Прах к праху Иностранка Москва 2005 5-94145-316-7

Элизабет Джордж

Прах к праху

Земля и песок обжигают.

Прижмись лицом к жгучему песку

и к дорожной пыли, ибо все раненные

любовью должны нести ее знак на челе,

и шрам этот должен быть виден.

«Беседа птиц» Фарид-ад-дин Аттар

Предисловие автора

В Англии «Урной с прахом» называют кубок, присуждаемый за победу в ежегодных общенациональных соревнованиях по крикету между Англией и Австралией.

Название это ведет свое начало от следующего исторического эпизода:

Когда в августе 1882 года национальная сборная Австралии победила национальную сборную Англии в ежегодных соревнованиях, это стало первым поражением Англии на ее территории за всю историю крикета. «Спортинг таймс» откликнулась на проигрыш насмешливым некрологом, в котором газета объявила, что английский крикет «почил на стадионе „Овал“ 29 августа 1882 года». В примечании к некрологу говорилось, что «тело будет кремировано, а прах перевезен в Австралию».

После этого рокового матча английская сборная отбыла в Австралию на новую серию матчей. Поездка возглавляемой Айво Блаем команды была объявлена паломничеством во имя возвращения Праха. После вторичной победы австралийцев группа жительниц Мельбурна сожгла одну из перекладин крикетной калитки (калитку с двумя перекладинами защищает от боулера — игрока, бросающего мяч по калитке, бэтсмен — игрок, отбивающий мяч) и вручила ее прах Блаю. Сегодня этот пепел хранится в Лондоне, на крикетном стадионе «Лордз» — Мекке английского крикета.

Хотя теперь в ежегодных соревнованиях между Англией и Австралией приз больше не вручают, когда бы ни встречались две эти команды для проведения своих пяти матчей, сражаются они за «Урну с прахом».

Оливия

Крис вывел собак на пробежку вдоль канала. Я пока вижу их, потому что они не добрались еще до Уорик-авеню-бридж. Бинз хромает справа, то и дело рискуя свалиться в воду. Тост трусит слева. Через каждые десять шагов Тост забывает, что у него всего три лапы, и пытается опираться на культю.

Крис сказал, что скоро вернется, поскольку знает мое отношение к тому, что я пишу. Но Крису нравится это физическое упражнение, и едва он оказывается на улице, как солнце и ветерок заставляют его забыть обо всем. Кончается тем, что он бежит до зоопарка. Я стараюсь не злиться на него из-за этого. Крис нужен мне сейчас как никогда, поэтому я скажу себе: «Он делает это не нарочно», и постараюсь в это поверить.

Когда я работала в зоопарке, иногда эта троица заявлялась ко мне в середине дня, и мы с Крисом пили кофе в закусочной, а если была хорошая погода, то снаружи, сидя на скамейке, откуда открывался вид на фасад здания по Камберленд-террас. Мы разглядывали статуи на фронтоне и сочиняли про них разные истории. Одну фигуру Крис называл Сэром Толстая Задница, тем самым, которому взрывом повредило зад в битве при Ватерлоо. Другую я величала Дамой Простофилей, она застыла в позе бесхитростного изумления, но на самом деле была Алым Первоцветом в женском обличье. А кого-то в тоге — Макусом Сиктусом, потерявшим мужество и завтрак во время мартовских ид. Потом мы, хихикая над своими идиотскими выдумками, наблюдали, как собаки играют в охоту на птиц и туристов.

Готова поспорить, вы не представляете меня такой, ведь правда? — сочиняю глупые истории, сижу, уткнувшись подбородком в колени, с чашкой кофе, а рядом со мной на скамейке Крис Фарадей. И я даже не в черном, как теперь, а в брюках цвета хаки и оливковой блузке, нашей зоопарковской униформе.

Мне казалось, тогда я знала, кем была. Я с собой разобралась. Лет десять назад я решила, что внешность роли не играет, и если людям не нравится моя стрижка, если их шокирует чернильный цвет волос у корней, если кольцо в носу действует им на нервы, а вид сережек-гвоздиков, торчащих в ушах, словно средневековые пики, вызывает несварение желудка, ну и черт с ними. Они не умеют заглянуть вглубь. Не хотят увидеть меня настоящую.

Так все же, кто я? Что я? Восемь дней назад я могла ответить на это, потому что тогда знала. У меня была философия, ловко слепленная из убеждений Криса. Я соединила ее с тем, что почерпнула у своих однокурсников за два года пребывания в университете, и хорошенечко перемешала с тем, что узнала за те пять лет, когда выбиралась из-под несвежих, липких простыней с головой, раскалывающейся от боли, поганым вкусом во рту и не помня ни того, что было ночью, ни как зовут парня, который храпит рядом. Я знала женщину, которая через все это прошла. Она была злой. Жесткой. Непрощающей.

Я все еще такая же, и не без причины. Но во мне появилось и что-то новое. Я не могу это определить. Но ощущаю каждый раз, когда беру газету, читаю статьи и знаю, что впереди маячит суд.

Поначалу я говорила себе, что меня уже тошнит от заголовков. Что я устала читать про это проклятое убийство. Мне надоели лица участников, пялившиеся на меня со страниц «Дейли мейл» и «Ивнинг стандард». Мне казалось, я смогу избежать этой мерзости, читая только «Тайме», потому что в одном я точно могла рассчитывать на «Тайме» — на ее приверженность фактам и решительный отказ смаковать слухи. Но даже «Тайме» подхватила эту историю, и я поняла, что деться от нее мне больше некуда. Слова «кому какое дело» больше не помогают. Потому что дело есть мне, и я это знаю. Крис тоже это знает, и именно по этой причине он вывел собак иа прогулку и дал мне время побыть одной.

— Знаешь, Ливи, сегодня мы, наверное, побегаем подольше, — сказал он и надел спортивный костюм. Обнял меня в своей несексуальной манере — сбоку, почти не прикасаясь телом, — и отбыл. Я сижу на палубе баржи, на коленях у меня желтый разлинованный блокнот, в кармане — пачка «Мальборо», у ног — жестянка с карандашами. Карандаши заточены очень остро. Перед уходом Крис об этом позаботился.

Я смотрю на остров Браунинга за заводью, где ивы окунают ветки в воду у крохотного причала. Листья на деревьях наконец-то распустились, что означает близость лета. Лето всегда было временем забвения, когда солнце выжигало все проблемы. Поэтому я говорю себе, что, если продержусь еще несколько недель и дождусь лета, все окажется в прошлом. Мне не придется об этом думать. Что-то предпринимать. Я говорю себе, что это не моя проблема. Но это не совсем так, и я об этом знаю.

Когда я устаю шарахаться от газет, то начинаю их изучение с фотографий. В основном я рассматриваю его. Я вижу, как он держит голову, и понимаю: ему кажется, что он удалился туда, где никто не сможет его обидеть.

Я понимаю. Одно время и я думала, что наконец-то попала в такое место. Но правда состоит в том, что как только вы начинаете в кого-то верить, как только вы позволяете чьей-то прирожденной доброте (а она действительно существует, эта истинная доброта, которой одарены некоторые люди) прикоснуться к вам — все кончено. Рушатся не только стены, раскалываются доспехи. И вы истекаете кровью, как спелый фрукт соком, кожура надрезана ножом, и мякоть обнажена для поглощения. Он еще этого не знает. Но со временем узнает.

Поэтому я пишу, видимо, из-за него. И потому еще, что знаю — за эту безотрадную путаницу жизней и любовей несу ответственность только я.

Вообще-то история начинается с моего отца и того, что я стала причиной его смерти. Это оказалось не первым моим преступлением, как вы увидите, но именно его не смогла простить моя мать. И поскольку она не смогла простить мне убийство отца, наши жизни пошли наперекосяк. И пострадали люди.

Непростое дело — писать о матери. Вероятно, это все равно что бросаться грязью — существует огромная возможность запачкаться самой. Но у матери есть одна черта, которую вы должны принять во внимание, если собираетесь это читать: она любит соблюдать приличия. Поэтому, если придется, она, без сомнения, достаточно деликатно объяснит, что мы с ней рассорились лет десять назад из-за моей «прискорбной связи» с музыкантом средних лет по имени Ричи Брюстер, но она никогда не скажет всего. Она не захочет, чтобы вы знали: какое-то время я была «другой женщиной» женатого мужчины, он обманул меня и сбежал, потом вернулся и наградил меня триппером, и в конце концов я оказалась в Эрлс-Корте, где обслуживала страждущих в машинах (пятнадцать фунтов за сеанс), когда мне до зарезу нужен был кокаин и я не могла тратить время на то, чтобы отвести клиента к себе. Мать никогда вам об этом не скажет. Она умолчит об этих подробностях, убедив себя, что защищает меня. Но правда в том, что мать всегда скрывала факты, чтобы защитить себя.

От чего? — спросите вы.

От правды, — отвечу я. От правды о ее жизни, ее неудовлетворенности, а в основном, о ее браке, что, по моему мнению, и направило мать — не считая моего отвратительного поведения — на путь, который впоследствии привел ее к убеждению, будто она обладает неким божественным правом вмешиваться в дела других людей.

Естественно, большинство тех, кто захочет проанализировать жизнь моей матери, не сочтет, что она вмешивалась. Наоборот, она покажется им женщиной изумительной социальной чуткости. Разумеется, она располагает для этого всеми данными: бывшая учительница английской литературы в вонючей средней школе на Собачьем острове, а по выходным чтица для слепых на общественных началах; заместитель директора центров отдыха для умственно отсталых детей; обладательница золотой медали за сбор средств для борьбы со всеми болезнями, какие только обсуждались в прессе. Поверхностному наблюдателю мать покажется женщиной, которая одну руку не вынимает из пузырька с витаминами, а другой ухватилась за первую перекладину лестницы, ведущей к святости.

— Существуют заботы выше наших личных, — всегда говорила она, когда с печалью в голосе не вопрошала: «Сегодня ты опять собираешься плохо себя вести, Оливия?»

Но мать не просто женщина, которая вот уже тридцать лет носится по Лондону, словно доктор Бариардо1 двадцатого столетия. На то есть причина. И вот здесь на сцену выходит самозащита.

За время жизни с ней в одном доме у меня было много времени, чтобы попытаться понять материну страсть творить добро. Я пришла к выводу, что она служила другим, чтобы одновременно служить себе. Пока она суетилась в жалком мире лондонских неудачников, у нее не было времени задумываться о своем собственном мире. И в частности, о моем отце.

Я знаю, что сейчас модно, ссылаясь на детство, копаться в брачных отношениях родителей. Нет лучшего способа для оправдания крайностей, скудости и явных пороков собственной натуры. Но прошу вас отнестись снисходительно к этому маленькому путешествию в мою семейную историю. Оно объясняет, почему мать такая, какая она есть. А мать — тот человек, которого вам необходимо понять.

Хотя она никогда не признается, но, мне кажется, моя мать приняла моего отца не потому, что любила его, а потому что сочла его приемлемым. Он не воевал, что несколько снижало его привлекательность с точки зрения общества. Но несмотря на шумы в сердце, трещину в коленной чашечке и врожденную глухоту правого уха, папа по крайней мере имел совесть испытывать чувство вины за то, что избег военной службы. Он смягчил это чувство тем, что в 1952 году вступил в одно из обществ, занимавшихся восстановлением Лондона. Там он и познакомился с моей матерью. Она посчитала, что его присутствие там указывает на социальную чуткость под стать ее собственной, а не на желание забыть о состоянии, которое он и его отец сколотили, с 1939 года и до окончания войны печатая в своей типографии в Степни пропагандистские листовки по заказу правительства.

Поженились они в 1958 году. Даже теперь, когда папы нет уже столько лет, я иногда задумываюсь, какими были для моих родителей первые годы брака. Мне интересно, сколько времени понадобилось матери на осознание того, что диапазон проявления папиных чувств весьма скромен — от молчания до странной ласковой улыбки. Я всегда думала, что в постели их отношения ограничивались судорожным объятием, ощупыванием, затем пот, толчок, стон и брошенные в конце слова: «очень хорошо, моя дорогая», и именно этим я объясняла то, что была у них единственным ребенком. Я появиласьиа свет в 1962 году, маленький залог дружеского расположения, порожденный, я уверена, соитием дважды в месяц в миссионерской позе.

Надо отдать ей должное, мать три года играла роль преданной жены. Она заполучила мужа, достигнув одной из целей, вставших перед женщинами послевоенного поколения, и, как могла, старалась для него. Но чем больше она узнавала этого Гордона Уайтлоу, тем яснее осознавала, что он оказался не тем, за кого себя выдавал. Он не был страстным мужчиной, с которым она надеялась обвенчаться. Он не был бунтарем. Не имел цели. В душе он был просто печатником из Степни, хорошим человеком, мир которого ограничен бумажными фабриками и объемом готовой продукции, поддержанием техники в рабочем состоянии и противостоянием профсоюзам в их попытках обобрать его до нитки. Он занимался своим бизнесом, приходил домой, читал газету, съедал ужин, смотрел телевизор и шел спать. Интересов у него было немного. Сказать ему было практически нечего. Он был положительным, верным, надежным и предсказуемым. Короче, скучным.

Поэтому мать бросилась на поиски чего-нибудь способного расцветить ее мир. Она могла выбрать между адюльтером и алкоголем, но вместо этого принялась творить добро.

Она никогда ни в чем таком не признавалась. Признаться в том, что она всегда хотела в жизни чего-то большего, чем давал ей папа, означало бы признаться, что ее брак совершенно не оправдал ее надежд. Даже теперь, если вы поедете в Кенсингтон и спросите ее, она, без сомнения, нарисует вам райскую картину своей жизни с Гордоном Уайтлоу. Но поскольку это было не так, она выполняла свой общественный долг. Добрые дела заняли у матери место душевного покоя. Благородство жертвенных усилий заменило физическую страсть и любовь.

Зато мать обрела место, где могла укрыться в минуту уныния. Она жила с чувством выполненного долга и ощущением собственной значимости. Ее искренне и сердечно благодарили те, чьими нуждами она ежедневно занималась. Ее превозносили везде — от классной комнаты и зала совета директоров до больничной палаты. Ей пожимали руки, целовали в щечку. Тысячи разных голосов произносили: «Благослови вас Бог, миссис Уайтлоу. Да пребудет с вами Господь, миссис Уайтлоу». Ей приходилось отвлекать себя до того дня, когда умер папа. Она действительно получала все ей необходимое, держа в голове на первом месте нужды общества. Когда же умер мой отец, она в конце концов заполучила для себя и Кеннета Флеминга.

Да, правда. Спустя столько лет. Того самого Кеннета Флеминга.

Глава 1

За четверть часа до того, как обнаружить место преступления, Мартин Снелл развозил молоко. Он уже завершил объезд двух из трех Спрингбурнов — Большого и Среднего — и на своем сине-белом фургончике направлялся в Малый Спрингбурн по Водной улице, наслаждаясь любимым участком маршрута.

Водная улица была узкой проселочной дорогой, отделявшей деревни Средний и Малый Спрингбурн от Большого Спрингбурна, торгового городка. Дорога вилась между рыжевато-коричневых известняковых стен, шла мимо яблоневых садов и засеянных рапсом полей. Она опускалась и поднималась, следуя холмистому рельефу местности, которую пересекала, и над ней весенней зеленой аркой нависали ветви ясеней, лип и ольхи, на которых наконец начали распускаться листочки.

День стоял роскошный — ни дождя, ни облаков. Только легкий ветерок с востока, молочно-голубое небо, и солнце подмигивает, отражаясь от рамки овальной фотографии, которая покачивается, свисая на серебряной цепочке с зеркала заднего вида.

— Хороший денек, Величество, — сказал Мартин, обращаясь к фотографии. — Прекрасное утро, как считаете? Слышите вон там? Это снова кукушка. И там… еще и жаворонок вступил. Правда, чудесная песенка? Песня весны, так-то.

У Мартина уже давно сложилась привычка дружески болтать с фотографией королевы. Он не видел в этом ничего странного. Она была монархом этой страны, и, насколько представлял себе Мартин, кто, как не женщина, сидящая на английском троне, могла по достоинству оценить красоту Англии.

Однако их ежедневные беседы включали не только обсуждение флоры и фауны. Королева была духовницей Мартина, выслушивала его сокровеннейшие мысли. Что ему в ней нравилось, так это ее несомненная благожелательность, несмотря на благородное происхождение. В отличие от его жены, которая лет пять назад неузнаваемо переродилась в результате общения с одним производителем цемента — знатоком Библии, королева никогда не падала на колени в молитве в разгар его очередной неумелой попытки пообщаться. В отличие от его сына, который замыкался в молчании семнадцатилетнего юнца, разум которого одинаково занимали совокупление и прыщи на лице, она никогда в резкой форме не отшивала Мартина. Она всегда слегка наклонялась вперед и, ободряюще улыбаясь, махала рукой из кареты, пока ее вечно везли на коронацию.

Но в течение последнего месяца их путевые беседы обрывались на самой высокой точке Водной улицы, откуда на восток тянулись поля хмеля, а на запад, к ручью, где рос водяной кресс, резко спускался поросший травой склон. Здесь Мартин сворачивал свой фургончик на узкую полоску амаранта, служившую границей, чтобы провести несколько минут в тихих размышлениях.

Этим утром он не изменил своей новой привычке; заглушил мотор и обвел взглядом поля хмеля.

Мартин даже вздохнул от удовольствия. С каждым днем вид все больше радовал глаз. Когда растения разрастутся, между рядами на поле будет прохладно. Он и его возлюбленная станут прогуливаться там рука об руку. До этого — всего лишь вчера, если честно, — он показывал ей, как накручивать нежные усики растений на бечевку. Она опустилась на землю на колени, ее легкая голубая юбка раскинулась, как лужица воды, упругая молодая попка уперлась в пятки. Неопытная работница, она отчаянно нуждалась в деньгах, которые… посылала своей бедной матери, вдове рыбака из Уитстейбла, оставшейся с восемью маленькими детишками, которых нужно было кормить… Так вот, она возилась с лозой и боялась попросить о помощи, чтобы ничем не выдать своей некомпетентности и лишить голодающих братьев и сестер единственного источника средств к существованию помимо тех денег, что зарабатывала плетением кружевных воротничков и дамских шляпок ее мать, денег, которые ее отец безжалостно просаживал в пабе, напиваясь и не приходя домой ночевать, пока не потонул, болтаясь в шторм по морю в попытке наловить достаточно трески, чтобы оплатить операцию, призванную спасти жизнь самому младшему из детей. На девушке белая блузка с рукавами-фонариками и глубоким вырезом, так что когда он, суровый контролер за выполнением работ, наклоняется, чтобы помочь ей, он замечает бисеринки пота на ее груди. Девушка часто дышит, взволнованная его близостью и мужественностью. Он берет ее за руки и показывает, как закреплять хмель на бечевке, чтобы не повредить побеги. При его прикосновении девушка начинает дышать чаще, а грудь ее — вздыматься выше, и он чувствует прядь ее светлых, мягких волос на своей щеке. «Вот как это делается, мисс», — говорит он. Ее пальцы дрожат. Она не смеет поднять на него глаз. Никогда раньше мужчина до нее не дотрагивался. Она не хочет, чтобы он ушел, не хочет, чтобы отнял свои руки. Его прикосновение доводит ее до полуобморочного состояния. Да, она теряет сознание, и он несет ее на край поля; длинная юбка девушки бьет его по ногам, пока он решительно шагает между рядами, голова ее запрокинулась, открыв его взору шею — такую белую, такую нежную, такую беззащитную. Он кладет девушку на землю, подносит к ее губам маленькую жестяную чашку, которую подает ему беззубая карга, сопровождающая полевых рабочих в своей повозке и продающая им воду по два пенни за чашку. Девушка открывает глаза и видит его. Она улыбается. Ол подносит ее руку к губам и целует…

Позади Мартина раздался сигнал автомобиля. Мартин вздрогнул. Водительница большого красного «мерседеса», видимо, не желала рисковать крыльями своей машины, протискиваясь между живой изгородью и фургончиком молочника. Мартин махнул рукой и включил зажигание. Он лукаво взглянул на королеву, проверяя, знает ли она о картинах, которые рисовались перед его мысленным взором. Но она ничем не показала своего неодобрения. Лишь, подняв руку, улыбалась, продолжая в сверкающей диадеме путь в аббатство.

Он направил фургон под горку, к коттеджу «Чистотел» — мастерской и дому ткача пятнадцатого века, который стоял за известняковой стеной на взгорке, там, где Водная улица круто сворачивает на северо-восток, а к Малому Спрингбурну ведет тропинка. Мартин еще раз посмотрел на королеву, и хотя по выражению ее приятного лица было видно, что она его не осуждает, он все же почувствовал необходимость оправдаться.

— Она не знает, Величество, — объяснил он монархине. — Я ни разу ничего не сказал. Ничего не сделал… Ну я и не стал бы, верно? Вы же знаете.

Ее Величество улыбнулась. Мартин понял, что она не совсем ему верит.

Свернув с дороги, он остановился у начала подъездной аллеи, чтобы «мерседес» мог спокойно проехать. Женщина за рулем сердито на него посмотрела и показала два пальца. Из Лондона, обреченно подумал Мартин. С того дня, как открыли трассу М20 и облегчили лондонцам жизнь в деревне и поездки в город на работу, все в Кенте неуклонно покатилось в тартарары.

Он понадеялся, что Ее Величество не видела грубого жеста женщины. Как и того жеста, который он сделал в ответ, как только «мерседес» плавно свернул за поворот и покатил по направлению к Мейд-стоуну.

Мартин поправил зеркало, чтобы увидеть себя. Проверил, нет ли на щеках щетины. Легонько пригладил волосы. Каждое утро, помассировав в течение десяти минут кожу головы небольшим количеством средства для укрепления волос, он тщательно причесывал их и закреплял спреем. Уже около месяца он активно занимался улучшением своей внешности, с того утра, когда Габриэлла Пэттен подошла к воротам коттеджа «Чистотел», чтобы лично забрать у Мартина молоко.

Габриэлла Пэттен. При одной мысли о ней он вздохнул. Габриэлла. В черном шелковом халате, шуршавшем при каждом шаге. С еще затуманенными со сна синими, как васильки, глазами и взъерошенными волосами, блестевшими, как пшеница на солнце.

Когда поступило распоряжение возобновить завоз молока в коттедж «Чистотел», Мартин отправил полученную информацию в тот участок мозга, который на автопилоте вел его по маршруту доставки. Он даже не потрудился поинтересоваться, почему привычные две пинты сменились одной. Просто однажды утром Мартин остановился у начала подъездной дорожки, нашарил в фургончике прохладную стеклянную бутылку, обтер с нее влагу тряпкой, лежавшей там же, и толкнул белые деревянные ворота, которые отделяли подъездную дорожку коттеджа от Водной улицы.

Он уже ставил молоко в ящик, устроенный в тени, у корней серебристой ели, которая росла в начале дорожки, когда услышал шаги на тропинке, изгибом уходившей от этого места к кухонной двери. Он поднял глаза, готовый произнести: «Доброго вам утра», но слова застряли у него в горле, когда он в самый первый раз увидел Габриэллу Пэттен.

Она зевала, слегка спотыкаясь на неровных кирпичах тропинки, и полы не перехваченного поясом халата разлетались при ходьбе. Под халатом на ней ничего не было.

Мартин понимал, что должен отвернуться, но остолбенел, завороженный контрастом между цветом халата и бледной кожей. Таращась, он только и выговорил: «Господи», вложив в это слово столько же благодарности, сколько и удивления.

Женщина ахнула и запахнула халат:

— Боже мой, я понятия не имела… — Она прикоснулась тремя пальцами к верхней губе и улыбнулась. — Прошу меня простить, но я не ожидала кого-нибудь встретить. И меньше всего вас. Я всегда думала, что молоко привозят на рассвете.

Мартин сразу же попятился, бормоча:

— Нет. Нет. Как раз в это время. Обычно я бываю тут около десяти утра.

— Что ж, значит, мне еще многое предстоит узнать о деревне, не правда ли, мистер?..

— Мартин, — сказал он. — В смысле, Снелл. Мартин.

—Ага. Мистер Мартин Снелл Мартин. — Она вышла за решетчатую калитку, отделявшую подъездную дорожку от газона. Наклонилась — он отвел глаза — и откинула крышку ящика, сказав при этом: — Вы очень любезны. Спасибо. — А когда он снова посмотрел на Габриэлду, она стояла, прижав бутылку к голому треугольнику, образованному вырезом халата. — Холодно, — проговорила она.

— Сегодня обещали солнце, — с достоинством отвечал Мартин. — Наверное, выглянет к полудню или около того.

Габриэлла снова улыбнулась. У нее делались необыкновенно ласковые глаза, когда она улыбалась.

— Я имела в виду — от бутылки. Как вам удается сохранять их в холоде?

— Ах, это. В фургончике. Ячейки выложены специальным изоляционным материалом.

— Вы обещаете всегда привозить его так? — Она повернула бутылку, зажав ее между грудями. — Холодным, я имела в виду.

— О да. Конечно. Холодным, — откликнулся он.

— Спасибо, — произнесла она, — мистер Мартин Снелл Мартин.

После этого он видел ее несколько раз в неделю, но никогда больше в халате. Но ему и не требовалось напоминания о том зрелище.

Габриэлла. Габриэлла. Ему нравилось звучание этого имени, душа отзывалась на него, как на пение скрипки.

Мартин вернул зеркало в прежнее положение, довольный тем, что выглядит наилучшим образом. В глубине фургончика он нашарил бутылку похолоднее, обтер с нее влагу и начистил крышечку из фольги рукавом рубашки.

Толкнул ворота и, заметив, что они не заперты на щеколду, несколько раз повторил: «Ворота, ворота, ворота», чтобы не забыть напомнить ей об этом. Замка на воротах, разумеется, не было, но не стоит облегчать задачу тому, кто вздумает нарушить уединение Габриэллы.

Где-то за огороженным выгулом, располагавшимся к северу от коттеджа, снова закуковала кукушка, на которую уже указывал Ее Величеству Мартин.

К песенке жаворонка присоединилось щебетание чечеток, рассевшихся на елях, окаймлявших подъездную дорожку. Тихонько заржала лошадь, прокукарекал петух. Вот он — день во всем его великолепии, подумалось Мартину.

Он поднял крышку молочного ящика и уже начал опускать туда бутылку, но остановился, нахмурившись. Что-то было не так.

Вчерашнее молоко не забрали, и бутылка была теплой.

Что за легкомысленная особа эта мисс Габриэлла, поначалу подумал он. Уехала куда-то, не оставив записки насчет молока. Он сунул вчерашнюю бутылку под мышку. Доставку следует прекратить, пока она не объявится.

Мартин уже направился было к воротам, когда вдруг вспомнил — ворота, ворота. Не заперты на щеколду, подумал он, и сердце его тревожно забилось.

Медленно вернулся к молочному ящику и подошел к садовой калитке. Газеты тоже остались, увидел он. Вчерашние и сегодняшние — по экземпляру «Дейли мейл» и «Тайме» — лежали в соответствующих ячейках. А когда он, прищурившись, пригляделся к парадной двери с прорезью для писем, отделанной кованым железом, то различил маленький белый треугольник на фоне изъеденного временем дуба и подумал — она и письма не взяла, уехала, должно быть. Но шторы на окнах задернуты не были, что казалось непрактичным и неразумным, если она уехала надолго. Не то чтобы мисс Габриэлла казалась практичной или разумной по натуре, но даже она не стала бы бросать коттедж в таком столь явно необитаемом виде. Не правда ли?

Мартин колебался. Оглянулся на гараж — сооружение из кирпича и досок в начале подъездной дорожки. Лучше проверить, решил он. Не понадобится даже заходить или открывать ворота гаража до конца. Он всего лишь заглянет и убедится, что ее нет. Потом он заберет молоко, выбросит газеты в мусорный контейнер и поедет своей дорогой. Но сначала заглянет.

Ворота гаража, в котором спокойно могли поместиться две машины, открывались посередине. Обычно они запирались на замок, но Мартин и с этого расстояния видел, что замком не воспользовались. Одна из створок отошла на добрых три дюйма. Мартин приблизился и, затаив дыхание и оглянувшись на коттедж, приоткрыл ее еще на дюйм и посмотрел в образовавшуюся щель.

Он увидел мерцание хрома, когда свет попал на бампер серебристого «астон-мартина», в котором он с десяток, а то и больше, раз лицезрел Габриэллу разъезжающей по улицам. При виде автомобиля в голове у молочника как-то странно зашумело. Он посмотрел на коттедж.

Если машина здесь и она здесь, то почему не забрала молоко?

Возможно, уехала вчера рано утром на весь день, ответил он себе. Вернулась домой поздно и напрочь забыла о молоке.

Но как же тогда газеты? В отличие от молока они ясно видны в своих ячейках. По пути в коттедж ей пришлось бы пройти непосредственно мимо них. Почему же тогда она их не взяла?

Потому что ездила в Лондон за покупками и руки У нее были заняты свертками, а потом она просто забыла выйти за газетами.

А письма? Они же лежали сразу за порогом. Их-то она почему оставила?

Потому что было поздно, она устала и хотела спать и вообще не подходила к передней двери. Вошла в дом через кухню и писем не видела. Сразу поднялась к себе и легла в постель, где и спит до сих пор.

Спит. Спит. Красавица Габриэлла…

Не помешает проверить, подумал Мартин. Определенно не помешает. Она не рассердится. Она не такая. Ее тронет, что он о ней побеспокоился, об одинокой женщине, здесь, в деревне, без мужской заботы. Скорей всего, она даже пригласит его войти.

Расправив плечи и прихватив газеты, он толкнул калитку и по тропинке направился к дому. Поднявшись на крыльцо, он дернул за ручку звонка и услышал, как он резко звякнул сразу за дверью. Мартин ждал звука шагов, отклика или клацанья ключа в замке. Но ничего подобного не услышал.

Может, она принимает ванну или находится на кухне, откуда опять же не слышит звонка. Нелишне проверить.

Он так и сделал, обойдя дом и постучав в заднюю дверь, удивляясь, как людям удается пользоваться ею, не расшибая себе лоб о низкую притолоку. Кстати о притолоке… А вдруг Габриэлла торопилась выйти или войти и ударилась об нее своей милой головкой, да так, что потеряла сознание? Из-за белых панелей не доносилось ни звука. И лежит она там сейчас, на холодном кухонном полу, дожидаясь, пока кто-нибудь ее обнаружит.

Справа от двери, под навесом, находилось створчатое окно. И Мартин в него заглянул, но ничего не увидел, кроме маленького, покрытого скатертью стола, рабочей стойки, плиты, раковины и закрытой двери, которая вела в столовую. Надо найти другое окно.

И предпочтительнее на этой же стороне дома, потому что Мартин чувствовал себя очень неловко, подглядывая в окна.

К окну столовой на этой же стороне дома пришлось пробираться через клумбу, стараясь не затоптать фиалки. Протиснувшись за куст сирени, он посмотрел в окно.

Мартину показалось странным, что он ничего не может разглядеть. Виднелись очертания штор, раздвинутых, как и другие, и больше ничего. Стекло казалось мутным, более того — грязным, что было очень странно, так как кухонное окно соперничало по прозрачности с родниковой водой, а сам коттедж сиял белизной, словно ягненок. Мартин потер стекло. Совсем непонятно. На пальцах грязи не осталось. По крайней мере снаружи окно было чистым.

В мозгу Мартина прозвенел звоночек, словно невнятно о чем-то предупреждая. И от этого звоночка руки у него ослабели.

Выбравшись из клумбы, он подергал заднюю дверь. Заперта. Побежал к парадной. Тоже заперта. Тогда он обошел дом с южной стороны, где по обнаженным черным балкам вилась глициния. Завернув за угол и пройдя по плиточной дорожке вдоль западной стены дома, у дальнего края стены он отыскал второе окно столовой.

Это грязным не было, ни снаружи, ни изнутри. Ухватившись за подоконник и затаив дыхание, Мартин заглянул в комнату.

На первый взгляд, все казалось нормальным. Обеденный стол, покрытый суровой скатертью, стулья вокруг него, камин без экрана с кованой задней стенкой и медными грелками, свисавшими с кирпичей. Казалось, все прекрасно. В сосновом буфете стояли тарелки, старинная тумбочка для умывальника выступала в роли бара. С одной стороны от камина стояло тяжелое кресло, а напротив него, у подножия лестницы, точно такое же кресло…

Мартин крепче ухватился за наружный подоконник и почувствовал, как в ладонь впилась заноза. Приговаривая «Ох, Величество, Величество, Габриэлла, мисс, мисс…», он другой рукой лихорадочно стал рыться в кармане, напрасно ища, чем поддеть оконную раму, и все это время не отводя глаз от второго кресла.

Оно стояло под углом к лестнице, развернутое к столовой и одним краем упирясь в стену под окном, через которое из-за грязи ничего не было видно. Только теперь, с другой стороны дома, Мартин увидел, что окно не было грязным в обычном смысле этого слова. Оно закоптилось от дыма, дыма, который уродливым густым облаком поднялся от кресла, закручиваясь винтом, и облако это запачкало окно, шторы, стену и оставило свой след на лестнице, поднимаясь наверх, в спальню, где до сих пор находилась мисс Габриэлла, милая мисс Габриэлла…

Мартин отпрянул от окна. Торопливо пересек лужайку, перелез через стену и бросился по тропинке в сторону родника.

Впервые детектив-инспектор Изабелла Ардери увидела коттедж «Чистотел» вскоре после полудня. Солнце стояло высоко в небе, и у корней елей, окаймлявших подъездную дорожку, образовались маленькие лужицы тени. Место была отгорожено желтой поли цейской лентой. На дороге друг за другом стояли патрульная полицейская машина — красная «сьерра» — и сине-белый фургончик молочника.

Изабелла припарковалась позади фургончика и хмуро осмотрелась: первоначальная радость от того, что ее так скоро вызвали на новое дело, померкла. Для сбора информации данное место было неудобным и ничего хорошего не сулило. Дальше по дороге стояло несколько домов — с неоштукатуренными балками и черепичными крышами, как и коттедж, в котором случился пожар, но дома эти были расположены достаточно редко, так, чтобы каждому обеспечивать покой и уединение. Поэтому, если данный пожар окажется поджогом — основание к этому давали слова «обстоятельства возгорания под вопросом», нацарапанные в конце записки, которую еще и часа не прошло, как Ардери получила от старшего констебля, — вряд ли кто из соседей слышал или видел кого-нибудь или что-нибудь подозрительное.

Взяв чемоданчик с оборудованием для сбора улик, она «нырнула» под желтую ленту и распахнула ворота. На дальнем конце протянувшегося на восток загона, где паслась гнедая кобыла, с полдюжины зевак облокотились о потрескавшиеся каштановые перекладины изгороди.

— Инспектор Ардери? — раздался женский голос. Изабелла обернулась и увидела его обладательницу, которая стояла на кирпичной дорожке, ведущей в двух направлениях — к парадной двери и за дом. Женщина, видимо, пришла как раз оттуда. — Детектив-сержант Коффман, — бодро представилась она. — Полицейский участок Большого Спрингбурна.

Изабелла подошла к ней, протянула руку.

—Главного сейчас здесь нет, — сказала Коффман. — Поехал с телом в больницу Пембери.

Изабелла удивилась такой странности. Именно главный суперинтендант Большого Спрингбурна потребовал ее присутствия. Покинув же место происшествия до ее приезда, он нарушил полицейский этикет. — В больницу? — переспросила она. — А разве для этого у вас нет медицинского эксперта?

Коффман на мгновение закатила глаза:

— Ой, ну конечно, он тоже здесь побывал и милостиво заверил нас, что труп мертв. Но когда они идентифицируют жертву, должна состояться пресс-конференция, а старший любит подобные мероприятия. Дайте ему микрофон и уделите пять минут вашего времени, и он превратится в вылитого инспектора Морса.

— Так кто же тогда здесь?

— Парочка констеблей-практикантов, впервые получивших возможность увидеть, что да как. И мужчина, который все это обнаружил. Его фамилия Снелл.

— А пожарные?

— Приехали и уехали. Снелл позвонил в службу спасения из соседнего дома, что напротив родника. Служба прислала пожарную бригаду.

—И?

Коффман улыбнулась:

— Вам повезло. Как только они вошли, сразу увидели, что пожар потух несколько часов назад. Они ни к чему не прикасались, позвонили в участок и дождались нашего приезда.

Ну хоть за это можно возблагодарить небеса. Одной из главных трудностей при расследовании поджогов была необходимость мириться с существованием пожарных бригад. Их обучают двум вещам: спасению жизней и уничтожению огня. Нацеленные на это, они чаще всего разрубают двери топорами, заливают комнаты, обрушивают потолки и попутно уничтожают улики.

Изабелла окинула здание взглядом и проговорила:

— Хорошо. Сначала я осмотрюсь снаружи.

— Мне…

— Одна, если вы не против.

— Нисколько, оставляю вас, — сказала Коффман и направилась за дом. Остановившись у его северовосточного угла, она обернулась и убрала с лица темно-каштановый локон. — К очагу возгорания, когда вы будете готовы, — туда, — показала она. Подняла, было, указательный палец в дружеском приветствии, но передумала и скрылась за углом.

Изабелла сошла с кирпичной дорожки и прошла по газону в дальний конец участка. Потом обернулась и посмотрела сначала на коттедж, потом на окружавшую его территорию.

Если здесь был совершен поджог, найти улики вне дома будет нелегко. На прочесывание участка потребуется несколько часов, потому что коттедж «Чистотел» являл собой мечту садовода-любителя: южная стена заросла только что начавшей цвести глицинией, дом окружали цветочные клумбы, на которых росло все — от незабудок до вереска, от белых фиалок до лаванды, от анютиных глазок до тюльпанов. Где не было клумб, там был газон — густой и пышный. Где не было газона, там стояли кустарники в цвету. Где не было кустарников — высились деревья. Они частично загораживали дом от проезжающих по дороге и от соседей. Если имелись следы ног, отпечатки шин, выброшенные орудия преступления, емкости из-под горючего или спичечные коробки, потребуются определенные усилия, чтобы их отыскать. Изабелла не торопясь обошла дом, двигаясь с востока на северо-запад. Проверила окна. Осмотрела землю. Уделила внимание крыше и дверям. Под конец она прошла к кухонной двери, стоявшей нараспашку. Рядом, под навесом, на котором обвивавшая его виноградная лоза начала расправлять листья, за плетеным столиком сидел повесив голову и зажав между коленями ладони мужчина средних лет. Перед ним стоял нетронутый стакан с водой.

— Мистер Снелл? Мужчина поднял голову.

— Увезли тело, — проговорил он. — Она была закрыта с головы до пят. Завернута и обвязана. Ее положили в мешок. Нехорошо. Не подобает так, верно? Это даже не уважительно.

Изабелла присоединилась к нему, выдвинув стул и поставив чемоданчик на бетонное покрытие. На мгновение в ней шевельнулась потребность успокоить мужчину, но любые выражения сочувствия показались ей бессмысленными. Мертвые мертвы, что бы кто ни говорил или ни делал. Ничто не изменит этого факта для живущих.

— Мистер Снелл, когда вы сюда приехали, двери были заперты?

— Я попытался войти, когда она не ответила, но не смог. Тогда я заглянул в окно. — Он стиснул руки и судорожно вдохнул. — Она ведь не страдала, нет? Я слышал, как говорили, что тело даже не обгорело, и именно поэтому они сразу смогли установить, кто это. Значит, она задохнулась в дыму?

— Мы ничего не можем сказать точно, пока не будут готовы результаты вскрытия, — произнесла сержант Коффман. Она появилась в дверях дома и ответила с профессиональной осторожностью.

Мужчина как будто бы принял ее слова.

— А что с котятами? — спросил он.

— С котятами? — не поняла Изабелла.

— С котятами мисс Габриэллы. Где они? Никто их не выносил.

— Наверное, они где-то на улице, — предположила Коффман. — В доме мы их не видели.

—Но она же на прошлой неделе взяла себе двух малышей. Двух котят. Нашла их у родника. Кто-то оставил их в коробке рядом с тропинкой. Она принесла их домой, ухаживала за ними. Они спали на кухне в собственной корзинке и… — Снелл вытер глаза тыльной стороной руки. — Мне нужно развезти молоко, пока оно не скисло.

— Вы взяли у него показания? — спросила Изабелла у Коффман, когда, нагнувшись, вошла в низкую дверь и оказалась на кухне.

— Только много ли от них проку? Я подумала, что вы захотите лично с ним побеседовать. Отпустить его?

— Если у нас есть его адрес.

— Ясно, я этим займусь. А мы все там. — Коффман указала на внутреннюю дверь, за которой Изабелла увидела край обеденного стола и угол камина, занимавшего всю стену.

— Кто в столовой?

— Три парня из пожарной бригады и группа из нашего участка.

— Криминалисты?

— Только фотограф и патологоанатом. Я решила, что остальных лучше не пускать, пока вы сами не взглянете.

Она провела Изабеллу в столовую. Два детектива-практиканта стояли по обе стороны от останков кресла, развернутого под углом к лестнице. Наморщив лбы, они разглядывали его, являя собой воплощение раздумья. Один был сама серьезность, второй, видимо, страдал от едкой вони обуглившейся обивки. Оба они были не старше двадцати трех лет.

— Инспектор Ардери, — представила Коффман. — Мейдстоунские специалисты по делам особой важности. Вы двое, посторонитесь, дайте ей место. И постарайтесь что-нибудь записать в ходе расследования.

Изабелла кивнула молодым людям и переключила внимание на то, что, по всей видимости, являлось очагом возгорания. Поставив чемоданчик на стол, она положила в карман пиджака рулетку, пинцет и плоскогубцы, достала блокнот и сделала предварительный набросок плана комнаты, спросив при этом:

— Ничего не трогали?

— Ни волоска, — ответила Коффман. — Поэтому я и позвонила старшему, когда это увидела. Кресло у лестницы — посмотрите на него. Оно, кажется, стоит не на своем месте.

Изабелла не торопилась соглашаться с сержантом. Она понимала, что та ведет к логическому вопросу: «Что кресло делает у лестницы, да еще стоя под таким углом?» Чтобы спуститься на первый этаж, его пришлось бы огибать. Положение кресла указывает на то, что его сюда передвинули.

Но, с другой стороны, комната заставлена всякой мебелью, не тронутой огнем, но изменившей цвет от дыма и покрытой копотью. Кроме обеденного стола и четырех стульев вокруг него в столовой имелось старомодное кресло на колесиках и еще одно, парное к сгоревшему, кресло по другую сторону камина. У одной из стен стоял буфет с тарелками, у другой — столик с графинами, у третьей — горка с выставленным в ней фарфором. И на всех стенах висели картины и гравюры. Сами стены, очевидно, были белыми. Одна из них теперь почернела, а другие окрасились в разные оттенки серого. Как и кружевные занавески, обвисшие на своих карнизах и покрытые копотью.

— Ковер осматривали? — спросила у сержанта Изабелла. — Если кресло передвинули, мы где-нибудь найдем вмятины. Возможно, в другой комнате.

— Вот они, — ответила Коффман. — Посмотрите.

— Сейчас, — проговорила Изабелла и закончила рисунок, изобразив образовавшееся на стене пятно. Рядом она быстро набросала план этажа и пометила на нем мебель, камин, окна, двери и лестницу. И только тогда приблизилась к источнику возгорания. Здесь она сделала третий рисунок — самого кресла, отметив явные следы огня на обивке. Стандартная картина.

Локализуясь, огонь такого рода образует собой как бы букву «V» с источником возгорания в основании «галочки». Здешний огонь не отступил от этого правила. На правой стороне кресла, находившегося к лестнице под углом в сорок пять градусов, обугливание было наиболее сильным. Сначала тлела обивка, возможно несколько часов, затем загорелась внутренность кресла, и огонь лизал раму кресла с правой стороны, пока не затух. На этой-то правой стороне он оставил два следа по бокам от источника возгорания — один четкий, другой — не очень, — образовавших грубую букву «V». По первому впечатлению, ничто не указывало на поджог.

— Если меня спросить, то дело тут, похоже, в непотушенной сигарете, — сказал один из молодых детективов. В голосе его сквозило нетерпение. Перевалило за полдень, и он проголодался.

Изабелла перехватила прищуренный взгляд, брошенный сержантом Коффман на парня. «Только тебя, парень, кажется, никто не спрашивает», — ясно говорил этот взгляд. Практикант быстро поправился, сказав:

— Я только не понимаю, почему дом не сгорел дотла.

— Все окна были закрыты? — спросила сержанта Изабелла.

—Да.

— Огонь в кресле поглотил весь кислород, который был в коттедже, а потом потух, — через плечо бросила констеблю Изабелла.

Сержант Коффман присела на корточки около обуглившегося кресла. Изабелла к ней присоединилась. Ковер, целиком выстилавший комнату, был однотонным — бежевым. Под креслом его покрывал толстый слой черной сажи. Коффман указала на три небольших углубления дюйма в два с половиной, соответствовавших трем кресельным ножкам.

— Вот о чем я говорила, — произнесла она. Изабелла достала из чемоданчика кисточку и со словами: «Все может быть», принялась аккуратно выметать сажу из ближайшего углубления, потом из другого. Когда она очистила все три, то увидела, чтс они идеально соотносятся друг с другом — изначально кресло стояло именно так.

— Видите, его передвинули. Повернули на одной ножке.

Не поднимаясь с корточек, Изабелла прикинула положение кресла по отношению к другим предметам меблировки.

— Кто-нибудь мог на него натолкнуться.

— Но вы же не думаете…

— Этого мало.

Она передвинулась поближе к креслу, осмотрела непосредственно очаг возгорания — неровную обуглившуюся дыру, из которой торчали оплавившиеся, похожие на проволоку волокна набивки.

Теперь Изабелла могла исследовать это место: осторожно раздвинуть обуглившуюся ткань и проследить путь падения угольков вдоль правой стороны кресла. Кропотливая работа, безмолвное изучение каждого сантиметра с помощью фонарика который недрогнувшей рукой держала над ее плечом Коффман. Прошло более четверти часа, прежде чем Изабелла нашла то, что искала.

Пинцетом она извлекла добычу и удовлетворение осмотрела ее, прежде чем показать присутствующим

— Значит, все же сигарета. — В голосе Коффман прозвучало разочарование.

— Нет. — Не в пример сержанту, Изабелла была явно довольна. — Это устройство для поджога. — Она посмотрела на детективов-практикантов, на лицах которых при ее словах обозначился интерес. — Нужно начинать поиск снаружи, — приказала она молодым людям. — Двигайтесь кругами. Ищите следы обуви, отпечатки шин, спички, инструменты, любые емкости, все необычное. Сначала наносите их на план, потом фотографируйте и укладывайте в пакеты. Понятно?

— Мэм, — согласно кивнул один из них. Второй одновременно произнес:

— Ясно. — И через кухню они вышли на улицу. Коффман недоуменно взирала на окурок сигареты, который держала Мзабелла.

— Я не понимаю, — сказала она.

Изабелла указала на зубчатый кончик сигареты.

— И что? На мой взгляд, это обычная сигарета.

— Она такой и должна выглядеть. Посветите поближе. И встаньте подальше от кресла. Хорошо. Вот так.

— То есть, это не сигарета? — спросила Коффман, пока Изабелла продолжала исследовать прогоревшее место. — Не настоящая сигарета?

— И да и нет.

— Не понимаю.

— На что и надеялся поджигатель.

— Но…

— Если я не ошибаюсь, — а через несколько минут мы это узнаем, потому что кресло нам скажет, — мы нашли примитивный часовой механизм. Он дает поджигателю от четырех до семи минут на то, чтобы уйти, прежде чем начнется настоящий пожар.

Фонарик дрогнул в руке собиравшейся что-то сказать Коффман, она извинилась и, направив луч на прежнее место, сказала:

— Но если это так, то почему, когда пламя вспыхнуло, кресло не сгорело? Может, поджигатель именно этого и хотел? Я знаю, что окна были закрыты, но огню наверняка хватило бы времени, чтобы перекинуться с кресла на шторы и стену, прежде чем иссяк кислород. Почему же не сработало? Почему от жара не лопнули стекла и не впустили воздух? Почему же весь этот очаровательный коттедж не сгорел дотла? Изабелла продолжала свое скрупулезное исследование — словно разбирала все кресло на отдельные волокна.

—Вы говорите о скорости распространения огня, — сказала она. — Скорость зависит от обивки и внутренности кресла, а также от того, есть или нет в комнате сквозняк. Зависит от фактуры ткани, возраста внутренней набивки и была ли она обработана химикатами. — Она потрогала край подпаленного материала. — Для ответов на эти вопросы нужно будет сделать анализы. Но насчет одного я готова побиться об заклад,

— Поджог? — предположила Коффман. — Который должен был выглядеть, как что-то другое?

— Да, я бы так выразилась.

Коффман посмотрела на лестницу за креслом.

— Тогда все значительно осложняется, — как-то неуверенно проговорила она.

— Согласна. С поджогами обычно так и бывает. — Изабелла извлекла из глубин кресла щепочку, которую искала. — Великолепно, — пробормотала она. — На лучшее и надеяться было нельзя. — Она была уверена, что в обгоревшем остове кресла обнаружится еще не менее пяти таких щепочек. Изабелла вернулась к поискам, разбирая и просеивая. — Кстати, кто она была?

— Про кого вы?

— Жертва. Женщина с котятами.

— В этом-то и проблема, — ответила Коффман. — Поэтому главный и поехал с телом в Пембери. Поэтому позже там и будет пресс-конференция. Поэтому-то теперь все так и усложнилось.

— Почему?

— Понимаете, здесь живет женщина.

— Кинозвезда или кто-то в этом роде? Важная птица?

— Нет. И она — даже не она. Изабелла подняла голову.

— Что вы такое говорите?

— Снелл не знает. Никто не знает, кроме нас.

— О чем никто не знает?

— Труп наверху был мужской.

Глава 2

Полиция появилась на Биллингсгейтском рынке в середине дня, когда Джинни не должна была там находиться, потому что в этот час лондонский рыбный рынок тих и пуст, как станция подземки в три часа ночи. Но Джинни находилась там, дожидаясь мастера, который ехал в кафе «Криссис», чтобы починить плиту. Плита сломалась в самый неподходящий момент — на пике наплыва клиентов, который обычно наступает около половины десятого, после того как торговцы рыбой заключили сделки с покупателями из самых модных городских ресторанов, а команда уборщиков очистила обширную автостоянку от пластиковых коробок и сеток, в которых перевозят моллюсков.

Девушки — у «Криссис» их всегда называли девушками, не глядя на то, что самой старшей из них пятьдесят восемь, а самой молодой — Джинни — тридцать два, — уговорили плиту поработать остаток утра вполнакала, что позволило им как ни в чем не бывало подавать надлежащего качества жареный бекон и хлеб, яйца, кровяную колбасу, гренки по-валлийски и сэндвичи с поджаренной колбасой. Но если они хотели избежать бунта своих клиентов или, того хуже, их перехода к Кейтонам, конкурентам со второго этажа, плиту в маленьком кафе следовало починить немедленно.

Девушки кинули жребий, кому дожидаться мастера, так, как кидали его все пятнадцать лет, что Джинни с ними работала. Они одновременно зажгли по спичке и смотрели, как те горят. Первая, бросившая спичку, проигрывала.

Джинни, как и любая из них, спокойно выдерживала, пока пламя не начинало лизать пальцы, но сегодня ей хотелось проиграть. Выигрыш означал, что ей придется ехать домой. Возможность остаться и ждать мастера, который неизвестно когда соизволит явиться, еще на какое-то время спасала ее от мыслей о том, что делать с Джимми. То, как все, начиная с ближайших соседей и заканчивая руководством школы, произносили слово подросток, говоря о ее сыне, Джинни не нравилось. Они произносили его таким тоном, словно называли Джимми хулиганом, малолетним преступником или бандитом, а все это не соответствовало истине. Но они же этого не понимают, потому что обращают внимание только на внешнее и ни на секунду не задумываются о том, что может твориться в душе человека.

А в душе у Джимми гнездилась боль. Как и у нее в душе, где боль жила уже четыре года.

Джинни сидела за столиком у окна, пила чай и жевала порезанную на кусочки морковку, которую всегда брала из дома, когда наконец услышала звук хлопнувшей автомобильной дверцы. Шел уже четвертый час. Джиини закрыла журнал «Только для женщин», в котором читала статью «Как узнать, хороша ли ты в постели?», свернула его в трубочку, сунула в карман рабочего халата и встала из-за стола. И только тогда увидела, что машина — полицейская и доставила она двух стражей порядка. И потому, что одним из них оказалась строгого вида женщина, которая хмуро оглядела длинное кирпичное здание, расправляя плечи и одергивая воротничок блузки, по коже Джинни пробежал тревожный холодок.

Она автоматически посмотрела на часы второй раз и подумала о Джимми. Она взмолилась, чтобы, несмотря на загубленный праздник в честь его шестнадцатилетня, ее старший сын все же пошел в школу. Если нет, если он снова убежал, если его поймали в каком-то неподходящем месте, если эта женщина и этот мужчина — и почему их двое? — приехали сообщить матери о его очередной выходке… Страшно было подумать, что он мог натворить с тех пор, как Джинни вышла из дома без десяти четыре утра.

Подойдя к стойке, она достала из пачки, заначенной одной из девушек, сигарету. Закурив, почувствовала, как дым обжигает горло, наполняет легкие, и немедленно ощутила легкое головокружение.

Мужчину и женщину она встретила в дверях «Криссис». Женщина была одного роста с Джинни, с гладкой кожей, которая собралась морщинками вокруг глаз, и светлыми волосами, которые нельзя было назвать ни русыми, ни каштановыми. Она представилась и протянула удостоверение, в которое Джинни не взглянула, услышав фамилию и звание. Коффман, назвалась женщина. Детектив-сержант. И добавила — Агнес, словно наличие имени могло смягчить эффект ее присутствия. Женщина объяснила, что она из полиции Большого Спрингбурна, и представила сопровождавшего ее молодого человека — детектива-констебля Дика Пейна, или Ника Дейна, или что-то в этом роде. Джинни не разобрала, потому что не слышала ничего, кроме произнесенных женщиной слов «Большой Спрингбурн».

— Вы Джин Флеминг? — спросила сержант Коффман.

— Была, — ответила Джинни. — Одиннадцать лет. Теперь я Купер. Джин Купер. А что? В чем дело?

— Насколько я поняла… — неуверенно продолжила сержант. — Вы жена Кеннета Флеминга?

— Я еще не получила свидетельство о разводе, если вы об этом. Поэтому формально мы все еще женаты, — ответила Джинни. — Но состоять в браке и быть чьей-то женой разные вещи, верно?

— Да. Полагаю, так. — Но было что-то в том, как сержант произнесла эти три слова, и даже скорее в том, как она при этом посмотрела на Джинни, что заставило ее глубоко затянуться. — Миссис Флеминг.., мисс Купер… миссис Купер… — произнесла сержант Агнес Коффман. Молодой констебль опустил голову.

И тогда Джинни поняла: подлинное сообщение содержалось в нагромождении имен. Джинни даже не услышала, как та произнесла те самые слова. Кенни мертв. Разбился на шоссе, или получил удар ножом на платформе Кенсингтон-Хай-стрит, или отброшен на двести футов от пешеходного перехода, или сбит автобусом… Да какая разница? Как бы это ни случилось, наконец-то все закончилось. Он не придет снова и не сядет напротив нее за кухонный стол, не поговорит и не улыбнется. Не вызовет у нее желания дотронуться до золотисто-рыжих волосков на тыльной стороне ладони.

За последние четыре года она не раз представляла, как порадуется в этот момент. Она думала: «Вот бы какая-то сила взяла и стерла его с лица земли и освободила меня от любви к этому негодяю, любви даже теперь, когда он оставил меня и все знают, что я оказалась недостаточно хороша для него… что мы не подошли друг другу, не были настоящей семьей… Я тысячу раз хотела, чтобы он умер, умер, умер, хотела, чтобы он исчез, чтобы его разорвало в клочья, чтобы он страдал».

Странно, что меня даже не трясет, подумала она и спросила:

— Значит, Кенни умер, сержант?

— Нам нужно официальное опознание. Нужно, чтобы вы взглянули на тело. Я очень сожалею.

«А почему вы не попросите ее сделать это? — захотелось сказать ей. — Она ведь так рвалась смотреть на его тело, когда он был жив».

Вместо этого она произнесла:

— Простите, я только сначала позвоню.

И сержант с готовностью согласилась и удалилась вместе с констеблем в другой конец кафе, где они стояли, глядя в окно на расположенные за гаванью стеклянные башни Кэнари-Ворф с их пирамидальными верхушками — очередную не сбывшуюся надежду на новые рабочие места и реконструкцию, которыми периодически тешат жителей нижнего Ист-Энда воротилы из Сити.

Джинни позвонила своим родителям, рассчитывая, что поговорит с матерью, но трубку снял Деррик. Она постаралась совладать с голосом, ничем себя е выдав. В ответ на ее простую просьбу мать поехала бы к Джинни и, не задавая вопросов, посидела бы с детьми. Но с Дерриком приходилось держаться настороже. Ее брат всегда слишком глубоко во все вникал.

Поэтому она солгала, сказав, что мастер, которого она ждет в кафе, будет еще не скоро, и попросила его поехать к ней и присмотреть за детьми. Напоить их чаем. Удержать Джимми дома этим вечером. Убедиться, что Стэн как следует почистил зубы. Помочь Шэрон с уроками.

Просьба отвечала потребности Деррика чем-то заменить две семьи, которые он уже потерял из-за разводов. Поездка к Джинни означала пропущенное занятие в тренажерном зале — перерыв в длительном процессе доведения каждой мышцы тела до чудовищного в своем роде совершенства, — но зато он получит возможность поиграть в отца, не принимая на себя пожизненной ответственности.

— Я готова, — повернувшись к полицейским, сказала Джинни и пошла за ними к машине.

До места добирались целую вечность, потому что по какой-то непонятной Джинни причине ни сиреной, ни мигалкой полицейские пользоваться не стали. Начался час пик. Они перебрались за реку и ползли по окраинам, минуя бесконечные ряды послевоенных зданий из почерневшего кирпича. Когда, наконец, выбрались на автостраду, дело пошло немного быстрее.

Они свернули на другую автостраду, а потом совсем съехали с нее, когда стали появляться указатели на Тонбридж. Миновали две деревни, пронеслись между живыми изгородями в открытом поле и замедлили движение, когда въехали в городок. В конце концов машина остановилась у заднего входа в больницу, где за самодельным барьером из мусорных

баков защелкали и засверкали вспышками своих камер с полдюжины фотографов, как только констебль Пейн-Дейн открыл дверцу Джинни.

Джинни помедлила, сжимая сумочку, и спросила:

— Не могли бы вы их?..

На что сержант Коффман сказала ей с переднего сиденья:

— Простите. Они тут с полудня.

— Но откуда они знают? Вы сообщили? Вы?

— Нет.

— Тогда как?..

Коффман вышла из машины и подошла к открытой дверце Джинни.

— Кто-то отслеживает маршруты полицейских патрулей. Кто-то слушает со сканером наши радиопереговоры. Как правило, у кого-то в участке, как ни грустно признать, длинный язык. Журналисты делают свои выводы. Но пока они еще ничего толком не знают, а вы ничего не обязаны им говорить. Вы поняли?

Джинни кивнула.

— Хорошо. Сюда. Быстро. Разрешите, я возьму вас под руку.

Джинни вышла из машины. Стрекот камер сопровождался выкриками:

— Миссис Флеминг! Не могли бы вы сказать…

Ограждаемая с двух сторон молодым констеблем и сержантом, она поспешила к стеклянным дверям, которые распахнулись при ее приближении.

На всем пути внутри больницы Джинни чувствовала ладонь сержанта Коффман на своей руке, чуть выше локтя, теплую и уверенную. Констебль не касался Джинни, но держался близко. Они прошли по одному коридору, потом по другому и наконец попали в белое тихое помещение с металлической дверью, где к прежним ощущениям добавился холод. Джинни поняла, что они у цели.

— Может быть, чего-нибудь выпьете? Чаю? Кофе? Колы? Воды? — спросила сержант Коффман.

Джинни покачала головой.

— Я чувствую себя нормально, — сказала она.

— Вам не плохо? Вы сильно побледнели. Присядьте сюда.

— Я хорошо себя чувствую, я постою. Сержант Коффман мгновение вглядывалась в лицо Джинни, словно сомневаясь в ее словах. Потом кивнула констеблю, который постучал в дверь и исчез за ней.

— Это не займет много времени, — сказала сержант Коффман.

Джинни подумала, что все это и так длится уже давно, бог знает сколько, но ответила:

— Хорошо.

Констебль отсутствовал меньше минуты. Когда он выглянул и сказал: «Вас ждут», сержант снова взяла Джинни под руку, и они вошли в эту дверь.

Она была готова немедленно увидеть тело, лежащее на столе, обмытое, как это показывают в кино, стулья вокруг для удобства опознающих. Но вместо этого они попали в кабинет, где секретарь наблюдала за выползающей из принтера бумагой. По обе стороны стола находились закрытые двери. Возле одной из них стоял, положив ладонь на дверную ручку, мужчина в зеленой, как у хирурга, робе.

— Сюда, — тихо произнес он.

Он распахнул дверь, и когда Джинни приблизилась к ней, то услышала негромкий голос сержанта Коффман:

— У вас есть соли?

Джинни почувствовала, как мужчина в зеленом взял ее под другую руку и ответил:

—Да.

Внутри стоял холод. Горел очень яркий свет. И все сияло чистотой. Казалось, повсюду была нержавеющая сталь — шкафчики для одежды, длинные рабочие столы, полки на стенах, а под ними, немного наискосок, — единственная каталка. Ее покрывала зеленая простыня, того же горохового цвета, что и форменная роба мужчины. Они приближались к ней, словно к алтарю. И точно так же, как в церкви, остановившись, замерли как бы в благоговейном молчании. Джинни сообразила, что остальные ждут от нее сигнала, что она готова, поэтому проговорила:

— Ну, давайте посмотрим.

И мужчина в зеленом откинул простыню, открывая лицо.

— Почему он такой розовый? — спросила Джинни.

— Это ваш муж? — спросил мужчина в зеленом.

— Окись углерода, попадая в кровь, вызывает покраснение кожи, — объяснила сержант Коффман.

— Это ваш муж, миссис Флеминг? — повторил вопрос мужчина в зеленом.

Так легко сказать «да», покончить с этим и уйти отсюда. Так легко повернуться, пройти назад по этим коридорам, без страха встретить фотокамеры и вопросы, не давая ответов, потому что их в общем-то и нет… и никогда не было. Так легко просто сесть в машину, и тебя повезут, и ты попросишь включить сирену, чтобы ехать побыстрее. Но она не могла выговорить нужное слово. Да. Это казалось так просто. Но она не могла его произнести. И вместо этого сказала:

— Откиньте простыню.

Мужчина в зеленом заколебался. Сержант Коффман начала:

— Миссис… мисс… — Видно было, что она находится в замешательстве.

— Откиньте простыню.

Они не понимали, но это не имело значения, потому что через несколько часов они навсегда уйдут из ее жизни. Кенни же останется в ней навсегда: в лицах ее детей, в неожиданном звуке шагов на лестнице, в вечном поскрипывании кожаного мяча, когда в любом уголке мира на стриженом зеленом поле крикетная бита ударит по нему, послав за линию границы поля за новыми шестью очками.

Она чувствовала, что сержант и мужчина в зеленом обмениваются взглядами, гадая, что же им делать. Но ведь это ее решение увидеть остальное, не так ли? К ним это не имеет никакого отношения. Мужчина в зеленом принялся обеими руками отворачивать простыню, начиная с плеч. Он делал это аккуратно, ровными складками в три дюйма шириной и довольно медленно, чтобы остановиться в тот момент, когда Джинни увидит достаточно.

Только ей никогда не будет достаточно. Джинни осознала этот факт в то самое мгновение, когда поняла, что никогда не забудет вида мертвого Кенни Флеминга.

Задай им вопросы, приказала она себе. Задай им все те вопросы, которые задал бы любой на твоем месте. Нужно. Ты должна.

Кто его нашел? Где он был? Был ли он голым, как сейчас? Почему у него такой умиротворенный вид? Как он умер? Когда? Была ли она с ним? Нашли ли ее тело рядом?

Но она промолчала.

— Да, — сказала она и отступила от каталки.

— Это Кеннет Флеминг? — уточнила сержант Коффман.

— Это он. — Джинни отвернулась. Высвободила руку из-под руки сержанта. Пристроила точно на сгибе локтя сумочку и сказала: — Мне нужно купить сигарет.Видимо, здесь нет табачного киоска?

Сержант Коффман ответила, что, как только сможет, позаботится о сигаретах. Нужно подписать бумаги. Если миссис Флеминг…

— Купер, — поправила Джинни. Если мисс Купер пройдет сюда…

Мужчина в зеленом остался рядом с телом. Джинни слышала его свистящее дыхание, пока он толкал каталку под плафон, свисающий с потолка в центре комнаты. Ей показалось, что он пробормотал: «господи», но к этому времени дверь за ними закрылась, и Джинни усадили за стол под плакатом с фотографией длинноухого щенка таксы в крошечной соломенной шляпке.

Сержант Коффман что-то тихо сказала констеблю, и Джинни, уловив слово «сигареты», попросила купить «Эмбессис» и принялась расписываться там, где секретарь проставила аккуратные красные крестики. Она не знала, что это за бумаги, почему она должна их подписывать и от чего она, возможно, отказывается или на что дает разрешение. Она просто подписывала, а когда закончила, «Эмбессис» вместе с коробком спичек лежали на краю стола. Джинни закурила. Секретарь и констебль деликатно кашлянули. Джинни с наслаждением затянулась.

— Пока это все, — сказала сержант Коффман. — Если вы пройдете сюда, мы сможем быстро вывести вас из здания и отвезти домой.

— Хорошо, — отозвалась Джинни и встала. Сунув сигареты и спички в сумочку, она следом за сержантом вышла в коридор.

Едва они оказались на улице, где уже вечерело, на них обрушились вопросы и вспышки фотокамер.

— Значит, это Флеминг?

— Самоубийство?

— Несчастный случай?

— Вы можете сказать нам, что произошло? Любые сведения, миссис Флеминг.

Купер, подумала Джинни. Джин Стелла Купер.

Детектив-инспектор Томас Линли поднялся на крыльцо здания на Онслоу-сквер, в котором находилась квартира леди Хелен Клайд. Он мурлыкал себе под нос мелодию, несколько тактов которой, словно голодные комары, донимали его с тех пор, как он покинул свой кабинет. Линли попытался прогнать их, твердя начальный монолог из «Ричарда III», но, как только он мысленно устремлялся в глубины своей души, чтобы провозгласить появление Георга, этого коварнейшего герцога Кларенса, проклятые ноты возвращались.

Лишь когда он вошел в дом Хелен и начал подниматься по лестнице к ее квартире, его вдруг осенило, в чем кроется источник сей музыкальной пытки. И тогда ему пришлось улыбнуться бессознательной способности разума прибегать к помощи посредника, который уже многие годы был чужд ему и далек от всей его жизни. Линли нравилось считать себя приверженцем классической музыки, предпочтительно русской классической музыки. И вряд ли он по собственной воле выбрал бы песню Рода Стюарта «Сегодня — тот самый вечер», размышляя о значении нынешнего вечера. Хотя она оказалась вполне кстати. Как и монолог Ричарда, если вдуматься, поскольку, подобно Ричарду, и заговор он составил, и намерения его, хоть и не таили в себе никакой опасности, все же вели к единой цели. Концерт, поздний ужин, а потом прогулка до этого решительно тихого, с приглушенным светом ресторана рядом с Кингс-роуд, где, сидя в баре, можно было рассчитывать на негромкую музыку в исполнении арфистки, чей инструмент лишал ее возможности бродить между столами, мешая жизненно важным, судьбоносным разговорам… Да, Род Стюарт, возможно, был более уместен, чем «Ричард Щ», несмотря на все его интриги. Потому что сегодня действительно был тот самый вечер.

Хелен? — позвал он, захлопнув за собой дверь. — Ты готова, дорогая?

Ответом послужила тишина. Линли нахмурился, Они же разговаривали сегодня в девять утра. И он сказал, что зайдет за ней в четверть восьмого. Оставляя сорок пять минут на десятиминутную поездку он знал, что делал — Хелен нужно было дать время для ошибок и колебаний, неизбежных, когда речь шла о выходе в свет. Тем не менее, обычно она отзывалась из спальни, где он неизменно и находил ее, пытавшуюся выбрать между шестью или восемью парами серег.

Линли отправился на поиски и нашел Хелен в гостиной, распростертой на диване в окружении груды зеленых с золотом фирменных пакетов, чей логотип был ему слишком хорошо известен. Страдая извечной болезнью женщин, пренебрегающих здравым смыслом при покупке обуви, Хелен являла теперь красноречивый пример того, к чему приводит погоня за дешевизной и модой одновременно. Она лежала, закрыв лицо согнутой рукой. Когда Линли во второй раз обратился к ней по имени, она застонала.

— Я словно побывала в зоне военных действий, — пробормотала она из-под руки. — Никогда не видела такой давки в «Хэрродсе». Сказать «жадность» или «агрессивность» — это ничего не сказать. Никакие слова, Томми, не дают полного представления о женщинах, с которыми мне пришлось сразиться, чтобы просто пройти в отдел дамского белья. Всего лишь белья. Можно было подумать, что они бьются за стакан воды из источника молодости.

— Ты, кажется, говорила, что работаешь сегодня с Саймоном. — Линли подошел к дивану, поцеловал Хелен, подняв ее руку, а затем вернул руку на исходную позицию. — Разве он не должен был, забыв обо всем, готовиться к показаниям по делу… По какому, Хелен?

— Да, я говорила, и он готовился. Это как-то связано с различными сенсибилизаторами в водно-гелевых взрывчатых веществах. Амины, аминокислоты, силика-гель, целлюлозные пластины. К половине третьего от всей этой терминологии у меня голова пошла кругом. А это чудовище в облике человека так спешило, что даже предложило обойтись без обеда. Без обеда, Томми.

— И в самом деле, страшное лишение, — заметил Линли. Приподняв ноги Хелен, он сел и положил их себе на колени.

— Я, не желая ссориться, проработала до половины третьего, пока почти совсем не ослепла от компьютера, но тогда уже — в голодном полуобмороке, не забывай, — я с ним распрощалась.

— И поехала в «Хэрродс». В голодном полуобмороке.

Опустив руку, Хелен наградила Линли сердитым взглядом и вернула руку на прежнее место:

— Я все время думала о тебе.

— Да? И в чем же это выразилось?

Она слабым жестом указала на окружавшие их пакеты:

— Там. В этом.

— В чем — в этом?

— В покупках.

Тупо уставившись на пакеты и не зная, как объяснить столь необыкновенное поведение, Линли уточнил:

— Ты делала для меня покупки?

Нельзя сказать, чтобы Хелен никогда не удивляла его какой-нибудь забавной вещицей, которую раскопала на Портобелло-роуд или на рынке на Бервик-стрит, но такая щедрость…

Вздохнув, леди Хелен села и начала рыться в пакетах. Отставила один, как казалось, заполненный не то тонкой оберточной бумагой, не то шелком, потом другой — с косметикой. Она порылась в третьем, четвертом и наконец произнесла:

— Ага, вот он. — Подала Линли пакет и, продолжая копаться в пакетах, обронила: — Себе я купила такой же.

— Что именно?

— Посмотри.

Он вытащил тюк оберточной бумаги, прикидывая, какой ущерб наносит «Хэрродс» лесным массивам планеты. Развязал ленту, развернул бумагу. И теперь сидел, разглядывая темно-синий спортивный костюм и размышляя, что бы это могло значить.

— Красивый, правда? — спросила Хелен.

— Отличный, — сказал он. — Спасибо, дорогая. Это именно то, что мне…

— Тебе ведь, правда, он нужен, да? — Она закончила свои поиски, победно выпрямившись тоже со спортивным костюмом в руках, таким же темно-синим, только оживленным белыми полосками. — Я повсюду их вижу.

— Спортивные костюмы?

— Бегунов. Поддерживают форму. В Гайд-парке. В Кенсингтонском парке. На набережной Виктории. Пора и нам к ним присоединиться. Разве не чудесно будет?

— Бегать трусцой?

— Ну кончено. Бегать трусцой. Это именно то, что надо. Порция свежего воздуха после рабочего дня в помещении.

— Ты предлагаешь нам заниматься этим после работы? Вечером?

— Или утром, до работы.

— Ты предлагаешь бегать на заре?

— Или в обед, или во время дневного чая. Вместо обеда. Вместо дневного чая. Мы не молодеем, и уже пора начать сражаться со средним возрастом.

— Тебе тридцать три, Хелен.

—И я обречена превратиться в груду дряблых мышц, если немедленно не предприму решительных мер. — Она вернулась к пакетам. — Здесь и кроссовки. Где-то тут. Я точно не помнила твоего размера, но ты всегда можешь их вернуть. Да где же они… А! Вот. — Она достала их с видом триумфатора. — Еще рано, и мы можем спокойно переодеться и быстренько обежать площадь несколько раз. Как раз то, что нужно для подготовки к… — Она подняла голову, внезапно озадаченная какой-то мыслью. Похоже, Хелен впервые заметила одежду Линли. Смокинг, галстук-бабочку, начищенные до блеска туфли. —Господи. Сегодня вечером. Мы идем… Сегодня вечером… — Она покраснела и торопливо продолжала: — Томми. Дорогой. Мы куда-то идем, да?

— Ты забыла.

— Вовсе нет. Дело в том, что я не ела. Я ничего не ела.

— Ничего? Ты не нашла чем подкрепиться где-нибудь между лабораторией Саймона, «Хэрродсом» и Онслоу-сквер? Что-то с трудом верится.

—Я выпила только чашку чая. — Когда же он скептически поднял бровь, Хелен добавила: — Ой, ладно. Ну, может, одно или два пирожных в «Хэрродсе». Но это были крошечные эклеры, и ты знаешь, какие они. В них же ничего нет.

— Мне помнится, их наполняют… Как это называется? Заварной крем? Взбитые сливки?

— Одна капля, — заявила Хелен. — Жалкая чайная ложка. Это не считается, и уж конечно, это не еда. Честно говоря, мне повезло, что к этому моменту я еще числюсь среди живых, продержавшись с утра до вечера на такой малости.

— Придется этому помочь. Ее лицо прояснилось.

— Значит, это ужин. Отлично. Я так и думала. И в каком-то чудесном месте, потому что ты нацепил этот кошмарный галстук-бабочку, который, насколько я знаю, ты терпеть не можешь. — Она оторвалась от пакетов с покупками, словно охваченная новым приливом сил. — В таком случае, хорошо, что я ничего не ела. Ничто не испортит мне ужина.

— Верно. После.

— После?..

Линли достал из кармана часы и откинул крышку.

— Двадцать пять минут восьмого, а начало в восемь. Так что уходим.

— Куда?

— В Альберт-Холл. Хелен заморгала.

— На филармонический концерт, Хелен, Я только что душу не продал, чтобы достать эти билеты. Штраус. И еще Штраус. А когда ты от него устанешь, снова Штраус. Теперь припоминаешь?

Хелен просияла.

— Томми! Штраус? Ты, правда, ведешь меня на Штрауса? Это не шутка? После перерыва не будет Стравинского? «Весны священной» или чего-нибудь другого, столь же невыносимого?

— Штраус, — сказал Линли. — До и после перерыва. Затем — ужин.

— Тайская кухня? — с надеждой спросила она.

— Тайская, — ответил он.

— Боже мой, божественный вечер, — решительно сказала Хелен. Она взяла туфли и подхватила столько пакетов, сколько смогла унести. — Я буду через десять минут.

Он улыбнулся и взял остальные пакеты. Пока все шло по плану.

Линли проследовал за Хелен по коридору, по пути бросив взгляд в кухню, убедивший его, что Хелен не изменила своей обычной бесхозяйственности. Рабочая стойка была заставлена оставшимися от завтрака тарелками. На кофеварке так и горел сигнальный огонек. Сам кофе давно испарился, оставив после себя осадок на дне стеклянной емкости и запах пережженной кофейной гущи.

— Хелен, — позвал Томми, — Бога ради. Ты что, не замечаешь этого запаха? Ты ушла, не выключив кофеварку.

Она остановилась в дверях спальни:

— Разве? Какая неприятность. Эти агрегаты должны отключаться автоматически.

— А тарелки должны, танцуя, самостоятельно загружаться в посудомоечную машину?

— Это было бы очень любезно с их стороны. — Хелен исчезла в спальне, откуда послышался шорох сбрасываемых на пол пакетов. Свои пакеты Линли поставил на стол, снял смокинг, выключил кофеварку и подошел к стойке. Вода, моющее средство и через десять минут кухня была приведена в порядок, хотя емкости требовалось отмокнуть. Томми оставил ее в раковине.

Он нашел Хелен стоящей перед кроватью в домашнем халате. Задумчиво поджав губы, она изучала три разложенных на кровати ансамбля.

— Какой из них, по-твоему, больше всего подходит «Голубому Дунаю», за которым последует неземная тайская кухня?

— Черный?

Хмыкнув, Хелен отступила на шаг:

— Не знаю, дорогой. Мне кажется…

— Черный прекрасно подойдет, Хелен. Надевай. Причесывайся. И пойдем. Хорошо?

Она побарабанила пальцами по щеке;

— Не знаю, Томми. Всегда хочется быть элегантной на концерте, но не чересчур расфуфыренной за ужином. Не кажется ли тебе, что этот наряд будет недостаточно изыскан для первого и слишком шикарен для второго?

Линли взял платье, расстегнул молнию и подал его Хелен. Подошел к туалетному столику. Здесь, в отличие от кухни, все было разложено аккуратнейшим образом, словно инструменты в операционной. Из шкатулки с драгоценностями Линли достал ожерелье, серьги и два браслета. Нашел в гардеробе туфли. Вернувшись к кровати, он бросил на покрывало украшения и туфли, повернулся к Хелен и развязал поясок ее халата.

— Сегодня ты что-то совсем раскапризничалась, — сказал он.

Она улыбнулась:

— Зато ты меня раздеваешь.

Он обнажил ее плечи. Халат упал на пол.

— Тебе не нужно капризничать, чтобы заставить меня это делать. По-моему, тебе это известно.

Он поцеловал Хелен, запустив руки в ее волосы. Они показались ему струями прохладной воды. Он снова поцеловал ее. Несмотря на все разочарования этого его непростого романа, Линли по-прежнему обожал прикасаться к Хелен, вдыхать аромат ее пудры, пробовать на вкус ее губы.

Линли почувствовал, что пальцы Хелен расстегивают его рубашку. Она ослабила галстук. Ее ладони скользнули по его груди. Почти касаясь губами ее губ, он проговорил:

— Хелен, мне казалось, что ты хочешь есть.

— А мне казалось, что ты хотел одеть меня, Томми,

— Да. Верно. В свое время.

Сбросив одежду на пол, он увлек Хелен на кровать. Скользнул ладонью по ее бедру. Зазвонил телефон.

— Черт, — сказал Линли.

— Не обращай внимания. Я никого не жду. Включится автоответчик.

— Я дежурю в эти выходные.

— Нет.

— Извини.

Они оба смотрели на телефон. Тот продолжал звонить.

— Так, — произнесла Хелен. Звонки продолжались. — Ярд знает, что ты здесь?

— Дентон знает, где я. Он бы им сказал.

— Мы могли уже уехать.

— У них есть номер телефона в машине и наши места на концерте.

— Ну, может, это и не они. Моя мать, например.

— Возможно, нам следует узнать.

— Возможно. — Она провела пальцами по его щеке, рисуя на ней узор, дошла до губ. Губы самой Хелен раскрылись.

У Линли перехватило дыхание. В легких стало до странности горячо. Ее пальцы добрались до его волос. Телефон перестал звонить, и в тот же момент в другой комнате включился автоответчик, заговорив отделенным от телесной оболочки голосом — прекрасно узнаваемым голосом Доротеи Харриман, секретаря суперинтенданта, руководившего отделом, в котором работал Линли. Когда она брала на себя труд разыскать его, это всегда означало худшее. Линли вздохнул. Хелен опустила руки на колени.

— Прости, дорогая, — сказал он и взял трубку на прикроватном столике, перебив сообщение, которое оставляла Харриман, словами: — Да. Здравствуй, Ди. Я здесь.

— Детектив-инспектор Линли?

— Он самый. Что такое?

Говоря, он снова потянулся к Хелен, но она уже отодвинулась и, встав с кровати, подняла халат, грудой ткани лежавший на полу.

Глава 3

По прошествии трех недель после переезда на новое место детектив-сержант Барбара Хейверс пришла к выводу, что больше всего в уединенной жизни в Чок-Фарм ей нравится возможность выбора транспорта. Если же ей хотелось прогнать от себя мысль о том, что за двадцать один день она ни разу не пообщалась ни с кем из соседей, кроме девушки шриланкийки по имени Бхимани, которая работала на кассе в местном продуктовом магазине, для этого Барбаре всего лишь нужно было вспомнить о счастье ежедневных поездок в Нью-Скотленд-Ярд и обратно.

Еще до того, как Барбара приобрела свой крохотный коттедж, он давно уже стал для нее символом. Он означал, что с жизнью, годами приковывавшей ее к исполнению долга и больным родителям, теперь покончено. Но, сделав шаг, который освободил ее от ответственности, о чем она так мечтала, она обрела свободу, принесшую одиночество, которое наваливалось на нее в самые неожиданные моменты. Поэтому Барбара находила определенное, хоть и мрачное удовольствие в открытии, что каждое утро до работы можно добраться двумя путями, одинаково чреватыми зубовным скрежетом и язвой желудка, но самое главное — несущими развлечение и вытесняющими одиночество.

На своей стареющей «мини» она могла пробраться в потоке машин по Кэмден-Хай-стрит до Морнингтон-кресент, откуда могла выбирать уже по меньшей мере из трех маршрутов, каждый из которых был сопряжен с «пробками», вызывавшими ассоциацию с теснотой средневекового города и с каждым днем казавшимися все безнадежнее. Либо она могла спуститься в подземку, что означало очутиться в чреве станции «Чок-Фарм» и со все угасающей надеждой ждать поезда вместе с лояльными, но, вполне понятно, раздраженными пассажирами капризной Северной линии. Но при этом годился не любой поезд, а только тот, который проходил через станцию «Набережная», где Барбара могла пересесть на другой поезд, идущий до «Сент-Джеймс-парка».

Данная ситуация четко вписывалась в устоявшееся клише: каждый день Барбара могла выбрать между адом и раем. В этот день, желая для разнообразия отвлечься от все усиливающегося зловещего тарахтения, издаваемого ее автомобилем, Барбара, предпочтя рай, пробиралась среди таких же, как она, пассажиров на эскалаторах, в переходах и на платформах, сжимала поручень из нержавеющей стали, пока поезд, раскачиваясь и вынуждая пассажиров наступать друг другу на ноги, мчался во тьме.

Барбара смиренно перенесла эти раздражающие факторы. Еще одна опостылевшая поездка. Еще одна возможность благополучно успокоить себя тем, что ее одиночество в общем-то не имеет значения, потому что в конце дня у нее все равно нет ни времени, ни сил для светского общения.

Свой утомительный путь по Чок-Фарм-роуд она начала в половине восьмого. Зашла в магазин «Деликатесы Джаффри», который был заполнен таким количеством «деликатесов на самый придирчивый вкус», что для покупателей оставалось пространство размером с железнодорожный вагон викторианской эпохи и почти столь же тускло освещенное. Барбаре нужен был товар, которым мистер Джаффри запасался по подсказке своей коммерческой интуиции, будучи уверен, что постепенное облагораживание живущих вокруг людей, связанное с неизбежными вечеринками с напитками, станет постоянно поддерживать на этот товар высокий спрос. Ей нужен был лед. Мистер Джаффри продавал его пакетами, и с момента переезда Барбара, насыпая этот лед в ведро, стоявшее у нее в кухне под раковиной, пользовалась им как примитивным средством для хранения скоропортящихся продуктов.

Она водрузила пакет льда на прилавок, за которым примостилась Бхимани в ожидании возможности побарабанить по клавишам нового кассового аппарата, который не только звенел, как куранты на Биг-Бене, показывая итоговую сумму, но и сообщал девушке ярко-синими цифрами, сколько сдачи она должна дать покупателю. Покупка, как обычно, совершилась в молчании; Бхимани вызвонила цену, улыбнулась, не разжимая губ, и радостно кивнула, когда на дисплее появилась итоговая цифра.

Она никогда не разговаривала. Поначалу Барбара думала, что девушка немая, но однажды вечером случайно увидела, как та зевает, посверкивая золотыми коронками, поставленными почти на все зубы. С тех пор Барбара гадала, скрывает ли Бхимани ценность этого произведения зубоврачебного искусства или, приехав в Англию и увидев обычных людей, сообразила, насколько необычен ее собственный рот, и не желала демонстрировать свое золото.

Как только Бхимани отсчитала семьдесят пять пенсов сдачи, Барбара, поблагодарив и попрощавшись, пристроила пакет со льдом на бедре, для чего пришлось повесить сумку через плечо, и вышла на улицу.

Продолжая свой путь, Барбара миновала местный паб, располагавшийся через улицу, на секунду подумав о том, не потолкаться ли как есть, с этим льдом, среди выпивающих. Посетители казались на целых десять удручающих лет моложе, но на этой неделе Барбара еще не выпила свою пинту «Басса», и зов его показался ей соблазнительным и заставил прикинуть, сколько энергии придется затратить на то, чтобы протолкнуться к бару, заказать пиво, зажечь сигарету и изображать дружелюбие. Лед вполне мог бы сыграть роль темы для разговора. Интересно, какая его часть растает, пока она проведет четверть часа в общении с пятничной, закончившей работу публикой? Кто знает, что из этого выйдет? Она может с кем-то познакомиться. Может обзавестись другом. И даже если без последствий — она чувствовала себя безводной пустыней и нуждалась в жидкости. Не помешает и что-нибудь для поднятия духа. На нее давила усталость дня, жажда, вызванная пешим хождением и духотой в метро. Относительно прохладный напиток был бы весьма кстати.

Она остановилась и посмотрела через улицу. Трое мужчин окружили длинноногую девушку, все четверо смеялись, все четверо пили. Девица, которая стояла, прислонившись к подоконнику, осушила свой стакан. Двое мужчин одновременно потянулись к нему. Девица засмеялась и тряхнула головой. Ее густые волосы заструились, как лошадиная грива, и мужчины придвинулись ближе.

Пожалуй, в следующий раз, решила Барбара.

Она побрела дальше, опустив голову и не отрывая глаз от плит тротуара. Наступишь на трещину, твоя мама получит затрещину, споткнешься в дороге, твоя мама поломает… Нет. Вот уж о чем сейчас ей совсем не хотелось думать. Она прогнала глупые стишки, принявшись насвистывать первый пришедший на ум мотив: «Приведи меня в церковь вовремя». Совершенно не к месту, но свою службу он сослужил. Насвистывая, Барбара сообразила, что мотивчик этот, должно быть, вспомнился ей из-за грандиозного плана инспектора Линли поставить этим вечером «вопрос» ребром. Она мысленно усмехнулась, вспомнив отразившееся на его лице удивление — прямо-таки смятение, поскольку он отнюдь не хотел делать свои планы достоянием гласности, — когда она перед уходом с работы заглянула в его кабинет и сказала:

— Удачи. Надеюсь, на этот раз она скажет «да».

Сначала он попытался прикинуться непонимающим, но Барбара слышала, как он всю неделю дозванивался насчет билетов на концерт, и была свидетелем того, как он выпытывал у коллеги название лучшего ресторана тайской кухни, а так как она знала, что Штраус и тайская еда означали вечер, задуманный, чтобы доставить удовольствие леди Хелен Клайд, она догадалась об остальном.

— Элементарно, — сказала она изумленно молчавшему Линли. — Я знаю, что вы ненавидите Штрауса. — Она погрозила ему на прощание пальцем. — Ну-ну, инспектор. На что не пойдешь ради любви.

Она свернула на Стилз-роуд и прошла под липами, одетыми юной листвой. На их ветвях готовились к ночлегу птицы, чем занимались и обитатели закопченных кирпичных домов, выстроившихся по обе стороны улицы. Добравшись до Итон-Виллас, Барбара свернула еще раз. Подтянула повыше сползший пакет со льдом, подумав, что, при всей своей невезухе, по крайней мере лед из «Деликатесов Джаффри» она тащит в последний раз.

Ибо три недели она жила в своей «берлоге», лишенная таких благ цивилизации, как современный холодильник, и держа молоко, сливочное масло, яйца и сыр в металлическом ведре. Эти три недели — вечера, выходные и редкие обеденные часы — она потратила на поиски холодильника, который был бы ей по карману. И, наконец, днем в прошлое воскресенье она его нашла — идеальный агрегат, соответствующий размеру ее коттеджа и возможностям кошелька. Это было не совсем то, что она искала: не больше метра высотой и украшенный переводными картинками с жутким растительным орнаментом желтого цвета. Но, отдав наличные и утвердив свое право собственности на этот бытовой прибор, который в добавление к отталкивающему узору из розочек, маргариток, фуксий и цветков льна натужно скрипел каждый раз, когда захлопывалась дверца, Барбара философски решила, что беднякам не приходится выбирать. Переезд из Эктона в Чок-Фарм оказался накладнее, чем она ожидала, ей пришлось экономить, так что этот холодильник подойдет. А поскольку у хозяина холодильника был сын, работавший в сфере садоводства и водивший открытый грузовичок, и поскольку этот самый сын собирался в конце недели проведать свою любимую старую бабулю, а заодно доставить холодильник из Фулэма до Чок-Фарм за какую-то десятку, Барбара готова была сквозь пальцы посмотреть не только на возможно ограниченный срок жизни данного агрегата, но и на перспективу потратить добрых шесть часов, отдирая переводные картинки любимой старой бабули. Все что угодно, лишь бы выгодно.

Барбара коленом толкнула калитку эдвардианского дома на одну семью в Итон-Виллас, за которым стоял ее маленький коттедж. Дом был желтый, с коричневатой дверью в нише белого парадного крыльца. Оно было увито глицинией, которая карабкалась вверх с квадратика земли рядом с французским окном квартиры первого этажа. В тот вечер в этом большом, во всю высоту стены, окне Барбара увидела темную девчушку в школьной форме, длинные до пояса волосы заплетены в аккуратные косы, завязанные на концах крохотными ленточками. Она расставляла на столе тарелки, переговариваясь с кем-то через плечо, а потом весело убежала, скрывшись из поля зрения Барбары. Семейный ужин, подумала она. Затем посуровела, расправила плечи и зашагала по бетонной дорожке, которая шла вдоль фасада дома и вела в сад.

Ее коттедж примыкал к стене в глубине сада, над домиком нависала белая акация, а из четырех створчатых окон открывался вид на лужайку. Коттедж был маленький, кирпичный, деревянные части выкрашены той же желтой краской, что использовалась при отделке главного дома, а новую шиферную крышу венчала терракотовая труба. Первоначально квадратный домик был увеличен до прямоугольного за счет крохотной пристроенной кухни и еще более крохотной ванной комнаты.

Барбара отперла дверь и включила верхний свет. Зажглась тусклая лампочка, Барбара все время забывала купить более мощную.

Положив сумку на стол, а лед на стойку, она, ворча, достала из-под раковины ведро, пошла с ним к двери и ругнулась, плеснув холодной водой на ногу. Вернувшись с пустым ведром на кухню, она заполнила его льдом, думая об ужине.

Свою трапезу Барбара собрала быстро — салат с ветчиной, булочка двухдневной давности и остатки консервированной свеклы — и подошла к книжным полкам, стоявшим по обе стороны от маленького камина. Прошлым вечером, прежде чем выключить свет, она оставила там книгу, которую читала, и, насколько помнила, ее герой Флинт Саутерн вот-вот должен был заключить дерзкую героиню Стар Флексен в объятия, пребывая в которых та ощутит не только его мускулистые, обтянутые джинсами бедра, но и его трепещущий член, который всегда трепетал только для нее одной. Изысканная трапеза должна сопровождаться только великой литературой.

Взяв роман и повернувшись к столу, Барбара увидела, что на автоответчике мигает огонек. Один сигнал — один звонок. Она с минуту смотрела на него.

В эти выходные Барбара дежурила, но вряд ли ее вызывают на работу менее чем через два часа после ухода. Учитывая это и то, что ее номер в телефонном справочнике не значился, звонить могла только Флоренс Мейджентри, миссис Фло, сиделка матери.

Барбара поразмышляла над возможностями, которые открывало перед ней прослушивание сообщения. Если это был Ярд, ей придется вернуться на работу, не успев ни отдышаться, ни поесть. Если же это миссис Фло, ей предстоит иное путешествие — по дороге Великой Вины. В прошедшие выходные Барбара не поехала в Гринфорд, чтобы, как это было заведено, проведать свою мать. Не ездила она в Гринфорд и в предыдущие выходные. Она знала, что на этот раз ей придется туда поехать, если она собирается продолжать жить в мире с самой собой, но ехать ей не хотелось, как не хотелось и задумываться над причиной своего нежелания, а разговор с Флоренс Мейджентри — один ее голос на автоответчике — заставит Барбару думать над тем, чем объясняется это уклонение от долга, и навешивать соответствующие ярлыки: эгоизм, невнимание и тому подобное.

Ее мать находилась в Хоторн-Лодже вот уже почти полгода. Барбара старалась навещать ее каждые две недели. Переезд в Чок-Фарм наконец-то обеспечил ей предлог не ездить, и она с радостью за него ухватилась, заменяя свое присутствие телефонными звонками, в ходе которых она перечисляла миссис Фло все причины, которые снова, к несчастью, вынуждают ее отложить свое регулярное появление в Гринфорде. И это действительно были уважительные причины, как сама миссис Фло заверяла Барбару во время того или иного обычного их разговора в понедельник или четверг. Барби не должна терзать себя, если в настоящее время не имеет возможности приехать к маме, у Барби есть и своя жизнь, дорогая, и никто не требует, чтобы она от нее отказывалась.

— Устраивайся в новом доме, — сказала миссис Фло. — С мамой за это время ничего не случится, Барби. Вот увидишь.

Барбара нажала на кнопку прослушивания и вернулась к столу, где ее ждал салат с ветчиной.

— Здравствуй, Барби. — Приветствие было произнесено баюкающим, каким читают на ночь сказки, голосом миссис Фло. — Я хотела сообщить тебе, дорогая, что маме нездоровится. Я подумала, что надо сразу же тебе сообщить.

Барбара бросилась к телефону, чтобы набрать номер миссис Фло. Словно ожидая этого, миссис Фло продолжила:

— Хотя я и думаю, что врачебная помощь не потребуется, но температура у мамы повышенная и последние несколько дней она покашливает… — Последовала пауза, в течение которой Барбара слышала, как кто-то из жильцов миссис Фло подпевает Деборе Керр, которая как раз приглашает Юла Бриннера танцевать. Должно быть, это миссис Солкилд. «Король и я» был ее любимым видеофильмом, и она настаивала на его просмотре хотя бы раз в неделю. — Вообще-то, дорогая, — осторожно заговорила миссис Фло, — мама о тебе спрашивала. Неможется ей только с обеда, поэтому я не хочу, чтобы ты из-за этого волновалась, но поскольку она так редко называет кого-то по имени, я подумала, что мама приободрилась бы, услышав твой голос. Ты же знаешь, каково это, когда чувствуешь себя не на все сто, верно, дорогая? Пожалуйста, позвони, если сможешь. Пока-пока, Барби.

Барбара сняла трубку.

— Как мило, что ты позвонила, дорогая, — произнесла миссис Фло, услышав голос Барбары, словно она и не звонила первой, вынуждая ее ответить.

— Как она? — спросила Барбара.

— Я только что заглядывала к ней, она спала как младенец.

В тусклом свете комнаты Барбара поднесла к глазам часы. Еще не было восьми.

— Спит? Но почему она в кровати? Она обычно не ложится так рано. Вы уверены…

— Она не стала есть за ужином, и мы согласились, что ее животику пойдет на пользу небольшой отдых под музыкальную шкатулку. Поэтому она послушала и спокойненько уснула. Ты же знаешь, как она любит эту музыкальную шкатулку.

— Знаете что, — сказала Барбара, — я могу выехать в половине девятого. Или без пятнадцати девять. Особых пробок сегодня нет. Я приеду.

— После длинного рабочего дня? Не глупи, Барби. Мама чувствует себя хорошо, насколько это возможно, а поскольку она спит, она даже не узнает, что ты здесь. Но я скажу ей, что ты звонила.

— Она не поймет, о ком вы говорите, — возразила Барбара. Без подкрепления — визуального, в виде фотографии, или звукового, в виде голоса по телефону, — имя «Барбара» теперь ничего не говорило миссис Хейверс. И даже с визуальным или звуковым сопровождением нельзя было с уверенностью утверждать, что она узнает свою дочь.

— Барби, — мягко, но твердо проговорила миссис Фло, — я сделаю так, что она поймет, о ком я говорю. Сегодня днем она несколько раз упоминала твое имя, так что мама поймет, кто такая Барбара, когда я скажу, что ты звонила.

Но знать в пятницу днем, кто такая Барбара, не означает, что миссис Хейверс представит, кто такая Барбара, в субботу утром за яйцами в мешочек и тостами.

— Я приеду завтра, — заявила Барбара. — Утром. Я подобрала несколько брошюр по Новой Зеландии. Вы скажете ей об этом? Скажите, что мы спланируем очередное путешествие для ее альбома.

— Конечно, моя дорогая.

— И позвоните, если она снова спросит обо мне. В любое время. Вы позвоните, миссис Фло?

Разумеется, она позвонит, заверила миссис Фло. Барби как следует поужинает, сядет, подложив под ноги подушечку, и проведет спокойный вечер, чтобы набраться сил для завтрашней поездки в Гринфорд.

— Мама будет ждать, — сказала миссис Фло. — Могу даже сказать, что это благотворно повлияет на ее животик.

Повесив трубку, Барбара вернулась к своему ужину. Салат с ветчиной показался ей еще менее привлекательным, чем вначале. На ломтиках свеклы, выуженных вилкой из жестяной банки и разложенных веером, обнаружился на свету зеленоватый налет. А листья салата, на которых, как на открытых ладонях, покоились ветчина и свекла, размокли от влаги и почернели по краям от слишком близкого контакта со льдом. Вот тебе и ужин, подумала Барбара. Оттолкнув тарелку, она подумала о том, чтобы сходить в тот магазин на Чок-Фарм-роуд. Или побаловать себя китайским ужином, сидя за столом в ресторане как белый человек. Или пойти в паб и съесть там сосиски или запеканку…

Она резко одернула себя. О чем это она размечталась? Ее мать плохо себя чувствует. Что бы там ни говорила миссис Фло, матери нужно ее увидеть. Сейчас. Так что она сядет в «мини» и поедет в Гринфорд. И если ее мать все еще будет спать, она посидит у ее постели, пока та не проснется. Даже если ждать придется до утра. Потому что именно так дочери относятся к матерям, особенно если со времени последней встречи прошло больше трех недель.

Не успела Барбара взять сумку и ключи, как телефон зазвонил снова. Она на мгновение замерла. И бессмысленно подумала: «Нет, боже мой, она не могла, не так быстро». И пошла к телефону, боясь снять трубку.

— Нас вызвали, — сообщил на том конце провода Линли, услышав ее голос.

— Черт.

— Согласен. Надеюсь, я не прервал никакого особенно интересного события вашей жизни.

— Нет. Я собиралась поехать к маме. И надеялась поужинать.

— Насчет первого ничем не могу вам помочь, порядок есть порядок. Второе можно поправить быстрым набегом на офицерскую столовую.

— Ничто так не разжигает аппетит.

— Разделяю ваше мнение. Сколько времени вам нужно?

— Не меньше тридцати минут, если возле Тотнэм-Корт-роуд пробки.

— Разве бывает, что их там нет? — благодушно тозвался он. — А я тем временем не дам остыть вашей фасоли на тосте.

— Отлично. Обожаю настоящих джентльменов.

Он рассмеялся и дал отбой.

Барбара положила трубку. Завтра, подумала она. Первым делом утром. Завтра она съездит в Гринфорд.

Мельком показав свое удостоверение констеблю в форме, который оторвался от иллюстрированного журнала на достаточно долгий срок, чтобы зевнуть и убедиться, что к нему пожаловала не ИРА, Барбара поставила «мини» в подземный гараж Нью-Скотленд-Ярда. Она остановилась рядом с серебристым «бентли» Линли. Ей удалось притиснуться почти вплотную, тихонько посмеиваясь от удовольствия при мысли о том, как ужаснется инспектор, представив, что дверца ее автомобиля может поцарапать драгоценную краску его машины.

Вызвав лифт, Барбара достала сигареты. Она жадно затягивалась, чтобы накачаться никотином до того, как вынуждена будет зайти во владения Линли, где царил лицемерный запрет на курение. Уже более года Барбара пыталась соблазнить его вернуться к сладостному зелью, полагая, что хотя бы одна общая дурная привычка значительно облегчит их рабочие отношения. Однако, выдыхая дым в лицо Линли в первые полгода его воздержания, она добилась лишь страдальческих стонов, говоривших о никотиновой ломке. Когда же прошло шестнадцать месяцев с тех пор, как Линли отказался от курения, он начал вести себя уж совсем как новообращенный.

Сержант нашла Линли в его кабинете, элегантно одетого для несостоявшегося выхода в свет вместе с Хелен Клайд. Он сидел за столом и пил кофе. Однако был не один, и Барбара нахмурилась и остановилась в дверях, увидев его визави.

Напротив него к столу были придвинуты два стула, и на одном из них сидела, положив ногу на ногу, юного вида длинноногая женщина. На ней были бежевые брюки, пиджак в «елочку», блузка цвета слоновой кости и до блеска начищенные туфли на устойчивом каблуке. Она прихлебывала что-то из пластиковой чашки, мрачно глядя на Линли, углубившегося в стопку бумаг. Пока Барбара критически изучала женщину и гадала, какого черта она делает в Нью-Скотленд-Ярде в пятницу вечером, та оторвалась от своего напитка и, тряхнув головой, убрала со щеки косую рыжеватую прядь, выбившуюся из прически. Чувственность жеста вызвала у Барбары раздражение. Она машинально окинула взглядом ряд картотечных шкафов у дальней стены — не убрал ли, часом, Линли фотографию Хелен, прежде чем заманить мисс Делюкс—Журнальную Картинку в свой кабинет. Фотография была на месте. Тогда что тут происходит?

— Вечер добрый, — произнесла Барбара. Линли поднял глаза. Женщина повернулась на стуле. На ее лице ничего не отразилось, и Барбара заметила, что мисс Журнальная Картинка не стала оценивать ее внешность в отличие от любой другой подобной ей женщины. Она не обратила никакого внимания даже на высокие красные кроссовки Барбары.

— А… Хорошо, — отозвался Линли. Отложил бумаги и снял очки. — Хейверс. Наконец-то.

Она увидела сэндвич, завернутый в пленку, пакетик чипсов и закрытую крышкой чашку, поджидавшие ее на столе перед пустым стулом. Барбара неторопливо подошла к столу и, взяв сэндвич, развернула. Похоже на печенку со шпинатом. Понюхала — пахло рыбой. Передернувшись, она уселась и принялась за еду.

— Так что случилось? — спросила она обычным тоном, но покосилась со значением на женщину, казалось, говоря: кто эта королева красоты, что она здесь делает и куда же делась Хелен, если вечером той самой пятницы, когда ты собирался предложить ей руку и сердце, тебе понадобилось общество другой женщины, а в случае очередного отказа неужели ты так быстро смог оправиться от разочарования, ты, ничтожество, сукин ты сын?

Линли все понял, откинулся на стуле и невозмутимо уставился на Хейверс. Мгновение спустя он сказал:

— Сержант, это детектив-инспектор Изабелла Ардери из мейдстоунского уголовно-следственного отдела. Она любезно предоставила нам некоторую информацию. Способны вы оторваться от мыслей, совершенно не связанных с этим делом, и выслушать факты?

Скривившись, Барбара ответила: «Извините, сэр», вытерла руку о брюки и протянула ее инспектору Ардери.

Та ее пожала и посмотрела Барбаре в глаза, но не стала делать вид, что понимает подтекст. Более того, подтекст этот как будто ее и не заинтересовал. Она чуть изогнула губы, приветствуя Барбару, но это подобие улыбки выглядело холодным и профессионально-принужденным. Возможно, она вообще не во вкусе Линли, решила Барбара.

— Так что у нас? — Она сняла крышку с чашки и сделала глоток того, что оказалось жидким мясным бульоном.

— Поджог, — ответил Линли. — И тело. Инспектор, если вы введете моего сержанта в курс дела…

Официальным, ровным тоном инспектор Ардери перечислила подробности: отреставрированный коттедж пятнадцатого века недалеко от торгового городка под названием Большой Спрингбурн в Кенте, обитавшая в нем женщина, молочник, развозивший свой утренний товар, не вынутые газеты и письма, взгляд в окно, обгоревшее кресло, следы смертоносного дыма, закоптившего окно и стену, лестница, которая сыграла — как и все лестницы во время пожаров — роль трубы, тело наверху и, наконец, источник возгорания.

Из сумки, стоявшей на полу у ее ног, Ардери достала пачку сигарет, коробок спичек и резинку. Барбара, было, обрадовавалась, подумав, что инспектор хочет закурить, отчего и у нее, Барбары, будет предлог сделать то же самое. Но вместо этого Ардери высыпала на стол шесть спичек и вытряхнула на них сигарету.

— Поджигатель воспользовался специальным устройством, — сказала Ардери. — Оно было примитивным, но все равно весьма эффективным. — Примерно в дюйме от набитого табаком конца сигареты с фильтром инспектор сложила спички одна к одной, головками вместе. Закрепила их резинкой и положила приспособление на ладонь. — Действует как таймер. Кто угодно может такое сделать.

Барбара взяла сигарету с ладони Ардери, чтобы рассмотреть. Инспектор продолжала:

— Преступник поджигает табак и кладет сигарету в нужное место, в нашем случае — между подушкой и подлокотником кресла. Уходит. За четыре-семь минут сигарета сгорает, и спички воспламеняются. Пожар начинается.

— Откуда такой точный промежуток времени? — спросила Барбара,

— Сигарета каждой марки горит с определенной скоростью.

— Нам известна марка? — Линли снова надел очки и вернулся к отчету.

— Пока нет. В мою лабораторию отправлены сигарета, спички и державшая их резинка. Мы…

— Вы исследуете их на предмет слюны и скрытых отпечатков?

Ардери опять ответила полуулыбкой:

— Как вы можете предполагать, инспектор, у нас в Кенте прекрасная лаборатория, и мы знаем, как проводить подобные исследования. Но в отношении отпечатков, к сожалению, можно надеяться только на частичные, так что, боюсь, с этой стороны большой помощи ждать не приходится.

Линли, заметила Барбара, оставил скрытый упрек без ответа.

— А марка? — спросил он.

— Это мы будем знать точно. Кончик сигареты нам это подскажет.

Линли передал Барбаре пачку фотографий, Ардери в этот момент говорила:

— Злоумышленник хотел, чтобы все это выглядело как несчастный случай. Поджигатель единственно не знал, что сигарета, спички и резинка не сгорят дотла. Это, конечно, естественная ошибка.

И нам она на руку, так как говорит, что он был непрофессионалом.

— Почему они не сгорели? — спросила Барбара, просматривая фотографии. На них все соответствовало словам инспектора Ардери: обгоревшее кресло, следы на стене, след смертоносного дыма. Барбара положила устройство на стол и подняла глаза, ожидая ответа, прежде чем перейти к снимкам тела. Почему они не сгорели? — повторила она.

— Потому что сигарета и спички, как правило, остаются на поверхности пепла и мусора.

Барбара задумчиво кивнула. Выудила из пакетика последние чипсы, сжевала их и, смяв пакет, отправила его в корзину. — Так почему мы этим занимаемся? — спросила она Линли. — Самоубийством это быть не может, так? Постарались обставить как несчастный случай, чтобы получить страховку?

— Об этом тоже не нужно забывать, — сказала Ардери. — Кресло, сгорая, выделило угарного газа не меньше, чем иной мотор.

— Так не могла ли жертва подготовить кресло, зажечь сигарету, проглотить полдюжины таблеток, как следует выпить — и дело в шляпе?

— Никто не сбрасывает такую версию со счетов, — заметил Линли, — хотя, учитывая все факты, это кажется маловероятным.

— Все факты? Какие факты?

— Вскрытие еще не производили. Хотя труп увезли немедленно. По словам инспектора Ардери, мед-эксперту пришлось отложить три других тела, чтобы заняться этим. Предварительные данные о количестве окиси углерода в крови мы получим сразу же. Но о наличии в крови других веществ мы узнаем только через некоторое время.

Барбара перевела взгляд на Ардери.

— Понятно, — медленно проговорила она. — Хорошо. Ясно. О веществах в крови мы узнаем через несколько недель. Так почему нас задействовали сейчас?

— Из-за тела.

— Из-за тела? — Она взяла остальные фотографии. Их сделали в спальне с низким потолком. Тело принадлежало мужчине и лежало по диагонали на латунной кровати. Мужчина лежал на животе, одет он был в серые брюки, черные носки и голубую рубашку с закатанными выше локтя рукавами. Левая рука — под головой, лежащей на подушке. Правая была протянута к прикроватному столику, на котором стоял пустой стакан и бутылка виски «Бушмиллс». Труп сфотографировали в разных ракурсах, издалека и с близкого расстояния. Барбара остановилась на снимках крупным планом.

Глаза мужчины были закрыты неплотно, виднелись узенькие полумесяцы белков. Цвет кожи неровный — почти красный вокруг губ и на щеках, ближе к розовому на остальных открытых глазу местах — на виске, лбу и подбородке. В углу рта — тонкая полоска засохшей пены. Она тоже была розовой. Барбара вгляделась в лицо. Оно показалось ей смутно знакомым, но вспомнить, где она его видела, Барбара не могла. Политик? — подумалось ей. — Телеактер?

— Кто он? — спросила Барбара.

— Кеннет Флеминг.

Она посмотрела на Линли, потом на Ардери.

— Не?..

— Да.

Держа фотографии под углом, Барбара все рассматривала лицо.

— Средства массовой информации знают?

Ответила инспектор Ардери.

— Шеф местного отдела уголовного розыска ждал формального опознания тела, которое… — изящным движением она сверилась с красивыми золотыми часиками, — мы уже давно получили. Но это простая формальность, поскольку документы мистера Флеминга находились в спальне, в кармане его пиджака.

— И тем не менее, — сказала Барбара, — мы можем пойти не по тому следу, если этот парень достаточно похож на него, и кто-то хочет, чтобы все подумали…

Линли остановил ее, подняв руку.

— Не пойдет, Хейверс. Местные полицейские сами его узнали.

— А, ну да. — Ей пришлось согласиться, что опознание Кеннета Флеминга было бы достаточно легким делом для любого поклонника крикета, Флеминг являлся самым знаменитым бэтсменом страны, и последние два года — чем-то вроде живой легенды. Впервые его взяли играть в составе сборной Англии в необычном возрасте — в тридцать лет. И путь его в большой крикет не был обычным: через школьную, а затем и университетскую команды или через опыт игры во втором составе команды графства. Он играл всего лишь за лигу лондонского Ист-Энда в команде типографии, где его однажды заметил бывший тренер из сельского Кента и предложил заниматься с ним. Вот так и начался для него долгий период частных тренировок. Что стало первым очком не в его пользу — мол, явился — не запылился.

Его первый выход в игре в английской сборной закончился унижением на стадионе «Лордз» при почти полных трибунах: один из новозеландских игроков взял его первый и единственный бросок. Это стало вторым очком не в его пользу.

Флеминг покинул поле под насмешки своих соотечественников, пережил позор в янтарно-кирпичном павильоне, где неумолимые и взыскательные члены Мэрилебонского крикетного клуба вершили по своему обыкновению суд, и ответил на глухое улюлюканье в Длинной комнате решительно неспортивным жестом. Что явилось третьим очком ие в его пользу.

Все эти минусы стали пищей для прессы, в особенности для ежедневных таблоидов. В течение недели любители крикета Англии разделялись на два одинаковых по численности лагеря — «дайте бедному парню шанс» и «гоните его взашей». Выборщики в национальную сборную, никогда не шедшие на поводу у общественного мнения в делах, где на карте стояли национальные интересы, присоединились к первому лагерю. Второй раз Кеннет Флеминг защищал калитку в матче на крикетном поле стадиона «Олд Траффорд». Он стоял на страже, молчаливый и преисполненный гордой сдержанности. Он легко набрал сто очков. Когда же боулер наконец смог вывести его из игры, Флеминг принес Англии 125 очков. Начиная с того матча прошлое было забыто.

— Большой Спрингбурн, — говорил тем временем Линли, — позвонил своим людям в подразделение Мейдстоуна. Мейдстоун, — кивок в сторону инспектора Ардери, — решил передать это дело нам.

Ардери ответила сдержанно, но радости в ее голосе не слышалось:

— Не я, инспектор. Позвонил начальник полиции.

— Только из-за того, что это Флеминг? — удивилась Барбара. — Наверное, вам было бы интересно оставить такое дело себе.

— Я бы так и предпочла, — ответила Ардери. — К несчастью, кажется, все высшее начальство Лондона контролирует это дело.

— А… Политика.

— Именно.

Все трое знали, как это происходит. Лондон был поделен на самостоятельные полицейские участки. Протокол требовал от полиции Кента брать разрешение у соответствующего начальника на каждое вторжение в его работу для проведения допроса или беседы. Бумажная работа, телефонные звонки и политическое маневрирование зачастую занимали столько же времени, сколько и само расследование. Гораздо легче передать его вышестоящим инстанциям в Нью-Скотленд-Ярде.

— Инспектор Ардери будет заниматься этим делом в Кенте, — сказал Линли.

— Оно уже полным ходом расследуется, инспектор, — заметила Ардери. — Наша группа находится в коттедже с середины дня.

— А мы будем делать свою часть работы в Лондоне, — закончил Линли.

Барбара нахмурилась неправомерности того, о чем они договаривались, но с осторожностью облекла свои возражения в слова, сознавая понятное намерение инспектора Ардери защитить свою территорию.

— А не создаст ли это путаницы, сэр? Левая рука не знает… Слепой ведет слепого… Ну вы понимаете, о чем я.

— Ничего страшного. Я буду координировать свои действия с инспектором Ардери.

Я буду координировать свои действия. Он сделал это великодушное заявление со всей непринужденностью, но Барбара услышала подтекст так же ясно, как если бы он был озвучен. Ардери хотелось самой вести дело. Начальники Ардери его у нее отняли. Линли и Хейверс придется изо всех сил умасливать Ардери, чтобы добиться нужного им сотрудничества от ее группы.

— О конечно, конечно, — подхватила Барбара. — И с чего же начнем?

Ардери поднялась одним гибким движением. Она оказалась необыкновенно высокой. Когда Линли также поднялся, то при его росте в шесть футов и два дюйма, разница составила всего два дюйма.

— В данный момент вам есть что обсудить, инспектор, — заявила Ардери. — Не ошибусь, если скажу, что я вам больше не нужна. Свой номер я записала на первой странице отчета.

— Я видел. — Линли достал из ящика стола визитную карточку и передал ее Ардери.

Не взглянув на карточку, Ардери убрала ее в сумочку.

— Я позвоню вам утром. К этому времени у меня уже будет какая-то информация из лаборатории.

— Прекрасно.

— В таком случае, до свидания, — сказала инспектор Ардери. И добавила с подчеркнуто насмешливой улыбкой, имея в виду внешний вид Линли: — Приношу свои извинения, если невольно нарушила ваши планы на выходные.

Она кивнула Барбаре, попрощавшись с ней единственным словом: «Сержант», — и оставила их. Ее шаги отдавались резким эхом, пока она шла от кабинета Линли до лифта.

— Как думаете, в Мейдстоуне ее держат в морозильнике и размораживают только по особым случаям? — не выдержала Барбара.

— Я думаю, что она выполняет грязную работу в грязнейшей из профессий. — Снова усевшись, он стал перебирать бумаги. Барбара посмотрела на него проницательным взглядом.

— Вот это да! Она вам понравилась? Она достаточно красива, и признаюсь, увидев ее в вашем кабинете, я подумала, что вы… Ну вы и сами догадались, не так ли? Но она действительно вам понравилась?

— От меня этого не требуется, — сказал Линли. — От меня требуется просто работать вместе с ней. Так же, как и с вами. Так что — начнем?

Он воспользовался преимуществом старшего по званию, что делал редко. Барбаре хотелось побрюзжать по этому поводу, но она понимала, что равное звание Линли и Ардери означало, что в щекотливой ситуации они будут держаться заодно. Спорить смысла не было. Поэтому она ответила согласием.

Линли обратился к бумагам.

— У нас есть несколько интересных фактов. Согласно предварительным данным, Флеминг умер ночью в среду или рано утром в четверг. Пока временем смерти считается промежуток между полночью и тремя часами. — Он помолчал минуту-другую, читая и помечая что-то в тексте. — Его нашли сегодня утром… без четверти одиннадцать, когда прибывшая полиция Большого Спрингбурна смогла войти в коттедж.

— Что в этом интересного?

— А то — и вот вам интересный факт номер один, — что с вечера среды до утра пятницы никто не сообщил об исчезновении Кеннета Флеминга.

— Возможно, он уехал на несколько дней, чтобы побыть в одиночестве.

—Это приводит нас к интересному факту номер два. Отправляясь именно в этот коттедж в Спрингбурне, он к одиночеству не стремился. Там живет женщина. Габриэлла Пэттен.

— Это важно?

— Она жена Хью Пэттена.

— И кто такой?..

— Директор компании под названием «Пауэрсорс», которая этим летом спонсирует наши матчи с Австралией. Она — Габриэлла, его жена — исчезла. Но ее машина до сих пор стоит в гараже коттеджа. Ваши соображения?

— У нас есть подозреваемый?

— Вполне вероятно, я бы сказал.

— Или это похищение?

Он покачал кистью руки, выражая свое сомнение, и продолжал:

— Интересный факт номер три. Хотя тело Флеминга нашли в спальне, он, как вы видели, был в полном облачении, за исключением пиджака. Но ни в спальне, ни в коттедже не нашли сумки с вещами, какие берут с собой на отдых.

— Он не собирался оставаться? Может, его ударили и бесчувственного отнесли наверх, чтобы создать впечатление, будто он решил прилечь?

— И интересный факт номер четыре. Его жена и дети живут на Собачьем острове. Но сам Флеминг последние два года живет в Кенсингтоне.

— Значит, они живут раздельно, так? Тогда почему это — интересный факт номер четыре?

— Потому что он живет — в Кенсингтоне — с женщиной, которая является владелицей коттеджа в Кенте.

— С этой Габриэллой Пэттен?

— Нет. С некоей третьей женщиной. Зовут ее, — Линли провел пальцем по странице, — Мириам Уайтлоу.

Водрузив ногу на ногу, так что лодыжка одной легла на колено другой, Барбара поиграла шнурком высоких красных кроссовок.

— Этот Флеминг везде поспел в свободное от крикета время. Жена на Собачьем острове, и… как ее… любовница в Кенсингтоне?

— Похоже на то.

— А в Кенте кто тогда?

— Вот в этом и вопрос, — сказал Линли и поднялся. — Давайте-ка начнем искать ответ.

Глава 4

Дома по Стаффордшир-террас шли вдоль южного склона Кэмденского холма и являли собой вершину викторианской архитектуры в северной части Кенсингтона. Они были выстроены в классическом, подражающем итальянскому стиле, уснащенные балюстрадами, эркерами, карнизами, выполненными орнаментальной кладкой с небольшими выступами, и другими белыми лепными украшениями, призванными оживить то, что иначе представляло бы собой невыразительные массивные сооружения из серого кирпича. Отгороженные черными коваными решетками, они тянулись вдоль узкой улицы с унылым достоинством, и их фасады разнились лишь цветущими растениями в ящиках на окнах и в декоративных горшках.

Дом номер 18 украшал жасмин, густой и буйный, в изобилии росший в трех наружных ящиках эркера. В отличие от большинства других домов, дом номер 18 не был поделен на квартиры. Панели с дверными звонками не имелось, звонок был лишь один, на который и нажал Линли, когда они с Хейверс подошли к двери примерно через полчаса после ухода инспектора Ардери.

— Элитный райончик. — Хейверс мотнула головой в сторону улицы. — Я насчитала три «БМВ», два «рейндж-ровера», «ягуар» и «кадиллак».

— «Кадиллак»? — переспросил Линли, оглядываясь на улицу, залитую желтым светом фонарей в викторианском стиле. — А что, тут живет Чак Берри2?

Хейверс ухмыльнулась.

— А я думала, вы не слушаете рок-н-ролл.

— Некоторые вещи человек постигает исподволь, сержант, через открытость общему культурному опыту, который проникает в индивида, преумножая груду его знаний. — Он посмотрел на веерное окно над дверью. Оно было освещено. — Вы позвонили ей?

— Перед уходом.

— И что сказали?

— Что мы хотим поговорить с ней о коттедже и пожаре.

— Тогда где…

Уверенный голос спросил за дверью:

— Кто там?

Линли назвался сам и представил своего сержанта. Они услышали звук отпираемого замка. Дверь распахнулась, и перед ними предстала седовласая женщина в стильном темно-синем облегающем платье и такого же цвета жакете почти одной длины с платьем. На женщине были модные очки с крупными стеклами, которые сверкнули на свету, когда она перевела взгляд с Линли на Хейверс.

— Мы приехали к Мириам Уайтлоу, — сказал Линли, предъявляя женщине свое удостоверение.

— Да, — ответила она. — Я знаю. Это я. Прошу, входите.

Линли скорее почувствовал, чем увидел, что сержант Хейверс метнула на него взгляд. Он понял, что она занимается тем же, чем и он: решает, не стоит ли быстренько пересмотреть их предыдущее заключение о характере отношений между Кеннетом Флемингом и женщиной, с которой он жил. Мириам Уайтлоу, хоть и прекрасно одетой и ухоженной, было под семьдесят, то есть на тридцать с лишним лет больше, чем умершему в Кенте мужчине. В нынешнее время слова «жить с» несут совершенно определенный смысл. И Линли, и Хейверс бездумно купились на них. Что, — с некоторой досадой на себя признал Линли, — было не самым благоприятным прогнозом того, как пойдут у них дела в данном случае.

Мириам Уайтлоу отступила от двери, жестом приглашая их внутрь.

— Давайте пройдем в гостиную, — предложила она и повела их по коридору к лестнице. — У меня там горит камин.

Огонь не помешает, подумал Линли. Несмотря на время года, внутри дома было всего на несколько градусов теплее, чем в холодильнике.

Мириам Уайтлоу, по-видимому, прочитала его мысли, потому что сказала через плечо:

— Мы с моим покойным мужем провели центральное отопление только после того, как с моим отцом случился удар в конце шестидесятых. И я почти им не пользуюсь. Полагаю, в этом я похожа на отца. Кроме электричества, с которым он в конце концов смирился вскоре после окончания Второй мировой войны, отец не признавал никаких нововведений: хотел, чтобы дом оставался таким, как его обставили его родители в восьмидесятых годах девятнадцатого века. Сентиментально, я знаю. Но что есть, то есть.

Линли не мог не заметить, что с желаниями ее отца тут считались. Переступить порог дома номер 18 по Стаффордшир-террас означало попасть в «капсулу времени», оклеенную обоями Уильяма Морриса3, с бесчисленными гравюрами на стенах, персидскими коврами на полу, бывшими газовыми рожками под синими круглыми абажурами, служившими теперь бра, с камином, каминная полка которого была обита бархатом и в центре которого висел бронзовый гонг. Решительно странная картина.

Ощущение анахронизма только усиливалось по мере того, как они поднимались по ступенькам, вначале мимо выцветших гравюр на спортивные темы, а потом, после бельэтажа, мимо целой стены, увешанной взятыми в рамки карикатурами из «Панча». Они были размещены по годам, начиная с тысяча восемьсот пятьдесят восьмого.

Линли услышал, как Хейверс, оглядываясь по сторонам, охала: «Господи». Увидел, как она поеживалась, явно не от холода.

Комната, в которую привела их Мириам Уайтлоу, могла служить или восхитительной декорацией для телевизионного исторического фильма, или для музейного воспроизведения гостиной викторианской эпохи. Здесь имелись два выложенных плиткой камина, над их мраморными, с украшениями, полками висели венецианские зеркала в позолоченных рамах, в которых отражались часы из золоченой бронзы, этрусские вазы и маленькие бронзовые статуэтки, изображавшие Меркурия, Диану и боровшихся друг с другом обнаженных жилистых мужчин. В дальнем из двух каминов горел огонь, и Мириам Уайтлоу направилась к нему. Проходя мимо кабинетного рояля, она зацепилась перстнем за бахрому шали, которой был накрыт инструмент. Она остановилась, отцепила и поправила шаль, а заодно поправила фотографию в серебряной рамке, их на рояле располагалась дюжина, если не больше. Это была не столько комната, сколько полоса препятствий, состоявшая из кисточек, бархата, композиций из сухих цветов, кресел и очень маленьких скамеечек для ног, угрожавших неосторожному гостю сокрушительным падением.

И снова, словно прочитав его мысли, миссис Уайтлоу сказала:

— К этому со временем привыкаешь, инспектор. Когда я была ребенком, эта комната была для меня волшебным местом: все эти завораживающие безделушки, которые можно было рассматривать, о которых можно было размышлять и сочинять истории. Когда дом перешел ко мне, я не решилась ее изменить. Прошу вас, садитесь.

Сама она выбрала кресло, обитое зеленым бархатом. Полицейским же указала на кресла поближе к камину, из которого дышал жаром горевший уголь. Эти глубокие кресла были обиты плюшем. В них человек скорее проваливался, чем садился.

Рядом с креслом хозяйки помещался столик на трех ножках, на котором стоял графин и маленькие рюмки. Одна из них была наполовину полна. Отпив из нее, Мириам Уайтлоу сказала:

— После ужина я всегда пью херес. Я знаю, что в обществе это не принято. Бренди или коньяк подошли бы больше. Но я никогда не любила ни один из этих напитков. Не хотите ли хереса?

Линли отказался. Хейверс, судя по всему, не отказалась бы от «Гленливита», если бы его предложили, но покачала головой и достала из сумки блокнот.

Линли объяснил миссис Уайтлоу, каким образом будет расследоваться данное дело, координируемое из Кента и из Лондона. Он назвал имя инспектора Ардери. Вручил хозяйке дома свою визитную карточку. Она взяла ее, прочла то, что было на ней напечатано, перевернула. И положила рядом со своей рюмкой.

— Простите, — сказала она, — я не совсем понимаю. Что вы имеете в виду под словом «координировать»?

— Разве вы не разговаривали с полицией Кента? — спросил Линли. — Или с пожарной бригадой?

—Я разговаривала только с пожарными. Уже после обеда. Не помню имени звонившего джентльмена. Он позвонил мне на работу.

— Это куда же? — Линли увидел, что Хейверс начала писать.

— В типографию. В Степни.

При этих словах Барбара подняла голову. Мириам Уайтлоу ничуть не сочеталась ни со Степни, ни с представлением о работнике типографии.

— В «Уайтлоу принтуоркс», — пояснила она. — Я там директорствую. — Достав из кармана носовой платок, она комкала его в пальцах. — Может, вы все же скажете мне, что происходит?

— Что вам уже известно? — спросил Линли.

— Джентльмен из пожарной бригады сообщил, что в коттедже был пожар. Он сказал, что им пришлось взломать дверь. Сказал также, что ко времени их приезда огня уже не было и большого ущерба, кроме дыма и копоти, он не причинил. Я хотела поехать и посмотреть лично, но он сказал, что коттедж опечатан и мне не разрешат войти, пока не закончится расследование. Я спросила, что за расследование. Спросила, почему необходимо расследование, если пожара фактически не было. Он спросил, кто жил в коттедже. Я сказала. Он поблагодарил и повесил трубку. — Она крепче сжала платок. — В течение дня я дважды звонила туда. Никто ничего мне не сказал. Каждый раз записывали мое имя и номер телефона, благодарили и обещали связаться со мной, как только будут какие-то новости. Вот и все. А теперь приехали вы и… Пожалуйста, скажите: что случилось?

— Вы сказали, что в коттедже жила женщина по имени Габриэлла Пэттен, — уточнил Линли.

