2002 ruen ИринаА.Оганесова0db6299f-2a81-102a-9ae1-2dfe723fe7c7ВладимирА.Гольдич0db5f81c-2a81-102a-9ae1-2dfe723fe7c7 thriller Ann Benson Thief Of Souls 2002 en Roland roland@aldebaran.ru doc2fb, FB Writer v1.1 2007-07-30 OCR Roland; SpellCheck Nikol 4a956594-9018-102a-94d5-07de47c81719 2 Похититель душ Эксмо, Домино Москва, Санкт-Петербург 2007 5-699-14608-3

Энн Бенсон

Похититель душ

Гэри, с любовью

Глава 1

Симпатичные домики, охранявшие въезд в Нант, быстро исчезли из вида, когда я ступила под темные своды деревьев – передо мной лежал самый неприятный участок дороги в Машекуль. Из света – в темноту. Невозможно не почувствовать себя маленькой и беззащитной среди великанов, чьи кривые, шишковатые нижние ветви могут в любой момент потянуться к тебе, точно пальцы дьявола, и утащить в темное нутро преисподней, где тебе суждено вечно расплачиваться за грехи.

Как и всегда, я принялась молиться, поскольку ничего другого не оставалось. «Добрый Бог, не позволь им отнять у меня пальцы, потому что без них я не смогу держать в руках иголку, а без вышивки не представляю своей жизни».

С каждым новым шагом я все глубже засовываю руки в складки рукавов, убранных в карманы, и мои драгоценные пальцы вскоре исчезают из вида, они снова в безопасности.

Они обнаруживают письмо, подушечки пальцев касаются тех мест, где оно было сложено и бумага немного стерлась, несмотря на то, что послание совсем недавно прибыло из Авиньона. Среди других важных бумаг, присланных его святейшеством моему matter[1] Жану де Малеструа, который, будучи епископом Нанта, имеет доступ к огромному количеству Божественных тайн. И хотя я являюсь его ближайшей помощницей, мне не дано проникнуть в суть важнейших проблем, которые решает его преосвященство по поручению его святейшества, и, по правде говоря, я не особенно к этому стремлюсь.

Материнское желание отложить в сторону все заботы мира ради интересов и мыслей о своем первенце занимает главное место в моей душе. Дата, написанная такой дорогой для меня, сильной рукой сына, указывала на то, что он отправил письмо 10 марта 1440 года, за несколько дней до моего путешествия. Я пропустила слова благословения – в конце концов, он ведь священник – и, шагая по дороге, мысленно проговорила все остальное.

«У меня неожиданные и отличные новости. Меня назначили личным писарем его светлости; мне больше не нужно работать под руководством другого брата, я поступил в полное распоряжение самого кардинала. Меня все чаще вызывают в его апартаменты, чтобы составить какие-нибудь важные бумаги. Похоже, каким-то непостижимым и чудесным образом он взял меня под свое крыло, хотя я по-прежнему не понимаю, за что удостоился такой чести. Надеюсь, что очень скоро будет официально объявлено о моем новом статусе...»

Как чудесно, как замечательно, как... абсолютно, но я бы хотела, чтобы он оказался рядом со мной. Но его преосвященство Жан де Малеструа испытывает отвращение к слабости и жалобам, и потому я не стану жаловаться, и пусть Бог защитит меня от его неудовольствия. Я продолжаю вспоминать письмо, которое, как мне представляется, белки и лисы, единственные мои слушатели, оценить не в силах. Но зато оно придает мне уверенность и твердость, пусть и обманчивую.

«Я думаю о тебе каждый день и радуюсь тому, что уже через несколько месяцев ты будешь здесь, в Авиньоне, и сама увидишь, какой интересной и богатой на события стала моя жизнь. Я буду вечно благодарен милорду Жилю за то, что он помог мне получить это место, когда я был еще совсем юным братом с весьма ограниченными перспективами на будущее...»

Моя собственная благодарность приправлена горечью. Великодушие лорда Жиля де Ре повлекло за собой то, что я, его бывшая няня, должна оставаться здесь, в Бретани, а мой сын, который ему почти как брат, находится в нескольких днях пути, в Авиньоне. Иногда у меня возникает подозрение, что он разлучил нас сознательно, преследуя какие-то свои цели.

Но как такое возможно?

«В своем следующем письме, матушка, ты должна подробнее рассказать мне о том, что происходит в Нанте; недавно нас посетил пилигрим, который поведал о событиях на севере, о том, какое несчастье свалилось на голову одного вельможи, о победах другого и о романах благородных дам. Мы всегда с нетерпением ждем любых новостей. Но особенно меня заинтересовала песенка, которую он пересказал, – ее смысла я до конца не понял, но в одном из куплетов говорилось следующее: «Surce, Vonluiavaitdit, ensemerveillant, qu'onу mangeoutlespetitsenfants»».

Я не поняла, что это значит, и, по правде говоря, не слишком стремилась понять. По крайней мере, сейчас, когда мне самой угрожала опасность стать обедом одному Богу ведомо какого злобного и отвратительного чудовища. Мне лучше, чем многим, известно, что они существуют и, широко раскрыв свою мерзкую пасть, терпеливо поджидают ничего не подозревающего путника.

Благословенный луч света скользнул между густыми деревьями и задрожал – может быть, птичка уселась на ветку, или это я вздохнула, не в силах больше сдерживать дыхание? Я всегда отчаянно мечтаю о свете; весь мир с надеждой говорит о времени, когда придет конец войнам, если такое возможно, и свет перестанет быть роскошью, как сейчас. Мы редко расходуем неестественный свет, если нам нужно взглянуть друг на друга, когда еще остается хотя бы намек на сияние дня, потому что его можно использовать гораздо разумнее – как, впрочем, и многое другое, чем благословила нас жизнь, хотя мы часто транжирим ее дары, не задумываясь о последствиях.

Когда-то в резиденции милорда де Ре в Шантосе недостатка в свете не было, и я – в те дни мадам Жильметта ла Драпье, жена верного слуги милорда, Этьена, – могла наслаждаться им, сколько душе угодно. Теперь же мне осталось рассчитывать лишь на Божественное сияние, хотя в нынешние дни я уже не так страстно люблю Бога, как любила его до того, как стала laMereSuperieure, или, как любит меня называть суровый Жан де Малеструа, та soeurenDieu. Лучшая, чем я, женщина оценила бы убежище достаточного – нет, великолепного существования. Учитывая, сколько женщин лишаются зубов из-за плохого питания, мне бы следовало радоваться своему везению. Но это не та жизнь, о которой я мечтала, не та, которая у меня была и которую я любила. И, тем не менее, когда умер мой дорогой муж, практически все, кроме меня, согласились с тем, что для меня так будет лучше всего.

Мой дорогой Этьен храбро сражался вместе с лордом де Ре под знаменами Девы в великой Орлеанской битве в тот день, когда погибло много храбрых и мужественных воинов. Стрела английского лучника, да будет проклято их мастерство, пронзила ему бедро, и нога загноилась, как это часто бывает при глубоких ранах. Повитуха – к сожалению, у нас не было лекаря, хотя никто не сомневается в ее искусстве целительницы, – заявила, что ногу нужно отрезать, чтобы спасти Этьену жизнь. Но он ни за что на это не соглашался.

– Разве я, солдат и дровосек, смогу достойно служить милорду де Ре, став инвалидом? – сказал он мне.

Этьен умер, не покрыв себя славой на поле боя, как мечтают все солдаты, а угасая медленно, страдая от страшной боли. Когда он наконец получил свою солдатскую награду, мои обязанности в доме лорда де Ре, которым я в те дни не уделяла должного внимания, перешли к другой, более старательной женщине. Если бы я унаследовала какую-нибудь собственность, я могла бы снова выйти замуж, а так стала невестой Бога.

Я изо всех сил стараюсь быть полезной, потому что не могу позволить себе потерять и это место. Я превратилась в молчаливую тень его преосвященства, который, будучи одновременно епископом Нанта и канцлером Бретани, служит двум исключительно требовательным хозяевам: одному божественному, а другому смертному и отвратительному. Какой из них управляет им в большей степени, часто определяется тем, интересы которого из них больше совпадают в данный момент с его собственными. За тринадцать лет службы здесь я научилась его уважать, несмотря на этот печальный недостаток, впрочем заметный очень немногим, кроме меня самой.

И все же я мечтаю не о такой жизни.

– Мне нужно сходить в Машекуль, – сказала я ему сегодня утром.– Кое-какие мелкие дела и покупки... Все, что необходимо, можно найти там на рынке.

– Ну, Машекуль расположен не так чтобы очень далеко, но, может быть, вам лучше отправить туда кого-нибудь помоложе.

Мне удалось скрыть свое раздражение.

– Да, дорога не близкая, но день, похоже, будет хороший, и я уверена, что со мной ничего не случится. Кроме того, я бы хотела сама выбрать то, что мне нужно, а не поручать это кому-нибудь другому.

– Я могу освободить брата Демьена от его обычных обязанностей на сегодня... Он поможет вам принести покупки.

В моих рукавах было достаточно места для всех моих покупок.

– Он будет недоволен, если ему придется расстаться со своими деревьями. Кроме того, я не собираюсь покупать ничего тяжелого – мне нужны иголки и немного ниток. Некоторые из ваших стихарей нуждаются в подновлении, те из них, которые нам так и не удалось как следует перекрасить.

– Ах да, в этом я, благодарение Богу, почти ничего не понимаю и потому с радостью предоставляю вам принимать решения.– Он приподнял уголок одной брови.– И в другом деле, которое не имеет никакого отношения к вашим покупкам.

Он ждал, что я скажу, и я почти чувствовала его желание надавить на меня посильнее и заставить ответить на невысказанный вопрос, но я лишь сдержанно кивнула.

– Ну, хорошо, тогда идите, только постарайтесь не переутомиться.

– Разумеется, ваше преосвященство. Я сохраню себя для моих обязанностей здесь.

– Именно, – проворчал он и отпустил меня, уткнувшись в лежавший перед ним на столе текст, но, подойдя к двери, я услышала: – Да пребудет с вами Господь.

Я улыбнулась.

Наше аббатство очень древнее. Когда его строили, люди были миниатюрнее нас, с более короткими руками и ногами, по крайней мере к такому выводу можно прийти, взглянув на кости, лежащие в здешних подземельях. Кости вообще могут многое рассказать – например, у одного из моих сыновей отлетел кусочек зуба, и я всегда его узнаю. В любом случае размеры моей комнаты и кровати, которая в ней стоит, довольно скромны. Я выбрала ее из-за расположения внутри двора, потому, что там всегда светло. Зимой один из братьев натягивает на окно промасленный пергамент, чтобы защитить комнату от сквозняков, потому что я категорически отказываюсь завешивать его тяжелыми гобеленами на долгие месяцы. По правде говоря, смотреть из окна особенно не на что, но зато есть свет, и я не слышу грохота колес, когда крестьяне на своих телегах едут в предрассветные часы вдоль нашей стены на рынок.

Впрочем, не только вторжения извне мешают моему спокойному сну. Вещи, о которых мне совсем не хотелось думать, мешали мне заснуть долгими ночами: призраки, демоны, жестокие чудовища в темном лесу – кошмары ребенка, попавшего в руки воображаемой ведьмы. Я уже давно миновала тот порог, когда убывающие месячные заставляют женщину просыпаться посреди ночи и взволнованно метаться по комнате с широко раскрытыми глазами, пока не прокричит петух. Эти неприятности пришли и ушли, и сейчас в мои ночи редко врывается бессонница или дурные сны. Но когда я проснулась сегодня утром, то некоторое время никак не могла открыть глаза. Видимо, я плакала в те моменты, когда мне все-таки удавалось заснуть, но не запомнила этого.

Перед сном я часто опускаюсь на колени около кровати, закрываю глаза и складываю руки – совсем как ребенок. Я оставляю дверь в свою комнату открытой, чтобы тот, кто будет проходить мимо, увидел, как я страстно шепчу молитву. По большей части я делаю это исключительно напоказ, но прошлой ночью моя молитва была по-настоящему искренней, я просила Бога позволить мадам ле Барбье найти сына, если Всевышний, конечно, не жестокий шутник, коим я в последнее время его считала.

Когда я вела строй сестер в монастырь на трапезу, меня догнал брат Демьен.

– Да благословит вас Бог, матушка.

Он всегда произносит слово «матушка» с самым серьезным видом, и я ему признательна.

– И вас тоже, брат.

– Хороший денек, верно? Хотя довольно прохладно. Ночью тоже было холодно.

Он всегда отличался немного раздражающей жизнерадостностью, но она всего лишь следствие его молодости и потому простительна. Я часто забываю, что он священник; если бы не сутана, его можно было бы принять за энергичного землевладельца в расцвете сил – будь его семья побогаче, сейчас у него имелось бы собственное поместье. Для человека, лишенного возможности выбирать призвание, он выполнял свои обязанности просто замечательно – и с раздражающей старательностью.

– Когда вам будет столько же лет, сколько мне, утренний холод перестанет вам нравиться, – пообещала я ему.– Впрочем, скоро солнце прогонит холод.

– Хорошо... Его преосвященство сказал, что вы собираетесь в Сент-Оноре. Симпатичный приход, хотя и странный. Меня удивило, что епископ вас отпустил.

Значит, Жан де Малеструа все-таки велел молодому священнику меня сопровождать. На мгновение я обрадовалась, а потом разозлилась.

– Я же монахиня, а не рабыня на цепочке, – заявила я. – Неужели я не имею права отправиться, куда хочу, одна?

– Ну, учитывая, как близко Прощеное воскресенье, мне стало любопытно, что вам понадобилось в Машекуле.

Я помолчала немного, а потом ответила:

– Ничего, кроме желания кое-что купить.

– Понятно, – проговорил он и наградил меня мимолетной понимающей улыбкой.– Я спросил только потому, что сегодня утром вы мне показались какой-то... измученной.

Я не смотрела на себя в наше единственное зеркало, но решила, что на моем лице остались следы пролитых ночью слез. Мы пошли дальше, а я опустила глаза и ничего не ответила.

– Вы ни в чем не хотите покаяться, матушка?

«Благослови меня, брат, ты, который младше моего собственного сына, потому что я совершила грех излишнего любопытства и стала жертвой своих чувств», – так могла бы я сказать, но лишь подумала, а произнесла совсем другое:

– Нет, брат, но я все равно вас благодарю. Сегодня я не совершила ничего греховного.

– Ну, день еще только начинается, – утешил меня он.

– И у меня будет возможность себя проявить.

Мы рассмеялись и попрощались.

Таким образом, я приступила к своим утренним обязанностям с чрезвычайным рвением и старанием, чем заслужила сердитые взгляды юных невест Христовых, которые работали под моим руководством во имя церкви. Пройдя по рынку Нанта, перед тем как выйти из города, я не могла не заметить, что все необходимое могла бы купить и здесь, причем выбор тут был гораздо лучше, чем в Машекуле. Вне всякого сомнения, Жан де Малеструа это знает и только сделал вид, что не разбирается в подобных вещах. «Впредь веди себя умнее», – сказала я себе.

Кусок сыра и краюха хлеба, спрятанные в рукаве, начали колотить меня по ноге, я перестала повторять про себя письмо сына, Жана, и принялась напевать веселую песенку. Из-за деревьев раздавались самые разные звуки: трещали ветки, шуршали листья, подавали голоса животные. С каждым новым шагом я ожидала, что из густых кустов, растущих по обеим сторонам дороги, появится неведомое чудовище и схватит меня. Я подумала о мадам ле Барбье, которая прошла через лес накануне вечером, после того как Жан де Малеструа отказал ей в ее просьбе. Строений вдоль дороги немного, а постоялые дворы слишком дороги даже для состоятельной горожанки. Она покинула аббатство уже после заката, с факелом в руке. Думаю, рука у нее сильно болела, когда она наконец добралась до дома.

Я боялась; страх в этом лесу – вещь нормальная, поскольку здесь полно диких зверей. Не легендарных золотых львов из Эфиопии и не белых медведей севера, которых наши храбрые рыцари убивали мечами, украшенными драгоценными камнями, – слушать об этих подвигах холодными вечерами, у очага, – безмерное удовольствие.

Здесь водятся мерзкие твари с клыками и спутанной шерстью, они с громким фырканьем роют землю, а их маленькие, налитые кровью глаза горят злобным огнем на слишком массивных, уродливых головах.

Именно в таких зарослях, как эти, неподалеку от дворца в Шантосе, Ги де Лаваль, отец милорда Жиля де Ре, был растерзан диким кабаном.

Решение прогуляться в тот день в лесу было ознаменовано недобрыми предвестиями с самого начала, по крайней мере так мне сказал Этьен. Любимая лошадь милорда подвернула ногу, а его обычный страж и спутник заболел и не мог покинуть отхожее место даже затем, чтобы произнести молитву об исцелении, не говоря уже о том, чтобы отправиться на охоту. Эти ужасные обстоятельства, так мы все считали, были делом рук дьявола. И его же творением являлся отвратительный кабан, которого Ги де Лаваль давно хотел поймать. Если бы милорд Ги не стал жертвой стремления исправить неудачно начавшийся день, он никогда не сделал бы того, чего делать не следовало – и о чем известно даже начинающему охотнику, – не встал бы прямо перед кабаном, превратившись из охотника в жертву.

Двое лесничих пронесли его по ухабистой местности на сделанных кое-как носилках, в то время как он сам удерживал руками собственные внутренности.

– Он ни за что не хотел убрать от живота руки! Мы не смогли посадить его на лошадь...

Я никогда не забуду этого зрелища, боль и ужас на лице, чувства, незнакомые храброму охотнику, человеку, который постоянно заботился о том, чтобы наш стол ломился от яств. Поползли самые разные слухи, прозвучало множество обвинений, но в конце концов возложить вину на чьи-нибудь плечи не удалось.

– Этьен, неужели это правда? – спросила я в самый разгар скандала.– Разве мог Жан де Краон все это устроить?

Такое было очень даже в характере грубого и жадного старика, чья дочь Мари имела несчастье стать свидетельницей смерти своего мужа. Я слышала разговоры, которым не хотела верить, и шепотом произнесенные слова о предательстве.

Жан де Краон подкупил лесничих, заплатив им золотом, и они в нужный момент отвернулись...

Жиль наследовал огромные владения отца, кроме приданого, которое принесла ему жена, а она, будучи послушной дочерью, разумеется, была готова, в отсутствие мужа, делать со своей собственностью все, что прикажет отец. Милорд Жан де Краон был жестоким человеком и знал, что ему будет легче контролировать молодого и неопытного Жиля де Ре, чем его зрелого и умного отца. Предположения, слухи, шепотом пересказанные обвинения – никто из нас не знал, чему верить. Единственное, что мы понимали, – скоро власть в Шантосе перейдет в другие руки. И это нас совсем не радовало.

Все были уверены, что Жан де Краон сыграл какую-то роль в смерти Ги де Лаваля и что в сердце его живет скрытое от посторонних глаз зло. Как иначе объяснить то, что лесники и местные землевладельцы, за предыдущие годы проявившие себя верными и достойными людьми, оказались слишком далеко, чтобы прийти на помощь к Ги де Лавалю.

И, тем не менее, никто не сомневался, что животное, убившее де Лаваля, было самым настоящим демоном и, по-видимому, знало, кто нанес ему все раны и причинил страдания.

Словно ведомый самым злобным в мире демоном, кабан вонзил клыки в живот милорда Ги и вытащил наружу его внутренности, ... которые милорд отчаянно пытался засунуть обратно.

А потом, как говорят свидетели, зверь просто исчез.

И хотя я видела, как умирал мой Этьен много лет спустя, должна признаться, мне не дано понять ужаса, который охватывает человека на пороге смерти. Очевидно, до тех пор, пока я сама к нему не подойду. Даже смотреть на это было невероятно страшно! Первые два дня Ги де Лаваль отчаянно молил о помощи, призывая к себе всех, кто мог оказаться ему полезным, и рассылая в разные стороны гонцов. Человек, обладавший таким влиянием, богатством и могуществом, не сумел найти никого, кто подарил бы ему хотя бы намек на надежду, ему не помогло бы даже все золото Бретани. Наша замечательная повитуха дала ему настойку опия, чтобы облегчить боль, но не хотела лгать. «Он умрет, – предрекала она, – и это так же верно, как то, что утром встанет солнце. И не много зорь ему суждено увидеть».

Когда он наконец осознал значение ее слов, он повел себя как отважный воин, коим всегда являлся. Милорд Ги решительно занялся приготовлениями к собственной смерти. Не обращая внимания на сильную боль, он собрал около себя людей, которым мог доверить заботу о сыновьях и выполнение своей воли. Конечно, были призваны и сыновья.

Рене де ла Суз был еще совсем ребенок и не до конца понимал значение происходящего. Он лишь смотрел на отца, не зная, что его ждет.

Но старший сын, Жиль де Ре, которому тогда исполнилось одиннадцать, казалось, осознавал происходящее с несвойственной его возрасту серьезностью. В то время как Рене боялся находиться в присутствии своего изувеченного отца, Жиль отказывался уходить из его комнаты и оставался рядом даже в самые тяжелые моменты. Он заявил, что желает быть с ним, когда лекари снимали повязки и накладывали свежие, обработав предварительно раны мазями. Когда другие покидали Ги де Лаваля, чтобы оказаться поближе к Жану де Краону, Жиль сидел у постели отца.

Я, знавшая его очень хорошо, возможно, единственная заметила, что благородная верность сына отцу приправлена пугавшим меня восторгом. И, несмотря на нежную терпимость и оправдание его поведения юношеским непониманием серьезности положения, я испытывала беспокойство.

– Мальчика слишком возбуждает это страшное зрелище, и я опасаюсь за его душу, – сказала я Этьену.– Повитуха жалуется, что он мешает ей обрабатывать рану и норовит прикоснуться к кровоточащему месту, когда она накладывает повязку.

Мне становилось не по себе, когда я видела такое нездоровое любопытство в столь юном существе, коему не пристало обращать внимание на подобные вещи. Все дамы в замке осуждали леди Мари де Краон – правда, у нее за спиной, – словно она была виновна в необычных наклонностях сына. Правда, это продолжалось до тех пор, пока она сама не скончалась, неожиданно и без всякой причины, через месяц после мужа. И тогда она стала святой, а я, его нянька, – чудовищем, испортившим ее сына.

Неожиданно я опомнилась и поняла, что остановилась на дороге посреди леса. Мне стало интересно, сколько времени я так простояла. Сухой хрустальный шорох листьев и тихий шепот ветра заставили меня вздрогнуть и прогнали печальные воспоминания. В голове у меня метались образы кровожадного кабана – он машет головой с длинным рылом и смертоносными клыками, острые раздвоенные копыта, способные легко разорвать человеческую плоть, роют землю.

Шорох листьев, треск сучьев, звуки у меня за спиной, среди деревьев...

– Я ей говорил, чтобы она отправила за покупками кого-нибудь помоложе.

Вот что скажет его преосвященство, когда они наткнутся на мое растерзанное тело.

– Ей следовало позволить брату Демьену пойти с ней. Но она ничего не желала слушать. Жильметта никогда никого не слушает.

Мысли о том, как он будет наслаждаться своей правотой, помогли мне вспомнить, что у меня есть ноги, так что вскоре я вышла на небольшой участок дороги, где деревьев было меньше, а сквозь ветви пробивалось солнце. Я немного отдохнула, наслаждаясь благословенным светом и безопасностью, пока сердце не перестало отчаянно колотиться в груди, а дыхание не успокоилось. Тогда я с новой энергией зашагала дальше.

Солнце уже стояло довольно высоко, когда я наконец вышла из леса на открытый луг перед Машекулем. Впереди виднелась рыночная площадь, где уже давно кипела жизнь и где я смогу почувствовать себя в полной безопасности в толпе людей: крестьян, ремесленников и булочников, предлагающих свои товары, женщин, торгующихся за более приемлемую цену, а также редких шлюх, коих я не должна замечать. Пробираться по грязи, чтобы купить кусок мыла и отстирать подол платья, – бессмысленное занятие, но ему время от времени предаются все женщины, исключая тех, кто принадлежит к знатным семьям.

Женщины останавливаются посплетничать под каким-нибудь открытым окном или у прилавка, а еще чаще около общественного колодца. Глядя на эти мирные картины, я нередко начинала жалеть о днях, оставшихся в прошлом, когда и мне было что рассказать о себе: мужья, сыновья, интриги в замке.

Я отругала себя за глупые заблуждения. После стольких лет затворничества я давно лишилась способности просто разговаривать с другими людьми. Я остановилась в полном одиночестве среди высокой травы. Вокруг никого не было, и я сняла покров и вынула заколки из волос. Они тут же окутали мою спину волной цвета штормовых облаков. Я откинула голову назад и закрыла глаза.

– Ах, Жильметта, твои волосы... Глядя на них, птицы начинают петь...– говорил мне муж.

Я открыла глаза и увидела не певчих птиц – над головой у меня кружил сокол. Он нырнул вниз, преследуя несчастную мышь, еще не знающую, что ее ждет встреча с безжалостным клювом. Как мог Этьен оставаться спокойным, когда такое холодное существо, сокол, сидел у него на руке. Это было выше моего понимания, но, когда милорд Жиль увлекся разведением птиц, в обязанности мужа стала входить забота о них.

Как же легко предаваться приятным воспоминаниям, когда покров Господа снят с головы. Но даже несмотря на то, что мне было приятно оставаться с непокрытой головой, я снова надела покров и привела себя в порядок. Затем прогнала мысли об увлечениях милорда и зашагала в сторону деревни.

Как я и ожидала, повсюду царила суматоха, поскольку приближалось Прощеное воскресенье и следовало еще многое сделать. Я заговорила с первым добродушным на вид мужчиной, который мне встретился, пожелав ему доброго дня.

– И вам того же, матушка, – ответил он вежливо.

– Я ищу одну женщину, мадам ле Барбье, она швея из прихода Сент-Оноре. Вы не подскажете, где ее найти?

Мужчина неожиданно побагровел, и у него на лице появилось такое выражение, что я не удивилась бы, если бы он перекрестился.

– Идите вон туда, – ответил он после продолжительного молчания и показал на восток, так что мне пришлось прикрыть глаза рукой от солнца.– Пройдете мимо колодца, а затем между первыми двумя домами сверните налево. За ними увидите круглое здание. Она живет там.

Я кивнула и собралась его поблагодарить, но он меня перебил.

– Да, пребудет с ней Господь, – сказал он.– И с вами тоже.

И тут же поспешил прочь, а я поднесла руку к открытому рту, пытаясь сдержать слова благодарности и удивления. Впрочем, он бы все равно ничего не услышал, потому что испуганно шептал что-то себе под нос.

Что-то про маленьких детей...

У меня появились новые вопросы, и я попыталась его остановить, но он был уже довольно далеко, а я не знала, как его зовут. Если бы я окликнула его вслед, то привлекла бы к себе внимание прохожих, а это в мои планы не входило.

Он очень точно объяснил мне дорогу, и я обнаружила, что круглый домик выходит в общий двор с двумя другими, хотя оба оказались длинными строениям, в которых могли разместиться и люди, и животные. Ремесло мадам Барбье было вполне прибыльным, и когда-то она, наверное, могла позволить себе обходиться без животных в своем доме. Женщина, которую я знала давным-давно, гордилась бы своим благополучием. Но сегодня во дворе у нее царила такая же грязь, как и у остальных жителей деревни около Машекуля; впрочем, это было общее бедствие, особенно в весеннюю пору. Я осторожно прошла по двору, приподняв повыше юбку, постучала в деревянную дверь и, закутавшись в плащ, принялась ждать.

Я ждала, ждала...

– Кто там? – услышала я наконец голос изнутри.

– Мадам ле Барбье?

Через некоторое время вопрос повторили, только на сей раз голос прозвучал не так приглушенно.

Я решила, что это не тот случай, чтобы церемониться.

– Сестра Жильметта. Я присутствовала во время вашей вчерашней встречи с его преосвященством. Я бы хотела поговорить с вами о деле, которое вы с ним обсуждали.

Внутри раздался шум, и дверь распахнулась. Мадам ле Барбье была растрепана, словно только что встала. Неужели она все еще в кровати в час, когда пора заниматься делами, а не валяться в постели? Похоже, что так.

– Что вы хотите? – с подозрительным видом спросила она.

– Хочу поговорить с вами о деле, которое привело вас вчера вечером в аббатство.

Мы готовились к вечерне, но в церкви еще было темно, когда появилась мадам ле Барбье, – епископ не зажигает свечи в Божьем храме до тех пор, пока не стемнеет настолько, что он уже не различает собственных рук, поскольку твердо верит, что Бог видит все, даже в темноте. Как же он отличается от милорда Жиля, который любит быть на виду и потому озаряет себя светом всю ночь напролет, невзирая на его дороговизну. Огромное состояние позволяет ему вести себя столь безрассудно, качество, по моему мнению, достойное всяческого порицания.

Даже когда он стал уже взрослым человеком, я не раз выговаривала ему за расточительность, но он всегда весело и ласково смеялся и отмахивался от моих наставлений. Он странным образом испытывает привязанность к простым людям вроде меня, впрочем, в этом нет ничего удивительного, потому что он пришел в наш мир благодаря моим рукам. Леди Мари не смогла сдержать потуги; повитуху вызвали слишком поздно. И если бы я не успела его подхватить, он появился бы на свет совсем не так, как приличествует младенцу, которому в будущем суждено владеть большей частью Франции и Бретани.

Роды были очень тяжелыми, и мы все считали это дурным знаком. Когда наконец появилась повитуха, ей пришлось немало потрудиться, чтобы привести в порядок бедную измученную мать. Однако он был чудесным малышом, о каком только могут мечтать две могущественные семьи, чье богатство и владения поражают воображение.

Мое лицо оказалось первым, на которое взглянул младенец, и моей груди первой коснулся его маленький голодный ротик. Помню, я тогда подумала, что у него поразительные, глубокие и черные глаза, и, если природа сделает все как ей подобает, он вырастет настоящим красавцем, как и положено в такой семье. То были дни больших ожиданий и радости.

– Мадам Агата ле Барбье, – доложил брат Демьен.

И я тут же вспомнила полную женщину, наделенную острым умом. Но та, что вошла, оказалась маленькой, в сравнении с моими воспоминаниями, и совсем не полной. На ней было поношенное платье, совершенно необъяснимое на когда-то состоятельной ремесленнице. Я видела, что мадам страшно исхудала и широкая юбка висит на ней складками.

Когда я кормила ребенка – на протяжении многих лет, как мне кажется, поскольку выкормила своих двоих детей и милорда Жиля, – я была тощей как палка, и ничто не помогало. Бедра как будто растаяли, а юбка и вовсе волочилась бы по земле, если бы я не застегивала ее на дополнительные крючки. Этьену при помощи пива удалось немного с этим справиться, благослови его Боже, – ему нравилось, чтобы я была пухленькой. Но мадам ле Барбье была не в том возрасте, когда кормят детей.

Я почувствовала, что должна высказаться.

– Ваше преосвященство, мне нужно вам кое-что сказать, прежде чем мы продолжим.

Он тут же недовольно нахмурил свои великолепные брови – я не сомневалась, что его могущество сосредоточено именно в них. Какая потеря для общества, что такой красивый мужчина стал священником, ему бы следовало быть придворным.

– Я знаю эту женщину, – прошептала я так, чтобы она не услышала.– Она искусная швея, причем настолько умелая, что ей делал заказы сам милорд, который гордится и очень следит за своей внешностью.

– Слишком гордится, – проворчал епископ.

– Она выглядит старше своих лет, – сообщила я. – Когда-то она была красивой, полной женщиной. Интересно...

И тут епископ потерял терпение.

– Жильметта, если у вас нет ничего более существенного, чем сплетни, я их выслушаю.

И тут я высказала предположение – хотя меня никто не спрашивал – о цели ее визита.

– Сейчас ее сыну лет пятнадцать или шестнадцать.– Неожиданно меня охватило сожаление о том, как время отнимает у нас самые чудесные воспоминания.– Я помню его славным малышом, таким резвым! Если у него было хорошее детство, он наверняка вырос настоящим красавчиком.

Мадам часто приходила к лорду Ре с кусками ткани и образцами пуговиц и прочими украшениями, потому что, как правильно и с неодобрением заметил его преосвященство, милорд был щеголем. Один такой визит остался у меня в памяти до сих пор. Милорд опоздал на встречу с мастером, на которого работала мадам, – что происходило довольно часто, поскольку он обожал шум, который возникал при его появлении. Мадам отдала своего маленького сына девушке-помощнице, чтобы та за ним присмотрела, но он хворал и не желал успокаиваться. И девушке пришлось внести его внутрь. Как раз когда мадам его утихомирила, в комнату быстро вошел лорд де Ре. Она тут же отвернулась, чтобы спрятать малыша и таким образом не нанести милорду оскорбление, но он заметил ребенка. Милорд подошел к мадам и оторвал сына от ее груди. Ребенок снова завопил, да так громко, словно его терзали демоны.

Жиль де Ре начал подбрасывать мальчишку с восторгом, который меня расстроил, хотя и сама не знаю почему.

– Ну-ну, ангелочек, чего ты боишься? – сказал он.– Я же не демон какой-нибудь.– Он рассмеялся и взъерошил волосы мальчугана.

Если подумать, его внимание к малышу было просто не приличным – могущественный лорд в расцвете сил качает на руках сына швеи, в то время как у него полно других, более важных дел. Впрочем, тогда я не стала особенно задумываться над этим, потому что девушка унесла сына мадам из комнаты, и, в конце концов, ведь и я делала то же самое с милордом, когда он был ребенком. И, должна заметить, гораздо чаще, чем его собственная мать. А потом мы занялись делом: мадам принялась снимать мерки, затем пришла очередь примерки, выбор отделки и прочих мелочей – и я так увлеклась, что забыла обо всем. Нам требовалось позаботиться и о гардеробе леди Катрин, ведь не дело, когда милорд выглядит великолепно, а его жена точно оборванка, хотя он не очень-то обращал на нее внимание.

В тот день мы с мадам, как всегда, обменялись любезностями – разумеется, когда она немного успокоилась после произошедшего. Она не слишком смущалась и чувствовала себя свободно в присутствии тех, кто занимал положение выше ее собственного, поскольку слишком часто видела их голыми. Теперь же, много лет спустя, похоже, ей было ужасно не по себе. В первый момент, когда ей велели сказать, что ее к нам привело, она не смогла выдавить из себя ни слова.

– В прошлом месяце моему сыну исполнилось шестнадцать, – проговорила она наконец.

Значит, я не ошиблась относительно его возраста.

Епископ удивился и был совершенно прав, потому что подобные вопросы его не касаются – это дело магистрата. Однако он все равно спросил:

– И что с ним случилось?

– Этого я сказать не могу, он исчез. Тринадцать дней назад я послала его отнести заказчику готовую пару бриджей, и он не вернулся домой.

Я открыла рот, но быстрый взгляд Жана де Малеструа заставил меня промолчать. Я знала, о чем он подумал: мальчишка просто сбежал, как это иногда делают юнцы, а может, растерял или растратил деньги, которые получил. Несмотря на желание вступить в разговор, я промолчала. А потом его преосвященство сделал то, что и должен был сделать, – посоветовал швее обратиться в магистрат.

Около двери мадам ле Барбье повернулась и сказала:

– Пропали и другие дети, но жалобы их родителей остались без ответа.

«Здесь едят маленьких детей», – написал мне Жан.

После ее ухода мы с епископом молчали несколько минут, а потом я набралась храбрости и снова открыла рот, но, прежде чем успела заговорить, он меня перебил:

– Я заметил, Жильметта, что вам нравится эта женщина. Но она должна сделать то, что я ей посоветовал. И вам это известно лучше других. А теперь обратимся к Богу, потому что он не будет нас ждать.

Никто не должен испытывать терпение Господа.

Возникла новая неловкая пауза, на сей раз у двери мадам ле Барбье. Наконец она сказала:

– Вы наделены какой-то властью и скрыли это?

– К сожалению, нет. Но я вам сочувствую и хочу помочь.

– Да простит Бог мою дерзость, матушка, но у вас уже был шанс мне помочь, и вы этого не сделали.

Слова прозвучали резко, и на лице мадам ле Барбье появилось сердитое выражение, но я ничего не могла сказать в свою защиту. Это разозлило меня, так же как и то, что я промолчала, когда она обратилась к епископу со своей просьбой.

– Я занимаю не самое высокое положение, но я выступила в вашу защиту, когда вы ушли.

Слабое утешение, но, услышав его, она немного смягчилась.

– И вам удалось добиться успеха?

– Ну... не совсем.

– В таком случае зачем вы пришли? Чтобы посмеяться надо мной?

– Нет, мадам, клянусь. Я не собираюсь над вами смеяться, это было бы жестоко.

Мы так и остались стоять – она на пороге у двери, я в грязи перед ней.

– Прошу вас, позвольте мне войти. Мне нужно с вами поговорить, – сказала я.

Неожиданно она помрачнела, и ее взгляд стал жестким.

– Зачем? Вы, аббатиса, сказали, что не можете мне помочь и не в состоянии понять, как сильно у меня болит сердце, чтобы по-настоящему мне посочувствовать.– Она собралась закрыть дверь.

– Вы ошибаетесь, мадам, – возразила я.– Я здесь потому, что я все понимаю. И потому, что есть вещи, которые хотела бы знать.

Глава 2

Странно, как некоторые слова звучат сообразно со своим смыслом.

Плаааааччччч.

Погребальный плач «Храбрая Шотландия» раз за разом звучал у меня в голове вместе с боем малых и больших барабанов. Я чувствовала приближение головной боли. Но сейчас наш товарищ, детектив Терри Доннолли стоял у голубых врат полицейского рая, к которым его призвали в этот редкий для Лос-Анджелеса пасмурный день. Все соглашались, что это самая подходящая погода для похорон. Благодарение Господу – солнечный свет на похоронах лишен для меня всякого смысла.

Скорбящие начали расходиться, большая часть людей направилась к машинам, припаркованным на маленькой стоянке возле кладбища. Качающий головой Бенисио Эскобар оказался рядом со мной. Мы медленно прошли мимо маленькой группы старших чинов, которые обменивались какими-то только им известными тайнами.

До нас донеслось лишь одно слово: «Сам». Он сам себя загнал в могилу пьянством.

– Их послушать, так получается, что он покончил с собой. Неправда. Его убила работа.

– Бен... Перестань. Не нужно. Это ничего не изменит.

Вскрытие произвели почти сразу. Образцы тканей и жидкостей взяли, соблюдая максимальную осторожность, и результаты получили очень быстро.

– Видит Бог, у него был сердечный приступ. Тут нет ни малейших сомнений.

Слух быстро распространился по всему отделу. Терри еще дышал, когда его привезли в больницу, где врачи сразу же вскрыли ему грудную клетку.

Его сердце практически разорвалось. Произошли необратимые изменения – фактически он умер в тот момент, когда у него случился приступ. Причина смерти – безнадежно разбитое сердце.

– Знаешь, я ненавидел большого Мика, когда нас в первый раз поставили в пару, но он начал мне нравиться. Мы бы стали друзьями. Хорошими друзьями.

Я коснулась руки Бена, чтобы немного его успокоить.

– Не надо сейчас об этом. Эскобар фыркнул и вытер слезы.

– Если бы Терри так мог – кто знает, быть может, он бы остался с нами.

Я не нашла что возразить.

Мы продолжали шагать под затихающее пение волынки. Музыканты давно сложили свои инструменты и уехали, но музыка все еще витала в воздухе. Когда мы подошли к машине, мне наконец удалось заглушить звуки «Храброй Шотландии», но, как только они стихли, зазвучал «Мальчик-менестрель».

Только после того, как по радио начали передавать песню « Битлз » « Она тебя любит », музыка в моей голове окончательно смолкла. Я заехала домой, чтобы немного отдохнуть перед сменой, которая начиналась в шесть часов.

Когда я вернулась в отдел, там было непривычно тихо и спокойно. Не звонили телефоны, никто не шутил, молчало радио, не слышно было гудения сотовых телефонов. Так часто бывает после печальных событий; по каким-то необъяснимым причинам извращенцы на время успокаиваются, словно вдруг начинают соблюдать правила честной игры, пока скорбят члены отдела «Преступления против детей».

Однако долго такие моменты не длятся. Зазвонил телефон на столе Терри Доннолли. Я слышала, как сержант взял трубку и спросил:

– Кто на месте?

Я быстро огляделась. Эскобар ушел к начальству, а больше в зале никого не было.

– Дунбар, – неохотно ответила я.

– Ну, тогда возьми трубку, Пандора.

Мне не нравилось, когда меня так называли. Однако должна признать, что это прозвище прилипло ко мне не случайно; мне почему-то регулярно попадались ужасно неприятные дела. Поэтому я посмотрела на телефон и подумала: «Не трогай трубку, тебя ждет куча проблем». Глупая мысль, поскольку в наш отдел редко звонят, чтобы спросить, как дела. Людям приходится пройти через несколько инстанций, поговорить с патрульными полицейскими, детективами, может быть, с сержантом, так что в конечном счете выясняется: украли машину, ребенок остался на заднем сиденье; соседи готовятся устроить какую-то гадость, а в их квартире есть четырехлетний малыш; или кто-то использует своего ребенка в качестве боксерской груши. Ты не дождешься: «Привет, мадам, как поживаете, не хотите ли в течение девяноста дней испробовать нашу новую замечательную модель пылесоса? » Нет, еще ни разу по телефону не сообщили ничего приятного.

И еще меня злило, что телефон звонит на столе Терри Доннолли сразу после его похорон.

– «Преступления против детей», детектив Лени Дунбар, – сказала я.

– Мой сын исчез. Неприятности.

– Что значит – исчез? – спросила я у женщины.

– Пропал. Его нет.

Мне не хочется рассказывать, какие чувства мы испытываем, когда в первый раз звучат слова «ребенок исчез», и о том, как часто нам приходится их слышать. Дети уходят от родителей по разным причинам, и далеко не всегда здесь кроется преступление. Убегают благополучные дети, причем по самым дурацким поводам. Вот почему мы далеко не сразу приступаем к действиям, а сначала стараемся исключить очевидные варианты.

Я попросила женщину назвать свое имя.

– Эллен Лидс, – выпалила она.

– Мисс Лидс...

– Миссис.

Я прекрасно понимала, почему она так напряжена.

– Миссис Лидс, патрульный полицейский уже побывал у вас дома?

– Нет, я позвонила в «Девять-один-один», и мне дали ваш телефон.

Наверное, там новенький оператор.

– Дайте мне ваш адрес и номер телефона, пожалуйста.

Ближе всего находился стол Эскобара. Мне требовался листок бумаги – а его рабочее место всегда пребывало в ужасном беспорядке. Однако работает он на удивление продуктивно. Я быстро записала адрес и телефон, а потом сказала:

– Подождите у телефона. Вскоре я с вами свяжусь.

Я позвонила патрульному сержанту и попросила его отправить машину по указанному адресу. Небольшая пауза даст миссис Лидс возможность прийти в себя, но я не хотела держать ее у телефона слишком долго. Ей предстояло ответить на серию весьма оскорбительных вопросов, например: «Когда вы в последний раз наказывали своего ребенка физически?» Это всегда вызывает у родителей возмущение.

Мой стол производил жалкое впечатление своей аккуратностью. Если мне требовался карандаш, я знала, куда протянуть руку, а если карандаш затупился, в правом ящике лежала электрическая точилка. Раньше я хранила ее на краю стола, но после того, как ей несколько раз приделали ноги, убрала в ящик. Только благодарю тому, что я настоящий детектив, мне удалось отыскать ее в комнатке Фрейзи.

В нижнем правом ящике хранится стопка чистых блокнотов. Вчера я его смазала, и ящик больше не скрипит. Теперь, когда я его выдвинула, раздался легкий приятный свист, и я улыбнулась.

Наверное, именно в этот момент я улыбнулась в последний раз.

Открыв блокнот и вооружившись заточенным карандашом, я нажала кнопку на телефоне.

– Миссис Лидс, – сказала я в трубку, – прошу извинить за то, что вам пришлось ждать.

– Детектив Дунбар, мой сын остался один, ему страшно. Каждая секунда на счету.

Подобные вещи до сих пор вызывают у меня дрожь, но я должна следовать протоколу. Особенно в подобных случаях, поскольку печальный факт состоит в том, что довольно часто за исчезновением ребенка стоит близкий друг или любовник – мы не говорим «родственник» из-за изменения структуры семьи.

– Я прекрасно понимаю вашу тревогу. К сожалению, я должна задать ряд вопросов, и некоторые покажутся вам неприятными. Но я надеюсь, вы понимаете: нам необходимо решить, с чего начать поиск пропавшего ребенка. Очень часто это позволяет сэкономить много времени в дальнейшем.

– Тогда приступайте. Но я уже сейчас могу с уверенностью сказать, что его кто-то увел.

Вот вам и соблюдение протокола.

– А почему вы так считаете?

– Он не из тех детей, что убегают из дому. Так говорят все родители.

– Я уверена, что вы правы, но мы должны исключить другие варианты. Прошу вас, потерпите немного. Это займет всего несколько минут, а потом мы перейдем к конкретным вопросам. Мальчик живет с вами?

– Натан. Да, со мной.

– А ваш муж?

– Мы разведены. Он живет в Тусоне.

– Сколько лет Натану?

– В июле исполнилось двенадцать.

– В каком классе он учится?

– В седьмом.

– Вы говорите, что разведены. Каковы ваши отношения с отцом Натана?

– В целом вполне терпимые.

Ей уже задавали этот вопрос, и у нее имелся готовый ответ. Интересно, кто? Я записала в блокноте, что нужно это уточнить.

– Какие у него отношения с Натаном?

– Они обожают друг друга.

– Как часто они встречаются?

– Не слишком часто. Примерно раз в месяц. Мой бывший муж прилетает всякий раз, когда у него появляется возможность. А лето Натан проводит в Аризоне.

– Когда вы виделись с вашим бывшим мужем в последний раз?

– Примерно неделю назад. Отец Натана приходил к нам.

– Мне нужно знать, как с ним связаться.

– Конечно.

Я сделала глубокий вдох, прежде чем задать следующий вопрос. Не сомневаюсь, что она это услышала.

– Миссис Лидс, у вас есть постоянный друг?

Я всегда ненавижу задавать этот вопрос. Мне хотелось спросить о любовнике, но теперь у нас нет такого права. Однажды Фрейзи поднял трубку и услышал удивительные слова: «Пропал мой любовник». После серии обычных вопросов Фрейзи попросил дать описание. Только через двадцать минут он сообразил, что говорит с мужчиной, который переодевается женщиной, а исчезнувший любовник – женщина, но рассуждал он о ней как о мужчине. Мораль истории проста: не следует делать поспешных выводов, глядя на людей или слушая их рассказы, поскольку они часто поступают так, чтобы произвести на своих собеседников ложное впечатление.

– У меня нет постоянного любовника, если вас интересует именно это. Иногда я встречаюсь с мужчинами, но никто из них не занимает в моей жизни важного места. И ни один не знаком с Натаном.

– Иными словами, он не мог уйти с кем-нибудь другим, не предупредив вас?

– Верно. Во всяком случае, мне никто не приходит в голову.– Тут ее голос зазвучал жестче.– Детектив, неужели вы думаете, что я сама не перебрала все возможности?

Я не стала отвечать на ее последние слова.

– Когда у вас появились первые подозрения?

– Недавно. Сегодня утром он ушел в школу в обычное время, и больше его никто не видел. Обычно он встречается с ребятами, живущими за соседним углом, но так бывает не всегда. Дальше они идут в школу вместе. От нашего дома до школы всего три квартала.

Когда она назвала мне адрес, я узнала многоквартирный дом в одной из самых престижных частей района. Пару лет назад, еще до того, как я перешла в ППД, мне пришлось заниматься расследованием преступления, которое произошло именно там.

– Я знаю это здание, – сказала я, но не стала сообщать, при каких обстоятельствах в нем побывала.– Очень симпатичное и чистое.

– И безопасное – во всяком случае, раньше я думала именно так, – заметила Эллен Лидс.

Видимо, недостаточно безопасное.

Так начались очередные поиски иголки из известной поговорки, той самой иголки, что имеет обыкновение падать в стог сена в самый неподходящий момент. Описание внешности Натана было немедленно передано во все участки и патрули. Подросток ростом около пяти футов и шести дюймов, хрупкого телосложения, русые волосы, голубые глаза. Одет в красную или темно-бордовую куртку и джинсы. Кроссовки, впрочем, все они обожают кроссовки, – вот если бы он носил другую обувь, это могло бы привлечь к нему внимание. Теперь патрульные полицейские на улицах услышат описание по радио и в течение нескольких часов будут его искать. Затем они получат следующее сообщение, начнутся поиски новой иголки, и описание Натана сольется с описанием других исчезнувших подростков. Он станет песчинкой в огромном множестве так и не найденных мальчиков и девочек, тех самых малышей на картонках из-под молока, чьи улыбающиеся рожицы заставляют нас думать о собственных успехах в воспитании детей.

Уже в самом конце телефонного разговора Эллен Лидс спросила у меня:

– Как вы думаете, сколько времени потребуется, чтобы его найти?

– Не могу сказать ничего определенного. Мы будем стараться изо всех сил.

Любой другой ответ был бы наглой ложью; впрочем, правда в такой ситуации едва ли кому-нибудь понравится.

Именно о правде я и размышляла по дороге к Эллен. Иногда нам везет, и детей удается найти. Порой они просто входят в свой дом на следующее утро, где-то проведя всю ночь, и мы получаем звонок от родителей, что все в порядке. Они чувствуют смущение, поскольку не верили, что их ребенок способен так поступить. Еще чаще бывает, что родители нам не звонят, и мы продолжаем поиски, в то время как птенец уже давно вернулся в гнездо. Тогда я злюсь.

Но когда ребенок пропадает по-настоящему, успех приходит к нам унизительно редко. Вероятность того, что мы найдем Натана Лидса, если он этого не захочет – или если его похититель не пожелает, чтобы мы его нашли, – невелика. У нас попросту нет ресурсов, необходимых для серьезных поисков пропавшего ребенка – если он еще жив. Если... Лучше всего использовать добровольцев, но их необходимо организовать, а для этого нужны люди. У нас их нет.

Возле дома, где жила Эллен Лидс, были припаркованы две полицейские машины. Я перебросилась несколькими фразами с патрульными – одного из них я знала, а второй служил в полиции недавно. Когда я сама была патрульной, у меня находилось множество причин дружить с братьями и сестрами по оружию. В раздевалках можно прекрасно провести время. Однако детективы не носят форму, поэтому теперь я редко там бываю.

Вокруг стояли люди, с любопытством посматривая на припаркованные патрульные машины. В доме действовала надежная система безопасности; мне потребовалось дважды нажать на кнопку, чтобы попасть в вестибюль. Квартира Лидсов находилась на пятом этаже, в задней части здания, вероятно, здесь было спокойнее, потому что окна выходили на узкую улочку с односторонним движением.

На дверях висел веселый рукописный плакатик. Женщина, открывшая мне дверь, оказалась на удивление миниатюрной и худенькой, и я даже засомневалась, с ней ли я говорила по телефону. По голосу она представлялась мне высокой.

– Миссис Лидс?

– Да.

– Детектив Дунбар.– Я протянула ей визитку.

Она взяла карточку, даже не потрудившись на нее взглянуть.

– Заходите.

Я вошла в квартиру; она оказалась безупречно чистой, стены оклеены обоями пастельных тонов. Очень уютно и безопасно. Она закрыла за мной дверь, и я услышала легкий скрежет задвижки, а потом миссис Лидс накинула цепочку. Да, сразу видно, что она постоянно думает о безопасности своего жилища.

– В вестибюле у вас надежная охрана, да и здесь вы неплохо защищены, – сказала я.

– Я бы хотела, чтобы у входа стоял охранник, хотя бы после наступления темноты. Я и квартиру здесь выбирала в том числе и из соображений безопасности. И еще я отказывалась от всех вариантов ниже третьего этажа, чтобы никто не мог утащить моего ребенка через открытое окно.

Она с горечью упомянула о дерзком похищении двенадцатилетней Полли Клаас, которую вытащили из окна спальни на глазах трех застывших от ужаса подруг, собравшихся на ночной девичник[5]. Мать в это время спала в соседней комнате – вы можете себе представить наглость этого типа? С самого начала не оставалось ни малейших сомнений относительно ее судьбы – дело было совсем не в том, что ей захотелось сбежать от запрета на видеоигры, пока не сделано домашнее задание. Ее родители обладали хорошими связями, и на поиски были брошены серьезные силы. Самое обидное, что она была еще жива и находилась в пятидесяти футах, пока двое полицейских допрашивали ее похитителя после того, как у него что-то случилось с машиной. Удачливый сукин сын. В конце концов мы его достали. Слишком поздно для Полли, но мы его взяли.

Но если Эллен Лидс рассчитывает, что реакция на похищение ее сына будет такой же, я буду вынуждена ее разочаровать.

Она указала мне на диван и предложила что-нибудь выпить, но я вежливо отказалась. Мы не можем вести себя дружелюбно, поскольку трудно сохранять контроль над ситуацией, если ты ведешь себя как гость, в особенности, если ты женщина. Мы сидели друг напротив друга на одинаковых диванчиках, и я открыла блокнот.

– Пожалуйста, постарайтесь вспомнить все, что сегодня произошло.

Я наблюдала за ней, пока она говорила. Иногда удается понять, когда люди начинают лгать; они отводят глаза, на лице появляется напряжение. Нас учат замечать такие вещи, когда мы ведем допрос. Человек, который что-то скрывает, часто не смотрит тебе в глаза, поскольку трудно лгать, глядя в глаза собеседнику, если только ты не полный социопат – вопреки всеобщим представлениям такие люди встречаются довольно редко.

Но во время бесед с родителями пропавших детей возникают иные факторы – они винят себя, есть на то основания или нет, что существенно искажает общую картину. Между тем Эллен Лидс смотрела на свои руки, что мешало мне оценить ее искренность.

– Я пришла домой после работы в обычное время. У Натана есть школьный приятель – я и его мать с давних пор помогаем друг другу приглядывать за детьми. Сегодня он должен был пойти к Джорджу. Мы с его матерью организовали свою жизнь так, что днем за ними приглядывает кто-то из нас. За детьми нет необходимости следить постоянно, нужно только, чтобы кто-то из взрослых был неподалеку. До сих пор у нас все складывалось удачно.

– А как Натан возвращался от Джорджа домой?

– Он мне звонил, и я за ним заезжала. Обычно около шести или семи, поскольку обед входил в наш договор.

– Звучит разумно.

– Да.– Она вытащила бумажную салфетку из коробки, стоящей на кофейном столике, и высморкалась.– Очень удобно, что не нужно торопиться домой, чтобы в спешке приготовить обед.

Мне хотелось улыбнуться и сказать: «Да, конечно, я знаю», поскольку сама поступала именно так в те дни, когда работала в полную смену. В последнюю неделю я стала выходить по вечерам, главным образом из-за того, что многих детективов отправили на переподготовку для борьбы с биотеррористами, и людей не хватало.

С завтрашнего дня я снова начинаю работать в утреннюю смену. Мои дети целую неделю провели с отцом, так что ему приходилось спешить домой, чтобы приготовить им обед. Было приятно думать о том, что в течение целой недели он выслушивал дружные крики: «Мы не хотим жареное мясо и курицу с сыром». Эван не любит есть и ненавидит любую еду. А Френни готова есть все, что ей попадется, но при этом постоянно жалуется. Вкусы Джулии до сих пор остаются для меня тайной. Благодарение Богу, у них нет аллергии, в противном случае я бы не выдержала выпавших на мою долю испытаний.

Но сейчас не время думать о своих проблемах.

– Было уже почти восемь, – услышала я последнюю фразу миссис Лидс.

– Обычно он звонил раньше?

Она виновато кивнула и заметно помрачнела.

– Я не позвонила, честно говоря, мне было приятно посидеть в тишине. Поскольку я работаю полный день, то ужасно устаю, вы меня понимаете? Я постоянно не успеваю делать то, что доставляет мне радость. Я взялась за свое вышивание впервые за несколько месяцев.

Бедная женщина; больше она никогда не будет вышивать.

– Но когда я увидела, что уже поздно, я позвонила, и мать Джорджа сказала...

Тут у нее перехватило горло. Я молча наблюдала за миссис Лидс.

– Она сказала мне, что, по словам Джорджа, Натан не приходил сегодня в школу.

– А вы обычно звоните друг другу в таких случаях?

– Нет. Обычно нет. Ну, вы же понимаете, если ребенок не пришел в школу, значит, он заболел. И остался дома с родителями, не так ли?

Это была ошибка, с которой ей придется жить всю жизнь.

– Верно, – спокойно ответила я.– Нам потребуется опросить всех, кто видел Натана сегодня. И всех, кто должен был увидеть, но не увидел.

– Я позвонила директору школы, как только закончила говорить с Нэнси – матерью Джорджа. Директор связался с классным руководителем, и она сказала, что Натана не было сегодня в школе.

– Они не компьютеризированы?

– Пока нет.

«Директор, учитель», – записала я в своем блокноте.

– Нам нужно сделать список всех возможных контактов. Пожалуйста, продолжайте.

– Вот и все. Он просто не пришел туда, где должен был находиться.

– А школа в таких ситуациях не связывается с родителями?

– Нет.

Трудно поверить, но такая инструкция до сих пор не введена. С завтрашнего дня это упущение будет исправлено. Я об этом позабочусь.

Эллен Лидс показала мне маршрут, по которому Натан ходил в школу. Мне пришлось попросить Эллен сопровождать меня, чтобы я все запомнила правильно. Потом я собиралась отвезти ее домой и вновь проделать весь путь уже самостоятельно. В машине это занимало всего пару минут, и я внимательно смотрела на миссис Лидс, чтобы не пропустить ее реакцию на что-то необычное. Однако с ее лица не сходило выражение мучительной тревоги.

Когда я остановила машину возле ее дома, она спросила:

– Вы еще зайдете? Это была почти мольба.

– Не сейчас. Мне нужно кое-что сделать. Но я свяжусь с вами завтра и буду держать в курсе расследования.– Я не стала ничего уточнять.– И обязательно вам позвоню, когда мы получим дополнительную информацию.

– А чем вы будете заниматься сейчас, когда мой сын исчез, возможно, ранен или попал в руки к какому-нибудь чудовищу?

«Чесать в затылке и пытаться придумать что-нибудь разумное».

– Миссис Лидс, пожалуйста, не делайте преждевременных выводов.– К несчастью, ее выводы были вполне логическими. – Я уже отправила фотографию Натана с патрульным полицейским. Через несколько минут все наши люди будут иметь его фотографию с описанием внешности. Кроме того, информация будет сообщена в соседние участки. Теперь все полицейские будут обращать внимание на мальчиков, которые похожи на вашего сына.

– Вы не собираетесь организовать настоящий поиск? Мне пришлось ненадолго задуматься, чтобы поточнее сформулировать ответ.

– Утром мы организуем поиск, если сегодня вечером нам удастся найти какие-то следы.

– Я бы хотела поехать с вами в участок. Возможно, я смогу оказать вам помощь.

Нет, нет, нет.

– Миссис Лидс, я не думаю, что это разумно.

– А если что-нибудь выяснится и я вам понадоблюсь...

– Я позвоню вам и сразу же пришлю машину. Обещаю. Вам это будет неприятно слышать, но лучше всего вам вернуться домой и попытаться немного отдохнуть.

– Неужели вы полагаете, что я смогу заснуть? Нет, я так не думала.

– Я знаю, что это трудно, миссис Лидс. Но сейчас вам нужно ждать.

– Просто ждать.

– Да. И если Натан позвонит... Она прервала меня.

– Значит, я должна вернуться в квартиру, где со мной живет мой сын, и ждать, пока он вернется или позвонит.

– Мадам, я свяжусь с вами, как только у меня появится возможность. Но мне необходимо многое сделать, чтобы начать расследование.

Она вышла из машины, но, прежде чем захлопнуть дверцу, повернулась и обвиняюще посмотрела на меня.

– Так что же мне сейчас делать? Скажите! Подняться наверх и бродить по комнатам, где все стало чужим и незнакомым?

– Миссис Лидс, я искренне сожалею, но мне необходимо предпринять ряд действий...

Дверца захлопнулась. Она побежала к подъезду. Я наблюдала, как она отпирает внешнюю дверь, потом распахивает внутреннюю. А в следующее мгновение огромное современное здание поглотило ее.

Наступила полночь. Уже слишком поздно звонить моим детям в квартиру их отца, чтобы сказать, что я безумно их люблю. Их отец, святой Кевин, будет справедливо возмущен, а их уверенность в том, что мамочка у них немного тронутая, получит новое подтверждение. Поэтому я сделала лучшее из того, что мне оставалось, – занялась работой.

Я попросила полицейских из двух патрульных машин присоединиться ко мне на парковке. Там мы оставили наши машины, включили фонарики и начали обыскивать обе стороны улицы. Я и сама не знала, что мы рассчитывали найти; если здесь и были какие-то улики или следы крови, до утра мы их все равно не отыщем. Однако все мы понимали, что завтра ситуация может только ухудшиться. И вновь мне показалось, что мы ищем иголку в стоге сена. Мчимся по бескрайней Вселенной в поисках крошечного астероида. В такие моменты мне всегда начинало казаться, что я маленькая и глупая.

Но нужно было с чего-то начать. Мы нашли множество бумажных обрывков, однако ни один из них не имел ничего общего со школьником-подростком или листком с домашней работой. Однако мы собрали все бумаги в специальный мешок, поскольку ничего нельзя знать заранее. Настоящий детектив – это всегда барахольщик; во всяком случае, про меня это можно сказать наверняка, хотя я всегда старалась сохранять порядок в своих находках.

В последние дни почти не было ветра – еще не пришло время ветров Санта-Аны[6], но мы все равно жаловались. Однако сейчас меня радовал застывший воздух – оставалась надежда, что ветер не унесет улики.

Мы свернули на вторую из трех улиц. С того места, где я остановилась, все еще были видны две трети дома, из которого утром вышел Натан, из чего следовало, что люди могли что-то заметить.

Эта улица была более фешенебельной, чем та, с которой мы свернул и, – заборы, кусты, более широкие тротуары. Мы поделили территорию и занялись делом. Я направила луч своего фонарика в кусты и стала раздвигать ветки, заглядывая туда, куда обычно забирались лишь белки. Вскоре у меня заболела спина, но я постаралась забыть о боли и сосредоточилась на поисках. Пару раз я замечала блеснувшие в луче фонарика глаза. И тут же раздавался тихий шорох – животное удирало прочь. Майский жук с жужжанием вылетел из-под моей руки, и я вздрогнула. Я отвела в сторону высохшие пальмовые листья, стараясь не порезать ладонь. Они зашуршали, точно скорлупа земляного ореха.

И тут один из полицейских крикнул:

– Я кое-что нашел.

Стало тихо.

Глава 3

Прошло много лет с тех пор, как мой Мишель исчез в самом расцвете юношеских сил и красоты, и мне удалось – путем постоянного бичевания собственной души – немного справиться с болью. Невозможно забыть страдание, которое испытываешь, потеряв дитя; можно лишь рассчитывать, что со временем воспоминания станут не такими мучительными. Иначе не может быть – потому что дух ушедшего ребенка должен навсегда остаться в сердцах тех, кто его любил, чтобы он находился среди нас. Я часто спрашивала себя, за что Бог возложил на мои плечи столь тяжкую ношу и почему сущность мальчика по имени Мишель ла Драпье отдана мне на сохранение. И как можно сберечь милую невинность, чудесное любопытство, глубину характера? У меня нет ни одного портрета моего мальчика, если не считать того образа, что каждый день возникает в моем бодрствующем сознании на пути к сердцу, в котором жива надежда. Он высокий и стройный, руки и ноги обещают стать сильными, а глаза у него цвета апрельского неба. Как удержать его тепло, нежность объятия, звучание ломающегося голоса? И потому я нередко чувствую, что у меня просто не хватит на это сил.

Мадам ле Барбье сначала вскрикнула, когда я ей все рассказала, а потом выругалась, и я услышала горечь в ее голосе; она с такой силой схватила меня за руку, что я испугалась за свои кости. Потом несчастная, измученная женщина обняла меня за плечи, и по ее щекам потекли слезы невыразимого отчаяния и сострадания ко мне, к себе, к нашим пропавшим сыновьям, слезы ужаса перед всеми мучительными, наполненными болью днями, которые я пережила, а ее еще ждут впереди. Ее горе было безгранично, и я испугалась, что она не выдержит и упадет на землю. Я подвела ее к скамье с мягкими подушками и усадила, а она приникла к моему плечу и дала волю слезам. Когда у нее уже не осталось сил плакать, она опустила голову мне на колени, несколько раз тяжело вздохнула и задремала.

Я знала, в отличие от многих других, что никакие слова не сделают ее боль менее мучительной, никакое сочувствие не облегчит страдания, коему, в чем я уже имела возможность убедиться, не будет конца. Сейчас ей нужен был человек, который молча посидел бы рядом, пока она попытается облегчить душу и освободить ее от боли, понимая, что все усилия бесполезны.

То же самое в черные, наполненные отчаянием дни моей жизни сделала для меня – какая ирония судьбы – невеста Христа, которая ушла в монастырь (по собственной воле, в отличие от меня), когда умер ее муж. Она славилась своей добротой и доказала это, не жалея ни сил, ни времени, когда другие обитатели замка потеряли терпение и не могли больше переносить моих слез и жалоб, когда даже Этьен не выдерживал моих страданий, она единственная дарила мне утешение, и в ее присутствии мне становилось легче. Она заставила меня снова выйти на свет, который я так сильно прежде любила, и не позволила погрузиться в манящий, сладостный мрак, казавшийся мне единственным надежным местом после исчезновения Мишеля. Тогда свет был для меня невыносим, и я считала, что всю жизнь буду носить знак невыразимого позора и больше никогда не смогу чувствовать себя равной среди тех, у кого таких шрамов нет.

Я убедила себя, что исчезновение Мишеля является следствием моей ошибки, что я не сумела до конца исполнить свой долг, что трагедии можно было бы избежать, будь я внимательнее, будь я лучшей матерью, соколицей, защищающей своего птенца. Поверить, что это самая обычная случайность, что Бог по какой-то причине оградил милорда Жиля и наложил свою длань на моего сына, было невыносимо, потому что тогда получалось, будто надежды на безопасность в нашем мире нет никакой.

Мне было гораздо легче убедить себя, что мой сын пропал по какой-то причине и что я сама во всем виновата. В конце концов, мы всегда стремимся найти кого-нибудь, на кого можно возложить вину за случившееся. Но моя дорогая сестра во Христе заставила меня понять, что нам не дано изменить того, что Он сделал, несмотря на самые отчаянные попытки помешать исполнению Его воли. Я смогла до определенной степени себя простить, но на это ушло много времени.

Я сидела, положив руку на голову мадам; в какой-то момент я вдруг решила, что сквозь волосы смогу почувствовать, как она упрекает себя в исчезновении сына, и твердо решила сделать для нее то, что было сделано для меня много лет назад, потому что мы с ней – всего лишь звенья в длинной цепи боли. Я сидела не шевелясь, пока она спала, положив голову мне на колени, и размышляла о том, как моя собственная рана порой казалась мне совсем свежей и причиняла невыносимую боль, в то время как другим представлялось, будто печальные события остались в далеком прошлом.

Когда она наконец пошевелилась и села, на ее лице остались следы слез, а глаза опухли. Уголком ее передника я вытерла ей щеки, и она посмотрела на меня, безмолвно спрашивая: «Это когда-нибудь закончится?» Мне бы очень хотелось сказать ей: «Да», но это было бы ложью.

Она встала со скамейки и начала расхаживать взад и вперед. Я молча за ней наблюдала, хотя очень многое хотела ей сказать и о многом спросить. Когда она наконец заговорила, голос у нее дрожал, но это меня нисколько не встревожило – прошло много месяцев после смерти моего сына, прежде, чем мой голос обрел силу и твердость. Этьен часто и иногда довольно резко требовал, чтобы я говорила громче, и я обижалась. Видимо, благодаря качествам, присущим его полу, он оправился гораздо быстрее, чем я, хотя я заметила, что после смерти Мишеля он стал жестче. Мне так до конца и не удалось пробиться сквозь броню, которую мужчины часто надевают, чтобы отгородиться от сильных чувств, мешающих им выполнять свои обязанности, в особенности весьма неприятный долг солдата. Как может он испытывать сострадание к воину, чью голову должен отрубить? Это невозможно.

– Ваш сын, как его звали? – прошептала она.

– Мишель, – ответила я.– Ла Драпье.

Я ждала, но она никак не показала, что знает меня. Через несколько мгновений я сказала:

– Значит, вы меня не помните? Она взглянула мне в лицо.

– Нет, к сожалению, – ответила она.– Разве мы с вами знакомы, матушка?

Разумеется, мы обе очень изменились – тринадцать лет не могли не взять свое. Бог не желает, чтобы мы были привлекательными, став молодыми вдовами, которые еще могут иметь детей и претендовать на мужчин, коих не забрала война.

– Мы с вами время от времени встречались, когда мой муж и я служили в Шантосе.

Хотя у меня болели пальцы, после того как мадам ле Барбье их сжала, я потянулась и сняла покров. Затем я положила его на стол и пригладила волосы.

Она посмотрела на меня, и в ее глазах появилась искра узнавания.

– Мадам ла Драпье, – выдохнула она.– Конечно же.

– Oui, c'est moi[7], – подтвердила я.– Когда-то вы называли меня Жильметтой.

– Но... я даже представить себе не могла, что вы...

– ...Сможете смириться с жизнью монахини, – закончила я за нее. Как ни странно, я отнеслась к ее реакции как к комплименту.– Я не совсем сама выбрала эту жизнь.– Я несколько раз сжала и разжала пальцы, чтобы снова их почувствовать.– Мой муж умер от ран после Орлеанской битвы.– Больше мне ничего не нужно было говорить.

Мадам ле Барбье медленно покачала головой, продолжая всхлипывать.

– Ну, по крайней мере, вам не нужно заботиться о пропитании.

– Не нужно, – не стала спорить я. – Кроме того, я не так одинока, какой чувствовала себя в последние дни службы у милорда. Все, кого я знала и любила... к тому времени ушли. Аббатство – приятное место, где я могу быть полезна. Я стала доверенным лицом его преосвященства, и он в некоторых вопросах полагается на мое мнение.

– Да, я вчера заметила.

Меня удивило, что в своем горе она была в состоянии обращать внимание на посторонние вещи. Как только она меня вспомнила, тут же начала припоминать и многое другое.

– Я помню вашего сына...– сказала она.– Только он был старше, чем можно подумать...

– Это мой старший сын, Жан, – объяснила я.– Он... был старше Мишеля. Сейчас он священник. В Авиньоне.

– Священник? – удивленно переспросила она.– Ему позволили?

«Немыслимо, – заявил Этьен, когда Жан впервые заговорил о своем желании стать священником.– Тебя даже слушать никто не будет. Ты должен стать солдатом, как я. Пусть твой младший брат, Мишель, служит Богу, как пристало ему по рождению».

– Он не обладал способностями, необходимыми для военного, – сказала я, – да и желанием тоже...

«Мишель с радостью будет военным. Умоляю тебя, Этьен, ради блага наших сыновей, пусть Жан станет вместо него священником».

– Мне было непросто убедить мужа позволить Мишелю вместо нашего старшего сына изучать военное искусство. Со временем он понял, что это было правильное решение. Мишель как раз начал учиться владеть оружием, когда он...

Прошло столько лет, а я по-прежнему не могла выговорить этого вслух.

– Он... исчез, – прошептала я.

Несколько мгновений я не могла произнести ни звука, и мадам ле Барбье тоже молчала.

– Итак, Жан в Авиньоне...– проговорила она наконец.– Хороший город, так я слышала. Только очень далеко...

– Я ни разу там не была, хотя его преосвященство множество раз встречался со святым отцом с тех пор, как я поступила в аббатство. Он говорит, что это красивое место, особенно дворец, в котором живет его святейшество. Я очень скучаю по Жану, но, судя по всему, он счастлив... и наконец через несколько месяцев я вместе с его преосвященством должна отправиться в Авиньон.

Я увидела, что она искренне обрадовалась моим новостям.

– Как чудесно знать, что тебя ждет такое путешествие! Дорога будет тяжелой, но...

– Я никогда не боялась дорог – по правде говоря, даже получаю удовольствие от путешествий. А то, что ждет меня в конце, делает все неудобства незначительными пустяками.– Я похлопала себя по рукаву.– Он мне часто пишет; и я ношу его письма с собой, пока не запоминаю наизусть. Но это все равно не то же самое, что протянуть руку и коснуться его щеки.

– Прошу вас, зовите меня Агата, – сказала мадам ле Барбье и с горечью улыбнулась.– Мы с вами сестры, n'est-ce pas?[8] Ведь нас объединяют души наших сыновей, так что мы по-настоящему близки.

Слезы снова потекли по ее щекам, и я обнимала ее за плечи, пока она не перестала плакать.

– Ну, хорошо, Агата, расскажите мне все, что вы знаете о том, что случилось с Жоржем, – попросила я.

Она прикусила губу.

– Ну, матушка...

– Жильметта, – поправила я ее.

– Жильметта. – Она попыталась улыбнуться, но у нее не очень получилось.– Иногда я не могу говорить ни о чем другом, но сейчас у меня такое чувство, будто вы попросили меня дойти до Святой земли и вернуться назад за две недели.

Я ничего не сказала, лишь легко прикоснулась к ее руке, чтобы поддержать. Она снова всхлипнула и начала свой печальный рассказ.

– Человек, на которого я работаю – портной Жан Пелетье, очень уважаемый мастер, – по-прежнему иногда шьет одежду для леди Катрин, хотя мы так редко ее видим, что иногда мне кажется, будто она самое настоящее привидение. Порой, при определенных обстоятельствах, он выполняет заказы самого милорда Жиля, хотя их стало значительно меньше, после того как милорд полюбил путешествовать.

О его свите, великолепных кортежах, множестве слуг и лакеев в роскошных одеждах ходили легенды.

– Похоже, он никогда не задерживается надолго ни в одном из своих замков, – проговорила я.– Интересно, откуда у него страсть к путешествиям. В детстве у него такой склонности не было.

– Ну, он видел ее... в своем отце. Мы постоянно шили дорожные костюмы для милорда Ги, который отправлялся в то или иное путешествие. Как получалось, что его костюмы так быстро снашивались, я до сих пор не понимаю. Но теперь милорд Жиль подолгу остается в Шантосе, по крайней мере так говорит месье Пелетье. А ему это сказал его знакомый портной, который там живет. Мы же обслуживаем его, только когда он появляется в Машекуле.– Она поколебалась немного и добавила: – Получить с него деньги за сделанную работу довольно трудно, и потому мы не особенно стремимся иметь с ним дело.

Слава Богу, в мои обязанности не входило учить маленького Жиля, как следует обращаться с деньгами, – мне даже представить себе трудно, какие сражения мне пришлось бы выдержать. Эта тяжелая доля выпала Жану де Краону, который непревзойденной жестокостью вселил в своего внука такой ужас, что заставил его слушаться себя во всем, но тем не менее не сумел привить ему здравый смысл касательно того, как нужно разумно распоряжаться деньгами. Я могу себе представить, как Жан де Малеструа говорит: «Если дать человеку одну рыбу, он ее съест и будет испытывать голод, но, если научить его ее ловить, он забудет о голоде». Это было особенно верно в отношении состояния милорда, которое он получил без надлежащих наставлений, и потому, когда достиг совершеннолетия и его уже ничто и никто не мог сдерживать, бросился с головой в расточительство.

– Возможно, его тяга к путешествиям объясняется тем, что он пытается сбежать от кредиторов, – предположила я.

– Несомненно. И тем не менее месье Пелетье соглашается время от времени шить ему одежду; он говорит, что это поддержит его репутацию в глазах вельмож и даст ему возможность получать заказы от тех, кто готов платить. Он рассматривает это как разумное вложение денег. Мой Жорж...

Она замолчала на полуслове и задохнулась, как задыхалась я всякий раз, когда говорила про Мишеля, а потом медленно выдохнула, прежде чем продолжить, и мне показалось, что она очень осторожно подбирает слова.

– Месье Пелетье взял моего Жоржа в ученики перед тем...

Она снова замолчала, пытаясь найти верные слова.

– Короче говоря, мальчик регулярно ходил с ним в замок милорда, здесь в Машекуле. То, что он мне рассказывал, вселяло в меня беспокойство – фантастические истории о том, как его там принимали, иногда паж по имени Пуату, а время от времени и сам милорд Жиль. Он не платит долгов, однако живет роскошно и обращается со своими гостями, даже с простыми людьми, так, словно они члены королевской семьи. И с какой стати подобный интерес к простому ученику...

Она забыла тот день, много лет назад, когда милорд забрал у нее из рук ее маленького сына. «Ну-ну, ангелочек, чего ты боишься?» Я оставила свои воспоминания при себе и сказала:

– Я с вами абсолютно согласна, это неприлично.

– Жорж стал с восторгом рассуждать о роскоши, которую видел. Я этого не одобряла и часто говорила ему, что он должен с радостью принимать свое положение, ведь ему повезло, что он стал учеником у такого прекрасного мастера. Разумеется, мои советы ему не нравились, но что я могла сделать? Он был учеником, почти взрослым человеком и практически вышел из-под моего контроля.

– Иногда ремесленникам бывает трудно не мечтать о жизни, которую ведут аристократы.

– Я тоже видела эту роскошь, но всегда знала свое место. Однако сегодняшние молодые люди, похоже, забывают, что благополучия можно добиться только тяжелым трудом и усердием.– Она устало пожала плечами.– С другой стороны, в таком возрасте человек знает только собственные желания. Его можно сбить с пути истинного легким мановением руки. На моего сына, вне всякого сомнения, сильное влияние оказывал Пуату – тип, описать которого мне трудно. Могу сказать лишь, что в его присутствии мне становилось не по себе, словно под одежду забралась тысяча пауков. Жорж возвращался домой и рассказывал о невероятных благах, обещанных ему Пуату от имени милорда, о плате за работу, хотя мой сын еще далеко не настоящий мастер. О материалах и самых разных вещах, иглах, дорогих ножницах, – мне все это казалось слишком нереальным и недостойным доверия. Последнее, что ему обещали... лошадь в подарок.

– Лошадь? – Это и в самом деле слишком.– Замечательный подарок.

– Oui, Mere[9]. Слишком замечательный. Естественно, он был в полном восторге.

– Как и любой другой юноша на его месте.

– Я говорила, что ему следует с подозрением отнестись к такой невероятной щедрости, но он против моей воли все равно отправился в замок в назначенный день, чтобы получить там лошадь. Две недели назад. Когда он уходил, я дала ему пару бриджей, чтобы он доставил их по дороге, и велела получить за них деньги. Он рассмеялся и сказал, что отвезет заказ на своей новой лошади, что теперь мои поручения будут приносить ему удовольствие и он будет с радостью их выполнять.– Она опустила голову, и слезинка скатилась по щеке.– Он хороший мальчик. И хороший сын.

Мне не хотелось отнимать то доброе, что у нее осталось в воспоминаниях о сыне, и поэтому я молчала. Потом, когда мне показалось, что можно задать вопрос, я спросила:

– И никаких известий о нем с тех пор?

– Никаких.

– А в замке вы не спрашивали?

– Муж мне не позволил. Он сказал, что это его обязанность, как отца мальчика. Он отправился в Машекуль, но там ему ответили, что Жорж так и не появился в замке, чтобы забрать лошадь, и ее отдали кому-то другому.

– А вы спросили, кто ему это сказал?

– Снова Пуату, паж милорда.

– И он больше не задавал ему никаких вопросов?

– Мой муж не считает возможным подозревать кого-либо, кроме собственного сына.

Она не скрывала своего возмущения. Несчастная женщина не только потеряла сына, но и лишилась уверенности в собственном муже – тяжелая ситуация.

– А вы не попытались выяснить, видел ли его кто-нибудь в тот день?

– Mais oui[10], мать-настоятельница. Разумеется, спрашивала.

Она назвала меня не Жильметтой, не матушкой, а матерью-настоятельницей. Наша недавно возникшая близость не выдержала моих прямых вопросов. И как же глупо было с моей стороны спрашивать ее об этом – я сама мучила своими вопросами в Шантосе всех и каждого, пока они не начали меня сторониться как зачумленной.

– Андре Барбе сказал, что видел, как Жорж срывал днем яблоки за домом, в котором живут Рондо, у них там фруктовый сад. Сам он яблоки не слишком любит, и потому я решила, что он готовил угощение для лошади.

– И больше никто его не видел...

– Никто.

Сколько же раз я пыталась узнать, что делал мой Мишель в свои последние часы со слов тех, кто его видел? И не сосчитать.

– А этот Барбе, он Жоржа не видел? /

– Он не видел, как Жорж ушел из сада. Да и никто другой его не видел. А я спрашивала многих. Правда, Барбе мне сказал кое-что.– Она тяжело вздохнула.– Он сказал, что встретил какого-то мужчину, незнакомого, на дороге между Машекулем и Нантом. Узнав, что Барбе из Машекуля, незнакомец пришел в страшное волнение и предупредил, что мы должны как следует присматривать за нашими детьми, потому что им грозит опасность быть украденными. А еще он спел песенку с такими словами: «Sur се, Гоп lui avait dit, en se merveillant, qu'on у mangeout les petits enfants».

Я была потрясена. Та самая фраза, которую написал мне Жан, слова, заставившие меня заинтересоваться тем, что случилось с мадам ле Барбье, именно их пробормотал прохожий, указавший мне дорогу к ее дому. Но Жоржу было шестнадцать, он уже не маленький ребенок, по крайней мере не настолько маленький, чтобы его можно было съесть. Впрочем, не все шестнадцатилетние мальчики выглядят как взрослые мужчины.

– Агата, скажите мне, Жорж был не слишком крупным мальчиком?

– Он еще продолжал расти.

– А Барбе сказал вам, откуда пришел тот незнакомец?

– Сен-Жан-д'Анжели.

Довольно далеко. Но плохие новости путешествуют быстро, особенно по темным дорогам.

По просьбе Агаты ле Барбье я провела с ней еще час, хотя говорить нам было больше не о чем, я задала ей все вопросы, которые собиралась задать. Она предложила мне перекусить тем немногим, что у нее было, и я согласилась; мой отказ мог ее оскорбить. В самый тяжелый период после исчезновения Мишеля я не могла сделать и десяти шагов, если меня кто-нибудь не заставлял. Мадам ле Барбье прошла из своей деревни через лес до самой часовни аббатства; она предстала перед епископом, пусть и не в самом привлекательном виде, и рассказала свою историю, которую епископ не пожелал слушать. Затем в кромешной темноте добралась назад, до своего дома. А сегодня справилась с болью, когда я задавала ей свои вопросы. Эта женщина, наделенная сильным характером, вызвала у меня глубокое уважение.

Теперь же пришла моя очередь показать, что у меня есть характер. Я быстро шагала назад, в аббатство, по лесу, окутанному сгущающимися сумерками, минуя страшные тени и ямы, и ветки, норовившие схватить меня за одежду, но ужас перед этим лесом отошел на задний план, уступив место другому пугающему видению – как выгнутся красиво очерченные брови Жана де Малеструа, когда я расскажу ему, что мне удалось узнать.

– ...На это ему с изумлением сказали, что здесь едят маленьких детей.

– Да, в песенке, ваше преосвященство, и от мужчины, который указал мне дорогу. А еще от кое-кого, кому сказал раньше тот, кто слышал от другого человека. И свидетель клянется...

Я не стала упоминать мадам ле Барбье и Жана, чтобы не отвлекать епископа от сути проблемы.

– Жильметта, я много раз говорил, что нам не следует обращать внимание на сплетни...

– Это не сплетни, – твердо возразила я, хотя колени у меня дрожали.– Я узнала все это в результате расспросов.– Наконец я достала из рукава письмо Жана и раскрыла его, чуть более резко, чем следовало.– Посмотрите на письмо моего дорогого сына, которое пришло из самого Авиньона. Все это имеет прямое отношение к причине, заставившей меня отправиться в Машекуль.

Я вздрогнула, потому что выдала себя, а на лице епископа появилась хитрая улыбка.

– В таком случае я, видимо, ослышался, – заметил он. – Мне казалось, вы пошли в Машекуль, чтобы купить нитки и иголки.

Оказавшись уличенной во лжи, я попыталась придумать достойный ответ.

– Да, ваше преосвященство. Это была главная цель.

– Жильметта, вам не следует лгать. Я не настолько суров, чтобы женщина не могла сказать мне правду.

Клянусь всеми святыми, своей строгостью он сам вынудил меня солгать. Но сейчас было не слишком подходящее время обсуждать данный вопрос; это лучше сделать в спокойной обстановке, когда он будет расположен прислушаться к критике. Я скромно опустила голову, рассчитывая, что мне удастся его обмануть.

– Прошу вас, позвольте мне извиниться, ваше преосвященство, за недостаток уверенности в вашей справедливости. Признаюсь, я очень хотела еще раз поговорить с мадам ле Барбье и должна была вам об этом сказать.

Выражение его лица смягчилось.

– Да, вам следовало.

– Но мне действительно были нужны нитки и иголки. А поскольку я отправилась за ними в Машекуль, то решила, что будет разумно встретиться с ней и обсудить заинтересовавшие меня моменты.

Он взглянул на мои пустые руки.

– Значит, вы успели занести свои покупки, прежде чем пришли ко мне.

«Пресвятая Дева, спаси меня!»

– Нет...

– В таком случае, где они?

– Их нет! – нетерпеливо вскричала я.– Мне ничего не понравилось. По какой-то причине рынок был довольно пуст.

Одна бровь медленно поползла вниз.

– Вообще ничего?

– Ничего, – подтвердила я.

– Хм-м-м. Возможно, все купцы собрались сегодня здесь, в Нанте, какая жалость. Вы часто возвращаетесь после своих вылазок с огромным количеством покупок, умудрившись приобрести больше, чем собирались. А потом часами рассуждаете о том, какие чудесные вещи вам удалось найти. Я уже давно понял, что вы таким способом пытаетесь оправдать то, как тратите средства аббатства, и, должен признаться, с нетерпением жду этих мгновений, потому что вы светитесь от удовольствия и демонстрируете чудеса изобретательности, придумывая, как можно использовать то, что вы купили. Сегодня вы вернулись с пустыми руками, и, значит, не будет увлекательных историй, если не считать дикой сказки о том, что кто-то ест маленьких детей.

– По крайней мере, они ничего не стоили аббатству...

– ...Учитывая, что они собой представляют.

На мгновение я спросила себя, знал ли мой Этьен меня так же хорошо, как этот человек.

– Признаюсь, меня несколько отвлекла история о пропавшем ребенке, но зато я не потратила зря денег.

– Только немного времени. И «немного» – еще мягко сказано, если вспомнить, чем вы сегодня занимались. Надеюсь, эта история не будет отвлекать вас и в дальнейшем.

– Ваше преосвященство, я выполнила все свои обязанности, прежде чем покинула аббатство. Согласна, одна из целей моего путешествия слишком сильно меня увлекла, но вы должны понимать, что этой историей следует заняться – дети действительно исчезли, и объяснения случившемуся нет. Дети. Понятно, что они не принадлежат к благородным семьям, но...

– Мы наверняка знаем только про одного ребенка.

– Ходят упорные слухи, что были и другие.– Голос у меня вдруг стал пронзительным и не понравился даже мне самой.– Вы знаете обо всем, что происходит в наших краях. Наверняка ваши советники докладывали вам об этом.

– Вы преувеличиваете. Существует множество вещей, о которых я не знаю. И мои «советники», как вы их называете, ничего мне не говорили о пропавших детях'.

Человек, наделенный громадной властью, в чьи обязанности входит столь многое защищать ради себя и других, должен располагать множеством шпионов, которые приносят ему самые разнообразные сведения. Он узнает все, что ему необходимо и что хочет знать, без особого труда.

– Это ненормально, когда исчезают дети, – не унималась я.– Вне всякого сомнения, вы можете выяснить, что с ними происходит.

– Сестра, вы намекаете на то, что с ними происходит нечто противоестественное, если дело действительно обстоит так, как вы говорите? Гораздо разумнее предположить, что они сбежали или пропали по какой-то несчастливой случайности и их останки еще не найдены. Кроме того, речь идет о нескольких детях, а не о дюжинах. В противном случае ситуация была бы совсем другой.

– Возможно, их на самом деле дюжины. Было бы мудро с нашей стороны выяснить, как обстоит дело, прежде чем мы отмахнемся от всех жалоб, объявив, что ничего особенного не происходит.

– Пустая трата времени, – заявил он.

Я подождала несколько мгновений, а потом сказала:

– Вы бы так не думали, если бы это был ваш ребенок.– Я опустила глаза на поднос с церковными принадлежностями.– Вы закончили свои приготовления. С вашего разрешения, ваше преосвященство, я пойду в свою комнату. Для молитвы в одиночестве. Я устала.

Не дожидаясь ответа, я направилась к двери. И вдруг почувствовала, что он положил руку мне на плечо. Я обернулась и наградила его сердитым взглядом.

– Я приношу вам свои извинения, Жильметта.– Он был полон раскаяния, по крайней мере в тот момент.– Вы правы, мне не дано понять, что вы чувствуете.

Благодарная улыбка рвалась на мои губы, но я прогнала ее и попыталась воспользоваться стратегическим преимуществом, которое он мне предоставил.

– Ваше преосвященство, позвольте мне выяснить, пропадали ли еще дети, и если пропадали, тогда, с вашего благословения, я попытаюсь узнать, что происходит.

Похоже, его раскаяние не зашло настолько далеко, чтобы он дал согласие на столь смелую просьбу.

– Следует ли мне напомнить вам, что здесь у вас имеются определенные обязанности?

– Не следует.

– Вам придется побывать в разных местах, а это опасно.

– Я аббатиса. Никто не причинит мне вреда.

– Аббатиса тоже женщина. А некоторые мужчины с удовольствием надругаются над святой матерью, если у них появится такая возможность.

Я с трудом сглотнула и упрямо заявила:

– Я все равно этим займусь. Если вы мне не позволите, я сниму покров, и вы не сможете мне ничего запретить, ничего, кроме таинств.

– Да проклянет вас Господь за ваше упрямство.

– Au contraire[11], брат, Бог наградит меня за храбрость. Вот увидите.

– Только Он знает, какое из этих двух качеств ему нравится. Делайте, как хотите, Жильметта, впрочем, вы все равно так и поступаете.– Затем он неохотно добавил: – Если выяснится, что это дело достойно вашего времени, тогда, думаю, мне придется положиться на ваше мнение. Но, прошу вас, постарайтесь действовать осторожно. Нам не нужны волнения среди простых людей.

Он преподнес мне дар, но не бесплатно, потому что, благословив своим разрешением, произнес суровый приказ.

– И не позвольте этому делу полностью вас захватить, – посоветовал он мне.

– Постараюсь.

Я едва заметно поклонилась и собралась уже уйти, но Жан де Малеструа мягко взял меня за руку и остановил.

– Бог был бы доволен, если бы вы помолились ему здесь, а не в своей комнате.

Да уж, Бог. Это его епископ хотел, чтобы я осталась. Я призвала на помощь все свое самообладание и кивнула.

– Хорошо. – Жан де Малеструа взял поднос и направился к двери, но снова его поставил и со вздохом проговорил: – Когда-нибудь Бог призовет меня к ответу за плохую память. Вам пришло письмо. Из Авиньона.– Он протянул мне сложенный листок.

Жан. Сердце замерло у меня в груди, когда я поспешно протянула руку к письму. Его преосвященство прав, ему не дано понять моих чувств.

Глава 4

Эллен Лидс сказала, что Натан был одет в красную куртку, но эта в тусклом свете казалась темно-бордовой, так что я постаралась сохранять спокойствие. Оставалось радоваться, что патрульные полицейские прошли базовую подготовку и знали, что улики нельзя трогать. В данном случае это оказалось особенно важно; когда я опустилась на колени и стала при помощи фонарика внимательно разглядывать все вокруг, мне удалось заметить маленький клочок бумаги, лежащий на куртке.

Узкая полоска – возможно, старый чек. Не исключено, что его принесло ветром, впрочем, день был тихим. Я огляделась по сторонам, но листок не шевелился. Маленький белый клочок бумаги лежал на рукаве, рядом с локтем. Если бы его сюда принес ветер, он бы застрял в складках где-нибудь в нижней части куртки. Но сейчас он покоился на гладкой ткани рукава. Скорее всего, он упал, когда куртка уже лежала на земле, и если это чек, как я подозревала, то на нем указано время покупки.

Мы не стали трогать куртку и листок. Один из полицейских тут же обозначил место находки желтой лентой. Я быстро сделала несколько фотографий, надеясь на лучшее. Какое-то существо умчалось прочь, когда сверкнула вспышка. Я достала блокнот и нарисовала карту, на которую нанесла расстояние до двух главных ориентиров – пожарного гидранта и уличного фонаря – едва ли в ближайшие два дня их куда-нибудь перенесут. Когда все было надлежащим образом зафиксировано, я убрала наши находки в пластиковые пакеты. Если не считать нескольких сучков и листьев, куртка выглядела новой и чистой.

Клочок бумаги, как я и рассчитывала, оказался чеком. В кассе неплохо было бы сменить ленту, поскольку печать получилась совсем бледной. «Быть может, – подумала я, – чек уже давно находился под открытым небом, а сюда его принес ветер». Однако мне удалось разобрать надпись – кто-то купил сегодня утром, в две минуты девятого, пакет молока и пачку сигарет в магазине, который находился всего в одном квартале от места находки. Вполне возможно, что куртка в это время уже здесь лежала.

В карманах я не нашла ничего интересного, во всяком случае обладателя куртки идентифицировать не удалось. На этикетке не значилось имя – мальчику было двенадцать лет, и он наверняка запретил матери это делать, как мой собственный сын Эван, который устроил скандал, заметив, что я собираюсь пометить его новую куртку.

– Мама, какого черта, я уже не ребенок...

Мать Джеффа перестала это делать два года назад...

Я выудила из карманов обертку от жвачки и три цента. Бумажника не было; наверное, он лежал в школьном ранце. Пока полицейские продолжали осматривать все вокруг, я вернулась к машине, чтобы положить улики и еще раз взглянуть на фотографию, которую мне вручила мать Натана. Снимок сделали на улице, но я не могла вспомнить, какая одежда была на мальчике. Оказалось, что футболка с профилем какого-то жуткого зверя и надписью «Ла Бреа Тар-Питс»[12]. Зверь производил жуткое впечатление.

Сейчас мальчик, наверное, очень сильно напуган. Если он жив.

Появилось еще несколько патрульных'машин, и нам удалось блокировать весь участок. Кому-то из несчастных новичков придется провести всю ночь возле огороженного участка, чтобы никто из случайных прохожих не затоптал следы. Я вернусь сюда завтра вместе с бригадой экспертов, чтобы еще раз осмотреть место при дневном свете. Конечно, можно было осветить все вокруг мощными прожекторами, но для тщательных поисков лучше подходит дневной свет, поскольку искусственное освещение искажает картину. Судя по всему, похищение произошло днем. Нам еще многое предстояло узнать – точнее, прочувствовать, – чтобы восстановить картину преступления.

Был уже час ночи, но я не сомневалась, что мать Натана не спит – скорее всего, сидит возле телефона. Так бы я себя вела на ее месте. Когда Эллен Лидс открыла дверь, я уловила запах сигаретного дыма. В левой руке она держала зажженную сигарету, но тут же спрятала руку за спину. Наверное, я наморщила нос, сама того не заметив.

– Обычно я не курю в квартире.

– На вашем месте я бы курила не переставая, – откликнулась я.

Она жестом пригласила меня войти и закрыла дверь, послышался знакомый щелчок замка.

– Понимаю, что уже очень поздно, – сказала я извиняющимся тоном, – но я подумала, вы захотите узнать, что нам удалось выяснить.

Она не могла видеть пластиковые пакеты и их содержимое. Они лежали в большой брезентовой сумке, которую я всегда вожу с собой в машине. Я стараюсь не демонстрировать свидетельства большого горя всему миру и, если удается, пытаюсь их скрыть.

На лице Эллен появилась надежда.

– Вы его нашли?

– Нет, к сожалению, нет. Однако мы кое-что обнаружили, и я бы хотела, чтобы вы осмотрели нашу находку.

Надежда исчезла, вновь проступили морщины.

– Что вы нашли? – со страхом прошептала она.

– Куртку. Она закрыла глаза и несколько мгновений молчала.

– На ней есть кровь? – наконец спросила она.

– Нет. Во всяком случае, ее не удалось обнаружить при поверхностном осмотре. Возможно, более тщательное изучение что-нибудь покажет, но куртка выглядит чистой. Конечно, это лишь первое впечатление.

Миссис Лидс потянулась к сумке. Однако я отвела ее руку в сторону.

– Прошу прощения, но сейчас ее нельзя трогать, поскольку любой ваш контакт уменьшит ценность улики с точки зрения суда. Но вы должны попытаться идентифицировать куртку.

Я расстегнула молнию, чтобы Эллен могла посмотреть на куртку. Конечно, ее рука потянулась к ней, но миссис Лидс себя сдержала.

– Мне нужно посмотреть на этикетку, – сказала она.– Куртка Натана сшита компанией, которая называется «Хармони ». На черном ярлыке должны быть музыкальные ноты и название фирмы. Мне кажется, они синего цвета.

Так и оказалось.

Три часа на сон не слишком много, но, будучи матерью троих детей, да еще при моей работе, которая слишком часто вынуждает меня бодрствовать по ночам, я к этому привыкла. Эван спал хорошо, как и Френни, но Джулия стала нормально спать только после того, как ей исполнилось пять лет. Она не плакала, но ей хотелось поиграть, и она болтала до тех пор, пока все в доме не просыпались. На самом деле она просто нуждалась в компании, но, видит Бог, ее отец никогда не вставал, чтобы немного поиграть с ней, всякий раз этим приходилось заниматься мне. Но чем старше я становилась, тем труднее мне было компенсировать потерянные часы сна. К тому моменту, когда я вернулась в участок, заполнила все необходимые бумаги, отправила сообщения, в которых описывались найденные улики, я была полна энергии, словно выпила полный кофейник.

Я появилась на том месте, где мы нашли куртку, в семь – на час раньше, чем обычно приходила в участок. Эксперты еще не приехали, но полицейская машина стояла на своем месте. Я показала патрульному значок и сказала, что именно мне удалось обнаружить улики. Он махнул рукой, разрешая мне пройти, словно я в этом нуждалась.

Всякое место преступления обладает своим неповторимым обликом, и мне нравится стоять и впитывать в себя все нюансы. Некоторые парни считают меня тронутой, но, поскольку мои показатели по раскрытию самые высокие в отделе, они держат свое мнение при себе.

Улица состояла из отдельных домиков и магазинов. Здесь было довольно тихо – даже вокруг огороженного участка не наблюдалось особого движения. Большинство магазинов открывалось довольно поздно – в одном продавали деликатесы, рядом находился парикмахерский салон и винная лавка. Если бы тут торговали пончиками, мы могли бы рассчитывать на свидетелей. Напротив того места, где мы нашли куртку, стояло старое заколоченное здание – на стене висел плакат, сообщавший, что театр закрыт на реставрацию. Редкие пешеходы спешили на работу, и лишь одна женщина остановилась и поинтересовалась, что происходит. Я рассказала ей об исчезновении мальчика и спросила, что она думает об этом районе.

– Люди, живущие в этих домах, ведут себя прилично, и мы не лезем в чужие дела.

– Известно ли вам, когда большинство местных жителей выходят из дома?

Она не знала. Однако женщина находилась здесь примерно в то время, когда пропал Натан, и не видела ничего подозрительного. Весьма вероятно, что никто из соседей ничего не заметил.

В участок я пришла в восемь часов. Неожиданно на меня навалилась усталость. Мой короткий сон был нарушен привычным кошмаром: стало так холодно, у меня даже смерзлись ресницы. На мне сандалии и рубашка без рукавов из тонкой ткани, а вокруг снега по колено. И я бегу, бегу, не зная куда, чувствуя лишь, как ноги увязают в снегу. На этот раз у меня была лошадь, какой-то мутант из «Звездных войн», вроде того зверя, которого выпотрошил Люк Скай-уокер, чтобы спрятаться внутри его шкуры, дожидаясь, когда Хан Соло придет к нему на помощь. Могу поклясться, что во сне я даже ощущала отвратительный запах.

Но где же Джордж Лукас, когда он больше всего нужен? Сегодня утром мне не помешали бы спецэффекты. Мешки под глазами, а волосы причесаны так, что вдохновляют на единственную реакцию: будь оно все проклято! Мной управлял адреналин, но его уже не хватало. Когда на утреннем инструктаже я рассказывала о похищении, возникло опасение, что меня сейчас вырвет. Один из парней потом сказал:

– Ты выглядишь измотанной.

– Верно, – вздохнула я, – а ты настоящий детектив. Затем я зашла в кабинет лейтенанта Фреда Васка, чтобы отчитаться подробнее. Фред по-настоящему добрый человек, он всегда защищает нас перед начальством, которое иногда ведет себя как сборище подонков. Однако бедняга постоянно находится под давлением. Он служит неким буфером между теми, кто делает работу – нами, – и людьми, рассуждающими о том, как эту работу следует выполнять, – мы обычно называем их «они». И требование предоставить в мое распоряжение дополнительных людей для поиска Натана Лидса сейчас стало для него тяжелым ударом.

– Наши патрули искали мальчика всю ночь. Никто его не видел. К тому же мы ведь не знаем, похищен ли он. Может, просто сбежал.

– Мы нашли его куртку.

– Да он ее наверняка просто потерял. Или выбросил, поскольку считал недостаточно модной. Ты не поверишь, если я скажу, сколько курток теряют мои дети.

– У меня такое чувство, что мальчик не сбежал.

– И на чем оно основывается?

Мне хотелось сказать: «Это женское чувство, которого у вас нет, – его называют интуиция». Однако подобное заявление было бы невежливым и феминистским, а мне совсем не хотелось хамить Фреду.

– Я видела его дом, говорила с матерью...

– Больше ты ни с кем не беседовала?

– Только с одной соседкой на улице, но все получилось слишком быстро, и она не рассказала ничего существенного.

Он одарил меня долгим недоверчивым взглядом.

– Лени, опроси людей. Если тебе удастся получить подтверждение твоей версии о похищении, доложи мне. И тогда мы вернемся к этому вопросу.

– Господи, мальчишке всего двенадцать лет. Теперь он решил проявить некоторый цинизм.

– Ты видела некоторых двенадцатилетних парней? Перестань. Я отвезу тебя на пляж, и ты поговоришь с подростками, которые там ошиваются. Спроси, сколько им лет. А теперь проваливай отсюда и принеси мне улики.

Похоже, Фред не задумывался о пользе политкорректности.

Как жаль, что у меня не было ключа от входа в дом, где жила Эллен Лидс. Я могла ей позвонить и попросить впустить меня, но тогда она будет ждать моего появления, а сейчас мне совсем не хотелось с ней разговаривать. В результате я дождалась, когда в здание собрался войти кто-то из его обитателей, показала свой значок и попала внутрь.

Мне пришлось потратить некоторое время, чтобы сообразить, какая группа квартир мне нужна. Видимо, они расположены в углу, на третьем этаже. Все остальные находятся слишком низко или не под тем углом. Что ж, это упрощает задачу; мне не потребуется обходить всю западную часть здания.

Я пришла примерно в половине десятого, и большинство здешних обитателей уже отправились на работу. Остается рассчитывать на везение. Первая квартира оказалась пустой, поэтому я написала на одной из своих визиток: «Пожалуйста, свяжитесь со мной», и засунула ее под дверь. Когда я позвонила в дверь квартиры на четвертом этаже, ее хозяин был дома, но всячески демонстрировал свое неудовольствие, поскольку работал в ночную смену и только что улегся спать. Он сказал, что вчера вернулся домой приблизительно в девять тридцать, то есть к тому времени, когда похищение (если это похищение) уже свершилось. Я записала его имя и телефон его работодателя, чтобы получить подтверждение, поблагодарила и принесла извинения за беспокойство.

На пятом этаже мне так и не открыли, и я вновь оставила свою визитку. На шестом я уже начала надписывать карточку, когда дверь распахнулась и очень пожилая леди, чьи приторно-сладкие духи напомнили мне шестидесятые годы, пригласила меня войти. Она была хорошо одета, а ее голубоватые волосы выглядели так, словно их только что уложили. Она уже успела надеть жемчуг и привести в порядок губы – я отметила, что старушка использует гораздо больше помады, чем я. Красные крупицы застряли в морщинках над верхней губой.

– Добро пожаловать, – сказала она, взглянув на мой значок.

Я не успела объяснить ей причину своего визита, но у меня создалось впечатление, что это ее не интересовало. Гость есть гость, а раз я из полиции, значит, она может не опасаться за свою жизнь. Пожилые люди и дети часто рассуждают именно так.

– Могу я угостить вас чаем или кофе, офицер?

– О, нет, благодарю вас, мадам.– Я еще не успела попросить ее назвать свое имя.

Она следила за мной глазами, когда я медленно подошла к большому окну. Из него была хорошо видна улица, которая меня интересовала. На маленьком столике, стоящем рядом с креслом, лежал бинокль, какие обычно используют при наблюдении за птицами.

– А у вас отсюда прекрасный вид, – заметила я.

– Вы правы. Именно по этой причине я здесь и поселилась.

Эллен Лидс оказалась тут совсем по другим причинам.

– Я приехала сюда одной из первых, – продолжала хозяйка. – Это было, дайте-ка вспомнить, да, двадцать лет назад. А теперь они ждут, когда я умру, чтобы сдать мою квартиру кому-нибудь помоложе и совсем за другие деньги.

– Это уж точно, – ответила я, взяв в руки бинокль.– Вы орнитолог?

– Ну, скорее любительница. У меня был друг – он умер десять лет назад, – который любил наблюдать за птицами. Вы держите в руках его бинокль.

Я с почтением положила прибор на стол. «О, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», – мысленно взмолилась я.

– Миссис... я хотела сказать, мадам...

– Миссис Поульсен.

Я записала имя в блокнот.

– Скажите, миссис Поульсен, вы выглядывали в окно вчера утром приблизительно в семь тридцать или немного позже? Исчез мальчик, живущий в этом доме. В последний раз его видели, когда он уходил в школу вчера утром.

Она немного приподняла брови.

– Так вот из-за чего вся эта кутерьма?

– Да.

– Ну, дайте-ка немного подумать.– Она уселась в свое кресло.– Так, вчера утром... Я встала, как обычно, в шесть пятнадцать и приняла душ. Потом выпила кофе и взяла газету – один милый юноша оставляет ее на коврике перед моей дверью, – и некоторое время читала. Затем включила телевизор, чтобы посмотреть «Сегодня» – мне ужасно нравится Эл Рокер[13]...

Она с таким удовольствием описывала свое утро, что я ей даже позавидовала.

– Вы знаете, именно в это время я подошла к окну. Помню, как дети шли в школу. Там еще была маленькая девочка, невероятно хорошенькая; мать так чудесно ее одевает, и девчушка очень мило скачет – глядя на нее, я вспоминаю, как сама ходила в школу. Вы знаете, мы носили платья совсем не такие, как теперь, когда девчонки ходят полуголые...

– Вы сказали, что смотрели «Сегодня»; а вы, случайно, не помните, о чем там говорили, когда вы увидели идущих в школу детей?

– Ну да, помню. Леди, одетая во все льняное, показывала, как украсить свой дом.

Марта Стюарт. Я могу позвонить на телестудию и узнать точное время. Вытащив фотографию Натана Лидса и его матери, я протянула ее миссис Поульсен.

– А вы, случайно, не видели этого мальчика, когда он шел в школу?

Она некоторое время внимательно изучала фотографию.

– Ну да, видела. Но он не пошел вниз по улице, как обычно.

«О, пожалуйста, пожалуйста...» Сердце быстрее забилось у меня в груди.

– Что вы имели в виду, миссис Поульсен?

– Ну, он сел в машину, стоявшую возле маленького белого домика.

Как раз в том месте, где мы нашли куртку. Она сказала «в машину» с какой-то особенной интонацией.

– Опишите, пожалуйста, машину.

– В этом нет необходимости. Вы можете спуститься вниз и посмотреть сами. Конечно, вам придется подождать. В те дни, когда она выходит из дома, она возвращается не раньше ужина.

Она? Я не поняла.

– Вы хотите сказать, что кто-то из жителей этого дома подобрал его на улице?

– Вовсе не кто-то, милая. Его мать.

Сама не знаю, почему я рассердилась. Она должна была стать первым человеком, попавшим под подозрение. Просто она казалась совсем другой.

Но Сьюзан Смит[14] производила благоприятное впечатление, во всяком случае на всех окружающих. Андреа Йетс[15]... Ну, что о ней можно сказать? Тем не менее Смит не была сумасшедшей. Она устроила настоящий спектакль. Похититель автомобилей, поцелуй меня в задницу, но полицейские, которые вели ее дело, быстро разобрались, что к чему. Я читала, что детективы начали подозревать ее в убийстве в первый же день после исчезновения ее сыновей. «Ее рассказ выглядел подготовленным заранее», – сказал один из них. В том, что мать оказывается способной причинить вред своим детям, есть нечто неправильное и извращенное. А чтобы их убить, нужно быть чужаком из далекого космоса.

Во время переподготовки нам давали читать статью про Смит. Один психиатр провел в беседах с ней немало времени, анализируя причины ее поведения, – он пытался понять, почему она связала своих детей, посадила в машину и спустила ее в озеро, а те плакали и кричали. Он писал что-то о генетических отклонениях и глубоко скрытых маниях. Но вот к каким выводам он пришел: она убила своих детей, поскольку человек, за которого она собиралась выйти замуж, не хотел о них заботиться. Он мечтал завести собственных.

Далее психиатр писал, что это «логичное биологическое поведение» со стороны мужчины – именно так он и написал, я очень хорошо запомнила, поскольку была возмущена до глубины души. Мужчины, утверждал он, «обладают естественной потребностью уничтожения соперников», ведь его собственным детям потребуется внимание и уход. Он заявил, что, если у женщины есть дети от другого мужчины, она будет заботиться о них за счет новых детей, которые у нее родятся, а это, в свою очередь, поставит под угрозу сохранение генетического материала.

Чушь собачья, скажу я вам. Мужчины не такие мерзавцы. Во всяком случае, мужчина был с ней честен. Но честная вошь остается вошью, и ему бы следовало знать, что не стоит иметь дело с замужней женщиной, у которой есть маленькие дети, поскольку у такого романа нет будущего. Ну, а что до самой Сьюзан Смит, то мне нечего сказать о матери, убившей своих детей.

Но у меня будет возможность поговорить с Эллен Лидс, и я найду слова. Очень много слов. И будь проклято мое обучение – в них она не услышит сочувствия и уважения.

Глава 5

«Здесь, вАвиньоне, уже началась настоящая весна, матушка. В реке поднялась вода от прошедших дождей, и глаз радуют яркие краски. Земля готовится к чудесному возрождению Всевышнего, и меня наполняет радость, когда я встаю со своей кровати по утрам, ведь в мире столько всего, за что мы возносим Ему благодарность.

Я знаю, на севере еще, наверное, холодно, а у нас уже было несколько жарких дней, ияс нетерпением жду, когда можно будет снять теплую сутану и сменить ее на более легкую...»

Рядом никого не было, я провела рукой по краю своего покрова и громко проговорила:

– Да, сынок, я прекрасно понимаю твое желание снять лишнюю одежду.

В его письмах всегда было много ласковых слов, обращенных ко мне, но он почти не сообщал никаких новостей, потому что его положение требовало сдержанности. И тем не менее в этом послании я обнаружила чудесные подробности, имевшие отношение к тому, что он написал раньше.

«Каждый день у меня появляются новые обязанности, и, судя по всем признакам, мне полностью доверяют. Ходят слухи, что я скоро получу повышение... Иногда я сам удивляюсь своему везению... Мне снова хочется выразить своюбезграничную признательность милорду Жилю за помощь, которую он мне оказал благодаря своему влиянию...»

Благодарные слуги милорда – мы оба, Жан и я, как же мы похожи. Гораздо больше, чем он с отцом, который был воином, коим Жан никогда не мог стать. Но Мишель был сыном Этьена во всем – в манерах, в мимике, в пристрастиях. Они так сильно походили друг на друга, что милорд Жиль часто говорил об этом, даже после того, как Мишель исчез.

– Близнецы, а не отец с сыном – и оба такие красавцы. У вашего Мишеля было ангельское лицо, – говорил он.

У Этьена тоже; впрочем, это дело вкуса. Однако я была согласна с мнением милорда относительно их внешности.

«Мой дорогой сын, я горжусь тем, что ты успешно продвигаешься вверх и вскоре займешь более высокое положение, впрочем, меня это нисколько не удивляет, – написала я, перед тем как покинуть аббатство.– Уверена, очень скоро ты сообщишь мне, что теперь к тебе следует обращаться «монсенъор», и сердце мое наполняется ликованием, когда я думаю об уважении и почестях, которых ты удостоишься. Покровительство милорда Жиля, конечно же, помогло тебе получить место в Авиньоне, но все остальное ты сделал собственными руками, благодаря своему усердию, а не влиянию милорда Жиля, в особенности если учесть, что в последнее время оно идет на убыль.

Здесь, в Нанте, что-то происходит...»

Я рассказала ему о том, что случилось у мадам ле Барбье, с самого начала и до конца.

«Я несколько раз слышала ту песенку, о которой ты мне написал в своем предыдущем письме, про то, что кто-то ест маленьких детей! Его преосвященство не слишком мною доволен, но не запретил поездить по окрестностям и поговорить с разными людьми, чтобы понять, что за всем этим скрывается».

По-видимому, на тех, с кем я встречалась и кому задавала вопросы, я производила странное впечатление – аббатиса бродит по окрестностям Нанта и спрашивает, не пропадали ли у кого-нибудь дети. Хотя я искала то, что его преосвященство, скорее всего, назвал бы сплетнями, я не сомневалась, что сама стану причиной появления необычных разговоров и слухов.

– Клянусь всеми святыми, – будут говорить под каким-нибудь окном или у прилавка на рынке, – святая мать окончательно лишилась рассудка... Я видела это собственными глазами...

Ладно, не имеет значения. Я покинула убежище епископского дворца в Нанте во вторник за неделю до Пасхи, чтобы выяснить, является ли история путника из Сен-Жан-д'Анжели, добравшаяся до Авиньона в виде песенки, пересказом реальных событий или вымыслом какого-нибудь безумца, спаси Господи тех, кто становится жертвой полной луны. Мне выделили ослика, а не лошадь.

– Учитывая, что вас никто не сопровождает, так будет лучше, – заверил меня конюх, что подразумевало: «Никто не попытается отнять его у вас».

Его слова заставили меня задуматься, и я собралась снять с шеи тонкую золотую цепочку, которую носила постоянно и которая досталась мне от матери. До того как ее прибрал Бог, а мой Этьен еще оставался со мной, цепочка всегда была у нее на шее. Она никогда не говорила, откуда появилась эта вещица – от отца или, может быть, входила в приданое. В последние годы, когда цепочка стала казаться мне частью моего тела, я не раз спрашивала себя, не подарок ли это какого-нибудь верного поклонника или прежнего возлюбленного. Моя мать всегда была привлекательной женщиной, по крайней мере пока смертельная болезнь не отняла у нее все силы, превратив в подобие скелета.

Она умерла почти незаметно, потому что в тот день в семействе де Ре случилась неприятность. У леди Мари де Краон де Лаваль была маленькая собачка с хвостом крючком и очень короткой шерстью песочного цвета. Ее подарил купец из-за южного моря, что за Святой землей, где кожа у людей, как говорят, темнее, чем у самого черного мавра, хотя я не очень верю в такое безумное утверждение. Миледи так любила свою питомицу, что порой смотреть на это было невыносимо. Собачка не лаяла, а жалобно подвывала, юный лорд Жиль ужасно от этого раздражался и постоянно ее мучил. Я знала, что он ревновал ее к матери, уделявшей животному больше внимания, чем собственному сыну. Поэтому, когда ее обнаружили подвешенной за хвост, ни у кого не возникло сомнений относительно того, кто это сделал. На теле собачки не нашли никаких ран, так что мы не могли сразу сказать, как она умерла. Но то, что она умерла, было очевидно.

– Он ее задушил, – заявила наша повитуха. Но откуда она могла знать?

– Посмотрите под мех на шее – увидите темные синяки. Я видела такие, когда мужчины дрались на кулаках, без всякого оружия.

Мне всегда было интересно, почему мадам Катрин Карли с таким пристальным вниманием следила за милордом. Ведь именно она опоздала к постели его матери, когда он родился. И она множество раз повторяла, что его появление на свет сопровождалось дурными предзнаменованиями.

Разумеется, леди Мари была невероятно расстроена, но не недостойным поведением сына, а гибелью собачки. «Он же ребенок », – говорила она, словно это было достаточным объяснением его дурных поступков, которые он совершал время от времени и всегда неожиданно. Поскольку я отличалась сознательностью и считала, что должна честно выполнять свою работу, то взяла на себя обязанности матери, решив, что как няня должна быть более внимательной в вопросах морали и воспитания, более сурово относиться к проступкам, иными словами, заниматься формированием его характера.

– Воспитывать его не твое дело, – часто повторял Этьен, и я с ним не спорила, ведь это действительно было не мое дело.

Ги де Лаваль никак не наказал сына. И только ужасному Жану де Краону удалось заставить его признаться в том, что он сделал. Юный Жиль трепетал в присутствии деда, который ни от кого не терпел никаких глупостей. Он жалобным голосом приводил одну причину за другой, объясняя, почему он оставил несчастное животное так, чтобы его нашла мать и увидела выпученные невидящие глаза и вывалившийся из пасти язык.

– Эта собака была настоящим исчадием ада, так мерзко она шумела.

Как же мне хотелось, чтобы он произнес хотя бы одно слово раскаяния; но оно так и не прозвучало, более того, Жиля де Ре не наказали за это зверство. Однако у меня не было возможности объяснить ему, как ужасно он поступил: я должна была обмыть останки матери, одеть ее и подготовить к вечному упокоению. В любом случае мне пришлось бы преподать ему урок, не привлекая к себе ненужного внимания, потому что Жан де Краон не стал бы терпеть моего вмешательства, как не терпел ничьего другого.

Золотая цепочка, которую я в тот день сняла с шеи матери, легонько щекотала мою кожу, в то время как ослик медленно поднимался по тропинке на холм. Я больше не жалела, что не получила в свое распоряжение более солидное животное, мой ослик уверенно шагал по горным тропинкам и крутым склонам. Впрочем, к концу дня я уже думала иначе, ослик начал жалобно кричать, потому что мы выбрались на пересеченную местность, и к вечеру от его пронзительного голоса у меня отчаянно болела голова.

Однако мысли о том, чтобы придушить его и таким образом заставить замолчать, меня не посещали.

Я не слишком спешила, время от времени останавливаясь в маленьких деревеньках, чтобы напоить осла, да и самой отдохнуть от бесконечной тряски. Всюду, где имелся колодец, была и история.

– Семь лет, красивый, точно ангелок, и вот пропал... Такой хороший мальчик, никогда не доставлял неприятностей своим родителям...

– Мы не знаем, что с ним сейчас, жив он или мертв, но после того, как он отправился просить милостыню, никто его больше не видел... Никаких следов...

В сумке у меня лежали бумаги, подписанные Жаном де Малеструа, который великодушно наделил меня полномочиями и просил оказывать содействие. В последний момент он попытался снова меня отговорить от моей затеи, приведя в качестве причины опасность, которая может мне грозить. Но Христовы невесты редко подвергаются нападению – зачем рисковать бессмертной душой, когда вокруг полно девственниц, моложе и привлекательнее? Матери королей являются лакомой добычей – сама Иоланда Арагонская стала жертвой милорда Жиля во время одного из его приступов идиотизма, когда он решил стать «свободным разбойником» и ограбить ее, когда она отправилась путешествовать, – но монахиня, да еще аббатиса, может ни о чем не беспокоиться.

В приходе Бурнёф, недалеко от Машекуля, есть довольно уютный монастырь, насколько монастырь может быть уютным; как-то, много лет назад, я там останавливалась во время путешествия в свите милорда де Ре. Хотя здание было совсем невысоким, я увидела его издалека, когда солнце повисло над вершинами деревьев. Мысли об отдыхе меня радовали, и я принялась подгонять своего «скакуна», нашептывая ему обещания, которые он, казалось, понял.

На удивление молодая мать-настоятельница приветствовала меня во дворе в тот момент, когда солнце скользнуло за стены монастыря. Прочитав мои бумаги, она вежливо представилась, назвавшись сестрой Клэр, хотя все остальные называли ее матушка. Я коротко объяснила ей, в чем состоит моя миссия, и на ее лице появилось искреннее любопытство, за которым стоял совсем не праздный интерес.

Неужели она тоже слышала истории о пропавших детях? Я надеялась, что мне удастся с ней поговорить и узнать что-нибудь полезное.

Как и ожидалось, она пригласила меня провести в монастыре ночь и, когда я приняла приглашение, провела в главный зал аббатства – удобную комнату с высокими окнами и сводчатым потолком. Мы были там вдвоем, потому что все остальные заканчивали дневные дела, пока совсем не стемнело. Сестра Клэр отвела меня в маленькую, аккуратную келью, такую же, как у меня в Нанте.

– Здесь просто замечательно, – восхитилась я.

– У нас нет удобств, как у вас, в Нанте, но мы справляемся. Не желаете ли поужинать?

– Если что-нибудь осталось, с удовольствием. Но не нужно ничего готовить специально для меня.

– Не беспокойтесь, – улыбнулась она.– Путник всегда найдет у нас кров и еду.

Молодая послушница принесла чудесный суп из репы и хлеб. Аббатиса наблюдала за движениями девушки, как орлица, и я была уверена, что позже она укажет на ошибки, которые та совершила и должна исправить, – разумеется, очень мягко. Завершилась трапеза стаканчиком сладкого вина, к сожалению, совсем не такого отличного качества, как то, что подают за столом епископа. Но я все равно насладилась его успокаивающим действием. Когда разговор зашел о цели моего путешествия, сестра Клэр очень внимательно меня выслушала и не произнесла ни слова, пока я рассказывала ей о визите мадам ле Барбье.

– А с какой стати епископ должен этим заниматься? – спросила меня аббатиса.– Дети иногда пропадают. Особенно в такие плохие времена, как наши.

– Он сказал то же самое, теми же словами. И велел ей сходить в магистрат.

– Возможно, разумный совет...

– Она там уже была, но не получила никакой помощи, – сказала я.– Епископ позволил мне провести расследование в нашем районе. Когда соберу достаточно сведений, вернусь с отчетом.

Сестра Клэр перекрестилась.

– Какая тяжелая задача!

– Да, тяжелая, – согласилась я.– Но я люблю путешествовать.– Я сделала глоток вина, очень маленький, чтобы у меня не слишком развязался язык.– Надеюсь, это займет не много времени. У меня, как вы хорошо знаете, есть и собственные обязанности. Может быть, мне удастся справиться за несколько дней – думаю, так и будет, учитывая, что сегодня у каждого колодца, возле которого я останавливалась, я слышала истории о пропаже того или иного ребенка.

Аббатиса приподняла бровь.

– Я бы предпочла не добиться успеха, если бы получила такое поручение, – молвила она.

Вино сделало меня смелее, чем следовало. Я выпрямилась и очень серьезно сказала:

– Я сама вызвалась, мне почти пришлось умолять его преосвященство. Он не слишком меня поддержал, но согласие дал.

– Это и в самом деле забота магистрата, – сказала сестра Клэр.– И меня удивляет, что епископ не посчитал возможным заставить его действовать. Если то, что вы слышали, правда и исчезают невинные... Необходимо что-то делать.

Как же приятно, когда тебя понимают!

– Действительно очень странно, – согласилась я.– Ему следовало уделить этому делу огромное внимание. В Сен-Жан-д'Анжели ходят истории о том, что в Машекуле едят маленьких детей, их рассказывают путники случайным встречным – как предупреждение, – а еще они появляются в письмах из Авиньона. Простых людей очень беспокоит происходящее, но мы, стоящие на ступенях рая, почему-то не обращаем на это внимание.

– Возможно, если правда будет открыта, это грозит серьезными последствиями. Пока еще неизвестными.

И снова она высказала мои мысли.

– Я охотно поспрашиваю местных жителей от вашего имени, – наконец сказала аббатиса.– Здешние люди скрытны и не слишком доверяют чужакам.

Я выразила благодарность за столь великодушное предложение.

– Если это не доставит вам лишних хлопот, могу я принимать в вашем монастыре посетителей, которые принесут мне новости о пропавших детях?

– Это представляется мне разумным и удобным.– Она грациозно встала со своего стула.– Наверное, вы очень устали...

Я действительно устала. Сестра Клэр взяла меня за руку и отвела в мою комнату, где пожелала спокойной ночи. На узкой кровати лежал матрас из свежей соломы, а поверх него другой, очень хороший, из перьев, и я вдруг поняла, как сильно утомилась после целого дня путешествия верхом на осле. И хотя у меня с тем местом, на котором сидят, все в порядке, поездка верхом на осле не самое приятное развлечение. Так что завтра у меня будет болеть все тело, по крайней мере с утра. А впереди, скорее всего, еще два таких же дня.

У одной стены стоял стул, а над ним я разглядела узкое окно, сквозь которое в комнату проливался свет почти полной луны. Я старательно обошла желтое пятно на полу, чтобы луна не свела меня с ума, как многих других несчастных, сняла покров и облачение и осталась в белой полотняной рубашке. В изголовье кровати висел серебряный крест, для напоминания о том, где я нахожусь, хотя вряд ли я могла забыть, с какой целью сюда приехала.

«Дорогой Боже, – взмолилась я почти искренне, – пусть это все окажется слухами и выдумками...»

Я легла на кровать, накрылась собственной одеждой и заснула. Где-то в середине ночи мне приснилась повешенная собачка леди Мари, только это был Цербер, охраняющий врата Ада. Он яростно лаял, заставляя меня пересечь реку Стикс и последовать за ним. И я поняла, что у меня нет выбора.

Завтрак оказался просто великолепным – теплое молоко, поджаренный хлеб, яблоки и золотисто-зеленые груши, принесенные по случаю моего визита из подвала, где они хранились в песке. Разговор между нами был на удивление откровенным и дружеским, учитывая, как мало мы друг друга знали. Я частично отношу это за счет чудесного угощения, выставленного на стол аббатисой: графина с ароматным и невероятно вкусным напитком из настоя листьев каких-то восточных растений, приправленного медом. Мне он очень понравился, и я наслаждалась легким возбуждением, которое он мне подарил.

