1990 ruen ИПП «Amex Ltd»4a50173f-2a98-102a-9ac3-800cba805322 love_contemporary Elizabeth Gage Pandora's Box en Roland FB Editor v2.0 04 October 2008 OCR Larisa_F 4f0257aa-e33f-102b-85f4-b5432f22203b 1.0 Гейдж Э. Сочинения. В 5 т. Т. 2. Ящик Пандоры. Книги третья и четвертая ОЛМА-Пресс Москва 1994 5-87322-117-0

Элизабет Гейдж

Ящик Пандоры

Книги 3 – 4

КНИГА ТРЕТЬЯ

ПРИНЦ ХЭЛ

I

Новости Си-Би-Эс, 11 января 1958 года

«Трагическая история, происшедшая в Вашингтоне, лидирует в списке ночных новостей. Сенатор от Мичигана Гаррет Линдстрэм, уважаемый член руководства Демократической партии в течение двух с половиной сроков, автор нескольких важных законопроектов в области финансов и налогообложения, обнаружен мертвым. Корреспонденты называют это самоубийством.

Тело сенатора Линдстрэма было найдено этим утром его женой в подвале собственного дома в Джорджтауне. Сенатор, по-видимому, повесился на потолочной балке. Его смерть наступила шесть дней спустя после скандала, заставившего объявить досрочные перевыборы на его место в Сенате. «Детройт Икзаминэр» на прошлой неделе рассказала историю, согласно которой Линдстрэм допустил утечку закрытой информации, относящейся к текущим слушаниям в Финансовом комитете Сената. Утечка, согласно источникам, произошла через молодую девушку из Вашингтона, с которой Линдстрэм имел незаконные отношения.

Четырьмя днями позднее Линдстрэм, которому грозило дисциплинарное наказание со стороны Сената, допустил новую утечку важнейшей информации. В тот же вечер он обратился по телевидению к жителям штата Мичиган и объявил о перевыборах на свое место в Сенате».

В офисе был полумрак. Напротив стены, заставленной старыми книжными шкафами с фотографиями в маленьких черных рамках, светился голубым светом экран телевизора. Громадная кожаная мебель в сумерках казалась тяжеловесной. Это место хранило запах книг, сигарного дыма – и традиций. За окнами с тяжелыми венецианскими шторами на фоне ночного неба виднелся освещенный памятник Вашингтону вместе с яркими огнями Мэла.

За большим письменным столом сидел, попыхивая сигарой, мужчина средних лет, пристально вглядываясь в изображение Дугласа Эдвардса на экране. Напротив него, на глубокой кожаной кушетке, сидела молодая женщина, внимательно следя за выпуском новостей.

На экране появилось заплаканное, осунувшееся лицо сорокалетнего мужчины. Это был Гаррет Линдстрэм, прощающийся с жителями своего штата.

– Всю жизнь, – говорил он, – я имел только одно желание – стать членом Сената Соединенных Штатов. На четырнадцать лет моя мечта сбылась. Я получил право участвовать в работе одной из самых выдающихся команд законодателей в истории моего народа. Теперь, вследствие трагического заблуждения, в котором я могу винить только самого себя, я не только разрушил собственную мечту – я обесчестил институт, которому служил всем сердцем так много лет. Мне остается лишь просить прощения у своих коллег – сенаторов, у жителей штата Мичиган, у всех граждан Соединенных Штатов Америки, для которых я работал, и просить их поверить, что моя ошибка не отражает внутреннюю жизнь ни Сената, ни Конгресса, – вся ответственность за происшедшее лежит исключительно на мне.

Изображение исчезло, на его месте вновь появилось лицо Дугласа Эдвардса.

– Сенатор Гаррет Линдстрэм, – сообщил Эдвардс, – покончил жизнь самоубийством в сорок шесть лет. Молодая женщина, которой покойный сенатор сообщил важную информацию, остается загадкой. Сообщается, что ее имя мисс Даун Тайер. Источники Си-Би-Эс утверждают, что мисс Тайер последние несколько недель работала секретаршей в Министерстве внутренних дел. Пресс-служба Министерства юстиции заявляет, что мисс Тайер передавала полученную от сенатора Линдстрэма информацию знакомому журналисту, переправлявшему ее в редакцию «Детройт Икзаминэр», которая, в свою очередь, огласила эту историю на прошлой неделе. Мы не в состоянии попросить комментариев у самой мисс Тайер. Ее местонахождение неизвестно.

Размытое изображение сенатора Линдстрэма и молодой женщины заполнило экран. У девушки были длинные, волнистые белые волосы, она была в солнцезащитных очках – стандартный облик одной из тысяч симпатичных секретарш, лоббисток, работниц госаппарата и любительниц вечеринок, живущих в Вашингтоне.

Мужчина подал знак сразу же вставшей с кушетки девушке, она выключила телевизор, закрыв экран дубовой панелью.

Девушка снова села на тахту, внимательно глядя на мужчину. Ее глаза наполнились слезами, она слегка дрожала.

– Никто не хотел повредить ему, – сказала она. – Вы же сами говорили мне, что никто и не думал вредить ему. Вы обещали мне.

Мужчина посмотрел на нее оценивающе, молча наблюдая за отражением душевных волнений на ее лице. Перед тем как заговорить, он затянулся сигарой.

– Я сохранил ваше настоящее имя в тайне, не так ли? – спокойно спросил он.

– Настоящее имя! – ее голос сорвался. – Не думаете ли вы, что они были бы способны узнать мое настоящее имя при столь неумелых поисках? Они огласили эту историю, так ведь? А вы не остановили их, да? И Линдстрэм…

Он с улыбкой взглянул на нее.

– Лесли, – сказал он, – вы должны попытаться понять, что в этом деле есть много такого, чего не видно на первый взгляд. Вообще, ваша роль во всем этом деле определяется тем, что вы не знаете и не должны знать ничего лишнего. Перестаньте оценивать мою работу. Я обещал вам защиту, и я обеспечил вам ее. Вы были прекрасной Даун Тайер, и в этой роли делали все то, что я поручал вам. Неужели вы думаете, что я способен забыть такие вещи?

– Вы сказали, что он будет в безопасности, – упрямо повторила она.

– Теперь послушайте меня, – сказал он. – Вы можете не понимать этого, но своим поступком вы послужили своей стране. Не считайте все это простой вендеттой между двумя людьми или двумя группами людей. Вы были вовлечены в борьбу между Добром и Злом, между нашим образом жизни и теми, кто стремится уничтожить его. Вы представляете себе все значение вашей службы в таких сложных условиях? Ваша страна, в свою очередь, будет заботиться о вас. Верите вы в это?

Ответа не последовало.

– Вообще-то вы, конечно, совершили преступление, – добавил он со скрытой угрозой в голосе. – Преступление, за которое можете предстать перед судом и даже быть осуждены. Но в столь сложное время, как это, наше служение родине поможет нам действовать, не обращая внимания на закон. Итак, моя дорогая, понимаете вы это или нет, но вы же сами видите – вы стали героем. И, как герой, вы будете защищены.

Выслушав эту странную смесь лести и угроз, она подняла на него глаза. Она была простым исполнителем и до смерти напугана.

Этого он и хотел.

Парик из белых волос, промелькнувший на фотографии, показанной в прошедшем выпуске новостей, надетый поверх ее настоящих каштановых волос, доходил ей до плеч. Без солнцезащитных очков ей придавали очарование привлекательные глаза газели и изящная фигура. Девушка была больше похожа на буфетчицу из маленького городка, чем на вашингтонскую красавицу, – ведь даже сейчас она была несколько старомодно одета. Ее сексуальность была очень натуральной и непретенциозной. У нее было милое личико и искренние манеры близкого к природе человека.

Мужчина взглянул поверх девушки. Стены были увешаны фотографиями, изображавшими его со всеми крупными лидерами последних двадцати лет: от Рузвельта и Корделла Холла до Атчисона, Трумэна, Стивенсона, Эйзенхауэра, Рэйборна, Тафта, Линдона Джонсона. На фотографиях он всегда казался старше крепких, здоровых молодых сенаторов, крупноголовых и кучерявых, – бочкообразный, лысоватый мужчина средних лет, серые глаза которого были холоднее и резче, чем у окружавших его звезд политики.

Это был человек, понимавший значение своей деятельности. На пути к вершине, прежде чем достичь высочайшей мощи и силы, какой только может обладать политик, он выиграл сотни битв.

Теперь он был председателем Финансового комитета Сената и высокопоставленным членом Комитета по иностранным связям. Все эти звания, кстати чрезвычайно важные, не имели отношения к его могуществу. По мнению всех, он был тем человеком в Сенате, который мог, используя методы, известные только ему самому и его ближайшим помощникам, получить достаточно голосов, чтобы провести любой законопроект, который он считал необходимым принять. Не было сенатора, который осмелился бы пренебречь его дружбой, никто не отваживался рискнуть стать его врагом – его или его политики.

Его звали Эмори Боуз.

Гэр Линдстрэм сделал большую ошибку, став его недругом.

Линдстрэм был больше чем либеральным оппонентом правых в Финансовом комитете, к которым и принадлежал Боуз. Он был настоящим врагом, который делал своих друзей и в Комитете и вообще в Сенате врагами Боуза. Линдстрэм был достаточно хитрым и осторожным организатором, чтобы собрать силы своих друзей, было бы достаточно времени. Более того, будучи фанатиком-лютеранином, он в течение нескольких лет проводил частное расследование методов, применяемых Боузом для достижения своих целей в Сенате.

В общем, Гэр Линдстрэм значил много больше, чем только голос против Боуза в Сенате. Он был главным врагом Боуза в течение двадцати лет.

Вот почему Боуз заставил Лесли вывести Линдстрэма из игры.

Он долго дожидался удобного момента. Девушка была относительно чистой, почти неизвестной, наивной и, по его мнению, очень сексуальной. Боуз незаметно изучал ее до того, как принял решение ввести в игру. И предчувствия его не обманули.

Она в совершенстве сыграла свою роль благодаря натуральной красоте, скрытой под невзрачным на первый взгляд внешним видом. Она использовала доверительность Линдстрэма. Он стал настолько зависеть от ее благосклонности, что однажды, находясь в ее объятиях, открыл ей небольшие секреты сенатского Комитета по обороне. Это и было нужно Боузу.

Эллисон Гарднер, издатель «Детройт Изкаминэр», был в фаворе у Боуза последние пятнадцать лет, и направлял в печать все, о чем просил Боуз. История появилась на первой полосе, с фотографией «Даун Тайер» в объятиях Линдстрэма, подтверждающей рассказанное.

Конечно, девушка была испугана, узнав, что Линдстрэм поступил непредусмотренным образом и покончил жизнь самоубийством. Но Боуз знал, как ее успокоить. Сам он был доволен, что Линдстрэм не оставил предсмертной записки. «Хорош только мертвый Линдстрэм», – полагал он.

Боуз взглянул на девушку. Она выглядела печальной и подавленной тем, что сама была причиной ужаса, в который ее повергло сообщение новостей.

– Я найду вам новую работу, – сказал мужчина. – Вы временно исчезнете отсюда. Через некоторое время Линдстрэм будет забыт. Никто не займет здесь ваше место, я послежу за этим.

– Я не хочу оставаться в Вашингтоне, – сказала она, нервничая. – Я бы хотела уехать.

Он подождал несколько секунд, затем продолжил.

– Хорошо. Я могу подыскать для вас место в Нью-Йорке. Я думаю, что это – лучшее место для вас. Просто побудьте там несколько дней. Не звоните никому и не встречайтесь ни с кем. Я пришлю Эрла за вами.

Девушка внутренне содрогнулась, услышав имя специального помощника Боуза, толстого человека в очках по имени Эрл, со взглядом и манерами матерого уголовника. Именно Эрл разыскал ее, благодаря ему она попала в эту историю.

Она прибыла в Вашингтон из Иллинойса. Она была своенравным подростком, не желающим находиться под гнетом своих пуританских родителей-шведов. Школьное образование обеспечило ей слишком высокий уровень развития, чтобы находиться в узком кругу надоевших друзей, душивших ее свободолюбивую натуру. Девушка искала будоражащих кровь приключений, к тому же и внешне была довольно хороша.

Как и множество таких же девушек, она прибыла в Вашингтон, где после сдачи экзамена на право занять должность в госучреждении нашла работу секретарши и вошла более или менее свободно в мир вашингтонских вечеринок, встречаясь со множеством мелких политиков и позволяя им флиртовать с собой. Не то чтобы она была неразборчивой в связях – ее положение не позволяло этого, – просто она охотно проводила ночь с мужчиной, если тот достаточно настойчиво добивался ее.

Она провела в городе меньше года, когда Эрл встретился с ней на вечеринке и пригласил ее пообедать. Она заинтересовалась им еще раньше, но дождалась, пока он первый предложил ей помощь в карьере.

Их обед проходил в офисе Эмори Боуза в старом здании Сената. Она достаточно хорошо знала Вашингтон, чтобы понять, кто такой Боуз и как важно для нее знакомство с ним.

Боуз и привлекал, и пугал ее. Он заставил ее прекратить все посторонние дружеские и личные контакты, заявив, что даст ей нечто гораздо более важное. Сила его личности была устрашающей. Он мог вести себя с ней по-отцовски, а мог – как деспот. Она заметила, что его дочь-школьница, фотография которой стояла на столе в офисе, была несколько похожа на нее.

Когда он предложил ей лечь с ним в постель, она не колебалась. Кое-что в его поведении очаровывало ее, кое-что – оставляло неудовлетворенной. Она была слегка удивлена его сексуальными предпочтениями – он требовал только орального секса, произнося во время акта странные, отталкивающие фразы, но она была достаточно подавлена его славой и положением, чтобы не отказать ему.

После этого он заговорил с ней о Линдстрэме. С самого начала он покрыл все это дело завесой секретности, беспрестанно напоминая ей о соображениях национальной безопасности, о том, что она не должна знать подоплеки происходящего и вообще всего плана действий. Она подружилась с Линдстрэмом, уложила его в постель и ожидала дальнейших приказаний. Ее ждали десятки тысяч долларов, если она хорошо выполнит свою работу, и в дальнейшем безопасная должность в Вашингтоне. Но сейчас важнее всего было сохранить секретность.

Друзья Боуза привели ее на вечеринку к Линдстрэму. Представлена она была очень естественно. Линдстрэм был симпатичным мужчиной и ухаживал за ней с прямодушием выходца со Среднего Запада. Она любила его слушать, ей нравилась его обходительность. Он был красивым и честным человеком.

Заниматься с ним любовью было для нее настоящим удовольствием. Он был богат, знатен и к тому же очень романтичен. В начале знакомства он присылал ей цветы, письма, маленькие подарки. Он был таким добрым, таким внимательным, что через некоторое время она поверила в искренность своего отношения к нему. Он был милым, трудолюбивым, одиноким мужчиной, которому требовалось всего лишь немного женского тепла и дружбы. По требованию Боуза она подвела Линдстрэма к разговору о делах Комитета, где обсуждался важный законопроект о финансировании оборонного бюджета. Комитет находился под сильным давлением Комитета начальников штабов и Агентства по национальной безопасности. Именно на этом законопроекте Линдстрэм и Боуз столкнулись лбами. Поощренный тем, что Эйзенхауэр был против этого законопроекта, Линдстрэм организовал оппозицию биллю в Комитете, надеясь спасти для казны четыре с половиной миллиарда долларов. Боуз хотел принятия законопроекта, чтобы помочь своим влиятельным друзьям в Министерстве обороны и самому получить этот лакомый кусочек перед своей кампанией перевыборов в Сенат, намеченной на конец года.

Линдстрэм сделал ошибку, посвятив Лесли в некоторые обсуждавшиеся планы по развертыванию новых ракет, в которых был заинтересован оперативный отдел Министерства обороны. Это были межконтинентальные ракеты повышенной дальности, которые хотел иметь Эйзенхауэр наряду с уже существовавшим флотом бомбардировщиков Б-52.

Лесли сообщила Боузу все, что услышала. После этого он направил ее к Линдстрэму с миниатюрным микрофоном, установленным у нее в кошельке. Она «забыла» кошелек у своей кровати в отеле, где была назначена встреча, и жучок записывал все беседы, которые она вела с Линдстрэмом в постели.

Это продолжалось не более недели. Затем все было пересказано в «Детройт Икзаминэр» под аршинными заголовками, которые сообщали, что Линдстрэм допустил утечку секретной информации через «подружку» с сомнительной репутацией. Фотография Линдстрэма и Лесли, сделанная людьми Боуза, дополняла рассказанное. Она увидела лица Линдстрэма и ее собственное, обнародованные средствами массовой информации.

Теперь Линдстрэм был мертв.

Лесли была шокирована и испугана. События зашли гораздо дальше, чем она могла вообразить. Теперь ее единственной защитой был Боуз, но то, что он заставил ее делать, слишком испугало ее. Сейчас у нее было только одно желание – поскорее уйти.

– Отлично, – сказала Лесли, – я хочу только, чтобы это осталось позади. Я хочу уехать в Нью-Йорк прямо сейчас, если вы не против. Я сниму комнату в городе или где-нибудь поблизости.

– Мы позаботимся о вас. Вы должны просто остановиться где-нибудь на несколько дней и ни с кем не разговаривать. Эрл разыщет вас в Нью-Йорке. А работа будет ждать вашего возвращения.

Она поднялась, чтобы уйти. В ее глазах застыл укор и страх.

– А теперь до свидания, – сказала она.

Боуз поднял голову. Похоже, он просто забавлялся ее оцепенением.

– Не самое теплое прощание, – заявил он. – Не могли бы вы быть немножко понежней, а, Лесли?

Она вздохнула, зная, чего он хочет.

– Я на самом деле не могу, мистер Боуз. Не могу… после того, что случилось. – Она нервно взглянула на него. – Гэр Линдстрэм имел семью, жену, детей… Я надеюсь, вы меня понимаете… Я просто не могу. Мне нужно сейчас же уйти отсюда.

Его лицо потемнело.

– Это не должно волновать вас, дорогая.

Его слова пронзили ее холодом до мозга костей, этого ей было достаточно, чтобы понять, что человек, организовавший уничтожение сенатора Соединенных Штатов, не остановится, чтобы раздавить такую незаметную букашку, как она.

Она осторожно приблизилась к нему. Он вытянул большое кресло из-за стола и сел в него, раздвинув ноги, в позе ковбоя, его сигара продолжала дымиться в руке. Он выглядел страшно, в темноте из-за дыма, клубившегося над головой, казалось, что в нем было что-то дьявольское. Его чувственность пугала ее.

Она подошла к нему. Он провел руками по ее бедрам и ягодицам и осторожно обнял ее. Обозленная, она задрожала от его прикосновения. Это не обеспокоило его, совсем наоборот. Она слышала его легкое похрюкивание от удовольствия. Пальцы с обгрызенными ногтями ухватили ее шелковые трусики под эластичным поясом. Он опустил их вниз, к коленям, и держал одной рукой, в то время как Лесли опустилась на колени перед ним, чтобы расстегнуть молнию.

Она продолжала оставаться одетой, когда взяла его член в свой рот. Он сидел в кресле, его глаза не выражали ничего, в то время как Лесли занималась сексом. Она старалась не дрожать, не зная, что хуже – ее отвращение или преступный страх, охвативший ее.

Она заметила, что он радуется ее страху. Это было легкое удовлетворение, его бедра вращались около ее лица. Она чувствовала себя ничтожеством, рабыней, стоя одетой на коленях перед ним, с этим мерзким членом во рту, подавленная могуществом и упрямством человека, готовящегося сейчас извергнуть в нее семя.

– Хорошо ли на вкус? – спросил он. – Я знаю, что вы, девочки, любите эти леденцы…

Она чувствовала, что он смотрит на фотографию дочери на столе. Горячие слезы брызнули у нее из глаз. Она никогда не чувствовала себя такой униженной. Казалось, это сам дьявол дрыгается и скользит у нее во рту. И не было ей прощения за такой грех…

– Ас Линдстрэмом ты это тоже делала? – осведомился он. – Я доставил ему прекрасные мгновения, не правда ли? Скажи мне, Лесли: где еще вы занимались этим? Куда ты приходила к нему? А Линдстрэм делал это тебе туда, куда ты хотела? Ты ему говорила, куда воткнуть? Давай, скажи старичку Эмори правду, не стесняйся.

Он бубнил и бубнил, и временами его голос радостно прерывался. Образы, возникавшие от его слов, были все более и более грязными, все более извращенными. Он перечислял части женского тела в болезненном экстазе.

– А ведь ты закричишь, если я не позволю тебе этого, а? – спрашивал он. – Не заплачешь крокодиловыми слезами? Ах, как там бедная миссис Линдстрэм этой ночью? Ах, как она плачет из-за того, что ты убила ее мужа!

Ее тошнило. Но она контролировала себя, оставаясь с ним, пока член брыкался, напрягался и наконец извергнул в нее свое содержимое. Когда его оргазм наступил, она остановилась и помедлила, не выплюнув содержимое. Ей просто хотелось закончить это как можно быстрее и исчезнуть.

Она встала на ноги и пошла прочь, заметив при этом, что он продолжает играть ее трусиками с пресыщенным выражением на лице. Она не попросила вернуть их ей.

Он наблюдал, как она взяла свое пальто, и поднял ее кошелек.

– И помни, я всегда буду поблизости, – заверил он ее, когда она открывала дверь. Она запомнила, ничего не ответив.

Как только дверь закрылась, раздался телефонный звонок. Эмори Боуз взял трубку.

– Да?

– Это Уоррен Хью, сенатор. Сожалею, что звоню так не вовремя.

Он узнал голос руководителя своего аппарата и давнего организатора своих предвыборных кампаний.

– Что случилось? – спросил Боуз.

– Кое-что важное. Я думаю, что вам нужно знать всю правду. Я узнал от своих друзей, что Хэйдон Ланкастер собирается бороться за ваше место на следующий срок. Он выступит против вас на первичных выборах.

Лицо Боуза потемнело. Это было самое худшее, что он мог услышать. Только удалось разделаться с Линдстрэмом – тут же возникла новая проблема.

– Вы уверены в этом? – спросил он.

– Полностью, – голос в трубке был сдавленным, извиняющимся.

Боуз задумался на мгновение, яростно стиснув в кулаке забытые трусики. Затем, нахмурив брови, сказал:

– Хорошо. Ничего не предпринимайте без меня. Если к вам начнет приставать пресса, отвечайте просто, что сенатор приветствует всех новичков, что это демократическая страна, пусть победит сильнейший, и все такое.

– Слушаюсь, сэр. Увидимся завтра утром. Боуз положил трубу.

Он думал о Ланкастере, фотогеничном молодом герое войны, счастливом обладателе миловидной жены, человеке с прекрасной репутацией, левом политике, и о его неизбежных амбициях. Он знал, что это должно было случиться.

Добро и Зло, думал он.

«Ты уже кончился, Ланкастер, – размышлял он, зажав в руке трусики. – Может быть, ты этого не знаешь, но тебя уже нет».

Лесли еле добежала до женской уборной. К счастью, та была пуста. Она зашла в кабину, и ее вырвало в унитаз. Ее рвало долго и тяжело. Никогда в жизни ей еще не было так плохо, отвратительно и страшно. Эмори Боуз был ядом, Просачивающимся в ее кости, заразой, которую невозможно было уничтожить. Она тряслась, думая о будущем, об Эрле, о щупальцах Боуза, обо всем том, что он мог потребовать от нее в дальнейшем. Ведь она была интеллигентной девушкой. Она знала, что человек вроде Боуза не успокоится, подцепив кого-нибудь на крючок.

Когда ее перестало рвать, она вышла из кабинки, подошла к раковине, вымыла лицо и привела в порядок прическу.

Через два дня она покинет этот город. Но как далеко надо уехать, чтобы спрятаться от Боуза?

Дело не в расстоянии, понимала она. Никакое расстояние не спасет ее от него.

Дело в силе.

С этой мыслью она взглянула в свой разрез и осторожно коснулась бюстгальтера.

Внутри него покоился крошечный микрофон.

Лесли предварительно подготовилась, прежде чем прийти к нему. Боуз сам подал ей эту идею, когда вооружал ее жучками перед визитами к Линдстрэму. Ее разговоры этой ночью и все ужасные сексуальные откровения Боуза – все было записано магнитофоном в машине, припаркованной к одному из зданий Капитолия.

Слава Богу, что он дал Лесли толковую голову. Пройдет время, и однажды эта магнитофонная лента перевернет все в мире.

Со все еще болезненным видом она покинула уборную.

II

13 января 1958 года

– Миссис Ланкастер, могу я сказать, что вы выглядите как обычно прекрасно?

– Почему бы и нет, спасибо. Вы очень любезны. – Диана выглядела слегка нервозно перед не менее чем десятком журналистов, собравшихся в зале на нижнем этаже. Двое из них были телевизионными репортерами, и установленные ими светильники ослепляли ее. Она надеялась, что косметика еще сохранилась, ее до сих пор расстраивало коварство телевизионного грима, и она потратила полчаса, подводя глаза перед этим интервью.

Сегодня был важный день. Впервые пресса была приглашена в дом Хэла и Дианы, переехавших на Пятую авеню. Воспользовавшись удобным случаем, Диана пригласила самых влиятельных публицистов, принадлежащих к тому слою, для которого жизнь немыслима без политики.

Они совершили большую прогулку по зданию в компании с Элен, секретаршей Дианы, и Сьюзен Пфайфер, личной помощницы Дианы по связям с общественностью. Открытие этого дома для прессы должно было стать одним из важных событий общественной жизни. Поэтому журналисты, не теряя времени, занялись тщательным осмотром и описанием бесценной мебели и картин, доставленных сюда различными родственниками Ланкастеров и Столвортов: начиная от ваз майсенского фарфора в гостиной до ставшего легендой пейзажа Тернера, украшавшего салон.

Дом был великолепен: шесть спальных комнат, два салона, столовая, в которой могла бы разместиться любая политическая группировка, если вдруг Хэлу пришла бы в голову мысль собрать ее здесь, библиотека для его многочисленных книг, красивый солярий в задней части дома и уже целиком законченный пятый этаж с бильярдной, кабинетом и комнатой для чтения.

Как бы там ни было, но это было все же довольно скромное жилье, предназначавшееся для молодой бездетной пары, а не для большой семьи. Отцу Дианы пришлось немало потрудиться, чтобы купить этот дом у его бывших владельцев, биржевого торговца и его жены, пожилой пары, которым эти деньги пригодились для обеспечения безбедной старости в Палм Спрингс. Гарри Столворт решил, что на всей Пятой авеню лишь этот дом подходил молодому человеку такого происхождения и с таким блестящим будущим.

Когда журналисты окончили осмотр дома, они подошли к Диане и начали ее интервьюировать. Зрелище их потрясло, но не заворожило. Это был десяток самых известных в стране и избалованных заказами журналистов. Они уже многократно писали статьи о Диане и до ее замужества, и после.

Они прекрасно знали, что Диана и Хэл пригласили их сегодня, потому что именно сейчас им нужны были положительные отзывы и доброжелательное отношение прессы. Сейчас, больше чем когда-либо, Ланкастерам требовалось подкрепить свою репутацию – Хэл вступал в борьбу за место в Сенате от Демократической партии с грозным соперником – Эмори Боузом, и ему предстояли жесткие схватки.

Имея в виду все эти обстоятельства, родственники Дианы тщательно подготовились к приему прессы. Всем журналистам были разосланы роскошные приглашения, а месяц назад каждый получил тщательно подобранный рождественский подарок от Ланкастеров; бутылку выдержанного «Арманьяка» для Наоми Рассел из «Таймс» – она была известна как тонкий ценитель бренди; серебряное ведерко для шампанского для Веры Штрик из «Сан-Франциско Кроникл» – она прошлым летом подготовила очерк о Диане; пара нефритовых серег и соответствующее ожерелье для Мадлен Барон из «Вашингтон Пост»; набор хрустальных бокалов для Эрики Криттендон из Си-Би-Эс, которая обожала вечеринки, и так далее.

С этими журналистами следовало обходиться очень мягко и внимательно, потому что у каждого была своя обширная аудитория, и при желании каждый из них мог бы доставить Диане немало неприятностей всего лишь парой не к месту сделанных реплик. Диана была со всеми более чем обходительна и вправе была рассчитывать на хороший результат своей работы, занявшей все утро. Это не означало, однако, что все будет так просто.

Трудности начались, когда Патриция Хэнд из ЮПИ начала задавать вопросы.

– Скажите, пожалуйста, миссис Ланкастер, – сказала она, – ваш муж начал борьбу с Эмори Боузом за место в Сенате от штата Нью-Йорк. Изменился ли ритм вашей супружеской жизни? Меньше ли вы теперь видите своего мужа?

Диана улыбнулась. Это были еще цветочки.

– Конечно, немного изменился, – ответила она. – В самом начале Хэл участвовал во множестве митингов. Но он отлично планирует время. А так как теперь он уже не занимается заокеанскими поездками для президента, я вижу его значительно чаще.

Наоми Рассел из «Таймс» продолжила интервью.

– А нет ли здесь противоречия, возможного конфликта между карьерой вашего мужа и вашей домашней жизнью? Не возникало ли у вас ощущения, что вы – вдова при живом муже?

– Вовсе нет, – мягко улыбнулась Диана. – Хэл и я отлично понимаем, что он избрал общественное поприще для служения людям – и, естественно, это отнимает у него много времени и сил. Но мы сумели добиться того, чтобы наша совместная жизнь страдала от этого как можно меньше. Например, я рано встаю, чтобы позавтракать в его компании, мы ужинаем вместе – довольно поздно, когда его рабочий день уже кончается. В случайно выпадающие свободные часы мы частенько сидим у камина и обсуждаем последние события нашей жизни.

– Карьера вашего мужа до сих пор была достаточно противоречива, – заметила Джессика Фогель из Эн-Би-Си, которой Диана к Рождеству послала подписанный оригинал картины художника, которым та восхищалась. – Его политические взгляды наверняка вызовут немало дискуссий во время предвыборной кампании. Скажите, пожалуйста, просит ли он ваших советов по наиболее щепетильным вопросам? И можно ли говорить о вашей паре, как о других, – что за каждым великим мужчиной стоит великая женщина?

Диана скромно засмеялась.

– О нет, какая же я великая женщина? Но вы правы – Хэл на самом деле обсуждает со мной политические вопросы. Я думаю, что каждый мужчина может доверять жене свои самые большие проблемы. Когда он спрашивает моего совета, я даю ему совет, если мне, конечно, есть что сказать. Но я вовсе не ожидаю, что он обязательно последует этому совету. У него есть свои соображения.

Диана была очень обходительна. Ответы ее были обтекаемы, а поведение очень контрастировало с поведением той подвижной и энергичной девушки, какой она была всего лишь несколько лет назад. Все журналисты прекрасно знали, что этот образ был тщательно продуман, и мало кто из них поверил в его искренность. Но это вряд ли имело для них большое значение.

Мадлен Барон коснулась вопроса, который был хлебом насущным для всех журналистов, тем более, если речь шла о Диане и Хэле.

– Миссис Ланкастер, – сказала она, – вы не только красивая женщина, чьей внешностью все восхищаются. Вы замужем за человеком, который из всех американских политиков является самым привлекательным мужчиной, да и самым сексуальным. Как это обстоятельство сказывается на вашей жизни?

Диана улыбнулась:

– Да, – признала она, – вынуждена сказать, что нелегко быть женой человека, у которого столько поклонниц. Мне приходится следить за тем, чтобы он не потерял голову.

Шутка вызвала оживление среди безразличных и неулыбающихся журналистов. Приятная улыбка Дианы и ее остроумие были оценены – это, несомненно, будет показано по телевидению и отмечено в статьях. Она пригласила их сюда не для того, чтобы подружиться с ними, но чтобы произвести положительное впечатление на прессу. Они же пришли сюда не для того, чтобы полюбить ее, но чтобы передать ее образ зрителям и читателям.

– Но если быть серьезной, – добавила Диана, – я считаю себя очень счастливой женщиной. Я знала Хэла, когда он еще был чувствительным и безумно привлекательным юношей. Я видела, как он повзрослел и стал самоотверженным, работоспособным мужчиной, который может быть не только привлекательным, но и любящим и понимающим мужем. Я считаю, что мое дело – оказать ему поддержку настолько, насколько это в моих силах.

Казалось, послышались недоверчивые язвительные смешки, хотя все хранили молчание.

– Раз уж вы начали об этом говорить, – продолжила Алекса Берк из «Чикаго Трибьюн», – все, конечно, знают, какое влияние производит на аудиторию внешность Хэйдона Ланкастера. Ну, а в личной жизни? Я, конечно, не спрашиваю, чихает ли он или оставляет волосы в ванной, но каков он в семейном кругу?

Все понимали, о чем именно она спрашивает, и приготовились записывать. В интервью с Дианой всегда было три главных темы: каков размер ее состояния, каков Хэл в постели и когда именно он начнет борьбу за пост президента. Как бы однообразны ни были эти вопросы и ответы для журналистов и для Дианы, публике они никогда не приедались, поэтому их задавали вновь и вновь.

– Хэл – очень серьезный человек, – ответила Диана искренне. – Очень мягкий и нежный во всех отношениях. Таким он был, когда мы встретились, таким он остается и по сей день. Он не возносит женщину на пьедестал, но и не опекает ее постоянно. Он относится ко мне, как к человеку, которого любит. Не знаю даже, как еще это можно передать словами. Мы очень близки. Мы нужны друг другу, и мы скучаем порознь. Он очень скучает по мне, а я очень скучаю по нему.

Упоминание о жизни порознь было ее грубой ошибкой и поставило в невыгодное положение. Слишком поздно она это поняла.

Вступила Вера Штрик из «Кроникл».

– Конечно, миссис Ланкастер, мы здесь все добрые друзья, – начала Вера. – Многие из нас знают вас не один год, нам всем всегда приятно с вами общаться. Но вы, очевидно, знаете, что пошли слухи, будто вы с мужем все меньше и меньше видитесь друг с другом. Всем известно, что прошлым летом вы долго одна жили в Ньюпорте, а ваш супруг – в Нью-Йорке, за исключением лишь двух выходных; известно, что вы провели две недели без него в Нассау прошлой весной и что во время переговоров по разоружению в Хельсинки вы лишь дважды прилетали к нему. Людям интересно знать, как вы поддерживаете свои брачные отношения, так редко видясь друг с другом.

Нож был уверенно воткнут в рану. Вера Штрик откинулась назад и на ее жестком лице заиграла довольная улыбка. Диана широко улыбнулась.

– Эти разлуки были болезненны, – произнесла она, – для нас обоих. Но в то время, учитывая давление, которое оказывали на Хэла, у нас не было выбора. Но как выяснилось, такие долгие расставания дались непросто каждому из нас. Мы только что оплатили самый огромный телефонный счет в истории. Но так как впереди – выборы в Сенат, мы решили быть вместе, и будь что будет. К тому же нам и веселее вместе. Мы всегда и поддержим, и развеселим друг друга.

Ответ целиком неоднократно был отрепетирован по совету Сьюзен Пфайфер. Ее острое чутье подсказало, что вопрос о длительных разлуках будет задан во время встречи и представит немалую опасность.

У журналистов брови взметнулись, что означало немое признание подготовленности и утонченности Дианы. Вера Штрик записала ответ на свой вопрос без всякого выражения.

Диана внутренне с облегчением вздохнула.

Но худшее было еще впереди.

Эрика Криттендон из Си-Би-Эс задала следующий вопрос:

– Я конечно же, не хочу вмешиваться в ваши личные дела, – начала она. – Но естественно, каждый ждет, когда же у вас с мужем появятся дети. – Она обвела рукой просторный салон, в котором они сидели. – Это безумно большой дом для бездетной пары. – На слове «бездетная» она сделала небольшое ударение. – Конечно, меня это не касается, но вы намеренно медлите с рождением ребенка, или… уже ждете его?

Голубые глаза Дианы мягко блеснули, но за ними она с трудом сумела спрятать свое отчаяние.

– Говоря откровенно, – сказала она, – поженившись, Хэл и я решили некоторое время пожить вдвоем и не торопить события. Как я уже говорила, мы очень близки и хотим построить нашу жизнь на основе этой близости. Но сейчас мы знаем, что уже готовы к рождению детей. Я не стала бы говорить, что мы уже «пытаемся» или что мы уже «ждем». Просто все должно произойти естественно.

Эту речь она репетировала почти две недели. Было решено, что волнующие слова «все должно произойти естественно» усилят впечатление. То есть отсутствие детей не было результатом отсутствия близости, но результатом естественных перерывов в этой близости, а на эти перерывы эта молодая страстная пара, безусловно, имела право.

Дети появятся в свое время; пока же Диана и Хэл – любимая американская пара, и в постели, и на общественном поприще. Такова была цель кампании.

Конечно, все присутствующие знали, что это неправда. У Дианы были проблемы с беременностью, и здесь ни консультации лучших гинекологов Нью-Йорка, ни тем более длительные разлуки с Хэлом не могли помочь. Более того, многочисленные увлечения Хэла, его ночные похождения никак не могли помочь Диане – все это было секретом полишинеля и для прессы, и в политических кругах.

У неулыбающихся женщин, собравшихся в этой комнате, были не только подозрения, но и факты, свидетельствующие об истинном состоянии данного брака. Но они и подумать не смели, чтобы эта правда появилась на свет.

Но они не могли себе даже представить, какое значение имело все это для Дианы. Ей страстно хотелось подарить Хэлу наследника не только для того, чтобы просто удовлетворить романтические настроения общественности, и не для того, чтобы успокоить своих родственников. Желание это коренилось в пустоте их брака, в той скуке, спасти от которой могли лишь дети.

Хэл, конечно, тоже уже давно понял, что его брак с Дианой – это лишь обязательство, которое необходимо выполнять как одно из условий карьеры. Он не мог скрыть этого, даже находясь с Дианой в постели и щедро удовлетворяя ее. Она знала, что он не любит ее и никогда не женился бы на ней, не вынуди их к этому общественное положение. Два года совместной жизни привели ее к этому грустному выводу.

Доктора объявили им, что для продолжения рода им необходимо заниматься сексом в строго определенные ночи ежемесячно, в соответствии с ритмами овуляций. Хэл послушно приходил к ней, предлагая ей свое красивое тело, возбуждал ее ласками, и ее стоны отдавались эхом в их огромном доме.

Но ему было невдомек, что ее крики и стоны выражали ее боль, а не наслаждение, муку, а не восторг.

Диана знала, что Хэл догадывается о ее проблемах, о ее одиночестве. Его обходительность и почтительность говорили сами за себя. Он не мог не знать и того, что самые нежные его ласки лишь углубляли ее одиночество. Но помочь ей он ничем не мог. Пусть она сама, думал он, решает свои проблемы.

Когда приходило время очередной встречи, она начинала безумно нервничать, вся холодела и боялась, что он решит, что она фригидна и возненавидит ее за это.

По иронии судьбы она вовсе не была к нему равнодушна. Он всегда волновал ее – его походка, его фигура, его улыбка, его чувство юмора. Но быть с ним вместе с каждым разом становилось для нее все большей мукой. За его нежностью стояла отстраненность, наполнявшая ее холодным ужасом, заставлявшая ее презирать самое себя.

Хуже того, она не сомневалась, что делит эту великолепную мужскую плоть с другими женщинами. Во время их близости она почти физически ощущала присутствие этих насмешливых женщин, которых он имел, которые наверняка распространяли сплетни о его похождениях по Нью-Йорку и Вашингтону, по Парижу, Бонну и Лондону.

Она ощущала следы их рук и губ на его теле, казалось, слышала отзвуки их восторгов в своих стонах.

Именно тогда, когда Хэл бывал ближе всего к ней, его огонь становился холодным, грубым и обжигающим, как сухой лед, и тем более болезненным, что Хэл был так далеко от нее, а она была так одинока.

Самое же худшее заключалось в том, что она не могла обвинять Хэла в волокитстве, потому что, с одной стороны, склонность эта передалась ему от многочисленных поколений Ланкастеров, а с другой – он удовлетворял свою потребность в человеческом тепле, человеческом общении, потому что Диана не могла дать ему того, чего он ожидал от своей жены.

Она отдавалась ему, чувствуя при этом ужас и одиночество, преследуемая безликими призраками других женщин, которых он осчастливил своим вниманием, думая, сумеет ли она когда-нибудь зачать ребенка из того, что он оставляет ей, подозревая заранее, что все это – пустая трата времени и сил.

Из ничего могло получиться только ничего. Насколько пустой была их близость, настолько же пустым оставалось и ее чрево.

Каждый месяц Диана ожидала, что ее надежды оправдаются. Но приходил день, и, ощущая себя более бесполезной, чем обычно, она сообщала Хэлу об очередной неудаче, а он дружески похлопывал ее по плечу и пытался приободрить.

– Ничего, все будет хорошо, – говорил он. – Не зацикливайся на этом.

Эти слова заставляли ее еще острее чувствовать свое одиночество! Каким ужасным казалось ей время до того дня, когда он вновь придет к ней, мужественный, готовый вновь попытаться оплодотворить свою скучную жену.

Все эти журналисты знали о ее стыде и ее унижении. Но никто не знал о ее боли, да и не думал об этом.

Так же, как не знали они, вероятно, и о другом ее секрете, который она пыталась скрыть от них и от всего мира. Но с каждым месяцем она понимала, что ей все сложнее становилось скрывать это.

Диана начала пить.

Каждый день она пила, потому что была напугана жизнью, теми или иными ее опасностями. Сегодня она уже выпила, потому что боялась репортеров. Раскованная, мягкая и несколько вялая манера ее речи была результатом двух коктейлей.

Диане отлично удавалось скрывать следы выпитого для поднятия тонуса перед интервью. Она никогда не путала слов, никогда не выглядела усталой и осунувшейся, никогда не произносила оскорбительного слова и не теряла нити беседы. Она была тиха, мягка, но близкие ей люди уже начинали понимать, что стояло за этой мягкостью.

Никто, конечно же, не говорил ей ни слова, потому что Диана достигла того этапа в жизни каждого пьяницы, когда спиртное пробуждает в нем самые лучшие стороны, но не затрагивает еще его личности – для этого пока еще не наступил момент. Поэтому Диана была теперь даже более очаровательной, более счастливой, более тактичной, даже более умной, когда пила, а этому она посвящала значительную часть времени.

Почти каждое утро ей требовалось взбодрить себя после полубессонной ночи. Затем она пила коктейль или два во время обеда – от водки лишь слегка учащалось дыхание – это помогало ей преодолеть трудности утра и смягчить вторую половину дня.

Она начинала сильно нервничать, пока ожидала обычного времени коктейля. Иногда, чтобы преодолеть эту нервозность, ей приходилось заглядывать в небольшую фляжку у себя в сумочке. Наконец, коктейли перед ужином, вино за мясом и чистая водка, которую она пила после ужина, – таково было ее расписание.

За последний год Диана стала чувствовать себя спокойней, чем раньше. Алкоголь стал для нее именно тем тонизирующим, в котором она нуждалась. Между ней и реальностью образовывалось некое пространство, подушка, которая помогала ей вести себя достойно и хорошо выглядеть. Оглядываясь назад, она жалела, что не располагала таким средством в то время, когда Хэл ухаживал за ней, и в первый год их супружеской жизни.

Но равновесие было хрупким. Броня отваги начинала давать трещины в самые неподходящие моменты. Маленькую фляжку она наполняла уже каждый вечер, а не раз в неделю. Этим утром она уже выпила тайком две порции чистой водки, увеличив обычную дозу, что смягчило ужас от встречи с журналистами.

И вот теперь, когда до обеда оставался лишь час, Диане очень хотелось выпить. Очень.

Ей повезло, потому что журналисты завершили расспросы и уже складывали свои записные книжки, а съемочная группа выключила освещение и попросила Диану попозировать для заключительных кадров.

– Благодарю вас за визит, – говорила Сьюзен Пфайфер. – Мы хотели бы преподнести вам небольшие подарки, вас ожидают также птифуры, кофе, чай, шампанское, приготовлены также пресс-наборы, если вы захотите их взять, конечно. Мы надеемся увидеть вас снова. Пожалуйста, не говорите про нас гадостей! – закончила она, смеясь.

Это прошло незамеченным. Журналисты собрались в три небольшие группки – они соперничали между собой и за долгие годы работы в прессе прониклись друг к другу глубоким презрением после многочисленных совместных коктейлей, вечеринок, параллельно выполняемых заданий. Все накинулись на предложенное угощение, запивая его шампанским.

Диана, стоя рядом с Сьюзен и наблюдая, как операторы собирают свое оборудование, поняла, что она больше никому не нужна. Репортеры, не стесняясь, поглощали ее угощение, пользуясь случаем бесплатно пообедать. Они уже перекидывались репликами о тех или иных общественных фигурах, время от времени бросая взгляды на соперников.

– Ты в порядке? – спросила Сьюзен, касаясь локтя Дианы и осматривая комнату.

– Отлично, – ответила Диана улыбкой.

– Ты прекрасно провела интервью, – сказала Сьюзен. – Ты их победила. Запомни, ты им нужна даже больше, чем они тебе…

«Если бы только это было правдой», – подумала Диана грустно, глядя на эту свору в белых перчатках. Да, им нужно публиковать материалы о светской жизни, и она дает им этот материал – их существование зависит от нее и от подобных ей людей.

Но она знала, что они на самом деле думают о ней. И при случае они же первые нанесут ей удар, если, конечно, будут уверены, что это сойдет им с рук. Они берут у нее интервью, пока она на плаву, но набросятся на нее, едва почуяв запах крови. Собственно, они есть то, что они есть: акулы, восхваляющие свою добычу, но готовые в любую секунду сожрать ее.

В любом случае Сьюзен поменяла их местами. Журналисты нужны Диане больше, чем Диана журналистам. Хэлу они тоже нужны. Он очень хотел, чтобы его образ самого яркого и привлекательного восходящего политика был дополнен образом семьи Ланкастеров как любимцев Америки. Хэлу необходимо выжать из прессы все, чтобы разбить могущественного Эмори Боуза.

Советники Хэла говорили ему, что Боуз поведет жестокую игру. Он не расстанется просто так со своим креслом в Сенате. Хэлу необходимо было привлечь прессу на свою сторону. И его жене это тоже необходимо.

Поэтому Диане приходилось стоять как расфуфыренной не к месту индюшке, в то время как ее гости обжирались за ее столом, не обращая на нее никакого внимания. Но и уходить нельзя, а вдруг они снизойдут и заговорят с ней. Надо быть готовой ответить. Через двадцать-тридцать минут этого неловкого хождения между тремя соперничающими группами она проводит их с любезностью, которая скроет боль, причиненную ей. Затем она окажется в одиночестве и станет зализывать свои раны, успокаивая свою поруганную гордость.

Если бы только у нее были дети! Эта мысль явилась непрошенной и даже удивила ее своей новизной, потому что она практически не думала о своих детях, которые могли бы быть зачаты ею от Хэла. Неожиданно именно сейчас ей захотелось иметь дитя, о котором она стала бы заботиться, которого стала бы одевать и с которым стала бы играть, которому читала бы сказки перед сном. Дети, чьи голоса заполнили бы дом после ухода этих ужасных женщин, дети, чьи теплые маленькие тела и потребность в любви заняли бы остаток дня Дианы, сделав ее счастливой матерью.

Но даже предаваясь этой фантазии, Диана вынуждена была признать, что она желала Хэла значительно больше, чем детей от него. Если бы она смогла провести пять минут с Хэлом и эти пять минут быть для него всем на свете, она была бы счастлива и готова была бы умереть. Принадлежать ему целиком и владеть им безраздельно – это стоило тысячи детей.

Но этого не произойдет никогда. У Дианы не было выхода. Для нее нет иной участи, кроме этого горячего места в Сенате – и на нем ей придется жариться в качестве сенаторской жены, давать бесконечные приемы в Вашингтоне, в самом безжалостном из всех обществ.

Пока, однако, можно не думать об этом кошмаре. Лучше поскорее выпроводить эту стаю борзописцев и подумать о грядущих опасностях дня.

Через двадцать минут она останется одна.

И можно будет немного выпить…

* * *

Но, как оказалось, ее надежды не оправдались. Журналисты не торопились уходить, поэтому ей пришлось поспешно сменить одежду и макияж, чтобы прибыть в «Плазу» точно в двенадцать тридцать для встречи с несколькими членами Молодежной Лиги. Она не могла заставлять их ждать себя, потому что Лига была частью организации, имевшей свои ячейки по всей стране и называвшейся «Женщины за Ланкастера». К тому же это была серьезная подготовка к кампании против Эмори Боуза. Хэл считал своим самым большим достижением то, что он сумел вовлечь всю Молодежную Лигу в политическую борьбу Демократической партии. Диане тоже приходилось выкладываться, чтобы скрепить эту невероятную дружбу.

Когда шофер доставил ее в «Плазу», она вся дрожала от жажды. Она вошла в Дубовую комнату, обшитую в тюдоровском стиле дубовыми панелями, ее шаги неприятно отдавались под высокими сводами, и первым она увидела метрдотеля, широко улыбнувшегося ей. Она двинулась к нему, но вдруг услышала, как кто-то окликнул ее по имени.

– Диана! Как тесен мир…

Голос показался знакомым. Диана повернулась и увидела за столиком на четверых лицо, мало изменившееся за шесть лет.

Линда Престон поднялась и подошла к ней легкой спортивной походкой, так хорошо известной еще с тех времен, когда они делили комнату у Смита.

– Помнишь меня? – спросила она. – Давно же мы не виделись!

– Линда! – лицо Дианы просветлело, она поцеловала старую приятельницу в щечку. – Боже мой, как же ты отлично выглядишь! Как твои дела?

– Так себе, – ответила Линда. – Но ты смотришься просто великолепно! Идем, я хочу познакомить тебя со своим мужем.

Линда подвела ее к столику, за которым сидел мужчина чуть старше тридцати и с интересом смотрел на нее. Там же сидела пожилая пара, производившая впечатление состоятельной, но, вероятно, им приходилось немало работать для этого.

– Диана Ланкастер, – произнесла Линда. – Знакомься – Скотт Стеферсон. Скотт, это – та самая Диана.

– Я и сам узнал бы вас, – произнес мужчина, поднимаясь, чтобы пожать Диане руку. – Любая однокашница Линды близка мне как родная. – Он имел приятную наружность, развитую мускулатуру и, пожалуй, для этого времени года был слишком смугл. Диана подумала, не принадлежит ли он к семейству Стеферсонов из Сан-Франциско. За кажущейся простотой она инстинктивно чувствовала манеры человека из высшего общества.

– Скотт работает адвокатом здесь, в городе, – объяснила Линда. – Он наверняка возбуждал какое-нибудь судебное дело против одной из ваших компаний – или вы возбуждали дело против него. Он работает в фирме «Уелмен, Маклин, Себринг и Стеферсон». – В голосе Линды звучала нескрываемая гордость за мужа и за его высокое положение в фирме.

– Рада с вами познакомиться, – сказала Диана. – Линда, должно быть, рассказала вам немало увлекательных историй о наших диких днях у Смита.

– Но с вами, однако, не произошло ни одной истории, из которой вас не сумел бы вызволить опытный адвокат, – рассмеялся он. – Как приятно наконец с вами познакомиться. Конечно, я постоянно вижу ваши фотографии в газетах, но мы всегда вас называем «наша Диана». Как хорошо, что можно соединить прошлое с настоящим.

Линда представила Диану пожилой паре – мистеру и миссис Себринг – и спросила, не присоединится ли Диана к ним, чтобы выпить коктейль. Увидев, что стол, заказанный для Молодежной Лиги, все еще пуст, Диана согласилась. Официант принес ей бокал с водкой – она едва притронулась к ней, бросив взгляд на старую приятельницу.

– Ты и на самом деле выглядишь прекрасно, – сказала она Линде. – У тебя есть дети?

– Двое, – ответила Линда, тронув за руку мужа. – Мальчику четыре года, девочке – два. Я показала бы тебе фотографии, но для этого я недостаточно буржуазна.

Усевшись между двумя парами, Диана почувствовала себя лет на шесть-семь моложе. Линда – после стольких лет! Жена адвоката с Манхэттена и мать двоих детей! Время, будто сжавшись, вернуло ее в старую комнатку у Смита – и все потому, что знакомый голос окликнул ее в ресторане по имени. Диана потеряла свою обычную уравновешенность.

– Ты все еще играешь в теннис? – спросила она, заметив, что у Линды, как всегда молодой и привлекательной, тоже загорелое лицо.

– Не слишком серьезно, – ответила Линда. – Я играла по-любительски до первой беременности. Но из-за детей возобновить занятия довольно трудно. Сейчас я играю только, чтобы сохранять форму. Ну и муж подыгрывает! – Она сжала руку Скотта.

– Она всякий раз выигрывает, – улыбнулся он. – Эта женщина и понятия не имеет, что такое честная игра.

– Вам следовало бы знать, как управляться с нею, – сказала Диана, вертя в руках стакан. – Когда мы жили в одной комнате, я просто никогда не играла с ней в теннис. И мы отлично ладили.

Диана поколебалась и сделала еще один глоток. Последний, решила она. Ей безумно хотелось выпить все залпом, но в столь приличном обществе это было просто невозможно! Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы люди, совершенно ей незнакомые, подумали бы, что Диана Ланкастер любит выпить. Это стало бы концом карьеры Хэла.

Еще через пару минут она извинится и отойдет в дамскую комнату, где как следует отхлебнет из фляжки перед тем, как встретиться с Молодежной Лигой. Эта встряска поможет ей пережить обед.

– Расскажи, – обратилась она с искренней заинтересованностью к Линде, – как же вы оба встретились?

– Я участвовала в турнире в Уинстон-Салеме, – сказала Линда, – а этот, – она сделала жест в сторону мужа, – осмелился меня отыскать и пригласить на свидание. – Она рассмеялась: – Я была польщена, тем более, что в тот день выиграла у двух соперников со счетом шесть-два, шесть-ноль. Поэтому я согласилась. Мы поужинали, покатались на лодке – ну, а остальное тебе известно.

– Как поживают твои родители? – спросила Диана.

– По-прежнему, – пожала плечами Линда. – Мать в Хилтон-Хеде, с родственниками, а отец – в Ист-Хэмптоне. Ничто не меняется. Они оба радуются внукам. А когда мы собираемся вместе в День Благодарения, они почти сносно относятся друг к другу.

Развод родителей Линды был для Дианы большой неожиданностью, ей казалось, что они очень близки друг другу. Для Линды это уже давно было частью жизни, и она забыла, что для подруги это – новость.

– У тебя нет с собой фотографий детей? – спросила она импульсивно. – Мне так хочется на них посмотреть.

Линда порылась в сумке и вытащила два снимка: на одном была чудесная белокурая малышка, на другом – красивый темноволосый мальчик, вероятно лет трех с половиной, когда его снимали.

– Кэти и Скотт-младший, – сказала Линда, лучась материнской гордостью.

– Они очень красивы, – улыбнулась Диана. – Я так счастлива за тебя.

В глазах Линды она заметила скрытый вопрос. Если тон Дианы выдал ее страстное желание иметь детей, ее старая приятельница наверняка это заметила. Они слишком хорошо знали друг друга, несмотря на прошедшие годы. Поняв это, Диана ощутила, что оказалась в западне.

Но Линда лишь улыбнулась и отложила снимки в сторону.

– Это истинное наказание! – сказала она, взглянув на мужа.

Скотт Стеферсон смотрел на Диану с вежливостью и холодным любопытством. Вероятно, он немало был наслышан об известной Диане Столворт, о тех двух годах, когда они дружили, и теперь, увидев ее, был заинтригован. Казалось, она произвела на него большое впечатление, но он был слишком сдержан, чтобы показать это. Вот уж действительно, адвокат до кончиков ногтей, подумала Диана. Она продолжала поглядывать на него, иногда даже слишком по-хозяйски, если разговор, как ей казалось, шел не в том направлении. Брак Линды был, видимо, очень удачным. Она вся светилась счастьем.

Диана ощутила приступ ревности. Вот перед ней сидит Линда, обожающая своего мужа, гордая мать двух красивых детей, такая же красивая, как и в прежние времена. Подтянутая, молодая, она прочно стоит на мосту, который соединяет ее прошлое и будущее, в ее жизни нет лжи и подводных течений, она наслаждается тем, что мало чем отличается от других людей.

Подумать только, что несколько лет назад они начинали с одного и того же. От сравнения их взрослых судеб у Дианы защемило сердце; она почувствовала, что не желает принадлежать ни к какому обществу, почувствовала, что испортила все, что пыталась создать.

– Хорошо, – произнесла она, надеясь, что выглядит значительно лучше, чем чувствует себя, – я от вас убегаю. У меня встреча с молодыми леди из Молодежной Лиги, которые участвуют в предвыборной кампании на стороне моего мужа.

– Ты ничего нам не рассказала о нем! – пожаловалась Линда. – Я хочу и о тебе узнать, наконец.

– Знаешь что, – сказала Диана, доставая из сумочки лист бумаги. – Я хочу, чтобы ты мне позвонила, я хочу, чтобы вы оба пришли пообедать к нам. И почему бы вам не свозить своих детей этой весной в Саутгемптон? Устроим пикник. Подожди, увидишь, как Хэл любит детей. Да он и сам в глубине души еще ребенок. На самом деле, Линда, мы так давно не виделись. Не могу поверить, чтобы мы стали чужими друг другу. Вот мой номер телефона…

Она нашла ручку и начала писать свое имя «Диана Ланкастер», когда рука ее вдруг слегка задрожала.

Она ощутила легкое прикосновение к ноге, теплое и едва заметное ласкающее движение прошло по ее икре, под коленкой, и было столь интимным, как у истинных любовников.

Стараясь овладеть ручкой, Диана записала номер телефона и подняла глаза. Линда сидела рядом, слегка наклонившись вперед, и ее лицо было вполоборота повернуто к мужу, сидевшему по другую руку.

Электризующее прикосновение ступни в чулке к щиколотке продолжалось еще мгновение, а затем она встретила знакомый взгляд темных глаз Дианы, полный тайного значения и симпатии. Как тщетно было пытаться что-либо скрыть от Линды.

Диана поднялась, попрощалась и наклонилась, чтобы поцеловать на прощание подругу.

Линда взяла листок с номером телефона и держала его в руке, пока они прощались.

– Мы не будем чужими друг другу, – произнесла она.

III

Диана лежала на постели среди смятых простыней и наблюдала за своей подругой, которая ходила по тихой гостиничной комнате.

Линда была обнажена. Она искала сигарету и перерыла все вещи. Несмотря на двух детей, кожа ее была упругой и гладкой.

Спортивный образ жизни дал свои результаты – ноги ее были совершенной формы, плечи квадратными, руки длинными и тонкими. Волосы ее были тщательно подстрижены «под мальчика». Это придавало ее внешности свежесть и делало похожей на девочку.

Она только что занималась любовью с Дианой и делала это с прежней грацией и спокойствием, которыми обладала и несколько лет назад. Она успокоила ее поцелуями и ласками, столь изысканными, что возникшее желание было сродни спокойствию.

Да, Линда осталась прежней. Она, как и раньше, знала все ее чувствительные места, все особые точки и то, как умело можно возбуждать губами и пальцами, чтобы доставить максимум наслаждения подруге.

Но Диана была иной. И не только потому, что дыхание ее пахло алкоголем, который она отхлебнула из фляжки, стоявшей здесь же, на тумбочке. По приезде в отель она была так напряжена, что Линда уже хотела отложить встречу.

За все прошедшие годы Диана ни разу не была близка с женщиной. После помолвки она поняла, что может быть с карьерой Хэла, вздумай она хоть раз встретиться с женщиной и будь застигнута за этим занятием. Журналистское общество всегда держит ухо востро, улавливая любое неверное движение.

Все это время ее тайное «я» не имело никакого выхода – она не могла расслабиться, удовлетворить свою потребность, не беспокоясь о том, хороша она или нет для окружающих. Ее «я», которое могло бы купаться в волнах самого простого из чувств – быть желанной.

Она была как одержимая, когда, войдя в комнату, встретила Линду и та, как в былые дни, раздела ее нежными руками, раскрыла ее губы своими мягкими поцелуями и нежно играла языком с ее языком. Дрожа, она наблюдала, как Линда разделась сама, склонилась над ней, как нежная мать и легла на нее.

Какое наслаждение для глаз смотреть на эти твердые груди с теплыми сосками и коричневыми обводами вокруг них, ощущать, как они начинают мягко тереться о твои соски и груди. Какой восторг видеть ароматный треугольник между шелковистыми бедрами Линды, а затем ощущать, как она трется лобком о лобок, доставляя несказанное наслаждение.

Эта приятная встреча была медленной, нежной и даже романтической после столь длительной разлуки. И в экстазе Диана ощутила, как внутри ее воцаряется мир и покой. Вздохи ее были вздохами благодарности и удовольствия.

Когда все закончилось, Линда обняла ее, как будто понимая, какую великую боль она сумела снять.

– Ты давно этого не испытывала, да? – прошептала она. Диана лишь кивнула в ответ.

– Ты чувствуешь себя одиноко, – сказала Линда. – Я чувствую это одиночество в твоем теле. Ты грустна и напряжена. Ты так глубоко в ушла себя… Это плохо.

Диана покачала головой, кусая губы. Глаза ее были полны слез, которые вот-вот были готовы пролиться.

– Я не могу, – сказала она, хватаясь за руку Линды и не глядя ей в глаза. – Только из-за него. Из-за Хэла. Я должна думать о нем. Нам и здесь нельзя было встречаться, Линда. Я слишком заметная фигура. Каждый знает меня в лицо. Я должна думать о Хэле и думать о своей репутации, – она вздохнула. – Иначе мне конец.

Линда поцеловала ее в губы и положила свою длинную ногу ей на ноги.

– Так, значит, у тебя никого не было? – спросила она.

– После тебя никого.

– Больно, да? – Линда обвела пальцем вокруг соска своей подруги.

Диана кивнула и закрыла глаза.

– И ты хочешь утопить все в выпивке, – сказала Линда, взглянув на фляжку, стоящую на столике. – Но это не решение. Поверь мне, я знаю.

Диана широко открыла глаза и поглядела на Линду в изумлении:

– Ты – тоже?

– Я пробовала пить несколько лет назад, – сказала Линда. – Вскоре после рождения Скотти. Джин был моим ядом. Я думала, это все несерьезно, но неожиданно попала в полную зависимость от него. Я сумела избавиться от этой привычки, но еще год после этого мне было больно. Поверь мне, дорогая, это плохое лекарство. Из-за него ты окажешься в каждой яме, которую стремишься обойти.

Диана смотрела на Линду и видела ее как в тумане и из-за только что испытанного наслаждения, и из-за алкоголя, разлитого по венам. Она кивнула, но проигнорировала ее предупреждение. Как могла она отказаться от единственного средства, помогающего ей выжить?

Как она могла объяснить Линде, счастливо ведущей собственную личную жизнь, что такое встречаться с прессой, с Ланкастерами, с политическими воротилами, со столпами общества день за днем, изображая преданную и влюбленную жену мужчины, который внутренне не мог ее не жалеть. Как может она объяснить свое унижение, свое одиночество, свою никчемность?

Это было невозможно. Передавать переживаемый стыд словами, значит, сделать все лишь хуже.

Но теперь она не одинока. Рядом с ней Линда. И сам вкус ее чар убедил Диану, что она не может без нее больше жить.

– Послушай, – сказала она, сворачиваясь рядом с ней клубочком и положив голову ей на грудь. – Теперь ты не можешь уйти от меня. Я не уйду, пока не буду точно знать, где и когда мы вновь увидимся. Пожалуйста, Линда…

– Тихо, тихо, – улыбнулась Линда, проводя рукой по волосам подруги. – Я не уйду от тебя.

– Но это очень опасно, – произнесла Диана, жадно вглядываясь в ее глаза. – У меня напряженное расписание. Каждый меня знает. Так трудно вырваться. Так опасно…

– Успокойся, пожалуйста, – сказал ей мягкий голос. – Линда все уладит. Расслабься. Я могу приезжать в город каждый раз, когда мне захочется. Я просто скажу, что иду за покупками. Звони мне, когда сможешь, и я всегда приду. Мы пообедаем, пройдемся по магазинам, а затем будем вместе. Я знаю, что делать.

Диана ближе придвинулась к ней.

– Я такая дрянь… Как ты можешь еще меня любить. Линда успокоила ее поцелуем.

Слова теперь были не нужны. У них всегда было страстное физическое влечение друг к другу, но их еще связывали глубокие узы одиночества, пришедшие из их прошлых лет, проведенных порознь. Шесть лет не разрушили их близость. И эта встреча была тому доказательством.

Как странно проходит время, думала Диана. Так много его отнято у нее, так жестоко это сделано, а потом судьба, словно Санта-Клаус, вернулась с мешком подарков и щедро начала их раздавать: безнадежно, казалось бы, утерянное, теперь возвращалось как раз в самый нужный момент.

Диана поблагодарила свою счастливую звезду. Встреча с Линдой была как наркотик, подмешанный к алкоголю, человеческий наркотик, который мог снять невыносимую боль и дать ей драгоценную иллюзию того, что не все так плохо, что и жить стоит во что бы то ни стало.

Давным-давно, когда Диана была маленькой девочкой и сидела на коленях у отца, она думала, что весь мир – это большая площадка для игр, простирающаяся до горизонта, здесь твердая почва, здесь можно играть, развлекаться, быть любимой. Но уже давно мир превратился в зыбучие пески, которые все больше и больше затягивают ее в трясину, как бы она ни старалась выбраться.

И вот теперь рядом с ней Линда, такая спокойная, такая уравновешенная, такая легкая и такая сексуальная, казалось почти возможным повернуть время назад, замедлить его безжалостный ход. Линда одним своим видом доказывала, что можно себя хорошо чувствовать, быть доброй, можно жить.

По крайней мере, пока…

Да, решила Диана. Это ее последнее прибежище, и Линда все решит. Диана сумеет извлечь из нее столько утешения, сколько сможет, и отдаст столько себя, сколько Линда захочет взять. Линда стала неожиданным спасательным кругом, брошенным ей неизвестно откуда, и она не может не воспользоваться им.

Она ухватится за это, пока…

Пока что?

Будущее отошло на задний план и убрало свою спасительную руку, Диана вновь потянулась к фляжке.

IV

Ее звали Тесс.

Это имя ей дал отец, когда она была еще совсем маленькой девочкой. С тех пор, как он умер, ни один мужчина не называл ее так, она и не хотела, чтобы кто-нибудь ее так называл. Как ребенок, она носила это имя в сердце, чтобы сохранить образ отца как живой. Со временем это стало своего рода испытанием характера, секретом, который она никогда не должна открывать миру.

Тесс – это не только ее подлинная сущность, но и ее убежище. Потому что за надетой маской не было обычных человеческих качеств, чувств – страха, любви, неуверенности, негодования, которые она могла бы выпустить из-под контроля. Уже очень давно она убила все эти чувства и слабости, сама даже не зная, как именно. Возможно, это произошло, когда умерли родители, оставив ее одну во всем мире; а может быть, и еще раньше. Возможно, это началось еще до ее рождения и коренится в тайнах наследственности.

В любом случае ее внутренняя сущность была спокойным прибежищем, где не было места никаким волнениям. Она наслаждалась этой пустотой, потому что она давала ей возможность контролировать себя и мыслить спокойно. Это вооружало ее несокрушимым оружием, с какими бы сложностями ей ни приходилось сталкиваться.

Когда-то она подметила трещину в отношениях матери и отца и сумела одержать победу над матерью благодаря своей особой хитрости, о которой раньше даже не подозревала, пока не начала пользоваться ею сознательно. Впоследствии благодаря тем же уловкам она сумела манипулировать всеми мужчинами, которые ей встречались в жизни, – родственниками, учителями, священниками, – и вырывать из рук других женщин ту власть, которая ей была нужна. Судьба одарила ее красивым телом и острым, коварным умом. И этого сочетания было вполне достаточно, чтобы сломить сопротивление тех слабых существ, которые встречались ей в жизни.

Очень помогал и холод, наполнявший ее сердце. Если он лишал ее тепла других людей, то и защищал от тех ран, которые они могли нанести ей. Она наслаждалась своими победами, хладнокровно ступая по телам тех, кто препятствовал ее триумфальному шествию. А так как стремление к власти заменило ей все иные человеческие свойства, то она никогда не чувствовала себя одинокой. Любовь, желание – это все для других, для Тесс достаточно было покоя и мира.

Именно благодаря этой внутренней опустошенности она нашла Лу Бенедикта и использовала его, несмотря на свою юность, для того, чтобы занять важное место в их узком кругу. Благодаря ясности ума она сумела проникнуть в «Американ Энтерпрайз» и использовать ее внутренние структуры для того, чтобы проложить себе дорогу к великим достижениям.

Именно тогда, в решающий момент ее жизни, она испытала серьезное поражение – лишь из-за собственной неопытности, – и поражение это было временным. Но она поднялась на ноги, и ее инстинкт безошибочно повел ее к Уинтропу Бонду, единственному человеку во всем государстве, который был бы способен возместить ее потери и открыть двери к бесконечно более великому будущему.

И вот сегодня в качестве миссис Уинтроп Бонд она восседала на софе в фешенебельной квартире на последнем этаже небоскреба на Саттон Плейс – эту квартиру муж купил специально для нее. За окном сквозь легкий послеполуденный туман вставал мост Квинсборо, Ист Ривер – кишевшая баржами и маленькими суденышками, узкое пространство Рузвельт-Айленд.

Но она не смотрела в окно. Глаза ее не отрывались от мужчины, сидевшего напротив. Это был темноволосый и мужественный человек, что-то в нем вызывало тревогу, несмотря на вполне консервативный костюм в полоску. Открытый кейс стоял на кофейном столике перед ним. В руках у него была папка, он ждал, когда она позволит ему заговорить.

Тесс глядела на него и думала о той твердой почве, которую обрела под ногами после замужества, и о том пути, который еще предстояло пройти.

В течение последних двух лет она была безупречной супругой для Уинтропа Бонда. Под маской нежной и игривой Лиз она доставляла ему удовольствие тысячью разных способов. В постели она давала ему полное наслаждение своим красивым телом и тонкими ласками.

Самое главное, она вернула ему его молодость и дала ему удовлетворение, которое он никогда не ожидал получить в этой жизни.

Лиз была страстной любовницей, и рядом с ней Уин тоже становился страстным любовником. Они занимались бы любовью и каждую ночь, если бы врачи не назначили ему строгое расписание, которое все-таки давало ему максимальные шансы оплодотворить Лиз своим уже старым семенем. Уина тщательно осмотрели, не нашли его бесплодным, хотя подобные вещи даже современная наука с полной уверенностью установить бы не смогла.

Сначала возникли некоторые сомнения относительно его сердца. Шесть лет назад он перенес сердечный приступ, поэтому его молодая жена тревожилась, сумеет ли он без ущерба для здоровья вести столь активную сексуальную жизнь. Но кардиолог заверил их обоих, что это самое лучшее лекарство для Уина.

Но до сих пор Лиз не забеременела. Она стыдилась этого и прошла обследование у лучших гинекологов Нью-Йорка, которых ей порекомендовали родственницы Уина. Она так страстно хотела от него детей, что, казалось, начинала подозревать себя в каком-нибудь заболевании. Врачи посоветовали ей быть терпеливой. Уин заключал ее в объятия и просил ее быть счастливой и любить его. Ну, а остальное придет со временем.

За этим небольшим исключением Лиз была идеальной женой. Женившись на ней, Уин стал новым человеком. Его родные и друзья никогда не видели его настолько полным сил и энергии, столь жизнерадостным и счастливым. Они вдвоем с Лиз выбрали новую квартиру и заново обставили ее, оставив большую часть мебели в его старой квартире на Мэдисон-авеню и предпочтя более просторные апартаменты. Стены были увешаны картинами современных художников – Клайна, Мазервелла, Дюбюффе. Они также полностью переделали дом в Напили, где проводили много времени.

Сразу после женитьбы Уин полностью изменил свое завещание, оставив значительную часть состояния Лиз. С этой минуты никто из его родственников не смел даже показаться на глаза Лиз с неприветливым выражением лица. Тем более это и не было так уж сложно – нежности и молодости Лиз было просто трудно противостоять. Благодаря ей Уин стал ближе со своими родными, чаще их навещал, чаще они стали вместе развлекаться, к радости и детей, и внуков. Милая счастливая Лиз была хозяйкой на церемонии этого возрождения.

Но Лиз была слишком талантлива и слишком энергична, чтобы посвящать себя исключительно обязанностям хозяйки дома. Была еще и карьера.

Вскоре после свадьбы она заговорила с Уином о «Американ Энтерпрайз» и о новом телевизионном подразделении, которое возникло на руинах «Телетеха», компании, принадлежавшей ее бывшему мужу. Ее мучило чувство вины за то, что произошло с детищем Луи Бенедикта. Более того, энергичная и полная творческих сил женщина, Лиз была глубоко заинтересована в технических аспектах новой области телевидения, однажды увлекшего ее, и сожалела, что упустила возможность заниматься этим.

Уин Бонд, тронутый ее жалобами и раздражением, что она губит свой талант, решил попробовать что-нибудь смелое. Используя свое значительное влияние, он заключил сложную сделку с «Американ Энтерпрайз», которую совместно финансировали обе компании, а также были сделаны значительные дополнительные вложения. В результате заключенной сделки возникло новое телевизионное подразделение. «Американ Энтерпрайз» превратилось в компанию У. У. Бонда и стало называться «Бонд телевижн ресеч» по просьбе Лиз.

Лиз стала главным исполнительным директором новой компании, членом совета директоров. Штаб-квартира, конечно, находилась в Нью-Йорке, что было удобно для телесети, с директорами которой Лиз постоянно поддерживала контакт. Каким-то образом она успевала и заниматься этим важным делом, и выполнять свои супружеские обязанности.

Она была возбуждена, ее переполняли новые идеи. Она представила Уину блестящий план того, как снизить цену цветного телевидения, сделать его доступным для средней американской семьи уже в течение ближайших трех-четырех лет. Она заинтересовала его растущей телевизионной отраслью и познакомила с очаровательными и талантливыми сотрудниками телевидения, которых встречала по долгу службы.

Лиз испытывала приятное волнение от своей новой работы. Она воздавала должное памяти своего покойного супруга, но дело его жизни оказалось в надежных руках. Ее собственная естественная энергичность нашла достаточное применение.

Вскоре она стала своего рода знаменитостью – во-первых, как молодая жена самого богатого человека Америки, во-вторых, как деловая женщина-новатор. Ее необыкновенная красота привлекала средства массовой информации. В крупнейших деловых журналах и газетах начали появляться статьи о ней. Но не только там – ее имя замелькало и в журналах мод. Ее видели под руку с Уином на благотворительных мероприятиях, которые они организовывали вместе, включая открытие госпиталя, открытие исследовательского института в Колумбийском университете, передачу в дар музею Метрополитэн двух картин импрессионистов.

Мистер и миссис Бонд стали известны как наиболее восхитительная деловая пара. Если разница в возрасте кому-то и могла показаться чрезмерной, то их взаимная привязанность и восхищение друг другом это с лихвой компенсировали.

Тесс смотрела на происходящее из-под своей маски и была довольна. Она считала, что Лиз – это ее самое блестящее создание. Юношеский задор Лиз, ее нежная и причудливая натура, ее трогательная зависимость от Уина представляли сочетание, перед которым было невозможно устоять. Более того, ее неутомимая жажда иметь от Уина детей открыла в нем те стороны его характера, которые могли бы остаться незамеченными другой женщиной, но которые делали их брак неотвратимым, когда он однажды подпал под чары Лиз.

Благодаря Лиз сегодня Уин был счастлив, как никогда. В ответ Уин любил ее, давал ей необходимую власть и завещал ей свое состояние. Это был честный обмен, и он вполне соответствовал целям Тесс.

Дети, однако, в планы Тесс не входили. Поэтому она предприняла все необходимые предосторожности, чтобы не забеременеть. Она втайне брала консультации у дорогого гинеколога из Манхэттена, который был специалистом по противозачаточным средствам. Если бы его советы оказались неэффективными и пришлось делать аборт, на него можно было бы рассчитывать и в этом случае.

Эта жизнь ей нравилась. И она вела к прекрасному и спокойному будущему. Но Тесс не забывала свое прошлое. У нее были неулаженные дела.

Вот почему человек с кейсом, сидевший перед ней на кушетке, был ей так важен.

Его звали Рон Лукас. Потратив немало времени и денег, она нашла его год назад в Нью-Йорке и убедила работать в ее компании в качестве специального исполнительного ассистента.

Рон был красив, но красоту эту трудно было бы назвать классической. Тем не менее за его смуглым лицом чувствовалась сила, он внушал доверие, а нечто звериное, дикое, таившееся в нем, делало его столь же опасным, сколь и привлекательным. Он вышел из нижних слоев среднего класса – его дед и отец были нью-йоркскими полицейскими офицерами, к тому же у него была награда за участие в войне. Став блудным сыном еще до Пирл-Харбора, он совсем забыл о том, что такое семья, во время войны и вынырнул на поверхность мирной жизни со всеми привычками и навыками человека, отвыкшего жить по законам.

Грубость и жестокость делового мира лишь усилили эти его черты. Рон привык жить, не ориентируясь на какие-либо ценности и не испытывая угрызений совести. Он был отличным бизнесменом, но продвижение его могло бы происходить быстрее, не будь он столь груб. Однако он не стал тратить время и учиться искусству льстить.

Когда он встретил Тесс, то некий невидимый мост соединил его собственную внутреннюю пустоту и ее амбиции. Возможно, он увидел в ней отражение своей собственной изолированности от людей или свою немую ярость.

В любом случае он нанялся к ней на службу, и лояльнее его сложно было сыскать служащего во всей компании. Он исполнял обязанности советника, заместителя, телохранителя, детектива и исполнителя. Он знал: попроси она – и он убьет человека. Но так далеко дело не заходило.

Она бы и переспала с ним из вежливости, если бы он попросил ее. Но он этого не делал. Он предпочитал, чтобы их отношения основывались на платоническом взаимном уважении, и их отношения были вполне лояльны. И это ее вполне устраивало.

Рон понимал, что миссис Уинтроп Бонд стремится достичь высокого положения. И он собирался помочь ей в этом.

Сегодня он принес картотеку на Спенсера Кейна.

Тесс не забыла Кейна. Когда сделка с «Американ Энтерпрайз» перешла под эгиду Бонда, она позаботилась, чтобы Кейна уволили. Она использовала также безграничное влияние У. У. Бонда в этой отрасли американского бизнеса для того, чтобы Кейн нигде не смог занять высокого положения.

По ее распоряжению Рон следил за продвижением Кейна в мире бизнеса. Стоило ему занять новую позицию – они делали шаг, и эта позиция оказывалась потерянной. Человек решительный, Кейн сумел найти путь в исполнительные органы в меньших компаниях, которые не попадали под влияние более мощных. Но Тесс была неустанна в преследовании своего врага. Его уволили по сфабрикованному обвинению, что тоже было местью Тесс.

Тесс перевела взгляд на картотеку.

– Что с ним теперь?

– Он занимается продажей и покупкой автомобилей в Сан-Диего. Он сумел начать дело, взяв кредит у одного из местных бизнесменов. У него не было денег, я это проверил. Но мужик оказался гомосексуалистом. У меня есть фотографии – они встречались в мотеле, и Кейн, видимо, шантажировал его.

Тесс кивнула:

– Еще что-нибудь?

– Да, – ответил Рон, слабая улыбка подтвердила ее интуицию. – Торговля машинами – вывеска. Кейн занимается контрабандой кокаина и героина из Мексики, а также продает его в Южную Калифорнию. Это его истинный бизнес.

Она выглядела задумчивой. Да, конечно, размышляла она. Это совершенно понятно. Кейн – акула и боец. Будучи изгнанным из законного бизнеса, он совершенно естественно начал искать удачу по ту сторону закона. На его месте она поступила бы так же.

Тесс не могла не восхититься его изобретательностью. Она посмотрела на Рона:

– Он зарабатывает на этом прилично? Рон пожал плечами:

– У меня еще нет этой информации. Но, судя по людям, с которыми он имеет дело, вероятно, здесь пахнет большими деньгами, если он до сих пор на плаву.

Они замолчали, задумавшись. Наконец Рон показал на картотеку:

– Что мне делать с этим?

В красивых глазах Тесс отразилось колебание. Она постукивала пальцами по ноге.

– У вас есть документированное подтверждение того, что он занимается наркотиками?

Он кивнул. Ей незачем было спрашивать. Рон никогда не приносил ей информацию, которая бы не имела бесспорных доказательств.

Тесс приняла решение.

– Хорошо, Рон, – произнесла она. – Кажется, совершается преступление. Я думаю, что ваш долг поделиться имеющимися в вашем распоряжении уликами с властями.

Он поглядел на нее:

– ФБР?

– Да, это входит в их компетенцию, – ответила она с улыбкой.

V

Странная штука судьба.

В самых своих страшных снах Лауре не привиделось бы, что помешать ее карьере модного модельера сможет что-либо, кроме финансового краха.

Тем не менее, как ни удивительно, именно в самом расцвете ее, казалось бы, благополучной карьеры начали происходить нежелательные изменения.

Зимой 1958 года «Лаура, Лимитед» представляла из себя быстро растущую деловую империю. После того, как продукция фирмы была выброшена на рынок страны через сеть розничной торговли, «стиль Лауры» завладел умами женщин, желавших выглядеть как можно лучше и не находивших подходящей одежды в других магазинах.

Салоны «Лаура, Лимитед» теперь можно было встретить в Чикаго, Бостоне, Атланте, Сан-Франциско и Голливуде. В них работали продавцы и управляющие, лично подобранные Тимом. Масса других розничных продавцов, пытаясь ухватить свою долю прибыли, тоже распространяли продукцию Лауры в США и Канаде. Модели Лауры исчезали из магазинов, едва появившись на вешалках в торговых залах. Новые и новые заказы сыпались со всех сторон, так что фабрики вынуждены были перестроить расписание смен, чтобы удовлетворить вал хлынувших на них заказов.

«Стиль Лауры» был заметен везде. Лауре уже не приходилось тратить время на рекламу, потому что ее одежда украшала не только миллионы женщин, ежедневно идущих на работу, ее модели фигурировали в сотнях реклам, посвященных разнообразной продукции, их можно было увидеть в кино и на телевидении. Казалось, все продюсеры, желавшие, чтобы их актрисы выглядели наилучшим образом, одевали их в одежду, смоделированную Лаурой.

Вдоль Седьмой авеню появились, как грибы после дождя, десятки последователей и имитаторов Лауры. Их продукция успешно распространялась по всей стране. Но это мало тревожило Тима и главных розничных продавцов, заключивших контракт с Лаурой. Никакой имитатор не сумел бы скопировать лекала, составлявшие главный секрет ее моделей. Они были настолько оригинальны и неповторимы, что имитаторы не в состоянии были удовлетворить постоянных клиентов фирмы, поэтому те обращались лишь к Лауре.

Лаура очень быстро становилась единственной и самой большой звездой в отрасли женской готовой одежды. В то же время благодаря выполнению индивидуальных заказов от влиятельных клиентов из высшего общества и индустрии развлечений – не говоря уже о членах королевских семейств различных зарубежных государств – ее стали называть самой элегантной и передовой из появившихся за последнее время в Америке модельеров. Ее модели продолжали появляться на страницах «Вог» и «Харперз Базар», чьи редакционные статьи присвоили ей имя «американский ответ Шанель».

Европейские журналы мод быстро нашли путь к Лауре. Очень скоро «стиль Лауры» появился на страницах «Элль», «Мода», британского «Вог» и в других журналах. Она получила заказы от магазинов Франции, Италии, Англии, Испании, Скандинавских стран на изготовление готового платья. Тим получил ряд срочных предложений от потенциальных инвесторов, хотевших, чтобы Лаура открыла свои салоны в Париже, Риме и Лондоне.

Лаура стала известностью. Статьи о ней появлялись одна за другой в деловой прессе и в модных журналах, ежедневно кто-нибудь просил ее об интервью. Она принимала столько журналистов, сколько ей советовал Тим, а остальное время проводила, набрасывая новые модели, консультируясь с художниками по тканям в Нью-Йорке и в других местах, подготавливая для каждого сезона новые коллекции.

Как и всегда, Лаура занималась своим делом спокойно и усидчиво, что всегда поражало Тима. Она была глуха к успеху, как некогда к лишениям. Она по-прежнему была близка с Ритой, Мередит, Джуди и Мили, встречалась с другими своими друзьями и так распределяла время, что могла провести спокойные вечера в обществе Тима.

Они переехали в большой кооперативный дом в Сентрал-парк Вест. Это было великолепное место, с чудесным видом на парк, со швейцаром в униформе (Лаура никогда и не думала, что будет жить в подобном доме), с плавательным бассейном на крыше, с дружелюбными соседями, большинство которых были состоятельными людьми из театральных кругов.

Единственное значительное изменение, которое Лаура позволила себе сделать в распорядке своего дня, – она стала готовить эскизы моделей дома, а в салон на Шестьдесят третьей улице приезжать лишь тогда, когда ей нужно было показать модель или помочь закончить новую модель Рите и другим.

Ей нравилось сидеть за своим столиком и смотреть через окно на Сентрал-парк. Если она уставала, то могла выключить свет, дать отдохнуть глазам, глядя на зелень парка и на озеро, на Консерваторский пруд и на Верхний восточный берег.

Когда она это делала, то невольно взгляд ее останавливался на доме, находившемся по другую сторону парка, – там, как она знала, живут Хэл и Диана Ланкастер. Два года назад она оглядела это место с безопасного расстояния, когда они только-только переехали туда, а теперь из своего собственного окна легко узнавала фасад их дома из коричневого камня. Темными вечерами и ночами она часто видела бледно-зеленый абажур в окне самого верхнего этажа, вероятно, это – настольная лампа в кабинете или спальне. Иногда она начинала представлять жизнь Хэла и Дианы в этом уютном доме. Потом она спохватывалась и возвращалась к работе.

Но именно дома, в этой новой рабочей обстановке, жизнь Лауры изменилась так, как она и представить не могла.

Одним облачным вечером она была одна дома и работала над очередной моделью. Неожиданно появился визитер.

Это была Пенни Хэйворд, красивая и яркая манекенщица, благодаря которой модели Лауры стали известны публике в то время, когда сама она была никому не известна. Пенни до сих пор оставалась одной из любимых манекенщиц Лауры, ее выходы были самыми эффектными во всех показах коллекций одежды Лауры, а костюмы Лауры очень подходили к ее простой, типично американской внешности.

Но сегодня Пенни, казалось, потеряла рассудок. На ней были джинсы, бумажный спортивный свитер и теннисные туфли. Волосы, растрепанные ветром, были небрежно собраны в хвост резинкой.

– Лаура, мне необходимо с тобой поговорить, – сказала она.

Лаура провела ее внутрь, предложила чашку чая. На лице Пенни была написана нескрываемая тревога. Куда только подевалась ее яркая девичья улыбка – своеобразный символ этой манекенщицы.

Каким-то образом Лаура догадалась о тревогах Пенни еще до того, как она их выложила.

– Лаура, я беременна, – бледная от волнения, Пенни объяснила свое положение: – Я думала, что у меня просто задерживаются месячные, а потом обратилась к врачу, чтобы сделать анализ крови, так как переболела гриппом. Первое, что мне сообщила сестра, – была эта новость.

– Это хорошая новость? – спросила Лаура, подвернув ноги под себя.

Пенни состроила гримаску:

– Я не знаю, Лаура. Парень – да, конечно, он по-своему неповторим. Но я не уверена, что влюблена в него. Еще меньше я уверена в его любви к себе. Все произошло в самый неудачный момент.

Она умоляюще поглядела на Лауру:

– Наверное, не стоит тебя во все это втягивать, но ты единственный человек, которому я доверяю. Мои родные никогда этого не поймут. Я даже не представляю, как… в общем, я не знаю, что делать.

Лауре ничего не надо было объяснять. Беременность и рождение ребенка означали бы конец карьеры манекенщицы, тем более для девушки с внешностью Пенни. Поэтому Пенни так страшилась происшедшего, воспринимая свой профессиональный крах, как личный. Лаура с трудом подавила боль, пронзившую ее, когда она поняла, что девушка решилась на аборт.

Она спрятала свои чувства и решила спокойно выслушать все, что ей скажет Пенни. Конечно, Пенни сейчас необходим друг, и она ее не подведет.

Весь вечер Пенни рассказывала ей подробности о перипетиях своей личной жизни – Лаура об этом ничего не знала.

Пенни вспомнила о неудачном браке своих родителей, об их разводе, о своем детстве, которое стало особенно сложным, когда она превратилась в яркую и привлекательную девушку. Она слишком быстро выросла и уже в семнадцать лет стала выступать как манекенщица. Сегодня, достигнув двадцати трех лет, она не была подготовлена к рождению ребенка. Прошлое неотступно шло по пятам, будущее было слишком неясным.

Лаура поддержала Пенни, проявила столько симпатии и такта, сколько было возможно, в то же время мягко пытаясь ее убедить не спешить ни с какими шагами в отношении ее нынешнего положения. Сумерки сгущались, Пенни наконец сказала, что чувствует себя значительно лучше, и пообещала Лауре, что будет держать ее в курсе своих дел.

Лаура была так ошеломлена глубиной переживаний, отразившихся на обычно спокойном и привлекательном лице Пенни, что попросила ее позволить сфотографировать себя. Девушка пожала плечами и согласилась. Лаура нашла на полках старый «Хассельблад» Томми Стардеванта, зарядила новую кассету и сделала несколько снимков усталого лица Пенни, освещенного бледным сумеречным светом.

Затем Пенни поблагодарила Лауру, обняла ее, они попрощались и девушка ушла.

Прежде чем Лаура вспомнила о пленке и отдала проявить ее, прошло еще две недели.

Фотографии Пенни стали для нее открытием.

Человек, изображенный на фотографиях был ей совершенно неизвестен. Это была вовсе не та элегантная и безукоризненная Пенни, над образом которой так часто работали Лаура и Тим. Это не была и та Пенни, которая словно ветер пролетала через офис, когда нужно было срочно одеваться перед съемкой. Это не была и всегда уверенная в себе и очаровательная, живая и остроумная девушка, лишенная, впрочем, запоминающейся индивидуальности.

Нет – перед ней было новое лицо. Лаура сидела и в молчании рассматривала фотографии, пытаясь понять, что же так заворожило ее.

Конечно, на лице этой Пенни были следы грусти и тревоги, что ей было не свойственно. Видны были следы усталости после исповеди о своей жизни, боязнь будущего, которое открывалось перед ней.

Но кроме того, казалось, была сброшена маска – в первый раз обнажилась подлинная сущность Пенни, значительно более реальной, чем та Пенни, которая была знакома Лауре и ее коллегам. Это создание из света и тени оказалось значительно глубже, чем Пенни из плоти и крови, оно оказалось значительно красивее, несравненно красивее, несмотря на отсутствие макияжа, осунувшееся лицо и смятый свитер.

Привычная Пенни Хейворд мало отличалась от других девушек, но образ, запечатленный на фотографии, был не похож ни на кого в мире. Его нельзя было ни уподобить, ни приравнять к кому-то.

Он был уникален и именно потому, вероятно, оказался глубоко человечным.

Лаура не могла оторвать глаз от фотографий. Хотя они пробуждали противоречивые чувства, Лаура понимала, что видит нечто очень важное, нечто удивительное и новое, удивительное и необычное. Видеть их было все равно что впервые пробовать яблоко, понюхать цветок или ощутить капли дождя на коже, впервые увидеть восход солнца.

Два часа сидела Лаура перед фотографиями. Они наполнили ее восторгом, каким-то ненасытным любопытством, сравнимым по силе лишь с голодом – ей хотелось понять, что за секрет таится в этих снимках. Совершенно неожиданно она поняла, что открыла дверь, которую должна была бы открыть много лет назад, а теперь уже она не имеет права не пройти в эту дверь.

Она начала жалеть как о пустой трате времени обо всех прилизанных фотографиях Пенни, сделанных ею и Тимом. Хотя в свое время они были важными и необходимыми. Но в сравнении с последними фотографиями они казались искусственными образами идеальной женской красоты, поверхностной и стереотипной.

Она даже начала сожалеть о всей своей карьере модного модельера, чьим призванием было одевать женщин в костюмы, льстящие им, делающие их привлекательными для посторонних, но скрывающие истинную, незабываемую красоту индивидуальности.

Она уже проклинала все те недели, месяцы и годы, в течение которых не знала о столь удивительных возможностях фотоаппарата и не занималась поисками откровений, подобных нынешнему.

Однако здравый смысл подсказал ей, что думать так – безумие. Как может дюжина черно-белых фотографий изменить всю ее жизнь, отбросить как бессмысленные все ее достижения?

Лаура поняла, что все не так просто. Внутренний голос подсказывал ей, что все, сделанное в прошлом, – наброски, изучение искусства, работа модельера, – все это было подготовкой к неожиданному моменту жизни, когда удача и судьба дадут ей в руки фотокамеру и с ее помощью Лаура сотворит чудо.

Ей стало страшно от того, насколько сделанное открытие зависело от слепого случая. В конце концов, а что произошло бы, не приди к ней Пенни и не расскажи о своей жизни, о своих невзгодах? Не попроси она у нее совета? Что, если бы Лаура не захотела вдруг сфотографировать ее? Что, если жизнь так и продолжала бы идти своим чередом? «Я должна фотографировать».

Вместе с этой мыслью пришло нервное возбуждение, близкое к ужасу. Потому что Лаура понимала – фотографии являются чем-то большим и значительным, чем просто отражением человека. Каким-то странным образом эти фотографии повернули ее лицом к самой себе, чего она не отваживалась делать очень давно.

Легкая тень меланхолии на лице Пенни перекликалась с грустными мыслями, отделявшими ее от залитой солнцем внешней стороны жизни ее далекого детства. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять – эти снимки были сделаны именно Лаурой. А если это так, то Лаура предаст себя, если не станет заниматься фотографией.

Но фотоаппарат может как разбудить в ней новые стороны таланта, так и погубить ее. Ведь Лаура – модельер, а не фотограф. В ее деловой жизни нет места фотографии.

Но она изменит свою жизнь.

«Я должна заняться фотографией».

Лаура сидела одна на тахте, задумчиво держа в руках «Хассельблад», вокруг нее веером лежали снимки. Она смотрела на маленькую черную коробочку с крохотным видоискателем – тихие равнодушные линзы готовы были впитать в себя весь мир. Ей показалось, что это открытое однажды безжизненное око, соединенное с ее взглядом, уже никогда не будет закрыто. Так же невозможно закрыть дверь в будущее, открытую ею.

Не только Пенни Хейворд ожила на фотографиях. Ожила и сама Лаура Блэйк, единственная Лаура, та самая Лаура, которая все эти годы ждала момента, когда сумеет попробовать вкус истинной жизни.

Лаура сидела в тишине, одна, поглощенная тем восторгом, в который повергла ее маленькая коробочка, и чувствовала, как судьба берет ее в свои руки.

VI

С того дня великого фотографического открытия Лаура начала вести двойную жизнь, как женщина, поглощенная тайной страстью, тщательно скрываемой от окружающих.

Она заставляла себя вкладывать всю свою энергию в разработку новых моделей, но все, что выходило из-под карандаша, оказывалось безжизненным, абстрактным и похожим одно на другое. Она тщательно работала над заказами своих постоянных клиентов, но не могла отделаться от чувства, что искусство, которым она так усердно овладела, не открывало, а лишь скрывало ее подлинное призвание.

Работая, она мечтала, как вновь пойдет по улицам с фотоаппаратом в руках.

Когда она могла урвать кусочек времени у своей основной работы, она садилась в метро, гуляла по Таймс-сквер, по аллеям Сентрал-парк, по Вашингтон-сквер, ехала на автобусе или шла на вокзал, проходила оживленными улицами, наблюдая за невероятным разнообразием лиц нью-йоркцев, которые проходили перед ней.

И вот неожиданно она видит лицо, которое по одной ей понятной причине нужно сфотографировать. Она никогда не могла объяснить, почему выбирала именно то или иное лицо – решение приходило случайно, как внезапное озарение.

Но внутреннее зрение, распоряжающееся ею в подобные мгновения, давало ей смелости приближаться к этим совершенно незнакомым людям и обращаться к ним с просьбой сфотографировать их.

– Вы сегодня превосходно выглядите, – говорила она с улыбкой. – Я фотограф. Разрешите мне, пожалуйста, вас сфотографировать.

Большинство смотрели на нее с подозрением. Но ей удавалось обезоружить их: искренностью, симпатией завоевать их доверие. И вот она уже ведет их к скамейке в парке, к столику в кафе, к сиденью на платформе подземки. Она быстро с ними знакомится, выслушивая их рассказы о своей жизни, их наблюдения о жизни в городе – и фотографируя их все это время.