— Да. Звонивший мне джентльмен попросил продиктовать ее имя по буквам. И спросил, не жил ли с ней кто-нибудь еще. Я сказала, что, насколько мне известно, нет. Габриэлла уехала туда в поисках уединения, и я не думаю, что она захотела бы принимать гостей. Я спросила у того джентльмена, все ли в порядке с Габриэллой. Он сказал, что свяжется со мной, как только узнает. — Она поднесла платок к ожерелью на шее. Оно было золотым, из тяжелых звеньев. Дополняли его такие же серьги. — Как только он узнает, — задумчиво проговорила она. — Как он мог не знать?.. Она пострадала, инспектор? Поэтому вы пришли? Габриэлла в больнице?

— Огонь начался в столовой, — сказал Линли.

— Это я знаю. Ковер загорелся? Габриэлла любит живой огонь, и если из камина вылетел уголек, пока она была в другой комнате…

— Вообще-то загорелось от сигареты в кресле. Несколько дней назад.

— От сигареты? — Мириам Уайтлоу опустила глаза. Выражение ее лица изменилось. Оно больше не казалось таким понимающим, как при словах об угольке.

Линли наклонился вперед.

— Миссис Уайтлоу, мы приехали поговорить с вами о Кеннете Флеминге.

— О Кене? Почему?

— Потому что, к несчастью, в вашем коттедже погиб человек. И нам нужно собрать информацию, чтобы разобраться, что же произошло.

Сначала она замерла. Затем дрогнули только пальцы, снова стиснув край платка.

— Погиб человек? Но пожарные не сказали. Только спросили, как пишется ее имя. И сказали, что свяжутся со мной, как только что-нибудь узнают… А теперь вы говорите, что все это время они знали… — Она судорожно вздохнула. — Почему они мне не сказали? Я же звонила, а они даже не удосужились сообщить, что кто-то погиб. Погиб. В моем коттедже. Габриэлла… О господи, я должна известить Кена.

— Погиб человек, миссис Уайтлоу, — подтвердил Линли, — но это не Габриэлла Пэттен.

— Нет? — Она перевела взгляд с Линли на Хейверс. И застыла в своем кресле, словно внезапно осознала готовый вот-вот обрушиться на нее ужас. — Так вот почему тот джентльмен хотел знать, не жил ли там с ней кто-нибудь. — Она сглотнула комок в горле. — Кто? Скажите мне. Прошу вас.

— Мне очень жаль, но это Кеннет Флеминг.

Ее лицо сделалось абсолютно непроницаемым. Затем на нем отразилось недоумение.

— Кен? — переспросила она. — Это невозможно.

— Боюсь, вы ошибаетесь. Тело официально опознано.

— Кем?

— Его…

— Нет, — отрезала Мириам Уайтлоу, стремительно бледнея. — Это ошибка. Кена даже нет в Англии.

— Его жена опознала его тело сегодня днем.

— Этого не может быть. Не может быть. Почему не попросили меня?.. — Она повернулась к Линли и повторила: — Кена здесь нет. Он уехал с Джимми. Они улетели… Они уплыли на яхте. Они решили немного отдохнуть и… Они в плавании, не могу вспомнить… Где он?.. Где?

Она поднялась, словно не могла думать сидя. Посмотрела направо, налево. Глаза ее закатились, и она рухнула на пол, опрокинув трехногий столик с хересом.

— Вот черт! — воскликнула Хейверс. Хрустальный графин и рюмки раскатились. Вино

залило персидский ковер. Воздух наполнился медовым запахом шерри.

Линли поднялся одновременно с миссис Уайтлоу, но не успел подхватить ее. Теперь же он быстро оказался рядом с лежащей без чувств женщиной. Пощупал пульс, снял очки и поднял веко. Взял ее руку в свои ладони. Кожа была липкой и холодной.

— Найдите где-нибудь одеяло, — велел он. — Наверху должны быть спальни.

Он услышал, как Хейверс выбежала из комнаты и затопала вверх по лестнице. Линли снял с миссис Уайтлоу туфли и положил ее ноги на крохотную скамеечку, оказавшуюся поблизости. Снова проверил пульс. Он был ровным, дыхание нормальным. Линли снял смокинг, накрыл им хозяйку дома и стал растирать ей руки. Когда Хейверс влетела в комнату, неся бледно-зеленое покрывало, веки миссис Уайтлоу затрепетали, а лоб покрылся морщинами, углубляя похожую на разрез складку между бровями.

— Все хорошо, — произнес Линли. — Вы потеряли сознание. Лежите спокойно.

Он заменил смокинг покрывалом, которое Хейверс, видимо, сорвала с кровати наверху. Поднял столик, а сержант подобрала графин и рюмки и пачкой салфеток попыталась собрать хотя бы часть хереса, лужица которого в форме Гибралтара впитывалась в ковер.

Миссис Уайтлоу задрожала под покрывалом. Из-под ткани высунулись пальцы и вцепились в край покрывала.

— Принести ей что-нибудь? — спросила Хейверс. — Воды? Виски?

Губы миссис Уайтлоу искривились в попытке заговорить. Она устремила взгляд на Линли. Он нарыл ее пальцы ладонью и сказал Барбаре:

— По-моему, ей лучше. И миссис Уайтлоу:

— Просто лежите спокойно.

Она зажмурилась. Дыхание стало прерывистым, о это скорее была попытка обуздать эмоции, чем борьба с удушьем.

Хейверс подбросила в огонь угля. Миссис Уайтлоу поднесла руку к виску.

— Голова, — прошептала она. — Боже. Как больно.

— Позвонить вашему врачу? Вы могли сильно удариться.

Она слабо покачала головой:

— Пройдет. Мигрень. — Глаза миссис Уайтлоу наполнились слезами, и она расширила их, видимо, в попытке удержать слезы. — Кен… он знал.

— Знал?

— Что делать. — Губы у нее пересохли. Кожа словно потрескалась, как старая глазурь на фарфоре. — С моей головой. Он знал. Он всегда заставлял боль отступить.

Но не эту боль, подумал Линли и сказал:

— Вы одна в доме, миссис Уайтлоу? — Она кивнула. — Позвонить кому-нибудь? — Губы сложились в слово «нет». — Мой сержант может остаться с вами на ночь.

Рука Мириам Уайтлоу слегка качнулась в знак отказа.

— Я… У меня… — Она усиленно моргала. — У меня… сейчас все пройдет, — проговорила она слабым голосом. — Прошу меня извинить. Я сожалею. Это шок.

— Не извиняйтесь. Все нормально.

Они ждали в тишине, нарушаемой только шипением горевшего угля и тиканьем многочисленных часов. Линли чувствовал, как на него со всех сторон давит эта комната. Ему хотелось распахнуть витражные окна. Но он остался на месте и положил руку на плечо миссис Уайтлоу.

Она стала приподниматься. Сержант Хейверс пришла ей на помощь. Вместе с Линли они помогли Мириам Уайтлоу сесть, а затем подняться на ноги. Она пошатнулась. Поддерживая под локти, Линли и Барбара подвели ее к одному из мягких кресел. Сержант подала миссис Уайтлоу очки, Линли нашел под креслом ее носовой платок и закутал плечи покрывалом.

Откашлявшись, хозяйка дома не без достоинства поблагодарила, надела очки, поправила одежду и нерешительно проговорила:

— Если вы не против… Не могли бы вы подать мне и туфли. — И только когда туфли оказались у нее на ногах, она заговорила снова. И сделала это, прижав дрожащие пальцы к виску, словно пытаясь утихомирить боль, раскалывающую череп. Тихим голосом она спросила: — Вы уверены?

— Что это Флеминг?

— Если был пожар, вполне возможно, что тело… — Она так крепко сжала губы, что под кожей проступили очертания челюсти. — Разве не могла произойти ошибка?

— Вы забываете. Пожар был не такого рода, — сказал Линли. — Он не обгорел. Тело лишь изменило цвет. — Когда Мириам Уайтлоу вздрогнула, он быстро добавил, чтобы успокоить ее: — От угарного газа. От попадания дыма в легкие кожа стала багровой. Но это не помешало его жене опознать его.

— Никто мне не сказал, — печально произнесла она. — Никто так и не позвонил.

— Как правило, полиция первой уведомляет семью. Оттуда его забирают родные.

— Родные, — повторила она. — Да. Конечно. Линли занял кресло, в котором до этого сидела миссис Уайтлоу, а сержант Хейверс вернулась на свою исходную позицию и приготовила блокнот. Миссис Уайтлоу все еще была очень бледна, и Линли невольно подумал о том, какой продолжительности беседу она сможет выдержать.

Миссис Уайтлоу разглядывала узор персидского ковра. Говорила она медленно, как будто вспоминая каждое слово за мгновение перед тем, как его произнести.

— Кен сказал, что он собирается… в Грецию. Несколько дней поплавает там на яхте, так он сказал. С сыном.

— Вы упомянули Джимми.

—Да. Его сын. Джимми. На его день рождения. Из-за этого Кен даже прервал тренировки. Он должен был… они должны были лететь из Гэтвика.

— Когда?

— Вечером в среду. Он месяцами составлял план, как все будет. Это был подарок Джимми на день рождения. Они ехали только вдвоем.

— Вы уверены насчет путешествия? Вы уверены, что он собирался лететь в среду вечером?

— Я помогла ему отнести багаж в машину.

— В такси?

— Нет. В его машину. Я предложила отвезти его в аэропорт, но он всего несколько недель как купил эту машину. Он был рад предлогу прокатиться на ней. Он собирался заехать за Джимми и потом — в аэропорт. Они вдвоем. На яхте. По островам. Всего на несколько дней, потому что осталось совсем немного до первого международного матча. — Ее глаза наполнились слезами. Она промокнула платком под глазами и откашлялась. — Простите меня.

— Ничего. Все нормально. — Линли подождал минуту, пока она собиралась с духом, и спросил: — А что у него была за машина?

— «Лотус».

— Модель?

— Не знаю. Она была старая. Отреставрированная. Низкой посадки. Фары удлиненные.

— «Лотус-7»?

— Зеленая.

— Рядом с коттеджем никакого «лотуса» не было. Только «астон-мартин» в гараже.

— Это, должно быть, Габриэллы, — сказала она. Прижала платок к верхней губе и продолжала говорить, не отнимая его, на глазах у нее снова выступили слезы. — Я не могу представить, что он умер. Он был здесь в среду. Мы вместе поужинали пораньше. Разговаривали о том, как идут дела в типографии. О матчах этого лета. Об австралийском боулере. Об угрозе, которую он представлял для него как для бэтс-мена. Кен волновался, включат ли его снова в состав английской сборной. Я сказала, что его страхи просто смешны. Он такой великолепный игрок. Всегда в форме. С чего ему волноваться, что его не включат? Он такой… Настоящее время… О боже, я говорю о нем в настоящем времени. Это потому, что он… он был… Простите меня, пожалуйста. Прошу вас. Пожалуйста. Не могу взять себя в руки. Я не должна раскисать. Не должна. Потом. Потом можно и раскиснуть. Нужно кое-что выполнить. Я это знаю. Знаю.

Линли налил в рюмку остаток хереса — от силы глоток — и подал миссис Уайтлоу, поддерживая ее руку. Она выпила вино залпом, словно лекарство.

— Джимми, — сказала она. — А его в коттедже не было?

— Только Флеминг.

— Только Кен. — Она перевела взгляд на огонь. Линли увидел, как она сглотнула, увидел, как сжались, потом расслабились пальцы.

— Что такое? — спросил он,

— Ничего. Это совсем не важно.

— Позвольте мне об этом судить, миссис Уайт-лоу.

Она облизнула губы.

— Джимми ждал, что его отец заедет за ним в среду вечером, чтобы ехать в аэропорт. Если бы Кен не приехал, он позвонил бы сюда — узнать, что случилось.

— А он не звонил?

— Нет.

— Вы были здесь, дома, после отъезда Флеминга в среду вечером? Никуда не уезжали? Хотя бы на несколько минут? Может, вы пропустили его звонок?

— Я была здесь. Никто не звонил. — Ее глаза чуть расширились. — Нет. Это не совсем так.

— Кто-то звонил?

— Раньше. Как раз перед ужином. Кену, не мне.

— Вы знаете, кто это был?

— Гай Моллисон.

В течение ряда лет бессменный капитан английской сборной, подумал Линли. В том, что он звонил Флемингу, не было ничего странного. Но выбор времени наводил на размышления.

— Вы слышали слова Флеминга?

— Я сняла трубку на кухне. Кен ответил в маленькой гостиной, примыкающей к кухне.

— Вы слушали разговор?

Оторвав взгляд от огня, она посмотрела на Линли. Как видно, она была слишком измучена, чтобы оскорбиться подобным вопросом. Но тем не менее голос ее прозвучал сдержанно, когда она ответила:

— Конечно, нет.

— Даже перед тем, как положить трубку? Чтобы убедиться, что Флеминг на линии? Это вполне естественно.

— Я услышала голос Кена. Потом Гая. Это все.

— И что они говорили?

— Не помню. Кажется… Кен сказал «алло», а Гай сказал что-то насчет ссоры.

— Ссоры между ними?

— Он сказал что-то про возвращение Праха. Что-то вроде: «Мы же хотим вернуть этот проклятый Прах, а? Может, забудем о ссоре и пойдем дальше?» Разговор о матче с австралийцами. Ничего больше.

— А ссора?

— Не знаю. Кен не сказал. Я решила, что это связано с крикетом, возможно, с влиянием Гая на тех, кто производит отбор,

— Как долго продолжался разговор?

— Он спустился в кухню минут через пять-десять.

— И ничего о нем не сказал? И за ужином тоже?

— Ничего.

— Вам не показалось, что он переменился после разговора с Моллисоном? Может, ушел в себя? Разволновался, впал в задумчивость?

— Ничего подобного.

— А за последние несколько дней? За прошедшую неделю? Вы не заметили в нем никаких перемен?

— Перемен? Нет. Он был таким же, как всегда. — Она склонила голову набок. — А что? Что вы хотите узнать, инспектор?

Линли прикинул, как лучше ответить на этот вопрос. В настоящий момент у полиции было преимущество — знание сведений, которыми располагал только поджигатель. Он осторожно сказал:

— Не все ясно с пожаром б коттедже.

— Вы сказали, там была сигарета? В одном из кресел?

— Не был ли Флеминг подавлен в последние несколько недель?

— Подавлен? Разумеется, он не был подавлен. Да, он волновался, возьмут ли его играть за Англию. Возможно, слегка озабочен отъездом на несколько дней с сыном в разгар тренировок. Но и только. Да и с чего бы ему быть подавленным?

— У него не было личных неприятностей? Проблем в семье? Мы знаем, что его жена с детьми живут отдельно. С ними не было трудностей?

— Не больше чем обычно. Джимми — старший — был для Кена источником беспокойства, но какой подросток в шестнадцать лет не доставляет своим родителям хлопот?

— Флеминг оставил бы вам записку?

— Записку? Зачем? Какую записку? Линли наклонился к ней.

—Миссис Уайтлоу, мы должны исключить самоубийство, прежде чем продолжим расследование в других направлениях.

Она уставилась на него. Он видел, что она пытается выбраться из эмоциональной неразберихи, порожденной сначала шоком от известия о смерти Флеминга, а теперь предположением о его самоубийстве.

— Мы можем осмотреть его спальню? Она сглотнула, но не ответила.

— Считайте это необходимой формальностью, миссис Уайтлоу.

Она неуверенно встала, опираясь рукой на подлокотник, тихо предложила следовать за ней и повела их по лестнице на этаж выше.

Комната Кеннета Флеминга с окном в сад находилась на третьем этаже. Значительную часть помещения занимала большая латунная кровать, напротив которой располагался камин, отгороженный огромным восточным веером. Миссис Уайтлоу села в единственное кресло в углу, Линли занялся комодом, стоявшим под окном, а Хейверс открыла гардероб с зеркальной дверцей.

— Это его дети? — спросил Линли. Одну за другой он брал с комода фотографии. Их было девять, небрежно вставленных в рамки снимков, запечатлевших младенцев, детей постарше и совсем больших.

— У него трое детей, — сказала миссис Уайтлоу. — Они уже выросли по сравнению с этими снимками.

— Последних фотографий нет?

— Кен хотел заснять их, но Джимми отказывался, стоило Кену достать камеру. А брат и сестра Джимми во всем берут с него пример.

— Между Флемингом и его старшим сыном были трения?

— Джимми шестнадцать лет, — повторила она. — Это трудный возраст.

Линли не мог не согласиться. Его собственные шестнадцать лет положили начало его охлаждению к родителям, которое закончилось только в тридцать два года.

Больше ничего на комоде не было; и на умывальнике — ничего, кроме мыла и сложенного полотенца; никакой записки, прислоненной к подушке и дожидающейся прочтения, тоже не было; на прикроватной тумбочке — только потрепанная книга Грэма Свифта «Водный мир». Линли пролистал книгу. Из нее ничего не выпало.

Он перешел к ящикам комода. И понял, что Флеминг был маниакально аккуратен. Все майки и футболки были сложены одинаково. Даже носки были распределены в своем ящике по цвету. В другом углу комнаты сержант Хейверс, видимо, пришла к тому же выводу, увидев ряд сорочек на плечиках, далее брюки, а затем пиджаки, а под ними выстроенные в ряд туфли.

— Ну и ну, — заметила она. — Все как по линейке. Они иногда так делают, да, сэр?

— Что делают? — спросила Мириам Уайтлоу. Хейверс, судя по ее виду, пожалела, что заговорила.

— Самоубийцы, — сказал Линли. — Обычно они сначала все приводят в порядок.

— И обычно оставляют записку, не так ли? — проговорила миссис Уайтлоу.

— Не всегда. Особенно если хотят, чтобы самоубийство выглядело как несчастный случай.

— Но это же и был несчастный случай, — сказала миссис Уайтлоу. — Это не что иное как несчастный случай. Кен не курил. Так что если он собирался убить себя и выдать это за несчастный случай, зачем ему использовать для этого сигарету?

Чтобы бросить подозрение на кого-то другого, подумал Линли. Чтобы это было похоже на убийство. На вопрос миссис Уайтлоу он ответил своим вопросом.

— Что вы можете нам рассказать о Габриэлле Пэттен?

Мириам Уайтлоу сначала не ответила. Она как будто оценивала скрытый смысл вопроса, заданного Линли вдогонку за ее собственным. Потом сказала:

— А что вы хотите узнать?

— Курила ли она, например?

Миссис Уайтлоу посмотрела в окно, в котором все они отражались в по-вечернему темных стеклах. Она, как видно, старалась представить Габриэллу Пэттен с сигаретой и без сигареты и наконец сказала:

— Она никогда не курила здесь, в этом доме. Потому что не курю я. Кен не курит… не курил. А так я не знаю. Она вполне могла курить.

— Какие отношения связывали ее с Флемингом?

— Они были любовниками. — И в ответ на поднятые брови Линли добавила: — Об этом мало кто знал. Но я знала. Почти каждый вечер мы с Кеном разговаривали на эту тему с тех пор, как между ними впервые возникла эта ситуация.

— Ситуация?

— Он любил ее. И хотел на ней жениться.

— А она?

— Временами она говорила, что хочет выйти за него замуж.

— Только временами?

— Это была ее манера. Ей нравилось водить его за нос. Они встречались с… — Вспоминая, она дотронулась рукой до ожерелья. — Их роман начался прошлой осенью. Он сразу понял, что хочет на ней жениться. Она не была так уверена.

— Она замужем, насколько я понял.

— Живет отдельно.

— С тех пор как они стали встречаться?

— Нет. Не с того времени.

— А в каких она сейчас отношениях с мужем?

— Формально? — спросила она.

— И по закону.

— Насколько мне известно, ее адвокаты готовы. Адвокаты ее мужа тоже. По словам Кена, они совещались пять или шесть раз, но ни в чем не пришли к соглашению.

— Но развод рассматривался?

— Инициированный ею? Вероятно, но я не могу сказать точно.

— А что говорил Флеминг?

— Иногда Кен чувствовал, что она тянет с разводом, но он был таким… ему не терпелось как можно скорее уладить все в своей жизни. Он всегда так себя вел, когда принимал какое-то решение.

— А в своей собственной жизни? Уладил?

— Он наконец поговорил с Джин о разводе, если вы об этом.

— Когда это произошло?

— Примерно в то же время, когда Габриэлла ушла от мужа. В начале прошлого месяца.

— Его жена согласилась на развод?

— Они уже четыре года жили раздельно, инспектор. Ее согласие было не так уж и важно.

— И тем не менее, она согласилась?

Миссис Уайтлоу заколебалась. Шевельнулась в кресле. Пружина под ней скрипнула.

— Джин любила Кена. И хотела вернуть его. Она не оставила надежды за те четыре года, что его не было, поэтому не думаю, чтобы ее чувства изменились только потому, что он в конце концов заговорил о разводе.

— А мистер Пэттен? Что вы о нем знаете? Какова его позиция в этой ситуации? Он знает об отношениях своей жены с Флемингом?

— Сомневаюсь. Они старались проявлять осторожность.

— Но если она жила в вашем коттедже, — вступила сержант Хейверс, оторвавшись от гардероба, в котором методично осматривала одежду Флеминга, — разве это не открытая декларация о намерениях, вам так не кажется?

— Насколько мне известно, Габриэлла никому не говорила, где живет. Когда она ушла от Хью, ей понадобилось жилье. Кен спросил, можно ли воспользоваться коттеджем. Я согласилась.

— Ваш способ молчаливого одобрения их отношений? — спросил Линли.

— Кен не спрашивал моего одобрения.

— А если бы спросил?

— Он много лет был мне как сын. Я хотела видеть его счастливым. Если он верил, что его женитьба на Габриэлле принесет ему счастье, я не стала бы возражать.

Интересный ответ, подумал Линли. Слово «верил».

— Миссис Пэттен исчезла, — сказал он. — Вы не знаете, где она может быть?

— Понятия не имею, если только она не вернулась к Хью. Каждый раз, когда они с Кеном ссорились, она грозилась это сделать.

— Они поссорились?

— Сомневаюсь. Мы с Кеном обычно подробно все обсуждали, если такое случалось.

— Они часто ссорились?

— Габриэлла любит настоять на своем. Кен тоже. Иногда им бывало трудно найти компромисс. Вот и все. — Вероятно, она догадалась, к чему ведут эти вопросы, потому что добавила: — Но вы же не можете всерьез думать, что Габриэлла… Это маловероятно, инспектор.

— Кто еще, кроме вас и Флеминга, знал, что она живет в коттедже?

— Соседи, конечно, знали. Почтальон. Молочник. Жители Малого Спрингбурна, если она ходила в деревню.

— Я имею в виду здесь, в Лондоне.

— Никто, — сказала она.

— За исключением вас.

Ее лицо было мрачно, но обида на нем не отразилась.

— Совершенно верно, — согласилась она. —Никто, кроме меня. И Кена.

Она встретилась с Линли взглядом, словно ждала, что он выдвинет обвинение. Линли ничего не сказал. Она заявила, что Кеннет Флеминг был ей как сын. Он размышлял над этим.

—Ага. Кое-что есть, — провозгласила сержант Хейверс. Она открывала узкий пакет, который достала из кармана пиджака. — Билеты на самолет, — сказала она, посмотрев. — В Грецию.

— На них есть дата вылета?

Хейверс поднесла их к свету и наморщила лоб, разбирая почерк.

— Вот. Да. Они на… — Она мысленно посчитала даты. — Прошедшую среду.

— Наверное, он их забыл, — сказала миссис Уайтлоу.

— Или вообще не собирался их брать.

— Но его багаж, инспектор, — напомнила миссис Уайтлоу. — Он же взял багаж. Я наблюдала, как он собирается. Помогла погрузить вещи в машину. В среду. В среду вечером.

Хейверс задумчиво постукивала билетами по ладони.

— Он мог передумать. Перенести путешествие. Отложить отлет. Это объясняет, почему его сын не позвонил, когда Флеминг не заехал за ним в тот вечер.

— Но это не объясняет, почему он уложил вещи, словно намеревался лететь, — настаивала миссис Уайтлоу. — Или почему сказал: «Я пришлю вам открытку с Миконоса», прежде чем тронуться.

— Это просто, — сказала Хейверс. — По какой-то причине он хотел, чтобы вы думали, будто он все же летит в Грецию. Тогда же.

— Или возможно, он не хотел, чтобы вы подумали, что сначала он поедет в Кент, — добавил Линли.

Он подождал, пока миссис Уайтлоу сделает усилие и переварит информацию. Тот факт, что для этого ей действительно требовалось усилие, подтвердился выражением страдания, предательски появившимся на ее лице. Она попыталась, но ей не удалось сделать вид, будто она не удивлена известием о том, что Кеннет Флеминг солгал ей.

Совсем как сын, подумал Линли. Интересно, ложь Флеминга сделала его для миссис Уайтлоу еще больше похожим на сына или меньше?

Оливия

Когда проходят экскурсионные теплоходы, я чувствую, как наша баржа слегка покачивается на волнах. Крис говорит, что мне это кажется, потому что они однопалубные и вода от них почти не колышется, тогда как наша баржа — двухпалубная и сдвинуть ее невозможно. И все равно, клянусь, я чувствую, как она приподнимается и опускается на воде. Когда я отдыхаю в своей комнате, причем в темноте, то чувствую себя почти в материнской утробе.

Дальше, в направлении Риджентс-парка, все баржи однопалубные. Они ярко раскрашены и выстроились в ряд, как вагоны поезда, по обе стороны канала. Туристы, направляющиеся в Риджентс-парк или Кэмден-Лок, фотографируют их. И видимо, пытаются представить, на что это похоже — жить на барже в центре города. Вероятно, они думают, что так можно полностью забыться.

Нашу баржу фотографируют нечасто. Крис построил ее для удобства, а не для красоты, поэтому смотреть тут не на что, но для дома сойдет. Большую часть времени я сижу в каюте. Наблюдаю, как Крис делает наброски для своей лепнины. Я забочусь о собаках.

Крис еще не вернулся с пробежки. Я так и знала, что он пропадет на целую вечность. Если он добрался до парка и завел туда собак, то раньше чем через несколько часов его не жди. Но в таком случае он принесет еды. К сожалению, это будет какая-нибудь индийская еда. Он забудет, что мне она не нравится. Я не стану его винить. Ему и без того есть о чем подумать.

Как и мне.

Я постоянно вижу перед собой его лицо. Раньше меня бы это взбесило — человек, которого я совсем не знаю, имеет наглость предъявлять ко мне этические требования, вынуждает думать о принципах, еще чего не хватало? Но вот удивительно, эта молчаливая требовательность рождала необыкновеннейшее чувство покоя. Крис сказал бы, что я наконец приняла решение и действую в соответствии с ним, Может, он и прав. Только не думайте, что мне нравится перетряхивать перед вами свое грязное белье, но я снова и снова вижу его лицо — я все время вижу его лицо, — и его лицо заставляет меня примириться с тем, что если я признаю себя ответственной за что-либо, то должна объяснить, в какой степени и почему.

Понимаете, для своих родителей я стала разочарованием, хотя то, кем я была и что делала, больше подействовало на мою мать, чем на папу. То есть, реакция матери на мое поведение была более решительной и определенной. Она высказалась в том смысле, что умывает руки. И справилась с созданными мною проблемами в своей обычной манере: отвлекаясь от них.

Вы чувствуете мою горечь, да? Вероятно, вы не поверите, когда я скажу, что сейчас уже почти не испытываю ее. Но тогда чувствовала. Горечь — да еще какую. Все свое детство я наблюдала, как она бегает с собраний на благотворительные лотереи, слушала ее рассказы о бедных, но одаренных детях в ее пятом классе английского языка и пыталась заинтересовать ее собой с помощью различных средств, которые неизменно попадали в категорию: Оливия Опять Доставляет Неприятности. Что было правдой. К двадцати годам я сделалась злой, как загнанный в угол бородавочник, и столь же привлекательной. Связь с Ричи Брюстером стала вызовом матери, способом донести до нее мое несогласие с нею. Но тогда я этого не понимала. Я думала, что полюбила его.

С Ричи я познакомилась как-то в пятницу вечером в Сохо. Он играл на саксофоне в клубе, который назывался «Джулипс». Теперь он закрыт, но вы, возможно, помните его — три сотни квадратных футов сигаретного дыма и потных тел в подвале на Греческой улице. В те дни клуб щеголял синими светильниками на потолке, это было очень модно, несмотря на то, что в их свете все казались наркоманами в поисках дозы. Он мог гордиться периодическими визитами туда кого-нибудь из младших членов королевской семьи в сопровождении папарацци. Там тусовались актеры, художники и писатели. Это было место, куда вы ходили людей посмотреть и себя показать.

Мне не нужно было ни того ни другого. Я была с подругами. После занятий в университете мы пошли на концерт в Эрлс-Корт, четыре двадцатилетние девицы, искавшие отдыха перед экзаменами.

В «Джулипсе» мы оказались случайно. На тротуаре собралась толпа желающих войти, к которой мы присоединились из любопытства. Очень скоро мы обнаружили, что по кругу ходит с полдюжины косячков. Мы не отказали себе в этом удовольствии.

В те дни конопля была для меня подобием Леты. Когда будущее казалось совсем уж беспросветным, я курила и уплывала. А с другой стороны, это был ключ к приятному времяпрепровождению. Мне нравилось состояние кайфа. Несколько затяжек — и я превращалась в нечто новое, Лив Уайтлоу Оторву, бесстрашную и возмутительную. Так что именно я выявила источник травки: трех парней из Уэльса, студентов-медиков, пришедших послушать музыку, выпить, покурить и трахнуться. Было ясно, что первые три пункта они уже выполнили. Познакомившись с нами, они нашли решение последней задачи. Но количество участников было неравным, как мы все понимали. И если только один из парней не пожелал бы оприходовать двух из нас, одну из девиц ждало разочарование. Умение привлекать мужчин никогда не значилось в числе моих достоинств, и с самого начала я поняла, что проиграю.

Да и все равно, ни один из этих парней мне не понравился. Двое ростом не вышли. У третьего изо рта воняло, как из сточной канавы. Мои подруги могли забирать их.

Как только мы вошли в клуб, они стали вовсю обжиматься на танцевальной площадке. В «Джулипсе» это было в порядке вещей, так что никто не обратил на них внимания. Я в основном смотрела на музыкантов.

Две из моих подружек уже ушли со словами: «Увидимся в колледже, Лив», дав тем самым понять, чтобы я не ждала их, пока они будут трахаться, и тут оркестр сделал перерыв. Откинувшись на стуле, я собралась закурить. Ричи Брюстер поднес мне огня.

Каким убогим оно кажется сейчас — то мгновение, когда огонек зажигалки вспыхнул в шести дюймах от моего лица и осветил лицо Ричи. Но Ричи видел все черно-белые фильмы на свете и считал себя неким сплавом Хамфри Богарта и Дэвида Нивена. Он спросил:

— Можно к вам присоединиться? Лив Уайтлоу Оторва ответила:

— Делайте что хотите. — И изобразила на лице идеальное выражение с-к-у-к-и.

Насколько я могла видеть, Ричи был стар, далеко за сорок, пожалуй, даже ближе к пятидесяти. Обвислые щеки, мешки под глазами. Интереса он у меня не вызвал.

Так почему же я пошла с ним в ту ночь, когда музыканты отыграли все им положенное и «Джулипс» закрылся? Я могла бы ответить, что последний поезд на Кембридж ушел и мне негде было переночевать, но ведь я могла поехать в свой дом в Кенсингтоне. Но когда Ричи убрал в футляр свой саксофон, зажег две сигареты — одну для меня — и пригласил где-нибудь с ним выпить, я увидела в этом возможность развлечься и набраться опыта. Я ответила:

— Конечно, почему нет?

И этими словами навсегда изменила свою жизнь.

Мы поехали на такси в Бейсуотер. Ричи назвал водителю отель «Коммодор» на Куинсуэй, положил руку мне на бедро у самой промежности и стиснул его.

Все эти манипуляции казались такими недозволенными и взрослыми. Оплата наличными у стойки отеля, покупка двух бутылок, подъем в номер, отпирание двери. Все это время Ричи бросал на меня взгляды, а я заговорщицки улыбалась ему в ответ. Я была Лив Уайтлоу Оторва, сексуальное животное, женщина, порабощающая мужчин, глаза опущены, грудь многообещающе обтянута. Боже, какая дура.

Ричи снял пленку со стаканов, стоявших на шатком комоде. Быстро выпил три маленьких порции водки. Налил четвертую, побольше, и выпил, прежде чем налить мне джина. Зажав горлышки бутылок между пальцами, перенес их и свой стакан на круглый стол, рядом с которым стояли два кресла. Они были обиты винилом горохового цвета, и розовый абажур китайского фонарика, закрывавшего лампочку на потолке, превращал его в цвет увядающих листьев розового куста. Ричи сел, закурил и принялся говорить.

Я до сих пор помню выбранные им темы: музыка, искусство, театр, путешествия, книги и кино. Я слушала, благоговея перед его эрудицией. Изредка вставляла реплики. Позднее я обнаружила, что от меня только и требовалось, что молчать и слушать с внимательным видом, но тогда мне казалось, что это что-то да значит — сидеть рядом с мужчиной, который действительно Знает, Как Открыться Женщине.

Чего я не понимала, так это того, что разговоры были для Ричи Брюстера любовной игрой. Ему не интересно было ласкать женские тела. Он возбуждался, лаская воздушные волны. Когда в ту ночь он довел себя до уровня действия, он встал, вытащил меня из моего кресла, сунул мне в рот язык, расстегнул брюки и вывалил член. Ричи заставил меня держать его, пока спускал на мне джинсы и проверял двумя пальцами, готова ли я. Повалил меня на постель. Улыбнулся, многозначительно сказав: «О да», — и снял свои брюки. Трусов на нем не было. Потом он сказал мне, что никогда их не носит, потому что они только мешают. Мои джинсы и трусы он стянул только с одной ноги. Сказал: «Очень хорошо, детка», не имея в виду ничего конкретно. Взял меня за ягодицы. Поднял мои бедра. И вошел в меня.

Действовал он очень энергично. Закинул мои ноги себе на спину. Вцепился мне в волосы, дышал, стонал и вздыхал мне в ухо. То и дело шептал «боже» и «господи». И когда кончил, выкрикнул:

— Лив, Лив, Лив.

После этого он ушел в ванную комнату. Зашумела вода, потом перестала. Он вышел довольный, горделивый, с полотенцем, которое бросил мне со словами:

— Ведь ты такая влажная!

Я приняла это как комплимент. Он налил себе еще выпить. Сказал: «Черт, как же хорошо», — и не спеша вернулся в кровать, где стал целовать меня в шею, бормоча:

— Ты просто нечто. Нечто. Я уже много лет так не кончал.

Какой могущественной я себя почувствовала. Каким незначительным показался мой прежний секс. До этой ночи в «Коммодоре» мои совокупления были не более чем потными случками с мальчишками, детьми, которые ни черта не знали о том, Как Заниматься Любовью.

Ричи коснулся моих волос. Тогда они были мышиного цвета, а не блондинистыми, как сейчас, длинными и прямыми, как рельсы. Он провел пальцами по всей длине, бормоча:

— М-м-м, мягкие. — Поднес к моим губам стакан с джином. Потом зевнул, потер голову и сказал: — Черт, мне кажется, я знаю тебя сто лет.

И с этого момента я решила, что люблю его. Я осталась в Лондоне. Я осознала, что в Кембридже, в окружении сливок общества, гомосексуалистов и тупиц, я была не на своем месте. Кому, к черту, нужна была карьера в области социальных наук — идея принадлежала в первую очередь матери, и именно она нажала на все рычаги, чтобы меня приняли в Гертон-колледж, — когда я могла иметь номер в отеле в Бейсуотере и настоящего мужчину, который платил за него и приходил через день, чтобы покувыркаться на бугристом матрасе?

Через неделю, когда мои подруги сочли, что дальнейшее покрывание моего отсутствия в колледже отрицательно скажется на их репутации, Гертон забил тревогу. Старший куратор позвонил моим родителям. Родители позвонили в полицию. Единственная зацепка, которую они дали копам, был «Джулипс» в Сохо, но я была совершеннолетней, и поскольку женских трупов, подходящих под мое описание, Темза перед тем на берег не выбрасывала, а ИРА переключилась на закладывание бомб в машины, универмаги и под скамейки в метро, то полицейские не бросились, словно гончие, на мои поиски. Поэтому прошли три недели, прежде чем мать нарисовалась под ручку с папой.

Я здорово разозлилась, когда они там появились. Шел уже девятый час вечера, а я пила с четырех. Услышав стук в дверь, я подумала, что пришел портье за платой. Он приходил уже дважды, Я сказала ему, что деньгами занимается Ричи. Сказала, что ему придется подождать. Но он принадлежал к этим настырным колониалам — угодливым и угрожающим одновременно, — и отделаться от него было непросто.

Я распахнула дверь, готовая к сражению, и увидела родителей. Как сейчас их помню: мать вырядилась в очередное из этих своих облегающих платьев, которые с вариациями носила с тех пор, как Джеки Кеннеди завела на них моду, папа в костюме и при галстуке, словно светский визит наносит.

Уверена, мать по сей день помнит мой тогдашний вид: в севшей футболке Ричи на голое тело. Не знаю, что она ожидала увидеть в «Коммодоре», приехав туда в тот вечер, но по ее лицу стало ясно, что она не предполагала, что дверь ей откроет Лив Уайтлоу Оторва.

— Оливия! Боже мой, — сказала она. Папа посмотрел на меня, опустил взгляд, посмотрел снова. Казалось, он съежился внутри своей одежды.

Я стояла на пороге, одной рукой держась за дверную ручку, другой — за косяк.

— В чем проблема? — поинтересовалась я тоном жертвы смертельной скуки. Я понимала, что мне предстоит — обвинения, слезы и сеанс обработки, не говоря уже о попытке увезти меня из «Коммодора», — я понимала, что все это будет невыразимо скучно.

— Что с тобой стряслось? — спросила она.

— Я встретила парня. Мы вместе. Вот и все.

— Звонили из колледжа, — сказала она. — Твои наставники возмущены. Твои подруги места себе не находят от тревоги.

— Кембридж меня больше не интересует.

— Твое образование, твое будущее, твоя жизнь, — напомнила мать. Говорила она осторожно. — О чем, скажи на милость, ты думаешь?

Я вытянула губы.

— О чем думаю? М-м-м… О том, как трахнусь с Ричи Брюстером, как только он придет.

Мать словно выросла. Папа уставился в пол. Он шевельнул губами, словно говоря что-то.

— Что, папуля? — спросила я и, выгнув спину, прислонилась к дверному косяку. Однако я по-прежнему не выпускала дверной ручки. Дурой я не была. Пусти мою мать в эту комнату, и моя жизнь с Ричи окончится. Но, оказывается, она шла другим курсом, опираясь на здравый смысл и надежду Привести Оливию В Чувство. Она сказала:

— Мы разговаривали с ректором колледжа и старшим куратором. Они возьмут тебя назад, на испытательный срок. Тебе нужно собрать вещи.

— Нет.

— Оливия…

— Ты что, не поняла? Я его люблю. Он любит меня. Мы здесь живем.

— Это не жизнь. — Она посмотрела по сторонам, словно оценивая потенциальную способность коридора обеспечить мое образование и будущее. Заговорив снова, она попыталась вразумить меня. — У тебя нет опыта. Тебя соблазнили. Вполне понятно, что ты считаешь себя влюбленной в этого мужчину и думаешь, будто и он тебя любит. Но это… То, что ты получаешь здесь, Оливия… — Я видела, что она старается не сорваться. Строит из себя эдакую Мать года. Но для роли заботливой матери она вышла на авансцену слишком поздно. Видя это, я почувствовала, как завожусь.

— Да? — произнесла я. — Что я здесь получаю?

— Всего лишь дешевый джин в обмен на секс. Ты должна это понимать.

— А я понимаю, — сказала я, прищуриваясь, потому что от света в коридоре у меня начало резать глаза, — лишь то, что получаю здесь гораздо больше, чем вы можете представить. Но ведь трудно ожидать чуда понимания, не так ли? И вы не такие уж доки по части страсти.

— Ливи, — проговорил отец и поднял голову.

— Ты слишком много выпила, — сказала мать. — Это мешает тебе ясно мыслить. — Она прижала пальцы к виску и на мгновение закрыла глаза. Я знала эти симптомы. Она сражалась с мигренью. Еще несколько минут — и победа останется за мной. — Мы позвоним в колледж завтра утром или послезавтра. А сейчас нам нужно, чтобы ты поехала домой.

— Нет. Нам нужно пожелать друг другу спокойной ночи. С Кембриджем покончено. Кто топчет его лужайки. Кто какую мантию носит. Чье эссе получит приз в этом семестре. Все это не жизнь. И никогда его не было. А это — жизнь.

— С женатым мужчиной? — Отец тронул ее за руку. Ясное дело, это был туз, который они держали в рукаве. — В ожидании, когда он снова сможет отлучиться из дома? — И потом, поскольку она всегда умела пользоваться моментом, мать потянулась ко мне со словами: — Оливия. О, моя милая Оливия. — Но я стряхнула ее руку.

Понимаете, я не догадывалась, что он женат, и моя мать, черт ее подери, отлично это понимала. Глупая двадцатилетняя девчонка, поглощенная собой, сексуальное животное, Лив Уайтлоу Оторва, живущая с мужчиной средних лет, — я не догадывалась. Мне следовало сложить вместе два и два, но я этого не сделала, потому что все между нами было совершенно иным, таким новым, таким возбуждающе низменным. Но когда все факты встали передо мной, как бывает у человека в состоянии шока, я поняла, что мать говорит правду. Он не всегда оставался на ночь. Говорил, что у него работа в другом городе, и в каком-то смысле так оно и было: в Брайтоне, с его женой и детьми, дома.

— Ты не знала, да, дорогая? — спросила мать, и жалость в ее голосе дала мне силы для ответа.

— Да кому какое дело, — сказала я и добавила: — Конечно, знала. Я же не совсем кретинка.

Но была я именно кретинкой. Потому что не ушла от Ричи Брюстера тогда же и там же.

Вам интересно, почему, да? Все очень просто. У меня не было выбора. Куда я могла пойти? В Кембридж? И изображать из себя образцовую студентку под взорами всех, ожидающих от меня одного неверного шага? Домой в Кенсингтон, где мать играла бы в благородство, врачуя мои душевные раны? На улицу? Нет. Ничто из этого не годилось. Я никуда не собиралась идти. Я отвечала за свою жизнь и готова была всем это продемонстрировать.

— Он уходит от жены, если вам так уж нужно знать, — заявила я и захлопнула дверь. И старательно заперла ее.

Какое-то время они стучали. По крайней мере, мать. Я слышала, как папа говорил тихим голосом, который разносился далеко вокруг:

— Хватит, Мириам.

В комоде я разыскала новую пачку сигарет. Закурила, налила себе еще выпить и ждала, пока они устанут и отвалят. И все это время я думала о том, что скажу и что сделаю, когда явится Ричи, и как я поставлю его на колени.

У меня была сотня сценариев, и все они заканчивались мольбами Ричи о пощаде. Но он две недели не приходил в «Коммодор». Каким-то образом он обо всем узнал. А когда он наконец пришел, я уже три дня как знала, что беременна.

Оливия

Небо сегодня чистое — не видно ни облачка, — но не голубое, и я не знаю, почему. Не помню, когда я в последний раз видела по-настоящему голубое небо, и это меня тревожит. Возможно, солнце уничтожает голубизну, сначала обугливая небо по краям, как огонь поедает лист бумаги, а потом с нарастающей скоростью продвигаясь к центру, пока в конце концов над нами не останется вращающийся белый огненный шар, мчащийся к тому, что уже стало углем.

Крис работает над карнизом для дома в Куинс-парке. Это очень легкая работа, потому что карниз деревянный, а Крис, как правило, предпочитает работу с этим материалом работе с гипсом. Он говорит, что гипс его нервирует.

— Господи, Ливи, кто я такой, чтобы касаться потолка РобертаАдама? — говорит он.

Поначалу я думала, что это ложная скромность, учитывая, сколько людей просят его заняться их домом, как только распространяется слух, что облагораживают еще один дом по соседству, но это было до того, как я познакомилась с Крисом поближе. Я считала его человеком, который сумел очистить от паутины сомнений все углы своей жизни. Со временем я узнала, что эту личину он надевает, когда надо проявить власть. Настоящий Крис такой же, как все мы — мучается неуверенностью. У него есть темная маска, которую он цепляет, когда этого требует ситуация. Однако в светлое время, когда власть, на его взгляд, не нужна, он такой, какой есть.

Сперва мне хотелось больше походить на Криса. Даже когда я жутко на него злилась — в начале, когда затаскивала других парней на баржу с этой мерзкой, нарочитой своей улыбочкой и трахала их до потери пульса, и чтобы Крис наверняка знал, что я делаю и с кем, — я все равно хотела быть, как он. Мне страстно хотелось поменяться с ним телом и душой. Мне хотелось чувствовать себя свободной, чтобы вывернуться наизнанку и сказать: «Вот я какая под всей этой бравадой», совсем как Крис, а так как сделать этого я не могла, потому что не могла быть им, я пыталась его обидеть. Я стремилась довести его до крайности и дальше. Я хотела погубить его, потому что тогда доказала бы, что весь его образ жизни — ложь. А мне нужно было все свести к этому.

Мне стыдно за себя как за человека. Крис говорит, что стыдиться бессмысленно.

— Ты была такой, какой пришлось быть, Ливи, — говорит он. — Смирись с этим.

Но у меня не получается. Каждый раз, когда я, как мне кажется, готова разжать руку, растопырить пальцы и позволить памяти уйти, как воде в песок, что-то отвлекает меня и останавливает. Иногда это услышанная музыка или женский смех, пронзительный и фальшивый. Иногда кислый запах залежавшегося, невыстиранного белья. Иногда выражение гнева на чьем-нибудь лице или мутный взгляд отчаянной тоски, брошенный на тебя незнакомцем. А кроме того, я против своей воли отправляюсь в путешествия, меня уносит назад во времени и приводит к порогу той личности, которой я была.

— Я не могу забыть, — говорю я Крису, особенно когда бужу его из-за судорог в ногах и он, сопровождаемый Бинзом и Тостом, приходит ко мне в комнату со стаканом теплого молока и настаивает, чтобы я его выпила.

— Тебе и не нужно забывать, — говорит он, а собаки устраиваются на полу у его ног. — Забвение означает, что ты боишься учиться у прошлого. Но простить придется.

И я пью молоко, хотя не хочу, обеими руками поднося стакан ко рту и стараясь не стонать от боли. Крис замечает. Он массирует меня. Мышцы снова расслабляются.

Когда это происходит, я извиняюсь.

— За что ты извиняешься, Ливи? — спрашивает он. Хороший вопрос. Когда Крис его задает, для меня он словно та музыка, смех, белье, вид лица, случайный взгляд. И я снова путешественница, которую тянет назад, тянет назад, чтобы посмотреть, кем я была.

Беременная в двадцать лет. Я называла свой плод «это». В первую очередь я воспринимала его не как растущего внутри меня ребенка, а как неудобство. Ричи воспользовался этим как предлогом, чтобы слинять. Он был достаточно великодушен, чтобы оплатить счет в гостинице прежде чем исчезнуть, но не настолько великодушен, чтобы не сообщить портье, что отныне я официально «самостоятельна». Я сожгла достаточно мостов между собой и персоналом

«Коммодора». Так что они были только рады выставить меня.

Оказавшись на улице, я выпила кофе и съела сосиску с булочкой в кафе напротив станции метро «Бейсуотер». И прикинула все варианты. Я пялилась на знакомый красно-бело-синий знак подземки, пока его роль избавителя от всех моих зол не стала очевидной. Вот он, вход на Кольцевую линию и на линию «Дистрикт», в каких-то тридцати ярдах от того места, где я сидела. И всего в двух остановках на юг была станция «Хай-Стрит-Кенсингтон». Какого черта, подумала я. И тогда же и там же решила: самое меньшее, что я могу дать в этой жизни своей матери — это шанс оставить роль всеобщей матери-благодетельницы в обмен на практическую помощь родной дочери. Я поехала домой.

Вы недоумеваете, почему они приняли меня. Видно, вы из тех, кто никогда, даже на мгновение, не огорчал своих родителей, да? Поэтому, вероятно, вы и не в состоянии постичь, почему такую, как я, все равно пустят назад. Вы забыли главное определение дома: место, куда вы идете, стучите в дверь, изображаете раскаяние, и вас впускают. А как только вы оказываетесь внутри, то сразу, не распаковываясь, выкладываете ту дурную новость, которая и привела вас домой.

Я два дня не говорила матери о беременности, и выбрала момент, когда она проверяла тетради своего английского класса. Она сидела в столовой, в передней части дома. На столе перед ней высились три стопки работ, а рядом с локтем дымился чайник, в котором был заварен чай «Дарджилинг». Я взяла лежавшую сверху тетрадь и лениво прочла первое

предложение. До сих пор его помню: «Исследуя характер Мэгги Тулливер, читатель размышляет над тонким различием между судьбой и роком». Какие пророческие слова.

Я бросила тетрадку на место. Не поднимая головы, мать посмотрела на меня поверх очков.

— Я беременна, — сказала я.

Она положила карандаш. Сняла очки. Налила чаю. Не добавила ни молока, ни сахара, но все равно помешала в чашке.

— Он знает?

— Это очевидно.

— Почему очевидно?

— Ну он же сбежал. Она сделала глоток чая.

— Понятно.

Взяла карандаш и постучала им по мизинцу. Чуть улыбнулась. Покачала головой. В ушах у нее были сережки в форме скрученных веревочек и такая же цепочка на шее. Я помню, как все они поблескивали на свету.

— Что? — спросила я.

— Ничего, — сказала она. Еще глоток чая. — Я думала, что ты образумилась и порвала с ним. Я думала, поэтому ты и вернулась.

— Какая разница? Все кончено. Я вернулась. Разве это плохо?

— Что ты собираешься теперь делать?

— С ребенком?

— Со своей жизнью, Оливия.

Я ненавидела этот ее назидательный тон и сказала:

— Это уж мое дело. Может, я оставлю ребенка. Может, нет.

Я знала, что собираюсь делать, но хотела, чтобы предложение исходило от нее. Она столько лет изображала из себя великое воплощение Общественной Совести, что я испытывала потребность сорвать с нее маску.

— Мне нужно об этом подумать, — сказала она и вернулась к своим тетрадям.

— Как угодно, — ответила я и пошла из комнаты. Когда я проходила мимо ее стула, она задержала меня, выставив руку и положив ее на мгновение — я думаю, ненамеренно, — на мой живот, внутри которого рос ее внук.

— Твоему отцу мы говорить не будем, — произнесла она. И я поняла, что она хочет сделать.

Я пожала плечами:

— Сомневаюсь, что он понял бы. Папа хоть знает, откуда берутся дети?

— Не издевайся над своим отцом, Оливия. Он более мужчина, чем тот, кто бросил тебя.

Двумя пальцами я сняла ее руку со своего тела и вышла из комнаты.

Я слышала, как она встала и подошла к серванту; открыла ящик и покопалась в нем. Потом прошла в маленькую гостиную, набрала какой-то номер и начала разговор.

Она договорилась о приеме через три недели. Умно с ее стороны. Она хотела потомить меня. А пока мы разыгрывали что-то среднее между нормальной семейной жизнью и вооруженным перемирием. Неколько раз мать пыталась завести со мной речь о прошлом, в основном заполненном Ричи Брюстером, и о будущем — о возвращении в Гертон-колледж. Но о ребенке она не упомянула ни разу.

Почти месяц спустя после того, как Ричи оставил меня в «Коммодоре», я сделала аборт. Отвезла меня мать. Она ехала, положив руки поверх руля и рывками давя на акселератор. Она выбрала самую отдаленную клинику на севере, в Мидлсексе, и пока мы ехали туда безотрадным дождливым и наполненным выхлопными газами утром, я гадала, не для того ли она выбрала именно эту клинику, чтобы наверняка не встретиться ни с кем из своих знакомых. Это как раз в ее духе, думала я, в точности соответствует ее лицемерной натуре. Я сгорбилась на сиденье, сунув руки в рукава куртки, как в муфту, и чувствуя, как стягивает рот.

— Мне нужно покурить, — заявила я.

— Не в машине, — ответила она.

— Я хочу покурить.

— Это невозможно.

— Я хочу!

Она подъехала к тротуару и сказала:

— Оливия, ты просто не можешь…

— Что не могу? Не могу курить, потому что это повредит ребенку? Какая чушь.

На нее я не смотрела. Я смотрела в окно, наблюдая, как двое мужчин выгружают из желтого фургона побывавшие в химчистке вещи и несут их к дверям приемного пункта. Я ощущала гнев матери и ее попытку совладать с ним. Мне понравилось не только то, что я до сих пор могу спровоцировать мать, но что и ей стоит труда не сбрасывать с себя личину каждый раз, когда мы с ней.остаемся наедине.

— Я собиралась сказать, что ты не можешь и дальше так жить, Оливия, — очень осторожно произнесла она.

Изумительно. Еще одна лекция. Я уселась поудобнее и закатила глаза.

— Давай просто покончим с нашим делом, — отозвалась я и помахала пальцами в сторону дороги. — Давай, Мириам, поехали.

Никогда раньше я не называла ее по имени, и сменив «мать» на «Мириам», я почувствовала, как баланс сил склонился в мою сторону.

— Тебе доставляет удовольствие грубить по мелочам, да?

— Ой, я тебя умоляю. Давай не будем начинать.

— Этого я в человеке не понимаю, — произнесла она своим «я-сама-рассудительность» тоном. —Я стараюсь, но не могу. Объясни мне. Откуда идет твоя недоброжелательность? Как мне с ней справляться?

— Послушай, давай поедем. Отвези меня в клинику, чтобы мы могли сделать наше дело.

— Только после разговора.

— О господи! Какого черта ты от меня хочешь? Если ты ждешь, что я поцелую твою руку, как делают все эти придурки, в жизнь которых ты вмешиваешься, то этого не будет.

— Все эти придурки… — задумчиво проговорила она, а потом произнесла: — Оливия. Дорогая моя. — Раздался шорох, и я поняла, что она повернулась ко мне. Я прекрасно представляла себе выражение ее лица по ее тону и выбору слов. «Дорогая моя» означало, что я дала ей повод изобразить понимание и сопутствующее ему сочувствие. От слов «дорогая моя» меня бросило в дрожь, и баланс сил ловко переместился на ее сторону. Она сказала: — Оливия, ты сделала это из-за меня?

— Не обольщайся.

— Из-за моих проектов, карьеры, моих… — Она коснулась моего плеча. — Ты думала, что я тебя не люблю? Дорогая, ты пыталась…

— Боже! Может, заткнешься и поедешь?! Хоть на это ты способна? Можешь ехать и смотреть на дорогу и убрать от меня свои липкие руки?

Через мгновение, дав моим словам раствориться в воздухе и порезонировать в машине для максимального эффекта, она проговорила: «Да, конечно», — и я поняла, что снова сыграла по ее правилам. Я позволила ей почувствовать себя оскорбленной стороной.

С моей матерью всегда было так. Только думаешь, что одержала верх, как она быстренько возвращает тебя на землю.

Когда мы добрались до клиники и заполнили документы, сама процедура не заняла много времени. Немножко поскребли, немножко отсосали, и неудобство исчезло из нашей жизни. После я лежала в узкой белой комнате на узкой белой кровати и думала о том, чего от меня ждала мать. Без сомнения, плача и скрежета зубовного. Сожаления. Чувства вины. Любого свидетельства того, что я Усвоила Урок. Плана на будущее. Но что бы это ни было, я не собиралась идти на поводу у этой суки.

Два дня я провела в клинике из-за легкого кровотечения и инфекции, которые не понравились докторам. Они хотели продержать меня неделю, но меня это не устраивало. Я выписалась и поехала домой на такси. Мать встретила меня в дверях. В одной руке она держала авторучку, в другой — светло-желтый конверт, на кончике носа сидели очки для чтения.

— Оливия, да что это, в самом деле… — начала она. — Врач сказал мне, что…

— Мне нужны деньги заплатить за такси, — перебила я и, оставив ее разбираться, прошла в столовую и налила себе выпить. Я стояла у серванта и серьезно размышляла, что буду делать дальше. Не с жизнью, с вечером.

Я залпом выпила джин. Налила еще. Услышала, как закрылась входная дверь. Шаги матери прощелкали по коридору и затихли на пороге столовой. Обращалась она к моей спине.

— Врач сказал, что у тебя было кровотечение.

Инфекция.

— Все под контролем. — Я болтнула джин в стакане.

— Оливия, мне бы хотелось, чтобы ты знала: я не приезжала проведать тебя, поскольку ты ясно дала понять, что не хочешь меня там видеть.

— Правильно, Мириам. — Постукивая ногтем по стакану, я заметила, что звук становится насыщеннее по мере моего продвижения снизу вверх, а не наоборот, как можно было ожидать.

— Когда я не смогла привезти тебя домой тем же вечером, мне пришлось что-то придумать для твоего отца, поэтому…

— Он не вынесет правды?

— Поэтому я сказала ему, что ты в Кембридже, выясняешь, что нужно сделать, чтобы восстановиться.

Я фыркнула, не разжимая губ.

— И как раз этого я от тебя хочу, — сказала она.

— Ясно. — Я осушила свой стакан и подумала, не налить ли еще, но первые две порции подействовали на меня быстрее, чем я ожидала. — А если я не восстановлюсь?

— Думаю, ты в состоянии догадаться о последствиях.

— И что это значит?

— То, что мы с твоим отцом решили поддерживать тебя во время учебы в университете, но только в этом случае. Что мы не собираемся сложа руки смотреть, как ты губишь свою жизнь.

— А-а. Спасибо. Поняла. — Поставив стакан на сервант, я вышла из комнаты, отстранив мать.

— Ты можешь подумать об этом до завтра, — сказала она. — Утром я хочу услышать твое решение.

— Хорошо, — сказала я и подумала: «Глупая корова».

Я пошла к себе. Моя комната находилась на верхнем этаже, и к концу восхождения ноги у меня тряслись, а спина взмокла. Я постояла минуту, прислонившись лбом к двери и посылая мать, а потом уже и отца по всем известным мне адресам. Мне нужно было куда-нибудь смыться на вечер. Это было лечение и забвение в одном флаконе. Я отправилась в ванную комнату, где освещение было поярче, чтобы накраситься. В этот момент позвонил Ричи Брюстер.

— Я скучаю по тебе, детка, — сказал он. — Все кончено. Я ушел от нее. Я хочу снова доставить тебе радость.

Он сказал, что звонит из «Джулипса». Их оркестр только что подписал контракт на полгода. Они вернулись из турне по Нидерландам. Раздобыли в Амстердаме достойный гашиш и сумели его вывезти, доля Ричи, вся расписанная словами «Милая Лив», лежит за сценой, ждет меня.

— Помнишь, как нам было хорошо в «Коммодоре»? — сказал он. — А теперь будет еще лучше. Я был дурак, что бросил тебя, Лив. Ты — лучшее, что случилось со мной за многие годы. Ты нужна мне, детка. Ты мое вдохновение.

— Я избавилась от ребенка, — сказала я. — Три дня назад. У меня нет настроения. Ясно?

Уж кем-кем, а музыкантом Ричи был классным. С ритма он не сбился, проговорив:

— О, детка. Детка. О, черт. — Я слышала его дыхание, голос сделался напряженным. — Что я могу сказать. Я испугался, Лив. И сбежал. Ты подошла слишком близко. Ты пробудила во мне неожиданные ощущения. Понимаешь, я испытал слишком сильные чувства. Раньше у меня ничего подобного не было. Поэтому я испугался. Но теперь у меня в голове все встало на свои места. Разреши мне все исправить. Я люблю тебя, детка.

— У меня нет времени на подобную чепуху.

— Это не закончится, как раньше. Это вообще не закончится.

— Точно.

— Дай мне шанс, Лив. Если я упущу его, то потеряю тебя. Но дай мне шанс. — И дальше он ждал и дышал.

Я позволила ему и подождать, и подышать. Мне понравилась возможность поставить Ричи Брюстера именно на то место, на которое я хотела.

— Ну же, Лив, — заговорил он. — Помнишь, как это было? Будет лучше.

Я взвесила возможности. Их было как будто три: возвращение в Кембридж и жизнь в плену ограничений, которую подразумевает Кембридж; работа на панели ради куска хлеба и желания отстоять свое «я»; и новая попытка с Ричи. У Ричи была работа, деньги, наркота и, по его словам, жилье — квартира на первом этаже в районе рынка Шепердс-буш. Было и еще кое-что, как сказал он. Но он мог и не уточнять, что именно. Я знала, потому что знала его: вечеринки, люди, музыка и вечный праздник. Как я могла выбирать между Кембриджем или улицей, когда, стоит мне лишь доехать до Сохо, и я окажусь в гуще настоящей жизни?

Я закончила краситься. Схватила в охапку сумку и пальто и сказала матери, что ухожу. Она сидела в маленькой гостиной за изящным письменным столом, принадлежавшим бабушке, и надписывала стопку конвертов. Она сняла очки и отодвинула стул. Спросила, куда я иду.

— Ухожу, — повторила я.

Она поняла, как всегда понимают матери.

— Он позвонил тебе, да? Это был он? Я не ответила.

— Не делай этого, Оливия, — попросила она. — Ты еще все можешь исправить. У тебя был трудный период, дорогая, но это не означает, что твоим мечтам наступил конец. Я тебе помогу. Твой отец тебе поможет. Но ты должна пройти свою половину пути.

Я видела, что она разводит пары для чтения проповеди. Ее глаза начали загораться этим огнем.

— Не трудись, Мириам, — сказала я. — Я ухожу. Буду поздно.

Это было ложью, но я хотела отделаться от матери. Она быстро сменила тактику.

— Оливия, ты нездорова. У тебя было серьезное кровотечение, не говоря уже об инфекции. Всего три дня назад у тебя была, — показалось ли мне, что ей трудно было выговорить следующее слово? — операция.

— Я сделала аборт, — сказала я, с удовольствием увидев, как по ее телу пробежала дрожь отвращения.

— Думаю, нам лучше забыть об этом и продолжать жить.

— Да. Правильно. Ты забывай, вернувшись к своим конвертам, а я буду продолжать жить.

— Твой отец… Оливия. Не делай этого.

— Папа переживет. И ты тоже. — Я повернулась. Призывы к благоразумию сменились торгом. Она сказала:

— Оливия, если ты сегодня вечером уйдешь из дома… после всего, через что ты прошла, после всех попыток помочь тебе… — Она умолкла. Я повернулась к ней. Она сжимала авторучку, как кинжал, хотя лицо ее казалось абсолютно спокойным.

— Да?

— Я умываю руки.

— Не забудь мыло.

Я оставила ее вырабатывать выражение лица, подходящее покинутой матери. И ушла в ночь.

В «Джулипсе» я встала у бара, наблюдая за посетителями и слушая игру Ричи. Во время первого перерыва он протолкнулся ко мне, не обращая внимания на пытавшихся заговорить с ним, его взгляд был прикован ко мне, как железо к магниту. Он взял меня за руку, и мы прошли за сцену.

— Лив. О, детка, — сказал он, обнимая меня, как хрустальную вазу, и перебирая мои волосы.

Остаток вечера я провела за сценой. Между выступлениями мы курили гашиш. Я сидела на коленях у Ричи. Он целовал мне ладони и шею. Отшил ребят из своей группы, когда они приблизились к нам. Сказал, что без меня он ничто.

Когда «Джулипс» закрылся, мы пошли выпить кофе. Освещение в кафе было ярким, и я сразу же заметила, что выглядит Ричи неважно. Глаза стали еще больше похожи на глаза бассет-хаунда, кожа обвисла. Я спросила, не болел ли он. Он ответил, что разрыв с женой подействовал на него сильнее, чем он предполагал.

— Лоретта продолжает любить меня, детка, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты об этом знала, потому что лжи между нами больше не будет. Она не хотела, чтобы я уходил. Даже теперь она хочет, чтобы я вернулся. Но для меня это неприемлемо. Без тебя я не могу. — Он сказал, что первая неделя без меня открыла ему глаза. Сказал, что остальное время собирался с мужеством, чтобы сделать этот шаг. И добавил: — Я слаб, детка. Но ты, как никто другой, даешь мне силы. — Он поцеловал кончики моих пальцев и закончил: — Поехали домой, Лив. Дай мне все исправить.

В этот раз все действительно пошло по-другому, как он и пообещал. Мы поселились не в вонючей дыре на третьем этаже с ковровыми квадратиками на полу и мышами за обоями. У нас была квартира в бельэтаже в перестроенном особняке, с оригинальным эркером и стильными коринфскими колоннами по обе стороны от крыльца. В квартире был камин с кованой решеткой и изразцами. Имелась у нас и спальня, и кухня, и ванна на львиных лапах. Каждый вечер мы шли в «Джулипс», где играла группа Ричи. Когда заведение закрывалось, мы отправлялись в город. Веселились на вечеринках, пили. Нюхали кокаин, если предоставлялась такая возможность. Даже пробовали ЛСД. Мы танцевали, мы тискались на заднем сидении такси и никогда не возвращались домой раньше трех ночи. Мы ели в постели купленную навынос китайскую еду. Купили акварель и разрисовывали тела друг друга. Однажды ночью мы напились, и он вдел сережку мне в ноздрю. Во второй половине дня Ричи репетировал со своей группой, и когда уставал, то всегда приходил ко мне.

Вот так было на этот раз. Простофилей я не была, и вполне могла отличить ложь от правды. Но все же на всякий случай я подождала две недели, не сорвется ли Ричи. Когда этого не случилось, я поехала домой в Кенсингтон и забрала свои вещи.

Мать отсутствовала, когда я приехала. Это было во вторник днем, и ветер налетал порывами, ритмичность которых всегда вызывает одну ассоциацию — что кто-то в небе трясет большую простыню. Сначала я позвонила в дверь. Подождала, втянув голову в плечи, чтобы защититься от ветра, и позвонила снова. Потом я вспомнила, что по вторникам днем мать всегда допоздна задерживалась на Собачьем острове, занимаясь с гениями из своего пятого класса в надежде подобрать к ним отмычку и напитать их Души Истиной. Ключи от дома были у меня при себе, так что я вошла.

Мать предполагала, что я приду. Она съездила в Кембридж и забрала мою одежду. Упаковала ее и другие мои вещи в картонные коробки, аккуратно заклеив их скотчем и составив на полу в моей комнате. Спасибо, Мир, подумала я. Старая корова, карга старая, треска протухшая. Спасибо, что позаботилась обо мне с присущей тебе компетентностью.

Я заглянула в коробки, отобрала нужное, а остальное вывалила на кровать и на пол. Потом с полчаса побродила по дому. Ричи сказал, что с деньгами становится туговато, поэтому я взяла что могла, чтобы помочь ему выкрутиться: какую-то серебряную штучку, оловянный кувшин, одну-две фарфоровых вещицы, три или четыре кольца, несколько миниатюр, лежавших на столе в гостиной. Все это было частью наследства, которое я со временем получила бы. Я просто немного опередила события.

С деньгами было трудно на протяжении нескольких месяцев. Квартира и наши расходы съедали больше, чем зарабатывал Ричи. Чтобы помочь, я устроилась в кафе на Чаринг-Кросс-роуд, торговавшее печеным картофелем с наполнителями, но для нас с Ричи удержать деньги было все равно что в бурю гоняться за перьями. Поэтому Ричи решил, что единственный способ подзаработать — это несколько дополнительных выступлений за пределами Лондона.

— Ты и так много работаешь, — сказал он. — Давай я съезжу в Бристоль, или Эксетер, или Йорк, или Чичестер, — чтобы поправить наши дела, Лив.

Оглядываясь назад, я понимаю: я должна была сообразить, что все это значит — недостаток денег в сочетании со всеми этими дополнительными выступлениями. Но сначала я не поняла. Не потому, что не хотела, а потому что не могла себе это позволить. В Ричи я вложила гораздо больше, чем деньги, но я не была готова это признать. Поэтому я лгала себе и закрывала на все глаза. Я говорила себе, что нам отчаянно не хватает денег и с его стороны вполне разумно поехать на заработки. Но когда с деньгами стало совсем плохо, а его поездки вообще перестали приносить доход, я вынуждена была сложить два и два: он не приносил денег, потому что тратил их.

Я выступила с обвинениями. Он покаялся. Он погряз в расходах. Жена в Брайтоне, я в Лондоне, девица по имени Сэнди в Саутенд-он-Си.

Про Сэнди он сначала не сказал. Не дурак был. Все распинался про свою жену, мученицу Лоретту, которая по-прежнему его любит, не может заставить себя расстаться с ним, мать его детей и так далее и тому подобное. Он взял за правило время от времени заезжать в Брайтон, как любой ответственный отец. И во время этих своих трех или четырех визитов — а может, их было пять, Ричи? — не преминул наведаться и в трусики Лоретты. Она была беременна.

Он плакал, говоря мне об этом. Что он мог поделать, говорил он, ведь они столько лет были женаты, она была матерью его детей. Как он мог отвергнуть предложенную ею любовь, раз она не смогла разлюбить его, раз она никогда не сможет его разлюбить… Это ничего не значит, она ничего не значит, то, что они были вместе — ничего не значит, потому что «ты единственная, Лив. Ты вдохновляешь меня как музыканта. Все остальное шелуха».

Кроме Сэнди, как выяснилось. О Сэнди я узнала однажды в среду утром, когда врач объяснил: то, что считала неприятным и вызывающим неудобства воспалением, на самом деле оказалось триппером. С Ричи я покончила к вечеру четверга. У меня хватило силы выкинуть его вещи на крыльцо и договориться о смене замка. К вечеру пятницы мне казалось, что я умираю. К субботе врач назвал это «самым интересным и необыкновенным случаем заражения», что на его языке означало: он никогда ничего подобного не видел.

На что это было похоже? На лихорадку и жжение, на крики в полотенце, когда я ходила в туалет, на ощущение, будто крысы отхватывают большие куски от моей вагины. У меня было шесть недель, чтобы поразмышлять о Сэнди, Ричи и Саутенд-он-Си, пока я таскалась от врача до своей кровати и обратно в полной убежденности, что гангрена не страшнее того, что происходит со мной.

Дело быстро дошло до отсутствия еды в квартире, до грязного белья в коридоре и швыряния посуды об стену. У меня быстро кончились деньги. О враче заботилась Национальная служба здравоохранения, но больше никто ни о чем не заботился.

Помню, как я сидела у телефона и думала: черт побери, вот я и капитулирую. Помню, я засмеялась. Все утро я допивала оставшийся джин, и понадобилось сочетание джина с отчаянием, чтобы я позвонила. Это было в воскресенье днем. Трубку снял папа. Я сказала: — Мне нужна помощь. Он ответил:

— Ливи? Ради бога, где ты? Что случилось, милая моя?

Когда я в последний раз с ним говорила? Я не могла вспомнить. Неужели он всегда так ласково разговаривал? И его голос всегда был таким добрым и негромким?

— Ты заболела, да? — спросил он. — Несчастный случай? Ты не ранена? Ты в больнице?

Со мной произошло что-то странное. Его слова подействовали как анестезия и скальпель. Без всякой боли я открыла ему свою душу.

Я все ему рассказала. А в завершение я попросила:

— Папа, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне из этого выбраться.

— Я все устрою, — ответил он. — Я сделаю все, что могу. Твоя мать…

— Я больше не могу тут находиться, — сказала я и заплакала. Я ненавидела себя за это, потому что знала — он расскажет ей о моих слезах, а она станет говорить ему о детях, которые пускаются во все тяжкие, и о родителях, которые твердо стоят на своем и верны своему слову и закону и как последние идиоты считают, что их образ жизни — единственно правильный. — Папа! — Должно быть, я прорыдала это в голос, потому что долго еще после того, как я произнесла его, слово «папа» звучало в квартире.

— Дай мне твой номер телефона, Ливи, — мягко попросил он. — Дай мне твой адрес. Я поговорю с твоей матерью и свяжусь с тобой.

— Но я…

— Ты должна мне довериться.

— Обещай.

— Я сделаю, что смогу. Это будет нелегко.

Полагаю, он постарался как можно лучше представить дело, но мать всегда была экспертом в том, что касалось Семейных Проблем. Она не отступила от своих убеждений. Два дня спустя она прислала мне пятьдесят фунтов в конверте. Банкноты были завернуты в лист белой бумаги. На нем она написала: «Дом — это место, где дети учатся жить по правилам своих родителей. Когда сможешь дать гарантию, что будешь придерживаться наших правил, пожалуйста, дай нам знать. Слез и просьб о помощи тут недостаточно. Мы любим тебя, дорогая. И всегда будем любить». Вот так.

Мириам, подумала я. Добрая старушка Мириам. Я читала между строк, написанных ее идеальным почерком. Все то же умывание рук в отношении собственной дочери. Мать, как могла, постаралась, чтобы я получила по заслугам.

Ну и черт с ней, подумала я. Я обрушила на нее все проклятия, какие смогла вспомнить. Все болезни, все несчастья, все неудачи. Раз она находит удовольствие в том положении, в каком я очутилась, я найду пьянящую радость в ее бедах.

Занятно, как поворачивается жизнь.

Оливия

Солнце греет щеки. Я улыбаюсь, откидываюсь и закрываю глаза. Я отсчитываю минуту, как меня учили: тысяча один, тысяча два и так далее. Мне надо дойти до трехсот, но в настоящее время мой лимит составляет шестьдесят. И все равно, как только я добираюсь до тысячи сорока, то норовлю поскорей закруглиться. Я называю эту минуту «отдыхом», который полагается мне несколько раз в день. Не знаю, почему. Думаю, вам советуют отдыхать тогда, когда не могут предложить чего-то более действенного. Они хотят, чтобы вы закрыли глаза и медленно отключались. Мне эта идея не по душе. Словно человека просят свыкнуться с неизбежным, когда он еще не готов. Хотя неизбежное черно, холодно и бесконечно, я, сидя здесь, на барже, в брезентовом кресле, закрыв глаза, вижу мелькающие в темноте красные солнечные полосы и разводы, а тепло кажется мне пальцами, прижимающимися к моему лицу. Моя футболка впитывает жар, леггинсы распределяют его по голеням. И все — особенно мир — кажется таким ужасно великодушным…

Извините, отключилась полностью. Моя беда в том, то всю ночь я борюсь со сном, поэтому днем он иногда захватывает меня врасплох. Но вообще-то так лучше, потому что он мирный — как будто прибой медленно относит тебя от берега. И грезы, которые приходят с дневным сном, уводящим твое сознание… они самые сладкие.

Во сне я видела Криса. Но когда он улыбнулся, я увидела, что он превратился в моего отца.

Я убила своего отца. Я живу с этим знанием, на ряду со всем прочим. Крис говорит, что я не несу ответственности за смерть папы в том объеме, в котором мне, якобы, хочется ее нести. Но тогда Крис меня не знал. Он вытащил меня из помойной ямы и вынудил, в своей идеально разумной манере, поступать в соответствии со словами, а в словах раскрывать себя такую, какой, по его мнению, я могла быть. Я не устаю спрашивать его, почему он меня подобрал, но он лишь пожимает плечами и отвечает:

— Повинуясь инстинкту, Ливи. Я увидел, какая ты на самом деле. По твоим глазам.

— Это потому, что я напомнила тебе их, — говорю я.

— Их? Кого?

Но он знает, кого я имею в виду, и мы оба знаем, что это правда.

— Спасать, — говорю я. — В этом ты особенно силен, верно?

— Тебе нужно было что-нибудь, во что ты могла бы поверить. Как всем нам, — отвечает он.

Но дело в том, что Крис всегда видел во мне больше, чем было там на самом деле. Мое сердце кажется ему добрым. Мне же оно кажется пустым.

Таким оно было, когда я б последний раз столкнулась лицом к лицу со своим отцом.

Вечером в пятницу я увидела мать и папу у самого входа на станцию метро «Ковент-Гарден». Они ходили в оперу. Даже в моем состоянии я это поняла, потому что мать с головы до ног была в черном, на шее ожерелье из четырех ниток жемчуга. Плотно обхватывающее шею, оно зрительно укорачивало ее и делало мать похожей, как я всегда говорила, на переодетого в женское платье Уинстона Черчилля. Папа облачился в смокинг, пахнувший лавандой. Он недавно постригся, и волосы были слишком коротки. Уши его походили на витые раковины, прижатые к голове, и придавали ему вид удивленный и невинный. Папа раскопал где-то и лакированные туфли, которые начистил до зеркального блеска.

Со дня моего звонка домой, когда я попросила папу о помощи, я со своими родителями не виделась и не разговаривала. Прошло почти два года. Я сменила шесть мест работы, пять дружков и вела тот образ жизни, который казался мне подходящим — ни перед кем не отчитываясь и довольствуясь этим.

Я была с двумя парнями, которых подцепила на Кинг-стрит в пабе под названием то ли «Баран», то ли «Бык». Нанюхавшись в мужском туалете кокаина, мы направлялись на вечеринку в Брикстон. Парням не терпелось поиметь меня одновременно с двух сторон, о чем они мне и сообщили, клянясь, что мне очень понравится, и в красках расписав, какие они жеребцы, а мне не терпелось получить еще кокаина. Строго говоря, проблема заключалась в следующем: когда, кто, что и от кого получит первым, и я достаточно соображала, чтобы понимать — едва я им уступлю, как мне уже не на что будет надеяться.

Вам неприятно это читать, да? Отложите блокнот в сторону и посмотрите в окно, пока тот или иной красивый пейзаж не придаст вам сил продолжить.

Парни были болванами, несмотря на их выговор выпускников закрытых школ и престижную работу в Сити. Они полагали, что трахнут меня, когда захотят, пригрозив, что не дадут наркоты.

Но они ошибались. Я велела им отвалить, и этого оказалось достаточно, чтобы они малость осадили, лишь бы их жалкие грязные мечты сбылись. Мы остановились, чтобы нюхнуть кокаина с багажника какой-то машины, а потом под руки отправились к метро. Не знаю, как они, но я чувствовала себя великаншей восьмидесяти футов ростом.

Кларк распевал «Удовлетворение» с чувством, воспрявшим в ожидании новых сексуальных радостей. Барри то засовывал средний палец мне в рот, то терся об меня, таким образом поддерживая форму. Словно горячий нож масло, мы рассекали толпу пешеходов, постоянно слоняющихся вокруг Ковент-Гардена, Один взгляд в нашу сторону — и люди просто сходили с тротуара. Пока мы не налетели на моих родителей.

Я до сих пор не понимаю, что они делали в тот вечер у станции метро. Если мать не могла вести машину, она неизменно вызывала такси, принадлежа к числу тех женщин, которые всем своим видом говорят: скорее я соглашусь, чтобы у меня один за другим вырвали все ногти, чем спущусь в недра лондонского метро. Папа никогда не возражал против подземки. Для него поездка на метро была всего лишь поездкой на метро, удобной, недорогой и сравнительно спокойной. С понедельника по субботу он ездил на работу на метро и вряд ли хоть раз на мгновение задумался, кто сидит рядом с ним или как может быть расценено прибытие в типографию на чем-нибудь менее престижном, чем «феррари».

Возможно, в тот вечер он убедил мать поехать его видом транспорта. Возможно, не было свободных такси когда они вышли из театра. А может, папа предложил сэкономить несколько фунтов ввиду предстоящего летнего отдыха на Джерси, прокатившись по линии «Пиккадилли». Во всяком случае, я меньше всего ожидала их здесь увидеть.

Мать молчала. Папа сначала меня не узнал. Ничего удивительного: я коротко остригла волосы и выкрасила их в вишневый цвет с пурпурными «перьями». И моя одежда была для него непривычной — раньше он видел меня только в джинсах, — и серьги я сменила. Кроме того, их у меня стало больше.

Я была достаточно накачена, чтобы устроить сцену. Вскинув руки, как певица, собравшаяся взять верхнее «до», я сказала:

— Господи помилуй! Ребята, вот чресла, произведшие меня на свет.

— Чьи чресла? — спросил Барри. Положив подбородок мне на плечо, он сжал мою промежность. — Разве у девочек есть чресла? Ты об этом знаешь, Кларк?

К тому моменту Кларк уже не слишком соображал. Он покачивался слева от меня. Я захихикала и стала тереться о руку Барри в моей промежности. Прислонившись к нему, я сказала:

— Хватит, Барри. А то мамочке станет завидно.

— Почему? Ей тоже хочется? — Он оттолкнул меня и, пошатываясь, двинулся к ней. — Что, нерегулярно живешь? — спросил Барри, положив руку матери на плечо. — Не дает тебе, как подобает хорошему мальчику?

— Он хороший мальчик, — сказала я. — Он знает, что к чему. — Я похлопала папу по лацкану. Он дернулся.

Мать сняла руку Барри со своего плеча и посмотрела на меня.

— Ты еще недостаточно глубоко пала? — спросила она.

И только тогда папа сообразил, что перед ним не три хулигана, намеревающиеся оскорбить его и унизить его жену. Перед ним стояла его дочь.

—Боже милостивый,—проговорил он. — Это Ливи?

Мать взяла его за руку и сказала;

— Гордон.

— Нет, — ответил он. — Довольно. Ты идешь домой, Ливи.

Я ухмыльнулась во весь рот.

— Не могу, — сказала я. — Должна отсосать сегодня вечером. — Подошедший сзади Кларк со знанием дела принялся орудовать рукой у меня между ног. — О-ох. Классная вещь, — заметила я. — Но настоящего секса не заменит. Тебе нравится трахаться, папа?

Едва шевеля губами, мать сказала:

— Гордон. Пойдем.

Я увернулась от руки Кларка и подошла к отцу. Похлопала его по груди и прислонилась к нему лбом. Он был как деревянный. Я посмотрела на мать.

— Ну так что, нравится? — спросила я.

— Гордон, — повторила она.

— Он не ответил. Почему он не хочет отвечать? — Я обняла отца за талию и слегка отклонилась, чтобы видеть его лицо. — Тебе нравится трахаться, папа?

— Гордон, нам не о чем с ней говорить, когда она в таком состоянии.

— Я? В состоянии? — переспросила я. Прижалась к отцу и принялась тереться об него бедрами. — Ладно. Поставим вопрос по-другому. Хочешь трахнуться со мной? Барри и Кларк хотят. Они бы сделали это прямо посреди улицы, если бы могли. А ты? Если я соглашусь? Потому что я, между прочим, могу.

— Заметано . — Кларк встал позади меня, так что наше трио образовало на тротуаре волнообразно двигающийся сексуальный сэндвич.

Барри засмеялся и приказал:

Сделай это.

И я запела:

— Папа хочет, хочет, хочет, папа меня хочет.

Люди обходили нас стороной.

Откуда-то с другой планеты донесся голос матери:

— Гордон, ради всего святого… Кто-то произнес:

— Сделай это.

Кто-то выкрикнул:

— О-о-о-х!

Кто-то приказал:

— Седлай ее.

А затем чьи-то руки железной хваткой сомкнулись у меня на запястьях.

Я не подозревала, что папа такой сильный. Когда он расцепил мои руки и оттолкнул меня, боль отдалась в плечах.

— Эй! — обиделась я.

Он отступил. Достал платок и прижал к губам.

— Требуется помощь, сэр? — услышала я и краем глаза уловила серебристую вспышку. Шлем полицейского.

— Спасен местным констеблем, — фыркнула я. — Повезло тебе, папа.

— Спасибо, — сказала мать. — Эти трое…

— Ничего страшного, — сказал папа.

— Гордон. — В голосе матери зазвучало предостережение. Им предоставлялся шанс как следует проучить свое дьявольское отродье.

— Это недоразумение, — сказал папа. — Спасибо. Мы уже уходим. — Взяв мать под локоть, он сказал непререкаемым тоном: — Мириам.

Мать трясло. Я поняла это, видя, как играют на свету жемчужины.

— Ты чудовище, — сказала она мне.

— А он? — спросила я. И вдогонку им крикнула: — Ведь мы-то знаем, папа, верно? Но не волнуйся. Это будет нашей тайной. Я буду нема как рыба.

Понимаете, я возбудила его. У него встал, как надо. А мне понравилась заключенная в этом восхитительная ирония. Мысль о том, как он пойдет по ярко освещенной станции и все будут видеть выпуклость у него в брюках — и Мириам будет видеть выпуклость у него в брюках, — так позабавила меня, что я даже ослабела от смеха. Вызвать реакцию у молчаливого, бесстрастного Гордона Уайтлоу. Если я смогла сделать это на людях, перед лицом бог знает какого количества свидетелей, значит, я могу сделать что угодно. Я была воплощением всемогущества.

— Проваливайте отсюда, — сказал нам полицейский. И добавил, обращаясь к оставшимся зевакам: — Здесь смотреть не на что.

Мы с Барри и Кларком так и не добрались до вечеринки в Брикстоне. Вообще-то мы даже не пытались. Вместо этого мы устроили собственную вечеринку в квартире на Шепердс-буш: два раза втроем, один раз — вдвоем и напоследок цепочкой. У нас было достаточно наркотика на всю ночь, к концу которой Кларк и Барри решили, что наш ансамбль понравился им настолько, чтобы переехать ко мне; меня это устраивало. Они поделились со мной наркотиками, я поделилась с ними собой. Такой расклад сулил выгоду нам всем.

К концу первой совместной недели мы приготовились отпраздновать нашу семидневную годовщину. Безмерно счастливые, мы расположились на полу с тремя граммами кокаина и полулитровой бутылкой эвкалиптового масла для тела, когда принесли телеграмму. Каким-то образом она договорилась, чтобы ее принесли, а не зачитали по телефону. Без сомнения, ей хотелось произвести незабываемый эффект.

Я заглянула в нее не сразу. Я наблюдала, как Барри измельчает лезвием бритвы кокаин, и все мое внимание было сосредоточено на мысли: скоро ли?

Дверь открыл Кларк. Он принес телеграмму в гостиную и со словами «Это тебе, Лив» положил ее мне на колени. Потом включил музыку и открыл бутылку с маслом. Я стянула футболку, потом джинсы.

— Читать не будешь? — спросил Кларк.

— Потом, — ответила я.

Он налил масло, и — началось. Закрыв глаза, я отдалась волнам удовольствия, захватившим сначала плечи и руки, потом груди и бедра. Я с улыбкой слушала, как постукивает лезвием Барри, дробя волшебный порошок. Когда все было готово, Барри, захихикав, сказал:

— Ну теперь повеселимся.

О телеграмме я забыла до следующего утра, когда проснулась с тяжелой головой, во рту ощущался вкус размякшего аспирина. Кларк, обычно первым приходивший в себя, брился, готовясь к очередному Дню в Сити, посвященному финансовым премудростям. Барри лежал как бревно там, где мы его оставили, — наполовину сползшим с дивана. Он лежал на животе, и его поджарые ягодицы казались двумя розовыми оладьями, а пальцы то и дело подергивались, словно во сне он пытался что-то ухватить.

Разбудить Барри не удалось, и пришлось звонить ему на работу, притворяться сестрой и врать, что у него простуда.

Проводив Кларка, я вернулась в гостиную. Шлепнула Барри по заду, он застонал. Тогда я пощекотала его яйца, он улыбнулся.

— Давай же, туша, — сказала я. — Нас ждут великие дела. — И перевернула его на бок. Тогда я и увидела телеграмму снова. Она валялась на полу, и сонные пальцы Барри скребли по ней.

Сначала я отшвырнула телеграмму и, опустившись на пол, занялась Барри. Увидев, что ничто не выведет его из ступора, не говоря уже о том, чтобы подвигнуть его на какие-то действия, я чертыхнулась и взяла телеграмму.

Пальцы меня не слушались, поэтому, открывая конверт, я разорвала сообщение пополам. Я выхватила слова «крематорий» и «вторник» и сперва подумала, что это отвратительная реклама, как приготовиться к загробной жизни. Но потом я увидела в начале сообщения слово «отец». А рядом с ним — «метро». Я сложила половинки и попыталась прочесть.

Она сообщила самый минимум. Он умер в поезде метро между станциями «Найтсбридж» и «Саут-Кенсингтон», по пути домой из оперного театра в вечер нашей неожиданной встречи. Три дня спустя его кремировали. На четвертый день прошла заупокойная служба.

Помню, я подумала: «Ах ты, сучка поганая! Мерзкая тварь!». Мне стало жарко, меня распирало. Я почувствовала, как словно горящим обручем сжало голову. Нужно было дать этому выход. И немедленно. Я скомкала телеграмму и ткнула ею в морду Барри. Схватив за волосы, стала мотать туда-сюда его голову.

— Просыпайся, придурок! — Я кричала и смеялась. — Проснись! Проснись! Черт бы тебя побрал. Проснись! — Он застонал. Выпустив его голову, я отправилась на кухню. Набрала в кастрюлю воды и понесла в комнату, обливая ноги и не переставая кричать: — Вставай, вставай, вставай!

Я потянула Барри за руку, и его тело сползло туда, куда я хотела, — на пол. Я перевернула Барри на спину и окатила водой. Он разлепил глаза и пробормотал:

— Эй, в чем дело?

Этого оказалось достаточно.

Я набросилась на него. Я била его, царапала и щипала. Он замахал руками, как ветряная мельница, и крикнул:

— Какого черта!

Попытался схватить меня, но ему, еще полусонному, не хватило сил. Я засмеялась, потом заорала:

— Проклятые ублюдки!

— Эй! Лив! — взвыл он и пополз.

Я его не выпустила, села верхом, отвешивая тумаки, кусая за плечи и вопя:

— Оба вы сволочи!

— Да в чем дело? — спросил он. — Какого дья…

Я схватила бутылку с остатками эвкалиптового масла, которая лежала на полу рядом с тарелками от нашего ужина, и ударила Барри по голове. Бутылка не разбилась. Я била его по шее, по плечам. И все время кричала. И смеялась, смеялась. Ему удалось встать на колени. Я успела ударить его еще раз, прежде чем он отшвырнул меня. Я оказалась у камина и схватила кочергу. Размахивая ею, я кричала:

— Ненавижу тебя! Нет! Вас обоих! Подонки! Слизняки вонючие!

— С ума сошла! — крикнул Барри, бросился в спальню и захлопнул дверь.

Я принялась колотить по двери кочергой, чувствуя, как летят щепки. Когда у меня заболели плечи, а руки больше не могли поднять кочергу, я швырнула ее вдоль коридора и съехала по стене на пол.

Тогда я наконец-то заплакала, приговаривая:

— Пошел вон, Барри. Совсем. Прямо. Сейчас.

Через пару минут дверь приоткрылась. Я сидела, уткнувшись головой в колени, и головы не подняла. Услышала, как, обходя меня, Барри пробормотал:

— Сука ненормальная.

Затем он разговаривал с голосами, звучавшими снаружи у нашей двери. Я слышала, как своим голосом диктора «Би-би-си» он произносит: «ссора», «характер», «женские штучки», «недоразумение». Я принялась биться затылком о стену.

— Уходи, — плакала я. — Совсем. Прямо сейчас. Уходи.

Я с трудом поднялась на колени. Сосредоточившись на этих двоих — Барри и Кларке, — я принялась крушить все вокруг. Разбила все, что билось. Вспорола ножом все тканое и всю обивку. Ту немногую мебель, что у нас имелась, я старательно опрокидывала и топтала. В конце концов я повалилась на изрезанный, в пятнах матрас и свернулась калачиком.

Но это вернуло меня к мыслям о нем. И о станции «Ковент-Гарден»… к невыносимым мыслям. Я должна была это преодолеть. Подняться над всем этим. Улететь. Мне требовались силы. Требовалось что-то, кто-то, неважно, что и кто, лишь бы убежать отсюда от этих стен, надвигавшихся на меня, от этого разгрома, от запаха, и какая глупость думать, будто на Шепердс-буш свет клином сошелся, когда за окном лежит целый мир, который только и ждет, чтобы я его покорила, и кому вообще нужно это дерьмо, кто просит его стать частью жизни?

Я покинула ту квартиру и больше в нее не возвращалась, Квартира заставляла думать о Кларке и Барри. Кларк и Барри заставляли думать о папе. Лучше накачаться наркотиками. Наглотаться таблеток. Найти какого-нибудь типа с сальными волосами, который выложит деньги за джин в надежде выпить его со мной на заднем сиденье своего автомобиля. Лучше что угодно. Лучше находиться в безопасности.

Я начала с Шепердс-буш. Добралась до Ноттинг-Хилла, где обошла пабы и бары на Лэдброук-роуд. У меня было всего двадцать фунтов — вряд ли достаточно для того ущерба, который я хотела себе причинить, — поэтому я была не так пьяна, как мне хотелось бы, когда наконец очутилась в Кенсингтоне. Но я была достаточно пьяна.

Я не задумывалась над тем, что сделаю. Мне просто хотелось еще раз увидеть ее лицо, чтобы плюнуть в него.

Спотыкаясь, я брела по улице вдоль чинных белых домов с их дорическими колоннами и эркерами в кружевных занавесочках. Пробираясь между припаркованными машинами, я бормотала: «Увидеть тебя, корова ты эдакая… и в твою мерзкую, жирную рожу…». Остановилась через дорогу от глянцевито-черной парадной двери. Я прислонилась к древнему «ситроену» и уставилась на ступеньки. Сосчитала их. Семь. Казалось, они двигаются. Или это двигалась я. Только вся улица вдруг накренилась на один бок. Пространство между мной и моей целью заволокло туманом, потом он рассеялся, потом снова упал. Меня одновременно бросило в пот и в дрожь. Скрутило желудок. Потом меня вырвало.

Вырвало меня на капот этого самого «ситроена». Потом на тротуар и в канаву.

— Это ты, — сказала я женщине внутри дома, стоявшего через улицу. — Это ты.

Не «тебе». Не «из-за тебя». Просто «ты». О чем я думала? Мне до сих пор это интересно. Возможно, я думала, что от неразрывной связи можно избавиться таким простым способом, как поблевав на улице.

Теперь я знаю, что ошибалась. Существуют другие, прочные и надежные средства для разрыва связи между матерью и ребенком.

Когда я смогла держаться на ногах, я поплелась обратно. Вытирая рот футболкой, я думала: «Сука, ведьма, мегера». Я знала, что в его смерти она винит меня. Она наказала меня самым эффективным из доступных ей способов. Что ж, я тоже умею обвинять и наказывать. Посмотрим, думала я, у кого из нас лучше получится.

Поэтому следующие пять лет я претворяла в жизнь данный проект, работая как мастер в области вины и наказания.

Оливия

Крис вернулся. Принес купленную навынос еду, как я и предполагала, но не индийскую. Тайскую, из заведения, которое называется «Уголок Бангкока». Сунув пакет мне под нос, он предложил понюхать, сказав, что этого мы еще не пробовали — лапшу с арахисом и ростками фасоли, и унес пакет вниз, через мастерскую — на кухню, где гремит теперь посудой. Одновременно он поет. Крис любит американскую музыку «кантри» и в настоящий момент поет, почти как Пэтси Клайн.

С моего места на палубе я увидела Криса, идущего с собаками по Бломфилд-роуд. Они уже не бежали, и по походке Криса я поняла, что, кроме поводков и пакета, он несет, прижимая локтем, что-то еще, похоже, интересующее собак. Бинз все время подпрыгивал, чтобы это разглядеть. Тост все спотыкался и подталкивал Криса под руку, вероятно, в надежде, что неизвестный груз упадет. Но он не упал, и когда все они поднялись на борт — собаки первыми, волоча за собой поводки, — я увидела кролика. Он дрожал так сильно, что напоминал серо-коричневое расплывчатое пятно с обвислыми ушами и глазами, как шоколад под стеклом. Я перевела взгляд с него на Криса.

— В парке нашли, — сказал он. — Бинз выгнал его из-под гортензии. Иногда меня тошнит от людей.

Я поняла, что он имел в виду. Кому-то надоело ухаживать за своим питомцем, и он решил, что кролику будет гораздо веселее на свободе. И неважно, что тот родился в неволе. Он привыкнет к свободе и полюбит ее, если, конечно, процесс привыкания не прервет собака или кошка.

— Какой милый, — сказала я. — Как мы его назовем?

— Феликс.

— Разве это не кошачье имя?

— Это еще и «счастливый» по-латыни. Надеюсь, он себя таковым ощущает, теперь, когда я забрал его из парка. — И он пошел вниз.

Сейчас Крис только что поднялся на палубу вместе с собаками, принес их миски. Обычно он кормит их внизу, но я знаю, что Крис не хочет оставлять меня в одиночестве. Он ставит миски рядом с моим парусиновым стулом и наблюдает, как собаки принимаются за еду.

Вечернее солнце окрашивает волосы Криса в цвет ржавчины. Он устремляет взгляд на остров Браунинга и улыбается.

— Что? — спрашиваю я, имея в виду его улыбку.

— Есть что-то такое в этих ивах, одетых листвой, — отвечает он. — Посмотри, как ветерок шевелит их ветки. Они похожи на танцоров и напомнили мне о Йейтсе.

— И поэтому ты улыбаешься? Йейтс вызывает у тебя улыбку?

— Как отличить танцора от танца? — произносит он.

— Ты о чем?

— Это из Йейтса. «Как отличить танцора от танца». В самую точку, тебе не кажется?

Потом присаживается рядом с моим стулом и замечает, сколько страниц я исписала. Берет мою жестянку с огромными детскими карандашами.

— Заточить? — Так он спрашивает, как у меня дела и хочу ли я продолжить.

— Где ты разместил Феликса? — Так я отвечаю «хорошо» на оба вопроса.

— В настоящий момент на кухонном столе. Он пьет чай. Пожалуй, надо на него взглянуть. Хочешь спуститься?

— Пока нет.

Он кивает, выпрямляется, и моя жестянка с карандашами тоже взмывает вверх. Собакам Крис говорит:

— А вы оставайтесь здесь. Бинз. Тост. Вы поняли? Никакой охоты на кролика. Приглядывайте за Ливи.

Они виляют хвостами. Крис уходит. Я слышу жужжание точилки, Откидываюсь на спинку стула и улыбаюсь: «Приглядывайте за Ливи». Можно подумать, я куда-то собралась.

У нас с Крисом выработалась такая иносказательная манера общения. Возможность откровенничать, не называя предмета откровений, действует успокаивающе. Единственная моя беда состоит в том, что иногда мне не хватает слов, и моя мысль оказывается искаженной. Например, я еще не придумала, как сказать Крису, что я его люблю. Хотя, если бы я и сказала, в наших отношениях это ничего не изменило бы. Крис меня не любит — в общепринятом смысле, — и никогда не любил. И не хочет меня. И никогда не хотел. Одно время я все называла его извращенцем. А еще неудачником, гомиком и имбирным лимонадом. А он наклонялся вперед, опираясь локтями о колени и сцепив пальцы под подбородком, и серьезно говорил:

— Прислушайся к своим словам. Обрати внимание на то, что за ними стоит. Неужели ты, Ливи, не понимаешь, что твоя ограниченность указывает на более серьезные проблемы? И что самое примечательное, что тебя в этом и винить-то нельзя. Винить нужно общество. Потому что у кого мы учимся судить об окружающем, как не у общества, в котором вращаемся?

И я оставалась сидеть с раскрытым ртом. Мне хотелось накинуться на него. Но не воевать же с безоружным.

Крис возвращается с моими карандашами. Еще он принес чашку чая.

— Феликс принялся за телефонную книгу, — говорит он.

— Как хорошо, что мне некому звонить, — отвечаю я.

Он дотрагивается до моей щеки.

— Ты замерзаешь. Я схожу за одеялом.

— Не нужно. Я уже скоро захочу спуститься.

— А пока… — И он уходит. Он принесет одеяло, закутает меня. Стиснет мои плечи и, возможно, поцелует в макушку. Прикажет собакам лечь по обе стороны от моего стула. А сам займется ужином. И когда ужин будет готов, придет за мной и скажет:

— Могу я проводить мадемуазель к ее столику? Смеркается по мере того как садится солнце, и в воде канала я вижу отражение фонарей, горящих на других баржах. Они кажутся мерцающими желтыми овалами, и на фоне их изредка движется тень.

Тихо. Я всегда находила это странным, потому что должен был бы слышаться шум с Уорик-авеню, Хэрроу-роуд и мостов, но, видимо, это как-то связано с расположением ниже уровня улиц, поэтому звуки уходят в другом направлении. Крис смог бы мне объяснить и даже нарисовать. Иногда мне кажется, что он выдумывает свои объяснения, которые у него есть на все случаи жизни. Порой я даже пытаюсь его смутить, перебивая и переспрашивая с видом смертельной скуки, но тут во мне говорит дочь своей матери. Моей матери, которая была учительницей английского языка, просветительницей умов.

Именно эту роль Мириам Уайтлоу поначалу играла в жизни Кеннета Флеминга. Но вы, вероятно, уже об этом знаете, потому что это составляет часть легенды о Флеминге.

Мы с Кеннетом одного возраста, хотя я выгляжу намного старше. Но вообще-то наши дни рождения разделяет всего одна неделя, об этом, среди многих других сведений о Кеннете, я узнала дома за ужином, кажется, между супом и пудингом. Впервые я услышала о нем, когда нам обоим было по пятнадцать. Он был учеником в английском классе матери на Собачьем острове. Жил он в Кьюбитт-тауне, тогда еще с родителями, и то спортивное искусство, которым он обладал, демонстрировал на влажных от близости реки игровых полях Милуолского парка. Я не знаю, была ли в его школе крикетная команда. Может, и была, и Кеннет вполне мог играть в средней школе. Но если и так, то эта часть легенды мне неизвестна. А я прослушала ее почти всю, вечер за вечером, под ростбиф, курицу, камбалу или свинину.

Я никогда не была учительницей, поэтому не знаю, каково это — иметь выдающегося ученика, А поскольку я никогда не была настолько дисциплинированна или заинтересована в своих занятиях, чтобы их посещать, то, разумеется, не знала, каково это — быть выдающимся учеником и найти наставника среди учителей, без конца талдычивших в классе одно и то же. Но именно этим моя мать и Кеннет Флеминг стали друг для друга с самого начала.

Думаю, он был той находкой, обрести которую она всегда стремилась, чтобы растить ее и пестовать на болотистой прибрежной почве среди мрачных муниципальных домов и всего того, что составляло жизнь на Собачьем острове. Он был тем смыслом, который она пыталась обрести в жизни. Воплотившейся возможностью.

В одну из недель осеннего семестра она начала говорить об «этом толковом юноше в моем классе» и таким образом представила его папе и мне в качестве постоянной темы для разговора за ужином. Он умел хорошо выражать свои мысли, сообщила нам мать. Он был забавным. Он самым очаровательным образом скромничал. Чувствовал себя абсолютно свободно со сверстниками и со взрослыми. В классе он демонстрировал удивительное проникновение в тему, мотивации и характеры персонажей, когда обсуждались произведения Диккенса, Остин, Шекспира и Бронте. В свободное время он читал Сартра и Беккета. За обедом спорил о достоинствах Пинтера4. И писал — «Гордон, Оливия, вот что так пленяет в этом мальчике» — писал он как настоящий ученый. Он обладал пытливым, живым умом. Он вступал в спор, а не просто излагал мысли, которые, по его мнению, хотел бы услышать учитель. Короче говоря, он был воплотившейся мечтой. И за все три семестра — осенний, весенний и летний — он не пропустил ни одного дня школьных занятий.

Я испытывала к нему отвращение. Как и любой бы другой на моем месте. Он был всем, чем не была я, и достиг этого без единого Социального или Экономического Преимущества.

Никто не сомневался, что к концу пятого класса он с легкостью и блеском сдаст экзамены. Чем прославит свое имя. Он станет гордостью своих родителей, моей матери и всей школы. И сделает это запросто — одной левой. После чего перейдет в старшие классы, выделяясь во всех возможных для ученика областях. После чего поступит в Оксфорд на самую мудреную специальность. После чего выполнит свой гражданский долг и станет премьер-министром. А потом, когда придет время поделиться секретом успеха, с его уст то и дело будет слетать имя Мириам Уайтлоу, любимой учительницы. Потому что Кеннет полюбил мою мать. Он сделал ее хранительницей самых пламенных своих мечтаний. Он делился с ней самыми сокровенными переживаниями.

Поэтому она намного раньше всех остальных узнала о Джин Купер. А мы узнали о Джин — мы с папой — тогда же, когда узнали про Кеннета.

Джин была его девушкой. Она была его подружкой с двенадцати лет, когда общение с девчонкой сводится к отиранию у школьной ограды. Внешностью она напоминала скандинавку — светлые волосы и голубые глаза. Она была гибкой, как ветка ивы, и шустрой, как жеребенок. С ее лица подростка на мир смотрели глаза взрослого человека. В школу она ходила только по настроению. Когда его не было, она со своими подругами сбегала с уроков и через подземный пешеходный туннель отправлялась в Гринвич. Либо таскала у сестры журналы для подростков и целый день читала о музыке и моде. Она красилась, укорачивала юбки и делала себе прически.

Я с большим интересом слушала рассказы матери о Джин Купер. Я понимала, что если кто и сможет помешать безостановочному восхождению Кеннета Флеминга к славе, так это Джин.

Судя по рассказам за столом, Джин знала, чего хочет, и это не имело никакого отношения ни к экзаменам в конце пятого класса, ни к учебе в старших классах средней школы, ни к университету. А вот к Кеннету Флемингу это отношение имело. По крайней мере, так говорила моя мать.

Кеннет и Джин сдали экзамены. Кеннет — блестяще, Джин — кое-как, Данный результат ни для кого не стал сюрпризом. Но порадовал мою мать, потому что она наверняка считала: интеллектуальное несоответствие между Кеннетом и его подругой наконец станет для него очевидным. И как только это произойдет, Кеннет удалит Джин из своей жизни, чтобы продолжать образование. Забавная идея, правда? Не знаю, откуда мать взяла, что отношения между подростками в первую очередь строятся на интеллектуальном соответствии.

После школы Джин пошла работать на старый Биллингсгейтский рынок. Кеннет, получивший стипендию от правления школы, поехал в маленькую закрытую школу в Западном Суссексе.

Там он действительно играл в крикет за среднюю школу, сияя так ярко, что не раз охотники за спортивными талантами то из одного, то из другого графства оставались на школьный матч, чтобы понаблюдать, как он без видимого усилия выбивает четверки и шестерки.

На выходные он приезжал домой. Мы с папой знали и об этом, потому что Кеннет всегда заходил в школу, чтобы сообщить матери последние новости о своих успехах. Казалось, он занимается всеми видами спорта, участвует во всех обществах, отличается по всем предметам, внушил к себе любовь со стороны директора школы, персонала, одноклассников, заведующего пансионом, заведующей хозяйством и каждой травинки, на которую ступал. А дома, по выходным, он помогал своим четверым братьям и сестрам. А если не помогал братьям и сестрам, то шел в школу поболтать с матерью и послужить образцом для всех выпускников — вот чего может достичь человек, поставивший перед собой цель. Целью Кеннета был Оксфорд, членство в спортивной команде университета по крикету, не меньше пятнадцати лет игры за Англию и все те блага, которые членство в английской сборной могло предоставить: путешествия, известность и ее реальное подтверждение — деньги.

При таких его планах мать радостно заключила, что у него просто не остается времени на «эту Купер», как она называла Джин, кривя губу. Как же она ошибалась.

Кеннет продолжал встречаться с Джин примерно так же, как и на протяжении последних нескольких лет. Они просто перенесли свои встречи на выходные, на вечер субботы. Они проводили время, как привыкли проводить его с четырнадцати лет, после двух лет знакомства: шли в кино, или на вечеринку, или слушали музыку в компании друзей, или подолгу гуляли, или ужинали с его или ее родителями, или ехали на автобусе на Трафальгарскую площадь и бродили в толпе и любовались струями фонтана. Прелюдия не имела особого значения по отношению к тому, что за ней следовало, потому что следовало всегда одно и то же. Они занимались сексом.

Когда Кеннет пришел к матери в класс в ту майскую пятницу своего первого года учебы в закрытой школе, она допустила ошибку, не дав себе достаточно времени на обдумывание ситуации после того, как он заявил, что Джин беременна. На его лице она увидела сочетание безнадежности и стыда и сказала первое, что пришло в голову:

— Нет! — И затем добавила: — Она не может. Не сейчас. Это невозможно.

Он сказал ей, что это так. На самом деле, это было более чем возможно. Потом он извинился. Она поняла, что последует за извинением, и решила отвлечь его:

— Кен, ты расстроен, но ты должен выслушать меня. Ты точно знаешь, что она беременна?

Он ответил, что так сказала Джин.

— А ты говорил с ее врачом? Она вообще ходила к врачу? Была в больнице? Сделала анализы?

Он не ответил. Он казался настолько несчастным, что наверняка выбежал бы из комнаты, прежде чем мать смогла бы прояснить ситуацию. Она торопливо продолжала:

— А вдруг она ошиблась? Неправильно посчитала дни?

Он ответил — нет, ошибки не было. Она все правильно посчитала. Она сказала ему, что две недели назад это было возможностью, на этой же неделе возможность превратилась в реальность.

Мать осторожно продолжила борьбу, спросив:

— А не может быть так, Кен, что она пытается поймать тебя, потому что ты уехал и она по тебе скучает? История о беременности сейчас — чтобы вытащить тебя из школы. И выкидыш через месяц или два после вашей свадьбы.

Он ответил — нет, все не так. Джин не гакая.

— Откуда ты знаешь? — спросила мать. — Если ты не был у ее врача, если ты сам не видел результатов анализа, откуда ты знаешь, что она говорит тебе правду?

Он сказал, что Джин у врача была. Он ридел результаты анализа. Ему очень жаль. Он все испортил. Подвел своих родителей. Подвел миссис Уайтлоу и школу. Подвел совет школы. Он подвел…

— О боже, ты что, хочешь жениться на ней? — спросила мать. — Ты хочешь уйти из школы, все перечеркнуть и жениться на ней? Но ты не должен этого делать.

Другого выхода нет, ответил он. За случившееся он несет равную ответственность.

— Как ты можешь так говорить?

Потому что у Джин кончились таблетки. Она ему об этом сказала. Она не хотела… И это он — не Джин — сказал, что она не забеременеет сразу после прекращения приема таблеток. Все обойдется, сказал он ей. Но не обошлось. И теперь…

— Кен. — Мать пыталась сохранять спокойствие, что было нелегко, учитывая важность разговора. — Послушай меня, дорогой мой. Перед тобой лежит будущее. Образование. Карьера.

Больше не лежит, ответил он.

— Нет! Еще ничего не потеряно. И ты не должен даже думать о том, чтобы отказаться от всего ради дешевой девчонки, которая не поняла бы твоих возможностей, даже если бы ей разъяснили их пункт за пунктом.

Джин совсем не такая, возразил он. Она хорошая. Они знают друг друга сто лет. Он постарается, чтобы они как-нибудь это преодолели. Ему так жаль. Он подвел всех. Особенно миссис Уайтлоу, которая сделала ему столько добра.

Было ясно, что он считает разговор оконченным. Мать аккуратно разыграла свою козырную карту.

— Что ж, поступай как знаешь, но… Я не хочу причинить тебе боль. Тем не менее, сказать это нужно. Прошу тебя, подумай, уверен ли ты, что это вообще твой ребенок, Кен. — Порядком ошарашенный вид Кеннета позволил матери продолжить. — Ты не знаешь всего, дорогой мой. Ты не можешь знать все. И в особенности то, что происходит здесь, пока ты находишься в Западном Суссексе, не так ли? — Она собрала свои вещи и неторопливо сложила их в свой портфель. — Иногда, дорогой Кен, юная девушка, которая спит с юношей, вполне может… Ты понимаешь, что я хочу сказать.

На самом деле она хотела сказать: «Эта отвратительная соплячка уже сколько лет спит со всеми подряд. Одному богу известно, от кого она забеременела. Это мог быть кто угодно. Любой». Кен тихо проговорил, что не сомневается в своем отцовстве. Джинни не потаскуха и не лгунья.

— Возможно, ты просто не поймал ее, — сказала мать. — Ни на том, ни на другом. — И продолжала самым доброжелательным тоном. — Ты поступил в школу. Ты стал выше Джин. Понятно, что ей бы хотелось каким-то образом вернуть тебя. Нельзя винить ее за это. — А закончила такими словами: — Обдумай все, Кен. Не совершай опрометчивых поступков. Обещай мне. Обещай мне, что ты подождешь хотя бы неделю, прежде чем что-нибудь предпримешь или расскажешь кому-нибудь о том, что произошло.

Вечером того самого дня, когда он к ней приходил, за ужином, мы услышали не только доскональное описание ее разговора с Кеннетом, но и мысли матери об этом новом Грехопадении. Реакцией папы было:

— О господи! Как ужасно для всех. Я ответила ухмылкой.

— Разбился еще один глиняный божок, — заметила я, глядя в потолок.

Мать метнула в мою сторону взгляд и сказала, что мы еще посмотрим, кто тут глиняный, а. кто нет.

В ближайший понедельник она отправилась повидаться с Джин, взяв для этого в школе отгул. Она не хотела встречаться с ней дома и надеялась получить преимущество, нагрянув внезапно. Поэтому и поехала на старый Биллингсгейтский рынок, где Джин работала в какой-то закусочной.

Она нашла девушку не в самом заведении, а в женском туалете, где та, воспользовавшись передышкой, курила, стряхивая пепел в раковину. На Джин был белый халат, усеянный жирными пятнами. Волосы кое-как забраны под форменную шапочку. На правом чулке от пятки вверх ползла петля. Если сравнение внешности что-нибудь да значит, то у матери с самого начала была некая фора.

Джин ее ученицей не являлась, но мать знала, кто она такая. Если знаешь Кеннета Флеминга, то знаешь и кто такая Джин Купер. И Джин тоже знала, кто была мать. Без сомнения, она достаточно наслушалась от Кеннета о его учительнице, чтобы составить собственное мнение о миссис Уайтлоу задолго до их встречи на Биллингсгейтском рынке.

— Вечером в пятницу на Кенни лица не было, — были первые слова Джин. — Он не стал со мной разговаривать. И уехал в школу в субботу вместо воскресенья. Видимо, к этому руку приложили вы, да?

Мать начала со своей любимой реплики.

— Я бы хотела поговорить о будущем.

— О чьем будущем? Моем? Ребенка? Или Кенни?

— О будущем вас троих. Джин кивнула.

— Видимо, вы здорово переживаете за мое будущее, миссис Уайтлоу, а? Не спите, наверное, ночи напролет. Готова поспорить, что вы уже распланировали все мое будущее, и мне только остается выслушать, как все будет. — Она бросила сигарету на потрескавшийся линолеум пола, раздавила ее носком туфли и тут же закурила следующую.

— Джин, это вредно для ребенка, — сказала мать.

— Я решу, что хорошо для ребенка, большое спасибо. Мы с Кенни решим, Сами.

— А разве вы оба в состоянии решить? Я имею в виду, самостоятельно.

— Мы знаем, что знаем.

— Кен — студент, Джин. Он никогда не работал. Если он бросит школу сейчас, вас ждет жизнь без будущего, без надежды. Вы должны это понимать.

— Я много чего понимаю. Я понимаю, что люблю его, а он любит меня, и мы хотим жить вместе, и мы будем жить вместе.

— Ты хочешь, — заметила мать. — Ты, Джин. Кен этого не хочет. В шестнадцать лет ни один юноша не имеет подобных желаний. А Кену только что исполнилось семнадцать. Он почти ребенок. А ты сама… Джин, неужели ты хочешь предпринять такой шаг — брак и сразу же ребенок, одно за другим, — когда ты так молода? Когда у вас так мало средств? Когда вам придется рассчитывать на помощь ваших семей, а ваши семьи и так едва сводят концы с концами? Ты считаешь, что это самое лучшее для вас троих? Для Кена, для ребенка и для тебя?

— Я много чего понимаю, — повторила Джинни. — Я вижу, что мы с ним уже много лет, и нам хорошо вместе, и всегда было хорошо, а поступил он в какую-то там шикарную школу или нет — это нисколько дела не изменит. Чего бы вы там ни хотели.

— Я хочу вам обоим только добра.

Фыркнув, Джин занялась сигаретой, сквозь дым все время наблюдая за матерью.

— Я много чего понимаю, — опять сказала она. — Я понимаю, что вы поговорили с Кенни, перетолковали все по-своему и расстроили его.

— Он уже был расстроен. Господи, неужели ты не понимаешь, что он не слишком обрадовался этой новости! — Она указала на живот Джин. — Это испортило ему жизнь.

— Я понимаю, что это вы заставили его поглядывать на меня с сомнением. Понимаю, какие вопросы вы ему задавали. Я понимаю, что он думает: «А вдруг Джинни раздвигает ноги не только передо мной, но и еще перед тремя-четырьмя парнями», и я понимаю, от кого все пошло, потому что эта женщина стоит передо мной собственной персоной.

Джин бросила на пол и затоптала вторую, сигарету,

— Мне нужно идти работать. С вашего позволения… — И, проходя мимо моей матери, она, наклонив голову, вытерла щеки.

— Ты расстроена, — сказала мать. — Это понятно. Но вопросы Кена законны. Если ты собираешься просить его пожертвовать будущим, тогда ты должна смириться с фактом, что вначале он захочет удостовериться в том, что…

Она развернулась так стремительно, что мать покачнулась.

— Я ничего не прошу. Ребенок — его, и я сообщила ему об этом, потому что, по-моему, он имеет право знать. Если он решит бросить школу и жить с нами, прекрасно. Если нет, мы проживем без него.

— Но есть и другая возможность, — проговорила мать. — Тебе незачем вообще рожать этого ребенка. И даже если и родишь, не обязательно его оставлять. Есть тысячи мужчин и женщин, желающих усыновить, жаждущих ребенка. Неразумно приносить в мир нежеланного ребенка.

Джинни с такой силой схватила мать за руку, что потом — за ужином в тот вечер мать показала нам их — на коже проступили синяки.

— Не называй его нежеланным, ты, тварь с грязным умом. Не смей!

Тогда она и увидела настоящую Джин Купер, дрожащим голосом говорила нам мать. Девицу, способную на все ради того, чего хочет. Способную на любые действия, даже на насилие. Она и стремилась к насилию, в этом нет сомнений. Она хотела ударить мать, и сделала бы это, если бы одна из секретарш дирекции рынка не появилась в этот момент в туалете, покачиваясь на высоких каблуках, и не споткнулась бы на порванном линолеуме.

— Черт! — воскликнула она. — Ой, простите. Я не помешала?

— Нет, — сказала Джин, с силой отвела от себя руку матери и вышла.

Мать последовала за ней.

— У вас ничего не получится. Ни у тебя, ни у него. Джин, не поступай с ним так. Или хотя бы подожди, пока…

— … вы с тем же успехом не сможете заграбастать его для себя? — закончила Джин.

Мать остановилась на безопасном расстоянии от Джин.

— Не смеши меня. И не говори глупостей.

Но она не собиралась ни смешить, ни говорить глупости, Джин Купер. Ей было шестнадцать, и она провидела будущее, хотя в то время этого не знала. Тогда она, должно быть, только подумала: «Я победила», потому что в конце семестра Кеннет оставил школу. Они не поженились сразу. Наоборот, они всех удивили, выжидая, работая и откладывая деньги, и наконец поженились через полгода после рождения их первого сына Джимми.

После этого наши трапезы в Кенсингтоне проходили в тишине. Мы больше ничего не слышали о Кеннете Флеминге. Не знаю, что чувствовал папа в связи с внезапным отсутствием беседы за ужином, но лично я провела много счастливых часов, празднуя тот факт, что божок с Собачьего острова оказался еще одним простым смертным из плоти и крови. Что касается матери, она не полностью покинула Кеннета. Это было не в ее духе. Нет, она заставила папу найти для Кена место в типографии, чтобы у него была постоянная работа и он мог прокормить семью. Но Кеннет Флеминг больше не являлся безупречным образцом молодого человека, осуществившего то, к чему был призван с юности, каким одно время надеялась увидеть его моя мать. А потому не было причин ежевечерне предлагать вниманию восхищенных слушателей рассказы о нем или о его триумфальных победах.

В отношении Кеннета Флеминга мать умыла руки, подобно тому, как три года спустя она умыла руки в отношении меня. С той только разницей, что при первой же возможности — вскоре после смерти моего отца — она взяла полотенце и руки эти вытерла.

Кеннету тогда было двадцать шесть. Матери — шестьдесят.

Глава 5

— Кеннет Флеминг, — закончил корреспондент агентства телевизионных новостей, говоря в микрофон с подобающей, как ему казалось, для такого случая торжественностью, — умер в тридцать два года. О многом скорбит сегодня вечером мир крикета. — Поверх его плеча камера панорамой дала стены, украшенные лепными гирляндами, и фигурные кованые ворота Грейс-гейт крикетного стадиона «Лордз», на фоне которых велся репортаж. — Через минуту мы услышим выступления игроков его команды и капитана английской сборной Гая Моллисона.

Джинни Купер отошла от окна в гостиной и выключила телевизор. Нужно купить новый, подумала она, прикидывая его возможную стоимость. На смену этому массивному чудовищу, огромному, как холодильник, ровеснику Джимми.

При имени сына, когда оно непрошено всплыло в мозгу, Джинни сильно прикусила губу изнутри, намеренно пытаясь вызвать кровь. Боль от раны на губе она выдержит, решила Джинни. Гадать же, куда на весь день скрылся сын, сил не было.

— Джимми так и не приходил? — спросила она у брата, когда полиция привезла ее домой после ужаса, пережитого в Кенте.

— И в школу не ходил, как сказала мне Шэр. На этот раз он оттянулся по полной программе. — Деррик взял с кофейного столика два снаряда для силовой тренировки, похожих на щипцы, и сжал их поочередно каждой рукой, бормоча: — Приводящая мышца, сгибающая, пронатор, есть.

— Ты не искал его, Дер? Не ходил в парк? Деррик наблюдал за сокращением и расслаблением мощной мускулатуры своих рук.

— Вот что я тебе скажу об это маленьком мерзавце, Джи. В парке я бы его искал в последнюю очередь.

Этот разговор с братом происходил в половине седьмого, незадолго до его ухода. Сейчас шел одиннадцатый час. Младшие дети уже больше часа лежали в постели. И с того момента, когда, закрыв двери их комнат, она спустилась вниз, Джинни стояла у окна, слушая бормотание голосов в телевизоре и вглядываясь в ночь, не идет ли Джимми.

Она подошла к кофейному столику за сигаретами, нашарила в кармане коробок спичек, закурила и, затянувшись, вернулась к окошку и приподняла занавеску.

Джинни подумала о том, чтобы отправиться на поиски Джимми, и отвергла эту мысль. Ей нужно было кое-что узнать у сына, и выведать это она могла только оставшись на месте, в этой комнате, чтобы стать первым из членов семьи, кого он увидит, вернувшись. До этого момента, сказала она себе, ей остается хранить спокойствие. Остается ждать и молиться.

Только об изменении того, что уже произошло, она молиться не сможет.

Ей бы хотелось верить, что проблема заключается в мотоциклете, что все ее беды с Джимми начались с того самого дня, когда он пригнал этот проклятый мотоциклет домой. Но правда была сложнее, чем бесконечные споры между матерью и сыном по поводу владения средством передвижения. Правда заключалась во всем том, о чем они избегали говорить годами.

Она отпустила занавеску, аккуратно расправила ее, распределив вдоль по всему окну. Интересно, какую часть жизни она провела, стоя вот так у разных окон в надежде дождаться тех, кто так и не приходил.

Джинни прошла по комнате к старому серому дивану, входившему в унылый комплект мягкой мебели, перешедший к ней от родителей по случаю их с Кенни свадьбы. Она взяла растрепанный журнал «Только для женщин» и примостилась на краешке диванной подушки. Диван был настолько старым, что набивка давным-давно скаталась в жесткие мелкие катышки. Все равно что сидеть на влажном песке. Когда Кенни только начал играть за Англию, он хотел заменить старую мебель на что-нибудь шикарное. Но к тому времени он уже два года как оставил их семью, и Джинни отказалась.

Раскрыв на коленях журнал, она склонилась над страницами и попыталась читать. Начала «Дневник свадебного платья», но после четвертой попытки одолеть все тот же абзац, в котором подробно излагались необыкновенные приключения свадебного платья, взятого напрокат, Джинни бросила журнал назад, на кофейный столик, прижала кулаки ко лбу и, зажмурившись, попробовала молиться.

— Боже, — зашептала она. — Боже, если можно… — Сделать — что? — спросила она себя. Что нужно сделать Богу? Изменить реальность? Факты?

Джинни стремительно поднялась и принялась ходить по комнате, до боли вжав костяшки правой руки в ладонь левой. Где он, где он, где же он, думала она. Поток ее мыслей был прерван тарахтением мотоциклета. Звук доносился с дорожки, отделявшей дома, которые стояли по Кардейл-стрит, от тех, что шли за ними. Мотоциклет долго трещал у калитки заднего двора, словно ездок решал, как поступить. Затем скрипнула, открывшись и закрывшись, калитка, треск мотора приблизился, мотоциклет взвыл разок и заглох под самой кухонной дверью.

Джинни вернулась к дивану и села. Она слышала, как открылась и закрылась кухонная дверь. Послышались шаги по линолеуму, и он показался — «Мартенсы» с металлическими носами и плохо за тянутыми шнурками, джинсы без ремня болтаются на бедрах, грязная футболка с россыпью дырочек у выреза. Джимми заправил прядь длинных волос за ухо и встал, перенеся тяжесть тела на одну ногу, так что выперло противоположное костлявое бедро.

Если не считать одежды и того, что Джимми был грязным, как бомж, он настолько походил па своего отца в шестнадцать лет, что у Джинни потемнело в глазах. Она почувствовала, как под левую грудь словно воткнулась стрела, и пришлось задержать дыхание, чтобы боль отступила.

— Где ты был, Джим?

— Катался. — Он стоял, привычно наклонив голову набок, как будто маскируя свой рост.

— Очки брал?

— Нет.

— Мне не нравится, что ты водишь мотоциклет без очков. Это опасно.

Тыльной стороной ладони он отбросил со лба волосы. Равнодушно двинул плечами.

— В школу сегодня ходил?

Джимми бросил взгляд на лестницу, сунул палец в шлевку джинсов.

— Ты знаешь о папе?

Выпирающий кадык подростка дернулся под кожей: Взгляд метнулся в сторону матери, потом снова к лестнице.

— Его убили.

— Откуда ты узнал?

Он перенес тяжесть тела на другую ногу, выперло другое бедро. Джимми был такой худой, что при взгляде на него у Джинни начинало ломить ладони.

Он достал из кармана смятую пачку «Джей-Пи-Эс», грязным пальцем нащупал сигарету. Сунул ее в рот и посмотрел на кофейный столик, потом на телевизор.

Джинни стиснула коробок у себя в кармане, угол его впился в большой палец.

— Как ты узнал, Джим? — повторила она вопрос.

— Услышал по телевизору.

— Где?

— По «Би-би-си».

— Где? По какому телевизору?

— У одного парня в Дептфорде.

— Как его зовут?

Джимми крутил сигарету губами, словно затягивая винт.

— Ты его не знаешь. Я его к нам не приводил.

— Как его зовут?

— Врайан. — Он твердо посмотрел ей в глаза, что всегда означало ложь. — Брайан. Джонс.

— Ты там сегодня и был? У Брайана Джонса в Дептфорде?

Он сунул руки в карманы, в передние, потом в задние. Похлопал по груди, по бокам, нахмурился.

Джинни положила спички на кофейный столик и кивком указала на них. Джимми медлил, как будто подозревая подвох. Потом неловко шагнул вперед, быстро схватил коробок и зажег спичку о ноготь большого пальца. Наблюдая за матерью, поднес огонь к сигарете.

— Отец умер от пожара, — сказала Джинни. — В коттедже.

Джимми глубоко затянулся и поднял лицо к потолку, словно это могло помочь протолкнуть дым в легкие и задержать его там подольше. Волосы повисли сальными прядями. Они были цвета соломы, как у его отца, но, давно немытые, они теперь казались соломой из конского стойла, пропитанной мочой.

— Ты слышишь меня, Джим? — Джинни старалась говорить ровно, как диктор программы новостей. — Отец умер при пожаре. В коттедже. В среду вечером.

Джимми снова затянулся. На мать он не смотрел, но кадык ходил вверх-вниз, как поплавок.

— Джим.

— Что?

—Причиной пожара послужила сигарета. Сигарета в кресле. Папа был наверху. Он спал. И надышался дымом. Угарным…

— Да кому какое дело?

— Тебе, я думаю. Стэну, Шэрон, мне.

