Джорджио Щербаненко. Юные садисты Центрполиграф Москва 1994 5-7001-0146-7

Джорджо Щербаненко

Юные садисты

Часть первая

Девица Матильда Крешензаги, дочь Микеле Крешензаги и Ады Пирелли, преподавала в вечерней школе Андреа и Марии Фустаньи, в смешанном классе. Большинство ее учеников (парни от 13 до 20 лет) уже побывало в исправительной колонии, ибо происходило из семей алкоголиков и проституток, а некоторые страдали наследственными недугами, такими, как чахотка и сифилис. К ним бы приставить какого-нибудь отставного сержанта иностранного легиона, а не ее, хрупкую, благовоспитанную уроженку типичной семьи мелких североитальянских буржуа.

1

– Она умерла пять минут назад, – сказала сиделка.

Дука Ламберти, обернувшись, поглядел на грубо слепленное лицо Маскаранти, на котором бушевали пещерные страсти, и ничего не сказал.

– Все равно пойдете? – осведомилась сиделка. (Она знала, что полицейские явились допросить учительницу, но допрашивать мертвых – дело затруднительное.)

– Да, – ответил Дука.

Простыню приподняли. Труп, одетый в старомодное платье кукольно-желтого цвета, уже начал коченеть; на лице застыла страдальческая гримаса, и это впечатление усиливали гематома под правым глазом и странная, почти клоунская плешь. Грудная клетка раздулась от наложенного в спешке гипса: вряд ли у хирурга было время считать переломанные ребра.

Прибыл коротышка с гробом на колесах, а иначе говоря, с каталкой, отличавшейся от больничной лишь тем, что вместо простыни она была застлана серым брезентом. Покойной здесь делать больше нечего; ее сейчас переправят вниз, в холодильную камеру, где она будет лежать, пока не поступит разрешение на вскрытие.

Полицейский, дежуривший в больнице, смущенно козырнул Дуке и произнес юным срывающимся голосом:

– Она умерла. – Заложив руки за спину, он вытер вспотевшие ладони (да, парень явно не ту профессию выбрал!). – В последний раз позвала директора и умерла.

Дука подошел, чтобы поближе рассмотреть зверские увечья, нанесенные этому несчастному созданию двадцати двух лет, Матильде Крешензаги, дочери Микеле Крешензаги и Ады Пирелли, проживавшей в Милане, на проспекте Италии, дом номер 6, и преподававшей разные предметы, а также основы воспитания, насколько это возможно в вечерней школе Андреа и Марии Фустаньи, что возле Порта-Венеция. Он увидел раздробленный левый мизинец, подтянутый пластырем, а то бы совсем отвалился; да и все остальные органы были так искорежены и разбиты, что хирургу пришлось немало потрудиться, о чем свидетельствовал, к примеру, здоровенный ком ваты в паху, под кукольно-желтыми панталончиками, которые мать привезла, как только ее уведомили о случившемся, а также многочисленные повязки и шины, наложенные на изуродованное, словно оно побывало под колесами поезда, тело.

– Мать в шоке, ей еще не сообщили о смерти, – сказала сопровождавшая их сиделка.

Она умерла несколько минут назад, крикнув напоследок: «Господин директор!» До войны, говорят, многие умирали с возгласами: «Дуче!», или: «Наденьте на меня черную рубашку!» А чаще всего умирающие стонут: «Мама!» Она же перед смертью взывала к директору школы. Тоже грустно!

– Когда я смогу поговорить с матерью? – обратился Дука к сиделке, бросая взгляд (хотелось надеяться, что последний) на это изувеченное существо.

– Я спрошу у профессора, но думаю, не раньше завтрашнего вечера.

– Спасибо.

Они с Маскаранти вышли из больницы и остановились у бровки тротуара, окутанные ледяным туманом; за этой пеленой можно было разглядеть всего один уличный фонарь да еще голубой сигнальный огонь полицейской «альфы», поджидавшей их на той стороне улицы, – остальной мир был обернут темно-серой ватой, вдобавок заглушившей или, вернее, придушившей все звуки.

– Болван, нашел где встать! – кипятился Маскаранти. – Не мог, что ли, к входу подъехать? Теперь вот тащись к нему через улицу! (В таком тумане и впрямь страшно переходить улицу, будь она шириной хоть с дамский носовой платочек.)

– Здесь одностороннее движение, – заметил Дука.

– А-а! – досадливо отмахнулся Маскаранти. – Как будто, кроме полиции, кто-нибудь еще соблюдает правила!

В густых свинцовых клубах они осторожно пересекли проезжую полосу; временами туман прорезали фары машин, движущихся со скоростью не более десяти километров в час; уже стоя под голубой мигалкой, Маскаранти вдруг выпалил:

– Знаете, доктор, хорошо бы сейчас горло промочить.

За столько лет в полиции он всякого повидал, но есть зрелища, которые не в силах вынести даже полицейский. Дука не мог в душе с ним не согласиться: в конце концов, пока у них нет иного способа выпустить свою ярость.

– Да, хорошо бы, – откликнулся он.

Оба двинулись по тротуару до угла, где сквозь льдистую взвесь с трудом проглядывалась светящаяся вывеска: «Горячая кухня».

– Небось замерзли, а, доктор?

Что и говорить, без пальто, шапки и шарфа да еще с обритой под машинку головой в этом промозглом тумане он чувствовал, как зубы выбивают дробь, впрочем, не погляди он на ту девушку, может, ничего такого бы и в помине не было.

– Немного. – Он прошел в услужливо распахнутую перед ним дверь. – Я буду граппу, а ты?

– Я две, – ответил Маскаранти.

– Две граппы, двойные, – заказал Дука девушке за стойкой.

Пока усталая барменша неуклюже копошилась на полках, ища граппу, и наливала им прозрачную жидкость в большие стаканы, он глядел на ее тоненькую шейку.

Потом, уже прихлебывая граппу, сфокусировал взгляд на жирном загривке почтенного господина, застывшего перед музыкальным автоматом; тот наконец сделал выбор, нажал кнопку, и полилась песня в исполнении Катерины Казелли (толстый, плешивый, а туда же!); но тут глаза Дуки вдруг перестали видеть, хотя он их и не закрывал; он не видел даже Маскаранти, который неторопливо, но беспрерывно потягивал граппу, стоя рядом с ним; Дука вообще больше ничего не видел из того, что его окружало, поскольку перед глазами выпукло, как на стереоэкране, маячило мертвое тело девушки, одетой во что-то старомодное, кукольно-желтое и обмотанное уже не нужными ей бинтами. «Звери!» – сказал он себе, все еще созерцая это страшно изуродованное тело на больничной койке. Если б ее бросили в подвал на съедение крысам, то и тогда, наверное, она не выглядела бы так ужасно. «Настоящие звери!» Дука тряхнул головой, одним глотком прикончил граппу и опять увидел Маскаранти, барменшу и плешивого толстяка возле музыкального автомата.

– Пошли, – отрывисто бросил он.

Выйдя на улицу, они поплыли по туманному морю на маяк своей «альфы».

– Куда? – спросил Маскаранти.

– В школу.

2

Вечерняя школа Андрея и Марии Фустаньи размещалась близ площади Лорето в обветшалом двухэтажном доме, напоминавшем небольшой средневековый замок, – прежде окраины и пригороды были застроены вот такими особняками, теперь же их вытеснили небоскребы в пятнадцать – двадцать этажей. Здание стояло на перекрестке; его можно было различить в тумане, потому что зажженные фары стоящего перед ним фургона нацелились прямо на вход и на медную дощечку сбоку от двери: «Вечерняя школа Андреи и Марии Фустаньи»; перед зданием дежурили четверо полицейских, плюс репортер (он сидел прямо на тротуаре и дремал, спрятав уши в воротник пальто), плюс несколько мальчишек, изображающих публику; каким бы омерзительным ни было зрелище, подумал Дука, выходя из «альфы», публика всегда найдется.

Репортер встрепенулся, вынырнул из тумана, впился в Дуку взглядом.

– Квестура? Есть новости?

Дука не ответил; Маскаранти взял репортера за рукав.

– Уходите, нечего вам тут делать.

– Ну пропустите, только один снимок! – умоляюще залопотал репортер. – Говорят, там вся доска исчеркана похабными рисунками и словечками – так я ее не буду снимать, все равно никто не напечатает, с меня довольно учительского стола на фоне доски, уверяю вас, на ней ничего нельзя будет разобрать, ну только один снимок, ну пожалуйста, бригадир!

Маскаранти отвел его в сторонку, а Дука вошел в здание в сопровождении одного из полицейских. Аудитория А была на первом этаже; слева от лестницы, ведущей на верхние этажи, в другие аудитории, располагалась привратницкая, где он нашел двух усталых, издерганных стариков – мужа и жену, которые никак не могли опомниться от кошмара, обрушившегося на них как снег на голову и длившегося вот уже вторые сутки, а справа по коридору находилась аудитория А – кабинет общего культурного развития; перед этим кабинетом нес караул еще один полицейский.

– Сидите здесь, с вами я займусь позже, – сказал Дука обоим сторожам.

Полицейский тем временем отомкнул дверь, и Дука вместе с подоспевшим Маскаранти вступил в аудиторию А, освещенную двумя люминесцентными трубками, по диагонали пересекающими потолок. Все здесь сохранилось в том виде, какой позавчера вечером предстал ошарашенным сторожам. Все точно так же, если не считать следов, оставленных экспертами-криминалистами, в том числе черные полотнища, натянутые на окнах и укрепленные прибитыми крест-накрест деревянными рейками с целью оградить место преступления от назойливых репортеров. Длинные узкие окна аудитории выходили на небольшой клочок задубелой земли, называемый палисадником. Оттуда, из палисадника, даже коротышка мог беспрепятственно заглянуть внутрь; то есть не совсем беспрепятственно: на окнах, разумеется, были стекла, и решетки, и скручивающиеся жалюзи, но некто из особенно любознательных уже пытался разбить стекло, приподнять жалюзи и сфотографировать аудиторию; репортера вовремя засекли и спровадили, но, чтобы и впредь избежать подобных инцидентов, окна были, как говорится, задрапированы.

– Карту! – распорядился Дука Ламберти, вперив взгляд в классную доску.

Маскаранти, порывшись в сумке, извлек оттуда обычный лист бумаги, или – на полицейском жаргоне – «карту».

Стоя в трех шагах от двери, Дука Ламберти отвел глаза от доски и сосредоточился на втором признаке «криминалистского вмешательства» – на двадцати с лишним (точнее, двадцати двух, согласно протоколу) кругах, начерченных белой краской; одни были з размер влажного следа от стакана, другие – диаметром с днище большой оплетенной бутыли. В центре каждого круга той же белой краской была выведена цифра, на которую имелась соответствующая ссылка в карте, представлявшей собой полицейский отчет о том, что было обнаружено на месте происшествия, то есть в аудитории, после побоища.

Белые круги глядели на него отовсюду: с учительского стола, с доски, с пола, с четырех столов, заменявших школьные парты, с грязно-белых стен (на них круги для контраста были нарисованы черной краской).

– Сигарету! – сказал Дука, протягивая руку к Маскаранти, но продолжая смотреть на круги, в частности, на отмеченный цифрой 19.

– Прошу вас, доктор. – Маскаранти чиркнул спичкой.

Дука Ламберти сверился с картой. Под номером 19 было написано: «Бутылка из-под ликера». Взглянул на другой кружок на полу, с цифрой 4, и прочел на карте: «№ 4 – золотой крестик, по всей видимости, одного из учеников». Кружок номер 4 был вычерчен рядом с обозначенными на полу все той же белой быстросохнущей краской контурами человеческого тела – тела учительницы Матильды Крешензаги.

Не выпуская сигареты изо рта до тех пор, пока горящий окурок не обжег ему губы, Дука сопоставил один за другим все кружки с подписями на карте.

– Сигарету! – снова потребовал он, бросив окурок на пол.

Затем сел на жесткий неудобный стул перед столом, служившим кафедрой, и обвел взглядом четыре неказистых стола с четырьмя стульями вокруг каждого, – это и были так называемые «парты» так называемых «учеников». Он опять уткнулся в карту: «№ 8 – моча». Все до одного ученики Матильды Крешензаги справили здесь малую нужду, тем самым превратив скромное, но серьезное, благонамеренное учебное заведение в отхожее место.

Он три раза подряд глубоко затянулся, не глядя на Маскаранти и на полицейского в форме, стоявшего у двери. Потом опять обратил взор к карте: «№ 2 – трусы». Трусы дипломированного педагога Матильды Крешензаги были найдены на одном из двух крюков, удерживающих на стене географическую карту.

– Сигарету!

Он не замечал, как бежит время, не считал сигареты, выдаваемые услужливым Маскаранти. Теперь ему предстояло обследовать доску, привлекшую к себе столь пристальное внимание репортеров, хотя на ней не было ничего, кроме грязной похабели. Он встал со стула и подошел к доске с зажатой в зубах сигаретой. Нормальные люди так не курят, они держат сигарету между пальцев и не затягиваются с такой яростью и жадностью, но ведь он, Дука, обыкновенный человек, из плоти и крови, и нервы у него не железные. Впрочем, непрерывное курение ему не слишком помогало. Он хорошенько рассмотрел доску. В углу стояло стертое, но все же различимое слово «ИРЛАНДИЯ». Должно быть, это слово написала учительница Матильда Крешензаги в тот роковой вечер: по расписанию одним из уроков была география. Они проходили Ирландию, и учительница наверняка им объясняла, что есть независимая Ирландия и Северная Ирландия, входящая в состав Великобритании.

Неизвестно, насколько хорошо усвоили ученики пройденный материал, но так или иначе возле «ИРЛАНДИИ» был нарисован член, а вокруг него красовались всевозможные слова, относящиеся к данному предмету, причем большинство на миланском диалекте. И только один ученик, как видно римлянин, несколько раз написал на римском наречии название женского полового органа. Здесь были перечислены и проиллюстрированы, хотя и не очень удачно, все эрогенные зоны, попадались даже целые фразы, пестрящие грамматическими ошибками и повествующие о различных естественных, а чаще неестественных, физиологических отправлениях человека. И среди всех этих непотребных, судорожных каракулей выделялось четкое и чистое: «ИРЛАНДИЯ».

№ 11: бюстгальтер учительницы, подвешенный к оконному шпингалету слева от доски. Юбка – № 6 – висела на вешалке, стоящей прямо в классе. Чулок – № 21 – был прикреплен кнопками к краям двух длинных столов-парт: наверное, они развлекались, прыгая через него. Другой чулок не был помечен на карте, потому что его в аудитории А не нашли, однако имелась отсылка, помеченная двумя звездочками: второй чулок обнаружился в кармане одного из учеников, Каролино Марасси, четырнадцати лет, сына покойных Паоло и Джованны Кароны. Дука вдруг не к месту рассмеялся, представив себе этого Каролино. Круглый сирота засунул в карман чулок своей юной учительницы – какой, левый или правый? Бертран Рассел утверждает, что чулки, в отличие от туфель, не подразделяются на левые и правые, у чулок можно определить лишь центр тяжести... Так вот, вероятно, упомянутый круглый сирота сам и стянул этот чулок с ноги, оторвав от пояса (см. на карте № 7 – пояс с резинками найден в ящике одного из столов). Как неизвестный ученик, завладевший поясом, рассчитывал им еще воспользоваться, потому и припрятал в стол, так и этот, по имени Каролино, стащил чулок с ноги замученной, зверски избитой учительницы, думая о будущих развлечениях.

Чуть ли не на цыпочках ступая между белыми кружочками, Дука Ламберти обшарил всю комнату, миллиметр за миллиметром; наконец остановился за размалеванной доской и докурил сигарету.

– Доктор Ламберти! – окликнул Маскаранти.

В жарко натопленной аудитории голос его звучал слишком громко, почти пронзительно.

– Что? – отозвался он, не выходя из-за доски и бросив окурок на пол.

– Ничего.

№ 3 – левая туфля учительницы Матильды Крешензаги была прикреплена с тыльной стороны доски. Чем прикреплена? На этот счет в карте давалось уточнение: жевательной резинкой. Иными словами, один из школьников снял туфлю с левой ноги своей учительницы, обошел доску, вынул изо рта резинку и прикрепил ею туфлю.

Под взглядами Маскаранти и полицейского в форме Дука открыл один за другим ящики всех четырех столов: они были пусты, содержимое эксперты уже увезли; в одном из ящиков белой краской был выведен кружочек, самый маленький из всех: чтобы рассмотреть его, Дуке пришлось сесть на корточки... Так, что это по карте? № 18 – пятьдесят швейцарских сантимов. На этом месте была обнаружена швейцарская монетка в полфранка. Дука мотнул головой, как бы желая сказать «нет», но он не хотел сказать «нет», он пытался стряхнуть с себя все это.

– Сторожиху! – приказал он, по-прежнему сидя на корточках, опять отрицательно качнул головой и добавил: – Одну, без мужа.

Он встал, снова уселся за этот стол и на этот стул, где каждый вечер, кроме выходных, сидела учительница, ныне покойная.

Маскаранти подвел к столу старуху, жену школьного сторожа. Ее седые волосы были острижены очень коротко, «под мальчика», – совсем даже не по возрасту.

– Дай ей стул, – распорядился Дука.

Маленькая измученная женщина робко присела на краешек.

– В котором часу начинаются занятия? – спросил он.

– Утром в половине седьмого.

– Как? Разве это не вечерняя школа?

– Вечерняя, – согласилась сторожиха, – но не все ребята могут приходить вечером, потому приходят на час с полседьмого до полвосьмого. Потом, в восемь, начинают эти, из коммерческой школы, стенографистки, бухгалтеры. А после обеда – курсы иностранных языков.

– Разве это не вечерняя школа? – вновь тупо спросил Дука и потянулся к Маскаранти – за сигаретой.

– Она только так называется, а работает весь день. – Старуха отвечала четко, хотя видно было, что нервничает.

– А вечером?

– Вечером занятия только здесь, в аудитории А. – Сторожиха изо всех сил старалась не смотреть на доску с похабными картинками, но та как назло маячила у нее прямо перед глазами.

– И что же они здесь изучают, в аудитории А?

– Да чего им изучать, этим рататуям?! – От горечи и гнева в ее правильном выговоре прорвались миланские диалектизмы (она хотела сказать «этим подонкам»). – Они же все пособие получают, сами небось знаете, как дамочки с черными сумками ходят по бедным семьям от площади Лорето до Ламбрате, все уговаривают родителей, мол, ваши детки, вместо того чтобы шары гонять в бильярдной, должны посещать вечернюю школу, вот и добились своего, а что толку? Ничему они тут не учутся, как только над учителкой измываться! – Она стиснула зубы, задышала часто-часто и выпалила: – Теперь вона угробили – и как с гуся вода. Опять в бильярдную, там, поди-ка, им есть у кого поучиться всяким безобразиям!

Да, старушка с волосами, подстриженными а-ля гарсон, как говорили в прежние времена, выразилась ясней некуда. Дука сразу помягчел.

– И в каком же часу начинаются эти занятия?

– В полседьмого. – Сторожиха вновь прерывисто задышала, видно, и у нее из головы не шла молоденькая «учителка» Матильда Крешензаги, ведь она первая нашла ее после бойни. (Совершенно голая, та лежала на полу под самой доской, промеж ног, таких белых в мертвящем свете люминесцентных ламп, струился алый ручеек, все тело было в жутких кровоподтеках, а стоны ее, «учителки», разве забудешь?) – Но они раньше приходют – не для того, чтоб заниматься, они не из тех, кому ученье идет впрок, а чтоб сговориться, какое бы непотребство учинить. Я два раза в полицию заявляла: смотрите, говорю, от этих ребят добра не жди. Так знаете, что они мне ответили? Наша воля, мы бы, мол, всех их в отхожее место спустили, да нельзя: по закону им полагается образование получить, стало быть, они должны ходить в школу. А я им: да в какую школу, вы на рожи-то их поглядите, им же убить – что плюнуть! А они мне: вот когда убьют, тогда и посодим, а пока не убили, пущай сидят здесь и учутся. Таков закон. Закон!.. Ду и доигралися, всех полиция замела, а учителке-то это уж не поможет, померла, сердешная, потому закон таков!

Горькая истина. Седовласая сторожиха простонародным языком, но очень доходчиво выразила одну из самых больных социальных проблем.

– Но неужели вы так-таки ничего и не слышали? – спросил Дука, решив не углубляться в социологию. – Ведь они, думаю, немало шуму наделали, раз были пьяны в стельку.

– Нет, господин хороший, ничего не слыхали. Пока учителка не придет, мы завсегда заглядываем в класс – то я, то муж. Тут намедни они раньше пришли аж на час да девчонку какую-то в класс затащили, муж мой в полицию позвонил – только тогда выпустили. Директор после того случая хотел их всех выгнать взашей, но энти, с черными сумками, подняли хай, мол, ежели ребятишки бросят ученье, то много всяких бед натворят, мол, с ними надо терпенье иметь и все такое. А директор, он человек слабый, уступчивый... – Гнев в голосе старухи смешивался с глубокой грустью. – Почитай, как два года прислали к нам из Бергамо тоже молоденькую, махонькую такую, в темно-синем платьишке с белым воротничком – ну ровно монашка! Так она три дня выдержала, а на четвертый прибегает ко мне вся в слезах: «Скажите господину директору, что я больше не могу, не могу!» И ни я, ни директор так и не дознались, что они ей сделали, эти сатаны... Да и чего там дознаваться, с них все станется.

– М-да, – протянул Дука.

Почему же ретивым дамам из социального ведомства не пришло в голову, что к такому контингенту лучше приставить мужчину, скажем, отставного сержанта иностранного легиона, чтобы держал их в кулаке? То ли сообразительности не хватило, то ли отставных сержантов, готовых выкладываться на этой неблагодарной и невыгодной работе, за которую женщины как раз берутся с легкостью – не столько ради хлеба насущного (подобно покойной Матильде Крешензаги), сколько по призванию, по велению сердца. Впрочем, поди угадай, что лучше...

– Это понятно, но все-таки почему вы ничего не слышали? Они ведь там тишину не соблюдали – и вопили, и столы двигали, а ваша комнатка тут, рядом.

– Где там, господин хороший! Иль не знаете, сколь тут машин, трамваев, грузовиков всяких? И гудят и грохочут, с утра до ночи! Иной раз мы со стариком в одной комнате друг друга не слышим, в ухо кричать приходится.

В самом деле: первый этаж, перекресток – в Милане это сущее бедствие!

– И как вы обнаружили, что там произошло? – спросил он сторожиху.

– Выхожу я в палисадник после девяти часов, – с готовностью ответила та, – горшок с цветком внести, днем-то мы его на улицу выставляем, а ночью – потому что сейчас похолодало – опять вносим... Старик мой, знамо дело, со мной пошел: горшок тяжелый, одна я не управлюсь... Подняли мы, значит, горшок-то вдвоем внесли, поставили на место под лестницей, – глядь, а в классе-то темно, окошко над дверью совсем темное.

– Свет не горел? – переспросил Дука. (Вдруг неизвестно почему в этой комнате ужасов перед ним всплыло личико Сары: племянница подросла, стала умненькая; завидев его, она всегда спрашивала: «Дядя Дука, а что ты мне принес?» Надо и впрямь принести что-нибудь малышке.)

– То-то и оно, что не горел. Старик мне говорит: «Чего они там – учутся или что?» А я ему: «Не нравится мне все это, пошли поглядим». Вошли и увидали... – Старушка сглотнула слюну и уставилась в пол – лишь бы не смотреть на доску.

– Хорошо, спасибо вам. – Дука отпустил сторожиху, покосился на Маскаранти, тоже стараясь не смотреть на доску и на эти большие и малые круги, которыми расчерчены были весь пол и стены. – Поехали домой! – Он имел в виду квестуру.

3

Они приехали. Он отправил Маскаранти перекусить, а сам сразу прошел в свой так называемый кабинет и на так называемом письменном столе (вообще-то это был простой грубо сколоченный стол) обнаружил записку: "Два раза звонила твоя сестра. Сразу же перезвони ей. Карруа".

Он набрал номер.

– В чем дело? – спросил, услышав в трубке голос сестры.

– У Сары температура под сорок, она вся горит, – сказала Лоренца.

– Посмотри ей горло, что там – белые пробки или пленки.

– Я уже смотрела – ничего нет, а температура высокая. Приезжай, Дука, я так боюсь!

Он посмотрел на серую папку, что лежала перед ним на столе: в ней копии показаний одиннадцати учеников вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи, класс А, и ему надо все их просмотреть.

– Не бойся, я пошлю к тебе Ливию. Она купит свечки, поставите их девочке, а я приду, как только разберусь с делами. Пока положи ей на лоб холодный компресс.

– Ну неужели ты не можешь вырваться? – В голосе ее слышались слезы.

– Я постараюсь освободиться побыстрее, но ты не волнуйся, это обычный грипп.

Потом он позвонил Ливии.

Она всегда брала трубку сразу и откликалась своим чистым, слегка встревоженным голосом.

– Дука!

– Слушай, Ливия, у Сары сильный жар. А я сейчас очень занят.

– Ты где? В квестуре?

– Да. Прошу тебя, поезжай к Лоренце, а по пути зайди в аптеку, возьми свечи «униплюс», и сразу поставьте одну. Если через час температура не спадет, введите вторую... А еще купи детский люминал, и дайте ей одну таблетку. И пусть все время сосет пустышку, а вы смачивайте ее в неподслащенной воде. Я приду, как только освобожусь, в случае чего сразу мне звоните.

Чистый, слегка встревоженный голос сказал ему прямо в ухо:

– Ладно, я мигом.

– Спасибо, родная.

– Там ведь ничего страшного, правда? – спросила она.

– Думаю, нет, но ты все-таки поторопись.

– Хорошо, милый.

Дука положил трубку, подошел и открыл окно, занимавшее почти полстены – не то чтобы окно было большое, скорее стена маленькая. В комнату ворвался холодный – три градуса ниже нуля – воздух, за окном стоял сплошной туман, и этот ледяной воздух начал вытягивать из тесного помещения застоявшиеся запахи трухлявого дерева, пыльных бумаг, табачного дыма. Оставив окно открытым, Дука снова уселся за стол, поднял воротник пиджака и взял в руки довольно объемистую папку.

Он читал медленно, методично, страницу за страницей. В папке было одиннадцать дел на учеников вечерней школы, совершивших убийство. В каждом деле имелись дата рождения, три-четыре строчки биографии, заключение психиатра и, наконец, протокол допроса, спечатанный с магнитофонной пленки. Он засек время: на изучение одного дела уходило в среднем двадцать минут, потому что он не только читал, но и выписывал на отдельном листке наиболее важные сведения.

Когда он приступал к четвертому делу, отворилась дверь и вошел Маскаранти.

– Доктор, здесь же холод собачий, неужели вы не чувствуете?

– Чувствую. – Еще немного, и он совсем окоченеет. – Закрой.

Маскаранти закрыл окно.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Да, ступай в кабинет Карруа, он сегодня ночует дома, садись в кресло и поспи. Когда понадобишься, я тебе позвоню. Постарайся выспаться, позже у нас будет много работы.

– Хорошо, доктор, – кивнул Маскаранти и уже от двери спросил: – Сигарету?

– Пока нет. Купи мне три пачки «Национале», простых, не экспортных, и два коробка спичек.

– Три пач... – Маскаранти поперхнулся: Дука никогда так много не курил.

– Да-да, три, – бросил он, уткнувшись в дело. Просидев больше часа с открытым окном, он уже не чувствовал ни лица, ни рук, но сделал это нарочно: холод способствует объективности. – И еще, прежде чем отправишься спать, раздобудь мне две бутылки анисового ликера.

– Доктор, да где я его в такое время раздобуду? – удивился Маскаранти. (Анисовый ликер производится только на Сицилии и продается в двух-трех специализированных магазинах.)

– Сицилийский анисовый ликер, – повторил Дука, не отрываясь от чтения и слегка прищурясь под слепящим светом настольной лампы. – Две бутылки. Возьмешь их в «Анджолине». – «Анджолина» – единственный сицилийский ресторан в Милане.

– Слушаюсь, доктор, – без особой уверенности отозвался Маскаранти.

От пятого дела его оторвал телефонный звонок.

– Вас, доктор, – сказала телефонистка.

– Спасибо, – пробормотал Дука и через секунду услышал в трубке голос сестры. – Как дела?

– Плохо. Температура не спадает, мы уже две свечки поставили, упадет на полградуса, когда положишь холодный компресс, а потом опять... Я так боюсь, Дука, приезжай, пожа...

– Погоди, не тарахти, – перебил он этот отчаянный голос. – Стул был?

– Нет.

Дука стиснул зубы. Он же не педиатр и вообще уже больше пяти лет не практикует, включая три года тюрьмы... Но так или иначе нужен антибиотик.

– Я не могу приехать, Лоренца. – Он нервно кашлянул и еще раз взглянул на фотографию, подшитую в начале папки: учительница Матильда Крешензаги, какой ее нашли после происшествия. Фотографии в отличие от реальности чересчур отчетливы; реальность подвижна, изменчива, фотография же представляет тебе голые факты во всей их вещественности. Сколько он студентом всего насмотрелся в моргах и анатомичках, но этой фотографии лучше бы ему не видеть. – Я не могу приехать, Лоренца, прости, – сказал он, откашлявшись. – Пусть Ливия сбегает в аптеку за ледермицином, это антибиотик в каплях. Дайте девочке двадцать капель, а я пока поищу педиатра.

– Какой антибиотик?

– Ле-дер-ми-цин, – произнес по слогам Дука.

– Ледермицин, – повторила Лоренца.

– Скоро пришлю тебе врача, сам я не очень разбираюсь в детских болезнях, но ты успокойся, наверняка ничего страшного.

– Дука, с тобой Ливия хочет поговорить.

– Дука, – тут же услышал он голос Ливии, – девочке очень плохо, ты должен приехать. – Голос уже не встревоженный, а резкий, властный: Ливия Гусаро не признает полутонов – она или подчиняется, или командует.

– Не могу, Ливия, – сухо произнес он, пытаясь устоять перед этим властным тоном. Работу надо закончить до десяти утра, до того, как приедет следователь из прокуратуры. – В течение часа я обязательно разыщу и пошлю к вам педиатра, который понимает гораздо больше меня.

– Не увиливай, Дука! – Голос зазвучал еще резче и неумолимей. – Дело не только в медицинской помощи, речь идет о твоей племяннице, у которой температура за сорок, и о твоей сестре, которая вот-вот сломается, а ты сидишь там у себя в кабинете и копаешься в очередной грязи, вместо того чтобы приехать и оказать хотя бы моральную поддержку.

Вечно она со своими канцеляризмами! Впрочем, она права, эта Ливия. Он именно копается в очередной грязи. Права в том, что он мог бы поддержать сестру, хотя бы морально. Эта зануда с ее неокантианскими теориями всегда права и зрит в самый корень. Тем не менее он бесстрастно повторил:

– Через час будет врач. – И повесил трубку.

На секунду позволил себе расслабиться, потом снова набрал номер. После множества гудков ему ответил сердитый женский голос.

– Простите, синьора, что беспокою так поздно, это Ламберти, мне необходимо поговорить с вашим мужем.

– Мой муж спит, – крайне нелюбезно отозвалась супруга светила педиатрии.

– Извините, синьора, но дело не терпит...

– Обождите! – буркнула она.

Ждать пришлось довольно долго, потом в трубке послышался зевок его давнишнего приятеля Джанлуиджи.

– Привет, Дука.

– Прости, Джиджи, у моей племянницы температура за сорок, а я сижу в квестуре и не могу отлучиться, я велел дать ей ледермицин и поставить пару свечек «униплюс», но жар не снижается. Не в службу, а в дружбу, поезжай, посмотри ее.

Еще один сладкий зевок.

– Ох, первый раз в жизни лег спать в десять часов!

– Извини, Джиджи, честное слово, я бы просто так не обратился.

Он закончил читать пятое дело и принялся за шестое, когда вошел Маскаранти с двумя бутылками под мышкой и пачками сигарет и спичек в руке.

– Куда положить? – спросил он.

– Вот сюда, на пол. А теперь иди спать, я тебя вызову, когда понадобишься.

– Хорошо, доктор.

Он перешел к седьмому делу, потом к восьмому, к девятому; в каждом имелись фотографии в профиль и анфас; их сфотографировали как настоящих преступников, и эти лица действительно симпатий не вызывали. Прежде чем открыть десятое дело, он распахнул окно, глотнул тумана, клубившегося на улице Фатебе-нефрателли, и, оставив окно открытым, вернулся к столу; все так же внимательно делая пометки, изучил десятое и одиннадцатое дело, – на этом первая часть работы была завершена. Тогда он начал просматривать свои записи, пытаясь спрятать голову в воротник пиджака, потому что кабинет выстудился почти мгновенно. Чтобы войти в школу вечером, ученики звонили в звонок (днем дверь не запиралась); сторожиха впускала их, поэтому всегда знала, кто пришел на занятия, а кто нет; в своих показаниях она засвидетельствовала, что в вечер убийства на занятиях присутствовало одиннадцать человек. На листке Дука выписал все имена и фамилии в возрастном порядке и против каждой кратко суммировал факты биографии:

"Карлетто Аттозо, 13 лет. Чахотка. Отец алкоголик.

Каролино Марасси, 14лет. Сирота. Мелкий воришка.

Бенито Росси, 14 лет. Неуправляем. Родители честные.

Сильвано Марчелли, 16 лет. Наследственный сифилис. Отец в тюрьме. Мать умерла.

Фьорелло Грасси, 16 лет. Никаких прецедентов. Родители честные.

Этторе Доменичи, 17 лет. Два года исправительной колонии. Мать проститутка. Воспитывается у тетки.

Микеле Кастелло, 17 лет. Из порядочной семьи; два года исправительной колонии; два года туберкулезного санатория.

Этторе Еллусич, 17 лет. Картежник. Родители честные.

Паолино Бовато, 17 лет. Отец алкоголик. Мать в тюрьме за сводничество.

Федерико Делль'Анджелетто, 18 лет. Неуправляем; склонен к алкоголизму, родители честные.

Веро Верини, 20 лет. Три года исправительной колонии. Сексуальный маньяк. Отец в тюрьме".

Таковы основные действующие лица того жуткого спектакля. Сторожиха в письменной форме подтвердила, что видела их в тот вечер в школе; явились около семи часов. На предварительном допросе обнаружилось, что у этих малолетних преступников имеется линия защиты – простая и наивная: дескать, ничего плохого не делал, это приятели истязали учительницу, а я – нет. Так утверждал каждый. Эксперты сняли все отпечатки, и не сегодня-завтра порядок преступных действий будет установлен. Но до утра, до прихода следователя, Дука хотел поглядеть им всем в глаза.

Он содрогнулся и вспомнил про окно; закрыл его, вышел и направился в кабинет Карруа будить Маскаранти, сладко посапывавшего в просторном кресле своего шефа.

– Который час? – спросил Маскаранти, с трудом продирая глаза.

– Скоро два, пора начинать.

Они стояли друг против друга в убаюкивающем свете маленькой настольной лампы. Маскаранти слегка пошатывало.

– Сделаем так, – сказал Дука, – буди их по одному и тащи ко мне. С одним разделаюсь – разбудишь второго. Тащи сразу же, пока не очухались, вот как ты сейчас.

– Будет сделано, доктор, – улыбнулся Маскаранти.

– Кого приводить, я тебе сам укажу. Начнем с младшего, Карлетто Аттозо.

– Слушаюсь.

– Пусть его приведут двое охранников, они же будут свидетелями. А еще вызови стенографиста – протокол писать.

– Может, магнитофон возьмем?

– Нет, магнитофон и оплеухи записывает, – возразил Дука. – Мне нужен стенографист.

– Знаете, доктор, – заметил Маскаранти, – синьор Карруа велел мне предупредить вас, что, если вы хоть пальцем до кого-нибудь из них дотронетесь, он вас уволит.

– Уволит так уволит. А теперь тащи этого... Карлетто Аттозо.

– Слушаюсь, доктор.

Дука вернулся в свой тесный кабинет, снова открыл окно, вгляделся в туман, подсвеченный фонарями, но все более сгущающийся, тяжело вздохнул и захлопнул створки. Джиджи поехал осмотреть малышку, и, если до сих пор не звонят, значит, ничего страшного. Все же лучше удостовериться. Он набрал номер и услышал в трубке голос Ливии.

– Как дела, Ливия?

– Плохо. – Да, голос почти враждебный. – Подожди, профессор хочет с тобой поговорить.

Пока он ждал у телефона, дверь кабинета отворилась и вошли двое охранников, державших за локти тощего парня с нездоровым цветом лица. Он осоловело хлопал ресницами (Дука специально направил настольную лампу так, чтобы ее свет бил в глаза подследственному). Маскаранти и стенографист, молодой толстяк с театральной бородкой, вошли следом.

– Алло, Дука?

– Да, Джиджи, я слушаю, – отозвался Дука, не сводя глаз с рыжеватого подростка и удивляясь злобному упрямству, отпечатавшемуся на его лице; такого выражения у тринадцатилетних, как правило, не бывает.

– В принципе, ничего страшного, – сказал знаменитый педиатр (Дука терпеть не мог всех этих «в принципе», «в целом», «в общем»). – Острый бронхит, но, надеюсь, он не перейдет в воспаление легких. Я назначил уколы, которые помогут остановить процесс. Единственное, что меня беспокоит, это твоя сестра. По-моему, тебе бы следовало быть рядом.

Дука опустил настольную лампу и сделал знак Маскаранти посадить мальчишку по другую сторону стола; тот уселся напротив, сохраняя на лице все то же выражение упрямой злобы. Дука сказал в трубку:

– Дай ей успокоительного, Джиджи. – Из большой папки он вытащил фотографию покойной учительницы Матильды Крешензаги, дочери Микеле Крешензаги и Ады Пирелли, и протянул ее тринадцатилетнему Карлетто Аттозо. – Вот, погляди на это фото, – произнес он, прикрывая трубку рукой, – погляди хорошенько, поднеси к глазам и держи обеими руками, пока я говорю по телефону, и рожу-то не вороти, не то я тебе ее подправлю.

Парень не мог не расслышать дикой ярости в его голосе, однако повиновался лишь физически, то есть взял фотографию обеими руками и посмотрел на нее, но, вопреки расчетам Дуки, страх не вытеснил злобу из этих глаз.

– Алло, алло, Дука! – кричал в трубку педиатр. – Ты меня слышишь?

– Да, я слушаю тебя, Джиджи.

– Ты не понял, дело не в успокоительных, просто ей страшно оставаться одной с малышкой, а для девочки тоже лучше, если ты будешь здесь, потому что через два-три часа, когда дыхание опять станет жестким, ты сможешь сразу ввести ей ледер-мицин – сама она боится.

Дука слушал, а сам изучал парня, обеими руками державшего фотографию; теперь его глаза были прикрыты веками, и в этом тоже было какое-то сознание собственного превосходства, на что такой вшивый щенок уж никак не имел права.

– Послушай, Джиджи, я сейчас не могу приехать. Даже если ты скажешь мне, что девочка умирает, я все равно не приеду, потому что там я ничем не могу помочь, а здесь я нужен. Я не педиатр и даже не врач, уколы может сделать Ливия, или пусть найдет медсестру. А что до моральной поддержки, то мне сейчас без них вдвое тяжелей, чем им без меня. Извини, больше говорить не могу. – Он повесил трубку.

И долго, наверное, целую минуту, созерцал представшую ему сцену: парня напротив с фотографией в руках (он притворялся, будто смотрел на нее, но явно не воспринимал жутких подробностей изображения); двоих охранников, застывших по обе стороны жесткого стула в состоянии боевой готовности (обычные люди полагают, что ребенок есть ребенок, что он слаб и не способен на подлинное злодейство, а полицейские знают, что тринадцатилетний пацан может быть опаснее взрослого); Маскаранти, стоящего слева от стола, стенографиста с бородкой а-ля Кавур, бумажным блоком и шариковой ручкой, с трудом поместившего свой обширный зад на скамье справа. И все это в комнатушке два с половиной на три с половиной, похожей больше на закуток уборщицы, чем на кабинет.

Закончив осмотр, Дука проговорил:

– Положи фотографию вот сюда, на стол, пусть она все время будет у тебя перед глазами. И отвечай на мои вопросы.

С лицемерной покорностью парень положил фотографию на стол и, прикрыв веками нахальные глаза, сделал вид, что смотрит на нее.