Иногда она шла к ним домой. Вид меблированных комнат говорил ей еще больше о ее новых знакомых, так же, как место обитания животного может рассказать о том, как оно приспособилось к жизни в этом мире. Некоторые показывали ей фотографии своих родных. И здесь Лауру переполняли такие чувства, которые она едва могла сдерживать – увидеть лица новых знакомых, отраженные в лицах их родных – такой подарок дорогого стоил.

Но даже тот, кто оставался ей незнакомым, кто останавливался лишь на миг, чтобы остаться навсегда на ее фотографии, а потом безвозвратно исчезал в нью-йоркской толпе, рассказывал о себе фотоаппарату с красноречием, которое потрясало и изумляло Лауру. Обычные пассажиры, пешеходы, бродяги, проститутки, деловые люди – безымянные обитатели города, выброшенные на поверхность жестоких нью-йоркских улиц, сбрасывали перед ее фотоаппаратом свои маски, открывали свои подлинные лица, прекрасные, как на полотнах Рембрандта.

Но иногда инстинкт подводил Лауру. Человек, которого она выбирала в толпе, не мог ей дать совершенно ничего. Слишком крепко к нему прилипла маска, и ее уже невозможно было оторвать от лица, невозможно было проникнуть в его внутренний мир.

Однако эти исключения лишь подтверждали правило. Лаура шла по земле как лозоискатель, и ее фотоаппарат, словно волшебная лоза, поворачивался в сторону тех людей, которые ей были необходимы.

Всякий раз, когда она проявляла фотопленку, она испытывала такую же всепоглощающую благодарность, какую однажды испытала к Пенни Хейворд, – словно нечто драгоценное попало ей в руки волею случая, едва не ускользнувшее, не подхвати она это нечто вовремя.

Странно, но за всем разнообразием встреченных и запечатленных ею лиц стояла одна и та же, присущая всем им меланхолия и одновременно триумф, своего рода ореол, подтверждавший их неповторимость и отделявший их от остальной части человечества. Что означала эта тень, Лаура не знала. Непонятно было и то сияние, которое исходило от них. Может быть, это часть их тайны? Или все это исходит из ее сердца и открывается через них?

Лаура не могла постигнуть суть парадокса. Но это лишь разжигало ее желание делать новые и новые фотографии. Чем больше фотографий она делала, тем ненасытнее становилось ее желание продолжать работу – так, впрочем, бывало всегда.

Лица на ее фотографиях принадлежали словно пришельцам из иных миров, миров, промелькнувших когда-то в ее грустных мыслях, а теперь мелькающих и мелькающих перед ней так быстро, что она едва успевала заснять их на пленку. Целый день думала она о том часе, который урвет перед приходом Тима с работы, чтобы пойти и пофотографировать. Всю неделю ждала она субботнего утра, когда могла выходить на три-четыре часа и фотографировать людей.

В течение нескольких месяцев жизнь Лауры преобразилась – правильный, сосредоточенный лишь на одном занятии образ жизни уступил место беспорядочному, волнующему метанию между прошлым, быстро утрачивающим свою привлекательность, и будущим, все больше овладевающим ею.

Она решила, что должна скрывать как можно дольше происходящие с ней изменения от Тима. Почему? На этот вопрос она бы не ответила. Она размышляла над этим страшным словом: перемена. Превращение, метаморфоза… Все больше не так, как раньше, и что?

Как бы ища подтверждение своей гипотезе, Лаура провела эксперимент. Как некогда доктор Джекил опробовал страшное лекарство на себе, так и она поставила фотоаппарат на треножник посреди гостиной и навела на себя объектив.

Когда она проявила фотографии, не без колебания, ее подозрения оправдались.

Ее лицо тоже было тронуто некой тенью, неким странным отблеском. Она тоже была иной.

Теперь Лаура знала точно – возврата нет. Слишком поздно.

VII

Было шесть часов вечера, вторник, за окном шел февральский снег.

Лаура сидела на тахте в гостиной. Рядом с ней сидел Томми Стардевант, модный фотограф, который делал все журнальные обзоры мод «Лаура, Лимитед». Томми показывал ей три листа корректуры, разложенные на кофейном столике. На них был изображен десяток самых главных моделей Лауры на летний сезон.

Лаура отлично отобрала четырех манекенщиц для демонстрации новой коллекции. Все это были ее старые любимицы, которые блестяще друг друга дополняли. Каждая воплощала свой образ, в соответствии с которым Лаура тщательно подбирала и демонстрируемую модель, и расположение снимка среди снимков других манекенщиц.

Здесь была Дариа, хрупкая и таинственная, воплощавшая европейский облик; Роксана, классическая манекенщица с длинной шеей – этот тип всегда использовался для демонстрации коллекций ведущими домами международной моды; Гретхен благодаря сочетанию смуглой кожи и бледно-голубых глаз была, вероятно, самой экзотической и неопределенной из четырех образов; Венди – типичная семнадцатилетняя американка, пикантно контрастировала с другими.

Венди была дублершей для этой подборки моделей. Лаура, конечно, предпочла бы Пенни Хейворд, если бы та не взяла отпуск за счет агентства – в конце концов она решила родить ребенка. Но и у Венди была своя собственная привлекательность, делавшая ее отличной манекенщицей для демонстрации моделей Лауры.

Томми серьезно и уважительно обсуждал фотографии с Лаурой. С самых первых дней их сотрудничества он понял, что она будет внимательно и придирчиво рассматривать фотографии своих моделей, требовать идеального их представления публике. Она присутствовала на каждой съемке и всегда делала ценные предложения о фоне, на котором делалась съемка, о макияже, позах, выражениях лиц манекенщиц.

Лаура наняла Томми несколько лет тому назад по рекомендации одного из друзей Тима в розничной торговле. К тому времени у него уже сложилась репутация одного из самых талантливых и чутких фотографов. Лаура была довольна, что успела перехватить его, пока он еще не приобрел большую известность и она была в состоянии оплачивать его услуги, а в том, что у него большое будущее, сомневаться не приходилось.

С самого начала их сотрудничество было успешным. Несколько расслабленное отношение Томми к жизни вообще ограждало его от огорчений и нервотрепок по поводу того, что в бизнесе моды времени всегда не хватает. Он сохранял спокойствие, если фотографии и композиции приходилось в самую последнюю минуту заменять, в подобных ситуациях все толпились вокруг студий, как будто физически ощущая, как деньги ускользали из их коллективных рук. Он всегда был в состоянии успокоить издерганную манекенщицу, когда той приходилось переделывать прическу или макияж после долгих минут, проведенных перед фотокамерой.

Что более важно, Томми тонко чувствовал подход самой Лауры к одежде, к показам моделей. Она шила каждую модель для определенного цвета, определенного покроя и определенной ткани, для совершенно определенной манекенщицы, поэтому она хотела, чтобы и Томми делал фотографии, графика и психология которых создавали бы единое целое с ее замыслом. Она не принимала фотографий, пока те не выявляли в представленной модели нечто уникальное. Томми принимал подобные замечания как вызов, который вносил, однако, свежую струю в его работу, иначе для творческой личности фотографирование модной одежды превращалось в скучную поденщину – и целиком отдавался их совместному творчеству.

Их партнерство стало особенно плодотворным после того, как Лаура из никому не известной модельерши, борющейся за свое место под солнцем, превратилась в ведущую фигуру этого бизнеса. «Стиль Лауры» заключался не только в самой одежде, но распространялся на уникальные и необычные показы, подготовленные Томми и Лаурой для рекламы этой одежды. Многие критики говорили, что фотографии одежды Лауры в «Вог», «Харперз Базар» и других журналах стали классикой фотографии в этой отрасли, были достойны помещения в музей.

Томми нравилось уделяемое ему внимание, так как он знал, что это полезно для его карьеры. Он уже начал получать заказы от ведущих модельеров Америки, и это оставляло ему мало свободного времени.

Он прекрасно понимал и признавал, что именно участие Лауры придавало его фотографиям дополнительную глубину, отмечаемую критиками. Без ее участия его фотографии были бы слишком прилизанными и поверхностными, Лаура вносила полутона, и благодаря их сотрудничеству работы Томми становились сложными и неоднозначными. Ее стремление к совершенству вдохновляло естественный талант Томми, и благодаря ей он приобрел авторитет.

По мере того, как шло время, Лаура начала больше интересоваться техническими тонкостями фотографии. Она проводила значительную часть свободного времени в студии Томми, помогала ему проявлять и печатать снимки. Подобно губке, она впитывала в себя знания, приобретенные Томми в результате усердной учебы и десятилетнего опыта работы. Томми был польщен и по-отечески опекал ее, именно от него получила она в подарок «Хассельблад». Полушутливо он как-то заметил, что она прошла мимо своего призвания – ей следовало бы стать фотографом.

Лаура не стала рассказывать Томми о своих последних опытах с фотоаппаратом. Она не хотела смешивать дело и свое увлечение, граничащее с одержимостью. Тем более, что фотография, казалось, отбирает у нее энтузиазм к работе модельера. А возможно, она просто не хотела делиться таким очень личным переживанием с другим фотографом. Поэтому она продолжала сотрудничать с ним, продолжала их легкую и поверхностную дружбу.

Хотя Томми и нельзя было бы назвать красивым мужчиной в классическом понимании этого слова, у него был некий шарм, очень привлекательный для женщин, и Лаура подозревала, что у него были близкие отношения со многими ее манекенщицами. Он был холостяком и слишком безответственным для женитьбы. Его невеста, очаровательная девушка по имени Марси – Лаура познакомилась с ней как-то – в конце концов разорвала помолвку, не желая ставить свою жизнь в зависимость от ненадежной личности Томми.

Как и многие другие художники, Томми был полностью сосредоточен на своей профессии, но в обычной жизни он был неорганизован и рассеян. Вечера напролет он проводил в компании приятелей, волочился за девушками, проигрывал деньги в карты. Лаура легко могла себе представить, что уважающая себя женщина не стала бы воспринимать его всерьез в течение долгого времени.

В своем отношении к работе Томми и Лаура были идеальными партнерами, потому что его легкомысленное отношение к жизни находилось в полной гармонии с настойчивостью и целеустремленностью Лауры. Их взаимопонимание было сродни тому, что часто встречается и хорошо развивается среди коллег. Посторонний наблюдатель сказал бы, глядя на Лауру и Томми, работающих в студии, что они – очень близкие друзья, которые друг друга очень хорошо знают. Но правда заключалась в том, что их отношения не простирались дальше дверей студии.

Сегодня вечером они оба были в приподнятом настроении, потому что получили наилучшие доказательства, что произвели нечто из ряда вон выходящее. Издатели «Вог» с жадностью ожидали их. Сами наряды представили талант Лауры с новой стороны, это был талант в его расцвете, и это давало ей чувство облегчения, потому что за последние месяцы она, как ей казалось, все больше и больше отходила от своей работы модельера, появились и сомнения, а стоят ли ее модели потраченного на них времени.

Она предложила Томми бокал вина, он в молчании потягивал его, сидя с Лаурой на тахте рядом с кофейным столиком.

Они услышали, как в двери повернулся ключ, и вошел Тим, в своем пальто и перчатках он выглядел особенно эффектно. Его румяные щеки все еще были розовыми с холода, а глаза светились огнем – Лауре нравилось, что работа вызывала в нем каждый день новый приток энергии. Казалось, что за целый день работы он не успевал ее израсходовать.

Лауре нравилась его внешность, и она открывала каждый день в нем новые и новые привлекательные стороны. В течение дня до шести вечера они не видели друг друга, если не считать редких совместных обедов, поэтому она всегда с нетерпением ожидала его возвращения домой.

Он приветствовал ее своим традиционным: – Как поживает сегодня моя девочка? – она бросилась к нему, и он обнял Лауру. Он прижимал ее к себе, целовал, обнимал и не отпускал, пока не переполнялся ее ароматом. Затем он внимательно выслушивал ее рассказ о последних моделях, о последних своих идеях и лишь затем делился с ней своими новостями. Он, казалось, хотел ей напомнить, что творческим центром «Лаура, Лимитед» была она, а он как представитель фирмы со всей своей энергичной деятельностью – вторичен.

Лаура обожала эти молчаливые приветствия. Она гордилась своим мужем, она обожала смотреть на его атлетически сложенную фигуру. Его горящие глаза и улыбка были как ласка, предназначенная только ей.

Никогда в жизни она не ощущала такой защищенности, как в прошедшие два года – два года замужества с Тимом. Она всегда знала, как лоялен к ней Тим. Он сделал все, что только смог, чтобы уберечь ее от боли. Теперь же он был не только нежным и внимательным мужем, но и надежным другом и деловым партнером.

Поэтому, глядя на него сегодня вечером, она улыбнулась ему. Ее работа с Томми завершилась успехом, и она была рада видеть своего мужа.

– Добро пожаловать, странник, – произнесла она. – Входи и выпей с нами.

К своему удивлению, Лаура заметила, что Тиму ее приветствие не понравилось. В глазах его появился холод, неизвестный ей до сей поры. Она заметила, как глаза его метнулись от Томми к ней и обратно.

Первым заговорил Томми.

– Что случилось? – спросил он, откинувшись на тахте и держа в руке бокал с вином. – Ты разве никогда раньше не видел свою жену в компании другого мужчины?

Лаура засмеялась. Она только собиралась шутливо подтолкнуть мужа, но голос Тима как будто воздвиг между ними невидимый барьер.

– Хорошо, Томми, – произнес он. – Убирайся вон. Томми удивленно поглядел на Тима. Он ни разу не слышал подобного тона и решил, что Тим шутит.

– Слушай, успокойся, – сказал он, пытаясь похлопать Лауру по руке. – Понимаешь, так все неожиданно получилось. Мы не могли противиться…

Он все еще улыбался, глядя на Лауру, не воспринимая всерьез замечания Тима.

И тут произошло нечто ошеломляющее.

Тим пересек комнату большими решительными шагами, схватил Томми за лацканы кожаного пиджака, поднял на ноги, как будто перед ним был ребенок, и вытолкнул его в дверь.

– Ты слышал мои слова, – проговорил Тим сквозь стиснутые зубы. – Убирайся вон. Я повторяю в последний раз.

Произошла заминка.

Томми в замешательстве поглядел на Лауру, как будто ища ответа на немой вопрос. Лицо Тима было красным, глаза его блестели от ярости.

Томми начал что-то говорить, но слова его не были услышаны – Тим нажал на дверную ручку, распахнул дверь и вышвырнул Томми в коридор. Лаура наблюдала за происходящим в ужасе, не веря своим глазам.

Она видела, как Томми повернулся и поглядел на Тима с удивлением и злостью. Томми произнес какие-то слова, но она их не расслышала. Она не знала, услышал ли их Тим, потому что он бесцеремонно хлопнул дверью прямо перед лицом Томми.

Лаура неподвижно сидела на тахте и глядела на широкую спину мужа, пока тот раздевался у гардероба. Она никогда не видела его в таком состоянии. Его словно подменили. Она попыталась понять, что же именно произошло.

Не говоря ни слова, Тим прошел на кухню. Она услышала, как открылся шкаф, затем холодильник, – он достал бокал и приготовил коктейль. Звук наливаемого вина странным эхом отозвался в тихой квартире.

Наступила длинная пауза. Лаура ощущала, как дрожь пробежала по телу, и ее охватила паника. Она почему-то ощутила безумную вину. Тим, как ей казалось, испытывал нечто подобное. Но она как будто прилипла к месту и не могла сдвинуться.

Наконец, после бесконечно длинного интервала, он появился в дверях с бокалом коктейля в руках и уставился в окно на парк и городской пейзаж дальнего Аппер Ист Сайд.

Очень долго он стоял не двигаясь. Потом повернулся и подошел к ней.

Медленно Тим сел в кресло с другой стороны кофейного столика и поглядел на корректурные листы, потягивая из бокала. Лаура ждала, не зная, что именно ей предпринять. Казалось, он собирается с мыслями.

– Лаура, – произнес он наконец. – Извини меня. Наверное, я был слишком груб.

Она молча глядела на мужа. Боль не утихала. Она не знала, что ответить. Он посмотрел на нее и улыбнулся какой-то странной робкой улыбкой.

– Я не знал, что я такой ревнивый тип.

Ревнивый. Лауре и в голову не пришло, что причиной происшедшего может быть ревность.

Она поглядела на него широко открытыми глазами.

– Тим… – произнесла она мягко.

– Нет, нет – не ищи извинений, – оборвал он ее, и губы его сжались. – Вина моя. Я не знаю, как могло такое произойти…

Он разочарованно покачал головой. Казалось, он злится сам на себя.

– Знаю, это звучит безумно, – сказал он. – Но сама мысль… что другой мужчина… может смотреть на тебя… – Он глубоко вдохнул. – Я не могу этого перенести. Вот и все. Я просто не могу.

Наступила тишина. Лаура все еще не могла поверить своим ушам. Подумать только – Тим ее ревнует. Это так ему несвойственно. Точно так же он мог бы заподозрить ее в ограблении банка, в том, что она иностранный шпион, саботажник.

Ей и в голову не приходило, что Тим вдруг станет домогаться ее таким образом. В его характере никогда не было ничего от собственника, ревнивца. Он всегда был так мягок с ней, так уважал ее личную независимость.

– Это для меня новость, – сказала она просто.

Он избегал ее взгляда. Руки его сжимали стакан. Голос, казалось, доносился откуда-то издалека.

– Я знаю – это безумие, – сказал он. – Я ни на минуту не сомневался в тебе, Лаура. Все, к чему я стремился всегда, – любить тебя. Я просто не могу вынести мысль о том, что кто-то захочет встать между нами. Захочет завладеть тобой…

– Но это же Томми Стардевант! – воскликнула она, не уверенная, что до конца понимает его. – Тим, ты же знаешь мое мнение о Томми. Он очень приятный и доброжелательный коллега, но ничего более для меня не значит. Ничего! Как ты только мог?..

Вновь наступило молчание. Затем Тим поглядел на нее виновато, и в глазах его вновь сверкнула улыбка.

– Ты простишь меня? – спросил он. – В конце концов, это лишь доказывает мою любовь.

Смущенная улыбка заиграла и на губах Лауры. Она не знала, что ответить.

– Завтра я извинюсь перед Томми, – произнес он. – Я скажу, что я принял его за другого мужчину. Я скажу, что был не прав. Я что-нибудь придумаю. Но, Бога ради, Лаура, не гляди на меня так.

Лаура протянула к нему руки. Никогда еще он ей не был так нужен. Он подошел к ней, обнял ее и поцеловал. Тепло его рук вернуло ей ощущение безопасности.

– Не пугай меня, – прошептала она. – Ты – это все, что у меня есть.

– Я люблю тебя, Лаура.

Казалось, долго, очень долго они стояли обнявшись рядом с кофейным столиком, на котором лежали забытые корректурные листы. Они как будто защищали друг друга от бури, только что настигшей их, бури, от которой спасти могли лишь узы любви.

Лаура коснулась мужа, казалось, она хотела убедиться, что он здесь. Она чувствовала, как он покрывает поцелуями ее лицо: щеки, лоб, глаза. Страх уступил место благодарности, что Тим все же остался Тимом и что он по-прежнему здесь.

Он поцеловал ее в губы, и поцелуй этот теплой волной разлился по ее телу. Они поняли, что должны ощутить радость близости. Он повел ее в спальню, выключил свет и помог раздеться. Он обнял ее хрупкое тело с той деликатностью, которая ей так нравилась.

Они медленно занимались любовью, страстно наслаждаясь каждым прикосновением, как будто заново открывая друг друга после долгой разлуки. Если отчаяние и мелькало в их ласках, прежняя нежность побеждала все. Волна желания захватила их, как никогда. Когда все закончилось, они лежали, тяжело дыша.

– Я люблю тебя, дорогая, – прошептал Тим, – не сомневайся в этом никогда. Если я потеряю тебя, со мной все кончено.

Позже они пообедали вместе. Они пили белое вино, оно успокоило их, сняло тревогу и волнение.

Потом они убрали корректурные листы со стола, прилегли рядом на тахте и, слушая тихую музыку, любуясь видом Сентрал-парк и Ист Сайд. Долгое время они просто молчали, наслаждаясь счастьем быть вместе.

Но постепенно они начали понимать, что происшедшее сегодня все же требует объяснения.

Первым заговорил Тим.

– Ты знаешь, – сказал он, – когда я был маленьким, мне очень часто приходилось исполнять обязанности главы семейства. Мой отец был коммивояжером. Неделями он колесил где-то вдали от дома. Моя мать была не очень сильной, а Катрин была на четыре года младше. Денег всегда не хватало, поэтому мне приходилось подрабатывать, чтобы сводить концы с концами. Иногда даже приходилось влезать в долги, жизнь была нелегкая, но мы справлялись.

Он вздохнул:

– Наконец, появлялся мой отец. Это было всегда малоприятно, потому что мама знала о его обманах и мотовстве – из поездок он почти не присылал нам денег, а тратил их на выпивки и на женщин. Но он влетал в дом как ни в чем не бывало, от него разило вином, в карманах пусто, но зато сверх меры ирландского обаяния. Он извинялся перед матерью и кружил ей голову своей очаровательной улыбкой – и она вновь принимала его.

Он взял Лауру за руку:

– Я обычно сидел и наблюдал, как они шли вместе наверх, и все во мне кипело от негодования. А еще через неделю он опять уезжал, торговал где-то на дорогах, играл, пил, развратничал… И опять мне приходилось сводить концы с концами. Я хотел убить его…

От нахлынувших воспоминаний он весь напрягся. Лаура никогда раньше не слышала этой истории. Она лишь знала, что отец его умер задолго до того, как они встретились с Тимом.

Тим крепче прижал ее к себе:

– Я не знаю, Лаура, имеет ли это смысл, но я не могу даже вынести мысль о том, что ты находишься рядом с кем-то… безответственным… Мне совершенно необходимо знать, что ты защищена, что ты в безопасности. Я не стал бы тревожиться о Томми. Я знаю, что он для тебя – ничто. Это было какое-то секундное затмение. Я просто слишком много работал последнее время…

Лаура кивнула. Она мысленно укорила себя за то, что не воздает должного утомительной и важной работе Тима. Ведь он полностью освободил ее для творческой работы, взяв на себя огромную ответственность за финансовую сторону дела. Очень часто они оказывались на краю банкротства, Тиму приходилось пускать в ход все свое умение, чтобы удержаться на плаву. Он никогда не обращался ни за чьей поддержкой, ни за чьим советом. Это было его бремя, и он нес его один. Сколько же это, должно быть, требовало сил!

– Тим, – произнесла Лаура. – Извини меня. Я знаю, как ты много работаешь. Но мне непонятно, как ты мог во мне усомниться. Разве ты мало меня знаешь и не понимаешь, что, выходя за тебя замуж, я сделала выбор раз и навсегда. Ты для меня единственный мужчина. Томми Стардевант просто один из служащих нашей конторы.

– Но ты слишком много с ним общаешься, – заметил Тим.

– Да, конечно, – согласилась Лаура. – Но это лишь из-за фотографии. Я не воспринимаю Томми как мужчину. Он мой служащий, коллега. Иногда – учитель. Его личная жизнь меня совершенно не касается.

– Ты много времени проводишь в его лаборатории.

Лаура заметила, что в голосе мужа появились нотки подозрительности. В то же время она поняла, что ее выходы с фотоаппаратом в последние месяцы не прошли незамеченными и, очевидно, тоже повлияли на отношение к Томми. Но Тиму и в голову не приходило, насколько же абсурдны его подозрения.

Тем не менее она заняла оборону.

– Тим, ты сошел с ума, – сказала она. – Ты делаешь из мухи…

Слишком поздно она поняла, что неверно выбрала слова. Тим тяжело поглядел на нее. Взгляд его потемнел и стал подозрительным. Он как будто мерил ее взглядом издали, как противника из внешнего мира. Что-то холодное и неприятное было в его взгляде, что-то почти граничащее с ненавистью. Хуже всего было то, что взгляд этот полностью вывел ее из равновесия.

Лаура начала ощущать глубину его тревоги.

– Тим, пожалуйста, не смотри на меня так. Пожалуйста.

К ее огромному облегчению, лицо его смягчилось. Он взял ее за руку.

– Дело не в тебе, – сказал он. – Это то, о чем я тебе пытался сказать. Я доверяю тебе полностью, Лаура. Но другие люди… Вот в чем дело. Я привык не доверять людям до тех пор, пока не смогу убедиться, что они достойны этого.

– Но Томми Стардевант? – спросила она в отчаянии, сжимая его руку. – Неужели ты не понимаешь, что заблуждаешься?

Он отвернулся, как будто желая изменить тему разговора. Лаура поняла, что они просто не понимают друг друга, что произошло недоразумение. Но она не представляла, как же достучаться до него, как заставить его забыть о своих глупых подозрениях.

В конце концов он глубоко вздохнул и повернулся к ней.

– Лаура, – сказал он. – Мне трудно говорить, но я все равно тебе скажу. Я хочу, чтобы у нас был ребенок. Уже два года… Тогда, наверное, нам станет легче.

Его слова задели нужную струну. Лаура подозревала, что он давно об этом думал. Они хотели, чтобы у них родился ребенок чуть ли не со дня свадьбы. Оба они хотели его, поэтому внимательно следили за календарем, Лаура обращалась и к гинекологу за советом. Но до сих пор никакого результата не было.

Доктор, гениальный врач из Аппер Вест Сайд по имени Энсор, успокаивал Лауру:

– Мы не можем торопить Мать-природу. Подобные вещи требуют времени. Если вы станете торопиться – может быть только хуже. Расслабьтесь, Лаура.

Первые несколько месяцев Лаура верила ему. Но среди ночи она вспоминала о том, что сделала над собой давным-давно, после романа с Натаниелем Клиром. Ей никогда не приходило в голову, что тем самым она нанесла вред своему собственному телу, что горе ее заключается не только в потере ребенка. Сейчас эта мысль болью отозвалась в ее душе. И она нарастала с течением времени.

В конце концов, сделав над собой усилие, она обо всем рассказала доктору Энсору.

– Неужели вы думаете, я не знал об этом? – улыбнулся он. – У меня есть глаза и немалый опыт общения с женскими телами. – Мне надо было давно обратить на это ваше внимание, – произнес он. – Но я чувствовал, что вы не хотели говорить о прошлом, Лаура. Но я не нашел никаких доказательств того, что ваш аборт каким-то образом повлиял на вашу способность к зачатию. Человек, который сделал операцию, сделал это незаконно, но дело свое он знал. Мне кажется, что ваши волнения как раз и мешают вам зачать ребенка. Поверьте мне, тело женщины – тайна. Эмоции могут играть столь же великую роль, что и физические проблемы, и могут помешать зачатию. Поэтому постарайтесь расслабиться. Мрачные мысли – ваш самый большой враг.

Он внимательно поглядел на нее.

– Ваш муж знает об аборте? – спросил он.

– Я… нет, – ответила Лаура, стыдясь правды.

– Думаете, он не понял бы? – доктор испытующе улыбнулся.

– Нет, не думаю…

– Значит, все в порядке. Успокойтесь и следите за календарем. Попросите, для полной уверенности, чтобы ваш муж тоже проконсультировался у врача.

Тим последовал совету, не преминув выразить недовольство по поводу сомнений в его мужественности. К счастью, результат оказался положительным. С тех пор они с Лаурой не прекращали своих попыток и не говорили больше ни о своих тревогах, ни о своих сомнениях. В конце концов, не так уж давно они и женаты. Все требует времени, как любит говорить доктор.

Но сейчас, после вспышки гнева, когда Тим опять заговорил о ребенке, Лаура ощутила приступ вины.

– Тим, – произнесла она, – я больше всего на свете хочу ребенка. – Возможно, я даже слишком его хочу. Доктор Энсор так же думает.

– Возможно, тебе известно и то, что я тоже очень хочу ребенка, – сказал Тим, щедро перекладывая вину на себя. – Я не думаю, что со мной очень легко жить, Лаура.

– Как же ты можешь так говорить? – возразила она. – Ты самый прекрасный муж в мире. Каждый день жизни с тобой – радость.

Так око и было – до сегодняшнего вечера. Он поглядел на нее. Каким-то образом они поняли, что вернулись к началу разговора.

– Тогда, пожалуйста, сделай мне одолжение, – попросил он.

– Что именно? – спросила Лаура.

– Люби меня, – сказал он, и в его прекрасных глазах грусть смешалась с мольбой. – Люби меня так же, как я тебя, и прости за то, что я вел себя, как тупой грубиян. Забудь о той глупости… какого дурака я свалял сегодня вечером. Все, что мне нужно в этом презренном мире, Лаура, это твоя любовь. Ты мне веришь?

– Тогда тебе не о чем беспокоиться, – сказала она, теснее прижимаясь к нему. – Она принадлежит тебе. Навеки.

– Ах, – вздохнул он, обнимая ее. – Моя Лаура.

Через полчаса они лежали вместе в постели. Он уже спал, а она прислушивалась к его ровному дыханию.

Она смотрела на него, удивляясь и радуясь одновременно. Ей нечего бояться в жизни до тех пор, пока он рядом с ней.

Сон не приходил к ней. До глубокой ночи она смотрела на его красивое спящее лицо, пытаясь угадать, что может сниться ему.

В окнах забрезжил болезненный серый рассвет, когда Лаура, наконец, забылась беспокойным сном.

VIII

Вечером на другой день Тим постучал в дверь студии Томми Стардеванта.

Помещение, напоминающее логово зверя, находилось на последнем этаже здания в районе нижнего Манхэттена. Оно было завалено стойками, осветительными приборами, скатанными в рулоны задниками для макетов. На маленьких столиках теснились пустые пивные бутылки, чашки из-под кофе и пепельницы, полные окурков. На стенах висели плакаты, демонстрирующие работы Томми и других фотографов. Выйдя из темной комнаты, Томми несколько сдержанно поздоровался с Тимом.

– Что нового? – спросил он, тщетно пытаясь скрыть явную неприязнь за бодрым дружеским тоном. – У тебя есть что-нибудь для меня?

– Всего-навсего мои извинения, – сказал Тим. Он так и стоял в своем кожаном пальто и не собирался его снимать.

Грязной тряпкой Томми вытирал руки, запачканные проявителем. Он внимательно посмотрел на Тима.

– В них нет необходимости, – сказал он. – Кто из нас не поддавался вдруг раздражению, Тим. Такая уж у нас работа. Мы все в последнее время слишком устали. Мне не следовало приходить туда без твоего ведома.

– Нет, – Тим твердо качнул головой. – Ты делал свою работу. Ты имел полное право находиться там. Это я вмешался не в свое дело. Я был не прав. Вина полностью лежит на мне. Но в одном я с тобой согласен, Томми. Я слишком устал. Мне в голову начали приходить дурные мысли. Я знаю, что между тобой и Лаурой ничего нет. Она высоко ценит твою работу и благодарна тебе за помощь, которую ты оказал ей, – так же, как и я.

– Да что ты, – Томми с усмешкой пожал плечами, – это она дает мне сто очков вперед. Я еще никогда не встречался с таким прирожденным фотографом. Я научил ее всего нескольким техническим приемам. У нее свой взгляд.

Тим кивнул головой. Он не улыбался. Похвалы Томми насчет способностей Лауры, по-видимому, пришлись ему не по душе. Он так и стоял, не сдвинувшись с места. В своем длинном кожаном пальто, туго облегающем его мощные плечи и сильные руки, он выглядел устрашающе.

– Ну ладно, – проговорил он, не отрывая глаз от Томми. – Я решил, что нам следует выяснить отношения. Я был не прав, и я это сознаю. Надеюсь, что ты скоро все забудешь.

– Уже забыл, – улыбнулся Томми. – Пива хочешь?

– Нет, спасибо. Я должен идти.

Но Тим все еще не двигался с места. В его неподвижности было нечто упрямое, как будто он сказал не все, что ему нужно было сказать, и он, хотя и не вполне осознанно, принуждал себя сделать это.

– Ну ладно, – сказал он. – Как я уже сказал, я знаю, что между тобой и Лаурой ничего нет.

– Между мной и Лаурой? – рассмеялся Тим. – Приятель, ты пришел явно не по адресу. Лаура только на тебя и смотрит, Тим. Это видно всем. Она знает, что я такое. Она и взглядом меня не удостаивает.

– Вот пусть так будет и дальше.

И тотчас за извиняющейся маской Тима стала видна угроза. Сейчас Томми понял, почему Тим никак не уходил. Он еще не все сказал.

Достойного ответа Томми так и не придумал.

– Я тебе верю, – продолжал Тим. – Но если я выясню, что ты волочишься за моей женой, я задушу тебя голыми руками.

Он умолк и смотрел сейчас не на Томми, а мимо него в высокие окна, как будто за ними притаился его дьявол, по наущению которого он явился сюда угрожать под предлогом извинения, которое, как теперь стало ясно, ничего не стоило.

Не на шутку встревожившись, Томми стоял с грязной тряпкой в руках и не отрываясь смотрел в жесткое лицо своего гостя.

Через пять секунд, показавшихся вечностью, Тим резко повернулся и широкими шагами вышел из студии. Он не попрощался.

IX

4 февраля 1958 года

– Мистер Ланкастер, мне бы хотелось знать, что у вас за душой?

Кэрол Александер пользовалась самой высокой репутацией в стране среди журналистов, пишущих на политические темы. Она начала свою карьеру в «Сент-Луис Пост-Диспетч», куда пришла работать, окончив с отличием журналистский факультет Колумбийского университета. Она быстро завоевала уважение своих заезженных работой старших коллег тем, что из заурядного материала на тему политической коррупции в строительном бизнесе сделала глубокое исследование, которое подхватили центральные газеты и благодаря которому она получила премию Пулитцера.

После того, как она на основе своих статей выпустила книгу, завоевавшую все мыслимые и немыслимые награды в области журналистики, а также Национальную книжную премию, она перешла на работу в «Нью-Йорк Таймс». Старшие репортеры и редакторы газеты оказали ей не слишком теплый прием. За ее молодость и необыкновенную привлекательность они поставили ее в ряд пустоголовых примадонн, которых принимают на работу исключительно за внешность кинозвезды.

И вновь она заставила скептиков замолчать. На этот раз с помощью на редкость подробного анализа того, как политики прибирают к рукам государственную службу. Статья сразу попала на первые страницы газет и принесла ей вторую премию Пулитцера. Даже самые смекалистые из ее коллег не могли догадаться, каким образом ей в руки попала такая конфиденциальная информация. Но всем пришлось признать, что материал получился отличный. Кроме того, пятнадцать уголовных дел, начатых генеральной прокуратурой по следам ее разоблачений, также способствовали усилению ее влияния в городской газетной иерархии.

Кэрол Александер уверенно продвигалась все выше как политический журналист и аналитик и наверняка закончила бы тем, что получила свою колонку на редакторской полосе. Но вдруг она совершила то, чего от нее никто не ожидал. Она пренебрегла престижной «Таймс» и приняла предложение от одного из новых телевизионных каналов стать политическим обозревателем.

Почти все, кто так или иначе был связан с журналистикой, решили, что она сошла с ума. В конце концов, можно ли сравнить никому не известную службу новостей с престижной «Нью-Йорк Тайме».

Но Кэрол Александер полюбила новое место работы. Ей нравилось брать интервью в прямом эфире, они были более непосредственные и неожиданные, не могли сравниться с тщательно подготовленными статьями, которые она делала для газеты. Ей доставляло удовольствие заставлять своих собеседников показывать свое лицо перед камерой, так чтобы зрители смогли оценить их поведение, когда они пытались уклониться от каверзных вопросов.

В качестве телерепортера она не забывала использовать свою внешность, чтобы обезоружить свои жертвы. Кроме того, она следила за тем, чтобы представать перед аудиторией в лучшем виде. Ее регулярные появления в вечерних новостях стали на телевидении целым событием, и не только благодаря злободневному и часто спорному содержанию ее репортажей, но также благодаря густым темным волосам, свежему цвету лица и красивым, сверкающим глазам.

В двадцать восемь лет Кэрол Александер стала значительной персоной в журналистике и обрела в ней свою нишу. Немногие политические деятели отваживались отказать ей в интервью, хотя никто и не жаждал ее острых безжалостных вопросов, за которыми чувствовалась большая исследовательская работа. Кроме того, если она и пользовалась завуалированной формой шантажа по отношению к своим собеседникам, то в такой привлекательной упаковке, что практически никто не мог побороть искушения побыть хотя бы один час в ее обществе.

Сейчас Кэрол Александер находилась в госдепартаменте, в кабинете Хэйдона Ланкастера. Она была одета в серый костюм строгого покроя и светлую блузку. Аккуратный черный фуляровый носовой платочек придавал ей необыкновенную женственность, несмотря на ее энергичный деловой вид.

За ее спиной стоял ее оператор и наводил камеру на Хэйдона Ланкастера, который сидел за небольшим письменным столом, заваленным папками и бумагами. Вдоль стен до потолка тянулись книжные полки. На полках находилось исчерпывающее собрание правительственных документов по вопросам Индокитая, Формозы и Континентального Китая. В последние полтора года Хэл был глазами и ушами Дуайта Эйзенхауэра во всем, что касалось Дальнего Востока, и поддерживал неформальные связи с политическими лидерами этого региона.

В обычный рабочий день Хэл сидел бы без пиджака, ослабив узел галстука, держал бы под подбородком телефонную трубку и рылся среди бумаг на столе в поисках последней информации, срочно потребовавшейся или для Айка, или для Совета национальной безопасности. Но сейчас трубка лежала рядом с аппаратом, а его глаза были прикованы к глазам Кэрол Александер.

Если он и отметил ее прелестный цвет лица, тело, стройность которого она поддерживала изнурительными физическими упражнениями, или же мягкие губы и ясные глаза, то не подал вида. Он знал, что это достойный противник и принимал ее всерьез.

Только что она пропустила его через свою собственной конструкции мясорубку, интересуясь его мнением по каждому значительному для страны вопросу, начиная от фермерских цен на бирже до Тайваня и Суэца, особенно акцентируя внимание на его спорных взглядах по поводу «холодной войны» и гонки вооружений.

Естественно, она имела полное право задавать подобные вопросы. Как кандидат на выборах в Сенат, Хэл не мог не иметь своей позиции по каждой проблеме и тем более должен был защищать ее с помощью сильных аргументов. Однако ему пришлось напрячь все свои усилия, чтобы держаться с ней на равных. Ему еще никогда не приходилось иметь дело с таким информированным репортером, моментально задававшим убийственный вопрос, как только он снижал свою бдительность.

Она интересовалась тем, достаточен ли его опыт в качестве представителя Эйзенхауэра в НАТО, на Женевской конференции и в Индокитае для того, чтобы стать членом важнейшего законодательного органа страны. Она настаивала на том, чтобы он объяснил, почему он считает, что его работа в госдепартаменте поможет ему представлять в Сенате жителей Нью-Йорка. Она вслух размышляла о том, в чем причина его растущей популярности по всей стране; не играет ли его личное обаяние и известность семьи роль большую, чем его взгляды на те или иные проблемы.

И как только он подумал, что допрос инквизитора закончился, она атаковала его с другого фланга, задав ему перед камерой вопрос личного характера.

– Мистер Ланкастер, мне бы хотелось узнать, что у вас за душой?

Хэл улыбнулся.

– Что вы имеете в виду? – дружелюбно спросил он.

– Когда я слышу, как вы рассуждаете о коммунизме, – сказала она, – мне видится интернациональный левый либерализм в одеждах приверженца «холодной войны» и воинствующего антикоммуниста. Я никак не могу определить, на чьей вы стороне. И я подозреваю, что это беспокоит как жителей штата Нью-Йорк, так и всю страну. Вы настоящий, мистер Ланкастер? Или же вы марионетка вашей партии и ставленник капиталов вашей семьи, пользующийся политическим моментом, чтобы проникнуть в Сенат?

Хэл улыбнулся, хотя кровь отхлынула от его лица под этими жалящими словами. Никогда еще его собственные взгляды не подвергались такому жестокому препарированию, да еще с таким блестящим знанием дела. Конечно, Кэрол несколько ошибалась. Тем не менее она выразила наиболее агрессивные антиланкастерские аргументы, причем в самой красноречивой форме.

– Я понял, что вы имеете в виду, – добродушно рассмеялся он. – Этакий сопливый Эдлай Стивенсон, надевший маску Джона Фостера Даллеса, чтобы никто не догадался, кто он на самом деле.

– Это сказали вы – не я, – улыбнулась она, движением плеча подтвердив нелестную характеристику.

Теперь Хэл стал серьезным.

– Многим людям непонятно мое отношение к коммунизму, Кэрол, – сказал он. – Но я руководствуюсь обычным здравым смыслом. Наша страна является наглядным доказательством того, что свободное предпринимательство и есть сама свобода. Там, где есть свободное предпринимательство, каждый человек работает скорее на себя, чем на государство. Наша задача на международной арене состоит в том, чтобы убедить развивающиеся страны, что демократия – это единственное реальное средство защиты от репрессий. Я убежден, что мы являемся тому блестящим примером, и поэтому каждая разумная нация в обоих полушариях вряд ли откажется от нашей дружбы. Его лицо потемнело.

– Так вот, для меня очевиден тот факт, что ни одна из коммунистических диктатур не в состоянии быть таким примером и не в состоянии предложить такую дружбу. В этом наша огромная сила. Но если мы будем основывать нашу политику на ошибочном представлении, будто бы развивающиеся страны «скатятся к коммунизму», как марионетки, не имеющие своей собственной воли, то мы не только переоценим привлекательность коммунизма, но недооценим и себя, и развивающиеся страны. Такой подход приведет нас к войне, и довольно скоро. Парень по имени Маккарти уже показал нам, какой вред может нанести такой подход в нашей собственной стране. Я горжусь тем, как президент Эйзенхауэр боролся с этим во внешней политике. И я сам намерен продолжать эту борьбу, где только можно. Надеюсь, что я начну эту борьбу в американском Сенате на будущий год.

Полуулыбка Кэрол Александер не попала в камеру. Она подтвердила то, как умно Хэл превратил ее провокационные вопросы в платформу, с которой он мог представить свои взгляды в самом выгодном для себя свете. Он умел сочетать свою почти мальчишескую привлекательность с размеренным, зрелым голосом, который был на удивление обольстительным, особенно по телевидению.

Она не торопилась задать следующий вопрос. Подкапываться под его взгляды более не имело смысла. Он переиграл ее своим умом и своим обаянием, предназначавшимся через камеру непосредственно зрителям. Она бы выглядела по-детски злой, продолжи напирать на него и дальше.

Тогда она пошла по другому пути.

– Вернемся к тому, с чего мы начали, – улыбнулась она. – Что же у вас за душой, мистер Ланкастер?

Хэл рассмеялся.

– Когда вы это выясните, – сказал он, – дайте мне знать. Это вопрос, на который я и сам не знаю ответа.

– Тогда я спрошу иначе, – сказала она. – Вы происходите из богатой американской семьи. Вы владеете всем, что пожелаете. У вас прекрасная молодая жена и большое будущее. Сегодня вы находитесь в середине вашей многообещающей политической карьеры. Многие обозреватели полагают, что впоследствии вы можете стать кандидатом в президенты. Можно подумать, что у вас есть все, чего душа пожелает. И все же, когда я слышу, что вы говорите, мне кажется, что вы вовсе не удовлетворены тем, что имеете… – в сущности, вы даже сами не знаете, чего хотите от жизни.

Улыбка Хэла исчезла, глаза посерьезнели.

– Это записывается? – спросил он, взглянув на оператора.

– Записывается, – кивнула Кэрол. Он ответил не сразу.

– Знаете, Кэрол, – сказал он, – я обнаружил, что в государственной службе есть идеальный выход для той части моей натуры, которая хотела стать солдатом. Корейская война наложила на меня странный отпечаток. Я тогда чуть не погиб, и на поле боя я впервые осознал, что значит отдать себя, себя самого и все, что у меня есть, своей стране. Каким-то образом в тот момент я забыл все свои сомнения, свои тревоги насчет того, чего я хочу от жизни и что вообще я такое. Все сразу стало ясно. Единственное, что имело значение, были мои товарищи и цель, ради которой мы сражались.

Он помолчал, в глазах появилась смутная тревога.

– С того самого момента, – продолжил он, – я чувствовал, что роль солдата – это для меня. Другими словами, я могу так никогда и не узнать ответы на важные вопросы о себе или же о смысле жизни. Но мне бы хотелось своими скромными силами сделать эту страну безопасной, надежной, чтобы мои друзья, моя семья и, я надеюсь, мои дети имели свободное время и расположение духа, чтобы выяснить, что им надо от жизни, чтобы они сделали все великие открытия о себе и о мире, который их окружает, и чтобы наш народ сохранился для будущих поколений.

Заразительная улыбка вновь тронула его губы.

– Мне бы не хотелось злоупотреблять этой метафорой, – сказал он, – но мне нравится политика еще и потому, что все время приходится быть на передовой. В политике надо чего-то добиваться – или ты выигрываешь, или проигрываешь. Это интересная жизнь. Вот этот момент – или все или ничего, особенно когда участвуешь в выборах, привлекает меня и напоминает о том времени, когда я был солдатом. С другой стороны, если в ваших словах о моей неудовлетворенности и есть доля правды, то, может быть, в том, что я вырос, пользуясь всеми благами, которыми страна может наделить одного недостойного индивида. Я всегда чувствую себя немного виноватым. Я знаю, что в глубине души я хочу вернуть все, что могу; как-то отдать свой долг.

Он пожал плечами.

– Я не утверждаю, подобно некоторым, что хорошо изучил себя. Но если сложить все это вместе, Кэрол, возможно, вы получите ответ на вопрос: что у меня за душой?

Время интервью истекло. Кэрол Александер улыбнулась цинично и восхищенно одновременно.

– Благодарю вас за то, что вы уделили нам свое время, мистер Ланкастер, – сказала она. – Желаю удачи на выборах.

– Спасибо, Кэрол. Без удачи мне не обойтись. Интервью закончилось.

Кэрол встала и протянула руку.

– Ну что ж, – деловито сказала она, – еще раз благодарю, Хэл. Вы, как всегда, отвечаете на мои вопросы лучшие всех в городе.

Улыбаясь, Хэл пожал ей руку, ощутив странным образом напряженность в ее сильных пальцах. Он чувствовал большое облегчение. Несмотря на молодость, Кэрол не уступала самым напористым своим коллегам. Он был рад, что интервью закончилось. Но до тех пор, пока он не увидит его на экране, он не мог быть спокоен. Он не знал, как в результате редактирования он будет выглядеть перед телезрителями.

– Вы были великолепны, как всегда, – поздравил он ее. – Но должен признаться, что я рад выпроводить вас отсюда. Я всегда чувствую себя лучше, когда вы прячете свою саблю в ножны.

Она бросила на него быстрый взгляд, значение которого он не мог постичь.

– Все только с самыми лучшими намерениями, – сказала она.

– Пойдемте, я провожу вас, – он провел ее мимо группы операторов, которые собирали свою аппаратуру, чтобы отправиться обратно на студию, и вместе с ней вышел в коридор.

Они миновали кабинеты седьмого этажа госдепартамента и направились к лифтам, ведущим на автостоянку. Хэл любовался упругой спортивной походкой Кэрол, шедшей рядом с ним. В жизни она была гораздо более привлекательной, чем на экране телевизора, потому что ее несколько скованный телевизионный голос теперь приобрел более мелодичный и дружелюбный тембр.

– Надеюсь, вы не будете возражать, – сказала она, – если мы включим в интервью комментарии заинтересованных наблюдателей?

– Ага, – улыбнулся он. – Кажется, я догадываюсь, что это значит.

– Боюсь, что вы угадали, – сказала она.

Это означало, что она собиралась предоставить возможность Эмори Боузу сорвать свою злобу на Хэла по телевидению. Хэл не мог винить ее за это. Боуз завоевал необыкновенную популярность своими злостными нападками на Хэла. С того самого дня, как Хэл объявил о своем участии в выборах от Демократической партии, Боуз обзывал его коммунистом с партбилетом в кармане в разговоре с каждым, кто желал его слушать.

Нельзя сказать, чтобы Хэл был недоволен этой вендеттой, ибо не только громы и молнии разъяренного Боуза способствовали большей популярности самого Хэла, он также был уверен в своей собственной позиции и своем имидже, который он создавал с помощью таких интервью, которое только что дал Кэрол. Тактика охоты на красных, взятая на вооружение Боузом, была столь неуклюжа, что Хэл чувствовал, что может в итоге использовать ее в своих целях.

– Ну что ж, пусть победит сильнейший, – просто сказал Хэл. – Я только надеюсь, что когда вы будете интервьюировать его, то зададите ему столько же едких вопросов, сколько и мне.

– Это я вам обещаю, – улыбнулась она.

Хэл завоевал ее уважение с тех пор, как он приехал в Вашингтон. Его внешняя привлекательность и семейные связи поначалу настроили ее против него, но, беря у него интервью, она обнаружила, что ничто не могло поколебать его искренность. Странным, непонятным образом Хэл оставался самим собой. Он не был ни марионеткой либералов, ни ставленником Демократической партии. Он шел своим путем, не пользуясь многочисленными связями в вашингтонской иерархии, и напрямую доносил до людей свои взгляды – правда, не без помощи своего личного очарования.

Она восхищалась им, хотя подозревала, что он недостаточно уделяет внимания своей защите. Его неординарный подход к политической деятельности в один прекрасный день может привести к его падению.

– Ваша машина в южной зоне? – спросил он, когда они вошли в лифт.

Она кивнула.

– Во втором ряду.

– Хорошо, тогда мы сможем пройти через цокольный этаж, – сказал он. – Так быстрее.

Она молчала, пока лифт нес их вниз.

В кабинетах, расположенных на цокольном этаже, погасили свет. В них уже никто не работал, и не только потому, что была пятница, но и потому, что был шестой час вечера. Материал Кэрол пойдет редакторам канала, которые подготовят его для завтрашних вечерних новостей. Видимо, сегодня ей придется поработать до поздней ночи. Ему стало жаль ее, потому что ей предстояло провести много часов за утомительной работой, такой далекой от интервью, которые она так любила.

Они остановились перед дверью с матовым стеклом и номером 063, но без всякой надписи.

Она молча стояла, пока Хэл вынимал из кармана ключи и вставлял в замок. Дверь открылась внутрь.

Кинув быстрый взгляд в обе стороны коридора, она последовала за ним в небольшой кабинет.

Шторы были задернуты. В комнате ничего не было, кроме старой картотеки, большого стола и мягкой кожаной кушетки.

Она положила свою сумочку и портфель, а он закрыл дверь и запер ее на ключ. Он не стал включать свет.

Когда он обернулся к ней, она улыбалась ему и протягивала руки.

Он нежно привлек ее к себе, ее руки обняли его и быстро соскользнули вдоль спины ниже пояса.

Она жадно поцеловала его, почти с животным вожделением, ее легкий кошачий язык быстрыми движениями касался его языка. Ее было вкусно целовать. Его окутал аромат ее волос, смешанный с волнующим естественным запахом ее кожи.

Ее маленькие и твердые груди тесно прижимались к его груди. Он слышал хриплое мурлыканье в ее горле, когда она, прижавшись к нему как можно теснее, терлась о его уже твердый пенис, напрягшийся под тканью брюк.

У нее было очень стройное тело, руками он мог нащупать ее грудную клетку, и тоненькая талия. У нее были сильные ноги, мышцы которых окрепли благодаря физическим упражнениям и быстрой ходьбе, неизбежной в ее профессии. Сейчас она обнимала ногами его за талию, потому что он приподнял ее. Ее серая шерстяная юбка задралась, и теперь их разделял только тонкий шелк ее трусиков.

При очередном поцелуе его руки перешли на прозрачную ткань. Было нечто такое в женских трусиках, что имело для него таинственную притягательность, как будто белый лепесток составлял часть женского тела, некую вуаль девичьей невинности, жемчужную дверь в святилище секса.

С Кэрол это ощущение было особенно острым, ее кожа была такой белой и гладкой, ноги такие длинные, полные маленькие полушария грудей такие крепкие и сладкие. И сейчас ее возбуждение говорило ему о том, что она была готова к тому, чтобы он убрал преграду между ними. Она тихо всхлипывала, стараясь подавить вздохи, чтобы их не услышали снаружи. Она ласкала его руками, ее поцелуи становились почти безумными.

Он отпустил ее, чтобы стянуть с нее трусики, потом снова поднял, поддерживая руками за ягодицы.

– О Боже, – прошептала она. – Скорее, Хэл. Я не могу этого вынести. Прошу тебя…

На несколько секунд он снова опустил ее на стол. Голые женские ноги, торчащие на старом столе из-под строгой серой юбки, выглядели довольно нелепо – но этих секунд ему хватило, чтобы расстегнуть пояс и молнию на брюках.

Брюки упали на пол, и он не успел снова приподнять ее, как она стащила вниз его трусы. Теплые женские пальцы коснулись его члена. Он слышал, как она восхищенно охала и стонала от его вида и размера.

И тогда, благодаря податливым движениям ее бедер и ног, он оказался внутри нее, потонув в медовом тепле женской плоти, вызвав в ней стоны восторга.

– Как хорошо, Хэл, – прошептала она, касаясь его щеки. – Ах, Боже мой…

Он снова поднял ее, поддерживая руками, и почувствовал, как ее ноги с жадностью обвиваются вокруг него все крепче и крепче, по мере того как движения его члена внутри нее становились размеренней.

Каждый новый толчок делал ее более беззащитной, и ее слова звенели в его ушах музыкой молитвы.

– Сильнее, милый, еще глубже. Ах, еще глубже. Ах, Господи, что за наслажденье…

Она была вне себя. Ему пришло в голову, что ей сильно хотелось его еще там, в кабинете. Когда она задавала ему свои колющие, как рапира, вопросы, уже тогда в этом неуловимо присутствовал ее требующий выхода женский голод. И сейчас она занималась любовью со всей страстью, на которую была способна ее сильная честолюбивая натура, и ее стремление к наслаждению равнялось стремлению к успеху.

Какая-то загадка природы крылась в том, что холодная и расчетливая женщина превратилась в горячую самку, жаждала его пениса, его спермы, умоляла о его ударах. Это впечатляло, но что-то было в этом не совсем человеческое, не совсем женское. Потому что она хотела не его, а только наслаждения, которое он мог ей дать.

Он поцеловал ямочку у основания ее шеи и почувствовал, как мягкая волна ее волос упала на их лица. Ее пальцы ласкали его спину, его бедра, у него в ушах звучали ее вздохи.

– О Господи, – стонала она. – Господи, Хэл, не останавливайся… О…

Она начала испытывать свои оргазмы, сначала один, затем еще и еще, ее тело начало извиваться в его руках.

– Ну еще немножко, – всхлипывала она. – О, Хэл, еще чуть-чуть…

Она могла не бояться, что он кончит. Его движения были размеренны, неторопливы, что позволяло ей войти с ним в один ритм и соизмерять с ним свои желания, свой экстаз.

Все женщины Хэла знали эту особую радость от ощущения, что он не кончит раньше их, что он будет продолжать заниматься с ними любовью до тех пор, пока они не насладятся в полной мере и не ослабеют от наслаждения. Причина тому заключалась не в мужском «комплексе Нарцисса», а скорее в чувстве лояльности, дружеского сотрудничества. Огромная сила его члена в сочетании с уникальным личным обаянием – нежность и заботливость в умном государственном деятеле, – от этого все женщины буквально сходили с ума.

Кэрол Александер не была исключением. С растрепанными волосами, дрожащая всем телом, она сейчас судорожно подходила к своему последнему оргазму, наиболее полному и глубокому, который только могла получить от мужчины.

– Куколка моя… Дай мне… Скорее, Хэл…

Ее слова заражали его своим возбуждением. Но даже когда семя потекло из его лона, он почему-то не чувствовал себя единым целым с существом, извивающимся в его объятиях. Он был доволен собой, но в глубине души он был чужд горячей пульсации внутри него, так же как и истинная сущность Кэрол была чужда этой слепой животной страсти самки, использующей его тело.

Он знал, что через десять минут она снова станет как всегда холодной и расчетливой, зоркими глазами будет высматривать преимущества и возможности для себя и вбирать своим быстрым умом правду так же, как горячее место между ее ног вбирало семя, получаемое от Хэла.

От этой мысли Хэлу стало грустно, и он почувствовал одиночество.

Что все это значит? Почему он так вел себя с женщинами? Что за голод гнал его в их объятия, если он не мог стать самим собой, как это удавалось им, не мог тонуть в наслаждении, как это делали они с его помощью.

Сейчас это было еще хуже, чем в ранней молодости, в дни его отрочества, когда чувственная Кирстен Шоу и ее бесчисленные последовательницы возбуждали его юное воображение вместе с его либидо, отчего его оргазмы походили на фантазии, ставшие реальностью, правда, не совсем реальными, но все равно восхитительными.

Сейчас разрыв становился глубже, непреодолимей. Однажды его коснулись в его тайном изгнании, в том месте, где была его жизнь, там, где кончалась его улыбка и начиналось его сердце. А сейчас пропасть, оставшаяся позади, стала бездонной.

Он не смел думать о Лауре, когда отдавал свое тело другим женщинам. Если бы он захотел получить удовлетворение, воображая ее на месте этих других, он бы умер от боли. Здравый смысл подсказывал ему не делать этого.

Поэтому он прятался в свою собственную пустоту и позволял женщинам, этим мягким, чуждым ему существам, гибким и пустым, как Кирстен, – бедная покойная Кирстен, его первая подружка, его первая учительница, – пользоваться его телом.

Эта внутренняя холодность оставалась загадкой как для самого Хэла, так и для женщин, жаждущих его внимания.

Как честно он ответил сегодня Кэрол, что сам не знает, что у него за душой! Но сколько боли скрывали эти беспечные слова…

Все эти мысли возникли у него одновременно с оргазмом. Они возникли как бы по зову какого-то жестокого духа, чтобы напомнить ему, что на самом деле его здесь нет, что его душа не участвует в этом горячем упражнении тел, а также о том, что в других местах его тоже нет. Внутри себя, в душе он не мог найти безопасное убежище, он мог найти там только холод изгнания.

Что до Кэрол, то она совсем потеряла разум и бормотала слова, как колдунья, обезумевшая от собственного колдовства.

– Скорее, Хэл. Прошу тебя, милый. Сейчас… Ах… Сильными руками он подтянул ее ближе и тогда излилась сперма, горячая влага, устремившаяся навстречу ее желанию. Она судорожно уцепилась за него, извиваясь в спазмах, – и обмякла, вздыхая и постанывая, шевеля ногами в последней судороге восторга, когда его член спокойно остановился внутри нее.

Он осторожно опустил ее на кушетку, чувствуя, как просыхает пот на животе. Смешанные запахи исходили от нее. Пальцы она запустила ему в волосы, бедрами все еще сжимала его за талию. Еще довольно долго она мурлыкала и обнимала его и целовала, пока он наконец не отстранился от нее.

– Милый, – прошептала она. – Спасибо. Спасибо тебе большое.

Он улыбнулся ей.

– Господи, – сказала она, – если бы ты мог разливать это в бутылки, Хэл, ты мог бы плюнуть на все богатства Ланкастеров и сколотить состояние в десять раз большее.

– Я не могу разлить это в бутылки. – В этих шутливых словах прозвучало что-то печальное, даже трагическое.

Она села, со все так же задранной юбкой, дотянулась до его пениса и нежно погладила его, нежно прикоснулась к яичкам, чье семя оказалось у нее внутри.

– Ты славный мальчик, – сказала она почему-то грустно. Она наклонилась и поцеловала его член и пошлепала по-хозяйски по его бедру, потом принялась искать свои трусики. Она натянула их на себя, заправила блузку, одернула юбку и открыла большой металлический встроенный шкаф, на внутренней стороне дверцы которого висело небольшое зеркало. Она вынула из сумочки щетку и начала приводить в порядок свою прическу.

Хэл наблюдал, как она легко закалывает на затылке волосы, вынимает пудру и освежает лицо. Она снова была самой собой, аккуратной и красивой, сдержанной, знающей Кэрол, блестящей молодой журналисткой, единственной заботой которой было ее собственное будущее. Скрытая животная жажда секса исчезла, получив на сегодня удовлетворение.

Он смотрел на нее, восхищаясь ее сильным характером в такой же мере, как и ее стройными ногами и маленькой красивой грудью, которая делала ее столь привлекательной. Подобно Алисе в Зазеркалье, она исчезала у него на глазах, становилась самой собой.

Сейчас он тоже занялся своей одеждой, надел трусы, которые она стащила с него, заправил рубашку, подтянул галстук, стоя перед зеркалом за ней. На нем все еще оставался ее запах, и ему стало грустно при мысли о том, что скоро ему придется его смыть.

Когда они были готовы расстаться, ее глаза встретились с его взглядом.

– Выдающийся американец – и выдающийся любовник. Жалко, что тебе нельзя использовать этот лозунг, Хэл, – сказала она.

Ее слова ранили его, но он не подал вида. Он только улыбнулся и провел пальцем по ее щеке.

– Я приду сюда во вторник, – сказала она, – в кабинет Уивера, на пресс-конференцию. Мне бы хотелось увидеть тебя. Ты сможешь прийти?

Она снова была очень деловой. Как спокойно она организовывала удовлетворение нужд этой горячей штучки между ногами! Как будто заказывала продукты по телефону!

Он подумал. Его вид ничего не обещал.

– Позвони в понедельник, – сказал он. – Посмотрим. Она подошла к нему и поцеловала его в губы.

– Пока, сенатор, – сказала она. – Так держать.

Она приоткрыла дверь, осмотрела коридор, бросила на Хэла последний полуласковый взгляд и ушла.

Выждав приличное время, Хэл вышел сам и отправился к себе в кабинет. Ему нужно было закончить кое-какую работу, прежде чем уйти домой.

Ему всегда было интересно встречаться с Кэрол. Может быть, стоит найти время для нее во вторник в конце концов.

Их половая связь началась в первый день их знакомства почти четыре года тому назад, когда она еще работала в «Таймс». Тогда она была не так уверена в себе, но уже обладала острым умом и инстинктом находить слабые точки в политике.

И еще желанием заниматься с ним сексом. В тот первый день они быстро пообедали вместе и немного погуляли, а потом нашли пустой кабинет, очень похожий на этот. И как многие женщины, она в тот день занималась любовью точно так же, как и сегодня. Ее стиль никогда не менялся.

Но ему никогда не было с ней скучно. Ему нравилось, как крики плоти заглушали ее разум, когда она занималась любовью. Такой незаурядный ум становился ненужным – всего на несколько минут, – и за это она платила определенную цену. Он восхищался тем, как быстро она приходит в себя, почти так же быстро, как и сдается.

И еще он знал, что в душе она была так же одинока, как и он. Именно поэтому, кроме всего прочего, он действительно искренне симпатизировал ей – пусть даже их физическая близость никогда не наведет мост через пропасть взаимного одиночества.

Она выдающийся репортер – и выдающаяся любовница. При этой мысли Хэл улыбнулся.

Но что скрывалось под этим? Какая она, настоящая Кэрол, если отбросить ее честолюбие и сексуальные аппетиты? Он никогда не узнает об этом.

Возможно, он и не заслуживал того, чтобы это знать, размышлял Хэл. Возможно, радость, которую он испытывал, держа в своих объятиях ее, а также других, вроде нее, была его наказанием в сладкой обертке. Но это все же лучше, чем если бы он отдавал им свое сердце, а они оставляли на нем одни шрамы.

Ну ладно, подумал он. Лучше держать в руках то, что тебе не принадлежит, чем быть совсем одному.

Он расправил плечи, выглянул за дверь и вновь вступил в мир.

X

«Кэрол Александер передает из Вашингтона.

Сегодня в нашей столице больше всего говорят не об Индокитае, не о Ближнем Востоке, не о гонке вооружений, а об энергичном чиновнике госдепартамента, который нацелился на место в Сенате, занимаемое в настоящее время самым влиятельным человеком в Конгрессе.

Этого молодого претендента зовут Хэйдон Ланкастер. За последние несколько лет назначенец Эйзенхауэра, вызывающий к себе противоречивое отношение, привлек внимание миллионов американцев своей обаятельной внешностью, своей легендарной фамилией и своим трудолюбием на политическом поприще. Ему предстоит сложная и, возможно, опасная борьба за место в Сенате с Эмори Боузом. Избирателям-демократам штата Нью-Йорк придется сделать нелегкий выбор между элегантным и обаятельным претендентом и выдающимся старейшим сенатором, чье влияние в Конгрессе стало почти легендарным».

Розовый и величественный в лучах заходящего солнца возвышался купол Капитолия за спиной Кэрол Александер. Она была в своем привычном шерстяном костюме, ярко-синий галстук на черно-белом экране телевизора выглядел темно-серым. Но даже это грубое изображение не могло скрыть блеск ее глаз, красоту ее лица и интеллигентную женственность, исходившую от всего ее облика.

После того, как Кэрол добавила несколько биографических данных о Хэйдоне Ланкастере, на экране появился его кабинет в госдепартаменте и началось отредактированное интервью. Не нужно было быть профессиональным журналистом, чтобы понять, какие жесткие вопросы задавала молодая корреспондентка. Она играла роль адвоката дьявола, подвергая сомнению взгляды Ланкастера по всем важнейшим вопросам поочередно, и заставляла его объяснить, почему он, человек без особого опыта, выросший в привилегированных условиях, мог составить серьезную конкуренцию уважаемому и внушающему страх Эмори Боузу, положение которого как брокера законодательной власти не могло сравниться ни с кем на памяти современников.

С другой стороны, не нужно было быть поклонником Ланкастера, чтобы оценить, с каким умением и самообладанием он отвечал на самые трудные вопросы. Он не только показал свое действительно энциклопедическое знание основных проблем всех текущих внешних и внутренних дел, но держался к тому же с таким достоинством и спокойствием, что было нелегко немедленно не встать на его сторону.

Его симпатичное лицо и приятная улыбка идеально выглядели на телеэкране. Ему не нужно было лезть вон из кожи, привлекать к себе внимание аудитории шумными речами, чем грешили политические деятели средней руки. Он достигал гораздо большего эффекта, просто позволяя своему шарму естественным образом проявляться перед камерой. Так и чувствовалось, как миллионы его поклонниц впились в экраны телевизоров, когда он беседовал в спокойном и дружелюбном тоне со своей прекрасной корреспонденткой.

Возможно, сознавая, что сексуальная привлекательность в сочетании с неоспоримой компетентностью Ланкастера действуют неотразимо, Кэрол Александер в конце передачи дала короткое интервью с его оппонентом. Это должно было как-то сбалансировать виртуозное выступление Ланкастера.

– Старейший сенатор из Нью-Йорка Эмори Боуз, – сказала она, предваряя его появление на экране, – отнюдь не считает Хэйдона Ланкастера неопытным, а потому недостойным соперником. Вместе с тем нельзя отрицать и тот факт, что сенатор Боуз ставит в упрек Ланкастеру его молодость и его благополучное, привилегированное прошлое. Но помимо всего этого Боуз считает, что его противник представляет собой реальную угрозу американскому образу жизни в будущем.

На экране крупным планом появилось лицо Эмори Боуза. На заднем плане виднелась стена его кабинета в Сенате и полки с книгами по юриспруденции. Его редеющие волосы и румяные щеки придавали ему внушительный вид, как и костюм от «Брукс Бразерс». Его брови, не тронутые сединой, резко выделялись над проницательными глазами.

Телевидение не льстило Эмори Боузу, но и не относилось к нему плохо. Он выглядел человеком средних лет, хорошо одетым, прекрасно державшимся. Его внутренняя сила, которая выделяла его среди коллег на Капитолийском холме, была слишком тонкой материей для телекамер. Однако что-то от его уверенности в своей огромной силе все же передавалось телезрителям.

Будь на то его желание, Боуз в этом интервью мог бы изобразить отеческую снисходительность. В таких делах он был непревзойденным мастером. Но в этот вечер его глаза сверкали неподдельным гневом, и в них даже промелькнуло отвращение, когда он говорил о Ланкастере.

– Кэрол, – сказал он. – Я благодарен вам за то, что вы предоставили мне возможность высказать, что я думаю о мистере Ланкастере. Многие из нас, видя этого человека, без сомнения обаятельного и красноречивого, могут ошибочно подумать, что перед ними всего-навсего умный и честолюбивый молодой человек, желающий служить обществу в американском Сенате. Я нахожусь здесь для того, чтобы предупредить вас, что это не тот случай. Если вы изучите речи мистера Ланкастера, его послужной список в госдепартаменте, его интервью и его общеизвестные намерения в области политики, вы, как я и многие другие серьезные наблюдатели, неизбежно придете к заключению, что Хэйдон Ланкастер представляет собой неприкрытую угрозу нашей демократической политической системе и даже самому образу нашей жизни.

Сенатор сделал паузу, чтобы придать значительность своим словам.

– Хэйдон Ланкастер, – продолжал он, – представляет собой ни больше ни меньше, как скрытого агента международного коммунистического заговора. Этот человек задался целью потакать коммунистам, какие бы авантюры ни предпринимали они против свободы. Этот человек задался целью поддерживать принципы Коммунистической партии в таких вопросах, как экономика, труд, внешняя политика и, конечно, образование. Хэйдон Ланкастер есть никто иной, как носитель коммунистической идеологии, упакованный в сладкую обертку приятной внешности, общего шарма и славы одной из старейших и уважаемых семей Америки.

– Сенатор, не находите ли вы противоречия в том, – спросила Кэрол Александер, – что такую характеристику вы даете человеку, вышедшему из семьи, известной своими правыми взглядами?

– Об этом я как раз и хочу сказать, – ответил Эмори Боуз. – Все мы, кто посвятил свои жизни борьбе против коммунизма, давно научились помнить одну очень важную вещь. Когда коммунизм начинает проникать в свободное общество, чтобы ослабить, а затем разрушить его, он не идет на это с отвратительным лицом врага. Он надевает на себя маску соблазнительных обещаний, умных аргументов в пользу здравого смысла, приспосабливаемости, взаимопонимания и мирного сосуществования. Те из нас, кто провел свою жизнь, воюя против коммунизма, узнают его за улыбающимся лицом, услышат его лживые обещания и обман.

– Это серьезные обвинения, сенатор Боуз, – заметила журналистка. – Вы можете подтвердить их документально?

– В материалах моего комитета, как и в «Конгрешнл рекорд», – сказал Эмори Боуз, – можно познакомиться с неопровержимыми доказательствами того факта, что политические пристрастия мистера Ланкастера все без исключения повторяют взгляды левых в этой стране, а также вы найдете и доказательства того, что объявленное во всеуслышание намерение мистера Ланкастера добиваться места в американском Сенате означает, что он будет действовать в интересах коммунистического блока, как мировой силы, и в интересах принципов Коммунистической партии.

Как и следовало ожидать, Боуз уклонился от прямого ответа. Он не мог открыто объявить Хэйдона Ланкастера коммунистом, потому что у него не было на этот счет никаких доказательств. Он мог только с помощью весьма прозрачных намеков проводить мысль о том, что взгляды Ланкастера совпадают с позицией левого крыла. Но поскольку эта мысль тоже не была бесспорной, Боузу приходилось призывать на помощь все свое красноречие, чтобы навлечь на своего оппонента подозрение и презрение, и в то же время заткнуть рты тем, у кого могло возникнуть желание выступить в его защиту.

Кэрол Александер позволила рассерженному сенатору изливать свою злобу целых три минуты. Его идея была понятна: Хэйдон Ланкастер представлял собой скрытую угрозу Сенату и всей Америке.

– Если этот человек или подобные ему достигнут высот исполнительной, законодательной или судебной властей, – заключил Боуз, – мы можем распрощаться с нашими свободами, гарантированными Конституцией. Хэйдон Ланкастер выступает за ослабление и последующее уничтожение этих свобод, а также за полную ликвидацию демократии, за которую мы боролись и умирали.

Праведный гнев Боуза был настолько силен, что его трехминутное выступление в буквальном смысле перевесило длинное интервью Ланкастера. Почувствовав этот дисбаланс, Кэрол Александер решила закончить передачу несколькими замечаниями личного характера, которые она выудила из Хэла относительно его опыта в корейской войне и влиянии этого опыта на выбор политической карьеры.

– Я вырос, пользуясь всеми благами, которыми страна может наделить одного недостойного индивида. Я всегда чувствую себя немного виноватым. Я знаю, что в глубине души я хочу вернуть все, что могу, чтобы как-то отдать свой долг.

В кадре застыло неподвижное красивое лицо Хэла, и дальше говорила Кэрол Александер.

– Жертва коммунистического обмана или великий американец? – задавала она вопрос. – Предатель или будущий президент Соединенных Штатов? Разные люди по-разному оценивают Хэйдона Ланкастера. Его военные заслуги уже отмечены Медалью Чести. Сейчас он хочет занять более ответственное место в законодательной жизни Америки. Если он победит Эмори Боуза этой весной на первичных выборах от Демократической партии, это будет целым событием, потому что еще ни один сенатор с таким же влиянием, как Боуз, не проигрывал первичные выборы. Возможно, именно в этом заключается причина того, что Эмори Боуз считает делом своей чести остановить Ланкастера и, более того, изгнать его с политической арены.

– Где же находится истина? – спрашивала она. – Это должны решить в нынешнем году жители Нью-Йорка. И если Ланкастер победит в Нью-Йорке, то дальнейшую его политическую судьбу в один прекрасный день могут решить граждане всей страны, когда будут избирать своего президента. С вами была Кэрол Александер. Благодарю за внимание и спокойной ночи.

* * *

Элизабет Бонд сидела перед телевизором в своем кабинете в квартире, занимающей весь последний этаж, и смотрела на застывшее изображение Хэйдона Ланкастера.

Она была погружена в глубокое раздумье. Сегодня вечером она включила программу новостей из чистого любопытства, поскольку знала, что руководство компании пригласило нового спонсора, чье влияние могло бы пригодиться ей в будущем. Но когда началось интервью с Ланкастером, что-то заставило ее прекратить все дела и сосредоточить свое внимание на нем.

До этого она только слышала его имя. Но магнетизм, исходивший от него с телеэкрана, подействовал на нее как гипноз. Поражало и то, как он отвечал на самые острые вопросы журналистки. Ему удалось создать образ наиболее противоречивого деятеля на американской политической сцене, затронутой паранойей, но в то же время все подозрения против себя оборачивать в свою пользу.

«Будущий президент…»

Слова Кэрол Александер эхом отозвались в ушах Тесс. Можно ли, глядя на красивое лицо Ланкастера, представить его в Овальном кабинете? Тесс считала, что она может судить о будущем не хуже других. Как в личной жизни, так и в своей работе, она постоянно взвешивала различные варианты, высчитывала отдельные опасности и преимущества. Однако раньше она никогда не задумывалась непосредственно о политике.

Но сегодня вечером она думала о Хэйдоне Ланкастере. Награжден почетной Медалью Чести. Обладает огромным состоянием и не меньшим обаянием. Очевидно, серьезный политический деятель. Фигура, вызывающая вокруг себя споры.

Муж богатой наследницы, избалованной молодой женщины, любимицы высшего общества задолго до своего дебюта в нем.

Но у супругов не было детей.

Тесс смотрела на умные глаза, сильный подбородок, блестящие темные волосы. Неужели это лицо будущего?

Почему бы и нет? В конце концов, все возможно. Тесс многократно в этом убеждалась. И весь смысл ее жизни заключался в том, чтобы доказать это.

Хэйдон Ланкастер, размышляла она. Президент Соединенных Штатов.

Ее грезы прервал голос. Он принадлежал Уину. Уин был в пижаме и халате, готовый ко сну.

– Лиз, ты идешь? – спросил он, касаясь хрупкими пальцами ее молодого плеча.

Она перевела взгляд от постаревшей руки на красивое лицо на экране.

– Сейчас иду, – сказала она голосом Лиз. Она с усилием вернулась к Уинтропу Бонду, потому что в мыслях была уже очень далеко от него.

План, который начал созревать в ее голове, казался слишком смелым, чтобы воспринимать его всерьез. Даже такой коварной и хитроумной женщине, как она, не под силу завоевать Хэйдона Ланкастера. Он был вне пределов ее досягаемости.

С другой стороны, размышляла она, поднимаясь, чтобы идти в спальню к мужу, мир непредсказуем. Все может случиться.

Она вошла в спальню, свернулась клубочком рядом с мужем и обняла его за шею.

– Дорогой, – сказала она. – Не кажется ли тебе, что мы оба в последнее время слишком много работали? Мне до смерти хочется недели на две уехать в Напили. Эта зима мне ужасно надоела. Мне так хочется немного позагорать вместе с тобой и как следует поплавать.

Он поцеловал ее в щеку и улыбнулся.

– Лиз, это самое лучшее предложение, какое я слышал за целый день.

XI

«Уолл-стрит джорнэл», 21 февраля 1958 года

«Уинтроп Эллис Бонд IV, председатель совета директоров и главный держатель акций компании «У. У. Бонд» утонул в море, как полагают, в результате сердечного приступа.

Бонд, отпрыск самой влиятельной семьи в деловом мире Америки, ведущий уединенный образ жизни, отдыхал в своем доме на Гавайях. Его тело было найдено прислугой. Приливом его прибило к коралловому рифу близ его частного пляжа. Его супруга Элизабет пыталась делать ему искусственное дыхание, прежде чем его отвезли в «Мемориальную больницу» Мауи, где по прибытии в 10.22 утра по среднему тихоокеанскому времени констатировали его смерть.

Врачи, осмотревшие его, засвидетельствовали, что во время купания в море с Бондом случился сердечный приступ и он потерял сознание. В 1952 году он перенес небольшой тромбоз коронарных сосудов без особого ущерба для сердечной деятельности. По словам членов его семьи, Бонд не был сильным пловцом, но хорошо знал океан вблизи своего дома. Вскрытия не производилось.

Вчера утром новость о неожиданной смерти миллиардера вызвала резкое понижение стоимости акций, но к концу дня положение выровнялось. Представители «У. У. Бонд» заверили держателей акций, что в ближайшие недели произойдет передача власти новому руководству, но что в политике корпорации, а также в штатном расписании никаких изменений не предполагается. Согласно уставу компании, место отца как председателя совета директоров займет сын Бонда от предыдущего брака, Уинтроп V, член совета директоров и один из высших руководителей компании в последние десять лет.

Кроме жены и сына, у Уинтропа Бонда осталась дочь от предыдущего брака Гей, сестра Джессика и четверо внуков.

Прощание с телом состоится в понедельник в помещении Объединенной методистской церкви в Уайлуку, Гавайи».

XII

Это был праздничный вечер.

В «Уолдорфе» только что состоялся показ весенней коллекции Лауры, и она имела грандиозный успех. Лаура восприняла это с облегчением, потому что модели, которые она создала для этого сезона, отличались от всего показанного ранее своей необычностью. В них Лаура проявила свою наиболее эксцентричную и авангардистскую сущность, в них явно просматривались изменения, происходившие в ней как личности и художнике в этот момент ее жизни. Ей и самой казалось, что на этот раз она зашла слишком далеко.

Но главным покупателям и журналистам шоу, по-видимому, понравилось, некоторые просто приходили в экстаз. Заказы так и сыпались, велись разговоры о том, что в этой коллекции Лаура достигла высочайшего международного уровня. Все говорило о том, что Лаура, осмелившись немного выйти за привычные рамки, достигла большой удачи как модельер.

Вечером Лаура и Тим собирались отметить эти хорошие события праздничным ужином дома. В холодильнике их ждала бутылка шампанского, и Лаура перед тем, как уйти на работу, накрыла стол своей лучшей скатертью и поставила свечи. Они с Тимом подшучивали над своим «свиданием», но влюбленные взгляды, которыми они обменивались, не оставляли сомнений в том, что это событие имело большое значение для них обоих.

Их отношения нуждались в срочном обновлении. За последние месяцы узы, связывающие их, заметно ослабли и их брак подвергался опасностям, характер которых обоим был непонятен.

На поверхностный взгляд могло показаться, что причиной всему стала тайная страсть Лауры к фотографии, потому что эта страсть оказывала влияние как на ее работу, так и на личную жизнь.

В своей гардеробной она устроила темную комнату и теперь все свои снимки проявляла дома. В этом была финансовая необходимость, учитывая цены в коммерческих фотолабораториях, но в этом заключался и некий символ. Лаура надеялась, что если она перенесет свое занятие под крышу собственного дома, она тем самым заставит Тима смириться с этим домашним и, следовательно, невинным фактом их жизни.

Но Тим вел себя так, будто бы темной комнаты не существовало, и более того, как будто бы не существовало и самого увлечения Лауры фотографией. Когда бы она ни предупреждала его, что идет на улицу снимать или что ей нужно что-то проявить в темной комнате, он смотрел на нее с рассеянным, раздраженным видом, будто бы она объявляла о каком-то неожиданном для него плане действий, который нарушал всю их домашнюю привычную жизнь.

В результате Лаура перестала заранее предупреждать его о своих фотографических вылазках. Она знала, что он не одобряет ее и что любое упоминание о фотографиях только отравит их отношения.

Когда она только начинала увлекаться фотографией, Тим просил, чтобы она не бродила в одиночестве по не слишком приятным районам Нью-Йорка в поисках своих героев. Она пыталась объяснить ему, что камера для нее идеальная защита и что никто ни разу не пытался угрожать ей. Но он так ничего и не понял.

Но сейчас этот довод не возникал, потому что Тим сменил свои увещевания на холодное молчание. Когда Лаура выходила снимать, она обычно оставляла ему дружеские записки: «Вышла на часок. Приду к девяти. Люблю. Лаура». Тим игнорировал их. Когда она возвращалась домой, обремененная тяжелой сумкой с камерой, Тим или читал с мрачным видом, или сидел, уставившись в телевизор. Ее записка так и лежала нетронутой на кухонном столе.

Часто, когда она делала свои снимки, ее наполняло внутреннее возбуждение, ей хотелось поскорее попасть в темную комнату и начать проявлять их. Но она не могла разделить свою радость и воодушевление с Тимом. Она знала, что это только вызовет его раздражение.

Если в редких случаях он и нарушал молчание относительно ее нового увлечения, он делал это только для того, чтобы упрекнуть ее, и в самой резкой форме. Однажды, когда она увлеклась серией фотографий на новый сюжет, она не успела сделать наброски, которые обещала к утру Мередит. Тим ухватился за эту небольшую оплошность и придрался к ней: «Так ты фотограф или модельер?» – при этом его губы изогнулись так презрительно, что она почувствовала себя виноватой, смутилась и не знала, что ответить.

Однако она не могла отрицать – она была и фотографом, и модельером. Ее занятия фотографией значили для нее больше, чем простое увлечение. Они составляли такую же часть ее, как и создание моды. И хотя фотография еще не стала ее профессией, она имела для нее такое же значение и отнимала столько же времени и усилий.

Признание этого факта и радовало ее и немного беспокоило. Камера стала выходом для того, что всегда было запрятано в глубине души Лауры. Снимки незнакомых людей открывали для нее путь к собственному сердцу. Когда пленка проявлялась, она испытывала чувство благоговения и облегчения, как будто на ее глазах восстанавливалась почти утраченная, но существенная часть ее натуры. Она ощущала свою сопричастность с человеческим родом, и с каждым разом это единство становилось глубже, радостней.

Но она не могла поделиться всем этим с мужем. Более того, пропасть между ней и Тимом все расширялась. Он стал возвращаться с работы слишком поздно, иногда не приходил к ужину, нередко от него пахло алкоголем и он был в переменчивом, опасном настроении.

Она не смела задавать ему вопросы насчет его опозданий. Она понимала, что он платил ей той же монетой. Если она считала для себя возможным задержаться на два часа, то он – тем более.

Однажды, когда он поздно пришел домой и лег спать, ей показалось, что от него пахнет духами. Она еле сдержала злые и горькие слова, справедливо предположив, что он специально добивается ссоры.

Спустя некоторое время она решила, что наступил подходящий момент для серьезного разговора о том, что омрачает их брак. Но он грубо прервал ее, сославшись на то, что у него нет времени. По его глазам было видно, что он не желает мириться с существующим положением. Он хочет вернуть прошлое, когда компания «Лаура, Лимитед» была ее единственной работой и когда она была поглощена только любовью к нему.

Время шло. Лишив себя задушевных бесед, они вдруг испытывали непреодолимую тягу друг к другу, и прежнее тепло их отношений соединяло их в немой физической близости. Они занимались любовью рано утром или вечером перед ужином и тихо сидели в постели вместе, прислушиваясь к дыханию города за окнами и ощущая отголосок их прежней близости.

Но, как оба они и подозревали, это был всего лишь отголосок прежнего счастья, а не твердая основа для любви и доверия. Сознание этого отравляло их радость, потому что оба они знали, что эти безмятежные дни больше никогда не повторятся и между ними навсегда пролегла холодная тишина. И даже в моменты самых горячих объятий они ощущали, что пропасть в их отношениях не преодолена, она появится снова, как только дни потекут как обычно.

Лаура не знала, как ей бороться с тем, что неумолимо разъединяло ее с мужем. Она понимала, что Тим успокоится только тогда, когда она навсегда бросит фотографию. Он смотрел на ее одинокие выходы с камерой как на запрещенные, даже порочные искания приключений. Они возбуждали в нем нечто очень близкое к ревнивой ярости. Он с отвращением отворачивался от сделанных ею снимков людей, которые считались отбросами общества.

Но сейчас для Лауры отказаться от фотографии означало бы предать себя. За короткий промежуток времени – в один год – камера стала для нее такой же жизненно необходимой, как и другие стороны ее существования. Поэтому у нее не было иного выхода, нежели пытаться примирить мужа с ее занятиями фотографией и постараться вписать их в привычный образ жизни, который она нарушила.

Сегодняшний праздничный ужин дома, как надеялась Лаура, должен был стать одним из тех драгоценных моментов, когда ее прежняя близость с Тимом преодолеет их начавшееся отчуждение.

Ее надежды касались не только чисто эмоциональной стороны, но также и физической. Почти две недели они не были близки с Тимом, им мешали и напряжение, связанное с весенним показом мод, и конфликт в их отношениях. Она безумно желала его. Ее тело рвалось к теплому прикосновению его рук, к медленному возбуждению от его объятий. Она надеялась, что сегодняшний вечер снова сблизит их.

Но после обеда случилось нечто такое, что нарушило ее планы.

На работе после вечернего шоу было относительно спокойно, поэтому Лаура ушла на час раньше, чтобы поснимать в Бронксе, где она надеялась встретить одну из своих любимых новых героинь, молоденькую проститутку по имени Мария.

У Марии, которой не исполнилось и двадцати лет, мать была испанкой, а отца она не знала. Она была удивительным объектом для фотографии. Под вульгарной краской и одеждой, в которой она занималась своим ремеслом, скрывался ангел красоты. Внешность опытной проститутки скрывала создание нежное, робкое и наивное, как учащаяся воскресной школы.

Мария была живым воплощением вечной борьбы между Добром и Злом, так как ее настоящий характер был в такой же степени ангельским, как ее профессия грубой и позорной. За последний месяц Лаура сделала целую серию трогательных снимков, в которых ей удалось схватить эти две стороны личности Марии, и сегодня она намеревалась добавить к ним кадры, сделанные прямо на улице, где Мария и занималась своей профессией.

Но, к всеобщему удивлению, именно в этот день полиция решила провести в том районе, где промышляла Мария, рейд. Марию арестовали буквально под носом у Лауры.

Под впечатлением от случившегося Лаура взяла такси и поехала за фургоном в полицейский участок, где предложила залог за Марию в обмен на право сфотографировать ее в этот не очень-то доходный период ее трудовой жизни. Бюрократическая волокита в полицейском участке заняла много времени, и Лаура освободилась довольно поздно. Она позвонила к себе в офис и попросила передать Тиму, что задерживается.

Ей удалось сделать несколько десятков портретов Марии, красноречивой в своем терпении, и в комнате задержания, и во время выкупа под залог. Она сделала также очень интересные фотографии других проституток, скучающих полицейских и судьи. Она была настолько удивлена атмосферой вялого сотрудничества, почти домашних отношений между блюстителями закона и нарушительницами общественного порядка, что забыла о времени.

Было почти половина десятого, когда уставшая после своего приключения с Марией, волоча тяжелую сумку с камерой, проголодавшаяся и запыхавшаяся Лаура наконец приехала домой. Она поднялась на лифте и вошла в квартиру.

Из гостиной доносился запах сигарет. Значит, Тим был дома.

– Тим? – позвала она.

Она сняла пальто, оставила сумку с камерой в прихожей и пошла на кухню.

Она прошла столовую. Стол был накрыт к ужину. Две свечи уже наполовину сгорели. В ведерке стояла бутылка шампанского.

В воздухе явно пахло грозой. Но у нее не оказалось достаточно времени, чтобы подготовиться к тому, что последовало.

Когда она вошла на кухню, перед ней откуда ни возьмись возник Тим. Он был без пиджака, мощная грудь виднелась в открытом вороте его рубашки. Лицо было красное.

По его глазам она поняла, что он пил.

– Тим, прости меня, – начал она. – Я просто не могла иначе. Надеюсь, что я ничего не испортила. Я так мечтала о сегодняшнем вечере…

Она умолкла. Он надвигался на нее так угрожающе, что она попятилась назад, в коридор, ведущий в спальню. Тим казался ей огромным, страшным. Его молчание пугало ее еще больше.

– Тебе не передали записку? – спросила она. – Я позвонила в офис, как только поняла, что не успею вернуться вовремя.

– Какую записку? – переспросил он сквозь зубы. Слова под действием алкоголя звучали невнятно, но в них чувствовался сдерживаемый гнев, и от этого они были только страшнее.

– Я звонила к себе в офис, – сказала Лаура дрожащим голосом. – Марию, мою подругу, арестовали, и мне пришлось выкупать ее под залог…

Тим недоверчиво качал головой.

– Мне никто ничего не передавал.

Лаура по-прежнему пятилась назад. Незаметно для себя она оказалась в спальне. Коснувшись кровати, она остановилась.

– Я же тебе сказала. Я попросила Мередит…

– Что мне должны были передать?

– Тим, если бы ты слушал…

– Ужин по особому случаю, – мрачно бормотал он. – Только для нас двоих. Помнишь? По особому случаю. Но ты не пришла. Я был один. И мне никто ничего не передал. Я не такой дурак.

Он как будто нагибался перед ней, сворачивался, готовился к прыжку на нее, как зверь. От его вида она побледнела.

– Тим, послушай меня, – сказала она. – Я старалась… я позвонила…

Не успела она договорить, как неожиданно он ударил ее рукой по лицу с такой силой, что отбросил на кровать, как тряпичную куклу. Ее щека онемела. Из глаз посыпались искры. Какое-то мгновение она не могла шевельнуться.

Она посмотрела на него снизу вверх. Его глаза сверкали, в них горела такая ярость, что ей хотелось расплакаться.

– Звонила… – он произнес это слово с таким злобным презрением, с такой ненавистью, что кровь застыла у нее в жилах.

Он неожиданно сделал шаг к ней и выбросил руку, чтобы еще раз ударить ее. Она, как ребенок, пыталась забиться под одеяло. Его глаза горели как красные угли, зрачки полыхали гневом. Она знала, что он пьян. Но один алкоголь не смог бы так страшно подействовать на него.

– Можешь врать мне что угодно насчет того, где ты была, – сказал он. – Давай, пораскинь мозгами. Не теряйся. Сочиняй, что хочешь. Но не смей говорить мне, что предупреждала, ты, ничтожная лгунья. Записки не было. Ты меня слышишь?

Он склонился над ней, сжимая и разжимая огромный кулак, как оружие. Он занес над ней кулак и смотрел, как она съеживается от страха и отчаянно цепляется за подушки.

Она не могла найти слов. Из-за горячей боли в щеке и глазу, из-за его безумной угрожающей позы она боялась говорить. Она уже не пыталась взывать к его разуму, все вытеснял чисто физический страх.

– Давай, – сказал он, хватая ее за плечи. – Говори, обманщица. Ты не звонила. Не предупреждала. Говори. Признайся! – Повторяя эти слова, он тряс ее с ужасной силой. Он был огромный, как лев, а она так же беспомощна в его руках, как лань. Голова ее билась о подушки, ей становилось от этого плохо, перед глазами все плыло.

Она молчала. Ей было слишком страшно произнести даже одно слово. Она только с изумлением смотрела в его глаза, которые были устремлены на нее с такой ненавистью, что в них не осталось места другим человеческим чувствам. Это был взгляд зверя, полный злобы к своему врагу и жажды покончить с ним.

Наконец он отбросил ее. Возвышаясь над ней, он хрипло дышал. Его силуэт чудовищно рисовался на фоне освещенного дверного проема. Лаура лежала на спине и смотрела на него расширившимися от ужаса глазами.

Вдруг все внезапно изменилось. Он вздохнул. Приступ его, по-видимому, прошел. Его звериная поза, его животная ненависть исчезли, перед ней снова стоял ее муж. Он выглядел измученным и испуганным.

Видя все это, Лаура еле сдерживала слезы, рыдания вырывались у нее из горла. Она все еще пряталась от него в смятой постели, но ее душа рвалась к нему.

Наконец он присел на край кровати и закрыл лицо большой ладонью.

– О, Господи, – вздохнул он глубоким, хриплым голосом. – Ах, моя нежная Лаура.

Не глядя на нее, он мягко коснулся ее руки. Она приникла к нему.

– Господи, – шептал он ей в ухо. – Прости меня.

Она поцеловала его в щеку и ощутила на ней горячие слезы. Их слезы смешались, когда она крепче прижала его к себе. Она все еще не могла говорить. Она прижалась к нему со всей силой, на которую была способна. В руках, обнимавших ее, чувствовалась такая же мощная и почти такая же страшная энергия, как и та, которая была в них всего несколько минут назад.

– Прости меня, – повторил он так безутешно, что у нее чуть не разорвалось сердце оттого, что это говорит такой гордый и сильный человек.

Она спрятала лицо у него на груди, зарывшись в ее тепло, как будто это была ее единственная защита от внешнего мира, холодного как лед, от внешнего мира, который мог заморозить все, к чему бы ни прикоснулся.

Но она понимала, что ее объятий недостаточно для того, чтобы приблизить его к себе, как раньше. И сила в его руках уже никогда не будет такой нежной, как раньше. Ведь именно эти сильные мужские руки заставили гореть ее щеки, и ужас, который заставил ее отшатнуться от мужа, все еще пульсировал во всех ее клетках.

Враг был загнан внутрь. Сегодня вечером был перейден рубикон, сделан бесповоротный шаг. Лаура не могла повернуть стрелки часов. Она могла только цепляться за то, что осталось.

Но даже этого было недостаточно. Через некоторое время Тим стал отпускать ее из рук. Она чувствовала, как он отделяется от нее, как будто его гордость и страх заставили его устыдиться того, что он сделал.

Ему не нужно ее прощение. Ему нужно нечто большее, то, что уничтожило бы не только его ярость, но и ее причину. А этой причиной оказалась его собственная жена, чью самостоятельность он никак не мог перенести.

Они сидели, чувствуя, как ослабевают хрупкие объятия, пока наконец он не встал и не вышел из спальни, не глядя на нее. На этот раз надеяться на быстрое примирение не приходилось. Дело зашло слишком далеко.

Лаура лежала в полной тишине. Она слышала, как открылась и закрылась дверь шкафа с одеждой в прихожей. Потом послышалось шуршание ткани, когда он надевал свое пальто. Ей захотелось позвать его. Слишком поздно: дверь в квартиру уже захлопнулась за ним.

Лаура осталась одна.

XIII

На следующее утро Тим приехал в офис очень рано. Его мозг мучили воспоминания о том, что случилось вчера вечером не меньше, чем сильнейшее похмелье. Он прибегнул к испытанному старому средству преодолевать свои неудачи и плохое настроение: как обычно, он удвоил количество работы.

В тишине безлюдного кабинета он сидел за письменным столом и медленно перебирал бумаги в ящике поступлений. В основном это были поздравления с успехом весеннего показа мод от различных торговцев, редакторов модных журналов и деловых партнеров.

Почти на самом дне ящика он нашел сложенную вдвое записку. Почерк принадлежал Мередит.

«Пять тридцать, – гласила она. – У Лауры срочное дело – она находится в полицейском участке Бронкса, освобождает под залог некую Марию, не знаю, кто такая. Она будет дома примерно в девять. «Передай ему, что я люблю его и не дождусь, когда увижу его». Люблю и целую – М.»

Мередит написала записку со своим обычным юмором, пропуская те слова, которые, по ее мнению, было бы лучше сказать лично.

Головная боль Тима внезапно усилилась. Он закрыл глаза. В офисе было тихо, только в соседней комнате булькал кофейник.

Итак, она все-таки предупреждала его. Наверное, эта записка затерялась под вчерашними бумагами, потому что она не попалась ему на глаза, когда он приводил в порядок свой стол перед уходом домой в шесть часов.

