и они вместе нырнули в постель. Словно в холодный весенний пруд. В комнате было тихо и сумрачно, хотя солнце уже стояло высоко в небе, и Клэр подумалось, что они словно два пловца. Мартин поцеловал ямочку у нее между ключицами, затем стал спускаться ниже, и его губы вдруг оказались на ее груди. Клэр тяжело дышала, она почувствовала, как внутри нее растет тревога и напряжение, но напомнила себе: «Я миссис Харрисон, замужняя женщина». Его губы все еще оставались на ее груди. Клэр услышала собственный стон. Неужели это она?

Отброшенная в сторону одежда скрылась где-то в полумраке, и важно было лишь прикосновение теплой кожи к теплой коже, бледной к смуглой. Потом была неизбежная боль, сильная дрожь, заставившая ее на несколько секунд отвернуться, но вскоре она исчезла, и осталось лишь ощущение, похожее на то, что возникает, когда плаваешь в прозрачной воде. Мартин смотрел на нее сквозь темную прядь, упавшую ему на лицо.

— Я люблю тебя, — услышала Клэр.

— Я тоже тебя люблю.

— Мы всегда будем принадлежать друг другу.

В его словах был и иной, скрытый смысл, и Клэр знала об этом. Мы всегда будем принадлежать друг другу, даже если не будем вместе.

Потом они тихо лежали, прижавшись друг к другу. Клэр уже была совсем сонной, когда Мартин поднялся и, не одеваясь, подошел к своей сумке.

— Что ты делаешь? — спросила она.

А он уже доставал какие-то странные предметы и относил их на маленькую кухню, за которую заплатил дополнительные семьдесят пять центов. Лук, пара яиц, завернутых в носовой платок, чтобы не разбились, кусок масла, твердый фермерский сыр, терка, серебряные солонка и перечница с выгравированными на боку буквами «Р» и, наконец, маленькая сковорода.

Клэр изумленно смотрела, как обнаженный мужчина после занятий любовью жарит омлет, быстро нарезая, помешивая и раскладывая ингредиенты. Закончив, Мартин сложил все на одну тарелку и вернулся к кровати. Они ели, прижавшись друг к другу, мечтая о том, чтобы в маленьком обветшалом мотеле с погасшей «о», здесь, под тонким синим одеялом, время остановилось.

Дождливым воскресным утром Мартин уехал в Принстон. Багажник машины был забит его сумками и чемоданами, а сам Мартин сидел на заднем сиденье рядом с матерью, которая надела по этому случаю зеленую шляпку, похожую на кочан капусты, и, едва «бентли» выехал за пределы поместья Рейфилов, тут же налила себе ликера из встроенного мини-бара. Отец отказался сопровождать сына в колледж, сославшись на неотложные дела, связанные с бизнесом, но Мартин прекрасно понимал, что, скорее всего, причиной тому был их летний разговор в кабинете Эша.

Во время поездки Мартин молча смотрел в окно, тогда как его мать курила и жаловалась, что в лонгвудский загородный гольф-клуб стали пускать совершенно неподобающих личностей. В полдень длинная машина проехала сквозь кованые железные ворота Принстона. Вдали звенели университетские колокола, а молодые люди с родителями осматривали студенческий городок.

В прочном каменном здании, где ему предстояло жить, Мартин познакомился со своим соседом по комнате, скуластым парнем с проблемной кожей, приехавшим из Дурхама, города в Северной Каролине, и представившимся Эверетом П. Хадсоном-младшим. Они вместе распаковывали вещи, а мама Мартина немного побродила по комнате, стараясь казаться полезной, но дольно быстро собралась уходить, сказав что-то насчет танцевального вечера в клубе. Она поцеловала сына в щеку, едва прикоснувшись к ней губами, и в этот момент Мартин понял, что любовь его матери всегда была такой: искренней, но довольно расплывчатой, словно Люсинда не знала точно, что с ней делать.

Через некоторое время Эверет ушел на студенческую вечеринку по случаю начала учебного года — перед этим он безуспешно пытался уговорить своего соседа пойти с ним, — а Мартин в одиночестве остался сидеть на полосатом матрасе. Он смотрел в окно на литые статуи на крыше здания и готические шпили, ощущая царящую там атмосферу больших амбиций и бесконечных возможностей. В тот самый момент в какой-то из комнат этого здания Альберт Эйнштейн думал о решении невероятно сложных уравнений — или просто принимал ванну. Решив переодеться, Мартин сунул руку в карман пиджака за ключами от чемодана и вдруг наткнулся на лист бумаги. Он с удивлением вытащил неожиданную находку и стал ее рассматривать.

Это оказался неподписанный конверт, но, когда Мартин поднес его ближе к лицу, он почувствовал слабый запах — запах Клэр. Так пахло мыло, которым она пользовалась, что-то цитрусовое, одновременно лимонное и апельсиновое. Он быстро разорвал конверт и принялся читать.

Мартин!

Где ты сейчас? Сидишь в машине с матерью? Или уже в своей комнате? В любом случае, я не могу поверить, что тебя нет рядом. Мы когда-нибудь поедем в Европу? Я люблю тебя.

Клэр

Мартин долго смотрел на коротенькое письмо, представляя, как Клэр писала его, склонившись над столом в своей маленькой комнате. В течение следующих недель и месяцев она напишет ему еще много писем, длинных, с кучей подробностей, — и он будет сразу же писать ей в ответ.

Мартин с головой погрузился в учебу, он записался на курсы европейской истории и введения в поэзию, стал заниматься ботаникой и латынью. На лекциях было довольно интересно, но письма Клэр притягивали его больше, чем все лекции, вместе взятые. Вокруг постоянно гудели мужские голоса на просторных многоуровневых кафедрах, в клубе гурманов, где блюда с едой разносили молчаливые официанты в черном, а после занятий — в общежитии, где все собирались, чтобы сыграть в покер, выкурить сигару, стоя на лестнице в одном белье, выпить дорогого виски и обменяться грязными шуточками о женщинах. Мартин охотно присоединялся к игрокам в карты, и они с радостью принимали его. Но в целом его считали нелюдимым, а он не очень-то переживал по этому поводу.

Мартин приезжал домой на Рождество, а потом на весенние каникулы, и, хотя ему надо было сделать кучу домашних заданий, большую часть времени он проводил с Клэр. Он знал, что это скажется на его оценках, но все равно не сильно беспокоился. Клэр устроилась в приемную местного дантиста, доктора Мантела, который очень хорошо к ней относился, но от этого ее секретарские обязанности не становились менее унылыми. Пациенты приходили с зубной болью, а уходили с перекошенными ртами, и едва ворочая языком после заморозки. Для Клэр это была не жизнь, но в тот момент у нее не было особого выбора.

Во время каникул Мартина они несколько раз ездили в «Сторожку». Иногда они просто сидели в беседке или катались на коньках по замерзшему пруду. Клэр совсем не изменилась с тех пор, как он уехал. Принстон предлагал Мартину блестящие перспективы, но не мог исполнить его мечту: быть рядом с Клэр и стать шеф-поваром. Тем не менее, он снова и снова возвращался в колледж — с мыслью о том, что все лето проведет с Клэр. Так прошло три года.

Однажды утром, когда Мартин с Эверетом П. Хадсоном-младшим, его бессменным соседом все эти годы, собирался на экзамены, Эверет, вдруг повернувшись к нему, произнес, задумчиво растягивая слова:

— Ты ведь все время не с нами, так?

Мартин недоуменно уставился на него:

— Что ты имеешь в виду?

— Мне кажется, что ты все время где-то в другом месте, — сказал Эверет, завязывая галстук с маленькими оранжевыми тиграми Принстона[7]. — Где-то в лучшем месте.

Мартин кивнул. Сегодня было двадцать седьмое мая 1952 года, годовщина того дня, когда они с Клэр встретились в беседке. Он чувствовал, что сегодня они должны быть вместе, ведь все предыдущие годы им это удавалось. Они должны быть вместе сегодня и каждый день. Они должны путешествовать по Европе, изъездить ее вдоль и поперек. Три года он вкалывал в колледже, загоняя все глубже в сердце тоску по любимой, а теперь понял, что пришло время что-то изменить. Ему не хотелось расставаться с Клэр еще на целый год.

Через два часа начинались экзамены, и Мартин вместе с другими студентами должен был писать длинные ответы в синих тетрадях. Все это не имело смысла, поскольку он не собирался становиться ученым или посвящать себя бизнесу либо юриспруденции.

— Увидимся, — сказал он соседу и вышел из комнаты.

В общежитии было непривычно тихо — все старательно готовились к предстоящим испытаниям. Покинув здание, Мартин быстро прошел мимо поля, где много лет назад играл в футбол его отец, а задолго до этого тем же самым занимался его дед. Он сел на траву и только тогда заметил незнакомого человека. Тот шагал, заложив руки за спину, — неряшливый усатый старик в кардигане, седые волосы свободно развеваются на ветру. «Альберт Эйнштейн», — вдруг понял Мартин.

Он представил, как подойдет к этому величайшему ученому и всемирно известному физику и расскажет о том, что лежит у него на сердце. Может быть, Эйнштейн посоветует ему что-нибудь, вспомнит какую-нибудь туманную философскую сентенцию, которая отодвинет в сторону все проблемы. Но профессор Эйнштейн уже уходил, засунув руки в карманы и углубившись в мысли, неведомые студенту.

Мартин смотрел ему вслед. А затем вскочил и побежал прочь от Эйнштейна, прочь от Принстона, через широкое футбольное поле прямо к офису «Вестерн Юнион», где, едва переведя дыхание, дрожащими руками написал телеграмму для Клэр Свифт:

ЕДУ К ТЕБЕ НАВСЕГДА ТЧК ВСТРЕЧАЙ МЕНЯ В БЕСЕДКЕ В ВОСЕМЬ ТЧК МАРТИН

Двадцать седьмого мая 1952 года, когда тихий безветренный вечер опустился на север штата Нью-Йорк, на платформе Лонгвуд-Фолс остановился поезд из Принстона. Мартин вышел из вагона и направился через весь город к беседке, где сидела и ждала его Клэр в легком летнем платье сливочного цвета.

— Навсегда? — тихо спросила она, а он лишь мог кивнуть в ответ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Эбби нажала на паузу, оборвав Мартина Рейфила на середине фразы. Почти час она просидела неподвижно, и теперь, опустив на пол ноги и покачав головой, чтобы немного размять шею, почувствовала невероятную легкость — то ли от вина, то ли от спокойного голоса старого джентльмена.

Эбби выпрямилась и придвинулась к столу, чтобы получше рассмотреть фотографии, лежавшие поверх прочих вещей в открытом портфеле Мартина Рейфила. Сначала она обратила внимание на старую, выцветшую черно-белую карточку красивой и немного смущенной девушки. На обратной стороне была выведена аккуратная надпись: «Клэр, 7.12.1949». Затем Эбби достала фотографию симпатичного парня, еще совсем мальчишки, стоящего на самой границе взрослой жизни. Она сразу узнала Мартина: в юности он действительно был таким привлекательным, каким она себе его представляла. На снимке он стоял, скрестив руки на груди, возле дверцы серебристого автомобиля, высокий, худой, темноволосый и явно глубоко несчастный. И неудивительно: когда Эбби перевернула карточку, то увидела надпись: «Мартин в свой первый день в Принстоне, 1949».

Она продолжила разбирать фотографии и наткнулась еще на несколько интересных снимков: Мартин перед родительским особняком, Клэр со своей сестрой Маргарет в маленьком саду около дома, — но не нашла ни одном, где Мартин и Клэр были бы вместе (во всяком случае, среди лежащих сверху снимков). Естественно, подумала Эбби, никто не одобрял их отношения, им не с кем было поговорить о своих чувствах, и не было близких друзей, которым можно было просто протянуть камеру и сказать: «Сфотографируй нас, если не сложно».

Копаясь в верхнем слое вещей, сложенных в портфель, Эбби нашла письмо Клэр, которое Мартин достал из кармана пиджака в свой первый день в Принстоне. Почерк оказался именно таким, каким она себе его представляла: очень женским — аккуратно выведенные буквы с небольшим наклоном. Эбби поднесла письмо к самому носу и — она могла поклясться! — ощутила слабые отголоски того цитрусового аромата, который пропитывал все, к чему прикасалась Клэр. Она отложила письмо в сторону, к фотографиям, и достала из портфеля несколько старых бланков с выцветшими чернилами: квитанции за комнату в «Сторожке», подписанные в 1949, 1950, 1951 и 1952 годах мистером и миссис Джон и Элис Харрисон из города Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк. Сейчас этого мотеля уже нет. Эбби вспомнила, что несколько лет назад его снесли и на этом месте построили жилой дом. Затем она вытащила телеграмму, которую Мартин послал Клэр двадцать седьмого мая 1952 года. Бумага была тонкой и мягкой, как старая салфетка, края совсем истрепались.

А под телеграммой она обнаружила два потертых серых билета, точнее, две половинки билетов. Корешки. Буквы на них со временем совсем выцвели, так что Эбби пришлось вглядываться изо всех сил, чтобы разобрать напечатанные слова. Она разглядела только «Идлвилд», «Орли» и «28 мая 1952 г.». Значит, они все-таки уехали в Европу. И только тут Эбби поняла, как она этому рада. Они сели на самолет и — полные желаний, сомнений и страхов — улетели в Европу.

Эбби вспомнила, что и сама испытала похожую гамму чувств. Это случилось с ней однажды, но ей не потребовалось лететь на другой континент. Девять лет назад в Нью-Йорке на выставке современного искусства она увидела высокого мужчину, прислонившегося к стене в опасной близости от уродливой картины с кричащей мартышкой. В руках у него был пластиковый стаканчик, в какие обычно разливают дешевое вино на открытии выставок, а сам мужчина непринужденно разговаривал с несколькими посетителями. Она смотрела на его темно-каштановые волосы, карие глаза, на то, как легко ему удавалось рассмешить окружающих, а потом он поймал ее взгляд и вскоре уже пробирался сквозь толпу в ее конец зала. Несколько секунд они стояли молча, делая вид, что разглядывают картины.

— Итак, — наконец сказал он, — вам нравятся вопящие мартышки?

Он был торговцем произведениями искусства из Лос-Анджелеса — она недавно стала помощником редактора, так что Эбби довольно резонно подумала, что это то, что надо. И Сэм Бэйчмен действительно оказался тем, что надо, по крайней мере, на некоторое время. Им не пришлось сопротивляться любви. Она пришла к ним сразу, мгновенно, и потом часто заглядывала в гости. Они, смеясь, шептали друг другу признания по телефону несколько раз на дню и говорили те же слова глаза в глаза каждый вечер, когда оказывались вместе в одном городе. И даже если у них не было возможности сказать это, они все равно находили выход. «Я люблю тебя» — записка в коробке с печеньем. «Я люблю тебя» — записка в мыльнице. «Я люблю тебя» — записка в кошельке. И теперь, оглядываясь назад и вспоминая те два года, пока они были вместе, Эбби пыталась понять, что пошло не так. Почему она верила всему, чему верила? Она спрашивала себя: что еще нужно было делать, имея перед глазами столько доказательств?

И, в конце концов, осталось только это — куча доказательств, настоящий бумажный хвост, который мог быть убедительным, если бы ей надо было взывать к разуму. В один совершенно дикий миг, сидя рядом с Сэмом в гостиной своей двухкомнатной квартиры на пятнадцатом этаже безликого здания, каких немало на западном краю беспокойного города, она действительно была готова использовать их — пойти в соседнюю комнату, вытащить казавшуюся бездонной коробку из-под обуви, полную его заверений в любви, которые она бережно хранила все это время, и опрокинуть их на Сэма, чтобы его завалил бумажный снегопад, будто кричащий: «Видишь? Видишь? Видишь?» Словно груда записок могла заставить его передумать, остаться с Эбби и вместе воспитывать ребенка, который родится через восемь месяцев.

Вместо этого она молча сидела и слушала.

— Если ты так решила, то между нами все кончено, — говорил он. — Прости, но я больше не хочу быть с тобой.

Сэм словно был другим человеком, чужаком, неподвижно сидящим на ее диване. Высокий красавец, когда-то стоявший рядом с ужасной картиной и заставлявший всех вокруг смеяться, исчез в один разрывающий сердце миг, оставив ее с жестким, холодным и несгибаемым незнакомцем.

— Я не готов стать отцом. Ты думаешь, что готова стать матерью? Хорошо, это твой выбор. Но… — Он сделал многозначительную паузу. — Я не хочу иметь ничего общего с этим ребенком.

Этот ребенок. Одна лишь фраза — и очаровательный младенец превратился в неприятную обузу. В тот самый момент Эбби почувствовала, что у нее нет сил бороться. Она могла сколько угодно кричать: «Видишь? Видишь? Видишь?», — но теперь ей было точно известно, что ответ будет один — «Нет». Сэм встал, бросил через плечо: «Подумай об этом» — и ушел. А Эбби без сил просидела на диване несколько минут. Она не могла встать, позвонить кому-нибудь, расплакаться — сделать хоть что-то. Она лишь недавно узнала о своей незапланированной беременности, но уже чувствовала, как внутри нее что-то меняется.

«Подумай об этом», — сказал Сэм, и она последовала его совету. Она родит этого ребенка, ребенка, который потом превратится в Миранду Роуз Рестон. Но Сэм отныне потерян для нее навсегда, и даже спустя шесть лет Эбби так и не смогла до конца осознать это. Она любила его, позволила себя использовать, а потом он ушел — вот и все.

Эбби смотрела на фотографию юною грустного Мартина, скучавшего по Клэр в свой первый день в колледже, и думала о мужчине, появившемся накануне в ее кабинете. Один и тот же человек, — но разве это возможно?.. Она подумала о своем собственном отце, когда-то слегка нелюдимом молодом человеке в мягкой фланелевой рубашке, теперь ушедшем навсегда. Затем Эбби взяла фотографию Клэр из того далекого лета и посмотрела в глаза девушке, давным-давно превратившейся в женщину, которая, как и Мартин Рейфил, стоявший вчера на пороге ее кабинета, сейчас должна была достичь довольно почтенного возраста. Теперь Клэр — пожилая дама…

По-прежнему влюбленная пожилая дама. И в этом разница между историей, которая разворачивалась перед Эбби в течение всего вечера, и тем, с чем она столкнулась в своей жизни: она знала, что будет в конце. Она смотрела на выцветшие фотографии юноши и девушки, лежавшие на ее столе, и видела в их глазах то, чего не было во взгляде мужчины, встретившегося ей на открытии выставки в Нью-Йорке: через пятьдесят лет они по-прежнему будут любить друг друга.

— Миссис Фрейн… — Через некоторое время Эбби уже звонила домой. — Послушайте, тут кое-что случилось на работе.

— Не продолжайте, — ответила домработница. — Я могу постелить себе в комнате для гостей, и буду чувствовать себя как дома.

— Вы не против?

— На всю ночь?

Эбби оглядела стопку кассет, кучу фотографий, набитый портфель и извиняющимся голосом пробормотала:

— Скорее всего.

Повесив трубку, она снова включила магнитофон и, пока Мартин рассказывал историю своей любви, играла со старыми фотографиями — карточки скользили по ее столу, и непременно грустный юноша оказывался рядом с застенчивой девушкой.

Мартин и Клэр не просто сбежали из дому. Они совершили нечто куда более невероятное, во всяком случае, для Лонгвуд-Фолс начала пятидесятых: они вместе уехали в Европу. Неженатый мужчина и незамужняя женщина, уже не мистер и миссис Харрисон, но еще и не мистер и миссис Рейфил.

Придуманный ими план был простым и явно беспроигрышным. На следующий день Мартин заберет из семейного сейфа некий предмет, который принадлежит непосредственно ему. Они без труда продадут его в Европе и на вырученные деньги смогут прожить несколько месяцев. Клэр принесет свидетельство о рождении и заполненное заявление на паспорт — бланк Мартин взял для нее в банке, — их заверят в Лонгвуд-Фолс, чтобы она могла получить паспорт в Нью-Йорке. А потом они вместе улетят в Европу. Денег, лежащих на счету Мартина, вполне хватит, чтобы оплатить авиаперелет. Осенью ему исполнится двадцать один год, и тогда он сможет забрать все свое наследство целиком — этих денег им с Клэр хватит до конца жизни. В Европе Мартин сможет выучиться на шеф-повара, перепробует самые невероятные блюда, познакомится с кухней каждой страны, а Клэр начнет учиться на скульптора. Они видели впереди жизнь без границ и запретов.

— Есть еще кое-что, — сказала Клэр, когда они сидели в беседке и разрабатывали план. — Свадьба. Мы об этом ни разу толком не говорили.

Мартин посмотрел на нее, и в его глазах явно читалось удивление. Он мягко сказал, что они обязательно поженятся, но он не видит причин, по которым им стоит торопиться. Ему нравилась мысль о том, чтобы не связывать себя узами брака прямо сейчас, а сначала пожить жизнью, которая не соответствовала стандартам, принятым в современном ему обществе.

— Мы поженимся, когда решим где-нибудь осесть, — спокойно сказал он. — Как тебе такой вариант?

Клэр ответила, что звучит неплохо, но она чувствовала, как внутри нее начинает расти тревога. Словно посеянные матерью сомнения начинали пускать ростки. Тем не менее, Клэр очень хотела сбежать с Мартином в Европу — она всегда об этом мечтала, — но все равно боялась. Она не знала, сможет ли расстаться с родителями и сестрой. Сможет ли собрать их всех в маленькой гостиной и объявить о своих намерениях? Нет, поняла она, лучше просто уйти, оставив записку на кухонном столе, в которой она объяснит, что сделала, и попросит не беспокоиться за нее, хотя они, конечно, будут. Она уже не маленькая девочка, ей двадцать лет. Так откуда же взялось это чувство вины?

Наконец Клэр и Мартин расстались, чтобы на следующий день сесть на поезд до Нью-Йорка, а оттуда вечером улететь в Европу. После того, как они ушли из беседки, Мартин отправился к себе домой, на Вершину. Родителей его неожиданное появление изрядно удивило. Чтобы избежать скандала, он соврал, что уже сдал все экзамены накануне.

Мать поверила его словам, долетевшим до нее сквозь алкогольный туман, а отец только поднял брови и ничего не сказал. Но поздно вечером, когда Мартин сидел в своей спальне, он услышал тяжелые шаги по покрытой ковром лестнице. Он поднял голову и увидел отца, переступившего порог бывшей детской комнаты сына и теперь рассеянно разглядывавшего старые обои с джунглями и дикими животными, кубки, полученные в соревнованиях по плаванию и бейсболу и стоявшие в шкафу, — Мартину казалось, что все это часть чьего-то чужого, не его, детства.

— Так как прошли экзамены? — спросил Эш Рейфил.

— Неплохо, — быстро ответил Мартин.

— Рад слышать, — сказал отец. — Помню, как сложно это было. Часами сидеть в зале, склонившись над тетрадью, вокруг куча народу, все нервничают, слышно только, как карандаши скрипят по бумаге.

— Ну да, — отозвался Мартин, глядя в пол.

— Посмотри на меня, Мартин, — потребовал отец, и тот поднял глаза. — Ты патологический врун, — спокойно сказал Эш Рейфил. — Но думаю, твоя девчонка совсем не против. Это прекрасно сочетается с ее собственными пороками. Какое ей дело до того, что ты бросил колледж накануне последних экзаменов, что ты начала лгать, чтобы удовлетворить свои мелкие потребности! Думаю, все, что ее волнует, — это деньги. Что ж, как говорится, снимаю шляпу.

— Ты не прав, — ответил Мартин.

— Неужели? — иронично растянул губы Эш Рейфил. — Сынок, прими это. От этой девушки нет никакой пользы. Она ноль. Пустое место. Девчонка, которая выдумала, будто предназначена для лучшей жизни. Но она упустила одну незначительную деталь: она — всего лишь дочь подсобного рабочего. Вбила себе в голову, что ты можешь все изменить, что ты можешь сделать ее жизнь лучше. И начала тебя преследовать. А ты, в силу своей молодости, неопытности, доверчивости и явного желания залезть ей под юбку, легко заглотил наживку.

Мартин слушал отца молча, неестественно прямо сидя в кресле. Наконец, когда Эш Рейфил закончил, он спросил:

— Как вышло, что ты стал так подозрительно относиться ко всем? Ты таким родился, или с водой в городе что-то не в порядке?

Отца позабавили его слова.

— Трудно сказать, — ответил он, затем помолчал несколько секунд и сменил тему: — Мне позвонил декан из Принстона и рассказал, что ты сделал. Твоя мать, впрочем, пока ни о чем не знает. Она была в клубе, когда это произошло, поэтому ей неизвестны все подробности твоей выходки.

— Когда ты собираешься ей рассказать? — спросил Мартин.

— Я еще не решил, — ответил Эш. — Довольно скоро. Боюсь, это разобьет ей сердце.

— Думаю, водка поможет ей справиться с горем, — вырвалось у Мартина, хотя он тут же пожалел о своем неожиданном жестоком замечании.

Эш неотрывно смотрел на сына.

— У тебя есть выбор, — продолжал он. — Ты можешь и дальше идти по дороге саморазрушения или же завтра утром вернуться в Принстон. Тебе позволят сдать экзамены днем, в кабинете декана, без какого-либо наказания, если ты появишься там ровно в три часа, полный искреннего раскаяния.

— Как ты сумел уговорить декана? — недоверчиво спросил Мартин. — Пообещал до конца дней своих обеспечивать весь факультет бесплатными шляпами?

— Неважно, — быстро ответил Эш. — В любом случае, это спасет нашу семью от позора. Это самое главное.

Затем он развернулся и вышел из комнаты.

Мартин беспокойно ходил вокруг кровати, понимая, что сегодня он будет спать здесь в последний раз. Затем он лежал, смотрел в потолок, упираясь пальцами ног в обитую тканью спинку, и мысль о том, что совсем скоро ему придется покинуть этот слишком большой дом и эту слишком маленькую кровать, внезапно наполнила его сердце глубокой грустью. Ему же никогда здесь не нравилось, и теперь он, наконец, уезжает. Тоска, казалось, возникла из ниоткуда, но все равно полночи не давала ему уснуть.

Он представлял, как там, у подножия холма, на Бейджер-стрит, Клэр проводит последние часы своего детства, как в комнате, где она спала с тех пор, как появилась на свет, тайком упаковывает в сумку одежду, как сжимает в руках свидетельство о рождении. В последний раз обнимает немногочисленных тряпичных зверушек, с которыми играла, когда была маленькой девочкой. Сейчас уже невозможно разобрать, какого цвета они были изначально. Не один раз заштопанные, с годами они приобрели оттенок серой грязи, которая покрывает землю, когда ранней весной в Лонгвуд-Фолс начинает таять снег. Завтра Клэр навсегда оставит маленькую комнату, которую делила с сестрой, столик, с флаконами туалетной воды, со щетками, опутанными тонкими рыжими волосами, с тюбиками губной помады, давно уже стершейся на конце. Лукас и Морин Свифт будут вне себя от горя, когда обнаружат, что их младшая дочь исчезла. Но, в конце концов, она же не умрет. Напротив, будет более живой, чем когда-либо. Для нее начнется новая жизнь.

В девять утра, когда его отец уже ушел на работу, а мать еще не проснулась, Мартин встретил Клэр у живой изгороди, окружавшей дом его родителей на Вершине. Он не объяснил, зачем позвал ее, и, несмотря на страх, оживший в ее сердце, она пришла.

— Я должна тебе кое-что сказать, — начала она до того, как он успел открыть рот. Клэр пристально изучала свои руки. Кое-где под ногти забилась красная глина. — Я не смогла достать свидетельство о рождении. Я была уверена, что оно лежит вместе с другими документами в шкафу в коридоре, но его там нет, а я не могла напрямик спросить у родителей, иначе они бы что-нибудь заподозрили, и я… — Она замолчала, не зная, что еще сказать.

Мартин положил руки ей на плечи, затем обнял.

— Ничего, — ободряюще сказал он, почувствовав, что она плачет: хрупкие плечи, прижавшиеся к его груди, судорожно вздрагивали. — Все хорошо. Мы что-нибудь придумаем.

— Мне нравится, когда ты так говоришь, — всхлипнула Клэр. — В смысле, «мы».

Но, несмотря на «мы», стало ясно, что уехать в Европу будет совсем не так просто, как им казалось. Мартин и Клэр вошли в дом Рейфилов через служебный вход, прошли мимо кухни, где толстая швейцарка терла кусок сыра размером с академический словарь. Она проводила их подозрительным взглядом, но не оставила своего занятия, и сырная стружка продолжала сыпаться в кастрюлю. Мартин провел Клэр через ту часть дома, где жила прислуга, через мраморный зал, блестевший подобно темному озеру, к столовой, отделанной вишневым деревом.

— Что мы здесь делаем? — прошептала девушка, но вместо ответа он прижал палец к губам.

В центре комнаты стоял длинный, отполированный до блеска стол для больших приемов, а на одной из стен висело полотно кисти Фредерика Ремингтона[8]: какой-то давно умерший человек на давно умершей лошади. Мартин осторожно снял картину с крюка.

— Господи, ты что, решил ее украсть? — изумленно прошептала Клэр, но он отрицательно покачал головой и улыбнулся, показывая на встроенный в стену сейф, который был спрятан за портретом.

Мартин быстро ввел необходимый код, повернул ручку, и дверца из серой оружейной бронзы медленно отворилась. Внутри маленького хранилища лежали ценные бумаги и пачки денег. В конце концов Мартин нащупал то, что искал; золотой фамильный герб Рейфилов, украшенный бриллиантами и лазуритом. Это было кричаще-безвкусное изделие, довольное объемное — сантиметров пятнадцать на тридцать, — много лет назад сделанное по заказу прадедушки Мартина, Саймона Рейфила. Судьбой ему было уготовано либо висеть на стене, либо пылиться в музее. Герб принадлежал Мартину с самого его рождения, хотя за все годы он ни разу об этом не вспомнил.

Но теперь наследник, наконец, держал в руках семейное сокровище. Если отец вздумает растратить его деньги, то ничто не помешает Мартину ответить ему тем же. Начнется молчаливое состязание между отцом и сыном, диалог без слов.

Клэр изумленно разглядывала герб.

— Я в жизни ничего подобного не видела, — восхищенно прошептала она.

— Удивительно уродливая штука, правда? — заметил Мартин.

Затем он засунул герб в карман пиджака, закрыл сейф и вернул картину на место. Когда они с Клэр уже выходили из комнаты, из коридора донесся какой-то шум.

Обернувшись, Мартин увидел мать. В длинном парчовом платье, кое-как перетянутом поясом, светлые волосы в беспорядке, глаза словно подернуты мутной дымкой. Она выглядела хрупкой и изможденной. Выпивка настолько изменила Люсинду, что Мартин едва ли мог вспомнить, когда в последний раз видел мать без бокала вина в безвольной руке.