– Вот молодец, – одобрил Дука. – Прежде чем мы приступим к допросу, послушай, что я тебе скажу. Ты чувствуешь себя так уверенно не только потому что ты малолетний, но и потому, что у тебя туберкулез легких, подтвержденный заключениями врачей: двусторонняя кавернозная форма с дегенерирующей тенденцией. Кто осмелится тронуть ребенка тринадцати лет, да еще больного? Так что признаюсь: не могу я тебе рыло начистить, это была простая угроза. Но учти, я могу устроить кое-что похуже. Колония все равно от тебя никуда не денется, как бы дело ни обернулось, но если ты будешь как следует отвечать на мои вопросы, то я позвоню своим друзьям в Беккарию и попрошу, чтобы с тобой там обращались хорошо. А вздумаешь вилять, они занесут тебя в черный список. Туберкулез, конечно, вылечат, станешь здоровым и сильным, но непослушные мальчики из черного списка уже никогда на волю не выйдут. Им дают два года, а они мотают три, четыре, пять – за недисциплинированность, за подстрекательство и прочие проступки. А потом, став совершеннолетними, переходят сразу в тюрьму для взрослых, скажем, за нападение на охранника, ведь вы не только преступники, но и остолопы, вы имеете глупость нападать на охранников.

Неожиданно Карлетто Аттозо приподнял веки и в упор посмотрел на Дуку. В этом взгляде была непоколебимая уверенность. У взрослых и то редко встретишь такую наглую уверенность, наверное, только тринадцатилетний сопляк может ею обладать.

– Я ни в чем не виноват, – сказал он, подкрепив свою уверенность столь же откровенно издевательским тоном. – Я еще маленький и просто испугался, когда они озверели.

Ничего не поделаешь – надо терпеть.

Дука вскрыл пачку сигарет, вытащил одну и протянул парню.

– На, покури.

Парень взял сигарету, Дука поднес ему спичку, закурил сам и сказал:

– Ну что ж, начнем. И помни про черный список.

Часть вторая

На допросах, как правило, терпит поражение следователь, поскольку – если не применять физическую силу – подследственный врет без зазрения совести, и закон бессилен что-либо с ним сделать.

1

Кивнув стенографисту, Дука задал первый вопрос:

– Как тебя зовут?

– Аттозо Карлетто.

– Имя отца?

– Аттозо Джованни.

– Матери?

– Довати Марилена.

– Когда родился?

– Четвертого января пятьдесят пятого года.

После этих чисто формальных, протокольных вопросов Дука перешел к сути дела:

– Итак, три дня назад, вечером, ты, как обычно, пошел в школу?

Вопрос был провокационным: вдруг парень начнет лгать и запутается.

Тот действительно ответил не сразу: очень уж заманчиво было бы взять да и ответить, что три дня назад он в школу не пошел и в этом деле не замешан. Но парень был не такой дурак, чтоб не понять, что сторожа уже перечислили в своих показаниях, кто в тот вечер присутствовал в школе, кроме того, он хорошо помнил, что сам на первом допросе все подтвердил.

– Да, в школе я был, но ничего плохого не делал.

Это была линия защиты, которой придерживались все одиннадцать негодяев. Дука поднял с пола бутылку анисового ликера, отвинтил пробку, понюхал. На этикетке значилось: «Креп. 78°».

Этот сицилийский ликер один из самых крепких в мире, стоит только лизнуть эту жидкость, и алкоголь тут же впитывается в кровь, по сравнению с анисовым виски и джин – минеральная вода. Даже люди, привычные к спиртному, выпив сто граммов этого ликера, начинают испытывать безумную тягу к насилию, поскольку он не притупляет, а, наоборот, стимулирует нервно-эротические реакции. Юнцы, готовые насосаться всякой дряни, ясное дело, не знают, что такое анисовый ликер. У него есть и более мягкие разновидности, но этот был самой сильной концентрации.

– Это я уже слышал, – примирительно заметил Дука. – Хочешь глотнуть, а? Сон как рукой снимет.

– Нет, больно крепкий, – ответил парень.

Попался, голубчик! Все они хитрецы, а ума ни на грош.

– Откуда знаешь, что крепкий? Ты его уже пробовал? – осведомился Дука.

– Не, но сразу видно, что крепкий.

– Да ну? По чему же это видно?

– Не знаю... По бутылке. В такие граппу разливают.

– Ну, не только. Лимонный сироп тоже. Попробуй, не бойся. Под пристальным взглядом Дуки парень понял, что ступил на неверный путь, отчего потерял контроль над собой и совершил новую ошибку.

– Нет, нет! – завопил он, должно быть испугавшись, что его станут поить насильно. – Мне будет плохо!

– С чего ты взял? Значит, все-таки пробовал?

Карлетто был застигнут врасплох, но отнюдь не сломлен.

– Да, в тот вечер. – Он опустил голову и подумал: в этом вполне можно сознаться, тут же никакого преступления нет. – Меня заставили.

– Я не стану тебя заставлять, – произнес Дука, полностью владея собой. – Ты только возьми и понюхай. На!

Парень повиновался, но, едва он поднес к носу открытую бутылку, его перекосило.

– Этот ликер тебя заставили пить в тот вечер в школе?

Побледнев, борясь с приступом дурноты, парень поставил бутылку на стол и сказал:

– Да.

Дука встал из-за стола.

– Вот видишь, иногда ты можешь говорить правду. – Он обошел его сзади, положил ему руки на плечи. – Не оборачивайся и продолжай смотреть на фотографию. Для прочих ты просто бедный мальчик тринадцати лет, сбитый с толку дурными компаниями, каких немало в нашем обществе благосостояния. Я же уверен, что ты родился преступником, как рождаются блондинами, поскольку нормальный мальчик твоего возраста не может спокойно смотреть на фотографию своей учительницы в таком виде, нормальный мальчик стал бы корчиться, блевать, но ты не мальчик, ты начинающий уголовник и пойдешь дальше по этому пути. Слышишь меня, скотина? – Дука слегка надавил на худенькие плечи туберкулезника. – И не оборачивайся, отвечай так.

– Слышу, но я ничего плохого не сделал.

– Понятно, – отозвался Дука. – Но раз слышишь, то слушай дальше. Мне не надо, чтоб ты признался в том, что сделал. Мне наплевать на твои признания, я и сам знаю, что ты сделал, словно бы я тебя там видел. Ставлю тысячу лир, что это ты натянул между партами чулок своей учительницы и пришпилил его кнопками, ведь ты еще маленький и тебе нравится прыгать через веревочку, особенно когда хлебнешь ликеру крепостью в семьдесят восемь градусов.

– Нет, я этого не делал.

– Ладно, агнец Божий... – Дука заговорил жестче: он все еще стоял за стулом, сжимая плечи парня. – Ты ничего не делал, но мне и не надо знать, что ты делал и чего не делал. Я только хочу попросить тебя об одном одолжении. Не возражаешь?

Парень обернулся и неуверенно глянул на него.

– Не оборачивайся! – взревел Дука так, что даже Маскаранти, стенографист и двое охранников подскочили на месте. – Сиди, как сидишь, и смотри на фотографию, а не хочешь – могу тебя в морг препроводить, в холодильную камеру, где лежит твоя наивная учительница, которая верила, что сможет сделать из тебя человека, отведу и оставлю тебя там на всю ночь с невыключенным светом.

Парень часто задышал.

– Да я смотрю, смотрю, – поспешно проговорил он.

– Умница, смотри и слушай меня. – Дука вновь перешел на обычный тембр голоса. – Так вот, я прошу тебя об одолжении. Все, что мне надо знать, это кто принес в класс бутылку анисового ликера. Ответь, и больше я ни о чем спрашивать не буду, тут же отпущу спать. Даже если ты нанес последний удар своей учительнице – не важно, я тебя об этом не спрашиваю, я только хочу выяснить, кто принес в класс бутылку. Ответишь – и гуляй.

– Не знаю, откуда мне знать, я ничего не видел! – залопотал тот; пальцы, надавившие ему на плечи (не больно, кто же рискнет причинить боль туберкулезному ребенку?), повергли его в смятение.

– Погоди, дурак, подумай, прежде чем сморозить очередную глупость, – втолковывал ему Дука. – И не забудь про черный список. Я прошу всего-навсего о маленьком одолжении, а вовсе не о чистосердечном признании. Но если ты откажешься сделать мне даже эту небольшую любезность, обещаю, что лет двадцать по меньшей мере не дам тебе покоя: отправишься в Беккарию с такой характеристикой, что аккурат до совершеннолетия там и просидишь. Потом лет десять обычной тюрьмы, а дальше под надзор, на принудительные работы, Так что подумай как следует, прежде чем лапшу на уши вешать. Повторяю: кто принес в класс бутылку анисового ликера?

Молчание. Маскаранти, собравшийся было закурить, застыл с зажигалкой в руке. Парень еще какое-то время смотрел прямо перед собой на ужасающую фотографию, затем выговорил всего два слова:

– Фьорелло Грасси.

Дука вернулся за стол и какое-то время молча вглядывался в лицо, тронутое нездоровым чахоточным румянцем. Пробежал глазами лист со своими пометками. «Фьорелло Грасси, 16 лет. Никаких прецедентов. Родители честные». Собрав всю волю в кулак, он тихо произнес:

– Я человек терпеливый, но лучше не злоупотреблять моим терпением, скажи правду.

Фьорелло Грасси был один совершенно чист в этой мерзопакостной компании. Иначе Карруа, который его допрашивал, не написал бы так уверенно – «никаких прецедентов». Может статься, малолетний преступник Карлетто Аттозо наговаривает на единственного хорошего парня, чтобы спасти остальных подонков?

– Это правда! – взвизгнул юнец, тоже выведенный из равновесия. – Он пришел в класс и говорит: «Давайте выпьем, пока училки нет».

– Именно Фьорелло Грасси, ты не путаешь?

– Не путаю. Он.

– А почему на первом допросе ты этого не сказал?

К парню вернулось самообладание.

– Меня никто не спрашивал.

Так же внезапно, как и в первый раз, Дука опять сорвался на крик:

– Нет, спрашивали! Вот здесь черным по белому записан вопрос: «Кто принес в класс бутылку?» – орал он с опасностью для голосовых связок. – А ты что ответил? Что ничего не знаешь и ничего не видел!

Ну, повысил голос, большое дело – звуковые волны, однако у парня кровь отхлынула от лица.

– Так я его закладывать не хотел! – чуть не плача, выпалил он. – Я же не стукач!

– Дурочку ломаешь, – сказал Дука, взяв тоном ниже. – Ладно, продолжай в том же духе, но готовься всю свою молодость провести в колониях и тюрьмах. От туберкулеза тебя вылечат, будь уверен, жирком даже обрастешь, но на волю выйдешь не раньше чем в тридцать лет. – Он сделал знак конвоирам. – Заберите от меня эту вонючку.

Не успели парня вывести из кабинета, а Дука уже набрал номер своей квартиры.

– Ну как? – спросил он, услышав в трубке голос Лоренцы.

– Вроде получше. Она спит. Температура спала.

– А дышит как?

– По-моему, нормально. Там у нее медсестра.

– Хорошо. Ты бы тоже поспала.

– Ага. Тебе еще Ливия хочет что-то сказать.

– Не волнуйся, Дука, девочке лучше, – зазвучал в трубке голос Ливии.

– Спасибо, Ливия.

– Ты когда освободишься?

– Не спрашивай, Ливия, я не знаю, у меня работа, я не могу ее бросить ни под каким видом.

– Извини, я погорячилась, но малышке было очень плохо, – мягко проговорила она.

– Ну что ты, милая, это я должен прощенья просить. Пока, созвонимся еще.

Он положил трубку, взглянул на стенографиста – тот едва не падал со скамьи, – затем на Маскаранти и во всеуслышание объявил:

– Ну что ж, с молодежью потолковали, теперь послушаем, что скажут старики. Приведи сюда Веро Верини. – Он перевел дух: слава Богу, Саре лучше.

Веро Верини действительно был самый старый из учеников вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи; Дука составил на него следующую характеристику: «Три года исправительной колонии. Сексуальный маньяк. Отец в тюрьме».

Маскаранти вышел и через несколько минут вернулся с теми же охранниками и с другим подследственным.

2

Он был мал ростом и не то чтобы толст, а как-то одутловат; волосы длинные, грязные, едва ль не в струпьях; глаза, сами по себе небольшие, казались со сна еще меньше. На вид парню было не двадцать, а все тридцать пять.

– Садись, – пригласил Дука.

Старый юнец сел.

– Поближе к столу.

Юный перестарок подвинул стул так близко, что колени ушли под стол.

– Вот так, – кивнул Дука и взял листок со своими записями. – Тебя зовут Веро Верини, тебе двадцать лет, твой отец, Джузеппе Верини, получил семь лет за ограбление. На протяжении трех лет тебя несколько раз забирали в колонию, за одно и то же преступление, а именно: непристойные действия в общественном месте, под «общественным местом» подразумеваются скверы, парки и даже твоя собственная квартира, поскольку если кто-то стоит у окна в костюме Адама и показывает проходящим мимо девушкам то, чего показывать не положено даже из окна собственной квартиры, то это называется непристойными действиями. Ты не согласен?

– Нет. – Старый юнец покачал головой. – Ничего такого я не делал. Меня в полиции оговорили.

– Вон оно что! Чего это полиции взбрело такого хорошего парня оговаривать?

Гладя ему в глаза без тени страха, но с ослиным упрямством, юный перестарок выдал свою версию:

– А полиция всем зла желает, даже хорошим парням.

Дука широко улыбнулся; не удержались от улыбки и Маскаранти, и стенографист, и двое охранников, правда, они улыбались менее лучезарно. Веро Верини, видя эти сияющие лица, словно конферансье, довольный тем, что его острота дошла до публики, тоже расплылся.

– Так, – продолжал Дука, – стало быть, ты хороший парень. Ну тогда, как хороший парень, ответь мне только на один вопрос. Если ответишь, других я тебе задавать не буду. Один-единственный вопрос – и иди себе досыпай. Понял?

– Понял.

– Только не руби сплеча, сперва подумай. Кто принес в класс бутылку анисового ликера?

Тот решительно тряхнул головой.

– Не знаю.

– Не знаешь!

Рука Дуки потянулась за бутылкой и как бы нечаянно, но не без умысла, опрокинула ее, и поскольку бутылка была без пробки, тягучая, едкая жидкость полилась по столу на колени старого юнца, который инстинктивно отодвинулся. Но Дука, перегнувшись через стол, схватил его за локоть.

– Сидеть! – оглушительно рявкнул он.

Маскаранти вытянулся и провел рукой по лицу: даже ему становилось страшно, когда Дука начинал орать.

– Да, да, хорошо! – залепетал Веро Верини, чувствуя, как струи жгучего анисового ликера стекают ему по штанам в ботинки. И больше не шелохнулся.

Наконец Дука поднял пустую бутылку. Амбре, распространившееся в тесном кабинете, трудно было передать словами. У стенографиста с бородкой а-ля Кавур покраснели глаза, Маскаранти высморкался, одного из охранников душил кашель, а юный перестарок стал зеленого цвета. В тот вечер он так насосался этого анисового пойла, что потом его целые сутки приводили в чувство в изоляторе. А теперь этим чудовищным запахом пропитались все брюки и ботинки; глаза у парня начали слезиться, чувствовалось, что его вот-вот вывернет наизнанку.

– Может, окно откроем? – предложил Маскаранти, беря на себя роль миротворца.

– Ну что ты, на улице так промозгло, мальчик может простудиться, – возразил Дука. – Погляди, он ведь, кажется, тоже чахоточный. – Выждав несколько секунд, он обратился к молодому одутловато-зеленому старцу: – Спрашиваю еще раз: кто принес в класс бутылку анисового ликера? В первый раз ты ответил, что не знаешь. Но, может быть, ты что-то подзабыл? Попытайся вспомнить, если тебе это удастся, я тут же отправлю тебя в камеру да еще пачку сигарет подарю. – Он пододвинул к нему пачку с лежащим поверх нее коробком спичек. – Уж напрягись, пожалуйста!

Веро Верини поднес руку ко рту; рожа его перекосилась от сильного рвотного позыва.

– Вспомнил.

– Ну?

– Это он принес бутылку.

– Кто – он?

– Я видел, как он входил с бутылкой... Фьорелло Грасси.

Дука Ламберти, не шелохнувшись, уставился на свои руки.

– Спасибо, можешь идти. Сигареты возьми, – напомнил он, видя, как старый юнец поднялся со стула, всколыхнув повисшую в комнате анисовую ауру. – Дайте ему выспаться и вообще будьте с ним полюбезнее, – наказал он охранникам.

Когда арестованного увели, Маскаранти снова спросил:

– Доктор, можно я немного проветрю?

– Нет, – отрезал Дука. – Этот запах о многом напоминает нашим детишкам. Когда их взяли, они все были пьяны в стельку, думаю, их целый месяц будет мутить при одном воспоминании об анисовом ликере.

Так-то оно так, но мы здесь тоже долго не выдержим, подумал Маскаранти. Он поднялся и со вздохом проговорил:

– Привести Фьорелло Грасси? – Фьорелло Грасси был теперь подозреваемым номер один, ведь двое приятелей показали, что именно он принес бутылку в школу.

– Нет, – покачал головой Дука. – Тащи-ка еще одного хитреца – Этторе Доменичи.

– Слушаюсь, доктор.

3

– Садись, – сказал Дука подростку. – Ближе к столу, не стесняйся. Пол немного мокрый, это бутылка анисового опрокинулась, ты его когда-нибудь пробовал?

– Да, синьор, – ответствовал Этторе Доменичи.

В деле про него говорилось, что ему семнадцать лет, что он сын проститутки, но жил до сих пор не с ней, а с теткой, за исключением двух лет, проведенных в колонии. С первого взгляда Дука распознал в нем одного из тех трусливых подонков, которые заискивают перед следователем, охранниками, надзирателями, пытаясь продемонстрировать свое отменное послушание – впрочем, притворное: на самом деле они только и думают, как бы всех провести. Войдя в круг света, Этторе Доменичи тоже сонно захлопал глазами.

– Расскажи, как ты провел тот вечер.

Он немного опустил лампу, чтобы свет не бил парню в глаза: в полумраке тому будет легче врать. Дука иногда даже нравилось вводить в заблуждение этих несчастных идиотов, считающих себя прирожденными хитрецами.

– Я ничего не делал, синьор, я ни при чем!

– Да я знаю, что ты ничего не делал, но ты расскажи, что видел.

Услышав такой спокойный голос, парень, должно быть, решил, что полицейский просто олух.

– Я и не смотрел даже, мне было страшно, – смиренно отозвался он.

– Ну как же, Этторе, ведь праздник длился почти два часа, – невозмутимо возразил Дука. – Не стоял же ты все два часа, отвернувшись к стенке, только бы ничего не видеть? Ну, не смущайся, расскажи, что видел!

– Ничего не видел, – повторил парень.

– Так. – Дука встал и обошел вокруг стола. Маскаранти сглотнул ком в горле. Вот сейчас Дука придушит этого щенка, а он, Маскаранти, не сможет ему помешать, потому что доктору Дуке Ламберти никто не в силах помешать, но, с другой стороны, если доктор Дука Ламберти хоть пальцем тронет кого-нибудь из этих ребят, то его величество Карруа вышвырнет доктора Ламберти вон из полиции.

Но Дука не тронул парня, только подошел к нему, взял со стола пустую бутылку, вылил себе на ладонь оставшиеся капли и поднес ладонь к его носу.

– Тогда понюхай вот это, потому что в комнате, наверное, запах уже не чувствуется, и скажи, пил ты в тот вечер анисовый ликер или нет.

Он провел ладонью по носу и губам парня; тот закашлялся и с трудом выдавил:

– Я не хотел пить... меня заставили... Они засунули мне бутылку в рот и сказали: пей!

– А кто тебя заставил?

– Не знаю. Все. Их же много было.

Двойная ложь, подумал Дука. Врет, что его заставили пить, но даже будь это и правдой, не мог он не запомнить, кто из приятелей заставлял его. Какие же они все-таки тупицы!

– И ты ничего не видел из того, что твои приятели делали с вашей учительницей?

– Нет... почти ничего, – пробормотал парень, давясь кашлем (анисовый ликер попал ему в дыхательное горло).

– Что значит «почти»? Что-то ты все же видел?

На этот раз естественного кашля у него уже не получилось.

– Да, синьор, я видел, как ее раздели, но мне стало страшно, и больше я не смотрел.

– Обычно в твоем возрасте не отводят глаз от голой женщины.

– Мне стало страшно, они засунули ей платок в рот, чтоб не кричала, и я не хотел на это смотреть.

– Но если ты видел, как ей засунули платок, значит, должен был запомнить, кто это делал.

– Я... – «Мальчик» Этторе Доменичи покраснел, весь покрылся испариной (иногда от страха бросает в жар) и наконец решился: – Да, я видел.

– Кто же?

– Не знаю, я боюсь ошибиться, но, по-моему, это Фьорелло.

– Ты хочешь сказать, Фьорелло Грасси? Вот этот? – Дука достал из папки предварительных допросов протокол допроса Фьорелло Грасси с фотографией.

– Да, синьор, он.

Минуты две Дука Ламберти молчал. Все присутствующие тоже молчали, хотя они и до этого не проронили ни звука. А он изо всех сил старался не поднимать глаз на парня, иначе ему бы не удалось погасить клокочущую внутри ярость.

– И кто принес в класс бутылку анисового ликера, ты, разумеется, не знаешь? – спросил он наконец.

– Нет, не знаю.

Еще одна пауза, покороче. Дука вытащил из ящика лист бумаги, ручку, положил их перед подследственным и сказал:

– Ладно, допрос окончен. Начинается письменный экзамен.

Парень посмотрел на него удивленно и даже попытался улыбнуться.

– На этом листке ты мне нарисуешь то, что я скажу. – И сказал, что нарисовать, в самых неприкрытых выражениях.

Этторе Доменичи снова покраснел, но не от стыда, а от страха, который внушал ему голос Дуки.

– Только не уверяй меня, что никогда этого не рисовал, – предупредил Дука его возражения.

Парень дрожащей рукой выполнил приказание.

– Так, а теперь то же самое, только женского рода, – велел Дука. – Понял, или тебе сказать, как это называется?

Этторе Доменичи изобразил женские бедра и требуемый объект.

– Молодец. Теперь я буду диктовать тебе фразы и отдельные слова, а ты знай себе пиши.

Он продиктовал первое слово, и не то чтобы Маскаранти, стенографист и двое полицейских вовсе не слышали подобных слов, но что-то в них содрогнулось от холодного, отчетливого тона, каким это слово было произнесено.

– Писать? – недоверчиво откликнулся парень.

– Когда говорят пиши – значит, пиши. – Дука стукнул кулаком по столу.

– Да, синьор. – Парень нацарапал слово.

– А теперь другое... – Дука выдал следующий термин.

Парень кивнул и написал.

– Хорошо, перейдем к предложениям. – Он наблюдал, как семнадцатилетний молокосос старательно выводит буквы. – Еще одно и под конец вот эти два слова.

Лист был уже весь исписан похабными рисунками и словами.

– Уведите его, – кивнул Дука на парня.

Этторе Доменичи удалился. Дука протянул листок Маскаранти.

– Отдашь графологам. Эти слова и рисунки были на школьной доске. Экспертиза установит, кто из них нарисовал и написал их.

– Слушаюсь, доктор. Кого следующего? Фьорелло Грасси?

– Нет. Любого, только не Фьорелло Грасси.

– Слушаюсь, доктор. – Потом подобострастно спросил: – Может, я чуть приоткрою окно, а то этот запах?..

– Потерпишь! Окно откроем, когда закончим допрос.

Было почти четыре утра.

4

К шести он допросил еще четверых: шестнадцатилетнего сифилитика Сильвано Марчелли, у которого отец сидел в тюрьме, а мать умерла; потом некоего Паолино Бовато, сына алкоголика и сводни, отбывавшей срок. Допросил семнадцатилетнего сына честных славян Этторе Еллусича, у которого был только один порок – азартные игры, и он давно бы уже сидел в колонии, если б не вмешательство инспекторши по делам несовершеннолетних. И последним – четырнадцатилетнего Каролино Марасси, выходца из честнейшей семьи, но сироту, начавшего приворовывать, за что и схлопотал год исправительной колонии.

Никто из них в тот вечер в школе ничего не делал и ничего не видел. Всех их заставили выпить анисового ликера и присутствовать при убийстве. Насильно заставили. Они хотели убежать из класса, но дружки-преступники не пустили. Ни один, естественно, не знал, кто принес в класс бутылку анисового ликера. Всех Дука заставил исчеркать лист рисунками и непотребными словами. Все они, вдыхая пары ликера, чувствовали дурноту, а один под конец даже сблевал. Маскаранти распорядился, чтобы пол вымыли, но запах в кабинете теперь стоял поистине тошнотворный.

– Проветрим, а? – не выдержал стенографист.

Дука поднял с пола вторую бутылку и откупорил ее.

– Три дня назад эти ребятишки налакались анисового ликера, крепостью почти в восемьдесят градусов. Они все еще находятся под действием алкоголя. – Он вылил всю бутылку на стул подследственного и на пол. – Поскольку закон запрещает мне вмазать каждому из них сапогом по морде, приходится прибегать к психологическим методам. Никто не сможет обвинить меня в плохом обращении с малолетними, к тому же анисовый ликер – сильный спиртовой очиститель, а детки нуждаются в хорошей чистке. От такого давления на психику кое у кого появятся рези в желудке, а кто-то, может быть, и расколется. Малютки уже четыре часа твердят мне, что ничего не делали, ничего не видели и ничего не знают. Поглядим, все ли они такие стойкие.

– Понимаю, доктор, – сказал стенографист.

– Кого теперь? – спросил Маскаранти.

– Ну, давай для разрядки Фьорелло Грасси, что ли.

Подросток оказался очень маленьким; любвеобильные тетушки называли его «Бычок», поскольку, несмотря на рост, он был крепок и силен, да еще из-за слишком короткого носа ноздри казались широченными, и впрямь как у быка.

– Садись, – пригласил Дука.

Парень подошел к стулу; на сиденье расплылась лужица анисового ликера, источавшая невыносимый запах.

– Тут мокро.

– Ничего, не растаешь, – сказал Дука, буравя его глазами.

Интонация убедила Бычка, и он с заметным отвращением сел.

– И ноги вот сюда поставь, в эту лужу.

Парень подчинился. Есть голоса, которым нельзя не подчиниться.

Дука удостоверился, что ботинки Фьорелло Грасси находятся точно посередине лужицы, разлитой под стулом, и начал негромко, но резко:

– Итак, тебя зовут Фьорелло Грасси, тебе шестнадцать лет, твои родители – честные люди, и районный инспектор по делам несовершеннолетних уверяет, что ты тоже честный парень. – Дука выдержал паузу. – Однако же три дня назад ты был в вечерней школе, где убили учительницу, вот посмотри... Дука протянул ему фотографию, и подросток захлопал глазами. – А ты, конечно же, ничего не видел. На первом допросе ты заявил, что ничего не видел, что тебя заставили выпить ликер, тот самый, на котором ты сейчас сидишь, и не выпустили из класса, чтоб ты на них не донес, поэтому тебе пришлось остаться там, пока все не разойдутся. Ты заявлял это?

Взгляд у шестнадцатилетнего подростка был не такой пройдошистый, как у других; он не ответил.

– Я, кажется, задал тебе вопрос.

Тон, каким это было произнесено, и на сей раз оказал свое действие.

– Я ничего не видел, – прошептал подследственный. – Они даже меня избили за то, что я не хотел быть с ними заодно.

– Так. Но твои приятели все показывают, что именно ты принес в класс бутылку ликера, напоил всех и заставил учинить оргию.

Фьорелло Грасси опустил голову. На лбу его собрались морщины, и стало видно, что шестнадцать лет – это возраст только по метрике, а на самом деле он гораздо старше, потому что такие, как он, психологически очень рано стареют.

– Я знал, что они все свалят на меня, – с горечью произнес Бычок, не поднимая головы. – Я так и знал.

Дука поднялся, почувствовав в словах парня неподдельную искренность. Ложь всегда звучит фальшиво, диссонирует, а его слова прозвучали очень гармонично, без единой ноты фальши. Дука подошел к нему, но не взял за плечи, как Карлетто Аттозо, а только провел рукой по жестким черным волосам, напоминавшим щетину.

– Я хочу тебя спасти, – сказал он парню. – Ведь ты, как и остальные, рискуешь схлопотать лет десять исправительной колонии и тюрьмы, а потом еще лет на пять вышлют под надзор. Если скажешь мне правду, я тебе помогу.

Парень все еще сидел с опущенной головой и, казалось, вовсе не слушал.

– По твоим словам, ты был уверен, что все свалят на тебя – и бутылку, и последующее убийство... А почему ты был так уверен? – Пальцем Дука приподнял его подбородок.

– Потому... – пробормотал Фьорелло, поднимая на него повлажневшие глаза, – ...потому что я не такой, как все. – Две слезы выкатились из-под ресниц и побежали по щекам.

– Что значит – не такой, как все? – Задавая этот вопрос, Дука уже понял. Ему следовало и раньше понять: внешность Бычка была обманчива, что-то в голосе, в руках, в выражении лица было слишком мягкое, безвольное.

Парень громко разрыдался.

– Я не такой, как все, и они этим пользуются, всегда все валят на меня, а я ничего не делал, меня заставили там сидеть... – Всхлипывания перемежались с рвотными позывами, потому что пары анисового ликера, обволакивающие его с головы до ног, не могли не вызывать тошноту.

– Иди сюда. – Дука взял парня за руку, подвел к окну и открыл его. – Дыши глубже, не бойся замерзнуть. – Он обернулся к охранникам. – Прошу вас, уберите здесь все и откройте дверь, чтобы проветрить. – Он снова ласково потрепал парня по жесткой щетине. – Ну, ну, не плачь, довольно, на-ка вот лучше покури.

Фьорелло Грасси помотал головой.

– Нет, спасибо.

Выглянув из окна в туманную ночь, Дука увидел, что два ближайших фонаря потухли; какое-то время туман разливался в воздухе чернильным пятном, но потом вдруг вспыхнул нежно-розовым светом: это начинался новый день, и черноту то и дело пронизывали вот такие розовые сполохи.

– Кофе хочешь? – Он положил руку на вздрагивающее плечо парня.

– Да, спасибо.

Полицейский принес кофе, и он жадно его выпил, чтобы хоть немного унять резь в желудке. Потом сказал, передергиваясь:

– Мне холодно.

Дука закрыл окно; он и сам замерз.

– Пошли погреемся.

Он повел его в угол комнаты, где стоял большой, допотопный, но мощный калорифер, и заставил парня облокотиться на него грудью, сам же только положил руки. Бычок больше не плакал; какое-то время плечи его еще ходили ходуном, но вскоре он застыл, прилипнув к жаркому калориферу.

– Расскажи мне, Фьорелло, – попросил он очень тихо, – что произошло в тот вечер.

Парень затряс склоненной головой, вдыхая тепло, и произнес то, что не было чистосердечным признанием, а было чем-то большим.

– Я не доносчик.

5

Маскаранти, стенографист и охранники, уже больше четырех часов пребывавшие в оцепенелом молчании, даже вздрогнули от этих слов: «Я не доносчик».

Дука вновь погладил его по волосам.

– Что ж, достойно, – признал он. – Предавать товарищей нехорошо, даже если это плохие товарищи. Но тогда смирись и будь с ними, с плохими товарищами, и пусть они тебя бьют, издеваются над тобой. Тогда ты должен исключить себя из числа хороших людей, таких, как твоя учительница, более того – позволить, чтобы их убивали, как убили ее, твою учительницу, ведь для тебя главное – не прослыть4 доносчиком. И если в один прекрасный день убьют твою сестру или мать, ты все равно промолчишь, потому что ты – не доносчик. А твоя учительница была тебе как мать, как сестра, она хотела тебя выучить, сделать человеком – не за ту жалкую зарплату, что получала, а из любви к тебе, ко всем вам, которые замучили ее до смерти. Впрочем, тебе на это наплевать, важно, чтобы убийцы не считали тебя доносчиком.

Фьорелло снова заплакал, опустив голову на калорифер.

– Что толку слезы лить, Фьорелло? – сказал Дука, отходя от него и меряя шагами узкое пространство кабинета. – Я верю, что ты в тот вечер ничего не делал, что тебя заставили и пить, и смотреть, верю, что тебя били, когда ты отказывался. Ты в тот вечер действительно ничего не совершил. Зато сейчас, в эту минуту, ты совершаешь преступление, потому что знаешь правду, но скрываешь ее и таким образом выгораживаешь убийц своей учительницы. Поэтому настоящий убийца – именно ты, хотя и не убивал, ты убийца только потому, что защищаешь тех, кто убил.

Парень перестал плакать, но и не произнес ни слова. Из окна теперь уже вовсю сочилось розовое сияние, затмевая свет лампы.

– Послушай, Фьорелло... – Дука снова остановился возле парня, стоявшего в обнимку с калорифером, – я не настаиваю, чтобы ты сразу все мне рассказал. Подумай и реши, с кем ты – с убийцами или с теми, кого они убивают. Для такого выбора нужно время, и я тебе его даю. Но одно обещаю твердо: силой я не заставлю тебя сделаться доносчиком, не стану бить, угрожать, как это делают твои дружки. Будешь говорить – хорошо, не будешь – дело твое, поступай, как тебе подсказывает твоя совесть.

Парень вновь затрясся от судорожных рыданий, вновь вызванных словами Дуки и его мягким голосом; он поднял от калорифера заплаканное лицо, посмотрел на Дуку и повторил:

– Я не доносчик.

– Хорошо, я же говорю, делай, как сочтешь нужным. Иди поспи, ты устал, а на случай, если вдруг захочешь со мной поговорить, я накажу охранникам, чтобы немедленно мне доложили.

– Я не доносчик! – всхлипывал парень.

Но Дука его даже не слушал.

– Вот возьми. – Он протянул ему две пачки сигарет и спички. – Я знаю, ты хороший парень и родные у тебя хорошие, переживают за тебя. Когда будешь делать выбор, о них тоже подумай.

Сотрясаясь всем телом, мальчик (он в самом деле был мальчик, ребенок, несмотря на внешность племенного бычка) взял сигареты и вышел в сопровождении конвоя.

Маскаранти встал со стула, подошел к окну.

– Солнце, – сказал он.

И вправду все окно будто вспыхнуло, туман окрасился дымчато-розовым цветом, перед которым настольная лампа совсем побледнела.

– Вызови мне еще одного, – сказал Дука, бросая взгляд на список, а не на солнце, рвавшееся в окно. – Федерико Делль'Анджелетто.

Этот Федерико не добавил ничего нового к предыдущим показаниям: он не видел, кто принес в школу бутылку и кто первым набросился на учительницу, из класса его не выпустили и насильно напоили, так что он отключился и уснул.

– Так-таки и уснул? – едва слышно спросил Дука.

Нет предела человеческой наглости. Этот тип без зазрения совести уверяет, что спал, пока десять его приятелей забивали учительницу, как скотину.

– Ага, – подтвердил Федерико Делль'Анджелетто. – Я как выпью, меня сразу в сон клонит.

– Понятно, – сказал Дука. – Ну тогда иди досыпай к себе в камеру.

Допрос одиннадцатого подследственного, Микеле Кастелло, семнадцати лет, два из коих он провел в исправительной колонии, тоже оказался безрезультатным: ничего не знаю, ничего не видел. Приятели заставили его выпить и не выпустили из класса, а кто его заставлял, никак не может вспомнить – очень уж перепугался.

– Ну, не можешь, так не можешь, – мирно заметил Дука, делая знак охранникам увести его. – Посидишь десяток лет за решеткой, даст Бог, память и прояснится.

Было почти восемь. Стенографист от усталости падал со скамьи. Маскаранти держался молодцом, но явно из последних сил.

Дука повернулся к стенографисту.

– Увидимся днем. Принесешь мне протоколы на подпись.

– Хорошо, доктор.

– Я через часок зайду, – сказал Маскаранти.

– Нет, пойди выспись хорошенько, хотя бы до двух, – возразил Дука.

Он дождался, пока они уйдут, и позвонил домой.

– Как дела, Ливия? – спросил он, услышав в трубке напряженный голос.

– Температура опять поднялась.

– Сколько?

– Ректальная – сорок один.

Это значит сорок и пять, подумал он.

– А как она дышит?

– Плохо. – В голосе ее слышалась страшная усталость.

– Укол сделали?

– Да, два часа назад. Не помогло.

Дука вдруг обнаружил, что лоб у него покрылся испариной, хотя в комнате было совсем не жарко; он поднес руку ко лбу: ладонь сразу стала мокрая.

– Надо вызывать Джиджи, – решил он, имея в виду своего коллегу педиатра.

– Я уже вызвала. Сейчас приедет. Он сказал, что, наверно, лучше отвезти ее в больницу, под кислородную установку.

Воспаление легких в два года! Это не смертельно, но очень опасно.

– Пусть Джиджи позвонит мне, как появится. Я на месте.

– А ты не приедешь?

– Не могу.

– Ну смотри, – сухо отозвалась она.

– Погоди, дай мне Лоренцу.

– Она спит, я дала ей снотворное. Как только у девочки опять повысилась температура, с Лоренцей случилась истерика... рвалась к тебе в квестуру, ну я и дала ей две таблетки.

– Спасибо. – Это все, что он мог сказать.

И, только повесив трубку, заметил, что напротив него стоит Карруа, друг и начальник, старый приятель отца.

6

Карруа прислонился спиной к закрытой двери, весь облитый туманно-розовой зарей.

– Прости, я не слышал, как ты вошел, – сказал Дука. – Привет.

– Привет. – Карруа сел за столик с пишущей машинкой. Он был чисто выбрит и выглядел отдохнувшим; такое он мог себе позволить от силы раз в неделю. – Я видел Маскаранти, он говорит, что ты уже допросил тех ребят.

– Иными словами, он уже успел тебе настучать, как я плохо обращался с бедными детишками.

– Что за выражения! Маскаранти обязан докладывать мне обо всем, что ты делаешь.

Дука не ответил, и Карруа продолжал добродушным тоном, таившем в себе угрозу:

– Если тебя это интересует, он сказал, что ты их пальцем не тронул, но сделал кое-что похуже – подверг их моральной пытке, угрожал, оскорблял их человеческое достоинство, даже заставил дышать алкогольными парами.

Дука сухо, коротко рассмеялся.

– Я, между прочим, не шучу. – Голос Карруа начал повышаться. – Хотел бы я посмотреть, какой бледный вид мы оба будем иметь, если в прокуратуре узнают о твоих психологических методах с применением анисового ликера.

У Дуки вновь вырвался отрывистый, похожий на нервную судорогу смешок.

– Дука, ты устал – еще бы, всю ночь допрашивать эту мразь. Вон глаза какие воспаленные. Тебе надо поехать домой и отоспаться. Часа через два приедет следователь, я ему сплавлю всех этих сукиных сынков, и пускай с ними разбирается: кого в Беккарию, кого – в Сан-Витторе. А мы наконец вздохнем спокойно.

– Очень удобно, – проронил Дука.

– Знаешь, с годами я все меньше люблю неудобства. У нас на Сардинии теперь вместо того, чтоб сажать бандитов, берут под стражу комиссаров полиции. А мне пока не хочется в Сан-Витторе из-за того, что ты потеряешь терпение с этими подонками и выбьешь им зуб-другой.

– Ты же слышал – я их пальцем не тронул.

– Ладно, оставим это, – сказал Карруа. – Поезжай домой.

Дука встал и подошел к нему вплотную. Так они долго стояли, сверля друг друга взглядом: Карруа низенький, он – высокий и худой.

– Можно, я выскажу свое мнение обо всем этом? По-моему, я кое-что выяснил.

– Да, высказывай, кто тебе не дает? – ответил Карруа после долгого молчания.

Дука, плотно прижав руки к телу, глядя то на Карруа, то в пол, начал говорить:

– Общая версия такова. Однажды вечером совершенно неожиданно кто-то принес в класс бутылку ликера, и эти парни, потеряв контроль над собой, совершили... то, что совершили. Если мы будем придерживаться этой версии, они в лучшем случае получат год-два исправительной колонии ввиду двух смягчающих обстоятельств: состояния опьянения и возраста.

– Вполне возможно, – кисло отозвался Карруа. – А тебе-то какая печаль, сколько они получат? Это дело суда, а не твое. Ты, ясное дело, хотел бы, чтоб их всех приговорили к пожизненному заключению, на меньшее ты не согласен.

– Не всех. Мне достаточно одного.

Карруа вновь поднял на него глаза.

– Кого?

– Пока не знаю, но узнаю. Дай срок – я тебе назову имя и представлю все доказательства.

Он слишком серьезен, подумал Карруа, видно, в том, что он говорит, есть доля истины, и тем не менее его ответ прозвучал все так же кисло:

– Ну и что ты там откопал? Я всех их допрашивал до тебя, там нечего откапывать – мразь она и есть мразь. А тебе они что, в чем-нибудь признались?