Тима затошнило. Голова его пошла кругом. Слова, написанные на клочке бумаги, расплывались, их вытесняло воспоминание о том, как он ударил Лауру по лицу. Это воспоминание засело у него в голове, как кошмарный сон.

Передай, что люблю и не дождусь, когда увижу его.

Значит, она тоже желала его вчера вечером, как он и подозревал. Она ждала этого вечера с такими же чувствами, как и он.

Однако долгие часы ожидания превратили его желания в черную ярость, с которой он не мог совладать, ярость, которую он старался подавить в себе уже много недель и которая в результате заставила его совершить непростительный поступок.

Он вернулся в квартиру рано утром, ближе к рассвету. Он увидел, что Лаура убрала посуду со стола, свернула скатерть, убрала шампанское и навела в комнате порядок, прежде чем лечь спать.

Он представил себе, как она выходит из спальни одна, после того, как он оставил ее, представил выражение ее глаз, когда она убирала следы их несостоявшегося ужина, на который возлагалось столько надежд. Внутренним взором он увидел ее печаль, ее одиночество, ее боль и страх из-за того, как он поступил с ней. Он видел, как она одна ложится в постель, а мужа нет с нею рядом.

С некоторым беспокойством он заглянул в спальню. Она крепко спала, под одеялом ее миниатюрное тело было похоже на тело ребенка. При виде ее у него так защемило сердце, что он даже не мог подумать о сне. Довольно долго он стоял и смотрел на нее, не решаясь лечь в постель рядом с ней и не в силах оторвать от нее взгляд.

В конце концов он пошел в гостиную, улегся на кушетку и пролежал без сна до половины шестого. Алкогольное опьянение перешло в разламывающую головную боль. Он встал, принял душ и пошел на работу.

Сейчас он снова смотрел на записку, его все еще преследовали видения: как она старалась спрятаться от него, словно испуганный ребенок, как она спит одна в их постели. Этот ее сон отгораживал ее от него, как и ее страх. Он становился не нужен ей.

Я люблю его. Не дождусь, когда увижу его. Даже сам характер ее желания, ее страсти к нему претерпел изменения в эти беспокойные месяцы, приведшие к вчерашнему вечеру. Обычно он принимал ее женские желания с некоторой долей скромной благодарности. Его трогала естественность, с которой она любила его, с такой готовностью отдавая свое маленькое тело для его ласк и страсти.

Но этого больше не будет. Теперь это мягкое маленькое тело с нежной кожей, со своими потайными теплыми местечками, с родниками женского голода больше не принадлежало ему. Оно скрылось под завесой ее отдельного, неизвестного ему существования, жизни, которую он и не мечтал понять или разделить.

Он знал, что не способен думать о ней как о женщине и не терзаться от мысли, что она что-то скрывает от него, что у нее есть свои дела, свои удовольствия, которыми она может наслаждаться без него или о которых может мечтать. Несмотря на то, что его глупая ревность к ничтожному Томми Стардеванту давно прошла, он все еще грезил наяву, и в этих грезах его преследовали лица, уже не похожие на Томми, красивые лица мужчин, которым Лаура с готовностью и восторгом подставляла свои губы, мужские тела, которые она ласкала своими мягкими пальцами в моменты взаимного экстаза, взаимного наслаждения…

Он старался избавиться от этих мучительных видений. Однако этому мешали мысли о ее прошлом. Он знал, что и до него у нее были мужчины. Он почувствовал это в самый первый день их встречи. Что-то в ее грустных глазах говорило ему, что когда-то она испытывала сильное чувство к какому-то человеку и сильно страдала из-за него.

Вначале сочувствие к ней было частью его восхищения. Но сейчас ее прошлое стало основной причиной его кошмарных видений. Прошлое, в котором она знала такие наслаждения, которых он не мог ей дать, наслаждения, о которых помнила до сих пор, из-за чего позволяла своим тайным мыслям блуждать по неверным тропам и воображать экстаз, который она испытывала в объятиях другого…

Тим резко встряхнул головой, стараясь выбросить эти мысли. Почему, размышлял он, его любовь к Лауре всего за несколько месяцев превратилась из нежнейшего обожания в это ужасное мучение, в эту чертову смесь желания и подозрения, которая вчера вечером привела к тому, что он перешел всякие границы? Почему? Что произошло с его любовью и с любовью Лауры тоже?

Вместо ответа перед его глазами снова встал образ Лауры, съежившейся на кровати, объятой ужасом, который отражался в глазах, смотревших на него.

«Господи, помоги мне», – молился Тим, видя, как его жена отдаляется от него, и полагая, что только воля Бога может вернуть ее обратно.

XIV

В эту пятницу Лаура должна была идти на прием к врачу.

Ей пришлось пережить большие внутренние колебания, чтобы решиться пойти на этот прием. Ее щека и глаз все еще были черно-синими от удара Тима, а у нее не было ни малейшего желания отвечать на вопросы внимательного доктора.

На прием она записалась уже три недели назад, а доктор Фрайд был так занят, что следующей встречи с ним она могла добиться не очень скоро. Это и заставило ее не отказываться от приема в назначенное время. Ее очень огорчали приступы слабости в последние недели, поэтому ей хотелось выяснить возможность анемии или других физических неприятностей. В действительности же она предполагала, что у нее стрессовое состояние и это являлось причиной всех ее проблем со здоровьем. Поэтому ей хотелось услышать мнение доктора Фрайда о своем здоровье.

После того, как медсестра измерила ее кровяное давление, она длительное время сидела на смотровом столе, одетая только в предложенный ей халат, и разглядывая себя в зеркало. Она выглядела бледной и слишком похудевшей. Черно-синяя отметина на ее лице выделялась довольно отчетливо, несмотря на все ее попытки скрыть ее косметикой.

Когда врач вошел, то сразу же спросил:

– Что с вами случилось?

Лаура не была искусной обманщицей, но сделала старательную попытку.

– Я ударилась о свою собственную камеру вчера в студии, – сказала она. – Произошла такая дурацкая случайность… Я потеряла равновесие, и она упала на меня.

– Хм… – пробормотал он, потрогав пострадавшее место у глаза. – Выглядит не слишком плохо… Пройдет через два или три дня. Вам повезло, что камера не задела сам глаз.

Его бровь приподнялась.

– Ваш муж все еще бьет вас?

Она рассмеялась. Доктор Фрайд был замечательным шутником, которому нравилось отвлекать ее смешными историями во время обследования. Но она знала, что, скрываясь за маской юмора, он очень внимательно исследовал пациента. Она надеялась, что легкая улыбка на ее лице скрывает ее восхищение им.

После обследования он указал ей на одежду, и через некоторое время они встретились в его кабинете.

– Итак, – начал он. – Вы чувствуете себя уставшей. Просто изможденной. Не совсем спокойной. Вы слишком напряженно работали?

Она кивнула.

– Боюсь, что в этом нет ничего нового, – добавила она.

– Ваш супруг обходится с вами хорошо? – спросил он, довольно критически осматривая ее из-за письменного стола.

– Превосходно, – удалось произнести ей.

Возникла пауза. Лаура была готова переменить тему разговора, которая ей не нравилась, но никак не могла найти нужных слов.

– Какие-нибудь жалобы? – спросил доктор. Она покачала головой.

– Головокружение? Туманное видение иногда? Тошнота?

– Нет…

– Когда были последние месячные? – спросил он. Она полуприкрыла глаза, подсчитывая в уме.

– Больше трех недель назад, – был ее ответ. – Кажется, так.

– Я предполагаю, что несколько раньше, – возразил он. – Лаура, я не могу быть уверенным, пока вы не пройдете тесты у доктора Энсора. Но у меня такое предчувствие, а оно меня еще никогда не подводило, что причиной вашей слабости является то, что внутри вас сидит маленькая личность, которая нуждается в вашей поддержке.

Лаура в шоке посмотрела на него.

– Вы считаете, что я беременна?

– Это мое предположение, – возразил он. – Но сегодня днем вы встретитесь с доктором Энсором. Что у нас происходит, мы узнаем послезавтра. Вы можете подождать эти дни?

Лаура видела себя в зеркале. Она была белой как привидение, черно-синяя отметина на лице выглядела еще более контрастной и ужасной. Но глаза излучали какой-то новый свет.

– Да, я могу подождать, – сказала она в ответ.

– Хорошо. Теперь постарайтесь расслабиться и не попадайте больше под камеру, – сказал он. – Сейчас не время для подобных случайностей.

Лаура кивнула.

– Я обещаю.

– Прекрасно. Теперь где-нибудь подождите до приема у врача и подумайте, как сообщить эту новость вашему супругу.

Когда она покинула кабинет, то последние слова доктора наполнили ее каким-то болезненным чувством, мучившим ее последнюю неделю.

Да, она должна рассказать об этом Тиму.

Теперь все изменится.

XV

«Нью-Йорк Таймс», 5 апреля 1958 года

«Ланкастер потряс штат победой в первичных выборах. Боуз объявил себя независимым.

Победив вчера с большим преимуществом на первичных выборах Демократической партии, Хэйдон Ланкастер нанес поражение сенатору Эмори Боузу, бросив вызов кучке демократов.

Победа Ланкастера потрясла всех тем, что сенаторы-демократы уже несколько поколений не проигрывали первичных выборов. Никто из предшественников Эмори Боуза на таких постах, как председатель сенатского Комитета по ассигнованиям и высокопоставленный член Комитета по иностранным делам, никогда не проигрывал первичные выборы.

Эксперты все еще анализировали причины победы Ланкастера. Этому способствовало эффективное объединение при организации кампании молодости и политических взглядов Ланкастера с его личной искренностью и готовностью честного сотрудничества с функционерами партии.

Но к одному общему выводу пришли все обозреватели выборов – избиратели-демократы сами провели различия между обоими претендентами. К высокому общественному рейтингу Ланкастера добавились еще и промахи предвыборной кампании Эмори Боуза – кампании, в которой он предлагал сделать выбор не между двумя мужчинами, а между Добром и Злом.

Вчерашние выборы побили все рекорды первичных выборов у демократов. Обозреватели с избирательных участков сообщали, что отдать голоса пришло неожиданно много женщин-демократок. Если принять во внимание популярность Ланкастера среди женщин, то это давало ключ для понимания его неожиданной победы. Но первичные выборы были только прелюдией настоящей борьбы за место в Сенате.

Даже когда в ранние часы того утра Эмори Боуз понял, что потерпел поражение, он сразу же объявил, что будет сражаться за Сенат независимым кандидатом. Он призвал остаться с ним своих многочисленных сторонников и заверил, что ни при каких обстоятельствах не откажется от борьбы на всеобщих выборах, при этом он освободил своих избирателей от обязанности поддерживать Ланкастера как кандидата Демократической партии.

– Мое мнение о Хэйдоне Ланкастере как человеке и общественном деятеле хорошо известно всем, – заявил Боуз. – Я окажу плохую услугу своим сторонникам и всем жителям штата, если не сделаю всего, что в моих силах, чтобы не дать этому человеку получить место в Сенате США. Сознание того, что я в одиночестве противостою ему, дает мне силы и уверенность в предстоящей борьбе с ним.

Эмори Боуз предпринял попытку превратить свою вендетту в крестовый поход против Хэйдона Ланкастера. Этот поход должен будет длиться до ноябрьских выборов в Сенат США».

Хэл Ланкастер попал из огня да в полымя.

В течение недели, следовавшей за первичными выборами, его победа над Эмори Боузом стала все меньше походить на триумф и все больше на прелюдию сражения, в котором он, Хэл, имел мало шансов на успех. Рядом с Боузом, независимым кандидатом, но все еще распоряжавшимся голосами многих верных ему демократов, он не мог рассчитывать на полную поддержку партийных организаций в борьбе против республиканского кандидата Лоренса Ингерсолла. Выборы окажутся гонкой про трем дорожкам, и очень плотной.

Ингерсолл, преуспевающий промышленник с большим количеством собственных денег, считался соперником без шансов на успех, пока Боуз не объявил о своем решении. Теперь его нужно было рассматривать как темную лошадку в этой напряженной гонке, в которой сторонники Республиканской партии сделают все возможное для победы Ингерсолла.

Как и Эмори Боуз, Ингерсолл был политиком консервативного толка. Как бы то ни было, Хэла оба кандидата рассматривали как левого радикала. Голоса, потерянные им из-за своего возраста, его неопытности в политических интригах в Нью-Йорке и противоречивого имиджа, конечно же, отойдут к Эмори Боузу. Рассматривая ситуацию с такой позиции, Боуз имел ко всеобщим выборам большие преимущества, несмотря на свое поражение на первичных.

Лучшим шансом для победы на предстоящих выборах для Хэла было доказать избирателям свои надежные позиции в государственном департаменте при Эйзенхауэре в Белом доме и свои безукоризненные лояльность и политическую надежность. Такая платформа была особенно важна после известной борьбы сенатора Маккарти с коммунистами и их сторонниками.

Но у Хэла было еще и другое оружие: его особые мнения по многим вопросам, комментарии важных событий, а главное – его молодость и обезоруживающий шарм, все это помогло ему на первичных выборах в борьбе с одним из самых могущественнейших соперников.

Боуз и его люди прекрасно знали все это, и на все виды его оружия у них был богатый арсенал собственных вооружений. Через несколько часов после своей речи Боуз был уже в пути с новой предвыборной кампанией, называя Хэла симпатизирующим коммунистам и врагом свободы. Каждый день в большинстве газет и журналов появлялись статьи и обзоры, оплаченные предвыборным комитетом Боуза, в которых давались все новые описания коммунистических воззрений Хэла.

Стратегия Боуза, казалось, сработала. Опросы общественного мнения показывали большой рост популярности независимого кандидата, оказавшегося далеко впереди Хэла. На третьем месте шел Ингерсолл. Тактика Боуза, казалось, нашла поддержку общественности.

Теперь предстоящая кампания будет больше походить на напряженную битву, а о легкой победе, обещанной советниками, Хэл не мог и думать. Все выглядело так, как будто Хэлу предстояло начать все сначала, но теперь уже в гонке с двумя соперниками, а это означало – добиться доверия людей в Нью-Йорке и завоевать часть сторонников Эмори Боуза…

Это был сложный момент его карьеры, и в это время на его пути появилось новое лицо…

Ее звали Элизабет Бонд.

Хэл был сильно удивлен, когда Том сообщил ему, что им заинтересовалась вдова известного Уинтропа Бонда. Семья Бондов была врагом Демократической партии уже много лет. Действительно, Бонды были так близки республиканцам Ланкастерам, что одно время даже обсуждали возможность супружеского союза между Хэлом и дочерью Уинтропа Бонда, девушкой по имени Гей, но затем отказались от этой идеи из-за того, что она была старше Хэла.

В любом случае Хэл не мог поверить своим ушам, когда ему сообщили, что вдова Уинтропа Бонда уже пожертвовала его избирательной кампании сто тысяч долларов, не встречаясь и не обсуждая этого с ним. Ему сразу же пришла идея о том, что миссис Бонд могла бы добиться для него важнейшей поддержки многонациональных корпораций, среди которых у нее были большие корпоративные связи. А когда Том рассказал ему, что леди еще и руководитель телевизионных технологий и имеет тесную связь со всеми каналами радио, он стал предполагать, что она поможет ему использовать все эти связи в его предвыборной кампании.

Но когда он встретил миссис Бонд на одном банкете вскоре после первичных выборов, он забыл о всех своих размышлениях и планах. Самой впечатляющей и необычной чертой в ней были молодость и красота. Ей могло быть не больше двадцати семи – двадцати девяти лет. Если бы не ее консервативный деловой костюм, то она бы больше напоминала студентку колледжа, чем взрослую женщину.

– Я очень рад видеть вас, – сказал Хэл, пожимая ее руку. – Я был поклонником вашего мужа.

– А он был вашим, – сказала она. – Несмотря на политические привязанности его семьи. Именно это и объясняет мое появление здесь. Я пытаюсь сделать как можно больше, чтобы выполнить все пожелания моего мужа.

Когда они говорили, влияние ее красоты было еще сильнее.

Хэл удивлялся ирландскому типу ее внешности. Очаровательные волосы, спадающие на плечи, белые руки и свежие щеки, а в центре всего прекрасные зеленые глаза – все это больше делало ее похожей на ученицу, прибежавшую с сельских холмов, чем на вдову старого нью-йоркского миллионера.

Хэл успел выяснить, что у нее не было собственной семьи, а с Бондами она не очень активно общалась после смерти мужа. Она была очень привязана к Уинтропу Бонду, но не к его семье.

И она все еще тосковала по мужу. Слушая ее рассказы, Хэл все отчетливее понимал, что она была гораздо сильнее привязана к Уину, чем предполагали сплетники. Она с горечью поведала о том, что не успела родить ему ребенка. Она воспринимала как свою личную вину то, что его колоссальное состояние перешло ей.

Хотя Хэл и знал, что Уин Бонд не отличался большим шармом или привлекательностью, он заметил, что она рассказывала о нем с искренним сожалением и грустью.

– Вместо детей Уина, – продолжала она, – у меня теперь только его деньги. Это слабое утешение по сравнению с моими желаниями. Но у меня нет больше ничего, поэтому я раздаю их с наибольшей пользой для окружающих. Я даю их детским больницам, фондам… Иногда я сама езжу туда, а в благодарность за мои пожертвования обслуживающий персонал разрешает мне брать детей на прогулки, иногда в цирк. Я достаточно милый компаньон для таких мероприятий, ведь у меня есть некоторое чувство вины.

Она улыбнулась.

– Боюсь, что я из тех женщин, для которых любовь детей олицетворяет любовь всего человечества. Я забыла термин Фрейда по этому поводу, да мне простительно, ведь я не психолог. Но я знаю другое – во мне какая-то пустота, но у меня много денег и свободного времени, поэтому я трачу их для того, чтобы кому-нибудь сделать хорошее.

Она посмотрела на Хэла.

– Это включает и попытку помочь таким людям, как вы. Людям, которые стремятся сделать что-либо для человечества, удерживая нас от возможности быть уничтоженными своими собственными вооружениями и слабостями.

– Хорошо, если мое дело вы не считаете тонущим кораблем, то добро пожаловать на его борт, миссис Бонд, – сказал Хэл.

– Называй меня Бесс, – сказала она ему. – Так делают все мои друзья.

– Тогда Бесс, – улыбнулся он.

Их первая встреча закончилась непринужденным разговором, который, однако, включал и серьезный вопрос о президенте. Думая, что Элизабет Бонд разделяет общее мнение о нем как об амбициозном герое войны, который в свои юные годы рассматривает Сенат как очередную ступеньку к Белому дому, Хэл заверил ее, что лучшим претендентом от партии на выборах 1960 года он видит только Джона Кеннеди и готов посвятить себя его предвыборной кампании.

Казалось, что она поняла его слова правильно.

– А что будет после Кеннеди? – спросила она его. – Никто не может предугадать будущее. Как ты будешь чувствовать себя, если в итоге сам окажешься в Белом доме?

Хэл задумался на какие-то секунды, но вскоре ответил.

– Я этого очень боюсь. – На его лице отразилась скептическая ухмылка.

Она кивнула, что-то ирландское отразилось в ее завораживающих чертах. Но последние фразы казались ему больше похожими на испытание, поскольку прощальная улыбка у нее была гораздо теплее первой.

Вначале Хэл воспринял дружбу с Элизабет Бонд с некоторым неприятным осадком. Он достаточно был информирован о том, чем заканчивались пожертвования на политические цели – через некоторое время инвесторы возникали вновь со своими просьбами и требованиями. Но со временем он уже мог отчетливо видеть ее единственное желание – благосклонное отношение к ней и к фирме «У. У. Бонд». Она только хотела, чтобы его избрали в Сенат и он голосовал бы там в соответствии со своей совестью, особенно по вопросам ядерного разоружения и «холодной войны».

Хэл с трудом мог поверить в свое счастье. Он оказался в ситуации, о которой никто не мог и мечтать – его спонсор имел только идеологические и чисто филантропические причины для помощи ему.

Элизабет Бонд использовала деньги своего мужа только для того, чтобы делать добро для всего мира. Ничего больше.

Она удивила его не только этим. Вскоре он смог удостовериться в ее аналитических способностях, умении находить нужную позицию для разумного баланса сил в Сенате. Она знала не только почему желала его избрания, но и политические последствия этого.

Самое удивительное, что она знала и пути достижения его победы в этой тройной гонке. Она была опытным судьей в политических реалиях, давала взвешенные советы о специфике всех борющихся группировок – о руководстве Демократической партии и важнейших тузах Нью-Йорка, о дополнительных голосах избирателей.

Вскоре он сам с уважением прислушивался к ее советам перед своими выступлениями, особенно о предвыборной рекламе, и в первую очередь на телевидении. Широкие возможности ее интеллекта присоединялись к ее доверию к нему, доверию, на которое не влиял не очень высокий рейтинг его кандидатуры на данный период.

– Не бойся быть самим собой, – часто говорила она ему. – Ты молодой, привлекательный, динамичный. В этом твоя сила, Хэл. Используй это, ведь это твоя судьба. Показывай это общественности, используй для этого средства массовой информации. И запомни мои слова: Боуз и Ингерсолл потопят друг друга. Их все время волнует только личное соотношение, а это очень выгодно тебе. Кроме того, они оба уже старые мужчины, уставшие от жизни и циничные. Из сопереживающих избирателей за них не будет голосовать ни один. Вот увидишь.

В течение нескольких недель Элизабет Бонд стала его неофициальным советником в предвыборной кампании. Он разговаривал с ней по телефону несколько раз в неделю и приглашал на ленч вместе с Томом и другими членами своей команды. Ее красота и уравновешенность приятно контрастировали с тяжеловесным профессионализмом остальных.

Она была также главным слушателем во время его выступлений, когда ему нужно было на кого-то смотреть и внутренне к кому-то обращаться.

Для него было приятно сознавать, что она где-то рядом, внимательно слушает его, но не вмешивается в ход событий. Его семья никогда не интересовалась его политической карьерой, поэтому он чувствовал себя одиноким в этой борьбе. Но теперь у него был человек, который верил в него. Это было приятное чувство.

Но были и практические последствия ее лояльного отношения к нему. Хэл не имел данных о точных суммах и количестве спонсоров его предвыборной кампании, но знал, что они иногда долго размышляли и колебались. Теперь Том сообщил ему о положительном изменении. Хэл заметил также, что пресса и телевидение стали писать о нем совершенно иначе – в статьях подчеркивалась его молодость и давались фотографии его молодого лица на фоне обоих старых претендентов.

Если Бесс что-то предприняла для этого, то она была настоящим другом. Если даже нет, то все равно привнесла в это свой неповторимый шарм. В любом случае она была тем человеком, к которому нужно относится справедливо, а слушать очень внимательно. Все политическое чутье Хэла говорило ему об этом.

Она пригласила Хэла и Диану на ужин в своем особняке в Саттон Плейс.

– Будь мила с ней, – предупредил Хэл Диану накануне. – Нам нужен каждый цент, который она может выделить нам.

Он с облегчением вздохнул, когда увидел, что женщины долго и мило беседовали друг с другом. Бесс доставляло удовольствие обходиться с Дианой – женщиной почти ее возраста – как с дочерью. Диана же, сохранившая свою молодость, чувствовала себя в обществе Бесс гораздо приятнее, чем с семьями его политических друзей.

– Она мне очень понравилась, – позже сказала Бесс о Диане. – В ней гораздо больше, чем можно заметить с первого взгляда.

Хэл не упомянул о странном совпадении, ведь Диана сказала ему после встречи с Бесс то же самое, слово в слово.

После этого ужина дружба Хэла с Бесс Бонд еще больше укрепилась. Хотя это и была не совсем дружба – она относилась к нему очень тепло, но никогда не спрашивала о его семейной жизни – вскоре он почувствовал настоящее доверие к ней, которое дает не всякая дружба.

Он заметил, что с нетерпением ожидает встречи с ней после нескольких напряженных недель поездок по штату в рамках предвыборной кампании. Встречи с ней действовали на него успокаивающе, были своеобразным наркотиком для его нервов. И он наслаждался самой Бесс. В ней каким-то образом соединялись необычайная свежесть девичьего тела и печаль зрелой женщины, особенно проглядывавшая в глазах. Казалось, что внутри нее находится не одна женщина.

Когда они уже больше привыкли к компании друг друга, то стали позволять себе и более легкие темы для разговоров. Она сообщала ему о том, что слышала о нем на различных приемах.

Это было приятным признаком роста его популярности.

– Что женщины говорили на этой неделе? – спрашивал он.

– Утверждали, что ты сексуальнее, чем Кеннеди, – отвечала она. – Но у тебя нет такого инстинкта покорителя-убийцы. Все сошлись во мнении, что ты можешь быть более хорошим любовником, но не можешь очищать свой путь от ненужных людей, как это может делать только он. Если у тебя есть малейшее желание, то легко сможешь завоевать голоса женщин-избирателей.

– Это очень приятно знать, – улыбнулся Хэл. – С удовольствием произнесу несколько речей на эту тему в гостиных во время предвыборных поездок по штату.

Бесс пригласила Хэла посетить с ней один сиротский приют, которому она уже давно помогала. Он пришел в теплый октябрьский день и очаровал всех своей непринужденной беседой с детьми. Его умиляла собственная способность завоевать доверие детишек и умение простыми словами рассказать о больших задачах, стоящих перед страной. Они восприняли его как дудочника в пестром костюме, который знает о всех их желаниях и мечтах. Некоторые из них инстинктивно взяли его за руку.

– Ты был прекрасен, – сообщила ему позже Бесс. – У тебя действительно есть талант общения с детьми.

– Если быть с тобой честным до конца, – сказал Хэл, – а я буду с тобой таким всегда, и ты должна это знать сейчас, – я никогда еще не чувствовал себя так уютно в роли маленького мальчика. Может быть, какая-то часть меня ощущала то, что было потеряно мною в детстве, – он рассмеялся. – Поэтому я, уже будучи политиком, так искренне играл детскую роль.

Она внимательно посмотрела на него.

– Что нужно этой стране, – продолжила она, – так это мужчина, как ты. Мужчина, в котором все еще осталось что-то от мальчика. Какая-то шутка, некоторая спонтанность и надежда на наш мир. – Она улыбнулась. – Это хорошо заметно при съемках. Я заметила впервые, когда видела тебя по телевидению у себя дома. Может быть, это и было основной причиной встретиться с тобой, чтобы удостовериться – действительно ли ты такой в жизни.

– Ну и?.. – спросил он.

– И я не разочаровалась, – был ее ответ.

Хэл посмотрел на нее с некоторым удивлением. Он понимал, что их еще в большей степени связывает родительский инстинкт. Отсутствие детей было определяющим в ее действиях.

То же самое относилось и к нему. Когда он думал о своем потерянном детстве, разочарованиях при взрослении, то мысль его возвращалась к детям, которых он очень хотел иметь.

Но следить за ходом таких мыслей было очень болезненным для него, поскольку между воспоминаниями о детстве и тайными мечтами о детях находилось милое личико, которое ему приходилось отгонять из памяти по сто раз в день. Этой частью его души была Лаура. Если бы он разрешал себе углубляться в такие воспоминания, то у него просто бы не хватило сил жить дальше.

К удовлетворению Хэла, Элизабет Бонд играла не предусмотренную роль посредника между ним и его худшими душевными переживаниями. Бесс была так открыта и искренна в своем несчастье, что Хэл забывал о своих мечтах и жизненных неудачах.

Да, соглашался он, Бесс была для него гораздо больше, чем щедрый спонсор. Она понимала его лучше всех и спасала от огня внутренней борьбы.

Когда они покидали сиротский приют, то она видела его взгляд, направленный на детей, прощавшихся с ними. Несмотря на свои собственные эмоции, она ничего не сказала ему.

Наоборот, она даже сменила тему разговора.

– Скажи-ка, – спросила она, – а как Диана относится к тому, чтобы стать женой сенатора?

Хэл рассмеялся.

– Она гораздо лучше подготовилась, чем я сам. В Вашингтоне она найдет себе друзей и сторонников раньше, чем я обставлю свой офис. Нет, тебе не нужно беспокоиться о Диане.

Элизабет посмотрела на его смеющимися глазами. «Нет, Хэл, мне придется беспокоиться».

XVI

Первого мая произошло неожиданное.

Хэл был в поездке по штату с предвыборными выступлениями. Когда он готовился к очередной встрече с избирателями в городе Рочестере, то в номер отеля ворвался Том Россмэн и включил телевизор.

На экране был Эмори Боуз, дававший пресс-конференцию. Его лицо было серьезным и выражало собственную важность и значимость. В его руках была пачка документов, говорил он очень возбужденным и злым голосом.

– Ты пропустил начало, – сказал Том. – Он утверждает, что располагает доказательствами того, что, работая в НАТО, ты был русским шпионом.

Хэл стал слушать передачу.

Репортер спрашивал Боуза, где ему удалось достать такую информацию.

– Я не могу вам сейчас сообщить об этом, поскольку это секретная информация. Но я сам лично отвечаю за ее достоверность. То, что у меня в руках, доказывает документально, что Хэйдон Ланкастер, являясь представителем Белого дома в НАТО в самый критический момент для нашей нации, виновен в том, что сверхсекретная информация о вооруженных силах США была передана агентам Советского Союза.

Хэл молча наблюдал, как Боуз отвечал на многочисленные вопросы журналистов. Хотя Боуз и не сообщил об источнике своей информации, но он наслаждался, находясь в центре внимания прессы. Он распространялся об уровне засекреченности этих материалов и большом ущербе для безопасности страны от их потери. Это был его козырь, и он решил использовать его на полную мощь.

Хэл почувствовал внутренний холодок, слушая Боуза. Он не был уверен в том, что имел в виду Боуз, но он был слишком опытным политиком, чтобы понять важность данной атаки и времени, выбранного для нее. Их положение в предвыборной борьбе было очень близким. К тому же Хэл очень удачно выступал в последние четыре недели, о нем тепло писали газеты и журналы, давались удачные репортажи по радио и телевидению.

Теперь Боуз улучил прекрасный момент, чтобы бросить на него тень сомнения – обвинения в левом радикализме подкреплялись подобной информацией.

Но что же за всем этим скрывается? Какие доказательства есть у Боуза, давшие ему возможность организовать общенациональную пресс-конференцию?

Еще до окончания трансляции помощники Хэла были у телефонов и звонили в Вашингтон, в Нью-Йорк, во все средства массовой информации, пытаясь выяснить что-либо о материалах, которые Боуз демонстрировал перед телевизионными камерами. Но никто ничего не знал ни о них, ни о степени их серьезности.

Хэл и Том были вынуждены полтора часа ждать вечернего выпуска новостей. Все прояснилось из репортажа Эн-Би-Си.

– Что касается заявления Эмори Боуза, – сказал корреспондент, – то Хэйдон Ланкастер был дружен с бельгийской секретаршей НАТО по имени Жаклин Бришо, когда сопровождал президента Эйзенхауэра на встречу в верхах в Париже. Специально или по неосторожности Ланкастер передал некоторую секретную информацию о вооруженных силах США молодой женщине. В итоге эти документы оказались в руках советской разведки.

Затем на экране появилась нечеткая фотография молодой красивой женщины.

– Это Жаклин Бришо шесть лет назад, незадолго до появления Ланкастера в Париже, – прокомментировал корреспондент. – Позже мисс Бришо умерла, как заявил сенатор Боуз, «при невыясненных странных обстоятельствах». Пока что Эн-Би-Си не удалось выяснить справедливость обвинений против Ланкастера. Документы, представленные сенатором Боузом, не были показаны журналистам из-за их секретного характера.

Хэл долго и напряженно смотрел на фотографию женщины на экране и выглядел при этом очень задумчивым.

Когда трансляция закончилась, Том Россмэн отправил всех помощников из комнаты и повернулся к Хэлу.

– Послушай, – сказал он с серьезным видом. – Я был тогда с тобой, помнишь? Я один из тех, кто знает о тебе все. Только между нами, что-нибудь подобное было?

Хэл не отвечал. Казалось, что он ушел в себя.

– Эй, – сказал Том. – Если ты не можешь сказать мне, то тогда уж кому?

Хэл посмотрел в глаза своего давнишнего друга. Справедливость слов Тома нельзя было отрицать. Он был организатором его предвыборной кампании и ближайшим другом. Ему можно и нужно было сообщать все, что угодно.

– Ничего подобного не было, – его голос звучал спокойно, но глаза смотрели озабоченно.

– Хорошо, – сказал Том. – Но что ты хочешь предпринять в ответ на это.

Хэл молчал. Это действительно был больной вопрос.

Следующие двадцать четыре часа были самыми плохими из когда-либо пережитых Хэлом.

В то время, как его команда пыталась разузнать что-либо о документах Боуза, ему приходилось защищаться от настойчивой прессы. Такое ему не могло присниться ни в каком кошмаре.

Телефоны в его предвыборной штаб-квартире, в кабинете государственного департамента и дома просто разрывались от звонков. Его помощников, секретарш и бывших коллег по работе беспрестанно атаковали просьбами прокомментировать обвинения против него.

Было ясно, что журналисты почувствовали запах крови. Уже слишком долгое время имя Хэйдона Ланкастера было синонимом популярности, привилегий и окружено ореолом славы. Теперь выяснялось, что из-под ног юного идола уходит твердая почва, поэтому для прессы было сейчас важнейшим делом добить его.

После некоторого колебания Хэл решил не отменять свои выступления перед избирателями. Он держал речь перед членами Коммерческой палаты в Рочестере во вторник, а в среду перед нью-йоркским отделением Демократической партии. Сплетники и журналисты со всей страны собрались на оба его выступления.

Хэл парировал их вопросы твердым и прямолинейным отрицанием. Он с удивлением замечал, что ему непонятно, почему сенатор Боуз не опубликовал свои документы по обвинению. Тогда ему было бы легче доказать абсурдность подобных утверждений. В действительности же этого Хэл боялся больше всего. Но ему не оставалось ничего иного, как только блефовать.

Хэл сознавал, что такая стратегия может срабатывать несколько часов, но не более. Боуз зарядил своей новостью всю общенациональную политическую атмосферу, поэтому к выходным он перейдет в дальнейшее наступление. Можно было отрицать участие в шпионаже, но рассчитывать на победу в выборах не приходилось.

Быстрым доказательством тому послужили результаты опроса избирателей-демократов, опубликованные всеми утренними газетами в среду. Позиции Хэла резко ухудшились, а сама ситуация готовила легкую победу Боузу.

Четверг был просто кошмарным днем. Пока Хэл отбивался от натиска прессы, его помощники пытались выйти на обвинительные документы. Но даже ближайшие сторонники Боуза не знали ничего конкретного.

Странным было и то обстоятельство, что использованные для пресс-конференции документы сенатор до сих пор не передал в департамент юстиции. Это могло быть и хорошей новостью, и плохой. Или Боуз был еще сам не уверен в подлинности документов, или он специально держал в напряжении самого Хэла и журналистов, прежде чем бросить подобную бомбу.

В конце дня Хэл вылетел в Нью-Йорк, чтобы быть ближе к событиям. Он присоединился к Тому и другим членам своей команды в штаб-квартире, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию, а также попытаться определить свою стратегию. Когда они смотрели вечерний выпуск новостей, их взгляды жадно впились в экран телевизора. Сообщения оказались намного хуже, чем они могли ожидать. Боуз дал вторую и более подробную пресс-конференцию, выбрав время как раз перед выпуском общенациональных новостей. Он появился с худеньким низким мужчиной невыразительной внешности, которого представил как брата умершей девушки Жаклин Бришо.

– Мистер Винсент Бришо, – сказал Боуз, – является бельгийским гражданином. Он сам лично знает все обстоятельства, приведшие его сестру к связи с советской разведкой, а также об отношениях между ней и Хэйдоном Ланкастером в Париже. Мистер Бришо приехал сюда, чтобы лично удостовериться в реальности подготовленных мною документов и напомнить господину Ланкастеру о его постыдном поступке.

Мужчина, представленный мистером Бришо, говорил с неясным европейским акцентом, свое вступление он ограничил несколькими словами для прессы. Боуз не разрешил ему отвечать на многочисленные вопросы корреспондентов, да и сам он не собирался что-либо добавить к своему прошлому и подробному заявлению.

Боуза вновь спросили, почему он не опубликует документы по своему обвинению.

– Я передам все документы нужным органам, в нужное время и нужным способом. Конечно же, их получит департамент юстиции, государственный департамент и президент, не говоря уже о ФБР и Центральном разведывательном управлении. Мною будут соблюдены все необходимые законодательные формальности.

Подобная пресс-конференция была репетицией перед настоящими «удивительными откровениями» перед прессой и общественностью, как заметил Боуз. Следовало отдать должное выбору времени для ее проведения.

Чтобы совсем ухудшить настроение Хэла, Боуз показал по телевидению фотографии, на которых был изображен Хэл в обществе Жаклин Бришо на улицах Парижа.

В конце пресс-конференции Эмори Боуз повернулся к телевизионной камере.

– Леди и джентльмены, – заявил он. – Мистер Хэйдон Ланкастер в итоге показал свое истинное лицо. Те из нас, кто в своей политической деятельности стремился доказать американской общественности его антиамериканские идеи и вредность его идей, теперь удостоверились в правильности своей миссии. Я очень рад, что справедливость восторжествовала не слишком поздно. Я призываю мистера Хэйдона Ланкастера встретиться со мной при представителях общественности и опровергнуть мои обвинения, если он это сможет сделать. Если он откажется от такой встречи, то я призываю его отказаться от борьбы за место в Сенате и дать возможность мне и мистеру Ингерсоллу, порядочным американцам, продолжить вдвоем предвыборную гонку.

Затем губы сенатора скривились в иронической улыбке.

– Я предприму дальнейшие шаги с данными документами. Если все подтвердится, то я не дам и цента за будущее мистера Ланкастера в нашей стране.

Пресс-конференция закончилась. Вся уверенность Эмори Боуза отражалась на его лице, он скептически отклонил все дальнейшие вопросы журналистов. Не дав ни одного доказательства, он уже убедил общественность в шпионской деятельности Хэла.

Помощники Хэла разделились на две группы в связи со сложившейся ситуацией. Одни предлагали отрицать все обвинения и требовать доказательств. Другие считали, что Боуз сумел привлечь общественное мнение на свою сторону, поэтому нужно перейти в конфронтационную борьбу с ним. Только такой путь спасения оставался у Хэла.

Хэл внимательно слушал дискуссию своих советников уже более двух с половиной часов. Каждая из групп была по-своему права и убедительна в доказательствах. Впервые Хэл по-настоящему понял всю сложность деятельности политического лидера. Это обсуждение не привело ни к какому результату, а заставило его еще болезненнее относиться к ситуации.

В десять часов вечера Хэл прервал дискуссию и отправил всю команду по домам, сказав, что завтра встреча продолжится. Всем нужно время, чтобы еще раз поразмышлять над случившимся и проанализировать сказанное сегодня.

Оставшись один, Хэл налил себе большой стакан бренди. Но это не помогло. Он вышагивал по пустой комнате, все еще размышляя о ситуации. Он понимал, что сейчас вся его политическая карьера поставлена на карту, а в утверждениях Боуза далеко не все блеф. Необходимо предпринять какие-то действия, чтобы уменьшить влияние Боуза на общественность. И, наконец, надо доказать всем, что кандидатура Хэла не снимается, что ему еще далеко до поражения.

Но как это сделать?

Вдруг Хэл поставил стакан, покинул офис и на такси поехал в свой спортивный клуб на Пятьдесят пятой улице, где сразу же спустился в бассейн. Плавая, он старался отвлечься от всего – и от репортерских вопросов и от настойчивых советов своих помощников.

Выходя из воды, он был физически сильно истощен, но избавлен от панического настроения. Он чувствовал себя готовым трезво рассуждать обо всем – что произошло и что нужно предпринимать.

Он вернулся в офис и подумал о Диане, которая с родственниками была в Саутгемптоне, и о том, что уже давно не звонил ей и не рассказывал обо всем происходящем и о своих планах.

Он снял телефонную трубку и стал набирать номер. Но его рука непроизвольно набрала другой номер, номер, который, сам того не подозревая, он уже давно знал наизусть.

Прозвучало несколько гудков, прежде чем мягкий женский голос ответил ему.

– Бесс? Это Хэл. Хэл Ланкастер.

– Привет, Хэл. Очень рада слышать тебя, – она сразу же узнала его по голосу.

– Хорошо, – с трудом начал Хэл. – Я… Ты видела газеты?

Наступила пауза.

– Да, уже видела, – последовал ответ.

– Мне очень неприятно беспокоить тебя столь поздно, – сказал он, заметив, как его пальцы нервно стучали по крышке письменного стола. – Ты не против выпить со мной сейчас где-нибудь?

Его раздражала некоторая нервозность в собственном голосе. Он чувствовал себя школьником, впервые приглашавшим девушку на свидание.

– А почему бы тебе не приехать ко мне? – спросила она. – Это было бы лучше во всех отношениях. Я объясню тебе, как пройти через черный ход, поэтому тебя никто не увидит. Все-таки для тебя лучше не появляться в баре с женщиной в такое время.

Ее юмор подействовал на него успокаивающе. Голос был уверенным и очень лояльным.

– Спасибо, – ответил он.

– Это я должна благодарить тебя, – поправила она его. – Я очень рада, что ты выбрал именно меня для встречи сегодня вечером.

Он поехал к небоскребу Саттон Плейс и, следуя ее объяснениям, легко нашел незаметный черный ход. Он на маленьком лифте добрался до ее резиденции, занимавшей весь этаж здания. Она поджидала его у лифта, стоя рядом с открытой дверью в апартаменты.

Она выглядела просто восхитительно. На ней была красивая пижама зеленоватого оттенка из нежного шелка, подчеркивающего всю неповторимость ее глаз. Волосы были распущены и лежали на плечах аккуратно уложенными. К ее нежному запаху молодого тела добавлялся запах изумительных духов, неизвестных ему.

Она пропустила его к входной двери и здесь обхватила его руками. На какой-то момент он прикрыл глаза, впервые ощущая ее длинное, стройное тело так близко. Когда он открыл глаза, то увидел за ней апартаменты с длинными диванами, мягким освещением и несколько мистическими картинами на стенах.

Некоторое время они еще стояли в таком положении. Она склонила голову ему на плечо, как будто именно она устала и нуждалась в его силе и поддержке, а не наоборот.

Затем она улыбнулась.

– Тебя не преследовали?

– Удалось оторваться в потоке машин, – ответил он, подыгрывая ей.

– Прекрасно сработал, – вновь улыбнулась она.

Она помогла ему снять плащ и провела в гостиную. Там она выключила все светильники, кроме самого ближнего, и предложила ему виски и воду.

– Так, – сказала она, сев рядом с ним на диван и поджав под себя ноги. – Теперь расскажи обо всем.

Он рассказал ей все о проблеме, насколько сам мог понять и оценить происшедшее. Она молча слушала его, иногда медленно кивая головой.

Когда он закончил свое повествование, она улыбнулась.

– Я очень рада, что ты пришел, – сказала она.

– Я сам не знаю, почему так сделал, – стал он оправдываться. – Я не должен был отягощать тебя своими проблемами.

– Как раз наоборот, – возразила она. – Я очень довольна по эгоистическим причинам. Я хочу разделять с тобой как хорошие времена, так и плохие. Я присоединилась к твоей команде и для хорошего, и для плохого, Хэл. Я рада, что ты подумал обо мне сейчас, когда у тебя проблемы, а не вычеркнул из своего списка.

Он ответил ей улыбкой. Ему хотелось что-то сказать ей, но он не мог найти необходимых слов. Он был поражен тем, насколько нуждался в ней. Ему не был нужен в такой степени ни Том Россмэн, ни кто-либо другой. Он всегда полагался в своей политической карьере только на собственный инстинкт. Но сегодня вечером он примчался за помощью и поддержкой к женщине, которую совсем мало знал.

– Ты выглядишь слишком озабоченным, – заметила она, рассматривая его лицо. – Скажи-ка, Хэл, есть ли во всем этом что-то, из-за чего можно волноваться?

Он очень долго колебался, затем глубоко вздохнул.

– Я знал эту девушку, – сказал он. – Мы встречались с ней. Это происходило в первый год моей работы в НАТО. Мы часто виделись в маленьком мотеле на левом берегу. Но у нас не было ничего серьезного…

Бесс кивнула. Она не была шокирована или огорчена его признанием.

– А остальное? – спросила она. – Дело с документами?

Хэл быстро провел рукой по волосам.

– Я уже ломал себе голову над этим. Девушка работала секретаршей в НАТО. Ее отдел находился далеко от моего. Я не знаю, какие документы она смогла украсть. Если она действительно работала на русских, то во всей этой истории и может быть рациональное зерно. Но я не могу представить, как она могла что-либо получить через меня. Она ни разу не была в моем номере в «Криллоне», ни у меня в офисе. Может быть, иногда я приходил к ней с портфелем, но я всегда следил за безопасностью важных документов. Я не думаю, что она могла что-либо добыть таким способом, – твердо заявил он. – Но у меня не может быть абсолютной уверенности.

Бесс казалась очень задумчивой.

– Итак, люди Боуза нашли что-то об этой девушке, которая уже мертва и не может защищаться, и теперь они используют твои связи с ней, чтобы все повесить на тебя.

Хэл кивнул. Это ему было ясно с самого начала. Затем Бесс вновь стала серьезной.

– Если я правильно поняла тебя, ты не имел контактов с советским персоналом в Париже?

– Нет, мы держались на своей стороне, они – на своей. Я встречал их посла раз или два. И все.

– А фотографии, – спросила она. – Они настоящие?

– Я не думаю, – сказал Хэл. – Мне нужно посмотреть на них ближе, но, кажется, они поддельные.

– Это так, но у тебя была с ней связь. Даже если все можно отрицать, то в данном случае козырь в руках Боуза.

Очень неожиданно для него судьба его политической карьеры стала зависима от сексуальных связей. Эта была не первой и не последней, но решающей для его дальнейшей жизни.

– Хэл, – вдруг спросила она его после некоторой паузы. – Ты какого типа игрок в покер?

Он с удивлением посмотрел на нее.

– А ты как думаешь?

– Ты согласен поставить на карту все, чтобы попытаться раскрыть блеф твоего соперника? – спросила она. – Есть еще шанс выиграть всю партию.

Но у него не было выбора. На кон была поставлена вся политическая карьера. Вдруг он вспомнил себя на войне в Корее, там ему приходилось встречаться с противником на поле сражения и удалось выжить и победить. А почему сейчас должно быть иначе?

– Да, – ответил он. – Я из таких игроков.

– В таком случае нам нужно очень многое обсудить с тобой. Я с самого начала размышляла о том, что можно предпринять в ответ.

Хэл посмотрел на ее стройную фигуру, которая была так близко от него, затем в эти завораживающие глаза необычной глубины.

– Политика – это опасная игра, – сказал он. – Ты уверена, что это тебе нужно?

Ее улыбка развеяла остаток его сомнений.

– Это то, что мне необходимо, Хэл, – ответила она.

XVII

На следующее утро после встречи с Элизабет Бонд Хэл провел свою пресс-конференцию.

Он согласился с предложением Эмори Боуза. Он встретится с Боузом в присутствии общественности и ответит на все его обвинения. Детали этой встречи будут разработаны в ближайшие двадцать четыре часа, а сам разговор произойдет как можно быстрее.

Хэл был сдержанным и даже пошутил, когда приветствовал журналистов.

– Прекрасно, я всегда хотел быть в центре внимания, но в последние три дня вы выполнили план по отношению ко мне за целую декаду.

Затем он вновь стал серьезным. Касаясь сложившейся ситуации, он подтвердил, что жители штата Нью-Йорк, все граждане Америки имеют право знать истинную правду.

Когда короткая пресс-конференция закончилась, репортеры побежали к телефонам.

В течение шести часов была выбрана программа телевидения для встречи с Эмори Боузом. Было решено провести ее в воскресенье утром по «Вашингтон сегодня», ведущим которой был очень популярный обозреватель Фаррел Кейс, а сама программа вместе со «Встречей с прессой» относилась к наиболее острым политическим телевизионным передачам.

Трансляция должна быть прямой. Вначале Эмори Боуз мог высказать свои обвинения и доказательства их, затем слово должно быть дано Хэлу для опровержений, если таковые будут.

Сорок восемь часов до начала прямой трансляции были самыми напряженными для самого Хэла и его помощников. Он сконцентрировался на подготовке к телепередаче. В пятницу утром Том Россмэн вылетел с тайной миссией в Европу, другим советникам Хэл приказал оставаться в штаб-квартире и смотреть программу по телевидению, чем всех очень удивил, ведь они хотели быть с ним рядом для моральной поддержки. Сам Хэл выступил в субботу вечером перед законодателями штата на тему об экономическом развитии и проблемах образования. На вопросы об обвинениях в его адрес он только Кратко заметил, что все покажет воскресенье.

Наступило воскресенье. Все помощники и советники были в необычной панике, а Хэл без сопровождающих поехал на телестудию. Здесь его встретил только что вернувшийся из Европы Том.

В воздухе маленькой студии чувствовалось огромное напряжение. Все телевизионные обозреватели понимали, что сегодняшняя программа войдет в историю воскресных политических передач. Хэл приветствовал Фаррела Кейса, давнишнего приятеля, поудобнее устроился в кресле, и им занялась гримерша.

Программа началась с краткого вступительного слова Фаррела, объяснившего порядок дискуссии.

Затем камеру направили на Эмори Боуза. Он выглядел очень серьезным, каждым сантиметром своего лица выражая патриотизм патриарха Сената. Начал он с более подробных обвинений в адрес своего оппонента. Затем представил Винсента Бришо, брата умершей девушки, главного обвинителя Хэла. Бришо говорил спокойным тоном. Он начал с того, что рассказал, как во время войны его сестра увлеклась русскими солдатами, а затем согласилась работать на их разведку сразу же по окончании войны.

По словам Бришо, его сестра, пользуясь своей молодостью и привлекательностью, устроилась секретаршей в миссию НАТО в Париже. Когда ей нужно было добыть документы, которые не проходили через ее отдел, она использовала таких легкомысленных сотрудников, как Хэйдон Ланкастер. Это он передал ей сверхсекретные документы об американских ракетах на европейских базах.

Винсент Бришо был обеспокоен нелегальной деятельностью сестры и пытался остановить ее. Но она предупредила его, что если он попытается выдать ее, то его жизнь будет в опасности. Вскоре после этого сама Жаклин умерла при «невыясненных и странных обстоятельствах». После ее смерти Хэйдон Ланкастер покинул Париж, получив новый пост на Женевской конференции. А сам Винсент постарался забыть об этой неприятной истории. Но вдруг он узнал, что Хэйдон Ланкастер борется за место в американском Сенате. Его совесть не могла вынести, чтобы такой нечестный и преступный человек стал занимать столь ответственный пост. Поэтому он и сообщил обо всем Эмори Боузу, человеку, имеющему незапятнанную репутацию.

Во время выступления Бришо перед камерой держали фотографии Хэла с Жаклин Бришо на улицах Парижа, одного Хэла в офисе НАТО и в гостинице. Единственное, что отсутствовало во время выступления, так это секретные документы и информация об агентах русской разведки, с которыми сотрудничала Жаклин.

Когда Бришо закончил свое повествование, к камере вновь повернулся Эмори Боуз. Его лицо стало еще темнее и злее. Он поднятым пальцем указывал на Хэла.

– Я прошу этого человека, Хэла Ланкастера, опровергнуть эти обвинения, если он в состоянии. Я прошу его привести доказательства своей лояльности и честности как слуги демократии в нашей стране. Я прошу его доказать всему американскому народу, что он действовал не как настоящий агент русской разведки, а лишь по неосторожности нанес ущерб миллионам своих сограждан. Я прошу Хэйдона Ланкастера доказать, что он американец, и сделать это СЕЙЧАС!

В студии тишина была просто оглушающей. Камеры были направлены на Хэла. Он выглядел спокойным и невозмутимым.

– Я счастлив получить эту возможность для выяснения всей ситуации, сложившейся в последнюю неделю, которая не только наносит ущерб моей репутации, но и отвлекает жителей штата Нью-Йорк от самого важного события – предвыборной борьбы. Я считаю, что должен не только доказать абсурдность обвинений сенатора Боуза, но и пролить свет на истинные цели этой подлой кампании, – Хэл посмотрел в камеру. – Я привел своего гостя для этой программы. Если ведущий не против, то я хотел бы представить гостя. Дамы и господа, это миссис Мари-Клэр Бришо, мать Жаклин Бришо.

Маленькая бельгийка лет шестидесяти была проведена на сцену и села в кресло рядом с Хэлом.

Сам Хэл дал возможность Фаррелу самому задавать вопросы, так как тот уже всем своим видом выражал изумление и живейшую заинтересованность.

– Миссис Бришо, – начал он. – Вы действительно мать девушки по имени Жаклин Бришо?

– Да, – женщина говорила с легким французским акцентом.

– А вы знаете господина Ланкастера, сидящего рядом с вами?

– Нет.

– Ваша дочь работала в НАТО в период с 1951 по 1955 годы?

– Да, сэр. Она работала секретаршей в бельгийской миссии в Париже, потому что, кроме французского, еще свободно владела английским языком.

Во время ответов на вопросы, присмотревшись к женщине, можно было легко увидеть большое сходство с девушкой. По глазам, чертам лица любой мог определить, что это была не кто иная, как мать Жаклин.

– У вас были подозрения, – продолжал ведущий, – что ваша дочь имела связь с русскими агентами или что она украла секретные документы об американских ракетах в Европе?

– Нет.

– У вашей дочери был любовный роман с русским офицером во время войны?

– Не было ничего подобного.

Аудитория стала еще внимательнее. Все видели, что женщина говорит очень откровенно, но она ничего не доказывала и не отрицала.

– Ваша дочь умерла при странных и загадочных обстоятельствах?

Леди покачала головой.

– Жаклин умерла от лейкемии. Она страдала этой болезнью много лет. Впервые этот диагноз поставили еще в школьные годы, но у нее была такая форма, что болезнь развивалась в течение многих лет. Но обострение наступило, когда ей исполнилось двадцать четыре года, а через год она умерла.

– Так вы утверждаете, что в болезни вашей дочери не было ничего загадочного? – вновь спросил Фаррел.

– Совсем ничего. Я захватила с собой медицинскую карту, где описана история ее болезни с одиннадцати до двадцати пяти лет, история ее смерти.

Кейс выглядел очень заинтригованным.

– Миссис Бришо, разрешите задать вам другой вопрос. Сколько у вас детей?

– Двое.

– Хорошо, тогда у вас должен быть еще живой ребенок, я имею в виду вашего сына.

Леди покачала головой.

– Оба моих ребенка умерли.

Наступила шокирующая тишина. Эмори Боуз посмотрел на мужчину, сидящего рядом с ним, затем на миссис Бришо.

– Но, миссис Бришо, – сказал Фаррел. – Это ваш сын Винсент сообщил сенатору Боузу то, что мы сейчас обсуждаем. Что вы пытаетесь этим сказать?

Женщина горько улыбнулась.

– Моя дочь Жаклин имела старшего брата Винсента, но он был убит нацистами в 1942 году, поэтому я и говорю, что у меня нет детей, оставшихся в живых.

Фаррел Кейс выглядел очень сконфуженным.

– Но, миссис Бришо, если у вас нет живого сына, то кто же этот мужчина, давший нам информацию для сегодняшнего обсуждения?

Миссис Бришо посмотрела на мужчину, сидящего рядом с сенатором.

– Не имею ни малейшего представления, – ответила она. После этого события стали развиваться в сумасшедшем темпе. Хэл заверил аудиторию, что фотографии, на которых он изображен с Жаклин, – подделка, затем добавил, что документы, которые, по утверждениям Боуза, были сверхсекретными, официально разрешено публиковать, а мужчина, сидящий рядом с сенатором – Леон Матоун, мошенник, известный полицейским управлениям многих штатов и ФБР. Хэл представил документы, подтверждающие преступную деятельность Матоуна.

Когда прозвучала подробная информация от Хэла, все камеры были направлены на Боуза. С него уже давно сошла его горделивая статность, лицо было бледным и поникшим, а нижняя губа заметно дрожала. Он довольно бессвязно пытался оправдаться борьбой против коммунизма в Сенате.

– Я надеюсь, – продолжил Хэл свое выступление в виде заключительного слова, – что визит миссис Бришо помог нам разобраться во всех обвинениях. Я хотел бы еще немного добавить об истинных причинах случившегося сегодня. Мы переживаем очень болезненный период нашей истории. Мы находимся в каком-то холодном жестоком мире, в котором враг пытается победить нас не внешне, а изнутри. Нам пытаются навязать идею страха и подозрительности, нас призывают следить за своим соседом, доказывать свою лояльность. Но мы, американцы, не можем позволять себя дурачить. Мы, американцы, можем критиковать свое правительство, но мы знаем, что все мы любим свою Родину и желаем ее процветания. Нет на Земле более сильного оружия, чем желание свободных людей оставаться свободными. Потому что свобода не имеет врагов. Но любой враг свободы – самое ужасное зло в мире!

Когда он закончил свое обращение к согражданам, в студии некоторое время стояла тишина. После этой трансляции ни у кого не осталось сомнений в исходе выборов в Сенат. Эмори Боуз уничтожил собственную кандидатуру им же организованной бурей, и отдал Хэйдону Ланкастеру место в Сенате от штата Нью-Йорк, так уверенно занимаемое им шестнадцать лет подряд.

За эти тридцать минут утренней воскресной трансляции был изменен курс Сената, а вместе с ним и лицо Америки.

XVIII

Это был вечер настоящего торжества.

Родственники Столвортов и Ланкастеров организовали совместный грандиозный прием. Несколько сотен гостей, включая представителей большого бизнеса и общественности, прессы и политики, были приглашены в огромный дворец Гарри Столворта на Пятой авеню. Дюжина представителей Белого дома выражали своим присутствием поздравления от самого Эйзенхауэра. Поздравить Хэла и Диану пришли многочисленные члены Конгресса, продемонстрировавшие свое желание сотрудничать с Хэлом по завершении выборов.

Атмосфера большого праздника царила не только потому, что Хэлу удалось выкарабкаться из затруднительного положения, но и потому, что удалось сместить такую одиозную и мощную политическую фигуру, как Эмори Боуз. Если подобное удалось с самим Боузом, тогда возможно абсолютно все в нашей сумасшедшей стране, думали собравшиеся.

Конечно, соглашались все, Боуз сам повел себя неразумно. В своей ненависти к Хэлу он потерял чувство меры. Он даже не проверил информацию, представленную ему, и человека, предложившего ее. Более того, он забыл о том, что у общественности еще свежи воспоминания о цензуре Маккарти.

Но все были слишком рады за Хэла, чтобы тратить время на размышления о Боузе. Прием был организован на широкую ногу и имел огромный успех. Во дворце Столвортов мелькали дружеские лица крепко пьющих политических репортеров и светских леди, могущественных республиканцев и начинающих демократов, друзей Хэла по Вашингтону, влиятельных капитанов бизнеса и респектабельных сенаторов.

Молодость и шарм, излучаемые Хэлом Ланкастером, к которым добавились его новые успехи, сумели примирить старых противников. Все говорило о зарождении совершенно нового мира. Никто не мог забыть заключительных слов Хэла, сказанных им в «Вашингтоне сегодня» и имеющих политические последствия для развития общества. Несколькими словами Хэлу удалось открыть дверь за серым миром «холодной войны», ведущую в светлое будущее, в котором счастливые люди будут просто смеяться над периодом взаимной подозрительности и страха.

Даже в такой праздничный момент Том Россмэн думал о знаменательной фразе Хэла – «свобода не имеет врагов». Он видел в ней не только козырь для победного завершения предвыборной кампании в Сенат, но и для уверенного пути в Белый дом. Том был не только хладнокровным наблюдателем политической жизни в Вашингтоне, но еще и историком. Для него было бы просто непонятно, если бы такой лидер, как Хэл, соединяющий в себе жизненную мудрость и миротворческие способности с обаянием и сексуальной внешностью, в один день не мог бы стать президентом страны.

Но для размышлений об этом было достаточно времени в будущем. А сейчас время празднования и расслабления. Но прием продолжался допоздна, с музыкой и танцами, многочисленными, все еще прибывающими гостями в таком количестве, которого до сих пор не бывало у Столвортов.

В полночь Хэл был совершенно изможден, поэтому он извинился перед собравшимися и уехал домой отдыхать. Более того, сегодня он впервые с начала кризиса увидел Диану, отдыхавшую с кузиной в Саутгемптоне.

Теперь наступило время мужу и жене вдвоем отпраздновать их общую победу.

Хэл держал Диану за руки и о чем-то болтал с ней, пока шофер Столвортов вез их домой. Когда они приехали домой, он сразу же принял горячий душ, завернулся в полотенце и поспешил в спальню, где его ожидала приглашающе разобранная двуспальная кровать.

Диана стояла у входа.

– Я опоздала, мне надо было приехать раньше, чтобы быть рядом? – спросила она.

Он улыбнулся: ведь после их разлуки близость с ней могла только помочь ему вернуться к жизни.

– Это никогда не поздно, – возразил он.

Она прошла через спальню и поцеловала его. Он в очередной раз заметил, что она вновь слишком много выпила. Семейная жизнь и частые появления на публике излишне нервировали ее, поэтому она пыталась расслабиться с помощью алкоголя, но употребляла его намного больше, чем ей было нужно. Он давно уже хотел поговорить с ней на эту тему, но каждый раз отгонял свои беспокойные мысли.

Она пошла в ванную. Ее красота стала еще ярче, думал он, лежа на кровати и ожидая ее возвращения. Из ванной доносился запах очень приятных духов. Дианы не было так долго, что он чуть не заснул, подложив руки под голову.

Наконец она появилась в нежной шелковой сорочке, сквозь которую были хорошо видны ее красивые ноги.

Она легла на кровать рядом с ним. Она ничего не говорила, но он чувствовал послание ее тела, ведь они не занимались любовью почти месяц. Напряженная жизнь во время предвыборной кампании, к которой присоединилась расширяющаяся пропасть между ними, сделали для них занятие любовью более сложным, чем когда-либо. Хэл понимал, что сейчас наступил момент, когда удобнее всего возобновить с женой их обычную физическую близость… Он был слишком долго равнодушен к ней, позволял ей надолго уезжать, а когда она была рядом, то мало уделял ей внимания.

Их волновало и отсутствие детей. Многие думали, что они просто их не хотели. На самом деле все было намного сложнее. К их усталости от напряженной светской и политической жизни добавлялись возрастающие расхождения в их взглядах и меньшее желание физической близости друг с другом.

Сегодня ночью, сейчас, после этого ужасного кризиса, закончившегося триумфом, самое подходящее время, чтобы заняться любовью с женой, независимо от ее настроения, мыслей и желаний, не думая о своих планах на завтра.

Он выключил яркий свет. Затем он чувственно прикоснулся к ее плечам. По-детски нежными пальцами она обняла его руку. Он повернулся поближе к ней и нежно повел рукой по животу и ниже к ее бедрам, затем вверх к ее грудям. Он чувствовал ее огромное желание, дыхание Дианы стало коротким и учащенным. Он видел красивую линию грудей, ощутил резко вставшие соски.

Он стал медленно доводить ее возбуждение до состояния, когда уже нельзя остановиться, хотя знал, что достичь этого довольно сложно. Сегодня ее непроизвольное сопротивление было еще упорнее. Как она отличалась этим от других женщин, которые бросались на него сами, подобно возбужденным животным!

Но иногда у нее происходило полное возбуждение, и от ее страстного нетерпения он получал в такие моменты неописуемое наслаждение. Сегодня он будет с ней очень терпеливым и постарается сделать все от него зависящее.

Он повернул ее к себе, ее руки обнимали его плечи, он поцеловал ее рот. И сразу же почувствовал противный запах водки. Он вспомнил о странных звуках в ванной комнате, значит, у нее были запасы спиртного среди туалетных принадлежностей. Он отвернулся от Дианы, размышляя о том, что его жена пьет водку для храбрости, чтобы заниматься с ним любовью. Он почувствовал к ней сожаление в большей степени, чем отчуждение.

Затем он нежно похлопал ее по щеке.

– Уже поздно, – пробормотал он. – Был очень напряженный уикэнд. Давай лучше поспим.

Она лежала на своей половине кровати и смотрела на него. Он чувствовал в ее взгляде раздражение, непонимание и страх. Наступила длительная и болезненная для обоих пауза. Огромная стена холода разделила их. Он прислушался к звукам городской ночной жизни, доносившимся из-за окна. Его мысли вернулись к событиям прошедшей недели.

Постепенно мысли улетели в совсем далекие времена детства, к Стюарту, маленькой Сибил, летним каникулам в Нью-порте, к занятиям спортом на атлетических полях, запаху лошадей, к мальчишеским фантазиям и юношеским надеждам, к периоду его возмужания.

Какое замечательное время было тогда! Ребенком Хэл чувствовал себя намного сильнее и увереннее. Затем он уже увидел мир взрослых в истинном свете – собрание ленивых, жалких созданий, так мало отличавшихся друг от друга.

Но было одно исключение – это Лаура. Как он стремился к ней, как пытался достичь ее уровня. Она завладела всем его сердцем, всей душой. Каким стеснительным он тогда был, да и нерешительным.

Хэл не знал, сколько прошло времени, прежде чем он ясно понял, что уже не сможет заснуть. Он посмотрел на Диану, ее дыхание было уже ровным. Без сомнения, помогла водка.

Часы над кроватью показывали час ночи. Так рано! В такую раннюю ночь на темных улицах Нью-Йорка могли происходить самые невероятные приключения. Жизнь людей может меняться после таких событий…

Хэл широко открыл глаза, он знал, что больше не будет пытаться заснуть. Было уже слишком поздно для этого. Вдруг его охватила уверенность, что он не останется здесь, рядом со спящей Дианой.

Он осторожно поднялся с кровати, взял одежду и прошел в ванную, чтобы там бесшумно одеться. Хэл вышел из дома, сел в машину и поехал по пустынным улицам города. Он знал, куда едет. Даже удивился, что смог так долго выдержать, не появляясь там.

Машину он припарковал на задней стоянке, через тень от дома прошел в фойе и нажал на кнопку домофона, связывающего с апартаментами. К его удивлению, сразу же ответил знакомый женский голос.

– Это я, – сказал он. – Извини, что беспокою тебя так поздно. Можно мне подняться к тебе?

Без всяких слов дверь открылась, он смог пройти к лифту. Уже оказавшись на ее этаже, он осторожно постучал в дверь, которая моментально открылась.

Бесс поразила его сейчас еще больше своей свежестью, которую излучало ее молодое красивое тело, распущенные волосы, упругие груди, видимые сквозь тонкую пелену нежного шелка ночной сорочки. Ее взгляд был необычайно нежным. Вероятно, она уже давно прочитала его мысли, а ее улыбка была просто ответом на его молчаливый вопрос.

Не говоря ни слова, он вошел, обнял ее и закрыл за собой дверь.

Их первый поцелуй заставил его перевести дыхание. Близость ее упругого тела привела его в состояние приятного возбуждения. Он нежно держал ее тело, давая почувствовать ей через одежду огонь собственного возбуждения.

– Наконец-то, – прошептала она.

– А ты уверена… – услышал он собственный шепот.

Она провела его в спальню. Зная его усталость после этой сумасшедшей недели, она раздела его и уложила в постель, обжигая своими жаркими поцелуями, она раскрыла ему все тайны своего чудесного тела.

В эту ночь они больше не говорили.

XIX

На следующий день у Тесс была встреча с Роном Лукасом в два часа дня.

Рон появился в ее апартаментах с обычной точностью. Он сел на диван и мягко посмотрел на Тесс. Она знала его слишком хорошо, чтобы не заметить за его невозмутимой внешностью улыбку самодовольства. Он был доволен ходом развития ситуации.

– Я горжусь тобой, Рон, – сказала она. – Ты проделал прекрасную работу.

Он кивнул. Он все еще не знал, как ему воспринимать ее комплименты. Но она знала, что ее похвала была для него дороже всего на свете. Она уже сумела заметить воздействие своих слов на него.

– Документы, которые ты дал Матоуну, были основой данной операции. Без них мы бы не могли вовлечь Боуза в такую аферу, – сказала она.

Рон кивнул.

– На всякий случай я держал для подстраховки человека из Бельгии. Но Боуз даже ничего не стал перепроверять.

– Он слишком ненавидит Хэла, а слепая ненависть – не лучший помощник в политике.

Что она запомнила на всю жизнь, так это то, что человек не может защищаться и побеждать, опираясь только на ненависть к другим. Ненависть очень быстро заставляет человека терять контроль над собой. Эмори Боуз оказался человеком, самодовольство и самоуверенность которого погубили его самого. Тесс испытывала даже некоторое сочувствие к нему.

Она с удовлетворением смотрела на Рона. Это была его идея, взять на эту роль не любого мужчину, а человека, уже известного полиции в роли мошенника. Лучшего претендента, чем Леон Матоун нельзя было придумать. Ведь вся идея состояла не только в том, чтобы спасти Хэла, но представить Боуза как можно в более неприглядном виде.

Это было достигнуто. Боуз не только потерял весь свой авторитет в Сенате и партии, он быстро стал посмешищем всей Америки. Свидетельствовали об этом газеты с карикатурами и оскорбительными заголовками.

Победа была достигнута не только благодаря отличному планированию Тесс, но и необычайному обаянию Хэла Ланкастера, который сумел завоевать доверие большинства женщин.

К тому же Рон не мог знать о происшедшем в последнюю ночь, что коренным образом изменило отношение Тесс ко многим жизненно важным вопросам.

Что за любовником был Хэл! Даже сейчас ее тело помнило все его сумасшедшие ласки. Она и раньше догадывалась о его силе, физических достоинствах, но подобного она просто не могла ожидать.

Он занимался любовью с какой-то сладострастностью, неистовостью, которые приятно удивили не только ее тело, но и сердце. Его обнаженное тело достигало ее глубины до такой степени, что она в эти моменты просто не могла ничего воспринимать. Он располагал не только силой, но и какой-то внутренней энергией, которая вела ее от оргазма к оргазму. Раньше она просто не могла и мечтать об этом. Теперь для нее стало совершенно ясно, что Элизабет Бонд, она же Тесс, принадлежит Хэлу не только душой, но и телом. Их взаимоотношения представляли собой что-то гораздо большее, чем ей казалось раньше.

Она посмотрела на Рона.

– А по другому делу тебе удалось что-нибудь сделать? Он открыл свой портфель и достал папку. Он догадался о ее желании и захватил с собой эти материалы. Как хорошо он знал ее!

Она взяла папку и раскрыла ее. Папка была заполнена фотографиями Дианы Ланкастер.

Она была сфотографирована не в одиночестве. С ней везде была женщина. Очень привлекательная молодая женщина, жена нью-йоркского адвоката. До своего ухода из спорта несколько лет назад она была известной всей стране теннисисткой. Фотографии показывали обеих подруг вместе обедающими, едущими на такси, осматривающими витрины магазинов и идущими в маленькую гостиницу.

И в постели.

Фотограф использовал телеобъектив, и снимал из окна дома напротив. Это требовало больших усилий для того, чтобы все подстроить и спланировать. Фотографии были не слишком резкими, но можно было легко понять, что женщины – любовницы.

Тесс закрыла папку и протянула ее Рону.

– Используй их, – сказала она.

XX

– Давай его сюда, Раймонд!

– Швыряй!

– Эй, молокосос! Оставь, это мой!

– Алекс, скажи ему, чтобы он кинул мне мяч!

Черная поверхность игровой площадки была усыпана битым стеклом, камнями и разным другим мусором. Пространство непосредственно перед баскетбольным щитом было кое-как расчищено. От сетки кольца, которая была раньше здесь, на ободе остался лишь жалкий клочок.

Старый, ободранный волейбольный мяч, – очевидно, стащенный откуда-то, – был причудливо разрисован мелками, которыми уличные художники расписывают стены домов и асфальт. Он взвился в серый воздух над головами небольшой кучки орущих и толкающихся ребят, пролетел по крутой дуге и упал в ждущее его кольцо на щите. Приземлился он уже за «аутом» и запрыгал по земле, заваленной мусором, как помойка.

В игре участвовало семеро подростков. Все были темнокожие. Все – сухие как щепки, однако жизненная энергия так и переполняла их. Они резво бегали и прыгали под баскетбольным кольцом, отчаянно пихая друг друга. Достаточно было кинуть один взгляд на их руки и ноги, чтобы понять, что ребята хронически недоедают. И тем не менее они быстро росли. Кости становились все длиннее, голоса готовы были вот-вот сломаться и навсегда утратить детскую звонкость. Ясно было, что пройдет совсем немного времени, и мальчишеские жесты и гримасы сменятся манерной вялостью уверенных в себе городских тинэйджеров. В их организмах конкурировали между собой два противоположных процесса: рост и увядание. Рост от природы, увядание от жизненных условий. Побеждал рост, однако увядание не сдавалось без ожесточенной борьбы и грозило еще напомнить о себе остаточными явлениями уже в период зрелости.

Лаура легко передвигалась по кромке игровой площадки, быстро делая один снимок за другим. Каждый раз она профессионально, почти мгновенно, перестраивала фокус и апертуру на своей «Лейке», неуловимым движением передвигала пленку на следующий кадр и даже заменяла катушки с такой же ловкостью, с какой любой из этих ребят мог бы сорвать обертку с конфеты.

Объектив ее фотокамеры не обращал внимания ни на кого из играющих, кроме одного подростка. Зато за ним он следил неотрывно. Его звали Алексом. В свои пятнадцать лет он был вторым по старшинству в этой компании и безусловно первым по всем остальным параметрам. Он был вожаком. Вот и сейчас он почта неподвижно стоял в самом центре игрового пространства, словно бы олицетворяя собой непоколебимый символ власти. Порой он тихим голосом отдавал команды своим приятелям, взглядом или коротким кивком головы показывал в ту сторону, куда через пару секунд летел мяч. Весь его вид говорил, что его душа уже не лежит к этой «детской игре», что у него есть дела поважнее. Но роль дирижера матча он все же выполнял, так как знал, что никто другой с ней не справился бы.

В своем специальном ящике дома Лаура уже собрала около пятисот фотографий Алекса. Впервые она увидела его четыре месяца назад в парке Морнингсайд, недалеко от Сто тринадцатой улицы, познакомилась и тут же предложила ему стать объектом ее съемки. С того самого времени они стали настоящими друзьями. Она приезжала снимать его так часто, как только могла. Когда это происходило в его районе и среди его приятелей, он разыгрывал из себя защитника.

Его старшей сестре, которая еще в детстве стала проституткой, было теперь семнадцать. Кроме нее, у Алекса было еще две сестренки и брат. Их мать, тридцатидевятилетняя женщина, с тех пор, как два года назад с ней случился удар, все время неподвижно лежала на кровати, спокойно наблюдая, как носятся по дому ее неугомонные дети.

Алекс был глубоко семейным человеком. Отец исчез из их дома много лет назад. Алекс делал вид, что исправно посещает школу – это было бесплатное учебное заведение, которое располагалось на Морис-авеню, 18, – и имел свою «С» с минусом, ни разу не открыв книги и ни разу не снизойдя до ответа на вопрос учителя. В основном же в светлое время дня он шатался по улицам со своими дружками или в одиночестве, «тусуясь», суетясь в округе, воруя и помаленьку реализовывая краденое.

Каждый день он заключал с разными людьми всевозможные пари. Курил «Пэл-Мэл» или «Лаки Страйк», если удавалось «стырить» их с лотка, пил все, что только мог стащить, ежедневно дымил марихуаной, пробовал героин и кокаин и, наконец, по-мелкому торговал «наркотой».

Вырученные в различных делах и делишках деньги он тратил на семью. Каждый вечер он ходил с одной из своих сестер в магазин за продуктами, сидел во главе обеденного стола, как будто строгий отец, учил младших, как прилично вести себя за столом, и терпеливо кормил с ложечки беспомощную мать, не прислушиваясь, однако, к ее стонам и нечленораздельным жалобам на жизнь и свое состояние.

Алекса можно было по-всякому назвать. Но, принимая во внимание те дикие городские условия, в которых он жил, он был просто святым. Его привязанность к семье, к семье, которую не он завел и которую не мог спасти, несмотря на свои отчаянные усилия, была трогательной и достойной внимательного взгляда со стороны. Он с пониманием относился к состоянию матери и нежно ухаживал за ней, за братом же и сестрами следил с терпением, несвойственным для ребят его возраста. Тот факт, что сестрам была уготована почти неизбежная судьба проституток, а брат был обречен войти в одну из уличных банд, нисколько не умалял его любви к ним и никогда не затуманивал его взгляд, когда он смотрел на них. К тому же Алекс был гением. В этом у Лауры не было никаких сомнений. Достаточно было провести с ним пятиминутный разговор, причем на любую тему, как становилось ясно, что он обладает мощным интеллектом и богатым воображением.

Алекса можно было по праву назвать и преступником. Он не понаслышке знал о таких вещах, как ночная кража со взломом, вооруженное ограбление, нападение, вымогательство и прочее. Временами он «сутенерил». Множество раз устраивал поджоги. Единственная причина, почему он ни разу не попал в исправительную школу, заключалась в том, что он был слишком умен, чтобы дать себя арестовать.

В других условиях и при других обстоятельствах Алекс, возможно, мог стать врачом, философом или государственным деятелем. Что до уличных «увлечений» молодости, так у кого ж их не было? Алекс перебесился бы, как и остальные. Его природное мужество и обостренное чувство справедливости, возможно, сделали бы его даже проповедником или общественным деятелем. Он был весь переполнен творческой энергией, благодаря которой со временем мог бы стать неплохим писателем, поэтом или драматургом.

Но было ясно, что Алекс, скорее всего, окончит свои дни в тюрьме. Если не тюрьма, так уличная поножовщина или передозировка наркотика. Не одно, так другое.

И все же его гениальность была «написана» у него на лице, а сквозь линзы «Лейки» казалась еще заметнее. Лаура увидела свет интеллекта в нем в первую же их встречу. С тех пор она уже не отставала от мальчика.

Она старалась снимать его как можно чаще. Нужно было торопиться. Время работало против нее. Алекс взрослел прямо на глазах. Сегодня, например, он был уже выше на два дюйма, чем в первый день съемок. Скоро он перестанет быть мальчишкой. Задорный блеск в его глазах мог погаснуть в любую минуту. Забавная мальчишеская неугомонность также могла исчезнуть. Неумолимое превращение шумного ребенка в мрачноватого, затюканного тяжелой жизнью и бедностью мужика неизбежно совершалось. Каждый день. Каждый час.

Поэтому Лаура никогда не упускала случая его поснимать. Вот и сегодня, несмотря на трудное утро, проведенное за окончанием набросков последней партии моделей, она закинула на плечо громоздкую сумку с фотокамерой и направилась в Бронкс. Ей хотелось сделать сегодня несколько хороших снимков Алекса на фоне его ребят.

Несмотря на загруженность работой, Лаура чувствовала себя сегодня хорошо. И дело было, наверно, не только и даже не столько в том, что ею овладело вдохновение. Просто ее согревало осознание того, что внутри нее зреет новая жизнь и что у нее началась новая светлая полоса в жизни с Тимом.

С того самого дня, когда была подтверждена ее беременность, взаимоотношения с Тимом стали резко улучшаться. Тим окружил ее любовью, заботой и страшно переживал и извинялся за ту ночь, когда ударил ее. Оба понимали, что это нагромождение недоразумений, связанных с ее потерянной запиской и абсурдным приключением в тюрьме с Марией, породило беду, которая была бы немыслима, если бы они оба не находились в состоянии сильного стресса.

Лаура любила Тима. Даже той ночью, когда он ударил ее, у нее не появилось мысли бросить его. Было очевидно, что его захлестнули эмоции слишком сильные, и он не смог с ними справиться. Это были переживания, уходящие корнями в его прошлое, память о котором всегда была для него болезненна. Переживания, от которых он, в сущности, не мог избавиться.

И кроме того, она не побоялась признаться себе, что в последнее время полностью отдалась своему новому увлечению, окунувшись в него с головой, за счет того дела, ради которого он отдавал всего себя, лишь бы помочь ей. Их совместная жизнь только-только начала налаживаться, как Тим почувствовал, что Лаура оставляет его буквально в беде. Сыграли тут свою роль и неблагоприятные явления той тяжкой жизни, которая была у него в детстве и юности. Словом, его тревога переросла в ревность. Он способен был понимать, что эта его ревность просто абсурдна, но ничего не мог поделать с собой: она взяла над ним верх.

Но теперь было совершенно очевидно, что он искренне раскаивался в том, что случилось. К тому же теперь Лаура носила в себе его ребенка. Это было самым убедительным доказательством того, как важна ей их совместная жизнь, как он ей по-прежнему дорог, как она привязана к нему… Теперь ее побочные занятия уже не вызывали в нем бурных переживаний. Главное было то, что она носила его ребенка!

Тим наконец смирился с ее увлечением фотографией, терпел ее постоянные отлучки с камерой на плече и постоянные уединения в темной комнате для проявления пленок. Он изо всех сил старался с пониманием относиться к этому. При каждом удобном случае повторял себе, что ее творческая энергия, которая значила для нее очень многое, должна находить выход так или иначе. Так пусть это будут занятия фотосъемкой. Он делал все, чтобы помочь ей поддерживать на должном уровне «Лаура, Лимитед», чтобы у нее еще оставались силы и время на фотографию. Было решено, что они как-нибудь справятся и с тем, и с другим.

Он и теперь продолжал высказывать свои возражения по поводу ее увлечения, однако уже больше в шутливой манере.

– Ты загонишь себя до смерти, – говорил он. – Посмотри на себя! А теперь взгляни на эту сумку, которую ты прешь на себе через весь Нью-Йорк! Не страшно? Ты износишься до дыр. Успокойся, отдышись. Продолжай, если тебе это так нравится, но полегче, полегче!

Когда он возражал в таком духе, она никогда не прерывала его, давая ему возможность выговориться до конца. Не прерывала, потому что чувствовала его нежность, заботу о себе, которая отзывалась эхом в его словах. Ту самую заботу, которую он проявлял по отношению к ней постоянно, начиная со времени их первой встречи, когда она была швеей. В его шутливых замечаниях также ощущалась тень восхищения ее мужеством, благодаря которому она практически ежедневно взваливала на себя тяжелую сумку и брала курс на Бронкс.

– Доктор предупреждал меня, что я должна вести активный образ жизни, – защищалась она порой. – Это раньше считалось, что беременной женщине лучше все время оставаться в постели. С тех пор медицинская наука далеко шагнула вперед и эти глупости были отменены. Ты же сам это слышал.

– Активный образ жизни – это верно. С этим я согласен, – упрямым голосом продолжал Тим. – Но ты проявляешь излишнюю активность, о которой доктор ничего не говорил. Разве он предписывал тебе с начала беременности разрываться между двумя работами? Он разве советовал тебе почаще гулять по тем районам, где в любую минуту можно запросто расстаться с жизнью?

При этом он улыбался. Однако стоило приглядеться к нему повнимательнее, как становилось совершенно ясно, что он всерьез недоволен увлечением жены. Это сквозило в его взгляде. Он был недоволен, хотя и уважал ее отношение к выбранному делу. В этом Лаура не сомневалась. И хотя Тим не проявлял заинтересованности к ее работе, не просил показать снимки, никогда не обсуждал их с ней, он по крайней мере смирился с ее увлечением как с неотъемлемой частью их совместной жизни, что в любом случае не должно было вбивать клин в их супружескую жизнь, разъединять их.

Лаура и Тим в последнее время были счастливы. Ребенок словно открыл для них обоих двери в новую жизнь, залитую светом и наполненную радостью. Они были готовы, держась за руки, переступить этот порог.

Наконец баскетбольная игра закончилась, и Лаура прекратила съемку. Тут ребята обступили ее со всех сторон и стали подбивать на то, чтобы она «щелкнула» их всех вместе. Она со смехом согласилась и приказала им собраться перед забором из железной сетки, который огораживал спортивную площадку.

Лаура подхватила свою сумку, отнесла ее к забору, затем зарядила в «Лейку» новую пленку и отошла на несколько шагов от группы подростков.

– Так, – проговорила она, глядя в объектив. – Поближе друг к другу, а то кто-нибудь останется в «молоке»…

Самые младшие от радости не стояли на месте, а все крутились, подпрыгивали и менялись друг с другом местами. Алексу пришлось успокоить их строгим окриком.

Через пару минут ребята встали именно так, как хотела Лаура. Алекс был в центре группы, на первом плане.

Лаура неподвижно застыла перед ребятами, нацелившись на них объективом своей камеры.

Внезапно руки ее дрогнули и ослабли…

– Секунду, – извинилась она, подняв руку. Автоматически, повинуясь необъяснимому импульсу, она опустилась на одно колено. В джинсах и кожаной куртке она выглядела сверстницей этих ребят. Несмотря на то, что это, в сущности, были еще дети, она была меньше их, тоньше…

Она опустила глаза в землю, словно пытаясь опереться о нее своим взглядом. Затем снова навела на переминавшихся с ноги на ногу ребят объектив камеры.

– Ну давай, Лаура! – крикнул один из них. – Сколько еще ждать-то?

– Прошу прощения, – слабым голосом проговорила она. – Я…

Вдруг по ее лицу мгновенно разлилась смертельная бледность. Голос у нее пропал, и она не смогла закончить фразу. В следующее мгновение она почувствовала, что теряет равновесие.

Алекс оттолкнул сидевшего перед ним приятеля и бросился к Лауре.

Однако он опоздал. Она упала лицом вниз прямо на землю, накрыв своим телом камеру. Когда он добежал до нее, Лаура уже была без сознания.

Спустя час все было кончено. Обессилевшая и выжатая как лимон, Лаура неподвижно лежала на постели родильного отделения медицинского центра «Монтефиор» в Бронксе. Сквозь пелену, стоявшую перед глазами, она равнодушно наблюдала за передвижениями медсестры по палате, две стенки в которой были прозрачные. По обе стороны от Лауры лежали женщины. Они улыбались.

Это и понятно – родильное отделение.

У Лауры же…

Ребенок умер.

Вот и все. Так просто.

Врачи реанимации, собственно, выполняли роль почти что статистов. Работа врача при выкидыше обычно ограничивается чисткой, наблюдением за деятельностью жизненно важных органов и за тем, чтобы больная не потеряла слишком много крови.

Ей сказали, что ей очень повезло, что она в момент операции была без сознания.

У Лауры было как раз иное мнение. Она жалела о том, что ничего не видела, не чувствовала и не знала. Если бы она прошла через эту боль с открытыми глазами, ей, наверно, было бы легче. А получилось все как-то нереально. Еще час назад ребенок был жив и радовался вместе с матерью жизни, потом она заснула, а когда проснулась, то ребенка уже не было…

Доктор Энсор специально примчался из своего офиса в центре города в эту больницу, чтобы возглавить уход за пациенткой. Он решил, что она должна будет остаться в палате на ночь. Теперь ей спешить было некуда и незачем.

Она очнулась как раз тогда, когда он входил в палату. С первого взгляда на Лауру он безошибочно определил, что она страшно переживает.

– Лаура, только не начинай, ради Бога, возлагать вину за то, что случилось, на себя, – предупредил он ее. – Ты, наверно, думаешь, что довела себя до этого большими нагрузками? Вот и ошибаешься. Я уверен, что работа твоя не имеет к этому никакого отношения. Такое случается со многими женщинами. Твоей вины тут нет…

Она схватила его за руку и тихо проговорила:

– Ты знаешь, за что я себя виню. Он легонько похлопал ее по руке.

– Понятно, – сказал он. – Об этом тебе тоже нечего беспокоиться, это я заявляю тебе как врач. Я провел самое тщательное обследование. Аборт, который ты перенесла, был произведен очень квалифицированным специалистом. Никаких повреждений я не обнаружил. У тебя будет много детей, Лаура. Столько, сколько тебе захочется иметь. Вот увидишь. В следующий раз мы будем вести себя более осторожно, разумеется, но учти: оснований для пессимизма нет никаких. То, что с тобой случилось, – вещь необъяснимая. Перед гинекологами и акушерами стоит очень много вопросов, на которые медицинская наука ответов пока не дала. Главное сейчас – не начинать обвинять во всем себя. Пользы от этого не будет, а вред возможен очень серьезный, если ты подорвешь свое психическое равновесие. Вышла осечка, Лаура, вот и все. С кем не бывает? Ты веришь мне?

Она утвердительно кивнула. Впрочем, не столько для того, чтобы успокоить себя, сколько его. Она хотела, чтобы он поскорее ушел и оставил ее наедине со своей болью. В душе она казнила себя так, как будто ребенок родился в срок, но родился мертвым. И хотя на самом деле все было по-другому, ей не становилось от этого легче. Ей казалось, что сама смерть обосновалась в ее матке, на стенках которой остались шрамы от того давнего аборта. Смерть вцепилась в ее чрево своими железно-ржавыми когтями шесть с половиной лет назад и с тех пор ни на секунду не ослабляла хватки. Она просто до времени дремала в ней, но теперь вновь воспряла, чтобы отнять у Лауры новую крохотную жизнь, зачатую ею, лишить ее последних надежд.

Понимая ее состояние, доктор перед уходом дал Лауре сильное успокоительное. Она очень хотела дождаться Тима, который должен был вот-вот прийти. Но лекарство вместе с ее переживаниями и депрессией ввергло ее в состояние беспамятства.

Она не сопротивлялась своему организму, когда поняла, что внешний мир начинает терять перед ее глазами четкие очертания. Наоборот, ее посетило душевное облегчение. Ни о чем больше не думая, она провалилась в глубокий сон.

Тим появился в больнице в шесть тридцать.

Он находился за городом – навещал одного торговца в Нью-Хейвене, когда по телефону узнал о печальных новостях. Давка и пробки на дороге задержали его на пути в город почти на два часа. Отчаянно ругаясь, он вынужден был играть в эту идиотскую игру с бесконечными остановками и мелкими рывками вперед, а в это самое время его жена, обессиленная операцией, лежала в незнакомой больнице всего в нескольких милях от него.

Когда он добрался до места, доктора Энсора уже и след простыл. Дежурный врач объяснил Тиму, что произошло. Первые же слова повергли его в состояние полнейшего отупения и оцепенения. Далеко не сразу он понял, какая именно беда обрушилась на его семью. Его захлестнуло сразу множество переживаний, однако на первый план вышла тревога за Лауру.

Его провели в ту палату, где она лежала, огородили от остальных больных ширмочкой и оставили наедине с женой. Уходя, медсестра предупредила его о том, что он может оставаться здесь только до окончания приемных часов.

– Она все равно сейчас спит, – сказала медсестра. – До утра не проснется, можете быть уверены. Я бы вам посоветовала отправляться домой и самому хорошенько отдохнуть. Приходите завтра, когда она проснется…

– Я совсем немного посижу, ладно? – попросил Тим. Оставшись наедине с Лаурой, он сочувственным взглядом окинул всю ее маленькую фигурку, скрывшуюся под одеялом, затем его взгляд задержался на ее бледном, уставшем лице. Он смотрел на нее и пытался представить себе ту скорбь и боль, которые овладели ею, когда она узнала о том, что с ней стряслось. Он мог это представить.

Тим твердо решил сделать все от него зависящее, чтобы убедить ее в том, что во всем этом не было ее вины, что их жизнь – это открытая в самом начале книга, что он по-прежнему любит ее.

Он старался не сосредоточиваться на болезненных мыслях, рождавшихся в его голове. Вместо этого он вспомнил, какой счастливой выглядела Лаура все последние недели, как он сидел на диване в их гостиной и держал ее голову на своих коленях, легко прикасаясь к ее животу. Он вспомнил о том, с какой радостью готовился к таинству рождения нового человека.

Еще в те давние дни, когда он только влюбился в Лауру, ему казалось, что она лучше любой другой предназначена для того, чтобы рожать красивых детей. Это ощущение складывалось из целого ряда вроде бы разрозненных и никак друг с другом не связанных обстоятельств. Например, свежесть ее юбок. Ее нежная белая кожа. Тепло ее женского тела под облегающей одеждой. Ее проворные пальцы. Все это в совокупности почему-то говорило ему, что она создана, чтобы быть Матерью. И это была та самая Лаура, которую он полюбил. Та самая Лаура, которую он чуть было не потерял во время недавнего мучительного периода в их семейной жизни. Та самая Лаура, которую он вновь обрел, когда стало известно о ее беременности. Тогда его охватила просто безумная радость, о которой теперь он мог лишь вспоминать…

Он и сейчас старался в мыслях не упрекать ее за изматывающие организм «побеги» из дома в Бронкс с тяжелой сумкой на плече. Он старался не думать о том, что беда застала ее именно тогда, когда она была на этих опасных улицах в обществе несовершеннолетних хулиганов…

Ведь он столько раз пытался отговорить ее от этого увлечения фотографией, которое засасывало ее, как наркотик. Но она не прислушивалась к доводам разума. Что было делать? Казалось, в мире просто не существует такой силы, которая смогла бы оторвать ее от фотокамеры.

Но даже доктор не подумал всерьез о том, какое пагубное влияние постоянные перегрузки могут оказать на ее слабый, хрупкий организм! Он не говорил ей, чтобы она успокоилась, остепенилась, хотя бы на самое ответственное время.

Возможно, действительно никто не виноват в том, что случилось. Возможно, это был последний удар злого рока, который с самого начала не давал им спокойно и счастливо жить вместе, постоянно выстраивал между ними невидимые стены, воздвигал препятствия на пути к счастью, когда они были от него в каком-нибудь шаге.

Им казалось, что с рождением ребенка все окончательно наладится. Ее беременность была сродни божественному чуду, которое развеяло все его сомнения и подозрения. Она так долго медлила с этим, ее привязанность к нему и их совместной жизни порой приобретала столь неясные очертания, что не было ничего удивительного в том, что в какой-то момент в нем стали шевелиться сомнения. К тому же у нее появились интересы – та же фотография, – которые явно отдаляли ее от него и от дома.

Благодаря беременности все его сомнения и подозрения прекратились. И вот теперь нужно все начинать сначала.

Завершив эту мысль, Тим поднял взгляд на стену и заметил приколотую к ней историю болезни.

Он украдкой поднялся со стула, быстро оглянулся на дверь, убедился в том, что медсестра далеко, и, протянув руку, осторожно снял медицинскую карту с крючка.

Она насчитывала несколько страниц, заполненных небрежным почерком врача. Тиму трудно было разобрать эти каракули. Он стал поспешно пролистывать карту, смутно надеясь на то, что сможет отыскать объяснение, ключ к той беде, которая постигла Лауру, его и их ребенка.

Вдруг его внимание привлекла одна из записей.

«Предыдущая беременность была прервана вынужденным абортом в январе 1952 года.

Несмотря на то, что операция производилась не в стационарных условиях, у пациентки не было ни кровотечения, ни инфекции, ни каких-либо других остаточных неблагоприятных последствий. Связь между абортом и вынужденным прерыванием настоящей беременности определенно не просматривается».

У Тима перехватило дыхание. Он перечитал эту запись еще раз. Глаза его широко раскрылись. Земля, казалось, набирая обороты, стремительно закружилась у него под ногами. Он весь оцепенел. Руки крепко сжимали жесткую карту.

Аборт…

Это нехитрое слово копьем вонзилось ему в мозг. Он перевел взгляд с карты на спящую жену, затем снова на карту.

Аборт…

Внутри Тима что-то оборвалось и затихло. Ему стало холодно, зябко. В глазах потемнело. Оцепенение родилось где-то в его животе, опустилось по ногам до самых подошв, затем стремительно поднялось по позвоночнику и, наконец, ударило в самое сердце. Оно оледенело. Мозг затмил страх. Ему стало трудно дышать. Впрочем, он сейчас не обращал на это внимания. Может, он вообще перестал дышать…

Аборт!

Он еще раз взглянул на дату, указанную в той записи. Значит, шесть лет назад. За год до того, как они вообще познакомились. За год до того знаменательного дня, когда в результате жизненных перипетий он поднимался по лестнице в ту маленькую квартиру, где она занималась шитьем.

С первого дня их знакомства он окружил ее заботой, прочным щитом, ограждавшим ее от мирских несправедливостей, от ее собственных слабостей… Но это случилось за целый год до их встречи. Он еще не знал Лауру, а какой-то мужчина уже был с ней и выпустил в ее лоно струю своего поганого семени. В ее чреве был зачат ребенок, и она уничтожила эту жизнь. Аборт!

Постепенно внутренняя боль Тима переросла в черную, безумную и ослепляющую ярость. Внешний мир стал затуманиваться перед его глазами. Он уже не мог сосредоточиться ни на тихо спящей женщине, ставшей такой далекой и такой неузнаваемой в своем беспамятстве, ни на белых простынях, ни на тускло-серой палате, ни на мертвом коридоре, который тянулся за прозрачной стеной. Внутри него произошел ужасающий взрыв, от которого померк и развалился на бесформенные куски этот враждебный, бессмысленно жестокий и несправедливый, убийственный внешний мир.