— Мартин? — недоуменно посмотрела она на него.

Внезапно в его памяти всплыла яркая, четкая картинка из раннего детства: мать обнимает его, перед тем как уйти с отцом в клуб. Он помнил блеск жемчужного ожерелья и тепло руки, гладившей его по голове. Тогда ему казалось, что она самая красивая женщина в мире.

— Что ты делаешь, дорогой? — спросила нынешняя миссис Рейфил.

— Это моя подруга Клэр, — мягко сказал Мартин, не отвечая на ее вопрос. — И нам нужно кое-что сделать.

— Да, я понимаю, — кивнула она, хотя, конечно, ничего не понимала. У нее был потерянный вид — Люсинду явно мучило похмелье. Несколько секунд она внимательно изучала Клэр. — Она очень миленькая, Мартин, — прошептала миссис Рейфил, словно девушка не стояла рядом.

— Действительно, — согласился Мартин, и они ушли.

Им предстояло одно довольно сложное дело: заверить заявление на паспорт без свидетельства о рождении Клэр. Они вместе зашли в кредитный банк «Хадсон Вэлли», где Мартин попросил позвать управляющего, мистера Клендона. Когда тот пришел, молодой Рейфил объяснил, в чем проблема, показал документы и добавил, что свидетельство о рождении было утеряно. Управляющий долго изучал бумаги через толстые стекла очков, а потом покачал головой. Слегка покашливая, он пояснил, что при отсутствии свидетельства о рождении заверить заявление нельзя.

Мартин не успокоился и принялся упрашивать банковского управляющего сделать для них исключение.

— Послушайте, я хорошо знаю эту девушку, — настаивал он. — Вы знакомы с моей семьей и со мной. Неужели вы не можете в виде исключения заверить эти документы без свидетельства о рождении?

Но мистер Клендон покачал головой.

— Это незаконно, — сказал он и сжал губы. — А теперь мне, наверное, следует позвонить вашему отцу и посоветоваться с ним по поводу этого дела.

Мартин быстро поблагодарил его и вместе с Клэр почти выбежал из банка. Им больше некуда было идти — и они пошли на луг. Там неподвижно лежали в траве, глядя на плывущие по небу облака.

— Я хочу, чтобы ты знала: мне очень, очень жаль, — сказал, наконец, Мартин. — Я обещал тебе, что мы поедем в Европу. Ты так мечтала об этом, а я тебя разочаровал. Я не смог ничего сделать. Я и не представлял, что возникнут такие проблемы.

— Мартин, все в порядке, правда, — попыталась успокоить его Клэр. — Я тоже виновата. Не смогла выяснить, где родители хранят мое свидетельство о рождении.

— Ты не виновата.

— Мы пытались, — вздохнула Клэр, — но у нас ничего не получилось — Она помолчала, потом добавила: — Может быть, это знак. Знак, что мы не должны были ехать.

— Знак? — переспросил Мартин. — Нет никаких знаков.

Он придвинулся к ней ближе.

— Не сдавайся, — прошептал он. — Пожалуйста.

Она не ответила.

— Послушай, — не отступал он. — Давай я попробую кое-что еще. Ты подождешь меня здесь?

Клэр задумалась на мгновение, потом кивнула.

— Куда ты пойдешь? — спросила она.

— К одному другу, — таков был ответ.

Через некоторое время Мартин вернулся. Он привел с собой высокого молодого человека приблизительно одного с ним возраста, с беспокойными пальцами и напряженным лицом.

— Клэр, — обратился к ней Мартин. — Это тот самый человек, о котором я тебе говорил. Я всегда называл его Тихоня, потому что он самый тихий парень из всех, кого я знаю.

Незнакомец улыбнулся и пожал руку Клэр. Ей сразу понравился этот серьезный, сосредоточенный молчун.

— Клэр, — сказал Тихоня, — Мартин объяснил мне, что у тебя небольшие проблемы с паспортом. Думаю, я могу тебе помочь.

Тихоня недавно сдал экзамен на нотариуса и был самым молодым специалистом во всем округе. Мартин предупредил Клэр, что если кто-нибудь узнает, что заявление заверено без свидетельства о рождении, то Тихоню лишат лицензии, и у него могут возникнуть серьезные проблемы с законом. Но Тихоня лишь глубоко вздохнул, а затем поставил печать и расписался на документах девушки.

— Все готово, — сказал он, протягивая ей бумаги.

— Ты даже не представляешь, как мы тебе благодарны, — улыбнулся Мартин. — Наконец-то мы с Клэр сможем выбраться отсюда.

Девушка пристально посмотрела на друга Мартина:

— Интересно… Что заставило тебя нам помочь? Я знаю, что это незаконно. Я знаю, что ты очень сильно рискуешь.

Тихоня пожал плечами. Сперва он ничего не ответил, потом наклонил голову и начал говорить:

— Этим летом я тоже встретил девушку. Осенью у нас свадьба. Все вокруг думают, что мы идеальная пара. Ее родители любят меня, мои — любят ее. И я люблю ее — всем сердцем, всей душой. У нее просто потрясающий смех, она умеет свистеть сквозь зубы, а еще она очень красивая. — Он замолчал на секунду, посмотрел вверх и продолжил: — И я не знаю, что бы я сделал, если бы не мог быть с ней.

Клэр и Мартин снова стали благодарить его, обещали присылать подарки из Европы, спрашивали, может, у него есть какие-то особенные пожелания — хрустальная посуда или шарф для невесты, — но Тихоня остановил их, подняв руку.

— Пожалуйста, — смущенно пробормотал он. — Идите. Вам еще на самолет надо успеть.

Около полуночи Мартин и Клэр были уже где-то над Атлантическим океаном. Они сидели в предназначенных для пассажиров первого класса креслах с высокими спинками, скованные страхом неизвестности, не осмеливаясь заговорить друг с другом и притронуться к еде, которую принесли заботливые стюардессы. Клэр прежде никогда не путешествовала на самолете, поэтому ее панику можно было отчасти объяснить тем, что в данный момент они летели больше чем в тысячи километрах над водой. Но тревога Мартина была напрямую связана с происшедшим. Он, наконец, получил то, к чему так долго стремился. И теперь это уносило его прочь от той жизни, к которой он привык.

На лекциях по введению в поэзию он узнал, что многие поэты воспринимали любовь как нечто возносящее. В данный момент, думал он, любовь в буквальном смысле вознесла их с Клэр над океаном, прочь от наивных детских стишков и невинных игр в песочнице, прочь от всего знакомого и привычного.

Когда самолет приземлился во французском аэропорту Орли, Мартин повернулся к Клэр — ее волосы сияли в лучах солнца — и крепко поцеловал в губы:

— Мы сделали это.

— Мы сделали это, — повторила она, хотя ни один из них толком не понимал, что именно они сделали.

Через несколько часов они уже входили в свой номер в гостинице «Георг Шестой». Носильщик показал им, что и где находится, даже объяснил — что их изрядно повеселило, — как отодвигать шторы и пользоваться кранами с горячей и холодной водой, после чего получил щедрые чаевые и удалился, жизнерадостно напевая что-то себе под нос. С улицы доносились невнятные гудки машин, свист, чьи-то проклятия, шелест листвы. И надо всем ощущалось неизменное присутствие Эйфелевой башни, которая, как казалось Клэр, подобно заботливой матери, присматривала за Парижем.

Ее собственная заботливая мама была далеко, за океаном, а здесь, в гостиничном номере, с кремовыми обоями, подушками-валиками, биде в ванной комнате, тюлевыми занавесками, рвущимися в открытое окно, были лишь они: усталый мужчина и усталая женщина, не разуваясь, рухнувшие на кровать в ожидании — что же будет дальше?

ГЛАВА ПЯТАЯ

По вечерам достопримечательности Парижа освещались мощными прожекторами, которые горели до полуночи, а потом бесцеремонно отключались — до следующего вечера. Клэр гадала, чувствуют ли парижане то же восхищение, что и она, когда смотрят вверх, на залитый молочным сиянием Обелиск или Собор Парижской Богоматери, или воспринимают все это как должное, как когда-то давно она воспринимала немногочисленные тусклые виды Лонгвуд-Фолс, лишенные подобной иллюминации.

Каждый вечер они с Мартином гуляли по Парижу до тех пор, пока не гасли прожекторы.

— Спокойной ночи, Нотр-Дам, — шептал Мартин, когда они стояли на мосту и смотрели, как собор медленно погружается во тьму. — Спи спокойно.

А им самим было не до сна. Париж 1952 года был замечательным местом для молодых бодрствующих американцев. Город уже успел оправиться от последствий войны и стал почти прежним, так что каждый, у кого было достаточно кинетической энергии, романтического настроя и карманных денег, считал своим долгом сюда приехать. В столицу хлынули туристы из Штатов, и в любом уличном кафе или ресторанчике за звоном бокалов и эмоциональной французской речью можно было различить знакомый американский выговор.

Сначала Мартин и Клэр старались избегать своих соотечественников. Им хотелось остаться наедине с новым городом, забыть, что когда-то они жили совсем в другом месте. Мартин продал фамильный герб Рейфилов старому ювелиру с безупречной репутацией. Увидев драгоценность, тот опустился на стул и долго рассматривал через лупу каждый бриллиант. Вырученных денег оказалось достаточно, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая, до осени, а там Мартину исполнится двадцать один год, и он станет полноправным наследником семейного состояния.

Однажды Мартин отвел Клэр в бутик Шанель. Просторные залы, наполненные прохладой и волшебными ароматами, сначала смутили девушку, но Мартин буквально втолкнул ее внутрь и с улыбкой наблюдал за тем, как Клэр завороженно смотрит по сторонам. На бесконечные ряды всевозможных нарядов, на длинноногих европейских моделей, которые ходили по магазину, едва касаясь пола, подобно лесным ланям, и обычных женщин, разглядывающих товары. Мужчины предпочитали стоять в стороне, у стены, и Мартин вскоре присоединился к ним, скрестив руки на груди. Происходящее вокруг казалось ему похожим на странно-завлекающий эротический ритуал: дамы заходили в кабинки для переодевания, облачались в выбранный наряд, затем раздвигали светлые шторы и представали перед мужчинами в волнующе обновленном виде. Женщины прихорашивались, мужчины оценивали. Для последних кто-то из персонала бутика принес напитки, и Мартин взял бокал, чувствуя себя так, словно он на коктейльной вечеринке, а не в магазине. Клэр решила примерить платье цвета неспелого яблока. Мартин вдруг понял, что почти все цвета он сравнивает с едой — нет, он почти все на свете сравнивает с едой. И ничего не может с собой поделать. Платье сидело на девушке идеально, а вот от шляпки, которую предполагалось с ним носить, она решительно отказалась.

— Non, non, — ответила она продавщице, предложившей ей головной убор.

Клэр по-прежнему терпеть не могла носить шляпы, хотя и настаивала, что это не имеет никакого отношения к тому, чем занимается отец Мартина. Она просто не хотела, чтобы что-то сдерживало ее волосы, ей было необходимо все время чувствовать себя свободной.

А в Европе Клэр действительно чувствовала себя полностью свободной. Она сказала об этом Мартину, как только они вышли из бутика Шанель с блестящим фирменным пакетом, в котором лежало упакованное в тонкую бумагу яблочно-зеленое платье. Оно оказалось таким дорогим, что Клэр чуть не передумала его покупать. Они брели по набережной Сены, сумка беззаботно покачивалась на руке девушки, Мартин кормил птиц остатками булочки, которую положил в карман после завтрака в номере. Время от времени он смотрел на Клэр и думал, что она выглядит очень счастливой. В Лонгвуд-Фолс он ни разу не видел ее такой. Даже в самый первый день, когда они столкнулись в беседке, в ней чувствовалась какая-то настороженность, скованность.

А теперь она словно открывалась навстречу миру, и Мартину было очень интересно, какой она станет.

В тот вечер Клэр надела зеленое платье от Шанель, а Мартин — новый серый костюм, и они пошли ужинать в маленький ресторан «Соланж» на Марсовом поле. Зал, окна которого выходили в сад, был освещен крохотными ароматическими свечками, и молчаливые официанты бесшумно скользили между островками света. Блюда, которые им принесли, показались Мартину восхитительными. В них не было ничего необычного, никаких несочетаемых продуктов, впервые встретившихся на одной тарелке. Мартин приходил в восторг от всего: от хлеба, принесенного в отдельной корзинке и накрытого искусно сложенной салфеткой, до палтуса, украшенного каперсами; от салата, заправленного маслом высшего сорта и винным уксусом, пахучего, но вместе с тем притягательного сырного ассорти до нежнейшего персикового торта, которым, как это ни печально, завершился волшебный ужин.

За ужином Мартин мало говорил, он смотрел вокруг и набирался опыта: наблюдал, как один официант изящно управляется со щипцами для хлеба, как другой одним изящным движением очищает рыбу от костей, а третий открывает бутылку с вином и терпеливо ждет, пока пожилой посетитель ресторана неторопливо сделает первый глоток. «Вот как это делается», — думал Мартин и мечтал о том, что когда-нибудь у него будет свой собственный ресторан. Не в Париже — он понимал, что никогда не сможет постигнуть все тонкости французской кухни. Но как бы то ни было, его ресторан обязательно будет похож на эту жемчужину.

Клэр наблюдала за тем, как он осматривает зал.

— Ты занят делом, не так ли? — спросила она, и Мартин кивнул в ответ.

Но ее слова отвлекли его от мыслей о ресторане. Он снова был с Клэр, и через стол, на котором мерцала маленькая свечка, смотрел на очаровательную американскую девушку в платье от Шанель. Он поднес к губам ее руку и поцеловал.

— Спасибо, что терпишь меня, — серьезно сказал он.

— Мне не приходится ничего терпеть, — улыбнулась Клэр.

— Я знаю, что временами ухожу в себя, — покачал головой Мартин.

— Я тоже.

Еще днем, когда они возвращались в отель после похода по магазинам, он заметил, как это произошло. Они шли мимо кинотеатра, где помимо прочих картин показывали «Американца в Париже». Этот фильм в прошлом году получил награду Американской академии, а теперь его показывали в роскошном парижском кинотеатре.

— Хочешь сходить? — спросил Мартин.

Клэр неопределенно пожала плечами, и они вошли внутрь. Этот фильм год назад уже показывали в Лонгвуд-Фолс, тогда во время просмотра они съели коробку шоколадных конфет «Milk Duds» и невероятно повеселились.

Но сегодня в Париже картина заставила Клэр плакать. Мартин повернулся к девушке, увидел в темноте ее залитое слезами лицо и удивленно спросил:

— С тобой все в порядке?

Она кивнула, что да, но он видел: плакать она не перестала, — поэтому предложил уйти, и Клэр согласилась. Выйдя на солнечный свет, она так и не смогла объяснить причину своих слез. В конце концов, это был мюзикл, полный песен, танцев и оптимизма.

— Я точно не тоскую по дому, — сказала девушка, когда они шли обратно в отель. — Я ни по чему не скучаю. Я, правда, была полностью готова уехать из дому. Я просто не могла так дальше жить. — Она замолчала и глубоко задумалась. — Но Лонгвуд-Фолс — единственное место, которое я хорошо знаю. И мне кажется, что так будет всегда.

Мартин не пытался спорить, доказывать ей, что скоро она будет знать Париж так же хорошо, как знала улицы, лужайки и пруды Лонгвуд-Фолс. Она была американкой в Париже, поэтому, хотя ее и переполняло счастье, временами накатывала грусть, и появлялось ощущение потерянности.

Однажды, гуляя по городу, Мартин и Клэр познакомились еще с одной молодой американской парой — те заметили у Клэр в руках «Сокровища европейской скульптуры» и поняли, что она разговаривает по-английски.

— Простите, — обратился к ним на ступенях Собора Парижской Богоматери стройный светловолосый парень. — Вы, случайно, не из Америки?

— Неужели это так заметно? — улыбнулась Клэр.

— Нет, — ответила симпатичная девушка, стоявшая рядом с незнакомцем. — На самом деле я сказала Валли, что для американцев вы слишком стильные. Я решила, что вы европейцы, может быть, из Скандинавии или откуда-то еще. Но потом мы увидели твою книгу и услышали ваш разговор…

— Мы попались, — шутливо вздохнул Мартин.

Вскоре обе пары — одна из Лонгвуд-Фолс, другая из Нью-Йорка — уже сидели в ближайшем кафе. Несмотря на то, что Мартин и Клэр старательно избегали других американцев, это знакомство девушку явно приободрило. Валли и Кейт тоже были не женаты. Раньше они жили в Гринвич-Виллидж[9], в шестиэтажном доме без лифта, где Валли целыми днями занимался своей пьесой, а Кейт сочиняла странную современную музыку для арфы. По ночам им обоим приходилось работать в Нью-Йорке, чтобы оплатить жилье и собрать денег на поездку в Париж. Кейт удалось устроиться телефонным оператором, а Валли был помощником официанта в придорожном кафе. Они приехали в Париж с группой таких же потенциальных писателей, композиторов и художников, которые расселились по дешевым пансионатам или сняли квартиры на время и намеревались жить тут, пока не кончатся деньги. Когда Валли спросил Мартина с Клэр, где они остановились, Мартин замялся — ему внезапно стало стыдно говорить правду.

Поздно вечером они пошли со своими новыми знакомыми на вечеринку, которую устраивали в одной из квартир на левом берегу[10]. Коридоры и лестничные площадки были заполнены болтающими американцами. Везде было накурено, как в ночном клубе, и воняло виски. Толстый парень из Канзаса, явно перебравший спиртного, упал с лестницы, и потребовалась помощь нескольких человек, чтобы поставить его на ноги. Какой-то парень с девушкой яростно спорили об искусстве, и, прислушавшись, Клэр поняла, что они никак не могут договориться, кто лучший художник: Пикассо или Брак. Сама Клэр лишь недавно увидела их картины и сейчас чувствовала себя немного не в своей тарелке — ей явно не хватало образования. До сих пор, прогуливаясь с Мартином по просторным залам Лувра, она чувствовала, как ее переполняют невероятный восторг и восхищение. Но при этом она понимала, что начала слишком поздно и уже никогда не успеет увидеть все.

Всегда будет слишком поздно, — подумалось ей. Как только ты осознаёшь, что что-то важно, то тут же понимаешь: время ушло и ничего нельзя сделать. Она встретила Мартина, когда ей было семнадцать. Вроде бы довольно рано… хотя в каком-то смысле опять же слишком поздно. Семья и прошлое успели прочно войти в ее жизнь и сейчас по-прежнему крепко держали ее. Клэр плакала на «Американце в Париже» потому, что фильм напомнил ей все, что она предала и оставила позади. Она не такая, как Мартин. Ему было легче разорвать старые связи — его семья была ужасной и жила по ужасным правилам. Клэр смотрела на него через лестничную площадку, заполненную веселящимися людьми. Он оживленно разговаривал с двумя незнакомцами — они обсуждали, в чем разница между американской и европейской политикой, — и курил «Галуаз», который вытащил из плоской синей пачки, протянутой одним из мужчин.

Мартин всегда ненавидел сигареты. И вот он стоит, наслаждаясь ощущением беспокойной молодости, на переполненной лестничной площадке где-то на левом берегу Сены, с зажженной сигаретой в руке, и беспечно наполняет легкие дымом. Ему было нечего терять. Он порвал со своей семьей и теперь был предоставлен самому себе. Вскоре он станет очень богат. Но Клэр, в отличие от него, мучилась от страха и тосковала по дому. Ей по-прежнему казалось, что она может очень многое потерять. И в этом была разница между ними.

Потенциальный романист, в черном свитере с тугим воротником, подошел к Клэр. Она слышала, как перед этим он беседовал, с кем-то о своей рукописи. Если она все правильно поняла, то книга называлась «Горький вкус граната».

— Веселитесь? — спросил он, протягивая ей ломтик сыра, который был таким мягким, что буквально растекался по пальцам.

— Да, — ответила она, силясь перекричать треньканье гитары и унылые завывания на французском языке, смысла которых она совершенно не понимала.

Повисло неловкое молчание.

— Кхм… — кашлянула Клэр. — Ваш роман… «Горький вкус граната». Он ведь так называется?

Писатель кивнул.

— О чем он? — вежливо поинтересовалась Клэр. — Гранат. Кто-то в романе ест гранат?

Потенциальный романист смерил ее долгим тяжелым взглядом.

— Нет, — ответил он, в конце концов. — В книге нет никакого граната. Это просто метафора. И довольно очевидная.

Затем он развернулся и ушел, очевидно, надеясь найти кого-нибудь более подходящего для беседы. Клэр почувствовала, как краснеет: ей было одновременно и стыдно, и неловко.

Ночью в отеле Клэр и Мартин долго ворочались под одеялом и никак не могли уснуть. Он замечательно провел вечер — она нет, и оба пропахли сигаретным дымом.

— Давай куда-нибудь уедем завтра, — внезапно предложила Клэр.

Она ясно видела Мартина в лунном свете, льющемся сквозь высокое окно.

— Конечно, — сказал он. — Почему бы и нет?

Он всегда был таким: с ним было легко. Клэр немного грустно и неспокойно на душе — и Мартин уже готов ехать куда угодно, только бы это изменить. На следующее утро, изучив карту и путеводитель, позаимствованные у консьержа, они сели на поезд до Экс-ан-Прованс, и городские кварталы постепенно сменились сельскими видами. Сойдя с поезда, Мартин и Клэр взяли напрокат ярко-желтый «ситроен» и поехали по дороге, вьющейся между приземистых холмов, в Лурмарен. Мартин как-то сказал, что знает одного человека, который там живет.

— А что это за человек? — спросила Клэр, уже сидя в машине.

— Просто старый друг, — сначала сказал Мартин.

Они остановились перекусить в одном из открытых кафе, разбросанных вдоль дороги. Мартин заказал большой стакан лимонада, а Клэр — холодный десерт под названием Mystere («Тайна»), который официант достал из морозильника, полного самых разных сортов мороженого. Mystere представлял собой апельсин, из которого вытащили мякоть и заполнили кожуру апельсиновым шербетом. Клэр успела съесть почти половину, когда ее ложка внезапно наткнулась на что-то твердое.

— Там что-то есть, — удивленно сказала девушка.

— Oui, mademoiselle, — вежливо улыбнулся официант, услышавший ее возглас.

Так вот что таилось в Mystere! Клэр усердно выковыривала ложкой шербет, пока не увидела предмет целиком.

— Ой, смотри, — тихо сказала она Мартину.

На ладони девушки лежало кольцо. Дешевое, оловянное, украшенное «драгоценным» камешком из зеленого стекла, блеснувшем на полуденном солнце. Они смотрели на кольцо, и Клэр знала, что оба подумали о свадьбе.

Они договорились, что поженятся тогда, когда решат где-нибудь осесть. Сыграют свадьбу и нарожают кучу детишек. Но когда это произойдет? Клэр во многом была консервативнее Мартина: ей было необходимо знать, что уже совсем скоро у них будет собственный дом, ей были необходимы хоть какие-то гарантии.

— Конечно, мы поженимся, — повторял Мартин.

— Когда? — продолжала допытываться она.

— Скоро, — отвечал он.

А сейчас Мартин взял кольцо с ее ладони и торжественно надел ей на палец. Оно все еще не согрелось — должно быть, пролежало в холодильнике много дней или даже недель. Мартин перегнулся через металлический столик и прошептал ответ на вопрос, который Клэр даже не успела задать.

— Скоро, — услышала она.

Мартин наконец признался Клэр, что старый друг, к которому они ехали в Лурмарен, на самом деле Николь Клемент, когда-то работавшая кухаркой в доме Рейфилов и на один день ставшая любовницей пятнадцатилетнего хозяйского сына. Теперь ее звали Николь Вашон, и она была замужем за местным автомехаником, Тьери Вашоном. Это все, что Мартину удалось узнать из редких обрывочных писем, которые он получал от Николь. Но они не виделись ужее пять лет, и за это время многое могло измениться. К большому облегчению Мартина, Клэр совсем не расстроилась, узнав, к кому они едут.

— Будет очень интересно пообщаться с ней, — вот и все, что она сказала.

Когда они ехали к Николь, Мартин надеялся, что Лурмарен окажется совсем маленьким городком, вроде деревушки, где достаточно спросить двух-трех случайных прохожих, и один из них уж точно будет знать что-то о нужном тебе человеке или хотя бы о его семье. Так и вышло. На самом деле первый же местный житель, мужчина в длинном белом фартуке, подметавший улицу перед boulangerie (булочной), в ответ на их вопрос закивал «да, да», указал на церковную колокольню, посоветовал свернуть за ней налево и там спросить кого угодно. Мартин так и поступил, только ему даже спрашивать никого не пришлось — едва они успели свернуть на улицу за церковью, как увидели Николь.

— Это она, — сказал Мартин. — Я так думаю.

Вверх по улице шла женщина. Она вела за руки двоих детей, которые высокими чистыми голосами распевали Lundi matin: «L’empereur, sa femme et le petit prince…»[11].

Мартин заглушил мотор, и они вышли из машины. Он посмотрел на Клэр. Та кивнула: давай.

— Николь? — позвал Мартин.

Женщина не слышала.

— Николь?

Она наконец повернулась. Этой женщине было больше тридцати лет, она ждала ребенка, но в ней невозможно было не узнать прежнюю Николь.

— Мартин?

Она, как обычно, произнесла его имя на французский манер с ускользающей «н». Затем взвизгнула и бросилась к нему. Они обнялись, и вскоре Николь уже знакомила его со своими дочерьми Жоель и Мари, а Мартин представлял ей Клэр. Потом Мартину и Клэр вдруг сообщили, что в их честь собираются устроить праздничный обед: свежеиспеченный хлеб, сочные помидоры, сыры, оливки, креветки в чесночном соусе, местное вино — все на длинном дубовом столе, который поставят во дворе, полном тенистых деревьев. Пока взрослые разговаривали, дочери Николь уже начали петь Vendredie matin: «L’empereur, sa femme et le petit prince…»[12].

Сначала Мартин настаивал, чтобы Николь ни о чем не беспокоилась и не утруждала себя, но она убедила его, что лучше уступить. Лучше для него, потому что она в любом случае будет бегать и суетиться, хочет он того или нет, и лучше для нее, потому что, как только по городу разнесется весть о приехавших американцах, к ней все равно толпой хлынут соседи и родственники.

И Мартин с Клэр сдались. Они сидели за столом и, словно это был день их свадьбы, слушали пожелания счастья от старых мадам, смеялись над проделками детей и наслаждались солнцем, радушием хозяев и покоем. Тень того, что случилось в кладовой много лет назад и, возможно, ускорило отъезд Николь в Лурмарен, промелькнула лишь один раз, ближе к вечеру, когда во двор вошел мужчина, вытирающий руки о серый рабочий комбинезон и явно не ожидавший обнаружить празднество. По крайней мере, ничего не предвещало этого, когда рано утром он уходил в гараж. Николь встала из-за стола и направилась к нему, успев прошептать на ухо Мартину:

— Это Тьерри. Он ничего о тебе не знает.

Мартин не знал, чего ждать. Он по-прежнему до конца не понимал, зачем приехал в Лурмарен. С одной стороны, чтобы показать Николь, что ее необычный ученик неплохо справляется — ну, во всяком случае, достаточно неплохо. Что его интерес к кулинарии не угас, а, напротив, раскрылся в полную силу — как и интерес к женщине по имени Клэр. И если на самом деле он приехал за благословением Николь, то получил даже больше чем нужно.

В конце вечера Мартин с Клэр в окружении племянников, кузин и просто знакомых семьи Вашон и Клемент направились на другой конец улицы, к дому родителей Николь. Они согласились остаться на ночь — спорить было бесполезно, — а рано утром собирались уехать из Лурмарена. Николь, шедшая рядом с Мартином, сжала его руку и сказала:

— Она просто очаровательна.

В нескольких шагах впереди Клэр пыталась научить маленькую Жоель прыгать через скакалку.

— Да, — улыбнулся Мартин.

— А твой отец?

Мартин развел руками:

— Он не такой очаровательный.

Николь рассмеялась:

— Как он к этому относится?

— А как ты думаешь?

— И тебе все равно? — спросила Николь.

Мартин покачал головой.

— Нет? — уточнила она.

Он посмотрел на нее:

— Ты мне не веришь?

Николь лишь слегка пожала плечами в ответ — это могло означать что угодно.

— Ответь, — настаивал Мартин.

— Мне кажется, — сказала Николь, — не так уж важно, что я думаю.

— Ты ошибаешься, для меня очень важно, — возразил Мартин, и в ту же секунду осознал, что это действительно так. — Я здесь именно для этого, — продолжил он, — чтобы узнать твое мнение.

Николь не смотрела на Мартина — она глядела вперед. Ее муж, Тьерри, нес на плечах старшую дочь. Мартин слышал, как он весело напевает: «Бууп, бууп, бууп…»

— Ты счастлива с ним? — спросил Мартин.

Николь помолчала, а потом кивнула:

— Он хороший отец.

Как и пожимание плечами, эти слова могли означать что угодно. Некоторое время Мартин размышлял, стоит ли настаивать на ответе, а потом понял, что в каком-то смысле она уже все ему сказала. Тьерри оказался очень хорошим, добрым человеком, но не таким, которому жена могла бы признаться в опрометчивом поступке, совершенном с американским мальчиком почти вполовину младше ее.

Мартин и Николь прошли остаток пути молча и вскоре оказались перед дверью дома ее родителей. Толпа провожающих остановилась. Все вокруг наполнилось объятиями, поцелуями в щеку, рукопожатиями, словами благодарности и обещаниями когда-нибудь снова встретиться. Жоель продолжала прыгать через скакалку посреди вечерней улицы. Клэр вернулась к Мартину, и он обнял ее за плечи.

— Кажется, я обучила твою дочку новому трюку, — сказала она Николь.

— Как ускакать из дому, — продолжил Мартин.

— Ну, рано или поздно это обязательно случится, — притворно вздохнула Николь, и они засмеялись. Затем она повернулась к Мартину: — Позволь мне кое-что у тебя спросить.

Он почувствовал, как гаснет его улыбка, и внезапно осознал, как близко к нему она стоит. Николь была единственным человеком в доме Рейфилов, действительно понимавшим Мартина. Она поддерживала его и верила в то, что он с его талантом достигнет вершин, а не просто унаследует шляпную империю штата Нью-Йорк.

— В чем дело? — спросил Мартин.

— Вы собираетесь вернуться в Париж?

— Рано или поздно, — ответил он. — Думаю, сначала мы поедем в Италию. Клэр хочет кое-чему научиться у Микеланджело.

При этих словах Клэр легонько ткнула его в бок.

— Когда закончите с Италией, отправляйтесь в Ирландию, — посоветовала Николь. — Там встретитесь с моим другом. Он работает шеф-поваром в ресторане одного из замков. Если ты серьезно…

— Замок? — удивилась Клэр.