Дука покачал головой.

– Нет, десять сказали то же самое, что и тебе, то есть все отрицали. Но один сказал нечто большее.

– Кто?

– Шестнадцатилетний парень из порядочной семьи, ранее не привлекавшийся. Имя – Фьорелло Грасси.

– Да, припоминаю. И что же он тебе сказал?

– Для начала сказал, что он извращенец. Тебе он этого не сообщил.

– Верно, – признал Карруа, – я в такие тонкости не вдавался. Лу и что это тебе дает?

– Мне это позволяет сделать вывод, что если кто-то из них действительно не принимал участия в убийстве учительницы, так это он. Если кого-то действительно силком заставили там быть, так это его.

Карруа задумался.

– Что ж, возможно, но опять-таки нам это без пользы. Для него это, конечно, шанс: если будет доказано, что он извращенец, его не обвинят в садизме на сексуальной почве.

– Нет, и для нас может быть польза, – возразил Дука. – Потому что, если он не участвовал, значит, не согласен с остальными, а раз не согласен, то наверняка расскажет нам, как было дело.

– С чего бы это? – усмехнулся Карруа. – Уж не из симпатии ли к тебе?

– Знаешь, что он мне сказал? Что он не доносчик. А знаешь, что это значит?

– Это значит, что у него есть причины не быть доносчиком, – заявил Карруа. – Потому что если он донесет на зачинщиков, то в Беккарии ему устроят сладкую жизнь – не впервой, слава Богу.

– А я ручаюсь, он заговорит, и мы узнаем нечто такое, о чем и не предполагали.

– Что, например?

– Я уверен, это не просто оргия разнузданных юнцов, за всем этим стоит взрослый, хитрый организатор, расчетливый убийца.

Несколько секунд Карруа обескураженно молчал.

– Сядем... Объясни-ка получше, что ты хочешь этим сказать.

– Только то, что сказал. – Дука уселся на стол. – Парни тут ни при чем. То есть они, конечно, и не на такое способны, но у них самих не хватило бы ума устроить эту бойню.

– Доказательства?

– Никаких. Только догадки. Прежде всего четкая линия защиты. Они зверски убили учительницу, а потом как ни в чем не бывало разошлись по домам. Вдумайся: если бы они сами это учинили, если б никто их не направлял, то после такого зверства наверняка попытались бы сбежать, скрыться, понимая, что, обнаружив следы, полиция станет искать их дома. Отчего же они спокойно пошли спать? Оттого, я думаю, что кто-то подучил их раньше. До убийства!

Карруа задумался. Ему лично не по душе были эти мудрствования Дуки Ламберти. Очень уж он дотошен, под обычную кражу в супермаркете целую философскую базу подведет, а Карруа этим уайтхедовским тонкостям предпочитал черное и белое. Но истину, даже если она пришла к нему ненавистным дедуктивным путем, он способен был воспринять. Вот и сейчас чувствовал, что Дука нащупал какую-то ниточку.

– Ты хочешь сказать, – раздельно выговорил он, желая расставить все точки над "i", – что все это вышло не случайно, не под влиянием винных паров и мальчишеской необузданности, а было заранее спланировано кем-то вне стен вечерней школы? Ты это хочешь сказать?

– Именно это, – подтвердил Дука. – Все было тщательно подготовлено, обдумано, может быть, за несколько дней, недель или месяцев. Вспомни, как они защищались! Ведь они выбежали из школы в стельку пьяные, буквально разорвав бедную учительницу на куски, всех их арестовали сразу после полуночи, то есть они еще не успели протрезветь, и тем не менее на допросе все они показывали одно и то же: что ничего не делали, что их заставили, приперли к стенке, а преступление совершили другие. То есть они невиновны, все до единого! Нелепая линия защиты, однако же попробуй сломай ее! Как доказать, что тот, кого ты в данный момент допрашиваешь, принимал участие в убийстве? Никак не докажешь! Он заявляет: остальные виновны, а я – нет, и хоть тресни! Так вот, полдюжины пьяных хулиганов сразу, на месте, не додумались бы до такого и не смогли бы договориться. Нет, эта версия была обмозгована кем-то на трезвую голову, в которой ума поболе, чем у этих скотов.

Неожиданно для себя Карруа одобрительно кивнул.

– Ну и что ты собираешься делать?

– Надо задержать их здесь, у нас. Если следователь отправит кого в Беккарию, кого в Сан-Витторе, мы никогда не узнаем правды, никто из них не расколется, и убийца, настоящий убийца учительницы, останется безнаказанным, к чему он как раз и стремится.

Карруа резко тряхнул головой.

– А как я, по-твоему, помешаю следователю отправить их в Беккарию и в Сан-Витторе?

– Не знаю, но надо, чтобы они остались в квестуре, в нашем распоряжении. Дня через два, через три кто-нибудь да заговорит, я в этом уверен. Да и какая разница следователю – здесь они содержатся или в Беккарии?

– Какая разница? Ты слыхал о такой штуке, как уголовно-процессуальный кодекс?

– Слыхал, – улыбнулся Дука. – Но, по-моему, главное – раскрыть преступление.

Карруа поднялся.

– Оставим дискуссии. Я, конечно, попытаюсь уговорить следователя, но ничего обещать не могу. Попрошу у него отсрочку дня на три, тебе хватит?

– Думаю, да.

– Если что-нибудь получится, я тебе позвоню. А теперь езжай домой и отоспись, а то на твое рыло глядеть противно.

– Спасибо, – сказал Дука.

После ухода Карруа он надел пиджак, вышел, остановил такси и поехал домой. День казался весенним, но весна была какая-то странная, и туман странный, пропускающий солнечные лучи, которые создавали ему странную подсветку. Видимость на дорогах в лучшем случае пять-шесть метров, но эта дымчатая завеса как бы вся наполнена светом. Над площадью Леонардо да Винчи туман был еще гуще и лучистее, и верхушки деревьев словно потонули в нем.

Дука позвонил в дверь. Никто не отозвался. Тогда он отпер дверь своим ключом и, войдя в прихожую, понял, что дома никого нет: в пустом доме всегда витает какой-то тоскливый запах. В надежде, что ошибся, он обошел три комнатки и кухню. Никого, а в комнате сестры царил бедлам – свидетель поспешного бегства: кроватка маленькой Сары выдвинута, на полу валяется капельница, в прихожей с аппарата нелепо свисает трубка, издавая унылое «ту... ту... ту...». Нетрудно вообразить, что здесь произошло: девочке стало еще хуже, и ее срочно повезли в больницу.

Он поправил трубку. Минуту пребывал в раздумье. Нет, ошибки быть не может: Ливия и Лоренца, видимо, вызвали «скорую» и повезли Сару в больницу, наверняка в «Фатебенефрателли», где работает его друг, педиатр Джиджи. Он набрал номер «Фатебенефрателли» и спросил Джиджи.

– Да, доктор Ламберти, – приветливо откликнулась телефонистка, – соединяю вас с профессором.

– Спасибо. – Он подождал, потом услышал голос Джиджи и без предисловий спросил: – Что случилось?

– Послушай... – начал тот.

– Я слушаю! – заорал Дука. – Внимательно тебя слушаю, так что?..

– Ты где, в квестуре?

– Не твое собачье дело, где я! – рявкнул Дука. – Отвечай, что случилось!

– Хорошо. – Голос Джиджи будто угасал с каждым слогом. – Утром, около восьми, начался коллапс, и мы повезли ее сюда, в больницу. – Джиджи перевел дух и закончил: – В пути она умерла.

Дука ничего не сказал, Джиджи – тоже, ни тот, ни другой не спросил: «Алло, ты меня слышишь?» Оба прекрасно знали, что слышат друг друга.

– Один случай на сотню тысяч, – наконец проронил Джиджи, – но бывает.

Во всех медицинских подробностях он объяснил ему ситуацию. Дука жадно слушал и понимал, что никто тут не виноват, так уж вышло, это как лавина, которую никто не в состоянии предотвратить, сейчас действительно один из ста тысяч умирает от воспаления легких, и маленькой Саре, его племяннице, дочке Лоренцы, выпал как раз этот единичный случай.

– Спасибо тебе за все, – проговорил Дука. – Я сейчас приеду.

– Да, хорошо бы. А то я боюсь за Лоренцу.

– Сейчас приеду, – повторил Дука.

Он повесил трубку. Тупо повторил себе, что надо позвонить в похоронное бюро, в цветочную лавку, священнику в приход, но ум отказывался думать о таких вещах. Взгляд его упал на валявшийся на полу вязаный башмачок: когда малышку в бессознательном состоянии увозили, башмачок, наверное, соскользнул, а никто в суматохе не заметил, – так он и остался лежать в прихожей. Дука нагнулся за ним, и в этот момент зазвонил телефон. Не обращая внимания на звонки, он сунул теперь уже никому не нужный башмачок в карман пиджака. Телефон не умолкал, и он наконец взял трубку.

– Слушаю.

– Доктор Ламберти, это я, Маскаранти.

– Чего тебе?

– Вы велели сразу звонить, ежели что-нибудь...

– Ну, не тяни резину, что там?

– Парень... ну этот, который не того...

– Я понял, Фьорелло Грасси, дальше что? – Он сознавал, что Маскаранти не заслуживает такого резкого тона, но сдержаться не мог.

– Да, он, – испуганно подтвердил Маскаранти. – Он... словом, этот парень хочет поговорить с вами, сейчас, он сказал, сейчас, я к нему пошел, а он сказал, что будет говорить только с вами.

Слушая Маскаранти, Дука ощущал, как башмачок жжет ему кожу через карман. Дозрел, значит. Небось подумал у себя в камере над тем, что сказал ему Дука, и решил все-таки стать «доносчиком». Возможно, он скоро узнает правду.

– Хорошо. Пусть его немедленно доставят из камеры в мой кабинет. Дай ему что-нибудь поесть и кофе. Скажи, что я приеду через... – Дука запнулся; он читал слишком много психоаналитической литературы, чтобы не знать, что порой эмоции препятствуют связности мыслей.

Должно быть, и Маскаранти, не ведая о психоанализе, это почувствовал.

– Да-да, доктор, не беспокойтесь, я сейчас же распоряжусь, чтоб его доставили, и посижу с ним в кабинете до вашего приезда.

– Спасибо.

Он тотчас же поедет в квестуру и поговорит с парнем.

Чтобы повидать сестру и девочку, ему нужно четверть часа – не больше.

Часть третья

Отцу с матерью они ничего не говорят. Дружкам, первому встречному на улице или в баре – пожалуйста, а для родителей у них и слова не найдется.

1

Четверть часа – не больше. Время, чтоб доехать на такси до «Фатебенефрателли» и спросить, в какой палате лежит маленькая Сара Ламберти (дочь носила фамилию матери, потому что была незаконнорожденной, безотцовщина); время, чтобы подняться в детское отделение, в крошечную палату рядом с процедурным кабинетом, туда, где в кроватке лежала Сара со скрещенными ручками, как и подобает покойнице, где рядом, в кресле, сидела мать-одиночка и уже не плакала, а казалось, дремала, потому что ее опоили снотворным; она чуть приподняла веки, когда он положил ей руку на лоб, потом опустила, а когда вновь приоткрыла глаза, они набухли слезами; подле Лоренцы стояла Ливия Гусаро и смотрела на него, лицо у нее было загорелое даже зимой, хотя он знал, что это не загар, а темная крем-пудра, милосердно маскирующая шрамы, которые остались на лице несмотря на несколько пластических операций. А еще возле кроватки на тумбочке стоял огромный букет белых роз, наполнявших палату пряным сладковатым запахом.

Дука наклонился над кроваткой, поцеловал девочку в лоб. Окоченение еще не полное, машинально констатировал он. Потом погладил бледную, уже начавшую синеть щечку и сказал про себя: «Прощай, Сара».

Четверть часа – не больше. Время, чтобы прижать к себе Лоренцу так крепко, что судорожные всхлипы прекратились, и осторожно усадить обратно в кресло, обмякшую не столько от боли, сколько от таблеток, которыми напичкал ее Джиджи.

Время, чтобы выйти на минутку с Ливией из палаты и сказать ей два слова среди снующих туда-сюда сестер, врачей и прочего обслуживающего персонала:

– Я должен вернуться в квестуру, у меня неотложная работа, побудь здесь с Лоренцей и сделай все, что нужно. Я буду звонить. Иного выхода у меня нет.

Ливия посмотрела на него холодноватыми и все же участливыми глазами, освещавшими энергичное, исполосованное шрамами лицо.

– Конечно, иди, о Лоренце я позабочусь. – Она медленно подняла руку и коснулась его колючей щеки. – Не беспокойся, я сделаю все, что нужно.

– Спасибо тебе.

Четверть часа – не больше; у него еще оставалось три минуты, чтобы пройти из «Фатебенефрателли» в квестуру, подняться в свой кабинет, задыхаясь при воспоминании о девочке, неподвижно застывшей на больничной койке, распахнуть дверь и очутиться перед неусыпным стражем Маскаранти и безвольно сидящим в углу юным извращенцем Фьорелло Грасси, который хотел с ним поговорить.

2

Парень сидел сбоку от так называемого письменного стола; глаза у него расширились, он то и дело облизывал губы и не мог унять дрожь в сплетенных руках, которыми изо всей силы обхватил колени.

Дука Ламберти не стал обходить стол, а придвинул табурет и сел рядом с парнем.

– Не нервничай, – сказал он. – Тебе трудно решиться – так ведь я тебя не принуждаю, и никто не станет принуждать, ни в полиции, ни в Беккарии, ни на суде. Хочешь – говори, не хочешь – не говори.

Обычно извращенцы – преотвратные типы, особенно в таком возрасте, но этот, непонятно почему, внушал ему сочувствие.

– Я ни в чем не виноват, – вымолвил Фьорелло Грасси, а потом внезапно припал к Дуке на грудь, обхватил его за плечи и затрясся в рыданиях. – Ни в чем не виноват!

Хотя телесный контакт с этим вывихнутым не доставил ему особого удовольствия, но тот плакал так искренне, что Дука просто не мог отстраниться.

– Да я верю, что ты ни в чем не виноват, вот увидишь, судьи тоже тебе поверят, ведь ты хороший парень и никому не способен причинить зло.

– Я ничего не делал! – Парень продолжал плакать, но слова Дуки, видно, подействовали: всхлипывал он уже не так отчаянно. – Это все она...

Дука насторожился. Несмотря на рыдания, парень выговорил фразу вполне отчетливо, во всяком случае, настолько, чтобы нельзя было спутать «она» с «он». Да, он явно хотел сказать, что это женщина.

– Ты нам очень поможешь, если скажешь, кто она, – произнес он внушающим доверие голосом.

– Нет, не могу, я и так наговорил лишнего. – Парень перестал плакать, но руки у него по-прежнему дрожали. – Уж лучше умереть!

– Ты сказал, что это женщина, – напомнил Дука.

– Нет, я не говорил! – Он опять залился слезами. – Я трус, я доносчик, да, это женщина, женщина, женщина, но больше я ничего не скажу! – У него началась настоящая истерика, он вопил и извивался на стуле; Дуке снова пришлось обнять его за плечи, чтоб удержать на месте.

– Не кричи так, успокойся! – Он погладил парня по мокрой щеке.

От этой ласки извращенец сразу притих.

– Ладно, не буду, не буду кричать, но больше я ничего не скажу, не спрашивайте меня, иначе я, как только вернусь в камеру, размозжу себе голову об стенку!

Дука погладил его еще раз. Он мог заставить парня во всем признаться, поскольку теперь уже было очевидно, что ему, как и его приятелям, известно многое, если не все, и в интересах правосудия он, Дука, имеет право использовать все дозволенные средства, чтобы разговорить допрашиваемого. И если парень, вследствие своего признания, которое считает позорным доносом, действительно размозжит себе в камере голову об стенку, то для общества это невелика потеря. Общество не рухнет, если утратит такого сопливого извращенца, замешанного в убийстве молоденькой учительницы. Но Дука подавил охватившее его побуждение и сочувственно произнес:

– А я ни о чем больше и не спрашиваю, больше мне ничего не надо. – Ему в самом деле было жаль парня.

– Сейчас тебя отправят в амбулаторию. Тебе надо отдохнуть, успокоиться и немного полечиться. Не волнуйся, никто тебя ни о чем больше не спросит.

Дука верил, что парень, не задумываясь, наложит на себя руки, если вытянуть из него это признание, а он не хотел его смерти, потому что ущербный тип – не обязательно преступник.

– Только не сажайте меня вместе с ними! – простонал Фьорелло Грасси. – Если они узнают, что я сказал про женщину, они меня убьют – еще страшней, чем учительницу.

– Мы тебя защитим, не бойся, – пообещал Дука.

Парень понял, что он говорит всерьез, и вытер глаза кулаками; во взгляде его теперь не было страха, одна усталость.

– Отведи его в амбулаторию, – повернулся Дука к Маскаранти. – И впредь до моих распоряжений содержать его отдельно.

– Слушаюсь, доктор.

Парень вышел вместе с Маскаранти и охранником, а Дука подошел к окну своего тесного кабинета; туман рассеивался, теперь из него на улице Джардини почти отчетливо выступали деревья и женщины в разноцветных сапожках. Ну вот, наконец-то у него есть время для Лоренцы. Хотя и немного.

Он вернулся в «Фатебенефрателли». Маленькая Сара еще лежала на постели с подвязанным подбородком. Сестра все так же сидела около ее постели, а Ливия стояла у окна. Дука молча сел рядом с Лоренцей. Говорить было нечего, и никто ничего не говорил. Тишину нарушал только пронзительный голос сиделки, доносившийся из коридора:

– У меня только две руки, не могу же я разорваться!

3

– Это женщина, – сказал Дука.

– Откуда ты знаешь? – встрепенулся Карруа.

– Один из них обмолвился.

– Кто?

– Тот самый шестнадцатилетний женоненавистник.

– И за это ты уже неделю держишь его в амбулатории? – Карруа постепенно приходил в бешенство. – Между прочим, у нас здесь не благотворительное заведение! – Он понизил голос, отчего он зазвучал еще яростнее. – Знаю, знаю, дружки его колотят, потому что он якобы их заложил, но мне наплевать, ты понял? Я хочу наконец избавиться от всего этого сброда и покончить со всей этой историей!

Дука спокойно и устало спросил:

– Значит, тебе наплевать, кто толкнул их на убийство?

– Да, наплевать, у меня есть дела поважнее. В Милане каждую минуту грабят и убивают, и мне некогда с ними валандаться!

Дука подождал, пока шеф успокоится, и продолжил:

– Они бы не убили, не будь женщины, которая их настропалила. Я хочу знать, кто эта женщина.

– А я не хочу! – опять взъярился Карруа. – Учительницу замучили до смерти эти скоты. Если у них и был подстрекатель, то рано или поздно это выплывет – на суде, а может, даже раньше. Так что тебе нечего сбиваться с ног и его искать. До суда еще далеко, вот увидишь, за это время кто-нибудь да расколется. – Карруа нервно повел плечами. – Мало у нас проблем, тебе вечно надо все усложнять!

Что верно, то верно, подумал Дука, зачем лезть из кожи, если правда сама выйдет наружу? Посадят их на год-другой за решетку и в колонию, и не один, так другой рано или поздно заговорит. Карруа прав. И все же он возразил:

– Я сейчас хочу знать, кто эта женщина.

– Любопытство разбирает! – насмешливо произнес Карруа. – Наконец-то я понял, чего тебя в полицию потянуло: из любопытства! – Он снял пиджак, потому что в комнате стояла духота, и добавил нормальным, посерьезневшим голосом: – Я больше не могу держать их в квестуре, это нарушение, мне уже звонили из Дворца правосудия.

– Понимаю, – кивнул Дука. – Что ж, передавай их в прокуратуру, только предупреди там, чтоб хорошенько смотрели за Фьорелло Грасси, не то либо дружки его прикончат, либо он сам на себя руки наложит.

Карруа тоже кивнул и задал новый вопрос:

– А почему ты так уверен, что это женщина? Неужели ты веришь юнцу, который в свои шестнадцать столько лапши всем на уши навешал, что мне в мои пятьдесят с лишним и не снилось? Раньше ты не был таким доверчивым.

– Дело не только в нем, я и сам догадался.

– И по каким же признакам?

– Слишком уж иррациональное, истеричное преступление.

– Что-что? Объясни-ка, а то у меня мозги не варят, что значит «истеричное преступление»? – Вид у Карруа и впрямь был недоуменный.

– Ну смотри, вот, допустим, ты, мужчина, кого-то ненавидишь и хочешь убить – что ты делаешь? Подкарауливаешь своего врага и убиваешь его. Таким образом, ты совершаешь преступление, но преступление рациональное: ненавидишь и убиваешь. А истеричная женщина – нет, она ненавидит, но желает удовлетворить свою ненависть косвенно, не подвергая себя опасности, и поэтому придумывает изощренный, сложный способ мщения. Истеричке мало, чтобы ее враг просто умер, она хочет, чтобы он умер в муках, жаждет зрелища, потому что истеричные женщины – они обязательно комедиантки. Знаешь, кто такие гистрионы? Странствующие комедианты. Так вот у слов «истерия» и «гистрион» – один корень. Этимологически они восходят к греческому «истера» и санскритскому «устера», то есть «матка» – исключительно женский орган.

– Ладно, будем считать, что я понял, давай дальше.

– В отличие от мужчины, женщина, убивая, не просто совершает преступление – она разыгрывает спектакль, трагедию. То, что произошло в вечерней школе, и есть жуткий, кровавый спектакль, и я сразу подумал, что его режиссером должна быть женщина. Или же...

– Что – или же? – раздраженно перебил его Карруа, уже уставший от этой лекции.

– Или же мужчина, который только внешне мужчина, а на самом деле нет, – сказал Дука.

Они поглядели друг другу в глаза, и Карруа первым отвел взгляд.

– Твой Фьорелло Грасси – как раз тот самый случай, он ведь только с виду мужчина, а на поверку нет.

– Возможно, – согласился Дука. – От извращенцев только и жди сюрприза. Но Фьорелло Грасси меня меньше беспокоит, потому что он арестован. Если режиссером был Фьорелло Грасси, то он у нас всегда под рукой. А вот женщину надо искать быстрее, пока она не сбежала. – Глаза Дуки затуманились: он пытался заглушить в себе ярость. – Если это женщина, то я хочу, чтобы она сидела здесь, за этим столом, и писала свое признание, потому что, не будь ее, эти парни, какой бы мразью они ни были, никогда бы так не распоясались, да тем более в школе, да со скромной учительницей, ведь сексуальную оргию они могут учинить на площади Лорето или в парке Ламбро, причем без особого риска угодить за решетку. Позволь я разыщу эту падаль в человеческом обличье, дай мне ее найти, потому что такая зверюга не должна разгуливать на свободе, это несправедливо.

Карруа взглянул на пальцы Дуки, нервно постукивающие по столу, как бы в такт словам. Он никогда не мог понять, отчего Дука и его отец так упорно добивались справедливости. Он знал одно: Дуку надо принимать таким, какой он есть, его не переделаешь.

– Ладно, ищи, – вздохнул Карруа, – только помни: все должно быть по закону... – он усмехнулся, – и по справедливости. Пожалуйста, не устраивай спектаклей, из-за которых и моя, и твоя голова полетит с плеч.

– Спасибо, – ответил Дука. – Мне нужна машина.

– Возьми у Маскаранти.

– Спасибо, но ты ведь знаешь, я сажусь за руль только в крайнем случае, так что мне нужен и шофер.

– А что, Маскаранти тебя уже не устраивает?

– Нет, на сей раз Маскаранти не подойдет, для такого дела нужна женщина, чтоб одновременно была и шофером. Я имею в виду Ливию Гусаро.

Карруа резко дернул себя за красные подтяжки.

– У нее и так по твоей милости все лицо изуродовано. Хочешь еще во что-нибудь ее втравить?

– Ей нравится эта работа. Я уже говорил с ней, она согласна.

– Поступай как знаешь, но официально расследование ведешь ты, и больше никто.

– Спасибо, – в третий раз сказал Дука и направился к двери.

И тут его остановил голос Карруа, изменившийся до неузнаваемости, словно бы вовсе и не принадлежал неистовому шефу полиции:

– Как Лоренца?

– Плохо, – не оборачиваясь, ответил Дука. (После похорон девочки прошло всего два дня, так что хорошо быть не могло.)

– Я бы хотел навестить ее как-нибудь.

– Заходи когда угодно, она все время дома.

– Спасибо, – сказал Карруа.

4

Дука отправился на поиски Маскаранти, и тот тут же выкатил ему большой черный «Фиат-2003». Дука сел за руль и выехал со двора квестуры в холодное, но солнечное утро, – если бы не холод, можно было бы подумать, что пришла весна. Медленно, но со злостью он продвигался в удушающем потоке машин; сперва подрулил к перекрестку улиц Джардини и Кроче Росса, припарковал машину, въехав на тротуар (на ветровом стекле было ясно написано «ПОЛИЦИЯ» – на случай, если какому-нибудь ревностному стражу порядка вздумается его штрафануть), вошел в спортивный магазин «Равицца», где предъявил свое удостоверение и спросил «беретту Б-1», и ему тут же выдали «беретту Б-1», дамский пистолет, очень плоский и элегантный, цвета старой бронзы, и в придачу две обоймы с патронами; Дука снова забрался в машину и продолжил путь. Земля под деревьями на площади Леонардо да Винчи обледенела, а он, как всегда, без пальто и с непокрытой, обритой под ноль головой.

– У тебя нос посинел, – сказала ему Ливия, открыв дверь. – Хоть бы на голову надел что-нибудь.

Он захлопнул за собой дверь.

– Где Лоренца?

– На кухне. Мы заняты. – Отвечая, она понизила голос, потому что квартирка была очень маленькая: из прихожей до кухни всего два шага. – Вчера выстирали всю одежду девочки, а сегодня она высохла, и мы ее гладим и укладываем. Я договорилась с приютом «Брефотрофио», вещи хорошие, они их с удовольствием возьмут.

Без единого слова Дука прошел на кухню. Лоренца разглаживала розовый передничек с белой окантовкой, а рядом, на стуле, стояла большая картонная коробка, полная выглаженных и разложенных по порядку вещичек. На другом конце стола лежал ворох еще не глаженной одежды – весь гардероб маленькой Сары от рождения до двух лет двух месяцев и двух недель.

– А, Дука, привет, – сказала Лоренца.

Он обнял ее за плечи, закурил, потом присел к столу, вдыхая горячие пары утюга и теплый запах стирального порошка, исходящий от всех этих крошечных одежек.

– Лоренца гладит, а я штопаю, – объяснила Ливия, разглядывая на свет малюсенькую дырочку на малюсенькой рубашонке.

– Дука, дай мне сигарету, – попросила Лоренца, сложив в коробку тщательно отутюженный розовый передничек.

Он прикурил вторую сигарету и дал ей, стараясь не смотреть на ее лицо, потому что уже наизусть выучил все те горестные знаки, которые оставила на нем смерть девочки.

– И мне, – сказала Ливия.

Лоренца вытащила из вороха белья оранжево-желтый летний комбинезончик с большим коричневым Микки-Маусом на грудке.

Некоторое время Дука молча глядел на женщин, потом сказал:

– Мы с Ливией немного прокатимся. Ничего не надо купить?

– Надо. – Лоренца, не поднимая головы, осторожно касалась утюгом Микки-Мауса, которого так любила – все время гладила и разговаривала с ним – маленькая Сара. – Горчицы.

– Порошок или пасту? – спросил Дука.

– Пасту, – ответила Лоренца.

– Я знаю одно место, где продают отличную горчицу, – сказала Ливия.

Сестра почти ничего не ела, и Ливия, не отходившая от нее ни на шаг, понимала, что значит эта просьба: врожденное жизнелюбие Лоренцы не позволит ей уморить себя голодом, поэтому, несмотря на разверзшуюся в душе бездну горя, она изо всех сил старается пробудить в себе аппетит своими любимыми кушаньями.

– Мы купим и сразу тебе завезем, – пообещал Дука.

Он встал, затушил под краном окурок, бросил его в ведерко для мусора. И тут же почти машинально закурил другую сигарету.

Лоренца уложила комбинезончик в коробку.

– Да не спешите, сначала прокатитесь, а уж на обратном пути... – Она подняла на него глаза и улыбнулась, затем потянулась к вороху за новой вещью.

Они вышли из подъезда, и Ливия села за руль черного автомобиля.

– На Витрувио есть хорошая колбасная, – сказала она.

Он кивнул. В колбасной они купили двести граммов горчицы, а еще плетенку запеченных под бешамелью и сыром макарон, горячих, только что из духовки.

– Как думаешь, будет она есть?

– С горчицей – да.

Они вернулись на площадь Леонардо да Винчи; Дука остался в машине, а Ливия буквально полетела вверх по лестнице к Лоренце: ведь что бы ни случилось, а жить надо. Она вернулась почти тотчас же, села за руль и спросила:

– Куда поедем?

– Вот, возьми это, – сказал он.

– Зачем? Я никогда не носила оружия, – возразила Ливия.

– Тогда вылезай, я тебя с собой не возьму.

– Но это шантаж!

– Вот именно, шантаж. Или бери пистолет, или вылезай из машины.

– Я никогда не носила оружия, – повторила Ливия. – Чего ради я теперь его возьму?

– Ради того, что я тебе велю. Иначе проваливай.

Ливия поглядела на него если не с ненавистью, то уж во всяком случае с горькой обидой.

– Я подчиняюсь насилию, но позволь узнать, с какой стати ты обращаешься со мной, будто я твоя рабыня?

– Философские дискуссии оставим на потом. Бери пистолет. Не бойся, он не заряжен.

– С чего ты взял, что я боюсь?

Утреннее солнце безжалостно высвечивало ее шрамы. И тем не менее она оставалась прежней занудой со своей вечной манерой все уточнять и расставлять по полочкам.

– Ты права, я неточно выразился. О боязни речи нет. Просто сейчас тебе не надо быть начеку, потому что пистолет не заряжен. А я как раз хочу научить тебя, как он заряжается. – Дука вытащил из кармана обойму с патронами. – Все очень просто, тянешь вот за этот крючок... Да, за этот самый.

Она потянула.

– Вынимаешь вот это, – объяснил Дука, – магазин пустой. Вставляешь туда вот это – он полный. Посмотри, вот так, так и так.

Ливия очень внимательно смотрела.

– Теперь попробуй.

– Хорошо, – сухо откликнулась она.

Она вытащила обойму, задвинула магазин, потом опять выдвинула, вынула пустую обойму, вставила полную.

– Так?

– Отлично, только следи за предохранителем, – предупредил Дука. – Вот он, видишь? Отводишь до упора вот эту нарезную перекладину, так, чтобы она закрыла вот эту насечку. Если она открыта, эта штука может выстрелить сама, стоит только поглядеть на спусковой крючок.

Она поставила пистолет на предохранитель.

– Так?

– Да. Так. Теперь можно ехать.

– Куда?

– Сначала спрячь пистолет в сумку, – напомнил Дука. – И обещай мне одну вещь: ты будешь все время носить его с собой и, как только почувствуешь опасность, пустишь в ход без колебаний.

Она взглянула на него так, как смотрит учительница на ученика, выкинувшего какое-нибудь коленце.

– К чему все эти разговоры?

– К тому, что помощники должны быть во всеоружии. А пацифисток мне не надо, я без них справлюсь.

Может, дай он ей пистолет в тот раз, когда ее порезали, она сумела бы защититься, спастись. Больше он не позволит, чтобы случилось что-нибудь подобное.

Ливия Гусаро послушно, хотя и без удовольствия, положила в сумочку «беретту» с обоймами и повторила вопрос:

– Куда?

– Улица Генерала Фары, против Центрального вокзала, а там я покажу.

Ливия мягко тронула машину с места: водит она превосходно.

– А к кому мы едем?

– К отцу. – Объяснять подробнее он не счел нужным.

5

У преступников тоже бывают родители, хотя Дуку это раздражало. В отвлеченном гипотетическом смысле, если дети – преступники, отчасти в этом виноваты родители. Порой вина их не очень велика, потому что человека преступником делает не только наследственность, но и окружение. Несомненно одно: нет таких случаев, чтобы отец, или мать, или оба вместе не несли совсем никакой ответственности за то, каким вырос их отпрыск.

– Чей отец-то? – полюбопытствовала Ливия, ведя машину.

– Одного из тех одиннадцати парней, которых я допрашивал несколько дней назад, – объяснил Дука.

Он вспомнил, что в деле отец Федерико Делль'Анджелетто проходил под общей характеристикой «честный человек». Дука не доверял общим характеристикам. На основе каких таких сведений Антонио Делль'Анджелетто, а также мать упомянутого ученика получили этот титул? Определение – «честный» весьма обязывает, и Дука подумал, что вот так с ходу разбрасываться им не стоит. – Теперь по Гальвани, второй поворот налево.

От разговоров с родителями он ничего не ждал – напрасные труды, но данные одного из учеников наводили на размышления. Про Федерико Делль'Анджелетто было написано, что он склонен к алкоголизму, – не слишком лестная характеристика для восемнадцатилетнего парня. В этом возрасте можно стать алкоголиком, только имея соответствующую наследственность, однако родители Федерико характеризуются как «честные»; алкоголики, правда, тоже бывают честнейшими людьми, но такой педант, как его шеф Карруа, ни за что не поставит против этой фамилии: «честный человек», он напишет: «отец алкоголик». Примерно таков был ход мыслей Дуки.

– Остановись вот здесь, у фруктового лотка. Пойдешь со мной.

Они вошли в пахнущий плесенью подъезд – дома здесь все больше были старые, жить им осталось недолго, потому ни в один план реконструкции они не входили – пускай сами рушатся; это был бедняцкий, но настоящий, неподдельный Милан; здесь даже были две древние забегаловки, которые никто и не подумал преобразовывать в бары, разве что заменили скатерки на облицованных пластиком столах, но пьяницы до сих пор, как встарь, засыпают за ними, и, как встарь, сюда заглядывают потрепанные проститутки, отогреться стаканчиком вина после долгих променажей по близлежащим улицам Фабио Фильци и Виттора Пизани, по сю пору, в точности как в эпоху «скапильятуры», продает здесь цветы милая усталая хромоножка; а вереницы машин, припаркованных по всей длине улицы, не нарушают очарования старины: это они здесь чужие.

– Мне нужен синьор Делль'Анджелетто, – сказал Дука консьержке, что затворилась в своей каморке и греется от угольной печки среди кислых запахов «американской кухни», под рев телевизора, радио и холодильника; взглянув в дверь, Дука увидел, что в привратницкой есть место только для нее – далеко не худышки – и для стула.

– Пятый этаж, направо от лестницы. – Она взглянула на них не то чтобы враждебно, но и без особой любви, как на потенциальных врагов; видимо, так она вообще смотрела на ближнего своего.

Высокая, расплывшаяся женщина, которая открыла им дверь на пятом этаже, окинула их точно таким же взглядом, как и консьержка: в этом квартале общественные отношения явно не отличались большой теплотой.

– Мне нужен синьор Делль'Анджелетто.

– Его нет. – Голос у нее был грубый и властный.

– Вы его жена?

– Да, а что? – Ничуть не боясь проявлять свои чувства, она недобро посмотрела на Ливию.

Дука предъявил ей удостоверение.

– Мне надо с ним поговорить.

Удостоверение произвело должный эффект: голос женщины стал менее уверенным.

– Он внизу, в остерии.

– Здесь, в этом доме?

– Да.

– Всего хорошего, синьора.

Она окликнула их внезапно смягчившимся голосом, в котором явственно слышалось страдание:

– Мой сын... Что ему будет?

– Это решит суд.

– Вы его видели?

– Да.

– Вы его... били? – Губы женщины искривились и задрожали; она готова была заплакать.

– Нет, мы его не били. Мы угостили его сигаретами и заставили принять ванну, поскольку он в этом очень нуждался.

Стоя у своей двери, на вонючей лестничной площадке, женщина зарыдала.

– Я... я... я... – Невероятным усилием воли она взяла себя в руки. – Я знаю, что он преступник, но не бейте его, пожалуйста!

– Успокойтесь, синьора, никто его не тронет.

Вход в остерию был прямо рядом с подъездом. В помещении довольно приятно пахло мокрыми опилками. Два сдвинутых вместе столика занимали пятеро мужчин и одна женщина с необъятной грудью. За столиком у окна в одиночестве сидел человек и задумчиво смотрел в стакан с красным вином. Все голоса звучали приглушенно, как будто это не остерия, а больница.

– Синьор Делль'Анджелетто здесь?

– Кто? – не поняла девушка за стойкой.

– Синьор Антонио Делль'Анджелетто.

– А-а, Тони! Да вон он, сидит за столиком. – Она усмехнулась. – Скажите пожалуйста, «синьор»!

– Полиция, – представился Дука, подсаживаясь к одинокому посетителю и знаком приказав Ливии сесть с другой стороны.

Человек оторвался от созерцания красной жидкости в стакане и сосредоточил взгляд на нем, потом на Ливии. По этому взгляду Дука понял, что удостоверение можно и не доставать.

– Вы по поводу моего сына?

– Да. Я хотел бы задать вам только один вопрос, надеюсь, вы сумеете на него ответить.

– Мой сын для меня больше не существует, – произнес Антонио Делль'Анджелетто с каким-то гордым достоинством. Пьет он, видимо, много, но достоинства пока не потерял. А то, что натворил сын в вечерней школе, наверняка еще больше расположит отца к бутылке.

– Меня интересует, не было ли у него связи с женщиной, но не ровесницей, а постарше.

Одинокий пьяница хлебнул лиловато-красной жидкости из стакана.

– Не знаю, мне он ничего не говорил, а у меня нет ни времени, ни желания его расспрашивать. Отцу с матерью они ничего не говорят. Дружкам, первому встречному на улице или в баре – пожалуйста, а для родителей у них и слова не найдется.

Глаза Антонио Делль'Анджелетто снова сделались невидящими, как будто стеклянными.

Теперь Дука понял, почему Карруа причислил его к честным людям. Это был действительно честный, несчастный, отчаявшийся отец, и целые реки красного вина не смогли бы замутить его кристальной честности.

– Верно, – согласился Дука, – но, может, вы укажете кого-нибудь из друзей вашего сына, кто бы мог это знать?

– Да у всех у них такие женщины есть, нынче все женщины... – Он выплюнул точное определение, потом вдруг вспомнил про Ливию и смутился. – Извините, синьорина, я просто хотел сказать, что их очень много.

– Ничего, я понимаю, – с улыбкой ответила Ливия.

Он поднял голову, и Дука увидел у него в глазах слезы.

– Извините, синьорина, ради Бога извините!

– Попытайтесь припомнить, – настаивал Дука. – Прежде всего для вашего сына важно, чтобы мы вышли на эту женщину.

Старик опять опустил глаза.

– Дома он ничего не говорил. Ни о приятелях, ни о ком. Придет, поест, стянет денег или вещь какую на продажу – и нет его... Попробуйте заглянуть в табачную лавку, чуть дальше по улице, там его все знают, и хозяин тоже. Уж им-то наверняка известно больше, чем мне.

Его искренность и отчаяние не вызывали сомнений.

Они ушли.

6

Хозяин табачной лавки встретил их не слишком приветливо; поначалу решил, что эти двое просто зашли погреться, но когда увидел удостоверение Дуки, смерил их злобным, затравленным взглядом.

Лавка вначале показалась им пустой, но из большого соседнего зала, где стояли столики и бильярд, они вскоре услышали юношеские голоса, стук бильярдных шаров и азартные споры картежников. Какой-то парень манипулировал с флиппером, то и дело входили и выходили люди – кто выпить чашечку кофе, кто купить сигарет.

– К вам часто захаживал парень, – начал Дука, – Федерико Делль'Анджелетто, вы его, вероятно, помните, о нем все газеты писали.

Молодой человек за стойкой (рядом с ним стояла женщина на седьмом, а то и на восьмом месяце) не ответил, поскольку отпускал какой-то девочке пакет крупной соли и жевательную резинку, из которой можно выдувать пузыри.

– Он к вам часто захаживал, – повторил Дука с угрозой в голосе (любезностью тут ничего не добьешься). – Был, что называется, завсегдатаем. А вон те картежники – все его приятели, так?

Грозный тон явно произвел на хозяина впечатление.

– Ну, заходил. Для меня всякий, кто платит, клиент, а он платил. Я-то тут при чем?

– Я и не говорю, что вы при чем, так что, пожалуйста, успокойтесь. – Чего доброго, напугаешь беременную женщину. – Вы совершенно ни при чем, я только хотел выяснить, помните ли вы его.