– Какое редкое мирское угощение, – проговорила я.

Длинный рукав аббатисы с шорохом коснулся стола, когда она потянулась к моей тарелке, чтобы положить на нее еще кусочек груши.

– Когда-то я жила в миру, – сказала она и тепло улыбнулась.– Совсем юной девушкой.

– Вы вдова? – вырвалось у меня.

– О, нет, – ответила она и рассмеялась. – Я пришла сюда девственницей.

– По собственной воле?

Она немного помолчала, а затем проговорила:

– Тогда мне так не казалось. Я была просватана еще в детстве, моя семья считала, что это отличная партия, очень выгодная для нас всех. Но мой жених оказался самым мерзким существом, которое сотворил Бог. Настоящее чудовище с отвратительными манерами. Я бы скорее умерла, чем согласилась рожать ему детей.

Может быть, эта откровенная, честная женщина успела выпить пару стаканчиков вина? Я решила, что вряд ли, а язык ей развязал чай с медом.

– И потому вы решили уйти сюда?

Она улыбнулась мне с заговорщическим видом.

– А вы сами решили поселиться в Нанте?

Очень прямой вопрос, на который, я не сомневалась, она уже знала ответ.

– Нет, – сказала я.– Мой муж умер, а единственный оставшийся в живых сын стал священником и не мог меня содержать.

– Понятно. Как же часто такое случается. Знаете, я поняла, что сестры, приходящие в монастырь после того, как они пожили в миру, гораздо мудрее и приносят больше пользы, чем те, что приняли постриг девственницами.

Я была полностью с ней согласна.

– Когда я здесь появилась, тут было...– Она помахала в воздухе рукой, пытаясь найти подходящее слово, – совсем не так спокойно и удобно. Мой отец хотел, чтобы я осознала последствия своего отказа выйти замуж за выбранного им человека, поэтому он отправил меня в самое худшее место, какое только смог найти. Но, наученная им же использовать голову по назначению, я довольно скоро начала выделяться среди остальных девушек. Когда я возглавила монастырь, он был практически разрушен, и я занялась восстановлением.

– И добились замечательных успехов, – сказала я, оглядываясь по сторонам.

Каменные стены поражали своей гладкостью, судя по всему, их недавно оштукатурили. Деревянные поверхности были натерты маслом, которое придавало им теплое сияние и наполняло помещение приятным ароматом. Окна с разноцветными стеклами оказались безупречно чистыми. И хотя у нас в Нанте аббатства и монастыри гораздо больше и величественнее, среди них нет ничего даже отдаленно похожего и такого же великолепного. Сестра Клэр, несомненно, использовала свои умения с гораздо большей пользой, чем я.

– Покорность и верность сослужили мне хорошую службу, – сказала я ей, – но всякий раз, когда я пытаюсь схитрить, ничего хорошего из этого не получается.

– У меня нет епископа, который вмешивался бы в мои дела.

– Это верно, – не стала спорить я.

– Его преосвященство Жан де Малеструа известен своей непреклонностью.

– Тоже верно, – задумчиво проговорила я.– Но он все-таки отпустил меня, хотя был против моего путешествия. С другой стороны, думаю, поскольку он еще и судья, он дал свое согласие, потому что это в интересах как его самого, так и герцога Иоанна.

– Вот именно, – сказала сестра Клэр, а потом, наклонившись ко мне, прошептала: – Вы должны понаблюдать за ним и постараться понять, что им двигает в данном вопросе; тогда вам удастся получить от него то, что нужно. В этом смысле все мужчины, даже священнослужители, похожи.– Она тихонько рассмеялась и добавила: – Точнее, так мне говорили, поскольку я никогда не была замужем.

Утром аббатиса послала молодую монахиню с поручением, еще прежде, чем мы сели завтракать. Девушка отправилась в ближайшую деревню и остановилась у колодца, как самый настоящий глашатай, чтобы сообщить о том, что я интересуюсь пропавшими детьми. Она была местной и прекрасно подходила для этой роли. Примерно через час в монастырь пришла женщина из деревни. Впрочем, мне показалось, что прошло совсем мало времени, возможно, из-за того, что аббатиса приказала подать новый кувшин чая, который произвел на меня очень необычный эффект – голова кружилась, но опьянения не чувствовалось. Я множество раз прогулялась по дорожке, выложенной великолепными камнями, от нашего стола до отхожего места, но при этом ощущала себя на удивление бодрой и полной сил, несмотря на свою мрачную миссию, и с энтузиазмом встретила первую посетительницу.

– Маргарита Сорин, – представила ее аббатиса.– Она служанка. Иногда работает при нашем монастыре, а также в нескольких состоятельных семьях.

Мадам Сорин поклонилась и села на предложенное место, а аббатиса повернулась, собираясь уйти.

– Матушка, останьтесь, если хотите, – предложила я. Она с явным удовольствием уселась снова.

Я повернулась к женщине, которая пришла со мной поговорить.

– Мадам Сорин, хорошо, что вы пришли, – начала я. Женщина быстро-быстро закивала.

– Я не могла не прийти после того, что сказала молодая сестра.

Я представила себе, что было рассказано о цели моего визита.

– Вы хотите сообщить про исчезнувшего ребенка?

– Да, матушка, хочу.

– Как его звали? – первым делом поинтересовалась я. Это не имело особого значения, но мне почему-то казалось, что с именем он обретет в моем сознании определенность.

– Бернар ле Камю, – ответила она. – Он из... точнее, боюсь, был не местным. Бернар был, уж не знаю, как правильно говорить, в прошедшем времени или настоящем... В общем, он из Бретани. Его семья живет в Бресте, а его прислали к месье Родиго, учиться французскому, потому что у них в семье говорят только на бретонском, а отец мальчика считал, что знать один язык, в особенности бретонский, недостаточно. Он имел далеко идущие планы относительно Бернара, так нам потом сказали.

– Мудрый отец, по крайней мере в данном вопросе.– Знание только бретонского языка не позволило бы мальчику занять хорошее положение в обществе.– И сколько ему лет?

– Ему было тринадцать, когда он исчез, так сказал отец. В прошлом году он приехал к нам в поисках мальчика, наверное, через месяц после того, как тот пропал. Думаю, сейчас ему уже было бы четырнадцать, хотя я не догадалась спросить у отца, в каком месяце у него день рождения. Когда мы с ним разговаривали в последний раз, несчастный едва держался.

Я очень хорошо это понимала.

– А вы как познакомились с мальчиком?

– Месье Родиго нанял меня присматривать за ним, пока он находился в его доме. Я приходила каждое утро, подавала завтрак, занималась уборкой, стиркой и штопкой, в общем, делала все, что делала бы для него мать или няня, и, естественно, мы с Бернаром подружились. Он еще плохо говорил по-французски, хотя учился быстро. Нам удавалось понимать друг друга. У меня нет сыновей, зато много дочерей, так что это было приятным разнообразием.

– Мне кажется, вы искренне заботились о его благополучии.

– Я старалась как можно лучше за ним присматривать, но не могла постоянно находиться рядом.

Я услышала в ее голосе настоящую боль и сожаление. Мне это чувство было знакомо, и я попыталась успокоить женщину.

– Естественно, не могли, дочь моя. Вам не следует упрекать себя. Бог не ждет от нас безупречной службы.

– Бог не ждет, а я от себя требовала, – грустно проговорила она.– Однажды я увидела, как Бернар разговаривает с каким-то незнакомым человеком; кажется, это было в августе, в самом конце. Аисты уже начали беспокоиться на крышах, готовились улететь в теплые края. Тот мужчина показался мне очень странным, хотя слово «мужчина» не очень к нему подходит – он был невысоким и стройным, почти как женщина.

Сначала я подумала, что, возможно, это и есть женщина, которая переоделась в мужской костюм, – но, Боже праведный, кто же станет такое делать, разве что на праздник или какое-нибудь состязание, какие устраивают господа. Позже я узнала, что мужчину звали Пуату, хотя мне сказали, будто это его прозвище в честь города, в котором он родился, а по-настоящему он Коррило. У меня возникло неприятное чувство, когда я увидела его с Бернаром: он обращался с ним так, словно они были в близких отношениях. Мне такое не понравилось. А мальчик был чист душой, из хорошей семьи, добрый и покладистый. Такого совсем не трудно обмануть.

Поэтому, когда этот самый Пуату ушел, я спросила у Бернара, что он от него хотел.

– И он сказал...

– Ничего он не сказал, – с отчаянием в голосе проговорила женщина.– Признался лишь, что ему велели никому не рассказывать о разговоре с Пуату. Я снова его попросила, более настойчиво, открыть мне, о чем был разговор, но мальчик отказался отвечать. Я предупредила его, что незнакомые люди часто делают заманчивые предложения, чтобы обмануть детей, и что ему не следует верить необычным обещаниям, потому что, как правило, они не сбываются. Но он продолжал молчать. Больше возможности спросить мне не представилось, потому что после этого он пропал.

Мы с аббатисой обменялись мрачными взглядами.

– А когда вы поняли, что мальчик пропал?

– Это заметил месье Родиго, а не я. В тот вечер он отправился в комнату мальчика, но обнаружил там лишь его одежду, даже обувь осталась на месте.

Я откинулась на спинку стула и задала риторический вопрос:

– И куда может направиться мальчик без обуви?

– Туда, где ему обещали новую, – сказала аббатиса.– Для мальчика из не слишком состоятельной семьи новые ботинки – очень соблазнительная вещь.– Затем она тяжело вздохнула и добавила: – Не обувь, так что-нибудь еще; его заманили обещанием дать то, о чем он даже мечтать не мог, по крайней мере до тех пор, пока не изменится его положение.

Пуату. Это имя, словно громкий колокол, звучало у меня в голове.

– Мадам, вы сказали, что не видели, как мальчик ушел с Пуату, но почувствовали, что у того человека дурные намерения. Интересно, почему вы пришли к такому выводу.

Она заговорила громче.

– Это сразу бросалось в глаза, матушка, он так бесстыдно и мерзко держался с мальчиком... а что он мог от него получить? Я сразу поняла, что он намерен причинить ему зло. Женщина чувствует такие вещи.

Мы действительно это чувствуем, каким-то необъяснимым образом. Стараясь не расстроить ее еще сильнее, я продолжила свои расспросы.

– А вы не думаете, мадам, что Бернар просто сбежал? Мальчики в этом возрасте склонны совершать глупости. Особенно те, у кого есть характер. А у вашего подопечного, судя по вашему рассказу, он был.

– Они всегда возвращаются, если могут, матушка, после того как немного развлекутся. Мы живем в жестоком мире, и одному в нем тяжело.

Как же она права!

– Возможно, он ненавидел свои занятия и не хотел признаваться в этом отцу.

Мадам Сорин покачала головой.

– Бернар часто говорил мне, что ему очень нравится учиться. Он хотел изучать латынь. Мальчик был тщеславен не меньше своего отца.

– А может, была какая-нибудь другая причина его исчезновения – например, месье Родиго обращался с ним жестоко или слишком сурово требовал соблюдать правила в доме?

– Месье Родиго самый добрый и воспитанный человек в нашей деревне. Он был великодушен и мягок с Бернаром и очень расстроился, когда мальчик пропал.

Я задала еще несколько незначительных вопросов, но нам так и не удалось прийти ни к какому выводу относительно пропавшего мальчика. Я поблагодарила мадам Сорин за ее рассказ, и она, поклонившись, ушла.

После разговора с ней я почувствовала себя опустошенной, и, видимо, это отразилось на моем лице, потому что аббатиса предложила мне очередную чашку своего чая.

– Есть еще бисквиты, – сказала она, но я вежливо отказалась.

– Мне как-то не по себе и совсем не хочется есть.

– С вашей стороны было бы разумно подкрепиться, пока имеется такая возможность, – заметила она.

Но я еще не проголодалась, – возразила я.

– Думаю, проголодаетесь. Или вовсе лишитесь аппетита. Ее слова меня озадачили.

– Почему?

Сестра Клэр сложила на груди руки и сообщила: Вас дожидается несколько человек.

– Несколько?

Тяжело вздохнув, она сообщила сколько, и я перекрестилась, чувствуя, что перед глазами все плывет.

Глава 6

Когда Эллен Лидс открыла дверь, я сразу почувствовала запах дыма. Волосы женщины растрепались, одежда была той же, которую я видела на ней вчера.

Она не ложилась в постель, эта мерзкая сука.

– Доброе утро, миссис Лидс. Мне не хотелось беспокоить вас так рано, но я хотела застать вас дома.– Я говорила вежливо и сочувственно.

– А где еще я могла быть? Сегодня я не собиралась идти на работу. Что, если Натан попытается со мной связаться или кто-то его найдет и решит войти со мной в контакт...

Эта замечательная актриса явно читала учебник «Родители пропавших детей», вариант, отредактированный Сьюзан Смит. Я сочувственно кивнула, показывая, что понимаю ее проблему, и без приглашения вошла в квартиру.

– Вчера я хотела поговорить с вами о том, как складываются ваши дела на работе, но прежде нам нужно проверить еще кое-что. Нужно уточнить, как вы договорились с вашим работодателем.

Иными словами: я хочу поговорить с вашим боссом, чтобы выяснить, когда вы пришли на работу и когда ее покинули.

– Я работаю в «Оливковой ветви».

– Наверное, интересное место.

Речь шла об известной общественной организации, занимающейся сбором средств для малого бизнеса в странах третьего мира. Считается, что бедные должны стать богатыми – и тогда их намерения будут самыми мирными, а общество стабилизируется. «Оливковая ветвь» действует весьма агрессивно, иногда на них даже жалуются. Интересно, как Эллен Лидс относится к своей работе, верит ли в нее, или это лишь способ обеспечить себе сносное существование.

Она ответила на мой вопрос, прежде чем я успела его задать.

– Да, пожалуй, некоторые должности довольно интересны. Но моя работа напоминает проведение рекламной кампании по телефону. Я составляю списки возможных вкладчиков, слежу за систематизацией информации. Нет, я не бываю в окопах, не пытаюсь учить эфиопских вдов, как делать опись имеющихся у них вещей. Однако в моей работе есть некоторые преимущества, главное, конечно, – возможность довольно много работать дома.

– Но вчера вы ходили в офис...

– Да, – с горечью ответила она. – В противном случае я бы гораздо раньше узнала об исчезновении Натана.

Мне хотелось надавить на нее посильнее, сбить с толку, вынудить сделать ошибку, но было еще слишком рано. Нужно, чтобы она потеряла бдительность.

– А вы случайно не помните, миссис Лидс, в какое время уехали из дома? Я пытаюсь восстановить хронологию событий вчерашнего утра.

Она даже глазом не моргнула, и я не заметила ни малейшей тревоги.

– У меня нет фиксированного расписания, ведь мне не нужно появляться на работе до девяти, а до офиса очень близко – я доезжаю за пятнадцать минут, в крайнем случае за двадцать, если возникают небольшие пробки. Но мне нравится, когда я оказываюсь там одна – могу много сделать, пока меня никто не отвлекает. Вот почему я довольно часто приезжаю к восьми. Натан выходит из дома раньше, так что у меня нет причин задерживаться. Вчера, как мне кажется, я уехала примерно в семь тридцать. Точно не помню, но думаю, не ошиблась. Чуть раньше ушел Натан.

– А по какому маршруту вы направляетесь в офис?

– С парковки сразу сворачиваю налево, а потом направо, на Монтану.

Иными словами, на восток. То есть она не проезжает мимо Натана, когда он идет в школу. Однако возникает естественный вопрос: если они уходят из дома практически в одно время, почему она не подвозит Натана?

– Ему нравится ходить пешком, – сказала Эллен Лидс. – У него появляется ощущение независимости. Нам повезло, что школа так близко. Другим детям приходится ездить на автобусе, ну, а он хочет казаться старше. Натан очень своевольный ребенок – к тому же постоянно погружен в свои мечты. Он размышляет о чем-то своем, бормочет себе под нос, часто отвлекается на что-то постороннее. Иногда он ведет себя довольно странно, однако мне не хочется ограничивать его свободу.

Я вспомнила, как сама ходила в школу – тогда мы жили в Миннесоте. Я рассказывала своим детям, когда они начинали жаловаться, в особенности Эвану, о ежедневных девятимильных прогулках, часто по снегу. Ничего общего с тремя кварталами, да еще в теплую погоду. Но я понимала, о чем говорила Эллен Лидс; иногда хочется побыть наедине с самим собой.

Если она по какой-то причине хотела, чтобы он исчез – я вновь вспомнила о Сьюзан Смит, – почему они не сели в машину в гараже, ведь тогда их никто бы не заметил? Зачем она посадила его к себе на улице, на глазах у возможных свидетелей?

Мне стало казаться, что миссис Поульсен вся эта история просто привиделась.

Я отругала себя, когда поняла, что не помню, были ли на миссис Поульсен очки во время моего предыдущего визита. Сейчас же я заметила большие очки в круглой металлической оправе, висевшие на шнурке на шее.

– Прошу прощения за дополнительное беспокойство, миссис Поульсен, но мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, если у вас есть время.

– Конечно, конечно, заходите.– Она улыбнулась и подмигнула мне.– Единственное, что у меня есть, так это время, милая. Я разгадывала кроссворд.

Она указала на стоящее возле окна кресло. Рядом с биноклем на маленьком столике лежала сложённая газета и толстый потрепанный словарь, объяснявший появление очков.

– Мне бы хотелось кое-что уточнить. Если можно, подойдем к окну...

– Она не причинила ему вреда?

Меня удивил неожиданный вопрос. Впрочем, у этой женщины было время, чтобы поразмыслить над нашим разговором. В результате миссис Поульсен пришла к такому же выводу, что и я.

– Пока мы не знаем, что произошло, – это всего лишь домыслы. Вот почему я снова пришла к вам. Обстоятельства исчезновения мальчика выглядят противоречивыми, и мне необходимо во всем как следует разобраться. В данный момент миссис Лидс не подозревается в похищении своего сына.

Миссис Поульсен негромко хмыкнула и приподняла брови. Мне показалось, что сейчас она начнет делиться со мной сплетнями об Эллен Лидс; на ее лице появилось так хорошо знакомое мне выражение: позвольте вам рассказать...

Я сохранила непроницаемое лицо.

– Если бы мы могли подойти к окну...

Она направилась в ту сторону, маленькими, но уверенными шажками. «Интересно, – вдруг подумала я, – а выходит ли она из дома или эта квартира составляет весь ее мир? »

– Вы могли бы показать мне, где именно стояли, когда мать Натана посадила его в машину?

– Натан? Я не знала его имени. Именно так звали моего второго мужа.

– Как тесен мир.

– Да, удивительно. Ну, так вот, я стояла здесь.– Она повернулась к окну.

Я подошла к ней и выглянула на улицу.

– А в каком месте вы в первый раз заметили машину? Она задумалась.

– Не могу сказать, что я заметила машину. Я смотрела в бинокль, и она появилась перед моими глазами. На самом деле я не видела, как автомобиль подъехал к мальчику. Просто он оказался в поле моего зрения.

Я указала на бинокль.

– Можно?

Она взяла бинокль и протянула мне. Я успела забыть, как он тяжел. На всякий случай я накинула ремень на шею – можно серьезно повредить пальцы ног, если уронить на них такой груз, – и поднесла окуляры к глазам. Мне потребовалось некоторое время, чтобы сфокусировать изображение.

– С какого момента вы стали следить за Натаном?

– Видите пожарный гидрант? Я слегка переместила бинокль.

– Вижу.

– Отсчитайте три фонарных столба. Именно там. Довольно далеко от того места, где мы нашли куртку.

Предполагаемое похищение произошло в половине квартала отсюда.

Казалось, миссис Поульсен решила объяснить причину своего любопытства.

– Мне нравится наблюдать за этим мальчиком. У него необычная походка. И он всегда касается предметов, мимо которых проходит, заборов, кустов... А когда поворачивает голову, я часто вижу, как шевелятся его губы. Мне кажется, он что-то напевает.

Я опустила бинокль и подождала, пока мое зрение приспособится, а затем вытащила блокнот и записала, что необходимо проверить, не страдает ли Натан дислексией. Как и мой сын, у которого были похожие манеры.

– Итак, машина появилась в поле вашего зрения. Откуда она подъехала?

– Вон с той стороны.

Значит, место для пассажира находилось возле тротуара.

– И вы в бинокль видели, как мальчик сел в машину?

– Да. Именно так все и произошло. Но... возможно, это покажется вам глупым или не слишком важным...

– Все может иметь существенное значение, миссис Поульсен. Пожалуйста, говорите.

– Ну, это выглядело немного странно – он колебался. Словно не был в чем-то уверен. И я увидела, что он бросил куртку. Вроде как она выпала из его сумки.

Да, да, да-...

– И оставил ее лежать на земле?

– Ну да. Она вроде как застряла в кустах. Тогда я еще подумала, что мать должна была заставить его подобрать куртку. Дети в наши дни не ценят вещи, которые родители им покупают, как это делали мы. Я собралась спуститься вниз и оставить записку у их дверей, что мальчик обронил куртку. Но потом забыла.

Вероятно, кто-то проходил мимо и отбросил куртку в кусты. Скорее всего, другой ребенок. Или мусорщик, который мог уронить на куртку чек.

– А больше вы ничего не помните? Какие-нибудь мелкие подробности, даже если вам кажется, что они не имеют значения.

Она подперла рукой подбородок и погрузилась в размышления.

– К сожалению, нет. Это все, что я помню. Во всяком случае, в данный момент. Иногда проходит некоторое время, прежде чем я вспоминаю. Раньше все было иначе. Я гордилась своей прекрасной памятью, в особенности на цифры.

Я была готова поспорить, что она помнит номер своего первого телефона, но едва ли расскажет, что ела сегодня на завтрак.

– Благодарю вас, миссис Поульсен. Вы мне очень помогли.

– О, я всегда рада помочь. Меня огорчает, когда у людей случаются неприятности. В наши дни происходят ужасные вещи.

Даже посредственный адвокат не оставил бы от ее показаний камня на камне. Но это было начало.

Фред Васка был раздражен; он ненавидел такие вещи не меньше меня.

– Ты хочешь, чтобы Фрейзи принял участие в расследовании? Он с легкостью получит от нее признание.

Спенс был нашим духовным отцом; он мог минут за пять убедить эскимоса согласиться с тем, что он потеет. Нам приходилось приглядывать за ним, поскольку ему так хотелось добиться полного признания, что некоторые рассказывали о том, чего не совершали.

– Пока нет. Я пытаюсь установить с ней контакт. И совсем не хочу, чтобы она пришла в ярость.

– А как насчет мальчишки? Удалось выяснить что-нибудь новое?

Я покачала головой. Мы с минуту изучали свои ногти, а потом я сказала:

– Либо с ним все в порядке – его где-то удалось надежно спрятать, либо он мертв.

– Да, пожалуй, я с тобой соглашусь.

– А в бюджете есть деньги на составление графика личностных характеристик? Это помогло бы мне понять возможные причины похищения. И тогда я сумела бы иначе вести с ней разговор и чего-то добиться.

– Речь идет о больших деньгах. И мы их не тратим, поскольку лучшие специалисты заняты написанием книг за солидные гонорары или пытаются прижать террористов. Быть может, если хорошо попросишь, тебе удастся договориться с кем-нибудь на следующий год.

– Об этом я как-то не подумала.

– Впрочем, можешь поговорить с Эркинненом. Он неплохо разбирается в таких вещах.

Психолог нашего отдела славился тем, что частенько погружался в теоретические изыскания.

– Я как-то о нем не подумала.

– Да. Он старается быть в курсе дела. Позвони ему. Вреда от этого не будет, в особенности если учесть, что в послевоенную эпоху личностные характеристики стали большой редкостью.

– Так я и сделаю, но сейчас хочу еще раз побывать у Эллен Лидс.

– Чем скорее, тем лучше. Я бы хотел наконец закончить это дело.

Он говорил так обо всех делах, и мы не обращали внимания на его слова. Но сейчас они прозвучали искренне. Мы все чувствуем себя паршиво, когда пропадает ребенок. Никому из нас не нравится размышлять на эту тему, но наша работа состоит в том, чтобы учитывать все возможности. Должна с сожалением признать, что статистика в данном вопросе неутешительна: как правило, насилие над ребенком совершают те, кого он хорошо знает. Именно это и делает подобные преступления особенно отвратительными – человек нарушает доверие, которое считается священным.

Речь может идти о собственном ребенке или детях сестры, о внуке или племяннике... каким же подонком должен быть такой человек? Мне было бы легче понять – впрочем, подобные вещи в любом случае трудно себе представить, – если бы речь шла о вспышке ярости и потере контроля над собой. Такие эпизоды расследовать намного легче. Дети могут сознательно доводить близкого человека; мои так поступают регулярно. Бывают случаи, когда мне трудно себя сдерживать. А ведь я работаю в полиции. И я уже взрослый человек. Многие люди не понимают, что происходит с детьми, поскольку сами еще не достигли зрелости, когда становятся родителями.

Но те, что добиваются доверия ребенка, а потом сознательно причиняют ему боль... Для них должно существовать специальное место в аду. Во всяком случае, я очень надеюсь, что оно есть.

Я редко общалась с Эрролом Эркинненом, психологом нашего отдела. Припоминаю, что он защитил диссертацию по судебной психологии и даже написал несколько научных книг на эту тему, но о его дружелюбии я успела забыть.

– О, я буду счастлив побеседовать с вами, детектив, – сказал он мне по телефону.– И даже более того.

Он мог бы сказать, что сгорает от нетерпения. Нужно самому быть немного сумасшедшим, чтобы ставить диагноз тем, кто совершает преступные безумства, и, насколько я помню, Эркиннен вполне удовлетворял этому требованию.

– Сегодня у меня свободен только ленч. Забавно, последние две недели я был очень занят. Всем требуется консультация именно сейчас. Такое впечатление, что в это время года все ведут себя неадекватно.

Я не стала его разочаровывать и говорить, что агенты ФБР заняты значительно больше, чем он.

– Я принесу бутерброды.

– Замечательно.

Заполняя данные биографии Эллен Лидс, я сообразила, что так и не выяснила ее девичью фамилию. Если она не всплывет в самое ближайшее время, мне придется спросить у самой Эллен, а это наверняка вызовет подозрения. Впрочем, необходимости не возникло.

Я шлепнула распечатку Фреду на стол:

– Четырнадцать лет назад Эллен Лидс находилась под следствием по обвинению в жестком обращении с детьми, когда ее первого ребенка нашли мертвым в колыбели. Ему исполнилось восемь месяцев. Следствие установило, что смерть произошла от естественных причин.

– СВДС?[16]– спросил Фред.

– Предположительно. Следователь сказал, что Эллен Лидс заявила: ребенок не проснулся, когда должен был, она подошла к нему и обнаружила, что он не дышит. Насколько сложно симулировать этот синдром?

– Не знаю. На теле ребенка не нашли никаких следов – так написано в отчете медицинского эксперта. Однако нам известна женщина из Нью-Йорка, которая восемь раз выходила сухой из воды.

– Ну, это в Нью-Йорке. Я надула губы.

– Да, я знаю, ты ненавидишь толстозадого болтуна питчера[17], которого они там держат, – усмехнулся Фред.– Однако даже в Нью-Йорке – как и у нас – они не позволяют делать вскрытие бейсболистам. У них – как и у нас – есть судебные патологоанатомы. Там развернулась настоящая кампания сочувствия. Все говорят: бедная женщина, потеряла восьмерых детей из-за этого синдрома. Потом у кого-то появились подозрения. Выяснилось, что ей нравилось внимание, которое ей уделяли, когда что-то случалось с ее детьми.

– Возможно, у нас происходит нечто похожее. Мальчик слишком большой, чтобы умереть из-за СВДС, но в самом подходящем возрасте, чтобы его схватило страшилище. Однако мать ведет себя сдержанно. Она не устраивает истерик на глазах у прессы и не стучит в дверь мэра. Иными словами, не хочет привлекать к себе внимания.

– Ну, а вдруг она сообразила, каким громким будет дело, когда было уже слишком поздно.

– В таком случае она бы предъявила нам Натана, сопроводив его появление какими-нибудь сомнительными объяснениями. А ему угрожала бы, чтобы он сделал все, как ей нужно. Ребенка можно заставить молчать.

– Если мальчик объявится, я хочу, чтобы с ним поговорил Спенс.

– И я тоже.

Когда я вернулась к своему столу, чтобы взять сумочку и пистолет, на телефоне мигал сигнал. Это было сообщение от моей дочери Френни. Она забыла взять к отцу туфли с металлическими набойками, которые ей были необходимы для урока чечетки. Не могла бы я завезти их в школу танцев до трех?

Сначала я рассердилась, а потом представила, как бы чувствовала себя, если бы Френни исчезла.

Эррол Эркиннен, высокий худощавый финн, работавший штатным психологом нашего отдела, был по-своему симпатичным, хотя и немного угловатым, а еще сразу угадывалось, что он скандинав. Его мать обожала Эррола Флинна[18], в честь которого и назвала сына. Ну, а мы прозвали его Док. Он умелый слушатель, и стоило мне один раз изложить факты, как он сразу понял, что меня беспокоит. Вы бы никогда в это не поверили, если бы побывали в его офисе. Там царил полный хаос: повсюду валялись газеты и журналы; я не нашла ни одной свободной горизонтальной поверхности. Возле одной из стен стояла пирамида картонных коробок, набитых папками. Полки были заполнены до самого потолка. Однако Эркиннен моментально находил все, что ему требовалось. Думаю, просто в мозгах у него все устроено так, что большинству из нас и не понять. С умными людьми часто так бывает.

Он сразу перешел к делу.

– Если вы имеете дело с матерью, которая заставила своего сына исчезнуть, то следует предположить наличие у нее душевной болезни. Например, депрессии, синдрома Мюнхгаузена, но это состояние может не бросаться в глаза. Вы помните женщину из Техаса, которая одного за другим утопила в ванне пятерых детей?

– Ну, ни у кого не вызывает сомнения, что она спятила.

– Верно, и все это видели, более того, она даже проходила лечение. Однако в этом смысле она была исключением. Обычно такие люди тщательно скрывают свое безумие. Вам следует иметь это в виду, когда вы будете допрашивать эту Лидс.

– Что вы хотите сказать – мне следует обращаться с ней мягко?

Он улыбнулся.

– Только в том случае, если такова ваша манера допроса. Я ощетинилась.

– Перестаньте, Док. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.

– Да, конечно. Извините. Я хотел сказать, что вам следует помнить: вопросы, которые вы ей задаете, и то, как будете это делать, могут привести к взрыву.

– Я кое-что слышала о синдроме Мюнхгаузена, но не могли бы вы рассказать о нем подробнее?

– Это довольно редкое явление, несмотря на то что в последнее время о нем часто упоминают. В двух словах, родитель или опекун – почти всегда женщина, чаще всего мать – становится зависимой от внимания, которое она получает, когда ее ребенок болеет. В дальнейшем такая мать начинает вести себя таким образом, чтобы ребенок чаще болел. Вы видели фильм «Шестое чувство»?

– Да.

– Призрак маленькой девочки, отравленной жестокой мачехой, преследует мальчика, чтобы заставить его рассказать о ее судьбе и спасти ее маленькую сестренку. Это классический случай – вымышленный, но превосходно описанный – о матери с синдромом Мюнхгаузена. Однако есть и другие диагнозы, которые могут тут подойти. Мать может быть психически больной, или впасть в состояние депрессии, или у нее возникают галлюцинации... Вариантов много, когда она способна причинить вред собственному ребенку или спрятать его. В некоторых случаях мать даже может не понимать, что она сделала.

Я обдумала его слова, пока он ел сэндвич.

– Знаете, она выглядит совершенно нормальной. Я понимаю, как трудно это определить, но должны же быть какие-нибудь видимые признаки безумия. С синдромом Мюнхгаузена их можно не заметить, если не искать сознательно, но другие болезни, о которых вы говорили, – нет, мне кажется, их трудно пропустить.

– Совсем не обязательно. Некоторые люди, замышляющие преступление против детей, кажутся совершенно нормальными. Многие педофилы выглядят как самые обычные парни из соседнего дома.

Тут он был совершенно прав.

– И не забывайте, что вы не общались с ней ё обычной обстановке. У нее пропал сын. Это стрессовая ситуация даже для психически больного и даже если она сама является виновницей его исчезновения.

– Наверное, так и есть.

– А вы не исключаете возможного участия ее бывшего мужа?

– Я навела справки, но мне ничего не удалось откопать.

– Я бы немедленно его допросил. Он может сообщить много полезного, если захочет быть откровенным. И мне не следует вам объяснять, что он может рассказать о том, что произошло, когда умер их первый ребенок. А если повезет, вы узнаете, считает ли он ее виновной в смерти ребенка. Он сейчас здесь?

– Должен приехать в город через пару часов.

– Хорошо. Значит, во время беседы вы будете видеть его лицо.

Едва ли я бы хотела видеть это еще раз – щеку Дэниела Лидса украшала такая огромная бородавка, что могла бы с легкостью поддерживать висячее растение. Бородавка притягивала мой взгляд, и мне с трудом удавалось соблюдать приличия во время нашего разговора, состоявшегося сразу после его приезда в Лос-Анджелес.

После встречи с его бывшей женой, маленькой и аккуратной, мне даже представить себе было трудно, что их могло что-то связывать. Он ввалился в участок: бледный и одутловатый, как беременный белый медведь, живот тяжелыми складками свисает с брючного ремня. Он был ужасно похож на водопроводчика.

Однако Дэниел Лидс оказался умным человеком, способным хорошо выражать свои мысли. Он был явно расстроен исчезновением сына. Прежде чем перейти к неприятным вопросам, я постаралась навести мосты и потому после выражения сочувствия спросила о том, что обычно не вызывает раздражения.

– Чем вы занимаетесь?

– Ракетами.

Я с трудом сдержала смех. Нет, он совсем не походил на ученого.

– В самом деле? – довольно глупо пробормотала я.

– Да. В самом деле. Моя должность называется инженер по ракетным двигателям. Наша компания разрабатывает двигатели ракет и самолетов. Главный заказчик – военные.

– Значит, у вас много работы.

– Много.

– А другие заказчики есть?

– К сожалению.

– Ну, наверное, у вас очень интересная работа...

– Честно говоря, я не имею права обсуждать свою работу, детектив. Я связан правительственными контрактами.

Вот вам и беседа на безопасную тему. Что ж, пора приступать к делу. По телефону мы установили, что он находился в Аризоне, когда пропал Натан. Наверное, служба безопасности на его предприятии воспримет наш запрос как личное оскорбление. Впрочем, я все равно это сделаю, но сейчас меня интересовало совсем другое.

– Расскажите о ваших отношениях с Натаном, мистер Лидс.

Он заерзал на стуле. То ли сиденье было для него неудобным, то ли его смутил мой вопрос.

– Естественно, я вижусь с сыном довольно редко. Я пытаюсь сохранить с ним хорошие отношения, оставаться настоящим отцом, но это довольно трудно делать, находясь в Аризоне. Он чудесный ребенок. И я очень по нему скучаю.

– А у вас были с ним какие-нибудь проблемы в последнее время? Я знаю, что у детей и родителей часто возникают трудности, даже несмотря на то, что они друг друга любят. Например, со мной такое иногда случается.

– Нет, пожалуй, мне нечего вспомнить. Он хорошо учится, ведет себя уважительно, хотя я чувствую, что скоро у него возникнут проблемы, характерные для подросткового возраста.

Я улыбнулась, думая об Эване, всегда готовом выдать что-нибудь остроумное и дерзкое.

– Вероятно, так и будет. Однако обычно с этим удается справляться.

– Пожалуй, я не заметил ничего особенного. У нас очень хорошие отношения. Конечно, на расстоянии их поддерживать легче. Если бы мне пришлось воевать с ним каждый день, как это вынуждена делать Эллен, мне бы нашлось, что сказать.

Он дал мне повод задать следующий важный вопрос.

– Я хотела спросить о ваших отношениях с матерью Натана.

Он вздохнул.

– Пожалуй, они вполне приличные для разведенной пары. Мы стараемся не усложнять друг другу жизнь, если вы об этом.

– А вы можете рассказать, что послужило причиной развода?

После некоторых колебаний он тихо ответил:

– У меня появилась другая женщина.

Да, правильно говорят насчет злой любви – и козлов. Я не могла себе представить, что этот мужчина мог понравиться какой-то женщине. Однако Дэниел был умен и хорошо воспитан, и я не сомневалась, что он заботливый отец. Тем не менее смотреть на него было неприятно.

– Вы расстались мирно?

– Поначалу нет, но потом, когда страсти немного улеглись, Эллен поняла, что устала от меня. Мне кажется, что сейчас она уже не переживает из-за нашего развода. С тех пор прошло почти десять лет, и мы оба сильно изменились.

– И все это время вы жили в Аризоне?

– Нет, я переехал туда пять лет назад. Мне было трудно принять такое решение, я не хотел расставаться с Натаном, но мне сделали заманчивое предложение.

– И вы поддерживали регулярный контакт с Эллен?

– Пожалуй, да. Она сообщает мне обо всех событиях в жизни Натана, у него самого это не очень получается – он слишком несобранный.

А его мать сказала: мечтательный.

– Да, у меня сложилось аналогичное впечатление. Значит, ваши отношения с Эллен в целом были доброжелательными?

– Я бы даже сказал, сердечными. Она хочет, чтобы я оставался отцом для Натана. И я ей за это благодарен. Она достойная женщина.

– А какое впечатление она производила на вас в последнее время?

– Что вы имеете в виду?

– Не была ли она чем-то огорчена?

– Ну, сын исчез...

– Нет, я имела в виду – до того.

– Ах, вот вы о чем. Нет, я ничего такого не заметил.

– Насколько мне известно, вы потеряли ребенка из-за СВДС.

– Да, еще до рождения Натана.

– Приношу свои соболезнования.

– Благодарю вас. Тогда нам пришлось нелегко.

– Я понимаю. И как это пережила Эллен?

Он вновь заерзал на своем стуле и заметно помрачнел, поняв, к чему я веду.

– Что вы хотите этим сказать? – довольно резко спросил он.

– Она была огорчена, разгневана, у нее опустились руки?

– Детектив, она потеряла ребенка. Как она могла себя чувствовать?

– Не знаю, мистер Лидс. Мне не довелось перенести такое горе, но я пытаюсь понять. Кроме того, нам важно уяснить, как она может реагировать на данную ситуацию.

– Но разве это поможет отыскать Натана?

– Ну...

Он с некоторым трудом поднялся со стула.

– Послушайте, если вы думаете, что Эллен имеет к исчезновению Натана какое-то отношение, вы ошибаетесь. Эллен любит ребенка, и она всегда была ему замечательной матерью. Так что выбросите подобные мысли из головы. Не тратьте понапрасну свое время и время моего сына. Если оно у него еще осталось.

Теперь, когда Дэниел Лидс встретится с Эллен, он расскажет ей о моих неприятных расспросах и о сложившемся у него впечатлении, что я ее подозреваю. Ну, почему, почему я не умею быть такой уравновешенной, как Спенс Фрейзи, и всегда задавать правильные вопросы?

Глава 7

Не было никакого смысла продолжать расспросы в приходе Бурнёф, да и необходимости выслушивать новые истории о детях, ставших жертвой неизвестного демона в других приходах, я не видела. Между Бурнёфом и деревнями, в которых побывала, я собрала достаточно хвороста, чтобы развести огромный костер, так что, проведя еще одну не слишком спокойную ночь в аббатстве, рано утром я отправилась в обратный путь. Теперь мое путешествие утратило скрытый смысл, делавший его хоть в какой-то мере терпимым, и я спешила поскорее вернуться в Нант.

По дороге я не встретила никаких разбойников, впрочем, даже самый дерзкий грабитель не решился бы на меня напасть, потому что меня окружала такая темная аура, что вряд ли кто-нибудь захотел бы добровольно со мной связываться. С другой стороны, хотя я и отрицала это, все же прекрасно понимала, что путешествовать по дорогам в одиночку опасно.

«Хаос правит повсюду, – написал мне сын в одном из своих мрачных писем.– Мы никогда не знаем, в какой момент к нам заявится какой-нибудь герцог или барон с требованием благословить его притязания на захваченные им чужие земли».

Ситуация на юге за последний год немного изменилась, но на севере оставалась сложной; мы здесь представляем собой легкую добычу для англичан, которые, естественно, предпочитают подвергнуть осаде удобно расположенные Нормандию и Бретань, вместо того чтобы тратить силы и припасы на долгий марш в Прованс, хотя погода там гораздо лучше.

Разве не приятно заниматься грабежом, когда легкий ветерок ласкает кожу, точно пальцы влюбленного? Не сравнить с тем, когда холодный дождь жалит тебя, словно стрелы или ледяные иголки. Герцог Иоанн, в своей мудрости или жестокости, не знаю, как на самом деле, сумел оградить Бретань от англичан, заключив с ними не слишком надежный союз, условия которого менялись каждый месяц, к великой печали его преосвященства в те моменты, когда он надевал мантию судьи.

Возможно, именно благодаря этому странному союзу мы здесь, в Бретани, жили лучше, чем вся остальная Франция. Но даже относительный мир чреват неожиданными сложностями – например, мы столкнулись с проблемой разбоя: поскольку в настоящий момент войны не предвиделось, рыцари и помещики, служившие прежде тому или иному лорду, бесцельно бродили по окрестностям и нападали на всех подряд, а добыча давала им возможность продолжать свои черные дела. Такова ирония мира.

Теперь отличить солдата от преступника было очень трудно, поскольку различия между ними практически стерлись. Мои сограждане, совершавшие жестокие поступки, от которых наверняка плачет сам Господь Бог, так же мало добились успеха в изгнании из своих душ жажды крови, как и презираемые ими англичане. В свои последние дни, когда мой муж, Этьен, метался в горячке, он рассказал мне то, о чем не стал бы говорить, находясь в здравом рассудке. Он видел, как мужчин заковывали в цепи и поджаривали на огне, а их жен и детей заставляли на это смотреть, как вырывали зубы один за другим, пока несчастные не отдавали своим мучителям все деньги до последней монетки, видел пытки и истязания невинных – зверства, в которые невозможно поверить.

А теперь, как будто ужасов было недостаточно, начали исчезать невинные дети. Я поняла, что это продолжается уже некоторое время и никто ничего не замечал.

Я вернулась в аббатство к вечеру и завела ослика в стойло. Затем я ласково с ним попрощалась, потому что он оказался достойным спутником, всегда с радостью меня слушал и ни разу не произнес ни одного слова возражения. Я поблагодарила его за то, что он быстро добрался до дома, и дала большую охапку соломы.

В поле за конюшней я разглядела молодых монахов и послушниц с завязанными на спине покровами, сажающих будущий урожай. Брат Демьен наверняка был там же и присматривал за ними, подходя к каждому по очереди, чтобы выдать точные указания насчет того, что следует делать для достижения наилучшего результата. Позже, когда растения начнут набирать силу и приносить первые плоды, можно будет увидеть, как он шепчет ласковые слова какому-нибудь своему любимчику, словно колдун или фокусник, или, больше того, заботливая мать. Иногда я удивлялась тому, что он может есть эти растения, этих своих детей, которых с такой любовью и нежностью вырастил.

«Здесь едят маленьких детей...»

Как и всегда, когда брат Демьен находился в саду, он был спокоен и всем доволен, в отличие от меня – результаты моего путешествия вызывали у меня серьезную тревогу. Теплая улыбка, которой он меня приветствовал, была точно ложка меда, смягчившая больное горло, и меня охватила благодарность.

Он стряхнул с рук землю и спустил рукава.

– Матушка... Мы ждали вас через день или два, – сказал он.– Но я рад, что вы вернулись. Его преосвященство стал ужасно раздражительным в ваше отсутствие.

Я испытала греховное удовольствие оттого, что мое отсутствие не прошло незамеченным, хотя мне не понравилось, что Жан де Малеструа страдал от каких-то неудобств.

– Я тоже рада, что вернулась, – устало проговорила я.

– Вы встретились с какими-то трудностями, которые заставили вас вернуться?

– Только с од ной, – ответила я. – Мне удалось слишком многое узнать за слишком короткое время. Я не видела причин задерживаться, учитывая, что приближается Прощеное воскресенье.

Он ничего не сказал, но взял у меня из рук небольшую сумку с вещами и жестом показал на аббатство. Взявшись за руки, мы медленно зашагали в ту сторону.

– Разумеется, вы хотите немедленно сообщить новости его преосвященству.

– Естественно.

– Судя по настроению епископа, ситуация в стране довольно сложная.

– Боюсь, я только еще больше испорчу ему настроение.

– Одиннадцать, – сказала я Жану де Малеструа.– И Бернар ле Камю. Так что всего двенадцать за два года, только в районе Бурнёфа. Не говоря уже о том, что я, слышала по дороге туда. Я не пошла дальше, поскольку и без того собрала много свидетельств.

Я с нетерпением ждала ответа, но епископ молчал.

– Мы не можем не обратить на это внимание, – настаивала я.

Он довольно долго раздумывал над моими словами, но потом все-таки заговорил:

– И снова вы дали мне пищу для размышлений. А у меня и без того забот достаточно. Скажите мне, Жильметта, вы встречались с этими людьми – вы находите их истории правдивыми?

На мгновение я потеряла дар речи.

– Разумеется, ваше преосвященство, конечно, они говорили правду. Кроме того, я не могу себе представить, зачем разные люди вдруг станут объединяться, чтобы сочинить истории, которые я слышала. Для этого им нужно было бы договориться между собой, а это не просто, да еще обладать воображением, коим наш Господь их не наделил.

– И что, по вашему мнению, мы должны сделать по поводу происходящего?

О Господи! И о чем он только думает? Такое решение не я должна принимать. Я предприняла свое путешествие исключительно ради того, чтобы заставить действовать епископа. Я не забыла, что он неохотно согласился меня отпустить, но Жан де Малеструа совершенно не заинтересовался тем, что я ему сообщила, и это меня изумило. Однако я решила попридержать язык. Возможно, я чего-то не понимаю. Ведь по природе своей епископ добрый и сострадательный человек.

– Совершенно очевидно, ваше преосвященство, что кто-то должен заняться этим делом, разобраться в каждом случае исчезновения детей и определить, не связывает ли их что-нибудь, – спокойно проговорила я.– Думаю, вы поступите правильно, если выберете человека, обладающего острым умом, а также заинтересованного в том, чтобы узнать правду.

– Ну, в настоящий момент в моем распоряжении не так много людей с острым умом, да еще готовых заняться этим делом.

– Одного будет вполне достаточно.– Я немного помолчала, а потом смело ринулась напролом.– Поскольку именно я начала это расследование, полагаю, будет разумно, если я и займусь им, чтобы довести до логического конца.

– Жильметта, вы женщина. А кроме того, аббатиса. Учитывая ваше положение, мне представляется, что вам не пристало тратить свое время и силы на подобные занятия.

– Возможно, вы правы, но вы не найдете никого, кто так же страстно хотел бы понять, что происходит.

– Ваша страсть может помешать вам принимать здравые решения. Может быть, нам стоит поручить это дело кому-нибудь более беспристрастному...

Просто возмутительно! Его преосвященство дает, и он же отнимает.

– Я думаю, что именно мое отношение к данному вопросу придаст моим мыслям и действиям ясность – я обладаю способностью проникнуть в суть ситуации в отличие от того, кто будет действовать беспристрастно.

Потерпев поражение в попытке разубедить меня при помощи доводов рассудка, он решил напомнить о моих обязанностях.

– Мы не можем освободить вас от ваших обязанностей, чтобы вы посвятили себя этому делу.

– Да перестаньте, пожалуйста.– Я поморщилась.– У нас тут полно бездельников, которым не повредит немного поработать.

– Ну, хорошо, – проговорил он.– Тогда считайте, что лично я не могу вас отпустить.

– В таком случае я организую свое расследование таким образом, что вам не придется меня отпускать.

Уголок его рта едва заметно дрогнул.

– Хорошо, если вам так хочется провести расследование на более детальном уровне, я даю вам свое согласие.

Мне требовалось его благословение, но я решила, что согласие тоже подойдет.

– Мы передадим ваши ежедневные обязанности сестре Элен, – добавил он.– Она очень старательна и мечтает о более высоком положении. Она прекрасно вас заменит.

Он всегда должен нанести последний удар. Жан де Малеструа увидел огорчение, появившееся у меня на лице, потому что поспешно проговорил:

– Разумеется, она не может совсем занять ваше место, и нам всем будет вас не хватать. Не беспокойтесь, как только вы закончите расследование, все снова встанет на свои места. И мы будем очень рады видеть вас среди нас.

– В таком случае, с вашего позволения, я не буду тратить время и начну немедленно.

– Жильметта, не стоит так спешить. Будет лучше, если вы начнете после Прощеного воскресенья, – сказал епископ.– В конце концов, вы мне будете очень нужны, как, впрочем, и всегда.

Чтобы стоять у стены во время подготовки. Конечно же, заменить меня просто невозможно.

– Разумеется, ваше преосвященство. Это будет разумно. Я считала, что ничего разумного в его словах нет.

Так самая священная неделя года стала казаться мне бесконечной. Я с нетерпением ждала возможности приступить к расследованию, но это все откладывалось – я должна была внести свою лепту в трудную задачу пробуждения религиозного духа у прихожан, хотя прекрасно понимала, что в таком огромном приходе, как наш, большинство из них скорее получит удовольствие от праздничного ужина, чем от очередной порции духовной пищи. Несмотря на богатство и процветание, в Нанте много бедняков, пострадавших от бесконечных войн и, соответственно, жестоких поборов.

Прошла Страстная пятница; печаль, которую она принесла, окатила нас своей волной и отступила перед радостным ликованием Воскресения Христова. Пасха в этом году была рано, в конце марта, и, когда наша процессия направилась в собор, весенний воздух пронизывала прохлада. Вдоль всего нашего пути на грязных улицах стояли верующие, у некоторых на ногах вместо обуви были намотаны тряпки, но люди надеялись увидеть епископа и его свиту, гордо шествующих в священной процессии. Впрочем, даже имевшие обувь счастливчики промочили ноги, и я знала, что после службы на полу собора останутся разводы грязи, за уборку которых теперь будет отвечать сестра Элен.

В собор набилось множество прихожан в праздничной одежде, которую люди надевали только по самым торжественным случаям. Однако то, что, по их представлениям, считалось нарядным, не являлось таковым ни по каким меркам. Услуги мадам ле Барбье очень пригодились бы многим из тех, кто явился в тот день на службу. Я огляделась по сторонам, но так и не обнаружила ее среди прихожан.

Несмотря на отчаяние и нищету, большинство этих людей не теряли надежду и обращали к Богу самые искренние молитвы. Ведь был день возрождения, обещание весны. Воздух был прохладным, ярко сияло прозрачное солнце, напоминая всем, что скоро оно станет дарить людям тепло, весело щебетали птицы, словно разбуженные самим Богом.

У нас были и собственные птицы на хорах в задней части собора – мальчики и мужчины с ангельскими голосами. Я закрыла глаза и позволила их пению наполнить все мое существо.

– Kyrie eleison, Christe eleison.

О Domine, Jesu Christie, rex gloriae, libera animas omnium fidelium de functorum, de poenis inferni, et de prof undo lacu[19].

Я отдалась на волю сладостного песнопения, но открыла глаза, услышав, что один голос звучит отдельно от остальных. Этот голос был мне хорошо знаком.

– Hostias, te preces tibi Domine, laudi suferium, tu suscipe, animas iras...[20]

Я находилась в передней части собора и обернулась, чтобы взглянуть на хор.

– Боже праведный...– едва слышно прошептала я.

– Quarum hodie, memoriam, et jus...[21]

Брат Демьен сидел прямо передо мной, и, потянувшись к нему, я дернула его за рукав. Очевидно, я помешала его искренней молитве, потому что он обернулся и сурово на меня посмотрел, что случалось не часто.

Я показала наверх.

– Смотрите... в хоре, – прошептала я.

Он приложил руку к глазам, чтобы прикрыть их от солнца, которое проникало сквозь расположенное в задней части собора окно.

– Благословение Богу, – так же шепотом проговорил он.– Буше! Но... почему он не в Машекуле? Боже мой! —

Брат Демьен с изумлением посмотрел на меня.– Герцог, наверное, переманил его от милорда Жиля.

Мне его предположение показалось маловероятным.

– Интересно, как ему это удалось – милорд и Буше были близки, словно близнецы-братья.

– Судя по всему, больше нет.

Андре Буше прославился в наших краях – и вполне заслуженно – он был молод и красив, а еще обладал голосом, который мог быть оскорблением самому Богу своим совершенством, если бы не Он его сотворил и если бы Буше не использовал его для прославления Создателя. Жиль де Ре однажды услышал его в приходе Сент-Этьен, который является его собственностью, и забрал в хор своей церкви Святых праведников. Церемония, сопровождавшая введение Буше в хор, поражала воображение и стала темой множества разговоров, хотя никому так и не удалось в точности передать все детали, даже таким же музыкантам и певцам, – ее окутывала совершенно особая атмосфера. Теперь же, будучи избалованным самыми разными привилегиями, певец ожидал соответствующего отношения и вел себя вызывающе, если его что-то не устраивало.

Довольно долго ходили скандальные слухи касательно того, как милорд носился с мальчишкой. Рене де ла Суз возмущался тем, что он тратил на него огромные деньги.

– Божественное сопрано встречается редко, и его следует лелеять, – говорил милорд в свою защиту.

– И еще труднее сохранить, – возражал его брат. – Они вырастают, и голоса у них меняются.

Однако с Буше ничего подобного не случилось.

– Как вы думаете, сколько ему сейчас лет? – спросила я у брата Демьена.

– Наверное, двадцать два.

– Он поет так же, как когда ему было двенадцать.

Я не слишком преувеличивала, а про себя подумала, не сделали ли его кастратом. Возможно, это даже мог быть его собственный выбор. Решение он должен был принять еще подростком, до того как познал мужские желания.

Наверняка мы были не единственными, кого удивило присутствие Андре Буше, потому что люди вокруг нас начали перешептываться. Но, когда он снова запел, все голоса стихли. Песнопение, словно шелковая лента, стекало с его губ, мелодия была сладостной и священной, и загадочной одновременно – и мы все были зачарованы.

– Libera me Domine, de morte eternal in die ila tremenda, quando celli movendisunt et terra, dum veneris judicare se-culum per ignem[22].

Затем к нему присоединился другой голос, и еще один, и еще, пока весь хор не зазвучал в такой идеальной гармонии, что казалось, будто это один голос, над которым парит голос Буше. Они от нашего имени умоляли Бога освободить нас от вечной смерти, помочь избежать суда огнем. Ни единый звук, даже детский плач, не нарушал тишины, воцарившейся в соборе, так покорила нас красота пения.

Но в середине последней каденции головы вдруг начали поворачиваться, и в конце собора зашелестели любопытные голоса, которые, словно волна, потекли вперед. Мы находились на передних местах, и я не видела, что или кто вызвал этот шум. Вдоль всего центрального прохода люди начали поворачиваться, когда небольшая процессия двинулась сквозь толпу.

Сначала я увидела священника в белом облачении – монсеньора Оливье де Ферьера. Уже одно его появление могло вызвать удивление, поскольку он был дурным человеком, не слишком набожным и водил дружбу с темными типами, что, разумеется, вызывало неудовольствие вышестоящих. Его святейшество много раз рассматривал возможность лишения этого человека сана.

– Он не имеет отношения к этому приходу, – прошептал брат Демьен удивленно.– Да и ни к какому другому, насколько мне известно.

Я пожала плечами, показывая свое собственное удивление, и встала на цыпочки, вытянув шею и пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Последние звуки хорала повисли в воздухе мелодичным эхом.

– Mon Dieu[23], – услышала я собственный голос и почувствовала, как моя рука, словно сама собой, сделала такой знакомый знак крестного знамения.

Сердце отчаянно забилось у меня в груди, когда я увидела, что за Ферьером медленно идет Жиль де Ре и каждый шаг приближает его к нам. Милорд выделялся среди тех, кто его окружал, благодаря какому-то необъяснимому качеству характера, имевшему отношение скорее к его высокому положению аристократа и героя Франции, чем к какой-нибудь физической черте. Он не был особенно крупным мужчиной, всего лишь чуть выше среднего роста, но каким-то непостижимым образом привлекал к себе внимание. Темные волосы, модно подстриженные, так что касались воротника куртки, резко контрастировали с бледной кожей, не тронутой загаром, какой появляется на поле боя. В этот день милорд надел красный костюм, цвета алой крови. А на лице застыло выражение, скорее годящееся для того скорбного дня, когда Господь был распят, а не для светлого дня Его возрождения. Я видела, что милорд едва сдерживает слезы.

Никто не ожидал, что он появится здесь, чтобы отпраздновать это священное событие.

– Почему он не в Машекуле? – удивленно спросила я.

– Он имеет право поклоняться нашему Господу там, где пожелает, сестра.

– Но здесь и сегодня, в присутствии Жана де Малеструа, с которым у него столь непростые отношения?

Примерно в середине прохода Жиль де Ре замер на месте и повернулся. Его взгляд остановился на хорах, а когда он увидел Андре Буше, мне показалось, что он весь как-то обмяк, словно на плечи ему возложили непосильную ношу.

Вот и ответ на вопрос, почему он сюда заявился. Брат Демьен наклонился ко мне и прошептал:

– Je regretted[24], матушка Жильметта, я знаю, вы любите милорда. Но даже вы должны признать, что то, как он смотрит на Буше, в высшей степени неприлично.

Я отвела взгляд от милорда, который в детстве провел столько часов у меня на коленях, и посмотрела на певца, привлекшего его внимание. Печаль и любовь в глазах милорда меня взволновали.

– Regardez, mon Frere[25], Буше словно окаменел на своем месте и не желает даже взглянуть на милорда, – сказала я.

И тут милорд снова опустил голову, словно был не в силах сдерживать боль, а затем повернулся и зашагал по проходу в сторону исповедальни, следуя за неуклюжим Ферьером, – павлин, идущий за отвратительным толстяком.

– О Жильметта, – задумчиво говорил мой Этьен в последние дни своей жизни, когда больше ничего другого уже делать не мог, – видела бы ты его в Орлеане! Мы все благоговели перед ним. Его великолепные черные доспехи ослепительно сияли и сидели на нем так, словно он в них родился. А когда он пускал галопом своего коня, белые перья на его шлеме развевались у него за спиной. Говорю тебе, жена, он был прекрасен и исполнен ярости одновременно; он мог разбудить свою неистовую натуру в любой момент, быстрее всех нас. Я видел, как он вонзал свой меч в животы англичанам – и никому из них не довелось остаться в живых, если он мог нанести хороший удар. В нашей армии не было человека, который сражался бы так же, как Жиль де Ре.

Именно после этого великого и кровавого сражения он стал маршалом Франции. Жиль скакал бок о бок с самой Орлеанской Девой, она, в своей белой кольчуге без украшений, он – в великолепной черной.

– Уголь и снег, – говорил Этьен.– Как два человека могут быть такими похожими и одновременно разными и непредсказуемыми!

Мой муж был не единственным, кто заметил их бросающееся в глаза несходство и в то же время общность, которую они не скрывали. Легенды каждого из них множились и обретали подробности: она – невинная крестьянская девушка, взявшая в руки оружие по воле «голосов» (которые кое-кто считал дьявольскими), а он – образец светского льва, окруженный сиянием, дарованным ему высоким положением. Оба наделены безграничной силой духа и стремлением действовать, хотя выражалось это по-разному. Все, что делала Жанна д'Арк, определялось ее верой в то, что Бог дал ей право и средство объединить Францию, во главе с бастардом Карлом; Жиль де Ре никак не объяснял свои поступки, впрочем, объяснений никто от него и не требовал. Он родился с высоким титулом и делал что хотел.

– Они оба были совершенно безумны, – говорил Этьен. И если вспомнить, что они совершили вместе и порознь, сомневаться в этом не приходилось. Однако между ними существовало сходство или близость, которая очень походила на привязанность. Пока они сражались вместе, они были неразлучны – ходили даже возмущенные разговоры о «любви».

Но Жанна д'Арк была девственницей – это определила сама Иоланда Арагонская, устроив ей такую тщательную проверку, что говорят, будто Дева была глубоко оскорблена и даже несколько дней испытывала боль в интимных местах. А милорд являлся женатым человеком, и все знали, что он не заводит интрижки с другими женщинами. Я ни разу не слышала, чтобы он взял в свою постель кого-нибудь, кроме леди Катрин; чаще говорили, что он вообще не спит с женщинами, и это меня очень беспокоило. В то время как леди Катрин отличалась красотой, она совсем не походила на милорда. Она была тихой, вежливой, воспитанной и сдержанной в отличие от своего вспыльчивого и склонного к самым разным авантюрам супруга. Иногда мне казалось, что на свете нет ничего такого, чего бы он не попробовал.

Этьену те события казались знаменательными и яркими; он постоянно говорил о том, что видел.

– Какое великое сражение, какими прекрасными мы были, духом и телом, простые воины и аристократы, армия, собранная наконец под одним знаменем. Меченосцы, лучники, пехотинцы, копьеносцы – мы все стояли ровным рядами, готовые идти в бой.

Воздух был пропитан жаждой крови, так он говорил, подогретой неожиданным и чудесным объявлением, что солдатам наконец заплатят, благодаря взносам многих аристократов, в том числе и милорда. Мужчины пошли в сражение, следуя за маленькой, хрупкой девушкой: хорошие и плохие, воры и нищие, отцы, и сыновья, и братья, и те, кто хранил секреты от всех, кроме самого Господа Бога. Множество дурных людей участвовало в той битве, двое в отряде милорда: его кузены, Робер де Брикевилль и Жиль де Силлэ – парочка, которую я не слишком любила, ни когда они выросли, ни в детстве. Да и любить их было особенно не за что; оба обладали качествами, вызывавшими неодобрение не только у меня. В Шантосё и Машекуле к ним плохо относились, как порознь, так и вместе.

Однако, несмотря на все свои дурные поступки, совершенные ими, братья были всего лишь тенью Жиля. Даже ребенком он таскал их за собой, точно двух козлов на привязи. Сколько раз, когда Жиль де Ре находился на моем попечении, я жалела, что он не выбрал более достойных друзей и спутников. Он всегда прекрасно себя вел с моим Мишелем и отвратительно – с сыновьями Брикевилля и Силлэ. Рядом с Мишелем он становился хорошим мальчиком; со своими кузенами – негодяем, злобным и хитрым.

Но его кузены прекрасно себя проявили в Орлеане, по крайней мере так говорили; Дева, похоже, вдохновляла всех, кто был рядом с ней под ее знаменами, от самого простого крестьянина до высокорожденного аристократа. Какими яркими были воспоминания, как мы все гордились, как старались присвоить себе хотя бы часть славы милорда.

– Это было его самое лучшее время, – прошептала я самой себе.

Брат Демьен с беспокойством посмотрел на меня и спросил:

– Что?

Мне казалось, что он не должен был меня услышать.

– Я сказала...– поспешно, дрогнувшим голосом проговорила я, – что у него сейчас не самое лучшее время.

– Вы сказали что-то еще.

Я промолчала. А потом отвернулась и снова взглянула на милорда..

Сама того не желая, я сказала правду, пытаясь скрыть от брата Демьена истинный смысл своих слов. Милорд действительно выглядел не лучшим образом. Роскошной одеждой было не скрыть измученного, постаревшего лица. Жиль де Ре выглядел старше своих тридцати шести лет и казался крайне мрачным. Толпа продолжала расступаться, чтобы его пропустить, из вежливости, коей требовало его положение, но и от удивления, что он здесь появился. Священная книга у него в руках была в переплете из позолоченной кожи, рукоять меча, с которым он никогда не расставался, украшена самоцветами всех цветов и размеров. Но ни у кого не возникало сомнений, что перед нами уставший, измученный человек, страдающий от какой-то неизвестной боли.

В последнее время ходили печальные слухи, что он увлекся каким-то юным чародеем, красавчиком мошенником, которого нашел для него во время своего путешествия в Италию священник Эсташ Бланше. Непонятно, зачем было искать так далеко, когда у нас полно собственных шарлатанов, но, с другой стороны, ни один из местных жуликов не показался бы милорду, предпочитавшему экзотические развлечения, таким интригующе интересным.

Франческо Прелати – так звали чародея. Я один раз видела их вместе в замке в Машекуле, когда его преосвященство взял меня туда с собой по какому-то государственному делу. Несмотря на радость, которую испытала, оказавшись в знакомых стенах, я не могла не заметить молодого человека, постоянно находившегося рядом с милордом. С виду он был моложе самого милорда, возможно, лет двадцати четырех, невероятно красив и с хорошей фигурой. Видеть их вместе мне было неприятно, потому что этих мужчин явно связывали отношения более близкие, чем дозволено волей нашего Господа. Милорд весь сиял, присутствие Прелати словно делало его моложе.

Теперь же он приближался ко мне тяжелыми шагами, и я вдруг почувствовала, сама не знаю почему, что должна отвернуться – передо мной был человек, почти мой собственный сын, но по какой-то необъяснимой причине я не хотела смотреть ему в глаза. Однако я не смогла справиться с соблазном и взглянула прямо на него – на одно короткое мгновение наши взоры встретились.

Сначала в его глазах вспыхнула искра узнавания – разве может человек не признать свою собственную няню, – а потом он остановился и посмотрел на меня. Я увидела в его взгляде любовь, и на лице его вдруг появилось выражение, какое я часто видела у него в детстве. Казалось, он жалеет, что дни, когда он находился на моем попечении, миновали. Глаза почти всех, кто находился в соборе, обратились и на меня. Милорд наконец разорвал нить времени, соединявшую нас, и пошел дальше, но я продолжала чувствовать на себе взгляды. Я осмотрелась по сторонам, пытаясь от них избавиться, а когда у меня ничего не получилось, снова повернулась к нему.

Но он уже отошел достаточно далеко и не видел моих отчаянных жестов. Я не могла позвать его, это было бы неслыханно для женщины в моем положении, в особенности в такой день. «Подожди! – хотелось крикнуть мне.– Вернись ко мне, мой молочный сын, нам нужно поговорить». Но было слишком поздно, я снова стала песчинкой в толпе зевак, глядящих вслед нашему правителю, пока он направлялся к исповедальне.

Я с волнением наблюдала за тем, как милорд и монсеньор чужестранец прошли в переднюю часть собора. Когда они оказались в конце очереди тех, кто хотел получить отпущение грехов, люди расступились, пропуская его вперед, но он махнул рукой, чтобы все оставались на своих местах. Прихожане: простые крестьяне и деревенские жители – с сомнением топтались на месте, не зная, что делать. А вдруг их накажут за то, что они прошли впереди своего милорда?

Наконец, словно поняв их сомнения, Жиль де Ре обратился к ним.

– Возвращайтесь на свои места, – сказал он, и его голос прозвучал устало, без столь характерных для. него командных интонаций.– Я подожду с вами и покаюсь в своих грехах, когда подойдет моя очередь.

Среди собравшихся прокатилась волна шепота – никто из его предков никогда не выказывал такого уважения своим подданным. Отец Жиля, Ги де Лаваль, прославился дурным обращением со священнослужителями, но даже милорд и был ребенком по сравнению со своим тестем Жаном де Краоном. Осмелюсь сказать, что и ежедневного отпущения грехов (без всяких условий) не хватило бы, чтобы спасти его дурную душу.

Я часто жалею, что так и не нашла в себе смелости сделать ему публичный выговор до того, как он умер; положение, которое я занимала в семье, давало мне определенные права, а старик и так никогда меня не любил. Его преосвященство считал Жана де Краона деспотом и наверняка тайно радовался, что тестю Ги де Лаваля пришлось совершить свое путешествие в загробную жизнь под омерзительную какофонию, поскольку более приятной райской музыки он не заслужил.

Но в этот самый священный из священных дней Жиль де Ре – внук, сын и сам отец, хотя сегодня его дочери нигде не было видно, – не последовал за своими предками. Он со смирением ждал среди простых людей своей очереди получить отпущение грехов. Трудно найти слова, чтобы описать чувства, охватившие всех, кто находился в соборе, когда внушавший всем страх и благоговение правитель Шантосе, Машекуля и прочих земель сидел рядом со своими трепещущими слугами, дожидаясь, когда ему представится возможность признаться в своих грехах представителю Бога. Я опасалась, что те, кто оказался перед ним, постараются как можно быстрее освободить место в исповедальне, чтобы не заставлять его ждать, и получат лишь частичное отпущение – я представила себе, как слова этих несчастных срываются с их губ, точно стая разъяренных пчел.

Но Жиль не выказывал нетерпения и не казался слишком взволнованным, он был мрачен и словно отягощен невероятным грузом, лежащим у него на плечах. Когда наконец подошла его очередь, он зашел в исповедальню, а монсеньор Ферьер занял свое место по другую сторону экрана. Прошло довольно много времени, прежде чем они появились снова; милорд был бледен, а на лице монсеньора застыло очень серьезное выражение. Наказание он получил короткое и простое, но всем известно, что грехи благородных аристократов прощаются быстрее, чем грехи тех, кто им служит. Или они совершают такие проступки, что расплата за них может быть только символической. В любом случае Жиль де Ре провел на коленях совсем немного времени, затем он поднялся и подошел к брату Симону Луазелю, чтобы причаститься. Он опустился на колени и не сводил взгляда со своих сложенных рук.

Жан де Малеструа мужественно и холодно наблюдал за тем, как Луазель положил облатку на язык маршала Франции. На лице епископа застыло жесткое выражение, которое появляется крайне редко. Он был умным человеком, когда это требовалось, и часто выказывал презрение тем, кого ему удавалось перехитрить, но я не часто видела на его лице такое возмущение. Мне стало интересно, о чем он думает.

Я решила задать ему этот вопрос позже, когда волнения непростого дня немного поутихнут.

Однако этого не произошло.

Глава 8

Я успешно доставила в школу танцев туфли с металлическими подковками для дочери, а когда вернулась за свой стол, там меня поджидала записка. Мелким неровным почерком Фреда было написано имя, которое сопровождали слова: «Адвокат Эллен Лидс». Первое слово он подчеркнул.

Я посмотрела на телефон: огонек оставленных сообщений не горел. По какой-то причине адвокат сразу же обратился к Фреду.

Как только я вошла в его кабинет, он сразу сказал:

– Похоже, у тебя возникла небольшая проблема, Дунбар. Адвокат недавно позвонил и сказал, что его клиентка больше не будет ни с кем разговаривать. Он даже грозился подать на тебя в суд «после того, как мы поймаем настоящего преступника», как он выразился. Почему ты мне не сказала, что подозреваешь мать?

Я промолчала.

– Говори, – потребовал Фред.

Я рассказала о показаниях миссис Поульсен, а потом объяснила недостаточность алиби Эллен Лидс.

– Ее бывший муж был рассержен, когда уходил из участка. Он холодно со мной распрощался и поспешно удалился. Судя по всему, они сохранили приличные отношения, и Дэниел Лидс рассказал бывшей жене о моих подозрениях.

– Возможно, он задает себе такие же вопросы, – предположил Фред.

– Я так не думаю. Он защищал ее весьма энергично.– Тут я решила сесть.– Но вот что я вам скажу. Еще совсем недавно я была готова надеть на нее наручники. Но теперь у меня возникли сомнения. Что-то здесь не так.

– Например? У тебя есть свидетель, утверждающий, что ребенок садился в машину матери, а она не может объяснить, где находилась в это время.

– Да, я знаю. Но Эллен Лидс не подходит по типу.

– Перестань, Лени. Посмотри бесстрастно на те улики, которые удалось собрать. Ведь мы именно так принимаем здесь решения, верно?

– Я знаю, знаю. Но пожилая леди... Я не уверена в ее показаниях.

– Она выжила из ума?

– Нет, вовсе нет. Она вела со мной вполне разумный разговор. Но тут есть другие моменты. Милая леди, которая охотно сует нос в чужие дела, и с весьма убедительной внешностью. Самый подходящий свидетель, если не считать возраста. Боюсь, что адвокат легко сумеет с ней расправиться.

– Если до этого дойдет.

Мне показалось, что я знаю, о чем он сейчас думает. Судя по быстроте, с которой развиваются события, свидетельница будет к этому времени мертва.

– Она принимает какие-нибудь лекарства? – спросил Фред.

– Я не спрашивала.

– А почему?

– Пыталась завязать с ней хорошие отношения. Пожилым леди не задают подобных вопросов сразу. Боюсь, она посчитала бы такой вопрос невежливым. Вроде бы я ей понравилась, вопрос лишь в том, насколько она мне верит.

– Ты имеешь право, работая в интересах налогоплательщиков, быть не слишком вежливой. Более того, именно на это они и рассчитывают. Позвони ей и задай те вопросы, которые обязательно задаст адвокат защиты.

– Если она принимает какие-то сильные лекарства, то у меня останется только куртка. И что мне тогда делать?

– Понятия не имею. Я всего лишь надзираю. Решать проблему должна ты, детектив.

– Ну так надзирайте. Скажите мне, что я должна делать. Казалось, Фред только этого и ждал.

– Возможно, у меня есть кое-что, позволяющее тебе двинуться дальше.– Он повернулся в своем крутящемся кресле и вытащил из ящика стола картонную коробку. Потом развернулся обратно и поставил коробку на стол.

На стенке коробки было написано: «ДОННОЛЛИ». Волынки с похорон вновь взвыли в моей голове.

– О Господи.

В последние недели своей жизни, перед тем как сердце Терри Доннолли не выдержало, он казался чем-то угнетенным и постоянно говорил о необходимости отставки.

– Я больше не могу это выносить, – повторял он, когда кто-то из нас начинал задавать ему вопросы.

– Здесь два его последних дела. В обоих случаях он зашел в тупик. Пока тебя не было, я еще раз их просмотрел. И вот почему я о них вспомнил – именно это так доставало Доннолли – исходным подозреваемым в обоих случаях был близкий человек. И всякий раз подозрения основывались на веских свидетельских показаниях. Как и в твоем случае. Однако улики противоречили тому, что утверждал свидетель, и Доннолли почти сразу же пришел к выводу, что близкие люди ни в чем не замешаны. А дальше – тупик. Один из родителей знает, что Доннолли умер, и настаивает на том, чтобы дело передали другому детективу.

Я положила руку на коробку. «Пандора, Пандора, Пандора, – кричала она, – открой меня, открой!» Но Фред явно ничего не слышал. Коробка вдруг показалась мне горячей, словно мое прикосновение запустило какую-то химическую реакцию. Я отдернула руку.

Фред заметил это и нахмурился.

– Я собрал эти бумаги, поскольку решил, что они могут тебе помочь. Так что потрудись их почитать.

Из чего следовало, что оба дела передаются мне.

У нас большой отдел. Мне вполне достаточно собственных дел, не хватает только чужих. Я знала, что Доннолли расследует два исчезновения, но подробности оставались для меня тайной. Дела были довольно толстыми – если судить по весу коробки. После удачного завершения двух расследований в моем столе остались две большущие папки, с хорошей кармой. Быть может, если я сложу в эти папки дела Доннолли, то обрету и по отношению к ним счастливый дар интуитивных прозрений.

Имена жертв были крупно написаны на корешках толстых скоросшивателей. Было уже слишком поздно, чтобы серьезно ими заняться, но я пролистала каждое, чтобы получить общее представление о том, что произошло. В первом речь шла об исчезновении Лоуренса Уайлдера, белого мальчика тринадцати лет, рост пять футов и три дюйма, телосложение хрупкое. Светлые волосы, голубые глаза, множество веснушек. В последний раз его видели около года назад – как утверждали три свидетеля, – когда он садился в стоявшую возле кафе машину брата своей матери. Предположительно, за рулем сидел именно дядя.

Проблема состояла в том, что у дяди было безупречное алиби – он работал пожарником и в это время находился на дежурстве, что подтвердили его многочисленные коллеги. Из улик имелись лишь следы в машине дяди, в которой удалось найти несколько волокон одежды, принадлежащей Ларри. Но это еще ничего не значило – мальчик не раз ездил в этой машине раньше. Семья верила, что дядя не виновен в похищении, и объявила о награде за любую информацию, которая поможет отыскать ребенка. Были приняты тысячи звонков – так бывает всегда, когда обещают денежную награду, – но никаких следов мальчика не обнаружили.

Большую часть дела составляли допросы свидетелей, беседы с членами семьи и друзьями, школьными приятелями, учителями, тренерами – Доннолли проделал огромную работу. С некоторыми из них он разговаривал по нескольку раз; возможно, ему требовалось что-то уточнить, но мне кажется, что Доннолли просто не хотел закрывать расследование. Периодически так поступают многие из нас, когда мы заходим в тупик – и тогда возвращаемся к уже опрошенным свидетелям. Иногда нам везет, но в большинстве случаев такая уловка лишь помогает чувствовать себя полезным – все-таки лучше что-то делать, чем просто сидеть и ждать. Трудно отказываться от дела, когда ты очень хочешь его раскрыть, а ничего нового не происходит.

Я ощущала разочарование Терри Доннолли даже сейчас, когда быстро просматривала его записи. Он умело писал отчеты; все выглядело ясным и четким, а в тех случаях, когда это представлялось возможным, подтверждалось документами. Однако все отчеты были окрашены горечью и ни к чему не вели.

Мальчика номер два из коробки Доннолли звали Джеред Маккензи. Он ушел из дома за полгода до исчезновения сына Уайлдеров. Когда я читала второе дело, у меня возникло ощущение, что все повторяется, – мне даже показалось, будто часть бумаг попала сюда из папки Уайлдера. Описание внешности почти совпадало, если не считать того, что у Джереда были рыжие волосы. В последний раз его видели на футбольном поле в компании с тренером, старым другом семьи Маккензи, который часто подвозил Джереда домой. Однако в день исчезновения тренер сказал, что после тренировки он вернулся в свой офис, чтобы взять кое-какие бумаги для встречи с клиентом. Мать другого ребенка утверждала, что видела, как тренер и Джеред уезжали в машине. Она даже смогла указать точное время, поскольку в этот момент звонила по сотовому телефону, зафиксировавшему время звонка. Но охранник с места работы тренера подтвердил, что тот вернулся в офис ровно через пять минут после того, как мать другого ребенка видела тренера в машине вместе с Джередом. Для того чтобы добраться от футбольного поля до офиса, требовалось никак не меньше десяти минут. Невозможно.

Ничего удивительного нет в том, что у Терри Доннолли случился сердечный приступ. Что ему было делать с подобными материалами?

И что мне с ними делать?

Во всех трех случаях были замешаны люди, близкие к похищенному ребенку, – да и сами дети оказались удивительно похожими, все трое белые мальчики хрупкого телосложения. И во всех трех случаях очень мало улик, из чего следовало, что похитители вели себя осторожно.

Получалось, что похититель мог быть одним и тем же лицом.

Я поделилась с Фредом своими предположениями и попросила выделить человека, который помог бы мне обработать собранную информацию.

– Ты считаешь, что мы имеем дело с серийным похитителем?

– Ну, все указывает именно на такую версию...

– Однако еще слишком рано делать окончательные выводы.

Поцелуй смерти, очень нежный поцелуй.

Мне предстояло встретиться с людьми, недавно пережившими страшную потерю, и бередить старые раны. Отчеты Доннолли были превосходны, но я хотела сама поговорить с родственниками мальчиков.

Нэнси Уайлдер была удивлена, узнав о смерти Терри Доннолли, что позволило мне не приставать к Фреду с вопросом, какая семья потребовала возобновления следствия – почему-то я не задала его сразу.

– Я решила, что ему не удается выяснить ничего нового, поэтому он и не связывался с нами в течение последних двух недель, – сказала мне Нэнси.– Как мне жаль, что он умер. У него была семья?

– Жена и двое детей.

– О, как ужасно.

– Мы все переживаем его смерть. Нам будет его не хватать.

– Должна сказать, что он был исключительно упорным детективом. И вел расследование очень тщательно. Я ему чрезвычайно благодарна.– Она вздохнула и немного помолчала.– Да, как жалко. Такой чудесный человек. Теперь вы будете заниматься расследованием этого дела?

– Мне поручили кое-что закончить. Нужно пересмотреть дела, которые вел Терри, и выяснить, следует ли их закрыть или продолжать расследование. Сейчас я собираю информацию, перед тем как принять решение.

Полуправда – надеюсь, для нее она прозвучала более убедительно, чем для меня.

– Мне бы хотелось с вами поговорить. Детектив Доннолли очень хорошо все задокументировал, но я предпочитаю сама пообщаться с семьями. Прошу прощения за то, что вынуждена бередить старые раны, но надеюсь, вы меня понимаете.

– Да, конечно, – ответила миссис Уайлдер.– И ценю ваше сочувствие. Но вам не нужно беспокоиться – рана еще не успела закрыться. И для меня не закроется никогда. Отец Ларри готов сдаться и жить дальше, он полагает, что наш мальчик мертв и нам никогда не найти его тело. Но я хочу, чтобы расследование продолжалось.

Скорее всего, отец Ларри прав, но отбирать надежду жестоко, в особенности если у них не осталось ничего другого. Очень часто после исчезновения ребенка в семьях начинались разногласия. Всегда одна сторона винит другую, даже если вслух ничего не произносится.

– Я бы хотела побывать у вас дома, если вы не против. На следующий день я намеревалась сделать два визита.

Мне удалось договориться с семьей Маккензи, хотя мать Джереда была не так вежлива. Она считала, что Доннолли не имел никакого права умереть от разочарования и что смерть – справедливый исход, раз он не сумел свернуть ради нее горы. Должна признать, что среди нас есть те, кто закрывает преступления против собственности как «неразрешимые», чтобы побыстрее о них забыть, но Терри Доннолли всегда боролся до конца, не считаясь со временем и собственным здоровьем. За что и заплатил.

Я осторожно навела справки в соседних секторах об исчезнувших мальчиках. Затем скопировала все выводы, сделанные Терри Доннолли, и сложила их в отдельную папку. Эван уже ждал меня на тротуаре. Джефф Сэмюэльс, его лучший друг и тень, стоял рядом.

Эван забросил портфель и сумку с формой для футбола в багажник и сел рядом со мной, нескладный, с длинными руками и ногами и торчащими во все стороны соломенными волосами. Ужасно похож на отца.

– Тренировка закончилась раньше обычного?

– Нет. Это ты опоздала.

Я посмотрела на часы. Он был прав.

– Извини, Эван, похоже, опять села батарейка.

Я наклонилась к нему, надеясь, что сын вдруг забудет, что он уже взрослый, и поцелует меня в щеку. Закатив глаза, он чмокнул меня.

– Перестань делать рожи, с тобой ведь не произошло ничего страшного? Пожилым леди приятно, когда их иногда целуют.

– Мам, брось... ты не такая уж старая.

Он мог бы не делать ударения на слово «такая».

– Что у нас сегодня на обед?

– Понятия не имею. Решу, когда приедем домой.

– Можно Джефф останется у нас?

– Конечно. Ты любишь сюрприз на обед, Джефф?

– Да, миссис Дунбар.

Френни и Джулия были в школе танцев, куда Кевин отвез Джулию, чтобы мне не пришлось заезжать за ней к нему. Сейчас там наверняка порхала очередная женщина, которых он менял с удивительной регулярностью. Мне было все равно, но я не хотела, чтобы это видели дети. До сих пор он вел себя прилично, во всяком случае в данном вопросе.

Трудно себе представить, чтобы Френни была еще больше похожа на мою мать; а вот Джулия не имела с ней ничего общего. Они добровольно поцеловали меня, забрались на заднее сиденье и пристегнулись. Я победно посмотрела на их брата.

– Они девочки, – запротестовал он.– Им положено целовать свою мать.

– Что на обед? – спросила Френни.

– Да, что? – эхом повторила ее сестра.

– Все, что захочет Джефф.

Они тут же принялись приставать к нему с предложениями. В конце концов я согласилась на спагетти и консервированную фасоль, классическую трапезу с четырьмя приспособлениями: открывалка для консервов, микроволновая печь, мусорное ведро и посудомоечная машина. Потом Джефф отправился домой – он жил в одном с нами здании, после чего мы все вместе занялись приготовлением домашнего задания – и я в том числе. Я задремала, а когда проснулась, обнаружила, что Джулия стоит у меня за плечом и пытается читать отчет Доннолли. Она указала пальцем на длинное слово и с невинным любопытством посмотрела на меня.

Я произнесла его слог за слогом, как меня учили:

– Пре-ступ-ник.

Она медленно повторила его за мной.

– Это означает плохой человек?

Да благословит Господь наших невинных детей.

Когда на следующее утро я пришла на работу после десяти часов сна, на моем столе лежала внушительная стопка факсов. Сверху я обнаружила записку от Фреда. Она состояла из одного слова: «Хм-м-м».

Все дела еще не были сданы в архив, но расследования приостановили, хотя и неофициально. Одно из них продолжалось уже три года – когда проходит столько времени, найти преступника или жертву практически невозможно, если только не появляются новые факты. Свидетели переезжают, воспоминания затуманиваются. Ни в одном из этих исчезновений не было ничего особенно ужасного, во всяком случае при первом знакомстве с делом. «Я заметил, как подъехала машина, в нее сел мальчик, и больше в тот день я его не видел ».

Тупик за тупиком, за одним-единственным исключением – одно исчезновение удалось «раскрыть». Двенадцатилетнего мальчика похитил, предположительно, любовник матери, которого звали Джесси Гарамонд. Он отбыл срок за приставания к малолетним – однако подробности в краткий отчет включены не были. Тело исчезнувшего ребенка так и не нашли, а Гарамонда судили и приговорили к заключению только на основании показаний клерка, якобы видевшего Гарамонда и мальчика вместе примерно за час до того, как мать обратилась в полицию, обеспокоенная отсутствием ребенка.

Поскольку Гарамонд был условно освобожден из тюрьмы, его сразу же отправили обратно отбывать свой исходный срок. А затем добавили новый; к тому времени, когда он выйдет на свободу, зубов у него не останется.

Это дело привлекло мое внимание по двум причинам: во-первых, если не обнаружено тело, судья очень редко выносит приговор, а во-вторых, допрос Гарамонда вел Спенс Фрейзи.

Я с удивлением обнаружила Спенса за столом, поскольку он не любит сидеть в участке. До озера далеко, и едва ли здесь разрешат забросить удочку. Когда ему приходится работать в своем кабинете, он начинает злиться и раздражаться, и в такие моменты никому не хочется оказаться рядом с ним. В остальных случаях он очень симпатичный парень. Мне кажется, он бы до сих пор оставался патрульным, если бы не заметная разница в зарплате. Мы все получаем гораздо больше, как только оказываемся за собственным столом и забываем о патрульной машине. К тому же здесь мы гораздо реже, чем на улицах, сталкиваемся с неприглядными сторонами жизни. В некоторых случаях это важно, в особенности для тех из нас, у кого есть дети. Мне всегда хотелось снять форму перед возвращением домой, чтобы не принести с собой какую-нибудь мерзость.

Я положила перед Спенсом факс.

– Что это такое? – спросил он.

– Дело Гарамонда.

– Понятно...– протянул он.

– Ну...

Спенс обработал Джесси Гарамонда, как настоящий профи. Он втерся в доверие, установил контакт, то есть сделал все, как нас учили, чтобы заставить подозреваемого говорить свободно. К тому времени, когда он с ним закончил, Гарамонд заявил, что с радостью сделает признание и ему не терпится сообщить Спенсу, что он похитил сына своей подружки и убил мальчика.

– Проблема лишь в том, – сказал ему Гарамонд, – что я этого не делал. Если бы я мог во всем признаться, я бы обязательно так и поступил. Но я этого не делал.

Конечно, так говорят все преступники. Однако Гарамонд пошел дальше и укрепил доверие к себе, когда заявил:

– Я готов признаться в том, на чем меня замели в первый раз, если вы меня понимаете. Ну, когда меня посадили. Но к остальному я не имею никакого отношения. На свободе гуляет какой-то псих, которого вы не желаете ловить, потому что хотите посадить меня. И вы сделаете все, чтобы я не выбрался отсюда. А потом пострадает другой маленький ребенок из-за того, что вы арестовали не того парня.

У него не было алиби на то время, когда мальчика похитили, поскольку он обманывал свою подружку – мать исчезнувшего ребенка – с женой брата.

– Какого дьявола я здесь делаю? Я люблю своего брата. И его детей. Он может поколотить жену, если узнает, что я валялся с ней в койке. Я не хочу, чтобы это произошло. Ни при каких обстоятельствах. Уж лучше я сяду.

Воровской кодекс чести или нечто похожее – среди прелюбодеев. Однако подобная сюжетная линия возникает довольно часто – у меня прекрасное алиби, но я не могу его использовать, потому что кто-то может пострадать или будет скомпрометирован – мы не обращаем внимания на такие заявления, лишь смеемся, услышав их. Но Спенс тогда не смеялся.

– Я не знаю, Лени, в его словах что-то было. Он не совершал того преступления. Не его стиль. Он неприятный тип, но не извращенец.

Пообещав соблюдать тайну, Спенс обратился жене его брата с просьбой подтвердить слова Гарамонда. Однако она не согласилась свидетельствовать в пользу брата мужа и не позволила нам поговорить с мужем. Вот вам и братская солидарность.

Спенс вернул мне бумаги.

– Давай выйдем на свежий воздух, – предложил он.

Исправительная тюрьма округа Лос-Анджелес расположена вЛанкастере, примерно в полутора часах езды по предгорьям. Около шестидесяти миль, но большая часть времени ушла у нас на первые десять миль. Вторая половина пути проходила по живописным местам, но сначала нам пришлось проехать через лес плакатов. Иногда мне кажется, что Лос-Анджелес – это музей плакатов с вращающимися экспонатами. Не успеваешь привыкнуть к одному отвратительному знаку, как его место занимает другой.

Спенс вел полицейский автомобиль без отличительных знаков, я сидела на переднем сиденье. Полицейское радио было включено, и сквозь шум кондиционера я прислушивалась к переговорам нашим коллег. Меня они невероятно увлекли, но тут новый знак притянул мой взгляд. На черном фоне был изображен короткий серебряный меч с украшенной самоцветами рукоятью. А ниже средневековой вязью шли слова: «ЗДЕСЬ ЕДЯТ МАЛЕНЬКИХ ДЕТЕЙ». Какая-то красная жидкость – наверное, несколько галлонов фальшивой крови – стекала с алых букв.

– Ты только посмотри, – сказала я Спенсу.– Проклятье. Теперь они делают спецэффекты даже на плакатах.

Спенс выглянул из-за руля.

– О да, я уже видел. Только этого нам не хватает. Еще один извращенный фильм – образец для подражания всяким уродам.

Должна признать, что такого рода вещи всегда привлекают мое внимание. В прежние времена, когда еще не вошло в моду повторять преступления, совершенные в фильмах, я была поклонницей этого жанра. Сама не знаю почему, но мне нравилось, когда меня пугают. Я продолжала смотреть на плакат, пока мы ехали мимо, впрочем, движение было довольно плотным, так что я не могла разглядеть деталей, но по спине у меня пробежал холодок.

– Красная жидкость должна стекать из шланга в ведро рядом с источником света. Должно быть, там стоит насос, который качает жидкость наверх.

Спенс только покачал головой и вздохнул.

Нам пришлось сдать оружие охранникам перед входом в тюрьму; я очень это не люблю, в особенности когда мы оказываемся на территории, где полно преступников. Конечно, пистолет мертвым грузом висит на бедре, но его вес успокаивает – ведь в любой момент чья-то рука из-за решетки может вцепиться тебе в горло.

Гарамонд ждал нас в одном из небольших помещений для допросов; нас не повели в камеру с высочайшим уровнем безопасности, разделенную на две части стеклом, где беседа проходит по телефону.

– Наверное, он хорошо себя ведет, – заметила я. Спенс фыркнул.

– Надеюсь, наша беседа пройдет спокойно.

Джесси Гарамонд был одет в оранжевый комбинезон, который трудно не заметить во внешнем мире, где никто не носит подобные цвета. У него появились новые татуировки с тех пор, как я в последний раз его видела, то есть в день вынесения приговора, когда осужденного выводили из зала суда. Он собрал поредевшие волосы в клочковатый хвост, в ухе болталась приличных размеров золотая серьга в виде кольца. Интересно, почему его не заставили снять украшение. Рот почти полностью скрывали усы.

Он даже улыбнулся, увидев Спенса.

– Дружище, вы становитесь членом семьи.

– Как поживаешь, Джесси?

– Я в порядке, не могу пожаловаться. Ко мне никто не пристает, да и я держусь особняком. Сочиняю роман, так что мне необходима тишина. Остальные парни не хотят, чтобы я писал о них плохо, и стараются меня не обижать.

Спенс фыркнул.

– Очень любопытно.

Однако ему не удалось обмануть Джесси.

– Итак, в чем причина вашего неожиданного визита – впрочем, я не в обиде, вы привели леди, на которую я могу посмотреть...

– Детектив Дунбар работает над делом, которое напоминает ваше, и она хочет задать вам несколько вопросов, – перебил его Спенс.

– Правда? – улыбнулся Гарамонд.– Я под подозрением? Если да, то мне потребуется адвокат.

Он ухмыльнулся, увидев выражение наших лиц. Засиял золотой зуб. Джесси оглядел меня плотоядным взглядом, и мне стало не по себе. Потом он холодно заявил:

– Не верю я вам. Просто вы хотите, чтобы я признался, что действительно прикончил того мальчишку – тогда вы сможете спать спокойно, вот и все дела. Дружище, не нужно тратить свое время и деньги налогоплательщиков. Я его не убивал. И говорил это вам тысячу раз – могу сказать еще. Вы молчите, что ж, я повторю: не трогал я того парнишку. Да, я трахнул девчонку, но я не убиваю детей. Сколько раз нужно повторять? И вам должно быть стыдно прятаться за юбкой и пачкать мне мозги всяким враньем. Почему бы вам не убрать отсюда свою задницу и не поискать настоящего преступника – ну, вы меня понимаете? Сделайте что-нибудь. Заслужите мое уважение.

– Мистер Гарамонд, – вмешалась я.

– Вы можете называть меня Джесси, прелестная леди. И не нужно тратить время, задавая мне вопросы о других делах. Не забывайте, я уже прошел через все это. Я чист. И ничего полезного для вас не знаю.

– Мистер Гарамонд, – повторила я, – мне известно, что вы очень подробно говорили с детективом Фрейзи о вашем деле, но я хочу сама задать вам несколько вопросов. Быть может, вы о чем-то не сказали ему тогда? Я знаю, что для вас это было трудное время – вы могли забыть что-то существенное.

– Ничего я не забыл. Я сказал мистеру детективу все, что мог. Повторю: я был с женой моего брата. А теперь мотаю срок за то, чего не делал, поскольку не хочу, чтобы у моего брата были проблемы с женой.

– Все это вызывает восхищение, – сказала я.– Однако у них наверняка возникли проблемы, если у вас был секс с его женой.

– Вовсе нет, – проворчал он.– Я трахнул ее несколько раз в виде одолжения, когда он уезжал из города на пару-тройку недель, для переподготовки в армии. И он оставил свою жену и детей в одиночестве. Ей стало грустно, вот и все. Я лишь позаботился о ней, пока брата не было.

– Очень по-братски.

– Да. За это меня должны выпустить пораньше.

– Похоже, дела у вас идут неплохо, – заметил Спенс.– Когда я навещал вас в прошлый раз, вы сидели в клетке.

– Я не тот, за кого вы меня принимаете, – заявил Гарамонд. Он незаметно осмотрелся, чтобы убедиться, что другие заключенные его не слышат.– Я говорю парням, что меня посадили за нарушение правил досрочного освобождения. Большинство даже не подозревает о том, что творится на свободе. Но тут появился один тип, которого повязали за растрату, а он помешан на газетах. Нормальные парни используют газеты совсем для других целей, а он их читает. Так что он вспомнил меня по газетным статьям. И начал всем рассказывать, за что меня сюда упрятали и все такое.

– И что же? – поинтересовалась я.– Вы ведь невиновны, верно?

Он иронически усмехнулся.

– Леди, здесь так все говорят. Вот только в моем случае это правда. Проблема в том, что меня начинают принимать за того, кем я не являюсь. Первый раз меня повязали за секс с тринадцатилетней девчонкой. Все это делают, но никого не ловят. А теперь они думают, что я прикончил парнишку. Знаете, что здесь делают с такими ублюдками?

Я кое-что слышала.

– Прошу простить за выражения, мать не учила меня разговаривать с леди. Но вы должны знать, чтобы понимать, в каком положении я оказался: они делают сосиску из твоего члена, а потом заставляют его съесть.

Я заметила, как Спенс нахмурился и скрестил ноги. Нет, так мы ничего не узнаем. Я встала.

– Мы ценим вашу искренность и готовность беседовать с нами, мистер Гарамонд. Хотя нам и не удалось ничего узнать.

– Никаких проблем, – ответил он.– Приходите в любое время.

Мы молчали, шагая по длинным тюремным коридорам. Освещение было хорошим, стены окрашены в мягкие белые тона. Все просто и чисто. Начищенная сталь решеток напоминала мне перила в современной больнице. Однако выйти отсюда невозможно: мы в тюрьме, самой настоящей тюрьме. Здесь нет естественного света, и, если ты не имеешь права ее покинуть, значит, должен оставаться здесь.

Как только мы получили оружие обратно, Спенс расправил плечи, вероятно, его порадовала возможность пристрелить всякого, кто захотел бы сделать сосиску из определенных частей его тела. А я с облегчением вдохнула свежий воздух, когда мы направлялись к машине.

– Да, похоже, напрасно потратили время, – вздохнул Спенс.

– Вовсе нет. Теперь и я ему верю. К несчастью, это означает, что мне придется работать еще по одному делу. Не говоря уже о том, что в тюрьме сидит невинный человек – ну, возможно, его нельзя назвать невинным, – однако конкретно к этому преступлению он отношения не имеет. Так быть не должно. И мы обязаны что-то предпринять.

– Пока еще рано делать выводы, Лени. Гарамонда приговорил суд присяжных. Прокурору известно все, что знаю я, он слышал версию о жене брата. Я не скрывал своих сомнений, но никто не посчитал нужным повлиять на ход суда.

– Значит, нужно поднять шум. Это нельзя так оставлять, Спенс.

– Да, я знаю. Но сейчас это будет равносильно самоубийству для нас обоих. Ты прекрасно знаешь, что его посадили в тюрьму за настоящее преступление – и выпускать его так рано не следовало. Только не думай, что он не виновен в изнасиловании девочки. Единственная причина, по которой его не осудили за изнасилование, состоит в том, что он признался в половой связи с несовершеннолетней. Как только удастся найти настоящего преступника, все проблемы будут решены.

– Если я его найду.

– Ты найдешь, Лени. У тебя есть интуиция, я это отчетливо вижу. Но до тех пор придется подождать. У нас нет никаких дополнительных улик, которые могли бы опровергнуть показания свидетеля, если только его не поддержит жена брата. У нас ничего нет.

К сожалению, Спенс был прав. В результате у меня на руках появилось еще одно нераскрытое преступление. И никаких ниточек.

Глава 9

Я испортила прекрасный день, вновь погрузившись в мучительные переживания по поводу событий, выпавших на мою долю много лет назад. В собственную защиту скажу, что мои новые открытия пробудили во мне старую боль от потери сына. Наверное, двадцать лет спустя она могла бы и утихнуть, но этого не произошло.

Солнце ярко сияло над замком, двором и окрестностями, но я не чувствовала его тепла. Цветы в саду, радуясь чудесной погоде, наполнили воздух волнами сладостных ароматов. Я сидела между кустами пионов и роз на скамье, покоящейся на мраморных ангелах, чьи пухлые ручки поддерживали деревянное сиденье. Оно предназначалось для отдохновения уставших путников, хотя было жестким и не слишком удобным. Несколько желтых розовых бутонов раскрылись навстречу солнечным лучам, они словно пришли на смену своим увядающим восточным сестрам и заманивали насекомых, а также всех, кто проходил мимо. На коленях у меня лежал старый, но еще вполне годный к употреблению стихарь, тот самый, что требовал починки и послужил оправданием моего похода в Машекуль, хотя я там все равно ничего не купила. Благодарение Богу, я нашла необходимые нитки на дне своей корзинки, и потому мне ничто не мешало заняться починкой. Однако сейчас задача наложить свои стежки поверх тех, что сделала моя не слишком старательная предшественница, казалась мне почти невыполнимой.

В тот день, когда мне следовало наслаждаться приятным занятием (ведь на мою долю могла выпасть весьма нудная задача – подсчитывать расходы), я могла думать только о печальном прошлом и о своем сыне Мишеле, и о том, как могла бы сложиться жизнь, если бы его у меня не отняли. От его брата из Авиньона пришло еще одно письмо, по крайней мере так сказал посыльный. Но я погрузилась в такие глубины отчаяния, что даже подумать не могла о том, чтобы его прочитать.

Письма от Мишеля были бы совсем иными, чем те, что я получала от его брата, и совсем не такими частыми. Мишель, в отличие от Жана, в лучшем случае писал бы мне редко, в чем я ни капли не сомневалась. Впрочем, если бы оба мои сына достигли зрелости, возможно, Жан не пытался бы восполнить отсутствие брата частыми посланиями, так что никто не знает, как бы он стал себя вести в нормальных обстоятельствах.

Я часто пыталась представить себе содержание писем своего младшего сына. Они были бы наполнены радостью и забавными шутками, такими для него характерными. Он сообщал бы мне множество хороших новостей и совсем мало плохих, чтобы я не волновалась за него, выбравшего путь военного. Матери сыновей, рожденных для этой судьбы, всегда за них беспокоятся, но, естественно, меня бы занимал только мой собственный мальчик. Его перепачканные сажей письма приходили бы потрепанными прямо с поля боя или с какого-нибудь дальнего аванпоста.

Попал бы он под командование Жиля де Ре, товарища своих детских игр? Возможно, впрочем, вряд ли. Я всегда считала, что разные характеры заставят их рано или поздно разойтись в разные стороны – Мишель был таким хорошим, а милорд Жиль, мне кажется, никогда в душе не верил в добро после жестоких порок деда, этого чудовища.

Перед самым исчезновением Мишеля я начала замечать, что милорд стал часто погружаться в задумчивость. Он проводил много времени в одиночестве, хотя его мерзкие кузены де Силлэ и де Брикевилль постоянно болтались около него. Когда он впадал в мрачное настроение, я спрашивала, о чем он думает, но он отмахивался от меня, своей няни, – так змея сбрасывает старую кожу, ставшую слишком тесной. Как правило, он просто не обращал на меня внимания, но иногда говорил, что мечтает, однако никогда не открывал о чем. Сколько же раз я повторяла: «Да-да!», как будто понимала, что он имеет в виду.

Мишель пытался помочь милорду справиться с горем, когда его отец и мать отошли в мир иной. Он нередко приглашал его на охоту или потренироваться на площадке с мечами, но его искренние слова: «Отбрось мрачные мысли, брат, смотри, как ярко светит солнце. Давай лучше спугнем парочку лис, устроив поединок на мечах», – оставались не услышанными. Я думаю, это нормально, когда человека покидают те, кого он любит – в случае с милордом сразу оба его родителя, – ему необходимо время побыть в одиночестве и подумать о природе жизни и смерти и прочих серьезных вещах. Я это знаю очень хорошо.

Когда его главный спутник погружался в мрачное настроение и не хотел, чтобы его беспокоили, Мишелю приходилось самому искать себе развлечения. Он много времени проводил за чтением или сражался с мечом в руках с собственной тенью, а порой устраивал состязания с отцом, когда Этьен оказывался в замке и был свободен от своих обязанностей. Такое случалось довольно часто в этот непростой период, потому что после смерти милорда Ги де Лаваля его тесть Жан де Краон с энтузиазмом занялся укреплением состояния дочери. Он упрямо старался сохранить все владения в форме наследства, но никто его в этом не винил, потому что мы все понимали – отец пытается защитить интересы своей дочери, которую неожиданная смерть мужа полностью парализовала. Но леди Мари имела наглость (я сама слышала, как Жан де Краон поносил ее за доставленные ему неудобства) тоже умереть.

Милорд Жиль, которому тогда исполнилось всего одиннадцать, оказался сразу в двух противоречивых положениях. В глазах всего мира он являлся юным владельцем огромного состояния, и каждое его желание исполнялось еще прежде, чем он успевал его озвучить. А с другой стороны, он был марионеткой в руках своего гнусного деда. Именно в это время они с Мишелем начали отдаляться друг от друга. Прежде разница в их положении практически не имела значения, они были близки, как братья. Но, полагаю, все со временем меняется; одни люди по воле судьбы поднимаются и занимают высокое положение, а другие падают в пропасть. Наши близкие то рядом с нами, то вдали; те, кто далеко, присылают письма, если имеют возможность и достаточное образование.

Письма от Мишеля... Если бы Бог подарил мне счастье получить от него хотя бы одно. Ах, если бы между строк я смогла прочитать, что с ним случилось, я нашла бы способ жить безгрешно до конца своих дней в благодарность Ему. Каким был бы его взрослый почерк? В детстве буквы у него получались неровными, словно обладали собственным характером. Я прекрасно знала аккуратный почерк Жана и, если бы передо мной положили тысячи писем, поклялась бы своей бессмертной душой, что найду среди них то, что написано им. Ровные строчки, которыми исписаны страницы, похожи на безупречную линию горизонта. Не знаю, были бы они такими же у Мишеля. Он, в отличие от Жана в его возрасте, был шустрым и физически развитым и собирался стать солдатом, как его отец, несмотря на то что по рождению ему предопределен был духовный сан, как Жану – военная карьера.

Я считаю, что невозможно заставить ребенка стать тем, кем он быть не хочет, хотя мне известно, что это делается очень часто. Но мы живем в новое время и позволяем нашим сыновьям самим решать свою судьбу. Мишелю не суждено было стать монахом, а Жан, вне всякого сомнения, не выжил бы в своем первом сражении, если бы выбрал меч. Если Мишель действительно мертв и если существует такая вещь, как правильная смерть, я бы хотела, чтобы он имел возможность умереть на поле боя.

Из мрачных размышлений меня вырвал голос молодого священника, которого я видела в аббатстве, но не знала, как его зовут.

– Матушка, – робко произнес юноша, но все же так испугал меня, что нитки соскользнули с моих колен на землю.

Молодой человек принялся пространно извиняться и объяснил, что меня хочет видеть его преосвященство. Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы окончательно взять себя в руки, после того как все нитки вернулись в корзинку. Несмотря на то, что священник явно был страшно напуган, он терпеливо меня ждал. Мне хотелось, чтобы он оставил меня одну – я могла найти дорогу в кабинет Жана де Малеструа так же легко, как если бы он рассыпал для меня крошки и велел идти по ним.

Интересно, что ему сегодня от меня потребовалось? Он вызвал меня в необычное время, да и выражение его лица удивило меня, когда я вошла. Первым делом Жан де Малеструа отдал мне письмо из Авиньона, я кивком его поблагодарила и погладила пальцами бумагу. А потом, вместо того чтобы отойти в сторонку, сломать печать и погрузиться в чтение – что я обычно делала, – убрала его в рукав и стала ждать, когда епископ объяснит, по какой причине вызвал меня средь бела дня, когда еще полно незаконченных дел. Я заметила, что он взволнован, когда вошла в кабинет. Он расхаживал взад и вперед, и, казалось, ему никак не удавалось привести мысли в порядок.

– Ваше преосвященство, как вам удается заниматься еще и государственными делами, мне понять не дано.

Он тут же сел на стул с высокой спинкой и сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться.

– Да, Жильметта, я и сам иногда не понимаю. Шляпа дипломата нравится мне гораздо меньше, чем митра.– Он задумчиво улыбнулся и пожал плечами.– Впрочем, еще никому не удавалось занимать сразу два места и не испытывать при этом трудностей. Ведь человеку не дано иметь две головы. Я часто разрываюсь между необходимостью разочаровать Бога или герцога Иоанна, поскольку ни тот ни другой не любят, когда получается не так, как они задумали.

Должна заметить, что я собственными глазами видела, как он с поразительной легкостью менял свои шляпы. Меня бы не удивило, если бы выяснилось, что у Жана де Малеструа имеется запасная голова, спрятанная в потайном месте, где никто не станет ее искать. Я представила себе, как случайно натыкаюсь на эту не слишком приятную вещь в шкафу со скрипящими дверцами. Я открываю ее в поисках клубка ниток или оселка, а оттуда на меня смотрит голова, приподняв одну бровь, а потом велит немедленно заняться дверными петлями, чтобы они перестали так отвратительно визжать. «Или, может быть, сестра Элен это сделает...» – мерзко улыбаясь, заявит голова.

Мои фантазии были нарушены заявлением владельца митры.

– Я должен вам кое-что сказать.

– У вас такой голос, будто вы думаете, что мне это не понравится, – немного помолчав, проговорила я.

– Я не могу предсказать, какой будет ваша реакция, – знаю только, что она обязательно последует.

– Говорите, – попросила я.– Хватит надо мной издеваться.

– Хорошо. Вам не позволено заняться делом об исчезновении детей.

Предсказанная им реакция выразилась в неприятном ощущении у меня в животе. Мой ослик останется в своей конюшне, я никуда не поеду и продолжу исполнять свои обязанности, на которые претендует сестра Элен (что, должна признаться, немного меня утешило). Однако я все равно испытала разочарование, и мой голос прозвучал громче, чем мне хотелось.

– Ваше преосвященство, вы позволили мне этим заняться, приняв в рассмотрение очень уважительные причины. И меня огорчает, что вы так быстро изменили свое решение.

Он встал со стула и широко улыбнулся.

– Этому имеется достойное объяснение. Герцог Иоанн приказал провести серьезное расследование и назначил ответственного человека.

И снова ему удалось меня удивить.

– Но это же замечательно, – радостно заявила я. – И кого же он назначил?

Он поколебался долю секунды, а потом ответил:

– Человека, который, по мнению герцога, сумеет прекрасно справиться с этой задачей.

Благодаря своему предыдущему опыту я знала многих, кто способен был бы разобраться в происходящем; возможно, мне даже удастся повлиять на ход расследования.

– Кого он назначил? – не отступала я.

– Давайте пока это оставим. У меня сегодня еще очень много дел. Просто я хотел, чтобы вы знали и не тратили время на подготовку к путешествию. Мы поговорим об этом завтра.

– Ваше преосвященство, вы невероятно жестоки – вы приговорили меня мучиться размышлениями на этот счет до конца дня, а потом еще и не спать всю ночь.

На лице епископа появилось раздражение.

– Вы настоящая колючка, сестра, на розе моей жизни. Я тоже рассердилась и сочла, что имею на это полное право.

– Прошу меня простить, но что такое роза без колючек?

– И правда, что... Ну, ладно, можно назвать такую розу образцом совершенства.

– О, ужас, как скучно и неинтересно, и никакого вдохновения.

– Иногда совсем неплохо и поскучать.

– Вдохновение, ваше преосвященство, не следует недооценивать. Тот, кто так поступает, совершает большой грех и заслуживает вашего гнева не меньше, чем если бы он был виновен в любом другом.

– Да... ну... возможно, вы правы.– Затем с беспокойством в голосе он спросил: – Вы и правда не сможете спать?

– Ни секунды.

– Не хотел бы я стать причиной вашей бессонницы, – тяжело вздохнув, проговорил он.– Хорошо. Но вы должны дать мне слово, что никому ничего не скажете.

– Клянусь.

– Герцог Иоанн назначил меня расследовать это дело. Все его отрицательные качества: ханжеская строгость, упрямство и несговорчивость, а еще равнодушие – все, чем он так часто пользуется, чтобы отгородиться от окружающих его людей, скажутся на расследовании. С другой стороны, я смогу на него влиять.

Я поручила присмотреть за уборкой засохшей грязи с каменного пола собора весьма расторопной сестре Элен, которая, к моему огромному удивлению, была искренне мне благодарна. В бурой грязи то и дело попадались кусочки лошадиного навоза, так что сама я не особенно стремилась заниматься подобными вещами. Послушницы соберут сухую грязь, отнесут ее в сад и разложат под суровым присмотром брата Демьена, а он будет без устали благодарить Бога за то, что тот предоставил в его распоряжение так много merde[26]. Мы ничего не тратим попусту, чтобы не огорчить нашего Создателя.

Когда сестры выходили из собора с метлами и совками, меня снова призвал к себе Жан де Малеструа.

– Я готов начать.

– Так скоро?

– Как вам известно, сестра, я стараюсь экономить свое время. А также ваше. Я хочу, чтобы вы пересказали мне истории, которые услышали в Бурнёфе, причем как можно подробнее, – сказал он.– Это поможет мне решить, какой путь выбрать.

Тени стали короче, а потом снова удлинились, прежде чем мы закончили. Мы даже представить себе не могли, сколько еще дней нам суждено на это потратить.

Три года назад женщина по имени Катрин Тьерри отдала своего брата поселившемуся у нас парижанину, некоему Анри Гриару, чтобы мальчик поступил на службу в часовню Машекуля. Его больше никто не видел, и в часовне он не появился. И никто не дал никаких объяснений тому, что с ним произошло.

Был еще Гийом Дели, сын Гибеле, мальчик с ангельской внешностью, который помогал повару жарить мясо для милорда де Ре. Сам шеф-повар, Жан, сказал матери мальчика, что ей не стоило посылать сына на кухню, потому что в окрестностях Нанта маленьких детей ловят и убивают. Позже мать пожаловалась жене повара, что после первых расспросов к ней пришли двое мужчин, которые довольно грубо велели ей прекратить искать ребенка, потому что от этого не выйдет ничего хорошего ни для нее, ни для сына.

Сын Жана Жанвре, девяти лет, часто бывал около владений де ла Суза в Нанте. Его семья жила в приходе Сен-Круа в Нанте, но имела близких родственников в Бурнёфе. Два года назад, как рассказала мне его сестра, примерно за восемь дней до праздника Иоанна Крестителя, мальчик бесследно исчез.

В приходе Нотр-Дам в Нанте сын Жанны Дегрепи пропал примерно тогда же, всего лишь на пару дней раньше исчезновения мальчика из Сен-Круа. Его мать рассказала про женщину по имени Перрин Мартен, которую, как говорят, видели, когда она уводила мальчика, а чуть позже их заметили на дороге в Машекуль. Никто не знал, зачем эта Перрин вела ребенка в Машекуль.

В приходе Сен-Донатьен, расположенном неподалеку от Нанта, красивый мальчик из семьи Фужер пропал в августе, около двух лет назад. Никому не удалось найти никаких следов, и никто его не видел.

А в следующем месяце, в сентябре того же года, в Рош-Бернар, десятилетнего сына Перрона Лоссара доверили заботам человека со странным именем Пуату, который обещал матери, что ее способный сын будет продолжать ходить в школу. Позже мальчика видели вместе с Пуату на дороге в Машекуль, так же как сына Жана Жанвре, которого увела женщина по имени Перрин.

Мужчина из Пор-Лонэй сообщил, что он знает семью по имени Бернар, чей сын как-то раз отправился в Машекуль в компании с другим мальчиком, чтобы просить милостыню, поскольку ходили разговоры, что там живут невероятно щедрые люди. Видимо, дети рассчитывали на хорошее подаяние, иначе что могло заставить двух двенадцатилетних мальчиков предпринять такое трудное путешествие – им пришлось сначала перебраться на другой берег Луары, а потом еще идти много километров. Другой мальчик, с которым он собирался отправиться в путь, ждал его в условленном месте три часа, а затем был вынужден вернуться в Пор-Лонэй. Так утверждает мать пропавшего ребенка, кроме того, она говорит, что сообщила об исчезновении своего сына местному священнику и в магистрат.

В Сен-Сиран-Ре, деревне, расположенной рядом с Бурнёфом, сын Мишо и Жильметты Буэ в прошлом году, в Фомино воскресенье[27] отправился просить подаяние в Машекуль. Когда ребенок не вернулся, отец начал расспрашивать в самых разных местах, пытаясь отыскать сына, поскольку уже слышал об исчезновении других детей и опасался, что такая же судьба постигла и его ребенка. Но на следующий день крупный мужчина в черном плаще заявился к расстроенной матери, пока отца не было дома. Она этого мужчину прежде не видела, но, когда он спросил, где ее дети, ответила, что они пошли в Машекуль просить милостыню, после чего незнакомец ушел, и его никто больше не встречал.

Изабо Амелин, которая прожила год в городке Френэй, куда приехала из Пуанса, послала двоих сыновей, пятнадцати и семи лет, в Машекуль, дав им денег, чтобы они купили хлеб. Когда они не вернулись, она сначала подумала, что их ограбили и убили. Но ни она, ни ее семья ничего не слышали о подобных случаях на дороге, по которой ушли мальчики. На следующий день к ней заявились двое мужчин и спросили про детей. Она испугалась и не сказала, что они пропали. Когда они уходили, она услышала, как один из них сказал другому, что двое из пропавших жили в этом доме, и заподозрила, что им известно, где мальчики.

Перед самым Рождеством Жанетта Друэ послала своих сыновей, одиннадцати и семи лет от роду, в Машекуль просить подаяние. Она сказала, что несколько человек видели их в следующие несколько дней, но домой они не вернулись. А когда Жанетта с мужем отправились на поиски, им ничего не удалось узнать.

Забытый нами ужин стоял на столе. Отличные куски ягненка, такие желанные после шести долгих недель поста, остыли и покрылись отвратительной пленкой. Мы не могли есть.

– Неужели так ничего и не удалось узнать по поводу этих исчезновений? – с мрачным видом спросил его преосвященство.

– Ничего. И никаких выводов.

– А как насчет останков или одежды?

– Ничего.

Он выпрямился на своем стуле с высокой спинкой, закрыв от меня подушечку с великолепной вышивкой, которая мне ужасно нравилась. Похлопав руками по коленям, епископ заявил:

– Это невозможно.

– Именно. Точнее, маловероятно.

– Ну, тогда, – задумчиво проговорил он, – нам придется позаботиться о том, чтобы узнать правду. Думаю, с моей стороны будет разумно начать расследование в Машекуле.

– Да, ваше преосвященство.

– В таком случае, отправляемся туда через три дня, – решительно объявил он.

Ждать три дня?! Это невыносимо.

– Ваше преосвященство, если мы будем откладывать расследование, могут пропасть еще дети.

– Жильметта, я должен сначала заняться важными делами...

– Дети, ваше преосвященство... что может быть важнее душ малышей?

Он покраснел.

– Хорошо, я отложу все свои обязанности. Значит, завтра.

Я кивнула. Да, я смогу влиять на ход расследования.

После вечерней молитвы Жан де Малеструа разрешил мне уйти к себе. Я пошла в конюшню аббатства, где мой ослик мирно жевал свой корм. Его челюсти ритмично двигались, а кучка травы становилась все меньше и меньше и вскоре полностью скрылась у него во рту. Я наклонилась, сорвала несколько зеленых травинок и протянула ему. Он аккуратно взял их из моей протянутой руки и принялся жевать, а я ласково похлопала его по шее.

– Вы такой чуткий, месье, – проворковала я. Интересно, почему люди разговаривают с животными так, словно это маленькие дети? Ослик тряхнул головой, прогоняя назойливую муху, и измазал меня своей слюной. Я вытерла лицо рукавом.

– И несдержанный, – добавила я, – но я не против, ты ведь будешь молча меня слушать, в отличие от большинства двуногих. Вот почему я к тебе пришла, дружок. Меня интересует твое мнение по поводу вопроса, который меня очень беспокоит.

Ослик, словно поняв меня, поднял голову и опустил, как будто кивнул в ответ.

– Хорошо. В таком случае, позволь спросить вот что: почему дети исчезают именно во владениях милорда де Ре? И почему почти всегда при этом присутствуют его слуги?

Неожиданно ослик занервничал и громко завопил.

– Вот именно. Я чувствую то же самое, – сказала я, а потом прижалась лбом к его лбу и молча стояла некоторое время, не обращая внимания на одинокую слезу, скатившуюся по моей щеке.

Глава 10

Я в очередной раз пожалела, что в старших классах училась недостаточно прилежно. Тогда мы все считали, что статистика – это пустая трата времени, один из предметов, который нам никогда не понадобится, разве только для путешествия в Лас-Вегас, город грехов, где жители Миннесоты стараются не бывать: всем известно, что там человек теряет остатки здравомыслия.

Какова статистическая вероятность того, что из тринадцати пропавших в Лос-Анджелесе подростков, где белые составляют меньшинство, все окажутся светлокожими блондинами с голубыми или серыми глазами, хрупкого телосложения и похожими на ангелов?

– Ну, судя по всему, у нас серьезное отклонение от нормы, – сказал Фред Васка.

Я немного помолчала, а потом ответила:

– Судя по всему, Фред, у нас серийный похититель. Наступившая тишина была наполнена размышлениями о возникших у нас проблемах, не говоря уже об ограничениях по бюджету. Большая часть дополнительных средств уходила на организацию безопасности транспорта, а людей не хватало из-за отсутствия вакансий – Фред находился в не менее сложном положении, чем любой муниципальный руководитель в Лос-Анджелесе.

– Только не будем торопиться с выводами, – проворчал он.

Перемена точки зрения меня не удивила; всякий раз, когда произносится слово «серийный», когда речь заходит о нескольких преступлениях, расходы моментально увеличиваются, иногда в геометрической прогрессии. Но его позиция вызывала по меньшей мере раздражение.

– Однако у меня нет других версий. Есть вполне определенная схема, многократно повторяющаяся здесь, в Лос-Анджелесе. Если бы преступник похищал случайно встретившихся ему детей, то среди них обязательно оказались бы латиноамериканцы и афроамериканцы. Вы и сами заметили систему, в противном случае не стали бы передавать мне дела Доннолли. А теперь вам почему-то это не нравится.

Фред нахмурился.

– Тут вопрос не в том, нравится мне что-то или нет, Дунбар, просто я должен управлять процессом. А это совсем не просто.

– Я знаю. Но в нашем деле нельзя рассчитывать на простые решения.

– С этим не поспоришь.

Он принялся постукивать пальцами по столу, взвешивая варианты. В результате его выбор меня не порадовал.

– У тебя есть фотографии пропавших детей?

Он хотел получить дополнительные доказательства.

– Да, в делах.

– Давай положим их рядом.

На это потребуется немного времени.

– Дайте мне минут тридцать.

– Ты можешь заниматься этим целый день. У меня есть кое-какие дела, и я вернусь в участок примерно в четыре тридцать.

– Меня здесь уже не будет.

– Ладно, тогда встретимся завтра.

Он надел очки для чтения, взял со стола какие-то бумаги и сделал вид, что очень занят. Тем самым Фред давал понять, что мне пора уходить, что я и сделала, с трудом удержавшись от язвительных слов, которые норовили сорваться с языка.

Мне обошлось это в еще один ленч – платить пришлось из собственного кармана, но я была рада, что Эррол Эркиннен согласился уделить мне время. Я предупредила его всего за час.

Глаза Дока широко открылись, когда я рассказала ему, почему захотела еще раз с ним встретиться. Слово «серийный» выводит игру на другой уровень. Реакция Эркиннена была такой бурной, что мне стало немного не по себе. Вылитый Галилей, только что открывший комету: о таком событии мечтают, но случается оно крайне редко.

– Серийный похититель, детектив. Очень интересно. Расскажите, почему вы так думаете.

– Цепочка жертв в целой серии нераскрытых дел. До сих пор их не удавалось связать воедино. Дело, по которому я обращалась к вам вчера – исчезновение Натана Лидса, – стоит в цепочке последним. Однако первые похищения предполагаемой серии начались несколько лет назад. Так что, если я не ошибаюсь, мы имеем дело с преступником, который давно этим занимается и продолжает представлять угрозу для общества. Я получила два последних дела Терри Доннолли, поскольку Фред Васка решил, что они похожи на дело Натана, а потом, когда стала искать похожие преступления, – я бросила ему на стол копии полученных факсов, – вот что я получила в ответ на свои запросы. Множество похожих расследований, которые зашли в тупик, детективы не знают, что делать дальше.

Он взял стопку, словно пытался оценить ее вес.

– Сколько всего?

– Еще десять. Таким образом, мы имеем тринадцать исчезнувших мальчиков примерно одного предподросткового возраста. Все белые. Хрупкого телосложения, красивые. Одно из дел считается раскрытым, но преступник продолжает твердить о своей невиновности. Он признается в другом изнасиловании, но отказывается признать похищение и убийство. И я склонна ему верить.

– А почему?

– Честно говоря, я и сама не знаю. Но он не показал ни физических, ни психологических признаков, характерных для человека, который лжет. К тому же я нутром чую, что он говорит правду.

– Хм-м-м.– Эррол встал и принялся расхаживать по кабинету с недоеденным сэндвичем в руках.– Заметное сходство жертв – многообещающий признак.– Его голос изменился, он начал читать лекцию.– Повторяющиеся характеристики жертв – это весьма распространенное явление. Тэд Банд и[28] выбирал похожие жертвы – во всяком случае, те, о которых мы знаем. Многие считают, что он убил в два раза больше женщин, чем сам признал. Считается, что он слетел с катушек из-за молодой женщины из Сиэтла, с которой был недолго помолвлен, – привлекательной, умной, из уважаемой семьи. Очень удачный вариант для человека вроде Банди. Как вы, вероятно, знаете, он сам являлся внебрачным ребенком.

– Да, я об этом читала.

– Всю его жизнь можно считать стремлением достичь признания окружающих. Вот почему, после того как невеста его бросила, он был раздавлен. Однажды он признался приятелю, что винит в случившемся ее семью. Нет ничего удивительного в том, что убийства начались приблизительно в этот период. У его невесты были длинные темные волосы с пробором посередине.

Как и у большинства жертв.

– Значит, он убивал ее снова и снова.

– Да, символически.

– Я не слишком хорошо помню то время, – сказала я, – но одна из моих тетушек рассказывала, что многие женщины изменили тогда прически.

– Верно. Я сам учился тогда в колледже и начал интересоваться психологией. И эти убийства привлекли мое внимание. Мне кажется, дело Банди послужило одной из причин, по которым я заинтересовался судебной психологией. Больше всего пугало, что он раз за разом избегал тюрьмы и переезжал из одного места в другое – начал в Сиэтле, потом перебрался в Колорадо, затем в Юту, наконец во Флориду. Девушки уже не могли рассчитывать, что даже в Новой Англии они будут в безопасности. – Эркиннен печально улыбнулся. – Впрочем, ничто не может гарантировать безопасность. Иногда ты просто оказываешься не там, где нужно.

– Но эти дети выбраны не случайно, вот о чем речь.

– Скорее всего, так и есть. Весьма возможно, что их действительно выбирали. Ваш преступник – если за всем этим стоит один человек, а у меня складывается именно такое впечатление – по какой-то причине испытывает влечение к маленьким светловолосым мальчикам. И вам нужно узнать почему.

Я развела руки, чтобы показать: именно по этой причине я и обратилась к нему. Он улыбнулся.