— …настроен стать поваром и когда-нибудь открыть свой собственный ресторан, ты меня послушаешь. Не так ли?

Николь попросила у Клэр ручку, написала что-то на клочке бумаги и протянула его Мартину. Еще несколько секунд она смотрела на него, чтобы сохранить в памяти его образ. Потом отступила назад, повернулась к родителям, пожелала им спокойной ночи, позвала дочерей, взяла их за руки и повела свою семью по извилистой улице домой. Николь медленно брела в гору — точно так же, как сегодня утром, когда Мартин случайно увидел ее, как наверняка ходила каждый день и, скорее всего, шла бы сейчас, даже если бы он не приехал, если бы он вообще никогда не появился в этом городе. И Мартин смотрел на нее до тех пор, пока она не скрылась в вечерних сумерках.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Поездка в Италию осталась в памяти Мартина и Клэр как одна большая прогулка. Они прогуливались в Сиене под арками Пьяцца дель Кампо, притворяясь, что не замечают пристальных взглядов владельцев магазинчиков и лавочек, появлявшихся в сумерках на пороге, чтобы выкурить сигару. Прогуливались по улочкам Венеции, не обращая внимания на призывные крики гондольеров, предлагавших провезти их по залитым солнцем каналам к площадям, где толпились туристы. Им больше нравилось бродить в полумраке между старыми домами, за окнами которых было развешено белье, а во дворах раздавался радостный гомон играющей детворы. Они прогуливались по прохладным мраморным коридорам Уффици во Флоренции, и лишь мерный стук каблуков и восхищенные вздохи отмечали их переход из одной галереи в другую. Может быть, именно из-за этих прогулок они очень быстро привыкли к плотным обедам и долгому послеполуденному отдыху в отелях, куда они возвращались из любого отдаленного квартала в любом итальянском городе, чтобы уснуть как младенцы. А после пробуждения снова отправлялись гулять.

— Не устала? — спросил как-то Мартин у Клэр во Флоренции, когда они спускались от Палаццо Питти.

— Нет, — быстро ответила она. Обхватив руками плечи, Клэр посмотрела вверх, на красно-рыжие крыши домов, стоявших на другой стороне реки. — Я никогда не устану смотреть на все это. Но боюсь, мне не хватит времени. Мне практически необходимо стать бессмертной.

— Это правда, — откликнулся Мартин, ускоряя шаг, и почти у подножия холма добавил: — Суть в том, что нужно знать, когда остановиться.

Но Клэр было трудно даже представить, что можно добровольно отказаться от бесконечной череды роскошной пищи и бессмертных произведений искусства, открывавшейся перед ними. Она много лет мечтала об этом. Нет, не совсем так. Их нынешнюю жизнь даже мечтой нельзя было назвать. Это больше было похоже на сладкую дневную дрему, от которой не хотелось пробуждаться. Если бы раньше ее спросили, куда бы она поехала, будь перед ней открыт целый мир, Клэр не задумываясь бы ответила: в Европу. А теперь мечта стала реальностью, которая на каждом шагу поражала ее своим ослепительным блеском: фрески в капеллах, гобелены в церквах, картины в галереях, скульптуры в садах. Оказавшись перед очередным холмом, она шла вверх, ступив на очередной мост, пересекала реку. Разве могло быть иначе? Ее новые ботинки, купленные специально для прогулок по Италии, были сделаны из прочной и упругой коровьей кожи, они выдержат еще не один переход, — а кто знает, какие сокровища могут ждать ее на том берегу?

И все-таки ей придется остановиться. Конечно, трудно было представить, что их путешествие когда-нибудь подойдет к концу, но еще труднее — что это может продолжаться бесконечно. Дело было не только в прогулках, хотя вялая, растекающаяся вечерами по всем мышцам усталость и оказалась для Клэр неприятной неожиданностью. В то же время, нельзя сказать, что всему виной была тоска по дому или неприятное смущение, которое она испытывала всякий раз, когда не могла узнать стиль определенного художника или вспомнить, в каком веке он жил. Клэр постепенно одолевала какая-то непривычная усталость. Стремительность их путешествия: то, как быстро города и шедевры сменяли друг друга, — утомляла, и Клэр уже готова была сказать: «Хватит».

А Мартин — нет, и она знала об этом. Париж был его городом, Лурмарен — тоже, а вот Италия целиком принадлежала ей. Мартин мог оставить Клэр наедине с триптихом или скульптурой и пойти выпить капучино, купить номер «Интернэшнл геральд трибюн», потом вернуться и застать ее все в той же позе. Он развлекался, обедая в маленьких кафе; накручивал на вилку шарики из спагетти con burro и с удовольствием съедал их, не замечая, как масло течет по подбородку; учился различать сорта оливкового масла из разных областей Италии — зеленые, золотые и с осадком на донышке; настаивал, чтобы они каждый раз покупали новые сорта мороженого, возвращаясь после долгих прогулок в тихий элегантный отель «Паоло и Франческа» рядом с Дуомо. Иногда Мартин мог словно невзначай спросить Клэр, не устала ли она от Италии — нет, он не настаивал, просто спрашивал, — и иногда Клэр была готова признать, что так и есть. Но сразу же после этого она спешила узнать, не будет ли он против, если они останутся еще хотя бы на один день, в крайнем случае — на два. Улыбка Мартина в такие моменты ни в коем случае не была снисходительной, как однажды по ошибке предположила Клэр.

— Я не снисхожу до тебя и не потакаю твоим желаниям, — поправил ее Мартин. Они шли мимо распятий эпохи Возрождения, стараясь вспомнить, когда нужно свернуть к галерее, где выставлен «Давид» Микеланджело. — Я не снисхожу до тебя. Я даже представить не могу, что бы мне хотелось проводить время с кем-нибудь, до кого нужно снисходить.

— Порой такое количество шедевров причиняет мне боль, — сказала Клэр. — Глаза болят. Голова болит. Даже зубы болят.

— Но потом… — подтолкнул ее Мартин.

— Точно. Правильно. Но потом я вижу что-то, чего никогда не видела прежде, боль исчезает, и я забываю обо всем на свете.

— Даже обо мне.

— Даже о тебе, — согласилась она. — Все в порядке?

— Если ты ради кого-то и бросишь меня, — улыбнулся Мартин, — то, вполне возможно, это будет Микеланджело.

А затем, свернув за угол, они увидели статую Давида, и через минуту Мартин молча ушел, зная, что в данной ситуации это самое правильное. Клэр было необходимо побыть наедине с гением. Она никогда напрямую об этом не говорила, но Мартин чувствовал ее настроение.

Клэр несколько раз ходила смотреть на Давида. Она привязалась к этому флорентийскому шедевру почти как к живому человеку. И дело было не только в том, что ей хотелось чему-то научиться у Микеланджело. Ей не нужно было пристально разглядывать скульптуру. Действительно, чем больше она смотрела, тем больше понимала, но это было справедливо по отношению к любому произведению искусства. А в этой просторной, полной света и воздуха галерее, под высоким, изящно изогнутым куполом, стоя в нескольких метрах от охранников — те уже стали узнавать ее в лицо и приветливо кивать каждый раз, когда она приходила, — Клэр надеялась получить нечто большее, чем просто знания.

Когда она смотрела на Давида, то думала о себе. Сначала она пыталась прогнать подобные ассоциации: как нескромно сравнивать себя с Давидом — символом физического совершенства. И все же в этом был какой-то смысл. Клэр видела в нем не только наготу. Даже во взгляде Давида и на первый взгляд случайном изгибе ноги девушка чувствовала признание обнаженного тела, смутное осознание естественного дара быть молодым. Иногда, беззаботно спускаясь с непривычно высокой кровати под пологом на четырех столбиках, Клэр ловила отражение своего обнаженного тела в большом зеркале, и та, пусть и несовершенная красота юного тела, которую она видела, волновала ее точно так же, как Давид.

Но конечно, чаще всего, глядя на Давида, она думала о Мартине. Когда он вернулся в галерею, то увидел Клэр стоявшей перед статуей в той же позе, в какой он оставил ее час назад. За это время Мартин уже успел где-то перекусить, в уголке рта до сих пор слегка блестело масло. Повернувшись к нему, Клэр просунула руку в рукав его светлой летней рубашки, легко коснулась волосков, а потом стала нащупывать мышцы под кожей.

В тот вечер они не пошли за мороженым. Когда они вернулись в отель, Клэр опрокинула Мартина на кровать и забралась на него сверху, ощущая нечто для себя совершенно новое. Если бы она попыталась разобраться в своих ощущениях, то ее, скорее всего, охватила бы тревога. Но она отбросила в сторону все мысли и пошла до конца. Когда все закончилось, она соскользнула с Мартина, который был все еще немного озадачен ее поведением, но очень счастлив, легла рядом и сказала: «Хватит».

В Ирландии на железнодорожной станции Гэлуэй их дожидался седан, присланный из гостиницы, и уже через полчаса, оставив позади пыльную дорогу, пролегавшую через земли поместья, они подъезжали к главным воротам Тетфорд-Кастл, обширного королевства с довольно простым жизненным укладом.

После узких булыжных мостовых Италии было приятно вновь пройтись по мягкой траве, и Мартин с Клэр совершали долгие прогулки по казавшимся бескрайними лугам Ирландии. В ресторане тетфордской гостиницы Мартин был неизменен в выборе главного блюда. Каждый день он пробовал разные варианты одной и той же рыбы, обычного ирландского лосося, которого здесь было так же много, как цукини в Лонгвуд-Фолс осенью. Каждое утро рыбу вылавливали из реки, протекавшей по территории Тетфорд-Кастл, и поставляли к столу, а Мартин наслаждался копченой лососиной; бутербродами с лососем; лососем с каперсами и лимоном; лососем, запеченным с маслом и укропом и приготовленным на пару с помидорами и луком. И хотя залы Тетфорд-Кастл служили приютом для случайно подобранной коллекции оружия и геральдических щитов, Клэр почувствовала странное облегчение, осознав, что больше не надо гадать, за какой дверью скрывается собрание шедевров, бесцеремонно сваленных на полки, будто хлеб в булочной.

На второй день их пребывания в Ирландии Мартин успел выбиться из сил, пытаясь добиться расположения шеф-повара, высокого светловолосого англичанина по имени Дункан Лир, который сначала крайне недружелюбно отнесся к появлению постояльца на кухне. Впрочем, когда Мартин упомянул об их общей знакомой, французской кухарке Николь, Дункан немного оттаял. А когда признался, что однажды надеется открыть свой собственный ресторан, Дункан предложил ему осмотреться. Мартин медленно бродил среди людей в белых колпаках, сосредоточенно отделяющих мясо от костей, что-то режущих, трущих, толкущих, выкрикивающих указания и уклоняющихся от пара.

— У нас тут кухонный час пик, — пошутил Дункан.

Но Мартин не нашел в себе сил вежливо улыбнуться. Он полностью ушел в изучение огромных кастрюль, висевших на уровне глаз, и медленно водил рукой по почерневшему дну котла, который использовали для приготовления один бог знает чего.

— Послушай, — обратился к нему Дункан, поняв, насколько серьезно парень относится ко всему происходящему, — если хочешь, можешь как-нибудь прийти сюда и попробовать себя в деле. Нам на кухне всегда нужна помощь. Здесь порой такое творится, просто сумасшедший дом. Ты надолго остановился в гостинице?

Мартин пожал плечами:

— А на сколько нужно?

Дункан рассмеялся, потом его лицо стало строгим.

— Это тяжелая работа, ты знаешь? Нужно трудиться изо всех сил. Тут не просто еда и веселье.

— Знаю. Я и не ждал, что будет легко.

Дункан испытующе посмотрел на него:

— Ну, хорошо. Приходи завтра после ланча. Мы вместе придумаем что-нибудь для обеденного меню.

На следующее утро Мартин с Клэр сидели за угловым столиком и пили одну чашку кофе за другой, ожидая, пока последний из постояльцев не покинет ресторан. «Быстрее, быстрее», — нетерпеливо шептал Мартин, наблюдая за элегантной парой из Германии, сидевшей на другом конце зала и смакующей один десерт на двоих. Их вилки приближались к куску нежнейшего шоколадного торта с противоположных сторон тарелки, и, либо из взаимной вежливости, либо желая продлить миг наслаждения изысканным лакомством, постояльцы раз за разом подносили ко рту невероятно маленькие кусочки.

— Они специально это делают! — не выдержал Мартин, и Клэр шикнула на него.

В конце концов, изысканная пара изысканно проглотила последний кусочек шоколадного торга, подписала счет и направилась к выходу.

— Ну, вот и все, — сказала Клэр.

— Пожелай мне удачи, — вздохнул Мартин.

— Она тебе не нужна, — ободряюще улыбнулась девушка. — К тому же я не знаю, как желать удачи поварам. Ни пенки, ни гренки?

— Спасибо. Большое спасибо, — ответил Мартин. — Теперь я буду все время думать только об этом. Твой ужасный каламбур обязательно настигнет меня, как проклятие, и просочится во все, что я буду готовить. В результате я провалюсь в первый же рабочий день, и в этом будешь виновата ты.

— Мартин? — воскликнула Клэр, когда он уже собрался уходить. Мартин повернулся. — Удачи.

Прежде Мартин и представить не мог, какая жара царит на ресторанной кухне, хотя другим поварам — он все время оглядывался на них, — казалось, она не доставляет никакого неудобства. Сам же он без конца вытирал пот, заливающий глаза и струящийся по шее. А если учесть, что печи были включены на полную мощность в преддверии обеденного часа, то вскоре жара обещала стать и вовсе невыносимой.

— Ты в порядке? — спросил Дункан.

Мартин кивнул.

— Это хорошо, — сказал шеф-повар, потом на мгновение отвлекся, чтобы ответить официанту, который кричал, что-то с другого конца заполненной паром и грохотом кухни, и снова повернулся к Мартину: — Почему бы тебе не помочь нам с чисткой?

Оказалось, что «чистки» требовали нескончаемые картофелины, куриные грудки и в особенности зеленый лук. Груды продолговатых луковиц со свисающими со стола, подобно прядям волос, зелеными перьями. Ножи сверкали — стоило лезвию хоть чуть-чуть затупиться, доставался точильный камень, и нож водили по нему со звуком, от которого у Мартина начинали ныть зубы. Конечно, он порезался о только что заточенный нож — это был только вопрос времени. Для остального персонала подобная травма была достаточно обыденным событием, тогда как Мартин из-за никак не останавливающейся крови сперва немного встревожился. Почему рядом нет Клэр, чтобы позаботиться о нем, как она сделала в тот день, когда он пришел в беседку с подбитым глазом? Кто-то протянул ему лейкопластырь, и буквально в ту же секунду перед ним поставили новую порцию картофеля и сказали приступать.

После того как Мартин справился с чисткой, Дункан наконец позвал его в более прохладную часть кухни, к холодильникам, и принялся обсуждать меню на неделю. Шеф-повар оживленно рассказывал ему о самых разнообразных блюдах, о том, на чем основывается его выбор, и Мартин внезапно обнаружил, что слушает его внимательнее, чем когда-либо слушал профессоров в Принстоне.

— Почему бы тебе не придумать что-нибудь для обеда? — предложил Дункан. — Помни, главное — лосось.

Ободренный, Мартин выдавил из себя несколько новых идей. Над одними Дункан посмеялся, другие одобрил. И включил предложенные Мартином блюда в меню следующего дня.

Когда поздно вечером Мартин, взволнованный и перевозбужденный, вернулся в номер, Клэр уже спала. Он присел на большую кровать, стоявшую совсем рядом с окном, из которого открывался вид на лужайку и озеро неподалеку от замка. Клэр приоткрыла глаза и принюхалась.

— Зеленый лук? — пробормотала она и снова уснула.

Мартин Рейфил работал на кухне Тетфорда уже три дня. Управляющий отеля очень переживал по поводу того, что один из постояльцев добровольно занимается подобным делом, но Дункан Лир заверил его, что юноша сам этого хочет, и что только так его можно удержать в замке.

— Может, мне стоит заставить работать всех постояльцев? Женщины, например, будут горничными, — усмехнулся управляющий, но не стал вмешиваться.

Даже свой двадцать первый день рождения Мартин справил среди кастрюль и сковородок. Пока он тушил цыпленка, повара приготовили ему сюрприз: они собрались вокруг и запели хором. Теперь и по документам Мартин был взрослым и мог забрать свое наследство. Как раз вовремя, потому что деньги, вырученные за продажу фамильного герба, быстро таяли.

Пока он пропадал на кухне, Клэр бродила с альбомом по окрестностям замка в поисках сюжетов и идей. Наконец она нашла то, что ей захотелось зарисовать и когда-нибудь превратить в скульптуру: старую лошадь, пьющую воду из корыта. Каждый день Клэр приходила на одно и тоже место и рисовала до тех пор, пока угольный карандаш рашкуль, купленный в Италии, не рассыпался на маленькие кусочки, испачкав ей руки черной пылью.

Клэр нужно было достать новый карандаш. Решив, что портье подскажет ей, где можно купить рашкуль, она встала и пошла обратно к замку. День был удивительно тихий; когда тропинка вывела девушку в открытое поле, она подняла голову и увидела, что вдалеке кто-то идет. Мартин?! Сначала Клэр удивилась, что он не на кухне, но стоило ей присмотреться повнимательнее, как удивление сменилось тревогой. Было в его облике, походке что-то очень непривычное, может быть, ссутулившиеся плечи, опущенная голова. Создавалось впечатление, что он меряет шагами поле. Клэр помахала ему, но он словно не заметил.

К тому времени, как она вернулась в замок, Мартин уже сидел на краю кровати. Встретившись с ним взглядом, когда он, наконец, поднял голову, Клэр увидела кое-что, чего никогда не видела прежде.

— Ты в порядке? — спросила она.

Вопрос был бессмысленным — она и так уже знала ответ. Мартин долго молчал перед тем, как начать говорить.

— У меня плохие новости, — сказал он, наконец. — Если вкратце, то денег больше нет.

— Ой! — Клэр опустилась на кровать рядом с ним, так до конца и не осознав, что он сказал. — Что ты имеешь в виду? — переспросила она. — Я ничего не понимаю.

— Денег больше нет. Нет моего наследства. Ничего нет.

На этот раз Клэр хорошо расслышала, что он сказал, но его слова по-прежнему с трудом доходили до нее, словно он кричал издалека. Мартин объяснил, что теперь, когда ему исполнился двадцать один год, он решил сделать ей сюрприз, поэтому отправился в Конг, город за границей земель Тетфорда, зашел в банк и попытался получить деньги из своего наследства. Сказав это, Мартин замолчал. Видно было, что его переполняет отчаяние. Клэр осторожно взяла его за руку.

— Но ведь это невозможно, — сказала она. — Это же твои деньги.

— Для моего отца, — напомнил ей Мартин, — возможно все.

— Но я все равно не понимаю. Это ведь твои деньги, так?

— Да. Были.

— Значит, он не мог этого сделать, — настаивала Клэр.

— Клэр, он уже сделал это. Он забрал их.

— Но ведь это невозможно, — снова начала Клэр.

Но Мартин оборвал ее:

— Пожалуйста, перестань повторять все время «это невозможно, это невозможно», потому что это не так. Это явно возможно, раз только что произошло!

Впервые с тех пор, как они были вместе, Мартин повысил голос на Клэр. И оба поняли, что это отнюдь не совпадение, — именно сейчас они внезапно осознали, что их будущее изменилось. Им вдруг показалось, что они слишком крепко держат друг друга за руки, и они медленно их разжали.

— Хорошо, — мягко сказала Клэр. — Не невозможно, а незаконно.

— И безнравственно к тому же, — так же мягко добавил Мартин, — но я не думаю, что моего отца это беспокоит.

— Но неужели ты ничего не можешь сделать? — не сдавалась Клэр.

Ей с детства внушали, что всегда можно что-то сделать, найти какой-нибудь выход. Если приятель обижает тебя, надо проводить с ним меньше времени. Если у тебя нет способностей к математике, нужно лучше подготовиться к следующей контрольной. Сейчас же Клэр поняла, что это было довольно наивное отношение к жизни, — и ей стало стыдно. Мир Эша Рейфила, с его деньгами и враждой с сыном, был выше ее понимания.

— Наверное, я мог бы подать на него в суд, — сказал Мартин. — Заявить в полицию. Мог бы, но не буду.

— А что ты будешъ делать?

— Ничего.

Клэр скрестила ноги и положила руки на колени.

— Неужели это лучшее решение? — спросила она.

Голос ее звучал натянуто, совсем как у Морин Свифт, ее матери.

— Во всяком случае, самое мудрое.

— Ты уже все обдумал? — спросила Клэр.

— На обратном пути из Конга. На долгом обратном пути…

— Я видела тебя. Еще рукой помахала.

— Да? Прости. Я не заметил. Наверное, я в это время смотрел на озеро. Думал о том, каково будет — не иметь возможности увидеть его еще раз.

Им обоим необходимо было что-то сделать. Мартин повысил голос на Клэр, и теперь ему необходимо было снова взять ее за руку. Хотя бы попытаться. Клэр, со своей стороны, знала, что Мартин никогда не скажет, что он действительно думает насчет денег — насчет потери денег, — если она не начнет говорить первой.

Мартин робко взял Клэр за руку, она легонько сжала его пальцы и тихо сказала:

— Знаешь, деньги — это не самое главное.

Она подождала, в надежде, что он ответит ей, потом встала и прошла через их красивую комнату к окну. Из него открывался вид на Лох-Корриб, озеро рядом с замком, озеро, под чей мерный шум они засыпали, озеро, которое она рисовала в своем альбоме, озеро, которое — Мартин был прав — они, вполне возможно, никогда больше не увидят. Им чуть больше двадцати лет, — неужели череда грустных прощаний с любимыми местами начнется уже сейчас?

— Больше никаких дорогих бутиков, — услышала она слова Мартина. — Никаких путешествий. Никаких яблочных платьев от Шанель.

— Мне ничего этого не было нужно, — ответила Клэр. — И дурацкое платье, кстати, было твоей идеей. Ты настоял.

— Я знаю, — сказал Мартин. — Но как ты можешь вернуться к прежней жизни и при этом не сердиться на меня за то, что было? Не за то, что я потерял деньги. А за то, что показал тебе их, показал, что они могут дать.

— Когда я начинала жалеть себя, мама называла меня «Бедняжка», — тихо улыбнулась Клэр. — Она говорила: «Бедняжка снова пришла к нам в гости. Кто же ее пригласил, Клэр? Ты пригласила? Уходи, Бедняжка, возвращайся домой».

— Ну, бедными-то мы в любом случае не будем, — сказал Мартин. — Мы просто будем… нормальными. Людьми, которые работают и платят за жилье.

— Конечно, пусть это покажется тебе немного странным, но я думаю, что так будет даже лучше, — задумчиво произнесла Клэр. — В противном случае мы, вполне возможно, стали бы испорченными, если не ужасными. И в глубине души все время задавались бы вопросом «Это мы сделали? Это я открыл ресторан? Это я сделала скульптуру и продала ее в галерею? Или это все наши деньги?»

— А теперь мы будем знать, — сказал Мартин.

— Да, — эхом откликнулась Клэр, — теперь мы будем знать.

Земли Тетфорд-Кастл и близлежащего Конга были даже меньше Лонгвуд-Фолс. Новости здесь разлетались со скоростью света, и ничего невозможно было сохранить в тайне. Когда вечером Мартин спустился в холл гостиницы, подошел к сидящему за стойкой дежурному и попросил позвать менеджера, по тому, как отводили взгляд и скомкано отвечали на его вопросы обычно разговорчивые портье и горничные, он понял, что все уже знают: американская пара осталась без денег и собирается съехать. Мартин молча оплатил счет. На следующее утро он уже вытаскивал сумки через главный вход к машине, которая должна была отвезти их на вокзал в Гэлуэй, когда к нему подошел Дункан Лир, одетый в белоснежную форму шеф-повара, готового к новому рабочему дню на жаркой кухне.

— Прости, — сказал он Мартину. — Слышал, вы уезжаете. Дай-ка я тебе помогу.

Он взял у Мартина сумку и понес ее к выходу. После того как они загрузили все вещи в багажник машины, Дункан отвел Мартина в сторону, на лужайку у фонтана с каменной русалочкой. Здесь их никто не мог услышать, но Дункан все равно нервно оглядывался по сторонам.

— Я еще никому не говорил, — сказал шеф-повар, — так что пока это только между нами. Остальным я объявлю на следующей неделе. Мне предложили работу в Лондоне, в ресторане. Один мой знакомый открыл его совсем недавно, в этом году, и они пока не успели развернуться. Очень хорошее место. Кенсингтон. Бывал там?

Мартин кивнул. Он останавливался в кенсингтонском отеле вместе с родителями и няней много лет назад. А еще была книга, вторая часть «Питера Пена», которая называлась «Питер Пен в садах Кенсингтона». Мартин прочитал ее после той поездки. Действительно, это было очень красивое место с пышными цветущими садами.

— Как ты отнесешься к тому, чтобы приехать туда и поработать со мной? Мне нужно быстро собрать команду. Надеюсь, тебя не обидело мое предложение, — торопливо сказал Дункан. — Просто мы услышали о том, что с тобой случилось, и я хотел как-то помочь. — Он замолчал, потом продолжил: — У тебя настоящий талант. Думаю, ты сможешь многого добиться на кухне. Если, конечно, захочешь. Хотя, — добавил он, — тебе еще надо поучиться обращаться с ножом.

Итак, Мартин с Клэр думали, что будут покидать замок с чувством потери, в раздумьях, куда бы направиться, а вместо этого они получили нечто совершенно иное: предложение о работе. Платить будут немного, Дункан предупредил заранее, но зато они смогут жить в маленькой квартире над рестораном с довольно разумной арендой по сравнению с тем, сколько выкладывают за жилье другие обитатели Кенсингтона.

Они провели несколько дней в дешевом студенческом общежитии в Лондоне, а потом, как только приехал Дункан, Мартин приступил к работе. Ресторан, известный им пока только своим адресом — Добсон Мьюс, 17, — оказался маленьким уютным заведением с железными кухонными столами, рядами печей и, несмотря на сильное влияние английской кулинарии, большим разнообразием блюд.

В первый рабочий день Мартин трудился не покладая рук, помогая Дункану все обустроить, а ночью они с Клэр уже укладывались спать в своей новой квартире на втором этаже. Комнаты оказались обставленными мебелью, хотя нельзя сказать, чтобы особо симпатичной. В гостиной стояли старый коричневый диван с выпирающими пружинами и стулья ему под стать, а ванная поражала своей простотой и безыскусностью. Единственное, что им понравилось, так это изогнутая кровать на полозьях из черного дерева. Однако в квартире была просторная задняя комната, буквально залитая светом.

— Можно устроить там студию, — предложил Мартин, когда они уже забрались под одеяло и собирались уснуть. — По крайней мере, сейчас, — добавил он. — Когда у нас появятся дети, то тебе, боюсь, придется отдать комнату им.

— Дети… — вздохнула девушка. — Мы даже не женаты.

Мартин повернулся к Клэр. Кровать тихо скрипнула под ними, казалось, она может подняться в воздух и унести их далеко-далеко. У него было такое чувство, что в ней есть что-то волшебное. Нет, поправил он себя, на самом деле это их жизнь полна волшебства. Ему бесконечно повезло: у него была Клэр, любимая работа, а вокруг шумел город, который они еще не успели узнать. Но лучше всего было то, что они, наконец, осели на одном месте. Это было началом той жизни, в которой им не придется сверяться с расписанием поездов, ставить подписи в счетах за номер в отеле или бродить посреди ночи по незнакомым улицам в поисках обратной дороги. Жизни, в которой они останутся на одном месте и превратят его в свой родной дом, а со временем полюбят и уже никуда не захотят уезжать.

— Думаю, — осторожно начал Мартин, — что в таком случае нам пора задуматься о свадьбе.

Ни Мартин, ни Клэр никогда не переставали думать о свадьбе, но прежде, когда они постоянно находились в движении, переезжали с места на место, она казалась им чем-то неестественным. И вот теперь они здесь, в Кенсингтоне, Мартин получил работу своей мечты, Клэр будет заниматься скульптурой в Галерее Тейт с потрясающим преподавателем — пусть пока что они всего лишь лежат на скрипучей кровати в малосимпатичной квартирке. И Мартин с Клэр решили, что поженятся через несколько недель.

Когда они рассказали об этом Дункану, он настоял на проведении церемонии в ресторане.

— Приглашайте, кого пожелаете, — великодушно сказал шеф-повар.

— Но мы еще никого не знаем в Лондоне, — покачала головой Клэр.

— Тогда пригласите меня, — широко улыбнулся Дункан.

В тот вечер, когда еще один долгий день подошел к концу, Клэр повернулась к Мартину и воскликнула:

— О, боже мой!

— Что такое? — подскочил он.

— Я только что поняла! У наших детей будет британский акцент!

Клэр еще не привыкла к жужжащему дверному звонку. В Лондоне у них по-прежнему было мало друзей, поэтому редко кто нажимал на зеленую металлическую кнопку. Один раз по ошибке позвонил мужчина, который привез яйца в ресторан, — вот и все. Так что, когда однажды утром, через две недели после того, как Мартин и Клэр поселились в своей маленькой квартире на Добсон Мьюс, 17, кто-то позвонил в дверь, девушка подпрыгнула от неожиданности. В тот момент она делала наброски для скульптуры, которой собиралась заняться сегодня на уроке в Тейт. Звук был пронзительным, недружелюбным: долгое требовательное жужжание.

Клэр открыла дверь. На пороге стоял посыльный из «Вестерн Юнион» и протягивал ей телеграмму, адресованную Клэр Свифт. В ней значилось следующее:

МАМА ОЧЕНЬ БОЛЬНА ТЧК ВОЗВРАЩАЙСЯ ТЧК ЛЮБЛЮ МАРГАРЕТ

Клэр почувствовала, как внутри у нее что-то сжалось, и внезапно ее охватил панический страх. В последнее время она почти не вспоминала о своей семье — и вот что из этого вышло. С тех пор как она оказалась в Европе, Клэр послушно отправляла домой письма и телеграммы, в которых указывала, по какому адресу с ней можно связаться в случае чего, хотя и не придавала этому особого значения. Но теперь — она внезапно осознала это — пришел день, который рано или поздно наступает в жизни каждого, кто решил жить за границей. Завтра ей необходимо вылететь в Штаты. У них очень мало денег, но им нужно будет сделать все, чтобы оплатить ее перелет. Клэр медленно спустилась в ресторан. Мартин с тремя другими мужчинами сидел за дальним столом и чистил зеленые бобы.

— Свадьба… Боюсь, нам придется ее отложить, — тихо сказала девушка, показав ему телеграмму.

— Ничего страшного, это не так важно.

— Конечно, это важно.

— Мне очень жаль, что твоя мать заболела, Клэр, — сказал он. — Я должен поехать с тобой и быть рядом.