— Ах, ну конечно. Можно подумать, он бы заметил, если бы один из нас умер! Хрен тебе! Он даже не пришел бы на похороны.

— Не говори так.

— Как?

— Сам знаешь. Говори да не заговаривайся.

— Не ругаться? Или правды не говорить?

Она не ответила. Запустив пятерню в волосы, Джимми подошел к окну, вернулся назад, остановился. Джин попыталась прочитать его мысли и задумалась, когда же она потеряла способность мгновенно улавливать, что происходит в его голове.

— Не сквернословь в нашем доме, — спокойно произнесла она. — Ты подаешь дурной пример брату и сестре, которые во всем тебе подражают.

— Да что с них взять-то? — Он фыркнул. — Стэн до сих пор не вырос из пеленок, ему бы соску сосать. А Шэр…

— Не смей плохо о них говорить.

— А у Шэр в голове опилки. Ты уверена, что мы родственники? Ты уверена, что беременела только от отца?

Джинни поднялась и направилась к сыну, но его слова остановили ее.

— Ты же могла заниматься этим и с другими, скажешь, нет? А на рынке? На рыбьих потрохах после работы? — Он стряхнул пепел на штанину, растер его пальцем. Хмыкнул, потом осклабился и хлопнул себя по лбу. — Ну, конечно! Как же я раньше не догадался?

— Догадался? О чем?

— Как у нас получились разные отцы. Мой — знаменитый бэтсмен, отсюда моя внешность и мозги…

— Придержи язык, Джимми.

— Шэр — дочка почтальона, потому-то у нее такое лицо, будто на него штемпель поставили, что адресат не найден…

— Я сказала, хватит.

— А отец Стэна — из тех мужиков, что с болот угрей привозят. Как вообще у тебя это было с рыбаком, а, мам? Хотя, наверное, все равно с кем трахаться, если закрыть глаза и не обращать внимания на запах.

Джинни обогнула кофейный столик.

— Где ты набрался всей этой дряни, Джим? — Джинни дотронулась до его руки. Он вскрикнул и отпрянул с видом смертельной скуки. — Твой отец любил тебя. Он тебя любил. Всегда.

Она обняла его, он вырвался и бросился вверх по лестнице.

— Почему ты с ним не развелась? — всхлипывал он. — Почему не развелась? Почему? Господи, мама… Ты же могла с ним развестись.

Джинни смотрела, как он поднимается. Ей хотелось догнать его, но у нее не было сил.

Она пошла на кухню, где на столах остались кастрюли и тарелки с несъеденным ужином — котлеты, жареная картошка и брюссельская капуста. Она выбросила еду в помойное ведро, составила посуду в раковину. Выдавила на нее «Фэри» и, пустив горячую воду, стала смотреть, как образуется пена, похожая на кружева на свадебном платье.

Когда Линли позвонил из «бентли» мужу Габриэллы Пэттен, было почти одиннадцать, и они с Хейверс направлялись по Кэмден-хилл в сторону Хэмпстеда. Хью Пэттен, похоже, не удивился звонку из полиции. Он не спросил, зачем нужна беседа, и не попытался отделаться от Линли просьбой перенести встречу на утро. Лишь дал необходимые указания, как доехать, и попросил, когда они доберутся до места, позвонить трижды.

— Журналисты одолели, — объяснил он.

— Сам-то он кто такой? — спросила Хейверс, когда они повернули на Холланд-парк-авеню.

— Пока я знаю не больше вашего, — ответил Линли.

— Обманутый муж.

— Похоже на то.

— Потенциальный убийца.

— А вот это предстоит выяснить.

— И спонсор матчей с Австралией.

Дорога до Хэмпстеда оказалась продолжительной. Остаток ее они провели в молчании. Проехали по извилистой Хай-стрит, где в нескольких кофейнях отдыхала ночная публика, а затем поднялись по Холли-хилл до того места, где дома сменились особняками. Дом Пэттена укрылся за каменной стеной, заросшей клематисами — бледно-розовыми цветами с красными прожилками.

— Неплохая берлога, — заметила Хейверс, выбравшись из машины и кивая в сторону дома. — Он не слишком-то стеснен в средствах.

На подъездной дорожке стояли еще два автомобиля — последняя модель «рейндж-ровера» и маленький «рено» с разбитой левой задней фарой. Хейверс пошла по краю полукруглой подъездной дорожки, а Линли направился по второй, которая отходила от главной. Ярдах в тридцати находился большой гараж. На вид он был новый, но выстроенный в том же георгианском стиле, что и дом, и с такими же фонарями подсветки, от которых по его кирпичному фасаду в равных интервалах веерами расходились пятна света. В гараже спокойно могли поместиться три автомобиля. Линли отодвинул одну из дверных створок — внутри сиял белизной «ягуар». Видимо, его недавно помыли. На нем не было ни царапин, ни вмятин. Линли присел, разглядывая покрышки, но даже протекторы казались вымытыми.

— Нашли что-нибудь? — спросила Хейверс, когда он вернулся к ней.

— «Ягуар». Недавно вымытый.

— На «ровере» грязь. И у «рено» задняя фара…

— Да. Я заметил. Запишите.

Они подошли к парадной двери, по обе стороны которой стояли керамические вазоны с плющом. Линли нажал на кнопку звонка, потом, выждав, нажал еще дважды.

Из-за двери донесся спокойный мужской голос, но обращался мужчина не к Линли, а к кому-то другому, кто отвечал неразборчиво. Еще несколько слов, а затем, после небольшой заминки, дверь открыли.

Мужчина окинул их взглядом, отметив и смокинг Линли, и давно не стриженную голову и красные кроссовки Хейверс. Губы его дрогнули в улыбке.

— Полиция, я полагаю? Поскольку сейчас не Хэллоуин.

— Мистер Пэттен? — спросил Линли.

— Прошу сюда, — ответил тот.

Хозяин провел их по покрытому лаком паркету, под бронзовой люстрой, в которой горели лампочки в виде языков пламени. Он был крупным мужчиной, хорошего телосложения, одет в джинсы и выцветшую клетчатую рубашку с закатанными до локтей рукавами. Синий свитер — по виду кашемировый — был небрежно повязан вокруг шеи. Пэттен был бос, и загар его ног, как и всех остальных открытых участков тела, давал возможность предположить скорее отдых на Средиземном море, чем труд на свежем воздухе.

Подобно большинству георгианских домов, дом Пэттена был спроектирован по простому плану. Большая прихожая переходила в длинный холл с закрытыми дверями направо и налево и несколькими стеклянными, ведущими на террасу. В одну из этих дверей и вышел Хью Пэттен, ведя гостей к шезлонгу, двум стульям и столу, расставленным на каменных плитах террасы и образующим как бы приемную для гостей. Далее, ярдах в десяти за террасой, спускался вниз, к пруду с лилиями, сад, за которым раскинулись огромным, сияющим, без видимых границ океаном огни Лондона.

На столе стояли четыре стакана, поднос и три бутылки «МакАллана» с проставленными на них заводскими датами: 1965, 1967, 1973. Бутылка шестьдесят пятого года была наполовину пуста, семьдесят третьего — еще не открыта.

Пэттен налил четверть стакана виски шестьдесят седьмого года и повел им в сторону бутылок.

— Угощайтесь. Или вам нельзя? Вы же на службе, как я понимаю?

— Глоток не повредит, — сказал Линли. — Я попробую шестьдесят пятого.

Хейверс выбрала шестьдесят седьмой год. Когда напитки были налиты, Пэттен сел в шезлонг, подложив правую руку под голову и устремив взгляд на открывающийся вид.

— Черт, люблю это проклятое место. Садитесь. Насладитесь видом.

Свет из дальнего конца холла падал через стеклянные двери и ложился аккуратными прямоугольниками на плитки террасы. Но когда полицейские сели, Линли обратил внимание, что Пэттен постарался устроиться в тени, освещенной осталась только его макушка.

— Я слышал о Флеминге. — Не отрываясь от вида, Пэттен поднял стакан. — Об этом стало известно сегодня днем, часа в три. Позвонил Гай Моллисон. Он обзванивал спонсоров летних игр. Только спонсоров, как он сказал, так что, мол, ради бога, молчите об этом до официального сообщения. — Пэттен с усмешкой покачал головой и повертел стакан. — Всегда печется об интересах английской команды.

— Моллисон?

— Но ведь его же снова выберут капитаном.

— Вы уверены насчет времени?

— Я только что вернулся с ланча.

— Тогда странно, что он знал о Флеминге. Он позвонил до опознания тела, — сказал Линли.

— До того, как тело опознала его жена. Полиция уже знала, кто он такой. — Пэттен оторвался от созерцания. — Или вам этого не сообщили?

— Похоже, вы хорошо информированы.

— Тут мои деньги.

— И не только деньги, насколько я понимаю. Пэттен поднялся и подошел к краю террасы, где каменные плиты сменялись мягким склоном лужайки. Он стоял, якобы наслаждаясь видом.

— Миллионы, — он взмахнул стаканом, — изо дня в день влачат жизнь, не имея ни малейшего представления, зачем это нужно. И к тому времени, когда приходят к выводу, что жизнь вообще-то не сводится только к загребанию денег, еде, испражнениям и совокуплению в темноте, для большинства уже слишком поздно что-либо менять.

— В случае Флеминга это очень верно. Пэттен все смотрел на мерцающие огни Лондона.

— Он был редким экземпляром, наш Кен. Знал, что существует нечто, чего он не имеет. И хотел получить это.

— Вашу жену, например.

Пэттен не ответил. Допил виски и вернулся к столу. Взял нераспечатанную бутылку семьдесят третьего года и открыл ее.

— Что вам было известно о вашей жене и Кеннете Флеминге? — спросил Линли.

Пэттен присел на край шезлонга, насмешливо наблюдая, как сержант Хейверс ищет чистую страничку в своем блокноте.

— Меня по какой-то причине предупреждают об аресте?

— Ну это преждевременно, — ответил Линли. — Хотя, если вы хотите вызвать своего адвоката…

Пэттен засмеялся.

— За прошедший месяц Фрэнсис пообщался со мной достаточно, чтобы год спокойно пить свой любимый портвейн. Думаю, я обойдусь без него.

— Значит, у вас проблемы с законом?

— У меня проблемы с разводом.

— Вы знали о романе вашей жены?

— Понятия не имел, пока она не заявила, что уходит от меня. И даже тогда я сначала не знал, что за всем этим стоит роман. Я просто подумал, что уделял ей недостаточно внимания. Удар по самолюбию, если хотите. — Он криво усмехнулся. — Мы здорово поругались, когда она сообщила о своем уходе. Я немного ее попугал: «Где ты найдешь еще такого дурака, который захочет подобрать такую пустышку, как ты, без единой извилины в голове? Ты что, правда думаешь, что, уйдя от меня, не превратишься в то, чем была, когда я тебя нашел? Секретаршей на подмене за шесть фунтов в час без каких-либо особых способностей, кроме не совсем уверенного знания правил правописания?» Одна из этих отвратительных супружеских сцен за ужином в отеле «Капитал». В Найтсбридже.

— Странно, что для такого разговора она выбрала общественное место.

— Ничуть, если знать Габриэллу. Это отвечает ее потребности в драматических эффектах, хотя она, позволю себе предположить, воображала, что я буду лить слезы в консоме, а не выйду из себя.

— Когда это было?

— Наш разговор? Не помню. Где-то в начале прошлого месяца.

— И она сказала, что бросает вас ради Флеминга?

— Еще чего. Она планировала сорвать хорошенький куш по разводному соглашению и была достаточно умна, чтобы понимать; ей очень непросто будет отсудить у меня желаемое в финансовом плане, если я узнаю, что она с кем-то спит.

Пэттен поставил стакан на пол террасы и расположился в шезлонге в прежней позе — подложив правую руку под голову.

— Так о Флеминге она ничего не сказала?

— Габриэлла не дура, хотя иногда действует именно так. И в отношении укрепления своего финансового положения она не промах. Меньше всего она хотела сжечь между нами мосты, не убедившись предварительно, что навела новый. Я знал, что она флиртовала с Флемингом. Черт, я видел, как она это делала. Но я ничего такого не подумал, потому что завлекать мужчин — обычное для Габриэллы дело. В том, что касается мужчин, она действует на автопилоте. Всегда так было.

— И это вас не беспокоит? — Вопрос задала сержант Хейверс. Она допила свое виски и поставила стакан на стол.

— Послушайте, — подняв руку, прервал разговор Пэттен. В дальнем правом углу сада, где стеной росли тополя, запела птица, выводя трели и пощелкивая с нарастающей громкостью. Пэттен улыбнулся. — Соловей. Какое чудо, правда? Еще чуть-чуть и поверишь в Бога. — Затем он ответил сержанту Хейверс: — Мне было приятно сознавать, что у других мужчин моя жена вызывает желание. Поначалу это меня даже заводило.

— А теперь?

— Все утрачивает свою развлекательную ценность, сержант. Через какое-то время.

— Сколько вы женаты?

— Пять лет без двух месяцев.

— А до этого?

— Что?

— Она ваша первая жена?

— А какое это имеет отношение к стоимости бензина?

— Не знаю. Так первая?

Пэттен резко повернулся в сторону Лондона. Сощурил глаза, словно огни были слишком яркими.

— Вторая, — сказал он.

— А первая?

— Что первая?

— Что с ней случилось?

— Мы развелись.

— Когда.

— Без двух месяцев пять лет назад.

— Ага… — Сержант Хейверс быстро писала.

— Могу я узнать, что означает это «А-а…», сержант? — спросил Пэттен.

— Вы развелись со своей первой женой, чтобы жениться на Габриэлле?

— Этого хотела Габриэлла, если я хотел ее заполучить. А я хотел Габриэллу. По правде говоря, я никого никогда так не хотел, как ее.

— А теперь? — спросил Линли.

— Я не приму ее назад, если вы об этом. Она меня больше не интересует, и даже если бы интересовала, все зашло слишком далеко.

— В каком смысле?

— Люди узнали.

— Что она ушла от вас к Флемингу?

— Для каждого существует предел. Для меня это неверность.

— Ваша? — спросила Хейверс. — Или только вашей жены?

Голова Пэттена, покоившаяся на спинке шезлонга, повернулась в ее сторону. Он медленно улыбнулся.

— Двойной стандарт в отношении мужского и женского поведения. Не очень симпатично. Но я уж такой, какой есть, лицемер, когда дело доходит до женщин, которых я люблю.

— Как вы узнали о Флеминге? — спросил Линли.

— Я велел за ней проследить.

— До Кента?

— Сначала она лгала. Сказала, что поживет в коттедже Мириам Уайтлоу, чтобы просто разобраться в себе. Флеминг просто друг, сказала она, помогает ей пережить этот момент. Между ними ничего нет. Если бы у нее был с ним роман, если бы она ушла к нему, разве она не стала бы жить с ним открыто? Но она этого не сделала, не так ли? Так что никакого адюльтера тут нет, что доказывает — она мне добрая и верная жена, так что не забудь сообщить об этом своему адвокату, чтобы он не забыл об этом, когда будет договариваться с ее адвокатом о размере алиментов. — Большим пальцем Пэттен провел по подбородку, где уже начала пробиваться щетина. — Тогда я показал ей фотографии. Тут-то она и прикусила язык. На этих фотография она была с Кеннетом, без смущения продолжал Пэттен, их сняли в коттедже в Кенте. Нежное приветствие в дверях вечером, пылкое прощание на подъездной дорожке на рассвете, энергичное объятие в яблоневом саду недалеко от коттеджа, страстное совокупление на лужайке в саду.

Увидев фотографии, Габриэлла также увидела, что ее будущий финансовый статус стремительно рушится, пояснил полицейским Пэттен. Она накинулась на него, как дикая кошка, бросила фотографии в камин в гостиной, но поняла, что в целом проиграла.

— Значит, вы в коттедже были? — уточнил Линли.

О да, он был. Первый раз, когда привозил фотографии. Второй раз, когда Габриэлла позвонила с просьбой обговорить положение вещей — возможно, удастся завершить их брак в цивилизованной манере.

— «Обговорить» — это был эвфемизм, — добавил он. — Рот как инструмент речи она использовала не очень-то умело.

— Ваша жена пропала, — сказала Хейверс. Линли бросил на нее взгляд, безошибочно разгадав значение этого ровного и убийственно вежливого тона.

— В самом деле? — переспросил Пэттен. — А я-то гадал, почему о ней не упомянули в новостях. Сначала я подумал, что ей удалось окрутить журналистов и убедить их, что они не пожалеют, если не станут впутывать ее в эту историю. Хотя даже при таком умении впиваться, как у Габриэллы, план этот трудно осуществим.

— Где вы были в среду ночью, мистер Пэттен? — Хейверс строчила, как автомат, так что Линли засомневался, сможет ли она потом прочитать свои записи. — А также утром в четверг.

— А что? — Он, казалось, заинтересовался.

— Просто ответьте на вопрос.

— Отвечу, как только узнаю, к чему он относится.

Хейверс ощетинилась, и Линли вмешался:

— Вполне возможно, что Кеннет Флеминг был убит, — сказал он.

Пэттен поставил свой стакан на стол. Стал водить пальцами по краю. Он как будто пытался по лицу Линли прочесть степень случайности вопроса.

— Убит?

— Так что вы можете понять наш интерес к вашему местонахождению, — сказала Линли.

Среди деревьев снова зазвучали трели соловья. Поблизости ему ответил одинокий сверчок.

— Ночь среды, утро четверга, — пробормотал Пэттен, скорее для себя, чем для них. — Я был в клубе «Шербур».

— На Беркли-сквер? — спросил Линли. — Как долго вы там находились?

— Я уехал оттуда между двумя и тремя ночи. У меня страсть к баккара, и я в кои-то веки выигрывал.

— С вами кто-нибудь был?

— В баккара в одиночку не играют, инспектор.

— Спутница, — раздраженно сказала Хейверс.

— Часть вечера.

— Какую часть?

— Начальную. Я отправил ее на такси около… ну, не знаю. В половине второго? В два?

— А потом?

— Вернулся к игре. Приехал домой, лег спать. — Пэттен перевел взгляд с Линли на Хейверс. Казалось, он ждал новых вопросов. Наконец, продолжил. — Понимаете, я вряд ли стал бы убивать Флеминга, если вы, как мне кажется, к этому ведете.

— Кто следил за вашей женой?

— То есть?

— Кто фотографировал? Нам понадобится имя.

— Хорошо. Вы его получите. Послушайте, Флеминг, может, и спал с моей женой, но был чертовски хорошим игроком в крикет… лучшим бэтсменом за последние полвека. Если бы я хотел положить конец его связи с Габриэллой, я убил бы ее, а не его. Тогда, по крайней мере, эти проклятые соревнования не оказались бы под угрозой срыва. И потом, я даже не знал, что в среду он находился в Кенте. Откуда мне было знать?

— Вы могли дать поручение проследить за ним.

— И какой в этом смысл?

— Месть.

— Если бы я хотел его смерти. А я не хотел.

— А Габриэлла?

— Что Габриэлла?

— Ее смерти вы хотели?

— Конечно. Это было бы гораздо экономичнее в смысле финансовых затрат, чем разводиться с ней. Но мне нравится думать, что я несколько более цивилизован, чем средний обманутый муж.

— Она с вами не связывалась? — спросил Линли.

— Габриэлла? Нет.

— Это не она здесь в доме?

Пэттен с искренним удивлением поднял брови.

— Здесь? Нет. — Потом, видимо, сообразил, почему возник такой вопрос. — О, это была не Габриэлла.

— Вас не затруднит подтвердить данный факт?

— Если это необходимо.

— Благодарю вас.

Пэттен направился в дом. Хейверс, ссутулившись, проводила его взглядом прищуренных глаз.

— Ну и свинья, — пробормотала она.

— Вы записали данные по «Шербуру»?

— Я еще в здравом уме, инспектор.

— Простите. — Линли продиктовал ей номер «ягуара», стоявшего в гараже. — Пусть в Кенте проверят, не видели ли рядом со Спрингбурнами «ягуар» или «рейндж-ровер». И «рено» тоже. Тот, что стоит на дорожке.

Барбара фыркнула.

— Вы думаете, он снизошел бы до этой тарахтелки?

— Если бы нацелился на убийство. Открылась дальняя стеклянная дверь. Пэттен

появился в сопровождении девушки лет двадцати, не больше. На ней был объемный, не по размеру, свитер и леггинсы. Двигалась она грациозно, ступая босыми ногами по каменным плитам террасы. Пэттен положил ладонь ей на затылок, под волосы, которые были неестественно черны и коротко подстрижены в геометрическом стиле, зрительно увеличивавшем ее глаза. Он притянул ее к себе и мгновение, казалось, вдыхал аромат ее кожи.

— Джессика, — произнес он, как бы представляя девушку.

— Ваша дочь? — вкрадчиво спросила Хейверс.

— Сержант, — сказал Линли.

Девушка, как видно, поняла подтекст. Она просунула указательный палец в шлевку джинсов Пэттена и проговорила:

— Ты идешь, Хью? Уже поздно.

Он провел ладонью по ее спине, так мужчина поглаживает победившую в скачках лошадь.

— Через несколько минут, — ответил он и посмотрел на Линли. — Инспектор?

Линли поднял руки, без слов давая понять, что к девушке у него вопросов нет. Он подождал, пока она скроется в доме, прежде чем спросить:

— Где может быть ваша жена, мистер Пэттен? Она исчезла. Как и машина Флеминга. Вы не представляете, куда она могла уехать?

Пэттен был поглощен закрыванием бутылок. Потом он поставил их и стаканы на поднос.

— Не имею ни малейшего понятия. Но где бы она ни была, уверен, она не одна.

— Как и вы, — сказала Хейверс, захлопывая блокнот.

Пэттен посмотрел на нее безмятежным взглядом.

— Да. В этом отношении мы с Габриэллой всегда были удивительно похожи.

Глава 6

Линли взял папку с материалами из Кента. Просмотрел, сдвинув над очками брови, фотографии с места преступления. Барбара наблюдала за ним, удивляясь, как ему удается выглядеть таким бодрым.

Сама она чувствовала себя измочаленной. Было около часа ночи. После возвращения в Нью-Скотленд-Ярд она выпила три чашки кофе, но несмотря на кофеин — или, возможно, благодаря ему, — мозги еще трепыхались, а вот тело решило умереть. Ей хотелось положить голову на стол Линли и захрапеть, но вместо этого она встала и подошла к окну. Внизу на улице никого не было. Вверху простиралось темно-серое небо, видимо, не способное достичь настоящей черноты из-за кипевшего жизнью мегаполиса под ним.

Рассматривая вид, Барбара задумчиво потянула себя за нижнюю губу.

— Предположим, это сделал Пэттен, — сказала она. Не ответив, Линли отложил фотографии. Прочитал часть отчета инспектора Ардери и поднял голову. На лице его отразилась задумчивость. — У него достаточно веский мотив, — продолжала Барбара. —Если он уничтожает Флеминга, то мстит парню, который залез в трусы к Габриэлле.

Линли выделил абзац. Потом еще один. Час ночи, с отвращением думала Барбара, а он по-прежнему свеж как огурчик.

— Ну? — спросила она.

— Могу я посмотреть ваши записи?

Вернувшись к своему стулу, она достала из сумки блокнот и отдала Линли. Пока она шла к окну, Линли водил пальцем по первой и второй странице их беседы с миссис Уайтлоу. Заглянул на третью, затем — на четвертую. Перевернул еще одну страницу и очертил что-то на ней карандашом.

— Он сказал, что для него пределом является неверность, — не унималась Барбара. — Может, его предел — убийство.

Линли посмотрел на нее.

— Не позволяйте антипатии становиться вашей постоянной спутницей, сержант. У нас недостаточно фактов.

— И тем не менее, инспектор…

Подняв карандаш, он заставил ее замолчать и сказал:

— А когда они появятся, я думаю, они подтвердят его присутствие в клубе «Шербур» в ночь со среды на четверг.

— Пребывание в «Шербуре» не исключает его автоматически из числа подозреваемых. Он мог нанять человека, чтобы устроить пожар. Он уже признал, что нанимал кого-то следить за Габриэллой. И по кустам, фотографируя ее и Флеминга, не он лазал. Вот еще один нанятый.

— И все это в рамках закона. Возможно, это сомнительно. Безусловно, отдает дурным вкусом. Но не противозаконно. Впрочем, я его не исключаю.

— Слава богу!

— Однако признать за Пэттеном убийство Флеминга с заранее обдуманным намерением — значит предположить, что он знал, где Флеминг будет ночевать в среду. А он отрицает, что знал. И я не уверен, в нашей способности доказать обратное. — Линли убрал фотографии и материалы в папку. Снял очки и потер переносицу.

— Если Флеминг позвонил Габриэлле и сказал, что едет, — заметила Барбара, — она могла позвонить Пэттену и сообщить ему об этом. Естественно, не нарочно. Не затем, чтобы Пэттен примчался убить Флеминга. Просто хотелось немного досадить мужу. Это соответствует тому, что он рассказывал о своей жене. Другие мужчины ее хотят — и вот тому доказательство.

Линли как будто поразмыслил над словами сержанта.

— Телефон, — задумчиво произнес он.

— А что с ним?

— Разговор между Флемингом и Моллисоном. Он мог сообщить ему о своих планах в отношении Кента.

— Если вы считаете ключом телефонный разговор, тогда и его семья могла знать, куда едет Флеминг. Он же отменил свою поездку в Грецию, не так ли? Или по крайней мере отложил ее. Каким-то образом он сообщил бы им. Он должен был что-то им сказать, раз его сын… как там его зовут?

Перевернув еще две странички, Линли сверился с ее записями.

— Джимми.

— Точно. Раз Джимми не позвонил миссис Уайтлоу в среду, когда отец за ним не заехал. И если Джимми знал, почему отменилась поездка, он вполне мог сказать своей матери. Это вполне естественно. Она же ожидала, что мальчик уедет. А он не уехал. Она бы спросила, что случилось. Он бы объяснил. И куда это нас приводит?

Из верхнего ящика своего стола Линли достал разлинованный блокнот.

— К Моллисону, — сказал он, записывая. — К жене Флеминга. К его сыну.

— К Пэттену, — добавила Барбара.

— К Габриэлле, — закончил Линли и дважды подчеркнул последнее имя. Подумал немного и подчеркнул еще раз.

Наблюдавшая за ним Барбара сказала;

— Что касается Габриэллы, не знаю, инспектор. В этом нет никакого смысла. Что она сделала? Убила своего любовника, а затем радостно укатила на его машине? Это слишком легко. И слишком очевидно. Что у нее вместо мозгов, если она совершила нечто подобное? Опилки?

— Пэттен так и считает.

— И мы возвращаемся к нему. Видите? Это естественное направление.

— У него веский мотив. Что до остального… — Линли указал на папку с материалами и фотографиями, — нам предстоит выяснить, как согласуются улики. Мейдстоунская группа закончит работу в коттедже к утру. Если там что-то есть, они это найдут.

— По крайней мере, мы знаем, что это не самоубийство, — сказала Барбара.

— Да. Но это может и не быть убийством.

—У вас нет оснований утверждать, что это несчастный случай, учитывая сигарету и спички, найденные Ардери в кресле.

—Я не говорю, что это несчастный случай. — Линли зевнул, оперся подбородком на ладони и поморщился, уколовшись о щетину и, видимо, поняв, который час. — Нам понадобится номер машины Флеминга, — сказал он. — Нужно разослать описание. Зеленая, по словам миссис Уайтлоу. «Лотус». Возможно, «лотус-7 ». Где-то на него должны быть документы. Думаю, в Кенсингтонском доме.

— Согласна. — Барбара взяла свой блокнот и сделала пометки, тг А вы, случайно, не заметили вторую дверь в этой спальне? В доме Уайтлоу?

— В комнате Флеминга?

— Рядом со шкафом. Вы ее видели? На ней на крючке висел халат.

Линли уставился на дверь кабинета, словно восстанавливая картинку.

— Коричневый бархат, — произнес он, — с зелеными полосками. Да. А что такого?

— Да дверь, а не халат. Она ведет в ее комнату, Именно там я до этого взяла покрывало.

— В комнату миссис Уайтлоу?

— Правда, интересно? Смежные спальни. И о чем нам это говорит?

Линли поднялся.

— О сне, — ответил он, — который нам обоим сейчас бы не повредил. — Он аккуратно пристроил под мышкой папку с документами и фотографиями. — Идемте, сержант. Утром надо начать пораньше.

Когда Джинни уже больше не могла оттягивать этот момент, она поднялась наверх. Но прежде она перемыла всю посуду от так и не съеденного ужина, аккуратно повесила посудное полотенце на перекладину, прикрепленную к холодильнику присосками. Вымыла плиту и собралась вытереть старую красную клеенку, служившую скатертью на кухонном столе. Отступила от стола и непроизвольно вспомнила, как он говорил, ковыряя протертую клеенку:

— Дело не в тебе, девочка. Во мне. В ней. Я хочу чего-то от нее и не знаю, и мучаюсь от того, что ты с детьми сидишь тут и ждешь моего решения и его последствий для вас. Неужели ты не понимаешь? Я не знаю, чего хочу. О, черт, Джин, не плачь. Успокойся, пожалуйста. Терпеть не могу, когда ты плачешь. — Она невольно вспомнила, как он пальцами утер ей слезы, сжал запястье, как он обнял ее за плечи, прижался губами к волосам, говоря: — Прошу тебя, пожалуйста. Не усложняй все для нас, Джин. — А вот этого она сделать не могла.

Она прогнала его образ, подметя пол. Затем вымыла раковину. Отчистила изнутри духовку. Даже сняла занавески с узором из маргариток, чтобы их выстирать. Но сейчас, поздно ночью, стирать было невозможно, поэтому она сложила занавески и оставила их на стуле, решив, что пора проведать детей.

Джинни поднималась медленно, стряхивая с себя усталость, от которой дрожали ноги. Зашла в ванную, умылась холодной водой. Сняла одежду, в которой была на работе, и надела свой зеленый домашний халат, провела пальцами по узору из переплетающихся бутонов роз и распустила волосы. Они слишком долго оставались заколотыми кверху — она убирала их от лица на время своей смены в кафе, да так и оставила, когда полиция увезла ее в Кент. Теперь же, когда она их распустила, кожу головы защипало, Джинни сморщилась, и на глазах у нее выступили слезы. Потом она присела на унитаз, просто чтобы выиграть время.

Что ей осталось им сказать? — Последние четыре года она пыталась вернуть детям их отца. Что она теперь может им сказать?

— Мы слишком долго прожили порознь, Джин, — сказал он тогда. — Мы можем спокойно развестись.

— Я была тебе верна, Кени, — ответила она. — Я никогда не спала ни с кем, кроме тебя. Никогда. Ни разу в жизни.

— Я не ждал, что ты будешь хранить мне верность. Когда я отсюда ушел, я тебя об этом не просил, верно?

— Я принесла обеты, Кенни. Я сказала — «пока смерть нас не разлучит». Я сказала: буду во всем покорна тебе, буду с открытым сердцем перед тобой. И ты не можешь сказать, что я хоть что-то от тебя скрыла.

— Я этого и не говорил.

— Тогда объясни мне почему. И будь со мной честен, Кенни. Хватит этой чуши про то, что ты ищешь себя. Давай прямо к делу. Кого это ты трахаешь на стороне, что даже захотел делать это законно и благопристойно?

— Ну ладно тебе, девочка. Дело тут не в постели.

— Нет? Тогда почему у тебя покраснели уши? С кем ты теперь развлекаешься? Не с миссис ли Уайтлоу? Не с ней ли ты перепихиваешься два раза в неделю?

— Не говори глупостей, ладно?

— Мы с тобой обвенчались в церкви. И поклялись — «пока смерть нас не разлучит».

— Нам было по семнадцать лет. Люди меняются. С этим ничего не поделаешь.

— Я не меняюсь. Я была с тобой честна, Кенни. Поэтому жду от тебя такой же честности в ответ. Так с кем ты теперь спишь?

— Джин…

— Хотя я не совсем верно выражаюсь, да?

— Наша проблема вовсе не в сексе. С ним всегда все было нормально, и ты это знаешь.

— У нас трое детей. Дом. По крайней мере, был, пока не вмешалась миссис Уайтлоу.

— Мириам здесь ни при чем.

— Так она теперь Мириам? И как давно она Мириам? Она Мириам при свете или также и в темноте, когда тебе не приходится смотреть на квашню, которую ты месишь?

— Черт бы тебя побрал, Джин. Подключи мозги, а? Я не сплю с Мириам Уайтлоу. Она, черт побери, старуха.

— Тогда кто? Скажи мне. Кто?

— Ты меня не слушаешь. Дело не в сексе.

— О, ну конечно. А в чем же? Ушел в религию? Отыскал кого-то, с кем распеваешь гимны воскресным утром?

— Между нами всегда существовала некая пропасть, там, где ее не должно было быть.

— Какая пропасть? Какая?

— Ты не видишь, да? В этом-то и вся проблема. Джинни засмеялась, и собственный смех показался ей резким и нервным:

— Ты спятил, Кенни Флеминг. Да покажи мне хотя бы еще одну пару, которая имела бы хоть половину того, что было у нас, начиная с двенадцати лет.

Он покачал головой с усталостью и смирением:

— Мне больше не двенадцать лет. Мне нужно нечто большее. Мне нужна женщина, с которой я мог бы делиться всем. Ты и я… мы с тобой… в чем-то мы хорошая пара, а в чем-то — нет. И как раз в том, что имеет значение за пределами спальни.

Джинни почувствовала, что край раковины, к которой она прислонилась, впился в бок. Она выпрямилась.

— Полно мужчин, которые по горячим углям поползут, чтобы получить такую, как я.

— Знаю.

— И чем же я нехороша?

— Я не сказал, что ты нехороша,

— Ты сказал, что в чем-то мы хорошая пара, а в чем-то — нет. Как это? Объясни. Сейчас же.

— Дело в наших интересах. В том, что мы делаем. О чем заботимся. Говорим. Какие строим планы. Чего хотим от жизни.

— У нас всегда это было. Ты прекрасно это знаешь.

— Сначала — да. Но мы стали разными. Ты это видишь. Просто не хочешь признать.

— Кто говорит, что у нас все было плохо? Это она? Это миссис Уайтлоу забивает тебе голову всякой белибердой? Потому что она меня ненавидит, Кенни. Всегда ненавидела.

— Я уже сказал тебе, что дело не в Мириам.

— Она винит меня в том, что я увела тебя из школы. Она приезжала в Биллингсгейт, когда я была беременна Джимми.

— Это к делу не относится.

— Она сказала, что я разрушу твою жизнь, если мы с тобой поженимся.

— Это в прошлом. Забудь.

— Она сказала, что ты превратишься в пустое место, если я позволю тебе бросить школу.

— Она наш друг. Она просто переживала за нас.

— Наш друг, ты говоришь? Она хотела, чтобы я отдала своего ребенка. Чтобы убила его. Она желала мне смерти. И это в ней так и осталось, Кенни. Она всегда…

— Прекрати! — Он ударил по столу, и керамическая солонка в виде белого медведя полетела на пол, ударившись о ножку стола. Солонка треснула, и из нее на старый зеленый линолеум посыпалась соль, белая, словно отбеленный речной песок. — Ты ужасно заблуждаешься насчет Мириам, — сказал Кенни, подняв солонку, которая развалилась на две части у него в руках. — Она была добра ко мне. Была добра к нам. К тебе. К детям.

— Тогда скажи мне, кто для тебя лучше, чем я.

— Секс тут ни при чем. — По его тону она поняла, что он решил сказать правду. По его позе она поняла, что правда превзойдет все ее самые худшие ожидания. — Да, мы спали вместе. Но секс тут ни при чем. Все гораздо сложнее. Речь идет о желании.

— Не сексуальном? Не смеши меня, Кенни.

Он поднял на нее глаза, и Джинни почувствовала, как заледенели у нее пальцы. Она ни разу не видела такой муки у него на лице.

— Я никогда не испытывал ничего подобного, — произнес он. — Я хочу узнать ее во всех смыслах. Хочу владеть ею. Хочу быть ею. Вот что это такое.

— Совсем рехнулся. — Джинни хотела, чтобы ее слова прозвучали пренебрежительно, но получилось испуганно.

— Я словно уменьшился. Как будто из меня, как из кастрюли, выкипела вся вода и осталась суть. И эта суть — желание. Ее. Желание ее. Я ни о чем другом не могу думать.

— Ты несешь какую-то околесицу, Кенни. Он отвернулся.

— Я так и думал, что ты не поймешь.

— А она, видимо, понимает. Мисс Как-там-ее.

— Да. Понимает.

— Так кто же она? Кто она такая, что ты так сильно хочешь быть ею.

— Какая разница?

— Для меня большая. И я имею право знать ее имя. Если между нами все кончено, как ты того желаешь.

И он сказал, тихо назвав только имя — Габриэлла. Этого Джинни оказалось достаточно. Фамилии не требовалась. Ее как громом поразило. Ошеломленная, Джинни подошла к столу.

— Так это Габриэллу Пэттен ты хочешь узнать во всех смыслах? — переспросила она. — Владеть ею? Быть ею? — Она опустилась на стул. — Я тебе этого не позволю.

—Ты не понимаешь… не знаешь… я не могу объяснить, что это такое. — Он легонько постучал себя кулаком по лбу, словно предлагая ей заглянуть ему в мозг.

— О, я прекрасно понимаю, что это такое. И я скорее умру, Кенни, чем увижу тебя с ней.

Однако все получилось по-другому. Смерть пришла. Только вот не к тому. Джинни зажмурилась, и лишь когда поняла, что сможет говорить обычным голосом, если придется — хоть бы не пришлось, — покинула ванную.

Шэрон не спала. Джинни приоткрыла дверь в ее комнату и увидела, что она сидит на своей кровати у окна и вяжет. Свет Шэрон не включила и работала, согнувшись так, что казалась горбатой. Клацая спицами, она отматывала нитку и приговаривала:

— Изнаночная, вот. Лицевая, вот. Так. И еще.

Вязала она шарф, который начала еще в прошлом месяце. Это был подарок отцу ко дню рождения; времени года он не соответствовал, однако Кенни, получив шарф в конце июня, все равно стал бы носить его, невзирая на погоду, лишь бы сделать дочери приятное.

Когда Джинни открыла дверь до конца, Шэрон даже не взглянула в ее сторону. Ее маленькое личико сморщилось от усилия сосредоточиться, но поскольку вязала она без очков, работа ее представляла собой сплошную путаницу.

Очки лежали на столике рядом с кроватью, там же, где и бинокль, в который девочка наблюдала за птицами. Джинни взяла очки, прикидывая, в каком возрасте ее дочка сможет уже носить линзы.

— Изнаночная, изнаночная, изнаночная, — шептала Шэрон. — Лицевая, изнаночная, изнаночная, изнаночная.

Джинни протянула дочери очки.

— Может, включить свет? Ничего же не видно в такой темноте, а?

Шэрон яростно замотала головой.

— Лицевая, — сказала она. — Изнаночная, изнаночная, изнаночная. — Спицы постукивали, как клюющие корм птицы.

Джинни присела на край кровати, пощупала шарф, бугристый в середине, бесформенный по краям.

— Папе он понравился бы, милая моя, — сказала она. — Он бы тобой гордился. — Она подняла руку, чтобы погладить дочь по голове, но вместо этого расправила одеяло. — Ты лучше попытайся уснуть. Хочешь лечь со мной?

Шэрон покачала головой.

— Лицевая, — бормотала она, — изнаночная, изнаночная, лицевая.

Дальнейшие уговоры ни к чему не привели, девочка не реагировала, только считала вслух петли. Наконец Джинни сдалась и, в последний раз посоветовав Шэрон заснуть, пошла в комнату сыновей.

Там пахло сигаретным дымом, немытым телом и грязным бельем. Стэн тихо спал в своей кровати, со всех сторон защищенный рядами мягких игрушек. Лежал он, сбросив одеяло и сунув руку в пижамные штаны.

— Он каждую ночь дрочит. Ему никто не нужен. Своего члена хватает.

Слова Джимми донеслись из самого темного угла комнаты, где запах был самым сильным и где вспыхивал красный огонек, освещая уголок губ и костяшки пальцев. Она оставила руку Стэна на месте, лишь укрыла его и тихо сказала:

— Сколько раз я просила тебя не курить в постели, Джим?

— Не помню.

— Успокоишься, только когда сожжешь этот дом до тла?

Он фыркнул в ответ.

Отдернув шторы, Джинни приоткрыла окно, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха. Лунный свет упал на коричневое ковровое покрытие и высветил валявшуюся на полу разломанную модель парусника. Джимми с отцом не один час и не один день провели за кухонным столом, делая чертежи, вырезая, раскрашивая, склеивая. За эту модель Джимми получил приз.

Джинни тихо вскрикнула.

— Какая жалость, Джим. Это Стэн… Джимми подавил смешок. Она подняла глаза.

— Это не Стэн, — сказал он. — Он дрочит, ему не до уборок. Да что там — детские игрушки. Кому они нужны?

Джинни посмотрела на книжную полку под окном. На полу лежали обломки всех остальных моделей.

— Но вы же с папой, — бессмысленно начала Джинни. — Джимми, вы с папой…

— Да, мам? Что мы с папой?

— Это то, что осталось тебе от него, — сказала Джинни. — Эти корабли. В них ты с отцом. В этих кораблях.

— Этот негодяй сдох, так? И какой смысл оставлять о нем память в доме? Лучше начни выкидывать весь этот хлам, мама. Картинки, одежду, книги. Старые биты. Его велосипед. Все выброси. Кому это надо?

— Не говори так.

— Ну конечно! Да я рад, что…

— Я этому не верю, Джим.

— Почему? Тебе-то что, мам? — Вопрос прозвучал резко. Он повторил его и добавил: — Ты жалеешь, что его не стало?

— У него был трудный период. Он пытался разобраться в себе.

— Ну да, как и все мы. Только мы разбираемся, не трахая при этом какую-то шлюху.

Джинни порадовалась темноте. Темнота прятала и защищала.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я знал. Про отца. Про эту его блондиночку. Про великие духовные поиски папочки, которыми он якобы занимался, а сам тем временем как следует вставлял ей. Искал себя. Какой же двуличный подонок!

— Чем он занимался с… — Джинни не могла назвать это имя, только не сыну. Чтобы успокоиться, она сунула руки в карманы халата, в правом обнаружилась скомканная бумажная салфетка, в левом — расческа с недостающими зубьями. — Ты тут был ни при чем, Джимми. Это касалось наших с ним отношений. Тебя он любил, как и прежде. И Шэр и Стэна тоже.

— Поэтому мы и поехали, как он обещал, на прогулку по реке, да, мам? Наняли катер и поплыли по Темзе. Увидели шлюзы, лебедей. Остановились в Хэмптон-Корте и побегали по лабиринту. Даже помахали королеве, которая стояла на мосту в Виндзоре, специально поджидая, чтобы мы пропыли мимо и сняли шляпы.

— Он действительно хотел взять тебя на реку. Ты не должен думать, что он забыл.

— И на Хенлейскую регату. Ее мы тоже видели, или я ошибаюсь? В лучших шмотках. Корзина набита нашей любимой едой. Чипсы для Стэна. Кукурузные шарики в шоколаде для Шэр. «Макдоналдс» для меня. А когда съездили туда, мы отправились в большое путешествие на мой день рождения — Греческие острова, яхта, и только мы с папой.

— Джим, ему нужно было разобраться в себе. Мы с твоим отцом были вместе с детства. Ему требовалось время, чтобы понять, хочет ли он продолжать наши отношения. Но со мной, со мной, а не с тобой. В его отношении к вам, детям, ничего не изменилось.

— Да, конечно, мам. Ничего. — Джимми тихо фыркнул.

От этого звука по спине Джинни пробежал холодок.

— Джимми, — проговорила она. — Мне нужно кое о чем тебя спросить.

— Валяй, мам. Спрашивай, что хочешь. Но я ее не трахал, если ты об этом. Папочка был не из тех, кто делится добром.

— Ты знал, кто она такая.

— Может, и знал.

Она стиснула салфетку в кармане, принялась отщипывать от нее клочки. Ей не хотелось знать ответ, потому что она уже знала его. Тем не менее вопрос она задала.

— Когда отец позвонил тебе и отменил путешествие на яхте, что он тебе сказал? Джим, ответь мне. Что он сказал?

Из темноты выскользнула рука Джимми. Он взял что-то лежавшее рядом с игрушечным веслом. Зажег спичку и держал ее перед своим мертвенно-бледным лицом. Он смотрел прямо в глаза матери, пока спичка не догорела. Когда пламя лизнуло его пальцы, он не дрогнул. И промолчал.

Линли наконец нашел место на Самнер-плейс. Сержант Хейверс назвала бы это парковочной кармой.

Ночь была чудесной, росисто-прохладная тишина изредка нарушалась автомобилем, проезжавшим по Олд-Бромптон-роуд. Линли спустился по Самнер-плейс, внизу, рядом с маленькой часовней, перешел улицу и направился к Онслоу-сквер.

Свет в квартире Хелен горел только в одном окне. Она оставила лампу в гостиной, в маленьком эркере, выходившем на площадь. Увидев это, Линли улыбнулся. Хелен знала его лучше, чем он сам.

Он поднялся в квартиру. Хелен читала, пока не уснула, потому что на покрывале, обложкой вверх, лежала раскрытая книга. Линли взял ее, но в почти полной темноте не смог разобрать названия и убрал книгу на прикроватный столик, воспользовавшись вместо закладки золотым браслетом Хелен. И посмотрел на нее.

Она лежала на боку, подложив под щеку правую руку, ресницы темнели на фоне кожи. Губы сжаты, словно ее сны требовали сосредоточенности. Прядь волос спустилась от уха к уголку рта, и когда Линли убрал ее, Хелен пошевелилась, но не проснулась. Он улыбнулся — сон у нее всегда был удивительно крепкий.

— Кто-нибудь проникнет сюда, унесет все твои вещи, и ты даже не узнаешь, — сказал он как-то. — Ради бога, Хелен, в этом есть что-то ужасно нездоровое. Ты не засыпаешь, а просто теряешь сознание. По-моему, тебе нужно обратиться к врачу.

Тогда она засмеялась и потрепала его по щеке.

— Вот преимущество абсолютно чистой совести, Томми.

— Мало тебе будет от нее проку, если ночью в доме начнется пожар. Тебя, наверное, и сиреной не разбудишь, а?

— Должно быть. Какая жуткая мысль. — Она на мгновение посерьезнела, потом, просияв, произнесла: — Ага, но ты-то проснешься, правильно? А значит, мне следует подумать о том, чтобы держать тебя поблизости.

— И ты это делаешь?

— Что?

— Думаешь над этим?

— Больше, чем ты представляешь.

— И?

— И нам надо поужинать. У меня есть восхитительная курица. Молодой картофель. Стручковая фасоль. И ко всему этому «Пино».

— Ты приготовила ужин? — Вот это новость. Сладкое видение домашнего рая, подумал он.

— Я? — Хелен рассмеялась. — Боже, Томми, я ничего этого не готовила. О, я тщательно проштудировала книгу у Саймона. Дебора даже отметила пару рецептов, которые не потребовали бы чрезмерного напряжения моих ограниченных кулинарных талантов. Но все это показалось таким сложным.

— Это же всего лишь курица.

— Ты разочарован. Я тебя разочаровала. Прости меня, милый. Я совершенно ни на что не годна. Не умею готовить. Шить. Не играю на пианино. Не обладаю талантом к рисованию. На ухо мне наступил медведь.

— Ты же не на роль героини Джейн Остин претендуешь.

— Сплю на симфонических концертах. Не могу сказать ничего умного по поводу Шекспира, Пинтера или Шоу. Думала, что Симона де Бовуар5— это какой-то коктейль. Как ты меня терпишь?

Хороший вопрос. Ответа у него не было.

— Мы — пара, Хелен, — тихо проговорил он сейчас, стараясь не разбудить ее. — Мы — альфа и омега. Мы плюс и минус. Мы брак, который совершился на небесах.

Из кармана смокинга он достал маленькую коробочку из ювелирного магазина и положил на книгу на столике. Потому что, в конце-то концов, сегодня был именно тот самый вечер. Сделай этот момент незабываемым, подумал Линли. Пусть он будет проникнут романтикой. Прибегни к помощи роз, свечей, икры, шампанского на фоне негромкой музыки. Скрепи это поцелуем.

Из всего вышеозначенного в его распоряжении было только последнее. Линли присел на край кровати и губами коснулся щеки Хелен. Нахмурившись, она пошевелилась и повернулась на спину. Линли поцеловал ее в губы.

— Ляжешь? — пробормотала она с закрытыми глазами.

— Откуда ты знаешь, что это я? Или ты предлагаешь это любому, кто появляется в твоей спальне в два часа ночи?

Она улыбнулась.

— Только подающему большие надежды.

— Понятно.

Хелен открыла глаза. Темные, как и ее волосы, по контрасту с кожей они делали ее царицей ночи. Она вся состояла из теней и лунного света.

— Как там у тебя? — мягко спросила она.

— Трудный случай, — ответил Линли. — Игрок в крикет. Из национальной сборной.

— Крикет, — пробормотала она. — Кошмарная игра. В жизни в ней не разобраться.

— По счастью, для данного дела мне этого и не требуется.

Она смежила веки.

— Тогда ложись. Мне не хватает твоего храпа над ухом.

— Я храплю?

— Тебе никто раньше не жаловался?

— Нет. И я думал… — Он заметил ловушку, когда ее губы медленно изогнулись в улыбке. — Ты же как будто спала, Хелен?

— Спала. Спала. Как должен и ты. Ложись в постель, дорогой.

— Несмотря…

— На твое пестрое прошлое. Да. Я тебя люблю. Иди в постель и согрей меня.

— Сейчас не холодно.

— Мы притворимся.

Он взял ее руку, поцеловал, пальцы Хелен ответили слабым пожатием — она снова проваливалась в сон.

— Не могу, — сказал Линли. — Мне нужно рано встать.

— Ну и что, — пробормотала она, — поставишь будильник.

— Я не захочу, — сказал он. — Ты слишком меня отвлекаешь.

— Тогда это не сулит ничего хорошего нашему будущему, да?

— А у нас есть будущее?

— Ты знаешь, что есть.

Он поцеловал пальцы Хелен и убрал ее руку под одеяло. Хелен рефлекторно снова повернулась на бок.

— Приятных сновидений, — проговорил он.

— М-м-м. Да. Спасибо.

Он поцеловал ее в висок, встал и пошел к двери.

— Томми? — невнятно позвала Хелен.

— Да?

— Зачем ты заезжал?

— Оставил тебе кое-что.

— На завтрак? Он улыбнулся.

— Нет, не на завтрак. С этим ты сама разбирайся.

— Тогда что?

— Увидишь.

— Для чего это?

Хороший вопрос. Он дал самый разумный ответ.

— Наверное, для любви. — И для жизни, подумал он, и всех ее хитросплетений.

— Как мило, — сказала Хелен. — Какой ты внимательный, дорогой.

Она завозилась под одеялом, ища самую удобную позу. Линли постоял в дверях, дожидаясь, пока не выровняется дыхание Хелен. Услышал ее вздох.

— Хелен? — прошептал он. В ответ — дыхание.

— Я тебя люблю, — сказал он. В ответ — дыхание.

— Выходи за меня замуж, — сказал он. В ответ — дыхание.

Умудрившись выполнить взятые на себя на эти выходные обязательства, Линли запер квартиру, оставив Хелен досматривать ее сны.

Глава 7

Мириам Уайтлоу молчала, пока они не пересекли реку, проехав через Элефант и Касл и свернув на Новую Кентскую дорогу. Тогда она пошевелилась, только чтобы произнести слабым голосом:

— Из Кенсингтона до Кента никогда не было удобной дороги, правда? — словно извинялась за причиняемые ему неудобства.

Линли глянул на нее в зеркало заднего обзора, но не ответил. Рядом с ним сержант Хейверс, прильнув к установленному в машине телефону, передавала описание автомобиля Кеннета Флеминга в Нью-Скотленд-Ярд детективу-констеблю Уинстону Нкате. Закончив, она откинулась на сиденье и, обозрев забитую улицу, вздохнула:

— И куда, скажите на милость, все едут?

— Отдохнуть на выходные, — проговорил Линли. — Погода хорошая.

Первый час своего рабочего дня они потратили, разбирая бумаги Кеннета Флеминга. Часть их была перемешана с документами миссис Уайтлоу, напихана в ящики изящного письменного стола в маленькой гостиной на первом этаже. Другие бумаги, аккуратно свернутые, лежали в его прикроватном столике. Еще часть находилась в кожаном держателе на стойке в кухне. Среди них Линли и Хейверс обнаружили действующий контракт с командой Мидлсекса, прошлые контракты, зафиксировавшие его крикетную карьеру в Кенте, с полдюжины заявлений о приеме на работу в типографию Уайтлоу, морской путеводитель по Греческим островам, письмо трехнедельной давности, подтверждающее встречу с адвокатом в Мейда-Вейл — его Хейверс прикарманила, — и документы на машину, которые они искали. Линли бросил второй взгляд в зеркало. Сколько она еще продержится без медицинской помощи? Прижимая к губам носовой платок — как и ее одежда, он, похоже, не менялся со вчерашнего вечера — и опираясь на подлокотник, миссис Уайтлоу подолгу застывала с закрытыми глазами. Она немедленно согласилась на просьбу Линли съездить в Кент. Но теперь, глядя на нее, он начал думать, что это была не самая удачная из его идей.

Однако же ничего не поделаешь. Необходимо, чтобы она осмотрела коттедж. Она сможет сказать, что пропало — если пропало, — заметит малейшую странность, укажет на что-то совсем уж из ряда вон выходящее. Но способность миссис Уайтлоу дать им информацию зависела от ее наблюдательности. А острота зрительного восприятия зависела от ясности сознания.

Линли хотелось утешить эту женщину. Но он не находил уместных слов и не знал, как начать, так как не вполне понимал природу скорби Мириам Уайтлоу. Истинная суть ее отношений с Флемингом виделась ему огромным белым пятном, которое со всей возможной деликатностью еще предстояло заполнить.

Она открыла глаза и поймала взгляд Линли, отвернулась к окну и сделала вид, что рассматривает пейзаж.

Когда они миновали Льюисэм и дорога стала посвободнее, Линли наконец перебил мысли их пассажирки.

— Вы хорошо себя чувствуете, миссис Уайтлоу? — спросил он. — Может быть, остановимся, чтобы выпить кофе?

Все так же глядя в окно, она покачала головой.

Ехали они в молчании, телефон в машине зазвонил только один раз. Ответила Хейверс. После короткого разговора она доложила:

— Газеты. Сложили два и два.

— Какие газеты? — спросил Линли.

— Пока «Дейли миррор».

— Боже. — И кивнув в сторону телефона: — Кто это был?

— Ди Харриман.

Слава богу, подумал Линли. Никто не отшивал журналистов лучше, чем секретарь главного суперинтенданта, вовлекая их в оживленные дискуссии о том или ином браке или разводе в королевской семье.

— О чем они спрашивали?

— Подтвердит ли полиция тот факт, что Кеннет Флеминг, погибший из-за пожара, возникшего от непотушенной сигареты, вообще не курил? И если так, то не считаем ли мы, что сигарету оставил в кресле кто-то другой? И если да, то кто? И так далее — до бесконечности. Ну вы знаете, как это бывает.

Когда они притормозили перед светофором, миссис Уайтлоу заговорила:

— Мне они тоже звонили.

— Газетчики? — Линли посмотрел в зеркало. Она отвернулась от окна. Теперь на ней были темные очки. — Когда?

— Сегодня утром. До вас звонили двое и после вашего звонка — трое.

— Спрашивали о его курении?

— Обо всем, что я захотела бы им рассказать. Правду или ложь. По-моему, им все равно. Лишь бы что-нибудь о Кене.

— Вы не обязаны с ними разговаривать.

— Я ни с кем не говорила. — Снова отвернувшись к окну, она продолжала, скорее для себя, чем для полицейских; — Какой смысл? Кто поймет?

— Поймет? — небрежно переспросил Линли, якобы полностью сосредоточившись на дороге.

Миссис Уайтлоу ответила не сразу. Когда же заговорила, голос ее звучал спокойно:

— Кто бы мог подумать, — сказала она. — Молодой мужчина тридцати двух лет — зрелый, полный жизни, спортивный, энергичный — предпочел не какое-нибудь юное создание с упругим телом и гладкой кожей, а высохшую старуху. Женщину старше его на тридцать четыре года. Годящуюся ему в матери. На десять лет старше его настоящей матери. Это же неприлично, не так ли?

—Скорее любопытно, я бы сказал. Необычная ситуация. Вы же это, без сомнения, понимаете.

—Я слышала сплетни и смешки. Читала в газетах. Про него: жертва Эдипова комплекса. Неспособность разорвать предыдущие примитивные узы, о чем свидетельствует выбор местожительства и нежелание покончить со своим браком. Невозможность изжить детские комплексы с собственной матерью и, соответственно, поиск другой. Про меня: нежелание примириться с реальностью. Стремление к известности, которой была лишена в юности. Стремление утвердиться через власть над молодым мужчиной. У каждого есть свое мнение. Правды не принимает никто.

Сержант Хейверс повернулась так, чтобы видеть миссис Уайтлоу.

— Нам было бы интересно услышать правду, — сказала она. — Более того, она нам необходима.

— Какое отношение к смерти Кена имеет характер наших отношений?

— Характер отношений Флеминга с любой женщиной может иметь самое непосредственное отношение к его смерти, — ответил Линли.

Мириам Уайтлоу принялась складывать носовой платок, пока не получилась длинная, узкая полоска.

— Я знаю его с тех пор, как ему было пятнадцать лет. Он был моим учеником, — сказала она.

— Вы учительница?

—Уже нет. Тогда была. На Собачьем острове. Я преподавала в его классе английский язык. Я близко узнала его, потому что он был… — Она откашлялась. — Он был необыкновенно умен. Другие дети называли его отличным парнем и любили его, потому что он не задавался, ему было легко с собой, и те, кто был рядом, тоже чувствовали себя непринужденно. С самого начала он знал, что из себя представляет, и ему не было нужды притворяться кем-то другим. Не испытывал он и потребности утереть одноклассникам нос своей большей одаренностью. Этим он бесконечно мне нравился. И другими вещами тоже. Он был честолюбив. Меня это восхищало. Необычное в те времена качество для подростка из Ист-Энда. Между нами возникла дружба как между учителем и учеником. Я поощряла его, пыталась сориентировать в нужном направлении.

— А именно?

— Колледж. Потом университет.

— И он учился там?

— Только один год в колледже, в Суссексе, на стипендию правления школы. После этого он вернулся домой и пошел работать в типографию моего мужа. А потом вскоре женился.

— Молодым.

— Да. — Она развернула платок и расправила его на коленях. — Да. Кен был молод.

— Вы знали девушку, на которой он женился?

— Я не удивилась, когда он наконец принял решение разъехаться. У Джин доброе сердце, но не на ней Кену следовало бы остановить свой выбор.

— А Габриэлла Пэттен?

— Время показало бы.

В зеркале заднего вида Линли встретился с пустым взглядом темных очков.

— Но вы же ее знаете, не так ли? Вы знали его. Каково ваше мнение?

— Я думаю, что Габриэлла — та же Джин, — тихо проговорила она, — только с огромными деньгами и гардеробом, приобретенным в Найтсбридже6. Она не ровня… не была Кену ровней. Но это не удивительно, не так ли? Вы не находите, что большинство мужчин не стремятся жениться на равных себе? Это создает трудности для их эго.

— Вы описали мужчину, у которого проблем с эго, похоже, не было.

— Да. Он боролся с мужской склонностью к поиску знакомого и повторению прошлого.

— И каким же было это прошлое?

— Женитьба на женщине из-за одной только физической страсти к ней. Искренняя и наивная вера в то, что физическая страсть и восторг, порожденный физической страстью, длятся долго.

— Вы обсуждали с ним ваши сомнения?

—Мы обсуждали все, инспектор. Несмотря на всякие домыслы таблоидов, я относилась к Кену, как к сыну. Более того, он был мне сыном во всех отношениях, только что не рожденным и формально не усыновленным.

— У вас нет других детей?

Она посмотрела на обогнавший их «порше», за которым следовал мотоциклист с длинными рыжими волосами, как знамя развевавшимися из-под шлема, формой похожего на эсесовский.

— У меня есть дочь, — произнесла миссис Уайтлоу.

— Она в Лондоне?

И снова долгая пауза перед ответом, словно обгоняемые машины могли подсказать ей, какие и сколько слов выбрать.

— Насколько мне известно. Мы не общаемся уже много лет.

— Что должно было сделать общение с Флемингом вдвойне ценным для вас, — заметила сержант Хейверс.

— Потому что он занял место Оливии? Если б это было так просто, сержант. Одного ребенка другим не заменишь. Это не собаку завести.

— Но разве нельзя одни отношения сменить другими?

— Можно развить новые отношения. Но шрам от старых остается. А на шрамах ничего не растет. Сквозь них ничто не может прорасти.

— Но новые отношения могут стать такими же важными, как и предыдущие, — сказал Линли. — Вы не согласны?

— Они могут стать более важными, — сказала миссис Уайтлоу.

Они съехали на шоссе М20 и стали продвигаться на юго-восток. Следующее свое замечание Линли сделал, только когда они благополучно утвердились в крайнем правом ряду,

— Вы владеете изрядной собственностью, — сказал он. — Типография в Степни, дом в Кенсингтоне, коттедж в Кенте. Полагаю, у вас есть и другие вложения, особенно если типография — процветающее предприятие.

— Я не богата.

— Но, осмелюсь заметить, в средствах не стеснены.

— Доход от компании вкладывается в компанию же, инспектор.

— Что увеличивает ее стоимость. Это семейный бизнес?

— Его основал мой свекор. И унаследовал муж. Когда Гордон умер, управлять ею стала я.

— А после вашей смерти? Вы позаботились о будущем компании?

Сержант Хейверс, по-видимому поняв, куда клонит Линли, заерзала на сиденье, чтобы отвлечь внимание миссис Уайтлоу.

— Что сказано о типографии в вашем завещании, миссис Уайтлоу? Кто что получает?

Она сняла темные очки и убрала их в кожаный футляр, который достала из сумочки. Надела простые очки.

— Мое завещание составлено в пользу Кена.

— Понятно, — задумчиво проговорил Линли. Он увидел, что сержант Хейверс достала из сумки свой блокнот. — Флеминг об этом знал?

— Боюсь, я не совсем понимаю цель вашего вопроса.

— Мог ли он кому-то сказать? Вы сами говорили кому-нибудь?

— Какое это имеет значение теперь, когда он умер?

— Это имеет огромное значение. Если он умер из-за этого.

— Вы полагаете,..

— Что кому-то мог не понравиться тот факт, что Флеминг был вашим наследником. Что кто-то мог решить, будто он воспользовался… — Линли поискал эвфемизм, — нестандартными средствами, чтобы завоевать вашу симпатию и доверие.

— Такое случается, — вставила Хейверс.

— Уверяю вас, в данном случае этого не произошло. — Тон миссис Уайтлоу колебался между вежливым спокойствием и холодной яростью. — Как я сказала, я знаю… знала Кена Флеминга с тех пор, когда ему было пятнадцать лет. Он начинал моим учеником. Со временем он стал моим сыном и другом. Но он не был… не был.., — Голос ее задрожал, и она замолчала, пытаясь совладать с собой. —Он не был моим любовником. При этом, буду откровенна, инспектор, я в достаточной мере женщина, чтобы не раз пожалеть, что я не двадцатипятилетняя девушка, у которой впереди вся жизнь, а не смерть. Желание, я думаю, вы со мной согласитесь, резонное. Женщины остаются женщинами, а мужчины мужчинами, невзирая на свой возраст.

— А если возраст не имеет значения? Для них обоих?

— Кен был несчастлив в браке. Ему нужно было время, чтобы во всем разобраться. Я же была рада дать ему такую возможность. Сначала в Спрингбурнах, когда он играл за Кент. Потом в моем доме, когда команда Мидлсекса предложила ему контракт. Если со стороны кажется, будто он вел себя со мной, как жиголо, или я пыталась вцепиться своими кривыми когтями в мужчину моложе себя, ничем не могу помочь.

— Вы стали мишенью сплетен.

— Что не имело для нас никаких последствий. Мы знали правду. Теперь и вы ее знаете.

Линли в этом усомнился. Он давно обнаружил, что правда редко бывает такой простой, какой выглядит на словах.

Они свернули с шоссе и, петляя по проселочным дорогам, направились в сторону Спрингбурнов. После Большого Спрингбурна миссис Уайтлоу показывала дорогу, пока они наконец не добрались до Водной улицы и не поехали по ней. «Бентли» миновал ряд коттеджей, выстроившихся по краю засеянного льном поля. Сразу за коттеджами начинался извилистый спуск, ведущий к коттеджу, который стоял на пригорке, окруженном хвойными деревьями и стеной, подъездную дорожку перекрывала полицейская лента. У стены стояли две машины — патрульная полицейская и «ровер» цвета «синий металлик». Линли припарковался перед «ровером».

Линли осмотрелся — поле хмеля напротив, горстка старых коттеджей дальше по улице, характерные трубы с крышами на сушилках для хмеля, поросший травой загон по соседству. Он повернулся к миссис Уайтлоу.

— Вам нужно время?

— Я готова.

— Внутри коттеджу нанесен некоторый ущерб.

— Я понимаю.

Он кивнул. Сержант Хейверс выпрыгнула из машины и открыла дверцу для миссис Уайтлоу. Та мгновение постояла неподвижно, вдыхая крепкий, медицинский запах рапса, который гигантским желтым покрывалом застилал склон фермерских земель, вдоль которого шла улочка. В отдалении куковала кукушка. В небе носились стрижи, кругами поднимаясь все выше и выше на своих похожих на турецкую саблю крыльях.

Линли, пригнувшись, поднырнул под полицейскую ленту, потом приподнял ее для миссис Уайтлоу. Сержант Хейверс следовала за ней с блокнотом в руке.

Линли распахнул дверь гаража, стоявшего у начала дорожки, и миссис Уайтлоу, ступив внутрь, подтвердила, что стоявший там «астон-мартин» похож на машину Габриэллы Пэттен. Точно сказать она не могла, так как не знала номера, но знала, что Габриэлла водит «астон-мартин», так как приезжала на таком автомобиле в Кенсингтон повидаться с Кеном.

— Хорошо, — сказал Линли, а Хейверс переписала номер. Он попросил миссис Уайтлоу осмотреться в гараже — не пропало ли что-нибудь.

Вещей здесь было немного: три велосипеда, два из них со спущенными шинами, велосипедный насос, старинные сенные вилы с тремя зубцами, несколько корзин, висевших на крючках, сложенный шезлонг, подушки для садовой мебели.

— Этого здесь раньше не было, — сказала миссис Уайтлоу, указывая на большой мешок наполнителя для кошачьего туалета. — Я кошек не держу. — Все остальное, по ее словам, было в порядке.

Они вернулись на дорожку, а оттуда через решетчатые ворота прошли в сад перед домом. Инспектора Ардери они нашли на террасе за коттеджем. Она сидела за плетеным столом под навесом и разговаривала по сотовому телефону, бесцельно чиркая в блокноте.

Закончив, Ардери подождала, пока они наденут перчатки, и, пригнувшись, вошла в кухню, приглашая гостей в коттедж. Ступив в дом, миссис Уайтлоу помедлила, трогая замок, взломанный пожарной бригадой.

— Что мне?..

— Не спешите, — сказал ей Линли. — Осмотрите комнаты. Замечайте все, что можете. Сравните увиденное с тем, что вы знаете об этом месте. С вами будет сержант Хейверс. Не стесняйтесь ее. Говорите все, что придет вам в голову. — Хейверс он сказал: — Начните сверху.

— Хорошо, — ответила та и повела миссис Уайтлоу через кухню, осведомившись: — Лестница там, мэм?

Они услышали восклицание миссис Уайтлоу, когда та увидела, в каком состоянии столовая, затем она произнесла:

— Этот запах.

— Копоть. Дым. Большую часть мебели, боюсь, придется выбросить.

Голоса затихли, когда женщины поднялись по лестнице. Линли воспользовался моментом, чтобы осмотреть кухню. Самому дому было более четырехсот лет, но кухню модернизировали: в глаза бросались новый кафель на рабочем столе и на полу, кухонная плита «Ага» цвета зеленой листвы, хромированные краны раковины. В буфете со стеклянными дверцами хранилась посуда и консервы. На подоконниках стояли горшки с поникшим папоротником-адиантумом.

— Мы изъяли находившееся в раковине, — сообщила инспектор Ардери, когда Линли нагнулся, разглядывая двойную миску для животных, стоявшую сразу у двери. — Похоже, ужинал один человек: тарелка, бокал для вина, стакан для воды, столовый прибор. Холодная свинина с салатом из холодильника. С чатни.

— Вы не видели здесь кошку? — спросил Линли, открывая и закрывая дверцы кухонных шкафов.

— Котят, — поправила она. — По словам молочника, их было двое. Эта Пэттен нашла их у источника брошенными. Нам удалось отыскать их у одного из соседей. Они бродили по улице рано утром в четверг. Котята, а не соседи. Кстати, по этой части у нас есть интересные новости. Еще вчера днем я направила констеблей-практикантов опросить соседей.

Не найдя ничего примечательного в шкафах с посудой, кухонной утварью и чайными полотенцами, Линли перешел к буфетам.

— И что услышали эти констебли?

— На самом деле, это слышали соседи. — Она терпеливо ждала, пока Линли не повернулся к ней, не выпуская ручки буфета. — Ссору. Настоящий скандал, как сказал Джон Фристоун. Он обрабатывает участок, который начинается сразу за загоном.

— Это добрых сорок ярдов. У него, должно быть, необыкновенный слух.

— Гуляя, он проходил мимо коттеджа около одиннадцати вечера в среду.

— Странное время для прогулки.

— У него режим, предписанный для укрепления сердечно-сосудистой системы, во всяком случае, он так сказал. Похоже правда, Фристоун просто надеялся увидеть Габриэллу за вечерним туалетом. По показаниям нескольких соседей, на нее очень даже стоило посмотреть и она не слишком утруждала себя задергиванием штор, когда начинала раздеваться.

— И что он? Увидел ее?

— Он услышал ссору. Между мужчиной и женщиной. В основном кричала женщина. Красочный язык, в том числе несколько терминологически любопытных названий.сексуальных действий и мужских гениталий. Что-то вроде этого.

— Он узнал ее голос? Или голос мужчины?

— По его мнению, все женщины визжат одинаково. Он не смог с уверенностью сказать, кто это был.

Хмыкнув, Линли открыл первый буфет, в котором находились тарелки, стаканы, чашки и блюдца.

Открыл второй буфет. На полке лежала пачка сигарет «Силк кат», за ней рядами выстроились разнообразные консервы — от молодого картофеля до супа. Он осмотрел пачку. Целлофановая обертка так и осталась нераспечатанной.

— Кухонные спички, — сказал он скорее себе, чем Ардери.

— Не было, — сказала она. — В гостиной мы нашли спички в виде картонной книжечки, а в столовой — пачку длинных спичек для разжигания камина на полке слева от камина.

— Ими не могли обложить сигарету?

— Слишком толстые.

Линли рассеянно перебрасывал пачку с ладони на ладонь. Прислонившись к плите, Ардери наблюдала за ним.

— Мы взяли отпечатки пальцев, хотя не уверены в качестве. В «астон-мартине» — тоже взяли, чтобы выделить хотя бы отпечатки миссис Пэттен из числа остальных. У Флеминга взяли отпечатки, чтобы исключить его пальчики.

— Но возможны и другие люди, которых она могла в то или иное время пригласить для дружеской беседы. Между прочим, здесь был и ее муж.

— В настоящее время мы пытаемся очертить круг местных визитеров. И констебли ищут других невольных свидетелей ссоры.

Положив сигареты на стойку, Линли направился в столовую. Там все было в точности так, как описала Ардери, за исключением источника пожара — кресла, которое унесли. Пригнувшись иод балкой, Линли прошел в гостиную по короткому, не длиннее глубины двух каминов, коридорчику. Как и столовая, гостиная была заставлена старинной мебелью, покрытой толстым слоем сажи.

Изабелла Ардери наблюдала за Линли, стоя на пороге гостиной и сложив на груди руки. По ее лицу ничего нельзя было прочитать, но Линли понимал, что его вторжение на ее территорию, которую они оба признавали таковой, нисколько не радует Ардери.

— Простите, — сказал он, — я действую автоматически.

— Я не обижаюсь, инспектор, — невозмутимо произнесла она. — На вашем месте я бы сделала то же самое.

— Полагаю, вы бы предпочли вести дело самостоятельно.

— Я бы многое предпочла из того, что никогда не получу.

— По части смирения мне за вами не угнаться. — Линли перешел к небольшой книжной полке и принялся одну за другой снимать и открывать книги.

— У меня интересные сведения от сержанта, которая возила миссис Флеминг опознавать тело, — сказала инспектор Ардери. И терпеливо добавила, когда Линли открыл небольшой письменный стол и принялся перебирать лежавшие внутри письма, брошюры и документы: — Инспектор, мы переписали все вещи в здании, как и в других постройках. Я буду только рада предоставить вам эти списки. — Когда Линли поднял голову, она сказала с той профессиональной бесстрастностью, которая невольно привела его в восхищение: — Это сэкономит время. Наши сотрудники, выезжающие на место преступления, слывут вдумчивыми следователями.

Он подошел к камину, такому же большому, как и в столовой, и проверил вытяжку. Она была закрыта.

— В столовой тоже, — заметила инспектор Ардери.

—Что?

— Вытяжка. В камине в столовой она тоже была закрыта. Бы же это проверяете?

— Доказательство убийства, — сказал Линли.

— А самоубийство вы исключаете?

— На него ничто не указывает. И Флеминг не курил. — Он вышел из гостиной, пригибаясь под балками. Инспектор Ардери последовала за ним на террасу.

— Так что же сообщила вам сержант? — спросил Линли.

— Она не задала ни одного вопроса, какого можно было ожидать в данной ситуации.

— Миссис Флеминг?

— Кстати, она настаивала, чтобы ее называли Купер, а не Флеминг. Увидев тело, она захотела узнать, почему оно такое розовое. Когда ей объяснили про угарный газ, она больше ни о чем не спросила. Большинство людей, услышав слова «отравление газом», решило бы, что речь идет о выхлопных газах. О самоубийстве, совершенном в гараже с помощью включенного автомобильного мотора. Но даже и при таком предположении они все равно задают вопросы. Где? Как? Почему? Когда? Оставил ли человек записку? Она ни о чем не спросила. Только посмотрела на тело, подтвердила, что это Флеминг, и попросила сержанта купить ей пачку «Эмбессис». Вот так.

— Насколько мне известно, они несколько лет жили врозь. Возможно, ей все надоело, и она дошла до той точки, когда уже больше мужем не интересуешься. Если так, к чему вопросы?

— Обычно женщины не проявляют такого безразличия к своим бывшим мужьям. Особенно, если у них общие дети.

— Согласен, — сказал он. — Но она могла находиться в состоянии шока.

— Согласна, — проговорила Ардери. — Но сержант Коффман так не считает. Ей уже приходилось присутствовать при опознании женами своих мужей. Коффман считает, тут что-то не так.

— Обобщения бесполезны, — заметил Линли. — Более того, они опасны.

— Благодарю вас. Я прекрасно об этом знаю. Но когда обобщение соединяется с фактами и имеющимися уликами, думаю, вы согласитесь, что обобщение следует рассмотреть.

— Вы что-то нашли, — сделал вывод Линли. Доволен, что додумался хотя бы до этого, — казалось, было написано на ее лице.

— Сюда, — проговорила она.

Не скрывая раздражения, Линли последовал за ней. Сад был поделен на две части забором. Две трети пространства было отдано газону, клумбам, беседке из расщепленных каштановых жердей, птичьему домику, купальне для птиц и прудику с лилиями. Оставшаяся треть представляла собой полоску газона с несколькими грушами, частично занятую компостной кучей. Именно в эту, самую дальнюю, часть сада и направилась инспектор Ардери, ведя Линли в северо-восточный угол, где живая самшитовая изгородь служила демаркационной линией между садом и простиравшимся за ним загоном. Сам загон был обнесен забором из кольев, с натянутой между ними толстой проволокой.

Инспектор Ардери указала карандашом на ближайший к самшитовой изгороди кол.

— Здесь, на верху кола мы нашли несколько волокон. И на проволоке тоже. Синих. Возможно, это деним. А под самой изгородью сохранился, хоть и довольно слабый, отпечаток ноги.

— Что за обувь?

— Пока не знаем. Круглый нос, четко обозначен каблук, толстая подошва. Рисунок на подошве — зубчатый. Нога — левая. След получился глубоким, словно кто-то спрыгнул с забора в сад, приземлившись больше на левую ногу. Мы сняли слепок.

— А другие следы были?

— Ничего достойного внимания в этом месте. Я направила двух констеблей на поиски других таких же следов, но это будет нелегко, учитывая, сколько времени прошло с момента смерти. Мы даже не можем быть уверены, что этот отпечаток имеет отношение к событиям той ночи.

— Тем не менее, от этого можно оттолкнуться.

— Да. И я так думаю.

Махнув рукой в юго-западном направлении, она объяснила, что ярдах в девяноста от коттеджа находится источник. От него берет начало ручей, вдоль которого проложена тропа. Любимая тропинка местных жителей, потому что после десятиминутной прогулки по ней можно оказаться в Малом Спрингбурне. Хотя тропинка густо засыпана прошлогодней листвой и густо поросла молодой весенней травой, местами — особенно рядом с перелазами через изгороди — есть участки голой земли. Там могли быть отпечатки, но поскольку между смертью и обнаружением тела прошло более суток, то если отпечаток, найденный рядом с самшитовой изгородью, где-то и повторился, его уже, без сомнения, затоптали.

— Думаете, кто-то пришел из Малого Спрингбурна?

Инспектор сказала, что это возможно.

— Кто-то местный?

Не обязательно, объяснила она. Любой, кто знал, где искать тропинку и куда она приведет. В Малом Спрингбурне она никак не отмечена, начинается за домами и быстро ныряет в яблоневый сад, так что, ступая на тропу, человек должен хорошо знать, что он ищет. Она признала, что не может с уверенностью сказать, что убийца выбрал именно этот маршрут, но послала еще одного констебля в деревню — поспрашивать, не видел ли кто движения или света фонаря на тропинке в среду вечером, или припаркованного где-нибудь в округе незнакомого автомобиля.

— Еще мы нашли здесь разбросанные окурки. — Она указала на основание изгороди. — Их было шесть, все они лежали дюймах в трех-четырех друг от друга. Не раздавленные, а догоревшие до конца. И спички были. Восемнадцать. Из картонной книжечки, не кухонные.

— Ветреная ночь? — предположил Линли.

— Нервный курильщик с дрожащими руками? — парировала Ардери. Она указала на фасад дома, в направлении Водной улицы. — Мы думаем, что кто бы ни перепрыгнул здесь через забор и изгородь, вначале он должен был перелезть через стену со стороны улицы и пройти вдоль загона. Здесь везде трава и клевер, так что следов не осталось, но это более правдоподобно, чем предположение, что некто с подъездной дорожки вошел в ворота, пробежал по газону и спрятался здесь, чтобы какое-то время понаблюдать. А число выкуренных сигарет дает основание считать этого человека наблюдателем, вы не согласны?

— Но не обязательно убийцей?

— Вполне возможным убийцей. Собирающимся с духом.

— Или собирающейся с духом?

—Согласна. Да. Естественно. Это могла быть и женщина. — Она посмотрела в сторону коттеджа, из которого через кухонную дверь вышли в этот момент Хейверс и миссис Уайтлоу. Ардери сказала: — Все сейчас в лаборатории — волокна, спички, окурки, слепок с отпечатка. Днем начнут поступать результаты исследований. — Кивком она дала понять Линли, что профессиональное изложение имеющейся информации закончилось, и пошла к коттеджу.

— Инспектор Ардери, — позвал Линли. Остановившись, она оглянулась. Прядь волос выскользнула из заколки, и Ардери с недовольной гримасой заново заколола волосы.

—Да?

— Если у вас есть минутка, я бы хотел, чтобы вы послушали сообщение моего сержанта. Был бы рад услышать ваше мнение.

Она удостоила Линли еще одного прямого, изучающего взгляда, из тех, что так легко приводил людей в замешательство. Линли сознавал, в каком невыгодном свете он предстает перед ней. Ардери кивнула в сторону коттеджа.

— Будь я мужчиной, вы бы так же себя там повели?

— Думаю, да, — ответил Линли. — Но, вероятно, из осторожности делал бы это не столь явно. Прошу прощения, инспектор. Я вышел за рамки.

Ее взгляд не дрогнул.

— Да, — ровно произнесла она, — вышли.

Она подождала Линли, и вместе они направились к поднявшейся им навстречу сержанту Хейверс. Миссис Уайтлоу осталась сидеть за плетеным столиком, надев темные очки и сосредоточенно разглядывая гараж.

— Похоже, ничего из ее вещей не пропало, — тихо сообщила им Хейверс. — Кроме кресла из столовой, все стоит на тех же местах, что и в последний раз, когда она сюда приезжала.

— И когда это было?

Хейверс сверилась со своими записями.

— Двадцать восьмого марта. Менее чем за неделю до переезда сюда Габриэллы. Она говорит, что вся одежда наверху принадлежит Габриэлле. И чемоданы во второй спальне — тоже ее. Вещей Флеминга нигде нет.

— Выглядит так, будто он не собирался оставаться здесь в ту ночь, — сказала инспектор Ардери.

Линли подумал о кошачьих мисках, пачке «Силк кат», одежде.

— Выглядит так, будто и она не собиралась уезжать. Во всяком случае, заранее не планировала. — Поглядывая в сторону коттеджа с того места, где они стояли, он задумчиво продолжал: — Они страшно ругаются. Миссис Пэттен хватает свою сумочку и выбегает в ночь. Наш наблюдатель у самшитовой изгороди пользуется возможностью…

— Или наблюдательница, — вставила Ардери. Линли кивнул.

— И проникает в коттедж. Он прибыл во всеоружии, так что дело не занимает у него много времени. Он зажигает свое устройство, засовывает в кресло и уходит.

— Заперев за собой дверь, — добавила Ардери. — Что означает — у него был ключ. Замок здесь врезной.

Сержант Хейверс тряхнула головой.

— Я что-то пропустила? — спросила она. — Наблюдатель? Что за наблюдатель?

Линли изложил ей факты, пока они шли по газону к сидевшей под навесом миссис Уайтлоу. Как и все остальные, она еще не сняла хирургических перчаток, и ее сложенные на коленях странно белые руки смотрелись, как нарисованные. Линли спросил, у кого были ключи от коттеджа.

— У Кена, — сказала она после недолгого раздумья. — У Габриэллы.

— У вас?

— Мои перешли к Габриэлле.

— Были еще комплекты?

Миссис Уайтлоу подняла голову и посмотрела на Линли, хотя выражение ее глаз за темными очками разглядеть было невозможно.

— А что? — спросила она.

— Потому что получается, что Кеннета Флеминга убили.

— Но вы же говорили про сигарету. В кресле.

— Да. Я это говорил. Есть другие ключи?

— Все любили этого человека. Любили его, инспектор.

— Возможно, не все. Есть другие ключи, миссис Уайтлоу?

Она прижала три пальца ко лбу, как бы обдумывая вопрос, но обдумывание данного вопроса на данном этапе открывало для Линли две возможности. Либо Мириам Уайтлоу считала: ответ будет означать ее согласие с ходом их мыслей — что кто-то в достаточной степени ненавидел Кеннета Флеминга, чтобы убить его. Либо она тянула время, прикидывая, о чем можно будет догадаться по ее ответу.

— Есть другие ключи? — повторил вопрос Линли.

— Не совсем, — ответила она слабым голосом.

— Не совсем? Запасные ключи или есть или их нет.

— Они ни у кого не хранятся, — сказала она.

— Но они существуют? Где они? Движением подбородка она указала в сторону

гаража.

— Мы всегда прятали ключ от кухонной двери в садовом сарае. Под керамическим вазоном.

Линли и женщины-полицейские посмотрели в том направлении. Никакого садового сарая они не увидели, только высокую тисовую изгородь с брешью в том месте, где через нее проходила выложенная кирпичом дорожка.

— Кто знает о ключе? — спросил Линли. Миссис Уайтлоу прикусила нижнюю губу, словно понимая, каким странным покажется ее ответ.

— Я точно не знаю. Простите.

— Вы не знаете? — медленно повторила сержант Хейверс.

— Мы держали его там более двадцати лет, — объяснила миссис Уайтлоу. — Если нужно было произвести какие-то работы, пока мы находились в Лондоне, всегда могли прийти рабочие. Когда мы приезжали на выходные, забыв ключ, то имелся запасной.

— Мы? — переспросил Линли. — Вы и Флеминг? — Видя ее колебания с ответом, он догадался, что неверно истолковал ее слова. — Вы и ваша семья. — Он протянул ей руку. — Проведите нас туда, пожалуйста.

Сарай примыкал к задней стенке гаража. Это был не более чем деревянный каркас с крышей и стенками из полиэтилена. Полки крепились к вертикальным брусьям. Миссис Уайтлоу прошла мимо стремянки, и со сложенного зонта, какие вставляют в стол для пикника, посыпалась пыль. Она сдвинула в сторону пару стоптанных мужских ботинок и указала на желтое керамическое кашпо в виде утки, стоявшее на одной из загроможденных полок.

— Под ней, — сказала она.

Почетную миссию взяла на себя Хейверс, осторожно подняв утку за клюв и хвост.

— Ничегошеньки, — сообщила сержант.

Она поставила утку и заглянула под соседний глиняный горшок, потом под баллончик с аэрозолем от насекомых — и дальше по полке, пока не перетрогала все предметы.

— Ключ должен быть там, — запротестовала миссис Уайтлоу, пока сержант продолжала свои поиски, но, судя по тону, протест ее был формальным и вызван лишь тем, что от нее ожидали такой реакции.

— Полагаю, ваша дочь знает о запасном ключе, — сказал Линли.

Плечи миссис Уайтлоу как будто бы напряглись.

— Уверяю вас, инспектор, моя дочь не могла иметь к этому никакого касательства.

— Она знала о ваших отношениях с Флемингом? Вы упомянули, что давно не общались. Это из-за него?

— Нет. Конечно, нет. Мы не общаемся уже много лет. Это не имеет никакого…

— Он был вам как сын. В такой степени, что вы изменили свое завещание в его пользу. Когда вы внесли изменения, вы исключили вашу дочь полностью?

— Она не видела завещания.

— Она знает вашего адвоката? Он обслуживает всю семью? Могла она узнать о завещании от него?

— Такая мысль абсурдна.

— В какой своей части? — мягко поинтересовался Линли. — В той, что она могла узнать о завещании, или в той, что убила Флеминга?

Бесцветные щеки миссис Уайтлоу внезапно вспыхнули, словно пламя поднялось от шеи.

— Вы действительно хотите, чтобы я ответила на этот вопрос?

— Я хочу докопаться до правды, — сказал оп. Миссис Уайтлоу сняла темные очки. Обычные очки она оставила в машине, так что заменить темные оказалось нечем. Похоже, этот жест был задуман в основном ради его подтекста — «знаете-что-моло-дой-человек», — как раз в духе школьной учительницы, которой она когда-то была.

— Габриэлла тоже знала, что тут лежит ключ. Я сама ей сказала. Она могла кому-то сказать. Да кому угодно. Она могла кому угодно показать, где он лежит.

— Какой в этом смысл? Вчера вечером вы сказали, что она приехала сюда пожить в уединении.

— Я не знаю, что происходило в голове у Габриэллы. Она любит мужчин. Она любит драму. Если, сообщив кому-то о своем местонахождении и о местонахождении ключа, она могла усилить драматизм ситуации и отвести себе в драме главную роль, она бы это сделала. Да еще и стала бы это рекламировать.

— Но не вашей же дочери, — сказал Линли, возвращая ее назад на линию огня, хотя мысленно и признал, что ее описание Габриэллы в точности совпадало с описанием Пэттена, сделанным накануне.

Вовлечь миссис Уайтлоу в спор не удалось. С нарочитым спокойствием она произнесла:

— Кен жил здесь в течение двух лет, инспектор, когда играл за команду Кента. Его семья оставалась в Лондоне. В выходные они навещали его. Джин, его жена, Джимми, Стэн и Шэрон — его дети. Все они тоже могли знать о ключе.

Но Линли не позволил ей уклониться в сторону.

— Когда вы в последний раз видели свою дочь, миссис Уайтлоу?

— Оливия не была знакома с Кеном.

— Но явно о нем знала.

— Они даже никогда не встречались.

— Все равно. Когда вы видели ее в последний раз?

—И даже если так, если бы она обо всем узнала, ей это было бы все равно. Она всегда презирала деньги и материальные блага. Ей было бы наплевать, кто что наследует.

— Вы удивитесь, узнав, как люди вдруг начинают ценить вещи и деньги, когда те начинают маячить на горизонте. Прошу вас вспомнить, когда вы видели ее в последний раз?

— Она не…

— Да. Когда, миссис Уайтлоу?

Прежде чем что-то сказать, женщина выдержала холодную паузу в пятнадцать секунд.

— Десять лет назад, — проговорила она. — Вечером в пятницу девятнадцатого апреля, у станции метро «Ковент-Гарден».

— У вас потрясающая память.

— Дата запомнилась.

— Почему?

— Потому что в тот вечер со мной был отец Оливии.

— Это имеет какое-то значение?

— Для меня — да. После этой встречи он умер. А теперь, инспектор, если вы не против, я бы вышла на свежий воздух. Здесь тесновато, а мне не хотелось бы доставлять вам хлопоты, снова потеряв сознание.

Он отступил, давая ей пройти. Услышал, как она срывает перчатки.

Сержант Хейверс передала керамическое кашпо инспектору Ардери, оглядела сарайчик, заставленный мешками с землей, горшками и инструментами и пробормотала:

— Ну и свалка. Если здесь и есть свежие улики, они затерялись среди всего этого барахла, скопившегося за пятьдесят лет. — Вздохнув, она обратилась к Линли: — А вы что думаете?

— Что настало время найти Оливию Уайтлоу, — сказал он.

Оливия

Мы с Крисом поужинали, и я, как обычно, помыла посуду. Крис проявляет ангельское терпение, когда у меня уходит сорок пять минут на то, что он мог бы сделать за десять. Никогда не отстраняет меня. Если я разбиваю тарелку или стакан или роняю на пол кастрюлю, он дает мне самой все убрать и притворяется, будто не замечает моей ругани и слез из-за того, что метла и швабра меня не слушаются. Иногда ночью, когда он думает, что я сплю, он выметает пропущенные мною осколки посуды или стекла. Иногда оттирает с пола липкое пятно, оставшееся от разлитой кастрюли. Я прикидываюсь, будто не слышу, как он всем этим занимается.

Практически каждый вечер, перед тем как лечь спать, он заглядывает в мою комнату — проверить, как там я. Он делает вид, что пришел узнать, не надо ли выпустить кошку, и я притворяюсь, что верю ему. Если Крис видит, что я не сплю, то говорит:

— Последняя возможность кошкам еще раз совершить вечерний туалет. Есть желающие? Что скажешь, киска Панда?

— По-моему, она уже устроилась на ночь, — отвечаю я.

Тогда Крис спрашивает:

— Ну, а тебе, Ливи, что-нибудь нужно? Нужно. Еще как нужно. Я воплощенная нужда.

Мне нужно, чтобы он сбросил свою одежду на свету, льющемся из коридора. Мне нужно, чтобы он скользнул в мою постель. Обнял меня. Мне нужна тысяча и одна вещь, которые никогда не осуществятся. И все эти нужды каждый раз отрывают от моей плоти по тоненькому лоскутку.

Первой уйдет гордость, сказали мне. И этот процесс начнется в тот момент, когда я осознаю, насколько моя жизнь зависит от других. Но я борюсь с этой мыслью. Я цепляюсь за то, кто я такая. Вызываю все больше тускнеющий образ Лив Уайтлоу Оторвы.

— Нет. Мне ничего не нужно. Все нормально, говорю я Крису, — и мне самой кажется, что я искренна.

Иногда, очень поздно, он как бы невзначай говорит:

— Я уйду на час или два. Ты справишься одна? Или попросить Макса заглянуть?

— Что за глупости, — отвечаю я. — Со мной все в порядке. — Хотя на самом деле хочу спросить: «Кто она, Крис? Где ты с ней познакомился? Неужели ей все равно, что ты не можешь провести с ней всю ночь, потому что должен вернуться домой ухаживать за мной?»

Записывая эти строки, я смеюсь. Какая ирония. Кто бы мог подумать, что я буду желать какого-то мужчину, не говоря уже о том, что этот мужчина с самого начала всеми возможными способами дал понять, что он не из тех, кто на меня клюет.

Те, что на меня клевали, в том или ином виде платили мне за то, что от меня получали.

Я работала на улице, потому что не было ничего более мерзкого и порочного, чем эта жизнь на грани дозволенного. И чем старше были мужчины, тем лучше потому что эти оказывались самыми жалкими. Все они были в деловых костюмах и курсировали по Эрлс-Корту на машинах, якобы заблудившись и спрашивая дорогу. Подцепить их ничего не стоило. Но едва они сбрасывали одежду и дряблые бедра их повисали, как пустые переметные сумки, мужчины эти теряли дар речи. Я улыбалась и говорила:

— Давай, малыш. Иди к Лив. Так нравится? М-м? А так приятно?

И они отвечали:

— О боже. О господи! О да.

И за пять часов я набирала достаточно, чтобы оплатить неделю в однокомнатной квартирке, которую нашла в Баркстон-Гарденс, и еще оставалось на удовольствия вроде полуграмма кокаина или пачки колес. Жизнь была такой легкой, что я не могла понять, почему все женщины Лондона так не живут.

Периодически ко мне приглядывались и молодые мужчины, но я держалась пожилых. Разумеется, все это было связано со смертью моего отца. Мне не требовалось десяти сеансов у доктора Фрейда, чтобы это понять. Через два дня после получения телеграммы, в которой сообщалось о смерти папы, я подцепила своего первого мужика старше пятидесяти. Я соблазнила его с удовольствием. Я наслаждалась, спрашивая:

— Ты — папочка? Хочешь, я буду называть тебя «папа»? А как ты хочешь меня называть?

И я торжествовала и чувствовала себя не такой уж грешницей, наблюдая, как ерзают эти типы, слыша, как они ахают, и дожидаясь, чтобы они простонали какое-нибудь имя — Селия, или Дженни, или Эмили. Так я узнавала самое худшее о них, что неким образом позволяло мне оправдывать худшее в себе.

Вот так я и прожила лет пять до того дня, когда встретила Криса Фарадея. Я стояла у входа на станцию «Эрлс-Корт», поджидая одного из своих постоянных клиентов, Арчи. Он любил всякие штучки с наручниками и хлыстами, но деньги платил приличные. Правда в последнее время я все больше боялась, что он откинется во время очередной нашей встречи, а мне совсем не улыбалось остаться с трупом на руках. Поэтому когда в тот день, во вторник, Арчи не появился в назначенное время в половине шестого, я одновременно и разозлилась, и испытала облегчение.

Окруженная кучей пакетов с костюмами и снаряжением, я размышляла над потерей наличных, и в этот момент дорогу в моем направлении перешел Крис. Поскольку утрата заработка лишала меня на несколько дней кокаина, я стояла злая как черт, когда увидела костлявого парня в джинсах с прорехами на коленях, который послушно шел по «зебре» — можно подумать, сойди он с тротуара в другом месте, его тут же упекли бы в кутузку. На поводке он вел собаку породы столь неопределенной, что само слово «собака» казалось к ней почти неприменимым, и вдобавок, парень шагал, приноравливаясь к хромоте и ныряющей походке животного.

Как только он поравнялся со мной, я сказала:

— Ну и уродец. Окажи людям милость, убери его с глаз долой.

Он остановился. Посмотрел на меня, потом на собаку, причем достаточно продолжительно, чтобы я поняла — сравнение не в мою пользу.

— А где ты вообще ее взял? — спросила я.

— Украл, — ответил он.

— Украл? — изумилась я. — Это? Ну и вкус у тебя. — Потому что у пса не только не было одной лапы, но и на половине головы отсутствовала шерсть. Вместо шерсти красовались начинающие подживать кровавые язвы.

— Печальное зрелище, да? — спросил Крис, задумчиво глядя на собаку. — Но не по его вине, что меня и трогает в животных. Они не могут сделать выбор. Поэтому кто-то, кому они небезразличны, и должен взять на себя труд сделать выбор за них.

— Тогда кто-то должен взять на себя труд и пристрелить это существо. Своим видом оно портит пейзаж. — Я достала из сумочки сигареты, закурила и сигаретой указала на пса. — Так зачем ты его украл? Собираешься участвовать в конкурсе на самую уродливую дворнягу?

— Я украл его, потому что занимаюсь этим, — сказал он.

— Занимаешься этим?

— Правильно. — Он посмотрел на стоявшие у моих ног пакеты с обмундированием, купленным, чтобы доставить удовольствие Арчи. — А чем ты занимаешься?

— Трахаюсь за деньги.

— С вещами?

— Что?

Он указал на мои пакеты.

— Или у тебя перерыв на покупки?

— Ну конечно. По-твоему, я одета для похода по магазинам?

— Нет. Ты одета, как проститутка, но я никогда не видел проститутки с таким количеством пакетов. Ты не смутишь потенциальных клиентов?

— Как раз жду одного.

— Который не пришел.

— Тебе-то что об этом известно?

— У твоих ног валяется восемь окурков. На фильтре у них твоя помада. Кстати, кошмарный оттенок. Красный тебе не идет.

— Специалист, что ли?

— Только не по женщинам.

— Значит по таким вот дворняжкам?

Он посмотрел на уже улегшуюся у его ног собаку, присел рядом с ней и ласково погладил.

— Да, — сказал он. — В этом я специалист. Лучший. Я как полночный туман — меня не видно и не слышно.

— Какая чушь, — заявила я, однако не потому, что так думала, а потому, что в этом человеке было нечто необъяснимо пугающее. Ах ты, бедолага, подумалось мне, ведь никто тебя не любит — ни за деньги, ни за так. И едва эта мысль пришла мне в голову, мне захотелось найти ей подтверждение. Я спросила: — Ну так что, перепихнемся? А твой приятель может посмотреть за лишних пять фунтов.

Он наклонил голову набок.

—Где?

Попался, подумала я и сказала:

— Место называется Саутерли на Глостер-роуд. Комната шестьдесят девять.

— Подходяще.

Я улыбнулась.

— Так как?

Он выпрямился. Пес тяжело поднялся.

— Я бы не отказался поесть. Мы с Тостом как раз собирались это сделать. Он посетил Выставочный центр, устал и проголодался. И немножко не в духе.

— Так значит, это все же был конкурс уродливых собак. Готова поспорить, он выиграл.

— В каком-то смысле, да. — Под его взглядом я собрала свои пакеты, и только тогда Крис заговорил: — Ну хорошо. Идем. Я расскажу тебе о своей уродливой собаке.

Ну и зрелище мы собой являли: пес на трех лапах и с кровавыми ранами на голове, молодой коммунист — борец за свободу, худой как жердь, в драных джинсах и в бандане, и шлюха в красном платье из спандекса, черных туфлях на пятидюймовых каблуках и с серебряным колечком в ноздре.

В тот момент я думала, что направляюсь на интересное состязание. Пока мы стояли у кирпичной уличной стойки китайской закусочной, где купили еду навынос, парень не выказывал особой готовности покувыркаться со мной, но я решила, что постепенно раскочегарю его, если правильно разыграю свои карты. Так обычно и бывает. Поэтому мы съели блинчики и выпили по две чашки зеленого чая. Пса покормили мясным рагу с грибами. Разговаривали мы, как люди, которые не знают, насколько можно доверять собеседнику и сколько сказать — откуда ты? кто твои родители? где учился? и из университета ушел? забавно все это, правда? Я слушала вполуха, потому что ждала: он вот-вот скажет мне, чего хочет и сколько за это заплатит. Рассчитываясь за еду, он вытащил приличную пачку банкнот, поэтому я прикинула, что можно раскрутить его монет на сорок. Когда же по прошествии часа мы все еще находились на стадии болтовни, я наконец спросила:

— Слушай, что будем делать?

— Извини? — переспросил он. Я положила руку ему на бедро.

— Рукой? Минет? Сунул-вынул? Спереди или сзади? Чего ты хочешь?

— Ничего, — сказал он.

— Ничего?

— Извини.

Лицо у меня вспыхнуло, позвоночник закаменел.

— Ты хочешь сказать, что последние полтора часа я провела, дожидаясь, пока ты…

— Мы поели. Я так тебе и сказал — не откажусь поесть.

— К черту! Ничего такого ты не говорил! Ты спросил где, и я сказала: Саутерли на Глостер-роуд, комната шестьдесят девять. И ты сказал…

— Что хочу есть. Что я голоден. И Тост тоже.

— Да пошел твой Тост! Я бы заработала тридцать фунтов.

— Тридцать фунтов? Он лишь столько тебе платит? И что же ты за эти деньги делаешь? И как чувствуешь себя, когда все заканчивается?

— А тебе какое дело? Червяк недоделанный. Давай деньги или я сейчас такое тут устрою!

Он посмотрел на прохожих и, видимо, прикинул реальность моей угрозы.

— Хорошо, — сказал он. — Но тебе придется потрудиться.

— Я так и сказала, не забыл?

Он кивнул.

— Сказала. Пошли тогда.

— Куда мы идем?

— Ко мне.

Я остановилась.

— Не получится. Или в Саутерли или никуда.

— Ты хочешь свои деньги?

— Ты хочешь свой секс?

Мы стояли в тупике на Уэст-Кромвелл-роуд, мимо нас проносился вечерний транспорт, пробирались пешеходы. От вони выхлопных газов в желудке заворочались жирные блинчики.

— Послушай, в Малой Венеции меня ждут животные, которых я должен покормить, — сказал он.

— Такие же, как этот? — Я носком туфли указала на Тоста.

— Не бойся. Я тебя не обижу.

— Как будто ты можешь.

— Никто ничего не знает, не так ли? — Он двинулся вперед, бросив мне через плечо: — Если хочешь получить свои деньги, можешь пойти со мной или подраться со мной на улице. Выбор за тобой.

— Значит, я не животное? И у меня есть выбор? Он весело улыбнулся.

— Ты умнее, чем кажешься на первый взгляд.

И я пошла. Какого черта, думала я. Арчи все равно не придет, а поскольку я никогда толком по Малой Венеции не гуляла, ничего страшного не случится, если я познакомлюсь с ней поближе.

Крис шел впереди. Он ни разу не оглянулся, чтобы убедиться, что я иду следом. Он разговаривал с псом, который в холке доходил ему до бедра. Он поглаживал его по голове и уговаривал бежать:

— Ну, Тост, чувствуешь? Не пройдет и месяца, как ты станешь настоящей гончей. Тебе же это нравится, а?

Когда мы добрались до канала, стемнело. Мы перешли по мосту и спустились на пешеходную дорожку, проложенную вдоль берега.

— Так ты живешь на барже? — спросила я.

— Да. Она не совсем достроена, но мы над этим работаем, — ответил Крис.

Я остановилась.

— Мы? — С групповухой я завязала в прошлом году. Она не стоила получаемых денег. — Я не говорила, что согласна не только с тобой, — заявила я.

— Не только со мной? — переспросил он. — Ой, извини. Я имел в виду животных.

— Животных.

— Да. Мы. Животные и я. Совсем чокнутый, решила я.

— Они тебе что, строить помогают?

— В приятной компании работа спорится. Ты и по своей профессии это знаешь.

Я вгляделась в его лицо. Он забавлялся. Мистер Превосходство. Еще посмотрим, кто будет смеяться последним.

— Которая твоя? — спросила я.

— В самом конце, — ответил он и повел меня к ней. Тогда она очень отличалась от себя нынешней — готова была наполовину, не больше. Нет, корпус был закончен, иначе Крис просто не получил бы разрешения поставить баржу на якорь. Но внутри вас встречали голые перегородки, доски, рулоны линолеума и ковролина, куча коробок с книгами, одеждой, моделями самолетов, посудой, кастрюлями и сковородками и всякой всячиной. По мне, это все годилось лишь в утиль. Свободное пространство было только в носовой части баржи, и оно было занято теми «мы», о которых упомянул Крис. Тремя собаками, двумя кошками, полудюжиной кроликов и четырьмя существами с длинными хвостами, которых Крис назвал капюшонными крысами. У всех у них были повреждены либо глаза, либо уши, либо кожа или шерсть.

— Ты ветеринар или кто?

— Или кто.

Бросив свои пакеты, я огляделась. Кровати, похоже, не имелось. И на полу места было явно не достаточно.

— И где ты предлагаешь этим заняться?

Он спустил Тоста с поводка. Пес подошел к остальным, которые поднимались со своих разнообразных подстилок. Пройдя через будущие двери, Крис покопался на заваленном кухонном столе и достал несколько пакетов с едой для животных: крупные шарики — для собак, мелкие — для крыс, морковка — для кроликов, что-то консервированное — для кошек.

— Можем начать здесь, — сказал он и кивнул на лесенку, по которой мы спустились на баржу.

— Начнем? А что ты вообще предлагаешь?

— Я там на балке над окном молоток оставил. Видишь?

— Молоток?

— Нам нужно успеть выполнить большой объем работ. Ты будешь подавать мне доски и гвозди.

Я уставилась на него. Он насыпал животным еду, но я могла поклясться, что он улыбается.

— Ах ты чертов… — начала я.

— Тридцать фунтов. И я хочу получить качественную работу. Ты готова к качественному труду?

— Уж я покажу тебе качество.

Вот так это и началось у нас с Крисом — работа на барже. Всю ту первую ночь я ждала, что он сделает первый шаг. Ожидала этого шага и во все последующие дни и ночи. Он так его и не сделал. А когда я решила сделать его сама, чтобы распалить Криса, а потом посмеяться и сказать: «Ну что, разве ты не такой, как все остальные», прежде чем позволить ему взять меня, он положил мне руки на плечи, отстранил и сказал:

— Мы вместе не ради этого, Ливи. Мы с тобой. Прости. Я не хочу тебя обидеть. Но просто дело в другом.

Теперь иногда, лежа в темноте без сна, я размышляю:

«Он знал. Он чувствовал это в воздухе, слышал в моем дыхании. Каким-то образом он понял и с самого начала решил держаться от меня подальше, потому что так было безопаснее, потому что можно было оставаться безразличным, потому что он не хотел меня любить, боялся меня любить, чувствовал, что я потребую слишком многого, думал, что я — это слишком серьезно…»

Я цепляюсь за эти мысли, когда он уходит по ночам. Когда он с ней. Он побоялся, думаю я. Поэтому между нами так ничего и не случилось. Когда любишь — теряешь. Он этого не хотел.

Но я преувеличиваю свою значимость для Криса, и в минуты откровенности перед собой я это признаю. Еще я знаю, что самая большая нелепость заключается в том, что вся моя жизнь была вызовом моей матери и тому, о чем она мечтала для меня. Я была преисполнена решимости встретиться с миром на своих условиях, а не на ее, и закончила тем, что полюбила мужчину, которому моя мать меня с радостью бы отдала. Потому что у него есть принципы, у Криса Фарадея. А именно таких людей мать больше всего одобряет, поскольку в свое время, до того, как все это слилось в кашу имен, лиц, желаний и эмоций, мать тоже действовала согласно принципам.

С этого она начинала с Кеннетом Флемингом.

Она не забыла о нем, когда он бросил школу, чтобы выполнить свой долг по отношению к Джин Купер. Как я уже сказала, она устроила его в папину типографию, он стал работать на печатном станке. А когда он организовал при типографии крикетную команду, чтобы играть с другими командами в Степни, мать подсказала отцу поощрить «мальчиков», как она их называла, собиравшихся вместе, чтобы немного повеселиться.

Как только команда была создана, мать ни разу не посетила ни одного матча с участием Кеннета. Тем не менее, думаю, в ее представлении она как-то скрасила юноше беспросветную жизнь, которую он влачил в браке с Джин Купер, как, без сомнения, считала мать. Сразу после первого у них родился второй ребенок, и поначалу казалось, что жизнь обещает им по ребенку в год и преждевременное старение к тридцати годам. Поэтому мать сделала все, что было в ее силах, и постаралась забыть о том блестящем будущем, которое когда-то сулило прошлое Кеннета Флеминга.

Потом умер папа. И события начали развиваться.

Через четыре года после смерти папы мать оставила преподавание. Она по-прежнему была занята в комитетах, и количества ее дел хватало на то, чтобы с лихвой заполнить ежедневник, но она решила обратиться к чему-то более фундаментальному и захватывающему. Думаю, ей стало одиноко, и она удивилась, обнаружив это. Они с папой никогда не были родственными душами, но он, по крайней мере, был, присутствовал в доме. Мы с ней жили каждая сама по себе, насколько это было возможно — обе настроенные никогда не простить друг другу совершенных грехов и нанесенных ран. Внуков ждать не приходилось. Только бесконечная домашняя работа. Только множество собраний. А ей требовалось больше.

Типография стала логичным решением, и с поразившей всех легкостью мать взяла в руки бразды правления. Однако, в отличие от папы, она верила в то, что называла «знанием процесса изнутри». Поэтому она изучила бизнес, начав с азов, и таким образом не только завоевала уважение трудившихся в цеху рабочих, но и восстановила свою связь с Кеннетом Флемингом.

За семь следующих месяцев способности и ум Кеннета Флеминга получили большую оценку, чем за все те годы, что он проработал на месте, которое печатники называли «ямой».

Первым делом мать поинтересовалась мнением Кеннета о модернизации типографии. Вторым — захотела узнать, как она может вернуть Кеннета на путь истинный и тем самым вновь придать его жизни смысл и цель.

Ответ на первый вопрос направил ее в мир текстовых процессоров, компьютеров и лазерных принтеров. Ответ на второй заставил соблюдать дистанцию. К этому, вне всякого сомнения, приложила руку Джин. Ее никак не могло обрадовать известие, что миссис Уайтлоу вновь неожиданно замаячила на горизонте.

Но мать не из тех, кто легко сдается. Она начала с того, что «вытащила» Кеннета из «ямы», предложив полставки управляющего типографией, просто чтобы дать ему почувствовать возможности. А когда он добился успеха — он и не мог иначе при его уме и проклятом обаянии, о которых мы с папой столько месяцев подряд слушали за ужином, когда он еще был подростком, — мать начала прокладывать борозды по обширному, не вспаханному полю его честолюбия. И во время одной из бесед за обедом или чаем, после обсуждения, как лучше уладить вопрос о разногласиях по заработной плате или недовольстве рабочих, мать обнаружила, что его мечты никуда не делись, не изменились по прошествии девяти лет, после рождения троих детей и каждодневного шума и грязи «ямы».

Не думаю, что Кеннет охотно выложил матери, что до сих пор лелеет надежду увидеть, как вишневый мяч летит за линию, и услышать одобрительный рев толпы, когда на табло в «Лордзе» рядом с именем К.Флеминга появятся еще шесть перебежек. Конечно, он не сказал так напрямую, и никто не знает, как ей удалось вытянуть из него правду. Она не сообщила мне всех фактов. Знаю только, что ей понадобился почти год, чтобы завоевать его доверие, завоевать, но она это сделала.

И однажды он проговорился, смущаясь и называя это глупостью.

— Я надеялся играть в крикет, — вероятно, признался он. — Вот на что я надеялся. Я круглый идиот, но не могу отделаться от желания попробовать себя в этой игре.

Чтобы выяснить все до конца, мать наверняка сказала что-нибудь вроде:

— Но ты же играешь, Кен. И Кена, видно, прорвало:

— Не так, как мог бы. Не так, как хочу. И мы оба это знаем, не так ли?

И эти несколько фраз, стоящее за ними страстное желание, а более всего использование волшебного слова «мы» послужили для моей матери разрешением, которое ей требовалось. Изменить его жизнь, изменить жизни его жены и детей, собственную жизнь и навлечь на всех нас беду.

Глава 8

Линли высадил сержанта Хейверс у Нью-Скотленд-Ярда только в середине дня. Они оба вышли из машины и, стоя рядом с вращающейся вывеской Ярда, разговаривали вполголоса, словно миссис Уайтлоу, оставшаяся в «бентли», могла их услышать.

Миссис Уайтлоу сказала, что не знает места нынешнего проживания дочери. Но телефонный звонок в Ярд и двухчасовое ожидание сняли данную проблему. Пока они обедали в пабе «Плуг и свисток» в Большом Спрингбурне и возвращались в Лондон, детектив-констебль Уинстон Нката искал Оливию Уайтлоу по базе данных. Он позвонил в машину Линли, когда они ползли по Вестминстерскому мосту, и сообщил, что есть одна Оливия Уайтлоу, живет в Малой Венеции на барже. Несколько лет назад она ловила клиентов в районе станции «Эрлс-Корт», но оказалась слишком ловкой, чтобы погореть на своем деле. В настоящее время она живет с неким Кристофером Фарадеем, отрапортовал Нката. На него ничего нет. Даже квитанции за неправильную парковку.

Линли подождал, пока сержант Хейверс закурила и жадно затянулась, и, посмотрев на часы — было около трех, — приказал ей вместе с Нкатой поехать на Собачий остров побеседовать с семьей Флеминга. На это уйдет не меньше двух — двух с половиной часов, а то и все три. День катился быстро.

— Давайте попробуем встретиться у меня в кабинете в половине седьмого. Если сможете — раньше.

— Хорошо, — сказала Хейверс, затянулась напоследок и направилась к вращающимся дверям Ярда.

Когда она исчезла в здании, Линли сел в машину и включил зажигание.

— Ваша дочь живет в Малой Венеции, миссис Уайтлоу, — сказал он, отъезжая от тротуара.

Та никак не отреагировала. Она вообще едва двигалась с тех пор, как они вышли из паба. Не пошевелилась миссис Уайтлоу и сейчас.

— Вы никогда не встречались с ней — случайно? Не пытались найти ее за все эти годы?

— Мы плохо расстались, — ответила миссис Уайтлоу. — У меня не было желания искать ее. Не сомневаюсь, что это чувство взаимно.

— Когда умер ее отец…

— Инспектор. Прошу вас. Я понимаю, что вы делаете свою работу…

«Но» и сопровождающий его протест остались невысказанными.

В Кенсингтоне Линли вышел из машины и помог выйти миссис Уайтлоу. Она оперлась на протянутую руку. Ее рука оказалась прохладной и сухой. Пальцы Мириам Уайтлоу крепко сжали кисть Линли, затем, когда он повел ее к крыльцу, нашли опору чуть выше. Она прислонялась к нему. От нее слабо пахло лавандой, пудрой и пылью.

В дверях она долго вставляла ключ в замок, царапая металлом по металлу, пока не смогла попасть в замочную скважину. Открыв дверь, миссис Уайтлоу повернулась к Линли.

Выглядела она настолько больной, что Линли предложил позвонить ее врачу.

— Все в порядке, — сказала миссис Уайтлоу. — Я постараюсь заснуть. Прошлой ночью я не спала. Возможно, сегодня…

— Пусть ваш врач выпишет вам что-нибудь. Она покачала головой:

— От этого нет лекарства.

— Может, вы хотите что-то передать своей дочери? Отсюда я еду в Малую Венецию.

Ее взгляд переместился поверх его плеча вдаль, словно она обдумывала вопрос. Уголки ее губ были опущены.

— Скажите ей, что я всегда буду ей матерью. Скажите, что Кен не меняет… не изменил этого.

Линли кивнул. Подождал, не добавит ли она еще что-то. Не дождался и спустился с крыльца. Он уже открыл дверцу автомобиля, когда услышал:

— Инспектор Линли? — Он поднял голову. Миссис Уайтлоу стояла на верхней ступеньке, держась за кованые перила, обвитые в этом месте побегом звездчатого жасмина. — Я знаю, что вы делаете свою работу, — сказала она. — Я благодарна вам за это.

Он подождал, пока она войдет в дом и закроет за собой дверь, и направился на север, как и прошлым вечером — под платанами и ясенями Кэмден-Хилл-роуд. По дороге он позвонил Хелен, но попал на автоответчик, извещавший, что ее нет, и предлагавший оставить сообщение.

Чертыхнувшись, так как терпеть не мог автоответчики, Линли тем не менее дождался сигнала и произнес:

— Здравствуй, родная, — и задумался. «Здравствуй, родная» и что? Нашла ли ты оставленное мною кольцо? Понравился ли тебе камень? Ты выйдешь за меня? Сегодня? Сегодня вечером? Черт. Как же он ненавидит эти автоответчики.

— Боюсь, я буду занят до вечера. Поужинаем вместе? Часов в восемь? — Он сделал нелепую паузу, словно ожидал ответа. — День прошел хорошо? — Еще одна глупая пауза. — Послушай, я позвоню, когда вернусь в Ярд. Не занимай вечер. В смысле, если получишь это сообщение, не занимай вечер. Потому что я понимаю, что ты можешь вообще не получить этого сообщения. И если нет, я не могу требовать от тебя, чтобы ты сидела у телефона, верно? Хелен, у тебя уже что-то запланировано на вечер? Не могу вспомнить. Может, мы…

Прозвучал сигнал. Автоматический голос проговорил: «Спасибо за ваше сообщение. Время — три тридцать одна». Связь прервалась.

Линли выругался и положил трубку. Не передать словами, как он презирает эти проклятые механизмы.

Поскольку день был чудесный, в Малой Венеции все еще оставалось много людей, посвятивших день знакомству с лондонскими каналами. Они проплывали на туристических корабликах, слушали пояснения гидов и оживленно приветствовали пересказываемые ими сплетни. Гуляли по набережной, восхищаясь яркими весенними цветами, которые росли в горшках, расставленных на крышах и палубах барж. Бесцельно стояли у разноцветных перил моста Уорик-авеню.

К юго-западу от этого моста заводь Браунинга образовывала неровный треугольник маслянистой воды, по одной стороне которого тоже выстроились баржи. Это были широкие, полномерные плоскодонки, которые когда-то перетаскивались лошадьми по системе каналов, пронизывающих значительную часть южной Англии. В девятнадцатом веке они служили средством транспортировки товаров. Теперь же встали на прикол и превратились в жилища художников, писателей и ремесленников, склонных к внешним эффектам.

Баржа Кристофера Фарадея стояла как раз напротив острова Браунинга — продолговатого, поросшего ивами клочка земли в центре заводи. Пока Линли шел к ней по дорожке, проложенной вдоль канала, его обогнал молодой человек в спортивном костюме. Его сопровождали две тяжело дышавшие собаки, одна из которых нетвердо ковыляла на трех лапах. На глазах Линли собаки опередили бегуна и вскарабкались по двум ступенькам, ведущим на баржу, к которой направлялся и он сам.

Когда Линли дошел до места, молодой человек стоял на палубе и полотенцем вытирал пот с лица и шеи, а собаки — бигль и трехногая дворняжка, которая, видимо, не раз терпела поражение в уличных боях с более сильными противниками, — шумно лакали воду из двух глубоких керамических мисок, поставленных на стопку газет. На миске бигля было написано «сабака», на миске дворняжки — «сабака два».

— Мистер Фарадей? — окликнул его Линли, и молодой человек отнял синее полотенце от лица. Линли предъявил полицейское удостоверение и представился. — Кристофер Фарадей? — повторил он.

Фарадей бросил полотенце на крышу рубки, доходившей ему до пояса, и встал между Линли и животными. Бигль поднял морду, с которой капала вода, и глухо зарычал.

— Все в порядке, — сказал Фарадей.

Трудно было понять, к кому он обратился, потому что смотрел на Линли, а руку положил на голову собаке. Линли обратил внимание на шрам, тянувшийся по голове пса от холки до переносицы.

— Чем могу служить? — спросил Фарадей.

— Я ищу Оливию Уайтлоу.

— Ливи?

— Насколько я понимаю, она живет здесь.

— А б чем дело?

— Она дома?

Фарадей взял полотенце и повесил на шею.

—Идите к Ливи, — приказал он собакам, которые послушно побежали к стеклянному, похожему на беседку сооружению, которое венчало рубку и служило входом. Линли он сказал: — Вы подождете немного? Я посмотрю, не спит ли она.

Не спит? — удивился Линли. Была всего половина четвертого. Неужели она до сих пор занимается своим ремеслом, так что приходится отсыпаться днем?

Фарадей нырнул в беседку и спустился на несколько ступенек. Дверь рубки осталась приоткрытой. Линли услышал резкий лай одной из собак, скрежет когтей по линолеуму или дереву. Он подошел к беседке и прислушался. Там приглушенно разговаривали.

Слова Фарадея едва можно было разобрать. — … полиция… спрашивают… нет, не могу… тебе придется…

Голос Оливии Уайтлоу доносился ясней и звучал гораздо более взволнованно.

— Я не могу. Ты что, не видишь? Крис, Крис!

— … успокойся… все нормально, Ливи…

Послышались тяжелые, шаркающие шаги. Зашуршала бумага. Хлопнула дверца шкафа. Другая. Третья. Довольно скоро шаги приблизились к двери.

— Не ударьтесь головой, — сказал Крис Фарадей.

Он надел брюки от спортивного костюма. Когда-то они были красными, а теперь вылиняли до того же ржавого цвета, что и его курчавые волосы. Для человека его возраста они были слишком редкими, и на макушке светилась маленькая, похожая на тонзуру, плешь.

Линли спустился в длинное, тускло освещенное, обшитое сосновыми панелями помещение. Оно было частично выстлано ковролином, а частично — под большим верстаком, на котором разлеглась дворняга, — линолеумом. На ковре лежали три огромные подушки. Рядом были расставлены пять старых разнокалиберных кресел. В одном из них сидела женщина, с головы до ног одетая в черное. В первую минуту Линли не заметил бы ее, если бы не цвет волос, которые выполняли роль маяка на фоне сосновой панели. Они были ослепительно-белые со странным оттенком желтого и корнями цвета грязного моторного масла. С одной стороны волосы были подстрижены коротко, с другой — отросли так, что закрывали ухо.

— Оливия Уайтлоу? — спросил Линли Фарадей переместился к верстаку и примерно на дюйм приоткрыл жалюзи. Свет упал на сидевшую в кресле женщину, которая отклонилась в сторону и сказала:

— Черт. Полегче, Крис.

Она медленно дотянулась до стоявшей рядом с креслом пустой жестянки из-под томатов и достала из нее пачку «Мальборо» и пластиковую зажигалку.

Когда она зажгла сигарету, на солнце сверкнули ее кольца. Надетые на каждый палец, все кольца были серебряные, под пару серьгам-«гвоздикам», шедшим по краю правой ушной раковины, что резко контрастировало с большой английской булавкой в левом ухе.

— Оливия Уайтлоу. Правильно. Кому это я понадобилась и зачем? — Сигаретный дым отразил свет и создал ощущение повисшей между ними и колеблющейся кисеи. Фарадей открыл еще одну створку окна. Оливия произнесла: — Достаточно. Может, свалишь куда-нибудь?

— Боюсь, ему придется остаться, — сказал Линли. — Я хочу, чтобы и он ответил на несколько вопросов.

Фарадей включил над верстаком флюоресцентную лампу. Она залила этот небольшой участок комнаты резким белым и явно предназначенным для работы светом, в то же время своим сиянием отвлекая взгляд от старого кресла, в котором сидела Оливия.

Перед верстаком стоял табурет, и Фарадей примостился на нем. Переводя взгляд с него на нее, Линли пришлось бы постоянно приноравливаться то к свету, то к тени. Ловкий маневр. Они проделали это настолько быстро и непринужденно, что Линли невольно задался вопросом — не отрепетировали ли они свое поведение заранее на случай появления полиции.

Линли выбрал ближайшее к Оливии кресло.

— Вам кое-что просила передать ваша мама, —сказал он.

Кончик сигареты вспыхнул, как уголек.

— Да? Ха-ха. Мне веселиться или как?

— Она попросила сказать, что всегда будет вам матерью.

Оливия разглядывала его сквозь дым, веки полуприкрыты, сигарета наготове — в двух дюймах от рта.

— Она попросила передать, что Кеннет Флеминг не изменил этого.

Она по-прежнему смотрела на него. Выражение лица осталось прежним при упоминании имени Флеминга.

— Я должна понять, что это означает? — в конце концов спросила она.

— Вообще-то, я не совсем точно процитировал. Сначала она сказала, что Кеннет Флеминг этого не меняет.

— Что ж, я рада узнать, что старая корова все еще мычит. — В голосе Оливии сквозила невыносимая скука. От противоположной стены донеслось шуршание одежды Фарадея. Оливия не взглянула в его сторону.

— Настоящее время, — продолжил он. — Не меняет. А потом поправила на прошедшее. Не изменил. Со вчерашнего вечера она путается в этих двух временах.

— Не меняет. Не изменил. Я не забыла грамматику. И я также знаю, что Кеннет Флеминг мертв, если вы к этому клоните.

— Вы разговаривали с матерью?

— Я читаю газеты.

— Почему?

— Почему? Что за вопрос? Я читаю газеты, потому что делаю это, когда Крис их приносит. А вы что со своими делаете? Нарезаете на квадратики задницу подтирать?

— Ливи, — проговорил со своего места у верстака Фарадей.

— Я имел в виду, почему вы не позвонили своей матери?

— Мы уже много лет не общались. Зачем мне звонить?

— Не знаю. Поинтересоваться, не можете ли вы чем-нибудь облегчить ее скорбь?

— Сказать что-нибудь типа «сожалею, что твоя игрушка сломалась преждевременно»?

— Значит, вам было известно, что у вашей матери были некие отношения с Кеннетом Флемингом. Несмотря на все те годы, что вы не общались.

Оливия сунула сигарету в рот. По выражению ее лица Линли понял, что она осознала, с какой легкостью он привел ее к этому признанию. Также он увидел — Оливия Уайтлоу прикидывает, что еще она по неосторожности выдала.

— Я сказала, что читала газеты, — ответила она. На фоне кресла казалось, будто ее левая нога дрожит, возможно, от холода, хотя внутри баржи холодно не было, а возможно, на нервной почве. — За последние несколько лет трудно было не узнать об их истории.

— Что именно вам об этом известно?

—Только то, что писали в газетах. Он работал на нее в Степни. Они жили вместе. Она помогала его карьере. Считалось, что она играла роль феи-крестной из сказки или что-то в этом роде.

— Выражение «игрушка» подразумевает нечто большее.

— Игрушка?

— Вы употребили это слово минуту назад. «Твоя игрушка сломалась преждевременно». Эти слова предполагают нечто большее, чем просто благодеяния сказочной феи-крестной, оказанные молодому мужчине, вы не согласны?

Оливия стряхнула пепел в жестянку из-под томатов. Снова взяла сигарету в рот и заговорила из-под руки.

— Извините. У меня грязное воображение.

— Вы с самого начала решили, что они любовники? — спросил Линли. — Или какие-то недавние события создали у вас такое впечатление?

— Ничего я не решала. Не настолько интересовалась, чтобы решать. Я лишь прихожу к логическому выводу, к какому обычно приходишь, когда красавец и чудовище — обычно, хотя и не всегда, связанные друг с другом узами крови или брака, — проживают некоторое время под одной крышей. Крепкий член и влажная вагина. Не понимаю, почему я должна вам это объяснять.

— Однако это вызывает у вас некоторое беспокойство, не так ли?

—Что?

— Мысль о вашей матери, живущей с гораздо более молодым мужчиной. Возможно, даже вашего возраста. — Линли наклонился вперед, опираясь локтями на колени. Он хотел принять позу, располагающую к доверительному разговору, но заодно и получше разглядеть левую ногу собеседницы. Нога действительно дрожала, как и правая. Но Оливия Уайтлоу как будто не сознавала этого. — Давайте будем откровенны, — произнес он со всей искренностью, на какую был способен. — Ваша мать — женщина не первой молодости, шестидесяти шести лет. Вы никогда не задавались вопросом: не стала ли она сама слепой игрушкой в руках человека, который стремился к чему-то большему, чем сомнительное удовольствие спать с нею? Он был известным всей стране спортсменом. Вы не находите, что, по всей вероятности, он мог выбирать из только и ждущих этого женщин вдвое, если не больше, моложе вашей матери. И если так, что, по-вашему, он задумал, когда сблизился с вашей матерью?

Ее глаза сузились. Она взвешивала его вопрос.