– Еще бы не помнить! – не повышая голоса, отозвалась женщина. – Он был хуже всех, довольно того, что он сделал. А ты еще его защищаешь! – напустилась она на мужа.

– Я не хочу неприятностей, – буркнул тот. – Ведь с них станется отобрать у нас лицензию.

– И отберут, если не будешь отвечать на их вопросы, – рассудительно возразила она.

– Четыре почтовые марки по пятьдесят, – попросил вошедший старик.

– Кофе! – потребовал другой, входя следом. Беременная женщина пошла готовить кофе, муж достал альбом с марками, но Дука решил не дожидаться, пока они обслужат клиентов.

– Я хотел бы поговорить с кем-нибудь из друзей Федерико. Ведь если он здесь бывал, значит, у него тут компания. Может быть, вы знаете, с кем из друзей он был особенно близок.

– Да, конечно. – Молодой человек криво усмехнулся. – Что до близости, то близость была, только не с другом, а с подругой, с Луизеллой.

– И где ее найти, эту Луизеллу?

– Тут живет, наверху. Работает надомницей, на машине вяжет.

– Где это – наверху?

– Тут, наверху, – повторил табачник. – Первый подъезд справа, второй этаж.

Дука и Ливия вышли, поднялись на второй, позвонили в дверь. Им открыл пожилой человек, дородный, рыжеватый, в рубашке с короткими рукавами, как будто стояло лето.

– Полиция.

Поскольку, несмотря на предъявленное удостоверение, хозяин явно не собирался впускать их в квартиру, Дука бесцеремонно отодвинул его плечом и вошел, освободив проход и для Ливии.

– Вы отец Луизеллы?

Человек, видимо, был не приучен подчиняться властям.

– А что? – спросил он, вызывающе глядя на них обоих.

– Да вот, хотим с ней поговорить, – вежливо ответил Дука.

– С какой стати? – произнес дородный, буравя их глазами.

Тут уж Дука утратил свою выстраданную вежливость.

– Ну хватит. Я спрашиваю, где твоя дочь?!

Ему даже не пришлось повышать голос: сама интонация в который раз оказала должное воздействие на собеседника.

– Да где ж ей быть? Вон она, работает. Действительно, где-то в глубине квартиры стрекотала вязальная машина. Дука сделал Ливии знак следовать за ним по направлению этого стрекотанья. В комнате было темно, за нервно стрекочущим аппаратом стояла миниатюрная белобрысая девица, окинувшая посетителей беспокойным и столь же неприветливым взглядом, как и у отца.

– К тебе, – сказал рыжий. – Из полиции.

– Она тоже из полиции? – хмуро обратилась девица к Дуке, указывая на Ливию.

– Если не возражаешь, – ответил Дука. – Выключи-ка машину и отвечай на вопросы. Ты знаешь Федерико Делль'Анджелетто?

– А что?

Ну и семейка! Вместо того чтобы давать ответы, задают вопросы.

– Я тебя спрашиваю, знаком ли тебе Федерико Делль'Анджелетто, а ты отвечай «да» или «нет», вопросы здесь я задаю.

Тон и на этот раз срабатывает.

– Ну, знаю.

– А еще я, кажется, велел выключить машину, – напомнил Дука. (Стрекотанье резко обрывается.) Так вот, я задам тебе один вопрос. Постарайся ответить правдиво, если хочешь помочь своему дружку, а станешь лгать – тем хуже для него и для тебя.

Взгляд у девицы был по-прежнему хмурый.

– Мне надо знать, был ли у Федерико еще кто-нибудь, кроме тебя. К примеру, женщина, на несколько лет его старше.

Она, не задумываясь, ответила:

– Нет.

– Не торопись, подумай хорошенько. Ты ведь знаешь, в этом возрасте у парней бывает и одна, и две, и три.

– Да хоть двадцать, мне-то что! – усмехнулась она.

– Тогда послушай, ты ведь знаешь и его друзей, правда?

– Кой-кого знаю.

– Кого, например?

– Этторе. Он часто приходил в бар играть с Федерико.

– Этторе, а по фамилии?

– Фамилию не помню. Ну тот, у которого отец сбежал из Югославии.

– Случайно не Этторе Еллусич? – спросил Дука. (Этторе Еллусич был среди участников убийства.)

– Да, вроде бы. – Девушка немного оттаяла. – Вот у него точно была старая подружка.

– Откуда ты знаешь?

Они вчетвером стояли в темной холодной комнате: он, Ливия, Луизелла и ее отец.

– Сам рассказывал. Она ему деньги давала, а он все в карты спускал. Жуткий картежник.

– И что Этторе говорил про эту женщину?

– Он называл ее «тетя».

– Как?

– Он говорил: тетя.

– Это я уже понял, а еще что говорил?

– Он говорил: тетя из Любляны – они земляки.

– Ну-ну! И как ее зовут, чем занимается?

– Как зовут – не знаю, он всегда говорил: «тетя из Любляны», и мы смеялись. А насчет работы вроде говорил: переводчица, что уж она там переводит – не знаю.

– Стало быть, она образованная, эта тетя?

– Стало быть.

– А ты можешь ее описать?

– Как? Я ж ее никогда не видала, но Этторе будто говорил – длинная как жердь.

– Блондинка?

– Чего не знаю, того не знаю, он только говорил, что длинная как жердь.

– Припомни еще что-нибудь.

Девица сосредоточенно уставилась в пол: видно, всерьез решила помочь своему дружку. Потом подняла глаза на Дуку.

– Не знаю, надо это вам или нет, но Этторе все трепался насчет того, как занимается с ней любовью.

– Надо, – сказал Дука.

Здоровяк встрял в разговор:

– Может, хватит? Моя дочь не обязана рассказывать вам всякую похабель.

– Не обязана, – подтвердил Дука. – Но нам любая мелочь важна.

– Да тут и рассказывать-то нечего, – откликнулась девица. – Просто Этторе говорил, что она девственница и желает себя сохранить. Бог ее знает зачем. Вот и занимается любовью так, чтоб целехонькой остаться.

Дука утвердительно кивнул.

– Больше ничего про нее не помнишь?

– Да вроде нет. Ну, денег у нее, видать, прорва. Однажды Этторе принес в бар триста тысяч.

– А что он говорил о ее возрасте? Лет тридцать, а может, сорок?

– Он не говорил, но я думаю, лет сорок.

Дука посмотрел на часы.

– Спасибо тебе. Будем надеяться, что ты мне больше не понадобишься.

7

Сведений о «тете из Любляны» кот наплакал, но Дука все-таки дал ориентировку Маскаранти – пускай поищет по миланским издательствам переводчицу из Югославии лет сорока. Не прошло и двух дней, как Маскаранти отловил ее: Лица Кадьени, тридцати восьми лет. Она жила в маленькой двухкомнатной квартирке; в мраморной нише старого буфета помещались керосинка, на которой она готовила себе еду, и пишущая машинка, на которой она печатала свои переводы – стоя, подобно древним писцам. Этторе обрисовал ее совершенно точно: длинная как жердь. Родилась она в Любляне, так что ошибки быть не могло: это и есть та самая «тетя из Любляны».

Она усадила Дуку в кресло около окна, а себе принесла стул из соседней комнаты. По-итальянски она говорила в совершенстве, не всякий итальянец так говорит, только "о" было чересчур закрытое. Тощая и, разумеется, не красавица, правда, в огромных ненакрашенных глазах (губы она тоже не красила) было своеобразное очарование старинной фрески. Волосы у нее были белокурые, но неприятного соломенного оттенка.

– Вы знаете юношу по имени Этторе Еллусич? – спросил Дука.

– Да, – без запинки ответила она, резко выпрямившись на стуле.

– И, конечно, знаете, что он вместе с десятью другими участвовал в убийстве учительницы?

– Да, знаю.

– Как давно вы с ним знакомы?

– Почти два года.

– И где познакомились?

– Мы земляки с его родителями. Я помогла им получить итальянское гражданство, когда они приехали в Италию в конце войны. Этторе не знает ни слова по-словенски, странно, правда, он говорит на миланском диалекте. – Она отвечала спокойно, четко, но в глазах был страх, даже, пожалуй, больше, чем страх, – стыд.

– Вы знакомы с этим юношей около двух лет, какое у вас о нем сложилось мнение?

– Грубиян и мерзавец, – последовал сухой ответ.

Дука выдержал паузу.

– Довольно странная характеристика в ваших устах. Мне известно о том, какого рода отношения были между вами. – Дука понимал, что это жестоко, но приходилось быть жестоким, иначе ничего не добьешься.

Ее ресницы стыдливо затрепетали.

– Каковы бы ни были отношения, это не означает, что я не в состоянии отличить мерзавца от порядочного человека.

Над этой совершенно ясной фразой Дука размышлял, наверно, целую минуту.

– Может быть, он вас шантажировал?

Она энергично тряхнула головой.

– Ничего подобного.

– Не бойтесь ему навредить, – сказал Дука. – Его обвиняют в нанесении тяжелых увечий и групповом убийстве, так что какой-то шантаж уже ничего не изменит.

Она невесело улыбнулась.

– Если бы я обвинила его в шантаже, это вряд ли послужило бы мне оправданием. Нет, я сама давала ему деньги, иначе он никогда бы ко мне не пришел.

Это была голая откровенность, голая и жестокая по отношению к самой себе.

Дука понял, что пошел по неверному пути: и сам время потерял, и у нее отнял, да к тому же заставил ее страдать.

– Извините, – сказал он, вставая.

Она тоже поднялась.

– Рада была помочь. Понадоблюсь – приходите.

Эти слова прозвучали искренне. Дука подошел к окну; куда оно выходило, во двор или на улицу, было непонятно из-за густого тумана.

– Я ищу женщину, не очень молодую, – проговорил он, не оборачиваясь. – Впрочем, это может быть и мужчина, полной уверенности нет. В общем, я ищу некоего человека, который состоял с кем-то из них в тесной связи, но о котором никто на допросах не упомянул. И все же я точно знаю, что человек этот" существует, и мне очень важно установить, кто он. Может быть, Этторе вам что-нибудь говорил, может, намекал о чем-то, что помогло бы нам его найти. Даже самая мелкая, незначительная подробность может вывести нас на верный путь.

Она держалась очень прямо и смотрела ему в глаза.

– Я понимаю. Вообще-то он со мной не откровенничал, я ему была нужна, потому что он играл в карты, и, когда я давала ему денег, тут же уходил. Но часто он бывал в подпитии, и язык у него развязывался. Помню, он сказал однажды, что один его приятель принимает наркотические капли, которые ему дает какая-то врачиха. Этторе вроде бы тоже попробовал эти капли, но ему стало плохо.

– А имени этого наркомана он не называл?

– Нет, он только сказал: «мой приятель».

– Как вы думаете, это был один из тех одиннадцати?

– Понятия не имею.

Очень туманный след, но он мог оказаться важным.

– Пожалуйста, вспомните все, что можете, по этому факту. Тут одно слово, одна деталь может оказаться решающей. Чтобы освежить свою память, припомните тот день, когда он пришел и заговорил об этом приятеле, как он сюда вошел, что произошло потом, до тех пор, пока он вам не рассказал об этих каплях, об этом своем друге и об этой докторше.

Она покорно стала вспоминать тот день, когда он, Этторе Еллусич, явился к ней пьяный, а может, даже чем-то накачанный, и разговорился.

– Возможно, я что-то не так поняла, но, по-моему, он сказал, что эта женщина-врач не была в полном смысле слова женщиной... Вы меня понимаете?

Чего уж тут не понять! Да, это могло оказаться важным, а могло и нет.

– Еще что-нибудь? – настаивал он.

Она честно старалась вспомнить, но больше ей сказать было нечего.

– Нет, это все, – произнесла она, как будто извиняясь за свою короткую память.

– Спасибо, вы мне очень помогли. Надеюсь, больше не придется вас беспокоить.

– В случае чего не стесняйтесь. Я бы хотела помочь правосудию. – Последняя фраза вышла у нее чересчур официально.

Дука вышел на улицу и сквозь леденящий туман направился к машине, где за рулем его ожидала Ливия. Сел рядом.

– Есть что-нибудь? – спросила она, запуская мотор.

Он покачал головой.

– Почти ничего.

8

Да, почти ничего. Он выходит на разных женщин, связанных с парнями-убийцами: малолетка-вязальщица, работающая на дому, подруга Федерико Делль'Анджелетто; интеллигентная и «невинная» словенка-переводчица, покровительствующая другому юному садисту, Этторе Еллусичу; теперь вот надо найти врачиху, снабжавшую наркотиками еще кого-то из этих парней, – пока неизвестно кого, – этой женщине тоже лет сорок, и она питает пристрастие не к мужчинам, а к женщинам. Любопытная, должно быть, особа, хотя найти ее будет нелегко. Так или иначе, вокруг этих одиннадцати было много разных женщин, и одна из них знала правду.

– Ну, и что ты намерен делать? – насмешливо спросил он сам себя, в то время как Ливия плавно пробиралась на машине сквозь туман. – На каждого парня по одной молодой подруге и по одной старой, а может, и не по одной... В конце концов соберешь вокруг себя галдящую толпу женщин и уже не будешь знать, на какрм ты свете!

– Это ты к чему? – равнодушно обронила Ливия.

– Да надоело мне все! Учительницу убили они, парни, – тут нет никаких сомнений. Младших отправят в исправительную колонию, старших будут судить. Чего я, собственно, добиваюсь? Даже если найду зачинщика, что от этого изменится? Ничего.

Она остановилась на красный свет. В голосе ее послышался ледок:

– Ты найдешь настоящего виновника – вот что изменится. Ведь ты сам говорил, что эти парни, какими бы растленными они ни были, не учинили бы такую бойню, если б их не направлял хладнокровный убийца.

– Да, говорил и до сих пор так думаю. Но это лишь моя версия, практически ни на чем не основанная. Я могу неделями искать, а потом обнаружить, что во всем ошибся.

Он даже Ливии не мог признаться, что сегодня утром проснулся, вспомнил маленькую Сару и почувствовал беспредельную усталость. Вязаный Сарин башмачок – где он? Может, до сих пор лежит в кармане его пиджака, а может, Лоренца нашла его и спрятала.

– Когда обнаружишь, что во всем ошибся, тогда и прекратишь поиски, – отрезала Ливия, – не раньше. Иначе бросай эту работу и займись чем-нибудь другим.

Неопровержимая логика, подумал он. Синьорина Ливия Гусаро всегда отличалась неопровержимой логикой: если ты полицейский – раскручивай дело до конца, а не хочешь – уходи из полиции. Он провел рукой по глазам, отгоняя образ мертвой девочки.

– Что ж, поедем к инспекторше по делам несовершеннолетних. С ней, насколько я знаю, еще никто не разговаривал.

Он дал ей адрес: бульвар Монца, в самом начале; туман приглушал грохот движения, но гул мчащихся машин все равно заставлял воздух вибрировать – не только на улице, но даже в маленькой квартирке нового дома, где жила инспекторша по делам несовершеннолетних Альберта Романи, сорока восьми лет, и где она их приняла не слишком приветливо, но не выходя за рамки приличий, и все же ее взгляд ясно говорил, что они здесь нежеланные гости; светлые занавески на окнах крохотной гостиной, казалось, колыхались не только от сквозняка, но и от этого судорожного гула машин.

– Я так и поняла, что вы из полиции, – насмешливым тоном проговорила она, усаживаясь в кресло. – Странно, что меня до сих пор не вызвали, я уже подумывала, не пойти ли мне самой в полицию. – У нее было морщинстое, желтушное и климактерическое лицо, но в молодости она была, видимо, недурна собой. – А вы взяли на себя труд явиться ко мне на дом, и даже с помощницей!

Ни Дука, ни Ливия не улыбнулись: такую роскошь, как улыбки официальные – вроде Дуки – и неофициальные – вроде Ливии, – сотрудники полиции редко могут себе позволить.

– У меня всего несколько вопросов, – начал Дука.

– Я вас слушаю. – Инспекторша закурила сигарету, хотя по лицу ее было видно, что врач уже давно запретил ей курить.

– Прежде всего мне хотелось бы знать, какие именно ребята попали в вечернюю школу Андреа и Марии Фустаньи по вашей рекомендации.

– Ну, этот вопрос не вызовет у меня затруднений. – Она жадно затянулась. – Все.

– Все одиннадцать?

– Будь моя воля, их было бы восемнадцать, – с горечью отозвалась она. – Я рекомендовала восемнадцать человек. Но семерых мне зарубили, а оставили, естественно, самых отпетых.

Дука покивал. Что правда, то правда.

– Но, кроме вас, в этом районе работают еще два инспектора.

Альберта Романи пожала плечами.

– Старший инспектор – я. Две девушки, о которых вы говорите, находятся в моем подчинении, они не правомочны выдвигать кандидатуры или выносить решения, они лишь помогают мне в работе.

Вот так, все предельно ясно, никаких тебе недомолвок или околичностей.

– Значит, вы персонально знаете всех, кого рекомендовали в эту вечернюю школу?

– Разумеется. Не то чтобы я знала всю их подноготную, но, уж во всяком случае, знаю лучше, чем их отцы и матери.

И на этот раз ни Ливия, ни Дука не улыбнулись.

– Хорошо. Разрешите задать вам вопрос, который, возможно, покажется вам никчемным. Кто из этих одиннадцати знакомых вам парней, на ваш взгляд, самый отпетый?

– Вопрос действительно трудный, – сказала женщина. – Как я могу назвать самого отпетого, если один хуже другого? И тем не менее они не безнадежны.

– Однако есть на свете такая вещь, как сравнение, – настаивал Дука. – Вы всех их знаете, попытайтесь ответить.

Инспектор по делам несовершеннолетних Альберта Романи вскинула голову. Морщинистое с нездоровой желтизной лицо вдруг осветилось каким-то внутренним светом, и даже голос зазвучал не так сухо, как вначале:

– Нет, вы не правы. Сравнения нет. Вы этих ребят не знаете да и не стремитесь разобраться, что у них в душе. Вы – полицейский и судите о них только по их поступкам: они пьют, играют в азартные игры, болеют венерическими болезнями, находятся на содержании у старых и молодых женщин или у развратных стариков. Вас волнует только то, что они есть, а не то, чем могли бы стать. Полицию такие вещи не интересуют. А знаете, чем они хотели бы стать? Да нет, куда вам!.. Один из этих ребят, который, по вашим понятиям, вполне может считаться самым отпетым, – знаете, о чем он меня спросил?..

Дука грубо перебил ее:

– Для начала я хочу знать имя этого отпетого, а уж потом вы мне скажете, о чем он вас спросил.

На резкость инспекоторша ответила резкостью:

– А я вам не скажу, потому что среди моих ребят нет самых отпетых! Все они могли бы стать достойными членами общества, причем с большей вероятностью, нежели дети богачей, которые получают диплом, а потом всю жизнь бьют баклуши. Вы их не знаете и не можете знать, потому что никогда не говорили с ними так, как я. Вы их не расспрашивали, не были им другом, полицейский никому не может быть другом, в противном случае это плохой полицейский. А я с ними говорила, и они мне рассказывали, что у них на душе. Так вот, этот мальчик мне сказал: «Синьора, я бы хотел научиться писать слова к песням, мне часто приходят в голову разные слова, ведь за это хорошо платят, правда, синьора? Я решил научиться писать слова без ошибок, потому и попросился в вечернюю школу». Так что, этого мальчика, который мечтает писать стихи, хотя и называет их «словами к песням», надо считать убийцей?

Дуке хотелось возразить, что у самых закоренелых преступников бывает утонченный вкус, некоторые из них вегетарианцы и даже под пыткой не согласятся съесть птичку на вертеле, однако же убивают мать или жену. А другие обожают цветы, любовно выращивают их, получают первые премии на конкурсах по цветоводству, а под покровом ночи истязают и убивают детей. Но он ничего не возразил и не прервал потока трогательных слов, так и лившихся изо рта Альберты Романи, инспектора по делам несовершеннолетних. Он отдавал себе отчет, что в ее абстрактных излияниях есть рациональное зерно.

– А другой, – катилась на него лавина слов, произносимых дрожащим, прочувствованным голосом, – принес мне деньги, может быть и ворованные, и сказал: «Синьора, я хочу записаться в Клуб путешественников и получать журнал „Дороги мира“, там рассказывают о разных дальних странах, где я хотел бы побывать, но я ведь был в исправительной колонии, они, наверно, не подписывают тех, кто был в исправительной колонии, не согласитесь ли вы подписаться за меня, синьора, а потом отдавать мне журнал, когда он будет приходить?» Он что, тоже убийца, тот, которому мне пришлось объяснять, что даже те, кто был в исправительной колонии, имеют право читать журнал «Дороги мира»? Он, по-вашему, самый отпетый? А еще один, больной туберкулезом, боится умереть, когда харкает кровью, и просит меня пойти с ним к врачу, потому что если я буду рядом, то смогу отогнать смерть. Он тоже убийца?

Дука поднял руку, призывая ее замолчать.

– Учительницу, без сомнения, убили эти одиннадцать человек, хотя и не признаются. А того, кто совершает убийство, называют убийцей – надеюсь, вам не надо этого объяснять? Но возможно, у них есть смягчающее обстоятельство: некто взрослый, способный отвечать за свои поступки, задумал убить учительницу и сознательно толкнул их на это. Такова моя версия, и я не столько допрашивать вас пришел, сколько обсудить ее с вами.

Инспекторша погасила сигарету в блюдечке под кофейной чашкой и продолжала сидеть, опустив глаза; выражение ее лица вдруг сделалось жестким.

– Пожалуйста, изложите поподробнее эту вашу версию.

– Охотно, – сказал Дука (одно удовольствие говорить с человеком, который понимает тебя с полуслова). – На мой взгляд, ваши подопечные – настоящие преступники, но я не считаю их способными самостоятельно организовать и до тонкостей разработать это кровавое истребление учительницы. Все они слишком невежественны и для подобного убийства, и для того, чтобы выработать согласованную линию защиты, что позволит судье и присяжным, ссылаясь на смягчающие обстоятельства: нищету, алкоголизм, болезни, – вынести им минимальные, смехотворные приговоры. Уверяю вас, через несколько лет они снова окажутся на свободе. Разумеется, такой план не мог зародиться в мозгу полуграмотных скотов, которых вы с таким жаром защищаете. Есть кто-то, – Дука встал и прошел в другой угол комнаты, ближайший от окна, – какой-то человек, подруга одного из этих ребят, а может, и не одного... Она-то и осуществила задуманное побоище, дав вашим мечтательным соплякам подробнейшие инструкции – как спастись, когда их накроет полиция. – Он вернулся к инспекторше, но не сел, а наклонился над ней, выговаривая слова прямо ей в ухо: – Ребята, видно, очень боятся этого человека, потому что ни один, хотя я и допрашивал их с пристрастием, не назвал его или ее имени, ни у кого не достало смелости. Так вот, я очень надеюсь, что вы, которая знаете почти все о своих подопечных, поможете мне установить истину – найти этого человека. Ваши подопечные не захотели мне этого сказать, потому я рассчитываю на вас.

Альберта Романи снова пожала плечами и проговорила усталым голосом:

– Может быть, те, кого вы называете «моими подопечными», не смогли назвать вам имени этого человека, потому что его, этого человека, попросту не существует?

9

Дука снова уселся перед инспекторшей, порылся в кармане в поисках сигарет, не нашел, и Ливия тут же протянула ему пачку и зажигалку.

– По-моему, вы сами себе противоречите, синьора, – смиренно сказал он, сделав одну затяжку. – Сперва вы мне описываете несчастных ангелочков, в душе очень добрых, хоть и исковерканных окружающей средой и людьми. И тут же отрицаете существование взрослого человека, толкнувшего их на зверское убийство. Тем самым вы как бы признаете, что они по собственной инициативе, ради удовольствия подвергли изощренной пытке и убили человека. Не кажется ли вам, что это противоречие?

Альберта Романи покачала головой.

– Нет. Я сказала, что они не безнадежны и поддаются исправлению, но если никто о них не позаботится, не поддержит, то они и впредь станут совершать подобные зверства, причем без посторонней помощи.

– Значит, вы отрицаете, что была наводка? По-вашему, никто из взрослых не мог спровоцировать их на преступление?

Ее недавний энтузиазм угас. Теперь она выглядела бесконечно усталой.

– Нет, полностью я отрицать этого не могу. Мне неизвестна вся их личная жизнь и все знакомства, но мне кажется маловероятным, что у них был руководитель, э-э... провокатор. Какой смысл кому-то организовывать такое страшное убийство бедной, ни в чем не повинной учительницы? Вы просто не отдаете себе отчета в том, что этим мальчикам, уже перенесшим столько моральных и физических травм, довольно глотка крепкого ликера, чтобы распоясаться хуже диких зверей.

– Мне очень жаль, синьора, – все более раздражаясь, сказал Дука, – но я не могу с вами согласиться. Я много думал об этой пресловутой бутылке ликера. Прошу вас, не открещивайтесь от фактов. В бутылке три четверти литра анисового ликера, а ребят было одиннадцать, как бы ни был крепок ликер, одна бутылка на одиннадцать человек – это слишком мало для таких головорезов, уже пристрастившихся к выпивке. Отсюда я делаю заключение, что в ликер было подмешано еще что-то, какой-то галлюциноген, возбудитель, словом, наркотик. К сожалению, мы не можем этого с точностью утверждать: бутылка была пуста, а эксперты мало что могут сказать на основании пустой бутылки. К тому же я сразу не сообразил взять у них анализ мочи, а теперь это уже бесполезно – время упущено. Но вы, как я понимаю, со мной не согласны?

– Ни в коей мере. Неужели вы не понимаете, что в этом возрасте и ликера не надо, чтобы озвереть. Вы когда-нибудь видели, как ребятишки играют в войну? Я видела. Это страшно, уверяю вас. И никакого ликера, никаких наркотиков им было не нужно.

Ливия заметила, что лицо Дуки перекосилось от гнева. Чтобы успокоить, она легонько коснулась коленом его ноги, но Дуку было уже не остановить.

– Вы мне лжете! – Он словно выплюнул эту фразу инспекторше в лицо.

Альберта Романи по своему обыкновению пожала плечами.

– Полиция всегда считает, что ее хотят обмануть.

– В данном случае она не ошибается: вы действительно говорите неправду. – Дука понизил голос, пытаясь хоть немного его смягчить. – То есть нет, вы не лжете, вы что-то недоговариваете, я же чувствую. Я вижу вас впервые в жизни, но чувствую: вы – честнейший человек и сами мучитесь тем, что умалчиваете о чем-то. Прошу вас, синьора, скажите все, ведь тут важна любая мелочь. Я, например, выяснил, что некая женщина-врач снабжала одного из парней наркотиками. Вы слишком хорошо изучили этих ребят, чтобы знать, кто из них балуется наркотиками и где он мог их добывать. Вы же мне сами сказали, что знаете их лучше, чем родители.

Молчание. От этого молчания до предела сгустилась атмосфера в комнате. Инспектор по делам несовершеннолетних Альберта Романи как-то странно улыбнулась, глядя на Дуку; глаза у нее были мутноватые, как у всех печеночников, а теперь их еще затуманили слезы, но улыбка не сползала с лица и в голосе не чувствовалось дрожи.

– Не думала, что бывают такие полицейские. Может, вы и не полицейский вовсе, слишком уж видите все насквозь. Я угадала, вы не настоящий полицейский?

Дука не ответил. Она немного помолчала, смахнула пальцами пелену слез и повторила уже без вопросительной интонации:

– Я угадала?

Дука с трудом выговорил:

– Когда-то я был врачом.

– Так я и знала. – На лице ее застыла маска подавленного страдания. – Врачи все чувствуют и видят насквозь, должно быть, вы были хорошим врачом.

Ливия отвернулась, чтобы скрыть, как глубоко она растрогана словами этой женщины. Ее так и подмывало подтвердить: да, он был хорошим врачом.

– Я не спрашиваю, почему вы оставили свою профессию, – устало продолжала инспекторша. – Наверное, на то были причины. К тому же я вряд ли имею право допрашивать полицейского, у меня сестра – гинеколог, и я, слава Богу, врачей повидала. Сама когда-то в молодости мечтала поступить на медицинский факультет, но отец сказал, что в Италии диплом женщине ни к чему – все равно выскочит замуж, пойдут дети и будет дома сидеть. Знаете, мой отец был человек необразованный, в молодости работал сапожником, потом открыл обувной магазин, дела пошли успешно, и он даже набрал денег, чтобы выучить сестру Эрнесту, а меня учить не захотел. «Так и быть, – говорит, – дам тебе денег на один год. Сдашь все экзамены – внесу за следующий, но если хоть один предмет провалишь – все, будешь сидеть дома, на кухне». И конечно, хоть я занималась как проклятая, но два экзамена все же завалила, пришлось довольствоваться дипломом педагогического училища. Много лет преподавала, потом окончила курсы инспекторов, даже в Германии на стажировке была. Две недели провела в исправительной колонии в Западном Берлине – это невероятно! Там были дети самых закоренелых преступников. У одного мать, чтобы освободиться от сутенера, заживо сожгла его, облив постель бензином. Никто из тех ребят не совершал ни краж, ни других преступлений, они были вполне социально здоровы, но психологически сам факт, что они являются детьми убийц, бандитов, извращенцев, насильников, шантажистов, – сам факт мог привести к личностным отклонениям. Вы не поверите, там не было даже отдаленного сходства с исправительным учреждением. Комфортабельная гостиница, окруженная огромным садом. В каждой комнате по три человека, на каждом этаже староста, выбранный из тех, у кого родители были самые отпетые, то есть из детей наиболее близких к падению...

Дука и Ливия слушали не просто терпеливо, а усердно. Ремесло ищейки, как и охотника, требует двух качеств: терпения и усердия. Если кто-то разговорился – выслушайте его до конца, в море слов вы наверняка выловите жемчужину истины, – вот они и ждали, когда же она сверкнет, эта жемчужина.

– Разумеется, колония делилась на две половины – мужскую и женскую, но это распространялось только на ночные часы, а весь день – на уроках, в столовой, во время игр – мальчики и девочки проводили вместе. Вы себе не представляете, как все продуманно, организованно. Ребята от восьми до восемнадцати, но никаких возрастных различий – ни в играх, ни в занятиях, наоборот, старшие следят за младшими, направляют их, помогают, если нужно. Кроме курса обучения и психологической адаптации, важными составными частями программы были обучение ремеслу и игры... Нет, это трудно себе вообразить, я как инспектор много учреждений повидала, но там был просто рай. Двенадцатилетняя девочка, уже опытная медсестра, под присмотром врача делала уколы своей шестнадцатилетней подруге. А ее отец был садист, осужденный за зверское убийство женщины и несколько раз пытавшийся изнасиловать свою дочь еще в возрасте шести лет! А игры?.. Я сначала даже не поверила. Директриса – там всем заправляла женщина, и у нее было трое заместителей мужчин, – так вот, директриса мне объяснила: «Насилие – такая же человеческая потребность, как любовь, еда, сон. Человеческие существа по своей природе очень агрессивны, не бывает людей мягких по натуре, это либо заблуждение, либо речь идет о ненормальных существах, у которых насилие, загнанное вглубь, вызывает личностные и психические отклонения. И единственно верный путь – направить это насилие, эту агрессивность на общественно полезные цели. Для этого мы устраиваем в большом дворе игры с применением насилия. Пойдемте, я вам покажу». И она повела меня с собой. Каждый четверг в большой двор привозили две-три старые машины, или полуразрушенную мебель, или еще что-нибудь, что надо было сломать, девочки и мальчики делились на команды – по возрасту, и каждому давали в руки длинный топор или железный молоток. Они должны были сокрушить всю эту рухлядь: машины, стулья, шкафы, – и не просто сокрушить вслепую, а расчленить их на отдельные детали, отделить резину от дерева, сталь от бронзы, ткань от стекла. Вы бы видели, доктор! – Назвав его доктором, она улыбнулась печально и по-доброму. – Двадцать мальчиков и девочек, вооруженных топорами и молотками, чуть ли не больше их самих, по сигналу – у немцев ведь все по сигналу – начинали крошить этот старый хлам, с одной стороны, давая выход своей агрессивности, а с другой стороны – делая это по-умному, с пользой, и команда, первой разобравшая старый автомобиль по частям, получала специальный приз. На первый взгляд кажется странным, но это была нужная работа, кладбища автомашин специально обращались к ребятам и, получив сделанную на совесть работу, какую ни один автомат не сделал бы, платили детям, так что те привыкли давать разрядку своим агрессивным инстинктам, одновременно приобретая полезные навыки, да еще получая за это вознаграждение. А беседы с психологом!.. Каждый ребенок знал, кто его мать и отец и какие преступления они совершили, и психолог объяснял им, что толкнуло их родителей на эти преступления и почему они не должны повторять тех же ошибок, но не должны и ненавидеть, презирать своих родителей. Это было совершенство, доктор, чисто немецкое совершенство, я убеждена, что никто из тех мальчиков и девочек, хотя они и были детьми преступников, не последовал примеру своих родителей. Их полностью перевоспитали для жизни в обществе подобно другим нормальным людям. Со мной поехала сестра, и мы обе были потрясены тем, что увидели, ведь это все равно что увидеть искривленный ствол дерева, который благодаря соответствующему уходу выправляется и вырастает прямым и стройным. Моя сестра Эрнеста, хотя она по профессии гинеколог, так вдохновилась всем этим, что обратилась к директрисе с просьбой принять ее в штат.

Жемчужина что-то все не сверкает, думал Дука, столько слов, а ни одно ему не годится, и тем не менее их все надо выслушать.

– ...И ей сказали, да, конечно, большое спасибо, нам очень нужна помощь, – продолжала свой рассказ инспектор по делам несовершеннолетних Альберта Романи. – Велели заполнить три или четыре анкеты – немцы же такие дотошные, – взяли кучу всяких анализов, и все результаты были положительны: ja, ja, ja.

А потом подвергли ее психосексуальному тесту, но тут уже ответы были: nein, nein, nein.

– Почему? – спросил Дука. (Может, его терпение наконец будет вознаграждено?)

Альберта Романи провела рукой по лицу и не сразу отняла ее.

– Потому что моя сестра – лесбиянка. – Она взглянула на него без улыбки: кровь внезапно прилила к ее желтушному лицу, и женщина тут же опустила глаза. – Естественно, они не могли доверить воспитание таких трудных подростков человеку с сексуальными отклонениями. – Она снова подняла на них глаза. – Знаю, вы мне не поверите, но я до того момента не знала об этой особенности моей сестры.

Первой мыслью Дуки было: должно быть, она пьет. Второй: какое мне дело до ее сестры? И все же он продолжал слушать.

– Это было три года назад, – сказала Альберта Романи. – Три года назад я наконец поняла, почему моя сестра не выходит замуж. Я тоже не вышла замуж, но причина тому написана у меня на лице, а она хорошенькая, очень хорошенькая, и я никак не могла понять, почему она избегает мужчин, и только там, в Германии, поняла. Мне это объяснили по-немецки, очень вежливо, но ясно: врожденная моносексуальность, сказали они, это никакой не криминал, но для воспитания трудных подростков такие люди не годятся.

Дука понимающе кивнул.

– С той поры я нахожусь в постоянной тревоге за мою сестру. Мы живем порознь, но раз в неделю – две встречаемся, или я к ней хожу, или она мне звонит, и мы встречаемся в траттории, как две старые холостячки. А несколько месяцев назад она сама явилась ко мне, как-то под вечер, и я сразу догадалась: что-то с ней стряслось. С большим трудом я ее разговорила. Это очень грустная история, доктор, простите, если я не сумею рассказать ее толково, как требуется в полиции.

Видно, правда все-таки выйдет наружу, решил Дука.

– Не важно, вы не смущайтесь, как получится, так и рассказывайте.

– Так вот, в клинику к моей сестре – это в том же районе, что и вечерняя школа, – объяснила Альберта Романи, выпрямившись на стуле и не сводя с него глаз, точно пытаясь справиться со своим смущением, – пришла двадцатилетняя девушка и сказала, что забеременела. «Если не поможете мне от него избавиться, я покончу с собой», – сказала она сестре. Эрнеста, разумеется, ее выгнала. Но девушка не оставляла ее в покое, приходила каждый день, плакала, показывала ей тюбики со снотворным. Она была в таком отчаянии, что сестра ей поверила: она действительно может покончить с собой. И то ли из-за этого, то ли из-за влечения... да-да, болезненного влечения к этой девушке, оьа ей помогла. В общем они подружились. – Она наконец не выдержала и опустила глаза. – Вместе с этой дружбой родилась и драма моей сестры.

– Какая драма?

– У этой девушки есть брат, он начал шантажировать сестру. Ему нужны были деньги, и он грозился заявить на нее, мол, она сделала подпольный аборт, если она не даст ему денег. У сестры были сбережения, мало-помалу она все их отдала, а ему все было мало. К тому же он страдал язвой желудка и от этого пристрастился к опиуму... Словом, сестре пришлось добывать для него сильно концентрированные растворы лауданума, без которых он жить не мог. Вот почему, когда вы сказали, что вам известно про женщину-врача, которая снабжает наркотиками одного из этих ребят, я пыталась солгать. Сорокалетняя женщина-врач, поставлявшая парню наркотики, – моя сестра. Потом я поняла, что рано или поздно вы все равно докапаетесь до истины, и решила: уж лучше я сама вам все расскажу.

Вот она, сверкающая жемчужина истины!

– Значит, парень, которого ваша сестра снабжала наркотиками, один из тех ребят, посещавших вечернюю школу?

– Да.

– Как его имя?

Было очевидно, что ей нелегко назвать его имя: какой бы преступник он ни был, он был одним из ее мальчиков.

– Паолино, – выдавила она. – Паолино Бовато. Да, наверное, он самый отпетый, подумать только – шантажировать мою сестру! Но сейчас там, в тюрьме, он, наверное, очень мучается без опиума, вы врач, вы знаете, что такое токсикоз, они там должны понимать, что сразу организм не очистится, пока ему необходимо продолжать пить эти капли.

Она беспокоилась о том, чтобы человек, шантажировавший ее сестру, продолжал получать свои наркотики.

– А как зовут его сестру? – спросил Дука. – Где я могу ее найти?

– Беатриче, – ответила она, потом выговорила после долгой паузы: – Она живет у моей сестры. – И продиктовала адрес: – Бульвар Брианца, два, Беатриче Бовато. Она работает медсестрой у Эрнесты, принимает пациентов и содержит в порядке ее квартиру... – Альберта Романи резко поднялась. – Но кого бы вы там ни искали, моя сестра ни в чем не виновата: она сама жертва.

Бульвар Брианца, 2. Уже на улице, когда Ливия садилась за руль, Дука сказал:

– Поехали на бульвар Брианца. – Но через некоторое время передумал и положил ей руку на плечо. – Нет, уже поздно. Поедем куда-нибудь пообедаем.

Почувствовав себя в непосредственной близости от истины он предпочел остановиться во избежание ошибки. Теперь ошибиться было проще простого.

Часть четвертая

Она была проститутка со стажем и могла разглядеть полицейского с тридцатиметровой высоты, а он был щуплый четырнадцатилетний сопляк, слишком безмозглый, чтоб жить на этом свете.

1

Ливия привезла его в пиццерию в центре, она очень любила пиццу, а в этой пиццерии ее замечательно готовили, тут всегда было полно народу, и утром, и вечером, и в воскресенье, и в будни; в очаге весело полыхал огонь, а она, Ливия Гусаро, жевала очень медленно, словно бы с неохотой, не потому что была не голодна, а потому что, если у тебя истерзано все лицо, шрамы становятся заметнее, когда жуешь.

Кроме пиццы, они заказали баранину под соусом. У обоих разыгрался аппетит, и они добросовестно вылизали с тарелок темный ароматный соус да вдобавок уговорили бутыль белого вина, но в конце концов отметили, что все же не сумели отдать должное еде и питью, так как мысли их были не здесь.

– Что ты думаешь о сестре этой инспекторши? – спросила Ливия, пока они ждали счет.

– Не знаю, – ответил Дука. – Я ищу зачинщицу и найду ее. Надеюсь, по крайней мере. – Он улыбнулся ей.

– Я не верю, что это она, – сказала Ливия.

– Да ты ее в глаза не видела, откуда же такая уверенность?

– Я чувствую, что она не могла организовать подобное убийство.

– В суд надо представить виновника и доказательства его вины, а не наши ощущения.

– Тогда поехали к ней и убедимся, – с жаром сказала Ливия.

– Не сейчас, – охладил Дука ее пыл. – На сегодня хватит. Поедем домой, проведаем Лоренцу. – У него сердце разрывалось от мысли, что Лоренца все время сидит дома одна. – Накупим всяких овощей, я их сам почищу, и вы мне сварите суп. Чертовски люблю овощной суп, и Лоренца любит. А про дело до завтрашнего утра больше ни слова. Иначе во... – Он поднес ей к носу кулак.