— Нет, ты должен быть здесь, — ответила она. — Ты нужен им. А если ты понадобишься мне, я обязательно сообщу тебе об этом. Обещаю.

— Клэр…

— Очень мило с твоей стороны, что ты хочешь поехать со мной, и я бесконечно благодарна тебе за это, — перебила его Клэр. — Но я скоро вернусь. Господи, вся моя жизнь здесь. Ты здесь. Наше будущее, наши дети и их легкий британский акцент здесь. Я здесь. — Она осторожно прикоснулась к груди Мартина, скрытой за накрахмаленным фартуком. — Я здесь, — повторила она.

Клэр улетела из Лондона дождливым осенним утром. Когда самолет набирал высоту, тяжелые серые облака скрыли от нее город, который она только начала узнавать, и ей пришлось смотреть на капли, собирающиеся на стекле и текущие в противоположную сторону, словно нарушая законы гравитации. Дождь, падающий вверх, что-то, чего она никогда не видела прежде, чего она не могла предсказать, что-то, похожее на то, что, судя по всему, ожидает ее на Бейджер-стрит. Несколько раз Клэр пыталась представить, что произойдет, когда она вернется, но у нее ничего не получалось. В голове была пустота. И даже телеграмма сестры не могла ей помочь. Особенно то, что Маргарет выбрала слово «очень». Что значит «очень больна»? Можно было предположить что угодно — и все было бессмысленно. А когда Клэр пыталась представить жизнь в Лонгвуд-Фолс, то опять же не возникало ничего, лишь пустота. Все, что у нее получалось ясно нарисовать перед своим внутренним взором, осталось в Лондоне, где-то внизу, за серыми облаками. Клэр прижималась лбом к круглому иллюминатору, смотрела на туман и думала: «Уходи, Бедняжка, возвращайся домой».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1 декабря 1952 г.

М.!

Вчера заметила, что с крыши беседки свешиваются сосульки. Больше никто не сидит в ней — на улице слишком холодно. Все попрятались по домам, и мне кажется, остальные жители города радуются и зиме, и морозу, и сосулькам, тогда как я чувствую только одно — как НЕПРАВИЛЬНО быть не рядом с тобой.

На прошлой неделе маму прооперировали: ей удалили из груди пораженные болезнью ткани (доктор назвал их раковыми и объявил, что операция прошла успешно). Так что теперь мама очень слаба и страдает от боли, и мне страшно видеть ее в таком состоянии. Врач сказал, что для «быстрого»[13] выздоровления — ха-ха, он решил, что здорово пошутил, как будто до него никто до этого не додумался, — ей потребуется постоянный уход, и я пообещала, что буду рядом.

Большую часть времени я сижу у ее кровати и читаю вслух (ей нравится поэзия Эдны Сент-Винсент Миллей, особенно «Моя свеча пылает с двух сторон…»), готовлю говяжий бульон и яйца всмятку — к сожалению, получается не очень (все вышло бы гораздо вкуснее, если бы готовил ты) — или кормлю ее таблетками, которые врач прописал в качестве обезболивающего.

Приходится присматривать и за отцом. В последнее время он стал очень грустным и рассеянным, а сегодня утром даже собрался уйти на работу в пижамной курточке, так что пришлось его вернуть. Единственное, о чем я жалею, так это о том, что меня не было здесь, когда мама только заболела. Должна сказать, что порой я чувствую себя очень виноватой. Мы с тобой беззаботно наслаждались жизнью в Лондоне, а она страдала от рака. Моя сестра Маргарет помогает мне, когда может, но ее близнецам лишь недавно исполнилось четыре месяца, так что у нее никак не получается их надолго оставить. Пока один спит, другой плачет, широко открыв рот и покраснев как помидор. (Мартин, когда мы решим заводить детей, напомни мне, чтобы я попросила Бога послать нам для начала одного, а не всех сразу, ладно?)

Я все время по тебе скучаю. Пожалуйста, напиши мне, как там дела на Добсон Мьюс, 17. Ты уже научился делать лепешки? Помню, что это основное требование жителей Великобритании.

Люблю тебя,

Клэр

14 декабря 1952 г.

Дорогая Клэр!

Мне очень жаль, что твоя мама так тяжело больна. Я бы послал ей несколько бутылочек девонширского ликера, но боюсь, они не перенесут путешествия через океан. Знаю, что тебе сейчас приходится очень нелегко, поэтому хочу, чтобы ты знала: ты ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ дочь!!! (обрати внимание на восклицательные знаки). Пожалуйста, перестань чувствовать себя виноватой — ты не могла знать, что она заболеет. И конечно же ее болезнь не имеет никакого отношения к нашим прогулкам по Европе…

Согласен, что детей будем заводить по очереди, хотя я не очень-то расстроюсь, если они родятся сразу все. Не поверишь, но дела на Д.М., 17, идут лучше, чем когда-либо. У меня такое чувство, будто это заколдованный ресторан. Все вокруг только и говорят об Американце (то есть обо мне), который готовит не только классическую американскую еду, например яблочный пай или макароны с сыром, но и сложные континентальные блюда. Недавно мы даже были вынуждены отказать нескольким посетителям, потому что зал был переполнен. Потом нам пришлось до трех утра приводить в порядок кухню, но никто не возражал — кажется, всем нравится быть причастными к успеху. Дункан и остальные повара шлют тебе свою любовь (ладно, ладно, горячий привет). А я посылаю тебе свою любовь…

Мартин

Эбби отложила письма, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Она прослушала уже две кассеты и начала перебирать фотографии, которые Мартин и Клэр делали по всей Европе. Вот они целуются у Эйфелевой башни, а вот позируют перед входом в Галерею Уффици. Стоят рядом с бесстрастным охранником Букингемского дворца, обнимаются на фоне большого, покрытого мхом замка в Ирландии. Затем пришла очередь переписки между Мартином и Клэр — письмо за письмом, чтобы держать друг друга в курсе событий их разделенной океаном жизни. Эбби хотелось бы, чтобы Клэр никогда не получала той телеграммы, чтобы свадьба в ресторане на Добсон Мьюс, 17, состоялась, как и было запланировано, чтобы Мартин и Клэр смогли жить в Лондоне, спать на кровати с полозьями в своей маленькой квартирке и провести остаток жизни вместе. Но судьба редко снисходит до какого-либо плана. В 1952 году Клэр села на самолет до Парижа — в 1992 году Эбби родила ребенка. Каждая из них оставила свою прошлую жизнь.

И каждой пришлось вернуться — неожиданно для себя самой. Когда Эбби села на поезд до Лонгвуд-Фолс, чтобы приехать на похороны отца, она даже не подозревала, что навсегда останется в этом тихом городке. Если бы отец всю жизнь готовил ее к тому, чтобы занять пост редактора, возможно, ей было бы легче отказаться. Но отец никогда не требовал от Эбби ничего подобного. Он уважал дочь и ценил то, что она отличается от него, что она совершенно другой человек, со своими собственными интересами и сложным внутренним миром. Когда к ним в гости приходили его друзья или коллеги по работе, они обязательно жали руку девочке и интересовались: быть может, они имеют удовольствие общаться с будущим редактором «Леджер», на что отец всегда отвечал: «Я думаю, что Эбби станет девушкой большого города». Она всегда знала, что будет сама решать, кем и когда стать, и, в конце концов, оказалась перед выбором: вернуться в Лонгвуд-Фолс или позволить делу жизни ее отца умереть вместе с ним.

Мать не говорила Эбби, как следует поступить. На самом деле, Хелен Рестон вообще отказалась высказать свое мнение. Но когда на следующее после похорон утро Эбби сообщила матери, что займет пост редактора в газете, той будто стало легче дышать, ей словно показалось, что какая-то часть ее мужа, Тома, останется в этом мире и после его смерти.

Эбби до сих пор не до конца понимала, что ее родители значили друг для друга. Несколько лет назад она представляла, как они с Сэмом Бэйчменом купят дом и состарятся вместе, и ей казалось, что она нашла то, что не удалось найти ее матери: мужчину, который не боится проявлять свою любовь. Но когда она забеременела, и Сэм предпочел исчезнуть из ее жизни, Эбби поняла, как она ошибалась.

Так что теперь, если на горизонте и появлялся мужчина, желавший узнать, каково это — жить с тридцатипятилетней матерью-одиночкой, его ждал холодный прием. Эбби никак не могла смириться с мыслью о том, что придется начинать все сначала, или даже не так: снова все заканчивать и опять оставаться одной — после того, как она заново откроет в себе что-то, о чем даже не подозревала.

Однажды на выходных, когда они еще жили в Нью-Йорке, у Миранды внезапно подскочила температура. Перепуганная Эбби запихнула ее в такси и отвезла в больницу, где их принял молодой взъерошенный доктор, которого она раньше не видела. Но Ник Келлехер оказался заботливым и внимательным, он прописал Миранде розовый антибиотик и больше того — сумел успокоить и ребенка, и мать. Он позвонил в понедельник, чтобы узнать, как себя чувствует малышка, потом позвонил во вторник, чтобы узнать, как себя чувствует Эбби. Он продолжал звонить, пока они не уехали из Нью-Йорка, и периодически звонил в Лонгвуд-Фолс. Сначала они просто болтали, потом Ник пару раз обмолвился о том, что у него намечается свободный уик-энд, и он просто обожает природу севера штата Нью-Йорк, после чего ненавязчиво интересовался, нет ли у нее на примете места, где можно было бы остановиться, и как она смотрит на то, чтобы он зашел их проведать. Эбби, конечно, каждый раз находила блестящие отговорки, объясняющие, почему она не может с ним встретиться, и недоумевала, как до сих пор не отпугнула его своим поведением. Это было нечестно, это было неправильно. Но это все, что она могла сделать.

Клэр вернулась в родительский дом на Бейджер-стрит, чтобы ухаживать за больной матерью, но она больше не спала в своей прежней комнате. Теперь бывшая детская принадлежала Морин Свифт, которой была необходима отдельная кровать — по ночам она часто кашляла и никак не могла уснуть. Клэр спала на диване в гостиной, и, когда до нее доносился мамин плач или стоны, она вставала, чтобы принести ей обезболивающее или стереть пот с лица холодной губкой.

Когда Клэр вернулась из Европы, Морин сперва никак не могла оправиться от шока.

— А чего ты ожидала? — спросила у нее Клэр. — Когда я получила телеграмму от Маргарет, я не могла просто так сидеть в Лондоне. Я должна была вернуться.

— Но я сказала Маргарет, чтобы она тебя не беспокоила, — приглушенно ответила мать, ее голос слегка дрожал. — Я сказала ей, что у тебя теперь своя жизнь, с Мартином, и ты сама так решила.

Эти слова ранили Клэр, несмотря на то, что мать этого не хотела. Она просто перефразировала то, что дочь написала в прощальной записке, оставленной на кухонном столе, перед тем как сбежать из дому. Клэр был двадцать один год, и она имела право жить так, как хочет, но теперь, когда ее мама внезапно заболела, ситуация сильно усложнилась, и все перевернулось с ног на голову. «Собственная жизнь» ждала Клэр в Лондоне, но она не могла все бросить и уехать туда. Она хотела быть с Мартином — когда тревога о матери отступала, все ее мысли были только о нем, — но сейчас у нее не было выбора. Несмотря на разногласия, возникшие между Морин и ее дочерью, Клэр осталась в Лонгвуд-Фолс, чтобы заботиться о матери так же, как та заботилась о ней в детстве.

Иногда, после нескольких дней, полных боли и мучений, Морин Свифт становилось легче — на час или два, — и тогда Клэр могла поиграть с ней в карты. Две женщины сидели за кухонным столом и увлеченно пытались обыграть друг друга в «блек-джек» или в «червы». Клэр включала радио, стоявшее на подоконнике, ловила волну популярной музыки, и звуки Mood Indigo и I’ve got you under my skeen наполняли дом, как легкий весенний ветерок. Мать и дочь разговаривали так, как никогда не разговаривали прежде. Неожиданно для себя Клэр начала рассказывать ей о Мартине, о том, как они жили в Европе и путешествовали.

— Не могу сказать, что я это одобряю, — произнесла Морин Свифт, выслушав дочь. — Вы вдвоем сбежали из дому, даже не поженившись. Так что даже не проси меня.

— И не буду, — мягко прервала ее Клэр. — Но если тебе от этого станет легче, то мы как раз собираемся сыграть свадьбу. Как только я вернусь в Лондон.

Эти слова явно расстроили Морин, и Клэр поняла, какой бесчувственной она была. Конечно, ее маме не хотелось, чтобы она возвращалась в Лондон, пусть об этом и не говорилось вслух, ей хотелось, чтобы дочь была рядом.

— Пойми, — продолжила Клэр, — я не убегаю. Я просто возвращаюсь назад, чтобы быть рядом с ним. Это место в Кенсингтоне стало нашим домом. Мартин, неожиданно для самого себя, нашел замечательную работу, такую, о какой всегда мечтал, а еще у нас есть маленькая квартира на втором этаже, с просторной солнечной комнатой, где я могу заниматься своими скульптурами. Я хожу на уроки в Тейт, и у меня просто потрясающий учитель — мистер Пейли. Как-то раз он даже сказал, что у меня настоящий талант.

Мать повернулась к ней, и Клэр буквально ощутила ее физическую боль, а кроме физической еще и ту, что была скрыта глубоко в сердце.

— Знаешь, Клэр, — тихо произнесла Морин, — Господь свидетель, я не хотела для тебя такой жизни. Но если это произошло, то ничего не поделаешь, и я хочу сказать: я рада, что он делает тебя счастливой. И все же, ты уверена, что хочешь быть вдали от всего, что тебе дорого?

— Нет, — ответила Клэр через некоторое время.

Потом они сидели в тишине, выкладывая карты на стол и потягивая горячий сидр, который Клэр приготовила по одному из рецептов Мартина. Маленькую кухню окутывал аромат гвоздики и апельсинной цедры, и этот запах делал все чуть более терпимым. В конце концов, Морин отложила карты в сторону и сказала:

— Я знаю, почему ты ушла с ним. Раньше я этого не понимала, но теперь знаю.

— Да? — все, что могла ответить Клэр.

— Сначала я думала, что ты просто решила сбежать от нас, — продолжила мать. — От нашей семьи, от того, что у нас немного денег, и мы мало что можем тебе предложить. Думаю, мне было очень тяжело осознавать, что ты предпочла его нам. — Она глубоко вздохнула, чувствуя, как внутри нарастает боль. — Но я смотрю на тебя сейчас — и вижу, что ты изменилась. Ты пошла за ним для того, чтобы измениться. Здесь у тебя не было бы такой возможности. Твоя сестра, Маргарет, вышла замуж за Лэрри Бентона. Теперь они живут в трех кварталах от нас. У нее счастливая семья, чудесные близнецы, она работает в приемной доктора. Но такой путь не для тебя, правда?

— Правда, — тихо ответила Клэр.

— Я никогда с этим не смирюсь, — заключила Морин, — но ты поступила так, как считала нужным. И теперь ты изменилась. Так что я могу сказать?

Ее мать была права — Клэр действительно стала другой. Изменения происходили постепенно, на первый взгляд незаметно и необъяснимо для нее самой. По ночам, когда она спала или занималась любовью с Мартином. Занятия любовью были частью этого, потому что во время путешествий по Европе она впервые смогла ощутить истинное уединение. И когда они лежали в кровати на Добсон Мьюс, 17, прикасаясь друг к другу руками, губами, это чувство лишь усиливалось.

Но было еще кое-что, повлиявшее на Клэр. Мир, который они создавали вместе в кровати, неизбежно расширялся через все, что они делали. В конце концов, им нужно было не так много. Сначала они жили без забот в европейских отелях, потом столкнулись с трудностями в маленькой лондонской квартирке, но нельзя сказать, что исчезновение наследства так уж сильно повлияло на них. Клэр не скучала по роскоши первых дней путешествия, по пушистым полотенцам, полупрозрачному китайскому фарфору, молчаливым горничным, незаметно убирающим номер. Она поняла, что уже начала уставать от этого. Даже без денег она могла открывать Мартину свою душу, она могла быть свободной. Когда Клэр жила в Лонгвуд-Фолс, в ее жизни было много чего, но точно не было свободы.

5 января 1953 г.

Дорогой Мартин!

Новый год пришел и ушел, а я даже не заметила. Я надеялась, что маме станет лучше, но это не так. Доктор обеспокоен ее состоянием, и вчера мы возили ее в Олбани на дополнительные анализы. Я сообщу тебе, как только мы получим результаты. Мне бы хотелось считать дни до нашей встречи — вот только я не знаю, когда мы увидимся. Я до сих пор чувствую твой запах и слышу твой голос. Иногда я просыпаюсь на маленьком диване в гостиной, и несколько секунд мне кажется, что ты лежишь рядом. Но тебя, конечно, нет.

Клэр

15 января 1953 г.

Милая К.!

Мне очень жаль, что твоей маме не становится лучше. Скрещу пальцы в ожидании результатов анализов. Сегодня я испек ванильный торт для Дункана. Он получился таким нежным и вкусным, что напомнил мне о времени, проведенном рядом с тобой. (Тебя это не смущает? Надеюсь, что нет.) Я не оставил кусочек для тебя, потому что не думаю, что ты приедешь на этой неделе. Дункан спросил, не хочу ли я остаться здесь навсегда и стать настоящим шеф-поваром, после того как он уедет. Он намекнул, что это случится скорее раньше, чем позже. У него есть идея открыть еще один ресторан — не такой маленький и изысканный — на юго-западе Англии, где-нибудь в Эксетере. Но я, конечно, ответил ему, что сперва мне нужно обсудить это с тобой. Как думаешь, ты будешь счастлива, если мы навсегда останемся в Лондоне? Задняя комната перейдет в твое безраздельное пользование, мы сможем часто ездить во Францию, Испанию и Италию — каждый раз, когда тебе понадобится очередная порция обнаженного Давида, который приводит тебя в такое восхищение… Подумай об этом, когда у тебя выпадет свободная минутка, хорошо, дорогая? Хотя я знаю, что сейчас тебе не до этого. Молюсь, чтобы анализы были хорошими. Я люблю тебя.

Мартин

17 января 1953 г.

Дорогой Мартин!

Я решила написать тебе, не дожидаясь твоего письма. Я должна написать тебе сегодня, чтобы, ты знал, что происходит. Пришли результаты маминых анализов, и их нельзя назвать хорошими. Судя по всему, рак вернулся, и теперь уже ничего нельзя сделать. Доктор сказал, что постарается сделать все, что в его силах, то есть накачать ее морфином. Она больше не похожа на саму себя: все время находится в каком-то странном состоянии, будто во сне. Мне становится так плохо при мысли о том, что моя мама никогда не вернется, и нет никакой возможности помочь ей. Мой бедный отец не знает, что делать. Он просто сидит рядом с ней и тихо рассказывает о том, что случилось давным-давно, когда они были молодыми. Когда он уверен, что она спит, то позволяет себе плакать.

ПОЖАЛУЙСТА, не вздумай совершить какую-нибудь глупость, вроде приезда сюда. Я прекрасно знаю, как ты занят в ресторане, не считая того, что у нас нет денег на перелет, и что со мной на самом деле все в порядке.

Люблю,

Клэр

КЛЭР ТЧК ВЫЛЕТАЮ НЕМЕДЛЕННО ВСЕ РАВНО ЧТО ТЫ СКАЖЕШЬ ТЧК ВСТРЕЧАЙ МЕНЯ ЗАВТРА УТРОМ В БЕСЕДКЕ ТЧК МАРТИН

Мартин появился в беседке помятый и небритый после долгого перелета из Лондона и поезда Нью-Йорк — Лонгвуд-Фолс, но ему было все равно, как он выглядит. В любом случае, все в городе считали его странным, теперь он хотя бы соответствует общественному мнению. Он сошел с поезда и почти бежал, по знакомым улицам, чувствуя себя довольно странно, вернувшись сюда после стольких месяцев отсутствия. Могло ли так случиться, что город уменьшился, или это бесчисленные европейские виды превратили его в миниатюру? Мартин почувствовал, как его охватывает ностальгия, хотя в основном все его мысли были связаны с Клэр. Лонгвуд-Фолс стал что-то значить для него именно в те дни, когда он был рядом с ней. Мартин смотрел по сторонам и вспоминал: вот тропинка, по которой они гуляли, а там, в нескольких милях по этой дороге, их мотель, а если пойти туда, выйдешь к дереву, под которым они сидели. И конечно, вон там их беседка.

Беседка действительно была там, а в ней сидела Клэр. На этот раз она не улыбалась. Она выглядела серьезной и сосредоточенной. Когда Мартин взбежал по невысоким ступеням, Клэр поднялась со скамейки и сказала:

— Я же просила тебя не прилетать.

— Кажется, я забыл об этом. К тому же, как я мог бросить тебя одну в такой ситуации?

— Но как же ресторан?.. — начала она.

— К черту ресторан, — отрезал Мартин. — Сейчас это не важно.

Клэр устало посмотрела на него. Он знал, что в последнее время она почти не спит, все время ухаживает за матерью, присматривает за отцом и крутится по хозяйству.

— Не нужно заботиться обо мне, Мартин, — сказала она. — Не нужно со мной нянчиться.

— Конечно, нужно, — ответил Мартин. — Порой это необходимо каждому из нас.

— Нет, — настаивала она. — Сейчас моя жизнь заключается в заботе о моей семье. Я нужна маме, поэтому я нахожусь рядом с ней. И отцу я тоже нужна.

— Я не собираюсь навязываться, — спокойно сказал Мартин. — Я всего лишь хочу облегчить тебе жизнь, если это возможно. Пожалуйста, — продолжил он, — позволь мне хоть как-то тебе помочь.

Он подошел и обнял ее. Клэр на мгновение замялась, словно не знала, что делать, а потом подалась навстречу и прижалась к нему так, будто они собирались танцевать.

— Кстати, ты ужасно пахнешь, — принюхалась она — И щеки у тебя — как наждачная бумага.

— Я помоюсь и побреюсь, как только смогу, — сказал Мартин. — Остановлюсь в «Сторожке», естественно, в восемнадцатом номере. Но для начала, — добавил он, — не могла бы ты проводить меня к твоим родителям?

Клэр отступила назад и посмотрела на него.

— Я не уверена, что они захотят тебя видеть, Мартин. — Она запнулась. — Я не имею в виду, что они считают тебя врагом… Но они вряд ли будут тебе рады. Мне кажется, они решили: если я выбрала жизнь в грехе на другом континенте с неподходящим человеком, то они ничего не могут с этим поделать. Так что они просто приняли мой выбор. Или, во всяком случае, попытались.

— Так позволь мне с ними поговорить, — попросил Мартин.

Клэр снова посмотрела на него.

— Хорошо, — ответила она — Ты можешь прийти к нам.

В тот вечер Мартин снова оказался на маленькой кухне в доме на Бейджер-стрит. Он стоял и готовил овощной суп для матери Клэр. Он использовал лучшие ингредиенты, которые смог достать, добавил кое-какие травы, по слухам, обладающие целительными свойствами, а затем растер все так, чтобы получившееся блюдо напоминало детское пюре. Морин, которая уже много дней была не в силах что-либо съесть, как-то смогла проглотить чашку этого супа. Когда Мартин только переступил порог их дома, родители Клэр встретили его довольно неприветливо, но после того как он тихо ушел на кухню и занялся готовкой, Морин и Лукас вроде бы оттаяли.

Мартин приходил каждое утро и молча готовил еду для матери Клэр, стараясь, чтобы каждое блюдо отличалось по вкусу от предыдущего. Он придумывал супы, каши, блюда из свеклы, пастернака, сладкого картофеля и лука. А еще он делал мороженое для всей семьи по своему собственному рецепту. Мартин часами пропадал на маленькой, тесной кухне, стараясь угодить матери Клэр, женщине, которой никогда не нравился ни он сам, ни то, во что он втянул ее дочь, а вечером он возвращался в «Сторожку» и быстро засыпал на старой продавленной кровати.

Однажды в конце марта Морин Свифт позвала дочь, которая как раз в тот момент несла ей чашку приготовленного Мартином куриного бульона.

— Что такое, мама? — спросила Клэр, сев на жесткий стул, стоявший у постели Морин.

Мать медленно повернула голову и посмотрела на нее потускневшими глазами.

— Клэр, — спросила она хриплым, изменившимся голосом, — ты собираешь снова уехать с ним?

Клэр не знала, что ей ответить. Они с Мартином пока не обсуждали планы на будущее. Они предпочли на некоторое время забыть о них и сосредоточиться на том, что происходит в настоящий момент.

— Не знаю, — тихо произнесла она.

— Но ты обещаешь убедиться в том, что с отцом все хорошо, перед тем как уехать? — спросила Морин. — Ты позаботишься о нем? Я так беспокоюсь, он в последнее время стал сам не свой.

Клэр кивнула, а Морин Свифт продолжала говорить. Ее речь становилась все более неразборчивой и невнятной, она перескакивала с одного предмета на другой: то принималась рассказывать о клетчатом платье, которое она носила, когда была ребенком, то вспоминала о первом свидании с отцом Клэр, а потом о буре, которая повалила забор в 1932 году, как раз когда родилась Клэр.

— В ту ночь вода была повсюду, — медленно и тихо говорила мать, — часами лилась с неба бесконечным потоком. Я думала, что ливень никогда не прекратится. Твой отец вышел из дома под проливной дождь без плаща, сапог, даже без шляпы и принялся поднимать забор, повалившийся на дорогу. Помню, на нем была красная клетчатая рубашка.

Голос Морин Свифт постепенно угасал, становясь все слабее и слабее, словно она уходила вдаль по длинному коридору.

«Мама, мамочка, — украдкой вытирая слезы, подумала Клэр, когда мать повернулась к стене и закрыла глаза, — это ты от нас уходишь, а не я».

После смерти Морин Свифт стало ясно, что Клэр придется задержаться в родном доме. Кончина жены сильно повлияла на Лукаса Свифта: ему стало совсем тяжело вставать по утрам и выполнять свои обязанности в фирме «Свифт: мастера на все руки». Каждый день Клэр приходилось будить его, готовить кофе, искать одинаковые носки, проверять, точно ли он взял все нужные инструменты, которые понадобятся на работе, и напоминать об ужине по вечерам. Лукас Свифт погрузился в пучину тоски и не выказывал никакого желания оттуда выбираться. Вместо этого он на протяжении многих часов сидел на заднем крыльце, скручивал сигареты, курил и смотрел на маленький участок земли у своего дома. Он едва обращал внимание на то, что происходило вокруг. Мартин по-прежнему занимался хозяйством, пытаясь хоть как-то помочь Клэр, и Лукас ничего не имел против его присутствия. Мартин порой даже задавался вопросом, знает ли отец Клэр о том, что он ходит к ним домой.

Однажды вечером, когда Клэр мыла посуду, а Мартин уже собирался вернуться в мотель, Лукас окликнул его со своего крыльца:

— Какие у тебя планы? Насчет моей дочери.

Мартина удивил не столько сам вопрос, сколько тот факт, что у Лукаса был довольно прагматичный взгляд на Клэр и ее будущее.

— Я собираюсь жениться на ней, когда мы вернемся в Лондон, — вежливо ответил он и добавил: — Конечно, мы были бы очень рады, если бы вы пришли к нам на свадьбу. Мы бы придумали что-нибудь насчет перелета.

Лукас Свифт нетерпеливо покачал головой:

— Никуда я отсюда не уеду, и ты прекрасно об этом знаешь.

Да, Мартин знал об этом: отец Клэр был не из тех людей, кто легко расстается со своей привычной жизнью, особенно сейчас, после смерти жены.

— И когда же ты заберешь мою девочку? — продолжил Лукас.

— Заберу? — переспросил Мартин. — Мистер Свифт, я не забираю ее. Я имею в виду, что она сама хочет уехать. Ей уже двадцать один год. А что касается того, когда это произойдет, то я и сам не знаю. Когда Клэр решит, что готова. Когда приведет здесь все в порядок.

— Ну, и когда же это случится? На этот раз она меня предупредит или опять оставит записку и сбежит ночью?

Мартин опустил голову. Отец Клэр до сих пор гневался на него за то, что он увез Клэр из отчего дома к другой жизни, в которой не было места подобным вопросам. Только страшная беда заставила ее вернуться. Если бы не болезнь и смерть матери, Клэр по-прежнему просыпалась бы рядом с Мартином в залитой солнцем квартире на Добсон Мьюс, 17, занималась скульптурой, гуляла по Лондону и жила той жизнью, которой ее отец даже представить себе не мог.

— Простите, что я сделал вас и вашу семью такими несчастными, — в конце концов, сказал Мартин. — Я этого совсем не хотел.

Лукас некоторое время пристально смотрел на него, потом кивнул, неохотно принимая извинения. Но Мартин никак не мог выкинуть из головы вопрос: когда же Клэр будет готова вернуться в Лондон? Когда она решит, что уже обо всем позаботилась и может улететь? Она каждый раз находила новое неотложное дело: нужно зашить дырку на рукаве отцовской рубашки или поставить заплатку ему на штаны, помочь заполнить документы для заказчика из пригорода, посидеть с ним вечером после ужина, просто для того, чтобы ему было легче уснуть, и чтобы лишний раз убедиться, что он не слишком одинок и испуган тем, что вдруг оказался старым человеком, потерявшим жену, с которой прожил столько лет.

Ни Мартин, ни Клэр не решались напрямую обсуждать этот вопрос. Их дом был в Кенсингтоне, среди садов, которые однажды посетил Питер Пен из старой детской сказки, в маленькой квартире на Добсон Мьюс, 17. Им обоим там было очень хорошо, и на их лицах появлялась улыбка при мысли о том, что это и есть самое подходящее место, чтобы осесть и пустить корни. Но теперь их дом был заперт и пуст, а простыни на кровати с полозьями, не согретые их теплом, лежали в идеальном порядке. И никто из них не знал, когда они вернутся.

Мартин попрощался с отцом Клэр и пошел ночевать в «Сторожку». А утром, когда Лукас уже отправился на работу, он вернулся к дому Клэр — ему не давал покоя вчерашний разговор, и он хотел обсудить все прямо сейчас. Клэр гладила рубашки отца. Она стояла в гостиной рядом с гладильной доской, окруженная запахом чистого белья и шипением пара, вырывающегося из-под металлической подошвы утюга, когда тот прикасался к ткани.

— Меня пугает то, что происходит, — напрямую сказал Мартин.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Клэр, хотя, конечно, она знала ответ.

Ее рука продолжала спокойно двигаться туда-сюда, методично разглаживая складки на рубашке отца.