– Какая-то мания, почти наверняка. Ему не добраться до оригинала, и он ищет замену.

– Однако Банди это не помогало, – заметила я.– Он повторял убийства снова и снова.

– По той простой причине, что эквивалент – а он не мог заменить оригинал – не отвечал тем нуждам, которые привели к появлению мании. Он испытывал временное облегчение, но исходное стремление стать законнорожденным удовлетворить не мог. Поэтому он продолжал убивать. Вот почему в похожих случаях промежутки между убийствами постепенно сокращаются. Со временем преступное действие – будь то убийство, изнасилование или похищение – теряет силу своего воздействия, и преступник должен повторять их чаще. Вам удалось составить график похищений?

Да, в свободное время.

– Пока нет.

– Ну, тогда на вашем месте я бы это сделал.

– А что мне искать?

– Не нужно зацикливаться на чем-то определенном. Старайтесь сохранять непредвзятое мнение, попытайтесь разглядеть то, что есть, а не то, что вы хотите увидеть. Образ действий убийцы далеко не всегда полностью повторяется. Конечно, существование схем помогает.

Убийца. Я ни разу не произнесла это слово, поскольку тела отыскать не удалось, оставалась лишь пустота в тех местах, где эти тела находились раньше. Однако я уже думала об убийце, и он это почувствовал.

– Да, – вздохнула я, – это помогает.

– Извините, но ничего более определенного я сказать не могу. Схемы меняются в зависимости от ряда факторов.– Психолог подошел к одной из туго забитых книгами полок и некоторое время рассматривал корешки. Наверное, у него имелась собственная система поиска, поскольку я бы ничего не смогла найти в таком вопиющем беспорядке.– А вот и мы, – пробормотал он, вытаскивая книгу и протягивая мне.– Не самое подходящее чтение перед сном, но здесь очень грамотно описано поведение серийных убийц. Вы сможете почерпнуть много полезной информации. А сейчас, чтобы немного вам помочь, могу сказать, что интервалы между убийствами постепенно уменьшаются. Если промежуток между первыми двумя составлял месяц, то потом он сокращается до двух недель или десяти дней. К тому моменту, когда он доходит до нескольких дней, полиция обычно ловит преступника, поскольку серийный убийца теряет контроль над происходящим и начинает совершать ошибки.

– Мне нравится, когда они совершают ошибки.

– Да, – кивнул он.– Ошибки со стороны убийцы всегда приветствуются. Но ваш преступник еще от этого далек. Если судить по вашему рассказу, он действовал безупречно – как и в двух других делах, которые к вам попали. Мне интересно, как он себя вел в остальных эпизодах, с точки зрения сокращения промежутков между преступлениями. Когда вам удастся установить примерную схему, вы получите дополнительную информацию об этом типе. Вам уже известно, что им овладела мания, а по схеме вы определите, насколько он себя контролирует.

Интересно, не вспоминает ли он наш предыдущий разговор, когда мы обсуждали мать Натана Лидса.

– Док, если речь идет о серийном похитителе, то я не уверена, что это мужчина, – сказала я.

Он посмотрел на меня.

– А у вас есть основания думать, что это женщина?

– Похищение Натана Лидса. Мы предположили, что его мать страдает от синдрома Мюнхгаузена, поскольку у нас создалось впечатление, что она похитила собственного ребенка.

– Да, верно...– рассеянно ответил он. Он успел перейти на новый уровень размышлений, ничего мне не сказав.– Не думаю, что похититель женщина.

Я смутилась.

– Но я видела его мать. Она женщина – тут нет ни малейших сомнений.

– Давайте немного отвлечемся, детектив. Подобные преступления крайне редко совершают женщины, к тому же вы сами, как я теперь припоминаю, говорили, что она не похожа на преступника. Ваше мнение изменилось.

– Нет.

Эррол смял бумагу, в которую был завернут сэндвич, и аккуратно забросил ее в корзинку для мусора.

– Статистика показывает, что в большинстве случаев похитителями оказываются мужчины. Женщины устроены иначе.

Неожиданно мы поменялись ролями.

– Но мы не говорим о женщине с обычной психикой.

– Это не имеет существенного значения. Даже женщины с серьезными отклонениями в психике крайне редко совершают похищения.

– А как насчет женщины во Флориде... – Я не сразу вспомнила ее имя.– Уорнос[29]. Она убила с десяток мужчин – и это точно установлено.

– Я не слишком хорошо знаком с ее делом. Но мне известно, что она была нетипичной во многих отношениях. И я помню, что там речь шла о смешении полов.

– Однако такое возможно и у нас. Ведь мы в Калифорнии.

– Стране свободных, – устало улыбнувшись, сказал Эркиннен. Он обошел стол, уселся на него и с ученым видом посмотрел на меня.– Послушайте, детектив Дунбар, технически мы не можем исключать, что ваш преступник женщина. Это возможно, но маловероятно. Мне бы не хотелось, чтобы вы понапрасну тратили силы, тем более что преступник на свободе. Я бы рекомендовал вам считать, что вы имеете дело с мужчиной.

– Но похититель был похож на женщину, когда в последний раз...

Он прервал меня, отрицательно покачав головой.

– Вы помните, как я несколько минут назад говорил вам, что нужно видеть не то, что вам хочется, а то, что есть на самом деле? Казалось, что это была женщина, но не более того. А значит – я уверен, что не ошибаюсь, – вы знаете о преступнике сразу три вещи: его привлекают хрупкие белокожие блондины, промежутки между похищениями, когда вам удастся их установить, и его склонность к переодеваниям – волк в овечьей шкуре. Весьма возможно, что он старается выглядеть так, чтобы заслужить доверие своих жертв. Женщина или мужчина, но он входит в контакт со своими жертвами, представляясь человеком, достойным доверия. Вот почему на него никто не обращает внимания. Умно, очень умно. Я бы хотел быть в курсе вашего расследования, детектив Дунбар. Это очень интересный случай.

На его лице просто написано было: «авторские права, гонорар и национальная известность». Для него все это было клиническим случаем, вопросом теории, и я видела, что он наслаждается упражнениями ума. Но именно мне предстояло найти оборотня, который так мастерски меняет свое обличье от одного похищения к другому.

Вернувшись к своему столу, я вытащила фотографии жертв и отсканировала их, раскладывая в хронологическом порядке. Теперь я не только смогу показать Фреду сходство во внешности, но и попытаюсь установить промежутки между похищениями. Убила двух зайцев одним ударом.

Но к тому времени, когда я закончила, один из убитых зайцев восстал из мертвых, замахал лапами и принялся кидать в меня камни. Промежутки между исчезновениями были долгими и нерегулярными – вовсе не две недели или месяц, как предполагал Док, а по нескольку месяцев с непредсказуемо длительными затишьями, самое короткое продолжалось восемь недель. Мне не удалось найти никаких закономерностей.

Нужно видеть то, что есть, а не то, что хочется увидеть. Эрролу Эркиннену легко говорить.

Я взяла Спенса и Эскобара под руки и подвела их к своему столу.

– Посмотрите, пожалуйста, – умоляюще сказала я.

– И что мы должны увидеть? – осведомился Спенс.

– Ничего. Просто скажите, что вы видите.

– Я вижу много дат. Наверное, ты ищешь закономерность.

– Ну да.

– К сожалению, Лени, ее здесь нет.

Увидев отчаяние на моем лице, Эскобар заметил:

– Вполне возможно, что нам известно не обо всех похищениях. Или преступник работает не только на нашей территории. Например, он находит жертвы на другом побережье или где-нибудь еще.

Я спросила у себя, как мне удалось за одни сутки перейти от матери с синдромом Мюнхгаузена к серийному похитителю, работающему на двух разных побережьях. Хороший вопрос, ответ на который я так и не нашла.

Фред шагал через общий зал. Он мог подождать до завтра, но я уже подготовила фотографии. Я подскочила к нему, когда он проходил мимо.

– Я подготовила снимки, – сказала я, перекрывая звонки нескольких телефонов.

Он не слишком обрадовался, но не стал возражать; наверное, ему показалось, что я могу в любой момент расплакаться.

– Ладно, давай посмотрим, – со вздохом сказал он.

Взяв подборку фотографий, я последовала за ним в его кабинет. Я села в одно из кресел, а он с отвращением просмотрел стопку бумаг, скопившуюся на столе, по каждой ему следовало сделать телефонный звонок. Несколько мгновений Фред молча разглядывал фотографии.

– Да, я понимаю, что ты имела в виду, – задумчиво проговорил он.– Кажется, будто у всех одна мать.

– Что теперь?

Он ответил не сразу.

– Я должен подумать, – наконец сказал он.

– Фред, мне бы не помешала помощь.

Он опять немного помолчал, напряженно размышляя.

– Если это один человек, а ребенок похищен только что, значит, у нас есть некоторое время до следующего раза. Сохраняй терпение и продолжай расследование.

– Что ж, следующему родителю, потерявшему ребенка, я так и скажу.

– Именно. Разговор закончен.

Я выскользнула из кабинета с намерением вонзить клыки в первую попавшуюся жертву. Через несколько минут Фред подошел к моему столу.

– Вот что я могу для тебя сделать: освободить от всего остального. Передай мне другие дела, и я их раздам.

Я с трудом скрыла разочарование.

– Честно говоря, я рассчитывала на большее.

– Пока нет, Дунбар. Тебе придется собрать более серьезные доказательства, чтобы я сумел убедить начальство в том, что мне необходима дополнительная помощь. Но другой работы ты получать не будешь.

Что ж, мне ничего не оставалось, как молча кивнуть.

Поскольку мои дети отправлялись на выставку с отцом, после чего должны были провести с ним следующие два дня, я вознамерилась посвятить всю субботу и утро воскресенья изучению новых досье и, возможно, войти в контакт с семьями исчезнувших детей. Но прежде чем покинуть офис, я позвонила миссис Поульсен и спросила ее, принимает ли она сильнодействующие лекарства.

– Я должна задать вам личный вопрос, – начала я.

– Что ж, я постараюсь на него ответить.

– Если мы поймаем человека, который похитил Натана Лидса, нам нужно будет довести дело до суда. Существенной частью обвинения станет ваше свидетельство. Любой толковый адвокат попытается поставить под сомнение достоверность ваших показаний. Мне необходимо знать, принимаете ли вы лекарства, которые могут оказывать действие на вашу память.

– О Господи. Это совсем не личный вопрос. Я думала, что вы намерены спросить о моей сексуальной жизни.

Пожалуйста, Боже, позволь мне стать такой же в старости.

– Ну, нет. Ничего такого я спрашивать не стану.

– Детектив, я не принимаю даже аспирин.

– Вы не принимаете таблеток для снижения давления или от глаукомы, от диабета? – спросила я, назвав наиболее распространенные болезни пожилых людей.

– Я здорова, как старая лошадь, о которой принято упоминать в таких случаях.

– А сколько вам лет, если этот вопрос не покажется вам слишком личным.

– А вот теперь вы вторгаетесь в весьма опасную область.– Она рассмеялась.– Восемьдесят четыре прошло, осталось шестнадцать.

– Наверное, всегда хорошо иметь цель.

– Вы совершенно правы, детектив. Помогает двигаться дальше.

Что ж, мне подбросили цель, которая наверняка будет заставлять меня «двигаться дальше»; вопрос только в том, сколько это будет продолжаться.

– Большое вам спасибо, миссис Поульсен. Вам обязательно позвонят из офиса прокурора, когда придет время.

Таким было мое последнее официальное дело на сегодня. У меня давно вошло в привычку приводить в порядок свой стол по пятницам, чтобы в понедельник не приходилось начинать день с разбора старых завалов. Конечно, я собиралась зайти сюда в субботу, но привычки трудно нарушать, поэтому я быстро все убрала, хотя и понимала, что завтра все начнется сначала. Впрочем, все относительно – для меня даже карандаш, лежащий не на своем месте, уже серьезное нарушение. Когда все вокруг рушится, я делаю уборку.

Движение оказалось не таким напряженным, как обычно. Сколько раз, направляясь домой в часы пик, мне хотелось включить мигалку и надавить на газ. Однако я никогда так не поступаю, считая, что не имею права пользоваться своим положением. Многие полицейские так делают; я не раз видела это на скоростных магистралях. Только не я – наверное, у меня не хватает тестостерона.

На обед у меня были остатки чили. Я скучала по детям, хотя они почти наверняка были счастливы, поскольку Кевин не так строг, как я, и у него роскошная коллекция видеоигр. Иногда я тревожусь, что они не сделают домашние задания и попадут под влияние поп-культуры, с которым я сражаюсь с самого их рождения. И не без успеха – Френни стала настоящим книжным червем, а у Джулии проявилось творческое начало; они всегда находят себе разумные занятия. Однако Эван может часами играть в видеоигры и более подвержен социальному воздействию. Именно о нем я беспокоюсь больше всего. Он мой первый ребенок, и я уверена, что совершила немало ошибок, воспитывая его.

Но на этих выходных они могут предаться лени. Отец прекрасно о них заботится – они вернутся домой в воскресенье вечером, накормленными, да еще получив щедрую долю отцовской любви. А все остальное значения не имеет.

Быстро приняв душ и выпив бокал красного вина, я улеглась в постель с книгой, полученной от Эркиннена.

«Серийные убийцы. Основные рекомендации».

После того как мне удалось расположить подушки, я раскрыла книгу и принялась изучать оглавление. Во многих случаях речь шла об убийцах, которые были мне даже слишком хорошо знакомы. Подозреваю, что некоторые из них стремились к подобной известности – славе и бессмертию.

Я обнаружила раздел, где рассказывалось об исторических серийных убийцах; о некоторых я слышала, другие имена увидела впервые. Джек Потрошитель – ну кто о нем не знает; Влад Цепеш, легендарный кровопийца, именно с него списан образ графа Дракулы; графиня Элизабет Бэтори[30], которая считала, что кровь девственниц оказывает благотворное влияние на кожу, и регулярно в ней купалась. Жиль де Ре – это имя я увидела в первый раз – известный как Синяя Борода, если верить подзаголовку.

Я всегда считала, что Синяя Борода был пиратом. Наверное, я перепутала его с Черной Бородой.

В одной из глав рассказывалось о методах, в другой подробно описывались условия, которые превращали людей со склонностью к насилию в монстров. Немного поразмыслив, я пришла к выводу, что в этой главе смогу найти нечто характерное для поведения любого родителя и буду испытывать дополнительное чувство вины перед своими детьми. Не самый лучший момент для подобного чтения – ведь сейчас они с отцом, – но я не смогла устоять перед искушением.

Большая часть написанного в книге была проявлением обычного здравого смысла. Достаточно взять все качества, которые мы считаем странными или извращенными, и снабдить ими одного человека. Девяносто процентов из них мочились в постель, у большинства возникали из-за этого конфликты с родителями или опекунами. Более восьмидесяти процентов подвергались насилию в детстве. Большинство были стеснительными по природе, точнее замкнутыми. Автор рассуждал о том, что физическое и сексуальное насилие – как правило, со стороны доминирующего мужчины – являлось главной причиной всех несчастий. Некоторых из серийных убийц понуждали вступать в сексуальную связь мать или бабушка.

Проклятые больные суки.

Эркиннен был прав – большинство серийных убийц, если верить автору книги, родились с Y-хромосомой. Конечно, дело не только в этом – в противном случае весь мир стоял бы перед тяжелейшими проблемами, – но именно такие люди являлись поджигателями, наркоманами, алкоголиками и сексуальными извращенцами. Так или иначе, принадлежность к мужскому полу оставалась одним из главных общих факторов.

Маленькие мальчики и подростки убивают мелких животных и избегают общества сверстников. Почти всегда они индивидуалисты, отказывающиеся от любых контактов. У них возникают проблемы в школе, они плохо учатся, несмотря на очевидные способности. Они социопаты, неспособные испытывать раскаяние, и психопаты, не поддающиеся контролю.

Но прежде всего фантазеры. Они размышляют о том, что намерены совершить, прежде чем набираются мужества и начинают действовать. Некоторые даже признаются, что готовят себя внутренне к совершению преступлений...

Я заложила страницу пальцем и закрыла книгу. Внутренне готовятся. Вероятно, преступник, которого я разыскиваю, поступал именно так – ему требовалось не менее двух месяцев между похищениями, значит, он чем-то занят в промежутке. А как насчет физической подготовки? В данном случае она должна сыграть существенную роль, если Док прав.

Я засунула заколку между страницами, чтобы не потерять то место, где остановилась, и отложила книгу в сторону. Не самое подходящее чтение перед сном, но я получила серьезную пищу для размышлений. Весьма возможно, мне что-нибудь приснится.

«Пожалуй, – подумала я перед тем, как сон сморил меня, – придется угостить Дока еще одним ленчем».

Утром в субботу, как только я посмотрела на стопку дел, которые в понедельник мне предстояло отдать Фреду, мною овладело странное чувство легкости. Одно из них, нападение, наверняка не дойдет до суда – имелись четкие показания свидетеля и достаточные улики, и если бы преступник имел немного мозгов или приличного адвоката, он бы признал вину по менее серьезной статье и сэкономил всем кучу времени – а нам бы не пришлось загонять его в угол. В любом случае он достаточно быстро выйдет на свободу и вновь совершит преступление, как только ему представится такая возможность. Иногда я спрашиваю себя: зачем я вообще работаю?

Кого я пытаюсь обмануть – пока сижу за своим столом в участке: все дело в Натане Лидсе, Ларри Уайлдере, Джереде Маккензи и еще десятке других мальчиков, которые так на них похожи. Легкость, овладевшая мною несколько минут назад, мгновенно исчезла, а на смену ей пришли мрачные предчувствия.

Конечно, все тринадцать дел были индивидуальны, и их следовало рассматривать отдельно, но я не сомневалась, что они связаны между собой, хотя Фред не желает этого признавать – пока. Чуть особняком стояло дело Гарамонда. Уголок этой папки с укоризненным видом торчал из стопки. Я засунула его на место и выровняла корешки.

Узнаю ли я главную улику, если наткнусь на нее во всей этой путанице? «Старайтесь сохранять непредвзятость», – сказал Эркиннен; хороший совет, но гораздо легче его дать, чем ему следовать.

Почтовые ящики довольно удобно располагались у входа в раздевалку. Там меня поджидало несколько пухлых папок; наверное, парни, которые вели эти дела, избавились от них с радостной поспешностью, как от горячих углей. Я немного постояла возле ящиков, держа тяжелую стопку в руках, и вспомнила времена, когда моя работа, грязная и неприятная, заканчивалась вместе со сменой. Я задом подтолкнула вращающуюся дверь и вошла в раздевалку. С тех пор как я была здесь в последний раз, скамейки успели сменить; новые, более широкие оказались шероховатыми на ощупь. Быть может, теперь у женщин-полицейских более массивные задницы? И они боятся не усидеть на скамейках? В прежние времена мы обязаны были находиться в хорошей форме.

В раздевалке было пусто – до конца смены оставалось еще много времени. А потом здесь станет шумно, кто-то будет постоянно входить и выходить. Когда я была патрульной, в раздевалке всегда шла оживленная болтовня – мы хвастались своими детьми, жаловались на любовников и мужей, с гордостью рассказывали об успехах. От одной из новых девушек, дочери человека, который уже был полицейским, когда я только начинала работать в участке, я слышала, что здесь вовсю начали сплетничать. Да, все меняется к худшему.

Но кое-что осталось неизменным – тишина в участке между сменами. Телефоны молчали – если кто-то захочет со мной связаться, он воспользуется пейджером. Я присела на одну из скамеек и положила рядом с собой стопку папок, рассчитывая, что просмотрю некоторые из них, а потом вернусь в общий зал.

Я поднялась только через четыре часа.

Когда я открывала новую папку, у меня складывалось впечатление, что я читаю один и тот же сценарий. Неожиданно и без видимых причин исчезает белый мальчик. Не приходилось сомневаться, что мальчик окажется светловолосым и худощавым, с приятным лицом и чистой кожей. Всякий раз находился свидетель, утверждавший, что непосредственно перед исчезновением видел мальчика в обществе близкого человека, имевшего неопровержимое алиби (исключение составлял только мистер Гарамонд). Я была готова поставить свою месячную зарплату на то, что в остальных делах схема окажется аналогичной.

Теперь я начала понимать причину интереса Дока. Всякий раз при столкновении с таким ужасом тебя охватывает ярость и возмущение, но когда у тебя на глазах каждое следующее исчезновение укладывается в схему, становится мучительно интересно, что будет дальше – несмотря на уколы совести. Однако я очень быстро перешла в следующую стадию: наступило время мести, говорит благородный детектив. Я стала охотницей в львиной шкуре; я начала точить копье. И бежала с копьем в руке. Я хочу есть. И я утолю голод.

Глава 11

Мои опасения оказались не напрасными – во время наших расспросов, которые заняли больше времени, чем я считала разумным, выяснилось, что пропали еще дети. Один мальчик исчез перед Пятидесятницей. Вдова Ивона Кергэна, который слыл прекрасным каменщиком в приходе Сен-Круа, в Нанте, передала своего сына под опеку коварного Пуату, чья репутация к тому моменту уже должна была быть всем известна, но почему-то никто не обращал на нее внимания. Мальчика больше никто не видел.

«Здесь едят маленьких детей».

И почему только люди продолжают отдавать ему своих сыновей?

«Нам обещали разные блага». Одна и та же история повторялась множество раз. Я не могла понять, почему люди ему верят – неужели лелеют безумную надежду, что именно их сын не разделит судьбу остальных, что благодаря каким-то особым качествам, которые, как всегда склонны думать родители, они привили своим детям, ему повезет, и он не станет очередной жертвой. Они должны обладать бессмертием, ведь ничто другое не сможет их защитить.

Кергэну исполнилось пятнадцать. Говорили, что он был вежливым и мягким, очень красивым для мальчика, стоящего на пороге взрослой жизни, а еще невысоким и выглядел младше своих лет. В общем, очень похож на девочку.

Мой Мишель тоже был красивым, но совсем не маленького роста – у него были длинные руки и ноги, и двигался он очень грациозно. Я всегда с удовольствием на него смотрела, на живое существо, которое Бог привел в этот мир с моей помощью. Он вступал в свою взрослую жизнь с гораздо большим достоинством, чем многие из его сверстников; и никогда не отличался неуклюжестью, столь характерной для мальчиков, когда у них ломаются голоса и становятся широкими плечи. Он часто обнимал меня, не в силах сдержать свою любовь, – женщина, которой суждено было бы стать его женой, никогда не жаловалась бы на его холодность. Я по сей день помню это ощущение: когда его руки обхватывали мою шею; и мне не нужны экзотические фокусники из Италии, чтобы напомнить силу его объятий, тепло щеки, радость от того, что он просто рядом, да и вообще живет на свете.

Разумеется, я не старалась удерживать его около себя – ни одной матери это не удается, хотя я рассталась со своим сыном значительно раньше и гораздо мучительнее многих.

В начале мая исчез еще один мальчик, и снова около Машекуля; он отправился вместе с группой детей из своей деревни в замок, чтобы попросить там подаяние. Родители считали, что в большой группе им ничего не грозит. Сначала милостыню получали девочки, затем они уходили, уступая место мальчикам. В тот день сын нищего Томаса Эза, который жил с женой в Пор-Сен-Пэр, пошел в замок вместе с несколькими детьми, но по какой-то причине ему ничего не давали. Наконец пришла его очередь.

На сей раз имелся свидетель, который видел, как его увели. Девочка по имени Доминик осталась его подождать, потому что он ей нравился и она надеялась пойти с ним вместе домой. Ее тетя пришла в магистрат, чтобы пересказать то, что ей сообщила испуганная маленькая племянница, которая всю дорогу до дома шла одна в полной темноте, потому что мальчик так и не вернулся. Она была слишком юна, чтобы понимать, какая опасность ей угрожала, и, должна заметить, не слишком умна.

Я честно признаюсь, что воспользовалась этим, когда ее незаметно, по просьбе его преосвященства, привели к нам вечером. Мы решили, что будет лучше, если с девочкой поговорю я, а не епископ, потому что она смущалась в присутствии взрослых, по крайней мере так сказала ее мать. Мне стало интересно, как в таком случае девочка осмелилась остаться, чтобы подождать мальчика, который был ее старше.

Когда мать ее привела, я все поняла.

– Пройди вперед, Доминик, – сердито сказала мать и подтолкнула дочь к нам.

Я решила, что, возможно, именно мать предложила девочке дождаться мальчика. Он был молод, но не настолько, чтобы не обратить внимание на заигрывания. Мне показалось, что ей лет тринадцать или четырнадцать, иными словами, она была чуть старше этого мальчика. Для такой девочки забеременеть – единственный способ получить мужа.

Жан де Малеструа держался в стороне, пока я разговаривала с Доминик. Если бы мне не удалось узнать у нее то, что нам нужно, он бы вмешался.

– Bonjour, ma cherie[31], – сказала я.

Мать поспешно стукнула дочь по плечу, девочка присела в реверансе и откликнулась:

– Bonjour, Mere[32].

Затем она сложила руки на белом переднике, который, похоже, старательно выстирали перед визитом к епископу.

– Спасибо, что пришла к нам сегодня.

– Да, святая мать, – ответила она и снова присела.

– Мне сказали, ты что-то знаешь про то, что случилось с сыном Томаса Эза. Твоя тетя говорит, что ты видела, как он вошел в замок в Машекуле.

– Да, матушка.

– Он вошел туда один или с кем-нибудь?

– С мужчиной.

– Ты его знаешь?

– Нет. Но я видела его в Машекуле. Говорят, его зовут Анри.

Мне нужно было постараться не показать, что я почувствовала позорное и нечестивое возбуждение. Я еще не успела поделиться с епископом своими мыслями относительно милорда де Ре и исчезновения детей.

– А ты слышала, что сказал этот мужчина, Анри, мальчику?

– Его зовут Дени, матушка.

– Хорошо, Дени. Месье Анри что-нибудь ему сказал?

– Да, матушка.– Она снова поспешно присела, а потом продолжила: – Он сказал, что, если Дени не получил мяса, он может войти в замок, и ему дадут.

Мясо – это большой соблазн для голодного ребенка.

– А Дени ответил ему что-нибудь?

– Нет, он сразу пошел в замок.

– Ас тобой он говорил перед тем, как туда пойти? Она едва заметно опустила голову.

– Нет.

Потом мальчика увели. Она последняя видела его перед замком.

Мы собрали последние сведения и записали их вместе с тем, что мне удалось узнать раньше. Стопки листков бумаги лежали повсюду. И я удивлялась, почему они еще не вспыхнули жарким пламенем от того, что в них написано.

Как-то раз мы стояли среди них, понимая, что картина начинает складываться.

– Жильметта, – решительно проговорил епископ.

– Да, ваше преосвященство...

– Вырисовывается вполне определенная картина.

– Да, ваше преосвященство, я и сама об этом подумала. Мы несколько мгновений размышляли над выводами, к которым пришли.

– И что будем делать?

Я не могу найти слов, чтобы описать мысли, вихрящиеся у меня в голове, поскольку они были слишком путаными и неясными. Мне совсем не хотелось, чтобы они принимали более четкие очертания, но они не желали меня слушаться.

– Я не совсем тот человек, которому следует задавать этот вопрос, – тихо проговорила я.– Я не могу сделать непредвзятых выводов.

Мне не было необходимости объяснять, что я имела в виду. Епископ прекрасно знал, что у меня на сердце. Но понять истинную суть моих страданий он все равно не мог – это не дано человеку, который не растил ребенка с самыми лучшими намерениями и терпением и вдруг видит, что он сошел с пути истинного.

– Мне совершенно очевидно, что лорд де Ре крадет детей, или, по крайней мере, это делает кто-то, находящийся у него на службе. Неужели он так слеп и не видит, что творят его слуги?

– Будем надеяться, что это так, – сказала я.

Я сделала несколько глубоких вдохов, прежде чём его слова дошли до моего сознания.

– Но вы так не думаете.

– Я не знаю, что мне думать, – вскричала я почти жалобно.– Возможно, они пользуются его доверием и обеспечивают самыми разными развлечениями, а он не знает их источника. Такая вероятность ведь тоже существует, ваше преосвященство.

Жан де Малеструа кинул на меня тревожный взгляд.

– Да, такое действительно возможно, и мы должны принять это во внимание.

Я видела, что епископ изо всех сил пытается сдерживаться. Но я позволила себе сказать то, что думала.

– Не могу поверить, что он на такое способен, – продолжала я.– Голова говорит мне одно, а сердце – другое.

Я лгала. В глубине души я знала правду. Уже тогда. И тут его преосвященство поразил меня еще одним сердитым заявлением.

– Что до меня, моя голова не сомневается в том, что Жиль де Ре в состоянии забыть обо всем на свете в погоне за нечистыми удовольствиями.

Я потеряла дар речи на несколько мгновений, а затем сложила на груди руки, словно пытаясь защитить сердце.

– Ваше преосвященство, он человек благородного происхождения – предполагается, что он не обязан следовать законам обычных людей. Вам известна его история – вы знаете его всю жизнь.

– Вы тоже. И гораздо лучше меня. Хотя мое ограниченное знание дает мне более ясное представление о его характере – похоже, вас ослепили ваши чувства, как это нередко происходит с женщинами. Я надеялся, что в данном вопросе вы покажете себя с лучшей стороны.

Его слова меня обидели, но я промолчала, понимая, что некоторые люди в трудных ситуациях склонны прибегать к насмешкам.

– Вы не можете отрицать, что его жизнь, даже если на время забыть о происхождении, была совсем не обычной.

– Это я готов признать, сестра. Но в глазах Бога он ничем не отличается от всех остальных людей, однако ведет себя так, словно признает только собственные законы. Он ни перед кем не отвечает за свои действия.

И хотя события, которые мы расследовали, заслуживали негодования, мы не были до конца уверены, что человек, представлявшийся нам виновным в случившемся, действительно совершил все эти преступления. Меня удивило, что мой епископ, чьим умом я искренне восхищалась и которого считала своим настоящим другом, может произносить подобные речи. И я решила, что должна положить им конец, вне зависимости от того, прав он или нет.

– Я хорошо его знаю, ваше преосвященство. И видела, как он молился в Прощеное воскресенье. Его обращение к Богу было намного искреннее моего, если уж быть честной до конца.

– Жильметта...

Я подняла руку, забыв о здравом смысле.

– Выслушайте меня, – потребовала я.– Хотя, возможно, мои слова вам не понравятся. Он отвечает за свои поступки перед Богом, как и все мы. Вы были свидетелем того, как он признался в своих грехах и получил отпущение. Мы не знаем, какие это грехи, что он...

Мне пришлось замолчать на полуслове – выражение лица Жана де Малеструа так резко изменилось, что я не смогла продолжать. Глаза виновато забегали, и я поняла, что ему каким-то образом удалось заставить Оливье де Ферье рассказать о признании Жиля де Ре и он знал о его преступлениях. Мне оставалось только гадать, какие он использовал методы, чтобы вынудить священника, занимавшего более низкое положение, поведать ему о признаниях милорда.

Я повернулась, собираясь покинуть комнату, поскольку была возмущена таким поворотом событий. Епископ успел схватить меня за рукав.

– Жильметта, вы многого не знаете об этом человеке.

Я стряхнула его руку и медленно подошла к окну. Мальчишки, среди которых, несомненно, были и отпрыски благородных семейств, шагали по выложенному камнем двору за одним из братьев, обучавших их в школе. Первые шли молча, выстроившись в ровную линию за братом, который прижимал к груди какую-то дорогую ему книгу и решительно смотрел прямо перед собой. Те, что оказались в конце, вели себя не так сдержанно: они весело подпрыгивали и задирали друг друга. Жиль де Ре обязательно постарался бы оказаться в конце строя, чтобы немного порезвиться. Он не стал бы терпеть дисциплину, навязанную тем, кто оказался впереди. Впрочем, ему бы не пришлось столкнуться с подобной проблемой. Милорд Ги не позволил своему сыну учиться в группе; он разрешил присутствовать на занятиях лишь моим сыновьям, Жану и Мишелю, так что все это были пустые размышления. Но они основывались на глубоком знании, как и все мои представления о нем.

– Ваше преосвященство, я знаю, что у него в душе, лучше, чем кто бы то ни было, возможно, включая его жену. Я его воспитала, – тихо проговорила я.

– Я понимаю, что это причиняет вам боль, – сказал он.– Но вам лучше остальных известно, что он нарушает все законы и правила. Не сомневаюсь, что в конце концов он бросит вызов самому Господу Богу, и это будет его самым страшным преступлением. Поверьте мне, так и произойдет.

В середине мая, в теплый солнечный день, когда мир должен казаться прекрасным, милорд Жиль де Ре сделал то, что предсказывал епископ. Он выехал из Шантосе в аббатство Сент-Этьен де Мер-Морт в сопровождении шестидесяти вооруженных человек, словно собирался захватить небольшую страну, а не аббатство или собор. Сам милорд, говорят, держал в руке длинную острую пику, хотя мало кто из солдат в состоянии использовать подобное оружие, по крайней мере так мне говорил мой Этьен. Наверное, он был прав, потому что Жиль де Ре не встретил никакого сопротивления, впрочем, и не мог встретить – замком управлял священник Жан ле Феррон, известный своей щедростью и мягкостью нрава.

Эту новость нам принес посыльный, чья взмыленная лошадь повалилась на землю, когда он спрыгнул с ее спины. Мы с братом Демьеном были в саду и, словно два заговорщика, обсуждали место, куда следует посадить кое-какие растения, хотя должна признать, что в подобных дискуссиях он всегда одерживал верх благодаря своим знаниям и страстному желанию не отступать ни перед чем. Но когда мой обожавший сплетни брат во Христе увидел, что посыльный чудом не влетел на лошади прямо во дворец епископа, он быстро извинился и бросил на меня взгляд, обещавший возвращение к нашему обсуждению после того, как ему удастся узнать новости.

То, что он мне рассказал, когда вернулся, заставило меня подобрать юбки и броситься к Жану де Малеструа, который тут же подтвердил все, что сообщил мне брат Демьен.

– Но зачем ему силой захватывать собственность, которую он унаследовал? – с искренним изумлением спросила я.

– Она больше ему не принадлежит.

– Он никогда не продаст Сент-Этьен!

– Похоже, вы ошибаетесь. Он уже продал его Жоффруа ле Феррону.

Брату Жана ле Феррона, казначею герцога Иоанна, который терпеть не мог семейство де Ре.

– Вы утверждаете...

– Успокойтесь, Жильметта. Я точно знаю, что это правда. Сделка была совершена в Машекуле.

«Государственные дела», – вот и все, что сказал мне Жан де Малеструа, когда я спросила его о цели путешествия, которое мы совершили прошлой осенью. Советы, происходившие за закрытыми дверями, были тайными и, судя по выражению лиц участников, когда они выходили, не слишком приятными. Теперь я все поняла; представители милорда не могли не быть мрачными, отдавая такое сокровище, как Сент-Этьен.

– Ле Феррону следовало разместить там гарнизон. Его брат в состоянии следить за порядком, но защищать – нет. Разумеется, он не ожидал такого коварства со стороны де Ре, иначе не оставил бы Сент-Этьен без присмотра.

Даже представить себе невозможно, что это была за сцена: Жиль де Ре, с оружием в руках, верхом на огромном скакуне, угрожает жизни робкого человека, которого маркиз де Сева приказал заковать в цепи и швырнуть на землю во дворе. Какое гнусное деяние, продиктованное отчаянием.

– Но почему он согласился расстаться с Сент-Этьеном? – простонала я.– Его же там крестили.

– Очевидно, он тоже считает, что совершил ошибку, сестра. И решил самым безжалостным и отвратительным способом вернуть его назад. Он продал Сент-Этьен в отчаянной попытке пополнить свою казну, значительно уменьшившуюся из-за безумных трат.

– Неужели положение стало таким плачевным?

– Человек продает то, что может, сестра, когда других возможностей получить золото нет. Но... разбойничье нападение?

Виновных ждало наказание, причем скорое. Я некоторое время – недолгое – пыталась убедить его преосвященство в том, что нам следует соблюдать осторожность, пока мы не узнаем больше. До нас дошли только первые сообщения, и, разумеется, когда обе стороны получат право высказаться, мы увидим не такую страшную картину. Так я надеялась.

Жан де Малеструа не был склонен выказывать такое же терпение.

– Я уверен в правдивости полученного нами сообщения и искренне возмущен тем, какое ужасное надругательство совершено над беззащитным братом во Христе, который всего лишь выполнял свой братский долг.

– Вы получили только одно сообщение.

– Очень надежное. .

– И, тем не менее, если вы увидите все собственными глазами, вам будет спокойнее, – заметила я.

– Думаю, это вам будет спокойнее.

Я долго его умоляла, и в конце концов он согласился отправиться в аббатство на следующий день рано утром. До конца дня, когда мы поспешно готовились в дорогу, епископ поносил милорда Жиля, проклиная его за грехи.

– Он ни в чем не знает предела – ни в чем! Он швыряет золото направо и налево, словно срывает с дерева листья. А когда дерево перестало плодоносить, он просто взял и сорвал плоды с другого. Он вступил в связь с дьяволом и с удовольствием проводит время в компании алхимиков.

– Ваше преосвященство! – вскричала я, услышав его последние слова.– Это очень серьезное обвинение, вы же говорите о святотатстве.

– Да, – совершенно спокойно подтвердил он.

– Неужели вы опустились до того, чтобы верить... сплетням.

– У меня нет причин считать это сплетнями. То, что я сказал, отвратительная правда. Надежный свидетель сообщил мне, что Жиль де Ре поклоняется темным силам. И я начинаю верить, что он не солгал.

Лицо у него смягчилось, и на нем появилось сочувственное выражение, потому что он знал, какое впечатление произведут на меня его слова.

– Я кое-кого поспрашивал в Машекуле, очень осторожно, стараясь не привлекать ненужного внимания, – проговорил он.– В деревне живет большинство дневных слуг, некоторые совсем рядом с замком. От этих людей не укрываются никакие секреты – их жизнь так тяжела и однообразна, что они с радостью наблюдают за теми, кому служат. Так вот, ходит множество самых разных разговоров. Множество. Говорят, что милорд никуда не отпускает от себя итальянца Прелати и что они вместе занимаются черной магией.

Я перекрестилась в попытке защитить себя от столь невероятных вещей.

– Но... это же запрещено.

– Все, что запрещено, делается тайно, Жильметта. Запретные вещи становятся таковыми, потому что они слишком соблазнительны для слабых духом, а еще потому, что несут разрушение невинным душам. Мы таким способом пытаемся защитить тех, кто не в силах сам о себе позаботиться. Лорд де Ре держит при себе этого шамана Прелати с тех самых пор, как его привез к нам Эсташ Бланше.

Значит, он изучал деятельность милорда и ничего мне не говорил. И хотя это его право – и даже обязанность, – мне стало обидно, что он скрыл от меня свой интерес к Жилю де Ре. Но все равно, должна признаться, я совсем не хотела слушать то, что он мне собирался рассказать; Я закрыла глаза, забыв почему-то, что за слух отвечают уши. Видимо, рассчитывала, что, если не буду его видеть, слова чудесным образом окажутся ложью.

– Сам Бланше почти никогда не покидает милорда, – продолжал он.– Но не потому, что тот к нему привязан, скорее Жиль де Ре боится, что тот сбежит и расскажет о нем правду кому-нибудь из его врагов. Я даже слышал разговоры о содомии, – тихо добавил он.

– Хватит! – выкрикнула я.– Вы... вы же всегда ненавидели сплетни, как вы можете говорить такие вещи, особенно мне?

– Вам лучше многих других известно, как трепетно я отношусь к правде, – мягко проговорил он.– Я бы никогда не стал делать подобных заявлений, если бы не был уверен в их истинности. Я проводил свое расследование очень осторожно и узнал много неприятного.

Я больше не могла сдерживаться, и по моим щекам потекли слезы. Свободной рукой Жан ле Малеструа нежно смахнул их и прошептал:

– Жильметта, пожалуйста, не нужно плакать. Я его не послушалась.

– Прошу вас, – повторил он и приподнял рукой мой подбородок.– Откройте глаза. Вы должны взглянуть на правду. Я вам все это рассказываю, потому что вы любите его как сына. Услышать подобное от чужого человека было бы для вас ужасно. Я знаю, вы уже потеряли сына и не хотите потерять другого. Он пошел по дурной дороге, Жильметта. Он не достоин быть вашим сыном. И не достоин ваших слез.

– Вы не понимаете... вы не можете...

– Вы правы, – стараясь меня успокоить, согласился он.– Я не могу. Я не понимаю, как такое отвратительное чудовище может заслуживать вашей любви. Когда вы хотели заняться расследованием, я пытался вас отговорить, чтобы защитить от новой боли.– Он вздохнул и отпустил руку.– Вы сильная и целеустремленная женщина, сестра. Эти ваши качества меня восхищают. Вы часто вдохновляете меня быть таким же, когда я не нахожу в себе собственных сил. Когда я чувствую себя опустошенным и мне кажется, что я больше не могу выполнять свои обязанности, я вспоминаю, как страшно вы страдали, но продолжаете столько отдавать Другим людям. Вы хотели помочь тем, кто потерял сыновей, и не могли знать, куда вас это заведет...

Разумеется, он ошибался; в глубине души я с самого начала все понимала. Но более глубокое значение этого знания привело меня в окутанное мраком место, куда я не могла и не хотела идти.

Жан де Малеструа неверно истолковал боль, исказившую мои черты, и попытался меня утешить.

– Мне очень жаль, – с сочувствием сказал он.– Мне так жаль.

Я взяла его за руку.

– Я знаю. И ваши слова – утешение для моего измученного сердца. Пообещайте, что и дальше вы позволите мне оставаться рядом с вами и будете рассказывать обо всем, что происходит.

– Может так случиться, что это не будет предназначено для женских ушей – я еще многого вам не рассказал.

– На свете осталось мало такого, что может меня потрясти.

– Жильметта, не просите меня об этом, – тихо проговорил он.

– Я имею право. Наконец он согласился.

Глава 12

Мать Ларри Уайлдера имела не меньше оснований, чем миссис Маккензи, вести себя как злобная собака, однако она ответила вежливо и доброжелательно, когда я попросила ее о встрече в половине третьего. По пути к их дому, который находился к югу от Брентвуда, я остановилась на Третьей стрит в Санта-Монике, чтобы перекусить. Я люблю приходить сюда с детьми, поскольку здесь запрещено движение автомобилей и довольно безопасно – я думала так до тех пор, пока один из полицейских, работавших в отделе наркотиков, не отвел меня в сторону и не показал кучу бездельников, хотя большинство из них выглядело вполне прилично.

Дожидаясь, когда принесут мой заказ, я наблюдала за поведением детей, часто посещавших это место. Одна группа состояла из мальчиков такого же возраста, как жертвы таинственного похитителя, – зная об угрожающей им опасности, я считала, что ребятам нельзя находиться здесь без родителей. Они вели себя как самые обычные дети этого возраста в группе. Когда лидер что-то делал, остальные тут же его копировали, как старлетки солиста. Я всегда считала, что ребенок, возглавляющий такую группу, наделен настоящими качествами руководителя. Но как такое опишешь, когда пытаешься устроиться на работу? Я лидер группы, умею держать всех в узде, так что давайте-ка мне вашу проклятую работу?

Насколько мне известно, до сих пор отсюда не исчез ни один ребенок. Удивительный факт, если учесть количество толкущихся здесь сомнительных личностей. Конечно, никто не станет похищать лидера группы – жертвой станет один из его менее ярких приятелей. Если бы я была похитителем, как бы я выбирала жертву? Некоторое время я наблюдала за компанией, а потом решила сосредоточить внимание на одном мальчике, поскольку интуиция подсказала мне, что он самый уязвимый из всей группы.

Я представила себе, как он на несколько мгновений остается чуть в стороне от своих приятелей и мне удается незаметно к нему приблизиться. «Привет, мальчик, чего тебе хочется? Покурить? Понюхать? Экстази?» Так я бы увела его от остальных – и все дела. Он в моих руках.

Конечно, я преувеличивала; задача не настолько проста. Однако она не представлялась мне неразрешимой.

Я с удовольствием поела на свежем воздухе, продолжая наблюдать за проходящими мимо людьми. Многие тащили тяжелые сумки с покупками. Мне оставалось лишь завидовать их неторопливости. Потом я поехала к дому Уайлдеров. Миссис Уайлдер почти сразу же открыла дверь. У нее было приятное лицо, но очень печальные глаза. Мать Ларри выглядела старше, чем я предполагала, но испытания, которые выпали на ее долю, не могут пройти бесследно. Мы довольно часто видим такие изменения.

Я показала ей свой значок, но она лишь кивнула и сказала:

– Детектив Дунбар? Пожалуйста, входите.

А что, если я вовсе не детектив Дунбар? Люди слишком мало заботятся о своей безопасности. Я ничего не стала говорить – зачем сыпать соль на раны?

– Да. Миссис Уайлдер?

– Входите, пожалуйста, – повторила она, кивая.– Рада с вами познакомиться.

Как только я оказалась в гостиной, мой взгляд сразу же остановился на семейной фотографии, стоявшей на рояле.

Мать, отец и четверо детей. Светловолосый Ларри был самым маленьким.

Эта мать, как и все остальные, наверняка считает себя виновной в случившемся – Ларри был ее младшим, а с возрастом мы становимся менее строгими. Конечно, со старшими детьми мы часто перегибаем палку, но, когда дело доходит до младших, уже чувствуем себя настоящими профессионалами, знающими ответы на все вопросы. Она наверняка позволяла Ларри делать то, что запрещала старшим детям.

Я подошла к роялю и показала на фотографию.

– Можно посмотреть?

– Пожалуйста, – сказала миссис Уайлдер. Мой палец коснулся груди Ларри.

– Здесь он выглядит немного иначе, чем на фотографии, которую вы нам дали.

– Я знаю. Однако тот снимок... правильнее. Ларри не любит, когда его фотографируют, поэтому никогда не получается естественным. Вот почему я дала детективу Доннолли именно тот, более честный снимок. На нем он больше похож на настоящего Ларри.

– Да, это типично для мальчика его возраста.

– Верно, – тихо ответила миссис Уайлдер.– А это другие мои дети.

«Оставшиеся дети», – наверное, подумала она. Я выругала себя за негативный подход, а миссис Уайлдер назвала имена двух мальчиков и девочки, которые я тут же забыла – мне они наверняка не понадобятся. Однако их возраст был важен.

– Двадцать, восемнадцать и пятнадцать, – говорила она, показывая на каждого ребенка.

Мы сели; я повторила ряд деталей дела, которые почерпнула, прочитав составленное Доннолли досье. Дядю узнал свидетель, однако он в это время находился в пожарном депо, в присутствии шести других пожарников, каждый из которых дал уверенные показания в его пользу. Миссис Уайлдер не могла добавить ничего нового к тому, что записал Доннолли. Пришло время приниматься за дознание самой.

– У Ларри есть собственная комната?

– Да, есть.

– А нельзя ли на нее взглянуть?

Я увидела, как она помрачнела; комната мальчика стала для нее святилищем. Миссис Уайлдер ничего не ответила, только глубоко вздохнула и знаком предложила мне следовать за ней.

Мы поднялись по лестнице и свернули направо по длинному, светлому коридору. Вообще в здании было много окон, из которых лился свет. Такой дом не должен погружаться в траур. Пол покрывал толстый оранжево-розовый ковер, а стены украшали монохромные фотографии диких животных. Детям такие штуки нравятся.

В комнате Ларри, по контрасту, царил беспорядок. На кровати лежала одежда, на полу небрежно валялись туфли. Создавалось впечатление, что миссис Уайлдер ничего здесь не трогала. Я сделала вид, что не могу сохранить равновесие, пробираясь между стопок видеофильмов и комиксов, и оперлась рукой о стол. На самом деле я хотела проверить, вытерта ли пыль. Когда миссис Уайлдер отвернулась, я бросила быстрый взгляд на свои пальцы – они были чистыми. Однако беспорядок казался естественным. Очевидно, она все подняла, вытерла пыль, а потом положила вещи на прежние места.

Обозревая разбросанные по комнате предметы, я решила, что Ларри Уайлдер был этаким занудой-отличником, таких еще называют ботаниками. А еще он явно интересовался компьютерами, я заметила специальное оборудование и джойстик.

– Ваш сын играл в видеоигры?

– Да, на компьютере. Но у нас нет этих... Я не знаю, как называются такие устройства, при помощи которых можно играть на телевизоре.

Она сказала это с гордостью. «Очко в пользу миссис Уайлдер», – подумала я.

– Кроме того, мы ограничивали время, которое он мог проводить в Интернете. Модем подключен к таймеру. Мы всегда боялись...

Миссис Уайлдер не смогла закончить предложение, но я прекрасно поняла, что она хотела сказать. Родители Ларри боялись, что какой-нибудь электронный мутант, отвратительный педофил, представившись подростком, сумеет соблазнить их ребенка и увлечь в немыслимую бездну. Разумный страх – в нашем отделе мы постоянно отслеживали педофилов, которые находят новые методы завлечения подростков.

У меня постепенно создавалось впечатление, что я столкнулась именно с таким типом, склонным к переодеванию, однако пока у нас не было оснований полагать, что он выискивает свои жертвы через сетевые чаты. Нужно признать, что я испытала некоторое облегчение, поскольку такие хищники – худшие из всех: они причиняют детям огромный вред, ведь даже в тех случаях, когда ребенок не поддается на приманку, он все равно тратит уйму времени на разную чепуху.

И все же я испытала некоторое разочарование, потому что у нас имелись свои опытные хищники – полицейские, которые представлялись подростками и играли в эти идиотские игры. Недавно у нас в отделе было дело – один из тех случаев, когда Эскобар успел заполучить Маффин[33] и был настолько не в себе, что сам подошел к телефону. Отец ребенка заподозрил неладное, когда получил огромный счет от Интернет-провайдера. Но прежде чем поговорить с ребенком, отец отправился к провайдеру и заговорил о вмешательстве адвоката, поскольку мальчик был несовершеннолетним. В течение следующих нескольких дней мальчик получал сообщение: «САЙТ НЕДОСТУПЕН, ИДЕТ РЕКОНСТРУКЦИЯ» – и ничего не заподозрил. После разговора с отцом Эскобар занял в игре место мальчика и уже через неделю организовал встречу с преступником в экспресс-кафе. Мы взяли его на стоянке. Негодяй кричал, что его подставили, но судья только рассмеялся, и преступник получил что положено. Я едва не начала снова верить в правосудие.

– Таймер, – задумчиво проговорила я.– Вы поставили его прямо на линию?

– Да. Он прерывает связь, если пользователь остается на одном сайте дольше определенного времени. Только муж и я знаем, как его отключить.

– Никогда не слышала о таком способе контроля, – призналась я.– Кажется весьма разумным.

– И прекрасно работает. У нас появились серьезные проблемы, но после того, как был установлен таймер, Ларри начал планировать свое время, и мы перестали с ним ссориться.

– Нужно попробовать эту штуку с моим сыном. Мне кажется, он слишком много времени проводит за компьютером.

Миссис Уайлдер была довольна.

– Я попрошу мужа, чтобы он вам позвонил, – честно говоря, устанавливал таймер он. Однако мне пришлось вести переговоры.

Я улыбнулась.

– По-моему, так бывает всегда.

– Сначала было трудно, – продолжала она, – но потом все привыкли к ограничениям и у нас больше не возникало проблем. Кроме того, мы поставили блок на некоторые чаты. Один из них спонсирует школа, чтобы туда попасть, нужен пароль, к тому же они периодически контролируют, что там происходит.

Миссис Уайлдер автоматически стерла пыль со стола сына, но я поняла, что она действительно считает эту комнату святилищем. Как печально – тонкая, ухоженная, образованная женщина, настоящая мать семейства пытается убедить меня, что она старалась вести себя правильно, но, боюсь, ей придется делать это до конца жизни. Она будет бессознательно выступать в собственную защиту, беседуя со всяким, кому известно об исчезновении ее сына. Если она сумеет уговорить себя, то мнение остальных уже не будет иметь существенного значения.

– Из заметок детектива Доннолли очевидно, что вероятность похищения с использованием Интернета очень невелика. Насколько я поняла, вы согласились, что эта линия расследования не будет приоритетной.

– Так и было.

– Ваше мнение изменилось?

– Нет.

Я показала на кровать Ларри.

– Можно присесть?

– Пожалуйста, садитесь.

Я присела на край матраса и посмотрела на деревянный пол. Центральную часть комнаты занимал ковер, недавно вычищенный пылесосом – на нем остались лишь мои следы. После моего ухода мать обязательно все приведет в порядок. Мой взгляд переместился на светло-зеленые стены, обычно этот цвет называют больничной зеленью, поскольку считается, что он действует успокаивающе. Я заметила специальную доску, на которой булавками были прикреплены маленькие записочки и календарь, открытый на том месяце, когда исчез Ларри. Еще я заметила расписание футбольных тренировок, карточку с указанием времени для визита к дантисту и пару поздравительных открыток, которые обычно присылают бабушки. Кроме того, здесь же висел тест по математике с большой буквой А, обведенной в кружок. Ничего выходящего за рамки нормы.

Но если цвет стен должен был успокаивать, то картинки, которые Ларри на них развесил, вызывали совсем другие ощущения. Два огромных плаката фильма «Звездный путь», окровавленный Брюс Уиллис из «Крепкого орешка», а также целый набор динозавров. Кроме того, Ларри вырезал из журналов два рекламных объявления с «Рестлмания»[34] и повесил их на стены. До Бритни дело еще не дошло.

Однако мое внимание привлек плакат с выставки доисторических зверей в музее « Ла Бреа», закрывшейся в прошлом году после очень длительного показа. Большой темный прямоугольник висел на почетном месте в ногах кровати, так что его было хорошо видно.

Эван ходил на выставку вместе с Джеффом – я забыла, с чьими родителями – и восторгался в течение следующих нескольких недель. Он рассказал мне, что там было множество спецэффектов с невероятными животными, жившими десять тысяч лет назад. Больше всего Эвану понравились рыцари и воины – вроде тех, что сражались в видеоиграх, – которые скакали на диковинных зверях. Ученые пуристы сознательно сделали хронологическую ошибку; я помню, что меня это позабавило, поскольку в детстве я регулярно смотрела «Флинстоунов». Ха, они ездили на динозаврах! Но меня порадовало, что они заставили Эвана заинтересоваться: а что же было на самом деле?

Теперь, глядя на плакат, я поняла, что это еще лучше. На плакате был изображен огромный, покрытый наростами кабан, с которого стекала слизь, слишком пурпурная, чтобы быть настоящей кровью, вероятно, художник хотел убедить зрителя, что именно такая кровь должна быть у древнего зверя. На спине кабана сидел воин в изукрашенных темных доспехах – настоящий средневековый рыцарь. Одной рукой он держал высоко над головой короткий меч, а другой ухватился за гриву кабана, которой мог бы позавидовать лев. Положение меча наводило на мысль, что воин собирается прикончить кабана, хотя и сидит на нем верхом. Да, он убьет демона, но в результате упадет и, возможно, погибнет. Картина захватывала и вызывала тревогу, но при этом мне ужасно хотелось рассмотреть мельчайшие подробности, изображенные художником: самоцветы на рукояти меча, изящную гравировку на доспехах рыцаря, блестящие заклепки на металлических рукавицах.

Тем не менее, несмотря на тщательно прорисованные детали, мне так и не удалось увидеть лица всадника, хотя шлем не закрывал его полностью. У рыцаря не было лица.

– Хм-м-м, – сказала я, продолжая разглядывать плакат.

– Да, – едва слышно ответила мать Ларри. Реакция ее была несколько необычной, однако я промолчала.

Я покинула дом Уайлдеров, значительно лучше узнав исчезнувшего ребенка. Очень трудно представить себе образ мальчика по фотографиям и описаниям. Но теперь, после того как я провела некоторое время в его комнате, посидела на кровати, представила, куда он бросает кроссовки и джинсы, посмотрела на вещи, которые он любил, я пришла к выводу, что он был симпатичным, хорошим ребенком. Я сказала его матери, что свяжусь с ней, если мне что-нибудь потребуется, и буду держать в курсе расследования. Она понимала, что надежд у нее немного, я увидела это на ее лице, когда уходила. Однако миссис Уайлдер была настолько добра, что ничего не сказала мне вслед.

В доме Маккензи со мной разговаривали совсем иначе. Но прежде я зашла в кафе, возле которого пропал Ларри. Как только я подъехала, ко мне подошел хмурый официант и с раздражением предложил убрать автомобиль. Мой значок и уверения, что я не задержусь, заставили его отступить.

Я несколько раз прошлась по тротуару, пока официант с нетерпением смотрел на меня. Как только мне показалось, что я составила представление об этом квартале, я решительно прошла мимо официанта в кафе и позвала менеджера. Она вышла из кухни в белой куртке и грязном фартуке, о который вытерла руку, перед тем как протянуть ее мне. Я решила, что она является шефом или даже хозяйкой кафе. Она сказала, что была в кафе в день похищения, но сама ничего не видела, после чего сообщила, что обе свидетельницы уже у нее не работают и мне придется побывать у них дома, если они не поменяли место жительства. Наконец, она заверила меня, что одна из них живет где-то поблизости, поскольку иногда заходит поболтать, но ни разу не упоминала, что переехала в другое место.

Я поблагодарила менеджера, вышла наружу и уселась за один из свободных столиков. Хмурому официанту придется ко мне подойти. В этот момент подъехала еще одна машина и остановилась рядом с моей. Водитель жестом подозвал официанта, который нервно посмотрел в мою сторону и медленно покачал головой. Машина неспешно отъехала и влилась в поток. Классический отказ.

Вот почему этот мерзавец не хотел, чтобы рядом болтался полицейский. Он ждал доставки наркотиков. Возможно, только для себя; мне показалось, что сам он не мог быть дилером. Я запомнила номер уехавшего автомобиля – обязательно сообщу его ребятам из отдела по борьбе с наркотиками. Если уж я так не нравлюсь официанту, то дам ему для этого хороший повод.

У меня сложилось впечатление, что раздражительность Марсии Маккензи – ее обычное состояние, не имеющее отношения к горю, в то время как вежливость и доброжелательность совершенно естественны для миссис Уайлдер.

– Я не понимаю, почему должна еще раз проходить через все это, – заявила миссис Маккензи, когда мы наконец уселись друг напротив друга.

Я сразу же почувствовала себя незваной гостьей; дом был так искусно отделан, что я несколько мгновений колебалась, прежде чем переступить порог. Я представила себе пластиковые покрывала на мебели в те дни, когда Маккензи не ждут гостей, и с опаской прошла по восточному ковру в гостиной; он наверняка стоил больше моей зарплаты за пару месяцев.

Как это ни печально, но богатство не защитило Маккензи. Исчезновение Джереда обрушилось на них, точно тонна кирпичей, и они до сих пор не сумели выбраться из-под этого груза. Люди, которые не ожидают, что могут стать жертвой преступников, чувствуют гнев, разочарование и растерянность – они не понимают, как окружающий мир мог мгновенно стать таким страшным и непостижимым. Марсия Маккензи привыкла к всеобщему уважению, но ей пришлось отчаянно бороться с равнодушной системой, автоматически оказавшейся на стороне неизвестного преступника. Все, с чем она столкнулась в своей борьбе, вошло в противоречие с ее представлениями о жизни. Конечно, система должна была отнестись к ней лучше, но и ей не следовало так разговаривать со мной. Не менее дюжины раз во время нашего разговора мне хотелось встать и уйти. Создавалось впечатление, что именно Терри Доннолли и я виновны в том, что с ней случилось.

Она не могла остановиться.

– Прискорбная безучастность, поразительное равнодушие к проблемам нашей семьи...

«Да, я понимаю, как вы были разочарованы, когда узнали, что дела, за которые отвечал детектив Доннолли, теперь ведет другой человек. Но теперь все исправится».

Мне следовало соблюдать осторожность; если я буду во всем с ней соглашаться, у Марсии Маккензи возникнут необоснованные надежды, что приведет к новому всплеску возмущения. Мне пришлось потратить целый час, чтобы смягчить ее гнев и попасть в комнату Джереда, а потом – благословение Богу! – зазвонил телефон. И она оставила меня одну, поскольку ей пришлось вернуться в гостиную.

Она отсутствовала довольно долго, и я устала стоять. В результате я села на кровать без разрешения. В отличие от комнаты Ларри Уайлдера здесь навели идеальный порядок. Марсия Маккензи воспользовалась тем, что теперь ее сын не сможет высказать свое мнение на этот счет. Вероятно, именно в его личном пространстве и разворачивались сражения между ними, перед тем как мальчик исчез. В комнате Джереда я вела себя увереннее; без колебаний касалась вещей, брала в руки, внимательно рассматривала. Комната Ларри Уайлдера производила впечатление места, где мальчика уважали, а тут все делалось по жесткому приказу Марсии Маккензи.

Я начала просматривать ящики, ожидая, что все в них окажется тщательно разложенным. Однако здесь меня ждал приятный сюрприз – до ящиков его мать не добралась, в них все валялось вперемешку. Высохшие фломастеры, маленькие камушки, согнутые канцелярские скрепки, обрывки шнурков, карточки, иностранные монетки, старые билеты в кино...

И футляр для карандашей из магазина подарков в «Ла Бреа».

Глава 13

Лошадь, которую мне выделили, чтобы отправиться в Сент-Этьен, оказалась очень спокойной, но чем дальше мы отъезжали от нашего аббатства, тем больше я боялась завтрашнего дня, когда все тело будет отчаянно болеть и я с трудом смогу ходить. Когда-то я любила ездить верхом, и мы с Этьеном и нашими сыновьями нередко выезжали на прогулки по окрестностям. Мы брали четыре лошади в Шантосе, у конюха, который не должен был этого делать, но никогда нам не отказывал, особенно когда двор милорда перебрался в Машекуль и никто ничего не узнал бы.

Мишель и юный Жиль часто отправлялись вдвоем на прогулки верхом на слишком больших для них лошадях, гонялись за мелкими животными или развлекались с соколом, которого милорд приучал к своей руке. Иногда они пропадали надолго, вызывая беспокойство не только у меня, но и у Жана де Краона, который столько вложил в своего внука, что какой-нибудь один волосок не на месте вызывал у него страшную ярость и гнев на тех, кто о нем заботился. Однако нам не всегда удавалось отправить с ними охрану, потому что они постоянно ускользали прямо у нас из-под носа.

Могу представить себе, в какую ярость впал бы Жан де Краон, если бы ему рассказали то, что я услышала вчера.

Теперь же, когда мы приближались к Сент-Этьену, я даже представить себе не могла, что когда-то любила эту мучительную тряску. Мои физические страдания усугублялись дурными предчувствиями. Мы не должны были встретиться с милордом, по крайней мере никто такую встречу не планировал; в путь мы пустились маленьким отрядом, без оружия, его преосвященство хотел только взглянуть на ситуацию с безопасного расстояния. Мы не собирались сообщать о своем появлении, если не возникнет такая необходимость, в наши планы входило лишь потихоньку расспросить местных жителей, чтобы выяснить, как был захвачен замок. И посмотреть, что будет дальше. Накануне вечером, когда мы закончили приготовления к путешествию, Жан де Малеструа приказал принести нам скромный ужин, который мы съели в его комнате. Вечер получился довольно приятным, впрочем, епископ его слегка испортил, когда принялся снова убеждать меня в том, что нам нечего делать в Сент-Этьене.

Я сидела на лошади в ослепительном свете дня, и все мои чувства были обострены, состояние, редкое для меня, поскольку служительнице Господа в этом нет необходимости, если только она не Жанна д'Арк. Я смотрела на крепость Сент-Этьен, скрываясь за стеной деревьев, охваченная чувствами, которые, наверное, посещают воина перед тем, как он собирается застать врага врасплох. Впрочем, мы не собирались ни на кого нападать. Я была взволнована, немного напугана и все замечала: вооруженных пеших солдат, окруживших по периметру замок рядом с древним собором, всадников в доспехах, чьи лошади беспокойно переступали с ноги на ногу под их тяжестью. Я узнала маркиза де Сева – и как только такого отъявленного негодяя носит земля?

– Милорда нигде не видно. Наверное, он еще в замке, – сказала я.

Его преосвященство с самым серьезным видом кивнул, но не смог скрыть улыбки. Видимо, мое боевое состояние не укрылось от его глаз и показалось ему забавным. Меня же оно немного развлекало, потому что мне надоело смотреть на солдат, которые толпились у входа в собор, явно не понимая, что им делать.

Солнце заняло свое место на небе. Я вызвала у членов нашего отряда изумление, когда сняла покров и тряхнула волосами, впрочем, я тут же снова его надела, заметив, что все головы начали поворачиваться в мою сторону. Жан де Малеструа тихонько фыркнул и приподнял одну бровь. Затем он наклонился ко мне и прошептал:

– Должен вас утешить, шлем доставляет такие же неудобства. Думаю, вам скоро понадобится меч.

Однако мне требовалось более удобное сиденье – я без конца ерзала на спине лошади, потому что у меня постоянно затекало тело. Впрочем, меня отвлекало множество деталей, которые замечаешь краем глаза, когда стараешься смотреть в одну и ту же точку. Самым интересным оказалось наблюдать за котом – или кошкой, я не могла определить с такого расстояния, – которого солдатам никак не удавалось прогнать. Он постоянно терся о ноги лошадей, а те нервничали и раздражали всадников. Время от времени маркиз де Сева отгонял назойливое животное кончиком своего меча, но кот снова возвращался, как это часто делают коты, особенно голодные.

Так они развлекались некоторое время, но вот в дверях церкви показался милорд Жиль.

– Ваше преосвященство, – прошептала я.

– Я вижу, – ответил он.

Мы все замерли и принялись наблюдать за милордом. Он был в черных доспехах, которые яростно звенели, и размахивал мечом, словно бросая вызов всему миру. В другой руке он держал шлем, который тут же швырнул одному из своих людей, и тот ловко его поймал. Увидев мрачное выражение на лице милорда, я подумала о том, какая кара могла ждать солдата, если бы он уронил шлем и на нем осталась бы вмятина.

Возможно, Жан ле Феррон оказался храбрее, чем от него ожидали. Милорд несколько мгновений расхаживал среди своих солдат, и я видела, что он в ярости, – сцена, знакомая мне со времен его детства. И тут под ноги ему подвернулся кот, так что милорд споткнулся и потерял равновесие в тяжелых железных доспехах. Жиль де Ре громко завопил, выкрикивая грязные ругательства, какие женщинам слушать не пристало, впрочем, он не знал, что на него смотрит женщина.

Это я могла бы ему простить. Мужчины, особенно благородного происхождения, всегда так себя ведут в подобных случаях. Но прямо у меня на глазах он совершил непростительное – схватив свой меч обеими руками, Жиль де Ре одним движением разрубил несчастное животное пополам.

Я не слишком люблю кошек, но не считаю, что их нужно убивать. Две половинки лежали, подергиваясь, на земле, а солдаты весело хохотали. Еще до конца дня то, что осталось от бедного животного, будет втоптано копытами лошадей в грязь. А я вспомнила маленькую собачку леди Мари, которая встретила такой страшный конец.

Я отвернулась и сделала глубокий вдох. Остатки моего завтрака, и без того взбудораженные тряской на спине лошади, поспешили со мной расстаться. Свесившись с лошади, я вцепилась в луку седла и попрощалась с ними. Жан де Малеструа, на лице которого ничего не отразилось, придержал меня за плечо, чтобы я не свалилась. Он ничего не сказал, но я заметила, что он кивнул брату Демьену, и тот быстро достал и протянул ему флягу.

– Выпейте, – ласково предложил мне его преосвященство.

Я ожидала, что это будет вода, а оказалось – вино, причем очень хорошее. Впрочем, его прекрасный вкус пропал зря, потому что я не могла заставить себя сделать глоток. Я прополоскала рот и выплюнула вино, но его сладости не хватило, чтобы смыть горечь, оставшуюся у меня на губах.

После этого брат Демьен взял с собой еще одного человека и направился в сторону деревни Сент-Этьен, которая находилась к западу от замка, – кружным путем, чтобы его никто не заметил. Жан де Малеструа дал ему задание расспросить прихожан ле Феррона о том, что на самом деле произошло в соборе. Мы остались в своем укрытии, с уменьшившейся охраной, и наблюдали за тем, что творится около замка. Когда мой желудок немного успокоился, я достала хлеб и сыр, которые прихватила с собой, положив в седельную сумку, и раздала нашим спутникам, оставив и для ушедших в разведку, на случай, если в деревне их плохо примут. Сама я лишилась аппетита и в тот момент сомневалась, что когда-нибудь обрету его снова.

Солнце уже стояло в зените, когда наши разведчики вернулись. Они осторожно прошли через лес и неслышно выскользнули из-за деревьев.

На лице брата Демьена застыло мрачное выражение. Он рассказал, что нашего брата во Христе Жана ле Феррона вытащили из собора, на глазах у всех заставили опуститься на колени и избили толстой палкой.

– Руки и ноги ему заковали в цепи, – продолжал брат Демьен.– А затем, окровавленного и избитого, подняли и отвели в собор, где держат как пленника. Некоторые из свидетелей плакали, рассказывая мне это. Другие же, на чьих глазах произошло святотатственное надругательство, не могли заставить себя произнести ни слова.

– Возмутительно, – тихо прошипел его преосвященство.– Захватить эти владения таким гнусным способом! Меры будут приняты немедленно.

Я видела гнев в его глазах, остановившихся на брате Демьене; мне не довелось знать другого человека, который так же внимательно слушал бы то, что ему говорят, и мог потом использовать с новой силой.

– Знание – вот мое оружие, – часто повторял он, – ведь мне не дано владеть мечом.

Но несмотря на то, что я восхищалась этим человеком, даже любила его – чувство недостойное при всех обстоятельствах – и понимала, что гнев сейчас самая естественная реакция, я была уверена, что он сердится не по той причине.

– Жан, – очень тихо позвала его я, и он, услышав свое имя, быстро ко мне повернулся.

– Да, Жильметта?

– Вам не кажется печальным тот факт, что, когда исчезает замок, мы бросаемся в погоню за вором с гораздо большим старанием, чем ищем того, кто убивает наших детей? Лично мне кажется.

Он снова отвернулся и сердито фыркнул, почувствовав мое возмущение.

Я умоляла Бога, обращаясь к нему всей своей не слишком верующей душой, чтобы Он спас душу Жиля де Ре и показал мне, что мой воспитанник не стал чудовищем и извергом, что он не поклоняется самому Дьяволу. Я просила Его, против всякой логики, чтобы Он помог нам обнаружить доказательства того, что все эти обвинения лживы, а милорд, которого я любила как собственного сына, ни в чем не виновен. Впрочем, каждое новое открытие упрямо указывало на то, что мои надежды несбыточны. С другой стороны, я твердо знала одно: герцога Иоанна гораздо больше волнует судьба замков и их хозяев, чем детей тех, кто живет в их тени.

И именно это меня больше всего возмущало.

К середине дня мы немного расслабились; заметить нас в нашем укрытии среди деревьев было непросто. Люди Жиля были слишком заняты своими делами (и издевательствами над останками бедного кота) и даже не смотрели в нашу сторону. Лошади, которых бездействие и скука радовали гораздо больше, чем их седоков, не издавали ни звука. Тишина была поразительной, однако никто, кроме меня, не заметил, что к нам из леса приближается какой-то человек. Я слегка обернулась назад, потому что решила посмотреть, что у меня в седельной сумке, и потому услышала шорох в кустах.

Умудрившись сохранить хладнокровие, я еще пару секунд покопалась в сумке и снова отвернулась от леса. Затем притворилась, что не удержала равновесия. Его преосвященство наклонился вперед и схватил меня за руку, а я, воспользовавшись этим, прошептала:

– Позади нас в кустах притаился какой-то человек. Я его не смогла как следует разглядеть, но он точно там.

Сохранив такое же хладнокровие, епископ медленно выпрямился, чтобы не спугнуть соглядатая, а потом повернулся к одному из сопровождавших нас солдат. Он демонстративно посмотрел на его меч, а потом едва заметно кивнул себе за спину.

– Позади нас, в кустах, – едва слышно произнес он. Солдат медленно прикрыл глаза и тут же открыл их, показывая, что все понял.

Через несколько секунд он проговорил:

– Ваше преосвященство, вы не позволите мне отойти на пару минут?

Жан де Малеструа быстро закивал.

– Разумеется.

Солдат спрыгнул с лошади, принялся возиться с завязками на штанах, словно собрался облегчиться, и направился к кустам у меня за спиной.

– Матушка, прошу прощения...

– Я не буду смотреть, – пообещала я.

Он зашагал к кустам, опустив руку, словно собирался снять штаны, а на самом деле держа ее около рукояти меча. Я услышала тихий шорох, когда клинок покинул ножны, и какую-то возню. Естественно, я повернулась посмотреть, что происходит; здравый смысл требовал, чтобы я выехала из-за деревьев на поляну, но настоящий воин, который хочет остаться не замеченным неприятелем, никогда так не поступит. Вот я и сидела на своей лошади, перепуганная до полусмерти , и наблюдала за раскачивающимися у меня за спиной ветками. Криков не было слышно – только тихий, быстрый разговор, словно наш гость тоже не хотел, чтобы его увидели люди милорда де Ре. А потом все стихло.

Несколько мгновений ничего не происходило, а потом появился наш солдат и вытолкнул вперед пленника, которому успел связать руки за спиной. Незнакомец споткнулся, но сумел сохранить равновесие и выпрямился перед его преосвященством. Взглянув в его суровое лицо, он тут же ему поклонился.

Это был священник!

– Говори, как ты тут оказался, брат, и, надеюсь, дело у тебя важное, – не повышая голоса, приказал Жан де Мале-струа.

Продолжая кланяться, священник произнес слегка дрожащим голосом:

– Простите меня, ваше преосвященство.

– Сначала расскажи, какой грех ты совершил.

– У меня много грехов, – поспешно проговорил священник, – но я прошу вашего прощения за то, что подкрался к вам. Я не хотел, чтобы милорд узнал, что вы здесь, и потому не мог открыто пройти через поляну, а мне нужно с вами поговорить.

– За это мы тебе благодарны, – ответствовал его преосвященство . – А теперь говори, как ты узнал, что мы здесь?

– Я шел за молодым священником от самой деревни.

– Он тебя не заметил?

– Нет, ваше преосвященство.

Жан де Малеструа с укором посмотрел на брата Демьена, затем повернулся к священнику.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Ла Рош, – ответил он.– Ги.

– Итак, брат Ги, я должен тебя спросить: почему ты прямо не поговорил с братом Демьеном, когда он был в деревне?

– Мне нечего было сказать про нападение на собор, а я понял, что его интересовало именно это. Я служу в маленькой часовне в противоположном конце деревни и не был свидетелем чудовищного преступления. Но один из наших людей видел ваш отряд на дороге.

– Мы не встретили никаких людей по пути. Ла Рош едва заметно улыбнулся.

– Значит, он хорошо спрятался. Мы в этом сомневались.

– Шпион? Священник кивнул.

– Мы разместили в лесу наших людей, – сказал он и, увидев удивление на лице епископа, пояснил: – Мы решили следить за лесом, ведь демоны уносят наших детей.

Жан де Малеструа промолчал, а священник продолжал:

– Наш человек сообщил нам, что среди вас аббатиса. Это было сказано с особым значением, он явно имел в виду не какую-то аббатису, а именно меня. Он посмотрел на меня, а я принялась смущенно оглядываться по сторонам.

Жан де Малеструа окинул меня критическим взглядом.

– Похоже, вы тут стали довольно известны, сестра, – прошептал он.

– Судя по всему, да, – так же тихо ответила я.– И да простит меня Бог.

Он недовольно фыркнул и заявил, снова шепотом:

– Посмотрим.

Священник сделал шаг в мою сторону, и солдат потянулся к нему, собираясь помешать, но одного взгляда Жана де Малеструа хватило, чтобы он замер на месте.

– Я могу вам кое-что сказать, матушка?

Я тут же взглянула на епископа, который отвернулся, предоставив мне самой принимать решение.

– Можете, – сказала я и выпрямилась в седле, наслаждаясь значимостью момента.– Только поспешите, потому что уже темнеет.

– Из Бурнёфа до нас дошли слухи, что вы выслушали множество историй про исчезнувших детей. У нас тоже есть такая история.

– У вас? – удивилась я.

– Да. В лесу меня ждут другие жители деревни.– Он показал себе за спину и выжидающе посмотрел на нас.

– Сколько? – спросил его преосвященство.

– Семеро, – ответил священник.

Достаточно, чтобы с нами справиться. Но зачем раскрывать число, если у тебя нечистые намерения? Или он нас обманул, чтобы завоевать наше доверие? Какое же оно трудное, это военное дело! Я посмотрела на Жана де Малеструа, но его лицо оставалось непроницаемым. Я же всем своим видом говорила: «Прошу вас, давайте выслушаем их...»

Наконец он кивнул, мы развернули наших лошадей и последовали за ла Рошем.

Почти сразу стало ясно, что нам нечего бояться; среди семерых людей, поджидавших нас, оказалось три женщины, один старик и, разумеется, священник. Двое других были сильными мужчинами, но я не заметила у них оружия.

После приличествующих случаю приветствий его преосвященство проговорил:

– Вы пришли издалека, чтобы нам что-то рассказать. Затем Жан де Малеструа оглядел группу и спросил:

– Кто-то из вас является родителем пропавшего ребенка?

– Нет, – ответил священник.– Он сирота.

– Его мать умерла во время родов, – добавила одна из женщин.

Этого боится каждая женщина, когда у нее начинаются схватки.

– А отец? – спросила я. И снова ответил ла Рош:

– Умер два года назад от чахотки. Он прекрасно заботился о мальчике, пока не заболел.

– Отец был моим сводным братом, – добавила другая женщина, – и, когда понял, что умирает, он попросил меня позаботиться о мальчике или, если я не смогу этого сделать, найти для него хорошую семью. Но у меня не было возможности прокормить еще один рот.– Она смущенно опустила глаза.

– За ним присматривал весь наш приход, – сказал священник.– Мы все его очень любили. Он был очень набожным и сообразительным и с удовольствием изучал латынь. Я даже начал подумывать, что из него получится хороший священник.

Жан де Малеструа слушал их, но ничего не говорил.

– Мы потеряли сына, – добавил ла Рош, – а наш Бог, возможно, лишился слуги.

– Мы все слуги Господа, брат. Продолжая, священник посмотрел на меня.

– Я знаю, очень необычно, что мы все пришли рассказать о нем, матушка, но за него некому заступиться.

– В таком случае это должны сделать вы, – сказала я. И тут все заговорили одновременно.

– Он был хорошим мальчиком, несмотря на трудное положение, в котором оказался. И всегда радовал тех, кто его знал. Очень хороший, достойный ребенок.

А в самом конце молодая женщина проговорила:

– Мы знаем, что пропали и другие дети. Это больше нельзя отрицать.

«Здесь едят маленьких детей».

– Как его звали? – наконец спросил епископ.

– При крещении ему дали имя Жак, – ответил священник.– Но мы ласково называли его Жаме. Отца звали Гийом Брис.

– Когда он пропал?

Ла Рош посмотрел на меня, хотя вопрос задал епископ. Наверное, сестра Клэр каким-то образом дала всем понять, что именно у меня они найдут больше сочувствия.

– Последний раз его видели больше года назад, – сказал он.– В феврале. Он любил что-нибудь приносить тем из нас, кто ему помогал. А потом однажды ушел за подаянием и не вернулся.

– Вы спрашивали о нем?

– В окрестностях деревни и за ними, – ответила сводная тетя мальчика.– Он был последним в нашем роду, и через него имя его отца – и моего тоже – могло быть сохранено.

Мы не хотим, чтобы он пропал, как остальные, которых так и не удалось найти. Мы надеемся, что виновный будет наказан.

Такое же отчаяние я слышала и в словах других родителей. Только на этот раз за мальчика, который не был никому сыном, просила вся деревня. Их надежды и ожидания окутали нас, точно призрачным туманом.

– Я займусь этим делом, – наконец заявил его преосвященство.

Тетя мальчика выступила вперед.

– Когда вы сообщите нам о результатах?

Ее вопрос застал Жана де Малеструа врасплох – он не привык к такому решительному поведению просителей. Но силу гнева простого народа знал хорошо и потому ответил:

– Мне приходится заниматься и другими срочными делами, но я обещаю вам, что постараюсь как можно быстрее разобраться в случившемся.

Все принялись дружно кивать, благодарные за участие.

– Ваше преосвященство, позвольте мне поговорить с моими односельчанами, – проговорил ла Рош, – а потом я бы хотел еще кое-что вам сказать.

– Пожалуйста, брат.

Они быстро о чем-то посовещались, и наконец священник выступил вперед.

– У нас есть подозрения относительно того, кто виновен в исчезновении детей.

– Не сомневаюсь, что есть, – ответил Жан де Малеструа. Ла Рош промолчал, и епископ продолжал: – Но я сделаю свои собственные выводы после того, как проведу тщательное расследование. Со временем, если дело дойдет до суда, вы узнаете все, что будет известно мне.

Мне показалось, что его слова их удовлетворили. Все принялись дружно его благодарить, потом попрощались и скрылись в лесу.

Всю обратную дорогу до Нанта, которую мы проделали при свете факелов, я обдумывала события этого долгого и такого тяжелого дня. Когда мы проезжали через последний участок леса перед городом, я услышала голос Жана де Малеструа. Епископ ехал рядом со мной, но мне показалось, что он находится где-то далеко.

– Наконец у нас появился повод выступить против лорда де Ре.

Я некоторое время не отвечала, и его слова повисли в воздухе. Горькая правда состояла в том, что пропавшие дети имели для герцога гораздо меньше значения, чем замок Сент-Этьен. Милорд де Ре наверняка понимал всю бессмысленность попытки вернуть свою бывшую собственность. Он должен был знать, что герцог Иоанн отправит большой, хорошо вооруженный и верный ему отряд, который втопчет милорда в грязь перед Сент-Этьеном.

Истинное его преступление состояло в том, что он считал себя ровней герцогу Иоанну. Он видел это в своем деде, у которого было больше денег, больше собственности, больше слуг, больше ума и, возможно, отваги, чем у герцога. Милорд совершил серьезную ошибку, решив, что все это перешло к нему по наследству. Тем более поражали безумные обвинения, которые, говорят, Жиль выкрикивал, когда напал на замок. «Ты, мерзкий вор! – вопил он, обращаясь к Жану ле Феррону.– Ты избил моих людей и отнял у них деньги. Выходи из часовни или я тебя прикончу!»

Никто ни на мгновение не поверил, что Жан или Жоффруа ле Феррон могли у кого-то что-то отнять. И никто из нас не мог поверить, что человек, который вел себя с таким смирением во время Прощеного воскресенья, вдруг потерял контроль над своей душой и превратился в безумца. Многие слышали во время Прощеного воскресенья и в другие моменты, как он говорил о том, что хотел бы совершить паломничество в Святую землю, перестать вести жизнь, исполненную зла, и молить о прощении. Однако только его исповедник и, возможно, Жан де Малеструа знали о природе его грехов, требовавших отпущения. И ни один не желал и не мог говорить о них.

Жан де Малеструа знал уже достаточно, чтобы выдвинуть обвинение против милорда Жиля от имени герцога Иоанна. Но если бы Жиль де Ре не совершил глупость и не взял в осаду собор, возможно, он никогда не предстал бы перед судом, даже несмотря на такое огромное количество жалоб родителей пропавших детей.

Понимаете, милорд по-прежнему был одним из нас.

Но ему недолго оставалось им быть.

Глава 14

В нашей лютеранской семье в Миннесоте по воскресеньям мы проводили с утра по восемь часов в церкви (во всяком случае, так мне казалось), а оставшуюся часть дня занимал обед. Теперь я так не живу, но что-то не позволяло мне позвонить в одну из семи оставшихся семей, где исчез ребенок, поскольку их воскресенье могло проходить именно так. Поэтому я просидела весь день, снова и снова перечитывая досье и пытаясь выработать на них общий взгляд.

Странную жизнь ведут люди, сующие нос в чужие дела. Лишь в трех из этих семей знали, что незнакомка сейчас изучает интимные подробности их жизни, и, несмотря на то, что пытается сохранить профессиональную отстраненность, она формирует о них собственное мнение.

«Я считаю, ваша честь, на основании полученного мной обучения и профессионального опыта, что, если бы мать лучше следила за ребенком, он бы никуда не исчез».

Или: «Я пришла к заключению, основанному на вещественных доказательствах, что дядя мальчика настоящий извращенец, хотя у него есть алиби».

Иногда ты ничего не можешь с этим поделать. Я хочу быть доброй и оправдать кого-то за недостаточностью улик, но в нашем деле ты видишь много – слишком много.

У меня появилась уйма вопросов, главный из которых: побывал ли исчезнувший ребенок в музее «Тар-Питс», перед тем как пропал? И если да, то с кем?

И если между жертвами существует такое удивительное сходство, то нет ли некой общей схемы в присутствии близких людей, якобы находившихся рядом во время похищения? До сих пор всех, кто попал под подозрение – но впоследствии был из-под него выведен благодаря надежному алиби, в том числе и Гарамонд, хотя он в этом так и не пожелал признаться, – связывало лишь то, что они имели какое-то отношение к исчезнувшему ребенку.

Едва ли это можно назвать грандиозным открытием.

Лишь в немногих делах имелись фотографии, поскольку арестовали лишь Джесси Гарамонда, который начал вызывать у меня все более сильное раздражение. Гнить в тюрьме только для того, чтобы защитить интересы брата, – такое впечатление, что он начитался древнегреческих трагедий, которые мы проходили в старших классах. Одна из немногих фотографий, обнаруженных в делах, очень меня расстроила. Предполагаемый преступник – дядя похищенного мальчика – обнимал его за плечи; они стояли возле бейсбольного поля, мальчик был в спортивной форме, словно весь день отрабатывал движение к базе.

Снимок явно делал любитель, поскольку фон показался мне избыточным, да и изображение слегка перекосилось. Однако фотограф не смог скрыть своего обожания; мальчик и дядя были совершенно счастливы, и снимавшему удалось поймать это редкое мгновение. Я смотрела на фотографию, и в голове у меня вертелась одна и та же мысль: «Не может быть». У меня не имелось никаких оснований для такого вывода, но я не могла заставить себя думать иначе. Вот вам и профессиональная отстраненность.

Наверное, я никогда не была так счастлива видеть своих детей, как в то воскресенье, когда они вернулись домой. Все вошло в норму. Они прекрасно провели время, поскольку Кевин выглядел ужасно усталым, когда привез их; хороший знак.

Не знаю, поверите вы мне или нет, но одно из самых моих любимых занятий вместе с ними – это стирка, поскольку она требует совместных усилий. В том чудовищном беспорядке, которым Эван называет свою комнату, он нашел корзину, и мы все уселись в гостиной вокруг горы носков, нижнего белья, спортивной формы и футболок, чтобы их рассортировать. Джулия собирала белое, Френни светлые цвета, а Эван темное – он не мог собирать белое, поскольку отказывался прикасаться к маленьким белым лифчикам Френни.

– Ты ужасный трус, – дразнила его Френни.– Джулия должна смотреть на твои дурацкие трусы, а ты боишься маленького лифчика.

– Да, маленького, мисс Плоская Грудь, – парировал он. Начался ужасный шум. Неожиданно белье полетело во все стороны. Я решила поучаствовать во всеобщем веселье и попыталась накинуть на сына простыню, но он с веселым смехом ловко отскочил в сторону.

– Бесчувственный оболтус, – проворчала я, с трудом сдерживая смех.– Что с тобой будет, если она вырастет больше тебя.

– Точно, – вмешалась Френни и показала бицепсы. Как Арнольд Шварценеггер.– Ты думаешь, я занимаюсь танцами, балбес. На самом деле это каратэ.

Она попыталась нанести удар, но Эван его легко перехватил. Взвизгнув от удовольствия, Джулия ринулась в бой, запрыгнув на спину брата. Они начали бороться, так что вскоре перья у них торчали в разные стороны. А потом, задыхаясь от смеха, дружно повалились на пол.

Наконец нам удалось рассортировать белье и загрузить первую порцию в машину. Я поставила диск «Битлз», все еще рассчитывая, что мне удастся привить детям любовь к музыке шестидесятых, как это когда-то сделал мой старший брат. Я всегда радовалась, когда видела, что дети знают слова большинства песен и могут подпевать. Потом мы проверили домашние работы у всех и сделали горячие бутерброды с сыром.

Джулия и Френни заснули перед телевизором. Я осторожно взяла Френни на руки, понимая, что очень скоро она станет слишком тяжелой и я не смогу ее поднять. Перед тем как двинуться к ее спальне, я остановилась, чтобы оглядеть гостиную. Мой милый сын поступил так, как я с его старшей сестрой, – с Джулией на руках последовал за мной по лестнице.

Я с трудом удержала набежавшие слезы.

Конечно, мне захотелось поцеловать его перед сном, а он возмутился таким проявлением материнской любви. Мне было все равно. Когда они заснули, я навела порядок на кухне, поскольку одна только мысль о том, что утром в понедельник я увижу остатки бутербродов, приводила меня в ужас. Покончив с уборкой, я засунула папки с делами в свой сразу же растолстевший портфель.

И улеглась в постель. С тумбочки на меня смотрела книга Эркиннена. Я вздохнула и подумала: на сегодня хватит. Однако взяла ее и начала читать, а через несколько минут стала кое-что выписывать. На следующее утро я проснулась со следами страниц на щеке. Мне так много еще нужно узнать.

Утром в понедельник я нашла два из оставшихся трех дел в своем почтовом ящике. Интересно, смогла бы я так же легко отказаться от работы над чем-то, как эти детективы. Впрочем, с точки зрения карьеры никому не хочется иметь на своем счету нераскрытые преступления. Даже по отдельности разобраться в них не просто. Но и теперь, когда мне удалось установить между ними сходство, нет никаких гарантий, что я сумею довести их до конца. И тогда процент раскрываемости понизится и станет нормальным – впервые за всю мою карьеру.

Я начала звонить родителям жертв, чтобы представиться. Передачу их дел я объяснила обычным «перераспределением нагрузки». Большинство из людей, с которыми мне пришлось беседовать, проявили понимание и были готовы сотрудничать. Я сумела договориться о встрече с матерью одного из исчезнувших мальчиков на дневное время – как раз после того, как отвезу Френни на танцы.

Большинство разговоров прошло нормально, с учетом всех обстоятельств, но один из них получился очень напряженным и произвел на меня тяжелое впечатление. Отец пропавшего ребенка, которому на начальном этапе было предъявлено обвинение, погрузился в полнейшее уныние. Его алиби оказалось наименее надежным – он один ехал на работу. Прошел целый месяц, прежде чем удалось отыскать видеозапись, сделанную камерой системы безопасности, которую недавно установили. Мать мальчика рассказала, что детективы вели себя с ее мужем весьма агрессивно, что совершенно естественно, когда появляются серьезные улики – а в данном случае речь шла о показаниях довольно надежного свидетеля. Примерно через три месяца после исчезновения сына отец покончил с собой, оставив вдову в полном одиночестве: похищенный ребенок был у них единственным. Я так хотела поймать этого монстра. Так хотела.

– Нужно проверить всех, кто совершал сексуальные преступления на нашем участке, – сказал мне Фред.

– Да, ладно, это ни к чему не приведет. Какой смысл...

– Нужно прикрыть твою задницу, Дунбар. Не говоря уже о том, что я твой лейтенант и твоя задница есть продолжение моей. Если твой преступник – а я до сих не уверен, что речь идет об одном и том же парне, – окажется одним из известных полиции типов, нам будет очень нелегко отмазаться, когда станет ясно, что ты даже не пыталась их проверить.

Конечно, он прав; любой профессионал поступил бы так же, в противном случае к нам будет легко придраться. Однако мне было жалко тратить время впустую; в Лос-Анджелесе тысячи подобных преступников, и на допросы уйдет куча времени.

– Можно мне хотя бы сузить список подозреваемых?

– Как?

– Почему бы нам не привлечь психолога? – сделала я еще одну попытку.

Мне бы следовало воздержаться от подобных просьб.

– Ограничимся пока Эркинненом.

На сей раз он пригласил меня на ленч, в довольно симпатичный ресторан на западе Лос-Анджелеса, в южной части Мелроуз.

– Они не станут оплачивать ленч, – сказал он.– Я их хорошо знаю.

– Первый раз я взяла наличные из мелких расходов, – призналась я. – А во второй пришлось платить мне. Однако я не против. Вы мне очень помогли.

– Ну, тогда этот и следующий будут за мой счет. Ресторан напоминал бистро, здесь даже имелись угловые кабинки. Не хватало только сигаретного дыма – тогда мы могли бы оказаться в мире черно-белого кино сороковых. Не самый фешенебельный способ обрести уединение, но я не возражала: у нас была цель, да и компания меня вполне устраивала.

До тех пор, пока мы не заговорили об извращенцах, – впрочем, напомнила я себе, тему выбрала я сама.

– Статистика убедительно показывает, что люди, совершившие преступление на сексуальной почве, склонны к его повторению гораздо в большей степени, чем те, которые идут на преступления другого характера. Проведено несколько фундаментальных научных исследований, подтверждающих эту закономерность. Кроме того, результаты двух метаисследований...

– Прошу вас, Док, можно на понятном языке?

– Извините. Наступила короткая пауза.

– Вы знаете, я бы очень хотел, чтобы вы называли меня Эррол.

Наверное, я удивленно посмотрела на него, поскольку он добавил:

– Пожалуйста.

– Конечно, с удовольствием. Глупее не придумаешь.

– Итак, Эррол, метаисследование...

– Да, верно. Это исследование, при котором мы берем статистические данные из ветвей других исследований и сочетаем их, чтобы выяснить, не возникнет ли нечто новое, по сравнению с исходными результатами.

– Ага. Звучит так, словно вам нужно написать доклад.

– Ну, иногда так действительно случается – когда нужно получить докторскую степень, а твои собственные изыскания заходят в тупик. Но в тех случаях, когда берется широкий разброс примеров, получаются интересные результаты. Временами мне кажется, что некоторые исследования бывают слишком узкими. Вы должны понимать, что нам необходимо довести до конца исходную работу, на которую получен грант, и мы не можем просто воспользоваться чужими результатами. Яйцо необходимо разбить совсем по-другому.

Мне показалось, что я поняла.

– Иными словами, вместо того чтобы изучать сон любителей кофе, вы исследуете привычки тех любителей кофе, которые пользуются исключительно чашками из пенополистирола.

– Очень хорошо, детектив.

– Вы знаете, я бы предпочла, чтобы вы называли меня Лени.

– Извините. Конечно. Мне не хотелось быть невежливым. Теперь я буду называть вас Лени. Так или иначе, но рецидивизм изучается довольно часто. Даже слишком часто, как полагают многие из нас. Но надежду трудно убить.

Его тон показался мне несколько педантичным – быть может, Эррол был одним из тех специалистов, которые считают полицейских слишком глупыми, чтобы существовать на свете.

– Мы все надеемся, что неприятная правда как-то изменится или возникнет позитивный фактор, который позволит поставить под сомнение негативную тенденцию.

Подождите минутку.– Возможно, правы те, кто намекает на глупость полицейских.– Я потеряла нить.

– У нас есть средства борьбы. Нам хочется сказать, что они эффективны, и не только из гордости, но и для того, чтобы оправдать затраты на изучение поведения этих субъектов. Я, к примеру, хотел бы верить, что наши попытки перевоспитать людей, совершающих преступления на сексуальной почве, могут дать неплохие результаты. Однако у меня нет такой уверенности. Печальная истина заключается в следующем: совершившие сексуальные преступления против детей часто их повторяют. Одно из недавних исследований показывает, что число рецидивистов составляет пятьдесят процентов.

– Я могла бы и сама догадаться. Мы постоянно ловим одних и тех же типов, которые вновь берутся за старое.

– Да. История постоянно повторяется. Однако мы все время пытаемся сделать вид, что все не так плохо. Я читал статью из журнала по судебной психиатрии, в которой дается новое определение рецидивизма. Автор утверждает, что пятьдесят процентов – это непомерно завышенные цифры, поскольку в них учитываются преступления тех, кто вышел из тюрьмы более десяти лет назад. Он предпочитает брать статистику за последние пять лет, тогда процент снижается до тридцати, что представляется вполне удовлетворительным.

Я пыталась понять, как тридцать процентов могут кому-то показаться удовлетворительными.

– Неужели пять лет так сильно влияют на результат, – только и сумела сказать я в ответ.

Однако Эркиннена посетило вдохновение.

– На самом деле это показывает, что со временем такому человеку становится все труднее контролировать свои импульсы и он вновь совершает преступление более чем в половине случаев, из чего следует, что совершивший подобный поступок однажды, скорее всего, его повторит.

Он наклонился поближе ко мне, хотя официант уже давно ушел и рядом никого не было.

– Правда еще печальнее. В действительности процент повторяющихся преступлений выше пятидесяти, поскольку мы не принимаем в расчет тех негодяев, которых поймать не удалось. Кроме того, следует понимать, что большинство исследований проводилось с целью установить, насколько лечение помогает снизить возможность повторного преступления. Поэтому те, кто совершил вторичное преступление, не берутся в рассмотрение. Более того, далеко не у всех жертв хватает смелости сообщить о нападении, и такие эпизоды в статистике не учитываются.

Мне было неприятно его слушать, потому что я знала: вернувшись домой, я буду об этом думать.

– Ну, а хорошие новости есть? – робко спросила я.

– О, кое-что. Есть статистика, утверждающая, что осужденные преступники, отбывающие наказание в тюрьме и получающие соответствующее лечение, потом реже нападают на детей. Точнее, промежутки между нападениями увеличиваются. Иными словами, те, кто прошел лечение, способны не повторять своих преступлений.

– Да, это уже что-то, – с иронией заметила я.– Какой прогресс.

Он негромко рассмеялся.

– Да, конечно. – Потом он серьезно посмотрел на меня. – Вот что я хочу вам сказать. Я считаю, что мы можем прикладывать немалые усилия для реабилитации этих типов, но они все равно будут повторять свои преступления. Как мне представляется, большинство ведущих психологов, специализирующихся на сексуальных преступлениях, считают, что этих людей невозможно полностью излечить от преступных импульсов. Сексуальную агрессию можно контролировать до определенных пределов при помощи активного лечения, но склонность к насилию продолжает существовать, а мы в состоянии лишь немного ее ослабить. Однако, рано или поздно, джин вырвется из бутылки.

– Боже мой, но почему?

– Мы не знаем. Вы ведь читали книгу?

– Да.

– В ней довольно подробно объясняется, почему эти типы совершают преступления. Природа плюс воспитание, биологические факторы и тому подобное.

– Но все это не слишком помогает. Ведь речь не идет о том, что мой преступник может перейти в активное состояние и я теперь знаю, как его остановить. Он уже активен, а я лишь пытаюсь его поймать.

– Ну, можем составить график личностных характеристик и профессиональных способностей, как это делает ФБР, но я бы предпочел изложить свои соображения неформально.

– Меня это вполне устроит. К тому же хочется получить помощь побыстрее.

– Это не займет много времени, – пообещал Эррол.– Все гораздо проще, чем полагает большинство людей. Если в двух словах, то они неправильно подключены. Их души вывернуты наизнанку. /

– Их души?

– Да. Или они их лишились. Кто-то украл их души. Я не привыкла слышать на работе это слово.

– Ну, честно говоря, это только все осложняет.

– Да, в некотором смысле. Конечно, было бы гораздо проще, если бы существовала общепризнанная методика изучения души, однако ее нет. Мы даже не в силах определить, на месте ли душа. Получается, что нам приходится иметь дело с человеком, чья душа не может быть синхронизована с остальным миром.

– А если удастся выяснить, что находится внутри таких парней, нас это не слишком порадует.

– Пожалуй, – согласился он.

Мы вернулись в его офис и составили примерный график личностных характеристик. Похититель должен быть мужчиной, как мы установили ранее, и, скорее всего, он белый.

– И все-таки я не понимаю, – призналась я, когда Эррол закончил.

– Как и все мы. Однако статистика утверждает, что девяносто пять процентов педофилов – белые. Впрочем, в этом направлении специальных исследований проводилось совсем немного.

– Вот это да! Интересно почему?

– Существует множество гипотез, большинство из них противоречивы. Один известный социолог придумал новую теорию. Он утверждает, будто белые мужчины чувствуют себя в нашем обществе более уверенно, чем мужчины других национальностей; и мне кажется, что в его рассуждениях есть толика здравого смысла.

– Да, у парней на руках все билеты.

– Только не надо феминизма, детектив. Извините, я хотел сказать, Лени. Вы мне уже начали нравиться.

Мне он тоже начал нравиться. Слегка смущенные, мы нравились друг другу несколько мгновений, а потом вновь вернулись к делу.

– Существует и другая теория, которая объясняет такой расовый дисбаланс в серийных убийцах. Один социолог-экстремист считает, что цветные мужчины просто не успевают стать серийными убийцами, поскольку их гораздо активнее преследует полиция.

– Иными словами, их попросту раньше ловят?

– Совершенно верно.

– Вот дерьмо! – проворчала я, забыв о приличиях.– Я не знакома ни с одним полицейским любой расы, который стал бы охотиться за белым убийцей с меньшим пылом, чем за черным, если бы узнал, что тот прикончил ребенка. Какая кретинская теория.

– Ну да. Пожалуй, я с вами согласен. Но работа над ней финансировалась федеральными грантами.

– Полнейшая чепуха, Док. Должны существовать пределы защиты своих, даже внутри братства.

– Я всегда в это верил и рад, что вы придерживаетесь таких же взглядов. Эта теория показалась мне подозрительной и даже подстрекательской.

– Ну, если ее автор хотел кого-то возмутить, то он своего добился, – заявила я.– Ладно, сойдемся на том, что я должна искать белого мужчину. Сколько ему лет?

– От восемнадцати до сорока, – ответил Эррол.– Однако чаще всего подобные преступления совершают в возрасте около тридцати лет.

– То есть речь идет не о грязных стариках.

– Обычно вы ловите их раньше.

– Мы стараемся.

– Следует помнить еще кое-что. Этот тип должен быть одиночкой. Старается держаться особняком. Ему необходимо сохранять анонимность, поскольку всеобщее внимание его тревожит.

– Тем не менее преступник похищал детей при свете дня, на глазах у свидетелей.

Эркиннен улыбнулся, чтобы сделать свой довод более весомым.

– Однако он совершал похищения под чужой личиной. Что только подтверждает мою мысль, поскольку такие типы склонны к фантазиям.

– Да, в книге об этом написано довольно много.

– Верно. Каждый серийный похититель или убийца, которого тщательно изучали, утверждает, что он начинает с фантазий, а потом, когда фантазии перестают его удовлетворять, переходит к действиям. Однако почти всякий раз происходит какое-то событие, которое служит катализатором.

– И что же это может быть?

– Потеря, несчастный случай, переезд, болезнь... Любое событие, которое оказывает неприятное воздействие. Отказ и измена занимают почетное место в данном списке. Кроме того, эти типы довольно умны – не по книгам, но проявляют удивительное хитроумие.

У меня голова пошла кругом. Такого рода информацию лучше получать небольшими дозами. И я уже начала думать о новой встрече с Эрролом. У меня наверняка еще появится повод.Я встала.

– Мне пора, Эррол. Благодарю за ленч и полезные сведения. Вы мне очень помогли.

– Всегда рад. Ваше расследование представляет для меня большой интерес. И с вами чрезвычайно приятно работать.

Между нами вновь возникла неловкость.

– Однако мне бы хотелось сказать еще одну вещь, – добавил он.

И вместо ожидаемого мной приглашения на обед он выдал еще одно предположение.

– Мне кажется, тип, которого вы разыскиваете, еще ни разу не был пойман. Во всяком случае, у нас.

У меня появилось подозрение, что даже психологи не знают, как следует завершать свидание.

– Как он мог такое сказать? – спросил меня Фред.– Откуда он может знать, ловили этого парня или нет?

– Он не может, однако Эркиннен сделал догадку, основанную на том, что я ему рассказала, опираясь на имеющиеся в нашем распоряжении улики.

– У тебя нет никаких улик.

– Есть повторяющиеся схемы похищения.

– Ты же прекрасно знаешь, что в суде они и гроша ломаного не будут стоить.

– Гораздо разумнее тратить время на то, чтобы узнать, кто совершил преступления, чем отсеивать тех, кто их не совершал. Эркиннен дал мне ряд подсказок.

– Замечательно. Сгораю от желания их услышать.

– Ну, во-первых, преступник обладает своеобразным умом. Скорее всего, он не из тех умников, которых запоминают учителя, а из тех, кто умеет выживать.

– Если бы они были умными, – заметил Фред, – то понимали бы, что их обязательно поймают.

– Верно, но некоторым нравится, когда к ним проявляют интерес. Банди прекрасный тому пример. В обычной жизни на него никто не обращал внимания. И всякий раз он оставался в стороне.

– Однако его ум проиграл в схватке с эго. Представь себе, что значит быть собственным адвокатом во Флориде. Они любят хорошее барбекю. Кстати, многие предполагают, что Банд и убил почти сорок женщин. У нас количество жертв значительно меньше.

– Поначалу все думали, что Банд и убил шестнадцать или семнадцать женщин. Длительные временные промежутки в череде похищений могут означать, что о пропавших детях просто не заявили в полицию.

– Со всем уважением, Лени, но твой парень не интересуется брошенными детьми. Он охотится только за такими мальчиками, исчезновение которых не могло пройти незамеченным.

– Сколько четырнадцатилетних подростков убегает из дома каждый год?

– Их и не сосчитать, но...

– Могу поспорить, что среди тех, о ком не заявлено, найдется несколько блондинов с ангельской внешностью. Быть может, он тренировался перед тем, как похитить тех, кого будут искать.

Фред не нашел, что возразить. Я ринулась вперед.

– Эркиннен говорит, что этот парень склонен к фантазиям. Вот почему он выступает в роли близких ребенку людей – он фантазирует. И становится другим человеком.

Васка немного посидел молча – казалось, от его головы поднимается пар. Наконец он заговорил:

– И что же дальше? Как ты собираешься выйти на след этого фантазера?

– У него должны быть навыки, помогающие осуществлять свои фантазии, не так ли? Он создает иллюзии. Вот отсюда мы и начнем.

Наша общая комната в участке превратилась в настоящий зверинец: в ней собрались спятившие белые мужчины, которые либо делали деньги, представляясь теми, кем не являются, либо мечтали заработать таким способом. Несомненно, получалось у них по-разному. Некоторые представляли собой жалкое зрелище – но лучшие умели вызвать улыбку.

Мы собрали здесь всех известных имитаторов Лос-Анджелеса, во всяком случае тех, кто не выступал сейчас в других местах. Нескольких я уже видела раньше. Один выступал в известном шоу. Он был почти знаменит, пожалуй, это не давало ему возможности быть извращенцем, которого я искала. Едва ли при такой известности он сумел бы провернуть столько преступлений, оставаясь не разоблаченным.

Во всяком случае, так я тогда думала.

У нас ушло целых три дня, чтобы собрать всех и допросить; патрульные полицейские, которым пришлось разыскивать нужных персон, только и говорили об этом. К тому времени, когда допросы закончились, надо мной смеялся весь участок. Когда я на третий день пришла на работу, на моем столе лежал плакатик с надписью: «ЦЕНТР КОМЕДИИ». Очень забавно! Однако мне ничего не удалось обнаружить – и это было уже не смешно.

Мне ничего не оставалось, как пойти навстречу Фреду и сделать то, о чем он просил, – взяться за допросы местных извращенцев. Меня продолжала преследовать мысль, что это напрасная трата времени. Большинство из них были насильниками, а не похитителями и убийцами. Конечно, изнасилование – серьезное преступление. Но убийство – колоссальный шаг вперед. Люди, с которыми я беседовала, были отвратительными извращенцами, но настоящего зла я в них не почувствовала. Большинство из них испытывали стыд, допрос их смущал. Один умолял оставить его в покое, жаловался, что его допрашивали уже семь или восемь раз. На несколько мгновений я даже испытала сочувствие. Затем ко мне вернулся разум.

Мне нужен был социопат, человек, неспособный испытывать стыд, а местные извращенцы явно стыдились даже во время допроса, что сразу же позволяло мне вычеркнуть их из списка подозреваемых. Скорее всего, мой преступник не был имитатором или фокусником, но ему каким-то образом удавалось превращаться в человека, которому жертвы доверяли – и без особых колебаний садились к нему в машину. Значит, он мастер иллюзий. И еще я не сомневалась, что он должен быть как-то связан с жертвами; ему не удалось бы провернуть свое дело без долгого предварительного наблюдения. Он тщательно готовился, все его действия были заранее продуманы. Откуда у него столько свободного времени? Я силилась понять, как можно ходить на работу, жить обычной жизнью и при этом умудряться тщательно готовить похищения.

Оставалось предположить, что его работа и эта, вторая жизнь каким-то образом связаны между собой. Если только работа не является его жизнью.

В Лос-Анджелесе есть небольшая группа работающих под прикрытием полицейских агентов, которые играют роль хиппи, чтобы оставаться в контакте с молодежью на улицах. Их брали непосредственно из академии, чтобы они смешались с юными потерянными душами Города Ангелов в самых известных злачных местах. Их первой формой была психологическая установка. Они общались с информаторами и сами добывали полезные сведения, встречаясь с распространителями наркотиков, вели безнадежную борьбу с дрянью, которая неизбежно проникала в город и от которой гибли юные наркоманы. С ними совсем непросто организовать встречу, но Васка связался с одним из сержантов, который все устроил.

Молодой полицейский сразу же сказал мне, что мою просьбу будет нелегко выполнить; в любом случае это займет много времени. Однако я была приятно удивлена, когда он позвонил мне через несколько дней и рассказал, что четверо, может быть, пятеро ребят исчезли, никого об этом не предупредив. Конечно, кто-то постоянно появляется и пропадает, объяснил он, но если у кого-то возникает желание слинять, он обычно об этом много говорит. А те пятеро, которых он имел в виду, исчезли бесследно в течение последнего года.

Как я и предполагала, даты исчезновения установить было трудно. День, когда началась большая гроза, – так звучал один из вариантов. По другой версии, несчастье случилось накануне или сразу после какого-то праздника – возможно, Дня благодарения или Рождества. Мне стало грустно, что ребенок в возрасте моего сына может навсегда исчезнуть и никто не обратит на это внимания.

Преступник явно решил потренироваться.

– Возможно, кто-нибудь видел...– сказала я молодому полицейскому.– Другие ребята...

– Не питайте надежд, – ответил он.

Все это действовало на меня угнетающе. Куда бы я ни обращалась, всюду одна неудача следовала за другой. Казалось, лишь Эррол Эркиннен интересовался исчезновением детей, однако он не мог привлечь к нашей работе новых полицейских – после 11 сентября система безопасности заметно ужесточилась, и никто не выделял мне людей для поисков пропавших мальчишек или для опроса их друзей.

Эскобар и Фрейзи старались меня поддержать, но у них у самих было полно работы, и я не могла принять их щедрые предложения о помощи. Если бы моя жизнь была кинофильмом, то мне бы обязательно повезло, в мои руки попали бы новые улики или похититель совершил бы серьезную ошибку. Преступление следует раскрыть за 120 минут, дольше аудитория терпеть не будет. Постепенно мне становилось очевидно, что есть только один способ войти в мир новоявленного Синего Бороды – понять, как он выбирает жертвы. Я сделала одну из моих знаменитых диаграмм, провела немало времени, проверяя расовую принадлежность, социальный статус, состояние здоровья и прочие характеристики. Двое детей лечились у одного врача, но что с того? Они жили в одном районе. Три семьи были вегетарианцами. Интересное наблюдение, но из этого следовал лишь один вывод: матери жертв делали покупки в тех же местах или пользовались теми же поваренными книгами. Я искала какое-то общее место, быть может, рынок. Возможно, они в один день побывали на «блошином рынке» и он записал номера автомобилей?

Или они все ходили в «Ла Бреа Тар-Питс» в тот день, когда там оказался он?

Мне придется еще раз побеседовать с родителями, чтобы взглянуть на ситуацию под другим ракурсом. Предстоит очень неприятная работа – некоторые семьи уже давно потеряли детей, и нельзя исключить, что их раны начали зарубцовываться.

Однако я была приятно удивлена. Лишь миссис Маккензи доставила мне немало тяжелых минут. Вдова покончившего с собой отца вела себя корректно и всячески пыталась помочь. Да и остальные делали все, что было в их силах.

Сначала я решила, что это просто счастливое совпадение: все семьи никуда не переехали, но потом поняла, что, пока у них оставалась надежда на возвращение ребенка, лишь немногие родители были готовы покинуть свой дом. Их жизнь остановилась, замерла; лишь две семьи решились хоть как-то изменить спальни пропавших детей. Я вновь побывала в их комнатах. И снова смотрела на разнообразие украшенных стен, в которых читались надежды родителей на будущее исчезнувших детей. А вот обои в одной из спален меня немного встревожили. Ребенок проводил все свободное время в окружении красных и зеленых перпендикулярных линий – именно на такую картину он смотрел, когда ложился спать. Какие ему снились сны?

В одной из комнат всю стену занимала школьная доска, у основания которой лежал поднос с разноцветными мелками. Последний рисунок так и остался на доске – поднимающийся во весь рост зубастый монстр, из носа которого вырывается луч, словно у электрического дракона. Он привлек мое внимание, поскольку сильно напоминал плакат с темным рыцарем. Луч огненного, красно-оранжевого света был направлен на маленького плохого парня с глазами-бусинками, который находился в нижней части доски. Этот никчемный крошечный бездельник должен был раствориться и исчезнуть, если я правильно поняла намерения художника. Несмотря на мрачность темы, мое настроение улучшилось, когда я представила себе мальчика с множеством цветных мелков, имевшего возможность рисовать все, что ему заблагорассудится. Немалое удовольствие даже для взрослого.

Одна из спален, превращенная при помощи распылителя в голубое небо с белыми облаками, напомнила мне комнату маленького мальчика из фильма «Крамер против Крамера». Комната ошеломляла тишиной и ощущением напряженности, словно в семье не все было в порядке в момент похищения мальчика, и казалось, что вина родителей просочилась в спальню, в личное пространство их сына. Однако здесь я не нашла сувениров из «Тар-Питс», что меня немного разочаровало. Возможно, я ошиблась, и музей здесь ни при чем.

Из всех исчезнувших детей только у одного не было собственной комнаты. В том доме я провела совсем немного времени; мне показалось, что задерживаться нет ни малейшего смысла. Старшему брату пропавшего мальчика исполнилось семнадцать – плохой возраст, честно говоря. Парень производил грустное впечатление, на его лице застыло выражение: уходите прочь. На все вопросы об исчезнувшем брате он отвечал с предельной краткостью. Я поблагодарила его за помощь и направилась к выходу, но, когда переступала через порог, он неожиданно заговорил:

– Хотите посмотреть коробку с его барахлом?

Да, именно барахло меня интересовало больше всего.

– Да, если ты не против.

– Пожалуй, вам лучше спросить у мамы.

Оказалось, он дал хороший совет. Его мать вдруг заволновалась, но в конце концов разрешила мне посмотреть вещи, получив заверения, что я все верну в целости и сохранности.

Покидая этот дом с коробкой в руках, я испытала грусть. Теперь мне предстояло создать новый шедевр, составить очередную общую схему, собрать воедино все, что мне известно о жертвах, учитывая фактор «Тар-Питс». Какой плакатик они поставят на моем столе, когда я решу эту задачу? Быть может, «ВХОД В МУЗЕЙ»?

Обычно подобные задачи вызывали у меня душевный подъем, возникало ощущение, что я стою на пороге откровения. Возможно, некоторые из ребят побывали в музее, но вовсе не обязательно, что из этого что-то следует. Существовали и другие общие моменты: все они презирали вешалки для одежды, большинство предпочитали видеоигры книгам. Непарные носки, обертки от пирожных и конфет...

Я вернулась к своему столу и поставила коробку рядом со стулом. На автоответчике висела дюжина сообщений, одно или два от адвокатов – я не сомневалась, что их клиентами были фокусники или иллюзионисты. От одной мысли о беседах с ними к горлу подкатила тошнота. Поэтому я решила сосредоточиться на вопросе, который мучает всех матерей при приближении Рождества, надеясь, что мне удастся прийти к каким-то разумным решениям.

Что любят мальчики-подростки?

В полном расстройстве я отодвинулась от стола и наехала на коробку.

Еще один тупик – так стоит ли беспокоиться? Там наверняка не окажется ничего существенного.

Я открыла его – ящик Пандоры. Кроссовки, бейсбольная рукавица, стопка комиксов, связанных эластичной лентой. Бутылочка с каплями для носа, завернутая в бейсбольную кепку. Набор карточек с супергероем в пластиковой коробочке. Три свернутых плаката, один с рок-звездой, один с известным борцом...

И тут меня посетило вдохновение: мальчики-подростки любят зверей! Чудовища, гремлины, гоблины, горгулий, кентавры, василиски, химеры, драконы, циклопы, змеи и оборотни – вот их любимцы. Я развернула последний плакат – тот же самый зверь, несущий на себе темного рыцаря, из музея «Ла Бреа». У этого рыцаря также не было лица.

Но я уже знала, точно знала, кто был тем самым монстром, которого я ищу.

Глава 15

«Chereтатап. Начался великолепный июнь с голубым небом, теплыми ветрами и воздухом, напоенным ароматами жасмина. Мы рады, что в этом году жасмин цветет особенно пышно, потому что в одном из соседних монастырей есть сестра, которая, словно фокусник, умеет извлекать его запах изгоршка, наполненного лепестками, – очень полезная и приятная ересь, если такая может существовать. Она использует этот запах в качестве основы для создания более сложных ароматов, помогающих верующим погружаться в состояние мира и покоя и всей душой отдаваться молитве.

Три дня назад его святейшество подвернул лодыжку; говорят, она стала сине-желтой, но в остальном он не пострадал. Разумеется, все не так просто; кардинал, который в тот момент был с ним, говорит, что он просто упал, а епископ, который тоже присутствовал при несчастном случае, утверждает, что наступил на край своего облачения. Теперь в непосредственном окружении Папы возникло противостояние, но не нужно иметь много воображения, чтобы предположить, кто победит в этом состязании. Разговоры – шепотом, конечно – о состоянии здоровья его святейшества поползут еще до того, как сядет солнце.

Надеюсь, эти новости помогут тебе хотя бы на время перестать думать об ужасных событиях, происходящихвокруг тебя. Ни одна из наших ничтожных интриг не может сравниться с тем, что творится в Бретани. Мужайся, дорогая мамочка, будь сильной, как всегда. На все воля Божия, и мы должны ее принять как часть большого плана, мудрость которого нам понять не дано, но следует знать, что она есть».

Какая мудрость? Я не видела ничего даже отдаленно похожего на мудрость в событиях последних дней.

На кустах жасмина, о котором с такой любовью писал Жан, у нас на севере еще даже не появились бутоны, но это меня совсем не занимало, потому что его запах всегда казался мне слишком резким, особенно в духах; уж лучше самый обычный, естественный, нежный запах тела. Солнце в Бретани не такое теплое, как то, что светит на юге; воздух здесь холоднее, и все ароматы приглушены. И потому мы радуемся успехам брата Демьена и его фруктовым садам. С грушевых деревьев облетели последние цветы и усеяли лепестками землю, точно не вовремя выпавший снег. Если лето будет теплым, мы соберем хороший урожай. Я почувствовала вкус варенья, которое украсит наши трапезы зимой.

«Дорогой Жан.

Твоими глазами и через твои слова я вижу красоту Авиньона, и она помогает мне, пусть и на время, забыть о своих тревогах. Когда я приеду к вам осенью, мне будет казаться, что я все это уже видела. Не сомневаюсь, что ты помнишь, каким здесь бывает июнь, но в этом году цветы и деревья кажутся мне особенно чудесными, дар, за который я благодарна, потому что чувствую себя такой беспомощной из-за того, что нам удалось узнать. У меня такое ощущение, будто у меня украли душу. Это дело, начатое мной с самыми лучшими намерениями, забирает у меня все силы и волю, вне зависимости от моих желаний. Я разрываюсь между необходимостью знать и ненавистью к страшному знанию, открывшемуся Жану де Малеструа, ведь я вынудилаего дать мне слово, что он не будет скрывать от меня ничего из того, что ему удастся выяснить. Мое стремление разобраться в том, что случилось с несчастными пропавшими детьми, перевешивает страх услышать имя преступника. Каждый день новые стрелы вонзаются в мою грудь, и я не могу их вытащить. Они гниют в моем теле и грозят меня отравить, если я не смогу от них избавиться».

Самой острой из этих стрел стала растущая уверенность, что милорд Жиль совсем не такой человек, каким я его считала. Когда-то он был почти братом моему сыну, частью моей семьи, пусть и не без изъяна. Он остался одним из последних звеньев, соединявших меня с моим пропавшим Мишелем, и вот эта связь рвалась прямо у меня на глазах.

– Разговоры об этом распространяются, точно лесной пожар, – сказал мне как-то раз утром Жан де Малеструа.– Мы должны действовать осторожно, чтобы милорд ничего не заподозрил. Нет никакой необходимости расстраивать его без уважительной причины.

Иными словами, он хотел сказать, что милорд не должен догадаться о наших подозрениях. Как выяснилось, моему епископу не стоило беспокоиться, потому что милорд был слишком занят собственными делами и разговоры простых людей его не волновали. Ему пришлось столкнуться с гневом герцога Иоанна после событий в Сент-Этьен де Мер-Морт.

– Пятьдесят тысяч экю? Боже мой!

Письмо от герцога Иоанна, где сообщалось об огромном штрафе, лежало на столе перед Жаном де Малеструа, на лице которого расцвела довольная улыбка, как ни старался он ее скрыть.

– Немыслимая сумма. Никто не сможет заплатить столько, – сказала я.– Все королевские драгоценности этого не стоят. Даже в самые лучшие времена милорду Жилю было бы не просто ее собрать.

Его преосвященству не было необходимости что-либо говорить, чтобы я поняла, какое удовольствие он испытывает от такого поворота событий. Радость украшала его лицо, как перо – шлем гвардейца.

Я отошла к окну, где воздух был свежее, потому что мне вдруг стало душно и я начала задыхаться. Серое, мрачное небо нисколько меня не утешило, но я стояла у окна и смотрела вдаль. Потом я услышала, как Жан де Малеструа встал со стула, подошел ко мне и положил на плечо руку, пытаясь утешить.

– Мы не должны радоваться несчастьям других людей, Жильметта, но на сей раз даже следует признать, что наказание заслуженно.

Слова утешения были бы более значимы для меня, если бы он так очевидно не радовался. Я ничего не могла сказать про несправедливость штрафа, но у меня появились новые причины для беспокойства. Особенно меня тревожило, как милорд отреагирует на эту новость.

– Он солдат, – заметила я. – Если вы наносите ему удар, он непременно отвечает на него своим, только более сильным.

Епископу удалось спрятать улыбку, которая уже собралась расцвести у него на лице.

– Без кредита он инвалид, а с таким штрафом никто не даст ему в долг ни су. Посмотрим, как он себя поведет, когда ему придется выплатить всю сумму из своих средств.

Милорд повел себя так, словно сумма была пустяковой. Однако совершил еще одно безумие, пожалуй, самое страшное из всех. Те, кто стал этому свидетелем, рассказали, что он вывел из замка Сент-Этьен ле Феррона, закованного в цепи, и доставил его в подземелье своего собственного замка в Тиффоже. Там он подверг священника пыткам и унижениям, более страшным, чем выпадали на долю его самых злейших врагов. Об этом стало известно брату ле Феррона, Жоффруа, который, естественно, пришел в ярость.

– Но почему Тиффож? – вслух спросила я.

– Потому что он находится вне юрисдикции герцога Иоанна, – ответил Жан де Малеструа.– Еще он мог отвезти его в Пузож. Шантосе он снова потерял.

На самом деле Тиффож и Пузож принадлежали жене милорда, которая категорически запретила мужу, находившемуся в отчаянном положении, их продать. Я жалела леди Катрин – мы все ее жалели. Она была призраком, а не женщиной из плоти и крови, бесформенным существом, не имеющим никакого влияния, всегда такой молчаливой и грустной. Хотя Жиль исполнил свой долг и у них родилась дочь, я уверена, что оба с трудом сдерживали отвращение во время акта, благодаря которому появилась маленькая Мари. По иронии судьбы она была милым и добрым ребенком – чем-то вроде внучки для меня, поскольку своих мне иметь не суждено. Я часто удивлялась, как могло явиться на свет такое сокровище от столь ужасного союза.

Потому что союз действительно был ужасным, милорд не сказал жене ни одного ласкового слова, не сделал для нее ничего приятного за все время, что я жила в замке. В самые лучшие их дни он вел себя относительно вежливо. Но чаще всего не обращал на нее никакого внимания, если не считать внешнего вида – он всегда заботился о ее гардеробе, чтобы она выступала в роли достойного украшения для него самого. Если бы он обращался с ней, как обращаются аристократы со своими женами – с отстраненной учтивостью, – а также не выставлял напоказ свои интрижки, мы бы уважали его больше. Но он старался силой заставить ее повиноваться ему в вопросах собственности там, где требовалось ее согласие, часто с помощью Жана де Краона. Мы нередко слышали громкие крики и уговоры и ужасно боялись за леди Катрин.

Как-то раз, примерно год назад, Жан де Малеструа спросил меня:

– Скажите, Жильметта, вы должны это знать – он ее бьет?

Его вопрос не должен был удивить меня так сильно. Мы с ним тогда обсуждали природу брака, а причиной стало скандальное убийство. Одна благородная женщина без конца подвергалась насилию со стороны своего мужа и ответила ему, вонзив кинжал прямо в сердце. Злобный мерзавец умер голым в своей собственной постели, а его жена стояла над ним, тоже обнаженная, и держала в руке кинжал, с которого стекала ненавистная мужнина кровь. Мы все время от времени видели синяки и замечали ее смущение, хотя никто из нас не осмелился вмешаться – подобные вопросы решаются только супругами, если только у жены не находится могущественных родственников. Родственники не смогли спасти несчастную от виселицы, но после этого случая ходило много разговоров о том, что должны друг другу супруги и как им следует себя вести. Согласия в этих спорах достигнуто, разумеется, не было, но я не могла не вспомнить о горожанке из Бата[35], которая очень точно описала брак среди представителей благородных семей: «Говорят, что в благородном доме не все тарелки и бокалы сделаны из золота...»

– Да, у многих, наверное, возникает вопрос, что происходит между ними, – дипломатично ответила я, поскольку не сомневалась, что он хотел услышать от меня утвердительный ответ и был разочарован.– Учитывая буйный нрав милорда, думаю, существует опасность того, что он может время от времени поднимать на леди Катрин руку.

– Но наверняка вы не знаете...