— У него были проблемы со своей матерью, которые он пытался таким образом изжить. А может, с бабушкой. Или ему нравились старые и морщинистые женщины. Их обвисшая кожа. А может, возбуждало, если завитки были седыми. Выбирайте, что нравится. Я не могу объяснить данную ситуацию.

— Но вас она не беспокоила? Если природа их отношений действительно была таковой? Кстати, ваша мать это отрицает.

— Она может говорить и делать, что ей заблагорассудится. Меня ее жизнь не касается.

— Если вы пришли к некоему выводу о характере отношений между вашей матерью и Флемингом, — сказал Линли, — не поверю, что было трудно прийти и к другому. Ваша мать богата, если учесть все ее владения в Кенсингтоне, Степни и Кенте. А вы живете порознь.

— И что?

— Вам известен тот факт, что в завещании вашей матери главным наследником назван Флеминг?

— Меня это почему-то не удивляет.

— Разумеется, теперь, после его смерти, ей придется изменить завещание.

— И вы думаете, я надеюсь, что она оставит денежки мне?

— Смерть Флеминга делает это возможным, не так ли?

— Я бы сказала, вы недооцениваете степень вражды между нами.

— Между вами и вашей матерью? Или между вами и Флемингом?

— Флемингом? — повторила она. — Я не была с ним знакома.

— Не обязательно было его знать.

— Чего ради? — Она глубоко затянулась. — Вы ведете к тому, что я имею какое-то отношение к его смерти? Потому что хотела материных денег? Что за нелепая шутка!

— Где вы были ночью в среду, мисс Уайтлоу?

— Где я была? Господи! — Оливия засмеялась, но этот смех вызвал резкий спазм. Она поперхнулась воздухом и откинулась в кресле. Лицо ее мгновенно покраснело, и она бросила сигарету в жестянку, выдохнув: — Крис! — и отвернув лицо от Линли.

Фарадей метнулся к ней. Спокойно проговорил, положив руки на плечи Оливии:

— Все, все. Просто дыши и расслабляйся. Когда он встал рядом с ней на колени и принялся растирать ее ноги, подошел бигль и обнюхал ступни Оливии.

Со стороны кухни в мастерскую неторопливо вошла, негромко мяукая, черная с белым кошка. Когда она оказалась на досягаемом расстоянии, Крис схватил ее и посадил на колени к Оливии.

— Подержи ее, Ливи. Она опять пыталась сорвать повязку.

Руки Оливии обхватили кошку, но она осталась сидеть с откинутой головой и даже не посмотрела на животное. Закрыв глаза, она глубоко дышала — вдыхала через нос, выдыхала через рот, — словно легкие в любой момент могли потерять способность действовать. Фарадей продолжал массировать ей ноги.

— Лучше? Да? — спрашивал он. — Чувствуешь облегчение или нет?

Наконец она кивнула. Дыхание ее замедлилось. Она опустила голову и обратила внимание на кошку. И сказала сдавленным голосом:

— У нее ничего не заживет, если повязку не защитить от когтей нормальным ошейником, Крис.

Линли увидел: то, что он поначалу принял за белый мех, на самом деле было повязкой, которая шла через левое ухо и прикрывала глаз.

— Подралась с котами?

— Она потеряла глаз, — ответил Фарадей.

— Интересная тут у вас компания подобралась.

— Да. Верно. Я забочусь об отверженных. Оливия слабо засмеялась. Лежавший у ее ног бигль радостно стукнул хвостом о кресло, словно понял и принял участие в какой-то шутке. Фарадей взъерошил волосы.

— Черт, Ливи…

— Неважно, — отозвалась она. — Давай не будем обмениваться сейчас гадостями, Крис. Инспектору интересны не они, а только то, где я была в среду ночью. — Она подняла голову и, глядя на Липли, продолжала: — И где ты был, Крис, тоже. Полагаю, это он тоже захочет знать. Хотя ответ быстр и несложен. Я была там, инспектор, где и всегда. Здесь.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— К сожалению, я не знала, что мне понадобятся свидетели. Бинз и Тост, разумеется, с радостью помогли бы, но почему-то мне кажется, что вы не сильны в собачьем языке.

— А мистер Фарадей?

Фарадей поднялся. Потер затылок и сказал:

— Я уходил. Мы с приятелями устраивали мальчишник.

— Где это было? — спросил Линли.

— В Клэпеме. Могу дать адрес, если хотите.

— Как долго вы отсутствовали?

— Не знаю. Было поздно, когда я вернулся. Сначала я отвез одного парня домой — в Хэмпстед, так что, наверное, было около четырех.

— И вы спали? — повернулся Линли к Оливии.

— А что еще я могла делать в такое время. — Она снова откинулась в кресле и закрыла глаза, поглаживая кошку, которая старательно игнорировала Оливию и ритмично ворочалась на ее бедрах, устраивая себе место для сна.

— От коттеджа в Кенте есть запасной ключ. Ваша мать говорит, что вы об этом знали.

— Да? — пробормотала Оливия. — Тогда нас уже двое.

— Он пропал.

— И, предполагаю, вы бы хотели поискать его тут, У нас? Вполне законное желание с вашей стороны, но для его осуществления требуется ордер. Он у вас есть?

— Думаю, вы знаете, что его можно получить без особых сложностей?

Глаза Оливии чуть приоткрылись. Губы дрогнули в улыбке.

— И почему у меня такое ощущение, будто вы блефуете, инспектор?

— Да ладно тебе, Ливи, — со вздохом сказал Фарадей. — Нет у нас никакого ключа ни от какого коттеджа, — обратился он к Линли. — Мы даже не были в Кенте с… Черт, не помню.

— Но вы там бывали?

— В Кенте? Конечно. Но не в коттедже. Я даже не знал, что там есть коттедж, пока вы о нем не заговорили.

— Значит, сами вы газет не читаете. Тех, что приносите для чтения Оливии.

— Да нет, я их читаю.

— Но вы не обратили внимания на упоминание о коттедже, когда читали материалы о Флеминге.

— Я не читал материалов о Флеминге. Ливи хотела получить газеты. Я их ей принес.

— Хотела получить газеты? Специально просила? Почему?

— Потому что я всегда их хочу, — отрезала Оливия. Она сжала запястье Фарадея. — Прекрати эту игру, — сказала она ему. — Ведь единственное, чего он хочет, это загнать нас в ловушку. Ищет доказательства того, что это мы прикончили Кеннета Флеминга. — Она потянула Фарадея за руку, — Давай мой транспорт, Крис. — И когда он не отреагировал сразу, сказала: — Все нормально. Неважно. Иди, принеси.

Фарадей сходил на кухню и принес алюминиевые ходунки. Приказал Бинзу уйти с дороги и, когда пес отошел, поставил ходунки перед креслом Оливии.

— Так? — спросил он.

— Так.

Оливия передала ему кошку, которая протестующе мяукала, пока Фарадей не посадил ее на потертое вельветовое сиденье другого кресла. Потом он повернулся к Оливии, ухватившейся за поручни ходунков и пытавшейся встать на ноги. С ворчанием она тяжело поднялась, бормоча ругательства, и тут же накренилась на бок. Стряхнула руку Фарадея. В конце концов выпрямившись, она с вызовом сердито взглянула на Линли.

— Вот так убийца. Да, инспектор? — бросила она.

Крис Фарадей стоял у лесенки, ведущей из баржи наверх, прислушивался к удаляющимся шагам детектива и ждал, когда сердце перестанет с силой толкаться в грудную клетку. Восьми лет подготовки к тому, что-делать-когда-и-если, оказалось недостаточно, чтобы тело едва-едва не одержало верх над разумом. Когда он увидел удостоверение этого детектива, то испугался, что просто не успеет добежать до туалета, не говоря уже о том, чтобы высидеть весь разговор с убедительно безразличным видом, Одно дело — планировать, обсуждать и даже репетировать с тем или иным членом руководящего ядра, исполняющим роль полицейского. И совсем другое, когда это наконец происходит, несмотря на все их предосторожности, и в голове в мгновение ока возникает сто одно подозрение относительно возможного предателя.

Если он сообщит руководству о визите детектива, они проголосуют за роспуск группы. Они делали это раньше по менее значительным причинам, чем посещение полиции, поэтому Крис не сомневался — они выскажутся за роспуск. Его самого на полгода переведут в одно из вспомогательных подразделений организации и передадут всех членов его группы другим старшим. Самый разумный поступок в случае нарушения секретности.

Но, разумеется, в действительности это не было нарушением секретности, не так ли? Детектив приходил к Оливии, не к нему. Его приход не имел отношения к организации. Чистое совпадение, что расследование убийства и конспиративные дела пересеклись в этот случайный момент времени. Если он проявит стойкость, ничего не скажет и, самое главное, будет придерживаться своих показаний, интерес этого детектива к нему угаснет. Вообще-то он уже угасает, верно? Разве инспектор не вычеркнул Ливи из своего списка потенциальных подозреваемых в тот момент, когда увидел, в каком она состоянии? Конечно, вычеркнул. Он же не кретин.

Крис ткнул себя в бедро костяшками пальцев и грубо приказал себе прекратить играть в прятки с правдой. Ему придется сообщить руководящему ядру о посещении представителя Отдела уголовного розыска Нью-Скотленд-Ярда. Придется предоставить решение им. Он мог, единственно, побороться за срок и понадеяться, что, прежде чем голосовать, они учтут восемь лет его работы в организации и пять лет на посту удачливого капитана штурмового отряда. А если они решат распустить группу, ничего не поделаешь. Он выживет. Они с Амандой выживут вместе. Да и вообще — может, все и к лучшему. Больше не встречаться украдкой, не притворяться, что видятся они исключительно по делу, покончить с отношениями солдата и капитана, не ожидать, что тебя вызовут к руководству для бесполезных объяснений и последующего взыскания. Наконец-то они будут относительно свободны.

Относительно. Нельзя забывать о Ливи.

— Думаешь, он на это купился, Крис? — Голос Ливи прозвучал невнятно, как всегда бывало, когда она слишком быстро расходовала энергию и не имела времени восстановить силы, требуемые на то, чтобы дать команду мозгу.

— На что?

— На мальчишник.

Он вернулся в комнату. Оливия неловко плюхнулась назад в кресло, отбросив ходунки к стене.

— Нормальная история, — ответил Крис, но не сказал, что еще придется звонить и просить об одолжении, чтобы ее подтвердили.

— Он будет проверять твои слова.

— Мы всегда знали, что это случится.

— Ты волнуешься?

— Нет.

— Кто твое первое прикрытие?

Он спокойно посмотрел на нее и сказал:

— Один парень, его зовут Пол Бекстед. Я тебе о нем говорил. Он входит в группу. Он…

—Да. Я знаю. — Вешать ей на уши лапшу ему теперь не приходилось. Одно время Оливия пыталась его расспрашивать, норовя подловить на лжи, но перестала к нему цепляться примерно в то время, когда начала первый круг своих визитов к врачам.

Крис подошел к шкафам, стоявшим по обеим сторонам верстака, и достал плакаты и карты, которые пришлось быстро убирать со стен. И начал вешать их на место: «Любите животных — не ешьте их», «Спасите белуху», «125 000 смертей в час», «Ибо как будет с животными, так будет и с человеком — все взаимосвязано».

— Ты могла бы сказать ему правду о себе, Ливи. — Размяв немного клейкого пластилина, он снова прикрепил его к карте Великобритании, поделенной не на области и графства, а на квадраты, обозначенные как зоны. — По крайней мере, с тебя были бы сняты все подозрения. У меня был мальчишник, ты же оставалась здесь одна, а это нехорошо.

Оливия не ответила. Он слышал, как она постукивает по подлокотнику и пощелкивает языком, подзывая Панду, которая, как обычно, ее игнорировала. Панда всегда ходила сама по себе. Настоящая кошка, внимание которой можно было привлечь, только если это было в ее интересах. Крис повторил:

— Ты могла бы сказать ему правду. С тебя были бы сняты все подозрения. Ливи, почему…

— И тут же возник бы риск, что все подозрения падут на тебя. Я что, должна была так поступить? А ты поступил бы так со мной?

Он прилепил карту к стене, увидел, что получилось криво, поправил.

— Не знаю.

— О, ну конечно.

— Это правда. Не знаю. Окажись я на твоем месте, не знаю, как бы я себя повел.

— Ну ладно, успокойся. Потому что я знаю.

Фарадей посмотрел ей в лицо. Сунул руки в карманы спортивных штанов. Выражение лица Оливии заставляло его чувствовать себя жуком, насаженным на булавку ее веры в него.

— Послушай, — проговорил он, — не надо делать из меня героя. Иначе в конце концов я тебя разочарую.

— Да. И что же? Жизнь полна разочарований, не так ли?

Он проглотил комок в горле.

— Как ноги?

— Ноги как ноги.

— Плохо получилось, да? Не вовремя. Она сардонически улыбнулась.

— Прямо как детектор лжи. Задавай вопрос и наблюдай, как она бьется в судорогах. Доставай наручники и зачитывай предупреждение о правах.

Крис сел в то кресло, которое выбрал для себя детектив — напротив Оливии. Вытянул ноги и коснулся носком кроссовки носка ее черных ботинок на толстой подошве. Она купила их две пары, когда в самом начале думала, что нуждается всего лишь в более подходящей и жесткой поддержке свода стопы.

— Я в этом смысле не лучше тебя, — сказал он, легонько тыкая носком кроссовки в ее подъем.

— А именно?

— Я здорово струхнул на улице, когда он представился.

— Ты? Не может быть. Не верю.

— Это правда. Я подумал, что со мной покончено. Наверняка.

— Этого никогда не произойдет. Ты слишком ловок, чтобы тебя поймали.

— Я никогда и не предполагал, что меня поймают во время акции.

— Нет? Тогда что ты предполагал?

— Что-то вроде этого. Случайное. С нами не связанное.

Он увидел, что у Оливии развязался шнурок, и, нагнувшись, завязал его. Потом завязал второй, хотя это и не требовалось. Коснулся ее лодыжек, подтянул носки. Она провела по его волосам пальцами — от виска к уху.

— Так что если до этого дойдет, скажи ему, — посоветовал Фарадей. Рука Оливии внезапно упала. Он поднял глаза.

— Ко мне, Бинз, — позвала она бигля, который положил передние лапы на лестницу. — И ты, Тост! Идите сюда, два блохастика. Крис, они рвутся на улицу. Запри дверь, ладно?

— Возможно, тебе придется сказать, Ливи. Кто-нибудь мог тебя видеть. Если до этого дойдет, лучше сказать правду.

— Моя правда их не касается, — ответила она.

Глава 9

— Я уже разговаривала с полицией Кента, — были первые слова Джин Купер, когда она открыла дверь своего дома на Кардейл-стрит и увидела перед собой удостоверение сержанта Хейверс. — Я сказала им, что это Кенни. Больше мне сказать нечего. И, кстати, кто это там с вами? Это вы их с собой привезли? Раньше их здесь не было.

— Средства массовой информации, — ответила Барбара Хейверс, имея в виду трех фотографов, которые, едва Джин Купер открыла дверь, защелкали своими камерами из-за доходившей до пояса живой изгороди у невысокой кирпичной стены, отделявшей садик перед домом от дороги. Сам садик являл собой унылый бетонный квадрат, окаймленный с трех сторон пустыми клумбами и кое-где украшенный пластмассовыми моделями слащавых коттеджиков, очень неумело разрисованных от руки.

— Вы! Катитесь отсюда! — крикнула Джин фотографам. — Здесь вам делать нечего. — Те продолжали щелкать. Она встала руки в боки. — Вы меня слышите? Валите отсюда!

— Миссис Флеминг! — крикнул один из них. —Полиция Кента утверждает, что пожар был вызван сигаретой. Ваш муж курил? У нас есть надежный источник, который говорит, что он не курил. Вы это подтверждаете? Можете прокомментировать для нас? Он был один в коттедже?

Джин стиснула зубы, и лицо ее застыло.

— Мне нечего вам сказать! — крикнула она в ответ.

— Наш источник сообщает, что в коттедже в Кенте жила женщина по имени Габриэлла Пэттен. Это миссис Хью Пэттен? Вам знакомо это имя? Не желаете прокомментировать?

— Я сказала, мне нечего…

— А детям вы сообщили? Как они это восприняли?

— Оставьте в покое моих детей, черт бы вас побрал! Если вы зададите им хоть один вопрос, я вам яйца поотрываю. Понятно?

Барбара поднялась на единственную ступеньку крыльца и твердо произнесла:

— Миссис Флеминг…

— Купер. Купер.

— Да. Простите. Мисс Купер. Позвольте мне войти. Если вы это сделаете, они не смогут больше задавать вам вопросы, а одни фотографии их редакторам неинтересны. Ну так что? Могу я войти?

— Они с вами сюда заявились? Если да, я позвоню своему адвокату и…

— Они были здесь до меня. — Барбара старалась проявлять терпение, но в то же время с беспокойством слышала стрекот камер и сознавала: совсем ни к чему, чтобы ее сфотографировали, когда она будет проталкиваться в дом женщины, по общему мнению находящейся в горе. — Припарковались на Плевна-стрит. За грузовиком, стоявшим возле приемной врача. Машины были скрыты от глаз. — И автоматически добавила: — Мне очень жаль.

— Жаль, — с издевкой отозвалась Джин Купер. — Уж лучше бы молчали. На самом деле вам не жаль.

Но она впустила Барбару и провела в гостиную маленького дома, стоявшего в ряду других таких же. Джин Купер, видимо, как раз занималась уборкой, потому что несколько больших, не до конца заполненных черных мешков для мусора стояли раскрытыми на полу, а когда она отпихнула их ногой в сторону, чтобы Барбара прошла к продавленному дивану и двум креслам, сверху спустился необыкновенно мускулистый мужчина с тремя коробками в руках. Он со смехом сказал: — Отлично сработано, Джи. Но надо было просто сказать, что нам недосуг отвечать — платки промокли от слез, хоть выжми. Ох, прошу меня извинить, ищейка полицейская, в настоящий момент говорить не могу — опять слезы душат. — И он зашелся хохотом.

— Дер, — сказала Джин, — это из полиции.

Мужчина опустил коробки. Известие, что его слова, не предназначенные для посторонних ушей, были ими услышаны, не смутило, а скорее раззадорило его. Окинув Барбару недоверчивым взглядом, он тут же сбросил ее со счетов. «Ну и корова, ну и уродина», — сказало выражение его лица. В ответ Барбара в свою очередь уставилась на него. Она не спускала с него глаз, пока он не сбросил коробки на пол рядом с дверью, ведущей на кухню. Джин Купер представила мужчину как своего брата Деррика и без всякой нужды добавила:

— Она пришла насчет Кенни.

— Да? — Деррик прислонился к стене, опираясь на одну ногу, а вторую поставив на носок — в странной танцевальной позе. Ступни ног у него были удивительно маленькие для мужчины такой комплекции и казались еще меньше из-за просторных лиловых шаровар с резинками, продернутыми по талии и по низу штанин, из-за чего брюки походили на одежду восточного танцора. Сшиты они были, как видно, с учетом необъятных ляжек мужчины. — И что насчет него? По мне, так этот вонючий подонок наконец получил по заслугам. — Он изобразил, что стреляет в сторону сестры, хотя весь этот спектакль был в основном рассчитан на Барбару. — Я всю дорогу говорил, Джи, вам всем будет лучше без этого проклятого онаниста. Чемпион долбанный. Мистер Медовая задница, сладенький такой. Если хотите знать мое мнение…

— Ты все книги Кенни уложил, Дер? — с нажимом спросила его сестра. — В комнате мальчиков тоже есть. Но проверяй, чтобы там стояло его имя, не унеси книги Стэна,

Он сложил руки на груди, насколько позволили выпуклые грудные мышцы и бугры бицепсов, мешавшие движению. Поза, без сомнения призванная продемонстрировать превосходство, лишь подчеркнула несоразмерность его телосложения.

— Пытаешься от меня избавиться? Боишься, что я расскажу этой дерьмовой легавой, за какой сволочью ты была замужем?

—Хватит,—оборвала Джин. — Если хочешь остаться, оставайся. Но не разевай пасть, потому что я уже почти… почти на грани, Дер… — У нее задрожали руки, и она резко сунула их в карманы домашнего халата. — О, к черту все, — прошептала она, — все к черту.

Выражение наглой агрессии мгновенно исчезло с лица ее брата.

— Ты едва на ногах держишься. — Его массивная фигура отделилась от стены. — Тебе нужно выпить чаю. Не хочешь есть — не надо, заставить не могу. Но чаю ты выпьешь, и я буду стоять над тобой, пока не выпьешь все до капли. Уж я прослежу, Джи.

Он ушел на кухню, открыл там воду и принялся хлопать дверцами шкафов. Джин передвинула мешки с мусором поближе к лестнице.

— Садитесь, — сказала она Барбаре, стоявшей около старенького телевизора. — Говорите, что хотели, и оставьте нас в покое.

Не присаживаясь, Барбара спросила:

— Ваш муж что-нибудь говорил вам вот об этом, мисс Купер?

Она подала Джин один из документов, извлеченных утром из письменного стола в доме миссис Уайт-лоу. Это было письмо от К.Мелвина Аберкромби, эсквайра, Рэндолф-авеню, Мейда-вейл. Барбара уже запомнила это небольшое послание — подтверждение, что встреча с адвокатом состоится.

Джин прочла письмо и вернула его. Снова занялась мешками.

— У него была встреча с кем-то в Мейда-Вейл.

— Я это вижу, мисс Купер. Он вам об этом сказал?

— Спросите его. Адвоката. Этого свинорылого Ашеркрауна или как там его.

— Я могу позвонить мистеру Аберкромби, чтобы получить интересующие меня сведения, — сказала Барбара. — Потому что клиент обычно бывает откровенен со своим адвокатом, когда начинает бракоразводный процесс, а адвокат, как правило, рад услужить полиции, когда его клиента убивают. — Она увидела, как рука Джин стиснула вывалившийся из одного мешка фотоальбом. В яблочко, подумала Барбара. — Требуется заполнить разные бумаги, другие — вручить, и не сомневаюсь, что Аберкромби точно знает, как далеко ваш муж зашел в этом деле. Так что позвонить ему я могу, но когда все выясню, вернусь к вам для нового разговора. И пресса, без сомнения, будет поджидать снаружи, фотографируя и гадая, чего это легавые сюда зачастили. Кстати, где ваши дети? Джин дерзко взглянула на нее.

— Они, как я понимаю, знают, что их отец умер?

— Они не вчера родились, сержант. Что вы себе вообразили?

— А знают ли они, что их отец недавно попросил вас о разводе? Ведь он просил, верно?

Джин осматривала порванный угол альбома. Поглаживала пальцем дырку в искусственной коже переплета.

— Скажи ей, Джи. — На пороге кухни показался Деррик, в одной руке — коробка с чаем в пакетиках, в другой — кружка с Элвисом Пресли, улыбающимся своей знаменитой иронической улыбкой, — Какая разница? Скажи ей. Он тебе не нужен. И никогда не был нужен.

— Тем более, что теперь он умер. — Она подняла бледное лицо. — Да, — сказала она Барбаре. — Но вы ведь уже знали ответ? Потому что он сказал этой старой вороне, что уведомил меня, а вороне только и надо было разнести эту новость по всему Лондону, особенно если это могло очернить меня, над чем она трудилась последние шестнадцать лет.

— Миссис Уайтлоу?

— Она, а кто же еще?

— Пыталась очернить вас? Зачем?

— Я никогда не была достаточно хороша, чтобы стать женой ее Кенни. — Джин фыркнула. — Можно подумать, Габриэлла была.

— Значит, вы знали, что он собирался жениться на Габриэлле Пэттен?

Она сунула альбом в один из мешков. Оглянулась в поисках какого-нибудь занятия, но ничего как будто не нашлось. Тогда она сказала:

— Дер, мешок нужно завязать. Где ты оставил бечевку? Наверху?

И не отрывая глаз смотрела, как он поднимается по лестнице.

— Ваш муж сказал детям о разводе? — спросила Барбара. — А все же, где они?

— Не трогайте их, — сказала Джинни. — Оставьте, черт возьми, в покое. Им и так уже досталось. Четырех лет с них хватит, больше этого не будет.

— Насколько я знаю, у вашего сына был запланирован отдых вместе с его отцом. Плавание на яхте по греческим островам. Они должны были улететь вечером в среду. Почему они не поехали?

Джин подошла к окну в гостиной. Там она достала из кармана «Эмбессис» и закурила. Вернувшийся с мотком бечевки Деррик бросил его на мешок со словами:

— Давно нужно было избавиться от этого дерьма. — Да, — отозвалась его сестра. — Правильно. Но сейчас не самый подходящий момент. Ты, кажется, чай готовил? Я слышала, чайник отключился.

Деррик с недовольной миной исчез на кухне. Полилась вода, бойко зазвенела в кружке ложка. Он вернулся с чаем, поставил его на подоконник и сел на диван, скрещенные ноги пристроил на кофейном столике, дав понять, что намерен остаться на время разговора. Пусть, подумала Барбара и вернулась на подготовленную почву.

— Ваш муж сказал вам, что хочет развода? Сообщил о своем желании снова жениться? Сказал, что женится на Габриэлле Пэттен? Об этом обо всем он сказал детям? Вы им сказали?

Она покачала головой.

— Почему?

—Люди меняют решения. Кенни был как и все люди. Ее брат застонал.

—Нелюдем он был, этот кусок дерьма! Звезда гребаная. Сочинял о себе сказки, а вы все здесь были для него лишь перевернутой страницей. Почему ты никогда этого не видела? Почему не бросила его?

Джин метнула на брата взгляд.

— К этому времени ты уже могла кого-нибудь себе найти. Дать детям настоящего отца. Ты могла…

— Заткнись, Дер.

— Эй, думай, с кем говоришь.

— Нет, это ты думай. Можешь оставаться, если хочешь, но сиди молча. Помалкивай — про меня, Кенни, про все. Понял?

Деррик поднялся и ушел на кухню, открылась и закрылась дверь, минуту спустя скрипнула ржавыми петлями задняя калитка. Докурив и осторожно, словно драгоценность, затушив окурок, Джин села на диван и обхватила кружку ладонями. Барбара тоже села — в одно из кресел гарнитура, сняла с плеча сумку, поставила ее на пол и, достав из нее сигареты, с наслаждением закурила.

— Вы вообще разговаривали с вашим мужем в среду?

— Зачем мне?

— Он должен был забрать вашего сына. Они должны были улететь в среду вечером. Планы изменились. Он позвонил, чтобы предупредить?

— Это был подарок Джимми ко дню рождения. Он ведь обещал. Кто знает, собирался ли он вообще ехать?

—Собирался, — сказала Барбара. Джин быстро вскинула на нее глаза. — В кармане его пиджака в Кенсингтоне мы нашли билеты на самолет. И миссис Уайтлоу сообщила, что помогала ему собирать вещи и видела, как он кладет их в машину. Но тут в какой-то момент планы изменились. Он не сказал вам, почему?

Джинни покачала головой и сделала глоток.

— А Джимми он сказал?

Джин сомкнула пальцы вокруг кружки. Элвис скрылся под ними. Наклонив голову, она наблюдала, как болтается жидкость в кружке, когда она покачивала ее. Наконец Джин ответила:

— Да. Он разговаривал с Джимми.

— Когда это было?

— Времени я не знаю.

— Мне не нужна точность. Утром? Днем? Перед предполагаемым отъездом? Ведь он собирался заехать сюда за мальчиком, верно? Он предварительно позвонил?

Она еще ниже опустила голову, пристальнее разглядывая свой чай.

— Мысленно воскресите в памяти тот день, — попросила Барбара. — Вы встали, оделись, возможно, помогли детям собраться в школу. Что еще? Поехали на работу. Приехали домой. Джимми уложил вещи в дорогу. Не уложил. Был готов. Возбужден. Разочарован. Что?

Чай полностью поглощал внимание Джин. Хотя ее голова была опущена, по движениям подбородка Ьарбара могла догадаться, что женщина кусает нижнюю губу. У Барбары шевельнулся интерес к Джимми Куперу. Что скажут в местном отделении полиции, когда услышат это имя?

— Так где же Джимми? — спросила она. — Если вы не можете ничего рассказать о путешествии по Греции и его отце..,

— В среду днем, — произнесла Джинни. Она подняла голову, и Барбара стряхнула пепел в жестяную раковину-пепельницу. — В среду днем.

— Он позвонил в это время?

— Я повела Стэна и Шэр в видеомагазин, чтобы они выбрали по фильму на время отъезда Джимми. Тогда им не будет так обидно, что их не взяли.

— Значит, это было после школы.

— Когда мы пришли домой, путешествие уже отменилось. Примерно в половине пятого.

— Джимми вам сказал?

— Ему не нужно было говорить. Он разобрал вещи. Его одежда валялась по всей комнате.

— Что он сказал?

— Что не едет в Грецию.

— Почему?

— Не знаю.

— Но он знал. Джимми знал. Она отхлебнула чая и сказала;

— Я думаю, что-то изменилось в его расписании, и Кенни пришлось заняться какими-то крикетными делами. Он надеялся, что его снова выберут в английскую сборную.

— Но Джимми вам этого не сказал?

— Джимми был просто убит. Не хотел разговаривать.

— Но все равно он считал, что отец его предал?

— Он ждал этой поездки, как не знаю чего, а потом она отменилась. Да. Он считал, что его предали.

—Он разозлился? — Когда Джин еще быстрее вскинула глаза на Барбару, та непринужденно пояснила: — Вы упомянули, что он не столько распаковал сумку, сколько разбросал одежду. На мой взгляд, это говорит о вспышке гнева. Так он разозлился?

— Как любой ребенок в его ситуации. Ничего из ряда вон.

Барбара загасила окурок и не спеша обдумала, закурить ли еще. Отклонила эту мысль.

— У Джимми есть какое-нибудь средство передвижения?

— Зачем вам нужно это знать?

— В среду вечером он оставался дома? У Стэна и Шэр были их фильмы. У него же — лишь разочарование. Он остался дома с вами или поехал куда-нибудь развеяться? Вы сказали, что он был просто убит. Вероятно, он хотел как-то поднять настроение.

— Он уехал и приехал. Он все время приходит и уходит. Любит болтаться в компании своих дружков.

— А в тот вечер? Он тоже был со своими друзьями? Когда он вернулся домой?

Джин поставила кружку на кофейный столик и сунула левую руку в карман, явно ища, за что бы ухватиться.

— Он вообще вернулся тогда домой, мисс Купер? — спросила Барбара.

— Конечно, вернулся, — ответила Джин. — Просто я не знаю, когда. Я спала. У мальчика свой ключ. Он приходит и уходит.

— И когда вы утром встали, он был дома?

— А где ему быть? В мусорном баке?

— А сегодня? Где он? Снова с друзьями? Кстати, кто они? Мне понадобятся их имена. Особенно тех, с кем он был в среду.

— Он куда-то повел Стэна и Шэр. — Она кивнула в сторону мешков. — Чтобы они не видели, как собирают вещи их отца.

— Потом мне придется поговорить и с Джимми, — сказала Барбара. — Было бы проще, если бы я могла увидеть его сейчас. Вы знаете, куда он пошел?

Она покачала головой.

— А когда вернется?

— Что он может добавить к моим словам?

— Он может сказать, где был в среду вечером и когда вернулся домой.

— Не понимаю, какой вам от этого прок.

— Он может пересказать разговор со своим отцом.

— Я же уже сказала. Отец отменил поездку.

— Но вы не сказали, почему.

— А какое значение имеет, почему?

— «Почему» скажет нам, кто мог знать, что Кеннет Флеминг едет в Кент. — Барбара наблюдала за реакцией Джин Купер на ее слова. Она оказалась достаточно слабой — чуть покраснела кожа там, где в вырезе халата с цветочным узором белел треугольник кожи. Выше краска не поднялась. Барбара сказала; — Я знаю, что вы проводили там выходные, когда ваш муж играл за команду графства. Вы и дети.

— Ну и что с того?

— Вы сами ездили в коттедж? Или вас отвозил муж?

— Мы сами ездили.

— А если, приехав, вы его там не заставали? У вас был комплект ключей, чтобы войти?

Джин выпрямилась. Смяла сигарету.

— Понятно, — проговорила она. — Я понимаю, куда вы гнете. Где был Джимми в среду вечером? Вернулся ли он домой? Злился ли из-за испорченного отдыха? И если вы не против, то поставлю вопрос так: не могли он стащить ключи от коттеджа, поехать в Кент и убить своего собственного отца?

— Интересный вопрос, — заметила Барбара. — Не буду возражать, если вы его прокомментируете.

— Он был дома, дома.

— Но вы не можете сказать, в какое время.

— И у нас, черт возьми, нет никаких ключей, которые можно стащить. Никогда не было.

— Тогда как вы попадали в коттедж, когда вашего мужа там не оказывалось?

Вопрос застал Джин врасплох.

— Что? Когда? — переспросила она.

— Когда вы ездили в Кент на выходные. Как вы попадали в дом, если там не было вашего мужа?

Джин, взволнованная, потянула за ворот халата. Это действие, казалось, ее успокоило, потому что она подняла голову и ответила:

— В сарайчике за гаражом всегда хранился ключ. С его помощью мы и входили.

— Кто знал об этом ключе?

— Кто знал? А какая разница? Мы все, черт побери, знали. Понятно?

— Не совсем. Ключ исчез.

— И вы думаете, что его взял Джимми.

— Не обязательно. — Барбара подняла с пола свою сумку и повесила на плечо. — Скажите мне, мисс Купер, — произнесла она в заключение, уже зная, каков будет ответ, — а кто-нибудь может подтвердить, где вы были в среду вечером?

Глава 10

В наброшенном на одно плечо пиджаке в кабинет Линли вразвалочку вошел детектив-констебль Уинстон Нката, задумчиво потирая едва заметный кривой шрам, который пересекал его кофейного цвета лицо от правого глаза до угла рта. Это была память о его уличном прошлом в Брикстоне — где он был главарем банды «Брикстонские воины», — и наградил его шрамом участник банды-соперницы, который в настоящее время отбывал продолжительный срок в тюрьме.

— Ну и денек у меня сегодня выдался. — Нката любовно повесил пиджак на спинку стула, стоявшего перед столом Линли. — Сначала разглядывал роскошных дамочек в Шепердс-Маркете. Потом отправился на Беркли-сквер прошерстить клуб «Шербур». Когда я стану сержантом, полегче-то будет?

— Вот уж не знаю, — сказала Хейверс, щупая ткань его пиджака. В отношении одежды Нката явно брал пример с инспектора, с которым оба они работали. — Я провела день на Собачьем острове.

— Так вы, мечта моя, еще не встречались с нужными людьми.

— Как видно.

Линли разговаривал по телефону с суперинтендантом, находившимся в своем доме на севере Лондона. Сверяясь со списком дежурств, Линли докладывал начальнику, кого из детективов-констеблей он вызовет на оставшееся от выходных время для помощи в расследовании убийства.

— А что с прессой, Томми?

— Прикидываю, как лучше их использовать. Они живо интересуются нашей историей.

— Будьте осторожны. Эти стервятники обожают налет скандальности. Смотрите, не подкиньте им ничего такого, что создаст предвзятое отношение к делу.

— Разумеется. — Линли повесил трубку. Вместе с креслом немного отъехал от стола и спросил, обращаясь к Нкате и Хейверс: — И каковы же наши дела?

— Пэттен чист как младенец, — сообщил им Нката. — Ночью в среду он был в клубе «Шербур», играл в какую-то хитрую карточную игру в отдельном кабинете с большими шишками. Ушел утром, когда уже молочники выезжали со своим товаром.

— Ты уверен, что это было в среду?

— Подпись членов клуба на счете. Счета хранятся шесть месяцев. Швейцару и нужно-то было, что просмотреть пачку за прошлую неделю и — вот он, в среду ночью, со спутницей женского пола. И даже без этих счетов они, я думаю, без труда запомнили бы Пэттена.

— Почему?

— По словам крупье, Пэттен почти каждый месяц оставляет за игорным столом одну-две тысячи фунтов. Поэтому его все знают.

— Он сказал, что в среду ночью выигрывал.

— Это так, крупье подтвердил. Но обычно он проигрывает. И пьет прилично. Носит с собой фляжку. В игровых комнатах пить нельзя, как мне сказали, но крупье было велено закрыть на это глаза.

— Кто были другие большие шишки за столом в ту ночь? — спросила Хейверс.

Нката сверился со своим блокнотом — темно-бордовым и очень маленьким, писал он в нем такого же цвета механическим карандашом, с помощью которого выводил изящные микроскопические буковки, не вязавшиеся с его крупной и долговязой фигурой. Нката назвал имена двух членов Палаты лордов, итальянского промышленника, известного королевского адвоката, предпринимателя, в сферу интересов которого входило все — от производства фильмов до торговли едой навынос, и компьютерного гения из Калифорнии, который находился в Лондоне на отдыхе и был более чем счастлив заплатить двести пятьдесят фунтов за временное членство и возможность сказать, что его обчистили в частном казино.

— В течение вечера Пэттен даже не прерывал игры, — сообщил Нката. — Он всего раз спустился вниз около часа ночи, чтобы посадить свою даму в такси, но даже тогда он лишь похлопал ее по заднице, передал заботам швейцара и вернулся к игре. Там и оставался.

— А Шепердс-Маркет? — спросил Линли. — Не отправился ли он туда развлечься?

Когда-то знаменитый район красных фонарей, Шепердс-Маркет находился на расстоянии пешей прогулки от Беркли-сквер и клуба «Шербур». Хотя в последние годы район пережил реконструкцию, до сих пор, бродя по лабиринту милых пешеходных улочек — мимо баров, цветочных лавочек и аптек, — можно было встретиться взглядом с одинокой прогуливающейся без дела женщиной и закончить день платным сексом.

— Мог, — ответил Нката. — Но швейцар сказал, что в ту ночь Пэттен приехал на своем «ягуаре», который подогнали к подъезду, когда он уходил. До Маркета он должен был бы дойти пешком. Там места для парковки не найти. Конечно, он мог поколесить по району, снять девицу и поехать с ней домой. Но это слишком сложно. — Оттягивая момент сообщения, Нката откинулся на стуле и снова потер свой шрам. — Благослови, Боже, колодку, — благоговейно произнес он. — И тех, кто ее ставит, и тех благословенных, кому ее ставят. В данном случае тех, кому ставят.

— Какое это имеет отношение к… — начала Хейверс.

— Автомобиль Флеминга, — сказал Линли. — Вы нашли «лотус».

Нката улыбнулся.

— А вы на лету схватываете. Скажу исключительно для вас: мне пора отмести мысль, что вы так быстро пробрались в детективы-инспекторы благодаря лишь своему красивому лицу.

— Где он?

— Где ему и следует быть, по словам сотрудников, которые постарались заблокировать его колесо. Стоит на двойной желтой полосе. На Керзон-стрит. Просто напрашивается на колодку.

— Черт, — простонала Хейверс. — В центре Мейфера. Она может быть где угодно.

— Никто не звонил с просьбой снять колодку? Никто не уплатил штраф?

Нката покачал головой:

— Автомобиль даже не был заперт, Ключи лежали на сиденье водителя. Она словно предлагала его угнать. — Он, видимо, обнаружил на галстуке пушинку, потому что нахмурился и щелкнул пальцами по шелку. — Если хотите знать мое мнение, есть одна кобылка, которая во что-то вляпалась, и зовут ее Габриэлла Пэттен.

— Она могла просто торопиться, — сказала Хей-верс.

— Но только не бросив вот так ключи. Это не спешка. Это заранее обдуманное намерение. Озаглавленное «Как лучше всего создать этим пустоголовым недотепам побольше трудностей».

— И нигде никаких ее следов? — спросил Линли.

— Я звонил и стучал во все двери от Хилл-стрит до Пиккадилли. Если она там, то залегла на дно, и все, кто что-нибудь знает, молчат как рыбы. Если хотите, можем установить наблюдение за автомобилем.

— Нет, — сказал Линли. — Сейчас она не собирается за ним возвращаться. Поэтому и оставила ключи. Изымите автомобиль.

— Слушаюсь. — Нката сделал в блокноте пометку размером не больше булавочной головки.

— Мейфер. — Хейверс извлекла из кармана брюк пакетик песочного печенья и надорвала его зубами. Взяла одно и передала пакетик по кругу. Задумчиво принялась жевать. — Она может быть где угодно. В отеле. В квартире. У кого-то в особняке. Теперь она уже знает, что он мертв. Почему она не объявится?

— Говорю, она рада такому повороту, — проговорил Нката, глядя на листок в своем блокноте. — Он получил то, чего она сама ему желала.

— Смерти? Но почему? Он хотел на ней жениться. Она хотела выйти за него.

— Наверняка и тебе случалось до такой степени разозлиться на человека, что хотелось убить его, хотя на самом деле не хотелось, — сказал Нката. — Скажешь в запале: «Да я тебя просто убью, чтоб ты сдох», и в этот момент так и думаешь. Только вот не ожидаешь, что явится какая-то злая фея и исполнит твое желание.

Хейверс потянула себя за мочку уха, словно обдумывая слова коллеги.

— В таком случае, на Собачьем острове живет целая группа злых фей. — Она рассказала им, что ей удалось узнать, подчеркнув антипатию Деррика Купера к своему зятю, непрочное алиби Джин Купер на означенную ночь… — Спала с половины десятого и никто из ее малышей подтвердить этого не может, сэр… — Сказала и об исчезновении Джимми после отмены плавания на яхте. — Его мать утверждает, что наутро он был на месте, лежал в своей постельке, как пай-мальчик, но за пятерку один тип сказал мне, что домой он не вернулся, и я поговорила с тремя сотрудниками из отделения на Манчестер-роуд, которые говорят, что по мальчишке с одиннадцати лет колония плачет.

Полицейские поведали ей, что Джимми был заядлым нарушителем спокойствия: рисовал на стенах в гребном клубе, разбил окна в старом здании транспортной компании Бревиса всего в четверти мили от участка, таскал сигареты и конфеты рядом с Кэнари-Ворф, колотил всех, кого считал любимчиками учителей, залезал на участки к новым яппи, чьи дома стоят вниз по реке, в четвертом классе проделал дыру в стене своей классной комнаты, по две-три недели отсутствовал на занятиях.

— В настоящее время такие проступки вряд ли отражают в ежедневной сводке правонарушений, — сухо заметил Линли.

— Верно. Я понимаю. Но в отношении Джимми меня заинтересовала еще одна вещь. — Перелистывая блокнот, она жевала очередное печенье. — Он устроил поджог, — сказала она с набитым ртом. — Когда ему было… черт… где это… Нашла. Когда ему было одиннадцать, наш Джимми развел огонь в мусорной корзине в начальной школе в Кьюббит-Тауне. Между прочим, в классе, во время большой перемены. Его застали, когда он сжигал какие-то научные тексты.

— За что-то невзлюбил Дарвина, — пробормотал Нката.

Хейверс фыркнула:

— Директор школы позвонил в полицию, привлекли мирового судью. После этого Джимми пришлось посещать социального работника в течение… так… десяти месяцев.

— Он продолжал устраивать поджоги?

— Да вроде это единичный случай.

— Возможно, связанный с разъездом его родителей, — заметил Линли.

— А другой пожар может быть связан с их разводом, — добавила Хейверс.

— Он знал, что рассматривается вопрос о разводе? Джин Купер говорит, что нет, но чего еще от нее ждать? У мальчика на лбу написано «способность» и «возможность», и она прекрасно об этом знает, так что вряд ли она поможет нам написать также и «мотив».

— А каков его мотив? — спросил Нката. — Ты разводишься с моей мамой, и я поджигаю твой коттедж? Да он хоть знал, что его отец находился именно там?

Хейверс моментально пошла на попятную:

— Это может вообще не иметь никакого отношения к разводу. Он мог разозлиться, что его отец отменил отдых. Он разговаривал с Флемингом по телефону. Мы не знаем, о чем они говорили. А если он знал, что Флеминг едет в Кент? Джимми мог как-нибудь туда добраться, увидеть машину отца на дорожке, услышать ссору, которую слышал и этот… забыла имя, инспектор… фермер, который гулял рядом с коттеджем?

— Фристоун,

— Точно. Он мог слышать ту же ссору, что и Фристоун. Увидел, что Габриэлла Пэттен уехала. Проник в дом и повторил акт возмездия, совершенный в одиннадцать лет.

— А с мальчиком вы не говорили? — спросил Линли.

— Его не было. Джин не сказала мне, куда он ушел. Я проехалась по округе, но если бы я заглядывала на каждую улицу, то и сейчас там каталась бы. — Она отправила в рот еще одно печенье и взъерошила волосы. — С ним нам понадобится подкрепление, сэр. Хотя бы один человек на Кардейл-стрит, который сообщит нам о появлении мальчишки. А он в конце концов должен появиться. Сейчас он где-то гуляет с братом и сестрой. По крайней мере, так сказала мать. Не могут же они болтаться где-то всю ночь.

— Я сделал несколько звонков. Помощь будет. — Линли откинулся в кресле и ощутил беспокойное желание закурить. Чтобы чем-то занять руки, губы, легкие… Он изгнал эту мысль, написав «Кенсингтон», «Собачий остров» и «Малая Венеция» рядом со списком детективов-констеблей, которым, наверное, как раз сейчас Доротея Харриман сообщает радостную весть о докатившейся и до них очереди дежурить. Хейверс покосилась на его блокнот.

— Ну и? — поинтересовалась она. — Что насчет дочери?

Калека, сказал он. Оливия Уайтлоу не может передвигаться без посторонней помощи. Он рассказал об увиденных им судорогах и о том, что сделал Фарадей, чтобы снять приступ.

— Своеобразный паралич? — спросила Хейверс. Поражены только ноги, так что, возможно, это приобретенное, а не врожденное заболевание. Она не сказала, какое. Он не спросил. Чем бы она ни страдала, это вряд ли — по крайней мере, сейчас — имело отношение к смерти Кеннета Флеминга.

— Сейчас? — переспросил Нката.

— Вы что-то накопали, — заметила Хейверс.

Линли просматривал список полицейских, прикидывая, как их распределить и сколько послать в каждую из точек.

— Кое-что, — отозвался он. — Может, это и пустяк, но заставляет меня перепроверить. Оливия Уайтлоу утверждает, что в среду всю ночь провела на барже. Фарадей отсутствовал. Так что, если бы Оливия захотела покинуть Малую Венецию, это превратилось бы в целое дело. Кто-то должен был бы ее перенести. Или ей пришлось бы передвигаться с помощью ходунков. В любом случае, перемещение было бы медленным. Поэтому, если в среду ночью, как только ушел Фарадей, она куда-то отбыла, кто-нибудь это да заметил бы.

— Но ведь она не могла убить Флеминга, — запротестовала Хейверс. — Если ее состояние таково, как описываете вы, ей было бы просто не под силу забраться в сад коттеджа.

— То есть сделать это в одиночку. — Он взял слова «Малая Венеция» в кружок и отметил их стрелкой. — У них с Фарадеем собачьи миски с водой стоят на палубе на стопке газет. Уходя, я бросил взгляд на эти газеты. Скуплены все сегодняшние, какие только были. И все таблоиды.

— И что? — сказала Хейверс, играя роль адвоката дьявола. — Она же практически инвалид. Хочет почитать. Послала своего дружка за газетами.

— И все газеты были открыты на одном и том же материале.

— О смерти Флеминга, — сказал Нката.

— Да. Мне стало интересно, что она ищет.

— Но она же Флеминга не знала, так? — уточнила Хейверс.

— Утверждает, что не знала. Но если бы я любил держать пари, я мог бы поспорить на какую угодно сумму, что она точно что-то знает.

— Или хочет что-то узнать, — заметил Нката.

— Да. И такое возможно.

В ткань расследования требовалось вплести еще одну нить, и то, что было почти восемь часов субботнего вечера, не снимало с них этой обязанности. Но управиться можно было и вдвоем. Поэтому, как только детектив-инспектор Нката надел пиджак, осторожно расправил лацканы и отбыл на поиски развлечений, какие сулил субботний вечер, Линли сказал сержанту Хеиверс:

— Есть еще одно дело.

Барбара как раз целилась смятой оберткой от печенья в его мусорную корзину. Она опустила руку и вздохнула:

— Полагаю, речь идет об ужине.

— В Италии редко ужинают раньше десяти часов, сержант,

— Вот это да. Оказывается, я — любительница сладкой жизни, а сама понятия об этом не имею. Но хотя бы сэндвич я успею перехватить?

— Только быстро.

Хеиверс устремилась в сторону офицерской столовой, а Линли набрал номер Хелен. Прослушал двойные звонки, потом опять включился автоответчик, и снова Линли оставил сообщение, оборванное автоматом на полуслове.

— Проклятье, — ругнулся он и хлопнул трубку на место.

— Абсолютно с вами согласна, — сказала вернувшаяся Барбара. — Значит, мы едем? И куда же?

Линли убрал очки в карман пиджака и достал ключи от машины.

— В Уоппинг. — Уже на ходу он продолжал: — Гай Моллисон сделал заявление для средств массовой информации. Сегодня днем оно прозвучало по радио. «Трагедия для Англии, блистательный бэтсмен погиб в расцвете сил, настоящий удар по нашим надеждам вызволить „Прах“ из Австралии, причина серьезно задуматься тем, кто набирает игроков в сборную».

— А это интересно, — заметила Хеиверс, отправляя в рот последний треугольник первой половины сэндвича. — Я об этом как-то не подумала. Флеминга наверняка снова выбрали бы в английскую команду. Теперь его нужно заменить. И кому-то определенно улыбнулась удача.

— Итак, что нам известно о Моллисоне? — уже в машине спросила Хеиверс. Она прикончила сэндвич и теперь искала в кармане брюк что-то еще. Это оказались мятные пастилки, отправив в рот одну, она предложила их Линли, который поблагодарил и тоже взял пастилку. Она пахла пылью, словно Хеиверс подобрала с пола надорванную упаковку, решив — не пропадать же добру.

— Я знаю, что он играл за Эссекс, когда не играл за Англию, и больше ничего, — сказала сержант.

— За Англию он играл последние десять лет, — сообщил ей Линли и начал излагать сведения о Моллисоне, которые узнал из телефонного разговора с Саймоном Сент-Джеймсом, своим другом, ученым-криминалистом и страстным поклонником крикета. — Ему тридцать семь…

— Значит, не так много хороших лет осталось для игры.

—…и женат на адвокате по имени Эллисон Хеппл. Кстати, ее отец в прошлом был спонсором команды.

— Эти ребята вылезают из всех дыр, а?

— Моллисон учился в Кембридже — закончил Пембрук-колледж с довольно хилой третьей степенью по естественным наукам. Играл в крикет в Хэрроу, а затем вошел в сборную Кембриджа. Продолжал играть и после завершения учебы.

— Похоже, образование служило лишь предлогом для игры.

— Мне тоже так кажется.

— Значит, он принял бы близко к сердцу интересы команды, какими бы они ни были.

— Какими бы ни были.

Гай Моллисон жил в районе Уоппинга, претерпевшего значительные урбанистические изменения. Это была та часть Лондона, где огромные викторианские склады высились вдоль узких, мощенных булыжником улиц, идущих вдоль реки. Некоторые склады до сих пор использовались по назначению, хотя одного взгляда на грузовик со сверкавшим на нем ярким логотипом компании по производству одежды для активного отдыха было достаточно для частичного понимания произошедшей с Уоппингом метаморфозы. Он больше не был кишащим людьми криминогенным районом доков, где толкали друг друга на сходнях горластые грузчики, через руки которых проходило все — от краски из ламповой сажи до черепашьих панцирей. Там, где когда-то пристани и улицы были завалены тюками, бочками и мешками, правила бал современность.

Квартира Гая Моллисона находилась в Чайна-силк-уорф, шестиэтажном светло-коричневом кирпичном здании, стоявшем у пересечения Гарнет-стрит и Уоппинг-уолл. В качестве местного цербера выступал консьерж, который, когда подъехали Лин-ли и Хейверс, не слишком бдительно нес службу, усевшись перед маленьким телевизором в крохотной каморке с кирпичным полом у запертого входа на верфь.

— Моллисон? — спросил он, когда Линли позвонил, предъявил удостоверение и сказал, к кому идет. — Ждите здесь, вы оба. Поняли? — Он указал место на полу и удалился в свою каморку с карточкой Линли в руке. Там он ткнул в несколько кнопок на телефонном аппарате под веселый рев телевизионной аудитории, забавлявшейся видом четырех участников соревнования, которые ползли по толстым трубам, заполненным каким-то красным желе. Он вернулся с удостоверением и вилкой, на которую был насажен, похоже, кусочек заливного угря — легкая вечерняя закуска.

— Четыре семнадцать, — сказал консьерж. — Четвертый этаж. Налево от лифта. И не забудьте отметиться у меня, когда будете уходить. Поняли?

Он кивнул, отправил угря в рот и пропустил их. Однако его пояснения оказались излишними. Когда двери лифта раскрылись на четвертом этаже, капитан английской команды ждал их в коридоре. Он стоял, небрежно прислонившись к стене напротив лифта и сунув сжатые в кулаки руки в карманы мятых льняных брюк.

Линли узнал Моллисона по его фирменной черте: дважды сломанному в крикетных баталиях носу с вдавленной и так и не выправленной переносицей. Лицо у него обветрилось от пребывания на солнце, на глубоких залысинах проступила россыпь веснушек. Под левым глазом красовался синяк размером с крикетный мяч — или даже кулак, — и синяк этот по краям уже начал желтеть.

Моллисон протянул руку со словами:

— Инспектор Линли? Мейдстоунская полиция сообщила, что попросила у Скотленд-Ярда подмоги. Как я понимаю, вы и есть эта помощь?

Линли пожал ему руку. Моллисон ответил крепким рукопожатием.

— Да, — ответил Линли и представил сержанта Хейверс. — Бы связывались с полицией Мейдстоуна?

Моллисон кивнул сержанту Хейверс, одновременно отвечая:

— Я с прошлой ночи пытался добиться от полиции какой-то ясности, но вы умеете уходить от ответов, не так ли?

— Какого рода информация вас интересует?

— Я бы хотел узнать, что случилось. Кен не курил, так откуда эта чушь о загоревшемся кресле и сигарете? И как в течение двенадцати часов загоревшееся кресло и сигарета могли превратиться в «предполагаемое убийство»? — Моллисон снова прислонился к беленой кирпичной стене. — Честно говоря, у меня, наверное, просто реакция: до сих пор не могу поверить в его смерть. Ведь только в среду вечером я с ним разговаривал. Мы поболтали. Распрощались. Все было замечательно. И вот такое.

— Об этом телефонном звонке мы и хотели с вами поговорить.

— Вы знаете, что мы разговаривали? — У Молли-сона вытянулось лицо. Потом он заметно расслабился. — О, Мириам. Конечно. Она сняла трубку. Я забыл. — Он снова сунул руки в карманы и поудобнее прислонился к стене, словно собирался надолго здесь задержаться. — Что я могу вам рассказать? — Он с бесхитростным видом переводил взгляд с Линли на Хейверс, как будто в том, что их встреча протекала в коридоре, не было ничего необычного.

— Мы можем войти в вашу квартиру? — спросил Линли.

— Это не очень-то удобно, — сказал Моллисон. — Мне бы хотелось уладить это дело здесь, если можно.

— Почему?

Он кивнул в сторону квартиры и сказал, понизив голос:

— Из-за моей жены, Эллисон. Мне бы не хотелось лишний раз ее волновать. Она на восьмом месяце и неважно себя чувствует. Все так зыбко.

— Она знала Кеннета Флеминга?

— Кена? Нет. Ну, разговаривала с ним, да. Они иногда болтали, если встречались на вечеринках и разных мероприятиях.

— Тогда, я полагаю, его смерть не произвела на нее шокового впечатления?

—Нет. Нет. Ничего подобного. — Моллисон улыбнулся и тихонько стукнулся головой о стену в порыве самоуничижения. — Я паникер, инспектор. Это наш первый. Мальчик. Не хочу никаких неожиданностей.

— Мы постараемся об этом не забыть, — любезно проговорил Линли. — И если ваша жена не располагает сведениями о смерти Флеминга, которыми хотела бы поделиться с нами, ей вообще нет необходимости оставаться в комнате.

Губы Моллисона дернулись, словно он хотел сказать что-то еще. Он оттолкнулся от стены.

— Ну что ж, ладно. Идемте. Но не забывайте о ее состоянии, хорошо?

Он провел их по коридору к третьей двери, за которой оказалась громадная комната с окнами в дубовых рамах и видом на реку.

— Элли? — позвал Моллисон, идя по березовым половицам к дивану и креслам, составлявшим уголок-гостиную. Одна стена в этой комнате представляла собой стеклянную дверь, за которой открывалась старинная дощатая пристань, на которую когда-то выгружали привезенные на склад товары. Он предложил полицейским сесть и снова окликнул жену.

— Я в спальне, — ответил женский голос. — Ты закончил с ними?

— Не совсем, — сказал Моллисон. — Закрой дверь, милая, чтобы мы тебя не беспокоили..

В ответ они услышали шаги, но вместо того, чтобы закрыться, Эллисон вошла в комнату с пачкой бумаг в руке, другой рукой она держалась за поясницу. Живот у нее был огромный, но вопреки словам мужа, больной она не казалась. Более того, ее, видимо, застали в разгар работы — очки сдвинуты на макушку, авторучка прицеплена к вырезу халата.

— Заканчивай свою сводку, — сказал муж. — Ты нам здесь не нужна. — И бросил встревоженный взгляд на Линли: — Не нужна?

Не успел Линли ответить, как Эллисон сказала:

— Чепуха, прекрати обращаться со мной как с больной, Гай. Очень бы тебя просила. — Она положила бумаги на стеклянный обеденный стол, размещавшийся между уголком-гостиной и кухней, сняла очки и отцепила ручку. — Хотите чего-нибудь? — спросила она у Линли и Хейверс. — Может быть, кофе?

— Элли. Господи! Ты же знаешь, что тебе нельзя… Она вздохнула.

— Сама я и не собиралась пить. Моллисон состроил гримасу:

— Извини, не хотел. Как же я буду рад, когда все закончится.

— Ты не одинок в своем желании. — И Эллисон повторила свой вопрос, обращаясь к Линли и Хейверс.

— Мне воды, пожалуйста, — сказала Хейверс.

— Мне — ничего, — ответил Линли.

— Гай?

Моллисон попросил пива и проследил за женой взглядом. Она вернулась с банкой «Хайнекена» и стаканом воды, в котором плавали два кусочка льда. Поставив напитки на кофейный столик, она опустилась в кресло. Линли и Хейверс сели на диван.

Не обращая внимания на пиво, которое он попросил, Моллисон остался стоять.

— Ты что-то раскраснелась, Элли. Душновато здесь, да?

— Все нормально. Я прекрасно себя чувствую. Все отлично. Пей свое пиво.

— Хорошо.

Но он не присоединился к ним, а присел на корточки рядом с открытой стеклянной дверью, где перед двумя пальмами в кадках стояла плетеная корзина. Моллисон достал из нее три крикетных мяча. Можно было подумать, он сейчас начнет ими жонглировать.

— Кто заменит Кена Флеминга в команде? — спросил Линли.

Моллисон мигнул:

— Это при условии, что Кена снова выбрали бы играть за Англию.

— А его не выбрали бы?

— Какое это имеет значение?

—В настоящий момент я не могу ответить на этот вопрос. — Линли припомнил дополнительные сведения, сообщенные ему Сент-Джеймсом. — Флеминг заменил парня по фамилии Рейкрофт, так? Это произошло как раз перед зимним туром? Два года назад?

— Рейкрофт сломал локоть.

— И Флеминг занял его место.

— Если вы настаиваете на такой формулировке.

— Больше Рейкрофт за Англию не играл.

— Он так и не восстановил форму. Он вообще больше не играет.

— Вы вместе учились в Хэрроу и Кембридже, не так ли? Вы с Рейкрофтом?

— Какое отношение к Флемингу имеет моя дружба с Рейкрофтом? Я знаю его с тринадцати лет. Мы вместе учились в школе. Вместе играли в крикет. Были шаферами на свадьбах друг у друга. Мы друзья.

— Если не ошибаюсь, вы выступали и в роли его защитника.

— Когда он мог играть, да. Но теперь играть он не может, и я не выступаю за него. Точка. — Моллисон выпрямился, держа в одной руке два мяча, в другой — один. Добрых тридцать секунд он ловко жонглировал ими и из-за этой завесы сказал: — А что? Вы думаете, я избавился от Флеминга, чтобы вернуть Брента в английскую команду? Отвратительное предположение. Сейчас есть сотня игроков лучше Брента. Он это знает. И я это знаю. И те, кто набирает команду.

— Вы знали, что в среду вечером Флеминг собирался в Кент?

Он покачал головой, сосредоточившись на летающих в воздухе мячах.

— Насколько мне было известно, он собирался на отдых вместе с сыном.

— Он не говорил, что отменил поездку? Или перенес ее?

— Даже и речи не было. — Моллисон подался вперед и мяч упал у него за спиной. Приземлившись у самого края ковра цвета морской пены, покрывавшего пол в той части гостиной, где они сидели, мяч подкатился к сержанту Хейверс. Она подобрала его и аккуратно положила рядом с собой на диван.

По крайней мере, жена Моллисона все поняла.

— Сядь, Гай, — попросила она.

— Не могу, — ответил он с мальчишеской улыбкой. — Я завелся. Прорва энергии. Нужно дать ей выход.

— Что ты так нервничаешь? — спросила его жена. И с легким стоном изменив позу, повернулась к Линли. — Вечером в среду Гай был здесь, со мной, инспектор. Вы поэтому приехали поговорить с ним? Проверить его алиби? Если мы сразу же перейдем к фактам, то сможем разрешить все сомнения. — Она положила ладонь на живот, словно подчеркивая свое положение. — Я теперь плохо сплю. Так, дремлю, когда удается. Большую часть ночи я не спала. Гай был здесь. Если бы он уходил, я бы знала. И если каким-то чудом я бы проспала его отсутствие, ночной дежурный не проспал бы. Вы ведь уже видели ночного дежурного?

— Эллисон, ну что ты. — Моллисон наконец-то забросил мячи обратно в плетеную корзину, сел в кресло и открыл пиво. — Он не думает, что я убил Кена. Да и зачем мне? Я просто молол чушь.

— Из-за чего вы поссорились? — спросил Линли и не дожидаясь деланно недоуменных возражений Моллисона, продолжал: — Мириам Уайтлоу слышала начало вашего разговора с Флемингом. Она вспомила, что вы упомянули о ссоре, сказали что-то вроде: «Давай забудем о ссоре и все уладим».

— На прошлой неделе во время четырехдневного матча в «Лордзе» мы немного погорячились. Обстановка со счетом была напряженная. На третий день — мы были тогда на автостоянке — я позволил себе замечание в адрес одного из игроков-пакистанцев, имея в виду не конкретного человека, а игру в целом, но Кен посчитал это расизмом. Ну и покатилось.

— Они подрались, — спокойно уточнила Элли-сон. — Там же, на стоянке. Гаю досталось больше. Два ушиба ребер, синяк под глазом.

— Странно, что это не попало в газеты, — заметила Хейверс. — При наших-то таблоидах.

— Было поздно, — сказал Моллисон. — Рядом никого не было.

— Значит, вы были только вдвоем?

— Точно. — Моллисон глотнул пива.

— А после вы никому не сказали, что подрались с Флемингом? Почему?

— Потому что это было глупо. Мы слишком много выпили. Вели себя как два идиота. Нам совсем не хотелось, чтобы это стало известно.

— И потом вы с ним помирились?

— Не сразу. Но в среду я позвонил. Я понял, что его выберут в английскую сборную на это лето. Меня тоже. Как вы понимаете, нам не обязательно было пылать друг к другу любовью, чтобы нормально играть, когда приедут австралийцы, но надо хотя бьт спокойно общаться. Все началось с моего замечания. Так что я решил, что первым должен сделать и шаг к примирению.

— О чем еще вы говорили вечером в среду? Он поставил пиво на столик и, наклонившись вперед, сцепил руки между коленей:

— О предстоящих играх с австралийцами. О состоянии поля в «Овале», о наших игроках.

— И на протяжении этого разговора Флеминг ни разу не упомянул, что в тот вечер поедет в Кент?

— Ни разу.

— И о Габриэлле Пэттен не упоминал?

—О Габриэлле Пэттен? — Моллисон в замешательстве наклонил голову набок. — Нет. Габриэллу Пэттен он не упоминал. — Он пристально смотрел на Линли, и чрезмерная невозмутимость этого взгляда выдавала Моллисона.

— Вы ее знаете? — спросил Линли. Взгляд его остался твердым.

— Конечно. Она — жена Хью Пэттена. Он спонсирует нынешние летние матчи. Но вы уже, наверное, и сами докопались до этой информации,

— В настоящее время они с мужем живут раздельно. Вы об этом знаете?

Моллисон на мгновение скосил глаза в сторону жены, а затем снова уставился на Линли.

— Не знал. Печально слышать. У меня всегда было впечатление, что они с Хью без ума друг от друга.

— Вы часто с ними виделись?

— Временами тут. На вечеринках. Иногда на матчах. На зимних соревнованиях. Они довольно пристально следят за крикетом. Раз уж он спонсирует команду. — Моллисон залпом допил пиво и принялся большим пальцем делать вмятины на жестянке. — Есть еще? — спросил он у жены, а потом сказал: — Нет. Сиди. Я сам принесу. — Вскочил и ушел на кухню, где стал шарить в холодильнике, приговаривая: — Ты чего-нибудь хочешь, Эллисон? За ужином ты чуть поклевала, и все. Тут аппетитные куриные ножки. Хочешь, дорогая?

Эллисон задумчиво посмотрела на измятую банку, которую муж оставил на кофейном столике. Он снова позвал, когда Эллисон не ответила, и тогда она сказала:

— У меня нет никакого интереса, Гай. К еде.

Он вернулся, открыл новую банку «Хайнекена».

— Вы точно не хотите? — спросил он у Линли и Хейверс.

— А матчи в графстве? — спросил Линли.

— Что?

— Пэттен с женой их тоже посещали? Например, они хоть раз ездили на матч в Эссекс? За кого они болели, если в игре не участвовала сборная?

— Они, кажется, из Мидлсекса. Или из Кента. Понимаете, это их родные графства.

— А Эссекс? Они когда-нибудь приезжали посмотреть на вашу игру?

— Вероятно. Поклясться не могу. Но, как я сказал, за играми они следили.

— А в последнее время?

— В последнее время?

— Да. Мне интересно, когда вы в последний раз их видели?

— Хью я видел на прошлой неделе.

— И где?

— В Гэтвике. Мы там обедали. Мои обязанности частично заключаются в том, чтобы ублажать спонсоров.

— Он не говорил вам, что разъехался с женой?

— Черт, нет. Я его не знаю. В смысле, близко. Мы говорили о спорте. Кому можно поручить первый удар в матче против австралийцев. Как я планирую расставить игроков. Кого наметили в команду. — Он глотнул пива.

Линли подождал, пока Моллисон поставит банку, и спросил:

— А миссис Пэттен? Когда вы видели ее в последний раз?

— Честно говоря, не помню.

— Она была на ужине, — сказала Эллисон. — В конце марта. — Видя замешательство мужа, она добавила: — В «Савое».

— Фу ты, ну и память у тебя, Элли, — проговорил Моллисон. — Да, точно. В конце марта. В среду…

— В четверг.

— В четверг вечером. Правильно. На тебе была эта пурпурная африканская хламида.

— Персидская.

— Персидская. Да, конечно. А я…

Линли спросил, прервав это подобие клоунады;

— И с тех пор вы ее не видели? И не видели ее с тех пор, как она поселилась в Кенте?

— В Кенте? — На лице его ничего не отразилось. — Я не знал, что она была в Кенте. А что она там делает? Где?

— Там, где умер Кеннет Флеминг. Более того, в том самом коттедже.

— Черт. — Он сглотнул.

— Когда вы разговаривали с ним вечером в среду, Кеннет Флеминг не сказал, что едет в Кент повидаться с Габриэллой Пэттен?

— Нет.

— Вы не знали, что у них роман?

— Нет.

— Вы не знали, что у них роман с прошлой осени?

— Нет.

— Что они планировали развестись со своими нынешними супругами и пожениться?

— Нет. Откуда? Ничего этого я не знал. — Он повернулся к жене. — А ты об этом знала, Элли?

На протяжении всего этого допроса она наблюдала за мужем и сейчас ответила с совершенным хладнокровием:

— В моем положении я вряд ли могла это знать.

— А вдруг она обмолвилась в разговоре с тобой тогда, в марте. На ужине.

— Она пришла туда с Хью.

— Я имею в виду, в дамской комнате. Или где-нибудь еще.

—Мы не оставались наедине. И даже если бы остались, признание в том, что трахаешься с чужим мужем, неподходящая тема для разговора в туалете, Гай. По крайней мере, между женщинами. — Выражение лица Эллисон и ее тон смягчили резкость этого высказывания, но все вместе взятое приковало к ней пристальный взгляд мужа. Воцарилось молчание, и Линли позволил ему продлиться. За открытой дверью на реке просигналил катер, и казалось, вместе с этим звуком в комнату ворвалась струя прохладного воздуха. Ветерок пошевелил листья пальмы и сдул со щеки Эллисон прядку каштановых волос, выбившихся из-под персикового цвета ленты, стягивавшей их на затылке. Гай торопливо поднялся и закрыл дверь.

Линли тоже встал. Хейверс метнула на него взгляд, говоривший: «Вы с ума сошли, он же по уши влип», — и нехотя стала приподниматься с мягкого дивана. Линли вынул свою визитную карточку и со словами:

— На случай, если вы еще что-нибудь вспомните, мистер Моллисон, — протянул ему карточку, когда Моллисон отходил от двери.

— Я все вам сказал, — проговорил Моллисон. — Не знаю, что еще…

— Иногда что-то всплывает в памяти. Услышанный разговор. Фотография. Сон. Позвоните мне, если это произойдет.

Моллисон сунул карточку в нагрудный карман пиджака.

— Разумеется. Но не думаю…

— Такое бывает, — сказал Линли. Он кивнул жене Моллисона, чем и закончил беседу.

Они с Хейверс молчали, пока не оказались в лифте, который плавно двинулся вниз, на первый этаж, где консьерж отомкнет замки и выпустит их на улицу, Хейверс сказала:

— Он темнит.

— Да, — согласился Линли.

— Тогда почему мы не остались, чтобы прижать его к стенке?

Двери лифта раскрылись. Полицейские вышли в холл. Консьерж выполз из своей каморки и проводил их до двери с неукоснительностью тюремного надзирателя, освобождающего заключенных.

Оказавшись на ночной улице, Линли ничего не сказал.

Хейверс закурила, пока они шли к «бентли», и снова было спросила:

— Сэр, почему же мы…

— Нам не обязательно заниматься тем, что для нас сделает его жена, — последовал ответ Линли. — Она юрист. В этом отношении нам очень повезло.

Остановившись у машины, Хейверс торопливо докурила, глубоко затягиваясь перед долгой поездкой.

— Но она не встанет на нашу сторону, — сказала Хейверс. — Она ведь ждет ребенка. И здесь замешан Моллисон.

— Нам не нужно, чтобы она приняла нашу сторону. Нам лишь нужно, чтобы она объяснила ему, о чем он забыл спросить.

Хейверс не донесла сигарету до рта:

— Забыл спросить?

— «А где сейчас Габриэлла?», — ответил Линли. — Пожар случился в доме, где жила Габриэлла, Полицейские обнаружили всего один труп, и это труп Флеминга. Так где же Габриэлла? — Линли отключил сигнализацию. — Интересно, правда? — сказал он, открывая дверцу и садясь в автомобиль. — Как выдают себя люди, не говоря ничего.

Глава 11

В пивном дворике таверны «Стог сена» кипела жизнь. Китайские фонарики светились в листве деревьев, образуя над посетителями сияющий полог и отсвечивая на голых руках и длинных ногах празднующих майское потепление. В отличие от предыдущего вечера Барбара, проходя мимо, даже не подумала о том, чтобы присоединиться к этим людям. Она так и не выпила своей недельной пинты «Басса», не перемолвилась словом ни с одной живой душой по соседству, кроме Бхимани в магазине, но была уже половина одиннадцатого, а Барбара слишком долго находилась на ногах, практически без сна и отдыха. И вымоталась до предела.

Она припарковалась на первом же подвернувшемся месте, рядом с горой мусорных мешков, из которых на тротуар сыпалась сухая трава вперемешку с сором. Место это нашлось на Стил-роуд, как раз под ольхой, раскинувшей свои ветви высоко над улицей, что обещало к утру необыкновенное количество птичьего помета. Нельзя сказать, чтобы это имело какое-то значение, учитывая состояние ее «мини». Более того, если повезет, подумала Барбара, помета окажется достаточно, чтобы залепить дырки, которыми в настоящее время пестрел капот.

331

Она выбралась на тротуар, лавируя между мешками, и поплелась в направлении Итон-виллас. Зевнула, потерла болевшее плечо и поклялась выбросить из сумки половину ее содержимого.

Внезапно она остановилась. Черт побери, она же забыла про холодильник!

Барбара снова двинулась вперед, завернула за угол Итон-Виллас. Вопреки всему она надеялась и молилась, не веря, что мольба будет услышана, чтобы этому сыну бабулиного сына удалось разобраться, как доехать из Фулэма до Чок-Фарм на своем открытом грузовичке. Барбара не сказала ему, когда точно привозить холодильник, ошибочно предположив, что будет в это время дома. А поскольку ее не было, наверняка, он спросил у кого-нибудь дорогу. Не оставил же он его на тротуаре? Не бросил ведь посреди улицы?

Добравшись до дома, она увидела, что он поступил совсем иначе. Пройдя по дорожке, обогнув красный «гольф» последней модели и толкнув калитку, она увидела, что сыну бабулиного сына удалось — самостоятельно или с чьей-либо помощью, этого она уже никогда не узнает — перетащить холодильник через лужайку перед домом и спустить вниз на че— я тыре узкие бетонные ступеньки. Так он и стоял, наполовину завернутый в розовое одеяло, одна ножка погружена в нежный кустик ромашек, пробившийся между плиток, которыми замостили площадку перед квартирой первого этажа.

Ухватившись за веревку, которой было замотано одеяло, Барбара пошевелила агрегат, прикинула его вес, который ей придется ворочать, поднимая холодильник наверх по злополучным четырем сту-

332

пенькам возле чужой квартиры, толкая его вдоль фасада и дальше, через сад, до коттеджа. Ей удалось приподнять его на пару дюймов, но от этого ножка с другой стороны еще глубже ушла в ромашки.

После нескольких неудачных попыток Барбара сдалась и, усевшись на деревянную скамейку перед застекленными дверями квартиры первого этажа, закурила. Сквозь дым она рассматривала холодильник и пыталась решить, что делать.

Над головой у нее вспыхнул свет. Одна из застекленных дверей открылась. Барбара обернулась и увидела ту самую маленькую темненькую девочку, которая накануне вечером расставляла тарелки. На этот раз она была не в школьной форме, а в ночной рубашке, длинной и идеально белой, с оборками по подолу и затягивающимися тесемками у ворота. Волосы по-прежнему были заплетены в косички.

— Значит, это ваш? — серьезно спросила девочка, почесывая носком одной ноги щиколотку другой. — А мы гадали.

— Я забыла, что его должны доставить, — сказала Барбара. — А этот идиот притащил его к вам по ошибке.

— Да, — подтвердила девочка. — Я его видела. Я пыталась объяснить, что нам не нужен холодильник, но он и слушать не стал. Я сказала, что у нас уже есть один, и пустила бы его посмотреть, только я не должна пускать в дом незнакомых, когда нет папы, а он еще не пришел. Хотя сейчас он дома.

— Да?

— Да. Но спит. Поэтому я и разговариваю тихо, чтобы не разбудить его. Он принес на ужин курицу, а я приготовила кабачки, и еще у нас были лепешки, а потом он уснул. Мне нельзя никого пускать в дом, когда папы нет. Даже дверь нельзя открывать. Но сейчас-то можно, потому что он дома. Я же всегда могу позвать его на помощь, если понадобится, правда?

— Конечно, — согласилась Барбара и спросила: — А разве ты не должна уже спать?

— Боюсь, сон у меня плохой. Обычно я читаю, пока глаза не закрываются. Только я не могу включить свет, пока папа не уснет, потому что если я включаю свет, пока он еще не спит, он приходит ко мне в комнату и отбирает книгу. Он говорит, что я должна считать от ста до единицы, чтобы заснуть, но, по-моему, гораздо приятнее усыплять себя чтением, как вы думаете? И потом, я могу досчитать от ста до единицы быстрее, чем засну, и что мне делать, когда я доберусь до нуля?

— Да уж, проблема так проблема. — Барбара вгляделась в дверной проем. — А мамы твоей, значит, нет?

— Моя мама поехала к друзьям. В Онтарио. Это в Канаде.

— Да. Я знаю.

— Она еще не прислала мне открытку. Наверное, она занята, так всегда бывает, когда навещаешь друзей. Мою маму зовут Малак. Ну это, конечно, не настоящее имя. Так ее называет папа. «Малак» означает «ангел». Правда, мило? Жалко, что это не мое имя. Я — Хадия, что, по-моему, совсем не так красиво, как Малак. И не ангела означает.

— Это вполне красивое имя.

— А у тебя есть имя?

— С твоего позволения, Барбара. Я живу там, за углом.

Хадия улыбнулась, и на щеках ее заиграли ямочки.

— В том чудесном маленьком коттедже? — Она прижала руки к груди. — Ой, когда мы только переехали, я так хотела, чтобы мы жили в нем, только он слишком маленький. Как игрушечный домик. Можно его посмотреть?

— Конечно. Почему нет? Когда-нибудь.

— А сейчас можно?

— Сейчас? — рассеянно переспросила Барбара. В ней шевельнулось беспокойство. Разве не так все начинается, когда невинного человека обвиняют в жестоком преступлении против ребенка? — Насчет «сейчас» не знаю. Разве тебе не пора спать? И что будет, если твой папа проснется.

— Он никогда не просыпается раньше утра. Никогда. Только если мне снится кошмар.

— Но если он услышит шум и проснется, а тебя нет…

— Я буду здесь, где же еще? — Она лукаво улыбнулась. — Я же буду за домом. Я могу написать папе записку и оставить ее у себя на постели, на случай, если он проснется. Напишу, что ушла за дом. Могу написать, что я с вами — даже ваше имя упомяну, скажу, что я с Барбарой, — и что вы приведете меня назад после того, как я посмотрю коттедж. Как считаете, подойдет?

Нет, подумала Барбара. Подойдет долгий горячий душ, сэндвич с яичницей и чашка питательного молочного напитка. А потом не помешают — если не слипнутся веки, — еще четверть часа наслаждения высокой литературой: надо же узнать, что там пульсирует в обтягивающих джинсах Флинта Саутерна при виде Стар Флексен?

— Как-нибудь в другой раз. — Барбара повесила сумку на плечо и поднялась с деревянной скамейки.

— Видимо, вы устали, да? — спросила Хадия. — Вы, наверное, едва стоите на ногах.

— Точно.

— Папа бывает такой же, когда приходит с работы. Падает на диван и час лежит не двигаясь. Я приношу ему чай. Он любит «Эрл грей». Я умею заваривать чай.

— Да?

— Знаю, сколько настаивать. Все дело в настаивании.

— В настаивании.

— О да.

Девочка по-прежнему прижимала к груди ладошки, словно прятала в них талисман. Ее большие темные глаза были полны такой мольбой, что Барбаре захотелось грубо приказать девочке постараться очерстветь душой — в жизни пригодится. Вместо этого она бросила окурок на каменную плиту, загасила его носком кроссовки и положила в карман брюк.

— Напиши ему записку, — сказала она. — Я подожду.

На лице Хадии появилась блаженная улыбка. Она круто развернулась и ринулась в дом. Полоска света расширилась, когда она вошла в дальнюю комнату. Вернулась девочка меньше чем через две минуты.

— Я прилепила записку к своей лампе, — сообщила она. — Но он, может, и не проснется. Обычно он не просыпается. Если только мне не снится кошмар.

— Да, — согласилась Барбара и направилась к ступенькам. — Нам сюда.

— Я знаю дорогу. Знаю. Знаю. — Хадия проскользнула вперед и бросила через плечо: — На следующей неделе у меня день рождения. Мне исполнится восемь лет. Папа говорит, что я могу позвать гостей. Говорит, что будет шоколадный торт и клубничное мороженое. Вы придете? Приносить подарок совсем не обязательно. — Не дожидаясь ответа, она рванула вперед.

Барбара обратила внимание, что девочка босая. Прекрасно, подумала она, ребенок заболеет воспалением легких, и виновата буду я. Догнав Хадию, Барбара сказала:

— На следующей неделе. Хорошо.

Подойдя вместе с девочкой к входной двери, Барбара разыскала в сумке ключ, отперла дверь и зажгла верхний свет. Хадия ступила внутрь.

— Какая прелесть! — воскликнула она. — Просто чудо! Как в кукольном домике. — Она выскочила на середину комнаты и закружилась. — Как жалко, что мы здесь не живем. Жалко! Жалко!

— Равновесие потеряешь. — Барбара положила сумку на стойку и пошла набрать в чайник воды.

— Не потеряю, — отозвалась Хадия. Крутанулась еще три раза, остановилась и покачнулась. — Ну, может, самую малость. — Она огляделась по сторонам, ее взгляд перебегал с одного предмета на другой. Наконец, заученно-вежливо она произнесла: — У вас тут очень уютно, Барбара.

Та подавила улыбку. Поведение Хадии объяснялось не то хорошими манерами, не то сомнительным вкусом. Обстановку комнаты составляли предметы либо из дома ее родителей в Эктоне, либо с распродаж по случаю. Первые неприятно пахли, были потертыми, побитыми и потрепанными. Вторые были в основном функциональными, не более того. Единственным новым предметом меблировки, который Барбара позволила себе купить, была кушетка. Плетеная, с выстроившимися на ней в ряд разноцветными подушками и с расшитым индийским покрывалом. Хадия подбежала к кровати, чтобы рассмотреть фотографию в рамке, которая стояла на столике рядом. Она так энергично переминалась с ноги на ногу, что Барбара чуть не спросила, не надо ли ей в туалет. Вместо этого она сказала;

— Это мой брат. Тони.

— Но он маленький. Как я.

— Его не стало много лет назад. Он умер. Хадия нахмурилась. Посмотрела через плечо на Барбару.

— Как грустно. Вы все еще грустите из-за этого?

— Иногда. Не постоянно.

— Мне иногда тоже бывает грустно. Здесь по соседству не с кем поиграть, а братьев и сестер у меня нет. Папа говорит, что погрустить можно, если, заглянув в свою душу, поймешь, что это подлинное чувство. Я не совсем понимаю, как это — заглядывать к себе в душу. Я пыталась, глядя на себя в зеркало, но мне бывает как-то не по себе, если смотреть слишком долго. А вы когда-нибудь это делали? Смотрелись в зеркало так, чтобы стало не по себе?

Барбара невольно улыбнулась грустной улыбкой.

— Сплошь и рядом.

Хадия подскочила к Барбаре и оглядела свободное место на кухне.

— Это для холодильника, — провозгласила она. — Вы не волнуйтесь, Барбара. Когда папа завтра встанет, он его перетащит. Я скажу ему, что он ваш. Скажу, что вы моя подруга. Это ничего? Если я скажу, что вы моя подруга? Понимаете, это очень здорово, если я так скажу. Папа будет счастлив помочь моей подруге.

Девочка с нетерпением ждала ответа Барбары, и та сдалась, прикидывая, во что она впуталась.

— Конечно. Можешь так сказать.

Хадия просияла. Бросилась к газовому камину. Но когда она предложила опробовать его, Барбара резко выкрикнула:

— Нет!

Отдернув руку, девочка извинилась и вызвалась приготовить чай.

— Нет, спасибо, — ответила Барбара. — Я поставила воду. Заварю сама.

— О! — Хадия огляделась в поисках еще какого-нибудь занятия и, не увидев ничего подходящего, пробормотала: — Тогда я, наверное, пойду.

— Длинный выдался день.

— Да, у вас тоже? — Подойдя к двери, Хадия проговорила: — Спокойной ночи, Барбара. Было приятно с вами познакомиться.

— Взаимно, — сказал Барбара. — Подожди минутку, я тебя провожу. — Она налила воды в кружку и опустила пакетик с чаем. Когда же повернулась к Двери, девочки уже не было. Она позвала: — Хадия? — и вышла в сад.

Услышала:

— Спокойной ночи, спокойной ночи, — и увидела мелькнувшую на фоне дома белую рубашку, когда девочка юркнула в дом тем же путем, что и вышла. — Не забудьте про вечеринку. Это…

— Твой день рождения, — тихо произнесла Барбара. — Да, я помню. — Она подождала, пока за девочкой закрылась дверь, и вернулась к своему чаю.

Автоответчик манил Барбару, напоминая о втором, проваленном за этот день, обязательстве. Не требовалось даже слушать сообщения, чтобы узнать, кто это. Она сняла трубку и набрала номер миссис Фло.

— А мы как раз пьем замечательный витаминный напиток, — сказала ответившая миссис Фло. — И едим тосты с белковой пастой. Мама нарезает хлеб в виде зайчиков — да, дорогая? Замечательно получилось, правда? Положим их в тостер и проследим, чтобы не подгорели.

— Как она? — спросила Барбара. — Извините, что не выбралась сегодня. Меня вызвали на работу. Я только что приехала домой. Как мама?

— Ты слишком много работаешь, моя милая, — ответила миссис Фло. — Ты нормально питаешься? Следишь за собой? Спишь достаточно?

— У меня все хорошо. Все отлично. Я купила холодильник, который доставили к квартире моих соседей, а в остальном все по-прежнему. Как мама, миссис Фло? Ей лучше?

— Да у нее все животик побаливал, так что она совсем не ела, и меня это немножко беспокоило. Но сейчас она как будто поправляется. Правда, она по тебе скучает.

— Да, я знаю, — ответила Барбара. — Черт, мне так жаль.

— Тебе не стоит беспокоиться и винить себя, — твердо, но с теплотой в голосе сказала миссис Фло. — Ты делаешь все что можешь. Сейчас мама чувствует себя нормально. Температура по-прежнему немного повышена, но мы убедили ее съесть тост с пастой.

— Ей нужно поесть поплотнее.

— Пока она прекрасно обойдется и этим, дорогая. — Можно с ней поговорить?

— Конечно. Она так обрадуется, услышав твой голос.

Прошла минута.

— Дорис? Дорри? — Голос миссис Хейверс неуверенно дрогнул на том конце линии. — Миссис Фло говорит, что затемнения больше нет. Я сказала, что мы должны завесить окна, чтобы немцы нас не нашли, но она сказала, что не нужно. Больше нет войны. Ты об этом знаешь? Мама сняла шторы с окон в доме?

— Здравствуй, мама, — сказала Барбара. — Миссис Фло сообщила мне, что вчера и сегодня тебе нездоровилось. Живот все болит?

— Я видела тебя со Стиви Бейкером, — сказала миссис Хейверс. — Ты думала, что нет, а я видела тебя, Дорис. Он залез к тебе под юбку, и вы занимались сама знаешь чем.

— Мам, — перебила Брабара. — Это не тетя Дорис. Она умерла, ты забыла? Во время войны?

— Но ведь войны нет. Миссис Фло сказала…

— Она имела в виду, что война закончилась, мам. Это Барбара. Твоя дочь. Тетя Дорис умерла.

— Барбара. — Миссис Хейверс с такой задумчивостью повторила ее имя, что Барбара отчетливо представила, как в голове у матери болезненно поскрипывают колесики ее распадающегося сознания. — Что-то я не припоминаю…

— Мы жили в Эктоне, — мягко напомнила Барбара. — Вы с папой. Я. Тони.

— Тони. У меня наверху есть карточка.

— Да. Это Тони, мама.

— Он ко мне не приезжает.

— Нет. Понимаешь… — Барбара вдруг осознала, с какой силой она сжимает трубку, и приказала себе расслабиться. — Он тоже умер. — Как и ее отец. Буквально все, кто когда-то составлял маленький мир ее матери.

— Да? А как он?.. Он умер в войну, как Дорис?

— Нет. Тони был слишком юн для этого. Он родился после войны. Много лет спустя.

— Значит в него не бомба попала?

— Нет-нет. Ничего подобного. У него была лейкемия, мама. Это когда что-то нарушается в крови.

—Лейкемия? О! — Она повеселела. — Этого у меня нет, Барби. Только живот болит. Миссис Фло хотела, чтобы в полдень я поела супу, но я не могла. Я не хотела спускаться вниз. Но сейчас я ем. Мы сделали тосты с пастой. И у нас есть ежевичный джем. Я ем белковую пасту. А миссис Пендлбери ест джем.

Мысленно возблагодарив небеса за минуту просветления, Барбара быстро ухватилась за нее, прежде чем ее мать снова погрузится во тьму.

— Хорошо. Это очень хорошо для тебя, мама. Ты должна есть, чтобы поддерживать свои силы. Послушай, я ужасно сожалею, что не смогла выбраться к тебе сегодня. Прошлой ночью меня вызвали на работу. Но еще до следующих выходных я попытаюсь до тебя доехать. Хорошо?

— А Тони тоже приедет? А папа, Барби?

— Нет. Только я.

— Но я так давно не видела папу.

—Знаю, мам. Но я привезу тебе кое-что интересное. Помнишь, как ты мечтала о Новой Зеландии? Об отдыхе в Окленде?

— Лето в Новой Зеландии — это зима, Барби.

— Конечно. Правильно. Это великолепно, мама. — Как странно, подумала Барбара, факты память удерживает, а лица стираются. — Я припасла для тебя проспекты. Когда я в следующий раз к тебе приеду, ты сразу же сможешь начать составлять маршрут. Мы сделаем это вместе, ты и я. Что скажешь?

— Но мы же не сможем поехать отдыхать, если будет затемнение…

— Барби? — раздался мягкий голос миссис Фло. — Она что-то разволновалась, дорогая. Но для беспокойства повода нет. Просто возбуждение из-за твоего звонка. Она успокоится, как только выпьет еще витаминного напитка и съест тост с пастой. Потом почистит зубы и ляжет спать. Ванну она уже приняла.

Барбара проглотила комок в горле. Легче так и не станет. Она всегда готовила себя к худшему. Заранее знала, чего ожидать. Но периодически — с каждым третьим или четвертым разговором с матерью — она чувствовала, как часть сил покидает ее, словно размывается утес из песчаника, о который слишком долго бились океанские волны.

— Понятно, — проговорила Барбара.

— Я не хочу, чтобы ты волновалась.

— Конечно.

— Мама знает, что ты приедешь к ней, как только сможешь.

Мама ничего такого не знала, но со стороны миссис Фло подобные слова были проявлением великодушия. И уже не в первый раз Барбара задалась вопросом, из какого необыкновенного источника черпает Флоренс Мейджентри присутствие духа, терпение и бесконечную доброту.

— Я сейчас работаю над одним делом, — снова сказала она. — Возможно, вы читали о нем или видели в новостях. Тот игрок в крикет. Флеминг. Он погиб при пожаре.

Миссис Фло сочувственно поцокала языком.

— Бедняжка, — промолвила она.

Да, подумала Барбара. В самом деле. Бедняжка. Она повесила трубку и вернулась к своему чаю. Есть ей больше не хотелось.

Линли убедился, что дверь квартиры Хелен была заперта, когда он уходил. Несколько секунд он размышлял, глядя на медную ручку и такую же щеколду. Дома Хелен не было. Насколько он мог судить по лежавшей на полу почте, ее не было дома большую часть дня. Поэтому, словно неумелый сыщик-любитель, он прошелся по ее квартире, ища подсказку, которая объяснит ее отсутствие.

Не найдя ничего, что помогло бы ему разгадать тайну исчезновения Хелен, он поехал к себе на Итон-террас, сказав себе, что все равно измучен, хочет есть и не отказался бы от виски.

— Добрый вечер, милорд. Длинный же день у вас выдался. — Дентон встретил его в дверях, держа под мышкой стопку идеально сложенных белых полотенец. — Я ожидал вас к восьми.

Они оба посмотрели на дедовские часы, звучно тикавшие в прихожей. Без двух одиннадцать.

— К восьми? — тупо повторил Линли.

— Да. Леди Хелен сказала…

— Хелен? Она звонила?

— Ей не требовалось звонить.

— Не требовалось?..

— Она здесь с семи часов. Сказала, что вы оставили сообщение. У нее сложилось впечатление, что вы будете дома около восьми. Поэтому она приехала сюда и приготовила для вас ужин. Боюсь, есть его уже нельзя. Я пытался убедить ее не готовить до вашего прихода, но она и слушать меня не пожелала.

— Приготовила ужин? — Линли бросил рассеянный взгляд в направлении столовой, располагавшейся в задней части дома. — Дентон, вы хотите сказать, что Хелен приготовила ужин? Хелен?

— Именно так, но я не хочу вдаваться в подробности того, что она сделала с моей кухней. Я там прибрал. — Дентон переложил полотенца под другую руку и направился к лестнице. Мотнул головой вверх. — Она в библиотеке, — сказал он и начал подниматься. — Приготовить вам омлет? Поверьте, вы не захотите этой пасты, если только не планируете использовать ее в качестве упора для двери.

— Приготовила ужин, — в изумлении пробормотал Линли. Он оставил Дентона дожидаться ответа, а сам направился в столовую.

Теперь, три часа спустя после предполагаемой трапезы, пища казалась пластиковыми образцами блюд, какие выставляют в окнах токийских ресторанов. Хелен соорудила фетуччине с креветками, подав к этому уже увядший салат и раскисшую спаржу нарезанный багет и красное вино. Вино открыли, но не разлили. Линли наполнил бокалы, стоявшие перед двумя приборами. Окинул взглядом еду.

— Приготовила ужин, — произнес он.

Взяв бокал, он обошел стол, разглядывая каждое блюдо, каждую вилку и каждый нож. Отпил вина. Описав полный круг по столовой, он взял вилку и подцепил три полоски фетуччине. Разумеется, еда остыла и, вероятно, даже не подлежит оживлению в микроволновой печи, но тем не менее он еще может составить представление…

— Господи, — прошептал он. — Чего она намешала в этот соус? Помидоры, в этом сомнений нет, но неужели вместо петрушки она положила эстрагон? Он протолкнул пасту в пищевод хорошим глотком вина. Может, оно и к лучшему, что он опоздал на три часа и не отведал вовремя стоявшие перед ним кулинарные изыски.

Линли взял второй бокал и покинул столовую. По крайней мере, у них есть вино. Достойный кларет. Интересно, сама ли она его выбрала или Дентон разыскал для нее бутылку в винном погребе.

Он поднялся на второй этаж, где из чуть приоткрытой двери падала на ковер полоска света. Хелен сидела в одном из больших кресел у камина, свет от настольной лампы образовывал сияющий нимб вокруг ее головы. На первый взгляд казалось, что Хелен внимательно читает лежавшую у нее на коленях книгу, но, приблизившись, Линли обнаружил, что она спит, подперев кулаком щеку. Читала она «Шесть жен Генриха VIII» Антонии Фрезер, что было не совсем тем добрым предзнаменованием, которого он от нее ожидал.

Линли поставил бокал на столик рядом с креслом. Забрал и закрыл книгу, предварительно заложив страницу. Потом присел перед Хелен на корточки и накрыл ее свободную руку своей ладонью. Рука пепевернулась, и их пальцы переплелись. Под пальцами Линли оказался какой-то непривычный, твердый, выступающий предмет, и, опустив глаза, Линли увидел, что Хелен надела кольцо, которое он для нее оставил. Он поднял ее руку и поцеловал в ладонь. Тут Хелен наконец пошевелилась.

— Мне снилась Екатерина Арагонская, — пробормотала она.

— И как она выглядела?

— Несчастной. Генрих не очень хорошо с ней обращался.

— К сожалению, он влюбился.

— Да, но он от нее не избавился бы, роди она ему здорового сына. Почему мужчины так ужасны?

— Ты обобщаешь.

— От Генриха к мужчинам в целом? Не думаю. — Она потянулась, заметила бокал у него в руке. — Вижу, ты нашел свой ужин.

— Нашел. Прости, родная. Если бы я знал…

— Неважно. Я дала Дентону попробовать и по выражению его лица — которое, к его чести, он попытался скрыть — я поняла, что не смогла покорить кулинарные Гималаи. Хотя он был настолько любезен, что позволил мне воспользоваться его кухней. Он описал, до какого хаоса я ее довела?

— Он проявил поразительную сдержанность. Она улыбнулась:

— Если мы поженимся, Дентон уж точно покинет тебя, Томми, Как он сможет вынести сгоревшие кастрюли и сковородки?

— Так даже до этого дошло?

— Он проявил сдержанность, да? Какой чудесный человек. — Она взяла свой бокал и медленно повернула его. — Вообще-то я сожгла только одну кастрюлю. И к тому же маленькую. И погубила ее не безвозвратно. Так, соус подгорел. Я отвлеклась на телефонный разговор с твоей матерью, между прочим.

— И что сказала мама?

— Она превознесла твои добродетели. Ум, участливость, остроумие, честность, нравственную чистоту. Я спросила про твои зубы, но тут она ничего определенного сказать не смогла.

— Тебе надо было поговорить с моим дантистом. Хочешь, дам телефон?

— Правда, дашь?

— Более того. Я даже съем то, что ты приготовила. Она снова улыбнулась.

— Я и сама эту пасту пробовала. Боже, какая гадость. Я безнадежна, Томми.

— Ты хоть ела?

— Дентон сжалился надо мной в половине десятого и сотворил нечто божественное из курицы и артишоков. Я умяла это прямо за кухонным столом и заставила его поклясться сохранить сей факт в тайне. Но там еще осталось. Я видела, как он убирал остатки в холодильник. Подогреть? Уж это-то мне по силам — дом не спалю. Или ты уже где-то поужинал?

Линли ответил, что нет, и, избегая столовой с окаменелыми фетуччини, они направились в кухню, располагавшуюся в цокольном этаже. Хелен суетилась с видом настоящей жены: она достала из шкафа тарелки, из ящика — приборы, извлекла из холодильника курицу с артишоками в миске из нержавейки, поставила ее в микроволновую печь и захлопнула дверцу и…

— Хелен! — Линли бросился к ней через кухню, прежде чем она успела включить печку. — Сюда нельзя ставить металл.

Она непонимающе уставилась на него.

— Да почему же?

— Потому что нельзя. Потому что металл и микроволны… Черт, не знаю. Знаю только, что нельзя.

Хелен внимательно посмотрела на печку.

— Вот интересно…

— Что?

— Должно быть, это-то и случилось с моей.

— Ты поставила в нее металл?

— Вообще-то я не считала это металлом. Знаешь, как-то не думаешь об этом.

— Что? Что это было?

— Банка с супом. Я ее поставила, печка грохнула, зашипела и заглохла. Но я думала, что все дело в супе. — Плечи ее поникли, и она вздохнула. — Сначала фетуччини, теперь это. Я не знаю, Томми. — Она повернула кольцо на пальце. Линли обнял ее за плечи и поцеловал в висок.

— Почему ты меня любишь? — спросила она. — Я абсолютно безнадежна и бесперспективна.

— Я бы так не сказал.

— Я погубила твой ужин. Испортила кастрюли.

— Ерунда, — сказал Линли, поворачивая ее к себе.

— Я чуть не взорвала твою кухню. Боже, да с ИРА будет безопаснее, чем со мной.

— Не говори глупостей. — Он поцеловал ее.

— Дай мне волю, и я, вероятно, спалю твой дом, а заодно и всю округу. Можешь себе представить такй ужас?

— Пока нет. Но представлю. Со временем.

Он снова поцеловал Хелен, на этот раз притянув ее к себе поближе. Она так чудесно подходила ему, и он благоговел перед этой удивительной природой мужской и женской сексуальности, построенной на противоположностях. Выступ и изгиб, грубое и гладкое, твердое и мягкое. Хелен была чудом. Она была воплощением всех его желаний. И как только он что-нибудь съест, он ей это докажет.

Хелен обвила руками его шею. Ее пальцы медленно перебирали его волосы. Бедра прижимались к его бедрам. Линли почувствовал напряжение в паху и легкость в голове, когда два желания вступили в нем в борьбу за власть.

Пальцы Хелен поползли к нему на грудь, расстегивая попадающиеся по пути пуговицы. Опустились к брюкам, расстегнули ремень.

— Дентон уже лег, дорогой? — прошептала она у его губ.

Дентон? При чем тут Дентон?

— Он, случайно, на кухню не придет, нет?

На кухню? Она что, действительно хочет, чтобы они… Нет. Нет. Она не может этого хотеть.

Линли услышал звук расстегиваемой молнии. В глазах у него потемнело. Он прикинул возможность голодного обморока. Потом почувствовал на себе ладонь Хелен, и вся оставшаяся в его голове кровь запульсировала в другом месте.

— Хелен, — проговорил он. — Я не помню, когда ел в последний раз. Честно, я не знаю, смогу ли …

— Чепуха. — Она снова прижалась к его губам. — Я не сомневаюсь, что ты отлично справишься.

И он справился.

Оливия

Ноги сводит судорогой. За последние двадцать минут я уронила четыре карандаша и не имела сил поднять их. Я просто брала новый из жестянки. Я продолжала писать дальше, не обращая внимания на то, во что за прошедшие несколько месяцев превратился мой почерк.

Крис пришел минуту назад, встал у меня за спиной и промассировал мне плечи так, как я люблю. Прижался щекой к моей макушке.

— Не обязательно писать все зараз.

— Почему?

— Не спрашивай. Ты знаешь.

Он ушел. Сейчас он в мастерской, делает клетку для Феликса. Обычно он работает под музыку, но не стал включать ни радио, ни стереосистему, чтобы я могла ясно мыслить и спокойно писать. Я хочу того же, но звонит телефон, и я слышу, как он спешит ответить. Слышу, каким мягким делается его голос. Я пытаюсь не обращать внимания на: «Да… нет… По-прежнему… Нет… Нет, дело совсем не в этом…» Я жду продолжения, произнесенных шепотом главах слов, например «люблю», «хочу», «скучаю» и «если бы только», многозначительных вздохов.

Я напряженно прислушиваюсь, хотя при этом мысленно называю буквы алфавита в обратном порядке чтобы заглушить голос Криса. Долгая жуткая тишина, после которой он произносит: «Я понимаю», — таким голосом, что у меня внутри все сжимается от боли. Я слышу, как он произносит: «Только терпение», — и слова на бумаге расплываются у меня перед глазами. Карандаш выскальзывает на пол. Я беру новый.

Крис приходит на кухню. Ставит чайник. Достает кружку из ящика, чашку из шкафа. Опирается руками о стойку и стоит, опустив голову, словно что-то там разглядывает.

Я чувствую, как сердце бьется у меня в горле, и хочу сказать: «Можешь идти к ней. Можешь идти, если хочешь», но не говорю, потому что боюсь — он уйдет.

Любовь ранит слишком сильно. Почему мы ждем, что она будет чудесной? Любовь — это цепь мучений. Как будто заливаешь сердце кислотой.

Чайник закипает и отключается. Крис наливает воду и спрашивает;

— Выпьешь, Ливи? И я отвечаю:

— Спасибо, да.

Он поворачивается, и некоторое время мы смотрим друг на друга. И молча говорим то, что не решаемся произнести вслух. Наконец он замечает:

— Мне нужно закончить клетку. К вечеру Феликсу понадобится место для ночлега.

Я киваю, но лицо мое горит. Когда Крис проходит мимо меня, его ладонь задевает мою руку, и мне хочется поймать её и прижать к своей щеке.

Я окликаю его, и он останавливается позади меня. Я делаю вдох, и боль оказывается сильнее, чем я ожидала. Я говорю:

— Наверное, я просижу за своей писаниной не один час. Если хочешь уйти… возьми собак на вечернюю пробежку или… загляни в паб.

— Думаю, с собаками ничего не случится, — спокойно говорит он.

Я смотрю на желтый разлинованный блокнот, третий, с тех пор как я начала писать, и говорю:

— Теперь уже недолго. Ты знаешь.

— Не спеши, — говорит Крис.

Он возвращается к работе, разговаривает с Феликсом, потом начинает стучать молотком — частые удары, по одному-два на каждый гвоздь. Крис сильный и умелый. Он не допускает ошибок.

Я все недоумевала, почему он меня взял к себе.

— Я что, стала минутным капризом? — спрашивала я его.

Потому что в моем понимании не было никакого смысла цеплять шлюху, покупать ей две чашки чая и блинчик, приводить домой, поручать ей плотницкую работу и в конце концов пригласить остаться, когда он не собирался — не говоря уже, что не имел желания — трахать ее. Поначалу я думала, что он хочет посутенерствовать. Я думала, что ему нужны деньги на наркотики, и все ждала появления игл, ложек и пакетиков с порошком.

Когда же я потребовала ответа, что все это значит, он спросил, в каком смысле, и окинул взглядом баржу, словно мой вопрос относился к ней.

— Это. Здесь. Я. Я с тобой.

— А разве это должно что-нибудь значить?

— Парень и девушка. По-моему, когда они вдвоем, это всегда что-то значит,

— А-а. — Он поднял на плечо доску и оглянулся по сторонам. — Куда это молоток подевался? — И принялся за работу, и меня заставил.

Пока баржа доделывалась, на ночь мы бросали пару спальников слева от лестницы, в противоположном от животных конце баржи. Крис спал в нижнем белье. Я спала голой. Иногда рано утром я сбрасывала одеяло и поворачивалась на бок, чтобы груди казались полнее. Однажды я поймала его — он меня разглядывал. Я проследила его взгляд, медленно скользивший по моему телу. Он о чем-то задумался. Вот оно, подумала я. Потянулась, выгнув спину, проверенным гибким движением.

— У тебя замечательная мускулатура, Ливи. Ты регулярно делаешь упражнения? Ты бегаешь?

— Черт, — ответила я. И добавила: — Ну да, наверное, я смогу побежать, если придется.

— Как быстро?

— Откуда я знаю?

— А темноты не боишься?

Я провела ладонью по его груди.

— Ну, зависит от того, что нужно в темноте делать.

— Бежать. Прыгать. Карабкаться. Прятаться.

— Что это? В войну играть?

— Вроде того.

Я сунула пальцы за резинку его трусов. Он поймал мою руку.

— Давай посмотрим, — сказал он.

— На что?

— Годна ли ты на что-нибудь, кроме вот этого.

— Ты гомик? В этом все дело? Импотент или что-нибудь такое? Почему ты этого не хочешь?

— Потому что между нами будут другие отношения. — Он скатал свою постель. — Не обязательно так вести себя с мужчинами. Есть и другие способы утвердиться.

— Например?

— Быть самой собой. Чего-то стоить. В том или ином плане.

— Ой, ну хорошо. — Я села, прикрывшись одеялом. — Начинай, — сказала я.

— Что начинать?

—Лекцию, которую тебе не терпится мне прочесть. Только будь осторожен, потому что я ведь не твой зверек и могу уйти в любой момент, когда пожелаю.

— Тогда почему не уходишь?

Я сердито на него посмотрела. Ответить я не могла. У меня была квартирка в Эрлс-Корте. Постоянные клиенты. Ежедневная возможность распространить свой бизнес и на улицу. Пока я имела желание делать все что угодно и пробовать все что угодно, у меня был стабильный источник дохода. Так почему я оставалась?

Тогда я думала: «Потому что хочу показать тебе, что к чему. Прежде чем все кончится, недоносок, ты у меня будешь выть на луну, я тебя так распалю, что ты будешь передо мной на брюхе ползать, только чтобы полизать мне ноги».

А для осуществления этого плана мне, разумеется, нужно было остаться на барже.

Я схватила свою одежду, лежавшую на полу между спальниками. Торопливо оделась, сложила одеяло, пригладила волосы и сказала:

— Хорошо.

— Что?

— Я тебе покажу.

— Что?

— Как быстро я бегаю. Как далеко. И все остальное, что тебе в голову взбредет.

— Будешь лазать?

— Отлично.

— Прятаться?

— Прекрасно.

— Ползать по-пластунски?

— Надеюсь, ты убедишься, что в позе на животе мне нет равных.

Он покраснел. Это был первый и последний раз, когда мне удалось его смутить. Он наподдал деревянную чурку и произнес:

— Ливи.

— Я не собиралась тебя дразнить, — сказала я. Он вздохнул.

— Дело не в том, что ты проститутка. И никакого отношения к этому не имеет.

— Имеет, — возразила я. — Да меня вообще здесь не было бы, не будь я проституткой. — Я поднялась на палубу. Он вышел вслед за мной. Был серый день, дул ветер. По дорожке, идущей вдоль берега, с шуршанием неслись листья. Пока мы стояли там, вода канала подернулась рябью дождя. — Отлично, — сказала я. — Бежать, карабкаться, прятаться, ползти. — И я сорвалась с места, чтобы показать следовавшему за мной Крису, на что я в действительности способна.

Он проверял мои навыки. Теперь мне это очевидно, но в то время я предположила, что он разрабатывает стратегию, как бы не поддаться мне. Понимаете, тогда я не знала, что у него есть какие-то другие интересы. В те первые несколько недель, что мы провели вместе, он работал на барже, встречался с клиентами, которым требовался его опыт для реконструкции их домов, заботился о животных. Вечерами он оставался на барже, в основном читая, хотя и слушал музыку и делал десятки телефонных звонков, которые, как я предположила — по деловому тону Криса и его постоянным обращениям к плану и топографической карте города, — были связаны с его работой по гипсу и дереву. Впервые он ушел вечером примерно через месяц после нашего знакомства. Сказал, что идет на встречу — пояснил, что это ежемесячное мероприятие с четырьмя школьными друзьями, в каком-то смысле так это и было, как я обнаружила позже, — и предупредил, что вернется не поздно. И не обманул. Но потом на той же неделе он ушел вечером во второй раз, а затем и в третий. На четвертый раз он вернулся только в три часа утра, разбудив меня грохотом. Я спросила, где он был. Он ответил только, что перебрал, после чего упал на постель как подкошенный и отключился. Неделю спустя все повторилось. Крис сказал, что встречается с друзьями. Только в этот раз на третью ночь он вообще не пришел домой.

Я сидела на палубе с Тостом и Джемом и ждала его. По мере того как шли часы, моя тревога за него стала рассеиваться. Ах так, подумала я, в эту игру я тоже умею играть, Я надела обтягивающее платье, блестящие побрякушки, черные чулки и туфли на каблуках и отправилась в Пэддингтон. Подцепила там австралийского киношника, который участвовал

каком-то проекте на студии Шеппертон. Он хотел пойти в свой отель, но меня это не устраивало. Я хотела, чтобы все происходило на барже.

Он был все еще там — спал голышом, — когда Крис наконец вернулся, войдя тихо, как вор, в половине седьмого утра. Он открыл дверь и спустился по ступенькам с курткой в руках. Я не сразу разглядела его против света. Прищурилась, а потом удовлетворенно потянулась, увидев знакомый ореол волос, Я зевнула и провела рукой по ноге австралийца. Тот застонал.

— Доброе утро, Крис. Это Брай. Австралиец. Хорошенький, правда? — М я принялась за дело, отчего хозяйство Брайана должно было увеличиться в объеме. По счастью, он простонал: — Хватит! Я не могу. Я сорвусь, Лив. — Насколько мне было видно, глаз он так и не открыл.

— Спровадь его, Ливи, — сказал Крис. — Ты мне нужна.

Я отмахнулась и продолжила начатое с Брайаном, который пробормотав: «Что? Кто?», с трудом приподнялся на локтях и прикрылся одеялом.

— Это Крис, — сказала я и погладила Брайана по груди. — Он здесь живет.

— А кто он?

— Никто. Он Крис. Я тебе говорила. Он здесь живет. — Я потянула одеяло. Брайан удерживал его. Другой рукой он стал шарить по полу в поисках своей одежды. Я отшвырнула ее в сторону со словами: — Он занят. Мы ему не помешаем. Давай. Тебе же ночью нравилось.

— Это я уже понял, — сказал Крис. — Пусть убирается.

И затем раздался новый звук, кто-то тихонько заскулил, и я увидела, что Крис держит в руках совсем не куртку. В старое коричневое одеяло с рваной окантовкой было завернуто что-то большое. Крис понес это в дальний конец баржи, где располагались животные. Кухня к тому времени была уже закончена, как и уголок для животных и туалет, поэтому я не могла сказать точно, что он там делал. Услышала, как гавкнул Джем.

— Ты хотя бы зверей покормила? Вывела собак? — бросил он через плечо, а потом: — О, черт. Ладно. — И уже гораздо тише, мягко: — Вот. Все хорошо. Все будет хорошо. Тебе нечего бояться.

Мы смотрели вслед Крису.

— Ну я исчезаю, — сказал Брайан.

— Ладно, — отозвалась я, не отрывая взгляда от двери. Натянула футболку. Услышала, как поднялся по ступенькам Брайан и закрылась за ним дверь. Я пошла на кухню к Крису.

Он наклонился над длинным рабочим столом в уголке для животных. Лампу он не включил. Слабый свет утреннего солнца просачивался в окна. Крис ласково приговаривал:

— Все хорошо. Хорошо. Хорошо. Нелегкая выдалась ночь, да? Но все позади.

— Что тут у тебя? — спросила я и заглянула через его плечо на стол. — О, господи боже, — произнесла я, и у меня свело желудок. — Что случилось? Ты был пьян? Откуда он? Ты сбил его машиной?

Это было первое, что пришло мне в голову, когда я увидела бигля, хотя если бы мозги у меня не были одурманены алкоголем, я бы сообразила, что швы, шедшие от собачьего лба до затылка, были недостаточно свежими для первого утра после операции. Бигль лежал на боку и медленно, редко дышал. Когда Крис дотронулся костяшками пальцев до челюсти пса, тот слабо шевельнул хвостом. Я схватила Криса за руку.

— Ну у него и вид! Что ты с ним сделал?

Он посмотрел на меня, и в первый раз я увидела, как он бледен.

— Я его украл, — ответил он. — Вот что я сделал.

— Украл? Этого?.. Откуда?.. Ты что, сдурел? Залез к ветеринару?

— Он был не у ветеринара.

— Тогда где же…

— Ему сняли часть черепа, чтобы добраться до мозга. Для этого они любят использовать биглей, потому что это добрые собаки. Легко завоевать их доверие. Что, разумеется, им и нужно, прежде чем…

— Они? Кто эти «они»? О чем ты.говоришь? — Мне стало страшно, как и в тот вечер, когда я впервые его увидела.

Крис взял пузырек и вату, чем-то смазал швы. Пес посмотрел на него печальными, затуманенными глазами, его обвислые уши словно прилипли к изуродованному черепу. Двумя пальцами Крис осторожно оттянул кожу бигля. Когда же он убрал пальцы, кожа не разгладилась.

— Обезвожен, — сказал Крис. — Нужно внутривенное.

— У нас нет…

— Знаю. Присмотри за ним. Не дай ему встать. — Он ушел на кухню. Включил воду. Пес на столе закрыл глаза. Дыхание замедлилось. Лапы начали подергиваться. Глазные яблоки под веками задвигались взад-вперед.

— Крис! — крикнула я. — Скорей!

Тост стоял рядом, тычась мне в руку. Джем удалился в угол, где что-то жевал.

— Крис! — И тут он вошел с миской воды. — Он умирает. Мне кажется, он умирает.

Крис поставил воду и наклонился над псом. Понаблюдал, положив ему на бок ладонь.

— Он спит, — сказал он.

— А лапы? А его глаза?

— Он видит сон, Ливи. Животные, между прочим, видят сны, как мы. — Он окунул пальцы в воду, поднес их к носу бигля. Нос шевельнулся. Пес приоткрыл глаза. Слизнул капли с пальцев Криса. Язык у него был почти белым.

— Да, — сказал Крис. — Именно так. Медленно. Понемножку.

Он поил бигля, казалось, целую вечность. Закончив, осторожно перенес его на пол, на устроенную из одеял лежанку. Тост, приковыляв, обнюхал край лежанки. Джем оставался на своем месте, жуя найденный где-то кусок сыромятной кожи.

Когда я спросила Криса, где он был и что случилось, с другого конца баржи донесся мужской голос.

— Крис? Где ты? Я только сейчас получил сообщение. Извини.

— Сюда, Макс, — позвал Крис.

К нам присоединился не очень молодой мужчина. Лысый, один глаз прикрыт повязкой. Одет он был безупречно: темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в крапинку. Он нес черный чемоданчик, какие обычно носят врачи. Посмотрел на меня, потом на Криса. Он явно сомневался.

—При ней можно, — сказал Крис. — Это Ливи. Мужчина кивнул мне и, тут же забыв о моем существовании, обратился к Крису:

— Что вам удалось?

— Я забрал вот этого, — ответил Крис. — Роберт взял двух других. Его мать — четвертого. Самый тяжелый этот.

— Что еще?

— Десять хорьков. Восемь кроликов.

— Где?

— У Сары и у Майка.

— А этот? — Он присел, чтобы разглядеть пса. — Ничего. Я вижу. — Он открыл чемоданчик. — Уведите остальных, — попросил он, кивнув на Тоста и Джема.

—Вы же не собираетесь усыплять его, Макс? Я могу его выходить. Только дайте мне все, что нужно. Я о нем позабочусь.

Макс поднял глаза.

— Уведи собак, Крис.

Я сняла с гвоздей поводки.

— Идем, — позвала я Криса.

Ушли мы не дальше пешеходной дорожки и стали наблюдать, как собаки носятся по ней до моста. Обнюхивают стену, часто останавливаются, чтобы пометить. Подбегают к воде и лают на уток. Громко хлопая ушами, Джем отряхнулся, словно после купания. Тост сделал то же самое, потерял равновесие, тяжело плюхнулся на культю, снова вскочил. Крис свистнул, и они помчались к нам.

Вышел Макс.

— Ну что? — спросил Крис.

— Даю ему сорок восемь часов. — Макс захлопнул чемоданчик. — Я оставил вам таблетки. Кормить вареным рисом и молотой ягнятиной. По полмиски. Посмотрим, как будет.

— Спасибо, — сказал Крис. — Я назову его Винз.

— Я бы назвал его необыкновенным везунчиком.

Макс потрепал Тоста по голове, когда тот подбежал к нам, а Джема ласково потянул за уши. — Этот готов для переселения, — сказал он Крису. — В Холланд-парке есть одна семья.

— Не знаю. Посмотрим.

— Ты не можешь держать их всех у себя.

— Я это понимаю.

Макс посмотрел на часы.

— Ну хорошо, — заключил он и дал собакам по печеньицу. — Тебе нужно выспаться, — сказал он Крису. — Молодцы. — Кивнул мне второй раз и пошел по направлению к мосту.

Крис разложил свою постель в собачьем уголке. Остаток утра он проспал рядом с Бинзом. Тоста и Джема я увела в мастерскую и, пока они забавлялись с какой-то пищащей игрушкой, попыталась расставить коробки, прибрать инструменты и доски. То и дело я принимала по телефону сообщения. Все они были какими-то загадочными, например: «Передайте Крису „да“ по псарне Вейл-оф-Марч», «Ждем на Лондри-Фарм», «Пятьдесят голубей в Ланкаширской ПАЛ», «По Бутсу пока ничего, ждем вестей от Сони». К тому моменту, когда в четверть первого Крис встал, я поняла то, чего раньше по своей тупости не видела.

Мне помогли новости на радио Би-би-си, в которых сообщили, что именно совершило прошедшей ночью Движение по спасению животных. Когда Крис вошел в мастерскую, кто-то из интервьюируемых как раз гневно вещал:

— …бездумно вычеркнуты пятнадцать лет медицинских исследований из-за их слепого упрямства.

Крис остановился на пороге с чашкой чая в руке. Я внимательно посмотрела на него и сказала:

— Ты воруешь животных.

— Именно этим и занимаюсь.

— Тост?

— Да-

— Джем?

— Капюшонные крысы?

— И кошки, и птицы, и мыши. И пони попадаются. И обезьяны. Очень много обезьян.

— Но… но это же противозаконно.

— А то.

— Тогда почему ты… — Это было непостижимо. Крис Фарадей, самый добропорядочный из граждан. Кто же он, интересно? — И что же они с ними делают? С животными? Что?

— Что хотят. Пробуют на них электрический шок, ослепляют, вскрывают черепные коробки, дырявят желудки, разрушают спинной мозг, поджигают. Что хотят, то и делают. Это же только животные. Они не могут чувствовать боли. Несмотря на центральную нервную систему, подобную нашей. Несмотря на рецепторы боли и нейронную связь между этими рецепторами и нервной системой. Несмотря на… — Тыльной стороной ладони он вытер глаза. — Извини. Сорвался на проповедь. Ночь была длинной. Мне нужно заняться Бинзом.

— Он будет жить?

— Сделаю все, что могу.

Он оставался с Бинзом весь день и всю ночь. На следующее утро пришел Макс. Они крупно поговорили. Я слышала, как Макс сказал:

— Послушай меня, Кристофер. Ты не можешь… А Крис его перебил:

— Нет. Буду.

В конце концов Крис победил, потому что согласился на компромисс: Джем благополучно отправился к хозяевам, которых нашел для него в Холланд-парке Макс; мы оставили себе Бинза. И когда баржа была достроена, она стала местом для реабилитации других животных, похищенных под покровом ночи, центром, из которого тянулись нити тайной власти Криса.

Власть. Когда мы увидели фотографии того, что случилось на реке днем в прошлый вторник, Крис заявил, что для меня настало время сказать правду.

— Ты можешь все это остановить, Ливи. Это в твоей власти.

И как странно было слышать эти слова, потому что именно власти я всегда и жаждала.

Как видно, в этом я похожу на свою мать больше, чем мне хотелось бы. Пока я училась ухаживать за животными, сидела на своих первых собраниях Движения и устраивалась на работу, которая могла бы приносить нам пользу — я стала техником самой низшей категории в лечебнице лондонского зоопарка, — мать осуществляла планы относительно Кеннета Флеминга. Как только она узнала, что у него есть тайная мечта играть в крикет за сборную Англии, она получила возможность углубить мнимую трещину, оторую так стремилась увидеть в его браке с Джин Купер. Мать не могла уразуметь, что Кеннет и Джин могли быть не только совместимы, но и счастливы друг с другом и довольны жизнью, которую им удалось наладить для себя и своих детей. Ведь все же по уровню интеллекта Джин уступала Кеннету. Хотя и заманила его в ловушку брака, которому он подчинился во имя долга и ответственности, но уж конечно не во имя любви. И крикет мог стать средством его освобождения.

Она действовала продуманно и без спешки. Кеннет по-прежнему играл в крикетной команде типографии, поэтому она начала посещать матчи с его участием в Майл-Энд-парке. Сперва ее появление у кромки поля со складным стулом и в защищавшей от солнца шляпе смущало рабочих. Для парней из «ямы» она была «мэм», так что и они, и их семьи сторонились ее.

Но мать это не обескуражило. Она к этому привыкла. Она знала, какое величественное зрелище являет собой в своих летних нарядах, с подобранными в тон туфлями и сумочками. И сознавала, какая пропасть отделяет ее от ее наемных работников. Но она была уверена, что со временем завоюет их доверие. На каждом матче она чуть дольше общалась с женами игроков, заговаривала с их детьми. Она стала одной из них, и постепенно игроки и их семьи привыкли и даже ожидали ее присутствия на матчах.

В конце ей удалось пробить брешь в стойкой антипатии к ней Джин, которая вместе с детьми тоже ходила поболеть за мужа.

Потом — и это было вполне логично — моей матери пришла в голову мысль, что крикетной команде нужен капитан. Ведь все крикетные команды, в том числе национальная сборная, имеют своих капитанов.

Ребята, естественно, выбрали лучшего среди лучших, и никто не удивился, и меньше всех мать, огромным успехам Кеннета на посту капитана. Он планировал игру мудро и точно, переставлял игроков с одной позиции на другую, пока не нашел каждому наилучшее место для реализации его способностей. Он видел в игре науку, а не возможность завоевать популярность среди игроков. Его собственная игра не менялась. С битой в руке Кеннет Флеминг творил чудеса.

Он никогда не искал обожания публики. Он играл в крикет, потому что любил эту игру. И поэтому он первым и с энтузиазмом согласился, когда пожилой господин по имени Хэл Рэшедем, посетивший три или четыре матча, предложил свои услуги в качестве тренера команды. Рэшедему, по его словам, хотелось деятельного развлечения. Просто он любит эту игру и сам играл, пока мог. И ему всегда хочется, чтобы играли правильно.

Тренер для типографской крикетной команды? Неслыханная вещь. Откуда он, кстати, взялся? Я не сомневаюсь, что за его появлением стояла мать. Это понял бы любой здравомыслящий человек, как только ему представили бы Рэшедема. А Кеннет Флеминг сказал:

— Рэшедем. Рэшедем? — Он стукнул себя по лбу и рассмеялся. — Чайники, — сказал он своим товарищам по команде, — дурни. Да вы знаете, кто это?

Гарольд Рэшедем. Вам знакомо это имя? Было бы знакомо, если бы вы следили за крикетом с той страстью, с какой это делал Кеннет Флеминг. Рэшедем ушел из крикета лет тридцать назад из-за плохо сросшегося плеча. Но за те два коротких года игры за Дербишир и Англию он оставил о себе память как выдающийся, всесторонне одаренный игрок.

Парнишки из типографии поверили тому, чему хотели верить: что Гарольд Рэшедем случайно оказался на их окраине, случайно забрел на матч и из любви к крикету предложил команде свои услуги тренера.

Как моя мать могла выйти на Рэшедема?

Вы должны учитывать, сколько лет своей жизни она отдала благотворительной работе и что означали эти годы в смысле контактов, которые она завязала, людей, с которыми познакомилась, организаций, которые были обязаны ей той или иной услугой. Друг кого-то из друзей — вот все, что ей было нужно. Если она сумеет убедить такого человека, как Рэшедем, посетить Майл-Энд-парк в воскресенье днем и, за спинами зрителей, пройти вдоль игрового поля, то таланты Кеннета Флеминга сделают остальное. Она была в этом уверена.

Естественно, без денег тут не обошлось. Рэшедем не стал бы ничего делать исключительно по доброте душевной, и мать не стала бы его об этом и просить. Она была женщиной деловой. А это было составляющей дела. Он назовет почасовую оплату за визит, за разговор, за услуги тренера. Она заплатит.

Бы гадаете, зачем? Так и слышу, как вы спрашиваете: «Для чего ей все эти хлопоты? Зачем такие жертвы?»

Потому что для матери это были не хлопоты и не жертвы. Она просто рвалась это сделать. Мужа у нее больше не было. Отношения со мной — нашими обоюдными усилиями — порваны. Она нуждалась в Кеннете Флеминге.

Так Рэшедем вошел в команду типографии. Очень скоро он стал выделять Кеннета. Он поработал над умением Кеннета владеть битой в начале в Майл-Энд-парке. Но не прошло и двух месяцев, как ветеран крикета предложил провести несколько занятий на тренировочном поле «Лордза».

Вот так они стали ходить на стадион «Лордз», первое время по утрам в воскресенья. И вы можете представить, что почувствовал Кеннет Флеминг, когда за ним закрылись двери крытого учебного поля и он услышал удары биты по мячу и шмяканье загоняемых в калитки мячей.

А что же Джин? — спросите вы. Где была она, что делала и как реагировала на внимание, которое проявлял к Кеннету Рэшедем? Предполагаю, что сначала она ничего не заметила. Первое время внимание это не так уж бросалось в глаза. Когда Кеннет приходил домой и говорил: «Хэл думает так» или «Хэл говорит это», — она, без сомнения, лишь кивала и думала о том, как выгорели на солнце волосы ее мужа, как посмуглела его кожа — как никогда за все прошедшие годы, какой живостью наполнились его движения, какую давно забытую радость жизни излучает его лицо. Все это трансформировалось в желание. И когда они лежали в постели и их тела двигались в едином ритме, меньше всего их интересовал вопрос о том, куда приведет эта страсть к крикету, не говоря уже о потенциальной угрозе, которую всегда несет в себе безобидное увлечение спортом.

Оливия

Я представляю, как Кеннет Флеминг хранил от жены свою самую сокровенную и самую выстраданную тайну, ночное дитя надежды и фантазии. Она имела мало общего с их повседневной жизнью. Все время Джин отнимало домашнее хозяйство, дети и работа на Биллингсгейтском рынке. Вероятно, она высмеяла бы мысль о том, что Кеннет когда-нибудь добьется чего-то большего, чем доброе имя в типографии Уайтлоу, и со временем, возможно, пост управляющего. Эти ее сомнения произрастали не из неспособности или нежелания поверить в мужа. Они проистекали из трезвого осмысления имеющихся фактов.