— То, что происходит с нами, — продолжил Мартин. — Я чувствую себя глупо, говоря об этом, но все равно не могу избавиться от тревоги. Наша жизнь в Европе: все, что мы делали, все места, где мы побывали, еда, которую мы пробовали, путешествия на поездах и то, как мы чувствовали себя, когда были рядом, — мне начинает казаться, что мы все это выдумали. Как там говорят французы, когда у двух людей появляются одинаковые бредовые мысли? Folie a deux — безумие на двоих. Но мы не выдумали это и не сошли с ума. — Он замолчал и осторожно посмотрел на Клэр: — Я хочу сказать, что мне надо знать, будем ли мы вместе. Я хочу быть в этом уверен.

Клэр аккуратно поставила утюг на подставку и посмотрела на Мартина. Они стояли по разные стороны узкой, неустойчивой гладильной доски.

— Сейчас я нужна отцу, — ответила она. — Ты видел его, Мартин. Он похож на человека, потерпевшего кораблекрушение. Он умрет без меня.

— Тогда я останусь здесь с тобой.

— Здесь? О чем ты говоришь?

— Возьму отпуск в ресторане и объясню Дункану, что мне нужно остаться в Штатах на некоторое время, — объяснил Мартин.

— Но мы все равно не сможем жить вместе. Надеюсь, ты помнишь, что мы до сих пор не женаты.

Мартин молчал. Он мог бы сказать в ответ: «Тогда мы сейчас же отправимся в Нью-Йорк, и ты выйдешь за меня замуж, так что хватай кофту и пойдем на вокзал», — но не сказал. Для них обоих настало печальное время, совершенно неподходящее для праздника. Они не устроились и не осели на одном месте, как собирались. Сейчас был не лучший момент для свадьбы, и они оба это знали.

— Хорошо, тогда я останусь в городе и буду делать, что смогу, — сказал он, наконец. — Мы справимся.

— Но где же ты будешь работать? — спросила Клэр.

Сама она помогала отцу в его фирме, делала легкую работу: отвечала на телефонные звонки, рассылала квитанции и счета — все то, с чем Лукас Свифт прежде справлялся без труда, и что теперь стало для него непосильной ношей.

— Я… — Мартин задумался на мгновение, — буду искать работу в местных ресторанах. Скажу, что я отчаявшийся человек.

— Но ты же не такой, — нахмурилась Клэр.

— Знаю, — улыбнулся он. — Мне просто нравится, как это звучит. — Он замолчал, потом продолжил: — Кто-нибудь обязательно наймет меня, Клэр. Я опрятный, приличный молодой человек с тремя курсами Принстона за плечами. В случае чего буду читать наизусть оды, которые учил на лекциях по введению в поэзию.

— Ну да, оды, — протянула Клэр. — Не сомневаюсь, они тебе помогут.

Не успел Мартин ответить, как Клэр быстро обошла гладильную доску, притянула его к себе и нежно обняла.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На следующей неделе Мартин, одолжив на время у Лукаса грузовик, встретился с управляющими четырех ресторанов в округе: «Глиссандо», местечка, славившегося своими итальянскими блюдами и расположенного в Брайт Вэлли, в двенадцати милях от Лонгвуд-Фолс; паба в тридцати милях к северу от города; «Колумбины» — небольшого заведения с завышенными ценами и неопределенной кухней, в сорока двух милях по Девятому шоссе; и даже, совсем отчаявшись, заглянул в застекленный ресторан, возвышавшийся над восьмой лункой лонгвудского загородного гольф-клуба, где они с родителями ели клейкие куриные пироги по воскресеньям. Но, как оказалось, никто не собирался его нанимать. Создавалось впечатление, что Эш Рейфил, до которого дошли слухи о возвращении сына в город, и о том, что тот пытается устроиться на работу шеф-поваром, успел обзвонить все окрестные рестораны. Он решил усложнить жизнь своему отпрыску, подкупив или запугав управляющих. По его мнению, человек не мог просто так бросить Принстон, стащить и продать фамильную драгоценность (даже если формально она являлась его собственностью), а затем сбежать в Европу, жить там с женщиной из низшего класса и при этом надеяться, что ему все простят, как только он вернется домой.

На самом деле никто ничего не простил. Пусть Мартин, вернувшись в Лонгвуд-Фолс, и не показывался на глаза отцу, молчаливая война продолжалась. Наконец, убедившись в том, что из-за отца он не сможет устроиться поваром в хорошее место по соседству с Лонгвуд-Фолс, Мартин отправился в «Лонгвудскую закусочную» — потрепанное временем местечко, с мигающей неоновой вывеской, сиденьями, обитыми красной искусственной кожей, от старости то тут, то там залепленной клейкой лентой, и меню, покрытыми грязным пластиком. Еда по большей части была ужасной — в узкой, задымленной кухне равнодушный повар шлепал замороженные гамбургеры на безнадежно загаженную сковороду. Мартин вошел в закусочную и попросил позвать управляющего, которому сразу же рассказал о своем опыте работы, а также о том, как ему необходимо это место. Грузный мужчина с сальными волосами, обслуживавший клиентов на кассе и одновременно слушавший репортаж о скачках по радио, нанял его, не раздумывая. Эш Рейфил не догадался предупредить управляющего о том, что его сына Мартина, который может попытаться устроиться сюда на работу, нельзя нанимать. Мистер Рейфил явно не предполагал, что Мартин способен опуститься до такого уровня.

Тем временем его сын пожал руку управляющему и, завязав фартук, испачканный бог знает чем, с радостью принялся за дело. Кухня тут же наполнилась запахом мяса и жареной картошки.

День за днем Мартин стоял в своем грязном фартуке перед плитой на убогой кухне и выполнял бесконечные заказы, которые выкрикивала официантка. После работы он садился в подержанную машину, купленную по дешевке, ехал в мотель, принимал душ, чтобы поскорее смыть с себя запахи закусочной, а затем спешил на встречу с Клэр. Они отправлялись на долгие прогулки, или шли в лонгвудский кинотеатр, чтобы целоваться на малиновых сиденьях, или же просто приходили в его номер и лежали рядом на кровати. Мартин постоянно чувствовал себя невероятно усталым. Не только потому, что он работал столько, сколько не работал никогда прежде, но и потому, что теперь работа не приносила ему никакой радости. В закусочной подавали действительно восхитительные молочные коктейли — вкусные, густые, с капелькой ванильного сиропа, самые лучшие из тех, что Мартину когда-либо приходилось пробовать, — но к приготовлению еды относились без малейшего намека на творчество. Однажды, когда Мартин попытался улучшить вкус мясного рулета, добавив в него ложку апельсинового мармелада и немного дижонской горчицы, вечно недовольная официантка с копной белых кукольно жестких волос увидела его за этим занятием и пожаловалась управляющему.

— Наши клиенты любят простые блюда, так что больше так не делай, — сказала она Мартину.

Здесь его не ценили, и он никак не мог совершенствовать свои кулинарные способности. Его талант не был востребован, так же, как и талант Клэр. Вместо того чтобы делать наброски и заниматься скульптурой, она взяла на себя управление фирмой «Свифт: мастера на все руки», а после работы бежала домой, чтобы составить компанию одинокому отцу и навести порядок в маленьком печальном доме. В результате к моменту встречи они оба чувствовали себя одинаково усталыми и постоянно срывались друг на друге. Как-то раз Клэр раскритиковала рубашку, которую он надел, заявив, что никогда не видела настолько отвратительной расцветки, и что у нее голова кружится от одного взгляда на него. В другой раз Мартин сказал, что скоро умрет со скуки от ее бесконечных тирад о фирме отца. Конечно, за подобными неприятными моментами всегда следовали искренние извинения. Недовольные такой жизнью, Мартин и Клэр подсознательно чувствовали, что происходящее с ними сейчас не должно было произойти. Они должны были быть вместе, сыграть свадьбу, поселиться на туманном острове вдали от Лонгвуд-Фолс. Впереди их должны были ждать долгие счастливые годы, полные любви, детского смеха, бесконечных разговоров перед сном, и тихая старость. Мука и специи, красная глина и вода — вот настоящие ингредиенты их жизни. Что же случилось? — они тщетно искали ответ на этот вопрос, но находили лишь смутную тоску в сердце.

— Настало очень странное время, — прошептал Мартин однажды вечером, когда они лежали, укрывшись синим одеялом, на кровати в его номере.

Они только что занимались любовью, но Клэр, казалось, была где-то далеко, в своих мыслях, и смотрела мимо него в пустоту.

— Да, — сказала она. — Так и есть.

— Я хотел бы, — продолжил Мартин, — чтобы ты просто вернулась со мной в Лондон. Неужели твоя сестра не может помогать отцу? Я имею в виду, разве ты недостаточно сделала для своей семьи? Ты не обязана становиться святой Клэр.

Он пожалел об этих словах, едва успел их произнести: Клэр холодно посмотрела на него — теперь она была далека, как никогда прежде.

— Я не святая Клэр. И ты явно не имеешь ни малейшего представления о том, что значит выполнять свой долг перед семьей. Что значит любить своих родных и помогать им. Ты не имеешь ни малейшего представления о том, что это такое. Отвечу на твой вопрос: нет, я сделала недостаточно. И никогда не сделаю достаточно. Неужели ты не понимаешь?

Она замолчала, а он не знал, что ей ответить.

— Нет, — закончила она. — Думаю, не понимаешь.

Они всегда этим отличались: Клэр чувствовала огромную ответственность перед своей семьей, тогда как Мартин не испытывал ничего подобного, а если и испытывал, то злость по отношению к отцу была намного сильнее. Ему казалось, что с рождением детей все изменится, и к своей семье они будут относиться одинаково.

На самом деле Мартин восхищался ее бесконечной верностью, которая распространялась и на ее чувства к нему. Клэр была его, он знал это. Она была привлекательной девушкой, и он помнил, как мужчины на улицах Италии провожали ее нахальными, оценивающими взглядами, в которых ясно читалось: «Ммммм… неплохо, очень даже неплохо. Стройная, длинные ноги, грудь чуть меньше, чем нужно, но зато какое красивое лицо, а уж глаза…» И их ни капельки не смущал тот факт, что она идет под руку с Мартином, они смотрели сквозь него с неизменно вопросительным выражением лица. Но Клэр никогда не замечала их, даже самых симпатичных, подтянутых и мускулистых, дни напролет сидевших в пиццериях, будто им нечем было заняться, кроме как следить за тающим в стакане льдом.

Клэр была его, но она никогда не принадлежала ему до конца, как и он ей. И в те мгновения, лежа в кровати мотеля «Сторожка», Мартин просил прощения за свою бесчувственность.

— Конечно, я понимаю, что ты не можешь отправиться в Лондон прямо сейчас, — говорил он. — Просто я устал. Не обращай внимания.

Потом он обещал, что наберется терпения и что, в конце концов, все вернется на круги своя. Они молча лежали на кровати в восемнадцатом номере, и Мартину вспомнилось, как они приехали сюда в первый раз, и как он готовил омлет после занятий любовью. Как жадно они ели в тот день. А сейчас ни у одного из них не было аппетита.

Шли недели, и в моменты просветления Лукас Свифт не мог не заметить, насколько несчастна была его дочь… и Мартин. Закусочная оказалась совершенно неподходящим местом для человека его уровня. Если бы только Мартин мог получить работу в хорошем ресторане или открыть свой собственный! Но у него не было денег. Клэр рассказала отцу про историю с наследством, сам же Мартин никогда об этом не упоминал. Создавалось впечатление, что он принял это как данность и не собирался ничего менять.

Однажды субботним апрельским днем, когда Клэр отлучилась на ближайшую ферму, где фирма ее отца занималась починкой амбара, а Мартин стоял у плиты в закусочной и обжаривал кусочки цыпленка в кипящем масле, Лукас Свифт забрался в грузовик с надписью «Свифт: мастера на все руки» и поехал через весь город к тому месту, которое всегда старался избегать, туда, где стояли высокие дома, зеленели ухоженные лужайки, где нежились на солнышке толстые кошельки и узкие лбы, — на Вершину.

Горничной, подошедшей к парадному входу дома Рейфилов, хватило одного взгляда на Лукаса, чтобы сказать:

— Служебный вход на другой стороне.

Она уже начала закрывать дверь, но Лукас придержал ее рукой.

— Я приехал сюда не для работы, — объявил он. — Я приехал, чтобы увидеть мистера Рейфила. Скажи ему, что это Лукас Свифт… — Он помолчал, а потом многозначительно добавил: — Отец Клэр.

Горничная посмотрела на него крайне недоверчиво, явно сомневаясь в том, что у Эша Рейфила могут быть какие-то дела со старым костлявым работягой, стоявшим на пороге дома с таким видом, будто он является его владельцем, но Лукас продолжал настаивать, поэтому она молча скрылась в мраморном коридоре.

Уже через несколько минут двое мужчин сидели в кабинете Эша Рейфила, буквально физически ощущая растущее напряжение. За много лет до того, как Клэр встретила Мартина, Лукаса наняли, чтобы построить садовую стену в поместье Рейфилов, а когда пришло время платить, управляющий заявил, что выполненная работа не соответствует стандартам, поэтому ему заплатят вдвое меньше, чем договаривались. Лукас пришел в ярость — стена была просто безупречной: кирпичик к кирпичику, швы тщательно промазаны цементом и нигде ни единой трещинки. Он никогда не знал наверняка, стоял ли за всем этим отец Мартина, но был уверен, что именно так и было. Большинство рабочих города за глаза проклинали Эша Рейфила. Годы спустя, когда Клэр заявила о том, что влюблена в сына Эша, Лукас ощутил, как внутри него все кипит от ярости, подогреваемой воспоминаниями о садовой стене, за которую заплатили лишь половину стоимости.

Но теперь, когда Лукас сидел напротив отца Мартина в кабинете Эша, он не думал ни о стене, ни о плате. Он думал только о Клэр.

— Что будете пить? — спросил его Эш.

Лукас покачал головой.

— Ничего, спасибо, — сухо ответил он.

Эш пожал плечами, поднял грушевидный графин, налил себе бокал виски и, не добавляя воды или льда, сделал большой глоток.

— Мартин говорит, что вы украли его деньги, — с трудом произнес Лукас.

Эш посмотрел на него поверх бокала, удивленно подняв брови.

— Он действительно так говорит? — спросил он. — Что ж, это мои деньги, и я имею полное право давать их и забирать.

— У него сейчас трудные времена, — продолжил Лукас. — В обычной ситуации я бы не беспокоился об этом. В обычной ситуации я бы сказал, что он это заслужил. Он полгода прожил с Клэр в Европе — и даже не удосужился жениться на ней. Но я верю, что он порядочный молодой человек, мистер Рейфил. Что они оба такие. Они молоды и просто хотят получить свою маленькую долю счастья.

— Все мы хотим, — заметил Эш.

— Ни в один местный ресторан его не берут на работу, — не обратив внимания на реплику Эша, произнес Лукас. — Ему кажется, что вы приложили к этому руку…

Эш ничего не сказал, поэтому Лукас продолжил:

— Если бы он только мог найти достойную работу или получить назад свои деньги и открыть собственный ресторан…

— У нас с Мартином был неофициальный уговор, — перебил его Эш. — Я обещал, что, достигнув совершеннолетия, он получит определенную сумму денег. Не потому, что он мой сын, а потому, что в будущем он станет хозяином моего дела. Будет заниматься шляпами. Эти деньги предназначались не для того, чтобы у Мартина было преимущество на старте, но для того, чтобы он набрался опыта. — Эш помолчал, потом снова заговорил: — Но Мартин решил, что шляпы не для него. Что слишком глупо посвящать им свою жизнь. Он считает, что я глупый и злой человек. — Эш глубоко вздохнул, — Нет, я не крал его денег. Я просто забрал свои деньги назад.

— А если от этих денег зависит их счастье? — спросил Лукас.

Эш Рейфил подвигал бокал. Сначала влево, потом вправо. Наконец он вернул его точно на запотевшее пятно на столе и произнес:

— Вы понимаете, что это он обокрал меня.

Лукас Свифт не ответил.

— Он забрал фамильный герб, — продолжил Эш. — Сокровище, которое принадлежало моей семье на протяжении ста лет. К счастью, как раз в этом месяце я получил письмо от встревоженного ювелира из Амстердама, у которого есть некоторый опыт в обращении с предметами, потерявшими своего настоящего владельца. Он выяснил, кому на самом деле принадлежит герб, и мы с ним пришли к обоюдному соглашению. Деньги не имеют для меня значения, чувства тоже. Но бесчестность я терпеть не намерен.

— Мартин говорит, что герб принадлежал ему, — вставил Лукас.

— Да, конечно, в минуту щедрости его дед подарил герб своему новорожденному внуку, — ответил Эш. — Но, опять же, он рассчитывал на то, что тот будет беречь это сокровище. Гордиться им. Что он, черт побери, будет вести себя как достойный член семьи Рейфилов. — Эш залпом выпил остатки виски и слегка улыбнулся. — Понимаете, мне самому не нравится то, что происходит. Мне хотелось бы, чтобы мой сын был другим. Я скучаю по очаровательному мальчику в серых фланелевых штанишках и кепке, который ходил за мной по фабрике и спрашивал про «сяпки». — Эш покосился на Лукаса. — Шляпки.

Он улыбнулся своим воспоминаниям, но буквально через секунду его лицо застыло в жесткой и неподвижной гримасе.

— Мне хотелось бы, чтобы мой сын был другим, — повторил он. — Мне хотелось бы, чтобы моя жена не пила до обеда. Мне хотелось бы, чтобы шляпный бизнес был более интересным. Но мы играем теми картами, которые сдала нам жизнь, и если не нравятся правила, то надо выходить из игры и не оглядываться назад. Мартин решил поступить по-своему, и я ничего не могу с этим поделать, равно как и с тем, кто есть он и кто есть я, или, раз уж на то пошло, насколько интересно заниматься шляпами.

Бокал с виски, который Эш Рейфил держал в руке, был своеобразными песочными часами: виски кончился — кончилось время. Эш встал — поднялся и Лукас. Они не стали пожимать друг другу руки.

Эш просто открыл дверь, а Лукас вышел из его кабинета и, пока шел по длинному коридору, внезапно почувствовал жалость к Мартину, которому пришлось расти здесь, среди равнодушной роскоши.

В тот вечер, когда Клэр готовилась лечь спать в доме своего отца и складывала одежду в шкаф, Лукас Свифт вошел в ее комнату.

— Клэр, — сказал он, — мне надо с тобой поговорить.

— Конечно, — кивнула она. — Все в порядке?

— Ты и Мартин… — начал Лукас. — Я хочу, чтобы вы оба вернулись в Лондон. Как можно скорее.

Клэр удивленно посмотрела на отца.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Почему ты хочешь, чтобы мы уехали?

— Здесь для вас нет будущего, — ответил Лукас.

— Откуда ты знаешь?

— Я говорил с его отцом, — сказал он.

— Ты говорил с ним?! — изумленно воскликнула Клэр. — Мартин будет в ярости!

— Я хотел проверить, быть может, этот человек захочет изменить свое решение, — сказал Лукас. — И он не захочет. Он ненавидит сына, и ненависть его будет только расти. Поэтому, Клэр, я хочу, чтобы вы уехали.

— Но как же ты?

— О, со мной все будет в порядке, — успокаивающе улыбнулся Лукас.

— Я переживаю… — тихо проговорила Клэр. — Как ты тут без меня справишься?

— Ни о чем не волнуйся, — бесцветным голосом ответил он.

В ту ночь во сне Лукасу показалось, что он слышит, как его жена Морин зовет его. На одно мгновение он поверил в то, что она жива и по-прежнему спит в комнате Клэр. Лукас соскочил с кровати и бросился по коридору, но наткнулся на маленький столик и стал падать на пол, подворачивая лодыжку. Проснувшаяся от грохота Клэр выскочила из спальни.

— Папа, что случилось? — воскликнула она, включая свет и кидаясь к Лукасу.

Сидящий на полу отец, с худыми ключицами, выпирающими из ворота узкой голубой рубашки, и ссутулившимися плечами, показался ей удивительно слабым и немощным. Его лодыжка уже начала опухать. Клэр, видевшая, как с каждым днем состояние отца неуклонно ухудшается, понимала, что, если она уедет, процесс только ускорится. Лукас тоже понимал это — они оба понимали. Клэр помогла ему встать, и, когда он попробовал опереться на поврежденную лодыжку, боль заставила его громко охнуть. Этим вечером, перед тем как лечь спать, он говорил дочери, что она должна уехать и жить собственной жизнью с Мартином, потому что пришло их время. Она должна немедленно отправиться в Англию и воплотить все свои мечты, пусть даже он сам тихо угаснет после ее отъезда. И в лучшем случае это произойдет быстро и безболезненно.

«Ты позаботишься о нем?» — спрашивала мать перед смертью, и Клэр тогда согласно кивнула. Именно так и должна поступать хорошая дочь. Она не бросит отца, только не в таком состоянии. И Мартина она тоже не бросит, но на какое-то время им все-таки придется расстаться. Если быть совсем точной, это он бросит ее. Он должен вернуться на Добсон Мьюс, 17, где уже начал делать себе имя. Клэр знала, что Мартин многого достигнет, что он продолжит заниматься тем, что всегда любил. Он будет готовить на кухне, с кастрюлями и сковородками всех размеров, с большим столом, за которым можно дать волю фантазии и мастерству, со множеством маленьких таинственных приспособлений, таких как мандолина. Однажды он показал ее Клэр, не скрывая своего восхищения: это устройство было способно за секунду разрезать картофелину на десятки тончайших, полупрозрачных ломтиков. В маленькой лондонской квартире над рестораном Мартин чувствовал себя как дома. Он уже исходил все улочки в округе, постепенно изучая лавочки местных зеленщиков, открывая для себя магазины экзотических пряностей и специй и торгуясь в рыбных рядах на рынке. Она не сомневалась в том, что он отнесется к работе со всей серьезностью и вскоре достигнет больших успехов.

А сама Клэр пока останется с отцом и будет заботиться о нем, как и обещала матери. Они с Мартином снова станут жить вместе так скоро, как только смогут, хотя ни один из них не представлял, когда же это, наконец, случится. Пока Клэр помогала отцу лечь обратно в кровать и искала лед для его лодыжки, Лукас Свифт неотрывно следил за дочерью. Затем он тихо вздохнул, поняв по выражению ее лица, что она приняла решение и никуда не поедет.

Всю весну Мартин спорил с Клэр по поводу того, что он должен вернуться в Лондон один. Сначала он наотрез отказывался ехать, заявляя, что должен быть здесь, рядом с ней, но потом начал уступать ее уговорам, понимая, что его присутствие в Лонгвуд-Фолс не приносит счастья ни одному из них. С большой неохотой Мартин купил билет в один конец на самолет, вылетающий в Лондон ранним утром двадцать восьмого мая.

Накануне его отъезда была четвертая годовщина их первой встречи в беседке, и для них обоих было важно прийти туда вместе, как они делали это каждый раз вечером двадцать седьмого мая. В сумерках они укрылись под белой крышей, полные тяжелых мыслей о его завтрашнем отъезде. Начал накрапывать легкий весенний дождик, и городской парк казался немного смазанной картиной в пастельных тонах. Мимо беседки пробежали несколько человек, торопливо раскрывая зонты.

— Я кое-что купила тебе, — сказала Клэр. — Это прощальный подарок. — И она протянула Мартину большую белую коробку.

— Не надо было ничего покупать, — смущенно пробормотал он, хотя явно был доволен. Затем открыл коробку и увидел внутри портфель карамельного цвета со своими инициалами на боку; строгие золотые буквы тускло поблескивали в сумраке. — Клэр… — прошептал Мартин, и в его голосе смешалось удивление и восхищение. — Где ты его достала? Я видел как раз такой, когда мы были во Флоренции, помнишь? Мы тогда несколько часов бродили по Уффици, ты еще никак не хотела уходить, и на обратном пути в отель мы…

— Да, — не дала договорить ему Клэр. — Я смогла вспомнить название магазина — «Cuoio di Lipari», написала им письмо и попросила прислать мне портфель.

— Но он же очень дорогой!

— Я откладывала деньги, — мягко сказала Клэр. — Мне хотелось, чтобы у тебя была красивая сумка, в которую можно складывать документы, рецепты и вообще все, что тебе захочется.

— С ним я похож на бизнесмена. — Мартин приподнял элегантный портфель за массивную ручку. — На сына, о котором так мечтал мой отец, — добавил он с оттенком иронии в голосе, а затем поставил портфель на скамейку. — Он мне очень нравится. Буду ходить с ним много-много лет. До самой старости.

Клэр тихонько улыбнулась, смущенная и довольная его реакцией.

— Не могу представить тебя старым, — сказала она.

— Сможешь, — ответил Мартин.

Дождь тем временем усилился, а небо стало неестественно темным от внезапно набежавших туч. Откуда-то с холмов прокатился тревожный раскат грома, и Клэр скользнула по деревянной скамейке ближе к Мартину.

— Обещай мне, — вдруг сказала она, — что каждый год, вечером двадцать седьмого мая, ты будешь приходить в эту беседку, чтобы встретиться со мной. Несмотря ни на что.

Мартин молчал.

— Обещай мне, — снова попросила Клэр, на этот раз более настойчиво.

— Обещаю, — сказал Мартин. — А ты обещай, что будешь ждать меня здесь.

— Обещаю.

Мартин осторожно отвел рыжие пряди Клэр за плечи и прошептал что-то, чего она толком не смогла расслышать. Затем начал медленно расстегивать ее блузку, одну за другой высвобождая из петелек крошечные пуговки размером с дождевые капли. Вокруг никого не было — ливень прогнал всех из парка, и они остались совершенно одни.

— Ты так прекрасна, — сказал Мартин, прижимаясь губами к ложбинке между ее грудей.

Они опустились на холодный пол беседки. Клэр притянула его к себе, не переставая думать: «Как он может уезжать? Как такое могло произойти с нами?»

Вспыхивающие молнии освещали их тела: губы, руки, плечи, спины. Из-за грома Мартин и Клэр не могли слышать друг друга. Они молча плакали, и их мокрые от слез лица блестели в сиянии молний, раскалывающих грозовое небо над беседкой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Они сдержали обещание. Каждую весну, двадцать седьмого мая, в сумерках они встречались в белой беседке. Через год после переезда в Лондон Мартин пришел первым и сидел неподвижно на деревянной скамейке, пока на тропинке не появилась раскрасневшаяся от бега Клэр в желтом платье с цветочным узором. На следующий год беседка оказалась занятой двумя мальчишками, которые сидели, болтая ногами и рассматривая пачку бейсбольных карточек. Они явно не собирались никуда уходить, несмотря на то, что это место принадлежало Мартину и Клэр. Через три года после того, как они дали друг другу обещание, Клэр прождала его в беседке весь вечер двадцать седьмого мая.

Самолет из Лондона опоздал, и на небе уже появились первые звезды, когда вымотанный поездкой Мартин добрался до Лонгвуд-Фолс. На самом деле гораздо сильнее перелета его вымотал год, проведенный вдали от Клэр. Они часто писали друг другу, разговаривали по телефону при каждом удобном случае, но разные часовые пояса и непредсказуемый рабочий график Мартина нередко лишали их такой возможности. В ресторане почти ежедневно что-то случалось — в жизни повара всегда бывают и свои моменты кулинарного триумфа, и свои неудачи, — и в такие мгновения Мартин мечтал лишь об одном: чтобы Клэр была рядом, чтобы ее можно было прижать к себе и, лежа в кровати поздним вечером, поговорить обо всем. Это была простая, незамысловатая мечта: находиться рядом с любимой женщиной и тихо обнимать ее перед сном. Вести бесконечные разговоры, пока кто-нибудь из них не заснет. Просыпаться и видеть, как на ее лице играет такая знакомая полуулыбка. Но он не мог получить то, о чем мечтал, и это изо дня в день незаметно подтачивало его силы. Когда Мартин наконец пришел в беседку, Клэр с облегчением бросилась к нему, и они долго стояли, прижавшись друг к другу.

Когда Мартин согласился на время вернуться в Лондон и оставить Клэр в Лонгвуд-Фолс помогать отцу, он ни в коем случае не собирался уезжать навсегда. Они решили, что обязательно будут вместе, — и все же один суматошный год сменялся другим. Теперь у каждого из них была своя, отдельная жизнь, но при этом они были глубоко и неразрывно связаны, продолжали писать друг другу письма, перезваниваться и встречаться в беседке каждый год двадцать седьмого мая. Не один Мартин устал от разлуки, бесконечных поездок и перелетов, в последнее время Клэр казалась невыносимо несчастной и словно отдалившейся от него, будто внутри нее таилась печаль, которую она пока не готова была ему открыть. И он не торопил ее.

Мартин начал осознавать, что с годами Клэр становится все меньше похожа на ту девушку, что сидела в беседке семь лет назад. Ее светло-рыжие волосы начали темнеть, а в глазах поселилась усталость. Она всю себя отдавала заботе об отце, и у нее почти не оставалось времени на то, чтобы подумать, сходить погулять или сделать что-нибудь в свое удовольствие.

— Ты занимаешься скульптурой? — спросил ее Мартин в тот день.

Клэр кивнула и сказала:

— Иногда.

Теперь она довольно уклончиво отвечала на его вопросы, и это очень беспокоило Мартина. Уклончивость стала новой чертой Клэр, прежде такой открытой и эмоциональной. Но Мартин знал, что за годы разлуки он тоже изменился — это неизбежно, если ты столько времени живешь погруженным в культуру чужой страны.

Теперь тихое местечко на Добсон Мьюс, 17 принадлежало ему. Дункан Лир уехал на юго-запад Англии, в Эксетер, где его новый ресторан «У Дункана» имел большой успех. Перестав чувствовать, что за ним постоянно присматривают, Мартин вскоре достиг больших высот. В лондонских газетах его называли новым козырем замечательного кенсингтонского ресторана. А через некоторое время он получил предложение от группы инвесторов выкупить вместе с ними это заведение. Естественно, финансовый вклад Мартина будет более чем символическим, говорили ему, но взамен он обязуется продолжать работать на кухне.

— Ты можешь переименовать ресторан, — предложил один из инвесторов. — Назови его «У Мартина» или «У Рейфила».

Мартин покачал головой. Ему не хотелось, чтобы его собственное имя значилось на вывеске ресторана. Он может назвать его в честь Клэр, и когда она переедет в Кенсингтон, все будут знать ее как красивую американскую девушку, имя которой носит шикарный ресторан. Но Клэр слишком скромна, и ее, наверное, не очень обрадует такое решение. Внезапно Мартин понял, что нашел идеальное название — «Беседка».