Остаток дня они провели почти так, как ему хотелось. Накупили целый мешок овощей, приехали на площадь Леонардо да Винчи, выгрузили провизию, принесли в дом; Лоренца очень им обрадовалась.

– А у нас синьор Карруа, – сообщила она. – Он подхватил грипп и пришел меня заражать.

– Привет, – сказал Карруа, выходя в прихожую.

Дука тоже сказал «привет» и потащил мешок с овощами на кухню.

– Знаешь, у меня идея, – заявил Карруа. – Давай бросим все к чертовой матери и пойдем овощами торговать. – Войдя на кухню вслед за Дукой, он понизил голос, так чтобы Лоренца не слышала: – Я попросил трехнедельный отпуск, поеду на Сардинию, в свою деревню, можно, я Лоренцу с собой возьму?

– Зачем? – спросил Дука, хотя и так нетрудно было понять.

– Ну, пускай развеется немного на новом месте, а то она здесь все одна и одна, ты же вечно мотаешься, это нехорошо.

Что верно, то верно.

– Спасибо, – отозвался Дука.

– Я с ней уже говорил, – добавил Карруа. – Она сказала, если ты разрешишь.

Дука разрешил. Потом вызвал Лоренцу в свой кабинет, усадил на маленький диванчик, легонько дернул за волосы, собранные в конский хвост, вспомнив, что в детстве делал это совсем даже не легонько.

– Карруа едет на Сардинию и хочет взять тебя с собой. Поезжай, Лоренца, тебе это пойдет на пользу.

Но сестра замотала головой.

– Нет, я не хочу ехать, Дука, я хочу остаться здесь.

– Зря. Тебе надо развеяться, уехать отсюда.

– Нет, Дука, – твердо ответила она.

Он понял, что настаивать бесполезно.

– Ладно. Поступай как знаешь.

Карруа жутко обиделся, когда Лоренца отвергла его приглашение.

– Черт бы вас подрал, всех Ламберти, и мужчин, и женщин. Все вы, что ты, что твоя сестра, что ваш отец, одним миром мазаны! Терпеть вас не могу и сам не понимаю, чего я к вам так прилип! Ну что ей здесь делать, одной в четырех стенах, твоей принцессе, нет чтоб поехать на Сардинию, погреться на солнышке!

Но ближе к вечеру, когда отведал овощного супа, отошел, обмяк, и они хорошо посидели вчетвером на кухне в мирной семейной обстановке; работал телевизор, передавали бесконечные политические дискуссии о переустройстве общества, о забастовках, тиражи футбольной лотереи, телевикторины. О таком вечере Дука давно мечтал, на душе у него стало так тепло и спокойно, что он даже поглаживал под столом руку Ливии; сколько он себя помнил, подобное случалось с ним второй раз в жизни – первый случай был еще в студенческие годы, во время карнавала. Все шло именно так, как ему хотелось, – до тех пор, пока не зазвонил телефон. Было около девяти, они как раз собирались посмотреть по телевизору какой-то вестерн. Лоренца взяла трубку, потом заглянула в дверь и сказала, что звонят из квестуры синьору Карруа.

– Извините. – Карруа прошел к телефону.

Им не было слышно, о чем он говорил; минуты две спустя он вернулся, сел перед своей чашкой кофе, вобрал голову в плечи, скривил губы, понюхал кофе, отхлебнул и наконец произнес:

– Есть новости для тебя, ведь ты так печешься об этих парнях. Но мне бы не хотелось портить вечер.

– Что? – резко спросил Дука.

– Один из них покончил с собой в Беккарии, – сказал Карруа. – Выбрался на крышу и спрыгнул вниз. Они позвонили Маскаранти.

– Кто? – спросил Дука.

– Фьорелло Грасси. Смерть, естественно, мгновенная.

Фьорелло Грасси, извращенец, который наверняка бы заговорил, если бы не боялся стать «доносчиком».

– Они уверены, что это самоубийство?

Карруа пожал плечами.

Дука поднялся.

– Поеду посмотрю.

Карруа отхлебнул еще кофе и тоже встал.

– Уж эти мне молодые да любознательные! Вместе поедем.

– Останься с Лоренцей, – сказал Дука Ливии.

– Хорошо. – Она протянула ему ключи от машины.

Дука поехал на площадь Филанджери и остановился перед зданием Института перевоспитания трудных подростков имени Чезаре Беккариа. Все уже произошло; Фьорелло Грасси бросился с крыши и упал прямо перед входом, возле которого был припаркован «Фиат-600», за рулем которого сидела пожилая дама, которая закричала и потеряла сознание. Прибыла полиция, зафиксировала происшествие, сделала снимки; приехал прокурор, распорядился, чтобы труп убрали. Поливальная машина из муниципалитета тщательно смыла все следы, но зеваки не расходились – все судачили о том, как с крыши Беккарии сорвался (а может, бросился, а может, столкнули) парень шестнадцати (по другим версиям – тринадцати и восемнадцати) лет. Одни отходили, другие подходили, глазели, слушали, толковали, и, таким образом, создавалась текучая толпа – необходимый атрибут всякого происшествия, нечувствительный к холоду, влажности и скудному освещению площади.

Дука вышел из машины, взвинченный, как всегда, когда садился за руль, посмотрел на шушукающихся зевак, на место, где приземлился шестнадцатилетний самоубийца, и в крайнем раздражении, бок о бок с Карруа, вошел в здание.

Директор, на редкость приятный человек, с умным и волевым взглядом, поведал Карруа и Дуке, что ребят вели на ужин, как вдруг один из надзирателей заметил, что Фьорелло Грасси вышел из строя и, вместо того чтобы идти в столовую, быстро удаляется по коридору. Надзиратель его окликнул, но тот бросился бегом к лестнице черного хода и поднялся наверх, тогда как надзиратель, потеряв его из вида, сперва спустился вниз. Он вскоре понял свою ошибку, однако Фьорелло Грасси тем временем успел перелезть через решетку ограждения и стать на козырек крыши. Когда охранник появился в чердачном окне, Фьорелло крикнул: «Не подходи, а то спрыгну!»

– И что охранник? – спросил Дука.

– Попытался его уговорить, но парень, видно, не слушал: секунд двадцать раскачивался на краю, потом кинулся вниз головой.

Скорее всего, действительно самоубийство. Вряд ли в этой ситуации кто-нибудь из одноклассников мог столкнуть его с крыши. Да, сам себя порешил. Но почему? Он догадывался, но кто подтвердит его догадки?

– Могу я поговорить с учениками вечерней школы? – спросил Дука у директора.

– Ну, если в этом есть крайняя необходимость... Вообще-то нежелательно. Разумеется, все здесь знают о том, что произошло, и очень возбуждены, мы отправили их спать и уже погасили свет. Если их сейчас поднять, боюсь, чересчур перевозбудятся.

Прежде чем Карруа успел вставить слово, Дука заявил:

– Я понимаю, но мне действительно необходимо их увидеть. Директор устало кивнул. Прошло минут десять – и в холле рядом с директорским кабинетом выстроилась цепочка из восьми человек, в возрастном порядке.

Карруа вполголоса предупредил Дуку:

– Только спокойно.

Как командир иностранного легиона обходит смотром шайку своих головорезов, так и Дука прошел перед этим строем – медленно, заглядывая каждому в глаза в тусклом и безрадостном свете большого зала. Дойдя до конца строя, он двинулся в противоположную сторону. Он всех знал по имени, по возрасту, вообще знал всю их подноготную. В принципе не так уж они и непроницаемы, эти парни: одни родились преступниками, другие стали ими, третьи, возможно, находятся на полпути.

– Как тебя зовут? – Он остановился перед младшим из них и задал первый вопрос, хотя отлично помнил его имя.

– Карлетто Аттозо.

Это был наглый тринадцатилетний туберкулезник, единственный, у кого во взгляде не было и тени страха: он смотрел прямо в глаза не только троим надзирателям, что привели его сюда, не только директору, чье выражение лица нельзя было назвать добродушным, но и ему, Дуке; он смотрел ему в глаза прямо и насмешливо, хотя выглядел еще бледнее и тщедушнее в этом тусклом свете, бросавшем унылый отблеск на длинную отполированную крышку рояля, который стоял посреди холла.

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать.

– Нет, тринадцать, – поправил Дука, сознавая, что подросток издевается над ним, нарочно дает неточные ответы.

– Ах да, тринадцать, – с ухмылкой согласился малолетний преступник.

– Ты знаешь, что случилось с Фьорелло Грасси? – спросил Дука с твердым намерением не попасться в ловушку, расставленную парнем специально, чтобы его взбесить.

– Да.

– Что с ним случилось?

– С крыши прыгнул.

– А почему – знаешь? – Дука обвел взглядом остальных: у всех в глазах застыла тревога, кроме этого маленького уголовника.

– Не, не знаю.

Дука сделал шаг вперед и резко остановился перед коренастым парнем с томными, точно пьяными глазами, однако в их мути все равно проглядывали страдание и страх.

– Как тебя зовут? – поинтересовался он, также прекрасно помня его имя.

– Бовато Паоло.

– Лет сколько?

– Скоро восемнадцать.

– А ты знаешь, почему твой приятель Фьорелло бросился с крыши?

Голос Дуки, низкий и холодный в этом большом холодном зале, который выглядел пустым несмотря на присутствие ребят, усталых и задерганных надзирателей, директора и двоих полицейских, звучал так механически, безлично, что, казалось, срывался с магнитофонной пленки, и это явно производило на парня впечатление.

– Не знаю.

Врет, все он знает, как и его дружки, но все они чем-то или кем-то запутаны и потому врут. Такая полная круговая порука может держаться только на страхе. Дука прошел в конец цепочки и остановился еще перед одним парнем. Тот провел рукой по заросшим не то чтобы бородой, а коричневатым пушком щекам, и тут же отвел взгляд.

– Тебя как зовут? – Вопрос был чисто формальный: Дука и этого парня очень хорошо помнил.

– Еллусич Этторе.

– Фьорелло был твоим другом?

– Мы вместе учились в школе.

– А вне школы ты с ним виделся?

– Нет... – Глаза опущены вниз, шея набок, руки ощупывают и будто поглаживают детский пушок на щеках.

– Нет или да?

У парня были красивые славянские глаза.

– Ну, бывало, случайно.

– А где вы виделись? – Поскольку этот дурак молчал, думая, что ему удастся избежать ответов на вопросы, Дука решил ему помочь: – Может, в табачной лавке на улице Генерала Фары, вместе с еще одним вашим одноклассником по имени Федерико Делль'Анджелетто, у него, если не ошибаюсь, есть подружка, Луизелла, которая вяжет на машине и живет как раз в том доме, где табачная лавка? А?

Дука сильно сдавил его плечо: парень скривился и умоляюще поднял на него свои прекрасные славянские глаза.

– Да.

– Значит, ты ходил туда, и Фьорелло вместе с тобой?

– Бывало. – Он, как попугай, талдычил свое «бывало», точно желая кого-то убедить, что этого почти никогда, а может, и вообще не бывало.

– И что вы там делали с Фьорелло, у табачника?

– Да так.

– Что значит «да так»?

– Ничего. Там был флиппер.

– Вы играли на флиппере?

– Ну, в общем да.

– Только на флиппере? Или в карты тоже?

Дука спиной чувствовал взгляды Карруа и директора Института перевоспитания. Их безмолвное присутствие угнетало его. А еще он чувствовал раздражение и усталость троих надзирателей, которым тоже был не по душе этот дотошный смотр юных преступников, что лгали в глаза или, во всяком случае, всячески изворачивались, дабы извратить правду.

– И в карты, – ответил Этторе. Потом осторожности ради добавил: – Бывало.

– На деньги играли?

– Да так... Кто проиграет, за выпивку платил.

– И только-то? Или на деньги тоже?

– В общественных местах запрещено играть на деньги.

– Я не об этом спрашиваю. Ты играл на деньги или нет?

– Бывало.

– А Фьорелло?

– Нет, он карты не любил.

– Чего ж тогда он таскался в тот бар?

Вдруг, прежде чем парень с красивыми славянскими глазами успел ответить, в зале прозвучал сухой, металлический и какой-то истеричный смех.

– Ну-ка, кто у нас такой смешливый? – Он направился к центру шеренги, где стоял длинный, очень худой парень с круглыми навыкате глазами и подбородком, поросшим длинными волосками, – владелец, видимо, считал их бородой. Его светлые глаза испуганно забегали, потом опустились долу.

– Как тебя зовут? – спросил Дука, так и не получив ответа на первый вопрос.

– Марасси Каролино, – выпалил парень; как на плацу.

– Возраст?

– Четырнадцать.

– А чего ты смеялся? – Дука опять не дождался ответа. – Ну, говори!

– Не знаю.

– Нет, знаешь, – мягко возразил Дука.

Может быть, под влиянием столь неожиданной мягкости в голосе парень вновь засмеялся и посмотрел на Дуку наивным взглядом четырнадцатилетнего, видимо, не до конца испорченного подростка.

– Фьорелло нравился Фрик, вот он и ходил в бар, а играть не играл.

2

– Кто такой Фрик? – по-прежнему мягко расспрашивал Дука.

– Федерико. – Парень лукаво улыбнулся, видно, эта тема доставляла ему удовольствие, потому что он был хоть и испорченным, но все же ребенком.

– Федерико – а фамилия как? Фамилию знаешь?

Смешливый парень хохотнул и ответил:

– Федерико Делль'Анджелетто.

– Так Фьорелло ходил в бар на улице Генерала Фары, чтобы побыть с Федерико? – Дука и ему положил руку на плечо, по-отечески, без угрозы. – Выходит, они были друзьями? А как они дружили?

За спиной у Дуки закашлялся Карруа, но это не был естественный кашель. Карруа просто хотел предупредить его, чтоб не слишком вникал в эти подробности.

А парень с таким странным именем – Каролино – на сей раз не засмеялся, а повернул голову в профиль, чтобы самому не смотреть и устраниться от взгляда полицейского. Затем выговорил очень серьезно, даже с каким-то восхищением:

– Как жених с невестой.

Он хранил серьезность, а остальные семеро, невзирая на присутствие троих надзирателей, директора и полицейских, захохотали – не очень громко, но этот смех эхом пронесся по большому унылому холлу от окна к окну, от стены к стене. Смеялся наглый туберкулезник Карлетто Аттозо; смеялся мускулистый здоровяк Бенито Росси, который предположительно и переломал ребра молодой учительнице Матильде Крешензаги, дочери Микеле Крешензаги и Ады Пирелли; смеялся Сильвано Марчелли, шестнадцатилетний сифилитик; смеялся семнадцатилетний Этторе Доменичи, чья мать таскалась по бульвару Тунизиа и прилегающим улицам; смеялся его ровесник Микеле Кастелло, который из-за отсутствия природной склонности к труду находил себе пожилых и щедрых покровителей; смеялись Этторе Еллусич с прекрасными глазами славянина и Паолино Бовато с томными глазами наркомана. Смеялись все семеро, кроме Каролино Марасси, коему принадлежала фраза, вызвавшая всеобщее веселье; словом, всех учеников вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи, кроме Федерико Делль'Анджелетто и Веро Верини (они, как совершеннолетние, содержались в близлежащей тюрьме Сан-Витторе) да еще Фьорелло Грасси (он по невыясненным мотивам личного порядка бросился с крыши Института перевоспитания имени Чезаре Беккариа), обуял неудержимый смех. Но смеялись они недолго, секунды три, затем под взглядом Дуки все враз замолчали.

– Итак, – обратился он, как только смешливое эхо угомонилось, к парню по имени Каролино, и не думавшему смеяться, – ты много знаешь о твоем приятеле Фьорелло, может быть, ты знаешь даже, почему он наложил на себя руки, почему бросился с крыши?

Тот не ответил, и Дука не стал повторять вопрос, он выждал, пока тишина, наступившая после этого точно поставленного вопроса, станет нестерпимой и более многозначительной, чем любой ответ. Потом, повернувшись спиной к парню и ко всем этим подонкам, подошел к директору колонии.

– Я закончил, можете их увести.

Надзиратели повели воспитуемых спать, и зал без них показался еще огромнее. Дука снизу вверх посмотрел на стоящего перед ним Карруа.

– Это напрасно потраченное время, так мы ничего не добьемся, – очень тихо произнес он. – Все они знают правду, но молчат. Всех их настропалили убить учительницу и объяснили, как избежать наказания. Я только хотел выяснить, почему Фьорелло покончил с собой, и они это знают, но ни за что не скажут, пока мы будем допрашивать их согласно правилам.

– А вы как бы хотели их допрашивать? – спросил директор без намека на иронию.

– С кнутом, да? – ядовито подхватил Карруа.

Дука покачал головой и даже попытался улыбнуться.

– Я думаю, у нас есть только один способ подобраться к этому дракону.

– Интересно, какой же? – продолжал язвить Карруа.

– Выдайте мне на поруки одного из этих ребят, – отчеканил Дука. – Скажем, Каролино Марасси, он самый неиспорченный.

– То есть как это – на поруки? – переспросил Карруа; теперь не только голос, но и взгляд его был полон яда.

– Ну, отдайте мне его на несколько дней, – терпеливо разъяснил Дука, не обращая внимания на сарказм шефа. – Он будет при мне днем и ночью, я с ним поговорю и заставлю сказать правду. Эти ребята молчат, потому что кого-то боятся. Если мне удастся убедить одного из них, что бояться не надо, наоборот, он должен помочь нам схватить этого человека, тогда наша миссия будет выполнена. Но чтоб добиться этого, я должен забрать его с собой, внушить ему доверие, убедить, что лучше слушаться меня, чем того, «другого», который напугал его и всех остальных.

Молчание. Директор Беккарии устало провел рукой по лицу. Карруа долго созерцал паркет, потом произнес уже не издевательским, а каким-то растроганным тоном:

– Ты что, правил не знаешь? Прокуратура вверила парней администрации этого учреждения. Что же будет, если всякий полицейский, будь то я или ты, начнет увозить подследственных, когда ему вздумается, и допрашивать их по своему усмотрению? Почем я знаю, может, дома ты эту правду из него поленом будешь вышибать?

Директор нервно рассмеялся, а Дука невозмутимо ответил:

– Я его пальцем не трону.

– А если он от тебя сбежит? Или покончит с собой, как Фьорелло Грасси, что тогда?

– Я не дам ему ни сбежать, ни покончить с собой.

– Ну да! – снова взъярился Карруа. – Ты же у нас Господь Бог! Захочешь – так Земля будет вращаться в другую сторону!

Директор встал, улыбнулся Дуке.

– Если б это зависело от меня, я бы вам без колебаний доверил любого из моих подопечных. Я тоже убежден, что это единственный способ докопаться до истины. Но вряд ли прокуратура одобрит такой, мягко говоря, нетрадиционный подход к делу.

– Попытка не пытка. – Дука оперся обеими руками о длинный стол и переводил взгляд с одного на другого. – Почему бы не попробовать? Дайте мне этого парня на несколько дней, максимум – на неделю, и я найду настоящего виновника.

Карруа тоже поднялся.

– Все равно ничего не выгорит. Прокуратура никогда не даст согласия.

Дука, рассвирепев, ударил кулаком по столу.

– А ты спроси!

– Спрошу, конечно, спрошу? – не менее свирепо отозвался Карруа. – А завтра дам тебе полный отчет о том, куда они меня пошлют!

3

Бульвар Брианца, дом номер 2. Ливия остановила машину. Накануне она побывала в парикмахерской, очень коротко, почти наголо постриглась и напялила большой парик с длинными струящимися по плечам волосами, почти скрывающими ее шрамы. День был какой-то не миланский: несмотря на холод, ярко светило солнце, она воспользовалась этим, надев большие темные очки, также выполнявшие маскировочную функцию.

– Ты чего не выходишь? – спросила она Дуку.

А чего мне выходить? – подумал Дука, заглядывая в глаза сквозь завесу длинных волос. Кому это нужно – никому! Никто не хочет знать правду, учительница умерла, одиннадцать учеников зверски, изощренно ее убили, но ввиду своего возраста наверняка получат смехотворные сроки. Если у них и был подстрекатель, настоящий виновник преступления, никому до этого дела нет; на то, что врачиха снабжала одного из ребят наркотиками и сожительствует с его сестрой, тоже всем наплевать, полиция и прокуратура загружены по горло – им не до нюансов. Так какой смысл было приезжать сюда, на бульвар Брианца, и выпытывать что-то у врача-гинеколога и ее медсестры и сожительницы? Никакого, всем это до лампочки!

– Чего не выходишь? – повторила Ливия.

Она была так хороша с этими длинными волосами, спускающимися на лицо, как две шторки, и в этих больших темных очках, что у него даже сердце защемило.

– Ты тоже выходи, пойдешь со мной, – приказал он. – А где пистолет?

Она послушно открыла сумочку, вытащила маленькую «беретту».

– Доволен?

Да, доволен. Немногие могут себе представить, как легко человеку, в том числе женщине, попасть в ситуацию, когда приходится стрелять в целях самозащиты. Они вылезли из машины, оставив ее в неположенном месте; консьержка сообщила им, что доктор Эрнеста Романи живет на четвертом этаже и что лифт не работает. Они поднялись на четвертый, позвонили в дверь с табличкой «Эрнеста Романи» – без всяких «д-р» и «проф.», просто «Эрнеста Романи», – им открыла молодая женщина.

По наркотически томным глазам Дука сразу догадался, что это сестра Паолино Бовато, казалось даже, это он сам, собственной персоной, если б не ярко-красные губы и не длинные красивые ногти, выглядывавшие из-под белого сестринского передника.

Дука вошел с Ливией в узенькую прихожую и предъявил удостоверение.

– Полиция. – Он спрятал корочки в карман. – Мне надо поговорить с доктором Романи.

Сестра Паолино Бовато провела их в типичную приемную перед врачебным кабинетом: замусоленные журналы на безликом столике, рыжеватый пейзаж на стене, очевидно, изображавший осенний лес.

Профессор гинекологии Романи, сестра пожилой инспекторши по делам несовершеннолетних, вошла несколько секунд спустя. Она была совсем не похожа на Альберту: гораздо выше, нет той выдержки, наверняка более впечатлительна и непредсказуема. На ней были большие совершенно круглые очки в тонкой золоченой оправе, привносившие в это уже не первой молодости лицо что-то от студентки американского колледжа.

– Прошу вас. – Она кивнула на дверь кабинета и, как только они вошли, повторила: – Прошу вас, – указывая на неудобные металлические кресла перед металлическим письменным столом; у нее был тон учительницы, приглашающей учеников отвечать на поставленный вопрос.

Дука, ни слова не говоря, смотрел на тончайшую золотую оправу очков, автоматически причислявших их владелицу к высшему классу. Ливия, разумеется, тоже молчала и глядела на свои колени, должно быть, думая о том, что юбка у нее коротковата для полицейского шофера. Да, лучше бы, пожалуй, подлиннее.

Молчания посетителей оказалось достаточно, чтобы хозяйка разнервничилась.

– Полиция? – спросила она несколько надменным, но выдававшим тревогу голосом.

Дука утвердительно кивнул, кое-как устроился в неудобном кресле и раздельно произнес:

– У меня был разговор с Альбертой Романи на предмет убийства учительницы вечерней школы. Ваша сестра – очень благоразумная дама и отвечала с предельной искренностью. От нее я узнал, что девушка, которую вы держите здесь в качестве медсестры, на самом деле вовсе не медсестра, а ваша пациентка, которой вы сделали операцию, запрещенную законом. Ваша сестра также сообщила мне, что вы снабжаете, вернее, снабжали до недавнего времени, брата этой девушки опиумом и что он вас шантажировал.

Профессор Романи сохраняла внешне спокойствие и даже время от времени кивала, как бы в подтверждение его слов.

– За подпольный аборт и распространение наркотических препаратов вы подлежите немедленному аресту, – продолжал Дука. – Но мой сегодняшний визит вызван не этим. Пока в мои планы входит лишь задать вам несколько вопросов, касающихся ученика вечерней школы Паолино Бовато. Ваша медсестра, поскольку она приходится родной сестрой упомянутому учащемуся, тоже могла бы оказать нам помощь в этом смысле.

– Мне ее позвать? – спросила Эрнеста Романи.

– Будьте так любезны.

Она встала, открыла дверь в коридор и окликнула:

– Беатриче! – Стоя на пороге, дождалась девушку и объяснила: – Полиция желает нас допросить. Входи, садись.

Обе одетые в белое женщины – одна в длинном переднике, другая в халате мужского покроя – уселись за письменный стол в ожидании вопросов.

– Как вам известно, чуть менее двух недель назад молодая учительница вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи была зверски убита своими учениками. У нас есть основания полагать, что ученики были, так сказать, лишь исполнителями убийства, а спровоцировал и организовал его некто со стороны. Судя по всему, этот человек внушает подросткам сильный страх, поскольку во время неоднократных допросов никто из них не упомянул о нем. Все они твердят, что никого и ничего не знают. – Дука говорил как-то неохотно, тоже как учитель, в сотый раз излагающий один и тот же материал. – Итак, вы, профессор Романи, знакомы с упомянутым Паоло Бовато, а также вы, синьорина Беатриче, хорошо его знаете, поскольку приходитесь ему сестрой. В связи с этим я хочу задать вам следующий вопрос: не было ли у Паолино Бовато или у кого-нибудь из его школьных товарищей постоянной связи со взрослым человеком? Я имею в виду вот что: ребята обычно дружат со своими сверстниками, а со взрослыми, пожилыми людьми их отношения носят переменный характер в зависимости от сиюминутных выгод. Здесь же речь идет о довольно тесной дружбе. Один из этих подростков, возможно тот же Паолино, состоит в дружеских отношениях с кем-то, кто подвиг его вместе с одноклассниками на убийство учительницы, иначе говоря, этот взрослый человек является организатором преступления, подлинным виновником. Вам наверняка известно, в каких кругах вращался Паолино, из чего я заключаю, что вы сумеете навести нас на след.

Беатриче Бовато решительно тряхнула головой и тихим, но дрожащим от негодования голосом заговорила:

– Поди знай, с кем этот грязный скот якшается! Он еще почище отца, тот, когда мне и десяти не было, хотел меня изнасиловать, мама ушла, а я спаслась только потому, что отпихнула его к печке, он себе задницу обжег, ну и оставил меня в покое. А с тринадцати я в прислуги пошла и уж больше домой не возвращалась, чтоб мать не послала меня на улицу. Так что не знаю, с кем Паолино дружбу водит, и ничего про него не знаю. Он всего год назад как объявился, чтоб угрожать мне и синьоре. Этот бандит и сам кого хочешь прибьет, без советчиков.

Монолог отнюдь не был проникнут сестринской любовью, зато в нем чувствовалась безупречная правдивость. Доктор Романи положила на плечо девушке красивую сильную руку с коротко подстриженными ногтями.

– Вам тоже ничего не известно о связях Паолино? – обратился он к ней.

Эрнеста Романи тут же убрала руку.

– Я, кажется, поняла, что вам нужно, и надеюсь в какой-то степени оказаться вам полезной.

При этих словах Дука медленно сжал кулаки, а Ливия снова воззрилась на свои колени. По улице прогрохотал грузовик; Эрнеста Романи дождалась тишины и начала:

– Однажды, когда Паолино явился сюда за очередной дозой, ему было так плохо, что он выпил залпом почти полстакана лауданума, и мне пришлось уложить его на кушетку, пока он не очухается. – Она говорила четко и внятно, только в голосе по-прежнему звучала неуверенность. – Как известно, в состоянии наркотической релаксации люди себя не контролируют, и Паолино поведал мне, что он с другом был в Швейцарии – всего один день, но ему там очень понравилось. Они познакомились с двумя итальянками – горничными в отеле. Он мечтал опять съездить в Швейцарию и еще раз встретиться с этими девушками, уверял, что добьется этого любой ценой, хотя у него нет ни паспорта, ни визы, но зато есть один добрый и щедрый человек, который в прошлый раз переправил их через границу и еще переправит. Он все время повторял, что те девушки очень красивые, одна блондинка, другая брюнетка, ему больше нравится брюнетка. Я слушала и мне было противно и смешно: противно потому, что не каждый день встретишь мальчишку – ему ведь всего семнадцать – такого растленного и снаружи и внутри, а смешно из-за тех глупостей, что он наговорил про двух девушек.

Дука ожидал продолжения, но, видимо, доктору Романи сообщить было больше нечего.

– Когда это случилось? – наконец задал он вопрос.

– Прошлым летом, кажется, в конце июля – начале августа.

– Он не сообщил никаких подробностей касательно того доброго человека, что обещал переправить их через границу?

– Не припомню, но из его рассказа я поняла, что до границы они добирались на машине.

Ничего удивительного. На машине куда угодно доберешься.

– А он не называл место, где они собирались пересечь границу? Каноббьо, Луино, Понта-Треза?

– Нет, – покачала она головой, – этого он не говорил. Даже в состоянии, близком к ступору, он был очень осторожен.

Что ж, и это понятно. Дука встал.

– Спасибо вам.

– Не знаю, помогла ли я вам, – сказала Эрнеста Романи. – Надеюсь, да.

– Возможно, – ответил Дука.

Напоследок он окинул взглядом обеих женщин – профессора гинекологии и сестру Паолино Бовато. Обе вызывали у него со чувствие. Затем вышел с Ливией на улицу, сел в машину.

– В квестуру.

Путь был долгий, изматывающий, даже с таким асом, как Ливия; машины двигались судорожными рывками, водители смотрели друг на друга с ненавистью, светофоры никак не хотели переключаться на зеленый, и у Дуки оказалось достаточно времени для раздумий. Паолино Бовато с другом ездил в Швейцарию – каким образом? Незаконно, без документов – нашелся синьор, переправивший их туда на машине. Но на машине еще труднее пересечь границу без документов. Может, все это бред под действием лауданума? И какая связь у этой истории с тем, что он ищет? Закрыв глаза, Дука напряженно размышлял, пока Ливия не объявила:

– Приехали.

Он и не заметил, как машина остановилась во дворе квестуры.

– Подожди меня здесь, – сказал он Ливии.

Бегом взбежал по лестнице, пронесся по коридору, что-то вспыхивало и гасло в мозгу, подобно сигналу тревога; с ним это порой случалось, когда он над чем-то думал и был близок к разгадке.

Он распахнул дверь своего кабинета. Очень чисто и пахнет мастикой; старая уборщица, видно, считает его важной шишкой и надраивает убогую мебель с невероятным усердием. Ничего не поделаешь, каждый сам выбирает себе кумиров.

Дука отпер один из ящиков стола и вытащил пухлую папку без названия. Но он и без названия знал, что там внутри. А внутри была фотография, которую он сразу перевернул обратной стороной, дабы лишний раз не заводиться, и тоненькие папки, одиннадцать штук, со сведениями о каждом из одиннадцати подследственных. Они были разложены в алфавитном порядке: Аттозо Карлетто, Бовато Паоло, Верини Веро и так далее. Дука перелистал по одному все документы. Что-то искал, но сам не знал что. Он велел Ливии обождать, обещал тут же вернуться, но прошло больше получаса, он добрался до девятой папки, а все еще ничего не нашел. Когда не знаешь, чего искать, поиски, естественно, осложняются.

Наконец в папке остался только один листок. Дука даже не сразу вспомнил, что это такое, потом, вчитавшись, понял: карта.

Описание всего, что было найдено в аудитории А вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи. Номер 1 – учительница, номер 2 – трусы, номер 3 – левая туфля и т.д. Номер 11 – бюстгальтер, номер 16 – кусок сахара, номер 18 – пятьдесят швейцарских сантимов.

Он перечитал: «Номер 18 – пятьдесят швейцарских сантимов». Один из ребят во время побоища потерял швейцарскую монетку. Ее кто-нибудь мог ему подарить, или он с ребятами ездил за сигаретами, шоколадом и шерстяными свитерами в приграничные области, где в ходу швейцарская валюта. А может, кто-то из них действительно побывал в Швейцарии, и тогда это не кто иной, как Паолино Бовато, ведь он сам рассказывал профессору Эрнесте Романи, что был с другом в Швейцарии.

Пока он укладывал папку обратно в ящик, в голове у него крутились два вопроса. Первый: с каким другом Паолино ездил в Швейцарию? Второй: зачем они туда ездили? Потом, когда он уже направлялся к двери, всплыл еще и третий: для чего понадобилось тому синьору переправлять их в Швейцарию?

Поворачивая ключ, Дука услышал телефонный звонок. Он вернулся в кабинет, снял трубку и услышал голос Карруа:

– Я с утра тебя ищу.

– Вот он я.

– Спустись ко мне, у меня для тебя хорошие новости.

Дука без лишней спешки спустился в кабинет шефа. Китайская мудрость гласит: никогда нельзя знать заранее, хорошая новость или плохая. Скажем, ты выиграл в лотерею – вроде бы хорошая новость, но лишь до некоторой степени, если учесть, что, отправившись получать выигрыш, ты можешь попасть под троллейбус.

– У тебя просто талант очаровывать людей, – сказал Карруа, как только он вошел. – Ну никто перед тобой устоять не может: ни мужчины, ни женщины, ни старые служаки вроде меня, ни даже директора исправительных колоний, я имею в виду Беккарию.

Дука сел за стол, пытаясь понять, к чему он клонит.

– Тебе не любопытно узнать, что произошло? – спросил Карруа.

– Любопытно, – ответил он, чтоб не разочаровывать шефа, хотя, если честно, он слишком устал, чтобы проявлять любопытство.

– В тот вечер, когда мы с тобой были в Беккарии по поводу самоубийства Фьорелло Грасси, ты, если не ошибаюсь, выразил желание взять к себе на недельку одного из тех ребят, чтоб хорошенько его расспросить и вытянуть из него правду. Ты сам-то это помнишь?

– Конечно.

Дука чувствовал жар и озноб. Грипп, наверное, подумал он. До чего же трогательно Карруа его поддразнивает. Чтобы доставить шефу удовольствие, он улыбнулся.

– Ну слава Богу Так вот, я спросил у прокурора, нельзя ли нам забрать одного из парней на некоторое время, чтобы допросить его в домашней обстановке, а он, как узнал, что этим будешь заниматься ты, сразу согласился. И даже сказал, что был против, когда тебя осудили за эвтаназию, его бы воля – он бы тебя полностью оправдал. А потом без звука подписал ордер о выдаче на поруки. Вот он, у меня. Но прежде чем ты его получишь, я бы хотел тебя кое о чем предупредить.

Дука смиренно наклонил голову.

– Если он от тебя сбежит – считай, что ты здесь больше не работаешь, я лично отдам приказ об увольнении. – Карруа говорил внушительно, без тени шутки. – Но не дай Бог, с ним что-нибудь случится, к примеру, ногу сломает или его похитят, тогда я не только тебя уволю, но и отдам под суд.

Дука еще раз кивнул: вполне естественно.

– Если ты его упустишь, мне тоже несдобровать, – продолжал Карруа, постепенно повышая голос, – потому что я поддержал твою просьбу. Но в этом случае ты не только будешь уволен и пойдешь в тюрьму, прежде я башку тебе проломлю вот этими руками.

Совершенно справедливо, подумал Дука.

– Надеюсь, ты понял, что я не шучу? – заключил Карруа.

– Разумеется.

– Тогда вот с этой бумажкой можешь ехать в Беккарию. Директор тоже от тебя без ума, он выдаст любого, на кого укажешь. Ты как будто уже выбрал кого-то, имя у него еще такое нелепое...

– Да. Каролино. Каролино Марасси.

4

Каролино Марасси, не веря своим глазам, вышел из подъезда вместе с Дукой. Ежась от холода в пальтишке, из которого давно вырос (рукава не доходили до запястий), он оглядел заиндевелую, замусоренную площадь. Как всегда, стоит туман: сбежать проще простого. Дука не держал его, но парень опасался ловушки: вдруг улицы оцеплены полицейскими и он, как дурак, попадется им в лапы? Прежде чем смазать пятки, надо хоть что-нибудь понять во всем этом, а он пока ничего не понимал.

– Садись, – сказал Дука и открыл перед ним заднюю дверцу машины. Сам он сел на переднее сиденье, рядом с Ливией. – Поехали домой.

Выпученными светлыми глазами Каролино обозревал знакомые места: улица Торино, Соборная площадь, проспект Витторио, Сан-Бабила. Он напряженно думал, но мысли, как испуганные кони, рвались в разные стороны, закусив удила. Зачем этот полицейский его забрал? Зачем везет к себе домой? Почему не присматривает за ним получше? Вот и сейчас повернулся к нему спиной, как будто его тут вовсе нет, а он, Каролино, при желании может распахнуть дверцу и выскочить: улица забита, и они тащатся не быстрее черепахи.

– Это Каролино, – не оборачиваясь, представил его Дука. – А это Ливия, мой шофер.

Каролино потер застывшие руки и досадливо подумал: ну что за шутки такие дурацкие? Сказать, что эта девица шофер! Нашел кому лапшу на уши вешать!

– Останови где-нибудь у мясной лавки, – попросил Дука Ливию.

Она остановилась почти сразу, потому что увидела одну буквально в десяти метрах.

– Все выходим, – сказал Дука и двинулся первым, ничуть не заботясь о том, идет за ним Каролино или нет.

Каролино шел; он был почти одного роста с Ливией, худой, нескладный, с грязно-каштановыми волосами, слипшимися в сосульки.

– Четыре отбивные, потолще, – попросил Дука.

Мясник приветливо ему улыбнулся, потом – уже без улыбки – покосился на оборванца Каролино.

– Он со мной, – пояснил Дука.

Каролино мрачно уставился в пол; он понимал, что выглядит неуместно в этом респектабельном заведении.

– И еще полтора килограмма отварного мяса, – добавил Дука.

– Я вам сейчас такой грудинки положу – пальчики оближете! – похвастался мясник.

Дука угостил парня сигаретой и повернулся к Ливии.

– Еще заедем в колбасную.

Колбасная оказалась совсем рядом.

– Вот. – Ливия подъехала к тротуару.

Видя, что Каролино стесняется, Дука предложил:

– Если не хочешь идти, можешь посидеть в машине.

Каролино немного подумал.

– Да, я здесь посижу.

Он посмотрел вслед полицейскому и его «шоферу», которые вошли в переполненную колбасную – наверняка долго там простоят. Потом взгляд его остановился на торчащих в зажигании ключах: полицейский не взял их с собой. Мысли перестали испуганно скакать у него в голове и начали потихоньку группироваться. Он сообразил: его испытывают, хотят проверить, не сбежит ли. Сбежать он мог в любую минуту, даже вот на этой машине. Водить он умеет, а для того чтобы угнать машину, права не нужны. Но далеко ли он уедет – вот в чем вопрос. Наверно, не успеет даже разыскать какого-нибудь барыгу и толкнуть ему покрышки, сразу же заграбастают. И уж тогда спуску не дадут. Конечно, бежать вот так, без гроша в кармане, глупо. Если потом представится случай – он им воспользуется, если нет, то нет.

– Теперь домой, – сказал Ливии Дука, выходя из колбасной.

Он сел в машину, даже не проверив, сидит ли внутри парень.

– Проголодался?

– Есть малость.

Каролино невольно сглотнул слюну: голод давно поселился у него в желудке, быть может, с рождения, теперь поди его оттуда выдвори.

– Сейчас приедем, – посулил Дука.

Медленно прорезав сгустившийся к вечеру туман на улице Пасколи, машина вырулила на площадь Леонардо да Винчи.

– Пошли, – сказал Дука.

Лоренца открыла им дверь.

– Это мой друг, он останется с нами ужинать, – сообщил ей брат. – Входи, Каролино, это моя сестра.

Он завел парня в ванную, закрыл дверь и пустил горячую воду.

– Раздевайся и складывай одежду на пол, вот тут, в углу.

Парень послушно отодвинулся в угол и начал раздеваться.

Дука прикурил сигарету и протянул ему.

– Вшей-то хоть нет у тебя?

Каролино помотал головой.

– Нет, вшей нет, только клопы.

– Так ведь клопы же в матрасах.

– Да, но там их столько, что и на теле остаются. На мне, правда, немного.

– Тем лучше, – вздохнул Дука, закрывая кран.

Крохотное помещение заполнилось паром. Дука открыл другой кран и пустил немного холодной воды. Потом сам закурил. После третьей затяжки парень разделся и весь вспотел.

– Ты какую ванну любишь – горячую, холодную?

– Не знаю, не пробовал. В Беккарии мы только душ принимали. Он был почти холодный, мне не понравилось.

– Тогда пощупай ногой, – посоветовал Дука.

Парень потрогал воду и одобрительно кивнул.

– Залезай, только потихоньку, а то ошпаришься.