– Нет, ваше преосвященство.

Помню, меня несколько удивили его расспросы – я являлась кормилицей милорда, а не горничной миледи, и мое положение было более почетным, хотя и не позволяло проникнуть в суть их отношений.

– Такое знание я могла получить, только если бы находилась в спальне леди Катрин. Сам милорд редко туда заходил. А когда все-таки появлялся, уверяю вас, меня туда не приглашали.

Однако епископ отличался упрямством и не желал так просто отступать.

– И никто из ее дам ничего не говорил, хотя бы мимолетно?

Я ехидно улыбнулась, поскольку была страшно собой довольна.

– Ваше преосвященство, я потрясена, – заявила я.– Неужели вы считаете, что я должна была слушать сплетни?

Больше он меня не спрашивал. Однако я задумалась над его вопросами, хотя прекрасно знала, что меня это не касается. В конце концов, милорд ведь похитил леди Катрин против ее воли и воли ее родных, развязав небольшую войну, а потом принялся ухаживать за ней с таким пылом, что она поверила в его фальшивые клятвы любви. Когда они стояли перед священником (которого при помощи меча убедили провести церемонию, невзирая на то что семья невесты была против), леди Катрин де Туар искренне поклялась в любви барону Жилю де Ре. Представьте, какое разочарование она испытала, когда открылась истинная суть ее брака.

Но если милорд и обходился с ней жестоко в том, что касалось именно этой собственности, Пузож и Тиффож остались в ее владении. Видимо, он что-то ей сделал после событий в Сент-Этьен или она испытала такой стыд, что не могла больше оставаться в Бретани. Поэтому она бежала к своей кузине в Пузож, во Францию, взяв с собой свою десятилетнюю дочь и оставив разъяренного Жиля де Ре в полном одиночестве.

Мне было интересно, что думает о наших событиях Жан, который живет в защищенном от всех бурь папском королевстве в Авиньоне.

«Я опасаюсь за милорда, – написала я.– Я боюсь за его душу. Доходили ли до вас еще какие-нибудь новости из других источников о том, что у нас происходит? Если доходили, то какие? Мы старались держать все в тайне, но у слухов сильные крылья...»

Когда после утренней молитвы я отправилась к Жану де Малеструа, чтобы передать ему письмо в Авиньон, я обнаружила его в состоянии глубокой задумчивости, в которое он всегда погружался, если ему приходилось решать чрезвычайно важные государственные дела или вопросы веры. На столе перед ним лежал грубый листок бумаги странной формы, словно он был сделан тем, кто потом на нем писал. Я бы не обратила на листок никакого внимания, если бы епископ не смотрел на него так пристально.

Я молча ждала, как мне и пристало; когда он закончил читать, он отложил листок и потер глаза. Затем закрыл лицо руками и тяжело вздохнул.

– Ваше преосвященство? – тихо позвала я. Он не убрал рук от лица.

– Да, – услышала я его приглушенный голос.

– Вы чем-то встревожены...

Он притронулся рукой к листку и кивком показал, что я должна его прочитать. Затем он встал со своего стула, уступив его мне.

Почерк был не слишком аккуратным, и я не заметила подписи, но описание оказалось ярким и не могло быть придумано, разве что очень талантливым сказочником. Передо мной лежало три отчета о колдовских ритуалах, при помощи которых милорд пытался вызвать демона ради каких-то своих целей.

Руки у меня дрожали, когда я читала эти строки.

«Они взяли свечи и еще несколько разных предметов, а также книги с указаниями и в соответствии с тем, что там было написано, кончиком меча милорда нарисовали несколько больших кругов. После этого они зажгли факел, и все, кроме милорда и чародея, ушли, а они встали в центр кругов под определенным углом к стене, и чародей начертал раскаленным углем на полу еще какой-то знак. Они принесли уголь с собой, полив его какой-то жидкостью, – и от него начал подниматься сладкий, пьянящий дым...»

Чародей. Я встала, когда закончила читать, и вернула грубый листок епископу.

– Вы этому верите?

Он поколебался несколько мгновений, а потом ответил:

– Все так ясно и подробно описано, что у меня нет причин не верить.

Ответ на вопрос, который я задала после этого, был мне прекрасно известен, но я все равно спросила, надеясь на лучшее:

– И что вы будете делать?

Он расхаживал взад и вперед по комнате, но совершенно бесшумно.

– Эти заявления достаточно серьезны, и я обязан, даже если мне совсем не хочется, назначить официальное расследование. Когда поднят вопрос о ереси... Герцог потребует, чтобы я предъявил обвинение.

– Обвинение в ереси должно рассматриваться судьей инквизиции, – сказала я, почувствовав, что мои глаза наполнились слезами.– Но вам и только вам решать, передавать ли это дело на суд инквизиции.

Слезы, с которыми я уже не могла справиться, текли по щекам, боль, наполнившая мое сердце, была такой яростной, что мне казалось, я не выдержу и потеряю сознание.

Жан де Малеструа обнял меня за плечи и наградил братским поцелуем в лоб.

– Решать не мне, сестра, а нашему Господу, – проговорил он.

– Я слишком хорошо знаю, как это будет, – дрожащим голосом прошептала я.– Бог всегда принимает решения, которые не сулят ничего хорошего ни мне, ни моим близким.

– Вы должны укрепить в себе веру в Него. Он благоволит ко всем своим творениям, только мы часто не замечаем Его благоволения. И никто из нас не может спрятаться – мы должны принимать Его волю с покорностью и готовностью.

Жиль де Ре не сможет с готовностью и покорностью принять эту волю Бога. Понимая, что его ждет и что конец близок, милорд совершил самый смелый поступок – если не смелый, то, по крайней мере, безумный. Он отправился к герцогу Иоанну.

Он всегда отличался храбростью и мужеством; говорят, когда Жанна д'Арк повела его за собой, он сражался как лев. На четвертый день мая, в год 1429-й молодой милорд де Ре прибыл с милордом Дюнуа в Орлеан с подкреплением и провиантом, которые требовались армии Девы, если они рассчитывали победить. На поле за городом Жанна вышла их встретить в компании с прославленными лордами, среди которых были Сен-Север и барон де Кулонсе, люди, захват которых подарил бы англичанам возможность получить хороший выкуп. Вместе с бастардом Карлом они въехали в Орлеан под самым носом англичан. А величайшее чудо из чудес состоит в том, что ни один меч не был поднят, ни одна стрела не полетела в их сторону.

Но в тот же день лорд Дюнуа получил сведения от разведчиков, что английский капитан Джон Фастольф направляется к Орлеану со свежими войсками и провиантом, так что стало понятно, почему англичане их не атаковали, – они решили подождать подкрепления.

– Дюнуа сразу отправился к Деве, чтобы сообщить ей это неприятное известие, – рассказывал мне Этьен.– Он был вне себя от негодования. Она попросила Дюнуа сообщить ей, когда появится Фастольф, а затем, поскольку очень устала, она легла спать в постель, которую делила с хозяйкой дома. Как может солдат лечь спать, когда приближается такое важное событие? Солдаты так себя не ведут!

– Солдатом была молодая девушка, – пояснила я мужу.– Она нуждалась в отдыхе.

– Мы все считали такое поведение возмутительным и исключительно глупым. То, что воин не готовится к грядущему сражению...

Впрочем, она спала не долго. Как только ее пажи и хозяйка устроили ее и сами решили немного отдохнуть, она проснулась, сжимая руками голову – внутри кричали новые голоса. Она видела и слышала шум яростного сражения, но клялась Пресвятой Девой, что это было видение, а не сон. Поэтому она вскочила с кровати и вышла наружу, чтобы понять, где могло происходить это сражение. И тут ей снова было видение; она упала на землю, сжимая руками голову. «Les voix, les voix!»[36] Голоса ей что-то приказывали, но она не знала, чего хочет от нее Бог. Должна ли она перехватить Фастольфа, который еще не появился здесь, или искать другое сражение? Ее громкие крики разбудили всех в доме и в тех, что находились рядом.

А потом Жанна д' Арк сумела справиться с собственными сомнениями; она надела свои белые доспехи и поехала к воротам Бургонь, где в небо взлетали языки пламени. Оттуда доносился едва слышный шум сражения, и, прежде чем кто-либо успел ее остановить, она помчалась в ту сторону. Ее паж протрубил сигнал тревоги, который разбудил лордов, чьи армии пришли, чтобы ее поддержать, и среди них милорда Жиля, который, по словам Этьена...

– .. .Выкрикнул длинное ругательство, столь непристойное, что от него могли увянуть все листья. Если бы Дева его услышала, она прогнала бы его, потому что она строго-настрого запретила своей армии употреблять такие слова. И все было бы потеряно.

Я могу только представить себе, какие слова срывались с его языка в тот день; Этьен категорически отказался их повторить, так как не мог допустить, чтобы они были произнесены в присутствии женщины, а тем более его собственной жены. Но я знала, что милорду известно очень много самых разных слов. Еще в детстве он любил приводить меня в ужас непристойностями, не менее вульгарными, чем те, что частенько употреблял его отвратительный дед.

Мне делается страшно от одной только мысли о том, что, если бы Жанна д'Арк оказалась в тот момент рядом с ним, Франция могла бы погибнуть, потому что именно милорд Жиль в тот день спас Деву от верной смерти. Если бы она его прогнала, кто знает, чем бы все закончилось?

У ворот воительница обнаружила, что горожане, не дожидаясь подкрепления, начали сражение с ненавистными им англичанами. У них не было опыта битв-, вооружены они были дубинками и косами, так что, когда появилась Дева, повсюду валялись тела раненых и погибших, а земля покраснела от крови. Она сидела на своей лошади, не в силах пошевелиться, и плакала, глядя на мертвые тела, – так, по крайней мере, рассказывали немногие очевидцы. Говорят, она пришла в такое отчаяние, что готова была покаяться в грехах, еще до того, как подошел к концу этот день, полный страшных событий. Но сам Бог вмешался в ее печальные размышления – что уже чудо – и посоветовал ей встать во главе уцелевших горожан.

А потом Он чуть ее не оставил. Командир англичан Таль-бот увидел открывшиеся перед ними новые возможности и отправил часть своей армии атаковать Деву с тыла. Таким образом, она оказалась зажата врагами с двух сторон. Без надежды на отступление. Когда милорд узнал об этом, вместе с отчаянным воякой ла Гиром они поскакали прямо в Сен-Лу. Они подобрались к врагу с тыла и набросились на него с такой яростью, с какой англичане убивали жителей деревни, над которыми Жанна плакала всего час назад. Она тоже повела свою потрепанную армию на врага, и теперь англичане оказались в ловушке.

Если бы милорд не пришел в тот день к ней на помощь, бастард Карл никогда не получил бы корону. Мы победили в сражении, несмотря на то что преимущество было не нашей стороне, главным образом благодаря Жилю де Ре.

Подносы с ужином стояли перед нами на столе. Жан де Малеструа, деликатно прикрыв рот рукой, рыгнул и удивил меня очередным откровением.

– Милорд сказал своим слугам, что он отправился в Жосселин, чтобы получить у герцога деньги, которые тот ему должен. Но ему никого не удалось обмануть. Многие из его слуг давно не получают жалованья и уже начали ворчать по этому поводу.

– Видимо, у вас среди них имеются шпионы.

Жан де Малеструа не стал ничего отрицать. Вместо этого он вытер рот салфеткой и отодвинул поднос.

– Пришло время вечерней молитвы, и нам следует к ней подготовиться.

Мне оставалось только опустить глаза и молча кивнуть. Мы поднялись одновременно, и я вышла из его комнаты, покорная, как всегда.

Но уже в коридоре я изобразила смущение и воскликнула:

– О Господи, чуть не забыла! Сестра Элен попросила меня разыскать ее, видимо, у нее возникли какие-то хозяйственные вопросы.

– В таком случае поторопитесь. Бог не любит, когда ему приходится ждать.

Я кивнула и, быстро поклонившись, подобрала юбки и помчалась по коридору, постаравшись оказаться как можно дальше от епископа, чтобы он не услышал моих рыданий.

Во дворе было темно и тихо; легкий ветерок нес облегчение после дневной жары, а меня все еще наполняло таинство мессы.

– Я только что узнал интересную новость, – сказал брат Демьен, когда мы медленно шли в сторону аббатства.– Я слышал, что Эсташ Бланше некоторое время назад бежал из Машекуля.

– Нет, – проговорила я. – Он никогда этого не сделал бы.

– Да. В Мортань... говорят, он решил покинуть службу у милорда.

Говорят.

Тогда понятно, почему Бланше отсутствовал во время торжественной службы в Прощеное воскресенье.

– Но почему? Он мечтал стать священником милорда, и я не могу себе представить, чтобы он отказался от своего места.

Брат Демьен только пожал плечами в ответ.

– Ничего не известно, сестра. Все это действительно очень странно. Возможно, его заставили. Сейчас он вернулся в Машекуль, но отношения между ним и милордом далеко не мирные.

Смелые или отчаянные поступки простых людей никого не интересуют, а вот действия священников всегда привлекают пристальное внимание, особенно тех, кто занимает более высокое положение в церковной иерархии. Я не могла понять, почему Жан де Малеструа ничего мне не рассказал.

Впрочем, позже, когда я услышала личное свидетельство Бланше, мне все стало ясно.

– Пуату и Анри заставили Франческо Прелати и меня покинуть дом, в котором мы жили в Сен-Флоран-ле-Вьей в Туре, и отвели нас в замок милорда в Тиффоже. В этот период милорд часто искал общества Прелати – да, я могу подтвердить, что чародей-итальянец заинтриговал его своими разнообразными фокусами, и я вскоре начал проклинать себя за то, что привез его к милорду. Когда милорд вошел в комнату, где жили я и еще несколько человек, мы все вышли в другое помещение, чтобы оставить Прелати и милорда наедине. Следующей ночью я видел, как они покинули комнату и вошли в низкий коридор, расположенный прямо позади нас. Они оставались там некоторое время. Я слышал крики следующего содержания: «Приди, Сатана» или просто: «Приди!» А еще Прелати сказал: «К нам на помощь...» или что-то в этом роде. Звучали еще какие-то слова, которых я не понимал, а потом милорд и Прелати оставались в той комнате еще примерно час, при этом они зажгли множество свечей.

Да простит нас Господь, довольно скоро поднялся холодный ветер и ураганом промчался по замку, издавая дикие, противоестественные звуки. Я был уверен, что это голос самого дьявола. Я решил посоветоваться с Робином Ромуларом, который в тот момент тоже находился в Тиффоже. Мы пришли к единодушному мнению, что милорд и Прелати вызывают демонов и что мы не желаем иметь с их делами ничего общего.

На следующий день, когда еще только начало светать, я позволил себе бежать из Тиффожа от мерзостей, которые там творились, и отправился прямо в Мортань в гостиницу Бушар-Менар. Я оставался там семь недель и все это время получал бесконечные письма от милорда, который просил меня вернуться и клялся, что они с Прелати обещают хорошо со мной обращаться. Я отказывался, а потом и вовсе перестал отвечать. Я не имел ни малейшего желания находиться рядом с ним или Прелати с его демонами.

Когда я жил в Бушар-Менар, там появился еще один постоялец, Жан Мерсье, который был смотрителем замка в Ла-Рош-сюр-Йон в Люсоне. Мерсье рассказал мне, что в Нанте и его окрестностях ходят упорные разговоры о том, что милорд пишет книгу кровью и намерен с ее помощью убедить дьявола подарить ему столько крепостей, сколько пожелает его душа. Таким образом он вернет себе свое прежнее положение, и уже никто не сможет причинить ему вред. Я не стал спрашивать, откуда он берет кровь для своей книги.

На следующий день ко мне пришел золотых дел мастер Пети с поручением от милорда. Он сказал, что милорд и Прелати очень за меня волнуются и просят срочно к ним вернуться. Я ответил, что и не подумаю это делать, особенно после того, что слышал. А еще я попросил Пети сказать милорду, что, если эти разговоры – правда, ему следует немедленно положить конец своим гнусным экспериментам.

Пети, видимо, передал мои слова милорду и Прелати, потому что милорд немедленно посадил его в подземелье замка Сент-Этьен, который позже отдал казначею герцога ле Феррону, а потом попытался отобрать силой. Он отправил Пуату, Анри, Жиля де Силлэ и еще одного слугу по имени Лебретон с приказом схватить меня в Мортани, и я не мог ничего с этим поделать. Думаю, известие о том, что он посадил Пети в подземелье, должно было меня насторожить, и мне следовало покинуть Мортань.

Но я этого не сделал, хотя один только Бог знает почему. Люди милорда довезли меня до Рош-Сервье и сказали, что я тоже буду заключен в Сент-Этьен, а милорд прикажет меня прикончить за то, что я распространяю про него грязные слухи. Услышав это, я отказался сдвинуться с места, потому что никаких слухов про него не распространял. Я принялся угрожать им такими карами, исполнить которые, разумеется, не мог, но мои слова возымели действие. Думаю, все люди верят в то, что священники наделены определенными возможностями, недоступными остальным, хотя, если у меня и была какая-то божественная сила, она меня покинула после того, как я связался с еретиками. Они не причинили мне никакого вреда и доставили прямо в Машекуль к милорду. Я находился там против собственной воли в течение двух месяцев.

Жиль де Ре покинул Жосселин в целости и сохранности, по крайней мере физически. Какое действие оказал на него разговор с герцогом, я не знаю, но, учитывая его отчаянное положение, полагаю, что милорд был в ярости от неблагоприятного исхода аудиенции. Если его преосвященство что-то и знал, мне он ничего не говорил. Мы занимались своими обычными делами с внешним спокойствием, но под ним скрывалось множество мучивших нас вопросов.

Заутрени и вечерни, и то, что между ними, – вот и вся моя жизнь. Я тратила ее на то, чтобы переходить по двору из аббатства во дворец и снова в аббатство, исполняя одну обязанность за другой. Как-то вечером я направлялась в аббатство и услышала, что к нам приближается всадник. Я уже вошла в проход с аркой, который огибает двор и ведет прямо в монастырь, и шагнула в тень, когда до меня донесся топот копыт, сначала едва различимый, а потом оглушительный, точно гром, пока сама земля не задрожала у меня под ногами еще прежде, чем всадник влетел к нам во двор. Откуда-то из другой тени появился конюх и схватил взмыленную лошадь под уздцы в тот момент, когда всадник соскочил на землю.

Меня охватило любопытство; посланник из Авиньона не стал бы так спешить, если только слухи о здоровье его святейшества не соответствуют действительности. Но небо еще не обрушилось на землю, и я решила, что с Папой все в порядке.

Ночью я не могла заснуть, раздумывая, что все это значило; я задремала ненадолго, но отдыха мне сон не принес. На следующее утро, когда я отыскала епископа, я была напряжена, как струна. Соблюдение привычных утренних правил вежливости, обычно доставлявшее мне удовольствие, показалось скучной обязанностью.

– Посланник, – взволнованно сказала я.

Жан де Малеструа удивленно посмотрел на меня.

– Из Авиньона больше ничего не приходило после того письма, что я вам передал.

– Нет, ваше преосвященство, я имею в виду всадника, который прибыл вчера вечером, когда я ушла от вас...

Он помолчал немного, а потом проговорил:

– Ах! Этот посыльный. Мне было интересно, видел ли его кто-нибудь.

– Он ворвался к нам как ураган. Его невозможно было не услышать.

– Да-да, мне следует завести новое правило касательно посыльных, чтобы они никого не беспокоили.

– Он прибыл из Жосселина?

Епископ медленно кивнул и тут же начал перекладывать бумаги на столе, словно хотел положить конец моим расспросам.

– Ну, и что он сообщил?

Неожиданно Жан де Малеструа ужасно смутился и начал переступать с ноги на ногу. Наконец, после некоторого колебания, он проговорил:

– С сожалением должен вам сказать, что герцог Иоанн не открыл мне подробностей их разговора. В присланном мне письме он не сообщил ничего важного, кроме того, что милорд Жиль попросил у него помощи и поддержки в решении вопроса о Сент-Этьене.

– И, естественно, ничего не получил, несмотря на все свои обещания.

– Не получил. Да и предложить ему особенно нечего. У него больше не осталось ничего такого, чтобы он мог пытаться заключить сделку.

До этого мгновения я не понимала, что состояние милорда так катастрофически уменьшилось.

– Но, – начала я, – наверняка он сказал что-то еще... И вдруг я почувствовала, что все слова меня покинули.

Я не знала, как вытянуть из него сведения, которые были мне так необходимы. Он старательно и очень ловко обходил упоминание того, как ему велели действовать дальше, – вопрос, не имевший никакого отношения к произошедшему в Жосселине и, конечно же, включенный в послание герцога. Епископ снова от меня отвернулся и направился к своему рабочему столу, заваленному бумагами. Как только он в них погрузится, мне уже будет к нему не пробиться. Мне ничего не оставалось, как спросить:

– Вы должны выдвинуть обвинение против милорда? И снова он не ответил мне прямо.

– Мне сообщили о действиях милорда, – сказал он.– Он беспрепятственно покинул замок, но еще не вернулся в Машекуль; вчера он остановился там же, где останавливался во время своего предыдущего визита в Жосселин: в доме человека по имени Лемуан, неподалеку от городских стен Ванна.

– Я знаю этот дом – он очень красив.– Естественно, милорд искал убежища в таком элегантном и роскошном дворце.– Только я не понимаю, зачем нужны эти представления.

– Буше, – ответил его преосвященство.

Позже мы услышим от Пуату, какое влияние Буше имел на Жиля де Ре.

– Буше привел милорду мальчика, которому на вид было лет десять или около того. Это происходило в доме Лемуана, где милорд получил от этого ребенка плотское наслаждение в той же гнусной манере, как и от многих других до него: сначала он потер свой член руками, а когда он набух, засунул его между бедер мальчика и использовал не предназначенное для этих целей отверстие, чтобы излить в него свое семя. Все это время мальчик был подвешен на балке за связанные веревкой руки. Я засунул ему в рот тряпку, чтобы он не кричал. Он не издавал ни звука, но на его лице застыли отчаяние, страх и боль.

Когда милорд закончил с мальчиком, он приказал нам с Анри его убить. Но в доме Лемуана не оказалось подходящего места, где мы могли бы это сделать, не привлекая к себе внимания. Поэтому мы отвели мальчика в соседний дом, который принадлежал человеку по имени Боэтден, где остановились слуги, сопровождавшие нас в этом путешествии. Мы знали, что хозяин дома не станет нам мешать и не расскажет никому о том, что увидит или услышит. Мне кажется, что у милорда повсюду имелись такие люди, в каждом приходе, в котором мы побывали, хотя каким образом ему удавалось заручиться их поддержкой, я не знаю.

В доме Боэтдена мы отрезали мальчику голову. Либо нож оказался тупым, либо кости слишком прочными, но получилось у нас не сразу. Милорд ужасно разволновался, и мы закопали голову в том самом месте, где произошло убийство. Но мы не знали, как избавиться от тела так, чтобы нас никто, кроме хозяина дома, не увидел. Дом стоял почти в самом центре деревни и был на виду, так что мы не могли зарыть тело перед ним. В конце концов мне пришло в голову, что мы можем сбросить тело ребенка в отхожее место, а когда я высказал свою идею вслух, остальные согласились, сказав, что она им нравится. Мы обвязали мальчика его собственным ремнем и опустили в дыру.

К моему огромному возмущению, там оказалось недостаточно глубоко, чтобы скрыть тело. Оно застряло – лишенный головы свидетель того, что с ним сделали.

Анри и Буше с огромным трудом опустили меня в дыру, сами они остались наверху, чтобы следить за моим спуском. Пару раз, когда я там висел, я спрашивал себя, а не сбросят ли они меня вниз, когда наше дело будет сделано. Они настояли на том, чтобы вниз полез я, потому что эта безумная идея была моя, а значит, я и должен пострадать, раз у нас не получилось с первого раза.

Мне пришлось немало потрудиться, чтобы утопить тело в отходах так, чтобы его не было видно сверху. Мне пришлось заталкивать его в вонючую жижу собственными руками; несмотря на все мои усилия, оно дважды всплывало, и мне приходилось предпринимать новые попытки, пока наконец оно не осталось там, где требовалось. Когда меня вытащили наружу, меня несколько раз вырвало, да так сильно, что мне казалось, будто мой желудок выпрыгнет наружу.

Глава 16

Можно было бы предположить, что «Ла Бреа Тар-Питс» должен находиться где-то далеко, однако я обнаружила его среди чудищ из стекла и стали в самом центре Лос-Анджелеса. Вокруг небольшой парк, но окружающая «цивилизация» позволяет забыть, что прежде здесь были смоляные дворы. Густой аромат вы ощущаете гораздо раньше, чем их видите; кажется, кто-то работает на крыше под жарким солнцем. В первый момент запах даже производит приятное впечатление – но целый день? Нет, только не это.

Когда я заговорила о запахе с директором музея, он лишь широко улыбнулся и втянул в себя воздух. Вероятно, после этого ему следовало ударить себя в грудь и завопить, но ему удалось сдержаться. Симпатичный парень, который без малейшего смущения демонстрировал любовь к музею. Я ожидала, что должность директора должен занимать человек академического склада, и приготовилась бороться с закостеневшим скептиком – именно такое выпадает на нашу долю, когда нам приходится работать в других музеях. Они все считают, что полицейские – безнадежные болваны, ничего не смыслящие в искусстве, однако рассчитывают получить от нас советы относительно своих проблем безопасности. Пусть разбираются сами.

Но этот человек обожал свою работу. Несколько раз мне приходилось его прерывать:

– Все это впечатляет, сэр, но мне необходимо задать вам несколько конкретных вопросов...

Он тут же начинал извиняться.

Я описала плакат, который произвел на меня впечатление. Директор тут же направился к шкафу и вытащил свой экземпляр.

– Такой?

И вновь я с трудом сдержала дрожь..

– Да.

– Тут есть анахронизмы, – сказал он, – но какого черта, иногда можно позволить себе немного развлечься.

Значит, плакат – его идея. Наверное, он провел немало времени, пытаясь обосновать «неточности».

– Замечательный плакат, – сказала я.– Могу спорить, что он вызвал интерес у множества людей, которые при других обстоятельствах сюда бы не пришли.

– О, несомненно. Эта выставка привлекла рекордное число посетителей. Здесь побывали люди со всей страны, более того, со всего мира.

«И со всего Лос-Анджелеса», – подумала я. Он подошел к своему столу и вытащил из ящика книгу с тем же изображением на обложке.

– Книга также имела огромный успех. Она получилась очень дорогой из-за качественной цветной печати, но мы продали уйму экземпляров. Уйму. И в фонд развития музея поступили значительные средства.

– Наверное, вы получили большое удовольствие, участвуя во всем этом.

– То был пик моей карьеры, в особенности на начальной стадии. Я работал с чрезвычайно талантливыми людьми.– Потом он вздохнул и покачал головой.– Подумать только, что этого могло и не произойти.

Я подождала немного, рассчитывая, что он сам все объяснит, а потом не выдержала и спросила:

– Но я не слышала, чтобы у вас возникли какие-то проблемы...

– Ну, естественно. Мы старались все держать в секрете. Тем не менее пришлось поставить в известность полицию – странно, что вы об этом не знаете. Нам угрожали взрывом.

– Неужели?

– Да. Вероятно, к лучшему, что вы ничего не узнали. Один из наших спонсоров был категорически против огласки, и мы опасались, что он может выйти из игры. Нам пришлось вести с ним очень сложные переговоры, чтобы удержать. Тревога оказалась ложной, но спонсор – он являлся создателем большей части экспозиции – настоял на усовершенствовании системы безопасности.

– Ну, это никогда не бывает лишним.

– Да, но удовольствие стоит больших денег. В конечном счете он сам частично оплатил дополнительные расходы.

Очень любопытно, но вряд ли имеет отношение к моим поискам.

– Я провожу расследование, связанное с несколькими подростками, – сказала я.– Некоторые из них посетили ваш музей. Это единственное, что их связывает между собой, поэтому меня заинтересовали люди, которые работали на вашей выставке.

Директор заметно оживился.

– Звучит зловеще.

– Да. К сожалению, на данном этапе я больше ничего не могу вам рассказать.

– Очень жаль, поскольку я мог бы сузить круг подозреваемых. На выставке работали сотни людей.

– Насколько я понимаю, далеко не все являлись служащими музея.

– Лишь немногие. Мы нанимаем по контракту людей для уборки и обслуживания. А персонал, отвечающий за безопасность, набирает другая компания. Конечно, у нас есть собственные камеры, установлена система видеонаблюдения, включающая синий экран...

– Синий экран?

– Да. Я думал, все знают, что это такое. Он привлекал внимания не меньше, чем сама выставка.– Увидев мой растерянный взгляд, он спросил: – У вас есть дети?

– Трое.

– Хм-м-м. А я думал, что все дети Лос-Анджелеса побывали на нашей выставке.

– Отец приводил моих детей сюда на экскурсию, однако они ничего не говорили о синем экране.

Они с восторгом рассказывали о движущихся животных и рыцарях, но про синий экран разговоров не было.

– Идея состоит в том, чтобы система безопасности стала частью выставки и не отвлекала от изучения экспонатов. Зрелище получилось впечатляющим. У нас была видеосистема высокого качества, гораздо лучше, чем обычные камеры. И всех посетителей записывали, когда они входили на выставку. Там же установили флюороскоп, позволяющий видеть содержимое рюкзаков и сумок, но посетители сами управляли машинами и проверяли свои вещи.

Конечно, обученный персонал внимательно наблюдал за происходящим, но посетителям казалось, что они сами помогают осуществлять меры безопасности. Они становились участниками замечательного действа. Однако гвоздем всей программы был синий экран. Речь идет о спецэффектах, которые используются для того, чтобы человек оказался на заранее отснятом фоне. В нашем случае мы всячески поддерживали зрителей, желавших подурачиться перед камерами, а потом, когда очередь продвигалась вперед, они видели себя в самом неожиданном окружении. Например, в первобытных топях или в средневековом лесу, рядом с кабаном, выскакивающим из-за дерева. Всем это ужасно нравилось, а мы получали качественное изображение всех посетителей выставки, не становясь похожими на Большого Брата[37]. Превосходный замысел. Спонсорам пришлось серьезно потрудиться.

Мне все это показалось чрезмерным, но я не стала делиться с директором своим мнением.

– Значит, людей записывали. Естественно, они об этом знали.

– Да. На самом деле все это делалось для развлечения посетителей. Кроме того, они могли купить фрагменты с собственным изображением. Таким образом нам удалось вернуть существенную часть затрат.

– А на территории выставки находились другие сотрудники службы безопасности?

– Да, двое перемещались по экспозиции, и еще двое следили за показаниями камер слежения.

– А где хранятся записи?

– Не у нас. Выставка закрылась более двух лет назад. С тех пор многое изменилось. Однако о судьбе записей синего экрана мне неизвестно.

– Ау кого они могут находиться, если их не уничтожили?

– У компании, отвечавшей за безопасность выставки.– После коротких колебаний он добавил: – Или у спонсора.

Спонсор. Не спонсор мистер такой-то и такой-то. Просто спонсор.

– А вам известно имя спонсора?

Он вновь немного помедлил, перед тем как ответить.

– Он не любит быть на виду. «Круто», – подумала я, но вслух сказала:

– Не сомневаюсь, что он правильно вас поймет, если вы сообщите нам его имя, учитывая серьезность ситуации, которую мы расследуем.

– Я не смогу об этом судить до тех пор, пока не буду знать о сути «ситуации».

«Рука руку моет», – подумала я.

– Я могу лишь сказать, что речь идет о проявлениях педофилии, возможно связанных между собой.

Проще было бы сказать о серийной педофилии, но он все равно ахнул.

– Ну, тогда все достаточно серьезно.

– Так и есть.– Я протянула ему свой блокнот, открытый на чистой странице. Быть может, если ему не придется произносить имя вслух, он не будет считать, что кого-то предает.– Я буду вам весьма признательна, если вы напишете имя спонсора.

Он взял блокнот и ручку, которая была прикреплена сбоку. С торжественным видом нажал на кнопку и написал фамилию спонсора. Затем вставил ручку на место, закрыл блокнот и протянул мне.

Я не стала открывать блокнот, чтобы узнать, что он написал. Мне не хотелось демонстрировать свое удивление, если спонсор окажется знаменитостью.

– Мне также потребуется название компании, в которой вы нанимали охранников. И той, что производила уборку.– Я вновь протянула ему блокнот.

– Конечно, – кивнул он, делая быстрые записи.– Чем еще я могу вам помочь?

– Я буду вам благодарна, если вы покажете мне списки ваших людей, которые работали во время выставки.

Выражение его лица заметно изменилось. Казалось, он хотел сказать: все самое интересное закончилось. Чтобы узнать у него еще что-нибудь полезное, мне придется прийти в другой раз. Однако впервые за все время у меня появилась ниточка.

Уилбур Дюран. Знаменитый специалист по спецэффектам, выполнивший немало успешных работ в Голливуде, особенно в фильмах ужасов. Я занялась поиском информации о нем, что заставило меня отложить дополнительные беседы с семьями похищенных мальчиков, от которых мне не хотелось отрываться.

Но оторваться пришлось, поскольку выбора у меня не было: за пять дней до истечения двухмесячного срока нам сообщили об исчезновении двенадцатилетнего мальчика. Однако на сей раз похититель отошел от прежней схемы: ребенок оказался черным, хотя кожа у него была светлой. Все остальное совпадало; он был миловидным, и в последний раз его видели в компании старшего брата. Патрульный полицейский, принявший первый звонок, узнал, что между братьями вышла ссора, и сразу сообщил об этом мне. Перед уходом домой я переговорила с родителями. Довольно быстро удалось выяснить причину ссоры: биологическим отцом исчезнувшего ребенка был второй муж матери и отчим старшего сына, который ужасно к нему ревновал, превратив жизнь всей семьи в ад. По словам матери исчезнувшего мальчика, ее мать – его бабушка – видела ссорящихся ребят незадолго до исчезновения младшего.

Все сходилось – оставалась лишь небольшая проблема с цветом кожи.

Мать сразу же ужасно возмутилась, когда я по телефону сказала, что хочу поговорить с ее старшим сыном.

– Только не он, – сказала она мне.– Он такой хороший мальчик, в большей степени отец, чем брат нашему младшенькому. Да, у них возникают проблемы, но они любят друг друга, я знаю.

Мне пришлось настоять на своем. Вскоре женщина перестала возражать и сказала, что привезет старшего сына в участок. Я хотела поговорить у них дома, в более спокойной обстановке, но она ничего не желала слушать.

Они приехали довольно быстро, и сержант сразу же отвел их ко мне. Увидев их, я потеряла дар речи и некоторое время молча смотрела на мать и сына, как полнейшая идиотка. А ведь я проходила специальную подготовку.

Мать и старший брат были белыми.

Это было подобно прыжку с шестом – прозрение. Внешность жертв была схожей, за исключением одного из исчезнувших мальчиков, но не только внешность определяла выбор преступника – теперь я знала это наверняка. Полностью совпадал цвет кожи мнимых похитителей.

Для порядка я задала несколько ничего не значащих вопросов. Они отвечали прямо, без малейших колебаний, не отводя глаз, я не заметила ни одного классического признака лжи или попытки скрыть что-то существенное. Когда я спросила старшего брата, готов ли он пройти тест на детекторе лжи, он сразу же согласился. Мне показалось, что мать готова его расцеловать.

Значение имел лишь последний вопрос, который я задала.

– Какие события за последние два года, в которых участвовали вы с братом, показались тебе наиболее запоминающимися?

Мать и брат были сбиты с толку. Они ожидали совсем других вопросов, связанных с возможным поиском их пропавшего сына и брата.

– Пара бейсбольных матчей, концерт и выставка динозавров в музее «Тар-Питс»...

Если учесть, как шло расследование раньше, все эти люди не ожидали, что им придется отвечать на вопросы о том, где они бывали вместе с пропавшими детьми. Я уже беседовала с большинством из них, чтобы ознакомиться с делом, но теперь мои вопросы носили более определенный характер. Мне пришлось проявить немалую изворотливость и принести множество извинений за проступки, которых я не совершала. Представьте себе, что сначала вас подозревают и обвиняют в том, что вы причинили вред тому, кого по-настоящему любили, а потом обвинитель говорит: ладно, не имеет значения, мы ничего такого не имели в виду. Почему орды адвокатов не атаковали полицейский департамент Лос-Анджелеса после этих расследований, до сих пор остается для меня тайной. Эмоциональный шок после таких обвинений останется с этими людьми надолго, и мне пришлось быть максимально осторожной, чтобы никто из них не предположил, что они вновь находятся под подозрением.

Я заверила всех родителей, что дополнительная информация поможет мне проверить достоверность новых теорий, объясняющих исчезновение их сыновей, и такое объяснение было принято почти всеми. Однако мои вопросы их смущали: «Какие события, в которых вы участвовали вместе с детьми, вам запомнились?» Не следовало задавать наводящих вопросов, я не могла спросить, посещали ли они выставку динозавров. Я хотела получить эту информацию косвенным путем.

И в каждом случае они упоминали музей. За три или четыре дня я переговорила со всеми и пришла к новому выводу: почти все родители были примерно среднего возраста, их рост составлял от пяти футов и восьми дюймов до пяти футов и одиннадцати дюймов (включая трех женщин), все среднего веса, и все были белыми.

Так я получила примерное описание внешности подозреваемого.

Мне требовалась помощь Дока, но только на нейтральной территории. Всякий раз, оказываясь в его кабинете, я чувствовала себя студенткой, а мне этого не хотелось. В участке всегда царил хаос, поэтому я предложила ему самому назвать место встречи. Мы остановились на пирсе Санта-Моники, где подавали булочки с горячими сосисками.

Чайки, как всегда, пронзительно кричали, но шум меня не беспокоил. Я любила пирс с его активностью и исходящей от него энергией. Иногда здесь появлялись неприятные типы, в особенности вечером в пятницу и субботу. Но днем тут был настоящий рай. Мои дети очень любили сюда ходить, в особенности Эван.

– Почти все попавшие под подозрение люди примерно одного роста – от пяти футов девяти дюймов до пяти футов десяти дюймов, – имеют хрупкое телосложение. Из чего я делаю вывод, что предполагаемый преступник обладает такими же параметрами, поскольку их почти невозможно подделать.

– А как насчет черт лица?

Я подумала о плакате с черной прорезью на месте глаз. Когда я пыталась представить себе преступника, всякий раз перед моим мысленным взором возникала фигура с темным пятном вместо лица.

– Не имею ни малейшего представления.

– Значит, вы хотите, чтобы я сделал предположение?

– Я хочу еще раз поговорить о психологических аспектах и, если вы не против, снова по ним пройтись. Мне удалось найти нечто общее, объединяющее пропавших детей и их мнимых похитителей. Все они посетили одну выставку в « Ла Бреа Тар-Питс »...

– Там, где демонстрировали разных животных?

– Да. Выставка работала довольно долго, ее посетило огромное количество людей. Так что мне придется проверить всех, кто там работал в то время или был связан с выставкой, в том числе и с фирмами, которые обеспечивали ее обслуживающим персоналом.

– Похоже, работы предстоит много.

– Да уж. Мне хочется выделить хотя бы небольшую группу подозреваемых из сотен разных людей, и я нуждаюсь в помощи.

– А вы уверены, что он находил жертвы именно там?

– На данном этапе я лишь принимаю желаемое за действительное. Честно говоря, иногда мои выводы представляются притянутыми за уши, но других общих нитей мне обнаружить не удалось.

– Ну, если этот человек работает в музее или как-то с ним связан, то серийный убийца в ваших руках.

Такой вывод напрашивался.

– Так или иначе, но его выбор не выглядит спонтанным...

– Верно, преступник – прекрасный организатор, но есть некоторые тонкости, которые повторяются. Серийные убийцы, тщательно готовящие свои преступления, оказываются тихими людьми, живущими в хорошо продуманном вымышленном мире, в противовес тем, кто склонен к импульсивным действиям. Ваш организованный извращенец планирует свое деяние до мельчайших деталей в форме фантазии, а потом ее реализует. Преступник, подверженный импульсам, может начать исполнять свою фантазию из-за случайных внешних воздействий, так что выбор жертвы будет совершенно непредсказуем. И то, что он потом станет делать с жертвой, совсем не обязательно совпадет с его прежними фантазиями.

– Но что вы имеете в виду, когда называете этого человека тихим? Если вы совершаете такие преступления, то должны быть дерзким, так мне кажется. Дерзкий и тихий – качества несовместимые.

– Несомненно, похищение ребенка действительно требует определенного рода смелости. Однако с тем же успехом такое состояние можно назвать манией. Вероятно, внешне оно никак не проявляется – лишь немногие из тех, кто совершает сексуальные преступления против детей, настолько меняются, что их можно идентифицировать, разок взглянув им в лицо. Часто говорят, что многое можно прочитать по глазам, как правило, уже после того, как преступление свершилось, но на самом деле такой человек легко скроется в толпе возле пригородного поезда. Обычно перед мысленным взором рисуется совсем другой образ преступника; многие представляют типа вроде Мэнсона[38] – хотя его скорее можно назвать запойным убийцей, чем серийным: растрепанные волосы, грязная одежда, безумные глаза, все внешние признаки психопата, отпугивающие людей.

Довольно часто в подобных случаях обложка книги дает нам неверное представление о ее содержании; большинство мужчин, совершающих серийные убийства, или серийные педофилы, существуют внутри вполне приличных обложек. Джон Уэйн Гейси[39] – превосходный пример такого парня – выглядел очень даже симпатично. Он был весьма успешным строительным подрядчиком, и в то время, когда он совершал свои преступления, его бизнес преуспевал. Поскольку он сам являлся боссом, Гейси имел полную свободу передвижения, к тому же не был стеснен в средствах. Если мы посмотрим на список самых знаменитых серийных убийц в истории, то обнаружим в их поведении немало разумного, а некоторые предстанут весьма привлекательными фигурами. То, что отличает их от обычных людей, находится внутри, а не снаружи.

Примерно в квартале от пирса рабочий бросил пакет с мусором в «Дампстер»[40]. Чайки с громкими криками начали планировать вниз. Их клювы застучали по пластиковому пакету; некоторые тут же улетели прочь с добычей. Остальные кружили над «Дампстером».

– Выживают сильнейшие, – заметила я.

– Это сильное побуждение.– Эррол бросил битую морскую ракушку на песок под пирсом.– Антрополог по имени Лайл Уотсон утверждает, что поведение, которое мы считаем проявлением зла, в генетическом смысле часто определяется стремлением к выживанию. Он объясняет это в контексте эволюционной теории Дарвина: разрушение порядка в мире – в особенности если речь идет о росте населения – приводит к росту преступлений, что мы и наблюдаем в последние два столетия. Именно по этой причине большинство серийных убийц оказываются мужчинами – они пытаются таким образом сохранить свой генетический материал. Уничтожая соперников, ты даешь своим генам дополнительные шансы.

– Звучит не слишком убедительно, – сказала я.

– Его теория пытается объяснить, почему некоторые люди совершают безумные поступки без видимых причин. Должен признать, что я сам понял далеко не все, а ведь мне за это платят.

– Ну, тогда я влипла.

– Не обязательно. Вы очень умная женщина. Не исключено, что мне удастся сэкономить для вас немного времени. Я считаю, что он не может быть служащим музея.

– Почему?

Фирменное название большого металлического мусоросборника.

– Серийный убийца не станет мусорить в собственном гнезде.

– Гейси хоронил всех убитых у себя в подвале. Дамер[41] складывал их в собственный холодильник.

– Хотите верьте, хотите нет, но это скорее исключения, чем правила. Они рисковали, в результате риск не оправдался – обоих поймали именно из-за этого. Служащий музея сразу же попадет в круг подозреваемых, если начнет выбирать себе жертвы среди посетителей выставки. Нет, я бы сосредоточился на людях, связанных с музеем извне. Подрядчики. Обслуживающий персонал. И еще одно – для совершения этих преступлений требуются ресурсы.

– Да, я знаю, мне эта мысль уже приходила в голову. Он должен иметь какое-то удаленное место, где можно было бы держать похищенных детей...

– И это стоит денег. Он переодевается, добывает автомобили, создает многочисленные иллюзии. Либо этот тип много лет откладывал деньги, либо он богат.

– Директор музея рассказал мне об одном из спонсоров. Он утверждает, что тот даже частично финансировал систему безопасности выставки, поскольку его не устраивала та, что была в музее прежде.

– А как его зовут?

– Уилбур Дюран. Док разинул рот.

– Специалист по спецэффектам?

– Да.

– Будь я проклят, – пробормотал Эркиннен.

Прежде чем я успела выяснить, почему он так отреагировал на мои слова, сработал пейджер. Вибрация на поясе меня напугала.

– Подождите секунду, – попросила я.

Нам пришлось отложить разговор. У нас появилось тело.

Глава 17

Стояло прекрасное лето, как мы все и надеялись, и нас ждал великолепный урожай яблок и вишен. Брат Демьен расхаживал по своим владениям гордый, как петух, и в то же время квохтал около каждого усыпанного плодами дерева, точно заботливая наседка. К сожалению, мы мало виделись в это беспокойное время; он был занят в своем саду, или так я себе говорила. Но в конце концов я поняла, что даже он старался все чаще и чаще меня избегать, потому что не хотел, чтобы мое мрачное расположение духа, становившееся с каждым днем все заметнее, портило ему чудесное настроение. Он оставался моим добрым и верным другом, но я не могла не заметить, что между нами начала расти стена.

К концу июля мы уже точно знали, что получим хороший урожай, если, конечно, на нас не рассердится Господь и не накажет плохой погодой. Пришла пора наблюдать и ждать – включая и дело Жиля де Ре. Я ненавижу ждать, и это известно всем, кто меня хорошо знает. Его преосвященство проявил мудрость, оставив меня в одиночестве в период между отъездом милорда из Жосселина и своим первым официальным выступлением против него. Хотя мы по-прежнему проводили много времени вместе, по большей части получая от общества друг друга удовольствие, наши разговоры милорда не касались.

Чтобы чем-то себя занять, я собрала молодых сестер и принялась рьяно наводить повсюду порядок, словно надеялась повторить достижения сестры Клэр в Бурнёфе. Как-то раз, уже ближе к вечеру, епископ нашел меня во дворе в одно из редких мгновений, когда я отдыхала. Передо мной стояла деревянная рамка с натянутым на ней куском тонкого полотна. Я нарисовала на ткани ветку с цветами и теперь вышивала ее яркими шелковыми нитками. Слегка приглушенный свет заходящего солнца казался мне идеальным и часто дарил утешение в трудные времена. Видимо, удовольствие, которое я получала от своего занятия, было написано у меня на лице, потому что епископ заговорил извиняющимся тоном.

– Я хотел пригласить вас поужинать со мной, – улыбнувшись, сказал он, – но вы так увлечены вашей работой... Будет каплун. Ваш любимый.

– И зачем только вы меня соблазняете. – Я улыбнулась, закрепила иголку на ткани и поднялась.

Он был в сутане священника, но вел себя как галантный дипломат, коим ему нередко приходилось бывать, и даже предложил мне руку. Я покраснела и тут же смутилась, но ничего не могла с собой поделать. Я взяла его под руку, и мы вместе, не говоря ни слова, прошли через двор к дворцу и в его личную столовую.

Каплун, карп и распаренный лук – моя тарелка была наполнена до краев. Впрочем, я понимала, что епископ устроил это все не просто так.

– Я получил приказ предъявить обвинение, – сказал наконец епископ.– Сначала в связи с нападением на Жана ле Феррона. А дальше мы соберем новые сведения и расскажем об убийствах.– Он поколебался, словно пытался смягчить следующие слова.– Дело будет передано инквизиции.

Я откинулась на спинку стула и задумалась над тем, что произошло. Усилием воли я постаралась прогнать темные образы, заполонившие мое сознание, словно армия захватчиков. Я не осмеливалась никому в этом признаться, но именно жуткие видения, заявлявшиеся ко мне все чаще и поражавшие своей яркостью, превратили меня в мрачную старую каргу, которую старался избегать мой молодой брат во Христе Демьен. Если бы я им все рассказала, они решили бы, что я лишилась рассудка, и заперли подальше от нормальных людей.

Мне всегда виделось одно и то же: темное чудовище без лица, в полном боевом облачении, с окровавленным мечом в руках. Чудовище сидит верхом на диковинном звере, высоко подняв над головой меч. Потом бросается ко мне и выхватывает у меня из рук младенца, держа его за шею, точно хищная птица. В следующее мгновение оно подкидывает его в воздух, сильным движением отрубает голову, и она падает на землю.

Я знаю, чье лицо прячется за железной маской, но не могу понять, как этот человек мог с такой жестокостью убить ребенка, которым является сам.

– А этого нельзя избежать? – едва слышно прошептала я.

Рука Жана де Малеструа коснулась моей и сжала пальцы.

– Даже Христос не смог избежать чаши, которую Его отец предложил Ему.

– Что же теперь будет?

Откуда-то из-под стола епископ достал папку с бумагами и протянул мне.

– Это черновики того, что будет переписано и опубликовано.

Я узнала его собственный почерк. В конце концов, он ведь был адвокатом, до того как стал священником. Передо мной лежал тщательно разработанный план атаки на Жиля де Ре, целью которой было поставить его на колени. Я получила возможность познакомиться с ним, прежде чем он станет всеобщим достоянием.

Честь, приправленная горечью.

«Того, кто прочитает эти записи, мы, Жан, по воле Божией и с благословения Священного Папского престола епископ Нанта, благословляем именем Господа нашего и просим обратить внимание на следующее.

Да будет известно, что, при посещении прихода Сен-Мари в Нанте, где Жиль де Ре, о котором пойдет речь ниже, часто останавливается в доме, известном под именем ла Суз, и является прихожанином названной церкви, а также при посещении других приходов, также названных ниже, начали возникать слухи, а затем мы стали получать жалобы и заявления честных и достойных жителей вышеозначенных приходов».

Дальше шел длинный список, который мне было больно читать, потому что я встречалась с некоторыми из этих людей, когда мы начали разбираться в том, что же у нас все-таки происходит. Агата, жена Дени де Лемиона; вдова Рено Донета; Жанна, вдова Гибеле Дели; Жан Юбер и его жена; Марта, вдова Ивона Кергэна; Жанна, жена Жана Дареля;Тифэн, Эонетта ле Карпентье. Все они были прихожанами церквей, расположенных на территории или около владений или бывших владений Жиля де Ре. Рядом с именами свидетелей стояли названия церквей.

«Мы, посещая эти церкви по долгу службы, тщательно опросили свидетелей и, изучив их показания, выяснили, что среди прочих преступлений, в достоверности которых мы уверены, дворянин милорд Жиль де Ре, рыцарь, землевладелец и барон вышеозначенного места, наш, прихожанин, находящийся в нашей юрисдикции, вместе со своими сообщниками действительно убил множество маленьких невинных мальчиков, что он действительно занимался с этими детьми противоестественным совокуплением и совершал грех содомии. Он действительно приносил жертвы и заключал сделки с темными силами и совершил другие чудовищные преступления в пределах нашей юрисдикции. Нам удалось узнать из сведений, полученных нашими доверенными лицами и уполномоченными, что Жиль де Ре совершил вышеназванные преступления и прочие возмутительные акты в нашей епархии, а также в нескольких других районах.

В связи с указанными преступлениями Жиль де Ре опорочил себя в глазах серьезных и честных людей. Чтобы развеять сомнения в данном вопросе, мы составили данные письма и ставим на них свою печать.

Написано в Нанте, 29 июля, по поручению епископа Нантского».

– Когда оно будет доставлено милорду?

– Завтра.

– А когда будет объявлено всем остальным? Он посмотрел в свою пустую тарелку.

– Еще есть время.

Моя собственная тарелка исчезла, а передо мной, словно по волшебству, появился великолепный десерт. На самом деле его принесла молодая послушница, такая тихая и незаметная, что я даже не слышала, как она вошла в комнату. Мне показалось, что я не видела ее в монастыре, хотя скромный апостольник и облачение указывали на то, что она послушница. Я несколько мгновений с восхищением разглядывала десерт, но поняла, что аппетит у меня пропал. Неожиданно я почувствовала на себе взгляд Жана де Малеструа и подняла голову. Он, казалось, прожигал меня глазами, и я поняла, что мне не удалось скрыть от епископа своих переживаний.

Два следующих дня шел дождь, и мы были вынуждены оставаться за закрытыми дверями, однако брат Демьен продолжал следить за созревающими фруктами. Из окна верхнего этажа я видела, как он время от времени стряхивает воду с набухших ветвей, чтобы они не гнулись до земли. В наших садах было множество деревьев – немыслимая задача стряхнуть воду со всех, если только тебя не поддерживает божественное вдохновение.

Когда стало темнеть, я увидела, что он направляется в аббатство, видимо, в последний раз перед заходом солнца. Его самого было бы неплохо хорошенько встряхнуть, потому что он промок до нитки. На дороге между садом и епископальными службами он встретился с всадником, которого, судя по всему, знал, потому что он остановился и они перекинулись несколькими словами. Когда они расстались и разошлись в противоположные стороны, мне показалось, что брат Демьен ускорил шаг.

Он ворвался ко мне, с трудом переводя дух и не позаботившись переодеться.

– Есть новости, – сказал он, пытаясь отдышаться и не обращая внимания на лужу, которая начала собираться около его ног.– Де Силлэ и де Брикевилль исчезли. Они покинули службу милорда Жиля и сбежали.

И кто бы мог их в этом винить? Мерзавцы, видимо, поняли, что их кузен и господин больше не сможет их защищать. Но какая же бессовестная неблагодарность – они прихватили с собой часть его собственности. Они занимались покупкой строительных материалов для его часовни, а также одежды и подарков для его жертв, обеспечением всем необходимым для огромной свиты во время путешествий. То, что эти гнусные типы добавляли один или два су к стоимости каждого предмета, указанного в счетах, которые они представляли милорду, было так же очевидно, как дождь за окном.

Оставалось надеяться, что милорд не настолько глуп, чтобы ожидать от них чего-нибудь иного; иначе получалось, что он не так умен, как я думала. Эти мысли вызывали у меня беспокойство, впрочем, меня мучили и другие – гораздо более неприятные, – особенно одна, которая не желала уходить, но, с другой стороны, как я ни старалась, не хотела всплывать на поверхность. Но я знала, что со временем она станет четкой и ясной.

Несмотря на все старания брата Демьена, нижние ветки деревьев в нашем фруктовом саду опустились до самой земли. Охваченный ужасом, наш брат во Христе объявил всеобщую мобилизацию, призвав к себе на помощь всех, не только послушниц, но и меня. Мы дружно вышли в сырой сад и принялись подвязывать непослушные ветви веревками и шнурками, какие нам удалось быстро отыскать в аббатстве – в одном случае нам даже пришлось использовать потрепанный пояс монашеской рясы. Мы собирали фрукты, которые начали портиться, а затем подпирали почувствовавшие облегчение ветви рогатинами, найденными в ближнем лесу. Мы не очень понимали, зачем все это нужно, но поскольку любили брата Демьена, то благодушно сносили его причуды.

Когда утро уже подходило к концу, я, работая среди моих дочерей во Христе, краем глаза заметила вдалеке какое-то движение. Выйдя из-под прикрытия деревьев, я принялась вглядываться в сторону запада и вскоре увидела развевающееся на ветру знакомое мне знамя герцога Иоанна. Позади кавалькады стелилась пыль, что не удивительно на наших дорогах, а в следующее мгновение отряд скрылся в воротах аббатства. Я извинилась, хотя в этом не было необходимости, поскольку среди тех, кто работал в саду, занимала самое высокое положение, и поспешила к замку, опуская по дороге рукава своего облачения. В главном дворе я успела развязать передник и бросить его в кухне, что вызвало удивление у посудомойки. Впрочем, она оказалась достаточно ловкой и успела его подхватить. Поднимаясь по лестнице, я, как могла, привела себя в порядок.

Однако оказалось, что я зря старалась: увидев меня, Жан де Малеструа сказал:

– У вас не слишком опрятный вид, Жильметта. Можно подумать, что вы примчались сюда откуда-то... с земляных работ.

– Из сада, – объяснила я.– Брат Демьен... Епископ устало вздохнул.

– И когда только он находит время для служения Богу?

– Вот именно таким образом он и служит Богу, ваше преосвященство, – пытаясь отдышаться, проговорила я.– Но давайте не будем о нем. Я видела отряд герцога Иоанна.

– Да, – не стал спорить он.– Они только что доставили послание от него. Примерно минуту назад.– Его преосвященство положил руку на стопку бумаг, лежащих на столе.– Я как раз начал читать.

Не дожидаясь приглашения, я села.

– Он хочет прикончить милорда одним верным ударом, – сказал мне епископ, не дочитав послание до конца.– Отобрать все владения, здесь и во Франции, иными словами, лишить всего.

– Но он не может взять под контроль его владения во Франции...

– Законным путем не может.

Страницы с тихим шелестом упали на стол. Мне не терпелось прочитать их, но я старалась держать себя в руках.

– Герцог Иоанн может делать все, что пожелает, – задумчиво проговорил епископ, – но такой захват владений будет иметь последствия, и среди них – потеря расположения короля Карла. Король никоим образом не чувствует себя должником милорда Жиля и не испытывает к нему особой симпатии – скорее всего, он с не меньшим удовольствием, чем герцог, готов от него избавиться. Однако между королем и герцогом сложились довольно натянутые отношения – после той провалившейся попытки восстания, которую поддерживал герцог, разумеется не послушав моего совета.

«Разумеется», – подумала я.

– Разве разногласия между ними не решены?

– Боюсь, у короля хорошая память.

– Но только не в том, что касается людей, которые помогли ему получить корону. Милорд Жиль, кстати, если вы забыли, был среди них.

Думаю, исключительно ради меня он напустил на себя смущенный вид.

– Мы все это помним, Жильметта. Но события последнего времени заставляют нас забыть о храбрости милорда. Сейчас он ведет себя как презренный трус.

– Даже трус имеет права, когда речь идет о его землях.

– Труса, совершившего чудовищные преступления, можно заставить отказаться от своих прав. А теперь, если позволите...

Он вернулся к страницам послания, я же молча наблюдала за тем, как он читает, напряженно и сосредоточенно переворачивая листы. Закончив, он откинулся на спинку стула, сложил на коленях руки и замер. Вполне возможно, решил вознести Всевышнему молитву. Когда он снова открыл глаза, мне показалось, что он принял решение.

– Я посоветую герцогу Иоанну соблюдать в данном вопросе максимальную осторожность. Каким бы ни был суд и какие бы обвинения на нем ни прозвучали, они должны быть доказаны.

– Для этого потребуются совместные усилия короля и герцога, – заметила я, – а их интересы не совпадают.

Он помолчал немного, не сводя с меня глаз.

– Ради всех святых, Жильметта, став аббатисой, вы похоронили огромный талант. Вам следовало стать дипломатом. И почему только я раньше не замечал в вас этих качеств?

Потому что они только сейчас начали проявляться.

Мне представлялось, лучшее, на что может рассчитывать Жиль де Ре, – это честное рассмотрение дела, поскольку на деяться на оправдание ему не приходилось. Для Жана де Малеструа это был способ не запятнать свою репутацию и сохранить достоинство всех участников правового сражения, а также принять честное решение. Мы некоторое время обсуждали стратегии, которые в конце приведут к справедливому приговору; я знала, что его преосвященство еще множество раз будет вести подобные разговоры с теми, кто займет вместе с ним место за судейским столом. Мне вдруг пришло в голову, что, беседуя со мной, он проговаривает свою будущую речь.

– – Я начинаю думать, что будет лучше, – подвел итог одной из своих мыслей епископ, – если король Карл передаст контроль над владениями милорда во Франции герцогу Иоанну. Но он ни за что не согласится публично сделать такой дар своему сопернику.

– В таком случае может оказаться полезным некое связующее звено, которое прикроет обе стороны. Может быть, брат герцога Артюр, – предположила я.– Он коннетабль Франции и, таким образом, доверенное лицо короля.

– Между герцогом и Артюром по-прежнему существует детское соперничество. Остается надеяться, что их братские противоречия закончатся не так печально, как в случае Каина и Авеля.

У меня имелись на этот счет сомнения. На мгновение я спросила себя, существовало бы такое же соперничество между моими сыновьями, если бы Мишель остался с нами. Впрочем, им не из-за чего было ссориться: ни земельных владений, ни денег, ни наследства. Единственное, что их связывало, – это отношения с Жилем де Ре: Мишеля в детстве, Жана в юношеском возрасте. Я множество раз задавала себе вопрос, почему Жиль изо всех сил старался помочь Жану и позаботился о том, чтобы тот получил очень хорошее место в Авиньоне. Возможно, причина заключалась в том, что он нуждался в настоящих братских чувствах; его соперничество с родным братом Рене началось, когда Жан де Краон завещал свой меч Рене, а не, как все ожидали, Жилю. После этого в их отношениях преобладал принцип «око за око».

– Братские отношения иногда бывают очень непростыми, хотя мы часто надеемся на лучшее, – заметила я.– Не сомневаюсь, что в данных обстоятельствах герцог и Артюр сумеют преодолеть свои разногласия. Разумеется, если им помочь.

– Будем надеяться. Это принесет пользу всем заинтересованным лицам.

Позже в тот же день его преосвященство встретился со своими советниками, которые согласились, что он избрал блестящий путь для решения вставшей перед ним задачи. Герцогу Иоанну было составлено письмо, в котором ему предлагалось встретиться с его могущественным братом Артюром, чтобы обсудить намерения относительно милорда.

«Если вы намерены конфисковать Тиффож и Пузож в качестве штрафа, назначенного милорду Жилю, вам следует сначала попросить вашего брата, чтобы он уговорил короля дать разрешение. Это будет самым разумным».

Разумеется, все эти блестящие идеи ничего бы не дали, если бы вдруг у Карла заговорила совесть и он вспомнил о своем долге перед Жилем за то, что тот поддержал Жанну д'Арк – ведь без ее победы он никогда не получил бы корону. Но со времени казни Жанны прошло почти десять лет. Хорошая память у него или не очень, Карл не станет платить свой долг, если его об этом не попросят. Мне представляется, что простые крестьяне всегда знают, когда следует отдавать долги, а вот короли рассчитывают на то, что им напомнят кредиторы.

Мы сидели на своих лошадях и смотрели на крепость Ванн. Сколько же подобных чудовищных сооружений довелось мне повидать за свою жизнь на этой земле? Слишком много. Мне часто кажется, что простые люди даже представить себе не могут, что происходит по другую сторону рвов с мутной, грязной водой. Будучи представительницей среднего класса, я видела достаточно, чтобы знать, что далеко не все там чисто и прекрасно.

За стенами, над которыми развевался флаг герцога Иоанна, состоялась встреча братьев, на которой под руководством его преосвященства Жана де Малеструа, волей Божией епископа Нанта, было достигнуто соглашение. Артюр де Ришмон, коннетабль Франции, друг и союзник короля Карла, займет владения Жиля де Ре во Франции, включая Тиффож и Пузож. Герцог Иоанн будет освобожден от неприятной обязанности сделать это своими силами. Король Карл не будет выглядеть слишком покладистым, а также на него не падет позор предательства и неблагодарности. Де Ришмон получит Бретонские владения милорда, когда их можно будет конфисковать законным путем.

Мы отправились из Ванна в Тиффож, где с нами встретился де Ришмон. Конфискация Тиффожа прошла быстро и без кровопролития. Священник Жан ле Феррон, который был по-прежнему заключен там после всех унижений, выпавших на его долю от рук Жиля де Ре во время нападения на Сент-Этьен, наконец получил свободу и был поручен нашим заботам. На теле несчастного все еще оставались шрамы и рубцы от пыток, но он проехал по подъемному мосту с гордо поднятой головой. Он не произнес ни слова, когда мы проводили его в Нант и передали в руки брата, Жоффруа.

Теперь больше не оставалось сомнений, что Жиль де Ре рухнет со своего пьедестала и уже больше никогда не поднимется.

Прохладный ветер с запада щипал мои лодыжки, когда я, стоя на деревянной платформе, потянулась к самой высокой ветке, где увидела яблоко. Жан де Малеструа был так занят приготовлениями к процессу над милордом, что почти во мне не нуждался, положение, которое мне иногда нравилось, а порой – нет, в зависимости от настроения. Простая работа по сбору урожая наполнила меня миром и покоем: я носила ящики, помогая более пожилым сестрам, чье желание помочь превосходило возможности. В результате я чувствовала себя молодой. Еще я держала лестницы, когда молодые люди поднимались к небесам, чтобы собрать дары Бога, потом утешала послушницу, которая нечаянно съела половину червяка. Я уверила ее, что в этих скользких существах содержатся полезные вещества, которые нередко используются в сложных микстурах, – так мне рассказала одна повитуха. Занимаясь мелкими делами, я получила возможность сосредоточиться на радостях настоящего момента и не думать об ужасах, ждущих меня впереди.

Но удовлетворение всегда будет оставаться одним из капризов Бога, так случилось и в этот день. Стоя на своей платформе, я первая увидела молодого монаха, который вышел из дворца епископа и направился в сад: Я с любопытством наблюдала, как юный священник подошел к брату Демьену, они о чем-то коротко поговорили, а потом посмотрели в мою сторону.

Я спустилась вниз, выбрала из своей корзинки самое красивое яблоко и быстро вытерла его о рукав. Когда брат Демьен подошел ко мне, я почтительно протянула ему плод.

– Думаю, Господь благословил нас хорошим урожаем, – сказал он, взяв яблоко из моих рук.

– Да, – согласилась я с ним.– Я получаю настоящее удовольствие от мирного сбора урожая.

– Боюсь, мне придется лишить вас удовольствия. Его преосвященство хочет поговорить с вами.

– О Жильметта, – вскричал Жан де Малеструа, когда я вошла.– Почему вы хмуритесь?

– Вам не кажется ненормальным, что вы сидите в каменных стенах в такой чудесный день?

– Наверное, чрезмерная любовь брата Демьена к садоводству заразила и вас тоже.– Он несколько мгновений поколебался, словно что-то обдумывал, а потом продолжил: – Простите за то, что оторвал вас от вашего мирного занятия. Но полагаю, вы бы хотели это увидеть раньше остальных.

Он протянул мне свернутый пергамент, подписанный незнакомым почерком. Опустившись на стул, я пробежала глазами приветствия и прочие формальности, потому что они одинаковы на всех юридических документах: «Именем такого-то, по воле такого-то, под покровительством такого-то...»

Эти слова только мешают добраться до той части послания, которая имеет значение.

«Мы, не желая, чтобы подобные преступления и еретические болезни, которые растут, точно опухоль, если их не вырвать немедленно и если молча их игнорировать или скрывать правду о них, мы, с целью применить это лекарство как можно эффективнее, именем присутствующих, просим и требуем, чтобы вы, не обвиняя в преступлениях и грехах других, не пытаясь оправдаться за счет других, повелением этого эдикта предстали перед нами или нашим представителем в Нанте, в понедельник, следующий за праздником Воздвижения Животворящего Креста, то есть в девятнадцатый день сентября. Вас, Жиль де Ре, рыцарь, наш подданный, находящийся в нашей юрисдикции, мы призываем в соответствии с условиями данного письма предстать перед Нами, а также перед обвинителем Нашего суда в Нанте, которому поручено это дело с целью привести его к завершению во имя нашей веры, а также закона, и для достижения этого Наша воля состоит в том, 1 чтобы настоящие письма были вовремя отправлены адресату вами или кем-нибудь из ваших подчиненных.

Написано 13 сентября в год 1440 от Рождества Христова».

Сегодняшнее число. Но было еще довольно рано, и письмо, наверное, не добралось до своего адресата. Оно было составлено по приказу епископа Жана Гийоля, с которым мы были не слишком хорошо знакомы. Я положила письмо на колени.

– Вы не подписали его.

– Другие наделены достаточными полномочиями. Завтра увидит свет еще одно официальное заявление: «Я, Робин Гийоме, священнослужитель, государственный нотариус епархии Нанта, в соответствии со всеми правилами и формой, собственноручно, 14 сентября 1440 года, составил эти документы, в которых вышеназванный Жиль, рыцарь, барон Ре, объявлен главным обвиняемым».

– И снова вы не поставили свою подпись, епископ.

– Здесь не требуется моей подписи, – ответил он. Он решил держаться в стороне – по возможности.

Жан де Малеструа не сопровождал получивший приказ арестовать Жиля де Ре отряд, который прибыл в Машекуль двумя днями позже, пятнадцатого сентября, – он отправил вместо себя другого законника.

Отряд из представителей закона и солдат, вооруженный до зубов, верхом на великолепных лошадях, остановился у ворот замка милорда.

Среди них были люди, занимавшие равное ему положение, и те, с кем он поддерживал близкие отношения, мужчины, сражавшиеся с ним против англичан в Орлеанской битве. Я попыталась представить себе, каким же могучим духом нужно обладать, чтобы арестовать собственного соратника. Должна признаться, что я так и не пришла ни к какому выводу, когда услышала, как капитан Жан Лаббе, который воевал в армии Жиля, зачитал ордер на арест и потребовал, чтобы Жиль де Ре немедленно сдался.

«Мы, Жан Лаббе, капитан, действующий от имени милорда Иоанна V, герцога Бретани, Робина Гийоме, правоведа, а также Жана де Малеструа, епископа Нанта, обязываем Жиля, графа де Бриенн, владеющего Лавалем, Пузожем, Тиффожем и другой собственностью, маршала Франции и генерал-лейтенанта Бретани, немедленно впустить нас в свой замок и сдаться нам, чтобы в дальнейшем ответить на обвинения в колдовстве, убийстве и содомии».

Как всегда, мы покинули часовню после вечерней молитвы и вернулись в аббатство. Жан де Малеструа в основном молчал, да и мне разговаривать особенно не хотелось. Мы обменялись всего парой слов, когда проходили под арками, отмечавшими границу церковных владений.

Но некоторые слова не подчиняются никакой воле; Жан Де Малеструа взял меня за руку, и я остановилась.

– Я получил сообщение от капитана Лаббе, – тихо проговорил он.– Они прибудут до наступления утра. Он постарается организовать все так, чтобы они появились здесь глухой ночью.

– Мудро, – сказала я и едва услышала свой собственный голос.

– Арест прошел спокойно, – сообщил епископ.– И путешествие в Машекуль – без всяких осложнений. Лаббе говорит, что милорд отдался в их руки без малейшего сопротивления. Прелати, Пуату и Анри тоже.

Чтобы увидеть, как они прибудут в аббатство, я задолго до наступления рассвета поднялась по винтовой лестнице в северную башню. Над головой у меня мерцал факел, который я держала в высоко поднятой руке, – должна сказать, что в последние дни я собрала слишком много яблок, и руки у меня болели. Но без света я не могла обойтись; за многие века каменные ступени истерлись, а узкие оконца, пропускавшие внутрь лунный свет, встречались на моем пути редко. Я медленно продвигалась наверх, и прошло довольно много времени, прежде чем я наконец добралась до парапета, с которого собиралась наблюдать за позорным возвращением Жиля де Ре в Нант.

Я вышла на небольшую площадку и не смогла сдержать восторженного вздоха – лунный свет озарял ночное небо, окутав его призрачной дымкой, пробивавшейся сквозь редкие облака. Над головой у меня сияли бесчисленные звезды, и на короткое мгновение я забыла обо всех тревогах.

Я пристроила свой факел в трещину на спине каменного зверя, украшавшего парапет, и в мерцающем свете злобное выражение его морды стало еще более угрожающим. Внизу я видела городскую площадь, через которую пройдет отряд Лаббе по пути в епископский дворец. До площади было далеко – около пятидесяти метров, и, когда я заглянула вниз, у меня закружилась голова. Мне пришлось откинуться назад и прислониться к стене, чтобы немного прийти в себя.

Где мне удастся найти сон, который заменит тот, которым я пожертвую, наблюдая за этой жуткой процессией? Мне вдруг ужасно захотелось горячего ароматного чая, каким меня так щедро угощала сестра Клэр в Бурнёфе, или какого-нибудь другого бодрящего напитка. Проходили минуты, полчаса, час; луна начала медленно сползать по небу, и ее сияние стало уже не таким ярким. А внизу вдруг появилось гораздо больше света, чем я ожидала, – на площади медленно возникали факелы: один, другой, третий, много.

Казалось, они появляются из ниоткуда, прямо из теней. Свет падал на головы тех, кто держал их высоко в руках, vя вдруг сумела разглядеть, что люди, которые собираются на площади, одеты как простые горожане и крестьяне, а не солдаты и благородные милорды. Они все прибывали, и это поразительное зрелище так меня захватило, что я не услышала шаги у себя за спиной. Только когда кто-то позвал меня по имени, я поняла, что мое одиночество нарушено.

Сначала я не узнала голос, который исказило эхо, гулявшее в переходах. Но в следующее мгновение в круг света выступил Жан де Малеструа, без шляпы и в простой сутане.

– Вы неподходящим образом одеты для встречи с высокородным милордом, – заметила я.

– Я не собираюсь с ним встречаться, – с улыбкой сообщил он.– Капитан Лаббе сразу проведет его во дворец. Комнаты для него уже приготовлены.

– Понятно, – сказала я.– Комнаты. Иными словами, подземелье.

– Он пока еще остается представителем аристократии, Жильметта, и, можете не сомневаться, не будет испытывать недостатка в удобствах.

Я снова посмотрела на площадь, где продолжала собираться толпа.

– Похоже, сохранить его арест в тайне не удастся.

– Новости подобного рода утаить никогда не удается. Жан де Малеструа несколько минут молча стоял у меня за спиной, а потом я почувствовала его руку у себя на плече.

– Мне очень жаль, – прошептал он.

– Я знаю, Жан, – ответила я.

Мы так и простояли до самого конца, не говоря друг другу ни слова. Задолго до того, как мы увидели телегу, которая везла Жиля де Ре и его сообщников, мы услышали далекий скрип колес. Толпа внизу – уже человек сто – зашевелилась. Сверху мы наблюдали, как люди принялись возбужденно размахивать факелами, все быстрее и быстрее по мере того, как скрип становился громче. Когда на площади появились лошади, факелы метнулись к ним, образовав волну света, затем послышался шорох оружия, покидающего ножны, – солдаты Лаббе начали теснить толпу острыми кончиками своих мечей.

Каким-то непостижимым образом им удалось восстановить порядок, но тут на площади показалась телега, и толпа метнулась к ней. Громкие крики превратились в гневный хор голосов; факелы исполняли под нами дикую пляску, заставив солдат сломать строй, чтобы оттеснить толпу назад. В ярком сиянии, заливавшем телегу, я увидела Жиля де Ре, который спрятался за спины своих сообщников, так что молодые люди, арестованные вместе с ним, превратились в живой щит, укрывший его от протянутых к нему рук. Мы наблюдали за тем, как разворачивается внизу, на площади, эта диковинная сцена, словно великая трагедия, конец которой разобьет мне сердце.

Анри позже рассказал о том, как они прибыли в Нант:

– Мне очень трудно объяснить, в каком я находился состоянии, когда нас забрали. Мне бы следовало сбежать, но, казалось, бежать некуда – как же я жалею, что мне не хватило здравого смысла де Силлэ и де Брикевилля. Милорд Жиль не реагировал на мои мольбы – он не слышал никого из нас, так глубоко ушел в себя. Я уже видел его таким раньше, но, как правило, когда он погружался в молчание, то на самом деле грезил о чем-то или радовался чему-то, что пряталось в самых глубинах его существа. Он не отвечал на наши взволнованные вопросы о том, что может нас ждать, лишь смотрел сквозь решетки телеги, трясущейся на неровной дороге, да бормотал молитвы, умоляя о прощении, клялся Богу в верности, обещал понести вечное наказание и отправиться в Святую землю. Я сомневался, что Бог его слышал, иначе Он подал бы какой-нибудь знак и попытался нас утешить. Лицо милорда было напряжено и залито слезами, и он не мог скрыть своего страха. Если Бог не услышал высокородного милорда в час нужды, разве мог я, его паж, виновный в тех же преступлениях, рассчитывать, что Он взглянет на меня? Все мои надежды на спасение были связаны с милордом, потому что мы с ним являлись соучастниками.

Если бы у меня был тогда нож, я бы покончил с собой. Но у нас забрали оружие, так что мне пришлось оставаться в живых, чтобы встретить свою судьбу, которая – я не сомневался – будет ужасной.

Глава 18

Двенадцатилетняя жертва, Эрл Джексон, был найден на углу парковки, возле комплекса пустующих складов, неподалеку от Лос-Анджелесского международного аэропорта. Место находилось на территории города, но почти на самой границе.

Эркиннен оставался со мной, когда я остановила машину возле желтой ленты. Четыре патрульные машины с включенными фарами стояли вокруг огороженного участка. Чрезмерные усилия – активное движение начиналось лишь в сотне ярдов от нас. Однако порядок есть порядок.

Нет, от нашего иллюзиониста я ожидала совсем другого – а тут полное отсутствие реквизита или снаряжения для пыток.

– Ничего не понимаю, – сказала я, как только мы подъехали.– Не укладывается в схему.

– А разве вы сами не говорили о тренировочных похищениях?

– Иными словами, он тренировался в похищении.

– Ну, возможно, остальное у него доведено до совершенства. Вероятно, похищение – самая опасная часть. А то, что происходит потом, находится полностью под его контролем.

Спор показался мне бессмысленным.

– А вы когда-нибудь видели мертвого ребенка?

– Нет.

– Иногда зрелище бывает ужасным.

– Не сомневаюсь.

Странное дело, но именно я не сумела сдержать рвоты.

Я всегда вожу с собой в машине бутылку воды и благодаря своей предусмотрительности получила возможность избавиться от отвратительного вкуса во рту, прежде чем приступить к работе. Никто не станет винить меня за проявление эмоций. Немного придя в себя, я заметила, что Эрл, как и все пропавшие мальчики, имел хрупкое телосложение и выглядел слишком юным для своего возраста. Его оставили возле «Дампстера» с выставленными вперед ногами. Обе руки находились за спиной, вероятно, были связаны, но это мы сможем определить только после того, как перевернем тело. Но до этого еще далеко. Ниже пояса он был обнажен. На костлявых икрах и бедрах еще не проявились мышцы, характерные для возраста достижения половой зрелости. Гениталии частично скрывались бедрами и на первый взгляд казались нетронутыми. Три нижние пуговицы рубашки из хлопчатобумажной ткани оказались расстегнуты, словно убийца собирался ее снять.

Однако следов быстрого раздевания, вроде отсутствующих пуговиц и разорванных швов, не наблюдалось.

– Он не торопился, когда снимал рубашку, – сказала я Эркиннену.

Под рубашкой в районе паха виднелись следы засохшей крови. Я надела перчатку на правую руку и приподняла край рубашки. Из аккуратного разреза посреди живота торчали внутренности, напоминающие грыжу.

Я продолжала изучать тело, когда послышался тихий голос Дока.

– Взгляните на лицо.

Конечно, с этого следовало начать – именно на лице отражаются эмоции. Я опустила край рубашки и посмотрела на чистое лицо Эрла Джексона. На нем застыл ужас. Полнейший ужас.

Я не сумела представить себя двенадцатилетним мальчиком, который сидит возле помойного бака и видит, как нож входит в его живот.

– Господи, вы можете себе представить...

– Нет, – быстро ответил Док, – не могу.

Я перевела взгляд с лица на шею и пришла в ярость, куда более продуктивное состояние разума, чем боль. Кожа под подбородком покраснела и распухла.

– Похоже на удушение, – сказала я. – Рана в животе не кажется смертельной.

– Его рот широко раскрыт, – услышала я голос Эркиннена.– Он кричал. Именно в этот момент его охватил ужас.

– Да, наверное, ему было очень больно. Но не это его убило.

– Он кричал – это видно по лицу.

Не имеет значения. Только два человека знают, какими были последние слова Эрла, – он сам и тот, кто его убил.

Я встала и подошла к одному из полицейских. Стягивая перчатки из латекса, я спросила:

– Кто его нашел?

– Я, – ответил молодой полицейский.

Судя по тому, как посерело его лицо, это был первый труп в его жизни.

– Как?

– Я производил обычный обход, – ответил он.– Если у меня нет других указаний, я должен проверять это место дважды в день. Утром мне не удалось сюда прийти из-за семейных проблем, – сказал он, опустив голову.– Господи, надеюсь, это не произошло, когда...

– Скорее всего, нет, – ответила я.– Кровь успела засохнуть. Скорее всего, ночью он был уже мёртв.– Конечно, я лишь высказала предположение, коронер установит точнее.– Когда вы были здесь в последний раз?

– Вчера вечером. Я поменялся с одним из парней на вечернее дежурство. Я был здесь примерно в половине одиннадцатого.

– Видели что-нибудь необычное?

– Нет. Все было спокойно. Однако мне пришлось торопиться, меня ждали другие дела. Обычно я все тщательно осматриваю.– Он тяжело вздохнул; бедняга еще долго будет жить с «А что было бы, если...».

Я записала его имя в блокнот.

– Я свяжусь с вами, чтобы снять показания, – сказала я ему, и он мрачно кивнул.

Коронер определил время смерти – поздний вечер предыдущего дня.

– От десяти тридцати до одиннадцати, – сказал он мне. – Рана в живот нанесена не ножом. Разрез сделан очень аккуратно и чисто.

–Но внутренности? Что же тут чистого?

– Полагаю, убийца пытался их вытащить. Есть признаки того, что края раны были раздвинуты в стороны. Все делалось очень медленно и тщательно.

– Вы хотите сказать: хирургически?

– Да, можно так сказать. Но я бы не хотел, чтобы этот хирург резал меня.

Вероятно, приближение патрульной машины спугнуло преступника. Быть может, молодого полицейского утешило бы, если бы он узнал, что его появление ускорило неизбежную смерть Эрла, избавив от мучений.

«Нет, пожалуй, парню бы легче не стало», – подумала я, взглянув в его сторону.

Появился Фред. Если бы он предложил мне вызвать в участок всех известных в районе Лос-Анджелеса потрошителей, я бы ему врезала. Однако он не стал этого делать. Бросив один взгляд на останки Эрла Джексона, он лишь покачал головой.

– Держи меня в курсе, – сказал мне Фред. Потом уселся в машину и скрылся.

Я думала, что теперь, когда найдено тело, Фред увидит происходящее моими глазами. Однако он не поверил в связь между похищениями именно потому, что был обнаружен убитый.

Должна признать, что и у меня, несмотря на уверенность Эркиннена, имелись сомнения. Преступник либо совершил ошибку, либо сократил промежутки между преступлениями. В конечном счете у меня стало немногим больше улик, чем до обнаружения тела. Казалось бы, если убийцу спугнули, на месте преступления должно остаться больше улик. Однако мы не нашли следов протектора, волос или кусочков ткани. На разбитом асфальте не было никаких следов. У нас не появилось свидетелей, которые могли бы хоть что-то рассказать о преступнике. А кровь, найденная на месте преступления, принадлежала только Эрлу Джексону.

Это было мое дело, но я стала смотреть на него как на помеху, отвлекающую от главного расследования, хотя на данном этапе у меня имелось лишь имя, полученное от директора музея. Я занялась изучением Уилбура Дюрана так, словно он стал моей последней надеждой.

«Талант уровня Хичкока в жанре фильмов ужасов». Восторженный отзыв красовался на сайте, посвященном «ужастикам». Здесь же я нашла список классических фильмов, к каждому из которых он имел какое-то отношение, но названия были мне неизвестны. В самом конце списка находилось последнее творение – Уилбур Дюран выступал в роли сценариста, продюсера и режиссера фильма «Здесь едят маленьких детей».

Фильм продвигался вовсе не из-за связи с его именем. Согласно мнению автора сайта (который, вынуждена была напомнить себе я, высказывает собственное мнение, возможно не имеющее ничего общего с мнением Дюрана), «Маленькие дети» имели большое значение для Дюрана, поскольку он полностью контролировал как финансовую, так и творческую сторону проекта. Делал ли сам Дюран соответствующие заявления? Может, и делал, но в сети я не смогла их найти. Зато обнаружила много информации о его работах. Довольно быстро я выяснила, к каким проектам он имел отношение.

Однако его личная жизнь оставалась тайной. «Пипл» и « Энтертейнмент уикли » так и не сумели получить у него интервью. Он являлся одной из крупнейших фигур кинобизнеса, но предпочитал оставаться в тени. Его фотографии были подобны куриным зубам; в тех немногих, которые мне удалось отыскать, он был в темных очках и походил на злую, испорченную реинкарнацию почитаемого мною ангела Роя Орбисона[42]. Был ли он женат? Любил ли собак, ел ли мороженое? Никто не знал.

Мне не удалось отыскать его в списке голливудских знаменитостей, которые были тайными гомосексуалистами, хотя из этого еще не следовало, что он им не являлся, – возможно, ублюдки до него еще просто не успели добраться. Иногда удавалось определить принадлежность к голубому братству прямо по фотографии.

Если он и занимался серьезной благотворительностью, как многие другие голливудские знаменитости, то это оставалось тайной.

В этот день у нас состоялось еженедельное собрание за ленчем, в котором принимали участие все детективы нашего участка. Принесли пиццу, которая почему-то всегда способствовала созданию непринужденной атмосферы. Когда все закончили рассказ о своих расследованиях, я коротко ввела коллег в курс дела по убийству Эрла Джексона. Пока я еще не была готова упоминать фамилию Дюрана – он продолжал оставаться для меня неясной фигурой, – однако я рассказала о своем посещении музея и о том, что теперь с большим энтузиазмом пытаюсь следовать по новым наводкам. Фред Васка смутился, когда детективы начали оживленно задавать вопросы.

Как только Фред ушел, Эскобар и Фрейзи подошли ко мне.

– Тебе нужна помощь? – спросил Спенс.

Увидев встревоженное выражение моего лица, Эскобар сказал:

– Фреду об этом знать не обязательно.

Я задумчиво перевела взгляд с одного на другого.

– У вас есть свободное время? Оба энергично закивали.

– Вы отличные парни, – сказала я.– В данный момент я еще не знаю, каким будет мой следующий шаг, но завтра утром с удовольствием воспользуюсь вашей помощью.

Но сначала мне следовало нанести кое-какие визиты.

Дом Дюрана находился в Лос-Анджелесе, в районе Брентвуда, но выше по склону, чем поместье Рокинхэм. Там, наверху, дома и сады больше, ограды выше и массивнее, и все вокруг окутывает атмосфера, которую лучше всего передают слова: вход воспрещен. Дом Дюрана – точнее, поместье – стоял довольно далеко от улицы и был окружен деревьями.

Когда я в первый раз проехала мимо, то почти ничего не сумела разглядеть. Перед домом виднелись запертые ворота, посреди которых выделялся прямоугольник интеркома. Я развернула машину и припарковала ее в тридцати ярдах к востоку от ворот. Затем неторопливо обошла вокруг ограды. Примерно через минуту появился черный с подпалинами, голодного вида ротвейлер, который двигался параллельно мне вдоль ограды. Он не стал на меня лаять, даже ни разу не зарычал, но пару раз звонко щелкнул зубами, давая понять, что я выгляжу аппетитно. Я положила руку на ограду, и он слегка приподнял губу. Мне этого хватило.

Бок гаража оказался ближайшим от меня сооружением вдоль периметра ограды. Пристройка, походившая на помещение для слуг или домик для гостей, начиналась от боковой стенки гаража, возможно, там располагалась студия, если Дюран действительно творческая личность. Это сооружение находилось довольно далеко от главного дома. До соседних владений оставалось никак не меньше шестидесяти или семидесяти футов – наверное, здорово быть богатым и иметь столько земли в Лос-Анджелесе. Я стала бы выращивать здесь что-нибудь съедобное. Помидоры и баклажаны. Или лекарственные растения.

Когда ограда кончилась, я развернулась и пошла обратно, в сопровождении того же ротвейлера. Как только я вновь оказалась возле ворот, из динамика, который я так и не сумела заметить, раздался голос. Наверное, динамик был спрятан в орнаменте решетки. Интересно, эту деталь Дюран, мастер обмана, придумал сам?

Никто лучше детектива не знает, что внимание к деталям решает все..

Наверное, он выкопал динамики из кучи мусора – возле забегаловки, продающей гамбургеры на Малибу, – которая сползла с холма после очередного ливня.

– Чем-м м-могу пмоч-чь?

– Благодарю, все в порядке. Молчание.

– Чем-м м-могу пмоч-чь?

Теперь слова были произнесены с большим напором, но все так же невнятно.

– Ничего не нужно, в самом деле. Но все равно, спасибо.– Если звук обратно доходил с таким же искажением, то он, наверное, не услышал, как я хихикнула.

Вероятно, страж Дюрана не привык к подобной реакции. Туристы тут же улепетывали в полнейшем смущении. Извращенцы также предпочитали убраться подальше, чтобы их не задержала полиция. Но я лишь прогуливалась по тротуару; как и любой гражданин, имеющий полное право дышать свежим воздухом в солнечный калифорнийский денек.

Тогда почему я чувствовала себя так паршиво? Наверное, все дело в том, что я могла попасть в такой дом только по ходу расследования или виртуально, через Интернет, пользуясь сайтами «Архитектурного дайджеста» – а Дюран позаботился о том, чтобы проникнуть к нему было невозможно.

Мне хотелось бросить сочный бифштекс голодному псу, расположившемуся между мной и входной дверью в дом Дюрана. Впрочем, мне бы это не помогло – ставлю пятьдесят долларов на то, что пес был выдрессирован и не поддался бы на такое искушение. Скорее всего, он набросится на любого, кроме своего тренера, кто посмеет предложить ему угощение, – хорошая собака ест только из знакомых рук. Дюран наверняка заплатил немалые деньги за пса, который совсем не походил на домашнего любимца.

Несколько мгновений я колебалась – то ли нажать на звонок, то ли дать здешним обитателям возможность поломать голову над причиной моего появления. Что я спрошу у хозяина, если он дома и согласится побеседовать со мной?

Мистер Дюран, вы действительно получаете удовольствие, создавая иллюзорные лужи крови?

Наверное, ничего умнее я не сумею придумать – мне следовало подготовиться получше. Пока я лишь планирую охоту на этого парня; еще не время входить в прямой контакт.

Засунув руки в карманы и негромко насвистывая, я направилась к своей машине. Кто-то, находившийся в доме, за мной наблюдал. На моей машине не было никаких полицейских значков – белый «форд-таурус», универсальная машина для женщин. И я не похожа на полицейского; не думаю, что они приняли меня за детектива.

Если только кто-то в доме не ждал моего появления.

Фрейзи хотел знать, почему я все утро не отрываюсь от монитора компьютера.

– Стараюсь разузнать побольше о подозреваемом, – ответила я.

Он тут же подскочил ко мне.

– У тебя появился подозреваемый? А почему ты ничего не сказала на совещании?

– Потенциальный подозреваемый, я хотела сказать. Он имел отношение к выставке в музее.

Спенс уселся на стул рядом со мной и некоторое время глядел на экран.

– Подозреваемый вступал в прямой контакт с посетителями?

– Нет. Но он напрямую связан с выставкой, поскольку является создателем экспозиции зверей. Все жертвы на ней побывали. А он сконструировал систему безопасности. Все посетители записаны на пленку.

Спенс с минуту молчал.

– Я читал, что выставку посетили почти миллион человек, – наконец заметил он.

– Спенс, он иллюзионист. А я ищу того, кто является специалистом в этой области. И Док говорил о наборе качеств, которыми должен обладать подозреваемый.

– Ты с ним уже встречалась?

– Нет.

– Откуда ты знаешь, что он обладает этими качествами?

– Я читала о нем. Вполне достаточно, чтобы у меня появились подозрения.

– Замечательно, – скептически сказал он.– Мы все знаем, что пресса – самый надежный источник информации. Скажи, когда тебе действительно потребуется помощь.

– Обязательно.

Он тяжело вздохнул, укоризненно покачал головой и оставил меня одну возле компьютера.

Я искала клуб поклонников. Спилберг, Лукас, Хичкок, «Индустриальный свет и магия»[43] – у всех имелись группы фанатов, которые только и делали, что обменивались электронными сообщениями о своих героях. А вот у Дюрана их не было вовсе – бред какой-то. Увлеченные кино люди готовы на все, чтобы как-то приблизиться к своим кумирам, – их мания часто выражается в преследовании идола, так что тому порой приходится обращаться в полицию. Иногда это происходит слишком поздно.

Но никто не интересовался Уилбуром Дюраном. Я не нашла ни одного клуба, организации или сайта, имеющего к нему хоть какое-то отношение.

– А как отбить желание создавать клубы поклонников?

– Нужно поручить своему адвокату написать им письмо, как только такие клубы начинают возникать, – ответил мне Эскобар с другого конца комнаты.– Или самому к ним обратиться. А этот тип настолько знаменит, что у него должен быть клуб поклонников?

– Не знаю, подходит ли в данном случае слово «знаменит ». Но он должен стоять у истоков культа – он работает над фильмами ужасов.

– Ага.

– Эркиннен сказал, что преступник должен вести жизнь затворника, так что он не станет лично входить в контакт с фанатами. Вероятно, он пользуется услугами адвоката. Мне кажется, Док прав, наш преступник ни с кем не хочет встречаться; я ничего не могу найти на него в Интернете. Похоже, ему не нужна раскрутка; он настолько владеет своим ремеслом, что пользуется постоянным спросом у продюсеров и режиссеров, которые мечтают, чтобы он снимал для них кино.

– Дунбар, – перебил меня Спенс, – это Лос-Анджелес. Здесь не говорят: «кино». Правильно сказать: фильмы.

– Да, ты прав.– Я отодвинулась от стола и встала.– Пора его немного погонять.

– Я могу сделать это для тебя, – предложил Спенс. Выслушав шумные предложения о помощи, я смутилась и поняла, что еще не готова ничего рассказать.

– Я сама, – пробормотала я.– Скоро я узнаю, есть ли причины следить за этим типом.

– Тебе решать.– Спенс нахмурился.– Только не погружайся в это дело с головой.

Похоже, это стало заметно.

Дюран получил права в двух штатах: Калифорнии и Массачусетсе. В калифорнийских правах было указано три адреса; первый в плохом районе, вероятно, он жил там в дни зеленой юности; второй адрес находился в более благополучном месте, там селились представители богемы, идущие в гору. Три переезда за двадцать лет; не слишком много.

В Массачусетсе, в Бостоне, он жил на Дистрит. На компьютерной карте я увидела, что это Южный Бостон. Действие прав закончилось, когда Дюрану исполнилось девятнадцать лет, но он их так и не обновил. Примерно в это же время он получил права в Калифорнии. В те давние времена ему выписали несколько штрафов за превышение скорости и другие мелкие нарушения – заметно больше, чем у прочих горожан. Дважды его штрафовали за неосторожную езду. Возможно, за рулем он избавлялся от избытка ярости. Один из полицейских в своем рапорте написал, что Дюран «агрессивен и не склонен к сотрудничеству». Впрочем, штрафы Дюран платил, не слишком протестуя. В те времена еще не действовали специальные программы по работе с агрессивными водителями, с них просто брали штрафы и с мстительным удовольствием значительно ухудшали условия страховки.

За год до переезда в свою нынешнюю резиденцию он перестал попадать в поле зрения дорожной полиции. Неужели начал уважать правила уличного движения? Едва ли – как показывает статистика, подобного рода наклонности обычно лишь усугубляются. Быть может, он нашел человека в дорожном суде, который помогает ему разбираться с полицией, тут я могла навести справки. Или нанял шофера.

Очень жаль. Было бы замечательно арестовать этого типа за обычное превышение скорости и найти на заднем сиденье набор париков и других улик.

Нет, он не будет так неосторожен.

– Проверка первого калифорнийского адреса дала мне еще кое-что. Во время второго года пребывания там Дюран подал несколько жалоб на соседскую кошку, которая якобы очень шумела.

– Эй, Спенс, – позвала я, с трудом сдерживая смех, – ты только посмотри.

Он взял распечатку жалобы и прочитал вслух:

– «Уилбур Дюран, – здесь Спенс сделал паузу, понимая, что узнал наконец так долго скрываемое имя подозреваемого, – подает жалобу на постоянно воющего кота Эдит Грандстром, женщины пожилого возраста, которая проживает в соседней квартире. Мистер Дюран утверждает, что кот шумит и мешает ему спать, а также угрожает нормальному состоянию его разума. Полицейский Т. Л. Робинсон навестил мистера Дюрана в его квартире и убедился в том, что тот находится в состоянии крайнего возбуждения. С некоторым трудом Робинсону удалось успокоить мистера Дюрана, после чего он сказал, что не может ничего поделать, поскольку в данный момент кот не издает никаких звуков. Он посоветовал мистеру Дюрану вызвать полицию в тот момент, когда кот нарушает спокойствие, или задокументировать этот факт при помощи аудио или видеозаписи. Когда Дюран спросил, какие еще действия он может предпринять в данный момент, Робинсон ответил, что больше ничего сделать не может».– Спенс с усмешкой вернул рапорт.– Значит, жалобщик является главным подозреваемым?

Я кивнула.

– Никогда о нем не слышал.

– Считается, что он большая шишка.

– Ну, тем лучше для него. Должен сказать, что такую жалобу увидишь не часто. Похоже, он слегка чокнутый.

– И замечательный водитель.– Я протянула Спенсу распечатку штрафов.– Если хочешь помочь, можешь проверить, нет ли там чего подозрительного. Потом штрафы полностью прекратились.

– Ну, если у него есть пара извилин, он должен был с этим справиться. А ты не можешь подкинуть мне чего-нибудь поинтересней?

Мы оба рассмеялись. Без смеха в нашем деле не обойтись. Спенс ушел с листком в руках, качая головой.

Однако следующая информация была совсем не такой забавной. На сей раз жалобу на Дюрана подала Эдит Грандстром.

Кошка исчезла, ее хозяйка хотела, чтобы Дюрана арестовали.

– Мисс Грандстром?

Она осторожно приоткрыла дверь, и я увидела лишь узловатые пальцы руки. Однако она имела возможность разглядеть меня. И еще я заметила массивную цепочку и пряди седых волос.

Я показала свой полицейский значок. Она прищурилась.

– Я бы хотела поговорить с вами о вашем бывшем соседе, – сказала я.

– О котором? – У нее был высокий визгливый голос.– Они постоянно меняются.

– Об Уилбуре Дюране. Он жил здесь...

Дверь моментально распахнулась, зазвенела снимаемая цепочка.

– Заходите, детектив.

На меня обрушился запах кошачьей мочи. Я последовала за хозяйкой в гостиную, в которой царил ужасный беспорядок. Похоже, мисс Грандстром не встречала статуэток кошек, которые бы ей не нравились. Кроме того, здесь имелись настоящие кошки – только в гостиной я насчитала четыре штуки. Они сразу же стали действовать мне на нервы.

–Давно пора, – заявила мисс Грандстром.– А я все жду, когда расследование принесет плоды.

Я решила промолчать, рассчитывая, что она сама все расскажет. Так и получилось.

– Он убил моего Фарфела, я точно знаю. Кот был здоров как лошадь, и он бы никогда от меня не убежал.

Несколько секунд я не знала, как себя вести. Следует ли сказать правду? Должна ли мисс Грандстром знать, что я пришла вовсе не из-за ее кота, дело которого уже давно сдали в архив? Или мне следует подыграть ей и сделать вид, что я продолжаю расследование, чтобы она разговорилась?

– Я хочу уточнить кое-какие детали, – в конце концов сказала я.

В моих словах не было лжи, но и всей правды не прозвучало. Однако я добилась ожидаемого результата.

– Вы не могли бы напомнить, как все произошло? – спросила я.– Я понимаю, мы говорим о делах давно прошедших дней, к тому же ваше заявление принял тогда другой детектив.

У меня уже начал чесаться нос. Я не страдаю от настоящей аллергии на котов, но их присутствие оказывает неприятное действие на мой нос. Здесь их наверняка значительно больше, чем четыре; кошки подобны тараканам: на каждую, которую ты видишь, найдется еще десяток спрятавшихся. Один из котов, полосатый и ужасно толстый, уже терся о мою ногу, урча, как «роллс-ройс». Мисс Грандстром ловко схватила его за шиворот и взяла на руки.

– Ну, Борис, – заворковала она, – не мешай нам беседовать. Не всем нравятся кошки.

Она улыбнулась, чтобы дать мне возможность выказать любовь к кошкам, но я этим не воспользовалась. Однако я улыбнулась в ответ, что вполне удовлетворило мою собеседницу.

– Это было очень давно, – продолжала она.– Но если вы теряете любимое существо, забыть о нем трудно. Во всяком случае, я так устроена.

– Я вас понимаю, – сказала я. – Так, дайте подумать... – Я полистала дело и нашла распечатку с жалобами.– Перед исчезновением кота Дюран жаловался на шум.

– Это правда. Но я не понимаю, что его так рассердило, – Фарфел любил поболтать, но у него был тихий и приятный голос. Мы чудесно с ним беседовали. Конечно, он разговаривал на человеческом гораздо лучше, чем я на языке кошек.

Душевные болезни могут быть трудноуловимыми и очень коварными.

– В жалобе написано, что шум раздавался по ночам.

– Но я никогда не просыпаюсь, когда мои кошки шумят, – не сдавалась мисс Грандстром.

– Значит, вы могли просто не слышать?

– Ну, такой вариант нельзя исключать, я сплю крепко...

– А вам известно, как ваши кошки ведут себя ночью?

– Я полагаю, что по ночам они ведут себя так же, как днем.

– Вы уверены?

– Нет.

– Значит, вы не можете с уверенностью утверждать, что ночью кошки не шумят?

– Нет, если вы хотите подойти к данному вопросу формально. Однако я уверена, что Дюран все выдумал. Он почему-то меня невзлюбил.

– В его жалобе написано, что в то время он работал по ночам. А вам известно, чем именно он занимался?

– Кажется, скульптурой, если я не ошибаюсь, но вы можете спросить у него.

– Мне хочется побольше узнать о подозреваемом, чтобы составить о нем представление. Вот почему я решила сначала побеседовать с вами.

Мои слова ей понравились, и она заговорила снова.

– У меня создалось впечатление, что он всегда сидел дома; Дюран почти не выходил на улицу. Люди, которые жили раньше в его квартире, все время работали, я их даже не замечала. Ну, а те, что поселились после него – их было слишком много, чтобы обо всех рассказать, – никогда не вели себя так, как мистер Дюран.– Она усмехнулась, когда произнесла его имя.– Однажды я зашла к нему с пирожными, пытаясь установить мир, и он даже впустил меня к себе. Она мягко оттолкнула кошку.

– Только не трогай чулки, Мейнард. Ты ведь и сам знаешь, как нужно себя вести.– Она вновь посмотрела на меня.– Его квартира произвела на меня странное впечатление. Никакой мебели, лишь кое-какие украшения на стене. Однако я сумела разглядеть заднюю комнату, там, где у меня расположена спальня. Дверь была распахнута, и я успела кое-что увидеть. Мастерская или лаборатория. Там было полно... оборудования, так, наверное, следует сказать. Инструменты и материалы, и очень тесно. Не понимаю, как можно жить подобным образом, – даже пройти сложно.

«Интересно, – подумала я, – сколько времени прошло с тех пор, как она в последний раз посмотрела непредвзятым взором на свою гостиную? » Когда-нибудь полицейским придется немало потрудиться, чтобы вынести отсюда мисс Грандстром – впрочем, сначала они будут вынуждены разобраться с худыми котами, брошенными на произвол судьбы.

– Значит, прежде чем обратиться в полицию, вы попытались с ним договориться, хотели разрешить конфликт.

– Да, я пыталась. Ну, в конце концов, они всего лишь кошки – и у них есть своя воля. Я постоянно шипела на них, чтобы они не шумели, но они не обращали внимания.

– А каким соседом был мистер Дюран?

– В каком смысле?

– Ну, каким человеком он был? Вы можете назвать его симпатичным – если отвлечься от вашего конфликта?

Она наклонилась ко мне поближе.

– Вы хотите знать правду? И она еще спрашивает?

– Да, конечно, пожалуйста, говорите. Слова хлынули из нее фонтаном.

– Он был самый настоящий псих, если вас интересует мое мнение. Злобный псих, который ненавидит животных. Я никогда не видела его друзей, за исключением парочки молодых людей, которые изредка появлялись. И никаких подружек.– Она расправила плечи, словно ее кто-то оскорбил.– Мне это показалось довольно странным. В конце концов, внешне он был весьма привлекательным. Я не знаю, каким он стал сейчас. Но тогда казался мне красивым молодым человеком. Должно быть, он не нравился девушкам из-за своих неприятных манер.

– Что вы имеете в виду, когда называете его злобным?

– Он вел себя очень недружелюбно. Я всегда старалась быть с ним любезной, завести разговор. Наши балконы находились рядом, и я пыталась с ним беседовать, когда выходила подышать свежим воздухом. А Дюран вешал там белье.

Значит, всякий раз, когда Уил Дюран выходил на балкон развесить белье, Эдит Грандстром выскакивала с котом на руках и принималась разговаривать с ним своим визгливым, неприятным голосом. Такое могло вызвать раздражение у кого угодно. Но убить кошку? Это слишком.

– Расскажите мне, что произошло, когда вы обнаружили, что ваш кот – Фарфел – мертв.

Она тяжело вздохнула.

– О, это было ужасно. Я нашла его в подвале, возле моего шкафчика. У нас у всех стоят там запирающиеся шкафчики для хранения всяких вещей. Кота не было уже несколько дней, и я ужасно волновалась. А потом я спустилась вниз, и стоило мне включить свет, как я его увидела. Он висел передо мной.

– Висел? – Этого в отчете не было.– Как?

– Задние лапки были связаны бечевкой.– Голос мисс Грандстром задрожал, глаза заблестели.– Живот разрезан, а внутренности вывалились наружу.

Вот оно!

– Мне очень жаль, я вам сочувствую, это было ужасное зрелище.

– Да.– Ее голос стал совсем тихим.– С тех пор меня мучают кошмары.

– Но почему вы решили, что виноват Дюран?

– Он ненавидел меня и моих кошек, в особенности Фарфела.

Что ж, вполне логично. И место, где он поместил труп, несомненно, выбрано не случайно. Однако нет ни малейших доказательств, что это сделал Дюран.

– Вы его арестуете?

Я не нашла в себе сил, чтобы объяснить: с тех прошло тринадцать лет, и мы не можем выдвинуть против Дюрана обвинение.

– Пока у меня недостаточно оснований для ареста. Кроме того, ордер на арест выписывает прокурор, а не я. Но я намерена поговорить с ним.

Пандоре потребуется динамит, чтобы открыть крышку ящика, в котором прячется Уилбур Дюран. Человек из ниоткуда.

Я позвонила по телефону в его студии; почему-то оказалось, что он есть в телефонном справочнике. Не сомневаюсь, что кто-то за это заплатил.

– Сожалею, детектив, но мистера Дюрана нет в стране. Сейчас он работает над фильмом.

– Над каким фильмом?

– Боюсь, я ничего не могу вам сказать.

– В какой он стране?

– Я точно не знаю; он может находиться в нескольких местах.

– Когда вы ожидаете его возвращения?

– Мы не знаем.

– Ну, хотя бы примерно.

– Это зависит от того, насколько успешно будет продвигаться работа. Иногда возникают задержки, и сейчас я не могу сказать вам, когда он вернется. Однако я обязательно попрошу его вам позвонить, как только он появится, и вы сможете с ним договориться о встрече.

Впервые меня записали в связи с моим телефонным звонком. У меня не было никакой возможности узнать, где сейчас находится Дюран, поскольку наши граждане не должны предъявлять паспорт, когда они покидают страну; так что мне придется ждать его возвращения.

– Отдел детективов. Говорит Москал.

Я даже позавидовала его бостонскому акценту. В Лос-Анджелесе нет своего акцента, моя среднезападная гнусавость исчезла уже давно.

– Вас беспокоит детектив Лорейн Дунбар из Лос-Анджелеса, отдел «Преступления против детей». Я понимаю, что прошу слишком многого, но мне бы хотелось поговорить с детективом, который состоял на службе двадцать пять лет назад. Я занимаюсь делом об исчезновении группы детей. Подозреваемый живет в сейчас в Лос-Анджелесе, но прежде жил в Южном Бостоне. Мне хотелось бы узнать, не было ли у вас преступлений, сходных с теми, что расследую я. Возможно, кто-то из ваших детективов мог бы мне помочь.

– Я здесь старший детектив, но на этом участке работаю только пятнадцать лет. Не исключено, что вам сможет помочь кто-нибудь из ушедших в отставку.

Конечно, такой детектив мог бы что-то вспомнить, но у него нет доступа к старым делам.

– А вы случайно не знаете, кто самый старый из детективов, работающих сейчас?

– Да, я его знаю.

Последовала небольшая пауза, и я услышала негромкий смех.

– А вы не могли бы назвать его имя?

– Это я.

– Ах, вот оно как. Что ж, очень удачно.

– Не стану спорить.

– А сколько лет, если вы не против?..

– Двадцать шесть.

– Ничего себе, – удивленно пробормотала я.– И вы продолжаете работать?

– Вы очень догадливы.

Некоторые трудоголики никак не могут уйти на покой.

– Ну, тогда я хочу поговорить с вами.

– Конечно, если вам нужен умный ответ, вы можете попробовать найти кого-нибудь помоложе. Однако попытайтесь.– Я поняла, что он улыбается.– Постараюсь вам помочь.

– В Лос-Анджелесе пропала группа подростков, – начала я.

Мне пришлось потратить пять минут, чтобы рассказать главное, в том числе и о моей попытке войти в контакт с Уилбуром Дюраном, и все это время детектив из Бостона меня внимательно слушал.

– Он уехал из Бостона в Калифорнию, чтобы учиться в колледже, – закончила я свой рассказ.

Москал стал вслух сопоставлять даты. Затем на несколько секунд замолчал.

– Я помню дело об исчезнувшем мальчике – это произошло как раз в тот промежуток времени, который вы имеете в виду. Тело нашли через неделю. Однако убийцу так и не поймали.

Я почувствовала, как мой пульс ускорился.

– Значит, дело еще не закрыто?

– Формально, да. Но сейчас никто над ним не работает. У нас не хватает личного состава. О, нет, простите, человеческих ресурсов.

Мне он понравился.

– У нас такие же проблемы. Я сейчас занята расследованием последних похищений, но мне скинули и старые дела. В противном случае у нас бы ими также никто не занимался. Итак, вы можете что-нибудь рассказать о мальчиках, которые пропали и не были найдены, – помните такие случаи?

Он рассмеялся и ловко ушел от вопроса.

– Детектив Дунбар, со всем уважением, но неужели вы думаете, что в моем возрасте я способен вспомнить, что я сегодня ел на завтрак?

– – Ну...

– Извините. Я здесь главный объект гериатрических шуток. У нас наверняка есть дюжины пропавших ребятишек, которых не удалось найти. Как вы понимаете, из этого не следует, что все они плохо кончили. Давайте я немного подумаю и поработаю в архиве, а потом вам перезвоню. Мы начали заносить в компьютер старые дела, кое-что уже находится в базе данных. В таком случае их будет не трудно найти. Ну а если нет, мне потребуется больше времени. В любом случае я постараюсь связаться с вами до конца сегодняшнего дня.

Через час, когда я все еще работала с делами, он позвонил.

– Не знаю, насколько вам пригодится то, что я нашел. У нас есть два мертвых мальчика и трое пропавших в течение двухлетнего периода, который вас интересует. Все они белые, возраст от одиннадцати до четырнадцати лет.

Одна из наших референтов была выходцем из Новой Англии.

– Послушай, Донна, сколько времени потребуется на то, чтобы доехать от Нью-Йорка до Бостона?

– Около пяти часов – все зависит от движения. Проклятье.

– Есть скоростной поезд, который довезет тебя за два с половиной часа. Еще можно полететь на самолете, это сорок пять минут, но если учесть время на путь до аэропорта, на поезде ты доберешься быстрее.

Я прикинула свои возможности. Да, пожалуй, я успевала.

– Фред, у нас еще остались места на компьютерных курсах в Нью-Йорке? – небрежно спросила я.

– Не думаю, Дунбар.– Он откинулся на спинку кресла и прищурился.– А в чем дело, у тебя мало работы?

– Нет. Однако я зашла в тупик. Чувствую, что мне бы не помешало немного повысить квалификацию. Приближаются выходные, так что я потеряю совсем немного времени...

Мое предложение не вызвало у него энтузиазма, тем не менее он проворчал:

– Я наведу справки. Когда я в прошлый раз к ним обращался, свободных мест не было. Но тут никогда не знаешь заранее.

Через полчаса выяснилось, что у жены Джимми Тайлера возникли трудности с беременностью, что вынудило его отказаться от посещения двухдневного курса.

– Мы уже выкупили билет на самолет, можешь забрать. Ты улетаешь в четверг вечером, вернешься днем в воскресенье. Занятия в пятницу и субботу.

Я позвонила Кевину. Он с радостью возьмет детей на один день раньше. Фред зарезервировал мне место на курсах. Сегодня вторник. Но мне еще кое-что требовалось сделать.

Глава 19

– Дознание, основанное на выслушанных нами многочисленных свидетельствах, показало, что милорд Жиль де Ре и его сообщники, последователи и приверженцы заманили большое количество детей разного возраста, а затем убили их, чтобы получить их кровь, сердце, печень и другие части тел и отдать в жертву дьяволу или совершить с ними другие ритуалы.

Это было произнесено священником-доминиканцем Жаном де Тушерондом, без малейших эмоций, даже без мрачного выражения на лице, которое должно сопровождать подобные обвинения. Сам милорд не присутствовал на этом заседании восемнадцатого сентября, целью которого было не заставить его ответить за гибель детей – это будет сделано позже, – а составить официальный документ о случившемся, чтобы, когда начнется процесс в церковном суде, все документы – именем Бога и Короля – были в порядке, и петля на шее Жиля де Ре затянулась как можно туже.

Среди тех, кто ждал своей очереди дать показания, были люди, с которыми мы встречались в Сент-Этьене, те, что проделали весь путь до Нанта, дабы память о малыше по имени Гийом Брис не разметал по свету ветер, как пыль, какой наверняка стал он сам. Но в их истории появилась новая деталь – женщина, похитившая мальчика.

– Один человек из нашей деревни говорит, что примерно в прошлый день Святого Иоанна он встретил пожилую женщину, пятидесяти или шестидесяти лет; поверх платья у нее была надета короткая льняная туника. Чуть раньше он видел ее в лесу неподалеку от Сент-Этьена, она направлялась в Нант. В тот же день он видел Гийома Бриса около той самой дороги, где заметил женщину. Он говорит, что это совсем рядом с домом священника, неподалеку от которого живет человек по имени Симон Лебретон, про которого известно, что он последователь милорда Жиля де Ре. Мы выступаем от имени этого ребенка в надежде получить объяснение его исчезновению.

«О Мишель, – подумала я поздно вечером, стоя на коленях около своей кровати, – как же тебе повезло, что у тебя были мать и отец, и брат, которые оплакивали тебя».

Каким же, наверное, чудесным был тот пропавший мальчик , если о нем вспоминают с такой нежностью. Мне он представлялся одним из тех детей, что отличаются веселым нравом, имеют чистое сердце и всегда находят способ справиться с трудностями, встречающимися у них на пути, иными словами, идеальная жертва для исчадий ада, прячущихся в лесной тени, доверчивый ребенок, не ведающий зла. Я представила себе, как пожилая женщина взяла красивого мальчугана за руку и, ласково улыбаясь, пообещала то, перед чем он устоять не мог: хорошую одежду вместо лохмотьев, чистую теплую постель, достаточно еды, чтобы он навсегда забыл о голоде, ботинки, которые защитят его ноги зимой.

– Тебе нужно только пойти со мной к моему хозяину, который обожает хорошеньких маленьких мальчиков, таких, как ты, и очень хочет с тобой встретиться.

Его родители, которых прибрал наш Господь, так и не узнали, что случилось с их сыном, – возможно, к своему счастью. По крайней мере, я предполагала, что могло произойти с моим. И могла направить свою ненависть на вполне определенный предмет.

В таком случае, откуда же моя неуверенность и сомнения?

В понедельник девятнадцатого сентября Жиль де Ре должен был предстать перед его преосвященством в большом зале Тур-Нёв. Никто из тех, кто должен был выиграть от неминуемого падения милорда, не получил разрешения присутствовать – Жан де Малеструа не собирался допустить, чтобы про него сказали, будто он облегчает им жизнь, а также он не позволил им войти в зал суда до того, как туда допустили публику.

Он чуть было не запретил мне присутствовать в зале суда. Он вошел в прихожую, где я занималась его священным облачением, и объявил:

– Жильметта, я не думаю, что вам сегодня следует присутствовать в суде.

– Вы обещали мне, что я буду присутствовать – что стану свидетельницей всего, – когда я согласилась прекратить свое собственное расследование в пользу вашего, – почти закричала я.

– Я не давал никаких конкретных обещаний.

– Ваше преосвященство, как вам не стыдно! Неужели вы хитростью собираетесь лишить меня возможности участвовать в деле, которое я начала без вашей помощи и которое было проведено настолько хорошо, что вы посчитали возможным заняться им после меня?

Жан де Малеструа поморщился, поскольку не привык, чтобы на него кричали, да еще так пронзительно. Как, впрочем, и его охрана, которая примчалась на шум. Одним движением глаз он отослал их, и мы снова остались одни: я в ярости, которая росла с каждым ударом сердца, он – со своим проклятым терпением.

– Вы выставляете все в таком невыгодном свете. Я же всего лишь хотел защитить вас от страданий.

– Вы меня хорошо знаете, брат; я не из слабых. Бог столько раз меня испытывал, что я стала сильной.

– Я хотел бы защитить вас от испытания, которое Он приготовил вам сейчас. Оно может оказаться слишком тяжелым.

– Вы часто напоминаете мне, что Господь не отказался испить горькую чашу – и я вам это повторю.

– В моей власти запретить вам присутствовать на слушании. И вам это известно.

Какое возмутительное предательство!

– Естественно, ваше преосвященство, вы можете поступить со мной как посчитаете нужным, пока я остаюсь вашей личной служанкой. Но не удивляйтесь, если я сброшу этот проклятый покров и перестану вам подчиняться.

– Вы этого не сделаете. Вы не можете.

Я сорвала с головы покров и швырнула на землю.

– Я жила без этой тряпки раньше и, если нужно, проживу и дальше. Чего бы мне это ни стоило.

Он несколько секунд молчал, просто смотрел на меня грустно и одновременно сочувственно.

– Вас может не беспокоить, что станет с вами, Жильметта, но, поверьте, меня это беспокоит, и очень сильно, – сказал он наконец.

– В таком случае вы должны сдержать обещание, которое дали мне перед Богом, – заявила я.– Или я отсюда уйду.

В результате, когда Жан де Малеструа отправился тем утром на заседание светского суда, я шагала рядом с ним. Настроение у меня было немного испорчено нашей размолвкой, так что вид разъяренной толпы, собравшейся на площади перед дворцом, немного меня отвлек. Увидев нас, все одновременно завопили и бросились вперед. Крестьяне орали от негодования, возмущались тем, что суд проходит при закрытых дверях и очень затягивается. Политические игры аристократов – с привлечением золота и владений – были непонятны этим простым людям. Они хотели быстрого и простого правосудия.

Но, выглядывая из-за щитов и поднятых мечей стражи, я увидела среди собравшихся большое количество людей, чья одежда выдавала высокое положение. Думаю, их привлекло обещание мрачного и захватывающего зрелища – все-таки не каждый день могущественный аристократ и прославленный герой так драматично падает с высоты своего положения.

Мы поспешно вернулись во дворец и были вынуждены пройти по сырому, плохо освещенному лабиринту тоннелей, шедших под землей по периметру всего дворца. Мы миновали место, где однажды англичанам удалось прорвать оборону, теперь его, естественно, восстановили, но все равно следы остались, и через некоторое время вышли в подвал под верхним вестибюлем.

Свет и воздух! Я вдохнула полной грудью и встряхнула подол, чтобы прогнать насекомых, которые могли прицепиться к нему по пути. Мы быстро поднялись на балкон третьего этажа и посмотрели вниз, на толпу, находящуюся примерно в пяти или шести футах. Хотя его преосвященство стоял в глубине балкона, нас все равно заметили, и тут же в воздух поднялся дружный хор проклятий и угроз, которые гулким эхом отражались от каменных стен.

– Повесить его! Пусть он страдает так, как страдали наши сыновья! Пусть он будет проклят и навечно отправляется в ад!

Брат Демьен сумел пробраться к нам на балкон.

– Они сошли с ума, – задыхаясь, проговорил он.

– И с каждой минутой становятся все безумнее, – подтвердил его преосвященство. На его лице, когда он оглядывал толпу, появился намек на страх, который я замечала на нем так редко.– Стража может оказаться в меньшинстве, – заметил он.– Какие они все разные – богатые, бедные, простые люди и аристократы.

Брат Демьен оказался не столь великодушен в оценке их природы.

– Шарлатаны, карманники, лоточники с дурацкими безделушками...

Он лучше меня замечал подобные вещи, но, присмотревшись внимательнее, я поняла, что он прав. Сверху было отлично видно, что в толпе снуют лавочники и мелкие воришки, которые решили поживиться за счет тех, кто пришел в Нант с полупустыми карманами, а домой вернется и вовсе с пустыми. Кроме воров и карманников, здесь собрались танцоры, жонглеры, менестрели и шуты, одетые в разноцветные диковинные костюмы, они шныряли в толпе в надежде получить хотя бы пару су за свои выступления. Существовала опасность, что происходящее превратится в развлечение, а серьезность и торжественность предстоящего события раскрасит яркая мишура праздника.

Однако все эти люди хотели одного и того же – Жиля де Ре. Его временно поместили в той части аббатства, что была отведена под жилища братьев, и ему придется пройти сквозь толпу, чтобы попасть во дворец, где будет проходить суд.

Они его ждали.

Минут пять спустя появились закрытые занавесками женские носилки, которые несли шестеро сильных мужчин вместо обычных четверых.

Что-то тут явно было не так. Мы все не сводили с носилок глаз, а брат Демьен наконец сумел высказать вслух наши подозрения:

– Очень полная дама.

Толпу тоже не удалось обмануть. Они бросились вперед и принялись дергать занавески. Носильщики пошли быстрее и сильнее сжали ручки носилок, а стража, сопровождавшая их, начала оттеснять толпу.

– Не мог же он пройти по переходам, как мы, – тихо сказала я.

– Он войдет этим способом, – со спокойной уверенностью ответил Жан де Малеструа.

Я сделала шаг назад и посмотрела на епископа. На лице у него я не заметила радости, скорее чувство, близкое к удовлетворению. Он давал этим людям то, что они хотели, иными словами, присутствие Жиля де Ре в самом сердце толпы. Отсюда его беспокойство за стражу, необходимость в которой он, похоже, недооценил. Я взглянула вниз и увидела, что стражникам удается справляться с толпой, но ценой огромных усилий.

Я повернулась, намереваясь заговорить с епископом, но он умудрился незаметно исчезнуть.

Когда пробил колокол, толпа пришла в неистовство, от нее потекли волны яростной, жгучей ненависти. Оскорбления, проклятия и угрозы неслись со всех сторон, словно простым крестьянам позволено, не опасаясь наказания, поносить своего правителя. Совсем недавно, когда милорд был в фаворе, они расступились бы перед ним, показывая свое почтение, как случилось во время Прощеного воскресенья, когда он пришел на исповедь. Сегодня почтение сменилось злобными насмешками и глумливыми криками.

Солдаты Бога, в одеждах священного алого цвета, были вынуждены обнажить свое оружие и наставить на волнующееся море людей мечи и пики.

– Они готовы разорвать его на части, прямо там, – прошептала я брату Демьену.

– А кое-кто скажет, что такой исход был бы не так уж плох.

Только не я. В моей душе жило греховное желание услышать, как он сам рассказывает о том, что сделал.

Со стороны двора появился новый отряд стражников, им наконец удалось разделить толпу, носилки снова двинулись вперед и вскоре оказались во дворе.

Мы поспешно покинули свой пост на балконе и направились в сторону часовни. Она находилась за круглой ротондой, через которую вели ступени. Когда мы ее обходили, то услышали, что по лестнице кто-то быстро поднимается. Я посмотрела вниз через перила и увидела милорда, окруженного стражниками; все они спешили, словно спасаясь от преследования, хотя толпа осталась позади.

Красивый, притягивающий к себе взгляды Жиль де Ре, в роскошном костюме королевского голубого цвета, казался диковинной птицей среди стражников в алых куртках. Услышав, как я вскрикнула, он поднял голову, и наши взгляды встретились. И весь остаток пути по лестнице мы не сводили друг с друга глаз, в которых застыло смущение. Мысленно я повернула время вспять и представила себе, что милорд поднимается по лестнице при совершенно иных обстоятельствах, например, чтобы получить какую-нибудь награду. Я одета в нарядное платье, может быть даже украшенное золотой лентой. Рядом со мной, счастливый и здоровый, стоит Этьен, мой обожаемый муж, который безмерно горд подвигами своего господина и в глубине души понимает, что тоже имеет к ним отношение. Зазвучит труба, и все рядом с нами, многочисленные верные слуги милорда, начнут хлопать в ладоши и выкрикивать приветственные слова. А во взгляде милорда я прочту любовь и уважение, и его глаза расскажут о том, что он чувствует ко мне, женщине, благодаря влиянию которой он заслужил те почести, которых удостоился. Если бы все сложилось иначе.

Вместо этого я увидела в его взгляде мимолетную вину и стыд, а потом его лицо снова превратилось в жесткую маску . А в следующее мгновение, словно по мановению волшебной палочки, черты лица моего когда-то любимого молочного сына начали таять, и вскоре он стал для меня безликим.

Я услышала его голос; он произнес словно издалека: «Матушка Жильметта...» – но эти звуки показались мне какими-то фальшивыми, они были лишены нежного чувства, которому следовало в них быть...

Если бы все сложилось иначе.

Я собрала остатки сил и сказала, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо и уверенно, но сама услышала в нем мольбу:

– Милорд, мне нужно с вами поговорить, я хочу вас кое о чем спросить.

Я протянула к нему руку, но он прошел мимо, оставшись вне пределов моей досягаемости. Впрочем, я знала так же верно, как то, что стояла тут: мне никогда не суждено от него освободиться.

В этот день, наверное самый важный в жизни Жана де Малеструа, на чью долю выпало исполнение двойных обязанностей, епископ выглядел так величественно в своем темнокрасном бархатном одеянии, что у меня захватывало дух. Брат Блуин, сидевшй рядом с ним, был одет так же великолепно, хотя впечатление производил совсем не такое потрясающее, как мой епископ, который, исполняя волю герцога, являлся религиозным и одновременно мирским правителем этого судебного королевства. Перед началом слушания обвинитель, назначенный герцогом, Гийом Шапейон, торжественно объявил их имена, а затем взял на себя ведение процесса.