Весь опыт Кеннета состоял из игры в школе, с собственными детьми, а также с работниками типографии; те же, кто надеялся со временем играть за Англию, шли совсем другим, освященным традицией путем.

На этом пути Кеннет сделал только первый шаг — играл в крикет в школе, но и только.

Сама мысль о Кеннете — профессиональном игроке — вызвала бы у Джин беззлобную насмешку. Она сказала бы:

— Кенни, милый, ты витаешь в облаках.

Она стала бы поддразнивать его и спрашивать, сколько, по его мнению, ему придется ждать, пока капитан английской сборной и те, кто выбирают игроков, соизволят прийти на матч между типографией Уайтлоу и мастерской Купера по гарантийному ремонту электробытовых приборов. Однако поступая так, она совсем не принимала в расчет мою мать. И кстати, в том, что Кеннет не рассказывал Джин о своей мечте, думаю, не обошлось без матери.

Если вы знаете начало восхождения Кеннета Флеминга к славе и богатству, тогда вам известно и продолжение. Занимаясь частным образом с Кеннетом, Хэл Рэшедем ждал удобного случая. Потом он пригласил главу комитета спонсоров команды графства Кент посмотреть тренировку на учебном поле. Он настолько подогрел интерес главы, что тот пожелал прийти на матч в Майл-Энд-парк, где парни из типографии Уайтлоу мерились силами с командой Машиностроительного завода Восточного Лондона. По окончании матча Кеннета Флеминга представили аристократу из Кента. Со стороны Кента последовало предложение выпить пива, Кеннет составил им компанию.

Мать постаралась держаться на расстоянии. Приглашая главу комитета спонсоров графства на данный матч, Рэшедем действовал с подачи матери, но об этом никто не должен был знать. Никто не должен был даже заподозрить, что в действие запущен Великий План.

За «Гиннесом» глава Кентского комитета предложил Кеннету приехать на тренировку и познакомиться с командой. Что тот и сделал в сопровождении Рэшедема однажды в пятницу утром, когда мать сказала: «Поезжай в Кентербери, Кен. Работу наверстаешь потом. Это не проблема», и понадеялась на лучшее. Рэшедем заранее посоветовал ему надеть форму. Кеннет спросил, зачем. Рэшедем ответил:

— Просто сделай, как я говорю, сынок. Кеннет сказал:

— Но я буду чувствовать себя полным идиотом. На что Рэшедем ответил:

— Посмотрим, кто будет чувствовать себя идиотом к концу дня.

И когда день закончился, Кеннет получил свое место в команде Кента, вопреки традициям и тому, «как делаются дела». С того дня, как Хэл Рэшедем впервые наблюдал за игрой парней из типографии Уайтлоу, прошло без двух дней восемь месяцев.

В связи с игрой Кеннета за Кент возникли всего две проблемы. Первая — деньги: платили ему чуть ли не в половину меньше его заработка в типографии. Второй стал его дом: Собачий остров был слишком далеко от игрового и тренировочного полей в Кентербери, особенно для новичка, насчет которого у команды имелись сомнения. По словам капитана, если он хотел играть за Кент, нужно было переехать в Кент.

В общих чертах, тогда и закончился Первый Этап плана матери в отношении Кеннета. Необходимость переезда в Кент составляла Второй Этап.

Кеннет делился с моей матерью всеми подробностями разворачивающейся драмы. И наверняка спросил ее, как и себя, каким образом можно разрешить проблемы, связанные с его игрой за команду Кента. Он не мог перевезти туда семью. Джин работала на Биллингсгейтском рынке, и, ухватись он за представившуюся возможность, деньги Джин стали бы главной статьей дохода в их бюджете. Кроме того, все ее родные оставались на Собачьем острове. Друзья детей тоже были там. Но главной была проблема денег. Потому что — даже продолжай Джин работать на рынке — как они выжили бы, если бы Кеннет стал приносить в семью меньше, чем зарабатывал в типографии? Возникало слишком много финансовых опасений. Расходы на переезд, на поиск подходящего жилья, на автомобиль… Денег попросту не хватало. Я могу представить себе разговор между ними — между Кеннетом и моей матерью. Он приходит к ней в кабинет с очередным контрактом, и мать, сняв очки и потирая виски, говорит:

— Я тут подумала, Кен…

— Я составил оценочный план на заказ для министерства сельского хозяйства. Думаю, мы его получим, — говорит он и передает ей бумаги.

Она кладет их на стол и отвечает:

— О чем я думала, так это о тебе. И о Кенте.

Он поднимает руки и опускает их жестом, означающим «да что тут обсуждать». Он выглядит покорным и смирившимся.

Мать спрашивает:

— Ты еще не дал им ответа?

— Все оттягиваю этот момент, — отвечает он. — Не хочется оставлять мечту, пока можно.

— Когда им нужен ответ?

— Я сказал, что позвоню в конце недели.

Она наливает ему чаю. Она знает, как он любит — с сахаром и без молока, — и передает чашку. В углу кабинета, где потемнее, есть столик, и мать ведет его туда и предлагает сесть. Он говорит, что ему надо идти, что Джин будет волноваться, не случилось ли с ним чего, сегодня они идут на ужин к ее родителям, он и так опаздывает, она, вероятно, взяла детей и уехала без него… Но он не делает попытки уйти. Мать говорит:

— Она очень независимая женщина, твоя Джин.

— Она такая, — соглашается он. Помешивает чай, но сразу не пьет. Ставит чашку на столик, медлит.

— И что, нет совершенно никакой возможности найти для нее работу в Кенте? — говорит мать.

— Да нет, найти можно, — отвечает он. — Но ей придется работать в магазине или в закусочной. Она потеряет в деньгах, а траты предстоят большие.

— У нее нет… никаких навыков, Кен? — Мать, естественно, знает ответ на этот вопрос. Но хочет, чтобы он сказал это сам.

— Бы имеете в виду профессиональных? — Кеннет поворачивает чашку на блюдце. — Только те, которые она получила в закусочной в Биллингсгейте.

А этого маловато, — вот настоящий ответ. Что она умеет — подавать на столики, записывать заказ, выбивать счет, отсчитывать сдачу.

— Да. Понятно. Это несколько осложняет ситуацию, а?

— Это делает ее неразрешимой.

— Это делает ее… скажем, трудной?

— Трудной. Сложной. Неразрешимой. Рискованной. И все это одно к одному, не так ли? Можете не напоминать мне, с чего все пошло. Любишь кататься…

Мать, возможно, не прибегла бы к подобной метафоре. Поэтому быстро прерывает его:

— Мне кажется, есть еще один вариант, который не внесет такого раскола в вашу семью.

— Я мог бы попытать счастья в Кенте. Мог бы поездить каждый день туда-обратно и доказать, что это не проблема. Но что касается денег… — Он отодвигает чашку. — Нет. Я большой мальчик, Мириам. Джин отказалась от своих детских мечтаний, а теперь настало и для меня время поступить так же с моими.

— Она просит тебя об этом?

— Она говорит, что мы должны думать о детях, поступать, как лучше для них, а не для нас. С этим я поспорить не могу. Я могу уйти из типографии и годами ездить в Кент и обратно и все равно не добиться никаких успехов. Она сомневается, можно ли рисковать, когда нет гарантии.

— А если что-то было бы гарантировано? Например, твоя работа здесь.

Он задумывается.

— Я не могу просить вас держать мое место. Это было бы несправедливо по отношению к другим работникам. И даже если бы вы пошли на это ради меня, существует слишком много других сложностей, которые надо преодолеть.

Она идет к своему столу, возвращается с блокнотом и говорит:

— Давай перечислим их.

Он протестует, но нерешительно. Говорит, что нужно позвонить Джин и сообщить, что он приедет попозже. И пока он этим занимается, мать принимается за работу, выписывая «за» и «против» и приходя к решению, к которому, без сомнения, пришла в момент, когда увидела первый удар Кеннета по мячу на поле в Майл-Энд-парке. Оксфорд для него

потерян, это правда, но будущее все еще открыто для него с другой стороны.

Они разговаривают. Перебрасываются идеями. Она предлагает. Он возражает. Они спорят о деликатных вопросах. И наконец покидают типографию и едут в ресторан «Под липами» на китайский ужин, за которым продолжают бороться против очевидного. Но мать придерживает в рукаве туза, из осторожности не желая предъявлять его слишком рано. Коттедж «Чистотел» в Спрингбурнах. И Кент.

Коттедж «Чистотел» принадлежит нашей семье примерно с 1870 года. И в настоящий момент в нем никто не живет.

А если, предлагает мать, Кеннет воспользуется коттеджем в качестве базы? Таким образом он сможет жить в Кенте. Что, если он подновит его, подкрасит, подштукатурит, приведет в порядок сад и вообще приложит там руку ко всему, к чему нужно? Это решит его проблему с оплатой жилья. А что, если он будет приезжать в типографию, когда сможет, и станет выполнять свои обязанности по работе в свободное время? Мать будет платить ему, и это снимет хотя бы часть денежных затруднений. Что, если Джин с детьми останутся на Собачьем острове — где Джин сможет сохранить работу, дети продолжат общение с многочисленной родней и друзьями, — а Кеннет станет привозить их в Кент на выходные? Это сведет до минимума нарушение их привычного жизненного уклада, сохранит семью и даст детям возможность бывать на свежем воздухе. Таким образом, если Кен и не получит хорошего шанса пробиться в мир профессионального крикета, он, по крайней мере, попытается.

Мать выступила в роли Мефистофеля. Это был ее звездный час. Хотя действовала она из лучших побуждений. Я и вправду верю, что в глубине души мать хотела только добра. Как, по-моему, и большинство людей в глубине души… Крис зовет:

— Ливи, посмотри!

И я откатываю кресло назад и заглядываю из кухни в мастерскую. Он закончил клетку, Феликс ее обследует. Делает неуверенный прыжок и принюхивается. Еще прыжок.

— Ему бы в саду попрыгать, — замечаю я.

— Верно. Но поскольку сада у нас нет, придется ему примириться с этим, пока он не сменит жилье.

Мы наблюдаем за кроликом: я из кухни, Крис — со своего места рядом с верстаком. По крайней мере, Крис наблюдает за кроликом. Я же наблюдаю за Крисом.

— Что-то в последнее время тихо, — говорю я. — Телефон не звонил уже несколько дней.

Он кивает.

— Значит, новой работы нет? — спрашиваю я.

— Только в Уэльсе.

— И что там?

— Питомник биглей. Если нашей группе удастся этим заняться, меня не будет несколько дней.

— Кто принимает решение? — спрашиваю я. — Заняться или нет?

— Я.

— Тогда займись.

Он накручивает на палец кусочек наждачной бумаги и смотрит на меня.

— Я справлюсь, — говорю я. — Со мной все будет хорошо. Просто отлично. Попроси Макса заглянуть. Он

пуляет собак. А потом мы поиграем с ним в карты.

— Посмотрим.

— Когда ты должен решить? Он кладет бумагу:

— Время еще есть.

—Но бигли… Что, владельцы питомника готовы их отправить?

— Они всегда к этому готовы.

— Тогда ты должен…

— Посмотрим, Ливи. Если не я, то кто-нибудь другой их заберет. Не волнуйся. В лабораторию собаки не попадут.

Он выключает лампу дневного света над верстаком. Феликс возится в клетке. Крис возвращается на кухню.

— Послушай, тебе нет нужды все время так меня опекать, — говорю я. — Ненавижу это. Чувствую себя какой-то уродкой.

Он садится рядом и берет меня за руку. Переворачивает ее и рассматривает ладонь. Сгибает мои пальцы. Смотрит, как я их разгибаю. Мы оба знаем, сколько усилий мне нужно приложить, чтобы движение получилось плавным.

— В моей группе два новичка, Ливи. Я не уверен, что они готовы к такой операции, какая требуется в Уэльсе. И я не хочу рисковать собаками, ради удовлетворения своих амбиций. — Он сжимает мою ладонь. — Вот в чем дело, а не в тебе. Не в том, что тут. Понятно?

— Новички? — переспрашиваю я. — Ты не говорил.

— Наверное, забыл. Они со мной уже около полутора месяцев.

— Кто?

— Один парень — Пол. И его сестра. Аманда.

Он так пристально, не мигая, смотрит мне в глаза что я понимаю — это она. Аманда. Ее имя повисает между нами, словно облако тумана.

Крис смотрит на меня и понимает, что я знаю. Одно мое слово, и завяжется разговор, который он, без сомнения, обещал Аманде.

Нет. Я не стану об этом думать. У Криса есть право на личную жизнь, как и у меня было право на свою. И я достаточно часто нарушала правила организации, пока была ее активным членом.

Как только я доказала Крису свою удовлетворительную физическую подготовку — бегая, лазая, прыгая, проскальзывая, ползая на животе и делая все, что он ни прикажет, — я начала посещать открытые собрания учебного звена ДСЖ. Они проводились в церквах, школах и общественных центрах, где антиви-висекционисты из десятка организаций доносили информацию до местных жителей. Таким образом я узнала о том, что и как делается во время опытов на животных. Я познакомилась с моральными и этическими аргументами обеих сторон. Читала что мне давали. Слушала что говорили.

С самого начала я хотела войти в группу штурмовиков. Я могла бы утверждать, что одного взгляда на Бинза в то утро, когда его принесли на баржу, было достаточно, чтобы сделать из меня горячую сторонницу дела, но правда в том, что я хотела стать штурмовиком из-за Криса. Из-за того, чего хотела от него и что стремилась ему доказать. О, естественно, я в том не признавалась. Дело в том, что к тому времеи я уже несколько месяцев не выходила на панель. Мне не сиделось на месте, мне нужна была хорошая доза адреналина, которую могли обеспечить неизвестность, опасность и увиливание от опасности. Участие в штурмовой группе казалось мне выходом из положения.

Штурмовая группа состояла из разработчиков и исполнителей. Разработчики подготавливали операцию — за несколько недель до нападения проникали на объект, крали документы, фотографировали животных, составляли карту местности, выявляли сигнализацию и отключали ее для проникновения уже исполнителей. Те осуществляли нападение ночью, ведомые капитаном, чье слово было законом.

Крис никогда не совершал ошибок. Он встречался с разработчиками, с руководящим звеном ДСЖ, с исполнителями. Одна группа никогда не видела другую. Он осуществлял связь между ними всеми.

Мое первое участие в операции в составе штурмовой группы произошло почти год спустя после нашей с Крисом встречи.

Оливия

Боль пронзала мое тело, словно раскаленным прутом. А ведь в моих силах было уничтожить боль. Мне и нужно-то было всего лишь вернуться в прошлое. Превратиться в существо, которое действует, не испытывая чувств. Сделать одно из сотни тех движений, что я когда-то делала с безразличием, за деньги, и боль растворилась бы, подчинись мне Крис.

Но ничего из этого я не сделала. Лежала на его постели и смотрела, как он спит. К тому моменту, когда боль добралась до горла, я приняла самое худшее, что есть в любви.

Сначала я ненавидела его. Ненавидела то, что он из меня сделал. Ненавидела женщину, которой, как доказал мне Крис, я могла бы стать.

Тогда я поклялась, что искореню в себе чувство, и начала действовать, соблазняя всех парней, каких только удавалось подцепить. Я трахала их в автомобилях, в пустующих домах, на станциях метро, в парках, в туалетах пабов, на барже. Я заставляла их лаять по-собачьи. Покрываться испариной и плакать. Умолять. Смотрела, как они унижаются, задыхаются и воют. Крис ни разу не среагировал. Ни разу не сказал ни слова, пока я не перешла к парням, входившим в штурмовую группу.

Они были легкой добычей, и я приводила их на баржу. Они смущались, отказывались, но я умела их убедить.

Они говорили:

— Ливи, мы не можем. Ну хотя бы не здесь. Если Крис узнает, он выгонит нас из группы.

— Предоставьте Криса мне, — отвечала я и закрывала за нами дверь. — Или вы не хотите? — спрашивала я и, взявшись за пряжку ремня, притягивала их к себе. Приближала губы к их губам. — Или вы не хотите? — повторяла я вопрос, запуская пальцы в их джинсы. — Ну? — произносила я у самых их губ и обнимала за талию. — Хотите или не хотите. Давайте, решайте.

Весь разум, который еще оставался у них к этому моменту, сосредоточивался на одной мысли, которую и мыслью-то назвать было трудно. Мы падали на мою кровать и избавлялись от одежды. Больше всего мне нравилось, когда попадались любители постонать и покричать, потому что тогда они производили много шума, а мне как раз это и нужно было — максимум шума.

Как-то ранним утром, после очередного налета, я занималась сразу с двумя, когда вмешался Крис. Бледный, он вошел в мою комнату. Схватил одного парня за волосы, а другого за руку и, сказав: «Все. Вы уходите из организации», — стал толкать их по коридору к выходу. Один из них обвинял Криса в лицемерии, другой лишь нечленораздельно вопил.

— Вон отсюда. Забирайте свои вещи и проваливайте, — сказал Крис.

Когда за ними захлопнулась дверь и защелкнулись засовы, Крис вернулся ко мне.

Воплощенное безразличие, я села на кровать и закурила.

—Умеешь же испортить людям настроение, — надулась я. Я была голой и даже не сделала попытки накинуть одеяло или халат.

Он стиснул кулаки и, кажется, даже задыхался от гнева;

— Оденься. Сию же минуту.

— А что? Ты и меня собираешься вышвырнуть вон?

— Не надейся, что так легко отделаешься. Я вздохнула:

— Чего ты взъерепенился? Мы просто развлекались.

— Нет, — сказал он. — Ты просто меня доставала. Я закатила глаза и затянулась.

— Пока не погубишь всю группу, ты не успокоишься? Может, хоть это станет искуплением моей вины?

— Твоей вины?

— Того, что я не хочу с тобой спать. А я не хочу. И никогда не хотел и не буду, сколько бы кретинов в Лондоне тебя ни поимели. Почему ты не можешь это принять? Почему не хочешь, чтобы все между нами оставалось как есть? И ради Христа, оденься.

— Если ты меня не хочешь, никогда не хотел и не желаешь спать со мной сейчас, какая тебе разница, одета я или нет? Что, неймется?

Он подошел к шкафу и вытащил мой халат. Бросил его мне:

~~ Да, неймется, но не в том смысле, как этого хочешь ты!

— Хотение это не по моей части, — заметила я. — Я беру.

— И значит, вот чем ты занимаешься со всеми этими типами, да? Берешь то, что пожелаешь? Не смеши меня.

— Я вижу понравившегося мне парня. И беру его. Только и всего. В чем проблема? Тебя это смущает?

— А тебя это не смущает?

— Что?

— Ложь. Оправдывание своих поступков. Роль, которую ты постоянно играешь. Хватит, Ливи. Посмотри на себя. Посмотри правде в глаза. — Он вышел из моей комнаты и кликнул собак на прогулку.

Я осталась, где была, пылая к нему ненавистью.

Посмотри на себя. Посмотри правде в глаза. Я до сих пор слышу эти его слова. А вот интересно, смотрит ли он на себя? И смотрит ли правде в глаза каждый раз, когда встречается с Амандой?

Он нарушает правила организации, точно как же, как это делала я. И что, интересно, он придумывает в свое оправдание?

Полагаю, я выгляжу циничной, совершенно не сочувствующей ситуации Криса, озлобленной, мстительной, лелеющей надежду, что он будет пойман со спущенными штанами? Но во мне нет цинизма. Просто мне кажется разумным предположение, что большинству людей так или иначе свойственно искать себе оправдания. Потому что нет лучшего способа избежать ответственности. Ведь никому не хочется нести ответственность, особенно когда дела идут хуже некуда.

Я делаю это из лучших побуждений — таково было оправдание матери. Только дурак отказался бы от того, что она предложила Кеннету Флемингу: коттедж «Чистотел», частичная занятость в типографии в те месяцы, когда он будет играть за команду графства, полная занятость зимой. Она предвидела все возможные возражения Джин и представила свое предложение Кеннету таким образом, что все возражения, казалось, были учтены. Каждая из сторон, похоже, выигрывала. Джин нужно было всего лишь согласиться на переезд Кеннета в Кент и на проживание с мужем порознь.

Второй Этап завершился по плану. Кеннет Флеминг переехал в Кент.

Мне не нужно рассказывать вам о триумфе Флеминга. Со дня его гибели газеты все не умолкают. Сразу после смерти Кеннета Хэл Рэшедем сказал в интервью, что никогда не встречал человека «по милости и мудрости Божьей как будто созданного для крикета». Кеннет обладал физическими данными крикетиста и природным талантом. Требовался лишь человек, который помог бы ему все это соединить.

Журналисты таблоидов рассуждали о том, что распад брака Кеннета и Джин Купер был предрешен. Часы и дни, проведенные в погоне за мечтой, означали часы и дни вдали от Джин и детей. План с воскресным папой сразу же провалился, как только Кеннет и Джин поняли, как много времени нужно для поддержания оптимальной физической формы, совершенствования удара, изучения противника, а также потенциальных кандидатов в английскую сборную. Чаще всего Джин с детьми послушно приезжали в Кент на выходные, для того чтобы узнать: муж и отец должен в субботу быть в Хэмпшире, а в оскресенье — в Сомерсете, а если он не играл, не отрабатывал удар и не смотрел чью-то игру, он тренировался. А когда не тренировался, то выполнял свои обязательства в отношении типографии Уайтлоу. Поэтому в их разладе традиционно обвиняют жену, оставленную, но не смирившуюся и по-прежнему предъявлявшую свои требования к вечно отсутствующему мужу. Но дело было не только в этом.

Вообразите, если сможете. В Кенте Кеннет Флеминг впервые в жизни оказался предоставлен самому себе. Ведь из родительского дома он лишь на короткий год уехал в школу, из школы же — сразу погрузился в семейную жизнь, и вот теперь он наслаждался свободой. Свобода эта по-прежнему была сопряжена с некоторыми обязательствами, но впервые его обязательства были направлены непосредственно на осуществление его мечты и означали не просто тяжкий труд ради заработка. Можно было даже не чувствовать себя виноватым за страстное стремление воплотить мечту, потому что, воплощая ее, он закладывал фундамент будущего благосостояния семьи. Поэтому он мог всецело и с наслаждением отдаться профессиональному занятию крикетом, свобода же от жены и детей, по-видимому, была лишь неожиданным приятным дополнением.

Вот так у него появилась уважительная причина, по которой он не мог видеть свою семью так часто, как ему, якобы, хотелось. Как только Джин начала задавать вопросы и обвинять, как только стала указывать, что обязанности отца простираются дальше денег, которые он им давал, Кеннету понадобилось придумывать отговорки. И как только Джин начала беспощадно наседать и предъявлять требования, угрожавшие его свободе, он решил сказать ей правду, но в наименее обидной форме.

Без сомнения, он принял это решение не без деликатной помощи своего главного конфидента — моей матери. Должно быть, она умело поддерживала его на протяжении всего этого периода неопределенности. Кеннет пытался оценить создавшуюся ситуацию: я больше не уверен в своих чувствах. Люблю ли я ее? Хочу ли? Нужен ли мне этот брак? Неужели эти чувства у меня оттого, что все эти годы я был загнан в ловушку? Неужели Джин меня поймала? Или я сам себя туда загнал? Если я был создан для брака, почему же с тех пор, как мы живем порознь, у меня такое чувство, будто я наконец ожил? Как я могу испытывать такие чувства? Это моя жена. Это мои дети. Я их люблю. Я чувствую себя негодяем.

Как же разумно было со стороны матери предложить им пожить отдельно, раз уж они и так живут порознь: тебе нужно во всем разобраться, мой дорогой. Дай себе время и место, чтобы понять, кто ты такой. За все прошедшие годы у вас не было такой возможности, не так ли? У вас обоих.

Умно сформулировано. Это не Кеннету нужно будет «во всем разобраться». Это нужно им обоим. Не важно, что Джин не считала необходимым в чем либо разбираться, а меньше всего в том, хочет ли она продолжения их брака. Как только Кеннет решил, что некоторое время жизни в одиночестве прояснит, кем и чем, если вообще чем-то, они будут друг для друга в будущем, жребий был брошен. Кен уже жил вне дома. Джин могла требовать, чтобы он вернулся, но ему это не было нужно.

И Джин ничего не оставалось, как в конце концов огласиться. Два месяца, которые он попросил у нее на раздумья, переросли в четыре, четыре — в шесть, шесть — в десять, десять — в двенадцать. Один год незаметно растянулся до двух. Не сомневаюсь, что он пережил момент нерешительности, когда поссорился с кентским комитетом спонсоров и стал играть за Мидлсекс. Но к тому времени, когда Кеннет Флеминг добился своего, когда те, кто набирали национальную сборную, заприметили нового, выдающегося бэтсмена Мидлсекса, его брак уже стал пустой формальностью.

По неясным для меня причинам он не спешил с разводом. И она тоже. Может быть, из-за детей? Ради приличия? Знаю только, что, когда он вернулся в Лондон, поближе к игровому полю Мидлсекса, расположенному недалеко от Риджентс-парка, он не вернулся в свой дом на Собачьем острове. Нет, он поселился в доме моей матери в Кенсингтоне.

Место, между прочим, действительно было почти идеальным — рукой подать до крикетного стадиона «Лордз», игровой площадки Мидлсекса. И ситуация была идеальной. Мать терялась в этом огромном доме на Стэффордшир-террас с лишними спальнями. Кеннету требовалось не слишком дорогое жилье, чтобы он мог продолжать помогать жене и детям.

Связь между Кеннетом и моей матерью упрочилась. Мать стала на одну треть талисманом, на одну треть — вдохновительницей и на одну треть — источником внутренней силы.

А пока моя мать посвящала себя благополучию Кеннета Флеминга, я работала в зоопарке в Риджентс-парке и участвовала в рейдах штурмового отряда.

Глава 12

Шуршание простыней разбудило его, но Линли еще минуту лежал с закрытыми глазами. Слушал ее дыхание. Как удивительно, думал Линли, что он находит радость в таких простых вещах.

Он повернулся на бок, осторожно, чтобы не разбудить Хелен, но она уже проснулась и лежала на спине, вытянув одну ногу и разглядывая украшавшую потолок лепнину в виде листьев аканта.

Линли нашел ее руку среди простыней, их пальцы переплелись. Хелен посмотрела на него, и он, увидев возникшую у нее между бровей вертикальную морщинку, разгладил ее.

— Я поняла, — проговорила Хелен.

— Что?

— Вчера вечером ты меня отвлек, чтобы я так и не получила ответа на свой вопрос.

— Насколько я помню, это ты меня отвлекла. Кто пообещал мне курицу с артишоками? Не за ней ли мы спустились на кухню?

— Именно там, на кухне, я тебя и спросила. Но ты так и не ответил.

— Я был занят. Ты меня заняла. Легкая улыбка коснулась ее губ.

— Это вряд ли, — сказала она. Линли тихо засмеялся и поцеловал ее.

— Почему ты меня любишь? — спросила она.

— Что?

— Этот вопрос я задала тебе вчера вечером. Ты не помнишь?

— Ах этот вопрос. — Он повернулся на спину и тоже принялся рассматривать потолок, положив руку Хелен себе на грудь и размышляя о таинственных путях любви.

— Я не ровня тебе ни по образованию, ни по опыту, — заметила Хелен. Он с сомнением поднял бровь. Она бегло улыбнулась. — Хорошо. Я не ровня тебе по образованию. Не озабочена карьерой. Зарабатыванием денег. У меня нет никаких способностей, присущих женам, и еще меньше — стремления их приобрести. Я — практическое воплощение легкомыслия. У нас похожее происхождение, если на то пошло, но какое отношение имеет одинаковое происхождение к вручению своего сердца другому человеку?

— Когда-то это имело главное значение при вступлении в брак.

— Мы говорим не о браке, а о любви. Чаще всего это два взаимно исключающих друг друга и совершенно разных предмета. И вообще — ты уходишь от ответа.

— Я не ухожу.

—Так что? Почему? Почему ты меня любишь? Потому что если ты не можешь это объяснить или дать любви определение, возможно, лучше признать, что настоящей любви просто не существует.

— В таком случае, что между нами происходит?

Она беспокойно двинулась, как бы пожала плечами:

— Вожделение. Страсть. Жар тела. Нечто приятное, но эфемерное. Не знаю.

Приподнявшись на локте, он посмотрел на нее:

— Позволь мне убедиться, что я правильно понял. Мы должны считать, что это — отношения, основанные на похоти?

— А ты не желаешь признать такую возможность? Особенно учитывая прошедшую ночь. Как у нас все было.

— Как у нас все было, — повторил он.

—На кухне. В спальне. Я признаю, что инициатива исходила от меня, Томми, поэтому не говорю, что ты единственный, кто поддался химере и не видит реальности.

— Какой реальности?

— Что ничего, кроме физиологии, между нами нет. Он долго смотрел на нее, прежде чем шевельнуться и заговорить:

— Хелен, ради бога, объясни, что с тобой?

—Почему ты спрашиваешь? Я просто хочу подчеркнуть: то, что ты принимаешь за любовь, может оказаться пустышкой. Разве над этим не стоит поразмыслить? Потому что если мы поженимся, а потом обнаружим, что наши чувства друг к другу никогда не выходили за рамки…

Откинув одеяло, он выбрался из постели и сунул руки в рукава халата:

— Выслушай меня хоть раз, Хелен. Внимательно выслушай с начала и до конца. Я тебя люблю. Ты любишь меня. Мы женимся или не женимся. Вот тебе и начало и конец. Все.

Бормоча себе под нос ругательства, Линли подошел к окну и раздвинул шторы.

— Томми, — проговорила она. — Я всего лишь хотела знать…

— Хватит, — отрезал он и подумал: «Женщины. Женщины. Причуды их ума. Вопросы. Допытывания. Доводящая до исступления нерешительность. Боже милосердный. Монашество и то лучше».

Раздался нерешительный стук в дверь.

— Что такое? — резко спросил Линли.

— Простите, милорд, — сказал Дентон. — К вам пришли.

— Пришли… Который час? — И одновременно с вопросом он сам схватил стоявший на тумбочке будильник.

— Около девяти, — ответил Дентон, а Линли взглянул на часы и выругался. — Сказать ему…

— Кто это?

— Гай Моллисон. Я посоветовал ему позвонить дежурному в Скотленд-Ярд, но он настоял. Сказал, что вы захотите услышать то, что он имеет сообщить. Он попросил передать вам, что кое-что вспомнил. Я предложил ему оставить номер, но он не согласился. Сказал, что должен вас увидеть. Выпроводить его?

Но Линли уже направился в ванную:

— Дайте ему кофе, завтрак, все, что он пожелает.

— Сказать ему…

— Черед двадцать минут, — ответил Линли. — И позвоните за меня сержанту Хейверс, хорошо, Дентон? Попросите ее как можно скорее приехать сюда. — Он еще раз от души выругался и захлопнул за собой дверь ванной.

Он уже принял душ и брился, когда к нему вошла Хелен.

— Только молчи, — попросил он ее отражение в зеркале, водя бритвой по намыленной щеке. — Я больше не потерплю всей этой чепухи. Если ты не можешь принять брак как естественное продолжение любви, тогда между нами все кончено. Если это, — он указал в сторону спальни, — кажется тебе всего лишь хорошей сексгимнастикой, тогда с меня довольно. Понятно? Потому что если ты все еще слишком слепа, чтобы увидеть… Ой! Вот черт. — Он порезался. Схватил салфетку и прижал к щеке.

— Ты слишком торопишься, — заметила Хелен.

—Не говори глупостей. Не говори мне этих глупостей. Мы знаем друг друга с тех пор, как тебе исполнилось восемнадцать лет. Восемнадцать. Мы были друзьями. Любовниками. Мы были… — Он погрозил отражению бритвой, — Чего ты ждешь, Хелен? Чего ты…

— Я имела в виду бритье, — прервала она.

Он непонимающе повернул к Хелен покрытое пеной лицо.

— Бритье, — недоуменно повторил он.

— Ты слишком быстро бреешься. Ты снова порежешься.

Он посмотрел на бритву, она тоже была покрыта пеной. Сунув бритву под кран, он смыл и пену, и рыжеватые волоски.

— Я слишком тебя отвлекаю, — заметила Хелен. — Гы сам так сказал в пятницу вечером.

Он понял, куда она клонит своим заявлением, но пока решил ей не мешать. Линли обдумал слово «отвлекаю»: что оно объясняет, обещает и подразумевает. Он наконец нашел ответ.

— В этом-то все и дело.

— В чем?

— В отвлечении.

— Не понимаю.

Он закончил бритье, умылся и вытер лицо поданным Хелен полотенцем. И ответил только после того, как освежил щеки лосьоном.

— Я тебя люблю, — сказал он, — потому что когда я с тобой, мне не нужно думать о том, о чем я вынужден думать. Двадцать четыре часа в сутки. Семь дней в неделю.

И пройдя мимо нее в спальню, он начал одеваться.

— Для этого ты мне и нужна, — сказал он. — Привести мой мир в равновесие. Дать мне что-то противоположное черноте и грязи. — Она слушала, Он продолжал одеваться.—Я люблю приезжать к тебе домой, гадая, что я там увижу. Мне нравится угадывать. Мне нравится волноваться, не взорвешь ли ты дом микроволновой печкой, потому что, когда я беспокоюсь об этом, в эти пять, пятнадцать или двадцать пять секунд, что я волнуюсь, мне не нужно думать об убийстве, которое я пытаюсь раскрыть, о том, как оно было совершено и кто за это в ответе. — Он поискал туфли, не прерывая монолога: — Вот как это происходит, ясно? О, вожделение тоже присутствует. Страсть. Жар тела. Назови как угодно. Вожделения тут много, и так всегда было, не стану скрывать, потому что мне нравится укладывать женщин в постель.

— Женщин?

— Хелен, не пытайся поймать меня на слове, слышишь? Ты знаешь, что я имею в виду. — Туфли нашлись под кроватью. Он сунул в них ноги и так туго завязал шнурки, что боль отдалась в коленях. — А когда вожделение, которое я к тебе испытываю, уйдет — со временем это непременно случится, — полагаю, у меня останется все остальное. Все эти отвлекающие моменты. Которые, так уж получилось, являются главной причиной моей любви к тебе.

Он подошел к комоду с крышкой из серпентинита и раза четыре провел по волосам щеткой. Он опять пошел в ванную. Хелен по-прежнему стояла в дверях. Он положил руку ей на плечо и поцеловал, крепко поцеловал.

— Вот и вся история, — сказал он. — От начала до конца. Теперь решай, чего ты хочешь, и покончим с этим.

Линли нашел Гая Моллисона в гостиной с окнами на Итон-террас. Помимо кофе, круассанов, фруктов и джема, Дентон предусмотрительно обеспечил крикетиста развлечением — из стереосистемы лилась вдохновенная музыка Рахманинова. Линли решил, что выбор принадлежит Моллисону, потому что Дентон, дай ему волю, предпочел бы шлягеры из мюзиклов.

Склонившись над кофейным столиком, Моллисон читал «Санди тайме». Он разложил ее рядом с принесенным Дентоном подносом. Читал он, однако, не о спорте, а о смерти Флеминга и о расследовании. В частности, как заметил Линли, проходя мимо стола к стереосистеме, чтобы выключить ее, он изучал статью под уже устаревшим заголовком «Поиски автомобиля, принадлежавшего крикетисту».

Линли выключил музыку. В дверь просунул голову Дентон;

— Ваш завтрак готов, милорд. Подать сюда? В столовую?

Линли мысленно скривился. Он терпеть не мог упоминания своего титула в ситуациях, связанных с работой, и резко ответил:

— Сюда. Вы нашли сержанта Хейверс?

— Она уже в пути. Она была в Ярде. Просила передать вам, что ребята приступили. Если вам это о чем-то говорит.

Говорило. Хейверс взяла на себя труд направить на задания вызванных на подмогу детективов-констеблей. Нарушение субординации — он предпочел бы сам поговорить с ними, — но она взяла на себе ответственность, потому что, завалившись с Хелен в постель прошлой ночью, он забыл поставить будильник.

— Да. Спасибо. Мне все ясно.

Когда Дентон испарился, Линли повернулся к Моллисону, который поднялся и с нескрываемым интересом слушал их разговор.

— Кто вы? — спросил он. — На самом деле.

— Что?

— Рядом с дверным звонком я увидел герб, но решил, что это шутка.

— Так и есть, — ответил Линли. Моллисон как будто собирался возразить, но Линли налил крикетисту еще кофе и спросил: — Так что вы хотите мне сообщить?

Моллисон медленно проговорил, скорее для себя, чем для Линли:

— Вчера вечером вы показали консьержу удостоверение полицейского. Во всяком случае, он так мне сказал.

—Он не ошибся. Итак, чем я могу вам помочь, мистер Моллисон? Насколько я понимаю, вы пришли с какой-то информацией.

Моллисон окинул взглядом комнату, оценивая обстановку и соотнося ее с тем, что он знал или не знал о зарплате полицейского. Внезапно насторожившись, он сказал:

— Если вы не против, я бы хотел сам взглянуть. На ваше удостоверение.

Линли достал его и протянул Моллисону. Тот принялся рассматривать удостоверение. После долгого изучения, по-видимому, удовлетворенный, Моллисон вернул его и сказал:

— Да, все в порядке. Просто я привык соблюдать осторожность. Ради Эллисон. Кто только не сует нос в нашу жизнь. Неотъемлемая принадлежность известности.

— Без сомнения, — сухо произнес Линли. — Так вернемся к вашим сведениям.

— Вчера вечером я был с вами не совсем откровенен, не во всем. Я сожалею об этом, но есть определенные вещи… — Моллисон принялся грызть ноготь на указательном пальце, сморщился, сжал руку в кулак и уронил его на колено. — Короче, — заявил он, — о некоторых вещах я не могу говорить в присутствии Эллисон. Даже под страхом уголовной ответственности. Понимаете?

— Именно поэтому вы с самого начала настаивали, чтобы наша беседа состоялась в коридоре, а не в квартире?

— Мне не хотелось расстраивать жену. — Моллисон взял свою чашку с блюдцем. — Она на восьмом месяце.

— Вы вчера об этом говорили.

—Но я понимал, что когда вы ее увидите… — Так и не притронувшись к кофе, он поставил чашку на место. — Послушайте, я говорю то, что вам и так уже известно: ребенок чувствует себя прекрасно. Эллисон тоже. Но на этом сроке любая неприятность может вызвать ненужные осложнения.

— Между вами и женой.

—Извините, что я слукавил, сказав, будто она нездорова, но я не мог придумать ничего другого, чтобы помешать нашей беседе в присутствии Эллисон. Он опять стал грызть ноготь, потом кивнул в сторону газеты. — Вы ищете его машину.

— Уже нет.

— Почему?

— Мистер Моллисон, вы хотели мне что-то сообщить?

— Вы его нашли? «Лотус»?

— Мне показалось, что вы шли сюда с некой информацией.

Опять появился Дентон с новым подносом. По-видимому, он решил, что после вчерашнего ужина от него требуются героические усилия. Он подал кукурузные хлопья и бананы, яичницу с ветчиной, жареные помидоры и грибы, грейпфрут и тост. Он предусмотрел и розу в вазочке, и чайник «лапсанг сушонга». Когда он расставлял все это на столе, в дверь позвонили.

— Это сержант, — сказал Дентон.

— Я открою.

Дентон оказался прав. На ступеньках стояла Хейверс.

— Здесь Моллисон. — Линли впустил ее и закрыл дверь.

— Что он нам сообщил?

— Пока ничего. Сплошные извинения и увертки. Вместе с тем обнаружил интерес к Рахманинову.

— Это должно было смягчить ваше сердце. Надеюсь, вы сразу же вычеркнули его из списка подозреваемых.

Линли улыбнулся. Они миновали Дентона, предложившего Хейверс кофе и круассаны, на что та ответила:

— Только кофе. В этот час я еще на диете. Хмыкнув, Дентон пошел исполнять поручение.

В гостиной Моллисон переместился с дивана к окну, где и стоял, ковыряя под ногтями и рвя заусенцы. Он кивком поздоровался с Хейверс, Линли тем временем принялся за завтрак. Моллисон молчал, пока не вернулся Дентон, неся еще одну чашку с блюдцем, не налил кофе Хейверс и не ушел. Тогда он спросил:

— Так вы ищете его машину?

— Мы ее нашли, — ответил Линли.

— Но в газете сказано…

— Нам нравится на один шаг опережать газеты, когда есть такая возможность, — заметила Хейверс.

— А Габби?

— Габби?

— Габриэлла Пэттен. С ней вы говорили?

— Габби. — Жуя хлопья, Линли размышлял над этим уменьшительным именем. Прошлым вечером ему так и не удалось толком поесть. Еда казалась божественно вкусной.

— Если вы нашли машину, тогда…

— Почему бы вам не рассказать то, с чем вы пришли мистер Моллисон? — предложил Линли. — Миссис Пэттен является либо главным подозреваемым, либо важной свидетельницей убийства. Если вы знаете, где она, будет правильно поделиться с нами информацией. Как уже, без сомнения, объяснила вам ваша жена.

— Эллисон сюда впутывать не надо. Вчера вечером я вам об этом говорил. Говорил вполне серьезно.

— Действительно, говорили.

— Мне бы хотелось получить от вас заверения, что мои слова не пойдут дальше. — Моллисон нервно потер большим пальцем ноготь указательного. — Я не могу продолжать разговор, пока не получу от вас гарантий.

— Боюсь, это невозможно, — сказал Линли. — Но вы можете позвонить адвокату, если хотите.

—Мне не нужен адвокат. Я ничего не совершил. Я только хотел убедиться, что моя жена… Послушайте, Элли не знает… Если она каким-нибудь образом узнает, что… — Он отвернулся к окну, разглядывая Итон-террас. — Черт. Я просто помогал. Нет. Я просто пытался помочь.

— Миссис Пэттен? — Линли отставил хлопья и перешел к яичнице. Сержант достала из сумки блокнот.

Моллисон вздохнул:

— Она мне звонила.

— Когда?

— В среду вечером.

— До или после вашего разговора с Флемингом?

— После. Несколько часов спустя.

— В какое время?

— Кажется, было… Не помню… без чего-то одиннадцать? Одиннадцать с минутами? Что-то в этом роде.

— Откуда она звонила?

— Из телефонной будки в Большом Спрингбурне. Она сказала, что они с Кеном разругались. Между ними все кончено. Ей нужно было куда-то деться.

— Почему она позвонила вам, а не кому-то другому? Подруге, например?

— Потому что у Габриэллы нет подруг. И даже если бы были, она позвонила бы мне потому, что причиной их разрыва стал я. Она сказала, что я ее должник. Это правда.

— Вы ее должник? — переспросила Хейверс. — Она оказала вам какую-то услугу?

Моллисон повернулся к ним. Его обветренное лицо некрасиво вспыхнуло, начиная от шеи вверх.

— Мы с ней… Одно время… Вдвоем… Вы понимаете.

— Нет, — сказала Хейверс. — Но почему бы вам не рассказать нам?

— Мы изменили своим супругам.

— Вы с миссис Пэттен были любовниками? — уточнил Линли, и когда Моллисон покраснел еще гуще, спросил: — Когда это было?

— Три года назад. — Он вернулся на диван и осушил свою чашку кофе с такой жадностью, словно видел в этом средство не то подкрепить свои силы, не то успокоить нервы. — Жуткая глупость, Едва не стоила мне моего брака. Мы… ну, мы не так друг друга поняли.

Линли подцепил на вилку кусочек ветчины. Он ел, не обращая внимания на то, что Моллисон наблюдает за ним. Сержант Хейверс писала, ее карандаш неустанно скрипел по бумаге.

—Я думал, — начал Моллисон, — что ей нужно то же, что и другим… — Он скорчил гримасу. — Послушайте. Я не святой. Если женщина делает мне предложение, я настроен его принять. Но это всего лишь часок развлечений на стороне. Я всегда это знаю. И женщина всегда это знает.

— А Габриэлла Пэттен этого не знала, — сказал Линли.

— Она подумала, что когда мы с ней… когда мы…

— Трахали друг друга, — подсказала сержант Хейверс.

— Дело осложнилось тем, что наша интрижка затянулась, — сказал Моллисон. — В смысле, это не было эпизодом. Мне следовало отшить ее, как только я понял, что она… придает этому слишком большое значение.

— Она связывала с вами определенные надежды, — сказал Линли.

— Сначала я не понял, чего она хочет. А когда понял… Словом, она хотела, чтобы я оставил Элли и чтобы мы были вместе. Она хотела выйти за меня.

— Но ведь тогда она была замужем за Пэттеном или нет?

— У них испортились отношения. Не знаю, почему.

— Она не говорила?

— Я не спрашивал.

— Ваша жена знала об этом романе?

— Как раз поэтому я из него и выпутался. Мне пришлось признаться. Это страшно огорчило Эллисон… и я, между прочим, до сих пор об этом сожалею, но я хотя бы смог покончить с Габби. И поклясться Эллисон, что больше не буду иметь ничего общего с Габби. Только если мне придется видеться с нею и с Хью вместе. Во время встреч английской сборной и потенциальных спонсоров.

— И это обещание вы не сдержали, так?

— Вы ошибаетесь. С тех пор как закончился наш роман, я видел Габби только в компании с ее мужем. Пока она не позвонила мне в среду вечером. — Он с несчастным видом уставился в пол. — Она нуждалась в моей помощи. И я оказал ей эту помощь. И она была… она была благодарна.

— Стоит ли спрашивать, в какой форме выразилась ее благодарность? — вежливо поинтересовалась Хейверс.

— Черт, — прошептал Моллисон и заморгал. — Это случилось не в среду вечером. Тогда я с ней не виделся. Это было в четверг днем. — Он поднял голову. — Она была расстроена. Практически в истерике. Это была моя вина. Я хотел как-то помочь ей. Все получилось само собой. Мне бы не хотелось, чтобы Элли узнала.

— К вопросу о предоставленной вами в среду вечером помощи, — сказал Линли. — Вы помогли ей с ночлегом?

— Да, в Шеперд-Маркете. У меня там квартира, которую я снимаю вместе с тремя другими ребятами из Эссекса. Мы пользуемся ею, когда… — Он снова повесил голову.

— Хотите трахнуть кого-нибудь, помимо собственных жен, — устало сказала Хейверс.

Моллисон не отреагировал. Только проговорил столь же устало:

— Когда она позвонила в среду вечером, я заверил ее, что договорюсь, чтобы она пожила в этой квартире.

— Как она туда попала?

— Мы оставляем там ключи. В том здании, у консьержа. Чтобы наши жены… Вы понимаете.

— А адрес?

— Мне придется проводить вас туда. Простите, но иначе она вас не впустит. Даже не ответит на звонок.

Линли поднялся. Моллисон и Хейверс тоже встали. Линли сказал:

—Ваша ссора с Флемингом. Из-за которой вы звонили ему в среду вечером. Она, видимо, не имела отношения к пакистанцу, игравшему за Мидлсекс?

— Она была связана с Габби, — ответил Моллисон. — Тогда, после игры, мы выпили в баре на стадионе. Я уже знал — слухи пошли, — что Флеминг собирается развестись и жениться на Габби. Я и сам мог тогда на ней жениться, но не захотел, а теперь, когда другой… меня заело.

— Собака на сене, — вставила Хейверс.

— Именно. Ну я и намекнул, что тоже был близко знаком с Габриэллой, и не я один. Флеминг и вида не подал, что понял, ушел из бара раньше меня, но остался на стадионе. Подкараулил на стоянке и неожиданно набросился. Не знаю, ее ли честь он защищал или просто срывал на мне злость, но если бы не сторож, сегодня вы расследовали бы мое убийство. Поэтому Кен и поехал в Спрингбурн выяснять с ней отношения.

— Вы знали, что он туда едет.

— Знал.

— Что там произошло?

— Габби сама вам расскажет, — ответил Моллисон.

Моллисон привел их на Шеперд-стрит, дом оказался в двух шагах от того места, где они поставили «бентли». Там, напротив цветочного магазина, витрины которого были заполнены ирисами, розами, нарциссами и гвоздиками, он нажал на кнопку звонка в квартиру, отмеченную только номером 4, без каких-либо других опознавательных знаков. Моллисон немного подождал и дал еще два звонка.

Через мгновение домофон ожил и Моллисон сказал:

— Это Гай.

Загудел замок, и Моллисон открыл дверь, говоря Хейверс и Линли:

— Не наседайте на нее. Вы увидите, что в этом нет необходимости.

Он провел их по коридору и вверх по короткой лестнице — в мезонин. Там Моллисон толкнул чуть приоткрытую дверь и позвал:

— Габби?

— Я здесь, — послышался ответ. — Жан-Поль вымещает на мне свою агрессивность. О-ох! Поосторожней! Я не резиновая.

«Здесь» оказалось гостиной сбоку от входной двери. Мягкая мебель была сдвинута к стене, чтобы освободить место для массажного стола. На нем на животе, частично прикрыв наготу простыней, лежала смуглая от легкого загара женщина. Она была миниатюрной, но с соблазнительными формами. Голова ее была повернута к обращенному во двор окну.

— Ты не предупредил меня звонком, — проговорила она сонным голосом под руками Жан-Поля, с головы, увенчанной чалмой, до ног облаченного в белое и трудившегося над правым бедром Габриэллы. — М-м-м. Это чудесно, — прошептала она.

— Я не мог.

— Правда? И почему же? Тебя снова терзала эта ведьма Эллисон?

Моллисон вспыхнул.

— Я тут кое-кого привел, — сказал он. — Тебе нужно с ними поговорить, Габби. Извини.

Голова с гривой волос цвета спелой пшеницы медленно повернулась. Взгляд голубых глаз, окаймленных густыми темными ресницами, переместился с Моллисона на Хейверс и Линли и задержался на последнем.

— И кто же эти «кое-кто», которых ты привел? — спросила она.

— Они нашли машину Кена, Габби, — сказал Мол-лисон. — Искали тебя и уже прочесали Мейфер. Для нас обоих будет лучше…

— Ты хочешь сказать, будет лучше для тебя. — Габриэлла Пэттен не отрывала глаз от Линли. Она подняла ногу и покрутила ступней. Возможно, расценив это как указание, Жан-Поль схватил ее ногу и принялся массировать — начав от пальцев и продвигаясь к своду стопы. — Прекрасно, — промурлыкала она. — Ты превратил меня в топленое масло, Жан-Поль.

Деловитая ладонь массажиста двинулась вверх по ноге — от лодыжки до бедра.

—Vous avez tort7, — резко выразил он свое несогласие. — Вот здесь, мадам Пэттен. Это место вдруг напряглось. Как камень. Сильнее, чем раньше, напряглось. Гораздо сильнее. И здесь, и здесь. — Он неодобрительно прищелкнул языком.

Линли почувствовал, как его губы расползаются в улыбке, которую он изо всех сил постарался сдержать. Жан-Поль оказался эффективнее детектора лжи.

Внезапно Габриэлла стряхнула с себя руки массажиста и сказала:

— Думаю, на сегодня хватит.

Она села, свесив ноги со стола. Простыня упала до талии. Жан-Поль поспешно накинул на плечи Габриэлле большое белоснежное полотенце. Она не спеша задрапировалась в него, как в саронг, и пока Жан-Поль складывал массажный стол и двигал на место мягкую мебель, Габриэлла подошла к сервировочному столику, стоявшему в двух шагах от посетителей. На нем в тяжелой стеклянной вазе лежали всевозможные фрукты. Она выбрала апельсин и вонзила в его кожуру наманикюренные ногти. В воздухе разлился характерный аромат. Габриэлла принялась чистить апельсин, вполголоса бросив Моллисону:

— Спасибо, Иуда.

— Не надо, Габби. Ну что я мог сделать? — простонал Моллисон.

— Не знаю. Почему не спросил своего личного адвоката? Уверена, она была бы счастлива тебе помочь.

— Ты не можешь оставаться здесь вечно.

— Я и не собираюсь.

— Им нужно с тобой поговорить. Нужно узнать, что случилось. Им надо докопаться до истины.

— Правда? И когда же ты решил поиграть в осведомителя?

— Просто расскажи им, что произошло, Габби, когда Кен приехал в коттедж. Расскажи им то, что рассказала мне. Это все, что они хотят знать. И тогда они уедут.

— Гай, — требовательно протянула она.

— Все получится, — мягко отозвался он. — Обещаю. Просто скажи правду. Сделаешь?

Если я заговорю, ты останешься?

Мы уже решили этот вопрос. Я не могу. Ты знаешь.

— Я не имею в виду потом. Я имею в виду сейчас. Пока они будут здесь. Ты останешься?

— Эллисон думает, что я поехал в спортивный центр. Я не мог сказать ей, куда… Габби, мне нужно возвращаться.

— Пожалуйста, — проговорила она. — Не заставляй меня снова переживать это в одиночку. Я не буду знать, что сказать.

— Просто скажи правду.

— Помоги мне сказать ее, прошу тебя. — Она взяла его за руку. — Я не задержу тебя, Гай. Обещаю.

Казалось, что Моллисон оторвал от нее взгляд только усилием воли.

— Я могу потратить не больше получаса.

— Спасибо, — вздохнула она. — Я оденусь. — Проскользнув мимо них, она исчезла в спальне и закрыла за собой дверь.

Жан-Поль деликатно удалился. Остальные прошли в гостиную. Барбара села в одно из кресел у окна, выходившего во двор, сбросила на пол сумку и, закинув ногу на ногу, принялась покачивать ногой в грубом ботинке.

Поймав взгляд Линли, она закатила глаза. Линли улыбнулся. Пока что сержант проявляла удивительную сдержанность. Ведь женщин типа Габриэллы она обычно готова была растерзать, прихлопнуть как мух.

— Все не так, как кажется, — с жаром проговорил Моллисон.

— Что именно? — осведомился Линли.

— Ей не все равно.

— Что не все равно? — спросила Хейверс.

— То, что случилось с Кеном. Она так ведет себя — будто ей все равно — из-за той ссоры в среду. Из-за того, что он ей наговорил. Что сделал. Ей больно, и она не хочет этого показывать. А как бы вы поступили на ее месте?

— Думаю, что со следователями по делу об убийстве я вела бы себя осторожнее, — сказала Хейверс. — Особенно, если бы оказалась, как это стало известно, последней, кто видел труп до того, как он превратился в труп.

— Она ничего не сделала. Она просто сбежала. И у нее была на это причина, если хотите знать правду.

— Ее-то мы и ищем.

— Отлично. Потому что я рвусь сообщить ее вам. К ним вновь присоединилась Габриэлла Пэттен.

Она встала в дверях гостиной, как картина в раме — черные леггинсы, расшитый тропическими цветами топ на бретельках и черный прозрачный блузон; когда она двинулась к дивану, свободный блузон стал подрагивать и колыхаться. Расстегнув изящные золотые застежки, Габриэлла скинула черные сандалии и, забравшись на диван с ногами, разместилась в уголке. Розовый лак на ее ухоженных ногтях был одинаковым на руках и ногах. Она бегло улыбнулась Моллисону.

— Ты чего-нибудь хочешь, Габби? Чаю? Кофе? Колы?

— Мне достаточно и того, что ты здесь. Такая пытка переживать все это снова. Слава богу, ты остался. — Дотронувшись ладонью до места рядом с собой, она спросила: — Сядешь со мной?

Вместо ответа Моллисон уселся на диван на очень точно выбранном расстоянии в восемь дюймов от Габриэллы: достаточно близко для того, чтобы оказывать поддержку, находясь в то же время вне пределов ее досягаемости. Интересно, для кого эта демонстрация — для полиции или Габриэллы. Сама она как будто этого не замечала. Расправила плечи, выпрямилась и сосредоточила свое внимание на полицейских, тряхнув мягкими кудрями, падавшими ей на плечи.

— Вы хотите знать, что случилось в среду вечером, — сказала она.

— С этого можно начать, — отозвался Линли. — Как и с того, что было раньше.

— Рассказ будет коротким. Кен приехал в Спрингбурн. Мы страшно поругались. Я уехала. Я понятия не имею, что случилось потом. В смысле, с Кеном. — Вытянув руку вдоль спинки дивана, она положила голову на руку и наблюдала, как сержант Хейверс шуршит своим блокнотом, — Это необходимо? — спросила она.

Сержант Хейверс продолжала шуршать. Нашла нужную страницу и, лизнув кончик карандаша, застрочила в блокноте.

— Я спрашиваю… — начала Габриэлла.

— У вас произошла ссора с Флемингом. Вы уехали, — бормотала, записывая, Хейверс. — В котором часу?

— Вам обязательно записывать?

— Это наилучший способ сохранить достоверность показаний.

Габриэлла посмотрела на Линли, ожидая, что он вмешается.

— Так что же относительно времени, миссис Пэттен? — спросил он.

Она помолчала, нахмурясь и по-прежнему глядя на Хейверс.

— Точно сказать не могу. Я не смотрела на часы.

—Ты позвонила мне около одиннадцати, Габби, — подсказал Моллисон. — Из телефонной будки в Большом Спрингбурне. Значит, ссора должна была произойти до этого.

— А когда приехал Флеминг? — спросил Линли.

— В половине десятого? В десять? Я точно не знаю, потому что гуляла, а когда вернулась, он уже был там.

— Вы не знали, что он приедет?

— Я думала, что он летит в Грецию. С этим… — она аккуратно расправила черный блузон, — со своим сыном. Он сказал, что у Джеймса день рождения, и он хочет восстановить с ним отношения, поэтому они летят в Афины. А оттуда — отправляются в плавание на яхте.

— Восстановить с ним отношения?

— Они не ладили.

— И каков же был источник их разногласий? — спросил он.

— Джеймс не мог смириться с тем, что Кен оставил его мать.

— Это вам Флеминг сказал?

— В этом не было необходимости. Джеймс был воплощенная враждебность, и не нужно иметь познаний в детской психологии, чтобы понять, почему он так относился даже к собственному отцу. Дети всегда цепляются за призрачную надежду, что их родители могут вновь воссоединиться. Ну а я же разлучница, инспектор. Джеймс обо мне знал. Знал, кем я прихожусь его отцу. Ему это не нравилось, и он давал отцу понять это всеми доступными ему способами.

— Мать Джимми говорит, что мальчик не знал о намерении отца жениться на вас. Она говорит, что никто из детей не знал, — сказала Хейверс.

— В таком случае, мать Джеймса кривит душой, — сказала Габриэлла. — Кен сообщил детям. И Джин тоже.

— Это по вашим сведениям.

— На что вы намекаете?

— Вы присутствовали, когда он говорил об этом своей жене и детям? — спросил Линли.

— У меня не было ни малейшего желания публично получать удовольствие от того, что Кен решил покончить со своим браком, чтобы соединиться со мной. Не было нужды и присутствовать, чтобы убедиться, что семье он все сообщил.

— Ну а не публично?

— Что?

— Не публично вы от этого получали удовольствие?

— До вечера среды я была от Кена без ума. Я хотела выйти за него замуж. Я бы сама покривила душой, если бы сказала, что недовольна усилиями, которые он предпринимает, чтобы нам соединиться.

— Как же вечер среды изменил данную ситуацию?

— Есть вещи, которые, будучи сказаны между мужчиной и женщиной, наносят непоправимый ущерб отношениям. Уверена, вы понимаете.

— Я попросил бы вас быть более конкретной, — сказал Линли.

— Не понимаю, каким образом подробный пересказ событий вечера связан с тем, что случилось потом.

— Это нам решать, — ответил Линли. — Ссора началась сразу же?

Габриэлла не ответила.

— Габби, скажи им, — с нажимом произнес Мол-лисон. — Все нормально. Тебе это не повредит.

Она тихонько рассмеялась;

— Ты говоришь так, потому что я не все тебе рассказала. Я не могла, Гай. И рассказать все теперь… — У нее задрожали губы.

— Хочешь, я уеду? — предложил Моллисон. — Или подожду в другой комнате. Или на улице…

Она наклонилась к нему, взяла его за руку, он на дюйм придвинулся к ней.

— Нет, — ответила она. — Ты — моя сила. Останься. Пожалуйста. — Она взяла его руку в свои. Глубоко вздохнула. — Хорошо, — сказала она.

Она надолго отправилась гулять, начала свой рассказ Габриэлла. Это входило в ее распорядок дня — две длительные прогулки, утром и вечером. В тот вечер она побродила по Спрингбурнам, пройдя не меньше шести миль энергичным, размеренным шагом. Вернувшись в коттедж «Чистотел», она обнаружила «лотус» Кена Флеминга на подъездной дорожке.

— Как я сказала, я думала, он улетел с Джеймсом в Грецию. Поэтому удивилась, увидев его машину. Но и обрадовалась, потому что мы не виделись с прошедшей субботы и я не надеялась увидеть Кена до его возвращения из Греции вечером в воскресенье.

Она вошла в коттедж, окликнула его. И нашла наверху, в ванной комнате, где он, стоя на полу на коленях, рылся в мусорной корзине. То же самое он уже проделал в кухне и в гостиной, оставив после себя вываленный из корзин мусор.

— А что он искал? — спросил Линли.

Это же интересовало и Габриэллу, но поначалу Флеминг ей не ответил. Вообще ничего не говорил. Покончив с мусором, он перешел в спальню и, сорвав с кровати покрывало и одеяло, начал исследовать простыни. Потом спустился в столовую, выставил в ряд на столе бутылки с напитками и изучил уровень жидкости в каждой из них. Затем, под непрерывный поток вопросов Габриэллы о том, что происходит, он вернулся в кухню и снова перерыл мусор.

— Я спросила, не потерял ли он что-нибудь, — сказала Габриэлла. — Он повторил вопрос и засмеялся.

Поднялся с пола, отшвырнул корзину и, схватив Габриэллу за руку, потребовал ответить, с кем она была. Он сказал, что Габриэлла оставалась в одиночестве с утра воскресенья и до вечера среды и что трудно поверить, чтобы она выдержала четыре дня без какого-нибудь раба мужского пола — ведь это ее всегдашняя манера, не правда ли? — так кто же приезжал? Не успела она ответить или поклясться в своей невиновности, как Флеминг бросился из коттеджа в сад, к компостной куче, и принялся в ней рыться.

— Он словно обезумел. Таким я его никогда еще не видела. Я умоляла его хотя бы сказать, что он ищет, чтобы я могла ему помочь, и он сказал… — Она поднесла руку Моллисона к своей щеке и закрыла глаза.

— Все хорошо, Габби, — сказал Моллисон.

— Нет, не хорошо, — прошептала она. — Его лицо исказилось до неузнаваемости. Я попятилась и спросила: «Кен, что это с тобой? Что такое? Ты можешь мне сказать? Ты должен мне сказать», и тут он… он подпрыгнул. Он буквально взвился в воздух!

Он перебирал прошедшие дни, спрашивая, чем она занималась все это время. Стал обвинять, что она уничтожила доказательства, если они вообще были. Возможно, других она и не заставляла надевать на себя резинку. Да, Габриэлла?

— Так что, роясь в мусоре… он на самом-то деле искал… как будто я… — Габриэлла умолкла.

— Думаю, мы уяснили себе картину. — Хейверс побарабанила карандашом по подошве ботинка. — Вы ссорились на улице?

Там все началось, отвечала Габриэлла. Сначала Флеминг обвинял, а Габриэлла отнекивалась, но это только раззадоривало его. Она заявила, что отказывается отвечать на смехотворные обвинения, и ушла в коттедж. Флеминг последовал за ней. Она попробовала запереться изнутри, но, разумеется, у него был ключ. Тогда она ушла в гостиную и попыталась заблокировать дверь, подставив под дверную ручку стул. Ничего не вышло. Флеминг налег на дверь плечом, стул упал. Флеминг ворвался в комнату. Габриэлла забилась в угол с каминной кочергой в руке. Она кричала, чтобы он не приближался, но он не обращал внимания на ее слова.

— Я думала, что ударю его, — призналась Габриэлла. — Но потом представила кровь, сломанные кости и на что это будет похоже, если я действительно ударю. — Она медлила в нерешительности, Флеминг приближался. Она снова предостерегла его и замахнулась кочергой. — И тут он внезапно опомнился, — сказала Габби.

Извинился. Попросил отдать ему кочергу. Пообещал, что не тронет ее. Признался, что до него дошли кое-какие слухи, ему кое-что рассказали, и с тех самых пор его одолевают мысли, вьются в голове, жалят, словно пчелы. Она спросила, что ему наговорили, какие слухи? Пусть он скажет, чтобы она могла оправдаться или объяснить. Он спросил, скажет ли она правду, если он назовет имя.

— Он казался каким-то жалким, — сказала Габ-риэлла. — Беспомощным и сломленным. Поэтому я опустила кочергу. Сказала, что люблю его и сделаю все, чтобы помочь ему преодолеть все его нынешние мучения, в чем бы они ни заключались.

Тогда он назвал Моллисона. Он захотел узнать первым долгом о Моллисоне. Она удивилась этому «первым долгом» и спросила, почему он так выразился. И он опять вспылил.

— Он вбил себе в голову, что у меня была тьма любовников. Мне пришлись не по вкусу все эти обвинения. Поэтому и я отплатила ему той же монетой — пересказала грязные слухи. О нем. О Мириам. На это он отреагировал. Скандал разгорелся с прежней силой.

— Что заставило вас уехать? — спросил Линли.

— Вот что. — Она отвела назад тяжелую массу волос. На шее с обеих сторон виднелись синяки, похожие на размытые чернильные пятна. — В какой-то момент я подумала, что он меня убьет. Он был не в себе.

— Защищая миссис Уайтлоу?

Нет. Он высмеял обвинения Габриэллы как полный абсурд. По-настоящему его волновало прошлое Габриэллы. Сколько раз она изменяла Хью? С кем? Где? Как все происходило? И нечего болтать, что был только Моллисон. Это звучит смехотворно. Последние три дня он провел в расспросах. Узнал имена, места. Для нее же лучше, чтобы сведения совпали.

— Это я виноват, — сказал Моллисон. Свободной рукой он опустил волосы Габриэллы, которые снова скрыли синяки.

— Как и я. — Габриэлла поднесла к губам руку Моллисона и сказала, уткнувшись в нее: — Потому что после нашего расставания я была в отчаянии, Гай. И занималась именно тем, в чем он меня обвинил. Конечно, он преувеличил. Кто смог бы все это проделать. Но кое в чем я преуспела. И не с одним любовником. Потому что была в отчаянии. Потому что мои брак оказался фикцией. Потому что я так по тебе тосковала, что хотела умереть, и поэтому, какая разница, что со мной было и чего не было?

— О, Габби, — проговорил Моллисон.

— Извините, — Она уронила руки на колени и, подняв голову, улыбнулась дрожащей улыбкой. По щеке ее покатилась слеза, которую Моллисон вытер.

Хейверс прервала нежную сцену:

— Значит, он вас душил, так? Вы вырвались и побежали.

— Да. Так все и было.

— Почему вы взяли его автомобиль?

— Потому что он загораживал мой.

— Он за вами погнался?

— Нет.

— Как у вас оказались его ключи?

— Ключи?

— От машины.

— Он оставил их на столе на кухне. Я схватила их, чтобы он за мной не погнался. А когда выбралась на дорожку, то увидела, что там стоит «лотус». Я и взяла его машину. После этого я ему не звонила и не видела его.

— А котята? — спросил Линли.

Она посмотрела на него в замешательстве.

— Котята?

— Что вы с ними сделали? У вас, кажется, было два котенка.

— О боже, я совершенно забыла о котятах. Когда до этого я отправилась на прогулку, они спали на кухне. — Впервые на ее лице отразилось искреннее смятение. — Я же собиралась о них заботиться. Пообещала себе самой, что не брошу их. А потом убежала и…

— Ты была напугана, — сказал Моллисон. — Ты спасала свою жизнь и не могла все предусмотреть.

— Не в этом дело. Беспомощные котята, и я бросила их, потому что думала только о себе.

— Да найдутся они, — подсказал Моллисон. — Кто-то их подобрал, раз их не было в коттедже.

— И куда вы поехали? — спросил Линли.

— В Большой Спрингбурн, — ответила она. — Позвонить Гаю.

— Сколько времени занимает этот путь?

— Пятнадцать минут.

— Значит, ваша ссора с Флемингом продолжалась больше часа?

— Больше?.. — Габриэлла в растерянности посмотрела на Моллисона.

— Если он приехал в половине десятого или в десять и если вы позвонили Моллисону не раньше, чем в двенадцатом часу, то нас интересует остающийся час с лишним, — сказал Линли.

— Значит, мы столько и скандалили. Да, думаю, так.

— Больше вы ничем не занимались?

— В каком смысле?

— В коттедже, в шкафу на кухне лежала пачка сигарет «Силк кат», — сказал Линли. — Вы курите, миссис Пэттен?

Моллисон заерзал на диване:

— Бы же не думаете, что Габриэлла…

— Вы курите, миссис Пэттен?

— Нет.

— Тогда, чьи это сигареты? Нам сказали, что Флеминг не курил.

— Мои. Раньше я курила, но бросила почти четыре месяца назад. В основном из-за Кена. Он этого хотел. Но на всякий случай я всегда держала пачку под рукой. Мне было легче сопротивляться своей привычке, когда сигареты лежали в соседней комнате. Так мне казалось, будто я не совсем завязала.

— Значит, другой пачки у вас не было? Начатой? Она перевела взгляд с Линли на Хейверс. Снова посмотрела на Линли и, видимо, вписав вопрос в контекст разговора, сказала:

— Вы же не думаете, что я его убила, устроив весь этот пожар? Как бы я могла это сделать? Он же был в бешенстве. Думаете, он мог на минуточку остановиться и позволить мне… Как такое возможно?

— А здесь у вас тоже есть пачка сигарет? — спросил Линли. — Чтобы легче было сопротивляться привычке?

— Есть, нераспечатанная. Показать вам?

—Перед нашим уходом, да. — Габриэлла хотела было возмутиться, но Линли продолжал: — После того, как вы позвонили Моллисону и договорились об этой квартире, что было дальше?

— Я села в машину и поехала сюда, — ответила она.

— Кто-нибудь встретил вас здесь?

— В квартире? Нет.

— Значит, никто не может подтвердить время вашего прибытия.

В ответ на такой намек она гневно сверкнула глазами:

— Я разбудила консьержа. Он дал мне ключ.

— А он живет один? Консьерж?

— Какое это имеет значение, инспектор?

— В среду вечером Флеминг порвал с вами, не так ли, миссис Пэттен? Ведь именно это он сказал вам во время вашей ссоры? Значит ваши планы относительно нового замужества рухнули, я не ошибся?

— Эй, погодите! — встрепенулся Моллисон.

— Не надо, Гай. — Габриэлла отпустила его руку и сменила позу. Она по-прежнему сидела, поджав ноги, но теперь уже лицом к Линли. Возмущение ее выразилось в высокомерном тоне. — Кен порвал со мной. Я порвала с ним. Какое это имеет значение? Все было кончено. Я уехала. Позвонила Гаю, приехала в Лондон. Приехала около полуночи.

—Кто-нибудь может это подтвердить? Кроме консьержа, — который, как подозревал Линли, будет счастлив подтвердить любые заявления Габриэллы.

— О да, разумеется. Есть еще один человек, который может это подтвердить.

— Нам понадобится имя.

— И поверьте мне, я с радостью вам его сообщаю. Мириам Уайтлоу. Мы говорили с ней по телефону минут через пять после того, как я вошла в эту квартиру. — Лицо Габриэллы озарила торжествующая улыбка, когда она уловила секундное удивление, отразившееся на лице Линли.

Двойное алиби, подумал он. Для них обеих.

Глава 13

Стоя рядом с «бентли» в Шепердс-Маркете, сержант Хейверс разломила пополам маффин с черникой. Пока Линли звонил в Ярд, она посетила экспресс-кафе и вернулась с двумя дымившимися пластиковыми стаканчиками, которые поставила на капот, и бумажным пакетом, из которого достала свой утренний перекус.

— Рановато для второго завтрака, но и черт с ним, — заметила она, протягивая Линли его порцию.

Он отмахнулся со словами:

— Поберегите, ради бога, машину, сержант. Сам он слушал отчет констебля Нкаты о том, как детективам-констеблям, направленным на Собачий остров, удалось избежать общения с прессой, которая, по выражению Нкаты, «слетелась, как стая ворон на место автокатастрофы». Ни оттуда, ни из Малой Венеции, где другая группа констеблей выявляла передвижения Оливии Уайтлоу и Криса Фарадея в среду ночью, никаких срочных сообщений не поступало.

— Вся семья дома, на Кардейл-стрит, — доложил Нката.

— Мальчик тоже? — уточнил Линли. — Джимми?

— Насколько нам известно, да.

— Хорошо. Если он уйдет, проследите за ним.

— Будет сделано, инспектор, — В трубке слышалось шуршание, пока Нката перелистывал страницы блокнота, потом он сказал: — Звонили из Мейдстоуна. Женщина, просила позвонить, когда вы сможете.

— Инспектор Ардери? Снова шуршание.

— Так точно. Ардери. Скажите, а она такая же соблазнительная, как и ее голос?

— Она слишком стара для вас, Нката.

— Черт. Всегда так.

Линли повесил трубку и, выйдя из машины, присоединился к Хейверс, Попробовал принесенный ею кофе.

— Хейверс, какая гадость.

— Зато жидкая, — ответила с набитым ртом сержант.

Прожевав, Хейверс указала стаканчиком в сторону дома, который они покинули:

— И что вы думаете?

— Вопрос упирается во время, — ответил Линли, размышляя над услышанным от Габриэллы Пэттен.

—Мы можем проверить ее звонок миссис Уайтлоу, — сказала Хейверс. — Если она действительно звонила в Кенсингтон около полуночи в среду, то звонила отсюда, потому что время, когда она забрала ключ, консьерж подтверждает. Что вычеркивает ее из нашего списка подозреваемых. Она не могла находиться одновременно в двух местах — устраивать пожар в Кенте и дружески болтать с миссис Уайтлоу в Лондоне. Полагаю, что такое не под силу даже Габриэлле Пэттен.

Линли снова прокрутил в памяти рассказ Габриэллы о ее разговоре с Мириам Уайтлоу и о том, что ему предшествовало.

— Эта женщина в высшей степени лицемерна, — сказала она. — Когда она видела меня с Кеном, она казалась тише воды, ниже травы. Но она меня ненавидела, не хотела, чтобы он женился на мне, считала, что я недостаточно хороша для него. Послушать Мириам, никто не был достаточно хорош для Кена. В смысле, никто, кроме Мириам.

— Она отрицает, что они были любовниками.

— Разумеется, они не были любовниками, — заявила Габриэлла. — Но не потому, что ей этого не хотелось, поверьте мне.

— Это вам Флеминг сказал?

— Ему и не нужно было мне говорить. Достаточно было понаблюдать. Как она смотрит на него, как с ним обращается, как ловит каждое его слово. Тошнотворное зрелище. А за его спиной она все время перемывала косточки. Мне. Нам. И все ради Кена. И все с эдакой приторной улыбочкой. «Габриэлла, прости меня. Я совсем не хотела тебя смутить…» и так далее.

— Смутить — чем?

— «Я уверена, что когда вы с Кеном поженитесь, ты захочешь, чтобы ваш брак оказался прочным, не правда ли?» — Габриэлла похоже сымитировала мягкий голос миссис Уайтлоу. — «Поэтому не обижайся на мои слова о важности интеллектуального, а не только сексуального соответствия между мужчиной и женщиной. Достаточно ли ты начитана? Ты же знаешь, как Кен любит читать?» — Габриэлла в возбуждении тряхнула головой, снова обнажились синяки на шее. — Она знала, что он меня любит. Знала, что он меня хочет. Ей невыносима была мысль о том, что Кен испытывает какие-то чувства к другой женщине, поэтому она и стремилась принизить их. Все говорила, что я, мол, не захочу совершить ту же ошибку, что и Джин. Поэтому, приехав в Лондон, я ей сразу же позвонила, — сказала Габриэлла. — Она столько времени потратила на то, чтобы нас разлучить, что я подумала — ей приятно будет узнать, что она, наконец, в этом преуспела.

— Сколько времени продолжался разговор?

— Столько, сколько мне потребовалось, чтобы сказать ей, что она — сука и получила по заслугам.

— И когда это было?

— Я уже говорила. Около полуночи. На часы я не смотрела, но поскольку приехала сюда прямо из Кента, вряд ли было больше половины первого.

И это тоже, как знал Линли, можно было уточнить у миссис Уайтлоу. Он сделал еще глоток кофе, скривился, вылил остатки в сток, выбросил стаканчик в урну и вернулся к машине.

— Ну? — поинтересовалась Хейверс. — Теперь, когда Габриэлла сброшена со счетов, кто кажется подходящим кандидатом?

— У инспектора Ардери для нас какие-то новости, — ответил Линли. — Надо поговорить с ней.

Он сел в машину, Хейверс последовала за ним, оставляя, как Гретель, след из крошек. Она захлопнула дверцу и, уравновешивая на коленях стаканчик и недоеденный маффин, пыталась застегнуть ремень безопасности, одновременно продолжая разговор: — Теперь мне хотя бы одно ясно.

— Что же?

— То, о чем я думала с вечера пятницы. Вы тогда, помнится, сказали, что смерть Флеминга может оказаться не самоубийством, не убийством и не несчастным случаем: покушаться могли на Габриэллу Пэттен. Но эта версия отпадает. Вы не согласны?

Линли ответил не сразу. Он обдумывал вопрос, лениво наблюдая за женщиной с красивой прической и в подозрительно облегающем платье, которая прошла мимо «бентли» и непринужденно прислонилась к фонарному столбу недалеко от кафе. Лицо ее приняло выражение, сочетавшее чувственность, скуку и привычное безразличие.

Хейверс проследила взгляд Линли и вздохнула:

— Вот черт, позвонить в отдел по борьбе с проституцией, что ли?

Линли покачал головой и включил зажигание, хотя и не стронул автомобиль с места.

— Рано. Сомневаюсь, что у нее будет много работы.

— Должно быть, дошла до точки.

— Пожалуй, что так. — Он в задумчивости положил руку на рычаг переключения скоростей. — Возможно, подобное положение — ключ и ко всему происшедшему.

— К смерти Флеминга, вы хотите сказать? И расследуем мы гибель Флеминга — предумышленную или нет, не так ли, сэр? Не покушение на Габриэллу. — Сделав глоток кофе, Барбара продолжала, не дав ему возразить. — Значит, так. Было всего три человека, которые могли хотеть ее смерти и которые также знали, где в среду вечером была Габриэлла. Но беда в том, что у всех трех потенциальных убийц железное алиби.

— Хью Пэттен, — задумчиво проговорил Линли.

— Который, судя по всему, находился именно там, где сказал — за игровым столом в клубе «Шербур».

— Мириам Уайтлоу.

— Чье алиби десять минут назад невольно подтвердила нам Габриэлла Пэттен.

— А последний? — спросил Линли.

— Сам Флеминг, терзаемый своими открытиями о ее неприглядном прошлом. Но получилось так, что его алиби — самое надежное, по сравнению с остальными.

— Значит, вы сбрасываете со счетов Джин Купер. И мальчика. Джимми.

— Как желавших смерти Габриэлле? Они не знали, где она находится. Но если Флеминг с самого начала был намеченной жертвой, у нас получается совсем другой крикетный матч, не так ли? Потому что Джимми должен был знать, что его отец наметил развод. И он разговаривал со своим отцом в тот самый день. Он мог знать, куда направляется Флеминг. Мне это так представляется: Флеминг обидел мать мальчика, обидел его самого, обидел его брата и сестру, дал обещания, которые не сдержал…

— Вы что, предполагаете, что Джимми убил отца из-за того, что тот отменил круиз на яхте?

— Отмененный круиз был симптомом, а не заболеванием. Джимми решил, что они достаточно настрадались, и поэтому отправился в среду вечером в Кент и применил единственное лекарство, которое было ему известно. И даже вспомнил прошлое. Совершил поджог.

— Довольно изощренный способ убийства для шестнадцатилетнего подростка, вы не находите?

— Отнюдь. Он уже совершал поджоги…

— Один.

— Один, о котором мы знаем. А тот факт, что поджог в коттедже был таким явным, говорит как раз о неопытности. Сэр, мы должны встретиться с этим ребенком.

— Для начала нам нужен хоть какой-то материал для работы.

— Например?

— Например, хотя бы одна веская улика. Скажем, свидетель, который видел мальчика на месте преступления в среду.

— Инспектор…

— Хейверс, я оценил ваши доводы, но не собираюсь спешить. Ваши рассуждения о Габриэлле обоснованны: люди, которые могли желать ей смерти и знали, где она находилась, имеют алиби, тогда как люди с мотивами, но без алиби, не знали, где она. Я все это признаю.

— Тогда…

— Вы не учли других обстоятельств.

— Каких же?

— Синяки на шее. Чьих рук это дело? Флеминга или же она сама их наставила в подтверждение своей истории?

— Но тот человек, фермер, который гулял, он же слышал ссору. Так что ее рассказ подтверждается. Да и она сама привела самый лучший довод. Чем, по-вашему, занимался Флеминг, пока она совершала свои манипуляция, устраивая в коттедже пожар?

— Кто унес кошек?

— Кошек?

— Котят. Кто унес котят? Флеминг? Зачем? Да и знал ли он об их существовании? А если и знал, то разве вспомнил бы?

— И что вы хотите этим сказать? Что Флеминга убил любящий животных человеконенавистник?

— Над этим стоит поразмыслить, вам не кажется? И, тронувшись с места, Линли направил машину в сторону Пиккадилли.

С палубы баржи, куда, наконец, удалось дотянуться поверх деревьев утреннему солнцу, потоками изливавшему теперь успокаивающее тепло на его болевшие мышцы, Крис Фарадей наблюдал за двумя полицейскими, и внутри у него все холодело. Они были в штатском, поэтому при других обстоятельствах Крис сумел бы убедить себя, что это кто угодно — от случайных туристов до Свидетелей Иеговы, проповедующих свое свидетельство на берегу канала. Но в нынешней ситуации, наблюдая, как они поднимаются на одну за другой баржи, видя, как владельцы поворачивают в его сторону головы и затем, заметив его, быстро их отворачивают, Крис понял, кто эти люди и чем они занимаются. Их задача состояла в том, чтобы опросить соседей и подтвердить или опровергнуть его передвижения в среду вечером, и действовали они профессионально и тщательно. И к тому же демонстративно, желая пощекотать Крису нервы, если он их заметит.

В этом они преуспели, мысленно похвалил их Крис. Его нервы натянулись до предела.

Нужно было предпринять определенные шаги, позвонить по телефону, передать сообщения. Но он не мог собрать волю в кулак и начать что-то делать.

Это не имеет ко мне отношения, продолжал убеждать себя Крис. Но правда заключалась в том, что все это имело самое непосредственное отношение и к нему и к тому, чем он занимался на протяжении последних пяти лет, с того вечера, как подобрал Ливи на улице и сделал ее реабилитацию и возрождение ее личности своей тайной задачей. Дурак, думал он. Гордец, вот, наконец, оно — твой крах.

Он впился пальцами в застывшие мышцы у основания черепа. Они казались узлами перекрученной проволоки. Благодарить за это нужно было отчасти приближавшихся полицейских, отчасти — бессонную ночь.

Страдания и горькая ирония — отвратительные ночные товарищи, решил Крис. Они не только не давали ему заснуть, но и превратили его жизнь в кошмар. Маяча где-то на грани реальности, они вынудили его уставиться на сучки в сосновом потолке и почувствовать себя пуританином, обвиненным в колдовстве, и грудь сдавило, словно на нее поставили наковальню. Должно быть, он проваливался в сон, но сам этого не помнил. И простыни и одеяла, смятые, как белье, только что извлеченное из стиральной машины, тоже безмолвно свидетельствовали о метаниях, заменивших ему сон.

При первом же движении Крис застонал от боли. Шея и плечи одеревенели, и хотя ему настолько хотелось по малой нужде, что его член готов был самовольно ответить на зов природы, спину ломило, а конечности не слушались. Казалось, что из постели ему не выбраться и за месяц.

Подняла его только мысль о Ливи, мысль «а каково же ей», в равной степени наполнившая его энергией и ощущением вины. Застонав, он повернулся на бок и высунул ногу проверить температуру воздуха в комнате. Мягкий язык лизнул его палец. Бинз лежал на полу, терпеливо ожидая завтрака и прогулки.

Крис опустил руку, и бигль с готовностью подполз, подставляя голову под дарующую ласку ладонь. Крис улыбнулся.

— Славный пес, — пробормотал он. — Как насчет чашечки чая? Ты пришел принять заказ на завтрак? Я буду яйца, тост, поджаренный — только не до хруста — бекон и миску клубники на закуску. Понял, Бинз?

Пес глухо стукнул хвостом и ответил удовлетворенно-радостным повизгиванием. Из коридора донесся голос Ливи:

— Крис, ты встал? Ты уже встал, Крис?

— Встаю, — ответил он.

— Ты что-то разоспался.

В голосе ее не было упрека. Она никогда не упрекала. Но он все равно чувствовал себя виноватым.

— Извини, — отозвался он.

— Крис, я не хотела…

— Знаю. Ничего. Просто плохая ночь.

Он свесил ноги, сел на постели, посидел так минуту, уткнувшись лицом в ладони. Он пытался не думать, но это ему не удалось, как не удавалось и ночью.

Вот, должно быть, Парки8 животики надрывают, подумал он. Ведь сколько лет он жил, не поддаваясь импульсам. Только однажды он нарушил этот принцип. А теперь он должен расплачиваться за один-единственный момент, когда он впервые увидел Ливи, поджидавшую в то воскресенье своего постоянного клиента, увидел эти ее пакеты, полные снаряжения для сексуальных утех, расплачивается за то мгновение, когда он лениво задался вопросом, можно ли, в принципе, как-то сгладить колючки, шипы и острые углы ее существования. Так или иначе, но если он не придумает, куда перенаправить полицию, его ждут непредсказуемые последствия. И какая же чертовская ирония лежит в основе всего этого. Потому что впервые в жизни он ни в чем не виноват… или виноват во всем.

— Черт, — простонал он.

— Ты не заболел, Крис? — окликнула его Ливи. — Крис, тебе не плохо?

Подняв с пола пижамные брюки, он натянул их и пошел в ее комнату. По положению ходунков понял, что она пыталась встать с кровати, и снова ощутил укол вины.

— Ливи, почему ты не позвала меня?

Она слабо улыбнулась. Она сумела надеть все свои украшения, кроме колечка в носу, лежавшего на книжке, которая, кажется, называлась «Голливудские жены». Крис недовольно посмотрел на книгу, не в первый раз дивясь способности Ливи наслаждаться низкопробной и пустой литературой. Словно отвечая, она сказала:

— Я беру оттуда подсказки. Там часами занимаются акробатическим сексом.

— Рад за них, — сказал Крис.

Он сел на кровать и посадил рядом Панду, когда в комнату ворвались собаки. Они беспокойно сновали от кровати к комоду и платяному шкафу, дверца которого распахнулась под напором посыпавшихся на пол, одно за другим, каких-то черных одеяний.

— Они хотят на пробежку, — заметила Ливи.

— Избаловались, попрошайки несчастные. Через минуту выведу. Значит, ты готова?

— Да.

Она ухватилась за его руку, и Крис, откинув одеяло, посадил ее на кровати, поставил перед ней ходунки и помог встать на ноги.

— С остальным я справлюсь, ~ сказала Ливи и начала мучительное продвижение к туалету, перемещаясь буквально по сантиметрам, приподнимая ходунки и подтягивая ноги в той пародии на ходьбу, на какую единственно она теперь была способна. Ей становится все хуже, подумал Крис, прикидывая, когда началось ухудшение. Она уже больше не могла твердо ставить ноги и при ходьбе — если можно было назвать ходьбой это вялое движение — опиралась на то, что оказывалось на полу первым — внутренняя сторона стопы, внешняя, пятка, носок.

Крису по-прежнему самому нужен был туалет. Он бы вполне успел воспользоваться им за то время, что Ливи туда дойдет, но заставил себя ждать, сидя на краю ее кровати. Сравнительно легкое наказание, решил он.

Пока Ливи на кухне вносила свой вклад в приготовление завтрака — насыпала кукурузные хлопья в миски, оставляя при этом четверть пачки на полу, он вывел собак на прогулку и вернулся с «Санди тайме». Ливи молча опустила ложку в свою миску и углубилась в газету. Начиная с вечера четверга, Крис затаивал дыхание каждый раз, когда она открывала газету. И все думал: она заметит, начнет спрашивать, она не дура. Но до сих пор она ничего не заметила и ни о чем не спросила. Ее настолько увлекало то, что было в газетах, что она все еще не замечала того, чего там не было.

Крис оставил ее за статьей о поисках автомобиля — Ливи читала, водя пальцем по строчкам. Он сказал, что будет наверху, и велел крикнуть, если он понадобится, и Ливи что-то невнятно пробормотала в ответ. Он поднялся по лестнице, разложил выцветший брезентовый стул, уселся, морщась, и попытался одновременно думать и не думать. Думать, что делать. Не думать о том, что наделал.

Он уже час перебирал возможности и грел на солнце усталые мышцы, когда впервые заметил полицейских. Они находились на палубе баржи Скеннелов, ближайшей к Уорик-авеню-бридж. Джон Скеннел стоял перед мольбертом. Его жена позировала ему, опершись на крышу каюты и обнажившись на семь восьмых. Скеннел уже выставил вдоль пешеходной дорожки предыдущие изображения пышных форм своей жены, стремясь залучить к себе возможных коллекционеров, и, без сомнения, лелеял тщетную надежду, что поднявшиеся к нему двое мужчин являются ценителями милого его сердцу кубизма.

Крис наблюдал всего лишь из праздного любопытства. Но когда Скеннел посмотрел в его сторону, а затем доверительно наклонился к своим гостям, интерес Криса обострился. Со своего места он мог видеть передвижение мужчин с одной баржи на другую. Крис смотрел, как разговаривают его соседи, ему казалось, что он слышит их и слышит, как забивают гвозди в крышку его гроба.

К нему полиция не обратится, он это понял. Они передадут отчет своему начальнику, тому типу со стрижкой за двадцать монет и в сшитом на заказ костюме. Затем инспектор, как пить дать, пожалует снова. Только на этот раз его вопросы будут более конкретными. И если Крис не даст на них убедительных ответов, то грянет возмездие, сомнений в этом нет.

Легавые все приближались. И наконец поднялись на соседнюю с Крисом баржу, так близко, что он услышал, как один из них откашлялся, а второй негромко постучал в закрытую дверь каюты. Бидуэллы — пьющий романист и легковерная отставная манекенщица, все еще лелеявшая призрачную надежду, что, стоит ей щелкнуть пальцами, как на обложке «Вога» появится ее портрет, — будут спать еще не меньше часа. И если их грубо разбудит полиция, да и вообще кто угодно, толку от них все равно не добьешься. В этом было хоть какое-то спасение. Возможно, Бидуэллы невольно подарят ему немного времени. Потому что именно время было ему необходимо, если он хочет благополучно выбраться из трясины, в которой барахтается последние четыре дня, и выкрутиться, не увязнув по шею.

Он подождал, пока не услышал за дверью ворчание Генри Бидуэлла:

— Какого черта… В чем дело, черт вас возьми? Он не стал ждать ответа легавых. Взял кружку с чаем, подернувшимся пленкой и давно уже непригодным для питья, и позвал собак, которые, как и он, грелись на солнце. Те поднялись и зацокали когтями по крыше каюты.

— Вниз, — приказал им Крис.

Ливи он нашел на прежнем месте — за кухонным столом. На нем так и остались их миски с хлопьями, банановая кожура, чайник, сахарница и молочник. Воскресная газета раскрыта на той же странице, что и более часа назад. Ливи как будто и сейчас ее изучала: наклонилась над ней, опершись лбом на руку, а унизанные серебряными кольцами пальцы другой руки касаются первого слова в заголовке — «Крикет».

Единственное изменение, которое все же отметил Крис, — это присутствие Панды, вспрыгнувшей на стол, прикончившей молоко и размякшие хлопья в одной миске и теперь поглощавшей остатки в другой. Кошка с довольным видом присела перед миской, глаза блаженно зажмурены, язычок стремительно работает, чтобы успеть до того момента, когда ее наверняка прогонят.

— Эй! — крикнул Крис. — Панда! Пошла прочь! Ливи судорожно дернулась. Руки взметнулись,

опрокидывая посуду, и одна миска слетела со стола, а другая перевернулась. Остатки молока с бананом и хлопьями выплеснулись кошке на лапы. Панду это не смутило. Она принялась облизывать лапы.

— Извини, — сказал Крис. Он занялся посудой, а кошка бесшумно спрыгнула на пол и помчалась по коридору, подальше от наказания. — Ты заснула?

Ее лицо сделалось каким-то странным, взгляд не фокусировался, губы побелели.

— Ты что, Панду не видела? — спросил Крис. — Мне не нравится, когда она ходит по столу, Ливи. Она лезет в еду, а это не очень…

— Прости, я не обратила внимания.

Она принялась складывать газету, делая это тщательно, с большим старанием. Наблюдая за ней, Крис увидел, что правая рука Ливи задрожала, и она, уронив ее на колени, продолжила свое занятие левой.

— Я сложу, — предложил он.

— Часть страниц намокла. В молоке. Извини. Ты же еще не читал.

Ничего, Ливи. Это всего лишь газета. Что за беда. Куплю другую, если понадобится. — Он взял миску. Судя по количеству выплеснувшегося содержимого, Ливи так и не поела. — Так и не проголодалась? — спросил он. — Сварить тебе яйцо? Или хочешь сэндвич? А как насчет тофу? Могу сделать с ним салат.

— Нет.

— Ливи, ты должна поесть. — Я не голодна.

— Это не имеет значения. Ты знаешь, что должна…

— Что? Поддерживать силы?

— Для начала. Да. Неплохая мысль.

— Ты этого не хочешь, Крис.

Он медленно повернулся от мусорного ведра, куда выбрасывал остатки ее завтрака. Вгляделся в исхудалое, бледное лицо и удивился, почему она выбрала для нападения на него именно этот момент. Правда, этим утром он вел себя не самым лучшим образом — залежался в постели, чем причинил Ливи неудобства, — но так на нее непохоже — обвинять, не имея фактов. А фактов у нее не было. Он был достаточно осторожен, чтобы этого не случилось.

— Что происходит? — спросил он.

— Когда из меня уйдут силы, уйду и я.

— И ты думаешь, что я этого и хочу?

— А почему бы и нет?

Он поставил миски в раковину. Вернулся к столу за сахарницей и молочником и перенес их на стойку, потом сел за стол напротив Ливи. Ее левая рука, сжатая в слабый кулачок, лежала на столе, и он накрыл было его ладонью, но Ливи убрала руку. И тогда он увидел. Впервые увидел, что ее правая рука подергивается. Мышцы сокращались от запястья до локтя и дальше — до плеча. Он похолодел. Мысленно чертыхнувшись, он приказал себе говорить деловым тоном.

— И как давно это у тебя? — спросил он.

— Что?

— Ты знаешь.

Она сомкнула пальцы левой руки вокруг локтя, словно этим неадекватным усилием могла справиться со своими мышцами. Она не отрывала взгляда от своей руки, от пальцев и их слабого усилия подчиниться приказам мозга.

— Ливи, — произнес он. — Я хочу знать.

— А какое имеет значение — как давно? Какая разница?

— Меня это касается, Ливи.

— Но так будет недолго.

— Значит, ты солгала, — сказал он. — Баржа тут ни при чем. И размеры дверей. И необходимость иметь инвалидное кресло.

Пальцы ее поглаживали руку.

— Это так? — допытывался он. — Как давно? Давай, Ливи. Как давно у тебя это с рукой?

Она мгновение смотрела на него, настороженно, как спасенное им животное. Взяла правую руку левой, прижали их обе к груди и сказала:

— Я больше не могу работать. Не могу готовить. Убирать. Даже трахаться не могу.

— Как давно? — повторил он.

— Хотя последнее не особо тебя интересовало, верно?

— Скажи мне.

— Думаю, я могла бы хорошо тебя обслужить, если бы ты позволил. Но в последний раз, когда я пыталась, ты не захотел, помнишь? В смысле, со мной.

— Не пори чушь, Ливи. Что с левой рукой? Она тоже поражена? Черт побери, ты не сможешь пользоваться этим дурацким креслом и знаешь это. Так какого черта…

— Я не член группы. Меня заменили. Пора уходить.

— Мы это уже обсуждали. Мне казалось, мы приняли решение.

— Да уж, обсуждений было полно.

—Тогда проведем еще одно, но краткое. Тебе становится хуже. Ты знаешь об этом уже несколько недель. И не доверяешь мне, не желая принимать от меня помощь. В этом дело, да?

Ее левая рука бессмысленно разминала правую, которую она снова опустила на колени. Ливи наклонила голову к правому плечу, словно это движение могло каким-то образом снять боль. Ее лицо исказилось, и наконец она произнесла:

— Крис, — и голос ее дрогнул на его имени. — Мне так страшно.

В одно мгновение весь его гнев испарился. Ей было тридцать два года. И она лицом к лицу стояла с осознанием своей смертности. Она знала, что смерть приближается. И точно знала, каким образом она ее заберет.

Он встал и подошел к ней, остановился позади кресла, положил руки ей на плечи, а потом, наклонившись, сцепил их на ее исхудалой груди.

Как и Ливи, он знал, как это произойдет. Он ходил в библиотеку и отыскал там все книги, все научные журналы, все статьи в газетах и популярных изданиях, которые могли пролить хоть искру света. Поэтому он знал, что процесс деградации начался в конечностях и безжалостно продвигается вверх и внутрь, как армия захватчиков, получившая приказ пленных не брать. Сначала кисти рук и ступни, за ними быстро последуют руки и ноги. Когда болезнь наконец достигнет дыхательных органов, ей станет трудно дышать, как бывает, когда тонешь. И тогда ей останется выбор между немедленным удушьем или жизнью на искусственной вентиляции легких, но в любом случае результат будет один. Так или иначе она умрет. Скоро или очень скоро.

Он прижался щекой к ее остриженным волосам. От них дурно пахло. Он должен был вымыть ей голову вчера, но визит сотрудников Скотленд-Ярда изгнал из его головы все мысли, кроме тех, что непосредственно относились к его насущным, личным и тайным заботам. Подлец, подумал он. Негодяй. Свинья. Ему хотелось сказать: «Не бойся. Я буду с тобой. До самого конца», — но она уже лишила его этой возможности. Поэтому он только прошептал:

— Мне тоже страшно.

— Но не по той же причине.

— Нет. Не по той же.

Он поцеловал ее волосы. Почувствовал, как под его ладонями поднялась со вздохом ее грудь. Тело Ливи содрогнулось.

— Я не знаю, что делать, — сказала она. — Не знаю, как жить.

— Мы придумаем. Мы всегда придумывали.

— Но не в этот раз. Для этого слишком поздно. — Она не добавила то, что он уже знал. Приближающаяся смерть делала все мелким и запоздалым. Вместо этого Ливи плотно прижала подергивающуюся оуку к телу. Расправила плечи и выпрямила спину.

— Мне нужно поехать к матери, — сказала она. — Ты отвезешь меня к ней?

— Сейчас?

— Сейчас.

Глава 14

Была половина третьего, когда Линли и Хейверс прибыли в коттедж «Чистотел». Единственным отличием от предыдущего дня было отсутствие зевак у границ владения. Вместо них пять молодых всадниц неторопливо ехали по улице — в сапогах, шлемах, с хлыстами для верховой езды. Но эти девушки как будто не проявляли ни малейшего интереса к полицейской ленте, отгораживавшей коттедж. Даже не глядя на нее, они направляли своих лошадей строго вперед.

Линли и Хейверс стояли у «бентли» и наблюдали, как они проследовали мимо. Хейверс молча курила, а Линли разглядывал каштановые колья, которые торчали за живой изгородью через улицу.

Они ждали приезда инспектора Ардери. Когда, после четырех звонков, Линли разыскал ее в ресторане загородной гостиницы недалеко от Мейдстоуна и назвался, она сказала:

— Я привезла свою мать на обед, инспектор, — словно самый звук его голоса явился невысказанным и совершенно незаслуженным упреком, от которого необходимо было защититься. Она раздраженно добавила: — Сегодня день ее рождения. — И потом еще: — Я звонила вам раньше.

На что Линли ответил:

— Я так и понял, потому и перезваниваю.

Она хотела передать ему информацию по телефону, он не согласился. Ему бы хотелось подержать в руках отчеты. С его стороны это была уловка. Кроме того, он хотел еще раз взглянуть на место преступления. Они встретились и поговорили с миссис Пэттен, и он хотел проверить сообщенные ею сведения. Нельзя ли ей самой проверить? — поинтересовалась Ардери. Конечно, но он будет чувствовать себя спокойнее, если снова лично осмотрит коттедж. Если она не возражает…

Линли понимал, что инспектор Ардери очень далее возражает. И не мог винить ее за это. В пятницу вечером они установили основные правила игры, а он теперь пытался их нарушить, если не вообще отменить. Что ж, в данном случае он ничем ей помочь не мог.

Как бы ни досадовала Изабелла Ардери, она успешно скрыла это, когда через десять минут после приезда Линли и Хейверс остановила рядом с ними свой «ровер». Она не сменила наряд, в котором выводила в свет мать: тонкое, цвета бронзы, платье, перехваченное в талии поясом, пять золотых браслетов на руке и такие же серьги-кольца. Но абсолютно деловым тоном извинилась за опоздание: из лаборатории сообщили, что идентифицирован отпечаток ноги, поэтому она заехала забрать его, решив, что они захотят взглянуть и на это свидетельство. А закончилось тем, что ее поймал главный редактор «Дейли миррор» мистер Смарм, потребовавший ответов на свои бредовые вопросы. Захлопнув дверцу «ровера», Ардери открыла багажник.

— Мерзавцы, — подытожила она, а затем добавила, поднимая голову от багажника: — Извините, я немного раздражена.

— Нам тоже приходится иметь с ними дело в Лондоне, — сказал Линли.

— Ну и как вы с ними справляетесь?

— Обычно мы сообщаем им то, что считаем полезным для себя.

Она вынула картонную коробку, захлопнула багажник и, придерживая коробку у бедра, наклонила голову набок, как будто с интересом, а, возможно, и в раздумье.

— Правда? А я никогда ничего им не сообщаю. Презираю симбиоз прессы с полицией.

— Я тоже, — ответил Линли. — Но иногда он нам помогает.

Ардери бросила на него скептический взгляд и пошла к полицейской ленте. Линли и Хейверс последовали за ней — под ленту, и через белые решетчатые ворота, и по дорожке. Ардери привела их к заднему входу в коттедж, к столу под увитым виноградом навесом. Здесь она поставила на стол коробку, и Линли увидел в ней бумаги, пачку фотографий и два гипсовых слепка. Один из них представлял собой полный отпечаток ноги, второй — частичный.

Когда Ардери принялась доставать материалы, Линли сказал:

— Мне бы хотелось сначала осмотреть коттедж, если вы не возражаете, инспектор.

Она замерла с неполным слепком в руках.

— У вас же есть фотографии, — напомнила она. — И отчет.

— Как я сказал по телефону, я получил дополнительную информацию, которую хотел бы подтвердить. С вашей помощью, разумеется.

Она перевела взгляд с Линли на Хейверс, положила слепок обратно в коробку. Было видно, что она ведет мысленный спор сама с собой — подчиниться ли коллеге или продолжать упорствовать. Наконец Ардери произнесла: «Хорошо», и сжала губы, как бы желая удержать себя от дальнейших комментариев.

Она сняла полицейскую пломбу с двери коттеджа и жестом пригласила их войти. Линли кивком выразил благодарность и сразу же направился к раковине на кухне, открыл дверцу шкафчика под ней и с помощью инспектора Ардери выяснил, что мейдстоунская бригада, как он и ожидал, увезла мусор с собой. Ардери сказала им, что эксперты искали что-либо связанное с приспособлением для поджога и весь мусор увезли. А зачем ему понадобился мусор?

Линли передал рассказ Габриэллы Пэттен о том, как Флеминг рылся в мусорных корзинах. Ардери слушала, задумчиво сдвинув брови и прижав ладонь к ключице. Нет, сказала она ему, когда он закончил, нигде на полу мусора не было. Если Флеминг и вывернул в гневе корзины, он все вернул на место, когда успокоился. И сделал это довольно-таки тщательно, добавила она. Нигде на полу не осталось ни соринки.

— Должно быть, он пришел в себя, когда Габриэлла уехала, — заметила Хейверс, обращаясь к Линли. — Это коттедж миссис Уайтлоу. Вероятно, он, несмотря на свое состояние, не хотел здесь пачкать,.

Линли согласился, что такое возможно. Спросил о найденных в мусоре окурках сигарет, сообщив Ардери об утверждении Габриэллы Пэттен, что она бросила курить. Ардери подтвердила. Не было ни окурков, ни обгоревших спичек. Линли прошел к камину, туда, где стоял сосновый стол. Под ним находилась плетеная корзина для животных. Линли присел, чтобы рассмотреть ее, потом снял с подушки несколько шерстинок.

— Габриэлла Пэттен утверждает, что, когда она уходила на прогулку, котята сидели здесь, — сказал он. — В этой корзине, как я полагаю.

— Ну они, наверное, как-то выбрались, — предположила Ардери.

Линли прошел через столовую и по короткому коридорчику попал в гостиную. Здесь он осмотрел главную дверь. Описывая, как Флеминг пытался проникнуть в гостиную, где она пряталась от его гнева, Габриэлла сказала, что он надавил на дверь плечом, и стул упал. Если это так, тому должно найтись подтверждение.

Как и весь дом, дверь была выкрашена в белый цвет, хотя, как и весь дом, ее теперь покрывал черный слой копоти. Линли стер копоть на высоте своего плеча, проделал то же самое вокруг дверной ручки. Следов каких-либо насильственных действий не оказалось.

К нему подошли Ардери и Хейверс. Ардери, всячески демонстрируя им свое терпение, сообщила, что ее эксперты идентифицировали большую часть отпечатков, а Хейверс тем временем осмотрела каминный прибор, кочергой из которого защищалась, по ее словам, Габриэлла. Все предметы были на месте, и сержант спросила:

— А с этого тоже снимали отпечатки?

— Мы все проверили на отпечатки, сержант. Необходимая вам информация есть в отчете, который я привезла.

Линли закрыл дверь гостиной, чтобы изучить ее с обратной стороны. Носовым платком он стер копоть и произнес:

Ага, есть, сержант, — и Хейверс подошла к нему.

Под ручкой, на месте содранной белой краски, виднелась тонкая зубчатая линия дюймов восьми в длину.

— Она сказала, что воспользовалась стулом, — напомнила сержант, и вместе они осмотрели их все.

Искомый стул оказался еще одним из принадлежавших миссис Уайтлоу кресел на колесиках, он был обит бархатом цвета зеленого бутылочного стекла и стоял под навесным угловым шкафчиком. Хейверс отодвинула его от стены, и Линли сразу же увидел неровную белую полоску на темной, орехового дерева, планке, шедшей по спинке кресла и по его бокам. Линли подставил кресло под дверную ручку. Белая полоска совпала с зубчатой линией.

— Вот и доказательство, — произнес он. Стоявшая у камина инспектор Ардери сказала:

— Если бы вы, инспектор, заранее объяснили, что именно ищете, мои специалисты избавили бы вас от хлопот этой поездки.

Линли наклонился, рассматривая ковер вблизи от двери. Он нашел микроскопическую потертость на пути, которое проделало кресло, выдернутое из-под дверной ручки. Дополнительное подтверждение, подумал он. Хотя бы часть показаний Габриэллы Пэттен была правдой.

— Инспектор Линли, — повторила Ардери. Линли выпрямился. Всем своим видом Ардери выражала негодование. Они довольно легко пришли к соглашению: она ведет расследование в Кенте, он — в Лондоне. Они объединяют свои усилия, интеллектуальные, а если понадобится, то и физические, где-то между этими двумя точками, Но доискаться до правды в деле о гибели Флеминга было не так-то просто, и Линли это прекрасно сознавал. Сам ход расследования вынуждал одного из инспекторов подчиниться другому, и он видел, что Ардери отнюдь не по душе идея стать подчиненной.

Линли попросил Хейверс ненадолго оставить их. Кивнув, та исчезла в направлении кухни. Он услышал, как хлопнула наружная дверь — сержант вышла на улицу.

— Вы перегибаете палку, инспектор Линли, — проговорила Ардери. — Вчера. Сегодня. Мне это не нравится. У меня есть для вас информация. Отчеты. Я заставила лабораторию работать на вас сверхурочно. Что еще вам нужно?

— Извините, — сказала он. — Я не хочу оказывать на вас давление.

—Вчера извинения годились. Сегодня их уже недостаточно. Вы намерены оказывать давление. Намерены демонстрировать это вновь и вновь. Я хочу знать почему.

— Вопрос не в том, — ответил он, — кто, что и где расследует. Вопрос в том, чтобы найти убийцу. В этом мы с вами согласны, не так ли?

— Оставьте ваш покровительственный тон. О чем мы договорились, так это о ясно прочерченной границе между сферами нашей ответственности. Свою часть договоренности я выполняю. Что же касается вашей…

— Мы с вами не подписывали договора, инспектор. И предполагаемые границы не так ясны, как вам того хотелось бы. Мы вынуждены работать вместе или мы вообще не будем работать.

— Тогда, возможно, вам следует заново определить, что означает совместная работа. Потому что на данный момент, насколько я вижу, я работаю на вас, а вы делаете, что вам вздумается. И если так будет продолжаться, я была бы признательна, если бы вы прояснили ситуацию сейчас, чтобы я могла решить, какие шаги предпринять для предоставления вам свободы действий, которая вам, по-видимому, необходима.

— Что мне нужно, инспектор Ардери, так это ваш опыт.

— С трудом в это верится.

— А я его не получу, если вы попросите своего начальника снять вас с этого дела.

— Я не сказала…

— Мы оба знаем, что такая угроза подразумевалась. Мы все работаем по-разному. Приходится приспосабливаться к стилю других. Мой выражается в том, что я выискиваю всю возможную информацию. В ходе этого занятия я не намерен задевать чьи-либо чувства, но иногда это случается. Это не означает, что я считаю своих коллег неспособными выполнить свою работу. Это просто означает, что я привык доверять только своим чувствам.

— Как видно, больше, чем чувствам кого бы то ни было.

— Да. Но если я ошибаюсь, то виню в этом только себя и разбираюсь только с самим собой.

— Понятно. Очень удобно.

— Что?

— То, как вы объяснили свой метод работы. Ваши коллеги подстраиваются под вас. Вы под них не подстраиваетесь.

— Я этого не сказал, инспектор.

— И не требовалось, инспектор. Вы ясно дали это понять. Вы добываете информацию любым удобным для вас способом. Я должна обеспечить ее, когда и если это отвечает вашим потребностям.

— Это противоречит тому, что ваша роль, якобы, неважна, — заметил Линли. — Я так не думаю. Почему же так думаете вы?

— Кроме того, — продолжала она, словно не слыша его, — я должна предлагать версии и не возражать против того направления розыска, которое вам заблагорассудится выбрать. И если это направление требует, чтобы я была у вас на побегушках, я должна принять это с радостью и держать рот на замке, зная свое место, как это, без сомнения, и подобает женщине.

— Это не вопрос отношений между мужчиной и женщиной, — сказал Линли. — Это вопрос подхода. Я прервал ваш воскресный отдых, чтобы вы сделали то, что мне требуется, и за это я приношу свои извинения. Но у нас начинает собираться информация, которая может сдвинуть дело с мертвой точки, и я бы хотел идти в этом направлении, пока могу. Тот факт, что я решаю идти по этому следу один, не имеет к вашим личным качествам никакого отношения. Я ничего не хочу сказать о вашей компетентности. Если уж на то пошло, речь идет скорее о моей компетентности. Я невольно нанес вам обиду. Мне бы хотелось оставить это в прошлом и двинуться дальше, чтобы взглянуть на то, что вам удалось собрать со вчерашнего дня. Если можно.

Во время этого разговора Изабелла Ардери стояла, сложив руки на груди, и Линли видел, с какой силой ее пальцы впиваются в предплечья. Он ждал, чтобы она завершила свою внутреннюю борьбу, в чем бы эта борьба ни заключалась, и старался не выказывать нетерпения, приняв как можно более независимый вид. Оскорблять ее дальше не имело никакого смысла. Оба они знали, что преимущество на его стороне. Один его телефонный звонок, и Ярд предпримет необходимые политические шаги, чтобы нейтрализовать Ардери, либо отстранить ее от дела. Что, как он понимал, не пошло бы ему на пользу, так как она, похоже, была сообразительной, умной и не без способностей.

Она перестала стискивать руки и сказала:

— Хорошо.

Линли не понял, с чем она согласилась, и предположил, что устроило ее лишь одно — то, как он вышел вслед за ней через заднюю дверь коттеджа во дворик, где на одном из стульев под навесом отдыхала сержант Хейверс. Последняя предусмотрительно, как заметил Линли, ничего не стала трогать в коробке инспектора Ардери. Когда они присоединились к ней, ее лицо хранило выражение полнейшего равнодушия.

Ардери снова вынула из коробки гипсовые слепки следов, а также отчеты и фотографии.

— Мы идентифицировали обувь. Узор на подошве виден ясно.

Она передала полный отпечаток Линли. Отпечаток воспроизводил всю подошву целиком. По краю ее шел зубчатый узор. Переданный в гипсе углублениями, на настоящей подошве он представлял собой рельеф. Через всю подошву, по диагонали от одного зубца к другому, шел второй ряд углублений, похожих на надрезы. Узор повторялся на каблуке. Подошва была, как это понял Линли, фирменная.

— «Док Мартене», — пояснила Ардери.

— Прогулочная обувь? Ботинки?

— Ботинки,

Линли положил рядом второй слепок. Он представлял собой отпечаток носка и примерно трех дюймов подошвы. Было видно, что отпечаток сделан тем же ботинком. Один из зубцов левого края потерял первоначальную форму, словно стерся или был срезан ножом. Этот дефект повторялся на обоих отпечатках, не являясь, как пояснила Ардери, непременным свойством этих подошв.

— Полный отпечаток снят в дальнем углу сада, — сказала Ардери. — В том месте, где кто-то перелез через забор из примыкающего загона.

— А второй? — спросил Линли. Она указала на запад.

— Тропинка вдоль ручья ведет в деревню, в Малый Спрингбурн. Примерно в трех четвертях пути отсюда есть перелаз. Отпечаток снят там.

Линли задал вопрос, который никак не мог понравиться инспектору. Он намекал на то, что она со своей группой могла что-то пропустить.

— Вы нам покажете?

— Инспектор, мы прочесали деревню. Опросили там всех. Поверьте мне, отчет…

—Вероятно, он полнее любого из написанных мною, — сказал Линли. — Тем не менее, я бы хотел взглянуть сам. Если вы не возражаете.

Она прекрасно понимала, что им не требуется ее разрешения или ее присутствия, пожелай они прогуляться по тропинке. Линли прочитал это на ее лице. Хотя его просьба не отрицала их равенства, в то же время она ставила под сомнение тщательность ее работы. Трактовка предоставлялась самой Изабелле Ардери.

— Очень хорошо, — проговорила она. — Мы можем пойти в деревню и осмотреться там. Дорога отсюда занимает всего десять минут.

Тропинка начиналась у источника, бурлящего ключа ярдах в пятидесяти от коттеджа «Чистотел». Тропинка была хорошо утоптана и мягко поднималась над ручьем, бравшим здесь начало. С одной стороны ее ограничивали выгоны для лошадей и запущенный яблоневый сад. С другой стороны заросли крапивы переплетались с кустами ежевики, и белые стебли борщевика вздымались над плющом, карабкавшимся по дубам, ольхе и ивам. Большинство деревьев вдоль тропы и ручья оделись листвой, а мелодичный щебет и громкий, чистый посвист указывали на присутствие дроздов и других певчих птиц.

Несмотря на свою обувь — босоножки на каблуках, делавшие ее одного роста с Линли, — инспектор Ардери энергично шагала по тропинке, задевая ветки живых изгородей и ежевику, пригибаясь под ветвями деревьев и на ходу говоря через плечо.

— Мы определили волокна, найденные на изгороди в дальнем углу сада. Ткань хлопчатобумажная. Стандартные синие джинсы. «Ливайсы». Еще на волокнах было масло. Мы послали их на экспертизу, чтобы знать наверняка, но один из наших старых сотрудников как следует изучил их под микроскопом и сказал, что это моторное масло. Я склонна ему верить. Он работает в лаборатории с тех времен, когда еще не было хроматографов, которые дают нам ответы на все вопросы, так что он, как правило, разбирается в том, что видит.

— А окурки сигарет? — спросил Линли. — Те, что остались в коттедже, и другие, из сада.

— Их мы еще не идентифицировали. — И поспешила прибавить: — Наш человек возвращается сегодня из Шеффилда. Он участвовал в конференции. Завтра утром он получит сигареты, а уж как только он возьмет их в руки, ответ себя ждать не заставит.

— Никаких предварительных результатов? — спросил Линли.

—Он наш эксперт, — ответила она. — Мы можем высказать свои предположения, но и только. Сигареты идентифицируются по окуркам по восьми разным признакам, и я безоговорочно предпочитаю, чтобы их определил для нас специалист, чем самой назвать марку по одному или двум признакам и — ошибиться.

Она подошла к изгороди, пересекавшей тропу, и остановилась у покрытой лишайниками выдвинутой доски, являвшейся простейшим перелазом.

— Здесь, — сказала она.

Земля вокруг перелаза была мягче, чем на тропинке, и на ней отпечаталась целая мозаика следов, в большинстве своем смазанных другими наложившимися на них отпечатками. Группе Ардери просто повезло, что они нашли отпечаток, совпавший со следом у коттеджа. Отыскать даже частичный след казалось чудом.

— Он был с краю, — сказала Ардери, словно в ответ на мысли Линли. — Здесь, где остатки гипса.

Линли кивнул и посмотрел поверх изгороди. Примерно в ста пятидесяти ярдах к северо-западу он увидел крыши домов, обозначавших границу Малого Спрингбурна. Тропинка была ясно видна — хорошо утоптанная, она уходила в сторону от ручья, пересекала железнодорожное полотно, огибала сад и упиралась в маленький населенный пункт.

Они перелезли на другую сторону. Возле домов тропинка наконец-то расширялась, позволяя всем троим идти рядом. По обе стороны от нее тянулись задние дворы аккуратных домиков. Полицейские вошли непосредственно в деревеньку — полукруг одинаковых отдельных домов с кирпичными фасадами, приземистыми трубами, эркерами и остроконечными крышами. Три детектива вызвали здесь некоторый интерес, так как на улице ребятишки прыгали через скакалку, двое мужчин-хозяев мыли из шлангов автомобили, а группа мальчишек играла в упрощенный вариант крикета.

— Мы все здесь обошли, — сказала Ардери. — Вечером в среду никто ничего необычного не видел. Но они все сидели по домам, когда он проходил.

— Вы решили, что это он, — заметил Линли.

— Марка ботинок. Их размер. Глубина отпечатка у коттеджа. Да, — подтвердила она, — я бы сказала, что мы ищем «его».

Пройдя по деревне, они достигли главной ее улицы. Извиваясь между рядов старинных, крытых тростником строений и чередой магазинчиков, она полого уходила вверх. Прямо перед ними начиналась вторая улица, застроенная обрамленными деревом коттеджами и ведущая к церкви. Слева мощенная булыжником подъездная дорожка сменялась автостоянкой при пабе «Лиса и гончая». Со своего места Линли видел, что за пабом лежит общинный луг, и дубы и ясени отбрасывали на него длинные дневные тени. По краю луга высился густой, неухоженный кустарник.

Взглянув на главную улицу и на ту, что вела к церкви, Линли выбрал последнюю.

Кустарник рос не сплошняком, в его зарослях, соединивших автостоянку паба с краем общинного луга, тут и там зияли бреши, и детективы воспользовались одной из них, нырнув под естественную арку из дубовых ветвей.

На южном краю луга шел еще один крикетный матч. Линли и его спутницы не привлекли внимания, поскольку кустарник рос вдоль северо-восточной границы луга. Почва здесь была грубая, жесткая и бугристая, тут и там поросшая плющом, усики которого тянулись не только по земле, но и вверх по осевшему деревянному забору. Вдоль него росли рододендроны, ветви которых сильно прогнулись под тяжестью огромных светло-лиловых цветов. Редкие кусты остролиста просовывали между рододендронами ветки с колючими листьями, и сержант Хейверс направилась к ним, пока Линли под неусыпным оком Ардери исследовал землю.

— Один из наших сотрудников разговаривал с Коннором О'Нилом, — сказала Ардери. — Это владелец паба. В среду вечером он вместе со своим сыном разливал пиво.

— В результате беседы что-нибудь выяснилось?

— Владелец паба показал, что они закончили около половины первого. После закрытия никто из них чужой машины на стоянке не видел. Собственно, остались только их автомобили.

— Что неудивительно, не так ли? — вставил Линли.

— Мы проверили и стоянку, — твердо продолжала Ардери. — Как видите, инспектор, земля там плотно утрамбована. Следов на ней не остается.

Линли видел, что она права. Он выпрямился, посмотрел в ту сторону, откуда они пришли. По его мнению, наиболее логичным было спрятать средство передвижения в этих кустах, если на каком-то из этапов средство передвижения преступником все же использовалось. Кусты тянулись к автостоянке, которая в свою очередь выходила на улицу, ведущую к тропинке. Тропинка же кончалась на месте, отстоявшем от коттеджа «Чистотел» не более чем на пятидесяти ярдов. Все, что требовалось убийце, которого они искали, — практическое знание местности.

— Сэр, — позвала сержант Хейверс. — Посмотрите-ка на это.

Линли увидел, что Хейверс прошла вдоль ряда рододендронов и остролиста и склонилась в том месте, где кончался кустарник и начиналась стоянка паба. Она сдвигала в сторону прошлогодние листья, высвобождая ус плюща, наверное, из дюжины других, протянувшихся к продолговатому пятну голой земли.

Линли и Ардери подошли к ней. Поверх плеча сержанта Линли увидел ее находку — неправильный круг плотной земли дюйма три в диаметре. Он был темнее земли вокруг — не орехового, но цвета кофе.

Хейверс отщипнула ус, который держала, кряхтя выпрямилась и откинула волосы со лба, потом протянула ус Линли.

— Мне кажется, что он в масле, — сказала Хейверс. — Оно натекло и на три этих листка. Видите? Вот. И в этом месте. И здесь.

— Моторное масло, — пробормотал Линли.

— Я и говорю. То же, что и на джинсах. — Хейвере махнула рукой в сторону главной улицы. — Он проехал по ней, выключил мотор и погасил фары, по краю луга закатил машину сюда. Поставил здесь и через кусты и стоянку прошмыгнул на тропинку. Дошел до коттеджа, перепрыгнул через ограду соседнего загона и ждал в глубине сада, когда все успокоится.

Ардери быстро сказала:

— Не думаете же вы, сержант, что мы проглядели бы отпечатки шин. Потому что если машина на самом деле проехала по лугу…

— Не машина, — перебила Хейверс. — Мотоциклет. Две шины, а не четыре. Легче автомобиля. Меньше вероятности оставить след. Легче маневрировать, легче спрятать.

Линли не торопился принять предложенный сценарий.

— Мотоциклист, который затем выкурил шесть или восемь сигарет, чтобы отметить свое место у коттеджа? Как это возможно, сержант? Что это за убийца, который оставляет визитную карточку?

— Убийца, который не рассчитывает быть пойманным.

— Но любой человек, хоть немного знакомый с криминалистикой, знает о том, как важно не оставить после себя улик, — сказал Линли. — Любых улик. Любого рода.

— Верно. И значит, мы ищем убийцу, который по глупости решил, что это убийство вовсе не будет похоже на убийство. Мы ищем убийцу, который прежде всего думал о конечном результате: смерти Флеминга. Ищем убийцу, который полагал, что этот коттедж, набитый старинной деревянной рухлядью, будь она неладна, инспектор, вспыхнет, как факел, если дать сигарете в кресле немного погореть. По его понятию, следов не осталось бы. Ни окурка, ни спичек, ничего, кроме фундамента.

Болельщики крикетного матча разразились криками. Детективы повернулись на шум. Бэтсмен ударил по мячу и бежал к следующей группе калиток. Боулер кричал. Игрок, охраняющий калитку, в досаде швырял на землю перчатку. Видимо, кто-то забыл главное правило крикета: пытайся поймать несмотря ни на что.

—Нам надо поговорить с этим парнем, инспектор, — сказала Хейверс. — Вы хотели улик. Инспектор нас ими обеспечила. Окурки…

— Которые еще нужно идентифицировать.

— Волокна ткани, запачканные маслом.

— Которые надо проверить на хроматографе.

— Отпечатки обуви, которые уже идентифицировали. Подошва ботинка с характерным узором. И теперь это. — Она указала на плющ, который он держал. — Чего еще вам нужно?

Линли не ответил. Он знал, как отнесется к его ответу Хейверс. Указанного было не то что меньше, чем он желал бы, его было больше, гораздо больше.

Инспектор Ардери все еще смотрела на то место возле сержанта Хейверс, где округлой кляксой растеклось масляное пятно. На лице ее застыла досада. Она тихо сказала, обращаясь, похоже, к себе самой:

— Я же велела им искать отпечатки. Мы еще не знали про масло на волокнах.

— Не важно, — сказал Линли.

— Нет, важно. Если бы вы не настояли…

Хейверс взглядом спросила у Линли, не «испариться» ли ей опять. Линли поднял руку, призывая ее остаться на месте, и сказал:

— Вы не могли предвидеть улики.

— Это моя работа.

— Масло может ничего не значить. Оно может оказаться не таким, как на волокнах.

— Проклятье, — сказала Ардери, снова обращаясь скорее к себе, чем к ним.

Почти минуту она наблюдала за ходом крикетного матча, прежде чем ее лицо вновь приняло выражение профессионального бесстрастия.

— Когда все это закончится, — с улыбкой произнес Линли, вновь встретившись с ней взглядом, — я попрошу сержанта Хейверс поделиться с вами наиболее интересными из моих ошибочных суждений в ходе этой работы.

Ардери чуть вскинула голову, ответ ее прозвучал холодно:

— Мы все совершаем ошибки, инспектор. Я предпочитаю учиться на своих. Подобное больше не повторится.

Она пошла прочь, к автостоянке, бросив на ходу:

— Вы желаете еще что-то осмотреть в деревине?, — но не остановившись, чтобы услышать ответ.

Хейверс взяла из рук начальника ус плюща, упаковала отдельные листья.

— К вопросу об ошибочных суждениях, — многозначительно проговорила она и пошла вслед за Ардери к стоянке.

Глава 15

Залив кипятком чайные пакетики, Джинни Купер наблюдала, как они всплывают, словно буйки, потом помешала в чайнике ложкой и закрыла его. Для дневного чаепития она нарочно взяла этот сервиз — чайник в виде кролика, чашки-морковки и блюдца-салатные листья. Она всегда брала этот чайник, когда дети болели, чтобы подбодрить их и отвлечь от больного уха или разладившегося желудка.

Джинни поставила чайник на кухонный стол, с которого до этого убрала старую красную клеенку, заменив ее зеленой хлопчатобумажной скатертью с узором из фиалок. На скатерти уже были расставлены остальные предметы из сервиза: тарелки в форме салатных листьев и молочник и сахарница тоже в виде крольчат. В центре она поместила блюдо с изображением кроличьей семьи, на котором разложила сэндвичи с ливерной пастой, перемежавшиеся простыми бутербродами с маслом — корочки с хлеба были срезаны, — и окружила все это булочками с заварным кремом.

Стэн и Шэрон сидели в гостиной. Стэн смотрел по телевизору фильм о муренах, а Шэрон склонилась над своей тетрадью наблюдений за птицами и разноцветными карандашами заполняла в ней графы, относящиеся к чайке, которую зарисовала накануне днем во время прогулки с братьями. Очки у девочки сползли на кончик носа, отчего она шумно сопела, словно при сильной простуде.

— Чай готов, — объявила Джинни. — Шэр, сходи за Джимми.

Девочка подняла голову и шмыгнула носом. Тыльной стороной ладони она вернула очки на место и сказала:

— Он не пойдет.

— Откуда ты знаешь? Сейчас же сходи за ним. Джимми провел день у себя в комнате. Утром, примерно в половине двенадцатого, он хотел уйти. Спустился на кухню, уже в ветровке, достал из холодильника остатки пиццы, завернул в фольгу и сунул в карман. Джинни наблюдала за ним, стоя у раковины, где мыла посуду после завтрака.