Ребенок Тима умер. Женское чрево, которое должно было стать его первым домом – самым главным и самым уютным, исторгло его как нечто недостойное жизни. Тем самым частично был истреблен и сам Тим, и кровь его предков. Все это было жестоко убито безо всякой причины, развеяно в пыль, уничтожено невидимой рукой, которая однажды запятнала нежное тело его возлюбленной, испоганила его своим прикосновением.

Боль, невыносимая сама по себе, разрывавшая его сердце, заставляла его еще и думать о крушении всех его надежд, крушении его семьи, его будущего. О крушении всего того, во что он верил, что считал в своей жизни дорогим и близким. Каждой клеточкой своего тела он ощутил триумф смерти над жизнью, торжество измены над любовью.

Теперь ему стало все понятно. Теперь тайна раскрылась ему. Та страшная тайна, которая подтачивала его счастье все эти годы. Годы сомнений и борьбы за любовь.

С хладнокровием, которое удивило его самого, Тим прикрепил медицинскую карту обратно на стену над кроватью Лауры. Затем он опустил глаза на свою жену. В его взгляде сквозил страшный приговор. В его свете она предстала перед ним такой, какой он ее никогда не видел. Теперь ему была открыта истина, которую она так долго и так ловко скрывала от него, которую ей удавалось прятать от него даже на супружеском ложе… Но она оказалась недостаточно хитрой. Вышла промашка, и он ею воспользовался. Тайна перестала существовать для него. Теперь он знал все. И сила этого знания, которая пробивала сейчас себе путь в тайниках его души, однажды обрушится на нее.

Он медленно поднялся со стула, подхватив с его спинки свой пиджак, и вышел из палаты, оставив за своей спиной безмятежно спавшую Лауру.

XXI

Диана находилась в зеленой комнате городской телевизионной студии и ждала момента, когда начнется ее интервью, которое должно было быть записано для выпуска вечерних новостей.

На ней был классический костюм «нореаль». Просторный, с красивыми линиями. В дополнение к нему было несколько ниток жемчуга и жемчужные сережки. Она была элегантна, естественна и вполне соответствовала приличествующему для нее имиджу светской дамы, которая выбрала в середине дня минутку для того, чтобы непринужденно поболтать с прессой.

Она наперед знала, как будет проходить это интервью. Ее спросят, какое участие принимает она в кампании по избранию Хэла в Сенат, чем помогает, за что отвечает. Какие у нее уже есть планы в связи с намечающимся переездом в Вашингтон. Чем она больше всего восторгается в своем муже и гордится после его великолепного появления в программе «Вашингтон сегодня».

Теперь, когда шансы Хэла быть избранным заметно увеличились, ее просто закидывали предложениями о подобного рода интервью. Никто уже не сомневался в том, что вскоре она станет самой красивой в Штатах женой сенатора, звездой Вашингтона и славной представительницей нью-йоркского общества в политическом мире всей страны. В связи с этим журналисты охотились за ней ничуть не меньше, чем за самим Хэлом.

Диана попыталась выбросить из головы все посторонние мысли и сосредоточиться на ожидавшемся с минуты на минуту интервью. В течение всего последнего часа она отчаянно боролась с тем эффектом, которые оказали на ее организм принятые двести миллиграммов эквинила и два стакана водки. Она чувствовала себя фигуристкой, которая ступила на коньках не на лед, а в слякоть. Предательский препарат, благодаря которому она должна была прийти готовой к серьезному испытанию, ожидавшему ее впереди, наоборот стал отнимать у нее последние силы и провоцировать страх перед интервью.

Со времени той ночи, которая последовала за шоу «Вашингтон сегодня», жизнь Дианы сорвалась с наезженной колеи. Когда Хэл оттолкнул ее столь неожиданно и резко в тот самый момент, когда они уже подошли к акту любви, она поняла, что произошло нечто страшное. В ту минуту она потеряла последнюю толику самоуважения. Она заподозрила, что он угадал ее состояние, а может быть, даже нашел бутылку в ванной…

Как бы там ни было, а ей стало совершенно ясно, что он не хочет ее. В самом факте его отказа от ее тела содержалось что-то жалкое и презрительное. Проснувшись на следующее утро, она обнаружила, что лежит в постели одна.

С того дня ответственность ее положения жены кандидата в сенаторы утроилась, а ее способность нести эту ответственность так уменьшилась, как никогда прежде. У нее создалось впечатление, что она окончательно разошлась с Хэлом во всем. А в это время их со всех сторон приветствовали как идеальную пару.

Ложь теперь стала невыносимо давить на Диану. Она всю свою жизнь лгала, но почему-то надеялась, что, став ее мужем, Хэл положит конец ее обману и самообману.

И он помогал ей удерживаться в рамках. Но теперь… Теперь у нее остались только водка и транквилизаторы, которые дарили ей весьма сомнительные удовольствия, зато дань за них требовали непомерную. Они давали опору ее ногам, но она-то хорошо знала, что эта опора больше смахивает на зыбучие пески. Они обеспечивали ей голос, которым она могла отвечать на вопросы интервьюеров, этих противных, ухмыляющихся молодчиков. Но в этом голосе стало много осечек, проглатывания звуков, запинок… Все это Диана видела как на ладони. Это ее ужасало. Но еще больше ее ужасала мысль о том, что это, возможно, видно не только ей, но и окружающим…

Транквилизаторы были ее излечением и ядом, благодатью и проклятьем. Она бы на все пошла, лишь бы бросить их и зажить снова нормальной жизнью…

Впрочем, она понимала в глубине души, что никогда не жила нормальной жизнью. Ей не к чему было возвращаться. Обман и самообман стали самой тканью ее существования. Определенно, ей не к чему было возвращаться…

Теперь вот и Хэла рядом с ней не было. Она томилась одиночеством.

До интервью оставалось пять минут. Она огляделась вокруг в этой зеленой комнате. Заваленные журналами столы, продавленные диваны, успокаивающие сюжеты постеров на стенах – картинки для туристов, тусклый кофейник, тарелка с печеньем. Она давно была знакома с зелеными телепомещениями. Они всегда угнетающе действовали на ее психику. Продюсеры, казалось, извлекали какое-то странное удовольствие, даже не пытаясь придать таким комнатам хотя бы легкий намек элегантности. То, что появлялось на экранах телевизоров, по сути было чистой и грубо сработанной иллюзией. Все, что располагалось за кадром телекамеры, было грязно, разбито, раскидано, тускло, выглядело убого и отвратительно. Как будто специально.

Диана от нечего делать потянулась к одному из журналов, когда раздался стук в дверь. Она ответила. Тогда дверь приоткрылась, и в образовавшемся проеме показалось прыщавое лицо курьера телестудии.

– Миссис Ланкастер? – спросил он.

– Да.

– Вам пакет, мэм.

Он вошел в комнату и передал ей из рук в руки жесткий большой конверт. На нем не было ни почтовой марки, ни обратного адреса, только ее имя, выведенное крупными печатными буквами.

Курьер ушел, даже не попросив ее расписаться в получении.

Смущенная Диана распечатала конверт, думая, что это как-то связано с передачей.

Как только содержимое посылки выпало ей на колени, у нее перехватило дыхание.

Обнаженные груди Линды Престон переливались солнечными бликами на увеличенном – восемь на десять[1] – фотоснимке. Характерно было то, что эти груди прижимались к грудям самой Дианы. Обе женщины сплелись телами в тесном объятии на скомканных простынях кровати в гостиничном номере. Линда лежала поверх Дианы, ее бедра и ляжки подчеркивались причудливой игрой света и теней. Губы Линды были раскрыты и поглощены губами Дианы. Это был страстный, жадный поцелуй.

Судорожно вздохнув, Диана швырнула снимок обратно в конверт. Она резко обернулась по сторонам и про себя поблагодарила свою счастливую звезду за то, что никого, кроме нее, в зеленой комнате не было.

Затем, украдкой, она еще раз взглянула на фотографию. В конверте лежало еще несколько снимков. Все столь же откровенные, как и первый. Фотографии от увеличения потеряли в качестве, но все равно были красноречивыми и даже художественными в подробном изображении «запрещенных» отношений между женщинами. Диана и Линда были сняты в самых томных позах своей любви. Руки и ноги их страстно переплетались, губы, языки, пальцы блестели от любовной влаги, лица были искажены вожделением, зрачки глаз расширены от восторга созерцания взаимной наготы.

Диана с остервенением швырнула фотографии обратно в конверт. Она поднялась было на ноги, но почувствовала головокружение и вынуждена была сесть обратно. Со страхом она вспомнила об интервью и подумала о том, сколько времени у нее осталось. Сколько минут? А может, уже секунд?..

Вот сейчас продюсер войдет в комнату, чтобы отвести ее в студию, увидит конверт, лежащий у Дианы на коленях, выражение ее лица и…

Она несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь успокоить нервы и избавиться от безотчетного ужаса. Затем она тщательно просмотрела содержимое конверта, надеясь найти какою-нибудь записку или письмо.

Ничего подобного там не было. Что все это значит? Чего от нее хотят? Чего добиваются? Кто мог это сделать?

Кто посмел так обращаться с ней?

Наконец она решила обследовать сам конверт. Она разорвала его по линиям сгиба, и на внутренней стороне увидела то, что искала.

На жесткой бумаге черным толстым маркером было выведено три слова:

Жди моего звонка.

Диана зажмурилась так сильно, как только могла. У нее даже навернулись слезы. Однако от кошмара этим отделаться не удалось.

Одинокая слеза медленно покатилась по щеке…

Через минуту Диана поднялась со стула и, выйдя из зеленой комнаты, направилась к дверям выхода из телестудии.

Она ушла отсюда, даже никого не поставив об этом в известность.

XXII

Ежедневное издание «Женская одежда», 1 июля 1958 года

«Лаура Блэйк снова побеждает!

Второй год подряд Лаура Блэйк становится обладательницей знаменитой премии «Критикс Соти», которой награждаются американские художники-модельеры за самую оригинальную работу.

Миссис Блэйк, чей салон «Лаура, Лимитед» за несколько последних сезонов уже успел стать международной сенсацией, приняла премию на торжественной церемонии, устроенной в «Уолдорф-Астории» вчера вечером. Присутствовало много ее коллег из разных стран мира, журналисты, пишущие о моде, а также представители торговых кругов.

В своей торжественной короткой речи миссис Блэйк особо поблагодарила своего мужа Тима Райордана, за его неустанную работу по развитию и расширению фирмы «Лаура, Лимитед», которая за относительно небольшое время успела превратиться из маленького магазинчика в Гринвич-Виллидж в престижный и знаменитый салон моды.

– Да, я выиграла второй раз подряд эту известную премию, – сказала миниатюрная художник-модельер, – но это произошло исключительно благодаря Тиму, потому что он придавал мне решимости, он вдохновлял меня на труд, о котором я раньше и мечтать не могла. В награду за это я подарила Тиму свою любовь. Я люблю его, и пусть знает весь мир о том, что он всегда может рассчитывать на мое неумирающее восхищение и благодарность».

Тим Райордан не дотрагивался до своей жены в течение двух месяцев.

Все это время он со стороны наблюдал за нею. Наблюдал за тем, как она поправляется после неудачной беременности, избавляясь от подавленности своим горем, но оставаясь встревоженной и неуверенной в том, что брак ее и теперь прочен и сама она крепко стоит на ногах. Наконец, она вышла из депрессии после выкидыша и стала той женой, какую он знал прежде. Но теперь ее настолько сильно угнетал страх, вызванный странным поведением мужа и его уединенными размышлениями, что она окунулась в работу с таким отчаянием, словно хотела позабыть обо всем на свете и спрятаться от ужасного мира.

Тим, впрочем, не являлся сугубо сторонним наблюдателем этих превращений. Он хоть и сдержанно, но участвовал в каждой стадии этого постепенного возвращения жены к жизни. Он говорил ей правильные слова, правда, без искренней теплоты. Он окружал жену комфортом, баловал ее, ободрял, правда, без любви.

И он избегал близости с ней.

Недели проходили, и он видел, как отчаянно она продолжает борьбу с горем, как неутомимо ищет выход из жизненного тупика, в который ее загнали скорбь и чувство собственной вины после потери ребенка. Он видел, как возвращается к жизни ее ослабевший после выкидыша организм, как наливается силой и соками ее тело. Он видел, с какой жадностью она хватается за работу.

Постепенно она окончательно оправилась от перенесенного – по крайней мере, физически – и стала ожидать возобновления прежних взаимоотношений с мужем.

Когда они были вместе, он чувствовал, насколько внимателен и пристален ее взгляд, скользящий по крутым, выдающим мощь, изгибам его тела. Когда она заговаривала с ним, в ее голосе вновь понемногу начинали звучать мягкие и манящие женские обертоны. Ее настойчивые попытки выразить свое чувство привязанности к нему ясно говорили о том, что она вновь готова принять его в своей постели, что он ей нужен.

Тим прекрасно все это видел и тем не менее держался на расстоянии. Он изобретал всевозможные хитроумные предлоги, с помощью которых отстранял ее раз за разом. Стоило ему заметить ее томный взгляд, как тут же зевком, резким словом, опрокинутой чашкой с кофе он отвлекал ее внимание и охлаждал ее пыл.

Одновременно он и своей работой занялся вплотную, как не занимался никогда. Появлялся дома не раньше восьми вечера, а то и после девяти. Он рано ложился спать и поднимался с рассветом. Таким образом ему удалось максимально сократить время пребывания с Лаурой в супружеской постели. Собственно, это время ограничивалось теперь всего двумя-тремя часами. В эти часы он держался от нее на расстоянии вытянутой руки, расчетливо контролируя дистанцию демонстрацией холодности, усталости, плохого настроения. Он коротко желал ей спокойной ночи, равнодушно чмокал в щеку и поворачивался спиной.

Время шло, и вот он уже стал замечать растущие в ней растерянность, печаль и разочарование. Он хорошо понимал, что она терпит двойную пытку. Во-первых, она до сих пор не оправилась от эмоционально-психологического шока, связанного с потерей ребенка, а во-вторых, именно сейчас, когда она больше всего нуждалась в поддержке близкого человека, мужа, он просто игнорировал ее.

Она не могла не почувствовать, что его отказ от близости с ней – это только внешнее, поверхностное выражение чего-то более глубокого и пугающего. Интерпретировать необычно холодное поведение мужа в подобной ситуации было несложно: она полагала, что таким образом он упрекает ее за то, что она не смогла родить ему ребенка. Она и представить себе не могла, что это – только верхушка айсберга. Что истинная причина горечи мужа скрыта гораздо глубже. Она, пожалуй, понимала, что тут что-то не так, что, помимо выкидыша, на Тима подействовало что-то еще, но… Она ничего не знала и могла только строить догадки.

А тем временем с каждым днем жить вместе становилось все горше, все больнее.

По мере того, как шли недели одна за другой, рана в ее душе нагнаивалась все больше и больше. Не видеть этого мог только слепой. Тим все отлично понимал. Он тщательно и дотошно анализировал ее страхи, тревогу, печаль, но и пальцем не шевелил для того, чтобы рассеять их. Он довольно спокойно относился к такой затяжной и утонченно-жестокой форме психологической пытки жены. Несмотря на свою любовь к Лауре. Дело заключалось в том, что в последнее время он был отчужден не только от нее, но и от прежнего своего «я». У него порой даже складывалось впечатление, что это не он так мучает ее, а кто-то другой. Сам Тим любил воспринимать себя в этой ситуации как стороннего наблюдателя.

Но кто же тогда постоянно отталкивал ее, заставляя чувствовать себя виноватой, недостойной, запятнанной и непрощенной?..

Какая странная способность воздвигать невидимые барьеры, создавать атмосферу отчуждения и угнетенности… Тим никогда прежде не думал, что обладает этой способностью. И может использовать ее настолько эффективно.

На самом же деле она была заложена в нем от природы, просто сначала в несколько иной, «детской» форме, которая потом развилась и дополнилась некоторыми новыми гранями. Еще будучи мальчишкой, Тим умел хоронить в себе мысли и переживания. Он относился к особой породе людей. Ему так было удобнее. Обиды и огорчения он задвигал в самые укромные уголки своей души, чтобы они не мешали ему жить дальше, не смущали. Конечно, у такой способности бывают и свои побочные эффекты. Например, порой груз задвинутого на самый задний план становится невыносимо тяжел. Его уже невозможно носить внутри себя. И он вырывается на свободу неудержимыми припадками ярости. Впрочем, такое случалось редко. В основном же способность быть «человеком в себе» помогала Тиму в жизни, позволила выработать крепкий, уравновешенный характер и достичь многого в бизнесе.

Теперь же он просто продвинул свою природную наклонность на шажок вперед. Он настолько далеко спрятал все свои чувства и эмоции, что уже сам потерял связь с ними. Он смотрел на то, что делает с Лаурой, без сочувствия, без жалости.

Сущность Тима была скрыта далеко-далеко. Он ничего не чувствовал. Он не знал даже, чего всем этим хочет добиться.

В этот вечер пришла пора узнать, наконец…

Он заметил, что торжественная церемония в «Уолдорфе» кое-что значила для его жены. Ее слова очень тронули его. Она выбрала удачный момент: стоя перед всеми этими людьми и нисколько их не стесняясь, она обращалась непосредственно к нему, делала отчаянную попытку вернуть прежнего Тима признанием в своей любви, обещанием того, что у них все опять наладится.

Домой они поехали на такси. Он нацепил себе на лицо вежливую улыбку, когда они поднимались по лестнице в свою квартиру. Он был любезен, но холоден. Ровно настолько, чтобы дать ей понять, что ее выступление ничего не изменило в его отношении к ней.

Но тон, каким она говорила по дороге домой, убеждал его в том, что она не собирается так просто сдаваться. Она постоянно касалась своей ногой его ноги. В такси и в кабине лифта она держала его за руку. В ее голосе была бархатная нежность, в нем звучали манящие, соблазняющие нотки, которые так возбуждали его в старые времена, когда они занимались любовью каждый раз, когда у кого-нибудь из них случалось что-то приятное на работе. Они устраивали себе маленькие семейные праздники.

На церемонии вручения ей премии он немного выпил. Кажется, два бокала. Он не относился к тем людям, которые любят пить помногу. Однако тепло спиртного вызвало приятные ощущения. Он с удовольствием подумал, что еще отчетливее может показать ей свою отчужденность, еще тоньше и изощреннее. Поэтому, придя домой, он первым делом налил себе еще стакан, – выбрал что-то покрепче, – затем удобно расположился в гостиной на диване. Синий костюм снимать было лень. Тим не стал даже развязывать галстук. Ему показалось, что так будет лучше.

Лаура прошла сначала в спальню.

Ожидая ее, Тим пригубил стакан. Вкус напитка был превосходен, чувство собственного могущества переполняло Тима, он осушил стакан залпом, поднялся, налил себе еще один и вновь вернулся на диван.

Наконец она вышла в гостиную. Медленно сняв с себя великолепное черное платье, в котором была на церемонии, она осталась в одном нижнем белье. Ее волосы, – вьющиеся и такие естественные, – делали ее похожей на девочку. Она присела на диван рядом с Тимом. Он вновь отметил про себя прелестную форму ее ножек и особенно икр. Ее руки были так белы, так изящны…

Она что-то говорила ему. Он не мог понять, что именно. Стена отчуждения, воздвигнутая вокруг него, глушила все звуки, доносящиеся извне. Но он был уверен, что она болтает о премии, о работе… Болтает не потому, что ей это интересно, а просто для того, чтобы он услышал ее нежный голос, любовные нотки в нем. Наверное, в нем можно было уловить и тень тревоги. Ведь она хорошо ощущала дистанцию между ними. Это ее пугало. Но она сегодня решилась собраться с силами и попытаться разрушить стену…

Он услышал, – скорее даже, понял по движению ее губ, – она произнесла его имя. Затем она легла, поджав ноги и положив свою голову ему на колени. Она зачарованно смотрела на то, как он поднес к своим губам стакан и сделал глоток. В следующую минуту он почувствовал, как она прикоснулась к его ягодице. Ее пальцы нежно гладили ткань его брюк.

Он позволил своей руке опуститься ей на плечо. Его пальцы передвинулись к спине. Она такая хрупкая, а его рука такая большая… Какая она хрупкая! После выкидыша она сильно похудела и до сих пор не восстановила свой вес. Слишком много работы, слишком много тревог…

Его рука быстро пробежала по ее телу до бедра. Лаура поднялась рядом с ним на колени. Он видел, как приближается ее лицо. Она поцеловала его в щеку один раз, затем другой.

Потом ее губы скользнули к его губам. Она была настойчива, раскрывая его бесстрастный рот. Он благосклонно позволял ей целовать себя. Он кожей ощущал ее желание, ее одиночество, с которым она страстно желала расстаться. В его полуоткрытый рот проник ее юркий маленький язычок. Он стал ласкать его язык, дразнить, щекотать. Он почувствовал, как она всем телом подалась к нему. Всем своим маленьким, хрупким тельцем… Тепло исходило от ее потайных местечек, и Тим ощущал это тепло.

Женщина таяла от страсти.

Вдруг он услышал вскрик. Он опустил голову и взглянул на нее, словно с огромной высоты через подзорную трубу. Он увидел свою руку… Пальцы крепко захватили ее вьющиеся волосы и настойчиво тянули ее голову вниз, к поверхности дивана…

– Тим… Тим, мне больно! – вскрикнула она снова.

Ее голос был исполнен искреннего отчаяния, но показался ему каким-то отстраненным. Будто она не к нему обращалась. Это привлекло Тима странностью ощущений и понравилось. Продолжая тянуть ее голову вниз одной рукой, он второй поднес ко рту стакан и допил его содержимое.

Она стала вырываться и отбиваться, но одна его рука легко сдерживала это маломощное сопротивление хрупкого тела.

– Боже, Тим… что ты делаешь?!

– Смотрю на тебя, – просто ответил он.

– Тим, прекрати!.. Отпусти меня!

Слезы страха и боли одна за другой быстро катились по ее щекам.

– Смотрю на тебя, – повторил он, подивившись простоте и ясности своих слов. – Смотрю и думаю: у тебя с ним все было точно так же?

– С кем, Тим?! О ком ты говоришь?! – Она захлебывалась болью и судорожными вздохами. Заикаясь, она добавила: – У меня никого нет, Тим! И никогда не было…

Не меняя спокойного выражения лица, продолжая держать за волосы, он стал раскачивать ее голову резко из стороны в сторону. И с интересом прислушивался к ее крикам.

– Вот так все и было? – спросил он. – Так жарко и знойно? Скажи, ты так же клала на него свои руки и целовала его, а? Значит, вот так у вас все и происходило…

– Тим, прошу тебя… – Отчаявшись освободиться, она все равно, захлебываясь рыданиями, продолжала безуспешно вырываться. – У меня… ни… никого нет…

– А знаешь… Не умеешь врать – не берись, дорогая, – проговорил он уже не так спокойно. Сквозь зубы. Оскалившись и продолжая ее мотать из стороны в сторону. – А теперь говори мне только правду. Тебе было приятно, когда он трахал тебя?

Тебе нравилось? Ты называла его «милым» и всего обцеловывала, прежде чем он заталкивал в тебя свою штуку, а?

– Никого… Пожалуйста, Тим! Не надо… Прошу тебя… У меня нет никого…

– Ты получала удовольствие? – спросил он. – Ты кончала? Расскажи мне, Лаура, сколько раз ты кончала. Ты должна помнить такие значительные детали.

Его оскорбления добавили к ее ужасу еще и возмущение. Она стала вырываться еще отчаяннее, пустила в ход свои маленькие кулачки. Одним рывком он бросил ее на диван, прижал голову к подушкам и, склонившись, стал хрипло нашептывать на ухо:

– Подумай! Вспомни, неужели это так трудно. Сколько именно раз ты кончила той ночью, Лаура? Сколько раз ты кончила в ту ночь, когда он сделал тебя беременной? Ну? Сколько раз?

Он почувствовал, как она содрогается после каждого его слова. Значит, проняло! Значит, попал в точку!

– Правильно, – еще больше приблизив свое лицо к ее лицу, проговорил он. Он продолжал с силой вдавливать ее голову в подушки. – Правильно, дорогая. Я узнал!

Затем он ее вдруг оставил. Лицо ее было багровым. Она в шоке смотрела на Тима.

– К-как ты… – начала она, но голос ее растворился в Тишине комнаты.

– Ты хочешь спросить, каким образом я узнал про твою прошлую беременность? – прищурившись, злобно подсказал он. – Как я узнал о твоей небольшой неприятности? Как я узнал о ребенке, которого ты убила? Как я узнал о том, что ты испоганила свое тело? Как я узнал о том, почему умер мой ребенок? Ну что ж, это очень хороший, а главное, интересный вопрос, моя милая, не правда ли? И в самом деле? Как это Тиму удалось до всего докопаться? Как он пронюхал, если я с такой ловкостью и умением, так долго все это скрывала от него? Черт возьми, каким образом ему посчастливилось обвести меня, такую умную и хитрую, вокруг пальца?!

Странное спокойствие вдруг овладело им. Оно было еще глубже, чем его ярость. Он был настолько спокоен и расслаблен, что даже ничего не почувствовал, когда увидел, что его рука вдруг ударила ее, когда увидел, что она попыталась уклониться, когда увидел, что другая его рука схватила ее вновь за волосы и швырнула ее голову к нему на колени.

– Расскажи-ка ты мне вот что, – попросил он спокойно. – Он знал о том, что ты убила его детеныша? Ну, что касается нашего ребенка, то об этом он, конечно, ничего знать не может… Или может, а? Может? Ну, отвечай же! Ты все еще встречаешься с ним? Ты все еще трахаешься с ним? Скажи, что вы делаете, когда встречаетесь? Весело смеетесь над тем, как много детей вам повезло уже угробить?

Он не знал, говорит ли она ему что-нибудь в ответ. Действительность была закрыта от него мощным экраном, который выборочно подходил к различным картинкам и звукам внешнего мира: некоторые задерживал, другие пропускал к Тиму. Он, например, видел слезы в ее глазах, видел выражение боли и ужаса на ее лице, он видел, как шевелятся ее губы, но, черт возьми, не мог услышать, что она там бормочет. У него сложилось такое впечатление, как будто он смотрит старое, «заезженное» немое кино.

– Только не пытайся увильнуть от этого, – предупредил он ее. – Любишь кататься, люби и саночки возить. Ты вволю позабавилась, а для того, чтобы скрыть это, ты пошла на убийство. А теперь ты еще и моего ребенка уничтожила. Ты испоганила свое чрево своими забавами и убийствами, Лаура. Но я обо всем узнал. Не так ли? Что, интересно, ты теперь можешь сказать в свое оправдание? Нет, мне просто интересно! Ну, скажи что-нибудь, а я послушаю.

Она перестала сопротивляться. Она больше не смотрела в его сторону, пронзая своим взглядом. Она устремила глаза в пустоту.

Но вид ее тела, распластавшегося перед ним, ее тонкое нижнее белье, обнажившиеся во время борьбы груди и ягодицы повернули ход его мыслей в другое направление. Он схватил ее, поднял с дивана и понес, как куклу, в спальню. Там он швырнул ее на кровать. Она закрылась от него простыней, как делала иногда для забавы.

Это теперь только подлило масла в огонь. Он наклонился, грубо схватил ее обеими руками за плечи и притянул к себе. Подождав, пока соберется во рту хорошая порция слюны, он смачно плюнул ей в лицо, которое было от него на расстоянии всего нескольких дюймов.

После этого он ее отпустил. В ее глазах застыло смешанное выражение ужаса и неверия. Он увидел, как по ее щеке ползет плевок, оставляя за собой блестящий след. Его губы скривились в неком подобии ухмылки. Он стоял над ней еще какое-то время. Настороженный, готовый пресечь градом ударов любое ее движение.

Наконец, он повернулся на каблуках и быстро вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

Лаура долгое время неподвижно лежала в тишине. Из-за закрытой двери до нее доносились приглушенные звуки, свидетельствовавшие о действиях Тима. Вот он где-то с грохотом задел стул. С треском стянул с себя пиджак. Хлопнул где-то дверью. Затем на кухне открыл холодильник. Послышался стук кусочков льда о стекло, затем стук донышка бутылки о поверхность стола… Значит, он решил еще налить себе.

Она поднялась с постели, прошла в ванную и ополоснула лицо. Скинув белье, потому что на нем тоже были следы слюны Тима, надела новое. Затем она вернулась, легла в постель и уставилась в темноту.

Все. Конец.

Долгое время она могла сосредоточиться только на этих двух коротких словах. Детали того, что случилось этим вечером, уже не имели никакого значения. Главное в том, какие будут последствия.

Она поняла, что Тим планировал все заранее. Это была месть, но не простая, а на удивление жестокая и извращенная. Такую месть мог придумать больной человек. Каким-то образом где-то он узнал о том, что шесть лет назад она делала аборт. Все последнее время он талантливо притворялся, жил как обычно и только ждал того дня, когда она не сдержит свое желание, дойдет до предела и решится проявить любовную инициативу… В эту минуту он собирался нанести свой удар.

Его план сработал. С максимальным эффектом.

Сколько времени он уже жил, зная о ее аборте? Сколько времени он вынашивал в голове замысел этой страшной мести?

Она поняла, что не сможет получить ответы на свои вопросы. Но точные цифры и даты не так и важны. Достаточно было бросить один внимательный взгляд на него сегодня, чтобы осознать: он долго терпел, выращивая внутри себя ненависть. Он лелеял это чувство, подогревал его осторожно и ждал благоприятного момента.

Вот он наконец наступил, и Тим выпустил свою ненависть на волю.

Она подумала о том, что ей сейчас делать. У нее появилось желание подняться, одеться, собрать чемодан и уйти. Но она знала, что он не позволит ей сделать этого. Он надежно отделял ее от входной двери. Поджидал, словно тигр в засаде. Охранял, словно тюремный надзиратель. От него не убежишь. Он не даст ей уйти. Она даже не пыталась думать о том, что будет, если она сейчас выйдет к нему и попробует его успокоить. Это было так страшно, что она даже не помышляла об этом. Теперь она корила и проклинала себя за то, что не распорядилась поставить телефон в спальне сразу, когда они только въехали в эту квартиру. Тогда бы у нее оставалась хоть какая-то ниточка, ведущая к людям. Ей нужна была помощь внешнего мира, но она была от него полностью отрезана.

Она села на кровати, окруженная давящей тишиной и темнотой спальни. Через стены и дверь до нее по-прежнему доносились приглушенные звуки, производимые Тимом, сменяющиеся томительными паузами. Ужасный стук кусочков льда о стекло повторялся с регулярным постоянством. Значит, Тим продолжал вливать в себя спиртное, подогревая свою ненависть и злобу. Значит, ничего еще не закончилось. Лаура была до смерти испугана.

Но гораздо сильнее страха перед тем, что может еще с ней сегодня случиться, было другое чувство. Отчаяние. Убийственное отчаяние, охватившее все ее существо при мысли о развалившемся в одночасье браке, семейном счастье и о том будущем, которое простиралось впереди и которому было положено начало в ту минуту, когда плевок Тима коснулся ее лица.

Ибо человек, находившийся сейчас в гостиной или на кухне, уже не был ее мужем. Любовь, которая сохранилась даже в самые тяжелые минуты их совместной жизни, теперь ушла. Вся вытекла до последней капли. Причем у обоих. Сейчас он люто ненавидел ее. Он держал ее подле себя исключительно ради того, чтобы еще раз унизить и оскорбить.

Его выжидание, – очевидно, многодневное, – изумило и потрясло ее. Ужасал тот факт, что он так долго жил только мыслью о сегодняшнем дне, когда, наконец, смог вылить на нее свою злобу. Значит, все последние дни, когда она еще ни о чем не подозревала, когда еще думала, что он ее муж, на самом деле все было не так, на самом деле он уже тогда был зверем, притаившимся в засаде.

Каким же надо быть человеком, чтобы готовить свою месть столь хладнокровно и с таким терпением?.. Каким же надо быть человеком, чтобы столько времени притворяться? Смаковать втайне ее встревоженные взгляды, отстранять ее раз за разом, используя ловкие, хорошо продуманные предлоги? Ждать того момента, когда ее желание достигнет наивысшей точки, когда она полностью раскроется ему, – чтобы нанести убийственный удар, вооружась своим знанием и ненавистью?

Слезы горечи медленно стекали по ее щекам. Лаура посмотрела в лицо правде. Она потеряла мужа. Потеряла своего мужа. Возможно, в действительности он никогда и не являлся ее мужем, как она считала. Возможно, она так ничего о нем и не узнала, так и не получила за все эти годы допуск к его сердцу.

Но в любом случае никто бы себе и представить не мог, что за завесой переменчивого настроения и ревности скрывается хладнокровный, исполненный кровавой ненависти палач.

Лаура осознала, что на ней лежит определенный груз ответственности за то, что стряслось. Возможно, ей следовало давно уже рассказать ему о своем аборте, еще до замужества. Но в то время она так стыдилась этого… Воспоминания о ее позоре были еще очень свежи в памяти… К тому же она понимала, что из-за своего воспитания и религиозных убеждений Тим вряд ли был способен понять ее правильно и тогда. И наконец, она в те времена хотела навсегда закрыть дверь за своим прошлым и идти по жизни вперед налегке… И вот чем все закончилось.

Случившееся было следствием ужасного смешения различных обстоятельств, целого ряда трагических и драматических событий. Многое исходило, конечно, и от взаимного непонимания, недоразумений… Но с ней случилось уже то, что случилось. Изменить ничего нельзя. Вместе с плевком Тима, ударившим ей в лицо, этим материальным свидетельством того, что он выплеснул на нее свою ненависть, их семейная жизнь закончилась. Так что в эти минуты ее обуревали не только страх и ужас. Здесь была и скорбь, плач по той жизни, которую она хотела построить вместе с ним… Эта жизнь теперь предстала перед ее мысленным взором дымящимися руинами.

Лаура сидела на кровати в темноте, прислушивалась к слабым звукам, раздававшимся в квартире, и думала, как бы бежать отсюда, а затем и начать бракоразводный процесс, который разобьет ее сердце.

Было около трех часов ночи, когда она услышала, как он открывает дверь в спальню. Разумеется, заснуть в эту ночь она не смогла. Лежала, не шевелясь и почти не дыша. Вглядывалась в темноту, к которой уже давно привыкли ее глаза.

Она увидела, как дверь открылась. Он вошел и плотно закрыл ее за собой. Свет включать не стал. Она поняла, что он страшно пьян. Она не знала, видит ли он, что ее глаза широко открыты…

Наступила «немая сцена». Муж и жена пару минут не двигались, разделенные темнотой. Каждый считал другого своим врагом и не знал, что произойдет дальше.

Затем Тим двинулся вперед и опустился возле нее на край кровати. Ее захлестнул отвратительный запах виски. Она почувствовала, как он дотронулся до нее.

– Ты сказала, что хочешь этого, – хрипло, изменившимся голосом пробормотал он.

– Не прикасайся ко мне, – предупредила она в страхе.

– Нет уж… – Он раздраженно покачал головой, давая понять, что никакие отговорки ей не помогут. – Ты же сказала, что хочешь этого, не так ли? Хоть сейчас не лги мне. Ты же сказала это, не так ли?

Его хватка стала заметно крепче.

– Я ничего такого не говорила. Оставь меня в покое, Тим. Несмотря на спокойный тон, Лаура вся дрожала и никак не могла с этой дрожью справиться.

Наступила короткая пауза. Затем, к ее ужасу, он замахнулся, чтобы ударить ее!..

Она хотела выставить хоть какую-нибудь защиту, но опоздала. Он раскрытой ладонью наотмашь ударил ее по лицу, да так сильно, что она онемела после этого удара.

– Ты же хотела этого, не правда ли? Ведь я правильно тебя понял, дорогая, а?..

Схватив ее за обе руки, он чуть наклонился к ней и продолжал, выдыхая перегар, повторять свои бессмысленные слова вкрадчиво-жестоким голосом. Несмотря на ее активное, хоть и молчаливое сопротивление, ему удалось свести обе ее руки вместе и одной своей огромной ручищей прижать их намертво. Другую он оставил свободной для того, чтобы бить Лауру.

– Ну, скажи же еще раз, – потребовал он хрипло, нанеся второй мощный удар, но уже тыльной стороной ладони. – Скажи, что я правильно тебя понял. Ты хотела бы чуть-чуть повеселиться, да? Я вижу это по твоим глазам! Хотела бы, а? Хотела бы? Хотела бы? Ну? Хотела бы?

После каждого вопроса следовал очередной удар. Удары раскрытой ладонью и тыльной ее стороной чередовались со строгостью движения маятника. От ударов голова Лауры моталась из стороны в сторону, из глаз сыпались искры. Она отчаянно боролась, вырывалась, извиваясь всем телом, пытаясь освободить руки, но он был в два раза крупнее ее. Он вдавил ее в постель, и она ничего не могла сделать. Не могла даже закрыться от его страшных ударов, которые сотрясали все ее тело. Он бил с каждым разом все сильнее, входя в раж. Она почувствовала во рту вкус собственной крови. От этого у нее закружилась голова. Ее сопротивление стало беспорядочным и абсолютно бесполезным.

А он все бил и бил и повторял свои изуверские вопросы.

– Тебе нравится получать от мужчины удовольствие, не так ли? Ты убила нашего ребенка, не так ли? Ты опоганила себя, зная, что это потом убьет нашего ребенка, не так ли? Ты специально опоганила себя, не так ли? И его ребенка ты тоже убила? Убила, я знаю! Слушай, Лаура, а кто он вообще? Как его зовут? Как зовут парня, который приложил свою руку к убийству нашего ребенка? Который приложил свою руку к разрушению нашего счастья, а? Кто этот человек, который трахал тебя? Тебе ведь было приятно? Сколько раз ты кончала? Ну давай, мне рассказать можно. Сколько? Я тебя спрашиваю, милая. Сколько раз ты кончала с ним?

Его удары продолжали сыпаться на нее с какой-то маниакальной безостановочностью. Ритмично, через равные паузы, словно удары колокола. Она уже была на грани обморока, могла в любую минуту потерять сознание. Она чувствовала, что ее кровь уже залила не только ночную рубашку, но и постельное белье. Она извивалась в этой крови, горячей, липкой и едкой… Она прекратила сопротивляться ему и только думала: «Он решил убить меня! Убить меня!..»

Он почувствовал, что она перестала вырываться. Внезапно отпустил ее и поднялся с кровати. Открыв глаза, она увидела, что он возится с ремнем на брюках. Ей трудно было наблюдать за ним, так как Тим двоился перед ней и даже троился. Она растерянно вглядывалась в него, напрягая глаза, залитые слезами и кровью.

Постепенно придя в себя, она начала понимать, что он задумал. Он стягивал с себя одежду. Спиртное настолько сильно нарушило его чувство равновесия, что он очень долго возился со своими брюками и ботинками. Сосредоточив все свое внимание на шнурке, который никак не хотел развязываться, Тим вполголоса бормотал страшные ругательства.

Лаура очнулась окончательно. Ее прошиб холодный пот. Ею овладела паника. Она смотрела на своего мужа, который раздевался, стоя перед ней, и видела в нем зверя, изготовившегося к последней атаке. Она понимала, что у нее недостанет сил сопротивляться ему.

Внезапно она осознала, что если он сейчас возьмет ее, – силой, – она не переживет этого.

Охваченная ужасом, она стала лихорадочно оглядываться вокруг себя. Нет, защититься было нечем. Просто нечем! Она попыталась перекатиться на другую половину кровати и убежать от него, но в этот момент он схватил ее и швырнул обратно. Она сильно ударилась головой о деревянную спинку в изголовье кровати.

– Сука, – сказал он, наконец избавившись от брюк. – Лежи смирно. Теперь пришла моя очередь позабавиться.

Он распрямился и с минуту неподвижно стоял перед ней. У него наступила сильнейшая эрекция, и член выглядел огромным. Словно копье, выходящее у него между ног. Его размеры ужаснули ее.

Он склонился к ней, ощутил, как она дрожит всем телом, и тихо рассмеялся.

– Не бойся, милая, – проговорил он вкрадчиво. – Это всего лишь я. Старый, добрый, надежный Тим. Твой супруг. Я просто хочу доставить тебе немного удовольствия, как ты и хотела. Помнишь, Лаура? Ты же хотела этого. Сама ко мне лезла.

Его лицо выплыло из темноты прямо перед ней. Она попыталась оттолкнуть его от себя, но он ударил ее еще раз, да с такой силой, что она чуть не потеряла сознание. Она почувствовала, как его руки сграбастали ее обнаженные груди. Его колено уперлось между ее ног.

– Давай, – проговорил он, ударив ее снова. – Расслабься и постарайся извлечь максимум удовольствия. Разве тебе не хочется, чтобы тебя трахнули? Муж не должен уговаривать свою жену.

Он отклонился назад и рывком раздвинул ее ноги, чуть согнутые в коленях. Тогда она изо всех сил ударила его.

– Тим, не надо! Не трогай меня! Не делай этого! – закричала она.

Почувствовав жгучую боль от ее пощечины, Тим бросился на нее, осыпая мощными ударами кулаков с обеих сторон. Он теперь бил ее не одной, а двумя руками.

Раз за разом.

Десять…

Тринадцать…

Пятнадцать…

Ее голова моталась из стороны в сторону, брызги крови покрывали все вокруг. Инстинктивно она продолжала вырываться, но вскоре силы ее оставили. Когда она затихла, он перестал бить и вновь развел ее ноги в стороны, согнув их в коленях. Его тяжелая рука легла ей на грудь, и она поняла, что он вот-вот войдет в нее.

Растерзанная, ошеломленная, Лаура почувствовала, как он давит на нее сверху, устраиваясь поудобнее. Она думала – вот-вот задохнется. Она стала отчаянно шарить свободной рукой сбоку от себя. Нащупала настольную лампу. Нет, она была слишком большая и тяжелая, чтобы можно было оторвать ее от стола.

Времени совсем не оставалось. Еще минута – и он изнасилует ее.

Вдруг она нащупала стоявший около лампы будильник. Схватив его, она услышала тихий, хриплый смех Тима. Ее колени онемели. Она чувствовала, как кончик напряженного члена тычется в нее и вот-вот войдет внутрь.

Со всей силой, на которую Лаура еще была способна, она размахнулась и ударила металлическим будильником прямо в лицо Тиму.

В ту же секунду Тим пронзительно вскрикнул и свалился с нее.

Она откинулась на спинку кровати и стала прислушиваться. Он стонал. Вглядевшись в темноту, она увидела, как он сидит на полу и закрывает руками лицо. Она не была уверена, но что-то подсказывало ей, что она угодила ему прямо в глаз.

Единственная мысль, которая тут же возникла у нее, была мысль о бегстве. Если он придет в себя в ближайшие минуты, то снова нападет на нее и теперь-то уж не пощадит.

Она вскочила с кровати и замерла футах в шести от него, приготовившись броситься к двери, как только представится возможность.

Вскоре она начала осознавать, что боль от удара в глаз у Тима притупляется и большее воздействие на него начинает оказывать выпитое спиртное. Он лежал на полу, продолжая зажимать глаз и стеная, поджав ноги к животу. Постепенно стоны стали перерастать в какие-то другие, более ритмичные и грозные звуки.

Это добавило ей страха. Муж не был похож на человека. Это было животное. Дикий, страшный зверь, с которым она осталась один на один в спальне, окутанной ночным мраком.

Минут через пять звуки прекратились. Наступила тишина.

Лаура все еще оставалась на месте. Она стояла неподвижно и ждала.

Тим чуть изменил позу, свернулся калачиком, но рук от лица не отнимал. Он уже не стонал и не хрипел. Вместо этого послышался раскатистый храп.

У нее не хватило мужества, чтобы подойти к нему ближе и посмотреть, сильно ли она ему повредила лицо. Она поняла, что у нее появился реальный шанс, – первый за весь этот ужасный вечер, – бежать. Этот шанс мог оказаться и последним. Необходимо было им воспользоваться.

Пока муж храпел, Лаура на цыпочках пробралась к своему шкафу, чтобы найти какую-то одежду, в которой можно было выскочить на улицу.

XXIII

Тим проснулся в одиночестве.

За окном рассветало. Бледный свет, проникавший через незанавешенные стекла, причудливым образом смешивался с похмельным туманом и кружил ему голову. Просто невыносимые ощущения!.. Долгое время он неподвижно лежал на том месте, где очнулся.

Поначалу он не понял, с какой стати оказался на полу.

Прежде чем он окончательно пришел в себя, дикая, невыразимая боль в левом глазу вызвала у него сдавленный стон. Еще не понимая, в чем дело, он коснулся глаза рукой. Тот закрылся и страшно опух. На щеке была короста засохшей крови.

Несколько минут он не смел даже пошевелиться. Затем медленно повернул голову к кровати в поисках Лауры. Это движение далось ему не без боли.

Ее нигде не было видно. Постель была пуста.

Своим здоровым правым глазом он заметил, что простыни забрызганы засохшей кровью. Кровавые брызги были также и на стене, у которой стояла кровать. Он попытался соединить увиденное с травмой заплывшего левого глаза и стал задаваться вопросом: да что, черт возьми, здесь произошло?!..

Перед его мысленным взором кометой пронеслись смутные и расплывчатые видения страшного насилия. Лаура ушла.

Он прислушался к тишине квартиры. В гостиной ее нет. Нет ее и на кухне. Если он думает, что она сейчас готовит ему кофе, то он, скорее всего, жестоко ошибается. Он почти физически ощущал ее отсутствие и свою покинутость.

Ее вообще нет в доме.

Он взглянул в ту сторону, где всегда стоял будильник, чтобы узнать время. Будильника не было видно. Должно быть, сейчас часов пять-шесть утра. Сколько времени он провалялся на полу в беспамятстве? Куда пропала Лаура?

Эти вопросы стучали в его мозгу, словно обвинения. Боль, разрывавшая глаз и всю голову, была настолько сильна, что он опять свернулся калачиком, спрятав голову в коленях и закрывшись от внешнего мира.

Но он не мог закрыться от картины, которая жгла ему сознание. Он пытался понять ее, чувствуя, что ночью между ним и Лаурой разыгралось нечто страшное. Незнакомый, безликий и грохочущий голос жестокости и зла все еще звучал у него в голове. Его невозможно было заглушить.

Что стряслось?

Он напрягся и попытался что-либо припомнить. Вечером она сидела рядом с ним на диване и улыбалась. Они хорошо провели время на торжественной церемонии вручения премии. Она обняла его, она поцеловала его, положила свою голову ему на колени. Она была такая милая, такая очаровательная… Ее нежные губы тянулись к его лицу, легкие руки ласкали его… Их прикосновения были невесомыми, словно это были перышки.

Но дальнейшее в его памяти окутывалось непроницаемым мраком.

Нежное, маленькое тело его жены", готовое к любви… А потом сразу черные, смутные видения дикого насилия, запредельного ужаса и жестокости. Зло настигло их обоих во тьме ночной. Оно терзало их, бросало и швыряло из стороны в сторону… Это был черный демон.

А теперь Лауры нет в доме. Он остался здесь один. Ослепленный, окровавленный человек. Встревоженный своим одиночеством и смутными картинками, без всякой связи между собой всплывавшими в его сознании.

* * *

Через двадцать минут он наконец собрался с духом и поднялся с пола. Как только он встал на ноги, страшные видения временно оставили его, в голове немного прояснилось и возникли обычные утренние мысли, которые придали ему, совсем было растерявшемуся, какие-то силы.

Пошатываясь и спотыкаясь на ровном месте, он направился в кухню, чтобы приготовить себе кофе. Как он и ожидал, Лауры там не было. Ничто даже не указывало на то, что она заходила сюда со вчерашнего вечера. Все лежало на своих местах. Порядок был безукоризненный. В гостиной, через которую он проходил, тоже все было, как обычно.

Он заглянул в ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Его левый глаз являл собой одновременно жалкое и страшное зрелище. Он полностью заплыл, и зелено-синюю бесформенную опухоль покрывала черная корка засохшей крови. Кровь была также и на его груди, руках, даже на ногах. Проглотив разом несколько таблеток аспирина, он пошел принять душ.

Горячая вода окончательно привела его в чувство, сняла растерянность, однако его ноги сильно дрожали и с трудом выдерживали тяжесть тела. В животе все переворачивалось и посасывало. Тугие комки то и дело поднимались по пищеводу к горлу. Он с трудом сглатывал их. Слабость не проходила.

Вытершись, он вновь прошел в спальню и тщательно оглядел ее. Оказалось, что будильник валялся на полу около окна. Циферблат, который тоже был запачкан кровью, показывал 3:12. Часы остановились. Тим вернул будильник на его обычное место на туалетном столике. Затем он машинально стал убирать кровать. Выкинул замазанные кровью простыни и наволочки в мусоросжигательную печь, заправил постель.

Подойдя к шкафу Лауры, он не сразу открыл его. Собравшись с духом, он это все-таки сделал. Многого из ее одежды не хватало. Это заставило его вернуться в ванную и осмотреть подставку у зеркала. Исчезла ее косметика и туалетные принадлежности.

Со вздохом, – уже, собственно, только «ради очистки совести», – он заглянул в шкаф в коридоре. Исчез один из чемоданов.

Странно, но первым делом ему пришла в голову мысль о том, что ей, пожалуй, было очень тяжело тащить его. Она ведь такая маленькая и хрупкая…

Он услышал свист кофейника.

С чашкой в руках и в халате он бесцельно бродил из комнаты в комнату, задерживая взгляд на всех ровных поверхностях. Поначалу он не понимал, зачем это делает, какую цель преследует.

Ничего в квартире не изменилось. Если не считать спальни, в которой, судя по всему, произошло настоящее побоище, остальные комнаты оставались в полном порядке. Каждый стул, каждая вазочка были на месте. Кухонные шкафы, одежные… Все было на месте.

Внезапно он понял, зачем ходит по комнатам и что пытается отыскать. Записку.

Ее нигде не было видно. Она даже не оставила ему записки. Она просто взяла и ушла.

Вернувшись на кухню, он выплеснул остывший кофе и налил себе горячего. Помешивая в чашке сахар, он начал размышлять над отсутствием жены и смыслом всего увиденного. Он поудобнее устроился у окна, закрыл глаза и стал ожидать результатов борьбы аспирина с чудовищной дозой спиртного яда, который он влил в себя накануне.

Он глядел в окно и старался не обращать внимания на хрипы, которые вырывались из его горла вместе с дыханием. Его равнодушный, машинальный взгляд скользил по парку, по верхушкам деревьев, по лужайкам и холмикам. Парк выглядел сонным. Утреннее небо отливало серым. За парком просматривался Ист Сайд. Во многих домах еще горел свет. Скоро его погасят и город проснется.

Кофе прошло по его внутренностям, словно огонь. Ему сразу стало дурно, но он справился с этим, глубоко дыша. Стенки пищевода обожгло горячим напитком, а они уже были обожжены спиртным.

Сильнее болела голова и поврежденный глаз. Слава Богу, что он сидел, потому что ноги совершенно ослабли. Он вновь почувствовал душевное смятение и растерянность. Пытался не напрягать свою память, ибо перед глазами сразу же возникали дикие, кошмарные сцены.

Впрочем, хуже всего было сознание одиночества. Он печально смотрел в окно и думал о том, что Лаура ушла от него, не оставив даже записки. Просто ушла. Собрала чемодан и хлопнула дверью. А он даже не проснулся.

А ведь их брак был поистине счастливым!

Эта мысль показалась растерянному Тиму спасительной. Она помогла ему воздвигнуть между ним и его одиночеством крепкую стену, за которой можно было спрятаться.

Их брак был счастливым! Их совместная жизнь была счастливой, что бы там ни говорили!

Лаура и Тим – счастливая пара. Всякому это было известно. Когда речь заходила о нем и Лауре, все кивали головами и говорили: «Да, это прекрасная, идеальная пара!» Друзья верили в то, что они были счастливой парой. Значит, так оно и было на самом деле. Они ведь так близки, так привязаны друг к другу.

Идеальная пара.

Его деловая хватка хорошо сочеталась с ее творческой энергией. Их различия только еще крепче связывали их. Он был общителен, она более сдержанна, погружена в себя. Он был практичен, а она мыслила сердцем. Он был исполнителем, а она творцом. Он был большой, она маленькая. Он был светловолос, а ее волосы были темные. Как-то она сказала ему, что он освещает ее погруженный в тень внутренний мир и поддерживает в ней ощущение счастья. Она говорила, что если бы не он, она бы постоянно пребывала в печали.

– Ты моя улыбка, – говаривала она часто.

Она обнимала его своими маленькими руками и целовала. Прижимала его к себе со счастливым, тихим вздохом. Когда его обнимала Лаура, он ощущал себя вознесенным на небо. Насчет улыбки она была, разумеется, не права, хотя он ей никогда об этом не говорил. Наоборот, не он, а она была его улыбкой, его светом.

С первой минуты знакомства с ней он уже знал, что Лаура олицетворяет собой единственный шанс для него достигнуть такого счастья, о котором в ином случае ему не стоило и мечтать. Наивысшее счастье, бесконечная радость и покой. Ничего, что походило бы пусть даже на самую бледную копию этого счастья, ему не приходилось встречать в мрачном мире его прошлого. Ему даже в снах ничто подобное не снилось и не могло присниться.

Она принадлежала ему. Теперь, когда она была его женой, она принадлежала ему. Если он вдруг потеряет ее, то никогда уже не сможет компенсировать эту потерю хоть в малой степени с другой женщиной. Лаура была одной-единственной, талисманом, его счастьем. Нет Лауры, нет и счастья. Она была больше, чем жена. Она была всей его жизнью.

Нет, в самом деле, они были прекрасной парой! Про таких и говорят, что их брак был заключен на Небесах. Именно про таких, как он и Лаура.

Собственно говоря, поэтому он так страшно страдал из-за нее и без нее.

С момента их встречи, первый раз взглянув на нее, он сразу понял, что ей пришлось пройти в жизни через большое несчастье. Внутренняя боль сквозила в темных, задумчивых глазах. С тех пор Тим твердо решил делать все для ее защиты, ибо чувствовал – отдавая себе полный отчет в жестокости и предательской сущности мира, – что она нуждается в защите.

Таковы были его твердые убеждения, и он с настойчивостью следовал им в жизни.

Его обостренное чувство ревности имело корни как раз и исключительно в этом. Защищая и оберегая, он ревновал ее. О, Боже, как же мучительны для него самого были эти подозрения! До какой же степени они изматывали его! Они выедали его внутренности, его душу и сердце хуже любой, самой страшной болезни.

И суть состояла в том, что его подозрения в чем-то были отнюдь не безосновательны! Конечно, думая о бедняге Томми Стардеванте, он кое-что преувеличивал, но в главном был прав. Еще не родился тот мужчина – с сердцем, со всеми присущими его полу инстинктами, – который бы смог сопротивляться очарованию Лауры. Ее красота, глубина ее нежности таили в себе ни с чем не сравнимую притягательную силу. Ни одна другая женщина не обладала ничем подобным.

Нет! В отношении Томми он все-таки не ошибался, несмотря на то, что тот все отрицал. Мужчине не так уж трудно заглянуть в душу другому мужчине. И разве не было очевидно, что Лауре необходима также защита от самой себя? Несмотря на всю ее невинность. Она, как всякая женщина, была очень уязвима и открыта для соблазняющего зла. Там, где Томми не выпала удача, могло повезти другим мужчинам. Более чувственным, более привлекательным. О, на свете много изощренных обольстителей!

Разве сам факт аборта у Лауры не подтверждает эти его мысли?

Странно, но Тиму не казалось нелепым увязывать свои тревоги по поводу ее увлечения фотографией с ревнивыми подозрениями. Было что-то своенравное в ее шатаниях по опасным районам с камерой в руках в поисках объектов съемки из самых низов общества. Что-то распутное, как в искании приключений и в игре с собственной судьбой.

И потом, ведь именно ее занятия фотографией привели к выкидышу. Сколько раз она уходила за мили от своего дома с тяжеленной сумкой на плече? Сколько раз она лазила по всему Южному Бронксу, снимая банду уличного хулиганья? В конце концов все это закончилось очень печально.

Разве не прав был Тим, когда возражал против этого идиотского увлечения, которое захватило ее, будто наркотик? Эта проклятая фотография отвлекала ее от настоящей профессии. Равно как и от мужа. А в результате чуть не убила.

Те страдания, которые перенес Тим из-за Лауры в последний год, чуть не свели его с ума. Сообщение о том, что она забеременела, казалось, целиком компенсировало их, открывало перед ними двери в новую жизнь. Ребенок, который формировался в ее чреве, был живой связующей нитью между ними. Преграда из плоти и крови на пути всех мучительных сомнений и подозрений, которые с самого начала отравляли их жизнь вместе. Ребенок стал бы основой их совместной жизни, первым из нового поколения, родившегося от их союза, их любви и несущего в себе кровь их обоих. Казалось, ничто уже не способно помешать этому, сломать это, разрушить.

Но мир жесток. Они его недооценили.

Ребенок погиб. Был задавлен еще в состоянии зародыша. И где?! Во чреве матери! Во чреве, которое должно было стать его первым домом на Земле!

Ребенок был жестоко уничтожен. Одной Лаурой?

Нет. Из медицинской карты следовало, что до этого ею обладал какой-то мужчина, который испоганил ее лоно.

Еще до женитьбы на Лауре Тим, конечно же, знал о том, что у нее до него был мужчина. Это было написано у нее на лице. Печаль, скрываемая из чувства собственного достоинства. Застоявшаяся боль в сердце, замаскированная очаровательной улыбкой. Нет, это было очевидно.

Однако он тогда и предположить не мог, что нанесенный ущерб окажется столь громадным, столь фатальным.

Он посвятил всю свою жизнь защите Лауры от несправедливости мира. В день свадьбы он поклялся, что если когда-нибудь хоть кто-нибудь из мужчин чем-нибудь навредит ей, он, Тим, задушит его собственными руками.

Но он не знал, когда давал эту клятву, что уже опоздал. Стоя у алтаря в католической церкви рядом с Лаурой, он и помыслить не мог о том, что их жизнь уже разрушена, еще даже не начавшись. Все, что было после свадьбы, – иллюзии. Последний глоток воздуха перед смертью. Человек, который был у нее до него, принес гораздо больше вреда, чем Тим мог себе представить. Этот человек оставил шрамы не только у нее на сердце, но и во чреве, в этом таинственном, святом месте!

А потом Тима выворачивала наизнанку тревога за Лауру. Он снова и снова вливал в нее свое семя, надеясь на то, что она подарит ему ребенка. Он проводил около нее, оберегая ее, бессонные ночи. Но все это время смертоносный червячок, зародившийся в ней от прикосновения того мерзавца, покойно жил у нее во чреве и ждал момента для атаки. Он ждал того дня, когда сможет уничтожить ребенка Тима. И однажды, когда Лаура в очередной раз, потворствуя этому червячку, погрузилась во тьму Бронкса со своей фотокамерой, долгожданная минута торжества Зла пришла!

Ребенок Тима умер по одной простой причине. Потому что в его доме жил червяк, появившийся там после контакта матери с тем, первым мужчиной.

Ведь если уж на то пошло, медицинская карта, которую он снял со стены в больнице и прочитал, была не просто документом. Она была обвинительным заключением. В нем говорилось о том, что Лаура, оказывается, никогда до конца с чистым сердцем не принадлежала Тиму. В нем говорилось о том, что она запятнала себя связью с другим мужчиной. В нем говорилось о том, что она уже однажды стала детоубийцей. В нем говорилось о том, что католическая супружеская клятва, данная ею перед алтарем – ложь. Тима всегда беспокоило, что она так медлила с беременностью. Он не находил этому объяснения. После ознакомления с медицинской картой в больнице ему все стало ясно. Ее сомнения и колебания не были случайными. Они коренились в ее чреве и, возможно, в сердце.

Наконец, в этом обвинительном заключении говорилось о том, что ребенок Тима погиб от червячка, зародившегося в Лауре после ее первого мужчины.

Когда Тим увидел все составные части этой страшной истины, он чуть не сошел с ума. Та агония, которую он пережил в первые несколько недель после ее выкидыша, была настолько страшной, что он не пожелал бы подобного своему самому заклятому врагу.

Но, даже изнывая под этой пыткой, он нашел в себе благородство и великодушие, чтобы простить Лауру. Он понял, что она, как говорили в старину, больше пострадала от чужих грехов, чем сама нагрешила. И он любил ее настолько крепко, что остался рядом с ней, не бросил ее на произвол судьбы, несмотря на все ее ошибки и заблуждения.

Но прошлой ночью что-то в нем лопнуло, что-то взорвалось. Долго сдерживаемые скорбь и отчаяние, которые мучили его все последнее время, дали свободный выход урагану насилия, который обрушился на них обоих и захлестнул с головой.

Удар пришелся в сердце их любви, их счастливой совместной жизни.

Но они пережили это!

Случилось настоящее чудо. В этом было главное. Самое главное! Где бы Лаура ни находилась этим утром, с ней все в порядке. То же самое и у Тима. Он страшно пострадал, прежде всего душевно, от того, что стряслось накануне ночью. Но он выжил. Силы вернутся, уверенность вернется. Главное, что он не сошел с ума и выжил.

Мир никуда не исчез. Не провалился в тартарары. За окнами парк так и остался парком. Его деревья и кусты продолжают расти и тянуться к солнцу. Дети скоро проснутся точно так же, как они просыпались вчера и позавчера. Их матери окружат их такой же любовью, что и раньше. Все так же крепко прижмут к сердцу. Жизнь продолжается. То, что случилось в их спальне накануне ночью, не остановило движение Земли вокруг солнца.

Ущерб, конечно, грандиозен, но все можно поправить. Раны залечатся. За это, во имя этого Тим и Лаура должны бороться вместе, объединив усилия. Он был готов пойти на все, лишь бы она вернулась. В конце концов, он сжег все мосты за собой уже давно, еще когда только полюбил ее. Для него не было жизни без Лауры.

А его совесть чиста. И любил он ее, – в отличие от нее, – всем сердцем. А иначе разве он простил бы ей то, что она была запачкана другим? Разве он простил бы ей убийство двух малюток? Разве он простил бы ей ложь перед Святой Троицей католической церкви во время венчания?

Ей нужно только раскрыть ему свои объятия, забыть прошлое и начать строить вместе с ним новое будущее. Если она это сделает, он с радостью примет ее обратно…

Она должна вернуться. Она даст ему еще раз честное слово, примет его извинения и принесет свои. Все. Так просто.

Логика этих рассуждений согревала Тиму душу. Он пил кофе маленькими глотками, смотрел в окно и видел, как небо постепенно светлеет. Начинался новый день.

Ей только-то и нужно сделать, что вернуться домой, признать свои ошибки и вновь занять в его жизни место жены. Остальное все образуется само собой. Главное, что не пропала их любовь. Одна ночная битва с демоном не расторгнет союз, благословленный Богом…

Им предстоит длинный путь, долгая борьба за свое счастье. Но у них все получится. И дети еще будут. В следующий раз, конечно, надо будет соблюдать осторожность. Он позаботится о том, чтобы за ней наблюдали самые лучшие специалисты во время следующей беременности. Она, несомненно, извлечет уроки из происшедшего. Если будет необходимо, все девять месяцев она проведет в постели.

Что бы там ни случилось этой ночью, а Лаура еще родит ему ребенка. Потому что в этом заключался ее долг перед ним. Ее супружеская клятва обязывала ее к этому. Ей предписывалось это законами неизмеримо более высокими, чем человеческие. Несмотря на свою ложь, несмотря на то, что она сотворила со своим чревом, она родит ему ребенка. Она должна это сделать. От нее этого будет требовать не только муж, но и Бог.

Они были мужем и женой. Ее жизнь была навсегда связана с его жизнью. Ее судьба была тесно переплетена с его судьбой. Однажды она изменила своему предназначению, но во второй раз она этого уже не сделает.

С этой мыслью Тим поднялся со стула и приготовился вернуться в мир, отыскать свою жену и вновь соединиться с ней.

Да, вот теперь все снова стало на свои места. Растерянности уже не было. Все стало ясно и понятно. Теперь, только теперь он до конца понял, что такое брак. С обеих сторон было допущено много ошибок. Но ошибки прощаются. Если совершилось насилие, то и оно может быть прощено и тем самым перечеркнуто. Если погиб один ребенок, ничто не помешает им сотворить другого.

Пусть она только вернется.

Пусть она только до конца осознает тот груз ответственности, который никто другой за нее нести не станет в этой жизни.

Пусть она в полной мере прочувствует наличие той священной нити, которая навечно соединила ее с мужем.

Пусть она отречется от своих грехов. Пусть она это сделает во имя их будущего счастья.

Тим надел рубашку. Дрожащими пальцами он стал завязывать галстук. Несмотря на зверскую боль в глазу и дикое, невиданное похмелье, он ощущал уверенность в себе. Сосущее ощущение одиночества в сердце вскоре пройдет.

Лаура вернется домой.

А когда она это сделает, он пойдет даже еще дальше в своем великодушии. Он простит ей не только прошлые грехи, но и то, что она убежала из дома ночью, как воровка, даже не потрудившись элементарно оставить записку. Ей не следовало так поступать. Не следовало.

Он вернет ее. Мир еще стоит на своих китах, а это значило, что Лаура все еще оставалась его женой. Вместе они во всем спокойно разберутся, все решат, все уладят. Они признаются друг другу в своих ошибках и, стряхнув с себя их бесполезный груз, начнут новую жизнь вместе. Как того и требовали от них их супружеские клятвы.

Как только она вернется…

XXIV

Тим пришел к себе на работу в одиннадцать.

На нем был один из его самых красивых шелковых костюмов. Сегодня он был особенно чисто выбрит, волосы были особенно аккуратно причесаны, ботинки особенно тщательно начищены.

Единственной деталью, выбивавшейся из общего ряда и напоминавшей о том, что случилось вчера вечером, была повязка на глазу. Но и она играла положительную роль. Она шла Тиму, делая его более мужественным и удалым. Врач заверил его в том, что ничего серьезного с глазом не случилось, но до полного излечения еще далеко, поэтому придется походить с повязкой, фиксирующей на глазу мягкую подушечку с целебной мазью.

После визита к врачу Тим вернулся домой. Лауры все еще не было. Он заглянул на кухню. Все было так, как он оставил перед своим уходом. На столе нетронутая лежала адресованная ей записка, вернее, второй ее вариант.

Первый гласил: «Мне без тебя очень плохо. Возвращайся скорее. Прошу тебя, не оставляй меня одного».

Прежде чем уйти на работу, он еще раз кинул взгляд на это свое послание. Оно показалось ему чересчур слезливым и жалобным, поэтому он решил написать новое, что тут же и сделал.

«Возвращайся к вечеру. Мне тебя не хватает. Не оставляй одного».

Перечитав короткий текст, он решил, что этот гораздо лучше первого. Сразу становилось ясно, что написал его любящий, но вместе с тем и строгий муж, не признающий и не поощряющий капризов.

Придя на работу, он был очень удивлен, не застав Тони, свою секретаршу, на ее рабочем месте в приемной. Вместо нее за столом сидела какая-то странная женщина в деловом костюме. Завидев его, она упруго поднялась из-за стола и пошла ему навстречу.

– Господин Райордан? – спросила она, протягивая ему руку. – Здравствуйте.

Тим неприязненно взглянул на нее, отказавшись от рукопожатия. От этой женщины веяло чем-то нехорошим.

– С кем имею честь? – спросил он отрывисто. – И где мой секретарь?

– Господин Райордан, меня зовут Нэнси Андервуд. Я адвокат и представляю интересы вашей супруги Лауры. А пришла я сюда затем, чтобы передать вам кое-какую весьма важную информацию. Почему бы нам не пройти в ваш кабинет, где бы мы могли поговорить спокойно?

После некоторого колебания Тим провел ее по коридору в свой кабинет. Когда он открыл дверь кабинета, то был удивлен тем, что все его вещи каким-то чудесным образом исчезли. Начиная с бумаг на его рабочем столе и заканчивая фотографиями на стенах.

Тим начал по-настоящему сердиться.

– Что здесь происходит? – сурово спросил он.

– Прошу вас, садитесь, – твердым, даже властным тоном предложила ему молодой адвокат.

Чувствовалось, что она настоящий профессионал и очень уверенная в себе женщина. Что-то подсказало Тиму не «наезжать» на нее. По крайней мере сейчас.

Он сел в кресло для посетителей. Она подошла к столу, повернулась к нему спиной и присела на самый его краешек.

– Господин Райордан, – строго официальным тоном начала она. – Я пришла сюда для того, чтобы проинформировать вас о следующем. Сегодня утром было издано судебное постановление, в соответствии с которым вам запрещается переступать порог этого помещения до особого распоряжения. Сделано это в связи с тем, что Семейный Суд Нью-Йорка начинает разбирательство по делу о нападении на вашу жену, которое имело место вчера ночью. Как вы сами видите, все ваши личные вещи из офиса удалены. Согласно решению Суда, – после консультаций с Лаурой и ее юрисконсультом, – отныне и до особого распоряжения ваш офис переведен в помещения «Лаура, Лимитед» на Шестьдесят третьей улице. Вам не запрещается работать на благо компании, но предписывается делать это исключительно в данном месте. Следующее. Вам запрещается приближаться к вашей жене или вступать с ней в какого-либо рода контакты впредь до начала слушаний, которые откроются четырнадцатого июля. Вам понятно то, что я сказала?

Тим побагровел, слушая адвоката. Ярость кипела в нем, грозя выплеснуться, когда он взглядывал на эту жесткую, агрессивную молодую женщину, которая приказывала ему, где работать, куда можно ходить, а куда нельзя, что можно делать, а что запрещается. Но он знал, что как раз сейчас от него требуется быть очень и очень осторожным. Ситуация была, что и говорить, весьма щекотливая.

– Да, – подтвердил он глухо. – Мне это понятно.

– Отлично, – холодно проговорила она. – Мне только осталось передать вам эти бумаги, – она протянула ему папку с документами, – из которых следует, что ваша жена решила обратиться в судебные инстанции с целью добиться расторжения с вами брака. Вам настоятельно рекомендуется лично участвовать в процессе. Вам предоставляется время и возможность перевезти личное имущество из вашей квартиры по адресу: Сентрал-Парк Вест, 315. Вы можете сделать это сегодня днем. Вас будет сопровождать судебный исполнитель. После этого вы уже не сможете переступить порог этой квартиры, как то предписано в тех судебных документах, которые я вам передала. Вам это понятно?

Тим ничего не мог ответить, он только смотрел на нее, не мигая и пытаясь испепелить ее своим взглядом. За те несколько минут, которые прошли с момента его знакомства с этой молодой леди, он успел проникнуться к ней священной ненавистью.

Она была тверда. Постоянно размахивала перед его лицом этими судебными бумажками. Стоило бросить один-единственный взгляд на уголки ее губ, как сразу становилось ясно, что она относится к нему с умело скрываемым отвращением. За все это он готов был задушить ее собственными руками.

– Если вы станете предпринимать попытки увидеться с женой, – продолжала она, – то вас будут преследовать в уголовном порядке со всеми вытекающими последствиями. Нападение случилось вчера ночью. Ваша жена пострадала как физически, так и морально, о чем свидетельствуют заключения врачей. Суд постановил запретить между вами все личные контакты до тех пор, пока бракоразводный процесс не будет завершен. Вам это понятно?

– А как насчет моего здоровья? – криво усмехнувшись, спросил Тим, показывая на повязку на своем глазу.

Адвокат отреагировала на эту реплику взглядом, исполненным крайнего презрения.

– Надеюсь, мы правильно поняли друг друга? – не спуская с него твердого взгляда, ответила она вопросом на вопрос.

Он оценивающе глянул на нее.

– Позвольте мне спросить вас кое о чем, – сказал он. – Если было совершено нападение, то почему против меня не возбуждено уголовное дело? Почему меня до сих пор не арестовали?

– Дело не было возбуждено по настоятельной просьбе вашей жены, – ответила адвокат. – Она не заинтересована в том, чтобы мстить вам. Ей нужен только развод.

С этими словами она поднялась и направилась к двери. Обернувшись перед закрытой дверью, адвокат сказала:

– Вот, собственно, и все, что я хотела довести до вашего сведения, господин Райордан. Ваш адвокат найдет все нужные ему бумаги в той папке, которую я вам передала. Приятно было познакомиться. А уйду я отсюда, если не возражаете, вместе с вами.

С трудом держа себя в руках, Тим позволил ей вывести себя из кабинета в приемную, а из приемной – за двери «Лаура, Лимитед» на улицу.

Войдя на Шестьдесят третьей улице в здание компании, он обнаружил, что его кабинет оборудован на первом этаже. Все было в идеальном порядке. Бесцельно перекладывая бумаги из папки с места на место, он серьезно задумался о том, что произошло.

У Лауры не хватило смелости посмотреть ему сегодня в лицо. Она даже не позвонила ему до сих пор. Теперь он был почти уверен в том, что она и не позвонит уже. Она просто сбежала из дома посреди ночи, даже не дождавшись того момента, когда бы они смогли спокойно объясниться, попытаться помириться, повиниться друг перед другом в своих ошибках… Она наняла целый штат бюрократов и заслонилась ими от своего же собственного мужа.

Она вышвырнула его из его рабочего кабинета. Из того дома, который он в буквальном смысле слова создал собственными руками. Она вышвырнула его. Она подослала к нему знающую себе цену молодую стерву, которая ледяным тоном, без единой запинки и, нагло глядя ему в глаза, передала жесткий ультиматум. Сама же Лаура в это время отсиживалась где-то в укромном местечке и с нетерпением ждала известий от своей адвокатши.

Этому не было названия!

Тима подвергли невиданному унижению. С ним обращались как с преступником. На его рабочем месте распоряжалась чужая тетка! В это невозможно было поверить. И Лаура не только позволила так унизить его… Она сама же все это и устроила!

Ему все еще стыдно было вспоминать, как он пришел сегодня на работу. Все сотрудники прекрасно знали, что эта женщина – адвокат и что она сидит в приемной, чтобы перехватить его. Во всем здании, наверно, не было ни одного человека, который бы не слышал об этом визите, который бы не ждал его прихода на работу с болезненным любопытством, которому бы не было известно все гораздо раньше того момента, когда обо всем узнал и сам Тим.

И все это благодаря Лауре…

Он подумал о том, что вечером, когда он придет домой, его там будет ждать еще одно, наверно, более дикое унижение в лице судебного исполнителя, который станет заглядывать ему через плечо, когда Тим будет вытаскивать из шкафа свое нижнее белье, когда он будет укладывать в чемодан рубашки, носки и туалетные принадлежности, чтобы отправиться со всем этим добром в ближайший отель… Будет осуществлено грубое вмешательство в его личную жизнь, санкционированное законом!

И за все это он должен был благодарить Лауру…

То, что произошло между ними вчера, было делом семейным. Да, это был неприятный, жестокий эпизод, в котором она выступает как пострадавшая сторона. Но это было «дело семейное», вот что важно! И вместо того, чтобы наутро привести его на кухню или куда-нибудь еще и спокойно обо всем договориться, помириться, она выбралась посреди ночи, под покровом темноты, из дома, как мелкий воришка, а утром уже окружила себя, как частоколом, целой бандой шлюх с юридическим образованием для своей защиты. Она нанесла страшный удар его репутации и личному достоинству, даже, наверно, не осознавая всей серьезности того шага, на который решилась.

У нее не хватило смелости даже на то, чтобы просто увидеться с ним. Даже записки не оставила. Сбежала, струсив!

«Пусть будет так, – пожав плечами, сказал он себе. – Играй по ее правилам и жди своего часа».

Придет день, когда и он сможет отомстить ей.

С этой мыслью Тим снял трубку телефона на своем новом рабочем столе и набрал номер своего адвоката.

XXV

14 июля 1958 года

Лейтенант Дэн Агирре сидел в зале судебных заседаний № 3 в здании суда на улице Лафайетт и разглядывал Тима Райордана.

Агирре не был похож на обычного полицейского. В своем отличном сером в мелкую черную полоску костюме и галстуке он больше смахивал на адвоката, банкира или, в крайнем случае, на молодого, талантливого врача. Взгляд у него был спокойный. Взгляд профессионала. Загар и свисающие длинные усы шли ему, нисколько, однако, не приоткрывая его глубинной сущности, которая заключалась в том, что это был человек действия.

Он был стройнее, чем его коллеги в полиции, но вместе с тем физической силой превосходил большинство из них. У него была прекрасно развитая мускулатура, которая отчасти скрадывалась его высоким ростом и консервативными костюмами, которые он предпочитал. Рефлексы и инстинкты, срабатывавшие, когда ему приходилось принимать молниеносные решения, от которых напрямую зависела его жизнь и жизнь других людей на улицах Нью-Йорка, тщательно скрывались под красивым лицом. За четырнадцать лет полицейской работы, которые были уже у него за плечами, он повидал многое, однако это никоим образом не отражалось во взгляде его спокойных и холодных глаз, которыми он теперь внимательно изучал всех присутствующих, но в особенности Райордана.

Атмосфера в зале заседаний была умиротворяющая, почти сонная. Судья Маргарет Таглиаферро восседала в своем кресле и внимала речи адвоката Кевина Маца, который был нанят Тимом Райорданом. Таглиаферро была миниатюрная женщина, которой уже давно перевалило за пятьдесят. Волосы у нее были оттенка горького перца. Бифокальные очки она любила придерживать левой рукой. Такова уж была ее привычка. Когда она прикасалась к очкам рукой, всем становилось ясно, что сейчас она – вся внимание. Она постоянно находилась в движении. Видно было, что ей трудно усидеть на одном месте.

В настоящий момент она внимательно слушала выступление молодого, с безупречными манерами адвоката Маца, который не так давно – после окончания Йельского университета, – работал клерком у самой судьи Таглиаферро.

– Ваша честь, мой клиент желает выразить свое искреннее сожаление в связи со случившимся инцидентом, самого факта которого он не отрицает и более того: признает свою вину в нем, не перекладывая ни толики какой бы то ни было ответственности на свою жену. Он также выражает готовность возместить в любых размерах ущерб, причиненный им миссис Райордан, которую он считает исключительно потерпевшей стороной в случившемся. Он хочет принести миссис Райордан искреннюю и горячую благодарность за то, что она воздержалась от возбуждения против него уголовного дела за действия, которые он совершил в ту ночь, о которой идет речь. Он также благодарен ей за то, что она любезно предоставила ему возможность продолжать свою работу в качестве вице-президента и исполнительного директора компании «Лаура, Лимитед» до тех пор, пока он не подыщет достойную альтернативу.

Адвокат сделал паузу, чтобы оглянуться на своего клиента. Тим кивнул ему.

– Однако господин Райордан вынужден отказаться от любезного предложения своей супруги продолжать работу в компании и просит удовлетворить его отставку как можно скорее. Тем самым он хочет выразить свое уважительное отношение к тревогам своей супруги относительно ее личной безопасности и неприкосновенности личной жизни. Небезосновательным, к сожалению, тревогам, принимая во внимание сам факт настоящих слушаний. Вместо штатной работы он предлагает миссис Райордан свои услуги в качестве консультанта в ее бизнесе. На общественных началах. По ее просьбе подобные услуги будут ей оказываться господином Райорданом через посредника, одобренного настоящим судом. Господин Райордан полагает, что это самая малая часть того, что он готов сделать, дабы искупить свою вину перед миссис Райордан. Господин Райордан выражает решительное согласие с утверждениями противоположной стороны о его виновности, полностью признает свою вину, раскаивается и со своей стороны не станет чинить никаких препятствий скорейшему разрешению этого дела в пользу удовлетворения просьбы жены о разводе. Он не станет выдвигать никаких претензий касательно вопросов имущества и заранее согласен со всеми условиями, поставленными противоположной стороной в этой связи. Господин Райордан также хочет засвидетельствовать свое уважение к высокому суду и заранее согласен подчиниться любому его решению.

Детектив Агирре все еще продолжал наблюдать за Тимом Райорданом, который сидел за столом рядом со своим адвокатом. Райордан казался прелюбопытнейшей личностью. Это был крупный мужчина. То, что он сидел, отчасти скрывало это, но не так уж сильно. Он непрерывно смотрел на судью, разбирающую его дело. В его взгляде сквозило почтительное уважение, даже какая-то мягкость. Руки он сложил на столе перед собой. На нем был темный костюм. Манеры его были консервативны под стать одежде. Он настолько глубоко был погружен в свои чувства и переживания, что внешне был чист и невинен, как ребенок. Единственная вещь, которая диссонировала с общим фоном, была повязка, закрывающая его поврежденный левый глаз. Это придавало его внушительной внешности какую-то уязвимость, робость, смиренность.

Психологически очень точный ход.

Кевин Мац довел до сведения суда в самых ясных выражениях, что господин Райордан искренне сожалеет о том проступке, который совершил указанной ночью по отношению к жене. Теперь он хотел только принести свои горячие извинения и постараться хоть как-нибудь загладить вину посредством возмещения причиненного ущерба в том виде, какой укажет пострадавшая сторона. Он не станет препятствовать желанию жены развестись с ним, более того: с уважением и пониманием отнесется к этому шагу, на который, по его мнению, она имеет полное моральное и законное право. Он все еще любит ее и еще раз выражает свою любовь в готовности искупить свою вину перед ней любым способом.

Несмотря на все, детектив Агирре продолжал со вниманием присматриваться к Тиму Райордану. Этому было две причины.

Во-первых, Дэн Агирре отслужил уже в полиции четырнадцать лет, имел образование криминалиста, полученное в Колумбийском университете, и солидный «уличный» опыт. Словом, это был не просто полицейский. Это был профессионал высокого класса. За многие эти годы он навидался всяких лиц, в том числе и самых невинных. Он хорошо разбирался в женщинах, но еще лучше в мужчинах.

Вот поэтому-то он был сейчас уверен в том, что за спокойными, теплыми глазами Тима Райордана скрывается что-то такое, чего он не хочет показывать суду.

Во-вторых, волею случая Дэн Агирре находился той ночью, когда случился инцидент, послуживший поводом для бракоразводного процесса, в двадцатом полицейском участке, то есть именно там, куда в буквальном смысле слова приползла полумертвая и вся в крови супруга господина Райордана с просьбой о помощи. Именно Агирре, которого можно было назвать по праву ветераном судебной системы, порекомендовал миссис Райордан нанять для процесса Нэнси Андервуд.

Оторвав наконец взгляд от Тима, Агирре перевел его на Лауру. На ее лице все еще оставались шрамы, губы еще не зажили и трескались местами, темные пятна синяков все еще были видны, хотя со времени инцидента минуло уже две недели. Однако сейчас она выглядела просто королевой красоты по сравнению с тем, какой она была тогда.

Дэн Агирре мог читать по синякам и шишкам точно так же, как умелый охотник мог читать по следам животных. В ту ночь, еще даже ни разу не увидев господина Райордана, он уже мог многое сказать об этом человеке. Тот оставил свой почерк, настолько же ясный, как и почерк каллиграфа, на лице своей жены.

Поэтому Дэн Агирре постоянно возвращался взглядом к Тиму Райордану. Смотрел он на него и тогда, когда его адвокат произносил заключительную часть своей речи.

– В заключение, Ваша честь, господин Райордан желает выразить свое сожаление суду и миссис Райордан за то, что вызвал своим поступком необходимость проведения настоящих слушаний. Дабы продемонстрировать свое уважение к высокому суду, он готов покрыть все процессуальные издержки. Он благодарит суд, миссис Райордан и сторону, защищающую ее интересы, за то, что они позволили ему принести свои самые искренние извинения в совершенном проступке.

С этими словами Кевин Мац коротко кивнул судье и опустился на стул рядом со своим подзащитным. Судья на минуту приложила свою руку к очкам, внимательно окинув взглядом всех присутствующих в зале заседаний.

– Суд высоко оценивает искренность и раскаяние господина Райордана, – проговорила она наконец, тщательно взвешивая каждое свое слово. – Поскольку миссис Райордан не стала выдвигать требований возбудить уголовное дело против своего мужа в связи с его нападением на нее в упомянутую ночь, суд полагает, что пора перейти собственно к процедуре юридического оформления развода. Однако, прежде чем мы приступим к рассмотрению этого вопроса, суд считает необходимым уточнить кое-какие формальности, связанные с эффективным обеспечением настоящего процесса. Итак. Пока и до особого распоряжения господин Райордан не имеет права вступать в контакт со своей женой и приближаться к ней. Он может это делать только через посредничество своего адвоката или ее. Если господин Райордан пренебрежет этим напоминанием и все же станет предпринимать попытки к сближению с миссис Райордан, это будет расценено, как проявление неуважения к суду. Соответствующие меры будут немедленно приняты. Против господина Райордана будет возбуждено дело в уголовном порядке о покушении на личную безопасность и неприкосновенность личной жизни миссис Райордан. Что касается вопросов бизнеса, то в данном случае господин Райордан может вступать в контакт с миссис Райордан исключительно через посредника, кандидатура которого будет одобрена судом. Развод супругов Райордан будет произведен настоящим судом и в соответствии с законами штата Нью-Йорк.

Закончив, судья посмотрела на двух своих помощников и добавила:

– В заседании суда объявляется перерыв.

Лаура поднялась со своего места и пожала руку Нэнси Андервуд.

– Спасибо вам за все, – проговорила она, сделав слабую попытку улыбнуться. Ей это было еще трудно, так как болели потрескавшиеся губы.

Лауре не хотелось думать о том, что с той кошмарной ночи миновало всего две недели. Ей казалось, что прошла уже целая вечность. Она не хотела вспоминать об этом. Воспоминания причиняли ей боль.

– Это моя работа, – улыбнулась в ответ Нэнси. – Я очень рада, что все обошлось без дополнительных сложностей.

Вместе они пошли к дубовым двойным дверям зала. Тим и его адвокат направились туда же, только с другой стороны.

Все четверо дошли до дверей в одно и то же время. Поскольку слушания прошли в столь милой, дружественной обстановке, они решили обменяться рукопожатиями. Сначала друг другу руки пожали адвокаты, затем адвокаты и клиенты, наконец, Тим и Лаура.

Когда рука Лауры оказалась в руке Тима, адвокаты как раз отошли в сторонку, чтобы поздравить друг друга с успешным ходом процесса. Тим улыбался. Его рукопожатие было мягким, но он не сразу отпустил руку Лауры. Вместо этого он наклонился прямо к ее уху и прошептал:

– За тобой долг, – он широко улыбался. – Ребенок. Ни один суд тут ничего не изменит.

Бледность разлилась по лицу Лауры. Ее рука, все еще лежавшая в его большой руке, похолодела и задрожала. Когда он отклонился от нее, она увидела выражение его глаз. В них сверкала лютая ненависть, однако так хорошо замаскированная улыбкой, что ее могла разглядеть только Лаура.

Затем он отпустил ее, присоединился к своему адвокату и они вместе вышли из зала заседаний.

Нэнси Андервуд заметила бледность на лице Лауры и поспешила к ней.

– Что он вам сказал? – спросила она встревоженно. Лаура все еще провожала взглядом широкую спину Тима, который неторопливо удалялся по коридору под руку с Кевином Мацем. Она перевела наконец взгляд на Нэнси и замялась…

– Ничего, – наконец проговорила она. – Просто я… Просто он был в первый раз так близко ко мне после той ночи и я… Ладно, Нэнси. Сначала я растерялась, но сейчас уже все прошло.

– Вы уверены? – недоверчиво спросила ее опытный адвокат.

– Да, – солгала Лаура. – Уверена.

XXVI

«Нью-Йорк Таймс», 8 ноября 1958 года

«В Лендслайде Ланкастер вырвал победу у Боуза и Ингерсолла.

Очередной этап современной истории штата Нью-Йорк завершился с окончанием предвыборной кампании и проведением голосования. Хэйдон Ланкастер сместил Эмори Боуза, зарегистрированного в качестве независимого кандидата, с кресла сенатора, которое тот занимал до сего времени. Ланкастер также нанес поражение республиканскому претенденту на мандат американского сенатора Лоренсу Ингерсоллу.

Такое в истории штата Нью-Йорк происходит впервые! Ситуация была поистине драматическая. Сенатор Боуз потерял право быть кандидатом демократов еще на первом туре выборов, продолжал борьбу в качестве независимого и был сокрушен в итоге членом своей же партии!

Ланкастер получил 65 % голосов избирателей. Ингерсолл – 21 %, а Боуз – всего 14 %.

Выборам предшествовала ожесточенная и нервная предвыборная кампания, в ходе которой порядочность и патриотизм Ланкастера постоянно ставились под сомнение его соперниками. Многие наблюдатели полагают, что поворот в этом процессе произошел в мае, когда Ланкастер блестяще отверг все обвинения в свой адрес, выступая в одной из передач национального телевидения. В частности, потерпела крах гипотеза, выдвинутая Боузом, о том, что, работая в качестве американского посла в НАТО, Ланкастер изменил интересам страны. Когда окончательно выяснилось, что версия Боуза не что иное, как обыкновенная фальшивка, сфабрикованная с помощью поддельных документов и свидетельств мифического «дипломата», результаты выборов стали очевидны еще до их проведения. Было ясно, что шестнадцатилетняя сенаторская карьера господина Боуза подошла к концу.

Сегодня рано утром в «Уолдорф-Астории» Ланкастер выступил с торжественной речью в связи со своей победой перед возбужденной толпой сторонников. Он сердечно поблагодарил всех тех, кто помогал ему в предвыборной кампании, кто не покладая рук работал на достижение одной цели – избрание Ланкастера в Сенат. И не забыл извиниться перед собравшимися за отсутствие своей жены. Он пояснил, что в настоящее время миссис Ланкастер дежурит у постели серьезно захворавшей матери – миссис Гарри М. Столворт Третьей – в Палм Спрингс.

Сегодня вечером Ланкастер устраивает торжественный прием для гостей в родительском доме в Манхэттене. Ожидается, что там будут присутствовать его главные сторонники и помощники. Известно, что выразили стремление поздравить Ланкастера с победой и представители всех трех ветвей власти штата».

Тесс сложила «Нью-Йорк Таймс» и положила на стол. Она находилась на втором этаже особняка Ланкастеров, в кабинете Хэйдона, украв минутку уединения у заполнившей дом толпы приглашенных на вечер.

Конечно, газетный отчет о победе на выборах и в малой степени не мог передать триумфа сторонников Хэла и радостную горячку гостей, приглашенных на сегодняшний прием. Каждый из гостей, похоже, полагал, что является свидетелем и даже в какой-то степени участником исторического события. Тесс казалось, что добрая половина всего вашингтонского общества, плюнув на все дела, устремилась сегодня в Манхэттен, чтобы поздравить Хэла, потрясти ему руку и заполучить его в союзники на будущее. Сенаторы, конгрессмены, лоббисты всех мастей, журналистская братия, федеральные судьи… Здесь присутствовали даже некоторые члены Кабинета со своими супругами.

Личное поздравительное послание от президента имело особое значение для Хэла.

«Наверно, это и есть тот исключительно редкий момент, когда я счастлив и рад избранию демократа на высокий государственный пост, – говорилось в послании. – С нетерпением жду той минуты, когда вы приступите к исполнению своих новых обязанностей, и, надеюсь что смогу плодотворно работать вместе с вами вплоть до окончания моего срока».

Хэл сейчас был внизу и в сопровождении своих родителей и Тома Россмэна курсировал меж собравшимися в его доме доброжелателями. Несмотря на то, что его окружала многочисленная и крайне разношерстная публика, он мог каждого назвать по имени, знал, кого как поприветствовать, что кому шепнуть, как улыбнуться своей знаменитой улыбкой.

Ложь относительно Дианы пока еще срабатывала и не провоцировала никаких сложностей. Тем более, что это была скорее не ложь, а всего лишь полуправда. Слухи о серьезном недомогании матери Дианы были, что называется, несколько преувеличены, Но сама Диана действительно в настоящее время скрывалась, – забилась в нору, – в Палм Спрингс, пытаясь спрятаться от мира и от своих собственных мыслей. Благодаря хорошим отношениям Хэла с газетчиками и усилиям Тесс, которая лично нанесла визиты в несколько главных телекомпаний, исчезновение в последние недели со сцены Дианы было очень аккуратно «не замечено».

Впрочем, в правительственных и светских кругах ни для кого не было секретом, что у Дианы возникли какие-то серьезные жизненные проблемы. Ее увлечение алкоголем было общеизвестно. За последние два года его многие замечали. Все знали неуравновешенность ее характера, которой способствовало пагубное пристрастие. Но чтобы прятаться в Палм Спрингс? Кое-кто выражал свое удивление по этому поводу. Когда же поползли слухи о том, что неприятности возникли на сексуальной почве, и не просто на сексуальной, а на «запретно-сексуальной» почве, то тут уж удивляться пришлось почти всем.

Гетеросексуальность Дианы и ее верность Хэлу не подвергались сомнениям даже в кругу отъявленных сплетников.

В семье было достигнуто негласное соглашение о том, что после инаугурации Хэла, возможно следующей весной, Диана разведется с ним и уедет в Рино. Мотивы можно будет выдвинуть вполне приличные, типа «не сошлись характерами» или что-нибудь еще более невинное. Это проблемы не составит.

Развод, конечно, был не самым удачным решением семейного вопроса для Хэла на той ступени карьеры, куда он попал в итоге выборов. Однако в общественном сознании в отношении женщин и мужчин уже давно и прочно сложился двойной стандарт. Это могло послужить выгоде Хэла. Хотя было общеизвестно, что Хэл – страстная натура и замечен во множестве более или менее значительных «делишек», ни у кого и мысли не появлялось упрекать его. Слух же о том, что Диана оказалась неверна своему «очаровательному принцу», не прошел бы для нее без последствий. В этом и заключался пресловутый двойной стандарт. А если еще подтвердились бы ее запретные сексуальные наклонности, это бы только подлило масла в огонь. Диана в этом случае исчезла бы из жизни Хэла легко и просто, нисколько не задев его политическую репутацию.

Конечно, если Хэл впоследствии вздумает «замахнуться» на пост президента, уладить сложности, связанные с шумным разводом, будет гораздо проблематичнее. Но Тесс надеялась, что если сейчас удастся представить Хэла в роли «невинной овечки», тем меньше сложностей будет потом. Для этой цели она задумала в перспективе использовать на полную катушку свое влияние на средства массовой информации.

В конце концов, Хэл был человеком судьбы. Ни обвинения Боуза, ни развод с Дианой, ни козни будущих противников не остановят его на пути к ожидавшим его впереди новым победам и триумфам.

Это был радостный вечер для Хэла. Тем более радостным он был для Тесс.

Прежде чем спуститься вниз и присоединиться к Хэлу она решила совершить небольшую прогулку по всему верхнему этажу здания. Она относительно недавно стала сюда вхожа, поэтому еще не совсем хорошо познакомились с особняком Ланкастеров. Поэтому пошла куда глаза глядят.

Через несколько минут Тесс оказалась у просторного кабинета, который домашние до сих пор называли «игровой комнатой» в память о днях детства Хэла и Сибил. В те розовые времена дети Ланкастеров веселились здесь, как свойственно веселиться всем детям. До сих пор сохранилась коробка с шашками, в которые любил играть Хэл в нежном возрасте.

В комнате никого не было. Тесс вошла и прикрыла за собой дверь. Ее внимание сразу привлекла знаменитая фотография Хэла в купальном костюме, висевшая на стене над камином. Сибил увеличила этот снимок до размеров человеческого роста, если не больше. Фотография высотой футов в семь была заключена в красивую, выполненную на заказ рамку. Этот портрет очень любили родители и Сибил. Она называла фотографию своей «реликвией», а повесила ее в кабинете, поскольку считала эту комнату «своей» и постоянно торчала в ней в те периоды, когда ее отпускали из лечебницы домой.

Тесс стояла у двери и неотрывно смотрела на фотографию. Это был притягательный снимок. На нем лицо и тело Хэла казались неправдоподобно юными. Тут была какая-то двусмысленность. С одной стороны, Хэл выглядел на снимке почти мальчиком. С другой стороны, в его взгляде и выражении лица была какая-то взрослая чувственность, какая-то особая «изюминка», которую трудно было определить словами, но которую Тесс обожала в нем страстно с самого начала их знакомства, уж не говоря о том времени, когда она стала его любовницей.

Глядя на фотографию, она подумала, что было бы неплохо сделать для себя ее копию. Она очень хотела бы иметь такой снимок в своей роскошной квартире. Загадочная улыбка Хэла будет всегда с нею, станет сопровождать ее по жизни, озаряя ярким светом.

Она стояла, прислонившись плечом к книжному шкафу, и все думала о фотографии, когда вдруг увидела струйку дыма, поднявшуюся над спинкой мягкого дивана, повернутого к камину, в ореоле его света.