Жан де Малеструа казался суровым и невозмутимым, но я слишком хорошо его знала, чтобы верить бесстрастному выражению его лица. Он слегка наклонился вперед, чтобы лучше все слыщать, но взгляд его выдавал, что епископ взволнован. Милорд Жиль также держался совершенно спокойно, даже напустил на себя равнодушный, скучающий вид, словно его совсем не волновала буря, которая вот-вот его поглотит.

– Понять не могу, почему он держится с таким безразличием, – шепнул мне брат Демьен.

– Я тоже, – ответила я.

Возможно, адвокат или еще кто-нибудь сказал ему, что благородное поведение будет хорошо выглядеть в суде и поможет завоевать расположение судей. Перед нами был отнюдь не раскаявшийся в грехах человек, которого мы видели во время Прощеного воскресенья, человек, на лице которого заботы проложили глубокие морщины, и не злобное чудовище, разрубившее пополам кота, а нечто промежуточное. Я наблюдала за этим человеком, боясь отвести глаза, словно сама моя жизнь зависела именно от того, удастся ли мне установить с ним связь. Он ни разу не взглянул на меня прямо, лишь молча выслушал обвинения, зачитанные Шапейоном, в том, что он напал на Сент-Этьен и захватил в плен священника. А затем, словно прокурор вспомнил об этом в самый последний момент, в жестоких убийствах огромного количества невинных детей.

Писцы старательно выполняли свою работу: «В понедельник, после праздника Воздвижения Животворящего Креста, на суде в присутствии его высокопреосвященства, епископа Нанта, выступающего в роли судьи в большом зале Ла Тур-Нёв в Нанте, перед судом появились, с одной стороны, почтенный Гийом Шапейон, прокурор названного суда, который представил вызов на слушания в связи с исполнительным ордером, и названный ранее милорд Жиль, рыцарь и барон, обвиняемый, – с другой».

– Вы готовы признаться в грехе ереси? – спросил Шапейон.

Я переглянулась с братом Демьеном в надежде, что милорд ответит утвердительно и спасет нас всех от необходимости принять участие в мучительно длинном и сложном процессе.

Однако Жиль де Ре не признал своей вины.

– Нет, ваша светлость, – ответил он с удивившей всех убежденностью в голосе.– Я не признаю своей вины по этому обвинению. А также по всем остальным, предъявленным мне. Я по собственной воле предстал лично перед вами, ваше преосвященство, перед судьями и следователями, определяющими наличие ереси в поступках того или иного человека, чтобы снять с себя фальшивые обвинения, которые выдвинуты против меня.

Перья, как безумные, носились по листам пергамента, а непонятные слова метались под сводами часовни.

«На что милорд Жиль, рыцарь и барон, после многочисленных обвинений со стороны вышеназванного прокурора против вышеназванного милорда Жиля, требующих признания в ереси, кою вышеназванный прокурор подтвердил, высказал желание предстать лично перед вышеназванным его преосвященством, милордом епископом Нанта, а также перед другими представителями Церкви и перед следователями, выявляющими еретиков, чтобы снять с себя вышеназванные обвинения».

Его слова являлись таким же не вызывающим сомнений объявлением войны бретонским и французским судьям, каким когда-то стал поднятый над головой меч, угрожавший англичанам у Орлеана. История может назвать совсем немного сражений, исход которых был бы так же очевиден и предрешен, как то, в которое бросился Жиль де Ре. Но он никогда не отличался трусостью, и нам не следовало удивляться его словам, которые застали нас врасплох. Брошенный им вызов пронесся по залу, и единственным звуком, нарушавшим тишину в течение нескольких секунд, был лишь шорох пергамента с обвинениями, выпавшего из рук удивленного Шапейона. Он тоже оказался не готов к такому повороту событий.

Когда заговорил епископ, его голос звучал твердо, хотя и очень тихо:

– Как пожелаете, лорд Жиль. Это ваше право, и оно будет вам даровано.

Они обменялись обжигающими взглядами, исполненными неприкрытого презрения. В них не было даже намека на учтивость и любезность, которая потом появится на страницах официальных отчетов. Вне всякого сомнения, никому из писцов не захочется запечатлеть на бумаге гневные слова Жана де Малеструа.

– Жиль де Ре, барон и рыцарь, – провозгласил епископ, – вам велено явиться в этот суд двадцать восьмого числа настоящего месяца сентября, тысяча четыреста сорокового года, где передо мной и святым отцом Жаном Блуином вы ответите за все преступления и злодеяния, перечисленные в заявлении Гийома Шапейона, которому мы поручаем и впредь исполнять роль прокурора, с коей он справляется весьма успешно. Именем Господа нашего и закона вы ответите за все свои прегрешения.– Он помолчал немного, а потом добавил: – И да смилуется над вами Бог, если на то будет Его воля.

Я сидела на каменной скамье, стоящей перед комнатой, в которой прежде встречали гостей аббатства. И хотя в здании нашлось бы множество замечательных мест, где можно было оставаться незаметной для посторонних глаз, это я любила больше остальных. Отсюда я могла наблюдать за посетителями и просителями, коробейниками, кредиторами – за всеми, у кого имелись здесь дела, включая представителей аристократии.

Впрочем, сейчас я погрузилась в свой собственный крошечный мирок и не заметила бы даже самого Папу, если бы он здесь появился. Когда стало ясно, что зрителей не пустят на заседание, толпа, собравшаяся на площади утром, разошлась, оставив кучи мусора, чтобы уборщикам было чем заняться. С самым искренним возмущением я пыталась понять, зачем нужно устраивать на площади помойку, когда за стенами и без того столько грязи.

Погода была на удивление чудесной, и, будь у меня другое настроение, я бы до слез обрадовалась летнему дню перед наступлением холодов. Около меня стояла корзинка с побитыми яблоками, а на коленях я держала большую миску. Маленьким ножом из слоновой кости я чистила яблоки, чтобы потом из них сварили варенье: его нежный вкус будет испорчен, если в него случайно попадут кусочки кожи или подпорченная мякоть.

Я орудовала ножом, шкурки падали... снова и снова. Затем я выбросила обрезки, потому что их ни для чего нельзя было использовать. Пепел к пеплу, прах к праху; все, что вышло из земли, в конце концов уйдет в нее.

Как мой сын, который вышел из нее и вернулся слишком рано – так я считала.

Снова и снова я вымещала на невинных фруктах боль, которая раздирала меня изнутри. Если бы мои чувства попали в наше варенье, оно обрело бы горький, несъедобный вкус. Истины, которые я считала неопровержимыми, рассыпались одна за другой. Я всегда пыталась верить в то, что я лишилась сына по воле Бога, но Жиль де Ре был с ним в тот день – по правде говоря, он видел его последним. Так же как его слуги были последними, с кем видели пропавших детей.

В тот страшный день я находилась в высокой башне в Шантосе, проветривая белье, когда снаружи поднялся шум. Я бросилась к окну и увидела, что смотритель замка поспешно отдает своим людям приказ поднять решетки. Когда такое происходит, в голове, естественно, рождаются мысли о нападении, а мой сын был где-то в лесу Шантосе с милордом, может быть, на пути врага. Но когда я увидела, что юный Жиль промчался в ворота один, мое беспокойство превратилось в панику. Я уронила аккуратно сложенное белье и, задрав юбки, помчалась вниз по лестнице.

Милорд, который стоял тогда на пороге взросления, был угловат и неловок. Он замер на месте, упираясь руками в колени и опустив голову. Он тяжело дышал, видимо, после долгого бега. Вокруг него собрались слуги, готовые броситься выполнять его приказы, и я видела, что они удивлены и пытаются выяснить, что случилось.

Я знала, что со мной он будет говорить: я ведь заменила ему мать, он будет говорить.

– Милорд, где Мишель? – крикнула я.

Он сделал глубокий вдох, еще один. А потом у него на лице появилось выражение неприкрытого ужаса.

– Мадам, кабан... Мы случайно на него наткнулись... Я помчался изо всех сил, я думал, Мишель бежит за мной, но, когда обернулся, его нигде не было...

Я вскрикнула и покачнулась, и смотритель замка меня подхватил.

– Где вы его видели в последний раз? – спросил у него Марсель.

– Не знаю...– задыхаясь, выдавил из себя он. Смотритель встряхнул его за плечи.

– Вспоминайте... Где вы видели его в последний раз? Жиль испуганно пролепетал:

– К западу от дубовой рощи, примерно в пятидесяти шагах, в ущелье, которое ведет к реке.

– Мишель пострадал?

– Я... не знаю.

Смотритель знаком показал, чтобы ему привели лошадь, и я в отчаянии схватила его за руку.

– Повитуха... Если Мишель ранен, она поможет.

Он взглянул на одного из слуг и осторожно высвободился из моих рук.

– Найди мадам Катрин и приведи ее сюда, – приказал он.

Я повернулась и зашагала в сторону конюшни. Теперь он схватил меня за руку.

– Нет, вы не должны, – сказал он.

– Он мой сын! – взмолилась я.

– Нет, – повторил он тверже.

К этому времени вокруг нас собрались уже все его люди, так что недостатка в тех, кому он отдавал приказы, не было.

– Держите мадам ла Драпье, пусть остается здесь, – велел он, и один из парней тут же вышел вперед.

Я отчаянно пыталась вырваться, но ничего у меня не получилось. На лице смотрителя замка было столько сострадания, что, думаю, если бы я стала его умолять, он? бы взял меня с собой. Но он отвернулся и приказал другому солдату:

– Найди Этьена и приведи в рощу.

Затем вскочил в седло и умчался прочь, подняв тучи пыли.

Я задохнулась, когда она начала оседать, и задыхалась сейчас, переживая свои воспоминания снова. Неожиданно мне на плечо легла рука, и я вздрогнула.

– Жильметта, – проговорил Жан де Малеструа, – зачем вы мучаете эти яблоки?

Яблоко, с которого я сдирала шкуру, выпало из моих рук, и мы вместе смотрели, как оно катилось по земле.

Я вытерла руки о платье – весьма нехарактерный для меня жест, потому что я ценю аккуратность.

– Вы очень наблюдательны, ваше преосвященство, – заметила я.

Мне показалось, что он хочет сесть; ему не было необходимости спрашивать моего разрешения, более того, мне следовало встать, когда он подошел, но мы оставили подобные глупости в далеком прошлом. Я кивком показала на свободное место рядом с собой, и он, расправив свое судейское одеяние, устроился на скамейке.

– Я готов выслушать вашу исповедь, если хотите, и таким образом облегчить ваши страдания. Я же вижу, вас что-то беспокоит.

Я убрала выбившуюся прядь волос и посмотрела на него. Видимо, на лице у меня появилось смущение, потому что он быстро добавил:

– Не беспокойтесь... Я назначу вам самое простое покаяние.

– Как пожелаете. Святой отец, отпустите мне грех разрушения.

Жан де Малеструа фыркнул.

– Думаю, сейчас Бога не слишком беспокоит судьба одного яблока, – заверил он меня.– Но Он хотел бы знать, и я тоже, что все-таки вас беспокоит.

Я устало вздохнула и, посмотрев ему в глаза, увидела в них готовность принять меня в моем жалком положении. Но время открыть ему, какие мысли меня занимали, еще не пришло. И поэтому я сказала то, что должно было его удовлетворить.

– То, что беспокоит сегодня нас всех.

– Понятно.– Он откинулся на спинку скамейки и задумался над моим ответом.– Думаю, только естественно, что все мы обеспокоены вещами, которые начали нам открываться. Это так прискорбно! Но печали хватает и без ваших слез, сестра.

– И тем не менее, брат, я встревожена и не могу молчать. Смотрите, во что он превратился. Когда-то я думала, что знаю его. Хорошо знаю. А оказывается, я его совсем не понимала.

– Владыка Тьмы принимает разные обличья, сестра, и готов пробраться в наш мир, как только видит малейшую щель. Он меняет форму и проникает к нам, оставаясь незамеченным, если только мы не находимся постоянно настороже.

– Неужели мы и в самом деле настолько невежественны, что такое... существо может ходить по земле, не привлекая нашего внимания?

– Похоже, что так и есть.

– Столько человек сообщало о пропаже детей. Почему мы их не слышали?

– В основном это были дети бедняков, о многих быстро забывали.

– Не все были из бедных семей. И у некоторых имелись родители, которые горевали, потеряв их.

– Получается, что недостаточно явно и громко они горевали.

Я не стала напоминать ему, что он тоже оставался глух к стонам несчастных родителей и лишь неохотно позволил мне разобраться в слухах.

– О, милосердный Боже, как такое могло произойти? – проговорила я, помолчав немного.

– Скорее всего, злые дела творились некоторое время и оставались скрытыми завесой тайны до нынешнего момента.– Епископ поерзал немного, чтобы тело не затекло после долгого сидения на неудобной скамейке.– Я много думал о природе зла, потому что Бог поручил мне с ним бороться. Должен признаться, что эта задача всегда казалась мне невыполнимой. Мне приходится мириться со своими неудачами каждый день.

Он снова поерзал и тихонько застонал.

– Вам эта скамейка, похоже, нравится больше, чем мне, – заявил он.

Я на мгновение забыла о своих печалях.

– Бог наградил меня подходящими размерами, чтобы чувствовать себя на ней удобно.

– Я заметил. Бог очень щедро раздает свои дары.– Затем его лицо стало серьезным.– Однако нам не следует забывать, что зло может быть одним из даров Господа нашего.

– Это каким же образом? – Я уставилась на него в изумлении.

– Вспомните о его многочисленных формах: войны, болезни, землетрясения, падение неба – и мрак. Бог дал нашему миру зло с определенной целью. Он помогает нам понять – путем сравнения, – что такое добро. Мы ненавидим темноту и радуемся свету, потому что знаем – темнота представляет собой зло, а свет – добро. Но свет и темнота существовали всегда; с тех самых пор, как их сотворил Господь, они не стали ничем иным, они такие же, какими были с самого начала. Возможно, они открывались нам по частям, но постоянно существовали в нашем мире. Я подозреваю, сестра, что Жиль де Ре всегда являлся порождением зла, а мы только сейчас начинаем видеть его истинную натуру.

Он произнес вслух мысли, которые я просто не могла высказать сама, словно знал, что они меня уже посетили и отравят все мое существо, если он не выпустит их на свободу.

– Думаю, нам предстоит еще многое узнать, – тихо проговорил он.

Я поняла, что он знает больше, чем говорит мне, но не винила его за это. Иногда плохие новости нужно сообщать маленькими порциями, чтобы не убить того, кому они предназначены. Я взяла новое яблоко и начала его чистить.

– Время покажет, ваше преосвященство, как всегда. Шкурка упала на землю. Он молча наблюдал за мной несколько минут, а потом сказал:

– Боюсь, когда все откроется, мы узнаем гораздо больше, чем хотим знать.

– Наверное, вы правы, – кивнув, сказала я. Боже, как же мне хотелось, чтобы он ошибся.

Прошло три дня, прежде чем я собралась с силами и задала его преосвященству вопрос, который отравлял мне жизнь. Я больше не могла этого выносить.

– Вы допросили тех, с кем он творил свои злые дела, Пуату и Анри?

В тот момент он занимался государственными делами, которым уже некоторое время не уделял должного внимания.

– Да, – сказал епископ, и мне показалось, что его рассердило мое вмешательство, хотя он поднял голову и посмотрел на меня, что случается не часто.

– Тщательно?

– Достаточно тщательно, чтобы прийти к выводу, что они были его сообщниками во всех гнусных делах и заслужили того же наказания, что и их господин.

– Значит, они знают, как погибли невинные дети. Жан де Малеструа позволил себе показать мне, что он смущен.

– Ну, не все были такими уж невинными. Некоторые искали для себя выгоду в обществе Жиля де Ре. Мы не можем утверждать, что эти молодые люди совершенно безупречны.

Мне совсем не хотелось тратить время на споры, потому что решимость начала меня оставлять.

– Но те, что были маленькими... Вам известно, как они умерли.

– Известно.– Он положил бумаги, которые читал, на стол и с удивленным выражением на лице откинулся на спинку стула.

– Вы хотите узнать что-то определенное, сестра?

– Да, – ответила я.

– В таком случае я вас слушаю. У меня очень много дел, и я бы хотел к ним вернуться.

– Маленькие дети, скажем, десять, одиннадцать лет... Как они были убиты? – спросила я.

– Жестоко, – ответил он.– Как же еще?

– Нет, меня интересует, каким способом у них отняли жизнь...

– Жильметта...

– Скажите мне.

Он помолчал немного, прежде чем ответить.

– Некоторые умерли, потому что из них выпустили всю кровь. Другим перерезали горло, а потом отрубили голову.

Я была так потрясена, что не могла произнести ни слова.

Именем Господа...

Я почти испытала облегчение, потому что ожидала услышать совсем другое. Однако я знала, что настоящее спокойствие снизойдет на меня, когда я получу окончательный ответ.

– А кому-нибудь из них разрезали живот? Он посмотрел мне в глаза.

– Да. Большинству. А теперь скажите мне, зачем вам знать такие страшные подробности?

Не обращая внимания на его вопрос, я проговорила:

– Ваше преосвященство, я хочу предпринять еще одно путешествие. Но оно будет длиннее предыдущего. И я бы попросила вас отправить со мной брата Демьена.

Он отложил в сторону работу.

– Это невозможно. Я не могу вас сейчас отпустить.

– Попросите сестру Элен меня заменить.

– Брат Демьен тоже нужен...

– Мы уже почти собрали урожай, и в нас обоих нет острой необходимости.

– И куда вы собираетесь отправиться? Мы уже... Я подняла руку, и он замолчал.

– Я хочу кое-что выяснить.

Глава 20

Самолет стартовал, словно ракета, из аэропорта Джона Уэйна и сильно накренился, ложась на курс. Впрочем, остальная часть полета прошла спокойно. Мне даже показалось, что в воздухе мы находились меньше, чем на земле, где шли бесконечные проверки службы безопасности перед тем, как нам разрешили подняться на борт. Мы приземлились в «Ньюарке»[44] ; я впервые лично увидела, как изменился Нью-Йорк после 11 сентября. Все пассажиры молчали, пока мы не вышли из аэропорта. Никому и в голову не пришло разговаривать.

Наша пятерка села на рейсовый автобус, который повез нас в скромный отель. Поскольку я оказалась единственной женщиной, мне достался номер на одного человека, а моим коллегам пришлось поселиться по двое. Все получилось удачно. Мне даже удалось узнать кое-что полезное во время занятий в пятницу. К сожалению, придется пропустить следующий день, хотя преподаватель обещал затронуть весьма любопытные вопросы. Поисковые машины, исходно созданные для расследований, услуги по уплате налогов при получении заработной платы, нечто напоминающее Lexus Nexus[45], сфокусированное на плохих парнях. Но у меня были другие дела.

В субботу утром я выскользнула из отеля в шесть часов утра, пока все еще спали. На двери я повесила табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ», а под номера коллег засунула листок, в котором написала, что ночью плохо себя чувствовала из-за женских неприятностей и утром намерена поспать. Мужественные полицейские, способные без дрожи смотреть в дуло пистолета, бледнеют от перспективы встречи с женским тампоном.

Детектив Питер Москал обещал встретить меня на Южной станции. Он заверил меня, что ему очень удобно туда добираться. Я сказала, что возьму такси, но он настоял, что заедет за мной.

Я сразу же узнала его по золотому значку, свисающему из кармана кожаной куртки, но он оказался совсем не таким, каким я его себе представляла. Москал был красив, как Клинт Иствуд, с такими же резкими чертами лица, хорошо подстриженными волосами. Высокий, стройный полицейский двигался легко и уверенно. Я не заметила даже намека на седину, хотя ему было уже под пятьдесят.

И он не носил обручального кольца.

– Похоже, у вас очень рано становятся полицейскими, – сказала я.

Он широко улыбнулся.

– Точно. Я поступил в академию четырехлетним. Но теперь мне уже пора в отставку – во всяком случае, моя жена считает именно так.

Проклятье. Самые лучшие всегда заняты.

– Я хочу вас поблагодарить за то, что вы готовы потратить на меня часть субботы.

– Все в порядке. Дети делают уроки, а я уже не могу помочь им с математикой.

Он подарил мне обаятельную улыбку.

– Понятно. Значит, дела у вас.– При таком раскладе я решила не терять времени.

– Да, лежат у меня на столе. Пожалуй, стоит заехать в участок, чтобы вы могли их посмотреть – там очень много материала. А затем, если захотите, я отвезу вас на места преступлений. Впрочем, они сильно изменились. Надеюсь, вы не рассчитываете найти что-нибудь новенькое через два десятилетия.

– Буду рада, если здания стоят на прежнем месте. Черт побери, в Лос-Анджелесе у меня часто создается впечатление, что дома там появляются и исчезают. Хорошо бы увидеть места, где происходили похищения. Я постепенно начинаю понимать, что за человек Дюран; и мне хочется представить, каким он был раньше. Если возможно, поговорить с тем, кто вел расследование.

– Здесь я вас должен разочаровать. Ведущий детектив... Скажем так: у него возникли серьезные проблемы с алкоголем. Он и двух слов связать не может. Сержант, который первым оказался на месте преступления, уже три года как ушел в отставку. Очень скоро выяснилось, что у него рак, – в прошлом году он умер.

– Проклятье. Надеюсь, его жена получила страховку.

– Он не был женат.

– Что ж, значит, он не оставил вдову без средств к существованию.

– Да. Шон О'Рейли родился в богатой семье. На самом деле он был дядей Уила Дюрана.

– Бросьте. Не может быть.

Мимо стремительно проносились здания. Москал кивнул.

– Тем не менее это правда. Я вырос неподалеку и хорошо знал его семью. Мы там все друг друга знаем, по крайней мере понаслышке.

Тут только я поняла, в какое странное положение попала.

– Простите меня, если я сделала ложное предположение. Но разве Москал... не европейская фамилия? Мне казалось, что американцы с ирландскими корнями – это довольно замкнутое сообщество.

– Неплохо сказано, детектив, – со смехом отозвался Москал.– У меня польская фамилия. Я вижу, вы получили неплохое образование.

– Раз в год мы проходим переподготовку – и нас не спрашивают, хотим мы этого или нет.

– Девичья фамилия моей матери была О'Шоннесси. Но она сохранила все семейные связи, хотя и вышла за поляка.

– Теперь все встало на свои места.

Мы мчались на юго-восток, через портовый район. Постепенно на смену серым индустриальным кварталам пришли ряды домов, выкрашенных в пастельные зеленые и желтые тона. Подобно сползающему леднику, город оказывал давление на жилые кварталы. Интересно, насколько энергично они сопротивляются, или лед уже осел?

– У Дюрана две сестры, Шон был братом его матери. Они жили в очень симпатичном доме, который стоял на пляже. Я вам настоятельно рекомендую поговорить с кем-нибудь из его семьи; они необычные люди.

– В каком смысле?

– Ну, для начала, могу сказать, что сестру Уилбура Дюрана зовут Шейла Кармайкл. Точнее, она сводная сестра.

Я даже вздрогнула. Шейла Кармайкл – адвокат с высоким Дершовитц[46] фактором и фантастической репутацией – прокуроры из-за нее прыгают с моста. Я много раз видела, как она выступает по телевидению в защиту своего клиента, чье право наносить увечья могло быть урезано равнодушными лакеями налогоплательщиков, в том числе и мной. Она сразу запоминалась благодаря гриве спутанных рыжих волос с белой прядью – в стиле Бонни Райт[47]. Грозная женщина, всегда готовая к схватке.

– Значит, у него не будет проблем с хорошим адвокатом, если окажется, что он именно тот, кого я разыскиваю.

– Скорее всего. Его ирландская семья достаточно богата – конечно, не так, как Кеннеди. Джим Дюран был вторым мужем его матери. А первый, Брайан Кармайкл, умер молодым. Оставил ее с кучей детей. Вам следует поговорить с кем-нибудь из них.

Он продолжал это повторять. Мне хотелось спросить, почему он настаивает, но я решила, что еще слишком рано.

Полицейский участок Южного Бостона не имел собственной парковки; сине-белые машины стояли вдоль здания. Москал втиснул свой автомобиль в первое же свободное место.

– А я думала, что у нас проблема с парковкой.

– У вас такие узкие улицы?

– Нет.

– Значит, вы еще мало повидали.

– Могу спорить, наши пробки значительно больше. Он так улыбнулся, что у меня растаяло сердце.

– Поезжайте на юго-восточное шоссе в четыре часа дня в пятницу. Вот тогда узнаете, что такое настоящая пробка.

Мы продолжали соперничать, пытаясь добиться преимущества, но достаточно мирно. Как только мы вошли в обветшавшее здание, я сразу поняла, что мне придется сдаться, если речь пойдет о том, у кого хуже офис. Стол Москала стоял в углу, рядом с ржавыми трубами отопления. Потолок в комнате заметно потемнел.

– Добро пожаловать в мои владения. Не слишком, впрочем, роскошные, – добродушно проворчал детектив.

Все дела лежали на столе, аккуратно сложенные в стопку. Он взял ее и протянул мне.

– Это займет вас на некоторое время. А я пока схожу за кофе. Вам принести что-нибудь еще? Рядом «Данкин Донате»[48].

У них есть рогалики и пончики.

Я попросила кофе и пончик с черникой и попыталась всучить ему деньги. Он отказался и оставил меня с делами. Они оказались довольно тяжелыми, я положила их обратно на стол, взяла первую папку и погрузилась в чтение.

Первый мальчик исчез в Южном Бостоне – его звали Майкл Патрик Галлахер, ему было тринадцать лет, но он выглядел младше своего возраста, типичный паинька, хорошо учился в школе и никогда не попадал в неприятные истории. В последний раз его видели днем в Южном Бостоне, когда он зашел в магазин, чтобы купить две шоколадки и жевательную резинку, а на углу расстался со своей компанией мальчишек. Обычно Майкл приходил домой в половине четвертого, но дело было в пятницу, а в этот день он часто задерживался, поскольку задавали мало уроков.

Когда в семь часов вечера он так и не появился дома, мать стала звонить его приятелям, которые ничего не знали. Отец позвонил в полицию в двадцать минут восьмого. К дому Галлахеров вскоре подъехала патрульная машина. Полицейский офицер, принявший сообщение об исчезновении мальчика, начал расследование со стандартных вопросов родителям: есть ли основания считать, что он мог сбежать из-за проблем в школе или дома? Известно ли им, как он учится? Заметили ли они изменения в его поведении в последнее время? Ничего, что могло бы пролить свет на причины исчезновения, родители не сообщили.

Полицейские обыскали дом – а вдруг Майкл вошел незамеченным и заснул, или, еще того хуже, потерял сознание. Очень скоро они убедились, что мальчика в доме нет и что близкие говорили правду – речь не идет о сбежавшем подростке, чьи родители не поняли, что в жизни сына возникли серьезные проблемы. У Майкла была любимая телевизионная передача, которая начиналась по пятницам в пять часов, но он не пришел домой, чтобы ее посмотреть. Его мать сказала, что ее это очень удивило.

Описание и фотография исчезнувшего мальчика были разосланы по телетайпу и розданы всем патрульным полицейским Бостона. Вести дело поручили детективу из Южного Бостона. Первый отчет подписал патрульный полицейский Питер Москал.

Я начала читать обзор дела, который сделал другой детектив, – горькую хронику разочарований, тут появился Москал и поставил передо мной кофе и пончик.

– Почему вы не рассказали мне, что именно вам довелось первым побывать у Галлахеров?

Его ответ показался мне философским.

– Я решил, что таких совпадений просто не может быть. Наверное, мне стало не по себе. Но как только я цонял, что именно вас интересует, то очень обрадовался. Мне так и не удалось поработать над этим делом. Несколько раз я обращался с просьбой возобновить расследование, но новых улик не появилось, и я не получил разрешения.

Я внимательно посмотрела на Москала. Его глаза блестели от волнения, которым сменилась тревога.

– Детектив, похоже, у вас будет еще один шанс добраться до базы.

– Будем надеяться, что я не окажусь в тупике. От этого дела у меня осталось ощущение незаконченности. Однако до сих пор я никак не мог его продолжить. Хочу вас поблагодарить.

– Взаимно. Кстати, о незаконченном – сегодня я должна вернуться в Нью-Йорк. Поэтому помогите мне решить, как лучше использовать оставшееся время.

Он протянул руку, взял остальные папки и положил на шкафчик.

– Забудьте об остальных делах. Во всяком случае, пока. Исчезновение Майкла Галлахера расследовано наиболее полно, и если вам суждено извлечь что-нибудь новое, то только из него. Сначала мы поедем на место преступления – это недалеко. А потом я бы поговорил с семьей Галлахеров. Отец и двое братьев все еще живут в этом районе. Ну, а если у вас останется немного времени, вам нужно встретиться еще с одним человеком. Очень милая женщина – она прекрасно знает семью Дюран, но со стороны, так что ее не связывают с ними никакие обязательства. Ее зовут Келли Макграт. А ее сестра Мэгги некоторое время работала в семье Дюранов – она тоже умерла от рака.

– Такое впечатление, что это эпидемия.

– Похоже на то. Надеюсь, меня она не коснется.

– И меня.

Москал трижды куда-то позвонил, после чего мы сели в машину и поехали на место, где нашли тело Майкла Галлахера. Автоответчик Шейлы Кармайкл сообщил, что ее нет в городе и что она появится только в понедельник; Москал не стал оставлять сообщение, однако записал для меня ее номер, чтобы я могла ей позвонить, когда вернусь в Лос-Анджелес. Патрик Галлахер, отец Майкла, сказал, что он охотно со мной поговорит; Москал даже отметил, что Патрик выказал нетерпение. А Келли Макграт пригласила меня на чай. От нее мы сразу же поедем на станцию. Расписание получалось напряженным.

– Если хотите, я могу попытаться найти детектива, который вел расследование, но, как я уже говорил, от него не будет толку.

– Сейчас у меня слишком мало времени. Однако я могу позвонить ему из Лос-Анджелеса.

– Не уверен, что у него есть телефон.

– Все так плохо?

– Просто ужасно.

Он вел машину; я читала дело. Детектив, который стал алкоголиком, превосходно провел беседы со всеми свидетелями; одна мысль о том, что человек такой квалификации больше не может работать, вызывала у меня тоску. Я видела, как росла тревога детектива, – нечто похожее я заметила в поведении Терри Доннолли. Когда все возможные пути были исчерпаны, дело пришлось закрыть, а превосходный детектив стал сломанным человеком.

Как и я, по требованию своего начальника он проверил всех известных педофилов. Трое подозреваемых, все трое белые, около тридцати лет, были допрошены, но потом отпущены, поскольку не удалось найти никаких связей между ними и жертвой.

Детектив тщательно опросил всех приятелей Майкла, но никто из них не сумел вспомнить ничего необычного. Майкл с улыбкой попрощался с ними, а потом, держа в руке недоеденную шоколадку, направился в сторону дома. Один из его друзей запомнил, как, сворачивая за угол, он развернул оставшуюся часть шоколадки, – и больше он его не видел.

После этого вообще никто больше не видел Майкла Галлахера – и лишь в понедельник обнаружили его тело.

Машина остановилась возле переулка, где находилось заброшенное здание, узкий трехэтажный дом. Я обратила внимание на крыльцо с перилами, от которых к телеграфному столбу были натянуты бельевые веревки. Все это производило жуткое впечатление.

– Ну, вот мы и приехали, – сказал Москал.

Мы вышли из машины, и он сразу повел меня к первому крыльцу и показал на решетку, идущую вдоль его основания.

Я нажала на нее; она приоткрылась на несколько дюймов.

К моему удивлению, Москал с силой ударил по решетке ногой, отбросив ее в сторону.

– Подходящее место для смерти мальчика?

Тут было влажно, пахло какой-то дрянью, повсюду висела паутина. Один только Бог знает, какой слой крысиного помета скопился на полу, сколько мышиных скелетов бросили здесь кошки, какое количество вони оставили скунсы и сколько пьяниц пряталось от дождя. И вся эта отвратительная грязь была вдавлена в землю животом Майкла Галлахера, когда его насиловали.

Доски крыльца сильно подгнили.

– Кажется необитаемым, – тихо заметила я.

– Верно. Им владели разные хозяева. И ни одному из них не удалось извлечь прибыли.

– А тогда оно тоже пустовало?

– Нет, но на первом этаже никто не жил, это я точно знаю. Обитатели второго этажа собирались уезжать.

– Кто нашел тело?

– Рабочие. Они занимались починкой крыши. Владелец предложил им сложить здесь свои инструменты. Они закончили около трех в пятницу. Майкла в последний раз видели примерно в половине четвертого. Утром в понедельник рабочие пришли за своими инструментами и – бац! – почувствовали запах. Одного из них сразу же стошнило. Должен признаться, что собирать улики на месте преступления было кошмарным делом.

На решетке я заметила остатки ржавого засова.

– А замка здесь не было?

– Висячий замок кто-то сломал, но убийца повесил его так, что казалось, будто он заперт. К несчастью, все оставшиеся следы на замке стер рабочий, который открывал его в понедельник. Когда я приехал, дверь в подвал была распахнута; ее так и не стали закрывать. Первым делом я позвонил своему начальнику – сержанту Шону О'Рейли.

Дяде Дюрана.

– Проклятье.

– Точно. Он моментально приехал и приказал все оцепить. Потом перешагнул через рвотные массы и спустился в подвал. Один.

– И еще раз проклятье.

– Да. Он оставался там довольно долго, около пяти минут. Уж не знаю, как он это вытерпел. А после того как вышел, Шон приказал мне вызвать специалистов по сбору улик. Только после того, как вышел.

– Не сразу?

– Нет. Он дал мне другие поручения. Записать имена рабочих – обычно этим занимаются детективы, но он приказал мне.

В отчете говорилось, что Майкла Галлахера задушили нейлоновым чулком – не колготками, а именно чулком, какие носят с поясом и резинками. Даже двадцать лет назад такие чулки были большой редкостью. Убийца засунул оба носка мальчика ему в рот – вероятно, чтобы заглушить крики. У него были связаны запястья и лодыжки – также чулками. Убийца повалил его на землю, лицом вниз. Мальчик был жестоко изнасилован – вся земля под пахом пропиталась кровью. Следов спермы в анусе не обнаружили.

Однако вскрытие помогло обнаружить следы латекса.

– Упаковку презерватива так и не нашли?

– Нет. Вероятно, убийца унес ее с собой.

Что ж, убийца вел себя осторожно, во всяком случае в данном аспекте. Организованный мерзавец.

– Он выбрал удачное место, чтобы спрятать тело.

– Если не считать того, что было тепло и тело все равно нашли бы.

– Вероятно, он хотел, чтобы мальчика нашли, – заметила я, – только не так скоро.

На фотографиях, которые я видела в деле, был заснят связанный мальчик, застывший в ужасной позе.

– Могу спорить, что мальчик отчаянно сопротивлялся.

– Наверное.

– Из чего следует, что убийце пришлось торопиться. Возможно, сперму не обнаружили из-за того, что он не успел завершить акт.

– – К сожалению, это так и осталось невыясненным. Но одно можно утверждать с уверенностью: Майкл Галлахер не участвовал в этом добровольно. На руках и предплечьях были обнаружены синяки и царапины, да благословит его Бог. Убийца наверняка получил немало синяков – и если бы нам удалось быстро его найти... К сожалению, синяки бесследно проходят.

– А как вел себя Шон О'Рейли? Он нервничал?

– Он все время повторял: «Какой стыд, какой ужасный стыд, мать не должна его видеть в крови». Я помню, что лицо у него посерело, его явно потрясло случившееся. Шон уже давно работал в полиции; мне кажется, такое убийство не должно было произвести на него настолько сильное впечатление. Конечно, нашим глазам предстала кошмарная сцена, но я видел вещи и похуже; он тоже; например, мы выезжали на место столкновения поезда и автобуса за два года до убийства Майкла, а там повсюду были разбросаны части тел. Тогда он не дрогнул. Помню, я даже спросил у него, все ли с ним в порядке, а он ответил, что простудился.

Москал замолчал и посмотрел себе под ноги.

– Что еще?

Высокий детектив вздохнул. Он был глубоко обеспокоен и даже не пытался это скрыть.

– Шон вышел с испачканными в крови руками и все время пытался стереть кровь белым носовым платком – в те дни мы не надевали резиновых перчаток. Мы похожи на старых хоккеистов: не носим шлемов, если следуем кодексу чести. Я спросил у него, почему он испачкался в крови, а Шон ответил, что хотел убедиться, действительно ли мальчик мертв. Словно он еще мог дышать. Обычно мы это делаем, прижимая палец к той точке, где прощупывается пульс. Руки Галлахера были связаны, значит, оставалась шея. А на шее Майкла Галлахера крови не оказалось. В рапорте медицинского эксперта значилось, что кровь вытекала только через анус.

– Из чего следует, что он умер через некоторое время после изнасилования.

– Да. Не стану говорить вам, сколько раз эта мысль посещала меня посреди ночи. Мне всегда хотелось узнать, какой части тела касался Шон О'Рейли. Он мог нарушить картину преступления.

Ни в одном из отчетов об этом не было ни слова.

– И еще одна вещь – чулки. В то время никто чулки уже не носил. Я очень хорошо помню, как после появления первых колготок моя мать и сестры выбросили чулки и пояса с резинками. Страшно подумать, сколько лет прошло с тех пор. Значит, для того, кто использовал чулки, они имели особое значение.

Я листала дело до тех пор, пока не нашла фотографию прозрачных чулок телесного цвета. Их сложили пополам, чтобы они поместились на снимке. В противном случае он получился бы нечетким.

– Они были шелковыми или нейлоновыми? Он посмотрел на меня.

– Я не знаю.

Я еще раз взглянула на снимок; что-то привлекло мое внимание. Вдоль всей длины чулка шла темная линия.

– Чулки со швом, – сказала я вслух.

– Что?

– Швы. Сзади. Как в пятидесятых. Бетти Грейбл[49] помните? Знаменитые фотографии, на которых она в чулках со швами.

– И что с того?

– Он вышли из моды в начале шестидесятых. Их продолжали носить медсестры и проститутки, но и только. Этому типу пришлось приложить некоторые усилия, чтобы найти такие чулки. Возможно, в эксклюзивном магазине трикотажа.

– Или маскарадных костюмов.

– Он создавал иллюзию, – тихо проговорила я и уже громче добавила: – Вы знаете, какую школу посещал Уилбур Дюран в это время?

– Мы ездили в школу на автобусе, так что я точно не помню, но он учился тогда в старших классах. Я честно не помню – вам нужно обратиться в школьный департамент. Удачи. Она вам потребуется.

Больше смотреть было не на что. Я прониклась атмосферой места преступления. Стоял приятный солнечный день, теплый ветерок играл моими волосами. Однако холод пробрал меня до самых костей.

Патрик Галлахер пригласил нас в гостиную своего небольшого одноквартирного дома и предложил кофе. Пит Москал согласился, а я отказалась.

Прошло уже двадцать лет, но душевные раны мистера Галлахера все еще не зарубцевались. Я выразила свои искренние соболезнования. Он сразу же спросил, почему детектив из Лос-Анджелеса заинтересовался убийством, которое произошло так давно и так далеко от подведомственной ему территории.

– Человек, который подозревается в похищении ребенка, жил когда-то в Бостоне, – объяснила я.

– И вы надеетесь установить связь между ними. Я кивнула.

– Речь идет о Дюране, не так ли?

– Мы не имеем права...– начал Пит Москал, но я тут же прервала его:

– Да.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, а потом Галлахер сказал:

– Я знал. Этот сукин сын... я знал.– Он показал пальцем на Москала.– Разве я тебе не говорил? Он в этом замешан.

– Мистер Галлахер, – вмешалась я, – у меня нет уверенности, что Дюран тот человек, которого я ищу. Пожалуйста, не делайте поспешных выводов. Я сказала вам «да» только потому, что нуждаюсь в вашей помощи. Но мне также необходимо ваше благоразумие, по крайней мере до тех пор, пока я его не арестую. В противном случае он может ускользнуть. А теперь, если вы не против, расскажите, почему вы считаете, что Уилбур Дюран убил вашего сына.

– Потому что он настоящий извращенец.

– Извращенец?

– Да. Он самый настоящий гомик. И у него был мотив.

– И какой же?

– Чтобы свести счеты с Айденом. Я посмотрела на Москала.

– Не понимаю, о ком вы говорите.

– О старшем брате Майкла, – ответил Галлахер.– Дюран увлекся им, когда учился в старших классах. Пытался уговорить на всякие мерзости. Айден его послал и даже пару раз вздул.

– Мистер Галлахер, почему вы об этом не рассказали, когда полиция вела расследование убийства вашего сына?

– Потому что Айден признался мне в этом только два года назад.

Я представила себе сцену, которая произошла между отцом и сыном, разочарование и ужас.

– Но почему ваш сын все-таки заговорил об этом? Плечи Галлахера поникли.

– Айден был пожарным, – вмешался Москал.– Когда во время большого пожара рухнуло здание, многие ребята сильно обгорели...

Я вспомнила. Об этом много говорили в новостях. Так всегда бывает, когда кто-то из пожарных погибает, спасая других.

Москал и я чувствовали себя усталыми и опустошенными, когда вышли из дома Галлахера. Многие слова так и остались непроизнесенными, они висели в воздухе, как отвратительный запах, ужасные слова, которые нельзя говорить вслух. Патрик Галлахер открыл нам новые факты; теперь от Москала и меня зависело, сумеем ли мы их использовать.

– Келли Макграт ждет нас через полчаса, а ехать до нее две минуты. Хотите завернуть в участок?

– Нет. Нам есть о чем поговорить. Давайте не будем откладывать.

– Хорошо, – согласился он.

Москал остановил машину на обочине. Рядом находился небольшой парк – пустой участок, где начались реставрационные работы. Возможно, раньше здесь стоял сгоревший дом. Местные детишки с веселыми криками катались на карусели.

– Появилось достаточно фактов, чтобы открыть дело Майкла Галлахера.

– Верно.

– И вы намерены это сделать?

– Да.

– Мне нужно время, чтобы собрать улики в Лос-Анджелесе. Я бы хотела попросить вас немного подождать.

– Я так и думал.

– У меня дела о тринадцати исчезнувших мальчиках. Возможно, один из них еще жив.

– Вы сами знаете, что это не так. Я не стала возражать.

– Надежда всегда остается.

Неожиданно дети закричали громче. Мы оба повернулись в их сторону и увидели, как двое мальчиков постарше соскочили на землю и стали раскручивать карусель. Малыши были в восторге.

– Ох, как хочется повернуть время вспять, – сказала я.

– Да.– Он явно старался об этом не думать, ему хотелось поторопить время.– Я могу подождать, но, если он узнает, что вы открыли на него охоту, и сбежит, это все осложнит.

– Я не могу ничего утверждать наверняка. Постараюсь действовать с максимальной быстротой и осторожностью.

Я уже звонила на его студию, чтобы с ним связаться. Кто-то из служащих почти наверняка рассказал ему о том, что ведется расследование. Насколько мне известно, он мог покинуть город.

– В таком случае я немедленно подам в отставку и отправлюсь на поиски.

Я ему поверила.

Мы достигли временного соглашения: у меня есть одна неделя на то, чтобы продвинуть свое расследование, после чего мы с Москалом связываемся и вновь оцениваем ситуацию. Если его не удовлетворят мои результаты, он начнет работать со своей стороны. Но до тех пор Москал не станет предпринимать никаких официальных шагов.

За пять минут до намеченного времени мы подъехали к домику Келли Макграт.

Она оказалась не такой старой, как я предполагала. Чуть больше шестидесяти, аккуратная и изящная, с рыжими крашеными волосами. Нас сразу же усадили в гостиной; чай хозяйка приготовила заранее, на маленьком столике стояли чашки с ложечками, кусковой сахар, сливки. На рояле – фотографии Келли и похожей на нее женщины, которая была несколько старше.

– Это ваша сестра Мэгги? – спросила я, когда она передавала чашку и блюдце.

– Верно.– Келли перекрестилась свободной рукой.– Да почиет она в мире.

– Как давно она умерла?

– Очень давно. С тех прошло тридцать три года. Она умерла, когда Уилбуру было семь лет.

– Ваша сестра работала гувернанткой в доме Дюранов? Она немного удивилась, а потом сказала:

– Ах, да, маленького мальчика звали Дюран! Я забыла. Мы всегда называли то место домом Кармайклов. Ну, они и сами его так называли. Семья была очень недовольна, что Патриция вышла замуж за француза. Понимаете, он был католиком и все такое, не понимаю, как люди могут быть такими ограниченными. По-моему, предрассудки появляются вместе с деньгами. Как и прижимистость. Все могло бы сложиться для нее иначе, если бы семья как следует ей помогала.

Я больше не задала ни одного вопроса.

– Вы знаете, у Патриции все складывалось не лучшим образом. У нее были трудные роды, а новый брак получился не слишком удачным. Ей занесли ужасную инфекцию, после чего пришлось делать операцию по удалению женских органов, – вы уж простите меня за то, что я это говорю в вашем присутствии, детектив Москал. С тех пор муж вообще не обращал на Патрицию внимания. Сразу же после рождения ребенка он перевез ее в Бруклин, со словами, что цены на жилье там будут расти и это очень хорошее вложение капитала. Патриция ненавидела Бруклин. У нее там не было друзей, Церковь отнеслась к ней холодно, и она начала пить, надеясь таким способом справиться со своими горестями. Дети Кармайклов – Шейла, Эйлин и Каллен – росли в нормальной обстановке, поскольку Патриция была хорошей матерью и заботилась о них, да и с отцом им повезло, упокой Господи его душу. Как жаль, что он умер молодым.

А вот несчастным маленьким Уилом Патриция совсем пренебрегала. Мэгги ездила туда каждый день, чтобы накормить мальчика и присмотреть за ним, – иногда оставалась на ночь, если Патриция сильно напивалась. Нам пришлось поставить телефон, поскольку миссис О'Дей устала передавать мне поручения Мэгги. Очень часто она видела, что простыни Уила испачканы и у него не оставалось чистой одежды, и тогда Мэгги для него стирала. Иногда ей приходилось дожидаться, пока Патриция протрезвеет, чтобы отвезти ее в банк и снять деньги на покупку еды. Несколько раз даже приходилось тратить собственные деньги. Но я положила этому конец. «Привези мальчика сюда, – предложила я, – и мы его вырастим». Однако Мэгги не хотела вмешиваться во внутрисемейные дела. Она была такая.

Но что бы она ни делала, мальчик рос странным. Большую часть времени он был тихим, но, когда в нем просыпался ирландский темперамент, сдержать его не мог никто. Мать никогда не пыталась его воспитывать, а отец к тому времени умер. Это было ужасно. Но Мэгги всячески старалась облегчить жизнь Уилу – пока сама не заболела. Ему исполнилось шесть, когда у нее нашли первую опухоль. Она не пошла к врачу сразу, говорила, что это ерунда, но мне кажется, она просто испугалась. А когда она обратилась за помощью, оказалось, что уже поздно, хотя ей отрезали обе груди, по-моему, чтобы у нее оставалась надежда. Возможно, благодаря операции она прожила немного дольше.

Дед Уила – отец Патриции и Шона – был настоящим дьяволом. Он ненавидел Мэгги за то, что она, как он говорил, вмешивалась в дела его дочери. А по мне, так он должен был каждый день, стоя на коленях, благодарить Мэгги. Старый ублюдок ужасно злился, если кто-то порицал Шона, хотя все мы прекрасно знали, что за фрукт этот Шон. Он так и не женился, вечно крутился возле маленьких мальчиков; но дед ничего не хотел слушать, когда ему говорили, что Шона нельзя оставлять одного с детьми. Он был полицейским офицером и все такое, что делало его святым в глазах отца. Мэгги возила Уила в гости к бабушке и дедушке, поскольку считала, что ему следовало их знать, хотя его матери было на все наплевать. Мэгги рассказывала, что дед называл ее «проклятой девкой» при мальчике. «Эта проклятая девка тебя разорит, – часто повторял он, словно Мэгги не было рядом.– Проклятая девка обращается с тобой слишком мягко».

И за все то время, что Мэгги заботилась о мальчике, бабушка ни разу не выступила против деда. Наверное, она его боялась – и у нее имелись на то причины. Говорят, он несколько раз ее избивал. Однажды Мэгги надела свое лучшее платье и навестила старую леди, когда ее мужа не было дома, чтобы рассказать о том, что происходит. Она умоляла забрать детей. В конце концов ей удалось ее уговорить.

Через два месяца Мэгги умерла, а вскоре после этого Уил и остальные дети перебрались в дом на пляже. Мне рассказывали, что Уилу пришлось нелегко – он потерял единственного человека, который его по-настоящему любил. С тех пор мы часто видели его вместе с Шоном. И это было неправильно. Так нельзя.

Вся эта история стояла перед моим мысленным взором, пока поезд мчался обратно в Нью-Йорк. Да, мы ехали быстро, но уж слишком поезд трясло. Тем не менее я была счастлива, что возвращаюсь. Мне предстояло много дел; я хотела найти записи, сделанные в музее, чтобы взять этого типа. Еще требовался ордер на обыск, как в его доме, так и на студии. Мой отчет должен быть безупречным. Все улики будут косвенными, но их хватит.

В следующее воскресенье я должна позвонить детективу Москалу. Вдруг он будет занят семейными делами – тогда я смогу протянуть до понедельника. Если и к этому времени у меня не будет необходимых доказательств, может быть, Москал хотя бы прислушается к моим доводам.

На платформе Южной станции Москал сказал мне:

– Я всегда подозревал, что Шон О'Рейли нашел какие-то улики и унес их с места преступления. Если бы я проявил настойчивость, эти дети могли остаться в живых.

– Он был вашим непосредственным начальником, – мягко напомнила я.– Что вы могли сделать?

– Но и над ним имелось начальство – я мог бы подать рапорт. Просто у меня были маленькие дети и жена, и я боялся потерять работу.

Вам не следует себя винить, – сказала ему я.– Подобные вещи нам неподвластны, как бы мы того ни хотели. В этот момент подошел поезд.

Я позвоню вам в следующий понедельник, – пообещала я.

– Как скажете.

Пейзаж за окном сливался в нечто неразличимое. Мне хотелось поработать над своими записями, но поезд слишком сильно трясло. Я опустила кресло и попыталась осмыслить полученную информацию.

Дядя Шон трахал Уилбура – я могла бы поставить на это свой значок. Уилбур сам начал трахать маленьких мальчиков, когда вырос. Один из них, вероятно, стал угрожать, что пожалуется, и тогда он его убил. Уилбуру понравилось ощущение власти, которое он испытал. Убийство Майкла Галлахера, тщательно спланированное и осуществленное, скорее всего, было первым, оно стало мощным катализатором всего того, что произошло потом. Эркиннена это должно заинтересовать.

Единственная любовь, которую Уилбур Дюран изведал в детстве, – та, которую дед – самый авторитетный для него человек – называл «проклятой». Проклятая любовь другой он не знал, именно такую любовь он и пытался воссоздать. Снова и снова.

Но больше он не сможет это делать.

Глава 21

До Шантосе было далеко, целый день – и даже дольше, если пускаешься в путь, когда развезло дороги, – вдоль неровного берега реки, где тут и там из склонов холмов торчат голые корни деревьев. Казалось, что прокладывать дорогу в такой опасной близости к реке, а не в лесу, где земля жестче, не было никакого смысла, но стоило остановиться и посмотреть на юго-восток, да еще в ясный день, как у тебя захватывало дух от ослепительного вида Луары. Путешествуя в прежние времена между Шантосе и Машекулем, я знала, что на этой дороге существует опасность оползней, особенно после сильных дождей, но сейчас стояла прекрасная погода.

Мы упрямо двигались к цели и успели проделать приличный путь, но даже самому целеустремленному путнику нужно иногда отдыхать. Брат Демьен отошел к краю дороги, чтобы справить нужду, а я углубилась в лес. Под ногами у меня то и дело трещали ветки, жужжали насекомые, птицы предупреждали друг друга о моем приближении. Сквозь зеленую листву на землю упал луч солнца, и я подумала, что эта картина мне до боли знакома. Неожиданно на меня накатили воспоминания о моей жизни до монастыря. Ощущения и образы прогулок в этом лесу оказались такими сильными и яркими, что я без сил опустилась на колени.

Его рука на моей, он меня тянет за собой, уговаривает, улыбается, весело смеется, я знаю, что он что-то затеял...

– Идем, Жильметта, моя красавица, моя жена, я кое-что тебе покажу, тебе понравится.

Мы были так молоды, Этьен и я, только что поженились, обоих переполняло сладостное желание. Я охотно исполнила его смелую просьбу, но лишь после того, как, краснея, немного покапризничала. Клянусь, именно тогда, в этом самом лесу, на мягкой постели из мха, мы зачали нашего первого сына, Жана.

Я улыбаюсь, вспоминая наши игры.

О Господи, разве любовь – это грех?

В те дни мы часто отправлялись в Машекуль, а иногда к замку де ла Суз, расположенному в другом конце Нанта. Он был таким же уютным, как и все остальные владения милорда, особенно зимой. И что самое удивительное, по какой-то необъяснимой причине в короткие январские дни здесь почти не разгуливали сквозняки.

Однако дорога назад, в Шантосе, всегда была намного приятнее, потому что мы с Этьеном стали считать его своим домом. Самые большие радости и самую страшную боль я пережила именно там. С моей стороны было глупо так сильно привязаться к этому месту, хотя я не имела на него никаких прав.

После полудня мы с братом Демьеном прошли через деревню Шантосе, где была таверна, в которую я часто заходила с мужем, он был готов с утра до ночи слушать любых музыкантов, даже самых бездарных. Он часто обнимал меня за талию и начинал кружить под музыку, а мои юбки развевались самым вульгарным образом, но его такие вещи совершенно не беспокоили – он любил веселье и отдавался ему всей душой.

Неожиданно я поняла, что ужасно хочу снова оказаться в этой таверне.

– Возможно, нам расскажут здесь что-нибудь интересное, – произнесла я вслух.

– Тут повсюду ходят самые разные истории.

– Брат, давайте немного отдохнем и поедим.

Он не стал спорить, и мы привязали наших животных около старого заведения, где деревянная вывеска всего с одним словом «ТАВЕРНА» болталась слегка косо на железном штандарте, как и в первый раз, когда я ее увидела.

Как только мы вошли внутрь, я поняла, что здесь ничего не изменилось, включая хозяина и его пухленькую жену, которая расхаживала взад и вперед, словно владелица роскошной гостиницы. Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что оба стали раза в два толще.

Мы сняли плащи и сели друг напротив друга на деревянные скамьи за одним из столов. Хозяин тут же подошел нас обслужить; он внимательно посмотрел мне в глаза, но не узнал, и не удивительно, я ведь не слишком часто бывала в его заведении, поскольку жила не в Шантосе. Однако я все равно испытала разочарование и даже подумала, что, наверное, нам не следовало сюда заходить.

– Да благословит вас Бог, матушка, – сказал хозяин и слегка мне поклонился.– И вас, брат, – добавил он, обращаясь к брату Демьену, – Чем могу помочь?

– Кувшином эля, – сказал брат Демьен.

– И парой слов, – добавила я.

– И о чем же вы хотите поговорить?

– О том, что здесь происходит, – ответила я.– Я довольно давно тут не была, хотя раньше заходила частенько.

Он хитро улыбнулся и ненадолго нас оставил, а я принялась разглядывать других посетителей. В одном углу сидел пожилой мужчина, чьего лица я не видела, он показался мне знакомым, но я никак не могла вспомнить, где его встречала. Он был крупным, с совершенно седыми волосами, но больше всего меня поразили его огромные руки; нож, которым он стругал кусок дерева, казался крошечным. Его пальцы двигались с удивительной быстротой и ловкостью, и мне стало интересно, что он делает. На столе рядом с ним лежала куча стружки. Всякий раз, проходя мимо него, хозяйка смахивала стружку на пол, где она впитывала пролитый эль.

Хозяин вскоре вернулся с большим кувшином эля и двумя кружками, которые поставил перед нами.

Мы пили, а он говорил.

– Так, дайте-ка подумать, что у нас тут произошло...

Он изложил нам короткий список самых обычных событий: корова родила теленка, кто-то купил прялку, урожай вишни погиб, потому что на деревья напала какая-то болезнь. Рассказал про толстую жену, которая отколотила своего тощего мужа, решив, что он ей изменил. Затем он снова посмотрел мне в глаза и проговорил:

– Но, разумеется, нет нужды рассказывать вам, что у нас исчезли дети.

Меня наполнила необъяснимая радость от того, что он меня знает, хотя и не как давнюю посетительницу, а как аббатису, которая задавала вопросы про детей.

Увидев, что я никак не реагирую, он спросил:

– Разве вы не матушка аббатиса?

– Да, я аббатиса.

Мне показалось, что он от меня чего-то ждет, и я попыталась его не разочаровать.

– Ну, и сколько детей у вас пропало? Он покачал головой и тихо сказал:

– Мы сбились со счета.

Когда брат Демьен попытался заплатить за эль, хозяин категорически отказался взять у него деньги. Еще несколько мгновений после того, как он отправился по своим делам, я просто сидела и смотрела перед собой. А когда снова подняла глаза и поискала седого мужчину, оказалось, что он уже ушел.

К тому времени, как мы добрались до Ансени – последнего настоящего города перед границей Шантосе, – я довела себя до состояния лихорадочного ожидания. Там жило столько воспоминаний! Почему я стремилась сорвать корку с уже зажившей раны, сколько ни пыталась, понять так и не могла. Жан де Малеструа, единственный в мире человек, который мог бы убедить меня не делать этого, решил не вмешиваться.

Мы подъехали к крепости по главной дороге, которая шла по широкому, равнинному лугу. Дозорный на крепостной стене не мог нас не заметить – мы были беспомощны, точно мышь перед совой. Но мы не услышали ни предупреждающих сигналов, ни даже требования назвать себя. Думаю, солдата так удивил вид монахини на осле и священника на лошади, что он лишился дара речи.

Постепенно я начала различать знакомые детали: сначала узкие бойницы южной башни, расположенные чуть ниже парапета, затем флаг, развевающийся на ветру, – уже не флаг милорда. Одному Богу было известно, кому сейчас принадлежала крепость, так часто она меняла хозяев за последнее время, хотя нам сказали, что Рене де ла Сузу удалось вернуть титул, отобрав его у одного из кредиторов брата, уж не знаю, кто это был. Мне показалось, что у основания стены появилось больше зелени, чем в прошлый раз, когда я здесь побывала. Да и вообще местность за рвом выглядела слишком заросшей и неухоженной – вполне предсказуемый результат отсутствия одного хозяина. В массивной внешней стене не хватало нескольких камней, да и сама крепость выглядела какой-то запущенной.

Однако, несмотря на все это, она по-прежнему оставалась величественной. Наконец один из стражей посигналил нам, и мы помахали в ответ, показывая, что приехали с добрыми намерениями. Когда мы приблизились к подъемному мосту, решетка поползла наверх – как же хорошо я помнила этот скрип веревок! Сердце мое наполнилось ликованием, ужасом, неуверенностью, надеждой и множеством других чувств, определить которые мне не дано.

Найду ли я то, что надеюсь отыскать?

После стольких лет это казалось маловероятным.

Брат Демьен видел, как я взволнована.

– Не беспокойтесь, сестра, – заверил он меня.– Он там будет.

На каком основании, кроме собственного оптимизма, он сделал это необоснованное заявление, не могу сказать, но я попыталась успокоиться.

– Мне бы вашу уверенность, брат.

– Этот человек был хорошим смотрителем замка, вы сами так сказали.

– Но у него нет родственников ни в одной из аристократических семей, так что его вполне могли оттуда прогнать – уж мне-то хорошо это известно.

– Какой дурак, пусть и аристократ, согласится добровольно расстаться с отличным смотрителем замка, чтобы заменить его на того, кто не знаком с особенностями его собственности, исключительно ради того, чтобы заполучить союзника.

– Среди высокородных господ встречается немало полных дураков, брат мой, а союз – это могучая сила.

– Ну, не такая могучая, какой была раньше, сестра, кроме того, она не настолько привлекательна, как мудрость, за которую не нужно платить.

На плащах стражей у ворот мы увидели герб Рене де ла Суза, так что слухи оказались верны. А новый хозяин показал, что он ценит мудрость, по крайней мере в том, что касалось смотрителя замка Марселя, который по-прежнему жил на его территории.

– Мне следовало заключить с вами пари, – с улыбкой сказал брат Демьен.

– Ваша победа не была бы безоговорочной, – заметила я.

– Но результат все равно принес бы мне награду, хоть это вы готовы признать?

– Но не полную. Ни один из нас не оказался до конца прав.

Марсель действительно продолжал жить на территории замка, хотя его официальные обязанности перешли к более молодому человеку, выбранному Рене де л а Сузом. Однако разумный младший брат Жиля де Ре назначил пожилого смотрителя постоянным советником своего не слишком опытного союзника, который несомненно выиграет от такого решения. С другой стороны, старый смотритель получил награду за верную службу, что было исключительно справедливо.

Энергичный мужчина средних лет, каким был Ги Марсель, когда я жила в Шантосе, еще угадывался в старике, которым он стал. Его глаза по-прежнему сияли радостью жизни; походка оставалась уверенной, а осанка гордой. И, как прежде, он был необычайно учтив.

– Здравствуйте, брат, – поздоровался он с братом Демьеном.– A votre service[50].

– Merci bien[51], но с вами хочет поговорить моя сестра во Христе, а не я, – ответил молодой монах.

Ги Марсель повернулся и посмотрел на меня, не узнавая.

– Рад встрече, сестра.

– Ах, месье, неужели прошло так много времени? – тихонько рассмеявшись, ответила я.

– Прошу прощения?

– Когда-то вы называли меня мадам ла Драпье, – сказала я.

– Бог мой, мадам, вы вернулись! – вскричал он.

Я знала, что ему, возможно, и не рассказали о том, как со мной поступили после смерти мужа. Женщины наверняка знали, поскольку такая же судьба могла ждать любую из них. Но я не дружила с женой смотрителя, когда жила в замке, – она отличалась вздорным нравом, и я старалась ее избегать. Мне стало интересно, жива ли она еще.

Он подошел ко мне, раскинув руки в приветственном жесте.

– Мадам, я так рад видеть вас снова после стольких лет.

Я представила ему брата Демьена, а затем вежливо поинтересовалась, как его жена. Он ответил, что она отправилась на вечный покой несколько лет назад.

Этот разговор происходил еще до того, как мы спешились.

– Давайте я позову конюха для ваших... э-э-э, животных, – сказал Марсель.

Затем, избавив меня от неловкости, он помог мне спуститься на землю. Когда животных увели, нас проводили в те же комнаты около внешних ворот, в которых прежде жил Марсель. Новый смотритель решил поселиться внутри крепости, возможно, из соображений безопасности, что вполне понятно; первое сооружение, которое подвергнется нападению врага, будет именно это, такое беззащитное, словно живот замка, – так, по крайней мере, говорил мой Этьен. Но старый смотритель, видимо, привык к чувству опасности и скучал бы по нему, если бы пришлось перебраться в другое место.

Он усадил нас за длинный стол и предложил подкрепиться, чему мы очень обрадовались. Мы сидели друг напротив друга со стаканами сладкого вина в руках. На столе перед нами стояла тарелка с только что сорванными грушами. Брат Демьен повертел одну и с восхищением вздохнул.

– Tres belle, – прошептал он.– Magnifique![52] Ги Марсель улыбнулся.

– Не моя заслуга. У нас великолепный садовник, который присматривает за фруктовыми деревьями. Я ничего в этих вещах не смыслю, только наслаждаюсь плодами чужого труда. Но мне говорили, что здесь идеальная почва для грушевых деревьев, вот и весь секрет.

– Я бы хотел осмотреть сад и взглянуть на почву, если можно, – сказал брат Демьен.

– Я легко это устрою, – пообещал Марсель и повернулся ко мне.– А вы, мадам, как ваши дела? – Он показал на крест у меня на груди.– Я вижу, вы стали служительницей Господа...

Я рассказала ему о своей жизни после того, как покинула Шантосе, что заняло совсем немного времени. Он выслушал меня с интересом и даже поздравил с тем, как удачно сложилась моя жизнь.

– Думаю, хорошо быть уверенным в своем хозяине.

– Вы это знаете лучше других.

– А что ваш сын, мадам? Если Бог не окончательно отнял у меня память, его зовут...

– Жан, – помогла я ему.– Он служит его святейшеству в Авиньоне. А мне приходится постоянно каяться в грехе гордыни по этому поводу.

Мы дружно рассмеялись. А потом я поняла, что причин тянуть больше нет.

– Я бы хотела задать вам несколько вопросов, месье, про другого моего сына, Мишеля.

Когда я произнесла имя Мишеля, Ги Марсель, казалось, как-то сразу усох.

– Мадам, с тех пор как произошла трагедия, миновало столько лет, – запротестовал он.

– У меня самой в последнее время не слишком хорошо с памятью, и я не стану вас винить, если вы не сможете вспомнить каких-нибудь подробностей.

– Вы еще слишком молоды, чтобы жаловаться на память, – ласково улыбнувшись, сказал он.– Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом.

Его комплименты и попытка сменить тему не уменьшили моей решимости и не увели с намеченного пути. Но я не хотела ставить его в неловкое положение, поэтому мы несколько минут просто сидели молча, словно решили почтить память моего ушедшего сына. Я терпеливо ждала, пока не решила, что пришло время вернуться к моим вопросам.

– Я всего лишь хочу попросить вас вспомнить все, что сможете, о случившемся тогда.

Несчастный принялся елозить на своем стуле.

– Мадам, что еще вам рассказать? Мальчик просто исчез – мы не знаем почему. Возможно, стал жертвой дикого кабана, как сказал нам милорд Жиль. Никто не знает наверняка.– Он перевел взгляд с меня на брата Демьена, а потом сделал большой глоток из своего стакана.– Я искренне надеюсь, что Господь качает вашего сына на руках и что он благосклонно посмотрит и на меня тоже. Думаю, ждать осталось недолго.

– Когда милорд вернулся в замок в тот день, что он вам сказал – дословно?

– Мадам, прошу вас... Я не могу вспомнить подробностей после стольких лет.

Хотя с тех пор, как умер Этьен, прошло больше десяти лет, я отчетливо помнила вид его гниющей ноги, и мне отчаянно хотелось изгнать эту картину из своей памяти, но таких чудес не бывает. Я много лет пыталась забыть его почерневшую ногу, которая медленно разлагалась, пока не отняла у него жизнь. Я потерпела поражение, несмотря на то что старалась изо всех сил. Страшные воспоминания остаются со мной, словно тяжелый камень, и мне не дано сдвинуть его с места.

Где-то в глубине памяти Ги Марселя остались слова, произнесенные Жилем де Ре, когда он вернулся с прогулки, которая отняла у меня сына. Я хотела вызвать их к жизни.

Именно это я ему и сказала.

– Месье, вещи, сказанные в тот день, не могут забыться. Я уверена, что вам нужно только подумать немного, и все слова всплывут в вашей памяти.

Он встал и начал расхаживать по комнате, не скрывая волнения, затем снова сел и взял меня за руку.

– Мадам, прошу вас, я уже стар. Я не могу вспомнить, что произошло, ведь с тех пор утекло столько времени.– Он погладил мои пальцы.

Я мягко высвободила пальцы и тихонько похлопала его по руке.

– Со всем уважением, месье, должна сказать, что вы ненамного старше меня. И хочу вам напомнить, что именно вы сделали все, чтобы я не могла поговорить с милордом, так что мне приходится полагаться на ваши воспоминания. Прошу вас, успокойте меня, попытайтесь вспомнить, что он вам сказал.

Ги Марсель множество раз смотрел на раненых и искалеченных в сражениях солдат; он первым увидел распоротый живот Ги де Лаваля. Ему удавалось сохранять твердость и спокойствие во всех подобных ситуациях. Теперь же моя просьба всего лишь вспомнить слова отняла у него мужество. Не думаю, что его огорчала неспособность восстановить их в памяти, скорее дело было в самой природе тех слов. Он потер лоб, словно у него вдруг разболелась голова.

– Хорошо, я попытаюсь, – устало проговорил он. Казалось, его окутала черная тень, когда он заговорил.

– Стражники услышали вдалеке крики, поэтому я отправил на башню нескольких человек, посмотреть, что происходит. Когда показался милорд Жиль, мы увидели, что он быстро бежит к замку и чем-то очень взволнован. Я приказал немедленно открыть ворота. Он промчался в них – один – и буквально упал мне в руки. Он так тяжело дышал, что сначала не мог произнести ни звука. Потом немного пришел в себя и рассказал, что кабан снова вернулся и он бросился бежать. Он думал, что Мишель следует за ним, но, обернувшись, увидел, что мальчика нет.

Я все это слышала и раньше, в день, когда пропал сын. Я хотела подробностей.

– Он больше ничего не сказал? Наверное, он был очень расстроен.

– Мне он ничего не сказал. Дед сразу увел его, чтобы мальчик немного успокоился, а потом доложил подробно, что случилось, – так он заявил. Я больше не разговаривал на эту тему ни с милордом Жилем, ни с Жаном де Краоном. И, насколько мне известно, никто другой тоже.

Смотритель замка отвернулся, его глаза были прикованы к рукам, которые лежали на столе, словно он рассчитывал, что они помогут ему удержаться на месте.

– Он очень тяжело дышал, мадам. Он почти ничего не сказал, кроме того, что обнаружил пропажу Мишеля. Так что я не знаю точно, в каком состоянии он находился в тот момент. Но Жан де Краон утверждал, что он был очень расстроен.

По выражению лица Марселя я видела, что в глубине души у него прячутся какие-то темные мысли, он хотел что-то мне сказать, но не мог.

– Месье, вы можете говорить со мной совершенно откровенно. Я больше не служу милорду Жилю, теперь моя душа и верность отданы Богу. Не бойтесь, что я вас выдам.

– Мадам...– проговорил он.

– Что бы вы мне ни сказали, вашей вины в случившемся нет.

Его взгляд на несколько мгновений обратился в пустоту, а потом снова повернулся ко мне.

– Простите меня, мадам, но мне показалось, что я видел, как милорд мимолетно – на короткую долю секунды – улыбнулся.

– Улыбнулся? В каком смысле?

– Ну, словно он... счастлив или чем-то доволен.

Об этом я ничего не знала, ведь в тот момент горе и страх захватили все мое существо.

– Я помню, что подумал о двух вещах в тот день, – услышала я голос смотрителя.– И обе меня удивили. Во-первых, мне показалось странным, что милорд обернулся и не увидел у себя за спиной ни мальчика, ни кабана. Логично было бы предположить, что кто-то там находился. Но никого... Маловероятно.

– А вторая вещь?

Он нервно откашлялся.

– Я помню, мне показалось, будто милорд, скорее... возбужден, чем расстроен. Тогда становится понятной его улыбка.

Я достала платок и, не смущаясь, принялась вытирать слезы.

– А вы не заметили на одежде милорда крови?

Он помолчал, пытаясь вспомнить, и через несколько мгновений сказал:

– Заметил. На плаще, где-то в районе живота. Впрочем, вся его одежда была в беспорядке; я решил, что он упал и поранился, а потом вытер руки о плащ. На руках у него тоже была кровь, но я видел, что они порезаны и разбиты. Он сказал, что бежал через лес, не разбирая дороги и не обращая внимания на ветки. Мне его объяснение показалось разумным. Он сам это сказал, не дожидаясь вопросов.

Когда я увидела его руки несколько дней спустя, все ладони были в корках. Повитуха наложила повязку с мазью, чтобы они быстрее зажили, но милорду сначала не удавалось сжать руку в кулак из-за одного особенно глубокого пореза на правой ладони. И он ни за что не хотел показать мне свои раны; говорил, что разжимать кулак ему больно, а у меня не осталось сил протестовать, так глубоко я погрузилась в свое горе.

Я откинулась на спинку стула и попыталась вспомнить, во что был одет Мишель в тот день; подробности, запрятанные глубоко в моей собственной памяти. На поверхность всплыло изображение синего плаща и желтой туники. И то и другое наверняка отдали какому-нибудь бедному родственнику, если кровь не удалось отстирать. Никто из прачек про это не говорил, и мне стало интересно, попала ли к ним в руки эта одежда.

– И никто из лесников, находившихся в тот день поблизости, не слышал никаких необычных звуков. Все знали, что случилось в лесу, но никто не пришел, чтобы рассказать об этом.

Да, я ничего не слышала ни про каких свидетелей. Мой сын был храбрым мальчиком для своих лет, обожал приключения и обладал силой воли – он не сдался бы просто, встретившись с диким кабаном. Он бы бросился бежать, кричал бы, попытался отбиться. Он не умер бы без сопротивления. Я не сомневалась, что он стал бы звать на помощь, и кто-то должен был его услышать.

Может быть, милорд слышал его крики, но бросил на произвол судьбы?

– Месье, дикие кабаны часто пожирают свою добычу? Марсель отвернулся, чтобы не встречаться со мной глазами.

– Месье?

– Нет, мадам. Они злобные существа, но убивают, как правило, чтобы защитить себя.

В тысячный раз я задала себе вопрос, который мучил меня с того самого злополучного дня. Я не сдержалась и произнесла его вслух:

– Тогда почему, Боже, почему тело Мишеля так и не было найдено?

– Это остается для всех загадкой, мадам.

Из замка сразу же вышел отряд, и Этьен среди них, на поиски нашего сына. Из конюшен взяли всех лошадей. С солдатами отправилась и наша повитуха, мадам Катрин Карли, которая должна была позаботиться о Мишеле, если его найдут раненым.

Они вернулись невероятно взволнованные, когда уже начало темнеть. Но мадам Карли, которая обожала звук собственного голоса, показалась мне на удивление тихой и молчаливой и оставалась такой около двух недель.

Когда я рассказала смотрителю об этой замеченной мною странности, он ответил:

– Да, я помню, она и мне казалась на редкость мрачной в те дни.

Когда наш тяжелый разговор исчерпал себя, он умер естественной смертью. Мы попытались исправить настроение отличным ужином из перепелок и escargots[53], с репой и прекрасным хрустящим хлебом, оттенявшим вкус мяса. Вино с корицей лилось, словно вода, из кувшина, который Марсель поставил на стол. Старик с удовольствием рассказывал о своих приключениях в годы, прошедшие с тех пор, как я уехала, и на сердце у нас стало немного легче, когда мы слушали истории, не имевшие никакого отношения к исчезновению детей.

Наше путешествие назад, в Нант, должно было занять много времени; предполагалось, что мы проведем ночь в Шантосе, и бывший смотритель замка великодушно разместил нас в своих комнатах. Меня это обрадовало, и, думаю, он все прекрасно понял: в самом замке я оставила множество призраков, и мне совсем не хотелось с ними встречаться, а также становиться предметом пристального внимания обитателей замка – что неминуемо произошло бы, если бы я туда вошла. Хозяин исполнил все наши желания, и я отправилась спать, слегка перебрав вина и забыв помолиться на ночь.

В ответ на это Бог послал мне чудовищные сны и жуткую головную боль утром, с которой не смогла справиться даже холодная вода в тазике для умывания. Не помогли и теплые руки брата Демьена, который приложил их к моему лбу, сопроводив искренней и цветистой молитвой. С понимающей улыбкой наш хозяин пробормотал что-то про необходимость опохмелиться и заставил меня выпить чашку вина с корицей, которая возымела чудесный и неожиданный эффект – мне сразу же стало значительно лучше. И что самое удивительное, я не почувствовала никакого опьянения.

– Теперь, когда вы меня вылечили, – проговорила я, – мне хотелось бы попросить вас еще об одном одолжении.

Вид у него сделался не слишком довольный, но он был человеком воспитанным.

– Слушаю вас, мадам.

– Когда мы пойдем взглянуть на ваш сад, я бы хотела, чтобы вы отвели нас на место, где, по словам милорда, он в последний раз видел Мишеля.

Моя просьба совсем ему не понравилась, и он нахмурился.

– Зачем вам это нужно, мадам?

– Понятия не имею. Но хочу там побывать.

Он не смог придумать ни одной уважительной причины, чтобы мне отказать, и потому ему пришлось согласиться. Мы собрали свои немногочисленные вещи, привязали их к седлам наших скакунов и направились в сторону сада под нескончаемые рассуждения брата Демьена о том, как следует ухаживать за фруктовыми деревьями. Ему удалось заполучить горсть земли, которую мой спутник сначала понюхал, потом попробовал на вкус, размял пальцами, смешал с собственной слюной – и все ради того, чтобы проникнуть в ее тайну. Его вывод прозвучал несколько неожиданно:

– Хм-м-м.

Мне стало интересно, что это означает, но я не стала задавать вопросов, потому что мои мысли были заняты другим.

Покинув сад, мы свернули на тропинку, ведущую на запад, и вскоре добрались до дубовой рощи, а затем по другой тропе подъехали к месту, где земля резко уходила вниз.

Чуть ниже вершины холма стоял маленький белый крест, установленный Этьеном, чтобы отметить место, где нас настигло горе, хотя мы так и не узнали точно, где это было. Он показал мне крест почти сразу после того, как поставил его, и, помню, я тогда еще подумала, что это единственное наследие моего сына, а вовсе не истории о мужестве и отваге, о которых он так мечтал.

Я смотрела на это напоминание о нем, ослепительно белый крест на фоне окружавшей его яркой зелени. Хотя он простоял много лет на открытом месте, все же показался мне на удивление свежим. /

– Кто-то за ним ухаживает.

– Да, мадам, – тихо ответил Марсель.– Мы время от времени подновляем краску.

Моя благодарность была так велика, что я лишилась дара речи, и мы стояли молча под тихое журчание воды в лощине, которое казалось мне святотатством.

Наконец я спросила:

– Река сильно поднимается весной?

– Довольно сильно.

– А осенью – высыхает?

– На моей памяти ни разу, мадам. В этом месяце почти не было дождей, а время года сейчас самое засушливое, так что вряд ли вода опустится ниже.

Я смотрела, как прозрачная вода резвится, обтекая камни. Ее было вполне достаточно, чтобы смыть кровь.

На дороге, которая шла вокруг замкового луга, мы попрощались с Ги Марселем и направились в сторону Нанта, а он – в противоположном направлении, домой, в замок. Брат Демьен пожелал ему доброго пути, а я лишь грустно посмотрела вслед – смотритель был одним из немногих звеньев, связывавших меня с Шантосе, и один Бог знал, встретимся ли мы еще, перед тем как сойдем в могилу. В глазах старика я увидела тоску по прежним славным дням, вернуть которые невозможно и очень хочется.

Когда мы отъехали друг от друга шагов на сто, я вдруг услышала голос смотрителя:

– Мадам, подождите!

Я остановила своего ослика и повернулась к нему. Огромная крепость высилась у него за спиной, превращая его в карлика.

– Да, месье?

Он приблизился к нам на несколько шагов, чтобы не пришлось кричать.

– Повитуха, мадам Карл и... – начал он, затем помолчал немного, прежде чем продолжить, словно сомневался, правильно ли поступает.– Она сама, возможно, уже умерла, но ее сын наверняка жив.

Я хорошо его помнила.

– Гийом.

– Да, тот самый. Может быть, вам следует поговорить с ним.

Марсель рассказал нам, где его искать, оказалось, что нам почти не придется сворачивать с дороги.

Глава 22

В работе над этим делом мне требовался человек, которому я могла бы полностью довериться. Фрейзи и Эскобар являлись моими приятелями и коллегами, а мне требовался друг. Эррол Эркиннен был готов к сотрудничеству сразу на нескольких уровнях, за что я испытывала к нему благодарность.

– Сегодня утром я обратилась за разрешением на обыск в доме Уилбура Дюрана и в его студии. Мне необходимы записи, чтобы двигаться вперед. Меня трясет от нетерпения, когда я думаю о том, чтобы изучить эти материалы; он наверняка хранит их в чулочном отделении...

– Что? – прервал меня Эркиннен.

– Извините, – сказала я.– Это такое место, где девушки хранят все свои секреты. У моего бывшего мужа был такой ящик в письменном столе.

– Ага. А у меня это коробка с инструментами. Но меня приводит в ужас мысль, что кто-то может туда заглянуть. Ну и работа у вас – копаться в чужих тайниках.

– А вам приходится копаться в чужих мозгах.

– Очко в вашу пользу, – признал он.

– Клянусь, иногда мне кажется, что мы такие же больные, как типы, за которыми гоняемся.

– О, нет, я так не думаю. Некоторые из них зашли слишком далеко. Однако события стали развиваться быстрее – вам удалось узнать что-то новое.

– Да. И немало.

Он внимательно выслушал мой рассказ о поездке в Бостон, о Пите Москале и семье Галлахер, об исчезнувших уликах с места убийства их сына и об откровениях Келли Мак-грат.

– Господи, – воскликнул он, когда я закончила, – идеальный сценарий для серийного убийцы.

– Похитителя. Он помрачнел.

– Вы должны понимать, что дети мертвы.

– У нас нет тел, за исключением тела Джексона, а мы пришли к выводу, что он убил его в качестве тренировки. Мы наверняка знаем лишь о гибели племянника Джесси Гарамонда. И только из-за того, что дядю мальчика осудили за убийство, вот почему присяжные пришли к выводу, что мальчик мертв. Однако тело не найдено.

– Интересно, что он с ними делает?

Док задал этот вопрос озадаченным голосом; его клиническая отстраненность рассердила меня.

– В самое ближайшее время что-нибудь узнаем.– Мой голос прозвучал жестко.– Если только не потеряем след. Вы что-то начали говорить о сценарии.

– Верно. Извините. Я хотел сказать, что это классический случай. Недостаток материнской заботы, равнодушие отца или вообще его отсутствие, властная мужская фигура, вмешивающаяся в жизнь мальчика с негативными жесткими оценками – в случае с Дюраном их сразу двое: дядя и дед. Потеря близкого человека – Мэгги – в критическом возрасте.

– А дядю я бы задушила. Это он потрудился над Дюраном. Воспользоваться доверием ребенка и склонить его к сексу...

– А вы уверены, что так и было?

– Нет, не до конца. Однако сведения, которые мне удалось раздобыть в Бостоне, дают основания считать, что О'Рейли соблазнил Дюрана. Теперь дядя мертв, и я не могу к нему обратиться. Очень жаль. Впрочем, возможно, это только к лучшему – то, что он мертв, – после всех совершенных им преступлений.

– Вы должны сохранять осторожность, детектив. Эмоции нельзя выпускать из-под контроля. Я слышал о полицейских, которые начинают сочувствовать жертвам преступлений, а ситуация у вас и без того достаточно сложная. Более того, я считаю, что вам не следует входить в контакт с преступником.

Я ответила не сразу, поскольку мне нужно было подумать о том, какие чувства я испытываю к Уилбуру Дюрану. Странное сочетание противоречий – я презирала его и в то же время была словно заворожена его личностью.

– Вы правы, – сказала я.– Мне и самой это известно. Я ненавижу возникшую ситуацию – я ему сочувствую, поскольку в детстве Дюрану пришлось пережить ужасные вещи, но в то же время убеждена, что он отвратительное чудовище. Я оказалась в жалком положении. .

– Вовсе нет. Вполне естественно сочувствовать тому, кто пережил такие испытания в детстве. Если бы он не оказался педофилом, а был водопроводчиком или кем-то в таком же роде, вы бы похлопали его по спине за то, что он сумел изменить свою жизнь, что ему удалось справиться со всеми проблемами. Ирония состоит в том, что если бы он стал нормальным человеком, хотя бы внешне, мы бы никогда не узнали, что ему пришлось пережить в детстве.

– Как он мог через все это пройти и не взорваться?

– Люди еще и не такое выдерживают, они вырабатывают удивительные механизмы выживания.

– Но почему же с Дюраном все произошло иначе?

– Наверное, он и выработал такой механизм. Может, он не такой извращенец, каким мог бы стать. Послушайте, я понимаю ваши чувства. Я смотрю на таких людей и думаю: как мне повезло, что моя жизнь сложилась иначе. Однако речь идет об убийцах. Хладнокровных и не признающих никаких ограничений. Да, с ними произошли ужасные вещи, но их поступки невозможно оправдать.

И я поняла, что в тот момент, когда адвокат начнет рассуждать на эту тему, мне захочется его задушить. Толковые присяжные не станут обращать внимания на адвоката, если будут представлены достаточные улики; а в этом деле таких улик пока не было.

– Шейла Кармайкл найдет психолога защиты, который заявит, что кто-то должен был заметить, что происходит, и предпринять какие-то шаги и что Дюран не отвечает за свое поведение, поскольку никто ему не помог, когда имелась такая возможность, – заявил Док.

– Если только я ее сначала не пристрелю.

– Лени. Это что-то новенькое.

– Да, конечно, извините. На самом деле я не имела это в виду.

Он с сомнением посмотрел на меня.

– А почему она ничего не сделала? Ведь она его сестра.

– Она скажет, что к этому моменту уже ушла из дома.

– Ну, так, наверное, и было – у них разница в возрасте десять лет.

– Кроме того, такие случаи известны, – продолжал Эррол.– Знаете, многие не считают психологию точной наукой. Некоторые и вовсе говорят, что это всего лишь глупые суеверия.

– Давайте я угадаю – параноики. Он рассмеялся.

– И биполярные. Однако общество продолжает рассчитывать, что мы сможем предсказать, кто должен свихнуться.– Он похлопал ладонью по стопке записей, которые набрались за мои визиты к нему.– Все складывается так, что мы имеем дело с серийным педофилом. Мы могли бы сэкономить кучу времени, если бы сумели пообщаться с Уилбуром Дюраном, когда он был еще молод, и прийти к выводу, что он опасен для общества и его следует запереть до конца жизни, чтобы другим людям не пришлось страдать. Но представьте себе, во что обошлось бы обследование всего населения для выявления будущих педофилов, я уже не говорю о том, какой бы крик подняли защитники гражданских свобод. Нет, такой путь непрактичен: мы не можем посадить в тюрьму всех любителей детской порнографии только из-за того, что некоторые из них могут перейти на следующий уровень и стать педофилами.

Если я была права, Уилбур Дюран уже давно вышел на следующий уровень, а теперь выбирает детей и убивает их. От этой мысли я сразу перестала ему сочувствовать. Я встала и принялась расхаживать по кабинету Эркиннена.

– Может быть, в северной Атлантике существует голый остров, куда мы могли бы их всех отправить, а потом посмотреть, как изменилось бы количество педофилов. Или выбрать подходящее местечко в Сибири.

Док уловил горечь в моем голосе.

– Расследование у вас уже в печенках сидит?

– У меня осталось мало времени. А у него времени полно.

Да благословит Бог судью. Да благословит Бог прокурора. Ордер на получение пленок, отснятых в музее, мне выдали в тот же день.

А Фред Васка наконец согласился дать помощников. На самом деле у него не было выбора, поскольку судья достаточно уверенно разрешил начать активные действия против подозреваемого. А я не могла в одиночку произвести обыск сразу в двух местах – весь смысл акции состоял в том, чтобы организовать обыски одновременно, пока подозреваемый не успел уничтожить улики.

Мы одновременно появимся в доме и на студии. Я поведу один отряд, Эскобар – другой. Я не знала, где находится тайник Дюрана, но меня преследовало ощущение, что все творческие процессы сосредоточены в его студии. Любовь и работа, верно? Две вещи, которые движут людьми. А этот человек умудрился их совместить в особенно извращенной форме.

Студия находилась в самом дальнем конце комплекса «Апогис Студиоз», в стороне от маршрутов популярных экскурсий. Я видела несколько нечетких фотографий студии в парочке бульварных газет, где писали, что здесь творят ритуалы черной магии, появляются космические пришельцы, чьи удлиненные головы красовались на сфабрикованных фотографиях.

Теперь мне все казалось возможным.

Здание представляло собой большой дом с прямоугольным основанием и плоской крышей. Со всех сторон его окружал асфальт. Как только я его увидела, мое возбуждение сменилось тревогой. Все здесь было ужасно голым, холодным и враждебным. Ни одного деревца вокруг крепости, королевства Уилбура, которое он, несомненно, будет защищать. Я представила себе горшки с кипящей смолой, стоящие с двадцатифутовыми интервалами на крыше – одно короткое движение, и нестерпимо жаркая смерть обрушится на голову всякого, кто осмелится подойти поближе.

Офисы во внешней части здания оказались такими же зловещими – Дюран не нуждался в новых деловых предложениях. Мы вошли в тяжелую стеклянную дверь, создавалось впечатление, что иного входа в здание попросту не существовало. Это меня удивило; большинство студий имели большие раздвигающиеся двери, часто они были широко раскрыты, так что даже издали удавалось рассмотреть интерьеры здания. Но только не у Дюрана – его в буквальном смысле со всех сторон окружали металл и бетон.

Мы вошли со значками и ордером в руках.

– Нам нужен Уилбур Дюран, – сказала я. Молодой клерк бросил на меня холодный взгляд.

– Сожалею, но его здесь нет.

Мы быстро прошли мимо него; Спенс даже позволил себе рассмеяться. Входя во внутреннее помещение, он потянулся к телефону, но тут же застыл на месте. Как и все мы.

– Пресвятая Матерь Божья, – пробормотал Спенс, озираясь по сторонам.

Мы попали в мир Уолта Диснея, музей, сцену из «Алисы в Зазеркалье», объединенные в единое целое. На стенах висели маски и изображения всех самых известных персонажей. Копии голов и изувеченных шей нескольких знаменитых актеров были выставлены в качестве экспонатов, сразу у входа. С потолка свисали пластиковые инопланетяне, отсеченные кисти, кровавые обрубки рук и ног.

Здесь было собрано огромное количество экспонатов, и мы поняли, что нам придется в них разбираться.

– Наверное, парень обожал свою работу, – после долгого молчания сказал Спенс.

– Вот именно.

Отовсюду на нас смотрели фальшивые лица, маски с пучками волос на лбу и висках, которые смешивались с естественными волосами актера. Мечта охотника за скальпами. Под длинными стойками стояли коробки, наполненные самыми разными предметами, вам и в голову бы не пришло, что кто-то может их собирать. Шнурки, перчатки, ремни, зонтики, отсортированные самым тщательным образом, – даже я не смогла бы придраться – корзины, наполненные накладками из искусственных волос, волосы Харпо[54], волосы Мэрилин, волосы Моу[55]. Я взяла один из образцов и понюхала – нет, не настоящие, однако материал не имел ничего общего с винилом, из которого обычно делают волосы куклам.

Вдоль стен громоздились ряды полок, напоминающих хранилище пряностей, только здесь стояли сотни маленьких разноцветных бутылочек с макияжем. И еще я обратила внимание на установленные на каждом столе большие сферы – я решила, что они из глины, во всяком случае выглядели именно так. Возможно, из пластилина, если судить по запаху. Материал был всех цветов кожи, какие только можно себе представить.

Мы всё сфотографировали. В ордере на обыск не говорилось, что у нас есть такое право, к тому же в последнее время прошло несколько процессов, во время которых снимки, полученные таким образом, не рассматривались в качестве вещественных доказательств, но мне было наплевать. Если мы сумеем использовать фотографии в суде, превосходно; если нет, значит, нет. В любом случае мы получим возможность полагаться не только на свою память. А мне ужасно хотелось ничего не пропустить.

Бесконечные ряды коробок, сколько же всего мы должны осмотреть! Я начала сомневаться, что мы успеем закончить до того, как адвокат Дюрана заставит нас уйти. Здесь оказалось столько всего интересного, что мне пришлось напомнить себе и остальным, что нас интересуют видеозаписи с выставки. Конечно, мы могли забрать и другие инкриминирующие улики, но на стенах висели лишь иллюзии преступлений. Мы не знали, что еще искать, кроме видеозаписей.

Через тридцать минут после начала обыска один из полицейских подозвал меня взглянуть на коробку, которую нашел в хранилище, в задней части студии. Она была тщательно запечатана, но, открыв ее, он обнаружил множество кассет, на которых красовалось название одного из фильмов Дюрана – их просто не могло быть столько. Я взяла одну из пленок и прочитала название – оно было написано вместе с датой, соответствующей открытию выставки. Я взяла наудачу еще несколько из разных мест – и на всех стояла подходящая дата.

Сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди.

Я принялась их считать, поскольку нам предстояло сделать опись всего того, что мы намерены изъять, к тому же я не знала, чем еще заняться, а меня переполняла рвавшаяся наружу энергия. Когда я дошла до двадцати девяти, на сцене появился новый игрок: одетый в клетчатые бриджи, ужасно недовольный адвокат, которого явно оторвали от игры в гольф.

Он тут же заявил, что потребует наложения судебного запрета на использование всего, что мы намерены забрать.

Я подошла к нему и очень вежливо сказала:

– Вы можете начинать прямо сейчас.– Я показала ему ордер на обыск.– У нас имеется разрешение на изъятие записей, сделанных системой слежения на выставке, а также любых других улик, которые могут доказать причастность вашего клиента к исчезновениям детей.

Ордер не произвел на него впечатления.

– Это вовсе не записи системы безопасности, – презрительно ухмыльнулся он.– Потрудитесь прочитать, что написано на кассетах.

– Я убеждена, что это было сделано специально. Ваш клиент сможет получить кассеты обратно, когда мы закончим их изучение. Мы постараемся их не повредить, но это важнейшие улики, и мы заберем их, хотите вы того или нет.

В награду я получила взгляд, полный холодной злобы. На свет явился сотовый телефон. Адвокат отошел в сторону и принялся набирать какой-то номер.

Мне ужасно хотелось, чтобы в студию зашел Уилбур Дюран, пока мы находимся здесь. Я рассчитывала взглянуть на него своими глазами, чтобы получить какое-то представление о нем – размытые фотографии оставляли ощущение неудовлетворенности. Наверняка адвокат звонит Дюрану – кому еще? Я обратила внимание на время.

Я предполагала, что, когда по судебному постановлению мы получим счет за этот звонок, он окажется местным.

Хотя я нашла то, что хотела, у меня еще оставались кое-какие дела; я чувствовала, что здесь есть и другие улики. Меня преследовала фраза из книги, которую дал мне почитать Док:

«Существует тенденция, которая имеет всеобщий характер, – убийца старается сохранить что-то в память о каждой жертве».

Один только Бог знает, какие ужасные вещи он может хранить. Пальцы рук или ног, уши? На студии было полно фальшивых пальцев и конечностей, но настоящие должны пахнуть, а такой запах скрыть невозможно. Возможно, он сохранял какие-то предметы одежды или карточку с удостоверением личности школьника – теперь они есть даже у учащихся начальной школы. Или пряди волос, которые мог спрятать среди париков.

– Нам нужно потянуть время, – сказала я Спенсу.– Я должна кое-что выяснить.

– Мы можем начать вытаскивать вещи из коробок и составлять списки, словно намерены взять все это с собой.

– Что ж, на первое время сойдет.

Один из полицейских отнес коробку с кассетами в мою машину. Я тут же умчалась в участок.

Как только Фред увидел в моих руках кассеты, он сказал:

– Отлично. Теперь вы можете убраться оттуда.

– Но мы еще не закончили, даже приблизительные прикидки показывают, что здесь слишком мало кассет, чтобы покрыть весь период выставки. Наши парни продолжают поиски.

Пока кассеты несли в мою машину, я оглянулась: перед глазами у меня возникла странная сцена, словно снятая рапидом; никогда прежде я не видела, чтобы люди так медленно вынимали вещи из коробок. Выходя из студии, я громко проинструктировала всех остальных, чтобы они не торопились и все тщательно записывали, я хотела, чтобы мои слова услышали адвокат и клерки. Адвокат пришел в ярость и начал кричать что-то о Верховном суде США. Наши ребята только ухмылялись в ответ, словно им удалось добиться своего. Так оно и было.

В одном из наших хранилищ осталась ручная тележка, которую мы реквизировали во время какого-то из рейдов, но так и не выставили на продажу. Я воспользовалась ею, чтобы перевезти кассеты в комнату для допросов. Пока я дожидалась доставки специального оборудования для просмотра, я выбрала те кассеты, которые примерно соответствовали времени посещения выставки семьями похищенных мальчиков. Как и следовало ожидать, их воспоминания оказались не слишком точными. К тому моменту, когда оборудование заработало, я испытывала нетерпение, которое вскоре сменилось разочарованием, поскольку в ряде случаев мне пришлось просматривать несколько лишних дней, чтобы отыскать интересующего меня мальчика. В движении они выглядели иначе, а у меня были лишь застывшие фотографии. Однако я нашла всех и составила список. Всякий раз, когда мне удавалось идентифицировать одного из пропавших, я испытывала подъем; возникало ощущение, что они все еще живы.

Я скопировала фрагменты с каждым похищенным мальчиком – в результате у меня появилась запись, на которой были все жертвы. Я содрогнулась при мысли о кошмаре, который начнется, если нам придется предупредить об опасности тысячи и тысячи семей, если мы не сумеем в самое ближайшее время остановить Дюрана.

– Лени.

Я едва не подпрыгнула до потолка. В дверях комнаты для допросов стоял Фред.

– Долго еще? У меня будут ужасные неприятности.

– Еще пару часов. Не больше.

– Во время обысков мы должны вести себя скромно и доброжелательно, быть может, ты об этом забыла?

Да, нельзя мешать извращенцу работать.

– Дело этим не исчерпывается, Фред, но я пока не могу понять, что еще нужно предпринять. Мне необходимо время.

– Адвокат звонит мне каждые пять минут с новыми угрозами.

– Что я могу сказать? Извините, Фред, мы стараемся закончить как можно быстрее.

Неудовлетворенный Фред ушел, оставив меня наедине с пленками – моей главной надеждой. Я не сомневалась, что, если буду сидеть и смотреть фильм, который сделала, мне обязательно удастся найти какую-то нить. Я вновь включила запись.

Вскоре вернулся Эскобар, производивший обыск у Дюрана дома.

– Ну как? – оживилась я.

– Nada[56].

– Послушай, у тебя есть пара минут? – спросила я.

– Обычно у меня это занимает больше времени. Я рассмеялась.

– Буду иметь в виду. Ты можешь посмотреть запись и сказать, какие мысли она у тебя вызывает?

Он сел и стал смотреть.

– Они все блондины, – заметил Эскобар.

– Это я знаю.

– Они все юные.

– Аналогично.

– Все очень симпатичные ребятишки. Невинность, решили мы, вот объединяющий фактор.

– Все это не тянет на улику, – покачал головой Эскобар. Он был прав. Я уже представила себе, что скажет Док: у мальчиков есть то, о чем мечтал похититель, точнее, каким он представлял себя в собственных глазах, ведь первой жертвой был он сам – милый маленький мальчик, которого снова и снова мучили. У него украли детство, отняли невинность, и он решил, что не будет единственным маленьким мальчиком, с которым это произошло. Сам Уилбур уже давно вышел из того возраста, шрамы и синяки детства были забыты и уступили место новому взгляду на мир. Он видел, как доверчивы его жертвы, и старался этим воспользоваться.

Однако эти рассуждения не помогут мне получить ордер на арест. Как и то, что найдено в доме. Там адвокат не появился, но Эскобар жаловался на слугу, который следовал за ними из одной комнаты в другую, отчаянно жестикулировал и ругался на каком-то иностранном языке из-за беспорядка, который устроили полицейские.

– Он выходил из себя, указывая на вещи, которые мы разбросали, – сообщил Эскобар.– Однако не могу сказать, что мы устроили большой беспорядок – вещей в доме совсем немного, – но все расставлено так, словно имеет особый смысл. Так что, думаю, парень правильно устроил скандал.

Отсутствие адвоката говорило о многом. Почему Дюран не отправил адвоката в оба места, если ему есть что скрывать в доме? У адвоката Уилбура Дюрана наверняка имеется достаточное число помощников. И если он никого туда не послал, значит, в доме нет никаких улик.

Фотографии подтверждали, что Эскобар прав, – дом больше напоминал святилище, территорию, на которой жил маньяк порядка. Главная спальня поражала своей холодной отчужденностью. Кровать черного дерева без малейшего намека на украшения в изголовье или в ногах. Наверное, такая кровать стоила не меньше, чем моя машина. Рядом с кроватью располагались две тумбочки, но на них стояли лишь маленькие скульптуры – не знаю, как правильно их назвать, – они напоминали каменные буддистские статуэтки, застывшие в медитации. Совершенно бесполезные, если не считать того, что с них нужно стирать пыль. На моей тумбочке стоит стакан воды, лежат книги, увлажняющий крем и еще куча всяких мелочей.

Но самое сильное впечатление на меня произвел висящий на стене плакат его фильма «Здесь едят маленьких детей».

– А где гроб? – спросила я. Эскобар меня не понял.

– Тот, в котором он спит на самом деле, – уточнила я. Эскобар встал и проворчал себе под нос:

– Ты начинаешь распадаться. Пора уходить.

Я вернулась к фотографиям, отснятым в студии. Попранная невинность присутствовала во всем: искусственных частях тела и фальшивых жидкостях, мечах и ножах, пластиковых, но очень похожих на настоящие, ужасающих виниловых ранах со вскрытыми мышцами и сухожилиями, тронутых следами разложения, выполненных безупречно. Я попыталась совместить эти картины с образами на видеозаписях. А потом с тем, что обнаружила в спальнях детей.

Решение было совсем близко, я почти могла к нему прикоснуться.

Вот только где оно?

Спенс сидел за своим столом.

– Мне нужно немедленно вернуться в студию. Я хочу еще раз все осмотреть.

Он не стал задавать вопросов, заявил лишь:

– Я поведу машину.

Мы уже подходили к двери, когда загудел мой пейджер.

О, да, у меня есть дети, которых необходимо кормить, возить и иногда утешать. Во всем этом безумии я почти о них забыла.

– Что теперь? – вздохнула я.– Эван опять забыл свои щитки?

На сей раз я ошиблась. Это был дежурный сержант. Ко мне пожаловал посетитель.

Глава 23

Те, кому удается обмануть смерть и дожить до невероятно древних лет, приобретают мифический статус, вне зависимости от того, по каким причинам это происходит – благодаря выдающемуся характеру или своим поступкам. Мы знали об одной женщине из Сент-Этьена, которая отметила свой сто второй день рождения; у нее был вздорный нрав, да и особым умом она не отличалась, однако люди приезжали из самых отдаленных мест, чтобы только прикоснуться к ней в надежде обрести частичку ее долголетия.

Если бы мадам Карли дожила до таких лет, мы бы непременно об этом слышали, потому что она была по-настоящему замечательной женщиной. Знавшие ее по Шантосе говорили, что она может творить чудеса с помощью нескольких камешков и горстки земли, и я не вижу причин этому не верить.

Ее сын, Гийом, был сильным мужчиной, добрым и понимающим, и стал бы прекрасным мужем, если бы женился. Мне всегда казалось, что он должен занимать более высокое положение; в нем имелось что-то такое, что выделяло его среди нас. Его отличала замкнутость, но без высокомерия; и тем не менее в нем были какие-то, не поддающиеся определению достоинство и гордость, которые замечали все. Они проявлялись в благородных поступках, распространявшихся на окружающих. Когда мой муж умирал, а я не могла его переворачивать, Гийом всегда оказывался рядом, и его сильные руки и доброе сердце помогали мне заботиться об Этьене.

Тогда я была значительно моложе, и меня гораздо больше занимали самые разные нужды и жизненные возможности. Сейчас Гийому, наверное, уже исполнилось шестьдесят, но он оставался привлекательным мужчиной, высоким, прямым и стройным, прекрасно сложенным, с голубыми глазами и чудесной улыбкой. Должна со стыдом признаться, что в последние дни жизни Этьена я посматривала в сторону Гийома с надеждой. Я не знала ласк своего мужа с тех пор, как он отправился в Орлеан, и очень скучала по его сильным рукам. Мне удалось простить себя за те позорные мысли, хотя я сомневаюсь, что Бог тоже проявил ко мне милосердие, и, если бы Жан де Малеструа знал о моих греховных устремлениях, он наложил бы на меня суровое покаяние за слабость.

«Нам все равно нужно было здесь проехать, – сказала я себе.– Вне всякого сомнения, даже его преосвященство не стал бы возражать против такой небольшой задержки ».

Найти Гийома Карли оказалось совсем просто: все, кого мы спрашивали, с восхищением о нем отзывались. И тем не менее никогда не знаешь, что ждет тебя за закрытой дверью, и мой надежный спутник не позволил мне подойти к ней в одиночку.

– Это ради вашей же безопасности, сестра, – с самым серьезным видом заявил брат Демьен.

Интересно, как мне удалось остаться в целости и сохранности за те годы, что я жила без его опеки, – видимо, благодаря какому-то невидимому и таинственному ангелу, который присматривает исключительно за странствующими аббатисами.

Я молча смотрела на дверь, которая открылась внутрь, а потом на пороге появился седой мужчина, которого мы видели в таверне. От неожиданности я на мгновение потеряла дар речи, а потом почувствовала, как во мне проснулось удовольствие, я попыталась его прогнать, но оно не уходило, наоборот, стало сильнее от того, что я увидела его после стольких лет. На лице у него тут же появились удивление и радость. Он повернулся ко мне и, прикрыв глаза одной рукой, принялся весело махать другой. Как я ни старалась, мне не удалось сдержать ответную улыбку.

На удивление уверенной походкой он прошел через маленький садик перед домом и подошел ко мне, и, хотя я продолжала сидеть на своем осле, оказалось, что я ненамного выше его.

– Мадам, – с искренней теплотой в голосе проговорил он.– Или, может быть, я должен называть вас «матушка»?

– Нет-нет, месье, так вы должны называть только вашу замечательную maman[57].

– Я очень вам благодарен за добрые слова о ней. Как же чудесно, что вы решили меня навестить. Прошло очень много времени с тех пор, как мы с вами виделись в последний раз, не так ли?

К этому моменту я уже широко улыбалась.

– Да, месье, очень много.

Несколько минут мы обменивались любезностями, а потом он сказал:

– Давайте пройдем в дом, там удобнее разговаривать.

Он протянул руку, и я позволила ему помочь мне спуститься на землю. Когда носишь одежду монахини и пытаешься в ней слезть с осла, нет никакой надежды на то, что ты сможешь проделать это грациозно. Однако мне удалось оказаться на земле и не свалиться.

Внутри нас ждал прием, который я не часто встречаю в незнакомых местах. Воздух оказался теплым и одновременно свежим, здесь пахло полированным деревом. И не удивительно – мебель была красивой и изящной, какую не часто увидишь в доме сына повитухи. Я сразу почувствовала присутствие женщины – видимо, в конце концов он женился. Его мир показался мне таким великолепным и наполненным жизнью, что я вдруг ощутила себя необъяснимо счастливой. Я не знала, как зарабатывает на жизнь Гийом Карли, кроме того, что он помогал своей матери, но, судя по всему, он мог позволить себе такие прекрасные вещи.

– Какая красивая мебель, – сказала я.

– О, благодарю вас, – ответил он.– Большую часть я сделал своими руками.

Когда он это сказал, все встало на свои места: он плотник. Мне следовало догадаться, ведь я же видела, как он что-то строгал в таверне. Однако повсюду висели великолепные гобелены и ковры, какие можно увидеть только в домах аристократов. Я прикоснулась к плетеной дорожке, лежащей на невероятно красивом комоде. Гийом Карли заметил мой интерес.

– Матушка жаловалась, что у нее не остается времени на эти вещи. Ее научили плетению в детстве.

Умению делать подобные чудесные вещи не учат дочерей в простых семьях. Я вспомнила волнующие слухи о том, что мадам Карли по происхождению была герцогиней, которая сбежала из дома и постаралась, чтобы ее не нашли. Я никогда не верила подобным сплетням – мадам была слишком практичной и слишком хорошо знала естественные законы мира для женщины, рожденной в благородном доме. Мне же она сама говорила, что ее отец был врачом. А потом мне уже стало все равно, откуда она родом. Она была хорошей женщиной, воспитавшей хорошего сына, и я восхищалась обоими.

Я не могла удержаться и принялась оглядываться по сторонам. Мой взгляд упал на маленький портрет молодой дамы, нарисованный чернилами на пергаменте и вставленный в рамку из слоновой кости. Посмотрев на Гийома, я молча попросила разрешения взять рисунок, и хозяин дома ответил мне кивком.

Я с великой нежностью взяла портрет в руки. Женщина на нем едва заметно улыбалась; это выражение я иногда видела на лице повитухи.

– Это мадам? – спросила я.

– И никто другой.

Портрет был очень хорошим, потому что в нем я угадала черты женщины в самом расцвете лет, которая помогала мне произвести на свет моих сыновей. Несмотря на черно-белое изображение, я видела, что у нее очень светлые волосы; в более поздние годы они стали серебряными с золотистыми прядями. Выражение лица было исполнено достоинства, а в глазах пылал яркий огонь – оба эти качества я хорошо помнила по нашим с ней встречам. Я поставила портрет на место.

– Если вы мне скажете, что она жива, я нисколько этому не удивлюсь.

– Хотел бы я вам это сказать, – ответил ее сын, – но Бог призвал ее к себе в возрасте девяноста девяти лет. Точнее, так мы думаем. Она вспоминала, что ей удалось, остаться в живых во время эпидемии Черной смерти[58], поэтому мы и пришли к такому выводу.– Он грустно улыбнулся.– Но даже она не смогла не подчиниться последнему зову Господа. Никто из нас не может, о чем бы мы ни мечтали.

С тех прошло совсем не так много лет.

– Мне очень жаль, – сказала я.– Я никогда не забуду того, что она сделала для моего мужа. И вы тоже.

Молчаливое присутствие брата Демьена напомнило мне, что пора перейти к делу, которое нас сюда привело.

– Скоро начнет темнеть, – с грустным вздохом проговорила я.– Наверное, когда вы открыли дверь, брат Демьен сказал вам, что мы только что из Шантосе. Мы навестили старого смотрителя замка, который продолжает там жить.

– Понятно, – сказал Гийом.– Месье Марсель.

– Да.

– Хороший человек. Как у него дела? Я часто о нем думаю, но в Шантосе я уже очень давно не бывал.

Тон, которым он это произнес, говорил о том, что его такое положение вещей вполне устраивает.

– Он здоров и пребывает в хорошем настроении, – ответила я.– Там почти ничего не изменилось, если не считать некоторого упадка, надеюсь, по причине времени, а не равнодушия тех, кто там живет. Впрочем, трудно рассчитывать, что место, которое так часто меняло хозяина, останется прежним.

– И хорошо, что хозяин сменился.– Он помолчал, а потом добавил: – В конце концов наступил момент, когда матушка категорически отказалась там бывать, как бы ее ни звали. Она говорила, что там творятся злые дела и что она чувствует это кожей.

Она была совершенно права. Позже мы услышали от Пуату:

– Когда милорд Жиль снова забрал замок Шантосе у своего брата Рене, милорда де ла Суза, мы туда отправились, но с целью снова передать его в другие руки, на сей раз герцогу Бретани. Милорд продал его, хотя я подозреваю, что он не стал бы предпринимать этого шага, если бы была возможность его избежать. Я не знаю подробностей их договора, лишь то, что милорд был очень сильно расстроен и совершил сделку под давлением.

Именно тогда милорд Жиль потребовал, чтобы я дал ему клятву молчания. Он сказал: «Пуату, ты не должен предать моего доверия. И открывать мои тайны. Никому». В тот момент я не понимал, о каких тайнах идет речь, но я был ему предан и клятву дал.

После этого началось мое позорное падение в пропасть.

Милорд приказал нам – Анри, своему кузену Жилю де Силлэ, двоим слугам, Робину Ромулару и Хике де Бремону, а также мне – отправиться в башню, где, как он сказал, мы найдем тела и кости мертвых детей. Он хотел, чтобы герцог Иоанн не обнаружил их, когда он получит Шантосе в свое владение. Я сначала ему не поверил. Но остальные подтвердили, что все так и есть, и я начал опасаться за свою душу. Мы должны были взять останки и положить в сундук, а затем тайно перевезти в Машекуль. Он не сказал нам, сколько там тел, но, придя в башню, мы увидели тела тридцати шести или сорока шести детей, сейчас я уже не помню точного числа; тогда мы посчитали черепа.

Под покровом ночи мы отвезли останки – ни одно тело не было целым – в собственные апартаменты милорда в Машекуле. Затем с помощью Жана Россиньоля и Андре Буше мы сожгли тела в огромном камине под присмотром самого милорда. Когда на следующее утро пепел остыл, мы сбросили его в рвы и отхожие места Машекуля. Это было совсем не трудно, и мы вполне могли бы сделать все то же самое в Шантосе, будь у нас время, но герцог или его представитель, епископ Жан де Малеструа, должен был вот-вот, прибыть – мы не знали, кого нам ждать.

Я не могу сказать, кто убил тех детей; но мне известно, что кузены милорда часто его навещали, когда он там жил, и что между ними были близкие отношения, иногда противоестественного характера, как между мной и милордом. Я знаю, что они приводили к нему детей, я тоже это делал множество раз в более позднее время, чтобы удовлетворить его бесконечную похоть. Думаю, все вместе мы доставили ему примерно около сорока детей. Так много, что мне не хочется об этом вспоминать, да спасет Господь мою душу.

Только я знаю, что этого не будет.

После исчезновения Мишеля я так погрузилась в свое горе, что не видела зла, проникшего в Шантосе. Однако, в отличие от меня, Катрин Карл и не испытывала теплых чувств к этой крепости – за многие десятилетия она неоднократно там бывала и наблюдала ее падение и подъем без особых чувств.

__ Ваша матушка обладала удивительной наблюдательностью, – сказала я Гийому, – поэтому я поверю вам на слово, хотя сама тогда ничего не замечала.– На мгновение я задумалась о собственной слепоте.– Думаю, я должна была понять, что там происходит, ведь Шантосе много лет был моим домом, – грустно добавила я.

– Не вините себя, мадам. Никто не хочет видеть подобных вещей.

– Вы удивитесь, месье, сколько недостатков можно заметить, если хорошенько подумать, а у меня времени на размышления было достаточно. Но хватит сожалений.– И я открыла ему цель нашего визита. – Мы здесь в надежде больше узнать об исчезновении моего сына.

Он отодвинулся от меня и перекрестился. Мне не придется напоминать этому человеку о том, что случилось с Мишелем, – какое облегчение, а был момент, когда я считала, что чем больше я говорю о сыне, тем мне будет легче.

– Марсель думает, что вы сможете что-нибудь вспомнить. Мы с вами об этом тогда не разговаривали, как, впрочем, и с вашей матерью тоже. Теперь же я прошу вас, расскажите мне все, что вам известно.

Он протянул руку, взял портрет мадам Катрин и несколько минут с любовью на него смотрел. Затем, с благоговением поставив на место, сказал:

– Зачем вам мои воспоминания? Они причинят вам боль и ничего не изменят.

– Я не могу этого сказать, месье, пока не выслушаю вас. Но не бойтесь говорить откровенно, потому что никакие ваши слова не заставят меня страдать больше, чем я уже страдала.

На мгновение мне показалось, что он начнет возражать, но он проговорил лишь:

– Хорошо, мадам. Если таково ваше желание, я отвечу на все вопросы. Но сначала давайте сядем. У меня вдруг заболели кости.

Стул, на который я опустила свое исстрадавшееся в седле тело, оказался таким удобным, что, если бы солнце вдруг скрылось из вида, я бы тут же уснула, даже не произнеся молитв, кои от меня ожидались. Но я сидела очень прямо на самом краешке подушки – мне хотелось видеть лицо Гийома, когда он будет говорить, потому что я заметила появившееся на нем страдание.

– Вернувшись после первых поисков вашего сына, матушка много часов подряд не произнесла ни слова, – сказал он, – что было очень нехарактерно для человека, обожавшего поболтать. Я приставал к ней с расспросами, но она молчала, словно пыталась справиться с огромным волнением. Она отвечала только на прямые медицинские вопросы.– Он потер руки и, немного успокоившись, продолжал: – Матушка была очень сильной и мужественной женщиной; за свою жизнь она видела множество страшных ран, на ее долю выпали суровые испытания и трудные времена. Мне казалось, что она научилась справляться с болью и потрясением. Но в те дни я часто замечал, что она разгневана... Не сомневаюсь, что ваш муж повторил вам то, что она ему рассказала.

– Он никогда не говорил мне, что беседовал с ней, – удивленно произнесла я.

– Он не рассказал вам, как мы с ним встретились в дубовой роще?

В ответ я только покачала головой. Я почувствовала, что меня предали, главным образом потому, что не могла спросить мужа об их разговоре.

Гийом Карли, видимо почувствовав мое смущение, проговорил:

– Не огорчайтесь, мадам. Будь я на месте вашего мужа, я, возможно, тоже не стал бы рассказывать вам столь печальные вещи. Я поведаю вам о том, что помню про тот день. Этьен бродил среди зарослей кустов и кончиком меча переворачивал кучи старых листьев. Когда он нас увидел, у него сделался такой вид, словно мы поймали его на месте преступления. Однако он с нами поздоровался, и мы немного поговорили. Если бы он спросил нас, что мы там делаем, матушка ответила бы, что мы ищем лечебные травы, но он не спросил. Он был слишком погружен в свое занятие.

Когда Этьен возвращался после своих поисков – на которые всегда уходил один, – он был мрачным и каким-то отстраненным.

– Он столько раз отправлялся искать тело нашего сына, что вполне мог встречать самых разных людей.

– Должен сказать, что мы почти никого не видели. Думаю, после страшной смерти Ги да Лаваля и исчезновения вашего сына никто не хотел заходить в те места. Как тогда, в Париже, когда там появились волки.

– Да-да. Да защитит нас Господь.

Прошлой осенью целую неделю невероятно злобный волк, получивший имя Куцый за то, что он отгрыз собственный хвост, чтобы выбраться из капкана, привел стаю своих братьев и сестер на улицы Парижа. Они искалечили дюжины людей в районе между Монмартром и Порт-Сен-Антуан. Они прятались в виноградниках и болотах, а с наступлением темноты начинали охотиться на охваченных ужасом людей, живших за стенами города. Если им попадалось стадо овец, естественная для них добыча, они их не трогали, а убивали пастуха. Когда Куцего наконец поймали накануне Дня святого Мартина, его провезли по улицам в телеге, а он скалился, показывая всем свои страшные зубы.

– Если это было так опасно, почему же вы с вашей матушкой отправились в лес?

– В течение нескольких лет после моего рождения мы с ней были разлучены, поэтому она очень хорошо знала, какую боль причиняет потеря ребенка. Прежде чем мы с ней воссоединились, она множество раз была готова потерять надежду – так она мне говорила.

На глаза у меня навернулись слезы. Оказывается, я столького не знала. Я бы предложила Катрин Карли свое сочувствие, если бы она мне все рассказала, но, возможно, она не нуждалась в сочувствии – она была женщиной, чьи плечи, казалось, могли выдержать любой груз. Я опустила глаза и тихо проговорила:

– Надежда остается всегда. Порой мне кажется, что вот сейчас я увижу, как ко мне идет мой Мишель. Больше всего я боюсь, что, когда это произойдет, я его не узнаю.

Гийом Карли и брат Демьен молчали. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было наше дыхание, пока наконец Гийом не заговорил.

– Мадам, – прошептал он. Я не подняла головы.

Он потянулся ко мне и взял обе мои руки в свои.

– Мадам, – повторил он, – я с сожалением должен вам сказать, что ваш сын не вернется.

– Надежда остается всегда, – снова сказала я. Он сжал мои руки.

– Надежды больше нет.

Я посмотрела на него и увидела невероятную печаль в его глазах.

– Понимаете, мадам, мы его нашли.

– День клонился к вечеру, и уже начало темнеть, а мы вышли из дома около полудня. Наши лошади забеспокоились, как это всегда бывает с животными в это время, когда они по какой-то необъяснимой причине решают показать хозяевам, что пора возвращаться. Возможно, они чувствуют наступление темноты и хотят до того, как спустится ночь, оказаться под крышей. Никто не знает, почему в лесу лошади вдруг начинают волноваться. Мой конь нервничал даже больше, чем лошадь моей матушки.

Она предложила напоить лошадей, надеясь, что они немного успокоятся, и ее идея показалась мне разумной, поэтому я поехал впереди через дубовую рощу, где мы искали вашего сына. Удача нам улыбнулась, мы нашли среди дубов довольно приличные заросли омелы и собрали столько, сколько смогли унести в наших седельных сумках. Мы все еще радовались этому сокровищу, когда выбрались к реке на дне лощины.

В тот год шли сильные дожди, которые начались очень рано, и река была полноводной и быстрой. Грязь и водоросли отмечали на берегу места, до которых она поднималась. Но тогда она спала и на целую руку не доходила до своей самой высокой точки. Мы осторожно пробирались вдоль нее, поскольку земля может быть опасной и достаточно мягкой, чтобы в нее провалилась нога даже очень сильной лошади. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мы внимательно следили за камнями и палками, валявшимися на берегу, и придерживали лошадей.

Пробираясь вдоль сырого берега реки, мы наткнулись на диковинное сооружение из камней, похожее на пирамиду, причем явно не естественного происхождения.

Мы привязали лошадей к невысокому дереву у кромки воды, и наши ноги тут же погрузились в грязь. Я уцепился за толстую ветку и сумел выбраться, а затем вытащил матушку на более твердую почву. Но мы оба старались не ступать на каменную пирамиду, потому что сразу поняли – перед нами могила.

– Мадам, может быть, мне прекратить свой рассказ? – проговорил Гийом, и мне показалось, что его голос раздается из-под воды далекого ручья, около которого они нашли могилу.

Мне каким-то образом удалось выбраться на поверхность.

– Нет, – ответила я. Мое горе было таким сильным, что мне с трудом удалось произнести несколько слов.– Ради всего святого, нет. Расскажите мне все, – прошептала я.

Неожиданно возраст, который совсем недавно казался не властным над Гийомом Карли, опустился на его плечи тяжелым грузом, и я увидела перед собой старика.

– Мы старались соблюдать осторожность и найти более надежное место, чтобы снова не провалиться в грязь, а затем начали снимать камни с вершины пирамиды. Вскоре мы увидели очертания рук и ног, потом туловища и головы. По форме и размерам мы поняли, что перед нами молодой человек или мальчик. К этому моменту большие камни уступили место мелким; тот, кто положил там вашего сына, сначала засыпал его песком и маленькими камнями, а потом навалил сверху более крупные. Мы действовали очень аккуратно, чтобы не потревожить его покой, и в какой-то момент я предложил матушке открыть лицо несчастного, чтобы узнать, кто перед нами.

Она со мной согласилась, мы очистили голову, разгребая песок руками, и вскоре коснулись плоти. Она показалась мне жесткой и одновременно податливой, и, хотя лицо уже немного пострадало от воздействия естественных сил, мы сразу поняли, что это Мишель. Вокруг его шеи был повязан тряпичный пояс.

Мы немного отдохнули, а затем матушка начала молиться – вслух, – что было для нее большой редкостью. Она всегда отличалась сдержанностью и не выставляла своей веры напоказ, уверенная в том, что Бог ее услышит, а значит, ей нет необходимости создавать впечатление набожности. Она молилась, обращаясь к Господу и Святой Деве, чтобы они даровали покой душе вашего сына. Закончив, она молча посидела несколько минут, затем повернулась ко мне и сообщила, что Бог велел ей отпустить грехи мальчика, и сказала, что, если она это сделает, он отправится в рай, куда по праву своей прекрасной жизни должен попасть.

Когда я запротестовал, заявив, что это должен сделать священник, она рассмеялась. «Я видела Черную смерть, – напомнила она мне, – а в те времена заполучить священника не удавалось ни за какие деньги, потому что чума косила всех подряд. Людей не хватало для того, чтобы похоронить мертвых, и мы обходились тем, что у нас было. Множество раз последнему, кто оставался в живых, приходилось заботиться о душах тех, кто ушел перед ним. И хотя он сам корчился в холодных руках смерти, он отпускал грехи умершим до него. Не станешь же ты утверждать, будто их души попали в руки Сатаны из-за того, что Бог не одарил их своей благодатью».

Она произнесла молитву над вашим сыном и отпустила ему грехи, и я всегда верил, что эти слова возымели нужное действие.

Она была такой хорошей женщиной, чистой духом и доброй сердцем. Мне пришлось поверить, что ее слова подарили Мишелю спасение.

– Ну, я рада узнать, что он получил отпущение грехов, – проговорила я сквозь слезы.– Но я не смогу успокоиться... Я должна знать... Ради Бога, скажите мне, как он умер?

– «Давай расчистим все тело», – сказала она.

«Но мы не должны этого делать, – возразил я.– Нам следует оставить его в мире».

«Нет, – настаивала она, – мы столкнулись с загадкой, которую нужно решить. Мальчик не ложится на землю и не засыпает себя песком и камнями, готовясь к неминуемой смерти. До его естественного конца было еще очень далеко».

Мы убрали весь песок и грязь с тела и увидели рану, которая, судя по всему, его убила. Его рубашка была распорота спереди, а внутренности вынуты наружу.

Слезы текли по моим щекам, падали на грудь и колени. Меня почти оставили силы, по жилам текла не кровь, а ядовитая ртуть, которая пронизывала все мое существо страшным холодом. Значит, мой сын умирал в страшных муках.

– Мы несколько мгновений сидели молча, глядя на страшную картину, открывшуюся нашим глазам. Матушка выругалась – очень тихо, – а потом приказала мне освободить руки. Она всегда носила в чулке нож – привычка, которой ее научил мой дед и которая не раз сослужила ей верную службу. Она вырезала часть рубашки, аккуратно сложила ее и убрала в карман передника.

Чтобы лучше рассмотреть рану, так она сказала.

Мы внимательно изучили рану на животе, матушка осторожно дотронулась до нее кончиками пальцев и сдвинула в сторону внутренности, чтобы посмотреть, откуда они были вынуты. И снова выругалась. «Мы должны что-то сделать, – сказала она, – сейчас. Его нельзя здесь оставлять».

Я сказал ей, что это святотатство, что мертвых нельзя доставать из могилы. «Из-за этого у твоего отца были неприятности, разве нет? Нас повесят, если поймают».

«Мы будем гнить в аду, если ничего не сделаем, – настаивала на своем она.– Эту рану нанес не кабан. Наши души будут навечно прокляты, если мы все так и оставим. А на моей душе и без того хватает грехов».

Все мои протесты и мольбы остались неуслышанными, но мне все-таки удалось убедить ее вернуться домой, немного отдохнуть и спокойно решить, что делать дальше. Приняв это решение, мы начали снова засыпать тело песком и камнями. К этому времени матушка уже очень устала, она простояла на коленях довольно долго, а они у нее уже были совсем не те, что в молодости. Думаю, тогда ей было уже больше семидесяти. Я сказал, чтобы она встала, а сам закончил засыпать тело. Когда ей наконец удалось выпрямиться, она огляделась по сторонам, и я услышал, как она вскрикнула. Я посмотрел по направлению ее взгляда и увидел на вершине холма человека верхом на лошади. Это был дед, Жан де Краон.