— Что это ты затеял, Джим? — спросила она, на что он ответил одним лишь словом — «ничего».

— Похоже, ты собираешься на улицу?

Ну и что? — был ответ. Он не намерен целый день торчать дома, как двухлетний сопляк, Кроме того, он договорился о встрече в Миллуолл-Аутер-Док.

— И с кем же? — поинтересовалась Джинни. Не с Брайаном ли Джонсом?

С каким еще Брайаном Джонсом? Какого черта… Не знает он никакого Брай… Тут он понял, что попался в ловушку. Джинни с невинным видом напомнила, что это тот Брайан Джонс, из Дептфорда, с которым Джимми провел всю пятницу вместо того, чтобы пойти в школу.

Джимми закрыл холодильник и направился к задней двери, бросив, что уходит.

— Сначала выгляни в окно, — посоветовала ему Джинни, — и хорошенько подумай, стоит ли это делать.

Видя, что мальчик подозревает ее в какой-то хитрости, она посторонилась, и Джим подошел к окну осторожно, боком, словно ожидая, что мать вот-вот набросится на него, и посмотрел на улицу.

Он увидел журналистов. Их трудно было не заметить.

— Ну и что? — заявил он. — Они были здесь и вчера,

На что Джинни сказала:

— Не туда смотришь, Джим. Видишь черную «нову» перед домом Кауперов? Как думаешь, кто в ней сидит?

Он равнодушно пожал плечами.

— Полицейские, — сказала она. — Так что можешь идти, если хочешь, но не думай, что пойдешь один. Полиция будет за тобой следить.

Он пытался одолеть информацию не только разумом, но и физически — стиснув кулаки. Спросил, что нужно полицейским. Она ответила, что они хотят расспросить о его отце. Что с ним случилось, кто был с ним вечером в среду, как он умер.

И затем Джинни стала ждать. Она наблюдала, как он наблюдает за ними — полицейскими и журналистами. Джимми попытался изобразить безразличие, но обмануть ее не смог. Его выдали едва заметные признаки — то, как он переминался с ноги на ногу, сунув кулак в карман джинсов. Вскинув голову и задрав подбородок, он попробовал было сказать, что ему и дела нет, плевать, мол, но снова неуверенно переступил с ноги на ногу, и Джинни представила, как вспотели его ладони и как засосало у него под ложечкой.

Она поймала себя на том, что хочет выйти победительницей из этого поединка — небрежно поинтересоваться, по-прежнему ли он хочет пойти погулять в это дивное воскресное утро, возможно, даже открыть дверь и приказать ему идти, — чтобы заставить Джимми признать свое горе, страх, потребность в материнской помощи, в правде, какой бы она ни была, да мало ли в чем еще. Но она промолчала, вспомнив в последний момент — с ужасающей ясностью, — каково это в шестнадцать лет оказаться в критической ситуации. Поэтому она дала ему уйти из кухни и подняться к себе и с того момента не нарушала его уединения.

И когда Шэрон объявила, что Джимми отказался спуститься к столу, Джин сама пошла к нему с подносом.

Шэр не до конца закрыла дверь в комнату братьев, поэтому, окликнув сына по имени, Джин толкнула дверь бедром и вошла.

Он сидел на кровати, упираясь спиной в изголовье.

— Я принесла тебе чай. Приготовила сэндвичи с ливером. Убери ноги, Джим, я поставлю поднос.

— Я же сказал Шэр, что не голоден.

Тон его был вызывающим, но глаза смотрели настороженно. Тем не менее, ноги в ответ на просьбу матери он подвинул, и Джинни ухватилась за это, как за обнадеживающий знак. Поставила поднос на кровать рядом с коленями Джимми и сказала:

— Я забыла поблагодарить тебя за вчерашнее.

Джимми причесался пятерней, покосился на поднос но на особый сервиз никак не отреагировал. Посмотрел на мать.

— За Стэна и Шэр, — пояснила она. — Ты так хорошо погулял с ними, ты мне очень помог, Джим. Твой отец…

— К черту его.

Она перевела дух и продолжала;

— Твой отец по-настоящему гордился бы тобой, увидев, как хорошо ты относишься к брату и сестре.

— Да? А разве папа знал, что такое «хорошо относиться»?

— Теперь Стэн и Шэр будут брать пример с тебя. Ты будешь им вместо отца, особенно Стэну.

— Пусть Стэн сам за собой смотрит. Будет рассчитывать на других, окажется в дерьме.

— Нет, если будет рассчитывать на тебя. Джимми оперся о спинку кровати то ли для того, чтобы дать отдых спине, то ли для того, чтобы отодвинуться от матери. Достал из кармана джинсов мятую пачку сигарет и закурил.

— Я ему не нужен, — сказал Джимми.

— Нет, Джим, нужен.

— Пока за ним присматривает его мамочка, я тут не нужен. Ведь в этом дело?

Джинни попыталась угадать смысл вопроса, но ей это не удалось.

— Маленьким мальчикам нужно мужское общество, — сказала она.

— Да? Ну, а я не собираюсь долго здесь околачиваться. — Джимми стряхнул пепел в блюдце в форме салатного листа.

— И куда же ты собираешься уйти?

— Не знаю. Куда-нибудь. Все равно куда. Неважно, лишь бы не здесь. Ненавижу это место. Меня от него тошнит.

— А как же семья?

— А что семья?

— Теперь, когда твоего отца нет…

— Не говори о нем. Какая разница, где этот мерзавец? Его все равно и так уже не было, перед тем как он сыграл в ящик. Он не собирался возвращаться. Думаешь, Стэн или Шэр ждали, что в один прекрасный день он появится на крыльце и попросится назад, домой? — рявкнул он и затянулся сигаретой. Его пальцы были желто-оранжевыми от никотина. Тебе одной нравилось так думать, мам. Мы же знали, что папа к нам не вернется. И о ней знали. С самого начала. Даже виделись с ней. Только решили не говорить тебе, тебе и так было плохо.

— Вы виделись с папиной…

— Да. Виделись по полной программе. Два или три раза. Четыре. Не помню. Они смотрели друг на друге такими невинными глазами, разыгрывали паинек называя друг друга «мистер Флеминг» и «миссис Пэттен», а сами готовы были вцепиться друг в друга и трахаться, едва мы уйдем. — Он нервно затянула Джинни видела, как дрожит сигарета.

— Я этого не знала, — проговорила она. — В должны были сказать мне, Джим.

— Зачем? Что это изменило бы?

— Изменило?

— Да. Ты понимаешь, о чем я.

— Что же могло измениться?

— Ты могла развестись с ним. Могла бы пойти на это ради Стэна.

— Ради Стэна?

— Ему было всего четыре, когда папа ушел, так? Он бы это пережил, ведь у него оставалась бы его мама. Почему ты об этом не подумала? — Он снова стряхнул пепел в блюдце. — Ты, мама, думаешь, что все пошло прахом с самого начала. Но сейчас-то все гораздо хуже.

В душной комнате Джинни словно пробрало холодом, как будто где-то рядом открыли окно.

— Тебе лучше поговорить со мной, — сказала она сыну. — Ты бы лучше сказал мне правду.

Джимми покачал головой и затянулся.

— Мама? — На пороге комнаты стояла Шэрон.

— Подожди, — сказала Джинни. — Я разговариваю с твоим братом. Разве ты не видишь?

Девочка сделала шажок вперед. Ее глаза за стеклами очков казались лягушачьими, неестественно большими и выпученными, словно готовыми вылезти из орбит. Когда Шэрон не ушла, Джинни не сдержалась:

— Ты слышала меня, Шэр? Ты что, не только ослепла, но и оглохла? Иди пей чай.

— Я… — Она оглянулась в сторону лестницы. — Там…

— Выкладывай, Шэр, — велел ей брат.

—Полиция, — сказала она.—На крыльце. К Джимми.

Как только Линли и Хейверс вышли из «бентли», журналисты выскочили из своего импровизированного укрытия за «фордом-эскортом». И, едва убедившись, что Линли и Хейверс направляются к дому Купер-Флеминга, принялись выкрикивать вопросы. Казалось, они не ждали, что им ответят, просто хотели задать их, заявить о себе и таким образом дать почувствовать присутствие четвертой власти.

Линли не обратил на них никакого внимания и позвонил в дверь, пока Хейверс рассматривала «нову», стоявшую дальше по улице.

— Здесь наши люди, — негромко сказала она, — сидят, похоже, для устрашения.

Линли и сам их увидел.

— Не сомневаюсь, что кое-кому нервы они попортили, — заметил он.

Дверь распахнулась, и они увидели девочку — очки с толстыми стеклами, в уголках рта остались крошки, подбородок в прыщах. Линли показал свое удостоверение и сказал, что хотел бы поговорить с Джимми Флемингом.

— Купером, вы хотели сказать, — поправила девочка. — С Джимми? Вам нужен Джимми? — и, не дожидаясь ответа, она оставила их на крыльце и затопала по лестнице на второй этаж.

Полицейские прошли в дом, в гостиную, где на экране телевизора огромная белая акула тыкалась мордой в прутья клетки, в которой плавал несчастный аквалангист, жестикулируя и фотографируя морскую обитательницу. Звук был убран и казалось, что никто телевизор не смотрит. Они молча смотрели на экран, и в этот момент голос маленького мальчика произнес:

— Эта рыба, как в «Челюстях». Я один раз смотрел по видео у моего друга.

Мальчик говорил из кухни, он выдвинул стул на уровень дверного проема и, закрутив ноги вокруг ножек стула, пил чай с каким-то печеньем.

— Вы детектив? — спросил он.

— Да, — сказал Линли. — А ты Стэн?

Глаза мальчика расширились, словно Линли продемонстрировал сверхъестественные способности.

— Откуда вы знаете?

— Я видел твою фотографию. В комнате твоего отца.

— В доме миссис Уайтлоу? О, я много раз там был. Она давала мне заводить часы. Кроме тех, что в маленькой гостиной. Их не заводят. Вы об этом знали? Она сказала, что ее дедушка остановил их в ночь, когда умерла королева Виктория, и никогда больше не заводил.

— Тебе нравятся часы?

— Не особо. Но у нее в доме столько всяких штучек. Везде-везде. Когда я к ней прихожу, она разрешает…

— Хватит, Стэн. — На лестнице стояла женщина. Хейверс сказала:

— Мисс Купер, это детектив-инспектор…

— Мне не нужно его имя. — Она спустилась в гостиную и сказала, не глядя в сторону мальчика: — Стэн, возьми чай к себе в комнату.

— Но у меня ничего не болит, — забеспокоился он.

— Делай, что тебе говорят. Немедленно. И закрой дверь.

Он сполз со стула, набрал сэндвичей и печенья и быстро поднялся по лестнице. Где-то наверху закрылась дверь.

Джин Купер выключила телевизор, на экране которого акула теперь демонстрировала свои острые зубы — рядов шесть, не меньше. Джин взяла с телевизора пачку сигарет «Эмбессис», закурила и повернулась к полицейским.

— В чем дело? — спросила она.

— Мы бы хотели поговорить с вашим сыном.

— Вы же только что это делали, не так ли?

— С вашим старшим сыном, мисс Купер.

— А если его нет дома?

— Мы знаем, что он здесь.

— А я знаю свои права. Я не обязана разрешать вам разговаривать с ним. Я могу позвонить адвокату, если захочу.

— Мы не против,

Она коротко кивнула в сторону Хейверс.

— Я же все вам рассказала. Вчера.

— Вчера Джимми не было дома, — сказала Хейверс. — Это обычная формальность, мисс Купер.

— Вы не попросили поговорить с Шэр. Или со Стэном. Почему вам нужен именно Джимми?

— Он должен был отправиться в морское путешествие со своим отцом, — сказал Линли. — Должен был уехать вместе с отцом в среду вечером. Если поездка была отменена по всей форме или, возможно, перенесена, он мог разговаривать с отцом. Мы бы хотели расспросить его об этом. — Он смотрел, как она беспокойно перекатывает в пальцах сигарету, прежде чем снова затянуться, и добавил: — Как сказала сержант Хейверс, это простая формальность. Мы беседуем со всеми, кто мог что-то знать о последних часах жизни вашего мужа.

— Это не только формальность, — сказала она.

— Вы можете присутствовать при нашем разговоре, — сказала Хейверс. — Или позвоните вашему адвокату. В любом случае, это ваше право, поскольку он несовершеннолетний.

— Не забывайте об этом, — ответила Джин. — Ему шестнадцать. Шестнадцать. Он совсем мальчик.

— Мы это знаем, — сказал Линли. — Не могли бы вы привести его?

Она бросила через плечо:

— Джимми. Тебе придется поговорить с ними, милый, Это недолго.

Подросток, видимо, слушал, стоя на верхней площадке лестницы так, чтобы его не видели. Он медленно спустился, двигаясь неуклюже, сильно ссутулившись и наклонив голову набок.

Ни с кем не встречаясь взглядом, он направился к дивану и уселся, низко наклонив голову и вытянув ноги. Его поза позволила Линли рассмотреть ноги Джимми. На нем были ботинки, узор на подошвах совпадал с узором на слепках, сделанных инспектором Ардери в Кенте, вплоть до бесформенного зубца.

Линли представился и представил сержанта Хейверс. Он сел в одно из кресел, Хейверс заняла другое. Джии Купер присоединилась к сыну. Она взяла с кофейного столика металлическую пепельницу и пристроила у себя на коленях.

— Хочешь закурить? — тихо спросила она сына.

— Нет, — ответил он и, тряхнув волосами, откинул их с плеч. Джинни потянулась к нему, словно собираясь помочь, но передумала.

— Ты разговаривал со своим отцом в среду? — начал Линли.

Джимми кивнул, уставясь между коленей в пол.

— Когда это было?

— Не помню.

— Утром? Днем? Ваш рейс был вечером. Он должен был позвонить до этого.

— Кажется, днем.

— Ближе к обеду? К чаю?

— Я водила Стэна к зубному, — вмешалась его мать. — Папа, наверное, тогда и звонил, Джим. Около четырех часов или в половине пятого.

— Это так? — спросил Линли мальчика. Тот молча передернул плечами. Линли посчитал это подтверждением. — Что сказал твой отец?

— Что нужно кое-что проверить, — сказал он.

— Что?

— Папа сказал, что ему нужно кое-что проверить.

— В тот день?

— Да.

— А путешествие?

— А что путешествие?

Линли спросил мальчика, что они решили в отношении их плана путешествия на яхте. Путешествие перенесли? Совсем отменили?

Джимми как будто задумался над вопросом. Наконец он выговорил: отец сказал, что поездку придется отложить на несколько дней. Он позвонит ему утром, сказал он, и тогда они составят новый план.

— А когда он не позвонил утром, что ты подумал? — спросил Линли.

— Ничего не подумал. Это же папа, не понимаете? Он много чего обещал и не делал. Мне было все равно. Я вообще не хотел ехать.

— А что насчет Кента? — спросил Линли.

Мальчик резко потянул за нитку распустившегося края футболки. Нитка оборвалась. Его пальцы стали нашаривать другую.

— Ты был там в среду вечером, — сказал Линли. — Рядом с коттеджем. Мы знаем, что ты был в саду. Мне интересно, заходил ли ты в дом.

Джин Купер вскинула голову и взяла сына за руку. Ничего не говоря, он вырвал руку.

— Ты куришь «Эмбессис», как и твоя мать, или найденные в саду окурки были от сигарет другой марки?

— В чем дело? — резко сказала Джин.

—И ключ из сарая пропал, — продолжал Линли. — Если мы обыщем твою комнату или попросим тебя вывернуть карманы, мы найдем его, Джимми?

Мальчик опустил голову, и волосы занавесили лицо.

— Ты поехал в Кент вслед за отцом? Он сказал тебе, что поедет туда? По твоим словам, он хотел кое-что проверить. Он сказал, что это имеет отношение к Габриэлле Пэттен, или ты сам так решил?

— Прекратите! — Джин затушила сигарету и со стуком поставила пепельницу на столик. — К чему это вы клоните? Вы не имеете права приходить в мой дом и разговаривать с Джимом таким тоном. У вас нет ни малейших доказательств. Нет свидетелей. У вас нет…

— Напротив, — сказал Линли. И Джин прикусила язык. Линли подался вперед в кресле. — Тебе нужен адвокат, Джимми? Твоя мать может вызвать его, если ты хочешь.

Мальчик пожал плечами.

— Мисс Купер, — подхватила Хейверс, — вы можете позвонить адвокату. Он может вам понадобиться.

Но, видимо, угроза Джин была продиктована злостью.

— Не нужен нам никакой адвокат, — прошипела она. — Он ничего не сделал, мой Джим. Ничего. Ничего. Ему шестнадцать лет. Но он — мужчина в этой семье. Он присматривает за своим братом и сестрой. Ему дела нет до Кента. В среду вечером он был здесь. Спал в своей кровати. Я сама это видела. Он…

— Джимми, — произнес Линли, — мы сняли слепки с двух отпечатков обуви, которые совпадут с ботинками, которые ты носишь. Это же «Док Мартене»? — Подросток не ответил. — Один отпечаток нашли в глубине сада, где ты перелез через ограду соседнего с коттеджем загона.

— Это чушь, — сказала Джин.

— Есть еще один отпечаток — с тропинки, которая идет от Малого Спрингбурна. Он остался у перелаза рядом с железнодорожным полотном. — Линли сказал ему и остальное: про волокна ткани, которые, без сомнения, были вырваны из джинсов, которые сейчас на нем — вот и прореха на колене, про масло на волокнах, про масло в кустах рядом с общинным лугом в Малом Спрингбурне. Он вынуждал Джимми хоть как-то отреагировать. Отмахнуться от его слов, попытаться отрицать их, дать им материал — хотя бы ничтожный, — с которым можно было бы работать. Но Джимми не сказал ничего.

— Что ты делал в Кенте? — спросил Линли.

— Не смейте так с ним разговаривать! — вскричала Джин. — Он не был в Кенте! Никогда не был!

— Это не так, мисс Купер. И осмелюсь утверждать, вы это знаете.

—Убирайтесь из моего дома! — Она вскочила. Встала между Линли и сыном. — Убирайтесь. Оба. Вы уже высказались, задали свои вопросы. Увидели мальчика. А теперь убирайтесь. Вон!

Линли вздохнул — ему было тяжело и от того, что он знал, и от того, что собирался узнать:

— Нам придется получить эти ответы, мисс Купер. Джимми может дать нам их сейчас, может поехать с нами и ответить позже. Но в любом случае, ему придется с нами говорить. Может быть, теперь вы хотите позвонить вашему адвокату?

— Кто ваш начальник, мистер Врун? Назовите имя. Ему я и позвоню.

— Уэбберли, — ответил Линли. — Малкольм Уэбберли.

Джин, похоже, опешила от такой сговорчивости Линли. Прищурившись, она рассматривала его, вероятно, колеблясь между упорным отрицанием и звонком. «Ловушка», — говорило выражение ее лица. Если она выйдет из комнаты, чтобы позвонить, они останутся с ее сыном наедине, и она это понимала.

— У вашего сына есть мотоциклет? — спросил Линли.

— Мотоциклет ничего не доказывает.

— Можно на него взглянуть?

— Да он весь проржавел, На нем и до Тауэра не доедешь. Джимми не мог добраться на нем до Кента. Не мог,

— Перед домом мотоциклета не было, — сказал Линли, — Он за домом?

— Говорю вам… Линли поднялся.

— У него подтекает масло, мисс Купер? Жестом, похожим на мольбу, Джин стиснула свои руки и принялась ломать их. Когда Хейверс тоже встала, Джин перевела взгляд с нее на Линли и обратно, словно прикидывая возможность побега. Позади.нее шевельнулся Джимми — подтянул ноги, поднялся.

Прошел на кухню. Они услышали, как скрипнули несмазанные петли открывшейся двери. Джин окликнула сына, но тот не ответил.

Сопровождаемые Джин, Линли и Хейверс последовали за ним. Когда они догнали мальчика, он открывал дверь маленького сарая в глубине сада. Рядом находилась калитка, ведущая в проход между домами на Кардейл-стрит и домами следующей улицы.

Под взглядами матери и полицейских Джимми Купер вывел из сарая свой мотоциклет. Сел на него, завел мотор, дал ему поработать, потом выключил. Все это он проделал, ни на кого не глядя. Потом, когда Линли присел, чтобы рассмотреть машину, Джимми встал рядом. Он стоял, перекосившись, сжимая правой рукой левый локоть и перенеся свой вес на левую ногу.

Когда-то красный, мотоциклет, как и сказала Джин Купер, был почти весь покрыт ржавчиной. Мотор, однако, работал. Когда Линли сам попробовал его завести, мотор завелся без труда и затарахтел без перебоев. Линли выключил его и поставил мотоциклет на стойку.

— Я же вам сказала, — заговорила Джин, — что это груда ржавого железа. Он ездит на нем по Кьюббит-тауну. И знает, что больше никуда на нем ездить нельзя. Выполняет мои поручения. Ездит проведать бабушку. До Миллуолл-парка. Он…

— Сэр. — Сержант Хейверс присела рядом с мотоциклетом с другой стороны и изучала его. Теперь она подняла палец, и Линли увидел на кончике его пятно масла. — Течет, — без необходимости добавила она, и в этот момент еще одна капля масла упала из мотора на бетонную дорожку.

Линли мог бы торжествовать, но он испытывал лишь сожаление. Сначала он не мог понять почему. Мальчишка был угрюмым и грязным, не шел на контакт, возможно, склонен к хулиганству, годами только и делал, что напрашивался на неприятности. И вот наконец напросился, его задержат, но этот, последний факт не доставил Линли совершенно никакого удовольствия. Мгновение спустя он понял, в чем дело. Он был одного возраста с Джимми, когда впервые поссорился с одним из своих родителей. Он знал, каково это — с одинаковой силой ненавидеть и любить непонятного взрослого.

— Прошу вас, сержант, — мрачно произнес он и, пройдя к калитке, рассматривал ее рейки, пока Хейверс зачитывала Джимми Куперу официальное предупреждение о его правах.

Глава 16

Они вывели его с фасада, тем самым в изобилии снабдив журналистов и фотографов материалом для завтрашних газет, который будет ловко подан так, чтобы намеками сообщить как можно больше, не затронув при этом прав причастных к делу лиц. К вящей радости газетчиков Джин выскочила из дома следом за полицейскими и схватила Линли за руку.

— Оставьте его в покое! — выкрикнула она.

— Я не могу этого сделать, — спокойно ответил ей Линли. — Если он не хочет говорить с нами здесь, у нас нет выбора. Хотите тоже поехать? Это ваше право, мисс Купер. Он несовершеннолетний.

Она обтерла ладони о бока своей большой, не по размеру, футболки. Оглянулась на дом, где из окна гостиной смотрели на них двое других ее детей. Она явно прикидывала, что может случиться, если она оставит их одних в непосредственной близости от газетчиков.

— Я только позвоню брату, — сказала она.

— Я не хочу, чтобы она ехала, — произнес Джимми.

— Джим!

— Не хочу!

— Ты должен позволить мне…

— Нет.

Тихо, чтобы не давать пищи журналистам, Линли сказал:

— Позвоните своему адвокату, если хотите, мисс Купер. Пусть он встретит нас в Ярде.

— Да за кого вы меня принимаете? За вертихвостку из Найтсбриджа? Да откуда у меня какой-то, к черту, адвокат… Джим! Джим! Разреши мне поехать.

Джимми впервые посмотрел на Линли.

— Я не хочу, чтобы она ехала. При ней я ничего там не скажу.

— Джимми! — буквально взвыла его мать. Она развернулась и, спотыкаясь, побрела в дом.

Журналисты в очередной раз выступили в роли хора греческой трагедии.

— Адвоката? Значит, он точно подозреваемый!

— Вы подтверждаете это, инспектор? Можно ли предположить…

— У вас уже есть результаты вскрытия?

— Ради бога, инспектор, дайте же нам хоть что-нибудь!

Линли не обращал на них внимания. Хейверс распахнула калитку и растолкала журналистов, освобождая дорогу для Линли и мальчика. Репортеры и фотографы не отставали от них до самого «бентли». На их выкрики из соседних домов вышли в свои садики жильцы. Залаяли собаки.

Когда Джимми, опекаемый Хейверс, сел в машину и фотографы прижали свои объективы к стеклам, стремясь запечатлеть все оттенки выражения его лица, сквозь толпу прорвалась Джин Купер. Она взмахнула пластиковым пакетом. Линли напрягся. Хейверс сказала: «Осторожно, сэр!» и двинулась ей навстречу, словно желая ее перехватить.

Пробравшись к Линли, Джин сунула ему пакет.

— Вы, послушайте меня. Если только вы обидите моего сына… Если вы посмеете тронуть его хоть пальцем… — Ее голос дрогнул. Она прижала костяшки пальцев ко рту. — Я знаю свои права, — продолжала она. — Ему шестнадцать лет. Не задавайте ему ни одного вопроса без адвоката. — Она распихала фотографов и наклонилась к стеклу «бентли». — Джимми, ни с кем не говори, пока не придет адвокат. Слышишь, Джим? Ни с кем не говори.

Ее сын смотрел прямо перед собой. Линли сказал:

— Мы можем сами вызвать для него адвоката, мисс Купер. Если это поможет.

Она выпрямилась и, вскинув голову совсем, как ее сын, сказала:

— Не нужна мне ваша помощь.

Она выбралась из толпы журналистов и фотографов и побежала к дому, преследуемая ими.

Линли передал пакет Хейверс, которая заглянула в него, когда они уже направлялись на север по Манчестер-роуд. Просматривая содержимое, она перечисляла:

— Смена белья. Два куска хлеба с маслом. Книжка по парусному спорту. Очки. — Повернувшись к Джимми, она протянула ему очки. — Нужны?

Он молча посмотрел на нее, всем своим видом предлагая отстать, потом отвернулся.

Хейверс положила очки в пакет, поставила его на пол и сказала:

— Тогда, все.

Линли тем временем набрал номер Скотленд-Ярда и разыскал констебля Нкату, который с другими сотрудниками, вне очереди вызванными на работу в воскресенье, проверял передвижения всех главных подозреваемых в среду вечером. Линли поинтересовался результатами.

— Кенсингтон обошли, — ответил Нката. — Никаких изменений, дружище. Она остается чистенькой, ваша миссис Уайтлоу. Мы переговорили со всеми обитателями Стэффордшир-террас, и никто из них не видел, чтобы она куда-нибудь уезжала за последнюю неделю.

— Что говорит не в пользу их наблюдательности, не так ли? Поскольку вчера утром она уезжала с нами.

— Но если она поедет в Кент в полночь или около того, она воспользуется своей машиной, верно? Она не может попросить таксиста высадить ее и подождать, пока она устроит там пожар. И на автобусе она не поедет. И на поезде. Не в такое время. И в этом смысле она чиста.

— Продолжайте.

— Ее автомобиль находится в гараже за домом, на Филлипс-уок.

— Это там, где коттеджи?

— Точно. Стоят тесными рядами, как шлюхи на Кингс-Кросс. С окнами внизу и вверху. И все были открыты в среду вечером по случаю хорошей погоды.

— Насколько я понимаю, никто не видел, чтобы миссис Уайтлоу уезжала? Никто не слышал ее машины?

— В среду вечером в коттедже напротив ее гаража нездоровилось младенцу, не спал до четырех утра на плече своей мамаши. Она услышала бы машину, поскольку полночи провела, прохаживаясь у окна в надежде утихомирить своего малыша. Но она ничего не видела и не слышала. Так что, если только миссис Уайтлоу не вылетела через трубу, она чиста, инспектор. Извините, если ничем не смог вам помочь.

—Неважно, — ответил Линли. — Это новость меня не удивляет. Ее алиби уже обеспечено другой главной подозреваемой.

— Вы считали ее убийцей?

— Да не особенно. Но у меня всегда была слабость отработать все версии. — Он закончил разговор, попросив Нкату подготовить комнату для допроса и сообщить в пресс-службу, что шестнадцатилетний мальчик из Ист-Энда собирается помочь полиции в ее расследовании. Линли положил трубку, и остаток пути они проделали в молчании.

Журналисты с Собачьего острова, видимо, позвонили своим коллегам, дежурившим на Виктория-стрит, потому что когда Линли остановился на Бродвее у Нью-Скотленд-Ярда, они немедленно окружили «бентли». В тесной толпе, выкрикивавшей вопросы и просовывавшей фотокамеры к заднему сидению, были и напористые операторы теленовостей, расталкивавшие остальных.

— О господи, — пробормотала Хейверс, а Линли посоветовал Джимми наклонить голову и потихоньку стал продвигать автомобиль к будке у въезда на подземную парковку.

И все это время реакция Джимми Купера выражалась лишь в том, что он отворачивался от камер. Он не выказал ни интереса, ни беспокойства, пока Линли и Хейверс вели его к лифту, а потом по коридорам, сопровождаемые сотрудницей по связям с прессой, которая с минуту бежала рядом с ними с блокнотом в руке, спрашивая, нужно ли указать еще какие-нибудь данные — номер школы мальчика? число братьев и сестер? дать ли намеком что-нибудь о семье? о том, что найдено в Кенте?

Линли покачал головой, сотрудница по связям с прессой ответила:

— Ясно. Наши телефоны трезвонят, как. сирены на пожаре. Пожалуйста, предоставьте мне новые сведения, как только сможете.

И, не дождавшись ответа, удалилась.

Констебль Нката встретил их в комнате для допросов, где стоял магнитофон и были расставлены стулья — по два у двух противоположных сторон стола на металлических ножках и два у стены. Нката спросил у Линли:

— Нужны его отпечатки? На что Линли ответил:

— Пока нет.

Он указал мальчику, какой стул занять.

— Мы можем немного поговорить, Джимми? Или ты предпочитаешь подождать адвоката, которого пришлет твоя мама?

Джимми опустился на стул, теребя нижний край Футболки.

— Все равно.

Линли попросил Нкату сообщить, когда придет адвокат.

— А мы пока побеседуем.

Линли включил магнитофон, назвал дату и время, перечислил присутствующих в комнате для допросов: себя, сержанта Барбару Хейверс и Джеймса Купера, сына Кеннета Флеминга. И снова спросил:

— Тебе нужно присутствие адвоката, Джимми? Нам подождать? — А когда мальчик пожал плечами, сказал: — Тебе придется ответить.

— Не нужен мне ваш гребаный адвокат, ясно? Не хочу никакого адвоката.

Линли сел напротив мальчика. Сержант заняла стул у стены. Линли услышал, как чиркнула спичка, и через секунду почувствовал сигаретный дым. Джимми метнул жадный взгляд в сторону Хеиверс, отвел глаза в сторону. Линли мысленно поблагодарил сержанта. От ее дурной привычки иногда был толк. Он сказал мальчику:

— Кури, если хочешь.

Сержант Хеиверс бросила на стол спички.

— Сигарета нужна? — спросила она Джимми. Тот мотнул головой, но его ноги беспокойно двигались, а пальцы продолжали теребить футболку.

— Трудно говорить при матери, — сказал Линли. — Она желает тебе добра, но она — мать, верно? А матери любят держать сыновей на привязи.

Джимми вытер нос пальцем. Бросил взгляд на коробок, отвел взгляд.

— И побыть одному не дают, — продолжал Линли. — По крайней мере, моя не давала. И им все невдомек, что мальчик уже стал мужчиной.

Джимми поднял голову, чтобы убрать с лица волосы. Он использовал это движение, чтобы украдкой взглянуть на Линли.

Линли сказал:

— Мне понятно, что ты не захотел говорить в присутствии матери. Я должен был сразу догадаться, потому что, видит бог, я бы не захотел говорить при своей. Она тебе житья не дает, да?

Джимми почесал руку. Почесал плечо. Снова вцепился в край футболки.

— На что я надеюсь, — продолжал Линли, — так это разобраться с твоей помощью в некоторых деталях. Ты не арестован. Ты здесь для того, чтобы помочь. Мы знаем, что ты был в Кенте, рядом с коттеджем. Мы предполагаем, что ты был там в среду вечером. Мы хотим знать, зачем. Хотим знать, как ты туда попал, время твоего приезда и отъезда. Вот и все. Ты можешь нам в этом посодействовать?

Линли услышал, как за спиной у него затянулась сигаретой Хеиверс, затем сигаретный дым сгустился и облачком поплыл в их сторону. И снова Линли спокойно перечислил улики, доказывавшие присутствие мальчика в Кенте. Закончил он словами:

— Ты поехал за своим отцом?

Джимми кашлянул. Откинулся на стуле, так что передние ножки стула приподнялись примерно на полдюйма.

— Ты просто догадался, что он туда поедет? Он сказал, что ему нужно кое-что проверить. Он был расстроен? Сказал тебе, что едет повидаться с Габриэллой Пэттен?

Джимми опустил стул.

— Не так давно он встречался с адвокатом, — сказал Линли. — По поводу развода с твоей матерью. Это могло бы ее расстроить. Возможно, ты застал ее в слезах и спросил, почему она плакала. Она могла с тобой поделиться. Могла сказать тебе…

— Это сделал я. — Джимми наконец поднял глаза. Светло-карие глаза были воспалены, но смотрели на Линли в упор. Он повторил: — Это сделал я. Я прикончил этого ублюдка. Он получил по заслугам.

Линли услышал, как у него за спиной шевельнулась Хейверс. Джимми вытащил руку из кармана и положил на стол ключ. Когда Линли никак не отреагировал, мальчик спросил:

— Вам же он был нужен?

Мз другого кармана он вынул помятую пачку «Джей-Пи-Эс» и извлек из нее надломленную сигарету, прикурил от спичек сержанта Хейверс. Ему понадобилось чиркнуть четыре раза — пальцы не слушались.

— Расскажи мне, как было дело, — попросил Линли.

Джимми глубоко затянулся, держа сигарету большим и указательным пальцами:

— Папочка возомнил себя джетльменом. Думал,' что ему все с рук сойдет.

— Ты поехал за ним в Кент?

— Я везде за ним ездил. Когда хотел.

— На мотоциклете? И в тот вечер?

— Я знал, где он живет. Я бывал там раньше.

— Что же случилось в тот вечер, Джимми?

Он поехал в Малый Спрингбурн, потому что его отец солгал ему, и он хотел поймать его на этой лжи и бросить ее в лицо этому подлому ублюдку. Он сказал, что путешествие переносится, так как надо уладить одно срочное дело, связанное с крикетом и не терпящее отлагательств… Джимми не помнил, что он там говорил, да и не вслушивался, потому что ни на минуту не поверил этой лжи.

— Дело было в ней, — сказал он. — Она была в Кенте, позвонила и сказала, что хочет трахнуться с ним так, как никогда раньше, чтобы ему было о чем вспоминать, когда он будет со мной в Греции. Ну, он и сделал стойку. Так всегда у него получалось. Стоило ей свиснуть, и он бежал к ней на запах. Как пес. Он не пошел в коттедж, сказал Джимми, потому что хотел застать их врасплох. Не хотел, чтобы они услышали мотоциклет. Поэтому он выбрал кружной путь, через деревню. Там он поставил мотоциклет за пабом, спрятав его в кустах на краю общинного луга. И пошел по тропинке.

— Откуда ты знал о тропинке? — спросил Линли. Они же бывали там детьми. Когда их отец здесь поселился, чтобы играть за Кент. Они ездили туда на выходные. Они с Шэр все там облазили, и оба знали про эту тропу. Да и все про нее знали.

— Ну и в тот вечер? — спросил Линли. — У коттеджа?

Он перепрыгнул через стену рядом с коттеджем, объяснил Джимми, через ту, что отделяет коттедж от загона фермы, которая примыкает к нему с восточной стороны. Он шел вдоль стены, пока не подошел к коттеджу. Там он перелез через забор и перепрыгнул через живую изгородь и оказался за садом,

— В какое время это было?

Он не знал. Но думал, что в пабе в Малом Спрингбурне тогда уже объявили о закрытии, потому что машин на стоянке у паба не было, когда он туда приехал. Он стоял в глубине сада и думал о них.

— О ком? — спросил Линли.

О ней, ответил он, о блондинке. И о своем отце. И думал, пускай порезвятся, потому что, стоя там, н уже решил, что эта случка станет для них последней.

Он знал, где лежит запасной ключ — в сарайчикее под горшком-уткой. Он взял его. Отпер кухонную дверь, поджег кресло, бегом вернулся к мотоциклету и поехал домой.

— Я решил, что оба они умрут. — Он раздавил свою сигарету в пепельнице и сплюнул кусочек табака на стол. — А с этой коровой я разделаюсь потом. Вот увидите.

— Откуда ты знал, что твой отец там? Ты проследил за ним, когда он выехал из Кенсингтона?

— А зачем? Я и без того его нашел.

— Ты видел его машину? Перед коттеджем? На дорожке?

Джимми недоверчиво посмотрел на него. Автомобилем, сказал он, отец дорожил даже больше, чем своим неуемным членом. Он бы ни за что не оставил его на улице, особенно, если существует гараж. Мальчик снова достал пачку и выудил еще одну искореженную сигарету. Ее он зажег без особых усилий. Он увидел своего отца в кухонном окне, пояснил Джимми, прежде чем тот выключил свет и пошел наверх, к ней.

— Расскажи мне о самом поджоге, — попросил Линли.

— А что с поджогом? — спросил Джимми.

— Расскажи, как ты его устроил.

С помощью сигареты, ответил он. Зажег ее, сунул в это чертово кресло, вышел через кухню и поехал домой.

— Пожалуйста, расскажи шаг за шагом, как ты это сделал, — попросил Линли. — Ты курил в этот момент?

Нет, конечно, он в этот момент не курил. За кого принимают его легавые? За слабоумного?

— Это была такая же сигарета? «Джей-Пи-Эс»?

Да, правильно, «Джей-Пи-Эс».

— И ты ее зажег? — продолжал Линли. — Покажи мне, пожалуйста.

Джимми немного отодвинулся от стола и резко спросил:

— Что показать?

— Как ты зажег сигарету.

— Зачем? Никогда не закуривали что ли?

— Мне бы хотелось посмотреть, как это делаешь ты.

— И как, по-вашему, я ее зажег?

— Не знаю. Ты воспользовался зажигалкой?

— Конечно нет. Спичками.

— Такими?

Джимми повел подбородком в сторону Хейверс, как бы говоря: «Вы меня не поймаете».

— Это ее спички.

— Знаю. И спрашиваю, воспользовался ли ты спичками на картонке, если не пользовался зажигалкой.

Мальчик опустил голову, сосредоточив свое внимание на пепельнице.

— Спички были такие? — снова спросил Линли.

— Пошел к черту, — пробормотал он.

— Ты привез их с собой или взял спички в коттедже?

— Он свое получил, — сказал Джимми, сам себе. — н свое получил, а дальше я прикончу ее. Вот увидите.

Раздался стук в дверь. Сержант Хейверс пошла открыть, последовал разговор вполголоса. Линли молча наблюдал за Джимми Купером. На лице мальчика застыло выражение безразличия, и Линли мог только догадываться, сколько боли, вины и горя скрывалось за этим выражением.

— Сэр? — позвала его Хейверс.

Линли подошел к ней. В коридоре стоял Нката.

— Прибыли с докладами из Малой Венеции и Собачьего острова, — сказала она. — Они в дежурке. Выяснить, что там?

Линли покачал головой и обратился к Нкате;

— Принесите мальчику поесть. Снимите отпечатки. Попросите его отдать обувь добровольно. Я думаю, он согласится. И еще нам потребуется что-нибудь для анализа ДНК.

— Это будет сложно, — сказал Нката.

— Его адвокат приехал?

— Пока нет.

— Тогда попробуйте склонить его к добровольному сотрудничеству, прежде чем мы его освободим.

— Освободим его? — быстро перебила Хейверс. — Но, сэр, он же только что сказал нам…

— Как только приедет его адвокат, — словно не слыша, закончил Линли.

— У нас проблемы, — заключил Нката.

— Действуйте быстро. Только, Нката, не волнуйте мальчика.

— Понял.

Нката пошел в комнату для допросов, Линли и Хейверс направились в дежурную. Она располагалась недалеко от кабинета Линли. На стенах висели карты, фотографии и диаграммы. На столах в беспорядке лежали папки. Шесть детективов — четверо мужчин и две женщины — сидели у телефонов, картотечных ящиков и за круглым столом, заваленным раскрытыми газетами.

— Собачий остров, — произнес Линли, входя в комнату и бросая пиджак на спинку стула.

Ответила одна из женщин-констеблей, придерживавшая плечом трубку в ожидании ответа на том конце провода.

—Мальчик приходит и уходит, почти каждый вечер болтается где-то допоздна. У него есть мотоциклет. Он выезжает через заднюю калитку и носится по проулку между домами, газуя и сигналя. Соседи не могут подтвердить, что он уезжал в среду вечером, так как вечерами он, как правило, уезжает, а все вечера похожи один на другой. Так что, может, он ездил, а может, и нет, но скорее всего — ездил.

Ее напарник, констебль, — мужчина в вытертых черных джинсах и хлопчатобумажной трикотажной рубашке с обрезанными рукавами, — сказал:

— Он настоящая шпана, между прочим. Ссорится с соседями, задирает малышей. Огрызается на мать.

— А его мать? — спросил Линли.

— Работает на Биллингсгейтском рынке. Отправляется на работу в три сорок утра. Приезжает домой около полудня.

— А в среду вечером? В четверг утром?

— От нее шума нет — только если заводит свою машину, — сказала женщина-констебль. — Так что в отношении Купер соседи ничего особенного рассказать не смогли. Между прочим, Флеминг регулярно к ним приезжал. Это подтвердили все, с кем мы говорили.

— Повидаться с детьми?

— Нет. Он приезжал днем, примерно в час, когда детей не было дома. Обычно оставался часа на два или больше. Кстати, он и на этой неделе был, в понедельник или во вторник.

— Джин в четверг работала? Женщина-констебль показала на телефонную трубку.

— Я это выясняю, но пока не нашла никого, кто мог бы нам это сказать. Биллингсгейт закрыт до завтра.

— Она сказала, что вечером в среду была дома, — напомнила Линли Хейверс. — Но этого никто не может подтвердить, поскольку она была одна, за исключением детей. А они спали.

— Что в Малой Венеции? — спросил он.

— Вот это вы в яблочко, — отозвался другой констебль. Он сидел за столом вместе со своим напарником, оба одетые в дорогу, причем так, чтобы не выделяться в толпе. — Фарадей покинул баржу примерно в половине одиннадцатого в среду вечером.

— Он сам в этом вчера признался.

— Но есть и добавление, сэр. С ним была Оливия. Уайтлоу. Их уход заметили двое соседей независимо друг от друга, поскольку спустить Уайтлоу с баржи и довести до улицы — целое дело.

— Они с кем-нибудь разговаривали? — спросил Линли.

— Нет, но прогулка была необычной по двум причинам. — Он стал перечислять, разгибая пальцы. — Первая, они не взяли собак, что странно, по словам всех, с кем мы беседовали. Вторая, — и здесь он улыбнулся, обнажив щель между передними зубами, — они вернулись к себе не раньше половины шестого утра, по словам одного типа по фамилии Бидуэлл. В это время он сам вернулся домой с художественной выставки в Виндзоре, которая сменилась вечеринкой, которая переросла в настоящую вакханалию, о которой ни слова жене, ребята.

— А вот это интересный поворот событий, — заметила Хейверс, обращаясь к Линли. — С одной стороны, признание. С другой стороны, цепочка лжи там, где в ней нет необходимости. Как вы думаете, сэр, на что это мы напали?

Линли взял пиджак.

— Давайте спросим у них, — сказал он.

Нката и второй детектив-констебль распорядились по телефону передать Джимми Купера адвокату, как только тот прибудет. Мальчик добровольно вручил Нкате ботинки, прошел через процедуру снятия отпечатков пальцев и фотосъемки. На высказанную как бы между прочим просьбу позволить срезать несколько волосков, он без слов пожал плечами. Джимми либо не до конца понимал, что с ним происходит, либо ему было все равно. Поэтому волосы получили, поместили в пакет и снабдили ярлыком.

Уже давно шел восьмой час, когда Линли и Хейверс проехали по Уорик-авеню-бридж и свернули на Бломфилд-роуд. Нашли место для парковки перед одним из элегантных викторианских особняков, обращенных к каналу, и быстро спустились на дорожку, которая вела к заводи Браунинга.

На палубе баржи Фарадея никого не было, хотя дверь каюты была открыта и снизу доносились звуки не то работающего телевизора, не то радио, смешанные с кухонными звуками. Линли постучал по дереву навеса и позвал Фарадея. Радио или телевизор торопливо приглушили на словах «…в Грецию вместе со своим сыном, которому в пятницу исполнилось шестнадцать лет,..».

Мгновение спустя внизу, загораживая лестницу, появился Крис Фарадей. Увидев Линли, он прищурился.

— В чем дело? — спросил он. — Я готовлю ужин.

— Нам нужно прояснить несколько вопросов, ответил Линли и ступил на лестницу, не дожидаясь приглашения.

Фарадей поднял руку, когда инспектор начал спускаться.

— Послушайте, а это не может подождать?

— Я не займу у вас много времени. Фарадей вздохнул и отступил.

— Вижу, вы позаботились о красоте жилища, — сказал Линли, имея в виду беспорядочно развешанные на сосновых стенах каюты плакаты. — Вчера их здесь, кажется, не было? Кстати, это мой сержант, Барбара Хейверс. — Он осмотрел плакаты, задержавшись у карты Великобритании, непривычно поделенной на секторы.

— В чем дело? — повторил Фарадей. — У меня ужин на плите, он подгорит.

— Тогда уменьшите огонь. Мисс Уайтлоу здесь? С ней мы тоже хотим поговорить.

Фарадей как будто собирался возразить, но развернулся и исчез на кухне. Полицейские услышали, как там открылась другая дверь, Фарадей что-то негромко сказал. Донесся выкрик Оливии:

— Крис! Что? Крис!

Он сказал что-то еще, ее слова потонули в лае всполошившихся собак. Потом последовали другие звуки: скрежет металла, шаркающие шаги, клацанье собачьих когтей по линолеуму.

Не прошло и двух минут, как к полицейским присоединилась Оливия Уайтлоу; с изможденным лицом, не то шла, тяжело налегая на ходунки, не то волочила за ними свое тело. За ее спиной на кухне суетился Фарадей, гремя крышками кастрюль и сковородками, хлопая дверцами шкафов, сердито приказывая собакам не вертеться под ногами, на что Оливия заметила: «Осторожнее, Крис», не сводя взгляда с Хейверс, которая переходила от плаката к плакату и читала лозунги.

— Я прилегла, — сказал Оливия Линли. — Что вам такое нужно, что вы не могли потерпеть?

— Ваши показания относительно вечера прошлой среды не совсем ясны, — ответил Линли. — Судя по всему, вы упустили некоторые подробности.

— Какого черта? — Фарадей вышел из кухни, вытирая руки кухонным полотенцем, собаки следовали за ним. Он кинул полотенце, и оно упало на стол, на одну из расставленных там к ужину тарелок. Затем он попытался помочь Оливии сесть в кресло, но та наотрез отказалась от помощи и опустилась в кресло сама. Ходунки она отшвырнула в сторону.

— Насчет вечера среды? — переспросил Фарадей.

— Да, насчет вечера среды.

Фарадей и Оливия обменялись взглядами. Он сказал:

— Я уже говорил вам. Я поехал на вечеринку в Клэпем.

— Да. Расскажите мне об этой вечеринке поподробнее. — Линли оперся на подлокотник кресла напротив Оливии. Хейверс выбрала табуретку у верстака. Зашелестела страницами в поисках чистой страницы.

— А что именно?

— В честь кого ее устроили?

— Да никого. Просто компания ребят собралась, чтобы выпустить пар.

— Кто эти ребята?

— Вам нужны имена? — Фарадей потер затылок, словно он затек. — Хорошо. — Он нахмурился и принялся медленно перечислять имена, поправляясь и добавляя новые.

— Адрес в Клэпеме? — поинтересовался Линли.

— Это на Орландо-роуд, — сказал Фарадей. Среди потрепанных справочников на верстаке он нашел старую записную книжку. Полистав, зачитал адрес и добавил: — Там живет парень по имени Дэвид Прайор. Вам нужен номер его телефона?

— Пожалуйста.

Фарадей продиктовал его, Хейверс записала. Он сунул книжку между справочников и вернулся к Оливии, усевшись, наконец, в кресло рядом с ней.

— На вечеринке были женщины? — спросил Линли.

— Это был мальчишник. Женщинам он пришелся бы не по вкусу. Ну, вы понимаете. Это была вечеринка определенного рода.

— Какого рода?

Фарадей в нерешительности глянул на Оливию.

— Мы смотрели фильмы. Просто несколько парней собрались вместе, пили, шумели, веселились. Без всякого повода.

— И женщин не было? Ни одной?

— Да. Им бы не захотелось смотреть те фильмы,

— Порнографические?

— Я бы их так не назвал, они в некотором роде художественные. — Оливия смотрела на него не от-рьшаясь. Он ухмыльнулся и сказал: — Ливи, ты же знаешь, это ничего не значит. «Няня-шалунья». «Папочкина девочка». «Будда из Бангкока».

— Именно эти фильмы вы и смотрели? — уточнила Хейверс, держа наготове карандаш.

Видя, что она намеревается записать названия Фарадей охотно продиктовал и остальные, хотя при этом его запавшие щеки немного покраснели. В заключение он сказал:

— Мы взяли их в Сохо, в пункте проката на Бервик-стрит.

— И женщин с вами не было, — повторил Линли. — Вы в этом уверены? На протяжении всего вечера?

— Конечно, уверен. А почему вы все время спрашиваете?

— Когда вы вернулись домой?

— Домой? — Фарадей вопросительно посмотрел на Оливию. — Я уже говорил вам. Было поздно. Не знаю. Где-то после четырех.

— А вы были здесь одна? — обратился Линли к Оливии. — Вы не выходили. И не слышали, как вернулся мистер Фарадей?

— Совершенно верно, инспектор. Поэтому, если вы не возражаете, не могли бы мы теперь сесть за ужин?

Линли встал и подошел к окну, где, приоткрыв жалюзи, долго смотрел на остров Браунинга, раскинувшийся за заводью. Не отрывая взгляда от пейзажа, он повторил:

— На вечеринке женщин не было.

— А в чем дело? — спросил Фарадей. — Я ведь уже вам сказал.

— Мисс Уайтлоу не поехала?

— Мне кажется, я все еще считаюсь женщиной, инспектор, — заметила Оливия.

— Тогда куда же вы с мистером Фарадеем отправились в среду вечером в половине одиннадцатого? И что еще важнее, откуда вы вернулись вдвоем около пяти часов утра? Если, конечно, вы не были на… на мальчишнике, как вы изволили выразиться.

Некоторое время оба молчали. Один из псов — дворняжка на трех лапах — поднялся, подковылял к Оливии и положил свою изувеченную голову ей на колено. Оливия уронила на голову пса ладонь, так и оставшуюся неподвижной.

Фарадей не смотрел ни на полицейских, ни на Оливию. Поднял валявшиеся ходунки, провел рукой по алюминиевой раме и только после этого взглянул на Оливию. Видимо, выбор, прояснить ли ситуацию либо продолжать лгать дальше, он предоставлял ей.

Она вполголоса произнесла:

— Бидуэлл, шпион паршивый… — тихонько произнесла она и кивнула Фарадею. — Я забыла сигареты у кровати. Принесешь?

— Сейчас.

Казалось, он был счастлив хоть на какое-то время покинуть комнату. Вернулся он с «Мальборо», зажигалкой и жестянкой из-под томатов, на которой уцелела лишь половина этикетки. Банку он поставил между коленей Оливии и дал ей закурить. Оливия разговаривала с ними, не вынимая сигарету изо рта, и пепел то и дело осыпался на ее черный трикотажный джемпер.

— Крис прогуливал меня, — сказала она. — Он поехал на вечеринку, а когда она закончилась, заехал за мной.

— Прогуливал, — повторил Линли. — С десяти вечера до пяти утра следующего дня?

— Совершенно верно. Прогуливал. С десяти вечера до пяти утра. Возможно, даже до половины шестого, о чем Бидуэлл с удовольствием вам сообщил бы, будь он достаточно трезв, чтобы правильно различить время на часах.

— Вы тоже были на вечеринке? Она издала фыркающий смешок.

— Пока мужчины потели, глядя порнуху, женщины в уголке устроили конкурс на лучший шоколадный торт? Нет, я была не на вечеринке.

— Тогда скажите, пожалуйста, где вы были?

— Не в Кенте, если мы снова туда возвращаемся.

— Кто-нибудь может подтвердить, где вы были?

Затянувшись, она уставилась на него сквозь завесу дыма. Дым скрывал ее лицо так же плотно, как накануне, возможно, даже еще плотнее, так как она не вынимала сигарету изо рта.

— Мисс Уайтлоу, — сказал Линли. Он устал. Проголодался. Было уже поздно. И они достаточно долго ходили вокруг да около. — Возможно, всем нам будет удобнее поговорить в другом месте. — Хейверс захлопнула блокнот.

— Ливи, — произнес Фарадей.

— Хорошо. — Она затушила сигарету и взяла пачку, та выскользнула у нее из пальцев и упала на пол, — Оставь, — сказала Оливия Фарадею, собравшемуся поднять пачку. — Я была со своей матерью, — сказала она Линли.

Линли не знал, что последует, но такого он не ожидал.

— С вашей матерью, — повторил он.

— Да. Вы, без сомнения, с ней встречались. Мириам Уайтлоу, женщина немногословная, но язык подвешен. Номер восемнадцать по Стэффордшир-террас. Затхлая викторианская развалина. В смысле, дом, а не моя мать. Я поехала повидаться с ней в половине одиннадцатого в среду вечером, когда Крис отправился на свою вечеринку. А на следующее утро по дороге домой он меня оттуда забрал.

Хейверс снова открыла блокнот. Линли слышал, как лихорадочно заскрипел карандаш.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше? ~ спросил он. Еще более серьезный вопрос он так и не задал: Почему Мириам Уайтлоу сама не сказала ему об этом?

— Потому что это не имело никакого отношения к Кеннету Флемингу. Ни к его жизни, ни к смерти, ни к чему. А имело отношение — ко мне. К Крису. Имело отношение к моей матери. Я не сказала вам, потому что это не ваше дело. Она не сказала вам, потому чтс хотела оградить мою частную жизнь. Ту малую ее часть, что мне осталась.

— При расследовании убийства никто не имеет права на частную жизнь, мисс Уайтлоу.

—Чепуха, высокопарная, высокомерная, узколобая чушь. Вы каждому выдаете эту фразу? Я не былг знакома с Кеннетом Флемингом. Никогда его даже не видела.

— Тогда, полагаю, вы будете рады очистить с от каких бы то ни было подозрений. Ведь не надо забывать, что его смерть устраняет все препятствия для получения вами материнского наследства.

— Вы всегда такой дурак или только передо мной прикидываетесь? — Она подняла лицо к потолку. Линли увидел, как она моргает, как двигается ее горло. Фарадей положил руку на подлокотник кресла Оливии, но к ней не прикоснулся. — Посмотрите на меня, — произнесла она словно сквозь зубы. Опустила голову и встретилась с Линли глазами. — Посмотрите на меня, черт бы вас побрал, и пошевелите мозгами. Мне глубоко наплевать на завещание моей матери. Наплевать на ее дом, деньги, акции и облигации, на ее бизнес, на все. Я умираю, понятно? Вы можете осознать этот факт, как бы он ни рушил ваше драгоценное дело? Я умираю. Умираю. Поэтому если бы я задумала прикончить Кеннета Флеминга, чтобы снова оказаться в завещании своей матери, то, бога ради, какой в этом был бы смысл? Я умру через полтора года. Она проживет еще двадцать лет. Я ничего не унаследую, ни от нее, ни от кого другого. Ничего. Понятно?

Она задрожала, ее ноги начали биться о кресло. Фарадей пробормотал ее имя. Она непонятно почему выкрикнула:

— Нет! — Прижала к груди левую руку. Во время их разговора Ливи вспотела, и теперь лицо ее блестело, словно светилось. — Я поехала повидаться с ней в среду вечером, потому что знала, Крис отправится на свою вечеринку и не сможет поехать со мной. Потому что я не хотела, чтобы Крис ехал со мной. Потому что мне нужно было повидаться с ней наедине.

— Наедине? — переспросил Линли. — А разве не могло случиться так, что там находился бы Флеминг?

— До этого мне дела не было. Я бы не вынесла, если б Крис увидел, как я унижаюсь. А если бы увидел Кеннет, если бы он оказался в комнате, то, как я думаю, мне это было бы даже на руку. Ведь мать с удовольствием разыграла бы перед Кеннетом роль эдакой милостивой леди и сострадательной матери. Ей бы и в голову не пришло выкинуть меня на улицу, если бы он был там.

— А когда его не оказалось, ей это пришло в голову? — спросил Линли.

—Как выяснилось, это уже не имело значения. Мать увидела… — Оливия повернулась к Фарадею. Вероятно, поняв, что она нуждается в поддержке, он ласково кивнул ей. — Мать увидела меня. Вот такую. Может, и хуже, потому что было поздно, ночь, а ночью я выгляжу хуже. Вышло так, что мне не понадобилось унижаться. Ни о чем не пришлось просить.

— За этим вы к ней и поехали? О чем-то попросить?

— Да, за этим.

— За чем?

— Это не имеет отношения к Кеннету. К его смерти. Это касается только меня и моей матери. И моего отца.

— Тем не менее, это последнее, что нам понадобится. Сожалею, если это для вас представляет трудность.

— Да ничего вы не сожалеете. — Она медленно покачала головой, тем самым подкрепляя отрицание. Она выглядела слишком измученной, чтобы и дальше противостоять ему. — Я попросила, — сказала она. — Мать согласилась.

— На что, мисс Уайтлоу?

— На то, чтобы смешать мой прах с прахом моего отца, инспектор.

Глава 17

С непередаваемым наслаждением Барбара Хейверс на секунду раньше Линли дотянулась до тарелки с закуской и подцепила последнее колечко calamari fritty . Она помедлила над приятным выбором: в каком соусе утопить кальмара — маринара, оливковое масло с травами или сливочное масло с чесноком. Остановилась на втором.

Когда Линли предложил для начала взять на двоих порцию calamari , она сказала;

— Отличная идея, сэр. В смысле, calamari .

И уставилась в меню, пытаясь придать своему лицу в меру искушенное выражение. Наиболее значительным знакомством Барбары с итальянской кухней была редкая тарелка spaghetty bolonese , съедаемая в том или ином кафе, где спагетти брали из пакета, а соус из жестянки. В этом меню spaghetty bolonese вообще отсутствовали. Как и перевод на английский язык, Конечно, можно было попросить меню на английском, но тогда пришлось бы расписаться в своем невежестве перед старшим по званию, говорившим по меньшей мере на трех, черт бы их пбрал, иностранных языках, и это лишь те, которые Барбара еще могла как-то распознать, и с большим интересом изучавшим меню и беседовавшим с официантом о каком-то cinghiale . Поэтому она заказала не глядя, коверкая произношение, изображая знатока и молясь, чтобы случайно не выбрать осьминога.

Calamari , как она обнаружила, недалеко от него ушли. Хотя, надо признать, на головоногих они не походили. Щупальца с тарелки не свешивались. И первый же кусочек успокоил Барбару. Второй, третий и четвертый она опускала в соусы со все возрастающим энтузиазмом, думая о том, что ведет слишком консервативный в кулинарном отношении образ жизни. Атакуя художественно выложенные нежные колечки, она вдруг обратила внимание, что Линли даже не пытается за ней угнаться. Однако она продолжила начатое, потом с триумфом разыграла последнего обеденного туза и теперь ждала замечания Линли насчет своего аппетита либо манер.

Но замечания не последовало: Линли устремил взгляд на свои пальцы, крошившие кусок лепешки-фокачча. Линли и Барбара сидели в итальянском ресторане «Капаннина ди Санте», предлагавшем континентальный ужин на свежем воздухе всего в нескольких шагах от Кенсингтон-Хай-стрит.

Барбара отправила в рот последнее колечко, прожевала, проглотила и вздохнула, ожидая il secondo , которое вот-вот должны были подать. Она выбрала его исключительно за сложность названия: tagliatelle fagioli uccelletto . Все эти буквы. Все эти слова. Как бы они ни произносились, она была уверена, что блюдо окажется шедевром шеф-повара. Если нет, за ним последует anatra albicocche . А если обнаружится, что и это ей не нравится — чем бы оно ни было, — Барбара не сомневалась, что ужин Линли останется в основном несъеденным и будет отдан ей. По крайней мере, пока что сложившаяся ситуация это предвещала.

— Ну? — спросила она у него. — Еда или общество? Он невпопад ответил:

— Вчера вечером Хелен для меня готовила. Барбара взяла кусочек лепешки. Линли надел очки, прочитал этикетку на винной бутылке и кивнул официанту, чтобы тот наливал.

— И жратва оказалась такой незабываемой что сейчас вы есть не можете? Боитесь вытеснить воспоминание? Вкус еды? Поклялись, что больше ничто не попадет к вам в рот иначе как из ее рук? Что? — спросила Барбара. — Сколько этого кальмара вы съели? Мне-то показалось, у нас будет праздник. Мы получили признание. Что еще вам нужно?

— Она не умеет готовить, Хейверс. Хотя, думаю, с яйцом справилась бы. Если его варить.

— И что?

— Ничего. Просто вспомнилось.

— Что? Кулинарные упражнения Хелен?

— Мы поссорились.

— Из-за готовки? Это, черт возьми, дискриминация женщин по половому признаку, инспектор. А дальше вы потребуете, чтобы она пришивала вам пуговицы и штопала носки?

Линли снял очки, убрал их в футляр и спрятал футляр в карман. Потом поднял бокал и полюбовался цветом вина, прежде чем сделать глоток.

— Я предложил ей решать, — сказал он. — Мы делаем шаг вперед или расходимся. Я устал умолять и пребывать в неопределенности.

— И она решила?

— Не знаю. С тех пор мы не разговаривали. Честно говоря, до этого момента я даже не вспоминал о ней. Как думаете, что это значит? Есть у меня шанс прийти в себя, когда она разобьет мне сердце?

— Там, где дело касается любви, мы все, так или иначе, в себя приходим.

—Да?

— В любви сексуальной? Это так. Романтической? Да. Но что до прочей, от этого мы никогда не исцеляемся. — Она помолчала, пока официант менял тарелки и приборы. Потом долил вина Линли и минеральной воды ей. — Он говорит, что ненавидел его, но я этому не верю. Мне кажется, он убил его из-за того, что не мог вынести своей любви к нему и той боли, которую причиняло предпочтение ему Габриэллы. Потому что Джимми именно так себе это представлял. Дети обычно так это видят. Будто бросили не мать, а их самих. Габриэлла забрала его отца…

— Флеминг уже несколько лет не жил дома.

— Но до тех пор это не было необратимым, не так ли? Всегда оставалась надежда. Теперь надежда умерла. И что бы уж совсем все испортить, чтобы отвергнуть его более полно, отец откладывает путешествие в честь дня рождения Джимми. И почему? Чтобы поехать к Габриэлле.

— Чтобы разорвать их отношения, по словам Габриэллы.

— Но Джимми-то этого не знал. Он думал, что отец поехал в Кент развлекаться с ней. — Барбара подняла стакан с минеральной водой и задумалась над составленным ею сценарием. — Постойте. А если разгадка в этом? — спросила она скорее себя, чем Линли, который послушно ждал.

Принесли следующее блюдо, к которому предложили сыр романо или пармезан. Линли выбрал романо, Барбара последовала его примеру. Она попробовала свою пасту с томатами и фасолью. Не совсем то, чего она ожидала от названия, но вовсе недурно. Она досолила.

— Он ее знал, — сказала она, неумело орудуя вилкой на краю тарелки. Официант предусмотрительно подал ей и ложку, но Барбара не могла сообразить, как пользоваться ею в данном случае. — Он ее видел. Даже общался с нею, так? Иногда в присутствии отца, но иногда… Видимо, нет. Отец уезжал с двумя другими детьми и оставлял Джимми с Габриэллой. Потому что Джимми был крепким орешком. Двух других завоевать было легко, но только не Джимми. Поэтому она старалась ему понравиться. Флеминг мог даже поощрять ее в этом. В какой-то момент она должна была стать мальчику мачехой и хотела нравиться ему. И Флеминг этого хотел. Было важно, чтобы Джимми ее полюбил. А она, скажем, хотела большего, чем просто симпатии с его стороны.

— Хейверс, вы что, предполагаете, что она совратила ребенка?

— Почему нет? Вы же видели ее сегодня утром.

— Что я видел, так это Моллисона, которого она завоевала, причем за короткий срок.

— Но она же любит завоевывать мужчин. Об этом говорил ее муж, Моллисон, да и она сама продемонстрировала это достаточно явно. Она бы и на вас испробовала свои чары, если бы вы не были на службе. — Линли подцеплял на вилку креветки и молча жевал. — Как она могла противиться возможности соблазнить Джимми, если бы ей представилась такая возможность?

— Честно? — спросил Линли.

— Честно.

— Потому что он омерзителен. Немытый, патлатый, возможно, вшивый, бог знает, какую заразу можно от него подцепить.. Герпес, сифилис, гонорею, дерматит, СПИД. Габриэлла Пэттен может с удовольствием испытывать на мужчинах свое сексуальное мастерство, но она не показалась мне абсолютно безмозглой. Ее первейшей заботой в любой ситуации будет она сама, Габриэлла Пэттен. Мы слышали это, Хейверс, от ее мужа, от миссис Уайтлоу, от Моллисона, да и от самой Габриэллы.

— Но вы судите о нынешнем Джимми, инспектор. А до этого? Не всегда же он был таким мерзким на вид. С чего-то все начиналось.

— А ухода отца из семьи вам недостаточно?

— Вас же это не сбило с пути? Или вашего брата? — Барбара увидела, как он быстро поднял голову, и поняла, что зашла слишком далеко. — Извините. Я допустила бестактность. — Она снова принялась за свою пасту. — Он говорит, что ненавидел его. Говорит, что убил его из ненависти — такой он был негодяй — и что он заслуживал смерти.

— Это не кажется вам достаточным мотивом?

—Я просто говорю, что за этим могло стоять нечто большее, и этим большим могла оказаться Габриэлла. Соблазнив Джимми, она привлекла его на свою сторону, но привлекла чрезмерно. Он хочет сыграть на поле отца, он в горячке из-за сексуальной ревности и, распознав возможность, убивает отца и ждет, что Габриэлла достанется ему.

— Вы не учитываете того факта, что он думал, будто Габриэлла тоже находится в коттедже, — заметил Линли.

— Это он так говорит. А как же иначе. Он не станет признаваться нам, что прикончил отца, желая забраться в постель к своей будущей мамочке. Но что его отец там, он знал точно. Он видел его в кухонном окне.

— Ардери не нашла следов под окном.

— И что? Он же был в саду.

— В глубине сада.

— Он был в сарае, мог увидеть отца оттуда. — Барбара сделала паузу, чтобы накрутить на вилку пасты. Теперь она поняла, как трудно набрать вес, если есть подобную пищу каждый день. Приходится затрачивать огромные усилия, чтобы донести эту еду от тарелки до рта. Она проанализировала выражение лица Линли. Оно было замкнутым, слишком замкнутым. Ей это не понравилось, и она спросила: — Вы же не отказываетесь от версии мальчика? Бросьте, инспектор, у нас же есть его признание.

— Неполное признание.

— А чего вы ожидали от него с первой попытки? Линли сдвинул свою тарелку к центру стола.

— Инспектор…

— Вечер среды, — проговорил Линли. — Что вы делали после работы?

— Что я делала? Не помню.

— Постарайтесь вспомнить. Вышли из Ярда. Вы были одна? С кем-то? Поехали на машине? На метро?

Она сосредоточилась.

— Мы с Уинстоном пошли выпить, — сказала Барбара. — В «Королевский герб».

— Что вы пили?

— Лимонад.

— А Нката?

— Не помню. То, что обычно.

— А потом?

— Я поехала домой. Что-то поела. Смотрела по телевизору фильм. Легла спать.

— А, отлично. Какой фильм? В котором часу вы его смотрели? Когда она начался? Когда закончился?

Она нахмурилась.

— Кажется, после новостей.

— Каких новостей? На каком канале?

— Черт, я не помню.

— Кто играл?

— Титры я не видела. Никого из известных там… Нет, кажется, в нем играл кто-то из Редгрейвов, из младших. И то не наверняка.

— О чем фильм?

— Что-то про шахты, точно не помню. Я уснула.

— Как он назывался?

— Не помню.

— Вы смотрели фильм и не помните его названия, сюжета, имен актеров? — уточнил Линли.

— Да, так.

— Поразительно.

Она ощетинилась в ответ на его тон и двойное его значение — изначального превосходства и снисходительного понимания.

— А что? Я должна была помнить? В чем вообще дело?

Линли кивком разрешил официанту забрать его тарелку. Барбара отправила в рот последнюю вилку норовистых тальятелле и тоже подала знак официанту. Тот начал готовить стол для основных блюд, добавляя приборов.

— В алиби, — ответил Линли. — У кого оно есть, а у кого — нет.

Прибыли основные блюда, и Линли вооружился ножом и вилкой. Но Барбара даже не взглянула на свою тарелку, продолжая спор и не обращая внимания на поднимавшийся от тарелки ароматный пар.

— Вы просто спятили, инспектор, и знаете это. Нам не нужно проверять ничье алиби. У нас есть мальчишка.

— Он меня не убедил.

— Тогда давайте доберемся до истины. Джимми признался. Оттолкнемся от этого.

— Признание неполное, — напомнил ей Линли.

— Давайте получим полное. Снова возьмем этого юного хулигана, привезем в Ярд, допросим как следует, надавим и будем давить, пока он не расскажет всю историю от начала и до конца.

Линли принялся за еду. Он ел, пил, Барбара ждала. Она знала, что он перебирает факты и лица, и пока не имело смысла спорить с ним дальше. Тем не менее, она не смогла удержаться, чтобы не добавить со всем спокойствием, какое допускала сила чувств, вызываемая этим делом:

— Он был там, в Кенте. У нас есть волокна, следы и моторное масло, Мы взяли у него отпечатки и отправили их Ардери. Нам осталось узнать только марку сигареты.

— И правду, — сказал Линли.

— Господи боже, инспектор! Что вам еще требуется?

Линли кивнул на ее тарелку.

— Еда остынет.

Барбара на нее посмотрела: какая-то дичь в каком-то соусе. Она ткнула вилкой в мясо, гадая, что это такое она заказала.

— Утка, — сказал Линли, словно читая ее мысли. — В абрикосовом соусе.

— Хоть не курица.

— Определенно, нет. — Он занялся едой. До них доносились разговоры других посетителей ресторана. Бесшумно скользили официанты, останавливаясь, чтобы зажечь свечи по мере того, как сгущались сумерки. — Я бы перевел, — сказал он.

—Что?

— Меню. Вам нужно было только попросить. Барбара отрезала кусочек утки. Непривычная

еда. Мясо какое-то темное.

— Мне нравится испытывать судьбу.

— Даже когда в этом нет необходимости?

— Так интереснее. Острота жизни и все такое. Словом, вы понимаете.

— Но только в ресторанах, — отозвался Линли.

— Что?

— Испытывать судьбу. Рисковать. Руководствоваться интуицией.

Она положила вилку.

— Значит, я сержант Зануда. Допустим, но кто-то же должен иногда судить здраво.

— Не могу не согласиться.

— Тогда почему вы отбрасываете Джимми Купера? Что, черт побери, не так с Джимми Купером?

Он снова углубился в еду. Допил вино, взглядом заставил официанта подскочить к столу, наполнить бокал и исчезнуть. Барбаре было ясно, что Линли тянет время, обдумывая следующие шаги. Она приучила себя держать язык за зубами, знать свое место и принимать то, что считает он. Когда же Линли заговорил, она с трудом заставила себя поверить, что действительно победила.

— Доставьте его в Ярд завтра к десяти утра, — сказал Линли. — И чтобы с ним обязательно был адвокат.

— Да, сэр.

— И передайте в пресс-службу, что мы вызываем того же шестнадцатилетнего подростка для повторной беседы.

У Барбары отвисла челюсть. Она резко закрыла рот.

— Пресс-служба? Но они же сообщат об этом нашим неугомонным журналистам…

— Да, верно, — задумчиво произнес Линли.

— Где его ботинки? — был первый вопрос Джинни Купер, когда мистер Фрискин привез Джимми домой.

Она задала этот вопрос визгливым, требовательным голосом, потому что с того момента, как детективы из Скотленд-Ярда увезли ее сына, внутри у нее все сдвинулось и что-то стало твориться со слухом, так что она больше не слышала себя со стороны.

Единственным полезным действием, предпринятым ею в первые же пятнадцать минут после отъезда Джимми, был звонок единственному человеку из всех, кого она знала, который мог ей сейчас помочь. И хотя ей совершенно не хотелось этого делать, потому что за последние шесть лет, когда Мириам Уайтлоу снова вошла в жизнь Кенни, эта женщина стала для нее источником всех страданий, только она одна, как это думала Джинни, могла в половине шестого воскресным вечером раздобыть из ниоткуда адвоката. Оставалось лишь надеяться, что Мириам Уайтлоу захочет сделать это для Джимми.

И она это сделала. И теперь адвокат стоял перед ней, за спиной Джимми и чуть левее, и она снова спросила:

— Где его ботинки? Что они сделали с его ботинками?

В правой руке ее сына болтался пластиковый пакет, но, судя по форме пакета, «Мартенсов» в нем не было.

Мистер Фрискин, которого она воображала мужчиной средних лет, сутулым, в угольно-черном костюме и лысым и который оказался молодым и стройным, с ярким цветастым галстуком, сбившимся набок, в голубой рубашке и с гривой темных волос, ниспадавшей до плеч, как у героя любовного романа, ответил за ее сына, но не на заданный его вопрос.

— Миссис Купер… — начал он.

— Мисс.

— Простите. Да. Джим говорил с ними до моего приезда. Он дал полиции признание.

Перед глазами Джин все побелело, потом почернело, словно в комнату ударила молния. Мистер Фрискин продолжал рассуждать о том, что будет дальше, говоря, что Джимми нельзя выходить из дому, а общаться с кем бы то ни было, даже с членами семьи, можно только в присутствии адвоката. Он говорил что-то о видимом принуждении и употреблял слова «подростковый» и «запугивание» и все говорил и говорил, но она ничего не слышала, потому что гадала, действительно ли она ослепла, как тот святой в Библии, только там было, кажется, наоборот — он прозрел? — нет, она не могла вспомнить. Впрочем, все равно это выдумки. Библия по большей части — полная чушь.

Из кухни донесся скрип отодвигаемого стула, и Джинни поняла, что это встал ее брат, который, без сомнения, не пропустил ни единого слова мистера Фрискина. Она тут же пожалела о том, что на втором часу пребывания Джимми в Скотленд-Ярде позвонила родителям.

С родителями она говорить не стала, потому что их любовь к Кенни ее даже пугала, по их мнению, только Джинни была виновата в том, что Кенни вообще когда-то попросил дать ему время и место, чтобы пожить вне семьи и разобраться в том, в чем разбираться, как они считали, не требовалось. Поэтому она позвала к телефону Дера, и он примчался, изрыгая как раз то количество проклятий в адрес полиции, выражений полного ей недоверия, а также призывов к мести, которые Джинни необходимо было услышать.

Зрение ее прояснилось, когда заговорил Дер:

— Что? Ты сбрендил, Джим? Ты разговаривал с этими ничтожествами?

— Дер, — сказала Джинни.

— Эй! — он повернулся к мистеру Фрискину. — Разве ты был там не для того, чтобы он молчал в тряпочку?

По-видимому, привыкший к общению с клиентами, переживающими эмоциональное потрясение, мистер Фрискин объяснил, что Джимми, судя по всему, сам захотел говорить. И, похоже, говорил добровольно, о чем свидетельствует магнитофонная запись, сделанная во время допроса, запись, которую по его настоянию дали прослушать. Никаких признаков принуждения там не…

— Черт бы тебя побрал, Джим! — Дер влетел в гостиную. — Ты позволил этим недоноскам записать себя на пленку?

Джимми ничего не сказал. Он стоял в такой позе, что казалось, будто у него тает позвоночник. Голова повисла, вместо живота — впадина.

— Джим, я же тебя просила. Я же просила. Почему ты меня не послушал? — Да он даже и на человека-то не похож, подумала Джинни, так, грязная надувная кукла, из которой понемногу через дырочку выходит воздух. Он стоял молча, предоставляя Деру всласть поиздеваться над собой, так как знал, что его молчание поможет быстрее закончить разговор. — Ты что-нибудь ел, Джим? — спросила Джинни.

— Ел? Ел? Ел? — Голос Дера так и взвился. — Он ничего не получит, пока не ответит на наши вопросы. И немедленно. — Он схватил мальчика за руку, и Джимми дернулся вперед, безвольно, как соломенная кукла. Джинни увидела, как вздулись мышцы на руке брата. — Отвечай, придурок! — Дер уставился племяннику в лицо. — Говори с нами, как ты говорил с легавыми. Отвечай, и как следует!

— Это ничего не даст, — сказал мистер Фрискин. — Мальчик пережил потрясение, от которого с трудом оправился бы и взрослый.

— Я тебе покажу потрясение, — прорычал Деррик, приближая свое лицо к самому лицу мистера Фрискина.

Адвокат и бровью не повел. Спокойно и в высшей степени вежливо он произнес:

— Мисс Купер, пожалуйста, примите решение. Кому вы желаете доверить ведение дела вашего сына?

— Дер, — примирительно сказала Джин. — Оставь Джима. Мистер Фрискин знает, как лучше.

Деррик выпустил руку Джимми, безвольную, как желе.

— Кретин чертов, — бросил он. Брызги слюны попали Джимми на щеку. Он сморщился, но слюну не вытер.

Джинни сказала брату:

— Иди наверх к Стэну. Его беспрерывно рвет, как увезли Джимми.

Краем глаза она заметила, что ее старший сын поднял голову при этих словах, но когда Джин к нему повернулась, голова его опять была опущена.

— Да, хорошо, — ответил Дер и, бросив злобный взгляд на Джимми и мистера Фрискина, стал подниматься по лестнице, крича: — Эй, Стэн! Ты все еще от унитаза оторваться не можешь?

— Извините, — сказала Джинни, обращаясь к адвокату. — Дер частенько сперва скажет, а потом подумает.

Мистер Фрискин принялся уверять, что, дескать, дело обычное: ничего страшного, если дядя подозреваемого наседает на адвоката, пыхтя как разъяренный бык. Он объяснил, что Джимми отдал ботинки по просьбе полиции, что сам разрешил взять у него отпечатки пальцев, сфотографировать его, срезать у него несколько прядок волос.

— Волос? — Она устремила взгляд на спутанную шевелюру сына.

— Они или сравнивают их с волосками, найденными в коттедже, или делают анализ на ДНК. В первом случае, их специалисты дадут заключение через несколько часов. Во втором — мы получим несколько недель.

— Что все это значит?

Они ведут следствие, пояснил мистер Фрискин. Полного признания они еще не имеют.

— Но разве они не получили всего, что им было надо?

— Чтобы задержать его? Предъявить обвинение? — Мистер Фрискин кивнул. — При желании.

— Тогда почему они его отпустили? Ведь, значит, все закончилось?

Нет, ответил ей мистер Фрискин, это не конец. У них в рукаве какой-то козырь. Мисс Купер может быть уверена, что они еще наведаются. Но когда это случится, он будет рядом с Джимми. Больше полиции не удастся допрашивать мальчика, оставаясь с ним один на один.

— У тебя есть вопросы, Джим? — спросил он, и когда Джимми вместо ответа наклонил голову набок, подал Джинни свою визитку со словами: — Постарайтесь не волноваться, мисс Купер, — и ушел.

Едва за ним закрылась дверь, как Джинни окликнула сына:

— Джим? — Она взяла у него из рук пакет и положила на кофейный столик с такой осторожностью, словно в нем было стекло ручной работы. Джимми остался на месте — вес тела перенесен на одну ногу, правая рука стискивает локоть левой. Поджал ступни, будто от холода. — Дать тебе тапочки? — спросила его Джинни. Он поднял и опустил плечо. — Я подогрею суп. У меня есть томатный с рисом, Джим. Идем.

Она ожидала сопротивления, но он последовал за ней на кухню. Не успел он сесть к столу, как задняя дверь со скрипом отворилась и вошла Шэр. Закрыв дверь, она прислонилась к ней спиной, не выпуская ручки. Нос у девочки был красный, стекла очков в пятнах слез. Молча, вытаращив глаза, она смотрела на брата. Потом сглотнула, и Джинни заметила, как дрогнули ее губы в попытке произнести слово «папа». Джинни повела головой в сторону лестницы. Шэр, казалось, хотела воспротивиться, но в последний момент всхлипнула, бросилась вон из кухни и затопала верх по лестнице.

Джимми тяжело опустился на стул. Джин открыла жестянку, вылила суп в кастрюльку, поставила ее на плиту и нажала на кнопку поджига, но после двух попыток ей так и не удалось зажечь газ.

— Черт, — пробормотала она.

Джинни знала, как драгоценна эта минута наедине с сыном. Понимала, что малейшего сбоя в ходе этой драгоценной минуты достаточно, чтобы все погубить. А этого допустить было нельзя, пока она не узнает.

Она услышала, что Джимми шевельнулся, скрипнул отодвигаемый стул. Надеясь удержать его, Джин торопливо произнесла:

— Надо покупать новую плиту. — И добавила: — Сейчас все будет готово, Джим.

Но он не ушел, а достал из ящика коробок спичек и зажег газ. Спичка догорела в его пальцах до конца, как вечером в пятницу. Только в отличие от пятницы Джинни была ближе к нему, поэтому успела задуть пламя, пока оно не добралось до кожи.

Он уже перерос ее, вдруг осознала Джинни. Скоро догонит отца.

— В полиции тебя не били? — спросила она. — Не мучили? — Он покачал головой, повернулся, чтобы уйти, но Джинни удержала его за руку. Он попытался вырваться, но она держала крепко.

Два дня страданий — достаточно, решила она. Два дня мысленных причитаний: «Нет, я не хочу, нет, я не могу», не принесли ей ни знания того, что случилось, ни понимания, ни, более того, душевного покоя. Каким образом я потеряла тебя, Джимми? — спрашивала она себя. Где? Когда? Я хотела быть сильной для всех нас, но кончила тем, что оттолкнула тебя, когда ты во мне нуждался. Я думала: если я покажу, что могу выдержать все удары и не сломаться, вы трое тоже научитесь держать удар. Но из этого ничего не вышло, да, Джимми? Все получилось совсем не так.

И поскольку она поняла, что наконец-то достигла такой степени осознания, какой никогда не достигала раньше, она нашла в себе мужество.

— Расскажи мне, что ты говорил в полиции, — попросила она.

Лицо его застыло — сначала глаза, потом рот и челюсть. Он не сделал новой попытки вырваться, но отвел глаза.

— Расскажи мне, — повторила она. — Поговори со мной, Джимми. Я делала ошибки, но я хотела как лучше. Ты должен знать это, сын. И еще ты должен знать, что я тебя люблю. Всегда любила. Ты должен сейчас со мной поговорить. Мне надо знать о тебе и вечере в среду.

Он сильно вздрогнул — словно судорога прошла по телу. Джинни с осторожностью чуть сильнее сжала его запястье, и на этот раз Джимми не стал вырываться. Ее рука с запястья поползла вверх, она погладила его руку, плечо, осмелилась коснуться волос.

— Скажи мне, — взмолилась она, — поговори со мной, сынок. — И добавила то, что должна была добавить, но во что ни на минуту не верила и не знала, как выполнить: — Я никому не позволю тебя обидеть, Джим. Мы как-нибудь из этого выпутаемся. Но мне нужно знать, что ты им сказал.

Она ждала естественного вопроса: «Зачем?», но он его не задал. От кастрюльки пошел запах, и она, не отводя глаза, помешала суп. Страх, понимание, неверие и отрицание забурлили в ней, как в забродившем супе, но Джинни постаралась не дать этому отразиться на ее лице и в голосе.

— Когда мне было четырнадцать, я начала встречаться с твоим отцом, — сказала она. — Мне хотелось походить на сестер, а они все время крутили романы с парнями, так что я подумала — а почему же я не могу, я ничем не хуже их. — Джимми все смотрел мимо нее. Джинни помешала суп и продолжала: — Нам было хорошо, да только мой отец узнал, ему сказала твоя тетя Линн. Поэтому однажды вечером, когда я пришла домой после гулянки с Кенни, отец выпорол меня на глазах у всей семьи. Я не плакала. Но я его возненавидела. Желала ему смерти. И была бы рада, если бы он помер на месте. Может, даже помогла бы этому.

Она достала из шкафчика тарелку и, наливая суп, бросила на сына взгляд:

— Хорошо пахнет. Хочешь к нему тост, Джим? На его лице отразились настороженность и смущение. Она видела, что Джимми не понял.

Джинни поставила суп на стол, налила сыну молока, сделала тост. Жестом пригласила к столу, но Джимми остался стоять у плиты.

Она произнесла единственное, что могла придумать, и слова, в которые она сама не верила, но которые нужно было втолковать Джимми, если она хотела узнать правду.

— Теперь важно то, что станется с нами, — сказала она. — С тобой и со мной, со Стэном и Шэр. Вот так-то, Джим.

Он перевел взгляд с матери на тарелку. Снова она жестом пригласила его сесть, а сама заняла место напротив. Не разгибая пальцев, Джимми вытер руки о боковые швы джинсов.

— Ублюдок, — проговорил он таким тоном, словно приглашал к беседе. — Он начал трахать ее в прошлом октябре, и она крутила им как хотела. Он говорил, что они только друзья, потому что она жена того богача, но я-то знал. Шэр его спрашивала, когда он вернется домой, и он отвечал, что через какое-то время, через месяц или два, когда поймет, кто он и что он. Он говорил, что волноваться не о чем, а сам все время думал, как бы трахнуть ее при первом удобном случае. Он лапал ее за задницу, когда считал, что никто не видит. Обнимал ее, а она терлась о его член. И все время было понятно, что на самом деле они только и ждут, чтобы мы ушли, и они могли этим заняться.

Джинни хотелось заткнуть уши. Не этого рассказа она добивалась, но сейчас она заставила себя слушать. Усилием воли она сохраняла на лице выражение невозмутимости и говорила себе, что ей все равно. Что она уже знала это, и новые подробности уже не могут ее тронуть.

— Он больше не был прежним папой, — сказал Джимми. — Он на ней свихнулся. Она звонила, и он срывался, чтобы трахнуть ее. Выполнял любое ее желание, лишь бы она была счастлива. И далее когда он с ней порвал бы, он бы… — Джимми умолк, глядя на суп, словно в тарелке разыгрывался финал исчерпавшего себя романа.

— И даже когда он с ней порвал бы… — напомнила Джинни сквозь пронзительную и такую знакомую боль.

Ее сын насмешливо фыркнул.

— Ты же знаешь, мама. — Он, наконец, сел за стол напротив нее. — Он лгал. Он был негодяем. И мерзавцем. — Он опустил ложку в суп, поднял ее к подбородку, задержал и впервые с момента возвращения посмотрел матери в глаза. — И ты хотела, чтобы он умер. Ты хотела этого больше всего на свете, мама. Мы ведь оба это знаем.

Оливия

Со своего места мне виден свет настольной лампы Криса. Я слышу, как он то и дело переворачивает страницы. Ему бы давно лечь спать, но он читает в своей комнате, дожидаясь, пока я закончу писать. Собаки с ним. Я слышу, как храпит Тост. Бинз жует кожаную кость. Панда пришла полчаса назад составить мне компанию. Сейчас она спит на своем любимом месте — на комоде, на стопке дневной почты, которую переворошила на свой вкус. Делает вид, что спит, но меня не обманешь. Каждый раз, когда я переворачиваю страницу блокнота, она направляет уши в мою сторону, словно радар.

На прошлой неделе мы с Максом играли в покер — делая ставки, шариками сухого собачьего корма Еместо денег, и он спросил:

— Ты когда-нибудь задумывалась о том, как важно знать срок?

Я ответила, бросая два шарика в качестве первой ставки:

— Я не знаю, когда. Но знаю, как. Не совсем одно и то же.

— И все же ты лучше осведомлена, чем большинство из нас.

— И что за радость? Я бы с восторгом променяла знание на блаженное неведение.

— Что бы ты поменяла, не знай ты ничего, как все мы?

Я обмахнулась картами, прикидывая возможность сбросить три из них и закончить с «полным домом»9. Практически невозможно, решила я. Сбросила. Макс сдал. Я решила блефовать. Кинула на стол между нами еще шесть шариков корма со словами:

— Отлично, дружок. Играем.

— Ну? — спросил он. — Что бы ты сделала? Если бы так же ничего не знала, как остальные?

— Ничего бы не сделала, — ответила я. — Так и оставалась бы здесь. Но все было бы по-другому, потому что я могла бы потягаться.

— С Крисом? Да чего ради ты вообще чувствуешь необходимость…

— Не с Крисом. С ней.

Макс надул губы, взял карты, переложил их. Наконец посмотрел на меня поверх карт, его единственный глаз казался необычно ярким, слава богу, у Макса хватило великодушия не изображать незнания.

— Извини, — сказал он. — Я не знал, что ты догадалась. Он не хотел поступать жестоко.

— Он не проявляет жестокости. Он осторожен. Ни разу не упомянул ее имени.

— Ты небезразлична Крису, девочка. Я бросила на него взгляд, означавший: «Молчи, болван».

Он сказал:

— Ты знаешь, что я говорю правду.

— Но от этого не легче. Крису и животные небезразличны.

Мы с Максом долго смотрели в глаза друг другу. Я понимала, о чем он думает. Если бы он сказал правду, сказала бы и я.

Одна запинка. С нее началось падение под откос. Одна маленькая запинка всего год назад, когда я выбиралась из микроавтобуса. Поначалу я списала ее на спешку. Я открыла дверцу машины, сделала шаг и споткнулась, пытаясь одолеть высокий бордюр. Не успев ничего понять, я распласталась на тротуаре с рассеченным подбородком и вкусом крови во рту — прикусила губу. Бинз не без сочувствия обнюхивал мои волосы, а Тост тыкался носом в апельсины, выкатившиеся из пакета и теперь лежавшие в канаве.

Вот корова, — подумала я, поднимаясь на колени. Я ушиблась, но, как мне казалось, ничего не сломала. Собрав апельсины, я подозвала собак и стала спускаться по лестнице к дорожке, идущей вдоль канала.

В тот вечер в мастерской, когда я собиралась на вечернюю прогулку и собаки в предвкушении прыгали вокруг меня, Крис спросил:

— Что это с тобой, Ливи?

— Со мной?

— Ты хромаешь.

Упала, объяснила я. Ничего страшного, наверное, потянула мышцу.

— Тогда тебе не стоит бегать с собаками. Отдохни. Я выведу их, когда закончу.

— Да ничего.

— Уверена?

— Я бы не говорила.

И я вышла на улицу и несколько минут осторожно разминалась. Как будто ничего не болело, что было несколько странно, поскольку если бы я потянула мышцу, разорвала связку или сломала кость, я бы это почувствовала, не так ли? Я же не чувствовала ничего, кроме хромоты, которая появлялась каждый раз, когда я опиралась на правую ногу.

В тот вечер я, наверное, здорово походила на Тоста, когда бежала вдоль канала, пытаясь угнаться за собаками. Добежать мне удалось только до моста, и я позвала собак назад. Они заколебались, явно смущенные, разрываясь между традицией и послушанием.

— Пошли, вы оба, — сказала я. — Не сегодня.

Но я уже больше ни разу с ними не гуляла. На следующий день моя правая нога отказала. В зоопарке я помогала бригаде ультразвуковой диагностики, таща в клетку к самке тапира, где должны были обследовать ее плод, ведро с яблоками и морковкой, и один из сотрудников спросил меня:

— Что с тобой случилось, Ливи?

Тогда мне в первый раз стало ясно, что я приволакиваю ногу.

Но что меня встревожило, так это то, что в обоих случаях — и когда я хромала, и когда приволакивала аогу — я не сознавала этих нарушений.

— Наверное, нерв защемило, — предположил в тот вечер Крис. — От этого и потеря чувствительности.

Он повернул мою ступню вправо и влево. Я смотрела, как его пальцы ощупывают мою ногу.

— Разве при защемлении нерва нет боли? Резкой, или тянущей, или какой-нибудь еще?

Он опустил мою ступню.

— Может, тут что-то другое.

— Что?

— Спросим Макса, хорошо?

Макс простучал подошву, провел по ней колесиком с крошечными выступами и попросил описать мои ощущения. Потянул себя за нос, уперся указательным пальцем в подбородок. И предложил показаться другому врачу.

— Как давно это у тебя? — спросил он.

— Почти неделю, — ответила я.

Он посоветовал специалиста с Харли-стрит и сказал, что необходимо поставить точный диагноз.

— Что же это? — спросила я. — Ты знаешь, да? Просто не хочешь сказать. Боже мой, неужели это рак? Ты думаешь, у меня опухоль?

— Квалификации ветеринара недостаточно для диагностирования человеческих болезней, девочка.

— Болезней. Болезней, — повторила я. — Так что это?

Он сказал, что не знает. По его мнению, у меня, возможно, поражены нейроны.

Я вспомнила любительский диагноз Криса.

— Защемление нерва?

— Поражение центральной нервной системы, Ливи, — пробормотал Крис.

Мне показалось, что на меня рушатся стены.

— Что? — переспросила я. — Центральная нервная система? Как это?

—Нейроны — это особые клетки, состоящие из тела, коротких отростков и одного длинного. Они передают импульс мозгу. Если они…

— Опухоль мозга? — Я схватила его за руку. — Макс, ты думаешь, что у меня опухоль мозга?

Он стиснул мою ладонь.

— В настоящий момент у тебя приступ паники, — сказал он. — Тебе нужно обследоваться и успокоиться. А пока, как там наша незаконченная шахматная партия, Кристофер?

Говорил Макс беззаботно, но когда он уходил в тот вечер, я слышала, что они с Крисом разговаривали на пешеходной дорожке. Я не разобрала ни слова, только один раз Макс произнес мое имя. Когда же Крис вернулся, чтобы взять на прогулку собак, я спросила:

— Он ведь знает, в чем проблема, да? И знает, что это серьезно. Тогда почему не сказать мне? Я слышала, что он говорил обо мне, Слышала, как он сказал что-то, вот и скажи мне, Крис. Потому что если ты не…

Крис подошел к моему креслу и на мгновение прижал к себе мою голову, я ощутила ухом тепло его ладони. Он покачал меня, как маленькую.

— Ежик, — проговорил он, — ты что-то поднял иглы. Макс всего лишь сказал, что попросит своих друзей позвонить их друзьям, чтобы тебя побыстрее принял этот врач с Харли-стрит. Я согласился. Мне кажется, это наилучший путь, а?

Я отстранилась:

— Посмотри на меня, Крис.

— Что? — Его лицо было спокойным.

— Он сказал тебе что-то другое.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что он назвал меня «Оливия».

Крис сердито покачал головой. Наклонился и легко коснулся моих губ. Он никогда не целовал меня раньше, и после больше никогда не целовал. Сухое, мимолетное касание сказало мне все, что я хотела знать. Я приступила к первому кругу хождения по врачам и обследований. Они начали с простого: проверили кровь и мочу. После этого перешли к рентгенам. Ознакомившись с результатами — я сидела в кресле у стола, в кабинете с такими богатыми панелями, что он казался декорацией к фильму, а Крис ждал в приемной, потому что я не хотела, чтобы он был рядом, когда я услышу худшее, — врач сказал только:

— Мы сделаем спинномозговую пункцию. На какое время вам назначить?

— Зачем? Почему вы не можете сказать сейчас? Почему не скажете мне? Не хочу я больше никаких обследований. А уж этого — меньше всего. Это же просто кошмар, я знаю, как это делается. Иглы и жидкость. Не хочу! Хватит!

Он побарабанил пальцами, положив руки на неуклонно пухнувшую папку с результатами моих обследований.

— Извините, — сказал он, — но это необходимо.

— Но вы-то что считаете?

— Считаю, что необходима пункция. И тогда прояснится общая картина.

Люди с деньгами, вероятно, прошли бы эту процедуру в шикарной частной клинике, где коридоры украшены цветами, повсюду ковры, играет музыка. Я же воспользовалась услугами национальной системы здравоохранения. Лежа в требуемой позе — на спине, голова наклонена вперед, — я пыталась не обращать внимания на частый пульс, который, казалось, колотился в моем спинном мозгу, и отогнать дурное предчувствие, охватившее меня в то утро в постели, когда мышцы моей правой ноги вдруг начали подергиваться, словно жили своей собственной жизнью.

Последнее обследование состоялось несколько дней спустя в комнате для осмотра у того же врача. Там, усадив меня на стол, обитый мягкой, как ладошка младенца, кожей, он уперся рукой в мою правую ступню.

— Толкайте, — велел он. Я толкнула, как смогла.

— Еще раз. Я повторила.

Он жестом предложил упереться ему в руку теперь уже ладонью.

— Толкайте.

— С руками у меня все в порядке.

— Толкайте.

Я подчинилась.

Он кивнул, сделал какие-то пометки в бумагах в моей папке, снова кивнул, отвел меня в своей кабинет, сходил за Крисом.

Я почувствовала, что начинаю злиться, и спросила:

— В чем дело?

Вместо ответа врач предложил сесть, но не в кресла к столу, а на диван, над которым висела картина в темных тонах, изображавшая пасторальную сцену: высокие горы, река, массивные деревья и девушка с веткой в руке, пасущая коров. Как странно, что среди всех подробностей того позднего утра на Харли-стрит я помню эту картину. Я едва на нее взглянула.

Придвинув кресло, врач присоединился к нам. Мою историю болезни он пристроил у себя на колене, но так ни разу с ней и не сверился. Предложил нам воды из графина на кофейном столике. Крис отказался, я согласилась, так как в горле у меня пересохло.

— Судя по всему, у вас расстройство, называемое боковой амиотрофический склероз, — сказал врач.

Напряжение схлынуло, как вода, прорвавшая дамбу. Аллилуйя. Расстройство. Расстройство. Все же не болезнь. Не опухоль. Не рак. Слава богу. Слава богу.

Рядом со мной шевельнулся и подался вперед Крис.

— Амио… что?

—Боковой амиотрофический склероз. Это расстройство, поражающее двигательные нейроны. Как правило, сокращенно его называют БАС.

— Что мне принимать? — спросила я.

— Ничего.

— Ничего?

— Боюсь, лекарств от него не существует.

— О. Ну, я так и думала, это же всего лишь расстройство. Но что-то вы порекомендуете? Упражнения? Физиотерапию?

Врач провел пальцами по краю папки, словно выравнивая бумаги, которые и без того лежали в идеальном порядке.

— Вообще-то, тут ничем не поможешь, — проговорил он.

— Вы хотите сказать, что до конца жизни я буду хромать и приволакивать ногу?

— Нет, — ответил он, — этого вы делать не будете. Что-то в его голосе заставило мой желудок подтолкнуть завтрак в обратном направлении. Я ощутила во рту противный привкус желчи. Рядом с диваном находилось окно, и через прозрачную штору я видела очертания дерева, его все еще голые ветви, хотя был конец апреля.

— Я крайне сожалею, что должен сказать вам, — начал врач, — но это…

— Я не хочу знать.

— Ливи. — Крис взял меня за руку, я оттолкнула его.

— Боюсь, это прогрессирующее заболевание, — сказал врач.

Я чувствовала, что он наблюдает за мной, но я смотрела на дерево за окном.

Это расстройство поражает спинной мозг, медленно, чтобы я поняла, начал объяснять он, и нижний отдел мозгового ствола, а также крупные двигательные нейроны коры головного мозга. Оно выражается в прогрессирующей дегенерации двигательных нейронов и в прогрессирующем ослаблении и, в конце концов, полной атрофии мышц.

— Вы не можете знать, что это именно оно, — заявила я. — Вы не можете быть уверены.

Есть возможность проконсультироваться у другого специалиста, сказал он. Более того, он даже рекомендует мне сделать это. Он продолжал говорить о доказательствах, которые собрал: результаты спинномозговой пункции, общая потеря мышечного тонуса, слабость моей мышечной реакции. Он сказал, что обычно данное расстройство поражает сначала кисти рук, продвигается вверх по предплечьям к плечам и поражает нижние конечности позднее. Однако в моем случае, процесс, по-видимому, идет в другом порядке.

— Значит, у меня может быть что-то другое, — заметила я. — Значит, вы до конца не уверены?

Он согласился, что никакую из медицинских наук нельзя назвать точной, но потом сказал:

— Позвольте спросить вот о чем: у вас были мышечные фибрилляции этой ноги?

— Фиб… что?

— Быстрое подергивание. Вибрация.

Я отвернулась к окну. Не поддамся, подумала я.

— Ливи? — спросил Крис. — У тебя дергались…

— Это ничего не значит. И вообще, я могу с этим справиться, вылечиться. Просто нужно делать больше упражнений.

Именно этим я поначалу и занималась. Быстрая ходьба, подъем по лестницам, поднятие тяжестей. Я продолжала участвовать в акциях движения, подгоняемая страхом и злостью. Я докажу, что они ошибаются, думала я. Я заставлю свое тело работать, как машина.

На протяжении пяти месяцев Крис разрешал мне сохранять мое место исполнителя до первой ночи, когда из-за меня группа действовала не так быстро. Тогда он назначил меня подавать сигнал тревоги, сказав в ответ на мои крики и протесты;

— Не спорь, Ливи.

Я должна посмотреть фактам в лицо, сказал он.

Я покажу тебе факты, ответила я и отправилась в университетскую клинику заново делать обследование.

Результаты оказались такими же. И когда врач закрыла дверь и повернула свой стул, чтобы видеть мое лицо, и села так, что ее колени практически касались моих, я поняла.

Она сказала, что все не так уж плохо, хотя и называла мою болезнь болезнью, а не щадящим словом «расстройство». Она сказала, что мое состояние будет ухудшаться неуклонно, но медленно, медленно, подчеркнула она. Сначала мои мышцы ослабнут, потом атрофируются. По мере того как нервные клетки головного и спинного мозга будут дегенерировать, они будут посылать беспорядочные импульсы в мои руки и ноги, которые начнут подергиваться. Болезнь будет прогрессировать от стоп и от кистей рук внутрь, пока я не окажусь полностью парализованной. Однако, подчеркнула она своим по-матерински мягким голосом, я всегда буду контролировать функцию тазовых органов, И мой ум и сознание не будут поражены, даже на последних стадиях болезни, когда она доберется до моих легких, приведя к атрофии и их.

— Вы имеете в виду, что я будут точно знать, насколько я омерзительна, — сказала я.

— Знаете, Оливия, — произнесла она, трогая кончиками пальцев мое колено, — я серьезно сомневаюсь, что Стивен Хокинг считает себя омерзительным. Вы же знаете, кто это?

— Стивен Хокинг? А какое он ко всему этому имеет.., — я отодвинула свой стул. Я видела этого человека в газетах, по телевизору. Электрическое инвалидное кресло, помощники, компьютеризованный голос. — Это БАС? — спросил я.

— Да. Расстройство двигательных нейронов, — сказала врач. — Просто поразительно, когда представишь, как он сопротивлялся все эти годы. Возможно все, и вы не должны об этом забывать.

— Возможно? Что?

— Жить. Весь цикл данной болезни занимает, как правило, от полутора до семи лет. Но скажите это Хокингу. Он живет так уже более тридцати.

— Но… вот так. В кресле. Прикованным… Я не могу. Не хочу…

— Вы сами удивитесь своим желаниям и возможностям. Поживете и увидите.

Узнав самое худшее, я решила уйти от Криса. Передвигаться по барже самостоятельно я уже не смогу, а жить здесь из милости я не собиралась. Я вернулась в Малую Венецию и начала собирать вещи. Подумаешь, снова поселюсь в Эрлс-Корте и найду себе квартирку. Буду работать в зоопарке, пока смогу, а когда не смогу, наверняка подвернется что-то другое. Какое мужику дело, если шлюха, которую он трахает, не может больше сцепить ноги у него на заднице или пройтись на пятидюймовых каблуках?..

Я писала Крису записку, сидя за кухонным столом, когда он явился домой.

— Получил большой заказ в Фулеме, так что на какое-то время мы обеспечены, — с порога начал он. — Это квартира в поделенном на квартиры особняке. Видела бы ты эти комнаты, Ливи. Они… — Он остановился в дверях кухни. Положил на стол рулон чертежей. — А это что такое? — Он сел на стул и носком ботинка дотронулся до одного из моих рюкзаков. — Белье в стирку собираешь или что?

— Съезжаю, — ответила я.

— Почему?

— Время пришло. Наши пути расходятся. Давно уже. Какой смысл держать труп без погребения до тех пор, пока он не начнет вонять? В общем, ты понимаешь. — Я поставила точку в последнем предложении, сунула карандаш к другим, торчавшим в новой жестянке из-под картофеля, и подтолкнула записку к Крису. Поднялась.

— Значит, это правда, — сказал он.

Я вскинула на плечи первый рюкзак.

— Что?

— БАС.

— И что, если так?

— Тебе должны были сказать сегодня. Вот почему… это. — Он прочел записку, аккуратно ее сложил. — Никогда не думал, Ливи, что ты способна сбежать.

— Ничего я не сбегаю. Просто ухожу. Это не из-за БАСа. Это из-за нас с тобой. Чего хочу я. Чего хочешь ты. Кто я такая, и кто — ты. Ничего у нас не выйдет.

— Больше четырех лет выходило.

— Только не у меня.

— Почему ты не хочешь дать мне шанс? — спросил он.

— Какой шанс?

— Доказать, что я твой друг.

— Ой, ради бога. Не подлизывайся. Противно слушать! Поиграй в святость с кем-нибудь другим, — сказала я. — Сходи в Эрлс-Корт, найди себе другую шлюху, а меня оставь в покое. — Я потянула со стола сумку, два других рюкзака я уже накинула на одно плечо и на другое. Крис поймал меня за руку.

— Ты так ничего и не поняла, да?

Я попыталась вырваться, но он держал меня крепко.

— Что?

— Иногда люди любят друг друга просто для того, чтобы любить друг друга, Ливи.

— А иногда у людей пересыхает во рту, когда они слишком долго плюют на луну.

— Неужели никто никогда не любил тебя бескорыстно? Ничего не требуя взамен?

Я рванула руку, но тщетно. Останутся синяки, проявятся к утру.

— Я тебя люблю, — сказал он. — Я признаю, что эта не та любовь, которой бы ты хотела. Ты по-другому представляешь себе любовь и совместную жизнь мужчины и женщины. Но все равно это любовь. Она настоящая и она с нами. Самое главное, что она с нами. И как мне кажется, такой любви достаточно, чтобы нам выдержать. И это гораздо больше, чем ты ожидаешь получить от парня, которого цепляешь на улице.

Он отпустил меня. Я прижала руку к груди, растерла место, куда впивались его пальцы. Я смотрела на Криса, спина начала болеть под тяжестью рюкзаков, мышцы правой ноги стали подергиваться.

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — сказал он. — Ты — мое испытание. Ты мобилизуешь меня, будоражишь и делаешь лучше, чем я есть. Ливи, я хочу, чтобы ты осталась.

В окно я видела, как уличные фонари освещают заводь. В расплывчатых овалах света деревья на острове Браунинга казались нарисованными. Я посмотрела на часы — было почти восемь. Пока я доберусь до Эрлс-Корта, будет около девяти. Моя правая нога задрожала.

— Я буду, как тряпичная кукла, — пробормотала я. — Как переваренный студень с руками и ногами.

— Ты бы ушла, если бы такое случилось со мной?

— Не знаю.

— А я знаю.

Он встал и снял с меня рюкзаки, бросил их на пол. Обнял меня и прижался губами к моим волосам.

— Любовь проявляется по-разному, — сказал Крис, — но факт тот, что либо она есть, либо ее нет.

Вот так я и осталась. Я по-прежнему делала упражнения и поднимала штангу. Посещала знахарей, которые выдвигали различные предположения; то я, мол, слишком набираю вес, то страдаю от кисты, то, дескать, не могу мобилизовать энергию или реагирую на неблагоприятные атмосферные явления. Когда в течение первого года болезнь не распространилась дальше ног, я сказала себе, что, подобно Стивену Хокингу, но по-своему, я тоже побью все рекорды. Я была в этом уверена и пребывала в радостном расположении духа до того дня, когда взглянула на список покупок и увидела, что стало с моим почерком.

Я рассказываю обо всем этом не для того, чтобы вызвать ваше сочувствие. Я рассказываю это потому, что, будучи моим проклятием, БАС является еще и причиной того, что я знаю то, что знаю. И того, что мне известно нечто, неизвестное больше никому. Кроме моей матери.

Когда Кеннет Флеминг переехал в ее дом в Кенсингтоне, ходило множество слухов. Не начни Кеннет свою карьеру игрока национальной сборной с такого провала в «Лордзе», таблоиды, возможно, еще не скоро заинтересовались бы обстоятельствами его жизни. Но получив ту памятную и позорную золотую утку, он приковал к себе внимание крикетного мира. Когда же это случилось, объектом пристального внимания стала и моя мать.

Что и как там было в это время между Кеннетом и матерью, я могу только предполагать. Но к домыслам таблоидов я, естественно, в состоянии добавить подробности, в частности, относительно того, кто где спал: спальни у них были разные, но на одном этаже и смежные, потому что Кеннет занял ту, которая в свое время служила моему прапрадеду гардеробной и была, вообще-то, второй по величине спальней в доме. Ничего двусмысленного в этом не было. Тех немногих гостей, которые у нас оставались, обычно размещали именно в ней. Кто еще находился с ними в доме? Там не было никого, за исключением женщины-шриланкийки, которая дважды в неделю приходила сделать уборку и постирать. Об остальном, как и все другие, я могу только гадать.

Как бы то ни было, но они сблизились — Кеннет Флеминг и моя мать. Он назвал ее своим лучшим в мире другом, и месяцы, которые он прожил с ней, сложились в год, а год превратился в два, и все это время они не обращали внимания на слухи и домыслы.

Впервые я узнала о них из газет. Меня это не особенно взволновало, потому что я с головой тогда ушла в деятельность ДСЖ, а ДСЖ с головой ушло в разработку плана самого грандиозного набега на Кембриджский университет. Ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем насолить этому снобистскому заведению, поэтому, прочитав о матери и Кеннете, я не обратила на статью особого внимания и завернула в газету картофельные очистки.

Когда я задумалась о них позже, я пришла к выводу, что мать находится в процессе некоего активного замещения. Поначалу казалось, что она замещает меня. Мы не общались уже много лет, поэтому она использовала Кеннета как суррогатного ребенка, к которому можно с успехом применить свои материнские таланты. Затем, по мере того как слухи стали подогреваться молчанием обоих главных героев, я, признаюсь, начала думать, что она замещает моего отца. Сначала это показалось мне смехотворным, но через некоторое время, когда имя Кеннета так и не связали ни с чьим другим, это объяснение осталось единственным, имеющим какой-то смысл. Пока он оставался мужем Джин, он мог отвергать притязания своих ровесниц ссылкой на свой статус женатого мужчины. В противном случае могли быть поставлены под угрозу его отношения с моей матерью.

Она была, как он уверил себя, его лучшим другом. Так ли уж невозможно было для лучшего друга преобразиться в постельного партнера в один из вечеров, когда интимность беседы потребовала интимности иного рода?

Он посмотрел на нее из противоположного угла гостиной и почувствовал желание, ужас и желание. Господи, она же мне в матери годится, мог подумать он.

Она ответила на его взгляд улыбкой, черты ее лица смягчились, а в кончиках пальцев она ощутила биение пульса.

— Что такое? — поинтересовалась она. — Почему ты замолчал?

— Да так, — ответил он, промокнув со лба пот. — Просто…

— Что?

— Ничего. Так. Нелепость какая-то.

— Все, что ты говоришь, разумно, мой дорогой. Для меня.

— «Мой дорогой», — передразнил он. — Ты разговариваешь со мной как с ребенком.

— Извини, Кен. Я не считаю тебя ребенком.

— Тогда, что? Что ты… Кем ты меня считаешь?

— Мужчиной, конечно.

Она посмотрела на часы и сказала:

— Я, пожалуй, пойду ложиться. Ты еще посидишь?

Он встал.

— Нет, — сказал он, — я тоже иду… с тобой.

Ах, эта пауза между словами «иду» и «с тобой». Если бы не это, его слова можно было бы истолковать иначе.

Мать, проходя мимо, остановилась, и на мгновение их пальцы сплелись.

— Конечно.

Лучший друг, родственная душа и тридцатилетний партнер в постели. Впервые мать получила то, что хотела.

Оливия

Первым вопрос о том, чтобы известить мою мать, поднял Макс. Десять месяцев спустя после того, как мне поставили диагноз, мы ели в итальянском ресторанчике недалеко от рынка Кэмден-Лок. К тому времени я уже какое-то время ходила с тростью — что не доставляло мне особого удовольствия — и уставала быстрее, чем мне того хотелось. Когда я уставала, мышцы начинали подергиваться. Подергивания нередко приводили к судорогам. Что наблюдалось и когда передо мной поставили лазанью со шпинатом, источавшую аромат и пузырившуюся сыром.

Едва в результате первой судороги под правым моим коленом образовался твердый, как камень, узел, я тихонько застонала и, прикрыв ладонью глаза, крепко стиснула зубы.

— Больно, да? — спросил Крис.

— Пройдет, — ответила я.

Лазанья продолжала исходить запахами, а я продолжала ее игнорировать. Крис принялся массировать мне ногу — только это и приносило облегчение.

— Ешь, — сказала я.

— Никуда она не денется.

— Да справлюсь я, перестань ты, ради бога! —Судороги нарастали. Таких сильных у меня еще не

было. Казалось, вся правая нога покрывается шишками. А затем впервые начала подергиваться левая. — Черт, — прошептала я.

— Что такое?

— Ничего.

Он действовал умело. Подергивания в левой ноге усиливались. Я уставилась на стол, на блестящие приборы, попыталась думать о посторонних вещах.

— Лучше? — спросил он. Какая насмешка.

— Спасибо, — сказала я сдавленным голосом. — Хватит.

— Ты уверена? Если тебе больно…

— Отвали, а? Ешь!

Крис убрал руки, но не отвернулся. Я подозревала, что он считает до десяти.

Мне хотелось извиниться и сказать, что не на него я злюсь, а просто боюсь, боюсь, боюсь. Судороги и подергивания продолжались. Я сидела, прижав кулаки ко лбу и зажмурившись так, что из глаз потихоньку сочились слезы. Я услышала, как сидевший напротив Макс, начал есть. Крис не пошевелился. В его молчании мне слышался укор. Вероятно, я его заслужила, но тут уж ничего не поделаешь.

— Черт возьми, Крис. Перестань на меня таращиться, — процедила я сквозь зубы. — Я чувствую себя двухголовым младенцем.

Тогда он отвернулся и принялся за пасту с грибами. Макс торопливо жевал, осторожно, по-птичьи посматривая то на Криса, то на меня. Потом положил вилку, промокнул рот салфеткой и сказал:

— Я не говорил тебе, девочка? На прошлой неделе я прочел о твоей маме в нашей местной газетенке желтоватого оттенка.

Сделав над собой усилие, я взяла вилку и ткнула ею в лазанью.

— Да?

— Твоя мать, похоже, молодец. Разумеется, ситуация весьма необычная — она и этот крикетист, — но твоя мать — женщина что надо, если хочешь знать мое мнение. Тем более странно.

— Что?

— Ты никогда о ней толком не рассказывала. Учитывая ее растущую известность, я нахожу это немного… необычным, скажем так.

— Ничего необычного в этом нет, Макс. Мы не общаемся.

— А. И с каких пор?

— Давно уже. — Я глубоко вздохнула. Дрожание продолжалось, но судороги стали слабеть. Я посмотрела на Криса.

— Прости, — тихо произнесла я. — Крис, я не хотела быть… такой. Как сейчас. И вообще… — Он отмахнулся и ничего не сказал. Я продолжала бессмысленно и жалко: — Черт возьми, Крис. Ну, пожалуйста.

— Забудь.

— Я не хотела… Когда на меня наваливается… я становлюсь… я себя не помню.

— Все нормально. Не надо ничего объяснять. Я…

— «Понимаю». Ты это хотел сказать. Ради бога, Крис. Прекрати постоянно строить из себя мученика! Лучше бы ты…

— Что? Ударил тебя? Ушел? Тогда тебе стало бы легче? Почему ты все время меня отталкиваешь?

Я швырнула вилку на стол.

— Господи, это тупик.

Макс пил красное вино — один бокал, который он ежедневно себе позволял. Он сделал глоток, пять секунд подержал его на языке, проглотил, смакуя.

— Вы оба замахнулись на невозможное, — заметил он.

— Я сто лет это говорю.

Он пропустил мои слова мимо ушей.

— Ты не сможешь справиться с этим один, — сказал он Крису, и нам обоим: — Глупо так думать. — И мне: — Пора.

— Что «пора»? О чем ты?

— Нужно ей сказать.

Было не слишком сложно объединить эту фразу с предыдущими вопросами и замечаниями. Я ощетинилась.

— Нечего ей обо мне знать, спасибо.

— Не надо играть в игрушки, девочка. Это тебе не к лицу. Речь идет о смертельной болезни.

— Тогда пошлите ей телеграмму, когда я отброшу коньки.

— Так-то ты с ней обходишься?

— Око за око. Переживет. Я же пережила.

— Но не это же.

— Я знаю, что умру. Не обязательно мне об этом напоминать.

— Я не о тебе говорил, а о ней.

— Ты ее не знаешь. Поверь мне, эта женщина обладает стойкостью, о которой недотепы вроде нас могут только мечтать. Мою смерть она стряхнет с себя, как капли дождя со своего шикарного зонтика фирмы «Бербери».

— Вероятно, — согласился Макс. — Но таким образом мы отказываемся от ее возможной помощи.

— Мне ее помощь не нужна. Не хочу я ее.

— А Крис? — спросил Макс. — Что, если ему она нужна, и он ее хочет? Не сейчас хочет, а захочет попозже, когда станет труднее? Как тебе это прекрасно известно.

Я взяла вилку. Подцепила кусок лазаньи, сыр повис на зубцах вилки, как ванильная тянучка.

— Ну? — спросил Макс.

— Крис? — спросила я.

— Я справлюсь, — ответил он.

— Значит, так тому и быть.

Но когда я подносила вилку ко рту, я заметила взгляд, которым обменялись мужчины, и поняла, что они уже говорили о матери.

Я не видела ее более девяти лет. Пока я добывала себе пропитание рядом с Эрлс-Кортом, наши дорожки вряд ли могли пересечься. Несмотря на свою хваленую добродетель и подвиги на ниве благотворительности, мать сторонилась торговок своим телом, к которым теперь принадлежала и я, и поэтому я всегда знала, что возможность встречи с ней мне не грозит.

Однако, как только я оставила улицу, ситуация в этом смысле осложнилась. Вот она, моя мать — в Кенсингтоне. Вот я — в пятнадцати минутах езды от нее, в Малой Венеции. Я бы с радостью вообще забыла о ее существовании, но признаюсь, бывали недели, когда я всякий раз, покидая баржу днем, замирала от страха, что встречусь с ней где-нибудь по пути в зоопарк, в магазин, на квартиру, которой занимался Крис и которую требовалось проверить, на склад — докупить пиломатериалов для достройки баржи.

Я не могу объяснить, почему я продолжала о ней думать. Это было неожиданно. Скорее можно было ожидать, что мосты, сожженные между нами, так и останутся пепелищем в полном смысле этого слова. И ведь они были сожжены. С моей стороны тем вечером в Ковент-Гардене. С ее — присылкой телеграммы о смерти и кремации папы. Она даже не оставила мне могилы, на которую я могла бы прийти одна, и это, как и способ, которым она проинформировала меня о его смерти, прощения, по моему убеждению, не заслуживало. Поэтому в мои планы не входило, чтобы наши пути когда-нибудь снова пересеклись.

Единственное, чего я не могла, это изгнать мать из памяти и мыслей. Думаю, что не каждому это по плечу в отношении родителей или братьев и сестер.

Трудно объяснить, что я чувствовала, то и дело наталкиваясь на фотографии матери и Кеннета Флеминга в «Дейли мейл», которую каждый день благоговейно приносила на работу одна из лаборанток ветеринарной лечебницы зоопарка и читала во время одиннадцатичасового чая.

Пожалуй, боль и ревность. Думаю, вы недоумеваете, почему. Мы с матерью так давно жили порознь, поэтому какое мне дело до того, что она пускает в свой дом и в свою жизнь человека, который может сыграть роль ее взрослого ребенка? Я ведь не хотела играть эту роль, не так ли? Или все же хотела?

По мере того как шло время и я начала понимать, что Кеннет и моя мать вполне довольны своим сосуществованием, я вычеркнула их из своей жизни. Какая разница, кто они — мать и сын, лучшие друзья, любовники или два величайших в мире любителя крикета? Они могли делать что им заблагорассудится, мне-то что. Пусть развлекаются. Могут нагишом кривляться перед Букингемским дворцом, мне плевать.

Поэтому когда Макс сказал, что пришло время рассказать матери о БАСе, я отказалась. Отправьте меня в больницу, сказала я. Найдите мне интернат. Выбросьте на улицу. Но ничего не говорите обо мне этой старой корове. Это ясно? Ясно? Да?

После этого о матери больше не заговаривали, но семя было брошено, что, возможно, и входило в планы Макса. Если так, то сделано это было хитро: сообщи матери не ради нее, девочка. Зачем? Если решишься, сделай это ради Криса.

Крис. На что я не пойду ради Криса?

Упражнения, еще упражнения. Ходьба. Работа со штангой. Подъем по бесконечным лестницам. Я стану одной из немногих, кто сумел победить эту болезнь. Я одолею ее самым фантастическим образом, не как Хокинг — блестящий, острый ум, запертый в обездвиженное тело. Я возьму свой разум под полный контроль, заставлю его властвовать над телом и восторжествую над подергиваниями, судорогами, слабостью и дрожью.

Поначалу болезнь прогрессировала медленно. Я отмахнулась от предупреждений, что так и должно быть, и приняла относительную вялость болезни за знак того, что моя программа самоисцеления оказалась эффективной.

Но постепенно мышцы моей правой ноги стали безвольно болтаться, свисая с костей. Другие мышцы извивались, напрягались, боролись друг с другом, сами собой завязывались в узлы и снова повисали полосками.

А потом начала сдавать левая нога. С того первого подергивания в ресторане рядом с Кэмден-Лок она медленно, но неуклонно слабела. Подергивания усиливались, пока не превратились в мучительные судороги. Когда это случилось, продолжать упражнения стало невозможно.

На протяжении всего этого периода Крис ничего не говорил. Нет, я не хочу сказать, что он молчал, но он никогда сам не заводил разговор о БАСе. К решению ходить с тростью я пришла сама. Сама же приняла решение, когда подошло время второй трости. Я видела, что следующий шаг — ходунки, чтобы я более эффективно перетаскивала себя из спальни в туалет, из туалета на кухню, из кухни в мастерскую и снова в спальню. Но потом, когда у меня уже не будет сил справляться с ходунками, я буду вынуждена сесть в инвалидное кресло. А я боялась кресла — я и сейчас отчаянно его боюсь — и всех, связанных с ним последствий. Но об этих вещах Крис никогда не заговорил бы, потому что болезнь была моя, а не его, и решения, которые принимались в ходе борьбы с болезнью, тоже были мои, а не его. Поэтому если неизбежное решение следовало обсудить, поднять этот вопрос должна была я.

Когда я начала пользоваться алюминиевыми ходунками, с трудом перебираясь из мастерской в кухню, я поняла, что время пришло. Я еще и трех недель не провела с ходунками, когда как-то вечером к нам пришел Макс. Это было в начале апреля, в воскресенье. Мы вместе поужинали и сидели на палубе, наблюдая, как собаки в шутку грызутся на крыше каюты. Крис принес меня наверх, Макс раскурил для меня сигарету, оба они потянули себя за несуществующие чубы, расшаркались и спустились вниз за одеялами, бренди, рюмками и вазой с фруктами. Я слышала их голоса. Крис говорил:

— Нет, все нормально. Макс возражал:

— Кажется ослабевшей.

Я постаралась отвернуться от потока звуков и стала рассматривать канал, заводь и остров Браунинга. Потом я снова услышала их голоса.

— … да трудно… Она называет это нашим испытанием огнем… проявляет понимание…

И ответ Макса:

—… в любое время, когда тебе понадобится уйти…

И снова Крис:

— Спасибо. Я знаю. Так хоть немного легче. Они вернулись с бренди, бокалами и фруктами.

Крис обернул мои ноги одеялом и с улыбкой потрепал меня по щеке. Бинз спрыгнул с крыши каюты на палубу в надежде на какую-нибудь подачку. Тост бегал по краю крыши, подвывая и дожидаясь, чтобы его сняли.

— Как младенец, — сказал Крис Максу, когда тот опустил Тоста на палубу. — А ведь прекрасно справляется сам.

— Ну, он такой милый, мне только приятно.

— До поры до времени, пока он не привыкнет к постоянной опеке, — сказал Крис. — Он станет зависимым, если будет знать, что кто-то готов делать за него то, что он может делать сам. И это, друг мой, его погубит.

— Что? — спросила я. — Зависимость?

Макс не спеша разрезал яблоко. Крис налил себе бренди и сел у моих ног. Он притянул к себе Бинза и стал почесывать нежное местечко под обвислыми ушами бигля, которое называл «зоной высшего щенячьего восторга».

— Это верно, — сказала я.

— Что? — спросил Крис. Макс скормил четвертушку яблока Тосту.

— Погубит. Ты прав. Зависимость ведет к гибели.

— Я просто трепал языком, Ливи.

— Это похоже на рыболовную сеть, — сказала я. — Ну ты видел, их забрасывают с лодки, чтобы поймать косяк макрели, например. Вот эта-то сеть и есть гибель. В нее попадает не только предполагаемая добыча, но и многие другие. Все эти маленькие рыбешки, которые беспечно вьются рядом с единственной обреченной на гибель рыбой.

— Это довольно натянутая метафора, девочка. — Макс очистил еще одну четвертушку и протянул мне. Я покачала головой.

— Но верная, — произнесла я. Посмотрела на Криса. Он не отвел глаз, но перестал чесать под ушами бигля. Бинз ткнулся мордой в его пальцы. Крис опустил взгляд.

— Крис, — позвала я.

— И вовсе ты меня не губишь, — ответил он. — Ситуация трудная, но и только.

Макс долил бренди в наши бокалы, хотя мы так к ним и не притронулись. На мгновение положил мне на колено свою большую ладонь и сжал его, как бы говоря — мужайся, девочка, продолжай.

— Мои ноги слабеют. Ходунков недостаточно.

— Тебе просто нужно к ним привыкнуть. Делай упражнения.

— Ноги у меня, как вареные макароны, Крис.

— Ты мало занимаешься. Не пользуешься ходунками в полной мере.

— Через два месяца я уже не смогу стоять.

— Если у тебя не ослабнут руки, то…

— Черт возьми, послушай же. Мне понадобится инвалидное кресло.

Крис помолчал.

— Значит, купим кресло, — сказал он наконец.

— А что потом? — спросила я.

— Что?

— Где я буду жить?

— Что ты имеешь в виду? Здесь. Где же еще?

— Не строй из себя идиота. Я не могу. И ты это знаешь. Кто строил баржу, не ты? — Крис непонимающе посмотрел на меня, — Я не могу здесь оставаться, — сказала я. — Я не смогу по ней передвигаться.

— Да сможешь ты…

— Дверные проемы, Крис.

Я сказала все, что смогла. Ходунки, инвалидное кресло. Ему не нужно было знать больше. Я не могла сказать о вибрации, которая началась у меня в пальцах. Не могла сказать, что, когда я пытаюсь писать, авторучка у меня в руках вдруг принимается выписывать на бумаге кренделя. Потому что я поняла: даже кресло, которого я так боялась и которое ненавидела, послужит мне лишь несколько драгоценных месяцев, прежде чем БАС сделает мои руки такими же бесполезными, как делались теперь ноги.

— Я еще не так больна, чтобы отправляться в приют, — сказала я ему. — Но оставаться здесь уже не могу.

— Значит, мы переедем, — ответил Крис. — Найдем место, где ты сможешь свободно разъезжать в своем кресле.