После того как у ресторана появились новые владельцы, архитекторы возвели над главным залом ажурный навес из восьмиугольников. По задумке Мартина, также расширили и без того большие зеркальные окна, привнеся в ресторан ощущение воздуха и пространства — под стать названию. В день открытия о заново окрещенном местечке на Добсон Мьюс, 17 написали в лондонской «Таймс», причем особо подчеркнули, что время, проведенное там, было настоящим блаженством. Иногда Мартин покидал сверкающую белизной кухню и выходил в зал. Хозяева махали ему рукой, и он шел их поприветствовать. Женщины провожали Мартина долгими взглядами, особенно одна, часто приходившая в «Беседку» поужинать. Это была красивая и очень серьезная англичанка по имени Френсис Бэнкс, с тяжелой темной косой и постоянно сменявшимися нарядами из тонкого льна. Она уже побывала замужем за профессором Кембриджского университета. Супруг Френсис был гораздо старше ее, она овдовела несколько лет назад и теперь воспитывала их дочь, Луизу. Изредка она приводила девочку с собой в ресторан. Френсис Бэнкс, казалось, целиком состояла из противоречий — ее приличные манеры сочетались с естественностью, временами доходящей до бестактности. Неожиданно для себя Мартин понял, что ему нравится ее ироничное остроумие и привлекательная внешность, а также отметил то, как она смотрит на него.

Однажды Френсис обратилась к нему:

— Я тут подумала, как повезло вашей жене, что у нее есть такой замечательный повар.

— У меня нет жены, — ответил Мартин и тотчас же пожалел о вырвавшихся словах.

Несомненно, Френсис сказала это лишь для того, чтобы выяснить его семейное положение. В душе он считал себя мужем Клэр, несмотря на то, что не видел ее очень давно, с прошлого двадцать седьмого мая. Тогда они провели около часа в беседке, а потом расстались. В тот вечер он предложил ей поехать в мотель «Сторожка», где остановился на ночь, но она отказалась, объяснив, что ей надо вернуться домой. Однако Мартин знал, что причина в другом: для них слишком опасно идти туда и заниматься любовью в номере восемнадцать. После этого они не вынесут расставания. Так что их встречи все чаще оказывались очень короткими, но даже тогда в них было слишком много чувства и болезненного напоминания о том, чего Мартин и Клэр будут лишены весь остаток года. Несмотря на это, Мартин оставался верен своей любви. И пусть письма из Лонгвуд-Фолс в Лондон и обратно летали через Атлантику уже не так часто, они по-прежнему были наполнены страстью и нежностью. Ему хотелось бы ответить Френсис: «Да, моей жене очень нравится, как я готовлю. После того как мы занимались любовью в первый раз, я накормил ее омлетом».

Поговорив с Френсис, Мартин поспешил обратно на кухню, а когда через два дня она пришла в «Беседку» вместе с Луизой, он так и не выглянул в зал. Официант сообщил ему, что миссис Бэнкс просит мистера Рейфила уделить ей хоть минуту, но Мартин попросил передать клиентке свои извинения и объяснить, что у него слишком много работы.

И в этот вечер, двадцать седьмого мая 1953 года, Мартин сидел в беседке и нежно обнимал Клэр. Она по-прежнему принадлежала ему, несмотря ни на что. Недавно у Лукаса Свифта развился артрит коленей, и ему стало совсем трудно передвигаться. Теперь отец нуждался в дочери больше, чем когда-либо, — и тон их писем постепенно менялся. Исчезла уверенность в том, что они скоро будут вместе. Мартин и Клэр старались вообще не касаться этой темы. Они знали лишь то, что любят друг друга так же сильно, как прежде, и обязательно встретятся в беседке двадцать седьмого мая. «Пусть даже мир расколется пополам», — писал Мартин.

Он знал, что, когда на Лонгвуд-Фолс опускается вечер, отец с дочерью сидят на заднем крыльце и тихо беседуют, пока солнце окончательно не скроется за горизонтом. Лукас Свифт часто говорил дочери, что она должна уехать в Лондон, где вся ее жизнь, но Клэр каждый раз отвечала, что нужна здесь, — и он не спорил. Помимо того, что Клэр целиком взяла на себя заботу об отце, она фактически стала главой семейного дела. Благодаря ее стараниям фирма «Свифт: мастера на все руки» начала процветать. Клэр великолепно справлялась со всей документацией и — у нее оказался настоящий талант — общалась с клиентами и рабочими. Она пока не могла уехать — Мартин также не мог. Они оба знали об этом, и разочарованное молчание отравляло их долгожданную встречу в беседке.

Но в этот вечер в воздухе словно повисло еще что-то. Клэр выглядела не просто повзрослевшей или усталой, нет, в ней чувствовалась какая-то тревога. И, как оказалось, на то были причины.

— Послушай, — сказала она Мартину и взяла его руки в свои. — Я должна тебе кое-что сказать.

Первая его мысль была о том, что умер кто-то из его родителей. Он почувствовал, как внутри него все сжалось. Несмотря на то, что Мартин уже несколько лет не разговаривал ни с отцом, ни с матерью, он не был готов услышать такие вести. Но вместо этого Клэр сказала:

— Я кое-кого встретила.

Ее голос был полон грусти и сожаления. Мартин молчал.

Что ты имеешь в виду? — наконец спросил он, хотя боялся, что знает ответ.

— Его зовут Дэниэл Класкер, — тихо проговорила Клэр.

Мартин не знал, что сказать. Как она могла кого-то встретить? Они же договорились. Они собирались когда-нибудь снова жить вместе.

— Как ты могла? — Он встал, пошатнувшись, и изо всех сил ударил кулаком по деревянной опоре беседки.

— Остановись! — закричала Клэр. Она хотела броситься к нему, но вместо этого просто смотрела, как он трясет рукой от боли. — Пожалуйста, — продолжила она, на этот раз с нотками ярости в голосе. — Я не знала, что делать. Я здесь — ты там. Ты все время выглядишь таким несчастным, таким вымотанным. Я пыталась хоть как-то решить нашу проблему, и это все, о чем я думала. Проходят годы, и мы больше не думаем о том, что с нами будет и когда все это кончится. Ты знаешь, что я люблю тебя. Ты знаешь, что ты — вся моя жизнь. Но Дэниэл просто пришел и стал помогать. Он нравится отцу, и он очень надежный. Я знаю, как ты одинок, — я вижу это каждый год. Не просто одинок, ты разочарован. Наши отношения словно лишают тебя чего-то очень важного. Поэтому я решила: пора что-то делать, — сказала Клэр, глубоко вздохнула и тихо добавила: — И теперь ты имеешь право сделать то же самое.

Мартин неотрывно смотрел на нее, чувствуя, как гулко бьется сердце, как, словно отделившись от остального тела, пульсирует разбитая кисть.

— Скажи мне только одно, — попросил он глухим, незнакомым голосом. — Этот Дэниэл Класкер… — Он холодно произнес его имя. — Ты его любишь?

Клэр опустила голову и посмотрела на свои руки.

— Он очень добрый человек, — просто сказала она.

Ее ответ напомнил Мартину слова Николь о своем муже, Тьерри. «Он хороший отец», — сказала Николь, словно этого было достаточно. Неужели этого достаточно? Кто решает, чем мы должны удовлетвориться в жизни, что делает ее полной?

— Дэниэл может починить что угодно, — продолжила тем временем Клэр. — Умеет ходить колесом. Знает названия разных птиц. Он чуткий и заботливый. — Она подняла голову, вздохнула еще раз и сказала: — Он попросил меня выйти за него замуж.

Мартин изумленно посмотрел на нее:

— И?..

— И я сказала, что согласна, — тихо ответила Клэр. — Я не знала, что еще сказать.

Мартин почувствовал горечь во рту.

— Клэр, давай сегодня же уедем в Лондон.

— Ты знаешь, что я не могу, — сказала она. — Мой отец. Наше дело…

— Тогда я перееду сюда, — не сдавался Мартин. — Брошу этот дурацкий ресторан.

— Он не дурацкий, — остановила его Клэр. — Ты всегда о нем мечтал.

— Да, — сказал Мартин. — Это так.

Он вспомнил мягко освещенный зал, те чувства, что он испытывал, стоя на пороге кухни и наблюдая за тем, как официанты провожают первых клиентов к их столикам. В такие моменты он чувствовал спокойную радость и гордость за свое дело. Но потом Мартин подумал о том, что никогда больше не сможет заняться любовью с Клэр, никогда на ней не женится, и у них никогда не появятся дети. Они будут раз в год ненадолго встречаться в беседке, потому что дали друг другу обещание, и все.

— Ты действительно сделаешь это? — спросил он.

Клэр отвела глаза и кивнула.

— Значит, все кончено?

Она снова кивнула.

— Я должен идти, Клэр, — сказал Мартин.

Он поднял портфель, который она ему подарила, и спустился по белым ступеням, слегка пошатываясь, как человек, выпивший слишком много шампанского или неожиданно получивший очень плохие вести.

Дэниэл Класкер был плотником из соседнего города, Клэр наняла его на работу в семейную фирму. Высокий, рыжеволосый мужчина понравился ей с того самого момента, как впервые появился в офисе их компании. В нем чувствовалось спокойствие и грубоватое обаяние, и в то утро они проговорили чуть больше, чем можно было ожидать.

Когда спустя некоторое время Клэр проходила через городской парк, она увидела нескольких рабочих за обедом. Среди них был и Дэниэл Класкер, он ходил колесом по траве, чтобы развлечь окружающих. Заметив Клэр, он тут же встал на ноги и смущенно помахал ей рукой. Дэниэл был очаровательным, но ужасно стеснительным. Поэтому Клэр невероятно удивилась, когда на следующий день он снова пришел в офис и спросил, свободна ли она вечером.

— Свободна? — недоуменно переспросила Клэр.

— Ну, ты понимаешь? Не занята, — пояснил он. — Я думал, мы могли бы сходить куда-нибудь. Обещаю, что не буду говорить о работе.

И она, сама не понимая почему, согласилась встретиться с ним, а Дэниэл сдержал слово и ни разу не вспомнил о работе. Они катались по холмам на его пикапе, и он показывал ей места, где гулял в детстве с братьями. Он был натуралистом-самоучкой и очень любил птиц. У него даже было четыре пары биноклей с прицелами разной дальности. Они поужинали у него дома — ничего особенного, просто суп и салат — и послушали старые пластинки Луи Армстронга.

Иногда Дэниэл, гремя инструментами, заходил к ней в офис во время рабочего дня, просто для того, чтобы поздороваться. Клэр никак не могла понять, заигрывает он с ней или нет. Она слишком долго не обращала внимания на других мужчин — у нее был Мартин. Так почему же она все чаще ловила себя на мысли о Дэниэле Класкере?

Сначала Клэр пыталась убедить себя, что ей просто нравится его доброта. Дэниэл Класкер был очень милым — и одиноким. Но иногда ей казалось, что Мартин, хоть он ни за что не признался бы в этом, все-таки хотел, чтобы она встретила кого-нибудь еще, так что она лишь следовала его невысказанному пожеланию. Может, ему хотелось бы расстаться с ней сейчас, когда его ресторан в Лондоне развернулся на полную мощь. Тогда чувство потери и тоски было бы не таким острым, и он стал бы жить дальше, нашел себе кого-нибудь. Клэр знала, как он ненавидит возвращаться в пустую квартиру, которая должна была стать их домом, и ложиться спать в холодную постель. Однажды, обнимая Клэр перед сном, Мартин попытался объяснить ей, как одиноко быть единственным ребенком в семье, и что для него значит быть с кем-нибудь. А теперь она думала о том, что этот одинокий ребенок становится одиноким мужчиной.

Действительно ли Мартин хотел расстаться с ней, сам того не подозревая? Или просто ей нужно было убедить себя в этом, чтобы, наконец, отпустить его? Даже если он и не хотел прекращать отношения, Клэр начала понимать, что это необходимо — пора сдвинуть дело с мертвой точки. Мартин никогда не оставит ее по своей воле, его нужно вытолкнуть в мир. Мартин был на высоте, когда рядом находилась любимая женщина, с которой можно было поговорить, которую можно было прижать к себе, — он много раз говорил об этом. Ему нужна была поддержка, и Клэр всем сердцем хотела помочь ему, но не могла, по крайней мере, не так часто, и не знала, когда, наконец, сможет.

А что касается поддержки, то Клэр и сама в ней нуждалась. И тогда она подумала о Дэниэле Класкере, о его пушистых ресницах, его стеснительности и заботливости. Может, он подойдет? Может быть.

Это произошло два месяца назад, с тех пор утекло много времени. Клэр позволила Дэниэлу подарить ей букет ландышей и коробку солоноватых ирисок и даже с улыбкой приняла смешную тирольскую шляпу, которую он купил на местной ярмарке, решив, что она может ей понравиться. Он не знал, что Клэр не носит головных уборов, а она поняла, что он вообще мало что о ней знает.

Однажды Дэниэл встретил Клэр после работы и подвез до дома на своем пикапе. Они молчали всю дорогу, словно между ними было что-то, в чем они не решались друг другу признаться. Когда они подъехали к дому Свифтов, Дэниэл остановился, заглушил мотор, несколько секунд пытался собраться с духом, а потом наклонился к Клэр и поцеловал ее.

Когда он сделал это, она закрыла глаза — не потому, что девушки должны закрывать глаза во время поцелуя, но потому, что ей было невыносимо видеть то, что начиналось между ними.

3 июля 1956 г.

Дорогой Мартин!

Я пишу, чтобы сообщить: Клэр выходит замуж 17 июля в одиннадцать часов. Церемония пройдет в старой каменной церкви. Знаю, как тяжело тебе сейчас, но думаю, ты все равно должен знать, когда это случится. Мне очень жаль, Мартин, правда, очень жаль.

Как всегда, Тих

Хотя Клэр так никогда об этом и не узнала, Мартин приехал в Лонгвуд-Фолс и стоял в стороне, через дорогу от маленькой сельской церкви, где венчались Клэр и Дэниэл. Он смотрел на то, как молодожены спускаются по ступеням, а друзья и родственники обрушивают на них счастливый рисовый дождь. Дэниэл Класкер оказался рыжеволосым мужчиной со светлой веснушчатой кожей. Он притянул к себе молодую жену и поцеловал ее в губы на глазах у потрясенного Мартина. Щеки Клэр горели румянцем, в волосах белели лилии, а платье было под стать цветам — длинным, белым и простым. Племянники Клэр — малыши Маргарет — играли на каменных ступенях старой церкви, подбирая рисовые зернышки и кидая их друг в друга. Появился и ее отец, одетый в выходной костюм. Лукасу помогали спускаться по ступеням два молодых парня. «Он сильно постарел», — подумал Мартин, наблюдая за тем, как мистер Свифт осторожно переставляет ноги, оберегая пораженные артритом колени.

Дэниэл Класкер и его жена сели в машину, которая ждала их перед церковью. «Клэр Класкер», — с горечью подумал Мартин, стоявший за кленом. Какое неуклюжее, неправильное имя. Густые ветви скрывали Мартина от посторонних глаз, и он провожал взглядом исчезающий вдали автомобиль новобрачных, который уезжал под грохот консервных банок, привязанных к заднему бамперу.

На следующий день Мартин вернулся в Лондон. В самолете он забылся тяжелым сном, прислонившись головой к иллюминатору, и не проснулся, даже когда стюардесса подкатила тележку с несколькими блюдами на выбор. После приземления Мартин сразу отправился в ресторан, не тратя времени на то, чтобы зайти домой, побриться, помыться или проверить почту. Он думал, что приготовление еды его спасет — все посторонние мысли вылетят из головы, и его будет волновать только одно: достаточно ли соли он положил в соус.

Позже, когда лихорадочный день превратился в лихорадочный вечер, на кухню зашел официант и сказал, что сегодня у них ужинает миссис Бэнкс с дочерью, и она спрашивает, не хочет ли мистер Рейфил выйти и поздороваться с ними.

— Простите за беспокойство… — Мартин собрался повторить то, что уже говорил в прошлый раз. — Пожалуйста, передайте ей… — Он вдруг замолчал, вспоминая, как красива была Клэр на своей свадьбе, как играл румянец на ее щеках, как падали на лицо рыжие локоны, выбившиеся из прически. — Передайте ей, — продолжил он, — что я сейчас подойду.

Он отложил половник, вытер руки посудным полотенцем и вышел в зал.

Френсис Бэнкс сидела со своей шестилетней дочерью за угловым столиком. Они лакомились десертом, состоявшим из домашнего имбирного мороженого и лесных ягод. Увидев, что к ним приближается Мартин, Френсис отложила ложку и сказала девочке:

— Смотри, дорогая, это главный повар. — Она помолчала, потом криво усмехнулась и добавила: — И ему срочно надо побриться.

Через неделю она пригласила Мартина в гости, к себе в Блумсбери. Они с дочерью жили в большом доме, заполненном книгами, которые когда-то принадлежали умершему мужу Френсис, а также кукольной одеждой и мебелью, которые были собственностью Луизы. В углу гостиной Мартин заметил маленькую бронзовую статуэтку, изображавшую мать с ребенком, и решил, что Клэр понравилась бы эта комната. Френсис увидела, как внимательно он смотрит на бронзовые фигурки, и спросила, о чем он думает.

— Ни о чем, — ответил он. Затем повернулся к ней и спокойным голосом произнес: — Пойдем в кровать.

Френсис уже была замужем и родила ребенка, она была зрелой, опытной в житейском и сексуальном отношении женщиной. Мартин лежал рядом с ней на широкой мягкой постели и вспоминал о маленькой кровати на полозьях, где они с Клэр занимались любовью. «Прекрати, — мысленно сказал он себе. — Прекрати думать о Клэр». Потому что Клэр, которая, по словам Тихони, сейчас проводила медовый месяц в каком-то отеле в Пенсильвании, уж точно не думала о нем, лежа рядом с Дэниэлом Класкером. Или думала?

Мысль об этом не давала Мартину покоя, когда он целовал и ласкал горячее незнакомое тело Френсис Бэнкс. Ее бедра были шире, чем у Клэр, а груди тяжелее. У нее все было полнее и пышнее, чем у Клэр, но она не так искренне и чутко отзывалась на его прикосновения. Образ Клэр стоял у Мартина перед глазами, пока он занимался любовью с чужой женщиной в чужом доме в Блумсбери.

— Клэр! — закричал он, когда достиг высшей точки наслаждения в свою первую ночь с Френсис, а после почувствовал себя крайне неловко.

— Все в порядке, — позже заверила его Френсис. Они лежали рядом и пили вино, которое она заранее поставила у кровати в медное ведерко с тающим льдом. — Я знаю про нее.

Френсис зажгла сигарету от зажигалки, на которой были выгравированы инициалы ее покойного мужа.

— Да? — удивленно поднял брови Мартин.

— Я расспрашивала в ресторане, — объяснила Френсис. — Пыталась понять, почему ты меня избегаешь. И метрдотель помог мне найти ответ.

— Откуда он знает? — спросил Мартин.

—^; Ну, — чуть улыбнулась Френсис, — он сказал, что многие знают. Твой друг, Дункан Лир, может, и замечательный человек, но скрытностью точно не отличается.

Мартин приподнялся на локте и посмотрел на нее:

— И что ты обо всем этом думаешь?

Френсис пожала плечами и отбросила волосы с лица.

— Я думаю, — начала она, — что я слишком молода, чтобы навсегда остаться вдовой. Мне всего тридцать лет.

— Мне двадцать четыре, — сказал Мартин.

— Это неважно. Не обязательно быть одного возраста.

Миссис Френсис Бэнкс говорила ему, что они не слишком похожи, и что ее это не волнует, и еще многое другое. Она говорила, что хочет заключить с ним соглашение. Он может выкрикивать имя другой женщины в постели, ей все равно. Он привлек ее и покорил, и ей хотелось бы, чтобы он был с ней, чтобы прогнал ее одиночество и стал отцом ее маленькой дочки.

Да, это будет соглашением, но, быть может, точно такое же соглашение заключили мистер и миссис Класкер. Дэниэл будет рядом с Клэр и сделает ее жизнь в Лонгвуд-Фолс более терпимой. Мартину хотелось верить в то, что Клэр счастлива, а Дэниэл действительно хороший человек. А еще — что она продолжает заниматься скульптурой и никогда не перестанет.

Потрясенный Мартин лежал в чужой кровати и думал о том, сколько собственных ожиданий и надежд они с Клэр предали: свадьба, которую они никогда не сыграют, дети, которые у них никогда не родятся, — малыши с ее рыжими волосами и его серыми глазами.

— Наши дети обязательно будут художественно одаренными, — как-то давным-давно сказала Клэр. — И хорошими поварами.

— Мне их жалко, — ответил Мартин. — Повара-художники. Тяжело им придется в жизни.

— Нет, — возразила Клэр. — Не думаю. Зато когда мы станем совсем старыми и беззубыми, они будут готовить нам мягкое, легкое пюре и затейливым узором раскладывать его на тарелке.

Сейчас Мартин почти видел этих воображаемых детей, которых ему никогда не придется баюкать, подбрасывать в воздух, водить в школу или сажать на плечи и нести сквозь толпу. Дочь Френсис, Луиза, была милой, застенчивой девочкой, с темными, как у матери, волосами. В ее глазах и изгибе губ чувствовалось что-то трагическое, вероятно, появившееся после того, как ее отец умер от сердечного приступа. Малышке тогда было всего два года. Мартину нравилась Луиза, и он знал, что если останется с Френсис, то на самом деле станет отцом девочки. Это не казалось ему такой уж плохой идеей. Он не мог обещать Френсис достать с неба солнце, луну и звезды, но она и не просила. Главной любовью ее жизни, несомненно, был первый муж, Джеймс, профессор факультета философии, у которого она училась в Кембридже и которого боготворила до самой смерти.

Френсис не требовала от Мартина неистовой страсти и пылкой любви. Ей на самом деле подошло бы что-то похожее на страсть и любовь, к тому же — Мартин быстро догадался — эти два чувства не обязательно должны были входить в один комплект. Френсис возьмет, что сможет, и так же поступит он сам. Они поняли друг друга.

Когда спустя месяц после свадьбы Клэр, восемнадцатого августа 1956 года, в англиканской лондонской церкви прошла скромная церемония венчания Мартина Джозефа Рейфила и Френсис Антонии Бэнкс, он не написал об этом за океан женщине всей своей жизни. Это было бы жестоко. Он до сих пор злился на Клэр за то, что она первая отказалась от их отношений, но больше ни в чем ее не винил. Сейчас все это стало приобретать какой-то смысл. Во время медового месяца, который Мартин и Френсис провели в Позитано, они остановились в красивом доме у моря, окруженном лимонными деревьями. Фрукты напомнили ему запах Клэр. Весь медовый месяц Мартина преследовал аромат ее кожи, ее волос, словно она была призраком, скользящим по комнатам дома. Но Клэр не была призраком, она была живой, дышащей женщиной, которая никогда не будет ему принадлежать. Во время медового месяца Мартин беспробудно пил и часто сидел на террасе с сигаретой, хотя всегда терпеть не мог этой привычки у других людей. Когда на небе загорались первые звезды, Френсис приходилось звать его в дом.

— Уже темно, — говорила она, подходя к нему и обвивая руками его плечи. — Почему бы тебе не пойти со мной?

Мартин неохотно вставал, тушил сигарету, полной грудью вдыхал цитрусовый аромат, наполнявший вечер, — давно знакомый и глубоко любимый запах, — поворачивался и шел к дому с женщиной, которая теперь была его женой.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Когда Эбби узнала о браке и Клэр, и Мартина с другими людьми, за окном уже стояла глубокая ночь. Услышав новости о свадьбе на одной из кассет, она была вынуждена встать и прогуляться по тихим коридорам редакции. Она ходила взад и вперед, не в силах сидеть на месте. Везде было темно, лишь в одном из кабинетов мигал танцующий узор заставки на мониторе невыключенного компьютера. Люди, работавшие в газете, по крайнем мере, большинство из них, уже крепко спали рядом с женой, мужем или просто любимым человеком. Эбби подумала, что хорошо бы собрать вещи и поехать домой, однако она уже не могла остановиться. Конечно, ей было любопытно: теперь ей уже не казалось, что можно посмотреть в глаза юноши и девушки с выцветших фотографий пятидесятилетней давности и сказать, чем кончится эта история. И все же ее толкало вперед не только любопытство. К нему примешивалась злость на Клэр.

Клэр могла вернуться. Она должна была вернуться. Эбби сама осталась в Лонгвуд-Фолс, чтобы сохранить «Леджер» и занять место отца. Но дело было не только в этом. Ее ничего не удерживало в Нью-Йорке. Во всяком случае, ничего, чему она позволила бы себя удержать, — и случайный звонок от взъерошенного молодого педиатра не в счет. А у Клэр был Мартин. В Лондоне ее ждала настоящая жизнь. Эбби не понимала логику решений Клэр: почему та осталась с отцом, почему вышла замуж за Дэниэла Класкера? Не могла она понять и Мартина, последовавшего ее примеру и женившегося на Френсис. Дело было именно в этом: Мартин и Клэр приняли решение, основываясь на логике, и стали жить сообразно велению разума, тогда как прежде их отношения всегда строились исключительно на любви. Любовь против логики — все сводится именно к этому.

Эбби хотелось защитить то, что было между Клэр и Мартином, хотелось оказаться в прошлом, вернуться в то самое мгновение, когда они собирались вступить в брак с другим мужчиной и другой женщиной, и сказать, чтобы они не делали этого.

Эбби вернулась в свой кабинет и снова стала перебирать вещи в портфеле. Она нашла оловянное колечко с зеленым камешком, то самое, которое попалось Клэр в десерте «Mystere» в придорожном кафе на юге Франции. Затем ей попалось объявление о свадьбе почти сорокалетней давности, вырезанное из «Лонгвуд-Фолс Леджер» — той самой газеты, где она сейчас работает, — пожелтевшее, с истрепавшимися краями, зажатое между двумя пластиковыми листами и сообщающее о бракосочетании Клэр Свифт и Дэниэла Класкера. Рядом с ним лежало еще одно, на этот раз довольно большое и иллюстрированное, помещенное на странице светской хроники в одном из лондонских изданий; на фотографии Мартин стоял рядом с потрясающе красивой женщиной. Они оба выглядели немного печальными и задумчивыми. Эбби также отыскала несколько вырезок из лондонских газет и журналов о ресторане «Беседка». Одна из них была с фотографией Мартина в белом поварском колпаке, в руках он держал запеченную курицу на серебряном подносе. Еще в портфеле лежало старое, потрескавшееся меню за восьмое марта 1958 года, в котором значилось следующее:

* * *

ЗАКУСКИ

Охлажденная дыня, украшенная засахаренным имбирем.

Салат из креветок с луком, помидорами и кориандром.

Салат с грибами и листьями латука, заправленный уксусом и оливковым маслом.

ОСНОВНЫЕ БЛЮДА

Цыпленок «Клэр». Грудка цыпленка, посыпанная орехом-пеканом. Подается с рисом со смородиной.

Макароны с сыром в классическом американском стиле, с жареными сухариками.

Бифштекс из говядины. Подается под соусом из зеленого перца и с пюре из картофеля и пастернака.

Вареный омар, очищенный от панциря и политый медовым соевым соусом в японском стиле. Подается с рисом со специями.

ДЕСЕРТЫ

Нью-йоркский сырный пирог с хрустящим печеньем и свежими ягодами.

Персиковый коктейль. Подается горячим, с домашним имбирным мороженым.

Ассорти — горячее печенье от Мартина.

Дьявольский пирог. Три коржика, покрытых горько-сладкой глазурью и политых английским кремом.

* * *

Эти блюда готовили и подавали в «Беседке» более сорока лет назад, но Эбби казалось, что она ощущает вкус каждого из них и может без труда представить Мартина, стоящего на кухне ресторана и помешивающего в кастрюльке что-то маслянистое, булькающее и кипящее. Представляла она его и дома, с Френсис Бэнкс и ее дочерью Луизой, — неулыбчивого человека, с лицом, слегка вытянувшимся от горечи расставаний, заполнивших его жизнь.

Эбби аккуратно отложила в сторону старое меню и обнаружила под ним объявление о рождении ребенка, датированное третьим апреля 1958 года и отпечатанное на твердой бумаге с нежно-розовой полосой по краям. «Мистер и миссис Класкер с радостью сообщают о рождении дочери, Элисон Мартины Класкер. 3, 2 кг, 52 см». Эбби вздрогнула, прочитав второе имя ребенка.

Она медленно опустилась обратно на кресло. Может, Клэр таила в себе нечто большее, чем думалось Эбби? Может, женщина, которая так откровенно почтила свое прошлое, действительно скрывала что-то, незаметное на первый взгляд? Эбби снова включила магнитофон. Полночь пришла и ушла, но теперь Эбби знала, что не уснет до утра.

Элисон Мартина Класкер. Первое и второе имя — вроде бы ничем не примечательный и приятный для слуха набор звуков, вполне подходящий для новорожденной, унаследовавшей светлую кожу матери, ее тонкие черты и ярко-рыжие волосы отца, Дэниэла. Но за этой внешней оболочкой скрывалась преданность Клэр Мартину. Перед тем как принять предложение Дэниэла, Клэр честно рассказала ему про то, что они с Мартином были любовниками. Теперь между ними все кончено, но они остались хорошими друзьями, и каждый год будут встречаться в беседке. Дэниэла это явно не обрадовало, но он просто кивнул, поблагодарил ее за честность и больше не захотел обсуждать ее прошлые отношения. Конечно, Дэниэл знал, откуда взялось второе имя ребенка. Об этом знала половина Лонгвуд-Фолс, но если горожане и болтали что-то — естественно, они болтали, — до Клэр подобные толки так и не дошли. Никто не осмелился распускать лживые слухи о том, что настоящим отцом ребенка был Мартин, а не Дэниэл. Одного взгляда на рыжий хохолок малышки хватало, чтобы понять, насколько глупы эти предположения, — Элисон точно была дочерью Дэниэла. Но в Лонгвуд-Фолс продолжали рассказывать историю любви Мартина и Клэр, более того, она стала чем-то вроде городской легенды о богатом юноше и бедной девушке, которые уехали за границу, жили там в грехе, попытались создать семью, но, как и у всех грешников, у них ничего не получилось.

Клэр никогда бы не изменила Дэниэлу, об этом даже речи быть не могло. И все равно, в глубине души она продолжала хранить верность именно Мартину. Он был человеком, который знал о ней все, как и она о нем. Никакое замужество не могло этого изменить.

Во время брачной церемонии Дэниэл и Клэр поклялись хранить верность друг другу. Несмотря на то что, занимаясь любовью с мужем, Клэр никогда не испытывала каких-то особенных эмоций, засыпая рядом с ним, она чувствовала уверенность и защищенность. Он приходил в их дом на Конли-Лейн после долгого рабочего дня, пропахший кедровой стружкой — такой приятный, даже вкусный запах, как иногда думала Клэр, — потом приходила домой она, ближе к ночи они забирались в высокую кровать, и тогда он бережно прикасался к ней, словно боясь, что его крепкое мужское тело может причинить ей боль. Его кожа была покрыта веснушками — сперва это отталкивало Клэр, но потом она привыкла. Дэниэл был очень милым и очень серьезным, он мог часами говорить о преимуществе циркулярных пил над обычными, если бы Клэр ему позволила, но она не позволяла. Он занимался любовью так же, как работал пилой, двигался вперед и назад в каком-то механическом ритме. Клэр была не против — иногда ей даже нравилось, — но это было так мало похоже на то, чем они занимались с Мартином, что не выдерживало никакого сравнения. И все же похрапывание Дэниэла делало долгие зимние ночи менее одинокими. Они разговаривали о том, как прошел день, или об ее отце, с которым у Дэниэла были замечательные отношения, или о ребенке, которого они часто брали к себе в кровать, чтобы убаюкать.