Она редко говорила о своей семье и лишь упоминала, что ее отец был врачом. Он служил королям и герцогам, учился у величайших наставников, благодаря которым обрел огромные знания. Но в процессе занятий и последовавшей за ними практики хирурга он выкапывал и разрезал мертвые тела, что было строго-настрого запрещено церковью. Впрочем, он давно умер, и церковь уже не могла до него добраться.

– Жан де Краон знал историю ее отца?

– Думаю, в достаточной степени.

– Но он ничего не мог ей тогда сделать; преступления отца не были ее преступлениями.

– Милорд Жан, скорее всего, был с этим не согласен.

– Пусть думает все, что пожелает на своем насесте в аду, но я не могу понять, как судья может обвинить дочь в грехах отца?

– Мы отвечаем перед Богом за грехи отцов наших.

– Да-да, – нетерпеливо перебила его я, – но это же совсем другое дело – грехи, с которыми мы приходим в этот мир, а не те, что совершаем сами.

– У моей матери были и собственные грехи, за которые она отвечала перед Богом, – тихо проговорил он.– Милорд Жан знал, как заставить ее молчать. Кое-какие вещи о себе она хотела сохранить в тайне. Иначе, уверяю вас, рассказала бы правду о смерти вашего сына.

Неожиданно я испугалась своих следующих вопросов. Но поскольку проделала длинный путь, то решила не отступать – боль ждала меня везде, в какую бы сторону я ни пошла.

– Я хочу знать правду.

– Я очень сожалею, мадам, вам будет не просто ее выслушать.

– Говорите.

– Хорошо. Моя матушка считала, что живот вашего сына был распорот не клыком дикого кабана, а ножом. Позже она говорила, что тот, кто это сделал, постарался изобразить все так, чтобы казалось, будто в смерти Мишеля виновно животное. Он даже присыпал края раны землей. Но потом он решил похоронить мальчика. И тем не менее, даже если бы его нашел кто-нибудь другой, они могли бы и не заметить того, что увидела она.

Я молча смотрела на сложенные на коленях руки и отчаянно сжимала платок своей матери. Я не помню, когда достала его из рукава. Но я держала его в руке, превратив в крошечный комок, словно хотела выместить на нем свою ярость.

Мои мысли, которым следовало сосредоточиться вокруг того, что мне рассказал Гийом Карли, вместо этого обратились на мадам Катрин и ее отца. Учитывая, что она была незаконнорожденной, задавать подобные деликатные вопросы ее сыну мне бы не следовало, но какая-то тайна в прошлом помешала ей рассказать правду о смерти моего сына, и я чувствовала, что должна знать причину этого. В то же время мне не хотелось ставить Гийома Карли в неловкое положение своим требованием открыть мне, постороннему человеку, семейные секреты. В конце концов я остановилась на вопросе, показавшемся мне достаточно безопасным.

– А вы хорошо помните отца вашей матери?

– О, очень хорошо, – ответил Гийом.– Словно он был моим собственным. К тому времени, когда я родился, мой отец умер. И дед заботился обо мне, когда я был разлучен с матушкой.

– Может быть, месье, вы окажете мне честь и поведаете историю вашей замечательной семьи?

Он улыбнулся, но не стал отвечать прямо.

– На это потребуется много времени.– Он показал на окно, за которым уже начало темнеть.– Солнце садится, а вам нужно добраться до Нанта. Но я буду польщен, если вы согласитесь на скромный ужин перед уходом. Немного вина, сыр и хлеб. А еще у меня есть прекрасные яблоки, если пожелаете.

Я посмотрела на брата Демьена, который кивком показал, что согласен.

– Вы очень добры, предлагая разделить с нами трапезу, – сказала я.– Но лично у меня сейчас совсем нет аппетита.

– О мадам, вашей компании будет достаточно, – ответил он.

Поднявшись со стула, он едва заметно покачнулся, возможно, тело у него затекло от долгого сидения, как это часто бывает с людьми пожилого возраста. Я хотела протянуть руку, чтобы его поддержать, но вовремя остановилась, и он справился сам.

– Вы дали мне богатую пищу для размышлений, месье, – сказала я, когда мы садились в седла короткое время спустя.– И я благодарна вам за откровенность.

Он тепло прикоснулся к моей руке.

– Я рассказал вам ужасные вещи.

– Однако о них следует подумать.

Его глаза сказали то, что он не решился произнести вслух: некоторые вещи лучше не трогать, а я собиралась проникнуть в дебри, полные опасностей.

Но я все равно решила, что не отступлю. И пусть волки Парижа и кабаны Шантосе придут за мной. Я буду готова к встрече с ними.

Глава 24

Моя догадка оказалась верной – Уилбур Дюран не покидал страну. Он стоял так близко от меня, что если бы я протянула руку, то могла бы его коснуться. Он дышал, как и все находившиеся в этом помещении; я видела, как поднимается и опускается его грудь, пока он стоял возле столика сержанта. В остальном он был подобен статуе, поскольку сохранял неподвижность.

Я шагнула в сторону, чтобы он отошел от стола и у меня появилась возможность получше его разглядеть. Однако он не сдвинулся с места, а лишь слегка повернулся ко мне. Я ничего не могла с собой поделать и продолжала его разглядывать.

«О, пожалуйста, пожалуйста, – беззвучно умоляла я темного демона, – сделай что-нибудь глупое – вытащи нож или прыгни на меня, чтобы я могла вытащить пистолет и всадить тебе пулю между глаз, прямо в твой извращенный мозг».

Впрочем, он прошел через металлодетектор, так что у него не могло быть оружия. И все же он был вооружен – стоило ему снять темные очки, скрывающие его глаза и не позволяющие мне разглядеть его лицо, как лазерный луч прожег бы дыру у меня на лбу.

– Мистер Дюран, – довольно глупо представилась я, – я детектив Дунбар.

Господи, ну какая же я идиотка – ведь он знает, кто я такая. Дюран презрительно фыркнул и проигнорировал мою протянутую руку.

– Благодарю вас за то, что пришли, – пролепетала я. Мне вдруг показалось, что я промерзла до самых костей и мое тело кристаллизовалось; одно неверное движение, и я рассыплюсь на множество кусочков, которые никому не суждено собрать. Однако я продолжала анализировать Дюрана; его образ навсегда запечатлелся в моем мозгу, словно фотография, причем одновременно я старалась его понять. Он оказался среднего роста, хрупкого сложения, его кожа отличалась удивительной белизной – там, где ее удавалось разглядеть. Он был полностью одет в черное, как и на тех немногих фотографиях, которые попали мне в руки. Темные, немного слишком длинные волосы хорошо подстрижены. Массивные темные очки полностью скрывают глаза. Он держался очень прямо. Передо мной стояла ходячая карикатура, вот только я не могла сообразить, на что.

Несмотря на некоторую претенциозность, он выглядел как-то неприметно – и я вдруг поняла, что не сумела бы выделить его в толпе. Дюран принадлежал к категории людей, которые при желании могут не привлекать внимания к своей особе. Или перевоплотиться в кого угодно. Но как только заговорил, он ужасно меня напугал.

– Верните мне мою студию.

Никаких тебе «как поживаете» или каких-либо других приветствий. И еще меня удивил его голос: я ожидала, что он окажется завораживающим, как у Винсента Прайса[59] или Уила Лимана[60]. Но вместо глубокого, сильного голоса, вопреки всем моим предположениям, я услышала визгливые нотки.

Альт, словно он был певцом, – не мужской голос, но и не женский. Если бы он позвонил мне по телефону, я бы не сумела определить его пол. В голосе было что-то фальшивое, словно он говорил через искажающее устройство или из-под воды, каждое слово звучало как скрежет по металлу.

Он не сказал: « Привет, я Уилбур Дюран, вы хотели со мной поговорить». Нет, он потребовал обратно свою студию.

Значит, студия – его слабость.

Меня поразило, какими далекими от реальности оказались мои представления об Уилбуре Дюране. Я ожидала услышать властный голос, увидеть сильного человека, склонного к доминированию. При других обстоятельствах он выглядел бы совершенно безобидным, я бы даже не задержала на нем взгляда. Однако я знала то, что знала, и меня трясло от одной только мысли, что я нахожусь в одной комнате с убийцей кошек, похитителем детей, возможным маньяком. Я молилась, чтобы он этого не увидел. Но, конечно же, он заметил мою слабость.

Как только сержант сказал, кто меня ждет, я сразу же убрала фотографию своих детей, которую держала на столе, чтобы Дюран ее не увидел, если наш разговор будет проходить за моим столом. Я не хотела, чтобы он имел хоть какое-то представление о моей личной жизни.

Для такого типа, как Дюран, было бы только естественно ходить в сопровождении громил, однако он пришел один. В моем мозгу вдруг возник безумный вопрос: каким же бесстрашным должен быть человек, осмелившийся добровольно прийти в полицию, когда у него имелись все основания считать, что он находится под подозрением в совершении одного или даже нескольких преступлений, караемых смертной казнью? Вероятно, в нем боролись два противоположных психологических состояния: уверенность в приятии окружающего мира, которую испытывает человек, хладнокровно вскрывающий конверт, и состояние социопата, давно перешедшего грань разумного поведения. Возможно, сразу оба; в любом случае, он сумел вывести меня из состояния равновесия и прекрасно это понимал.

Дюран одарил меня ледяной усмешкой, словно хотел сказать: «Попалась!»

Он добился своего – я лишилась дара речи, а на его лице появилась вызывающая улыбка.

Но тут рядом со мной оказался Спенс. Он вспомнил, как произносить слова, намного раньше, чем я.

– Ваша студия подвергается обыску по постановлению суда, мистер Дюран. И мы не освободим ее до тех пор, пока не закончим опись всех потенциальных улик, которые там найдем.

Дюран даже не посмотрел в сторону Спенса, он обращался только ко мне.

– Я не совершил никакого преступления. Следовательно, и улик быть не может.– Уголки его рта едва заметно подергивались, в то время как все мышцы лица застыли в полнейшей неподвижности.– То, что вы приняли за улики, лишь иллюзия.

Ко мне вернулся голос, но прозвучал он не слишком уверенно.

– Мистер Дюран, – сказала я, – мы постараемся оценить найденные нами улики с максимально возможной быстротой. И не станем доставлять вам неудобства дольше, чем это необходимо. Тем не менее в данный момент мы несем полную ответственность за ваши вещи – и должны быть абсолютно уверены, что все делаем правильно, как для вашей защиты, так и для нашей. Поскольку некоторые предметы в вашей студии могут представлять историческую и художественную ценность, наш адвокат посоветовал нам обращаться с ними как можно осторожнее.

Он понял, что я хочу сказать – мы будем оставаться в студии до тех пор, пока нас не выкинут оттуда в результате хитрых маневров его адвоката. Затем я собрала все свое мужество и продолжала:

– Если вы можете уделить мне несколько минут, я бы хотела, чтобы мы прошли в комнату для допросов. Там нам никто не помешает.

– Нет.

Больше он ничего не сказал. Дюран мог бы начать говорить о том, что его адвокат с нами сделает, но он промолчал; он мог бы разразиться возмущенной тирадой и проклятиями в мой адрес, но сохранял молчание. Он не собирался вести со мной переговоры. Иными словами, не могло возникнуть ситуации, когда мы начали бы обмениваться репликами, он бы что-то сказал, и мы до чего-то договорились бы. Он не угрожал. Дюран просто стоял с хмурым видом, а потом повернулся и пошел прочь.

Когда дверь за Уилбуром Дюраном наконец закрылась, воцарилось долгое молчание. Я оглядела коллег и увидела, что все заметно побледнели. Неожиданно заработал кондиционер, и все вздрогнули.

– Господи, – пробормотал сержант, – что это было?

– Понятия не имею, – выдохнула я.– Ученые над этим работают.

– Удачи им, – сказал Спенс.

Машина без полицейских знаков ползла через изнемогающий от жары город. За рулем сидел Спенс. Я устроилась на пассажирском месте, все еще охваченная оцепенением. Мы ехали медленно, а в голове у меня мелькали фотографии изуродованного тела Эрла Джексона. Единственное, что мне хотелось сделать, – так это добраться до Уилбура Дюрана.

– Ты только подумай, Спенс, он был у нас в участке. Нам оставалось только надеть наручники...

– Мне знакомо это чувство. Но время еще не пришло. Ты не можешь позволить себе допустить ошибку.

Но тогда бы мне пришлось к нему прикоснуться. Нет, я бы не смогла.

Фотографии, сделанные в студии, лежали у меня на коленях. Мы медленно ползли вперед, над асфальтом плыл жар. И вновь я оказалась среди образов причудливого мира Дюрана, пытаясь раздуть крошечную искорку интуиции. Однако в мельтешении голов, рук, зубов, париков, ушей, крови и внутренностей мне не удавалось найти ничего.

– Взгляни сюда, – сказала я, показывая фотографию. Спенс бросил быстрый взгляд в сторону, продолжая следить за дорогой. Он наморщил лоб.

– Проклятье, а это еще что такое?

– Целый контейнер фальшивых козявок – тягучий резиновый материал, который актеры используют, чтобы сделать себе сопли.

– Надеюсь, мы возвращаемся туда не из-за этой дряни. Кто знает, как именно мы сможем его поймать?

– Это должно быть что-то самое обычное. Но пока я не знаю, за что зацепиться.

Мы вошли через те же двери, и нас вновь попытался остановить клерк. Мы молча прошли мимо него.

– Скоро он к нам привыкнет, – пошутила я.

Но как только мы вновь оказались внутри студии, неуместная веселость исчезла. Я вошла в состояние сосредоточенного транса, мой взгляд скользил от одной коробки к другой, с полки на полку, на несколько мгновений задерживаясь на каждом предмете. Я заставила свой мозг работать в сканирующем режиме, надеясь, что какая-то деталь привлечет мое внимание.

Я подумала о своих детях; что они могли бы хранить в такой комнате? Здесь было полно вещей, которые можно использовать в фильмах и которые впоследствии станут такими же знаменитыми, как рубин Дороти...

Туфли.

Подставка для обуви. Ее содержимое было вывернуто на пол и разбросано по всей студии. Детектив из другого отдела методично считал туфли. Казалось, я нахожусь в собственном доме – повсюду валялись кроссовки. А кроссовки носят дети.

Почему же здесь оказалось так много обуви для подростков?

В комнате Натана Лидса мне запомнилась пустая коробка от кроссовок.

В этот момент вернулся адвокат. Он стоял возле двери вместе с ассистентом, который вызвал его, как только появилась я.

– Черт побери. Давайте соберем обувь в коробку, – негромко сказала я, обращаясь к полицейским.– Мы заберем все это с собой.

Должно быть, они подумали, что я спятила. Один из них даже бросил на меня удивленный взгляд.

– И постарайтесь не раздражать понапрасну этого маленького прощелыгу.

Когда мы выносили коробку из студии – Спенс держал ее с одной стороны, а я с другой, – адвокат пришел в неистовство.

– Что вы делаете? Куда вы идете? В вашем ордере ничего не говорится о личных вещах моего клиента...– Он нависал надо мной, кричал, брызгал слюной, продолжая сжимать в руке ордер на обыск.

– Заткнись! – бросила я, и, к моему удивлению, он повиновался.

Мы остановились возле двери, не выпуская из рук коробку, и я спокойно повторила свое первое заявление:

– У нас есть ордер, позволяющий забирать вещи, которые могут оказаться уликами при расследовании нескольких преступлений.

Он снова принялся кричать, но это нас не остановило.

Двое дюжих полицейских принесли коробку с обувью из гаража и поставили ее на пол рядом со стойкой дежурного сержанта. Потом я сама притащила коробку в комнату для допросов, несмотря на множество предложений помочь, – теперь, когда коробка оказалась в моем полном распоряжении, мне не хотелось, чтобы кто-то к ней прикасался, пока я сама не рассмотрю каждую кроссовку.

«Найк», «НьюБэланс», «Адидас», «Пума» – здесьбыла обувь всех фирм. Я начала звонить родителям, чтобы договориться с ними о времени визитов, с получасовыми интервалами. Таким образом, у меня оказался занят весь вечер и завтрашнее утро.

Интересно, когда мой бывший муж потребует, чтобы я платила ему деньги за содержание детей, – ведь сейчас платил он. У него имеются все основания назвать меня плохой матерью. У меня возникло неприятное чувство. И все же мои дети в безопасности.

Родители и опекуны приезжали в назначенное время. Некоторые проявили нетерпение и прибыли раньше; им пришлось ждать. В воздухе повисло напряжение, пока родители исчезнувших детей сидели на неудобных оранжевых стульях из пластика, понимая, что теперь наконец появился шанс установить.факт гибели их любимых детей на основании косвенных улик.

Два больших стола поставили в центре комнаты для допросов, на каждом из них стояли аккуратные ряды кроссовок. Эскобар сбегал домой и принес несколько пар, позаимствованных у своих детей; их мы пометили наклейками, спрятанными на внутренней части языка. Кроме того, я попросила коллег принести из раздевалки забытые кроссовки. Это напомнило мне опознание, во время которого мы укладывали в ряд фотографии полицейских, одетых в гражданскую одежду, рядом со снимками подозреваемых; юридическая сила такого опознания подкрепляется выбором полицейских, которые хотя бы немного похожи на подозреваемых. Мы сознательно пытались сбить свидетеля с толку, ваша честь, чтобы быть уверенными, что он не сомневается в своем выборе, всякий раз указывая на снимок подозреваемого, в каком бы порядке мы ни выкладывали фотографии.

Фред Васка, Спенс, Эскобар и я наблюдали через специальное двустороннее зеркало, как полицейский в форме приводил испуганных людей, чтобы они могли осмотреть необычные экспонаты. Я проинструктировала родителей и родственников, чтобы они не дотрагивались до кроссовок, но не приходилось сомневаться, что кто-нибудь это обязательно сделает. Так и вышло; вскоре один из отцов протянул руку и тут же ее отдернул, а потом посмотрел в сторону зеркала – он сообразил, что мы за ним наблюдаем, – и кивнул. Его плечи опустились, и он заплакал.

Я вошла в комнату, взяла руками в перчатках пару седьмого размера и спросила у отца:

– Вы уверены, что эта пара принадлежит вашему сыну?

– Да, – прошептал он сквозь слезы.– Мы красили переднее крыльцо в День отца, и Джеми пролил краску на кроссовки. Большую часть мне удалось стереть, но несколько капель осталось.

Я присмотрелась и заметила трещинку на носке кроссовки, окрашенную в зеленый цвет.

Теперь, если возникнут сомнения относительно принадлежности кроссовок ребенку, мы сможем сделать сравнительный анализ краски – на обуви и крыльце, – чтобы это подтвердить.

К этому моменту в участок вернулся патрульный, которого я отправила в дом Эллен Лидс за коробкой от кроссовок. Не успела я убрать коробку в ящик для вещественных доказательств, как в комнате для допросов появился другой мужчина – дядя жертвы. Он сделал шаг в сторону, опустился на колени, и его вырвало. Я поспешила ему на помощь. Вытерев рот рукавом, он указал на пару со шнурками из «Дисней Уорлд», которые привез племяннику из командировки во Флориду. Шнурки пришлось обрезать, поскольку они оказались слишком длинными. Он опознал кроссовки по капельке цемента, который нанесли, чтобы концы шнурков не истрепались.

Родителям удалось опознать еще несколько пар. Когда все назначенные на вечер родители ушли, мы остались одни, чтобы отпраздновать нашу печальную победу.

Тяжесть полученных сведений невыносимым грузом легла на наши плечи. Наконец Фред повернулся ко мне и сказал:

– Похоже, он у тебя в руках. Ты понимаешь, что небеса разверзнутся, как только эта информация выйдет наружу.

Он был прав: начнется настоящий ад. Я вдруг ощутила ужасную усталость. Теперь, когда Уилбур Дюран оказался в западне, которую я ему расставила, мне вдруг стало понятно, что я еще не готова вызвать его в суд. Мне было необходимо привести дело в порядок.

– Мне нужен один день, чтобы закончить все дела, – сказала я.

Фред с изумлением на меня посмотрел.

– В каком смысле?

– Дела, Фред. Детали. Я должна все записать, кроме того, мне необходимо выспаться. На все хватит одного дня.

– А нет ли риска для других детей, если мы будем ждать? Теперь он спрашивает.

– У меня нет ответа. Я знаю, что ему требуется время на подготовку, если он намерен сохранить прежнюю схему, а мы его вывели из состояния равновесия, так что, скорее всего, он еще не готов для нового похищения.

– «Скорее всего» меня не устраивает. Как и всех нас.

– Один день, – тихо повторила я.

Это был вечер вторника. Фред дал мне время до утра четверга, чтобы мы могли успешно провести арест.

Мы даже пожали друг другу руки. Возможно, он поздравлял меня, не знаю, но у меня возникло ощущение, что мы заключаем джентльменское соглашение. У меня появилось время, если только не произойдет утечки информации. Я сказала всем родителям, что мы готовим ордер на арест, но пока не можем назвать имя подозреваемого – хотим все сделать должным образом, и нам необходимо сохранять тайну. Это далось мне нелегко; все они требовали правды. Я ничего им не сказала и чувствовала себя ужасно.

Время подходило к полуночи, когда я все закончила. Затем незаметно пробралась в комнату для допросов и прикрыла двустороннее зеркало, чтобы никто не мог меня увидеть. Я уселась в кресло, чувствуя, как во мне разгорается жажда мести. Наверное, это последние мгновения, которые я смогу провести в одиночестве; мне предстояло труднейшее восхождение. Ордер на арест, сам арест, предъявление обвинения, процесс, приговор, а если мы одержим победу...

Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы никто ничего не испортил... Пусть он сделает признание, чтобы нам не пришлось копаться в этой ужасной грязи...

Но хотела ли я этого на самом деле? Конечно, так было бы легче, но нам наверняка придется идти на уступки. Если суд примет заявление защиты, то приговором, скорее всего, будет не смертная казнь, а пожизненное заключение.

Действительно ли я хочу, чтобы все так закончилось? Сейчас нет смысла размышлять на эту тему. Очень скоро вся моя жизнь изменится – и, скорее всего, к худшему. Если мы одержим победу, я получу поощрение, возможно, повышение по службе, но в ближайшем будущем моя жизнь превратится в настоящий ад. И жизнь моих детей тоже. У нас больше не будет спокойных вечеров, которые мы сможем проводить, делая домашние задания или смотря телевизор. Наши прогулки на пирс Санта-Моника прекратятся. Дети будут больше времени проводить с отцом – впрочем, в этом нет ничего страшного. Их будут преследовать с расспросами одноклассники и друзья.

Наконец я встала и взяла коробку от кроссовок Натана. Затем выбрала пару, принадлежавшую ему, и осторожно положила ее в коробку; они легко легли на место, как хрустальный башмачок Золушки. Я оставила их напоследок, поскольку раньше убрать в коробку не могла. С этого момента все остальное станет лишь подтверждением, и я не хотела обманывать родителей, которые должны были еще раз пережить кошмар, глядя на кроссовки своих пропавших детей. Мне это вдруг показалось несправедливым.

Запрос на ордер на арест был настоящим произведением искусства, ясным и кратким, никогда прежде мне не удавалось столь четко изложить суть дела. Я хотела, чтобы прокурор был полностью увлечен делом, чтобы он пошел со мной до конца.

Между тем Фред формировал группу, которая должна была задержать нашего эксцентричного подозреваемого. Когда он ставил в известность удивленное начальство, мне пришлось при этом присутствовать, чтобы дать необходимые пояснения. Фред постарался тщательно все сформулировать, чтобы они не усомнились в правильности наших действий. Все это вызвало у меня тошноту и возмущение.

А еще говорят, что полицейская работа не требует творческого подхода.

Впрочем, меня на несколько мгновений позабавила мысль о том, как выглядит Фред в своем помятом костюме на фоне их роскошной формы. Но тут у меня на столе зазвенел телефон.

Пандора уловила в его трели призрак неприятностей, но ей хватило глупости снять трубку.

К двенадцатилетнему мальчику подошел друг семьи – во всяком случае, так сначала подумали все, – когда он возвращался домой после футбольной тренировки. Этот мнимый друг остановил рядом с мальчиком машину и заявил, что мать просила его подвезти, поскольку хочет, чтобы он пораньше попал домой. Все это произошло на узкой улочке, где не наблюдается активного движения транспорта, на глазах у двух свидетелей. Одним из них была накурившаяся девица, от которой толку не дождешься.

А другим – о чудо! – сам мальчик, которому удалось ускользнуть.

Его звали Карл Торсен, и, в отличие от девицы, которая не могла сказать ничего внятного, он говорил так быстро, что мне пришлось просить его повторить почти каждое слово.

– Машина-оставилась-совсем-рядом-со-мной-я-замед-лил шаг – потому-что-думал-это-машина-Джейка-пасса-жирская-дверца-открылась-я-заглянул-внутрь-но-там-было-темно-и-я-не-мог – разглядеть-кто-там-но-сначала-подумал-Джейк-потому-что-это-была-правильная-машина-и-он-был-на-него-вроде-как-похож-и-я-подумал-ха-конеч-но-это-он-но-что-то-в-его-голосе-мне-не-понравился-голос-он-был-слишком-высокий-и-тогда-я-сильно-испугался-и-отступил-на-шаг-но-он-успел-схватить-меня-за-рукав-стал-тянуть-но-я-вырвался-и-потом-побежал-так-быстро-как-только-мог.

Карл клялся, что он кричал, но рядом была только девица, которая сказала, что ничего не слышала, кроме того, она заявила, что не разглядела номера машины. Я пожалела, что ее не забрали в участок за какое-нибудь мелкое нарушение. Впрочем, может, оно и к лучшему; из наркоманов получаются плохие свидетели.

Я посадила Карла в патрульную машину и отправила в участок, откуда полицейские позвонят его родителям, тогда колеса правосудия начнут крутиться. Эскобар и я отправили на место неудавшегося похищения бригаду экспертов и огородили все вокруг, чтобы им не мешали работать. Кто-то из людей, проживавших на этой улице, сказал, что ему показалось, будто он услышал детский крик, но он не стал выглядывать в окно. Больше никто ничего не видел и не слышал.

Господи, как бы мне хотелось знать номер его машины.

Вернувшись в участок, я попросила Карла отдать мне рубашку. Конечно, надежды на то, что мы найдем отпечатки пальцев, было совсем немного, но вдруг нам повезет – сегодня удача повернулась к нам лицом, в особенности в мире Карла Торсена. Рубашка выглядела чистой и совсем не поврежденной – никаких складок, следов «борьбы» или разрывов.

Приехала мать; я дала ей возможность провести пару минут наедине с сыном, а потом сказала:

– Мне нужен телефонный номер вашего друга Джейка и его домашний адрес.

Она сразу же согласилась.

– У меня есть номер его сотового телефона, – сказала она.– Позвоните ему прямо сейчас. Он этого не делал, я уверена.

Я и сама это знала, но ничего не стала говорить.

В момент попытки похищения Джейк находился один в своей машине, и у него не нашлось свидетелей, которые могли бы это подтвердить, однако ему повезло: ровно через четыре минуты после попытки похищения он получил штраф за превышение скорости в месте, которое находилось в двадцати милях от интересующей нас улочки.

Ты начинаешь делать ошибки, Уилбур.

Я посоветовала ужасно напуганному Джейку заехать в участок; он появился менее чем через пятнадцать минут, в совершенно истерическом состоянии. Мы уже установили его алиби, и я дала ему понять, что он вне подозрений. И тут я задала ему вопрос, ответ на который меня действительно интересовал.

– Были ли вы вместе с Карлом за последние два года в каком-нибудь общественном месте, где вас мог кто-то заметить?

Нужно было видеть его лицо.

– Конечно были. В самых разных местах. Он мне как родной.

Должна признать, что это совсем не тот вопрос, который ты ожидаешь услышать в подобных обстоятельствах. Но я не хотела, чтобы потом сказали, будто я навела его на выставку в «Ла Бреа». Он должен был сам упомянуть об этом, без моих подсказок. Поэтому я попросила его поподробнее рассказать о тех местах, где они побывали вместе с Карлом. Он сильно заволновался, а потом принялся вспоминать фильмы, бейсбольные матчи, встречи...

И выставку.

Тут я улыбнулась, как Чеширский Кот. Более того, я даже не пыталась скрыть своей радости. Мне с трудом удалось сдержать победный вопль.

– А что он думает о видеозаписях, которые делались, пока посетители ждали своей очереди?

– Отличная идея; они с Карлом прекрасно провели время, устроили настоящую клоунаду перед камерой.

Тут у него появились сомнения.

– А какое все это имеет отношение к попытке похищения?

Я не стала отвечать на его вопрос.

– Если вы не против, детектив Эскобар задаст вам еще несколько вопросов, а потом мы отведем вас к Карлу и его матери.

Эскобар записал рассказ Джейка о его отношениях с мальчиком и о том, почему он проводит с ним так много времени, а также расспросил более подробно о том, что Джейк делал в этот день, чтобы алиби получилось неопровержимым. Никогда в истории полицейские так не старались подкрепить чье-то алиби – обычно мы пытаемся всячески поставить его под сомнение. Пожалуй, мы перестарались – вполне достаточно было представить фотокопию штрафа и показания патрульного полицейского, который его выписал.

Даже Джонни Кокран[61] не смог бы защитить своего клиента лучше.

После этого эпизода все в участке развили бурную деятельность.

– Тот самый тип, – без конца повторяла я.– Это тот самый тип.

И никто мне не возражал. Было забавно наблюдать, как все из кожи вон лезли, чтобы показать, что они с самого начала поддерживали мою теорию. Мы работали, время летело быстро; когда я посмотрела на часы, оказалось, что уже почти пять. Мне нужно было позвонить Кевину и попросить его отвезти двух младших детей в бассейн к пяти тридцати. Я сама не успевала. В первый раз после того, как стала расследовать похищения, я не беспокоилась – даже Уилбур не сумеет организовать второе похищение так быстро.

Глава 25

– Поклянитесь!

– Не буду.

– Брат, если вы этого не сделаете, я превращу вашу жизнь в кошмар. Вы никому не должны говорить о том, что мы узнали.

Мне пришлось пригрозить ему проклятием, чтобы заставить дать согласие, пусть и неохотно.

– Подобные вещи нельзя скрывать, или они начнут гнить внутри вас и причинят вам вред. Я не хочу, чтобы ваш дух был отравлен болезнью, вылечить которую можно, всего лишь открыв правду.

Я закрыла обсуждение, сурово сказав:

– Это моя забота.

Так и случилось. Я несла свое исполненное боли новое знание в одиноком молчании. Я ничего не написала сыну, не поделилась ни с кем из моих сестер во Христе, которые начали все чаще о чем-то шептаться у меня за спиной, по мере того как я от них отдалялась. Хотя жизнь в нашем монастыре продолжалась, я уделяла ей лишь поверхностное внимание, потому что мысли мои витали в других местах. Теперь мне казалось, будто я, промокнув до нитки, с трудом пробираюсь сквозь болото. Едва передвигая ноги, я выполняла свои ежедневные обязанности так, словно в груди у меня перестало биться сердце.

И что важнее всего, я не рассказала Жану де Малеструа про ужасное открытие, которое сделала в Шантосе. Но именно ему я бы покаялась в том, что обрела новое знание, если бы потребовалось отпущение грехов. Мой епископ заметил, что во мне произошли изменения, что я постоянно нахожусь в угнетенном состоянии, без видимой причины начинаю плакать, и множество раз спрашивал меня, не хочу ли я облегчить перед ним душу.

– Моя душа чиста, как и прежде, – заверяла я его.

Я считала истинным благословением, что он не настаивал на своем, ему хватало и других забот.

Несмотря на все это, сентябрь прошел на удивление быстро. Утром двадцать восьмого числа мы очень рано собрались в часовне, превращенной в зал суда. К рядам жестких скамеек со спинками, стоящим вдоль центрального прохода, добавили еще стулья. По центру в передней части, перед столом для судей, за которым должны были сидеть Жан де Малеструа и брат Жан Блуин, находился помост с трибуной для свидетелей. Все это лишало часовню присущего ей ореола священного места.

День начался с томительного ожидания: должно наконец завершиться дело, которое столько времени откладывалось, но по мере того, как шел час за часом, а Жиль де Ре так и не появился, со всех сторон начал раздаваться возмущенный ропот. Я сидела на краю передней скамьи и в напряженном молчании наблюдала, как удлиняются тени, а солнце движется к зениту. Утренние птицы уступили свои места тем, что поют днем. Брат Демьен, словно десятилетний мальчишка, нервно ерзал на своем месте рядом со мной. Несмотря на огромный интерес к этому делу, он жалел зря потраченного времени, которое мог провести в своем саду.

Он был так раздражен, что даже позволил себе резкое высказывание, что очень меня удивило.

– Не думал я, что милорд такой трус. Его следовало бы вытащить из норы и швырнуть перед судьями.

– Представителей аристократии не принято вытаскивать откуда бы то ни было, брат. Они должны делать вид, что добровольно принимают свое унижение.

«Нора» милорда де Ре представляла собой роскошные апартаменты во дворце епископа. Сбежать оттуда он не мог, но и тюрьмой назвать это было нельзя. Он имел право принимать посетителей – впрочем, насколько мне известно, к нему никто не приходил – и жить так, как того требовало его положение.

Пока мы ждали, я думала о яблоках и грушах, о грецких орехах, изящной вышивке и ярких стеклянных бусинах, подчеркивающих ее красоту. Нас немного развлекло появление мужчины и женщины, которые, кланяясь с виноватым видом, поспешно вошли в зал – очередные свидетели, опоздавшие на заседание.

– Могли и не спешить, – заметил брат Демьен.

Его преосвященство хотел поскорее начать заседание и занял почетное место за судейским столом, не скрывая своего волнения. Сейчас же он с трудом сохранял достоинство, то и дело прикрывая рукой рот, чтобы скрыть зевоту. Отец Жан Блуин, сурового вида невысокий мужчина, с обвислыми щеками и крупным, изрытым оспинами носом, со скучающим видом сидел справа от его преосвященства. Я нередко спрашивала себя, отчего у него такое красное лицо – от чрезмерного употребления горячительных напитков, как поговаривали многие, или от более естественных причин. Мог же он, например, ошпариться паром, наклонившись над кастрюлей с кипящей водой. Впрочем, вице-инквизитор не слишком походил на человека, который сам для себя готовит, так что я решила, что все-таки причина в вине. На самом деле он был выдающимся человеком, исключительно ученым и верующим. Он обладал всеми качествами, необходимыми для ведения подобного процесса и выявления ереси, поскольку славился своей благочестивостью, несмотря на горячительные напитки.

Я привыкла видеть брата Блуина в сутане или в одежде учителя, но сегодня он надел судейскую мантию и квадратную шляпу из ярко-красного бархата, которая на первый взгляд казалась слишком большой для него. Похоже, он тоже так считал, потому что всякий раз, наклоняясь к Жану де Малеструа, придерживал ее рукой. Один раз кисточка соскользнула и повисла вдоль носа, а потом принялась тихонько раскачиваться взад и вперед. Он попытался от нее отмахнуться, отвлекся, и мне удалось услышать – точнее, увидеть, – как он сказал:

– Как много свидетелей. Может быть, следует позвать еще писцов?

Свидетелей выбирали за силу и страстность показаний, которые должны были протоколировать четверо писцов, устроившихся чуть ниже судей. Пока же, пытаясь хоть как-нибудь скрасить часы вынужденного безделья, они находили себе занятия сами: один то и дело принимался стучать по столу, другой ковырял ногти, третий точил перья, четвертый разглядывал собравшихся. Можно было посочувствовать этим людям: им предстояло фиксировать на бумаге все те страшные подробности, которые будут оглашаться на суде.

Стратегия, ум и закон – вот оружие, которое будет использовано против Жиля де Ре, а не мечи и стрелы, которым он умел противостоять. Жан де Малеструа и брат Блуин, когда придет время, срубят его, как молодой саженец. А свидетели – крестьяне и торговцы – готовились к атаке и, точно испуганные дети, нервно ерзали на жестких скамьях, со страхом ожидая своей очереди дать показания. Немногие из них осмелились бы даже заговорить со столь высокородным лицом, не говоря уже о том, чтобы очернить его в присутствии представителей короны. Однако, переполненные гневом и яростью, они собрались здесь. Я снова восхитилась мужеством мадам ле Барбье, спрашивая себя, понимала ли она, какую бурю вызовет ее визит к епископу.

Неожиданно тишину нарушил голос судебного пристава, и я чуть не подпрыгнула на месте.

– Принято решение начать без милорда Жиля де Ре.

За объявлением последовала такая тишина, что даже звук нашего дыхания, казалось, был святотатством. Затем судебный пристав произнес слова, требовавшие ответа от Жиля де Ре, несмотря на его отсутствие:

– В эту среду, двадцать восьмого сентября тысяча четыреста сорокового года, в десятый год правления нашего первосвященника, Святого Отца Евгения, волей Божией Папы Римского, четвертого, получившего это имя на генеральном совете Базеля, в присутствии Святого Отца Жана де Малеструа, волей Господа нашего, а также Святейшего Престола епископа Нанта, духовного брата Жана Блуина из мужского ордена доминиканцев, бакалавра Священного Писания и викария брата Гийома Мериси, представителя вышеназванного ордена доминиканцев, профессора теологии, инквизитора, специализирующегося на выявлении ереси в королевстве Франции, наделенного полномочиями и особым указом назначенного инквизитором в епархии и городе Нанте, которые в данный момент находятся в часовне епископского дворца в Нанте, и в присутствии писцов и нотариусов, Жана Делони, Жана Пети, Николя Жеро и Гийома Лесне...

Названные писцы и нотариусы склонились над своими свитками и с невероятной скоростью и старанием записывали каждое произнесенное слово.

– ...Которые должны записывать правдиво в присутствии этих самых епископа и вице-инквизитора все, что будет происходить во время слушания данного дела, и, наконец, исполнить доверенную им задачу донести его до общественности с помощью всех, кто здесь присутствует.

Ad infinitum, ad nauseam[62]. Я понимала стремление Жана де Малеструа к осторожности в назначении суда и придании ему полномочий, но слушать все это было невыносимо скучно. Сразу после того, как пристав закончил, вызвали свидетелей, чтобы они дали свои показания в подтверждение выдвинутых обвинений. Некоторые из них говорили слишком громко и не могли сдержать ярости, и им сурово напомнили, что они должны вести себя пристойно.

Агата, жена Дени де Лемиона; вдова Рено Донета; Жанна, жена Гибеле Дели; Жан Юбер и его жена; вдова Ивона Кергэна; Тифэн, Эонетта ле Карпентье. Я в оцепенении наблюдала за тем, как их вызывали, они поднимались, приносили клятву говорить правду, а затем давали показания. Все их слова были пронизаны горечью и массой подробностей, во всех проклинались обвиняемый и его сообщники. Истории почти не отличались друг от друга. Пуату увел ребенка; на лесной дороге появилась пожилая женщина и соблазнила их детей обещаниями хорошей еды и прочими удовольствиями; де Силлэ и де Брикевилль сулили самые разные блага. Они предлагали работу в домах аристократов и одежду, соответствующую новому положению. А потом никаких известий, ни слова, ни письма, ни намека на то, что прекрасные, добрые сыновья умерли или исчезли по какой-то другой причине.

Впрочем, одна из свидетельниц нарисовала совсем иную картину. Она не отдала своего сына в надежде что-то за это получить. Она была худой, крошечной и казалась невероятно хрупкой в своей старой, запыленной одежде. Мне ужасно захотелось обнять ее, утешить, вытереть горькие слезы, которые, я не сомневалась, часто текли по ее щекам. Но она держала голову высоко, давая свои показания, и ни разу его преосвященству не пришлось попросить ее говорить громче. Я сразу поняла, что передо мной очень сильная женщина.

– Я Жанна, жена Жана Дарела. Во время прошлого праздника Святого Петра и Павла я возвращалась домой вместе с сыном. Мы покинули наш дом в приходе Сен-Симильен и отправились в Нант, где у меня были дела. Воспользовавшись этой возможностью, я решила навестить свою сестру Анжелику, которая живет недалеко от дворца, где мы все сейчас собрались. А еще я хотела побывать в соборе, чтобы сделать подношение и помолиться о душе моей умершей матери, что, как я знала, очень понравится сестре.

У нас бедная семья, милорды, и мы вынуждены всюду добираться пешком. Расстояние до Нанта немалое, но погода выдалась хорошая, и я решила, что дорога доставит нам удовольствие. Мы сходили в собор, а потом прекрасно провели время с моей сестрой; у нас с ней хорошие отношения, и она добрая тетушка, так что мой сын не возражал против того, чтобы пойти к ней, хотя мальчику его возраста дорога, наверное, показалась очень длинной. Как это всегда бывает в таких случаях, милорды, время пролетело быстро, и нам пришлось решать, остаться ли на ночь у сестры или вернуться домой. Но я не говорила, что мы можем задержаться, и боялась, что о нас будут беспокоиться. Поэтому мы попрощались и вышли от сестры, когда солнце клонилось к горизонту.

К тому времени мой сын проголодался, и я дала ему кусок хлеба, чтобы съел по дороге. Он его не доел, но мне показалось, что голод он утолил. Я понимала, что мальчик устал, потому что день выдался трудным и полным впечатлений, особенно для такого малыша. Часто, когда мы куда-нибудь ходили вместе, я играла с ним в прятки, чтобы он не жаловался, что ему скучно. Он прятался за деревом, а я его искала. Мой мальчик очень любил эту игру; он был еще недостаточно большим, чтобы прятаться как следует, и я часто улыбалась, представляя себе, что он думает, будто я его не вижу. Но иногда ему удавалось найти такое укрытие, что я начинала беспокоиться, а он в таких случаях никогда не показывался, несмотря на все мои увещевания.

Последнее, что я запомнила в ту ночь, – его маленькая ручка, виднеющаяся из-за дерева, а в ней зажат кусок хлеба. Я притворилась, будто ничего не заметила, и продолжала идти вперед. Я успокоилась, потому что знала, где он.

Я чувствовала его присутствие во время нашей игры, пока в какой-то момент вдруг на меня не напала страшная дрожь и я испугалась по непонятной для себя причине. Я повернулась в поисках сына, но его нигде не было видно. Он не позвал меня, поэтому я решила, что с ним все в порядке. Я думала, что он немного заблудился или очень хорошо спрятался. Но если меня охватил необъяснимый страх, он мог охватить и его, и мой мальчик мог испугаться и убежать дальше в лес. Я стала его звать, но он не откликался. Я прошла назад по дороге, потом бросилась вперед, когда не смогла его отыскать. Я больше его не видела и не знаю, что с ним случилось. Тот, кто забрал моего сына, так его мне и не вернул.

Договорив, женщина как-то сразу сникла и, понурившись, села на свое место.

Я почти не слышала следующих свидетелей. Сын Жанны Дарел беззвучно исчез в бархатной темноте леса, в то время как она была рядом, и она больше никогда его не видела и ничего о нем не слышала. Что может быть страшнее? В одно короткое мгновение вся твоя жизнь меняется, и то, что ты принимал за Божественную данность, перестает существовать. Все потеряно, разрушено, и тебе не за что ухватиться, чтобы сохранить равновесие.

Может быть, он встретился с той старой женщиной, которая бродит по лесным тропам и ищет заблудившихся детей, представляется им ласковой и доброй и совсем не опасной?

– Бог в помощь, дитя, – могла прошептать она, выглядывая из-за дерева.– Я вижу у тебя в руках корку хлеба, но у меня есть кое-что помягче, чтобы у тебя не болели зубки. Да-да, протяни мне ручку, и я отведу тебя туда, где ты получишь чудесное угощение... Нет, не нужно звать маму, не пугай ее, она рассердится, если ты ее встревожишь... Я потом приведу тебя к ней и уговорю не ругать, так что не стоит бояться ее гнева...

Малыши стремятся доверять людям, особенно тем, кого их учат уважать.

«Последнее, что я запомнила в ту ночь, – его маленькая ручка, виднеющаяся из-за дерева, а в ней зажат кусок хлеба».

Мы оставались в часовне до тех пор, пока не дали показания все свидетели, вызванные на этот день. Потом им сказали, что они свободны, но лишь немногие из них поднялись со своих мест, потому что заседание еще не закончилось. По рядам собравшихся пробежал удивленный шепот, когда были представлены новые документы. Я сразу узнала красивую папку в очень необычном переплете, с золотой застежкой, потому что видела ее в кабинете Жана де Малеструа.

Мне казалось, что я чувствую, как от нее исходят волны зла. Внутри лежали признания Анри и Пуату. Благословение Богу, их не стали читать вслух.

Мы ненадолго разошлись, чтобы немного отдохнуть и поесть. Когда мы вернемся в часовню, Жан де Тушеронд сделает несколько простых заявлений, и суд из религиозного превратится в светский. Жиль де Ре должен будет отвечать перед герцогом Иоанном V так же, как перед Богом в лице Жана де Малеструа и брата Блуина.

Но до этого еще было время, и мы с братом Демьеном могли позволить себе проскользнуть на кухню, где надеялись получить по тарелке супа и куску хлеба, а если повариха окажется в хорошем настроении, еще и что-нибудь сладкое. По дороге нам пришлось пройти сквозь толпу, собравшуюся перед дворцом в надежде узнать, как проходит процесс. Я остановилась и несколько мгновений просто стояла среди волнующихся людей. Брат Демьен прошел несколько шагов, прежде чем заметил, что я не иду за ним.

– Матушка? – позвал он меня.– Будет лучше, если вы не станете задерживаться.

Он взял меня за руку и потянул за собой.

– Идите, я вас догоню, – сказала я ему.

Он вздохнул, покачал головой, но не стал возражать.

Толпа сильно разрослась с тех пор, как утром мы вошли во дворец. Площадь перед ним была местом, где люди собирались по самым разным поводам: как правило, чтобы посмотреть на представление жонглеров или послушать менестрелей, иногда чтобы узнать какие-то важные новости. Подробности утренних свидетельств быстро распространились в городе, и сюда пришло невероятное количество народа. Разумеется, я не могла не обратить внимания на такое скопление и на гомон сердитых и взволнованных голосов.

Оказалось, что не я одна наблюдаю за происходящим; множество глаз было обращено на меня, и я чувствовала взоры, словно могла потрогать их руками. Я вышла из большой часовни, а следовательно, знала, что происходит внутри. Однако мои развевающиеся черные одежды меня защищали. Люди, глазевшие на меня, отворачивались, если я смотрела на них, лишь кто-то упорно не сводил с меня взгляда: я чувствовала это даже спиной. Обернувшись, я испытала неожиданную радость, узнав мадам ле Барбье.

Она почтительно мне кивнула, я кивнула в ответ и едва заметно улыбнулась. Мне очень хотелось подойти к ней и обменяться сочувственными словами, но мы обе не сдвинулись с места; нам было нечего сказать друг другу в данных обстоятельствах. Потом мы отвели глаза, и я зашагала на кухню, где кухарка налила мне тарелку супа, поскольку на большее у меня уже не осталось времени. Впрочем, меня это нисколько не огорчило – встреча с мадам ле Барбье придала мне новые силы.

На фоне Жана де Малеструа, сидевшего за судейским столом, де Тушеронд, который стоял перед ним, казался крошечным. Впрочем, он отличался хрупким телосложением, а его голос, походивший на женский, звучал очень тихо – что было только на руку прокурору, потому что нам приходилось прислушиваться к тому, что он говорил, и в часовне воцарилась гробовая тишина. Он сумел убедить взволнованных и сильно расстроенных свидетелей четко рассказать о невероятных вещах, случившихся с ними и их детьми, в присутствии такого большого количества могущественных людей.

– Будьте любезны, мадам, расскажите, пожалуйста, что произошло, когда вы передали сына Пуату...

Или:

– Месье, я понимаю, вам очень тяжело, но постарайтесь как можно подробнее сообщить суду, что, по вашему мнению, случилось с Бернаром...

Они ему все рассказывали, без колебаний признавались, словно он святой, хотя они и не были грешниками, а как раз наоборот, людьми, ставшими жертвами страшных преступлений. Они сообщали, когда впервые заметили пропажу детей, где они исчезли, кто первым известил о случившемся, почему подозревали милорда де Ре; более суровый дознаватель мог бы и не получить таких подробных показаний от робких свидетелей.

Мужчина по имени Андре Барбе рассказал об исчезновении сына мадам ле Барбье.

– Я заметил, как он рвал яблоки за домом Рондо, а с тех пор больше не видел... Он пропал, как и многие другие: сыновья Гийома Жёдона, Александра Шастелье и Гийома Гилерэ... Мы бы раньше рассказали о том, что случилось, но боялись мерзавцев, служивших милорду де Ре, потому что они угрожали нам тюрьмой, побоями и прочими бедами, если мы обратимся в магистрат, а когда один из нас все-таки нашел в себе смелость и сообщил о пропаже детей, его не стали там слушать.

Затем, к моему огромному удивлению, поднялась сама мадам ле Барбье.

– Позвольте мне, ваша честь, – сказала она.– Я хотела бы добавить еще кое-что к словам моего соседа.

На лице Тушеронда появилось неудовольствие.

– Хорошо, но только покороче, – в конце концов согласился он.

Она удивила нас тем, что прошла мимо помоста для свидетелей и направилась прямо к судейскому столу. Стражники сразу же напряглись, когда она выставила перед собой сжатый кулак и начала медленно потрясать им. Мне показалось, что таким способом она вбирает в себя мужество и решимость прямо из воздуха.

– Я проклинаю лорда Жиля де Ре навечно, – сказала она.– Пусть его душа отправится в темные глубины преисподней за то, что он сделал со мной и другими людьми. Пусть дьявол заберет его к себе и поджаривает на адском огне.

Тут же со всех сторон раздались крики одобрения. Жан де Малеструа приподнялся со своего места и громко призвал собравшихся к порядку, но безрезультатно: вдохновленная проклятием толпа не желала успокаиваться. Возбужденные вопли ликования смешивались со стонами боли несчастных родителей и с новыми угрозами. Так поносить своего суверена в присутствии епископа было немыслимо и граничило с ересью. И хотя я считала, что те, кому милорд причинил зло, имеют полное право высказать свои чувства, их крики были всего лишь выражением эмоций: последнее слово останется за Господом, и произнесет это слово Его слуга Жан де Малеструа.

Окруженная стражниками, мадам ле Барбье упрямо стояла перед столом и обвиняюще смотрела на Жана де Малеструа, человека, отмахнувшегося от ее жалобы, когда она к нему пришла в первый раз; казалось, весь ее вид говорил: «Я проклинаю и вас тоже за то, что вы не обратили внимания на мое заявление, и все святые знают, что вы это заслужили».

Епископ окаменел, его лицо лишилось всяческого выражения, словно все мысли разом его покинули. Когда стражники попытались сомкнуть круг, он знаком показал, чтобы они отошли. Затем он откашлялся и сурово произнес:

– Если вы сказали все, что хотели, мадам, можете занять свое место.

Не сводя с него глаз, мадам ле Барбье подобрала юбки и смешалась с толпой остальных свидетелей. В этот момент мне вдруг показалось, что в зале стало невыносимо жарко, словно весь воздух высосало какое-то гигантское существо, неожиданно всплывшее из глубин озера. Мужчины начали расстегивать воротники; женщины обмахивались платками. Жан де Малеструа приподнялся на своем месте и приказал открыть окно. Железные петли протестующе заскрипели, когда судебный пристав распахнул не привыкшие к таким вольностям рамы.

Внутрь ворвался холодный ветер, такой же неприятный, как и удушливая жара. Прежде чем мадам успела сесть на свое место, в окно влетел большой черный ворон и принялся кружить над собравшимися. Он злобно смотрел на нас своими крошечными желтыми глазками и громко хлопал крыльями. В комнате раздались испуганные крики, одна женщина в страхе вскочила со скамьи, но уже в следующее мгновение потеряла сознание и упала бы, если бы ее не подхватил спутник. Встревоженная птица попыталась отыскать место, где бы ей сесть, и, не найдя ничего лучше головы мадам ле Барбье, вцепилась острыми когтями ей в волосы.

Мадам ле Барбье закричала и, развернувшись и дико размахивая руками, попыталась согнать птицу. Люди в ужасе отшатнулись от нее, один мужчина встал и, наставив палец на ворона, завопил:

– Это сам дьявол!

И тут в часовне поднялся истошный крик. Люди вскакивали со своих мест, собираясь выскочить наружу, но только мешали друг другу. Его преосвященство выпрямился в полный рост и начал изо всех сил колотить по столу молотком, пытаясь восстановить порядок.

Я встала и бросилась на помощь мадам ле Барбье. Отвернув лицо от черной массы перьев, я потянулась к ворону и потащила его наверх. Он клюнул меня в руку – и тут же обильно потекла кровь. К нам подбежало еще несколько человек, и наконец нам удалось оторвать птицу от ее вопящей жертвы. Ворон мгновенно взмыл к потолку и принялся там метаться, а потом бросился вниз, выставив острые когти в поисках новой жертвы. Казалось, прошла вечность, прежде чем дикие крики людей заставили птицу вылететь в открытое окно.

Де Тушеронд бросился к окну и захлопнул его с таким грохотом, что железная створка непременно должна была отвалиться, но каким-то непостижимым образом выдержала, а цветные стекла, скрепленные расплавленным свинцом, остались в целости и сохранности.

Как плакала бы моя мать, если бы увидела, что ее тонкий белый платочек пропитался алой кровью дочери. Я прижала его к раненой руке, а люди вокруг меня с жалобными стонами обнимались, пытаясь успокоить друг друга. Мужчины и женщины молились и осеняли себя крестным знамением, некоторые с безумным неистовством, пытаясь изгнать злого духа с черными крыльями.

Неужели милорд де Ре наслал этого демона на мадам ле Барбье, чтобы он стал орудием пытки для нее, а с ней вместе и для нас всех? Или неожиданное появление черной птицы было всего лишь случайностью? Никто из нас не знал, как обстояло дело в действительности.

Но все мы были в ужасе.

Ворон уже давно улетел, но шум в часовне не стихал, и продолжать было невозможно – мадам ле Барбье стала последней свидетельницей в тот день. Его преосвященство завершил слушание, прокричав несколько фраз на латыни, чтобы заглушить вопли толпы, и писцы поспешили занести его слова на пергамент. Затем Жан де Малеструа кивнул капитану судебной стражи, а тот в свою очередь быстро цодал сигнал подчиненным. Они тут же принялись стучать пиками по каменному полу, но шум, вместо того чтобы стихнуть, начал набирать силу. Вскоре крики подкрепились хлопками ладоней и довольно скоро зазвучали в такт с пиками.

Это было настоящее безумие. Я видела, как Жан де Малеструа подал капитану стражи еще один знак, и тот приказал солдатам прекратить стук. Уже через пару минут они начали выталкивать людей из часовни. Ритмичный шум стал постепенно стихать, когда поток зрителей потек в сторону лестницы.

Громко звучали возмущенные голоса тех, кого не успели выслушать, словно они не сомневались, что именно их рассказ сумеет убедить судей в виновности милорда. Я испытывала к ним сочувствие, хотя не понимала, как, ввиду того, что мы уже услышали, еще одна история сможет что-то изменить.

Я посмотрела на Жана де Малеструа, и он одними глазами спросил меня, насколько серьезна моя рана. Я лишь выразительно пожала плечами. Завтра рука будет болеть, но сегодня не доставляла мне никаких неудобств. Успокоившись по этому поводу, он погрузился в мрачное отчаяние. Я знала, он будет себя ругать за то, что допустил такое безобразие в часовне, хотя было ясно, что это дело рук Бога – или дьявола. Вне всякого сомнения, он тут ни при чем, однако все равно станет винить себя. Я видела, как он поспешно скрылся в боковой двери.

Мы с братом Демьеном вышли вместе с остальными. Мы шли очень быстро; свидетели старались как можно скорее оказаться на площади, потому что им не терпелось поделиться новостями с теми, кто там собрался. Толпа разрослась и стала раза в два больше по сравнению с тем, какой была, когда мы выходили на перерыв. Повсюду уже рассказывали мрачную историю о черной магии, явившейся на крыльях ворона, и я слышала, как люди передают друг другу самые невероятные подробности.

– Крылья у него были огромные, как у цапли.

– А глаза – человечьи!

– Он открыл клюв и заговорил на разных языках!

Я знала, что пройдет совсем немного времени и ворон превратится в дракона с окровавленными когтями, зеленой чешуей и демоническими желтыми глазами, которые проникают в душу человека, стоит ему на него посмотреть. Станут говорить, что на клюве у него была кровь – моя. Мерзкая птица унесла с собой не только это – она лишила меня надежды, что суд и наказание Жиля де Ре могут быть свершены спокойно и с соблюдением порядка и нам не грозят серьезные неприятности. Но теперь в этом деле было так много от дьявола, что здравый смысл и божественный промысел не могли в нем преобладать.

Глава 26

Карл Торсен был прекрасным светловолосым ангелом, как и большинство его предшественников. Он уже не казался маленьким ребенком – был довольно высоким, но сохранял юношескую стройность. Впервые у меня появилась возможность видеть, как один из мальчиков двигается. По фотографиям этого не прочувствуешь, да и видеозапись не дает полного представления о жертвах. Карл оказался атлетичным и намного более изящным, чем можно было бы предположить; во всяком случае, он двигался не так резко, как большинство подростков его возраста, в том числе и мой сын. Он мгновенно стал воплощением всех исчезнувших мальчиков. Я смотрела, как он общается с окружающими его людьми, а в особенности с матерью. Об остальных я могла судить лишь по воспоминаниям тех, кто их любил, что помогало мне понять суть каждого ребенка. А с Карлом и его матерью все получилось иначе – они разговаривали, исполняя изысканный танец семейной близости. Карл дрейфовал от детской открытости к подростковой застенчивости. Сначала мать переполнял гнев, однако она хорошо скрывала свои чувства, пока страх не перерос в огромное облегчение.

Мы поместили их в лучшую комнату для допросов, в которой обычно беседовали со свидетелями, охотно сотрудничавшими со следствием, или жертвами, находившимися в состоянии шока. Здесь стояли удобные кресла, а освещение было мягким. Я дала матери и сыну устроиться, а потом, когда они успокоились, мы немного поговорили. Главным образом речь шла о том, как Карлу повезло, что он сумел сбежать. Затем зашел Эскобар – мы заранее договорились, что он появится «случайно», – и сразу же сосредоточился на Карле. Как только мальчик увлекся разговором, я отвела мать в сторону и спросила, не хочет ли она перейти в другое помещение, где я задам ей несколько вопросов, чтобы заполнить необходимые бумаги. На самом деле я хотела, чтобы Джейк и Карл остались в комнате вдвоем, нужно посмотреть, как Карл отреагирует на Джейка, когда рядом не будет матери. Мальчик сразу же подбежал к Джейку и бросился к нему в объятия, снова и снова повторяя его имя.

– Я знал, что это был не ты, Джейк, я знал, что ты не станешь делать мне ничего плохого.

Этот эпизод вызвал у меня тревогу. Те дети, где бы они ни находились и что бы с ними ни произошло, потеряли веру во взрослых, которым доверяли – это производит ужасное впечатление на ребенка, – а потом их атаковал незнакомец.

Через несколько минут я вернулась вместе с матерью Карла. Сейчас, когда рука Джейка лежала на его плече, Карл начал терять мужество; вероятно, до этого он держался на адреналине, а теперь наступила разрядка. Ему приходилось несколько раз останавливаться, чтобы еще раз рассказать свою историю, уже с большими подробностями.

– Я слышал, как машина выехала из-за угла. Я повернул голову налево и посмотрел через плечо. Она была похожа на машину Джейка, но таких машин, как у него, много – светлая и не вседорожник. Но через пару секунд я услышал, как она тормозит; ну, вы знаете, шум шин по асфальту затихает. Я услышал это и немного встревожился.

Потом машина поехала вдоль тротуара – мы двигались с одинаковой скоростью. Дверь со стороны пассажира распахнулась – этот тип наклонился и открыл ее правой рукой. Я немного отошел в сторону. Он позвал меня по имени – но голос был незнакомым. Когда я заглянул в машину, мне показалось, что это Джейк, и тогда я подошел поближе и спросил, что у него с голосом, а он громко откашлялся и ответил, что простудился. А потом добавил, что я должен сесть в машину, мол, мама сказала, что мне нужно поскорее возвращаться домой.

Тогда я решил, что дома что-то случилось, и собрался сесть в машину. Однако я не мог поверить, что это Джейк. Наверное, тот тип понял, о чем я думаю, и схватил меня за руку. Но я вырвался. Тогда он сильно хлопнул дверцей – я даже испугался, что он защемит мою рубашку и меня потащит по асфальту. Но мне повезло. Потом он нажал на газ и умчался прочь, оставив меня одного. Я заплакал.

Карл вновь разрыдался, как только закончил свой рассказ. Я решила, что это хорошо. Он расслабился, поскольку понимал, что здесь ему не причинят вреда.

Я направилась к двери, чтобы принести кока-колы для мальчика и кофе для матери, а в коридоре едва не столкнулась с бегущим Спенсом.

– Еще одна попытка похищения. Неудачная.

– Похоже, у этого типа есть брат-близнец, – прорычал Васка.

Я закричала в ответ, поскольку иначе он бы меня не услышал, – хотя звук собственного голоса вызвал у меня отвращение.

– Это мог совершить тот же самый человек! Фрейзи и Эскобар молча стояли рядом.

– Подождите минутку, давайте немного подумаем, – взмолилась я.– До сих пор, насколько нам известно, он ни разу не терпел неудачу. Ему удавалось похитить всех, кого он хотел. А сейчас он отпустил двух детей, чтобы сбить нас со следа. Неужели вы не понимаете? Он водит нас за нос.

Полицейские этого не любят. Впрочем, преступникам такое тоже не нравится – во всяком случае, Уилбуру Дюрану. Казалось, мы включили свет в лаборатории Франкенштейна, когда начали откровенно его разглядывать.

– Нам необходимо отслеживать этого типа, пока он дает нам такую возможность – другого раза может не быть. До сих пор он оставался практически невидимым. А теперь позволил нам взглянуть ему в лицо и сам посмотрел на нас. Он бросает нам вызов, этот сукин сын думает, что он умнее нас.

В висках у меня застучало, ладони вспотели. Но я видела, как изменилось у всех отношение к происходящему.

Карл Торсен и его мать все еще оставались в комнате для допросов. Я обратилась к одному из патрульных полицейских:

– Вы не могли бы передать им, что я немного задержусь из-за другого дела?

С некоторым неудовольствием он кивнул.

– Скажите, что я постараюсь вернуться побыстрее. Принесите им приличный обед, и, если в участке нет свободных денег, я сама его оплачу.

Я направилась к своему столу, чувствуя, что начинается новый раунд безумия вокруг Дюрана. Я вдруг ощутила страшную усталость. Все детективы смотрели на меня. Когда Фред вместе с начальством скрылись в его кабинете, где принялись обсуждать новый поворот событий, раздался звонок.

Он вновь совершил попытку похищения – хотя прошел всего час.

Никто не знал, что сказать или сделать, и прежде всего начальство.

– Это послание, – сказала я.

Никто меня не слушал, кроме Спенса и Эскобара.

– Он говорит: «Поймайте меня, если можете». Именно это я и собиралась сделать с посторонней помощью или без нее. Если я все еще детектив.

Хотя Эррол Эркиннен и дал мне номер своего пейджера, я никогда им не пользовалась. Но положение было критическим. Психолог позвонил мне почти сразу.

– Трое детей сумели убежать от этого типа, и все они находятся в нашем участке.

– Подождите минутку, – сказал он, словно не понял моих слов.– И все трое убежали?

– Да. Все трое, уж не знаю, поверите ли вы мне.

– Это существенное изменение модели поведения – он играет с вами, хочет сделать какое-то заявление.

Как приятно, когда в тебя верят.

– Я это поняла, но остальные – нет. У меня складывается впечатление, что все сводится к нашему противостоянию. Речь больше не идет о мальчиках.

– Вероятно, вы правы. Он изменил схему и тем самым входит с вами в контакт. Я почти уверен, что он ждет от вас ответа.

– И я отвечу, можете не сомневаться. Но сейчас я должна побеседовать с детьми. Со всеми тремя сразу, поскольку мне кажется, что так они будут более откровенны. Мне нужна ваша помощь, поскольку лейтенант хочет, чтобы рядом со мной был «медик».

– Но я не медик.

– Вас ведь называют Док, не так ли? Для наших целей этого достаточно.

– Хорошо, – согласился он.– Я сейчас приеду. Только не давайте себя отвлечь этими маневрами. Вы знаете, что он собирается совершить настоящее похищение – и в самое ближайшее время.

– Но прежде я посажу его в тюрьму.

– Вы так думаете?

– Нет, я знаю.

Верный своему слову, Док появился через пятнадцать минут.

Все три группы находились в разных комнатах. Патрульные жаловались, что им приходится носить еду и питье для детей и их родственников из-за одного бесчувственного детектива, который нахально им это обещал.

– Участок превращается в настоящий мотель, – проворчала одна из них.

Интересно, а если бы на месте этих мальчиков оказался ее сын?

Прежде чем войти в комнату для допросов, Док отошел со мной в сторону.

– Они должны чувствовать себя непринужденно, – сказал он.– Им нужно привести себя в порядок?

Я не поняла.

– Как они отреагировали на попытку похищения? Может быть, кто-то из них обмочился?

– Насколько мне известно, нет.

– Прекрасно. Это хороший знак.

Мы представились, а потом поговорили с каждым ребенком отдельно в течение нескольких минут. Я вернулась к своему столу с ощущением, что беседовала с каменными стенами.

– Они говорят не слишком охотно, – удрученно заметила я.

– Они замкнулись из-за присутствия родителей. Нужно пообщаться с ними наедине, – задумчиво сказал Док.

– Разумно ли это сейчас? Им многое пришлось перенести. А в присутствии родителей они будут чувствовать себя увереннее.

– Они все сейчас уязвимы и испытывают нечто похожее на посттравматический синдром. Это дети, а вовсе не вымуштрованные солдаты. И у них нет механизмов приспособления, которыми обладают взрослые люди.

– Тогда зачем лишать их поддержки родителей?

– Может быть, вы правы. Я точно не знаю. Однако в одном я уверен: они думают, что родители ими недовольны. Как по-вашему, сколько раз родители им внушали: не разговаривайте с незнакомцами? Наверное, сотни. И что в конечном счете оказалось? Они вошли в контакт с незнакомым мужчиной.

Действительно, Эван был бы ужасно подавлен, доведись ему попасть в неприятную историю, о которой я его много раз предупреждала; более того, он бы не захотел со мной разговаривать.

– Они еще слишком малы, чтобы испытывать угрызения совести из-за того, что им удалось спастись, – продолжал Эркиннен.– Возможно, это произойдет позднее, но не думаю, что окажется существенным фактором. Часто возникает отсроченный эффект; иногда проходят годы. Конечно, можно лечить...

Я вернула его к реальности.

– Учить меня будете потом, Эррол. А сейчас я хочу, чтобы вы оставались рядом со мной, но вести беседу буду я. Однако мне не помешает пара конкретных советов о том, как применить ваши теории на практике.

Слегка смутившись, он сказал:

– Возможно, лучше побеседовать со всеми тремя, собрав их в одной комнате, без родителей, и посмотреть, что получится. И нужно постараться, чтобы они не подумали, будто их допрашивают.

Никто из родителей не стал возражать, но мальчики повели себя не так, как нам хотелось. Все трое ерзали, словно за шиворот им запустили по лягушке, болтали ногами или подталкивали друг друга. Вид у них был такой, точно их наказали.

Эркиннен отвел меня в дальний угол комнаты и прошептал:

– Нужно сделать так, чтобы им не казалось, будто они в классе. Понимаю, звучит извращенно, но мы должны их как-то развлечь.

Что мальчики любят, кроме зверей? Машины.

– Оставайтесь здесь, – сказала я Эркиннену.– Кажется, я кое-что придумала.

Спенс одолжил шляпу у патрульного полицейского и сделал вид, что он водитель. Док и я уселись в автомобиль вместе с тремя мальчиками. Конфискованный лимузин – блестящий черный «мерседес», настоящее чудище – парил над дорогой, точно судно на подводных крыльях. Лимузин повез нас на места похищений.

В кабине висело напряженное ожидание, пока я не похлопала по пистолету в подплечной кобуре.

Через несколько минут они уже чувствовали себя прекрасно. В лимузине были видеомагнитофон, игровая приставка и телефон, не говоря уже о самых современных технологических устройствах – настоящая фантастика. Вскоре автомобиль будет выставлен на аукцион, как того требует закон. Мы мчались по неоновым джунглям, решив, что лучше всего побывать на местах похищений в хронологическом порядке, что меня вполне устроило, поскольку позволяло выяснить, успевал ли Уилбур перебраться с одного на другое. Во всех трех случаях, после коротких пауз, разговор становился оживленным и содержательным.

«Я стоял здесь, а он подъехал, дверца открылась, и...»

Теперь, когда они были вместе, едва ли не самое страшное происшествие в их жизни превратилось в игру «Покажи и расскажи». Вот только каждому мальчику приходилось рассказывать, что произошло с ним, а остальные, как я и рассчитывала, тут же вставляли замечания о том, как все было в их случае. Несколько раз, объединенные общим делом, мы выходили из машины, чтобы сверить наблюдения.

Наше путешествие закончилось в знаменитом кафе в Сан-та-Монике, где мы полакомились мороженым и прогулялись по пирсу, чтобы избавиться от накопившейся энергии. Док и я стояли, облокотившись о поручни, и наблюдали за мальчиками, которые бегали в северной части пляжа. Фотографии всех трех спасшихся ребят заняли свое место в альбоме жертв, но парни уцелели и сейчас носились по песку, как мой собственный сын, если бы он оказался здесь. Я даже подумала о том, что Бог может существовать.

– Все такие юные и симпатичные, – заметила я.

– Совершенно верно. Его фетиш, в чистом виде, – отозвался Док.– Известны случаи, когда после начала серии хищником овладевают силы, которыми он уже не в силах управлять, и выбор жертв выходит из-под его контроля. Когда мы доберемся до него, я хочу спросить его об этом. Подобные моменты могут иметь большое значение.

Когда мы до него доберемся. Какая красивая мечта, впрочем, мы подбирались к нему все ближе. Интересно, будет ли лежать на моем столе ордер на арест Уилбура Дюрана, когда я вернусь.

Чайки кричали так громко, что иногда заглушали шум прибоя. Небо на западе все еще оставалось оранжевым над серым океаном, хотя солнце уже село. Вид был великолепным.

– Вы только взгляните на небо, – с восхищенным вздохом сказала я.– Как такое отвратительное существо, как Уилбур Дюран, может существовать в столь прекрасном мире?

Док положил руку мне на плечо. Его ладонь была теплой и успокаивающей.

– Мне кажется, мы уже говорили об этом, – сочувственно сказал он.– Выживают самые сильные. У того, кто прожил дольше, – самое обширное потомство, и если для этого необходимо творить зло, значит, так тому и быть. Боюсь, нам этого никогда не понять.

– Он не получит шанса иметь потомство.

Мальчишки резвились, бегали, бросали друг в друга песок. Позднее им придется вернуться к реальности, но сейчас они стали персонажами фильма, которым удалось избежать смертельной опасности.

– Посмотрите на них. В них столько юных сил и энергии.

– Да. Есть чему позавидовать.– Он посмотрел мне в глаза.– Кто-то лишил Дюрана детства. И он пытается его вернуть. Посмотрите на них – почти клоны. Он выбирает свои жертвы по каким-то одному ему ведомым принципам.

Айден, старший брат Майкла Галлахера. Что ж, я буду звонить Москалу даже раньше, чем предполагала, и попрошу его прислать еще одну фотографию. Жаль, что я не сообразила это сделать, когда мы были в доме Галлахеров.

– Нам нужно отвезти их обратно, – сказала я.– Родители уже начали волноваться.

– Да, наверное. Но мне так не хочется уходить. Уже несколько недель я не чувствовал такого покоя.

– Я тоже.

Он засунул в рот два пальца и засвистел. Все трое мальчишек повернулись в нашу сторону, а когда Док помахал рукой, побежали к нам. Универсальный жест отца, обещающий безопасный рай.

– Кстати, – сказал он, – отличная работа.

Я вернулась в участок, чтобы передать детей встревоженным родителям. Я договорилась со всеми тремя семьями о дополнительных встречах, но понимала, что пройдет много времени, прежде чем у меня дойдут до них руки: мне предстояло еще очень много работы. Но прежде чем двигаться дальше, я хотела побывать дома. Только там я смогу вернуть себе спокойствие, которое возникает при общении с детьми. Кевин сразу же согласился привести их ко мне, так что мне не пришлось тратить время на поездку к нему; иногда он способен на широкие жесты.

Мне ужасно хотелось поскорее погрузиться в замечательную домашнюю атмосферу, побыть вместе с дочерьми и сыном. Они знали, какое действие иногда оказывает на меня работа; ведь я часто возвращалась домой, окруженная аурой зла. Они передвигались по дому на цыпочках, когда я погружалась в депрессию после ареста малолетнего преступника, совершившего такое, что и в голову не придет взрослому человеку, – а подобные вещи случались.

Френни, самая восприимчивая, первая задала вопрос:

– У тебя все в порядке, мама?

Я отвела волосы с ее лба. Она отращивала челку, и в последнее время этот жест стал для меня привычным.

– Если учесть обстоятельства, я неплохо справляюсь.

Мой ответ ее не убедил.

– Много работы?

– Тебя не обманешь.

– А зачем тебе меня обманывать?

Действительно – зачем спасать ее от вещей, которые девочке не следует понимать.

– К сожалению, – со вздохом ответила я, – прежде чем все войдет в норму, станет еще хуже.

– Я могу помочь тебе с домашней работой, – искренне предложила она.

Я уловила сочувствие в ее голосе. Мысль о том, что мои проблемы на работе вынуждают Френни взвалить на свои плечи взрослые обязанности, вызвала у меня злость. Ведь она еще совсем ребенок.

– Сегодня никаких домашних дел, – заявила я всем.– Я напишу записки вашим учителям. Мы будем играть.

Они радостно завизжали. Видеоигры, воздушная кукуруза, мороженое, громкая музыка, сражения подушками; мы испробовали все подобные развлечения, которые кажутся бессмысленными тем, кто слишком серьезен, чтобы понять, что это такое. Даже мой мрачный сын, который бывал ужасно замкнутым, когда на него накатывало, повел себя неожиданно дружелюбно.

Около десяти девочки пошли спать. Эван захотел остаться, чтобы немного посидеть со мной, за что я была ему благодарна. Мы посмотрели «Аполлон-13», перескакивая к самым лучшим частям и прислушиваясь к хихиканью Френни и Джулии, которое доносилось из-за закрытых дверей их спальни. Иногда мне казалось, что Эван чувствует себя одиноко из-за отсутствия брата. Однако сегодня это его не беспокоило: он заполучил маму в свое полное распоряжение.

Я не могла поверить, когда он прижался ко мне во время драматической сцены возвращения.

– Мама, – нерешительно заговорил он.

– Да, милый...

Я почувствовала, как напряглись его плечи. Ему не нравилось, когда я так его называла. Я прижала его к себе на мгновение и сказала:

– Извини, Эван. Я забываю, когда отвлекаюсь. Так о чем ты?

– В последнее время ты мало бываешь дома. Нож в сердце.

– Я знаю и сама переживаю. Сейчас я работаю над одним делом, которое отнимает у меня много времени.

Он сразу заинтересовался.

– А что за дело?

Я не знала, стоит ли рассказывать. У меня не было возможности предвидеть, какое впечатление произведет на Эвана мой рассказ. В конце концов я решила не вдаваться в подробности.

– Паршивое дело, сын. Пропали дети. Мальчики твоего возраста. Некоторых из них не могут найти уже довольно долго, и я боюсь, что они могли погибнуть.

Он ненадолго задумался, а потом спросил:

– И как идет расследование?

Вопрос меня немного удивил, и я ответила на него так, словно Эван был взрослым.

– Очень трудно. Иногда такое случается. У меня уже довольно давно появился подозреваемый, но у нас до самого последнего времени не хватало улик, чтобы его арестовать. Сейчас я жду ордер на арест, но не знаю, выпишут его или нет. Я не могу просто позвонить судье и сказать: «Я думаю, преступник он ». Я должна иметь резонное основание. А разные судьи относятся к этому по-разному. Более того, иногда один и тот же судья в одном случае выпишет ордер на арест, а в похожей ситуации – откажется. Это невозможно объяснить.

– Вот дерьмо.

Пожалуй, слишком по-взрослому. Но я не стала его поправлять – это можно сделать потом, когда пройдет «момент».

– Да, дерьмо. Могу дать тебе совет: если не хочешь разочарований, не иди работать в полицию.

– А мне кажется, что у тебя классная работа, мама. Я все время хвастаюсь своим друзьям.

– Эван, это замечательно. Я понятия не имела.

– Мне нравится, что ты полицейский. И что ты ловишь плохих парней.

Я всегда надеялась, что сумею вырастить детей, которые понимают ценность осмысленной работы. Похоже, мне это удалось.

Впервые за долгие годы – во всяком случае, мне именно так казалось – я накрыла сына одеялом и выключила свет в его комнате. Оставшись в одиночестве, я села за компьютер и написала отчет о своей сегодняшней осмысленной работе, пока события еще не стерлись из памяти. Еще одна попытка подчеркнуть достоинства собранных мной улик: именно Уилбур Дюран стоит за похищениями детей. Кроме того, мне нужно было обосновать нашу развлекательную поездку в конфискованном лимузине, принадлежащем налогоплательщикам.

«Ко всем трем мальчикам приставал мужчина, принявший облик хорошо знакомого человека для каждой из будущих жертв. Попытки совершались примерно с часовыми интервалами; в процессе реконструкции событий мы подтвердили, что из одного места похищения в другое можно попасть менее чем за пятнадцать минут, даже с учетом напряженного движения, что позволяет предположить: за попытками похищений стоит один и тот же преступник, меняющий обличья. Все трое мальчиков имеют одинаковый рост, вес, цвет кожи и возраст, что полностью соответствует многочисленным жертвам предыдущих похищений, в которых подозревается тот же преступник.

Моя профессиональная подготовка и опыт позволяют сделать вывод: похитителю хорошо известно, что мы напали на его след, и он сознательно позволил всем трем жертвам сбежать, чтобы сбить расследование с толку. Попытки похищения проводились в таких местах, где низка вероятность появления свидетеля, хотя в одном случае свидетель был, однако он оказался не склонным к сотрудничеству и недостаточно надежным. Ни одна из жертв не могла бы оказать реального сопротивления решительно настроенному похитителю, но все трое сумели вырваться из его рук без особых усилий, что подтверждает теорию о том, что преступник сознательно позволил им сбежать».

Он мог бы похитить по меньшей мере одного из них, если бы действительно этого хотел, – и если он пользовался только маской и париком, то у него было достаточно времени для смены внешности. Все мальчики сошлись на том, что их хватали за руку, но им легко удавалось вырваться.

Я пожалела, что не могла это включить в запрос на ордер на арест.

Когда я на следующее утро явилась в участок, оказалось, что все это уже не имеет значения. Спенс и Эскобар стояли возле моего стола, а на их лицах расплывались широкие улыбки.

Мне вновь попался хороший судья.

– Мы готовы ехать, – сказал Спенс.

– Да, наверное, – с некоторым сомнением ответила я.– Вот только куда?

Глава 27

Жан де Малеструа прислал мне записку, в которой сообщил, что собирается провести вечер в компании де Тушеронда и брата Блуина, чтобы решить, как организовать завтрашний процесс. Я пообедала в монастыре с другими женщинами, которые устроили целый консилиум по поводу моей раненой руки. И хотя мне многое хотелось обсудить с его преосвященством касательно прошедшего дня, должна признаться, что женское общество стало приятным разнообразием после стольких дней среди мужчин. Мы собрались вокруг длинного стола в главном зале монастыря. За все годы, проведенные мной в его стенах, я не видела, чтобы кто-нибудь столько крестился, обсуждая шепотом события дня. Но в их разговорах я не слышала того отчаяния, которое окутывало толпу на площади, и это было так же живительно, как вкусная еда на столе. После обеда я отправилась в свою комнату и там в полной мере насладилась одиночеством.

Одиночество; размышления. Одно естественно следует за другим. Да и о чем еще я могла думать, если не о том, что узнала в Шантосе? Что можно рассказать – если вообще можно – и кому? Я уже две недели не писала сыну в Авиньон и за это время успела получить от него два письма, оба пронизанные теплыми чувствами ко мне и любопытством по поводу того, что у нас происходило. Мне хотелось рассказать ему обо всем, но я не знала, как сообщить наши новости, не упоминая о том, что мне теперь известна судьба его брата, и о страшном подозрении, поселившемся в моей душе.

«Любимый сын, к нам явился сам дьявол в облике ворона. А твоему брату распороли живот, но не кабан...»

Я никак не могла придумать подходящее начало и через некоторое время сдалась и взяла в руки вышивку, истратив при этом немыслимое количество свечей. Однако с каждым новым стежком я приближалась к решению. Когда я забралась в постель, в моем сердце поселилась уверенность, хотя мира там не было.

Утром все началось снова. Де Тушеронд открыл заседание, вызвав очередного свидетеля, чей ребенок пропал.

– Их рассказы теперь вызывают скуку, а не слезы, – прошептал мне брат Демьен.– Сколько же еще мы должны выслушать?

Я пожала плечами; плачущая женщина вернулась на свое место. Де Тушеронд подошел к скамье, и они с Жаном де Малеструа и братом Блуином начали взволнованно перешептываться касательно какого-то пункта в законе. В конце концов де Тушеронд снова повернулся к собравшимся и назвал имя Перрин Рондо. Женщина, которую я видела накануне в толпе, поднялась со своего места в передней части часовни.

– Мой муж много болел, и как-то раз, когда дела обстояли совсем плохо, я пустила в свой дом постояльцев, чтобы хоть как-то заработать денег. Муж стыдился того, что нам пришлось так сделать, но я не хотела, чтобы он работал. Маркиз де Сева и месье Франческо Прелати некоторое время жили у нас на верхнем этаже; я сама тоже там спала, только в комнате поменьше. Однажды вечером я была так расстроена из-за состояния мужа, опасаясь его потерять, что моя няня отправила меня спать в комнату, которую занимали Прелати и маркиз – она думала, что сон в хорошей кровати поможет мне успокоиться. Господа уехали в Машекуль, и мы думали, что они останутся там ночевать. Однако маркиз и месье Прелати вернулись ближе к ночи, оба едва держались на ногах, потому что выпили слишком много. Когда они обнаружили меня в комнате, которую считали своей, они пришли в страшное волнение, должна сказать, совершенно необоснованно.

Я тоже была в тяжелом состоянии; однако они не имели никакого права вести себя со мной так. Сначала они принялись грязно ругаться, затем схватили меня, один за ноги, а другой за руки, и попытались сбросить на первый этаж. Если бы не подоспела моя няня, я бы свалилась через перила вниз и, возможно, погибла. И кто тогда стал бы заботиться о моем муже? Разумеется, не маркиз или месье Прелати.

Пока я лежала на втором этаже, они оба пинали меня ногами в спину своими остроносыми сапогами, и с тех пор здоровье у меня уже не то, что раньше.

Позже той же ночью я слышала, как маркиз де Сева рассказал Прелати, что в Дьеппе он нашел для него симпатичного юного пажа. Месье Прелати пришел в восторг, а несколько дней спустя появился красивый мальчик, который сказал, что он из хорошей семьи из Дьеппа. Он прожил с месье Франческо примерно две недели, и я постоянно видела его в обществе Прелати. А потом он неожиданно исчез – его хозяин приезжал и уезжал без него. Поэтому я спросила о нем. Месье Франческо страшно разволновался и заявил, что, несмотря на разговоры о хорошей семье и воспитании, мальчик его обманул и сбежал с двумя золотыми кронами. «Хорошо, что мы избавились от юного мерзавца» – так сказал Прелати.

Меня его слова смутили; мальчик произвел на меня хорошее впечатление и показался честным. А я редко ошибаюсь в людях.

Некоторое время спустя месье Прелати и Эсташ Бланше покинули мой дом и отправились в Машекуль. Я слышала, что они выгнали человека по имени Кау из его собственного дома, силой отобрав у него ключи. Я знала этот дом, потому что много раз бывала в Машекуле вместе с мужем. Он стоял в стороне от остальных, на улице за пределами города. Там имеется колодец, но, несмотря на это, место выглядит заброшенным, дом весь покосился и кажется неухоженным. Вне всякого сомнения, совсем неподходящее жилище для благородного господина.

Маркиз де Сева продолжал жить у меня; думаю, он посчитал мой дом более годным для господина с его происхождением. Он вел себя очень требовательно, даже в те времена, когда я была сильно расстроена ухудшающимся состоянием мужа, но никогда не платил вовремя, а если все-таки отдавал деньги, это происходило после долгих, тяжелых переговоров относительно сумм, которые он задолжал, или грубых заявлений о том, что его обманывают. Франческо Прелати и Эсташ Бланше часто приезжали к маркизу в гости из своего дома в Машекуле и останавливались в его комнатах на верхнем этаже, но окончательно от своего жалкого жилища не отказывались. Наоборот, они оставляли там пажей следить, чтобы его никто не занял. И вскоре я поняла, что на это у них имелись причины.

Случилось так, что мне нужно было на несколько дней сходить в Машекуль, чтобы посоветоваться с врачом относительно состояния мужа. Это было как раз незадолго до ареста милорда Жиля – слухи о том, что у него серьезные неприятности, уже давно ходили, и мне стало любопытно, что происходит в доме Кау. Пару раз я пряталась в кустах неподалеку и наблюдала за господами и их слугами, и мне показалось, что все они ужасно нервничали.

Однажды я видела, как они нагрузили большую тачку пеплом, который выносили из дома. Его было так много, что он сыпался на землю, а молодой человек – стройный, точно девушка, – с трудом удерживал ее в равновесии. Я не знаю, куда они отвезли пепел, но, как только у меня появилась возможность, я подошла посмотреть, что просыпалось на землю. Когда я растерла пепел между пальцами, он показался мне жирным, а запах – Боже праведный, он не походил на обычный запах мяса, которое я готовила. Потом я нашла несколько грязных обломков и сдула с них пепел. Они оказались белыми, а когда я попробовала их на зуб, то решила, что это кость.

Только тут я поняла, что держу в руках и что попробовала на вкус, и меня затошнило. «Храни меня Боже, – подумала я, – это же человеческие кости – может быть, того красивого юного пажа». Я долго отплевывалась, пока не перестала ощущать неприятный вкус во рту.

Перрин Рондо показала, как она отплевывалась, прямо в часовне, а потом вдруг ее начало трясти, словно она неожиданно заболела. Несчастная дрожала, и мы видели только белки ее глаз.

И снова Жан де Малеструа начал подниматься, но прежде, чем он окончательно выпрямился, она взяла себя в руки.

– О милорды, прошу меня простить... У меня иногда случаются припадки, а когда я волнуюсь, это случается чаще.

Подозрительность и сочувствие смешались на лице Жана де Малеструа.

– Вы можете продолжать, мадам?

– Могу, милорд. Вскоре после этого я заметила возвращающихся слуг и потому поспешила в свое укрытие в густых кустах. Я боялась, потому что оказалась слишком близко от дома, но больше мне было негде спрятаться. Думаю, я находилась всего в двух шагах от месье Прелати, когда он вышел из дома с несколькими предметами в руках, я их очень хорошо рассмотрела. Среди них я увидела детскую рубашку, перепачканную кровью и еще чем-то. Он держал ее на вытянутых руках, и не удивительно, потому что даже я чувствовала запах – ужасный, гнилостный запах – и испугалась, что меня вытошнит. Но я сдержалась и внимательно посмотрела на рубашку, когда Прелати прошел мимо меня. Я была рада, что она не может разговаривать, – я бы не хотела знать, откуда на ней, прямо посередине, появился аккуратный разрез, измазанный кровью.

Я больше не слышала в тот день показаний свидетелей.

Жан де Малеструа оказался один в своем кабинете, когда я позже нашла его. Он смотрел на огонь одинокой свечи – и я увидела не блестящего дипломата, а простого служителя Господа, сидящего в полумраке и мучительно размышляющего над вопросами веры. Он подпирал голову обеими руками и тяжело дышал.

Я тихонько откашлялась, чтобы привлечь его внимание, но прошло несколько минут, прежде чем он перестал хмуриться и посмотрел на меня.

– Жильметта, – вздохнув, проговорил он, и я услышала в его голосе облегчение и теплоту.

– Я вас побеспокоила, ваше преосвященство?

– Я очень сильно встревожен.

– Может быть, вы хотите, чтобы я вас оставила...

– Нет, прошу вас... по правде говоря, я собирался послать за вами. Я устал от своих мыслей и рад вас слышать. Ваше общество доставит мне удовольствие. Меня уже тошнит от людей, с которыми я вынужден проводить время, включая и меня самого.

Он проводил время с плачущими свидетелями, повторяющими одну и ту же историю, и расчетливыми адвокатами, чья главная задача состояла в том, чтобы ублажить герцога Иоанна. А еще с суровыми писцами, ловящими каждое слово. Его окружали адвокаты, и прокуроры, и представители высшего общества, и всех лично интересовал исход суда. А ему на долю выпала тяжелая миссия принять решение от имени Господа. Я прекрасно понимала его тревогу.

Но мы оба знали, что все могло быть хуже.

– Представьте, какими бы тяжелыми выдались эти два последних дня, если бы милорд почтил нас своим присутствием, – сказала я.

Слабое утешение.

– Это невозможно представить, – тихо проговорил он.– Кроме того, рано или поздно ему придется предстать перед судом. Не знаю, как мне удастся тогда сохранять порядок.

На следующий день нам предстояло выслушать новых свидетелей, и я рассчитывала, что милорд опять не появится. В определенном смысле так было даже легче переносить это страшное испытание, потому что Жиль де Ре, содомит, убийца, человек, призывавший демонов, продолжал оставаться маршалом Франции, героем, бароном и рыцарем. Думать о нем как о безумном чудовище было проще в его отсутствие, чем глядя на блестящего аристократа.

– Из этих свидетельств сложатся новые обвинения, – сказал Жан де Малеструа.– Если он откажется прийти, тогда мы будем вынуждены силой притащить его в суд. Впрочем, надеюсь, он явится до того, как нам придется прибегнуть к крайним мерам.– Он мягко положил руку поверх моей.– Вы к этому готовы?

Я знала, что Жиль де Ре появится в суде не как покорный обвиняемый, он не будет молча сидеть, выслушивая страшные обвинения в свой адрес, – верный своей природе, он бросится в бой и постарается себя защитить.

– Я думаю, уместнее подготовить к суду милорда, – проговорила я.– Что же до меня, полагаю, я готова – насколько такое возможно.

Должна заметить, что я сказала не совсем правду, – мне тоже требовалась подготовка, но это не имело отношения к появлению милорда в суде. И я решила как можно осторожнее подступиться к Жану де Малеструа.

– Показания Перрин Рондо были интригующими, не так ли?

Он продолжал думать о чем-то своем.

– Тем, что отличались от остальных.

– Она проявила храбрость, когда спряталась, чтобы посмотреть, что там происходит.

– Да, храбрость.

– Я даже представить не могу себя на ее месте, и не важно, что я могла бы от этого получить. Только вот что мне интересно, – осторожно проговорила я, – знает ли кто-нибудь, что стало с вещами, которые Прелати и его сообщники вынесли из дома, я имею в виду, кроме пепла.

Он наградил меня странным взглядом.

– А почему вас это интересует?

– Я бы хотела на них взглянуть.

– Боже праведный, зачем?

– Потому что мне кажется, мы сможем узнать что-нибудь новое.

– Что еще можно узнать, взглянув на вещи? Они творение дьявола и недостойны нашего внимания.

– Творения дьявола указывают нам на самого дьявола, – возразила я.

Он нахмурился, и на его лице появилось осуждение.

– Это ужасно – кровь, дурной запах. Женщине не пристало смотреть на подобные вещи, любой женщине, особенно той, которая занимает ваше положение. Откуда такой интерес к ужасным подробностям?

Это был отказ в изящной форме, епископ заботливо указал мне на мою предполагаемую слабость, состояние, которое он приписывал моему «положению», но я уже не понимала его сути.

– Просто я подумала... Возможно, мы узнаем что-нибудь новое, изучив предметы, связанные с преступлениями, вот и все.

– А зачем нам это узнавать?

Пока я еще не могла ответить на этот вопрос.

– Разумеется, чтобы получить дополнительные доказательства, – объяснила я.– Доказательства виновности милорда в преступлениях, в которых его обвиняют.

– Доказательств не требуется. Я не ожидала такого ответа.

– Но... как же будет вынесен приговор, если не требуется доказательств?

– Он признается.

Первая мысль, которая пришла мне в голову, была: «Никогда».

– Жиль де Ре не признается, – сказала я.– Ему не позволит гордость.

– Уверяю вас, признается. Он ответит за свои преступления перед Богом, и сделает это по собственной воле. Даже если нам придется сначала применить пытки. Если потребуется, мы это сделаем.

– И тем не менее я бы хотела видеть доказательства, – умоляющим голосом проговорила я.– Мне... мне необходимо их увидеть, чтобы успокоиться.

Я закрыла лицо руками и начала тихонько плакать, но не смогла сдержаться и разрыдалась по-настоящему.

Я знала, что завтра буду сожалеть о том, что устроила это великолепное представление, и искренне раскаюсь, потому что мой епископ хороший человек и не заслужил такого грубого обмана. Пророческие слова сестры Клэр о предсказуемой одинаковости всех мужчин, даже тех, кто занимает высокое положение, всплыли у меня в памяти. Только самые жесткие и жестокие, вроде Жана де Краона, в состоянии выстоять перед женскими слезами. А если уж быть честной до конца, мои слезы были не такими уж фальшивыми. Жан де Малеструа поморщился.

– Ладно, если это так для вас важно, я постараюсь выяснить, куда подевались вещи. Но не советую питать особую надежду. Скорее всего, их выбросили или они потеряны.

Я понимала, что мой дорогой епископ наверняка прав, – я не очень надеялась, что кто-то сохранил рубашку, и уж конечно, не мерзавцы, чью вину она сможет доказать. Где ее могли спрятать, чтобы она не перепачкала все вокруг?

Франческо Прелати наверняка известно, что с ней стало, но он трус, который попытается обменять эти сведения на послабление в суде. У меня не было ничего такого, чем я могла бы его соблазнить. Оставалось найти Перрин Рондо. Я знала, что она пришла в Нант, на этот суд, вместе с остальными свидетелями, и все они временно поселились на окраинах города. Большой палаточный лагерь вырос на берегу реки, и мне оставалось лишь пройти между кострами, чтобы ее найти, – ее хорошо знали благодаря сильному характеру.

Когда я нашла ее на следующее утро до того, как начался суд, веселое настроение Перрин Рондо указывало на то, что она полностью оправилась после вчерашнего испытания.

Впрочем, она рассказала свою историю и покончила с этим делом. В отличие от многих других, кому показания в суде причинили боль, она не потеряла ребенка.

Высокое каменное кострище было сооружено у реки много лет назад, здесь рыбаки часто готовили рыбу, которую им удалось поймать в мутной воде. Поперек камней лежал толстый шест из какого-то зеленого дерева, а на нем мадам Рондо подвесила горшок. Она стояла, тихонько напевая, и помешивала кашу, ее округлые бедра двигались в такт круговым движениям руки. У ее ног на куске материи лежал большой, тщательно отмытый речной камень, на него она выльет готовую кашу. Потом она остынет, и ее можно будет есть руками, отламывая клейкие куски. Простая, безвкусная еда, но она утолит голод людей, ждавших завтрака неподалеку, поскольку ни у кого из них не было ни мисок, ни ложек для нормальной трапезы. Как же я привыкла к удобствам – тарелка, стол, ложка, достаточно горячей еды. Всего лишь привычка для меня – и настоящее сокровище для нищего. Меня всегда удивляло, как Бог решает, кого наградить своей милостью.

Перрин Рондо он даровал сердечную доброту, и она сейчас помогала тем, кто нуждался в пище и помощи. От пара, который поднимался над горшком, волосы у нее на лбу завились колечками, остальные она убрала назад и завязала куском тряпки. На ней был большой передник, рукава платья слегка закатаны.

Она посмотрела на мое облачение и вежливо кивнула.

– Доброе утро, матушка.

– Доброе утро. Вы мадам Рондо?

– Я.

– Да благословит вас Бог, мадам. Я молилась за вас вчера вечером после того, как вы дали свои показания. Надеюсь, вы оправились после болезни, которая так неожиданно на вас свалилась.

– Да, оправилась. И я благодарна вам за вашу молитву. Они случаются, а потом отступают, я имею в виду припадки дрожи. Я всегда быстро прихожу в себя.

– Вы храбрая женщина и очень настойчивая, когда хотите что-то узнать.

– А кое-кто сказал бы, что слишком любопытная, – усмехнулась она.

– Я не стану вас судить, мадам, но ваше любопытство, как оказалось впоследствии, принесло нам пользу.

– Так бывает не всегда.– Она хитро улыбнулась.– Но если мои показания помогли обвинителю, я рада. А выступить мне было совсем не трудно, – добавила она.– Мне очень жаль тех, кто потерял детей. Особенно женщину, которая говорила накануне, когда заседание закрыли.

Она вытащила из горшка деревянную ложку, стряхнула с нее остатки каши и положила поперек горшка. Высвободив руки, она соединила их на груди и пробормотала молитву. Затем перекрестилась и снова начала мешать в прежнем ритме.

– А что случилось с ней в часовне... И с вами... Я спрятала забинтованную руку в рукав.

– Со мной все будет хорошо. А мадам ле Барбъе сильная женщина. Я уверена, она быстро справится с тем, что ворон...

– Матушка, извините меня за дерзость, потому что у меня и в мыслях нет показать вам свое неуважение, – перебила она меня, – но это был не ворон, а сам дьявол в облике птицы, насланный Жилем де Ре, чтобы наказать ее за то, что она так резко выступила против него.

Как же сильно верят дети Господа в колдовство.

– Если так, мадам, тогда мы все обречены, потому что в последнее время мало кто произнес в его адрес добрые слова.

Она снова принялась креститься и даже произнесла новую молитву.

– Бог о нас позаботится, – сказала Перрин Рондо и подняла вверх ложку, словно в подтверждение своим словам. Кусок каши соскользнул с нее и свалился в горшок.– Ну, это, конечно, не изысканное угощение, но пустые желудки наполнит. Вы не поедите с нами, матушка?

– Вы очень добры, мадам, я уже поела. Но если вы можете уделить мне немного времени, я бы хотела расспросить вас кое о чем. О рубашке, которую вы упомянули вчера. Вы сказали, что видели, как Прелати вынес ее из дома примерно тогда же, когда арестовали милорда.

Она взглянула на кашу и нахмурилась.

– Смотреть на нее было невозможно, да и запах шел ужасный. Спереди вся в крови и еще в чем-то. Знаете, запах чувствовался даже через густые листья куста, где я пряталась. Если бы я не боялась, что они меня увидят, меня бы вытошнило.

Она знаком показала на мужчину, который спал прямо на голой земле.

– Расстояние до них было примерно как до него. Может, даже меньше.

Получалось не больше пары шагов.

– Значит, вы смогли хорошо рассмотреть рубашку.

– Очень хорошо. Месье Прелати держал ее на вытянутых руках, чтобы не запачкаться. Так что она оказалась практически у меня под носом.

– Вы говорили, что посередине она была разорвана...

– Не разорвана, а разрезана – скорее всего, ножом, – сказала она, ответив на вопрос, который я не успела задать.

Меня вдруг захватил нездоровый интерес, о котором говорил Жан де Малеструа, и мне стало не по себе.

– А вы не могли бы вспомнить, мадам... в каком месте был разрез?

– От подола почти до самого горла. Вокруг него ткань так пропиталась темной кровью, что края набухли. А еще я заметила, что нижняя часть разреза была неровной.

Мысленным взором я увидела нарисованную ею картинку и представила, как нож входит в мягкую плоть детского живота. Мне стало нехорошо, я покачнулась и ухватилась рукой за мадам Рондо, на лице которой тут же появилось беспокойство.

– У меня всего лишь закружилась голова. Сейчас все пройдет, – попыталась я успокоить ее.

Но прежде чем все прошло, в голове возникло несколько страшных образов. Я сделала глубокий вдох.

– Получается, что нож распорол рубашку и живот ребенка одновременно, ничего другого просто не может быть.

– Да, матушка. Ребенка, который был в этой рубашке, убили как ягненка.

Неровный разрез у самого подола, края которого набухли от крови; я попыталась себе его представить.

– Мадам, а в каком направлении расширялось кровавое пятно? – спросила я.

Она несколько минут смотрела на кашу, равномерно ее помешивая, но глаза ее были устремлены куда-то в пустоту. Она положила ложку на край горшка и только после этого заговорила.

– Около шеи собралось очень много крови. Выходит, она поднималась наверх.– Она озадаченно посмотрела на меня.– Но как такое может быть?

Ребенка подвесили вниз головой.

Я почувствовала, как к горлу подкатила тошнота. Когда мне удалось с ней справиться, я спросила:

– Как вы думаете, сколько лет было ребенку, которому принадлежала рубашка?

– О, он был маленьким. Не больше семи или восьми лет.

Перед моим мысленным взором появился Мишель в возрасте семи лет. Он забрался на колени моей памяти и обхватил меня за шею своими маленькими ручонками.

– Звери, – прошептала я.– Грязные звери.

– Да, матушка, – проговорила Перрин.

Я вежливо поблагодарила ее за все, что она мне рассказала, затем повернулась и прошла через лагерь. Подол моего облачения волочился по земле, но я не обращала на это внимания. Здесь стало еще больше людей, чем когда я пришла; и все они, казалось, не сводили с меня глаз.

К тому времени, когда я вернулась во дворец, Жан де Малеструа уже покинул свои личные апартаменты и отправился в часовню, так что мне предстояло объяснить ему, где я пропадала, лишь вечером. В отличие от брата Демьена, который видел, как я уходила.

– Где вы были? – налетел он на меня.– Я начал волноваться! Его преосвященство тоже вас искал. Мы опаздываем на заседание.

Да, и можем пропустить новый поток пронизанных болью историй. Я попыталась почувствовать огорчение и не смогла.

– Я ходила в лагерь, чтобы поговорить с Перрин Рондо, – ответила я.

Молодой священник быстро перекрестился и произнес короткую молитву, словно я заразилась страшной болезнью.

– Зачем?

– Я хотела задать ей несколько вопросов, брат. Про рубашку, которую она видела.

Мне не было необходимости объяснять, почему рубашка меня заинтересовала; брат Демьен слышал историю Гийома Карли. Вместо этого он принялся поносить несчастную женщину.

– Она страдает припадками, сестра, демон, наверное, еще не отпустил ее... знаете, она тряслась, как недужная, когда давала вчера свои показания.

– Я уверена, что ей удалось освободиться от действия злых сил, напавших на нее вчера. Когда я ее нашла, она, точно как наш Спаситель однажды, кормила страждущих.

– Демон может обмануть нас ложной добродетелью. Он покажет вам свет и уведет во мрак. Отравит фальшивыми обещаниями и заставит поверить...

– Хватит, – перебила я его и скрестила на груди руки.– Слушая вас, можно подумать, что вы собираетесь надеть митру, брат.

– Не нужно быть епископом, чтобы говорить о зле, которое несет дьявол.

– Почему не нужно? И не бойтесь за мою душу, брат, я вернулась, сумев ее сохранить, – заявила я.

– Надеюсь, вы остались довольны ее ответами.

– Насколько такое возможно в данный момент.

Но, как это часто бывает, ответы мадам Рондо вызвали лишь новые вопросы. И мне придется отправиться еще куда-нибудь, чтобы найти ответы на них.

Все, что происходило и о чем говорилось в суде, почти сразу же становилось известно в лагерях вокруг дворца и окружающих его деревнях, словно речи передавались по какому-то невидимому каналу. Никто ни о чем другом не говорил, но так бывает всегда – мы отказываемся наслаждаться ароматом божественных роз, когда нас привлекает запах грязи. Накануне вечером я услышала у себя над головой шорох и, подняв голову, увидела небольшую стаю голубей, которые кружили над одной из башен. Они беспорядочно метались несколько минут, а потом разлетелись в разные стороны. Но как только они исчезли, им вслед выпустили новую стаю. По всей Франции и Бретани члены королевского двора, аристократы и церковники получат маленькие листочки бумаги с написанными на них важными сообщениями. На следующий день птицы непременно доберутся до Авиньона, и мой сын, которому я, к своему великому стыду, так и не ответила на письма, наполненные словами любви, узнает о том, что у нас здесь происходит.

– Герцог Иоанн, наверное, очень интересуется новостями, – сказал мне брат Демьен, глядя, как исчезают из вида птицы.

– Он мечтает растоптать милорда, – ответила я, – впрочем, дела милорда совсем плохи и без его участия. Интересно, когда он предстанет перед нами. Герцог умоет руки, словно не имеет к этому никакого отношения, но свою выгоду не упустит. Очень нехристианское поведение. С другой стороны, вокруг него столько людей, которые ведут себя по-христиански – за него.

Новости сообщал один и тот же глашатай, который в конце каждого дня выходил на большую площадь перед епископским дворцом. Послушать его собиралась огромная толпа, и в его шляпу щедро летели монеты, потому что он был великолепным рассказчиком. Слушатели вскрикивали и стонали, а потом потрясали кулаками, когда удивление уступало место гневу. По мере того как росло количество сообщений о пропавших детях, росла и ярость простого народа в адрес правителя.

Глашатай рассказал о новых ужасах и поведал несколько историй о том, как запугивали простых людей слуги Жиля де Ре:

– Около шести месяцев назад поденщица, которая работала во дворце, рассказала мне, что видела кровавый след маленькой ноги. Она пошла позвать управляющего, но, когда они вернулись, след исчез. Бедная женщина потеряла свое место из-за того, что заговорила...

И истории о безрассудной храбрости.

– Была темная, безлунная ночь. Я стоял на стене замка в Машекуле, потому что не сомневался: гнусные мерзавцы обязательно предпримут какое-нибудь непотребство. Я твердо решил, что, если они захватят еще одного ребенка, я без колебаний созову мужчин из близлежащих деревень, чтобы отвести милорда де Ре к представителям власти.

Но, к сожалению, меня сморил сон, а вскоре разбудил худощавый мужчина, который приставил к моему горлу кинжал. Я вскрикнул, а он засмеялся и сказал: «Можешь кричать, сколько влезет! Тебя никто не спасет. Ты покойник!»

Я не сомневался, что он собирается меня убить, и стал умолять о пощаде. Благодарение Богу, он надо мной сжалился и оставил размышлять о том, что могла означать наша встреча, но у меня пропало всякое желание там находиться... Я быстро спустился вниз и выбрался на дорогу, и, хотя было темно, как в преисподней, помчался прочь от этого страшного места. На следующий день, когда я возвращался верхом на лошади домой, то встретил самого милорда де Ре, который ехал со стороны Буэна. Он показался мне великаном на своем могучем коне, особенно если вспомнить, что со мной произошло ночью. Он сердито на меня посмотрел и положил руку на рукоять меча. Я закрыл глаза и стал ждать смерти, но он лишь презрительно рассмеялся и поехал дальше, а вот его спутники окружили меня и начали избивать. Никто из них не произнес ни слова, но выражения их лиц говорили: «Мы знаем, что ты тут путался, и лучше тебе этого не делать!»

Это была последняя страшная история, которую я услышала в тот день. Вернувшись в часовню, я обнаружила, что в слушании объявлен перерыв, который меня обрадовал, несмотря на необъяснимое желание узнать, о чем идет речь. Пока мы ждали, я перебирала пальцами прохладные гладкие четки, исключительно чтобы отвлечься, забыв о необходимости произносить еще и необходимые молитвы, а Жан де Малеструа совещался с братом Блуином и обвинителем Тушерондом. Они склонили друг к другу головы и говорили так тихо, что даже писцы, сидевшие рядом, ничего не слышали.

Впрочем, это не имело значения, потому что на сей раз записи делал Жан де Малеструа. С согласия своих коллег он составил короткое заявление, которое передал одному из писцов, а потом шепотом что-то ему сказал. Тот сразу же начал рыться в своих бумагах, затем встал и пересказал основные показания, сообщив, кто их дал, и в конце подведя итог.

Закончив, писец посмотрел на его преосвященство, который с самым серьезным видом кивнул, дозволяя ему произнести официальные слова.

– Данные показания доведены до сведения милорда Жана де Малеструа, его преосвященства епископа Нанта и брата Жана Блуина, вице-инквизитора, и они, выслушав их, заявляют, что эти преступления должны быть наказаны, а потому объявляют свое повеление всем служителям церкви. Вышеназванный Жиль де Ре должен предстать в субботу, восьмого октября, как того требует закон, перед вышеназванными милордами – епископом и вице-инквизитором, а также назначенным для ведения данного дела и всех дел подобного характера обвинителем, чтобы он мог предложить объяснения или возражения против выдвинутых в его адрес обвинений.

Воздух, слишком теплый для октября, вливался в открытое окно комнаты на верхнем этаже. Мы собрались там, потому что в часовне возникла слишком, серьезная опасность бунта. Здесь было удобно, в отличие от нижнего зала и часовни, но в настоящий момент больше всего меня радовали стоящие у подножия лестницы стражники, которые получили приказ никого наверх не пускать. Таким образом, на этом заседании мог присутствовать только тот, кому даст соизволение начальник стражи.

Хотя мы больше не беспокоились за свою безопасность, навести порядок и приступить к делу удалось не сразу. Я заметила, что появились новые лица, среди них несколько известных мне. Самым заметным был Пьер Л'Опиталь, правитель Бретани волей герцога Иоанна и личный советник и доверенное лицо моего епископа.

– Я вижу, герцог прислал своего сторожевого пса, – заметил брат Демьен.

– ДеТушеронд наверняка обидится, – откликнулась я.

– Да уж, – согласился со мной брат Демьен.

– Нам повезло, что он больше законник, чем политик на службе нашего герцога, – добавила я.– Иначе мы бы постоянно находились в состоянии дипломатического кризиса.

В коридоре раздались шаги. Брат Демьен оглянулся.

– Гийом Шапейон, – доложил он.

Сладкоголосый Шапейон отлично уравновешивал ядовитого Л'Опиталя. Он будет говорить от имени епископа и отчитываться только перед Жаном де Малеструа. Он надел свое самое роскошное адвокатское облачение с широкими белыми рукавами – а я с завистью подумала, сколько сокровищ можно спрятать в этих бесконечных складках. Словно утята за уткой, за Шапейоном следовал целый выводок писцов и нотариусов. Каждый сжимал в перепачканных чернилами пальцах перья, большинство из которых придет в негодность еще прежде, чем мы доберемся до конца слушания.

Писцы и прочие официальные лица, как правило, садились в передней части зала суда, и меня удивило, что они не смогли сразу занять свои места. Хотя нам больше ничто не угрожало, страх остался. Я сидела на одном из стульев с высокой спинкой, которые сюда принесли, чтобы всех рассадить, и старалась устроиться поудобнее: расправила подол облачения, убрала выбившиеся пряди волос, пригладила покров. Когда наконец все было в полном порядке, я закрыла глаза и подумала о великолепных яблоках, сложенных в холодном подвале, и о том, как будет приятно их есть, когда наступит мрачный январь. Мое дыхание стало ровнее, и я начала успокаиваться.

Но в следующее мгновение я задохнулась, потому что, против всех ожиданий, в зале появился Жиль де Ре.

Глава 28

Я позвонила Москалу на несколько дней раньше, чем мы договаривались.

– Я ждал вашего звонка только в понедельник, – заявил он со своим бостонским акцентом.

– Я готова предъявить обвинение, – сказала я, не в силах сдержать радость.

– Здорово.

Однако он произнес это негромко, словно я его разочаровала. Я прекрасно его понимала; он хотел взять Дюрана не меньше, чем я.

– Да. Я получила ордер на арест.

– Вы молодец. Быстро справились. Мог ли он понимать, что я улыбаюсь?

– Мы собираемся его брать. Ордер выписан за похищение нескольких несовершеннолетних детей. Я просто хотела вас предупредить.

– Не за убийство? – Его разочарование стало еще более очевидным.

– Пока нет. Но не исключено, что уже обнаружено тело. Я не знаю, появилось ли сообщение в ваших местных газетах...

– Ну, нельзя назвать «Глобал» местной, – сказал он, – но я читаю еще и «Лос-Анджелес тайме».

– Значит, вы уже знаете.

– Да. Но я в недоумении. Жертвой оказался чернокожий, что не укладывается в вашу схему.

– Мы осуществляем процессуальные действия на том основании, что он просто тренировался.

– О, Господи! Разве ему недоставало практики?

– А потом последовали три неудачные попытки похищения в один день. Он меня дразнит.

– Ну, это звучит более убедительно. Теперь, когда обнаружено тело, вы можете предъявить негодяю обвинение в убийстве, когда подготовите все улики.

– Да, мы так и сделаем.

– Ну, ладно.

Судя по тоске, прозвучавшей в его голосе, Москал понимал, что ему придется очень долго просить, чтобы Дюрана вернули в Штат на заливе[63] а этого не произойдет до тех пор, пока Золотой штат[64] не вырвет остатки его легких, и да поможет нам Бог.

– Как вам удалось до него добраться?

– Кроссовки, – сказала я.– Он хранил их кроссовки. Я почти услышала, как у него от изумления отвалилась челюсть и со стуком упала на пол. Казалось, нас разъединили.

– Пит, вы меня слушаете?

– Да, – послышался шепот.– Подождите немного. Сейчас я повешу трубку, но сразу же перезвоню. Пожалуйста, не уходите.

Он повесил трубку, я осталась прикованной к своему столу, а в голове у меня вертелась одна мысль: «Вы не даете мне добраться до этого негодяя...»

Наверное, прошла неделя, прежде чем зазвонил телефон. Две копии ордера, которые я сжимала в руке, были смяты и покрыты потом, но казались такими горячими, словно могли в любой момент вспыхнуть. Краем глаза я видела, как мои товарищи проверяют оружие, надевают бронежилеты, убеждаются в наличии запасных батарей для рации. Начался ритуал подготовки к охоте, а у меня была главная роль. Мое терпение кончалось.

– Извините, – сказал Москал.– Это заняло немного больше времени, чем я рассчитывал. Нужно было кое-что проверить.

– Боже мой, о чем речь?

Неожиданно зашумел факс. Лист начал медленно вылезать наружу.

– Вы принимаете мой факс?

– Да. Я подожду, пока передача не закончится.

Через две мучительные минуты роды завершились. Я почти с отчаянием вытащила лист; это была одна из фотографий, которые я видела в деле в участке Южного Бостона.

Москал обвел кружком босые ноги.

– Сукин сын, – прошептала я в телефонную трубку.

– После того как вы его возьмете, не сочтите за труд посмотреть, нет ли у вас пары кроссовок с черным верхом и эмблемой «Бостонских кельтов» [65]

– Непременно.

Две группы из трех человек разместились в двух машинах. Я ехала вместе со Спенсом и парнем, который участвовал в обыске на студии. Меня успокаивало, что я не одна, поскольку я сильно нервничала – это было самое крупное дело из всех, которые я вела, и мне очень хотелось верить, что все пройдет успешно. Во время ареста может случиться множество самых разных неожиданностей.

Я не считала Уилбура Дюрана пугливым; во время своего короткого визита в участок он вел себя с удивительным хладнокровием. Должно быть, он понимал, что мы ничего не сможем сделать сразу. Вероятно, предварительно побеседовал со своим адвокатом. И не с тем специалистом по корпоративному праву, которого мы оторвали от игры в гольф, а со своей знаменитой сестрой, Злой Волшебницей Побережья. Несомненно, Шейла Кармайкл его выслушала – вы только представьте себе, как ваш близкий родственник говорит: «Меня подозревают в серии похищений подростков ». Потом наступает молчание, поскольку человек, которому ты доверился, не станет спрашивать, правда ли это. И каким будет, в конце концов, ответ? «Давай вместе подумаем, что можно сделать, чтобы уменьшить потери».

А потом адвокаты удивляются, почему люди отождествляют их с акулами.

Вскоре мы вломимся в замкнутый мир Уила Дюрана и попытаемся его взорвать, и к черту адвокатов. Он наверняка приготовился молчать, если его арестуют, в этом у меня не было сомнений. Допрос после ареста будет одним из самых трудных для нас, в том числе и для Фрейзи – подозреваемый будет заранее подготовлен к любым неожиданностям.

И холодным как лед.

– Ты в порядке? – спросил Спенс.

Должно быть, от меня исходили эманации тревоги.

– Да. Нет. Может быть. Спроси у меня после того, как мы наденем на него наручники и увезем.

Он негромко рассмеялся.

– Ты ведь недавно ходила в тир, верно?

– Да.

– Хорошо. Я не хочу, чтобы ты меня подстрелила.

– Никому не придется стрелять. У Дюрана нет разрешения на ношение оружия.

– Из этого вовсе не следует, что у него нет пистолета. Или пятерки громил с пистолетами и с разрешением на их ношение, которые смогут все исполнить для него.

– Не его стиль. Все пройдет без сучка без задоринки.

– Да. Как и всегда.

Мы проходили обучение, чтобы быть готовыми ко всему, к любым неожиданностям. Но я была уверена, что Уилбур Дюран не пойдет на жесткое противостояние. Его пули сделаны из серого вещества. И если он начнет в нас стрелять такими пулями, мы можем даже не узнать, что он попал в цель.

Перед входом в студию стояли два автомобиля: «мерседес» последней модели, гладкий и блестящий, черный с затемненными стеклами, и пятилетний или шестилетний «фольксва-генджетта», также черного цвета. Я сообщила в участок их номера. Пока мы дожидались ответа, я на всякий случай проверила свой пистолет.

Наконец нам сообщили, что машины не принадлежат Дюрану, и я испытала разочарование. «Мерседес» взят напрокат – тут у нас забрезжила надежда, но оператор добавил, что машину взяла крупная юридическая фирма. Я записала номера в блокнот и отстегнула ремень безопасности.

– Ни одна из машин не принадлежит Дюрану или его компании.

– Не исключено, что он здесь.

Однако в студии Дюрана не оказалось. Мистер Штаны для Гольфа и его дружок уже ждали нас. Оба заявили, что Уилбур Дюран покинул страну.

– Значит, он вернулся на один день, чтобы нанести мне визит, а потом снова исчезнуть?

– Я не могу рассуждать о мотивах поведения моего клиента. Он свободно перемещается по миру, – заныл адвокат. Он выглядел куда значительнее без одежды для гольфа, но голос оставался столь же отвратительным. – Мистер Дюран все еще расстроен из-за безобразий, которые вы устроили в студии. У него жесткое расписание, и теперь ему будет очень сложно закончить работу в срок.

– Но он не работал, когда мы сюда пришли.

– Возможно, он работал в другом месте, я не знаю. Мне известно одно: в своей студии в таких условиях он работать не мог.

– Ему нужно было только попросить.

– И вы бы сразу ушли?

Он сбивал меня с толку, и я поддалась на его уловки.

– Где он? – резко спросила я.

– Понятия не имею.

– Но вы входили в контакт с мистером Дюраном.

– Это конфиденциальная информация, детектив.

Я чувствовала, как во мне растет раздражение; еще немного, и я начну кричать. Должно быть, Спенс это понял, поскольку взял меня за локоть и вмешался в разговор:

– Вы не возражаете, если мы осмотрим студию?

– Я категорически возражаю.

– Когда он вернется, – сказала я, – пожалуйста, передайте вашему клиенту, что я бы хотела перекинуться с ним парой слов. Кстати, можете добавить, что у нас есть ордер на его арест.

Адвокат так и не спросил, в каком преступлении обвиняется его клиент.

Мы вышли к машинам, и я связалась с группой, которая отправилась в дом Дюрана. Они рассказали, что в доме находится только несущий какую-то чепуху слуга.

Нам ничего не оставалось, как уйти. Косые лучи солнца слепили глаза, все казалось каким-то старым и обветшавшим.

– Ну, и каков план «Б»? – спросил Спенс.

– Плана «Б» не существует, – ответила я.– У нас едва набралось на план «А».

Он пораженно посмотрел на меня.

– Перестань, Лени, у тебя есть план «Б» даже в тех случаях, когда ты теряешь пилочку для ногтей.

– Я не шучу, Спенс. Плана «Б» у меня нет.

– Так что же мы будем делать, когда даже некого ущипнуть за задницу?

– Понятия не имею.

– Мне кажется, нам нужно его вспугнуть.

– Как? – осведомился Фред.– Ты сама сказала, что он мастер исчезновений. И мы пока не можем обнародовать эту информацию.

В срочном совещании участвовали старшие офицеры и детективы из отдела. Я вновь оказалась в трудном положении, нужно было срочно что-то придумать.

– У меня в «Тайме» есть одна знакомая, – сказала я.– В последнее время я с ней не работала, но прежде мы были в хороших отношениях. Если мы предложим ей что-нибудь взамен, она сможет намекнуть, что Дюран связан с похищениями, не называя его главным подозреваемым. Пусть сошлется на анонимный источник в полицейском департаменте, чтобы никто не пострадал.

– Ты ей доверяешь?

– Да. Пожалуй, да. Как я уже говорила, мы с ней давно не общались, но она всегда была порядочным человеком.

Я ожидала, что Фред будет возражать, но оказалось, что он готов на все.

– Возможно, стоит попытаться. Но прежде чем ее статья будет опубликована, я бы хотел на нее посмотреть.

Интересно, о чем он думает?

– Не знаю, Фред, боюсь, она не согласится. Независимость прессы и все такое.

– Я не собираюсь исправлять грамматику, Дунбар. Мне необходимо знать суть того, что она напишет.

– Наверное, она захочет получить эксклюзивный материал, если согласится на такое сотрудничество.

– Как насчет первого интервью с тобой?

– А если я вообще не хочу давать интервью?

– Круто.

Ну, вот я свое и получила.

Переговоры вышли непростыми, но в результате мы сумели заключить сделку. Мы вдвоем, без начальства, без Фреда, без редактора. Она согласилась напечатать нужный нам материал в обмен на немедленный доступ к процессу, как бы мы ни обходились с остальной прессой. И я буду проводить с ней по часу в день, как только освобожусь от бумажной работы, связанной с арестом, и все это время мы будем беседовать о деле и о том, как оно развивается.

На следующее утро небеса разверзлись.

«Анонимный источник из полиции сообщил, что Уилбур Дюран, голливудский гений спецэффектов, чей звездный список работ включает самые знаменитые фильмы ужасов всех времен, находится под подозрением в связи с расследованием серии исчезновений подростков в районе Лос-Анджелеса. Его недавно выпущенный фильм «Здесь едят маленьких детей» имел большой коммерческий успех и стал первой попыткой самостоятельной работы компании «Ангел-филмс». Сорокалетнего Дюрана многие голливудские звезды считают лучшим художником по гриму своего поколения, хотя этот титул едва ли отражает широкий спектр его талантов. Одна актриса, не пожелавшая назвать свое имя, сказала: «Он может сделать так, чтобы я казалась молодой, на что больше никто не способен».

После «длительного и тщательного расследования», как выразился один из детективов, Дюрана пытались найти, чтобы взять у него показания в связи с исчезновением трех мальчиков 12-13 лет, которые были похищены в западных районах Лос-Анджелеса. Один из них исчез два года назад, другой около года, третий – два месяца назад. Вещи, принадлежащие всем трем исчезнувшим мальчикам, обнаружены в рабочей студии Дюрана и позднее опознаны родственниками. Кроме того, Дюран находится под расследованием в связи с его возможным участием в убийстве Эрла Джексона, 12 лет, чье тело найдено на прошлой неделе, на заброшенной парковке возле аэропорта.

Самого Дюрана никто не видел после того, как обнаружены эти вещи, во время обыска он явился в отдел по расследованию преступлений против детей и заявил, что обыск в его студии мешает ему работать. Он потребовал, чтобы полиция покинула студию. Доказательства, собранные в студии Дюрана, позволяют сделать вывод, что серия исчезновений мальчиков-подростков, в чьем похищении подозревались разные люди, совершены одним человеком.

Судя по всему, Дюран уже довольно давно подозревается в том, что имеет отношение к этим исчезновениям, но наши источники в полиции говорят, что получить любую информацию, связанную с Дюраном, было крайне сложно. Они ссылаются на его склонность к ведению уединенного образа жизни, что препятствует проведению расследования.

Кроме того, один из полицейских офицеров, близких к расследованию, утверждает, что высокое положение Дюрана в мире киноиндустрии помогает ему защищаться, – нечто похожее происходило в деле О. Дж. Симпсона в начале расследования. По словам этого офицера, подобные льготы не раз распространялись на наиболее известных голливудских деятелей, когда у них возникали проблемы с законом. «Полицейские ничем не отличаются от других людей – им хочется пообщаться со звездами. У них появляется прекрасный повод, когда у звезд возникают проблемы». Когда мы обратились за комментариями в полицию Лос-Анджелеса, пресс-секретарь Хэзер Мару ни решительно опровергла все эти утверждения, назвав их «безответственными и необоснованными.

Тем не менее объявлен общенациональный розыск Дюрана, чье местонахождение остается неизвестным. Предполагается, что он не носит с собой оружия, однако считается очень опасным, в особенности для детей. Его представитель утверждает, что он «покинул страну» и работает над производством фильма, но это заявление пока подтверждения не получило. Полиция полагает, что он может путешествовать не под собственным именем, поскольку Дюран мастерски меняет свою внешность. Полиция Лос-Анджелеса сообщает о бесплатном номере телефона, по которому могут позвонить люди, которые думают, что видели Дюрана. Если пожелают, эти люди могут сохранить анонимность, но всякий, кто даст информацию, которая приведет к аресту Дюрана, получит часть или даже всю награду».

Через три минуты после того, как газета появилась на столе Фреда, он вызвал меня в свой кабинет.

– Я не вижу ни малейших признаков «почтительного отношения» в той статье, которую я только что прочитал.– Он сердито стукнул по газете рукой; наверное, ему было больно.– Что за дерьмо?

– Я же вам говорила, у них есть редакторы. Моя подруга не хотела рассказывать редактору, что мы договорились, поэтому ей не удалось придержать часть информации.

– Чушь собачья. За информацией стоишь ты.

Он был прав – это было моих рук дело. Я передала информацию после того, как Фред прочитал черновик статьи. Он ничего не знал. Однако правда никогда не выйдет наружу.

– Нет, Фред, – солгала я, – это не я. Я сразу одобрила то, что она написала, а все остальное появилось в самый последний момент. Не забывай, журналисты получают деньги за то, что у них развито воображение, и они склонны слегка приукрашивать правду.