— Только не отсюда, — сказала я. — Этого мы не сделаем.

— Я вовсе не так дорожу баржей, Ливи. Возможно, я выручу за нее даже больше, чем это надо для покупки квартиры. Я не хочу, чтобы ты..,

— Я уже ей позвонила, — сказала я. — Она знает, что я хочу с ней увидеться. Только не знает зачем.

Подняв голову, Крис посмотрел поверх меня. Я замерла. Я собрала все остатки Лив Уайтлоу Оторвы, чтобы солгать, не дрогнув.

— Дело сделано, — заявила я.

— Когда ты к ней поедешь?

— Когда решу, что пора. Мы так с ней и договорились.

— И она готова?

— Она все же моя мать, Крис.

Я затушила сигарету и вытряхнула себе на колени другую. Я держала ее, не поднося ко рту. Не хотела закуривать, хотя очень хотела чем-то занять себя, пока он не ответит. Но Крис молчал. Ответил Макс.

— Ты правильно поступила, девочка. Она имеет право знать. Ты имеешь право на ее помощь.

Я не хотела ее помощи. Я хотела работать в зоопарке, бегать с собаками по дорожке вдоль канала, сливаться с тенями в лабораториях вместе с освободителями, пить с Крисом в пабах за наши победы, стоять у окна в той квартире рядом с тюрьмой, где собиралась штурмовая группа, смотреть на здание тюрьмы и благодарить Бога, что я больше не узница какой бы то ни было темницы.

— Дело сделано, Крис, — повторила я.

Он обхватил колени руками, уткнулся в них головой.

— Если ты так решила, — проговорил он. — Да. Вот. Решила, — солгала я.

Глава 18

Линли выбрал первый Бранденбургский концерт Баха, потому что эта музыка напоминала ему о детстве, о беспечной пробежке, наперегонки с братом и сестрой, по парку в семейном поместье в Корнуолле — к старому лесу, который защищал Хоуэнстоу со стороны моря. В отличие от русских композиторов, Бах, по ощущениям Линли, не предъявлял к нему никаких требований. Бах был мороз и воздух, идеальный компаньон для того, чтобы погрузиться в мысли, ничего общего с музыкой не имеющие.

Они с сержантом Хейверс расстались после ужина в Кенсингтоне. Хейверс спустилась в метро, чтобы вернуться за своей машиной к Нью-Скотленд-Ярду, а Линли снова посетил Стэффордшир-террас. Концерт послужил фоном для его оценки как визита, так и собственного беспокойного состояния.

Мириам Уайтлоу опять провела его наверх, в гостиную, где только латунный торшер бросал конус света на кресло. Лампа почти не рассеивала темноты в огромной, похожей на пещеру гостиной, и Мириам Уайтлоу — в черном жакете и брюках — почти терялась в полумраке.

— В последнее время я, кажется, больше не переношу света, — пробормотала она. — Как только вижу его, начинает болеть голова, боль перерастает в мигрень, и тогда я уж ни на что не годна. А это уж и вовсе лишнее.

Медленно, но уверенно передвигаясь по заставленной мебелью комнате, она включила стоявшую за кабинетным роялем лампу под абажуром с бахромой. Потом другую — на сервировочном столике. Света они давали мало, так что в целом освещение осталось приглушенным, похожим, должно быть, на газовое, дедовских времен.

Она вернулась в свое кресло с подголовником, в котором, увидел Линли, лежал старый крикетный мяч, приткнувшийся к персидской подушке. Мириам Уайтлоу села и таким привычным жестом сомкнула пальцы вокруг мяча, что Линли понял: вероятно, до его приезда она так и сидела в полумраке с мячом в руках.

— Сегодня во второй половине дня мне позвонила Джин, — проговорила Мириам. — Она сказала, что вы забрали Джимми. Джимми. — Руки у нее задрожали, и она крепче стиснула мяч. — Я обнаружила, что все-таки состарилась, инспектор. Я больше ничего не понимаю. Мужчины и женщины. Мужья и жены. Родители и дети. Ничего не понимаю.

Линли воспользовался данным вступлением, чтобы спросить, почему она не рассказала о визите своей дочери в ночь смерти Флеминга. Минуту она молчала, потом пробормотала упавшим голосом:

— Значит, вы разговаривали с Оливией.

Он дважды беседовал с Оливией, и поскольку в первый раз она солгала о том, где находилась в ночь убийства Флеминга, ему стало интересно, о чем еще она может лгать. И о чем может солгать, если уж на то пошло, мать Оливии, которая, как выяснилось, тоже солгала.

— Я намеренно опустила данный факт, — произнесла миссис Уайтлоу. — Я не солгала.

Она продолжала говорить, практически повторяя слова своей дочери, хотя более спокойно и сдержанно, что ее визит не имел отношения к делу, что обсуждение его с Линли нарушило бы права Оливии на частную жизнь. А у Оливии было такое право, заверила миссис Уайтлоу. Это право — одно из того немногого, что ей оставалось.

—Я потеряла их обоих. Кена… Кена сейчас. А вскоре… — Она прижала мячик к груди, словно он помогал ей продолжать. — А вскоре уйдет и Оливия. И таким страшным образом, что когда я думаю об этом… с трудом заставляю себя это делать… лишиться контроля над своим телом, утратить гордость, но до последнего вздоха полностью сознавать эти унизительные утраты… Потому что она была такой гордой, моя Оливия, такой высокомерной, она была необузданным существом, которое годами коверкало мою жизнь, пока я уже больше не могла этого выносить и благословила тот день, когда она наконец оттолкнула меня так, что я нашла силы окончательно порвать с ней. — Казалось, Мириам Уайтлоу сейчас потеряет самообладание, но она взяла себя в руки. — Нет, я не сказала вам об Оливии, инспектор. Я не смогла. Она умирает. Мне и так было достаточно тяжело говорить о Кене. А разговор еще и об Оливии… Я бы этого не вынесла.

А сейчас вынесла, подумал Линли. И спросил, зачем приезжала Оливия. Помириться, ответила миссис Уайтлоу. И попросить о помощи.

— Которую будет гораздо легче оказать ей теперь, когда Флеминга не стало, — заметил Линли.

—Почему вы мне не верите? — устало спросила миссис Уайтлоу, отвернув от него голову, покоившуюся на подголовнике. — Оливия не имеет отношения к смерти Кена.

— Возможно, не сама Оливия, — сказал Линли и подождал ее реакции. Реакция выразилась в застылости — голова по-прежнему повернута в сторону, рука все так же прижимает к груди крикетный мяч. Прошла почти минута, отсчитанная дедовскими часами, прежде чем Мириам Уайтлоу спросила, что он имеет в виду.

Тогда он сказал ей, что Крис Фарадей тоже уезжал на целую ночь. Знала ли об этом миссис Уайтлоу?

Нет, не знала.

Линли не добавил, что у Фарадея есть алиби. Но именно алиби Фарадея не давало Линли покоя с тех пор, как они с Хейверс покинули баржу в первый раз.

Рассказ Фарадея о том, где он был и что делал в среду ночью, звучал слишком уж заученно. Он излагал его почти без запинки. Список присутствовавших на вечеринке, список взятых напрокат фильмов, название и адрес видеомагазина. Сама легкость, с которой Фарадей рассказывал о проведенном вечере, отдавала старательностью предварительной заготовки. Особенно памятливость в отношении названий фильмов: ведь это была не голливудская продукция для большого экрана, а мелкие порнографические поделки, типа «Бетти покоряет Бангкок» или «Страсти на Диком Западе» или какие там еще фильмы перечислял Фарадей. И сколько он их перечислил без всякого усилия? Десять? Двенадцать? Сержант Хейверс не верила, что они смогут проверить все это в магазине, если у Линли возникнут трудности с подтверждением истории Фарадея. Но Линли не сомневался, что магазинные записи покажут — эти фильмы действительно были взяты напрокат или Фарадеем, или одним из его приятелей из приведенного им списка. Что и являлось главной проблемой. Слишком уж идеальное алиби выстраивалось.

— Друг Оливии? — переспросила миссис Уайтлоу. — Но почему вы задержали Джимми? Джин сказала, что вы увезли Джимми.

Только для беседы, объяснил ей Линли. Иногда разговор в Нью-Скотленд-Ярде помогает освежить память. Происходило ли еще что-нибудь в среду вечером, о чем миссис Уайтлоу хотела бы сейчас сообщить? Что-нибудь, о чем она умолчала во время их предыдущих бесед?

Нет, ответила она, ничего. Теперь он знает все.

Линли больше ничего не сказал, пока они не подошли к входной двери, где лампа светила ей прямо в лицо. Он уже взялся за дверную ручку, когда, осененный внезапным воспоминанием, повернулся и спросил:

— А Габриэлла Пэттен вам не звонила?

— Я не разговаривала с Габриэллой несколько недель. Бы нашли ее?

— Да.

— Она… Как она?

— Не в том состоянии, в каком ожидаешь найти женщину, потерявшую мужчину, за которого собиралась замуж.

— Что ж, — заметила она. — Это же Габриэлла, не так ли?

— Не знаю, — ответил Линли. — Это Габриэлла?

— Габриэлла не стоила грязи на обуви Кена, инспектор, — заявила миссис Уайтлоу. — Я только хотела, чтобы Кен сам это увидел.

— Он был бы жив, если бы увидел это?

— Думаю, да.

В ярком свете прихожей Линли разглядел на лбу миссис Уайтлоу свежий порез. Пластырь был налеплен у самой кромки волос. Сквозь марлю проступила капля крови — запекшаяся, темно-коричневая, словно злокачественная родинка. Миссис Уайтлоу провела по пластырю пальцами со словами:

— Это было легче.

— Что?

— Причинить себе эту боль. Чем терпеть другую. Линли кивнул.

— Так всегда бывает.

Линли поудобнее устроился в своем кресле в гостиной на Итон-террас, Вытянул ноги и задумчиво посмотрел на графин с виски, стоявший рядом со стаканом. На время сдержал желание выпить, подперев подбородок пальцем и разглядывая узор эксминстерского ковра. Он думал о правде, полуправде и лжи, о вере, за которую мы цепляемся и которую публично исповедуем, и о том, какой пугающей, безжалостной, неумолимой силой может стать любовь, когда отдаешься ей с излишней страстью, когда отвергнуто некогда взаимное чувство или же когда оно остается вовсе без ответа.

Убийства же, как правило, в качестве искупительной жертвы слепая любовь не требует. Подчинить себя личности и воле другого человека можно множеством других способов. Но когда безоглядная преданность становится неодолимой, последствия пренебрежения бывают катастрофическими.

Если именно это лежало в основе убийства Кеннета Флеминга, тогда его убийца должен был одинаково любить и ненавидеть его. И лишение его жизни было для убийцы способом соединиться с жертвой, установить нерасторжимую связь с его телом и душой, навсегда слившись с умершим в смерти так, как этого нельзя было достичь в жизни.

Но все это, однако, как сознавал Линли, не снимало вопроса о Габриэлле Пэттен. То есть вопроса — кто она была, что сделала и сказала — избежать было нельзя, если он вообще хотел добраться до истины.

Дверь гостиной приоткрылась, и в комнату заглянул Дентон. Встретившись с Линли глазами, он скользнул в комнату и неслышно подошел к его креслу. Безмолвно спросив и получив в ответ кивок хозяина, налил тому виски и убрал графин на буфет. Линли улыбнулся этому ненавязчивому контролю над потреблением им крепких напитков. Дентон свое дело знает, сомнений нет. Пока он рядом, алкоголизм Линли не грозит.

— Что-нибудь еще, милорд? — Дентон повысил голос, чтобы быть услышанным. Линли знаком попросил убавить громкость. Бах стих, преобразившись в приятный музыкальный фон.

Линли задал вопрос, который задавать не требовалось, так как, судя по молчанию слуги, он уже знал ответ.

— Леди Хелен не звонила?

— С тех пор как ушла утром, нет. — Дентон прилежно стряхнул пушинку со своего рукава.

— И когда это было?

— Когда? — Дентон обдумал вопрос, подняв глаза к потолку работы Адама, как будто ответ находился там. — Примерно через час после вашего с сержантом отъезда.

Линли взял стакан и поболтал в нем виски, Дентон тем временем достал из кармана носовой платок и протер и без того чистую поверхность буфета. Потом перешел к одному из графинов. Линля прочистил горло и заставил свой голос звучать непринужденно.

— И как она вам показалась?

— Кто?

— Хелен.

— Показалась?

— Да. По-моему, я выразился ясно. Как она вам показалась? Вы знаете, что мы поссорились. Я не обвиняю вас в подслушивании у замочной скважины, но поскольку вы явились, можно сказать, к финалу, вы знаете, что у нас вышла размолвка. Так что ответьте на мой вопрос. Как она вам показалась?

— Ну вообще-то, она показалась мне такой, как всегда.

Хотя бы хватило великодушия изобразить сожаление, подумал Линли. Но Дентон был не силен в распознавании оттенков женского настроения, как доказало бы любое исследование его в высшей степени пестрой любовной жизни. Поэтому Линли продолжил расспросы. — Она была не в настроении? Не выглядела… — Какое слово он хотел употребить? Задумчивой? Грустной? На что-то решившейся? Раздраженной? Несчастной? Озабоченной? В данный момент подходило любое из них.

— Она выглядела как всегда, — сказал Дентон. — Выглядела как леди Хелен.

А это, как было известно Линли, означало невозмутимость. Что, в свою очередь, являлось сильной стороной Хелен Клайд. Умение владеть собой было для нее оружием не хуже винтовки Парди. Они не раз затевали словесную перестрелку, и никогда не изменявшая ей выдержка приводила Линли в бешенство.

Ну и черт с ним, подумал он и выпил виски. Ему хотелось добавить: «И с ней черт», но он не смог этого сделать.

— В таком случае, это все, милорд? — спросил Дентон. Его лицо утратило всякое выражение, а голос изобразил величайшую и раздражающую покорность — эдакое «чего изволите, сэр» и все такое прочее.

— Бога ради, оставьте Дживса10 на кухне, — сказал Линли. — И да — это все.

— Очень хорошо, ми…

— Дентон, — прервал его Линли. Тот ухмыльнулся.

— Конечно. — Он вернулся к креслу, в котором сидел Линли, и ловко завладел пустым стаканом. — Я сейчас ложусь спать. Как вам подать яйца на завтрак?

— Приготовленными, — ответил Линли.

— Неплохая идея.

Дентон вернул концерту Баха его первоначальную громкость и оставил Линли с его музыкой и его мыслями.

Линли изучал утренние газеты, разложив их на столе, когда к нему в кабинет пожаловал суперинтендант Малкольм Уэбберли, сопровождаемый едким запахом сигарного дыма, который опережал его на несколько футов, так что Линли, не отрываясь от газет, пробормотал: «Сэр», — здороваясь с начальником, прежде чем тот заговорил. Он сравнивал материалы в «Дейли мейл», «Тайме», «Гардиан» и «Дейли миррор», ему еще предстояло ознакомиться с «Индепендент», «Обзервер» и «Дейли телеграф» — пока что все газеты балансировали на тонкой грани, отделявшей их от явного неуважения к следствию. Ни одной четкой фотографии Джимми Купера. Ни единого упоминания имени шестнадцатилетнего подростка, который «помогал полиции в ее расследовании». Лишь сдержанное перечисление подробностей, представленных в таком порядке, что любой человек, обладающий хоть каплей ума, мог прочесть правду между строк.

— Кто контролирует поток информации? — спросил Уэбберли.

— Я, — ответил Линли.

— Не напорти. — Уэбберли взял «Дейли миррор», ознакомился и пробормотал: — Стервятники. Послушай, сынок. Я беспокоюсь. — Линли поднял голову. Уэбберли продолжал: — Если ты не проявишь осторожности, то потопишь свое же дело, прежде чем оно дойдет до суда.

— Я буду действовать осмотрительно, — ответа Линли. — Но это вопрос основ физики, нравится нам это или нет.

— То есть?

— Если увеличивать давление, изменится температура, — сказал Линли.

— Жидкости, Томми, а здесь — люди. Людей сварить нельзя.

— Вы правы. Их можно сломать.

Со словами: «Вот, раздобыла!» в кабинет влетела задыхающаяся Доротея Харриман с пачкой газет в руках.

— «Сан», «Экспресс», вчерашний «Телеграф» и вчерашняя «Мейл». — Обращаясь к Уэбберли, она заметила: — Зигмунд Фрейд выкуривал по двенадцать сигар в день. Вам известно об этом, суперинтендант Уэбберли? И закончил раком горла.

— Но готов поспорить, умер он с улыбкой на устах, — парировал Уэбберли.

Харриман выразительно закатила глаза.

— Что-нибудь еще, детектив-инспектор Линли?

— Это все, Ди.

— Сэр? — В дверях появилась сержант Хейверс. — Мальчика привезли. ,

Линли посмотрел на часы. Четыре минуты одиннадцатого.

— Отлично, — произнес он, снимая очки. — Я сейчас приду. Его адвокат с ним?

— Тип по фамилии Фрискин. Говорит, что на этот раз нашему Джимми больше нечего сказать полиции.

— Да? — Линли снял пиджак со спинки кресла и вынул из-под газет папку с материалами по делу Флеминга. — Посмотрим.

Он отправился в комнату для допросов, Хейверс засеменила рядом. Сверяясь с блокнотом, она сообщила последние новости. Нката проверял видеомагазин на Бервик-стрит, а другой констебль собирал сведения в Клэпеме, где в среду ночью якобы состоялся мальчишник. От инспектора Ардери по-прежнему не было сообщения о выводах ее экспертов относительно улик. Нужно ли позвонить в Мейдстоун и тряхануть этот курятник?

— Если они не дадут о себе знать до полудня, — сказал Линли.

— Хорошо, — отозвалась Хейверс и помчалась в дежурку.

Едва Линли открыл дверь в комнату для допросов, как Фрискин вскочил ему навстречу, попросив уделить ему минуту, и вышел в коридор.

— У меня серьезные возражения против вашей вчерашней беседы с моим клиентом. Судебные правила требуют присутствия гражданского взрослого. Почему это правило не было соблюдено?

— Вы слышали запись, мистер Фрискин. Мальчику предложили адвоката.

Серые глаза Фрискина сузились.

— Скажите честно, вы всерьез надеетесь представить это смехотворное признание в суде?

— В настоящий момент суд меня не заботит. Меня заботит раскрытие обстоятельств смерти Кеннета Флеминга. Его сын имеет к этому отношение…

— Косвенное. Только косвенное. У вас нет ни одной весомой улики, доказывающей, что мой клиент находился в среду вечером в коттедже, и вы прекрасно это знаете.

— Мне бы хотелось услышать, что он может сказать о своих передвижениях и местах пребывания в среду вечером. Пока у нас картина неполная. Как только он дорисует остальное, мы будем знать, в какую сторону нам плыть. А теперь, можем мы начать или вы желаете еще подискутировать?

— Как вам будет угодно.

Фрискин толкнул дверь и вернулся в комнату.

Джимми понуро сидел на своем вчерашнем месте, теребя отпоротый край все той же футболки. Все в нем было прежним, за исключением обуви. Сейчас он был обут в незашнурованные кроссовки вместо «Мартенсов», изъятых в качестве улик.

Линли предложил ему чего-нибудь выпить: кофе, чай, молоко, сок. В знак отказа Джимми мотнул головой влево. Линли включил магнитофон и, садясь на стул, назвал время, дату и перечислил присутствующих на допросе.

— Позвольте высказаться ясно, — сказал мистер Фрискин, сразу же ухватившись за представившуюся возможность. ~~ Джим, ты можешь больше ничего не говорить. Полицейские пытаются представить дело так, словно, привезя сюда, они тебя задержали. Они просто запугивают тебя. По правде же, ты не арестован, обвинения против тебя не выдвинуто, тебе только зачитали предупреждение. Между этими двумя позициями большая юридическая разница. Мы здесь для того, чтобы помочь полиции в той степени, в какой сочтем нужным, но не для того, чтобы выполнять все, что она потребует. Ты понимаешь? Если ты не хочешь говорить, можешь не говорить. Тебе вовсе не обязательно что-либо им говорить.

Джимми сидел, опустив голову, но изобразил что-то похожее на кивок. Закончив свою речь, Фрискин ослабил узел цветастого галстука и откинулся на стуле, предложив Линли начинать, но выражение его лица говорило о том, что инспектор проявит благоразумие, оставив уровень своих ожиданий на нуле или даже ниже.

Линли пересказал все, что Джимми поведал им накануне, и закончил так:

— Ты сказал, что сигарета была «Джей-Пи-Эс». Ты сказал, что сунул ее в кресло. На этом мы закончили. Ты это помнишь, Джим?

— Да.

— Тогда давай вернемся к тому, как ты зажег сигарету, — сказал Линли.

— А что такое?

— Ты сказал, что зажег ее от спички.

— Да.

— Пожалуйста, расскажи об этом.

— О чем?

— О спичке. Откуда она? Спички были при тебе? Или ты останавливался по дороге, чтобы их купить? Или они были в коттедже?

Джимми потер под носом и спросил:

— А это важно?

— Вообще-то, я не уверен, что это важно, — непринужденно ответил Линли. — Возможно, и нет. Но я пытаюсь составить полную картину происшедшего. Это часть моей работы.

— Осторожно, Джим, — вмешался Фрискин. Мальчик плотно сжал губы.

— Вчера ты прикуривал здесь, тебе понадобилось четыре спички, чтобы зажечь сигарету. Ты помнишь это? Мне интересно, возникли у тебя подобные трудности в коттедже в среду вечером. Ты зажег ее одной спичкой? Или использовал больше?

— Что я, не могу прикурить с одной спички? Я что, придурок что ли?

— Значит, ты использовал одну спичку. Из книжечки? Из коробка? — Мальчик, не отвечая, сменил позу. Линли зашел с другой стороны. — Что ты сделал со спичкой, когда зажег «Джей-Пи-Эс»? Это ведь была «Джей-Пи-Эс», так? — Кивок. — Хорошо. А спичка? Что с ней произошло?

Джимми зыркнул из стороны в сторону. Вспоминает факты, видоизменяет их или что-то придумывает — этого Линли сказать не мог. Наконец мальчик растянул в усмешке губы:

— Унес с собой, вот что. В кармане.

— Спичку.

— Ну да. Не хотел оставлять улик, понятно?

— Значит, ты зажег сигарету одной спичкой, положил спичку в карман и что сделал с сигаретой?

— Ты хочешь отвечать на этот вопрос, Джим? — перебил мистер Фрискин. — В этом нет необходимости. Ты можешь промолчать.

— Да ладно. Могу и сказать. Он и так уже знает.

— Он не знает ничего из того, что ты сам ему не сказал.

Джимми задумался. Фрискин опять спросил:

— Могу я переговорить со своим клиентом? Линли уже потянулся выключить магнитофон, когда Джимми сказал:

— Послушайте, я зажег эту чертову сигарету и сунул в кресло. Я вчера это говорил.

— В какое именно кресло?

— Осторожней, Джим, — вставил мистер Фрискин.

— Что вы имеете в виду — «какое кресло»?

— Я имею в виду — в какое кресло и в какой комнате?

Джимми завернул руки в подол футболки и на Дюйм приподнял от пола передние ножки стула. Под нос себе он пробормотал: «Проклятые легавые», и Линли продолжал:

— Там имеются кухня, столовая, гостиная и спальня. Где именно стояло кресло, которое ты поджег, Джим?

— Вы знаете, что это за кресло. Сами его видели. Чего пристали с расспросами?

— С какой стороны ты засунул сигарету в кресло? Мальчик не ответил.

— Ты сунул ее слева или справа? Или сзади? Или под сиденье?

Джимми покачивался на стуле.

— И, кстати, что случилось с животными миссис Пэттен? Ты видел их в коттедже? Ты забрал их с собой?

Мальчик хлопнул ножками о пол и сказал:

— Слушайте, вы, я это сделал. Прикончил отца, а потом прикончу и ее. Я вам это уже сказал. Больше я ничего не скажу.

— Да, вчера ты это сказал. — Линли раскрыл папку, принесенную из кабинета. Среди фотографий, предоставленных инспектором Ардери, он нашел увеличенный снимок кресла. Всю фотографию занимал обгоревший край и край оконной занавески над ним. — Вот, — сказал Линли. — Это не освежит твою память?

Джимми бросил на снимок угрюмый взгляд, буркнув:

— Да, это оно.

Мальчик уже почти отвел глаза, когда заметил торчавший из пачки уголок другой фотографии. На ней безжизненная рука свисала с кровати. Линли заметил, как Джимми сглотнул, увидев руку.

Линли понемногу вытаскивал фотографию, наблюдая как меняется выражение лица мальчика, по мере того, как яснее обнаруживаются очертания отцовского тела. Рука, плечо, часть лица. Кеннета Флеминга можно было принять за спящего, если бы не неестественное покраснение кожи и нежная розовая пена, пузырившаяся в уголке его рта.

Фотография заворожила Джимми, словно взгляд кобры. Он опять завернул руки в край футболки.

— Что это было за кресло? — тихо проговорил Линли. Мальчик ничего не сказал. — Что случилось в среду вечером? — спросил Линли. — С начала и до конца. Нам нужна правда.

— Я же вам сказал. Сказал.

— Но ты же не все нам говоришь, верно? Почему так, Джимми? Ты боишься?

— Конечно, боится, — сердито сказал Фрискин. —Уберите фотографии. Выключите магнитофон. Беседа окончена. Сейчас же. Я не шучу.

— Ты хочешь закончить беседу, Джимми? Мальчик наконец оторвал взгляд от снимка.

— Да. Я сказал, что сказал, — ответил он.

Линли выключил магнитофон, не торопясь собрал фотографии, но Джимми уже больше на них не смотрел.

— Мы будем на связи, — сказал Фрискину Линли, предоставляя адвокату провести клиента сквозь толпу журналистов и фотографов, которые к этому времени, без сомнения, ждали в засаде у всех выходов из Нью-Скотленд-Ярда.

Сержанта ХеЙверс он встретил по дороге в свой кабинет — сдобная лепешка в одной руке, пластиковая чашка в другой. Она сказала с набитым ртом:

— Биллингсгейт подтверждает. Джин Купер была на работе утром в четверг. Вовремя.

— И во сколько же?

— В четыре утра.

— Интересно.

— Но сегодня ее там нет.

— Нет? И где она?

— Внизу, как передал оттуда дежурный. Скандалит, пытается прорваться сквозь охрану. Вы с мальчиком закончили?

— Пока — да.

— Он еще здесь?

— Только что ушел с Фрискином.

— Плохо, — сказала Хейверс. — Звонила Ардери. Она дождалась, пока они дойдут до кабинета, прежде чем изложить сведения, полученные от инспектора Ардери. Следы масла на листьях плюща с общинного луга в Малом Спрингбурне совпали с аналогичными на волокнах, найденных рядом с коттеджем. И обе разновидности — со следами масла из мотоциклета Джимми Купера.

— Отлично, — сказал Линли.

Хейверс продолжала. Отпечатки пальцев Джимми Купера совпали с отпечатками на утке из сарая, но — и это интересно, сэр, — нигде в коттедже его отпечатков не оказалось, ни на подоконниках, ни на дверях. Других отпечатков много.

Линли кивнул. Он бросил папку с делом Флеминга на стол. Придвинул следующую пачку газет и достал очки.

— Вы как будто не удивлены, — заметила Хейверс.

— Нет, не удивлен.

— Тогда, полагаю, вас не удивит и остальное.

— Что же это?

—Сигарета. Эксперт Ардери получил ее сегодня в девять утра. Он идентифицировал сигарету, сделал снимки и закончил свой отчет.

— И?

— «Бенсон энд Хеджез».

— «Бенсон энд Хеджез»?

Линли развернул кресло к окну. Его взору предстала унылая архитектура Министерства внутренних дел, но видел он не ее, а сигарету, к которой подносят огонь, потом череду сменяющих друг друга лиц, за которыми последовал завиток дыма.

— Абсолютно точно, — сказала Хейверс. — «Бэ энд Ха». — Она поставила пластиковую чашку на его стол и села. — Это портит нам всю картину, а?

Он не ответил, вновь принявшись за мысленную оценку того, что было им известно о мотивах и средствах, и вновь пытаясь приложить их к возможности.

— Ну и? — напомнила о себе Хейверс, когда прошла почти минута. — Да или нет? «Бэ энд Ха» все портит?

Линли наблюдал за стаей голубей, которые взмыли в небо с крыши Министерства. Образовав треугольник, они устремились в направлении Сент-Джеймсского парка. Наступало время кормления. На пешеходном мостике, переброшенном через парковое озеро, по форме напоминающее омара, выстроятся туристы, протягивая на ладонях семечки воробьям. Голуби намеревались урвать свою долю.

— Действительно, — произнес Линли, наблюдая За полетом птиц, безошибочно следующих своим курсом, потому что за их полетом всегда стояла одна и та же цель. — Она дает новый поворот всему делу, сержант.

Глава 19

Джинни Купер следовала за «ровером» мистера Фрискина в синем «кавалье», который Кенни купил ей в прошлом году, первом и последнем подарке с его крикетных доходов, который она приняла от него.

С лицом, наглухо захлопнутым, точно устричная раковина, Джин протиснулась сквозь толпу газетчиков и фотографов, собравшихся у Нью-Скотленд-Ярда. Они выкрикивали вопросы и щелкали затворами своих камер, и хотя Джин поняла, что позабавила их своей рабочей блузой, шапочкой и заляпанным фартуком, которые забыла снять, торопясь уехать с Биллингсгейтского рынка, как только мистер Фрискин сообщил ей туда, что полиция опять увозит Джимми, больше из ее внешнего вида они не могли извлечь ничего. Маленькая женщина, которая ходит на работу и возвращается домой к своим детям. Остальное журналисты и фотографы не видели. А раз не видели, не могли и ухватить своими лапами.

Они пробирались через затор у Парламент-сквер, и Джинни старалась держаться как можно ближе к машине мистера Фрискина, испытывая не до конца ясное ей самой желание как-то защитить этим своего сына. Джимми отказался ехать с ней и нырнул в автомобиль мистера Фрискина прежде чем мать или адвокат успели спросить его или друг друга.

— Что случилось? — спросила Джинни. — Что они с ним сделали?

Мистер Фрискин ответил лишь мрачно:

— В данный момент мы играем в игру, предложенную полицией. Это нормально.

— Какую игру? — спросила она. — Что случилось? О чем вы говорите?

— Они попытаются взять нас измором. А мы попытаемся стоять на своем.

Только это он и успел сказать, потому что на них надвигалась орда журналистов. Он пробормотал:

— Они снова примутся за Джима. Нет, не газеты… Эти тоже будут за ним охотиться, но я имел в виду полицию.

— Что он сказал? — требовательно спросила она, чувствуя, как сзади на шее полосой выступил пот. — Что он им сказал?

— Не сейчас. — Мистер Фрискин прыгнул в машину, с ревом запустил двигатель и отъехал, оставив Джин пробивать себе дорогу к «кавалье».

И о том, что Джимми сказал полиции, она и теперь знала не больше чем после их разговора на кухне накануне вечером.

Ты хотела этого больше всего на свете, мама. Мы ведь оба это знаем.

Еще долго после его ухода она сидела напротив тарелки с остывшим, подернувшимся пленкой супом, и две фразы Джимми бились в ее мозгу резиновыми мячиками. Она пыталась отогнать их, но ничто — ни молитва, ни воскрешение в памяти образа мужа, ни лица детей, ни воспоминание о воскресных обедах их когда-то полной семьи, — не могло избавить ее от слов Джимми, от заговорщицкого, хитрого тона, которым он их произнес, или от ответов, пришедших ей на ум, столь же мгновенных, сколь и совершенно противоречивых.

Нет. Я не хотела его смерти, Джимми. Я хотела, чтобы он был рядом до конца моей жизни. Мне хотелось слышать его смех, чувствовать его дыхание на своем плече, когда он спит, его руку на своем колене вечером, когда мы разговаривали о прошедшем дне. Я хотела слышать, как он кричит: «Бей по мячу, Джимми! Давай, представь, что ты боулер, сынок», — видеть его на взморье со Стэном на плечах, а рядом Шэр, и они передают друг другу бинокль, наблюдая за птицами, и этот его запах, единственный и неповторимый. Я хотела его, Джимми. И хотеть его вот так означало хотеть его живым, а не мертвым.

Журналисты наконец покинули Кардейл-стрит, и, похоже, пока никто из них не собрался проделать долгий путь до Собачьего острова. Хотя Джинни не сомневалась, что они вернутся со своими блокнотами и камерами, едва такое путешествие покажется им выгодным. Задача состояла в том, чтобы лишить их этой выгоды. А добиться этого можно было единственным способом — оставаться в доме и не подходить к окнам.

Мистер Фрискин прошел за Джинни в дом: Джимми протиснулся мимо них и направился к лестнице. Когда Джинни окликнула его, он не остановился, и адвокат добродушно произнес:

— Лучше пока его не трогать, мисс Купер.

— Вчера вечером я так ничего и не добилась, — обратилась она к мистеру Фрискину. — Что он им сказал?

Адвокат сообщил уже известное ей, и каждый факт ощущался Джинни как смертельный удар, несмотря на усилия мистера Фрискина излагать все в мягкой форме.

— Таким образом, он подтвердил часть их подозрений, — заключил адвокат.

— И что это означает?

— Что они собираются давить дальше, чтобы посмотреть, что еще можно из него вытянуть. Он не говорит им всего, что они хотят знать. Это очевидно.

— Что они хотят знать? Он развел руками.

— Сказав мне, чего ищут, они привлекут меня на свою сторону, а я не на их стороне. Я — на вашей. И на стороне Джима. Ничто еще не закончилось, хотя, полагаю, они могут выждать сутки или больше, чтобы дать мальчику поволноваться о том, что будет дальше.

— Значит, будет еще хуже?

— Они любят оказывать давление, мисс Купер. И они будут его оказывать. Это составная часть их работы.

— Что же нам делать?

— Делать нашу работу, как и они — свою. Мы играем в игру «кто кого».

— Но там он сказал больше, чем находясь здесь, дома, — заметила Джинни. — Разве вы не можете его остановить? Потому что если он и дальше будет с ними разговаривать… Если вы позволите ему просто говорить… Разве вы не можете заставить его молчать?

— Все не так просто. Я даю ему советы и буду продолжать это делать, но до определенного момента, дальше все зависит только от Джима. Я не смогу заткнуть ему рот, если он захочет говорить. И… — Здесь мистер Фрискин заколебался. Создавалось впечатление, что он осторожно подбирает слова, что совсем не вязалось в представлении Джинни с образом адвоката. Они сыплют словами не задумываясь, ведь так? — Он как будто бы хочет с ними говорить, мисс Купер, — сказал мистер Фрискин. — Вы не знаете, почему?

Он хочет с ними говорить, хочет с ними говорить, хочет говорить. Больше она ничего не слышала. Оглушенная этим откровением, Джинни добралась до телевизора, где лежали сигареты. Вытащила одну, и пламя вспыхнуло перед ее лицом, как ракета, запущенная из зажигалки мистера Фрискина.

— Не знаете? — спросил он. — У вас нет никаких мыслей по этому поводу?

Она покачала головой, используя сигарету, затяжку, сам процесс курения, как повод не отвечать. Мистер Фрискин смотрел на нее без всякого выражения. Она ждала, что он задаст другой вопрос или предложит свое объяснение непостижимого поведения Джимми. Он не сделал ни того, ни другого. Лишь пристально смотрел на нее, словно продолжая спрашивать. Она по-прежнему молчала.

— Будем ждать их следующего шага, — наконец сказал адвокат. — Когда это случится, я буду там. А пока… — Он достал из кармана брюк ключи от автомобиля и направился к двери. — Позвоните мне, если захотите что-то обсудить.

Она кивнула. Он ушел.

Джин, как робот, стояла у телевизора и думала о Джимми в комнате для допросов. Думала о желании Джимми говорить.

Наконец, она ощутила в себе готовность подняться наверх. Дверь в комнату Джимми была закрыта, и Джин открыла ее, не постучав. Сын лежал на кровати лицом вниз, словно пытаясь задохнуться. Пальцы одной руки скребли по покрывалу, другой рукой он держался за столбик кровати, похожий на обрубок. Рука дергалась, словно он пытался, подтянувшись к изголовью, разбить голову, а носки кроссовок шевелились, имитируя бег.

— Джим, — позвала она.

Руки и ноги прекратили двигаться. Джинни подумала о том, что хотела и что нужно было сказать, но удалось ей произнести лишь:

— Мистер Фрискин говорит, что тебя снова вызовут. Может быть, завтра, по его словам. Но возможно, они заставят тебя подождать. Тебе он тоже это говорил?

Джин увидела, как его рука крепче сжала столбик кровати.

— Похоже, мистер Фрискин знает, что к чему, — сказала она. — Как ты думаешь?

Она вошла в комнату и села на край кровати и ощутила, как напряжение, внезапно сковавшее тела ее сына, как разряд электрического тока, передалось через матрас ей. Она старательно избегала дотрагиваться до Джимми.

— Он сказал… — начала она. — Мне было шестнадцать, — заговорила она после паузы, — когда ты родился. Ты это знал? Я думала, что знаю все на свете, я думала, что сумею стать хорошей матерью, ничьи подсказки и советы для этого не нужны. Я считала, что это приходит к женщинам само собой. Девушка беременеет, и в ее теле происходят изменения, и в ней самой тоже. Я решила, что все будет, как в рекламе: я кормлю тебя кашей, а на заднем плане твой отец фотографирует нас — какие мы счастливые. Я решила побыстрее завести второго ребенка, так как дети не должны расти в одиночестве, и я хотела дать им все, что должна дать мать. Поэтому, когда нам было по восемнадцать лет, у нас уже были ты и Шэр.

Джимми издал в подушку какой-то неразборчивый звук, больше похожий на мяуканье, чем на слово.

— Но я не знала, понимаешь. Вот в чем беда. Я думала: рожаешь ребенка, любишь его, и он растет, пока сам не заводит своих детей. Но я не догадывалась о другом: о том, что с ребенком нужно разговаривать и слушать его, ругать, когда он плохо себя ведет, и не срываться, когда хочется наорать и отшлепать его за проступок, хотя ему сто раз говорили так не делать. Я думала о Рождестве и о фейерверке на день Гая Фокса. Мы так славно заживем, думала я. Я буду такой хорошей матерью. И я уже знала, какими быть не надо, потому что перед глазами у меня был пример моих родителей.

Она продвинула ладонь по покрывалу, остановившись совсем близко от тела Джимми. Она чувствовала его тепло, хотя и не дотрагивалась до него. И надеялась, что то же самое чувствует и он.

— Это я к тому, что неправильно это было, Джим. Я думала, что все знаю, и не хотела учиться. К тому, что все это плохо кончилось, Джим. Но я хочу, чтобы ты знал: я этого не хотела.

Его тело по-прежнему было напряжено, но он как будто немного оттаял. И ей показалось, что он слегка повернул к ней голову.

Она продолжала:

— Мистер Фрискин пересказал мне то, что ты сказал в полиции. Но он сказал, что им нужно узнать больше. И еще он спросил меня кое о чем. Он сказал… — Она обнаружила, что и вторая попытка заговорить об этом ей дается нелегко. Только на этот раз ей уже ничего не оставалось, как броситься очертя голову вперед и услышать в ответ самое худшее. — Он сказал, что ты хотел с ними говорить, Джим. Он сказал, что ты хотел им что-то сообщить. Ты не… Джим, ты не хочешь мне сказать, что это? Не доверишься мне?

Его плечи, а потом и спина затряслись.

— Джим?

Потом начало содрогаться все его тело. Он стискивал столбик, скреб по покрывалу, упирался носками кроссовок.

— Джимми, — позвала его мать. — Джимми. Джим! Он повернул голову, чтобы набрать воздуха.

И тогда Джинни увидела, что ее сын смеется.

Барбара Хейверс положила трубку, сунула в рот последнее шоколадное печенье, энергично прожевала и запила чуть теплым «Дарджилингом». Вот тебе и дневной чай, подумала она.

Прихватив блокнот, она отправилась в кабинет Линли. Однако там его не оказалось, Зато оказалась Доротея Харриман, осуществлявшая очередную доставку газет. Это была свежая «Ивнинг стандард». На лице секретарши читалось смешанное выражение неодобрения и отвращения к данной обязанности. Но относилось оно, скорее, к самой печатной продукции, чем к необходимости обеспечить ею Линли. Два других оскорбительных таблоида она несла в вытянутой руке. Положила их на пол рядом с креслом Линли и аккуратно отправила туда же другие, принесенные этим утром, пока на столе не осталась лишь «Ивнинг стандард».

— Такая гадость. — Харриман встряхнула головой, словно сама она ежедневно не листала эти же газеты, выискивая самые свежие и самые скандальные слухи о королевской семье. — Даже не представляю, зачем они ему.

— Это связано с делом, — сказала Барбара.

— С делом? — Всем своим тоном Харриман показала, насколько нелепым считает подобный аргумент. — Ну что ж, я надеюсь, он знает, что делает, детектив-сержант Хейверс.

Барбара разделяла ее чувство. Как только Харриман сорвалась с места в ответ на отдаленный рев Уэбберли: «Харриман! Ди! Где это кошмарное дело Сноубриджа?», Барбара прошла к столу Линли взглянуть на газету. На первой странице помещалась фотография Джимми Купера — голова опущена, так что волосы закрывают лицо, руки висят вдоль тела. Рядом с ним стоит мистер Фрискин, торопливо шепчущий что-то мальчишке на ухо. Она прочитала подпись и узнала, что газета связывает эту фотографию с сегодняшним утренним визитом и использует ее как иллюстрацию к сопутствующей статье, заголовок которой гласил: «Ярд продвигается в деле убийства крикетчиста».

Барбара пробежала первые два абзаца. Линли, как она убедилась, мастерски выдавал информацию прессе. В статье фигурировали бесчисленные «якобы» и несколько раз упоминались «непроверенные данные» и «надежные источники в Скотленд-Ярде». Читая, Барбара тянула себя за нижнюю губу и размышляла над действенностью такого подхода. Как и Харриман, она надеялась, что Линли знал, что делал.

Она нашла его в общей комнате, где к информационной доске были приколоты копии фотографий тела Флеминга и места преступления. Линли разглядывал их, сидя у стола, и попутно прихлебывал кофе из пластиковой чашки, один из констеблей запрашивал по телефону дополнительное наблюдение за домом на Кардейл-стрит и секретарь отдела работала за компьютером. Еще один констебль, звонивший в Мейдстоун, говорил:

— Попросите ее позвонить инспектору Линли, как только вскрытие… Да… Правильно… Хорошо. Понял.

Барбара опустилась на стул рядом с Линли и произнесла, словно предлагая тему для разговора:

— «К», то есть Квентин Мелвин Аберкромби, адвокат Флеминга. Я только что поговорила с ним по телефону. — Линли поднял бровь, не отрывая взгляда от фотографий. — Да, я знаю, вы не приказывали мне звонить ему. Но как только Мейдстоун идентифицировал те сигареты… Не знаю, сэр. Мне показалось, что стоит сделать на него пару ставок.

— И?

— И, мне кажется, я узнала кое-что, что может вас заинтересовать.

— Видимо, насчет развода Флеминга и Купер.

— По словам Аберкромби, они с Флемингом заполнили заявление на развод за три недели до этой среды. Аберкромби отвез его в Сомерсет-хаус в четверг, и Джин должна была получить свою копию и специальную бумагу с подтверждением в следующий вторник. Аберкромби говорит, что Флеминг надеялся получить развод на основании двух лет раздельного проживания, на самом деле они жили раздельно четыре года, как мы уже знаем, но по закону достаточно двух лет. Понимаете?

— Абсолютно.

— Если Джин согласилась на расторжение брака, Флеминг мог ожидать полного завершения процесса в течение пяти месяцев, и он был бы вправе сразу после этого жениться, что, по словам Аберкромби, ему просто не терпелось осуществить. Но он также думал, что Джин может воспротивиться, о чем он и сказал Аберкромби, и вот почему, опять же, со слов Аберкромби, Флеминг хотел доставить Джин копию заявления лично. Сам он не мог этого сделать — документ должен исходить из отдела по разводам, — но сказал Аберкромби, что хочет отвезти Джин неофициальную копию, чтобы подготовить к предстоящему событию. Подсластить пилюлю, я полагаю. Пока все ясно?

— И он это сделал?

— Доставил неофициальную копию заявления? — Барбара кивнула. — Аберкромби так думает, хотя, как типичный адвокат, он не поклялся бы, пока своими глазами не увидел, как бумаги переходят из рук Флеминга к ней. Но в тот вторник вечером Флеминг оставил ему на автоответчике сообщение, в котором сказал, что Джин бумаги получила и, похоже, собирается бороться.

— Против развода?

— Правильно.

— Он готов был довести дело до суда?

— Аберкромби сказал, что он так не думает, потому что в сообщении Флеминга содержался намек на то, что придется подождать еще год — чтобы раздельное проживание достигло пяти лет, — и тогда уж получить развод без согласия Джин. Сам он этого не хотел, потому что, по словам Аберкромби, ему не терпелось начать новую страницу своей жизни…

— Как вы и упоминали.

— Совершенно верно. Но еще меньше ему хотелось оказаться в суде, чтобы его имя и грязное белье полоскали в газетах.

— Особенно, его собственное, не сомневаюсь.

— И Габриэллы Пэттен.

— И нам это что-то дает, сержант?

— Все сходится. Вы знакомы с бракоразводными законами, сэр?

— Учитывая, что я даже до брака не добрался…

— Ну да. Что ж, К. Мелвин прочитал мне краткий курс по телефону.

Она подчеркнула каждый шаг, пересказывая его своему начальнику. Сначала адвокат и клиент заполняют заявление на развод. Затем заявление регистрируется в отделе разводов, который направляет копию документа и бумагу о подтверждении ответчику. Ответчику дается восемь дней на то, чтобы подтвердить получение бумаги, заполнив присланный бланк и вернув его в суд. И тогда уже закрутятся остальные колеса процедуры.

— И вот что интересно, — сказала Барбара. — Джин получила свою копию заявления в означенный вторник, и у нее было восемь дней на подтверждение его получения. Но как выясняется, она так этого и не сделала, поэтому процесс развода и не начинался.

— Потому что в тот самый день, когда подтверждение должно было вернуться в суд, Флеминг умер в Кенте, — сказал Линли.

— Правильно. В тот самый день. Думаете, это случайное совпадение? — Барбара пошла взглянуть на фотографии, в частности, на лица Флеминга крупным планом. — Надо ее вызывать, — сказала она. — Потому что это действительно объясняет, почему…

— Ну и денек, ну и денек. — В дежурку вплыл детектив-констебль Уинстон Нката — пиджак накинут на одно плечо, в руке дымящаяся шаурма. — Вы хоть представляете, сколько видеомагазинов в Сохо? И, скажу вам, я осмотрел их все — сверху донизу, изнутри и снаружи. — Он откусил значительную часть шаурмы и, сумев привлечь внимание коллег, ловко придвинул стул ногой и плюхнулся на него. Опираясь локтями на спинку и подчеркивая взмахами шаурмы свои замечания, он продолжал: — Но конечный результат есть конечный результат, неважно, сколько каталогов вынуждены были изучить эти невинные глаза.

— Полагаю, у вас есть название магазина, — сухо проговорил Линли. — И превращать это в продолжительную порнографическую экспедицию нужды не было, не так ли?

Нката откусил еще.

— Насколько я знаю, большинство парней не очень любят признаваться полиции, что берут посмотреть порнушку. Хоть в этом нет ничего противозаконного, но в репутации возникают трещинки. Однако в данном случае беспокоиться было не о чем, потому что наши ребята этих фильмов не брали. — Он доел шаурму и облизал пальцы. — Мне почему-то кажется, что эта новость вас не удивляет.

— Фильмы-то существуют? — спросила Барбара.

— Ну конечно. Все до одного, хотя, по словам того продавца, «Страсти на Диком Западе» берут так часто, что следить за их передвижениями — все равно что смотреть выступления гимнастов в метель.

— Но если ни Фарадей, — сказала Барбара, обращаясь к Линли, — и ни один из его дружков не брали их в прошлую среду… — Она снова посмотрела на фотографии Флеминга. — Тогда как это соотносится с Джимми Купером, сэр?

— Но я же не говорю, что приятели Фарадея вообще их не брали, — поспешно добавил Нката. — Я говорю, что они не брали их в тот вечер. В другие вечера… — Тут он достал из кармана пиджака свой блокнотик и, прежде чем листать страницы, вытер пальцы белоснежным носовым платком. Открыл страничку, заложенную тоненькой красной ленточкой, и зачитал список дат более чем за пять лет. Каждая была связана с новым видеомагазином, но сам по себе список был цикличным — названия повторялись, обежав круг по всем магазинам. Однако строгих интервалов между датами не было. — Интересная детективная работа, что скажете?

— Неплохо для начала, Уинстон, — признал Линли. Констебль наклонил голову, демонстрируя ложную скромность.

Зазвонил телефон и один из констеблей снял трубку, заговорил приглушенным голосом. Барбара размышляла над сведениями Нкаты. Нката же продолжал:

— Если только у них не развилось пристрастие к конкретному набору фильмов, сдается мне, что эти ребята обеспечивают себе постоянное групповое алиби. Запоминают список фильмов, чтобы перечислить их легавым, когда те начнут задавать вопросы, так? Единственная меняющаяся каждый раз деталь — название магазина, откуда взяты фильмы, а его запомнить несложно.

— Поэтому тот, кто просмотрит записи только одного магазина, не узнает, что те же фильмы берутся постоянно, — задумчиво проговорила Барбара.

—Ведь это все равно, что вывесить свое алиби в виде неоновой рекламы. А этого им как раз и не нужно.

— Им, — сказала она.

— Мальчишнику Фарадея, — подхватил Нката. — Сдается мне, что чем бы эти ребята не занимались, они занимаются этим вместе.

— Но не в прошлую среду.

— Точно. Куда бы Фарадей ни ездил в прошлую среду, он ездил туда один.

— Сэр? — Констебль, ответивший на звонок, повернулся к собравшимся. — Мейдстоуи пересылает по факсу отчет о вскрытии, но он мало что добавляет. Асфиксия от угарного газа. И алкоголя в крови столько, что уложил бы и быка.

— На столике рядом с кроватью бутылка «Блэк буш» и стакан, — указала на фотографию Барбара.

— Учитывая уровень алкоголя в крови, — сказал констебль, — можно наверняка сказать, что он отключился до начала пожара. Так сказать, заснул и не проснулся.

— Если тебе надо уйти, — заметил Нката, — не такой уж плохой способ.

Линли поднялся.

— Вот только ему не надо было.

— Что?

— Уходить. — Он выбросил пустую чашку в корзину. — Давайте-ка его найдем, — сказал он.

— Фарадея?

— И посмотрим, что теперь он придумает насчет ночи со среды на четверг.

Барбара поспешила за ним, говоря:

— А как же Джин Купер? А развод?

— Она никуда не денется, пока мы разберемся с Фарадеем.

Глава 20

Местонахождение Криса Фарадея установили с помощью телефонного звонка. Он находился не в Малой Венеции, а работал в Килбурне, в гараже, расположенном в середине проулка под названием Прайори-уок. Это был не более чем проход между заброшенными домами с заколоченными окнами и грязными кирпичными стенами, покрытыми граффити. Помимо букмекерской конторы и соседствующего с ней китайского ресторанчика, торговавшего едой навынос, единственным по-настоящему процветающим заведением был здесь спортивный зал и студия аэробики «Платинум».

Гараж Фарадея находился как раз напротив спортивного зала и студии. Ржавая металлическая дверь гаража была на три четверти опущена, перед ней стоял запыленный зеленый фургон, и при своем приближении Линли и Хейверс могли заметить пару ног в кроссовках, передвигавшихся из одного угла гаража в другой.

Линли хлопнул ладонью по ржавой двери, окликнул Фарадея и подлез под нее. Хейверс последовала за ним.

Крис Фарадей резко обернулся, оторвавшись от стоявшего возле стены верстака. На нем среди пакетов с гипсом и металлических инструментов лежали разнообразные резиновые формы. Над верстаком были прикреплены пять искусных карандашных рисунков, выполненных на папиросной бумаге. Они изображали потолочные кессоны, различные виды потолочной лепнины и другие украшения такого же рода. По своей тонкости они напоминали работы Адама, но в то же время были смелее, чем у него, словно созданные человеком, не имевшим ни малейшей надежды заполучить когда-нибудь потолок, на который он мог бы все это перенести.

Фарадей увидел, что Линли оценивает его работы.

— Насмотревшись на Тейлора, Адама и Нэша, ловишь себя на мысли — как же это просто, я и сам могу попробовать себя в гипсе. Хотя на новый дизайн особого спроса нет. Но все постоянно ищут талантливых мастеров для реставрации старых.

— Хорошие работы, — заметил Линли. — Новаторские.

— От новаторства мало проку, если у тебя нет имени. А у меня имени нет.

— Кроме как? — спросил Линли.

— Кроме как мастера-ремонтника.

— На таких мастеров спрос есть, как вам, без сомнения, известно.

— Но всю жизнь заниматься этим я бы не хотел. — Проверив состояние гипса в одной из форм, Фарадей вытер палец о заляпанные джинсы и пошел в Дальний конец гаража с пластмассовым ведром, чтобы набрать воды из бетонной емкости. Через плечо он сказал: — Но вы пришли сюда не о потолках разговаривать. Чем могу помочь?

— Можете рассказать мне о ночи в прошлую среду. На этот раз правду, если можно.

Наполнив ведро, Фарадей поставил его на рабочий стол рядом с пакетом гипса.

— Оба раза, что мы с вами встречались, вы производили на меня впечатление умного человека, — сказал Линли. — Вы должны были понимать, что мы проверим ваши показания, поэтому мне просто непонятно, зачем вы вообще все это рассказали.

— У меня не было выбора, — сказал наконец Фарадей. — Там была Ливи.

— И вы сказали ей, что идете на мальчишник? —спросил Линли.

— Она подумала, что я стану говорить о мальчишнике.

— Интригующее различие, мистер Фарадей.

Под верстаком стоял высокий табурет на колесиках. Фарадей выкатил его и уселся. Сержант Хейверс примостилась с блокнотом на верхней площадке трехступенчатой стремянки, Линли остался на месте.

— Но, по-видимому, нам понадобится разъяснение, — проговорил Линли. — Потому что если вы не были на мальчишнике и просто использовали его как прикрытие для чего-то другого, возникает предположение, что вы, скорей всего, занимались чем-то другим, что полиции проверить гораздо сложнее. Как я уже сказал, вы должны были понимать, что мы все проверим, как только вы назвали нам фильмы и видеомагазин.

— Если бы я сказал что-то другое… — Фарадей потер шею. — Как все нескладно, — пробормотал он. — Послушайте, мои дела имеют отношение только к Ливи и ко мне, И не связаны с Флемингом. Я его не знал. В смысле, я знал, что он живет в Кенсингтоне, с матерью Ливи, но и только. Я никогда с этим парнем не встречался. Ливи тоже.

— Тогда, полагаю, вы без труда сможете изложить нам факты, связанные с ночью прошлой среды. Если они не связаны со смертью Флеминга.

Сержант Хейверс многозначительно зашуршала страницами своего блокнота. Фарадей посмотрел в ее сторону.

— Ливи верила, что история о мальчишнике надежна, — сказал Фарадей.—В других обстоятельствах так и было. Поэтому она и ожидала, что я сошлюсь на вечеринку, а не сделай я этого, она догадалась бы о некоторых вещах, которые ранили бы ее. Мне не хотелось причинять ей боль, поэтому я рассказал то, что она ожидала услышать. Вот и все.

— Насколько я понимаю, ссылку на мальчишник вы постоянно используете в качестве алиби.

— Я этого не говорю.

— Сержант? — попросил Линли.

И Хейверс начала зачитывать список магазинов, который дал им Нката, а также даты, когда эти фильмы брались напрокат на протяжении пяти последних лет. Она еще не выбралась из того, что было три года назад, когда Фарадей остановил ее.

— Я понял. Но я же не об этом говорю. История о мальчишнике не имеет никакого отношения к тому, за чем вы сюда пришли.

— Тогда, к чему она имеет отношение?

— Не к ночи среды и не к Флемингу, если вы на это надеетесь. Так вы хотите, чтобы я рассказал вам про среду или нет? Потому что я расскажу, инспектор — и мои слова подтвердятся, — но расскажу я только в том случае, если вы согласитесь забыть об остальном. — Когда Линли начал отвечать, Фарадей перебил его. — И не говорите мне, что полиция не вступает в сделки там, где речь идет о правде. Мы оба знаем, что вы постоянно это делаете.

Линли прикинул свои возможности, но понял, что мало смысла тащить Фарадея в Нью-Скотленд-Ярд для демонстрации полицейской силы и беседы с магнитофоном в комнате для допросов. Его собеседнику достаточно было позвонить адвокату и хранить молчание, и Линли остался бы лишь с той информацией, которую удалось извлечь из предыдущих разговоров с мастером.

— Продолжайте, — ровным голосом проговорил он.

— Так вы забудете об остальном?

— Я сказал, что меня интересует ночь среды, мистер Фарадей.

— Хорошо, — отозвался тот. — Ливи думает, что в среду ночью я занимался делом, которое требовало надежной истории-прикрытия. Я так ей и сказал, а поскольку она уже была знакома с нашей историей-прикрытием, у меня не было выхода, как рассказать ее и вам, когда вы пришли. Но дело в том… — Он пошевелил резиновую форму, поерзал на табурете. — Дело в том, что в среду ночью я был с женщиной. Ее зовут Аманда Бекстед. Я провел ночь в ее квартире в Пимлико. — Он посмотрел на Линли с некоторым вызовом, словно ожидал осуждения и подготовил себя к этому, и посчитал необходимым добавить: — Мы с Ливи не любовники, если вы думаете, что я ее предаю. И никогда ими не были. Просто я не хочу ранить ее, заставив думать, будто нуждаюсь в чем-то, что она хотела бы дать мне сама, но не может. Я не жду, что вы поймете, о чем я говорю, но я говорю вам правду.

Закончил Фарадей совсем раскрасневшись. Линли воздержался от замечания, что существуют разные виды предательства. Вместо этого он лишь попросил адрес и номер телефона Аманды Бекстед. Фарадей продиктовал их, сержант ХеЙверс записала. Фарадей добавил:

— Ее брат живет там же, в Пимлико. Он знает, что я был с ней. Он подтвердит. Как, наверное, и соседи.

— Вы ушли от нее рано утром, если наши сведения о вашем возвращении точны.

— Ливи ожидала меня около пяти, чтобы я забрал ее из дома матери. Что я и сделал. Хотя, как выяснилось, мог и не спешить. Они с матерью сидели за завтраком и все еще разговаривали.

— Ссорились? Фарадей удивился.

— Да нет. Восстанавливали дружеские отношения, я бы так это назвал. Они не общались с тех пор как Ливи исполнилось двадцать два года, поэтому им было о чем поговорить, а вот времени было не так много. Насколько я понял, они просидели за разговорами всю ночь.

— И о чем же они говорили?

Фарадей отвлекся на ближайшую к нему резиновую форму, большим пальцем погладил ее.

— Могу я предположить, — спросил Линли, — что они беседовали и на другие темы, помимо последнего упокоения праха Оливии?

— Это не имело никакого отношения к Флемингу, — сказал Фарадей.

— Тогда вы без опаски можете рассказать это нам.

— Тут дело тонкое, инспектор. — Он поднял голову и взглянул на Линли. — Это касается самой Ливи. И должно исходить от нее, а не от меня.

— Я нахожу, что на защиту Оливии Уайтлоу тратятся огромные усилия. Ее мать защищает ее. Вы ее защищаете. Она себя защищает. Почему, как вы думаете?

— Я не трачу усилий на защиту Ливи.

— Отрицание требует усилий, мистер Фарадей, Так же как умолчание и открытая ложь.

— На что это вы намекаете?

— Что вы далеко не откровенны.

— Я сказал вам, где был в среду ночью. Сказал, с кем был. Даже то, чем мы занимались. Это моя часть рассказа, а остальное вам придется добывать у кого-нибудь другого.

— Значит, вам известно, о чем они говорили. Всю ночь.

Фарадей выругался себе под нос. Встал и принялся ходить по гаражу.

— Я больше не могу с этим справляться. Ливи это знает. Я это знаю. Мне удалось продержаться так долго в основном потому, что время от времени я мог урвать несколько часов для встречи с Амандой. Она… не знаю. Думаю, она мой спасательный круг. Без нее я, наверное, бросил бы все это дело давным-давно.

— Все это дело?

—Не справился бы с Ливи и ее болезнью. У нее амиотрофический склероз, БАС. Расстройство двигательных нейронов. Ее состояние постоянно ухудшается. — Мечась по мастерской, он очутился у дальней стены, возле которой были сложены старые отливки. Он потрогал их носком кроссовки и снова заговорил. — Когда она не сможет пользоваться ходунками, понадобится инвалидное кресло. Потом искусственная вентиляция легких и больничная койка. На этом этапе она не сможет оставаться на барже. Она могла бы переехать в приют, но Ливи этого не хочет, и я не хочу этого для нее. Чем больше мы обдумывали эту ситуацию и перебирали все решения, тем больше мы склонялись к мысли о примирении ее с матерью. И о возвращении домой, к матери. За этим Ливи и поехала к ней в среду.

— Попросить у матери согласия на переезд домой? Фарадей кивнул. Пнул кучу старых отливок, три из них треснули, пыхнув ему на джинсы облачком гипсовой пыли. Он отряхнулся. Бесполезный жест. Белая пыль лежала здесь повсюду.

— Почему вы оба с самого начала прямо не рассказали мне об этом? — спросил Линли.

—Я уже объяснял вам, — ответил Фарадей. — Во всяком случае пытался объяснить. Вы что, не видите, что происходит? Она живет с мыслью о надвигающейся смерти. Каждый день она все больше теряет почву под ногами. Много лет они с матерью не имели ничего общего, и вот теперь Ливи вынуждена приползти назад, прося мать о помощи. Думаете, для Ливи это легко? В ней столько гордости. С этой ситуацией она проходит через все круги ада. Поэтому, если она не испытывала желания рассказать вам о той ночи более подробно, я не мог ее заставить. Мне кажется, что она в любом случае рассказала вам достаточно. Что еще вам от нее требуется?

— Правда, — сказал Линли. — И именно этого я хочу от всех участников событий.

— Что ж, вы свою правду получили, не так ли?

Линли размышлял. Не столько о том, искренен или нет был Фарадей, говоря о себе. Как будто, решив сотрудничать, он стал достаточно откровенным, но невозможно было не заметить одну бросающуюся в глаза особенность их разговора. Пока он говорил о себе и о том, что делал в среду ночью, он оставался на свету. Но как только речь заходила об Оливии, он старался уйти в тень. Казалось, чередование света и тени играют какую-то роль в беседах Линли с Фарадеем и женщинами из семейства Уайтлоу. Он чувствовал, что не может оставить без внимания неотступный вопрос: почему все трое постоянно укрывались в темноте.

Линли настоял на том, чтобы отвезти Барбару домой. Тем более, что Килбурн находился не так уж и далеко от Чок-Фарм. Смешно возвращаться в Ярд, пресек он ее протесты, если до ее дома десять минут езды.

В течение трех с половиной лет их совместной работы Барбаре удавалось удерживать его на расстоянии от ее унылого жилища в Эктоне. Но этим вечером по решительному выражению лица Линли она поняла, что отстоять проезд до ближайшей станции метро не удастся, тем более, что и линия была совсем не та, что нужно.

В Итон-Виллас Линли удивил ее, припарковав «бентли» на свободном месте и выключив двигатель. — Спасибо, что подвезли, сэр, — сказала Барбара. — Что у нас завтра утром? — И открыла дверцу. Он сделал то же самое и, выбравшись из машины, неторопливо осматривал окружающие дома. Во время осмотра зажглись уличные фонари, и освещение выгодно подчеркнуло эдвардианскую старину зданий. Линли кивнул:

— Приятный район, сержант. Спокойный.

— Да. Так когда мне…

— Покажите мне ваше новое жилище. — М захлопнул дверцу.

Покажите? — подумала она. Из груди ее уже готов был вырваться возглас протеста, но Барбаре удалось его подавить.

— О господи. Оно ничего особенного из себя не представляет, инспектор. Вообще ничего. Не думаю, чтобы вы…

— Чепуха. — И он зашагал по дорожке.

Несмотря на все ее сбивчивые возражения и отговорки, Линли двигался вперед, и Барбаре ничего не оставалось, как показывать ему дорогу.

— Необычно, — раздался его голос, пока она шарила в сумке в поисках ключа. — Это специально сделано, Хейверс? Часть общего дизайна для удобства современной жизни?

Она подняла глаза и увидела, что ее маленькая соседка Хадия сдержала свое обещание. Холодильник в своем розовом убранстве, который не далее как этим утром стоял на площадке перед домом, теперь был передвинут и прислонен ко входу в коттедж Барбары. К холодильнику скотчем была прикреплена записка, и Барбара сорвала ее. Написанная изящным почерком, она гласила: «К несчастью не было возможности поставить холодильник в ваш коттедж, так как дверь закрыта. Ужасно сожалею», и подпись — два слова, в первом можно было разобрать лишь «Т», «а» и «й», а во втором — «А» и «з».

— Что ж, спасибо тебе, Тай Аз, — сказала Барбара. Она поделилась с Линли историей о поставленном не на то место холодильнике, закончив словами: — Так что, видимо, сюда его передвинул отец Хадии. Любезно с его стороны, не правда ли? Когда у меня получится… — Войдя в дом, она включила свет и быстренько окинула взглядом коттедж. Розовый лифчик и трусики в зеленый горошек висели на веревке, протянутой между двумя ящиками над кухонной раковиной. Барбара поспешно запрятала их в ящик со столовыми приборами, прежде чем включить свет в гостиной-спальне и вернуться к двери. — У меня тут, действительно, ничего особенного… Сэр, что вы делаете?

Глупый вопрос, потому что Линли, навалившись плечом на холодильник, уже толкал его вперед. И опять, несмотря на все ее протесты и возражения, он не остановился, и ей пришлось помогать, взявшись с другой стороны. Вдвоем они достаточно легко переместили его по маленькой террасе, и кратко обсудили, как лучше переправить его через порог и на кухню, не снимая при этом входной двери. Когда же холодильник наконец встал на отведенное ему место, был подключен, и мотор заурчал, лишь иногда взвизгивая, Барбара сказала:

— Потрясающе. Спасибо вам, сэр. Если нас уволят из-за этого Флеминга, мы всегда сможем пойти в грузчики.

Линли осматривал разномастную мебель ее коттеджа. Заядлый библиофил, он подошел к книжным полкам, взял наугад книгу, другую. Барбара поспешно сказала:

— Макулатура. Только чтобы отвлечься от работы. Он поставил книгу на место и взял любовный роман в бумажной обложке, лежавший на столике рядом с кроватью. Надел очки и стал читать анонс на задней странице обложки.

— Люди в этих книгах всегда живут потом долго и счастливо, так ведь, сержант?

— Не знаю. Все эти истории заканчиваются как раз накануне этой их долгой и счастливой жизни. Но любовные сцены развлекают. Если вам нравятся такие вещи. — Барбара сморщилась, увидев, что Линли прочел название. — Вы хотите есть, сэр? Не знаю, как вы, но я сегодня толком не обедала. Так, может, перекусим?

— Я не возражаю, Хейверс. Что у вас есть?

— Яйца. И яйца.

— Значит, я буду яйца.

— Хорошо, — ответила она и зашуршала в ведре под раковиной.

Повар из нее был никакой, потому что у Барбары никогда не было ни сил, ни времени попрактиковаться. Поэтому пока Линли листал роман о Флинте Саутерне, периодически фыркая и один раз пробормотав: «Господи боже», Барбара сварганила блюдо, которое, она надеялась, сойдет за омлет. Он немножко подгорел и был кривоват, но она сдобрила его сыром, луком и единственным обнаруженным в ведре помидором. Еще она сделала тосты из четырех ломтиков явно черствого — но спасибо, хоть не заплесневелого — хлеба из цельных зерен пшеницы.

Она наливала в чайник горячей воды, когда Линли оторвался от книги:

— Извините, я плохой гость. Совсем вам не помогаю. Где у вас приборы, сержант?

— В ящике рядом с раковиной, сэр.

И тут она вспомнила. Она метнулась к ящику, уже приоткрытому Линли, и выхватила оттуда трусы и лифчик.

Линли поднял бровь, Барбара запихала белье в карман.

— Ящиков не хватает, — беспечно произнесла она. — Надеюсь, вы не против чая в пакетиках. «Лапсанг сушонга» у меня нет.

Линли извлек из царившего в ящике хаоса два ножа, две вилки и две ложки.

— В пакетиках подойдет, — ответил он, неся приборы на стол. Барбара поставила тарелки.

Омлет получился резиновым, но Линли мужественно взрезал его и, подцепив кусок на вилку, сказал:

— Выглядит аппетитно, сержант.

И принялся за еду. Барбара воспользовалась моментом, чтобы унести книгу в дальний конец коттеджа, но Линли, похоже, не заметил исчезновения романа. За столом воцарилось молчание. Поскольку продолжительные раздумья были не в обычае Барбары, через несколько минут молчаливого жевания она все-таки спросила:

— Что?

— Что? — спросил он в ответ.

— Еда, атмосфера или компания? Или вид моего нижнего белья? Между прочим, оно было чистым. Или вас смутила книжка про Флинта и Стар… забыла ее имя?

— Получается, они не разделись, — ответил после некоторого размышления Линли. — Как такое возможно?

— Ошибка редактора. Так значит, они разделись?

— Судя по всему.

— Что ж, хорошо. Тогда я не буду дочитывать. Оно и к лучшему. Этот Флинт действует мне на нервы.

Они вернулись к еде. Линли намазал тост ежевичным джемом, любезно не замечая частичек сливочного масла, оставшегося на джеме от предыдущей трапезы. Барбара с беспокойством наблюдала за своим начальником. В ее обществе Линли никогда не погружался в длительное молчание, всегда стремясь поделиться мыслями, возникающими по ходу расследования, и внезапная перемена беспокоила Барбару.

Она съела еще омлета, намазала маслом еще один тост и налила себе еще чаю. И наконец спросила:

— Это Хелен, инспектор?

— Хелен?

— Да. Вы же помните Хелен. Рост около пяти футов семи дюймов. Каштановые волосы. Карие глаза. Хорошая кожа. Весит примерно восемь с половиной стоунов. Вы спите с ней с ноября прошлого года. Ни о чем вам не говорит?

Он намазал на тост еще джема.

— Нет, это не Хелен, — ответил он. — По крайней мере, это не всегда и не вся Хелен.

— Ваш ответ все разъясняет. Если не Хелен, то что?

— Я думал о Фарадее.

— О чем? О его истории?

— Ее правдоподобие меня тревожит. История так и просится, чтобы ей поверили.

— Если он не убивал Флеминга, у него должно быть алиби, не так ли?

— Весьма удобно, что оно у него столь надежно, когда у других — в лучшем случае страдает пробелами.

— У Пэттен такое же надежное алиби, как у Фарадея, — возразила она. — М у Моллисона, если уж на то пошло. И у миссис Уайтлоу. И у Оливии. Вы же не думаете, что Фарадей убедил Аманду Бекстед, ее брата и соседей дать ложные показания ради его выгоды. И потом, какая ему выгода от смерти Флеминга?

— Прямой — нет.

— Тогда кто? — спросила Барбара и сама же ответила: — Оливия?

— Если им удалось убрать Флеминга с дороги, то мать Оливии с тем большей вероятностью примет ее обратно. Вы не согласны?

—Конечно, — отозвалась Барбара, густо намазывая тост джемом. — После потери Флеминга миссис Уайтлоу, вероятно, сделалась восприимчивее к эмоциональным воздействиям.

— Поэтому…

Барбара подняла измазанный синеватым джемом нож, останавливая Линли;

— Но факты есть факты, как бы мы ни хотели подогнать их под наши теории. Вы прекрасно знаете, что рассказ Фарадея подтвердится. Это верно, что поначалу Фарадей нам правды не сказал, но на то у него была веская причина. Вы видели Оливию. Она уже на грани небытия. На месте Фарадея вы бы тоже не захотели причинить ей боль, не так ли? Вы приписываете ему какой-то зловещий умысел, когда он всего лишь вполне разумно оберегает умирающего человека.

Откинувшись на стуле, Барбара ждала ответа. Линли допил чай, она налила ему еще. Он рассеянно помешал в чашке, не добавив ни сахара, ни молока, и вилкой погонял по тарелке последний кусочек помидора. Было ясно, что линия рассуждений Барбары его не убеждает, и Хейверс не могла понять, почему. Она снова заговорила:

— Смиритесь, инспектор. Алиби Фарадея подтвердится. Мы, конечно, можем выяснить, что на самом деле он прикрывает своим алиби с мальчишником, но этим мы ни на шаг не приблизимся к убийце Флеминга. А мы ведь за ним охотимся. Или наши цели изменились, пока я хлопала глазами?

Линли сложил нож и вилку крест-накрест на своей пустой тарелке. Барбара принесла из кухни виноград, обобрав с него подгнившие ягоды, и кусок чеддера, с которого счистила тоненькую пленку плесени.

— Вот что я думаю, — заявила она. — Мне кажется, нам надо вызвать для допроса Джин Купер. Надо спросить, почему она не слишком горит желанием дать нам полезную информацию. О своем браке. О посещениях Флеминга. О заявлении на развод и временных совпадениях в этом деле. Нужно продержать ее в Ярде часов шесть, взять ее измором.

— Она приедет в Скотленд-Ярд только с адвокатом, Хейверс.

— Ну и что? Мы справимся с Фрискином или кого там она с собой приведет. Наша задача — встряхнуть ее, инспектор. Только так, по моему мнению, от нее можно добиться правды.

— Сержант, вы правы, — сказал вдруг Линли. — И чем больше я над этим думаю, тем больше в этом убеждаюсь. Встряхнуть — вот что нам нужно.

— Отлично, — сказала она. — Везем Джин к нам или…

— Не Джин, — перебил он.

— Не… Кого же?

— Джимми.

—Джимми. Джимми? — Барбара почувствовала необходимость что-то предпринять, чтобы не взвиться от неподдельной досады. Она вцепилась в сиденье своего стула. — Сэр, с помощью Джимми ее не расколоть. Фрискин должен был сказать ей сегодня, что Джимми скрывает нужные нам факты. Она скажет сыну, чтобы он продолжал в том же духе. И если он потерпит и будет держать рот на замке, когда мы слишком близко к нему подберемся, он окажется дома, и он, должно быть, это знает. Как и она. Говорю вам, сэр, с помощью Джимми Джин Купер не встряхнуть. И не сломать.

— Проследите, чтобы его доставили к двенадцати часам, — сказал Линли.

— Но зачем терять на это время? И пресса на нас накинется, не говоря уже о реакции Уэбберли и Хильера. Мы ничего не выиграем. И время потеряем. Сэр, послушайте меня. Если мы задержим Джин, мы снова возьмем след. У нас появится материал для работы. Если же мы зациклимся на Джимми, мы вообще не встряхнем Джин.

— В этом вы правы, — сказал Линли. Он смял свою бумажную салфетку и бросил на стол.

— В чем права?

— Насчет встряски для Джин Купер.

— Отлично. Так что, если я права…

— Но встряхнуть я хочу не Джин Купер. Доставьте Джимми к полудню.

Линли намеренно поехал домой кружным путем. Он не спешил. У него не было причин полагать, что его ожидало сообщение от Хелен Клайд, но даже если и так, Линли иногда обнаруживал, что, покинув место, казалось бы созданное для размышлений, он начинал думать даже с большей ясностью, чем дома или в кабинете. По этой причине он нередко уходил из Нью-Скотленд-Ярда в разгар расследования на пятиминутную прогулку по Сент-Джеймсскому парку. В этот вечер Линли в конце концов оказался перед входом на крикетный стадион «Лордз».

Предъявив сторожу полицейское удостоверение и назвав имя Кеннета Флеминга, Линли прошел к трибунам. В безмолвной темноте стадиона Линли дал себе ясный отчет в результатах следствия по прошествии семидесяти двух часов. У них не было улик, которые суд мог бы посчитать неопровержимыми, улик, которые можно было безоговорочно связать с одним из имеющихся подозреваемых в той же мере, в какой они были связаны с убийством. С одной стороны, у них имелись окурки, отпечатки обуви, волокна, два комплекта масляных пятен — на волокнах и на земле — и признание. С другой стороны, у них было обгоревшее кресло, полдюжины горелых спичек и окурок одной сигареты «Бенсон энд Хеджез». Кроме того, они располагали очень важной уликой — ключом от кухонной двери, оказавшимся у Джимми Купера, ссорой, которую слышал во время своей вечерней прогулки фермер, ссорой на автостоянке крикетного стадиона, заявлением о разводе, которое требовало подтверждения, и романом с несчастливым концом. Но каждая конкретная улика, которой он располагал, равно как и все собранные до настоящего момента свидетельские показания, выступали в роли кусочков смальты, которые могли навсегда остаться незаконченной мозаикой.

И именно отсутствие чего-то основополагающего, давало Линли передышку, позволявшую мысленно вернуться в библиотеку их родового гнезда в Корнуолле. Он лежит на полу, положив голову на руки, сестра пристроилась рядом, обхватив руками подушку. Отец сидит в кресле и читает детям рассказ, который оба они знают наизусть: об исчезновении лошади-фаворита, о смерти ее тренера и о дедуктивных способностях Шерлока Холмса. Они и сами не помнят, сколько раз слышали эту историю, но как только рассказ подбирается к кульминационному моменту, ожидание нарастает. Линли садится, Джудит прижимает подушку к животу. И когда граф, кашлянув, спрашивает у Шерлока Холмса голосом инспектора Грегори: «Есть еще какие-то моменты, на которые вы советовали бы мне обратить внимание?», Линли с сестрой подхватывают — Линли говорит: «На странное поведение собаки в ночь преступления», Джудит с притворным недоумением возражает: «Собаки? Но она никак себя не вела!», и вместе они выкрикивают, дойдя до благополучного финала: «Это-то и странно».11

Только в деле Кеннета Флеминга темой диалога между Холмсом и Грегори было бы не поведение собаки в ночное время, а заявление подозреваемого. Ибо внимание Линли привлекла некая странность в этом заявлении.

Означенный подозреваемый не сказал абсолютно ничего.

В этом и заключалась — если отбросить все лишнее — странность.

Глава 21

— Давай вернемся к тому моменту, когда ты открыл дверь в коттедж, — сказал Линли. — Напомни мне. Что это была за дверь?

Джимми Купер поднес ко рту палец и откусил заусенец. Они сидели в комнате для допросов уже больше часа, и за это время мальчик умудрился дважды кусать себя до крови, оба раза, по-видимому, не испытывая боли.

Линли продержал Фрискина и Джимми Купера в комнате для допросов сорок семь минут к моменту своего вступления в беседу. Он хотел как можно сильнее вывести мальчишку из себя, и поэтому дал адвокату и его клиенту потомиться в соусе ожидания, пока вокруг них шумела повседневная жизнь полицейского управления. Фрискин, естественно, не преминул воспользоваться моментом, чтобы проинформировать своего клиента о замысле полиции, но над физиологическим состоянием мальчика он был не властен. Опасность грозила не адвокату, а голове Джимми. Линли зависел от способности мальчика осознать сей факт.

— Мы по меньшей мере раза четыре возвращались к одному и тому же факту, — вмешался Фрискин. — Вряд ли пятый раз что-то изменит.

— Ты можешь уточнить для меня, какая это была дверь? — повторил вопрос Линли.

Фрискин вздохнул с демонстративным неодобрением. Джимми поерзал на стуле:

— Я уже сказал. Кухонная.

— И ты воспользовался ключом?…

— Из сарая. Это я тоже уже говорил.

— Да. Это ты говорил. Мне просто хотелось убедиться, что мы правильно излагаем факты. Ты вставил ключ в замок. Повернул его. Что случилось дальше?

— В каком смысле, что случилось дальше?

— Это просто смешно, — сказал Фрискин.

— А что должно случиться? — спросил Джимми. — Я открыл эту чертову дверь и вошел.

— Как ты открыл дверь?

— Вот пристал! — Джимми резко отодвинул свой стул от стола.

—Инспектор, — вмешался Фрискин. — Неужели это копание в мелких подробностях открывания двери так необходимо? Какой в этом смысл? Чего вы хотите от моего клиента?

— Дверь открылась, как только ты повернул ключ? — спросил Линли. — Или тебе пришлось ее толкнуть?

— Джим… — предостерег Фрискин, как будто только что понял, куда клонит Линли.

Джимми дернул плечом, отмахиваясь от слов адвоката:

— Конечно, толкнул. Как еще открываются двери?

— Прекрасно. Скажи мне как.

— Что — как?

— Как ты ее толкнул?

— Просто толкнул и все.

— Под ручкой? Над ручкой? Держась за ручку? В каком месте?

— Не помню. — Мальчик сполз на сиденье. — Сверху, наверное.

— Ты толкнул ее над дверной ручкой. Дверь открылась. Ты вошел. Свет был включен?

Лоб Джимми собрался морщинками. Этого вопроса Линли раньше не задавал. Джимми покачал головой.

— Ты включил его?

— Зачем бы я стал?

— Ну хотя бы для того, чтобы сориентироваться. Тебе нужно было найти кресло. У тебя с собой был фонарик? Ты зажег спичку?

Джимми, похоже, перебирал варианты и прикидывал, что может повлечь за собой каждый из них. Наконец он решился, сказав:

— Ну, фонарик-то я не мог везти на мотоциклете.

— Значит, ты зажег спичку.

— Я этого не говорил.

— Тогда включил свет?

— Может быть. На секунду.

— Прекрасно. Что потом?

— Потом я сделал то, что уже рассказывал вам. Зажег эту проклятую сигарету и сунул в кресло. Потом ушел.

Линли задумчиво кивнул. Надел очки и вынул из плотного коричневого конверта фотографии с места преступления. Просматривал снимки, он продолжал спрашивать:

— Своего отца ты не видел?

— Я уже сказал…

— Не разговаривал с ним?

—Нет.

— Не слышал, как он двигается в спальне наверху?

— Я уже все это вам говорил.

— Да. Говорил. — Линли разложил фотографии перед собой. Джимми старательно отводил глаза. Линли, казалось, углубился в фотографии. Наконец он поднял голову и спросил:

— Ты ушел той же дорогой, что и пришел? Через кухню?

—Да.

— Ты оставил дверь открытой?

Правая рука Джимми скользнула ко рту. Он бессознательно прикусил указательный палец.

— Да, наверное.

— Она была открыта? — резко спросил Линли.

—Нет.

— Захлопнута?

— Да. Захлопнута. Она была закрыта. Захлопнута.

— Ты в этом уверен? Фрискин подался вперед.

— И сколько еще раз вы собираетесь…

— Ты пролез в дом и выбрался из него беспрепятственно?

—Что?

— Без затруднений. Ни на что не наткнулся? Ни на кого не наткнулся?

— Я же уже сказал. Десять раз повторил.

— В таком случае, что случилось с животными? — спросил Линли. — Миссис Пэттен сказала, что в доме, когда она уехала, оставались животные.

— Никаких животных я не видел.

— Их не было в коттедже?

— Я этого не говорю.

— Ты сказал, что наблюдал за коттеджем из глубины сада. Ты сказал, что видел в кухонном окне своего отца. Ты сказал, что видел, как он поднимался в спальню. Ты видел, как он открыл дверь? Видел, как он выпускал котят?

На лице Джимми отразилось подозрение, что вопрос представляет собой некую ловушку. Но какого рода эта ловушка, он явно не понимал.

— Не знаю я, понятно? Не помню.

— Возможно, твой отец выпустил их до твоего приезда. Ты не заметил где-нибудь в саду котят?

— Да сдались вам эти котята!

Линли переложил фотографии по-другому. Джимми бросил на них взгляд и тут же отвел глаза.

— Мы все попусту теряем здесь время, — заявил Фрискин. — Мы никуда не движемся, и у нас нет никакой надежды на продвижение, если и пока у вас не появится новый материал для работы. Когда это случится, Джим будет счастлив ответить на ваши вопросы, а до того…

— Что было на тебе надето в тот вечер, Джимми? — спросил Линли.

— Инспектор, он уже сказал вам…

— Футболка, насколько я помню, — сказал Линли. — Правильно? Джинсы. Пуловер. Ботинки «Док Мартене». Что-нибудь еще?

— Трусы и носки. — Джимми фыркнул. — Они на мне и сейчас.

— И это все.

— Точно.

— Больше ничего?

— Инспектор…

— Больше ничего, Джимми?

— Я же сказал. Больше ничего.

Линли снял очки и положил их на стол со словами:

— Это интересно.

— Почему?

— Поскольку ты не оставил отпечатков, я решил, что у тебя были перчатки.

— Я ничего не трогал.

— Но ты же объяснил, что открыл дверь толчком. Однако на ней нет твоих отпечатков. Ни на самой двери, ни на ручке, ни снаружи, ни внутри. На выключателе в кухне тоже нет твоих отпечатков.

— Я их стер. Я забыл. Да, точно. Я их стер.

— Ты стер свои отпечатки и одновременно сумел оставить все прочие? Как ты это устроил?

Фрискин выпрямился на стуле и внимательно посмотрел на мальчика. Потом устремил взгляд на Линли, храня при этом молчание.

Джимми завозил под стулом ногами. Ударил носком кроссовки в пол. И тоже ничего не сказал.

— И если тебе удалось стереть свои отпечатки и сохранить все прочие, то почему ты оставил свои отпечатки на керамической утке в сарае?

— Я сделал, то что сделал.

— Можно мне переговорить с клиентом, инспектор? — попросил Фрискин.

Линли начал подниматься.

— Да не нужны мне никакие разговоры! — крикнул Джимми. — Я рассказал вам, что сделал. Сто раз говорил. Взял ключ, вошел в дом и сунул сигарету в кресло.

— Нет, — сказал Линли. — Все было не так.

— Так! Я же тысячу раз вам говорил…

—Ты рассказал нам, как ты себе это представлял. Возможно, ты рассказал, как сделал бы это, будь у тебя возможность. Но ты не рассказал нам, как все происходило.

— Рассказал!

— Нет. — Линли остановил запись, вынул кассету и поставил другую, с записью предыдущей беседы. Она была перемотана до места, которое он выбрал сегодня утром, и Линли нажал на кнопку. Зазвучали их голоса.

— Ты курил в этот момент?

— За кого вы меня принимаете? За слабоумного?

— Это была такая сигарета? «Джей-Пи-Эс»?

— Да, правильно, «Джей-Пи-Эс».

— И ты ее зажег? Покажи мне, пожалуйста.

— Что показать?

— Как ты зажег сигарету.

Линли выключил магнитофон, вынул кассету, поставил прежнюю. Нажал на кнопку «запись».

— И что? — спросил Джимми. — Я сказал то, что сказал. И сделал то, что сделал.

— С помощью «Джей-Пи-Эс»?

— Вы что, не слышали?

— Да нет, слышал. — Линли потер лоб, потом посмотрел на мальчика. Джимми покачивался вместе со стулом. Линли сказал: — Почему ты лжешь, Джим?

— Я никогда…

— Что ты от нас скрываешь? Мальчик продолжал покачиваться:

— Слушайте, я же сказал вам…

— Неправду. А правды ты мне не сказал.

— Я был там, я сказал.

— Да. Ты там был. Ты был в саду. В сарае. Но в коттедже ты не был. И ты такой же убийца своего отца, как я.

— Убил. Ублюдка. Он получил по заслугам.

— В день, когда убили твоего отца, твоя мать должна была подтвердить получение заявления на развод. Ты об этом знал, Джим?

— Он заслужил смерть.

— Но твоя мать не хотела развода. Если бы она хотела, она бы подала собственное заявление через два года после его ухода из семьи. Это законная процедура. У нее были основания для развода.

— Я желал ему смерти.

— Но вместо этого она медлила целых четыре года. И наверно, думала, что в конце концов вернет его.

— Я бы снова его убил, если б можно было.

— У нее были причины так думать, Джим? Ведь все эти годы твой отец, в конце концов, продолжал ее навещать. Когда вас, детей, не было дома. И ты это знал.

— Я это сделал. Сделал.

— Осмелюсь предположить, что у нее все еще могла оставаться серьезная надежда. Если он продолжал искать с ней встречи.

Джимми поставил стул ровно. Принялся натягивать нижний край футболки на колени.

— Я вам сказал, — произнес он. Смысл был ясен: отвалите, я больше ничего не скажу.

Линли поднялся.

— Мы не станем выдвигать обвинения против вашего клиента, — сказал он мистеру Фрискину.

Джимми вскинул голову.

— Но он понадобится нам для нового разговора. Как только у него будет возможность вспомнить, что же в точности произошло вечером в прошлую среду.

Два часа спустя Барбара докладывала Линли о передвижениях Криса Фарадея и Аманды Бекстед ночью в среду. Аманда, сообщила она Линли, живет на Мортон-стрит в особняке, поделенном на квартиры. Соседи там сверху и снизу, сама приветливость: можно подумать, что они все свободное от сна время наблюдают за делами других. Аманда подтвердила, что Крис Фарадей был у нее.

В завершение своего доклада Барбара сказала:

— Так что я вижу это следующим образом: или смерть Флеминга является заговором целой Мортон-стрит, или Аманда Бекстед говорит правду. Я голосую за второй вариант. А вы?

Линли стоял у окна кабинета, руки в карманах, взгляд устремлен на улицу внизу. Разошлись ли газетчики и фотографы? — подумала Барбара. Вслух же она сказала:

— И что вам удалось узнать у вашего хулигана на этот раз?

— Новые и, с его стороны, невольные подтверждения, что он не убивал своего отца.

— Он твердо стоит на своем?

— Пока да.

— Черт. Почему мы просто не арестуем ее? Какой смысл пробираться вот так, словно с черного хода?

— Смысл — доказательства, сержант.

— Мы получим доказательства. У нас уже есть мотив, средства и возможность. Достаточно, чтобы задержать ее и хотя бы разок как следует допросить. После этого все остальное встанет на свои места.

Линли медленно покачал головой, долго смотрел на улицу под окнами, потом на небо, серое, как военный корабль, можно было подумать, что весна внезапно объявила мораторий.

— Мальчик должен назвать ее имя, — наконец произнес он.

Барбара решила, что ослышалась. Такое продвижение черепашьим шагом было настолько нехарактерно для Линли, что она даже рискнула объяснить это укоренившейся неопределенностью в его отношениях с Хелен Клайд, что было, конечно, не совсем этично для нее, как для подчиненной.

— Сэр. — Она постаралась говорить это тоном дружеского терпения. — По-моему, нереально ожидать этого от шестнадцатилетнего мальчика. Она все же его мать. Может, они и не ладят, но если он назовет ее убийцей своего отца, разве вы не понимаете, что он сделает с собой? И вы полагаете, что он этого не понимает?

Линли в раздумье теребил подбородок. Барбара ощутила достаточно смелости, чтобы продолжить:

— В одну неделю он потеряет обоих родителей. Вы действительно представляете, что он это сделает? Ожидаете, что он превратит свою сестру и брата, не говоря уже о себе, в настоящих сирот? Отданных под опеку? Не много ли вы от него хотите? Вы что, совсем хотите его сломать?

— Может быть, Хейверс, — сказал Линли.

— Хорошо. Тогда…

— К несчастью, сломить Джимми Купера именно в такой степени — это единственное, что нам может помочь докопаться до истины.

— Время уходит, — сказала Барбара. — С каждым новым днем промедления нам будет все труднее сделать новый шаг, Время дает людям шанс состряпать алиби. Оно дает им возможность поправить свои показания. И хуже всего — оно дает им возможность подумать.

— Что мне и надо, — сказал Линли.

— И сколько времени вам надо? — спросила Барбара.

— На что?

— На ваши раздумья.

— Вы не так меня поняли. Не мне нужно время подумать.

— Тогда кому, инспектор?

— Мне казалось, это очевидно. Мы ждем, чтобы убийца назвал свое имя. А это требует времени. Вы ошибаетесь насчет моих мыслей и насчет того, кому в этом деле что нужно сделать.

— Так кому же? — настойчиво спросила она. — Кому и что нужно сделать?

— Не Джимми, — ответил Линли. — И Джимми никогда не был этим человеком.

Глава 22

Джинни Купер долго складывала последнюю из выстиранных вещей. Сложить пижаму восьмилетнего ребенка не так уж трудно, просто, покончив со стиркой, Джинни уже не могла дольше оттягивать свое появление в гостиной, где ее дети последние полчаса смотрели чат-шоу.

Отправив пижаму Стэна в последнюю стопку белья, Джин взяла эту стопку и, выйдя из кухни, помедлила у лестницы. Стэн сидел на полу между диваном и кофейным столиком, прижавшись щекой к колену Джимми. Шэр сидела плечом к плечу со старшим братом, держась за рукав его футболки. Они теряли его, они знали, что теряют его, и при виде того, как они цепляются за Джимми, словно только это и могло их спасти, у Джинни так защипало в глазах, что ей захотелось кинуться и расшвырять их в разные стороны.

— Дети, — сказала она, но вышло слишком резко.

Щэр быстро глянула в ее сторону, Стэн тоже. Рука младшего сына крепче обвилась вокруг ноги Джимми. И Джинни поняла, что они выстраивают защитную стену, и задумалась, когда же они успели научиться делать это, едва заслышав звук ее голоса.

Она сменила тон и сказала с мягкостью, вызванной усталостью и отчаянием:

— Сегодня вечером у нас рыбные палочки и чипсы. И «Кола».

Лицо Стэна просияло.

— «Кола»! — воскликнул он и с надеждой посмотрел на брата. «Кола» была редкостью, но Джимми никак не отреагировал на новость, а Шэр лишь натянуто вежливо сказала:

— «Кола» — это очень здорово, мама. Я накрою на стол?

— Хорошо, милая, — ответила Джинни.

Она понесла белье наверх, опять же, не спеша, и стала раскладывать его по соответствующим ящикам. Потом немного прибралась в комнате мальчиков, взбила подушки на обеих постелях. Только бы что-нибудь делать. Продолжать двигаться, чем-то заниматься, не думать, не задаваться вопросами, а самое главное — не спрашивать себя, почему.

Но внезапно она опустилась на край кровати Джимми.

— Полицейские утверждают, что он лжет им, — сказал ей мистер Фрискин. — Они говорят, что в коттедже он не был. Но, поверьте мне, это не меняет ситуацию. Будьте уверены, они от него не отстанут.

— Но если он лжет… — Джинни с готовностью ухватилась за эту тонкую соломинку надежды.

— Это они говорят, что он лжет. Есть четкое различие между тем, что они говорят нам, и что им действительно известно. В арсенале полиции десятки приемов, чтобы заставить подозреваемых заговорить, и мы должны учитывать, что это может быть только очередная уловка.

— А если нет? Если он действительно лгал с самого начала, и они это знают? Зачем им терзать его?

— По одной логической причине. Я полагаю, они ждут, что он назовет имя убийцы.

Ужас накатил на нее, как волна тошноты — от желудка к горлу.

—Я больше чем уверен, что они нацелены на это, — сказал мистер Фрискин. — Вполне естественный вывод с их стороны. Исходя из его присутствия на месте преступления в прошлую среду, в чем он сознался, они считают, что он должен был видеть поджигателя. В своих предположениях они пошли дальше: они считают, что он знает поджигателя. Без сомнения они заключили, что он принимает вину на себя, чтобы не донести на другого человека.

Ей удалось выговорить только одно-единственное:

— Донести.

—Однако полагаю, учитывая обстоятельства Джимми, что он не просто не хочет доносить, как любой подросток на его месте, а скорее всего, хочет кого-то защитить.

Мистер Фрискин, который до этого говорил, опустив взгляд на носки своих туфель, теперь поднял глаза на Джинни. Шли секунды, и Джинни ощущала ток времени через пульсацию в висках.

Полиция еще придет, сказал наконец мистер Фрискин. Самое лучшее, что может сделать Джинни — это убедить сына сказать тогда полиции правду. Она ведь понимает это, не так ли? Разве может она не понять, что правда — это их единственная надежда навсегда оградить жизнь ее сына от вмешательства полиции и средств массовой информации? Наверняка, родная мать мальчика с этим согласится.

Джинни положила ладонь на покрывало с коричневым зигзагообразным узором. Она до сих пор слышала суровый голос мистера Фрискииа: «Это действительно единственный способ, мисс Купер. Убедите мальчика сказать правду».

Но даже если он скажет правду, что тогда? — думала Джинни. Каким образом сказанная правда поможет стереть из памяти весь тот ад, через который они прошли?

И еще. Даже адвокат, который знает Джинни и ее детей каких-то двое суток, понял суть отношений между матерью и ее старшим сыном, Потому что он попросил ее убедить мальчика сказать правду, но не предложил, чтобы она попыталась убедить Джимми сказать правду ей.

Скажи правду своему адвокату, Джим. Скажи ее полиции. Журналистам, которые преследуют тебя, кусая за пятки. Скажи чужим людям. Но даже и в мыслях не имей сказать мне. А как только ты скажешь им, Джимми… Как только ты скажешь, что ты видел и что знаешь, людям, которым нет никакого дела до твоих страданий, людям, которые только и хотят закончить это дело, чтобы прямиком отправиться домой и сесть за ужин…

Нет, подумала она. Так не пойдет. Она его мать. Несмотря ни на что — и учитывая все — только у нее есть долг перед своим ребенком.

Она спустилась вниз. Шэр хлопотала на кухне, мальчики продолжали смотреть телевизор. Попросив Стэна помочь сестре, Джинни выключила телевизор, потом позвала Джимми, и, когда он весь подобрался, не покидая дивана, добавила более мягким тоном:

— Пойдем, Джим, милый. Просто выйдем в сад.

Они оставили Шэр тщательно выкладывать рыбные палочки на противень, а Стэна — вытряхивать в сковородку замороженные чипсы.

— Сделать зеленый салат, мам? — спросила Шэр, когда Джинни открыла заднюю дверь.

— А можно печеную фасоль? — добавил Стэн.

— Можете сделать все, что захотите, — разрешила им Джинни. — Позовите нас, когда будет готово.

Джимми первым спустился с единственной бетонной ступеньки, ведущей в сад. Он неторопливо направился к купальне для птиц, Джин пошла следом и пристроила сигареты и книжечку со спичками на разбитый край.

— Кури, если хочешь, — сказала она сыну.

Он ухватился за поломанную стенку купальни, от которой уже давно отвалился целый кусок, и даже не посмотрел в сторону сигарет.

— Конечно, лучше бы ты не курил, — сказала Джинни, — но если хочешь, кури пока. Сама-то я жалею, что стала курить. Может, и брошу, когда все это закончится.

Она окинула взглядом жалкое подобие сада: разбитая купальня для птиц, бетонная плита с клумбами по краям, в которых росли чахлые анютины глазки.

— Неплохо было бы иметь настоящий садик, да, Джим? — сказала Джинни. — Мы можем превратить эту навозную кучу в настоящую конфетку. Когда все закончится. Уберем этот бетон, сделаем газон, посадим красивые цветы, какое-нибудь дерево, и в хорошую погоду сможем здесь отдыхать. Хорошо бы. Но мне понадобится твоя помощь. Одна я тут не справлюсь.

Джимми достал из карманов джинсов сигареты и спички, закурил, положил их рядом с сигаретами и спичками матери.

Почувствовав запах дыма, Джинни страстно захотелось курить, но она не взялась за сигареты, а сказала:

— О, спасибо, Джим. Как хорошо. Я закурю. — И взяв одну, затянулась, закашлялась. Снова заговорила: — Кстати, мы же не хотим, чтобы Шэр и Стэн закурили. Нам надо быть им примером. Мы даже можем сделать эти наши сигареты последними, если пожелаем. Нам надо заботиться о Шэр и Стэне.

Он выдохнул дым. Словно фыркнул. Он насмехался над ее словами.

— Ты нужен Шэр и Стэну, — только это она и сказала в ответ на насмешку.

— У них есть ты, — пробормотал он.

— Конечно, у них есть я. Я их мать и всегда буду с ними. Но им нужен и старший брат. Неужели ты не понимаешь? Теперь как никогда им нужен ты. Теперь они будут видеть в тебе… если их отец…

— Я же сказал, у них есть ты. — Голос Джимми звучал отрывисто. — У них есть мать.

— Но им нужен и мужчина.

— Дядя Дер.

— Дядя Дер — не ты. Да, он их любит, но он не знает их так, как ты, Джим. И они к нему относятся не так, как к тебе. Брат — это не дядя, брат ближе. Брат всегда рядом, может присмотреть за ними. Это важно. Присматривать за ними. За Стэном. За Шэр. — Она облизала губы и вдохнула едкий дым сигареты. Безобидная часть беседы подходила к концу.

Джинни решилась встать с другой стороны купальни, так, чтобы видеть лицо сына. Она сделала последнюю затяжку и раздавила окурок ногой. Заметила, как взгляд Джимми метнулся в ее сторону, и когда их глаза встретились, она наконец тихо спросила:

— Почему ты лжешь полиции, милый?

Он дернул головой и затянулся так сильно, что Джинни показалось, будто он одним махом докурит сигарету до конца.

— Что ты видел той ночью? — мягко спросила она.

— Поделом ему.

— Не говори так.

— Буду говорить, что захочу. Имею право. Мне наплевать, что он умер.

— Нет, не наплевать. Ты любил своего отца больше всех на свете, и никакая твоя ложь этого не изменит, Джимми.

Он выплюнул крошку табака, отправил следом комок серо-зеленой слюны. Нет, она не даст ему себя сбить, отвлечь. Она сказала:

— Ты так же сильно хотел вернуть отца домой, как и я. Может быть, даже больше, потому что между вами не стояла эта драгоценная шлюшка блондинка. Почему же ты лжешь, Джим? Мне. Мистеру Фрискину. Полиции. — Она увидела, как внезапно заходили желваки в углах рта Джимми. Джинни чувствовала, что настало время сказать, и продолжала : — Может, ты лжешь, потому что лгать легче? Тебе это приходило в голову? Может, ты лжешь, потому что это легче, чем мучиться сознанием, что на этот раз отец ушел навсегда?

Джимми бросил дымящуюся сигарету на землю и так и оставил.

— Точно. Ты абсолютно права, мама, — проговорил он с такой легкостью, что Джинни это даже не понравилось.

Он потянулся за сигаретами. Джинни опередила его, накрыв ладонью обе пачки.

— А может, дело обстоит так, как сказал мистер фрискин? — спросила она.

— Мама? — позвала от кухонной двери Шэр. Джим загораживал от матери вход. Она не обратила на дочь внимания, тихо сказав:

— Послушай меня, Джим.

— Мама? — снова позвала Шэр.

— Ты должен сказать мне, почему лжешь. Ты должен сейчас сказать мне всю правду.

— Я уже сказал.

— Ты должен сказать мне, что ты на самом деле видел. — Она протянула к нему руку через купальню, но он отпрянул. — Если ты мне скажешь, Джим, мы вдвоем придумаем, что делать дальше.

— Я сказал правду. Сто раз сказал. Но никто ее знать не хочет!

— Не всю правду. А всю ее ты должен мне сейчас сказать. Чтобы мы придумали, как нам быть. Потому что мы не сможем этого решить, пока ты…

— Мама! — крикнула Шэр.

— Джимми! — завопил Стэн.

Джим кинулся к дому. Обогнув купальню, Джинни успела поймать его за локоть.

— Черт! — произнес Джим.

— Нет, — сказала Джин.

Инспектор Линли осторожно отцепил повисших на нем Шэр и Стэна и сказал из кухни:

— У нас есть несколько вопросов. И Джимми сорвался с места.

Линли не предполагал, что мальчишка может передвигаться с такой скоростью. Не успел он договорить, как Джимми вывернулся из рук матери и кинулся в глубь сада. Проигнорировав калитку, он перемахнул через стену, крякнув, приземлился, и помчался по проулку.

— Джимми! — завопила его мать и побежала следом.

—Он бежит к Плевна-стрит, — бросил через плечо Линли. — Попытайтесь перехватить его, — обратился он к сержанту Хейверс.

Отстранив детей, он тоже бросился в погоню, а Хейверс поспешила назад к парадной двери.

Джин Купер распахнула калитку одновременнно с Линли. Она схватила его за руку с криком:

— Оставьте его!

Линли вырвался и устремился за мальчиком, Джин следовала за ним, зовя сына. Джимми мчался по узкой бетонной дорожке между домами. Он оглянулся и увеличил скорость. У садовой калитки предпоследнего по проулку дома стоял прислоненный велосипед, и, пробегая мимо, Джимми сбросил его на землю. Подпрыгнув, он уцепился за сетку-рабицу, идущую по верху кирпичной стены, выходившей на Плевна-стрит, перелез через нее и пропал из виду.

Линли перепрыгнул через велосипед и свернул к деревянным воротам в стене, которые мальчик оставил без внимания. Ворота оказались заперты. Подпрыгнув, Линли ухватился за верхний край кирпичной стены. С той стороны ее послышался крик Хейверс. Затем раздался топот ног по тротуару. Слишком многих ног.

Преодолев сетку и спрыгнув на тротуар, Линли увидел Хейверс, несущуюся по Плевна-стрит в направлении Манчестер-роуд, за ней следовали трое мужчин, один из них — с двумя камерами.

Ругнувшись, Линли продолжил преследование. Через десять секунд он обогнал журналистов. Еще пять секунд, и он поравнялся с Хейверс.

— Где? — спросил он.

Не останавливаясь, она показала, и Линли увидел его. Джимми перемахнул через очередную ограду — парковую, на углу Плевна-стрит. По изогнутой, мощеной кирпичом дорожке он несся к Манчестер-роуд.

— Дурак, что бежит туда, — пропыхтела Хейверс.

— Почему?

— Манчестерское отделение. В четверти мили. К реке.

— Позвоните им.

— Откуда?

Линли указал на угол Плевна-стрит и Манчестер-роуд, где на приземистом кирпичном здании виднелись два красных креста и шедшая вдоль карниза красная надпись «Медицинский кабинет». Хейверс ринулась к кабинету, Линли стал огибать парк по периметру.

Джимми выскочил из ворот парка на Манчестер-роуд и устремился на юг. Линли выкрикнул его имя, и в этот момент из-за поворота Плевна-стрит выскочили Джин Купер и журналисты и догнали Линли.

Журналисты закричали: «Кто…» и «Почему вы…», а фотограф, подняв одну из камер, принялся снимать. Линли снова припустил за мальчиком, Джин Купер завизжала:

— Джимми! Стой!

Джимми удвоил свои усилия. Он миновал заброшенный склад и очутился на углу, возле цветочного магазина. Пожилая женщина в зеленом рабочем халате заносила в магазин контейнеры с цветами. Она испуганно вскрикнула, когда Джимми промчался мимо нее, В ответ на крик из магазины выскочила восточноевропейская овчарка, С яростным воем она бросилась на мальчика и вцепилась в рукав его футболки.

Слава богу, подумал Линли, где-то позади Джин выкрикнула имя сына. Продавщица уронила корзину с нарциссами на землю и с криком «Цезарь! Назад!» схватила пса за ошейник. Тот отпустил Джимми как раз в тот момент, когда Линли крикнул:

— Нет! Держите его!

И когда женщина повернулась к Линли с выражением страха и недоумения на лице, Джимми бросился бежать. Линли промчался по нарциссам, когда мальчик оторвался уже на добрых тридцать ярдов. Он перепрыгнул еще через один забор и исчез на территории начальной школы Кьюбитт-тауна.

Даже не запыхался, изумился Линли. Или им движет ужас или он на досуге занимается бегом на длинные дистанции.

Джимми пересек школьный двор, Линли перемахнул через забор. Занятия закончились часа два назад, поэтому во дворе не было никого, кто перехватил бы беглеца, но когда он приблизился к самому дальнему строению, за которым лежал стадион, из него вышел сторож, увидел Джимми и окликнул его. Мальчик промчался мимо, прежде чем сторож успел что-либо сказать или сделать. Потом он увидел Линли и с криком «В чем дело?» загородил ему дорогу.

Поверх плеча Линли он заметил Джин Купер, перебирающуюся через забор, а за ней — не так далеко — журналистов.

—Вы! Стойте! Школа закрыта!

— Полиция, — сказал Линли.

— Докажите, — потребовал сторож. Подбежала, пошатываясь, Джин.

— Вы… — Она схватила Линли за пиджак. — Оставьте его…

Линли оттолкнул сторожа. За потерянное Линли время Джимми успел оторваться еще на двадцать ярдов. Он уже добежал до середины игрового поля, направляясь к жилому кварталу. Линли возобновил преследование.

— Эй! — закричал сторож. — Я звоню в полицию! Линли оставалось лишь молиться, чтобы он это сделал.

Джин Купер, спотыкаясь, бежала следом. Она хватала воздух ртом, словно всхлипывала.

— Он бежит… — выговорила она. — Он бежит домой. Домой. Разве вы не видите?

И правда, Джимми как бы описывал круг, направляясь к Кардейл-стрит, но Линли не мог поверить, что он так глуп, чтобы бежать прямиком в ловушку, Мальчик постоянно оглядывался и наверняка видел, что сержанта Хейверс среди гнавшихся за ним нет.

Джимми добежал до дальнего края поля, вдоль которого росла живая изгородь. Он бросился напролом, но потерял несколько секунд, споткнувшись и упав на колени с другой стороны.

Легкие Линли горели. Он надеялся, что Джимми остановится. Но как только Линли сократил разрыв между ними, Джимми вскочил и, прихрамывая, побежал вперед.

Он пересек пустырь, на котором в окружении пустых бутылок и мусора красовался остов автомобиля на истлевших шинах, выскочил на Ист-Ферри-роуд и рванул на север — в направлении своего дома. Линли услышал крик Джинни:

— Я же вам говорила!

И в этот момент Джимми метнулся через дорогу, наперерез мотоциклисту, которому удалось объехать мальчика, и взлетел по лестнице на платформу Кроссхарбор-стейшн, к которой как раз подъезжал синий поезд линии Доклендского трамвая.

Шансов у Линли не было никаких. Двери за мальчиком закрылись, и в тот момент, когда Линли выскочил на Ист-Ферри-роуд, состав тронулся.

— Джимми! — закричала мать.

Линли пытался отдышаться. За спиной у него стояла, пошатываясь, Джин Купер. Позади с руганью продирались сквозь изгородь журналисты.

— Куда это он? — бросил Линли.

Джин покачала головой, хватая ртом воздух.

— Сколько еще станций на линии?

— Две. — Она провела рукой по лбу. — Мадчьют. Айленд-гарденс.

— Далеко? — потребовал он.

— В миле? Нет, меньше. Меньше.

Линли проводил взглядом удалявшийся поезд. На своих двоих он его не догонит. Но в шестидесяти ярдах к северу от Ист-Ферри-роуд начиналась Кардейл-стрит, а там стоял его «бентли». Маленький, но шанс есть…

Он побежал к машине. Джин Купер не отставала. Она кричала:

— Чего вы хотите? Оставьте его. Он ничего не сделал. Ему больше нечего сказать.

На Кардейл-стрит, прислонившись к «бентли», стояла сержант Хейверс. Она подняла голову на топот Линли.

— Упустили? — спросила она. Линли выдохнул:

— Машина. Едем.

Она забралась внутрь. Линли включил мотор, и тот взревел. На улицу выскочили Стэн и Шэр, они кричали, но из-за шума двигателя ничего не было слышно. Пока Шэр возилась с задвижкой на калитке, из-за угла показалась Джин Купер и взмахом руки велела детям вернуться в дом.

Вдавив в пол акселератор, Линли отъехал от тротуара. Джин Купер прыгнула наперерез машине.

— Осторожно! — крикнула Хейверс и ухватилась за приборную доску, когда Линли ударил по тормозам и вильнул в сторону, объезжая Джин. Та забарабанила кулаком по капоту, потом ухватилась за заднюю дверцу и открыла ее. Задыхаясь, упала на сиденье.

— Почему… почему вы не оставите его в покое? Он ничего не сделал. Вы это знаете. Вы…

Линли тронулся.

Они свернули за угол и понеслись к Ист-Ферри-роуд. За окном мелькнули журналисты — измученные, прихрамывающие, они двигались назад, к Кардейл-стрит. Над ними тянулись пути Доклендского трамвая, ровной линией уходившие к Мадчьюту.

— Вы позвонили в участок на Манчестер-роуд? — тяжело дыша, спросил Линли.

— Они подключились, — ответила Хейверс.

— Полиция? — воскликнула Джин. — Еще полиция?

Линли просигналил идущему впереди грузовику, обогнал его и помчался дальше. Фешенебельные кварталы Кроссхарбора и Миллуолл-Аутер-дока Сменились рядами грязных кирпичных домов Кьюбитт-тауна.

— Вон он!

Сержант Хейверс показала в сторону Мадчьюта, где местность от дороги поднималась холмами, образованными многолетними илистыми наносами Миллуоллских доков. Джимми Купер быстро карабкался по одному из них.

— Он бежит к своей бабушке, — уверенно сказала Джин, обращаясь к Линли, который уже сворачивал к обочине. — В Скунер-истейт. К моей маме. К югу от Миллуолл-парка. — Линли распахнул дверцу. Джин не умолкала: — Я же сказала, куда он бежит. Мы можем…

— Гони, — приказал он Хейверс и бросился вслед за мальчиком.

Сержант перебралась на его место. Взбираясь вверх на холм, Линли услышал, как сзади заработал двигатель. Почва еще не высохла от последнего апрельского дождя и крошилась под ногами, а туфли у него были кожаные и потому скользили. Один раз он упал на колени, дважды хватался за глухую крапиву и какие-то сорняки, росшие среди высокой травы. На верху холма, ничем не сдерживаемый, вовсю гулял ветер. Он рвал с Линли пиджак, застилал глаза слезами, и пришлось остановиться и проморгаться, прежде чем продолжать путь. Он потерял секунды четыре, но зато увидел мальчика.

Кроссовки Джимми давали тому преимущество. Он уже преодолел холмы и спускался на игровое поле внизу. Но, вероятно, решив, что оторвался от преследователей, или вымотавшись, он замедлил шаг, перейдя на трусцу и поминутно хватаясь за бок, словно придерживал послеоперационный шов.

Линли побежал по верху первого холма. Он старался не терять Джимми из виду, пока не начал спуск, а затем подъем на второй холм. Оказавшись наверху, он увидел, что Джимми замедлил бег не просто так. Мужчина и мальчик в одинаковых красных ветровках выгуливали на поле двух датских догов и ирландского волкодава. Собаки носились большими кругами, лая, лязгая челюстями и хватая мячики, мусор и любые движущиеся предметы. После столкновения с овчаркой на Манчестер-роуд, Джимми не хотел нового нападения крупной собаки.

Линли этим воспользовался. Он спустился с третьего холма, практически съехав вниз, и побежал по полю. Собак он обошел как можно дальше, но когда он оказался на расстоянии двадцати ярдов от них, волкодав его заметил и залаял. Доги присоединились. И все трое устремились в его сторону. Владельцы закричали. И этого оказалось достаточно.

Джимми оглянулся. Порыв ветра подхватил его длинные волосы, прикрыв ему глаза. Он отбросил волосы назад и снова побежал.

С игрового поля он свернул в Миллуолл-парк. Видя, куда бежит мальчик, Линли позволил себе сбавить темп. Потому что за парком располагался район Скунер-истейт, протянувший к Темзе, словно растопыренные пальцы, двухъярусные блоки своих серых и светло-коричневых домов, и Джимми — ошибки быть не могло — направлялся туда. Он не мог знать, что сержант Хейверс и мать предугадали его маршрут. Сейчас они уже, наверное, добрались до места. Перехватить его будет довольно легко, если он двинется на автостоянку.

Джимми от курса не отклонялся. Промчался по траве, прямо по оказавшейся на его пути клумбе, но, очутившись на стоянке, он в последний момент побежал не на восток, к домам, а свернул на юг.

Сквозь шум ветра Линли услышал крики сержанта Хейверс и Джин Купер. Выскочив на стоянку, он увидел «бентли», гнавшийся за мальчиком, но у Джимми было преимущество перед автомобилем. Он сделал петлю по Манчестер-роуд и внезапно бросился через дорогу. Ехавший грузовик резко затормозил, чтобы не сбить мальчика. Джимми вильнул, выскочил на противоположный тротуар и перемахнул через метровый забор, огораживавший серое, похожее на тюрьму, длинное здание средней школы Джордж-Грин.

Хейверс въехала на тротуар, выскочила из машины и тут ее нагнал Линли. Пробежав вдоль фасада, мальчик уже заворачивал за западный угол.

На пустом школьном дворе Джимми не встретил никаких препятствий и постарался извлечь из этого максимальную выгоду. Когда Линли и Хейверс свернули за угол здания, мальчик уже пересек двор. Он вспрыгнул на мусорный бак, с него — на заднюю стену, и очутился по другую ее сторону, когда полицейские едва пробежали двадцать ярдов.

— Возьмите машину, — сказал Линли. — Поезжайте вокруг. Он бежит к реке.

— К реке? Черт возьми! Что он…

— Быстро!

Позади него что-то неразборчиво кричала Джин Купер, а сержант Хейверс бросилась в обратную сторону, к автомобилю. Крик Джин стих, когда Линли добрался до стены и, воспользовавшись тем же баком, перелез через нее.

За школой пролегала другая дорога. Вдоль ее северной стороны шла стена, южная же была застроена шикарными домами по соседству с набережной и парком: современные кирпичные комплексы с электронной сигнализацией на воротах шли вдоль полумесяца дороги почти непрерывной линией и упирались в полоску луга и деревья, росшие по берегу реки. Больше бежать было некуда. Линли бросился туда.

Он миновал вход с вывеской «Айленд-гарденс». В дальнем западном конце парка стояло круглое кирпичное здание со стеклянной крышей и бело-зеленым куполом маяка. Что-то белое мелькнуло на фоне красного кирпича, и Линли увидел Джимми Купера, пытавшегося открыть дверь здания. Это тупик, подумал Линли. Зачем же мальчику?.. Он посмотрел налево, на воду и понял. Кросс привел их к Гринвичскому пешеходному туннелю. Джимми собирался укрыться на другой стороне реки.

Линли увеличил скорость. В этот момент из-за дальнего угла вылетел «бентли». Из него выскочили Джин Купер и сержант Хейверс. Джин позвала сына. Джимми потянул ручку двери, ведущей в туннель. Она не поддалась.

Линли быстро приближался с северо-востока. Женщины надвигались с северо-запада. Мальчик посмотрел в одну сторону, в другую. И бросился на восток, вдоль стены над рекой.

Линли побежал по газону наперерез ему, Хейверс и Джин Купер — по дорожке. Джимми собрал последние силы, прибавил скорости, прыгнул на скамейку, а с нее — на стену. Он выпрямился, стоя на верхней перекладине желто-зеленой железной ограды, отделявшей парк от реки.

Линли звал мальчика.

Джин Купер кричала.

Взмахнув руками, Джимми бросился в Темзу.

Глава 23

Линли первым достиг стены над рекой. Джимми барахтался внизу в воде. Был прилив, вода еще продолжала подниматься и быстро неслась с востока на запад.

Добежав до стены, Джин Купер позвала сына и попыталась взобраться на ограждение.

Линли оттащил ее, толкнул к Хейверс:

— Звоните в речную полицию. Затем он скинул пиджак и туфли.

— Это же у моста Ватерлоо! — запротестовала Хейверс, удерживавшая Джин Купер. — Они ни за что не успеют.

— Выполняйте.

Линли забрался на стену и встал на перекладину. Внизу мальчик безуспешно пытался плыть, ему мешало течение и усталость. Линли перелез через верхнее ограждение. Голова Джимми скрылась в мутной воде.

Линли нырнул. В момент соприкосновения с водой он услышал вопль Хейверс:

— Черт побери! Томми!

Холодно было, как в Северном море. Течение оказалось более быстрым, чем выглядело с безопасного расстояния из-за стены Айленд-гарденс. Хлестал ветер. Поднимающийся прилив образовывал обратный поток. Вынырнув, Линли почувствовал, как его несет на юго-запад, по реке, а не к противоположному берегу.

Постаравшись удержаться на плаву, он поискал глазами мальчика. Увидел на той стороне Темзы фасад Военно-морского училища, к западу от него — мачты «Катти Сарк»12. Различил даже купол дальнего выхода из Гринвичского пешеходного туннеля. Но Джимми нигде видно не было.

Линли позволил течению подхватить его, как, вероятно, подхватило оно и мальчика. Биение сердца и дыхание громом отдавались в его ушах, конечности отяжелели. Он вертелся в несшем его потоке, пытаясь отыскать глазами Джимми. Катеров, способных прийти ему на помощь, не было. Прогулочные катера не рискуют выходить в ветреную погоду, а тяжелые туристические теплоходы закончили свою работу.

Линли несся в толще воде воды, подгребая к Гринвичу, как, вероятно, сделал и Джимми. Голову он опустил и, работая руками и ногами, пытался отрегулировать дыхание.

Отяжелевшая одежда тянула Линли вниз, он боролся, но быстро терял силы. Он слишком долго бежал, карабкался и прыгал. И прилив был напористый, по-прежнему сильный. Линли глотнул воды, закашлялся. Почувствовал, что уходит под воду. Приложив усилие, вынырнул, жадно хватил воздуха, опять стал тонуть.

В глазах у него потемнело, в ушах зашумело. Он услышал голос матери и смех брата, потом Хелен ясно произнесла:

— Томми, не знаю. Я не могу дать тебе ответ только потому, что ты хочешь его получить.

Господи, подумал он. Все никак не может определиться. Даже в такой момент. Даже сейчас. Когда это совершенно не имеет значения. Она никогда не примет решения. Никогда не захочет это сделать. Пошла она к черту. К черту.

Он в гневе заработал ногами, замолотил руками — и вырвался на поверхность. Проморгался, кашляя и задыхаясь. И услышал голос мальчика.

Джимми кричал ярдах в двадцати к западу от него. Он бил руками по воде, и его крутило, как щепку. Линли поплыл к нему, но Джимми опять скрылся под водой.

Линли нырнул и поплыл под водой, молясь, чтобы не отказали легкие. На этот раз течение было на его стороне. Он наткнулся на мальчика и схватил его за волосы.

Линли стал подниматься на поверхность, а Джимми бился рядом с ним, как запутавшаяся в сетях рыба. Когда они вынырнули, мальчик принялся брыкаться и драться.

— Нет, нет, нет! — кричал он.

Выпустив волосы Джимми, Линли ухватил его одной рукой за футболку, а потом — под мышками спереди. Произносить слова было трудно, но Линли выдавил:

— Утонуть или выжить. Чего хочешь?

Джимми яростно брыкался.

Линли крепче обхватил его, стараясь держаться на поверхности с помощью ног и свободной руки.

— Будешь вырываться, утонем. Поможешь — есть надежда выплыть. Что выбираешь? — Он встряхнул мальчика. — Решай.

— Нет! — Но протест Джимми был слабым, и когда Линли потащил его к северному берегу реки, у него уже не осталось сил на борьбу с полицейским.

— Бей ногами, — попросил Линли. — Один я не справлюсь.

— Не могу, — выдохнул Джимми.

— Можешь. Помогай.

Но последние сорок секунд борьбы доконали Джимми. Линли чувствовал, как измучен мальчик. Он висел на нем мертвым грузом, голова запрокидывалась.

Линли сменил позицию: левой рукой подхватил Джимми под подбородок. И, напрягая остатки сил, поплыл вместе с ним к левому берегу.

Он слышал крики, но разобрать, откуда они доносились, был уже не в состоянии. Где-то рядом послышался низкий гудок катера, но он не мог рисковать и останавливаться, чтобы искать его. Он знал, что их единственный шанс заключается в этой безумной попытке плыть. И он плыл с помощью одной руки и ног, дышал и считал гребки вопреки полному изнурению и желанию утонуть и покончить со всем раз и навсегда.

Как в тумане, он увидел усеянную галькой полоску берега у причала и взял курс на нее. С каждым взмахом руки он все больше слабел, все труднее становилось удерживать мальчика. Когда ему показалось, что он достиг предела своих возможностей, он двинул ногами в последний раз, и они задели дно. Сначала песок, потом галька, затем камни побольше. Найдя ногами опору, Линли со всхлипом глотнул воздуха и вытащил Джимми на мелководье. Они оба упали на четвереньки в пяти футах от швартовой тумбы.

Последовали яростный плеск и крики. Кто-то заплакал рядом. Потом он услышал страшную ругань своего сержанта. Кто-то подхватил его, вытащил из воды и положил на причал гребного клуба, к которому он подплыл.

Линли закашлял, желудок у него скрутило. Он повернулся на бок, встал на колени, и его вырвало на туфли сержанта.

Одной рукой она ухватила его за волосы, ладонь другой плотно легла на его лоб.

Линли вытер рот рукой, вкус был отвратительный.

— Извините, — сказал он.

— Ничего, — отозвалась Хейверс. — Смена цвета им не повредит.

— Мальчик?

— С ним его мать. .

Джинни стояла на коленях в воде, баюкая сына. Она плакала, подняв лицо к небу. Линли стал подниматься.

— Боже. Он не…

Хейверс схватила его за руку.

— С ним все в порядке. Вы его спасли. Он жив. Все нормально.

Линли снова опустился на землю. Одно за другим в нем начали оживать чувства. Он увидел кучу мусора, на которой сидел. Услышал невнятный разговор у себя за спиной и, глянув через плечо, увидел, что местная полиция наконец сподобилась приехать и теперь сдерживала группу зрителей, среди которых он заметил тех самых журналистов, которые преследовали его от самого Нью-Скотленд-Ярда. Фоторепортер делал свое дело, запечатлевая драматические события поверх плеча полицейского с Манчестер-роуд.

— А что случилось с речной полицией? — спросил он Хейверс. — Я же попросил позвонить им.

—Да, но…

— Вы же меня слышали?

— Не было времени.

— Как это? Вы даже не позвонили? Это был приказ, Хейверс. Мы вполне могли утонуть. Господи, если мне когда-нибудь снова придется иметь с вами дело в экстренной ситуации, я с таким же успехом могу рассчитывать на…

— Инспектор. Сэр. — Голос Хейверс звучал твердо, хотя сама она побледнела. — Вы находились в воде пять минут.

— Пять минут, — тупо повторил он.

— Не было времени. — У нее дрогнули губы, и она отвернулась. — И потом, я… я запаниковала, понятно? Вы дважды уходили под воду. Совсем. Я увидела это и поняла, что речная полиция все равно не успеет, если уж на то пошло… — Она быстро потерла пальцем под носом.

Линли наблюдал, как она моргает, притворяясь, что глаза ее слезятся от ветра. Он встал.

— Я погорячился, Барбара. Спишите это на мою собственную панику и простите меня, пожалуйста.

— Конечно, — ответила она.

Они опять вошли в воду у того места, где по-прежнему качала своего сына Джин Купер. Линли встал на колени рядом.

Джин прижимала голову Джимми к груди, склонившись над ним. Взгляд у него был тусклый, но не остекленевший, и когда Линли дотронулся до руки Джин, чтобы помочь им обоим подняться, Джимми пошевелился и посмотрел матери в лицо.

Она бессмысленно повторяла:

— Зачем?

Он задвигал губами, словно собирая волю для ответа.

— Я видел, — прошептал он.

— Что? — спросила она. — Что? Почему ты не говоришь?

— Тебя, — сказал он. — Я видел тебя, мама.

— Видел меня?

— Там. — Казалось, он еще больше обмяк в ее руках. — Я видел тебя там. В ту ночь.

Линли услышал, как Хейверс выдохнула: «Наконец-то», и заметил ее движение в сторону Джин Купер. Он знаком велел ей оставаться на месте.

Джин Купер спросила:

— Меня? Видел меня — где?

— В ту ночь. С папой.

Линли увидел, как ужас и осознание одновременно накатили на Джин Купер.

— Ты говоришь про Кент? — выкрикнула она. — Про коттедж?

— Да. Въехала на дорожку, — пробормотал он. — Пошла в сарай за ключом. Вошла внутрь. Вышла. Было темно, но я видел.

Джин сжала его.

— Все это время ты думал, что я… что я… — Она стиснула его сильнее. — Джим, я любила твоего отца. Любила, любила. Я бы никогда… Джим, я думала, это ты…

— Я видел тебя, — повторил Джимми.