Клэр нравилось возиться с Элисон, она с нежностью смотрела, как малышка сжимает ее сосок и жадно сосет молоко. Через два года после появления на свет рыжеволосой дочки Клэр родила сына, Джонатана, а еще через четырнадцать месяцев в семье снова случилось прибавление, на этот раз несколько неожиданное, — сын Эдвард. Теперь Клэр была окружена детьми. Она ведь всегда об этом мечтала, не так ли? Чтобы вокруг были родные люди, чтобы каждый день был наполнен семейным многоголосьем. Дети по-прежнему нуждались в молоке, только теперь они пили его из высоких запотевших бутылок, которые в несусветную рань оставляли на пороге дома. Мальчики в особенности любили молоко, пили его стакан за стаканом. Дети росли очень быстро, вытягивались и набирались сил. Эдвард, всеобщий любимец, был самым чувствительным и восприимчивым из всех троих. Однажды, когда ему было четыре года, он спросил у Клэр:

— У любви есть цвет?

— Что ты имеешь в виду, Эдвард? — удивилась Клэр.

— Ну, когда ты думаешь про любовь, какого она цвета?

Клэр улыбнулась.

— Зеленого, — просто сказала она, подумав о сочно-зеленой траве, растущей вокруг беседки, в которой они встречались с Мартином двадцать седьмого мая.

Они не пропустили ни одной годовщины, даже во время беременностей Клэр. Дэниэлу по-прежнему не нравились эти встречи, но он не пытался остановить ее или переубедить.

— Я же не могу тебе запретить, — говорил он. — А если все остальное работает только за счет этого, то, думаю, мне не стоит жаловаться.

— Спасибо, — тихо отвечала Клэр.

Дэниэл не понимал — да и как он мог понять? — но принимал ее чувства. Двадцать седьмого мая он нагружал себя работой так, чтобы ни в коем случае не приближаться к городскому парку. Ему не хотелось видеть Клэр рядом с мужчиной, который до сих пор имел на нее влияние. Он постепенно привык к неизбежности этого дня. И весь город привык к тому, что раз в год Мартин и Клэр сидят в беседке, совершенно не таясь от чужих глаз. Слухи утихли.

Как-то она пришла на встречу в беседку, будучи на восьмом месяце беременности, когда до рождения Эдварда оставалось всего несколько недель, и хотя Мартин знал, что у Клэр будет еще один ребенок — его старый друг-нотариус Тихоня продолжал ему писать, — он все равно не мог скрыть своего изумления.

— Глазам своим не верю, — повторял он. — Господи, я не верю своим глазам.

— Ты меня смущаешь, — ответила Клэр, но в глубине души порадовалась его реакции.

Она наслаждалась беременностью, ей нравилось ощущать, как тело расширяется и увеличивается. Словно у нее был секрет, которым она делилась со всем миром, — получался немного бессмысленный парадокс, но так оно и было. Ее груди становились тяжелее, бледные щеки все время цвели румянцем, а волосы на ощупь казались более густыми и жесткими. Живот выдавался вперед, а пупок выпячивался, что ее немножко смущало. От него вниз спускалась полоска золотистых волос. Иногда Клэр стояла перед зеркалом, смотрела на себя и поражалась тому, что сейчас происходит внутри нее.

— Можно мне потрогать? — спросил Мартин.

Клэр кивнула, они сели на скамейку, и он положил руку ей на живот.

— Ох, — тихо вздохнул он, прикоснувшись к ее коже.

Клэр знала, что он отчаянно хочет ее поцеловать, снова почувствовать ее губами, руками, погрузиться в цитрусовый аромат ее волос, но его ладонь неподвижно замерла на ее округлившемся животе. Он сотни раз прикасался к ней, его требовательные пальцы исследовали каждый уголок ее тела, но теперь они двигались со сдержанным уважением, почти неловко, так как теперь это была чужая территория. Мартин закрыл глаза и глубоко вдохнул, словно пытаясь успокоиться. Под этой кожей скрывался чужой ребенок, созревало крошечное существо, двигало ручками и ножками дитя своей матери и своего отца.

Ладонь Мартина все еще лежала на выпуклом животе Клэр, когда ребенок толкнул ножками. Изумленный Мартин на секунду отдернул руку, словно от горячей печки.

— Ребенок шевелится! — сказал он, улыбаясь.

Но за этой улыбкой, за этими словами скрывалась затаенная грусть; вспышка восторга сменилась глубоким разочарованием. Несмотря на все их старания, Френсис так и не смогла забеременеть, и это обстоятельство ложилось сумрачной тенью на их отношения. Никогда прежде он не чувствовал биение будущей жизни под своей рукой. Клэр знала, что иногда Мартин рисовал в своем воображении день, когда он положит ладонь ей на живот, как он сделал это только что, и почувствует, как там шевелит ручками и ножками малыш. Вот только в этих фантазиях малыш был его.

В 1965 году Луиза, дочь Френсис и Мартина, — к тому времени девочке уже исполнилось пятнадцать лет, и она была опытной наездницей — упала с лошади, на которой каталась в Хэмпстед Хиз. Позвоночник Луизы оказался сломан в трех местах, и сначала доктора говорили, что повреждения крайне серьезные и, вполне возможно, она уже никогда не встанет на ноги. Но Френсис увезла дочь за город и на полгода поместила в реабилитационную клинику, где девочка постепенно заново училась ходить. Для них это было очень тяжелое время, и, несмотря на то, что Мартин каждые выходные приезжал в клинику и ежедневно звонил Френсис, она постоянно жаловалась, что он больше переживает за свой ресторан, чем за нее и за ребенка.

— Это неправда, — терпеливо отвечал Мартин, но понимал, к чему она клонит.

Он без раздумий бросил бы ресторан ради своей семьи — об этом даже речи не было, — но ресторан никогда бы не отпустил его. Когда он работал на большой, светлой, оборудованной по последнему слову техники кухне, которую много лет устраивал так, чтобы она отвечала всем его запросам, то погружался в состояние сродни медитации. Остальной мир отступал на второй план, так же как и мысли о том, что совсем рядом сидит множество голодных людей, с нетерпением ожидающих появления жареного люциана или сырного ассорти, что у него есть дочь, которая перенесла тяжелую травму, красавица жена, которая очень боится за девочку и порой теряет над собой контроль. Вместо этого он помнил лишь, что надо нарезать, очистить, сварить, взбить и помешать. Руки Мартина двигались с невероятной скоростью — как учила его Николь на кухне родительского дома много лет назад, — и он постепенно погружался в транс. Занимаясь готовкой, он порой грезил о Клэр, представляя ее юной, свободной и принадлежащей ему. Иногда эти грезы охватывали его до такой степени, что ему начинало казаться, будто Клэр до сих пор жизнерадостная девушка, которая терпеть не может шляпки, а он самонадеянный и страстно влюбленный в нее юноша.

Поздно вечером, когда ресторан, наконец, закрывался, и официанты расходились по домам, а в прохладном, полутемном зале, похожем на беседку, гасли последние огни и лишь на столиках, уже убранных к завтрашнему ленчу, изредка поблескивали серебряная посуда и прозрачные стаканы для воды, Мартин по булыжной мостовой Добсон Мьюс возвращался в Блумсбери, где его ждал опустевший после отъезда Френсис и Луизы дом. Первое, о чем он думал, переступая порог просторной гостиной и оглядывая ряды книг, белые диванные подушки и покрытые коврами полы, — насколько сильно это место отличается от квартиры над рестораном, где он собирался жить с Клэр. И все же, несмотря на это, он еще до женитьбы на Френсис переехал в одну из многочисленных комнат ее дома. Мартину нравилось быть вместе с ней. Френсис оказалась порядочной, доброй и ответственной женщиной, и рядом с ней Мартин чувствовал себя очень спокойно и уютно. Они играли в четыре руки на фортепиано, читали вслух, ходили в театр и иногда по вечерам даже делали друг другу массаж. Они вместе гордились успехами и красотой Луизы. Вскоре у них появился круг общих друзей и знакомых, разделявших их интересы.

В спальне Мартин садился на край кровати и медленно раздевался, роняя на пол ботинки, брюки, звеня пряжкой ремня. Он понимал, что его тело изменилось за прошедшее время, — он стал ощущать его по-другому. Он словно потерял былую силу и быстроту, с которой прежде двигался по жизни. В темных волосах Мартина то тут, то там мелькала седина, совсем чуть-чуть, что прекрасно соответствовало его образу именитого шеф-повара, но сам он знал, что она говорит о приближении неизбежного. Он видел, как с каждым годом Клэр становится старше, но только теперь он начал осознавать, что тоже стареет, что его тело будет все больше уставать в борьбе с жизненными неурядицами, седина посеребрит всю голову, годы будут бежать один за другим, а любовь его жизни по-прежнему будет далеко.

Лукас Свифт умер от удара в 1966 году у себя дома. Его дочь Клэр сидела рядом и держала отца за руку. За несколько недель до этого Лукас уже перенес удар, но отказался ехать в Олбани и ложиться в больницу. «НИ ЗА ЧТО», — написал он дрожащей рукой на листе бумаги, так как говорил уже с трудом. Лукас остался дома, и Клэр каждый день приходилось следить за тем, чтобы он делал упражнения. Она вкладывала ему в руку резиновый мячик и требовала сжимать пальцы, затем пыталась заставить его хоть немного посидеть на кровати. Но Лукас сдался. Его жена Морин умерла много лет назад, и теперь у него появилась возможность последовать за ней, так что он не видел никакого смысла бороться с напастью, оставившей его с искаженным ртом, беспомощной рукой и разумом младенца. Он пробудет дома до конца своей жизни.

Но конец оказался ближе, и после очередного удара Клэр снова переехала в дом своего отца. Дэниэл же взял на себя заботу о детях. Хотя он не был первоклассным поваром, на простое жаркое его умений хватало. Клэр сидела у кровати Лукаса, сжимала его руку и говорила об ушедших днях. Когда он умер, она подумала, что выполнила обещание, данное матери, и теперь ее работа завершена. Фирма Лукаса твердо стояла на ногах: за прошедшие годы она разрослась и теперь занимала часть просторного склада неподалеку, где хранились все материалы, инструменты и размещался главный офис. Клэр с долей иронии подумала о том, что сейчас она готова покинуть Лонгвуд-Фолс и отправиться к Мартину за океан. Но жизнь порой похожа на прыжки через скакалку — в детстве они с подружками часами прыгали на ухабистых тротуарах Бейджер-стрит, — если вовремя не прыгнешь, то проиграл.

Когда пришел сотрудник «Похоронного бюро Бейкера», худой мужчина с нервно подергивающимся веком, Клэр поцеловала руку отца. «Я люблю тебя», — прошептала она, встала и направилась к себе домой, где ее ждали дети и муж.

Двадцать шестого мая 1968 года Мартин шел по одной из шумных лондонских улиц и высматривал такси, чтобы доехать до аэропорта. С тех пор как в начале пятидесятых он впервые появился здесь, город сильно изменился: теперь он был полон молодежи, музыки, чересчур ярких цветов и самых разнообразных стимуляторов. Ничего из этого его не интересовало, зато очень интересовало его дочь, Луизу. Она была блестящей девушкой, носила мини-юбки, проводила почти все свое время в компании юнцов на мотоциклах, непрерывно слушала одни и те же рок-композиции и тратила столько туши на подводку, что становилась похожей на больного енота. Но Мартин не винил ее: Луизе потребовалось очень много времени, чтобы поправиться после падения с лошади, а теперь она была совершенно здорова, и ее переполняло желание обнять весь мир.

Мартина ни в коем случае нельзя было назвать отсталым или старомодным. На прошлой неделе, когда в «Беседку» зашли поужинать Джон Леннон, Пол Маккартни и еще несколько исполнителей, он не мог удержаться и периодически взволнованно выглядывал в зал через круглое окошко кухонной двери. К его огромному удовольствию, оба члена группы «Битлз» съели все до последнего кусочка. Мартин подумал, что надо будет обязательно рассказать об этом Клэр, ведь они скоро увидятся.

Несмотря на то, что он вполне утешился благодаря своей жене, дочери и профессиональным успехам — о нем и его ресторане писали в самых разных газетах и журналах, а вскоре он собирался выпустить поваренную книгу под названием «Рецепты из „Беседки“», — ему часто казалось, что он грезит наяву. Его спящее «я» находилось в Англии, в то время как настоящее, живое, активное бродило по узким итальянским улочкам вместе с Клэр.

Френсис мирилась с ежегодными поездками Мартина в Лонгвуд-Фолс, хотя они ей никогда не нравились. Она знала, что встречи были совершенно невинными, но продолжала переживать, и у нее были на то причины. Мартин бесконечно радовался возможности увидеть Клэр. Именно этот день делал его по-настоящему счастливым и живым. Был бы он так же счастлив, если бы они все время были вместе? Трудно сказать. Перед отъездом Мартина Френсис всегда позволяла себе немножко пожаловаться. Вот и в этот раз она села перед маленьким зеркалом, стоявшим на туалетном столике в их спальне, приподняла свои густые тяжелые волосы (длинная коса, которую она носила, когда они только познакомились, сменилась элегантным шиньоном) и спросила:

— Неужели она настолько красивее меня? Неужели это так?

— Нет, — ответил Мартин, складывая все необходимое в портфель и небольшую сумку для поездок. — Вовсе нет.

— Значит, она умнее, — продолжила Френсис.

— Она даже в колледж не ходила, — отозвался Мартин. — А ты закончила философский факультет Кембриджа.

Френсис тихо фыркнула.

— Это, конечно, очень помогло мне в дальнейшем, — сказала она. — Тяжело философствовать, делая покупки в «Хэрродсе».

— Но ты сама выбрала такую жизнь.

Френсис посмотрела в зеркало и встретилась взглядом с мужем.

— Да, — согласилась она. — Ты тоже выбрал такую жизнь, Мартин.

— И я прекрасно об этом знаю, — ответил он. — Разве я плохой муж? Разве нам плохо вместе?

— Нет, — признала Френсис. — Нам очень хорошо.

И это было правдой. Им действительно было хорошо вместе.

— Все, чего я хочу, так это иметь возможность один раз в году спокойно уехать, — продолжил он. — Мне кажется, я не прошу о многом, и все равно ты постоянно устраиваешь сцену.

— Прости, дорогой, — вздохнула Френсис, как она вздыхала уже много раз, потом вдруг встала, повернулась к Мартину и неожиданно поцеловала его в губы.

Она всегда целовалась страстно и самозабвенно. Мартин краем глаза заметил их отражение в маленьком зеркале и поцеловал ее в ответ — он был мужем Френсис и действительно любил ее.

На следующий день Мартин был уже по другую сторону океана: он выходил из поезда на прогретую жарким майским солнцем платформу Лонгвуд-Фолс. В шестидесятые годы весь мир изменился почти до неузнаваемости, но в этом маленьком уголке, казалось, все осталось прежним. Та же дремотная атмосфера, то же неспешное течение жизни. Первое, о чем подумал Мартин, входя в парк: «Это город, где живет Клэр». Эта мысль вытеснила из его головы тот факт, что и сам он вырос в Лонгвуд-Фолс. Образы из далекого детства бледнели с каждым днем, и воспоминания о большом белом доме со скользкими мраморными полами постепенно таяли.

Но когда Мартин брел по тропинке к беседке — на этот раз он приехал на полтора часа раньше, и Клэр еще не было в парке, — прошлая жизнь снова дала о себе знать. Навстречу ему шли его родители. Невозможно было избежать столкновения. Они еще не заметили Мартина, но шли прямо на него, и он почувствовал, как отчаянно заколотилось сердце. Многие годы он упрямо гнал прочь мысли о родителях, хотя иногда мать и отец снились ему по ночам.

Интересно, а они видели его во сне и вообще думали о нем? Они никогда не пытались связаться с ним, своим единственным сыном, а если бы и попытались, он не знал, что стал бы делать. И вот они перед ним, мать и отец, которых он не видел шестнадцать лет, и он по-прежнему не знает, что делать.

Ему сразу бросилось в глаза, как располнела миссис Рейфил. Прежде стройная и светловолосая, мать Мартина огрубела от выпивки, что неизбежно происходит со всеми, кто посвящает свою жизнь виски и коктейлям. Блуждающий взгляд, нетвердая походка — не потому, что она напилась, но потому, что ее организм был безнадежно расстроен. На миссис Рейфил, как всегда, была шляпка, на этот раз свекольного цвета. Она сидела криво, словно опустилась на голову Люсинды с другой планеты.

Но перемена, произошедшая с отцом, удивила Мартина куда больше: мистер Рейфил утратил свое блестящее великолепие и неистовость. Он выглядел слабым, стареющим человеком. Возможно, Эш Рейфил по-прежнему отличался скверным, жестким нравом и был полон желания мстить многочисленным врагам, но гнев, который безудержно гнал его вперед, был похоронен в морщинах на его лице. Волосы, когда-то густые и темные, как у Мартина, стали совсем жидкими и приобрели тот тускло-серый оттенок, что порой достается старикам вместо серебристой седины. Его кожа покрылась возрастными пятнами, походка стала медленной и нерешительной. Мартин подумал, что больше никто не испытает страха перед этим человеком, и ему было трудно поверить в то, что большую часть своего детства он боялся отца.

Вот они увидели его. Это произошло в одно мгновение. Люсинда Рейфил вскрикнула, сжала руку мужа и сказала:

— Смотри.

Они стояли на тропинке в нескольких метрах друг от друга. Родители смотрели на своего ребенка, и он не отводил взгляда.

— Мама, — сказал Мартин. Потом добавил, кивнув: — Отец.

— О, Мартин! — Мать бросилась к нему и прижала к своей груди. — Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Я приехал повидаться с другом, — осторожно ответил он.

— Ммм… С хорошим другом?

— Да. С очень хорошим.

— Вы только посмотрите на него! — продолжала она. — Такой взрослый, такой элегантный.

Мартин обнял мать и ласково погладил ее по спине, словно успокаивал ребенка. И она, словно ребенок, всхлипывала, прижавшись к нему, будто лишь в этот миг осознала, что потеряла за все эти годы молчания. Ее слезы смущали Эша Рейфила, который засунул руки в карманы и стоял с таким видом, будто вся эта сцена не имеет к нему никакого отношения. Нельзя сказать, чтобы Мартин был очень тронут, и все же… Ему не хотелось плакать, но было искренне жаль, что он потерял мать. Хотя, конечно, он потерял ее задолго до того, как уехал в Европу.

А Клэр была хорошей матерью. Мартин знал об этом от Тихони — тот продолжал ему писать. Тихоня, у которого к тому времени уже был свой собственный ребенок, на несколько лет младше меньшего сына Клэр, писал, что она была преданной и неутомимой матерью, с удовольствием шила совершенно невообразимые костюмы к каждому Хеллоуину, с радостью спешила на все школьные постановки, в которых участвовали ее дети, гордо слушала их скрипение на кларнетах и в любой момент была готова разучивать с ними роль в пьесе или корпеть над каким-нибудь проектом, вроде тех, что включают в себя фасоль и ватные шарики. Она отдавала им всю себя и старалась всегда быть рядом. Если бы у Мартина с Клэр были дети, о чем они так часто мечтали, то и им она не смогла бы дать больше.

Люсинда отстранилась, и Мартин заметил виноватое выражение на ее лице. Оно ясно читалось в блуждающем взгляде матери и слегка кривоватой улыбке, приподнявшей дряблые, болезненно-красные от лопнувших сосудов щеки.

— Мартин, как бы я хотела начать все сначала.

— Я тоже, — ответил он.

— Мы слышали, что дела у тебя идут хорошо, — сказала мать. — У нас есть друзья в Лондоне: Билл и Норма Бэббингтон из клуба. Помнишь их?

Мартин кивнул, хотя не имел ни малейшего представления о том, кто это такие.

— Так вот, несколько лет назад они переехали в Лондон и часто пишут нам о том, какой важной персоной ты стал, — продолжала она. — Однажды они прислали нам статью из «Таймс»! Конечно, мы невероятно гордимся тобой и даже хотели позвонить, но твой отец решил, что будет лучше… — Ее голос сорвался, она отвела взгляд.

Теперь Эш смотрел прямо на сына, бесстрастно и равнодушно, как прежде. Он сухо заметил:

— Что будет лучше дать тебе жить так, как ты хочешь. Не вмешиваться. Ты никогда этого не любил.

— Правильно, никогда, — ответил Мартин.

Но он знал, что отнюдь не вежливость заставляла отца молчать столько лет, а неприязнь, почти ненависть, которую тот испытывал по отношению к сыну. Со стороны этого не было заметно, поскольку окружащие видели всего лишь стареющего, угасающего мужчину в дорогом костюме, но Мартин чувствовал, что гнев до сих пор полыхает в душе отца.

— Ты заглянешь домой? — спросила мать. — Алекс ждет нас в машине за углом.

— А что случилось с Генри? — Мартин вспомнил добродушного шофера, возившего его на «бентли».

— Генри умер несколько лет назад, — ответила Люсинда. — Опухоль мозга. Мы все были очень расстроены.

— Мне так жаль слышать об этом, — глухо сказал Мартин.

Если бы он знал, то обязательно приехал бы на похороны и навестил жену Генри, которая работала экономкой в одном из поместий на Вершине. Генри умер, как и дородная швейцарская кухарка, одержимая сыром, а кроме них еще тетя и два дяди.

— Прости, мама, я не могу поехать с вами, — обратился он к Люсинде. — Мне уже пора на встречу с другом. Но вы можете заглянуть ко мне, когда будете в Лондоне. Я знаю, что вы с папой любите путешествовать.

— Спасибо, Мартин, — улыбнулась она — Вообще-то, мы теперь редко куда выбираемся, но, может быть, приедем к тебе.

Он поцеловал ее на прощание, коротко кивнул отцу — и они разошлись в разные стороны: он направился к беседке, а они продолжили прогулку по парку. Мартин знал, что родители никогда не приедут к нему в Лондон, он также осознавал, что, возможно, видит их последний раз в жизни.

Мартин сидел в беседке и пытался привести мысли в порядок. Вскоре к нему присоединилась Клэр. Теперь у нее была короткая стрижка, и волосы мягкими локонами обрамляли лицо, а руки казались длинными и изящными на фоне ванильной блузки. На шее у нее блестела нитка ярких бусин — подарок ее дочери, Элисон, как сказала Клэр.

— Ты пахнешь точно, как раньше, — сказал Мартин, утыкаясь носом ей в шею.

Клэр отстранилась и улыбнулась. На другом конце лужайки стоял какой-то мужчина и без стеснения наблюдал за ними. На Мартина и Клэр, пару, которая встречалась в беседке каждый год, часто кто-нибудь смотрел, но им никогда не мешали. Дети Клэр ничего не знали о Мартине.

— Ты знаешь, как трудно найти это цитрусовое мыло? — улыбнулась Клэр. — Мне пришлось все магазины обойти. Его перестали завозить в аптеку Спичера, так что теперь за таким мылом надо ездить в Олбани. Но я знаю, как тебе нравится этот запах.

— Очень, — сказал Мартин. — Спасибо, что съездила за ним в Олбани.

Сев рядом с Мартином на скамейку, Клэр начала рассказывать о том, что произошло в ее жизни за последний год. Кое о чем он уже знал из писем Тихони, но делал вид, что слышит об этом в первый раз.

— У тебя остается время на скульптуру? — спросил Мартин, когда она замолчала.

— Иногда, — уклончиво ответила Клэр.

Она всегда старалась уходить от ответа, когда Мартин спрашивал ее о занятиях скульптурой. Наверное, напоминание о таланте, который она так и не смогла развить, смущало ее. Мартин боялся, что она совсем забросила искусство и не хотела в этом признаться. Впрочем, он не настаивал.

— Как дела в «Беседке»? — поинтересовалась Клэр. — Я имею в виду ту, где подают еду.

Он было принялся рассказывать о ресторане и о том, что скоро выйдет его книга, но не выдержал. Это был ничего не значащий светский разговор. Он видел Клэр так редко и проводил с ней так мало времени, что сама мысль о том, чтобы тратить драгоценные минуты на пустые слова, казалась ему невыносимой.

— Клэр, — внезапно сказал Мартин, — давай не будем разговаривать друг с другом, словно два незнакомца, купивших билеты на соседние места в поезде. Пожалуйста, — добавил он.

— Хорошо, — кивнула Клэр.

Он внимательно посмотрел на нее, потом сказал:

— Ты помнишь, как мы первый раз поехали в «Сторожку»?

Она улыбнулась смущенно и вместе с тем иронично:

— В тот день ты запятнал мою честь.

— Даже сейчас твоя честь не запятнана. Я вообще не знаю, что означает это слово, — покачал он головой.

Клэр посмотрела на дощатый пол беседки, словно пытаясь отыскать нужные слова.

— Тот день… он изменил мою жизнь, — наконец сказала она.

Несмотря на то, что, в конце концов, она вернулась в свой родной город, вышла замуж за одного из местных парней и занялась семейным бизнесом, и ее жизнь, в сущности, была тихой, спокойной и вполне предсказуемой, как жизнь многих знакомых ей людей, Клэр по-прежнему чувствовала, как сильно изменил ее тот день. Не может быть, чтобы все это было напрасно. Иногда Мартин боялся, что она именно так и думает, что их короткая совместная жизнь была абсолютно бессмысленной.

— То есть ты не жалеешь? — осторожно спросил он. — Не жалеешь о том, что произошло в тот день и потом?

— Мартин, — удивленно посмотрела на него Клэр, — не могу поверить, что ты мог такое подумать.

— Как же я рад это слышать, — сказал он и держал ее руки в своих до тех пор, пока она не засобиралась домой.

В 1975 году старшего ребенка Клэр, ее дочь Элисон Мартину Класкер, которая была чемпионкой по бегу в лонгвудской старшей школе и обладала потрясающими способностями к живописи, приняли в качестве стипендиата в нью-йоркскую школу искусств. Клэр, сама не имевшая возможности изучать искусство, никак не могла прийти в себя от счастья. Каждый раз, когда она видела Элисон у мольберта — специально для этого Клэр расчистила место на захламленном чердаке, — у нее сердце сжималось от радости при мысли о том, какие горизонты открываются перед ее дочерью. К тому времени Элисон уже встречалась с задумчивым парнем по имени Джеф. После занятий в школе он подрабатывал в магазине Бекермана: продавал мягкое мороженое, которое выдавливалось из специального автомата. Клэр старалась не мешать Элисон и Джефу и позволяла им ночи напролет просиживать в семейной машине и заниматься бог знает чем. Но в последнее время Элисон все чаще выглядела несчастной, иногда она без каких-либо видимых причин начинала плакать прямо за обеденным столом, отталкивала свою тарелку и убегала из комнаты.

— Переходный возраст, — спокойно говорил в таких случаях Дэниэл. — Мне ее очень жалко, но ведь они все должны пройти через это? Думаю, что для них это как ритуал посвящения во взрослую жизнь.

— Наверное, — отвечала Клэр, но на сердце у нее было неспокойно.

Однажды вечером, после того как Элисон во второй раз за неделю выбежала из-за стола в слезах, Клэр постучалась в ее комнату и попросила разрешения войти. Сперва ей не ответили, но, в конце концов, дверь распахнулась, и она увидела покрасневшее лицо дочери с мокрыми дорожками на щеках.

— Что? — несчастным голосом спросила Элисон.

За ее спиной можно было разглядеть обклеенные плакатами стены комнаты, погруженной в творческий беспорядок. Повсюду были разбросаны свечи, книги, кисточки, тушь, помада и горы одежды. На спинке стула висело старое яблочно-зеленое платье от Шанель. Клэр отдала его дочери, потому что ей самой оно давно уже было мало. Элисон любила это платье, называла его винтажным и старомодным и обычно носила с парой шведских сандалет и каким-нибудь необычным украшением из медной проволоки и бусинок, которые делала сама на уроках искусств в школе.

— Я просто хотела узнать, все ли у тебя в порядке, милая, — сказала Клэр. — Если тебе нужно о чем-то поговорить, то я…

— Мам, — перебила ее Элисон, — поверь, тут нет ничего, о чем бы я могла поговорить с тобой. В смысле, просто посмотри на себя и папу. Вы явно ни разу в жизни не испытывали того, что со мной сейчас происходит.

— Неужели? — подняла бровь Клэр.

— Да, — настаивала Элисон. — То, что со мной происходит… любовь. Чувства переполняют меня и сводят с ума. Без обид, но тебе этого не понять.

Клэр едва сдержалась, чтобы не шагнуть в комнату, захлопнуть за собой дверь, усадить дочь на кровать и сказать: «Послушай, уж я-то точно знаю, что ты сейчас чувствуешь. Твоей матери всю жизнь пришлось скрывать такую любовь и страсть, что у тебя волосы встали бы дыбом, если бы ты узнала». Но Элисон вряд ли поверила бы ей. Как в душе обычной женщины среднего возраста, матери троих детей, ничем не примечательной жительницы провинциального городка, могли кипеть такие страсти? Иногда Клэр и сама не могла ответить на этот вопрос. Поэтому она всего лишь сочувственно посмотрела на дочь и сказала:

— Ну что ж, если я тебе понадоблюсь, то я рядом. — И вышла из комнаты, зная, что уже через несколько минут Элисон позвонит Джефу и будет шептать, плакать, смеяться и мурлыкать слова, которые никто, кроме них, никогда не услышит.

Когда в 1979 году миссис Рейфил умерла от панкреатита, развившегося из-за хронического алкоголизма, Тихоня немедленно позвонил Мартину, и тот успел приехать на похороны. Всю церковную церемонию Мартин просидел неподвижно. Он думал, что люди начнут шептаться по поводу его приезда, но потом вдруг понял, что почти все, кто мог бы это сделать, уже умерли. Два года назад, когда Эш Рейфил скончался от аневризмы в своем кабинете на фабрике шляп, его сына не было на похоронах. Позже Мартин узнал, что очень мало народу пришло проводить его отца в последний путь. Дом на Вершине был продан, и все деньги Рейфилов отошли Принстону; одно из его новых зданий намеревались назвать в память об Эше Рейфиле. Мартину было все равно, он и не ждал, что ему достанутся эти деньги. К тому времени он сам стал достаточно богатым и успешным человеком; у него была любимая работа и множество друзей не только в Лондоне, но и по всей Европе. Почти каждый месяц они с Френсис приглашали друзей в ресторан и устраивали грандиозный обед за большим круглым столом. В «Беседке» до поздней ночи звучал смех и раздавался звон посуды. Когда все немного утихало, наевшиеся гости откидывались на спинки стульев и разглядывали потолок зала, будто парящий в воздухе.