Тесс медленно двинулась маленькими шажками, ожидая того момента, когда она сможет заглянуть за спинку дивана и увидеть, кто там расположился.

Скоро представилась такая возможность.

На диване лежала, поджав под себя ноги, словно маленькая девочка, Сибил Ланкастер. В ее руке дымилась забытая сигарета. Сибил неотрывно, как и Тесс, смотрела на фотографию Хэла. Поза ее удивительно напоминала позу ребенка во чреве матери. Несмотря на то, что на ней было облегающее вечернее платье, подчеркивающее прекрасный цвет лица и белокурые волосы, она напоминала изможденного беспризорного ребенка, слишком маленькая на огромном пространстве кожаного дивана.

– Сибил! – радостно воскликнула и приветливо улыбнулась Тесс. – Вот так встреча! А я все спрашивала себя: куда это ты запропастилась? Исчезла в самом начале вечера. Захотелось побыть одной немного? Не стану тебя упрекать, поскольку сама хочу того же.

Сибил никак не отреагировала на это дружелюбное приветствие. Глаза ее, в которых была, казалось, одна пустота, все так же, не отрываясь, смотрели на фотографию, висевшую над камином. Тесс стало сразу же как-то неуютно. До сих пор она еще ни разу не оставалась с Сибил наедине. Да и вообще они виделись-то всего раза два или три на семейных ужинах у Ланкастеров. Сибил спускалась к столу исключительно потому, что того требовала традиция. Но она не обращала никакого внимания на Тесс и почти сразу же исчезала.

Тесс, разумеется, уже знала, – от Хэла, – о том, что Сибил постоянно курсирует между домом и лечебницей и что она очень больна. Ее интуиция подсказала ей, что Сибил – это своего рода препятствие на пути к Хэлу. И довольно серьезное. Насколько ей было известно, Сибил никогда особенно не жаловала Диану. К Тесс она, похоже, испытывала еще менее теплые чувства.

Тесс была в общении с Сибил безупречно вежлива и предупредительна. Пыталась даже напустить на себя покровительственный вид «старшей сестры», чтобы хоть этим снискать к себе дружелюбное расположение. Все без тени успеха. Сибил была холодна, держала дистанцию и смотрела на Тесс так, как будто знала всю ее подноготную. Слава Богу, что такие встречи у Тесс случались исключительно редко. По крайней мере, до сих пор. Тесс рассматривала Сибил как одну из самых сильных своих соперниц и очень скоро решила избегать ее по возможности. Поэтому сейчас она чувствовала себя довольно некомфортно и лихорадочно изобретала удобный предлог для того, чтобы уйти из комнаты и оставить Сибил в покое.

Внезапно она почувствовала какой-то неприятный и сильный запах…

Она посмотрела на Сибил. Ее взгляд тут же замкнулся на сигарете, которая была зажата между пальцев девушки. Сибил все так же неподвижно смотрела на портрет Хэла, висевший над камином, ни о чем не подозревая, а огонек сигареты между тем уже подобрался к самым пальцам и нещадно жег их.

– Сибил! – встревоженно вскричала Тесс. Схватив ближайшую пепельницу, она стряхнула в нее окурок из рук девушки. – Господи, да что же ты с собой делаешь!

Сибил даже не повернулась к Тесс. Ее рука свешивалась как тряпка. В глазах застыли блики от огня в камине. Тесс не верила своим глазам.

Наконец Сибил перевела равнодушный взгляд на свои опаленные пальцы, затем на свою спасительницу и едва улыбнулась. Создавалось такое впечатление, что ей до всего этого совершенно не было дела.

– Не шевелись, – строго сказала Тесс. – Я сейчас принесу бинт и какую-нибудь мазь.

Тесс решила не поднимать панику во всем доме из-за этого идиотского инцидента. Она бросилась вдоль по коридору в ванную комнату, а через минуту уже бежала обратно с пузырьком мази и бинтами в руках. Еще раз внутренне поразившись глубине безумия Сибил, она покачала головой и склонилась к ней, чтобы осмотреть повреждения.

– Будет, наверно, больно, – предупредила она, – Сибил, ты что, ничего не чувствуешь?! С огнем шутки плохи. Надо быть очень осторожной…

Она из кожи лезла вон, чтобы казаться приветливой и ласковой. Очень надеялась, что ее забота отзовется улучшением отношений с Сибил. В то же время она просто не знала, что ей говорить. Да и что можно сказать психически больной девушке, которая только что на ваших глазах сожгла себе пальцы сигаретой и даже не заметила этого, будучи погруженной в какие-то свои психопатические раздумья?.. Пожалуй, психи действительно могут не чувствовать той боли, от которой нормальный человек грохнулся бы в обморок, предварительно огласив окрестности страшными воплями.

До сих пор Сибил не проронила ни слова. Дезинфицируя один за другим пальцы на ее руке, Тесс разрывалась внутренне между жалостью и неловкостью. У нее захватило дыхание, когда она увидела, что обожженная кожа прямо на ее глазах начинает бугриться волдырями. С максимальной осторожностью она приступила к накладыванию мази.

Сибил лежала все в той же позе, что и до сих пор. Как мертвая. Ее остекленевшие глаза были устремлены на фотографию. Хэл улыбался со своего портрета широко и благожелательно. Казалось, он одобряет что-то… Только вот непонятно было, что именно. Равнодушие Сибил или заботу о ней со стороны Тесс?..

Когда Тесс налепила стерильный кусочек марли на ленту бинта, Сибил наконец соизволила открыть рот.

– Бедная Диана, – прерывисто и очень тонко пропела она. У Тесс дрогнула рука, перевязывавшая пальцы Сибил, когда она услышала эту краткую реплику. Она знала, что Сибил никогда не благоволила к Диане.

Однако правила приличий, да и сама неловкая обстановка требовали от нее какой-то реакции.

– Да, я, пожалуй, согласна с этим, – проговорила Тесс. – Ей очень не везло в жизни. Надеюсь, черная полоса у нее скоро закончится. Она достаточно настрадалась…

– До тебя были и другие.

От этих слов Тесс чуть не поперхнулась. Они были настолько откровенны, что Тесс подняла глаза на Сибил. Девушка по-прежнему смотрела только на фотографию.

Вкрадчиво взглянув на нее, Тесс улыбнулась.

– До меня? – переспросила она. – Что ты этим хочешь сказать?

Сибил смерила ее взглядом кротким, знающим и абсолютно равнодушным. Ее глаза говорили о том, что она знает все, но не хочет, чтобы на нее давили.

Тесс молчала.

– Много других, – продолжила Сибил своим тонким, пробивающим, как игла, голосом.

– Я знаю, – осторожно проговорила Тесс, закончив бинтовать один палец и переходя к другому.

Слова Сибил серьезно встревожили ее. Ей пришло в голову, что Сибил, которая выросла вместе с Хэлом, знает про него многое, что неведомо самой Тесс и что, возможно, так и останется неведомым.

– Но ему на всех всегда было наплевать, – еще раз «капнула» на голову Тесс Сибил.

Тесс молча впитывала в себя, усваивала эту фразу, к осмыслению которой можно было подходить с двух разных сторон. Она вдруг почувствовала, что Сибил обладает оружием, которое может принести погибель, если будет обращено против женщины, да еще находящейся в таком щекотливом положении, каким было положение любовницы Хэла.

Тесс лихорадочно готовилась к следующей фразе, но она все равно поразила ее, как громом.

– Кроме одной, – заключила Сибил.

Ее взгляд наконец окончательно перешел с фотографии на Тесс и замкнулся теперь уже на ней.

Какими пугающими были голубые глаза Сибил! Совсем прозрачные, очень глубокие и ужасающе пустые. В них было что-то такое, от чего становилось зябко и погано на душе. Они словно вскрывали в человеке застаревшую рану невидимой иглой и начинали копаться в ней.

Глядя в эти глаза, Тесс поняла, что внутренняя боль, мучившая Сибил, превратилась со временем в ненависть к внешнему миру и к самой себе.

И эта ненависть теперь владела голосом, в котором слышался нескрываемый триумф.

– Одной-единственной, – добавила Сибил, погружая свое невидимое копье глубже в сердце Тесс.

А та все продолжала машинально работать над ранами Сибил.

В голосе безумной девушки не было никаких намеков. В нем не было ничего, кроме злобы. Это Тесс уловила очень четко.

Она побледнела. Ее руки, хлопотавшие над бинтами, заметно подрагивали. Она уже была не рада, что Сибил оторвалась от фотографии. Теперь ее страшные глаза буравили Тесс похлеще самих слов, которые до сих пор отзывались эхом у нее в ушах, хотя были произнесены тихим голосом. Смысл их достиг ее сердца еще раньше, чем она смогла осознать его и проанализировать. Похоже, именно на это и рассчитывала Сибил.

Тесс была сильной женщиной. Она смела со своей дороги многих решительных соперниц, врагов, у которых было гораздо больше власти и возможностей в тот момент, когда Тесс поразила их. Все ее успехи основывались на убеждении, что она пойдет на любую битву ради достижения своей цели и на этом пути не убоится никого, будь это хоть сам дьявол.

Но Сибил была хуже дьявола. Болезнь, пожиравшая ее, высосала из нее все человеческое и наполнила вены и артерии мутью мрачного безумия. Ее сердце превратилось в адский камень, против которого, возможно, бессильно любое человеческое оружие.

С этой мыслью Тесс заставила себя посмотреть на Сибил. Прямо ей в глаза. Она попыталась придать своему взгляду максимальную холодность, на которую только была способна. Но она все еще держала обожженную руку в своих дрожащих руках и знала, что через это прикосновение Сибил получает полную информацию о ее душевном состоянии, о ее тревоге и страхе. Сибил была во всеоружии. Ее безумие, усиленное явной враждебностью, неприятно щекотало Тесс нервы.

Тесс поняла, что с каждой секундой слабеет. Если бы они говорили о чем-нибудь другом, тогда… Но они говорили о Хэле. И было уже слишком поздно. Рана, которую вскрыла в сердце Тесс Сибил, ширилась, углублялась. Гордыня Тесс, которая была ее последним щитом, трескалась по швам. Невидимые иглы проникали сквозь эти трещины и беспрепятственно доставали до самого ее сердца, оставляя на нем глубокие, кровоточащие язвы.

И наконец из этой раны вырвались те слова, которые Тесс изо всех сил старалась удержать внутри себя, но не смогла этого сделать. Слова, которые она ни за что не хотела доверять ушам этой бездушной куклы, напавшей столь неожиданно и сразившей ее.

– О ком ты говоришь? – выдохнула с гримасой боли Тесс.

Она все еще держала обожженную руку Сибил. Она смотрела на нее. Глаза Сибил потускнели, стали свинцовыми. В них разливалось зловещее удовлетворение. Сибил сейчас казалась Тесс хищной змеей, которая неторопливо переваривала неосторожную мышку, которую только что сумела проглотить. Тесс оглянулась на портрет Хэла, затем вновь посмотрела на Сибил.

– О ком ты говоришь? – прошипела Тесс, уже начиная терять над собой контроль.

Сибил не спускала с нее все того же хищно-удовлетворенного взгляда, но молчала.

– О ком ты говоришь?!

Тесс не могла видеть своего выражения лица в эти секунды и должна была благодарить за то Бога. Она не осознавала также того, что изо всех сил сжимает в своих руках обожженные пальцы Сибил, инстинктивно пытаясь добиться от нее проявления хоть чего-нибудь человеческого, хоть гримасы боли, хоть стона…

Но Сибил только иронично улыбнулась, наблюдая за этой тщетной пыткой как бы со стороны. Ее глаза смеялись Тесс прямо в лицо. Затем она проговорила насмешливым тоном:

– Спроси того, кто в бассейне, – и она показала на Хэла. Тесс машинально перевела взгляд на фотографию. Хэл приветливо улыбался ей.

Разумеется, она и не подумает спрашивать его о том, правду ли сказала ей эта психичка Сибил. Ответ его мог быть страшен. Уничтожающе страшен. Может быть, и того хуже.

Тесс наконец отпустила руку Сибил, прекратив эту идиотскую игру-пытку. Перевязала и хватит. Тоже мне рана! Настоящая рана была сейчас в сердце Тесс. И Сибил расковыряла ее ржавым гвоздем своих слов. Она выбрала самый благоприятный для этого момент. Здесь она могла посоревноваться с обладающим профессиональным рефлексом матадором.

Разве можно было ждать от безумной Сибил такой меткости, такой выверенности?!.

Разве могла вообразить такое Тесс еще десять минут назад, когда она гуляла по дому, поздравляя себя с победой над Дианой и с трепетом пытаясь представить блестящие перспективы их будущего с Хэлом?..

Да, десять минут назад Тесс не могла допустить даже теоретической возможности такого смертельного удара себе в сердце.

Но теперь рана была вскрыта. Сибил продолжала в ней копаться. Кровь хлестала все сильнее. Теперь Тесс точно знала, что эта рана уже никогда не заживет. Ей придется жить с ней всю жизнь, недосыпать из-за нее, безуспешно пытаться залечить ее. С этого самого момента и всю жизнь…

И все это сделала Сибил.

А Сибил улыбалась легкой улыбкой, откинувшись на мягкие подушки дивана и вновь принявшись рассматривать портрет своего брата. По всему ее виду было ясно, что она прекрасно отдает себе отчет в том, что натворила, прекрасно понимает, что отыскала ахиллесову пяту у этой женщины, с которой познакомилась совсем недавно.

Тесс поднялась. Она еще раз бросила внимательный, долгий взгляд на мальчишеское, красивое лицо Хэла на фотографии, на минуту присоединилась к размышлениям Сибил по поводу этого снимка. И тут же она почувствовала дикий страх, скользкой змеей ползущий внутри нее.

Она повернулась к портрету спиной и тихо вышла из комнаты. Ей хотелось сейчас же спуститься вниз к Хэлу. Никогда еще она не испытывала такой острой необходимости немедленно увидеться с ним.

XXVII

21 декабря 1958 года

Она была одинока.

Лаура жила одна уже пять месяцев. Она не видела Тима с того дня, как в суде было прослушано дело о разводе. Как Тим и обещал, он сразу же покинул Лауру и больше не показывался. Формальные процедуры, следующие за разводом, продвигались очень медленно и, возможно, могли протянуться еще восемь или даже девять месяцев. Но Лаура чувствовала себя уже абсолютно отделенной от Тима. Их брак остался в прошлом.

Теперь Лауре пришлось познакомиться со всеми странными ощущениями, которые ждут тех людей, чей брак провалился. Ощущениями, которые ни один человек, не состоявший в браке, не мог испытать, как бы одинок он ни был.

Сознание того, что она покинута и бесполезна, ощущение какой-то пустоты заполняло Лауру каждое утро, когда она просыпалась и начинала день наедине с собой. Ее унижения казались ей такими же естественными, как вдохи и выдохи. У нее был мужчина, которого она любила, а теперь потеряла. Она чувствовала себя так, как будто половина ее умерла, и теперь ей часто являлось привидение, напоминавшее о прежней жизни. Хотя, когда она ворошила прошлое, ей вспоминалось чувство теплоты и то, что она была желанна. Но теперь все это ушло навсегда.

Она изменила свой распорядок так, что теперь могла делать наброски в офисе. Иногда она выходила погулять, захватив свою камеру. Она посещала любимые места и бродила по городу в поисках новых. Очень часто она не возвращалась домой до тех пор, пока усталость не валила ее с ног. Тогда, придя домой, она сразу же засыпала, и, таким образом, у нее не оставалось времени для того, чтобы успеть снова почувствовать всю боль своего одиночества.

Квартира была для нее камерой пыток. Лаура ненавидела молчание, тишину и раздирающее чувство, что просторная комната была предназначена для нее одной. Без быстрых, уверенных шагов мужчины, эхо которых отдавалось бы от этих стен, без звучания его низкого голоса, без тепла, которое шло от его тела, когда он лежал рядом с ней ночью в кровати, – без всего этого ее жилище было похоже на могилу, а сама она – на разлагающуюся мумию, служившую лишь еще одним напоминанием о том счастье, которое было у нее в прошлом.

С недавних пор боль, которую она испытывала, совершая по городу свои прогулки, удвоилась. Близилось Рождество – самое тяжелое время в году для одиноких людей. Пятую авеню украшала праздничная иллюминация. Тротуары кишели множеством людей, устремившихся к магазинам в поисках подарков к празднику. Санта-Клаусы звенели в свои колокольчики на углах улиц, а дети тянули мам к ярко освещенным витринам магазинов, чтобы полюбоваться на выставленные там разноцветные игрушки.

Сталкиваясь с торжеством праздника, который отмечали в узком семейном кругу, видя бурлящую радость детей, Лаура уходила со своей камерой в более темные уголки города, где люди влачили свое одинокое существование, не замечая того, что происходило вокруг. Но портреты бедных и бездомных людей, которые у нее тогда получались, тоже причиняли ей боль. Потому что каждый раз, глядя на них, она видела отражавшуюся в них и ее собственную пустоту. От этого ее сердце просто разрывалось на части.

Поэтому она возвращалась в Сентрал-Парк, который каким-то странным образом стал географическим и духовным центром ее странствий, как и для многих других нью-йоркцев. Здесь она фотографировала не только детей, гулявших со своими мамами, но и бродяг с остекленевшим взглядом, сидящих на скамейках, не только молодых влюбленных, но и престарелых вдов, шествующих со своими собачками в мрачном молчании. Здесь она встречала не одних энергичных подростков, летящих на роликах вдоль дорожек, собравшись в группы, но и одиноких людей, которые проходили мимо молодых, казалось, даже не замечая их легкомыслия. Тут и там она встречала людей, бредущих в никуда, как и она сама.

В Сентрал-Парк можно было найти кого угодно и что угодно. Здесь было неисчерпаемое разнообразие человеческих лиц, порожденных мегаполисом. Для глаз фотографа это был просто рай, полный разнообразных возможностей для съемок. Но в те дни Лауре было трудно смотреть на лица, потому что на многих из них лежала печать одиночества.

Тем не менее она возвращалась обратно в парк, потому что он был единственным домом, который она знала, а эти незнакомые прохожие были для нее самыми близкими членами ее духовной семьи. Даже если их связывало только одиночество, этого было достаточно. Такая связь была вполне прочной, и в ближайшее время она не была готова ее порвать.

Так было и в тот день. Над городом сгущались сумерки, и прохлада, чувствовавшаяся в воздухе, предвещала, что скоро начнется снегопад. А Лаура блуждала по дорожкам парка между прудом и площадкой для катания на роликах, где на фоне мерзлого пейзажа мелькали подростки в шарфах яркого цвета, рассекавшие на бегу холодный воздух.

Лаура знала, что время идти домой и приготовить что-нибудь поесть, но никак не могла заставить себя завершить сегодняшние скитания. В руке она держала свою камеру. В этот день она пользовалась ею очень мало, сделав всего несколько снимков людей, находившихся в отдалении от нее. Она чувствовала себя отрезанной от них, а холодный воздух как будто продолжал леденящую пустоту, которая была внутри нее.

Она завернула за угол, сделав несколько шагов, и вдруг услышала визг детей, катающихся на карусели. Она двинулась туда, откуда доносилась музыка, и скоро увидела карусель, облепленную детьми. Она опустилась на стоявшую неподалеку скамейку и загляделась на них.

Было уже поздно, становилось все темнее и темнее. Мамы детей, что катались на карусели, сидели на скамейках, расположенных ближе к аттракциону. Они то и дело поглядывали на часы и ужасно нервничали. На лицах детей выражалось упрямство, несогласие и восхищение. Они как бы говорили, что знают о том, что их игра должна скоро закончиться, но намереваются наслаждаться ею до последней отведенной им секунды.

Лаура поднесла камеру к глазам, настроила объектив и навела его на кружившихся детей. Ей хотелось хотя бы разок сфотографировать ту сцену, которая разворачивалась перед ней. Но тут что-то остановило ее, и она отвела камеру в сторону.

Лаура вздохнула – причиной ее нерешительности было счастье, светившееся в веселых глазах детей. Они напоминали ей о ее собственных двух детях, которых она потеряла. Она не могла поднять глаз своей камеры на счастливых шестилетних детей, после того, как возможность иметь своего собственного ребенка уже дважды обошла ее.

Сколько бессонных ночей провела она, думая о тех двух неродившихся детях! Как много значили бы они в ее жизни! Не только их присутствие заполнило бы ее сердце, но даже сам факт их рождения мог бы так изменить течение ее жизни, что трудно себе и представить.

Если бы ребенок Натаниеля Клира родился, Лаура, скорее всего, никогда не занялась шитьем, никогда не встретила бы Тима и никогда не стала бы модельером. Она, должно быть, выбрала бы какой-нибудь абсолютно другой путь в жизни, заботилась бы о том, как обеспечить себя и своего ребенка.

Она никогда не встретила бы Хэла.

А если бы родился ребенок Тима, то их брак продолжался бы дольше, может быть, гораздо дольше. Но все равно рано или поздно кончился бы. В этом она ни минуты не сомневалась. И Лаура содрогнулась при мысли о том, что невинные дети, скорее всего, стали бы свидетелями террора со стороны Тима.

Эти тягостные мысли одолевали отчаявшуюся Лауру, однако она знала, что хотя ее сердце всегда будет болеть по потерянным детям, тем не менее хорошо, что они так и не пришли в этот мир, потому что у нее ничего не вышло, она так и не сумела приготовить для них безопасное подходящее гнездо.

Она плохо выбирала отцов своим детям. Она была неподходящей матерью, потому что не могла обеспечить им счастье и безопасность, то есть то, чем они по праву могли обладать с рождения.

Какие жестокие фокусы выкидывает жизнь, размышляла Лаура. Иногда она преподносит нам соблазнительные подарки. Но эти дары способны уничтожить тех, в чьи руки попадают. И поэтому лучше вообще не получать их. Потому что, к сожалению, из-за нашей слабости и несовершенства мы будем не в состоянии воспользоваться ими, отдать им должное.

Подобные мысли преследовали ее всю жизнь. Но, несмотря на это, Лаура пыталась перехитрить мир. Она принимала его правила. Но единственное, что ей не нравилось в действиях капризных и переменчивых богов, единственное, с чем она не могла смириться, – то, что они вовлекли в свои игры ни в чем не повинных, даже не появившихся на этом свете детей. Женщина может вынести любое несчастье, любое унижение. Но когда судьба забирает из ее чрева ее детей, игра становится слишком жестокой, чтобы ее можно было терпеть.

Лаура наблюдала за тем, как мамы поднялись со скамеек, словно по команде, и начали внушать своим детям, что уже пора идти. Движения карусели становились все медленнее и медленнее. Через минуту около нее уже никого не будет. А Лаура снова останется одна в парке, на который уже спускалась ночь.

Несмотря на угнетающие мысли, Лаура никак не могла заставить себя подняться. Она чувствовала себя ужасно уставшей и более чем когда-либо опустошенной и одинокой.

Вдруг она ощутила чье-то осторожное прикосновение к плечу. Она вздрогнула и оторвалась от своих мрачных мыслей.

– Как странно встретить тебя здесь.

Лаура подняла голову. У нее просто дух захватило, когда она увидела того, кто дотронулся до ее плеча.

Напротив нее стоял Хэл. На нем было какое-то темное пальто, в котором она его еще никогда не видела. Он улыбался, глядя ей в глаза, а на плече у него таяли снежинки, спустившиеся с темного неба.

Помимо воли на глаза Лауры набежали слезы, и ей пришлось приложить все усилия, чтобы сдержать их.

– Как много времени прошло, Лаура, – сказал он, наклонившись к ней.

Хэл. Мой Хэл.

У Лауры не находилось слов. Еще никогда в своей жизни она не испытывала подобного. Один и тот же человек сейчас спасал и одновременно ранил ее.

Она открыла рот, собираясь сказать что-то, но тут же застыла в нерешительности, не произнеся ни слова. В этот момент она осознала, как важны сейчас были слова. Но она не могла рассказать ему обо всем, что произошло с ней, о том, что творилось у нее в сердце.

Вместо нее заговорил он.

– Я прогуливался здесь, собираясь с мыслями, – сказал он. – У меня это давно вошло в привычку и помогает проанализировать свой день. Кроме того, я чувствовал себя как-то одиноко. А потом я увидел тебя, сидящую здесь. И, честно говоря, ты выглядела так же, как я себя чувствовал. Надеюсь, мое появление не помешало тебе? – спросил он.

Лаура попыталась улыбнуться.

– Совсем нет, Хэл. Не хочешь ли присесть?

Он сел рядом с ней и опустил руки в перчатках на колени. Теперь она заметила снежинку, таявшую в его волосах. Ей показалось, что она увидела на его голове одну или две пряди преждевременно появившихся седых волос.

Время изменило его, однако этого нельзя было заметить на газетных фотографиях и телеэкране. Он, казалось, стал более уравновешенным, спокойным… И он никогда не был таким красивым.

Она пристально смотрела на карусель, уже почти опустевшую. Он молчал и прислушивался к веселым крикам оставшихся ребятишек.

– Почти как в старые времена, – сказал он тихо.

Это была правда. Много лет назад они сидели здесь вот так же с Хэлом, когда проводили время вместе, наблюдая за тем, как резвятся дети, и она мечтала о том, что когда-нибудь приведет сюда своего собственного ребенка, их ребенка.

Теперь, сидя рядом с ним, Лаура поняла, почему в этот вечер, когда она чувствовала себя такой одинокой, ноги сами привели ее сюда, на это место.

– Ты выглядишь восхитительно, – сказала она. Он пожал плечами.

– Но уже не так, как раньше. Я изменился, – сказал он. – Тебе так не кажется?

В его тоне слышалось смирение и покорность, которые не соответствовали той улыбке, что сияла на его губах.

– Да, ты изменился, – сказала она, – но остался по-прежнему красивым.

Она изучала еле уловимые, но красноречивые изменения, которым подвергло время его красивые черты. Она поймала себя на том, что прошедшие годы дали ей возможность взглянуть на него другими глазами, так, как она смотрела, выбирая объекты для фотосъемки.

– А ты по-прежнему так же много работаешь? – спросил он. – Я читал о тебе. Ты сделала большие успехи. Я гордился тобой.

Лаура пожала плечами.

– Я занимаюсь все тем же, – сказала она, – но уже не так, как я делала это когда-то, – и она показала ему свою камеру, которую все это время держала в руках. – Я сейчас занимаюсь еще и фотографией. Не знаю, долго ли еще буду модельером. Тяжело сочетать две профессии.

Она хотела объяснить ему все, рассказать о переменах, которые произошли в ее жизни, но вся гнусность, весь ужас, связанный с ними, лишили ее сил заговорить об этом. Жизнь была океаном, смывшим ее золотые годы и потопившим мечты, которые она когда-то лелеяла. И все-таки каким-то невероятным образом ее занесло сюда, в это знакомое место. И вот она сидит рядом с мужчиной, которому по-прежнему принадлежит ее сердце. Слишком долго было все объяснять. Даже думать об этом она не могла, когда он сидел рядом и смотрел на нее вот так.

– Я понимаю, – сказал Хэл, и она видела, что он действительно понимает.

– Ты знаешь, – сказал он, – моя фотография, которую ты сделала в бассейне, все еще висит в нашем доме. Моя сестра увеличила ее до натуральных размеров и повесила на стену.

– Ах, – Лаура покачала головой, тронутая сладкой горечью его слов. Значит, он знал ее, как фотографа, после всего.

– Я как будто предвидел, что ты далеко пойдешь. В первый же день, когда я рисовал тебя в «Голдмэнс Дели», я почувствовал, что там было слишком много Лаур, чтобы все они занимались одной профессией. Я рад за тебя, Лаура.

Она нежно посмотрела на него.

– А ты? – спросила она. – Я слышала о результатах выборов. Поздравляю тебя.

Он пожал плечами и ничего не сказал.

– Я все время смотрела твои выступления по телевизору в новостях, – прибавила она. – Я твой фан. Я голосовала за тебя.

Он немного приободрился, хотя выглядел удивленным. Было видно, что ему приятно это слышать.

– Очень мило с твоей стороны, – сказал он. – Мне почему-то ни разу не пришло в голову, что, может быть, ты видишь меня по телевизору.

– Ты был великолепен. Ты замечательно провел кампанию, – сказала она. – И я знаю, ты будешь великим сенатором. Я тоже горжусь тобой, Хэл.

Он посмотрел на нее таким выразительным взглядом, в котором смешались мрак и свет, что она не выдержала и отвела свои глаза.

– Как Диана? – спросила она.

Он колебался какое-то время, прежде чем ответить. Она чувствовала, что он опустил глаза и не смотрит на нее.

– Хорошо, – сказал он наконец задумчиво. Повисла пауза.

– А как твой муж?

Лаура не могла вымолвить ни слова. Правда застряла у нее в горле. Как много значило бы для нее, если бы она отвела душу, рассказав все сейчас Хэлу. Но его голос, звучавший отстраненно, и причиняющая ей боль манера держаться напомнили Лауре о том, что их разделял целый мир. Она не могла разрушить эту преграду. Несколько правдивых слов ничего не изменили бы. Что они дадут?

– Хорошо, – ответила она. Это слово слетело с ее немного дрожащих губ, сопровождаемое взглядом, который, она была уверена, он видел. Этот разоблачающий взгляд выдал ее гораздо больше, чем ей хотелось бы.

– У тебя есть дети? – спросил он, поднимая брови. В ответ она лишь покачала головой.

– У меня тоже нет, – сказал он.

За этими словами последовала долгая пауза, после которой, подталкиваемые каким-то внутренним импульсом, порожденным отчаянием или безрассудством, они заговорили оба сразу. Это рассмешило их, а затем они снова погрузились в молчание. И каждый успокаивал себя тем, что другой не услышал произнесенного.

– Ты так прекрасно выглядишь, – сказал он спустя какое-то время. – Я никогда не думал, что ты можешь так хорошо выглядеть.

Столько ласки было в его словах, что она почувствовала, что может потерять сознание.

– Я тоже, – ответила она быстро, любуясь светом, колеблющимся вокруг его влажных улыбающихся губ, на которых таяли снежинки.

– Ты счастлива? – спросил он, искренне надеясь на то, что она ответит утвердительно.

Лаура задумалась над его вопросом. После того, как прошло столько времени и столько всего случилось, для нее это был самый трудный в мире вопрос.

Смущенная, она в замешательстве слегка пожала плечами и ничего не сказала ему.

Но он, казалось, совсем не заметил ее смущения. Он смотрел на нее глазами, полными восторга, как будто бы просто сидеть здесь с нею рядом было так радостно, что забывались все пережитые несчастья и мрачные мысли.

– А я все еще хожу дома на руках, – сказал он с прежним юмором, как когда-то много-много лет назад. – Но теперь я стал разбивать больше ваз. Может быть, старею.

Он посмотрел в сторону, в сгущающуюся темноту.

– И я до сих пор плаваю. О, Хэл!

Она опустила глаза. Камера, которую она придерживала на коленях, подрагивала у нее в руках. Слезы снова стали наворачиваться на глаза. Лаура изо всех сил старалась сдержать их.

На какое-то время воцарилось молчание. Ни один не произнес ни слова. Она думала о том, сожалеет ли он о всей жестокости этой случайной встречи так же, как она. И был ли он, так же, как она, благодарен за эту случайность.

– Я все время прихожу сюда, – сказал он. – Обычно когда уже начинает темнеть, примерно в такое же время, как и сегодня.

Лаура изумилась, подумав о том, как часто их жизненные пути могли бы пересечься на несколько дней, на несколько часов. Они еще раньше могли бы встретиться таким же образом. Ведь она и сама довольно часто останавливалась около карусели и сидела на этой же скамеечке во время прогулки по парку.

Хэл вздохнул.

– Я думал о тебе… и о нас…

Не говори больше ничего. Пожалуйста!

– … и я мечтал о том, что в один прекрасный день увижу тебя сидящей вот здесь, – прибавил он. – Боюсь, в душе я все еще мальчишка, Лаура.

Она посмотрела на упрямую слезу, соскользнувшую с ее щеки и капнувшую на руку, в которой она держала камеру. У нее больше не было сил. Она была готова ненавидеть его за эти слова, но ее сердце таяло.

– В любом случае, – сказал он, – сегодня моя мечта стала реальностью.

Она подняла голову и посмотрела на него. В ее глазах была покорность, которая, словно волшебница, повернула время вспять. Он видел такую же покорность у нее в тот первый день в Нью-Йоркской бухте, когда она откинулась назад перед ним, беззащитная, как ребенок, отдав свою судьбу в его руки.

Поэтому он осмелился заговорить сейчас.

– Лаура, – сказал он, – не отвести ли мне тебя в какое-нибудь другое место, где потеплее?

Лаура устремила на него взгляд, выражавший бесконечную грусть и безмерное облегчение.

Темнота, окружавшая их, казалось, светилась, слегка окрашенная голубизной падающего снега, когда они встали вместе и, повернув, направились к выходу.

* * *

Они приехали в тихое местечко, которое мало отличалось от тех, где они встречались много лет назад. Но в тот вечер их встреча была непохожа на то, что они когда-то узнали вместе, и на то, что испытывал каждый из них в своей отдельной от другого жизни.

Они занимались любовью и ощущали одновременно и страдание и наслаждение. Потому что каждым прикосновением они не только праздновали свою случайную встречу, которая соединила их после всего, что случилось, но и прощались. Ведь они оба знали, что судьба позволила им встретиться еще раз только для того, чтобы расстаться навсегда.

Лаура отдавала всю себя и знала, что в тот момент Хэл принадлежит ей целиком, больше, чем когда бы то ни было раньше. Он отдавал ей все, что сохранил для нее, все, что она могла ожидать в этой жизни. И когда она прижимала его к груди, то чувствовала, что ей больше нечего терять и что в эту прощальную ночь Хэл принадлежит ей в последний раз.

Когда все кончилось, они еще долгое время лежали в объятиях друг друга, сохраняя молчание, как будто какой-то неизвестный закон запрещал все слова, которые они могли сказать друг другу. Она чувствовала, как его пальцы гладят ее по щеке, ласкают кудри, слегка дотрагиваясь до них, как он прикасается к ее плечам, рукам с любовью и нежностью.

Спустя какое-то время выносить все это стало слишком больно, потому что они оба знали, что им придется расстаться. И эти нежные ласки словно бередили открытые раны, которые скоро должны были стать слишком глубокими, чтобы можно было вытерпеть боль.

Они поднялись и начали одеваться, не глядя друг на друга. Одевшись, Лаура бросила взгляд на дверь и заметила лежавшую на полу около нее фотокамеру. Казалось, что камера притягивает ее какой-то странной энергией. Лаура посмотрела на Хэла. На нем были только слаксы, до пояса он был еще обнажен.

– Могу я сфотографировать тебя? – спросила она.

Не сказав ни слова, он кивнул и встал перед ней. Она подняла камеру с пола, подошла ближе и сфотографировала его непричесанного, с взъерошенными после их объятий волосами и обнаженными плечами.

Потом она опустила камеру и посмотрела ему в глаза. Неожиданно она почувствовала смертельный страх.

– А может быть, нам не следует…

Хэл покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Теперь все будет намного легче. Это было самым лучшим.

– Ты так думаешь? – спросила она. В ее глазах была мольба. Однажды она почувствовала слабость и положилась на него. Но этой ночью она знала, что он ускользнет из ее рук И это было к лучшему.

– Я знаю, – сказал он, прижимая ее к себе. – Если ты обещаешь помнить. Если ты не забудешь…

– Никогда.

Ничего не видя из-за слез, которые застилали ей глаза, она крепко обняла его, потратив на это все оставшиеся у нее силы. В ее объятиях он чувствовал себя более сильным и красивым, чем когда бы то ни было раньше, потому что теперь она все знала, и теперь она разрешала ему уйти. Вдруг ей в голову пришла странная идея. Она подумала, что только простые повседневные вещи принадлежат нам, только неважное и банальное является нашим. А есть такое, чему суждено всегда ускользать от нас, потому что это мы принадлежим ему, а не наоборот.

Она отошла назад и стала наблюдать, как он одевался. Знакомое тело с красивыми сильными очертаниями и шрамами, которые она так нежно трогала в последний раз, скрывались под рубашкой. Она смотрела на него как будто через хрустальный шарик, так как он стоял напротив зеркала, приглаживая рукой волосы и завязывая галстук.

Он натянул пальто и направился к ней. Его глаза были полны боли, но он бросил на нее последний ласковый взгляд.

– Мне пойти первым? – спросил он. – Может, будет легче, если…

Она посмотрела на него умоляющими глазами. Она не могла принять такое решение.

– Тогда мы пойдем вместе, – сказал он. – Ты и я.

Он открыл дверь и придержал ее перед Лаурой. Самый жестокий мир, какой только можно было себе представить, ждал ее за этой открытой дверью. Но был Хэл, ее Хэл, который протягивал ей руку, чтобы помочь выйти. И поэтому она знала, – в этом мире она еще сможет как-то жить.

Я люблю тебя!

Эти слова не могли слететь с ее губ. Ради него и ради себя самой она не дала им вырваться. Но передала смысл этих слов своими глазами и увидела то же в его глазах.

И этого было достаточно.

– Лаура? – он улыбнулся. В его лице было то же мальчишество, в которое она влюбилась много лет назад в тот день, когда встретила его.

И он протянул ей свою руку, как будто они отправлялись в удивительное путешествие, которое никогда не кончится.

Она улыбнулась, несмотря на то, что сердце у нее было разбито. Она взяла его протянутую руку и крепко-крепко сжала ее.

Силуэт Хэла вырисовывался на фоне двери, в ореоле золотого света.

Лаура вышла из комнаты.

XXVIII

Было шестое января.

Лаура ехала в метро, направляясь в Виллидж. Двадцать минут назад она ушла с работы, попрощавшись с Гейлом Мак-Лемором, новым управляющим, который занял место Тима в «Лаура, Лимитед». Она держала путь к своему новому дому, в просторную квартиру на верхнем этаже на Западной улице.

Квартира размещалась далеко от магистрали, но зато в ней были застекленная крыша и огромные окна. Все это делало новый дом Лауры идеальным местом для мастерской фотографа.

Была пятница. Лаура ехала домой, намереваясь начать жить по-новому. Теперь она разделила свое время на работу в офисе и занятия фотографией. Она училась на своих первых курсах фотографии в Парсонской студии, которые она посещала по вечерам во вторник и четверг. В выходные она бродила в поисках объектов для съемки, часто ездила на поезде в Коннектикут или Нью-Джерси.

Решение начать новую жизнь пришло внезапно, ей вдруг страстно захотелось повернуться спиной к своему прошлому. Она переехала из Сентрал-Парк Вест в новую квартиру как раз после Рождества и с тех пор постепенно наводила в ней порядок, в то же время не забывая работать и учиться.

Сейчас она была на пороге великой перемены в своей жизни, планируя оставить деятельность модельера и полностью посвятить себя фотографии.

Как раз перед Рождеством Лауре позвонили из журнала «Фотография» и сообщили, что ее серии фотопортретов Алекса, ее молодого друга из Южного Бронкса, приняты для публикации в журнале. Публикация планировалась ближе к весне. Издатель хотел увидеть еще что-нибудь из ее работ и был поражен, когда она сказала, что ранее не изучала фотографию специально. Лаура считала серию «Алекс» «пробой пера», первым экзаменом своего таланта. Но она никогда и не думала, что работы могут быть приняты для публикации в таком влиятельном органе печати, как «Фотография». Но когда это случилось, она была больше чем счастлива. Она ощутила, что медленная метаморфоза, которая происходила с ее жизнью на протяжении нескольких последних лет, сейчас завершилась. Она больше не могла и не хотела держаться за свое прошлое. Пришло время двигаться вперед навстречу будущему. Она намеревалась получить диплом в Парсонской студии и стать профессиональным фотографом.

Поднимаясь по лестнице из метро на улицу, Лаура находилась в приятно-возбужденном состоянии. Два выходных были впереди, надо было съездить в Манхэттен и на Стейтен-Айленд. Кроме того, у нее была масса отснятой фотопленки, которую требовалось проявить и напечатать. Ей хотелось побыстрее добраться до дома и, наскоро перекусив, заняться работой.

Она быстро шла в сумерках, неся в руке свой портфель и новую сумочку для фотоаппарата, которую часто использовала как кошелек. Был холодный, слякотный вечер, когда нью-йоркцы, ругаясь, с трудом пробираются сквозь толпу в час пик. Но Лаура не обращала внимания ни на что, занятая своими планами.

Она свернула в переулок, который вел к ее дому. Она была одной из восьми жильцов этого древнего здания. Двадцать лет назад здесь была фабрика роялей, а теперь – просто бесформенный дом, напоминающий пещеру. Его жители вынуждены были мириться с пылью, но это компенсировалось простором и прекрасным освещением их квартир, из окон которых к тому же открывался великолепный вид на реку Гудзон. Лауре нравилась царившая здесь атмосфера, она чувствовала удивительную легкость и решимость начать новую жизнь, не боясь запачкать своих рук.

Посреди переулка стоял старый помятый «седан», и ей пришлось обойти его, чтобы подойти к своей двери. Неровный тротуар покрывали лужи, образованные тающим снегом, и ей пришлось переступать осторожно, чтобы не промочить ноги. Ключи уже были у нее в руках.

Она была до того занята мыслями о своих делах, что случившееся в следующую минуту захватило ее врасплох. Позднее она проклинала себя за то, что была недостаточно осторожна.

Она пыталась аккуратно обойти «седан», но в это время передняя дверь машины отворилась и чья-то могучая рука схватила ее и втащила внутрь на широкое переднее сиденье, не дав ей и закричать.

Дверь закрылась. Ее рот был зажат чьей-то рукой. Лаура вырывалась, безуспешно пытаясь позвать на помощь. Портфель и сумочка для фотоаппарата остались лежать на мокром снегу.

Она не могла точно сказать, как определила, что это был Тим. Он был в свитере; она чувствовала прикосновение шерсти к своей щеке. От него веяло чем-то странным, даже диким. Это был не тот Тим, которого она помнила; но все же она знала, что это был он.

Ее старания были бесполезны, потому что никто в переулке не мог услышать ее, тем более, что двери машины были заперты. Но от этого она еще неистовей пыталась освободиться. Ее вдруг охватила злость на него за то, что он так бессовестно вторгся в ее жизнь. Она колотила ногами по щитку, пыталась укусить его за руку, молотила его кулаками.

Но он был слишком силен. Схватив обе ее руки одной своей, он другой запихнул кляп ей в рот. Затем он обвязал ее голову носовым платком. Его проворство произвело на нее впечатление, но не удивило. Его всегда отличала сноровка.

Несмотря на ее сопротивление, он сумел связать ее запястья спереди. Затем он привязал их к дверной ручке с ее стороны. Он наклонился, чтобы связать ее ноги, и прикрепил их к чему-то наподобие металлической рейки под сиденьем. К чему точно, она не видела.

Он уложил ее так, чтобы не было видно снаружи. Она беспомощно смотрела в окно, но ничего не видела, кроме крыши своего дома да мокрого снега, который падал с темного неба. Она услышала, как Тим вышел из машины, чтобы поднять ее упавшие портфель и сумочку для фотоаппарата. Он бросил все это на заднее сиденье, включил двигатель, и машина медленно двинулась вдоль переулка.

Лаура в первый раз взглянула на своего похитителя. Красивые черты его знакомого лица были отмечены выражением, которого она никогда раньше не видела. Несмотря на холодную решимость в его глазах, она почувствовала, что им владело что-то, не подчинявшееся его воле.

Он вел машину осторожно. Они ехали по улицам города, освещенным тусклыми фонарями. Вскоре они достигли, как догадалась Лаура, ФДР-драйв. По ориентирам, которые были видны ей из окна, она поняла, что они ехали в северном направлении, в сторону Гарлема и Бронкса.

Прибавив скорость, Тим заговорил.

– Не бойся, – сказал он неторопливо тихим голосом. – Ты в безопасности.

Лаура не могла ответить ему, потому что во рту у нее была тряпка.

Последовала минутная пауза. Похоже, он обдумывал, что сказать дальше. Затем кивнул и начал говорить.

– Я хорошо обдумал все, – сказал он, поглядывая и на дорогу, и в зеркало заднего вида. – И, Лаура, честно говоря, я не думаю, что ты сама до конца понимаешь, что ты наделала.

Ты действовала в спешке и под влиянием эмоций. Ты была в панике. В какой-то мере я не виню тебя за это. Ты была сбита с толку и напугана. Ты приняла решение, прежде чем тебе стало известно все. Если и есть что-то, что я постиг в бизнесе, так это то, что надо знать все факты, прежде чем судить.

Он снова кивнул сам себе, как будто удовлетворенный своими рассуждениями. Он не смотрел на нее, продолжая наблюдать за дорогой.

– Тебе надо… Ты должна иметь что-нибудь для сравнения, – продолжал он. – Вот почему я даю тебе эту возможность. Видишь ли, когда ты приняла то опрометчивое решение, ты была под давлением сиюминутных обстоятельств, которых могло и не быть.

В его манере выговаривать слова было что-то нервное и бессвязное, и из-за этого Лаура еще больше боялась его. В его голосе было какое-то ненормальное напряжение, которое он пытался держать под контролем.

– Поэтому я и даю тебе эту возможность, – сказал он. – Возможность вернуться к самому началу. Когда ты увидишь все заново и освежишь свою память, ты можешь сравнить это с тем, что случилось, сравнить эти две вещи. Ты увидишь, где ты поступала неправильно – где мы поступали неправильно, – и ты поймешь.

Он в первый раз взглянул на нее. Его глаза, казалось, были стеклянными. На самом деле он ее не видел; перед ним было создание его воображения, ужасный сон, и ему хотелось поскорее проснуться и прогнать этот ночной кошмар.

– Потому что все, что я прошу, это чтобы ты поняла, – сказал он. – Чтобы ты попыталась понять. Ты просто бросила меня, разрушила наш брак и сделала все, чтобы отгородиться от меня.

Он помолчал, как будто удовлетворенный своими логическими выводами.

– Сейчас я знаю, что мы оба делали ошибки, – сказал он. – Я старался и сейчас стараюсь понять, простить, уладить все. Я сделал много ошибок; все, о чем я прошу, это возможность исправить их. Но ты не захотела дать мне эту возможность. Ты поступила несправедливо, Лаура.

Он продолжал в том же духе, все более неустойчивым голосом, в то время, как машина мчалась на север.

Лаура была рада, что во рту у нее кляп. Было бы безрассудно пытаться противоречить ему, потому что он уже давным-давно до этого уверил себя в том, что он и только он был прав. И что бы она ни сказала, это, возможно, только подстегивало бы его гнев – которого он сам не осознавал до конца – и довело бы его до крайней точки.

Природные ориентиры постепенно совсем исчезли, и ночь казалась еще темнее. Снег с дождем падал на ветровое стекло, оставляя на нем мелкие брызги. Все вокруг погрузилось в зловещую влажную темноту.

«Успокойся, – уговаривала Лаура сама себя. – Не паникуй».

Она проклинала себя за неосторожность, воспользовавшись которой, он сумел насильно увезти ее от порога ее собственного дома. Он ввел ее в заблуждение тем, что все это время не давал о себе знать. Она действительно поверила, что он смирился с тем, что они должны расстаться, решил оставить ее в покое и начал новую жизнь.

Но то, что происходило сейчас, не было для нее полнейшей неожиданностью. Упрямство было одной из самых примечательных черт его характера. Он не терял ее из виду в течение всех этих месяцев. Она должна была прислушаться к его последним угрожающим словам, которые он произнес тогда в зале суда, должна была обратить внимание на ненависть, которая горела в его глазах.

Но, возможно, размышляла она, никакая осторожность не могла бы дать ей стопроцентной гарантии безопасности. Тим был слишком изобретателен. В любом случае рано или поздно он все равно выследил бы ее одну и напал. Но более всего Лауру печалило то состояние, в котором находился Тим. Сердце Лауры устремилось к нему, потому что она поняла, что насилие, которому он подверг ее до их разрыва, было только началом того разрушения, пагубное влияние которого так явственно проступило сейчас на его лице. Прежнего Тима не существовало больше. Этот человек за рулем автомобиля не ориентировался в реальности.

Но эта догадка отнюдь не принесла Лауре утешения. Она знала, что везде, где рядом был он, ей грозила опасность. Он ненавидел ее со страстью, которой сам не осознавал. Он сам не понимал, насколько силен. Слова, которые он изрекал сейчас, были похожи на искры, которые брызжут из поврежденного электрического провода, содержащего миллионы вольт смертоносного тока.

– Я никогда не претендовал на то, чтобы быть идеальным человеком, – сказал он. – Но мы были женаты. Брак – это священная вещь, Лаура. Ты приняла обет католической церкви. И все же ты убежала от меня и оставила меня одного. И мой ребенок… Ты бросила моего ребенка, Лаура. Ты ждала ребенка, но ты еще не была готова стать матерью. Но, ты видишь, я простил тебе и это. Мы попытаемся еще раз. Есть высший закон… Ты должна подарить мне ребенка. Мы начнем еще раз, все сначала. В этот раз все будет совершенно иначе, вот увидишь. Но только не пытайся еще раз убежать от меня, Лаура. Потому что это была большая ошибка. Большая ошибка…

Внезапно отчаяние захлестнуло Лауру. Она знала, что он винил ее во всем. А его виной было само то чувство, которое он испытывал к ней. В его словах не было любви. Даже сейчас, после всего, что произошло, это причиняло ей ужасную боль.

Почему же она вообще вышла за него замуж?

Она начала вспоминать события, предшествовавшие их браку, и пыталась понять, что же случилось с ней тогда. Тим ввел ее в заблуждение своей уверенностью и основательностью. Он осторожно относился к окружающему миру, считая его враждебным и разъединяющим людей. Именно от этого мира он так яростно защищал ее. Ей казалось, что она единственный человек на земле, в котором он не сомневался, настолько безоглядно и горячо он был предан ей. Но сейчас она поняла, что, относясь ко всем с недоверием, он никогда не делал исключения и для нее. Со временем, миновав мучительный период утверждения себя как личности, она разглядела это, однако менять что-либо было уже поздно. Тогда он был необходим ей, она нуждалась в любви.

Сейчас она поняла, к своему ужасному разочарованию, что кое-что более существенное и более трагичное стояло за ее решением стать женой Тима Райордана. Это был Хэл. Если бы ее не поглотила невыносимая печаль, вызванная утратой Хэла, она не была бы так слаба и не приняла бы предложения Тима. Потому что она не любила его так, как жена должна любить своего мужа. В течение долгих лет она пыталась отрицать это, но сейчас вынуждена была признать очевидное.

А Тим с самого начала, с того самого вечера, когда пододвинул ей кольцо в соблазнительной маленькой коробочке, – Тим, скорее всего, еще тогда знал правду. Он, должно быть, сознавал, что пользовался ее слабостью и, наверно, ненавидел ее за это. Но он еще не знал себя до конца, хотя и негодовал на свою любовь.

Семена их трагедии были заложены в той маленькой коробочке, в том, что он ее предложил, а она приняла. Лаура могла бы предотвратить все, если бы отказала ему. Но она не сделала этого.

Значит, в каком-то смысле Тим был прав. Она слишком легко приняла на себя обязанности супруги, не поняв своего сердца. И когда время и ярость Тима вынудили ее пожать то, что она сама посеяла, она попыталась избавиться от него, не прилагая особых усилий. Воистину теперь закон и полицейские были не таким уж сильным средством защиты для нее. Она не имела права просто так повернуться спиной к своим ошибкам. Она должна понести наказание.

По мере того, как машина неслась в ночи с брошенными на заднее сиденье модным портфелем и сумочкой для фотоаппарата, Лаура, связанная упрямым, полным ненависти мужем, который мстил ей за провалившийся брак, чувствовала себя так, как будто все нити ее жизни сплелись вместе в этой петле, стянувшей ее тело. Могла ли она бороться с судьбой?

Лаура была побеждена. Она закрыла глаза и ждала, когда машина прибудет к месту назначения. Что должно случиться, то случится.

Они свернули с шоссе и поехали, подбрасываемые на кочках, по темным, ухабистым улицам. Лаура видела в окно крыши старых, из коричневого камня, домов и здания фабрик.

Скоро дорога перестала освещаться, не было света и в окнах домов. В конце концов они остановились на улице, которая была абсолютно темной, без фонарей.

Тим выключил мотор и посмотрел на Лауру.

– Я хочу, чтобы ты дала мне слово, что будешь идти спокойно, – сказал он. – Я повторяю, тебе не грозит никакая опасность. Я не причиню тебе вреда. Здесь нет никого, кто мог бы увидеть нас. Я выну кляп у тебя из рта, потому что никто тебя не услышит, даже если ты закричишь во весь голос. Когда мы войдем в дом, то сможем поговорить, хорошо?

Лаура кивнула.

Он освободил ее руки и ноги и вынул кляп. Она наконец-то села прямо и выглянула в окно. Улица была совершенно пустынной, со старыми фабриками по обеим сторонам. Несколько машин стояли около обочины тротуара, но почти все со спущенными камерами.

Тим взял сумочку для фотоаппарата и портфель с заднего сиденья, вышел из машины и, обойдя ее, открыл дверь и помог Лауре выйти. Ее руки онемели, и ноги тоже плохо слушались.

– Ну, пойдем, – сказал Тим. Он дотронулся до ее локтя и повел к темному массивному зданию со старыми матовыми стеклами, многие из которых были разбиты. Лаура думала о том, что ожидало ее там, внутри. В тот момент она была слишком подавлена, чтобы бояться чего-либо. Боль и отчаяние, исходившие от Тима, превратили ее душу в лед.

Она услышала, как он нащупывал ключи в кармане, в то время как они приближались к тяжелой металлической двери. Поворачивая ключ в замке, он крепко держал ее за руку.

Когда дверь распахнулась, голос, который послышался из темной глубины, удивил их обоих.

– Ты арестован, Тим. Отпусти ее и подними обе руки за голову.

Прежде чем Лаура узнала голос, Тим обвил своей рукой ее шею и оттащил Лауру назад.

– Я сломаю ей шею, – сказал он.

Лаура почувствовала, что не может дышать, потому что ужасная сила его мускулов сжимала ей горло. Она была уверена, что он действительно может убить ее. Темнота вокруг и свирепая рука, обвивающая ее шею, могли оказаться последним, что ей отпущено узнать на земле.

Но внезапно она услышала шум в темноте. Хлопнула дверь, и другой звук засвидетельствовал удар по человеческому телу. Она почувствовала себя свободной, услышав, как Тим и еще кто-то упали и борются на замусоренной бетонной дорожке перед дверью.

Сыщик Дэн Агирре, внезапно появившийся из глубины помещения, нанес Тиму чудовищный удар в лицо. В одно мгновение Лаура была освобождена. Полицейский схватил Тима и четким движением прижал его к земле.

Тим издал крик, больше похожий на рев зверя, и начал метаться из стороны в сторону. Благодаря своей огромной силе он сумел отбросить сыщика от себя. С трудом поднявшись на ноги, он стоял, похожий на медведя.

Агирре тоже был на ногах.

– Ты имеешь право ничего не говорить, – сказал он. – Если ты откажешься от этого права, то все, что ты скажешь, может быть и будет использовано против тебя в суде. Ты имеешь право на адвоката…

Оба мужчины медленно описали круг за то время, пока Агирре говорил. Лаура увидела, что Тим улыбнулся. Это была ужасная улыбка, улыбка маньяка. Он не пытался убежать, а стоял перед сыщиком с вытянутыми руками. Сыщик был почти такого же роста, что и Тим, но гораздо более стройный.

– Ты ничего не значишь для меня, – сказал Тим. – Ты всего лишь один из ее любовников…

Прежде чем он успел договорить, сыщик подался вперед и нанес Тиму ужасный удар в живот. Когда Тим согнулся, он ударил его еще раз, на этот раз прямо в челюсть. Тим зашатался. Проворный, как кошка, сыщик был уже сзади, толкая его на землю. Лаура с ужасом смотрела, как он, уперев колено в спину Тима, надевал на него наручники.

– Нет! – услышала она свой вопль, когда кровь изо рта Тима стала капать на мокрый тротуар. – Не бейте его, пожалуйста, не бейте его…

Слезы бежали по ее щекам. У Лауры было такое чувство, будто что-то разрывает ее изнутри. Ее сердце рвалось к Тиму, который смотрел на нее тем временем. На его окровавленных губах играла искаженная улыбка.

– Если у тебя нет денег для того, чтобы нанять адвоката, тебе назначат его… – сыщик Агирре говорил, переводя дыхание и подталкивая Тима к одной из машин сомнительного вида, которые стояли поблизости… Лаура в ужасе наблюдала за этой сценой. Она увидела, как Тима затолкали на заднее сиденье машины и как полицейский наклонил его голову вниз.

Через несколько секунд Дэн Агирре уже шел к ней. Хотя он все еще задыхался, но даже в этот момент был привлекателен, своей грацией слегка напоминая леопарда, что Лаура заметила еще во время их первой короткой встречи шесть месяцев назад. Свитер с высоким воротником, поверх которого была надета кожаная куртка, оттенял его смуглое лицо. Во время их предыдущих недолгих встреч на нее произвело впечатление его невозмутимое спокойствие, и она даже не догадывалась о необыкновенной силе, которую он только что продемонстрировал. Эта сила испугала ее.

– С вами все в порядке? – спросил он, поднимая с земли ее портфель и сумочку для фотоаппарата. – Вам не нужен доктор?

Она отрицательно покачала головой. Он увидел слезы в ее глазах и мягко, успокаивающе взял ее руку в свою.

– Уже все хорошо, – сказал он. – Все это кончилось. Вам больше нечего бояться.

– Я не боюсь, – каким-то бесцветным, не своим голосом ответила она.

Он посмотрел на нее и понимающе кивнул.

– Я знаю, – сказал он.

Она бросила взгляд в сторону машины и снова посмотрела в глаза сыщику.

– Как же вы?.. – спросила она. – После того, как прошло столько времени…

– Я видел, как он посмотрел на вас в тот день в суде, – ответил полицейский. – Все это время я следил за ним, когда у меня было свободное время. Он вывел меня на вас, миссис Райордан. Он наблюдает за вами вот уже три месяца. Я приехал сюда за две минуты до вас.

Лаура перевела взгляд с красивого лица полицейского на ссутулившуюся фигуру мужа на заднем сиденье автомобиля. Все завертелось у нее перед глазами. Через мгновение она лишилась чувств.

Дэн Агирре снова опередил ее. Его сильная рука подхватила ее, прежде чем она успела упасть на грязный тротуар. Он поднял ее на руки и понес к автомобилю.

Через секунду машина с Лаурой на переднем сиденье и Тимом в наручниках на заднем уже летела по дороге обратно в Манхэттен.

XXIX

Новости Эн-Би-Си, 20 января 1959 года

«Будете ли Вы, исходя из своих возможностей, выполнять свой долг на посту сенатора, как это установлено уставом Сената Соединенных Штатов?»

«Буду».

С этими словами Хэйдон Ланкастер сегодня принял пост младшего сенатора штата Нью-Йорк. В результате дополнительных выборов губернаторов и конгрессменов неожиданная победа Ланкастера над председателем Финансового комитета Сената Эмори Боузом стала событием сезона.

Лишив наиболее влиятельного демократа места в Сенате, Ланкастер произвел такое сильное впечатление на публику, как никто другой из молодых политических лидеров, за исключением, пожалуй, только Джона Кеннеди.

Таким образом, вступление сегодня в должность сенатора Ланкастера может означать больше, чем просто приход еще одного человека на высокий правительственный пост.

Ланкастер, возможно, вписал первую страницу в историю, которая, по мнению многих наблюдателей, завершится его вступлением в Белый дом».

На экране Хэл Ланкастер произносил последние слова присяги под приветственные крики толпы, собравшейся в Палате Сената.

Эмори Боуз сидел в своей частной адвокатской конторе в Олбани и смотрел телепередачу. Его лицо было красным. Несмотря на то, что эта кампания была самой грязной и самой дорогой в его жизни, он не смог одержать победу над Ланкастером. Хуже того, выступая в качестве независимого депутата, он собрал Всего 14 % голосов, а Лоренс Ингерсолл – 21 %.

Получить меньше голосов, чем республиканец! И при этом еще, возможно, потерять право выставляться кандидатом от своей партии. Не было большего унижения для человека с положением Боуза.

Он пристально смотрел на телеэкран, а сигара догорала в его руке. Ланкастер улыбался и приветствовал толпу. Боузу казалось, что Ланкастер смеется над разрушением целого мира – Сената Эмори Боуза. Ланкастер не просто выиграл выборы. Он убил целую эру.

Но его победа будет пирровой, хотя он сейчас этого и не знает. Став врагом Эмори Боуза, он поджег детонатор бомбы, которая однажды, когда он меньше всего ожидает, взорвет все его мечты.

Боуз знал это. Он не смог бы тридцать тяжелых лет заниматься политикой, если бы не знал природу человека и его слабости.

Он будет ждать благоприятного случая. Он будет готовить свое оружие тщательно, любовно. Он дождется своего часа, когда поражение будет для Ланкастера таким же разрушительным, как эти выборы для Боуза.

Тогда он начнет бороться.

«Наслаждайся, Ланкастер, пока это продолжается, – думал он. – Сей свое зерно. Наслаждайся. День сбора твоего урожая приближается. И когда он придет, я поражу тебя прямо в сердце».

* * *

Тесс сидела в Палате Сената, наблюдая, как Хэл принимает присягу. Вся комната, от мест сенаторов до галереи со зрителями, была как будто переполнена любовью и поздравлениями, сыпавшимися со всех сторон. Хэл был принцем, победившим дракона, уничтожившим деспота, десятки лет душившего штат. Казалось, что с его приходом и уходом Эмори Боуза начнется волнующая, но менее тревожная эра.

Для Тесс это была особая минута. Она не только привела этого молодого человека к первому большому успеху его карьеры. Она одержала свою собственную победу, величие которой никто в этой комнате оценить не мог.

Но удивительно, эта победа была очевидна в ту минуту для всех, кто умел видеть.

Тесс была здесь, а Дианы Ланкастер не было.

Тесс добилась невозможного. Она разлучила Хэла с женой. Она разбила влюбленную пару, не повредив Хэлу в политическом плане. Вот он принимает присягу без Дианы. Искусство Тесс, благодаря которому это стало возможным, никогда не откроется никому. Одна она знает в нем толк.

И сам Хэл никогда не узнает настоящей правды. Все, что он почувствует, – это избавление от Дианы и своей несчастливой женитьбы, возможность свободно дышать свежим воздухом нового будущего.

Тогда Хэл решит, что ему нужна новая жена, которой он сможет доверять, на чью постоянную любовь и поддержку он может рассчитывать. Он выберет в супруги молодую красивую вдову. Вдовы оказывают благоприятное влияние на разведенных политиков. Вдова чиста благодаря своему горю. Более того, юная вдова обеспечит потомство мужественному молодому лидеру без налета сексуального скандала. Ее не устраивает роль любовницы, уводящей мужчину от жены.

Да, в соответствующее время Хэл придет к Тесс со своим одиночеством, своими потребностями и надеждами. И Тесс обнимет его. Но он обратится к Тесс не из явной целесообразности, а зная, что ее привязанность идет из глубин печального юного сердца.

Такую возможность Тесс не принимала в расчет, когда завлекала Хэла впервые. Выдуманная ею душевная, грустная миссис Уинтроп Бонд, образ которой был вызван к жизни улыбкой Хэла, стала почему-то реальной женщиной, любившей его со всей силой страсти.

Это был необычный поворот событий, за которым Тесс наблюдала с беспристрастным восхищением. Она принимала разные облики в свое время, но до сих пор ни один из них не захватывал ее жизнь целиком, не становился таким реальным и самостоятельным.

В самом деле, эта Бесс Бонд, с ее материнским покровительством и горячей преданностью Хэлу, может завоевать его сердце так, как Тесс, холодная и пустая охотница, не смогла бы никогда. Это обстоятельство вызывало размышления и некоторое беспокойство.

Но было и большее. Тесс не сомневалась в своей способности осуществить планы в отношении Хэла. Она никогда не испытывала ужаса перед проблемами в жизни, и даже перспектива выйти замуж за Хэла, войти в Белый дом первой леди не пугала ее. Она была рождена для успеха, ничего не боялась и не остановилась бы ни перед чем.

Нет, Тесс не боялась ни действия, ни риска.

Единственное, что ее останавливало, это странное волнение в сердце, возникавшее при мысли о Хэле.

С ужасной силой проявилось оно той ночью, когда Сибил с жестоким инстинктом убийцы внедрила свою мысль в ее сознание. С тех пор эта мысль продолжала мучить ее, медленно растравляя нанесенную рану.

Он никогда не заботился ни о ком из них.

Кроме одной…

Была ли любовь Тесс к Хэлу потенциальной энергией особого рода, которая помогла ей сыграть роль Бесс более достоверно? Или она была введена в действие одним ударом – спокойными и торжествующими словами Сибил?

Этого она не знала.

Размышляя над словами Сибил, она вспоминала свою первую близость с Хэлом и все их встречи потом и постоянно наталкивалась на странность его поведения: отдаваясь ей физически, он как будто отсутствовал душою, сохраняя дистанцию между собой и ею даже в разгар ласк. Это доказывало правоту Сибил.

Кто же из них?

Одна половина души Тесс хотела, чтобы кто-нибудь в мире дал ей ответ. А другая – не хотела его знать. Такое знание погубило бы ее.

Женщина может отвадить мужчину от чего угодно. Но изгнать из его сердца образ другой женщины – это совсем иное дело. Эта болезнь неизлечима. Успешная хирургия убьет его.

Насколько Тесс была уверена, что сможет сделать его своим мужем, настолько она понимала, что никогда не завладеет им целиком. С каждым днем она любила Хэла все больше. Холодная пустота, сохранявшаяся в отдаленных уголках ее души еще несколько месяцев назад, до роковых слов Сибил, теперь заполнилась запретным теплом Хэла. Муки сомнений становились все болезненней с каждой новой лаской.

Кто же из них?

Тесс была новичком в любви, начинавшейся со страданий. Поэтому ее удивление перед своим чувством было равным страху перед истинными чувствами Хэла. Все больше и больше она жила только для него. Ее внутренние сомнения стали бедствием, отравляющим жизнь. И когда она праздновала свою победу в Палате Сената, то слишком хорошо знала, что ее душевные страдания превосходят радость победы.

Кто же из них?

Слова Сибил были дурным предзнаменованием. Они звучали постоянно. Куда бы она ни шла в своей жизни, она должна идти вместе с Хэлом. И эти слова будут сопровождать ее.

Кто же из них?

* * *

Сибил сидела на краю постели в комнате, которую она снимала в дорогом отеле в верхней части города. Работал телевизор. С экрана на нее смотрело красивое лицо ее брата. Шла трансляция из Капитолия, где в комнате прессы Хэл отвечал на вопросы журналистов о своей ошеломительной победе над Эмори Боузом и торжественном посвящении в должность в Сенате.

Один из репортеров только что задал важный вопрос. Что означает для Ланкастера перспектива карьеры в Сенате? Лицо Хэла стало серьезным.

– Сегодня важное начало для меня, – ответил он. – Но это также начало для всех нас. Будущее простирается впереди, маня нас к себе. Но будущее – враждебная страна. Оно не отвечает сегодняшним правилам. В нем будут жить новые люди, люди, не разделяющие наших сегодняшних увлечений, наших старых привычек, наших страхов. Наши дети и внуки будут этими людьми.

Он сделал паузу, размышляя.

– Парадокс заключается в том, – сказал он, – что мы не знаем заранее, каков этот будущий мир. Вещи, которые представляются нам сегодня самыми мрачными и странными, покажутся нашим внукам такими же забавными, как нам древняя история. С другой стороны, решения, принимаемые нами сегодня, повлияют на мир, в котором будут жить наши внуки, в лучшую или худшую сторону. Мы не должны позволять сегодняшним нашим страхам вынуждать нас предпринимать действия, которые могут повредить будущему. В этом будущем будем жить и мы.

Еще одна пауза. Десятки вспышек сверкали в комнате прессы, собравшиеся журналисты уважительно молчали, вслушиваясь в слова Хэла.

– Большая часть наших тревог остается в истории в виде сносок, – продолжал он. – Я полагаю, это наша ответственность – заверить, что слова Суэц, Квемой, Матцу, Формоза, Конго, Доминиканская республика, Лаос и Вьетнам уйдут в прошлое как символы очагов беспокойства, приведших мир к войне. Нам необходимо сочетание силы, терпения и сдержанности, чтобы понять, что происходит. Страх – опасный советчик. Если мы будем руководствоваться мудростью, а не страхами, то сможем создать для наших детей будущее, где они смогут творить и мечтать гораздо смелее, чем мы сейчас. Все, что я прошу, – это возможность быть одним из таких людей, которые прилагают все силы для спасения этих детей.

Раздались аплодисменты уставших репортеров, слушающих Хэла. Эта аудитория привыкла к стереотипным чувствам и устаревшим формулировкам политиков. Свежесть и вдумчивость слов Хэла тронула людей.

Сибил изнуренно улыбалась, глядя на экран.

– Старый, добрый принц Хэл, – пробормотала она вслух. – Ты все хочешь, чтобы выигрывали хорошие парни, не так ли?

Даже глядя на телеэкран, она ощущала возбуждение собравшихся в зале. Люди чувствовали, что они слушают не просто очередного честолюбивого политика. Они слушали государственного человека.

Сибил изучала изображение на экране. Она помнила юного Хэла и пыталась уловить его сходство с сегодняшним. И теперь, хотя того мальчика уже не было, после всего, как мог этот жить на земле, не отдавая себя ненадежным зрителям? В политике он нашел выход для своей любви, своего идеализма и своего сумасшедшего стремления к самопожертвованию.

Нет сомнения, что его политическая судьба будет великой. Возможно, она завершится в Белом доме. Как мог американский народ сказать «нет» этому прекрасному лицу, этому страстному и зрелому голосу?

Но это в будущем. А будущее, как красноречиво сказал Хэл, не для нас.

Сибил смотрела на экран. Она знала, что Дианы не было с Хэлом сегодня. А где-то рядом, она догадывалась, была Элизабет Бонд.

С этой мыслью Сибил встала, чтобы выключить телевизор. Она подошла и наклонилась к изображению брата на экране. Репортеры спрашивали его о сегодняшних проблемах. Она не хотела больше ничего слушать.

Однако, импульсивно изменив свое решение, оставила телевизор включенным. Она все слышала, когда вошла в ванную и, пустив воду, начала раздеваться.

Аккуратно сложила юбку и блузку, затем комбинацию. Наконец, сняла бюстгальтер и трусики.

Она долго разглядывала себя в зеркале, ожидая, когда наполнится ванна. И пока смотрела, отражение в зеркале стало таять, как теплый воск, лицо исказилось, подобно гротескным образам в зеркале комнаты смеха.

Теперь она глядела в глаза. Как хорошо она их знала! Их взор был влажный, затягивающий, их чистая голубая поверхность подобна отражению неба в глади пруда с водорослями и зловонными созданиями.

Ну, больше она смотреть в них не будет.

Она улыбнулась чудовищу и открыла свою дамскую сумочку. Там лежала новая пачка бритвенных лезвий. Она открыла ее, положила на край ванны и погрузилась в воду.

Вода доходила ей до ключиц и была слишком горячей, однако женщина не чувствовала этого. Со слабой улыбкой она отметила, что вентиль подтекает. Хорошо, подумала она. Небольшое сопровождение. Беспорядочное бульканье пришедшего в упадок мира отвечало ее собственному состоянию.

Дверь ванной была открыта, и она видела экран телевизора. Бледный, лишенный ресниц глаз Хэла смотрел на нее через две комнаты. Слышно было, как лживые голоса газетчиков перекрывали друг друга. Они ошалели от успеха Хэла, надеясь и себе урвать кусочек от триумфа, достаточного, по крайней мере, для удержания зрительского интереса до следующей передачи.

А Хэл улыбался всему миру, словно не знал, что его может съесть эта хищная орда. Настолько глубока была его вера в человечество, что он либо не видел окружающего ужаса, либо полагал, что все не настолько серьезно.

Принц Хэл! Мальчик, плывущий по течению в людском океане…

Сибил аккуратно извлекла из блока одно лезвие. Держа его двумя пальцами, она склонилась к горячей воде. Найдя самую большую вену на правой руке, она полоснула вдоль нее от кулака вверх.

Первая попытка оказалась неудачной, кровь от поверхностного надреза потекла по руке.

Она попыталась еще раз, терпеливо отыскивая вену и рассекая кожу, пока действительно не увидела сосуд. Было трудно подцепить его – он скользил, – но вскоре она смогла сделать это.

Когда вена была вскрыта, мощный поток крови хлынул в воду. Завороженная, она наблюдала ритмические выбросы крови, извергаемые толчками сердца.

«Вещи, которые сейчас представляются самыми страшными и ужасными, покажутся нашим внукам смешными. Они будут смеяться над ними, как мы над древней историей»…

Слова с трудом доходили до ее сознания, словно их подтаскивали по крутому склону.

Она сознавала, что у нее осталось не так много сил. Перенеся лезвие в правую руку, полоснула с усилием по левой. На это раз она действовала не аккуратно и тщательно, а просто воткнула лезвие и с удовлетворением увидела извержение крови, хлынувшей из большой вены.

Она уже ощущала головокружение. Бросив лезвие, она осторожно держала руки под водой, чтобы из-за свертывания крови не остановился ее ток.

На далеком телеэкране Хэл улыбался и отвечал на вопросы. Ей хотелось оставить Хэла в нелепом светящемся ящике в другом мире, оставить его в покое. На самом деле он был не в другой комнате. Он был с нею в воде, улыбался ей ободряюще и с упреком, пытаясь отвратить ее от несчастья, даже когда темно-красный поток уже засасывал ее вниз.

Его улыбка заставила ее задуматься. Не сделала она ошибку? Возможно, она нужна ему. Наверное, ей стоило жить после всего… отказавшись от своего заветного убежища, чтобы охранять его.

Но колдунья проснулась. Она поспешила назад в пещеру. И когда принц обернулся, чтобы посмотреть на нее, дракон укусил его, утащил в воду и он умер.

Откуда доносятся эти слова? Хотя загадочно происхождение, правдивость их очевидна. Сибил сразу же подумала о своей любимой фотографии Хэла в купальном костюме. На ней так выразительна была его улыбка, и вода стекала с тела как дождь из невидимых облаков. В первую минуту, как только она увидела ее, фотография подтвердила ей, что судьба Хэла не реальна в этом мире, как бы он ни пытался претендовать на что-то.

Неужели принцы приходят на землю только для того, чтобы умереть за что-то лучшее, чего нет на земле? Неужели этот парадокс плавает в этой кровавой воде вместе с нею?

Конечно, размышляла она, Хэл всегда был на шаг впереди нее, несмотря на его очевидную наивность и цинизм обжоры. Он решил стать героем потому, что знал, что герои приносят себя в жертву во имя высших целей. Неудивительно, что он смог стать таким храбрым и терпимым к мелким нелепостям политики. Он знал, что призван на землю не для борьбы за свое счастье, а чтобы своей улыбкой и голосом вселять надежду в других людей.

Сибил думала о Стюарте, о матери и об отце, о бедной Диане, об утонченной опасной Тесс, на которой Хэл, наверное, вскоре женится, – мужчины такие глупцы, – и о забытой девочке, которую он по-настоящему любил и которой отдал все лучшее. Какая комедия ошибок!

Все драконы становятся победителями, решила она. Улыбка, с которой Хэл выходил на публику, была отчасти притворной, вызванной человеческой надеждой. Чтобы поверить в будущее, мы должны отвернуться от мокрых объятий пресмыкающихся, тянущих нас вниз, ко дну самого темного озера. Для этого нужна роль героя с его актерским притворством, постоянным напряжением, вздыманием глаз к небу – и тогда прочь от преисподней.

Скажи «до свидания», принц Хэл…

Сразу же Сибил почувствовала новую боль, спазм, сильнее тех, которые были раньше. Ее тело готовилось к смерти, готовилось испустить дух.

Ее операция прошла успешно, пациенту пора умирать.

Грустно оставаться одной сейчас, лениво думала она. Если бы Хэл держал ее за руку, было бы гораздо легче.

Но он не смог бы спокойно смотреть на ее уход. Он бы боролся за нее. А она никогда не знала, как сказать ему «нет».

Пусть будет лучше так…

Скажи «до свидания»…

Красная лужа вокруг нее росла. Сибил улыбалась, когда вода покрыла всю ее целиком.

* * *

Лаура смотрела на изображение Хэла на телеэкране, сидя дома, на верхнем этаже, и наблюдая завершение пресс-конференции. Он приветствовал своих поклонников. Глаза улыбались верящим в него людям, но в них была и грусть, словно он увидел что-то более глубокое и человечное, чем то, что заключает в себе мир государственного деятеля.

Она еще не знала, насколько важна была для Хэла его политическая миссия. В эти годы страха и подозрений Хэл был единственным, способным на сдержанность и юмор, любовь к человечеству, что смогло спасти страну от действий, опасных для будущего. Он об этом говорил так хорошо.

Не замечая своих слез, Лаура выключила телевизор и стояла, глядя в окно. Сейчас она чувствовала только нежность к Хэлу. Боль от потери настолько заполнила ее сердце, что больше не ощущалась как потеря. Теперь она любила Хэла всем сердцем. Она смирилась с его уходом, знала, что ее сердце принадлежит ему и будет с ним, куда бы он ни шел. Во время их последней встречи они связали себя последним обещанием, дали последнее слово. Мучительные годы они ждали этой последней встречи, назначенной судьбой для прощания и в память об их любви.

Лаура отказалась от иллюзии, что любовь соединяет людей. Теперь она понимала мучительную иронию судьбы: любовь разлучает и разделяет, заставляя любящих расходиться и наблюдать друг за другом со стороны, со своей извилистой дороги, предначертанной капризными богами. Но если любовь достаточно глубока, какое-то искупление приходит даже с такой потерей. Это радость – отдавать душу другому, не требуя ни вознаграждения, ни возможности принадлежать ему.

Лаура не смогла усвоить этот урок в свое время и предотвратить брак с Тимом. Несчастливое супружество стало ей наказанием. Она заплатила свою цену за самый страшный грех женщины: замужество без любви.

Но теперь все было кончено. Ее жизнь в любви осталась позади, это была закрытая книга. Хотя ей было сегодня одиноко смотреть на эти странные высокие окна Нью-Йорк-Сити, которых она никогда раньше не видела, в душе ее царила гармония, очищающая пустота, вокруг которой она могла создавать жизнь. Ее будущее оставалось с ней.

Она стояла, ощущая неприветливое дыхание города, проникающее в комнату вместе с резким светом из окон, как вдруг зазвонил телефон.

Лаура поспешила снять трубку.

– Алло?

– Миссис Райордан? Я рада, что застала вас. Это сестра Джекоби из фирмы доктора Фрида. Вы были на осмотре у врача в понедельник, не так ли?

– Да, – ответила Лаура. – Что-то не в порядке?

– Не совсем. У меня неожиданные новости на основе ваших анализов. Я надеюсь, это хорошие для вас новости…

У Лауры от неожиданного предчувствия подкосились ноги. Трубка вибрировала в руке.

– Да, – сказала она. – В чем дело?

– Вы беременны, миссис Райордан, – проговорила медсестра. – По нашим расчетам уже почти четыре недели. В сентябре у вас родится ребенок.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

ЯЩИК ПАНДОРЫ

I

«Вашингтон пост», 12 апреля 1964 года

«Ланкастер и Рокфеллер вступают в противоборство.

Сезон предвыборных собраний избирателей почти в разгаре. Обе партии демонстрируют уверенность в поиске непобедимых кандидатов в президенты.

Убийство Джона Ф. Кеннеди дало республиканцам шанс выхватить зубами победу у тех, кто обещал стать демократической династией. После смерти Кеннеди и после того, как Линдон Джонсон был принят как преемник президента, республиканцы стремятся заполучить сильного кандидата, чье мировоззрение будет поддержано и принято большинством американцев.

Таким кандидатом должен стать либо Нельсон Рокфеллер, губернатор штата Нью-Йорк, влиятельный республиканец, остававшийся стойким членом партии на протяжении многих лет, либо Барри Голдуотер, ультраконсервативный сенатор от Аризоны, чья популярность среди республиканцев сильно возросла за последние несколько сезонов.

Единственной помехой на пути Рокфеллера, победившего на важных выборах в Нью-Гемпшире в марте, был его развод в 1962 году с первой женой и новая женитьба на бывшей «Счастливой» Мерфи. Но Рокфеллер рвется вперед несмотря на преграду, уверенный, что его центристские взгляды и обширный опыт управления дадут ему возможность обойти Голдуотера этим летом и кандидата от демократов в ноябре.

Важная информация получена демократами оттуда, откуда ее никто не ожидал. Хэйдон Ланкастер, сенатор от штата Нью-Йорк с 1959 года и популярный национальный деятель еще с тех пор, когда он занимал официальную должность в администрации Эйзенхауэра, выиграл пять из семи туров выборов, одержав полезную для себя победу над другими кандидатами, своими оппонентами: Джонсоном, Хубертом Хамфри и Робертом Кеннеди.

Ланкастер, всеми уважаемый сенатор и автор нескольких значительных законопроектов в области внутренней и внешней политики, отличается некоторой политической странностью. Хотя он и являлся просвещенным либеральным демократом, когда дело касалось внутренней политики (он выступал с красноречивыми Доводами в оправдание билля о гражданских правах Кеннеди в Сенате в тот день, когда Кеннеди был застрелен в Далласе), он тем не менее не боялся отделить себя от антикоммунистической линии партии во внешней политике. Кроме того, он часто выступал с критикой интервенции во Вьетнаме.

Ланкастер не уклоняется от публичного выражения восхищения тем, что Дуайт Эйзенхауэр вмешивается во внешнюю политику, и из-за этого он находится в натянутых отношениях с обеими партиями. Центристские демократы подозревают его в том, что он республиканец, надевший на себя демократическую маску, в то время как сторонники жесткого курса из обеих партий видят в нем доброжелателя коммунистов. Несколько консервативных критиков предсказывали, что Ланкастер не сможет работать как президент ни с Конгрессом, ни с Пентагоном, потому что имеет с ними противоположные точки зрения по главным вопросам, например в отношении Вьетнама.

Те же, кто поддерживают Ланкастера, видят в нем достойную замену убитому Кеннеди. Как и Кеннеди, Ланкастер молод, красив, привлекателен и, кроме того, красноречивый оратор. Как и Кеннеди, он герой войны, хотя его Медаль Чести, полученная за немыслимую храбрость, проявленную в Корее, затмевает подвиги Кеннеди на его ПТ 109 во время второй мировой войны. Как и Кеннеди, Ланкастер вырос в богатой и влиятельной семье, хотя республиканцев Ланкастеров, уже давно обладавших большими деньгами, вряд ли можно сравнить с самостоятельно сколотившим свое состояние ирландским кланом политиков Кеннеди.

Интересно, что слабое место Ланкастера то же, что и у Рокфеллера: он разведен и у него есть вторая жена, бывшая миссис Уинтроп Бонд IV. Если бы общество стало на защиту его раннего брака с Дианой Столворт, то, вполне возможно, что развод Ланкастера подпортил бы его отношения с избирателями. Но первоначально по этому поводу существовали разноречивые сведения. Миссис Бесс Ланкастер была привлекательным и красноречивым компаньоном своего мужа. Обозреватели думают, что после выборов Кеннеди, первого президента-католика, взгляды публики стали более свободными. В ноябре у американцев не будет споров по поводу того, что выбирать предстоит между разведенным Рокфеллером и разведенным Ланкастером.

Битва обещает быть ожесточенной и интересной. Или Рокфеллер, или Голдуотер, оба они принадлежат к сильным организациям, выступят против молодого государственного деятеля Ланкастера, героя войны. Его особенная политическая позиция, не совпадающая с позициями всех остальных политиков, и брачные истории, казалось, только увеличили его популярность. Республиканцы чувствуют, что их шанс вырвать Белый дом из рук демократов появился раньше, чем они ожидали. Но Ланкастер, который с налета смог завоевать популярность у остальной части избирателей и стать по крайней мере равным Джону Ф. Кеннеди, если не превзойти его, может с такой же быстротой войти в список самых страшных врагов республиканцев, с которыми им удавалось встречаться за последние годы.

Разве только что-нибудь случится в ближайшее время, что запятнает светящийся ореол славы Ланкастера».

II

МУЗЕЙ СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА С ГОРДОСТЬЮ ОБЪЯВЛЯЕТ ОБ ОТКРЫТИИ ВЫСТАВКИ ФОТОГРАФИЙ ЛАУРЫ БЛЭЙК «ЯЩИК ПАНДОРЫ».

15 апреля – 1 июля 1964 года

– Ку-ку! Я тебя вижу.

Она стояла в дверях. На нее падал свет из холла, создавая светящийся ореол вокруг ее стройного тела. Ее образ был золотым и теплым, а темный силуэт ее лица только придавал очарование создавшейся картине.

Мальчик захихикал и зашевелился под своим одеялом. Он чувствовал, что на ее лице сияла улыбка, когда она направилась туда, где он прятался. Ее веселье, казалось, распространилось и передалось ему через комнату, и, несмотря на то расстояние, которое было между ними, он почувствовал ее тепло и ласку.

За дверью, с внешней стороны, к стене был прикреплен плакат, который как-то обновил их дом. Он знал, что этот плакат означает что-то очень важное для его матери, потому что она водила его в музей и показывала три большие комнаты, наполненные фотографиями, сделанными ею. Сами фотографии были для него как старые друзья, потому что он жил с ними почти столько времени, сколько помнил себя. Но те работы, что висели в музее, были увеличены до огромных размеров. В безмолвной пустынной галерее они немного пугали его.

Она продолжала медленно двигаться вперед. Такое случалось почти каждый вечер. Сначала ему было приятно слушать ее отдаленные шаги, когда она искала его в гостиной или открывала дверь серванта на кухне. Затем он испытывал восхитительное чувство ожидания, когда ее шаги становились громче по мере того, как она приближалась к нему и искала уже в холле. И, наконец, он чувствовал этот упоительный поток тепла и любви, когда она заходила в комнату и брала его на руки.

– Ты готов? – спрашивала она. – Скоро начнутся волшебные сны.

Он кивал головой.

Теперь она подошла к нему и взяла на руки. Когда она делала это, ее тень сливалась с тенью, которую отбрасывал на потолок маленький человечек, нарисованный на ночной лампе, стоявшей около его кровати.

Она нарисовала его сама, много лет назад. Мальчик тогда был еще слишком маленьким и не помнил этого. С потолка глядело личико любопытного эльфа, которого после многочисленных обсуждений решено было назвать Феликсом. Лицо у него было радостное и озорное, если смотреть прямо на стеклянный абажур. Но иногда он отбрасывал какую-то зловещую тень лилового, красного и зеленого оттенков на всю стену.

Когда мальчик был совсем маленьким и боялся чудовищ, у него сначала было не очень хорошее мнение о Феликсе.

– Ты не должен бояться Феликса, – говорила она ему, – хотя бы потому, что он отпугнет любых чудовищ, если они захотят войти в эту комнату. Монстры боятся эльфов. И, кроме того, ему будет больно, если он поймет, что не нравится тебе.

Таким образом, ему пришлось полюбить это маленькое, скалящее зубы лицо, которое превращалось из-за игры тени и света в огромную светящуюся маску веселья. И когда его мама приходила ночью в комнату, знакомый Феликс пристраивал свои очертания, отражавшиеся на потолке, к ее собственной тени точно так же, как она, подходя, присоединяла часть своей души к его.

Теперь она села на краешек кровати рядом с мальчиком. Он слышал нежный шелест ее блузки и чувствовал, как под тяжестью ее тела прогнулся матрас и на кровати образовался небольшой склон. И каждую ночь он ощущал, как скатывается по этому небольшому склону ближе к ней, пока она желает ему спокойной ночи. Поначалу это было не совсем удобно, но затем он совсем забыл об этом неудобстве, как будто восторг от того, что находишься рядом с ней, затмевал все остальное.

Когда она вставала, кровать выпрямлялась, и он опять лежал ровно, но теперь уже один. И какое-то мгновение ему не хватало этого склона, который был частью его общения с ней.

Ему не хватало того момента, когда она садилась на краешек кровати, и он радостно катился ей навстречу. Затем он засыпал и забывал весь этот милый ритуал до тех пор, пока не наступала следующая ночь. И даже то, что он забывал обо всем этом на время, было частью того, что делало дни его жизни так сладко похожими друг на друга.

– Ну, скажи, – заговорила она, взяв его руку в свою, гладя тем временем другой рукой его по голове. – Ты хорошо провел этот день?

Он закивал.

– Мне понравилась моя картинка.

– И мне тоже.

Он нарисовал ее портрет на своих дошкольных занятиях по рисованию. Теперь этот портрет висел на холодильнике, присоединившись к его предыдущим работам, для которых она нашла новое место среди своих фотографий на стенах галереи.

Этот день был очень типичным. Она встала намного раньше его и занималась своей работой в темной комнате, чтобы освободиться к тому времени, когда он проснется, и поболтать с ним за завтраком. Потом она тепло одевала его, потому что на улице было прохладно и воздух был еще по зимнему морозен. Собравшись, они отправлялись в школу, где он проводил время до обеда. А она уходила в Музей современного искусства, где вовсю шла подготовка к приближающейся выставке. Ей помогали музейные работники. Затем она возвращалась в школу, чтобы ровно в два тридцать забрать мальчика.

Она изо всех сил старалась так организовать свой день, чтобы проводить с ним как можно больше времени. Для нее было физически больно быть разделенной с ним из-за ее работы. Она всегда занималась проявкой и печатанием уже после того, как он ложился спать, или, наоборот, до того, как мальчик просыпался. По возможности она всюду водила его с собой. Большинство ее коллег по работе, не будучи их родственниками и не принимая значительного участия в их жизни, стали друзьями этого мальчугана. Они с нетерпением ждали встреч с ним, дарили ему подарки, стремились приласкать его.

Так же как и мать, они не могли устоять перед его очарованием. В нем была какая-то милая мягкость, которая в сочетании с юмором и каким-то высшим пониманием, завоевала всеобщую любовь. Его нежная кожа и красивые черты лица; его тонкие черные волосы и темные маленькие глаза, в которых читалась пока еще детская склонность к самоанализу, придавали ему обаяние.

Его звали Майклом. Во время одиноких месяцев своей беременности, когда она жила в огромном напряжении, потому что не только ждала ребенка, но и готовилась к новой карьере, она остановилась на этом имени, не зная сама почему. Это имя просто пришло ей на ум вместе с его странной поэтичностью и мужской глубиной: Майкл. У нее ни с кем и ни с чем не ассоциировало оно, но отчего-то она знала, что это имя чудесно подойдет ребенку. Она была уверена в этом так же, как и в том, что ее ребенок будет мальчиком.

– И что тебе сегодня будет сниться? – спросила она, продолжая держать его руку в своей.

На его лице появилось задумчивое выражение.

– Альфа-альфа, – ответил он.

Альфа-альфа был его вымышленным другом и вторым «я». Это был озорной бесенок, который нарушал все правила хорошего поведения и у которого всегда были неприятности, потому что он был продуктом детского эгоизма и шаловливости, которые Майкл, внешне спокойный и осторожный ребенок, прятал в себе. Когда Майкл изредка творил что-нибудь неположенное в доме, то вина взваливалась на Альфа-альфу, который никак иначе поступить и не мог.

– Когда тебе будет сниться Альфа-альфа, – сказала Лаура, – пожалуйста, передай ему, что мы простили его за то, что он разбил стакан на кухне. Мы не видели его уже целых два дня. Думаю, что он неловко себя чувствует из-за разбитого стакана, но, наверное, упрямство не позволяет ему признать это. Поэтому он прячется. Хорошо?

– Да, – его нежная манера говорить очаровала ее, как всегда. Он мало говорил. Обычно целые истории о том, что он чувствовал, рассказывали его глаза.

– Хорошо, – сказала она. – Я вижу восхитительную пару губ. Кто получит от них поцелуй на ночь?

С веселым видом он в недоумении поднял брови, чтобы подразнить ее.

– Что? – спросила она, делая свой взгляд серьезным. – Ты хочешь сказать, что мне придется отправляться спать без поцелуя? Но тогда я не смогу заснуть.

Его губы расплылись в улыбке.

Лаура наклонилась, чтобы поцеловать его. Когда она почувствовала его губы на своих, она закрыла глаза и, как это случалось каждую ночь, почувствовала что-то внутри, причинявшее странную боль. Было так приятно чувствовать его любовь и доверие. И было больно осознавать, что из-за скоротечности времени каждый раз она прижимала к себе только сегодняшнего, сиюминутного Майкла, каким он был только в этот вечер.

Завтра это будет уже другой маленький мальчик, на день старше и немного мужественнее. Завтра ее будет приветствовать уже более сообразительный и более независимый человек. Поэтому, хотя они и были вместе в этот вечер, она в то же время понемногу теряла его, и, отдавая ему свою любовь, она наделяла его силами, чтобы он вылетел из их гнезда в будущем.

Мысли об этом наполняли ее неизъяснимой болью, тоской и восхищением. И, обнимая его, она не могла не вздохнуть.

Она была вынуждена прятать свои чувства за внешним спокойствием, улыбаясь и теребя его волосы. И она покидала его, как будто этот нежный момент на закате дня будет длиться вечно, как будто эта жизнь, которую они проводили вместе, никогда не закончится.

– Я люблю тебя, – сказала Лаура. – А теперь пора спать. Приятных сновидений.

– Спокойной ночи, мамочка. Я люблю тебя, – он обнял ее, и его пальцы соскользнули по ее руке к ладони.

Она видела, как он наблюдал за ней, когда, выходя, она остановилась на секунду перед дверью и послала ему воздушный поцелуй. В дверях перед ее глазами мелькнула смутная тень от ночной лампы, дававшей проекцию на потолок.

* * *

Мамочка.

Когда она вошла в гостиную, это слово эхом отдавалось у нее внутри. Она все еще видела перед собой его губы, произносящие это слово. Это было самое прекрасное слово в мире, и оно сладко звучало в ее охваченном смятением сердце, когда она вышла из комнаты, где засыпал мальчик.

Теперь каждую ночь она нехотя заставляла себя отвлечься от мыслей о своем ребенке, что было нелегко сделать из-за всепоглощающей любви к нему, и обратиться к своим профессиональным делам.

Вся гостиная была заполнена фотографиями, прикрепленными специальными приспособлениями на стенах. Некоторые снимки были экспериментальными. Лаура хотела пожить с ними несколько недель, чтобы понять, насколько важны они были для нее. Другие работы висели здесь уже долго и давно стали частью ее самой. Они были выставлены в Музее современного искусства. На многих из них был запечатлен Майкл.

Таким образом, Майкл тоже был частью выставки.

Лауре потребовалось три года и шесть месяцев, чтобы сделать все эти фотографии и собрать из них коллекцию, выбрав лучшие, после того как она покинула свою компанию «Лаура, Лимитед». Когда трудная программа, намеченная ею, была наполовину выполнена, она начала продавать свои фотографии почти во все крупнейшие иллюстрированные журналы. Ей даже удалось получить два международных приза за свои работы. Ее однокурсники узнавали ее и с почтением считали самым одаренным выпускником их школы.

Шумиха, начавшаяся вокруг ее работ, внимание, которое они привлекали к себе, – все это тревожило Лауру. Ведь ее фотографии всегда были для нее чем-то очень личным и даже запретным. Она никогда не ожидала, что кто-то еще может проявлять интерес к ее работам и даже одобрять их.

Она знала, что ее портреты значительны, ни на секунду не сомневалась в этом. Считая, что сама не представляет из себя ничего особенного, знала, что лица, которые она запечатлевает на фотографиях, могут рассказать много интересного, заключающего правду и многолетний опыт.

Ощущение это отнюдь не приводило Лауру в восторг. Она даже не чувствовала себя более уверенно. Ее всегда мучило беспокойство, как будто каждый раз она теряла шанс запечатлеть понравившийся образ, и лишь успевала щелкнуть его кое-как, прежде чем он исчезал. Она никогда не чувствовала себя достойной той правды, которую передавали эти лица. Лаура чувствовала свою ответственность перед ними, потому что они доверяли все эти истории только ей, не открываясь другим фотографам. И в результате на ее фотографиях лежал какой-то особый отпечаток, и их всегда можно было узнать, где бы они ни выставлялись.

Волшебство камеры рождало в ней только застенчивость, и мысли о возрастающей известности не задерживались долго у нее в голове. Наоборот, она относилась к тому искусству, которое творила, как скромный мастеровой. Она закончила необходимые ей технические курсы в Парсонской студии и твердо решила заниматься фотографией. Деньги, оставшиеся от «Лаура, Лимитед», она положила на счет Майкла. Они жили скромно, на то, что она получала от продажи фотографий.