—Я не знала, что он был там. Я вообще не знала, что кто-то был в Кенте. Я думала, что вы с ним едете отдыхать. Потом ты сказал, что он звонил. Ты сказал, что, по его словам, у него возникло какое-то дело, связанное с крикетом. Ты сказал, что поездку отложили.

Он оцепенело покачал головой:

— Ты вышла. В руках у тебя были эти писклюхи.

— Писклюхи? Джим…

— Котята, — сказала Хейверс.

— Котята? — отозвалась Джин. — Какие котята? Где? О чем ты говоришь?

— Ты опустила их на землю, шуганула прочь. У коттеджа.

— Я не была в коттедже. Я не была в коттедже! Совсем!

— Я видел, — сказал Джимми.

Галька причала захрустела под чьими-то ногами. За спиной у них кто-то крикнул:

— Дайте нам задать им хоть один вопрос, черт побери!

Джин обернулась посмотреть, кто к ним идет. Джимми тоже повернул голову туда, откуда шел голос, и прищурился, чтобы рассмотреть помешавшего им человека. И Линли наконец-то понял, что случилось и как.

— Твои очки. Джимми, в среду вечером на тебе были очки? — спросил он.

Барбара Хейверс устало тащилась по дорожке к своему коттеджу в конце сада. В туфлях хлюпало. Она яростно терла их под краном в туалете Нью-Скот-ленд-Ярда, поэтому рвотиной они больше не пахли, но все равно их оставалось только выбросить. Барбара вздохнула.

Измотана она была до предела. Она мечтала только о душе и двенадцати часах сна. Не ела Барбара лет сто, но еда могла подождать.

Они провели Джимми и его мать сквозь строй зевак под щелканье камеры единственного фоторепортера. Привезли домой. И там, после горячей ванны, уже лежа в постели, Джимми рассказал им, что видел: синий автомобиль остановился на дорожке; смутная фигура светловолосой женщины прошла в сад и скользнула в сарай; та же женщина вошла в коттедж; минут через пять все та же женщина вернула ключ в сарай и уехала. Он следил за коттеджем еще полчаса. Потом пошел в сарай и забрал ключ.

— Зачем? — спросил Линли.

— Не знаю, — ответил мальчик. — Просто так. Потому что хотел.

Линли, на котором из сухой одежды оставались только пиджак и туфли, трясло так, что Барбара могла поклясться — она чувствует эту дрожь через пол. Но когда она уже готова была предложить на сегодня закончить, потому что теперь мальчик никуда не денется и его можно будет навестить завтра, Линли наклонился к Джимми и сказал:

— Ты ведь любил своего отца? Ему-то ты уж меньше всего хотел бы причинить зло.

У Джимми задрожали губы — в ответ на тон Линли, его мягкость и стоящее за ним понимание, — и веки мальчика опустились. Он был настолько утомлен, что его веки казались багровыми. Линли продолжал:

— Ты поможешь мне найти его убийцу? Ты уже видел ее, Джимми. Ты поможешь мне вывести ее на чистую воду? Ты единственный, кто ее видел.

Глаза Джимми распахнулись, и он проговорил:

— Но я был без очков. Я подумал… Я увидел машину и ее. Я подумал, что это мама…

— Тебе не придется опознавать ее. Тебе нужно только делать, как я скажу. Для тебя в этом будет мало приятного: нам придется назвать твое имя средствам массовой информации. Это будет означать, что мы с тобой продвинемся еще на шаг вперед. Но мне кажется, это сработает. Ты поможешь мне?

Джимми сглотнул, молча кивнул и слабым движением повернул голову, чтобы посмотреть на мать, сидевшую на краю кровати.

— О господи, — прошептала Джин. — Я любила его, Джим. И не переставала любить. Хотела разлюбить, да не смогла. Я все надеялась, что он вернется домой, если я буду с ним поласковей. Если буду терпеливой и доброй, стану делать то, что он хочет. Если дам ему время.

— И все равно, — сказал Джимми. — Все равно ни к чему хорошему это не привело.

—Привело бы, — возразила Джин. — Я знаю, со временем все наладилось бы, потому что я знаю твоего отца. Он вернулся бы домой, если бы…

Джимми слабо покачал головой.

— …если бы он не встретил ее. Вот в чем дело, Джим.

Мальчик закрыл глаза.

Габриэлла Пэттен, Она ключ ко всему. Даже когда Барбара по инерции все еще настаивала на возбуждении какого ни на есть дела против Джин Купер на том основании, что у нее нет алиби — «Была дома с детьми? Спала? Кто может это доказать? Никто не может, и вы это знаете, сэр», — Линли направлял ее мысли на Габриэллу Пэттен. Когда они уже ехали в Ярд, он произнес:

— Все вернулось к Габриэлле. Боже. Какая ирония. Прийти к тому, с чего мы начинали.

— Так в чем проблема, давайте займемся ею, — сказала Барбара. — Мальчик нам не нужен. Мы можем ее арестовать, устроить серьезный допрос. Не сейчас, конечно, — поспешно добавила она, видя, что Линли включил печку «бентли», пытаясь как-то унять дрожь, которая сотрясала его, как в малярийной лихорадке. — Но завтра утром. Первым долгом. Она наверняка еще в Мейфере.

— Не пойдет, — ответил Линли.

— Почему? Вы же сказали, что Габриэлла…

— Допрос Габриэллы Пэттен ничего нам не даст. К этому преступлению не подкопаешься, Барбара.

Больше он ничего не сказал. Ее настойчивые расспросы: «Как это — „не подкопаешься“? У нас есть Джимми, у нас есть свидетель, он видел…» Линли прервал словами:

— Что? Кого? Синий автомобиль, который он принял за «кавалье». Светловолосую женщину, которую он посчитал своей матерью? Ни один прокурор не выдвинет обвинения на основании таких данных. И ни один суд в мире не вынесет приговор.

Когда они остановились у ее «мини» в подземном гараже Ярда, Линли повторил то, что уже сказал старшему суперинтенданту Хильеру. Что бы они там ни считали, она должна подготовиться к тому, что им может оказаться не по силам раскрыть это преступление.

— Даже учитывая показания мальчика, пока все сводится лишь к ощущениям, — сказал он. — А я бы не сказал, что этого будет достаточно.

— Для чего? — спросила она, испытывая потребность не столько в споре, сколько в понимании.

Но Линли ничего больше не добавил, кроме:

— Не сейчас. Мне нужно принять ванну и переодеться.

И уехал.

И вот теперь, в Чок-Фарм, оставив грязные туфли на крыльце, она пыталась разобраться в его заявлении насчет ощущений, одновременно роясь в сумке в поисках ключа.

Войдя наконец в дом, она скинула одежду и, оставив ее лежать кучей, проследовала в ванную. Включила душ и, когда от воды пошел пар, шагнула под обжигающие струи с бутылкой шампуня. Она намыливала голову, энергично терла, поворачивалась, подставляя тело под живительную влагу, и распевала песни из репертуара Бадди Холи. Когда она уже стояла в старом махровом халате, обернув голову полотенцем, раздался стук в дверь. Четыре резких удара. Стучали в дверь коттеджа.

— Кто это?.. — удивилась она и босиком вышла из ванной комнаты, затягивая пояс халата. — Да? — откликнулась Барбара.

— Здравствуйте, здравствуйте. Это я, — ответил тихий голос,

— Кто «я»?

— Я приходила вчера вечером. Вы помните? Тот парень по ошибке доставил нам ваш холодильник, и вы его разглядывали, а я вышла на улицу и вы пригласили меня посмотреть ваш коттедж, и я оставила папе записку, и…

Барбара не назвала бы это «пригласить». Она произнесла:

— Хадия.

— Вы запомнили! Я знала, что вы запомните. Я видела, что вы пришли домой, потому что смотрела в окно. И я спросила у папы, можем ли мы пойти в гости. Папа согласился, потому что я сказала, что вы моя подруга. Поэтому…

— Ох, честно говоря, я с ног валюсь, — сказала Барбара, все еще не открывая двери. — Я только что вошла. Может, пообщаемся в другой раз? Например, завтра?

— О~о. Видимо, я не должна была… Просто мне хотелось, чтобы вы… — Голосок обескураженно умолк. — Да. Наверное, в другой раз, — Затем повеселее: — Зато я кое-что вам принесла. Я оставлю на крыльце? Ничего? Это кое-что особенное.

Какого черта, подумала Барбара. Вслух она сказала:

— Подожди секунду, ладно? — Сгребла валявшуюся на полу одежду и отнесла в ванную комнату, вернулась к двери и открыла ее со словами: — Ну и что ты придумала? Твой папа знает… — и замолчала, когда увидела, что Хадия не одна.

С ней был мужчина. Со смуглой, темнее, чем у девочки, кожей, худощавый, в хорошем костюме в тончайшую полоску. Сама Хадия была в школьной форме, в косички на этот раз были вплетены розовые ленты, и она держала мужчину за руку. На руке этой Барбара заметила очень красивые золотые часы.

— Я привела своего папу, — с гордостью объявила Хадия.

Барбара кивнула.

— Но на крыльце ты не его собиралась оставить, нет?

Хадия захихикала и потянула отца за руку.

— Она веселая, пап. Как я тебе и говорила.

— Ты действительно говорила.

Мужчина разглядывал Барбару грустными темными глазами. Она тоже рассматривала его. Он был не очень высок, а тонкие черты лица делали его скорее красивым, чем просто симпатичным. Густые черные волосы зачесаны строго назад, а родинка высоко на щеке была расположена в таком идеальном месте, что Барбара могла бы поклясться — она искусственная. Возраст — от двадцати пяти до сорока. Трудно сказать, потому что кожа необыкновенно гладкая.

— Таймулла Азар, — вежливо произнес он.

Барбара растерялась, не зная, как отвечать. Может, это мусульманское приветствие? Она кивнула, сняв полотенце, проговорила: «Хорошо», и снова завернула голову.

Легкая улыбка тронула губы мужчины.

— Я — Таймулла Азар. Отец Хадии.

— Ох! Барбара Хейверс. — Она протянула руку. — Вы передвинули мой холодильник. Я прочитала вашу записку, а подпись не разобрала. Спасибо. Очень приятно с вами познакомиться, мистер… — Она свела брови, пытаясь вспомнить, что у таких народов считается фамилией.

— Можно просто Азар, мы же соседи, — сказал он. — Хадия настояла, чтобы я познакомился с ее новой подругой Барбарой сразу же, как только вернусь домой, но я вижу, что мы выбрали не лучшее время.

— Ну, ничего. Нормально. Почти. — Чего она мямлит? Барбара взяла себя в руки. — Я тут частично окунулась в Темзу, поэтому в таком виде. А в остальном со мной все в порядке. Но, вообще-то, который час? Еще не пора спать? Войти не хотите?

Хадия тянула отца за руку, нетерпеливо пританцовывая па. Отец положил руку ей на плечо, и девочка сразу же успокоилась.

— Нет. Сегодня вечером мы вам помешаем, — сказал он. — Но мы вам благодарны, Хадия и я.

— Вы ужинали? — весело спросила девочка. — Потому что мы еще нет. А у нас будет карри. Папа будет его готовить. Он принес ягнятину. Нам хватит. Даже много. Папа готовит чудесное карри. Если вы не ужинали…

—Хадия, — спокойно произнес Азар. — Веди себе прилично, пожалуйста. — Ребенок снова замер, хотя ее лицо и глаза так и сияли. — Разве ты не хочешь кое-что передать своей подруге?

—Ой! Да, да! — Она подпрыгнула. Из кармана пиджака отец Хадии достал ярко-зеленый конверт. Подал девочке. Она церемонно протянула его Барбаре. — Вот что я собиралась оставить на крыльце, — сказала она. — Можете не открывать сейчас. Но если хотите, можете и открыть. Если, правда, хотите.

Барбара вскрыла конверт и вытащила кусок желтой поделочной бумаги с зубчатыми краями, который в развернутом виде оказался лучистым подсолнухом, и в центре его красовались аккуратно отпечатанные слова: «Сердечно приглашаем вас на праздник в честь дня рождения Халиды Хадии, который состоится в пятницу в семь часов вечера. Вас Ждут Чудесные Игры! Вам Подадут Восхитительное Угощение!»

— Хадия не успокоилась бы, если бы приглашение не доставили сегодня вечером, — вежливо объяснил Таймулла Азар. — Надеюсь, вы сможете прийти, Барбара. Это будет… — он осторожно глянул на ребенка, — очень скромное торжество.

— Мне исполнится восемь лет, — сказала Хадия. — У нас будет клубничное мороженое и шоколадный торт. Вам не нужно приносить подарок. Думаю, у меня они и так будут. Мама пришлет что-нибудь из Онтарио. Это в Канаде. Она там отдыхает, но она знает, что это мой день рождения, и знает, чего я хочу. Я сказала ей перед отъездом, правда, папа?

— Правда. — Азар взял ее за руку. — А теперь, когда ты доставила приглашение своей подруге, возможно, лучше всего будет пожелать ей спокойной ночи.

— Вы придете? — спросила Хадия. — Будет очень весело. Обязательно.

Барбара перевела взгляд с умоляющего лица ребенка на ее печального отца и невольно спросила себя, что за всем этим стоит.

— Шоколадный торт, — повторила девочка. — Клубничное мороженое.

— Хадия, — терпеливо одернул ее отец.

— Да, я приду, — сказала Барбара.

Она была вознаграждена улыбкой Хадии. Девочка подпрыгнула и потянула отца назад, к их дому.

— В семь часов, — напомнила она. — Вы не забудете?

— Не забуду.

— Спасибо, Барбара Хейверс, — просто сказал Таймулла Азар.

— Барбара. Просто Барбара, — отозвалась она.

Он кивнул и мягко направил девочку на дорожку. Она помчалась вперед, косички прыгали вокруг ее головы, дергались, как на шарнирах.

— День рожденья, день рожденья, день рожденья, — пела Хадия.

Барбара смотрела им вслед, пока они не исчезли за углом дома. Она закрыла дверь, взглянула на подсолнух-приглашение, покачала головой.

Три недели и четыре дня, вдруг осознала она, без единого слова и улыбки. Кто бы мог подумать, что первым ее другом из новых соседей станет восьмилетняя девочка?

Оливия

Я отдыхала почти час. Мне бы следовало лечь в кровать, но я начала думать, что если уйду в свою комнату, не закончив это, когда я так близка к концу, у меня не хватит духу.

Вернемся к моей матери.

Одно дело — принять решение сказать ей о своей болезни. Другое — выполнить это решение. После того вечера на барже, с Крисом и Максом, я месяц откладывала выполнение намеченного. Я продумывала различные сценарии, проигрывала в уме воображаемые варианты примирения до его логического конца. Конец же каждый раз был одним и тем же. Мать выигрывала, я проигрывала. Сами обстоятельства нашей встречи ставили меня в невыгодное положение. Единственным способом выйти из нее победительницей было встретиться с матерью в условиях, при которых она просто будет вынуждена излучать сострадание, любовь и прощение. Ей захочется казаться хорошей. Поскольку у меня не было разумных оснований надеяться, что она пожелает казаться доброй ради меня, я поняла, что при нашей встрече Должен присутствовать Кеннет Флеминг. Поэтому придется съездить в Кенсингтон.

Крис хотел сопровождать меня, но поскольку я солгала, что уже позвонила матери, я не могла допустить, чтобы он присутствовал при самом первом моменте нашей встречи. Поэтому я дождалась очередной запланированной акции Движения, и в тот вечер за ужином объявила, что мать ждет меня к половине одиннадцатого. Он может высадить меня в Кенсингтоне, по дороге в исследовательскую лабораторию в Нортхэмптоне. Я поторопилась прибавить, что он спокойно сможет забрать меня рано утром, учитывая акцию. Нам с матерью есть что обсудить, и ей, как и мне, заявила я, не терпится восстановить наши отношения. Часа или двух не хватит, мы десять лет жили порознь.

— Не знаю, Ливи, — колебался он. — Мне не нравится, что ты останешься там одна. А если разговор

не получится?

— Тогда я позвоню Максу. Он сможет меня забрать. Договорились?

Крис был не в восторге, но согласился.

В двадцать пять минут одиннадцатого мы въехали на Стаффордшир-террас. Свободного места для парковки, как всегда, не оказалось, и Крис оставил мотор включенным, а сам вышел помочь мне выбраться из машины. Он поставил ходунки и перенес меня к ним.

— Прочно стоишь?

На что я весело солгала:

— Как утесы Гибралтара в шторм.

До двери нужно было преодолеть семь ступенек. Мы сделали это вместе. Остановились перед дверью. В столовой горел свет. Эркер сиял. Над ним, в гостиной, тоже светились окна. Крис потянулся к звонку.

Я остановила его и улыбнулась:

— Послушай, Крис. Дальше я справлюсь сама. Иди.

— Я бы помог тебе усесться.

— Не волнуйся. Это сделает мать,

— Не упрямься, Ливи. — Он похлопал меня по плечу и позвонил.

Ну все, подумала я. Что я скажу матери, чтобы сгладить шок от своего непрошенного, неожиданного и непредвиденного появления. И Крису не понравится, что ему солгали.

Прошло полминуты. Крис позвонил еще раз. Прошло еще полминуты.

— Ты, кажется, сказала…

— Наверное, она в туалете, — сказала я и достала ключ, молясь, чтобы мать не сменила замок. Она не сменила.

Оказавшись в прихожей, я позвала:

— Мама? Это Оливия. Я здесь.

Музыка, которую мы слышали на крыльце, доносилась сверху. Фрэнк Синатра пел «Мой путь». Его сладкий голос вполне мог увлечь настолько, что не услышишь ни звонка в дверь, ни моего голоса.

— Она наверху, — сказал Крис. — Привести ее?

— Она никогда тебя не видела, Крис. Ты до смерти ее напугаешь.

— Если она знает, что ты приедешь…

— Она думает, что я приеду одна. Нет, Крис! Не надо!

Но он уже шел к лестнице в конце коридора. Поднимаясь по ступенькам, он крикнул:

— Миссис Уайтлоу? Это Крис Фарадей. Я привез Ливи. Миссис Уайтлоу? Я привез Ливи.

Он исчез наверху. Я с ворчанием потащилась в столовую, а из нее — в смежную малую гостиную. Оставалось только встретить неминуемое с открытым забралом.

К тому моменту как я, убрав с глаз ходунки, разместилась на уродливом в своей бархатно-ореховой элегантности диванчике моей прабабки, который стоял у той же самой стены с середины девятнадцатого века, вернулся Крис.

— Ее здесь нет, — сказал он. — По крайней мере, наверху. Боже, от этого места у меня мурашки по коже, Ливи. Тут как в музее. Повсюду такие вещи…

— А спальня? Дверь закрыта? — Когда он покачал головой, я направила его в кухню. Если мать находилась там, она могла не услышать.

Разумеется, звонок в дверь она услышала бы, просто Крису я не стала об этом говорить, и он ушел на поиски. Прошла минута. Я услышала, как внизу открылась задняя дверь, ведущая в сад, и подумала: она здесь. Сделав вдох, чтобы успокоиться, я уселась поудобнее. Оставалось только надеяться, что Крис не напугал мать, столкнувшись с ней в дверях кухни. Но мгновение спустя я услышала снаружи голос Криса, зовущего миссис Уайтлоу, и поняла, что это он открыл дверь. Я с нетерпением ждала его возвращения.

Ее нигде не оказалось, сообщил Крис, появившись в гостиной минуты три спустя. Но в гараже стоял автомобиль, белый «БМВ», может быть, это ее машина?

Я понятия не имела, какую машину водит мать, поэтому сказал:

— Наверное. Вероятно, мать вышла к соседям.

— А как же Флеминг?

— Не знаю. Возможно, пошел с ней. Не важно. Она скоро вернется. Она знает, что я приеду. — Я принялась теребить бахрому восточной шали, накинутой на спинку диванчика. — Ты оставил машину с включенным мотором, — как можно мягче напомнила я, желая, чтобы он исчез до появления матери. — Поезжай. У меня все будет хорошо.

— Мне не нравится оставлять тебя вот так, одну.

— Я не одна, Крис. Давай, не упрямься. Я же не младенец, справлюсь.

— Ты позвонишь Максу, если возникнут проблемы?

— Проблем не возникнет.

— А если?

— Я позвоню Максу. А теперь иди. Тебя ждет дело.

Он подошел ко мне, поцеловал в щеку.

— Хорошо, — сказал Крис. — Тогда я пошел. — И все же он колебался. Я подумала, что сейчас он угадает правду, но вместо этого, пожевав верхнюю губу, он произнес: — Я тебя подвел.

— Глупости, — ответила я и кулаком коснулась его пальцев. — Иди. Пожалуйста. Что бы мы с ней друг другу ни наговорили, это должно быть сказано наедине.

Мои слова подействовали, как волшебство. Я сидела, затаив дыхание, пока за ним не захлопнулась парадная дверь. Откинувшись на резную спинку диванчика, я почувствовала, как мое тело расслабляется под пение Синатры, и осознала, что мне удалось осуществить, по крайней мере, часть своего плана, не выдав себя.

Машина стоит в гараже, сказал Крис. Свет горит. Музыка играет. Они где-то рядом — Кеннет Флеминг и моя мать. У меня есть преимущество — я нахожусь в доме, и они об этом не подозревают, — и эффект неожиданности надо обратить в свою пользу. И я начала продумывать, как держаться, что сказать, куда попросить их сесть, сказать ли о болезни или туманно намекнуть на мое «состояние».

Фрэнк Синатра все пел. Затем вдруг наступила тишина. Господи, подумала я, все это время они были в доме, Крис не проверил самый верхний этаж, мою комнату…

Запел тенор. Это были арии из итальянских опер, наверное, Верди. Кто еще писал итальянские оперы? Потом опять наступила тишина. Потом запели Майкл Кроуфорд и Сара Брайтман — «Призрак оперы». Я посмотрела на свои часы. Синатра и тенор пели больше часа. Было без четверти двенадцать.

Внезапно в столовой погас свет. Я вздрогнула. Неужели я задремала, сама того не заметив, и пропустила возвращение матери? Я позвала ее, но безответно. С колотящимся сердцем я повторила:

— Мама? Это Оливия. Я здесь, в маленькой гостиной…

И в этот момент погасла лампа и в маленькой гостиной. Она стояла на столе в эркере, который выходил в сад за домом. Лампа горела, когда я вошла в комнату, поэтому я не стала включать другую и теперь оказалась в кромешной тьме, пытаясь понять, что тут творится.

В следующие пять или десять минут, которые показались мне вечностью, больше ничего не произошло. Кроуфорд и Брайтман закончили очередной дуэт, Кроуфорд запел соло, но после нескольких тактов пение оборвалось на полуслове, как будто кто-то сказал: «Хватит этого воя!», и выдернул шнур из розетки. Как только музыка замолкла, меня, словно осенним листопадом, накрыло тишиной. Я ждала каких-нибудь звуков — шагов, приглушенного смеха, вздоха, скрипа мебельных пружин, — которые выдали бы присутствие людей. Ничего не последовало. Можно было подумать, что призраки Кеннета Флеминга и моей матери отправились спать.

Я стала вспоминать, где стояла вторая лампа. Постепенно в комнату просочился свет уличных фонарей. Предметы начали принимать очертания…

Да, вот она, вторая лампа, стоит у того конца диванчика. Я перетащила свое тело, дотянулась и приказала рукам действовать. Они повиновались. Я включила свет.

Вернувшись на прежнее место, я проследила глазами шнур погасшей лампы, для чего пришлось вытянуть шею. Шнур не был вынут из розетки, а подключен к таймеру, его-то и включили в розетку.

Я поздравила себя: «Отличная работа, Шерлок», и откинувшись на спинку дивана, стала размышлять, что делать дальше. Если не считать «БМВ» в гараже, они уехали, явно не собираясь возвращаться сегодня вечером, а поставив лампы и СП-плеер на электрические таймеры, чтобы создать для потенциальных грабителей видимость пребывания в доме. Хотя, по мне, пусть бы все и вынесли. Потому что я впервые задумалась, как буду передвигаться здесь в инвалидном кресле. Двери в доме, в отличие от баржи, были достаточно широкими, но в остальном жилье матери представляло собой сплошную полосу препятствий. Мне стало не по себе. Похоже, мое будущее было связано не со Стэффордшир-террас, матерью и ее парнем, а с приютом или больницей с широкими коридорами, пустыми комнатами и смертельно больными пациентами, которые ждут своего конца, уставясь в телевизор.

Вот тебе и твой план, подумала я. Придется звонить Максу, чтобы он меня забрал. Придумывать, что сказать Крису. Придется…

Зазвонивший телефон полностью пробудил меня от дремы, в которую я начала было впадать. Я слушала звонки и прикидывала, следует ли мне… А что, почему нет. Может, это Крис или Макс, хотят справиться, как я чувствую себя в логове льва, Надо их успокоить. Это идеальная возможность солгать. Я придвинула ходунки, встала и, дотащившись до телефона, сняла трубку на двенадцатом звонке:

—Да?

Я услышала приглушенную музыку: быстрые переборы классической гитары, кто-то пел по-испански. Потом в трубке что-то звякнуло, донесся хриплый вздох.

— Да? — повторила я. Женский голос произнес:

— Сука. Грязная сука. Ты получила, что хотела. — Голос был полупьяный. — Но это еще не конец. Это… еще… не… конец. Поняла? Ты, ведьма, карга старая. Корчишь из себя…

— Кто это?

Смех. Хриплое дыхание.

— Ты прекрасно знаешь, кто это. Ты дождешься, бабуля. Запирайся хорошенько. Дождешься…

Звонивший дал отбой. Я положила трубку. Вытерла руку о джинсы и уставилась на телефон. Должно быть, женщина была пьяна. Ей, видимо, требовалось сорвать на ком-то злость. Должно быть, она… Я не знала. Меня, неизвестно почему, сотрясала дрожь. Мне было нечего тревожиться. Или так мне казалось.

Может, все же позвонить Максу? Вернуться на баржу, приехать сюда в другой раз. Потому что ясно, мать с Кеннетом уехали на всю ночь, а может, на две или на три. Придется приехать снова.

Но когда, когда? Сколько у меня осталось недель до того дня, когда инвалидное кресло станет необходимым атрибутом моей жизни на барже? А до этого сколько еще выдастся мне возможностей заявить, когда Крис снова соберется на акцию, что я договорилась с матерью о встрече наедине? Из моего плана ничего не вышло. Безумие думать, будто мне удастся провести Криса еще раз.

Я вздохнула. Если план А не срабатывает, стоит попытать план Б. Рядом с дверью в столовую стоял изящный письменный стол матери. Там должны быть бумага и ручки. Напишу ей письмо. Конечно, оно не произведет такого эффекта неожиданности, но тут уж ничего не поделаешь.

Я нашла, что искала и села за письмо. Я устала, пальцы не желали слушаться. После нескольких абзацев я остановилась, чтобы передохнуть. Я исписала четыре страницы, после чего дала отдых пальцам, а затем глазам и голове, которую я опустила на наклонную поверхность письменного стола. Пять минут, подумала я. Посплю пять минут и продолжу.

Мне приснился сон, в котором я прятала от матери котят, потом я очутилась в спальне матери, там появился Ричи Брюстер, игравший на своем саксофоне и со змеей на плечах. Змея сползла по его груди и забралась под покрывало. Ричи улыбался и указывал на кровать саксофоном, но я боялась змеи и боялась, что скажет мать, когда войдет и увидит нас на своей кровати, но я все равно легла, и когда сделала все, что просил Ричи, он захохотал и превратился в моего отца. Отец улыбнулся и открыл рот, из него выползла змея. Я вскрикнула и проснулась.

Мое лицо было в испарине. Рот открылся, пока я спала, и слюна запачкала незаконченную страницу. Слава богу, подумала я, что от снов можно пробудиться. Слава богу, что на самом деле сны ничего не означают. Слава богу… и тогда я услышала его.

Я вовсе не сама проснулась. Меня разбудил шум. Где-то внизу скрипнула, закрываясь, садовая калитка.

Телефонный звонок, вспомнила я. Поэтому не подала голоса, хотя мое сердце забилось быстрее. На лестнице, ведущей из кухни, раздались шаги. Я услышала, как в конце коридора открылась дверь. Закрылась. Снова шаги. Пауза. Затем человек пошел быстрее.

Телефонный звонок, подумала я. О господи, о господи. Я посмотрела на телефон и попыталась заставить себя одним прыжком пересечь комнату, чтобы набрать три девятки и, заорав во всю глотку, вызвать полицию. Но я не могла двинуться. Я никогда еще с такой ясностью не сознавала, что означает настоящее и что обещает будущее.

Глава 24

Закончив свою встречу с суперинтендантом Уэбберли, Линли собрал папки и газеты за три дня. Все печатные издания открывались материалом о прыжке Джимми Купера в Темзу во вторник вечером. Далее следовали сообщения о его задержании в среду утром — прямо на занятиях, на фотографии он, понурясь, шел между двух констеблей в форме. В четверг заголовки возвещали, что против сына Кеннета Флеминга будет выдвинуто обвинение в убийстве. Весь тон статей подразумевал одно; дело закрыто и передано в суд. На большее Линли и не рассчитывал.

— Вы уверены, что показания этой Уайтлоу подтверждаются? — спросил его Узбберли.

— По всем пунктам. И с самого начала. Уэбберли выбрался из кресла.

— Ты много просишь, Томми.

—Это наша единственная надежда, сэр. За последние три дня моя группа проверила все до мельчайшей улики и все показания. Мы с Хейверс дважды съездили в Кент. Встретились с МеЙдстоунскими криминалистами. Поговорили со всеми соседями окрест. Прочесали сад и сам коттедж. Посетили все Спрингбурны, суя нос во все дыры. И не нашли ничего сверх того, что уже знали. Насколько я могу судить, остался только один путь, по нему мы и следуем.

Уэбберли кивнул, но, судя по его виду, остался не слишком доволен ответом Линли.

— Хильер рвет и мечет, — задумчиво произнес он.

— Неудивительно. Я близко подпустил прессу. Нарушил установленную процедуру. Ему это не понравилось бы ни при каких обстоятельствах.

— Он созвал совещание. Мне удалось перенести его на середину дня понедельника.

— Хорошо, — сказал Линли. — Спасибо, что не даете ему перебежать мне дорогу. Это, видимо, нелегко.

— Надолго моих уловок не хватит. А уж тем более после понедельника.

— Не думаю, что вам это потребуется. Уэбберли поднял бровь.

— Так уверены, да?

Линли сунул под мышку папки и газеты.

— Только не теперь, когда у меня всего-то один неотслеженный телефонный разговор. На этом я не могу построить дело.

— Тогда нажмите на нее.

Из общей свалки на своем столе Уэбберли выудил отчет о другом деле, кивнул Линли.

Тот вернулся в свой кабинет, где освободился от папок, но оставил газеты. По пути к лифту он встретил сержанта Хейверс. Она просматривала пачку распечатанных листов, хмурясь и бормоча под нос ругательства. Увидев Линли, она остановилась, развернулась и приноровилась к его шагу.

— Мы куда-то едем? — поинтересовалась она. Линли достал из кармашка часы и открыл их. Без четверти пять.

— Вы, кажется, упоминали о вечеринке, назначенной на сегодняшний вечер? Вам не нужно к ней подготовиться?

— Скажите, сэр, что, черт побери, купить восьмилетней девочке? Куклу? Игру? Набор юного химика? Пружинный нож? Акварельные краски? Что? — Она закатила глаза, но лишь для пущего эффекта. Линли видел, что ей приятны эти хлопоты. — А, я могу подарить ей набор юного фокусника. Или костюм? Дети любят переодеваться, да? Я бы купила ей костюм.

— Во сколько начало? — спросил Линли, вызвав лифт.

— В семь. А военные игрушки? Модели автомобилей? Самолетов? Диски? Ей еще не рано слушать Стинга? Дэвида Боуи?

— Мне кажется, вам пора немедленно приступить к поиску подарка, — заметил Линли. Двери лифта открылись, он шагнул внутрь. И пока двери не закрылись, Барбара продолжала стоять, перечисляя все, что приходило ей на ум.

Интересно, подумал Линли, каково это быть столь беззаботным в пятницу вечером.

Крис Фарадей медленно шел вдоль Уорик-авеню, Бинз и Тост вприпрыжку бежали впереди. На углу улицы они послушно сели, ожидая команды: «Вперед, собаки!», по которой им следовало пересечь Уорик-плейс и продолжить путь до баржи, но команда все не поступала. Крис хорошо вышколил их, поэтому нарушение раз заведенного порядка смущало псов. Они выразили недоумение голосом — тявкнули, толкнулись друг о друга. Ткнулись в ноги хозяину.

Крис сознавал их присутствие и знал, что собаки хотят скорости и действия. И против ужина они не возражали бы и с резиновым мячиком поиграли. Но Крис был погружен в чтение «Ивнинг стандард».

Газета, которую он купил во время пробежки, излагала свой вариант истории, освещаемой с середины прошлой недели. Ей удалось обойти конкурентов с помощью снимков фоторепортера, который единственный из всех его коллег оказался на Собачьем острове и стал свидетелем того, как полиция пыталась задержать убегавшего от нее мальчика.

Крис сложил газету и сунул под мышку к остальным. Собаки побежали обратно на угол улицы. Виляя хвостами, они ждали команды. Он догнал их, огляделся, нет ли машин, произнес: «Вперед, собаки!», и они помчались привычным путем.

Ливи сидела там же, где он ее оставил — на палубе, на одном из парусиновых стульев, закутанная в одеяло. Она смотрела на остров Браунинга, на котором ивы тянули в воду и к земле зазеленевшие ветви. Никогда еще Ливи не казалась ему такой высохшей, словно предзнаменование того, что таили грядущие месяцы.

Когда Бинз и Тост, вбежав на палубу, обнюхали ее висящую как плеть левую руку, Ливи проснулась — она подняла голову и моргнула.

Крис положил газеты на палубу рядом с ней со словами:

— Ничего нового, Ливи.

Он пошел вниз за собачьими мисками, а она принялась читать.

Начиная с утра субботы она заставляла его покупать для нее все газеты. Она прочитывала их все, но не позволяла выбрасывать. А после визита полиции только попросила перенести их в ее комнату и сложить рядом с узкой кроватью. Последние несколько ночей, ворочаясь в ожидании сна, Крис смотрел на полосу света, отбрасываемую ее лампой на открытую дверь его комнаты и слушал, как Ливи тихонько переворачивает страницы газет, перечитывая их снова и снова. Он знал, что она читает. Только не знал, почему.

Она держала язык за зубами дольше, чем он мог предположить. Ливи всегда была человеком, который сначала выпалит все, что ей взбредет в голову, а потом пожалеет о сказанном. Поэтому поначалу он принял ее скрытность всего лишь за странную задумчивость — дескать, размышляет об обстоятельствах смерти Кеннета Флеминга, событии, затронувшем их всех. Но в конце концов она рассказала ему все, потому что у нее не было выбора. Он был в Кенсингтоне в воскресенье днем. Видел и слышал. Ему оставалось только мягко настаивать, чтобы она разделила с ним бремя правды. Когда же она это сделала, он увидел, насколько изменится теперь его собственная жизнь. Что и было, как это понял он, главной причиной, по которой поначалу она не хотела ему ничего говорить. Потому что знала: если она ему расскажет, он станет убеждать ее нарушить молчание. И тогда, и это знали они оба, они окажутся связанными до самой ее смерти. Никто из них не упоминал это последствие ее признания. Обсуждать очевидное не было нужды.

Закончив трапезу, Бинз и Тост легли у ног Ливи. Она склонилась над газетой. Крис уже прочел статью на первой полосе и знал, что Ливи заметила ключевые слова: «главный подозреваемый в убийстве», «будет выдвинуто обвинение», «неблагополучный подросток, неоднократно совершавший правонарушения». Ливи уронила руку на самую большую из напечатанных фотографий, на которой мальчик, грязный, словно пугало, лежал на руках своей матери, по пояс в воде, а над ними склонился мокрый детектив— инспектор из Скотленд-Ярда. Рука Ливи комкала фотографию. Было ли это действие намеренным или так просто дергались мышцы ее руки, сказать он не мог.

Он подошел к Ливи, прижал ее голову к своему бедру.

— Это же не означает, что они на самом деле выдвинут обвинение, — сказала она. — Ведь правда, Крис?

— Ливи. — В его тоне прозвучало мягкое предостережение: лги, если тебе так нужно, но только не себе.

— Они не выдвинут обвинение. — Рука Ливи стиснула фотографию в комок. — А если даже и выдвинут, что такого? Ему ведь только исполнилось шестнадцать. Как поступают с подростками, которые нарушают закон в шестнадцать лет?

— Дело ведь не в этом.

—Их посылают в исправительные учреждения. Заставляют ходить в школу, обучают профессии. В газете говорится, что он не ходил на занятия, так что если кто-то заставит его учиться, а у него не будет выхода, потому что больше нечем будет заняться, когда он туда попадет…

Крис даже не стал спорить. Дурой Ливи не была. Через минуту она поймет, что строит свои предположения на песке, поймет, даже если не захочет в этом признаваться.

Она отпустила газету. Правую руку прижала к животу, словно внутри у нее что-то болело, а левой обвила ногу Криса и прильнула к нему. Он погладил ее по щеке большим пальцем.

— Он признался, — проговорила она. — Крис, он же признался. Он там был. В газете пишут, что он там был. Что у полиции есть доказательства. Если он там был и признался, тогда, должно быть, он это и сделал. Неужели ты не понимаешь? Или может, это я неправильно все поняла?

— Не думаю, — ответил Крис.

— Тогда почему? — Она крепче обхватила его ногу на втором слове. — Почему полиция его арестовала? Почему он признался? Почему продолжает твердить, что убил своего отца? В этом нет смысла. Должно быть, он знает, что в чем-то виновен. Вот так. Так должно быть. Он в чем-то виновен. Просто он не говорит, в чем. Тебе не кажется, что ситуация именно такова?

— Мне кажется, что он потерял своего отца, Ливи. Потерял его внезапно, совершенно неожиданно. Ты не думаешь, что это могло так сказаться на нем? Каково это — сегодня твой отец жив, а потом вдруг умер, а у тебя даже не было возможности с ним попрощаться?

Она отпустила его ногу.

— Это нечестно, — прошептала она. Но он продолжал:

— Как ты тогда себя повела, Ливи? Трахала какого-то парня, которого сняла в баре, да? Он предложил тебе пятерку, если ты дашь ему по полной программе, а ты в тот вечер была пьяна и чувствовала себя настолько хреново, что тебе было наплевать, что с тобой будет дальше. Потому что твой отец умер, а тебе даже не позволили прийти на его похороны. Так это было? И с этого все и пошло? Разве это не было безумием, в которое ты впала из-за твоего отца? Даже если ты не хочешь это признать?

— Это другое дело.

— Боль одна и та же. Вопрос в том, как ты с ней справляешься.

— То, что он говорит, он говорит не для того, чтобы справиться с болью.

— Ты этого не знаешь. И даже если бы знала, это не имеет значения.

Она высвободила голову из-под его ладони, разгладила газету и принялась ее сворачивать. Положила к другим, купленным этим утром, но оставленным без внимания. Она подняла голову и устремила взгляд на остров Браунинга, приняв ту же позу, в которой Крис нашел ее, когда привел с пробежки собак.

— Ливи, ты должна им сказать.

— Я ничего им не должна. Я никому ничего не должна.

На лице ее застыло каменное выражение, которое она принимала всегда, когда хотела закончить разговор. Если так, спорить дальше было бессмысленно. Крис вздохнул, коснулся пальцами макушки Ливи, где в беспорядке отрастали вихры.

— Нравится тебе это или нет, но дело тут именно в том, кто кому должен, — сказал он.

— Я, черт возьми, не должна им…

— Не им. Себе.

Линли приехал домой первым. Дентона он застал в гостиной, посреди дневного чаепития — чашка в руке, ноги на кофейном столике, голова откинута на спинку дивана, глаза закрыты. Из динамиков неслась, оглушая, музыка Эндрю Ллойда Уэббера, и Дентон завывал, подпевая Майклу Кроуфорду. Линли лениво подумал, когда же, наконец, «Призрак оперы» выйдет из моды. Поскорей бы!

Подойдя к стереосистеме, Линли убрал звук, предоставив Дентону довывать мелодию до конца в относительной тишине.

— Вы фальшивите, — сухо произнес Линли. Дентон вскочил.

— Простите, я только…

— Все в порядке, суть я уловил, — перебил Линли. Дентон поспешно поставил чашку на столик, смел в руку крошки и высыпал их на поднос, где, аппетитно разложенные, красовались сэндвичи, печенье и виноград. Как ни в чем не бывало он спросил:

— Чаю, милорд?

— Я ухожу.

Дентон перевел взгляд с Линли на дверь:

— Вы же только что пришли.

— Да. Рад сообщить, что и двадцать секунд вашего пения вполне меня насытили. — Он пошел к двери со словами: — Продолжайте без меня. Но, если не возражаете, не так громко. Ужин в половине девятого. Для двоих.

— Для двоих?

— Со мной будет леди Хелен. Дентон видимым образом просиял:

— Значит, хорошие новости? Получается, что вы и она… Я хотел спросить…

— В половине девятого, — повторил Линли.

— Да. Конечно. — И Дентон с преувеличенным старанием принялся убирать чайник, тарелки и чашку.

Поднимаясь наверх, Линли размышлял, что на самом деле ему нечего было сообщить о Хелен ни Дентону, ни кому другому. Она лишь позвонила ему поздно вечером в среду, прочитав в газетах о его кроссе по Собачьему острову.

— Боже мой, Томми, ты нормально себя чувствуешь? — спросила она.

Он ответил:

— Да, отлично. Я скучал по тебе, милая. Но когда она осторожно продолжила:

— Томми. Я все думаю с самого утра воскресенья. Как ты меня и просил, — он обнаружил, что не в состоянии вести столь жизненно важный разговор в такой поздний час, и поэтому сказал:

— Давай поговорим об этом в выходные, Хелен. И они условились об ужине.

В спальне Линли снял костюм и переоделся в джинсы, рубашку-поло и кроссовки. Посмотрев на себя в зеркало, немного растрепал волосы. Вынул из кармана брюк ключи от машины и покинул дом.

Пробки предсубботнего вечера осложнили его путь из Белгрейвии до Малой Венеции, на южной стороне которой он припарковался и отправился в обход по Уорик-кресент до моста, переброшенного через Риджентс-кэнал. Здесь он остановился. Отсюда ему была хорошо видна баржа Фарадея. Хотя все еще было светло и стемнеет не раньше чем через два часа, на палубе никого не было, а внутри горел свет, отбрасывавший золотисто-желтые полосы на стекла окон. Пока Линли наблюдал, кто-то прошел между источником света и золотисто-желтыми полосами. Фарадей, подумал Линли. Он бы предпочел встретиться с Оливией наедине, но знал, насколько маловероятно, чтобы она согласилась общаться без своего приятеля.

С Фарадеем Линли столкнулся почти в дверях, даже не успев постучать. Фарадей поднимался по лестнице в спортивном костюме, и собаки путались у него под ногами. Один пес скреб ступеньку, на которой стоял хозяин, другой тявкал.

Фарадей ничего не сказал, только спустился вниз, а когда собаки запрыгали было навстречу Линли, осадил их окриком.

Он настороженно смотрел на спускавшегося Линли, глянул на газеты у него под мышкой, потом — ему в лицо.

— Она здесь? — спросил Линли.

Грохот металла о линолеум послужил ему ответом. Донесся голос Оливии:

— Черт, Крис, я уронила рис. Он рассыпался по всей кухне. Извини.

— Оставь, — бросил через плечо Фарадей.

— Оставить? Крис, прекрати обращаться со мной, как с…

— Здесь инспектор, Ливи.

И сразу же наступила тишина. Собаки побежали посмотреть, в чем дело. Затем послышалось движение, заскрипели под тяжестью тела Оливии алюминиевые ходунки, зашаркали подошвы. Что-то пробурчав себе под нос, Оливия сказала:

— Крис, я застряла. Это все рис. Не могу по нему идти.

Фарадей пошел ей на выручку. Лиили включил остававшиеся незажженными лампы в главном помещении баржи. Оливия, если она хочет избегать его, может продолжать играть на своей болезни, но он не допустит новых комбинаций с тенью и светом. Линли поискал стол, на котором мог бы разложить принесенные газеты, но такового, за исключением верстака Фарадея, не оказалось, и он положил газеты на пол.

—Ну?

Он обернулся. Оливия добралась до проема, отделявшего кухню от главного помещения. Она буквально висела между поручнями ходунков, лицо ее было серым и блестело, и, продвигаясь вперед, Оливия избегала смотреть Линли в глаза.

Фарадей помогал ей сзади, он шел, отставая на шаг и выставив вперед руку. Оливия остановилась, когда взгляд ее опущенных глаз наткнулся на газеты, опять пробурчав что-то, она аккуратно обошла их и расположилась в одном из кресел с вельветовой обивкой. Ходунки она выставила перед собой, как оборонительную линию. Фарадей хотел убрать их, но Оливия не дала и попросила принести ее сигареты.

Закурив, она обратилась к Линли:

— На маскарад вырядились или куда?

— Я не на службе, — ответил он.

Оливия затянулась и выпустила очередное облако серого дыма.

— Бросьте, легавые всегда на службе.

— Возможно, но я здесь не как легавый.

— Тогда в каком качестве? Рядового гражданина? Навещаете больных в свободное время? Не смешите меня. Легавый — всегда легавый, на службе или нет. Так что вам нужно на этот раз?

— Просто поговорить с вами.

— И наручники не принесли? И не договорились о местечке для меня в Холлоуэе13?

— В этом не будет необходимости, как вы увидите.

—Ладно, скажите мне, инспектор, сколько в наше время получит такой малолетний преступник за убийство собственного отца? Год?

— Срок приговора зависит от суда. И от мастерства адвоката.

— Значит, это правда.

—Что?

— Что это сделал ребенок.

— Вы, без сомнения, читали газеты.

Она затянулась, наблюдая за Линли поверх тлеющего кончика сигареты.

— Тогда зачем вы здесь? Наверное, вы должны праздновать, нет?

— Расследование убийства не слишком подходящий повод для веселья.

— Даже когда ловят плохих парней?

— Даже тогда. Я обнаружил, что плохие парни редко бывают настолько плохи, как мне бы того хотелось. Люди убивают по самым разным причинам, и обыкновенная злоба стоит на последнем месте.

Оливия опять затянулась, В ее взгляде, во всей позе сквозила настороженность.

—Люди убивают из мести, — непринужденно продолжал он, словно на лекции по криминологии. — Убивают в припадке ярости. Из алчности. Защищая себя.

— Ну, это уже не убийство.

— Иногда они оказываются вовлеченными в территориальные конфликты или пытаются вершить правосудие. Или бывают вынуждены покрывать другое преступление. А иногда от отчаяния, стараясь освободиться от каких-либо уз, например.

Она кивнула. Позади нее шевельнулся на стуле Фарадей. Линли видел, как черно-белая кошка тихонько пробралась на кухню и вспрыгнула на стол, где стала кружить между двух пустых стаканов. Фарадей, похоже, не заметил ее маневров.

—Бывает, люди убивают из ревности, — продолжал Линли. — Обуреваемые противоречивыми страстями, от одержимости, из любви. Убивают по ошибке. Выбирают одну цель, а попадают в другую.

—Да, думаю, такое случается. — Оливия стряхнула пепел в свою неизменную жестянку. Сунула сигарету в рот и руками подтянула ноги поближе к креслу.

— Что и произошло в данном случае, — сказал Линли.

—Что?

— Кто-то допустил ошибку.

Оливия коротко взглянула на газеты и, видимо, не пожелав отвлекаться, снова уставилась на Линли и уже не отводила глаз.

— Никто не знал, что Флеминг поедет в Кент вечером в прошлую среду. Вы знали об этом, мисс Уайтлоу?

— Поскольку я и Флеминга не знала, меня это интересовало меньше всего.

— Вашей матери он сказал, что летит в Грецию. Товарищам по команде сообщил то же самое. Сыну он сказал, что ему нужно уладить кое-какие крикетные дела. Но что собирается в Кент, он не сказал никому. Даже Габриэлле Пэттен, которая жила в коттедже и которую он, без сомнения, желал застать врасплох. Любопытно, не правда ли?

— Его сын знал, где он. В газетах писали.

— Нет. В газетах только написали, что Джимми признался.

—Это логический вывод. Если он признался в убийстве Флеминга, значит, должен был знать, что он там, чтобы сделать свое дело.

— Не стыкуется, — сказал Линли. — Убийца Флеминга…

— Мальчик.

— Простите. Да. Мальчик — Джимми, убийца — знал, что в коттедже кто-то есть. И этот кто-то действительно был предполагаемой жертвой. Но по соображениям убийцы…

— По соображениям Джимми.

— … этот кто-то в коттедже вовсе не был Флемингом. Это была Габриэлла Пэттен.

Оливия раздавила сигарету о жестянку. Посмотрела на Фарадея, он дал ей другую сигарету. Оливия закурила и затянулась.

— Как вы до этого додумались? — наконец спросила она.

— Потому что никто не знал, что Флеминг едет в Кент. А убийца Флеминга…

— Мальчик, — оборвала его Ливия. — Почему вы все повторяете «убийца Флеминга», когда знаете, что это мальчик?

— Извините. Сила привычки. Скатываюсь на полицейскую терминологию.

— Вы же сказали, что вы не на службе.

— Так и есть. Прошу извинить мои оговорки. Убийца Флеминга — Джимми — любил его, но имел все основания ненавидеть Габриэллу Пэттен. Она оказывала разрушительное действие. Флеминг ее любил, но в его чувства их роман вносил сумятицу, которую он был не в состоянии скрыть. Кроме того, роман грозил Флемингу огромными изменениями в жизни. Если бы он и в самом деле на ней женился, жизнь его переменилась бы самым коренным образом.

— В частности, он никогда не вернулся бы домой. — Оливию как будто успокоил такой вывод. — Чего как раз хотел этот мальчик, не так ли? Разве он не хотел, чтобы отец вернулся домой?

— Да, — ответил Линли, — не побоюсь предположить, что за нашим преступлением стоял этот мотив. Удержать Флеминга от женитьбы на Габриэлле Пэттен. Однако, какая ирония судьбы, если вдуматься в ситуацию.

Оливия не спросила, в какую ситуацию следует вдуматься, лишь затянулась, сквозь дым разглядывая Линли.

Он продолжал:

— Никто не погиб бы, если б у Флеминга было поменьше мужской гордости.

Оливия невольно нахмурилась.

—Причиной преступления, в первую очередь, стала его гордость, — пояснил Линли. — Не будь Флеминг таким гордым, расскажи он, что едет в Кент разорвать отношения с миссис Пэттен, потому что узнал, что является лишь одним в длинной череде ее любовников, его убийце… простите, я опять забылся, Джимми, мальчику не понадобилось бы уничтожать эту женщину. Не произошло бы ошибки в отношении человека, оставшегося в ту ночь в коттедже. Флеминг остался бы жив. А убий… А Джимми не пришлось бы остаток жизни мучиться из-за того, что он убил — по ошибке — человека, которого так сильно любил.

Заглянув в жестянку, Оливия затушила сигарету, поставила банку на пол и сложила руки на коленях.

—Да, — сказала она. — Говорят же, что мы всегда причиняем боль тем, кого любим. Жизнь — дерьмо, инспектор. Просто мальчик убедился в этом раньше, чем следовало.

—Да. Он узнает также, что такое клеймо отцеубийцы, как выдвигают обвинение, берут отпечатки пальцев, фотографируют, познакомится с судом по уголовным делам. А потом…

— Ему нужно было сначала подумать.

— Но он этого не сделал, Потому что он… убийца, Джимми, мальчик… думал, что совершил преступление идеальным образом. И он почти прав.

Она смотрела настороженно. Линли казалось, что даже дыхание ее изменилось.

— Да, — сказал он, — все испортила одна-единственная деталь.

Оливия взялась за ходунки. Собралась подняться, но Линли видел, что выбраться из глубокого кресла одной ей будет не под силу.

— Крис, — произнесла она.

Он не шелохнулся. Она дернула головой в его сторону.

— Крис, дай руку.

Фарадей посмотрел на Линли и задал вопрос, которого избегала Оливия:

— Какая деталь все испортила?

— Крис! Черт бы тебя побрал…

— Какая деталь? — повторил он.

— Телефонный звонок, сделанный Габриэллой Пэттен.

— А что в нем такого? — спросил Фарадей.

— Крис! Помоги мне. Давай.

— На него ответили, честь по чести, — сказал Линли, — Только вот человек, который, предположительно, отвечал, даже не знает, что такой звонок был. Это показалось мне любопытным, когда…

— О, ну конечно, — фыркнула Оливия. — Вы помните все звонки, на которые отвечали?

— … когда я сопоставил время, в которое звонили, и содержание сообщения. После полуночи. Оскорбительное.

— Может, не было никакого звонка, — заявила Оливия. — Об этом вы не думали? Может, она солгала, что звонила.

—Нет, — сказал Линли. — У Габриэллы Пэттен не было причин лгать. Особенно когда ложь обеспечивает алиби убийце Флеминга. — Он наклонился к Оливии, упершись в колени локтями. — Я здесь не как полицейский, мисс Уайтлоу. Я пришел как человек, которому хотелось бы, чтобы свершилось правосудие.

— Оно и свершается. Убийца признался. Что вам еще нужно?

— Настоящий убийца. Убийца, которого можете назвать вы.

— Чушь. — Но на Линли она не смотрела.

— Вы читали газеты. Джимми признался. Его арестовали, против него выдвинули обвинение. Его будут судить. Но он не убивал своего отца, и я думаю, вы это знаете.

Оливия потянулась за жестянкой, ее намерения были очевидны, но Фарадей не стал ей помогать.

— Вам не кажется, мисс Уайтлоу, что мальчик достаточно настрадался?

— Если он этого не делал, отпустите его.

— Не выйдет. В тот момент, когда он сказал, что убил своего отца, его будущее оказалось предопределенным. Далее — суд, потом тюрьма. Оправдаться он сможет, только если будет пойман настоящий убийца.

— Это ваша работа, а не моя.

— Эта общая работа. Это часть цены, которую мы платим, если хотим жить среди людей в организованном обществе.

— Да, в самом деле? — Оливия оттолкнула банку. Опираясь на ходунки, с трудом стала подниматься, ее лоб покрылся бусинками испарины.

— Ливи. — Фарадей уже стоял рядом, но она отпрянула от него.

— Нет. Ничего.

Когда она выпрямилась, ноги у нее тряслись так сильно, что Линли подумал, ей не простоять и минуты. Она сказала:

— Посмотрите на меня. Посмотрите… на… меня. Вы знаете, чего вы просите?

— Знаю, — ответил Линли.

— Ну так вот, я не скажу. Не скажу. Он мне никто. Они мне никто. Мне на них наплевать. Мне на всех наплевать.

— Я вам не верю.

— Попытайтесь. У вас получится.

Она начала двигать ходунки, подтягивая тело. Мучительно медленно она покидала комнату. Прошло больше минуты, прежде чем мужчины услышали, как за Оливией закрылась дверь.

Фарадей сначала хотел пойти за ней, но остался стоять рядом с креслом. По-прежнему глядя вслед ушедшей Оливии, он тихо, торопливо проговорил:

— Мириам не было в доме в тот вечер. Не было, когда мы туда приехали. Но машина стояла в гараже, горел свет и музыка играла, поэтому мы оба подумали… В смысле, любой на нашем месте предположил бы, что она на минутку выскочила к соседям.

— Что и должен был подумать любой, постучавший в ее дверь.

— Только мы не стучали. Потому что у Ливи был ключ. Мы вошли. Я… Я обошел весь дом, чтобы сказать ей, что приехала Ливи. Но ее там не было. Ливи велела мне уехать, и я подчинился. — Он повернулся к Линли. Спросил с отчаянием в голосе: — Этого достаточно? Для мальчика?

— Нет, — ответил Линли, и когда лицо Фарадея помрачнело еще больше, добавил: — Извините.

— Что же будет? Если она не скажет правду?

— На весах лежит будущее шестнадцатилетнего мальчика.

— Но если он этого не делал…

— У нас есть его признание. Оно вполне правдоподобно. И опровергнуть его мы можем, только назвав того, кто убил.

Линли ждал от Фарадея какого-то ответа. Надеялся на малейшую подсказку, что случится дальше. В своем мешке с трюками он добрался до самого дна. Если Оливия не сломается, он даром загубит имя и жизнь невиновного мальчика.

Но Фарадей ничего не сказал. Ушел на кухню и сел там, обхватив голову руками. Он с такой силой сжал голову, что побелели ногти.

— О господи, — произнес он.

— Поговорите с ней, — попросил Линли.

— Она умирает. Ей страшно. У меня таких слов нет.

Значит, они погибли, заключил Линли. Он поднял свои газеты, сложил их и вышел на вечернюю набережную.

Оливия

Шаги приближались. Они были уверенными, решительными. Когда они послышались у двери в малую гостиную, во рту у меня пересохло. Внезапно шаги остановились. Я услышала чей-то судорожный вздох. Я повернулась. Это была мать. Мы смотрели друг на друга.

— Боже милосердный, — проговорила она, стоя как вкопанная и прижав руку к груди.

Я ждала также шагов Кеннета и его голоса: «Что там, Мириам?» или «Дорогая, что случилось?». Но единственным звуком был бой дедовских часов, отмеривших три часа. Единственным голосом — голос моей матери:

— Оливия? Оливия? Боже мой, что ты,..

Я думала, что мать войдет в комнату, но она оставалась в темноте коридора, сразу за порогом. Однако я разглядела, что на ней не очередной ее наряд в стиле Джеки Кеннеди, а ярко-зеленое платье с узором из нарциссов, поднимавшимся от подола до пояса, со сборками на талии. Оно было совершенно не в стиле матери, и невыгодно подчеркивало ее бедра. Эдакий привет весне. Не хватало только беленьких туфелек на ремешках и соломенной шляпы. Мне стало неловко за нее. Не требовалось особых знаний человеческой психологии, чтобы по одежде разгадать ее намерения.

— Я писала тебе письмо, — сказала я.

— Письмо.

— Должно быть, я уснула.

— Давно ты здесь находишься?

— С половины одиннадцатого. Меня привез Крис… парень, с которым я живу. Скоро он за мной приедет. Я уснула.

Я словно отупела. Все шло не так, как я запланировала. Мне полагалось держаться непринужденно и контролировать ситуацию, но когда я посмотрела на мать, я поняла, что не знаю, как продолжать. Давай, давай, грубо приказала я себе, кому какое дело, как она наряжается, чтобы поддерживать интерес в своем ягненочке? Опереди ее — установи главенство, на твоей стороне внезапность, как ты и хотела.

Но внезапность была и на ее стороне, и мать ничего не предпринимала, чтобы сгладить возникшую между нами неловкость. Конечно, я не могла рассчитывать на легкое возвращение в ее мир. Много лет назад я лишила себя всех прав на дружескую болтовню между матерью и дочерью.

Мать смотрела мне прямо в глаза. Она явно старалась не смотреть на мои ноги, не замечать алюминиевых ходунков возле письменного стола и не спрашивать, что означают мой вид, ходунки, а больше всего — мое присутствие в ее доме в три часа утра.

— Я читала про вас в газетах, — сказала я. — Про тебя и Кеннета. Ты понимаешь.

— Да, — отозвалась она, словно мое признание было само собой разумеющимся.

У меня вспотели подмышки, и мне очень хотелось промокнуть их платком.

— Он как будто неплохой парень. Я помню его с тех пор, как ты работала учительницей.

— Да, — произнесла она.

Я все сидела у стола, наполовину повернувшись к матери. Она стояла в коридоре и, по всему, не намеревалась подойти ко мне. Она была достаточно умна, чтобы понимать, я приехала о чем-то просить. Она была достаточно мстительна, чтобы заставить меня ползти по углям стыда и неловкости ради возможности попросить это.

Хорошо же, подумала я. Я подарю тебе эту ничтожную победу. Хочешь моего унижения? Я унижусь. Я буду само унижение.

— Я приехала поговорить с тобой, мама, — сказала я.

— В три утра?

— Я не знала, что это произойдет в три.

— Ты сказала, что написала письмо.

Я взглянула на исписанные листки. Ручкой я писать уже не могла, а карандашей в столе не нашлось. Получились какие-то каракули ребенка дошкольного возраста. Я скомкала листки.

— Мне нужно с тобой поговорить, — повторила я. — Наверно, я все испортила. Извини за позднее время. Если ты хочешь, чтобы я приехала завтра, я попрошу Криса…

— Нет, — прервала она. Видимо, я унижалась достаточно долго, чтобы удовлетворить ее самолюбие. — Я только переоденусь и приготовлю чай.

Мать быстро поднялась наверх, и прошло больше пяти минут, прежде чем она спустилась назад.

Она миновала дверь в малую гостиную, не глянув внутрь, на меня. Спустилась на кухню. Протянулись еще десять минут. Она собиралась потомить меня и насладиться этим. Мне хотелось поквитаться, но как это сделать, я толком не знала.

Я добралась до прежнего диванчика, и, делая рискованный поворот, чтобы сесть, подняла глаза. Мать стояла в дверях с чайным подносом. Мы смотрели друг на друга через пространство комнаты.

— Давно не виделись, — заметила я.

— Десять лет, две недели, четыре дня, — сказала она.

Моргнув, я отвернулась к стене, на которой все так же висела мешанина из японских гравюр, небольших портретов умерших Уайтлоу и малых фламандцев. Пока я таращилась на них, мать вошла и поставила поднос на стол перед диванчиком.

— Как всегда? — спросила она. — Молоко и два кусочка?

Будь ты проклята, подумала я, проклята, проклята. Я кивнула и снова устремила взгляд на малого фламандца.

— У меня болезнь, которая называется БАС, — сказала я.

За спиной я услышала мирный и такой знакомый звук — плеск чая, льющегося в фарфоровую чашку. Услышала звяканье чашки о блюдце. Потом почувствовала, что мать приблизилась. Ее рука легка на ходунки.

— Сядь, — сказала она. — Вот твой чай. Помочь тебе? — От нее пахло алкоголем, и я сообразила, что мать подкрепилась перед нашим разговором, пока переодевалась и готовила чай. Меня это успокоило.

Она снова спросила: — Тебе нужна помощь, Оливия?

Я покачала головой, мать отодвинула ходунки, когда я села. Она подала чашку, поставив блюдце мне на колени, придерживала его, пока я более-менее уверенно не взяла чашку.

Мать переоделась в темно-синий домашний халат и теперь больше походила на ту женщину, которую я некогда знала.

— БАС, — проговорила она.

— Уже почти год.

— Тебе трудно ходить?

— Сейчас.

— Сейчас?

— Сейчас это касается ходьбы,

— А потом?

— Стивен Хокинг.

Она поднесла свою чашку к губам, поверх ее края встретилась со мной глазами. Не сделав ни глотка, медленно поставила чашку на блюдце, потом на стол. Она села на уголок честерфилдского дивана, под прямым углом ко мне, наши колени разделяло пространство менее шести дюймов.

Мне захотелось услышать от нее какие-то слова. Но в ответ она лишь прижала пальцы к правому виску и стала массировать его.

Я собиралась сказать, что приеду в другой раз, но вместо этого произнесла:

— В основном, от двух до пяти лет. Семь, если повезет.

Она опустила руку.

— Но Стивен Хокинг…

— Это исключение. И это не важно, потому что я все равно не хочу так жить.

— Ты еще не можешь этого знать.

— Поверь, могу.

— Болезнь совершенно меняет отношение к жизни.

—Нет.

Я рассказала ей, как все началось, как споткнулась и упала на улице. Поведала про обследования и анализы. О бесполезной программе физических упражнений и визитах к разным знахарям. В заключение я рассказала о том, как прогрессирует болезнь.

— Она уже перекинулась на руки, — закончила я. — Пальцы у меня слабеют. Если ты посмотришь на письмо, которое я пыталась тебе написать…

— Черт бы тебя побрал, — сказала она, хотя в ее словах полностью отсутствовала страсть. — Черт бы тебя побрал, Оливия.

Настало время для лекции, но я выдержу, подумала я. Это всего лишь слова. Ей нужно высказать их, а как только она это сделает, мы сможем перейти от взаимных упреков по поводу прошлого к планам на будущее. Чтобы как можно скорее покончить с лекцией, я сделала первый шаг.

— Я натворила глупостей, мама… Оказалась не такой умной, как думала. Я ошибалась и очень сожалею.

Мяч был у нее, и я покорно ждала, когда она сделает бросок.

— Как и я, Оливия, — сказала она. — Сожалею. Больше ничего не последовало. До этого я на нее не смотрела, а лишь теребила нитку, выбившуюся из шва джинсов. Я подняла взгляд. Глаза матери затуманились, но были это слезы, усталость или усилие отогнать мигрень, я не поняла. Она как будто старела на моих глазах. Какой бы она ни показалась мне в дверях гостиной полчаса назад, сейчас она выглядела на свой возраст.

Совершенно неожиданно я задала ей вопрос:

— Почему ты послала мне ту телеграмму?

— Чтобы причинить тебе боль.

— Мы ведь могли помочь друг другу.

— Не тогда, Оливия.

— Я тебя ненавидела.

— Я винила тебя.

— И по-прежиему винишь? Она покачала головой.

— А ты?

Я подумала.

— Не знаю.

Она коротко улыбнулась.

— Похоже, ты стала откровенной.

— Приближение смерти способствует.

— Ты не должна говорить…

— Откровенность обязывает. — Я попыталась поставить чашку на стол, она забренчала о блюдце, как сухие кости. Мать взяла у меня чашку, прикрыла ладонью мой правый кулак.

— Ты другая, — сказала я. — Не такая, как я ожидала.

— Это все любовь.

Она произнесла это без тени смущения. В ее словах не было ни гордости, ни попытки защититься. Она просто констатировала факт.

— Где он? — спросила я.

Она недоуменно нахмурилась.

— Кеннет, — пояснила я. — Где он?

— Кен? В Греции. Я только что проводила его в Грецию. — Она, видимо, сообразила, как странно это прозвучало почти в половине четвертого утра, потому что, сев поудобнее, добавила: — Вылет задержали.

— Ты приехала из аэропорта?

—Да.

— Ты много для него сделала, мама.

— Я? Нет. В основном он всего добился сам. Он не боится работать и ставить цели. Просто я была рядом, чтобы узнать об этих целях и побудить его работать.

— И все равно…

На ее губах все еще играла улыбка обожания, словно мать и не слышала меня.

— Кен всегда создавал свой собственный мир, Оливия. Брал пыль и воду и превращал в мрамор. Мне кажется, он тебе понравится. Вы с ним одного возраста, ты и Кен.

— Я ненавидела его. — Потом поправилась. — Я его ревновала.

—Он прекрасный человек, Оливия. Действительно, прекрасный. Как он заботился обо мне просто по доброте душевной… — Она приподняла руку с подлокотника. — Что я могу сделать, чтобы украсить твою жизнь, всегда спрашивал он. Как вознаградить тебя за то, что ты для меня сделала? Приготовить ужин? Обсудить новости? Поделиться с тобой самым сокровенным? Вылечить мигрень? Сделать тебя частью моей жизни? Заставить тебя мною гордиться?

— А я ничего подобного для тебя не сделала.

— Неважно. Потому что теперь все изменилось. Жизнь изменилась. Я никогда не думала, что жизнь может настолько измениться. Но это происходит, если ты открыта для этого, дорогая.

Дорогая. Куда мы движемся? Я слепо последовала этим курсом,

— Я живу на барже. Она похожа… Мне понадобится инвалидное кресло, но баржа слишком… я пыталась… Доктор Олдерсон говорит, что есть приюты, специальные дома…

— И есть просто дома, — сказала мать. — Как этот, ведь он и твой дом.

— Ты же не можешь на самом деле хотеть…

— Я хочу, — сказала она.

Вот так все закончилось. Она встала и сказала, что нам нужно поесть. Помогла мне перейти в столовую, усадила за стол, а сама пошла на кухню. Через четверть часа она вернулась с яйцами и тостами. Она принесла клубничный джем и свежий чай. И села не напротив, в рядом со мной. И хотя именно она предложила поесть, сама она практически ничего не съела.

— Это будет ужасно, мама. Это… Я… БАС… Она накрыла мою руку ладонью.

— Мы поговорим об этом завтра, — сказала она. — И послезавтра. И на следующий день тоже. У меня сжалось горло. Я положила вилку.

— Ты дома, — сказала мать. И я поняла, что она говорит искренне.

Глава 25

Линли нашел Хелен на заднем дворе своего городского дома, в саду. Она ходила среди розовых кустов с секатором. Однако срезала она не розы и не бутоны, а уже отцветшие и увядшие цветы, оставляя их лежать на земле.

Он наблюдал за ней из окна столовой. Темнело, и уходивший свет окутывал Хелен мягким сиянием. Он лег на ее волосы бликами цвета бренди, кожа Хелен мерцала, как тронутая золотом слоновая кость. Оделась Хелен в ожидании длительной хорошей погоды: абрикосовый блузон и такие же леггинсы, на ногах босоножки на тонкой подошве.

Глядя, как она переходит от куста к кусту, он вспомнил ее вопрос о любви. Как это объяснить? Не только ей — причем, убедительно, — но и себе.

Если бы он делал рациональный выбор, то, вероятно, остановился бы не на Хелен Клайд. С ее возмутительным равнодушием к тысячелетней истории, которая их окружала, с ее способностью беззаботно наслаждаться лишь тем, что здесь и сейчас предлагает жизнь, с ее показной беспечностью. Если они поженятся, у них столько же шансов продержаться более года, как у свечи на ветру. И все равно он желал ее.

Пусть суждена мне гибель14 подумал он и мрачно улыбнулся, а потом рассмеялся вслух. Разве вся жизнь — не риск? — спросил он себя. Разве все не сводится к вере в то, что другая душа обладает властью спасти нас? Вот в чем разгадка, Хелен. Любовь порождают не схожее образование, общность фамильных корней и жизненного опыта. Любовь возникает из ничего и созидает по мере своего роста. А без нее весь мир опять погрузился бы в хаос.

Снаружи Хелен закончила свою работу и стала собирать разбросанные сухие цветы. Она забыла захватить пакет для мусора и теперь бросала остатки роз в подол своего блузона. Линли спустился к ней.

— Сад требует ухода, — заметила Хелен. — Если оставлять отцветшие розы на кустах, кусты продолжают питать их и, в результате, меньше цветут. Ты знал об этом, Томми?

— Нет.

— Это правда. Но если срезать только-только подвядшие цветы, вся энергия поступает в свежие бутоны.

Она все нагибалась и нагибалась, подбирая сухие цветы. Перчаток Хелен не надела, и руки ее были испачканы. Но кольцо, как увидел Линли, по-прежнему было у нее пальце. Это вселяло надежду. И дарило обещание. И означало конец хаоса.

Она внезапно подняла глаза и поймала взгляд, устремленный на ее руки.

— Скажи мне, — попросила она.

Он поискал слова.

— Ты согласна, — сказал он, — что Элизабет Баррет любила Роберта Браунинга?

— Наверное, но я мало о них знаю.

— Она сбежала с ним. Навсегда порвала со своей семьей — в особенности с отцом, — чтобы прожить свою жизнь с ним. Она написала ему серию любовных стихотворений.

— «Португальские сонеты»?

— Да, их.

—И?

— И даже в самых известных из этих сонетов она не может объяснить ему почему, Хелен. Она говорит ему — что, говорит — как, говорит свободно, искренне, с детской верой… но ни разу не объясняет почему. Поэтому Браунингу пришлось поверить ей на слово. Ему пришлось принять что и как без почему.

— Что ты предлагаешь сделать и мне, да?

— Да, верно.

— Понятно. — Она задумчиво кивнула и подобрала еще несколько срезанных цветков. При ее прикосновении лепестки осыпались. Рукав блузона зацепился за шип на одном из кустов, и Линли отцепил его. Она накрыла его руку ладонью. — Томми, — произнесла она и подождала, чтобы он поднял глаза, — Скажи мне.

— Мне больше нечего сказать, Хелен. Извини, это все, на что я способен.

Взгляд ее смягчился. Она указала на себя и на него и произнесла:

— Я имела в виду не это, не нас, не нашу любовь, милый. Я хочу, чтобы ты рассказал мне, что случилось. В газетах пишут, что дело закрыто, но оно не закрыто. Я вижу это по твоему лицу.

—Как?

— Скажи мне, — повторила она, на этот раз еще ласковее.

Он опустился на газон, окаймлявший клумбу с розами. И пока Хелен ползала среди кустов, собирая обрезанное, пачкая блузон, леггинсы и руки, он рассказал ей. О Джин Купер и ее сыне. Об Оливии Уайтлоу. И о ее матери. О Кеннете Флеминге и любви к нему трех женщин и о том, что случилось из-за этой любви.

— В понедельник меня отстранят от дела, — закончил он. — Честно говоря, Хелен, это даже хорошо. У меня закончились идеи.

Она подошла, села рядом с ним на газон по-турецки с полным подолом сухих цветов.

— Может, есть другой путь, — сказала она. Он покачал головой.

— У меня есть только одна Оливия. А все, что ей нужно, это не отступать от своих показаний, на что у нее имеются самые веские причины.

— Кроме требуемой одной, — сказала Хелен.

— А именно?

— Что нужно поступать честно.

— У меня сложилось впечатление, что понятия о честном и нечестном не очень много значат для Оливии.

— Возможно. Но люди способны удивлять, Томми. Линли кивнул и обнаружил, что больше не хочет

говорить об этом деле. Он слишком с ним сроднился, и, видимо, будет возвращаться к нему мысленно еще не один день. Но в данный момент и вообще этим вечером он мог позволить себе о нем забыть. Линли взял Хелен за руку, стер налипшую землю.

— Кстати, это ответ на вопрос, почему, — сказал он.

— Что за ответ?

— Когда ты попросила сказать, а я тебя не понял. Это и был ответ — почему.

— Потому что ты не понял?

— Нет. Потому что ты попросила меня сказать. Ты посмотрела на меня и поняла, что-то не так, и спросила. Это и есть — почему, Хелен. И всегда так будет.

Она некоторое время молчала, как будто рассматривая, каким образом его рука держит ее руку.

— Да, — наконец проговорила она, тихо, но твердо.

— Значит, ты поняла?

— Я поняла. Да. Но вообще-то я отвечала тебе.

— Отвечала мне?

— На вопрос, который ты задал мне ночью в прошлую пятницу. Хотя это был не совсем вопрос. Он прозвучал скорее как требование. Нет, пожалуй, и не требование. Это больше походило на просьбу.

— Ночью в пятницу?

Линли стал вспоминать. Дни промчались так быстро, что он даже не помнил, где был и что делал в прошлую пятницу ночью. Кроме того, что они запланировали послушать Штрауса, и что вечер был испорчен, и он вернулся в ее квартиру около двух часов ночи и… Он быстро посмотрел на Хелен, она улыбалась.

— Я не спала, — сказала она. — Я люблю тебя, Томми. Видимо, я всегда любила тебя так или иначе, далее когда думала, что ты всегда будешь моим другом и только. Поэтому — да. Я согласна. Когда захочешь, где пожелаешь.

Оливия

Я наблюдаю за Пандой, которая так и лежит на комоде, на художественно разворошенной стопке писем и счетов. Выглядит она вполне мирно. Свернулась в идеальный шарик — нос прикрыт хвостом. Она оставила попытки понять, почему нарушено расписание и ритуал ее отхода ко сну. Панда не спрашивает, почему я час за часом сижу на кухне, вместо того, чтобы вместе с ней отправиться к себе и в изножье кровати соорудить для нее гнездышко из одеял. Но что бы я себе ни говорила, я должна пройти одна через то, через что должна пройти. Это похоже на генеральную репетицию смерти.

Крис снова в своей комнате. Судя по звукам, он заставляет себя бодрствовать, затеяв основательную весеннюю уборку. Я все время слышу, как он хлопает дверцами, поднимает и опускает жалюзи.

Это бесполезное дело, но я до сих пор гадаю, как все сложилось бы, не пойди я тогда, много лет назад в «Джулипс» и не повстречай там Ричи Брюстера. Закончила бы университет, получила бы специальность, стала предметом гордости своих родителей… Сколько же чужих устремлений приходится нам реализовывать в жизни? И так ли уж виноваты мы в том, что не достигли должного уровня в воплощении чужих мечтаний? На оба эти вопроса напрашивается ответ — нисколько. Но жизнь сложнее, чем кажется.

Глаза щиплет, как будто в них насыпали песок. Я не знаю, который сейчас час, но мне кажется, что черный экран кухонного окна начинает потихоньку сереть. Я говорю себе, что написала на сегодня уже достаточно, что могу идти спать. Мне нужен отдых. Разве не об этом в один голос говорят мне врачи и целители? Берегите силы, не расходуйте попусту энергию, говорят они.

Мы с матерью проговорили в Кенсингтоне до самого утра. Пока за мной не приехал Крис.

— Он мой друг, — сказала я. — Думаю, он тебе понравится.

На что она ответила:

— Хорошо иметь друзей. Один настоящий друг гораздо важнее всего остального. ~— Она наклонила голову и с некоторой застенчивостью добавила: — Хотя бы это я узнала.

Крис приехал совершенно измученный, словно его пропустили через мясорубку. Он выпил с нами чаю.

— Все прошло нормально? — спросила я. Не глядя на меня, он ответил:

—Да.

Мать с любопытством посмотрела на нас, но ни о чем не спросила.

— Спасибо, что вы заботитесь об Оливии, Крис.

— Ливи многое делает сама.

— Чушь, — отрезала я. — Ты даешь мне силы, и ты это знаешь.

— Так и должно быть, — сказала мать.

Мы с Крисом уехали, когда рассвело. По его словам, он уже виделся с Максом, и спасенных животных пристроили. Потом он сказал:

— В моей группе пополнение. Я не говорил тебе? Мне кажется, они будут хорошо работать.

Думаю, Крис собрался рассказать мне об Аманде уже тогда. Должно быть, он испытывал значительное облегчение: меня вот-вот возьмут под опеку, а это значит, что я покину его, когда болезнь вступит в очередную стадию. И если он хотел вопреки правилам ДСЖ продолжать крутить с Амандой, он мог теперь делать это, не боясь ранить мои чувства. Вероятно, вот о чем он думал на обратном пути в Малую Венецию, но я не обратила внимания, что Крис сидел притихший. Меня переполняло происшедшее между мной и матерью.

— Она изменилась, — сказала я. — Похоже, она наконец пребывает в мире с собой. Ты заметил, Крис?

Он напомнил мне, что не знал ее раньше и поэтому не может сказать, произошли какие-то изменения или нет. Но он впервые увидел женщину, которая в пять часов утра после бессонной ночи показалась ему свежей и острой, как скальпель. Откуда у нее такой переизбыток энергии? — хотел бы он знать. Сам-то он с ног валится, а я, похоже, просто полумертвая.

Я сказала, что это чай, кофеин и необычность этой ночи.

— И любовь, — добавила я. — Она тоже играет свою роль. — Я не знала тогда, как я была права.

Мы вернулись на баржу. Крис повел собак гулять. Я наполнила их миски едой, налила воды. Покормила кошку. Мне доставляло настоящее удовольствие выполнять простые дела, которые все еще были мне по силам. Все будет хорошо, думала я.

Я почти не сомневалась, что мать позвонит мне в этот же день. Я сделала первый шаг. Наверняка, она сделает второй. Но звонили только Крису. На следующее утро, когда он повел собак на прогулку, я попросила его принести газету. В преддверии новых встреч с матерью и знакомства с Кеннетом Флемингом мне показалось уместным побольше узнать о крикете. Крис вернулся с «Тайме» и «Дейли мейл». Я обратилась к последней, спортивной странице, Там были статьи о боксе, гребле и крикете, и я начала читать.

Грядущие матчи между командами Англии и Австралии упоминались только в связи с сопоставлением характеров обоих капитанов: англичанин Гай Моллисон — приветливый и доступный средствам массовой информации по контрасту с австралийцем Генри Черчем — вспыльчивым и необщительным. Вот и тема для беседы. Чтобы сломать лед, можно спросить у Кеннета его мнение о капитане австралийцев.

Я внутренне посмеялась этой моей заботе о ломке льда. Что со мной происходит? Неужели я всерьез думаю о том, как облегчить человеку общение со мной. Когда в своей жизни я об этом беспокоилась? Несмотря на то, что в бытность мою подростком, еще до того, как Кеннет Флеминг впал в немилость из-за Джин, разговоры о нем донимали меня и заставляли буквально лезть на стенку, я поймала себя сейчас на том, что хотела бы полюбить его. И сама хотела бы понравиться ему. Хотела, чтобы все мы поладили. Да что же это происходит? Где же затаенное друг на друга зло, недоброжелательность, недоверие?

Я доковыляла до туалета, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Я решила, что раз уж больше не закипаю при одной мысли о матери, то, наверное, и внешне стала другая. Нет, не стала. Но даже мой вид озадачил меня. Волосы были те же, кольцо в носу, сережки-гвоздики, жирно подведенные черным глаза — я до сих пор каждое утро умудрялась это делать. Снаружи я была тем же человеком, который считал Мириам Уайтлоу глупой коровой. Но если моя внешность и не изменилась, другим стало мое сердце. Словно исчезла часть меня.

Я посчитала, что такое воздействие оказали на меня изменения, произошедшие с матерью. Она не сказала: «Я десять лет назад умыла руки, Оливия» или «После всего, что ты сделала, Оливия», не стала заново пережевывать и оживлять прошлое. Нет, она приняла меня без всяких условий. И эта перемена в ней, как догадалась я, стала результатом общения с Кеннетом Флемингом. А если Кеннет Флеминг смог так повлиять на нее, я была более чем готова полюбить и принять Кеннета Флеминга.

Помню, у меня мелькнула мысль о Джин Купер, о том, как она вписывается в эту ситуацию, как и когда общается с ней мать и общается ли вообще. Но я решила, что данный треугольник — мать-Кеннет-Джин — это их дело, а не мое. Если мать не переживает за Джин Купер, мне-то что волноваться?

Я достала вегетарианские кулинарные книги Криса с полки над плитой и по одной перенесла на стол. Открыла первую и задумалась об ужине, который мы подадим матери и Кеннету. Начала читать, взяла карандаш из жестянки, стала делать пометки.

Крис тем временем изучал в мастерской какую-то отливку. Добрую часть дня наши карандаши скрипели по бумаге. Ничто не отвлекало нас, пока вечером к нам не заглянул Макс.

Он дал знать о себе, негромко окликнув нас, когда тяжело поднялся на баржу;

— Крис? Девочка? Вы внизу? Залаяли собаки. Крис крикнул:

— Открыто.

И Макс осторожно спустился вниз. Он бросил собакам по печенью, я клевала носом в старом оранжевом кресле. Крис развалился у моих ног, оба мы зевали.

— Привет, Макс, — сказал Крис. — Что случилось? В руке Макс держал белый продуктовый пакет.

Он приподнял его. В первую секунду Макс показался мне странно неловким и, что еще необычнее, неуверенным в себе.

— Вот, принес вам еды.

— По какому случаю?

Макс достал красный виноград, кусок сыра, печенье и бутылку итальянского вина.

— Действую по извечной традиции. Когда в деревне на какую-то семью обрушивается несчастье, соседи несут еду. Помогает, как и выпить чаю.

Макс ушел на кухню. Мы с Крисом в изумлении переглянулись.

— Несчастье? — переспросил Крис. — Что происходит? Макс? С тобой все в порядке?

—Со мной? — откликнулся он. Вернулся со стаканами, тарелками и штопором. Положил все это на верстак и повернулся к нам. — Вы радио сегодня вечером не слушали?

Мы покачали головами.

— А что случилось? — спросил Крис. Потом выражение его лица быстро изменилось. — Черт. Легавые накрыли одну из наших групп, Макс?

— К ДСЖ это не имеет никакого отношения, — ответил Макс. Он покосился на меня. — Это связано с твоей матерью.

Господи, подумала я. Инфаркт, инсульт, сбита автомобилем, ограблена на улице. По моему лицу словно провели холодной рукой.

— И с этим ее парнем, — продолжал Макс. — Вы еще не слышали о Кеннете Флеминге?

— О Кеннете? — довольно глупо повторила я. — Что, Макс? Что случилось?

В моем мозгу лихорадочно заметались мысли. Авиакатастрофа, подумала я. Но в утренних газетах об этом ничего не было сказано. Ответ Макса доносился до меня лишь урывками,

— Умер… пожар… в Кенте… возле Спрингбурнов.

— Но он не мог быть в Кенте, — возразила я. — Мать сказала… — Я замолчала. Мои слова были прерваны потоком мыслей.

Я знала, что Крис наблюдает за мной. Я приложила все усилия, чтобы на моем лице ничего не отразилось. Память начала перебирать — деталь за деталью — те часы, что я провела в Кенсингтоне одна, а потом с матерью. Потому что она сказала… она ведь сказала… Греция. Аэропорт. Она отвезла его туда.

Разве не так?

— … в новостях, — все говорил Макс, — … пока известно мало… очень неприятно для всех.

Я вспомнила ее, стоящую в темном коридоре. Это странное, в талию, платье, заявление, что ей нужно переодеться, запах джина после того, как она слишком долго меняла платье на домашний халат. И что там заметил Крис, когда присоединился к нам? Энергию, брызжущую из нее в пять часов утра и удивительную для женщины ее возраста. Что же происходит?

Шею мне сдавило, словно ее стянули гаечным ключом. Я молилась, чтобы Макс поскорее ушел, в противном случае я сломаюсь и начну трепать языком.

Но трепать о чем? Наверное, я не так ее поняла. Я все же нервничала. С ее приходом я пробудилась от тревожного сна. Я не слишком вслушивалась в ее слова. Моей задачей было провести первую встречу, не опустившись до взаимных обвинений. Поэтому что-то из ее слов я, наверное, не совсем поняла.

Той ночью в постели я перебирала факты. Она сказала, что отвезла его в аэропорт… Нет. Она сказала, что приехала из аэропорта, так? Рейс, по словам матери, откладывался. Хорошо. Понятно. Но как же тогда все происходило? Она не захотела оставить его в неопределенной ситуации. Поэтому побыла с ним, они выпили. В конце концов он отправил ее домой. А потом… что потом? Поехал из аэропорта в Кент? Зачем? Ведь даже если рейс отложили, он уже зарегистрировался и сидел в зале ожидания для международных рейсов… Не сходится. Требовался другой сценарий.

Может, рейс вообще отменили. Возможно, он поехал из аэропорта в Кент, чтобы отдохнуть в коттедже. Матери он об этом не сказал, потому что на момент ее отъезда из аэропорта он и сам не знал, что рейс отменят. Да. Да, точно, так и было. Поэтому он поехал в Кент. Да, поехал в Кент. И в Кенте умер. Один. При пожаре. Заискрила проводка, искра попала на ковер, он начал тлеть, потом загорелся, пламя, и тело Кеннета превратилось в пепел. Ужасное происшествие. Да, да. Так это все и произошло.

Сделав такой вывод, я испытала невероятное облегчение. О чем я думала? — удивилась я. И почему, черт возьми, я об этом думала?

Принеся мне утром чай, Крис поставил кружку на полку рядом с кроватью, сел на край кровати и спросил:

— Когда мы едем?

— Едем? — переспросила я.

— Навестить ее. Ты же хочешь с ней повидаться? Я невнятно выразила согласие и попросила принести мне газету.

— Хочу узнать, что случилось, до разговора с ней. Мне нужно знать, чтобы решить, что ей говорить.

Крис снова принес мне «Тайме» и «Дейли мейл». Пока он готовил завтрак, я сидела за столом и читала. В то первое утро после обнаружения тела Кеннета подробностей было мало, но последний абзац я перечитала несколько раз, возвращаясь к словам «специалист по умышленным поджогам» и к указанию приблизительного времени смерти. Я подсчитала: выходило, что Кеннет Флеминг умер около полуночи в среду. У меня заныло в груди. Что бы рано утром в четверг ни говорила мне мать о местонахождении Кеннета Флеминга, один факт оставался непреложным. Флеминг не мог одновременно находиться в двух местах: вместе с нею по пути в аэропорт или в аэропорту и в коттедже «Чистотел» в Кенте. Или медицинский эксперт сильно ошибался, или лгала моя мать.

Я сказала себе, что должна это выяснить. Позвонила ей, но никто не брал трубку. Я звонила весь день и вечер. На следующий день я сломалась.

Я попросила Криса немедленно отвезти меня в Кенсингтон. Сказала, что хочу повидаться с матерью наедине, если он не возражает. У нее горе, ей не захочется, чтобы рядом был кто-то посторонний, объяснила я.

Крис отнесся к этому с пониманием. Он отвезет меня, а потом будет ждать звонка, чтобы забрать.

Превозмогая боль в мышцах, я преодолела эти семь ступенек, но звонить не стала, а вошла, открыв дверь своим ключом. Оказавшись внутри, я увидела, что двери в столовую и в малую гостиную закрыты. На дальнем окне, выходившем в сад, шторы были опущены. Я стояла в почти темной прихожей и прислушивалась к царившей в доме мертвой тишине.

— Мама? — позвала я как можно увереннее. — Ты здесь?

Как и в среду вечером, ответа не последовало. Я добралась до столовой и открыла дверь. Свет упал на перила лестницы, там висела дамская сумка. Я подошла ближе. Провела пальцами по мягкой коже. Где-то наверху скрипнул пол. Подняв голову, я крикнула:

— Мама? — И добавила: — Криса здесь нет. Я приехала одна.

Напрягая зрение, я посмотрела вверх. Ступени терялись в темноте. День еще был в разгаре, но с помощью штор и дверей матери удалось превратить дом в мрачный склеп. Я не видела ничего, кроме смутных очертаний и черной тьмы.

— Я прочитала в газетах. Я знаю о Кеннете. Мне очень жаль, мама. — Притворись, подумала я. Притворись, что ничего не изменилось. — Прочитав о пожаре, я не могла не приехать, — сказала я. — Как это ужасно для тебя. Мама, тебе не дурно?

Сверху как будто донесся вздох, хотя, наверное, это был порыв ветра, слегка шевельнувший штору на окне в конце коридора. Послышался шорох, заскрипели ступеньки.

Я отодвинулась от перил и ждала, гадая, что мы скажем друг другу. Как я смогу притворяться? — спрашивала я себя. Она твоя мать, тут же отвечала я, придется. Пока мать спускалась, я открыла дверь в малую гостиную, отодвинула штору на окне в конце коридора. И вернулась встретить ее у лестницы.

Она остановилась на полпути, прижимая к груди сжатую в кулак правую руку. На матери был тот же домашний халат, который она надела в три утра в четверг. Но в отличие от того часа она, похоже, не излучала отмеченной Крисом необычной энергии, которая, как я теперь поняла, была лишь туго натянутыми нервами.

— Когда я о нем прочла, я не могла не приехать, — произнесла я. — Как ты себя чувствуешь, мама?

Она преодолела последний лестничный марш. В это время зазвонил телефон в малой гостиной. Мать ничем не дала понять, что слышит этот звук. Телефон надрывался. Я посмотрела в ту сторону, думая, ответить или нет.

— Газеты, — проговорила мать. — Стервятники. Терзают труп.

Я увидела, что она что-то сжимает в кулаке, что-то казавшееся красным на фоне ее пепельной кожи. Мать прижала к щеке этот предмет и прошептала:

— Я не знала. Не знала, мой дорогой. Клянусь в этом. Сейчас.

— Мама, — сказала я.

— Я не знала, что ты там.

—Где?

— В коттедже. Не знала. Не знала.

Во рту у меня мгновенно пересохло, так, словно я целый месяц шла по пустыне — теперь всякое притворство между нами стало невозможно.

Единственным способом не грохнуться в обморок было сосредоточиться на чем-то помимо моих собственных, бегущих по кругу мыслей. Поэтому я сконцентрировала внимание на долгих звонках, несущихся из малой гостиной. Когда звонки прекратились, я переключилась на предмет, который мать по-прежнему прижимала к щеке. И увидела, что это старый крикетный мяч.

Лицо матери сморщилось, рука затряслась.

— Я не знала, — повторила она, не отнимая от лица истрепанного кожаного мячика. — Не знала.

Она прошла мимо меня, как мимо пустого места. Прошла по коридору в малую гостиную. Я медленно последовала за ней и нашла ее у окна — мать билась головой о стекло. С каждым ударом она увеличивала силу и при каждом ударе повторяла имя Флеминга.

Меня парализовали страх, ужас и собственная беспомощность. Что делать? К кому обратиться? Как помочь? Я даже не могла спуститься в кухню и что-нибудь приготовить, хотя она, несомненно, нуждалась в еде. Потому что, приготовив, я не смогла бы принести еду в комнату, но даже если и смогла бы, я побоялась оставить ее одну.

Телефон зазвонил снова. И мать тут же увеличила силу ударов. Я почувствовала начинающиеся в ногах судороги. Ощутила, как ослабли руки. Мне нужно было сесть. Мне хотелось убежать.

Я добралась до телефона, сняла трубку, положила ее и, сразу же сняв опять, набрала номер на барже. Я молилась, чтобы, привезя меня сюда, Крис отправился домой. Мать продолжала биться головой об окно. Дребезжали стекла. Когда на том конце раздался первый гудок, треснуло первое стекло.

— Мама! — крикнула я, когда она увеличила и силу и частоту ударов.

Услышав голос Криса, я сказала: «Приезжай. Скорее», и бросила трубку, прежде чем он успел ответить. Стекло разбилось. Посыпались осколки. Я подошла к матери. Она порезала лоб, но, похоже, не сознавала, что кровь стекает в уголок глаза, а оттуда по щеке — как слезы мученицы. Я взяла ее за руку, мягко потянула и сказала:

— Мама. Это Оливия. Я здесь. Сядь.

— Кен, — только и вымолвила она.

— Ты не можешь так с собой поступать. Ради бога. Пожалуйста.

Разбилось второе стекло. Посыпались осколки. Увидев, как заструилась кровь из новых порезов, я рванула мать к себе.

— Прекрати!

Она вырвалась и вернулась к окну. И продолжала биться о стекло.

— Черт бы тебя побрал! — завопила я. — Прекрати! Сейчас же!

Я попыталась подобраться к ней поближе, схватила за руки. Нащупала крикетный мяч, отобрала и отбросила в сторону. Он закатился в угол, под вазу на подставке. Тогда мать обернулась. Проследила, куда упал мяч. Прижала руку тыльной стороной ко лбу, отняла, увидела кровь. И тогда она заплакала.

— Я не знала, что ты был там. Помоги мне. Милый мой. Я не знала, что ты был там.

Я, как могла, довела ее до честерфилдского дивана. Она свернулась в уголочке, положив голову на подлокотник, и кровь капала на старинную кружевную салфетку на нем. Я беспомощно смотрела на мать. Кровь. Слезы. Я потащилась в столовую, где нашла графин с шерри. Налила себе, выпила одним махом, налила вторую порцию, выпила. Налив третью, зажала стакан в кулаке и, не сводя с него глаз, чтобы не расплескать, вернулась к матери.

— Выпей это, — сказала я. — Мама, послушай меня. Выпей это. Тебе придется взять стакан, потому что у меня не настолько хорошо действуют руки, чтобы держать его. Ты слышишь меня, мама? Это херес. Нужно его выпить.

Она замолчала. Уставилась на серебристую пряжку моего ремня. Я протянула ей стакан.

— Пожалуйста, — взмолилась я. — Мама, — попросила я. — Возьми.

Она моргнула. Я поставила херес на ломберный столик рядом с ней. Промокнула лоб диванной салфеткой. Порезы оказались неглубокими. Кровоточил, кажется, только один. Я прижала к нему кружево, и в этот момент в дверь позвонили.

Крис взялся за дело с присущей ему компетентностью. Бросил один взгляд на мать, растер ей руки и держал стакан у рта, пока она не выпила все до дна.

— Ей нужен врач, — сказал он.

— Нет! — Я не представляла, что она наговорит, какой вывод сделает врач, что случится дальше.

Я сбавила тон. — Мы справимся сами. У нее шок. Нужно, чтобы она поела. Потом нужно уложить ее в постель.

Мать пошевелилась. Подняла руку, посмотрела на запястье, испачканное кровью, которая, подсохнув, по цвету напоминала отсыревшую ржавчину.

— О, — произнесла мать. — Порезалась. — И начала слизывать кровь.

— Ты можешь соорудить что-нибудь поесть? — спросила я Криса.

— Я не знала, что ты был там, — прошептала мать. Крис посмотрел на нее, Хотел было ответить.

— Завтрак, — торопливо проговорила я. — Овсянка. Чай. Все что угодно. Крис, прошу тебя. Ей нужно поесть.

— Я не знала, — сказала мать.

— Что она…

— Крис! Ради бога. Я не могу спуститься в кухню. Он кивнул и оставил нас.

Я села рядом с матерью, одной рукой держась за ходунок, чтобы чувствовать под пальцами что-то прочное и неизменное.

— Ты была в Кенте в среду вечером? — тихо спросила я.

— Я не знала, что ты был там, Кен. Я не знала. — Из уголков глаз потекли слезы.

— Ты устроила пожар? Она поднесла кулак ко рту.

— Зачем? — прошептала я. — Зачем ты это сделала?

— Все для меня. Мое сердце. Мой разум. Ничто не повредит тебе. Ничто. Никто. — Она прикусила указательный палец и заплакала.

Я накрыла ее кулак ладонью.

— Мама, — произнесла я и попыталась вынуть палец у нее изо рта, но она оказалась гораздо сильнее, чем это можно было вообразить.

Снова зазвонил телефон и внезапно замолчал, почему я решила, что Крис снял трубку на кухне. Журналистов он отошьет. Тут нам бояться нечего. Но, наблюдая за матерью, я осознала, что не звонков журналистов я боюсь. Я боюсь полиции.

Я попыталась успокоить ее; я гладила ее по голове и приговаривала:

— Мы все обдумаем. С тобой ничего не случится.

Вернувшись с подносом, Крис отнес его в столовую. Я слышала позвякивание расставляемых тарелок и приборов. После чего Крис снова появился в комнате; он обнял мать за плечи и помог ей подняться со словами:

— Миссис Уайтлоу, я приготовил яичницу-болтунью.

Она повисла на его руке, другую же положила ему на плечо. Внимательно рассмотрела лицо Криса, словно запоминая.

— Что она с тобой сделала, — проговорила она. — Сколько боли причинила. А если не тебе, то мне. Я не могла этого выносить, дорогой. Ты больше не должен был страдать в ее руках. Ты понимаешь?

Я чувствовала, что Крис смотрит на меня, но, отвернувшись, сосредоточила свои усилия на том, чтобы подняться с диванчика и разместиться в ходунках, защищавших меня с трех сторон. Мы перебрались в столовую, сели по обе стороны от матери. Крис вложил ей в руку вилку, я придвинула тарелку.

— Я не могу, — всхлипнула она.

— Пожалуйста, поешьте немного, — сказал Крис. — Вам понадобятся силы.

Она со стуком уронила вилку на тарелку.

— Ты сказал, что летишь в Грецию. Позволь мне сделать это для тебя, милый Кен. Я обдумала. Позволь мне решить эту проблему.

— Мама, — быстро перебила я. — Тебе нужно поесть. Тебе же придется общаться с людьми. С журналистами. Полицейскими. Страховыми агентами… — Я опустила глаза. Коттедж. Страховка. Что она наделала? Зачем? Боже, какой ужас. — Не разговаривай, а то еда остынет. Сначала поешь, мама.

Крис подцепил на вилку кусок яичницы и подал вилку матери. Она начала есть. Движения у нее были медлительные, как будто она долго обдумывала каждое из них, прежде чем совершить.

Когда мать поела, мы отвели ее назад в малую гостиную. Я сказала Крису, где лежат одеяла и подушки, и мы соорудили для нее постель на честерфилдском диване. Пока мы трудились, зазвонил телефон. Крис снял трубку, послушал, ответил: «Боюсь, ее нет», и положил трубку рядом с аппаратом. Я нашла брошенный мною крикетный мяч и, когда мать легла и Крис укрыл ее, подала ей мяч. Зажав его подбородком, она начала говорить, но я прервала ее:

— Отдыхай, а я посижу рядом.

Она закрыла глаза, и мне оставалось только гадать, сколько часов она провела без сна.

Крис уехал, я осталась. Я смотрела на мать и под бой дедовских часов отсчитывала четверти часа. Солнце медленно передвигало по комнате тени. Я пыталась сообразить, что делать.

Должно быть, ей понадобились деньги по страховке. Я перебрала все причины — от помощи семье Кена, рака и, соответственно, дорогостоящего лечения, до шантажа. Но я не могла придумать, что делать дальше, потому что не знала, что случилось. Начала сказываться бессонница предыдущих ночей. Я не могла принять никакого решения. Не могла планировать. Думать. Я уснула.

Когда я проснулась, наступил вечер. Я подняла голову и сморщилась — от неудобного положения на диванчике затекла шея. Я посмотрела на соседний диван. Матери не было. В голове сразу прояснилось. Где она? Почему? Что она сделала? Не могла же она на самом деле…

— Ты хорошо поспала, дорогая. — Я повернула голову к двери.

Она приняла ванну. Надела длинный черный блузон и такие же брюки. Накрасила губы. Привела в порядок волосы. Заклеила порез пластырем.

— Есть хочешь? — спросила она.

Я покачала головой. Она подошла к честерфилду и свернула одеяла, которыми мы ее накрывали. Аккуратно разгладила и сложила стопкой. Сложила квадратиком запачканную кровью салфетку. Положила ее поверх одеял, по центру. Затем села в точности туда, где сидела ранним утром в четверг, в угол честерфилда — на самое близкое к моему диванчику место.

Посмотрела на меня твердым взглядом и сказала:

— Я в твоих руках, Оливия.

И я поняла, что наконец-то власть перешла ко мне.

Странное чувство. Никакой радости осознание этого мне не принесло, только ужас, страх и ответственность. Ничего этого мне не хотелось, особенно последнего.

— Скажи хотя бы зачем? — попросила я. — Мне нужно понять.

Она на мгновение отвела глаза.

— Какая ирония, — произнесла она.

—Что?

— Только подумать, что после всех мучений, которые мы друг другу причинили за эти годы, в конце наших с тобой жизней все свелось к потребности друг в друге.

Она смотрела на меня не мигая. Выражение ее лица не изменилось. Она выглядела абсолютно спокойной, не смирившейся, но готовой.

— Все свелось к гибели человека, — сказала я. — И если уж говорить о потребностях, то раньше всего мы ощутим потребности полиции. Ей потребуются ответы. Что ты собираешься им сказать?

— Оказалось, что мы нужны друг другу, — сказала она. — Ты и я, Оливия. Вот так обстоят дела. В конечно счете.

Я чувствовала себя под ее взглядом, как кролик перед удавом за мгновение до того, как стать его ужином. Мать заговорила снова. Ее голос звучал спокойно.

— Если бы тебя не было здесь, когда я вернулась домой, если бы я не узнала о твоей… — Она умолкла, видимо, подбирая эвфемизм. ~— Если бы я не увидела, в каком ты состоянии… что болезнь делает с тобой и что сделает дальше… я бы лишила себя жизни. Я бы сделала это без малейшего колебания в пятницу вечером, когда мне сообщили, что в коттедже умер Кен. У меня была бритва. Я набрала ванну, чтобы легче шла кровь. Я сидела в воде с лезвием у запястья. Но я не смогла. Потому что бросить тебя сейчас, заставить встретить жуткую смерть без моей, хотя бы самой незначительной, помощи… — Она покачала головой. — Как же, наверное, боги смеются над нами, Оливия. Столько лет я хотела, чтобы моя дочь вернулась домой.

— И я вернулась, — сказала я.

—Да.

Я провела ладонью по старой бархатной обивке, чувствуя, как топорщится и разглаживается потертый ворс.

— Извини за выбранное мною время, — сказала я. — Боже, как же я все испортила.

Мать не ответила. Она как будто бы ждала чего-то еще. Она сидела совершенно неподвижно в умирающем свете дня и наблюдала, как я формулирую вопрос и собираюсь с силами задать его снова.

— Зачем? Мама, зачем ты это сделала? Тебе… тебе нужны были деньги или что? Ты думала о страховке за коттедж?

Она нащупала обручальное кольцо на левой руке, сжала его.

— Нет, — ответила она.

— Тогда что?

Она встала. Прошла к эркеру, положила там телефонную трубку на аппарат. Постояла, наклонив голову и кончиками пальцев касаясь столешницы.

— Надо замести осколки, — сказала она.

— Мама. Скажи мне правду, — попросила я.

— Правду? — Она подняла голову, но ко мне не повернулась. — Любовь, Оливия. С нее всегда все начинается, не так ли? Чего я не понимала, так это что ею все и заканчивается.

Оливия

Я усвоила два урока. Первый — что существует правда. Второй — что ни согласие с этим, ни осознание правды не делает тебя свободной.

Также я поняла, что при любых моих действиях кто-то пострадает по моей вине.

Поначалу я думала, что смогу сохранить знание втайне. Все эти обрывочные сведения относительно вечера среды и утра четверга никак не связывались воедино, а мать не стала прояснять, что она подразумевала под любовью помимо того, что, по ее словам, сделала это ради него, и я не знала — и не хотела знать, — кто была эта она, которую упоминала мать в связи с Кеннетом. Наверняка я знала только одно: Кеннет Флеминг умер в коттедже в ту ночь в результате несчастного случая. Это и был несчастный случай. И наказанием матери, если наказание требовалось, станет необходимость жить, сознавая, что она устроила пожар, убивший мужчину, которого она любила. Разве это не достаточное наказание? Достаточное, заключила я. Достаточное.

Я решила ни с кем не делиться тем, что узнала. Даже с Крисом. Какой в этом смысл?

Но потом расследование стало набирать обороты. Я как могла следила за ним по газетам и радионовостям. Поджог был совершен с помощью специального устройства, характер которого полиция не раскрывала. Но именно характер этого устройства, а не только его присутствие в коттедже, побудила власти начать использовать слова: «поджог» и «убийство». Как только употребили эти слова, так сразу же в средствах массовой информации стали появляться и сопутствующие: подозреваемый, убийца, жертва, мотив. Интерес нарастал. Множились догадки. Потом признался Джимми Купер.

Я ждала, что мать мне позвонит. Она женщина совестливая, говорила я себе. Теперь она признается. Немедленно. Потому что речь идет о сыне Кеннета Флеминга. Это же сын Кеннета.

Я пыталась считать этот поворот событий удобным для всех нас. Он всего лишь мальчик, размышляла я. Если его осудят, что может сделать судебная система приговоренному шестнадцатилетнему убийце? Разве его не пошлют на несколько лет в какую-нибудь колонию для перевоспитания, которое пойдет ему же на пользу? И вообще, разве нельзя рассматривать это как шаг к повышению социального статуса? Там за ним будут присматривать, он получит образование, какую-то профессию, в которой он, без сомнения, отчаянно нуждается. Возможно, в перспективе так для него даже будет лучше.

Потом я увидела фотографии, сделанные, когда полиция забирала его из школы. Он шел между двух констеблей, всеми силами пытаясь показать: плевать ему с высокой колокольни на то, что с ним происходит. О, я прекрасно знала выражение лица, которое было в тот момент у Джимми. Оно говорило: «Вам меня не достать» и «Мне все безразлично». Оно подразумевало, что прошлое неважно, когда нет будущего.

Тогда я позвонила матери. Спросила ее, знает ли она о Джимми. Она ответила, что в полиции с ним просто поговорят. Я спросила, что она собирается делать. Она ответила, что находится в моих руках.

— Оливия, — сказала она. — Я пойму твое решение, каким бы оно ни было.

— Что они с ним сделают? Мама, что они с ним сделают?

— Не знаю. Я уже договорилась насчет адвоката. Он общается с мальчиком.

— Адвокат знает? Что на самом деле… я хочу сказать…

— Я не думаю, что его будут судить, Оливия. Он мог быть поблизости той ночью, но в коттедже его не было. У них нет доказательств.

— Что случилось? — спросила я. — В ту ночь. Мама, скажи мне, наконец, что произошло.

— Оливия. Дорогая. Ты не хочешь знать. Ты не захочешь нести еще и эту ношу.

Голос ее звучал так мягко, так убедительно. Это был голос не той Мириам Уайтлоу, которая когда-то неустанно творила добро по всему Лондону, а голос женщины, изменившейся навсегда.

— Мне нужно знать, — настаивала я. — Тебе нужно сказать мне.

Чтобы я знала, как себя вести, что делать, что думать с этой минуты и дальше.

И она мне рассказала. И, правда, все оказалось так просто. Она оставила дом обитаемым на вид — горит свет, играет музыка, и то и другое стоит на таймере, — чтобы скрыть настоящие передвижения его обитательницы в ту ночь. Она выскользнула через сад за домом и прошла по проулку под покровом темноты, стараясь не шуметь. Автомобиль она не взяла, потому что он вообще не требовался.

— Но как же? — спросила я. — Как ты туда добралась? Как тебе это удалось?

Это было проще простого. Доехала на метро до вокзала Виктории, откуда круглые сутки уходят поезда до аэропорта Гэтвик, где также круглые сутки работает прокат автомобилей. А там без всякого труда можно нанять синий «кавалье» для не слишком длительной поездки — в Кент, где сразу после полуночи можно легко утащить ключ из сарая, когда в коттедже погаснет свет и его единственная обитательница уснет и не услышит злоумышленника, которому понадобится меньше двух минут на то, чтобы проникнуть в коттедж, сунуть в кресло сигарету, обвязанную спичками, сигарету из пачки, купленной в каком-нибудь киоске, самую обычную сигарету, самой распространенной марки. А затем назад через кухню, остановившись только для того, чтобы забрать котят, потому что они ии в чем не повинны, они здесь не по своей воле, они не должны умереть в огне вместе с ней, во время всепоглощающего пожара, в котором придется пожертвовать коттеджем, но это не имеет значения, она не имеет значения, ничто не имеет значения, кроме Кеннета и возможности положить конец той боли, которую она ему причиняет.

— Ты хочешь сказать.,. Это не был несчастный случай.

За что же тогда держаться, подумала я. Несчастный случай? Нет. Это не был несчастный случай. Какой там несчастный случай. Он не мог быть так тщательно спланирован — выбраться назад, в ночь, вернуться в аэропорт, где все еще ходят поезда до Лондона, а там от вокзала Виктории первое попавшееся такси везет одинокую женщину к темному дому на полпути к Арджилл-роуд, откуда недалеко до Филлипс-уок, и тихое, среди ночи — никакого вам шума мотора, который мог бы привлечь внимание — возвращение останется незамеченным. Так что все предельно просто. Кто же догадается связать вокзал Виктории, аэропорт Гэтвик и автомобиль, взятый на один вечер напрокат, с пожаром в Кенте?

Но я в твоих руках, Оливия.

Что мне до этого, думала я, но на сей раз без прежней уверенности, с меньшей убежденностью. Мальчика я не знаю. Не знаю его мать, его брата и сестру, никогда не встречалась с его отцом. Если он так сглупил, что отправился в Кент в тот самый вечер, когда умер его отец, разве это не его проблема? Разве не его? Разве не его?

А затем на баржу пришли вы, инспектор. Сначала я пыталась убедить себя, что дело в ДСЖ. Вы спрашивали про Кеннета Флеминга, но настоящей причиной вашего появления была разведка. Никто никогда не связывал нас с движением, но такая возможность всегда оставалась. Крис спутался с Амандой в нарушение всех правил, не так ли? Возможно, она была заслана легавыми. Собрала информацию, передала ее своему руководству, и вот, вы пришли прощупать обстановку. Это казалось вполне логичным. Ну и что, что вы говорили о расследовании убийства, вы искали доказательств нашей связи с ДСЖ.

Каковые я вам и предоставляю. Здесь. В этом документе. Вы недоумеваете, почему, инспектор? Вам, настолько убежденному, что я должна совершить акт предательства… Хотите знать?

Что ж, улица тянется в обе стороны. Пройдите по ней. Почувствуйте ее у себя под ногами. А потом решайте. Как я. Решайте. Решайте.

Мы сидели на палубе, когда я наконец рассказала Крису то, что знала. Я надеялась убедить его, что на самом деле вы только выискиваете доказательства нашей связи с ДСЖ, но Крис не дурак. С того самого момента, как он увидел мою мать тогда в Кенсингтоне, он подозревал что-то неладное. Он был в доме, видел ее состояние, слышал ее слова, видел, как я просиживаю над газетами, как пытаюсь бросить читать их и снова к ним возвращаюсь. Он спрашивал, не хочу ли я поделиться с ним происходящим.

Я сидела на своем парусиновом стуле, Крис прямо на палубе, подтянув к себе ноги, так что джинсы вздернулись, обнажая полоски бледной кожи над белыми носками. В этой позе он казался уязвимым. И молодым. Он обхватил ноги руками, и запястья вылезли из рукавов джинсовой куртки. Узловатые такие. Как и его локти, лодыжки и колени.

— Нам лучше поговорить, — сказал он.

— Не думаю, что смогу.

— Это касается твоей матери.

Он утверждал, не спрашивал, и я не стала отрицать. Лишь сказала:

— Скоро я стану как тряпичная кукла, Крис. Я, вероятно, окажусь прикована к инвалидному креслу. Будут трубочки и респираторы. Подумай, как ужасно все это будет. А когда я умру…

— Ты не будешь одна. — Он сжал мою лодыжку, слегка потянул меня за ногу. — Этого не случится, Ливи. Даго тебе слово. Я о тебе позабочусь.

— Как о собаках, — прошептала я.

— Я о тебе позабочусь.

Я не могла посмотреть ему в глаза. Вместо этого смотрела на остров. Ивы никли ветвями к земле, образовывая убежище, в котором через несколько недель будут прятаться любовники, располагаясь во вмятине, оставшейся от бесчисленных пар. Но меня среди них не будет,

Я протянула Крису руку. Он взял ее, перебрался поближе ко мне, тоже глядя на остров. Я рассказывала, что произошло той ночью в Кенте, он слушал. Когда я закончила, он сказал:

— Выбор у тебя невелик, Ливи.

— Что они могут с ним сделать? Если будет суд, скорей всего его признают невиновным.

— Если он пройдет через суд — виновный или нет, — на что, по-твоему, будет похож остаток его жизни?

— Не проси меня это делать. Умоляю, не проси. Я почувствовала, как его губы прижались к моей руке.

— Становится холодно, — сказал Крис. — А мне хочется есть. Пойдем вниз, хорошо?

Он приготовил ужин. Я сидела на кухне и наблюдала. Он поставил тарелки, сел напротив меня на свое обычное место, но не принялся за еду с обычным своим аппетитом. Дотянулся через стол и легко коснулся моей щеки.

— Что? — спросила я.

— То самое, — ответил он. Подцепил на вилку тыкву. — Все кажется не так, Ливи. Что делать. Как быть. Иногда все ужасно запутывается.

— Мне наплевать, так или не так, — сказала я. — Я просто хочу как легче.

— Ты и все прочие в мире.

— И ты тоже?

— Да. Я ничем от других не отличаюсь.

Но, похоже, отличался. Ои всегда казался таким уверенным в том, куда он движется и что делает. Даже сейчас, сидя напротив меня и держа за руку, он по-прежнему казался уверенным. Я подняла голову.

— Ну и в результате? — спрашивает он.

— В результате, я это сделала, — отвечаю я. Он крепче сжимает мои пальцы. — Если я отправлю ему это, Крис, я не смогу переехать домой. Я останусь здесь, И мы окажемся повязанными друг с другом. Ты и я. И ты — со мной, с той развалиной, в которую я превратилась. Ты не можешь… ты и… ты не сможешь… — Закончить я просто была не в состоянии. Такие простые слова — вы с Амандой не сможете быть вместе так, как тебе хотелось бы, пока я здесь и пока я жива, Крис, об этом ты подумал? — но я не могу их произнести. Не могу назвать ее имя. Не могу назвать его рядом с именем Криса.

Он не двигается. Наблюдает за мной. За окном неуклонно темнеет. Я слышу, как утка хлопает крыльями по воде канала — то ли взлетает, то ли садится, сказать невозможно.

— Это нелегко, — ровно произносит Крис. — Но это честно, Ливи. Я действительно в это верю.

Мы смотрим друг на друга и мне интересно, что он видит. Я знаю, что вижу я, и моя душа переполняется от необходимости раскрыться и выплеснуть все слова, что у меня накопились. Каким это было бы облегчением. Пусть и Крис немного походит с этим грузом. Но он встает, огибает стол, чтобы поднять меня и помочь дойти до комнаты, и я понимаю, что у него и без того достаточно груза.

Глава 26

— Поверь мне, дорогой. Это самое лучшее для нас обоих. Обещаю, что ты нисколько не пожалеешь.

С этими словами утром в воскресенье Хелен повела Линли в Гайд-парк. Они надели спортивные костюмы, которые Хелен купила на прошлой неделе, и она настояла на том, что для настоящей бодрости и здоровья начинать надо с быстрой ходьбы от Итон-террас до Гайд-Парк-Корнер, который она назначила местом старта. Решив, что они «достаточно разогрелись», она побежала в северном направлении, к триумфальной арке.

Хелен выбрала для них идеальную скорость. Они без малейшего затруднения обогнали не меньше дюжины других бегунов. Держась позади Хелен, Линли регулировал свой шаг, чтобы не слишком быстро выбиться из сил. Она и в самом деле просто чудо, думал он. Бежала она прекрасно, голова откинута, руки согнуты в локтях, волосы развеваются. Линли даже заподозрил, что она тайком занималась фитнессом, чтобы произвести на него впечатление, но в этот момент, когда напротив, на Парк-лейн, показался отель «Дорчестер», Хелен начала сдавать. Догнав ее, он спросил:

— Слишком быстро, милая?

— Нет, нет, — пропыхтела она. Вскинула руки. — Чудесно, правда? Воздух… эта нагрузка.

— Да, но ты что-то раскраснелась.

— Серьезно? — Отдуваясь, она продолжала непреклонно двигаться вперед. — Но… это же… хорошо… правда? Крово… обращение. И всякое такое.

Они преодолели еще ярдов пятьдесят.

— Вот не думала… — Она хватала ртом воздух, как астматик. — Очень полезно… да?

— Действительно, — сказал Линли. — Тренировка сердечно-сосудистой системы, вероятно, лучшее из упражнений в мире. Я рад, что ты это предложила, Хелен. Нам пора позаботиться о своей физической форме. Немножко помедленнее?

— Нет… не… надо. — На лбу Хелен и над верхней губой проступила испарина. — Отлично… вот так… хорошо, правда?

— Согласен. — Они обежали фонтан «Радость жизни», и Линли крикнул: — К Уголку ораторов или в парк?

Хелен махнула рукой в сторону севера.

— К Уголку, — со всхлипом выдавила она.

— Хорошо. Значит, Уголок ораторов. Медленнее? Быстрее? Что?

— Так… нормально. Чудесно. Линли подавил улыбку.

— Не знаю, — проговорил он. — Мне кажется, нужно увеличить нагрузку, если мы собираемся серьезно относиться к регулярным занятиям. Можем надевать утяжелители.

—Что?

— Утяжелители. Ты видела их, дорогая? Можно надеть их на запястья и во время бега работать руками. Понимаешь, беда с бегом заключается в том — если тут вообще уместно слово «беда», потому что, Бог свидетель, бег дарит мне чудесные ощущения… Тебе тоже?

— Да… да…

— Так вот, беда… подожди, давай немного увеличим скорость, мне кажется, мы сбавили темп… в том, что сердце получает нагрузку и нижняя часть тела укрепляется, а вот верхнюю часть можно отправлять прямиком на свалку. А если мы будем надевать на руки утяжелители и во время бега махать руками, мы…

Хелен внезапно остановилась. Она стояла, упираясь руками в колени, грудная клетка раздувается, как мехи, дыхание шумное.

— Что-то не так, Хелен? — Линли продолжал бежать на месте. — Полный круг по парку займет у нас всего… Я не знаю. Сколько он в окружности? Шесть миль?

— Господи, — выдавила Хелен. — Это… мои легкие…

— Возможно, нам следует отдохнуть. Две минуты, хорошо? Остывать же тоже нельзя. Можешь сделать растяжечку, если остынешь, а потом снова вперед. Надо, чтобы все было по правилам.

— Нет. Нет. — Хелен понадобилось две минуты, чтобы посидеть на траве, подняв лицо к небу, и восстановить дыхание. Когда она наконец смогла нормально дышать, то подниматься не стала, а напротив — легла, закрыла глаза и сказала:

— Найди мне такси.

Он прилег рядом, опираясь на локти.

— Чепуха, Хелен. Мы же только начали. Нужно себя преодолеть. Тебе необходимо привыкнуть к нагрузке. Если каждое утро я буду ставить будильник на пять и мы честно будем вставать, я могу обещать, что не пройдет и полугода, как ты сможешь обегать этот парк два раза. Что скажешь?

Она открыла один глаз, устремив его на Линли:

— Такси. А вы — мерзавец, лорд Ашертон. Как давно вы уже бегаете, не сказав мне, а?

Он улыбнулся и намотал на палец прядь ее волос;

— С ноября.

Она в раздражении отвернулась:

— Бессовестная свинья. Ты смеялся надо мной с прошлой недели?

— Нисколько, дорогая. — И резко кашлянул, чтобы скрыть смех.

— И ты встаешь в пять?

— В основном в шесть.

— И бежишь?

—Хм.

— И предлагаешь продолжать?

— Конечно. Ты же сама сказала, что это наилучшее упражнение и нам надо сохранять форму.

—Правильно. — Она взмахнула рукой в сторону Парк-лейн и уронила руку. — Такси, — сказала она. — Я потренируюсь позже.

Дентон перехватил их, когда они поднимались принять душ после утренней пробежки. Сам Дентон собирался уходить — букет цветов в одной руке, бутылка вина в другой, на лбу начертано «сердцеед». Он изменил направление и удалился в гостиную, говоря Линли:

—Минут через десять, как вы ушли, приходил какой-то парень. — Вернулся он с большим коричневым бумажным конвертом под мышкой. Линли принял конверт, Дентон же сказал: — Он принес вот это. Остаться не захотел. Попросил передать инспектору, как только он вернется.

Линли отклеил клапан конверта со словами:

— Едете отдохнуть?

— Пикник в Доркинге. Бокс-хилл, — ответил Дентон.

— А. Встречаетесь с Дженит?

— Простите, милорд?

— Ничего. Только ни во что не ввязывайтесь, договорились?

Дентон ухмыльнулся:

— Как обычно.

Они слышали, как он насвистывает, закрывая за собой парадную дверь.

— Что это, Томми?

Хелен вернулась с лестницы, увидев, как он вынул из конверта содержимое: пачку желтых линованных блокнотов, исписанных неровными карандашными каракулями. Он прочел первые слова в верхнем блокноте — «Крис вывел собак на пробежку» — и у него вырвался глубокий вздох.

— Томми? — сказала Хелен.

— Оливия, — ответил он.

— Значит, она заглотила твою наживку.

— Похоже, что так.

Но Линли обнаружил, что Оливия сама забросила наживку. Пока Хелен принимала душ, мыла голову, одевалась и делала все остальное, что просто необходимо женщинам и что занимает полтора часа, он читал, сидя у окна в гостиной. И он увидел то, что Оливия хотела заставить его увидеть. И почувствовал то, что она хотела заставить его почувствовать. Когда она впервые выдала информацию о ДСЖ — совершенно не нужную Линли для того, чтобы привести расследование смерти Кеннета Флеминга к успешному завершению, — он подумал: «Постой, а что это такое и зачем?» Но потом он понял, что она делает, и понял, что причиной тому гнев и возмущение, вызываемые в ней предательством, которого он от нее ждал.

Он читал последний блокнот, когда к нему спустилась Хелен. Она взяла остальные, тоже начала читать. Она ничего не сказала, когда, закончив свое чтение, Линли бросил блокнот и вышел из комнаты. Она просто продолжала тихонько листать страницы, вытянув на диване босые ноги и подложив под спину подушку.

Линли принял душ и переоделся. Он думал об иронии судьбы: встретить нужного человека в самое неподходящее время, решиться действовать только для того, чтобы этими действиями привести себя к краху, понять, что самые сокровенные мечты оказались иллюзорными, добиться страстно желаемого, чтобы убедиться, что этого совсем не хочется. И разумеется, этот заключительный иронический штрих. Бросить вызов, состоящий из полуправды, откровенной лжи и намеренной дезинформации, чтобы получить в ответ перчатку, брошенную самой правдой.

Решайте, слышал он ее насмешливый голос. Решайте же, инспектор. Вы можете это сделать, Решайте.

Когда он вернулся к Хелен, она дошла уже до середины стопки. Линли подошел к стереосистеме и начал беспокойно перебирать компакт-диски. Он не знал, что ищет, знал только, что сразу поймет, когда найдет.

Хелен все читала. Он рассеянно выбрал Шопена. Опус 53, ля-бемоль мажор. Это было его любимое произведение нерусского композитора. Когда из динамиков полилась музыка, Линли подошел к дивану. Хелен убрала ноги, он сел рядом и поцеловал ее в висок.

Они не разговаривали, пока она не закончила чтение, а тогда зазвучала уже другая музыка.

— Значит, ты был прав, — сказала Хелен. И когда он кивнул, добавила: — Ты все это знал.

— Не все. Я не знал, как она это сделала. И не знал, кого она надеялась подвести под арест, если до этого дойдет.

— Кого? — спросила Хелен.

— Джин Купер.

— Жену? Не понимаю…

— Она взяла синий «кавалье». Оделась так, как ни за что не оделась бы при других обстоятельствах. Если бы ее или машину заметили в ту ночь у коттеджа, описание, данное любым свидетелем, указало бы на Джин Купер.

— Но мальчик… Томми, разве мальчик не сказал, что у женщины, которую он видел, были светлые волосы?

— Светлые, седые. Он был без очков. Автомобиль он узнал, но женщину видел смутно, а остальное додумал. Он решил, что мать приехала повидаться с его отцом. А у нее была причина повидаться с ним и причина убить Габриэллу Пэттен.

Хелен задумчиво кивнула:

— Если бы Флеминг сказал Мириам Уайтлоу, что едет в Кент, чтобы разорвать отношения с Габриэллой…

— Он остался бы жив.

— Но почему он ей не сказал?

— Гордость. Однажды он уже испортил себе жизнь. И ему не хотелось, чтобы она знала, как близко он снова подошел к подобной черте.

— Но она все равно со временем узнала бы.

— Верно. Но тогда он иначе представил бы разрыв с Габриэллой: он, дескать, ее перерос, пресытился ею, осознал, что она за женщина. Видимо, так он в конце концов и сказал бы Мириам. Он просто не был готов сообщить это в тот момент.

— Значит, всему виной выбор времени.

— В каком-то смысле, да.

Линли взял ее за руку, наблюдая, как естественно переплелись их пальцы. Неожиданно этот жест тронул его тем, что обещал и что открывал.

Хелен нерешительно произнесла:

— А остальное. Спасение животных.

—А что тебя интересует?

— Что ты сделаешь?

Он помолчал, обдумывая вопрос, оценивая скрытые последствия каждого ответа, который он мог ей дать. Когда же он так и не ответил, она продолжала:

— Мириам отправится в Холлоуэй, Томми.

—Да.

— А ты знаешь, кто работает с этим? Кто расследует дела о похищении этих животных?

— Это легко выяснить.

Он ощутил пожатие ее пальцев.

— Но если ты сдашь Криса Фарадея тем, кто занимается этими взломами и похищениями… Томми, у нее никого не останется. Ей придется жить в приюте или в больнице. И то, что ты попросил ее сделать, окажется впустую.

— Это поможет передать убийцу в руки правосудия, Хелен. Это не пустой результат.

Он не смотрел на нее, но чувствовал, что Хелен вглядывается в его лицо, пытаясь прочесть по нему скрытые мысли Линли, чтобы самой понять, что он собирается сделать. А он и сам этого не знал. Сейчас не знал. Пока не знал.

Я хочу простого решения, думал он. Я хочу стандартного решения. Я хочу провести черту, которую никому и в голову не придет переступить. Я хочу закончить пьесу, когда в ней всего лишь предусмотрен антракт. Это прискорбный факт моей жизни. Который всегда был моим проклятием.

Решайте, инспектор. Он так и слышал голос Оливии. Решайте. Решайте. А затем живите со своим решением. Как я буду жить. Как я живу.

Да, подумал Линли. Как ни странно, но он ей это должен. Он должен был всю оставшуюся жизнь сам нести бремя своего сознательного выбора, груз совести и ответственности.

— Это расследование убийства, — наконец проговорил он в ответ на незаданный Хелен вопрос. — Так оно начиналось, так и закончится.