Он смотрел на длинное, все искусанное клопами тело парня, неуклюже забиравшегося в ванну.

– Вытягивайся поудобнее. Так хорошо?

– Да, – отозвался парень.

– Подожди, я сейчас вернусь.

Дука сгреб в охапку барахло парня, включая и ботинки, вышел из ванной и побежал на террасу, к мусоропроводу. Все это он по очереди спустил в дыру; ботинки оглушительно прогрохотали по трубе.

– Ты что делаешь? – спросила сестра, выглядывая на террасу.

– Дезинфекцию провожу.

Почти бегом он вернулся в ванную; лицо у парня покраснело, а вода сделалась темно-коричневой.

– Смотри, вот это рукавица, чтоб намыливаться, ты такие видел?

– Нет.

– Надеваешь ее как перчатку, другой рукой берешь мыло и густо намыливаешь, а потом трешь тело, чтобы оно покрылось пеной.

Он стал смотреть, как парень справляется с мытьем. Каролино намылился на совесть, но пришлось несколько раз сменить воду, пока она не стала совсем чистой; волосы его вдруг посветлели, сделались почти белокурыми. Лоренца крикнула снаружи:

– Дука, я запускаю макароны?

– Мы будем готовы через десять минут, – отозвался он.

Он дал парню свою пижаму; она оказалась не так уж велика, надо было только чуть подвернуть штанины и рукава, правда, несколько широковата, точно костюм дзюдоиста.

На двенадцатой минуте все четверо сидели за кухонным солом. Лоренца разложила по тарелкам макароны с мясным соусом.

– Подложи ему еще, – велел Дука, и та опрокинула остатки дымящегося блюда на тарелку парню.

Каролино как зачарованный смотрел на высящуюся перед ним гору макарон; потом она стала еще выше, сделалась красной от мясной подливы, затем белоснежной, когда Лоренца посыпала ее сыром. И все-таки ему было не по себе, хотя Ливия и Лоренца ему улыбались и старались поменьше на него смотреть. Дука, сидевший с ним рядом, перемешал макароны, сунул ему в руку вилку.

– Ешь, не стесняйся.

Каролино покраснел как рак и начал жевать, упорно глядя в тарелку; присутствие женщин смущало его и еще больше настораживало. Но он был так голоден, что вскоре забыл и о женщинах, и о том, как надо держать вилку, чтобы макароны не вываливались изо рта, и о том, что пронзительно чавкает. Дука включил приемник, нарушив неловкое молчание; лепет транзистора явно понравился Каролино, во всяком случае, он стал жевать в ритме речи диктора, передававшего новости. Выделенная ему порция макарон была огромной, но Дука представил себе аппетит парня, вышедшего из исправительного учреждения. И действительно, парень довольно быстро с нею расправился.

– Яйцо сверху разбей, – напомнил Дука Лоренце, крутившейся у плиты.

– Без тебя знаю, – отозвалась Лоренца.

Через минуту перед Каролино появилась толстая отбивная, прикрытая шипящей яичницей. Он недоверчиво взглянул на полицейского.

– Запивай вином, – посоветовал Дука, наполнив его бокал.

Мясо да еще и яичница! Парень, наверное, отроду не видал столько мяса. Вон какой он тощий, и если пока не подхватил чахотку, то с кормежкой сиротских приютов и колоний она от него не убежит. Каролино не знал, с какой стороны подступиться к этой благодати, но инстинкт помог ему: сперва он отрезал куски мяса ножом, затем, взяв руками косточку, дочиста обглодал ее и, наконец, помогая себе куском хлеба и вилкой, уплел яичницу.

Дука подлил ему еще вина.

Парень залпом опустошил бокал, и Дука снова его наполнил.

– Сразу не пей, понемножку.

Каролино порозовел. Забавно, до чего же легко эти мальчишки краснеют. По радио начали передавать легкую музыку, Дука барабанил в такт пальцами по столу. Лоренца и Ливия тихонько переговаривались. В тесной кухне было тепло и витали вкусные запахи. Лицо Каролино блестело от пота, он то и дело прихлебывал из стакана, но глаз не поднимал.

– Сигарету? – спросила Ливия и через стол протянула ему пачку.

Каролино посмотрел на шрамы, избороздившие ее лицо, и подумал: откуда они? Впрочем, девушка все равно красивая, даже с этими шрамами. Он увидел перед собой зажженную спичку, которую поднес ему Дука, прикурил и медленно, с наслаждением затянулся. Спустя какое-то время Дука предложил ему вторую сигарету; ее он тоже выкурил, уже не пряча глаза, а осматриваясь вокруг, но не задерживая взгляда ни на ком из присутствующих; время от времени губы его растягивались в подобии улыбки; три стакана вина помогли снять напряжение. Докуривая третью сигарету, он почувствовал, что глаза у него слипаются.

– Спать хочешь? – спросил Дука.

Каролино затушил сигарету в пепельнице; непонятно отчего, полицейский расплывался перед ним, словно в тумане, и голос девушки, той, со шрамами на лице, донесся откуда-то издалека:

– Конечно, хочет.

Другой женский голос сказал ему прямо в ухо:

– Что с тобой?

Он почувствовал на плече руку полицейского.

– Он просто немного устал. Пошли, Каролино.

Рука поддерживала его под локоть – не грубо, а по-доброму, по-отечески. Каролино поднялся, послушно дал себя провести сквозь туман, наполнивший помещение; он не понимал, куда его ведут, не понимал, почему так хочется спать. Может, он напился? До сознания с трудом дошел голос полицейского:

– Вот сюда ложись, на кровать.

Он кивнул, не видя кровати, но полицейский помог ему сесть, а потом вытянуться на постели; те же добрые руки укрыли его одеялом, а голос произнес:

– Спи, тебе надо выспаться.

Подушка была мягкая, матрас тоже, гладкие простыни не царапали кожу, как в колонии. Каролино не знал, то ли полицейский погасил свет, то ли сам он погрузился в блаженную темноту сна.

5

Он впервые в жизни проснулся, оттого что выспался. Сквозь занавески на окнах просачивались полосы света, и по этим полосам он понял, что туман на улице так и не рассеялся. Потом вдруг осознал, что он не в Беккарии, и вспомнил все, с того момента, как полицейский увез его из колонии, до того, как его внезапно одолел сон. Он рывком сел на постели и осмотрелся. Комната была маленькая, скромно обставленная: шкаф, кровать, два стула светлого дерева и тумбочка – вот и вся мебель, – но ему она показалась просто шикарной. На тумбочке стояли желтая настольная лампа и маленький будильник, показывавший без двадцати двенадцать; он никогда еще столько не спал.

Каролино потянулся, зевнул, но мысли уже прояснились, причем одна, должно быть, пришедшая во сне, преобладала над всеми: полицейский хочет его купить за сигареты, еду и ласковое обращение. Просто так никто ничего не делает. Ежу ясно, чего он добивается в обмен: чтоб Каролино раскололся. Вот это влип так влип.

Он спрыгнул с кровати, босиком подбежал к окну, открыл створки и жалюзи, но тут же вновь их захлопнул – от холода; к тому же за окном почти ничего не увидел из-за тумана. Понял только, что окно выходит во двор.

– Доброе утро, Каролино!

Он вздрогнул, обернулся и увидел полицейского с большим пакетом и коробкой; тот бросил их на кровать.

– Доброе утро, синьор.

– Не называй меня синьором, мы же не в колонии.

– Да, синьор. – Он сам улыбнулся своей оплошности.

Полицейский снова повел его в ванную.

– Мойся как следует, мыла не жалей.

Дука прошел на кухню к Лоренце и Ливии. Услышав, как хлопнула дверь ванной, он вернулся вместе с парнем в комнату, где тот спал, и распечатал большой пакет. Там была вся одежда, вплоть до шерстяных носков, рубашки и галстука. Затем открыл коробку с ботинками.

Каролино не отрываясь смотрел на светло-серый костюм, понимая, что это для него, и все же не веря. Потом перевел взгляд на полицейского.

– Примерь, – сказал Дука, – не знаю, подойдет ли, мы выбирали на глаз.

Выбирала, собственно, Ливия; он послал ее в универмаг купить все, что нужно для парня (может, когда-нибудь квестура возместит ему эти расходы, но скорее всего, нет), потому как у Ливии и глазомер, и вкус.

Он немного помог парню одеться, ведь тот в жизни не носил таких вещей: затянул как следует ремень, завязал красивый узел на галстуке, и под его руками Каролино преображался, будто заново вылепленный из пластилина. Если б не длинные патлы, мотавшиеся из стороны в сторону, он выглядел бы как респектабельный молодой человек. Да, глазомер у Ливии есть: она хоть и не снимала с парня мерок, но все пришлось ему впору, кроме, пожалуй, рукавов, так как руки у него были чересчур длинные.

– По-моему, нормально, – одобрил Дука. – Надо бы только постричься, побриться, а то вон как зарос, да еще хорошее пальто – и ты в полном порядке.

Когда, посетив парикмахерскую и примерив только что купленное светло-серое теплое пальто, Каролино погляделся в зеркало, то не узнал своего отражения. Даже руки, обработанные хорошенькой маникюршей, были словно чужие. Он посмотрел на полицейского, на его девушку и опустил глаза.

В тот день полицейский повел его в кино. На следующий – повез в пригородный ресторан на берегу небольшого озера, которое едва виднелось в тумане. И везде с ними ездила та девушка, то ли невеста полицейского, то ли его помощница – он так толком и не понял. Оба были с ним очень любезны, не мучили расспросами, ни на что не скупились: ни на еду, ни на сигареты, – и совсем за ним не следили, впрочем, может, ему только так казалось, может, они умели это делать незаметно. Желание сбежать донимало его хуже, чем паразиты в Беккарии, но он был неглупый парень и потому выжидал. Быть того не может, чтобы полицейский забрал его из колонии просто так и теперь задаром кормит, одевает и развлекает. Что-то в этом полицейском ему нравилось, хотя он терпеть не мог полицейских и их прихвостней. Это «что-то» заключалось в том, что он обращался с ним не как с уголовником. В ту ночь на допросе он был суров, но даже ни одной оплеухи не отвесил. А сейчас рядом с ним Каролино чувствовал себя нормальным человеком, одним из тех, кто никогда не имел дела с полицией. Возможностей сбежать у него было хоть отбавляй – и утром, и вечером, и даже ночью: достаточно открыть окно, квартира на втором этаже, а ему случалось прыгать и с третьего.

На пятый день девушка вышла из машины за покупками, и полицейский начал задавать ему вопросы. В машине было тепло, а снаружи, за окнами, проплывали в тумане посиневшие лица прохожих.

– Ты был когда-нибудь в Швейцарии?

– Нет.

– А кто-нибудь из твоих друзей?

– Не знаю.

– А не знаешь, кто из вас в тот вечер, когда вы убили учительницу, потерял швейцарскую монету в полфранка?

– Нет, не знаю.

Дука начал допрашивать его так внезапно, видимо надеясь захватить врасплох. Да, видимо, так оно и было, но таких парней нельзя захватить врасплох, и ответы Каролино это доказали. Духа не потерял терпения, потому что потерял его уже давно.* Он уже столько раз его терял, что больше не мог себе этого позволить.

– Ладно, ты ничего не знаешь. А вот я кое-что про тебя знаю. Ты уже пятый день со мной, хорошо одет, нормально питаешься, почти свободен, все у тебя есть. Но еще через пять дней ты вернешься обратно в Беккарию, и я тебе совсем не завидую. Если бы ты мне помог, я бы тебя избавил от возвращения в Бгккарию. Есть люди, которые готовы за тебя поручиться и найти тебе хорошую работу. Зажил бы припеваючи, вместо того чтоб чалиться в Беккарии. Словом, у тебя еще пять дней на размышление. Обычно я советов не даю, даже таким ребятишкам, как ты, но на этот раз изменю своим правилам. Помоги нам поймать эту скотину, которая устроила бойню в школе, и ты станешь человеком, а не уголовником. Пока можешь не отвечать, подумай хорошенько.

Из тумана вынырнуло исполосованное шрамами лицо подруги полицейского, дверца машины отворилась, впустив струю холодного воздуха, девушка улыбнулась и села за руль.

– Сколько хлопот из-за этих двух книг! – Она положила пакет с книгами на заднее сиденье, рядом с Каролино, и завела мотор. – Дука, ты чего такой мрачный?

– С приятелем повздорил, – ответил Дука, кивая на Каролино. – Он не хочет нам помочь, слова от него не добьешься. А я-то считал его умным парнем. Очень жаль.

Каролино не привык к полицейским, которые говорят таким шутливым, ласковым тоном, и еще больше замкнулся в себе, в своей подозрительности. Они только выжмут его как лимон, заставят сказать все, что ему известно, а потом опять швырнут в колонию. Ничего не выйдет!

– Так он и есть умный! – с жаром воскликнула Ливия. – Очень даже умный!

Нет, ничего у них не выйдет, напрасно стараются! Он на их удочку не попадется! На следующий – шестой – день полицейский ею ни о чем не спрашивал, на седьмой – тоже. Они возили его на прогулки по Милану, как будто он турист из другого города. Зачем? Должна же быть какая-то причина, чтобы тащить его на крышу собора (по правде сказать, он никогда там и не был) водить каждый день в кино, по вечерам спускаться в бар посмотреть телевизор. Полицейские просто так ничего не делают. Вот почему он не мог успокоиться и плохо спал по ночам; дни летели быстро: шестой, седьмой, восьмой. Еще два дня – и его снова запрут в Беккарию, даже если он расколется, все равно запрут.

На восьмой день, около часу, они сидели за столом, все четверо: Дука, Ливия, Лоренца и Каролино. Парень уткнулся в тарелку с фасолевым супом. Дука вдруг спохватился:

– У меня сигареты кончились.

– Тем лучше, – сказала Ливия. – Нечего за столом дымить.

– Да, но после обеда-то надо выкурить по одной. – Дука вытащил из кармана десять тысяч и протянул парню. – Извини, Каролино, когда покончишь с первым, может, сбегаешь за сигаретами?

– Я уже покончил, – сказал Каролино, вставая. Он взял купюру и, покраснев, сунул ее во внутренний карман пиджака.

– Побыстрей, а то мясо остынет, – предупредила Лоренца.

– Я мигом, – пообещал Каролино.

6

Он вышел. Светило солнце, туман не совсем рассеялся, голые, освещенные солнцем деревья на бульваре Пасколи как будто вновь оделись золотой листвой. Каролино, сын, внук и правнук крестьян, нюхом почуял весну, даже за этой холодной и туманной взвесью, что повисла в воздухе. Хорошо бы сейчас в деревне с ребятами разорять гнезда или бегать по берегу еще ледяной речки, как прежде, когда был жив отец, но отец умер, и лучше об этом не мечтать.

– Две пачки экспортных, – сказал он старухе за прилавком, потом добавил: – И чистую хинную. – Он взял налитую рюмку, думая все о том же.

О побеге. Он уже не мог противиться этому желанию, хотя и понимал, что, наверно, это ошибка, что, скорей всего, его тут же схватят и уж тогда отмерят на всю катушку. И потом, куда ему бежать? Выбор невелик – всего два места. Вернуться в деревню, там у него остались друзья и девчонка, которая поможет. Но сколько это продлится? Полиция наверняка сразу нападет на след, а если и не нападет, не может же он всю жизнь прятаться в полях или по сеновалам?

Другое место было надежнее, но туда его как-то не тянуло. Он маленькими глотками пил хинную и выбирал, куда бежать. Конечно, думал он и о том, чтоб не бежать, а вернуться к полицейскому. Наверно, это было бы самое разумное решение. Но вернуться к полицейскому – это значит обратно в Беккарию. Надолго? Лет до восемнадцати уж точно, после того что произошло в школе. А после на трудовое воспитание: тоже большая радость – наполовину фабрика, наполовину тюрьма. До двадцати как пить дать продержат за решеткой. Семь лет. В его возрасте что длиннее семи столетий.

– Сколько с меня? – Он протянул табачнице бумажку в десять тысяч. Рука его слегка дрожала, оттого что он принял решение. Внезапно чашки на весах сомнений остановились. Он взял сдачу и вышел.

Но на улице его снова одолела неуверенность. Дом полицейского в каких-нибудь ста метрах: свернуть за угол – и он уже на площади Леонардо да Винчи. Всего-то войти в квартиру, и руки сразу перестанут дрожать, а сердце – так сильно биться. Но дом полицейского заслонило перед его мысленным взором мрачное здание Беккарии, камеры и казенная мебель; он почувствовал острый запах дезинфицирующих средств и направился в другую сторону, к центру. Быстро, почти бегом.

Маленькая черная машина – скромный «Фиат-1100» – стояла на противоположной стороне улицы. Не успел парень сделать и двадцати шагов, как из машины вылез Маскаранти. Здоровенный полицейский сказал не менее здоровенному полицейскому, сидевшему за рулем:

– Я пойду пешком, а ты следуй за нами в этом королевском экипаже.

– Слушаюсь, синьор! – смеясь, отозвался тот.

Каролино шел быстро, не оборачиваясь. Ему и в голову не приходило, что все восемь дней Маскаранти ходил по пятам за ним и Дукой, и ни на минуту ни днем, ни ночью эта слежка не прекращалась. По ночам машина стояла под окнами дома на площади Леонардо да Винчи, и подчиненный Маскаранти дежурил в ней до рассвета, когда его сменял он сам. Возникшее у парня ощущение, что он может сбежать в любой момент, было обманчивым. Он считал себя прожженным хитрецом, а на самом деле был еще салажонок и такого предвидеть не мог.

Поэтому он ни разу не оглянулся. Через некоторое время сбавил шаг и спокойно зашагал вдоль бульвара Пасколи, по солнечной стороне, чтоб не замерзнуть. Он был прилично одет, хорошо причесан, и никто на него не обращал внимания, кроме Маскаранти, неотступно следовавшего за ним, и другого агента, сидящего за рулем «Фиата-1100». На площади Исайи Асколи Каролино остановился и закурил, заметив, что руки все еще дрожат. Он уже прошел половину пути, а сомнения опять раздирали его на части. А что, если вернуться к полицейскому и рассказать правду? с минуту он размышлял. Полицейский выслушает, намотает на ус, а его за ненужностью отправит назад в Беккарию. А вдруг нет? Он же обещал вызволить его из Беккарии, если Каролино все расскажет, обещал найти людей, которые за него поручатся, устроят на работу, чтоб он наконец зажил как человек, а не как чувырло, не вылезающее из тюряги. Полицейский определенно ему нравился: не выдрючивается, как некоторые, и сестра его тоже не выдрючивается, и та девушка со шрамами на лице. Он наблюдал за ней восемь дней и наконец понял, откуда эти шрамы: есть такая детская болезнь – забыл, как называется, – один парень знакомый тоже болел, и у него на всю жизнь осталось вот такое лицо. Вряд ли это порезы, уж больно их много, кто мог ее так изрезать?.. Кажется, все они добрые люди и честно хотят ему помочь. Может, все же вернуться?

Но страх перед колонией был сильнее его. Полицейским ни в коем случае нельзя доверять. Он двинулся вперед. Прошел всю улицу Нино Биксио, пересек кольцо, все время прямо, мимо крепостных стен с их бастионами, и, пройдя насквозь маленькую улочку, очутился на тихой площади Элеоноры Дузе; отыскал нужный подъезд, но сразу заходить не стал. Он хорошо запомнил полученные инструкции: ни за что не попадаться на глаза консьержке, которая сидела в своей квартире и выгладывала только на звонки. Если кто-то открывал дверь парадного, автоматически раздавался звонок, но достаточно чуть придержать пружинку – и он не зазвонит. Каролино проделал это ловко, мастерски: звонок оглох, и консьержка не появилась.

Он поднялся до последнего этажа по лестнице, ведь в лифте непременно с кем-нибудь столкнешься. Затем одолел еще один пролет, ведущий в мансарду; там на площадку выходила всего одна дверь с табличкой «Доменичи». Каролино нажал кнопку звонка.

Тишина, видно, никого нет дома. Он еще раз позвонил. Низкий, грудной и чуть хрипловатый женский голос спросил из-за двери:

– Кто там?

– Это я, Каролино.

Прошла еще, наверно, целая минута, и он повторил:

– Это я, Каролино.

Только тогда дверь отворилась.

7

Женщине, которая ему открыла, не было и сорока, но выглядела она гораздо старше из-за глубоких морщин, какие не скроет самый искусный макияж, а еще из-за того, что глаза были спрятаны за большими темными очками – на фоне этой черноты рыхлые морщины и поры, забитые пудрой, выделялись еще резче. Ноги же, выглядывающие из-под короткой, сантиметров на десять выше колена, юбки, были по-девичьи упругие, в серебристых чулках со швами, красиво подчеркивавшими плавный изгиб икр.

– Заходи.

Каролино вошел. В нос ему ударил терпкий, застоявшийся запах ее косметики: кремов, румян, лаков, смешанный с чадом керосиновой печки. А когда из полутемной прихожей она провела его в гостиную, к этой удушливой смеси ароматов добавился еще и застарелый запах дыма. Маризелла не выпускала сигареты изо рта и вываливала переполненные до краев пепельницы куда попало, иногда прямо на пол.

– Ты разве не в Беккарии?

Она закурила и внимательно оглядела мальчишку. То, что она увидела, ей не понравилось: новый костюм, аккуратно подстриженные волосы, белая рубашка с галстуком и новые, до блеска начищенные ботинки. Откуда это все? И вообще ее настораживало, что он разгуливает на свободе: раз его посадили в колонию, то там и должен сидеть.

– Меня выпустили, – объяснил Каролино.

Теперь, когда он сюда добрался, руки у него больше не дрожали. Плохо ли, хорошо, но он на месте; Маризелла наверняка придумает, как его спасти.

– Рассказывай все по порядку, – сказала Маризелла.

В комнатке с наклонным потолком одна стена была стеклянная и выходила на веранду, заставленную цветочными горшками с натыканными в "их вместо цветов и растений окурками. Несмотря на подобное запустение, немного солнца, клочок голубизны, чуть-чуть тумана придавали так называемой оранжерее некоторую живость.

– ...он меня привез домой, купил мне костюм, рубашку – все новое, – рассказывал Каролино, присев на подлокотник кресла.

Маризелла стояла неподвижно, спиной к окну, пряча лицо от дневного света. Чем дальше Каролино продвигался в своем повествовании, тем больше она каменела, забыв про потухшую сигарету в пальцах бессильно повисшей вдоль тела руки.

– Он хотел знать правду, – продолжал Каролино. – Для того и вытащил меня из Беккарии, но я ему ни слова не сказал. – Гордый тем, что устоял перед всеми соблазнами, он взглянул на нее, ожидая хоть какого-то знака одобрения.

– Молодец.

Но это «молодец», произнесенное без улыбки, бесстрастным голосом, со скрытым темными очками выражением глаз, скорее испугало его, чем обрадовало.

– Он сказал, что еще дня два меня подержит, потом отправит обратно, а я не хочу больше в Беккарию.

Она взглянула на него с ненавистью – благо за очками он этого не увидел. И с ненавистью же подумала: надо же, приперся ко мне, именно ко мне!

– А ты не подумал, что за тобой могут следить? – спросила она, стараясь не выдать своих чувств.

– С какой стати? – наивно отозвался Каролино. (Ведь он жил у полицейского, с какой стати другие полицейские будут за ним следить?)

– Где это видано, чтоб они так легко выпускали? – возразила она, собрав в кулак все свое самообладание, все свои актерские способности, ибо только ей было понятно, в какую опасную переделку он ее впутал. – Они не дураки и дело свое знают. Ты сбежал, а они за тобой проследили, чтобы выяснить, куда ты пойдешь. – Надо же было этому идиоту заявиться именно к ней!

Наивному Каролино это показалось нелепостью.

– Но я же в любой момент мог слинять, все эти дни...

– И все эти дни за тобой следили, – подтвердила она с полнейшим спокойствием, потому что чем опаснее ситуация, тем больше причин сохранять спокойствие.

Каролино помолчал, с трудом переваривая услышанное.

– Ты так думаешь?

– Я уверена. Пошли на веранду, посмотрим.

Она открыла стеклянную дверь, вышла вместе с Каролино на веранду, приблизилась к парапету, спрятавшись за декоративным столбиком, посмотрела вниз на площадь Элеоноры Дузе.

Она была проститутка со стажем и могла разглядеть полицейского с тридцатиметровой высоты. Некоторое время она шарила глазами по площади, забитой машинами, потом сказала:

– Вон, видишь двоих возле черного «фиата»?

Каролино проследил за ее взглядом. Он не был уголовник со стажем, в свои четырнадцать он вообще ни в чем стажа не имел, и все же несколько лет, проведенных в дурных компаниях, плюс природная наблюдательность научили его на расстоянии отличать полицейского от простого смертного. И ему стало страшно при виде двух фигур, неподвижно застывших возле «Фиата-1100». Даже с такой высоты он определил по свободному покрою пиджака на одном из них перворазрядного полицейского, какую-нибудь шишку (Маскаранти), на другом же пиджак, наоборот, сидел в облипочку, и это указывало на «шестерку», водилу машины с сиреной или зарешеченного фургона. Каролино резко отпрянул от парапета, как будто те двое могли его увидеть. Ошибки быть не могло, Маризелла ничего не выдумала.

– А что же теперь? – Губы сами сложились в эту фразу, едва он поглядел на проститутку со стажем.

Маризелла Доменичи ответила не вдруг; она вернулась в гостиную, посмотрела на часы: скоро два.

– Думать надо, – сказала она вошедшему за ней парню. – Если хочешь выпить или поесть, ступай на кухню.

– Нет, – ответил Каролино. Его затуманенные страхом глаза перебегали с женщины на открытую дверь веранды, но видели только двоих полицейских на площади. Он нехотя закурил.

– Тогда посиди здесь, я сейчас. – Маризелла вышла в спальню.

Она как всегда только что поднялась с постели, совершенно разбитая, и от нервного напряжения усталость навалилась на нее с новой силой. Присела на кровать, выдвинула ящик тумбочки, набитый всякими тюбиками и флакончиками с успокаивающими и возбуждающими средствами на все случаи жизни. Выбрала один, вытряхнула из тюбика таблетку, поморщилась, запила застоявшейся водой из стакана на тумбочке, проглотила. Затем, не снимая очков, вытянулась на постели и стала ждать, когда лекарство подействует.

Будь ты проклят, гаденыш, навел-таки фараонов! Сами бы они до нее нипочем не добрались. Будь ты проклят! Теперь она в западне. Чего проще, взять список жильцов, найти в нем фамилию Доменичи и объявить розыск. А нервы у нее уже не в том состоянии, чтобы выдержать изматывающие допросы, так что в полиции они быстро ее расколют.

Таблетка начала действовать: волны блаженства поднимались от желудка к голове, сердце забилось сильнее, кровь забурлила, и на щеках появился румянец. Может, она еще найдет способ вырваться от них. Пока уверенности не было, но она уже рывком вскочила с постели, подбежала к комоду, открыла один ящик, лихорадочно порылась среди вещей и нашла шкатулку, в которой был складной нож.

Когда-то в этой шкатулке лежал и пистолет, ее подарок Франконе, но Франконе умер в тюрьме, пистолет забрала полиция, а у нее, одинокой женщины, не осталось ничего, кроме воспоминаний и вот этого складного ножа. Франконе когда-то объяснял ей, как им пользоваться: наносишь удар за секунду до того, как нажать на кнопку.

Она решила потренироваться. Сперва испугалась, вздрогнула, потому что, не зная, с какой стороны лезвие, держала его повернутым к себе, и оно чуть не полоснуло по руке. От неожиданности она хрипло засмеялась. Потом в точности припомнила подробные инструкции Франконе («Надо, чтобы сила удара соединялась с силой выскакивающего лезвия, тогда нож войдет по рукоятку и уложит наповал даже быка») и попробовала еще раз.

Она улыбалась, вспоминая Франконе, и рубила ножом воздух; таблетка помогла почувствовать себя сильной и почти счастливой. Она знала, что не стоит слишком доверяться этому ощущению, и тем не менее любила этот прилив бодрости, обостряющий все реакции. Убрав нож в сумочку, она сняла с вешалки в шкафу полушубок из рыжей лисы: он смотрелся на ней очень эффектно, особенно с этими темными очками и на фоне ярко-красной помады.

– Не дрейфь. Я тебя вытащу, – сказала она парню, вновь появляясь в гостиной. Прошла на кухню и налила себе полстакана коньяку. – Хочешь? – спросила она Каролино, следовавшего за ней по пятам.

Каролино отказался; она закашлялась от первого глотка, сделала еще один.

– Тебе надо уходить – по верандам, помнишь, как в тот раз?

Каролино кивнул: как не помнить! С веранды этой мансарды легко перескочить на соседнюю, потом на следующую, еще на одну, потом снять с петель покосившуюся дверцу и выйти на лестницу, ведущую во двор дома по улице Боргетто.

– Но в тот раз было темно, – возразил он. – Сейчас меня могут увидеть из окон.

– Могут, – согласилась она. Если увидят, не беги – иначе ты пропал. Объяснишь: мол, твой дом на улице Боргетто и ты поспорил с приятелем, что пройдешь туда по верандам, ты еще зеленый, тебе поверят.

Оправдание хоть куда, подумал Каролино. Маризелла – большая хитрюга, с такой не пропадешь.

– Пускай тебя метелки на площади караулят, а ты выйдешь на Боргетто – и был таков.

Они дружески улыбнулись друг другу: она – благодаря эффекту, оказанному таблеткой, он – по наивности.

– А я тем временем пойду через парадное и сяду в машину, меня ищейки не заподозрят, они же не знают, что ты ко мне пришел, людей-то в доме вон сколько.

Ей было приятно видеть, как он усердно кивает, это придавало уверенности, что план хорош.

– Я подожду тебя в машине на углу бульвара Майно, знаешь мою машину?

Каролино опять кивнул, но ему все еще было немного страшно.

– Не робей, воробей, прорвемся, – подбодрила она его.

Они вернулись в гостиную. Маризелла открыла перед ним стеклянную дверь.

– Ну, давай!

Каролино позволил себе в последний раз усомниться:

– Так на бульваре Майно? А не обманешь?

– Какой мне навар обманывать? Если тебя заметут – меня тоже.

Он перелез на соседнюю веранду. Чтобы добраться до следующей, надо было преодолеть отрезок крыши. Маризелла несколько секунд наблюдала, как он пошатываясь идет по слегка наклонному полотну, – впрочем, ему не впервой. Ладно, ей тоже пора. Она заперла все двери и окна, задула печку, проверила, не оставила ли после себя чего компрометирующего (хотя у нее уже давно ничего компрометирующего нет), и вышла на лестничную площадку. Замкнула входную дверь, спустилась по лестнице до последнего этажа, где ее, как по заказу, поджидал лифт, и вскоре уже выходила из подъезда на площадь Дузе. Она кожей чувствовала, что ищейки ее заметили и мысленно фотографируют, – ну и пускай, – она спокойно последовала к своей «шестисотке», припаркованной на улице Сальвани, открыла дверцу, завела мотор и, выехав с улицы, влилась в поток машин на проспекте Порта-Венеция, затем повернула направо, на бульвар Майно.

Как было условлено, она остановилась на углу, против входа в новое здание. Взглянула на часы, закурила, щелкнула замком сумочки, удостоверилась, что нож на месте, сделала несколько затяжек, потом снова посмотрела на часы. Прошла минута с небольшим; ждать ей еще минут десять. Она забеспокоилась, как бы Каролино опять во что-нибудь не вляпался, но потом увидела его в глубине улицы Боргетто. Он шел быстро, почти бежал – всем хочет показать, что удирает от полиции, кретин! Она открыла дверцу, и он, запыхавшись, впрыгнул внутрь.

– Почему так долго? Случилось что?

– Не знаю... – Каролино едва переводил дух. – Какая-то старуха меня заметила, когда я проходил по ее террасе... будто нарочно там стояла... Отворила окно да как закричит: «Держите вора!» Еле ноги унес.

Безмозглый сопляк, подумала Маризелла. Слишком безмозглый, чтоб жить на этом свете. И резко рванула машину с места.

Часть пятая

Какой смысл ловить дракона? Какой смысл его убивать? Но можно ли оставлять его в живых?

1

Ливия посмотрела на часы. Почти два. Потом перевела взгляд на маленькую шахматную доску, стоящую между ней и Дукой. Надо было чем-то убить время, пока парень не вернется с сигаретами. И они играли в шахматы.

– Ходи, – сказал Дука. Он на часы не смотрел.

Она машинально сделала ход, думая о Каролино. Уже почти час, как его нет. Ей очень нравилось играть в шахматы с Дукой, но лицо Каролино все время стояло у нее перед глазами: худое, скуластое, большой нос с горбинкой, светлые глаза навыкате, во взгляде страх и одновременно вызов.

– Странная защита, ты сама ее выдумала? – насмешливо произнес Дука.

– Нечего язвить, – обиделась она. – Это новая защита Бенони, а ты...

Ее перебил телефонный звонок.

– Я подойду, – сказала из прихожей Лоренца. Секунду спустя она появилась на кухне. – Маскаранти.

Дука встал, пошел к телефону, послушал.

– Понятно. Сейчас буду.

Вернувшись, он поглядел на Ливию с легкой грустью.

– Он сбежал. Маскаранти видел, как он вошел в дом на площади Дузе. Он там дежурит уже около часа. Каролино не выходил. Надо ехать, может, успеем захватить его на выходе. – Говоря это, он укладывал шахматные фигуры в маленькую коробку. – Ты проиграла, – добавил он и протянул руку.

Она вышла в прихожую за сумочкой и отдала ему тысячу лир за проигранное пари.

– Я не думала, что он сбежит, – сказала она, тоже погрустнев. – Мне он показался хорошим парнем.

– Он и есть хороший парень, – ответил Дука. – Просто ты не бывала в сиротском приюте и в колонии, потому тебе не понять, что значит для таких парней свобода. Они за нее и убить могут.

В два с минутами их машина уже въезжала на площадь Дузе.

– Еще не выходил, – доложил Маскаранти.

– Надо ждать, – решил Дука. – По меньшей мере до девяти, пока подъезд не закроют. Стой здесь, я пойду поговорю с консьержкой, – бросил он Ливии и направился к тому подъезду, куда чуть меньше часа назад вошел Каролино.

Консьержка, услыхав звонок, выглянула из окна своей квартиры, выходившего на веранду. Дука поднялся по трем ступенькам к веранде, показал консьержке удостоверение, та начала извиняться, что не домыла посуду: на левой руке у нее была длинная перчатка из желтоватой резины.

– Список жильцов, – потребовал Дука.

Молодая женщина пошла за списком; мимоходом сняла перчатку и мокрый клеенчатый передник и предстала ему во всем великолепии плотно обтянутой свитером фигурки.

Углубившись в список, Дука пробормотал:

– Почти час назад сюда вошел парень лет четырнадцати, высокий, худой с орлиным носом, вы его видели?

Консьержка стала напряженно вспоминать.

– Нет, я... я обедала. В обеденное время я дверь на лестницу открываю, но могла и не уследить, я ведь все время звонок слушаю, даже во сне он у меня в ушах трезвонит.

Уяснив, что консьержка не видела Каролино и, значит, не может сказать, к кому из жильцов он пошел, Дука перестал ее слушать и продолжил изучать список. Среди имен много вычеркнутых. Внимательно читая, он задал женщине новый вопрос:

– Что, жильцы у вас беспокойные?

Вопрос крайне туманный, ответ мог быть еще туманнее, однако оказался довольно любопытным.

– Куда там! – махнула рукой консьержка. – На втором и третьем этаже конторы, в семь вечера закрываются. А жильцы все больше люди пожилые, степенные, самая молодая живет на чердаке, домовладелец называет его мансардой, но и ей уже под пятьдесят. Молодые только служанки, вот от них я держусь подальше – насмерть заговорят.

Дука проглядел список; из всех имен, которые увидел на потрепанных страницах, одно что-то ему напоминало: Доменичи. Едва ли он знал синьору Марию Доменичи, по профессии домохозяйку, но фамилию эту определенно где-то слышал, причем недавно.

– Послушайте, – сказал он молодой консьержке, – если увидите парня, высокого, худого, с больим носом, одетого в светло-серый костюм, не говорите, что им интересовалась полиция.

– Что вы, как можно! – с готовностью откликнулась она. – Если полиция чем интересуется, разве я не понимаю, что нельзя об этом повсюду звонить. Можете не со...

– Спасибо, – перебил ее Дука и вышел. (Консьержка явно была из тех людей, что жаждут поговорить с ближним – о чем угодно и с каким угодно ближним.)

Он пересек площадь, кивнул Маскаранти и уселся в машину рядом с Ливией.

– Домой, – сказал он, имея в виду квестуру. (Он говорил «домой» и когда имел в виду площадь Леонардо да Винчи, но с другим оттенком в голосе. А Ливия сразу понимала, куда «домой», ей не надо было растолковывать.)

Во дворе квестуры Дука вышел и сказал ей:

– Можешь прокатиться поглазеть на витрины, но будь здесь, поблизости.

Он поднялся в кабинет, открыл все тот же ящик, достал все ту же папку и сразу нашел «новое» имя, непрестанно звучавшее у него в голове: Этторе Доменичи. 17 лет. Два года исправительной колонии. Мать проститутка. Воспитывается у тетки. Это был один из компании юных садистов, и Карруа, должно быть, пребывая в крайнем раздражении, дал ему такую краткую и резкую характеристику.

Про отца Этторе Доменичи в деле не упоминалось, только про мать, и этой матерью вполне могла быть Мария Доменичи, проживающая на площади Элеоноры Дузе, если только они не однофамильцы. Хотя об однофамильцах вряд ли может идти речь, размышлял Дука, поигрывая красно-синим карандашом, было бы странно, если бы Каролино пошел бы в дом на площади Дузе, где проживала однофамилица его приятеля по исправительной колонии. Слишком уж нелепое совпадение.

Но коль скоро эта Доменичи с площади Дузе – мать трудновоспитуемого подростка Доменичи, значит, она и есть проститутка, а если она проститутка, тогда на нее наверняка что-нибудь есть в здешнем архиве.

Окрыленный надеждой, Дука отправился в архив. Естественно, он занимал самое темное помещение во всей квестуре, и несколько прикрепленных к потолку люминесцентных трубок своим мертвенным светом только подчеркивали эту темноту. И, естественно, главным архивариусом был жутко нервный неаполитанец, злейший враг полицейских. («По их мнению, чтобы поймать преступника, достаточно порыться в моих картотеках, а если он там не ловится, стало быть, я виноват!.. А пошли бы они все...» На своем красноречивом неаполитанском диалекте он добавлял, куда бы следовало отправиться полицейским.)

– Здравствуйте, доктор Ламберти, – пробурчал главный архивариус, не вставая и даже не подняв головы от пишущей машинки, на которой что-то сосредоточенно тюкал.

– Мария Доменичи, проститутка.

Дука знал, что тот любит краткость. Он был не из тех, кто жаждет поговорить с ближним, как консьержка с площади Элеоноры Дузе. Более того, ему на ближнего и глядеть-то неприятно.

– Прошу прощения, доктор Ламберти. – Архивариус наконец соизволил встать из-за стола; он был высок, худ, сутуловат, в огромных очках. – Насколько я понимаю, вам неизвестны ни отчество этой особы, ни место ее рождения, ни возраст, и что вы будете делать, если в картотеке окажется двадцать семь носительниц этого имени, занимающихся упомянутой профессией? – Произнеся свою язвительную тираду, он повел Дуку по длинным и сумрачным коридорам, уставленным металлическими шкафами с картотеками.

Дука не знал, что он будет делать, если надо будет выбирать из двадцати семи женщин. Оставалось надеяться, что их окажется меньше.

– Вам повезло, доктор Ламберти, – сказал архивариус, протягивая ему карточку, извлеченную из необъятного шкафа. – У нас только две проститутки Доменичи, и только одну из них зовут Мария.

Дука жадно прочитал карточку. Там были все данные на Марию Доменичи, даже ее «сценическое имя» – Маризелла, даже девичья фамилия – Фалуджи; было также имя человека, который женился на ней и признал ее незаконнорожденного сына. Супруга Маризеллы звали Оресте Доменичи по прозвищу Франконе (см. личную карточку на «Франконе», пометил пунктуальный архивариус). Да, карточка была насыщена сведениями; в ней перечислялись все задержания, связанные с основной профессией Маризеллы, все приговоры (четыре, общим сроком семь лет), а также различного рода хобби: кражи, удар ножом, нанесенный коллеге по уличным делам, сбыт и потребление наркотиков.

Но хотя сведения были исчерпывающими, Дука мало что из них почерпнул. Он нашел в себе смелость вновь обратиться к архивариусу:

– Дайте мне, пожалуйста, еще карточку Доменичи Оресте по прозвищу Франконе.