Она не пренебрегала никакими видами работ: от изготовления портретов до свадебных снимков, от индивидуальных фотографий до съемок показов новых моделей одежды. Последнее время ей часто приходилось иметь дело со старыми друзьями, которые до сих пор недоумевали, почему Лаура отказалась от блестящей карьеры модельера.

А в оставшееся время она делала тысячи снимков на любимую тему – люди, выброшенные на обочину жизни… Одинокие, страдающие и даже склонные к самообману, они были близки ее сердцу и даже как бы стали частью ее души. Крупные планы лиц, выражавших что-то сокровенное, зачастую боль, составляли основную часть ее работ, известность которых распространилась настолько широко, что Музей современного искусства оказал ей высокую честь, предложив провести персональную выставку этой весной.

Прошло уже около трех лет с тех пор, как пересеклись ее любовь к маленькому мальчику и преданность фотографии.

Конечно, она делала сотни снимков Майкла, но просто для того, чтобы запечатлеть его детство. Каким-то образом Майкл и глаз ее камеры продолжали оставаться на разных полюсах.

Когда она снимала его, то из художника превращалась в гордящуюся своим сыном мать.

Затем как-то раз она почувствовала, как странно дрогнули ее пальцы, когда она стала наводить на мальчика объектив. Камера как будто хотела сделать серьезную фотографию ребенка и в то же время предостерегала Лауру от этого. Лаура пыталась противостоять своим намерениям, но потом махнула рукой и поднесла камеру ближе к его маленькому лицу. Она заговорила с ним очень нежным голосом, чтобы он посмотрел в объектив камеры, и с почти незаметным трепетом сделала первый «настоящий» снимок Майкла.

А в каком возбуждении развивала она этот первый образ! Благодаря тому, что она подносила объектив очень близко к лицу, Майкл позволял камере заглядывать прямо в его юную душу. Лаура увидела на снимках то, чего никогда по-настоящему не видела, смотря на мальчика влюбленными материнскими глазами; она разглядела серьезность, меланхоличность и какую-то загадочную индивидуальность. Ничего этого раньше ее благоговение не позволяло ей заметить.

Несмотря на детскую невинность, мальчишество, в этих фотографиях угадывалось нечто более серьезное, чего нельзя было заметить в фотографиях взрослых. Лаура назвала бы это судьбою, если бы слово не пугало ее так, когда речь шла о Майкле.

В тот день, когда была сделана памятная фотография, Майклу исполнился год и шесть месяцев. За следующий год Лаура сделала еще тысячи фотографий мальчика. Она даже отвела специальное время для работы с ним. Теперь она называла свою камеру «Щелк», одушевляя ее в его глазах и пытаясь привить уважение к ней, как к своему естественному продолжению.

Когда в Музее современного искусства ей предложили провести выставку, у нее не было никаких сомнений в том, что фотографии Майкла будут играть ведущую роль в экспозиции.

После долгого раздумья Лаура поделила свои работы на три группы, по числу залов, отведенных под выставку. Первая включала самые важные фотографии, которые положили начало ее творчеству. В эту подборку входили фотографии Пенни Хэйворд и первое фотоэссе Лауры, сделанное во время беременности. Также в нее вошла теперь хорошо известная серия «Алекс», которая стала частью постоянной коллекции Дома Джордана Истмена в Рочестере и должна была на время экспозиции переселиться в Музей современного искусства.

В первом зале все было посвящено прошлому. Карьера Пенни как манекенщицы сейчас была лишь воспоминанием давно минувших дней, памятью, оставшейся от прошедшего. Теперь у нее двое детей, а сама она домохозяйка в Коннектикуте. А Алекс трагически, но отнюдь не непредсказуемо погиб, став жертвой войны в Южном Бронксе.

Вторая подборка отражала настоящее, включая в себя специально отобранные текущие работы Лауры. Здесь были представлены и анонимные портреты бедняков, и фотографии знаменитых общественных деятелей, которых Лаура снимала либо по их просьбе, либо по заданию журналов, на которые она работала. Эта коллекция демонстрировала игру теней и света, пространства и времени, масок и истинных лиц людей, схваченных так, чтобы показать разницу между тем, чем они хотели быть, и тем, что сделал с ними мир.

Третий зал целиком посвящался Майклу, только на портретах он назывался «мальчик». В этих фотографиях собственно отразилось будущее, каким видела его камера, внимательно вглядываясь в естественную красоту юности.

Лаура чувствовала, что эти работы являются самыми важными. Фотографии с Майклом были дороги для нее как для матери. С помощью своей камеры Лауре удавалось запечатлевать моменты вечности, она утверждала мимолетную реальность. Также ее любовь к Майклу подчеркивала тот факт, что он не остается таким же, каким представляется сейчас. Он уходил от нее с каждым поцелуем, которым она приближала его самостоятельное существование.

В этих фотографиях заключалась потеря и смерть, потому что фотографии людей остаются неизменными не только когда сами люди меняются с течением времени, но и даже когда они совсем исчезают из этого мира. Фотографические документы заключают в себе неизбежную потерю, потому что хотя люди и доверяют свои образы объективу, их самих смерть уносит туда, куда камера не может за ними последовать. Потому что глаз камеры не может вернуться в прошлое или заглянуть в будущее. Это лишь наблюдатель (и какой наблюдатель!) быстротечных моментов, мимолетности мгновений.

«Если бы образ на фотографиях не был ускользающим, – сказала как-то Лаура в интервью одному итальянскому фотожурналу, – они не содержали бы никакой правды. Я не могу объяснить почему, но точно знаю, что это именно так».

И если фотографии свидетельствовали о потере, то они же говорили и о любви, во всяком случае для Лауры это было так. Она открывала сердце своим работам и отдавала им часть себя так же, как отдавала все свое сердце Майклу, зная, что он тем не менее не останется с ней навечно и будет жить своей жизнью.

И даже если это было святотатством и грехом – фиксировать интимность их дружбы с помощью камеры, снимать преходящую красоту ее мальчика, она все равно должна была делать это. Потому что использование камеры было для нее частью проявления ее любви. Это было ее искусством и в то же время ее жизнью.

Таким образом, несмотря на стремление сохранить Майкла только для себя, она решила показать его фотографии посторонним.

Ее выставка будет называться «Ящик Пандоры». Эти слова пришли ей однажды в голову как заглавие для лучших фотографий Майкла. А потом они так прочно засели в сознании, что она в конце концов решила оставить их как название всей выставки и, может быть, даже объединить им все свои фотографии.

Она никак не могла заглушить беспокойство из-за того, что публике, пришедшей в Музей современного искусства, открывалась возможность проникнуть в «святая святых», познать сокровенные взгляды Лауры. Не показывает ли она слишком много? С одной стороны, она боялась, что над ее работами посмеются. А с другой, ей казалось, что у нее, может быть, вообще нет права показывать то интимное, составляющее ее сущность, что сквозило в этих снимках.

Тем не менее выставка должна была состояться, и до ее открытия оставались считанные дни. Лаура с интересом ждала того момента, когда музей распахнет свои огромные двери, и любопытные посетители начнут блуждать по комнатам, где висят произведения, являющиеся частью ее души, увеличенные до неимоверных размеров, глядящие на зрителей сверху во всей своей открытости.

Ей хотелось бы застать тот момент, когда посетители войдут в третий зал, в драгоценное святилище, где висят фотографии Майкла.

III

15 апреля 1964 года

В комнате отеля пролегли тени.

Светился лишь голубой экран телевизора. В кадре был улыбающийся Хэл, который махал рукой радостной толпе. Слышался голос комментатора, рассказывающего о предвыборной компании.

«Хэйдон Ланкастер сегодня продолжил свою одиссею по Среднему Западу, – говорил комментатор, – выступая со своими речами об интернационализме и мире, основанном на стабильной экономике и военной силе. Его выступления были с восторгом восприняты публикой. Человек, которого близкие друзья и родственники привыкли называть «принц Хэл», на тропе предвыборной борьбы действительно выглядел принцем. Его привлекательность и юмор в сочетании с красноречием, присущим его выступлениям, кажется, создают именно ту комбинацию, которую оппонентам из демократического лагеря не под силу будет одолеть. Он уже выигрывал на выборах пять раз, и сокрушительная сила Ланкастера, как мы видим, не дает оснований полагать, что в ближайшее время она ослабеет».

Тесс лежала обнаженная, прикрытая лишь шелком своей ночной рубашки. Она кивала головой, тем временем как комментатор заканчивал репортаж, – он хорошо делал свое дело.

Искусные уловки Тесс, к которым она прибегала, чтобы поддержать Хэла, дали результаты. Старания, с которыми она хитро обрабатывала репортеров, были оправданы. Теперь она была уверена, что агентством новостей Хэл будет воспринят очень сердечно. Пока что ее стратегия работала. Негативные моменты биографии Хэла, такие, как его развод и новая женитьба, а также его противоположное многим мнение о внешней политике, были убраны на задний план. Те видеокадры, которые прошли в вечерний выпуск новостей, демонстрировали лишь красивое лицо, его очарование, теплое общение Хэла с огромными толпами и его потрясающий успех.

Люди, делавшие эти репортажи, были большими должниками Тесс. Она использовала их участие в предвыборной кампании в своих интересах и могла рассчитывать на хорошие репортажи о Хэле на всех трех предвыборных этапах и, тьфу, тьфу, тьфу, на генеральных выборах.

Хэл, конечно же, никогда не узнает о том, как много сделала она для него, какую провела работу «за кадром». Да ему и незачем было все это знать. Задача Хэла заключалась в том, чтобы быть самым лучшим кандидатом, а в будущем – лучшим лидером американцев. А работа Тесс состояла в том, чтобы ввести его в Белый дом.

Время для этого было выбрано самое подходящее. Линдон Джонсон, занимавший Овальный кабинет, был как раз готов передать бразды правления кому-нибудь другому. Ни Роберт Кеннеди, ни Хуберт Хамфри не были ровней Хэлу, и выборы уже успели доказать это. В то же время Рокфеллер и Голдуотер слишком были заняты борьбой друг с другом в республиканском крыле. Победитель должен выявиться на съезде в Сан-Франциско и встать во главе раздираемой на части партии.

Хэл был тем самым человеком, на которого пал выбор судьбы. Все, что ему следовало делать, это избегать грубых ошибок в предвыборной кампании, которые могли принести ему большой вред, и Белый дом будет его.

Выпуск новостей закончился. Тесс выключила телевизор и откинулась назад, очутившись в темноте. За последние дни ее сильно вымотала предвыборная кампания. Каждый день ей приходилось выступать с речами, иногда она по два или три раза появлялась на общественных собраниях, и к этому надо еще прибавить дюжины интервью, которые она давала газетным журналистам в аэропортах, в самолетах и в телевизионной студии. Фактически за всю эту неделю она ни разу как следует не спала. Если бы не волнения, которые она испытывала из-за выборов, она с удовольствием погрузилась бы в крепкий здоровый сон.

Часы, стоявшие у кровати, показывали десять часов двенадцать минут. Теперь уже оставалось совсем немного времени до того, как…

Зазвонил телефон. Тесс нетерпеливо схватила трубку.

– Алло?

– Это я. Где ты? – зазвучал в трубке низкий и нежный мужской голос.

– Я в 622-м, – сказала она, бросив взгляд на ключи, лежавшие на столике.

За этим последовала пауза. На другом конце провода молчали. Она думала о том, расслышал ли он нетерпение в ее голосе.

– Увидимся. Я буду через минуту.

Она поднялась, подошла к двери и открыла замок. Затем сняла с себя ночную рубашку и легла обратно в постель. Ее тело напряглось в ожидании.

Секунды показались часами. Услышав звуки шагов в коридоре, она приподнялась, но, убедившись, что они удаляются и постепенно замирают, тяжело вздохнула.

Скорее.

Она вся дрожала. Она не могла этого больше переносить.

Наконец снова послышались шаги. Они приближались к двери. Затем замолкли, и на секунду воцарилась тишина. Потом она услышала еле слышный звук, просто слабое постукивание кончиками пальцев.

Она ничего не сказала. Дверь медленно открылась ровно на столько, чтобы его высокая фигура проникла внутрь.

Через руку, в которой он держал свой дипломат, было перекинуто пальто.

Ни один из них не произнес ни слова. Комната снова погрузилась в темноту, как только закрылась дверь. Она легла на спину и уставилась в потолок. На губах у нее блуждала улыбка. Она чувствовала, как он направился к изголовью кровати.

Он стоял там, невидимый, склонившись над ней. Затем он снял свой пиджак и торопливо бросил его на стул. Она увидела белые очертания его рубашки, как бледное привидение, на которое падали тени.

У нее перехватило дыхание, когда она услышала шелест сбрасываемой им одежды. От волнения внутри нее все натянулось. Не только ее сексуальный голод требовал удовлетворения, но и вся она была порабощена им в этот момент.

Наконец он разделся, и она увидела его обнаженное тело. Он сделал шаг вперед, дотронулся до краешка кровати и лег на нее.

Она чувствовала, как его язык проскользнул в ее рот и в то же время теплая рука начала мять ее грудь. Сладострастные поцелуи постепенно становились все более и более глубокими, по мере того, как его пальцы сбежали по животу вниз и остановились между ног. Он ласкал ее влажные изгибы, наслаждаясь ощущением ее наготы. Затем нежным движением руки развел в стороны ее ноги. Он слышал, как она вздрогнула, когда он дотронулся до ее середины.

Она прижала его к себе. Он знал, что она не вынесет долгих ожиданий: она была такой страстной, что первое время предпочитала делать все это одним махом. Он встал над ней на колени. Его руки гладили ее щеки, плечи, грудь с какой-то странной знакомой нежностью, когда он медленно приближался к ней, пока его член не коснулся ее тела.

Полдюйма, дюйм, ее стоны просили его поторопиться, ввести глубже. Он всегда был нежен и осторожен, сдерживая себя, в этом заключался секрет его сексуальности. Еще одно деликатное прикосновение, и длинный мужской член плавно проскользнул внутрь нее до самого основания.

– Ах, – закричала она, бессильная маленькая женщина, беззащитная перед его властью. Ее тело охватила сумасшедшая дрожь, когда она почувствовала его в себе, и он ощутил быстрые сокращения горячих женских мускулов, ее первый оргазм. Она стонала, давая ему понять, что хочет большего.

Теперь ее ноги обхватили его за талию. Они притягивали его все ближе и ближе, в то время как ее рука ласкала его половые органы. Его член не двигался, но он оставался внутри нее таким же горящим, ожидая ее знака, чтобы начать свои медленные движения.

– О, мой малыш, – застонала она, – о, мне так не хватало тебя.

Она почувствовала на щеке его поцелуй. Их тела были так плотно сжаты объятиями друг друга, что она почти теряла сознание от такого абсолютного слияния.

– Дорогой, – захныкала она, – пожалуйста, еще.

Он начал двигаться внутри нее. Он то вводил член, то вынимал его. Его движения были ритмичными и постоянными. Но каким-то образом теперь они становились еще более чувствительными, более сладострастными с каждым толчком. Она вся трепетала, двигаясь, умоляя его и еле-еле шепча что-то. Ее пальцы ласкали все его тело, ее губы касались его щек, глаз… Испытывая оргазм за оргазмом, она вся сотрясалась, как сотрясаются самые высокие здания при землетрясении.

Скоро и он был уже не в состоянии сдерживаться. Его собственное желание заставляло его приближаться к наивысшей точке. Он слышал ее негромкие вскрикивания, беспомощные, панические и восхитительные. Финал головокружительно приближался, горячий пенис медленно работал внутри нее, она отдавала ему молочную жидкость, очарованная и ошеломленная, покоренная им и в то же время получавшая дикое удовольствие, раскрепощаясь в том экстазе, в который он вовлекал ее.

И, наконец, этот момент настал. Внутри нее вылился белый горячий ручей, как фонтан молодости, заполнив собой ее сокровенную пустоту. Отдавая всю себя, она издала последний стон.

Когда все было кончено, она лежала обнаженная, теперь уже действительно не сознававшая ничего, все еще прижимаясь к нему, целуя его губы, в то время как ее бедра ласкали строгие формы его тела.

И теперь, только теперь, когда все было позади, и ее страстная нужда в нем была удовлетворена, она произнесла его имя.

– Хэл, – ее голос шел откуда-то из глубины. – Я так люблю тебя.

Вместо ответа он нежно обнял ее, начал качать. Он снова и снова покрывал ее поцелуями. Казалось, все его усилия были направлены на то, чтобы ей было удобно и приятно.

Но ей было нужно нечто большее.

– Скажи это, – она улыбнулась, глядя ему в лицо. Ее руки трогали его губы.

Последовала пауза.

– Я тоже люблю тебя, Тесс, – сказал он.

– Ах… – по ее телу пробежала незаметная дрожь. Звучание этих драгоценных слов было последней каплей для ее женской удовлетворенности.

Тесс лежала в объятиях своего мужа, глядя на него глазами, полными благодарности и блаженства.

* * *

Если бы все было так просто.

Они почти не встречались в эти дни. Из-за приближавшихся выборов у них все меньше и меньше времени оставалось для свиданий. Они даже летали разными самолетами. Если было время, они иногда обедали вместе. Разговоры, которые они вели, обычно были посвящены предвыборной кампании. Их беседы были полны сдержанного оптимизма. Вместе они также составляли планы на следующую неделю. Они добродушно шутили о сплетнях, которые ходили в Вашингтоне, только чтобы хоть на время избавиться от одержимости, владевшей обоими перед выборами, и, конечно, они занимались любовью.

На первый взгляд, все в их жизни, казалось, было просто замечательно. Все шло гладко у крупного политика и его жены, которую он любил и от которой зависел. Когда Тесс и Хэл были далеко друг от друга, они созванивались по крайней мере один раз в день. Подъемы и падения в предвыборной кампании сближали их. Когда им удавалось выкроить свободную минутку, то их сдерживаемая тяга друг к другу и плюс любовь делали их страстными любовниками.

Если бы все было так просто!

Полежав еще несколько минут в объятиях Хэла, Тесс снова осталась одна. Хэл встал и начал одеваться. Нехотя она вылезла из постели и занялась тем же. Они сошли вниз, чтобы выпить чего-нибудь и поужинать. Затем они вернулись в свою комнату и снова занялись любовью, теперь уже смакуя удовольствие, которое так неожиданно настигло их в предыдущий раз.

В конце концов Хэл заснул в ее объятиях. Она лежала, убаюкивая его, как мать, прислушиваясь к его дыханию и думая о том, какие сны он видит в этот момент. Как он устал от этой предвыборной кампании! Но он был выносливым мужчиной и уравновешенным. Он был в состоянии выдерживать такое сильное давление, не терять присущее ему чувство юмора и быть ей хорошим мужем.

Затем она осторожно встала и босиком прошла в ванную. Там она открыла сумочку и достала оттуда баночку с нембуталом, вынула стомиллиграммовый шарик и зажала в руке. Некоторое время она молча стояла, затем посмотрела на пилюлю и достала еще одну. Она проглотила обе, запив их стаканом воды из-под крана, и вернулась к мужу. Он не почувствовал ее отсутствия. Он был настолько изнурен, что крепко спал, полностью отключившись.

Тесс знала, что ей не заснуть сегодня ночью. Она спала все хуже и хуже, страдая бессонницей. Она боялась, что скоро нембутал окажется так же бесполезен, как и секонал и милтаун, а также все другие средства, которыми она пользовалась раньше. Наркотики не могли бороться с теми чувствами, которые не давали ей заснуть в ночные часы.

Она посмотрела на Хэла. На губах ее была страдальческая улыбка. Он был для нее таким восхитительным мужем. Он так нежно и чистосердечно относился к ней, к Тесс. Его глаза все еще загорались, когда он видел ее. Он вручал ей часть себя через свой смех, объятия, ласки, шутки, которые он обычно отпускал при ней. И, кроме того, он испытывал к ней доверие, абсолютную уверенность в ее преданности и верности ему.

Да, Хэл отдавал ей часть себя.

Но не всего целиком.

Тесс знала, что в ней было что-то такое, что он любил, благодаря чему чувствовал себя в безопасности, оберегаемым, любимым и даже счастливым. Но она ли давала ему все это?

Затруднительное положение, в котором она оказалась и которое не давало ей покоя, началось с первого же дня их совместной жизни. И теперь, после того, как прошли годы, это чувство лишь укоренилось в ней, стало еще более болезненным.

Она знала, что ее все возрастающая потребность в Хэле становится похожей на пытку. Его очарование и нежность лишь причиняли ей боль.

Когда она впервые увидела Хэла, то не мечтала о том, что может влюбиться в него. На самом деле она была так уверена, что никогда не полюбит ни одного мужчину, что подчинила этому весь свой великолепный ум и высокие амбиции.

Но Хэл пробрался в ее сердце. Может быть, так случилось просто потому, что его нельзя было не любить. Он действительно был тем, кем его называли: принцем. Ни одна женщина не могла устоять перед соблазном, который вызывало его великодушие. С таким искушением просто невозможно было бороться, тем более, что оно соединялось с красотой его совершенного мужского тела.

А может быть, это было ужасное проклятие, которое сумасшедшая Сибил навлекла в день выборов Хэла в Сенат, оживив холодное сердце Тесс, снова открыв его для любви и поместив туда образ Хэла? Проклятие, которое оставила Сибил, сойдя в могилу…

Кроме одной.

Только одной.

В эту ночь, когда Хэл отдавал себя своей верной супруге, на которой был женат уже четыре года, жене, чье тело благодаря ее молодости и какой-то детскости до сих пор сохраняло девические очертания, в эту ночь сладострастность каждого прикосновения была такой же, как всегда. Он отдавал ей себя, полный желания доставить удовольствие своей жене.

Но в то же время чувствовалась загадочная отстраненность, как будто не весь он был здесь или как будто, занимаясь любовью с Тесс, он отдавал часть себя кому-то другому, не принимая то, что она от всего сердца стремилась ему дать.

Было видно, что он изо всех сил старался сделать все наилучшим образом и скрыть это свое отсутствие, свою тайну, уменьшить ее. Он хотел, чтобы его жена ничего не заподозрила. Но она все сильнее и сильнее чувствовала эту странность. И каждый раз она снова и снова убеждалась, что дротик Сибил достиг их дома, у Хэла действительно был кто-то еще. Тесс, которая так хорошо разбиралась в мужских ласках, не могла ошибиться. Сибил не обманывала. Сибил все еще оттуда, из могилы, проворачивала нож в ране.

На протяжении пяти лет жизнь Тесс была посвящена решению трех задач. Первая заключалась в том, чтобы ввести Хэла в Белый дом. И Тесс была уже недалека от достижения этой вершины.

Однако на пути ко второй цели она потерпела жестокое фиаско. Со дня свадьбы она пыталась забеременеть. Консультировалась с прекрасными гинекологами Европы и Америки. Опробовала все средства против бесплодия, которые предписывались экспертами. Денно и нощно ее терзали сомнения, не повредили ли ее репродуктивной системе те противозачаточные средства, к которым она прибегала в предыдущих браках.

Ничто не помогало. И с каждым прошедшим месяцем она видела, что разочарование, которое Хэл так браво скрывал от нее, наносило тяжелый урон его счастью. Хотя он и не говорил об этом, Тесс отлично понимала, что он хочет детей намного больше, чем политических успехов. Его бездетность с Дианой была решающим фактором, обесценившим их брак в его глазах. И когда он женился на Тесс, то был уверен, что уж теперь дети не заставят себя ждать. Но нет, проклятье снова тяготело над ним, ибо новая жена, казалось, была неспособна забеременеть.

Третьей задачей Тесс было заставить Хэла полюбить ее.

Стороннему наблюдателю такая мысль казалась абсурдной. В конце концов она завоевала его, вырвала у прежней жены и заполучила его настолько, что можно было только удивляться, чего же ей еще нужно.

Но, несмотря на такую иронию судьбы, ее желание не становилось менее серьезным и важным. Собственно, жизненно важным.

Ибо Тесс была влюблена в Хэла. Не как преданная, меланхоличная Бесс, или ребячливая Элизабет Бонд, или вкрадчивая, чувственная Лиз Бенедикт, или любое другое альтер эго, которое она находила удобным использовать в своей жизни, но как собственно Тесс. И ей все больше и больше требовалось, чтобы Хэл любил ее самое, а не ту маску, которую она создала, чтобы заарканить его.

Но это было невозможно. Хэл женился на ловкой самозванке, преданной Бесс. По-матерински любящей вдове, которой он отдал свое доверие и в конце концов руку. Ему ничего не было известно о той женщине, которая скрывалась под этой маской. Но и самой Тесс, чья жизнь хищницы требовала маскировки в качестве постоянного оружия против мира, ее собственная сущность была известна даже еще меньше, чем ее мужу. Ибо всю жизнь она была слишком занята завоеваниями, чтобы беспокоиться о формировании собственной личности, со своими достоинствами и недостатками, как у всякого нормального человека.

Итак, Тесс столкнулась с трагическим противоречием: она вынуждена носить маску, которую проклинала, ибо именно она отделяла ее от мужа. Она грезила девичьими грезами о своем принце Дезире, который бы заботился о ней и любил такой, какова она есть, и в то же время знала, что сама она желает столкнуться со своим истинным лицом ничуть не больше, чем Дориан Грей, запрятавший свой грешный портрет на чердак.

Смятение было столь сильно, что Тесс теряла уверенность во всем. Ее волновало, выдержит ли ее маска огромное напряжение любви. В голову ей приходили странные мысли. Смогла бы она сама победить Хэла, как это удалось Бесс? Что бы случилось, если бы он понял, какова она на самом деле? Не отшатнулся ли бы в ужасе?

Это были тягостные вопросы, и они наполняли ее душу страхом и трепетом. Они открывали дверь постоянным сомнениям, о которых она не думала никогда раньше. И, что было болезненнее всего, они направляли ее острый ум и плодовитое воображение к той теме, которая явно мучила ее, – безымянной женщине, согласно проклятым словам Сибил, завладевшей сердцем Хэла.

Она не могла удержаться от того, чтобы исследовать прошлое Хэла. Нанятые ею детективы, лучшие в стране, раскопали и собрали свидетельства о дюжинах интрижек, которые были у Хэла с различными женщинами: журналистками, политическими ассистентками, вашингтонскими женами, актрисами, некой модельершей одежды, звездой бродвейской музыкальной комедии, даже с женщиной из суда.

Были фотографии, подтверждавшие документально его связи. Но они почти ничего не значили. Природа его сексуальной неразборчивости и свобода действий не давали возможности узнать, кто из этих партнерш действительно что-то для него значил, какой из них он отдавал предпочтение в своем сердце.

Итак, Тесс вернулась туда, откуда начала, к тому дню, когда тлевшие угольки любви, желавшие разгореться в ее сердце, вспыхнули жестокими словами Сибил Ланкастер.

Тесс была влюбленной женщиной, не уверенной, что ее любят, а от этой болезни нет лекарства. Боль становилась все острее, все глубже с каждым прикосновением мужа, с каждой улыбкой, которой он приветствовал ее после долгой разлуки. Обладать частично было мучением безмерно более ужасным, нежели просто не иметь его.

Тесс ревновала не только к той таинственной женщине, которую она не могла найти, но и к себе самой. Ибо, завоевав Хэла для Бесс, она потеряла его для себя. Он принадлежал незнакомке, и за своей маской Тесс была самой одинокой женщиной на свете.

Итак, поскольку каждый месяц завершался очередным крушением надежды иметь ребенка, а Белый дом становился все ближе, заботливость мужа неявно окрашивалась напряжением бездетности и усталостью от огромных амбиций, а мучения Тесс становились все невыносимее.

«Ко мне, о духи смерти! Измените

Мой пол».[2]

Эти строки из «Макбета», заученные бог весть когда, неожиданно ярко всплыли в памяти, поразив Тесс до глубины души. Если бы только она не была влюблена! Если бы сегодня все имело то же значение, что и до Хэла. Но нет. Теперь была другая игра. То, что Диана перестрадала с Хэлом за годы замужества, Тесс теперь испытывала в миллион раз больнее. Потому что для Дианы Хэл был не больше чем вежливым незнакомцем, тогда как для Тесс он стал так близок и все же остался далек…

Теперь Тесс лежала рядом с мужем в темноте и слушала ритм его дыхания. Во сне у него было лицо мальчишки. Каким он был невинным и в то же время способным причинять боль! Возможно, порой эти качества идут рука об руку. Это была загадка, над решением которой она устала биться.

Две таблетки нембутала окутали ватным туманом ее чувства, но сон по-прежнему был далеко-далеко.

Завтра она попрощается с мужем, пошлет его на политическую войну и будет отчаянно бороться за него в его отсутствие. Затем, несколько дней спустя, она снова окажется в его объятиях, припадая к той лучшей части его души, которая поддерживает ее, давая кровь для ее жизни. Лекарство, которое, увы, отравляет, ибо в сочетании с ее любовью это снадобье причиняет такую боль, которую едва может вынести женщина.

Она нежно потрогала волосы Хэла, почувствовала, как он шевельнулся. Вздохнул во сне и заключил ее в объятия.

По ком он вздыхает? О чьих объятиях он мечтает сегодня? Тесс закрыла глаза.

«Казалось мне, раздался вопль: «Не спите!

Макбет зарезал сон!»[3]

Слова еще плясали у нее в мозгу как насмехающиеся демоны, когда ее накрыла свинцовая тяжесть тревожного сна.

IV

17 апреля 1964 года

Диана в одиночестве брела по Сентрал-Парк. Ей некуда было торопиться, и она все не могла прийти в себя после ленча с незамужними леди Столворт – кузинами Рене Столворт и Бекки де-Форест, с тетками, старыми девами Рейчел и Лулу, и, конечно, матерью, – ленча, который вымотал ее настолько, что она проспала потом час в своем номере у «Пьера».

Сегодня ей надо было присутствовать на обеде в доме на Пятой авеню с друзьями семьи, которые знали ее с рождения. Они привезли какого-то друга из Европы, шотландца по имени Ги Макэлвейн, который был владельцем огромного замка под Абердином. Старый холостяк, он составил бы отличную партию для Дианы и, что еще важнее, благодаря ему она могла бы выбраться из этой страны.

Ленч стоил ей труда и причинил боль. Ни одна из этих представительниц Столвортов не простила Диану за то, что произошло с Хэлом. Провести с ними два часа практически в борьбе, терпеть их искусственную оживленность и очевидное неодобрение – это было слишком.

Диана была «скелетом в шкафу» Столвортов. Казалось, родственники хотели оградить ее от внешнего мира и в то же время забыть об ее существовании. Семейные советы планировали исключить ее из регулярных сборищ клана Столвортов. Общественные сборища, на которые ее приглашали, стали для нее испытанием, так как только самые храбрые и самые добрые из ее родственников решались сказать ей что-либо приятное.

Все они вежливо ожидали ее исчезновения. Но никто не хотел этого больше, чем она сама.

Сегодня утром она приняла пару таблеток бензедрина с кофе, как часть подготовки к предстоящему долгому дню. Как бы то ни было, после утренних переживаний она слишком ослабла, чтобы выдержать предстоящий ленч без добавочных приготовлений. Она добавила милтаун к полуденной порции водки, надеясь восстановить некое равновесие. Она намеревалась продержаться весь ленч на одном джибсоне за столом и одном-двух глотках из фляжки в дамской комнате.

Но милтаун как-то непредвиденно расслабил ее. К одиннадцати она была в таком расстройстве, что за следующие сорок пять минут проглотила еще две порции и приковыляла на ленч как механическая игрушка, у которой расшатались болты.

Час, который она проспала после полудня, ни в коей мере не поддержал ее. Теперь было половина четвертого. Как часто бывало в последнее время, предстоящий вечер виделся ей в мрачном свете, и она почти не надеялась пережить его без дальнейших потерь своей гордости, нервов и, конечно же, репутации.

Такова была в эти дни ее жизнь. Каждое утро она просыпалась, чтобы карабкаться вверх в борьбе за выживание, которая превращалась, прежде чем она это осознавала, в соскальзывание по склону туманного дня к зловещему вечеру. Впервые она ощутила зыбучие пески под ногами, когда посмотрела на себя в зеркало и увидела маску, которую терпеливо вылепил алкоголь из того, что некогда было прекрасным лицом.

Чтобы забыть это лицо, она ежедневно капитулировала перед транквилизаторами, стимуляторами и выпивкой. Она взирала на мир будто со стороны, держа его на расстоянии вытянутой руки в течение утра, затем джибсоны за ленчем посылали ее в туманное шатание после полудня, сумрачную пытку, когда часы ее одиночества были почти столь же катастрофичны, как и обязательные контакты с ближайшими членами семьи.

Затем наступала ночь, над которой поднимали завесу крепкие коктейли и воровские отхлебывания из фляжки. Она редко пробовала и запоминала обед. Вечер проходил в дреме, а на следующее утро она размышляла с сомнением, не оскорбила ли кого-нибудь, не сказала ли чего, что поставило ее в неловкое положение, глотала ли слова заметнее, чем обычно, возможно, столкнула вазу, спотыкалась или даже упала.

И при этом она знала, что каждый смотрит на нее, каждый интересуется, как скоро она утонет, и вообще, как она осмеливается появляться на публике.

В возрасте тридцати шести лет Диана начинала ощущать приближавшиеся щупальца смерти. Они проступали в пилюлях, которые накидывали безобразную вуаль на ее мозг, и в алкоголе, который обжигал ее рот и травил тело. Мир стал темным океаном, стремившимся поглотить ее. Еще какое-то время она побарахтается, пытаясь плыть через него на маленьком маслянистом пузырьке алкоголя, но это продлится недолго.

Никто не пожалеет о ней. Семья будет лишь рада тому, что ее измученное лицо исчезло вместе с надеждами, которые некогда столь глупо на нее возлагались. Ее позор был вдвойне непростителен, потому что ей было вручено все, включая великого Хэла Ланкастера, единственного и неповторимого принца Хэла, а она оказалась слишком слабой, чтобы это все удержать.

Скоро, так или иначе, она исчезнет из мира, попытавшись оставить как можно меньше воспоминаний о своем стыде. Для дебютанток следующего года или для их дочерей впоследствии ее имя лишь передаст отзвук скандала, как выцветший полинявший корсаж напоминает смутно о бале, на котором много лет назад произошло нечто неприятное.

Тем не менее ее стыд переживет ее и будет преследовать девиц Столворт в грядущих поколениях. Ведь она была женой Хэйдона Ланкастера и потеряла его…

Спасаясь от подобных мыслей, Диана ковыляла этим днем от «Пьера» через Пятую авеню в парк, надев темные очки и шарф, чтобы сделать себя как можно менее узнаваемой. День был столь злым, что, если она не глотнет свежего воздуха и не бросит взгляд на человеческую гонку вне ее усохшего личного мирка, она не сможет вынести вечера и откажется от этого слабого шанса с шотландцем.

Она блуждала по дорожкам, наблюдая, как мимо легко скользили на роликовых коньках подростки, производя легкий шорох по гравию. Она видела матерей, катающих своих младенцев в колясках, кормящих голубей старых леди на скамейках, мальчишек, играющих в футбол, и влюбленные парочки, идущие рука об руку под улыбчивым солнцем.

Болезненные ощущения, мучившие Диану, перебивались весенней свежестью веселой кутерьмы, царившей в парке. Это и позволяло Диане продолжать свой путь. Она молила Бога, чтобы вторые полчаса прогулки восстановили ее форму настолько, чтобы она смогла как-то дотянуть день. Потом, вдруг, она поняла, что заблудилась.

Она увидела широкую поляну, бугорок, мраморный памятник и чуть поодаль, за деревьями с новой листвой, кирпичные валы Вест Сайда. Вокруг никого не было, и Диана понятия не имела, где она очутилась.

Это напугало ее. Она играла в этом парке еще девочкой со своей нянюшкой и знала каждый его фут от площади Великой Армии до Девяносто шестой улицы. Для нее заблудиться в Сентрал-Парк было так же невозможно, как забыть, какой вилкой едят сначала на светских ленчах.

И тем не менее все вокруг казалось незнакомым. Большие дубы, дорожка, даже голубое небо, чуть окрашенное желтизной ее солнечных очков, все было странным. Словно на небо были наброшены чары, превратившие парк в буколическую, а не населенную людьми землю.

Диана начала подумывать, как восстановить в памяти свой путь, и осторожно расспрашивала, как выбраться на знакомую территорию. Ей необходимо основательно выпить, когда она вернется домой. Лучше оставить эту дурацкую затею с укрепляющим воздухом, чем рисковать в приключениях вроде этого.

Она повернулась на каблуках, чтобы идти назад, и сразу увидела женщину и мальчика.

Они играли вместе на чуть покатой лужайке. У них были одеяло для пикника, корзинка и большой мешок, рядом с которым в траве лежала фотокамера.

Мать, ибо что-то в их тихой близости делало очевидным, что это мать, стоя на четвереньках, медленно подбиралась к мальчику, который притворялся, что не видит ее, и прикрывал лицо рукой. На нем были хлопчатые штаны и светлый весенний жакет.

Ему было лет пять-шесть – Диана не очень разбиралась в возрасте детей, – довольно хорошенький, с темными волосами и алебастровым лицом. Когда, захихикав, он посмотрел на приблизившуюся мать, Диана уловила взгляд его темных, красивых, как у девочки, глаз.

На матери были голубые джинсы и свитер. Она была очень маленькой, с темными средней длины волосами. Когда она подкрадывалась к мальчику, который ерзал в ожидании, казалось, что от них обоих исходит нечто юное, весеннее, гармонирующее со свежей тишиной парка.

– Ку-ку, – проворковала мать. – А я тебя вижу.

Голос звучал так ясно, что Диана поняла, насколько она ближе к ним, чем думала. Так близко, что, если она сделает малейшее движение, они услышат и обернутся. Она не хотела нарушать очарования их укромной игры, не хотела и того, чтобы они заметили ее прежде, чем она найдет способ ускользнуть от них.

Мать шутливо бормотала, угрожающе приближаясь. Наконец она настигла ребенка, который сделал попытку увильнуть, прежде чем она поймала его тонкими руками и притянула к себе. Его смех плясал в воздухе парка, как пузырьки воздуха на поверхности ручейка.

Мать повалила его на себя, и он хихикал в ямку на ее шее, а она обнимала его. Глаза ее смотрели любяще в небо над ней, и из горла вырвался тихий вздох материнского счастья. Она держала ребенка очень близко от себя, притворяясь, что взяла его в плен. На губах у нее играла улыбка.

Хотя Диана видела женщину в профиль и незнакомая обстановка парка накладывала печать чуждого и на нее, Диане она показалась знакомой. Несмотря на смазанное восприятие, Диана хотела разглядеть ее получше и стояла тихо.

– Поймала! – проговорила мать.

– Нет, я тебя поймал! – поправил мальчик.

– Да ну. Ты думаешь, что ты такой ловкий? – улыбнулась мать, резко повернувшись и положив его на обе лопатки. – Ты, вероятно, думаешь, что можешь обвести меня вокруг своего пальчика, да?

– Мм, – кивнул ребенок, касаясь ее щеки. Несмотря на возраст и нежную красоту черт, он был по-своему очень мужественным. Нескрываемая сила материнской любви давала ему уверенность в том, что ему есть место в ее сердце, и тем самым сообщала определенную мужскую власть, которую он имел над ней. Диана восхищалась их близостью, когда до нее дошел тембр ее голоса, и она поняла, почему эта молодая женщина казалась такой знакомой.

Из-за того, что сама мама была миниатюрной, мальчик в ее руках казался больше. Теперь Диана смогла увидеть ее маленькие прекрасно сформированные конечности и торс, чуть измененные родами и восьмью-девятью годами, которые она ее не встречала. Она также увидела за сегодняшней более короткой прической длинные волосы, которые та всегда носила в прежние дни.

Но имя все равно не вспоминалось. Мгновение Диана проклинала спиртное, которое блокировало память, так же как больной артритом проклинает постоянный недуг, из-за которого он с болью вынимает пробку из бутылки.

Материнство делает женщину красивее, чем она когда-либо была. На лице этой женщины сияло счастье, столь чистое, что Диане почти хотелось отвести глаза, смущаясь перед таким совершенным счастьем.

Диана почувствовала, как у нее перехватило горло, когда прошлое взяло ее в свои объятья. Другое время, другой мир. Она сама могла источать сияние материнской любви и держать какого-то милого мальчика у себя на руках. Красота лебединой шеи матери, смеющихся глаз, наполненных материнской страстью, голоса, окрашенного юмором и радостью, могла быть ее собственной.

Но не в этом мире. В этом мире она могла лишь стоять как морщинистая старая карга и глазеть на такое немыслимое блаженство, как на сцену из сказки, магически воплощенную в жизнь в этом таинственном уголке парка.

И все же некогда знакомое имя не всплывало в ее памяти. Она могла только смотреть и слушать.

Мать все еще держала ребенка под собой.

– Я смотрю вверх, – проговорила она, вытягивая шею, чтобы заглянуть за деревья, – и вижу темно-синее небо и робкое облачко на нем.

– Это первое, которое вылезло, – предположил малыш, пощипывая ее шею.

– Да, – кивнула она. – Ты думаешь, быть первым это очень неловко, так как никто не составляет тебе компании?

– Оно застенчиво и чуточку покраснело, – согласился мальчик.

– Ты прав, оно розовое, правда ведь? – проговорила она, все еще глядя вверх…

– А что ты видишь, когда смотришь вниз? – спросил мальчик.

– Хм, – проговорила она, разглядывая его с таинственной улыбкой. – Когда я смотрю вниз, я вижу хорошенького… – шепот ветерка в листве заглушил последние слова.

Диана смотрела в изумлении. Со своими формами, подобная эльфу или нимфе, женщина казалась девочкой, и все же она благословенна бесконечной глубиной материнства. При звуках ее ласкающих слов у Дианы слезы навернулись на глаза.

Но теперь она видела ее лицо более отчетливо, и имя присоединилось к нему само, возникнув ниоткуда.

Лаура.

Диана стояла как громом пораженная. Имя звучало в ней, словно удары колокола, посылая сквозь память свое эхо. Лаура…

Последний раз она видела ее в тот день, когда вызвала в дом на Пятой авеню, чтобы разлучить с Хэлом. Так давно! Вечность…

Диана думала, что отстаивает то, что принадлежит ей по праву. А позднее, выйдя за Хэла замуж, она всегда смотрела на Лауру как на проигравшую, тем более, что во время их краткого разговора о Хэле, болезненного разговора, было отчаянно ясно, что Лауре он действительно дорог.

Но теперь калейдоскоп дней перевернулся, и все куски оказались на других местах. Жизнь Дианы с Хэлом всего лишь воспоминание, а ее жизнь женщины почти кончена. И вот Лаура: ее бывшая естественная прелесть расцвела в нечто прекрасное, почти непереносимое для взгляда, потому что судьба наградила ее сыном.

Диана стояла, слушая их бормотанье, нежный лирический шепот матери, общающейся со своим ребенком словами, положенными на музыку любви. Она старалась сохранить самообладание. Что-то в этой сцене было необъяснимое. Такое же загадочное, как нереальная тишина этого затерянного уголка парка, который она как будто бы хорошо знала.

На выручку ей пришла память и социальный нюх. Не вышла ли Лаура за кого-то, кто помог ей вести ее бизнес? Диана не могла припомнить его имени. Рослый ирландец с яркими и довольно сексуальными манерами. Он всячески защищал Лауру и был очень к ней внимателен.

Да. Теперь все сходилось. Диана видела объявление об их браке в газетах и показала его Хэлу. Она заметила, что обе свадьбы назначены на один день. Да, имя было ирландским – Риган, Роуен, Рирдон, Рейли.

Может быть, это мальчик от ирландца?

К этим мыслям в мозгу Дианы примешивались более запутанные и сложные. Она припомнила, что Лаура оставила проектирование моды, будучи на вершине славы. Диана была удивлена этим в то время, а позднее интересовалась, что с нею сталось.

Ну что ж – вот она.

Теперь мальчик вывернулся из-под матери и оказался на ней. Настала его очередь играть агрессора. Его руки были у нее на плечах, а маленькое личико поднято к небу.

– Я гляжу вверх… – начал он и тут увидел Диану.

Черные глазенки смотрели без выражения, оценивая ее с невинным детским любопытством. Диана разнервничалась. Она знала, что у нее всего несколько секунд, чтобы удрать, пока ребенок не укажет на нее матери. Она не могла дать Лауре понять, что шпионит за ней. Хуже того, она не была готова встретиться и разговаривать с ней и видеть в глазах Лауры, как она постигает, что сделали с Дианой годы.

И все же она не в силах была оторваться от взгляда мальчика. Казалось, что его глаза украли частицу солнечного блеска, когда он смотрел на нее, воспринимая ее с детской невинностью, как часть огромного широкого мира вокруг него. Радужки темные, нежные, и нечто в них гипнотизировало ее.

К облегчению Дианы, он ничего не сказал матери. Он просто отвернулся от незнакомки.

– И что ты видишь, когда смотришь вниз? – спросила Лаура.

– Ку-ку, – проговорил он. – Я тебя вижу!

Диана все еще не могла уйти. Она изучала темные волосы мальчика, такие темные и прекрасные, как у Лауры. А брови, подбородок, овал лица, казалось, скрывали тайну, почему она и не могла от него оторваться. Тем временем звук его голоса затронул в ней какую-то струну, столь далекую и смутную, как будто она услышала колыбельную, давно позабытую, но безошибочно узнаваемую при первых звуках, ибо она живет в сердце.

И теперь Диана понимала, что здесь что-то не так, даже очень не так. Навязчивая красота сцены говорила о стоящей за ней тайне, загадке, на которую искала ответ Диана.

Она вспомнила откуда-то, что брак с ирландцем Роуеном, Риганом, или как его там, не удался. Что-то там было уродливое. Развод…

И детей там не было. Брак закончился неприятностями, связанными с судом. Детей не было…

У Дианы перехватило дыхание. У нее закружилась голова, и она бросилась бежать по дорожке, надеясь, что они не заметят этого.

Но мальчик посмотрел на нее снова. Она увидела вспышечку в его глазах, осознание ее присутствия и ее поспешного отступления. Лежа на матери, он прижимался к ней, как новорожденный младенец, и в этой интимнейшей позе она бормотала ему о своей привязанности к нему.

Диана отвернулась, но слова рванулись у нее из сердца к губам, словно сами по себе.

Бог мой, это же от Хэла!

Запыхавшись, она прислонилась в поисках опоры к ветвям живой изгороди. Поляна и небо закружились перед ней, как в вихре.

У нее ребенок Хэла.

Диана закрыла глаза, пытаясь вычеркнуть этот образ, вторгающийся сквозь все годы, все опьянение и все иллюзии, которые туманили ее жизнь с тех пор, как она последний раз видела Лауру. Сомнений не было. Ни малейших.

То, что она увидела, было больше, чем простое, бесспорное сходство. Хэл во всей своей царственной красе сиял в лице мальчика, двигался в его движениях и пел в его голосе.

Но здесь было и нечто большее. Что-то определяло модуляцию близости между матерью и сыном, особый тон привязанности их друг к другу. Это было так, словно некоторые люди могут любить только в определенной музыкальной манере и смеяться в одном ключе. И этим, только их ключом, неким мистическим коэффициентом, камертоном той сцены, свидетельницей которой она только что была, являлся Хэл. Не тот Хэл, которого знала сама Диана и так тщетно пыталась удовлетворить, но другой, более счастливый Хэл, который жил у Лауры в сердце и в плоти ее сына.

Да, это было так. То, что Диана только что видела на этой поляне, было космическим соединением Лауры и Хэла в их любви, которая воплотилась в этом милом мальчике, так напоминавшем своего отца.

Сердце Дианы, давно разбитое тысячей поражений, казалось, только сейчас распалось у нее в груди. Ибо только сейчас она смогла видеть Хэла, реального, каким он был для этой другой женщины. Только сейчас она полностью ощутила всю тяжесть своей потери и увидела в этом лице колесо фортуны, которое разрушило ее жизнь.

У нее его сын. Хэл дал ей ребенка.

Как слепая, Диана пробиралась через незнакомый, чуждый парк, не понимая, куда идет. Она была слишком не в себе, чтобы думать о предстоящей выпивке или о телефонном звонке, который необходимо сделать, чтобы сказать матери, что она больна и не придет на сегодняшний обед. Такие светские соображения были блокированы переворотом, произошедшим в ее сознании.

Он дал ЕЙ ребенка.

Внезапно все стало ясно. Каким-то необъяснимым образом Диана поняла, почему она никогда не была способна подарить Хэлу ребенка. Она даже поняла, почему не смог он иметь ребенка со своей второй женой, Элизабет Бонд. Красивая, здоровая молодая женщина по всем предположениям должна была родить ему ребенка, к чему оказалась неспособна бесплодная Диана.

Все это имело совершенный смысл. Так уж определены судьбы, Хэл принадлежал Лауре. От него ничего не досталось решительным, безжалостным женщинам, которым удалось выйти за него замуж. Эта неудачница, проигравшая, собрала все шарики и ушла в жизнь.

Все эти годы Лаура была тенью за зеркалом, отражавшим падение Дианы. Лаура была другой стороной космической монеты, лицом потерянного Дианой счастья. Диану охватил бесконечный гнев на себя и мир, когда она углубилась в аллеи, ведущие из парка. Она думала о своей долгой агонии в качестве невесты Хэла, о пустых хлопотах о себе, унизительных попытках остаться женой Хэла, разрушении их брака, а теперь медленном угасании, незамеченном хлопочущим миром, сосредоточившемся на Хэле и его карьере.

Теперь она понимала почему.

Она разом поняла, почему она так одинока, почему она всегда была одна, изгнанная в жизнь, постоянно тянущую вниз, в ад. Это была жестокая игра, которую терпеливая судьба вела с ней, игра, в которой фигуры вращались вокруг этой хорошенькой юной матери, забавляющейся с красивым мальчиком, чьи глаза заключали в себе свет, давно похищенный из жизни Дианы. Свет любви Хэла…

В ее поле зрения возникло здание «Пьера» на той стороне Пятой авеню. Через минуту она будет дома. Она хотела напиться, как никогда в своей жизни. Но что-то говорило ей, что этого не надо делать. Не сейчас, по крайней мере. Был вопрос, на который следовало ответить. То, что она увидела, казалось, пришло из иного мира, откуда-то с мистической орбиты, отдаленной от повседневных человеческих дел. Она должна выяснить, где же реальность и что это может означать с точки зрения практической жизни.

Но более глубокое значение было ясно, фатально ясно. Оно было выгравировано разрушенной жизнью Дианы. И когда она проносилась через вестибюль «Пьера» мимо удивленного швейцара, который никогда не видел ее в таком состоянии, она представляла свое преступление, свою глупость и наказание за них.

И свою месть.

V

5 апреля 1964 года

Тесс была одна в своей комнате отеля в Кливленде.

Сняв туфли, она лежала на постели, опустошенная тремя выступлениями в городе в связи с кампанией мужа. Она бы уже приняла горячую пенную ванну, если бы не вечерние новости по телевидению, где она хотела увидеть отчеты о дне, проведенном Хэлом.

Стук в дверь заставил ее подняться. Это оказался посыльный с пакетом для нее.

– Я должна расписаться? – спросила она.

– Нет, мэм.

– Отлично, – улыбнулась она. – Благодарю.

Она закрыла дверь и устало вернулась к кровати. Присела на край, держа пакет и глядя на экран, на котором возникло лицо Уолтера Кронкайта. Она возилась с тесемкой, перетягивавшей пакет, когда началась передача.

– Некоего рода бомба подорвет кампанию Хэйдона Ланкастера на сегодняшних праймериз в Огайо, – проговорил Кронкайт. – Когда в информации, попавшей в прессу из неназванного источника, высказалось это предположение, по неизвестным причинам Ланкастер был готов отказаться от борьбы за выдвижение президентом от Демократической партии. Петер Уинстон расскажет подробности.

– Хэйдон Ланкастер, кажется, удивлен этим слухом, – заявил репортер, – и шутил с прессой по этому поводу.

Тесс увидела знакомую улыбку мужа и ощупала пакет.

– Если я соберусь выйти из игры, – сказал Хэл толпе оживленных журналистов, – я лучше сберегу этих жареных цыплят на неделю и возьму их домой жене.

Озадаченная Тесс взглянула на содержимое пакета. Внутри лежал единственный листок бумаги, заполненный печатными заглавными буквами, и пачка фотографий восемь на десять дюймов. Репортеры все еще задавали вопросы Хэлу, когда Тесс прочитала послание.

«У ВАС НЕДЕЛЯ, ЧТОБЫ УБЕДИТЬ ВАШЕГО МУЖА ОТКАЗАТЬСЯ ОТ БОРЬБЫ, МИССИС ЛАНКАСТЕР…»

Слова не имели смысла. Тесс снова посмотрела на экран телевизора.

– Вопреки странному слуху, который, кажется, сразу подхватили все средства информации, – продолжал репортер, – Ланкастер провел в Огайо деловой напряженный день, выступая перед группой фермеров ранним утром и на конференции профсоюзов в полдень. Перед воодушевленной публикой Ланкастер развил тезисы своей кампании о том, что в смутные времена, в которые мы живем, лидеры должны проявлять терпение и стремиться к трезвым суждениям, а не крайним реакциям, преобладавшим в период «холодной войны»…

Звучавшие слова сливались для Тесс в монотонный гул, когда она вновь вернулась к посланию у нее в руках.

«…ОДНА НЕДЕЛЯ, ЧТОБЫ УБЕДИТЬ ВАШЕГО МУЖА ОТКАЗАТЬСЯ ОТ БОРЬБЫ, МИССИС ЛАНКАСТЕР, ЕСЛИ ВАМ ЭТО НЕ УДАСТСЯ, СУЩЕСТВОВАНИЕ, ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ВСЕ, ЧТО ОТНОСИТСЯ К ЕГО НЕЗАКОННОРОЖДЕННОМУ РЕБЕНКУ, БУДЕТ ПЕРЕДАНО ПРЕССЕ. ОТЦОВСТВО МОЖЕТ БЫТЬ ДОКАЗАНО, МИССИС ЛАНКАСТЕР, ЕСЛИ ВЫ СОМНЕВАЕТЕСЬ, ХОРОШЕНЬКО РАССМОТРИТЕ ВЛОЖЕННЫЕ ФОТО».

Тесс побледнела. Руки как будто примерзли к коленям. Она взглянула на экран, где машущий рукой Хэл приветствовал членов профсоюзов. Затем она отложила послание в сторону и принялась рассматривать фотографии.

На них был маленький мальчик лет четырех-пяти. Две фотографии были крупнозернистыми и плохого качества. Но остальные представляли собой роскошные портреты крупным планом, передающие не только выражение лица, но и внутренний мир ребенка.

Тесс уставилась на изображение. Мальчик был красивый. Тонкие черты лица и удивительно темные глаза, глядящие в камеру с трогательной невинностью. Где-то в этих глазах таился теплый юмор вместе с преждевременной мужской нежностью и меланхолией, на которые было почти невыносимо смотреть.

Да, он ребенок Хэла. Тесс поняла это с первого взгляда.

Можно было смотреть на фотографии под различными углами и узнать сотню разных вещей об этом мальчике, но все они с потрясающим единодушием доказывали, что это ребенок Хэла. Это подтверждалось не только разительным сходством линии подбородка, бровей, темных глаз и формы носа. Его взгляд не оставлял никаких сомнений. Эта уникальная комбинация искренности и загадочности могла исходить только из одного источника.

Тесс смотрела на сына Хэла.

На экране телевизора «Новости Си-Би-Эс» перешли к следующему сюжету. Тесс переключилась на другой канал и на краткий миг увидела Хэла, направлявшегося от лимузина в здание и остановившегося с группой репортеров.

– Это правда, что вы собираетесь выйти из борьбы, сенатор? Хэл ухмыльнулся:

– Спросите об этом лучше мою жену, – ответил он. – Она уже давно отговаривает меня от борьбы за Белый дом. Если она решит посадить меня под домашний арест, у меня не будет выбора. Я никак не научусь говорить ей «нет».

Хэл парировал наиболее острый вопрос уверенно, сказав репортерам, что кампания без драматических обострений – это не кампания, но заверил, что за данной историей ничего не стоит и он будет бороться до конца.

Стараясь овладеть собой, Тесс вновь посмотрела на фото и задумалась над тем, что их появление совпало со странной утечкой информации, которую пресса подбросила Хэлу. Это не было простым совпадением.

Положение было трудным, и она сознавала это. Постоянно на протяжении жизни сталкиваясь с катастрофами и участвуя в кровавых битвах, она так отточила инстинкт самосохранения, что моментально чувствовала, когда приближавшийся враг целился в ее уязвимое место. Теперь наступил как раз такой момент. Но жертвой могла стать не она одна, но и Хэл.

У ВАС ОДНА НЕДЕЛЯ…

Тесс набрала воздух в легкие. Эмоции внутри нее рано или поздно найдут себе выход. Она понимала, что на ее долю выпадают огромные страдания. Но сейчас имело значение только одно: найти оружие против угрозы, которая смотрела им в лицо. Для этого требовалось мобилизовать весь свой резерв, всю изобретательность.

Она встала, убавила звук телевизора до минимума и подняла телефонную трубку. Она вызвала отель Хэла в Колумбусе. На звонок ответил какой-то помощник, сказав ей, что ни Хэл, ни Том Россмэн еще не вернулись после дневных интервью. Как только они придут, он передаст, чтобы Хэл позвонил ей.

Не кладя трубки, Тесс назвала оператору междугородный номер. Она держала пальцы скрещенными, когда раздался звонок.

Подняв трубку, она услышала знакомый голос.

– Рон, – проговорила она. – Слава Богу, ты на месте. Это я. Послушай, у нас трудности.

Молчание.

– Я думаю… Я еще ни в чем не уверена. Рон, здесь кое-что, что мне хотелось бы показать тебе прямо сейчас. Я в Кливленде в «Мидтаун Плаза-отеле». Где бы мы могли скоро встретиться?

– Я могу вылететь из Ла Гуардиа вечером, – ответил Рон. – Только позвоню в аэропорт и перезвоню тебе. А насколько это серьезно?

Тесс открыла было рот, чтобы ответить, но остановилась, глядя на трубку в руке. Все возможно, решила она. Кто бы ни стоял за этим тщательно разработанным шантажом, он несомненно мог подслушать телефон в отеле.

– Я не могу говорить об этом по телефону. Но поторопись. Я жду звонка.

Она положила трубку и встала. В нервном напряжении она ходила из конца в конец комнаты, как зверь в клетке. Она видела фотографии, лежащие на постели, но не осмеливалась заново рассмотреть их. В голове не было ни одной мысли, никаких наметок предполагаемой стратегии. Пусто.

Внезапный звонок телефона был спасением. Полагая, что это Рон, она рванулась к трубке.

– Бесс? – раздался голос Хэла, – мне только что передали, что ты звонила. Есть новости?

– Хэл, – любимый голос вызвал слезы на глазах Тесс. Она долго не могла совладать с собой. Нельзя было допустить, чтобы Хэл узнал, как она встревожена.

– Хэл, что происходит? – спросила она. – Я смотрела новости…

– Твои догадки не хуже моих, – проговорил он. – Но не думаю, что из-за этого стоит беспокоиться. Кто-то пытается напустить дыму, чтобы я хуже выглядел. Я говорил об этом с Томом. Он полагает, что оппозиция не удовлетворена тем, как проходит праймериз, и хочет взболтать суп, чтобы посмотреть, не смогут ли они чем-либо воспользоваться. Это имеет смысл, как я думаю.

– Ты больше ничего не слышал? – спросила Тесс.

– Что ты имеешь в виду?

Тесс нервно закусила губу. Она не смела сказать, как много она уже знает сама.

– То есть ты ничего не знаешь, кроме того, что было в прессе?

– Абсолютно, – проговорил он, и его спокойный тон утешил ее. – Кстати, они у тебя еще не были?

– Нет, нет еще, – ответила она. – С полудня не видела ни одного репортера.

– Ну, вероятно, увидишь, – проговорил Хэл. – Том советует держать улыбку. Отметай их шуткой, если сумеешь ее придумать, а иначе просто говори, что это чистой воды обман. Нам надо выдержать бурю, Бесс. Это цена за лидерство. Но не беспокойся. Все умрет через пару дней. Если бы здесь было нечто серьезное, я бы уже знал об этом.

– Да, Хэл, – слабо отозвалась она. – Конечно.

Она изо всех сил пыталась казаться такой же спокойной в конце разговора, как и он. Когда они попрощались, она закрыла глаза и перевела дыхание.

Он не знает.

Она выяснила главное, что хотела знать. Хэл был в полном неведении о реальной угрозе, скрытой за шумом вокруг его кампании. О ней знала только Тесс.

Значит, все надо оставить, как есть.

Она подошла к кровати и посмотрела на фото мальчика и на листок с ультиматумом, написанным печатными буквами.

«У ВАС ОДНА НЕДЕЛЯ, ЧТОБЫ УБЕДИТЬ МУЖА ОТКАЗАТЬСЯ ОТ БОРЬБЫ…»

– Неделя, – пробормотала она, уставившись устало на портреты. – Но хватит ли недели?

Она плотно закрыла глаза и сжала кулаки. Успокойся, приказала она себе. Не паникуй. Но, сидя одна в ожидании звонка от Рона, она первый раз в жизни чувствовала себя настолько встревоженной.

VI

24 апреля 1964 года

На следующее утро Рон Лукас сидел с Тесс в ее номере отеля. Туманы по всему Мидвесту вынудили его отказаться от полета вчера вечером, и он смог прилететь только сегодня после рассвета.

Ночью Тесс не сомкнула глаз. А в семь утра ей вручили телеграмму:

«ШЕСТЬ ДНЕЙ» Она отменила свою речь в Кливлендской Коммерческой Палате, чтобы встретиться с Роном. Она следила за его лицом, пока он рассматривал фото и письменное предупреждение. Затем вручила ему телеграмму.

– Пришла пару часов назад, – проговорила она.

Рон посмотрел на нее и кивнул. Снова взял фотографии.

– Что ты о них думаешь? – спросил он. – Полагаешь, они настоящие?

Тесс кивнула:

– Я думаю – это его ребенок, – заявила она. – Возможно, я ошибаюсь, но не думаю, что у нас есть шанс.

– Ты знаешь, кто этот мальчик? – спросил Рон. Она покачала головой:

– У меня нет ключа.

Он взял телеграмму и ультиматум.

– Кто это прислал?

– Понятия не имею. Рон смотрел задумчиво.

– Срок – неделя, – проговорил он. – Мне это не нравится.

Тесс кивнула. Ей не надо было говорить ему, как она напугана.

– А утечка в прессе, – проговорил он. – Я полагаю, они связаны?

Тесс пожала плечами.

– Должно быть. Есть предел совпадениям.

– Ты говорила с мужем? – спросил он. – Что ему известно?

– Он ничего не знает, – ответила она. – Знаю только я. Молчание. Тесс думала о том, выдают ли глаза ее ужас.

– Что нам делать? – спросила она.

Рон посмотрел на разбросанные на кровати документы.

– Первое, что нам надо сделать, – выяснить, откуда все это пришло. Это, может быть, не так трудно, как кажется. Я влез бы в другие кампании, если нужно, но сроки осложняют все.

Тесс кивнула.

– Ты это сделаешь, – проговорила она.

– Другая проблема более серьезна, – заявил он, поднимая одну из фотографий. – У нас нет больше никакой информации. Никакой идентификации. Только эти картинки. Я не могу просто провернуть этого мальчишку через картотеки ФБР. Да там и нет его лица в любом случае. Он слишком мал, чтобы оставить в мире следы, кроме свидетельства о рождении. Очень плохо, что они не были столь любезны и не приложили его к фотографиям в пакете.

Тесс сжала заледеневшие пальцы.

– Что ты будешь делать?

– Искать мать, – ответил он. – Если люди, которые стоят за этим, подкупили ее, это одно. Если же она об этом не знает, это другое.

Тесс могла только кивнуть. Как всегда, Рон сразу схватил суть дела. Он не приуменьшал опасность, не рвался атаковать с места в карьер.

– Мне надо сделать несколько звонков, прежде чем я уеду. – Затем буду связываться с тобой из Нью-Йорка. Держи меня в курсе. Я буду звонить каждые два часа. Ты собираешься продолжать участвовать в кампании?

– Если только не буду тебе нужна.

– Хорошо, посмотрим, – проговорил он. Он поднял фотографии.

– Мне нужны копии.

Тесс кивнула. Она была рада, что он забрал их. Она больше не могла их видеть.

Он встал, чтобы уйти. Немногословный, он не хотел больше ничего обсуждать.

Остановившись у двери, обернулся к Тесс:

– И еще одно. Твой муж знает об этом мальчике? Он поднял одну из фотографий.

Тесс хотела покачать головой. Но Рон ускользнул от нее за темной вуалью, которая упала с потолка и закрыла все туманом. Она попыталась говорить, но слова звучали как эхо откуда-то из-под земли, которая уже разверзлась, чтобы поглотить ее.

Рон на миг опоздал перехватить ее взгляд. Прежде чем он успел ее поймать, она упала на пол в обмороке.

* * *

Часом позже Рон был на обратном пути в Нью-Йорк, а Тесс, стоя, наносила перед зеркалом в своем номере косметику на изможденное лицо, собираясь на вечернее выступление перед Лигой женщин-избирательниц.

Теперь, когда она знала, что Рон делает все, чтобы помочь ей, она чувствовала небольшое облегчение. Но слишком очевидна была трудность его задачи. Оставалось меньше шести дней, чтобы найти врага и разоружить его. Это будет нелегко.

А если их усилия не принесут успеха…

У Тесс впереди было шестнадцать часов, и она не могла не представлять себе последующие события. Сама мысль была слишком ужасающа, чтобы на ней задерживаться.

Если ей удастся похоронить эту тайну навсегда, все может быть спасено: кампания, выборы и ее брак с Хэлом. Когда она попадет в Белый дом, у нее будет власть, о которой она мечтала все эти годы, и она использует ее, чтобы сделать Хэла счастливым человеком и великим президентом.

Все можно спасти, если она не позволит миру узнать правду.

Но более других угнетала ее мысль о том, что она должна удержать в неведении также и Хэла.

Она была совершенно уверена, что он не знал о существовании своего сына. Если бы все было иначе, он несомненно навестил бы мальчика за эти годы, посылал бы ему подарки, звонил бы. Его гордость и отцовская любовь заставляли бы его это делать. А Тесс, от пристального внимания которой не ускользало ни одно его движение, несомненно обнаружила бы все.

Итак, Хэл не знает ничего. Но через шесть дней, если она этого не предотвратит, ему все станет известно.

Этого она не может допустить. Страшно подумать, что сделает такое известие с ним и их браком.

Тесс пугал не позор Хэла из-за того, что он завел ребенка в случайной связи на стороне, она боялась его любви к этому ребенку.

И, вероятно, к его матери.

Теперь ужасные слова Сибил всплыли, чтобы преследовать Тесс с силой, которой они никогда прежде не обладали. За исключением одной.

Жестокая, почти мистическая интуиция подсказывала ей, что мальчик – дитя любви. Хэл не мог зачать его с первой попавшейся женщиной. Ребенок на фотографии был рожден не бездумным мужчиной, сеющим дикие овсы.

Нет, мальчик пришел от таинственной женщины, чья власть над сердцем Хэла была проклятьем для Тесс, ее затаенной болью последних лет. И если Хэл узнает об этом мальчике в буре скандала, который одним махом разрушит его политическую карьеру, он узнает и о его матери тоже.

Тогда конец всему. Тогда ему нечего будет терять: ни репутации, которой надо дорожить, ни карьеры, к которой стремился, – тогда Хэл полетит в объятия любимой женщины, женщины, подарившей ему сына, и не оглянется на отважно и без особого желания прожитую жизнь.

Кошмарные фантазии не давали Тесс сомкнуть глаз с того момента, как она увидела фотографии. Она должна была предотвратить катастрофу любой ценой. Она не просто спасала битву одного человека за должность, она сражалась за то, чтобы остаться его женой.

Тесс в последний раз коснулась гримом своих бледных щек. К удивлению, она увидела в зеркале миловидную собранную женщину, готовящуюся произнести речь в Лиге женщин-избирательниц и с легким сердцем опровергнуть слухи о кампании ее мужа.

Всю жизнь она была мастерицей скрывать правду. Сегодня и в грядущие дни ее способность к уверткам и уловкам, которым она отдала всю жизнь, подвергалась проверке, как никогда прежде.

Каждый поворот судьбы как будто таил в себе насмешку. Упрямая и самоуверенная Тесс не признавалась себе в этом, но каждый раз как будто нож вонзался в ее сердце. Этот грех, который она пыталась скрыть, мог странным образом быть также и ее собственным. Иначе почему бы она так отчаянно скрывала его от Хэла, как и ото всех остальных?

Но для подобных мыслей не было времени. Ей на помощь пришла ее железная воля. Она будет бороться и победит, если только такая победа в человеческих силах. С помощью Рона она спасет Хэла от анонимной угрозы его кампании. Она будет следить за ним на остальных праймериз. Он выиграет предвыборную кампанию. В ноябре он будет избран президентом.

Попав в Белый дом, Хэл изменит ход истории и остановит болезненное сползание к хаосу и неразберихе, которая началась вслед за смертью Кеннеди и набирала силу с каждым днем. Он избавит Америку от страшной навязчивой идеи конфронтировать с международным мнением. Он остановит гонку вооружений с Советским Союзом, что пытался, но не смог сделать Кеннеди. Он покончит с маниакальной авантюрой во Вьетнаме до того, как она обернется такой же трагедией, как корейская, или еще хуже.

Он доведет программы борьбы с бедностью и за права человека, которые выдвинул Кеннеди, до их логического конца. И он представит новые программы, смелые инициативы, которые укрепят позицию Америки как великой мировой державы, сохранив ее моральное лидерство, которое она могла потерять.

Он сумеет все это сделать и даже больше. И Тесс будет с ним рядом. Она родит ему детей, кучу детей, которых, она знала, он хочет больше всего. Ее сила поддержит его, ее любовь поможет осуществиться его замыслам. Их жизнь вместе будет долгой и счастливой.

Если она переживет предстоящую неделю. Если она сохранит тайну.

Он никогда не узнает о маленьком мальчике с ужасных фотографий. Потому что Тесс ему этого не позволит.

А когда все будет кончено и опасность минует их обоих, она найдет эту женщину, которая навлекла позор на Хэла, и уничтожит ее.

VII

Следующие два дня действие разворачивалось в Вашингтоне.

Во вторник вечером мисс Джулиет Саммерз, вашингтонская секретарша и давняя любовница менеджера кампании одного из основных кандидатов в президенты от демократов, приняла приглашение на свидание от некоего красивого и выглядевшего зажиточным незнакомца, который провел с ней романтический вечер за обедом и танцами, прежде чем, приставив нож к горлу, увез ее на своем «линкольне-континентале» в отдаленное местечко.

Незнакомец вежливо справился у нее, не сообщал ли ей ее любовник что-нибудь о причастности его кампании к нынешним слухам о Хэйдоне Ланкастере. Когда она стала утверждать, что ничего об этом не знает, ее одежда была терпеливо разрезана все тем же ножом и ее держали голой за волосы и задавали тот же вопрос. Задыхаясь, сквозь слезы она повторила свой ответ. На этот раз ей поверили.

В тот же вечер мистер Алан Граф, помощник менеджера кампании другого крупного кандидата, был остановлен на ЭФстрит незнакомцем, усажен в машину, где ему показали его фотографии в компрометирующем положении нагишом с разными мужчинами, молодыми и старыми, одним из которых был старший помощник кандидата.

Мистеру Графу пригрозили, что продемонстрируют его гомосексуальные приключения его жене и трем детям, после чего с ним случился в присутствии собеседника сердечный приступ и он был отправлен в джорджтаунский госпиталь, но лишь после того, как под страхом смерти он сказал незнакомцу, что ничего не знает о причинах нынешних трудностей Ланкастера, хотя признает, что избирательная кампания его кандидата несомненно выиграла от этого.

В среду помощника председателя Демократического национального комитета, близкого друга третьего известного менеджера избирательной кампании вызвали для приватной беседы и предъявили документальные свидетельства отмывания им нескольких миллионов долларов во взносах в избирательную кампанию через различные бумажные корпорации и некий банк в Пуэрто-Рико. Этот господин, когда его оповестили, что злоупотребление с такими суммами является федеральным преступлением, которое будет раскрыто для публики через два часа, если он откажется сотрудничать, сумел убедить своих собеседников в том, что ничего не знает о скандале вокруг Ланкастера.

Также в среду, в Арлингтоне, Виргиния, была ограблена квартира журналистки, первой получившей проклятую утечку информации о немедленном выходе из борьбы Хэйдона Ланкастера. Были похищены многие документы, связанные с ее личной жизнью, включая те, что относились к ее связям со многими вашингтонскими знаменитостями. На следующее утро с ней побеседовали.

Привлекательной молодой репортерше объяснили, что сексуальные услуги, которые она оказывала в обмен на некоторые важные сообщения, отношения, которые она поддерживала с некоторыми общественными деятелями, о которых писала милые заметки, станут скоро гарантией запрещения ее деятельности и исключения из журналистского братства без всякой надежды когда-либо заняться снова избранной профессией, если она не откроет двум незнакомцам перед ней источник информации о Хэйдоне Ланкастере.

К сожалению, она смогла только объяснить, что информация была анонимной, и показала визитерам отпечатанное послание из своей службы ответов, откуда оно к ней пришло.

Расследования на этом не закончились. Почти все связанные с избирательными кампаниями получали надежную выручку в то или другое время из потока взносов благодаря неуловимой грани между правительственными фондами, пожертвованиями компаний и прямыми взятками, что делало Вашингтон таким притягательным местом для проживания. Девяносто процентов из этих деятелей завязывали любовные интрижки. Из них, вероятно, сорок процентов – гомосексуальные. Каждого находили и грозили разоблачениями, требуя рассказать, что он знает о деле Ланкастера.

Молва распространяется быстро. В Вашингтоне начался период тихой паники, когда его коллективные грехи чуть было не выплыли наружу. Никто не понимал, что информация для этой кампании усмирения терпеливо собиралась Роном Лукасом и его ищейками несколько лет для Бесс Ланкастер в предвидении этого дня и такого непредвиденного обстоятельства.

Но дело двигалось медленно. Кто бы ни стоял за сообщением о Ланкастере, действовал он умно и хорошо заметал следы. Люди, которые, вероятнее всего, должны были знать об источнике слуха, на самом деле пребывали в неведении. В Вашингтоне о туче, внезапно нависшей над избирательной кампанией Хэйдона Ланкастера, знали не больше, чем пресса или народ Америки.

Рон Лукас заставлял работать своих людей круглосуточно. Он понимал, что время поджимает и что он должен вести свой поиск осмотрительно. Тот, кто шантажировал Тесс, воспользовался только самым тайным кругом лиц или даже скорее единственным внешним контактом.

Тем временем все, что Рон знал о прошлом Хэйдона Ланкастера с дней его молодости в Хоуте через всю его раннюю правительственную карьеру до настоящего времени, он просеял и перебрал в попытке определить, кто же этот неизвестный мальчик, который мог быть незаконным сыном Ланкастера, а мог им и не быть.

Все известные любовницы Хэйдона Ланкастера, которые могли забеременеть от него за последние шесть лет, были прослежены и их почта проверена, а квартиры обысканы.

И все же ответ ускользал от Рона и его команды.

Через сорок восемь часов он приготовился к более суровым мерам. По всем ведущим кандидатам было собрано столько информации, что, попади она в нужные руки, этого было бы достаточно, чтобы заставить их отказаться от президентской гонки. Если источник угрозы Хэлу не обнаружится вскоре, начнется кампания массового шантажа самых видных лиц в американской политике. Коллективная травля может благодаря таким сильно действующим средствам оказаться таковой, что кто бы ни отважился бросить камень в Хэла Ланкастера, будет сам уничтожен в считанные часы.

Влияние этой кровавой бойни на политический процесс, а возможно, и на историю страны было бы катастрофическим. Могла быть загублена карьера выдающихся административных талантов, которые есть у нации. Но если в ближайшие часы не будет найдено иного способа, остается только это наиболее страшное решение.

И вдруг пришел ответ.

VIII

26 апреля 1964 года

«ЧЕТЫРЕ ДНЯ МИССИС ЛАНКАСТЕР»

Тесс сжимала телеграмму в руках. Несмотря на все усилия держать себя под контролем, пальцы у нее дрожали. Каждое утро рано и весело ее приветствовало послание от шантажиста.

Теперь она была в Небраске, проводя столько предвыборных выступлений в разных местах, сколько позволяло ее расписание и выносливость. Хэл колесил в окрестностях штатов: Западной Виргинии и Огайо. Праймериз должны были состояться во всех четырех штатах во вторник, так же как и решающие дебаты в пяти других штатах. Шантажист мудро выбрал момент. Гибельное для Хэла разоблачение в этих девяти штатах могло перевернуть его избирательную кампанию в течение одного дня и практически обеспечить победу его соперникам.

Тесс не виделась с Хэлом с начала этого террора. Их расписания были столь плотными, что не позволяли им встретиться. Ее контакты с ним ограничивались терпеливыми телефонными разговорами и мучительными моментами перед телевизионным экраном, где она видела его осажденным похожими на шакалов репортерами, спрашивающими, правда ли, что надвигается его отказ от борьбы.

Несмотря на различные просьбы Тесс к телекомпаниям, осада Хэла становилась все ожесточеннее. Даже огромная мощь Тесс не могла остановить прессу, когда та почувствовала кровь. Казалось, что Хэл, золоченый мальчик, красивый герой войны со славным прошлым и двумя браками на красивых женщинах, наконец во что-то вляпался. Каждая газета, журнал, теле– и радиостанция хотели присутствовать на человеческом жертвоприношении, если скандал станет достоянием публики и вынудит кандидата отказаться от президентской гонки, а возможно, и вообще от политической карьеры.

Рон сидел напротив Тесс в номере своего отеля и держал дипломат на коленях. Тесс знала, что ее будущее в его руках, так что она затаилась, приготовившись услышать, что же он ей скажет.

– Я готова, – проговорила она. – Насколько же плохо? Рон открыл дипломат.

– Мне хотелось бы, чтобы ты прослушала одну запись. Он вынул маленький магнитофончик, поставил его рядом с Тесс и включил. Стал слышен разговор, искаженный эхом комнатных шумов, но тем не менее внятный. Говорили двое мужчин.

– Сегодня все шло нормально? – спросил один.

– Да, сэр.

– Как Диана?

– Прекрасно. Я видел ее в полдень.

– За ней следят, я понимаю?

– Да, к ней приставлен мой человек. Она пьет достаточно, чтобы быть тихой, но недостаточно, чтобы заставить ее совершить что-либо опрометчивое.

Тесс навострила уши. Ей казалось, что она узнала голос, задающий вопросы, хотя пленка искажала его. Имя вертелось у нее на языке.

– Ну, – проговорил знакомый голос, – ей требуется поддержка. Она в смущении и отчаянии, так как чувствует огромную вину. Возможно самоубийство. Не выпускай ее из вида и держи меня в курсе.

– Да, сэр.

– И помни, если ребенок не сработает и нам придется ознакомить публику со всем этим делом, пресса прежде всего подумает о Диане и все накинуться на нее. Я хочу, чтобы наши люди были начеку, если это случится.

– Надеюсь, что этого не понадобится. Я не думаю, что он выдержит до вторника. Не так сейчас идет голосование.

– Возможно, ты и прав. Будем на это надеяться. Это дело никогда не должно стать достоянием публики. Это слишком повредит партии. У нас просто нет другого варианта, кроме того, который мы избрали. Теперь все зависит от Ланкастера.

Где-то, вероятно поблизости от микрофона, раздался громкий звук, заглушивший несколько следующих слов.

– …жены? – услышала Тесс конец фразы.

– Она дергает массу веревочек. Она даже напугала многих людей. Но пока что ищет не там.

Низкий голос, теперь еще более знакомый, заговорил снова:

– Она так легко не сдастся, это боец. Но мы загнали ее в угол. Ее люди пока еще не подумали обо мне. Они ищут среди главных конкурентов. В этом их ошибка, – послышалось что-то, похожее на тихий смех. – Я ее знаю. Она всегда идет прямо наверх. Вот почему она промахнулась на этот раз.

Рон отключил магнитофон.

– Там есть еще, – заявил он. – Но суть в этом. Тесс, казалось, задумалась.

– Я знаю этот голос, – проговорила она. – Кто это? Легкая улыбка тронула губы Рона:

– Эмори Боуз.

Тесс горько усмехнулась. Она обругала себя за то, что не подумала об Эмори Боузе за все эти страшные дни. Но она понимала, почему он ускользнул от ее внимания. Как незначительный нью-йоркский правовед, он, по-видимому, не мог получить никакой политической выгоды от отказа Хэла от президентской гонки. Кроме того, она облагодетельствовала Боуза так много лет назад, что практически забыла о его существовании.

Но он ее не забыл. А с течением лет, с утратой политического счастья, его жажда мщения только усилилась. Была какая-то поэтическая справедливость в том, что она слышит его голос на пленке. Но у Тесс не было времени, чтобы задерживаться на этом. Ставкой была карьера Хэла, а срок подходил к концу.

– Как ты на него вышел? – спросила она Рона.

– Когда мы ничего не добились в Вашингтоне за первые два дня, я начал думать, что мы не на том пути. Поэтому, вместо того, чтобы искать людей, которые могут получить выгоду от отстранения твоего мужа от борьбы, я начал думать о тех, кто точил на него нож. Мы расширили наблюдение и вчера вечером получили эту пленку.

– А кто второй? – спросила Тесс.

– Правая рука Боуза. Некто по имени Эрл Вайсман. Хороший мужик и стойкий. Он приклеился к Боузу в худые годы. Его надо принимать всерьез.

– А Диана? – спросила Тесс. – Я полагаю, это наша Диана? Рон кивнул:

– Кажется, довольно ясно, что это Диана открыла существование мальчика и передала информацию Боузу по своим собственным мотивам. Диана страшно пьет, ты ведь знаешь. Ее жизнь скатывается под откос все быстрее и быстрее с тех пор, как они развелись. Я думаю, что мы имеет дело со скорбящей женщиной, которая старается вернуть мужа.

Тесс наклонилась вперед, голова ее работала быстро.

– Если это верно, – сказала она, – ты можешь узнать у нее, кто мать ребенка.

Рон покачал головой.

– Не надо, я и так уже знаю.

У Тесс перехватило дыхание. Она проговорила дрожащим почти обморочным голосом:

– Правда? Рон улыбнулся.

– Я думал, что это будет самым трудным, но все оказалось очень просто.

Он открыл дипломат, уложил туда магнитофон и вынул папку с бумагами и фотографиями. Несколько фото он разложил на столе. На них была молодая необычайно привлекательная женщина с темными волосами и светлой кожей.

На двух фотографиях она была на улице в городе с маленьким мальчиком, чье лицо Тесс уже знала.

– Кто она? – спросила Тесс. – Я ее знаю? Мне кажется почему-то, что лицо знакомое.

– Это понятно. До недавнего времени она была знаменита как модельер одежды, – пояснил Рон. – Ее зовут Лаура Блэйк.

Конечно же. Тесс более внимательно посмотрела на фото. Она видела это лицо рядом с короткими биографическими справками в модных журналах прошлых лет. «Стиль Лауры» был сенсацией и все еще существует в популярных женских магазинах готового платья и на складах. Тесс сама собиралась заказать себе что-нибудь в «Лаура, Лимитед» перед своим браком с Хэлом, но решила остаться верной своему любимому модельеру Гивенчи.

– Понимаю, – проговорила она, изучая миловидное лицо с глазами, которые как будто преследовали вас.

– Она оставила моделирование примерно в то время, когда родился мальчик, – продолжал Рон. – Пошла в Парсонскую фотошколу и снова создала себе неплохое имя. Ее фотографии опубликованы в нескольких серьезных журналах. У нее персональная выставка, которая проходит именно сейчас в Музее современного искусства. Она открылась на прошлой неделе. Тесс кашлянула, избавляясь от внезапной хрипоты.

– Как ты ее нашел? – спросила она.

– Когда мы начали расследование, я полагал, что ищу иголку в стоге сена, поскольку все, что мы имели, – это фото мальчика. На наше счастье, мы собирали фото… подружек твоего мужа все эти годы. Мне пришло в голову сравнить их с мальчиком. Если окажется сходство, то остается только проверить эту женщину и узнать, есть ли у нее ребенок.

Тесс кивнула, все еще не отрывая глаз от лица Лауры Блэйк.

– Ну, поначалу мы ее не нашли, и я думал, что это дохлый номер, – продолжал Рон. – Но решил, что, возможно, стоит поискать пораньше. Мы сосредоточились на тех, кого твой муж знал за последние шесть лет или около того. Эта Лаура имела с ним связь до его брака с Дианой, то есть девять лет назад. Но когда я взглянул на ее фото, у меня не возникло никаких сомнений.

Он вынул большую фотографию мальчика и положил ее рядом с другими. Затем он показал на один из портретов Лауры своим карандашом.

– Посмотри на глаза, отметь форму бровей. А подбородок… Понимаешь, что я хочу сказать? Просто сопоставь его со своим мужем и подумай об этом мальчике.

Если он и видел, какой эффект произвели его слова на Тесс, то сделал вид, что ничего не заметил. Под столом она сжала кулаки, и все ее тело окаменело.

Не было никаких сомнений в справедливости утверждения Рона. Сходство мальчика с Лаурой было столь же разительным, как и его сходство с Хэлом. По мере того, как Тесс переводила взгляд с одного фото на другое, красивое личико мальчика начало казаться совместным бутоном, возникающим из двух снимков при их совмещении под разными углами. Черты Лауры, затем Хэла, опять Лауры танцевали на личике, как проекции латерна магики, кристаллизуясь снова и снова в преследующем ее образе мальчика.

– Сначала я был одурачен, – проговорил Рон. – Потому что она знала твоего мужа слишком давно. Мальчику всего четыре с половиной года. Но должна была быть встреча, о которой мы не знали. Никаких доказательств тому, кроме самого мальчика, у нас нет.

Тесс почувствовала, как у нее кольнуло в сердце при виде женщины, которая являлась той соперницей, которую она ненавидела и боялась все эти годы. С трудом она отбросила свои чувства в сторону и сосредоточилась на деле, которое им надо было завершить.

– Как она встретилась с Хэлом? – спросила она.

– Мы почти уверены, что через Диану, – проговорил Рон. – Диана была одной из ее именитых клиенток начиная с пятидесятых. Связь здесь очевидна. Я полагаю, сама Диана ее представила.

Тесс вынесла и этот удар, лицо ее ничего не выразило.

– Что тебе известно о мальчике?

– Его зовут Майкл, он подготовишка в нижнем Манхэттене. Они с матерью живут очень тихо в мансарде в Виллидж. Она работает профессиональным фотографом и живет на доход от этого. У нее есть адвокат и бухгалтер, которые ведут остаточный доход от бизнеса «Лаура, Лимитед». Конечно, шизоидное существование, если жить, как борющийся за выживание фотограф, тогда как деньги от моделирования накапливаются в банке. Но я полагаю, что она хочет как раз этого.

Он опять полез в дипломат и достал широкий глянцевый буклет.

– Это каталог ее выставки в музее, – пояснил он. – Можешь посмотреть на досуге. Кстати, мальчик фигурирует на выставке. Ему посвящен целый зал.

Тесс быстро пролистала буклет. Глаза ловили поэтические, странно распределенные портреты людей в самых разнообразных жизненных ситуациях. Хотя в этих лицах и было некое магнетическое притяжение, равно как и в том, как на них смотрела камера, она быстро переворачивала страницы, пока не наткнулась на портреты мальчика.

Его фотографии были удивительно красноречивы. Выражение мальчика было незабываемо. То, что он нигде не был назван, иначе нежели «мальчик», только добавляло ему таинственности. Тесс чувствовала, как у нее наворачиваются слезы, так много от Хэла просвечивало в чертах этого ребенка.

Она закрыла буклет. На обложке был портрет Лауры Блэйк, сделанный специально для выставки. Она действительно была красива: немного за тридцать, в расцвете своей женственности. В лице у нее была открытость, трогательно сочетающаяся с несомненной глубиной.

– Что тебе известно о ее прошлом и происхождении? – спросила она Рона.

– Все отрывочно, – проговорил Рон, вытягивая папку для бумаг из своего дипломата, – и не очень интересно. Она родилась 22 апреля 1933 года в Чикаго. Мать и отец – чешские иммигранты…

– 22 апреля? – прервала Тесс. – Странно… Я тоже родилась в тот же самый день. – Она подумала минутку, а затем сделала знак продолжать.

– Отец ее был портным, – продолжил Рон. – Оба родителя погибли в дорожной катастрофе, когда семья переезжала в Милуоки. Лауру воспитали родственники в Квинзе. Она проучилась семестр в Нью-Йоркском университете, а потом ушла оттуда, чтобы стать швеей. Она встретила своего будущего мужа, некого Райордана, и он помог ей начать бизнес «Лаура, Лимитед». Насколько я понимаю, брак оказался неудачным к тому времени, когда она начала терять интерес к моделированию одежды и занялась фотографией. Развод был ужасным: ее муж отсидел срок за то, что похитил ее после того, как они разошлись. Детей не было.

Кроме одной… Тесс горько улыбнулась. Действительно, не очень-то интересная история. То есть до тех пор, пока в ней не появился Хэл.

– Ты уверен, что Хэл ничего не знает о ребенке? – спросила она.

Рон пожал плечами.

– Это непростой вопрос, – проговорил он. – Эта Лаура весьма скрытная женщина. Она, вероятно, не хотела говорить ему. С другой стороны, он мог узнать и сам. Но у меня нет свидетельств, что он писал ей, звонил, посылал деньги или что-нибудь в этом роде. Так что я считаю, что не знает.

– Это означает, что он не… виделся с ней все эти годы? – добавила Тесс чуточку поспешно.

– Возможно, – кивнул Рон. Тесс перевела дыхание.

– Что мы будем делать? – спросила она. – Вступим с ней в контакт?

Рон покачал головой.

– Я бы не советовал. У меня есть свидетельства, что за ней наблюдают. Если мы к ней приблизимся, то этим предупредим Боуза. Я предлагаю следить за ней издалека. Она никому не вредит и, вероятно, ничего не знает о том, что происходит. Наша задача – Боуз. Вопрос в том, как заставить его отказаться от этой затеи. Только если нам это не удастся, мы посмотрим, что можно сделать с мальчиком, мамой или с обоими вместе. Но если мы с ним не справимся, это, как бы то ни было, может оказаться уже слишком поздно.

Тесс посмотрела на телеграмму, лежавшую на столе.

– У нас четыре дня, – проговорила она.

– В том-то и дело, – сказал Рон. – Боуз теперь вне высоких должностей, изгнан в правительство штата. Когда он имел какую-то силу в Сенате, о нем ходила довольно дурная слава. Но он замел следы. Изолировался от серьезных дел, которые делались по его указке.

Тесс посмотрела Рону в глаза.

– У тебя нет ничего, на чем можно было бы сыграть?

Рон покачал головой.

– Пока ничего солидного. Мы не понимали, что речь идет о нем до вчерашней ночи. Но где-то же он должен поскользнуться и мы обнаружим это и ударим его.

У Тесс сузились глаза. – За четыре дня, – заметила она. Рон пожал плечами. Тесс нахмурилась еще больше.

– Мне не нравится, как все это складывается, – сказала она. – Я знаю Эмори Боуза. Благодаря мне и Хэлу он потерял все как политик и пожертвует всем ради мести. Его нелегко запугать, – она покачала головой. – Не за четыре дня.

Рон посмотрел на нее.

– Есть одна возможность, – проговорил он. – Помнишь случай с Гарретом Линдстрэмом? Он был сенатором от Мичигана и выболтал военный секрет своей подружке. История попала в прессу, и Линдстрэм кончил самоубийством.

– Помню, но смутно, – кивнула Тесс. – Это было так давно.

– Дело в том, что девица работала на Боуза, – пояснил Рон. – Доказательств никогда не было, только так – слушок. После этого случая она исчезла из поля зрения. У меня есть человек, который ею занимался, когда твой муж выступал против Боуза, как раз по этому делу. Мы узнали, куда она сбежала. Она получила должность секретаря-референта в Нью-Йорке и все еще занимает ее. Как я говорил, именно с ней вляпался Линдстрэм. Но никогда не было обнаружено подтверждения ее связи с Боузом. И нет способа, который бы я мог придумать, чтобы узнать это.

– Кроме как спросить ее, – губы Тесс были сжаты, а глаза сосредоточенны.

Рон кивнул.

– Спросить никогда не мешает.

IX

27 апреля 1964 года

Лесли Керран только что вернулась с работы домой.

Для секретаря-референта ее квартира на Риверсайд-драйв была дорогой. За аренду платил ее работодатель, старший вице-президент какого-то крупного манхэттенского инвестиционного банка, живший с женой и детьми на Лонг-Айленде и посещавший Лесли три-четыре раза в неделю.

Лесли было двадцать девять лет. Оставив Вашингтон шесть лет назад, она сменила несколько хорошо оплачиваемых мест в Нью-Йорке. Каждое из них связывало ее интимными отношениями с боссом и обеспечивало привлекательной квартирой в хорошем доме и различными привилегиями и ограничениями, которые сопутствовали этому.

Лесли хорошо о себе позаботилась, но она не была счастлива.

Ее воспитывали не для такой жизни. После девяти беспорядочно прожитых лет она жаждала иметь собственного мужа и семью. Но один год в Вашингтоне оставил свою печать. Теперь в Нью-Йорке ей не хватало силы воли, самоуважения и надежды, необходимых для того, чтобы прекратить плыть по течению.

Она не выносила смотреть на себя в зеркало, хотя годы почти не сказались на ее красоте. Избегала думать о себе и сосредоточивалась на работе в офисе, встречах с боссом и покупках и киношках по уик-эндам.

Лесли жила в тихом отчаянии среди приятнейшей обстановки. В результате она вернулась к тому, что считала уже давно забытым, – к религии. Она регулярно посещала церковь, читала на ночь Библию и носила на шее медальон с образом Богоматери.

Таков был образ ее жизни. Но в последний год он изменился. Она встретила коллегу в своей фирме, молодого человека из Мичигана по имени Джерри Брэнтман. Джерри не был писаным красавцем и не отличался честолюбием, но он был мил с Лесли и уважал ее. Приходя к ней на свидания, он трогательно нервничал, словно боялся, что недостаточно хорош для нее.

Джерри был «милый мальчик». Она удивлялась, почему именно так думает о нем, хотя он был на два года старше ее. Вероятно, потому, что он напоминал ей школьные дни в Иллинойсе. Он вышел из той же среды, что и она, и нес на себе безошибочно угадываемую печать Среднего Запада. Он был чистосердечный, серьезный и искренний.

Лесли оказалась на распутье. Она чувствовала, что Джерри любит ее, Но знала также, что, как и всем другим на работе, ему известно об ее отношениях с мистером Кнудсеном. Если она, воспользовавшись случаем, порвет свою связь с боссом и позволит своим чувствам проявиться настолько, чтобы подбодрить и поощрить Джерри, он может попросить ее стать его женой. Она рада была оставить жизнь, которую вела все эти годы, ради возможности осчастливить хорошего молодого человека, родить ему детей и создать дом.

Но лицо в зеркале как будто препятствовало ее окончательному решению. На этом лице она видела пятно, которое никогда не сможет смыть, а с ним нельзя жить нормальной, счастливой жизнью. Всякий раз, когда она вынуждена была взглянуть в зеркало, она в ужасе отворачивалась и отбрасывала всякую мысль о переменах. Она продолжала работать, готовиться к свиданию с боссом всякий раз, когда он скрещивал пальцы, выкраивала время, чтобы выходить куда-нибудь с Джерри, долго не могла уснуть ночью, читала Библию и ходила в церковь по воскресеньям.

Развилка, возникшая на ее пути, пугала, и Лесли не решалась сделать выбор. И все же она понимала, что не может тянуть до бесконечности. Джерри уже тридцать один год, и он жаждет жениться и создать семью. Он не будет ждать вечно. А Лесли старела с каждым днем.

Сегодня Лесли спешила. Ей надо было купить новое платье и сделать прическу перед встречей с мистером Кнудсеном на обеде в каком-нибудь уединенном ресторане. Вечер будет типичным, когда они вдвоем прибудут к ней домой часов в девять, чтобы провести в постели часок, после чего мистер Кнудсен возвратится в одиннадцать домой после своего «трудного вечера в офисе».

Лесли хотела раздеться и встать под горячий душ, когда в ее дверь постучали. Она посмотрела в глазок и увидела лицо, которое заставило ее отшатнуться.

Однако через мгновение она открыла дверь. Перед ней стояла миссис Хэйдон Ланкастер, знаменитая и красивая жена кандидата в президенты.