Жена и дочь Мартина также процветали. Френсис на добровольных началах работала в Британском музее: проводила экскурсии, — а Луиза, поступившая в Кембридж и с блеском его закончившая, ко всеобщему удивлению, стала профессором философии в своем родном университете, совсем как ее родной отец, Джеймс Бэнкс. Она давным-давно забыла о енотовом макияже и отказалась от вызывающих мини-юбок в пользу более солидного, но по-прежнему стильного гардероба.

К тому времени как Мартину исполнилось пятьдесят пять лет, он был уже совсем седым. Когда в мае 1986 года он зашел в беседку, глаза Клэр расширились от удивления. До этого Мартин и представить не мог, насколько сильно изменился внешне за прошедший год.

— Я выгляжу очень старым? — спросил он.

— О нет, — поспешила заверить его Клэр. — Просто теперь ты кажешься солидным. Хотя, конечно, ты всегда был таким. Только теперь твой возраст соответствует этому качеству.

— Спасибо, — улыбнулся Мартин.

Он протянул руку и погладил Клэр по плечу. Оно было покрыто веснушками, которых раньше не было. Возрастные пятна, подумал он, но его это ничуть не обеспокоило — они лишь прокладывали путь к пятидесятипятилетней Клэр, красивой женщине, старевшей, как и все остальные люди. Мартин любил ее несовершенство, то, что делало ее настоящей.

— Знаешь, — тихо сказал он, — ничего не дарит мне большего счастья, чем наши встречи.

— Мне тоже, — ответила она.

— Забавно, — улыбнулся Мартин. — У каждого из нас своя жизнь, ведь так? У тебя дети, Дэниэл и фирма Свифтов. У меня «Беседка» — с большой буквы «Б», — жена, Луиза-философ. Но мы все равно продолжаем приходить сюда, словно все остальное не имеет никакого значения.

— Правильно, — сказала Клэр. — Я чувствую то же самое.

Они сидели, прижавшись друг к другу, переплетя руки и не думая о том, что кто-то может их увидеть. Их история больше никого не интересовала.

Когда Мартин делился с Клэр рецептом холодного томатного супа с укропом, она поднесла его руку к своим губам и стала целовать кончики пальцев один за другим.

Им обоим казалось, что подобная неопределенность будет длиться вечность, что они так и будут видеться раз в год, сидеть, взявшись за руки, разговаривать обо всем на свете и дарить друг другу уверенность в том, что их любовь никуда не исчезла, что она рядом, как знакомый цитрусовый аромат, и останется с ними до конца. Но двадцать седьмого мая 1998 года, когда Клэр было шестьдесят шесть лет, она встретила поднявшегося по ступеням беседки и севшего рядом с ней Мартина не так, как встречала раньше.

— Что случилось? — спросил он, испуганно вглядываясь в ее печальные глаза, но сердце уже подсказывало ему ответ.

Она тоже боялась и не знала, как ему сказать. Она боялась намного сильнее, чем когда говорила об этом Дэниэлу и детям. В конце концов, Кластеры были очень дружной и крепкой семьей, они обязательно поддержат друг друга и справятся с бедой. Но у Мартина в Лондоне не было никого, с кем бы он мог поговорить об этом или кому мог свободно выплакаться.

— Мартин, — начала Клэр, — послушай меня.

И она рассказала о том, что произошло.

Все началось за десять недель до их встречи, когда Клэр и Дэниэл собирались лечь спать. Он сидел на своей стороне кровати и натягивал верх от пижамы, она сидела на своей стороне, втирая в лицо увлажняющий крем и застегивая сорочку. Они с Дэниэлом были счастливы в браке. Их связь лишь окрепла за прошедшие годы, и теперь Клэр была искренне предана этому стеснительному работящему человеку, который до сих пор, несмотря на то, что ему было уже шестьдесят шесть лет, иногда крутил колесо, совсем как в молодости. Он был спокойным, надежным мужем, хорошим отцом их детей. Сами дети к тому времени успели вырасти и завести свои собственные семьи. Серьезный Джонатан жил в Северной Калифорнии с женой и дочерью и разрабатывал компьютерное обеспечение; задумчивый Эдвард и его жена — оба виолончелисты — жили в Бостоне с двумя сыновьями и выступали в составе симфонического оркестра. А Элисон Мартина, оставившая девичью фамилию Класкер и вышедшая замуж за своего возлюбленного из старших классов Джефа, переехала в Вермонт, где они с мужем воспитывали двух дочек и сына. Элисон занималась живописью, а Джеф преподавал в школе. Внуки приезжали в Лонгвуд-Фолс на рождественские и летние каникулы и не давали Клэр и Дэниэлу скучать. Клэр души не чаяла в малышах и каждому из них прошлой зимой связала по красивому разноцветному шарфу.

Так вот, Клэр сидела на своей стороне кровати и готовилась ко сну. Она стала ощупывать грудь, как делала это каждый месяц, чтобы проверить, не появилось ли там что-то, чего быть не должно. Обычно она тратила на это не больше минуты, но в тот вечер что-то привлекло ее внимание. Что-то крошечное, размером с горошину. Может, ей всего лишь показалось? Клэр слегка встревоженно ощупывала левую грудь.

— Дэниэл, — прошептала она. — Кажется, я что-то обнаружила.

Операция помогла лишь отчасти — врачи сказали, что рак проник в подмышечные лимфоузлы. Когда Клэр проснулась после наркоза в больнице Олбани, ей хватило одного взгляда на лицо мужа, чтобы все понять. Теперь у нее осталась только одна грудь, и ее это очень расстраивало. Дэниэл говорил, что это не важно, главное, что с ней все в порядке, но у Клэр было стойкое ощущение, что с ней не все в порядке.

Курс химиотерапии вытянул из нее последние силы. Клэр так сильно похудела, что едва узнавала себя в своем отражении в зеркале. Как ни странно, теперь она выглядела моложе и напоминала скорее хрупкую девушку, чем больную шестидесятишестилетнюю женщину, которой была на самом деле. Рак продолжал разрушать ее тело — рак, сорок четыре года назад сведший в могилу ее мать. Клэр не забыла, как страдала мама, как закатывала глаза и отворачивалась, чтобы дочь не видела ее исказившегося от боли лица.

«Мама, мамочка, — думала Клэр, — вот она я, твоя шестидесятишестилетняя дочка, которую ты никогда не увидишь, и мне придется испытать те же муки, что и тебе. Скажи — что мне делать?..» Но Морин Свифт не могла ответить ей, и Клэр оставалась один на один со своей бедой. Химиотерапия, окончательно измучив ее, не принесла никаких результатов, поэтому Клэр решила: достаточно, с нее хватит.

Она сообщила о своем решении Дэниэлу, который плакал и просил ее передумать. Она обнимала его, пока он рыдал на ее груди, и шептала, что так надо, что, конечно, будет трудно, но он справится. У него останутся дети, внуки и целый город друзей.

— Мы столько лет любили друг друга…

— Да, — глухо ответил Дэниэл. — И любим до сих пор.

Клэр было тяжело говорить о своей болезни с мужем и детьми, но она выдержала. Мартин — другое дело. Она стояла в беседке после операции, курса химиотерапии и отказа от лечения и рассказывала ему о том, что произошло за последние десять недель. Мартин сидел неподвижно, и лишь изредка кривившиеся губы выдавали его волнение. Когда Клэр закончила, он некоторое время ничего не говорил. Потом тяжело вздохнул и встал перед ней на колени.

— Я хочу, чтобы ты знала, — медленно проговорил он, — я по-прежнему люблю тебя. — Его голос сорвался.

Волосы Мартина совсем поседели. Клэр говорила ему о своей болезни, о своей смерти, но думать могла лишь о том, как это удивительно и грустно — видеть постаревшим его, человека, чьи волосы когда-то были темными, тело худым, мальчишеским, а глаза — полными надежды.

— Я по-прежнему люблю тебя, — продолжил Мартин, — и что бы ты ни сделала, знай, я рядом. И даже если тебе будет страшно…

Он не мог дальше говорить, он закрыл лицо ладонями, и Клэр увидела, как трясутся его плечи от прорвавшихся рыданий. Потом он успокоился и снова посмотрел на нее.

— Я всегда, всегда буду с тобой, — сказал Мартин и крепко сжал ее руку. — Просто помни о том, что я держу тебя. Держу за руку так же, как тогда, когда мы были вместе. Только ты и я, бесконечно влюбленные друг в друга. Помни все кровати в европейских отелях, наши ужины и долгие прогулки. Помни о том, как мы целовались перед каждым памятником. Нам всегда было мало друг друга.

— Всегда, — прошептала Клэр; теперь она тоже плакала.

— Ничего не изменится, — говорил Мартин. — Смерть не помешает нам, как она может? Я всегда буду думать о тебе, любовь моя. И перед тем, как я уйду, я сделаю так, чтобы люди помнили нашу историю: то, что было между нами, время, которое мы провели вместе. И наша любовь останется в этом мире.

Они крепко прижались друг к другу и плакали, уже не скрываясь и не сдерживаясь, целовались и чувствовали, как их лица намокли от слез.

— Я люблю тебя, Мартин, — сказала Клэр. — Я люблю тебя с той самой секунды, как мы впервые встретились здесь.

— Я пришел с подбитым глазом, — улыбнулся он сквозь слезы.

— А я была в персиковом платье, — подхватила Клэр, потом вдруг замолчала. — Что случилось с теми людьми? — спросила она, вспоминая бесконечные десятилетия, которые они прожили вдали друг от друга — и все-таки рядом.

Мартин ответил не сразу.

— Они никуда не исчезли, — тихо сказал он. — Они здесь.

Церковь была переполнена — на похороны Клэр в июле пришло столько людей, что все сидячие места оказались заняты. Мартин узнал о ее смерти от Тихони и, буквально онемев от горя, вылетел в Америку. Он успел на похороны в самый последний момент и во время церемонии стоял позади всех, чтобы муж Клэр не увидел его, хотя и не был уверен в том, сможет ли Дэниэл его узнать. Самые разные люди становились за кафедру и с жаром говорили об этой обычной и в то ясе время необычной женщине, которая родилась, прожила свою жизнь и умерла в Лонгвуд-Фолс. Мартин заметил детей Клэр — ее высоких, статных сыновей и красавицу Элисон, чье сходство с матерью в первый момент поразило его до глубины души.

Когда дочь Клэр встала и начала говорить, Мартин на мгновение задержал дыхание. Голос Элисон был совсем как голос Клэр, несмотря на то, что дрожал от еле сдерживаемых рыданий. Сейчас ей было гораздо больше лет, чем Клэр в тот момент, когда Мартин в нее влюбился.

— Моя мать, — начала Элисон, подойдя к кафедре, — была обычным человеком. Иногда она решала тесты в женских журналах, вроде «Насколько вы восприимчивы?» или «Сколько в вас необузданности?». И ее результаты были… средними. Это всегда ее немножко бесило.

По церкви прокатился легкий смешок. Элисон коротко улыбнулась, утирая слезы платком.

— Конечно, — продолжила она, — те, кто хорошо знал мою мать, прекрасно понимают, насколько это смешно и глупо. Кого из присутствующих здесь можно назвать обычным средним человеком? У кого нет чего-то, отличающего его от других? В ком нет ни капли оригинальности? — Элисон обвела взглядом собравшихся в церкви людей. — Как и все здесь, моя мать была необыкновенным человеком. В свое время она шила для меня и моих братьев совершенно невообразимые костюмы на Хеллоуин. Однажды Эдди выпрашивал сладости у соседей, одетый в костюм микеланджеловского Давида — с фиговым листочком, если кто не понял.

Люди снова засмеялись.

Наверное, она была разочаровавшимся художником, — сказала Элисон. — Но мы, ее дети, никогда не видели ее разочарованной или расстроенной. Она всегда была полной энергии, веселой, улыбающейся и бесконечно терпеливой. Мне всегда казалось, что другие матери слишком беспокоятся за своих детей, но моя мама позволяла нам быть… свободными. И я всегда буду благодарна ей за это. — Элисон замолчала, уже не пытаясь сдержать слезы, текущие по щекам — Мама, — всхлипнула она, — прости, что я так отвратительно вела себя, когда была подростком. И прости, что не всегда понимала, сколько сил ты отдавала другим людям. Потому что дело не только в том, чего человек успел добиться за свою жизнь, пусть это внушительный список поразительных достижений, и даже не в том, смог ли он прожить ее так, как всегда об этом мечтал. Дело в том, способен ли он стать таким, чтобы другим людям хотелось быть рядом с ним. Сможет ли он быть великодушным по отношению к самому себе. Как вы все знаете, моя мама смогла. И мне ужасно жаль, что я столько лет этого не замечала.

Элисон остановилась, глубоко вдохнула, чтобы успокоиться, и снова заговорила:

— Только в последние годы я, наконец, поняла, сколько мама дала нам, и я сумела взять частичку этого. Как и вы все. Она действительно хотела, чтобы было именно так. Конечно, она не была всемирно известной, не была блестящим художником, не жила «в большом мире», где бы это ни было. Но она была рядом с нами — в нашем мире. И нам бесконечно повезло, что мы были рядом с ней.

Элисон закончила говорить и тихо села на свое место, рядом с отцом и братьями, которые тут же потянулись обнять ее. Мартину казалась, что на похоронах Клэр слезы лились бесконечной рекой; люди плакали, не скрывая своего горя. Через некоторое время гроб украсили полевыми цветами, и все собравшиеся в один голос запели церковный гимн.

У Мартина было такое чувство, будто он сейчас потеряет сознание, но он прижался к церковной стене, глубоко вздохнул и, не обращая внимания на слезы, текущие по щекам и капающие на рубашку, позволил печальной музыке унести себя.

«Я с тобой, — молча говорил он Клэр, повторяя слова обещания. — Я здесь, я рядом. И я никогда-никогда не забуду о том, кем мы были, что мы сделали, и как мы стали теми, кто любил друг друга на протяжении долгих-долгих лет так, как могли любить только мы».

Когда служба была окончена, кто-то распахнул двери и впустил в церковь солнечный свет. Именно в этот момент Дэниэл Класкер встал и посмотрел прямо на Мартина, а Мартин ответил на его взгляд. Через несколько секунд Дэниэл кивнул, признавая его право быть здесь и по-прежнему не говоря ни слова. В их молчании не было злости или ревности, а лишь тихое согласие между двумя мужчинами, которые любили одну женщину. Потом Дэниэл отвернулся, и кто-то обнял его. Люди по всему залу вставали и обнимали друг друга, не желая уходить, стремясь хоть чуть-чуть задержаться в прохладном полумраке церкви, где еще жила память о чудесной женщине, которая навсегда их покинула. Но Мартин Рейфил не мог остаться. До того как его успели заметить, он вышел на солнечный свет, уводя за собой Клэр, державшую его за руку.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Кассета подошла к концу. Последние слова Мартина перебивались печальными вздохами, а потом наступила тишина. Эбби потянулась, чтобы выключить магнитофон, а после все, что она могла, — это невидящим взглядом смотреть в окно, где над парком занимался очередной рассвет.

Ее переполняли усталость и невероятная тоска; только что услышанная история никак не хотела ее отпускать. Но на ее столе по-прежнему стоял открытый портфель Мартина, загадочно поблескивающий медными ручками, и Эбби знала, что достала из него не все сокровища. На дне портфеля лежали рецепт из поваренной книги Мартина, конспект лекции по философии, который сделала Луиза, учась в Кембридже, и, наконец, сложенный пополам листок бумаги. Эбби развернула его и обнаружила, что это документ, на котором значилось: «ЗАЯВЛЕНИЕ НА ПОЛУЧЕНИЕ ПАСПОРТА ГРАЖДАНКИ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ КЛЭР СВИФТ, ОТ 28 МАЯ 1952 ГОДА».

Получается, что именно эту бумагу заверил Тихоня много лет назад, когда Клэр не смогла найти свое свидетельство о рождении. Эбби уже было отложила его в сторону, к стопке бумаг, которые она вытащила из портфеля за прошедшую ночь, но потом подумала: «Почему оно оказалось в самом низу?» Все остальное лежало в строгом хронологическом порядке, начиная с квитанций из мотеля «Сторожка» и заканчивая объявлениями о рождении внуков Клэр. Мартин крайне методично складывал бумаги и фотографии, и подобная оплошность была для него нехарактерна.

Эбби присмотрелась к документу повнимательнее. Вчиталась в строки заявления, в ту информацию, которую Клэр обязана была предоставить для получения паспорта, но все было в порядке: дата рождения, домашний адрес на Бейджер-стрит, имена родителей. Эбби перечитала все с самого начала в надежде, что она что-то упустила, вглядываясь в каждое слово. Дойдя до конца страницы, она принялась рассматривать печать, которую с риском для себя поставил молодой нотариус Тихоня, решивший помочь Клэр получить паспорт только потому, что считал любовь важнее всего остального. Эбби провела пальцем по выцветшим буквам печати.

И, наконец, нашла то, что искала. Под печатью стояла подпись человека, которого Мартин называл Тихоня. «Томас Рестон», — прочитала Эбби и тут же зажала себе рот, сдерживая крик изумления. Этим нотариусом был ее отец.

В те годы ее собственный отец был до такой степени влюблен в свою невесту, что решил помочь другой молодой паре. Эбби не могла в это поверить — он всегда казался ей сдержанным и невозмутимым, и хотя ее мать постоянно пыталась доказать обратное, она не верила ее словам. Тихоня — Том Рестон — был безумно влюблен в девушку — мать Эбби. Получается, что их брак не был скучным и деловым: они испытывали друг к другу страсть и всепоглощающее чувство, о котором их дочь даже не догадывалась. Но так оно и было — и теперь она знала об этом. Отец и в самом деле был неразговорчивым — тихим, как говорил Мартин, — но за его молчанием скрывалось очень многое. Томас Рестон оказался куда более сложным человеком, чем Эбби когда-либо могла вообразить, и его любовь к ее матери, Хелен, и даже его любовь к самой Эбби была тихой, скрытой, но ощутимой.

Неудивительно, что Мартин решил рассказать обо всем именно ей. Неудивительно, что он так настаивал на том, чтобы именно она получила портфель и узнала их с Клэр историю. Словно у дочери с отцом был общий старый друг, о котором Эбби не знала.

Эбби устало принялась убирать бумаги, которые всю ночь вытаскивала из портфеля, стараясь сложить их в том же порядке, в каком нашла. Уважая решение Мартина, она уже было опустила заявление на получение паспорта на самое дно, но вдруг обнаружила, что в портфеле осталось еще что-то. Вскоре она разглядывала маленький конверт, адресованный Мартину и подписанный чьей-то рукой, очень похожей на Клэр, несмотря на то, что буквы были дрожащими и нечеткими — она явно писала незадолго до смерти. В конверте лежал ключ.

Эбби вытащила его и обнаружила, что на нем болтается металлическая цепочка с ярлыком, на котором значится: «Фирма „Свифт: мастера на все руки“, складское помещение В». Она покачала его на ладони, словно взвешивая, как всего несколько часов назад взвешивала стопку кассет. Не задавай вопрос, если не хочешь услышать ответ. А потом сунула ключ в карман. Почему бы и нет, подумала Эбби. В конце концов, она и так уже зашла слишком далеко.

Пытаясь сдержать легкую дрожь — от усталости или переизбытка эмоций, Эбби сама не могла разобрать, — она сложила бумаги обратно в портфель, осторожно закрыла его, выключила настольную лампу и встала. Прошла по коридору, на стенах которого висели первые полосы «Леджер», но пока не спешила уходить из редакции. Прежде чем направиться через парк к офису фирмы Свифтов, ей нужно было еще кое-что сделать.

Эбби зашла в комнату, которую в редакции обычно называли библиотекой, и где по зеленым папкам с золотыми буквами были разложены все номера газеты, один за другим, начиная с самого первого, вышедшего в 1846 году. Эбби подкатила лестницу на колесиках к стеллажу и достала папку «ИЮЛЬ — ДЕКАБРЬ, 1998 г.». Торопливо пролистывая страницы, она добралась до нужной статьи.

Вчера вечером у себя дома после нескольких месяцев упорной борьбы с раком в возрасте шестидесяти шести лет скончалась Клэр Класкер. Супруга Дэниэла Класкера и мать троих детей: Элисон, Джонатана и Эдварда, миссис Класкер родилась и выросла в Лонгвуд-Фолс. После нее остались муж, дети и шесть внуков, а также ее сестра, миссис Маргарет Бентон, которая тоже проживает в Лонгвуд-Фолс.

Миссис Класкер. Эбби покачала головой и стала читать дальше:

В пятницу в областной больнице Шенектэди от травм, полученных в результате автокатастрофы, скончался тридцативосьмилетний Рэндэл Дэвлин. После него остались мать, Рут Дэвлин, проживающая в Олбани, и брат, Мэтью Дэвлин, проживающий в Пенсаколе, штат Флорида.

Эбби открыла «Леджер» за следующий день и прочитала:

В субботу от удара в возрасте восьмидесяти двух лет скончалась Сандра Кашинг…

Дальше шло имя Гарольда Старетта, а в следующем номере — Нормана Бредфорда, Дженни Маклухлин, Луиса Майклза. После них — Марка Киббинга, Эдгара Ломакса, Джона Сатино, а потом Эбби захлопнула папку.

Она отступила назад и окинула взглядом высокие стеллажи с бесконечными папками. Здесь хранилась летопись жизни и смерти жителей Лонгвуд-Фолс — номера «Леджер», в идеальном порядке подшитые в кожаный переплет.

Каждое слово — правда, и каждое слово — ложь.

Эбби закрыла за собой дверь библиотеки и, оставив позади тихий коридор, вышла через парадный вход редакции в пустынный город под занимающееся рассветом небо. Наступило двадцать восьмое мая, вдруг осознала она, и этот день показался ей первым днем нового года. Городской парк еще не проснулся, трава была влажной от росы, а беседка поблескивала в лучах утреннего солнца. Эбби прошла мимо нее и направилась вниз по наклонной улице, оставляя позади дома с задернутыми шторами, за которыми хозяева спали в своих теплых постелях или, сонные, слонялись по комнате в предвкушении нового рабочего дня. Кому известно, что на самом деле происходит в чужих домах — или в чужих жизнях, если есть разница? Клэр была такой, как говорилось в некрологе, и в то же время в ней скрывалось нечто большее. После смерти о ней писали как о миссис Класкер, жене, матери и бабушке. Конечно, она великолепно справлялась с каждой из этих ролей, но все они ни в коей мере не раскрывали того, что делало ее жизнь неповторимой. Эбби не успела отдать должное отцу. Ее отец, прошлым летом занимавший пост редактора «Леджер», также не смог отдать должное Клэр в ее некрологе. Он написал его, осознавая, что знает о ней гораздо больше, возможно, он просто не понимал, что делать с этим знанием.

Эбби шла по тем же улицам, по которым в свое время ходила Клэр, по Бейджер-стрит, по Конли-стрит, мимо начальной школы, мимо магазина, до сих пор известного как магазин Бекермана. Она словно совершала пешую экскурсию по жизни Клэр Свифт, жизни, которая могла пересечься с жизнью любого человека из Лонгвуд-Фолс, и размышляла о том, можно ли хоть чуть-чуть приблизиться к пониманию всей сложности и противоречивости существования других людей.

В конце концов, Эбби оказалась перед зданием, где размещался офис фирмы Свифтов. Она много лет проходила мимо, не обращая на него внимания, точно так же, как не обращала внимания на женщину по имени Клэр, которая жила в Лонгвуд-Фолс, пока Эбби росла, и с которой она, вполне возможно, не раз сталкивалась на рынке или в парке. Дети Клэр закончили ту же школу, что и сама Эбби, только несколькими годами раньше — и о них она тоже ничего не знала. Здание, перед которым она теперь стояла, было закрыто. Эбби попробовала вставить ключ в тяжелую стальную дверь — тот подошел, и она, испытывая одновременно и предвкушение, и страх, вошла внутрь. Эбби пошарила рукой в поисках выключателя, но так и не нашла его. Двигаясь на ощупь вдоль стены, она добралась до какой-то двери. Несмотря на царящую вокруг темноту, ей удалось разобрать надпись на табличке: «Складское помещение А». Эбби продолжила идти вдоль стены и, наконец, дошла до нужной двери. Она снова вставила в замок ключ, оставленный Мартином, и тот снова подошел. Эбби толкнула тяжелую дверь — та поддалась, и она из почти кромешной темноты ступила в залитое светом помещение.

Склад до краев был наполнен солнцем, свободно проникавшим сквозь окна, которые занимали почти всю стену от пола до потолка. Но Эбби поразила не столько сама комната, сколько ее содержимое. Повсюду стояли небольшие, искусно выделанные статуэтки, и ей подумалось, что кто-то потратил на них всю жизнь.

Эбби медленно обошла комнату, рассматривая маленькие фигурки. Некоторые из них она узнала по описанию Мартина, например, одна изображала самого Мартина в молодости, а другая — девочка, читающая книгу, — была сделана Клэр по ее собственным детским воспоминаниям. Обнаружила Эбби и скульптуры родителей Клэр, Лукаса и Морин Свифт, а также статуэтку ее сестры, Маргарет, в подростковые годы. Но рядом с ними стояли и другие фигурки, совсем ей незнакомые, и Эбби начала осознавать, что Клэр не могла сделать их в детстве или в молодости. Вот сама Клэр в достаточно зрелом возрасте, а вот Дэниэл, что-то распиливающий, и несколько других, изображавших ее детей и внуков. Бюст Мартина в старости: лицо немного усталое, исчерченное морщинами, но по-прежнему ясное, — и в нем легко можно было узнать того вежливого и настойчивого пожилого джентльмена, который два дня назад появился на пороге кабинета Эбби с потертым кожаным портфелем.

Получается, что Клэр до самой смерти упорно работала и развивала свой талант. Она скрывала это от Мартина и лишь в конце жизни послала ему ключ, чтобы он узнал то, что сейчас узнала Эбби. Все эти годы Клэр занималась скульптурой, вспоминая о прошлом и наслаждаясь моментами, украденными у жизни и проведенными в складском помещении В. Работа Мартина по своей природе была публичной, выставленной напоказ и залитой лучами славы, в то время как призвание Клэр было глубоко личным, спрятанным за тяжелой металлической дверью в промышленном здании на окраине города.

Эбби поняла, что теперь у нее достаточно материала: сенсационных сведений и волнующих фактов, — чтобы вернуться в офис и приступить к работе. Ей нужно преобразить историю, рассказанную Мартином, в нечто читабельное: в длинную статью с фотографиями, документами и снимками скульптур Клэр. В статье будет необычная история любви — и нечто совсем иное. В ней будет показана настоящая жизнь, прожитая двумя людьми в Лонгвуд-Фолс и в то же время где-то в другом месте, что-то такое, что крайне редко выходит на поверхность, ведь чаще всего люди предпочитают закрывать свои души от окружающего мира. Тем самым Эбби сможет косвенным образом помочь Мартину выполнить обещание, данное Клэр: сделать так, чтобы их любовь не была предана забвению. Эбби только сейчас поняла, что, придя к ней в кабинет, Мартин рассчитывал именно на это.

Остаться в памяти людей, прожить жизнь, которую стоит вспомнить, — Эбби тоже стремилась к этому. Подобно Клэр, она считала себя заботливой и бесконечно преданной матерью. И ее отец, скорее всего, был бы изрядно впечатлен той работой, которую она успела проделать в «Леджер», хотя ни за что не признал бы этого в открытую. Но вот личной жизни она пока уделяла слишком мало внимания. В Нью-Йорке был человек, всеми силами стремившийся узнать, каково это — любить Эбби. Но она не позволяла ему. В отличие от Мартина и Клэр, она закрылась от любых возможностей. А ведь именно возможности превращают нашу жизнь в захватывающую историю.

Эбби хотелось, чтобы через много лет она могла оглянуться на прожитые годы и сказать: «А я, я сделала это. И это. И это тоже». Ей хотелось, чтобы в ее столе лежал толстый фотоальбом с разными снимками, а рядом с ним — куча писем, документов, билетов, рецептов и квитанций. Эбби знала, что сегодня она обязательно позвонит тому милому и привлекательному педиатру, Нику Келлехеру, а также что ее дочь Миранда будет от этого в восторге. Возможно, Эбби даже напомнит ему о предложении приехать к ним в гости на выходные. В конце концов, между Нью-Йорком и Лонгвуд-Фолс расстояние гораздо меньше, чем между Нью-Йорком и Лондоном.

Эбби подумала о Мартине, который каждый год летал туда-обратно через Атлантический океан только для того, чтобы хоть пару часов побыть с Клэр. Ей хотелось сказать ему о своем искреннем восхищении тем, что они с Клэр сделали, и о том, что это значило для самой Эбби. Но она чувствовала, что у нее не будет такой возможности, что он уже далеко.

Зная Мартина Рейфила — а после сегодняшней ночи ей казалось, что она знает его достаточно хорошо, — она понимала, что сейчас его уже нет в Лонгвуд-Фолс. Он вернулся в Лондон, к своему ресторану, своей жене Френсис, своим друзьям и клиентам. Более того, Эбби сомневалась, что он вообще когда-либо появится в городе, где родился. Он отдал ей — дочери Тихони — все, что принадлежало им с Клэр, и теперь она сама должна была решать, что с этим делать.

Эбби долго стояла в залитой солнцем комнате. Уже в коридоре раздались голоса: люди из фирмы Свифтов пришли на работу, так же как и ее коллеги — в редакцию «Леджер». В этот момент секретарша Ким, скорее всего, заваривает кофе, напевая что-то вполголоса и поправляя яркий ободок на голове, а кто-нибудь в своем кабинете вставляет бумагу в лоток копировального аппарата.

Но Эбби по-прежнему не двигалась с места. Вскоре ей придется поспешить на работу, но сейчас ей хотелось еще на несколько мгновений задержаться в мире, скрытом за тяжелой дверью складского помещения В. Она еще раз прошлась по комнате, на этот раз подолгу задерживаясь перед каждой скульптурой. В углу она отыскала статуэтку, которая была меньше всех остальных, и взяла ее в руки, чтобы рассмотреть получше. Скульптура лежала на ладони, подобно шкатулке с драгоценностями, — и это была беседка. Невозможно определить, как давно Клэр ее сделала, потому что беседка почти не меняется с течением времени, но Эбби легко узнала изящный узор из восьмиугольников и остроконечную крышу. Она смотрела на нее до тех пор, пока не увидела их, молодых и беззаботных: Мартина — непослушная прядь волос, как обычно, падает на лицо — и Клэр — майское солнце сияет в рыжих волосах, а на лице светится улыбка. Они, как всегда, обнимают друг друга и смеются от счастья.