– Ну, боюсь, они могут сильно приукрасить мою голову, если ты быстро не доберешься до этого типа. И твою тоже.

Фотографии неприметного Уилбура Дюрана украшали первую страницу всех газет в стране. В Мексике и Канаде и даже в европейских странах также начались поиски сбежавшего гения. Как и следовало ожидать, история о нем проникла в международные новости: она привлекала всеобщее внимание своей необычной темой, хотя мы и не хотели этого признать.

Мне не было стыдно. Должна заметить, что я большая любительница интриг разного рода. Наверное, любопытство – одна из главных причин, по которой я стала полицейским; мне пришлось некоторое время проработать патрульным, но я не сомневалась, что обязательно стану детективом, – некоторые вещи я просто должна была знать. Кое-какие ответы я получила в Бостоне. Но их оказалось недостаточно.

Например, как человек, обладающий таким огромным богатством и властью, такой непостижимый гений, столь замечательный талант смог стать злодеем. Если бы у меня было его состояние и его способности, я бы, вне всякого сомнения, управляла миром, поскольку именно это ему по силам.

И еще мне ужасно хотелось знать, как родители такого ребенка могли не увидеть его поразительных способностей и не направить в нужном направлении. Мало того, они еще и подтолкнули его на преступный путь, что уже само по себе заслуживало тюремного срока.

Наконец, я очень хотела, чтобы мне кто-нибудь объяснил, почему в тайниках своей души я испытывала симпатию к этому монстру, в то время как мой мозг кричал: «Немедленно уничтожь ублюдка!»

После того как его история стала всеобщим достоянием, все вдруг захотели принять в деле какое-то участие. Появилось множество психологов и судебных психиатров, которые просили разрешения нам помочь. Это расследование могло стать дойной коровой для всякого, кто сумеет распорядиться открывшимися возможностями, и они выстраивались в очередь, расталкивая друг друга, рассчитывая занять место Эррола Эркиннена, который помогал мне с самого начала.

Звонили тысячи людей. Их указания сводили нас с ума.

«Я видела его в аптеке, ну, вы знаете, рядом с бензоколонкой «Ультра-Март»...» «Он стоял передо мной в очереди в кинотеатр. Я хотела посмотреть «Здесь едят маленьких детей», так что это определенно был он, ведь фильм его...»

«Мы видели его в аэропорту. Он был одет как Грета Гарбо, в меховое манто и все такое. В такую жаркую погоду надеть меха – никто не станет так поступать, если нет необходимости, значит, это он...»

«Он пытался забраться в раздевалку на бейсбольном стадионе. И у него была его старая перчатка».

Или последнее перевоплощение.

«Он был в форме. Я видела его с парой других полицейских. Они ничего не поняли, но я сообразила. Я знаю, что это он...»

Пресса впала в неистовство, почти как в случае с Симпсоном. Каждый день, когда я входила в участок или выходила из него, там уже толпились репортеры с микрофонами и камерами. Женщины причесывались и прихорашивались в ранние утренние часы, мужчины надевали костюмы от Армани – что их заставляло так поступать? Конечно, каждый надеялся на удачный снимок или интервью, чтобы сразу стать знаменитым на всю страну. То был один из способов повысить рейтинг Нильсена[66].

Наверное, во всех профессиях есть свои «рейтинги».

Я чувствовала себя защищенной от всей этой вакханалии, благодаря любезности Фреда, обеспечившего мне анонимность до тех пор, пока у нас на руках не появятся все козыри, – один из тех редких случаев, когда я была полностью с ним согласна. До того как мы вышли на Дюрана, у нас имелись все основания сохранять тайну. Теперь, когда мы не сомневались, что похищения совершал именно он, нам требовалась помощь населения, но при этом мы рассчитывали, что нам не будут мешать, – и тут все зависело от четкости работы службы информации. Впервые за свою карьеру я поняла, в чем смысл работы нашего пресс-секретаря Хэзер Маруни – она оказалась на переднем крае борьбы с гражданскими лицами. Существовала лишь совсем небольшая вероятность, что меня выдаст кто-то из отдела – если вдруг выяснится, что у меня есть неизвестный враг, что казалось мне сомнительным, поскольку я всегда старалась вести себя прилично. Фред беспокоился, что мое имя назовет кто-нибудь из окружения Дюрана.

В результате тайное стало явным, но ребята из нашего отдела были не виноваты, да и пресса хранила молчание. Обо мне рассказал сам Уилбур Дюран.

Глава 29

В глубине души я понимала, что Жиль де Ре чудовище, сам дьявол, и, называя его этими именами, я надеялась, что он лишится власти надо мной. Я рассталась со своим материнским отношением к нему, перестала быть женщиной, которая вытирала ему в детстве слезы и укладывала спать, когда его собственная мать забывала о нем. Я больше не могла страдать за него, сочувствовать его боли, не могла защитить от ужасов, случившихся с ним волей его деда, от которого никто – ни я, ни вечно отсутствующие родители, вообще никто на свете – был не в силах его уберечь.

– Тише, малыш, она уехала с твоим отцом в Пузож. Не огорчайся, крошка, они вернутся в Шантосе меньше чем через две недели, и вы снова будете вместе.

Разумеется, мой юный воспитанник не мог не замечать, что милорд Ги и леди Мари часто брали с собой Рене, когда уезжали, особенно в Машекуль. Я подозревала, что болезненный младший брат, чуть не погибший во время родов, был матери дороже, чем ее первенец.

Когда это происходило, у нас всегда случались неприятности – как правило, не сразу после того, как они уезжали, но как только возникали какие-нибудь сложные ситуации, никогда не имевшие отношения к тому, что его оставили. Он злился по пустякам, начинал колотить меня своими маленькими кулачками и устраивал настоящий скандал. Порой, когда я пыталась его удержать и успокоить, он змеей выскальзывал из моих рук, падал на пол и принимался колотить ногами, да так сильно, что камни содрогались. Родители запретили мне наказывать его за эти выходки в их отсутствие, хотя я считала, что его следовало призвать к порядку, причем самым суровым образом. А когда они находились дома, их воспитательные меры можно было назвать в лучшем случае скромными и совершенно бесполезными.

Однажды, уже не в силах выносить его возмутительное поведение, я совершила серьезную ошибку, результат которой преследует меня до сих пор. Я пошла к Жану де Краону, который занимался счетами, и объяснила, что у нас происходит. Он положил перо, громко выругался и заявил, что мальчика испортили и превратили в девчонку. Я терпеливо ждала, когда он закончит свою речь, надеясь, что он замолчит и я смогу спросить, что мне делать. Его непристойные речи набирали силу, и вскоре он начал так жутко ругаться, что от его слов стало бы дурно ангелам на небесах.

Затем он помчался в детскую, я следовала за ним, умоляя быть снисходительным. Мы обнаружили мальчика с горничной, на чьем попечении я его оставила. Они тихонько разговаривали, и он показался мне достаточно спокойным – что меня невероятно удивило, ведь он громко вопил, когда я передала его девушке. Жан де Краон, решив, что я побеспокоила его без причины, наградил меня испепеляющим взглядом.

– Прошу вас, простите меня, милорд Жан, но он успокоился – это благословение, конечно же, только я очень удивлена, потому что он был в ужасно возбужденном состоянии, когда я его оставила и...

Не дослушав моих извинений, Жан де Краон повернулся и, бормоча на ходу проклятия, направился к двери. Но как только он повернулся к нам спиной, Жиль снова впал в истерику. Он выл и стонал, устроив представление для старика, который собирался бросить его, как мать и отец.

Что за странное отклонение от нормы, когда ребенок стремится завоевать внимание методами, грозящими ему наказанием, если не может получить его другим способом?

Как бы там ни было, представление тут же возымело успех, потому что, услышав вопли, Жан де Краон снова к нам повернулся и с искаженным от гнева лицом направился прямо к мальчику. Жиль был великолепным актером; он растянулся на полу и изо всех сил колотил ногами по каменным плиткам. Пришедший в ярость старик поднял моего маленького воспитанника и принялся валтузить его кулаками, а я стояла рядом и умоляла прекратить. Испуганная горничная выскочила из комнаты, оставив меня защищать ребенка от озверевшего деда, который отмахнулся от моих попыток вмешаться с ловкостью, неожиданной для его возраста. Он поднял руку и ударил бы и меня тоже, хотя я не была его женой, если бы в этот момент в дверь детской не постучал стражник, удивленный шумом.

Когда дед отвлекся на него, я схватила Жиля и побежала, умоляя Господа послать моего мужа или еще кого-нибудь, кто мог бы мне помочь. Маленький Жиль лежал у меня на руках, обмякнув, словно тряпка, и плакал, а я выскочила в коридор, соединявший детскую с апартаментами леди Мари. Я знала все потайные места, потому что ее служанки в разное время были вынуждены прятаться, когда Ги де Лаваль неожиданно заявлялся, чтобы получить причитающиеся ему знаки внимания. В такие моменты возможности покинуть комнату в соответствии с правилами приличий не было, поскольку он не любил ждать. Он брал ее прямо на месте – на скамейке, около стены, иногда даже стоя, не дожидаясь, когда мы уйдем. Поэтому мы прятались и молча ждали, когда милорд покончит со своими делами, что происходило достаточно быстро.

Подобные вещи, казавшиеся мне весьма неприятными тогда, были пустяком по сравнению с тем, что я переживала сейчас. Однако знание потайных уголков помогло мне в сложном положении, в котором я оказалась. Когда я вошла в дверь, ведущую в апартаменты леди Мари, я обернулась и увидела, что Жан де Краон, ослепленный яростью, пытается нас догнать. Жиль прижался ко мне, но мне удалось высвободить одну руку и захлопнуть за нами дверь. Раздался страшный грохот, но я успела задвинуть засов, и, к моему великому облегчению, он встал на место. Злобный старик принялся колотить в дверь с такой силой, что деревянные планки задрожали и во все стороны полетели щепки. Прижимая к груди ребенка, я бросилась к шкафу, а Жан де Краон в бессильной ярости ломился в дверь, не желавшую поддаваться.

Прошло довольно много времени, прежде чем он устал и оставил дверь в покое. Я в ужасе дрожала, прячась в шкафу, пока не убедилась, что он ушел. К тому времени, когда мы выбрались из нашего душного укрытия, платье у меня промокло от слез Жиля и моих собственных. Запах в шкафу стоял невообразимый, потому что мой напуганный воспитанник не смог сдержаться и испачкал штанишки. Когда мы выбрались наружу, я увидела у него на лице такой стыд, что у меня чуть не разорвалось сердце.

Несколько часов спустя, когда ребенок уже лежал в кровати, я выскользнула в большой зал, чтобы отыскать мужа. Его не было целый день, и мне отчаянно хотелось рассказать ему о том, что произошло. Он ужинал за длинным столом со своими товарищами. А среди них я заметила злобного старика, который так напугал меня и своего внука днем; пьяно покачиваясь, с бессмысленной улыбкой на лице, он поднялся на ноги.

На мгновение я замерла, прижимаясь спиной к стене. Если бы он решил наброситься на меня, я бы ничего не могла сделать. Но я видела, что он перебрал сладкого вина и едва держится на ногах.

Когда он, качаясь, направился ко мне, я призвала на помощь все свое мужество и, опустив глаза, проскользнула мимо него. Он что-то презрительно проворчал мне вслед, но больше ничего не сказал; даже не попытался меня остановить, словно в детской вообще ничего не случилось.

Я бы хотела сказать, что мой муж пришел в ужас, когда я рассказала ему о том, что случилось днем, но он меня разочаровал.

– Юный господин Жиль является старшим сыном, наследником благородного рода и должен научиться принимать свою роль правителя. А это требует твердости характера.

– Он станет жестоким, если с ним будут так обращаться, – возразила я.

– Ему придется быть жестоким. И не твое дело решать подобные вещи.

И все – на этом наш разговор был закончен, а я испытала ужасное разочарование.

Жиль де Ре предстал перед закрытым судом в тот день не как заброшенный ребенок, нуждающийся в утешении, и не как жалкое существо, которого следует избегать. Нет, он выглядел точно так, как его представляли себе люди, коим он причинил зло, до того, как это все началось: богатый, могущественный мужчина в расцвете сил, аристократ, в чьей власти раздавить, точно букашку, каждого, кто выступит против него, просто потому, что ему так захотелось. Он держался с невероятным высокомерием, и можно было даже подумать, что ему неведомо понятие скромности. Он оделся, словно бог, в роскошную накидку из красного бархата, украшенную спереди драгоценностями и золотом. Ткань скользила вслед за ним с такой легкостью, что я не могла отвести от нее взгляда.

– Да простит меня Бог, он великолепен, – выдохнул брат Демьен.

Он был прав. Жиль де Ре не нуждался в физической привлекательности, чтобы исполнить свою роль в этом мире, потому что успеха ему помогло бы добиться огромное состояние, если бы он его не растратил. Но Бог наделил его невероятной мужской красотой, и он нес ее в тот день гордо, точно девушка – прекрасный рубин на шее, и притягивал к себе взгляды окружающих. Но что-то внутри у него сломалось, и он перестал быть человеком, хотя примочки и пудра, и краска для век очень эффективно это скрывали. Зная о страшном уродстве его души, я вдвойне порадовалась, что жуткие планы Жана де Краона, мечтавшего, чтобы милорд занял еще более высокое положение, не претворились в жизнь.

Несмотря на все трудности, походка Жиля де Ре была уверенной, а манеры высокомерными. Однако его присутствие действовало на всех угнетающе. Чем дольше он игнорировал заседания суда, тем более нереальным казалось его существование, словно он являлся представлением о зле, а не человеком, отдавшимся на его волю. Великолепие и гордость осанки делали почти невозможным увидеть в Жиле де Ре обвиняемого и преступника. Он казался равным по положению с теми, кто сидел за судейским столом.

Он стоял, молча бросая им вызов. Жан де Малеструа ответил первым, как и требовало его положение; он откашлялся и произнес: – Жиль де Ре, рыцарь, барон и маршал Франции.

Печальные истории, бесконечные юридические формулы, произнесенные на латыни, все, что произошло до этого момента, показалось вдруг не важным. Милорд с высоко поднятой головой подошел к свидетельскому месту. Он положил руку в перчатке на рукоять своего меча и стоял в величественном молчании, пока прокурор зачитывал обвинения, выдвинутые против него.

– ...Что вы захватили или вынудили своих сообщников захватить большое количество детей.

Были зачитаны имена. А я обратила к Богу молитву за души сотни безымянных сыновей, исчезнувших еще раньше.

– ...Что вы практиковали над ними смертный грех содомии...

Словно во сне я вспомнила слова Анри, когда его допрашивали после ареста: «Милорд с презрением относился к естественному отверстию, кои имеются у девочек, вместо этого он получал удовольствие с детьми обоего пола, засовывая свой член в не предназначенное для этого отверстие и, ритмично двигаясь, удовлетворял свою похоть».

– ...Что вы и ваши сообщники вызывали духов зла и предлагали им подношения, а также совершили множество других преступлений против Господа нашего, коих число таково, что их невозможно назвать.

Теперь я вспомнила показания Прелати: «Слова, которые мы использовали, звучали так: я вызываю тебя, Баррон, Сатана, Вельзевул, именем Отца, Сына и Святого Духа, именем Божьей Матери и всех святых на небесах, явись перед нами лично, заговори с нами и исполни нашу волю».

– Вы получите письменную копию обвинений, как только она будет составлена, – сказал Жан де Малеструа Жилю де Ре.– Вы понимаете, в чем эти граждане вас обвиняют?

Голос Жиля прозвучал неестественно спокойно. Он слегка приподнял подбородок и негромко сказал:

– Я объявляю все обвинения несостоятельными и требую, чтобы их сняли.

Я вскрикнула вместе со всеми. Боже мой! Никто не ожидал, что он попытается отвергнуть обвинения и откажется признать правомерность суда над собой. Судьи и обвинители принялись что-то взволнованно обсуждать, сблизив головы, чтобы никто их не слышал. Когда они снова выпрямились на своих местах, Жан де Малеструа с отвращением посмотрел на Жиля де Ре и сказал:

– Подобные обвинения не выдвигаются без оснований. И не нужно считать нас недоумками. У нас имеется достаточное количество свидетельств, многие из которых не подвергаются сомнениям, того, что вы виновны в названных преступлениях.

– Ложь и клевета! – громко заявил Жиль де Ре. – Клянусь собственной душой!

– Следите за своими клятвами, месье, чтобы не подвергнуть опасности душу.

– Какого дьявола? Все ваши обвинения ни на чем не основываются!

И снова его слова были встречены дружным вздохом. Его преосвященство взял ситуацию под контроль, заявив:

– Суд так не думает. И рассматривает вероятность того, что в обвинениях, выдвинутых в ваш адрес, содержится правда. Более того, учитывая природу данного дела и свидетельские показания против вас, суд считает ваше поведение легкомысленным и отнимающим у нас время. И еще, – добавил он, – ваши возражения не были представлены в письменной форме.

Жиль оказался к этому не готов, и заявление епископа застало его врасплох.

– Но... мне не дали возможность это сделать! – возмутился он.

Он поднял вверх руки, показывая, что у него нет ни бумаги, ни пера.

– Закон требует, чтобы любые заявления были представлены в письменной форме.

– Это возмутительно!

– Ни в коей мере, милорд, – ответил Жан де Малеструа с едва заметной улыбкой.– Таков закон, которому много лет.

– В таком случае все будет записано! – выкрикнул обвиняемый.– Моей собственной рукой, если потребуется! Я прошу вас дать мне все необходимое.

Все судьи на мгновение замерли на своих местах. Наконец его преосвященство проговорил:

– Советую вам воспользоваться услугами адвоката для этих целей. Но, должен вам сказать, вы только зря потратите свое время, поскольку мы не примем вашего заявления, как бы старательно оно ни было составлено.

– Это для меня неприемлемо!

Жан де Малеструа медленно поднялся со своего места; я видела, что руки у него слегка дрожат, но он твердо уперся ими в стол. Его голос прозвучал очень резко.

– Ваше мнение по данному вопросу нас не интересует, – заявил он.– Все происходящее должно быть приемлемо для Бога и герцога.– Помолчав немного, он предложил объяснение, звучавшее как утешение, уже более спокойным тоном.– Будьте уверены, милорд, мы отказываемся выслушать ваши возражения вовсе не движимые злобой или нежеланием выказать вам сочувствие – мы делаем это, потому что вера и здравый смысл требуют, чтобы мы следовали дорогой, которую избрали.

– Но это все ложь и святотатство – нет никакого дела. Враги, желающие разрушить мою репутацию в глазах Бога и короля, вступили в сговор и пытаются меня уничтожить. Они хотят завладеть моей собственностью.

Он сказал правду, хотя ни один из судей никогда бы не признал этого. Милорд Жиль, казалось, вот-вот взорвется. Он покраснел, одна рука скользнула к кинжалу, висевшему у него на поясе, и все стражники одновременно положили руки на рукояти своих мечей.

– Я объявляю ваш суд некомпетентным, – выкрикнул он, – и забираю все свои предыдущие заявления, кроме клятвы верности нашему Богу, которую никто не может отрицать и которая дает мне право предстать перед судом Бога!

Услышав эти слова, де Тушеронд, не в силах сдержать свой гнев, вскочил и швырнул в милорда презрение, которое тот показал присутствующим.

– Суд будет праведным. И справедливым. Клянусь спасением своей души, что все, сказанное в этих обвинениях, основано на правдивых свидетельствах. А теперь поклянитесь той же надеждой на вечную награду, что ваши слова будут такими же честными.

Ответом ему было молчание.

– Я сказал, поклянитесь!

– Я не стану этого делать. Я не признаю полномочия вашего суда над собой.

– Клянитесь!

– Никогда!

– Я приказываю вам дать клятву под страхом отлучения от церкви!

Молчание Жиля де Ре оглушало, точно бой колоколов.

Жан де Малеструа встал со своего места и с силой опустил молоток на стол. Не дожидаясь, когда стихнет грохот, он проговорил:

– Суд откладывается до следующего вторника, одиннадцатого октября, и тогда вы, месье, должны будете дать клятву в истинности или ложности своих показаний, иначе лишитесь даже надежды на вечное спасение.

Он показал на Жиля де Ре, который ответил ему лишь высокомерной усмешкой. Вперед выступила стража и отвела его в личные апартаменты, чтобы он обдумал чрезвычайно сложное положение, в котором оказался.

Новость об этом столкновении пронеслась, точно лесной пожар, по лагерям вокруг города. Несчастные пострадавшие заговорили о том, чтобы взять правосудие в свои руки, заставив Шапейона отправить герцогу несколько срочных посланий, в которых он сообщал о возможном бунте. В течение следующих дней между его преосвященством и советниками проходили бесконечные совещания на предмет того, что следует делать дальше. Мои сестры и я большую часть понедельника потратили на то, чтобы обеспечить их всем необходимым для плодотворного завершения работы.

Однако, несмотря на все усилия – несомненно значительные, судя по количеству требуемой еды, – они, похоже, не сумели прийти ни к какому определенному решению. Во вторник, когда суд должен был продолжиться, мы собрались снова, ожидая, что перед нами развернутся еще более драматические события. Но, к нашему изумлению, один из писцов сделал следующее заявление:

– Судебное заседание откладывается до четверга, тринадцатого октября, когда в три часа дня мы продолжим слушание этого дела и всех, имеющих к нему отношение, как того требует закон.

Пока мы ждали, когда разойдется толпа, я посмотрела вниз с нашего наблюдательного поста и увидела поднятые вверх руки и открытые рты.

«Это дело поглотит нас всех», – подумала я тогда.

Когда вечером я принесла Жану де Малеструа ужин, наш разговор проходил под бесконечные крики, которые ни на мгновение не стихали. Шторы и гобелены на окнах не слишком помогали, даже на такой высоте.

Я отодвинула в сторону штору и посмотрела вниз, на волнующуюся толпу.

– Глядя на них, я вспомнила толпу, которая собралась из-за Девы.

Его преосвященство подошел ко мне и тоже взглянул вниз.

– Как же хочется все это забыть.

Разумеется, рассчитывать на подобный исход не приходилось. Ошибки всегда останутся в памяти, в то время как приятные вещи забываются под гнетом забот и бед. Благодарение Богу, Жан де Малеструа не имел отношения к казни Девы. И тем не менее он не мог не разделять сожаления других священнослужителей, что все сложилось не так, как должно было. В те дни я провела всего четыре года на службе у его преосвященства и еще не выполняла свои нынешние обязанности. Во мне Жан де Малеструа нашел покладистого помощника, который требовался ему для выполнения мелких поручений, а в те времена я была очень покладистой. Так что в тот ужасный день 1431 года я оказалась на месте, какое никогда бы не получила в иной ситуации.

Боль от смерти Этьена продолжала наполнять мое сердце и ум, но суд и казнь Жанны д'Арк заставили меня о ней забыть, пусть и на время. Его преосвященство клянется, что имелись серьезные и уважительные причины верить в то, что она была замешана в колдовстве. Я же считаю, что эта уверенность вызвана желанием отречься от участия в данном деле. Его грехом, в котором он, скорее всего, так и не покаялся, явилось бездействие.

С какой целью заключила она договор с дьяволом? Вне всякого сомнения, не для того, чтобы получить богатство или власть, не для того, чтобы отнять у кого-нибудь владения или, что хуже всего, душу. Если она была колдуньей, то колдуньей-воительницей, которая прогнала англичан и помогла незаконнорожденному Карлу взойти на трон. Мы все еще испытывали боль после Ажинкура, где наше галльское сердце было вырвано из груди высокомерными англичанами и растоптано в грязи, как тот несчастный кот у Сент-Этьена. Если Бог не даровал Деве возможности одержать победу, значит, так было нужно, и не удивительно, что это сделал дьявол. Слишком много душ было отдано в жертву войне, включая и моего мужа.

Несмотря на легендарную дружбу, милорд не пришел, чтобы спасти Жанну, когда ее привязали к столбу. Многие из тех, кто в ужасе наблюдал за гибелью девушки, надеялись – и я вместе с ними, пока под ее ногами не загорелась солома, – что милорд за ней придет. Говорили, что он собирался это сделать, поскольку находился неподалеку, в Лувре, и купил лошадь, гвозди и оружие. Мы все думали, что его покупки и близость к месту, где находилась Жанна, означают, что он намерен ее спасти.

Но ничего подобного не произошло, а если заговор и был, а потом не осуществился, нам не суждено об этом узнать, поскольку никто никогда о нем с тех пор не говорил. Возможно, милорд, как и многие другие, поверил, что она безумна, а голоса – всего лишь плод ее воображения, с пылом повторяемая бессмыслица, которую готовы слушать простаки.

Жан де Малеструа и я наблюдали за казнью сверху, с безопасного места, где нас не могла достать толпа – если бы она начала неистовствовать. Я никогда не забуду, сколько тогда собралось народа. Людские потоки обтекали огороженную платформу, на которой должна была состояться казнь, наползая друг на друга, точно муравьи. В воздух поднимались клубы пыли, словно пар над раскаленным котлом. Когда телега с приговоренной к смерти Жанной ехала сквозь толпу, они начали дружно выкрикивать: «Ведьма, еретичка, колдунья!» Без блистающих белых доспехов она казалась маленькой и невероятно хрупкой. Волны людей расступались, чтобы пропустить ее, многие тянули к ней руки, пытаясь прикоснуться. В час своей смерти она была не воительницей, а испуганным ребенком, понимающим, что сейчас умрет.

В душе я обращалась к Богу, спрашивая Его, как Он мог допустить, чтобы такое произошло. Это сокровище, силу, нас объединившую, должно было поглотить пламя по воле Его слуг и Его именем. Мне хотелось кричать, что мы убиваем лучшую среди нас только ради того, чтобы мужчины, чьи жизни она спасла, выглядели сильными, непобедимыми и мудрыми.

Но Бог проявил себя в тот день: когда пламя охватило ее одежду, плоть начала чернеть и лопаться, и Жанна закрыла глаза и сжала зубы, страдая от немыслимой боли, Он отправил белую голубку занять ее место у столба. Она вылетела из огня и умчалась в небо, отчаянно хлопая крыльями над пустой платформой.

Только значительно позже его преосвященство и я сумели заговорить друг с другом о том, что мы оба видели и чему не осмеливались верить.

Стоны собравшейся на казнь толпы были оглушительными, их невозможно описать словами – но непонятно, кричали люди из страха за свои души, потому что послали Жанну на смерть, или радовались, что Бог забрал ту, что принадлежала Ему?

Толпа, скопившаяся сейчас во дворе внизу, хотя и была меньше, очень походила на ту, все кричали и плакали. Господь не имел над ними власти. Возможно, они просили Его, чтобы он позволил им подольше наслаждаться страданиями милорда, и Он сердился на них за столь отвратительное желание.

Но даже если и так, Он собирался даровать им то, чего они так хотели.

Его просьбы, мучительно бесстрастные, не действовали на судей. Жиль де Ре зашел слишком далеко. Мы собрались в девять часов утра в верхнем зале Ла Тур-Нёв в четверг, 13 октября 1440 года, в тридцать седьмой и последний год жизни Жиля де Ре.

Несмотря на то, что зрители вели себя несдержанно, им снова разрешили присутствовать в зале. Жан де Малеструа прекрасно разбирался в политике и желал показать всем свою непогрешимость в роли судьи. Стражников разместили на расстоянии нескольких футов друг от друга вдоль всего помещения, и каждый входящий должен был миновать это живое ограждение. Когда внутри больше не осталось свободных мест, двери закрыли и больше никого не впускали.

Словно им предстояло присутствовать на изысканном развлечении, на которое они получили приглашение, аристократы Бретани явились на суд в роскошных одеждах и украшениях, бросавших вызов самому милорду, который выбрал великолепный костюм на свой последний суд. Я самым бесстыдным образом рассматривала драгоценности и прекрасную вышивку на туалетах женщин и мужчин. Я никогда не носила ничего подобного, даже в день своей свадьбы.

– Вы ведете себя неприлично, – тихо заметил брат Демьен.

– Прошу вас, позвольте мне насладиться этим греховным моментом без помех.

Брат Демьен вздохнул и покачал головой, но больше ничего не сказал по поводу моего неприглядного поведения. Вскоре новый голос привлек наше внимание к происходящему в зале. Жак де Пенкётдик, многоуважаемый доктор юридических наук, по согласию обеих сторон, в этот день выступал в роли обвинителя. Он был опытным законником с безупречной репутацией и прославился тем, что всегда выносил справедливые решения, – иными словами, прекрасный выбор.

В тишине зала раздавались его слова, и их глубокий смысл оказался всепоглощающим – могущественные аристократы и их жены вытягивали шеи, стараясь не пропустить ни единого звука, даже когда речь шла о полномочиях суда.

Но когда он начал перечислять преступления, в которых обвиняли Жиля де Ре, зрители замерли на своих местах.

– ...Что эти мальчики и девочки были захвачены вышеназванным Жилем де Ре, обвиняемым, а также его сообщниками... Что детям перерезали горло, убивали, расчленяли их тела и сжигали и измывались над ними другими позорными способами. Что вышеназванный милорд Жиль де Ре, обвиняемый, жертвовал тела детей демонам... Многие показания говорят о том, что вышеназванный Жиль де Ре вызывал демонов и духов зла и приносил детей им в жертву, иногда после их смерти, иногда в момент их кончины; что вышеназванный обвиняемый также самым постыдным и возмутительным образом практиковал грех содомии с этими детьми, презрев законы природы и нашего Господа... Что вышеназванный Жиль де Ре, находящийся во власти духов зла и окончательно отбросивший надежду на спасение своей души, забирал, убивал и расчленял тела детей – собственноручно, а также с помощью своих сообщников. Затем он приказывал сжигать тела, превращая их в пепел, который он прятал... Что в течение вышеназванных четырнадцати лет он находился в тесной связи с еретиками и колдунами, множество раз прибегал к их помощи, встречался и сотрудничал с ними, выслушивал их догмы, изучал книги, рассказывающие о запретной практике алхимии и колдовстве...

Всего сорок три пункта обвинения – когда обвинитель закончил чтение, некоторые дамы находились в полуобморочном состоянии. Зрители, которые в самом начале были заинтригованы и ошеломлены, притихли во время бесконечного перечисления ужасов, сотворенных Жилем де Ре и его сообщниками, и, казалось, лишились дара речи. Но я заметила, что из всей толпы двое – мадам Жарвилль и мадам Томин д'Арагин – вели себя так, словно им было мало тех кошмарных подробностей, которые огласил обвинитель. Они не сводили с милорда глаз, так истинный верующий взирает на лик святого в надежде, что на него перейдет хотя бы часть его благости.

– Возмутительно, – прошептал брат Демьен, увидев, куда я смотрю.– Я слышал, что Пуату привозил этих женщин в Шантосе и они наблюдали за убийствами из потайного места. Говорят, они не раз выражали желание воскресить свои эмоции.

Я откинулась на спинку стула, не в силах скрыть потрясения: как может женщина, даже та, что не дала новой жизни, наблюдать за убийством детей! Это было выше моего понимания. Не говоря уже о...

Голос де Пенкётдика прервал мои тяжелые размышления; он назвал имя милорда и велел ему встать лицом к суду. Жиль де Ре выпрямился во весь рост и повернулся к судьям.

– Вы ответите, месье, на множественные обвинения, выдвинутые против вас, – произнес де Пенкетдик.– Вы дадите клятву и будете говорить по-французски.

Обвиняемый оглядел огромный зал, время от времени задерживаясь на том или ином из своих подданных. Но только две его почитательницы осмелились ему ответить, и то лишь мимолетно. Смотреть в глаза такого человека было небезопасно.

– Вы намерены ответить, месье? – снова спросил де Пенкетдик.

В зале повисла такая тишина, что мы слышали, как жужжат мухи; милорд ничего не ответил на вопрос обвинителя. Все глаза обратились на великого маршала Франции. Затем тишину нарушил вздох разочарования, вырвавшийся у Пенкётдика, и все посмотрели на него. Медленно, поскольку иначе не позволял возраст, он повернулся к его преосвященству и брату Блуину и едва заметно кивнул, видимо, это был заранее оговоренный сигнал. Затем он сел в обитое бархатом кресло, с которого поднялся несколько минут назад, снова превратившись в безмолвного старика.

Жан де Малеструа слегка наклонился вперед и заявил:

– Вы будете отвечать, милорд.

Почему Жиль де Ре ответил его преосвященству, своему давнему врагу, а не Пенкётдику, с которым его не связывала вражда, я не знаю. Он посмотрел в глаза Жана де Малеструа и с подчеркнутым высокомерием сказал:

– Не буду.

Все дружно вскрикнули от изумления. Отказаться отвечать представителю Бога – страшная ересь. Обратиться к нему без полагающегося уважительного титула также неслыханно.

– Я снова повторяю, милорд: вы должны ответить на выдвинутые против вас обвинения. И советую вам хорошенько подумать о своей бессмертной душе.

Я видела, что Жиль де Ре старается держать себя в руках, чтобы не взорваться, – он дрожал и кипел от негодования.

«Клянусь тебе, Этьен, я думала, что он взорвется, – когда он не получил того, что хотел, он задерживал дыхание, пока не посинел. Потом он выпустил воздух и пришел в страшную ярость, он был похож на молодого быка, которому проткнули глаз! Этот мальчик не принимает отказов, он непременно будет добиваться своего... Иногда мне хочется собственноручно его выпороть, и я жалею, что это запрещено».

«Успокойся, Жильметта. Воспитывать этого ребенка не твое дело».

«Если не мое, тогда чье? Его необходимо воспитывать».

И вот теперь мы стали свидетелями этого недостатка в воспитании – уж не знаю, кого следует винить в том, что все сложилось именно так.

– Я не буду отвечать, – снова заявил он и сначала посмотрел на Жана де Малеструа, а потом на брата Блуина. На лице у него презрение боролось с гордостью.– Вы не являетесь и никогда не были моими судьями.

– Именем Господа нашего, который есть и всегда будет вашим судьей, я требую, чтобы вы ответили на обвинения, предъявленные вам сегодня.

Неожиданно Жиль де Ре принялся кричать на Жана де Малеструа и судей, и все трое резко отшатнулись, словно вдруг испугались за свою жизнь.

– Вы все воры и мерзавцы, вы получили взятки за то, чтобы осудить меня, – вопил он, – и я лучше буду болтаться на виселице, чем стану отвечать перед такими судьями, как вы.

Он повернулся и направился к двери, но два стражника его остановили. Он не подчинился и попытался вырваться, и на какое-то мгновение мне показалось, что ему это удастся. А тем временем в зале суда воцарился настоящий хаос. Жан де Малеструа вскочил на ноги и, когда к нему подтащили Жиля де Ре, громко сказал, пытаясь перекричать шум толпы:

– Возможно, вы не до конца понимаете, какие обвинения против вас выдвинуты, милорд.– Он повернулся к одному из писцов.– Повторите обвинения по-французски, чтобы барон де Ре их понял, поскольку он, судя по всему, не осознает, в каком серьезном положении находится, по-видимому, он не знает латыни.

Жиль де Ре возмущенно замахал руками.

– Je comprends le Latin![67]

– Даже слишком хорошо, – едва слышно прошептала я.

Мне с трудом удавалось отобрать у него «Двенадцать Цезарей»[68], когда он был ребенком. От этой книги мне всегда становилось нехорошо. Какие страшные вещи творили мерзавцы именем своей власти! Подобные истории могут нанести страшный вред душе ребенка, сделав ее глухой к кровавым ужасам. Однако Жан де Краон настаивал на том, что она должна стать частью его образования, и Ги де Лаваль не возражал.

Несчастный писец, держа в руке пергамент, тут же поднялся со своего места и дрожащим голосом начал переводить обвинения на французский язык. Милорд задрожал и громко выкрикнул:

– Я не идиот! Я знаю латынь не хуже остальных. Испуганный писец замолчал и посмотрел на епископа, который хмурым взглядом приказал ему продолжать.

Жиль де Ре прекратил возмущаться и сердито уставился на его преосвященство, а в притихшем зале звучали французские слова. Я видела у него такой же взгляд, когда он повзрослел и сбросил иго тирании Жана де Краона, – чистое, холодное презрение и вызов. Он снова перебил робкого писца.

– Я не стану делать ничего из того, что вы требуете как епископ Нанта, – прошипел он.

Пытаясь вырваться из рук стражников, он переводил глаза с одного судьи на другого, словно пытался напугать их силой своей ярости. Никто не выдержал его взгляда. На помощь позвали еще одного стражника, и наконец милорда удалось успокоить – до определенной степени.

Жуткая тишина повисла в зале, когда Жан де Малеструа попытался вернуть себе уверенность. Он расправил складки своего одеяния, пригладил волосы и огляделся по сторонам. Ему не удалось найти поддержки среди собравшихся в зале зрителей.

И тогда на него снизошло спокойствие, так хорошо мне знакомое затишье перед бурей.

Мне казалось, я слышу, как он обращается с молитвой к Богу: «Отец наш, я бы хотел, чтобы эта чаша меня миновала...» Но он не сдался и снова потребовал, чтобы Жиль де Ре ответил на обвинения, выдвинутые против него.

Так продолжалось некоторое время. В конце концов очередной отказ Жиля де Ре отвечать на требования Жана де Малеструа прозвучал так тихо, что мы его едва расслышали, словно он устал повторять одно и то же.

И тогда его преосвященство удивил нас всех.

– Клянусь всеми святыми, Жиль де Ре, своим еретическим отказом отвечать нам вы вынуждаете нас отлучить вас от святой Римско-католической церкви.

Я увидела прежнего Жиля, который пришел в слепую ярость. Он выпрямился и принялся осыпать грязной бранью его преосвященство, я не могу повторить слова, которые он произносил, из страха за свою бессмертную душу. Затем он выкрикнул:

– Я знаком с законами Римско-католической церкви не хуже всех вас. И я не еретик! – А затем он объявил: – Если я совершил преступления, в которых меня обвиняют, в таком случае получается, что я забыл о своей вере. А это не так.

– Возможно, и нет, милорд, – проговорил Жан де Малеструа, – но зато ваша дерзость не знает границ, к тому же, похоже, вы потеряли рассудок. Вы изображаете неведение и отрицаете свою вину, но вам никто не верит.

– Я бы никогда не стал притворяться в столь серьезных вопросах! – Его слова прозвучали скорее как мольба, а не утверждение.– И я потрясен, что месье Л'Опиталь согласился передать церковному суду те жалкие показания, что у вас имеются касательно произошедших событий, и, более того, допустил, чтобы мне предъявили обвинение от имени герцога Иоанна.

Пустые слова!

Де Пенкётдик поднялся со своего роскошного кресла и повернулся к судьям.

– От имени герцога Иоанна я требую, чтобы этот человек был признан виновным за неуважение к суду, которое он проявил, отказавшись, несмотря на все увещевания лиц, облаченных священным саном, отвечать на предъявленные ему обвинения.

Когда он закончил, судьи молча переглянулись, признавая его правоту. Жан де Малеструа взял перо и чистый лист пергамента и принялся писать, старательно выводя буквы, потому что слова, которые обвинитель зачтет с этого листа, будут чрезвычайно важны.

– Жиль де Ре, властью, данной нам его святейшеством Папой Евгением, вы отлучаетесь от святой Римско-католической церкви.

– Я требую! Перо и пергамент, я желаю подать протест в письменном виде!

Они предусмотрели все. Жан де Малеструа кивнул писцу, который поднялся и зачитал документ, видимо составленный заранее.

– В протесте отказано ввиду природы данного дела и всех, с ним связанных, а также в связи с чудовищными и многочисленными преступлениями, в которых вы обвиняетесь.

Тишину разорвали изумленные восклицания, стоны отчаяния, мольбы о прощении, благодарственные молитвы – все одновременно. В зале воцарился такой беспорядок, какого это слушание еще не знало. Де Пенкётдик встал и громко выкрикнул:

– Мы будем продолжать!

– Нет, не будем! – завопил в ответ милорд.

– Можете не сомневаться, милорд, будем.

Далее был зачитан новый официальный документ, слушая который Жиль пришел в неописуемую ярость.

– В Апостоле говорится, что зло ереси распространяется, как страшная болезнь, и предательски уничтожает чистые души, если ее вовремя не вырвет с корнем инквизиция. Будет правильно и разумно предоставить ей право и возможность выступить против еретиков и их защитников, а также против тех, кого обвиняют или подозревают в ереси, и тех, кто порочит святую веру...

Жиль вырывался из рук стражников, извиваясь, точно змея. Неожиданно он собрал всю свою силу и, сбросив руки стражников, подскочил к судейскому столу. Сердце отчаянно забилось у меня в груди – передо мной был воин, который собирался атаковать епископа, ни в коей мере не готового себя защищать. Голыми руками Жиль де Ре мог легко задушить Жана де Малеструа. Два стражника бросились за ним, но не смогли с первого раза его схватить. Откуда-то из складок его костюма появился кинжал, который он поднял над головой, словно собирался нанести удар. Кинжал уже начал свой путь вниз, когда стражники поймали руку.

Внутри у меня все сжалось, и я поднесла руку к губам. Но пока стражники сражались с Жилем де Ре всего лишь на расстоянии вытянутой руки от Жана де Малеструа, епископ сидел неподвижный и уверенный в исходе схватки. Он не сводил глаз с Жиля де Ре, как будто хотел сказать: «Сопротивляйся сколько влезет, все равно потерпишь поражение. Такова сила моей власти над тобой».

Я со стыдом и отвращением наблюдала за стражниками, которые оттащили милорда от стола. Они заставили его опуститься на колени, что он делал, только когда просил об отпущении грехов. Но сейчас об отпущении, в котором он нуждался, как никогда в жизни, не было даже речи.

Глава 30

Прошло шесть дней, но найти Уилбура нам никак не удавалось. Мы вели постоянное наблюдение за его домом и студией, двумя основными убежищами, но никто Дюрана не видел. Служащие приходили и уходили, за ними также велось наблюдение – насколько это вообще было возможно. Все стационарные телефоны Дюрана прослушивались, однако у «Ангел-филмс» имелось двенадцать сотовых телефонов, и мы не знали, каким может воспользоваться Дюран.

Мы даже заговорили о том, чтобы получить ордер на прослушивание всех двенадцати телефонов, вот в каком отчаянном положении находилось следствие. Однако Фред вернул нас к реальности.

– Он мог зайти в один из торговых центров и попросту купить себе новый сотовый телефон.

Нас выводила из себя его способность менять облик. К тому же у нас не могло быть уверенности, что он этим пользуется, – Дюран обладал внешностью, не привлекающей внимания. Однако мысль о том, что он может предстать в любом виде, придавала нашей деятельности некоторую безнадежность.

Описание внешности подозреваемого: рост 5 футов и 9 или 10 дюймов, худощавое сложение. Возраст – около сорока лет, белый. Мужчина или женщина.

Всего лишь от двадцати до тридцати миллионов граждан Соединенных Штатов подходили под это описание.

В тот вечер я позаботилась о том, чтобы за столом не было зеленой пищи.

– Мама, – сказала мне Френни, – мы хотим, чтобы у тебя почаще были такие крупные дела. Нам нравится еда, которую ты сейчас готовишь.

Все согласились, в особенности Эван, который автоматически отвергал все, что его мать считала полезным, – например, сон, домашние задания, кнопку выключения игровой приставки, а также брокколи.

Мы привели в порядок кухню и устроились перед телевизором, чтобы посмотреть «Колесо фортуны». Френни легко нас победила – однажды ей даже удалось угадать слово без единой буквы.

– «Ветер в ивах», – сказала она.– Я только что ее прочитала. Элементарно.

Но разговор, который за этим последовал, не показался мне элементарным.

– Эван, – сказала я, – выключи телевизор.

– Но «Риск»! Сейчас будет «Риск», – заявил он.– Ты нам всегда разрешала его смотреть!

Это было правдой.

– Только не сегодня. Мне нужно с вами поговорить, а поскольку собрать всех вместе непросто, я намерена сделать это сейчас.

Все дружно застонали, а Джулия жалобно спросила:

– Неужели у нас опять денежные трудности? Прошлый год получился напряженным; у моей машины вышел из строя двигатель, моя мать превысила предел допустимых расходов на лекарства, а Эвану нужно было поставить пластинку для исправления зубов. Нам пришлось пережить трудный период затягивания поясов, что позволило мне познакомить детей с экономическими реалиями взрослой жизни.

– Мы сумели успешно преодолеть наши трудности, – сказала я им правду.

Они неплохо усвоили урок. Теперь дети меньше боялись денег – и это было хорошо, – однако восторга они не испытывали.

Как бы я хотела, чтобы все было так же просто и в этот раз.

– Нет, все наоборот, – заверила их я.– У меня накопилось много сверхурочной работы. В этом году мы сможем позволить себе отдохнуть, где захотим.

Теперь они радостно закричали. Хороший знак – возможно, разговор окажется не таким трудным, как я предполагала.

– Но есть причина, по которой мне приходится гораздо больше работать. Вам известно, что человек, который снял «Здесь едят маленьких детей», находится под следствием?

Конечно, они знали. И уже не раз задавали мне вопросы.

– Так вот, расследование веду я.

– Не-может-быть-мам-перестань-расскажи-нам-все-про-Уилбура-Дюрана.

Я даже не поняла, кто из них это сказал – голоса слились.

– Это правда. Я занималась расследованием с самого начала. Именно мне удалось заметить, что похищения во многом схожи.

Вновь раздались возбужденные крики.

– Подожди, пока я расскажу миссис Адаме и мистеру Форситу, они подумают, что это круто, где телефон, я хочу позвонить Саманте.

Они должны были знать, но им не следовало об этом рассказывать – тем более сейчас. Мне не хотелось портить им настроение, но...

– Послушайте, мои дорогие, я знаю, что прошу очень много, но мне бы не хотелось, чтобы вы болтали. Понимаю, это трудно, вы уж меня простите. Но сейчас вам придется помалкивать.

– Мама, перестань, мы не сможем не рассказать кому-нибудь.

Нужно, чтобы они поняли опасность и знали: это касается их лично.

– А вы понимаете, что это может сказаться на нашей жизни?

Тишина.

– Я буду вынуждена иметь дело с прессой, с людьми, которые являются почитателями Дюрана, наверняка объявятся придурки, которые на нем помешаны. Возможно, за нами начнут следить. Подобное вмешательство может затруднить мою работу. Поэтому до тех пор, пока мы не поймаем Дюрана, нужно, чтобы вы работали заодно со мной. Я прошу, чтобы все вы стали помощниками шерифа. Если мир ничего о нас не узнает, нам будет намного легче.

Магическое слово «нам». И все трое моих благословенных детишек молча и серьезно кивнули.

Двое благословенных отбыли в свои постели, сначала Джулия, потом Френни. Их маленькие головки были полны мыслями о славе и удивительных подвигах, которые совершит их замечательная мать. Хорошо. Пусть образцом для подражания будет женщина, добившаяся успеха.

В такие моменты я всегда чувствовала себя самозванкой.

И вновь мы с Эваном получили возможность провести вдвоем несколько драгоценных минут.

«Добрый Бог, – взмолилась я, – пусть эти чудесные мгновения никогда не кончатся, пусть я всегда буду играть достойную роль в жизни моего сына».

Все пройдет очень быстро. С каждым нашим вздохом клетки Эвана делятся, кости удлиняются, растет концентрация гормонов, он все сильнее отдаляется от меня. Так всегда происходит, когда ты поишь и кормишь их. Но в такие моменты я могла представить себе его маленькие ручки, обнимающие меня за шею, ощутить сладкое детское дыхание, осознать полное доверие, все крупицы ушедшего времени, когда я была всемогущей богиней, источником жизни и знаний.

А теперь я всего лишь мать.

– Мама, – сказал Эван, в глазах которого сияло обожание, – я знаю, ты не хочешь, чтобы мы обсуждали дело, которое ты ведешь, но это так круто. Ты обо всем догадалась – потрясающе! У тебя замечательная работа. Я вот думаю, не стать ли и мне полицейским.

«Я хочу вырасти и стать таким же, как моя мать» – странные слова для мальчика, но как приятно их слышать. Возникает одна проблема – сейчас слишком многое изменилось. Неуважение к властям в последние годы принимает угрожающие размеры. Прежде такой опасности не было; требования к представителям закона стали слишком суровыми.

– Но тебе все равно нужно будет идти в колледж. Необходимо очень много знать. Теперь в полиции требуются люди с хорошим образованием.

– Ну и хорошо. Я все равно хочу стать полицейским.

– Я польщена, Эван. Мне приятно, когда ты произносишь эти слова. Но у тебя будет еще много времени, чтобы решить, что делать с собственной жизнью.

– Значит, ты не хочешь, чтобы я стал полицейским.

– Я этого не говорила.

– Но ты так думаешь. Я знаю.

Я взъерошила ему волосы. Он ощетинился.

– Я не маленький мальчик, мама. Как хорошо я это знала!

– Да, Эван. Мне это известно. Послушай, раз уж девочки пошли спать, я хочу кое о чем с тобой поговорить.

Он немного помолчал, а потом сказал:

– Я знаю про секс, мама. Папа в прошлом году мне рассказал.

Я скрыла свое удивление улыбкой.

– Нет, я собиралась поговорить совсем о другом. Он с облегчением вздохнул.

– Хорошо. Так о чем речь?

– Я хочу, чтобы ты был осторожным. Ты не должен всего бояться, потому что мир – чудесное место, и я надеюсь, что ты так и будешь на него смотреть. Но существуют люди, поведение которых мы не в силах постичь, поскольку с ними что-то не в порядке. Они ведут себя не так, как нормальные люди. Будь внимателен к тому, что происходит вокруг. Если что-то вызывает у тебя сомнения, отойди в сторону. Это относится ко всему. Если тот, кого ты знаешь и кому веришь, ведет себя как-то не так, нужно уйти прочь. И рассказать мне. Пожалуйста.

Он опустился на подушки и ничего не ответил.

– Эван?

Он посмотрел мне в глаза, но ничего не сказал.

– Это важно, милый.

– Хорошо, – серьезно ответил он.

Я с трудом удержалась от того, чтобы снова не погладить его по голове.

– Спасибо, – сказала я.

– Тихое утро, – заметил Эскобар.– Акулы почему-то кружат сегодня в отдалении.

Прошло десять дней с того момента, как история похищений стала достоянием прессы. Появились другие новости, сместившие Уилбура Дюрана с первых полос газет. Стрельба в школе, заложник в аэропорту, не говоря уже о постоянных параноидальных страхах из-за биотерроризма. Прошло одиннадцать дней и двенадцать; мои дети отправились к отцу, но часто звонили мне, делая вид, что проверяют, все ли со мной в порядке. Но я прекрасно понимала, что их прежде всего интересует, когда они смогут рассказать обо всем своим друзьям.

Пока нет. Скоро, но нужно еще подождать.

Утром тринадцатого дня я сидела за своим столом, погрузившись в изучение бумаг, связанных с делом Дюрана. Зазвенел телефон. Шестьсот семнадцать – код Бостона.

– На западном фронте без перемен, насколько я понимаю, – сказал Пит Москал.

– Пора бы им появиться, – со вздохом ответила я.– Как бы я хотела, чтобы Дюран вышел из тени. Но это такой хамелеон, что мы его не узнаем, когда он появится.

– Очень жаль. Вы могли бы его пристрелить, если бы он явился в облике зеленой чешуйчатой твари. Однако мне удалось узнать кое-что интересное. Прошел слух, что его сестра постепенно передает помощникам ведение всех своих процессов.

– У вас есть свой человек в ее фирме?

– Да.

– Ну, что ж, рада, что вы меня предупредили. Теперь я знаю, кто будет нашим противником.– Почему-то мне не хотелось говорить с Москалом.– Большое вам спасибо...

– Но это еще не все.

И по его тону я поняла, что речь идет вовсе не о слухах.

– Я хочу вам сказать, что намерен запросить ордер на арест.

Рано или поздно это должно было случиться.

– Не могу вас винить. Вы проявили невероятное терпение, Москал. Я это ценю. Удачи вам. Надеюсь, вам попадется достойный судья.

– Настоящий бриллиант.

– Послушайте, я нуждаюсь в одном одолжении. Если удастся, постарайтесь не упоминать мое имя.

– Но я не могу не ссылаться на вас. Ведь именно вы являетесь главным источником информации.

– А вы не могли бы написать, что анонимный полицейский офицер из Лос-Анджелеса поделился с вами информацией?

– Анонимный информатор? Наверное, это возможно, но у нас и так не слишком веские улики. А ссылка на конкретного детектива их заметно подкрепит.

Если он доберется до Дюрана, то только благодаря мне. Ирония ситуации меня обожгла.

– Могу я как-то убедить вас подождать еще несколько дней?

– Боюсь, что нет.

– Вы не можете дать мне еще пару дней, чтобы мы попытались найти его в Лос-Анджелесе?

– Я потеряю время. А как только у меня будет ордер на арест, мои люди начнут его искать.

– Но едва ли он в Бостоне.

– А откуда вы знаете?

Я могла сослаться только на свои инстинкты.

– Потому что воздух здесь все еще отвратительный.

В конце концов мне все же удалось выпросить несколько дней, чтобы попытаться взять Дюрана. Размеры награды росли по мере того, как семьи исчезнувших детей присоединялись к публичной охоте. Как и следовало ожидать, количество звонков резко увеличилось. Постепенно это превратилось в кровавый спорт: кто сумеет отработать наибольшее количество ложных звонков за один день? Обычно победу одерживали Эскобар или Спенс, мастерски умевшие проводить допросы и моментально добиравшиеся до сути.

Мы вновь усилили патрулирование аэропортов и гостиниц, поскольку не могли придумать ничего другого, а ужесточение мер безопасности после атак террористов облегчило нам задачу. Однако мы не слишком рассчитывали, что найдем Дюрана таким способом; он мог без особых проблем снять дом под чужим именем или нанять самолет для чартерного рейса, обойдя тем самым обычные проверки в аэропорту. Он так и не появился у себя дома или в студии, хотя его служащие продолжали приходить и уходить. У нас не было законного повода их задержать, но мне ужасно хотелось собрать их в участке и хорошенько встряхнуть. Они являлись его компаньонами, возможно, даже сообщниками – естественно предположить, что один из них или даже несколько вовлечены в похищения детей, но у нас не имелось, никаких доказательств их причастности.

Нам оставалось только одно: ждать, когда он всплывет на поверхность.

Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда я собиралась идти домой. Я привела в порядок стол и уложила бумаги в портфель. Ключи от машины были зажаты у меня в руке, когда ожил ящик Пандоры, стоявший на моем столе.

Звонок был из тех, что я называла «только не поднимай трубку», – пронзительный, злобный и долгий, у меня даже дрожь пробежала по спине. Я взяла трубку и услышала голос дежурной.

– Это девять один один, но тот, кто позвонил, хочет говорить именно с вами, – скептически сказала она.

Я нажала на красную кнопку.

– Детектив Дунбар.

– Лени?

Кевин. Он никогда не звонил мне на работу. В его голосе слышался страх. Я смотрела на телефон. У меня уже не осталось сомнений относительно причины его звонка.

Во всяком случае, я думала, что все знаю.

– Господи, Лени, он должен был прийти домой час назад, а я все ждал и ждал, несколько раз подогревал ужин... Наконец я позвонил Джеффу домой, а его отец сказал, что сегодня моя очередь забирать мальчиков, а я сказал, что он ошибается. И не успел я повесить трубку, как позвонил Эван и сообщил, что за ними приехал папа Джеффа, но велел Эвану дождаться меня, потому что я собирался за ним приехать, чтобы мы могли куда-нибудь отправиться вместе, а сам забрал Джеффа и уехал вместе с ним. Эван остался один. Лени, он увез Джеффа. Господи. Я думал, что они уже слишком большие для такого рода вещей... Джефф такой высокий, он даже выше меня...

– Не занимай телефон, – сказала я ему.– Я тебе перезвоню.

Я положила трубку на рычаг, после чего меня парализовало. Вероятно, это было заметно, поскольку Эскобар бросился ко мне.

– Ты побелела, как полотно, Дунбар, – сказал он.– Ты в порядке?

– Нет.

– Говори, – приказал он.

– Похоже, Дюран похитил лучшего друга Эвана.

Как только я произнесла эти слова вслух, мне удалось стряхнуть ступор. За годы работы в полиции я побывала во множестве критических ситуаций, прошла прекрасную подготовку и не раз достойно вела себя в периоды стресса. Но сейчас в голове у меня вертелась одна фраза: «О Господи, нет...»

Мы собрались в кабинете Фреда на срочное совещание.

Он сразу же сказал мне, что должен снять меня с руководства расследованием, поскольку мои действия в состоянии эмоционального стресса могут поставить под угрозу безопасность других полицейских.

– Тем не менее звонок приняла ты, – добавил он, изрядно удивив меня.

Фред имел все основания отстранить меня от работы, вероятно, ему так и следовало поступить.

– Но почему, Фред? Вы можете не разрешить мне продолжать расследование.

Он отвел меня в сторону. В его взгляде я прочитала напряжение и боль.

– Я чувствую свою вину – мне следовало сразу же прислушаться к твоему мнению, – признался он.– Тогда бы этого не произошло.

Он принес свои извинения. Я молча приняла их и кивнула, поджав губы.

– Ты знаешь об этом типе больше, чем мы все вместе взятые, – продолжал Фред.– Ты нам необходима. И я верю, что ты предупредишь меня, если почувствуешь, что теряешь уверенность, – в таком случае ты должна будешь уйти с передней линии и продолжать работать с командой поддержки. А дело завершат Спенс и Эскобар.

Я сразу поняла, что чуть позже он отведет в сторону Спенса и Эскобара и попросит их присматривать за мной, а если потребуется, остановить.

Уж не знаю, почему так получилось, но я вдруг успокоилась, когда мы выходили из кабинета Фреда. Наверное, в глубине души я поняла, что Уилбур Дюран намерен убить друга моего сына и сейчас я не в силах его остановить.

Когда я позвонила Кевину, линия была занята, и я уже собралась послать туда патрульную машину, но почти сразу мне удалось дозвониться.

Он совершенно потерял контроль над собой, ругался, просил прощения, умолял дать ему возможность начать день снова.

– Кевин, успокойся. Дыши глубже, – сказала я.– Постарайся сосредоточиться на том, чтобы сохранять ясную голову. Сейчас я должна задать тебе кучу вопросов...

– Господи, Лени, неужели кто-нибудь другой не может задать мне вопросы?

Но сейчас было не время для возобновления прежней вражды.

– Я веду расследование, и моя работа состоит в том, чтобы задавать вопросы. Мы должны забыть о старых обидах. Думай обо мне только как о детективе.

Я постоянно говорила с ним о своих расследованиях, точнее, рассказывала о них в его присутствии – не думаю, что он меня слушал, – но с тех пор, как мы стали жить отдельно, такая возможность исчезла. Умение слушать никогда не числилось среди наших достоинств. А ближе к концу нам с трудом удавалось цивилизованно общаться на любую тему, не говоря уже о сложностях моей работы. Но я считала, что он поймет, насколько серьезная сложилась ситуация, если я открою ему, как обстоят дела. Эван как хороший сын сделал то, о чем я его просила, – ни с кем, в том числе и с Джеффом, не поделился нашей тайной.

Однако мне следовало это сделать, как только я узнала о важности посещения выставки с динозаврами, на которой побывал Джефф. Но я ничего не сказала его родителям.

С момента похищения Джеффа прошло два часа и полчаса с тех пор, как я о нем узнала. Можно было не сомневаться: серебристая «хонда-аккорд», которую Дюран наверняка взял напрокат, поскольку у отца Джеффа была такая же, давно брошена.

Это не имело значения – ему уже никогда не придется брать машину напрокат. В аду не водят машины. А может, и нет – ты застреваешь в пробке на шоссе 405 в 6 вечера в пятницу, при жаре в 100 градусов[69], без кондиционера, а потом случается землетрясение.

Мы отправили патрульные машины предупредить наблюдавших за домом и студией, чтобы они были особенно внимательны, фиксируя любые необычные события. Описание автомобиля передали по рации, но прежде при помощи кода попросили всех переключиться на новый канал. Детали, на которые в первую очередь следовало обращать внимание: школьный ранец, веревки, элементы маскировки – сообщили патрульным по закрытой линии.

Все сравнительно новые «хонды-аккорд» в Городе останавливали, в особенности если у них были прокатные номера. Это очень популярная модель, иногда на одной и той же улице одновременно тормозили сразу по четыре или пять автомобилей. Некоторые полицейские начали ставить отметку мылом в верхней левой части ветрового стекла, чтобы не проверять один и тот же автомобиль по нескольку раз. Припаркованные серебристые «аккорды» тщательно осматривали и увозили, если появлялись хотя бы малейшие подозрения – например, наличие книги или сумки с одеждой. Владельцев допрашивали с пристрастием и только потом возвращали машины. Но все это ни к чему не привело.

Отец Джеффа отправил по электронной почте фотографию сына, и я сразу же разослала ее всем полицейским. Через телетайп и компьютеры ее получили патрульные. Кроме того, мы распространили фотографию Дюрана, впрочем ни на что особенно не рассчитывая. В течение следующих двух часов я сидела и смотрела на телефон, надеясь получить новый след, хоть что-нибудь, что позволило бы нам начать преследование. Аппарат упорно молчал, пока стыла еда, которую кто-то поставил передо мной.

Появился отец Джеффа, он пришел один, без других детей.

Ситуация для меня резко изменилась, рядом находился человек, с которым я регулярно общалась в своей частной жизни, его ребенка разыскивали все имеющиеся в нашем распоряжении силы полиции, поскольку он попал в лапы к монстру. Его сын пострадал из-за того, что был вместе с моим сыном, – это я уже поняла. Пока я даже не знала, являлся ли Джефф намеченной жертвой или Дюран перепутал его с Эваном. Изучение видеозаписей Дюрана могло пролить свет на этот вопрос. Веселился ли Кевин перед камерами не только с Эваном, но и с Джеффом? Они выглядели как братья, а Эван похож на отца. Дюран мог по ошибке решить, что Джефф сын Кевина – и мой.

Но я не могла сказать об этом – пока не могла. Чтобы не усложнять ситуацию.

– Вы должны вернуться домой к остальным детям, – сказала я.

– Я должен быть здесь, – возразил он.– Это мой сын.

– Хорошо, – сказала я, – но вам следует находиться в приемной. Я обещаю, что сразу же сообщу вам, если что-нибудь выяснится.

Как только дверь за ним закрылась, зазвенел телефон. Спенс меня опередил.

– Слуга Дюрана покинул дом на своей машине, – сказал мне Спенс.– Открыл дверь гаража, выехал, а потом закрыл.

– Ну, тогда остановите его и обыщите машину.– Я почти кричала.

Эскобар положил руку мне на плечо, успокаивая.

– А если мы что-нибудь найдем в машине, будут у нас основания это изъять? – спросил он.

При неудачном обыске мы могли все потерять; так уже не раз случалось прежде.

– Тогда следуйте за ним, – прошептала я.– Но ради бога, не потеряйте его.

Я повернулась к Эскобару.

– Он очень редко покидает дом, бывали случаи, когда по нескольку дней не выходил.

– Лени, успокойся. Он слуга. Скорее всего, он просто поехал за молоком.

– Сегодня утром в дом доставили продукты. Приезжал фургон бакалейщика, помнишь?

– Возможно, он что-нибудь забыл.

– Нам нужно связаться с нашими ребятами возле студии, пусть будут наготове.

Эскобар так и сделал. Он описал машину и внешность слуги. Я слышала, как он говорит:

– От пяти футов и восьми дюймов до пяти футов и десяти дюймов, белый или светлокожий латиноамериканец, худощавый... – Дерьмо, – услышала я собственный шепот.– Подожди минутку.

Затем я вновь услышала голос Эскобара, пробившийся сквозь туман.

– Они говорят, что человек, соответствующий этому описанию, вышел из студии, как раз когда у них была смена. Доставил продукты и уехал.

Глава 31

В пятницу, 14 октября, заседания суда не было. За сырыми стенами аббатства, которое мы делили с царствующей здесь плесенью, сияло невероятно голубое октябрьское небо, усеянное пухлыми облаками – они проплывут мимо, не уронив ни капли дождя, но на глаза навернутся слезы, вызванные лицезрением их красоты. Я спешила по своим делам через площадь и вдруг остановилась и взглянула на небо. Солнечное тепло, точно ласковые пальцы Бога, коснулось моей кожи. Одной рукой я сняла апостольник и покров и подставила волосы лучам.

Никто в толпе не обратил на меня ни малейшего внимания, когда я пошла дальше, так и не покрыв головы. Все собрались вокруг глашатая, чтобы послушать яркую, сильно приукрашенную историю отлучения Жиля де Ре от Церкви. Я остановилась в задних рядах, зная, что все глаза устремлены вперед, и подслушала, что рассказал мужчина, который только что перешел от другой такой же группы.

Кости, сказал он. И черепа. Нашли новые черепа. Сорок девять черепов упоминается в обвинении, зачитанном накануне, но предположительно они были уничтожены. Тогда ему эта цифра показалась невероятной, недоступной пониманию.

Но вот говорят, что нашли еще. И они не уничтожены.

Его дверь была открыта, когда я вошла в комнату; я не стала подбирать юбки, и их шорох сообщил ему о моем присутствии.

– А, Жильметта...

Я уже давно должна была предъявить отчет о расходах монастыря, поэтому кое-как составила его тем утром, а сейчас с грохотом шлепнула на стол. Епископ удивленно отшатнулся назад.

– Это правда? – спросила я.– В Шантосе нашли новые кости и черепа?

Он не стал отвечать мне сразу, лишь с любопытством взглянул на меня.

– Ваши волосы. Они не прикрыты.

– Это все из-за ветра, – заявила я.– Так как насчет слухов про кости и черепа? Люди на площади ни о чем другом говорить не могут. Это правда?

Жан де Малеструа помолчал немного и кивнул.

– Их нашли в его личных апартаментах в Шантосе и Машекуле. Они были хорошо спрятаны, скорее всего, его сообщники так спешили, что просто о них забыли. Но их немного – не столько, сколько пропало детей. Интересно, сколько же еще костей они успели унести?

– Я хочу на них посмотреть.

В его голосе прозвучало едва заметное колебание.

– Нет.

– Ваше преосвященство...

– Нет, – повторил он.– Я запрещаю.

– Жан, прошу вас...

– Я не могу вам это позволить. Мое положение судьи в данном процессе будет скомпрометировано таким обращением с уликами.

– Неужели ваше положение для вас важнее, чем боль моего сердца, которую я не могу унять?

– Задавая этот вопрос, вы используете нечестный прием. Я удивлен, сестра; мне казалось, вы выше таких вещей.

Я сделала шаг назад, его слова смутили меня и больно укололи. После его последнего заявления мне было нечего сказать. Потому что в любом случае я совершала грех. И я решила, что вполне могу себе это позволить.

Я вернулась в свою комнатку и вытащила чемодан, где лежало то, что осталось от моей прежней жизни. Платья, к сожалению, вышли из моды и пострадали от плесени. И я не могла даже представить себе, что надену какое-нибудь из них. Придется поискать что-то другое, однако я понимала, что в аббатстве мне вряд ли удастся что-нибудь найти, не вызвав ненужных подозрений.

Лагеря вокруг дворца стали еще больше, потому что новости о процессе распространялись по окрестностям быстро. Окраины Нанта перестали быть просто фермами, зарослями деревьев с встречающимися тут и там маленькими домиками. Они превратились в город палаток и временных сараюшек, где жили крестьяне, заинтересованные судом над великим Жилем де Ре. Я нашла мадам ле Барбье в одной из более благоустроенных частей лагеря. Она сидела с куском сыра и чашкой вина в руках и не сразу узнала меня без покрова. Но уже в следующее мгновение улыбнулась, чему я несказанно обрадовалась.

– Матушка Жильметта, как я рада я вас видеть, – сказала она, слегка поклонившись.

– А я вас, мадам.

– Прошу вас, присоединяйтесь ко мне.– Она протянула мне кусок сыра.

Я не слишком проголодалась, но решила не обижать ее отказом. Я отломила маленький кусочек и отдала остальное ей.

Взглянув на нее, я заметила, что лицо у нее уже не такое изможденное, а одежда не висит, точно на вешалке; мадам ле Барбье выглядела гораздо свежее. Хотя я завидовала тому, что ей удалось немного прийти в себя, я сказала:

– Мне кажется, вы чувствуете себя немного лучше, да и настроение у вас, похоже, несколько исправилось, мадам. Меня это радует.

– Я счастлива, что суд наконец состоялся, – потребовалось много времени, чтобы его начать. Я знаю, он не вернет мне сына, но справедливость восторжествует, и это позволит мне обрести мир – в какой-то степени.

Мир. Пока она не сказала об этом, я не понимала, как же сильно я сама хотела его обрести.

Она задумчиво жевала, глядя на меня.

– Вы сняли покров.

– Да.– Я знала, что нет необходимости говорить ей, что покров сорвал ветер.– На время. И именно по этой причине я пришла к вам. Она принялась рыться в своих чемоданах, отбрасывая в сторону юбки, блузки и платья, словно они были тряпками, а не драгоценностью, коей я была столько времени лишена. Я отказалась от всего этого не по собственной воле и, глядя на обычную одежду, теперь испытывала боль, которой не могла найти названия. Я удивленно смотрела на мадам ле Барбье, когда она достала сначала одно платье, потом другое, приложила их ко мне, проверяя, подчеркивают или, наоборот, скрывают они мои естественные черты. Годится ли данный фасон для моей фигуры? Я уже успела забыть, что у меня есть фигура и ее можно подчеркивать одеждой.

Я вышла из ее палатки в своем плаще, но под ним было не бесформенное монашеское облачение, а простое платье из гладкой синей ткани. Мне нестерпимо хотелось посмотреть на себя в зеркало, потому что непритязательный наряд казался роскошным.

Я прошла сквозь толпу, и никто не обратил на меня внимания – мой бунт и грех непослушания скрывались под широкими складками плаща.

Достав покров, я водрузила его на голову, и неожиданно его тяжесть показалась мне невыносимой, но я все стерпела. Я молча шагала по дворцу с таким решительным видом, что никто не осмелился бы спросить, что я тут делаю. Каждый, кто бросит на меня взгляд, подумает, что я выполняю важное поручение и меня нельзя останавливать.

Как же здесь красиво, как не похоже на аббатство с его темными каменными стенами и атмосферой святости. Хотя епископ жил во дворце, он иногда играл роль советника, которого должны окружать красивые вещи, предметы, каждый день напоминающие о важности того, что он делает. Тем не менее внутреннее убранство дворца не идет ни в какое сравнение с роскошью, привычной милорду Жилю.

Когда я сказала стражнику у двери в личные апартаменты милорда, что у меня записка от Жана де Малеструа, он не стал задавать вопросов. На протяжении нескольких недель все видели, что я молча следую позади епископа, и никто не усомнился в моих словах. Я напустила на себя скромный и набожный вид и прошептала, что Жан де Малеструа поручил мне утешить милорда де Ре в тяжелый час его жизни. Я поспешно зажала четки между ладонями и предложила стражнику помолиться вместе со мной за погибшую душу милорда. Он пропустил меня, думаю, чтобы поскорее избавиться от неприятного ощущения, которое вызвало у него мое религиозное рвение.

Он быстро отдал приказ другому стражнику, на лице которого появилось суровое выражение, когда выяснилось, что он должен проводить меня по коридору в роскошные апартаменты милорда.

Он шагал очень быстро, и я не винила его за то, что он испытывает страх и не скрывает его, – с каждым шагом, приближавшим меня к внутренним покоям, сердце все сильнее колотилось у меня в груди.

Мысли о том, что может там произойти, путались у меня в голове, и я даже на короткое время пожалела, что не подумала хорошенько, прежде чем предпринять этот шаг. Когда я вошла в большую гостиную, мне вдруг захотелось повернуться и умчаться прочь.

Но я не могла себе этого позволить. Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоить диких зверей, которые разрывали мне внутренности. Убранство комнаты мне помогло – она оказалась удобной, украшенной великолепными гобеленами и плетением, на полу лежали роскошные ковры, доставленные к нам с берегов Средиземного моря на торговых судах. Мне вдруг отчаянно захотелось снять туфли и пройти по ковру босиком, наслаждаясь нежным прикосновением ткани.

Я с восхищением оглядывалась по сторонам, а стражник тем временем постучал три раза в дверь кончиком своего копья и встал по стойке «смирно». Я услышала, как милорд рявкнул из другой комнаты:

– Что?

И я забыла о своем желании пройтись босиком по ковру, ноги потребовали, чтобы я убралась восвояси, причем как можно быстрее.

В Шантосе в одной из книжек милорда по анатомии я видела препарированное сердце. «Le Coeur»[70], – гласила надпись под ним. Оно показалось мне совсем простым и одновременно великолепным, а кроме того, удивило, что оно состоит из двух частей. С какой целью Бог создал две дороги, по которым путешествуют наши чувства?

В тот момент я это поняла. Одна половина моего сердца была наполнена гневом и жаждой мести, другая – безмерной печалью.

– Vous avez une visiteur, mon Liege[71] – явно нервничая, объявил стражник, затем повернулся и быстро скрылся вкоридоре.

Как только он ушел, я сняла покров и плащ, положив все это на стоящий рядом стул, великолепный предмет обстановки, на который я никогда в жизни не осмелилась бы сесть. Когда милорд вошел в гостиную, он увидел самую обычную женщину. Он медленно направился ко мне, но уже в следующее мгновение узнал меня. Тогда он бросился ко мне и прижал к груди. Все мои силы ушли на то, чтобы подавить отвращение, которое я испытала при этом.

– Мадам, – проговорил он.– О, мадам... Простите за то, что не сразу вас узнал. Вы должны понимать, что мне выпало тяжелое испытание, – а я уже отвык видеть вас в женской одежде.

Затем он немного отодвинулся, и в его глазах загорелось подозрение.

– Вас прислал Жан де Малеструа, чтобы вы поговорили со мной от его имени? То, что он переложил свою работу на плечи женщины...

– Он меня не посылал, – перебила его я.– И будет возмущен, когда узнает, что я вас навещала.

– О, от меня он ничего не узнает, – с заговорщическим видом объявил Жиль.

Значит, старая ненависть продолжает существовать.

Его черная борода была аккуратно подстрижена, но он продолжал теребить ее, как будто она значительно длиннее. В его глазах полыхало безумие, которое рвалось наружу, и скрыть его было невозможно.

– Если вы пришли не как посланник Жана де Малеструа, тогда зачем?

– Я здесь как Жильметта ла Драпье, хотя для меня эта женщина давно умерла. Я хочу кое-что у вас узнать. И задать вопросы, на которые только вы сможете ответить.

В этот момент я почувствовала, как он мгновенно ушел в себя.

Значит, понял, почему я пришла.

Однако он заставил себя сохранять спокойствие.

– Вам, мадам, известно про меня и мою жизнь больше, чем кому бы то ни было.

– Я не знаю, убили ли вы Мишеля.

Наконец я произнесла страшные слова. Выговорив их, я испытала облегчение. Одного этого было бы достаточно, чтобы удовлетворить меня, но сейчас я могла получить ответ на свой вопрос и не собиралась отступать.

Я посмотрела в холодные голубые глаза своего f ils de lait[72]. Должна признаться, что такое смущение я редко в своей жизни испытывала. И тут, к моему несказанному удивлению, на его глазах появились слезы. Он потряс меня тем, что упал передо мной на колени, прижал мокрое лицо к моим ногам и обхватил меня руками. Я чуть не потеряла равновесие, так сильно он меня сжимал. Он плакал громко и горько, точно обездоленный ребенок.

А потом он заговорил:

– Мадам, я совершил много ужасных преступлений: я сделал почти все, в чем меня обвиняют. Но я не убивал вашего сына, и мне больно, что вы такое обо мне подумали; неужели вы считаете меня законченным мерзавцем?

Он продолжал говорить, а мое сердце наполнилось смятением.

– Я не знаю, что случилось с моим истинным братом Мишелем, – сказал Жиль, видимо надеясь смягчить мое сердце.– Но буду до конца жизни верить в то, что его утащил проклятый кабан, тот самый, что убил моего отца.

Его голос так дрожал, в его словах была такая искренность, что я прошептала:

– Вы и в самом деле его не убивали?

– Нет.

Да спасет Бог мою душу, я ему поверила и испытала невероятное облегчение, хотя меня продолжала мучить загадка смерти Мишеля. Может быть, его убил охотник – по какой-то необъяснимой причине? Мне так хотелось в это верить.

– Милорд, Бог не испытывает к вам ненависти, – сказала я.– Я знаю, что Он вас любит. Он простит вас так же, как прощает всех грешников, но вы должны признаться в своих грехах добровольно и без колебаний.

Я положила руку ему на голову и погладила по волосам, как часто делала, когда он был ребенком. Он в отчаянии прижался ко мне, совсем как в детстве.

– Да, да, Он меня простит, – простонал он.– Я же христианин. Он принял меня в свои объятия, после таинства крещения, а теперь мне отказали в Его милости. Я умоляю вас, помогите мне, матушка, – я не могу смириться с тем, что меня отлучили от Церкви.

Он еще сильнее сжал мои ноги, и я попыталась осторожно высвободиться.

– Выслушайте меня, – сказала я.– Вызнаете, что должны сделать. Вам следует завтра явиться в суд и добровольно рассказать обо всем, что вы мне поведали. И все будет хорошо.

Он посмотрел на меня снизу вверх, отпустил мои ноги и вытер одной рукой слезы.

– Это правда? – спросил он и напомнил мне испуганного ребенка.

– Да, – ответила я, снова став его кормилицей.– А сейчас встаньте. Бог позаботится о том, чтобы все было хорошо.

«Жан, мой дорогой сын,

Прошу тебя, прости меня; я знаю, что мое молчание вызвало у тебя беспокойство. Его преосвященство говорил, что ты спрашивал обо мне в письме, которое ему прислал кардинал. Умоляю тебя, успокойся. Я уже до некоторой степени излечилась от страшной болезни, свалившейся на меня и мешавшей сесть за письмо к тебе.

Сегодня я встречалась с милордом Жилем в апартаментах, где его содержат в заключении, здесь в замке. Я задала ему вопрос, который, как ты знаешь, давно меня преследует, – об обстоятельствах смерти Мишеля. К моему огромному облегчению, он отрицал свою причастность к ней и рассказал об охотниках герцога Иоанна, о чем никогда не говорил прежде. Я думаю, что он мне не лжет, потому чтотут же он признался, что совершил убийства, в коих его обвиняют.

Мне бы следовало испытать гораздо большее потрясение, когда он признался в своих преступлениях, но облегчение от того, что он не убивал моего сына и твоего брата, было так велико, что заслонило собой все остальное. Однако его собственная душа не знает покоя; она опустошена и страдает от смущения и боли, какой я никогда не видела раньше и надеюсь больше не увидеть. Я просила его признаться в своих преступлениях на завтрашнем суде, когда он снова предстанет перед судьями. Я буду молить Всевышнего, чтобы он это сделал, потому что только так он обретет покой.

Полагаю, ты понимаешь, что наше путешествие в Авиньон теперь будет отложено; хотелось бы надеяться, что мы отправимся в путь до наступления настоящих холодов и не испытаем тягот зимних дорог. Возможно, если мы покинем Нант, когда погода ухудшится, нам придется провести зиму на юге! Представляешь, как будет замечательно, если нам удастся сменить суровую зиму в Бретани на тепло Авиньона!

Дражайший сын, следуя моему примеру, не забывай упоминать меня в своих молитвах. Я снова начинаю верить, что Бог действительно меня слышит. Должна признаться, что до нынешнего дня я не осознавала, как сильно мне не хватало моей веры.

Так же точно мне не хватает тебя, мой дорогой сын. Я рада, что мы скоро увидимся».

Последнее, что я видела перед тем, как уснуть, было синее платье, висящее на моей двери. Когда я была женой и матерью и жила в Шантосе, я носила совсем не такие платья. Той ночью мне приснилось, что я лежу рядом с мужем, а он ласкает своими нежными руками мое тело. Когда его привезли из Орлеана, раны уже начали гноиться, и он испытывал такую невыносимую боль, что даже мимолетное прикосновение к ноге вызывало у него гримасу страдания. Поэтому я устроила себе отдельную постель рядом с ним. Как же я мечтала оказаться с ним под одеялом хотя бы еще один, последний раз. Когда он умирал, он уже был в горячке и не узнавал меня и не понял бы, что я лежу с ним. Но я бы это знала.

Я проснулась, когда рассвет уже наступил. Придя в зал суда, я обнаружила, что Жан де Малеструа и брат Блуин сидят за судейским столом и просматривают пергаменты. Его преосвященство вопросительно взглянул на меня, когда я, стараясь не привлекать к себе внимания, уселась на свое место рядом с братом Демьеном.

Я не стала даже пытаться понять, что означал взгляд, который он на меня бросил.

– Я искал вас сегодня утром, но мне сказали, что вы еще спите, – сообщил он мне.– Вы нездоровы?

– Нет. Просто я устала.– Я окинула взглядом зал суда.– Шапейон уже здесь.

– Он был здесь, когда я пришел, еще до его преосвященства и брата Блуина. И все это время он занимается своими бумагами.

Среди собравшихся пробежал возбужденный шепот, когда появился милорд, снова разодетый, точно павлин, и занял свое место среди серых воробьев. Увидев его, я невольно покраснела, вспомнив о том, что вчера совершила грех неповиновения, а также наш разговор и мою уверенность, что я наконец узнала правду. Но я ни с кем не могла это обсудить. Я следила за ним глазами, надеясь, что он посмотрит на меня, но тщетно.

Когда шепот стих, Шапейон поднялся со своего места.

– Досточтимые судьи, – начал он, – я прошу вас именем герцога Иоанна спросить у обвиняемого, намерен ли он говорить. Далее я поручаю вам посоветовать ему начать давать показания, несмотря на то что до сих пор он предпочитал молчать, и либо признать, либо отвергнуть выдвинутые против него обвинения.

Жан де Малеструа кивнул и повернулся к Жилю де Ре.

– Милорд, по просьбе прокурора я спрашиваю вас, намерены ли вы говорить.

Жиль де Ре смиренно вздохнул и ответил:

– Я не буду говорить. Но и отрицать ничего не стану. Эта перемена поразила всех, кроме меня. Шапейону потребовалась целая минута, чтобы прийти в себя.

– Если суду будет угодно, я попрошу высокочтимых судей спросить у милорда Жиля, вышеназванного обвиняемого, признает ли он полномочия данного суда.

И снова его преосвященство повернулся к милорду.

– Вы слышали вопрос, милорд. Каков будет ваш ответ? Жиль де Ре так скривился, словно ему предложили чашу с ядом. Затем он повернулся к двум судьям и проговорил:

– Я признаю полномочия любого судьи, которого вы назовете.

К этому моменту он, уже не таясь, всхлипывал.

– Я признаю перед Богом и этим судом, что совершил преступления, в которых меня обвиняют, а также поступки, подпадающие под юрисдикцию данного суда.

Я едва слышала его голос, такой в зале поднялся шум. Я встала и приложила руку к уху и потому услышала его извинения.

– Я нижайше и искренне прошу судей и других лиц, облаченных священным саном, простить меня за оскорбления, которые я им нанес.

Жан де Малеструа и брат Блуин были потрясены, они быстро переглянулись и, казалось, без слов поняли друг друга. Его преосвященство поднял руку, чтобы успокоить зрителей, и сказал:

– Именем Господа нашего, Жиль де Ре, вы прощены. Шапейон наконец настолько пришел в себя, что смог произнести:

– Я прошу разрешения суда получить доказательства преступлений, в которых милорд признался и которые содержатся в статьях обвинения.

– Статьи обвинения переданы суду и являются достаточным доказательством, – твердо заявил брат Блуин.

– В таком случае я попрошу милорда ответить на эти статьи, чтобы подтвердить обвинения, о которых идет речь.

Все глаза обратились на милорда, который выпрямился под их взглядами. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но Жан де Малеструа поднял руку, и он промолчал.

– Прежде всего вы должны дать клятву пред лицом Господа нашего, что будете говорить правду и только правду.

Жиль посмотрел себе под ноги, а потом мы услышали, как он произнес:

– Именем Господа нашего клянусь говорить правду.

– Теперь вы можете говорить.

Мы сидели в ошеломленном молчании, когда милорд Жиль объявил, что он подтверждает свое согласие со статьями 1-4 обвинительного акта, а также статьями 8-11, в которых установлены полномочия данного суда и его представителей.

– Я также подтверждаю статью четырнадцать. Относительно статьи тринадцать я признаю существование собора в Нанте и тот факт, что его возглавляет епископ Жан де Малеструа. Более того, милорды, я признаю, что замки Машекуль и Сент-Этьен де Мер-Морт находятся в пределах его епархии.

Он на мгновение замолчал, и мы дружно затаили дыхание. Голос Жана де Малеструа разорвал тишину, словно звон колокола.

– Продолжайте, – сказал он.

Жиль откашлялся и продолжал. Но он произнес совсем не те слова, которые я ожидала услышать.

– Я принял христианское крещение. И, будучи христианином, клянусь, что никогда не вызывал сам злых духов и не принуждал других вызывать их или обращаться к ним за помощью. И никогда не приносил им жертвы.

Шапейон и Блуин снова обменялись взглядами – они явно ему не поверили. В воздухе повисло напряжение, которое Жан де Малеструа только усилил своими следующими словами:

– Помните, милорд, вы дали священную клятву.

– Я не забыл своей клятвы, милорд.– И он пустился в объяснения.– Я признаю, что получил книгу по алхимии от анжуйского рыцаря, который сейчас находится в заключении по обвинению в ереси, а также что она была прочитана в присутствии нескольких человек в одной из комнат в Анжере[73]. Я действительно беседовал с вышеназванным рыцарем об алхимии, но почти сразу же вернул ему книгу. Я осуществлял алхимические эксперименты с известными вам Франческо Прелати и золотых дел мастером Жаном Пети. Я обратился за помощью к этим алхимикам с целью превратить ртуть в золото. Но добиться успеха нам не удалось.

Жан де Малеструа наградил его хмурым взглядом.

– Нам сообщили, что в Тиффоже имеются печи, построенные специально для проведения алхимических экспериментов, – сказал он.

Жиля его заявление удивило, словно существование этих самых печей было строжайшей тайной. Но он тут же возразил:

– Да, я приказал построить печи. Но по здравом размышлении решил их не использовать.

– В таком случае, правда ли то, что они были разобраны по причине того, что вас должен был посетить дофин из Вены, а вы не хотели, чтобы он их увидел и заподозрил в ереси?

Услышав это обвинение, Жиль де Ре страшно напрягся и громко сказал:

– Клянусь, милорд епископ, что это неправда.

Жан де Малеструа откинулся на спинку своего кресла и задумался над тем, что услышал. Через несколько мгновений он снова наклонился вперед.

– Милорд, я вынужден еще раз попросить вас ответить на обвинение, которое гласит, что вы вызывали демонов, а также напомнить о вашей клятве.

Жиль де Ре твердо стоял на своем.

– Я отрицаю это обвинение. Без колебаний. И, если у вас есть свидетели, которые утверждают, будто они видели, как я вызывал духов, я готов подвергнуться испытанию огнем, чтобы доказать, что они лгут. Когда свидетели решат дать свои показания, я использую их, чтобы пролить свет на мои заявления по данному вопросу.– Он держался уверенно и спокойно.– Уверяю вас, в этом случае по отношению к моему делу будет проявляться больше терпимости.

Его заявление о невиновности заставило Шапейона сорваться с места и броситься к судейскому столу, где он вступил в тихую беседу с судьями. На лицах всех троих застыло выражение отвращения, смешанного с разочарованием, потому что дело, казалось, сдвинулось с мертвой точки, но Жиль решил снова бросить им вызов.

Я рассчитывала совсем на другое после нашей вчерашней встречи. Я искренне молила Бога, чтобы милорд явился сегодня утром в суд, признался в ереси и без возражений принял полагающееся ему наказание. Я большее не испытывала к нему ненависти, которую питала не имеющая границ ярость; он сказал мне, что не виновен в смерти Мишеля, и я ему поверила. Я отчаянно хотела, чтобы этот мучительный процесс закончился, хотя знала, что ему придется расстаться с жизнью – таково наказание за совершенные им преступления. Но возможно, ему позволят умереть легко, без боли. Я бы не перенесла, если бы его ждал такой же конец, какой встретила Жанна д'Арк.

Шапейон отошел от стола и жестом подозвал священника, который сидел в первом ряду, – Робина Гийоме, который тоже принадлежал к его епархии. Шапейон что-то ему прошептал, он кивнул и быстро направился в конец зала. Там он коротко переговорил с одним из стражников, и тот передал его приказ стражникам, стоявшим за дверью.

– Приведите свидетелей.

У меня возникло ощущение, что в зале больше нет воздуха, впрочем, в тот момент все мы затаили дыхание, дожидаясь, когда появятся свидетели, вызванные Робином Гийоме.

Они молча, по одному, входили в зал, и каждый бросал быстрый виноватый взгляд на своего господина, Жиля де Ре. Когда все собрались перед судейским столом, Гийоме велел им выходить вперед, когда будет произнесено их имя.

Анри Гриар. Этьен Коррило, также известный под именем Пуату. Франческо Прелати, священнослужитель. Эсташ Бланше, также священнослужитель. Перрин Мартин.

Они стояли и молча слушали слова клятвы.

– ...На священном Евангелии дать устные, а также письменные свидетельские показания. Говорить правду и ничего кроме правды в том виде, в каком она мне известна по вопросу статей выдвинутого прокурором обвинения в данном деле и делах подобного рода, а также говорить правду вообще и по вопросам, не изложенным в вышеназванных статьях...

– Вы возражаете против этой клятвы со стороны свидетелей, милорд Жиль? – спросил Жан де Малеструа.

Жиль был так потрясен, что лишь молча покачал головой.

– Запишите, что обвиняемый не выдвинул никаких возражений, – обратился он к писцам.

– Я обращаюсь к свидетелям и обвиняемому, – продолжал его преосвященство.– Готовы ли вы забыть обо всех просьбах, страхе, любви, услугах, затаенной вражде, ненависти, жалости, дружбе и прочих чувствах, существующих между вами, которые могут помешать справедливому рассмотрению данного дела?

Все ответили согласием.

– Милорд Жиль, вы признаете показания свидетелей, принесших клятву, а также любых других, представленных суду обвинением и также давших клятву говорить правду?

– Признаю, – ответил он, и голос его прозвучал безжизненно, словно он понял, что потерпел поражение.

– Вы намерены возражать против кого-нибудь из этих свидетелей, предоставив суду сведения об их неблагонадежности?

– Нет.

– Вы желаете опросить их сами, милорд, что является вашим законным правом?

– Я полагаюсь на их честность в даче показаний.

– В таком случае мы будем действовать согласно процедуре, – сказал Жан де Малеструа.– Заседание суда состоится в следующий понедельник, семнадцатого октября, когда мы выслушаем показания этих свидетелей.

Он уже потянулся за молотком, чтобы стукнуть им по столу, но Жиль де Ре выступил вперед в тот момент, когда он его поднял, и заговорил под его грохот по столу.

– Милорды судьи, – сказал Жиль и упал на колени.– Я нижайше умоляю вас отменить ваше решение относительно моего отлучения от Церкви. Пересмотрите свой приговор, молю вас. Мне невыносима одна только мысль, что меня лишили благорасположения Господа.– По его щекам текли слезы, а тело сотрясалось от рыданий.– Пожалейте меня, ведь я дитя Господа, и верните мне его милость.

В зале повисло молчание, когда Жан де Малеструа взглянул на брата Блуина.

– Вы согласны? – спросил он.

Несколько мгновений брат Блуин с интересом изучал собственные руки, видимо, представлял себе, как будет недоволен герцог, если он даст свое согласие. Но в конце концов он тоже вспомнил о милосердии и кивнул.

– В таком случае мы это сделаем, – сказал его преосвященство.

Он что-то тихо сказал писцу, который тут же принялся старательно строчить под его диктовку. Когда он закончил, его преосвященство прочитал бумагу и поставил свою подпись.

Затем он протянул документ писцу.

– Сделайте как можно больше копий и развесьте в общественных местах, – велел он.– И пусть об этом узнают глашатаи.

Могу поклясться Богом, что Жиль бросился бы целовать брату Блуину ноги, если бы не стоящий на пути стол. Молоток опустился во второй раз.

Сначала Франческо Прелати спокойно рассказывал о событиях, приведших его на службу к Жилю де Ре, о том, как его соблазнял Бланше, и о занятиях черной магией. Затем вперед вышел сам Бланше и подтвердил его показания относительно черной магии и колдовства, а также еретических сеансов, на которых они вызывали дьявола. Анри Гриар сообщил, что он приводил и убивал детей и что делал это по собственной воле.

Но показания Пуату потрясли нас больше всего. Он снова рассказал о том, как они поспешно покидали Шантосе и как избавились от сорока шести тел. Но к своей истории он добавил новую главу.

– Так я ступил на греховный путь милорда. Спаси Господи мою душу, я сам привел к нему множество детей, которых он впоследствии использовал для развлечений; думаю, их было около сорока человек. Я с самого начала знал, какая их ждет судьба. Он получал огромное удовольствие от зла, кое творил. Он стонал от наслаждения и дрожал, когда дети кричали. /

Иногда, если их крики становились слишком громкими и раздражали его, милорд, словно боясь, что о его развлечениях узнают посторонние, подвешивал ребенка за шею, а когда тот уже находился на грани смерти, снимал, требуя, чтобы тот молчал. Или ласковыми уговорами убеждал детей, что не сделает им ничего плохого, что хочет только немного повеселиться вместе с ними. Но потом он всегда их убивал или приказывал сделать это мне или кому-нибудь из слуг. Как правило, мы забирали в замок детей из бедных семей, пришедших попросить подаяние из деревень, расположенных вокруг замков милорда, но иногда они принадлежали к более благополучным семьям. Он часто повторял, что получает гораздо больше удовольствия от убийства, чем от удовлетворения своей похоти, что ему нравится смотреть, как они умирают, а потом отрезать им голову и конечности. Он поднимал в воздух головы убитых детей и спрашивал нас, кто из них красивее.

А когда ему не удавалось находить детей, подходящих для развлечений и убийства, он практиковал свои содомистские наклонности на детях из своей часовни, особенно часто это были сыновья мастера Бриана из Нанта. Но их он не убил, потому что ему нравилось, как они поют, а они обещали никому не говорить, что он с ними вытворяет.

Никто из нас не сделал ничего, чтобы положить этому конец, а когда появился мастер Прелати, стало еще хуже. Когда до нас дошло известие о письмах епископа – примерно пятнадцатого августа, – я хотел убежать, но куда я мог податься? К тому же у меня не было денег, потому что я оказался не так предусмотрителен, как де Брикевилль и де Силлэ, которые позаботились о собственной безопасности, потихоньку обворовывая милорда. Анри и я остались верны милорду, потому что мы его любили, и теперь нам предстоит разделить его судьбу.

Сам милорд с каждым днем становился все более подавленным и постоянно повторял, что собирается совершить паломничество в Святую землю, чтобы замолить страшные грехи, которые совершил. Он обещал положить конец жизни, исполненной зла, и обратиться к Богу в поисках прощения. В те смутные дни я понял, что Бог никогда его не простит за то, что он сотворил, и так же точно не простит меня за то, что я помогал греховоднику.

Однако, несмотря на свои клятвы и обещания, милорд снова вернулся к своим гнусным занятиям. Он заставил меня привести к нему мальчика по имени Вилльбланш, велев пообещать ему, что он сделает его своим пажом, и даже приказал купить для него камзол. Я все исполнил и привел мальчика в замок Машекуль, где его ждала та же судьба, что и остальных детей, добровольно вошедших в замок в надежде, что их жизнь станет лучше. Сначала милорд его изнасиловал, а потом мы с Анри его убили. А потом мы сожгли маленькое безжизненное тело, которое исчезло в огне, как и все прочие до него. Насколько мне известно, он стал последним... по крайней мере для меня. Больше я не буду совершать злых поступков по приказу милорда. А той ночью я долго и горько плакал. Как плачу теперь – каждую ночь. Да смилостивится Господь над нашими душами.

Вечером того же дня, после ужина, к которому мы почти не притронулись, суд собрался снова, и новые свидетели дали свои показания под присягой, потому что епископ хотел покончить с этим как можно скорее. Были допрошены маркиз де Сева, Бертран Пулэн и Жан Руссо, все они были с милордом в Сент-Этьен де Мер-Морт. Они сообщили о том, что была нарушена неприкосновенность личности священнослужителя, и рассказали, что виновен в этом был милорд, который оскорбил действием Жана ле Феррона, приходского священника, следившего за сохранностью имущества своего брата Жоффруа в его отсутствие.

В среду, когда суд собрался на очередное закрытое заседание, эти же свидетели рассказали писцам, судьям и ограниченному числу зрителей то, что Жан де Малеструа уже давно знал благодаря нашей экспедиции к Сент-Этьену. Они подтвердили, что Жиль де Ре, который отмахнулся от предложенного судьями перекрестного допроса как от совершенно бесполезного, напал на служителя Господа на земле, Жана ле Феррона, в отчаянной попытке вернуть назад свою собственность, попытке, с самого начала обреченной на провал. На самом деле он атаковал самого Бога.

И Бог приготовился нанести ему ответный удар.

Глава 32

В одной из моих телефонных бесед с Доком он произнес пророческие слова:

– Он прикладывает огромные усилия, чтобы совершить свои преступления, тщательно готовит изменения внешности, заранее отрабатывает детали – со стороны все это кажется смешным и безумным. Но все дело здесь в контроле, в том, как Дюран его достигает. Контроль для него очень важен. Так часто бывает с людьми, которые растут при таких обстоятельствах, когда от них ничего не зависит и они не имеют никакого влияния на ход событий; из того, что рассказал вам друг семьи, его существование в доме Кармайклов носило именно такой характер. Всю свою взрослую жизнь Уилбур пытался – как и множество других преступников – создать систему, которая полностью находилась бы под его контролем, в соответствии с его вкусами.

В противном случае он не может чувствовать себя в безопасности. Ни на минуту.

Эти слова эхом повторялись в моей голове, когда я готовилась арестовать человека, осуществлявшего полный контроль над похищенными мальчиками, на безупречно чистых холстах жизни которых он практиковал свое извращенное искусство, изображая физическое воплощение своего юного эго в руках дяди Шона. Он уничтожал собственное чувство беспомощности, воссоздавая его у мальчиков, а потом убивая их. Он был извращенцем, который стремился к власти и пытался вернуть потерянное детство, а сейчас захватил человека, который был важен для моего сына.

Таким образом, он получал власть надо мной. Но очень скоро этому придет конец.

Вокруг меня разворачивалась бешеная деятельность. Мы были готовы к выходу, когда зазвонил телефон на моем столе. Спенс взял трубку.

– Для кого? – спросил он.

Потом он немного послушал и протянул трубку мне. На нижнем этаже оказалась сумка с парой синих кроссовок «Найк».

– Внутри инициалы: «Дж. С», – сказал дежурный.– Но подождите, тут записка...

Я услышала, как шуршит бумага.

– Черт подери. Тут написано: «Снимайте обувь перед тем, как войти в дом».

Я швырнула трубку и выругалась, как матрос.

– Что? – спросил Спенс.

– Он держит его в доме. Я все время считала, что он отправится на студию... – Ладно, ладно, значит, туда и поедем, – сказал Эскобар.

Он не мог слышать напряжение в собственном голосе, но я его уловила. Казалось, я ощущала запах адреналина; у всех нас он кипел в крови. Наша подготовка и опыт, наши тренировки и заранее разработанные схемы – все это имело вполне определенную цель. Боевые навыки, которые мы получили, подвергнутся серьезному испытанию. В конечном счете успех определяет наша воля – и если она у нас есть, все произойдет, как мы планировали. Иными словами, все зависит от состояния духа. Вновь я становилась охотницей в львиной шкуре, но теперь меня окружали такие же охотники. Мы наточили наши копья. Зажав копья в руке, мы переходим на бег. Мы голодны.

Мы утолим свой голод.

Кроссовки Джеффа были письменным приглашением. «Приди и возьми меня», – предлагали они.

Пока мы мчались по извилистым улицам нижнего Брентвуда, мое сердце билось все быстрее. Мимо проносились деревья и заборы, в глазах оставалось сияние неоновых реклам; лаяли собаки. Когда насекомое разбилось о ветровое стекло, звук оглушил нас, как мощный удар. Спенс вел машину, а я пыталась сосредоточиться на внутреннем расположении дома.

Размышляла, размышляла. Пыталась предвидеть, что может сделать Дюран. В конце концов я пришла к единственному выводу.

– Он наверняка держит мальчика в домашней студии. Сначала нужно идти именно туда.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что этот тип стремится к полной власти, но не станет устраивать беспорядок в других помещениях своего дома.

Мы осматривали эту комнату, когда побывали в его доме в первый раз, но она находилась в самом конце коридора. Как только мы нашли в главной студии видеозаписи, все остальное уже не представляло для нас особого интереса, так что осмотр провели поверхностно.

– Жаль, что мы недостаточно тщательно обыскали эту комнату.

– Сделаем это сейчас, – заверил меня Спенс.– И у нас все получится.

– Ты так думаешь?

– Да.

Он гораздо лучше проводил допросы, чем лгал.

Дома стремительно проносились мимо, мы все выше поднимались в горы. Я молилась, чтобы Спенс не ошибся.

Когда мы прибыли на место, оказалось, что вся улица забита полицейскими автомобилями. Ворота, через которые слуга выехал утром, были вновь заперты. Рядом стояла машина, из которой велось наблюдение за домом, но теперь она была едва видна из-за ослепительного света прожекторов. За высокой оградой находилась современная крепость, где безумец прятал мальчика, которого считал моим сыном. Там он ждет. Ждет меня. Все остальное уже не имело для него особого значения.

Эскобар выскочил из машины и открыл багажник, прежде чем я успела распахнуть дверцу; он выхватил мощные ножницы для проволоки и направился к воротам. Он сумел открыть ворота еще до того, как я вылезла из машины.

Мы побежали к дому по подъездной дорожке. Под темно-зеленым брезентовым навесом стоял незнакомый молодой человек. Судя по одежде, он работал здесь слугой. На нем были белые штаны и рубашка с коротким рукавом. И галстук-бабочка.

Я остановилась и вытащила пистолет. У меня за спиной появился Спенс.

– Ты видела этого парня раньше? – шепотом спросил он. Я отрицательно покачала головой и двинулась вперед. Мой пистолет был направлен на нового игрока.

Беднягу трясло от страха. Мои коллеги немного отстали, а я решительно направилась к нему – те дни, когда я держалась позади, остались в прошлом. С каждым моим шагом глаза слуги все шире раскрывались от ужаса. Я остановилась в нескольких футах от него, продолжая направлять дуло пистолета ему в лицо.

– Подними руки и выйди из-под навеса, – приказала я. Он заметно дрожал, неуверенно переставляя ноги.

– Подойди ближе, – сказала я.

– Осторожно, Лени, – послышался голос Эскобара.

– Я всегда осторожна, – негромко ответила я.

А затем я сделала то, что смутило всех, в особенности слугу. Поплевав на пальцы левой руки, я коснулась ими его лица – при этом дуло пистолета оказалось в нескольких дюймах от его носа.

– Лени, что ты делаешь...– пробормотал Спенс.

– Хочу убедиться, что это его настоящая кожа.

Дрожащий слуга был бледным, как привидение, и столь же молчаливым.

– Где Уилбур Дюран? – резко спросила я. Он отчаянно затряс головой.

– Не знаю.

– Это ты принес пару кроссовок к нам в отдел примерно час назад?

– Нет, не я, – ответил он с легким латиноамериканским акцентом.

Мой пистолет все еще был направлен ему в лицо.

– Ты доставлял продукты в студию своего босса сегодня утром?

Он вновь испуганно затряс головой.

– Но я слышал, как дверь гаража открывалась и закрывалась.

– В какое время?

– Я не помню.

– Примерно.

– Ну, днем, возможно, было... Я перебила его.

– Кто-нибудь входил или выходил?

– Я не видел. Я был в кухне. Есть много способов войти в дом и выйти из него. Я занимаюсь своими делами.– Он немного помолчал и добавил: – Мне сказали, что он не любит, когда его беспокоят. И я не беспокоил.

Он был напуган; мы больше ничего от него не узнаем, бесценные минуты утекали.

– Спускайся вниз, тобой займутся полицейские, которые там стоят, – приказала я.

Он с облегчением кивнул и двинулся к воротам. Все это время он не отрывал взгляда от дула направленного на него пистолета, руки держал поднятыми вверх. Потом почти побежал к поджидавшим его полицейским в форме.

Я повернулась к двери и посмотрела в темную открытую пасть незнакомого зверя, поглотившего Джеффа Сэмуэльса. Подожди еще немного, Джефф, продержись еще чуть-чуть, я иду за тобой...

Я взяла пистолет двумя руками, потому что оружие вдруг показалось мне ужасно тяжелым. Спенс и Эскобар последовали за мной, когда я вошла в открытую дверь; Эскобар попытался меня опередить, но я остановила его локтем. Снаружи доносился звук быстрых шагов – полицейские окружали дом. Голубой свет пробивался сквозь закрытые ставни; вся улица была ярко освещена. Оглушительно ревели громкоговорители. Если Дюран в доме, у него не должно остаться сомнений относительно наших намерений.

Хорошо. Для него пришло время страха.

Для меня все вдруг стало каким-то нереальным; я действовала, полностью опираясь на инстинкт – одну минуту я была матерью, в следующую становилась полицейским, а иногда выступала в обеих ролях одновременно. Прямо впереди находилась гостиная; оранжевый свет вечернего неба проникал в комнату сквозь огромное окно, выходившее в сад. Идя по коридору мимо закрытых дверей, я прижималась к ним всем телом и прислушивалась ушами лисицы.

Затем через одну из дверей я услышала приглушенные голоса. Спенс и Эскобар, не отстававшие ни на шаг, как мне показалось, также их услышали, поскольку все мы одновременно направили дула наших пистолетов в центр двери. Несколько мгновений мы стояли неподвижно, прислушиваясь.

Из плана я знала, что по обе стороны от домашней студии находились две спальни. Однако я не помнила, есть ли двери между этими комнатами.

– Двери, – прошептала я, кивая в обоих направлениях. Спенс и Эскобар меня поняли. Спенс двинулся налево, а Эскобар – направо.

Но как только они отошли от меня, тонкая линия очень яркого света появилась под дверью студии, и я услышала, как мужской голос сказал:

– Мотор...

Я была Арнольдом Шварценеггером, Клинтом Иствудом и Чарльзом Бронсоном в одном лице. Ударом ноги я распахнула дверь и сделала классический кувырок с выходом в стоику со смертельным оружием[74] в руке.

Джефф, где ты, где ты...

И тут я его увидела; он был связан, во рту я заметила кляп, а в нижней части живота – кровь. Я едва сдержала себя – инстинкт толкал меня к Джеффу, но краем глаза я уловила какое-то движение. Я посмотрела налево – в комнате царил полумрак – и увидела Уилбура Дюрана.

На Джеффа была направлена камера, а за ней стоял монстр, который, казалось, снимал эту ужасную сцену. В одной руке он держал какой-то темный предмет, похожий на оружие. Дюран очень медленно поднимал этот предмет.

Слишком медленно.

Что я видела на самом деле? Я не знала. И у меня не оставалось времени, чтобы шагнуть вперед и проверить более тщательно. Однако движения были слишком точными, механическими, непохожими на человеческие. За спиной у меня что-то кричали Спенс и Эскобар, мы все пытались понять, что здесь происходит.

Действуй строго по инструкции, и только по инструкции – таким было главное правило, которым следовало руководствоваться во время всех операций. Поэтому я закричала:

– Полиция, бросай оружие!

Вопреки здравому смыслу я надеялась, что все пойдет как положено.

Однако рука продолжала подниматься.

Я ненавидела следующий пункт инструкции, но у меня не оставалось выбора. Направив пистолет на Дюрана, я дважды нажала на курок.

Во все стороны полетели осколки, нас окутал дым. Все пошло не так – никакой крови или серого вещества, лишь дождь сверкающих обломков. Рука перестала подниматься, но вместо того, чтобы опуститься, когда голова разлетелась на куски, она застыла в воздухе, под углом в сорок пять градусов. Застряла.

Когда эхо от выстрелов смолкло, я услышала лишь два вида звуков – мое собственное дыхание и тихое жужжание электронного механизма, словно его заклинило и он безуспешно пытался продолжить работу.

Я больше не могла держать на весу тяжелое оружие; моя правая рука повисла вдоль тела, и я выпрямилась. Когда я сделала несколько шагов, отделявших меня от останков жертвы, подошвы моих туфель раздавили осколки пластика. В ноздри ударил запах обожженного винила, смешанный с едким ароматом пороха.

– Господи, – пробормотала я, когда моя рука легла на плечо манекена.

Я только что прикончила автоматического Уилбура Дюрана. Тогда я подбежала к Джеффу – точнее, к тому, что выглядело как Джефф, но это тоже был лишь манекен, ужасно похожий на мальчика. Манекен с вывернутыми наружу внутренностями.

Я не ожидала, что это произведет на меня такое впечатление. Все вокруг вдруг стало предельно ясным и четким. Очень натуральным и настоящим. На лице мальчика застыло страдание и гримаса ужаса. Спенс пробежал мимо меня. Никогда прежде я не слышала, чтобы он так страшно ругался.

– Великолепный выстрел, – сказал он.– А теперь пойдем и возьмем настоящего.

Глава 33

– Вы намерены выдвинуть возражения, предложить объяснения, поведать нам о причинах, заставивших вас совершить эти преступления, или сообщить мотив, который позволит нам лучше понять, что вами двигало?

– Я не знаю, что сказать, ваша светлость, кроме того, что уже сказал.

И снова заседание суда было отложено, потому что продвигаться дальше без необходимых ответов Жиля де Ре мы не могли. Громко стукнув по столу молотком, Жан де Мале-струа объявил, что оно продолжится на следующий день, в четверг двадцатого октября, а затем распустил нас.

После этого, не произнеся больше ни слова, он скрылся в своих личных апартаментах.

Вечер близился к ночи, когда епископ попросил унести поднос с ужином, к которому почти не притронулся. Я нашла его преосвященство в состоянии крайней рассеянности. Немного помолчав, я проговорила:

– Я прекрасно понимаю, что день сегодня выдался непростой, но вы должны думать о своем здоровье. Если вы не будете есть, вам не хватит сил, чтобы продолжать. Кроме того, осмелюсь сказать, что вам необходим отдых. Может быть, стоит пораньше лечь спать...

– Боюсь, спать еще рано. У меня еще очень много дел. Мне необходимо переговорить с братом Блуином, прежде чем мы встретимся с остальными участниками процесса.

Неужели в этой игре должны появиться новые игроки?

– Я вас не понимаю? Какие остальные?

Прежде чем ответить, он несколько мгновений колебался.

– Специалисты, – сказал он наконец.

– Какого рода?

– В искусстве допроса.

Наконец я поняла, что означало заявление представителя инквизиции на предыдущем заседании суда. Они позаботятся о том, чтобы пытки были подтверждены законом.

И они будут ужасны.

«Палец следует зажать в устройстве, ваше преосвященство, а затем повернуть рычаг. Сначала слегка, чтобы он только попробовал боль на вкус, потом необходимо делать более резкие движения. Когда кость выскочит из сустава, он заговорит, если только он не сам дьявол. А если будет молчать, можете не сомневаться, что он находится в сговоре с темными силами».

За этот совет специалисту выплатят кругленькую сумму. Меня возмущало, что кто-то может получать выгоду таким способом.

– Но... пытки...

– А разве он не применял пытки самого невероятного характера? Разве не мучил детей?

Я не могла произнести ни слова.

– Это будет сделано только в том случае, если он откажется признать то, что доказано показаниями свидетелей. Он поклялся говорить только правду, поклялся перед Богом, однако продолжает настаивать, что ничего подобного не делал. У меня нет выбора, сестра; мне придется заставить его дать признание. Бог должен быть нами доволен.

Бог всегда должен быть доволен.

Я открыла глаза задолго до того, как начали кричать петухи. Первое, что я увидела, было платье мадам ле Барбье, которое висело на двери, словно напоминание о давнем распятии, и, казалось, умоляло меня его надеть.

Я приняла решение рассказать милорду Жилю о том, что его ждут пытки. Возможно, когда-то он был героем, воином, способным вынести любую боль и трудности ради благородного дела, но сейчас главная его задача состояла в том, чтобы остаться в живых, не слишком благородная, учитывая преступления, в которых он сознался. Он стал слабым и уязвимым, и я рассчитывала, что угроза страшных пыток заставит его одуматься и произнести слова, столь необходимые Жану де Малеструа. Пора было этому ужасному делу закончиться, ради всех нас. В то утро я быстро прошептала всего одну молитву, умоляя Господа наставить милорда на путь истинный и освободить нас от необходимости участвовать в его низвержении.

Платье скользнуло по моим плечам, словно нежное прикосновение влюбленного, я накинула плащ, надела покров и быстро вышла во двор. По дороге в роскошные апартаменты на верхнем этаже, где милорд Жиль, окруженный роскошью, ожидал своей судьбы, я никого не встретила. Первый стражник, стоявший у ворот во время моего предыдущего визита, не ожидал моего появления и потому обнажил оружие, прежде чем сообразил, что это мои шаги он услышал.

Вместо извинения он пожал плечами и сказал:

– Je regrette[75], мадам. Нам приказали соблюдать крайнюю осторожность. Стало известно, что существует заговор убить милорда, и многие оказались под подозрением.

Затем он провел меня мимо других стражников, но никто из них не обратил на нас особого внимания. У входа в апартаменты милорда он меня оставил, не озаботившись тем, чтобы объявить о моем приходе.

– Капитан, а вы не хотите его разбудить?

– В этом нет необходимости, мадам. Он почти не спит.

Действительно через несколько секунд после ухода стражника в гостиной появился Жиль де Ре – я едва успела снять плащ и покров. Милорд меня не заметил, поскольку я стояла в тени у двери. Я собиралась позвать его, рассказать, что его ждет, попытаться убедить, что для всех будет лучше, если он скажет правду, которую хочет услышать от него Жан де Малеструа.

Но неожиданно мое сердце пронзило таким холодом, какого я не испытывала прежде. Возможно, причина была в том, что Жиль наконец стал похож на человека, побежденного злыми силами: он выглядел ужасно, волосы растрепались и торчали в разные стороны, движения напоминали движения дикого зверя. Великий воин и герой исчез, уступив место дикому, грязному животному.

Исчез мальчик, которого я помнила.

И, наконец, умерла сострадательная, любящая няня. Не говоря ни слова, я повернулась и тихо выскользнула из комнаты.

Я быстро пробежала по двору и не успела перевести дух, как наткнулась на одну из молодых монахинь, которая пребывала в крайне возбужденном состоянии.

– Успокойся, сестра, – сказала я.– Случилось нечто такое, о чем я должна знать?

– Ну, не совсем, матушка, но его преосвященство желает немедленно вас видеть.

Значит, мое отсутствие замечено.

– Как давно вы получили записку?

– Записки не было, матушка, – робко пролепетала она.

– В таком случае, как ты узнала, что он меня ищет?

– Его преосвященство сам пришел, – ответила она.– Он покинул нас несколько минут назад и был очень расстроен тем, что вас не удалось найти.

Я робко постучала в деревянную дверь, которая тут же распахнулась.

– Так-так, а вот и вы наконец, – возмущенно заявил он.

– Ваше преосвященство, прошу меня простить, я не думала, что могу понадобиться в такой ранний час, учитывая, сколько у вас забот и какой тяжелый день вам предстоит...

– Рано? А как же заутреня? Где вы были, когда вам следовало находиться в вашей комнате?

Мне не оставалось ничего другого, как солгать и понадеяться, что его шпионы не следили за тем, что происходит во дворе.

– Я побывала в лагере. Несмотря на то, что еще очень рано, похоже, все уже встали, и мне ничего не угрожало.

– И что же вы делали?

– Гуляла, – ответил а я. – Иногда это меня успокаивает.

– А я чувствую себя спокойным, если знаю, что могу найти вас в любой момент. И что вы в безопасности. Прошу вас, Жильметта, постарайтесь не подвергать себя ненужному риску. Настроение толпы, как мы видели, меняется быстро.

Я опустила глаза.

– Постараюсь быть осторожнее.

– Хорошо. Я чувствовала в его голосе волнение, но решила, что он мне поверил. Его беспокоило что-то другое.

– Заутреня, – проговорил он.– Пора.

Я последовала за ним в его личную часовню. Церковь будет заполнена людьми, пришедшими из окрестных лагерей и желающими приобщиться к святости, которая могла на них снизойти в великолепном соборе. В тишине часовни мы очистились от ночных грехов, чтобы пуститься в новые, не опасаясь навредить своей душе. Я прошептала отдельную молитву, умоляя Господа простить меня за обман, совершенный мною перед рассветом, затем подобрала юбки и поднялась со скамьи.

Как обычно, я остановилась в середине прохода и перекрестилась перед статуей Святой Девы.

«Дорогая Мария, Матерь Божья, – без слов молилась я, – сделай так, чтобы Жилю де Ре не пришлось испытать страшных пыток, чтобы этот тяжелый процесс наконец закончился и я могла увидеть сына».

Я повернулась и направилась к выходу из часовни. Около двери я увидела незнакомого высокого брата. Первые лучи солнца окружали его тело, и силуэт показался мне знакомым. Я прищурилась в бледном утреннем свете, но все равно не смогла его разглядеть.

– Матушка, – проговорил высокий незнакомец. Многие меня так называют. Но голос, этот голос...

– Матушка, – услышала я снова, и у меня замерло сердце.

– Жан? – прошептала я.

– Oui, Maman, c'est moi[76].

Я прижалась к нему, не в силах скрыть свою радость, вцепившись в него с таким отчаянием, что внезапно испугалась что-нибудь ему сломать.

– Его преосвященство тебе ничего не сказал?

Я повернулась и увидела, что Жан де Малеструа наблюдает за нашей встречей.

– Подожди здесь, – сказала я и поспешила к епископу, который снова повернулся к алтарю и сделал вид, что очень занят.

– Вы могли бы мне сказать, – возмущенно проговорила я.

На лице у него расцвела довольная улыбка.

– Я и собирался, сегодня утром. Но вы лишили меня этого удовольствия, – ответил он.

– Вот почему вы были так расстроены, когда меня не нашли?

– Частично. Но еще я за вас действительно беспокоился. А теперь что касается вашего сына... Когда его святейшество написал мне и попросил провести процесс здесь, чтобы не терять времени, я обратился к нему с просьбой включить Жана в состав его посланников. Я не сказал вам об этом, потому что не хотел, чтобы вы испытали разочарование, если ничего не выйдет.– Он помолчал немного, глядя на мою реакцию.– Я рассчитывал, что вы обрадуетесь.

Как я могла обманывать человека, который столько для меня делает? Меня наполнило чувство стыда, и я уже собралась рассказать ему о том, что намеревалась сделать сегодня утром.

Но я понимала, что ничего хорошего из этого не получится, разве что поселит в нем недоверие ко мне.

– Спасибо, – сказала я и поклонилась. – Я искренне благодарна за то, что вы для меня сделали..

Он хитро улыбнулся.

Мой епископ освободил меня от всех обязанностей, чтобы я могла отдаться радости встречи с сыном перед началом суда – через два часа.

Нам столько всего нужно было обсудить: его дела, путешествие, здоровье и состояние духа – но, когда наконец мы разжали объятия, оказалось, что брат Жан ла Драпье желает поговорить со мной о суде и событиях, ставших его причини; я почти целый час отвечала на его вопросы, вызванные моими письмами.

По мере того как в моем рассказе появлялись все новые подробности, он становился более задумчивым.

– Матушка, тебе следовало поделиться со мной своими подозрениями, как только они появились, – тихо проговорил он, когда я закончила.

– Почему? – спросила я.– Что ты мог сделать?

– По крайней мере, мог бы тебя утешить.

– Из Авиньона?

– Твои письма служат для меня огромным утешением и приносят радость, как, надеюсь, мои тебе.

Я его обидела.

– Конечно, дорогой мой. Я с нетерпением жду каждого письма и невероятно радуюсь, когда они приходят. Можешь спросить у его преосвященства.– Я вытащила из кармана последнее письмо.– Вот, смотри, какое оно потрепанное. Это потому что я его без конца читаю. Я запоминаю твои послания наизусть, это помогает мне чувствовать тебя рядом.

Он улыбнулся и обнял меня за плечи. Впрочем, улыбка почти сразу погасла, уступив место печали.

– Матушка, мне нужно тебе кое в чем признаться. Мне редко доводилось видеть такую боль у него на лице.

– Я не говорил об этом, когда умер Мишель, – сказал он, – но должен признаться сейчас, что тогда меня посетили нехорошие мысли.

– Нехорошие мысли? Я не понимаю.

– Я заподозрил кое-кого в этом преступлении, человека, о котором не должен был такого думать.

– Жан... Кого?

– Милорда Жиля.

– Тебе что-то известно о тех событиях, что-то, о чем ты никому не сказал? – едва слышно прошептала я.

– Ничего определенного. Но он странно вел себя после того, как это произошло, – я видел, что он радуется.

– Радуется? Он радовался, что Мишель умер?

– Думаю, да.

То же самое сказал Марсель.

– А теперь я спрошу тебя, почему ты ничего не сказал о твоих подозрениях?

– Матушка, я был тогда ребенком.

– Тебе исполнилось тринадцать, – возразила я.– Почти мужчина. Ты уже приступил к занятиям и начал готовиться к своей будущей жизни.

На его лице появилось выражение, похожее на стыд, но это не был стыд в чистом виде, скорее огорчение.

– Я не осмелился выступить против него. Кроме того, мы не слишком любили друг друга – особенно после того, что случилось с Мишелем. Мы даже разговаривали только в случае крайней необходимости.

– Но я видела, что вы держались друг с другом дружелюбно, даже когда исчез Мишель.

– Главным образом ради тебя, матушка. По молчаливому соглашению. Между нами не было настоящей дружбы, кроме той, что нам навязывали. А к тому времени, когда наши дороги разошлись, между нами возникло нечто вроде ненависти. Я часто спрашиваю себя, не устроил ли мне милорд такое великолепное назначение в Авиньон, чтобы купить мое молчание. Или потому что он чувствовал свою вину. Я была потрясена.

– Он не знает, что такое вина, – сказала я.– По крайней мере, не знал до последнего времени.

Он с подозрением прищурился.

– А откуда ты знаешь, что он чувствует или не чувствует в последнее время?

– Я с ним разговаривала. И написала тебе об этом в письме несколько дней назад.

– Видимо, мы с ним разминулись в пути. Я его не получил.

Скамейка была слишком жесткой, я поднялась и принялась расхаживать взад и вперед.

– Несколько дней назад, вечером, я навестила его в апартаментах, где его содержат. Здесь, во дворце. Только никому про это не говори, Жан, – попросила я.– Особенно его преосвященству.

По выражению, появившемуся у него на лице, я видела, что он дает свое согласие без особого удовольствия.

– Наверное, он страшно зол на тебя за ту роль, которую ты сыграла в этом деле.

– Он ничего не знает и никогда не узнает. Я передала все, что знала, его преосвященству, а он представил все так, будто инициатива исходила от него.

– Что-то мне не верится, что Жан де Малеструа станет добровольно признаваться в подобных вещах.

– Он сделал это не ради меня, а по приказу герцога Иоанна, который не захотел пачкать руки.– Я снова принялась расхаживать по проходу.– Меня удивит, если станет известно, что они заключили договор с самим Господом по поводу финала этого дела. Что же до гибели Мишеля... Ты меня смутил. В свое первое посещение милорда я о многом с ним беседовала, особенно об убийствах детей, и он признался, что действительно их совершил. Тогда я высказала ему свои подозрения относительно смерти Мишеля. Мой вопрос не застал его врасплох, и он все отрицал. Знаешь, я ему поверила. Он заявил, что любил его как брата и никогда не причинил бы ему вреда.

– Между матерями и сыновьями всегда существуют невысказанные вещи. Даже ложь. Вот почему я подозреваю, что он сказал тебе неправду.

– В таком случае он очень ловко врал. Я его вырастила и, уверяю тебя, прекрасно знаю, когда он говорит правду, а когда нет.

Когда Жан поднялся со скамьи, чтобы подойти ко мне, его коричневое облачение тихонько зашуршало, а кисточки пояса потянулись за ним и оставили четкий след в пыли. Он быстро отряхнул их и сказал:

– Должен признаться, я бы хотел взглянуть на милорда. Мне интересно, что с ним стало с тех пор, как мы были молодыми людьми.

– Ты молодой человек и сейчас.

– Матушка, мне тридцать семь.

– Вот я и говорю, что молодой.

Я молча шагала рядом со своим высоким, красивым сыном, чье неожиданное присутствие было эликсиром для моего измученного сердца. Мадам Катрин Карли не могла бы дать мне более действенного лекарства, чтобы поднять настроение и успокоить душу. Впрочем, я не могла не заметить, что юность действительно от него уходит. Виски начали седеть, хотя короткая стрижка с тонзурой помогала скрыть это, а плоский прежде живот превратился в маленькое брюшко. Я знала, что уже очень скоро Жан будет носить титул монсеньора и положение вынудит его держаться с еще большим достоинством. Хотя он утверждал, что служение Богу доставляет ему радость, она была особой, расцвеченной приглушенными красками.

У меня разрывалось сердце, когда я думала о том, что ему не суждено испытать радостей, которые ждут первых сыновей, выходящих в мир. Иногда я спрашивала себя, довелось ли ему познать женщину. Его заявление о том, что мальчики далеко не все говорят своим матерям, заставило меня задуматься – чего же я не знаю про этого мужчину, произведенного мною на свет и вскормленного моей грудью. Какие тайны хранит он в своем сердце? Случалось ли ему напиваться до потери сознания, страдать от последствий, сидеть около костра и весело хохотать над глупыми шутками своих товарищей, засыпать где придется, а потом просыпаться утром со страшной головной болью и заросшим щетиной лицом?

Его отец вел себя так даже после того, как мы поженились, а я уже была беременна Жаном. Я отчитывала его, когда он приходил домой в таком состоянии, но Этьен всегда с удовольствием вспоминал о тех временах, потому что любил беззаботное настроение и чувство товарищества, которое ему давали подобные вечеринки. У Жана были друзья, но, думаю, они походили на брата Демьена – старательного садовника со странным чувством юмора и отсутствием тяги к приключениям. Единственный брат Жана давно умер, а молочный превратился в существо, недоступное нашему пониманию.

Мы вместе поднялись по ступеням в нижний зал Ла Тур-Нёв и прошли сквозь толпу зрителей, дожидающихся, когда их впустят в зал суда. Время от времени я наклонялась к кому-нибудь из знакомых, моим братьям и сестрам во Христе, и тихонько шептала: «Мой сын», – и слышала в ответ вздохи и разные приятные слова. Жан, казалось, не возражал против того, что его выставляют на обозрение и оценивают.