– …Право же, это сюрприз, – проговорила Лесли. – Миссис… я хочу сказать…

– Бесс Ланкастер. – Тесс протянула руку. – Извините, что я к вам так вторгаюсь, мисс Керран, но я, право же, не могу ждать. Вы разрешите отнять немного вашего времени?

Лесли видела в глазах Тесс, насколько серьезна причина, заставившая ее прийти. Несмотря на посылаемые мозгом сигналы тревоги, она отступила, чтобы впустить посетительницу.

– У вас хорошенькая квартира, – проговорила Тесс, усаживаясь по предложению Лесли на кушетку.

– Благодарю, – настороженно отозвалась Лесли. – Чем обязана чести?..

– Я знаю, что вы занятая молодая женщина, – проговорила Тесс, – так что приступлю сразу к делу. Мне нужна ваша помощь, мисс Керран. И думаю, я тоже могу помочь вам. Собственно, я в этом уверена.

Прежде чем ответить, Лесли некоторое время подумала.

– Это очень мило, миссис Ланкастер, – сказала она с приятной улыбкой, – но я, в сущности, не нуждаюсь в помощи.

Тесс посмотрела ей в глаза. Привычка всю жизнь взвешивать силу и слабости людей пришла ей на помощь, когда она попыталась оценить Лесли Керран. Она выглядела содержанкой, как и говорил Рон. И при этом, однако, в ней была невинность и хрупкость, за которой Тесс чувствовала страх.

– Вы следите за новостями, мисс Керран? – спросила она. Девушка нерешительно кивнула.

– Тогда вы слышали о проблемах, стоящих перед моим мужем, – Тесс старалась говорить спокойно и авторитетно. – Некто пытается укротить Хэйдона Ланкастера и заставить отказаться от президентской гонки. И этот некто, как оказалось, был некогда вам близок.

Она сделала паузу, чтобы ее слова дошли до сознания Лесли. Девушка чуть побледнела, но продолжала смотреть в лицо Тесс.

– Хэйдон Ланкастер не оставит борьбу за президентское кресло, – твердо проговорила Тесс. – Дело в том, мисс Керран, что Хэйдон Ланкастер собирается стать следующим президентом Соединенных Штатов. Люди этой страны жаждут отдать свой голос за него. Они знают, что он и только он один может вывести страну из нынешней неразберихи до конца этого столетия, не компрометируя ни ее чести, ни ее силы.

Ее губы округлились в улыбке, выражающей одновременно предупреждение и дружелюбие.

– Сейчас, – продолжила она, – между моим мужем и Белым домом могут встать преградой некрасивые баталии, но уверяю, когда пыль осядет, он будет нашим президентом. Причина, по которой я здесь, Лесли, – можно я буду вас так называть? – в том, что среди тех, кто может пострадать в этих передрягах, – вы сами. Насколько мне известно, вы были причастны к эпизоду в Вашингтоне несколько лет тому назад, в результате которого последовала смерть прекрасного и уважаемого сенатора Соединенных Штатов. Его звали Гаррет Линдстрэм. А вас, если мне память не изменяет, Даун Тайер.

На этот раз эмоции молодой женщины не замедлили отразиться у нее на лице.

– Вследствие этого эпизода, – продолжала Тесс, – вы пользовались определенной протекцией человека, который нанял вас в Вашингтоне. Эта протекция привела вас в Нью-Йорк, где вы с ее помощью начали дальнейшую карьеру. Я здесь, чтобы сказать вам, что эта протекция подходит к концу. Она кончится в течение ближайших дней, возможно часов. Вы понимаете, что ставка сегодня намного выше, чем шесть лет назад. Некоторые весьма могущественные люди вынуждены прибегать к крайним мерам. Протекция девушке вроде вас, ее репутация, ее средства существования, а возможно, и личная безопасность не могут иметь главенствующего значения в подобных случаях.

Девушка шевельнулась на диване, но ничего не сказала. Тесс понимала, что она – вся внимание.

– Как вам известно, Эмори Боуз не тот человек, каким он когда-то был. Его власть и возможности – тень того, что было. Его отчаяние соответствует его потерям. Он готов пожертвовать всем и каждым, чтобы повредить моему мужу. Я не могу этого допустить.

Лесли кашлянула.

– Что вы от меня хотите, миссис Ланкастер? Тесс наклонилась вперед.

– Я хочу, чтобы вы могли мне подтвердить, что за делом Гаррета Линдстрэма стоял Эмори Боуз, – проговорила она. – Если вы это сделаете, и прямо сейчас, кризис, который сотрясал всю неделю Вашингтон, кончился бы немедленно. Хэйдон Ланкастер стал бы нашим следующим президентом. Я сама проследила бы за вашими успехами в будущем. Я гарантирую вам работу, жизнь и даже другое имя, если понадобится. И, конечно, все деньги, которые вам нужны. Как вы знаете, мисс Керран, у меня есть значительные собственные средства.

Тесс волновало, не слишком ли рано она открыла свои карты и не нарушила ли баланс между угрозами и посулами. Она этого знать не могла, и нервы ее выходили из-под контроля.

Лесли осторожно смотрела на нее. Она понимала, что если жена Ланкастера пришла к ней за компроматом на Эмори Боуза, значит, она сама не имеет подобной информации. Она была в положении нищего и пыталась скрыть это под командным поведением. Одним словом, она блефовала.

Но от этого Лесли не чувствовала себя в безопасности. Ибо перед ее мысленным взором был образ Эмори Боуза с его тлеющей сигарой, угрожающей манерой и извращенным удовольствием внушать другим страх. И рядом с ним – Эрл, правая рука Эмори, безжалостный и наводящий ужас. Она не видела эти два лица шесть лет. И не хотела больше их никогда видеть.

– Ничем не могу вам помочь, миссис Ланкастер, – проговорила она.

Вежливая улыбка исчезла с лица Тесс.

– Я не люблю повторяться, мисс Керран, – заявила она, – ставка здесь больше, чем вы полагаете. Пожалуйста, не смотрите на меня так, будто я не имею средств выполнить то, о чем я говорю. Уверяю вас, они у меня есть. У меня, например, значительное влияние на телевидении в отделе новостей. История Гаррета Линдстрэма не новинка, но ее можно оживить единым открытием, особенно в год выборов. Не надо рисковать в затруднительной ситуации, мисс Керран. Помогите мне, я помогу вам.

Лесли серьезно задумалась. Она знала, что сидящая перед ней женщина обладает значительной силой и властью. Но она, должно быть, лишается ее, так как иначе она не сидела бы здесь и не выпрашивала практически у никого информацию о скандале шестилетней давности.

Она блефует, Лесли была готова побиться об заклад. У нее не хватает смелости встретить гнев Эмори Боуза.

– Я не могу вам помочь, – проговорила Лесли снова. Теперь, вопреки желанию Тесс, ее броня лопнула. На глазах навернулись слезы, и она тщетно пыталась прогнать их. Она чувствовала уязвимость сидящей перед ней девушки, но ее собственный страх за Хэла лишил ее хладнокровия, заставил выйти из равновесия. Ее попытка командовать не удалась. Пришло время просить.

– Лесли, – проговорила она. – Подумайте о своей стране. То, что мы делаем сейчас, имеет значение не только для нас, но и для наших потомков. Вы это понимаете? Хэл единственный человек в Вашингтоне, у которого хватит смелости закончить войну в Индокитае, который может остановить гонку вооружений, который достаточно заботится о помощи бедным и меньшинствам… Подумайте, Лесли. Хороший человек может столько изменить в Белом доме, и это повлияет на жизнь миллионов людей. Помогите мне. Помогите, и я сделаю так, что помощь для вас окупится. Не надо упускать столь серьезный шанс…

– Не могу вам ничем помочь, – проговорила Лесли, стискивая зубы. Ее пугали эмоции этой женщины, но еще более пугающей была мысль о том, что может случиться, если она сделает то, о чем ее просят.

Тесс не могла больше ничего придумать. Она оглядывалась, пытаясь зацепиться взглядом за какую-нибудь вещь, которая могла бы магически послужить ее спасению. При этом она заметила маленькое распятие, висевшее недалеко от дивана. Она опять взглянула на Лесли и увидела ладанку у нее на шее.

– Послушайте, – проговорила Тесс надтреснутым от волнения голосом. – Шесть лет назад вы помогли погубить хорошего человека. Спасите сегодня другого. Вытрите доску начисто, Лесли, сотрите свой грех. Вы никогда не пожалеете.

Последовала долгая пауза. Лесли Керран неподвижно сидела на диване, глядя на Тесс с выражением, напоминающим искреннюю симпатию.

Затем она проговорила:

– Я не могу вам помочь, миссис Ланкастер, а теперь, пожалуйста, оставьте меня.

X

Десять минут спустя Тесс сидела на заднем сиденье своего лимузина, возвращаясь в свои апартаменты. Ей нужно было побыть одной и поразмыслить прежде, чем поехать в Ла Гуардиа и лететь назад в Небраску.

Она не нашла подход к этой девице Керран и понимала это. Вероятно, у Лесли была сильней поддержка, чем она считала, или, возможно, больше страха, чем ей показалось. Во всяком случае, она осталась непреклонной.

Хуже того, Тесс так и не поняла, обладает ли эта девица информацией, которая могла бы связать Боуза со скандалом Линдстрэма. Ниточка Рона никуда не привела.

Она ужасно промахнулась. Не оставалось ничего, как признаться Рону в своем поражении и надеяться, что он придумает что-нибудь другое.

Когда она открыла сумочку, чтобы достать носовой платок, она заметила скомканную телеграмму, полученную утром. «ТРИ ДНЯ МИССИС ЛАНКАСТЕР»

Она не могла видеть этот листок, отвела глаза и глянула в окно своего лимузина.

И в это время на глаза ей попался рекламный плакат на проезжающем мимо автобусе.

В МУЗЕЕ СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА «ЯЩИК ПАНДОРЫ»

Выставка фотографий

ЛАУРЫ БЛЭЙК

До 1-го июля

Тесс посмотрела на часы. Ей надо было быть в аэропорту через полтора часа. Секунду подумав, она сказала шоферу: – Джеймс, отвезите меня в Музей современного искусства. Поездка в Небраску может и подождать.

Прежде чем войти в музей, Тесс замаскировалась солнцезащитными очками и шарфом. Заплатив за билет, она прошла по музею и нашла то крыло, где разместилась выставка.

Жуткое смущение, нараставшее, пока она подходила к выставке, охватывало ее с большей силой по мере того, как она рассматривала висящие на стенах фотографии Лауры Блэйк. Почти без исключения это были крупные планы, схваченные в момент, удивительно раскрывающий выражения лиц. Увеличенные до восьми-десяти футов в высоту снимки подавляли своей силой. Они были слишком человечные, слишком ранящие душу и вызывали бы болезненное чувство, если бы Лаура не раскрывала при этом странное благородство тех, кого она снимала.

Первый зал был занят фотографиями самых разных людей разных слоев общества, профессий и возрастов. Много бедняков. Второй зал включал фото знаменитостей. Портреты, казалось, документально запечатлели хрупкие эго своих оригиналов, которые стремились выглядеть на фотографиях достойно, но в то же время боялись, что их разоблачит камера Лауры. Она безжалостно проникала под их маски, но избегала искушения посмеяться над ними. Вместо этого она великодушно подчеркивала их человечность.

Тесс вступала в третий зал не без содрогания. Едва войдя в него, она почувствовала, будто начинает распадаться на куски.

Стены были увешаны огромными, невероятно красноречивыми изображениями маленького мальчика, Майкла. Они запечатлевали его с двух лет и по сей день, показывая в дюжине ипостасей его растущую личность, и каждое изображение было шедевром. Казалось, его лицо таит в себе тысячу возможностей и в то же время раскрывается в тысяче нюансов.

Этот зал отличался от других не только мощной сосредоточенностью камеры на единственном объекте, но и интенсивностью любви, излучаемой каждым фото. Хотя она и не была знатоком фотографии, Тесс сразу же поняла, что перед ней гений в этой области. Фотографии Лауры Блэйк были полны женственной жертвенности, способности любить, понимать, так что захватывало дыхание.

Хотя первые два зала драматическим образом передавали этот редкий дар, третий зал, посвященный мальчику, доводил его до вершины. Фотографии были оживлены любовью матери к сыну. Но не сентиментальной или пресыщенной, совсем напротив. Они преследовали, даже пугали своей объективностью. Лаура использовала силу своих чувств к мальчику не для того, чтобы идеализировать или приукрашивать его, но чтобы показать его внутреннюю суть. Как женщина Тесс могла понять, какой жертвы это потребовало.

Но для Тесс эти фото значили еще больше, так как мальчик был ребенком Хэла, его частью, за обладание им она отдала бы все, что имела. Хотя бы только раз коснуться.

Если бы он был моим. Слова кружились в ее мозгу, и она не замечала их двусмысленности. Она знала только, что образ мальчика наполняет ее бесконечной жаждой и столь же беспредельной печалью.

И подумать только, что этот ребенок, столь открыто и великолепно представленный здесь всему миру, тот же самый, что и в этом ужасном тайном конверте, который она получила всего несколько дней назад, конверте, который содержал семена ее разрушения и Хэла тоже. Тот же самый мальчик! Дело лишь в знаке, коэффициенте, который кто-то добавляет к этому серьезному личику.

Весь мир может увидеть Хэла на этих снимках, если кто-то обратит внимание на его скрытое присутствие. При этой мысли Тесс почувствовала головокружение. Нетвердыми шагами она двинулась на середину зала, где можно было присесть на скамью. На секунду ей показалось, что она не сумеет этого сделать. Кошмарное собрание портретов, смотрящих на нее чистосердечными невинными глазами, было невыносимо.

Из замешательства ее вывел тихий голос, и она почувствовала чью-то руку на своем плече.

– С вами все в порядке? Я не могу вам помочь?

Тесс обернулась и увидела улыбающуюся ей маленькую женщину. Она была одета в привлекательный весенний наряд с яркой юбкой и рисунчатым верхом. У нее были волосы до плеч и дружелюбные глаза. Поскольку на ней не было ни плаща, ни какой-либо другой верхней одежды, можно было предположить, что она работала в музее или занималась здесь, будучи студенткой.

Но в следующий миг правда стукнула Тесс обухом по голове. Это же Лаура и есть!

К счастью, скамейка оказалась рядом, и Лаура помогла ей сесть.

– Может, вам стакан воды или еще что-нибудь? – спросила Лаура.

Тесс покачала головой.

– Извините, – проговорила она, прикладывая руку к груди. – У меня немного закружилась голова. Я сегодня ничего не ела. Очень мило, что вы не дали мне упасть перед всей публикой.

– Ну, что вы, – возразила Лаура. – Я всегда здесь брожу, пытаясь узнать, как понравились публике снимки. Я сама, кажется, не могу оторваться. Но, честно говоря, не знаю, что и думать, если кто-то потеряет перед ними сознание.

Тесс вымучила улыбку.

– О, не беспокойтесь, если я упаду в обморок, то не от возмущения. Это прекрасные снимки, настолько прекрасные…

Она заглянула в глаза женщине, которая сидела теперь рядом с ней.

– Вы – Лаура, да? – спросила она. Лаура кивнула.

– Верно, – она улыбнулась. – Надеюсь, вас не смущает, что фотограф расхаживает вокруг, когда вы рассматриваете фото. Не волнуйтесь. Если вы находите их смешными, смейтесь, я толстокожая.

– О, нет… – Эта мысль была для Тесс почти невыносима. – Я не могу поверить, что кто-нибудь может смеяться над такими снимками. Скорее напротив. Они разрывают сердце. Я почти хотела бы никогда их не видеть…

Ужасная ирония, скрывающаяся за ее словами, была ощутима лишь ей самой.

– Я… мне очень хотелось с вами встретиться, – смогла прибавить она. – Я не знала ваших работ до этой выставки, но поверьте, что теперь я ваша почитательница.

Она расстроенно развела руками.

– Мне следовало купить каталог – я хотела бы получить ваш автограф.

– Я подарю вам его перед вашим уходом, – проговорила Лаура. – Это доставит мне удовольствие.

Тесс чувствовала себя слабее, чем когда-либо. Посидев, она не восстановила равновесия. Близость другой женщины, казалось, высасывала из нее последние силы.

Как-то сразу она поняла, что ее маскировка не провела Лауру. Взгляд этих милых темных глаз не оставлял никакого сомнения.

– Вы знаете, кто я? – спросила Тесс. Лаура понимающе взглянула на нее.

– Нет, если вы этого не хотите, – проговорила она. – Я догадываюсь, что вы не хотите быть узнанной. Я знаю, какой деловой и важной персоной вы являетесь, и очень ценю, что вы нашли время прийти сюда, Тесс не знала, что ответить. Но сказать что-то надо было, и само собой с языка сорвалось:

– Ваш мальчик… – Она показала на фото. – Каталог говорит, что это ваш сын. Я… он очень красив. Вы, должно быть, очень его любите.

Лаура утвердительно кивнула. Очевидно, что слова не могли передать чувств, которые вызывали фотографии.

– Ваш муж, – бормотнула Тесс. – Он тоже, должно быть, очень горд. Я имею в виду видеть мальчика подобным образом… – Она понимала, о чем она спрашивала, но не могла остановиться.

На улыбку Лауры на этот раз упала тень, но она осталась такой же искренней.

– Мы разведены, – проговорила она. – Он живет в Калифорнии.

– О, извините, – сказала Тесс. – Я не то спросила?

– Вовсе нет, – улыбнулась Лаура. – Я просила не упоминать о моем браке в каталоге. Мой бывший муж не… Это был полный разрыв. Вы понимаете, что я хочу сказать…

– Конечно! – подтвердила Тесс, изо всех сил стараясь подавить дрожь в голосе. – Право же, я весьма сожалею, что спросила. Это вовсе не мое дело.

Лаура ничего не сказала. Она не казалась ни смущенной, ни осуждающей. Взгляд оставался просто радушным и дружелюбным, как и прежде.

– В каталоге упоминается, что вы та самая Лаура из «Лаура, Лимитед». Я просто не могу вам передать, как восхищаюсь тем, что вы перешли из одной области в другую с таким успехом. Ведь это, наверное, было вовсе не просто. Лаура пожала плечами.

– Когда это делаешь, то так не кажется, – проговорила она. – Скорее, чувствуешь, как набираешь необходимый опыт, и жизнь постепенно меняется. Одно побеждает другое, и начинаешь заниматься им все больше и больше.

– Мне жаль, что я не носила вашей одежды, – проговорила Тесс. – Так много моих друзей носили… Я все еще не могу понять, как это я вас упустила.

– Извините, если я скажу вам правду: вы всегда отлично выглядели в моделях Гивенчи, и я сомневаюсь, что я смогла бы воздать вам должное.

Тесс вспыхнула. Она лихорадочно пыталась представить себе, что бы произошло, если бы она встретилась с Лаурой много лет назад, была бы ее клиенткой, носила бы сшитую ею одежду. Что бы это изменило? Что из этого могло выйти?

Слишком ошеломляло все, чтобы пытаться анализировать. Новые предположения лишь усложняли и так запутанное уравнение, выражавшее непрямые отношения с этой милой маленькой женщиной.

– Мой муж… – начала она. – Его первая жена, Диана… Она роскошно выглядела в ваших костюмах. Я… – Голос у нее задрожал. Казалось, о чем бы она ни заговорила с Лаурой, было какое-то табу.

Она просто улыбнулась.

– Я полагаю, это случай, когда женщина делает одежду, а не одежда женщину, – проговорила Лаура. – Диана такая красавица…

Выражение ее лица ни чуточки не изменилось. Если упоминание о Диане и причиняло ей боль, она этого не показала.

– Кстати, – добавила она, – поздравляю с успехами вашего мужа. Не знаю никого, кто бы не собирался голосовать за него. Я уверена, что он станет кандидатом в президенты. И в ноябре он будет восхитительным кандидатом.

Тесс сумела изобразить бледную улыбку.

– Я ценю ваше чувство, особенно сейчас, – проговорила Тесс. – У нас кое-какие неприятности, вы ведь знаете.

– О, я уверена, что они быстро пройдут, – заявила Лаура.

– Благодарю, – повторила Тесс, бросая на хозяйку косой взгляд, который та, казалось, не заметила.

Тесс не верила своим ушам. Как могла Лаура сидеть рядом и так спокойно, вежливо и дружелюбно разговаривать с ней о человеке, которого обе они любили и который был отцом мальчика на фотографиях? Судьба его висела на волоске в эту самую минуту именно из-за этого самого мальчика и этой привлекательной молодой женщины, улыбающейся Тесс в глаза.

Как такое может происходить на земле? Какое сумасшествие охватило богов, что они устраивают такие жестокие игры, вынуждая людей участвовать в них?

Лаура посмотрела на Тесс чуть внимательнее.

– Простите наблюдение фотографа, – сказала она. – Но фотографии в прессе не отдают вам должного. Даже в своей маскировке вы очаровательная женщина.

– О, я… благодарю вас, – заикаясь, проговорила Тесс. – Право же, вы слишком добры. В эти дни я не чувствую себя особенно в форме.

– Ну, не надо поощрять меня, или я попрошу вас позволить мне сделать ваше фото.

Тесс была основательно смущена. Доброта в глазах этой, другой, женщины казалась даже глубже, чем боль самой Тесс. В них было что-то божественное.

Но в то же время была и проницательность, и интуиция в этих темных глазах, которые заставляли и опасаться, что перед ними недолго утаишь свои секреты. Тесс захотелось как можно быстрее выбраться отсюда.

– Знаете, – проговорила Лаура, – я когда-то давно встречалась с вашим мужем. Когда я доставляла костюмы Диане. Он был знаменит уже тогда, а я была никто, но он очень мило держался со мной.

Вдруг она прикрыла рукой рот, словно спохватившись.

– Ой, извините. Это было так давно. До его брака. Я, кажется, ничего страшного не сказала.

– Конечно же нет, – уверила ее Тесс, почувствовавшая облегчение, оттого что ее собеседница ухватилась за ложную уловку. – Это было задолго до меня. Поверьте, я вовсе не испытываю горечи или неприязни к Диане. Фактически она разошлась с Хэлом еще до того, как появилась я. Я очень мало ее знаю, но она скорее дочь для меня. Понимаете, я ведь к тому времени уже дважды овдовела.

Она засмеялась.

– Я должна казаться вам старой каргой. Иногда меня удивляет мое прошлое. Оно проходит передо мной снова и снова…

Наступила тишина. Казалось, сестринская близость связала женщин, вызывая у Тесс желание излить Лауре все, что у нее было на душе. Но она понимала, как опасна эта откровенность, и хранила молчание.

Лаура первой нарушила его.

– Я сейчас убегу на минутку, – сказала она, взглянув на часы, – Сюда придет фотокритик, чтобы взять у меня интервью, и директор выставки. Мы должны быть сверхмилы с ним. Вы уверены, что чувствуете себя хорошо?

– Отлично, – успокоила Тесс, – право же.

– Подождите минуточку, – проговорила Лаура, вставая. – Я скоро вернусь.

Она отсутствовала довольно долго. Тесс сидела, беспомощно уставившись на снимки мальчика, загадочно глядящего с холодных белых стен. Его мир выходил из-под контроля. Лаура оказалась такой восхитительной молодой женщиной. Она, очевидно обожала мальчика всей душой. Думать о том, чтобы мстить ей, было так же трудно, как думать о самоуничтожении.

Но именно привлекательность Лауры, ее глубокие глаза, полные мудрости, человечности и готовности любить, должны были покорить Хэла…

Тесс смежила веки. Об этом было слишком тяжело думать. Следовало выбраться отсюда, пока здешние тайны не свели ее с ума.

Наконец Лаура появилась снова с каталогом выставки в руках.

– Это для вас, – проговорила она, вручая каталог Тесс. – Я его подписала. Право же, я вам очень благодарна за ваше посещение.

– О, я получила такое удовольствие, – сказала Тесс, пожимая ее маленькую ручку. – Совершенствуйтесь и дальше, я надеюсь увидеть еще много новых ваших работ.

– Постараюсь, – улыбнулась Лаура. – Удачи вам в вашей избирательной кампании. Я уверена, что все уладится, – она вдруг прошептала: – Я никому не скажу, что вы здесь были, если вы этого не хотите.

Тесс задумчиво взглянула на нее.

– Знаете, а это неплохая идея, – проговорила она. – Как раз сейчас я должна была произносить речь в Линкольне, в Небраске, но вынуждена была вернуться сюда по одному неотложному делу, пока у меня есть возможность.

– Тогда это будет нашим секретом, – заявила Лаура. Тесс кивнула, заметив, как странно звучат эти слова. Лаура провела ее через залы назад, в вестибюль музея. Когда они собирались попрощаться, Тесс задала вопрос, который возник у нее, как только она вошла.

– Скажите, пожалуйста, когда вам впервые пришла мысль стать фотографом? Я хочу сказать, с чего все это началось? Вы ведь были таким восхитительным модельером… Не так-то легко оторваться от того, что тебя так поглощает.

Лаура задумчиво улыбнулась.

– Знаете, я сама себя об этом часто спрашивала. Однажды одна из наших моделей, девочка по имени Пенни, пришла ко мне, чтобы поделиться новостью, которая ее волновала. Я сделала ее снимок в тот день, и он чем-то очаровал меня. Я часто говорю, что с этого все и началось…

– Но это не так? – спросила Тесс.

Лаура покачала головой.

– Не совсем, – проговорила она. – Был другой случай, много лет назад, хотя я не понимала его важности, пока не прошло значительное время. Я была с… я была со своим мужем в плавательном бассейне и сняла его там.

Она засмеялась.

– Не знаю, была ли виновата камера или я просто влюбилась. Во всяком случае, я сохранила этот снимок. Возможно, с этого все и началось. Я и сама не знаю.

Она пожала плечами.

– Я не дала ответ на ваш вопрос, правда? Тесс улыбнулась.

– Есть вопросы, на которые нет простых ответов, – проговорила она. – Благодарю вас, Лаура. Надеюсь, мы еще встретимся.

– Спасибо, что зашли. И передайте… – Лаура остановилась. – Нет, ничего. Я уже собиралась передать вашему мужу наилучшие пожелания в его избирательной кампании. Но он, конечно, не помнит меня после стольких лет. Да и кроме того, – заговорщически улыбнулась она. – Вас ведь здесь не было, не так ли?

– Именно так, – кивнула Тесс. – До свидания, Лаура.

– До свидания.

Тесс вышла через вращающуюся дверь. Уже снаружи она обернулась и увидела Лауру, уходящую из вестибюля.

Зачем я сюда приходила? – спрашивала себя Тесс. – Что со мной?

Насколько разумнее было бы ненавидеть эту женщину на расстоянии, не входя в орбиту ее уникальных, обезоруживающих чар. Гораздо проще было бы строить планы, а затем осуществить их или попросить это сделать Рона, если бы не это посещение выставки и не разговор с Лаурой.

Нетвердыми шагами Тесс направилась к ожидавшей ее машине. Но вдруг она остановилась. У нее перехватило дыхание – загадка Сибил, выплывшая из прошлого, получила разгадку, сверкавшую кристальной ясностью истины, что только усиливало ее жестокость.

Спросите того, кто в бассейне.

Если любовь, сияющая на миловидном лице Лауры Блэйк и явленная в фотографиях мальчика и не подтвердила бы худших опасений Тесс, то нечаянное упоминание о плавательном бассейне, спровоцированное последним вопросом Тесс, закрыло дверь всем сомнениям.

Это она, решила Тесс, только она. Единственная.

Тесс села в свой автомобиль и велела шоферу отвезти ее в аэропорт. Ее дипломат лежал в багажнике, она не собиралась возвращаться домой.

Она сидела на заднем сиденье с каталогом выставки на коленях. Ей незачем было смотреть в него еще раз. Она получила то, за чем приходила, и даже гораздо больше.

Теперь пора возвращаться в мир и биться в своем последнем бою. Если она его проиграет и потеряет в результате Хэла, то и святая красотка Лаура, и ее маленький сынишка не переживут бойни, которая должна последовать за этой потерей. Потому что тогда наступит конец света.

А конец света никого не оставит в живых.

XI

Олбани, Нью-Йорк, 28 апреля 1964 года

Эмори Боуз заставил Тесс прождать целый час. Она прибыла в его офис в Парламенте штата точно в четыре. При появлении столь известной посетительницы брови у его личной секретарши полезли вверх, и она тотчас же доложила о Тесс своему шефу по интеркому.

Но ничего не произошло. Тесс сидела на диване в офисе, скрежеща зубами при виде того, как визитеры один за другим заходили к Боузу. Несмотря на свои гнев и унижение, она испытывала жалость к бедной секретарше, замешательство которой росло с каждой минутой.

В пять секретарша ушла домой, и Тесс осталась одна, слушая бормотание доносившихся из кабинета голосов. Она открыла сумочку, чтобы достать свой косметический набор. При этом она вновь увидела сегодняшнюю телеграмму, аккуратно сложенную рядом с ключами и другой мелочью.

«ДВА ДНЯ»

Тесс глубоко вздохнула. Ей как-то надо через это пройти. Из зеркальца в пудренице на нее глянуло исхудавшее, осунувшееся лицо, она почти не ела и не спала последние пять дней, нервы ее лихорадочно трепетали. Но, несмотря на все, она должна была пережить эту неделю.

Наконец дверь открылась. Ушел какой-то посетитель, и в проеме показался улыбающийся ей Эмори Боуз.

– Милая леди, – проговорил он. – Я искренне рад вас видеть. Заходите.

Он был без пиджака, подтяжки поддерживали серые брюки на его грузной фигуре. Она не помнила, чтобы он был таким толстым. Выглядел он постаревшим, более напыщенным и странно удовлетворенным. На ум ей пришло выражение «цветет и пахнет».

Он провел ее в свой кабинет, не говоря ни слова показал на кресло для посетителя и сел за свой стол. В пепельнице тлела сигара.

– Эта обстановка едва ли отдает должное вашей красоте, дорогая моя, – проговорил он. – Чем я обязан посещению столь выдающейся персоны?

Тесс чуточку подумала. Ее не обманула любезность Эмори Боуза. Он пригласил ее сюда, чтобы унизить, поэтому нет смысла тратить время, ублажая его вежливыми формулировками. Господствовала политика силы, и, следовательно, она могла сразу приступать к делу.

Открыв сумочку, она вынула небольшой магнитофон и включила его. Пока Боуз рассматривал ее, дым от сигары поднимался к потолку кабинета и звучала заново кассета с записанной Роном беседой между Боузом и его помощником о Диане и кампании шантажа Хэла.

Боуз не отрывал глаз от Тесс. Он улыбался и попыхивал сигарой, а его беседа с Эрлом звучала между тем.

«Она легко не сдастся, это боец! – раздавался его голос, характеризующий Тесс. – Но мы загнали ее в угол».

Услышав эти слова, Эмори Боуз сделал Тесс жест своей сигарой, и на губах у него появилась улыбка узнавания.

Пленка кончилась, Тесс положила кассету обратно в сумочку и посмотрела Боузу в глаза.

– Ну, Эмори, – проговорила она. – Не будем тратить времени. Какова твоя цена?

Он поднял бровь.

– Цена, мадам? Извините, что вы имеете в виду?

Тесс, с трудом держа себя в руках, не отрывала от него глаз.

– Мы оба знаем, на чем стоим, – проговорила она. – Вы знаете меня, Эмори. И я знаю вас. Итак, скажите, что вы хотите?

– Что я хочу? – Он покачнулся на стуле и вдруг хохотнул. – Сомневаюсь, мадам, что вы сможете понять, что я хочу.

Тесс промолчала. Эмори Боуз смотрел на нее с яростью и триумфом.

– Позвольте мне кое-что вам рассказать, миссис Ланкастер, – заговорил он. – Тридцать пять лет назад, когда я был еще мальчишкой, я работал по двенадцать часов в сутки, собирая яблоки в отцовском саду. Мы должны были выручить достаточно денег и сохранить клочок земли, которую предки обрабатывали на протяжении четырех поколений. Я не знаю, миссис Ланкастер, помните ли вы историю? Если помните, то знаете, что яблоки продавались на улицах Нью-Йорк-Сити людьми, потерявшими работу, которые не могли заработать другим путем себе на обед.

Он помолчал, попыхивая сигарой.

– Но, – продолжал он, – несмотря на мою упорную работу и труды моего отца и братьев, нам не удалось сохранить свою землю, дорогая леди. Первый национальный банк «Олин», Нью-Йорк, забрал ее у отца. Тот же самый банк забрал и наш дом. У этого небольшого банка была закладная на этот дом и землю уже многие годы, и теперь она была закрыта.

Он улыбнулся.

– Ну так знаете, мадам, кто владел этим банком? Он принадлежал одной из нью-йоркских холдинговых компаний, компании, главным держателем акций которой была семья по фамилии Ланкастер.

Он сделал паузу, чтобы улыбнуться ей, пока его слова доходили до ее сознания…

– Итак, понимаете, миссис Ланкастер, – снова заговорил Боуз, – те же самые люди, владеющие угольными шахтами, промышленными компаниями и банковскими фирмами, которые руководят нашей нацией, люди, чьи спекуляции привели к Депрессии,[4] – это те, что владели и маленьким банком, а этот банк владел нашим домом и участком земли. Моим, моих отца и матери, братьев и сестер.

Он засмеялся.

– Ну, разве это не шутка, Бесс? Мы с отцом потели, и все для чужого дяди, не так ли? Того, что сидел в удобном кресле Юнион-клуба в Манхэттене и ни на минуту не задумывался о тех, кто вкалывал по двенадцать часов в сутки, чтобы множить деньги на его счету в «Чейз-Манхэттен». А поскольку он не знал и не заботился о тех, кто потел, чтобы сделать его богатым, он не замечал, как эти людишки гибли, чтобы помочь его банкам подвести баланс в своих книгах. Так ведь?

Тесс слушала молча. Она не понимала глубины личных претензий Эмори Боуза к семье Хэла.

– Когда я занялся политикой, – продолжал он, – и начал пытаться выжать ценовую поддержку для наших фермеров у правительства, я узнал, какими патриотами были эти дяди с Уолл-стрит. Вот почему, миссис Ланкастер, я стал демократом. Я знал, что богатые не отдадут беднякам ни цента до тех пор, пока их не заставят это сделать. И есть только один путь вывернуть им руки: политика.

Тесс подала голос:

– Мой муж тоже демократ, Эмори. Эмори Боуз откинулся назад и захохотал.

– Демократ! – выговорил он наконец. – Мадам, вам следует освежить в памяти историю. Ваш муж не демократ… Он – испорченное отродье богатого общества, и его политическая карьера была преподнесена ему его же семьей на блюдечке с голубой каемочкой, я бы добавил, семьей республиканцев. Он ничего не понимает в том, как работает эта страна. Он только знает, как считать деньги, заработанные потом людей, которых он никогда не видел. Вот почему, моя леди, он не понимает угрозы, которую представляют для нашего образа жизни коммунисты. Понимаете, Советская Россия – это страна, где простые люди отдают в рабство свои души, не имея ни собственной земли, ни собственной судьбы. Там не распоряжаются своей судьбой так же, как и в Америке Ланкастеров и других благопристойных уголовников – стране, где простые люди работают на кого-то. Таким образом, мадам, ваш муж может быть кем угодно – только не демократом.

Тесс была в замешательстве. Сначала она решила, что Боуз искренен в своей реакционной демагогии. Он ненавидел Хэла не только по личным причинам. Он действительно видел в нем опасность для нации. Боуз был настоящим фанатиком.

– И теперь, – закончил он, положив сигару в пепельницу и сложив на столе руки, – теперь вы приходите сюда, чтобы соблазнить меня деньгами. Я могу понять это, исходя из ваших соображений. Ваш муж с этим родился. А вы вышли за все это замуж – за одно и за другое. Вы думаете, я и любой другой работающий американец будут кланяться вам за деньги. Как печально, мадам, что вы не поняли меня. Как печально, что вы меня недооценили.

Тесс старалась вникнуть в смысл его слов. Теперь она знала, что имеет дело не только с политическим врагом. Боуз слишком долго ждал реванша, и так просто он от него не откажется.

– Эмори, – заботливо произнесла она. – Я не прошу вас любить Хэла. Мы можем обойтись и без любви друг к другу. Это, в конце концов, политика. Я лишь прошу вас не стоять у него на пути.

– Стоять у него на пути! – разразился Боуз, и его голос эхом отлетел от старых стен Офиса. – Почему, Бесс? Что вообще может стоять у него на пути? У него есть имя, семья, Медаль Чести, прелестная и самостоятельная молодая жена, которая, позвольте заметить, имеет определенную договоренность со средствами массовой информации, как нам хорошо известно. Он обладает всеми сексуальными данными, всем обаянием, которое только ему необходимо. Так что же вообще может стоять у него на пути? Ему предлагают раскрытые двери Белого дома, как игрушку капризному ребенку, не так ли? Так же, как и шесть лет назад место в Сенате, где я проработал всю свою жизнь. Разве это не так? И что же может стоять у него на пути, дорогая моя, кроме одной маленькой ошибки, которую он допустил, будучи у власти? Он посеял маленькое безнравственное зернышко, которое пустило ростки в таком укромном уголке, где никто этого не может заметить. До сегодняшнего дня.

Тесс увидела непостижимую ненависть в его глазах. Она с трудом смотрела в них.

– Оставьте того, кто без греха бросил первый камень, – тихо произнесла она. – Если вы начнете войну в прессе, Эмори, вы не выйдете не запятнанным кровью.

Он посмотрел на нее с легкой, милой улыбкой, как кот, поймавший канарейку.

– Я давно занимаюсь политикой, Бесс, – сказал он. – Я старый картежник, очень старый. Более того, я знаю вас, моя леди. Я знаю, как вы действовали шесть лет назад, и я знаю, как вы действуете сейчас. Если бы у вас для игры были карты, вы не сидели бы здесь. Вы бы уже сыграли ими.

У Тесс оборвалось сердце. Действительно, все карты были у Эмори Боуза. Она сегодня пришла сюда, чтобы попробовать подкупить его и запугать. Но он видел ее насквозь. Он ждал этого момента много лет, и сейчас пришло его время.

Он видел ее бессилие. Тесс побледнела, выглядела слабой и впервые в жизни беззащитной.

– Хорошо, – сказала она, и по ее щеке скатилась слеза. – Предположим, я смогу убедить его отступить. Я не знаю, как сделаю это, но, предположим, я смогу. Вы не станете разглашать ту информацию, которая у вас есть? Вы оставите ему его политическое будущее?

На губах Эмори Боуза появилась загадочная улыбка. Он откинулся в кресле, наслаждаясь ее отчаянием.

– Вы сделаете это? – спросила Тесс. – Вы пощадите его? Она была ошеломлена тем, о чем просила, и тем, что уже предложила. Но ставка была сделана на безупречное будущее Хэла, а также и на ее последнюю надежду, на ее с ним жизнь.

– Вы оставите ему его будущее? – жалостно повторила она. – Если вы сделаете это, я уберу Хэла с вашего пути в этом году.

Она видела, что он наслаждается ее унижением. Он взял сигарету и затянулся, не отрывая от нее взгляда. Тесс посмотрела на Боуза полными слез глазами.

– Как я могу убедить вас? – спросила она. – Я сделаю что-нибудь…

В его глазах вдруг появился похотливый отблеск, взгляд садистского ожидания. Он вопрошающе поднял брови.

И она поняла, чего хочет Боуз. Это была высокая цена, но она бы и этим заплатила за Хэла.

Она поднялась, обошла стол и подошла к нему. Сделав это, Тесс бросила взгляд на матовое стеклянное окошко в старой дубовой двери. Она знала, что в помещении офиса было пусто, все ушли домой.

– Все, что у меня есть, – сказала она, – ваше. Только скажите слово. Скажите мне, чего вы хотите.

Она заметила, что взгляд Боуза устремился на ее грудь, затем снова на лицо. Тесс поняла этот знак. Преодолевая в пальцах дрожь, она потянула за край блузки. Блузка расстегнулась. Боуз с интересом следил за Тесс, не выпуская сигары изо рта.

Она расстегнула юбку, и юбка упала к ее ногам. За юбкой последовала блузка, и Тесс осталась в бюстгальтере и чулках. Эмори Боуз внимательно рассматривал ее оценивающим похотливым взглядом.

Чувствуя обступающий ее мертвящий холод, Тесс сбросила нижнее белье и стояла перед ним голая.

– Что-нибудь… – четко повторил он, выпуская сигарой клубы дыма перед собой.

Содрогаясь обнаженным телом, она кивнула. «Что-нибудь».

Какое-то время он восхищался ее грудью, чистой кожей на плечах, превосходной талией, бедрами. Потом он схватил ее за запястье. Тесс почувствовала, как он с силой потянул ее вниз. Она послушно опустилась перед ним на колени. Держа во рту сигару, он легким движением коснулся молнии на своих брюках, а потом похлопал себя по животу.

Тесс почувствовала подступающую тошноту. В ее жизни секс ничего для нее не значил. Ни с кем, кроме Хэла. В свое время она бы ублажила сотню Эмори Боузов, не задумываясь ни о чем, если бы верила, что это поможет достичь цели. Но в этот момент мысль о том, что скрывалось за этой молнией, вызвала чувство отвращения.

Однако сейчас Тесс была готова вынести любые унижения, любые оскорбления ради Хэла.

Боуз с жестокой улыбкой уставился на нее. Его бедра слегка округлились, непристойно приглашая к себе.

– Что-нибудь? – медленно спросил он.

Никто из тех, чья судьба зависела от того, что она сейчас делала, не думал о ней в этот момент, ее муж проводил кампанию в тысячах миль отсюда, от нее, решившейся на самый отчаянный шаг в своей жизни.

Она расстегнула молнию.

XII

Лагуна-Бич, Калифорния, 28 апреля 1964 года

– Вставай, соня.

Теплые губы нежно коснулись Тима Райордана. Когда он открыл глаза, увидел пышные белые волосы, длинные и вьющиеся над большими голубыми глазами, загорелое золоченое солнцем лицо и красивую пластичную фигуру прекрасной молодой женщины.

Джулия еще была в своей коротенькой пижаме. Он вдохнул ее свежее, прохладное благоухание и задержался около нее на какое-то время, смакуя запах ее тела.

– С добрым утром, мэм, – пробормотал он, улыбаясь. Джулия низко склонилась к нему. Тим ощутил под пижамой ее тело – длинные ноги, упругую грудь, прижимающуюся к его груди.

Джулия предлагала Тиму свое тело до трогательности искренне и увлеченно. Такая естественная чувственность была неотъемлемой частью ее самой. Даже сейчас, когда ее отделяла легкая ткань, он почувствовал, как тело его напряглось.

– Я люблю тебя, – прошептала она, целуя мочку его уха.

– И я люблю тебя.

Сказать ей эти слова было так легко. Они, казалось, сами из него выпрыгнули. Она вызывала в нем прилив любви. Для Джулии Тиму не нужно было вытягивать из себя это чувство.

Она прижалась ближе. Ее руки обвили его поясницу.

– Скажи это, – прошептала она.

– Сказать что? – спросил Тим, захватив ее бедра в свою большую ладонь и заметив в глазах Джулии блеск кошачьего блаженства.

– Ты знаешь. Скажи это.

– Миссис Райордан, – сказал он. – Это хочет услышать моя леди?

– Ммм… – промурлыкала она, прижимаясь к нему бедром и мягко касаясь губами ямочки на его шее.

Тим улыбнулся. Счастье, которое он ощущал в это утро, он ждал всю свою жизнь.

Он встретил Джулию восемь месяцев назад. В то время Тим был на вершине успеха после приезда в Лагуна-Бич. Он использовал свои рекомендации и остаток сбережений после карьеры в Нью-Йорке, чтобы найти новый неиссякающий источник доходов. Тим стал консультантом по строительству и управлению гостиницами и ресторанами по всему побережью.

Его репутация сообразительного бизнесмена, его доскональность, проницательность в оценке людей вскоре сделали Тима, пожалуй, самым интересным человеком, появившимся в деловом мире. В его услугах нуждались инвесторы всей Южной Калифорнии, и успех не заставил себя ждать.

Тим разумно вкладывал свои деньги. Он приобрел недвижимость, стоимость которой ежегодно увеличивалась вдвое. На берегу океана Тим построил красивый дом, окна которого выходили на канал Сан-Педро. Лодка в 25 футов была пришвартована здесь же. Тим приобрел «мерседес 180» и «феррари-типо 555». Его шкафы были забиты костюмами от Лисл Хэйн из Лос-Анджелеса и большим набором рабочей одежды, которая подчеркивала формы его мускулистого и теперь хорошо загорелого тела.

В течение года с того времени, как он покинул Нью-Йорк, он был одним из самых желанных холостяков на побережье. Но такому безупречному, как Тим, было нелегко угодить. Он несколько лет вращался в здешнем свете, ожидая своего часа и вкушая самые колдовские чары женского обаяния, которые только могла предложить ему Южная Калифорния.

Она работала секретаршей в «Плейа дель Мар-хотель», где у него был небольшой интерес. Он встретил ее однажды вечером, идя на встречу, и был поражен гибкой легкостью ее тела и утонченной чувственностью взгляда. Тим представился, одарил Джулию пристальным взглядом и пригласил на обед. Последовавшая ночь была их первой ночью. Все произошло на его лодке.

В постели Джулия была прекрасна. Ее темно-персиковое манящее тело изголодавшемуся Тиму доставляло истинное наслаждение. Она заставила его не только ощутить себя мужчиной, но и человеком, который снова твердо стоял на ногах после долгого сурового испытания одиночеством, в тяжести которого Тим не хотел признаться даже самому себе.

После этого они виделись каждый день. Он узнал все о прошлом Джулии, ее семье в Миннесоте, о ее замужней сестре, двух братьях, которые занимались делом по контракту их отца и о желании путешествовать и развлекаться, которое и привело Джулию в Калифорнию.

Единственное, о чем он не знал долгое время, это то, что, когда они впервые встретились, Джулия была помолвлена с другим мужчиной, банкиром по инвестициям из Санта-Барбары. Она расторгла помолвку на следующее утро после встречи с Тимом.

Джулия и Тим вместе купались, гуляли, катались на лодке и ловили рыбу, играли в гольф и теннис и говорили без умолку. И еще они занимались любовью. И днем, и вечером, и всю ночь напролет они занимались любовью. Пластика тела Джулии, которое она отдавала так свободно, совершенно завораживала Тима. Более того, ее доверие и ее откровенность были неоспоримы.

Спустя два месяца они отправились в холодную Миннесоту совершить тихую традиционную свадебную церемонию в гостиной дома ее родителей. Тим легко сошелся с ее отцом – приземистым мужчиной, которому была по душе респектабельность Тима и его склонность к физическому труду. То же можно было сказать и о братьях Джулии, и об их простых и дружелюбных женах, и о сестре Треси, и о ее матери.

Все сразу хорошо приняли Тима, да и сам Тим чувствовал, что он им понравился. После свадьбы, когда пришло время уезжать, у Тима при прощании с семьей в глазах стояли слезы.

В свой медовый месяц молодожены совершили круиз вдоль берега Мексики с остановками в Пуэрто-Вальярта и Акапулько. Все эти четырнадцать дней Тим наслаждался утонченной красотой Джулии, ее невероятным очарованием в постели и восхищался ее беспредельной откровенностью.

И впервые за эти годы он позволил себе вспомнить о Лауре. Она не шла ни в какое сравнение с Джулией. Джулия была такой земной и открытой. Лаура же казалась настолько замкнутой, настолько сложной и недоступной, что было очевидным, почему Тим не смог быть счастлив с нею.

Рядом с Джулией каждое утро вспоминать о Лауре было неприятно, можно сказать, противно. Воспоминание о полной невозможности проникнуть в ее внутренний мир, об одиночестве и даже страхе причиняло боль.

С Джулией же не было никаких секретов, никаких запретных тем, ничего, чем бы он не мог с ней поделиться. Она не боялась принадлежать ему, и владеть ею было так приятно. К тому же она заставила Тима снова чувствовать себя мужчиной.

– Ладно, лентяй, – сказала Джулия, в последний раз поцеловала его и выпрыгнула из постели. Вид ее пижамы и не прикрытого ею загорелого тела вызвал у Тима улыбку. – Собирайся. Я хочу съездить в город раздобыть кое-что к вечеру. Ты вернешься к ленчу?

Тим секунду подумал. Этим утром у него была встреча в Ошенсайде, в двадцати пяти милях вниз по берегу. Сложно будет успеть вернуться к ленчу. Однако у Тима вошло в привычку всякий раз, по возможности в полдень, заниматься любовью со своей новой женой. Он надеялся успеть.

– Давай в полпервого, – сказал он.

– Согласна, – улыбнулась Джулия. – Кофе готов. Твои газеты на столе. Увидимся, красавчик.

– Пока, – сказал Тим, и она исчезла из вида.

Он слышал, как закрылась входная дверь и тяжело захлопнулась дверца «мерседеса». Заработал двигатель, и зашуршали по гравию колеса. Чудный солнечный свет прорезался через шторы.

Наконец Тим поднялся. Он еще чувствовал запах Джулии. Эти следы их близости были так приятны, что он даже не хотел принимать душ. Но он заставил себя, сделав пару быстрых упражнений перед тем, как пустить воду.

Пока Тим мылся, его не покидали мысли о Джулии. Его не оставлял аромат их близости. Естественная теплота ее улыбки и ее смех вызывали желание радостного обладания ею. Тим чувствовал такую близость с Джулией во всем, какую только мог пожелать супругам Господь Бог, удостоив их равным волнением и удовлетворением.

С Лаурой же не было никогда ничего подобного. Он всегда был рядом с ней, слишком близко к ее чарам, но никогда не была эта близость достаточна для того, чтобы возникло чувство единения и взаимной привязанности, осознание их гармонии и, таким образом, желания доверить себя ей.

С Лаурой он всегда был как бы на краю темной бездны, где он не мог дышать. Он бы никогда не смог преступить эту грань, совершить падение, которое позволило бы ему проникнуть в ее сердце. Так он и стоял на краю, растерянный и обескураженный, чувствуя, как она отдаляется от него даже в моменты их близости.

Тим не любил думать об этом. Лаура была в прошлом, принадлежала тому времени. Женившись на ней, он совершил ошибку. Сегодня же Тим был там, где хотел быть, с женщиной, которую любит. Лаура осталась дурным сном со счастливым концом.

Сформулировав это, Тим закрыл душ, вытерся и побрел в кухню. Он выпил стакан апельсинового сока и поставил кофе на стол веранды, которая выходила на канал. В руке он держал газеты.

Первой, которую открыл Тим, была «Нью-Йорк Таймс».

Он читал ее по привычке. Конечно, Тим знал, что газеты Лос-Анджелеса и Сан-Диего расскажут больше интересующих его новостей о местном состоянии дел. Ему нужна была и рыночная информация, которую первым предоставил бы «Уоллстрит джорнэл». Однако ностальгия заставляла его просматривать «Таймс» каждое утро.

Кстати, в Нью-Йорк вернулась сестра Тима, и ему доставляло удовольствие прочитать про новые места, открытые на Бродвее, про грязную, но все же занимавшую его политику Нью-Йорка, про отвратительную погоду, которая больше никогда не испортит ему настроения, и про культурные и общественные события и праздники, о которых он помнил с тех времен, когда жил там.

На первой странице Тим увидел последние новости о несчастиях Хэйдона Ланкастера на тропе его демократической кампании за президентское кресло. Заголовок гласил: «Горячая вода у Ланкастера начинает закипать». Тим не стал читать статью. Политика президента больше не интересовала его. Кто бы ни победил, для Тима это было бы хорошо, поскольку экономика продолжала бы оставаться на таком же высоком уровне, на каком она была сейчас. Он просмотрел все рубрики, ища то, что могло бы его заинтересовать. Когда Тим дошел до раздела «Искусство и досуг», его глаза остановились на заголовке:

«Триумф фотографа Лауры Блэйк в Музее современного искусства»

Над заголовком размещалась большая черно-белая фотография маленького мальчика. Это был завораживающий образ. Необыкновенно острый глаз поймал каждую его деталь, каждую черту с такой же точностью, как и передал трогательное выражение глаз.

Под фотографией была подпись: «Мальчик в полдень, 1963 г. Лаура Блэйк».

Заинтригованный, Тим вытащил этот лист, а всю газету бросил на пол к ногам. Его кофе остался забытым на столе. Тим начал читать статью. Ее окружал монтаж из фотографий, на каждой из которых крупным планом были запечатлены лица людей. На второй странице было фото Лауры, открывавшей выставку ее работ в Музее современного искусства.

Тим внимательно рассмотрел фотографию. Лаура выглядела на ней немногим старше своего возраста. На ней была одежда, в которой он ни разу не видел ее во время их совместной жизни: кожаный жакет, слаксы, свитер и кожаные ботинки. На шее висел фотоаппарат «Пентакс». Сейчас ее волосы были длиннее, до плеч, и в ней было все то же волшебное очарование, как и в старые времена.

В тихих глазах Лауры было то же беспристрастное и неоднозначное выражение, разве только более мудрое и открытое. Что-то в них просматривалось еще, чего Тим не смог сразу уловить.

Он просмотрел предисловие к статье.

«От сокрытых ценностей до национальных сокровищ.

Фотографии Лауры Блэйк явились открытием в мире серьезной фотографии за последние несколько лет, так же как и ее личность была сенсацией в американской моде, оставленной ею пять лет назад в период, когда ее карьера была на вершине успеха и приносила хорошую прибыль и известность.

Итак, миссис Блэйк – это американизированный вариант ее чешского имени – намеренно держалась такого стиля после брошенной карьеры. Ее необыкновенный талант фотографа сразу привлек внимание международного сообщества критиков. Лаура начала завоевывать награды, даже еще не закончив престижную программу по фотографии в Парсонской студии, а когда стала профессионалом, выигрывала призы в семи странах и выставлялась с другими многообещающими фотографами как здесь, так и в Европе.

Но на показе, который открылся на прошлой неделе в Музее современного искусства, были представлены только ее работы, заставившие восхвалять своего автора, который уже был назван величайшим американским художником после Стайхена и самым великим – из всех женщин, когда-либо державших фотоаппарат в руках.

Работы Лауры Блэйк уникальны. Ее многочисленные фотографии стариков, детей, больных, бродяг, странниц и других типажей, находящихся за гранью общества, вызывали такую реакцию, что с первого взгляда некоторые резкие критики называли эти работы эксгибиционизмом или сверхсенсацией. Но в то же время портреты были признаны бесподобным поэтическим исследованием методом фотографии самого человека. В признаниях критиков встречались сравнения с Рембрандтом, Гойей, Брейгелем и Ван Гогом».

Тим посмотрел на сопровождавшие статью фотографии. Они были сделаны в разное время, но во всех присутствовало вдохновение, очевидное в первых работах Лауры, когда она еще была его женой.

Но ее видение было обострено опытом и профессиональным ростом. Поражало то, что первой реакцией при взгляде на лица было желание отвернуться. Казалось, что они с молчаливой настойчивостью тянут руки за помощью. Это вызывало неприязнь.

Одним из самых сильных образов был цирковой клоун. Фотоаппарат Лауры так сумел проникнуть сквозь его грим, что, казалось, на нем нет никакой маски. Лаура обнаружила под ней более точный портрет. Глаза и черты его лица, казалось, могут рассказать историю всей его жизни, которую он старался скрыть. Лаура сумела схватить не только трогательные уловки, присущие этой человеческой личности, но и его странное достоинство.

Тим не был эстетом. Однако он чувствовал схожесть этих фотографий, различие их воздействия и значение, заключенное в этих работах. Он старался понять что-то важное, что было на этих развернутых перед ним страницах. Да, Лаура с фотоаппаратом в руках была одержима и превращалась в художника. Это похоже на нее, эта упорная определенность и, конечно же, глубина видения – ее сверхчувствительные глаз и сердце.

Лаура – известный фотограф. Пускай, подумал Тим. Он был не склонен аплодировать ее триумфу и уважать ее за это. Судя по этим фотографиям, она заслуживала своей вновь обретенной известности.

Тим обратил внимание на фото маленького мальчика, которое совершенно отличалось от того, в начале рубрики. Оно было сделано крупным планом и так необычно освещено, что притягивало к себе взгляд. Было странным и выражение лица мальчика. Казалось, он вспомнил что-то значительное из своего детства и в то же время подумал о чем-то необычайно особенном, что было в его еще развивающейся личности.

Пытаясь рассмотреть различие этих двух снимков, Тим вдруг понял, что второй был сделан в зеркале. Темные глаза мальчика были схвачены как-то абсолютно по-новому. На заднем плане виднелось окно, через которое просматривался затянутый туманом городской пейзаж. Был виден и хрупкий темный силуэт самого фотографа, склонившийся вперед с фотоаппаратом.

Фотография называлась «Ящик Пандоры».

Тим пробегал статью, пока его взгляд не остановился на одной детали.

«Серия работ, выставленных в третьем зале, а главные – в его центральной части, посвящена сыну Лауры Майклу, которому четыре с половиной года. Такой отважный жест художника мог быть воспринят как самое обыкновенное потворство своим слабостям. Именно эти работы продвинули искусство Лауры на шаг вперед от всех даже самых поразительных и зримых образов в двух предыдущих залах.

На первый взгляд, это обычные фотографии маленького очень симпатичного мальчика, запечатлевшие его развитие в возрасте от полутора до четырех с половиной лет. Но чем больше смотришь на них, тем яснее понимаешь, что это документы чуть ли не сверхъестественного единения между фотографом и объектом, единения сложного и отличающегося от обычных отношений между любящими матерью и ребенком.

Название «Ящик Пандоры», которое было дано одному из образов мальчика, приобрело более широкий смысл и охватило всю экспозицию. Как сказала Лаура, она не знает, почему выбрала такое название. Оно показалось самым точным. Как мифический ящик Пандоры, искусство Лауры Блэйк преподносит нам что-то такое, чего мы не должны видеть и не можем требовать.

На фотографии Лауры нелегко смотреть, потому что они вызывают такие чувства у человека, с которыми не каждому бы хотелось столкнуться в жизни лицом к лицу. Как сказано в легенде, единственное, что осталось в роковом ящике, когда Пандора наконец закрыла крышку, была Надежда. В лице маленького мальчика Лауры Блэйк тоже видна надежда: надежда на людей, но не на таких, какими бы они хотели себя видеть, а какими они, может быть, когда-нибудь станут, если, наконец, слепота и эгоизм натянутых ими на себя масок будут обнажены».

Тим потер виски. Он снова посмотрел на фото маленького мальчика. Темные глаза, красивые черные волосы, тонкие черты его лица были действительно очаровательны.

Потом Тим еще раз прочел подпись: «Четыре с половиной года». Эти слова звучали в его голове.

Тим медленно прочитал статью, не слыша звуков, доносившихся из бухты и с проходящей сверху дороги. Не было ничего сказано ни о семейном положении Лауры, ни о ее замужестве с Тимом, ни о разводе. Просто фото маленького мальчика и пометки о его возрасте.

Четыре с половиной года…

Тим снова посмотрел на фото Лауры. Он увидел, что стены за ее спиной были увешаны многочисленными портретами ребенка. И здесь же он заметил что-то загадочное в ее улыбающихся глазах. Это не пришло с годами и не было связано с ее успехом как фотографа.

Это было счастье и – любовь. У Лауры был ясный и неповторимый взгляд гордой матери, чье посвящение себя ребенку вытесняло все остальное в ее уме и сердце, которая трепетала, отдавая свои лучшие годы этому ребенку, несмотря на то, что он скоро вырастет и, как очень выразительно подтверждало фото, у него будет своя жизнь.

Неудивительно, что она прекрасно выглядела на этой фотографии. Неудивительно и то, что созданные ею образы мальчика были так притягательны.

Что-то заклокотало внутри у Тима, когда он прочел статью. Это было больше, чем боль и досада от того, что несколько лет назад он не помешал Лауре заниматься фотографией.

И это было больше, чем простое замешательство человека, который оказался слеп, чья гордыня была попрана, человека, который просто свалял дурака.

Свалял дурака…

Тим пристально рассматривал обе фотографии мальчика. Когда он делал это, лицом к лицу с нежным, хрупким созданием, черты лица которого тем не менее были настолько мужскими, что где-то внутри Тима начала рушиться ломкая стена, забирая с собой его силы, его устойчивость, все его многообещающие планы, его холодное безразличие к прошлому, его новообретенную веру в будущее.

Ее сын Майкл… Четыре с половиной года…

И не было ни слова об отце. Ни слова о прошлом Лауры, ее замужестве, ее личной жизни.

Мысли Тима обратились в прошлое, на пять лет назад, когда он был за решеткой тюрьмы Аттика, запертый как зверь за то, что произошло между ним и Лаурой. Они уже были разделены гранитными стенами и легионами юристов, но он еще оставался ее мужем, потому что их развод был юридически оформлен только год спустя.

За решеткой, куда его засадила жестокая несправедливость, которую он чувствовал все эти годы, стараясь забыть и уйти от этого, поскольку он изменил свою жизнь.

За решеткой, где он не мог ни поговорить с Лаурой, ни дотронуться до нее, ни взглянуть на нее, хотя она еще и оставалась его женой. Запертый как зверь по ее обвинению и обвинению правовой системы, поддержавшей Лауру, в то время, как она свободно путешествовала, развлекалась, занималась своим делом.

Тим сидел без движения. Прошлое змеей обвилось вокруг него. Пальцы, в которых была газета, заледенели. Его глаза были широко раскрыты и прикованы к изображению мальчика.

Сын…

Он снова посмотрел на фотографию Лауры. Ее улыбка сияла радостью и успокоенностью материнства. Тим подумал о ее с ним бездетных годах, ее душевных муках, выкидыше, который лишил ее возможности родить ему ребенка и о тайной причине всего этого, сокрытой в больничной карте. Однако, пока он был в заключении, она нашла возможность и время родить ребенка.

С этой мыслью Тим встал и быстро, все еще с газетой в руке вошел в дом. В кухне он снял телефонную трубку, пролистал желтые странички справочника и набрал номер.

– Здравствуйте, – сказал он, когда ответили на другом конце. – Я хотел бы забронировать билет в Нью-Йорк, пожалуйста. Отсюда, да. Сегодня.

Он нашел карандаш и записал номер рейса. Повесив трубку, он секунду подумал, потом пошел в спальню упаковать вещи.

Через десять минут Тим стоял в кухне, держа в одной руке светлую кожаную куртку, а в другой – чемодан и ключи от «феррари». Тим помедлил, взял страничку «Таймс» «Искусство и досуг» и вышел, не закрывая дверь.

Он не оставил Джулии записки.

Он забыл о ее существовании.

XIII

29 апреля 1964 года

Лесли Керран сидела в кожаном кресле для посетителей в нью-йоркском юридическом офисе Эмори Боуза.

В низком удобном кресле она была похожа на девчонку. Лесли нервно смотрела через стол на Боуза. С тех пор, когда она видела его последний раз, он изменился. Цвет лица стал еще краснее, волосы белее и реже. Только взгляд его маленьких глаз был все тем же, также как и сигара, образующая клубы дыма вокруг его лица.

На удивление, этот офис был гораздо величественнее, чем его офис в Сенате Соединенных Штатов. Окна были выше, портреты на стенах древнее, тяжелая отделка под орех богаче. И почему-то взгляд Боуза опровергал его причастность к миру политики. Он выглядел уверенным, почти непобедимым, когда затягивался сигарой и изучал Лесли.

Пока не вышла секретарша, никто из них не произнес ни слова. Затем Боуз заговорил первым.

– Лесли, ты хочешь мне что-нибудь сказать?

Она посмотрела на него. Лесли не сказали, с какой целью она здесь. Все, что она знала, – то, что сегодня утром его помощник Эрл появился у нее в дверях в Нью-Йорке и бесцеремонно заявил, что она должна поехать в Олбани и увидеться с Эмори Боузом. Он дал ей время собрать вещи и сам повез Лесли, не произнеся ни слова за три с половиной часа поездки.

Однако у нее было время подумать и выработать план. Таким образом, она знала, что сейчас говорить.

– Да, есть одна вещь, – сказала Лесли. – Ко мне приходила миссис Ланкастер. Жена Хэйдона Ланкастера.

Боуз приподнял брови.

– Правда? – спросил он. – Умоляю, о чем вы говорили? Лесли взвешивала свои слова. Она хотела, чтобы они звучали взволнованно. Это было не трудно, потому что одно то, что она находилась так близко от Эмори Боуза, вызывало в ней волнение.

– Она сказала, что вы распространяете слухи о ее муже, – начала Лесли. – Что-то о шантаже… она не объяснила. Но, она просила меня помочь ей увязать вас со скандалом, связанным с Гарретом Линдстрэмом. Она сказала, что это будет стоить труда. Она была… она выглядела испуганной и старалась быть убедительной.

– И что вы ей ответили? – спросил Эмори Боуз. Лесли пожала плечами.

– Я выпроводила ее, – сказала она.

Последовала длинная пауза. Боуз пристально смотрел на нее. Это был взгляд хладнокровного аналитика.

– Почему вы не позвонили и не рассказали об этом мне? – спросил он.

Лесли ждала этого вопроса. Она постаралась выразить страх.

– Я боялась, – просто сказала Лесли.

Она надеялась, что он ей поверит. В конце концов, большего она ему не скажет.

Эмори Боуз снова выдержал паузу, медленно изучая Лесли, так медленно, как поднимался к потолку дым его сигары.

– Вы прекрасно выглядите, Лесли, – сказал он наконец. – Годы пошли вам на пользу.

Она постаралась улыбнуться и ничего не сказала.

– Вы знаете, кто сидел в этом кресле вчера в это время? – спросил Боуз.

Она покачала головой.

– Миссис Хэйдон Ланкастер.

Лесли продолжала молчать. Она не знала, куда он ведет. Она только знала, что не может здесь оставаться, пока ситуация не перестанет быть серьезной. * * * Боуз изменил позу.

– Лесли, – проговорил он рассудительно, – обстановка начинает накаляться. Я думаю, было бы хорошо для вас исчезнуть на какое-то время. Пока эти дела Ланкастера нас не касаются.

Лесли, согласившись, кивнула.

– Куда мне уехать?

– Куда хотите, – сказал он. – Поезжайте в гости. Повидайте друзей. Съездите взглянуть на Ниагарский водопад. Только не возвращайтесь в Нью-Йорк. Я не хочу, чтобы вы какое-то время там появлялись. Эрл велел вам захватить какие-нибудь вещи?

Лесли кивнула на сумку, которая стояла у ее кресла.

– Только кое-что, – сказала она. – Я должна сделать кое-какие покупки.

– Я вижу, у вас много денег, – кивнул Боуз. – Возьмите небольшой отпуск, Лесли. У вас такой вид, что отдых был бы вам полезен. Но дайте мне знать, где вы будете. Мне постоянно нужен будет ваш номер. Когда станет безопасно, я скажу вам, и вы сможете вернуться домой.

Она тщательно взвешивала его слова. Каждая клетка ее тела была в напряжении. Но внешне Лесли решила сохранить вид полного доверия и послушания.

– Я согласна, – сказала она.

– Хорошо. У меня есть машина для вас, – сказал Боуз, достав откуда-то связку ключей и передавая их через стол. – Она принадлежит моему коллеге. Это абсолютно безопасно. Машина зарегистрирована на имя его жены. Вы можете пользоваться ей столько, сколько это будет необходимо. Но вы должны уехать сегодня, прямо отсюда. Я не хочу, чтобы эту ночь вы проводили в Олбани.

Она кивнула, посмотрев на ключи.

– Не останавливайтесь на протяжение часа или двух езды от города, – сказал Боуз. – Когда выедете на открытую трассу, убедитесь, что за вами не следят. Если слежка будет, разворачивайтесь и возвращайтесь сегодня ко мне. Понятно?

Она снова кивнула.

– Завтра, когда вы уже будете на приличном расстоянии, позвоните своей хозяйке, – сказал он. – Скажите, что кто-нибудь из вашей семьи болен и вас какое-то время не будет. Вы можете попросить ее брать вашу почту, передать ваше распоряжение разносчику молока и так далее. Я думаю, это не затянется надолго. Лесли взяла ключи.

– Ваша машина – голубой «форд», – сказал он. – Номер водительского удостоверения есть на брелоке. Машина – в подземном гараже. Уровень С, зона 10. Вы запомните?

– С 10, – повторила она.

– Берегите себя, дорогая моя, – сказал Боуз. – И помните, не говорите никому, куда вы отправляетесь. Только когда приедете, позвоните мне. И не встречайтесь с родными. Это особый случай. Вы понимаете?

Лесли стояла перед ним с ключами в руках. Она была на крючке. Она не могла уйти, пока еще одна служба не дала ей разрешение на это.

Боуз заглянул ей в глаза. Казалось, он наслаждался ее несомненным беспокойством.

– Я многим вам обязан, Лесли, – с улыбкой сказал Боуз. – Я всегда плачу свои долги. Не важно как, но о вас побеспокоятся. Я могу заверить вас в этом.

– Спасибо, сэр.

Он пыхнул сигарой. Лесли видела, как он подхватил языком кончик жвачки, пропитанной слюной.

– До свидания, дорогая, – сказал Боуз, не вставая. – Будьте осторожны. Я буду ждать вашего звонка.

Лесли неподвижно стояла перед ним. Ей не верилось, что он позволяет ей уехать. Это было не похоже на Боуза.

В порыве она шагнула к нему и поцеловала его в щеку. Боуз нежно обнял Лесли за плечи. В его прикосновении было что-то неуловимое, значение чего она не смогла понять.

Затем Лесли вышла из офиса.

* * *

Она нашла седан в том отсеке гаража, где он и должен был находиться. Это был двухлетний, ничем не примечательный «форд» с нью-йоркскими номерами и разбитыми задними фарами. Он был припаркован между двумя другими машинами в части гаража, которая не была ни дальней, ни центральной, ни ярко освещенной и ни темной.

Лесли остановилась на расстоянии, рассматривая машину. Она прислушалась к тишине на верхнем этаже. Потом повернулась, посмотрев на лифт, который был за спиной. Лифт все еще стоял на уровне С, ожидая, когда двери закроются.

Она медленно шла к машине. На полпути Лесли развернулась и быстро рванулась назад к лифту. Нажала кнопку.

Двери тут же открылись, и, войдя в лифт, Лесли развернулась и стояла лицом к безмолвной громаде гаража.

Она услышала, как открылись и закрылись дверцы машины, потом быстро приближавшиеся шаги.

Лесли нажала кнопку закрывания двери. Ничего не произошло. У нее стало перехватывать дыхание, когда она услышала шаги совсем близко.

Наконец двери начали закрываться. Спазм страха пробежал по ногам Лесли и поднялся вверх по позвоночнику. Кошелек и сумка тряслись у нее в руках. Она сжала зубы. Шаги были почти рядом, когда старые крашеные двери наконец закрылись.

Лифт поднял ее на верхний этаж, и Лесли быстрым шагом пошла к остановке такси. Она подала знак шоферу в начале очереди, и он приоткрыл дверцу.

– Прямо по движению, – сказала она водителю. – Убедитесь, что нет слежки.

Они ехали в сторону от здания Капитолия по незнакомым улицам Олбани. Лесли не обращала внимания на вид за окошком. Она даже не ощущала, какая была погода.

Мысли быстро проносились в голове. Она знала, что Боуз не давал ей вернуться в Нью-Йорк, потому что боялся того, о чем знала Лесли. Он узнал о недавнем визите к ней Бесс Ланкастер. Это могло означать как то, что он следил за Бесс, так и то, что квартира Лесли все эти годы была под присмотром.

Одно было ясно. Если бы Лесли следовала инструкциям Боуза и села в эту голубую машину, она была бы мертва. Поставленное на карту было слишком важным, а ее персона слишком незначительной, чтобы она могла предположить другое.

А если это было правдой, то сейчас она в опасности!

– Все чисто? – спросила она у шофера.

– Надеюсь, леди. Я не могу быть уверен за весь путь.

– Давайте в аэропорт, – сказала Лесли.

Машина, набрав ход, пронеслась по нескольким городским улицам и выскочила на трассу. Лесли больше ничего не говорила, потому что водитель вел машину в сложном утреннем движении по направлению к аэропорту Олбани.

Когда они прибыли на территорию аэропорта, водитель остановил у стоянки машину и повернулся к ней.

– Я хочу, чтобы вы вышли со мной, – сказала Лесли. – Я * * * заплачу вам за время.

Мужчина с подозрением смотрел на нее. Лесли открыла кошелек и протянула двадцать долларов. – Другие двадцать если вы сделаете то, о чем я прошу, – сказала она.

Вздохнув, шофер вышел из машины и проводил ее в здание аэропорта.

Не отходя от него, Лесли оставила вещи и пошла к ночному почтовому отделению. Она достала из кошелька маленький пакет, написала на нем адрес, добавила «Специальная доставка» и приклеила на него нужное количество марок.

Потом она достала из кошелька записную книжку, вырвала страничку и на ней написала:

«Дорогая миссис Ланкастер.

Здесь вы найдете информацию, о которой просили меня. Удачи вам».

Она оставила записку без подписи и вложила ее в пакет с пленкой, на которой шесть лет назад она записала голос Эмори Боуза. Она не слушала ее все эти годы. Теперь Лесли понимала, что эта пленка многого стоила, если за ее домом следили с самого первого дня ее появления в Нью-Йорке.

Этим утром, когда у нее в дверях появился Эрл и с угрожающим взглядом приказал собрать сумку и ехать с ним, Лесли поступила мудро. Она взяла из шкафа пленку и положила ее в сумку под одежду. Она знала, что Боуз и его люди не могли знать, что она скрывала от него, и не подумают о том, что она могла взять это с собой.

Уловка сработала. Эрл не подумал проследить за ее сумкой и кошельком.

Когда Лесли запечатывала письмо, в ее памяти эхом проносились слова Бесс Ланкастер:

«Шесть лет назад вы помогли уничтожить одного хорошего человека. Спасите сегодня другого. Смойте свой грех. Сбросьте груз старых ошибок, Лесли. Вы никогда не пожалеете об этом».

Лесли бросила пакет в почтовый ящик и повернулась посмотреть расписание. Ближайшие рейсы были в Лос-Анджелес, Кливленд, Чикаго.

Она посмотрела на водителя.

– Мне нужно еще пару минут, – сказала Лесли. – Этого будет достаточно, чтобы купить билет.

XIV

Нью-Йорк, 29 апреля 1964 года

Тим стоял в тихой комнате Лауры, которая размещалась на верхнем этаже.

Было два часа дня. Лаура сейчас была на выставке, ее мальчик – в школе. Она должна была уйти из музея через полтора часа, чтобы забрать сына из школы. Вскоре после этого они вернутся сюда.

Тим ждал их.

Он стоял и рассматривал это незнакомое жилище, которое выбрала Лаура на этот период своей жизни. Оно очень отличалось от уютной квартирки в Сентрал-парк Вест, в которой они жили вместе до развода.

…Напоминавшее пещеру, тускло освещенное, достаточно пыльное и недостаточно защищенное от шума, в отличии от их прошлого жилья. Он слышал гул машин на соседних улицах и упражнения музыканта этажом или двумя ниже.

Главная комната представляла собой студию, полную ламп, камер, задников, от нее с одной стороны парой перегородок была отделена жилая комната. Стены были завешаны увеличенными фотографиями. Большинство лиц на них ничего не говорило Тиму. Остальные были посвящены мальчику, который смотрел с выражением такой невинности, что Тим отворачивался. Он чувствовал любовь Лауры к мальчику и ее заботу о нем.

Тим нащупал револьвер в кармане плаща. Это был 38-й полицейский, высшего качества, купленный сегодня утром около Таймс-сквер. Тим проник в верхний этаж несколько минут назад, войдя в здание, нажав все кнопки сразу и использовав свои инструменты, чтобы вскрыть дженсеновский замок в квартирной двери. Ясно, что Лаура не очень заботилась о безопасности.

Он осторожно прошелся по квартире. Кухня была устроена в углу огромного помещения, но была теплой и уютной благодаря светлым занавескам и красивым обоям. Повсюду были рисунки мальчика. На одном была нарисована Лаура, похожая на палочку, улыбающаяся, с подписью печатными буквами «МАМА».

У стола стояли три стула, но лишь на двух местах были салфетки. На столе стояла детская пластмассовая чашечка и банка с шоколадной смесью. В холодильнике, кроме молока и апельсинового сока, Тим нашел какое-то лекарство. Он прочел описание. Это был антибиотик для мальчика, у которого была инфекционная болезнь уха.

Он решил посмотреть на спальни. Их было четыре. Две из них служили складами для камер треножников и другого фотографического оборудования. Было много шкафчиков с каталожными ящиками, заполненными аккуратно подобранными негативами и отснятыми пленками, с датами, номерами кассет, иногда – с оплаченными квитанциями от потребителей. Лаура педантично относилась к новой профессии.

Была еще темная комната, достаточно просторная и хорошо устроенная, с оборудованием для создания цветных и черно-белых снимков, с устройством для печатания увеличенных фотографий, которыми была увешана вся квартира.

Тим заглянул в спальню Лауры. Там была простая двуспальная кровать без передней спинки, покрытая ватным одеялом и шерстяным покрывалом. Были там также небольшой дешевый шкафчик-комод и книжный шкаф. И, как везде в этой квартире, – шкафчик с картотеками и папками.

Тим перешел в детскую. Она была любовно оклеена обоями с героями сказок. Кроватка была укрыта пушистым покрывалом. Из-под подушки выглядывал уголок, видимо, еще младенческого одеяла, к которому ребенок в четыре с половиной года, очевидно был еще очень привязан. На стенах висели рисунки мальчика. Была и картинка с мальчиком, Лаурой и маленьким товарищем, написанная в экспрессионистской манере. Под ней была подпись печатными буквами «Альфа-Альфа». Тим не мог определить, было ли это нарисовано взрослым, в подражание детской манере, или вместе ребенком и взрослым. Еще он обнаружил ящик с игрушками, плюшевых зверюшек, небольшой деревянный столик с цветными мелками и подставкой для рисования. На окнах висели светлые занавесочки. Комната, как и кухня, была явно отделана с любовью, чтобы мальчик знал, что на огромном чердачном этаже, где все было так по-деловому, есть места, посвященные только его домашней жизни с мамой.

Повернувшись, чтобы уйти из комнаты, Тим заметил у двери занятный ночник, расписной стеклянный шар. Он включил его. В свете на потолке отразился рисунок, сделанный на шаре. Наверно, в ночной темноте это – развлечение для мальчика.

Тим вернулся в гостиную. Там стояли кушетка, два стула и большой кофейный стол с несколькими журналами по фотографии, экземпляром «Ньюсуик» и страницей «Нью-Йорк Таймс» «Искусство и досуг», открывающейся фотографией мальчика. Еще был маленький телевизор, плетеный коврик и несколько висячих растений, освещавшихся светом из окна.

Вид квартиры говорил о беспорядке, почти о запустении. Видимо, Лаура слишком много сил отдавала работе, не очень заботясь об окружающей обстановке. Стиль человека, мысли которого заняты чем-то посторонним.

Только те уголки, которые были связаны с мальчиком, являли настоящую заботливость и теплоту, показывая, как много, должно быть, он значил для нее. Ее жизнь оказалась поделенной между ее новой работой и сыном.

Тим сел на кушетку. Он отдыхал и думал не торопясь. Когда они придут домой, будет сделано то, что следует. Что будет потом – вопрос уже не личный, это – дело правосудия и истории. Время выяснить отношения с Лаурой раз и навсегда. Все поставить на место. Он сожалел о таком обороте, но выбора не было.

Ясно, что статья о выставке в «Таймс» была роковой. Как замечательно! Она показала ему всю степень обмана Лауры, всю глубину ее преступления.

А все потому, что Лаура имела тщеславие, глупость, эгоизм на весь мир опубликовать карточки мальчика. В этом – ключ. Он не понимал, как человек, столь замкнутый, как Лаура, пал жертвой подобного побуждения. Это озадачивало его.

Он спокойно сидел, ощупывая револьвер в кармане, и ждал. * * * Время шло. Однажды он услышал шаги на площадке и вскочил, чтобы спрятаться за дверью. Но шаги удалились. Наверно, сосед. Тим вернулся на прежнее место.

Наконец он стал чувствовать себя неудобно под обезоруживающе-невинными взглядами мальчика на дюжине карточек. Тим встал и начал ходить по комнатам. В дверях ее спальни он замешкался. Он поглядел на двуспальную кровать. Что-то притягивало его туда. Он вошел, нагнулся, рассеянно пощупал матрас с пружинами внутри и выпрямился. Он заметил маленький столик у кровати, заваленный книгами и журналами. Там были журналы по фотографии и номер «Нью-Йоркера». Одна из книг была «Убить пересмешника», другая – «Воспитание ребенка» доктора Спока. Он открыл ее на заложенной странице. Там шла речь об ушных болезнях. Спартанская простота убранства поразила его. Видимо, сон не очень отвлекал Лауру. Она жила работой.

С другой стороны, может быть, иногда мальчик, напуганный страшными снами, приходит сюда, чтобы спать с ней. На этот случай двуспальная кровать пригодится. Но вот еще что, продолжал он раздумывать: у Лауры нет возможностей принимать гостей в других комнатах, где полно всяких фотопринадлежностей. И спать негде, кроме кушетки в гостиной. Ну, может быть, у нее здесь и не бывает гостей.

Однако вдруг кто-нибудь задержится, пока мальчик не заснет, и после стакана вина решит остаться? Тогда есть двуспальная кровать…

В этот момент зрение его как бы помутилось и перед глазами осталась одна лишь кровать. Он как будто видел, как любящая мать укрывает и целует мальчика, потом идет в гостиную и садится на кушетку рядом с гостем, под тихую музыку на стереопроигрывателе.

Потом становится поздно, шум в здании стихает, а Лаура, в джинсах и свитере, берет гостя за руку и тихонько, улыбаясь, ведет в спальню…

Может быть, это отец ребенка, который сюда заходит. А может быть, он здесь и постоянный гость, член семьи. Может быть, он часто спит на этой кровати.

Тим медленно протянул руку, взялся за покрывало и стал стаскивать его с кровати, пока оно не упало на пол. Он поглядел на одеяло, потом сбросил и его. Он почти видел, как обнаженная Лаура проскальзывает между этими простынями, слышал ее вздох, ощущал, как она своими ручками привлекает к себе любовника, призывно улыбаясь. Тим полез в карман и вынул принесенный нож. Не отдавая себе отчета, он медленно вонзил лезвие в матрас.

Он видел, как Лаура снова и снова улыбается любовнику, раскидывает руки, раздвигает ноги, и все ее маленькое тело податливо и полно желания. Снова и снова этот образ мучил его, как ночной кошмар. Он видел ее раскрытые для поцелуя губы, ее радостный вздох эхом отдавался в его воображении.

Он стоял коленями на простынях, как в тумане, чувствуя спазмы своего тела. Затем он ощутил влагу между ногами. Он чувствовал древний стыд и такую же древнюю ярость.

Когда он пришел в себя, то увидел, что изрезал кровать ножом. Простыни были искромсаны на куски, растерзанный матрас жутковато смотрелся в тусклом свете из зашторенного окна.

В тревоге он соскочил с кровати, отошел в сторону и уставился на все это. Было похоже, словно какой-то невидимый великан растерзал кровать когтями в припадке маниакальной ярости. Разодранный матрас выглядел патетически несчастным в скудно обставленной комнате.

Тим поглядел на часы. 2:45. Сколько времени он был не в себе? Издавал ли какие-то звуки, которые могли привлечь внимание соседей?

Он стоял и прислушивался, затаив дыхание. В доме все было тихо, только кто-то внизу играл на пианино, Тим успокоился.

Он уже хотел вернуться в гостиную, как заметил шкафчик с картотекой напротив кровати. Он вдруг решил открыть его. В ящиках были папки, как и в других шкафах. На каждой была дата и надпись на ярлычке. Тим открыл по очереди четыре ящика. В нижнем что-то привлекло его внимание. Это была пачка документов, перетянутая резинкой. Он стащил ее и развернул обертку. Здесь были письма, фотографии, бумаги. Он нашел два диплома: высшей школы в Квинз и Парсонской студии. Он увидел также наградные грамоты Американ Фейшен Критикс, а также – за фотографии.

Среди прочих бумаг была старая, совсем древняя фотография мужчины и женщины. Тим вспомнил эту карточку: Лаура показывала ее ему, когда они только поженились. Это была свадебная фотография ее родителей в ее родной стране. Отец, в лучшем костюме, на живописном фоне, ничего не выражающим взглядом смотрел в аппарат. У матери был приятный, располагающий вид. Ни на кого из них Лаура не была особо похожа.

Тим подумал о собственных родителях и положил фотографию на место.

Затем он стал просматривать письма. Некоторые из них были от него самого, написанные из командировок, когда они еще были мужем и женой. Он не стал их читать, ему было неловко за свои нелепые нежности. Но то, что она сохранила их, как-то поразило его и, кажется, подтвердило его миссию.

Среди прочего он нашел и еще одну пачку писем, стянутую резинкой. Он раскрыл и стал их смотреть по очереди. Это были коротенькие записки: одно-два слова, только числа и время. Ему было ясно: свидания.

Насколько он оказался прав! Как он всегда бывает прав!

В двух письмах были рисунки на хорошей бумаге, беглые наброски портретов или мест, но сделанные умно и энергично. Кажется, он узнал несколько лиц: это были политики. Эйзенхауэр, Никсон, кажется, Маккарти.

И еще был рисунок на чем-то, напоминающем салфетку из какой-нибудь закусочной. Это был портрет Лауры, сделанный четкими карандашными линиями. Подписи и даты не было. Тим внимательно просмотрел письма и рисунки: они явно сделаны той же рукой, что и этот большой рисунок. Тим почувствовал, как что-то кольнуло внутри. Он понял, что проник в самое интимное в душе Лауры.

Он продолжал жадно искать. Письма, свидетельства, первые опыты мальчика в написании букв. Давняя пожелтевшая газета с сообщением о смерти родителей Лауры, заметка о ее браке с Тимом.

Должно быть что-то еще. Он это чувствовал кожей, хоть пока «оно» и не попадалось.

И вот он заметил большой конверт «манила», лежавший отдельно. Он открыл его.

Единственная вещь, которая могла изменить события сегодняшнего дня, как и все будущее, оказалась перед ним. Это была фотография.

XV

29 апреля 1964 года, 18:45

Лаура сидела на кухне с Майклом. Мальчик смотрел на мать и пил шоколад, заедая крекером. Лаура старалась улыбаться.

У них в квартире было четверо полицейских офицеров, двое в форме, двое в штатском. Они прибыли через полчаса после ее вызова. Один из них искал отпечатки пальцев в студии и темной комнате, другой фотографировал беспорядок в квартире.

В замешательстве от происшедшего, Лаура старалась, чтобы Майкл не заметил, что случилось с кроватью. Он только видел разбросанные повсюду бумаги, книги, предметы обихода, перевернутые ящики. Но по глазам его было видно, что это вторжение в их дом произвело на него ужасное впечатление. Лаура никогда не видела его таким испуганным. Он цеплялся за нее, ища защиты. Даже его детская доверчивость не принимала явно враждебной акции.

Лаура тщательно проверила, в порядке ли все его игрушки, не нанесено ли вреда «Феликсу» нарисованному на ночнике, а Майкла попросила посмотреть, в порядке ли его воображаемый друг Альфа-Альфа.

– Ну вот, – сказала она ему, когда он вместе с ней выполнил этот ритуал. – У нас все хорошо. Я сегодня буду спать в твоей комнате, так что мы будем все вместе. Тот, кто это сделал, очень глуп, а может быть – очень труслив. Если бы он был моим сыном, я задала бы ему хорошую трепку. Но не беспокойся: все будет как было, когда мы с полицейскими наведем порядок.

Она старалась занимать и развлекать его и помогала полицейским определить, что пропало.

Но в том и была загвоздка, что ничего не пропало, по крайней мере, ничего личного или домашнего.

– Кто бы это ни сделал, – сказал старший детектив, – он или что-то искал здесь, но не нашел и в ярости нанес ущерб, или нашел что-то, просто вы еще не заметили. – Он покачал головой, глядя на закрытую дверь спальни. – Но мне не нравится кровать. Случайный человек не сделал бы этого.

Офицер задавал ей обычные вопросы о соседях, жильцах дома, личной и профессиональной жизни, о том, подозревает ли она кого-нибудь. Она давала обычные ответы.

Больше всего ее беспокоило, что все фотографии в страшном беспорядке, и потребуются дни, а то и недели, чтобы порядок восстановить. Даже аккуратная система нумерации не намного облегчит эту работу. Она начнет ее, когда уложит Майкла.

Она сидела с ним за столом, смотрела, как он пьет шоколад, и думала о случившемся. Хотя она жила в Манхэттене с восемнадцати лет, она еще не сталкивалась со взломщиками. Ну, думала она, все когда-нибудь да случается. Но ей было неприятно прикосновение чужих рук к ее личной жизни. И, как и детектива, ее встревожило то, что сделано было с кроватью.

– Мисс Блэйк?

Она подняла голову, услышав низкий голос. Лицо у человека в дверях было знакомое.

– Дэн Агирре. Помните меня?

Она была слишком растревожена сегодняшними неприятностями, чтобы узнать его сразу. Потом с отчетливой ясностью вспомнила, кто это.

Он вошел в кухню, протягивая руку. Она пожала ее и улыбнулась.

– Конечно, помню. Как у вас дела?

– Хорошо, – ответил он, – постарел, но все тот же.

На взгляд Лауры Дэн Агирре не выглядел старше. У него было все то же сильное тело, усы матадора и загар, все такая же хладнокровная деловитость, которая произвела на нее впечатление при знакомстве. Но он стал какой-то более сдержанный. Изменился и взгляд. Тогда у него были глаза полисмена, полные недоверчивости и подозрительности. Сейчас они казались мудрее и добрее. И это придавало ему даже более привлекательный вид, чем раньше.

– Вы – с ними, то есть… они… – начала Лаура, показывая на офицеров.

– То есть занимаюсь ли этим делом? – Он покачал головой. – Я сейчас занимаюсь убийствами, мисс Блэйк. Но коллеги рассказали мне о том, что случилось, и я пришел посмотреть сам. Надеюсь, вы не возражаете?

– Нет, нет. Хотите кофе?

– Нет, спасибо. А вы не возражаете против небольшой прогулки по квартире?

– Хорошо. – Она повернулась к мальчику. – Майкл, познакомься с детективом Агирре. Это мой старый друг. Я собираюсь показать ему кое-что в соседней комнате.

Детектив наклонился к мальчику.

– Ну как, Майкл, – спросил он, – ты не возражаешь, если я на минутку заберу твою маму?

Майкл кивнул, несмело улыбаясь, слишком подавленный происходящим, чтобы ответить.

Когда они вышли, Агирре сказал Лауре:

– Милый мальчик. Вы, должно быть, очень им гордитесь. А у меня – две девочки, обе немножко постарше.

Она провела его по квартире. Он, посмотрев на разгром, сказал пару слов другим офицерам.

– Вы не думали, что это связано с вашим занятием фотографией? – он обратился к Лауре, показывая на разбросанные негативы и отпечатки.

– Да нет. Мне это не приходило в голову.

– Подумайте об этом. Ведь на месте все, чем интересуются обычные взломщики. Телевизор, стерео, радио, деньги, драгоценности. А в этих растерзанных папках я не вижу смысла, если только человек не искал что-то важное для себя.

– Ну, – пожала плечами Лаура, – не знаю. Мои фотографии не стоят того, чтобы их красть. Я не думаю, чтобы они для кого-то имели особое значение.

Детектив заметил «Искусство и досуг» на кофейном столе и взял выпуск в руки.

– Поздравляю с успехом. Я помню, как вы начинали фотографировать. Вам есть чем гордиться. – Он поглядел на увеличенные фотографии на стенах.

– Спасибо, – сказала Лаура.

Он держал в руках газету, приглашая Лауру к двери спальни.

– Разрешите мне посмотреть?

Она открыла дверь, они вошли; к ее удивлению, он закрыл за ними дверь.

Он поглядел на кровать с растерзанным матрасом, обратил внимание на распахнутый шкафчик с документами, на разбросанные пачки бумаг на полу. Потом повернулся к ней и тихо сказал:

– Позвольте кое о чем вас спросить, мисс Блэйк. И, пожалуйста, не лгите мне.

– Почему я должна вам лгать? – спросила она, искренне удивленная.

– Не взяли ли чего-то, о чем вы не сказали другим офицерам? – спросил он.

– Ничего, – ответила она, – по крайней мере, я ничего не обнаружила.

– Это – не вор-взломщик, – сказал он. И взгляд его темных глаз был страшно серьезным.

Лаура недоуменно спросила:

– Что вы хотите этим сказать?

– Сегодня я звонил в Калифорнию, – ответил он. – Ваш бывший муж, мистер Райордан, внезапно уехал из дома вчера утром. Где он, не знает ни его жена, ни коллеги.

Лаура посмотрела на него большими глазами. Она и не знала, что Тим женился. Уже годы прошли с тех пор, как она смогла думать об этом человека спокойно.

– Человек, соответствующий описанию вашего мужа, вчера купил билет в Нью-Йорк в аэропорту Лос-Анджелеса, – продолжал он, – и я думаю, он приходил сюда, мисс Блэйк.

Лаура вздрогнула. Она посмотрела в глаза детективу с недоверием и растущей тревогой.

– Тим? Но почему? Прошло столько времени… Зачем? Дэн Агирре протянул ей газету:

– «Нью-Йорк Таймс» была одной из газет, которую ваш бывший муж читал вчера утром, когда его жена вышла по делам. Я попросил ее около часа назад перелистать газету. Этого раздела не хватает. – Он показал ей первую страницу «Искусства и досуга», с которой смотрел своими детскими невинными глазами маленький Майкл. Она посмотрела на лист, на офицера, потом на изрезанную кровать позади него.

– Я не могу поверить этому, – сказала она дрожащим голосом, – это невозможно.

Взгляд его стал тяжелым и таким же подозрительным и настороженным, который заметила она у него, когда он спас ее от Тима пять лет назад.

– Нет ничего невозможного, мисс Блэйк, – сказал он.

XVI

30 апреля 1964 года, 11:00

Тесс сидела перед камерой в телестудии в Вашингтоне. Через две минуты у нее произойдет диалог в эфире с Хэлом благодаря связистам Эн-Би-Си.

Хэл был в Детройте. Сразу после разговора с ней он улетает в Индиану, чтобы выступить с важной речью перед ветеранами зарубежных войн. Самой Тесс после двух выступлений в Вашингтоне следовало быть в Филадельфии сегодня вечером и в Нью-Йорке завтра утром. Уже час она пыталась позвонить Хэлу по телефону, но не могла дозвониться. После последнего выступления он сразу отправился в детройтскую студию Эн-Би-Си. Раньше она десять раз звонила участникам его кампании, но тогда он летел из Огайо и был недоступен.

Тесс проклинала эти бесконечные выступления, воздушные рейсы и другие дела, мешавшие их телефонному общению во время кампании. Она решила, что, когда это испытание кончится, она не отступит от него больше чем на шесть футов целый год и не позволит ему летать одному, раз ее жизнь так зависит от него.

Но сегодня ее нетерпение была особенно невыносимым: ведь у нее были хорошие, важные, чудесные новости для Хэла, а она была не в состоянии с ним связаться…

В тот момент, когда гримерша накладывала последние мазки на утомленное лицо Тесс, она увидела Хэла на мониторе. Он что-то говорил кому-то невидимому и смотрел на отпечатанную страницу, вероятно на записку Тома Россмэна о последних событиях кампании.

Завтра начнутся первичные выборы. Хотя Хэл сделал все возможное, чтобы опровергнуть множество слухов о его кандидатстве, но предварительные данные показывали, что ему трудно будет завтра выиграть первичные выборы. Оппоненты немалого добились, назойливо повторяя в прессе версии о близком снятии им своей кандидатуры, и предполагалась упорная борьба на четырех первичных выборах и пяти партийных совещаниях.

Послезавтра начнутся с новой силой избирательные гонки. Первое место Хэла станет делом прошлого. И на приближающихся выборах надо будет предпринять экстренные меры, чтобы все же сохранить кандидатство.

Если бы она могла поговорить с ним! Но все, что она могла сделать, это смотреть на его лицо на мониторе и проклинать дальнюю связь, которая приблизила ее к мужу, но вместе с тем расстояние осталось слишком велико для частной беседы.

Она видела, как Хэл улыбается кому-то мальчишеской улыбкой.

– Ку-ку! – донесся до нее его голос через усилители в вашингтонской студии. – Я тебя вижу.

Тесс покраснела, поняв, что он обращается к ней. Должно быть, он смотрит на ее лицо на мониторе в детройтской студии.