Получив вторую карточку, он схватил обе и побежал к себе их изучать. Перечитал три раза, сделал выписки. Вроде все есть, а зацепиться не за что. Голые факты обычно ничего не говорят, зацепку дают не они, а детали, нюансы, разрывы в цепочке событий. Однако он добросовестно запротоколировал все данные. Синьор Оресте Доменичи по прозвищу Франконе с молодых ногтей посвятил себя ремеслу сутенера и сводника. В первый раз он женился в возрасте двадцати шести лет, приобщил жену к проституции (за что и получил срок), затем «перепродал» ее своему компаньону за сумму в две тысячи лир (это было еще до войны). Кроме того, Франконе более сорока лет занимался наркобизнесом и за это опять-таки отмотал несколько сроков. Вот и недавно, в прошлом, шестьдесят седьмом году он был посажен за перевозку наркотиков из Швейцарии. Среди многочисленных фактов его биографии был также следующий: 27 сентября 1960 года он женился на Марии Фалуджи, ставшей, таким образом, Марией Доменичи, признал ее незаконнорожденного сына Этторе девяти лет. Однако в 1964 году был лишен отцовства, ибо лучше уж никакого отца, чем такой; и неуправляемый подросток был передан под опеку тетки, вдовы Новарка, в девичестве Фалуджи, то есть родной сестры матери.

И, наконец, весьма важным фактом для биографии синьора Оресте Доменичи по прозвищу Франконе явился тот факт, что 30 января 1968 года упомянутый субъект скончался от пневмонии в миланской тюрьме Сан-Витторе, где отбывал наказание за ставшее для него привычным преступление – контрабанду и сбыт наркотиков.

Все перечислено: имена, даты, адреса, события – но Дука из них ничего не выудил, кроме того, что Оресте Доменичи со своей супругой Марией порядочная-таки мразь. Эти архивные карточки подобны сметам – вроде бы все учтено до последнего гроша, да только мало кто знает, что графа «управленческие расходы» включает тридцать тысяч некой синьорине X, про которую все знают, что она дама сердца генерального директора.

Дука на всякий случай переписал еще кое-какие данные, затем вызвал охранника, отдал ему карточки, с тем чтобы вернуть в архив. Туман на улице почти рассеялся, ветер бойко расправлялся с последними клочьями. Допросить Оресте Доменичи он не может, поскольку тот умер. Маризеллу тоже – так как лучше дождаться, пока она вместе с Каролино не сделает следующий ход, ведь Каролино пришел к ней, значит, имел основания искать у нее убежища.

Ехать опять в Беккарию и допрашивать сына Маризеллы – Этторе Доменичи – также не было смысла. Все ребята, в том числе Этторе, упорно твердят, что ничего не видели, не слышали и не знают и наверняка опять будут на этом настаивать. С кем же ему поговорить, чтобы наполнить хоть каким-то смыслом голые сведения с карточек?

Спустя мгновение пришел ясный и четкий ответ. Он заглянул в свои записи и отыскал в них адрес: Улица Падуи, 96.

– Улица Падуи, девяносто шесть, – сказал он Ливии, садясь в машину. Вдруг вспомнив о ее существовании, он положил ей руку на колено.

– Не надо, пожалуйста, – попросила она. – Я слишком по тебе истосковалась, и мне это трудно выносить. Я жду тебя уже много дней, Дука. Но знаю: ты не вспомнишь обо мне, пока не закончишь свое расследование.

Синьорина Ливия Гусаро как всегда предельно искренна. Она же не какая-нибудь англичанка, чтоб говорить иносказаниями. Режет все напрямик. А ты порядочная скотина, Дука Ламберти: мучишь близких людей, даже не отдавая себе в том отчета.

– Извини, – сказал он, убирая руку.

2

В доме номер девяносто шесть по улице Падуи проживала вдова Новарка, урожденная Фалуджи, оказавшаяся маленькой худенькой женщиной с черными, почти без проседи волосами, в безукоризненно отглаженном сером платье в белый горошек; на шее у нее висел медальон, в котором она, без сомнения, носила фотографию покойного супруга. Эта женщина, как ни странно, была сестрой Маризеллы Доменичи.

– Я к полицейским привычная, – сказала вдова Новарка. – Уж сколько лет, с тех пор, как суд сделал меня опекуншей Этторино, они сюда то и дело шастают. Видит Бог, не хотела я взваливать на себя такую ношу, ну, я тетка, сестра его матери, единственная, можно сказать, родственница – так что из этого?

Сидя в жестком кресле обставленной старой мебелью гостиной вдовы Новарка, Дука сосредоточенно слушал типично миланскую смесь диалекта и итальянского языка.

– Мало ли что сестра! Да мы с ней похожи как черепаха с жирафом. Но эти инспекторши, прах их побери, всю плешь мне проели: «Возьмите мальчика, вы ведь одинокая, вдова, вам с ним веселей будет, вы сможете его воспитать, отвадить от дурных компаний...» А я, старая дура, и расчувствовалась, взяла! Боже ж ты мой! С той поры этот дом для полиции как родной: то забирают его на каникулы в Беккарию за очередное хулиганство, то опять возвращают. А то приходят и давай выспрашивать: где Этторино да где Этторино, мы, мол, ему уши оборвем. А мне-то откуда знать, где он, этот прохвост, неделями дома не ночует, не стану же я по всему городу за ним бегать! Ну, так с чем вы на этот раз, синьор бригадир, уж выкладывайте сразу, не стесняйтесь, мы теперь с полицией как нитка с иголкой, это я в шутку говорю, хоть мне и не до шуток, если б вы знали, сколько я натерпелась из-за этого змееныша и его пропащей матери! Чего только не делала, чтоб направить его на путь истинный. Да, видно, черного кобеля не отмоешь добела!

Дука терпеливо внимал этой беспорядочной, но идущей от сердца речи, а когда женщина умолкла, словно у нее вдруг кончился завод, и улыбнулась усталой улыбкой, от которой морщинистое лицо сразу помолодело, то ему было известно не больше, чем вначале.

– Значит, он жил у вас по определению суда? – задал он первый ворос.

– Ну да, куда же его еще определишь? – проворчала она. – Утром ему следовало сидеть дома, днем работать рассыльным в колбасной – знаете колбасную на площади? Лучшая в Милане. А вечером он в школу должен был ходить. Все по определению. Но, извините, конечно, кому они нужны ваши определения? Курам на смех!

Как официальное лицо в системе правосудия, Дука не мог согласиться с этой точкой зрения. Закон необходимо уважать, иначе он и становится посмешищем, как утверждает эта хрупкая, сидящая перед ним женщина, синьора Фалуджи-Новарка.

– Иной раз вдруг поведет себя прилично, – с горечью продолжала она. – Работает на совесть, помогает мне по хозяйству, ходит в школу каждый вечер. Господи, думаю, неужто и вправду исправляется, внушаю ему, что надо все время себя так вести, тогда, глядишь, и человеком станет. Какое там! Напрасные труды.

– Почему?

– Да потому что после все начиналось сызнова. Исчезнет на неделю – ни дома, ни в школе его нет. Ну, я – в полицию звонить, мол, так и так, они же сами обязали меня обо всем им докладывать, а полицейский мне по телефону: хорошо, синьора, учтем – и весь разговор. Их ведь тоже понять надо: в городе грабеж, убийства, а тут какой-то сорванец от тетки сбежал, велика важность... Все же кого-нибудь да пришлют: ну что, синьора, не объявился? Или инспекторша пожалует...

– Альберта Романи?

– Она самая, инспекторша по нашему району. Тоже спрашивает, не вернулся ли племянник, я говорю, нет, а она мне: только в полицию не заявляйте, не то его опять в колонию отправят. Хорошая женщина, добрая, но этих паршивцев жалеть – себе дороже. Один раз даже учительница приходила из вечерней школы.

– Синьорина Крешензаги? – спросил Дука.

– Ну да, синьорина Матильда.

– Та, что умерла? – допытывался Дука.

Глаза пожилой черноволосой женщины вспыхнули гневом.

– Да, та самая, которую головорезы эти на куски разорвали! – жестко уточнила она.

Дука полностью разделял ее гнев, только воздерживался от сильных выражений.

– И что вам сказала синьорина Крешензаги?

– Что она могла мне сказать? Что мой племянничек уж две недели в школу не ходит и она, дескать, пришла узнать, не захворал ли он часом. Такая добросовестная, такая душевная, чистый ангел, обо всех учениках пеклась, точно о родных, и вот как поплатилась за это, бедняжка!

Дука нутром почувствовал: сейчас с уст словоохотливой вдовы сорвется истина.

– А вы что ей ответили?

– Правду, – без промедления отозвалась женщина. – Что я сама его две недели не видела. Она спросила, не знаю ли я, где он может быть, а я говорю: где ж ему быть, как не у матери своей да у отчима?

– Иными словами, ваш племянник навещал свою мать, Марию Доменичи, вашу сестру? – уточнил Дука.

– Ну да, сестру мою и ейного мужа.

– А зачем он их навещал?

– Зачем такую мать навещают? Уж ясно, не для хороших дел!

Это верно, с матерью-проституткой да отчимом-сводником и торговцем наркотиками Этторе Доменичи вряд ли ходил в зоопарк, в музеи и в картинные галереи, подумал Дука.

– Вы не знаете, ваш племянник не бывал в Швейцарии?

– Откуда мне знать?

– Да я просто так спросил.

– Раз вернулся с пачками сигарет и говорит, мол, в Швейцарии купил.

– Но вы ведь понимаете, что у вашего племянника не только нет паспорта, но он вдобавок находится под надзором, так что, если он и был в Швейцарии, то мог попасть туда только незаконно?

– Да с таким отчимом и с такой матерью какой закон! Они ведь на все способны!

Дука был готов расцеловать эту маленькую импульсивную ворчунью.

– Даже наркотики перевозить? – спросил он.

– Говорят вам – на все! Мне-то он, ясное дело, про это не докладывал.

– Но вы все равно что-то знали, а не знали, так чувствовали. Почему не сообщили в полицию? Вы знаете, что ваш подопечный ездит в Швейцарию и что обделывает там преступные делишки, и молчите?

Она действительно долго молчала – не только тогда, но и теперь. Потом очень тихо, едва сдерживая гнев, произнесла:

– Вот и учительница меня все корила.

– Матильда Крешензаги?

– Так я ж и говорю – учительница. Как можно, синьора, вы должны заявить! А я ей: мне начхать! – Она будто выплюнула это слово. – Мой племянник – сукин сын, был им и останется, и пускай меня посадят, я знать ничего не хочу.

– И что вам ответила синьорина Крешензаги?

Вдова улыбнулась.

– Бедняжка, ангельская душа, как же она осерчала! Дети, говорит, не виноваты, их надо воспитывать и наказывать, когда они того заслуживают. Вот почему, говорит, надо в полицию заявить, чтоб он больше не возвращался к матери и к отчиму. А ко мне только два дня, как инспекторша заходила: не надо, говорит, заявлять, в колонии, мол, он только озлобится. Вот и пойми, кого слушать! Я, помнится, с собой не совладала, напустилась на учительницу, а потом каялась – она-то хотела как лучше! Оставьте, говорю, меня в покое, я палец о палец не ударю, все одно горбатого могила исправит, а ежели вам неймется, так сами и заявляйте, мне, говорю, недосуг валандаться ни с ним, ни с вами! Она оторопела, сердешная, – уж больно я раскипятилась, – а после набралась смелости и сказала, что коли так, она сама в полицию пойдет. И пошла.

Дука Ламберти застыл как изваяние на жестком кресле. Когда приближаешься к истине, боишься шелохнуться, чтобы ее не спугнуть. А эта женщина, сама того не ведая, открывала перед ним истину.

– И что было дальше?

– Вы полицейский и лучше меня знаете, что может быть дальше. Учительница пошла в полицию и заявила, что мой племянник уже две недели не ходит в школу, она, дескать, опасается, что мать и отчим вовлекают его в темные дела. Я ж говорю, душевная была, переживала за Этторино, хотела защитить от матери и от этого уголовника отчима, а чего там защищать, когда и защищать нечего! Ну, словом, через четыре дня всех их посадили: и племянника, и сестру, и мужа ейного. Меня и то чуть не заграбастали, что вовремя не заявила. Вот до чего дожила! Все их дела с наркотиками наружу вышли, запутанная история, я теперь уж и не припомню толком. Вроде бы это зелье из Швейцарии сюда переправляли. Муж сестры будто подвозил Этторино и какого-то дружка его к границе, а они переходили: пацаны все же не так в глаза бросаются, и там в Швейцарии шли они будто в бар при гостинице, и две официантки снабжали их этой дрянью, а после они тем же путем возвращались в Италию и все отдавали мужу сестриному. Он их уж и к наркотикам приучил, то-то я гляжу, иной раз Этторино словно бы не в себе, а мне и невдомек, что он наркотики принимает. – Странное выражение: «наркотики принимает» – так сказать может только человек, очень-очень далекий от этого мира.

Больше Дуке Ламберти ничего не надо было знать, но он тем не менее дослушал женщину до конца, пока все слова у нее не вышли. Как только она замолчала, тут же поблагодарил ее и простился. Спустя десять минут он уже сидел вместе с Ливией в квестуре, в кабинете Карруа, перед его письменным столом.

3

Было шесть часов вечера, но еще не стемнело, несмотря на холод и туман; весна уже настойчиво рвалась наружу, бродила в воздухе, точно в воздушном шарике, который вот-вот лопнет.

– Теперь мы знаем, из-за чего убили учительницу Матильду Крешензаги. – С Карруа Дука старался, по возможности, говорить тишайшим голосом. – Это была месть. Матильда Крешензаги, учительница вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи, несколько дней не видит на уроках одного из своих учеников, семнадцатилетнего Этторе Доменичи, и беспокоится за него, как за всех других из своего класса. Она решает узнать, почему он не посещает школу. И для этого отправляется к тетке, опекунше парня, и тетка ей рассказывает то, о чем учительница не может молчать. Она чувствует себя обязанной заявить в полицию. В результате этого заявления подросток Этторе Доменичи попадает в исправительную колонию, а мать и ее муж Оресте Доменичи в тюрьму за контрабанду и сбыт наркотиков, да еще с отягчающим обстоятельством привлечением несовершеннолетнего к преступной деятельности. Несколько месяцев спустя мать Этторе Доменичи выходит на свободу, тогда как ее муж, Оресте Доменичи по прозвищу Франконе, умирает за решеткой в январе нынешнего года.

В кабинете было очень жарко. Карруа протянул Ливии пачку сигарет, но она помотала головой. Дука тоже отказался. Тогда он сам закурил.

– По-твоему, Маризелла Доменичи расправилась с учительницей за то, что она заложила их с мужем. Но как она это сделала? – Карруа тоже говорил тихо, но чувствовалось, что в нем медленно закипает ярость. Он ненавидел людей, которые создают проблемы там, где без них можно обойтись. А Дука как раз был из таких.

– Спровоцировала ребят на убийство их учительницы, – глухо ответил Дука, чувствуя сарказм в голосе шефа.

– А чем ты докажешь, что она их спровоцировала? – спросил Карруа с насмешливым сочувствием. (Вечно он насмехается!) – Одного-то поди спровоцируй, а уж одиннадцать...

Дука сидел с опущенной головой, скрестив руки на коленях: сбоку от него маячили ноги Ливии, красивые ноги, он и раньше это замечал, а сейчас они ему даже больше понравились. Однако это не помешало его ярости тоже прорваться в голосе, хоть он и оставался тихим:

– Мать Этторе Доменичи затаила злобу на учительницу, поскольку та донесла на нее и мужа, и в результате муж умер в тюрьме. А этот человек, Франконе, он был для нее всем: женился усыновил ее незаконного ребенка, правда, гонял ее на панель, но так или иначе у них была семья, кроме того, Франконе промышлял наркотиками и неплохо на этом зарабатывал. Когда же он умер, Маризелла осталась совсем одна, без опоры, в ее-то возрасте и без денег, которые прежде текли к ним рекой. В этом своем одиночестве перед лицом неминуемой нищеты Маризелла Доменичи не могла не думать о мести учительнице, ставшей причиной ее краха. Проститутки очень мстительны.

– А ты-то откуда знаешь? – с издевкой осведомился Карруа.

Если не отрываясь смотреть на ноги Ливии, то все-таки худо-бедно удается держать себя в руках.

– Я полгода стажировался в клинике венерических болезней. Осматривал в день десятки проституток. Так ты себе не представляешь, что они готовы были сделать с теми, кто их заразил: только попадись, мол, такой-то и такой-то, они его на куски разорвут. И это были не шутки, я знаю.

– Хорошо, хорошо! – Карруа наконец-то повысил голос. – Ты все обо всем знаешь, даже о нравах проституток, у тебя на все есть статистические данные, но если мы возьмем эту женщину, какое предъявим ей обвинение? Что она сказала одиннадцати ученикам вечерней школы: «Пойдите, ребятки, убейте свою учительницу?» А доказательства? Опять же твои догадки? Да, я тоже верю, что так оно и было: Доменичи хотела отомстить учительнице к спровоцировала ребят на убийство. Но суду наплевать на то, что мы с тобой думаем: ему нужны доказательства, а доказательств нет, есть только наши подозрения, выводы, умозаключения – вся эта дребедень, которая суду задаром не нужна!

Дука поднял голову, сам себе удивляясь: и откуда у него столько ангельского терпения?

– Когда я за что-то берусь, то привык доводить дело до конца. Прошу тебя, дай мне и это дело довести до конца!

Карруа молча поднялся и начал по диагонали мерять шагами свой кабинет. Его растрогало это «прошу тебя»: Дука редко о чем-нибудь просил. Несколько раз пройдя взад-вперед, он остановился за спиной у Ливии.

– Что ты под этим подразумеваешь? – проговорил он с неожиданной мягкостью.

– Спасибо, – поблагодарил его Дука за мягкость. – Я найду эту женщину и заставлю ее заговорить.

– Да не заговорит она! Проститутки не колются. Я в клинике венерических болезней не стажировался, но знаю: проститутку нипочем не расколешь!

Дука и на этот раз не потерял терпения.

– Ну что ты бесишься? Дай мне попробовать, и я доведу дело до конца.

Карруа положил руку на плечо Ливии.

– Как по-вашему, он прав?

– Не знаю, – тут же отозвалась она. – Но я бы пошла ему навстречу.

Карруа чуть посильнее сдавил ее плечо.

– Разумеется, я пойду ему навстречу, – задумчиво, даже с какой-то тоской произнес он. Затем подошел к своему креслу и в упор поглядел на обоих. – Я всегда иду ему навстречу. Ты помнишь, чтоб я хоть раз не пошел тебе навстречу? – Он сверлил взглядом Дуку, изо всех сил пытаясь скрыть свои отеческие чувства. – Но учти, ты должен найти не только женщину, но и парня, которого забрал из колонии, чтобы испробовать на нем свои новые методы дознания. Где он теперь, этот парень? У нее дома, на площади Дузе? Он пришел к ней в час дня, теперь уже шесть вечера, а он оттуда еще не выходил. Найди мне парня, только посмей сказать, что ты его упустил, слышишь, найди его – это самое важное, если не найдешь, я тебе не прощу!

4

Парень, то есть Каролино, должен быть в доме на площади Элеоноры Дузе, в мансарде Маризеллы Доменичи.

– Быстрей, – торопил Дука сидящую за рулем Ливию.

Но к семи часам на улицах было такое столпотворение, что короткий отрезок пути с улицы Фатебенефрателли до площади Дузе вместо пяти минут занял двадцать.

Маскаранти стоял на площади со своим напарником. Каролино не выходил. Стемнело, зажглись фонари, вокруг них клубился туман. Словоохотливая консьержка, всегда готовая поболтать с ближним, сообщила Дуке, что высокий подросток, одетый в серое, с орлиным носом не выходил, зато вышла синьора Доменичи.

– Ее рыжую лису нельзя не заметить.

Час ушел на то, чтоб разыскать слесаря, взломать дверь мансарды и войти. Дука, Маскаранти и Ливия обшарили все, хотя и шарить-то было особо негде: квартирка маленькая, полно окурков, ящики, забитые снотворными, транквилизаторами, стимуляторами, – все препараты продаются в аптеках. Разумеется, ничего противозаконного.

Дука открыл дверь на веранду. Подошел к парапету и посмотрел на соседнюю мансарду сквозь два декоративных керамических столбика. Вот, значит, как. Каролино вошел в квартиру Маризеллы Доменичи. Вошел, но не вышел. А в квартире никого нет. Стало быть, он вышел другим путем. Единственный путь – через все связанные между собой веранды.

Около восьми Дука узнал от старухи, занимавшей вместе с пятью котами соседнюю мансарду, что парень в сером костюме прошел через ее веранду, хотя она пыталась остановить его криками «Держите вора!» Это мог быть только Каролино. Дука повторил его маршрут и очутился на улице Боргетто.

Ситуация прояснилась, думал он, сидя в машине рядом с Ливией. Каролино пошел к Маризелле Доменичи. Маризелла догадалась, что он привел хвоста, и велела ему выбираться на улицу Боргетто по верандам. Сама же спокойно вышла через подъезд на площадь Дузе, поскольку следствие в лице Маскаранти еще не знало ее как Маризеллу Доменичи, числящуюся среди подозреваемых лиц. А дальше что? Куда направился Каролино? Куда поехала Маризелла? Встретились они или разбежались в разные стороны?

Трудно сказать. Ясно одно: он упустил Каролино. Парня, за которого нес ответственность, ради которого подставил под удар троих: свое начальство в лице Карруа, директора Беккарии и прокурора, подписавшего ордер на выдачу Каролино из исправительной колонии. Парень исчез, и неизвестно, где его искать.

– Может, в кино пойдем? – предложил Дука.

В баре под портиками Корсо, неподалеку от кинотеатра, они съели по бутерброду, затем посмотрели полицейскую картину: там двое молодых ребят истребили целую семью, нашли в доме всего несколько долларов, попались в руки полиции, несколько лет провели в тюрьме и по приговору суда были повешены.

– Нет, – сказал Дука Ливии, выйдя из кино, – я не желаю дискутировать о смертной казни! – Видно было, что ее волнует эта тема.

Ливия надменно вскинула голову. Они молча вышли из-под портиков и двинулись по проспекту Витторио к площади Сан-Карло, где оставили машину. Когда она в конце концов собралась ему ответить, голос ее прозвучал тоже надменно:

– Я и не думала с тобой дискутировать. Я только сказала, что не понимаю, как можно в такой цивилизованной стране, как Соединенные Штаты, сохранять такое варварство, как смертная казнь!

Но ему было наплевать и на Соединенные Штаты, и на варварство. Он дал две тысячи человеку на стоянке машин и уселся на переднее сиденье.

– Домой не поедем, – заявил он, имея в виду дом-дом, а не дом-квестуру, и Ливия, как всегда, поняла его по интонации. – Давай прокатимся, поезжай куда хочешь, только не оставляй меня одного.

Она вздохнула.

– А почему бы тебе не поехать домой поспать?

– Сама знаешь почему. Из-за Каролино.

Они улыбнулись друг другу, но улыбка у обоих вышла горькая. Ливия повела машину в сторону площади Сан-Бабила, свернула на проспект Порта-Венеция.

– Не переживай, ты его скоро найдешь.

– Конечно! – усмехнулся Дука. – Скажи еще сакраментальную фразу: «Он не мог далеко уйти», мне будет спокойнее. – Он включил приемник. Совершенно случайно передавали довольно приятную современную музыку, легкую, без претензий на баховскую глубину. Он немного послушал, выключил приемник и повернулся к Ливии: – Останови-ка.

Она остановилась перед баром. Дука выпил очень крепкого темного пива, облокотясь на стойку и с ненавистью глядя, как все входящие с неприкрытым любопытством пялятся на ее шрамы: под жестоким светом ламп эти ловко и умело замаскированные бороздки становились заметнее. Ну почему весь род людской состоит сплошняком из грубых невежд?! Ведь тут не простое любопытство, а какое-то садистское удовольствие: вот, мол, я нормальный, а ты урод!

У него в горле перехватило от того, как Ливия выдерживает эти взгляды: губы презрительно сжаты, в глазах усмешка. Любопытно тебе? Ну смотри, да, порезы, интересно, правда?

Он положил ей руку на локоть и едва слышно проговорил:

– Здесь поблизости есть гостиница.

– Я видела, – отозвалась она, не понижая голоса. – Там должно быть уютно. Пошли.

Именно так, по его представлениям, должна была ответить столь нестандартная личность, как Ливия Гусаро. «Там должно быть уютно. Пошли». А ведь она еще ни разу не была с ним в гостинице.

Гостиница оказалась действительно уютная; взглянув на его удостоверение, портье позаботился о том, чтоб им отвели лучшую комнату; не успели они расположиться, как посыльный явился с темным пивом для него и мороженым для нее. Он тут же начал пить пиво, она – есть мороженое; они сидели далеко друг от друга: Ливия на диване, Дука на табурете перед трюмо.

Несмотря на закрытые окна, с проспекта Буэнос-Айрес доносился текучий гул уличного движения; скоро он схлынет.

– Ты привел меня сюда только потому, что этой ночью не сможешь уснуть, да? – спокойно спросила она.

– Да, – сказал он, совсем не спокойно, скорее угрюмо. – Я не так представлял себе первую ночь с тобой.

– А как?

– Ну, не знаю. Во всяком случае, не в гостинице на проспекте Буэнос-Айрес.

– А чем тебя не устраивает гостиница на проспекте Буэнос-Айрес?

С шахматисткой бесполезно спорить.

– Наверно, ты права. Здесь вполне уютно.

Ливия доедала мороженое, не произнося больше ни слова. Он свое пиво не допил.

– Я не только его потерял, – сказал он наконец, – но и не знаю, где искать.™ Мыслями он был по-прежнему с Каролино.

– Безвыходных положений не бывает, – возразила шахматистка.

Ну да, он опять забыл, что говорит не с человеческим существом, а с ходячей моралью и диалектикой.

– И какой же у меня, по-твоему, выход? Где мне его искать? – спросил он без намека на раздражение.

Что ему, бегать по всему Милану и кричать: «Ау, Каролино, где ты?!» Или пойти к шефу и честно сказать ему, что упустил парня, пусть поднимет на ноги все опергруппы? История, конечно, попадет в газеты, и не только он, но и Карруа лишится места.

– Я не знаю, где его искать, – сказала Ливия. – Знаю только, что ты должен его искать, именно этим тебе надо сейчас заниматься.

Эта неумолимая барышня всегда права. Он поднялся, поставил стакан на столик перед Ливией. Потом присел рядом с ней на диван. Искать парня в городе с двухмиллионным населением (если он до сих пор в Милане)! Искать, не имея ни малейшей зацепки!

– Ты права, – отозвался он. – Давай подумаем, как отреагировала Маризелла, когда Каролино явился к ней и навел на ее логово полицию.

Наверняка не обрадовалась. Мало того – почувствовала себя в опасности, иначе бы не заставила его бежать через крышу. Итак, ушли они порознь. Теперь надо решить, встретились ли потом, чтобы вместе продолжить бегство. Каролино искал у нее помощи, рассчитывал, что она спрячет его от полиции.

– Понимаешь, – с напряжением говорил Дука, чувствуя, что Ливия напряженно слушает, – спрятать несовершеннолетнего не так легко. Кому нужна такая обуза? Несовершеннолетний – это всегда опасность. У Маризеллы наверняка много знакомых, но представим себе на минуту: может ли у нее быть настолько надежный друг, чтобы взялся спрятать несовершеннолетнего, и доверит ли она сама кому-нибудь такого опасного подростка, как Каролино?

– Логично, – заметила Ливия.

Изнутри Дука был так напряжен, что мог лопнуть.

– Да, скорее всего, она никому его не доверит, а привезет в какое-нибудь уединенное место, подальше от привратников, соседей, торговцев, автомехаников – словом, от людей и их любопытства... А такого места в городе не найти, разве что на окраине или даже за городом, но только не в деревне, потому что деревня – самое ненадежное укрытие, какое только может быть, там человек нездешний точно осьминог на Соборной площади: все тут же про него узнают. Следовательно, эта женщина с Каролино не в городе и не в близлежащей деревне, но все же где-нибудь неподалеку от Милана.

– Почему неподалеку от Милана?

Ливия положила руку ему на плечо, и напряжение медленно отпустило. Потом голова ее соскользнула по его груди и улеглась к нему на колени; сама же Ливия вытянулась на диване, подогнув ноги.

– Потому что, – ответил Дука, прикрыв ей лицо своей большой ладонью и ощутив ее теплое, неровное дыхание, сразу же согревшее ладонь, – если она не дура, а она не дура, и если знает полицию, а она должна ее знать, то будет опасаться засады. Я не просил Карруа устраивать засады на выезде из города, но она этого не знает, она почти наверняка думает, что дороги блокированы, поэтому не рискует удаляться от Милана. Наверняка она избегает больших перекрестков и кружит по боковым улочкам или дорогам местного значения. – Дука взъерошил Ливии волосы, как ребенку (в каком-то смысле она и есть ребенок). – Эта женщина направляется в определенное место, зная, что там может надолго спрятать Каролино.

– Тогда, – заключила Ливия, – надо искать на окраинах или сразу за городской чертой.

Как просто, усмехнулся про себя Дука. Сам того не замечая, он несильно потянул ее за волосы.

– По таким ориентирам черта с два кого-нибудь найдешь. Я просто хотел доставить тебе удовольствие, а на самом деле ничего из этого не выйдет. Как ты не понимаешь, нам не от чего оттолкнуться! Я ничего не могу сделать. Я упустил парня и... потерял его. И нечего обольщаться: у меня никаких следов, никаких!

– Не дергай меня за волосы.

– Извини. – Дука с нежностью положил ей руку на лицо, чтобы снова почувствовать ее дыхание – неровное от того, что вообще-то она не привыкла лежать на коленях у мужчины. – Я проиграл. Теперь мне придется пойти к Карруа и сказать, что я упустил Каролино, и положить на стол удостоверение – бывший врач теперь станет и бывшим полицейским. С утра пойду к нему. Чем раньше, тем лучше.

– Почему?

Дука ответил не сразу: есть вещи, которые в двух славах не объяснишь.

– Потому что я не знаю, как эта женщина собирается помочь Каролино и как она хочет его спрятать. Возможно, она захочет спрятать его навсегда.

Ливия Гусаро, эта шахматистка, отвела от лица нежно гладившую его руку, резко выпрямилась и села. Она хорошо поняла, что он хотел сказать, но Дука все-таки уточнил, пока она приглаживала растрепанные волосы.

– Этой женщине дай волю, она убила бы их всех за то, что они знают о ней правду, хотя никто из них пока не заговорил. Она не делает этого только потому, что не может. Но Каролино у нее в руках, и она боится, что он заговорит раньше остальных. А если она его убьет, то, во-первых, он уже не заговорит, а во-вторых, остальные, узнав о его смерти, будут держать язык за зубами.

Он проиграл – это ясно, и надо уметь проигрывать.

Ему было холодно, несмотря на то, что отопление в номере было включено. Он чувствовал какой-то неестественный озноб, вспоминая худощавое лицо Каролино, его длинный нос, выпученные глаза, нездоровый румянец... Это он не уследил за ним, позволил сунуть голову в петлю. Дука посмотрел на часы: почти два. Жив ли он еще?

– Прими снотворное, – сказала Ливия. – У меня с собой таблетки. Иногда я тоже не могу заснуть.

Дука отказался. В какой-то мере он тоже был шахматист и не желал искусственного, химического сна.

– Что толку вот так сидеть и смотреть в пустоту? – заметила она, заранее зная, что это бесполезно: он все равно не станет принимать снотворное.

В четыре утра они еще сидели на кровати, обнявшись, но поверх одеяла, полностью одетые. Дука даже ботинок не снял.

– Который час? – спросил он, уткнувшись ей в шею; галстук сдавил ему шею, пистолет оттягивал боковой карман пиджака.

– Четыре, – ответила она.

Четыре. Где сейчас Каролино? Жив или нет?

Ливия отстранилась, встала с кровати.

– Мне холодно, я заберусь под одеяло.

Она сбросила свитер. Когда стягивала юбку, что-то с грохотом упало на пол.

– Что это? – вздрогнул он.

– Пистолет. Ты же сам велел носить его в поясе.

Дука часто задышал, и губы сами растянулись в улыбке; его душил смех. Ты сам велел ей носить пистолет в поясе для чулок, подумал он, тоже начиная раздеваться, и она свято исполняет твою волю. Он с облегчением снял ботинки, распустил узел галстука, снял рубашку, майку; дыхание его было частым и прерывистым от сдерживаемого смеха.

– Ну хватит! – сказала Ливия, дрожа под холодной простыней. – Не смей так смеяться.

– Как хочу, так и смеюсь.

– Прекрати, иначе я встану и уйду.

Голос был суровый и умоляющий. Он перестал смеяться и забрался к ней под одеяло.

– Прости.

– Согрей меня, – попросила она. – И усни.

Любовью они займутся в другой раз, пообещала она себе. Он согрел ее, но не заснул. Его жесткая щетина царапала шею, а жаркое дыхание щекотало грудь. Он то и дело ворочался, но так и не отодвинулся от нее ни на миллиметр.

– Четверть шестого, – ответила она на его безмолвный вопрос.

Он действительно хотел знать, который час, и продолжал думать о том, где в этот час может быть Каролино.

5

В местечке за городской чертой, но не близ деревни, потому что в деревне не спрячешься, она остановила машину и, нервно улыбаясь тонкими морщинистыми губами, которые от помады не становились моложе, сказала ему:

– Здесь мы в безопасности.

Вслед за ней Каролино вышел из машины. Шел четвертый час дня; окрестности были туманны и залиты солнцем. Деревьев здесь не было, только голая, необработанная земля, пересеченная гигантскими опорами линии электропередач. Вдали виднелись рисовые поля: в отличие от остальной равнины их покрывал более толстый слой тумана. Каролино даже не понял, что под этими далекими облаками скрыты рисовые поля, да и вообще ему не было до них дела. Гораздо больше его заинтересовал длинный деревянный барак с забитыми окнами и дверями; он с трудом прочел размытые слова на табличке: «ЭНЭЛ. Линия электропередач Мадженты. Сектор 44. Посторонним вход воспрещен. Осторожно, высокое напряжение! Опасно для жизни!»

Каролино посмотрел на вырастающую из тумана опору, на жестяную трубу над крышей деревянного барака, где когда-то жили рабочие, тянувшие линию, и, наконец, на нее, Маризеллу Доменичи.

– Иди сюда, – сказала она. – Здесь никого нет.

И действительно, всего в нескольких километрах от Милана нашлось местечко, где не было никого и ничего: ни городков, ни деревень, ни хуторов, ни дорог (та, по которой они сюда добрались, была колеей от трактора, видимо, возившего опоры). Маризелла остановилась перед забитой дверью барака и улыбнулась парню. Дверь наверняка забили уже давно, потому что весь переплет был опутан плотной сетью паутины. Одного удара ногой оказалось достаточно, чтобы дверь распахнулась.

– Входи, – сказала она, по-матерински ласково подталкивая его в спину, а сама тем временем открыла сумочку и засунула туда руку – пока только чтобы вытащить сигареты, но пальцы с удовольствием нащупали сбоку от пачки холодную сталь. – На это забытое место Франконе набрел в прошлом году. – Она вошла за ним и оставила дверь открытой, чтобы свет просачивался в барак. – Когда-то здесь жили монтажники, а уезжая, все как есть побросали – и печку, и лампы, и керосин. Погляди, там на столе должна быть лампа.

Она закурила среди этой тьмы и пыли; пламя зажигалки на миг осветило два длинных стола и несколько опрокинутых стульев. Убирая в сумочку зажигалку, она подумала о Франконе, о том, что с его смертью и для нее жизнь кончилась, но она не даст себя сгноить в вонючей камере, поэтому, положив на место зажигалку, она снова нащупала нож, необходимый ей, чтобы уничтожить одного из очевидцев свершившейся мести; две тонизирующие таблетки, проглоченные в машине, придали ей сил для удара в спину этому сопливому свидетелю, которого она ненавидела еще и за то, что он молод и здоров, а она стара и у нее все в прошлом; удар она нанесла со всей силы, и Каролино, разглядывавший пыльный стол, где, как она сказала, должна быть керосиновая лампа, резко обернулся, не издав ни звука, не чувствуя боли и не понимая, что произошло. И лишь инстинктивно, когда он оборачивался, рука его потянулась к пояснице, куда вошел нож, проткнув пиджак, свитер, рубашку, майку; нащупав нож, рука опять-таки инстинктивно схватила его и вырвала из тела.

Он закричал, сжимая в руке окровавленный нож и глядя на нее; теперь он почувствовал и боль, и тепло стекающей по спине крови.

– Но я... – прохрипел он, – я... Ты чего?

Она бросилась к нему, чтобы вырвать нож и снова ударить, и тут он понял: эта женщина хочет его убить. Он ни о чем не думал, ничего не соображал и даже ничего не видел – не только потому что в пыльном бараке было темно, но и потому, что его ослепили растерянность, страх, боль, почти машинально он выставил вперед колено. Она со всего размаха ткнулась в него нижней челюстью, отверстой в крике: «Ах ты, вошь поганая!» Челюсть клацнула, сильно прищемив язык; оглушенная, она повалилась на пол, коротко застонала и тут же умолкла, потеряв сознание; изо рта у нее пошла кровь.

В наступившей тишине Каролино возвышался над ней, все еще прижимая руку к пояснице; кровь шла уже не так сильно, но рукав мгновенно пропитался кровью; задыхаясь и пошатываясь, Каролино вышел из барака с намерением позвать на помощь, однако вдруг включившийся рассудок дал ему совет не кричать, а подумать, как справиться самому.

Рядом с бараком стояла машина. Луч солнца, проникший сквозь туман, освещал ее точно огни рампы. Парень хлопал глазами от яркого света и размышлял, как ему спастись. Мыслей о том, почему Маризелла вонзила в него нож, еще не было, для него в этот момент важнее было другое: куда и к кому пойти, кто ему поможет; тем временем боль в пояснице распространялась по всему телу.

Вокруг не было ничего, кроме высоких опор, отдаленной пелены тумана над рисовыми полями и по-весеннему голубого неба. Он сел в машину и завел мотор; ему всего четырнадцать, прав нет, но водитель он хоть куда... Хоть куда? А куда?.. Куда вести-то? Очень сильно кружилась голова, и глаза от этого туманились, почти ничего не различая. Может, доехать до ближайшей деревни? А что потом?.. Или в больницу? Но там его сразу возьмут и отвезут в амбулаторию Беккарии.

Он выехал с глинистой колеи, свернул на местную дорогу Маджента – Милан и двинулся в сторону города на скорости двадцать километров в час; машину он вел одной рукой, потому что другую прижимал к пояснице; теперь от нее исходила не только боль, но и угроза потерять сознание и саму жизнь.

Его обгоняли другие машины, нетерпеливо сигналя, потому что он ехал слишком медленно; на обгоне каждый водитель оборачивался и отмечал, что за рулем мальчик, взрослый мальчик; в конце концов кто-нибудь, сообразив, что он действительно мальчик и не может иметь прав, остановится, остановит его, увидит, что он ранен и ему плохо, и отвезет его в больницу, а там уж вызовут полицию.

Все пути спасения, приходившие ему в голову, оканчивались полицией, а полиция – это значит Беккария, а в Беккарию он не хотел – уж лучше умереть. Уж лучше он умрет вот здесь на дороге, истекая кровью, только не в Беккарию.

Каролино тащился как черепаха и думал, у кого искать спасения; вдруг он заметил впереди знак стоянки. Осторожно съехал с дороги на песчаную площадку, называемую стоянкой, хотя там не было ни одной машины, – это его обрадовало, к тому же туман сгустился и солнце уже не проникало сквозь него, значит, здесь он найдет временное укрытие.

Прижимая руку к ране, он, ерзая, отодвинулся с водительского места. Подросток за рулем вызывает подозрения. А сидя на месте рядом с водительским, он всегда может сказать, что ждет папу. И стоило ему с удовлетворением подумать о том, что наконец-то он нашел укрытие на этой брошенной стоянке, где наверняка никто не останавливается, под завесой тумана, как его одолел сон; потеря крови и непроходящая боль нагоняли сонливость; со стороны могло показаться, что он без сознания, но это был лишь сон.