Неожиданно он остановился и замер в конце коридора, и я вместе с ним, потому что из-за угла с противоположной стороны появился милорд Жиль, который благодаря своему происхождению испробовал все удовольствия, которые может предложить жизнь, включая и ту их часть, что должна была достаться Жану. Его со всех сторон плотным кольцом окружали стражники, но им удалось напустить на себя такой вид, будто порученное им дело для них невероятная честь и они не играют простой роли тюремщиков. Проходя по коридору, обвиняемый бросал взгляды на тех, кто стоял по сторонам; нас было очень много, и занимали мы самое разное положение, но все молчали и не шевелились. Его глаза останавливались то на одном лице, то на другом, но не задерживались на них больше нескольких секунд. Он посмотрел мне прямо в глаза, затем в глаза моему сыну, но не показал, что узнал нас, на его лице застыло полное равнодушие.

В зале собрались шумные потерпевшие и завороженные редким зрелищем аристократы. Дипломаты и люди благородного происхождения сидели рядом с теми, кто шил им обувь и сбивал масло, но всех одинаково захватывали и волновали страшные откровения, которые нам приносил каждый день, да сжалится Господь над нашими слабыми душами. Перед нами стоял обвиняемый, Жиль де Ре, и я подумала, что он, наверное, в очередной раз встретился с дьяволом с тех пор, как я видела его в последний раз, – неопрятное существо исчезло, а его место занял блестящий вельможа, готовый сражаться со своими врагами.

Жан де Малеструа и вице-инквизитор Блуин о чем-то напряженно перешептывались, не обращая внимания на то, что происходило вокруг. Прошло всего несколько минут, а потом его преосвященство призвал собравшихся к вниманию, стукнув молотком по столу. Он встал и через голову Жиля посмотрел на толпу.

– Завтра мы начнем наше заседание в три часа, чтобы выслушать возражения, оправдания или просьбу о смягчении наказания, любые слова, которые обвиняемый захочет произнести. Суд напоминает, что барон Жиль де Ре, вышеназванный обвиняемый, продолжает отказываться от этого права.

Писцы занялись своим делом, а зал суда наполнил удивленный шепот – неужели на сегодня все? Такое казалось невозможным.

И тут Жан де Малеструа посмотрел прямо на милорда Жиля.

– После длительного обсуждения и размышлений, во время которых рассматривались как юридические, так и духовные аспекты вопроса, мы приняли решение, милорд: несмотря на то что мы назначили на завтра ваше выступление перед судом, сегодня без промедления мы приступим к пыткам.

Толпа дружно вздохнула. Молоток опустился на деревянную поверхность стола. Когда шум наконец стих, оказалось, что милорд стоит в полном одиночестве, окруженный зрителями. У него шевелились губы, словно он пытался осознать значение сказанного. Наверное, он повторял про себя: «Пытки, меня будут пытать».

Ему не следовало удивляться.

Я сжала руку Жана.

– Похоже, он плохо соображает, ведь даже не стал возражать, – прошептала я Жану.

Толпа тоже обратила внимание на необычную реакцию обвиняемого и снова начала шуметь. Его преосвященство был вынужден заговорить громче, чтобы его услышали все.

– Помещение суда будет очищено, чтобы подготовить все необходимое.

Тут же раздались возмущенные крики, хотя трудно сказать, что вызвало негодование собравшихся – сами пытки или то, что обвиняемый будет им подвергнут без свидетелей. Как только прозвучал приказ, стражники окружили милорда плотным кольцом. Другая группа стражников отошла от стен, и они тут же начали выводить из зала зрителей, включая меня и моего сына.

Я отчаянно сопротивлялась, рассчитывая, что мое облачение сотворит чудо. Мой сын не отставал от меня, и вскоре нам удалось оказаться в группе тех, кто должен был покинуть зал последними. Жан де Малеструа снова занялся бумагами, что-то обсуждал с братом Блуином. Милорда Жиля стражники вывели наружу, а потом снова завели внутрь, и я обратила внимание, что он потрясен и страшно побледнел.

Через несколько мгновений из боковой двери появились два дюжих молодца с каменными лицами, каждый держал в руках сумку. Когда они положили их, что-то внутри звякнуло, громко и угрожающе; я представила себе острые металлические инструменты, с помощью которых причиняют сильную боль, и все во имя Господа, нашего Всемогущего Отца, требовавшего, чтобы верующие говорили только правду Его представителям на земле – чего никак не желал делать обвиняемый.

Жиль де Ре услышал этот звук, и тут же его взгляд уперся в двух громил, которые принесли пыточные инструменты. Я видела в его глазах ужас, но на их лицах застыло холодное равнодушное выражение. Он уже понял, что ему придется сказать правду. В этот момент я стала свидетельницей того, как пала его решимость сопротивляться: гнев и вызывающая уверенность в себе его оставили.

Это не укрылось и от Жана де Малеструа, готового пустить в ход меч правосудия и нанести уверенный быстрый удар. Обвиняемый и судья не сводили друг с друга глаз, словно пытаясь оценить ситуацию. Первым сломался милорд Жиль, воля его оставила, в то время как у Жана де Малеструа ее было в избытке.

Мы остались единственными наблюдателями в зале, если не считать самих участников действа. Мы с Жаном спрятались за высокой колонной и постарались сделаться незаметными. Мы видели, как милорд Жиль опустился на колени и в отчаянии сложил перед собой руки.

– Милорд епископ, – взмолился он, – отложите пытки до завтра, ведь вы сами назначили мне этот день для признания. Прошу вас, умоляю, дайте мне одну ночь, чтобы подумать о преступлениях и обвинениях, выдвинутых против меня. Я отвечу на все ваши вопросы, вы останетесь довольны, и вам не потребуется применять ко мне пытки.

Епископ спокойно проговорил, словно милорд не сказал ни слова:

– Приступаем.

– Прошу вас, досточтимые судьи, я униженно молю вас еще раз подумать, прежде чем приступать к пыткам. И еще, я прошу вас позволить епископу Сен-Бриёка и досточтимому господину советнику ради свершения справедливости занять место нынешних судей и выслушать мое признание.

– Заверяю вас, милорд, ваши нынешние судьи справедливы безгранично.

– В таком случае, ради Бога, прошу вас, позвольте их заменить.

Жан де Малеструа словно окаменел, сидя за судейским столом, и я не могла разгадать, что кроется за суровым выражением его лица. Я подумала, что Жиль де Ре разочаровал его тем, что был готов сделать признание, но не ему. У него отняли возможность получить удовольствие, пусть и постыдное, и выслушать, как милорд примет все обвинения в преступлениях, совершенных им против Бога и людей, и не от него выслушает окончательный приговор.

Смерть, пусть и жестокая, не может стать достаточным наказанием за те жестокие вещи, что он совершил. Но никто не станет отрицать, что он ее заслужил.

В каждом из нас живет неистребимое желание сделать еще один вдох, почувствовать еще раз, как бьется сердце, съесть еще один кусок хлеба, взглянуть на птицу в синем небе. Жиль де Ре, убийца и насильник, похититель душ, человек, заключивший союз с темными силами, тоже хотел увидеть еще один восход солнца. Он его увидит, но что будет с ним через день, наверняка не знал никто. Он тоже этого не знал.

– Милорды, прошу вас, выполните просьбу человека, которому очень скоро суждено расстаться с душой.

Произнесенная жалобным голосом, эта просьба требовала ответа, и отказать в ней было нельзя. На лице Жана де Малеструа появилось разочарование, словно его лишили запретного удовольствия.

– Хорошо, это будет сделано, – услышала я. Он повернулся к писцам и добавил:

– Запишите. Я назначаю епископа Сен-Бриёк и господина советника Пьера Л'Опиталя выступить в роли судьи и викария инквизиции вместо меня и брата Блуина.

Оба вышеназванных господина присутствовали в зале, поскольку их вызвали, чтобы они засвидетельствовали пытки. Теперь им предстояло выслушать признания обвиняемого. Они одновременно встали, чтобы показать, что готовы.

– Суд благодарит этих благородных господ за готовность принять участие в процессе, – сказал Жан де Малеструа, кивком показав на них. Затем он повернулся к писцам.– Все, что здесь произойдет, должно быть записано и доведено до сведения широких масс.

Жиль откинулся на спинку стула, его отчаянно трясло.

– Спасибо, большое спасибо, – дрожащим слабым голосом пролепетал он.– Я глубоко вам признателен.

Жан де Малеструа повернулся к нему, словно не слышал его слов.

– Жиль де Ре, рыцарь, барон Бретани, вас отведут в ваши апартаменты на верхнем этаже, чтобы вы могли сделать признания по вышеназванным делам и обвинениям, на которые вы не пожелали ответить раньше. Вы начнете давать свои показания до того, как пробьет два часа; если же этого не произойдет, к вам будут применены пытки.

Он с разочарованием взглянул на двух пыточных дел мастеров, чьи лица по-прежнему ничего не выражали.

– А теперь не будем больше откладывать и вернемся к нашим делам.

Глава 34

У нас ушло шесть жутких минут, чтобы добраться до студии. Слова Эллен Лидс о промедлении эхом звучали в моих ушах, поскольку каждая лишняя секунда означала еще несколько капель крови Джеффа. Кортеж сопровождающих нас патрульных машин остановился возле парковки, когда мы выходили из нашего автомобиля. Двери машин распахивались, под их прикрытием тут же расположились полицейские.

Периметр уже был обозначен желтой лентой, чтобы пресса не болталась под ногами и не подвергалась опасности. Зависший над нами вертолет мешал вести разговоры; кто знает, какое впечатление он может произвести на обезумевшего Уилбура Дюрана?

Я с трудом сдерживала ярость.

– Если он отсюда сейчас не уберется, я влеплю в него пулю! – выпалила я.

Эскобар мгновенно оказался рядом со мной.

– Посмотри, на кого он упадет! – прокричал он. Вокруг толпилось множество полицейских.

Воздух был полон пыли и мелкого мусора. Я медленно огляделась. Внутри огороженного пространства лежал человек в форме.

– О Господи, вы только посмотрите...

Он лежал на животе в луже собственной крови. Одна рука была отведена далеко в сторону, пальцы шевелились. Его пистолет валялся в трех футах от руки – он не мог до него дотянуться. Один из медиков хотел было подойти к лежащему полицейскому, но, когда до распростертого тела осталось десять футов, раздался выстрел, и пуля ударила всего в нескольких дюймах от ног медика. И всякий раз, когда кто-то из полицейских или медиков пытался приблизиться к раненому, раздавался новый выстрел. Однако стрелок не стремился их убить, лишь не давал оказать помощь.

– Похоже, он не старается попасть, – заметил Спенс из-за дверцы нашего автомобиля.

И вновь один из медиков попытался приблизиться к лежащему полицейскому. На сей раз пуля попала в оборудование, размещенное на крыше телевизионного фургона. Во все стороны полетели осколки металла, разя стоящих вокруг людей. Все бросились врассыпную, пытаясь найти подходящее укрытие.

– Ну, теперь мы знаем, что он неплохо стреляет, – сказала я.

Все это было сном, кошмаром, порождением больного разума – чувство реальности меня покинуло. Однако я вдруг увидела логику, объясняющую весь этот кошмар.

Я медленно поднялась во весь рост, демонстративно спрятала пистолет в кобуру и зашагала к огороженному желтой лентой участку.

Спенс попытался меня перехватить, но я уже была слишком далеко. Я слышала, как Эскобар выкрикивает мое имя, приказывает залечь. Спокойно повернувшись к нему, я сказала:

– Он не станет в меня стрелять. Он пытается меня выманить.

Они дружно запротестовали. Я разобрала слова «спятила» и «сумасшедшая», а также «можно не сомневаться». Сохраняя спокойствие, я ответила им:

– Он хочет, чтобы я вошла внутрь. И до тех пор не станет в меня стрелять.

Шаг за шагом я приближалась к лежавшему на земле полицейскому. Подойдя к нему, я осторожно повернула его на бок; он попытался мне помочь, отталкиваясь одной рукой.

– Как спина и шея? – крикнула я, поскольку вертолет продолжал висеть над нами.

– Нормально.

– Тогда я попытаюсь вытащить тебя отсюда. Помогай мне, если сумеешь, но я и сама справлюсь.

Он слабо улыбнулся и кивнул. Я перевернула его на спину, взяла за плечи и потащила, он застонал, но стал отталкиваться ногами, чтобы мне помочь. Кровавый след отмечал наше движение к желтой ленте. Когда до нее осталось несколько футов, я отпустила раненого и обежала вокруг него, чтобы оказаться между ним и зданием студии. К нам устремились двое полицейских и двое медиков; вместе они подхватили истекавшего кровью молодого человека и быстро унесли в безопасную тень. Через несколько мгновений его увезла машина скорой помощи.

Ко мне подскочили Спенс и Эскобар.

– Черт подери, каким местом ты думала?! Если еще раз сделаешь что-нибудь подобное, у тебя отнимут значок...

Но я знала – они не правы. Наконец я стала свободной женщиной. Теперь у меня осталась лишь одна проблема: я могу опоздать на парад, который устроят в мою честь. Я купила себе эту профессиональную свободу смелым поступком, который почти наверняка показывали в прямом эфире на весь мир.

Меня охватила необыкновенная легкость – я поняла, что этот момент определит всю мою оставшуюся жизнь, если, конечно, она у меня будет. Я подумала о детях; как они будут жить без меня, если до этого дойдет. У них есть тети, бабушки и кузины, которые о них позаботятся, не говоря уже о любящем отце.

Тут я сообразила, что отцу Джеффа еще ничего не рассказали. Оставалось надеяться, что он в участке и ничего не видит.

Я посмотрела на Спенса. Смущение и тревога исказили его лицо. Он никогда не видел, чтобы я вела себя подобным образом. Должно быть, он удивился, когда я сказала:

– Нужно, чтобы кто-нибудь позвонил отцу Джеффа и привез его. Только не сюда, пусть ждет где-нибудь поблизости, здесь он будет нас отвлекать. Но я хочу, чтобы он был рядом, когда мы вытащим Джеффа.

– Почему бы тебе за ним не съездить, Лени? А мы управимся здесь без тебя.

Я с грустной благодарностью улыбнулась ему.

– Неплохая попытка, – ответила я. – Но ты знаешь, что это мое шоу.

– Лени, не надо. Пожалуйста, не надо.

Я шагнула вперед и оказалась на открытом пространстве парковочной площадки « Ангел-филмс », залитой ярким светом прожекторов. Дальше я пошла параллельно кровавому следу, приближаясь к зданию. Входя в дверь, я оглянулась; Спенс и Эскобар следовали за мной тем же маршрутом. Один за другим раздались два выстрела; стрелок вновь промахнулся. Вскоре оба детектива уже стояли рядом со мной в вестибюле.

– Вы послали за отцом Джеффа? – только и спросила я.

– Да, – ответил Спенс.

Я с трудом расслышала его голос.

– Спасибо, – сказала я и потрепала его по плечу. Потом улыбнулась Эскобару: – Вы лучше всех.

Секунды три мы шмыгали носом и вытирали слезы.

– Ладно, давайте сделаем божью работу.

Дверь в вестибюль студии была слегка приоткрыта – вероятно, Дюран решил облегчить нам задачу, чтобы мы не стреляли в замок. На самом деле такое любят показывать в кино, но, если стрелять в замок в реальной жизни, можно сильно пострадать от осколков – а дверь останется запертой.

В вестибюле оказалось пусто, но на одном из столиков горела лампа; благодаря этому мы сумели его пересечь, ни разу не споткнувшись. Пол был завален коробками, словно хозяева готовились к переезду. Мы подошли к дальней двери и остановились, пытаясь что-нибудь расслышать. Благодаря хорошей звукоизоляции вой сирен и шум лопастей вертолета сюда почти не доносились. Я приложила ухо к стене, мои товарищи последовали моему примеру.

До меня донеслось тонкое хныканье – возможно, это Джефф. А потом раздался девчоночий голос Дюрана:

– Тихо, Эван, твоя мать появится здесь с минуты на минуту, чтобы тебя спасти, так что тебе нечего бояться. Скоро все будет закончено.

Он сказал: «Эван». Не Джефф. Но откуда он мог знать, если только не видел меня рядом с ним? Когда они ходили на выставку, там были Кевин и отец Джеффа, и все веселились одновременно. Откуда он мог знать?

– Очень небрежная работа, Уилбур, – прошептала я. Я давно потеряла веру, но сейчас молилась так искренне, как никогда в жизни. Не за то, чтобы этот кошмар закончился побыстрее, не за то, чтобы ничего страшного не случилось, – вполне разумные просьбы даже для самого жестокого и ревнивого бога. И не за отпущение моих грехов или шанс стать хорошим полицейским; времени, чтобы выполнить эти желания, осталось слишком мало.

Нет, я молилась, чтобы мой выстрел попал в цель, чтобы пули, покинув ствол моего пистолета, поразили Уилбура Дюрана в сердце и в лоб, в почки и печень, чтобы для него навсегда погас свет. Я сделала глубокий вдох и знаком показала Спенсу и Эскобару, что готова войти в комнату.

И вновь я распахнула дверь ударом ноги, потому что обеими руками сжимала пистолет. Сразу же за дверью находилась большая деревянная клеть; я шагнула под ее защиту и быстро огляделась. Помещение заливал ослепительный свет, и прошла минута, прежде чем мои глаза к нему приспособились, – не сомневаюсь, что это входило в план Дюрана.

Когда ко мне вернулась способность видеть, мне показалось, что в моих глазах троится: три Джеффа были привязаны к трем шестам, стоящим в разных углах комнаты, образуя полукруг. И у всех троих животы были залиты кровью – Боже мой, наружу торчали внутренности. И я не могла понять, настоящие они или подделка.

А еще я не понимала, кто из мальчиков настоящий Джефф. Эвана я бы узнала сразу, но Эвана – несмотря на уверенность Дюрана – здесь не было.

Уилбур Дюран стоял напротив, за камерой. Он почти смеялся. Увидев мое смущение, он сказал:

– Я неплохо справился, не так ли, детектив Дунбар?

Я ничего не ответила, стараясь уловить стоны мальчиков, быть может, голоса помогут мне понять, кто из них Джефф. Но они молчали. Однако я услышала, как в здание заходят все новые и новые люди.

– Оставайтесь за дверью! – крикнула я.– Не вмешивайтесь.

– Хороший ход, – сказал Дюран.

Его мерзкий высокий голос заставил меня содрогнуться от отвращения. Казалось, Дюран изменил его при помощи электроники.

– Как вам понравилась маленькая выставка, которую я устроил для вас в своем доме, детектив?

– Я провела там слишком мало времени, чтобы в полной мере ее оценить.

– Жаль. Качественная работа, уверяю вас. Одно из лучших моих достижений.

– Вполне возможно. Ты даже сумел ввести меня в заблуждение на несколько минут. Многих из нас. Кстати, идея со слугой просто превосходна.

– Благодарю.

– Но, как я уже сказала, я не стала там задерживаться. Он одарил меня злобной улыбкой.

– А я на это и не рассчитывал. Ведь главные события происходили здесь.

Мне нужно было его отвлечь. Тогда Спенс или Эскобар сумеют что-нибудь придумать. Он не станет с ними связываться; Дюрана интересую только я. Я снова посмотрела в сторону мальчиков. Их движения не выглядели механическими; мне вдруг показалось, что все они живые.

И тут я поняла, что так и есть! Ублюдок нанял актеров!

Однако я могла этим воспользоваться; настоящие люди способны сопротивляться по-настоящему.

– Он солгал вам, что это сцена из фильма, – закричала я.– Пистолеты самые настоящие, мы настоящие полицейские, а он намерен всем вам вырезать внутренности.

Двое подняли головы и испуганно посмотрели на животы друг друга и блестящие кишки, торчащие наружу. Я подняла свой значок – глупый поступок, поскольку Дюран наверняка предупредил их, что я так и сделаю. Затем я выстрелила в потолок; световая арматура затрещала, на пол студии посыпались осколки стекла.

В этот момент оба мальчика, которые находились справа от меня, попытались разорвать путы.

– Он слева, – крикнула я. Лишь этот мальчик не двигался.

Я посмотрела в лицо Дюрана и увидела, что он понял: его перехитрили и пришло время достать главный козырь. Вновь его рука начала опускаться, он наводил пистолет на Джеффа. Движение было уверенным, быстрым и совершенно правдоподобным. В руке он держал автоматический пистолет – если Дюран начнет стрелять, он успеет поразить все три цели. А если сумеет развернуться, то доберется до меня, Спенса и Эскобара.

Неожиданно появился Спенс с пистолетом наготове и закричал:

– Посмотри сюда!

Дюран отреагировал инстинктивно, развернулся и направил пистолет прямо на Спенса. Но к этому моменту я уже успела вскочить на ноги и закричать:

– Стоять на месте! Полиция, бросай оружие!

Эти слова необходимо произнести, чтобы выстрел признали законным. Впрочем, то были пустые хлопоты; я собиралась его пристрелить, будет он двигаться или нет.

В долю секунды все эти мысли пронеслись у меня в голове – но Уилбур Дюран не прошел нужной подготовки. Возможно, он тренировался в стрельбе, но не научился жить с оружием так, как все мы. Он не просыпался посреди ночи и не тянул руку к лежащему под подушкой пистолету, когда какая-нибудь дикая кошка переворачивала в переулке мусорный бак. У него не было на бедре синяков от кобуры. Он не наклонялся влево, поскольку вес пистолета справа нарушал равновесие. Не говоря уже о рации, пейджере, значке и жезле. Нет, ему не следовало брать в руки оружие.

Дюран что-то крикнул в ответ, а когда мы со Спенсом стали приближаться к нему, отодвинулся за камеру. Она была довольно большой и мешала нам сделать точный выстрел.

Тем не менее я понимала, что лучшего шанса достать его у нас не будет. Я приняла боевую стойку, держа пистолет двумя руками и поставив ступни на ширине плеч. Одну ногу я выдвинула немного вперед и повернулась к Дюрану боком, чтобы уменьшить зону поражения, как нам без конца повторял сержант.

В любом случае я была легкой добычей. Я успела увидеть вспышку у дула его пистолета, а потом услышала выстрелы; все это произошло после того, как я нажала на курок, но не сумела поразить цель.

– Его выстрелы ушли вверх и влево! – крикнул Эскобар из-за моей спины.

Я еще раз выстрелила, и пуля ударила в угол огромной камеры, а Дюран поморщился и схватился за плечо. Очевидно, я его ранила.

Однако это его не остановило – он вновь направил пистолет в сторону мальчиков. Раздался жуткий дробный стук, а потом послышались выстрелы из-за моей спины и справа. Пистолет Дюрана отлетел в сторону. Из руки хлынула кровь. Я вновь нажала на курок – и попала в ту же руку. И все, стрельба закончилась.

Спенс метнулся к Дюрану, Эскобар побежал к мальчикам, а я опустилась на колени. В последние дни я почти ничего не ела, но то немногое, что имелось у меня в желудке, изверглось наружу в виде зеленой горькой желчи. Я собралась с силами и произнесла несколько слов в свою рацию. Потом я поднялась на ноги и подбежала к Джеффу.

Он смотрел на меня с ужасом, но был жив, о Господи, он был все еще жив, и у нас еще оставалась надежда выбраться отсюда живыми.

Я услышала, как спрашиваю, все ли с ним в порядке, а он слабо покачал головой, чтобы показать, что нет. Я все еще пыталась вытащить у него изо рта кляп, когда помещение наполнилось медиками, которые привезли с собой каталки и оборудование. Они сразу же оттерли меня в сторону. Я перестала быть полицейским, превратившись в знакомого жертвы – человека, не представляющего опасности, но мешающего им исполнять свой долг.

Спенс и Эскобар в буквальном смысле подняли меня под руки и оттащили в сторону.

Я беспомощно стояла и смотрела, как медики склонились над мальчиком, который не раз ел спагетти за моим обеденным столом. Очень быстро удалось выяснить, что из всех троих серьезно пострадал только Джефф. Однако двое других были в шоке. Один из них попытался встать; откуда-то из-за спины раздался голос Фреда.

– Не двигаться! – крикнул он.– Мы хотим убедиться, что выстрелы наших офицеров никому не причинили вреда.

Мальчик молча повиновался.

Засверкали вспышки, щелканье затворов камер заставило меня услышать шум ревущего над головой вертолета. Краем глаза я наблюдала, как Джеффа осторожно укладывают на носилки, к его телу были прикреплены многочисленные трубки. Он казался маленьким, юным и ужасно уязвимым. Все вдруг завертелось у меня перед глазами; я ощутила, как на мое плечо легла чья-то рука. Я повернулась и увидела Эррола Эркиннена.

– Как вы...

– Об этом говорят по всем каналам, – ответил он.– Ваш лейтенант меня пропустил.

Я почувствовала, как опускаются мои плечи, на меня навалилась усталость. Почему-то его присутствие послужило для меня сигналом – теперь я могла потерять самообладание.

– О Господи, как я напортачила... Как все испортила...

– Вам ничего не нужно говорить, – сказал он.– Сейчас вам нет нужды объяснять свои действия. Я буду с вами до тех пор, пока вы не почувствуете, что можете остаться в одиночестве.

Его отстраненная профессиональная уверенность оказала на меня почти такое же действие, как материнские объятия. На несколько мгновений я замерла, прижимаясь к нему, чувствуя, что меня бьет дрожь. Но сразу же отодвинулась – мне предстояло изучить место преступления. Это мое расследование, и я не хотела, чтобы кто-то у меня его отобрал.

Необходимость действовать вернула мне силы. Пока я показывала фотографу места, которые необходимо запечатлеть на пленку, ко мне подошел один из медиков и сказал, что они готовы отвезти Джеффа в больницу.

И я задала вопрос, ответ на который боялась услышать.

– Об этом еще слишком рано говорить, – последовал стандартный ответ.

Медик ушел. Я оглядела царивший вокруг хаос, размышляя о том, почему ситуация вышла из-под моего контроля. В конечном счете это уже не имело значения; загадок не осталось. Мы знаем, что произошло. И кто виноват в случившемся.

Краем глаза я заметила, как медики быстро обрабатывают внутренности Джеффа. Они накрыли его живот пластиком и зафиксировали зажимами.

И я вдруг обнаружила, что в голове у меня вертится мысль: не так уж и много, всего лишь пара футов, а у него их гораздо больше, он может потерять пару футов...

Надежда – великая сила.

Но я больше не могла на него смотреть. Тогда я отвернулась и подошла к тому месту, где занимались Дюраном. Дюжины глаз устремились на меня, люди были готовы меня остановить, если я решу сделать какую-нибудь глупость. Однако я подошла довольно близко, умоляя небеса, чтобы они позволили Дюрану умереть. Пусть кто-нибудь предложит не оказывать ему медицинскую помощь и он умрет от потери крови. Правая рука была практически отстрелена, однако он продолжал сопротивляться. И вопил, как этот ублюдок Скорпион[77] в «Грязном Гарри», что ему больно, что ему должны оказать помощь, и побыстрее, поскольку ужасная злобная полиция его ранила. Как только он заметил, что я на него смотрю, он ухмыльнулся, открыл рот и омерзительно зацокал языком.

Я прыгнула на него. Десяток рук схватили меня. Дюран смеялся, выл и кричал одновременно. Я отчаянно пыталась вырваться, но меня держали крепко.

– Отпустите меня, – завопила я.– Я его прикончу, я его пристрелю, я...

Дюран завыл еще громче.

– Она мне угрожает, она сделает мне больно...

Кто-то сумел найти выключатель, и помещение залил яркий свет. От неожиданности я перестала сопротивляться. Через несколько минут меня посадили на заднее сиденье патрульной машины. Эркиннен уселся рядом со мной. Я услышала, как щелкнул ремень безопасности, заработал двигатель, и мое сознание отключилось, я перенеслась в далекие смутные сферы, где с ребенком не могло произойти ничего плохого. Они все доделают без меня.

Чудовище по имени Уилбур Дюран положили на каталку, зафиксировав при помощи множества ремней, и под двойной охраной отвезли в больницу. Детективы Фрейзи и Эскобар поехали вмести с ним. Позднее я обо всем прочитаю в отчете, но сейчас могла легко представить, как все происходило.

Спенс склонился над Дюраном, его лицо находилось всего в нескольких дюймах от его лица, он шипел: «Ты имеешь право хранить молчание, подонок, но можешь говорить, мне все равно, поскольку я намерен прибить твою задницу к стене, что бы ты ни делал».

А Эскобар будет делать вид, что пытается оттащить его в сторону, в очередной раз играя в « хорошего полицейского», хотя все прекрасно понимали, что если кому-то и удастся вытянуть что-то из Дюрана, то лишь исповеднику. А потом, в больнице, врачи заберут его у нас, поскольку его нельзя будет беспокоить по медицинским показаниям, ну а еще через несколько часов появится Шейла Кармайкл с бесконечным списком причин, по которым мы не имеем права задавать ему вопросы. Несмотря на то что Дюран потерял много крови, его жизни ничто не угрожало, он получал кровь – впрочем, не вызывало сомнений, что его удар слева уже никогда не будет прежним, впрочем, теперь это не имело особого значения. В тюрьме нет кортов – наверное, их не найдешь и в аду.

Позднее все, кто ехал с ним в машине скорой помощи, рассказывали, что он сохранял ясность сознания и отвечал на угрозы Фрейзи злобной вульгарной бранью. Ему больше не нужно было скрывать чудовище, обитавшее в его разуме. Все личины исчезли; он остался голым, отвратительным Уилбуром Дюраном, наслаждавшимся своими последними мгновениями свободы, когда он с омерзительными подробностями излагал прелести содомии с детьми и делился восторгами Потрошителя.

Фрейзи хотелось побыстрее обо всем доложить мне.

– Дюран кричал, что его сестра вытащит его, после чего он найдет наших детей и выпотрошит их, а потом – мой Бог! Я даже не могу повторить, что он грозил с ними сделать. Рядом с ним нормального человека начинает тошнить.

А потом Фрейзи рассказал про « инцидент », который обязательно станет частью легенд нашего участка.

– Как только мы вылезли из машины скорой помощи, один из патрульных набросился на Дюрана с кулаками.

Я была счастлива это слышать.

– К сожалению, их было двое. И мы не помним, кто именно его ударил.

Ни в одном из рапортов, написанных позднее, не упоминалось об этом эпизоде, хотя Дюран многократно жаловался, что стал жертвой жестокости полиции.

Как только состояние Уилбура Дюрана стабилизировалось после ампутации правой руки, его перевели в помещение, предназначенное для содержания особо опасных преступников, зафиксировав обе ноги и левую руку наручниками. Конечно, трудно было представить, что человек, лишившийся правой руки, даже обладающий его талантами, сумеет спастись. Несколько детективов из нашего отдела, сопровождавших машину скорой помощи, присоединились к Спенсу Фрейзи, когда он допрашивал Дюрана относительно местонахождения остальных похищенных детей.

Уилбур отказался отвечать на вопросы.

Интересно, что имел в виду Москал, когда сказал, что Шейла Кармайкл отошла в тень в Бостоне, – она появилась в Лос-Анджелесе во всей своей красе, словно новый Джонни Кокран. Впрочем, в этом процессе не пойдет речь о том, виновен подозреваемый или нет, поскольку тут ни у кого не могло быть сомнений, – и все ее выступления являлись грандиозной рекламной кампанией. Оставался без ответа лишь вопрос о наказании, которое зависело не только от двенадцати присяжных, рядовых граждан, но и от общественного мнения.

Я начала читать о ней. У меня не возникло проблем, с которыми я столкнулась, когда пыталась что-то узнать о ее брате, – существовало множество биографий, цитат, а также целая серия статей, которые она написала для юридических журналов. Казалось, эта женщина заявляет: «Я хочу быть судьей». Быть может, склонность ее брата к похищениям и убийству маленьких мальчиков положит конец ее карьере. Пожалуйста, Господи.

Она была знаменита в юридических кругах из-за того, что соглашалась защищать тех, к кому никто не испытывал сочувствия. А это именно такой случай – ее брата поймали на месте преступления, когда он пытался убить ребенка, после того как изнасиловал его. Часть своего преступления он совершил на глазах того, кто хорошо знал ребенка, меня самой, а я опытный офицер полиции. К тому же Дюран все заснял – пленку конфисковали как вещественное доказательство. Даже самый сердобольный состав присяжных сочтет его виновным. Не говоря уже о собранных нами многочисленных уликах, которые указывали на его участие в похищении других детей. Не приходилось сомневаться, что многие из этих улик будут приняты судом в качестве доказательства вины Дюрана.

Это был один из самых хорошо подготовленных процессов, которые мне приходилось видеть за всю мою карьеру в качестве полицейского, и все знали, что, если бы не сестра, Уилбуру было бы совсем непросто найти адвоката, который согласился бы его защищать. И дело тут не в деньгах. Главная проблема – отрицательная карма, которую получали все, имеющие отношение к преступлениям вроде тех, что совершил Уилбур Дюран. Это обстоятельство настолько труднопреодолимо, что мало кто из достойных уважения адвокатов захотел бы иметь дело с Дюраном.

К тому же все знали, что я – то есть детектив, который вел расследование, – хорошо знакома с одной из жертв, что также являлось отрицательным фактором для адвоката; ему будет трудно рассчитывать на содействие со стороны полицейского департамента. Конечно, никто не станет говорить об этом вслух – все мы должны быть выше желания отомстить. Однако у любого местного адвоката, который согласится на защиту Уилбура Дюрана, бумажные проблемы будут решаться медленнее, чем обычно, звонки будут задерживаться, а улики исчезать.

Продажи и прокат фильмов Дюрана моментально утроились, как только правда о нем стала всеобщим достоянием.

Критики разродились серией статей, в которых разбирали пугающий и блестящий реализм его творений. Все это вызывало у меня тошноту. Между тем Шейла Кармайкл организовала мощную кампанию в поддержку своего брата. Кровавые подробности его детства открывались для всех с такой откровенностью, которую Келли Макграт и представить себе не могла. Истории о дяде Шоне, об обидах, которые наносил Уилбуру дед, подробности жизни и безумия матери-алкоголички. Я слышала, как рвут на себе рубашки люди в южном Бостоне и Калифорнии. Но все участники описываемых событий мертвы – кто мог возразить?

На следующее утро после ареста Уилбура Дюрана его обвинили в попытке убийства несовершеннолетнего, а также в сексуальном насилии – врачи установили, что Джефф был изнасилован, перед тем как получил другие ранения. Кроме того, Дюрану выдвинули обвинение в двойной попытке убийства офицера полиции, в похищении Натана Лидса и ряда других мальчиков, хотя их тела и не были найдены. А вскоре, после того как будут изучены улики, предъявят обвинение и в убийстве Эрла Джексона, никто в этом не сомневался.

Я делала все, что было в моих силах, но не могла бы назвать свои дни хорошими или плохими; теперь стандарты моего существования описывались словами «ужасные» или «терпимые». Один из лучших дней после ареста наступил после назначения прокурора; Джеймс Йоханнсен, который энергично поддержал мою просьбу на получение ордера на обыск и на арест, стал тем человеком, в чьи обязанности вменялось позаботиться о том, чтобы Уилбур Дюран понес наказание за свои чудовищные преступления по всей строгости закона. Прежде он был жестким, энергичным адвокатом, но умение различать добро и зло сделало для него невозможным продолжать защищать всяких подонков, совершивших мерзкие преступления. Он перешел на правильную сторону около восьми лет назад. Джим будет достойным противником для Шейлы Кармайкл, которой придется нелегко, даже если прокурор окажется слизняком.

Как и следовало ожидать, Шейла бросилась в бой. Когда Йоханнсен подал ходатайство на проведение сравнительных тестов ДНК, она немедленно направила встречное прошение, чтобы блокировать тесты на основании закона о гражданских правах. В конце концов ходатайство Йоханнсена удовлетворили, но его победа была поставлена под сомнение в прессе, когда Шейла потребовала провести слушания о поручительстве.

Судья выслушал ее заявление о том, что «ее брат имеет тесные связи с голливудским сообществом» с выражением отвращения на лице. Йоханнсен, который прекрасно понимал, что у Дюрана нет ни малейшего шанса выйти на свободу под залог, заметил, что для Дюрана залог даже в миллион долларов не проблема. Полицейские, присутствовавшие на слушаниях, рассказали мне, что, когда судья отказался выпустить Дюрана под денежный залог, Шейла вышла из себя, а судья в ответ покинул зал заседаний, предоставив ей беситься в одиночестве.

Тест ДНК провели в ближайшие несколько дней. Он выявил полное совпадение с материалом, взятым у Джеффа. Я привела Эвана к Джеффу, как только появилась такая возможность, но на него было страшно смотреть. Он очень страдал физически, но еще более ужасным было его эмоциональное состояние. Эван повел себя как верный друг и всячески поддерживал Джеффа. Однако напряжение сказывалось и на нем.

– Это должен был быть я, верно?

Я не могла это отрицать, но полной уверенности у меня не было.

– Мы не знаем, – ответила я Эвану.– Дюран молчит. Пока Эван не показывал, что чувствует свою вину, но Док Эркиннен сказал мне, что я должна следить за появлением соответствующих признаков – уход в себя, мрачность, желание побыть одному. Интерес к смерти. Моему сыну не следовало смотреть фильмы ужасов; ему их хватало в реальной жизни.

Джефф больше никогда не сможет есть фрукты; его укороченный желудочный тракт сделал это удовольствие недоступным. Некоторое время ему придется постоянно носить с собой устройство для внутривенных вливаний, поскольку он нуждался в постоянном приеме антибиотиков, чтобы избежать инфекции, с которой приходилось постоянно бороться после того, как его внутренности достаточно долго находились под воздействием воздуха. Врачам пришлось вырезать три фута кишок, которые в буквальном смысле высохли, но его родители дали согласие докторам, которые предложили попытаться сохранить другую часть, которая пострадала не так сильно.

Чья-то пуля пробила его правую почку, и ее пришлось вырезать. Он потерял очень много крови; сотни полицейских сдавали для него кровь. Но он едва не умер, несмотря на несколько переливаний крови. Даже если он сможет нормально двигаться, Джефф уже никогда не будет играть в футбол или заниматься любым другим видом спорта, чтобы не повредить единственную почку.

Между тем, главным образом благодаря Спенсу и Эскобару, работа по закрытию дела постепенно продвигалась вперед. Ордера удавалось получать без малейших затруднений. Организовали новый обыск в доме, но теперь полиция лучше знала, что следует искать. В одном из ящиков с одеждой Уилбура Дюрана нашли пуговицу.

Пуговицу с рубашки Эрла Джексона. Дюрану предъявили обвинение в убийстве первой степени, а также в сексуальном насилии и похищении ребенка. Теперь ему не сносить головы.

Глава 35

Далее следует признание Жиля де Ре, рыцаря, барона Бретани, обвиняемого, сделанное добровольно и не под давлением, днем в пятницу, 21 октября 1440 года.

«На предмет похищения силой и убийства большого количества детей, противоестественного греха распутства и содомии, жестокого метода убийства, а также занятий колдовством, сговора с дьяволом и жертвоприношений; данных обещаний и заключения союза с темными силами, а также прочих преступлений, обозначенных в вышеназванных статьях обвинения; милорд Жиль де Ре, обвиняемый, добровольно, откровенно и с прискорбием признал, что он самым отвратительным образом вынуждал большое количество детей совершить преступление и грех содомии с последующим убийством этих детей. Он также признал, что вызывал демонов, приносил им жертвы, давал клятвы и обещания, а также творил прочие вещи, в которых он признался в присутствии вышеназванного милорда советника и ряда других людей.

В ответ на вопросы вышеназванного святого отца и советника, касающиеся места, где он начал совершать грех содомии, он заявил, что это было в замке Шантосе; он сказал, что не помнит, когда и в каком году точно, но что события, о которых идет речь, берут свое начало примерно в тот год, когда умер его дед, милорд де ла Суз.

На вопрос милорда советника, кто толкнул его на эти преступления, он ответил, что совершил их, следуя своему собственному желанию и воображению и не по чьему-либо совету или наставлению, стараясь единственно получить греховное удовольствие и не с какой-либо иной целью или намерением.

Милорд советник, удивленный тем, что обвиняемый совершил вышеназванные преступления, движимый собственным желанием, а не по чьему-либо наущению, снова попросил обвиняемого объяснить, с какой целью и по какой причине он приказывал убивать вышеназванных детей, а потом сжигать их трупы, и почему он решил пожертвовать своей душой, отдавшись этим страшным преступлениям, убеждая его открыть правду, исключительно, чтобы облегчить свою измученную душу и сознание, и таким образом заслужить понимание со стороны самого великодушного и милосердного искупителя. На это обвиняемый, возмущенный тем, что к нему обращаются с подобными словами, заговорил по-французски и сказал милорду советнику:

– Helas, Monseigneur, vous tourmenteret moy aveques! – О монсеньор, вы мучаете себя и меня.

На что милорд советник ответил тоже по-французски:

– Я нисколько себя не мучаю, но я чрезвычайно удивлен тем, что вы мне сказали, и просто не могу этим удовлетвориться. Я хочу услышать от вас чистую правду по причинам, которые я вам уже назвал много раз.

На это обвиняемый ответил:

– Я вам сказал правду: кроме тех, что я вам назвал, у меня не было других намерений, целей и причин, а их достаточно, чтобы убить десять тысяч человек.

После этого милорд советник прекратил допрос обвиняемого и приказал привести Франческо Прелати. Прелати поставили рядом с Жилем де Ре, обвиняемым, и он и вышеназванный обвиняемый были допрошены – вышеназванным епископом Сен-Бриёк на предмет вызова демонов и жертвоприношений им в виде крови и отдельных частей тел маленъких детей, а также мест, где они проводили колдовские ритуалы и жертвоприношения, в совершении которых обвиняемый и Франческо сознались.

Далее Жиль, обвиняемый, и Франческо ответили, что вышеназванный Франческо по приказу обвиняемого несколько раз вызывал демонов, и одного определенного демона по имени Баррон, как в его отсутствие, так и при нем, и, более того, вышеназванный обвиняемый признался, что участвовал в двух или трех таких сеансах, в Тиффоже и Бурнёфан-Ре, но он ни разу не смог увидеть или услышать демона, несмотря на то что обвиняемый с помощью вышеназванного Прелати передал этому самому Баррону записку, написанную его собственной рукой, в которой обещал выполнять приказы демона, но желал сохранить свою душу и жизнь. А также обвиняемый обещал вышеназванному демону Баррону руку, глаза и сердце ребенка, которого Франческо должен был принести ему в жертву, но не принес.

Милорд советник затем приказал Франческо Прелати вернуться в комнату, где его держали под стражей. И тогда обвиняемый Жиль повернулся к Прелати и, тяжело вздохнув, со слезами на глазах сказал по-французски: «Прощай, Франческо, друг мой! Нам больше не суждено встретиться на этом свете; я молю Бога, чтобы он дал тебе терпение и понимание, и знаю, что, если тебе хватит веры в Бога, мы снова встретимся и вкусим радости рая. Молись за меня Богу, а я стану молиться за тебя!»

После этого он обнял Франческо, которого тут же увели».

Мы с моим сыном вместе читали одну из первых копий признания милорда. Ее дал мне Жан де Малеструа, который получил собственную копию, поскольку не присутствовал при допросе. Над другими копиями старательно работала целая армия специально нанятых писцов, которые, склонившись над пергаментами, с невероятной скоростью заполняли страницы словами.

Я тяжело вздохнула, читая сухие, бесчувственные слова, и спросила сына:

– Что могут означать слова «с прискорбием » в описании его речи? Может быть, он плакал, как тогда, когда я говорила с ним в первый раз в той самой комнате, где он сделал свое признание? Если так, то это не слишком точное определение.

Покачав головой, он хотел сказать мне, что знает не больше моего.

– Матушка, тебе следует помнить, что в задачу этих документов не входит передать тонкости ситуации, в которую попал милорд. Они должны защитить тех, кто вынесет ему смертный приговор, от гнева его семьи, и больше ничего.

Возмущение семьи, скорее всего, будет таким же сухим и лишенным искренних чувств. Рене де ла Суз вряд ли будет по-настоящему горевать о брате, но станет рвать на себе рубаху и посыпать голову пеплом, чтобы получить назад владения милорда, которые тот отнял у него силой. Маленькая Мари де Ре едва ли знала отца, кроме того, что ей рассказывала о нем мать, имеющая все основания его ненавидеть.

Неужели Жиль де Ре наконец сломался в своих роскошных апартаментах и выдал все свои сокровенные тайны? Мне казалось, что я слышу его голос.

– В его словах я слышала маленького Жиля. То, что он совершил, став взрослым мужчиной, по сути, ничем не отличается от его детских безобразий, только по природе нынешние преступления гораздо страшнее.

Жан встал со стула и, отойдя от меня, подошел к маленькому окну и несколько мгновений внимательно глядел во двор. Мне показалось, что его взгляд на чем-то остановился, но я знала по опыту многих лет, что смотреть Там не на что. Видимо, он задумался о чем-то своем.

– Я бы хотела знать, о чем ты думаешь, сынок, – тихо проговорила я.

Он тяжело вздохнул, потом снова медленно втянул в себя воздух. Когда он ко мне повернулся, я увидела у него на лице волнение.

– Матушка, милорд совершил очень много страшных вещей в своей юности. Просто ты ничего о них не знала, – сказал он.

Я попыталась улыбнуться.

– Совсем недавно ты мне сказал, что мальчики не склонны рассказывать все свои тайны женщинам, которые о них заботятся.

– Должен признаться, что не только у милорда были тайны, – со стыдом в голосе сказал он.

Внутри у меня все сжалось от неприятного предчувствия.

– Ты хочешь мне что-то рассказать, Жан?

– Да, но не о себе, а о моем давно умершем брате.

– О Мишеле? Что он сделал такого, о чем не решился рассказать мне?

Жан молчал несколько минут, словно не мог подыскать верных слов для того, что хотел мне поведать.

– Это было так много лет назад, – сказала я.– Нет ничего такого, за что я не смогла бы его простить – да и тебя тоже.

– Речь не идет о том, что он сделал, а о том, что сделали с ним. Точнее, пытались сделать.

Прошло несколько секунд, прежде чем я начала понимать, что он имеет в виду.

– Продолжай, – прошептала я.

– Ты знаешь, что в какой-то момент между мной и милордом Жилем возникла напряженность, и я больше не хотел находиться в его обществе.

– Да. Ваши пути разошлись, а твои интересы отличались от его. Но я считала, что это естественно...

– В том, что у нас испортились отношения, не было ничего естественного, матушка, – прервал он мои логические умозаключения.

– В таком случае открой мне, что случилось.– Сердце еще сильнее забилось у меня в груди.– А потом расскажешь, почему ты не нашел возможности открыть мне все это раньше, чтобы я понимала, что происходит.

– Тебе не нужно было об этом знать. До настоящего момента.

– А теперь нужно?

– Теперь необходимо, чтобы ты услышала правду. Я знаю, ты очень любила милорда, хотя он собственными руками разрушил твою любовь. И все равно мне очень тяжело тебе об этом говорить. Он вовсе не был невинным ребенком, каким ты его помнишь. Ты думаешь, что он в лучшем случае показал себя как очень средний ученик, несмотря на то, что к нему приглашали самых лучших наставников, которые нам с Мишелем дали очень много, значительно больше, чем ему. Проблема заключалась в применении способностей, а он использовал их в другой области.

В нем было очень развито стремление учиться, но, возможно, ты этого не замечала, потому что он посвящал все свои силы занятиям, которые тщательно скрывал от всех, кроме нескольких близких друзей, включая меня с Мишелем, а также де Брикевилля и Силлэ. Я никогда особенно их не любил, считая мерзавцами, но мне ничего не оставалось, как общаться с ними, потому что они были родственниками милорда и входили в круг избранных, коим он открывал свои тайны.

Он знал, что никто из нас никогда и никому ничего не расскажет. Мы с Мишелем, потому что мы не были равны по рождению, а на тебя, нашу любимую матушку, он имел огромное влияние. А это могучая сила. Де Брикевилль и Силлэ молчали, потому что завидовали и боялись его влияния на отношение семьи к ним. Особенно их волновало мнение Жана де Краона, так страстно мечтавшего увидеть, как его Жиль займет еще более высокое положение, что он практически не замечал других своих внуков. И если честно, мне кажется, что со временем им стали нравиться развлечения, придуманные Жилем.

Я собралась поднять руку, чтобы его остановить, но сдержалась. Было слишком поздно. Я уже достаточно услышала, чтобы мое собственное воображение дорисовало картину, и мне действительно следовало знать всю правду.

Поэтому я продолжала молча слушать Жана. Я видела, что эти откровения причиняют ему боль, и понимала, как страшно страдает такой основательный и положительный человек, как мой сын, рассказывая о событиях из своего далекого невинного детства.

Вскоре я получила ответ на свой вопрос.

– Он... очень быстро осознавал вещи, которых мы с Мишелем не понимали. Особенно в физических вопросах. Множество раз он вытаскивал свой... ну... свой мужской орган из штанов и показывал нам. Сначала он делал так, чтобы он стоял, а потом заставлял нас им восхищаться.

Я изо всех сил старалась не показать ему, что чувствую.

– Сколько лет ему тогда было?

– Десять, может быть, одиннадцать; это началось незадолго до того, как на милорда Ги напал кабан. Затем он начал себя удовлетворять в нашем присутствии. Он мазал руку жиром... помню, как-то раз он заставил меня украсть из твоей спальни баночку с кремом...

Его слова потрясли меня. Я невероятно любила эту баночку с кремом, но вовсе не потому что нуждалась в нем; подобные роскошества не имели для меня столь же огромного значения, как для благородных дам, чьи лица всегда на виду. Но сама баночка, удивительно красивая, была сделана из слоновой кости, а по краю украшена золотом, я ее очень берегла, потому что ее подарил мне Этьен. «Кто взял мой крем?» – казалось, слышу я собственный голос, хотя в нем нет того гнева, которому следовало быть. Я решила, что один из моих сыновей или муж решили надо мной подшутить. «Лучше признайтесь, и тогда я не буду вас наказывать». Каким-то непостижимым образом, словно по волшебству, баночка снова появилась, и наша маленькая драма себя исчерпала. Тогда я и понятия не имела, что ее украли с такой отвратительной целью. Сейчас она лежала в деревянном шкафу, стоящем у моей кровати, стоило протянуть руку и...

– ...И использовал крем, делая это с собой. Де Брикевилль и Силлэ все повторяли за ним и последовали его примеру. Мы с Мишелем попытались ускользнуть, но он нас не отпустил. Он никогда нас не отпускал.

– Значит, подобные вещи происходили не один раз?

– Тысячи. Но я не мог никому про это сказать. Я боялся того, что милорд мог со мной сделать, боялся тебя расстроить.

– Твой отец мог...

– Я попытался припугнуть милорда, обещал рассказать все отцу, – с горечью ответил Жан, – но милорд Жиль ответил, что, если я это сделаю, он позаботится о том, чтобы отец потерял свое место при дворе милорда Ги.

То, что двенадцатилетнему ребенку пришлось молча нести такую ношу, привело меня в ужас. И, что страшнее всего, этим ребенком был мой собственный сын. Я с состраданием посмотрела на него, но на лице у него застыло выражение, исполненное вины и сожаления, ему с трудом дались следующие слова.

– Я не мог допустить, чтобы моя семья пострадала в такие трудные времена. И потому я никому ничего не сказал. Мишель тоже.

Он замолчал, и я увидела, как на лбу у него выступили капельки пота.

– Затем милорд начал требовать, чтобы я прикасался к его члену руками.

Я вскрикнула и перекрестилась.

– Де Силлэ и Де Брикевилль уже давно это делали, но вскоре милорду стало мало их знаков внимания – они довольно быстро ему надоели. Сначала я сопротивлялся, но в конце концов был вынужден подчиниться. А потом он стал требовать большего.

Я сжала руки и застонала.

– О, какая греховная мерзость, какое горе...

Он дрожал, его лицо исказила гримаса боли, которую причинили ему воспоминания. По его глазам я видела, что он еще не все мне сказал, но тяжесть признания была такова, что у него не осталось сил говорить дальше.

– И тогда я стал изо всех сил его избегать, – проговорил он.

Образ моего сына Жана, двенадцатилетнего мальчика, появился перед моим мысленным взором. Тогда я заметила, что он изменился. Иногда он мрачнел прямо у нас на глазах, но, когда я поделилась своим беспокойством с Этьеном, он заверил меня, что для мальчика его возраста нормально избегать нас и страдать от смены настроения. «Насколько я помню, я и сам таким был. Моя мама тоже переживала».

« Но он избегает своих друзей », – сказала я мужу. « Не волнуйся, – ответил он мне, – и, ради Бога, Жильметта, не пытайся привязать его к своей юбке. Он должен стать мужчиной».

Будь у меня в тот момент в руках хлыст, я бы исхлестала себя, такой стыд я испытала из-за того, что не справилась со своими обязанностями. Я должна была быть защитницей сына, но не сумела оградить его от потери невинности.

А потом я бы обратила этот хлыст против Жиля де Ре, и будь проклят Жан де Краон.

Усталость, потрясение и ужас охватили меня, еще более невыносимые от ненависти к себе, позволившей этому случиться. Но когда значение того, что сказал мне сын, проникло в мое сознание и сердце, я испытала другое чувство; моя ненависть нашла другой, более подходящий объект. Еще никогда в жизни я не знала такой ярости, и большая ее часть была направлена на того, кто ее заслужил, – на Жиля де Ре.

Я не стала тратить время на то, чтобы надеть синее платье, которое мне дала мадам ле Барбье; я больше не видела необходимости изображать из себя обычную женщину, а не аббатису, коей стала и до конца жизни буду оставаться. Я поднялась по лестнице в комнату, в которой Жиль де Ре ждал неминуемой казни. Мне было уже все равно, напуган он или одинок в свои последние дни, более того, я хотела, чтобы он страдал.

Мне было мало того, что он признался в преступлениях, которые совершил взрослым мужчиной. Я хотела услышать от него подробности его детских поступков. Ни разу с тех пор, как я отправилась на «рынок» в то утро, чтобы поговорить с мадам ле Барбье, я не чувствовала такого спокойствия, такой твердости и уверенности в том, что должно произойти. Пришло время признаний, время облегчить душу. Жиль де Ре сделал это под угрозой пыток, а вовсе не потому, что добровольно решил открыть свои тайны, как было записано в документах. Мир никогда не узнает истинных глубин его трусости. Жан рассказал мне свои секреты, движимый сыновней любовью, той же любовью, что заставила его защищать интересы отца, ценой собственного благополучия – а ведь он тогда был еще ребенком. Он понимал, что я не должна предстать перед Создателем, когда придет мое время, окутанная облаком лжи.

Я лишь краем сознания отметила, что стражники со мной поздоровались. Они знали, что я никак не могу угрожать безопасности их пленника. У них не было оснований подозревать, что у меня может оказаться спрятанное оружие, как у других посетителей. И потому один из них постучал копьем в пол три раза и ушел.

Жиль де Ре вышел из внутренних покоев, услышав стук.

Огромным усилием воли я заставила себя сохранять невозмутимость.

– Милорд, – поздоровалась я.

– А, матушка, ваш голос для меня точно божественная песня. Теперь я наслаждаюсь каждым звуком, словно ему суждено стать для меня последним, – ответил он.

– Это мудро.

– Ваш голос я услышал первым в своей жизни и буду рад, если он станет последним.

Так и будет. Мне стоило огромного труда не вытащить из рукава кинжал с украшенной жемчугом рукоятью и не прикончить милорда на месте. Но тогда знание, которое я хотела получить, умерло бы вместе с ним, и я бы навсегда лишилась шанса обрести покой.

– Милорд, я читала ваше признание, – сказала я.– Меня радует, что вы согласились облегчить душу.

– Это было совсем не просто, – ответил он.– Смотреть в глаза судей и рассказывать о том, что я совершил... У меня чуть не разорвалось сердце.

Мое сердце окаменело, и я больше не испытывала к нему жалости.

– Вы сказали, что начали совершать свои преступления, примерно когда умер ваш дед. Я удивилась, милорд, когда это прочитала.

– Мне жаль, что вы это узнали, матушка Жильметта.

– Да, мне было очень трудно. Я постоянно думаю о том, что могла бы оказать на вас более сильное влияние, чем оказала.

– Я был молодым человеком, к тому же невероятно упрямым. Вам не следует себя винить...

– В течение всего суда я считала, что не справилась со своими обязанностями, и это стало причиной вашего дурного поведения. Но я перестала себя ругать.– Я достала из рукава баночку из-под крема.

Он посмотрел на нее, и из ребенка, пойманного на лжи, превратился в вора, которого застали со шкатулкой с драгоценностями в руках. Я видела, что он сильно смущен, но мне было этого мало.

– Я даю вам возможность еще больше облегчить вашу душу, – спокойно проговорила я.

Он посмотрел на баночку, затем поднял глаза на меня, и на лице у него появилось жесткое выражение.

– Мне больше нечего сказать, – ответил он.

– Лжец, – прошипела я и услышала в своем голосе дьявольские нотки. Жиль де Ре тоже их услышал.– Если вы сейчас мне не расскажете все, я сделаю так, что ваше положение станет еще хуже.

Он заметно напрягся, я видела, что он возмущен, несмотря на все мои угрозы. Да, сбросить этого воина с лошади не так-то просто.

– У вас нет власти, – с презрением выплюнул он.– Теперь мою судьбу будут определять судьи.

– Никакого суда и судей не было бы, если бы не я. Он тупо уставился на меня.

– Вы несказанно удивитесь, сын мой, когда узнаете, что именно я затеяла это дело. Разумеется, я не знала, чем оно закончится. Но ваши судьи у меня в огромном долгу, потому что, если бы не мое любопытство, им не представилась бы возможность устроить для вас этот ад. Именно я отправилась поговорить с мадам ле Барбье, когда она сообщила о пропаже сына, и я побывала в Бурнёфе...

Он не мог произнести ни слова, пока я говорила. А я не смогла сдержать ликующей улыбки, когда закончила. Я не была обязана сообщать ему, что только Жан де Малеструа знал о моей роли в этом деле и что он ничего не сделает, чтобы изменить решение суда ради меня. Пусть думает, что я могу повлиять на его судьбу.

Он рыскал глазами по комнате, словно надеялся найти путь к отступлению и хотел оказаться как можно дальше от меня. Но ему негде было спрятаться; всего в нескольких шагах за дверью стояли стражники, и они не позволят ему ничего сделать.

Я протянула в его сторону баночку от крема, а когда он отвернулся, поднесла ее к самому его носу.

– Говорите, – приказала я.– Я желаю знать, что случилось с Мишелем. В подробностях.

Неожиданно он как-то весь обмяк.

– Вы же знаете, матушка, как я любил Мишеля. Я боготворил землю, по которой он ходил; он был всем, чем я сам хотел стать. Прозрачная кожа, великолепная улыбка, сияющие глаза – ангел Божий на земле! Разве я мог не желать его?

Но он был чистым и благородным и отчаянно сопротивлялся всем моим попыткам к нему подступиться. С Жаном все было проще; он давал мне то, что я хотел, частично, я потребовал большего, но он стоял на своем. Но Мишель, прекрасный Мишель, образец для подражания, ни за что мне не отдавался, как бы я ему ни угрожал, а я ведь так мечтал им обладать.

Я угрожал ему так же, как Жану, обещал уничтожить его отца, если он мне не уступит. Безрезультатно. Он повторял, что его отец скорее согласится расстаться с прекрасным местом при нашем дворе, чем позволит своему сыну стать жертвой содомита, и добавлял, что я могу делать все, что пожелаю, но он ни при каких условиях не станет участвовать в моих развлечениях.

Я любил его и ненавидел одновременно; меня возмущало его упрямство и восхищала сила характера, а еще я завидовал, что у него есть отец, который так его любит, когда моему, похоже, не было до меня никакого дела. С каждым днем я все упорнее пытался добиться своего.

Я отнял у этого мира Мишеля, мадам, потому что он не желал мне в нем принадлежать. Я искренне надеюсь, что встречу его на том свете, если, конечно, Бог позволит нам свидеться. Я знаю, что у него будут крылья и сияющая корона, он это заслужил. Я перестал настаивать на исполнении своих желаний, он меня не боялся, и я не мог рассчитывать, что он исполнит их добровольно. Между нами установилось хрупкое равновесие, позволявшее нам оставаться товарищами, по крайней мере внешне. Я знал, что заполучить его я смогу только силой и никак иначе. Я решил, что так и будет, но мне было трудно сдерживаться.

Однажды я сказал ему, что хочу отправиться вместе с ним на охоту. Сначала Мишель отказался; он собирался сделать уроки до прихода нашего наставника, так он сказал. Но причина показалась мне притянутой за уши, потому что наш наставник уехал к себе домой после смерти моего отца. Он заставил меня пообещать, что я не стану к нему приставать и требовать, чтобы он позволил мне к себе прикоснуться, и я дал ему слово. Он остался доволен. Тем утром мы покинули замок, прихватив с собой ножи и пращи, собираясь поохотиться на индеек. Нам не разрешали уходить одним, поскольку все боялись дикого кабана. Мои слуги были заняты делами, и нам с Мишелем удалось ускользнуть. Ощущение свободы показалось мне таким восхитительным, ведь мне редко удавалось остаться без присмотра – всегда кто-нибудь стоял рядом, чтобы либо исправить мои ошибки, либо удовлетворить желания. Не потому, что так требовали мои отец, или мать, или вы, моя дорогая няня; на этом настаивал дед.

Он потянулся ко мне и погладил по щеке холодными пальцами демона. Я не шевелилась.

– Мы дошли до дубовой рощи; вода в реке поднялась, и течение было очень быстрым, потому что в тот год выпало много дождей. Земля оставалась сырой, но нам это не мешало. Мы были одни, что случалось так редко, и, хотя я дал слово, я не мог держать себя в руках. По правде, мадам, я и не хотел сдерживаться. Спаси Господи мою душу, я мечтал сделать с вашим сыном то, что сделали со мной, потому что начал получать от подобных вещей удовольствие.

– Но... кто?

– Разве вы не знали, мадам? Grandpere, naturellement[78]. Мишель шел впереди меня, выгоняя птиц из кустов, а я наблюдал за ним. К тому времени, когда мы подошли к роще, меня так заворожили его грациозные движения, изящество рук и ног, что я подошел к нему и схватил его сзади. О, он был очень сильным для такого стройного и хрупкого мальчика; он отчаянно сражался со мной, стараясь высвободиться, и попытался от меня убежать. Я испугался, что, если ему это удастся и он вернется в Шантосе, он обо всем расскажет, и последствия будут очень неприятными. Я не мог допустить, чтобы мой дед узнал о задуманном мною. Даже представить себе невозможно, как бы он себя повел.

Поэтому я постарался помешать ему вырваться, у меня не было выбора. Я сжал его горло и так держал, но не слишком долго, чтобы не убить его. Однако этого хватило, чтобы он успокоился. Я ничего не планировал заранее, и у меня не оказалось ничего такого, чем я мог бы его связать, пока буду получать свое. Однако я вспомнил переплетенные внутренности, которые вывалились из распоротого живота моего отца, и решил, что Мишель не сможет сбежать, если я использую его внутренности вместо веревки. Я вытащил свой кинжал и, пока он пытался сделать вдох, распорол ему живот, прямо через рубашку, чтобы не забрызгаться кровью. Затем я осторожно вытащил горсть внутренностей. Мне требовалось что-то около метра, чтобы привязать его к ближайшему пню, но наружу выпало больше. Я не мог терять время и заталкивать их обратно. Потом я перевернул его на живот – он попытался немного приподняться, наверное, чтобы не касаться земли, но это возбудило меня еще сильнее.

Все произошло очень быстро. Я был молод и очень возбужден. Я ожидал, что он будет кричать, но он не доставил мне этой радости. Не знаю, находился ли он в сознании, когда я в него вошел, но, когда все закончилось и я снова перевернул его на спину, глаза у него были открыты и полны ненависти, которая разбила мне сердце. Он презирал меня, мадам, а я не мог этого вынести – я его любил и хотел, чтобы он испытывал ко мне то же самое.

Но он не улыбался; когда я пальцами приподнял уголки его губ, а потом убрал руку, на его лице снова появилась гримаса отвращения. Он не умер тогда, как я рассчитывал, хотя мне следовало знать, что так будет, – я же видел, что случилось с моим отцом. Я снова попытался засунуть внутренности на место; его кровь была теплой и влажной, и мне страшно хотелось перемазаться в ней, чтобы сохранить его сущность. Но я понимал, что тогда все поймут, что я натворил. Даже смыть кровь будет непросто.

Прошел час, а он все не умирал. Я тихо с ним разговаривал, но он мне почти не отвечал, просил только передать матери, отцу и брату, что очень их любит и будет ждать на небесах. А еще он много раз повторил, что мне уготовлено место в аду.

Я перерезал ему горло, и тогда он умер. Но, чтобы не перепачкаться кровью, я прижал его рубашку к шее. Я не видел, что делаю, рана получилась слишком глубокой, и голова едва держалась – мне еще не приходилось никого убивать, и я не умел себя контролировать, или в тот момент из-за возбуждения, которое испытывал, стал намного сильнее. Она болталась из стороны в сторону, а когда я потащил труп, чтобы его спрятать, я понял, что она может оторваться. Я не мог этого допустить и потому специально ее отрезал. Я похоронил тело и голову на берегу реки, присыпав камнями – их там оказалось очень много, место я выбрал за большим кустом, так что разглядеть мое сооружение можно было, только стоя рядом. Я повязал ему на шею свой пояс, чтобы казалось, будто голова у него на месте; я не мог смотреть на то, что с ним сделал.

Затем я попытался смыть в реке кровь, но с одеждой ничего не получалось. Я взял кинжал и сделал небольшой разрез на руке, чтобы объяснить, откуда она взялась. Когда все было закончено, насколько возможно, я побежал к замку и около него принялся размахивать руками. Потом я начал кричать что-то бессвязное про то, что Мишеля утащил кабан, – но вы все и так знаете, матушка, вы же видели, как выехал патруль.

День клонился к вечеру, и вскоре стало совсем темно. Патрулю пришлось вернуться, они появились примерно через час после захода солнца и снова отправились на поиски только следующим утром. В глубине души я знал, что они находились всего в нескольких футах от того места, где лежал Мишель, но сомневался, что они его найдут, – я его хорошо спрятал, по крайней мере тогда. Я до сих пор не понимаю, почему ваш Этьен не наткнулся на него, когда был вместе с остальными в лесу; как-то раз он рассказал мне, как тщательно искал. Думаю, он слишком далеко отошел от места, где все это произошло, ведь он считал, что Мишеля утащил кабан или еще какое-то животное.

Прошло некоторое время, прежде чем я отправился посмотреть, все ли там в порядке, и мне показалось, что часть камней сдвинута – видимо, приходило какое-то животное. Голова немного выглядывала, поэтому я ее вынул. И увидел такое дорогое мне лицо Мишеля, который наконец мне улыбался. Я не мог оставить голову там, поэтому я забрал ее с собой.

Мадам Катрин Карли и ее сын нашли Мишеля до того, как милорд забрал его голову. Неожиданное появление Жана де Краона помешало им рассказать то, что они узнали, поскольку они боялись, что он раскроет какой-то темный секрет из прошлого мадам. Мне трудно себе представить, что могло вынудить ее хранить молчание о столь страшной находке. Ее сын не пожелал мне этого открыть, а сама она умерла, так что мне не суждено узнать правду.

А сейчас передо мной стоял человек, который отнял у моего любимого сына жизнь только потому, что ему захотелось. Просто ему взбрело в голову это сделать, из-за того что так сложились обстоятельства.

У меня отчаянно кружилась голова, и я понимала, что должна взять себя в руки. Я села на тот самый роскошный стул, на который во время своего прошлого визита положила плащ, снова убрала в рукав баночку из-под крема, заставившую Жиля де Ре сделать свое признание, и нащупала там забытый кинжал.

Мои пальцы с неожиданной силой сжали рукоять. Баночка бесшумно упала на дно кармана, когда я представила, как вытаскиваю кинжал на свет Божий.

Интересно, милорд чувствовал себя так же, когда сжимал шею ребенка или смотрел на его обнаженный белый живот? Наверное, он казался себе сильным и могущественным рядом со слабыми существами, оказавшимися в его власти или во власти его мерзких дружков, малышами, которые не в силах себя защитить. Думаю, он видел себя Всемогущим Богом, правителем всего мира, имеющим полное право получить то, что он желает. Уверенными, мощными ударами милорд отнял жизнь у бессчетного числа маленьких мальчиков и, возможно, дюжин девочек, имевших нахальство оказаться рядом, когда он уводил их братьев.

Теперь я нанесу один уверенный, мощный удар и навсегда отправлю это исполненное зла существо в глубины ада.

Милорд стоял, закрыв глаза, словно наслаждался своими воспоминаниями. Я медленно, стараясь не шуршать юбками, сдвинулась с места – я не хотела, чтобы он насторожился раньше времени. Прежде чем вытащить кинжал, я обратилась к Господу с горячей искренней молитвой, которая шла из самых глубин моего сердца.

«Дорогой Боже, прости меня за то, что я собираюсь сделать. И когда для меня наступит день последнего суда, вспомни, что сейчас я выступаю Твоим инструментом, что это Твоя рука занесла кинжал, что Твоя воля направляет его. Позволь мне стать рукой правосудия, которая накажет это существо, исполненное зла, существо, оскорбляющее Тебя и Твои творения...»

Неожиданно Жиль раскрыл глаза и посмотрел на меня. В следующее мгновение он в ужасе от меня отшатнулся и поднял руки, словно пытался защитить лицо.

Но я еще не успела занести кинжал.

– Баррон, – едва слышно прошептал он.– О господин Баррон, почему ты пришел сейчас, когда у меня больше не осталось надежды?

Меня поразило его неожиданное безумие.

– Милорд Жиль, я не Баррон...

– Ты лжешь, демон. Меня предупреждали, что ты всегда лжешь! О, каким же я был глупцом, когда надеялся, что ты покажешься мне в своем истинном обличье. Нет, ты пришел ко мне в облике той, кому я всегда доверял. Но я знаю, кто ты на самом деле, – ты тот, кого мы с Франческо пытались призвать...

Неожиданно рукоять кинжала показалась мне холодной и какой-то незнакомой на ощупь; он больше не дарил мне удовлетворения, которое я испытала всего несколько мгновений назад, когда собиралась использовать его именем Бога. Одно биение сердца – и кинжал стал представляться мне чем-то грязным и мерзким, но я не могла заставить себя разжать пальцы.

Жиль де Ре решил, что я демон, встречи с которым он так безуспешно искал. Материнское чувство к нему заставило меня пожалеть его раньше, теперь же вынуждало убить за совершенные грехи. Если он представляет меня дьяволом, разве я не могу увидеть в нем того же?

Мне было все равно. Я вытащила кинжал из рукава и подняла руку высоко в воздух. У меня возникло ощущение, будто я держу посох Моисея, меч Господа и наделена силой, которой нет названия. Милорд Жиль даже не пошевелился, он стоял и ждал, когда я нанесу удар. И смотрел на меня пустыми глазами, словно его совершенно не волновало то, что я собираюсь его убить. Сейчас его ничто не волновало, и меньше всего я.

Я собрала всю свою силу, и моя рука с кинжалом стала опускаться, но, прежде чем он вошел в сердце Жиля де Ре, кто-то схватил меня за талию и резко развернул. Я не слышала никаких шагов. Милорд не звал стражников, а я не сделала ничего, чтобы привлечь их внимание. У меня возникло ощущение, будто я выделываю танцевальные па в воздухе. Милорд же тем временем повернулся и умчался в свои внутренние покои.

А в следующее мгновение я запуталась в своем черном плаще и оказалась на полу. Кинжал выпал из моей руки и вонзился в ковер, где и остался стоять, тихонько подрагивая. Я высвободилась из рук того, кто меня схватил, быстро повернулась и обнаружила, что смотрю в глаза Жана де Малеструа.

Он забрал кинжал, вывел меня в коридор и прислонил к одной из стен, чтобы я не упала. Поблизости не оказалось ни одного стражника, видимо, он отослал их в другой коридор, ведь не мог же он их совсем отпустить.

– Жильметта! – вскричал он.– Что на вас нашло?

– Я... я не знаю...

– Как вы могли даже подумать о таком... Вы что, лишились рассудка?

Я несколько мгновений на него смотрела, а потом взглянула в сторону пустой гостиной.

– Нет, ваше преосвященство, я начинаю думать, что, возможно, я его обрела.

Глава 36

Местонахождение тринадцати детей оставалось неизвестным. Родители, все еще питавшие надежды на благополучное возвращение своих мальчиков, были в шоке от столкновения с жестокой реальностью – они узнали о том, что произошло с Эрлом Джексоном и Джеффом. Большинство из них настаивали, чтобы власти приложили все усилия и узнали, что случилось с телами.

Уилбур отказывался работать со следствием, он в буквальном смысле над нами издевался. Но мы знали, что он проделывал с мальчиками, – все было записано на пленку. Он использовал каждого похищенного ребенка в качестве «актера» в жутких фильмах с пытками и настоящей смертью. Во время обыска на студии «Ангел-филмс» удалось обнаружить прекрасно замаскированный сейф, в котором отдельно от других лежало несколько роликов с пленкой. Я до конца жизни буду спрашивать себя, почему Уилбур не рассказал об их существовании Шейле. Возможно, он сохранял безумную надежду использовать эти пленки.

Уилбуру Дюрану удалось избавиться от тел своих жертв, но по каким-то необъяснимым причинам он сохранил их кроссовки. А потом – кто бы мог подумать! – несколько продюсеров пришли к нам и рассказали, что Уилбур, не особо афишируя, показывал куски из своих фильмов вместе со сценариями в надежде подписать договор на создание полнометражного фильма.

«Это была детская порнография с изнасилованиями, – сказал нам один из них, – без малейших попыток ее смягчить. Совершенно не мой рынок. Но специальные эффекты были великолепны, все выглядело абсолютно реальным. Никогда не видел ничего подобного», – признался он.

Не было ничего удивительного в реальности этих пленок. К счастью, их не начали распространять.

«Это было уже слишком, – сказал один из кинопрокатчиков.– Но вы можете не сомневаться, копии еще всплывут. На такие вещи существует устойчивый спрос на черном рынке».

Он оказался прав. Фильм без названия стал хитом на порнографических сайтах, где специализировались на кровавых фильмах с педофилией. Все это было частью чудовищного плана Уилбура.

Никто из нас не сумел понять, почему кроссовки так много для него значили. Возможно, это было единственное, что объединяло его жертвы и что он мог держать на виду у всех. Вероятно, ему приносил огромное удовольствие тот факт, что люди регулярно видели его коллекцию, но даже представить себе не могли, что это такое. Эркиннен не ошибся, когда утверждал, что убийцы склонны сохранять какие-то вещи, которые напоминали бы им о жертве; Джеффри Дамер набил холодильник головами жертв, а в морозильной камере держал части их тел на случай, если ему «захочется перекусить». Эд Гейн[79], прототип Ганнибала Лектера из «Молчания ягнят», заходил так далеко, что срезал загорелые участки кожи своих жертв. Он даже начал шить себе купальник в виде майки и трусов из этих драгоценных кусочков, когда его поймали. В той книге, которую мне одолжил Эркиннен – представляете, она все еще лежит на тумбочке возле моей постели, – я прочитала о рыцаре из пятнадцатого века, аристократе Жиле де Ре, который хранил головы почти трехсот жертв, чтобы иметь возможность размышлять о том, какая из них самая красивая.

О Господи!

Кроссовки хранились прямо в студии, так что их мог увидеть кто угодно. Абсолютно ненужный риск, но Уилбур рассчитывал, что это сойдет ему с рук. Довольно долго так и было. В конечном счете именно желание находиться поближе к уликам собственных преступлений и выдало Дюрана.

Меня преследует ощущение, что Уилбур понимал, как рискует.

«Наверное, он хотел, чтобы его поймали, – сказал мне Док во время одного из наших разговоров, после того как кошмар закончился.– Скорее всего, в этом для него было что-то привлекательное».

Не исключено, что некая часть Уилбура Дюрана ужасалась собственным деяниям, возможно, в нем еще оставалась какая-то толика разума, пытавшаяся противиться безудержному натиску безумия.

Так или иначе, но, когда детективы начали оказывать на него серьезное давление, пытаясь выяснить, где находятся тела остальных похищенных детей, они потерпели неудачу.

– Какие похищенные дети? – постоянно спрашивал Дюран.

И Шейла добавляла:

– Мы не признаем других похищений.

Это был открытый вызов, который выводил из себя Спенса и Эскобара, официально назначенных детективами, отвечающими за расследование. В беседах с Шейлой Кармайкл осторожно подняли вопрос о смягчении наказания в обмен на сообщение о местах, где спрятаны тела остальных жертв. Шейла внимательно все выслушивала, а потом вновь и вновь заявляла, что ее клиент не имеет никакого отношения к исчезновению остальных детей. Однако она тут же подала заявление о приостановке судебного разбирательства – поскольку как адвокат Дюрана чувствовала себя обязанной донести до сведения своего клиента все предложения, сделанные полицией и прокурором, и намерена поговорить с ним на данную тему – впрочем, она уверена, что это ни к чему не приведет, поскольку ему неизвестно об исчезнувших мальчиках.

– Вы ведь знаете, что он безумен, – добавила она, – так что от него можно ждать чего угодно. Я не могу предсказать заранее, как он отреагирует.

Джим Йоханнсен встретился с семьями жертв, чтобы объяснить им, какие переговоры идут между сторонами. Он хотел получить «разрешение» от семей на их дальнейшее ведение. Среди прочего, он осторожно спросил, нельзя ли обещать Дюрану, что прокурор не станет настаивать на смертном приговоре, если он расскажет о местонахождении тел.

Я сочувстровала всем этим людям. Они оказались перед ужасным выбором: если прокурор будет настаивать на вынесении смертного приговора, они могут никогда не узнать, что произошло с их сыновьями.

Я не знаю, может ли удовлетворение от мести стать достаточной компенсацией за неизвестность. Тайна гибели детей умрет вместе с Дюраном. И для тринадцати семей это дело никогда не будет завершено. Каждый день они будут ложиться спать с надеждой на чудо – а вдруг их ребенок все еще жив, все еще пытается вернуться домой, как потерявшаяся собака. Ничего более страшного с ними не могло случиться. Некоторые семьи стыдились встречаться со мной, поскольку они согласились на проявление снисходительности к подсудимому в обмен на уверенность. Я понимала, чего они хотят: чтобы жить дальше, им необходимо поставить точку. То, что я знала о Джеффе, было одним из самых причудливых даров жизни. Однако для них все обстояло иначе.

Я выполнила обещание, которое дала своей подруге-журналистке, и не разговаривала об этом деле с другими репортерами. Было совсем непросто, поскольку они меня преследовали. Однако ни одну из семей не связывали подобные обещания – они могли говорить свободно. Некоторые так и поступали. Я была возмущена, когда узнала, что одна из семей продала свою историю бульварной газетенке за непристойную сумму. Продажа ужасов за наличные – как же это отвратительно! Непростительно!

Сколько же раз во время споров с Йоханнсеном мне хотелось сказать родителям погибших детей: «Вы не понимаете, на что готовы согласиться! Неужели теперь, после всего, что вам известно об этом монстре, вы сможете пойти на сделку с ним? Он хочет привлечь к себе всеобщее внимание; он уже получает любовные письма и предложения руки и сердца от всех женщин страны с извращенными представлениями о реальности. К его камере протаптывают дорожки представители самых грязных бульварных газетенок, умоляя поделиться откровениями. А вы подливаете масла в огонь».

Но я не могла. Законы профессии не позволяли мне поделиться подробностями этого дела; если тайна следствия будет нарушена, исход процесса может быть поставлен под угрозу. Эти люди уже начали продавать свои собственные истории, и я не могла рисковать тайнами следствия.

Решение Йоханнсена о том, что он будет требовать смертного приговора, было озвучено во время тщательно подготовленной пресс-конференции; Шейла Кармайкл выступала мало, однако сумела извлечь пользу для своего клиента из слов прокурора.

– Мы намерены защищать Уилбура Дюрана против любого и всех обвинений, насколько позволяет закон, – заявила она, после того как официальная часть подошла к концу.

Она сделала все, что было в ее силах, чтобы среди присяжных оказались самые удобные для них люди. Шейла постаралась исключить из состава бабушек, учителей, родителей, всех, кто имел хоть какое-то отношение к детям. Но идеального состава присяжных для Уилбура Дюрана – бездетные мужчины с сомнительным представлением о своем поле, с врожденным чувством права на собственное мнение и гибкими моральными устоями – не смог бы добиться даже самый изощренный и пристрастный консультант.

Двенадцать основных присяжных и шесть дублеров не производили впечатления людей, «склонных к вынесению оправдательного приговора», как, по слухам, заявила Шейла. Впрочем, ей удалось добиться включения двух людей, принципиально возражавших против смертной казни.

– Я не сомневалась, что этого будет достаточно, – заявила она в одном из интервью после окончания процесса.– Однако все пошло довольно странным путем. Отработанная стратегическая линия далеко не всегда развивается так, как вы предполагали.

Когда в начале процесса судья обратился к присяжным, он подчеркнул, что жюри должно вынести приговор (он ничего не сказал о возможной невиновности подсудимого), основываясь исключительно на фактах дела, и что в процессе выбора решения им не следует думать о максимальном наказании. Он также заметил, что в фазе вынесения приговора будут рассмотрены дополнительные свидетельства и улики, если подсудимого объявят виновным, кроме того, смертный приговор далёко не всегда приводится в исполнение. Судья также добавил, что присяжные не должны учитывать свои религиозные и политические убеждения при принятии окончательного решения – предупреждение, которое всегда дается, но редко принимается в расчет.

Я плакала как ребенок, когда Уилбура Дюрана признали виновным и приговорили к смерти.

Глава 37

Жан де Малеструа передал меня на попечение стражника, сказав, что мне нездоровится и меня нельзя выпускать из коридора, пока он не вернется. Затем он вошел в апартаменты Жиля, словно там не пряталось страшное зло. Когда через несколько минут он вышел, лицо его было мрачным.

– Он рассказал мне, что произошло, – проговорил епископ.– Он признался в убийстве Мишеля.

Я схватила его за руку и самым бесстыдном образом повисла на нем.

– Он издевался надо мной, он поведал мне все в самых мельчайших подробностях. А я его слушала; словно не могла не слушать. Какие ужасы, какие святотатственные вещи он говорил... Я в жизни не переживала ничего подобного...

Жан де Малеструа перекрестился и положил мне на лоб руку.

– Всемилостивый Отец Небесный, – громко произнес он слова молитвы.– Позаботься об этой женщине и подари ей утешение в темный час ее страдания.

Он провел меня по коридору к лестнице.

– Я искал вас в вашей комнате, но Жан сказал, что вы ушли, как ему показалось, повидать Жиля. Я очень удивился, но он сказал, что вы уже туда ходили. Жильметта... это правда?

Я едва заметно кивнула.

– Но... зачем?

– Потому что я хотела задать ему вопросы, на которые мог ответить только он. Плохо, что Жан вам все рассказал. Лучше бы вы ничего не знали.

На лице у него появилось так хорошо знакомое мне выражение неудовольствия, которое, как это ни странно, меня успокоило.

– Давайте не будем сейчас это обсуждать, сестра; позже у нас будет достаточно времени для разговоров. Должен признаться, я рад, что он мне сказал. Одному Богу известно, что вы могли натворить. Для женщины, занимающей ваше положение, так себя вести...

– Будь проклято мое положение! Почему я должна жить, руководствуясь тем, что оно от меня требует?

– Потому что мы все живем по этим законам, и так должно быть, чтобы не допустить наступление хаоса, рожденного беззаконием.– Он немного помолчал, а потом добавил: – Должен заметить, мы все видели, что происходит, когда кто-то забывает про закон – а в случае с милордом и вовсе его презирает. Впрочем, учитывая все обстоятельства, великодушный судья посчитал бы, что вы не заслуживаете наказания за убийство милорда.

– Как в случае с женщиной, убившей мужа, который чуть не забил ее до смерти?

– Это совсем другое дело. То, что вам довелось пережить, гораздо страшнее.

– Вы даже половины того, что мне пришлось пережить, не знаете.

– Au contraire[80], – сказал он, и я услышала, как потеплел его голос.– Я все знаю.

– Это невозможно. Если только Жан вам не рассказал.

– Мне не нужно было говорить с Жаном или еще кем-нибудь, чтобы понять, что вас мучило. Вы несколько месяцев подозревали, что милорд убил вашего сына. А теперь узнали, что он действительно это сделал.

– Почему же вы ничего не говорили мне раньше?

– Потому что, как и вы сами, в глубине души я не был в этом уверен – до нынешнего момента. А еще потому, что он совершил множество других убийств, и нам не требовалось доказательств в его виновности в смерти Мишеля, чтобы вынести ему приговор. Я довольно долго думал, что иначе и быть не могло. Я хотел вас защитить, сделать все, что в моих силах, чтобы вы не узнали правды.

Я тоже этого хотела, так сильно, что мое сознание защитило меня, отказавшись видеть очевидные вещи. Где-то посреди дороги откровений я наткнулась на страшную правду, которая окатила меня с головы до ног, точно ледяной дождь. Некоторое время, пока у меня еще были силы, я куталась в промасленный плащ, и тяжелые, жуткие капли скатывались с его поверхности. Мне удалось на время изгнать свои подозрения, когда Жиль сказал, что никогда не сделал бы ничего подобного. Почему я ему поверила? По той же причине, по которой он убивал, – он хотел убивать, и у него была такая возможность. Я хотела верить, и он мне ее предоставил.

Мы молча спускались по лестнице, а когда вышли во двор, я сказала:

– Спасибо за то, что пытались меня защитить, но, узнав правду, я сумела освободиться от ее тяжести. Я столько лет несла в себе сомнения насчет того, что случилось с Мишелем. Боюсь, теперь, когда я рассталась с этим грузом, мне будет его не хватать. Там, где когда-то была надежда, появится пустота.

– Вы найдете, чем заполнить пустоту, – сказал он и нежно убрал выбившиеся пряди моих волос под белый покров.– Мы постараемся вас занять, уж можете не сомневаться.

Жан, видимо, уже пришел в себя и присоединился к делегации, с которой сюда приехал, потому что в комнате его не оказалось.

– Я понятия не имею, сколько сейчас времени, – сказала я и без сил опустилась на кровать.– В жизни так страшно не уставала. Наверное, я буду очень долго спать. Но прежде, умоляю вас, откройте мне, что вы сказали милорду, когда вошли к нему?

– Сейчас не время обсуждать подобные вещи.

– Ваше преосвященство, пожалуйста, сейчас самый подходящий момент.

Одной рукой он потянулся к двери и закрыл ее, а потом осторожно опустился на мой маленький стул. Он тут же увидел синее платье, но ничего не сказал.

– Я заключил с ним соглашение. Завтра милорд сделает новое признание. Он расскажет, что начал совершать свои преступления в юности, а не в тот год, когда умер его дед.

Жиль де Ре имел полное право сказать все, что он пожелает, завтра; это право он уже получил, и оно не могло быть у него отнято. Это будет для него последним шансом обратиться к представителям Господа, чтобы объяснить свои поступки.

– И он ничего не скажет про убийство Мишеля.

– Нет, но, если хотите, я могу потребовать, чтобы он в этом признался.

– Нет, – тихо ответила я.– Выслушать все это снова я не смогу. Но вы там были какое-то время. Наверняка вы говорили о чем-то еще.

– Мы договорились кое о чем еще, но сейчас это не имеет значения, и вам не стоит беспокоиться.– Он встал, пожалуй, слишком резко.– Я оставляю вас с вашими снами. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, мой епископ.

Я осталась наедине с горькой правдой. Прежде чем лечь в кровать, я сняла все, что на мне было надето: облачение, рубашку, даже золотую цепочку, висевшую на шее. Мне хотелось выглядеть так, как в тот момент, когда я появилась на свет, без украшений и прочих глупостей, – я рассчитывала, что таким способом мне удастся представить себе, что меня не коснулись земные печали. Но ничего у меня не получилось. Сознание не позволило.

Мне снились неописуемо темные сны. Я несколько раз просыпалась в поту, когда передо мной всплывало обезглавленное тело моего сына. Он звал меня и бежал за мной, я от него убегала, а в следующем сне мы менялись местами. Я видела его блестящие от крови внутренности, потом он о них спотыкался, терял равновесие и катился вниз по склону к берегу ручья неподалеку от дубовой рощи, и оставался на земле, корчась от боли. В другом коротеньком сне я держала в руках его голову, но остального тела не было видно. Мы стояли около могилы, наверное, Этьена, и из его безжизненных глаз катились слезы. Из моих тоже. Когда я проснулась, подушка моя была мокрой, а глаза опухли от слез.

И снова милорд все рассказал, он даже исправил недостатки, возникшие в признании, которое он сделал в своих личных покоях. Он не упомянул имени Мишеля, хотя других детей вспоминал подробно и с указанием имен – особенно мальчика по имени Виан, обезглавленное тело которого Пуату засунул в отхожее место.

Как и было обещано, он подробно рассказал о времени, когда ступил на эту ужасную дорогу, но не сдержался и обвинил в своих несчастьях других.

– ...С самого юного возраста, и что я грешил против Бога и нарушал Его заповеди и нанес оскорбление нашему Создателю из-за того, что со мной неправильно обращались в детстве, когда, не знавший ни в чем отказа, я делал все, что хотел, и доставлял себе удовольствие, совершая всевозможные дурные поступки.

...Что я грешил против природы способами, описанными без привлечения подробностей в статьях обвинения, и согласен на то, чтобы они стали всеобщим достоянием и были переведены на доступный язык, потому что большинство жителей этих мест не знает латыни. Пусть, к моему величайшему стыду, эти показания будут выставлены на обозрение народа, потому что, только признавшись открыто в своих преступлениях, я смогу получить прощение Бога и отпущение грехов. Из-за того, что в детстве я был очень тонкой и чувствительной натурой...

Брат Жан ла Драпье сидел с одной стороны от меня, а брат Демьен де Лиль – с другой. Они одновременно схватили меня за руки, когда я, не в силах справиться с гневом, попыталась встать.

Мой голос прозвучал тихо, но слова я выговорила очень четко:

– Он никогда не был тонкой и чувствительной натурой.

– ...Я стремился к разнообразным удовольствиям и совершал дурные поступки, как только мне представлялась такая возможность. Прошу вас, отцы, и матери, и соседи всех маленьких мальчиков, живущих на этом свете, заклинаю вас, прививайте им хорошие манеры, воспитывайте собственным примером и, опираясь на учение церкви, внушайте им вечные истины и наказывайте их, чтобы они не угодили в ту же западню, в какую попал я. Движимый страстями и стремлением удовлетворять свои чувственные желания, я заманивал к себе и приказывал своим слугам приводить маленьких детей. Их было так много, что я не могу назвать точного числа. Я всех убивал – сам или это делали мои слуги, – но лишь после того, как совершал грех содомии, изливая свое семя им на животы, как после их смерти, так и до. Де Силлэ и де Брикевилль, как правило, были со мной, а также Пуату, Анри, Россиньоль и малыш Робин.

Мы мучили детей самыми изощренными способами, например распарывали им животы или отрезали головы кинжалами или простыми ножами. Иногда мы наносили сильный удар по голове дубиной или чем-нибудь вроде того. А еще мы связывали их и подвешивали на крючок или деревянный гвоздь, и я насиловал их, пока они умирали. Множество раз я садился на живот умирающего ребенка и смотрел, как он отходит в мир иной. И мы – Анри, Пуату и я – смеялись над ними.

Я обнимал мертвых детей, и восхищался их головами и конечностями, и пытался решить, кто из них был самым красивым. Я хранил их головы, пока не наступило время, когда мне пришлось расстаться с большей частью...

Он заклинал родителей, правильно воспитывать своих детей, беречь их от падения в пропасть, в которую угодил он.

– Тех из присутствующих, у кого есть дети, я умоляю внушать им с самых первых дней веру в Бога и его законы, а также воспитывать в добродетели. Следите за своими детьми, которых не следует одевать в роскошные одежды и позволять им жить в праздности. Сделайте все, что в ваших силах, чтобы у них не развилось стремление к красивым вещам и вину, потому что именно эти желания приводили меня в состояние крайнего возбуждения, в коем я и совершил большинство своих преступлений.

Наконец он попросил прощения у тех, кому причинил зло.

– Я умоляю родителей и друзей тех детей, кого я так жестоко убил, простить меня и одарить своим благословением, а также молить вместе со мной Бога о спасении моей души.

Когда он закончил, в зале повисла звенящая тишина. Потом со своего места поднялся Шапейон.

– Итак, пришло время назначить день для вынесения приговора, – сказал он.

– Да, – проговорил Жан де Малеструа, и я услышала в его голосе то же сильное желание, чтобы все это поскорее завершилось, которое испытывала сама.– Мы соберемся завтра для вынесения приговора.

Он ударил молотком по столу и тоже встал. Заседание суда подошло к концу.

Это признание милорда Жиля стало последним.

– Не думала, что его новые откровения так на меня подействуют – ведь я уже столько всего о нем узнала, – сказала я Жану.– Но каждое его слово разрывает мне сердце.

– Учитывая, какая правда нам открылась, причинить нам боль сейчас совсем не трудно. То, что он убил моего брата... Разве может быть что-нибудь страшнее?

– Я думаю, что первая рана, которую он тебе нанес, была не менее ужасной, – сказала я.– Стать предметом домогательств, выслушивать угрозы, быть вынужденным прикасаться... подчиниться...

Я плакала, но уже без слез – их больше не осталось. Мне даже говорить было трудно, и мой голос звучал едва слышно.

– Предаваться греху содомии. Боже праведный, Жан, я бы все отдала, чтобы вернуть то время и все изменить. Мы бы могли покинуть это исполненное зла место, уехать куда-нибудь...

– И что бы мы делали, матушка? Стали бы крестьянами? Но ведь отец не был земледельцем или скотоводом. Он был солдатом, а солдаты, которые не находятся на службе, превращаются в разбойников, чтобы прокормить свои семьи. Наши мечты и надежды, мое образование, служба Мишеля – все пошло бы прахом.

Конечно же, он был прав. Он защищал тех, кого любил, и все, о чем мы мечтали. Но такой дорогой ценой. То, что он после свершенного над ним насилия, став взрослым мужчиной, превратился в достойного человека, я считала чудом.

– Идем, – сказала я и встала с жесткой каменной скамейки, на которой мы сидели во внутреннем дворе.

Подул холодный октябрьский ветер, и я замерзла: почти не чувствовала пальцев, носа, щек.

– Давай забудем наши печали и вспомним, что на свете есть еще и радости.

И мы отправились на поиски брата Демьена. Наш садовник, совмещавший с любимым занятием службу во имя Господа, сразу же после того, как заседание суда объявили закрытым, отправился проследить за сортировкой яблок. Самые лучшие будут перенесены в холодный подвал, чтобы радовать нас зимой. А те, которым не повезло и у них на боку имеются вмятины или пятна, пойдут под пресс. Потом сок перельют в дубовые бочки, где он будет некоторое время бродить. Я бы с наслаждением сейчас выпила стаканчик или даже два восхитительного вина, чтобы немного смягчить воспоминания о прошедшем дне.

Когда мы вошли в сарай, где хранился урожай, нас тут же окутали чудесные запахи, да и воздух здесь оказался теплее, чем снаружи – там уже пахло поздней осенью и обещанием холодной зимы. Бочки и горы яблок были повсюду. Брат Демьен отложил несколько великолепных красных яблок в сторону. Я взяла одно и принялась с восхищением вертеть его в руках.

– На завтрак его преосвященству?

– И в подвал герцога Иоанна, – ответил он.

Он огляделся по сторонам, проверяя, как идут дела.

– Все замечательно, – заметил он, – хотя в этом году нас много отвлекали.– Он рассеянно вынул яблоко из одной бочки и переложил в другую.– Боюсь, я уделял меньше внимания нашему урожаю, чем следовало. Разумеется, братья и сестры работали и без меня и прекрасно со всем справились, но со мной получилось бы гораздо лучше.

Иными словами, ему не пришлось бы перекладывать яблоки из одной бочки в другую.

– У нас выдался необычный урожай, – проговорила я. – Да и год не совсем обычный.

– Спаси нас Господи от еще одного такого же года, – сказал брат Демьен и перекрестился, чтобы придать своим словам дополнительную силу.– Но, боюсь, он станет еще более запоминающимся, и довольно скоро.

– Почему? – спросила я.

– Я слышал, что милорд Жиль намерен говорить с его преосвященством и Л'Опиталем. Он хочет заключить сделку.

– На какую сделку он может сейчас рассчитывать?

– Касающуюся его смерти.

– Но никто не сомневается, что его приговорят к смерти. Его преосвященство ни за что не согласится на простое тюремное заключение.

– Разумеется, – проговорил брат Демьен.– Это не обсуждается. Но мне сказали, что он желает обсудить способ.

Меня снова охватил почти невыносимый гнев; но я надеялась, что сумела не выдать себя. И не сомневаюсь, что мне это не удалось, потому что оба молодых священника – мой сын и брат Демьен – тут же внимательно на меня посмотрели.

Я снова накинула капюшон и, не говоря ни слова, повернулась к двери. Еще прежде, чем Жан успел вымолвить хоть слово, я помчалась к замку.

Мой сын, который был моложе, естественно, сумел меня догнать. Но я не позволила ему сопровождать меня к Жану де Малеструа. Должна заметить, что он повел себя в неподобающей для священника манере: иными словами, принялся ругаться. Превратился в возмущенного сына, пытающегося остановить мать. Но я не поддалась на его уговоры.

Его преосвященство сидел за столом, перед ним стоял поднос с ужином, повсюду были разбросаны бумаги, к еде он не притронулся. Беспокойство на его лице сменилось радостью, когда он меня увидел, и его улыбка показалась мне искренней.

– Я думал, вы будете ужинать с сыном, иначе непременно пригласил бы вас.

– У меня сегодня нет аппетита.– Я показала на поднос.– У вас, похоже, тоже.

– Мой желудок упрямо твердит, что не желает никакой еды.

– И не удивительно, учитывая то, что мне сказали пять минут назад. Неужели милорд действительно намерен просить снисхождения? Я слышала о какой-то сделке.

– Да.

– И вы собираетесь пойти ему навстречу?

– Только если меня вынудят обстоятельства, а я такого поворота событий представить себе не могу. Если только до завтрашнего дня не случится что-нибудь ужасное, я приговорю его к сожжению на костре, чтобы он превратился в кучку пепла. А потом позабочусь о том, чтобы пепел развеяли по ветру.

Ужасная, немыслимая судьба для человека, который верит в загробную жизнь. Как же это страшно – знать, что твои останки будут развеяны по ветру, как жалкая пыль. Но ничего другого он не заслужил.

– Я не единственная, кто не обретет на этой земле покоя, если вы проявите к нему милосердие. Он не пожалел моего сына и тысячи других сыновей.

– И вы не одна, кто так думает, – тихо сказал он.– Но я обязан выслушать его просьбу – как судья и слуга Господа.

– Когда вы с ним встретитесь?

– Приговор будет вынесен завтра. Значит, я должен встретиться с ним сегодня.

– Я дам вам тот же совет, который дали бы мне вы, если бы мне предстояло войти в прибежище зла.

– А именно...

– Не позвольте ему усыпить вашу бдительность. Дьявол – мастер лжи и принимает самые разные обличья, и вам суждено с ним встретиться в верхних апартаментах.

Я вернулась к сыну, и мы сделали вид, что ужинаем. Мы возили еду по тарелкам, перепачкали все пальцы, но наши вилки так и остались без дела. Наконец молодая сестра, которая принесла нам подносы, вернулась и забрала их, почти в том же виде, в каком они были доставлены.

На вечернюю службу мы отправились вместе, а когда каждому пришло время обратиться к Богу со своими просьбами и желаниями, я попросила его позаботиться о том, чтобы наказание Жиля де Ре было быстрым и верным.

– Завтра вынесут приговор, – сказала я, поднимаясь с колен.– Мы будем присутствовать на заседании в память о моем сыне и твоем брате, а также тысяч других детей, отнятых у матерей.

– Аминь, – сказал Жан.

Выйдя из часовни, мы разошлись в разные стороны, он намеревался присоединиться к тем, с кем приехал сюда, а я отправилась в монастырь. Когда я шла по двору, ко мне приблизилась молодая сестра и передала, что его преосвященство хочет со мной поговорить.

Я тут же без колебаний направилась в его апартаменты.

Епископ предложил мне сесть, и я повиновалась, но, устроившись поудобнее, сразу начала задавать вопросы.

– Как прошла встреча?

По выражению его лица, на котором застыла боль, я поняла, что он согласился на просьбу милорда.

– Он будет похоронен на освященной земле, – тихо ответил он.– Сначала мы его повесим, затем предадим тело огню, но труп будет извлечен из пламени, прежде чем превратится в пепел.

Он посмотрел мне в глаза, словно ждал ответа. Я сознательно помолчала несколько мгновений, прежде чем заговорить снова.

– Символическое сожжение.– Я испытала страшную горечь и была недовольна, но не находила слов, чтобы выразить свои чувства.– А что насчет остальных?

– Он попросил, чтобы им позволили умереть после него – они должны видеть его казнь и знать, что он не избежал наказания; он считает, что они это заслужили, учитывая, что он вовлек их в свои преступления, ведь они состояли у него на службе. Он уверен, что, если бы не его влияние, ни Пуату, ни Анри не вели бы такую гнусную жизнь. Я согласился.

Мне показалось, что это разумное решение судьбы слуг.. – И он умрет так, как вы сказали?

– Да.

Я даже не пыталась скрыть свое горькое разочарование.

– Вы заключили дьявольскую сделку, ваше преосвященство.– Возмущенная и сердитая, я встала и повернулась к нему лицом.– Что он предложил вам взамен? Ключ к сундуку, наполненному золотом, который вы должны доставить герцогу Иоанну? Формулу, позволяющую превращать один металл в другой? Святые Дары Христа?

– Жильметта, я не могу сказать...

– Я ожидала от вас большего.

Не говоря ни слова, я повернулась и вышла, не скрывая слез боли от еще одного предательства.

Я стонала и металась на своей постели всю ночь. Я ворочалась с боку на бок, и простыни пропитались потом. На следующий день утром суд собрался с единственной целью – объявить вину Этьена Коррило, известного под именем Пуату, а также Анри Гриара, слуг барона Жиля де Ре, которых приговорили к смерти через сожжение. Оба смотрели в пространство и, казалось, ничего не замечали вокруг себя. Ни тот ни другой не произнесли ни слова в свою защиту. Их отвели в холодный, темный, грязный подвал, где они останутся до конца своих жалких жизней, в то время как их умный и проницательный господин будет спать на роскошной постели в комнате с пылающим камином. Такова Божья справедливость, хотя, с моей точки зрения, называть такое справедливостью просто непристойно.

Глава 38

Прокурор Йоханнсен был настолько добр ко мне, что позвонил до того, как стало известно о новом повороте дела.

– Шейла Кармайкл направила официальный запрос на возобновление дела Джеффа на том основании, что вы, как предполагаемая жертва, участвовали в расследовании, – сказал он мне.

– Что? – Я была ошеломлена.– Я не жертва. Джефф друг моего сына.

– Она утверждает, что вы были близким человеком для Джеффа. Шейла определяет понятие «друг семьи» как близкий человек – вот почему вы с таким рвением преследовали Уилбура. Кажется, она употребила слово «усиленно» в записке по делу, представленной в апелляционный суд.

– Боже мой.

– Очевидно, ей удалось раскопать какое-то малоизвестное старое дело, в котором приговор отменили из-за того, что одного из полицейских, участвовавших в расследовании, посчитали жертвой. Главной причиной отмены приговора послужила избыточная мотивация детектива.

– Это не имеет ни малейшего значения. Еще до того, как Дюран похитил Джеффа, я занималась этим делом и собрала все решающие улики.

– Я знаю. Однако в подобных делах они стараются, чтобы все было проверено с максимальной тщательностью.

– Приговор может быть отменен?

– Только его часть.

– Тогда в чем смысл?

– Способ начать торговлю.

– И что она может получить в результате?

– Его жизнь.

Я не нашла, что сказать в ответ.

– Мне кажется, что судья отнесется к этому так же, как мы с вами, – продолжал Йоханнсен.– Однако ничего нельзя утверждать заранее.

– Когда об этом узнает пресса?

– Она не будет подавать прошение еще несколько дней – Шейла сказала, что делает мне одолжение, предупреждая о своих намерениях заранее.

– Этот шаг выглядит абсурдным – гораздо выгоднее было бы застать вас врасплох.

– Шейла любит борьбу. И ее вдохновляет процесс.

Я обещала Питу Москалу, что буду держать его в курсе всех новостей, связанных с Уилбуром. Поскольку Дюрану вынесли смертный приговор, штат Массачусетс не стал требовать экстрадиции. В ту ночь я лежала без сна и размышляла о том, что сказал Йоханнсен, – какой пародией на справедливость станет спасение Уилбура. Для меня будет личной трагедией, если он не поджарится на электрическом стуле.

К тому времени, когда первые лучи начали пробиваться сквозь ставни, я решила не звонить Москалу и подождать дальнейшего развития событий.

Утром я зашла в участок, чего уже некоторое время не делала. Департамент перевел меня на легкую работу, но Фред сказал, что я могу приходить в отдел в любое время – чек я буду получать в любом случае. Иногда мне было труднее усидеть дома, чем прийти сюда; мне не хватало постоянной активности, разговоров коллег. Похоже, меня здесь ждали с нетерпением – как только я вошла, все тепло меня встретили.

После обмена любезностями все вернулись к своим делам – их мир не потерял целостности. Все, кроме Спенса и Эскобара.

– Как дела, Лени? – с искренним беспокойством спросил Эскобар.– Ты выглядишь немного усталой.

Я видела себя в зеркале сегодня утром. «Немного усталой» прозвучало как комплимент.

– Не слишком хорошо, Бен. Вчера вечером мне позвонил Йоханнсен.– И я рассказала им о намерениях Шейлы Кармайкл.

– Дерьмо, – коротко прокомментировал Спенс.

– Да, дело дрянь.

– Мы немного посидели в мрачном молчании, а потом я сказала Спенсу:

– Послушай, я бы хотела нанести визит Джесси Гарамонду. Что ты об этом думаешь?

Он с минуту смотрел на меня, ничего не понимая.

– Мне кажется, пришло время вытащить его из тюрьмы.

– Лени, он очень плохой парень. Оставь это дело.

– Но я хочу с ним поговорить.

После некоторых колебаний он согласился.

– Ладно, но мне это не нравится.

Мы приехали в тюрьму по той же дороге. Когда мы подходили к доске для афиш, где раньше красовалась реклама «Здесь едят маленьких детей», я закрыла глаза. И не открывала до тех пор, пока у меня не появилась уверенность, что мы прошли мимо. Сейчас там наверняка висел другой плакат, но мои глаза все равно увидели бы там прежнюю афишу. А мне совсем не хотелось думать на эту тему.

Пистолет Спенса остался при нем, но мое оружие лежало в столе Фреда, куда он его спрятал после того, как забрал у меня.

– Тебе он сейчас не понадобится, – заявил он. Сначала мне его не хватало, но со временем я оценила восстановление равновесия. Мои плечи распрямились, а походка стала более легкой. И одно бедро перестало быть выше другого. У меня больше не болела спина от необходимости компенсировать неравномерные нагрузки. Оружие будет храниться у Фреда до тех пор, пока я не вернусь к исполнению своих обязанностей. Вот почему мы гораздо быстрее преодолели пост у входа в тюрьму, что не могло меня не порадовать. Они не обратили никакого внимания на пару резиновых перчаток, которые лежали в моей сумочке, поскольку с их помощью невозможно никого убить, если только не засунуть их в горло жертве.

Когда мы подходили к камере, я повернулась к Спенсу.

– Я хочу поговорить с ним наедине.

Он замер и внимательно посмотрел на меня.

– Не думаю, что это хорошая мысль, Лени. Он не самый приятный человек.

– Со мной все будет в порядке. Я просто хочу немного с ним поболтать.

– О чем, черт побери?

– Спенс. Пожалуйста. Сейчас мне нужна твоя поддержка. И я не хочу, чтобы ты слышал наш разговор – вдруг кто-нибудь начнет задавать тебе вопросы.

Он стоял и молча смотрел на меня.

– Пожалуйста, – повторила я. Он неохотно кивнул.

– Ладно.

Я отправила Питу Москалу две статьи из «Лос-Анджелес тайме». Когда я их вырезала, то на всякий случай надела перчатки. Они вышли с промежутком в один месяц. Я запечатала самый обычный конверт, протерла его губкой и воспользовалась самоклеющейся маркой. Обратный адрес на конверте я писать не стала.

В первой статье было написано:

«Приговоренный к смерти серийный убийца Уилбур Дю-ран был найден мертвым прошлым вечером в своей камере в окружной тюрьме Лос-Анджелеса. Очевидно, его убили. Дюран, известный голливудский продюсер и эксперт по спецэффектам, был заключен в тюрьму и признан виновным в убийстве первой степени, похищении и изнасиловании Эр-ла Джексона, 12 лет, в похищении и изнасиловании Джеффа Сэмюэлъса, 13 лет, а также в других многочисленных преступлениях. Адвокат Шейла Кармайкл, являющаяся сестрой Дюрана, намеревалась подать прошение на пересмотр дела Сэмюэльса на том основании, что в расследовании участвовала одна из жертв – Шейла Кармайкл ссылалась на соответствующий прецедент. Сэмюэльс является близким другом сына детектива Лорейн Дунбар, чье упорное расследование серии, казалось бы, не связанных между собой исчезновений детей привело к аресту Дюрана и приговору.

Согласно пожелавшему остаться неизвестным источнику, Дюран получил множество ножевых ранений в область живота, после чего был выпотрошен. Руководство тюрьмы не нашло виновного в совершении этого преступления. Более того, оно утверждает, что все заключенные словно в рот воды набрали и отказываются об этом говорить.

«Когда случаются подобные вещи, всегда кто-то соглашается дать показания, – заявил один из надзирателей.– Но все хранят молчание. У нас нет никаких улик, никаких свидетельств и подозреваемых»».

Москал все это знал. Но вторую статью национальная пресса могла и не перепечатать, и я хотела, чтобы он прочитал обе статьи вместе. Во второй было написано:

«Сегодня, по решению апелляционного суда, из лос-анджелесской исправительной тюрьмы в Ланкастере выпущен на свободу Джесси Гарамонд. Он был приговорен три года назад за убийство своего племянника, который, как удалось установить впоследствии, являлся одной из жертв Уилбура Дюрана, недавно умершего в той же тюрьме. Приговор Гарамонду был весьма необычным, поскольку его вынесли, не найдя тела племянника. Прокурор Джеймс Йоханнсен заявил, что кроссовки, конфискованные в студии Дюрана, опознаны матерью мальчика как принадлежавшие ее исчезнувшему сыну. Кроссовки найдены вместе с другой обувью, которую Дюран хранил в качестве напоминания о своих жертвах. На этом основании Йоханнсен потребовал освобождения Гарамонда из-под стражи до нового процесса, на котором его должны полностью оправдать. В момент ареста Гарамонд находился на режиме условно-досрочного освобождения, после того как отсидел четыре года из семи за приставание к несовершеннолетним, не имеющее отношее к делу Дюрана».

В конце концов Пит Москал сумел заполучить Уилбура Дюрана. Он встретил его гроб в аэропорту Логана.

Когда мы с Эрролом Эркинненом в прошлый раз стояли на пирсе Санта-Моники, трое мальчишек весело играли в песке, а мы слушали их возбужденные крики. Я рассказала ему, как любил бывать здесь мой сын Эван. На сей раз тишину нарушали лишь мерный шум прибоя да крики чаек, но, если я закрывала глаза и старалась обо всем забыть, мне удавалось представить себе резвящегося на пляже Эвана и его сестер.

Я улыбнулась и подставила лицо ласковым лучам солнца. Всегда отличавшийся наблюдательностью Док это заметил.

– Как хорошо, что вы опять улыбаетесь, – сказал он.– Это большой прогресс. Разве я не говорил вам, что такой день обязательно придет?

– Да, говорили.

– И что после этого наступят лучшие дни.

– Наверное, вы были правы.

– Ну, именно за это мне заплатили такие приличные деньги.

Он взял отпуск, чтобы написать книгу. Аванс позволил ему спокойно работать в течение целого года. Я подозревала, что он не вернется в полицию.

Я сжала его ладонь.

– Хочу поблагодарить вас за то, что вы помогли мне пройти через все это.

Он подмигнул.

– Я просто делал свою работу, – ответил Эркиннен.– Точнее, то, что было моей работой раньше. Как странно устроен мир – кто бы мог подумать, что все так получится.

Шум прибоя успокаивал.

– Вы знаете, я не была уверена, что Джесси Гарамонд это сделает. Он подонок, но не убийца. Во всяком случае, не был им до сих нор. Как это ни грустно признавать, но я рада, что он довел дело до конца.

– Возможно, Джесси Гарамонд и не убийца, но его можно назвать специалистом по выживанию. Не думаю, что все так ужасно, – ведь вы же хотели, чтобы Дюран страдал.

Он действительно страдал. В газетах написали не все. Дюрану пришлось испытать на себе то, что заключенные делают с убийцами детей. Гарамонд осуществил это по собственной инициативе; я просила лишь об одном: что бы он ни делал, ему следует попытаться вырвать у Дюрана информацию о местонахождении тел убитых детей. Он бы вышел на свободу в любом случае – но мы могли это существенно ускорить. К тому же Джесси хотел отомстить, поскольку провел столько лет в тюрьме из-за преступления, которое совершил Уил-бур Дюран. И он отомстил.

Док не знал всех подробностей; мы заключили молчаливое соглашение, что я расскажу ему только то, что будет необходимо, чтобы облегчить душу. Мне показалось, что он не хочет знать детали.

– Нашли еще одно тело, – сказала я.– Таким образом, их уже девять.

Со временем – благодаря информации, полученной Джесси Гарамондом при помощи ножа, – мы отыщем все тела и вернем их семьям.

Неожиданно над северным горизонтом появился кондор. Он спланировал к дальней части пирса и уселся на сваю. Потом птица взмахнула крыльями и взлетела в голубое бескрайнее небо. Я представила себе феникса, мифологическое олицетворение нашего стремления к совершенству и предельной иллюзии. Что было недостижимо для Уилбура Дюрана.

Глава 39

Мой замечательный сын оставался рядом со мной весь понедельник, 24 октября. Его присутствие и ласковые речи стали для меня настоящим благословением, и я очень в них нуждалась, потому что завтрашний день должен был положить конец суду над Жилем де Ре, рыцарем, бароном, маршалом Франции, который когда-то находился на короткой ноге с королями, герцогами и епископами. Теперь же о нем открылась страшная правда, и все узнали, что он содомит и убийца, что он использовал детей для собственного развлечения, а потом убивал их, отрезая голову или распарывая живот.

Хотя его казнь была событием, которого все – включая и меня – ждали с нетерпением, я ощущала каждую минуту оставшейся ему жизни, точно это моя жизнь должна была подойти к концу. Каждый новый вдох напоминал мне о том, что ему осталось на один вдох меньше. Необъяснимый холодный страх сковал мои внутренности, и я ничего не могла делать. Мне следовало бы радоваться, что милорд умрет в наказание за преступления, совершенные против Бога, природы, а самое главное, против множества невинных детей, веривших в лучшие качества тех, кто занимает более высокое положение.

В последние часы его жизни я начала понимать, что моя собственная боль рождена чувством вины за то, что я не смогла его правильно воспитать. Печаль наполняла мое сердце с тех самых пор, как мы занялись этим делом, и не уходила на протяжении всего процесса, но только сейчас я позволила ей полностью себя захватить. Мне казалось, что достойного наказания за мои ошибки быть не может, но я знала, что постараюсь до конца своих дней творить добрые дела, жить безгрешно, помогать и поддерживать маленьких детей, раздавать им подаяние, чтобы Бог снова мне улыбнулся.

Когда милорд делал свое признание в открытом суде, он не преминул обвинить в излишней снисходительности тех, кто заботился о нем в детстве. Но ему следовало бы признать, что он самым бесстыдным образом отказывался сдерживать свои желания, хотя знал, что они являются грязными преступлениями против природы, уже в тот момент, когда они возникали у него в голове, а не когда начал претворять их в жизнь. Он не рассказал суду о том, что познал грех содомии от Жана де Краона, когда стал предметом его вожделения, и о том, как горько рыдал у меня на груди после каждой встречи с дедом, хотя тогда я не понимала причин его слез. Думаю, он тоже хотел верить в лучшие качества тех, кто занимал более высокое положение, или, как в случае с Жаном де Краоном, был сильнее. Я знала, что он не скажет ни одного слова против своего деда – точно так же Анри отказывался давать показания против самого Жиля.

Всю жизнь Жиль твердил, что он хорошо помнит отца и мать, хотя редко их видел, когда они были живы. Он был слишком мал, когда они умерли, оба в течение одного месяца. Они самым бесстыдным образом его баловали, видимо чтобы хоть как-то расплатиться за свои частые отлучки. Подарки, деньги, вседозволенность – все это очень соблазнительные вещи для маленького мальчика. И о них он помнит, а не о слезах, которые лил, горюя о своем одиночестве. Но я точно знаю, что пользы от родительской щедрости для него не было никакой.

25 октября в три часа в верхнем зале Ла Тур-Нёв обвинитель Шапейон поднялся и потребовал подвести судебное заседание к финалу. Судьи согласились, что это должно быть сделано.

– Жиль де Ре, – произнес Жан де Малеструа. Дрожащий, с лицом пепельного цвета, милорд поднялся на ноги.

– Мы признаем вас виновным в предательском отступничестве от веры, а также в том, что вы участвовали в ритуале, целью которого являлся вызов демонов. Вы понимаете, в чем вас обвиняют и какое решение принял суд?

– Да, ваше преосвященство, – ответил он со стыдом в голосе.

– Мы также считаем вас виновным в совершении преступления и противоестественном грехе содомии, к участию в котором вы привлекали детей обоих полов. Вы понимаете, в чем вас обвиняют и какое решение принял суд?

– Да, милорд епископ. Да спасет Господь мою душу.

– Жиль де Ре, вы отлучаетесь от святой Католической церкви, и вам запрещено принимать участие в ее таинствах.

Не знаю, почему я так удивилась; все это было спланировано заранее. Возможно, Жан де Малеструа настоял на том, чтобы перед нашими глазами развернулась эта маленькая драма, исключительно ради соблюдения приличий. В любом случае милорд прекрасно сыграл свою роль. Он тут же упал на колени и со слезами на глазах и горестными стонами принялся умолять, чтобы ему позволили покаяться в грехах и святой отец отпустил ему их перед смертью.

Жан де Малеструа тоже великолепно сыграл свою роль; он изображал сурового защитника истинной веры и категорически отказывался явить всем свое великодушие – по крайней мере, достаточно долго, чтобы создать нужный эффект. А затем, не скрывая охвативших его чувств, он вызвал Жана Жувеналя из ордена кармелитов и попросил принять покаяние милорда, предложенное с такой искренностью и страстью, что его преосвященство просто не мог отказать Жилю де Ре в благорасположении Церкви.

Я снова спросила себя, какое же сокровище предложил Жиль де Ре его преосвященству в обмен на это представление.

Как ни странно, когда новость о том, что произошло на суде, добралась до временных лагерей, решение епископа мало кто осуждал. Когда мы с сыном чуть позже в тот день бесцельно бродили в толпе, мы почти не слышали возмущенного ворчания, люди, похоже, были довольны. Эти усталые, измученные жизнью крестьяне, судя по всему, тоже хотели верить в добродетельность тех, кто занимает более высокое положение.

Ближе к вечеру стража отвела милорда в ближайший замок Буфей, где он признался в нападении на Сент-Этьен де Мер-Морт. Пьер Л'Опиталь позаботился о том, чтобы он выплатил штраф в пятьдесят тысяч экю в казну герцога Бретани путем передачи ему одного из немногих оставшихся в распоряжении милорда владений. Когда этот вопрос был улажен, оставалось только вынести смертный приговор через повешение и сожжение. Казнь назначили на одиннадцать часов следующего дня, 26 октября.

И тут Жиль де Ре попросил о снисхождении, которое Жан де Малеструа ему уже пообещал.

– Прошу вас, господин советник, умоляю вас позволить моим слугам Анри и Пуату увидеть мою смерть, прежде чем они будут казнены, чтобы они знали, что я не избежал наказания и не встретили свой конец, задаваясь вопросом, действительно ли я разделил их судьбу.

Он получил согласие. А затем был вынесен приговор светского суда.

«Ввиду того, что обвиняемый добровольно признался в преступлениях, в совершении которых его обвиняют, а также исповедовался в грехах и получил право на священные таинства, объявляется, что он будет повешен до наступления смерти, а затем сожжен, но его тело будет извлечено из огня, прежде чем будет уничтожено, а затем похоронено на священной земле».

После этого, казалось, суд завершился. Но милорд высказал еще одну просьбу. Он обратился прямо к Пьеру Л'Опиталю, который имел огромное влияние на Жана де Малеструа.

– Если судьи и обвинители не возражают, я страстно хочу, чтобы я и мои слуги прошли к месту казни в религиозной процессии и получили, таким образом, надежду спасти наши души перед смертью.

Он был не в своем роскошном костюме, который – вместе со всеми его земными благами – скоро попадет в руки тех, кому он причинил зло, а в простой серой рубахе из льна, подпоясанной веревкой. Он медленно шел сквозь толпу, собравшуюся посмотреть, как он встретит свою смерть. Жан де Малеструа шагал на приличном расстоянии от преступников, я – за ним; меня сопровождал мой сын Жан, который молился всю дорогу до площади, где была установлена виселица и разложены костры.

Люди, пришедшие на казнь, вели себя по-разному по отношению к человеку, который убил их детей; одни требовали, чтобы ему распороли живот, а потом отделили голову от тела, как он поступал с их сыновьями; другие от его имени молили о прощении и говорили, что нельзя наказывать за отнятую жизнь новой смертью. Трудно описать, что творилось вокруг, потому что зрители, словно обезумев, пытались донести до остальных свои представления о происходящем.

Он сам поднялся по ступеням на виселицу, его слуги Анри и Пуату не сводили с него глаз. Ноги у него подкашивались и дрожали, один раз он даже споткнулся, а поскольку руки у него были связаны за спиной, ему не удавалось сохранять равновесие и свое природное изящество. Он тряхнул головой, отказываясь от помощи. А я, не в силах сдержать слез, смотрела, как мужчина, который младенцем сосал мою грудь, а став мальчиком, убил моего сына, встал на ящик и замер под веревкой. Он на мгновение поднял голову и взглянул на инструмент своей смерти, но даже не пошевелился, когда ему на шею надели и затянули петлю. Он так и не закрыл глаз, когда из-под его ног выбили ящик. Он несколько минут раскачивался и дергался, словно под порывами ветра. Может быть, демон Баррон, избегавший его столько времени, наконец решил пощекотать ему пятки.

Толпа зрителей хранила молчание, пока тело не перестало дергаться и не обмякло. Затем со всех сторон раздались радостные крики, уносившиеся к самому небу. Под казненным зажгли костер, и пламя принялось лизать раскачивающийся труп. Когда загорелась одежда, в огонь вылили несколько ведер воды, и он с шипением погас.

Тело Жиля де Ре положили в гроб и провезли по улицам Нанта на простой телеге. Отличить стоны от криков ликования тех, кто шел в мрачной процессии за гробом, было почти невозможно, потому что и тех, и других оказалось огромное множество.

Я в оцепенении просидела всю поминальную службу. Она состоялась в церкви Нотр-Дам дю Кармель, расположенной на другом конце города. А затем Жиля де Ре похоронили в склепе рядом с другими аристократами; некоторые из них являлись его предками. Не сомневаюсь, что все они были хорошими людьми и, возможно, даже заслужили право быть погребенными с такой торжественностью.

В отличие от Жиля де Ре.

Я долго стояла перед склепом, в котором он нашел последнее пристанище. Все уже ушли, кто праздновать, а кто скорбеть о его кончине, а я пыталась придумать, как бы мне осквернить его могилу. Там-то меня и нашел Жан де Мале-струа.

– У меня для вас кое-что есть, – сказал он.

У меня нет слов, чтобы описать, что я почувствовала, когда развернула сверток, который он положил передо мной. Я меньше всего ожидала увидеть то, что увидела, хотя в действительности не имела ни малейшего представления о том, что может лежать в свертке. Разумеется, развязывая шелковую веревку, я даже подумать не могла, что предстанет моим глазам.

– Он хранил череп все эти годы, – поведал мне епископ.– Сказал, что он был его самой главной драгоценностью, дороже его сердцу, чем книги по алхимии и колдовству с заклинаниями, вызывающими дьявола, которые он очень берег. Жан де Краон заставил его забрать тело с берега реки и стоял над ним, когда он его хоронил. Но он вернулся к могиле, чтобы забрать это.

Сломанный зуб, милый, маленький изъян – да, это Мишель. Просто не может быть никто другой.

– Он сказал, что его могилу найти легко, даже нарисовал карту. Я уже отправил людей, чтобы они выкопали останки вашего сына.

Значит, вот что стало приманкой, заставившей Жана де Малеструа заключить с ним сделку, – более благородная смерть в обмен на мое спокойствие. Я несколько минут прижимала к груди череп своего сына, прежде чем смогла произнести хоть слово. Потом, высказав все возможные слова благодарности, я спросила:

– Вы поедете со мной в Шантосе? Я хочу похоронить его вместе с отцом.

– Разумеется. Я бы сам настоял на том, чтобы вас сопровождать, если бы вы меня не попросили. Такое путешествие нельзя предпринимать в одиночку.

– Я бы хотела выехать на рассвете, – сказала я.

– Хорошо, – не стал спорить епископ.

На следующий день, ближе к вечеру, мы с Жаном де Малеструа опустили безголовое тело моего сына в могилу рядом с Этьеном. Затем я не слишком охотно положила череп с таким знакомым мне сломанным зубом туда, где ему полагалось быть. Старый смотритель замка Ги Марсель выделил мне двух солдат из Шантосе и сам пришел, чтобы посмотреть, как они уберут камни, а потом снова приведут все в порядок. Епископ Нанта провел поминальную службу в честь моего сына, который по праву своего рождения не заслужил бы такой чести, если бы умер при других обстоятельствах.

Но он был первой жертвой Жиля де Ре – и в этом заключено особое значение.

Я стала его последней жертвой, когда простила его.

И на меня снизошел покой.