– Ну разве она не хороша? – спросил он, адресуясь к окружающим, приглашая их взглянуть на Тесс. – Она выглядит лучше меня. Это не дело. Она разрушает мой имидж.

Тесс улыбнулась шутке и послала воздушный поцелуй в камеру. Не очень-то она была сегодня хороша, по ее мнению. И на мониторе ее лицо выглядело побледневшим и похудевшим. Но она понимала, как ей повезло с этим собеседованием в эфире. Это давало им возможность выступить заодно перед публикой в последний вечер перед первичными выборами.

Хотя об этом не говорилось прямо, но у последних слухов о Хэле была сексуальная подоплека. Видимо, сама биография его была насыщена сексуальным подтекстом – неудачная женитьба на Диане Столворт, мальчишеское поведение, красота и Дианы и Бесс, как и его чрезмерная апелляция к женской аудитории и, наконец, постоянный шепот о его больших возможностях как любовника. Так что было важно, чтобы он и Бесс появились перед национальной аудиторией как счастливая пара.

Но все это мало что значило в сравнении с новостями Тесс для Хэла. Небольшой пакет, который она получила по специальной связи этим утром, содержал как раз то оружие, которое было нужно, чтобы раз и навсегда отвести угрозу от Хэла. Хотя она сейчас не могла открыть ему содержание пакета или рассказать о страшном секрете, стоявшем за ее страданиями последних шести дней, она хотя бы могла сообщить ему, что опасность и все худшее позади. Если бы только она могла сказать ему хоть слово наедине!

Режиссер в студии отсчитывал последние секунды до начала передачи. На мониторе появилось лицо комментатора. Он представил телезрителям Хэла и Бесс и задал первый вопрос.

– Сенатор Ланкастер, ваша предвыборная кампания понесла за последнюю неделю урон от постоянных слухов, якобы вы сойдете с дистанции первичных выборов. Хотя вы выше слухов, данные о мнении избирателей показывают заметное ослабление ваших позиций. Некоторые наблюдатели предсказывают ваше поражение на завтрашних праймериз. Скажите, какова будет ваша стратегия в случае подобного поражения? Как вы будете пытаться спасти свое положение – при условии, что такое вообще возможно?

Это был трудный вопрос, как и боялась Тесс. – Ну, Дэвид, – заговорил Хэл, – рискую быть невежливым. Я все-таки хочу сначала приветствовать мою жену, которую я не видел девять дней и восемь часов, а потом ответить вам. Привет, Бесс. Как ты?

Тесс почувствовала, как вздрогнула, когда его голос раздался в пустой студии. Как это умно и тактично с его стороны начать разговор именно таким образом. Она подавила непрошеные слезы, словно ощутив волну исходящей от него нежности.

– Хорошо, Хэл, – произнесла она, еле удержавшись, чтобы не добавить «милый». – Я скучаю по тебе.

– Взаимно, – улыбнулся он. – Я скажу вам, Дэвид, что иметь жену, так активно участвующую в кампании, как Бесс, – и хорошо и плохо. Я люблю читать о ней каждый день в газетах и смотреть ее по телевизору, но здесь некому помочь завязать мне галстук. От этого чувствуешь себя одиноко.

Тесс была просто в восхищении от мужа. Он не только приветствовал ее на большом расстоянии и выразил ей свою любовь перед миллионами телезрителей, но и нашел верный тон для разговора с этими людьми. Он любит свою жену, скучает по ней, нуждается в ней. Это делает его человечнее и показывает публике, что его брак счастливый.

Потом он стал отвечать на основной вопрос комментатора, заявив, что слухи ложны. Очевидно, объяснил он, что предвыборная борьба сейчас накаляется, предвидится агрессивная, трудная кампания, которая, как он ожидает, принесет ему победу на первой баллотировке на съезде в августе.

– Следующий вопрос к миссис Ланкастер, – продолжал телевизионщик, когда Хэл закончил. – Скажите, миссис Ланкастер, что надо сделать во время кампании вашему мужу, чтобы развеять тучу, которая сгустилась за последнюю неделю?

Тесс, хотя в ней все кипело, смогла улыбнуться.

– Знаете, Дэвид, – сказала она, – по-моему, лучшее, что следует делать Хэлу Ланкастеру в ближайшее время – быть самим собой. По-моему, кое-кто, боящийся его популярности у американского народа, создал эту дымовую завесу отчаянной попыткой замедлить его продвижение. Иными словами, Хэл платит за свое лидирование. Но избиратели знают, за что он стоит, и в конце концов все решат их голоса. Я так же верю в Хэла, как миллионы других американцев. Не с помощью беспочвенных слухов можно пошатнуть эту веру.

– Спасибо, миссис Ланкастер, – сказал комментатор, – к сожалению, у нас уже мало времени. Разрешите пожелать вам обоим удачи на завтра. Не хотите ли вы еще что-нибудь добавить на прощание?

Она подумала, но нужных слов не находилось.

Все хорошо, дорогой. Все прошло, мы вне опасности. Я люблю тебя.

В эти доли секунды она почувствовала всю иронию того, что она отделена от Хэла тем самым средством информации, которым она занималась столько лет. Телевидение сделало его совсем близким, но между ними были миллионы, ловившие каждое их слово. И ради них она старается держаться как можно более непринужденно, даже когда невыносимо хочется рассказать ему все, что у нее на сердце. Видя ее оцепенение, Хэл пришел на помощь:

– Не забудь завтра проголосовать, дорогая. И не забудь за кого.

– Не забуду, – слабым голосом сказала она, стараясь своей улыбкой дать ему понять, как она любит его и как хочет увидеться с ним. Встреча в эфире окончилась.

Волнуясь, она постаралась поскорее освободиться в студии, чтобы позвонить ему. Она позвонила в Детройт, в Эн-Би-Си, и попросила сенатора Ланкастера. Ей пришлось долго объяснять недоверчивому служащему, кто она такая и почему сенатор ей нужен немедленно. Затем еще была пауза, пока телефонист связывался с персоналом студии. Она ждала как на иголках.

– Прошу прощения, миссис Ланкастер, – раздался в трубке голос через пару минут, – ваш супруг уехал сразу после выступления. Кажется, он торопился на самолет. Что-нибудь передать?

– Нет, ничего, – сказала она с тоской, – благодарю вас.

Она повесила трубку. Опять средства связи упорно разлучают их. Им надо было увидеться как можно скорее. Но есть и еще одно дело, даже более неотложное, чем эта встреча.

Надо снять копию с той пленки, что она получила от Лесли Керран нынче утром, и не позднее нынешнего вечера послать ее по назначению.

XVII

Нью-Йорк, 14:15

Лаура пристроилась на кушетке в углу гостиной, чувствуя себя как виноватый ребенок, которому не хочется сознаться в проступке терпеливо ожидающим родителям. В кресле напротив с газетой на коленях сидел детектив Агирре. Она, конечно, знала, что он все время на нее смотрит, но не поднимала глаз. Был включен телевизор, но оба они не обращали на него никакого внимания.

Майкл в это время занимался в школе, и вскоре они вместе должны были отправиться за ним.

Ночью Агирре дремал на кушетке и отвечал на случайные звонки от его коллег-офицеров. Майкл удивился новому человеку в квартире, когда утром, заспанный, вышел из своей комнаты. Но Дэн Агирре сумел очаровать и успокоить мальчика.

Когда они в половине двенадцатого отправились в школу, между ними уже существовало особое взаимопонимание, словно они оба были ответственны за защиту Лауры. На Майкла произвело хорошее впечатление спокойное дружелюбие детектива. Агирре со своей стороны относился к мальчику с уважением, избегая покровительственности.

– Хорошо бы тебе познакомиться с моими двумя дочерьми, – сказал он мальчику за завтраком. – Дениза немного постарше тебя. Дебби восемь лет. Ты любишь пикники?

Мальчик, заинтересованный, оторвался от своих кукурузных хлопьев.

– Я люблю ореховое масло и желе. Детектив понимающе кивнул:

– Дениза тоже, – сказал он, сам не понимая, какое большое дело сделал, разговорив застенчивого мальчика. – Дебби любит болонские колбаски, – добавил он. – А ты бывал в цирке?

– Мама водила меня зимой, – ответил Майкл, – мне понравились слоны.

В ответ на расспросы Лауры Агирре упомянул, что развелся. Жена жила в Нью-Джерси с дочерьми, которые проводили с отцом уик-энды и праздники.

Лаура спала ночью на койке рядом с кроваткой Майкла. Она восстановила порядок, насколько смогла, так что к утру, если не принимать во внимание нескольких куч фотографий, квартира была более или менее похожа на квартиру.

Когда они забрали мальчика из школы, Агирре усадил Лауру для серьезного разговора.

– Я звонил в лабораторию, – сказал он, – отпечатков не найдено. Мы проверили в соседних гостиницах и ночлежных домах; я передал фотографии вашего мужа шестилетней давности для демонстрации в районе. Опять никаких результатов. Снова позвонил его жене. Она ничего о нем не слыхала с тех пор, она волнуется.

Лаура ничего не сказала, она думала об этой далекой жене Тима. Что думает эта несчастная женщина сейчас, после звонков из нью-йоркской полиции, об исчезновении своего мужа?

– Чтобы обезопасить себя, – сказал Агирре, – мы должны иметь в виду, что он может еще вернуться.

– Я просто не понимаю, – повторила Лаура. – После стольких лет… Это бессмысленно.

Детектив поглядел на нее своими темными, непроницаемыми глазами, однако взгляд его был острым и внимательным.

– Вы думали о причинах? – спросил он.

– Нет. Честно, ничего в голову не приходит. Прошло столько времени. У него там своя жизнь… жена. Не понимаю.

Агирре посмотрел на нее недоверчиво, взглядом настоящего полисмена. Ясно было, что он слышал ее слова, но не убежден ее протестами.

Он показал на «Искусство и досуг», все еще лежавший на кофейном столе.

– Ведь именно фотография в первую очередь встала между вами и вашим бывшим мужем, не так ли?

Она отвернулась. Острота его памяти по-прежнему поражала ее. Следующий его вопрос был таким, что у нее перехватило дыхание:

– Кто отец мальчика, мисс Блэйк?

Она побледнела и сжалась на кушетке. Детектив продолжал спокойно смотреть на нее.

– Почему вы спрашиваете?

– По-моему, это важно, – ответил он. Лаура покачала головой:

– Это… не относится к делу, – сказала она, раздражаясь от собственной манеры говорить. – Это здесь ни при чем. Больше мне нечего вам сказать.

– Я думаю, это надо сделать.

– Это – не ваше дело, – вскрикнула она. – То есть… – Она справилась с собой. – Это касается только меня. Пожалуйста, я не хочу об этом говорить.

Выражение лица Агирре смягчилось. Она была удивлена глубиной его взгляда. В нем была какая-то мировая усталость, но и еще чисто мужская симпатия.

– Лаура, – сказал он, – можно я буду вас так называть?

Она кивнула, с усилием улыбнувшись.

Он показал на увеличенные фотографии Майкла на стенах.

– Ведь все это связано с мальчиком? – спросил он. – Все, что произошло?..

Она закрыла глаза:

– Мне нечего больше сказать.

С этого момента разговор утратил доверительность и теплоту. Прошло около трех часов. Дэн Агирре беседовал с Лаурой о Майкле, о выставке, о том о сем от ветрянки у его дочерей до инфляции в графстве Пассау. Но оба они знали, что он ждет ответа на вопрос. И все время она вспоминала его пугающее предсказание, что Тим еще вернется.

Не раз звонил телефон, и Агирре отвечал. Почти все звонки были ему. Один раз он отошел от телефона с запиской и прочел ее Лауре.

– Майкл Стюарт Блэйк. Родился 9 сентября 1959 года. Мать – Лаура Белохлавек. Отец – Майкл X. Стюарт. – Он покачал головой. – Номер социального сертификата на отца не значится. Его не существует. – Последовала пауза. – Лаура, – продолжал он, – может, вы думаете, что своим молчанием вы кого-то защищаете? Не знаю кого. Но знаю, что так вы подвергаете опасности вашего сына, потому что не помогаете мне всем чем можно.

Она посмотрела на него с испугом и упрямством.

– Мне больше нечего сказать, – упорствовала она. Его взгляд, казалось, проникал в ее душу.

– Все вопросы, – сказал он, – которые приходят мне в голову о вашем сыне, могут прийти в голову и вашему бывшему мужу в любой момент. Может быть, он уже получил и ответы. Может быть, именно их он нашел здесь. Пожалуйста, помогите мне, Лаура.

Лаура глубоко вздохнула: в его словах была логика.

– Это было очень давно, – сказала она, – и это были недолговременные отношения. По-моему, это можно назвать «на одну ночь». Этот человек ничего не знал. Я… никогда его больше не увижу. Я не скажу вам его имя. Ответственность на мне. Вас это удовлетворяет?

В ответ он просто вопросительно посмотрел на нее. Она не знала, доверяет ли он ей.

Но она сказала все, что собиралась. Это было для нее решено. Дэн Агирре думал об этой загадочной женщине и ее необычной жизни. Все было загадочным, от ее резкой смены профессии и агрессивного мужа до этого маленького мальчика, вошедшего в ее жизнь с тех пор, как Агирре ее не видел. Он был под впечатлением детской мольбы и безвозрастной печали в ее глазах. Ее явная боль только подтверждала его подозрения, что она скрывает от него что-то важное. Единственное в этом сценарии, что не было таинственным, это Тим Райордан.

Такие люди ему уже попадались за годы службы в полиции. Он сам помнил этот взгляд в глазах Райордана, когда повалил его на землю и скрутил, а его жена в страхе смотрела на все это.

Это был взгляд фанатика. Агирре это хорошо знал. Такого рода человек может уехать на край света: миссионером в Африку, монахом в Тибет, коммерсантом в Бразилию, но, увидев карточку Лауры или услышав ее имя, в момент слабости, даже через много лет может выйти из равновесия и отправиться на поиски.

У них навязчивые идеи не умирают. Такие люди не раз могут пытаться начать новую жизнь. Но, подобно алкоголику, который может не пить несколько лет, но срывается, такой Тим Райордан, побуждаемый чувством собственности и яростью, рано или поздно вернется к прошлому. Рапорты от полицейских и тюремных властей явно указывали, что Райордан старался забыть Лауру. Образцовый заключенный в Аттике, он был условно освобожден через два года. Он достиг успехов в гостинично-ресторанном бизнесе в Южной Калифорнии. У него была новая привлекательная жена, «мерседес» и катер, он был членом местного престижного клуба.

Но два дня назад «Нью-Йорк Таймс», на которую он подписывался, напечатала на видном месте рассказ о выставке Лауры.

А вчера Райордан исчез из Калифорнии. Так что именно он вломился сюда. Пока не будет доказано обратное, Агирре будет следовать своей теории.

Но оставалось еще много вопросов. Почему Тим вчера не причинил зла Лауре или мальчику? Почему он ушел, все перевернув здесь, но ничего не взяв? Где он теперь и что собирается делать? С другой стороны, может быть, он все же что-то взял? И если да, то знает ли об этом Лаура?

Девятнадцать лет Агирре работал в полиции, двенадцать был детективом. Он видел все разнообразие человеческой страсти и человеческого насилия, какие только можно увидеть в Нью-Йорке. У него появилось чутье на такие вещи. Оно подсказывало ему, почему Тим Райордан приходил сюда: из-за маленького мальчика.

Агирре помнил, что предшествовало осуждению Райордана и его насилию по отношению к жене пять лет назад: это был выкидыш. Неродившийся ребенок вывел его из равновесия, тем более, что к этому имела отношение ее любовная жизнь. Агирре еще помнил его животную ярость: «Ты погубила моего ребенка!»

А пять лет спустя у Лауры появился ребенок. И по каким-то ей одной известным причинам она сделала мальчика центром своей первой персональной выставки.

И именно лицо мальчика, а не Лауры, увидел Тим на первой странице «Искусства и досуга».

Зачем она это сделала? Агирре знал: могли быть художнические причины, сложные и многочисленные. Но то обстоятельство, что он был полицейский, а не художник, давало ему преимущество в этом случае. Он подозревал, что, каковы бы ни были ее эстетические резоны, у нее были еще и очень личные и скрытые причины, чтобы показать лицо мальчика всему миру.

Какие? Любовь? Гордость? Он просматривал каталог выставки на кофейном столике. Странное название «Ящик Пандоры» удивило его. Название одной карточки мальчика, оно стало названием всей выставки. Понимала ли Лаура, что, выставляя его на общее обозрение, она рискует, искушает судьбу?

Согласно свидетельству о рождении, мальчик родился четыре с половиной года назад. Значит, он был зачат, уже когда ее муж был в заключении, но еще незадолго до окончательного оформления развода. Агирре сам разведенный, понимал значение этого факта. Уж конечно, понимал это и Райордан. Но в одном Агирре был уверен: Лаура лжет насчет «одной» ночи и незначительности личности отца ребенка. Это – не ее стиль.

Установить личность отца – центральная задача в этом деле. Он думал об этом, глядя на увеличенные фото на стенах. А поговорив с мальчиком сегодня утром, он еще больше был озадачен. Это спокойное личико напоминало о загадке сфинкса. Постоянное внимание ее аппарата к образу означало не только ее любовь к мальчику и физическую связь с ним, но также и связь с неизвестным мужчиной, которую воплощал этот мальчик.

Кто это был? Почему Лаура так болезненно скрывала его все эти годы, только косвенно напомнив о нем на своей выставке? Была ли она уверена, что при этом ее тайное знание останется тайной и для других? Не опасалась ли она, что ее секрет станет всем известен, подобно секрету голого короля?

Агирре нужны были ответы на все эти вопросы. Но он видел, что Лаура не хочет отвечать.

Поэтому, как упорный вестник совести, он находился постоянно рядом, соревнуясь с ней, кто кого перемолчит, часами глядя на карточки мальчика и ожидая, не явится ли снова Тим Райордан.

Один и тот же вопрос он постоянно повторял про себя, почти так же болезненно, как если бы он сам был ревнивый любовник: «Кто он?»

XVIII

Филадельфия, 14:45

Тесс сходила с ума.

С раннего утра она звонила Хэлу каждую свободную минуту, но так и не могла дозвониться ему. Отчаянные предвыборные речи пожирали его последние силы. Если он не выступал, то был в машине или в самолете. Единственное, что в его штабе могли ответить на ее звонки – просто указать его возможное местонахождение. Она безуспешно преследовала мужчину, ставшего заложником своей избирательной кампании.

С тем большим удивлением и радостью она открыла дверь номера посланцу с дюжиной роз и вестью от Хэла:

«Скучаю очень, хватит странствовать, давай встретимся сегодня вечером дома, охладим шампанское и вместе будем ждать итогов голосования. Люблю, Хэл».

Тесс села на кровать, прижав розы к груди.

– Хэл, – прошептала она, – любимый…

Значит, он все же не забыл о ней. Он все время думал о ней. Улыбка на его лице во время встречи в эфире говорила о его любви, как и эти цветы.

Она посмотрела на часы. Чтобы встретиться с ней в Вашингтоне, он должен будет отказаться от выступлений в Индиана-полисе и Колумбусе. Она сделает то же самое. Если поторопиться, можно добраться домой раньше него и подготовить в джорджтаунском доме семейный ужин.

Когда они будут наедине, она сможет сказать ему, что он в безопасности, что их испытание – позади, не открывая, какова же в действительности была ставка с ее стороны. Это будет нелегко, но она сможет это сделать. И сегодня вечером она, должно быть, будет в объятиях мужа.

С этой мыслью она взяла трубку, чтобы позвонить своему секретарю по организации кампании.

XIX

Олбани, 16:30

«Хорошо ли на вкус? Я знаю, что вы, девочки, любите эти леденцы…

А с Линдстрэмом ты это тоже делала? Я доставил ему прекрасные мгновения, не правда ли? Скажи мне, Лесли: где еще вы занимались этим? Куда ты приходила к нему? А Линдстрэм делал это тебе туда, куда ты хотела? Ты ему говорила, куда воткнуть? Давай, скажи старичку Эмори правду, не стесняйся. А ведь ты закричишь, если я не позволю тебе этого, а? Не заплачешь крокодиловыми слезами? Ах, как там бедная миссис Линдстрэм этой ночью? Ах, как она плачет из-за того, что ты убила ее мужа!»

Эмори Боуз выключил у себя в кабинете магнитофон и вздохнул. Значит, Лесли все же переиграла его.

Он знал, что она умница, еще когда только нанял ее несколько лет назад. Эрл рассказывал ему, что она была отличной студенткой с высоким интеллектуальным коэффициентом. Но оба они полагали, что ее провинциальность и природная невинность не позволят состязаться с ними в хитрости или шантаже.

Но она перехитрила Эмори Боуза. Она выполняла поручение в ночь самоубийства Линдстрэма. И, получая от нее удовольствие той ночью, Боуз сам сказал слишком много. По этой пленке можно установить и его, и ее личность. Дату, обстоятельства и даже характер ее службы у него.

Все оттого, что он любил поболтать, получая удовольствие с женщинами.

Эту пленку никак нельзя обнародовать. Хотя он и покинул Сенат США, но ему еще есть что терять. У него есть жена и дочь, которые любят и уважают его. Им нельзя слушать то, что он слушал сейчас.

Что ж, думал он, что-то мы теряем, что-то находим. Бесс Ланкастер получит, чего желала. По крайней мере в этом году ее мужа пощадят. А сам Эмори Боуз будет жить, чтобы однажды продолжить борьбу.

Вдруг зазвонил телефон.

– Сэр, – раздался голос Эрла, – я думаю, пора действовать. Времени уже нет. Завтра голосование. Если хотите, чтобы история попала в утренние газеты, надо сделать несколько звонков.

– Не надо звонков, Эрл, – ответил Боуз. – Есть кое-какие обстоятельства. Мы не будем этого делать, по крайней мере, сегодня. – Ответом было удивленное молчание.

– Вы решили подождать? – спросил Эрл. – Конечно, есть еще время до съезда. Можете начать, когда считаете нужным. Но кое-что я мог бы сделать до того.

– Не надо, Эрл, – голос Боуза был твердым. – Надо отступить. Позже я объясню почему. Спасибо за вашу прекрасную работу по этой теме.

Снова молчание.

– А как с этой девушкой, – спросил Эрл, – продолжать?

Боуз улыбнулся. Милашка Лесли. Найти ее, нанести ей удар – значит только приблизить собственный крах. Она его обставила по всему. Теперь он будет вспоминать о ней с уважением. Благодаря ей сегодня изменится ход истории.

– Нет, Эрл, – ответил он, – забудьте о самом ее существовании.

Он повесил трубку, вздохнул и потянулся за сигарой. С этого вечера он сам будет себе советником. Он сам постарается никогда больше не вспоминать о Лесли Керран.

Это будет нелегко.

XX

Нью-Йорк, 19:45

Лаура, стоя на коленях, рылась в кипах негативов и контактных отпечатков. Позади нее была кровать, все в том же состоянии поруганной невинности. Полицейские сказали, что осмотр они закончили и матрас можно заменить. Но у нее не было ни минуты. Может быть, она это сделает завтра.

Детектив Агирре в гостиной учил Майкла собирать модель самолета. Мальчик сразу схватил суть. Когда он наблюдал, как Агирре терпеливо прилаживает деревянные части, в глазах его было выражение, которого Лаура прежде не видела. Она понимала, что мальчик тянется к мужчине, так как был лишен подобного общения. Она чувствовала себя поэтому неловко, думая, не слишком ли она опекала Майкла, неосознанно удерживая его от контактов с мужчинами и мужских занятий.

Поэтому, придя в спальню, чтобы разобраться в бумагах, она чувствовала себя и спокойно, и неуютно. Она невольно восхищалась тем, как Агирре держался с Майклом. Хладнокровие детектива передавалось и мальчику, и почти отцовская теплота Агирре заставляла Майкла быть открытым, несмотря на его робость. Лаура была благодарна за чувство безопасности, которое Агирре принес ее сыну в трудное время. Вместе с тем вторжение нового человека в ее домашнюю жизнь после нападения извне, кажется, усиливало ее нервозность. Так что она старалась успокоиться, собирая и расставляя по местам разбросанные фотоснимки и контактные отпечатки.

И тут она заметила одну пачку, объединявшую ее личные письма и памятные записки. Она еще не просматривала их, только бросила беглый взгляд вчера. Так как пачка выглядела довольно аккуратной, Лаура просто отложила ее, занявшись более насущной работой.

Сейчас, следуя какому-то импульсу, она, присев у радиатора, начала изучать ее. Старые письма, перевязанные резинками, ее награды за моды и фотографии, старый фотопортрет родителей. Ее дипломы Высшей школы Ван Бурена и Парсонской студии. Наконец она посмотрела на конверт «манила». Она протянула руку, но коснулась его не сразу.

Там лежали две ценнейшие для нее карточки Хэла. Первая – когда она снимала его в бассейне во время их краткой связи, перед его женитьбой на Диане. Второй, ею же сделанный выразительный снимок – в ту последнюю ночь, когда она видела его здесь, в Нью-Йорке. Она не вынимала их с тех пор, как положила сюда пять лет назад. Хэл был сфотографирован в тихом гостиничном номере, без рубашки, с ясно видными боевыми шрамами. Взгляд его выражал горечь перед расставанием с Лаурой навсегда.

Она напечатала ее восемь на десять, запечатлев этот прекрасный и ужасный день, о котором она думала сотни раз, когда была беременна Майклом и уже после его рождения. Но никогда она не отваживалась взглянуть на эту фотографию снова. Слишком много в ее сердце было связано с ней. Она целиком сосредоточилась на Майкле, а карточку убрала подальше.

Но сейчас она думала о вторжении Тима в ее личный мир, если это действительно был Тим, как уверяет детектив Агирре. Надо вскрыть конверт, чтобы убедиться, что содержимое на месте.

Она только коснулась конверта, как поняла, что он пуст. Открыла его дрожащими руками и увидела, что ее страх был обоснован.

Она ощутила смертельный холод при мысли, что потайное содержимое конверта было причиной разгрома, в результате которого все было перевернуто и тысячи фотографий были разбросаны повсюду.

Она снова начала искать. Все было на месте – записки от Хэла, ее портрет, сделанный им в закусочной Голдмэна, письма от Тима – памятные вехи ее жизни. Все, кроме двух фотокарточек.

Лаура встала, прежде чем поняла, что собирается делать. Она вернулась в гостиную и посмотрела на Майкла и детектива. Передавали вечерние новости, звук был приглушен. Агирре, слушая вполуха, играл с ребенком.

Как уютно и естественно они смотрятся вместе, подумала она.

Но Агирре, увидев ее взгляд, встал. Он подошел к ней и спокойно спросил:

– Что случилось?

– Я… – Она еще не была уверена, что именно собирается сказать. Ведь она твердо решила не говорить ничего о Хэле. Но ценность украденных фотографий вызывала у нее чувство, глубоко ранившее душу. Она поняла, почему Тим исчез так внезапно, не причинив ей вреда и даже не увидев ее. Ясно было, почему он тут все перерыл. Ясно также было теперь, зачем он взял их.

Она побледнела. Агирре положил ей руки на плечи.

– Что вы нашли, – тихо, но настойчиво сказал он, – расскажите.

– Карточки, – сказала она еле слышно, – двух карточек не хватает… Были в конверте. Среди моих личных бумаг. Я сначала не заметила.

Агирре оглянулся через плечо. Мальчик не слышал их разговора.

– Кто был на карточках, Лаура? – Руки его крепко, но бережно держали ее, словно своим прикосновением он хотел помочь ей рассказать секрет. – Это был отец ребенка, ведь так?

Она еще колебалась секунду, потом кивнула. Темные глаза Агирре настойчиво смотрели ей в глаза.

– Вот почему он устроил здесь разгром, – сказал он. – Чтобы запутать нас. Скрыть то, что он взял. Поэтому он и не ждал вашего возвращения. Поэтому он ничего не сделал ни вам, ни мальчику. Он нашел нечто, изменившее его планы.

Обессиленная, она молча кивнула, как кукла.

– Кто он, Лаура, – спросил детектив, – чьи карточки Тим нашел? Скажите это, и я буду знать, куда он делся. Скажите, и я остановлю его.

Лаура смотрела через его плечо на мальчика. Вдруг она вся вздрогнула. Дыхание у нее перехватило. Агирре проследил за ее взглядом. На экране телевизора появился Хэл Ланкастер, когда диктор заговорил о выборах.

Агирре долго и напряженно смотрел на экран, потом – на мальчика за кофейным столом перед телевизором. Еще держа Лауру за плечи, он снова поглядел на большие фотографии мальчика на стенах, теперь уже по-новому, увидев в них подобие черт самой Лауры и незнакомца.

Он показал на экран:

– Это – он?

У Лауры не хватало даже сил ответить ему. Она чувствовала себя заложницей всей мощи своего прошлого. Хэл улыбался ей с экрана. Майкл, оторвавшись от игры, с любопытством смотрел на нее, Агирре сверлил ее взглядом. За этим пустым конвертом у нее в руках и разгромом в квартире незримо присутствовал Тим, со своей ненавистью и решимостью поквитаться с ней.

– Скажите, – настаивал Агирре, – и я спасу его жизнь. Скажите мне, Лаура.

Как испуганный ребенок, она переводила взгляд с телевизора на Агирре.

– Ланкастер, – сказал он для верности. Она снова кивнула.

Он отпустил ее и быстро подошел к телефону. Он набирал номер, а она молча наблюдала за ним, с пустым конвертом в руках.

– ФБР? – сказал он. – Это детектив Дэн Агирре, нью-йоркская полиция. У меня к вам срочное дело.

Он слушал, глядя на Лауру, а в глубине его глаз был упрек и что-то похожее на симпатию.

XXI

Новое здание Сената, 20:00

Хэл сидел за столом в кабинете Сената. Он уже около часа пребывал здесь в одиночестве, игнорируя телефонные звонки.

Он знал, что Том и другие помощники хотят обговорить с ним заявления для прессы, особенно – на завтрашний вечер, в случае частичного или полного поражения на первичных выборах. Будет масса всякого рода рассуждений в средствах массовой информации по поводу того, снимет ли он свою кандидатуру, узнав завтрашние результаты.

Но ему сейчас надо побыть одному.

Он покинул джорджтаунский дом, написав Бесс записку, что должен закончить кое-какие последние дела, чтобы потом вернуться домой для совместного ужина. Он только не уточнил, что одно из «последних дел» – обдумать, что он ей скажет сегодня вечером.

Он уже знал из анализа данных, что завтра для него будет тяжелый день. И догадывался почему.

Слухи в прессе не были только дымовой завесой. Кое-что имело к нему отношение. Была одна реальная угроза в кампании против него на прошлой неделе.

Это касалось женщин.

Сексуальная жизнь Хэла никогда не была секретом в годы его пребывания в Вашингтоне, точно так же, как стала легендой в высшем обществе задолго до того, как он вошел в правительство. Всем, связанным с общественной службой, известен риск, которому подвергаешься при внебрачных отношениях. Но они были так распространены, что виновные обычно считали, что никто из их оппонентов не осмелится бросить камень.

Такая уверенность была обоснованной. Однако каждые несколько лет чья-нибудь карьера в Конгрессе или в исполнительной власти рушилась из-за сексуальных скандалов. Это происходило, когда у кого-то появлялся враг, достаточно решительный, чтобы пойти на публичное нападение и достаточно могущественный, чтобы нанести удар жертве, не очень опасаясь ответного. А у Хэла были такие враги, не только на Холме, но и в Комитете начштабов, в Совете национальной безопасности и в других местах. Многие люди в Вашингтоне сделали ставку на международную военную конфронтацию в ряде районов, включая Вьетнам. Джон Кеннеди умер, оставив во Вьетнаме шестнадцать тысяч американских солдат, а Линдон Джонсон, под сильным влиянием Макнамары и начальников штабов, за несколько месяцев довел эту цифру до двухсот тысяч.

Джонсон тянул время перед выборами. Человек щепетильный, он рад был играть в прятки, поскольку дело касалось горячей проблемы Вьетнама. Он хотел оставить эту проблему следующему, тем более если следующий будет демократом.

Хэл был лидером среди демократов, и сам он не делал секрета из того, что, если будет избран президентом, то остановит прямую военную помощь южновьетнамскому режиму, обезглавленному после убийства президента Дьема с молчаливого одобрения США, – и оставит страну решать свои собственные проблемы.

А сейчас за ним кто-то охотится, возможно, с оружием, достаточно могущественным, чтобы заставить его действительно снять кандидатуру.

Хэл думал о своей частной жизни за то время, как стал политиком. Да, у него были всякие истории, но не больше, чем у других людей его круга. Но он не мог не понимать, что своим продолжительным обманом с Дианой он неосознанно искушал судьбу. Может быть, сама неверность была для него выражением неприятия политики, общественной жизни, к которой он в глубине души никогда не стремился. Может быть, он и хотел, чтобы его поймали, чтобы печальная правда о его женитьбе и любовной жизни выплыла, хотя бы ценой его карьеры.

Но сейчас Дианы уже нет в его жизни, а любящая, смелая Бесс рядом с ним, и вот – прошлое возвращается. Вот почему сейчас надо будет вернуться домой и провести вечер с Бесс.

Он собирался все ей поведать и попросить у нее прощения и совета. Он подозревал, что завтра на первичных выборах он действительно будет выглядеть бледно. Может быть, сейчас самое подходящее время, чтобы подвести черту под этим. Он слишком много в своей жизни отдал политике.

…Может быть, наступил момент и для него смотать удочки и начать жизнь для себя, вместе с Бесс. Все же она – лучший его друг в этом мире, и ее любовь он ни на что не променяет.

Нужно только оставить этот жестокий политический цирк и вместе с Бесс убраться куда-нибудь подальше и начать новую жизнь. Может быть, он найдет более подходящую профессию. Может быть, когда не будет напряжения политических войн, Бесс сможет родить ребенка. Новая жизнь может открыться для них. Есть о чем подумать. Есть о чем посоветоваться с Бесс.

Вот об этом он думал, не обращая внимания на трещавший телефон. Он посмотрел на настольные часы: восемь десять. Скоро он пойдет домой, к ней. Он жаждал увидеть ее красивые зеленые глаза, услышать ее голос, ощутить в объятиях ее мягкое тело. Ему только нужно несколько минут, чтобы набраться смелости и сказать ей все это.

Вдруг он вспомнил о бассейне внизу. Тридцать-сорок бросков помогут смыть грязь прошедшей недели и подготовиться к интимному вечеру с женой.

Он встал. Да, думал он, надо освежить голову, подсохнуть несколько минут и – домой к Бесс. Пора.

XXII

20:00

Тим медленно спустился в нижний холл здания Сената.

Он выглядел как скучающий сотрудник бригады ремонтников Капитолия, одетый в форменную спецодежду, с именным значком, приколотым к груди, и страховочным поясом вокруг талии. Большое кольцо с ключами позвякивало у него на бедре. Щетина, не сбривавшаяся последние сутки, полностью изменила его обычно изящную, элегантную наружность. На нем были старые коричневые туристские ботинки. Его руки были грязными и замасленными. Из заднего кармана высовывалась большая тряпка. У пояса было спрятано табельное полицейское оружие – револьвер тридцать восьмого калибра. Внутри просторной униформы он был совершенно незаметен. В обойме револьвера было восемь пуль. Тим знал, что так много вряд ли понадобится.

Под рубашкой на груди у него были две фотографии, украденные из архива Лауры. Он хотел, чтобы они этой ночью были поближе к его сердцу.

Его удивляло собственное спокойствие. Он приехал из Нью-Йорка на рейсовом автобусе «Грэйхаунд», чтобы избежать опасности быть узнанным при аренде автомобиля или в самолете. Понимая, что есть слабый шанс попасть под подозрение полиции, был осторожен. Не останавливаясь в вашингтонском отеле, переодевшись в мужском туалете на автобусной станции, он направился прямо сюда.

Никто не искал его.

Пока еще никто.

Он потребовал кампанию Ланкастера и представился сотрудником ЮПИ, отыскивающим подтверждения еще одной истории, грозящей отзывом Ланкастера из предвыборной кампании. Из непроизвольных намеков девушки на другом конце телефонной линии он легко понял, что Ланкастер вернулся домой в Вашингтон, чтобы подождать результатов голосования. Тим потратил этот день на осмотр здания. Отмычка, которую он использовал для взлома квартиры Лауры в Нью-Йорке, могла открыть любую дверь, какую он захочет.

Тим взглянул на часы. Было уже восемь вечера.

Ланкастер продолжал оставаться наверху в своем офисе. Здесь он был абсолютно защищен – так много в здании было сотрудников охраны. Но его привычки были хорошо известны. Тима интересовало, что же будет делать этот человек, когда закончит работать в офисе.

Что-то направляло шаги Тима, вносило ясность в мысли, избавляло от сомнений, поспешности. То, что должно произойти ночью, может прекратить все, оставить только один из множества возможных вариантов, выровнять весы правосудия раз и навсегда. Нет способа предотвратить это. Ничто не может остановить его спокойную поступь. Сама судьба вооружила его, чтобы провести в жизнь свои ожидания.

Здание было пусто. Он начал спускаться вниз по лестнице в подвальное помещение.

– Подождите, пожалуйста.

Тим повернулся на голос, раздавшийся позади него.

Его обладательницей была молодая и привлекательная женщина. На ней были очки, костюм пастельного цвета и шифоновый галстук. Ее длинные белые волосы были связаны сзади узкой ленточкой.

Она стояла в дверях офиса.

– Не могли бы вы немного помочь мне? – спросила она. Тим почувствовал, что взгляд направлен ему в грудь. Он повернулся и подошел к ней.

– Да, мэм?

Она показала жестом на комнату позади нее.

– У меня не открывается окно. Я умираю здесь от жары. Я десятки раз просила Джона починить его, но он ничего не сделал. Вы проходили мимо, и я подумала, что могу попросить вас… – Она всмотрелась в его именной значок. – Дин.

Тим колебался. Была вероятность, всего один шанс, что она задержит его настолько, что он опоздает на свое рандеву. Он улыбнулся.

– Я взгляну, – сказал он, следуя за ней в комнату. Он почувствовал запах дорогих духов, который исходил от нее. Дорогостоящий букет. И фигура у нее хорошая.

Он закрыл дверь за собой.

Девушка указала на окно. Он взялся за ручки и осторожно потянул на себя. Они не шевельнулись. Замки, должно быть, сломаны, и язычки заклинило из-за ржавчины.

Он взглянул на девушку. Она стояла, переложив вес на одну ногу, оценивающе наблюдая за ним.

– Я не могла видеть вас здесь раньше? – спросила она. Тим прикинул расстояние между ними. Если он захочет задушить ее, схватив за горло, ему это удастся.

– Это моя первая неделя, мэм, – сказал он. – Я был в штате перед тем, как меня направили сюда.

– Зовите меня Кэролайн, – улыбнулась она. Ее глаза скользнули по его красивому телу. – Я рада, что вы с нами, Дин.

Он повернулся к окну. Раз уж так случилось, у него есть подходящий инструмент. К счастью для него, он разбирался в запорах.

– Это не очень сложно, – сказал он.

– Вам не жарко в вашей спецодежде? – спросила она с улыбкой.

– Не отвлекайте меня, – пробормотал он, взяв отвертку.

XXIII

20:00

Изнуренная, с красными глазами после перелета из Филадельфии, Тесс вошла в джорджтаунский дом и включила свет. Внизу никого не было. Ее первая мысль была о Хэле, но дом был лишен того особенного тепла, которое всегда возникало при его появлении.

Не снимая плаща, Тесс набрала номер его офиса, думая, что он должен оставаться там до возвращения домой. Ответа не последовало.

Она повесила плащ на вешалку и позвонила управляющей.

– Констанция, я собираюсь позднее поужинать с Хэлом, – сказала она. – Не могли бы вы приготовить нам немного икры и, возможно, омара?

– Конечно, мадам. Я сделаю все прямо сейчас.

Тесс нашла бутылку шампанского и положила ее в ведерко со льдом. Затем она снова позвонила в офис Хэлу. Ответа не последовало.

Она удивленно подумала: где бы он мог быть? Возможно, он проводит время в офисе у кого-нибудь из своих коллег по Сенату. Возможно, он уже уехал и будет дома с минуты на минуту.

Она налила себе в стакан шерри и остановилась в гостиной, думая, чем бы заняться. Она спала не более десяти часов за последние трое суток. Ей нужно принять душ, если она хочет хорошо выглядеть перед Хэлом. Но сначала нужно немножко отдохнуть.

Она вошла в библиотеку, взглянув на свою любимую фотографию Хэла в бассейне, освещенную встроенными светильниками. Включила настольную лампу. На столе лежала записка, написанная рукой Хэла.

«Буду в офисе до полдевятого. Небольшая головная боль. Ужинай, не жди меня. Хэл».

Тесс улыбнулась. Значит, он был здесь перед ней.

Она сделала глоток, присела перед большой фотографией Хэла и улыбнулась ей. Она была полна светлых идей, которые лелеяла уже давно. Конечно же, она знала, что может доверить Хэлу лишь верхушку этого айсберга, когда он придет домой. Но она знала, что они должны быть счастливы этим вечером. И они будут вместе…

Она мысленно обратилась назад, к вызывающей гнусности, которая обнаружилась на прошлой неделе. Теперь худшее осталось позади. Хэл, вероятно, будет выглядеть не самым лучшим образом на предварительных выборах завтра, но когда тучи рассеются, он как будто рикошетом отскочит от своих неудач и блестяще обойдет всех на выборах кандидата от партии. Устойчивая популярность и поддержка демократов помогут ему в этом.

Партия будет монолитной и единой за Хэлом. Договор станет круговой порукой солидарности. Хэл возникнет как очевидная замена убитому Кеннеди, так что исход этих выборов будет заранее известен.

Кошмары, мучившие Тесс последние шесть дней, прошли. Будущее снова было открытой книгой.

С этой мыслью, отпив немного шерри, принесшего успокоение ее нервам, она пристально смотрела на фотографию Хэла, глядящего вниз на нее из своей прекрасной юности, его улыбка светилась среди капелек воды, навсегда запечатленных на его обнаженной коже.

К ее удивлению, картина выглядела другой этим вечером.

Конечно, она продолжала быть многозначной, интимной принадлежностью их семьи. На ней были необычно смешаны юношеский оптимизм Хэла и море слез печали, которым казалась вода вокруг него. Фотография была изящным намеком на что-то важное в Хэле, что понималось всеми, любившими его.

Улыбка Хэла, казалось, говорила: «Я люблю жизнь, и я возьму от нее все, что захочу, даже если боль станет неотъемлемой частью этого подарка, даже если мне придется пожертвовать чем-то более значительным, чем я сам». Он препоручил себя водной стихии с почти мистической покорностью, что было свойством его мягкой, смеющейся натуры. Хэл был любовником, а не истребителем.

Но этим вечером Тесс заметила что-то новое на фотографии, какую-то составную часть ее таинственности, никогда не замечавшуюся ранее. В тот день Лаура стояла позади фотокамеры, и улыбка Хэла была предназначена ей, а не бездушному объективу.

Только Тесс знала это. Одна Тесс слышала болезненно-надуманную версию Лауры о том, что случилось, и знала, как эта роковая фотография изменила ее судьбу и помогла ей начать карьеру фотохудожника.

Я не знаю, есть ли здесь фотокамера или нет, я просто наполнен любовью…

Новое знание помогало Тесс находить в портрете и новую красоту, и новую пищу для печальных раздумий. Лаура потеряла Хэла из-за Дианы. Она любила Хэла всем сердцем, глубину ее любви Тесс уже имела возможность почувствовать.

Но это было еще не все. Теперь, много лет спустя после того, как была сделана фотография, мир изменился настолько, что добавил портрету новое измерение. Сходство между юным Хэлом на фотографии и маленьким мальчиком на выставке работ Лауры было бесспорным. Так что фотография была больше чем документом о чудесной истории подружки юноши, пользовавшейся его безграничным доверием. Это было также, учитывая последующие события, утверждением его мужественности, плодовитости.

Конечно, Хэл ничего не знал о мальчике, так что это тайное значение портрета было видно только Тесс.

Только Тесс – и Лауре, если она была здесь…

Лауре, которая потеряла Хэла раньше всех других, но вновь нашла его таким неожиданным образом…

Непроизвольные слезы брызнули из глаз Тесс, когда она поняла, что сутью Хэла была любовь. Ни одна женщина не может остановить его. Вот почему эта странная, почти магическая фотография путешествует из одного ланкастерского дома в другой и преследует всех женщин, бывших в его жизни.

Это Сибил увеличила фотографию до таких размеров, Сибил, любившая Хэла с необычайной страстью и доверявшая ему одному среди людей, которых она знала в своей короткой несчастливой жизни. И Сибил дала скопировать эту фотографию Диане, потому что знала – фотография обнаружит такую любовь, которую Диана никогда не смогла бы испытать. Такой была жестокая ирония Сибил.

Теперь все точно соответствовало тому самому выражению Сибил с ее обожженными пальцами, забывшими обычную человеческую боль, ее предсказаниями и проклятиями Тесс – только ей, – проклятиями, преследовавшими Тесс все эти годы и приведшими ее в конце концов к Лауре – женщине, запечатлевшей Хэла.

Спроси того, кто в бассейне. Конечно! Лаура в трех шагах от Сибил и Тесс в этот ужасный момент откровения, спрятавшись за камерой, ее настоящее отражение – в улыбке Хэла, и ее фотокамера захватывает его. И Сибил знала об этом, потому что Хэл должен был доверить ей всю правду о Лауре и о том, что она значила для него.

Да, изображение было талисманом, объединявшим их всех в их любви к Хэлу, в любви, которая не могла быть оплаченной, в любви, которая не могла умереть. Картина была любовью во плоти, а холодная темная жестокость судьбы, что разделяет людей не только друг от друга, но внутри их самих, приготавливает каждого человека к прохождению своего собственного пути в мире, который уводит его или ее от счастья, не давая ничего взамен.

Многообещающему Лауриному таланту фотографа была дана экспрессия, которая позволяла выявить и прекрасное и ужасное в одном образе. Все они живут здесь, со своей отчаянной борьбой за счастье и безнадежной погоней за Хэлом.

Эти мысли ошеломили Тесс, она машинально поднялась и позвонила в офис Хэла снова. Ответа не последовало, и она повесила трубку, нашла номер телефона отдела обслуживания нового здания Сената и позвонила туда. Послышались долгие длинные гудки, прежде чем на другом конце ответили.

– Дежурный слушает.

– Рой, это вы? Это Бесс Ланкастер.

– Рад слышать ваш голос, миссис Ланкастер. Я видел вашего мужа сегодня вечером.

– Я поэтому и звоню, – сказала Тесс. – Я звонила в офис Хэла, но там никто не отвечает. Не были бы вы так любезны посмотреть его в коридоре…

– Не волнуйтесь, мэм. Сенатор купается. Я видел его спускающимся по лестнице несколько минут назад. Вы знаете его – он любит сделать пятьдесят кругов в бассейне, когда хочет подумать.

– Спасибо, Рой. Спасибо вам большое.

Тесс положила трубку. Ее взгляд вновь замер на фотографии Хэла. Капельки воды, покрывающие его обнаженное тело были похожи на слезы. Женские слезы. Слезы потери, утраты. Слезы Лауры, конечно, в тот самый момент, много лет назад, когда она поняла, что Хэл уходит от нее, словно просачиваясь между пальцами, несмотря на великую силу ее любви.

И слезы Сибил и Дианы. Каждой женщины, любившей Хэла и потерявшей его…

Эта мысль внезапно поразила Тесс. Она взглянула на картину. Новая истина, бесконечно более зловещая, проявилась в ней. Вода, окружавшая Хэла на фотографии, печально повествовала о потере, о роковой судьбе. Она видела, как Хэл отделяется от нее, его улыбка поглощается темной водой – ее собственными слезами, омывающими его удивительное тело.

Она подумала об этой ужасной неделе, о зле, которое окружало Хэла очень давно, отдаляя его от нее, препятствуя даже их телефонным разговорам. Она употребила всю свою силу для борьбы с судьбой, казалось, предначертанной ему, и она преуспела в этом. Или нет?

Разве ее победа далась так легко? Возможно, что магнитофонная лента Лесли Керран не была последним оружием. Возможно, что худшее еще впереди. Возможно, несчастная Тесс не учла чего-то в своих расчетах и оно падет на голову Хэла как раз в этот момент.

Сенатор купается.

Непостижимый ужас раскрыл глаза Тесс, смотревшей на фотографию. Все, что пришло теперь ей в голову, жило в ее сердце все эти годы, пока не выкристаллизовалось в эту кошмарную идею. Возможно, что фотография изображала не прошлое, а будущее. Не жизнь, а смерть.

Спроси у того, кто в бассейне.

Потрясенная, Тесс выскочила из комнаты. Она схватила на кухне свой кошелек, вытащила ключи от машины и выбежала в темноту.

XXIV

20:15

Дэн Агирре стоял на кухне с телефоном в руке и неторопливо разговаривал с неизвестным собеседником.

Лаура сидела на диване, наблюдая за читающим книгу Майклом и стараясь не выпускать его из объятий своих замерзших рук. Она чувствовала, как прилипает к нему, как будто бы он был крошечный буек в тяжелом темном океане.

– Это верно, – донесся из кухни голос Агирре. – Примерно шесть футов три дюйма. Тридцать восемь лет. Вы хотите показать ей фотографию?

Он положил трубку, появился в дверях и подозвал Лауру.

– Ловок же ваш бывший муж, – сказал он. – Не зарегистрировался ни в одном отеле ни в Нью-Йорке, ни в Вашингтоне. Не пользовался самолетом, не арендовал автомобиль. Мы надеемся, что он ехал поездом или междугородным автобусом, но там его опознать будет чрезвычайно трудно. Там за день проходит перед глазами слишком много лиц, чтобы можно было вспомнить одно из них.

– Что с Хэлом? – спросила Лаура.

– Примерно двести агентов ФБР контролируют его джорджтаунский дом, его офис в Сенате и каждый пункт на пути его предвыборной кампании, – сказал он. – Они позвонят мне, когда найдут его. Это не займет много времени.

Он взглянул сверху вниз на ее мертвенно-бледное лицо. Он чувствовал ее ужас. Она выглядела как привидение.

– Они сообщат Хэлу? – спросила она.

– У них приказ – опознать его и предупреждать экстремальные ситуации, до тех пор пока все это не кончится, – сказал он. – И это все.

Он мог прочитать ее мысли. Она хотела, чтобы Ланкастеру не причинили никакого вреда. Но она также не хотела, чтобы хоть что-то из происшедшего стало широко известно – в том числе и что-нибудь о ее маленьком ребенке. Она хотела, чтобы Ланкастер жил, и жил свободно своей собственной жизнью.

Он коснулся ее руки. Она дрожала. Он знал, что она винит во всем происшедшем только саму себя.

– Не перекладывайте все на свои плечи, – сказал он успокаивающе. – Не перекладывайте все на себя. Мы не можем изменить уже случившееся. Помните, что у вас маленький ребенок.

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами, понимая его предусмотрительность.

– Держитесь, – сказал он. – Теперь все вопрос времени. Но он знал, о чем она думает.

Возможно, что уже поздно.

XXV

20:25

В бассейне не было ни души.

Только восьмидесятилетний сенатор Флинн из Флориды, которому врачи прописали плавание для укрепления здоровья, приходил сюда так поздно. Но он, очевидно, уже ушел. Хэл был в бассейне один.

Он решил сделать сначала пять быстрых кругов, затем пять медленных. Напряженность и лишения прошедшей недели привели его к большой потере сил. Он хотел, чтобы течение воды сняло с него груз долгих часов неподвижного сидения в самолете, накопившихся опасений и радостей кампании и освободило от расслабляющего страха, которого он натерпелся за последние шесть дней и ночей.

Мощь его рук, рассекавших воду, и работа ног принесли ему чувство удовлетворения. Быстро запыхавшись – он так мало спал эту неделю, – Хэл замедлил движение и начал, пыхтя, продвигаться вперед и назад, круг за кругом, ровными ритмичными гребками.

Он всегда считал, что плавание в одиночестве прочищает мозги лучше, чем что-либо. Но сегодня вечером он не просто освежал сознание. Он пытался смыть с себя въедливые пороки политики – мошенничество, иллюзии, противные маски публичных мероприятий, окутывающие непроницаемой пеленой правду о жизни и об истории.

Он посвятил свою сознательную жизнь миру политики. Но он никогда не делал этого выбора продуманно и чистосердечно, как другие люди, выбирающие себе карьеру по душе. Судьба распорядилась событиями таким образом, что сцена с фотокамерами и овациями, знаменами и речами должна была стать его выигрышем. Но он принял этот жребий, потому что с того самого дня, когда он потерял Лауру, он знал – в другой мир дорога для него закрыта.

Довольно странно, что он был хорошим слугой нации. Ядро его личности не было занято политикой, но оболочка, доспехи – все служило своей стране. Он мог быть более бесстрашным, возможно, более мудрым, чем другие политики, – многое указывало, что интимная жизнь его сердца проходила не на политической арене. Он был хладнокровнее, политические достижения не отвечали его мечтам.

Но не могла ли эта внутренняя разобщенность, изолированность существования его миссии вывести его из игры каким-либо неожиданным образом?

Долгие годы он пытался доказать сам себе, что попытки делать добро, самоотречение в служении своей стране не могли быть бесполезными. Но как-то на прошедшей неделе, с ее иссушающим душу страхом – а страх он ненавидел больше всего, его мужественность не позволяла ему возникать, – потускнели его мечты, разрушилась защитная броня. Он удивлялся, сколь жертвенным оказалось путешествие, в которое он пустился, не представляя, что все идет отнюдь не к хорошему концу.

Преодолевая сопротивление воды, Хэл боролся со своими собственными сомнениями. Он не мог оставить свой идеализм, поддерживавший его так много лет, лишь потому, что одна ужасная неделя истощила его былое мужество. Но не мог он не замечать и дальше, что нечто очень важное было им утрачено во время этой поездки.

Хорошо, решил Хэл, он выложит все это Бесс сегодня вечером. Он поделится с ней своими тревогами и попросит ее помочь ему понять самого себя и оценить препятствия, стоящие у него на пути. Она, как всегда, благородно поделится с ним своей мудростью.

Хэл ухватился за эту мысль, пересекая раз за разом спокойный бассейн, оживляясь и исчерпывая свои силы. Скоро он будет вдвоем с женой, он знает, что ее теплые объятия и успокаивающий голос самое подходящее убежище от необоримых опасностей окружающего мира. Он медлил, обдумывая свои предчувствия, когда увидел человека, стоящего у дальнего бортика бассейна.

XXVI

20:25

В ночное время дорога от Джорджтауна до Капитолия занимала не больше десяти минут.

Тесс преодолела ее еще быстрее, не останавливаясь на красный свет и не обращая внимания на уличное движение. Она проскочила Вирджиния-авеню по дороге к площади Конституции, рассеянно пропустив промелькнувшие у нее за окнами Белый дом, Мэл, памятник Вашингтону.

Она затормозила прямо перед фасадом нового здания Сената, распахнула дверцу автомобиля и побежала наверх, не обращая внимания на возмущенные сигналы следовавших за ней и вынужденных остановиться автомобилей.

Когда она вбежала в холл, охранник преградил ее путь, вглядываясь в лицо.

– Я миссис Ланкастер, – сказала она, – мой муж сейчас внизу в бассейне. Мне необходимо встретиться с ним. Пожалуйста… Где он?

– Мэм, это закрытая зона. Посторонним не позволяется…

– Это срочно. Мне необходимо увидеть его. Важные новости. Пожалуйста, пойдемте со мной…

Она схватила его за руку и фактически потащила за собой, хотя и не знала дороги. Ее взгляд встревожил его.

– Мэм, я не могу…

– Давай! – прошипела она с ужасным неистовством. – Ты не знаешь, кто я? Мне надо повидать своего мужа.

Он начал снимать свою кепку, потирая брови.

– Хорошо, вы должны спуститься на северном лифте на второй подземный уровень, – сказал он тихо. – Но они не пустят вас, мэм…

Ее как ветром сдуло, не успел он закончить.

Она вскочила в лифт, нажала кнопку В2 и, задыхаясь, ожидала, когда двери медленно закроются.

Когда двери лифта вновь открылись, она увидела перед собой незнакомый коридор. Не было ни одного знака или указателя, направляющих к бассейну.

Она повернула налево и побежала по коридору, завернула за угол и уперлась прямо в складское помещение. Проклиная свое невезение, она хотела возвратиться назад. Охранник, привлеченный звуками ее шагов, внезапно возник перед ней. Это был молодой негр, чуть старше двадцати лет. Он был поражен, увидев ее.

– Где плавательный бассейн? – спросила она. Он колебался, глядя на нее с сомнением.

– Я миссис Ланкастер, – сказала она. – Там мой муж.

Сенатор Ланкастер. Я обязана найти его немедленно. Это срочно. Пожалуйста, пойдемте со мной. Быстро!

Охранник медленно повернул налево. Она схватила его за руку, будучи и ведущей и ведомой одновременно. Поддавшись ее страшной настойчивости, охранник быстро побежал по коридору. Она бежала с ним, делая три шага там, где ему хватало двух, ее дыхание стало прерывистым, прическа сбилась набок. Что-то подсказывало ей, что между ней и Хэлом возникло нечто помимо пространства и времени. Это была опасность, страшная и невероятная.

Как неловкая пара танцоров-комиков, Тесс и охранник бежали вперед по коридору; глубоко в недрах учреждения, где готовятся законы; нелепо связанные вместе тревогой, которую никто из них не мог выразить.

В конце коридора они завернули за угол в холл, на стене которого висела табличка «РАЗДЕВАЛКА».

– Быстрее, – сказала она, когда охранник начал вытягивать свои ключи.

Она увидела револьвер на его ремне.

– Мэм, вы не можете войти туда, – начал он.

– Тогда ты войди! Но быстро! – Она глянула ему прямо в глаза так дико, что он тут же отпер замок и открыл дверь.

Она наблюдала, как он вошел вовнутрь. Он не закрыл дверь, и она последовала за ним.

Раздевалка была пуста. Когда она пробегала ее, послышался шум, незнакомое эхо, почти мистическое в этой пустоте. Печальный звук…

Тесс схватилась за грудь. Душа, казалось, отлетела от нее, ее сердце перестало биться. Слишком поздно она поняла, чего же страшилась все это время. Охранник исчез за стеной, револьвер был зажат в его руке. Уже чувствуя, что земля засасывает ее, Тесс рванулась к Хэлу.

XXVII

20:25

Тим увидел Ланкастера, отдыхавшего в середине глубокой части бассейна. Несмотря на разгладившую его волосы и стекающую по лицу воду, Ланкастер был легко узнаваем. Его особенная выразительность была неповторима. Он не знал, кто такой Тим, что произошло и почему он здесь. Теперь Тим пытался передать все, что он чувствовал и кем был в своих глазах, глядя вниз на человека, остановившегося посреди бассейна. Ему было необходимо получить знак признания, установить этот особый вид контакта между людьми, перед тем как отправить незнакомца к его судьбе. Он поднял револьвер.

Ланкастер выглядел напряженным в это мгновение. Но затем, к удивлению Тима, какое-то благородное выражение появилось в его темных глазах, и теперь он выглядел почти понимающим, его руки двигались в воде. В его взгляде сквозило одобрение, и это успокоило Тима.

Но нет, подумал он. Это дьявольская работа. Я выгляжу человеком, уничтожающим Лауру, человеком, разрушающим собственную жизнь, ворующим своего ребенка.

Тим ожесточил себя. Он направил ствол и взглянул прямо в эти мягкие темные глаза. Долю секунды ему казалось, что он смотрит прямо в глаза Лауры, и это как будто лишало его силы.

Но затем он понял, что он и его жертва контактируют, после всего, как мужчина с мужчиной, с уважением, с обоюдным пониманием происходящего и его причин. Это было как на войне, где он и его гордый враг держат друг друга на прицеле.

Они были объединены судьбой, которую не выбирали, судьбой, доставшейся им – двум людям с одинаковой плотью и одинаковой душой.

Два человека встретились благодаря одной женщине и из-за нее уничтожат друг друга.

Он удивленно подумал: любил ли Ланкастер ее так же, как самого себя? Он был наслышан о ланкастеровском шарме и о его победах. Как бы то ни было, Лаура выбрала его. И это не может не иметь значения.

Эти темные глаза были вместилищем любви. Тим видел это, а увидев, почувствовал возвращение силы.

Тим выстрелил.

Хэл видел вспышку выстрела и почувствовал поразивший его удар до того, как услышал эхо выстрела. Его руки стали двигаться медленнее. Он был ранен в плечо. Горечь и чувство удивления охватили его. Безмолвный удар, без боли, без борьбы. Земля как будто отвергала его, закрываясь и скрывая от него жизнь внутри себя.

Вторая пуля попала в середину груди и развернула его в воде. Лицо незнакомца исчезло.

Некоторое время Хэл не видел ничего. Затем глубокое пространство воды вознеслось перед ним, за ним стала приближаться красная стена, двигаясь на него со странной торжественностью, все выше и выше.

Ему казалось, что он слышит много звуков. Другой выстрел, женский крик. Но все, что он видел, было голубым океаном и красной волной, приближающейся к нему, чтобы заключить его в свои объятия, унести его вдаль, к чему-то торжественному и родственному, чему-то из самых глубоких закоулков памяти и самых удаленных горизонтов будущего.

Глубокий вздох издал Хэл, уходя под воду. Это, значит, происходило там, куда шел он все эти годы. Это была сердцевина лабиринта, свет в конце туннеля.

Хэл улыбнулся, так как пришел Стюарт и взял его за руку, освещенный солнцем Бог юности Стюарт.

Давай, быстрее. Предки ждут тебя.

Улыбка Стюарта сверкнула особенно ярко, ибо жизнь больше не нуждалась в освещении. Это была улыбка, полная удовлетворенности и необычайно доброго юмора.

Как удар судьбы, нанесенный им, был большой шуткой над ними, – и свет в конце туннеля тоже был шуткой, означавшей, что в конце сделано все хорошо и, вообще говоря, оказалось не так мучительно трудно. Пока краснота распространялась в воде и за спиной Хэла, он чувствовал крошечные руки Сибил в своих руках и встретился со Стюартом в этой лазури, протянувшейся ни вверх и ни вниз – а просто вдаль.

Глаза Сибил смеялись тоже – не в той зловеще горькой улыбке, затемнявшей ее лицо в пять лет и сохранившейся до конца ее недолгой жизни, – а в милой и чистой улыбке ее самого раннего детства, незлой и любящей улыбке, даже сейчас вспыхнувшей в глазах Стюарта.

Скажи «прощай», принц Хэл…

Слова были теперь не обвинением, а приветствием, шептавшимся как пароль для входа на территорию, куда он стремился, куда они все пришли вместе.

Он мог по-прежнему слышать выстрелы, неистовые женские крики и эхо, доносящееся как будто из бесконечности. Он повернулся, его руки слабо задвигались в свежей голубой воде, он хотел взглянуть сквозь воду на неопределенные формы наверху.

Ему казалось, что он видит тревожное плачущее лицо Бесс, склонившееся над ним, ее жалобный взгляд, полный невыносимой боли и потерянности.

Но нет. Он ошибался. Красная стена под водой закрывала все собой и постепенно наполняла его. Бесс не было здесь. Увиденное им лицо было лицом Лауры. И оно не было несчастным – Лаура смеялась, пряча свои руки, призывая его своими полными любви темными глазами.

Иди сюда, красавчик.

Ее лицо выглядело теплым, добрым, бесконечно счастливым. Оно пришло из того тайного момента, когда они оба мечтали, чтобы их любовь помогла открыть им дверь в другой мир, где они могли бы остаться одни. И сейчас, как будто награждая его за все эти прожитые им ужасные годы, она манила его пройти в эту дверь вместе с ней, И теперь ничего не было в прошлом – все было в будущем.

Сколь близоруки люди, подумал Хэл. Они изнывают по тому, что за пределами понимания, что ожидает их там, вне поля зрения человека.

Он знал теперь, что может остаться с ней окончательно, И только это было важно. Ее взгляд пронзил его, говоря ему, каким дураком он был все эти годы, отказавшись от нее, которая все это время продолжала принадлежать ему. И всегда будет принадлежать ему.

Но это тоже было шуткой, смысл которой подсказали волны смеха в голубом и красном, наполнявшим все помещение и распространявшимся за его пределы по всей земле. Жизнь – жесточайшая шутка из всех, если продолжать цепляться за нее, но она же станет доброй и ласковой приветственной песней, если позволить ей уйти.

Иди сюда, красавчик…

Хэл чувствовал, что вода повернула его к ней, чувствовал ее руки, касавшиеся его бровей, заботливые и успокаивающие холодные пальцы. Он пытался засмеяться, но его губы не двигались. Слава всевышнему, подумалось ему, что эти волны доставили его в ее объятия.

Иди сюда…

Он погрузился ниже, и она была теперь прямо под ним, маня и смеясь в то время, как волны соединили их вместе. Она никогда не выглядела столь прекрасной и столь счастливой. Хэл возблагодарил свою счастливую судьбу – он не мог и мечтать, чтобы его долгое и одинокое путешествие привело его в конце концов к ней.

Иди…

Это было последнее, что он услышал, и ее лицо было последним, что он увидел.

XXVIII

21:00

Бодрствование, казалось, длится бесконечно.

Мальчик был уже в кровати. Лаура читала ему вечернюю сказку, как-то сохраняя свой натуральный, успокаивающий голос, несмотря на то, что на душе у нее скребли кошки.

Детектив Агирре сидел на диване, глядя на Лауру. Телевизор оставался включенным, его звук был приглушен до тихого шепота.

Ее глаза встретились с глазами детектива. Их взгляд был красноречивее слов. Она сжала руками колени. Лаура не была религиозной; но то, что непрерывно крутилось у нее в голове, было неотличимо от молитвы.

Хэл.

О мой Хэл.

Пожалуйста, будь осторожен. Пожалуйста!

Секунды казались часами. Агирре время от времени заговаривал, но его слова звучали для нее как иностранные. Она глядела на него непонимающе.

Она чувствовала себя как беспомощная жертва мощнейших катаклизмов, и не в ее силах было предотвратить их или защитить себя. Если подозрения детектива Агирре были верны, Тим был в Вашингтоне, преследуя Хэла с маниакальной предопределенностью, силу которой Лаура знала так хорошо.

А Хэл ничего не знал об этом.

И, самое ужасное, все это произошло из-за нее.

Из-за того, что она рискнула продемонстрировать публично портреты Майкла. Потому что газеты тут же распространили их, и случайно они попали на глаза Тиму. Потому что Тим взглянул на лицо мальчика и увидел в нем причину своей ненависти. Потому что Тим пришел сюда, взломал ее дверь и сумел найти среди тысяч Лауриных фотографий ту единственную, которая помогла связать Майкла и Хэла.

Но все произошло намного раньше. Это случилось в тот вечер и коренилось в ее женской и человеческой слабости. Это случилось потому, что она позволила себе быть неосмотрительной в своей любви к Хэлу, отдаваясь ему всем сердцем, хотя и знала, что он принадлежит другой женщине. Это случилось также потому, что она, тоскуя по Хэлу, позволила уверить саму себя, что она любит Тима и может сделать его счастливым, хотя и знала в глубине души, что ее сердце больше не будет принадлежать никому.

И, более всего, это случилось потому, что ее судьба пересеклась с дорогой Хэла еще раз, и потому что в ту зимнюю ночь она была достаточно слабой, достаточно нужной и достаточно эгоистичной, наверное, чтобы украсть у него ребенка.

Вся ее жизнь прошла перед глазами, со множеством поворотов судьбы, – она пыталась понять, какой из них был причиной этого бедствия, что теперь может предотвратить его. Если бы она не решилась выставить портрет сына в галерее… Если бы она не сделала эту фатальную фотографию Хэла в самом начале… Если бы она не принесла те платья домой к Диане и не встретила там случайно Хэла… Если бы, даже раньше, Тим Райордан не поставил бы лестницу в арендуемой ею квартире, чтобы достать платья своей сестры…

Перечень был бесконечен и тем болезненней, чем дольше он тянулся. Перечень кажущихся невинными причин, приведших к таким непредсказуемым результатам годы и годы спустя.

Как мы ошибаемся, думала Лаура, веря, что время движется только вперед и оставляет поступки и события в прошлом, мы надеемся, таким образом, забыть о них. Истина состоит в том, что мы плаваем в океане, в котором прошлое и будущее дико вращаются вокруг нас, пересекаясь и накладываясь на каждом витке, так что самый крошечный поступок, давно забытый, может внезапно приобрести ужасное, роковое значение.

Лаура ждала, сжав руки как будто в молитве, которую знало ее тело.

Телефон зазвонил в девять тридцать. Дэн Агирре мгновенно взял трубку.

– Агирре, – сказал он в микрофон. Его лицо было само внимание. Его кулак крепко сжал трубку.

– Когда это случилось? – спросил он тихим голосом. Он замолчал, слушая подробности. – Вы уверены в этом?..

Вопрос был излишним. Сказано было уже все. Агирре положил трубку. Он оглянулся в гостиную.

Программа телевидения прервалась. Слова «СПЕЦИАЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ» появились на экране. Медленно подходя к телевизору, Агирре увидел появившуюся на экране фотографию улыбающегося Хэйдона Ланкастера. В тот же момент он услышал странный сдавленный крик, не похожий ни на что слышанное им ранее. Он был мягким и пронзающим, тонким и роковым.

Потрясенная Лаура вскочила с дивана. В ее лице не было ни кровинки. Она словно застыла. Агирре за те годы, пока работал полицейским, видел много мертвых, но никогда не сталкивался с такой безжизненностью, как в этом крошечном создании, что замерло перед ним. Он коснулся ее плеча. Она была холодна, как могила. Она не почувствовала его прикосновения. Ужасный крик застыл у нее на губах, и теперь она стояла молча.

– Я сожалею, – произнес он.

Она не услышала его. Ее мертвенное безразличие так встревожило его, что он отважился проверить ее пульс. К его успокоению, ее сердце продолжало биться. Внезапно напомнил о себе телефон. Агирре быстро пробежал через комнату и поднял трубку.

– Вы оттуда? – спросил он. Абонент еще не повесил трубку. – Вы уверены, что Райордан тоже убит? – спросил он. – Что с женой? Где она?

Он слушал ответы.

– Ладно, – сказал он. – Я еду туда. Мне необходим этот охранник. Буду у вас через час.

Он положил трубку, подумал мгновение и набрал номер.

– Дайте мне начальника следственного отдела, – сказал он. – Это Агирре.

Произошла заминка. Когда начальник ответил, его голос выдал, что новости он уже знает.

– Слушайте, – сказал Агирре. – Мне необходимо прямо сейчас ехать в Вашингтон. Но нужно, чтобы кто-нибудь был здесь, женщина-полицейский, рядом с мисс Блэйк. Я оставлю это на вас. Ладно?

Он положил трубку и взглянул на Лауру. Она неподвижно стояла у дивана. Она казалась сжавшейся до половины своего маленького роста. И словно какая-то часть Агирре умерла в ее взгляде. Но сейчас не было времени анализировать свои чувства. Он знал, что делать.

XXIX

1:15

Тесс лежала на своей кровати в джорджтаунском доме.

Ее правая рука инстинктивно искала Хэла. Однако она вспомнила, что его нет здесь, что он больше не появится никогда.

Она широко раскинула руки и закрыла глаза.

Доктор, вызванный ФБР, дал ей мощное успокаивающее. Но доктор не знал, что за эти трудные годы Тесс приучила себя ко множеству лекарств. Она совсем не спала и была настороже.

Ужас в глубине ее был таким бездонным. Но быстрый ум Тесс работал непрерывно.

Она знала, что случившееся сегодня ночью в любом случае означает для нее конец. Понимание этого принесло ей спокойствие и вместе с ним подвигло на новую хитрость.

Пришло время предпринять необходимые действия, чтобы прекратить на планете ее духовную жизнь, если и не физическое существование. Ей нужно сделать самое необходимое. Когда это будет сделано, она может удалиться в забвение, в тюрьму – куда угодно, и знать, что все возможные концы теперь крепко связаны друг с другом.

Все это время она слышала переговоры полицейских и агентов ФБР в гостиной. Они говорили о человеке в бассейне, человеке, который убил Хэла, и в то же время решали, что же сказать прессе.

Они думали, что знают правду о происшедшем в плавательном бассейне.

Но они не знали, почему это случилось, и никогда не узнают. Тесс одна знала обо всем, но предотвратить ничего не успела.

И это знание вооружило ее для того, что она обязана сделать теперь.

Тесс осторожно спустила ноги. Тихо, мягко ступая, она направилась к шкафу и стала выбирать одежду.

Она нашла простой серый костюм, надела его и направилась в ванную, где наскоро привела себя в порядок, вернулась в спальню и вытащила свой самый большой кошелек из шкафа.

Внутри, оставленный несколько лет назад, лежал маленький пистолет. Она убедилась, что он полностью заряжен, и положила его обратно. Затем, после некоторого раздумья, она взяла две больших упаковки пилюль из аптечки и аккуратно сложила их в кошелек.

Затем она закрыла дверь в спальню изнутри, беззвучно повернув ручку замка, взяла свой бумажник с деньгами, положила его в демисезонное пальто и открыла окно.

С этой стороны здания не было ни репортеров, ни полицейских. Они толпились у парадного входа, ожидая официального заявления.

Аллея между домами была пуста. Так или иначе, сейчас полночь. Тесс осторожно открыла окно, проскользнула в него с кошельком в руках и снова закрыла его за собой.

Теперь она кралась по аллее, зная, что в следующем квартале выйдет на Висконсин-авеню, где легко сможет найти стоянку такси.

Благополучно добравшись до такси, она успокоилась. Ее миссия деликатная, но она была уверена, что выполнит ее.

Она доберется до Нью-Йорка прежде, чем ее смогут остановить.

XXX

3:45

Лаура не знала, который теперь час. Ночь тянулась медленно. В ее комнате всю ночь горел свет и работал телевизор, только звук она выключила.

Она была в спальне сына. Свет от ночника тускло освещал стены. Тени на потолке, отбрасываемые физиономией Феликса, были смутны, но торжественны.

Она стала на колени перед кроватью, глядя на спящего Майкла. Он дышал тихо, почти неслышно. Рот был слегка приоткрыт, волосы взъерошены подушкой. На нем светло-голубая пижама. Руки сжимали детское шерстяное одеяло.

Лаура думала о том, что он ничего не подозревает о событиях этой ночи, которые словно опутывали паутиной его существование, и Лаура сделает все возможное, чтобы они не коснулись его, пока она жива.

Его отец убит человеком, который когда-то был ее мужем. Человеком, который не мог простить Лауре рождение этого мальчика и который мог бы обрушить свой страшный гнев на самого Майкла, не попадись ему случайно две фотографии.

Лаура вглядывалась в сладко спящего ребенка. Еще с тех пор, когда она была девочкой, она приближалась к этому моменту и этой возможности – материнской возможности защитить своего ребенка. В ее разбитом сердце была решимость оберегать этого мальчика всей своей любовью и всеми силами, какие ей даны.

И он никогда не должен узнать. Никогда.

Лаура смотрела на своего сына, и у нее возникали удивительные чувства. Холод, заполнивший ее после потери Хэла, таял, уступая место любви к сыну. В ее душе горе и печаль смешивались с любовью.

И странная фраза, пришедшая из глубины памяти, всплыла в ее сознании.

Даже после смерти ты сделаешь для него все. Если примешь эту боль…

Пред Лаурой прошло все минувшее, начиная с того дождливого дня, когда у нее возникли мысли, открывшие перед ней дверь в другой мир; весь путь к образам, заполнившим сейчас залы Музея современного искусства, путь к ужасным известиям, которые этой ночью ворвались к ней с телеэкрана.

Она ощутила пугающую закономерность в своей жизни и поняла, что если бы она была мудрее и смотрела дальше, то смогла бы предвидеть, что иначе и не могло случиться.

Но ее сердце не было исполнено холодной мудрости и отстраненности. Она лишь знала, что Хэл убит, а его ребенок жив.

Она думала обо всем этом, стоя на коленях и глядя на мальчика, когда услышала стук в дверь квартиры.

Она предположила, что это женщина-полицейский, которую вызвал детектив Агирре перед своим уходом. С тех пор прошли часы. Без сомнения, полиция не торопилась выполнять просьбу Дэна.

Лаура не спеша вышла из комнаты, тихо закрыла за собой дверь и подошла ко входной двери.

Приоткрыла ее и увидела лицо Бесс Ланкастер, искаженное горем и с беспокойным блеском в красивых зеленых глазах.

Лаура молча открыла дверь. Женщина вошла, осматриваясь вокруг. Безумие в ее глазах соединялось с огромной усталостью. Она была безмерно утомлена и действовала на пределе человеческих сил.

Лаура поинтересовалась, как она добралась из Вашингтона сюда, но ответа не последовало. Эта женщина потеряла сегодня мужа, и его убил Тим. До Бесс дошло, что надо объяснить, чего она хочет.

Она стояла, рассматривая рисунки Майкла на стенах. Повернувшись к Лауре, спросила: – Это ваши рисунки?

Лаура не могла думать над ответом. Она искала слова и смотрела в глаза Тесс. Она думала о Хэле.

– Входите, пожалуйста, садитесь, – пригласила она.

Как лунатик, Тесс подошла к кушетке у телевизора, все еще включенного. Лаура села напротив.

Тесс снова почувствовала очарование маленького тела Лауры и ее больших темных глаз, тайну этой хрупкой женщины, завладевшей сердцем Хэла.

Я новичок в любви, подумала Тесс. Хэл научил ее таинству любви после того, как она прожила без любви целую вечность. Но глубина сердца Лауры была неизмерима и угадывалась и по ее фотографиям, и по ее лицу.

Тесс обнаружила и другое. Глядя на Лауру, она видела тень Хэла, меланхолического выражения на дне его глаз, когда его настроение металось между юмором и тоской. Возможно, Лаура была для него не только женщиной, которую он любил, возможно, она была частью его самого, той частью, которая не принадлежит ему полностью и никогда не найдет ни своего дома, ни своей судьбы.

На время Тесс забыла о своей боли, и ее сердце обратилось к Хэлу. Какую пустоту, должно быть, чувствовал Хэл все эти годы! Жизнь без Лауры для него была подобна медленной смерти. Его жены, вначале Диана, а затем Бесс, видимо, казались ему лишь чужими существами, рядом с которыми он спал, тенями, не умеющими согреть его душу.

Но Хэл поступил достойно. Он герой. И теперь Тесс осознала, что это хрупкое создание, эта Лаура, была тоже героем. Она обладала особой силой, встречающейся только у женщин, – силой вынести ужаснейшую потерю и все же любить после этого.

Тесс никогда не задумывалась, есть ли эта сила у нее, и не знала, что однажды она ей понадобится. Она улыбнулась.

– Ты знаешь, что мы с тобой родились в один день? Лаура качнула головой, не говоря ни слова.

– Его убил твой муж, – сказала Тесс опустошенно.

– Я знаю, – ответила Лаура.

– Это из-за мальчика? – Голос Тесс был холоден. Это было скорее утверждение, чем вопрос.

Лаура застыла, в ее глазах сквозила безнадежность. Тесс начала рассматривать фотографии на стенах. Их выразительность вселила в нее странное спокойствие.

– Ты знаешь, – заговорила она, не глядя на Лауру, – мир – такая загадка. Я провела большую часть своей жизни в погоне за ничтожными вещами. Как те мальчишки во Вьетнаме, сражающиеся за высоты, обозначенные лишь цифрами на карте, они погибли и разорваны на куски напрасно. Бесполезные потери, как жалко…

Она вздохнула:

– Я верила в эту войну все эти годы. Может быть, я догадывалась с самого начала, какая это была война. Но я не знала, что делать. Поэтому я верила, что это нужно зачем-то…

Она пристально разглядывала картины, и улыбалась себе, окруженная Лауриными фотографиями людей, каждый из которых, подобно самой Тесс, упрямо брел дорогой, предназначенной только для него, как ему казалось, даже если он подозревал, что маска, которую надел, и дорога, которой идет, никогда не принесут счастья, но могут лишь отдалить от умиротворения.

Лаура лучше других художников смогла выразить это заблуждение в лицах своих персонажей, с трагическим достоинством преследующих неуловимую цель, удаляющуюся с каждым днем. На всех лицах видна эта усталость, стойкость и упрямство и признак улыбки, доказывающей, что люди догадываются о шутке, сыгранной с ними.

Что означает все это? Этот едва заметный след улыбки, который так выразительно был воплощен на лице Хэла?

Она повернулась к Лауре, которая по-прежнему была неподвижна.

– Скажи, пожалуйста, этот маленький мальчик… Когда это было?

– Это была случайная встреча, – тихо сказала Лаура. – В парке… – Она увидела убитое выражение лица Тесс. – Когда я говорила тебе о выставке, я не лгала. Я знала его очень короткое время… Это было до его женитьбы на Диане. Когда он встретил тебя, я была уже в прошлом и никогда не возвращалась. Ты веришь мне?

Тесс улыбнулась. Она поняла, что Лаура пытается убедить ее в том, что Тесс по-настоящему была женой Хэла, была именно его женщиной. Но Тесс лучше знала – нет смысла отрицать очевидное, никто, кроме Лауры, не обладал Хэлом полностью. Она покачала головой.

– Я не упрекаю тебя, ты не сделала ничего плохого. Как может быть неправой любовь?

Она взглянула в темные глаза, почувствовав примирение. Она поняла, что должна простить Лауру первой. Она должна дать знать Лауре, что сейчас не ревнует.

Но вдруг она увидела в своей руке пистолет. Он был направлен Лауре в сердце, как пистолет ее мужа, направленный в сердце Хэла.

Лаура тоже заметила это. Но не сделала попытки защититься. Пляшущие картинки мультфильмов бросали неясные тени на лицо Тесс.

– Это должно кончиться когда-нибудь, – сказала Тесс. – Ты видишь, правда? Это не может продолжаться бесконечно.

Тесс начала поднимать пистолет. Это происходило помимо ее воли. Она видела себя со стороны, как будто кто-то руководил ею, и только холодная сталь курка напомнила ей, что все это совершает она сама. Вдруг слабый голос вклинился между женщинами.

– Мама! – Лаура повернулась и увидела мальчика. Он стоял у двери в комнату, сонный, в пижаме, с одеялом в руках. Тесс спрятала пистолет в карман.

– В чем дело? – Лаура улыбнулась, протянув руки к сыну. – Ты видел плохой сон? – Он прильнул к матери, не обращая внимания на гостью, и прошептал ей несколько слов, которые Тесс не смогла расслышать.

Лаура поцеловала его, взъерошила ему волосы и прошептала что-то в ухо. Тесс рассмотрела красивые аппликации на его пижаме и темные волосы, похожие одновременно на волосы Лауры и Хэла.

– Это мой бравый парень! – сказала Лаура. – Я сейчас приду и укрою тебя, и запомни, чудовище больше боится тебя, чем ты его. Потому оно и выглядит таким гадким. Потому что боится, но не может показать этого.

Он повернулся и начал тянуть Лауру за собой, но вдруг заметил Тесс.

Тесс смотрела на него с изумлением. Какой красивый! А какая сила видна в глазах. Это крошечное слабое существо уже несет в себе черты мужчины. Это потомок гордой расы людей, бродящих в поисках по земле, в то время как женщины, отчаявшись добиться их любви, гоняются за ними со своими уловками и хитростями, которыми можно обмануть судьбу. Женщины привязывают их чем угодно, но только не любовью, которой они не знают. Красивая, бесстрашная раса, думала Тесс.

Зачем вздорные боги создали на Земле этих людей? Для насмешки над женщинами, не способными завладеть желанными сердцами?

Маленькие серьезные глаза смотрели на нее, чужую, по-младенчески невинно.

– Майкл, – сказала Лаура нежно, – Я хочу, чтобы ты познакомился с миссис Ланкастер. Она… – Лаура замялась, подбирая слова. – Она моя подруга, – произнесла наконец.

Мальчик смотрел на Тесс. Она рассматривала его овальный подбородок, тонкие брови и губы и глаза, темные и умные, которые были наиболее примечательны на лице. Глаза, которые, казалось, соединяют мать и отца сквозь годы, сплетая их судьбы вместе.

Как он невинен! Невиннее людей, сотворивших его, невиннее всех планов, грез, любви и потерь, о которых он никогда не узнает. Маленькое хорошенькое созданье. Потоки прошлого соединились в его плоти, а теперь текут дальше в будущее, к людям, которым еще предстоит появиться, и все они будут нести его тайну.

И где-то в этих потоках Тесс увидела себя. Ведь никто не любил отца этого мальчика так отчаянно и безнадежно, как она.

С этими мыслями боль и смятение отступили, затмившись другими чувствами.

– Пожми, пожалуйста, ей руку, – попросила Лаура.

Он подошел медленно, держа одеяло в руках, и протянул маленькую ручку. Тесс выпустила из руки в своем кармане пистолет и пожала его руку.

От прикосновения его тела она почувствовала слабость, почти обморок. Как будто Хэл ожил в этой маленькой мужской руке, как будто случившееся недавно было нереально, и оставалась надежда, надежда для всех, для всего мира, потому что этот нежный кулачок маленького человека, пришедшего из потерянного прошлого и зовущего в будущее, рожден их сердцами для чего-то большего, чем смерть.

– Миссис?.. – спросил он.

– Меня зовут Элизабет, – сказала она, бросив быстрый взгляд в сторону Лауры. – Но ты можешь называть меня Тесс, если хочешь, я не обижусь.

Он улыбнулся:

– Тесс.

Он держал ее руку еще секунду и смотрел ей в глаза. Затем повернулся к матери, желая идти спать.

– Иди, – сказала Лаура. – Я укрою тебя.

Тесс молчала, держа руку на пистолете, когда они вышли из комнаты. К ней вернулась ясность мысли. Лаура хорошая, любящая мать. Мальчик будет с ней в безопасности. Что касается Хэла, то он сейчас лежит в морге, он будет похоронен среди героев нации, которой он так доблестно служил. Но будет ли он своим среди них? Был ли мир людей его настоящим домом? Он не должен лежать один. Это было бы несправедливо по отношению к нему. Ее жизнь не принадлежала никому, но теперь она знает наконец, где ее истинное место.

Мальчик лежал под одеялом в спальне сонный, но старался не уснуть, чтобы продлить присутствие матери. Лаура укутала его, поцеловала в щечку.

– Кто эта леди? – спросил он. Лаура улыбнулась:

– Однажды я расскажу тебе все о ней. Она тебе вроде тети. Мы с ней шли разными путями в жизни, но они пересеклись, когда появился ты.

– Я?

Она кивнула, касаясь пальцами его бровей.

– Если бы не я, тогда она стала бы твоей мамой. Для таких отношений не придумано подходящего названия. Но тем не менее, это так.

– Но ведь ты моя мама, – сказал он, ища подтверждения своим словам.

– Да, конечно, – сказала Лаура, крепко обнимая его. – Конечно я, мой красавец!

– Чудовища больше не придут? – спросил он, меняя тему.

– Они долго не придут. Пока ты не вырастешь большим. И тогда они не будут тебя пугать. Они для тебя будут как дети. Ты будешь чувствовать к ним жалость и будешь гладить их по головам, чтобы они меньше боялись.

Зачарованный этими словами, он смотрел на нее.

– Я люблю тебя, – сказал он.

– Я тебя тоже, приятных снов.

Его глаза закрылись. Она смотрела на его длинные ресницы и видела, как сон освещает волшебным фонарем его черты, похожие на эльфа Феликса, отраженного на потолке. Она подождала, пока он крепче уснет, думая, что все будет хорошо у него, что бы ни случилось, какая бы опасность ни возникла на его жизненном пути.

Она встала и направилась к двери. Обернулась, чтобы взглянуть на сына. Она больше не чувствовала страха. Когда она взялась за дверную ручку, раздался выстрел.

XXXI

Арлингтонское национальное кладбище, 3 мая 1964 года

– Отец наш небесный, упокой душу этого героя, который смело встречал врагов, служа нации, который отдал свою жизнь храбро, как и свой ум и верность ради соотечественников…

И мы молим тебя упокоить также душу его любящей жены Элизабет, которая разделила с ним смерть, не захотев жить в мире, где больше нет ее мужа. Прости ей насилие, совершенное над собой в конце жизни, и вознагради ее привязанность искуплением и вечным миром. Да возлежит она вечно рядом с человеком, которого любила.

Служба закончилась. Военный караул держал два гроба, каждый завернутый в американский флаг, и присутствующие на похоронах проходили мимо них.

Тишина нависла над кладбищем. День был солнечный и свежий, как будто некая высшая сила решила принять Бесс и Хэла в будущее с блестящими трубами и ангельскими улыбками. Капитолий, где Хэл трудился более пяти лет, мерцал вдали, вместе с памятником Вашингтону, Мемориалом Линкольна, и старыми зданиями, где сердце демократии отбивало такт в своей молодой песне.

Тысячи людей выстроились рядами. Они медленно двигались мимо гробов, усыпанных цветами, произнося одно-два слова, многие со слезами на глазах, другие грустно и мрачно.

Лаура держала Майкла за руку. Оба несли цветы. Она была одета в простое черное платье, сшитое специально для этой церемонии. Майкл был в маленьком костюме с галстуком, который она ему купила. Его волосы, аккуратно причесанные, лохматил легкий ветерок, дувший с Потомака. Лаура чувствовала, как у нее слабеют колени по мере приближения к гробам. Она крепко держалась за ручку сына и закусила губу, чтобы сдержать свои чувства.

Остановиться можно было лишь ненадолго, позади шли тысячи людей, пришедших проститься.

– Брось свои цветы, как это делают другие люди, – прошептала Майклу Лаура. Он смотрел на нее, пораженный торжественностью церемонии.

– И скажи «прощай», – добавила Лаура. – Эти люди были близкими тебе. Попрощайся с ними и запомни эти минуты навсегда. Ты сделаешь это ради меня? – Она проследила, как он бросил цветы, а его маленькие губы произнесли прощальные слова, которых он никогда не знал. И она увидела Хэла в его лице.

Теперь была ее очередь. Лаура знала, что времени в обрез. Земное тело Хэла было в нескольких дюймах от ее руки. Рядом лежала Тесс. Она будет лежать рядом с ним вечно. Лаура подумала, что таким образом Тесс обрела то, чего она так отчаянно хотела, но не могла получить от Хэла в жизни.

Лаура сосредоточенно смотрела на мертвое тело в гробу, как будто хотела удостовериться, действительно ли Хэл ушел навсегда. Мир больше не узнает его улыбки. Его голос больше не развеет у кого-нибудь страх, не расскажет о хорошем и счастливом. Лаура больше не будет мечтать в своем одиночестве, что кто-то в этом мире, пусть и живя своей жизнью, возможно счастливо, все же помнит о ней в своем сердце.

В этот момент слезы потекли у нее из глаз и она поняла, что этот самый непостоянный и самый прекрасный из мужчин заснул навеки.

Лаура почувствовала, что тело человека, которого она любила всем своим сердцем, – не единственная память о нем, ибо его душа никогда не была полностью в его теле, как у других людей. Хэл был человеком, который никогда не примирялся с действительностью, его дух метался и рассыпался на тысячи частиц, избежавших узкой дороги, которой он шел, и эти частицы исчезали на запрещенных и темных тропах, которые Хэл сам не мог пройти до конца.

И Лаура знала его в одном из таких секретных мест. Уже давно она свыклась с мыслью, что никогда не сможет обладать им так, как обычно хотят обладать мужчинами женщины. Но только недавно начала она понимать, что их связь была на ином уровне.

Некоторые встречи, непостоянные, как мерцающие звезды, вечны. Не об этом ли говорил ей медиум много лет назад, когда Лаура, еще девочка, была в блаженном неведении о своем будущем?

Из-за тебя он войдет в вечность, если ты примешь эту боль…

Теперь Лаура поняла. Ее любовь к Хэлу никогда не была причиной для разрыва с ним. Но это была цена за то, что она получила от него. Ее первая фотография Хэла поведала ей жестокую, но красивую правду, но тогда она оказалась не способна понять ее.

Так она смотрела на два гроба и была рада, что они вместе. Она хотела делить его с Тесс теперь, когда мир разделил его с самой Лаурой.

– Прощай, – произнесла она, посылая свои слова в неизвестность, где они будут пребывать отныне, где прошлое и будущее соединены вместе, что недоступно человеческим существам до скончания их суетной жизни. Тень улыбки коснулась ее губ, когда она бросила свои цветы им в последний путь.

– Прощай, мое сердце.

ЭПИЛОГ

Нью-Йорк, 3 мая 1964 года

Этим вечером Лаура вернулась домой с Майклом на самолете, заполненном в основном людьми, возвращавшимися с похорон на Арлингтонском кладбище.

Измотанная тяжелым днем, Лаура все же сохраняла бодрое выражение лица для сына, выбитого из колеи этой поездкой, участием в похоронах и чувствами, которые он читал на лицах многих людей в Вашингтоне, в том числе и на лице Лауры.

– Теперь, – сказала она, – я, думаю, мы не должны унывать. Сделаем пиццу, включим музыку, и у нас получится отличный обед, только для нас двоих, а потом нам надо выспаться, чтобы быть готовыми к завтрашнему дню.

– Может Альфа-альфа помочь? – спросил Майкл.

– Может. Я буду раскатывать тесто, а ты в это время установи стол и положи на него сыр.

Он занялся поисками салфеток и серебряных приборов, пока Лаура катала тесто. Она еще держала скалку в руках, когда зазвонил телефон.

– Алло!

– Это Дэн Агирре.

Последовала пауза. Лаура не рассчитывала сегодня на контакт с внешним миром. Но голос детектива не был неприветливым, ведь он один знал все и понимал все значение этого дня для нее.

– Я просто звоню, чтобы узнать, как ваши дела? – сказал он.

– Прекрасно, – заверила она его. Почувствовав притворство в собственном голосе, она засмеялась. – Действительно, у нас все очень хорошо. Спасибо за внимание.

– Как Майкл? – Она почувствовала искреннее участие в голосе Агирре.

– Чудесно! – сказала она. – Мы заботимся друг о друге.

– Я надеюсь, похороны не расстроили его?

– Я не думаю, он у меня крепкий, – бросила она взгляд на сына.

– Да, иногда мы, взрослые, можем поучиться у них.

– Да…

Лаура держала телефонную трубку в руках и смотрела в холодильник. Было трудно сконцентрироваться. Она забыла, что искала, и закрыла, наконец, дверцу.

– А вы? – спросил он.

Лаура молчала. Низкий голос на другом конце линии телефона подточил ее показное мужество, которое она хранила несколько прошедших дней, и ей захотелось поддержки, которую он пытался оказать ей в труднейшее для нее время, три дня назад. Но она напомнила себе, что теперь она одна и рассчитывать может лишь на себя.

– У меня все в порядке, – сказала она.

– Могу я звонить вам иногда? – спросил он. – Просто так.

– Конечно, можете, – сказала она.

– Спасибо, Лаура. До свидания.

– До свидания, Дэн.

Она положила трубку и пошла в гостиную, где включила телевизор. Подошло время новостей. Лица Хэла и Бесс заполняли экран, похороны были в сетке новостей.

Из глаз Лауры потекли слезы. Она думала, что передача развеет ее мысли, но лицо Хэла напомнило о горе.

– Мама, тебе грустно?

Это Майкл. Он заметил ее чувства, они испугали его. Но читалось еще что-то в его темных глазах. Это была мужская решимость защитить ее.

– Да, голубчик, мне грустно.

Она крепко прижала его к себе, боль исказила ее благодарную улыбку – он с ней, он не оставит ее.

– Из-за дяди, который умер? – спросил он. – И тети? Она кивнула, целуя его в лоб. Его маленькая ручка погладила ее плечо, утешая.

– Я тебя развеселю, не грусти.

Она отодвинула его на расстояние вытянутой руки, за личиком Майкла на экране телевизора было видно лицо Хэла. Улыбка, пленявшая народ, странным образом отразилась в черных глазах мальчика, глядящих на Лауру.

– Хорошо, – сказала она. – А ты умеешь поднять настроение? Во мне сидят чудовища. Ты можешь прогнать их?

Он закивал.

– Они не навредят тебе, – сказал он. – Они хотят, чтобы ты погладила их по головке.

Лаура кивнула, слезы блеснули в ее глазах.

– Все будет хорошо, мы присмотрим за ними вместе, ты и я. Мы построим им домик, и они не будут бояться больше, – улыбнулся он ей. Он закрыл свои глаза ручками.

– Кто это под маской? – спросила она. – Я не вижу, кто это?

– А я тебя вижу, – сказал он.

Она обняла его и улыбнулась ему с облегчением. Она не одна.

– Мамочка, ку-ку, я вижу тебя, – услышала она его голос, глядя на исчезающий портрет Хэла на экране.