Он просыпался, когда по дороге, отчаянно сигналя, проезжал автобус или когда справа, за вонючим каналом (эта вонь проникала даже сквозь закрытые окна машины), проходил поезд, наполняя воздух яростным грохотом, от которого вибрировала вся малотиражка и он вместе с ней. Просыпаясь, он опять чувствовал боль в пояснице, стонал, приоткрывал глаза, пытаясь понять, на каком он свете; и ему это удавалось, он вспоминал, что находится на дороге, ведущей к Милану, что ранен ножом и что у него нет никакой надежды. Нет, он не боялся умереть: в четырнадцать лет еще не сознаешь, что смерть может прийти не к другим, а к тебе. Боялся он только возвращения в Беккарию – и не потому что там было так уж плохо, а из принципа и одновременно из слепого, необоснованного страха потерять свободу.

Потом он окончательно очнулся от болезненной дремоты, и опять началась пытка. Потеря крови привела к обезвоживанию организма, и его мучила жажда. Губы и язык пересохли, он ощущал жжение в желудке, однако понимал: в баре или в остерии сразу заметят, что он ранен, а это конец.

Он боролся с жаждой до темноты (интересно, который теперь час?), сопротивлялся, пока все внутренности не свело судорогой, а язык не раздулся так, что мешал ему дышать. Сам того не замечая, он начал хрипеть, в полном одиночестве, на забытой стоянке, посреди влажной миланской равнины, и вместе с миражем воды, текущей отовсюду: из кранов, водопадов, фонтанов, – ему явился образ того полицейского.

Полицейских он не любил, но этот, хотя и был самый настоящий полицейский, казался ему человеком, с которым можно поговорить, тогда как другие полицейские никогда такого чувства в нем не вызывали. И потом, у него, у полицейского, он несколько дней прожил в доме, у него были сестра и та девушка, он купил ему все: носки, галстук, рубашку, ботинки – что тоже несвойственно для полицейского.

Если кто и даст ему попить, так это полицейский. С такой раной и думать нечего появиться в общественном месте, а блуждать по окрестностям в поисках какого-нибудь ручья или источника у него тоже не было сил. Только тот полицейский может дать ему напиться, – так он думал, хрипя и дрожа от озноба, потому что у него поднялась температура; и с этой мыслью Каролино снова переполз на водительское место, медленно выжал сцепление и покинул стоянку уже не на двадцати, а на десяти в час; он включил ближний свет и снова подумал: надо ехать на площадь Леонардо да Винчи – не только потому, что там может напиться, но и потому, что там живет единственный в мире полицейский, которого он не боится. Площадь Леонардо да Винчи, твердил он про себя, Милан, площадь Леонардо да Винчи, нужно добраться без происшествий к тому полицейскому, с которым он мог поговорить (хотя сегодня и сбежал от него), у которого мог попросить помощи без страха и недоверия.

6

Он все-таки добрался до Милана, до площади Леонардо да Винчи, до того подъезда, но уже светало, и он вспомнил, что в час, когда светает, все подъезды закрыты и все привратники спят.

Можно позвонить, ведь он знает имя полицейского – Дука Ламберти. Надо найти какой-нибудь открытый бар, купить жетон и позвонить, но все это было выше его сил; теперь он действительно потерял сознание, медленно сполз по сиденью, застонал, спиной задев края ножевой раны, отчего остановившаяся было кровь снова хлынула мощным потоком, но Каролино этого уже не почувствовал.

Он пошевелился, лишь когда услышал голос, голос того самого полицейского, что вытащил его из Беккарии, отмыл в ванне, одел во все новое и возил на прогулки.

– Каролино, Каролино!

В ответ он прохрипел:

– Пить, я так пить хочу! – Он не сказал, что ранен, потому что в этот момент чувствовал только жажду.

Дука с Ливией подъехали к парадному и заметили машину. Дука заглянул внутрь и увидел Каролино, растянувшегося на переднем сиденье; казалось, парень спал, но Дука сразу понял, что он не спит, потряс его за плечо и увидел темное пятно на пиджаке, повыше поясницы. Когда Каролино сказал: «Пить хочу, я так пить хочу!» – он тронул это пятно, оно было влажное и оставило на его пальцах красные следы.

– Садись, поехали в «Фатебенефрателли», – приказал он Ливии.

Ливия умудрилась сесть за руль малотиражки, не сдвинув с места Каролино; Дука уселся сзади, и они прибыли в «Фатебенефрателли», когда рассвет уже облил кровью крыши Милана, и в этом красном свете Каролино доставили в операционную, два молодых дежурных врача и две медсестры (в присутствии Дуки, сидящего на скамейке) уложили его на стол, раздели, промыли рану, ввели наркоз, зашили, вкололи плазму, поставили капельницу, и наконец губы парня, от сухости ставшими шершавыми, как жестянка, смягчились, приобрели нормальный оттенок.

– Нож прошел в миллиметре от почки, – заметил один из врачей, старательный начинающий хирург, чье ночное дежурство уже заканчивалось.

Зашитый Каролино, живой, хотя и без сознания, поехал на каталке по больничным коридорам в палату. Медсестры переложили его на кровать и ушли, предварительно опустив жалюзи, чтобы холодное миланское солнце не било так нахально в окна.

Но и с опущенными жалюзи оно все равно туда вползало, разрезая на полосы фигуры Ливии и Дуки, застывшие по обе стороны кровати Каролино; а парень спал химическим сном и, к счастью для себя, не ведал о том, что на волосок избежал смерти, и вообще ни о чем не ведал в блаженном наркотическом забытьи.

– Опасность миновала? – спросила Ливия; лицо ее было исполосовано красными солнечными шрамами.

– Не знаю, по-видимому, еще нет, – ответил Дука.

– Когда он проснется?

– Часа через два.

– А говорить сможет? – не унималась она.

Парню, получившему ножевое ранение, наверняка есть что сказать, и, заговорив, он наконец откроет им истину – единственное, что интересовало Дуку и Ливию, – хотя, в сущности, кому она нужна, эта истина?

– Лучше его не насиловать, – сказал Дука. – Во всяком случае, до вечера.

До вечера Дука и Ливия отходили от кровати парня посменно: то Дука на минутку заглянет в коридор выкурить сигарету, то Ливия. В девять утра прибыл поставленный в известность Карруа. Поглядел на спящего Каролино, потом уставился на Дуку, взглядом спрашивая: что случилось?

– Кто-то его пырнул ножом, – объяснил Дука. – Не знаю кто, я еще с ним не говорил.

– Он в опасности? – Карруа вновь перевел взгляд на парня.

– Пока да. Надо, чтоб хотя бы сутки прошли.

– А если он умрет?

Дука не ответил. Они устало посмотрели друг другу в глаза.

– Я спрашиваю, что мы будем делать, если он умрет? – повторил Карруа.

Дука опять промолчал. Если кто-то умирает, его остается только похоронить – больше делать нечего.

– Мы в ответе за него и за все, что произошло, ты это понимаешь? – произнес Карруа необычно тихим голосом.

Да, он понимал, но опять не сказал ничего.

– Постарайся, чтобы парень выжил. – Глаза Карруа вспыхнули, как будто он хотел добавить: иначе я тебя собственными руками задушу.

Дука согласно кивнул. Хорошо, он постарается, чтобы парень выжил.

Около десяти Каролино открыл глаза, но было ясно, что он еще не очнулся. Заснул он уже некрепко: то и дело ворочался на постели, вздыхал и потягивался. Где-то в половине одиннадцатого он снова открыл глаза, увидел Ливию, сидевшую возле кровати, и улыбнулся ей.

– Ну как ты, Каролино? – спросила Ливия, наклонившись к самому его уху, чтобы он услышал ее, не напрягаясь.

Но он не услышал; он смежил веки, будто налитые свинцом, и Дука, не спускавший с него глаз, понял, что на этот раз парень не заснул, а потерял сознание. Пощупав пульс, он удостоверился в этом.

– Беги за Парелли, – сказал он. – У него коллапс.

К счастью, пульс у Каролино все еще прощупывался, когда пришел профессор Джанлука Парелли, молодое светило клиники.

– Орникокс внутривенно и под кислород! – вынес свой приговор профессор.

К полудню дыхание выровнялось, и сердце начало биться нормально. В час дня Каролино посмотрел сквозь кислородную завесу на милое лицо женщины, улыбавшейся ему; он улыбнулся ей в ответ, не сознавая, что до сих пор находится под темным крылом смерти.

Так прошло два дня, и все два дня Дука и Ливия провели у его постели (правда, он об этом не знал), все время задавая себе вопрос: кто же пырнул его ножом, и желая только одного – чтобы он не умер. На второй день к вечеру он пришел в сознание, сосредоточил свой взгляд на Ливии и Дуке.

– Где я? В Беккарии?

Дука покачал головой.

– Ты что, не видишь, это больничная палата.

– Пить хочу, – сказал Каролино.

Он дал ему воды, однако потребовался еще день, чтобы парень окончательно очухался и смог говорить. Но прежде он попросил сигарету.

– Нельзя, Каролино, – ответил Дука. – Ты и так еле дышишь. Потерпи до завтра.

Каролино захотел подержать незажженную сигарету во рту, чтобы почувствовать запах. Теперь в палате сидел и Маскаранти, вызванный в качестве свидетеля и стенографиста.

– Кто ударил тебя ножом?

За эти дни парень побледнел и страшно осунулся; бескровные губы мусолили незажженную сигарету.

– Она.

– Кто – она? – тихо спросил Дука.

– Маризелла.

– Маризелла Доменичи?

– Да.

– Мать Этторе Доменичи, твоего школьного приятеля?

– Да.

– И за что она тебя?..

Каролино вынул сигарету изо рта, фильтр ее размок и потемнел.

– Не знаю. – И это была правда, он действительно не знал.

– Зато я знаю, – откликнулся Дука. – Она боялась, что ты выдашь ее полиции.

– Но я ведь сказал ей, что не выдал.

– Она не поверила. А если и поверила, то все равно боялась, что рано или поздно ты ее заложишь.

– Так зачем же мне было приходить к ней? Если б я хотел ее заложить, то не сбежал бы. – Он никак не хотел смириться с тем, что Маризелла ему не доверяла. Что он такого сделал, чтоб ему не доверять? За что она пыталась его убить?

– Теперь ты должен рассказать все, что знаешь, – заявил Дука.

Парень кивнул и сунул в рот разбухшую и основательно помятую между пальцев сигарету.

– Кто первым напал на учительницу? – Дука напряженно вглядывался в лицо парня, чтобы прекратить расспросы при первых же признаках слабости; то и дело он щупал его пульс. Лицо Каролино чуть порозовело. – Кто? – повторил он, думая, что тот все еще не хочет предавать Маризеллу и товарищей. Даже в самых испорченных из них заложены какие-то нелепые понятия о чести.

Но Каролино молчал по другой причине; он смотрел на Дуку, на Ливию, на Маскаранти, готового записывать, и молчал только потому, что не хотел вспоминать тот вечер.

– Кто первым напал на нее?

Каролино снова кивнул.

– Она.

Дука ожидал услышать имя парня, кого-то из одиннадцати мучителей Матильды Крешензаги, мужское имя, одним словом. Поэтому местоимение «она» его озадачило.

– Кто – она? – опять спросил он, хотя сразу догадался, о ком речь.

– Маризелла.

Невероятно! Даже Маскаранти застенографировал это имя с ощущением чего-то неверно понятого.

– Ты хочешь сказать, что мать твоего приятеля Этторе была там в тот вечер? – все же уточнил Дука.

Эта женщина была в аудитории А вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи! Он думал, что она толкнула ребят на преступление, но и представить себе не мог, что она сама, собственной персоной, присутствовала на этой бесчеловечной бойне.

7

И тем не менее она там была; Каролино подробно об этом рассказал. В тот туманный вечер на ней было старое синее пальто, никому не бросавшееся в глаза; в нем она выглядела как бедная мать одного из учеников школы, но под пальто она прятала бутылку сицилийского анисового ликера, такого крепкого, что не успеешь лизнуть, как он испаряется с языка, да еще для пущей надежности добавила в него несколько капель анфетамина.

Она вошла, как все, через дверь, но сторожиха ее не видела. Когда начинались занятия, сторожа запирали дверь, чтобы никто не мог пройти незамеченным. Но изнутри засов с пружиной могли открыть не только они, но и всякий, кто хотел выйти.

Ей открыл сын, Этгоре. Он был в классе со своими приятелями, а молодая учительница, стоя за столом, как за кафедрой, уже начала урок географии; в тот вечер темой урока была Ирландия, и синьорина Крешензаги собиралась объяснить ученикам исторические и религиозные различия Ирландии и Эйре.

Сын Маризеллы Этторе Доменичи в назначенное время встал из-за стола и, объявив: «Я в уборную», – вышел из класса. Они все так выражались, и всякий раз при слове «уборная» раздавался гомерический хохот: все, что связано с физиологическими потребностями организма, вызывает у детей, особенно у трудных подростков, нездоровый интерес. Молодая учительница Матильда Крешензаги ничего не могла с этим поделать. Уборная помещалась этажом выше; парни то и дело пользовались этим предлогом, чтобы покурить, и каждый выходивший во всеуслышание объявлял: «Я в уборную».

Юный Этторе Доменичи в уборную не пошел, а быстро и бесшумно, так, чтобы сторожиха не заметила, направился к входной двери, открыл матери, и она, войдя, последовала за сыном в аудиторию А. Этторе Доменичи распахнул дверь класса и сказал:

– Синьорина, моя мама хочет с вами поговорить.

Матильда Крешензаги тут же прервала свой рассказ об Ирландии. Родители и родственники учеников крайне редко заглядывали в школу, а подобного визита, да еще во время занятий, она уж никак не могла ожидать. С другой стороны, мать ученика уже вошла в класс, чтобы поговорить с учительницей своего сына, и Матильда Крешензаги сочла своим долгом ее выслушать.

– Прошу вас, синьорина, – сказала она, направляясь ей навстречу и протягивая руку. (Для нее было очень важно найти общий язык с родителями учеников, и прежде всего с матерями.)

Маризелла не отозвалась на приветствие, не пожала протянутую руку, а молча вытащила из-под пальто бутылку анисового ликера, приправленного анфетамином, и поставила ее на стол рядом с тетрадями, классным журналом и коробкой, где лежали шариковые ручки и красно-синие карандаши.

Наконец-то она могла заглянуть в глаза женщине, ставшей причиной ее погибели. Она никогда прежде не видела учительницу, так как была не из тех матерей, что ходят в школу справляться об успехах своего ребенка. Ее волновало одно: эта соплячка заложила их с Франконе, отправила в тюрьму, и в тюрьме Франконе умер, а будь он на свободе, она бы устроила его в лучшую клинику, он бы выздоровел, и жизнь для нее была бы не кончена, ведь в ее годы ей уже не по силам жить одной.

Одиннадцать ребят, затаив дыхание, следили за этой сценой, еще более волнующей оттого, что под окнами грохотали трамваи, машины и грузовики; под этот аккомпанемент она плюнула в лицо юной учительнице, и, несмотря на подступавший со всех сторон грохот, в классе воцарилась такая тишина, что все ученики слышали звук плевка, но ни один из них не шелохнулся.

Плевок угодил синьорине Крешензаги в лоб, прямо над переносицей; мгновение она смотрела на женщину в больших темных очках и лишь потом закрыла лицо рукой, не издав ни звука, поскольку была так оглушена этим неожиданным выпадом, что потеряла дар речи.

– Это тебе, паскуда, за твои доносы! – прошипела Маризелла, как разъяренная кошка.

Наконец-то она смогла дать выход своей ярости, своему одиночеству; с тех пор как умер Франконе, она только и думала, против кого эту ярость направить, и очень скоро нашла объект – молодую учительницу; а та даже не поняла ее слов, потому что никому зла не желала, она только сообщила полиции, что ее ученик Этторе Доменичи, внешне распущенный, но по сути хороший, добрый (излюбленная лексика спасителей юных заблудших душ), уже давно не ходит в школу; полиция же дала ход заявлению о непримерном поведении ученика и быстро обнаружила, что ученик вместо того, чтобы посещать школу, ездит в Швейцарию, контрабандно перевозит опиум и помогает своему сердобольному отчиму по кличке Франконе и своей любящей матери, занимающейся самой древней профессией, его сбывать. Полиция, надо заметить, не любит, когда малолетние интересуются наркотиками, и потому тут же замела заботливых родителей, хотя молодая учительница и не думала на них доносить, она только просила вернуть ученика в школу и вовсе не хотела, чтобы от этого кто-нибудь пострадал.

– Синьорина! Что вы делаете?! – Утершись рукавом, юная Матильда Крешензаги сумела наконец обрести достоинство. – Вы не должны так вести себя при детях!

Единственной ее заботой в тот момент были дети, а дети стояли за столами (они поднялись на ноги, как только Маризелла плюнула в лицо учительнице) и молчали, готовые в любой момент выйти на сцену.

Этторино предупредил их, что мать придет в школу устраивать разнос учительнице, которая донесла на нее и отчима в полицию, из-за чего потом отчим умер в тюремном лазарете. С помощью матери ему удалось настропалить дружков: на смерть отчима Этторино им было глубоко наплевать, но все дружно возненавидели училку-доносчицу и были очень довольны, когда ей плюнули в лицо.

– Заткнись, дура, сука! – Маризелла снова плюнула и вслед за этим левой рукой схватила учительницу за волосы, а правой со всей силы ударила по лицу – не раскрытой ладонью, а кулаком.

И тут Матильда Крешензаги поняла, что дело пахнет не просто скандалом, что эта женщина собирается ее уничтожить. За черными очками она не видела глаз, но ощущала клокочущую в той, другой жажду мести, крови. И у нее вырвался крик.

Вернее, не успел вырваться, потому что Маризелла сдернула с шеи шарф и заткнула не только крик, но и дыхание. Левой рукой она все еще держала ее за волосы, а правой молотила по лицу, по голове, по шее и в то же время приглушенно (чтобы не слышали сторожа) изрыгала в адрес ненавистной учительницы всякие грязные слова, больше походившие ей, старой прожженной шлюхе, чем юной и чистой Матильде Крешензаги.

Веро Верини, двадцатилетний ученик-перестарок, хорошо известный в полиции как сексуальный маньяк, сын уголовника, сам три года отсидевший в колонии, беззвучно засмеялся при виде этого насилия; у него возникло такое чувство, будто он тигр, изготовившийся к прыжку; молодая учительница мычала и слабо отбивалась от разъяренной хищницы, которую подхлестывала не только ненависть, но и наркотики, – эта сцена так возбуждала его, словно он сам совершал насилие; потом он задрожал и глухо вскрикнул в пароксизме наслаждения, увидев, как мать Этторино, продолжая осыпать учительницу тумаками и пинками, сорвала с нее темную кофточку, лифчик, стянула юбку; тут на помощь подоспел и сынок, содрав пояс и трусики с той, что прежде называлась его учительницей, а теперь была просто существом, близким к обмороку, который ее, к счастью, и настиг в ту же секунду, когда парень опрокинул ее на пол и сам навалился на нее сверху.

Маризелла стояла и смотрела сверху вниз сквозь темные очки, и губы ее все так же кривились от возбуждения и ненависти. Вот она, месть, зревшая в ней с тех пор, как умер Франконе; она долго думала, как отомстить за его смерть, и наконец придумала: учинить физическую расправу над доносчицей.

А весь класс тоже стоял и молча, сосредоточенно смотрел; на то она и рассчитывала, именно так и должны смотреть более или менее испорченные, не совсем полноценные и совсем не умеющие сдерживать своих инстинктов подростки.

Смотрел Карлетто Аттозо, который в свои тринадцать лет достаточно повидал голых женщин и знал практически все как о нормальных половых отношениях, так и об извращенных, однако голую женщину, подвергающуюся насилию, видел впервые. Он неотрывно смотрел туда, на пол, в тишине, нарушаемой только хриплым, тяжелым дыханием Этторино и едва слышными стонами учительницы, поэтому не сразу заметил, чтр рядом с ним стоит мать Этторино и протягивает ему бутылку.

– На, выпей.

Он машинально потянулся губами к бутылке, не в силах отвести взгляд от пола.

– Только потихоньку, он крепкий.

Он, хотя и глотнул совсем немного, тут же закашлялся, сухо, надрывно, неестественно, а глаза все же оставались прикованными к происходящему на полу.

Двадцатилетний Веро Верини тоже смотрел, правда, он не мог ограничиться взглядами и вскоре вышел из-за стола, томной расхлябанной походкой приблизился к лежащей на полу учительнице (ее заплывшие слезами глаза еще больше расширились от ужаса), и едва его одноклассник Этторино встал, сперва на колени, потом во весь рост и присосался к бутылке, взяв ее у матери, как зверь прыгнул на нее.

Смотрел и Паолино Бовато, перегнувшись через стол, чтобы лучше видеть эту схватку и кисти шарфа, болтающегося по полу, так как учительница отчаянно крутила головой, уклоняясь от поцелуев (точнее, от обмусоливания) сексуального маньяка, а тот зверски сдавливал ей горло.

– Стой, ты ее задушишь, – предупредила Маризелла, но останавливать Веро Верини было все равно, что отнимать кость у собаки.

Он ее не задушил, но она снова потеряла сознание, что было для Матильды Крешензаги настоящим благом, правда, длилось это благо всего несколько минут, потому что она вновь пришла в себя и увидела над собой лицо тринадцатилетнего Карлетто Аттозо, лицо далеко не детское, искаженное дьявольской ухмылкой. Она закрыла глаза.

А ее ученики – нет, они глаз не закрыли. Смотрел и Каролино Марасси, очень внимательно смотрел; он уже видел в подобной ситуации сестру своего приятеля, но там дело было в машине, в темноте, да и девица была одета, так что он скорее не видел, чувствовал, что происходит; здесь же горел свет, с учительницы сняли всю одежду, к тому же временами она пыталась вырваться, тем самым еще больше выставляя напоказ свою наготу; а выражения лиц Этторе, потом Веро, потом Карлетто его пугали и в то же время смешили.

– Ну, теперь давай ты, – подтолкнула его мать Этторино.

Учительница тем временем силилась встать на четвереньки, точно на замедленной съемке, видимо, все еще надеясь на спасение. Он уперся, но его с размаху швырнули на учительницу, а она, вместо того чтобы отпихнуть и снова начать вырываться, как было с другими, вдруг обняла его и взглядом – говорить она не могла, потому что ей заткнули рот, – взглядом умоляла спасти ее от этих зверей, ведь в нем, самом неиспорченном, еще сохранилось что-то человеческое; под взглядом этого истязаемого существа Каролино хотел закричать что-то, возможно: «Хватит, хватит!» – но чья-то грубая рука вырвала его из объятий учительницы; это была рука Этторе Еллусича, сына честных родителей, жившего честными доходами – частично от игры в карты на улице Генерала Фары, в табачной лавке, частично от содержавших его женщин, и молодых и старых.

– Пойди соску пососи, салага! – презрительно сказал школьный товарищ и отшвырнул Каролино, как тряпку.

– Не горюй, и тебе достанется, – утешила его Маризелла. – На вот пока, выпей.

Каролино выпил. И даже не закашлялся.

– А ты чего нахохлился? – обратилась она к другому парню, который скромно сидел за своим столом и тоже смотрел, но иначе, не так, как другие.

– Да с ним каши не сваришь, – объяснил матери Этторино, только теперь постигая весь размах мести и после трех-четырех глотков анисового ликера, сдобренного анфетамином, оценив ее по достоинству. – Он у нас голубенький, как незабудка! – Этторино тихо засмеялся, не глядя ни на Фьорелло Грасси, ни на мать, потому что даже он, первый ее помощник, мог смотреть только на молодую преподавательницу и на очередного ее мучителя – Бенито Росси, юного, но жестокого подростка, наконец нашедшего применение своей жестокости.

– Ну и что, голубому тоже не грех выпить, – возразила мать и протянула Фьорелло бутылку.

Фьорелло не имел ничего общего с другими, даже отдаленно: у него не было родителей воров и проституток, и сам он был не вор, не пьяница, не сифилитик и в колонии ни разу не сидел. Единственный (и безвинный) его порок состоял в том, что он был женщиной в мужском обличье. Это доставляло ему кое-какие неприятности с полицией, но преступником он не был.

– Синьора тебя угощает, неприлично отказываться. – Назвав свою мать «синьорой», Этторино ухмыльнулся от явного несоответствия этого термина, затем схватил Фьорелло за ухо и насильно заставил подняться. – Ну давай, голубок, пей!

Всем известно, что педерасты дико боятся физического насилия, боялся его и Фьорелло. Он послушно взял бутылку и отпил, судорожно закашлялся, но, несмотря на это, Этторино заставил его еще глотнуть.

– Пейте, ребятишки, не тушуйтесь!

Страшный призрак в черных очках и темно-синем пальто кружил с бутылкой посреди этой отвратительной оргии, превращая человеческие существа, и без того близкие к животным, в еще больших зверей. Женщина угостила и Федерико Делль'Анджелетто, хотя тот сам уже прилично поддал перед школой, и тринадцатилетнего звереныша Карлетто Аттозо, видя, что ему просто необходимо еще выпить, чтобы подзарядиться ненавистью для дальнейшего истязания учительницы, которую он люто ненавидел, как ненавидел всякую власть, всякий закон, всякий порядок, и молодых львят Паолино Бовато, рано пристрастившегося к наркотикам, и Сильвано Марчелли, давно с вожделением глядевшего на молодую учительницу и наконец получившего возможность удовлетворить свои гнусные вожделения; с усмешкой ожидая своей очереди, он взял бутылку, хлебнул и стал смотреть сквозь прозрачное стекло, как его учительница отбивается от очередного палача (впрочем, отбивалась она теперь без всякой надежды, чисто механически и почти без сил); затем он вернул бутылку матери Этторе и продолжал смотреть с открытым ртом, так что ликер вместе со слюной тек у него изо рта.

А призрак все разгуливал по классу с бутылкой, совращая парней словами и спиртным, науськивая, подстрекая самого робкого, самого трезвого, улыбаясь тому, кого называли «незабудкой», снова и снова заставляя его пить. Это она первой нарисовала похабные картинки на доске, это она натянула чулок учительницы между столами и предложила благородным юношам попрыгать через него; кому удавалось перепрыгнуть – получал в награду глоток анисового ликера. Это она остановила семнадцатилетнего Микеле Кастелло, также сына честных родителей, когда он хотел отлучиться наверх по малой нужде.

– Ты что, рехнулся? А если увидит кто? Нет уж, делай тут свои дела.

Это она время от времени предостерегала их, чтоб не слишком шумели, тогда как сама вытащила пропитанный слюной и кровью шарф изо рта учительницы, понимая, что та уже не сможет кричать и стонать чересчур громко, и засунула его в карман, чтобы в классе не оставалось ее следов.

Это ока, когда в бутылке ничего не осталось и последний из насильников отполз от тела учительницы, сел на пол и начал озираться вокруг, как дебил, дала команду расходиться по домам и объяснила, что в полиции каждый должен валить все на остальных, таким образом, никто ничего не докажет. А Этторино прибавил, грозно потрясая пустой бутылкой, что посмей только кто упомянуть имя его матери, он того собственноручно по частям разберет. Собственно говоря, угрозы его были излишни: никто из класса не питал особого расположения к властям, каждый готов был покрыть свое чудовищное преступление, лишь бы досадить полиции и правосудию.

И это она, прежде чем выйти из аудитории А, окинула взглядом жалкие останки, еще трепетавшие на полу, руку, шарившую вокруг в тщетной попытке найти опору; эти стонущие без голоса останки были ее триумфом, и в качестве завершающего аккорда своей триумфальной симфонии она нанесла точно рассчитанный удар учительнице Матильде Крешензаги ногой в пах, что и вызвало кровотечение, ставшее, как установил врач во время вскрытия, причиной смерти.

Каролино не отличался особым красноречием, однако рассказал обо всем с дотошностью ребенка, никогда не пренебрегающего подробностями.

Дука молча поднялся. Ливия тоже поднялась, ощущая в желудке рвотный спазм, а в мозгу леденящий ужас. Маскаранти захлопнул блокнот со стенограммой; он также не испытывал внутри большого комфорта.

– Спасибо. – Дука положил руку на лоб Каролино.

– Я не хочу в Беккарию, – произнес тот. Именно потому и рассказал все этому доброму полицейскому, что не хотел обратно в колонию и рассчитывал на его помощь.

– Ты туда больше не вернешься. – Дука снова провел рукой по взмокшему лбу парня. – Клянусь тебе.

Он никогда не употреблял выражений типа «клянусь тебе», «слово чести» или даже просто «обещаю» и сам удивился, как у него вдруг вырвалось это «клянусь тебе».

8

– Надо немедленно ее найти, – сказал Карруа.

Его тоже мутило. Стенографический отчет, представленный Маскаранти, потряс шефа миланской квестуры до глубины души. Убийство убийству рознь; он побывал в России и видел массовую бойню – не в пример убийству одной-единствениой учительницы. Однако в убийстве важно не число убитых, а способ его и дух. Таких кровожадных тварей, как эта Маризелла Доменичи, он еще не встречал. Может, только Эльза Кох, бухенвальдская гиена, заказывавшая себе абажуры из кожи еврейских узниц, может быть, только она превзошла Маризеллу.

– Я дам тебе людей и средства, сколько понадобится, только найди мне ее как можно скорее.

За окном помпезного кабинета стояла тихая, благостная ночь. Дука, развалясь в кресле против письменного стола Карруа, почти засыпал, чувствуя себя разбитым, не физически, а морально.

– Я с тобой говорю, Дука, – терпеливо и устало произнес Карруа.

– Да, я слышу.

– Ну так отвечай.

Дука потянулся и сел попрямее.

– А зачем ее искать. По-моему, не надо.

– То есть как?! – вскричал Карруа, не столько раздраженный, сколько обескураженный. – А что же прикажешь делать? Пусть себе разгуливает на свободе?

Дука утвердительно кивнул, и Карруа с трудом удержался, чтоб не заорать во всю глотку. Даже если б они были здесь одни, и такую необычайно тихую миланскую ночь на перепутье зимы и весны просто грешно орать; в такую ночь самое разумное – открыть окно и включить электрокамин, потому что центральное отопление опять испортилось. Возможно, поэтому Карруа не заорал, а произнес искаженным, но тихим голосом:

– Дука, что за шутки?! Эта женщина – чудовище, дракон, и мы должны поймать ее как можно скорее.

– Ты собираешься ее ловить? – спросил Дука, вставая. – Я – нет. – Карруа все-таки заорал бы, если б у него не отнялся язык. – Я не хочу ее ловить. Я хочу, чтобы она умерла. – Он в упор посмотрел на шефа. – Ну, поймаем мы ее, и что дальше? Явится следователь из прокуратуры, понаедут адвокаты. Знаешь, что они сделают? Объявят ее психически ненормальной. И это им будет нетрудно, потому что разве психически нормальный человек учинит такое зверство в школе? К тому же она наркоманка и сифилитичка. Словом, поместят ее в сумасшедший дом – и вся недолга. А сумасшедшие дома переполнены, там нет мест для настоящих, буйных психов, поэтому социально неопасных, как правило, выписывают. Через семь, максимум восемь лет эта липовая психопатка будет опять разгуливать на свободе. – Дука снова плюхнулся в кресло. – Несчастная, замученная учительница будет гнить в земле, а девять юных садистов, хотя и были уже испорчены донельзя, вырастут настоящими преступниками после того садистского урока, какой преподала им Маризелла Доменичи. А ты хочешь ее просто поймать. Ну давай, лови. Только меня от этого уволь.

Карруа отозвался почти сразу, причем с невероятной для него выдержкой:

– Да, я хочу ее поймать. Я – полицейский, мое дело – ловить воров и убийц, вот я их и ловлю. Но даже если б я захотел ее убить, в чем, если разобраться, ничего странного нет, то бедную учительницу этим все равно не воскресишь.

Дука был слишком подавлен и морально разбит, чтобы сохранять светски любезный тон, потому он огрызнулся:

– Эти речи прибереги для митингов против смертной казни. А передо мной нечего разоряться!

– Да я и не разоряюсь перед тобой, я только прошу, будь так любезен, скажи, как бы ты поступил на моем месте, раз ты против того, чтобы поймать эту женщину и передать ее в руки правосудия. А ежели не желаешь оказать мне такую услугу – что ж, на нет и суда нет.

Какой бы он ни был. Карруа, с ним всегда можно говорить начистоту.

– Пожалуйста, могу сказать, как бы я поступил. Я не стал бы ее ловить, ни одного, даже самого лопоухого сыскаря на это бы незадействовал, ни одного предупредительного звонка бы не сделал, а если б встретил ее на улице, так перешел бы на другую сторону.

Карруа глядел на него во все глаза.

– Если кого и пора упрятать в сумасшедший дом, так это тебя. – Но сказал он это так, ради красного словца; он видел, что Дука говорит всерьез, и внимательно следил за его мыслью.

– Ведь что, в сущности, произошло? – Голос Дуки сел почти до шепота. – Мы нашли парня, раненного ножом, и он сообщил нам, как была убита молодая учительница. Так давай расскажем об этом людям. Позовем журналистов, устроим пресс-конференцию, раздадим фотографии Маризеллы Доменичи, посоветуем, как ее покрасивше обозвать, к примеру, «гиена в вечерней школе», а главное – выложим им всю правду в том виде, в каком услышали ее от Каролино, не замалчивая даже самых ужасных подробностей: пусть люди знают, что речь идет не просто об убийстве из мести, а о чудовищном зверстве, которое должно быть наказано по заслугам. Знаешь, как теперь говорят? Надо создать общественное мнение, то есть все должны знать, кто она такая, а не только ты, я, Маскаранти да прозектор из морга.

Карруа кивнул.

– Справедливо. Так и сделаем. Завтра в восемь назначаю пресс-конференцию. Но что дальше? На пресс-конференцию она не явится, там мы ее не поймаем. Или... ты на что рассчитываешь? Взбудоражить людей, чтобы, как только она попадется им на глаза, над ней устроили суд Линча?

Дука улыбнулся. Злость Карруа всегда его успокаивала.

– Нет, никакого суда Линча.

– А что? Что нам дадут пресс-конференция и газеты?

– Я повидал немало наркоманок с садистскими наклонностями, – сказал Дука. – По-твоему, что будет с ней, с Маризеллой Доменичи, когда из газет она узнает, что раскрыта, что Каролино во всех деталях рассказал, как она с помощью сына – своего собственного сына, ты только представь! – раздевала его учительницу перед всем классом? О том, как науськивала этих малолетних преступников, как оболванивала их своим адским пойлом, о том, как долго – неделями, месяцами – она вынашивала это преднамеренное убийство, как нанесла бедной девочке последний, смертельный удар, поставив точку под своим чудовищным деянием... Как ты думаешь, что с ней будет, когда она все это пройдет?

Карруа молчал.

– Подумай, ведь она старая, вся прогнившая от наркотиков и сифилиса, вдобавок одинокая, потому что ее кот приказал долго жить! Могла ли она себе представить в довершение всего, что ее раскроют вот так, со всеми потрохами? Ты ведь знаешь, этот сброд всегда рассчитывает выйти сухим из воды. Но когда она поймет, что полиции все про нее известно, что выхода нет, что рано или поздно ее все равно возьмут, что ей негде больше добывать наркотики, – тогда что она, по-твоему, сделает?

Карруа наконец сообразил.

– Покончит с собой.

– Вот именно. Ее найдут где-нибудь, накачанную снотворным, или она бросится с крыши. Так что никакой надобности ее ловить. Незачем зря людей гонять: она сама себя арестует.

Карруа от волнения не мог усидеть на месте.

– А если она покончит с собой... если до того, как мне удастся ее поймать, она убьет себя, в точности как ты сказал, ты будешь доволен?

Дука пристально посмотрел на него.

– Пожалуй. – Уж если Карруа его не поймет, то кто? Он никому не желал смерти, даже самому закоренелому преступнику, но нельзя допустить, чтобы закоренелый преступник оставался в живых на свободе и мог совершать новые преступления. – Но не уверен.

– Ладно, это ты мне потом объяснишь, а сейчас иди отдыхай, – сказал Карруа.

9

Она прочла статью в машине, то есть прежде увидела свою фотографию, довольно большую, потом прочла заголовки и подзаголовки, а уж потом, хотя и не без труда, весь текст. Запершись в маленькой, взятой напрокат машине, она прочла репортаж, и первым ее ощущением был не страх, а негодование: где она теперь будет жить и где станет доставать свои таблетки и порошки?

Теперь, когда ее имя напечатано жирным шрифтом во всех газетах (в каждом киоске она покупала новую, прячась за темными очками и кутаясь в воротник рыжей шубки, столь непохожая на то убогое существо без очков, чьи фотографии пестрели на газетных полосах), никто из друзей не отважится ей помочь, да и друзей-то после смерти Франконе у нее "почти не осталось – ни друзей, ни денег, ни возможности их добыть.

Десятый час. Переулок, где она остановилась, был темнее других, поскольку, прочтя первую газету, она инстинктивно стала избегать людных улиц. Едва схлынула волна накатившего негодования, ее охватил страх. Вся полиция наверняка поднята на ноги, все, кто читал газеты и видел фотографию, готовы ее выдать, а то и растерзать на месте.

Но страх владел ею недолго, совсем недолго. Несмотря на привычку к дурманящим средствам, она до сих пор сохранила ясность мысли и скоро поняла, что ей нечего бояться полиции и правосудия: ее арестуют, потом как пить дать посадят в психушку, а там вечно держать не станут, они к буйных-то теперь не держат. Так что волноваться не о чем.

Как же не о чем, когда у нее подходит к концу порошок? Вот что действительно внушало ей ужас. А в психушке ей и вовсе ни грамма не дадут – примутся отучать, месяцами она будет терпеть адовы муки, а когда отвыкнет, станет просто старой развалиной.

Она все думала об этом, укрывшись в темном и безлюдном уголке городской окраины; прочитанные газеты были свалены на заднем сиденье. Она всегда, во всех случаях жизни умела рассуждать здраво и теперь тоже совершенно отчетливо осознала, что у нее нет больше сил жить, что все кончено, собственно, она и так после смерти Франконе жила лишь по привычке, с неохотой, только благодаря тому, что имела возможность найти порошок и хоть с кем-то пообщаться. Но теперь, после этих заголовков в газетах, у нее не будет ни порошков, ни общения, ни сил скрываться от полиции и жить как загнанный зверь.

Она решила, что умрет не сразу. Сперва примет остатки товара, а уж потом, когда очухается, тогда и... Но тут же передумала: уж лучше сразу со всем покончить, все равно выхода нет, и, рассуждая по обыкновению здраво, медленно повела машину к автостраде на Монцу. Это была даже не автострада, а светящаяся полоса, река автомобильных, автобусных и мотоциклетных фар. Движение немного утихло, уже не было пробок, она постепенно увеличивала скорость и не сбросила ее, когда увидела автобус, шедший по встречной полосе, наоборот, даже прибавила газу и нарочно врезалась прямо ему в лоб.

* * *

Меньше часа спустя Дука прибыл в больницу (дорожная полиция уведомила квестуру о происшествии). Маризелла Доменичи была все еще в операционной, но один из ассистирующих врачей, выйдя покурить, сообщил ему:

– Машина всмятку, даже не знаю, как ее оттуда вытащили, а у нее сломано всего два ребра и раздроблена кисть. Невероятно!

Дука понимал, что задает идиотский – тем более для врача – вопрос, но он хотел быть до конца уверен:

– Опасность для жизни есть?

– Какая может быть опасность с двумя сломанными ребрами? Она еще нас с вами переживет.

Дука вышел из больницы и сел в машину.

– Поехали к шефу.

– Она умерла?

– Нет. Только два ребра сломала.

Ту же фразу он повторил и Карруа, приехав на улицу Фатебенефрателли:

– Она жива. Только два ребра сломала. Так что можешь ее арестовать.

Карруа не удержался и спросил:

– Ты бы, конечно, предпочел, чтоб она умерла?

Он ответил с каким-то непонятным смирением:

– Я этого хотел, пока нам не позвонили из дорожной полиции.

– А после? – настаивал Карруа.

Дука сказал с полной откровенностью:

– А после, когда ехал в больницу, надеялся, что она выживет.

У Карруа вырвался короткий, громкий смешок.

– Почему же твои желания так резко изменились?

Он говорил в шутку, а Дука нет.

– Не знаю.

– И теперь ты доволен, что она жива? – уже не шутя, отеческим тоном спросил Карруа.

– Не знаю. Может быть.

Он снова спустился вниз и сел к Ливии в машину.

– Поезжай куда-нибудь, в общем, никуда, – сказал он ей.

Потом обнял ее за плечи, этот вопрос не давал ему покоя: почему он должен быть доволен, что это чудовище, этот дракон в женском обличье не умер, а остался жив? Жив, а не стерт с лица земли? Почему?

Надо бы обсудить это с Ливией Гусаро, с его личной, персональной Минервой.

– Знаешь, почему... – начал он ей объяснять, представляя, с какой страстью она ухватится за эту проблему.